«Зеленоглазка»

Кэтрин Гаскин Зеленоглазка

КНИГА ПЕРВАЯ 1854

Глава первая

Закончив свой послеобеденный визит вежливости, жена губернатора ушла. Дети вели себя хорошо, сегодня я была ими довольна. Она, как и другие представители мельбурнской знати, часто приходила посмотреть, как я управляюсь с ними. Ведь они носили известнейшую в стране фамилию и являлись наследниками одного из крупнейших колониальных состояний. Наверное, людям казалось невероятным, как это я, приехав сюда совсем девочкой из мануфактурного магазина в Лондоне, вдруг стала им ровней. Но в Новом Свете такое случается до сих пор, случилось тогда и со мной. Все началось тем самым утром, еще в 1854 году, когда по дороге в Балларат я встретила Розу Магвайр.

В то утро я назвалась Эммой Браун. На самом деле у меня было другое имя, но обстоятельства вынудили меня забыть о нем, навсегда схоронив его в той земле.

Мне было восемнадцать лет. Помню, тогда я впервые услышала их голоса, лежа на измятой постели рядом с человеком, который своим пьяным храпом пробуждал во мне отвращение. В утреннем воздухе голоса эти словно сияли чистотой. Было рано, люди едва только потянулись по дороге на прииски, а они уже встали. Их лагерь появился возле таверны еще вчера, но мне пока не довелось их увидеть, потому что этот человек, Вилл Гриббон, прятал меня от посторонних глаз. Я ведь уже один раз пыталась сбежать от него. Сам он сразу же отправился к ним, чтобы объявить, сколько будет стоить разрешение мыть инвентарь и заполнять котлы в излучине реки, протекавшей позади его владений вдоль дубовой рощи. Наверное, никому, кроме Гриббона, не пришло бы в голову брать за это плату. Они не пришли в «Арсенал старателя» ни за едой, ни за поганым виски, которым торговал Гриб-бон. В тот вечер посетителями таверны были лишь два пастуха, направлявшихся в Мельбурн, чтобы спустить там полугодовой заработок.

Я осторожно выбралась из кровати, стараясь не потревожить спящего и не сводя глаз с его лица, неприглядности которого не мог скрыть даже сумрак, пробивавшийся сквозь грязные шторы. Его мясистый подбородок был покрыт десятидневной щетиной; с перепоя он спал с открытым ртом, отчего видны были источенные, гнилые зубы. Я не могла смотреть на него без отвращения и страха. Когда он три дня назад затащил меня к себе в постель, я была еще девица. И он грубо использовал меня, заставив познать весь ужас и позор насилия. Ненависть, которую он пробуждал во мне, была почти осязаемой. Казалось, она стояла рядом со мной, готовая плечом к плечу пойти за меня на бой. Возможно, даже во сне он почувствовал ее угрожающую силу, потому что вдруг зашевелился в попытке проснуться. Я замерла, но вскоре он успокоился, и храп его вернулся в русло прежнего мерного ритма. Тихонько я подошла к окну и слегка приоткрыла штору.

Передо мной был обычный для этих мест пейзаж.

Мне приходилось видеть его множество раз вдоль дороги, ведущей из Мельбурна к приискам, – крытая брезентом повозка с упряжкой волов, разбросанные вокруг костра палатки. Этот небольшой пустырь рядом с таверной «Арсенал старателя» был привычен к подобным обитателям, и Вилл Гриббон был не последним, кто приложил к этому руку; открыв в тенечке под зданием таверны некое жалкое подобие универсального магазина. Здесь он мог восполнить пробелы в торговле спиртным, продав полбарана или какую-нибудь сковородку. Полуразрушенная таверна была не приспособлена принимать постояльцев, в ней только продавался ром. Словно на семи ветрах, стояла она на пересечении главной дороги с грязной извилистой тропкой, ведущей к близлежащим фермам, а вокруг простирались бескрайние деревенские просторы. Название «Арсенал старателя» появилось три года назад, когда стало ясно, что месторождения золота на Балларате, Алек-сандр-хилл и Бендиго были достаточно велики, чтобы обеспечить постоянный приток старателей, следующих мимо таверны и иногда посещавших ее. Три года назад вывеска над «Арсеналом старателя» была кричащей и яркой: теперь же цвета ее поблекли под беспощадным австралийским солнцем и уподобились скупым краскам окружающего ландшафта. В этой природе было слишком много простора, и на ее фоне ветхий, полуразрушенный домик казался жалким и потерянным.

Окно, из которого я смотрела, помещалось в торце, и мне был прекрасно виден весь лагерь. Там находилась семья, а не просто группа мужчин, какие обычно проходили по этой дороге. Семья была большая, как я решила, – ирландская; слов я различить не могла, но по ритму и модуляции голосов узнала знакомые обороты, хотя речь этих людей не была отрывистой, как у многих ирландских иммигрантов. Отец имел богатырский рост и носил черную бороду, и трое взрослых сыновей имели похожие черты. Еще одному, младшему, на вид было лет десять-одиннадцать; у него были светлые прямые волосы, падавшие прямо на глаза. Сначала он пинал камушки у себя под ногами, но потом ему, видно, это наскучило, и он принялся швырять в воздух палку, пытаясь поймать ее на лету. Женщины были совершенно не похожи на тех, каких обычно можно встретить по дороге на прииски. Их было две – мать и дочь, последняя почти что девочка. Обе были в капорах, из-за чего я не могла разглядеть их лиц, но зато отлично видела их платья. Безупречные линии, элегантный и модный покрой – все было слишком изысканным для этих мест; женщины смотрелись здесь явно чужими. Такие нарядные капоры были бы к месту в Мельбурне или даже в Лондоне, но никак не в Балларате. Было сразу понятно, что это не просто проезжавшая к приискам семья старателя. По всем признакам, у этих людей имелись деньги. У них были сытые волы и новая повозка. Печать бедности не коснулась их. Они не кричали друг на друга в грубых и резких выражениях, как это делают люди, уставшие от отчаяния и несчастий. И вообще мне кажется, что на этой дороге, проложенной старателями, сразу видно, кто беден, а кто богат.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что это торговцы или какие-нибудь владельцы магазина из тех, что устали жить в Старом Свете и к тому же наслушались сказок о самых крупных золотых месторождениях в мире, по сравнению с которыми меркнет даже Калифорния. Я сама плыла на корабле вместе с иммигрантами и прекрасно знаю, почему люди едут сюда, – одни в погоне за приключениями, другие просто от крайней нужды. Но в конце концов, минуя горную цепь, все они оказываются здесь, в высокогорной золотой стране. На этом этапе и кончается романтика путешествий, а вместе с нею и розовые мечты. Лично для меня все оборвалось здесь, в «Арсенале старателя».

Мать была главной в семье и прекрасно справлялась с этой ролью. В то время как она готовила завтрак, мужчины складывали небольшие палатки и запрягали волов. Мать отдавала почти все распоряжения. Однако девушке, как мне показалось, не было дела до всех остальных. Она задумчиво скатывала одеяла и, видно, не очень-то с этим торопилась. Почему-то никто и не думал делать ей замечания, и даже когда она бросила свое занятие и отвлеклась на что-то другое, то все равно не заслужила ни слова упрека. В долетавших до меня голосах сквозили добродушие и легкая ирония, а один раз послышался даже смех. Я помню, каким удивительным показался мне этот смех. Впервые я почувствовала симпатию к проезжавшим путешественникам. От этих людей веяло неслыханной роскошью.

Я решила, что само небо послало их, чтобы помочь мне выбраться отсюда. Я попрошу их взять меня с собой в Балларат. Если они направляются в другую сторону, то все равно попрошусь с ними. Какая мне разница, куда идти; главное – сбежать из «Арсенала старателя», избавиться от этого Гриббона.

Было настоящей пыткой двигаться медленно и осторожно, когда все зависело от быстроты. Они уже запрягли волов и теперь забрасывали землей костер. Еще немного – и они отъедут. Я сбросила короткую рубашку и на мгновение застыла над кучей одежды, сброшенной на пол вчерашней ночью. Надев трусы и корсет, я пришла в ужас при мысли, что Гриббон сейчас проснется и с новыми силами потащит меня в койку утолять свою мрачную похоть. Пальцы не слушались; я с трудом надела нижнюю юбку и выцветшее серое платье. У меня было другое, белое, красивое, с зеленой шотландской юбкой, которое я привезла с собой из Лондона. Но чтобы достать его, надо было лезть в стоявший у кровати сундук, а это могло разбудить Гриббона. Как ни хотелось мне взять платье, все же пришлось оставить его. Я заплела волосы в длинную косу; закалывать их не было времени, хотя, конечно, следовало бы, потому что с косой я выглядела моложе, чем мне сейчас хотелось. При беглом взгляде в старое треснутое зеркало оно отразило бледное и чересчур худое лицо. Я никогда не была хорошенькой; находясь в добром расположении духа, отец говорил мне, что я интересная. У меня были зеленоватые подвижные глаза, но при тусклом освещении комнаты они теряли свой цвет. Даже в спешке я успела подумать: как это было бы здорово, если б в зеркале сейчас отразилась красавица.

Наконец я набросила на плечи платок и взяла в руку ботинки. На сундуке лежали одежда Гриббона, его трубка и кисет, а также новенький двухзарядный револьвер, которым он любил хвастаться перед посетителями таверны. Наверное, он перебрал вчера, потому что здесь же валялись высыпавшиеся из карманов мелкие деньги. Обычно он тщательно прятал их от меня. Бросив взгляд на монеты, а потом на спящую фигуру, я осторожно опустила ботинки на пол и принялась обеими руками собирать их. Набралось двадцать семь шиллингов и еще четыре пенса. Этого хватило бы, чтобы поесть, когда я выберусь на дорогу, или же на проезд. Замерев от страха, я со звоном ссыпала их в карман платья. Затем снова взяла в руку ботинки и направилась к двери.

Но в ту же секунду я снова вернулась к сундуку и стала аккуратно, монетку за монеткой, складывать деньги обратно. Было бы ошибкой брать их! Гриббон ценил их гораздо выше, чем меня; из-за них он мог броситься за мной в погоню. Да и закон был бы на его стороне. Нельзя давать ему козыри в руки.

Все эти действия отняли у меня много времени, и по звукам, доносившимся снизу, я поняла, что ирландцы отъезжают. Быстро, как только могла, я подбежала к окну, откинула занавеску и прижалась лицом к стеклу. Они были готовы к отъезду; в повозке сидели все, кроме девушки и одного из сыновей, который поджидал ее возле двери, чтобы помочь взобраться на возок. Она была у речки и, услышав, что ее зовут, нехотя повернулась, но продолжала тянуть время. Ей явно нравилось чувствовать себя независимой. Мать уже потеряла всякое терпение. На этот раз ее крик прозвучал отчетливо:

– Роза! Иди сюда, Роза!

Девушка едва заметно прибавила шагу. Отец выпрямился, держа в руках поводья, готовый в следующую минуту тронуть. Наконец она дошла до повозки, и мать протянула ей руку, чтобы усадить ее сзади, где раскрывался откидной верх. Подняв ногу на ступеньку, она остановилась и оглянулась вокруг. Наверное, ей хотелось в последний раз запечатлеть в памяти эту ссохшуюся пыльную землю, где они остановились на ночлег по дороге в Балларат. Хотя трудно поверить, чтобы кому-нибудь захотелось вспоминать это место. Тем не менее взгляд ее скользнул по стене «Арсенала старателя» и сразу же наткнулся на меня, маячившую в верхнем окне. Лицо ее застыло.

Тогда в первый раз я и Роза Магвайр разглядели друг друга. Сейчас, в свете всего, что случилось позже, я думаю иногда, что мы не просто обменялись взглядами; во всем том было нечто пророческое. Но это, наверное, не так. В душе я уповала на ее влияние в этой семье, благодаря которому мне могли позволить путешествовать вместе с ними в качестве служанки. Эта минута запомнилась еще и потому, что раньше мне никогда не приходилось видеть такого прекрасного лица, какое было у Розы Магвайр. Его незлобное очарование могло привести в отчаяние любую женщину. Не думаю, чтобы Роза почувствовала что-либо подобное, – я была для нее просто девушкой, глазеющей из окна. Вне всякого сомнения, она давно привыкла, что на нее все смотрят – и мужчины, и женщины. Имея такое лицо, трудно пройти, чтобы на тебя не обратили внимания.

Я видела, что губы ее расплылись в широкой улыбке, – теперь она уверена, что ее заметили и оценили. Подарив мне это маленькое приветствие и даже не дожидаясь ответа на него, она протянула брату руку и скрылась под брезентовым верхом. Обычно так улыбаются случайным попутчикам, с которыми не рассчитывают встретиться вновь. Внезапно меня охватило необъяснимое чувство. Я еще сильнее прижалась лицом к стеклу и стала беззвучно просить:

– Подождите меня! Пожалуйста, подождите!

Вместо ответа я услышала, как щелкнули натянутые поводья, после чего повозка утонула в облаке пыли, лишь только сдвинулась с места.

Меня погубило платье из зеленой шотландки. На свет еще не рождалась женщина, которая, посмотрев на красивую женщину, не захотела бы стать такой же. А если вы вовсе не красивы, то начинаете думать о том, как бы приукрасить себя, чтобы хоть немного приблизиться к идеалу, сгладить эту досадную разницу. Увидев Розу Магвайр, я снова вспомнила о своем зеленом платье из шотландки – как удачно оно подчеркивало цвет моих глаз, какое там было кружево, как плотно оно облегало мою талию, не то что эта серая хламида, которая сейчас на мне. Собственное тщеславие привело меня к проклятому сундуку.

Мне почти что удалось достать платье. Я осторожно сняла с крышки трубку, одежду, деньги, револьвер и тихонько положила все это на пол; затем открыла сундук и откопала в нем платье. Я понимала, что теряю время, но убеждала себя, что тяжелая груженая повозка не может двигаться быстро и мне удастся догнать ее. Свернув платье, я перекинула его через руку и стала закрывать крышку. Возможно, меня захлестнула преждевременная радость. Но крышка вдруг выскользнула у меня из пальцев и с треском захлопнулась.

Гриббон тут же открыл глаза. Повернувшись с боку на бок, он быстро приподнялся. У меня уже не было времени спрятать зеленое платье. А увидев открытую дверь и приготовленные рядом ботинки, он сразу же догадался обо всем.

– Куда это ты собираешься? Что ты задумала?

С похмелья его голос хрипел, но я знала, что он был совершенно трезв. Таким он просыпался каждое утро – злобным после вчерашней пьянки, но уже трезвым.

Я только беспомощно смотрела на него, все еще надеясь, что сумею сбежать, но понимая, что теперь-то он меня не отпустит. На моем теле еще не зажили рубцы от побоев, которыми он наградил меня два дня назад, после того как я попыталась улизнуть с другой семьей путешественников. Не в силах ничего говорить, я невольно отступила назад, хотя понимала, что это бесполезно, – он все равно бы догнал меня.

– Ну?

Я не отвечала. Это, кажется, взбесило его; он любил, чтобы его боялись и пресмыкались перед ним, тогда как я ни разу не доставила ему этого удовольствия.

– Ты что, язык проглотила? – заорал он. Резко перегнувшись через спинку кровати, он вдруг увидел, что на крышке сундука ничего нет. На мгновение он оторопел. – Мои деньги… – пробормотал он, – пистолет… что ты с ними сделала?

Я посмотрела на пол, где лежали его вещи, и тут вдруг впервые подумала об истинном предназначении револьвера. Я всегда боялась огнестрельного оружия, и этого в том числе: Гриббон носил его с собой куда бы ни пошел. Но сейчас до меня дошло, что если он использовал оружие, чтобы держать в страхе других, то наверняка и сам был подвластен этому страху.

Я нагнулась и подняла револьвер.

Я ничего не понимаю в револьверах – по крайней мере, ничего не понимала тогда. Я не знала, заряжен ли он, не знала, как из него стрелять. Я только инстинктивно держала его так же, как обычно держал Гриббон. когда хотел покрасоваться перед старателями в таверне. Палец лежал на спусковом крючке, а сам револьвер находился прямо передо мной. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала; наверное, потому что считала, что для Гриббона это символ власти. Но он почему-то совсем не испугался. Кинув на меня злобный взгляд, в котором не было и тени страха, он бросился ко мне, замахнувшись для удара. Тыльной стороной ладони он с такой силой хватил меня по лицу, что голова моя резко откинулась назад. Он был совсем рядом, когда я нажала на спусковой крючок.

Из-за шума выстрела я не услышала, как он вскрикнул от боли. Несколько секунд он, пошатываясь, стоял у спинки кровати. Одну руку он прижал к груди, и сквозь растопыренные пальцы я увидела неровный обугленный край дыры, прожженной в его нижней рубахе, и маленькую струйку крови. Он сполз на пол, и, как мне показалось, сразу же умер. Я убедилась в этом, только когда тронула его тело рукой, но одному Богу известно, сколько времени провела я, стоя над ним в немом оцепенении, с, револьвером в руке, охваченная ужасом от того, что сделала, прежде чем решилась к нему приблизиться.

Я еще долго сидела рядом со своими ботинками на площадке второго этажа, как умалишенная вцепившись в платье из шотландки, и пыталась сообразить, что же мне теперь делать. Впрочем, особого выбора у меня не было. Можно было остаться ждать последствий либо же исчезнуть и попытаться избежать их. Я очень быстро склонилась к последнему. Ведь я не хотела убивать Гриббона. Я уговаривала себя, что это так, но где-то в глубине тлела мысль, что на самом деле у меня было достаточно ненависти, чтобы хотеть убить его. И все же одно дело – подумать, а другое – сделать. А я не хотела этого делать. Моя ненависть к нему была столь сильной, что я не могла бы сидеть и безропотно ждать, пока за мной придут, чтобы назначить мне наказание за его смерть. Он был недостоин этого. И все-таки я сидела, как будто меня разбил паралич. Вам не приходилось убивать человека, даже такого, как Гриббон, и вы не знаете, какая это мука.

Мы вышли на эту дорогу более месяца назад – мой отец, мой брат Джордж и я. А теперь отец лежал в могиле неподалеку от таверны, в той самой дубовой роще у реки. Корда мы пришли сюда, он уже умирал, да что говорить, он умирал, еще когда мы прибыли в Мельбурн; я не забуду его нескончаемый бьющий кашель, который он надеялся вылечить морским воздухом; однако и это не помогло. Как и все другие, мы покинули Англию в погоне за золотом, и денег у нас в кошельке едва хватало на еду и дорогу. Отец все рвался в Балларат, хотя я с самого начала сомневалась, что он сможет дотянуть до конца путешествия, а уж тем более размахивать киркой, если мы все-таки доберемся до места. Когда мы прибыли в «Арсенал старателя», у нас еще оставалось несколько фунтов. Гриббон не пожелал впустить нас; с большой неохотой он позволил нам ночевать под навесом, пристроенным к кухне. Мой отец лежал там три недели, пока не умер. К этому времени у нас кончились деньги и, кроме того, мы задолжали Гриббону за еду и постой, не считая тех денег, что он уплатил проезжавшему доктору, который согласился осмотреть отца и оставил для него кое-какие лекарства. Отца пришлось похоронить без священника; во всей округе не было церкви, а городской священник лишь изредка объезжал свою паству, к которой Гриббон явно не относился. Джордж, никогда не державший в руках лопату, провозился с могилой больше двух дней. Но едва успев опустить в нее тело отца и наспех вырезав его имя на спинке от кровати, братец вернулся на золотую дорогу. Джордж твердо знал, чего он хочет, и такая обуза, как собственная сестра, была ему явно ни к чему. Он Не побоялся в одиночку идти в Балларат и даже еще дальше, не испугался того, что может встретить на дороге беглых преступников, – больше всего на свете он боялся Гриббона. Подобно мне, он на себе познал его тяжелую руку, когда тот подгонял нас во время работы (Гриббон заставил нас расплачиваться за наши долги, работая на него). Но Джордж, видимо, не считал себя ответственным за этот долг и ушел. И это было три дня назад.

Когда ушел Джордж, Гриббон в качестве все той же оплаты долга, не задумываясь, затащил меня к себе в постель. Тогда, в первую ночь, я даже не до конца поняла, что со мной произошло. Когда вы проигрываете битву, то в первый момент не осознаете своего поражения, – вы просто не в состоянии в это поверить. Но на следующий день до меня дошло, что же случилось со мной и не перестает случаться. И я поняла, что это будет продолжаться столько, сколько я буду терпеть, а значит, мне остается только сбежать.

Гриббон постоянно следил за мной. Он заставлял меня стряпать и убирать, носить воду с реки и даже колоть дрова, но не позволял мне прислуживать в баре. Там он работал без помощников, так как две недели назад рассорился с барменом, после чего тот ушел. В магазине я тоже не появлялась. Он не допускал меня ни к людям, ни к деньгам; он понимал, что я сбегу при первой же возможности, и, хотя кричал на меня и обзывал грязной шлюхой, все же по-своему берег меня: женщины в этих краях были большой редкостью.

«Арсенал старателя» был лишь тем «знаменательным» местом, где к дороге, ведущей в Балларат, присоединяется грязный проселок с окрестных ферм; однако дорога эта никогда не пустовала. Я верила, что смогу уехать с одной из повозок, надо было только улучить момент. Мне было безразлично, в какую сторону я поеду – какая мне разница? Но я должна была уехать с какой-нибудь семьей; общение с Гриббоном научило меня не доверять мужчинам, тем более собравшимся вместе, чтобы ехать на прииски. Вне всякого сомнения, среди них были очень хорошие люди, которые могли бы помочь мне, но ведь попадались и такие, как Гриббон. Какой был смысл рисковать, чтобы оказаться в том же, а может, и в еще более худшем положении, только теперь уже на приисках? По этой же причине я не могла уйти отсюда одна – ни в Джилонг, ни в Мельбурн, ни на прииски. Хотя после трех дней гриббоновского обращения я была готова на что угодно. Единственное, что меня удерживало, так это воспоминание о неудачной попытке сбежать. Я клюнула на первую же семью, остановившуюся, чтобы вымыть в реке вещи.

Они были шотландцы; детей у них было пятеро, мал-мала меньше, и мать, чтобы хоть как-то держать их в узде, то и дело визгливо вскрикивала, что она-де их накажет. Когда я обратилась к ней с просьбой, она, вероятно, на всякий случай отодвинулась от меня подальше.

– Я очень выносливая, – пыталась я убедить ее, – я хорошо управляюсь с детьми… Могу вам помочь. Мне не нужны деньги, только…

– Нам все равно нечем тебе платить, – сказала женщина, – к тому же помощь мне не нужна.

А когда подошел ее муж и стал с любопытством меня разглядывать, глаза у нее тут же сделались жесткими и колючими и она спустила на меня собак:

– А ну пошла отсюда, паршивая обманщица! Занимайся своими грязными делами, только к нам не лезь!

Гриббон сразу же навострил уши, выскочил из таверны и с угрожающим видом направился ко мне. Крепко схватив меня за руку, так что я чуть не завыла от боли, он принялся объяснять женщине, что я задолжала ему деньги и любой, кто поможет мне бежать, будет преследоваться по закону.

– Мы тут ни при чем, – сказала женщина, отходя в сторону.

– Ну, пожалуйста, – сказала я, – этот человек…

– Мы тут ни при чем, – повторила она, – с меня хватит и того, что я видела.

После этого она стала спешно заталкивать своих детей в телегу и крикнула мужу, чтобы тот заканчивал мыть вола. Гриббон затащил меня на кухню и даже забыл взять с них плату за пользование водой. Я слышала, как женщина раздраженно объясняется с мужем:

– Вот подберешь на дороге какую-нибудь бездомную шлюху, а потом отвечай за нее…

Как только они уехали, Гриббон принялся меня избивать, и бил он с такой методичностью, будто занимался этим всю жизнь. Казалось, он получал удовольствие от самого процесса наказания, давно позабыв о его причине.

Прошел еще один день, но женщины не попадались ни в одной из групп, делавших остановку, чтобы взять воды или чего-нибудь еще. Я прятала затекшее от побоев лицо и только молила Бога, чтобы он послал мне освобождение. Потом появилась надежда, когда в очередной раз в таверну заехал районный констебль. Тогда я еще не знала, что констебль Уитерс однажды насмерть забил человека, уклонившегося от ареста; об этом мне потом рассказал Гриббон. Он был одним из тех многих странных и сомнительных типов, которых полиция нанимала, чтобы хоть как-то усмирять огромный поток народа, хлынувшего тогда на прииски. Улучив момент, когда Гриббон вышел из бара, я подошла к нему, чтобы рассказать, что со мной случилось, и, хотя у меня еще не было повода думать о нем плохо, все же почувствовала безотчетный страх, едва взглянула ему в лицо.

Когда Уитерс допил виски, которое Гриббон всегда давал ему бесплатно, он с усмешкой посмотрел на меня.

– Думаешь, я не понимаю, кто ты на самом деле? Сколько же вас здесь, грязных потаскушек! Собралась в Балларат – там, конечно, проще найти работу? Поближе к золотишку – так ведь? – Он помахал передо мной стаканом. – Ну что ж, послушай, что я тебе скажу. У меня просто душа радуется, когда я вижу, что хоть одна из вас для разнообразия занята честной работой. Меня устраивает то, что говорит о тебе Вилл Гриббон. А если я еще хоть раз услышу твои сказки, то будь спокойна: ты будешь в участке до тех пор, пока тебя не упекут за проституцию. Поняла?

Он, конечно же, рассказал все Гриббону, и он снова устроил мне выволочку. Местами тело болело еще после первого раза, но по второму кругу было уже не так страшно. Мне пришли в голову, что если я пробуду здесь еще немного, то привыкну к побоям и вообще перестану их замечать. Это еще больше убедило меня в том, что надо скорее бежать, пока мне не стало безразлично все на свете.

Поэтому, когда я услышала на дороге те удивительные голоса, когда поверила, что еще остались люди, которые улыбаются друг другу, не позволяют себе ни на кого ругаться, которые – Боже праведный! – даже не разучились еще смеяться, мое отвращение к мирку, в котором я оказалась, и к Гриббону достигло своего апогея. Я отчаянно захотела к этим людям. Я просто готова была все отдать за возможность быть рядом с ними. И теперь, сидя на лестнице в «Арсенале старателя», я подумала: не это ли отчаяние двигало моей рукой, когда я нажала на курок и убила Гриббона, пытавшегося снова меня остановить? Я спрашивала себя и не знала, что ответить. Да и нужно ли было отвечать? И все же я понимала, что с этого момента проклятый вопрос будет мучить меня до конца моих дней.

Теперь следовало подумать, что мне делать дальше. Рано или поздно Гриббон будет обнаружен здесь мертвым. – может быть, почти что сразу. Все будет зависеть от того, насколько сильно понадобится посетителям его присутствие – возможно, найдутся и такие, которые попытаются узнать, в чем дело; также это могут быть знакомые или соседи. Просто проходящие по дороге посмотрят, что таверна закрыта, да и пройдут себе мимо. Итак, спрашивала я себя, кто же меня видел? Кто бы мог меня узнать? Только констебль Уитерс. Он представляет страшную угрозу, и с этим придется считаться. Но кто может подтвердить, что я не уехала еще вчера или не сбежала вместе с Джорджем? Кому известно наверняка, что Гриббона не застрелили еще вчера – например, при попытке ограбить его? Кроме рассказов о беглых преступниках, в этих краях можно было услышать истории про какого-нибудь пастуха, которого убивают в собственной лачуге из-за нескольких шиллингов или полкружки рома. Думая так, я пыталась успокоить себя, чтобы совсем не впасть в отчаяние. Я убеждала себя, что сумею затеряться в безымянной толпе на приисках, среди палаток, которые никому не приходит в голову считать и в которых живут люди, предоставленные сами себе. Там, на приисках, никто не интересуется, сколько народу ушло вчера и сколько придет завтра. Мне бы только найти прибежище среди этих кочующих людей, и, может быть, тогда я буду в безопасности. Оставаться здесь означало если не наказание, то по крайней мере предварительное заключение и следствие. У меня действительно нет выбора.

Поскольку решение было принято, я не могла больше позволить себе вот так сидеть и ждать, пока не произойдет что-нибудь нежелательное. Собравшись с силами, я взяла ботинки и зеленое платье из шотландки и заставила себя вернуться в спальню, где лежал Гриббон.

Его тело с трудом умещалось между кроватью и сундуком, лицо было запрокинуто. Чтобы пробраться к сундуку, мне пришлось перешагнуть через него; по шороху я поняла, что задела его подолом. Я старалась не смотреть на Гриббона. Даже к мертвому, у меня не было к нему жалости, слишком я ненавидела его, когда он был еще живым. Обидно лишь то, что именно такой человек, как Гриббон, будет всю жизнь висеть грехом на моей совести.

В сундуке было кое-что из моих вещей, которые я привезла с собой, книга, подписанная на мое имя, да одежда отца. Здесь нельзя было оставлять ничего; ничто не должно даже намекать на мое существование, а тем, кто видел меня, не следует думать, что я уходила торопясь. Все вещи я сложила в холщовую сумку, которая служила со времен путешествия на корабле, закрыла ее и хотела уже идти, но потом вернулась еще раз и собрала все деньги. На этот раз я не собиралась их использовать. Просто без них смерть Гриббона в большей степени походила на результат разбойного нападения, чем когда они валялись рядом с телом и навевали совсем другие мысли. Револьвер же я оставила лежать на полу, там, где бросила.

После этого я с твердой решимостью закрыла дверь, больше уже ни разу не обернувшись назад. И все-таки до конца спокойной я оставаться не могла, поэтому, когда я снова села на лестничную площадку и начала надевать ботинки, то почувствовала, что пальцы мои дрожат и не слушаются. В спешке я затянула один шнурок слишком сильно, и он порвался прямо у меня в руках. Как умела, я постаралась соединить шнурок, но теперь его хватало лишь на половину ботинка. Начав спускаться по лестнице, я обнаружила, что, оставшись не до конца зашнурованным, ботинок с шумом хлопает при каждом шаге и звуки эти зловеще разносятся по всему дому. Никогда еще я не ощущала себя такой одинокой, как в эти минуты.

В камине лежали вчерашние остывшие угли. Я отрезала себе немного хлеба и сыра в дорогу и едва устояла перед соблазном развести огонь и вскипятить чай – больше всего на свете мне хотелось хоть как-то согреться и успокоиться. Но пусть лучше эти холодные угли сыграют в мою пользу. Я не стала брать у Гриббона даже походную флягу, потому что кто-нибудь мог опознать ее. Зачерпнув из ведра кружку холодной воды, я жадно выпила ее и после этого приступила к последней операции – отодвинула расшатанный каминный кирпич, за которым Гриббон держал деньги. Наверное, он считал меня совершенной тупицей, потому что не догадывался, что почти с самого начала я знаю, где он хранит деньги. Слишком много времени я проводила на кухне, чтобы не заметить всей этой его пьяной возни с кирпичом и загадочного поглядывания в сторону камина. Единственное, чего я тогда боялась, это чтобы о тайнике не пронюхал Джордж. Он бы не удержался, чтобы не прихватить с собой деньги. Достав перепачканную сажей кожаную сумку, я не стала даже заглядывать внутрь, чтобы сосчитать, сколько там денег. Это было сейчас не важно. Все равно все они уйдут в землю.

Под навесом, там, где умер мой отец, я взяла лопату, которой Джордж копал для него могилу. Я понимала, что, если хочу взять себе иное имя и стать как бы другим человеком, следует перерезать все нити, связывающие меня с девушкой из «Арсенала старателя». Одной из таких нитей был покойный отец. Я должна избавиться от всей его одежды, от всех вещей, которые, пусть случайно, но все же могли навести на него. Если в газетах появятся заметки о том, что разыскивается девушка, которую видели с Гриббоном в «Арсенале старателя», то мне, чтобы не попасть под подозрение, нельзя иметь ничего общего со своим старым именем. А если я встречу на приисках Джорджа, то остается только надеяться, что у него хватит ума молчать, хотя как раз от него-то можно было ожидать всего чего угодно. Слишком силен в нем инстинкт самосохранения.

Яму я вырыла почти под самой бочкой для питьевой воды. Гриббон заполнял ее несколько раз в день, чтобы сохранять чистой воду в реке, – он не разрешал людям водить животных к водопою. Бочка стояла на самом берегу, поэтому земля там была мягкой и влажной; к тому же там всегда было множество следов, оставленных людьми и животными. Каждый, кто задерживался возле таверны, непременно оставлял свои следы рядом с бочкой или поблизости от нее, на берегу. Рыхлая, истоптанная земля вряд ли способна привлечь внимание полицейских.

После того как я вырыла ямку примерно в три фута глубиной, земля стала тверже, потому что кончился ее верхний слой, пропитанный влагой. Теперь я поняла, почему Джордж так мучился, копая отцу могилу. Я провозилась с ямой невероятно долго, наверное, мне следовало бы воспользоваться киркой. К тому же приходилось все время озираться, вглядываясь в деревья и дорогу, чтобы вовремя заметить пыль от приближаюшейся повозки. Больше всего я опасалась какого-нибудь одинокого всадника, который мог меня увидеть раньше, чем я его. На всякий случай я присмотрела укромное местечко в кустарнике на другом берегу речки, куда, имея достаточно времени, можно было спрятаться. О том, что произойдет, если эту зияющую дыру в земле обнаружат до того, как она будет заполнена, я старалась не думать.

Когда я сочла, что яма уже достаточно глубока, то принесла все, что собиралась положить туда: одежду отца, деньги и книгу, которой мне было очень жаль. Ее я опустила в последнюю очередь, чтобы не путать со всем остальным. В ней не было ничего особенного – какой-то унылый фолиант под названием «Основы бухгалтерии». Возможно, Элиу Пирсон слегка подшутил, оставив мне эту книгу на память о лондонском мануфактурном магазине, о тех незабываемых днях, когда мы получали уроки скрупулезности, изучая ее страницы; а может, это было косвенное напоминание о нашем разговоре, в котором он предупреждал меня, что для продвижения по жизни мне следует больше пользоваться внутренним содержанием головы, поскольку с внешним, то есть с лицом, мне не совсем повезло. Так или иначе, я бережно хранила эту книгу всю дорогу из Лондона и даже коротала долгие часы путешествия, уткнувшись в нее и воскрешая в памяти ее хитрую науку. И вот теперь случилось так, что она стала вещественным доказательством, так как на внутренней стороне обложки каракулями было написано имя Элиу Пирсона и, ко всему прочему, мое имя – я вывела его сама каллиграфическим почерком, которым очень гордилась. Было рискованно оставлять книгу неуничтоженной; однако невозможно было ни вырвать страницу с именами, ни сжечь книгу целиком, так как для этого понадобился бы большой костер, да и к тому же остались бы следы. Поэтому пришлось тоже бросить ее в яму – и мне показалось, что я бросила туда частичку самой себя.

После этого я опустила в землю табличку с именем отца, вырезанную Джорджем из спинки кровати. Вслед за нею отправились и засохшие ветки мимозы, которые были пристроены на могилу в виде венка. Когда все было закончено, я засыпала ямку землей. Затем я пошла на конюшню, накинула уздечку на стоявшую там лошадь и подвела ее к бочке. Поводив лошадь взад-вперед, чтобы она утрамбовала землю и оставила побольше следов копыт, я пустила ее немного попастись и напиться воды из реки. Пусть полицейские думают про лошадь что хотят, но я не могла оставить ее погибать от голода.

Вилли Гриббон всегда запирал на ночь нижний этаж «Арсенала старателя». Я так и сделала. Кухонную дверь я закрыла на ключ, который висел рядом на гвоздях, и забросила его в самое глубокое место реки, достаточно удаленное от брода, где, как я надеялась, ключ постепенно затянет в ил.

После этого можно было взять свою холщовую сумку и отправляться в путь. Я покинула таверну не оглядываясь, так же как недавно – спальню, где умер Гриббон. «Арсенал старателя» теперь и без того ничем не вытравить из памяти, к чему мне еще все эти прощальные взгляды?

Не успела я пройти и одной мили, как шнурок снова порвался. Теперь ботинок едва не спадал у меня с ноги при каждом шаге и сильно замедлял движение. Неуклюжей походкой, то и дело спотыкаясь, я шла не по дороге, а по растущему рядом кустарнику. Я решила, что, пока не увижу подходящей повозки, к которой можно будет присоединиться, мне лучше не обнаруживать себя. Так было безопаснее. Вид одинокой женщины, бредущей по дороге, вызвал бы подозрения, поскольку расстояния между фермами и поселениями были слишком велики, чтобы преодолевать их пешком. И все же идти по неровному, ухабистому подлеску, да еще в хлопающем ботинке было почти невыносимо, и в конце концов мне пришлось выйти на дорогу. Оба раза, когда мимо проезжали повозки, я пряталась в кустах, потому что все они направлялись в Мельбурн или Джилонг. В сторону Балларата пока не было никого. С большой осторожностью я обогнула стоящий почти у самой дороги дом фермера; конечно же, меня учуяли собаки и подняли неистовый лай. Из дома выбежала женщина, и я только молила Бога, чтобы она не спустила их с цепи, желая отпугнуть кенгуру, опоссума или еще какого-нибудь зверя, который, как она полагала, притаился в кустах. На ветвях камедных деревьев рядами сидели противные хохочущие птицы; я знала, что они носят странное название – кукабурра. Сумасшедший визг, который они производили, был словно насмешкой над моими одиночеством и страхом. Вокруг меня простиралась огромная унылая пустыня, совсем непохожая на мягкую уютную Англию. Большие, покрытые травой холмы служили пастбищами для овец. Из крупного рогатого скота мне лишь однажды встретилась корова на одной из ферм. Стоял сентябрь; это было время быстротечной австралийской весны, после которой, как я слышала, ненадолго расцветшая зелень становилась коричневой и наступало лето. На зиму обещались небольшие холода, даже снег на вершинах холмов и замерзшие по утрам водоемы. В этот сентябрьский день, лишь только первые солнечные лучи пронизали опаловый туман, прохладный утренний воздух заметно потеплел. Туман клочьями висел на тощих стволах камедных деревьев, добавляя седины и без того серой листве. Запах эвкалиптов был необычайно свеж; ничто в нем не напоминало об «Арсенале старателя». Я вдыхала его так глубоко, что казалось, сейчас потеряю сознание. Мне представлялось, что это запах свободы. Когда солнце немного поднялось, я увидела на ветках рядом со старыми листьями бордовые едва раскрытые почки с маленькими листиками внутри, которые влажно блестели, словно празднуя приход австралийской весны. Все было здесь вечнозеленым, на этой странной землей и только чужеземцы были подобны деревьям с облетевшей листвой – их голые ветки тщетно взывали к холодному зимнему небу.

Почувствовав голод, я съела хлеб и сыр, устроившись подальше от Дороги под большим камедным деревом. Я страшно устала и, главное, хотела пить, но вода, как назло, ни разу мне не встретилась. Я бы с удовольствием осталась здесь отдохнуть – понаблюдала бы за огромными муравьями, снующими в сухой траве по своим муравьиным делам. Но нельзя было терять ни минуты, поэтому я взяла сумку и снова двинулась в путь. Очень скоро запах расцветающих деревьев исчез, подступила жара, а бурая земля под ногами вытеснила из головы все мысли. Я достала из сумки чепец и надела его, но голова продолжала раскалываться от жгучего зноя. Как водится, в кустарнике было полно насекомых, поэтому целый рой мух путешествовал по дороге вместе со мной. Я даже перестала отмахиваться от них: на это уходило слишком много сил, которые нужны были, чтобы не прекращать движение. Но вот наконец я увидела вдалеке облако пыли и бросилась к нему, в надежде, что это именно та повозка, с которой я хотела уехать. Я почти бежала и чувствовала, как хлопающий ботинок в кровь стирает мне пятку. Тень от придорожных деревьев опустилась; солнце уже перевалило за полдень.

Только ближе к вечеру мне удалось догнать повозку; она все же двигалась быстрее, чем я предполагала, а может быть, это я слишком долго просидела на лестничной площадке в «Арсенале старателя». К этому времени я уже вся пропиталась дорожной пылью – она была на коже, на волосах и даже во рту; с меня ручьями лил пот. Я даже не заметила, когда они наконец поняли, что кто-то пытается догнать повозку. Я так устала, что не поднимала глаз от земли, но осознавала, что повозка передо мной, она едет, и надо собраться с силами и сделать последний рывок; когда же я заставила себя поднять тяжелые веки, то обнаружила, что повозка уже остановилась и меня ждут.

Но почему-то теперь, когда они были в двух шагах, меня вдруг одолели сомнения. Я так рассчитывала, что они окажутся такими, какими я представляла их, когда наблюдала из окна «Арсенала старателя», так уповала на этот добрый манящий смех, на то, что он является неоспоримым доказательством их избранности, так верила, что они не те ограниченные в своей подозрительности люди, которые сторонятся незнакомых, чтобы, не дай Бог, не влипнуть в какую-нибудь историю, вечно боятся, что их обманут, и дрожат за прочность своей семьи, лишь только завидят какого-нибудь человека со стороны! Мне так нужно было добраться до Балларата, так требовались их защита и участие! Мне так хотелось стать среди них своей! Но сейчас я вдруг вспомнила, что на самом деле никогда не бывает, чтобы человек был именно таким, каким кажется поначалу, и тем более это касается женщин. Как бы ни идеализировала я эту семью, они тоже люди, со своими страхами и переживаниями, возможно, и незаметными для постороннего глаза. И среди них есть один, который сильнее и главнее остальных; именно от него следует ожидать решения моей судьбы – разрешит ли он или она присоединиться к ним.

Когда я дошла до повозки, вся семья уже стояла на дороге; все, кроме матери, – та осталась сидеть на своем высоком месте впереди. Наверное, мой вид показался им странным: ноги заплетаются, ботинок почти порвался, серое, явно не по размеру платье волочится грязным подолом по земле, а между ручками холщовой сумки кое-как засунут скомканный платок. Но постепенно я осознала, насколько я действительно невероятно выгляжу, скорее всего из-за грязи, покрывавшей меня буквально с головы до ног. Я догадалась об этом по их взглядам – удивленным, отказывающимся верить, как будто я возникла перед ними прямо из воздуха или из облака пыли, сопровождающего повозку (что более походило на правду). Быстро оглядев их, я вспомнила все, что успела узнать ранним утром: вот отец, вот мать, которой все подчиняются, вот трое сыновей, так похожих друг на друга, вот дочь, поразившая меня редкой красотой, а вот и их младший – мальчик со светлыми, как у матери, волосами. Все они, не отрываясь, смотрели на меня и ждали, когда я начну говорить.

Наконец ко мне вернулся дар речи.

– Вы направляетесь на прииски, в Балларат?

Отец заговорил первым:

– Да, вам чем-нибудь помочь?

Я чуть не заплакала от радости. Стоило только начать разговор, как забылись и усталость, и то ужасное, что я совершила утром. Его лицо оказалось именно таким, каким я себе и представляла, – добрым и ласковым, со спокойным взглядом, что так редко встречается у мужчин, обладающих физической силой. Он производил впечатление человека, на которого можно положиться.

– Пожалуйста, – сказала я, – возьмите меня с собой в Балларат. Я иду пешком с самого утра и…

– Сегодня утром! Вот когда я тебя видела – сегодня утром! – перебила меня девушка. – Теперь я вспомнила. Ты была в окне… в той таверне, как ее?..

– «Арсенал старателя», – подсказала я. Отрицать это было бесполезно; я могла добраться до этого места только оттуда или еще с фермы, мимо которой проходила с утра.

– Ты там жила? – спросила меня мать. Она была более сдержанной, чем отец, что обычно свойственно женщинам. Я сразу обратила внимание, какое у нее яркое подвижное лицо, – она была красива и, кажется; прекрасно это осознавала. Она даже слегка улыбнулась, отчего под глазами появились небольшие морщинки, и только, – вся кожа ее была гладкой и свежей. Ее изысканный наряд, шляпка и прическа – светлые локоны возле ушей, – были как у молодой женщины, да и выглядела она так, что залюбовался бы каждый, тем более здесь, где все это великолепие казалось почти неправдоподобным.

– Я там работала, – сказала я, – отец заболел, и нам пришлось сделать остановку. У нас было мало денег, поэтому, когда пришел срок уходить, я была вынуждена отрабатывать за питание и постой.

– А где теперь твой отец? – это сказал один из сыновей, как мне показалось, самый старший, хотя на вид он был старше своих братьев всего на год или два. Его недоверчивый взгляд выдавал беспристрастное отношение к происходящему, будто он хотел казаться старше даже собственных родителей.

– Он умер там пять дней назад, – ответила я. О Джордже я решила ничего не рассказывать.

Отец сочувственно покачал головой:

– Бедняжка! Ты осталась совсем одна?

– Да, – сказала я, – теперь одна. Я ждала, когда мимо пройдет какая-нибудь семья, чтобы попроситься с ними доехать до Мельбурна или Балларата. Мне теперь даже все равно, куда ехать. Для меня главное – найти работу… Денег у меня нет…

Они выслушали меня молча, и я заметила, что муж бросил на жену вопрошающий взгляд. И вдруг послышался голос одного из сыновей, на этот раз не старшего.

– Ты англичанка? – спросил он. По тому, как был задан вопрос, я сразу поняла, что он не любит англичан; это нередкое явление среди ирландцев. Он даже произносил это слово так, будто от этого у него тотчас же отсохнет язык.

– Пэт, уймись! – прикрикнула на него мать. – Неужели ты не можешь оставить человека в покое хоть на пять минут? Бедной девочке сейчас совсем не до того, англичанка она или нет. Как будто с этим можно что-то поделать.

Он начал было спорить с ней:

– Да, и все же…

Но теперь уже дочь потеряла терпение.

– Опять за свое?! Мы что, должны стоять здесь и слушать, как ты нападаешь на нее? – бросила она возмущенно. – Надо взять се с собой, вот и все! Не можем же мы бросить ее здесь, прямо на дороге.

Она явно обращалась к отцу – в расчете на то, что от него-то не получит отказа. Ее речь была такой непринужденной, будто она ни секунды не сомневалась, что он только и делает, что мечтает подобрать кого-нибудь на дороге. Я сразу же вспомнила, что просила их только подвезти меня; ни о чем другом здесь речи не шло.

– Ты была одна в «Арсенале старателя», не считая того человека? – спросила мать.

Я знала, что подобного вопроса не избежать. Наивно было думать, что найдется женщина, которая обошла бы его стороной. Здесь я была бессильна.

– После того как умер отец – одна, – кивнула я. Мне хотелось дать им понять, как все это было на самом деле. – Поэтому мне и пришлось уйти, – объяснила я, – я думала, что, если бы вы могли меня подвезти, пока я не…

Женщина кивнула.

– Да, мне все понятно. По тем синякам и рубцам, которые остались у тебя на лице, вряд ли можно подумать, что ты случайно ударилась об кровать.

Я замолчала, увидев, как переменились их лица. Одной лишь фразой она прояснила то, что сразу не пришло им в голову, потому что муж не разбирался в житейских тонкостях, а сыновьям не хватало опыта. Поняв, о чем идет речь, каждый из них отреагировал по-своему. Отец покачал головой, вероятно, сочувствуя мне; старший сын нахмурился и стал задумчиво гладить свой подбородок. Тот, которого звали Пэт, уставился на меня внимательным изучающим взглядом, как будто только сейчас обнаружил, что перед ним женщина, хоть и англичанка. А третий брат лишь смущенно топтался на месте, вперив глаза в землю. Дочь уже не выказывала былого нетерпения. Облизнув губы кончиком языка, она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но, поймав на себе взгляд матери, передумала и только пожала плечами.

Один лишь мальчик не понял, почему, собственно, повисло такое молчание.

Наконец мать решительно сказала:

– Поехали, Дэниел. Надо двигаться. Во-первых, я умираю от голода, а во-вторых, если мы не прибавим скорости, то не уложимся в две недели, как собирались.

– Да, конечно, Кейт. Поехали.

– А как же она? – спросила девушка.

– Да возьмем мы ее, возьмем, успокойся… Неужели после всего, что она рассказала, мы оставим ее стоять на дороге? Давайте-ка садитесь в повозку.

Мальчик подошел и взял у меня из рук сумку. Когда он улыбался, то необыкновенно походил на мать.

– Я рад, что ты поедешь с нами, – сказал он застенчиво.

И не дожидаясь никакой реакции с моей стороны, они гурьбой двинулись к повозке. Девушка, как и в прошлый раз, забралась в нее с помощью братьев. Я и не успела ничего сообразить, как судьба моя была решена.

– Подождите… Я хотела сказать… Спасибо вам… – растерянно бормотала я; но сомневаюсь, чтобы они слышали.

Меня тоже подсадили на заднее сиденье повозки, как будто я была членом их семьи. Старший брат протянул мне руку, а другой, по имени Пэт, поддерживал меня за талию.

– Зеленоглазка, – сказал он шутливо, – тебя так и звать – зеленоглазка – или у тебя есть имя?

Именно тогда я впервые произнесла свое новое имя. Это было так непривычно, что у меня с трудом поворачивался язык.

– Эмма Браун, – сказала я, – можно Эмми. Последнее было правдой.

Когда все расселись на скатанных матрасах, сваленных сзади, мы тронулись в путь и они тоже представились мне. Точнее, это сделала за них девушка.

– Я Роза Магвайр, – сказала она, – это Ларри, мой старший брат. А это Пэт… и Син.

Имя третьего брата она назвала после небольшой паузы, и я поняла, что первые два были неразлучной парой.

– А меня зовут Кон, – сказал десятилетний мальчик.

– Наш младшенький, – уточнила Роза. Она сказала это нарочно, чтобы слегка поддразнить его, но своим тоном невольно навела меня на мысль, что у них с мальчиком довольно большая разница в возрасте, а значит, она тоже успела побыть «младшенькой», тем более что была единственной дочкой.

– Мне одиннадцать, – выкрикнул он, обращаясь скорее к Розе, чем ко мне.

– Уже почти мужчина, – оценила я, – ты ведь собираешься вести себя здесь, как подобает мужчине, правда же? Ты будешь всем помогать, когда сможешь.

Он покраснел от удовольствия.

– Да, конечно, – ответил он, стараясь говорить как взрослый, – ведь в Балларате нет школы, поэтому я буду свободен и смогу помогать отцу.

Тут Ларри вынул изо рта незажженную трубку и, наставив ее на Кона, строго сказал:

– Твои занятия никто не собирается отменять. У нас в семье еще не было неучей. Или ты хочешь остаться дурачком только из-за того, что в придачу к учебе тебе придется немного помахать лопатой?

– Вы только послушайте его! – сказал Пэт. – Нет, это надо слышать! Да уж, Ларри, из тебя получится отличный лавочник, это твое! Я так и представляю, как ты раскладываешь кусочки мыла, ну просто настоящий англичанин!

Ларри, который менее бурно реагировал на острое словцо, чем Кон, просто смерил брата долгим ледяным взглядом, как будто давно уже свыкся с тем, что тот – так себе, дурачок, а уж потом ткнул своей трубкой в его сторону.

– Я всего лишь собираюсь вытряхнуть золотишко у них из карманов, – сказал он, – и необязательно для этого копаться в земле. Людям нужны одежда, еда, сковородки и лопаты. Я завезу все, что им нужно, и их золото перекочует ко мне в карман.

– Ну вот, я и говорю – лавочник.

– Не надо этого бояться – лавочник – спокойно ответил он, – здесь ведь Новый Свет, поэтому каждый начинает свое дело по-своему. И так можно добиться того, о чем мечтаешь.

– И о чем же ты мечтаешь?

– Конечно, стать богатым, – ответил тот.

И все, включая самого Ларри, весело рассмеялись. Одна я вдруг остро почувствовала, что его слова совсем не похожи на шутку. Сейчас ему примерно двадцать четыре и он так же уверен в том, что станет богатым, как в том, что держит в руках эту трубку. Присмотревшись к нему, я нашла его почти красивым. Он, да и два других брата принадлежали к тому типу, который обычно называют «черный ирландец». У них были черные волосы и темно-серые глаза, которые выглядели почти как черные. Если бы не светлая кожа, их можно было принять за испанцев. Как и Роза, братья унаследовали цвет волос от отца, поэтому светловолосый и голубоглазый Кон смотрелся среди них, как подкидыш. Все они вели себя со мной просто и без зазнайства, хотя до этого мы были незнакомы. Я подумала, что, может быть, они притворяются; зная, что я буду с ними только до конца поездки, они рады пустить мне пыль в глаза, как, я слышала, любят делать ирландцы. Но среди них я чувствовала себя так хорошо, будто знала их всю жизнь. И теперь, когда меня не жгло солнце, когда ноги не спотыкались на каждом ухабе, не бились о дорожные камни, я смогла наконец предаться отдыху, оставив их наедине с семейными разговорами. Я еще не знала, что произойдет со мной через несколько часов, и теперь, вспоминая тот день, благодарю Бога за те счастливые мгновения передышки. Порывшись среди багажа, Пэт вытащил большую флягу с водой.

– Вот что тебе нужно. После такой дороги…

Я с благодарностью приняла флягу и стала пить, а они продолжили свой спор.

– Что до нас с Сином, так мы считаем: главное – иметь землю, – сказал Пэт, – никогда я еще не встречал богача, который не был бы землевладельцем. Достаточно только приобрести землю, и проблемы исчезают сами собой – сиди себе и радуйся, глядя, как овцы обрастают шерстью. Что скажешь, Син? Тот кивнул.

– Это как раз для меня, – сказал он.

Я поняла, что, даже если бы Пэт утверждал прямо противоположное, Син все равно был бы с ним согласен. Пэт, казалось, считал вполне естественным, что брат во всем ему уступает и соглашается с любым его решением. Словом, если бы мне захотелось спросить что-либо у Пэта, то с тем же успехом я могла бы задать этот вопрос Сину – и услышала бы одинаковый ответ.

– С землей ты уже опоздал, – сказал Ларри, – это ясно как Божий день. Ее давно распределили среди тех, кто приехал сюда одними из первых. Сначала правительство сдавало землю в аренду, а потом они получили право выкупить ее по пять шиллингов за акр. Представляешь, Пэт! По пять шиллингов за акр богатейшей в колониях земли! И это уже когда они успели сколотить себе состояние за время аренды! Некоторые владения простираются аж на сотни тысяч акров. – Он помотал головой, словно стряхивая захлестнувшую его зависть. – Так они и захотят разрушить эти угодья ради того, чтобы продать кусочек мелкому фермеру! Овцеводы контролируют законодательную власть, старателям не дано право на выборах – и что ты тут сделаешь? Поэтому-то я и выбираю торговлю. Случается, что и богатые продают мыло или чай, не только же бедные…

– Какое, к чертовой матери, мыло? – вскричал Пэт. – Вот они, грязные, вонючие англичане, контролируют, не пропускают, кого не хотят, – это так на них похоже! Вы можете быть на правах слуги, но ни в коем случае не на равных! Мне уже тошно все это слышать, – лицо его потемнело, – а если говорить о правах, то мы вообще не должны были ехать сюда, и тем более выпрашивать у кого-то разрешение пасти здесь жалкую дюжину овец! Если бы на свете существовала справедливость, мы бы жили сейчас, как короли, на земле дедушки Магвайра в Виклоу. Роза раздраженно прервала его:

– Пэт, опять ты заводишь этот разговор! Я уже не могу слышать про то, какие мы на самом деле благородные. Ты же никогда даже не видел Виклоу. У нашей семьи нет земель вот уже сто лет. Какой смысл изображать из себя господина, если ты нисколько не лучше, чем обычный конюх?

– Мы всегда принадлежали к дворянству и сейчас оставались бы господами, если бы проклятые англичане не украли нашу собственность, так же как и у всех порядочных ирландцев! Так же будет и здесь, если, конечно, мы позволим. Но ведь здесь Новый Свет. Значит, должны быть новые законы. Каждый имеет право считать себя господином, если он этого хочет. Кто сказал, что человек, который разъезжает на чистокровном жеребце, чем-то лучше меня?

Ларри согласно кивнул ему.

– Если уж ты так жаждешь стать господином, Пэт, тогда тебе точно по пути со мной. Я собираюсь делать деньги, а когда преуспею в этом, никому и в голову не придет спрашивать меня, где я жил в Старом Свете – в родовом замке или в простом коттедже.

Роза хихикнула.

– Ты будешь расхаживать в шелковых жилетках, Ларри, а Пэт в своей любимой фланелевой рубашке продолжит разглагольствования о «правах» и всяческой «несправедливости».

– А как вы представляете свое место здесь, уважаемая мисс? – отпарировал Пэт. – Может быть, вы сделаете состояние игрой на фортепиано и пением? Сдается мне, что здесь вам придется брать уроки по приготовлению лепешек с чаем. Бедные ваши холеные пальчики, трудно вам придется, фланелевые рубашки так плохо отстирываются!

Но она только рассмеялась над его словами, словно их нелепость не вызывала у нее никакого сомнения. Она нарочно протянула свои руки на всеобщее обозрение – я думаю, в большей степени для меня, – посмотрите, какие у нее белые и аккуратненькие пальцы. Хотя и не маленькие, руки ее имели очень красивую форму, а что касается их размера, так она и сама была довольно высокого роста. Ей было тогда семнадцать.

– Посмотрите, – сказала она, – они совершенно безупречны и, я надеюсь, такими и останутся.

Она торжествующе смотрела на нас сквозь длинные ресницы, обрамлявшие глаза, и я заметила, что они у нее того необъяснимого цвета, который в эту минуту кажется темно-синим, а через мгновение становится почти что фиолетовым. Кожа у нее была белоснежная, губы неяркие, но четко очерченные. Она обладала точеными, совершенно аристократическими чертами лица, которые в большей степени напоминали отцовские. Мать в таком возрасте смотрелась, вероятно, просто очаровательно милой. А Роза была красива, и этого не понял бы только дурак. Роза хорошо это знала…

Ее улыбка была безжалостной и самодовольной гримасой ребенка, осознающего свою тиранию. Тогда я впервые увидела, какова Роза Магвайр; придет время, и она порастеряет свое самодовольство, но в результате станет еще более безжалостной.

– Так вот, – сказала она, – я собираюсь найти человека, откопавшего самый крупный самородок во всем Балларате, а потом выйду за него замуж. И мои пальчики останутся прежними. Или я найду того, у кого самое большое в колонии поголовье овец, и моим мужем станет его сын. И тогда, Пэт, я подарю тебе столько земли, сколько ты захочешь, а ты, Ларри, станешь продавать шерсть, – она потерла руки, словно предвкушая, как все это будет здорово, – ну что, как вам эта идея? Отлично придумано, а? Ларри улыбнулся.

– А если ты влюбишься, девушка Рози? Вдруг он окажется бедняком?

– Я не допущу ничего подобного! Это было бы слишком большим ударом для меня.

– Сообщишь мне, когда состоится свадьба, – сказал Син, – я непременно приду туда поплясать. Не бойся, Рози, я не надену фланелевую рубашку, зачем мне позорить тебя перед новыми друзьями-овцеводами?

Шутка вдруг переросла свои границы. Роза уже не улыбалась, лицо ее стало таким же серьезным, каким было у Ларри, когда он говорил, что собирается разбогатеть.

– Смейся! – сказала она обиженно. – Смейся, если тебе так хочется! Но скоро я покажу тебе, кто из нас был прав! Приходи ко мне через годик, и ты увидишь на этих руках бриллианты, как всегда мечтал папа.

– Папа мечтал совсем о другом, – сказал Ларри, – он хотел, чтобы ты была настоящей леди, – готовой и носить кольца на руках, и, если нужно, делать все, что необходимо, для своего мужа.

Она даже покраснела от злости.

– Меня уже тошнит от твоих проповедей, Ларри! Ты совсем не понимаешь женщин и ничего не знаешь о них. Ты думаешь, что они как… как коровы. Как твоя прелестная скромница Бридди Коннелли, которая еще недавно приводила тебя в восхищение в Дублине. Не всем же быть такими – некоторые из нас совершенно другие. Вот я, например, – другая! – Она перешла на истерический визг. – Через пять лет я всех вас смогу купить и продать! Буду я еще стирать рубашки, как же, дождетесь!

Трое братьев смотрели на нее, и в их лицах сквозило отвращение. То, что скрывалось за невинными шутками, оказалось неприятной для всех правдой, и Роза обнажила ее.

– Ну, что вы на меня так уставились? Я же пошутила – разве непонятно? Всем, что у меня будет, я всегда поделюсь с вами…

– Премного тебе благодарны, – с горечью сказал Пэт, – если я не помру к тому времени, когда соберусь принять что-либо от женщины.

Теперь они уже собирались серьезно повздорить – это было видно по тому, как хищно вытянулись их лица. Я быстро повернулась к мальчику, Кону, который, к счастью, сидел рядом.

– А ты, Кон, ты еще не сказал, что ты собираешься делать теперь, когда ты уже почти мужчина?

Он набрал побольше воздуха, как будто только и ждал, когда ему предоставят возможность высказаться, будто все это время сидел и старательно копил материал, впрочем, почти не надеясь на благосклонность аудитории.

– Я хочу быть как папа, – сказал он. – Когда мы найдем в Балларате столько золота, сколько нам нужно, то вернемся в Мельбурн и купим отель. Мама рассказывала мне об этом – она уже даже выбрала место. И мы устроим все там точно так же, как было в Дублине. А я буду помогать папе. Я тоже хочу стать владельцем таверны.

– У вас таверна в Дублине?

Он кивнул.

– Да, небольшая, и я всегда помогаю папе работать…

– Перестань болтать, пока тебе не отрезали язык, Кон Магвайр! – крикнула Роза. – Когда это ты помогал папе? Тебя ни разу даже не пускали внутрь!

– Так же как и вас, мисс, – сухо отрезал Ларри.

– Все правильно, – сказала Роза, – папа всегда говорил, что я не выйду замуж за господина, если до того дойдет слух, что я прислуживала в таверне.

– А я все равно буду помогать ему, – упрямо сказал Кон, – как только закончу школу. Я собираюсь помогать ему, как делают Ларри и Пэт…

– Ты слышала, зеленоглазка? – спросил меня Пэт. – Вот тебе и Ирландия! Вот что происходит, когда проклятые англичане воруют у нас страну. Теперь Кон, который в поте лица сидит над своими учебниками, – папа даже нанял ему специального учителя из Тринити-колледжа, потому что в английских католических школах не заходят дальше правил написания собственного имени, – так вот, этот самый высокообразованный Кон будет разливать пиво в баре или работать на платной конюшне, как приходилось нам. Да будь он хоть второй Дэниел О'Коннел, его даже не примут на государственную службу, не то чтобы допустить, что он станет юристом или, тем более, пройдет в Парламент. Мы католики, Эмми, а католикам нет места в Ирландии. Поэтому мы и уехали, когда стало ясно, что вся эта голодная Ирландия не стоит и ломаного гроша. Мы были вынуждены уехать, потому что таверна уже не прокармливала четверых сыновей и дочь, для которой нужны были шелковые платья и которая боялась запачкать свои белые ручки.

– Мы уехали не поэтому! – закричал Кон. – Это все из-за тебя, из-за твоей дурацкой истории с англичанами!..

Пэт посмотрел на меня.

– К сожалению, он отчасти прав. Поэтому и еще по другим причинам. Понимаешь, зеленоглазка, отец, наверное, совершил ошибку, дав нам образование выше того уровня, который определили для нас англичане. Мы не соответствовали. Поэтому пришлось уехать. Если ирландец начинает думать о себе слишком много, то ему лучше уехать из Ирландии.

– Глупо… Глупо… – сказала Роза. – Глупо было бросать все, что мы имели там, чтобы приехать и любоваться… вот этим! – Она обвела рукой повозку, набитую домашним скарбом, пыльную дорогу и чужой пейзаж за окном. В этом жесте было все: и злость, и досада, и страх перед неизвестностью. Она, как и Пэт, повернулась ко мне, как к единственному слушателю, которого следовало убедить в своей правоте, и не потому что мое мнение было для них так важно, а скорее потому, что они стремились убедить в чем-то самих себя.

– Там у нас было все, – сказала Роза, – наша таверна располагалась в самом выгодном месте – прямо возле Грин-колледжа, поэтому у нас была самая изысканная публика… господа из колледжа, из Четырех дворцов. Наверху, в комнатах, где мы жили, мебель была сделана из розового дерева, висели шелковые занавески… У меня было свое пианино. Конечно же, слуги.

– И конечно же, куча долгов, – закончил за нее Ларри. – Для полноты картины представьте себе, мисс Эмми, ирландца, который ежедневно тратит каждый заработанный пенни. У него большая счастливая семья – если, конечно, он не думает о будущем, – и вот так каждый день он работает, чтобы заработать деньги на завтра. Как было не уехать в подобной ситуации? Оставалось только продать все и расплатиться с долгами; и потом, эти неприятности с Пэтом… Конечно, у нас оставались кое-какие деньги, но все равно мы правильно сделали, что уехали, ведь в этом Дублине такая расслабляющая атмосфера, что можно заснуть, а потом проснуться и обнаружить, что тебе уже все пятьдесят и можно уже даже не начинать. Нет, уж лучше было уехать – по крайней мере рискнем узнать, как нас побалует эта страна, чем сидеть на одном месте и предаваться мечтам.

– Мечтам?.. – переспросила я.

– Ну да, мечтам, что, мол, когда-нибудь англичане уберут свои грязные лапы из Ирландии, что тогда-де все люди станут свободными и начнут раскрывать все свои таланты, – в общем, что завтра будет лучше, чем вчера.

– И из-за этого всего ты разбил сердце Бридди Коннели? – упрекнула его Роза. – Ты ведь любил ее, но не женился.

Ларри смерил ее взглядом, из которого следовало, что ей лучше не продолжать.

– Я бы не потянул иметь жену… и детей.

Он постучал трубкой о край повозки, чтобы вытряхнуть старый пепел, и, отвернувшись, задержался взглядом на полоске гор вдалеке, очертания которых были размыты дрожащей дымкой зноя. Затем снова повернулся к нам.

– Но здесь все будет по-другому, – сказал он, – папа согласился отдать мне оставшиеся деньги, волов и повозку, чтобы я мог вернуться в Мельбурн. На приисках не хватает еды, да и других необходимых вещей, стоят они очень дорого, а перевозка и того дороже. Эта повозка очень быстро окупит себя – хватит и двух ходок. А потом уже пойдет чистая прибыль. Не скажу за все остальное, но еду-то уж люди будут покупать точно. С этим я не промахнусь – ведь папа согласился вложить деньги именно в мое дело.

– Но без тебя мы будем медленнее продвигаться на приисках, – сказал Пэт.

Ларри пожал плечами.

– Папа не считает, что все мы обязательно должны броситься добывать золото.

– Ни за что не поверю! Папа не хуже нас понимает, что, для того чтобы его добыть, потребуется немало времени. Кто сдается, тот и проигрывает, так что он согласился дать тебе деньги только потому, что всегда делает то, что ты скажешь… даже вот приехали из-за тебя сюда, а не в Америку.

– О Господи, перестаньте вы спорить, – устало сказала Роза, – все прекрасно знают, что папа прислушивается к Ларри…

– Он прислушивается к здравому смыслу…

И в таком духе они продолжали всю дорогу до Балларата – спорили, пререкались, подшучивали друг над другом или просто хохотали тем самым безмятежным смехом, что запомнился мне еще в «Арсенале старателя». Они оказались вполне обыкновенной семьей; я не увидела в них ничего из того, что надеялась увидеть, когда остановила на них свой выбор. Но главное было в том, что они никогда не знали настоящей бедности – ее неодолимой власти, подтачивающей, как дурная болезнь, они могли позволить себе беспечность и не считали каждый пенни, подобно тем, кто уже скатился на грань голода и жалких обносков. Те долги, о которых они говорили, были долгами людей, имеющих кредит в банке. У них были красивая одежда, новые туфли, мягкие постели и много еды. Одна только повозка с волами стоила больше денег, чем многим паломникам приисков приходилось видеть за всю их жизнь. А значит, эти ирландцы еще ни разу не подвергались испытанию на прочность, когда стало бы ясно, чего в действительности стоит их терпимость друг к другу и щедрость по отношению к окружающим. Они были молоды, даже Ларри со своей целеустремленностью казался слишком незрелым по сравнению с тем, через что пришлось пройти мне. Они еще не познали жизнь во всех ее проявлениях; для них она выглядела сплошным забавным приключением. Рассуждения Розы были наивны, как детские мечты, максимализм Пэта был также следствием юности – через несколько лет он вряд ли вспомнит о своей ненависти к англичанам и перестанет ругать правительство. А Син, который, кажется, собрался всю жизнь прятаться за спиной Пэта, иногда вел себя, как будто был нисколько не старше Кона. Это выглядело даже трогательно – так они были молоды и невинны. И я немного завидовала им, потому что сама уже чувствовала себя другой.

Наконец они расспросили меня о моей жизни. Конечно, это сделала Роза.

– Мы с отцом приехали из Лондона, – рассказала я, – мы жили в мануфактурном магазине на Моунт-стрит.

– Где это расположено? Я собираюсь как-нибудь съездить в Лондон…

– В престижном районе, – ответила я, правильно поняв, что она имела в виду, – владельцем магазина был старый Элиу Пирсон. Из-за инвалидности он большую часть времени проводил в кресле, поэтому все дела приходилось вести моему отцу и мне. Мы прожили там четырнадцать лет. Затем мистер Пирсон умер, а магазин унаследовал его племянник. У него была слишком большая семья, и нам не хватило места. Отец решил податься в Австралию…

– А что вы продавали? – спросила она.

Я заметила, что Ларри тоже навострил уши, услышав о мануфактурном магазине, тогда как остальные явно скучали.

– Красивые ткани – шелк, муслин, бархат… атласные ленты. И все самого высокого качества.

И тогда я заметила, каким взглядом она обвела мое ужасное серое платье, давно вышедший из моды чепец и старушечий серо-коричневый платок. Мне хотелось объяснить ей, что эти вещи я выбирала не сама, но я не могла, потому что тогда неминуемо пришлось бы касаться меня прошлой, от которой я желала любыми способами откреститься.

Я надеялась, что она больше не станет меня ни о чем расспрашивать, и она действительно закончила свой допрос, так как мимо нас уже начали проплывать первые палатки старателей в близлежащих оврагах, первые фигуры, склоненные над лотками с песком, первые лебедки, отмечающие глубину погружения, и брезентовые рукава, служившие для вентиляции шахт. Мы въезжали в страну золота.

Глава вторая

Мы приехали в Балларат, когда уже начинало смеркаться – в сумерках голубые холмы казались лиловыми. Место представляло собой обширную долину, расчерченную изгибами небольшого ручья и окруженную невысокими горами, в которых было полно оврагов. Именно в них старатели находили золото. Местами на них оставалась скудная растительность, но там, где люди уже успели приложить руку, земля была безжизненно голой. Поросшие травой склоны под эвкалиптами походили на бесплодную пустыню, истоптанную тысячами ног. Они были перепаханы вдоль и поперек и покрыты бесчисленным количеством куч пустопородной земли, вырытой старателями в поисках золотоносного кварца. Спустя три года после первых находок в этой долине обитало уже сорок тысяч золотоискателей. Это был целый палаточный городок, словно вросший в землю; яркие ряды палаток тянулись вдоль золотой жилы с востока на запад, а также по берегу грязно-желтого ручья, который назывался Яррови. До сегодняшнего дня моя память помимо воли хранит названия всех приисков Балларата – Золотая вершина, где впервые было обнаружено золото, Эврика, Канадская жила, Итальянская жила, – это там, где прииск Золотые шахты сворачивает к Равнине камедных деревьев. Как и всем, кто бывал здесь хоть один раз, мне уже не суждено их забыть. Раскопки велись прямо посреди палаток, где и без того негде яблоку было упасть – они только что не сваливались в ручей.

Участок дороги при въезде в город был полностью отдан под торговлю – там заправляли те, кто, как и Ларри, приехал сюда, чтобы вытряхнуть золото из старательских карманов. Здесь были театры, отели, магазины– шаткие, вздрагивающие при каждом порыве ветра сооружения, обтянутые брезентом, готовые прекратить свое существование, лишь только в жиле кончится золото. Впрочем, было и каменное здание, единственное – в нем располагался банк. Каждый день сорок тысяч обитателей долины рылись в земле, пытаясь отыскать золото, а вечером многие из тех, кому это удавалось, проигрывали добытое в карты или безжалостно пропивали в барах. Здесь было все: бродячие собаки, босоногие дети, женщины, таскающие воду ведрами. Здесь продавались великолепные сафьяновые сапожки и шелковые платки из Гонконга. Из окон отелей днем и ночью слышалось бренчание рояля, а над улицами и в оврагах то и дело раздавались скрип работающих лебедок и хлопанье брезентовых рукавов, служащих для проветривания шахт. На Бейкери-хилл стояла церковь римских католиков; пресвитерианцы проводили свои службы в гаэльском храме на Спэсимен-хилл. Здесь говорили на всех языках, по крайней мере так мне поначалу казалось. Вот уже три года, как на этом маленьком клочке земли было сосредоточено величайшее богатство в мире.

Проехав через весь городок, Дэн Магвайр расположился для первой ночевки. Он поставил палатки немного в стороне от скопления людей, на земле, на которую никто не претендовал, – ведь пока у него не было своего участка. Я сразу же бросилась помогать разгружать повозку, распаковывать кухонную утварь и разводить костер из дров, которые принес Пэт. Я поняла, что Магвайры совсем не приспособлены жить в таких условиях. Сначала они взялись за дело как следует, но энтузиазма хватило лишь на то, чтобы разобраться с волами и повозкой, после чего все занялись сами собой. Я поджарила колбасу, вскипятила в котелке чай, хотя Кейт утверждала, что она главный кулинар. Я постелила почти все постели, пока Роза возилась со своим сундуком, набитым ненужной одеждой. Но мне была на руку их милая нерадивость, которая, к счастью, сочеталась с дружелюбием. Я и сама не была искусна в подобных делах, просто мне хотелось казаться незаменимой в глазах Кейт, да и вообще всех остальных. Для меня это была единственная возможность хоть как-то проявить себя. Я не собиралась уходить и не делала никаких попыток пойти и попробовать устроиться на ночлег где-нибудь еще. И они, надо отдать им должное, ни словом, ни взглядом не намекнули мне об этом. А когда пришло время доставать миски и кружки, они вели себя так, будто я была среди них всегда. Я ела хлеб с колбасой, запивая густым обжигающим чаем, и боялась вымолвить слово, чтобы лишний раз не напоминать о своем присутствии. Вдруг кто-нибудь из них скажет, что, мол, мы так не договаривались. И мне казалось, что они прекрасно понимают, о чем я сейчас думаю. Помню, Пэт даже подмигнул мне, желая подбодрить, и глаза его смеялись и говорили мне, какая я молодец.

Уже в первую ночь они привлекли к себе внимание местных жителей. В дальнейшем посетители стали неотъемлемой частью всех вечеров, проведенных в Балларате. Кон сразу же притащил к нашему костру еще одного мальчика – своего ровесника, Эдди О'Доннела. Через некоторое время за ним из соседней палатки пришел отец, однако не спешил забирать сына, а присел к нашему костру поболтать. Дэн предложил ему виски, и он решил посидеть еще немного. Таких на приисках было большинство – дружелюбных, всегда готовых познакомиться, помочь, чем только можно. Но все же в самих Магвайрах было еще что-то, отличавшее их от других. Возможно, оно исходило от Кейт.

Мужчина представился Тимом О'Доннелом.

– Необычайно рада познакомиться, мистер О'Доннел, – сказала она, слегка присев и грациозно наклонив голову, вся ее поза словно излучала радушие и гостеприимство. Я невольно взглянула на Тима О'Доннела еще раз, пытаясь понять, чем же он мог заслужить подобный торжественный прием. Это был худой человек с обвисшими усами, совершенно непредставительный и скромный. Теперь же благодаря Кейт он почувствовал себя королем или, по крайней мере, опытным и мудрейшим наставником, который сидит и неторопливо дает советы им, новичкам. Через некоторое время появились и его жена с дочерью. Люси О'Доннел была симпатичная девушка, хотя, конечно, не такая эффектная, как Роза. Интересно, что она точно так же, как и я, отреагировала на броскую красоту Розы: несмотря на приступ зависти и протеста, было видно, что она почувствовала к ней непреодолимую симпатию. Маленький Эдди уже уснул на плече своей матери, а О'Доннелы все сидели, слушая, как Кейт рассказывает о Дублине, а Дэн незлобно рассуждает на политические темы. Они даже с интересом выслушали проповедь Пэта об англичанах, хотя в том, что он говорил, не было ничего такого, о чем бы мог не знать рядовой ирландец. А Роза, чтобы сделать приятное отцу, спела куплет из его любимой баллады о Роберте Эммете и Саре Курран.

Далеко та земля Где спит милый ее…

У нее был сильный, но мягкий и необыкновенно приятный голос.

В этот момент я почувствовала тяжесть у себя на плече – рядом со мной на бревне, которое Син подтащил поближе к костру, сидел спящий Кон. Потом он много раз засыпал вот так у меня на плече. В тот вечер я в первый раз сама уложила его спать. Кейт была не против; она согласно кивнула, когда мы с Коном покинули кружок у костра. Я приготовила постель и помогла ему раздеться. Кон был сейчас совсем сонный и забыл о том, что он уже почти мужчина. На самом деле он был еще совсем ребенком и по-детски потянулся ко мне ручонками, чтобы я поцеловала его на ночь.

– Как хорошо, что ты пришла к нам, Эмми, – сказал он.

Он почти сразу же уснул, но я еще немного посидела рядом, не отнимая руку от его щеки; я ощущала тепло его дыхания. Я думала о его невинном поцелуе, о том, как это детское тело нежно прильнуло ко мне, и чувствовала, что излечиваюсь после мерзости и грубости Гриббона. Мне хотелось, чтобы это дитя принадлежало мне, а не Кейт. Тогда я впервые осознала, что действительно хочу иметь детей. Ко мне пришло очищение; впервые после ужаса в «Арсенале старателя» у меня появился проблеск надежды. Я больше не чувствовала себя бедной простушкой – поцелуй этого мальчика вдохнул в меня силы и прогнал страх.

Когда я вернулась к костру, О'Доннелы уже собирались к себе в лагерь. Хотя никто из сидящих и не был официально представлен другим, за время разговора все уже успели перезнакомиться и знали друг друга по именам, и только я осталась незнакомкой. Миссис О'Доннел кивнула в мою сторону.

– А это… еще одна дочка? – спросила она с сомнением в голосе. Я не была похожа на их дочь.

– Нет, – ответила Кейт, – это друг нашей семьи, Эмми Браун.

Так и повелось.

Мне постелили на соломенном матрасе в маленькой палатке Розы. Что бы я ни думала о Розе потом, я не могу не признать, что в ту ночь она была гостеприимной со мной; да, ей были свойственны и ревность, и жадность, но в отношении людей, а не вещей. Она, не задумываясь, делилась со мной всем, даже теми предметами роскоши, которые привезла с собой, а ведь запасы их не были безграничны, – душистое мыло, одеколон; я помню, она подарила мне мешочек лаванды, чтобы вещи в моей сумке приятно пахли.

Я лежала у откидного окошка палатки и смотрела на ночное небо Балларата; рядом со мной тихо спала Роза. Десять тысяч озарявших небо костров уже потухли, и теперь оно было серым; наступила тишина, было слышно лишь, как где-то в горах воет динго – австралийская собака да раздается пьяная песня двух старателей, бредущих домой из бара. Я не могла уснуть и все думала о Гриббоне, и не верила, что наступит время, когда я смогу вырваться из плена этих ужасных воспоминаний; но в конце концов я уснула и наступили мир и покой.

На следующее утро я проснулась, когда все еще были в своих постелях – даже большинство соседей. Роза спала так крепко, что я не потревожила ее, хотя долго ползала в тесной палатке, пытаясь отыскать одежду; я подумала, что она, наверное, привыкла так долго спать с детства. Я развела костер и уже поставила согреваться воду, когда появился Ларри.

– Будешь чай? – спросила я.

– Спасибо.

Он мрачно посмотрел на меня. Насколько я поняла, он был единственным из всех, кто не принял меня. Думаю, что, если бы я собрала свои вещички и ушла, он был бы совсем не против. Возможно, так было потому, что из всей семьи он один осознавал до конца, в каких условиях они оказались и насколько малы шансы, что земля Балларата подарит им что-нибудь, кроме бедности. Все они, даже Дэн, не желая того, сваливали возникающие проблемы на Ларри. Возможно, он считал, что сейчас им ни к чему лишний рот, а может быть, ему претила мысль о том, что я была там одна, с Гриббоном, в «Арсенале старателя». Ларри был из тех, кто привык судить людей строго. Иногда он бывал даже слишком суров, но это только придавало ему силы и уверенности в себе.

Мне предстояло как-нибудь разрешить его колебания в отношении меня. В конечном счете он лучше Кейт понимал, что я вовсе не робкая девочка, которая боится и слово сказать, а уж тем более постоять за себя.

Небо было еще серым, но на западе вершины гор уже позолотились, и день обещал быть теплым и солнечным. Городок понемногу пробуждался, хотя до начала рабочего дня еще было время. Мы сидели одни, не считая нескольких соседей, которые тоже встали в этот ранний час. То, что Ларри ждал, когда я заговорю с ним сама, не пытался избегать меня, оставляя свои сомнения в силе, показалось мне достойным всяческого уважения. Еще вчера я считала его незрелым, теперь же он казался мне даже старше своих лет.

Я протянула ему кружку с горячим чаем.

– Ты не доверяешь мне, Ларри? – спросила я. Он покачал головой, но не стал прятать от меня глаза.

– Кто ты на самом деле, меня не касается, – ответил он, – и я не хочу впутывать нашу семью в твои личные дела.

– Твой отец не будет против, если я останусь. И твоя мама…

Он жестом остановил меня. – Мой отец – человек простой. И мать – чрезвычайно добрая женщина. Было время, когда можно было позволить себе подобную роскошь. Но сейчас другая ситуация, а они этого не понимают. И я обязан защитить их в этой жизни.

Его переполняло высокомерие, даже чопорность, и, к сожалению, он был совершенно прав.

– Мне следует собрать свои вещи и идти? – спросила я.

– А куда ты можешь пойти?

Я пожала плечами.

– Я знаю об этом не больше тебя. Если я не пристану к какой-нибудь семье, то что мне остается? Бродить по приискам в поисках ночлега? Можно себе представить, какой мне там предложат ночлег! Или устроиться на работу в какой-нибудь отель? Да не все ли равно? – Я махнула рукой. – Можно было и не уходить из «Арсенала старателя»! Конечно, внешне я не ахти, но ничего, приоденут в атласное платье – и сойдет! Ты хочешь, Ларри, чтобы я стала такой?

– Нет! Я только… – он замолчал и. отвернулся в нерешительности. Сейчас он опять казался совсем мальчишкой, и я подумала, что он, наверное, в первый раз столкнулся с ситуацией, когда нужно принимать решение в отношении другого человека, не члена их семьи, а постороннего, чья жизнь неожиданно оказалась прямо у него в руках. И это ему явно не нравилось. Было бы намного проще, если б он мог, как обычно, вынести свой быстрый и отметающий все сомнения вердикт. Но он был слишком добр, чтобы поступить так.

– Что у тебя было с тем человеком из «Арсенала старателя»?

– Что бы там ни было, но случилось это против моей воли. И продолжалось только три дня – потом мне удалось улизнуть от него. А до этого – никогда. Никогда и ни с кем! Никогда, – как всякой женщине, говорить об этом было для меня унизительным, – я даже ни с кем не целовалась! – сказав это, я помимо своей воли отвела глаза и уставилась в землю под ногами.

Последовало долгое молчание, и, поняв, что он не собирается его нарушать, я снова подняла на него взгляд.

– Теперь ты меня прогонишь, Ларри? – спросила я умоляющим тоном, уже ни на что не надеясь. – Если бы ты только мог забыть об этих трех днях…

Лицо его стало непроницаемым; казалось, со своим детским упрямством он никогда в жизни не поверит, что меня могли принудить. Впервые я познала на себе, какой жестокой и непримиримой бывает невинность. Я чувствовала, что проигрываю, и от этого во мне вскипали злость и раздражение, как ответ на его стойкое нежелание меня понять.

– Ну и черт с тобой! – сказала я сердито. – Ты, наверное, думаешь, что я начну соблазнять твоих братьев или дурно влиять на сестру? Да если бы я была такой, неужели бы стала тут с вами возиться? Зачем бы мне вообще было здесь оставаться? В отелях все гораздо проще, да и платят там лучше!

Я раздраженно махнула на него рукой, в которой держала кружку, на пальцы мне плеснуло горячим чаем, но я и не заметила ожога.

– Как ты не можешь понять, что та работа, ради которой я хочу остаться, гораздо тяжелее? Тебе нужен кто-то, кто будет следить за тем, чтобы твоя мать не раздала всю муку направо-налево, не растранжирила сахар? Тебе нужен кто-нибудь, кто бы не позволил отцу спустить за неделю весь табак, снабжая им население Балларата, а потом сосать лапу? Тебе нужна кухарка, умеющая растянуть один фунт говядины на три раза? Ты подумал о том, кто будет штопать вам носки? Или ты собираешься отдать их своей матери и Розе, чтобы те выбросили их на помойку из-за пары дырок? А кто будет следить, чтобы Кон делал уроки?.. Да, да, Ларри, я прекрасно умею читать, а почерк у меня лучше, чем у вас всех, вместе взятых, к тому же я с десяти лет умела содержать магазин. Кем еще хотел бы ты меня видеть? Ты только скажи, а я уж найду, что тебе ответить. Может, мне лучше пойти в тот особняк на Главной дороге – помнишь, такой, с яркими огнями? Может, мне там предложить свои услуги?

Он покраснел. Ему было стыдно, и он злился на меня за это.

– Ты говоришь, что должен защитить их, Ларри. А кто сделает это, если ты собираешься ездить в Мельбурн?

– Ты предлагаешь, чтобы это делала ты? Но с какой стати?

– Да потому, что я хочу это делать, мне нужно остаться здесь. Я буду только благодарна вам. И тебе не придется платить служанке, чтобы она помогала матери и присматривала за Розой. Ведь речь идет не о деньгах, Ларри, а о том, что вообще не покупается.

– А как я узнаю, что ты вообще именно такая, какой хочешь себя представить? Интересно, с какой стати я должен тебе доверять?

– Испытай меня! Или скажи чтобы я убиралась прочь, а потом жалей об этом. Путь до Мельбурна неблизкий, и у тебя будет масса времени для раздумий…

Он выплеснул остатки чая в костер, наслаждаясь произведенным шипением. Он был все еще зол оттого, что никак не мог принять решение. Это было сложнее, чем в бизнесе, с которым он уже сталкивался в жизни. От напряжения он даже свел свои черные брови к переносице. Его волосы были встрепаны после сна, и тем более странно было видеть его юное миловидное лицо таким угрюмым и озабоченным.

– Ну ладно, – сказал он наконец, – можешь остаться. Пока что на время первой поездки. А потом… посмотрим.

Я улыбнулась.

– Это уже договор… За свою сторону я ручаюсь! – и протянула ему руку.

Он отступил, не желая принять ее. Но мне было важно, чтобы он взял мою руку.

– Договор, Ларри, – повторила я, – и ты окажешь мне любезность, если скрепишь его рукопожатием.

Тогда в конце концов он с неохотой уступил мне. Магвайры все еще спали, а ранние птахи среди соседей были заняты своими делами. Так что, я думаю, никто, кроме нас самих, и не узнал об этом рукопожатии.

В тот же день Магвайры, и я вместе с ними, стали равноправными обитателями приисков, Дэн Магвайр перекупил земельный участок на Эврике у двоих мужчин, которые перебирались в Бендиго. Тот факт, что они так легко расстались с ним, вовсе не означал, что там не было золота, – оно могло лежать глубже. Золото в жиле встречалось на разной глубине; Эврика была одним из богатейших приисков, и все равно это было похоже на лотерею – с месяц назад неподалеку от участка Магвайров какие-то трое набрали золота на две тысячи фунтов, а чуть подальше, где люди вырыли шахту в пятьдесят футов глубиной, не нашли и пылинки, чтобы оплатить ежедневные расходы. Но об этом задумывался только Ларри. Остальные – Дэн, Пэт и Син – были полностью убеждены, что стоит лишь прокопать участок на восемь футов, как золото потечет им в карманы. Они взяли положенные по закону лицензии на раскопки еще до того, как могли начать работу. Поскольку Ларри тоже имел права на этот участок, он, как и все, взял разрешение, хотя и говорил, что требовать за него пять фунтов – это чистое надувательство. Они приобрели невиданные доселе приспособления для их новой деятельности – лопаты, заточенные кирки, ручную тележку для перевозки кварца к ручью, лоток для промывки песка, жестяную посуду для обработки небольших самородков и мелкой пыли. Они имели теперь все, что должен иметь уважающий себя старатель, кроме, разве что, мозолей на руках.

Я помогла Кейт с переездом на новое место; на этот раз предполагалось что оно будет постоянным, по крайней мере в случае, если участок окажется золотоносным. Все имущество Магвайров было вынуто из повозки, а затем из коробок и сундуков, где оно пролежало всю долгую дорогу. Оно представляло собой странную смесь из нужных и ненужных вещей, купленных в Мельбурне в расчете на суровые будни на приисках, а также нелепых остатков их прежней жизни в Дублине. Там были три низкие походные кровати – для Кейт, Розы и для меня (вообще-то одна предназначалась для Кона, но он настоял, чтобы ее отдали мне, поскольку считал, что если будет спать на матрасе, как его братья, то у него появится больше прав называть себя мужчиной). На все кровати полагалось тонкое белье и кружевные наволочки. У Розы было даже атласное стеганое одеяло; а мне она дала лоскутное, которое, по ее словам, было первым произведением ее швейного мастерства еще в детстве.

– Здесь нельзя пользоваться такими вещами, – сказала я Кейт, – они же испортятся от грязи!

Она пожала плечами.

– Я привыкла использовать и тратить все, что у меня под рукой, и, как ни странно, все всегда возвращается сторицей. Я не выношу, когда сохраняют на завтра то, чем можно наслаждаться уже сейчас. – Она любовно прикоснулась к своим простыням. – Было бы так обидно прятать все это по коробкам.

То же самое было с одеждой. Я обнаружила, что и Кейт, и Роза носят свои дублинские наряды только потому, что других у них просто нет. Даже если бы у них были другие, то сомневаюсь, чтобы они их надели. У Кейт были более смелые взгляды, чем у Розы, но обе любили производить эффект. Их одежда была яркой (слишком молодежной для Кейт), и обе выглядели разодетыми, как павлины, на фоне коричневых и серых платьев других женщин. Обе они отказывались подбирать волосы в сетки, как это было принято на приисках. У Розы были свои кудри, которые сбивались в колтун, если она не принималась мучительно расправлять их, что, впрочем, случалось редко. Кейт же приходилось накручивать волосы на щипцы для завивки и лоскутки, и, для того чтобы иметь над ушами неизменные локоны, она готова была бросить все другие дела и мужественно занималась этим каждый вечер. Она отказывалась носить чепец. Только шляпку от солнца, никаких чепцов.

– Это слишком старомодно, – говорила она. Мне казалось, что вся эта экстравагантность и нежелание считаться с тем, что принято среди женщин на приисках, поставят Кейт и Розу в невыгодное положение, но я ошибалась. Пусть у них не было склонности к хозяйству и экономии, как у обычных женщин, но все это с лихвой окупалось дружелюбием Кейт и тем душевным теплом, с которым она отдавала всю себя, все, чем дорожила сама; и это распространялось на всех и каждого. Она совершенно не кичилась своим богатством и вела себя так, как будто считала, что сегодня оно принадлежит ей, а завтра все соседи будут иметь еще больше. Женщины все прощали ей за ее щедрость. Миссис О'Доннел и Люси были первыми гостями на этом пире, и для них сразу же были вынуты фарфоровые чашки, которые страшно им понравились, несмотря на то что вызвали возмущение окружающих. Они сидели посреди тюков и полупустых ящиков, и Кейт будто принимала их у себя в доме в Дублине.

– Мама, – сказала Люси, – можно я схожу за миссис Хили? У нее, наверное, глаза на лоб полезут при виде таких вещей…

Через некоторое время пришла Мэри Хили, ведя с собой двух детей, а третьего держа на руках; кроме них, у нее был еще один сын, постарше, который помогал отцу на шахте. Она была их соседкой на Эврике – женщина, вконец измученная семейным бременем и сознанием того, что ее муж работает на участке один и денег едва хватает, чтобы прокормить семью. Сейчас он находился там, на участке, и не было рядом никого, кто бы мог поднять для него лебедку, чтобы вытащить ведра с землей. Мэри Хили с трудом улизнула, чтобы выпить чашечку чая из китайского фарфора, а муж ее в это время промывал на ручье последний лоток песка, который они вместе вытащили на поверхность.

– На самом деле, – сказала Мэри Хили, – мне надо скорее бежать к нему, но он ведь знает, как мне хотелось пойти… – В ее голосе послышалась тоска, которая улетучилась, как только она увидела улыбку на лице Кейт. – Так здорово, что у нас теперь новые соседи…

Как все женщины на Эврике, она отличалась дружелюбием, и Кейт была ей под стать, чего нельзя сказать 6 Розе. Женщины всегда безошибочно чувствуют представительниц слабого пола, которые пренебрегают женскими проблемами, – тех, чей взгляд подобно компасу всегда направлен только на мужчин. Поэтому с Розой Мэри Хили была лишь вежливо холодна, чего та, впрочем, даже и не заметила. Я держала одного из детей Мэри – крупного подвижного мальчугана, которому жизнь на приисках явно пошла на пользу, – однако на меня она и не посмотрела. Зато приметила, что Роза совершенно не обращает внимания на ее детей, из чего я заключила, что она мысленно упрекнула ее в отсутствии женственности. Думаю, ни один мужчина, взглянув на Розу, не согласился бы с нею.

Целый день я помогала Кейт устраивать лагерь, но в соответствии с лично моим представлением о порядке. К счастью, она не протестовала, когда я аккуратно сложила все ящики и накрыла их брезентом от непогоды. Мне также удалось отвоевать несколько старинных стульев, что было еще более приятно после поражения с бельем. Эти изящные стулья, сделанные в прошлом веке и совершенно непохожие на современную тяжеловесную мебель, я тоже отправила под брезент. Нужно было полностью освободить повозку – рано утром Ларри отправлялся в свою первую поездку в Мельбурн. Я попросила Пэта подкатить к костру три больших крепких бревна и уложить их вокруг буквой «П», чтобы У нас всегда было на чем сидеть. Думаю, Кейт догадывалась, что решение о том, что я остаюсь, было принято Ларри, но сама об этом ни разу не заговаривала. Похоже, теперь этот факт воспринимался всеми как должное.

В тот день мне впервые довелось побеседовать с Кейт. Это было ближе к вечеру, когда я уже закончила наводить в лагере порядок и успела отправить кусок баранины в котелок, висящий над костром на треноге. К этому моменту лагерь как-то поутих, словно взял передышку после целого дня напряженной работы; мужчины не слишком усердствовали в раскопках, а вместо этого лениво бродили, беседовали с соседями или просто наблюдали за происходящим. Они были новичками в этом деле, поэтому чувствовали себя не совсем уверенно. Казалось, они еще не поддались той золотой лихорадке, что охватывала многих старателей. А может быть, они ждали, когда уедет Ларри. Сейчас они собрались пойти на главную улицу – туда, где пестрели театры и магазины. Роза тоже увязалась за ними, хотя, похоже, они не хотели ее брать. Они задумали какие-то свои, мужские дела, в которых женщина была только помехой и обузой. Но Дэн не смог отказать дочери, и она все же пошла, уцепившись за руку Пэта. Впервые за весь день я отметила на ее лице признаки проснувшегося интереса.

Оставшись вдвоем, мы с Кейт решили попить чаю, конечно, не из фарфоровых чашек. Их я упаковала обратно. Она расположилась справа от меня на бревне, аккуратно расправив юбку, и стала неторопливо рассматривать окружающую обстановку: палатки, суетящихся вокруг людей, дым от костра, клубами уходящий в небо, и ароматный пар над котлом, где варился ужин. Я подумала, что, как это ни удивительно, она необыкновенно вписывается в этот пейзаж, несмотря на свой неподходящий наряд и легкомысленные светлые локоны над ушами. Она была земная, и это сильно отличало ее от мужа и детей. Это чувствовалось и по разговору. Глядя на тропу между палатками, по которой удалялись мужчины с Розой, она сказала:

– Вот в этом вся Роза. Она постоянно витает в облаках – вечно таскается с братьями, когда она им совершенно ни к чему. Я больше чем уверена, что она рассчитывает подцепить там какого-нибудь щеголя. И конечно, не какого-нибудь там пастушка Джонни, а чтоб с полными карманами золота и сразу, как увидел, – любовь до гроба. И чтоб золото не грязное, с прииска, а чистенькое, новенькое – прямо из Мельбурна, да сам еще в придачу на белом коне! – Она со вздохом улыбнулась. – Возможно, конечно, все молодые девушки в ее возрасте такие… и все-таки мне не нравится, что она каждый раз воротит нос, стоит только приличному молодому человеку замаячить на горизонте. Чего она ищет – сама не знает. Только себя изведет. В Дублине было то же самое. Я совершенно не согласна с Дэном насчет того, что она не должна была помогать нам в таверне. Конечно, она могла что-нибудь не так сделать, но зато это вышибло бы у нее из головы всякую дурь. Так нет же, она всем рассказывает и сама нисколько не сомневается в том, что она графиня. Она считает, что общественные заведения – это для простых. «Папа не хочет, чтобы меня там видели». А Дэн, этот наш простодушный тюфяк, все слушает ее, да еще гордится, что, мол, пусть она не работает как проклятая, зато по разговору истинная леди. Он совсем испортил ее – уроки пения, фортепианные уроки и Бог его знает что еще. И, спрашивается, как это может пригодиться ей здесь? Насколько я понимаю, если тут и имеются те, кто собирается завести семью, то они прежде всего видят в своей жене пару лишних рабочих рук, а уж потом интересуются, чем она может развлечь гостей…

Она налила себе еще чаю. Лицо ее было спокойно; было бы глупо всерьез расстраиваться из-за такой девушки, как Роза. Она продолжала:

– Все началось еще с ее деда – отца Дэниэла. Он прожил дольше, чем все предполагали, учитывая, что он был запойным пьяницей. Но никогда не забывал о том, что он джентльмен, и утверждал, что купил таверну в Дублине на деньги, которые выручил с продажи своих последних земель в Виклоу. Когда я первый раз туда пришла, там было, если честно, просто не на что смотреть. Тогда я сама была еще совсем зеленая, только приехала с маленькой фермы в Мифе, но все же смекнула, что дело в том, что таверну неправильно содержат. А чего еще можно было ожидать от кичливого старика, который вечно пьянствовал у себя наверху, считая ниже своего достоинства спускаться и обслуживать посетителей, да еще от Дэна, имевшего за душой лишь латынь и прочий вздор, которым отец постарался как следует напичкать его. Старику совсем не понравилось, когда Дэн выбрал меня невестой. Однако, следует заметить, именно я привела таверну в более-менее надлежащий вид. Пока я не приложила к ней руку, она не приносила ни пенни… но старик все равно не простил и не принял меня, так как я не соответствовала его представлениям о той, на ком следовало жениться Дэниэлу. Этот старый дурак как будто не видел, что его сын всего лишь хозяин идущей вразнос пивнушки. Он все еще считал себя Магвайром – владельцем Виклоу. Это бы не беда, если бы он не прожил так долго, но проклятый дурак успел-таки вбить этот вздор в головы детям. Спасибо ему, конечно, большое! Он еще заставил Дэна нанять для них учителя – католические школы, по его мнению, были слишком для них простонародны. Но, спрашивается, какая разница? Они и так не дураки, мои мальчики, а Ларри вон вообще схватывает все на лету. Что же ему еще? Ну да Бог с ним… Все равно они отличные ребята… и очень хорошие сыновья…

Она посмотрела в чашку с чаем.

– Я ведь не хотела сюда приезжать. Мне и в Ирландии было неплохо, даже после голодного времени. Мы с Дэном уже немолоды и могли бы удовлетвориться тем малым, что у нас было. Но вот дети… Мы поехали только из-за них, чтобы у них тоже был шанс… чтобы им не приходилось всю жизнь скрывать, что они католики. Тут еще Пэт влип в историю, и мы просто вынуждены были забрать его из Дублина, чтобы он не кончил на виселице, как это случилось с его дядей, который сражался вместе с Вульфом Тоуном. И вот теперь мы здесь… – Она кружкой показала на лагерь, сложенные коробки, тропинки между палатками и весь этот голый, безрадостный пейзаж разоренной земли Балларата. – Не больно-то мы выиграли. Но все изменится к лучшему, Я знаю. Мой Дэн всегда был удачливым парнем. – Вспомнив мужа, она поправила свои завитки. Через некоторое время вернулись Роза с Коном. Я как раз показывала Кейт, как делается пресная лепешка – распространенный в этих местах вид хлеба, который обычно выпекался в золе. Сама я научилась этому у бармена в «Арсенале старателя», когда он еще не ушел, поссорившись с Гриббоном. Роза была вся красная от злости; Кон тоже выглядел немного подавленным, но сразу же воспрянул, как только я разрешила ему немного разгрести угли вокруг лепешки.

– Они познакомились с владельцем магазина, американцем, кажется, его зовут Сампсон. Ларри, конечно, стал говорить с ним о делах, и они сразу же завалились в пивную. – Роза говорила обиженным тоном, и ей почти не было дела до возни с лепешкой.

– Ну вот, пожалуйста, а чего ты еще ждала от Ларри? – оживленно сказала Кейт. – Ему всегда нужно показать свою власть. Будь его воля, он бы и траве запретил тут расти, чтоб под ногами не мешалась. – Она говорила об этом с трудно скрываемым удовольствием, похоже, ее вполне устраивал поступок Ларри, а также то, что Роза вернулась в лагерь. Все-таки между ними существовало некое соперничество, как между двумя красавицами, каждая из которых ревниво оберегает свое влияние на окружающих мужчин. И здесь Кейт была в более выгодном положении, так как имела больше опыта, а кроме того, ее неизменная приветливость придавала ей дополнительное очарование. Тогда как Роза, в свои семнадцать лет, совершенно не думала о том, что надо как-то считаться с другими, кроме тех случаев, когда ей было что-нибудь очень нужно. А поскольку она и сама не всегда знала, что ей нужно, то в целом ее поведение трудно было бы назвать мудрым. Позже это пришло и к ней. А сейчас она полагалась на свою красоту – уж в ней-то она не сомневалась ни на секунду.

– Как будто здесь может расти трава! – ядовито сказала Роза. – Ты что, видела что-нибудь похожее на нее? Да здесь вообще ничего нет, кроме толп старых грязных мужиков, которые копаются в земле, как… как… – она возмущенно всплеснула руками, – как навозные жуки! А магазины… Смотреть не на что! Это даже не Мельбурн!

Мы поняли, что она хочет этим сказать. Мельбурн немногим отличался от большинства городков, выросших, как грибы, на золотоносной почве этих мест, он был лишь на полвека старше, но там все-таки ощущалась атмосфера города. Конечно, там тоже был целый Брезентовый район, были и нищие, каких не увидишь ни на одном прииске. Иммигранты, которым не хватало денег на дорогу до Балларата или Бендиго, ночевали прямо на доках. В целом город был сырой и неуютный, однако изредка там попадались красивые каменные строения и хорошо спланированные улицы. Имелся и Нарядный пригород, где знать обычно скрывалась от городской суеты. Там можно было встретить даже модное платье и лошадей в красивой упряжке, везущих приличный экипаж. Не было ничего удивительного в том, что Роза тосковала по Мельбурну, хотя это был далеко не Дублин.

– В Мельбурне есть несколько очень хороших магазинов, – сказала она мечтательно, – может быть, Ларри привезет мне красивый платок… – Она вдруг повернулась ко мне: – В вашем лондонском магазине продавались платки?

Я кивнула.

– Платки и шляпки. Перчатки. И все в этом же роде. Все очень дорогое. У нас была самая богатая клиентура – дамы из тех, что признают только французские шелка и батистовое белье.

Роза широко распахнула глаза.

– И ты сама выбирала им вещи?

– Нет, Элиу Пирсон делал это всегда один. Хотя меня удивляло, откуда он знал, что именно нужно выбрать. Мне казалось, что он старый убежденный холостяк, который всю жизнь сторонился женщин, и вдруг… Он даже частенько говорил мне, что больше половины клиенток – набитые дуры.

– Но ты все-таки продавала? – спросила Кейт. – Если бы мне пришлось стать вашей клиенткой, я бы не купила у этого старого хрыча даже носового платка.

– Вообще-то он был ничего, – сказала я, удивляясь сама себе, – он научил меня многим вещам. Мы с отцом попали к нему, когда я была еще маленькой, и Элиу всегда следил за тем, чтобы я училась. Он даже доставал мне необходимые книги. Он был таким терпеливым учителем. Передал мне свое умение вести магазинные дела.

Кейт недоверчиво хмыкнула.

– А не был ли это расчет с его стороны?

В свете того, что она краем уха слышала вчера, она считала Элиу Пирсона не особенно привлекательной фигурой.

Я пожала плечами.

– А почему бы и нет? И кому это мешало? Отец… он был не очень силен в делах. Много раз он заслуживал, чтобы Элиу его выгнал, но он все-таки держал нас, поэтому я была рада помочь ему чем могла. Ведь он не обязан был держать нас у себя. Нашлось бы очень много желающих занять наше место. Об этом и думал мой отец, когда Пирсон умер и мы оказались выброшенными на улицу. Слишком уж много народу в Лондоне. И все хотят устроиться. Он решил, что лучше поехать в Австралию, потому что здесь больше места, а значит, больше возможностей.

При воспоминании об отце я поежилась, пытаясь стряхнуть с себя горькие чувства. Он так надеялся на Австралию, наивно полагая, что в этой огромной дикой стране найдется место для слабого и неискушенного, что с помощью жалких потуг, на которые он только и был способен, он сможет урвать себе кусочек счастья. Когда я думала об этом, мне становилось плохо: насколько он все-таки был чужим здесь, как глубоко ошибался! Хотя, скорее всего, он во многом поехал из-за Джорджа – тот настаивал, безудержно рвался за золотом, с одной стороны, потому что не желал всю жизнь влачить то жалкое существование, которое грозило ему, если бы он оставался в Англии, а с другой – поскольку был прельщен рассказами о легком богатстве и быстрой карьере, ждущих его в Новом Свете. Отец был кротким и скромным человеком, он никогда ни с кем не делился своими мечтами, и, возможно, долгое время работая в услужении у людей вроде Элиу Пирсона, он скопил их достаточное количество, поэтому замысел Джорджа стал чем-то вроде камушка, наконец стронувшего лавину. Всё свои небольшие сбережения отец потратил на то, чтобы мы смогли уехать втроем. Но лавина сошла, а он остался лежать под кухонным навесом в «Арсенале старателя», и Джордж, как только отец перестал быть полезным для него, тут же ушел. Мне было противно об этом думать. Хотелось вообще забыть о Джордже.

Я с досадой посмотрела на Кейт и Розу, хотя в действительности я злилась не на них. Я знала теперь всю правду об этой стране. Не было здесь никаких легких путей. Для сильных – пожалуйста, но так ведь происходит везде – побеждает сильный, имеющий деньги и власть. Роза, пожалуй, была в чем-то права. Если бы я была так же красива, как она, то, скорее всего, путь, о котором она мечтала, показался бы мне заманчивым, поскольку с помощью него можно проще и быстрее прорваться к богатству.

Я продолжала:

– Но, кажется, у нас нет почти никаких шансов.

Наверное, Ларри знал, что говорил: здесь все уже давно расхватано. И тем, кто сейчас в силе, нет никакого резона уступать что-либо. Остальные – так, сторонние наблюдатели. Нету здесь лишних мест, вообще нет места – напрасно отец надеялся.

Я решила прекратить этот пустой разговор и пошла разбирать кучу Розиного нижнего белья, чтобы немного подштопать его. Она не просила меня об этом, но я знала, что сама она ничего не сделает, пока белье совсем не расползется. Кроме того, мне просто хотелось занять чем-нибудь руки, чтобы поскорее улеглись тяжелые мысли.

Но я заметила, что со вчерашнего дня, вернее, с того момента, как я бросила в яму книгу, подаренную Элиу Пирсоном, я все чаще стала думать о нем, даже против своей воли. Передо мной являлось обрамленное сединой лицо с характерным для него сардоническим выражением, когда он дразнил меня, находя в этом какое-то злобное удовольствие. Именно он, а не отец, сформировал меня как личность. Несмотря на то, что он почти все время был прикован к креслу, так как больные ноги не позволяли ему много ходить, он был властным и очень сильным человеком. Он поставил передо мной цель и следил, чтобы я, не сворачивая, шла к ней.

– Ни один мужчина не женится на тебе только за твое лицо, Эмми, – говорил он, – ты должна быть полезной – и все будет хорошо. Ты сможешь дать сто очков вперед нескладным и глупым.

У нас были общие любимые дела, которые мы всегда выполняли вместе. Например, подведение баланса – это же был целый праздник. А еще в маленьком дворике за магазином мы разбили небольшой палисадник, в котором, как правило, ничего не вырастало. Но когда, несмотря на серый от копоти лондонский воздух, нам все же удавалось хитростью выманить из неуступчивой почвы хоть один зеленый росточек, для нас это тоже был огромный праздник. Иногда, когда у Элиу уставали глаза, я читала ему газеты, и он, бывало, подстрекал меня поспорить с ним – о политике, о принце-консорте, о нашем господстве в Индии. И в итоге он всегда говорил мне, что я знаю больше, чем полагается женщине, и что будет лучше, если я научусь это скрывать.

Конечно, он многое дал мне, но было и то, что отнял. В частности, одежду. Он сам снабжал меня тканями со склада, чтобы я училась шить платья. Как ненавидела я эти тошнотворные серые и коричневые робы, которые он от меня требовал – и никаких кружев или украшений, чтобы хоть как-то оживить их! До чего же уродливы были шляпки – на такую не позарился бы ни один посетитель. Он покупал их где-то подешевле, вместе с ботинками. Никогда я не прощу ему эти платья, эти мрачные старушечьи платки.

– Ты не леди, – внушал он мне, – и нечего с них обезьянничать.

Возможно, поэтому я с таким трепетом относилась к платью из зеленой шотландки, которое отец купил мне перед самым отъездом; кстати, это был его первый и последний подарок. Наверное, когда Элиу умер, отцу впервые пришло в голову, что я уже женщина, а не часть магазинного имущества.

В своем завещании Элиу отписал мне несколько книг – это более походило на жестокую насмешку, призванную напомнить мне, кто я такая. Но я все же сохранила одну из них – ту самую, что теперь лежит в «Арсенале старателя».

Может быть, мне приятнее было получить от Элиу хоть насмешку, чем вообще ничего.

– Я думал, он оставит Тебе немного денег, – ворчал Джордж.

Он был большим мастером тратить чужое добро. Я только пожала плечами. Лично я и не ожидала, что Элиу оставит мне деньги. Он ценил их больше всего на свете и ни за что не стал бы растрачивать на людей, не связанных с ним кровным родством. Поэтому он все завещал своему племяннику, которого не видел много лет.

Но в конце концов можно считать, что старик оставил мне лучшее наследство, какое только мог – жестокий урок жизни, осознание того, что я должна добиваться всего сама, не надеясь ни на чью поддержку, а только на собственную энергию и ум. В какой-то степени благодаря ему я стала тверже и сильнее, а может быть, он понимал, что это лучшее, что он мог для меня сделать.

Наверное, именно поэтому меня так тянуло к Розе – она была полной моей противоположностью. Ее путь к успеху и достатку обещал быть ровным и гладким, как кожа на ее прекрасном лице. Кроме того, она унаследовала от матери удивительную щедрость, из-за которой я готова была простить ей ее несносные детские капризы. Вчера она без разговоров пустила меня к себе в палатку и поделилась со мной туалетными принадлежностями, а сегодня она готова была признать меня чуть ли не членом семьи. Вероятно, когда человек очень уверен в себе, ему незнакомо чувство ревности, так как он не допускает и мысли, что найдется кто-нибудь, кто мог бы с ним соперничать. Я знала, что очень скоро она начнет помыкать мной так же, как она помыкает братьями и отцом. Но я уже заранее представляла, что мне будет только приятно что-нибудь для нее сделать. Для меня это было началом любви.

Все знали, что завтра утром Ларри уедет в Мельбурн. Это действовало угнетающе – и даже на меня, хотя по большому счету мне не было дела, уедет он или останется. Напротив, я должна была радоваться его отъезду – все-таки он смотрел на меня с подозрением. Однако радости я совсем не ощущала. Как бы там ни было, в этом незнакомом мире он был нашей надеждой и опорой. А уже с завтрашнего дня Дэну с сыновьями придется без него обходиться – здесь было из-за чего упасть духом.

Вечером Кейт собрала всех для молитвы. В трудные моменты она становилась набожной. Я была другого воспитания и едва сдерживала улыбку, вспомнив, как Элиу с пеной у рта презирал и ненавидел «папистов», всячески побуждая к этому меня. Теперь мне оставалось лишь удивляться, что такого уж страшного он мог найти в этих людях, – вот они подошли к костру и, подчиняясь требованиям Кейт, встали возле него на колени.

– Пресвятая Богородица… спаси и сохрани нашего Ларри, – начала Кейт.

Забыв, что я в жизни не помышляла ни о каких молитвах и, уж точно, никогда в них не верила, я принялась шептать вместе с ними:

– Спаси и сохрани его…

Пожалуй, я уже слишком далеко зашла в своей любви к ним…

Перед тем как лечь спать, я отметила про себя, что закончился еще один день без Гриббона, и меня пока не начала ловить полиция. О последующих днях, которые могли оказаться совсем другими, я старалась не думать. Мне хотелось наслаждаться сегодняшним.

Глава третья

За те недели, что отсутствовал Ларри, мы воистину стали частицей Балларата – мы приняли его серый цвет, никто больше не считал нас новичками. Все оборки на платьях Кейт и Розы, не говоря уже о моем, насквозь пропитались грязью, которая при высыхании превращалась в пыль, что в общем-то не играло роли, так как бороться невозможно было ни с тем, ни с другим. Фланелевые рубашки и молескиновые брюки мужчин пришли в негодность; их шляпы были все в разводах от пота и воды. На руках у них вздулись пузыри, которая сначала гноились и кровоточили, а потом затвердели и стали простыми мозолями. Они уже знали, с какой частотой следует опускать в землю кирку, чтобы добиться оптимального результата. Они познали и коварство эвкалиптовых листьев, так и норовящих залететь в чашку с чаем, особенно если она специально оставлена, чтобы утолить полуденную жажду. Они научились правильно вести себя, говорить то, что нужно, и должным образом реагировать на происходящее. Единственное, в чем они не преуспели, – это в добыче золота, пусть даже небольшой ценности.

Они погружались все глубже и глубже, так что Дэну пришлось соорудить из брезента рукав для проветривания шахты. Они работали каждый день до седьмого пота; Дэн обладал необычайной физической силой, и Пэт почти не уступал ему. Я целыми днями наблюдала, как они вытаскивают на поверхность землю, и помогала им крутить лебедку. В другой раз я сменяла Розу и возила груженую тележку к ручью. Вдоль берегов Яррови сплошной линией лежали деревянные лотки старателей, и вся долина гудела от постоянного шума, который они хором производили. Один из нас поворачивал рукоятку и подбивал лоток снизу с помощью палки, а в это время другой лил на него воду. Осадок просачивался через проволочное сито на дне лотка, после чего попадал в специальную кружку для промывки пыли. Этим занимался Кон, и, надо сказать, неплохо с этим справлялся. В лотке же оставался кварцевый камень, который долбили, чтобы добыть из него кусочки золота или даже целые слитки. У нас пока таких слитков не было. Той пыли, что намывал Кон, хватало только на то, чтобы оплатить ежедневные расходы, а между тем нас не считали здесь Невезучими.

Привыкли мы и к крикам «Фараоны! Фараоны!», которые означали, что снова приехали полицейские и будут отлавливать тех, у кого нет лицензий. По закону каждый старатель должен был ежемесячно покупать лицензию, которая стоила тридцать шиллингов, и всегда носить ее при себе. А если она не была сразу предъявлена по требованию полиции, то нарушителя могли арестовать прямо на месте и держать под арестом до тех пор, пока он не уплатит штраф. Многим лицензия была вообще не по карману. Поэтому, как только раздавался первый возглас «Фараоны!» или крики «Солдат! Солдат!», те, у кого не было лицензий, забирались в самые глубокие шахты и отсиживались там, пока полицейские не объедут всю долину. Мы все ненавидели эти набеги независимо от того, могли купить себе эти лицензии или нет. А впечатлительные натуры, вроде Пэта, вообще чуть не плакали от унижения.

– Налоги – с большой дороги! – возмущались они вслух.

И они были правы. Для нас это был почти что разбой и беззаконие. Ведь мы были чужими здесь, не имели никакого имущества, а значит, у нас не было и права голоса. Как мы жили? Ни кола, ни двора – только несчастных восемь футов земли, на которых разрешено копать… И никому не пришло бы в голову заступиться за нас перед законодателями. Пусть тысячи старателей каждый месяц выкладывают денежки – не важно, добыли они хоть унцию золота или им вообще не досталось ни пылинки. Да, здесь было из-за чего лить слезы тому, кто мог себе это позволить.

Пэт был не в силах оставаться равнодушным к такой несправедливости, а следом за ним и Син. Как только начиналась охота, оба они тут же ныряли в ближайшую шахту. Лицензии у них, конечно, были с собой, просто они хотели создать для полиции побольше проблем. Однажды Пэт притворился, что не нашел у себя заветную бумажку; на него надели наручники, пристегнули их к полицейской лошади и сразу же отправили его на «бревно» – в специальный лагерь, который они называли тюрьмой. Если тюрьма была переполнена, людей там приковывали цепями к огромному стволу упавшего дерева и держали так, покуда за них не заплатят. В тот раз Пэт достал свою лицензию, не дожидаясь, пока его привяжут. В лагерь он вернулся с весьма победоносным видом – как же, утер нос властям; впрочем, радость его была недолгой: очень скоро он понял, что ничего, собственно, не изменилось и своим глупым упрямством он совершенно ничего не добился.

Вообще, проблем здесь хватало. Уйти от них, спрятаться, как улитка в свою раковину, было уже невозможно, потому что мы стали частью всего происходящего, и для нас теперь не было чужих проблем. В одной семье на Эврике случилось несчастье – утонул ребенок, свалившись в затопленную шахту на окраине городка. Я даже никогда не видела его раньше, а может, не замечала – мало ли их там бегает, всех не упомнишь, – но почему-то я не задумываясь взяла иголку и стала шить ему саван из полотняной сорочки, которую дала Кейт. Мэри Хили принесла ирландское кружево, и я пустила его на отделку; похоже, такого наряда бедное дитя не надевало за всю свою жизнь. Я была и на поминках перед погребением, и шла за гробом на кладбище. Казалось бы, эти люди были для нас никем – просто здесь все жили одной большой семьей.

Эта смерть была не единственной. Полиция не выполняла своих защитных функций. Ее рвение распространялось лишь на проверку лицензий на раскопки.

Поэтому жителям Балларата приходилось защищаться самим, и иногда это принимало грубые формы. Например, через несколько дней после нашего приезда был застрелен мужчина, возвращавшийся поздней ночью из бара. Так случилось, что на темных улочках Эврики промышляли воры, которые время от времени постреливали в темноту – просто так, на всякий случай. Конечно, эта смерть была нелепой так же, как и две других, – когда обвалилась незакрепленная шахта и двое мужчин были заживо погребены под землей. Но дело не ограничивалось несчастными случаями. В двадцати милях от города было совершено нападение на эскорт, сопровождавший золото; в результате погибли один полицейский и два преступника. Остальным удалось бежать.

К счастью, нам приходилось сталкиваться не только со смертью. Случались и рождения. Одна из наших соседок на Эврике после целого дня напряженных усилий подарила жизнь девочке. Во время родов она кричала на всю округу, и Роза, заткнув уши руками, прятала лицо у меня на груди. Женщине помогала только акушерка; единственный в Балларате доктор был пьян. Медики, как и все остальные, бывали на приисках проездом и, как правило, с далекой от врачевания целью.

Оставалось у нас место и для веселья. По субботам в Балларате всегда проходили праздники. Я надевала зеленое платье из шотландки, Роза и Кейт облачались в свои шелка, и мы отправлялись на Главную улицу, где собирались все жители Балларата. Торжественным шагом я шла, держа за руку Кона, и он был страшно горд этим. Рассматривая витрины магазинов, мы сожалели, что не можем ничего купить, – некоторые вещи были совсем неплохие. Они были рассчитаны на внезапно разбогатевшего старателя, которому не терпится скорее потратить свои деньги, не дожидаясь поездки в Мельбурн. На этот случай его ждали шелковые рубашки и жилеты из бархата. Из окон театров и гостиниц доносился манящий перезвон фортепиано. Кон трепетным голосом считывал с реклам их названия: «Адельфи», «Монтесума», «Чарльз Нэпьер». Их представления можно было встретить на протяжении всего пути из Европы. Люди здесь до сих пор вспоминали о временах, когда приезжала Лола Монте; для них казалось важным, что в Балларате было достаточно денег, чтобы его согласилась посетить женщина, однажды переспавшая с баварским королем. Я не стала рассказывать об этом Кону.

В теплые вечера двери гостиниц были распахнуты настежь, и с улицы просматривались лампы в розовых абажурах, тяжелые драпировки с бахромой и женщины в ярких атласных платьях. Мы останавливались, чтобы получше разглядеть их, и Роза начинала нетерпеливо подталкивать меня под локоть.

– Как я хочу туда зайти, – говорила она, – все отдам, лишь бы посидеть там и выпить шампанского.

Роза жила здесь в постоянном напряжении – она никак не могла свыкнуться с этим миром. Из всех нас она меньше всего подходила для Балларата. За эти несколько недель мы подружились с ней, и, поскольку до этого у нее никогда не было подруг, я стала для нее ближе, чем кто-либо на свете. Вечером, лежа рядом со мной в темной палатке, она жалобно шептала:

– Неужели мы никогда не выберемся отсюда, Эмми? Как ты думаешь? Здесь так ужасно! И никого невозможно встретить. Даже просто поговорить – и то не с кем.

Я понимала, что она этим хочет сказать. Когда она говорила, что невозможно никого встретить, она имела в виду мужчин. Конечно, там было много мужчин, просто уйма мужчин, жаждущих хоть краем глаза полюбоваться красивой женщиной. Но все это были не те мужчины.

– Мне нужно, чтобы он был молодой, красивый и при деньгах, – настойчиво повторяла Роза, – а здесь золото находят почему-то сплошь одни старики – и такие старые, что страшно смотреть.

К юношам, что крутились вокруг лагеря Магвайров, как пчелы вокруг меда, Роза относилась с холодным высокомерием. Но они все равно не отступали, потому что Роза, как я и думала, принадлежала к тому типу женщин, которые привлекают мужчин, даже сами того не желая. Она, конечно, об этом знала, но для Нее это был лишь повод, чтобы вести себя еще более надменно. Она обращалась с ними, как с шутами, и наслаждалась своей властью. У меня тоже были свои воздыхатели – незадачливые симпатяги, которые, как мне казалось, просто боялись подступиться к Розе. Но зачем мне нужны были те, кто даже не стал пытаться? А Пэт продолжал звать меня зеленоглазкой, и мне это нравилось.

Всеми путями я пыталась оправдать свой договор с Ларри. По многу часов я просиживала с Коном, помогая ему с чтением и арифметикой, – из меня получился лучший учитель, чем из Дэна, у которого для этого не хватало логики и попросту терпения. Я пыталась хоть как-то усмирить Розу – временами ее охватывало такое отчаяние, что ей необходим был кто-нибудь, кому она могла без опасений поплакаться в жилетку. Я готовила почти всю еду, хотя это считалось обязанностью Кейт; я залатала все рубашки и штаны, подшила нижние юбки, чтобы они не пачкались в грязи. Я напоминала Кейт, чтобы она носила шляпу от солнца, и втирала ей жир в кожу на руках, в надежде вывести веснушки. А Пэту я позволяла называть себя зеленоглазкой, не требуя большего. Хотя это было бы затруднительно, так как он хороводился примерно с дюжиной девушек, разбросанных по всей Эврике.

Сначала я еще помнила о договоре с Ларри, но вскоре напрочь забыла о нем. Я выполняла бы его условия, даже если бы его не было вовсе, даже если бы не было самого Ларри. Эти люди были нужны мне. Я узнала и полюбила их недостатки и теперь не потерпела бы никакой критики в их адрес. Они стали моей первой любовью. Я жаждала доказать свою любовь преданной службой, но могла лишь выполнять обычные хозяйственные дела, которые казались мне мелочами. Мне ничего не было нужно от них взамен, потому что они дали мне главное: теперь я чувствовала, что кому-то нужна.

Периодически я пролистывала местную газету «Балларат таймс», с ужасом ожидая, что обнаружу там зловещее упоминание о Вилли Гриббоне или об «Арсенале старателя», но ничего такого не было. Считалось, что там, где золото, там и жестокость, поэтому в душе я надеялась, что полиция не станет всерьез заниматься моим делом. Страх понемногу проходил. В конце концов я могла позволить себе не прятаться за Розу, если мы встречали на Главной улице полицейского. В первую неделю я пыталась искать в толпе Джорджа, но вскоре бросила. Вокруг было столько других приисков – он мог пойти на любой из них. Цель его была схожа с моей – как можно дальше уйти от «Арсенала старателя» и всего, что с ним связано.

Но, как ни возрастала уверенность в моей безопасности, это не спасало меня от непрекращающихся мыслей о Гриббоне. Ежедневно перед глазами возникала сцена, когда я держу револьвер, идет Гриббон, и револьвер словно взрывается у меня в руке. Я видела, как медленно сползает его тело и затем падает на пол. Я даже слышала это. По ночам я просыпалась в холодном поту, а иногда меня будил собственный голос, произносящий его имя. И невозможно было вырваться из этого плена. Я уже отчаялась, что когда-нибудь смогу сделать это.

Иногда я даже плакала, уткнувшись лицом в подушку. И спасибо Розе, что она так крепко спала и не слышала ни моего бормотания во сне, ни следовавших за ним сдавленных рыданий.

Однако прошло некоторое время, и ужасные воспоминания отступили. Там, на Эврике, я была действительно счастлива. В те дни мы еще надеялись, что найдем крупную жилу и сразу же сказочно разбогатеем. Каждый день работа кипела; на свежем воздухе у всех был прекрасный аппетит и доброе настроение. Этому способствовала и весенняя погода – теплые дни вперемежку с холодными ночами. По вечерам Кейт собирала у костра целый салон, а когда Дэн начинал угощать гостей виски, то сходство с таверной в Дублине становилось щемящим. Я и не пыталась удержать их от этого, несмотря на то, что обещала Ларри. Просто я поняла, насколько было важнее, чтобы над лагерем не умолкал уютный, полный домашнего тепла смех Кейт, – это было важно не только для нас, но и для людей, живущих по соседству. Было бы так же глупо ловить за руку Дэна, когда он делился с другими табаком. Отними у них все это – и они сразу бы зачахли, как цветы без воды, и поддались бы распространенному здесь чувству тоски и безысходности. В конце концов, от их душевного благополучия сейчас зависело все.

И, конечно же, мы ждали Ларри. Мы буквально считали дни. Каждый вечер Кейт собирала нас у костра, и, встав на колени, мы истово молились:

– Пресвятая Богородица, спаси и сохрани Ларри!

А потом, уже в палатке, Роза повторяла почти то же самое, но это была уже не молитва, а страстное желание: «Скорей бы возвращался Ларри!» Его возвращение таило в себе возможность короткого свидания с тем другим миром, который она любила; не думаю, чтобы она ждала его по какой-то другой причине. И наверное, мы все ожидали чего-то большего, чем просто его приезда.

Ларри не было почти три недели, они показались нам целой вечностью. Вернулся он на исходе дня, когда мужчины заканчивали работу на шахте. Мы с Коном сидели на бревнах, разложив перед собой на ящиках школьные учебники, а Кейт смешивала очередную порцию теста для пресных лепешек. Роза умчалась куда-то – как она сказала, к Люси О'Доннел. Наш лагерь располагался неподалеку от Главной улицы. Мы услышали приветственный крик Ларри и увидели, как он гонит волов по ухабистой тропе между палатками, радостно махая нам кнутом.

– Матерь Божья! – воскликнула Кейт. – Ларри вернулся!

Она отерла о передник муку с рук и побежала навстречу повозке. Возле шахты она приостановилась, крикнув вниз:

– Дэн! Пэт! Вылезайте! Ларри!

Кон пулей выскочил у меня из-под руки и через несколько секунд был уже на повозке рядом с братом. Совершенно забыв, что он уже почти мужчина, Кон бросился душить Ларри в объятиях. Прежде чем присоединиться к встречающим, я поймала соседского мальчишку Тома О'Брайена, который жил через две палатки от нас, и велела ему сбегать к О'Доннелам и передать Розе, что Ларри вернулся. Заметив, что мальчик не торопится выполнять мою просьбу, я просто устроила ему разнос. Я чувствовала себя вправе это сделать, потому что регулярно подкармливала его сладостями.

– Ну-ка быстро! – сказала я, и тогда он повернулся и побежал.

К этому времени мужчины уже вернулись с раскопок и плотным кольцом окружили Ларри. Соседи тоже начали понемногу стягиваться в наш лагерь. Впрочем, они соблюдали вежливость и не бросились к Ларри сразу, а подождали, пока утихнут первые восторги родственников. Потом они позволили себе протиснуться поближе, но опять же вели себя скромно и ненавязчиво. Разве могли мы не разделить с ними радость возвращения Ларри, если они помогали нам пережить это долгое ожидание?

Я и не заметила, как вместе со всеми оказалась в объятиях Ларри и даже почувствовала на щеке его поцелуй. Конечно, это ничего не значило, ведь он целовал почти всех. Кейт смеялась, по щекам ее текли слезы, и она вытирала их передником, перепачканным в муке. А Дэн всем подряд тряс руки, как будто из Мельбурна вернулся не Ларри, а он.

В суматохе никто и не заметил, что Ларри пригнал еще одну повозку. После того как он распряг и привязал упряжку волов, он вернулся за ней на дорогу. Повозка была большая, запряженная парой отличных лошадей, от которых мы просто не могли оторвать глаз. Мое внимание привлек и возница – какой-то незнакомый молодой человек. Ларри взобрался на колесо повозки, чтобы его было хорошо видно собравшимся, и громко объявил:

– Я хочу всем представить моего компаньона – Адама Лангли! Если вы подумали, что эти лошадь и повозка принадлежат мне, то глубоко ошиблись, – тут он самоуверенно усмехнулся, – хотя, я думаю, со временем так и будет.

Его замечание было встречено гулом одобрения, и вслед за этим мужчины подошли к вновь прибывшему, чтобы пожать ему руку. Он был одет в морскую форму и выглядел немного старше, чем Ларри. Держался он со всеми очень приветливо, а в нескольких фразах, которыми он отвечал на приветствия, было нетрудно различить американский акцент.

– Ну, теперь держи ухо востро, сынок! – подшутил кто-то из толпы. – Эти янки везде без мыла пролезут. Не успеешь оглянуться, как он оберет тебя до нитки.

Адам Лангли улыбнулся и жестом выразил свой протест. После того как распрягли лошадей, он спустился вниз, и все дружно двинулись к костру.

– Оставьте упряжки, – сказал Ларри, – все равно их скоро отправлять к Бену Сампсону.

Адам Лангли пошел вместе со всеми. Он был на голову выше и шире в плечах остальных мужчин; говорил он мало – все больше молчал или поддакивал, зажав в зубах свою трубку. На мгновение я оказалась в толпе рядом с ним, и он показался мне высоченным, как колокольня. Он возвышался надо всеми и словно действительно был немного выше всей этой толпы возбужденных ирландцев, или просто в стороне; во всяком случае, он был только рад, что Ларри старается говорить за него. Вообще-то моряки были здесь обычным явлением, – чтобы попасть сюда, им достаточно было сойти с корабля в Мельбурне. Но Адам Лангли носил головной убор морского офицера – фуражку с козырьком. Кроме того, у него был темный загар и привычные к солнечному свету голубые глаза, из чего явствовало, что на море он не случайный человек; здешняя обстановка явно тяготила его – по крайней мере мне показалось, что более комфортно он ощущал бы себя где-нибудь еще, но никак не в Балларате. Тем не менее он любезно принимал все эти рукопожатия и похлопывания по плечу. Было заметно, что он очень тепло относится к Ларри – это сквозило в его по-доброму снисходительной улыбке. Адам Лангли был, как и Ларри, очень красив – со стройной фигурой и породистым лицом, хранящим неизменное выражение сдержанности. Когда он снял свою форменную фуражку, под ней оказались темно-русые волосы, слегка выгоревшие на макушке. Кейт усадила его на бревно, где он терпеливо ожидал, пока уляжется суматоха.

Я повесила котел над огнем сразу же, как заметила, что приехал Ларри, поэтому чай теперь уже поспел. Мы с Кейт раздали людям кружки с чаем, а Дэн добавил в них всем желающим по порции рома. Это было похоже на настоящий праздник. Мы хохотали до упаду над каждой мелочью.

Мужчины приставали к Ларри, чтобы тот подробно рассказал о поездке в Мельбурн. Кейт разделила на всех фруктовый пирог, который испекла специально в честь приезда Ларри.

– Ну, хорошо, – сказал Ларри, откусывая кусок пирога, – слушайте. В общем, если честно, пока я не встретил Адама, дела шли не слишком уж хорошо. Оказывается, недостаточно просто приехать в Мельбурн и заплатить деньги. Там все зависит от привоза: если товаров мало, то их разбирают постоянные торговцы – владельцы местных магазинов. Кроме того, корабли приходят с опозданием, создавая кучу дополнительных сложностей. Я уже почти был готов купить товар по тамошним ценам в расчете на небольшую прибыль в Балларате – иначе пришлось бы возвращаться с пустыми руками. Но, к счастью, встретил Адама, и он свел меня с Джоном Лангли…

– Лангли?.. – в толпе послышались возгласы уважительного узнавания.

Кто-то из сидящих рядом задал Адаму вопрос:

– Так вы из тех самых Лангли? Американцев?..

Адам пожал плечами.

– Мы носим ту же фамилию. Это две разные линии одной семьи. Наша приехала в Новую Англию еще сто лет назад. Впервые мой отец встретился с Джоном Лангли, когда ходил бить китов к Земле Ван-Дьемена. Это было в двадцатые годы. Мы из Нантукета! – подчеркнул он, явно считая, что все присутствующие понимают, что это значит.

– Лангли владеет магазинами в Мельбурне?

– Берите больше! – раздался голос откуда-то с задних рядов. – Там просто Лангли на Лангли и Лангли погоняет! А уж кораблей у него столько, что вам и не снилось. Он вообще не против, чтобы мы все убрались из страны – все золотоискатели. Недавно он заявил об этом на Совете законодателей.

Последовало неловкое замешательство. Все уставились на Адама, стараясь разглядеть его получше. Полинявший китель и помятая фуражка не наводили на мысли о богатстве и благополучии. Становилось непонятно, зачем он приехал в Балларат на такой повозке.

Ларри жестом остановил прения в толпе.

– Меня не волнует, что он там заявил на Совете законодателей. Как всякий бизнесмен, он будет блюсти свои интересы. А поскольку есть старатели, то ему выгодно продавать им свой товар, так же как другим покупателям. Адам познакомил меня с ним, и мне за неделю удалось убедить его, что я подходящий деловой партнер. Лангли предоставил мне выбор товаров, дал лошадей и повозку, а Адам приехал вместе со мной, чтобы соблюдать его интересы.

– Ну-ну, говорят, что из моряков получаются неплохие торговцы, особенно если они – янки.

На лицо Адама набежала тень.

– Я не собираюсь заниматься этим долгое время, – отчеканил он, – только до тех пор, пока не получу свой корабль…

– В Мельбурне ведь полно кораблей. Они гниют на причалах!

– Невозможно набрать команду, – сказал на это Ларри, – все капитаны сидят на берегу и обрастают жиром, Дожидаясь, пока их экипажи вернутся с приисков. Нужно же делать что-нибудь, чтобы обеспечить себе нормальную жизнь.

– Это конечно… – согласились в толпе, и Адам Лангли снова стал обычным человеком. То, что он должен, как и все, работать, чтобы обеспечить себя, было по душе людям, и он перестал ассоциироваться в их глазах с теми богатыми Лангли, он был просто моряком. Адам тоже успокоился. Он выбил свою трубку и снова наполнил ее табаком, а когда Кейт предложила ему еще один кусок пирога, он ответил вежливым отказом.

– Да, Ларри, теперь ты у нас важная персона, ведь ты под защитой такого человека, как Лангли, – сказал Майк Хили. – С его деньгами тебе и участок ни к чему.

Ларри не разделял такой точки зрения.

– Напрасно вы так думаете – это всего лишь небольшой кредит. Он использовал меня просто потому, что я подвернулся ему под руку. Он собирается реализовать весь товар через магазин Бена Сампсона, а свой открывать не хочет, так как считает, что у этого города нет будущего. Он ждет, когда здесь кончится золото… говорит, что, когда все съедут отсюда, тогда для этих земель найдется настоящий владелец.

– Да он рехнулся! Золота хватит еще на много лет.

– Не думайте, он хитрый. Как бы он иначе сделал столько денег? Я слышал даже, что он принимал участие в отлове китов и тюленей в Проливе, когда дело только начиналось и приносило баснословный барыш… Что скажешь, Лангли? Это правда?

Адам Лангли пожал плечами.

– Я не очень-то в курсе его дел – он явно не расположен обсуждать их с каким-то бедным родственником. Впрочем, когда-то давно отец рассказывал, что Джон Лангли основал там китобойную ферму – она называлась «Бухта надежды». Но сейчас она уже прекратила свое существование.

– Немудрено – перебили всех тварей сразу, и теперь неизвестно сколько лет пройдет, пока в Проливе увидят хоть один китовый ус или тюленью шкуру. Сами захлебнулись собственной жадностью…

– Будет вам, – остановила говорившего Кейт, – разве приятно слышать такое о родственнике?

Адам Лангли пожал плечами.

– Мне это совершенно все равно, миссис Магвайр. Джон Лангли только дает мне работу. А к этой семье я себя не причисляю. Если бы это не было нужно Ларри, не думаю, что я бы вообще к нему обратился…

– Джон Лангли все перевернет на свой лад, – заверил всех Майк Хили, который был старожилом и пользовался авторитетом среди обитателей Эврики. – Насколько я наслышан, уж если кто попадет к нему в лапы, то дергаться бесполезно. Даже его единственный сын – у него есть участок здесь, в Балларате, – и то не может его ослушаться. И дочка Лангли тоже… Говорят, она вышла замуж за какого-то важного англичанина – наследного баронета, – но в конце года почему-то вернулась в Мельбурн вместе с отцом…

– Вы знаете Тома Лангли? – перебил его Адам.

– Ну да, конечно… его почти всегда можно найти в таверне у Бентли. Это у нас, на Эврике. Вообще-то он совсем не дурак выпить, поймите меня правильно. И у него всегда звенит в карманах, даже если он не слишком потеет на прииске.

Адам кивнул в ответ. Майк Хили с удовольствием распространялся бы и дальше про Тома Лангли, но Ларри не дал ему сделать это. Осушив свою кружку, он со стуком опустил ее на землю и сказал:

– А теперь, пока совсем не стемнело, нам пора идти к Сампсону. Мы должны разгрузить две повозки и сосчитать товар. Если кто-то берется помочь…

– Мы с мальчиками присоединимся к вам, – сказал Дэн, – мы уже закончили копать. Может быть, и Майк свободен…

– Я тоже хочу помочь, – сказал Кон.

Все потянулись к повозкам. Я взяла у Адама из рук пустую посуду, и он слегка кивнул мне. Он не понял, кто я такая, – в самом начале мы были представлены друг другу, но в такой суматохе он, конечно, не запомнил моего имени.

– Меня зовут Эмми, – сказала я, – Эмма Браун. Он немного отстал от остальных.

– Эмма… красивое имя. Так звали мою бабушку. Он стоял, глядя на меня с высоты своего роста, и я заметила, что у него такие широкие плечи, что морской китель чуть не лопается по швам. Он продолжал улыбаться, но теперь его взгляд стал задумчивым. Кажется, мое имя напомнило ему о доме, и я ухватилась за эту возможность продолжить разговор.

– Вы остановитесь у нас в лагере? Он покачал головой.

– Не смею обременять вас такой заботой. Я лучше сниму комнату в таверне.

– Кейт не допустит этого, – заверила его я, и это было действительно так, – у Ларри есть еще одна палатка. Вы можете спать вместе с ним… вы ведь здесь на несколько дней?

Он кивнул, оглянувшись через плечо на Ларри, стоявшего у повозок, и повернулся, чтобы идти. Неуклюже спотыкаясь, я поспешила за ним – это я-то, которую обычно и вприпрыжку не догнать. В его присутствии я ощущала себя ребенком, хотя мне хотелось, чтобы он смотрел на меня, как на женщину.

– Если бы вы хотели помыться… – сказала я сбивчиво, – или вам нужно что-то заштопать… Я прекрасно умею штопать.

Он удивленно посмотрел на меня, и я почувствовала себя круглой идиоткой. Я понимала, что говорю что-то не то, но ничего не могла с собой поделать; другая бы лучше улыбнулась, вместо того чтобы предлагать какие-то услуги. Я еще никогда так не теряла уверенности в себе, одновременно боясь сделать неправильный шаг.

– Благодарю вас, мисс Эмма, – вежливо сказал он, и это был отказ.

Ларри взобрался на переднее сиденье повозки. Отец, Кон и Майк Хили примостились рядом. Подняв руку, Ларри призвал всех к тишине.

– Сегодня вечером в лагере будет праздник. Приглашаются все. Вас ждут виски и отличная ветчина из Мельбурна.

Его слова были встречены шумной овацией – кто-то даже подбросил в воздух шляпу. Адам сбежал от меня и занял место в своей повозке, где его ждали Пэт и Син, уже готовые двигаться к Сампсону. Один из соседей, Мэт Казей, собирался помочь вывести упряжки на дорогу. Все происходило так быстро, что меня охватило отчаяние: было так жаль, что они уезжают, хотя я и знала, что скоро они вернутся. Крепко сцепив руки, я следила, как Адам забирается наверх и берет у Пэта поводья.

– Ларри! Ларри! Подождите… подождите меня! Между палатками возникло какое-то движение. Это была Роза, которая, не разбирая дороги, неслась, спотыкаясь о кучи пустой породы; волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам, а подол длинной юбки она несла за собой в руке. Чуть отставая, за ней следовал Том О'Брайен, а еще дальше – Люси О'Доннел.

Добежав до повозки Ларри, она вспрыгнула на колесо и потянулась, чтобы поцеловать его. Радостно смеясь, он еще больше взъерошил ей волосы и сказал:

– Да, Рози, ну и видок у тебя.

– О-о-о! Вернулся! Как здорово, что ты вернулся, Ларри! – глаза ее светились, а щеки разгорелись от пробежки.

– Ну а теперь слезай, Рози, – сказал он. – Мы скоро вернемся. Надо успеть скинуть барахлишко Сампсону, пока не стемнело.

– Можно мне с вами? – попросила она. – Я не буду мешаться под ногами…

Но он уже качал головой.

– Нет, Роза. В следующий раз. У нас очень много дел. И потом, за тобой вечно тянется целый хвост ухажеров.

Раздался смех, однако на этот раз Розу совсем не обрадовало упоминание о ее легких победах. Она нехотя спустилась, в любую минуту готовая возобновить уговоры. Но Ларри был непреклонен. Он лишь указал кнутом в сторону второй повозки.

– Лучше познакомься, Роза. – это Адам Лангли. Мы с ним вместе работаем.

Она обернулась с выражением безразличия и взглянула на вторую повозку. Адам приподнял фуражку.

– Здравствуйте, мисс Роза, – сказал он.

Перемена была разительной. Она тут же сделала невольный жест рукой, пытаясь пригладить волосы, принялась одергивать юбку. Невероятно, но, заметив восхищение в его глазах, она залилась краской, хотя почти у всех, кто впервые видел ее, была точно такая реакция. А теперь она не могла вымолвить ни слова – только робко кивнула и улыбнулась.

На лице Адама было то самое выражение, которое я хотела бы вызвать у него сама. Но, увы, на меня он так не смотрел. А Роза добилась признания одной лишь улыбкой. Это было невыносимо. Как легко ей все дается! И я вдруг продралась через толпу к Ларри. В этот момент мне было все равно, что обо мне подумают.

– Ларри, – сказала я, – я поеду с тобой. Если у вас много товара, то понадобится составить учетный лист, чтобы ничего не пропало. Я занималась этим раньше, поэтому быстро управлюсь… И без ошибок.

Он посмотрел на меня с сомнением и уже хотел было ответить отказом, видя, что Роза отвернулась от Адама и гневно смотрит на него, ожидая развязки.

– Ларри!.. – предупреждающе сказала она.

Но он никогда не обращал внимания на ее вспыльчивый характер. Я верно рассчитала: он прежде всего был практичным – помощь ему действительно требовалась, а о том, что я помешаю, как помешала бы Роза, не могло быть и речи. Он коротко кивнул:

– Ну, хорошо, только быстрее.

И я немедленно воспользовалась своим преимуществом.

– Я поеду с Пэтом, – сказала я, – там больше места.

Когда я шла к другой повозке, то услышала, как Роза набрала воздуха, собираясь прошипеть слова возмущения. Но Пэт уже протянул руку, чтобы помочь мне взобраться.

– Ну давай же, зеленоглазка, – сказал он. И я оказалась зажатой в середине между Пэтом и Адамом. Мне понравилось, что он назвал меня зеленоглазкой, может быть, и Адам теперь заметит, что у меня зеленые глаза, а волосы – даже скорее рыжие, чем каштановые. Но Адам ничего не сказал; наши повозки тронулись.

Страшно уставшая, я возвращалась от Сампсона, а рядом со мной возбужденно трусил Кон, который был все еще не в состоянии прийти в себя после пережитого восторга. Весна уже почти прошла, но вечера еще оставались прохладными, и я поплотнее закуталась в платок. Стемнело, оживление в городке стало понемногу стихать. Лебедки и краны уже не скрипели, смолкло и шуршание лотков. В отелях и магазинах на Главной улице зажигались огни, но все же ночь еще не набрала силу. Когда мы отошли от светящихся окон от пивных с доносящимся изнутри смехом, нам открылась панорама уходящих наверх оврагов, испещренных множеством светящихся точек, – это были тысячи костров, протянувшихся до самой Эврики. Подул холодный ветер, и Кон не заметил, как теснее прижался ко мне. Мы шли мимо костров, вокруг которых сидели ребятишки: кто-то из них капризничал, кто-то, запрокидывая голову, пил из кружки чай. Мы слышали их тоненькие голоса.

– Правда, здорово, Кон? – сказала я. – Малыши сидят у костра. Посмотри-ка… бедняжки такие сонные… им уже давно пора спать.

Но Кону было совсем не до того.

– Мне разрешили! Ты слышала, Эмми? Папа сказал, что мне можно остаться на весь праздник!

Я улыбнулась в темноте, однако ответила ему вполне серьезным тоном:

– А почему бы и нет? Ведь без тебя и праздник – не праздник.

Смущенный, он засмеялся от удовольствия и ускорил шаг, так что мне пришлось идти вдвое быстрее, чтобы поспевать за ним. Несмотря на усталость, я вовсе не возражала. Было так приятно идти мимо этих костров, думая о том, что возле одного из них меня ждут. Я была очень довольна собой. И, что более важно, я знала, что мною так же доволен Ларри. Мы работали целых три часа, причем в бешеном темпе; я стояла у входа в магазин Сампсона и записывала каждую коробку, каждый ящик, которые вносили внутрь. И хотя мужчины двигались очень быстро, я все равно успевала за ними, аккуратно и разборчиво записывая название и количество товара. Я ни разу не ошиблась, не попросила подождать. Назавтра мне снова предстояло идти в магазин Сампсона – Ларри попросил меня сделать дубликат списка, а также помочь классифицировать товар перед продажей и прикрепить ярлыки. Да, я хорошо справилась – это видели все.

После работы Ларри собрал всех мужчин – отца, братьев, Адама Лангли и Бена Сампсона, – и они решили сходить вместе в пивную. Поначалу произошло замешательство, потому что никто не знал, кому поручить провожать меня до лагеря, чтобы не разрушать теплую мужскую компанию. Потом вспомнили про Кона, которому нельзя было идти в пивную, и все уладилось. Но, несмотря на все похвалы, которые я заслужила, мне было этого мало. Мне нужен был взрослый провожатый – один из них; да что там говорить, попросту мне хотелось возвращаться в лагерь вместе с Адамом Лангли, потому что я знала, что он тоже хочет этого. Я еще раз вспомнила, что я не такая, как Роза, и мне приходится тяжело трудиться, чтобы чего-нибудь достигнуть в жизни, даже тяжелее, чем сегодня вечером. Я вспомнила и о словах Элиу Пирсона, что мне надо научиться быть полезной. Кон прервал мои мысли.

– Эмми, если там будут танцы, ты пойдешь со мной танцевать? Я, правда, еще не умею, но было бы так здорово, если б ты потанцевала со мной.

Мне захотелось обнять его; на глаза навернулись слезы. Я мечтала о мужчине, а вместо него рядом со мной был ребенок – и смех, и грех! Но его я тоже очень любила.

– Это будет честью для меня, – сказала я, – ведь… я ведь и сама плохо танцую.

– Гм-м… – промычал он в знак согласия и одобрения, после чего задумался и замолчал.

Мы приближались к лагерю Магвайров.

Ларри оставил нам вынутые из повозки нераспакованные продукты, и теперь над лагерем витал запах ветчины и специй – дразнящий запах, который казался немыслимым после приевшегося бараньего бульона и не менее надоевших бараньих отбивных. Кейт крикнула нам, что готова теплая вода для умывания. Кону хотелось умыться первым. Я налила полкувшина воды и направилась к палатке. Внутри горел свет и маячила тень Розы. Только теперь меня пронзила мысль о ней и о том, что я совершила, заняв место рядом с Адамом, которое она, вероятно, уже считала своим. Я просто оттолкнула ее в борьбе за это место – не важно, чем было оно лично для меня. От этой мысли у меня сразу же испортилось настроение. Я и без того чувствовала себя разбитой, а теперь и вовсе сникла. Но все же, преодолев себя, я подняла полог и вошла к Розе в палатку.

Конечно, она уже знала, что я вернулась. Она слышала наши голоса и теперь не могла не почувствовать мое присутствие. Но сразу она ко мне не повернулась и, тем более, не начала разговор. На ней был корсет и нижняя юбка, в руках она держала расческу и, кажется, только сейчас приступила к распутыванию колтуна в волосах.

– Где Адам Лангли? – спросила она наконец. – Когда он вернется?

Она говорила, повернувшись ко мне, прямо вот так, открытым текстом. Она даже не спросила меня ни слова о Ларри.

– Они… где-то в таверне… празднуют, – сказала я, – думаю, Адам захочет разыскать своего кузена, Тома Лангли. Кузена или кем он там ему приходится?

– Но он вернется? – не унималась она. – Ты уверена в этом?

Я отвернулась от нее, чтобы поставить кувшин рядом с тазиком для умывания.

– Да, – ответила я, – уверена.

В моем голосе звучал неприкрытый вызов, но она и не думала этого замечать. А может быть, мне только показалось, что она paзозлилась на меня за мой невольный порыв к Адаму, может, она вообще ничего не поняла? Неужели она в самом деле считает, что я хотела поехать туда из-за Ларри? Вряд ли Роза была так слепа, просто она вероятно, видела только то, что ей хотелось сейчас видеть.

Она подвинулась поближе, взяла меня за руку и склонилась, заглядывая мне в лицо:

– Эмми, как ты думаешь, я понравилась ему?

– Кому? – спросила я, хотя прекрасно поняла, о ком идет речь.

– Ну, Адаму, конечно.

Я улыбнулась ей, стараясь выглядеть как можно любезней.

– Ты всем нравишься, Роза. Ты же знаешь. Стоит тебе только шевельнуть мизинцем…

– Да знаю я, знаю! Это не то… – Она сгорала от нетерпения, как будто вся ее предыдущая жизнь не имела для нее теперь никакого значения, а то, что раньше было закономерностью, теперь уже не действовало. – Я же говорю об Адаме. Ему я нравлюсь?

Я не верила своим ушам. Она видела его не больше одной минуты, не успела и словом с ним перекинуться, но тем не менее была по уши влюблена. Хотя с чего бы это мне не верить? Ведь со мной произошло то же самое. Теперь для нее существовал только Адам и, пожалуй, еще она сама. Соперниц она не допускала даже в мыслях, тем более она никак не могла заподозрить в этом меня. Ей даже не приходило в голову, что я могу хотеть того же, что и она. Поэтому так невинно прозвучал ее вопрос об Адаме: ведь она и не подозревала, какую причиняет мне боль. Я никогда еще не видела, чтобы невинность принимала такие жестокие и ужасающие формы.

– Думаю, что нравишься, – сказала я, – разве может кто-нибудь устоять против тебя? – И тут я не кривила душой.

Она сжала руками расческу; впервые она выглядела такой серьезной.

– Я заставлю его, чтоб понравилась, да, Эмми! Он должен! Придется мне позаботиться об этом!

И вслед за этим она оживилась, словно только что навсегда сбросила с плеч тяжелое бремя. Одним движением она оказалась рядом с сундуком, который стоял с откинутой крышкой, а царивший в нем повышенный беспорядок выдавал ее терзания по поводу того, что надеть сегодня вечером. Из груды одежды она выудила одно платье и протянула его мне.

– На, нужно совсем чуть-чуть подделать его, а так оно уже совсем готово. Обрати внимание на подол – я подшила только два дюйма. И еще, пока что тебе придется надеть его под пояс, зато потом, когда будет время, ты сможешь заложить складки.

Платье было шелковое, почти что изумрудного цвета. Оно не пестрело украшениями; ему хватало его собственной изысканности – это было настоящее произведение искусства.

– Ты хочешь сказать… чтобы я надела его сегодня вечером? – от этой мысли у меня перехватило дыхание.

– Оно теперь совсем твое. Я замотала головой.

– Это лучшее из твоих платьев! Я не могу его взять.

– Подумаешь, какая ерунда! Оно тебе пойдет. Особенно по цвету.

Она бросила платье мне, и я подхватила его на лету. Вряд ли нашлась бы женщина, которая не мечтала о таком наряде.

– Тебе надо поторопиться с подолом, – сказала Роза, – к тому же у меня получилось грубовато. – Она помялась. – А впрочем, все равно никто не заметит.

Я подняла подол и посмотрела на крупные неровные стежки, которыми Роза пыталась отдать дань шитью, а затем увидела крошечные бурые пятнышки засохшей крови – следы от ее уколотого пальца. Я бережно расправила шелковые складки, стараясь не думать, что это нечто вроде утешительного приза для проигравших. Но когда я взглянула на Розу, то поняла, что такая мысль была не более чем абсурдна; в ее Лице я не прочитала никакого коварства – желай она сделать вид, что утешает меня, это непременно проявилось бы если не в словах, то хотя бы в жесте. Вероятно, дело было в том, что Роза вполне спокойно относилась к факту собственной красоты и власти над мужским полом. Она не страдала от чувства вины по этому поводу, и вряд ли подарок имел какой-нибудь потайной смысл. Так я уговаривала себя, держа в руках эту изумительную вещь – самую зеленую в мире, как раз под цвет моих глаз и волос.

– Я… Я прямо не знаю, что сказать… Оно такое красивое, что…

Она оборвала меня на полуслове.

– Ну же, Эмми, тебе надо спешить! Нет времени на разговоры. Скоро они уже придут, а тебе надо подрубить подол, а потом еще помочь мне уложить волосы…

Мне на всю жизнь запомнился вечер, когда Ларри вернулся из своей первой поездки в Мельбурн. Такой радости и веселья не было потом уже никогда. В ту пору в нашу жизнь еще не ворвалась та самая разрушительная сила, которая впоследствии развела всех в разные стороны, а некоторых ввергла в тяжелые испытания.

Тогда наш смех был еще беззаботным и легким, а лица в отблесках костра светились дерзостью и жизнелюбием. Кажется, у нас в лагере собралось пол-Эврики – и все благодаря гостеприимству Кейт, которая привечала всякого, кто только решил заглянуть на огонек, услышав веселые голоса и звуки скрипки Джимми О'Рурке. Дэн очень гордился своими сыновьями и даже немного хвастался, когда выпивал, но никто не был на него за это в обиде. Он испытывал благоговейный трепет перед Ларри, ставшим практически главой этой большой семьи, и главное, никто не собирался оспаривать его лидерство. Кейт была счастлива видеть столько гостей у своего костра – для каждого нашлись и сидр, и виски, и ветчина. Она выглядела необычайно прекрасной в шелковом платье сливового цвета, которое было слишком шикарно даже для дублинской таверны.

Адам сидел по другую сторону костра, и я бросала в его сторону частые взгляды. От его серьезности не осталось и следа, и он от души смеялся вместе со всеми, как будто жил здесь уже давно. Рядом с ним сидел его кузен, Том Лангли, которого он нашел в баре одного из отелей. В честь такого случая кузен приоделся в шелковый галстук и жилетку, а также в прекрасные ботинки из мягкой кожи – самые лучшие из тех, что я когда-либо видела. Они не были похожи – Адам и Том. В результате различных браков кровь их общих предков смешалась у каждого по-своему. Темноволосый и кареглазый Том был красив более традиционной красотой, чем Адам. Ему исполнился двадцать один год, и по виду он был еще совсем мальчик, хотя и демонстрировал прекрасные, изысканные манеры. По акценту я могла бы причислить его к богатой клиентуре магазина в Лондоне – вероятно, он закончил хорошую английскую школу. В общем, если выражаться языком здешних старателей, он был «важной шишкой». Но несмотря на это, он с огромным удовольствием встретил наш скромный прием. Я обратила внимание, что он почти не отрывает взгляда от Розы. И Роза, в свою очередь, изучающе разглядывая Тома Лангли, нашла его весьма привлекательным и теперь повела игру на два фронта, в которой изрядно преуспела. Возможно, она собиралась лишь слегка подразнить Тома, чтобы показать Адаму силу своей власти, но Том сразу же попался так крепко, что теперь от него было уже трудно избавиться.

И тут я услышала, как Кон, наклонившись почти к самому моему лицу, прошептал:

– Эмми, ты такая красивая!

Наверное, он был прав. Я действительно прекрасно выглядела в тот вечер – меня необыкновенно красили зеленый шелк и игравший на щеках румянец.

Мы танцевали, насколько это было возможно на неровной земле Балларата. Я танцевала с Пэтом – у нас хорошо получалось. Здесь, среди шахт Эврики, не требовалось в совершенстве уметь танцевать. Единственное, что было необходимо – это иметь проворные ноги, а уж на это мне было грех жаловаться. Но все же самой популярной танцевальной парой были Роза и Адам.

Потом мы пели, сидя у жаркого костра, все те ностальгические песни, которые так любят петь иммигранты, а кроме них, еще местные шутливые баллады и песенки, родившиеся здесь, за время короткой истории приисков Балларата. Они звучали примерно так:

Мы долго ехали в Джилонг, А после – в Балларат. Одних из нас тут черти ждут, Других же – райский сад.

А может, надо в Бендиго…

Ну и так далее. А после Роза пела одна. Она исполняла старые добрые песенки о любви и военных подвигах, которые собравшиеся, в основном ирландцы, слушали со страстным вниманием.

– «Один менестрель на войну пошел…» – пела она. И я видела, как у некоторых мужчин на глаза наворачивались слезы и они украдкой вытирали их, умоляя Розу спеть еще и еще. В тот вечер все наши соседи по Эврике готовы были простить Розе ее высокомерие и надменность по отношению к другим людям. Лицо ее было озарено каким-то ласковым светом, а в красоте не осталось и следа от обычной кичливой гордости. Она полностью завладела вниманием слушателей, которые готовы были боготворить ее от нахлынувшего восторга.

– На всем белом свете нет краше земли, – выводил ее голос.

И именно в ту ночь в нее влюбился Том Лангли, да и Адам, я думаю, тоже.

Глава четвертая

Австралийская весна уже готова была отступить перед грядущим летом. В потаенных, укромных уголках кустарника, там, где палаточный город еще не успел безжалостным лезвием вспороть землю и вытащить наружу ее внутренности, никому не видимые, расцветали и блекли дикие цветы. Иногда ветер доносил слабый запах мимоз и бороний, но это случалось редко, так что обычно в кустарнике господствовал стойкий запах людей. На эвкалиптах снова менялись листья – рядом с серыми лоскутками старых появились крохотные красные язычки новых. Полоска гор вдалеке в любое время года оставалась голубоватой. Весь городок покрылся тонким слоем пыли; она доставала даже до верхушек деревьев, отчего они гнулись и болтались на ветру, как мочалки. Далеко от города, в самой гуще первозданных деревьев сидели спокойные и неторопливые коалы и, лениво прислушиваясь к доносящимся из города звукам, беспрерывно жевали эвкалиптовые листья, к сожалению, не столь же сочные, как месяц назад. Огромные кенгуру, поедающие остроконечные травы на склонах гор, тоже узнавали присутствие человека – по доносящимся звукам голосов и выстрелов и даже по хрусту веток у него под ботинками. Тогда они стремительно бросались под прикрытие кустарника, вздымая клубы пыли непомерными задними лапами. В общем, лето обещало быть сухим – это сказал бы любой, кто прожил здесь хотя бы один год, то есть по-здешнему – двадцать календарных месяцев.

Работать в шахтах становилось все труднее – было жарко и не хватало воздуха, а добытое золото по-прежнему лишь покрывало ежедневные расходы. Магвайры не могли похвастаться большим запасом терпения, кроме того, тяжелая монотонная работа постепенно делала свое дело – они начали падать духом. Пэт разочаровался в работе на прииске по сравнению с добычей золота, у Ларри дела шли куда быстрее. Пэт поговаривал даже, не перейти ли им на Александр-хилл. Но пока это были только разговоры.

Заведенный порядок нашей жизни состоял из поворотных моментов – дней отъезда и возвращения Ларри. Адам все время ездил вместе с ним. В Балларате были благодатные условия для сбыта товара – здешний рынок без разбора поглощал все, чего бы они там ни навезли в своих повозках. Однако из-за плохой дороги и постоянной угрозы нападения разбойников перевозки стоили недешево. Да и дорога отнимала много времени – поездка до Мельбурна и обратно, что составляло более ста пятидесяти миль, продолжалась от семи до десяти дней, в зависимости от того, сколько они стояли в Мельбурне.

– Если в Балларате не кончится золото, – говорил Ларри, – мы успеем разбогатеть.

Но за его словами стояло и другое – если они с Адамом выдержат ежедневную тряску в дороге, бессонные дни и ночи разгрузки товара в Мельбурне, вот тогда они и разбогатеют. Ну и конечно, если не кончится золото.

Некоторые начинали сомневаться в том, что оно еще осталось. Броских самородков давно уже никто не находил; шахты становились все глубже, и теперь небольшим кучкам людей было не справиться с работой на них. Кое-где уже свирепствовала бедность. А тут как раз подоспело повышение платы за лицензию, а вместе с ним – ужесточение методов борьбы с неплательщиками. Теперь ненавистные выкрики: «Фараоны! Фараоны!» – стали раздаваться все чаще, и все чаще применялась грубая сила и угроза расправы. Люди начали собираться в небольшие отряды для борьбы с несправедливостью; появились разговоры об отправке специальной делегации в Мельбурн, к самому губернатору – сэру Чарльзу Готхэму. Из толпы выделились лидеры движения. Пэт посещал каждое сборище и вдобавок прихватывал с собой Сина. Теперь они отсутствовали в лагере до позднего вечера.

– Ищут себе приключений, – говорила про них Кейт, – они вечно ищут себе приключений…

Но их приключения не шли ни в какое сравнение с моими – о них по крайней мере можно было говорить вслух. Свою же заботу мне приходилось носить в себе, и только Ларри был в курсе дела. Давно, еще когда он вернулся из первой поездки, как-то ранним утром он застал меня в лагере одну и показал мне мельбурнскую газету «Аргус» двухнедельной давности. В самом низу одной из страниц я обнаружила крохотную заметку, от которой у меня похолодело все внутри: «…таверна «Арсенал старателя»… обнаружено тело владельца Вильяма Гриббона. Полиция ведет дознание…»

Не в силах выговорить ни слова, я посмотрела на него, в надежде, что он первым начнет разговор. Протянув руку, он взял у меня газету и бросил ее в костер.

– Я не собираюсь ни о чем тебя спрашивать, – сказал он.

Я замотала головой.

– Все было совсем не так…

Ларри кивнул.

– Я тебе верю, – сказал он.

И больше он меня ни о чем не спрашивал. Приехав из Мельбурна, он был более осведомлен обо мне, чем в день заключения нашего договора. Но к этому времени я уже прочно утвердила свои позиции. Теперь я считалась членом их семьи; я понимала это, и он понимал тоже. Я оказалась словно внутри крепости, войти в которую означало получить надежную защиту и одновременно стать таким же бойцом, готовым в любой момент бороться за ее интересы. Во всяком случае, я сделала бы все, что от меня потребовалось, для любого из Магвайров.

До нас доносился голос Кейт, которая одевалась и говорила о чем-то с Дэном. На Эврике уже начиналось пробуждение. Ларри тихо сказал мне:

– Они ищут в Мельбурне, а не в Балларате. Помни об этом и не волнуйся.

Больше он никогда не говорил со мной об «Арсенале старателя». Разве что случайно, сидя у вечернего костра, я ловила на себе его взгляд – в нем были удивление и немой вопрос. Но вслух он его не высказывал.

Каждый день я по нескольку часов работала в магазине Бена Сампсона на Главной улице, даже если Ларри с Адамом были в отъезде. Я прикрепляла ярлыки к товарам, вела учетные книги, а при необходимости помогала торговать. Я привыкла к Бену Сампсону и в какой-то мере сумела его полюбить – это был кудрявый пожилой мужчина с поседевшими усами, выходец из Иллинойса и, как он любил говорить, «из прилегающих к нему западных районов»; именно тогда я поняла, что колкости, которыми он порой меня осыпает, относятся не только ко мне – так он обычно обращается со всеми, кто ему нравится. Бен Сампсон любил выпить, и поэтому мое присутствие в магазине позволяло ему лишний раз посидеть в баре.

– У нее счастливая рука, – сказал он Ларри, когда тот попытался отговорить его от сложившейся привычки оставлять магазин на меня. – Из всех, кто у меня работал, только она – настоящий прирожденный содержатель магазина. Пусть работает.

Меня это вполне устраивало, а все деньги, которые мне платил Бен Сампсон, я отдавала Кейт. Это была не Бог весть какая сумма, но благодаря ей я каждое утро просыпалась с ощущением радости. Еще со времен работы у Элиу Пирсона я мечтала о независимости. Теперь я вела магазинные дела по своему усмотрению и сама заказывала те товары, которые, по моему мнению, хорошо продавались. Я завела систему специальных заказов на предметы роскоши для некоторых старателей, на различные дамские штучки, о существовании которых не догадывался ни один мужчина. Люди шли ко мне, зная, что я готова выполнить любые их желания; тщательным образом я записывала каждую мелочь, и так же тщательно Ларри и Адам выискивали ее в Мельбурне. Конечно, это стоило лишнего времени, но магазин Бена Сампсона на Главной улице сразу начал набирать обороты, завоевав репутацию места, где можно рассчитывать на хорошее обслуживание.

Как-то раз Роза попыталась помочь мне в работе, хотя прекрасно знала, что Бен Сампсон был против. Она моментально потеряла терпение, столкнувшись с тем, что женщины могут полчаса выбирать какую-нибудь ерунду стоимостью в пару шиллингов. Вид у нее был такой, что люди, плохо выговаривающие слова, вообще старались не подходить к ней. Я пришла к выводу, что, как ни странно, бывают случаи, когда красота только вредит. В довершение всего, она напутала что-то со сдачей, и мне пришлось потом два дня приводить все в порядок. Конечно, она не стала дожидаться, пока Бен выставит ее за дверь.

– И как ты это выносишь? – сказала она мне. – Все эти женщины, которые сначала перещупают половину вещей на полках, а потом купят лишь какой-нибудь жалкий пакетик чая… А мужчины? Стоят, как неотесанные болваны, и считают ворон.

Я пожала плечами.

– А какое у них еще развлечение? Пусть пока приходят поглазеть, потом, глядишь, появятся денежки, вот тогда придут и купят.

Словом, мне неплохо работалось у Сампсона. Если бы только не постоянные мысли об «Аргусе» и Вилли Гриббоне!

Однако, кроме работы, в моей жизни было и кое-что другое, и это другое отнимало у меня гораздо больше сил. Что может быть ужаснее, чем любить человека, который даже не смотрит в твою сторону, а если и смотрит, то видит в тебе только хорошего преданного друга! Так было у нас с Адамом. Я ничего не могла поделать со своей любовью. Я уговаривала себя быть благоразумной и смотреть правде в глаза, но разве можно остановить любовь насильно? Со мной это случилось в первый раз, и теперь я поняла, что разум здесь вообще ни при чем. Любовь никогда не бывает благоразумной.

Думаю, если б не Роза, он бы меня заметил, но она к тому же сама влюбилась в него. Роза была из тех, кто способен проявлять жестокое безразличие к тем, кто им неинтересен, но уж если такой человек полюбит, то его словно бы подменяют. Куда девались все эти ее наивные мечты о богатом муже! Теперь смысл ее жизни состоял в том, чтобы обратить на себя внимание Адама и чтобы это внимание ей не пришлось ни с кем делить. В том, что он полюбит ее, она нисколько не сомневалась, – если не сейчас, то очень скоро. А с чего было ей сомневаться? Еще никогда не случалось, чтобы она заприметила кого-нибудь и он не ответил ей взаимностью, а то, что она заприметила Адама, было совершенно очевидно.

Она жила от одного его приезда из Мельбурна до другого, и не замечала, что то же самое творится со мной. Она была целиком поглощена своей собственной любовью, поэтому ничьей другой она просто не хотела видеть. Наверное, это был не худший вариант. Лучше бы это продолжалось подольше, по крайней мере это отдалило бы ту боль, которую пришлось нам впоследствии испытать.

Но все это ни в коей мере не означало, что я сложила оружие, перестав бороться за Адама. Может быть, мое скромное оружие просто уступало арсеналу Розы. Я много работала, демонстрируя свои немногочисленные умения и навыки, но понимала, что мужчина сначала обратит внимание на то, что было у Розы, а потом уже на все остальное. И никакие добродетели тут не помогут. Конечно, жизнь с Магвайрами в Балларате пошла мне на пользу – появился румянец на щеках, слегка округлились формы, но все же лицо, которое смотрело на меня из маленького зеркала, висящего в палатке, было неспособно отвлечь внимания Адама от Розы.

В нашу жизнь вошел и кузен Адама – Том Лангли. Причиной тому, естественно, тоже была она. Никому и в голову не приходило ставить под сомнение его любовь к ней. Это было видно невооруженным глазом. Каждый вечер он приходил в наш лагерь и всегда с каким-нибудь подарком – не лично для Розы, а для всех нас. Странно и грустно было видеть усилия этого человека, пытающегося купить наше расположение с помощью виски и нехитрых деликатесов из магазина на Главной улице. Слабый, неуверенный в себе, он страстно желал одного – завоевать любовь Розы. Он не хотел больше ничего в этой жизни, да и не замечал.

Теперь он носил, как и все на приисках, молескиновые брюки и рубашку из фланели. Я даже заметила у него на руках свежие мозоли – свидетельство того, что он не сидел сложа руки, а, как подобает старателю, пытался добыть себе деньги с помощью кирки. Правда, для него это было только игра. Все знали, что, несмотря на ссору с отцом, после которой он и оказался на приисках, он продолжал ежемесячно получать от него деньги. Так что вся эта демонстрация трудовых мозолей выглядела смешно и неубедительно.

Теперь нам была известна его история. Естественно, нося такую фамилию, как Лангли, было невозможно остаться в колонии незамеченным, и, конечно же, нашлись старожилы из тех, что смогли бы рассказать о подробностях его жизни даже лучше, чем он сам. Лангли был владельцем знаменитого на всю колонию состояния, об истоках которого ходили легенды.

– Все дело в овцах. Он был первым, кто завез в Викторию мериносов и расселил их, начиная со своей «Бухты надежды» и вплоть до этих мест. В течение десяти лет он отвоевывал у колониального министра в Лондоне двести акров земли. В конце концов он купил их, заплатив по два шиллинга за акр, а некоторые поговаривают, что он просто украл их. Как бы там ни было, у него самый большой экспорт шерсти во всей стране, – рассказывали одни.

Другие считали, что большую часть состояния он нажил, занимаясь торговлей.

– Он застал еще самое начало в Мельбурне, когда Годдл проводил землемерные работы, а потом приступил к распродаже первых улиц. Говорят, у него есть кварталы на Элизабет-стрит и Коллинз-стрит. В те времена на пять фунтов можно было накупить столько земли… Теперь у него там огромный магазин, куча лавок. Все, кто проезжает, сразу видят рекламу «Магазины Лангли».

Мы не видели такой рекламы, но не перебивали рассказчика. Только спросили:

– А Что он за человек – отец Тома Лангли? Один из любителей посплетничать о Лангли пожал плечами.

– Ну, откуда нам знать? Не станет же он путаться с такими, как мы. – Он шумно втянул в себя дым из трубки и продолжал: – Я слышал, в Англии он был фермером, хотя и дворянского звания. Сюда приехал, захватив в собой тридцать помощников. Сначала попытался прикупить угодья на Земле Ван-Дьемена, но там все лучшее было уже распродано, поэтому он осел здесь – на нетронутой тогда земле, где правительство не разрешило селиться еще никому. Он утверждал, что был первым в колонии фермером. Сына и дочь он отправил в Англию учиться. Ну какое образование они бы здесь получили? Дочь его вышла замуж за титулованного англичанина. Говорят, она успела побыть замужем всего год, а потом сбежала обратно к отцу. Детки пошли явно не в него. Ему приходится говорить им, что делать, а они только слушаются. То, что Том сейчас на прииске, – тоже воля отца, но это, кажется, ненадолго. Дело в том, что у парня были какие-то неприятности с девицей, которая прислуживала у них в доме. Будто бы он хотел на ней жениться, а старик ее выгнал… даже отправил назад в Англию. Он всегда добивается, чего хочет.

– Что-то от Тома он ничего не добился.

– Еще добьется. Он же посылает ему деньги? Если уж кто привык к этим бумажкам, так потом ничем его не отвадишь.

Мне это показалось странным.

– Но почему, почему он хочет вернуть его, если они поссорились?

– Что поделаешь – родная кровь. Дела у него идут хорошо. А вот женился он поздно. У него только двое детей, а теперь вот дочь ушла от мужа. Живет с отцом и, кажется, не собирается возвращаться к этому своему титулованному мужу. Внуков нет… Том – его единственный наследник. На месте Лангли любой беспокоился бы, имей он такое состояние.

Получилось, что рассказывали нам о Томе Лангли, а услышали мы скорее историю его отца. Том прятался за спиной Джона Лангли, словно в тени могучего дуба, и с его стороны было глупо скрывать это. Мог бы и не показывать нам свои едва тронутые киркой руки и не делать вид, что он целый день проторчал на шахте.

Нам рассказывали о Джоне Лангли и еще кое-что.

– Из Англии он привез породистых лошадей. Его агент и сейчас поставляет их ему. У него лучшие лошади во всей колонии. Если вам попадется на глаза какая-нибудь приличная лошаденка – будьте уверены, что она вышла из конюшен Лангли.

Таков был мир Тома – породистые лошади, светское общество. У нашего костра он чувствовал себя не в своей тарелке, но все равно приходил туда, и не только из-за Розы. Видя его стремление быть с нами, мы при всем желании не могли отказать ему в гостеприимстве. Он с такой жадностью слушал нашу обычную семейную болтовню, как будто никогда раньше не сталкивался с подобными разговорами. А Магвайры были не из тех, кто мог бы дать ему от ворот поворот.

Хотя, я думаю, частенько им этого хотелось. Иногда он приходил, принося с собой неприятный запах виски. Согласитесь, есть разница между тем, кто выпил после долгого рабочего дня, и тем, кто часами просиживает в баре. Возможно, Том не уступал Магвайрам по росту и ширине плеч, но вот что касается остального… Нам было жаль его, если, конечно, жалость уместна по отношению к сыну богача. И мы не гнали его.

Когда отсутствовал Адам, Роза отчасти привечала Тома. Не хочется думать, что ее жестокость была умышленной. Просто она была глупа и беспечна; ей нужно было перед кем-то выражать себя, а Том с его мягкими манерами и нежным голосом как нельзя лучше подходил для этого. Каждый вечер она наряжалась, ожидая его прихода, и он приходил. Он вносил разнообразие в долгие, изнурительные от жары дни ожидания Адама; его можно было также использовать, чтобы вызвать у Адама ревность. И никогда ей не приходило в голову, что при этом происходит с самим Томом. Разыгрывая свои дурацкие спектакли, она совершенно не думала о последствиях.

Что касается Адама, про него было ничего не известно. Он все время помалкивал. Он мог часами не произносить ни слова – только хмурился и молчал. Часто он занимался резьбой по дереву и, сидя у костра вместе с нами, вытачивал небольшие фигурки. У его ног вырастала кучка стружек, а руки ловко превращали деревянный брусок в какую-нибудь игрушку. Он вырезал разных зверюшек для Кона, длинную цепь с деревянными звеньями. Для дочурки Мэри Хили, Эйлин, он сделал красивую куклу и попросил меня сшить для нее платьице и шляпку. Он смастерил для Кейт табуретки, а в дополнение к ним привез из Мельбурна стол, который тоже делал сам для своей городской квартиры. Но для Розы он подарков не привозил.

Она терпеть не могла это его увлечение резьбой. Ведь в это время он почти не участвовал в разговоре и мог по целому часу не отрывать взгляда от деревяшки, которую держал в руках. Он почти никогда не разговаривал с Розой, – я думаю, боялся попасть впросак. Он был похож на человека, напившегося крепких напитков: вроде бы и пьян, а с виду ничего не заметно. И только глаза выдают его хмель. Иногда, когда Роза возилась у костра, помогая Кейт, или была увлечена чем-то еще, он быстро вскидывал на нее взгляд, в котором сквозило чувство, близкое к восхищению. Сама я почти не отрывала от него глаз, иначе как бы я все это заметила?

Однажды я спросила его об увлечении резьбой, о том, где он научился делать мебель.

– Мой дед был корабельным плотником, – сказал он, – одним из лучших в Нантукете. Из куска дерева он мог сделать все что угодно. Это он научил меня.

– В твоей семье все были связаны с кораблями? – спросила я. Кажется, разговор на эту тему не слишком мне давался: я совершенно не разбиралась в кораблях.

Но он вдруг оторвал взгляд от деревянного бруска, с которым работал. Лицо его почему-то озарилось гордостью.

– Отец моей матери, Феррел Бедлоу, был первым капитаном «Джулии Джейсон». Этот корабль в свое время перевез нефти больше чем на миллион долларов. Владельцы его стали богачами.

Это был редкий случай, когда он неприкрыто выражал свои чувства. И впоследствии, если дело касалось воспоминаний о доме и всего, что хоть как-то связано с морем, его словно подменяли. Именно поэтому даже после многочисленных поездок с Ларри, когда одежда его насквозь пропитывалась пылью, а тело словно срасталось с сиденьем повозки, он все равно оставался самим собой – загадочным и нездешним.

– Пока не родился я, отец был капитаном китобойного судна, – рассказывал он, – его корабль перевернулся у мыса Горн… но он сумел привести его обратно в Нантукет.

– А ты, Адам? – нетерпеливо перебила я. – Ты сам водил корабли?

Он мрачно взглянул на меня.

– Да, «Джулию Джейсон-2». Я потопил ее в Бассовом проливе.

Меня поразила перемена, происшедшая в его лице, когда он говорил это: оно стало жестоким, а на секунду даже исказилось страданием. Голос звучал отчужденно и холодно. Наверное, в этот момент он меня ненавидел.

Никто из нас не знал об Адаме так много. Может быть, Ларри слышал об этом, но разве Ларри кому-нибудь расскажет. В колонии существовал неписаный закон, по которому не обсуждалось ничье прошлое.

Сейчас я нарушила этот закон и теперь узнала даже больше, чем мне хотелось бы. Я понимала, что такой человек, как Адам, не сможет простить мне, что я стала свидетелем его страданий.

Я замолчала, не в силах шевельнуться от стыда, а он продолжал строгать. И в этот момент к нам подсела Роза. Своей нехитрой болтовней она рассеяла повисшую тишину, и нам сразу стало легче. Кажется, она и не заметила, в каком настроении сидел Адам. Просто молчать было не в ее правилах. Она все говорила, не умолкая ни на секунду, и в конце концов на губах у Адама появилась улыбка, а вскоре он уже смеялся, забыв обо всем на свете. Да, при кажущейся наивности Роза умела взять ситуацию в свои руки.

Однако, несмотря на несомненный успех, иногда и на нее нападали сомнения. Обычно это случалось, когда Ларри с Адамом отсутствовали в Балларате больше недели; тогда Роза начинала волноваться и изводить себя вопросами. А тут еще Том, власть над которым давалась ей так легко, что вызывала у нее скуку. И я видела: что бы она ни делала – крутилась ли перед зеркалом или флиртовала с Томом, – она ни на минуту не забывала об Адаме, с нетерпением продолжала ждать его возвращения. Я видела, как беспокойно она спит по ночам, а иногда имя Адама, который, вероятно, являлся ей в снах, вырывалось у нее вслух. Каждый день она спрашивала меня, нет ли у меня предчувствия, что они вернутся сегодня. Я выслушивала ее секреты и, как могла, отвечала на бесчисленные вопросы.

– Как ты думаешь, ему понравится такая прическа или лучше поднять повыше? Думаешь, он привезет мне подарок в следующий раз? Если привезет, это будет очень важно, тогда уже можно о чем-то говорить… Как ты считаешь, Эмми? Или ты думаешь…

И в таком духе она продолжала до тех пор, пока волнение ее не достигало апогея, и тогда она переходила на плач.

– Эмми! Я люблю его! – всхлипывала она, – А вдруг он меня не любит… и никогда не полюбит?

Она падала на свой матрас, и тело ее сотрясалось от рыданий.

Что же мне было делать, как не пытаться утешить ее? Ведь я любила и ее тоже. Я обнимала Розу за плечи, как маленького ребенка, и приговаривала:

– Все будет хорошо, детка. Вот увидишь. Все будет хорошо.

Такое благородство не составляло мне особого труда, если учесть, что моя любовь к Адаму казалась безнадежной.

Но были моменты, когда мы с Адамом становились ближе друг другу – например, в тот день, когда они с Ларри привезли мне из Мельбурна кашемировую шаль. Тогда они вернулись и застали меня в лагере одну. Надев от солнца широкополую шляпу Пэта, я стирала белье. Они бесшумно появились из-за палаток с огромными мешками за спиной.

– Ну вот, а все ушли к ручью, – сказала я, пряча руки, которые от щелока стали красными до самых локтей. – Я пошлю Тома О'Брайена… пусть скажет им, чтобы скорей возвращались…

Устало опустившись на бревно, Ларри жестом показал мне, чтобы я не торопилась.

– Нет, Эмми, не стоит, – сказал он, – лучше будь другом, налей нам по кружке чаю.

Теперь Ларри не затягивал с отправкой товара по назначению – они сразу отвозили его в магазин. Порядок приезда из Мельбурна был отработан до мелочей и стал обычной составной частью нашей жизни. У нас всегда была наготове горячая вода, так что я быстро приготовила им чай.

– Ну, как съездили? – спросила я. Лицо Ларри сразу оживилось.

– Отлично! Как раз прибыл корабль из Калькутты, а потом сразу же из Ливерпуля. У Лангли был прекрасный выбор товаров. Хорошо, теперь появились пароходы, они ходят гораздо быстрее… – Он с удовольствием хлебнул горячего чаю. – Красота! А то я уж думал, задохнусь от пыли.

Он заговорщически подмигнул мне.

– А у меня для тебя приятная новость от Джона Лангли.

– Для меня? – изумилась я.

– Да… Ему очень нравится мой держатель магазина, и он сказал, что приглашает его работать в Мельбурн, когда освободится место в одном из магазинов «Лангли».

Я подумала, что он шутит, и перевела взгляд на Адама, но тот улыбнулся и кивнул мне в знак подтверждения.

И поэтому, – продолжал Ларри, – Адам предложил подкупить нашего держателя магазина, в надежде, что он останется у нас. Передай-ка мне сумку, Адам.

Он поставил кружку и, порывшись в одной из холщовых сумок, достал маленький сверток из коленкора. Он протянул его мне, и там оказалась великолепная шаль – кашемировая, с вышивкой; она была мягкая, как шелк. У меня перехватило дыхание от восторга.

– Это мне?.. Правда, мне?

– Я бы купил тебе еще десяток таких, Эмми. Ты этого заслуживаешь. Ну как, тебе нравится? Это Адам выбирал.

Я посмотрела на Адама, не в силах в это поверить. Никому бы и в голову не пришло, что он способен выбирать подарок для женщины. Я вынуждена была признаться себе, что совсем не знаю Адама. И никто из нас не знает. Он и сейчас смотрел на шаль с любованием и даже протянул руку, чтобы еще раз ее потрогать.

– Все равно это слишком скромный подарок, Эмми. Ларри правильно говорит – ты заслуживаешь десятка таких шалей.

Когда он перебирал в руках шаль, я заметила, что правая рука у него грубо забинтована; повязка так пропотела и запылилась, что стала почти одного цвета с загорелой кожей.

– Что это, Адам? Что у тебя с рукой?

– Поранился о сбрую. Ерунда.

Я положила шаль обратно в коленкоровую обертку и сказала:

– Дай я перевяжу.

Несмотря на его слабое сопротивление, я промыла рану и стала накладывать повязку. Когда я смазывала ее снадобьем из бутылочки, которую нашла у Кейт, лицо его сморщилось от боли. Но мне приятно было чувствовать, что он у меня в руках, хоть я и делала ему больно. Даже просто дотронуться до него было для меня неслыханным счастьем. Я опустилась рядом с ним на колени, чтобы удобнее было наматывать бинт, и стала неторопливо перевязывать рану, стараясь, насколько возможно, продлить это удовольствие.

– Спасибо, Эмми, – с трогательной покорностью сказал он.

Не меняя позы, я подняла на него глаза и вдруг почувствовала, как кто-то взял меня за подбородок и повернул мое лицо в сторону. Это был Ларри.

– Ты хорошая девушка, Эмма Браун, – сказал он и ласково потрепал меня по щеке.

От его слов меня бросило в жар, но все же я снова перевела взгляд на Адама. Его лицо озаряла добрая задумчивая улыбка; глядя на меня, он медленно кивал головой, как будто я напомнила ему кого-то и теперь он напряг память, чтобы вспомнить окончательно. В какой-то момент мне показалось, что он хочет, как и Ларри, дотронуться до меня рукой. Это была одна из тех редких минут, когда я чувствовала себя красивой. Я знала это точно.

Но тут послышался громкий голос Розы, и ощущение сразу исчезло.

– Адам!.. Адам! Это Адам и Ларри!

Я видела, как изменилось его лицо. Теперь он смотрел мимо меня, на Розу. И смотрел с нескрываемой страстью. Тогда я окончательно решила, что Адам любит ее.

Я поднялась на ноги и стала заворачивать свою шаль в коленкор. Больше я уже не чувствовала себя красивой. Меня охватили грусть и безнадежность.

Шли дни, и время делало свое черное дело. У многих из нас сдавали нервы; люди становились нетерпимыми и раздражались по любому поводу. Все страдали от необходимости быть на людях, и в то же время никто не согласился бы на полное одиночество. В довершение всех этих мук, стояла страшная жара, и днем мы буквально погибали от солнца и мух. Только ночь приносила нам облегчение и исцеление. Воздух был свежим и напоенным ароматами, на темно-синем небе сверкали необычайно яркие звезды. Дети визжали и носились между палатками, а взрослые жаловались друг другу на бедный урожай золота, оказавшийся в огромном куске кварца. Несмотря ни на какие трудности, Дэн сохранял неизменную доброжелательность. Что касается Кейт, то было понятно, что жизнерадостный вид дается ей все с большим трудом. Роза была самим ангелом – но только когда приезжал Адам, в остальное же время она ходила хмурая и надутая и постоянно срывала на Томе скопившееся раздражение. Пэт все не мог успокоиться относительно методов полицейского управления в Балларате и лицензионных тарифов. Своим благородным негодованием он заражал Сина, и они возмущались вдвоем. Тогда казалось, что больше всех повезло Ларри – хотя он работал, как все, а может быть, и больше, все же он был избавлен от убийственного однообразия жизни на приисках. Пэт страшно завидовал ему и дорого отдал бы, чтобы вот так же ездить, сидя на козлах повозки. Да, много воды утекло с того вечера, когда Ларри вернулся из своей первой поездки в Мельбурн.

А я сама? Теперь я уже не вспоминала так часто о Вилле Гриббоне и не ждала в гости полицейских. Меня волновало другое: Адам и Том все больше поддавались очарованию Розы, а я могла только стоять рядом и смотреть.

И в конце концов душившая Пэта ярость прорвалась наружу, вынося на поверхность все, что его мучило эти долгие дни: лютое недовольство притеснениями властей и все нараставшую ненависть к Ларри. В тот вечер старатели подожгли таверну Бентли.

Пэт с Сином были в гуще толпы, собравшейся у таверны в знак протеста против снятия с Бентли обвинения в убийстве. Говорили, что он убил старателя, который осмелился потребовать обслуживания в его отеле, но благодаря дружбе с полицией ему удалось уйти от ответственности. Судья заслушал дело, но отказался представить Бентли к суду присяжных. И вот теперь старатели собрались у таверны, выражая гневный протест. Сейчас уже трудно сказать, кто бросил в окно Бентли злосчастный камень, который разбил стекло и опрокинул горящую лампу. Но вскоре загудело пламя и стало слышно, как лопаются другие стекла.

Наш лагерь находился неподалеку, и Ларри, смекнув, в чем дело, быстро вскочил на ноги и махнул Адаму рукой:

– Бежим!

Адам сразу же сорвался за ним. Затем выбежали Дэн и Том, который, как всегда, коротал время у нас. А следом за ними, опомнившись, потянулись мы все – Кейт, Роза и я. Кон тоже не отставал от меня.

Когда мы пришли, здание уже было охвачено огнем, а народ криками вызывал Бентли. Мужчины остервенело рвались в огонь, прямо к горящим балкам. Горько было узнавать в этих людях наших мирных добрых соседей – терпеливых трудяг, неустанно ищущих золото. Это походило на ритуальный праздник дикарей – звучали песни и крики радости в честь того, что наконец удалось бросить вызов властям. Неожиданно раздались крики:

– Бентли! Смотрите, Бентли уходит с черного хода! За ним!

Вся толпа бросилась огибать горящее здание, а затем хлынула на тропинку между таверной и кегельбаном. Пэт с Сином были в самой ее середине, и к ним пытались прорваться Ларри, Адам и Дэн. Но вскоре мы потеряли их из виду. Отблески пламени делали всех мужчин похожими друг на друга в их одинаковых шляпах и рубашках из фланели.

– Господи спаси! – воскликнула Кейт.

И тут я почувствовала, что рядом со мной нет Кона, – он сбежал от меня, продираясь сквозь толпу к своим братьям. Он ведь был почти мужчина, и, наверное, ему хотелось доказать, что это еще не все. Он был и Магвайром, а поэтому должен был находиться там, где остальные Магвайры. Но для меня-то он был ребенком, что бы там я ни внушала ему про его мужской характер, и я боялась за него. Я бросилась за ним.

Оказавшись внутри толпы, я обнаружила, что совершенно не подхожу ей по росту. Моя голова находилась как раз на том уровне, где ее прекрасно доставали локти продирающихся людей. От этих ударов я едва не теряла сознание. Большинство размахивающих локтями и не подозревало, что они задевают женщину, да если бы они и заметили, то, скорее всего, сказали бы, что мне нечего делать в этой толчее. И были бы правы. Я уже начала бояться, что упаду и тогда меня затопчут ботинками. Кону удалось пробиться к самому центру, где он заметил Ларри. Когда я добралась до него, он все еще стоял на месте, беспомощно размахивая руками, чтобы не дать себя затолкать. Я обхватила его, но и вдвоем мы были уже не в силах протискиваться обратно.

Мы остались там и вскоре увидели, как Ларри и Адам наконец настигли Пэта. Все они оказались в числе тех, кто окружил Бентли, оседлавшего полицейскую лошадь. Животное взбесилось от огня, и четверо мужчин держали его под уздцы; остальные нападали на Бентли, пытаясь вышибить его из седла. Но тот оборонялся, нанося с размаху удары по головам полицейской дубинкой. И вдруг Пэту взбрело в голову вцепиться Бентли в ноги, и на него сразу же посыпались жестокие удары по лицу и по голове. Из разбитой губы и раны на затылке ручьем хлынула кровь.

Ларри стал оттаскивать его назад.

– Пэт! Пойдем отсюда! Не сходи с ума!

– Повесить его! – пьяно заорал Пэт и получил еще один удар дубинкой, от которого едва не потерял сознание. Глаза его затуманились, но он изо всех сил старался держаться на ногах. В это время Ларри расчистил себе в толпе немного места, развернулся и двинул Пэту прямо в челюсть, после чего тот нехотя отпустил ногу Бентли и начал медленно оседать на землю. Ларри поймал его и одновременно схлопотал от Бентли дубинкой по голове; к счастью, удар был скользящим. Ларри и Адам сцепили руки, соорудив нечто вроде люльки для Пэта, и понесли его сквозь толпу по проходу, который проделывал для них Дэн. Мы с Коном бежали прямо сзади них, не давая толпе сомкнуться. Когда мы наконец выбрались из толпы, то были в таком шоке, что едва заметили, как Бентли вырвался-таки на свободу благодаря своей дубинке и отчаянно брыкающейся лошади.

Пэт пришел в сознание уже в лагере Магвайров. Кажется, он был трезв. По его глазам было видно, что он уже ощутил боль от своих ран. Рядом с ним сидела Кейт и всхлипывала. Смачивая ему лоб, она одновременно бранила его.

– В какой позор ты втянул нас…

Но он вдруг грубо оборвал ее и, поднявшись на локтях, отыскал взглядом Ларри.

– Зачем ты это сделал? – мрачно спросил он. Ларри пожал плечами. Он уже не злился и мог говорить спокойно.

– А что я должен был делать – стоять и смотреть, как ты совершаешь убийство? Дожидаться, пока ты сам залезешь в петлю? Бог свидетель, ты просто дурак, но дураков тем более надо спасать от виселицы.

У Пэта вырвался гневный хриплый плач.

– Ты думаешь, ты кто, Ларри? Может быть, Господь Бог?

– Заткнись! Ты пьян!

– Да, я пьян! Но я не указываю другим, в какое время суток им следует напиваться. Кто дал тебе право…

– У меня всегда было право выхватывать тебя из лап полиции. Если бы мы не скрутили тебя и не вытащили из этой заварушки, они бы наверняка тебя прикончили или бросили в тюрьму к твоим никчемным дружкам.

– Будь ты проклят! – взорвался Пэт. – Захочу – отправлюсь в ад да еще прихвачу кого-нибудь!

– Немедленно прекрати! – выкрикнул Дэн. Но Пэт не удостоил его вниманием.

– Ты надоел мне, Ларри, – сказал он. – Приехал сюда, понимаешь, как вонючий английский лавочник, и теперь посматриваешь на нас свысока: кто это тут возится в грязи под ногами? Сам-то ты пачкаешь руки, только если требуется посчитать деньги. Что ты вообще знаешь про нашу жизнь в этой Богом забытой дыре? Да и к чему тебе это? Сидит тут, понимаешь, как старая дева, и учит меня, когда мне надо пить да с кем дружбу водить…

Он тяжело дышал и уже переходил на крик, злобно потрясая руками в сторону Ларри:

– Да, я тебе скажу, Ларри, знай это! Мои проблемы – это мои проблемы, и не надо в них совать нос. Оставь меня в покое, Ларри! Не трогай меня! Не лезь в мои дела!..

Глава пятая

В Балларате все более нарастало недовольство властями, и поджог таверны Бентли был только частью усилившихся беспорядков. Однако далеко не все поддерживали подобные методы борьбы – многие считали произошедшее дикой и разнузданной выходкой, пусть и призванной стать выражением протеста против несправедливости тарифов, постоянных арестов и коррумпированности полиции. В Балларате возникло полдюжины различных группировок, одни из которых исповедовали силовые методы борьбы, вроде захвата денег, собранных за лицензии, а другие выступали за поступательные и легальные меры – делегации к губернатору сэру Чарльзу Готхэму, попытки вызвать сочувствие у отдельных членов Совета законодателей. Много было таких, которым этот путь казался чересчур медленным и осторожным. Они жаждали действовать, им хотелось поскорее добиться суда над Бентли и освобождения тех, кто за поджог таверны был посажен в тюрьму. Они просто не умели по-другому выражать свое недовольство. Для них самое главное было крикнуть погромче, чтобы заглушить робкие голоса благоразумных. И Пэт был среди таких. Каждый вечер они с Сином уходили из лагеря и отправлялись в пивную. Мы не знали, откуда Пэт берет деньги на выпивку; мы вообще перестали быть в курсе его дел после того злополучного дня, когда он поссорился с Ларри.

Ларри с Адамом продолжали ездить в Мельбурн, но дни, которые они проводили на приисках, становились для всех пыткой. Мы ждали и боялись новой вспышки со стороны Пэта, поэтому атмосфера в лагере была гнетущей. Казалось, будто что-то должно вот-вот произойти, что разрушит серую обыденность нашей жизни, кто-то из нас должен был уйти. Но случилось совсем не то, чего все ждали.

Это произошло через несколько недель после того, как сгорела таверна Бентли. Как обычно, все сидели у костра – Кейт с Дэном, Роза, Кон и Том Лангли; Ларри был в магазине – заканчивал последние дела перед очередной поездкой в Мельбурн. Пэт с Сином, как всегда, ушли на Главную улицу. Обычно они не возвращались до тех пор, пока все в лагере не улягутся спать. Только тогда они приходили – шумные и пьяные. Иногда мне казалось, что они нарочно делают все слишком громко – с намерением помешать нам спать. Особенно это проявлялось, если в лагере присутствовал Ларри.

Мы с Адамом занимались работой – придвинув табуретки к ящику, который служил нам столом, мы переписывали списки товаров, привезенных из Мельбурна в этот раз, и заносили их названия и цены в мои специальные книги. Я пыталась обучить Адама своей системе учета, но он не проявил к ней должного интереса. Почерк у него был хороший, но на списки он смотрел с отвращением. Уже стемнело, и мы зажгли свечу.

– Восемь ярдов муслина, – хмуро бормотал он, и я прямо чувствовала, как он ненавидит этот муслин, да и все остальное. Только усилием воли он заставлял себя сидеть на этом стуле.

Я покачала головой и указала на список.

– Нет, не там. Это ты взял вон оттуда, смотри выше.

Он вздохнул.

– С удовольствием отправил бы весь этот муслин, молескин, штаны, сковородки прямехонько на морское дно.

Том отозвался от костра:

– Еще бы! Наверное, надоело уже разыгрывать из себя коммерсанта?

В его голосе звучала насмешка. В обществе Адама Том начинал нервничать. Адам ассоциировался у него с отцом, и поэтому он испытывал к нему стойкую неприязнь, которую не всегда удавалось скрыть. Так или иначе, он постоянно пытался как-нибудь поддеть Адама и очень сердился, если тот не реагировал. При этом оба держались друг с другом в рамках вежливости. Том никогда не упоминал при Адаме имени Джона Лангли, и Адам тоже старался не делать этого. Они только мучили друг друга понапрасну. Мне кажется, Том просто завидовал Адаму, потому что его место у нашего костра было оправданным; он чувствовал, что к нему самому мы относимся совсем по-другому. И к тому же, изучив за многие недели закономерности в настроениях Розы, он начал наконец догадываться о ее неравнодушии к Адаму. Надо было быть дураком, чтобы не увидеть этого еще раньше, но Том и был дураком, когда дело касалось Розы.

В тот вечер он явился к нам после хорошей попойки. Алкоголь развязал ему язык, и он без умолку болтал, причем настроен был довольно воинственно. Всеми силами он пытался привлечь внимание Розы, но, что бы он ни говорил, она все время смотрела только на Адама – Адама, который по-прежнему сидел, склонившись над своими бумагами, и не обращал на нее никакого внимания. В конце концов Том, потеряв от обиды всякую осторожность, стал нарываться на скандал.

– Ну, что скажешь, мой кузен? – когда он хотел подчеркнуть различие в их происхождении, он называл Адама кузеном. – Ты больше не мечтаешь о том, чтобы стать капитаном коммерции?

Адам вскинул голову.

– Я мечтаю только о кораблях. Пусть будут и сковородки, и муслины, но только в качестве корабельного груза.

Том улыбнулся и стрельнул на Розу глазами.

– Однако… однако мне кажется, ты делаешь неплохие успехи и в конторских делах, а, старина? Да еще под чутким руководством мисс Эммы…

Роза раздраженно прервала его:

– Господи, Том, да оставь же их в покое! Ты целый вечер только и делаешь, что лезешь и лезешь… Так они никогда не закончат заполнять эти дурацкие книги…

– Ну, тогда спой для меня, Роза, – сказал Том, – обещаю, что, если ты споешь, я буду вести себя хорошо. Будь добра, спой, Роза.

– Мне не хочется петь, – капризно сказала она, и на лбу ее появились сердитые морщинки.

Как всегда, ее злило и то, что из Тома можно было вить веревки, и то, что Адам, напротив, тверд и неприступен, как скала. Иногда ей удавалось не показывать раздражения, но все же чаще она давала волю своим чувствам.

– Ты не хочешь петь… тогда давай я спою тебе. Позволь мне посвятить тебе серенаду.

– Дурак ты, Том, – огрызнулась она, – лучше бы помолчал.

Но он ее не послушался; ему было важно, чтобы она ни на минуту не забывала о его присутствии.

– «Гринсливз – зеленые рукава. Гринсливз – радость моя», – пропел он. У него был приятный голос и точный слух, но слушать его было невозможно, потому что в пении отразились боль и унижение, которые он постоянно испытывал. – Хочешь быть моей «Гринсливз», Роза? – спросил он. – Можно я куплю тебе платье с зелеными рукавами – тогда ты станешь моей леди «Гринсливз»?

Задремавшая было Кейт встрепенулась.

– Что вы там насчет платья?

– Ничего, – сказала Роза, – Том болтает всякие глупости.

– Если бы ты спела, я бы не болтал глупости. Это хороший способ заткнуть мне рот.

– Ну давай, Розочка, спой нам, – подключился Дэн.

Он тоже оживился, выбил трубку и потянулся за новой порцией табака. Роза пожала плечами.

– Ну ладно…

Том хлопнул себя по коленям.

– Вот так-то! Пой, прекрасная Роза…

Она начала петь и сразу же перевела взгляд на Адама. На секунду карандаш застыл у него в руке. Но потом он снова склонился над книгами, как будто не принимал эту песню.

Я знаю, куда иду. Я знаю, с кем путь пройду. Я знаю, кого люблю. А про свадьбу знает милый.

Мне было тяжело видеть все это. Они оба хотели Розу, а тот из них, кто имел все шансы, почему-то отказывался от нее. Я заметила, что у него побелели пальцы – Так он вцепился в несчастный карандаш. Он даже перестал писать. Не думаю, чтобы он видел что-нибудь у себя под носом в книге. Слова этой песни отдавались болью в каждом из нас.

Что пестры ковры? Что легки перины? Все равно сбегу Вместе с Джонни моим милым…

Внезапно Том перебил Розу. Лицо его было красным.

– Тебе действительно не нужны все эти красивые вещи, Роза? Ты согласна бросить их и уйти с потопителем кораблей? С этим конторщиком, лавочником?

Адам вскочил на ноги.

– А ну-ка заткнись!

– А что это ты? Испугался, что Роза узнает о тебе правду? Разве ты перестанешь быть героем в ее глазах, если она узнает, что ты утопил в проливе свой корабль? Да, утопил его из-за собственной тупости и именно поэтому сейчас сидишь здесь и рисуешь свои нолики! Ведь теперь ни один владелец не решится доверить тебе судно. Ты станешь посмешищем всего Мельбурна, если уже не стал для тех, кто был с тобой на «Джулии Джейсон» и чуть не пошел вместе с ней ко дну. Ну что, стер я с тебя позолоту? Можешь выкинуть свою фуражку… она тебе больше не понадобится, мой кузен.

Все молча слушали его, и в том числе Адам. Он не отрывал от Тома тяжелого взгляда, неестественное спокойствие которого говорило о том, что он сдерживается из последних сил. На него страшно было смотреть – на шее вздулись жилы, по лицу пробегали судороги, виски запали. Когда он поднялся на ноги, было ощущение, что все тело его пронизано острой болью.

– Не смей говорить о том, чего не знаешь… ты не знаешь, как все было на самом деле.

– Я знаю то, что вижу, – ответил Том, тоже вставая, – а вижу я дурака и мошенника.

– Это кого ты называешь мошенником? Я заставлю тебя взять такие слова обратно, даже если для этого мне придется тебя убить…

Адам успел сделать только шаг по направлению к Тому, как наперерез ему бросился Дэн.

– Ну хватит! Еще драки тут не хватало! И ты, Том, попридержи свой язык…

Но Том не отреагировал и продолжал на повышенных тонах:

– А что, ты не мошенник? Разве ты не втерся в доверие к моему отцу? Не ездишь на его повозках с его деньгами в кармане? И не радуешься в душе, что убрал меня со своего пути? Так вот, не радуйся – я еще повоюю! И отец тут ни при чем, и даже Роза… Когда-нибудь они все равно будут в моих руках…

– Заткнись же! – приказал Дэн.

– Предупреждаю тебя, – продолжал Том, – что моему отцу нужна родная кровь. И никто не будет его наследником, кроме человека одной крови с ним. И можешь мошенничать и изощряться сколько угодно все равно ты не получишь ничего из того, что принадлежит мне. Ничего… слышишь? Ни-че-го!

Пошарив по ящику с книгами, Адам нашел свою фуражку и плотно натянул ее на голову. После этого он снова повернулся к Тому.

– А я говорю тебе, что ты – лжец, – сказал он и пошел прочь от костра, задев плечом Дэна и перевернув табуретку. Все видели, как он вышел из лагеря, достиг соседнего костра, немного прошел, освещенный его пламенем, а затем начал спускаться вниз по склону Эврики, пока совсем не исчез в темноте.

У Розы вырвался вопль отчаяния. С перекошенным от гнева лицом она обогнула костер и подошла к Тому.

– Это ты во всем виноват! – крикнула она и, глядя на него с ненавистью, начала громко, истерически плакать.

Я не могла уснуть и все слушала, не пришел ли обратно Адам. Возле меня, разметавшись, лежала Роза, которой наконец удалось уснуть: теперь ее дыхание было глубоким и ровным. Я слышала, как вернулись Пэт и Син, а затем Ларри, и решила, что мне тоже пора засыпать.

И вдруг до меня донесся шепот:

– Эмми… Эмми!

Я сразу же поднялась, двигаясь осторожно, чтобы не разбудить Розу. Он лежал на земле у входа в палатку.

– Адам! Что случилось?

Из-за темноты я не могла разглядеть его лица – костер уже потух.

– Ты можешь помочь мне, Эмми? Я поранил руку.

Я потянулась за своей шалью.

– Сейчас иду…

Не задавая лишних вопросов, я подвела его к костру, зажгла свечу и загородила ее ящиком, чтобы свет не падал на палатки. После этого я опустилась на колени, а он протянул мне больную руку.

– Это ожог! – воскликнула я.

Я посмотрела ему в глаза, пытаясь найти в них ответ.

– Как это случилось?

Он пожал плечами вместо ответа.

– Сейчас я найду что-нибудь приложить.

Я поднесла свечу к ящику, где Кейт хранила лекарства. Как я и ожидала, он был заперт. Тогда я вернулась к Адаму и начала промывать рану. Ожог был очень сильным – внешняя сторона руки обгорела до черноты. Я обернула ее бинтами и после этого уже не могла больше сдерживаться, потому что он выводил меня из себя своим молчанием.

– Как это случилось? – спросила я снова настойчивым шепотом.

– Дрался, – ответил он, – не устоял на ногах и скатился в костер. Он еще подержал меня там…

– Том?

– Да… Том.

– Нужно было тебе с ним драться?

– Да… ты же знаешь. И в конце концов я завалил его.

«Ты дрался с ним из-за Розы?» – чуть не вырвалось у меня, но я спохватилась и хладнокровно продолжала наматывать бинт.

– Ну и что, тебе стало легче после драки?

– Нет, – сказал он удрученно, – ничего не изменилось.

– Так обычно и бывает.

Я продолжала с величайшей осторожностью забинтовывать руку, зная, что любое неловкое движение может причинить ему боль.

– Жалко, – сказала я, – только-только затянулся прошлый порез. Утром надо показаться врачу. Он посмотрит, чтобы все было в порядке, и сделает перевязку…

– Утром я уезжаю.

– Да, я знаю… надо успеть сделать это до отъезда. Нельзя откладывать перевязку до Мельбурна.

– Ты не поняла. Я совсем уезжаю. Больше я не вернусь в Балларат.

Я обессиленно опустилась на землю. До меня немедленно дошел смысл его слов – я всегда боялась, что когда-нибудь услышу их, и тем более мне было радостно, когда предчувствие не сбывалось и Адам с Ларри приезжали вновь. Эта поездка была последней, они уже что-то говорили нам. Меня охватило смятение, которое, видимо, отразилось на моем лице.

– Эмми, не смотри на меня так! Что мне еще остается? Как я могу остаться после того, что сказал Том?

– Да какая тебе разница, что он там сказал? Неужели ты обращаешь внимание на таких, как он? Да он просто ревнует! Сбегать из-за того, что кто-то что-то сказал, – это просто трусость. Женщина бы на твоем месте осталась.

– Женщины сильнее мужчин в таких вопросах, – сказал он, – мне это давно известно. А мужчина должен или бороться до конца – или уйти.

– И ты думаешь, что, если сделаешь и то, и другое, у тебя будет больше прав называть себя мужчиной? – строго спросила я. – Ты признаешь свое поражение, если позволишь всем думать, что Том тебя выгнал. Подожди-ка!

Я вскочила на ноги и быстро принесла ему полкружки виски.

– Выпей. От этого боль не пройдет, но хоть в голове немного прояснится.

Я пододвинула табурет и села с ним рядом.

– Слава Богу, что Дэн не заметил, как я вынесла ружье…

– Ты хорошая, Эмми, – сказал он, улыбаясь.

– Я уже устала это слушать. Женщине мало быть просто хорошей – она хочет быть и еще какой-нибудь.

Понимал ли он, что творилось у меня в душе, как отчаянно боролась я с желанием просить и умолять его, чтоб он остался? Знал ли, какую боль причиняет мне, когда говорит, что не вернется сюда? Чувствовал ли, что кроется за моими нарочито скупыми фразами? Конечно, мне было приятно, что именно ко мне он пришел со своей обожженной рукой, но я не хотела быть для него просто «хорошей» и «доброй». Уж лучше бы ему было жаль расставаться со мной по другим причинам. Но другое было только для Розы. С горькой усмешкой я подумала: мужчины никогда не знают, что им нужно на самом деле…

– Ты напоминаешь мне… – начал он. Но я не дала ему договорить.

– Не надо… Мне совершенно неинтересно, кого я тебе напоминаю.

Если бы он сказал мне, что это мать или сестра, то я бы точно расплакалась.

– Почему ты уезжаешь? – сказала я. – Это глупо!

– Ты считаешь, я должен остаться и ждать, когда еще кто-нибудь обвинит меня в том, что я хочу украсть у него наследство? Ведь это ложь, Эмми! От начала и до конца – ложь. Даже если бы я хотел, все равно Джон Лангли никогда бы не допустил этого. Том правильно сказал… отец хочет, чтобы наследник был по прямой. Он очень состоятельный человек. Я был для него не больше чем кучер в его повозке. Я никогда не бывал даже у него в доме. Когда я говорил с ним, он не пустил меня дальше прилавка магазина. Как служащего. А я не хочу быть ничьим служащим, Эмми.

– Ты с ним одной фамилии.

Он пожал плечами.

– Что значит фамилия? Это ничто! Это только то, что каждый для себя придумал. Поэтому я должен ехать. У меня будет свой путь…

– Куда ты поедешь? – спросила я обреченно. – Что ты собираешься делать?

– Вернусь в море. Это единственное место, где я чувствую себя человеком. Подожду в Мельбурне, пока кто-нибудь не возьмет меня на корабль. Это не очень сложно сделать… матросов не хватает, команды постоянно сбегают за золотом…

– Матросом? – сказала я. – Ты сошел с ума! У тебя же удостоверение капитана!

– На что оно мне теперь? Все знают эту историю с «Джулией Джейсон». Если ты потопил корабль, то вряд ли кто-нибудь согласится предоставить тебе возможность повторить это. Лучшее, на что я могу рассчитывать, – это третий помощник капитана. Если не получится – пойду простым матросом.

– Куда ты поедешь? Обратно домой, В Нантукет?

Он покачал головой.

– Куда повезет меня корабль, но только не в Нантукет… – Он склонился над кружкой с виски. – Я потопил корабль, который выходил как раз из Нантукета, и не могу вернуться туда.

– Но ведь это было тысячу лет назад! Люди всегда возвращаются… у них есть семьи, и они туда возвращаются. Хуже всего, когда некуда вернуться.

– Я никогда не вернусь! – повторил он.

Что его не красило, так это его дурацкая гордость. Она будто ослепляла его, заставляя видеть все в ином свете. В приступе высокомерия он не хотел принимать ничьих советов, отталкивал протянутую ему руку помощи. Он готов был биться и биться головой о непробиваемую стенку и в конце концов разбиться, но сам бы никогда не признал, что повержен и одинок. Вот так и сейчас – он решил для себя, что уйдет от Ларри и от всех остальных, – и гори оно все огнем, то, что уже было сделано, то, что он мог бы получить при поддержке Джона Лангли… И все из-за гордости, не позволяющей ему пройти мимо идиотской выходки Тома. Я вздохнула от бессилия что-либо изменить.

– Ты делаешь ошибку, Адам. Ведь здесь у тебя все условия…

– Не то, что мне нужно, – коротко ответил он. – Неужели ты не понимаешь? Это совсем не то, что мне нужно!

– А что тебе нужно?

Он уткнулся лицом в кружку с виски и смущенно покачал головой.

– Не знаю, – голос его смягчился, – мне нужно прежде всего забыть об этом – или попробовать еще раз… что-нибудь сделать с этим.

– С чем?

– С кораблекрушением. Кроме всего прочего, – сказал он медленно, – оно произошло в Бассовом проливе. Ты слышала о мародерах, Эмми?

– Да.

– Острова пролива когда-то использовались под китобойные фермы. Когда киты ушли в другие воды, острова стали прибежищем для тех, кто скрывается от закона. С годами туда понаехали беглые каторжники с Земли Ван-Дьемена. Они привезли с собой даже похищенных чернокожих женщин. Живут они за счет крушений кораблей, которые удается заманить на скалы. «Джулия Джейсон» шла в Мельбурн. Мы не собирались бить китов – это был торговый рейс из Нантукета. Начался шторм. В проливе всегда сильные шторма. Четыре дня мы не видели солнца и совершенно сбились с курса. Мы приняли огни на острове за большую землю, и «Джулия Джейсон» разбилась о скалы. Двадцать шесть человек унесло волной вместе со всем грузом. Но четверым из нас удалось выбраться на берег, где мы обнаружили только семь грабителей. Полуголодные и безоружные, они были почти не в состоянии с нами драться. Одного я задушил собственными руками, Эмми. Даже после схватки со штормом я был сильнее и держал его за шею, пока он не испустил дух.

– А остальные? – прошептала я.

– Скорее всего, они погибли. А мы построили плот из обломков «Джулии Джейсон» и снова вышли в море. Там нас подобрал «Тистл» и довез до Мельбурна. Сил у каторжников было слишком мало, чтобы помешать нам уйти с острова. Они продолжали ходить по берегу и выворачивать карманы принесенных волной утопленников. Само же крушение произошло слишком далеко от берега, поэтому в тот раз они подбирали жалкие крохи. Ты не поверишь, Эмми, это настоящие падальщики. «Джулия Джейсон» была совсем не тем, на что они рассчитывали, – все корабельное имущество пошло ко дну, а женщин, увешанных кольцами, браслетами и часами, на этом корабле не было, как не было ничего, что хоть как-то бы их устраивало. В их распоряжении были только несчастные моряки, проделавшие долгий путь от дома, чтобы попасть к ним в ловушку! Конечно, моряк ожидает подобной участи, но он надеется, что если придется утонуть, то утонуть с честью, приняв вызов морской стихии и проиграв ей, а не каким-то жалким людишкам. Они заслужили лучшей смерти, и в том, что случилось, виноват только я…

– Ты не виноват, Адам, не мучь себя!

– Капитан за все в ответе. И это однозначно. Прибыв в Мельбурн, я сразу же написал письмо владельцам корабля и взял на себя всю ответственность. Здесь Том не соврал.

– Забудь об этом, Адам. Ты должен забыть.

– Я и хотел бы… Хотел бы, но не могу, да и не смогу никогда, пока жив. Говорю же тебе, я прохожу через это каждую ночь. У меня все так и стоит перед глазами.

Он говорил, говорил, уже немного разомлевший от выпитого виски, и в голосе его слышались страдание и надрыв. Никогда раньше я не видела его таким. Он снова рассказывал о крушении, о белых лицах утонувших матросов, вспоминал их имена… Еремий… Лука… Потом имена сверстников, с которыми вместе вырос на набережной Нантукета. Я стала свидетелем того, как он вывернул себя наизнанку, освободившись от мучившего его позора, затравленности и чувства вины. Уверена, что так он не говорил ни с кем и никогда. Обхватив рукой его голову, я прижала ее к груди, надеясь хоть на короткое время почувствовать его близость, и стала шептать ему на ухо слова утешения – ведь он в них так нуждался.

Наконец он слегка отстранился, стараясь заглянуть мне в лицо, и я ощутила на губах его поцелуй. Он промелькнул так быстро, что я не успела ничего сообразить.

– Я переночую у Сампсона, – он, пошатываясь, встал на ноги, – до свидания, Эмми. Передай Розе…

Я даже не услышала, что он просит передать Розе.

Я почти ненавидела его за то, что последние слова и мысли он обратил к ней.

– Позаботься о Розе, Эмми. Ты ведь благоразумнее, чем она.

Глава шестая

Адам уехал, и после этого все пошло наперекосяк.

Возможно, так было главным образом из-за того, что Роза чувствовала себя очень несчастной. Она никогда не умела переносить свое горе молча. То и дело слышались ее рыдания и упреки, и нам было некуда скрыться от проявлений ее дурного настроения.

– Ты можешь помолчать? – в отчаянии восклицала Кейт. – Это просто неприлично – вести себя так в отношении человека, который тебе не принадлежит!

– При чем тут какие-то приличия! Зачем они мне, если главное, что у меня нет Адама?

– А как же твои мечты о богаче, который оденет тебя в шелка и позволит целыми днями играть на пианино? Адам-то беден…

– Не важно, что он беден, – ответила Роза, и, я думаю, она говорила искренне, – достаточно того, что это Адам.

Она не простила Тома Лангли. Пару раз он заявлялся к нам в лагерь, робкий, застенчивый, и все бормотал Дэну какие-то извинения, а сам в это время умоляюще смотрел на Розу. Но она демонстративно отворачивалась, шла к себе в палатку и сидела там до тех пор, пока он не уходил. И он в конце концов понял, что она не простит его, и только тогда перестал ходить. Как и все на Эврике, она узнала о поединке между Томом и Адамом и очень гордилась Адамом, но не могла понять, почему он уехал.

– Ведь он победил, – недоумевала она, – он смыл позор! Зачем же было уезжать?

– Есть поединки, в которых нельзя победить, – сказал Дэн.

Что касается Пэта, то он понял, почему уехал Адам, и одобрил его поступок. Ведь и сам он мечтал о чем-нибудь подобном.

– Адам должен был уйти. Он же моряк, – говорил Пэт.

Его неспокойный характер дорого обходился всем нам – он был активным участником всех беспорядков, какие только не происходили на приисках, да к тому же втягивал в них Сина. Теперь уже Пэт не имел привычки, как бывало раньше, по дороге в пивную захаживать на огонек в какую-нибудь семью на Эврике, выискивая там хорошенькую девчонку, чтобы свести ее с ума. На это просто не оставалось времени. С попойками также было покончено. Он знал, что Ларри не поддерживает сторонников силовых методов борьбы, поэтому разрыв между ними все более усугублялся. Теперь, когда Ларри приезжал из Мельбурна, они совсем не разговаривали друг с другом. Кумирами Пэта стали люди, вставшие во главе различных отрядов, – Верн, Лейлор, братья Гамфри, вернее, один из них. Дело Бентли наконец было подано суду на дополнительное рассмотрение; на этот раз его сочли виновным в убийстве старателя Скоби и приговорили к каторжным работам. Но это уже было никому не интересно, так как у старателей хватало своих забот и несчастий. Троих привлекли за поджог таверны Бентли – Флетчера, Мак-Интайра и Вестерби. Эти люди были выбраны для ареста произвольно – один из них в тот вечер находился вообще в другом месте. Комиссару Реде просто требовался кто-нибудь для примера – вот их и выбрали. Их судили в Мельбурне, подальше от взрывоопасной обстановки приисков, и приговорили к шести месяцам каторжных работ.

В те редкие моменты, когда Пэт не был занят на своих митингах и мог немного побыть с семьей, он изводил всех пламенными речами, как будто мы были его главные обвинители. Он все не мог принять утверждение Дэна насчет того, что нужно спешить не торопясь.

– Ты рассуждаешь, как Ларри, – с позиции страха! Еще несколько месяцев назад Пэт не посмел бы сказать такое отцу; но теперь старые правила не действовали.

– Мы должны взять заложников, – объяснял он, – и возьмем их из рядов полиции; будем держать их пока эти ублюдки из Мельбурна не отпустят на свободу Флетчера и остальных…

Этот дух беззакония и разгула распространялся, как дурная болезнь, поражая даже тех, кто был еще слишком мал. Кон, который видел и слышал все откровения Пэта, невольно заряжался его пафосом, но его волновали не политические страсти – на уме у него было сплошное озорство. Возможно, и Роза подливала масла в огонь своим бесконечным ворчанием; что бы Кон ни делал, ей надо было обязательно его оспорить, и в конце концов он поступал так, чтобы ее замечания не оставались без подкрепления. Он был очень невнимателен на наших занятиях, безответственно относился к порученным ему домашним делам. Внезапно в лице Кона у детей на Эврике появился лидер. Он придумал игру под названием «Старатели и фараоны». Они по очереди гонялись друг за другом, лавируя среди шахт и куч мусора; иногда от их криков можно было оглохнуть. Кон был вечно украшен порезами и ссадинами, а однажды явился с синяком под глазом, полученным в неравном бою с другими мальчишками.

Кейт надавала ему пощечин.

– Он совсем испортился здесь! – кричала она. – Испортился, как и мы все! Лучше бы мы совсем сюда не приезжали!

Но в нем ведь было еще так много от ребенка. Поскольку он считал меня не совсем членом семьи, я была постоянным прибежищем для его слез. Нет, он плакал не из-за своих бесчисленных шрамов; я думаю, он просто поддавался всеобщему безотчетному страху перед неизвестностью.

Джон Лангли нанял другого человека для сопровождения своей повозки. Конечно, мы были с ним вежливы, но это все, на что мы были способны. Ночевал и жил он на Главной улице в отеле «Звезда».

– Я не могу позволить себе тратить время на чужих, – говорила Кейт.

В Магвайрах появились предусмотрительность и осторожность, которых и в помине не было в те времена, когда они подобрали меня по дороге в Балларат. Теперь не так просто было втереться к ним в доверие.

Со временем имя Адама стало все реже звучать у нас на устах, но думаю, что наедине с собой каждый вспоминал его. Ларри скучал по своему компаньону, хотя и не показывал этого. Роза поначалу рвала и метала, но потом впала в уныние – перестала следить за собой, не наряжалась, не причесывалась.

– Это отвратительно! – говорила Кейт. – Ты выглядишь, как будто тебя вытянули из болота.

– А кому на меня смотреть? – отзывалась та, и на лице ее отражалось глубокое безразличие ко всем, кто вьется вокруг нее в Балларате.

В тот вечер, когда у Марии Казей родился ребенок, мне казалось, что между мной и Розой словно прошла тень Адама. Кейт помогала рожавшей – схватки начались рано утром и продолжались до самого заката. Пеленки и одежда для малыша были приготовлены заранее: мы начали шить их за две недели до родов. Теперь нам оставалось лишь держать наготове кипяченую воду и попытаться разыскать доктора. Он, правда, нашелся, но сразу же ушел, оставив нам лишь краткие инструкции.

– Все нормально, – сказал он, – а остальное лучше делать женщинам.

Как и многие мужчины, он думал именно так.

Роды были трудными – Мария Казей страшно устала. Роза пугалась ее криков и жалась ко мне, когда мы пытались вместе раздуть костер.

– Я не хочу иметь детей, Эмми! – сказала она.

– Ты не можешь не хотеть.

– Не хочу – я боюсь.

И она заткнула уши, чтобы не слышать криков Марии Казей.

Но когда ребенок родился, она помогала обмывать его, а потом стала нежно укачивать на руках.

– Какая прелесть, – сказала она, – ах, если бы он был мой – и Адама…

Малыш чудесным образом успокоился на ее груди, и она склонилась, воркуя над ним. И вот тут я почувствовала приступ ревности – ведь я тоже подумала об Адаме в эту минуту.

Мы даже перестали спрашивать Ларри, нет ли о нем новостей.

– Я слышал, будто он плавает на «Ласточке» – третьим помощником капитана. Это небольшой шлюп, занимающийся прибрежной торговлей.

Прибрежная торговля означала возможность его возвращения в Мельбурн. А значит, он мог приехать и в Балларат. Мы с Розой обе, но каждая по отдельности, обдумывали эту возможность. Но только Роза высказывала свои переживания и надежды вслух.

Я возвращалась от Сампсона, как вдруг заметила в толпе прибывших в Балларат пассажиров лицо Адама. Сначала я увидела его со спины – огромные плечи, обтянутые морским кителем, на голове все та же старая фуражка. Продираясь в толпе, он высоко поднимал холщовую сумку. Конечно, это был Адам, и я бросилась к нему со всех ног.

– Адам!

Он обернулся и чуть не выронил свою сумку. Он сгреб меня руками, так что мои ноги оторвались от земли, и радостно сжал в объятиях.

– Эмми! Эмма, малышка! – он поцеловал меня в щеку, но я даже не заметила этого.

– Вернулся! – сказала я. – Как здорово! – И осеклась: – Жаль, ты не застанешь Ларри, он уехал в Баррандиллу. Мистер Лангли решил, что им пора расширять контакты.

– Я знаю, – сказал он, – я совсем недавно встречался с Джоном Лангли. Он говорил мне.

– Ты собираешься к нему присоединиться? Он покачал головой.

– Нет, Эмми, мои планы гораздо интереснее. Пойдем, я расскажу по дороге.

Но я стала нетерпеливо дергать его за рукав, совсем как делала Роза.

– Нет, расскажи сейчас!

Он снова поднял над головой сумку, и мы стали продираться сквозь толпу против движения, в результате чего нас совершенно затолкали. Адам вытянул меня на обочину дороги.

– «Ласточка» прибыла в Мельбурн три дня назад. Меня взяли туда помощником только потому, что у них заболел человек, но, как только мы высадились на берег, меня сразу же рассчитали. Я вновь оказался у разбитого корыта и решил, что в этой ситуации будет нелишним увидеться с Лангли. Не для того чтобы просить у него что-то, Боже упаси! Только узнать, нет ли для меня чего-нибудь подходящего. Конечно же, на море, а не в торговле барахлом. Он знает о том, что произошло тогда в Мельбурне.

– Да, да! – я впервые проявляла такое нетерпение.

– Он пригласил меня домой… – при этих словах на его лице появилось незнакомое выражение – смесь торжества и азарта, – он угощал меня вином… и он предложил мне под начало свой «Лангли Энтерпрайз»!

– Что предложил?

– «Лангли Энтерпрайз»! Это его первый корабль! Он начал строить собственный флот. Для начала береговые шхуны. Если дела пойдут хорошо, он построит судно, чтобы возить в Англию шерсть, а из Англии – различный товар на продажу. И мне он дает свое первое судно! Ты понимаешь, Эмми, – первое!

– Ты хочешь сказать, что снова станешь капитаном?

– Капитаном – никак не меньше!

И прямо там, на Главной улице, я кинулась ему на шею, не обращая внимания на глазеющих на нас людей. Он был счастлив, более чем счастлив, это было написано на его лице. Теперь он получил то, что было для него в жизни важнее всего. Адам уже не был тем человеком, которого я знала раньше, – передо мной стоял спокойный, уверенный в себе мужчина, в котором не осталось ничего от прежней болезненной надломленности. И я поцеловала его.

– Это отличная новость! – воскликнула я. – Это лучшая новость из всех, что я слышала. О, ты только вдумайся, Адам! У тебя свой корабль – свой!

– От этих мыслей я не могу уснуть ночью, – сказал он. – Я поначалу даже не поверил. Джон Лангли не из тех, кто просто так раздает награды. Я знаю, что он наводил справки. Он разыскал четверых оставшихся в живых после крушения «Джулии Джейсон» и выслушал их версии. И только после этого сделал мне предложение.

– Еще бы он не сделал! – сказала я возмущенно, так как не допускала сомнений, что так и должно было случиться.

Он пожал плечами, но все же чувствовал себя слишком счастливым, чтобы заводить серьезный разговор.

– Конечно, это риск – доверять корабль человеку, который раньше утопил другое судно. Кроме того, надо учитывать, что экипаж может оказаться более сурового мнения о таком капитане. Если ты утопил корабль и об этом знают матросы, от тебя требуется быть на порядок выше, чем если бы твоя репутация была чиста, иначе тебя просто не будут уважать. Это сущий ад – управлять кораблем, где люди не доверяют капитану.

– Ты будешь на несколько порядков выше.

Он улыбнулся мне, словно вновь обрел уверенность в себе.

– Конечно, Эмми! Обязательно буду!

Он снова поднял сумку и на этот раз перебросил ее через плечо, после чего мы пошли по Главной улице в сторону Эврики. Я была готова расплакаться от счастья, что могу вот так запросто идти рядом с ним. На него оглядывались – еще бы! – высокий загорелый красавец, к тому же сияющий от счастья. Он радостно приветствовал знакомых, которых мы встречали, кланялся дамам – я просто не узнавала его, ведь обычно он ходил по улицам, никого не замечая. Больше он не стыдился истории с «Джулией Джейсон». Теперь он шел, высоко подняв голову, и готов был показать себя этому миру.

– И вот, – сказал он, – я решил приехать сюда…

– Какими же судьбами? – Я едва успевала за ним: было такое впечатление, что, если б не я, он пробежал бы всю дорогу до Магвайров бегом.

– Я подумал, что должен приехать, – ответил он. – «Энтерпрайз» будет готов только через два месяца. Я сказал Лангли, что сначала съезжу в Балларат, чтобы помочь в случае чего Сампсону, но он, похоже, понял, что я больше беспокоюсь о Магвайрах.

– В каком это случае?

Он помялся и посмотрел на меня в упор.

– Дело в том, что Готхэм собирается послать сюда подразделения 12-го и 40-го полков, – в Мельбурне об этом только и говорят, – а также добавить оружия и боеприпасов. Вроде бы ожидается какое-то восстание. Лангли посоветовал мне глаз не спускать с этих распаленных бунтовщиков – иначе их участки земли вполне могут стать местами захоронения.

– Да, – сказала я, – теперь мне было все ясно.

В тот момент, когда я увидела его лицо на Главной улице, все дурные мысли сразу улетучились у меня из головы, но теперь они снова вернулись и заняли свое привычное место. Я думала о старателях, о том, что побудило их к бунту. Дело не только в их собственных бедах – они были возмущены отказом властей даже просто замечать их существование. Им сказали, что от сэра Чарльза Готхэма они не вправе ничего требовать. Когда в Мельбурн пришла делегация с требованием выпустить осужденных за поджог таверны, это было воспринято как оскорбление достоинства самодержавных властей. А слухи об угрозах взять полицейских в заложники привели Готхэма в бешенство. Он прогнал делегацию и отправил в Балларат подкрепление. Мы знали, что они уже в пути.

– Эти дураки в Мельбурне слишком высокого мнения о себе; будут они еще прислушиваться к тому, что говорят честные люди, – сказала я. – Но они не понимают, что в действительности творится на приисках. Скоро точно что-то будет… – я взглянула на него, – хорошо, что ты здесь. Жаль вот только, что нет Ларри.

– Когда он приедет?

Я пожала плечами.

– Может, через несколько дней… кто его знает? Там, в сторону от Баррандиллы, есть еще какие-то города. Он говорил, что хочет осмотреть их… и сказал, что сразу же вернется, если услышит о беспорядках в Балларате. Тогда мы еще не знали, что Готхэм послал подкрепление. Вряд ли могло что случиться. А если бы и случилось, то все равно бы ничем не закончилось. Так говорил Ларри. Поэтому он не мог сидеть здесь и ждать.

– А Пэт?

– Пэт все рвется в бой – как всегда, ищет приключений на свою голову, – впервые я говорила об этом вслух, хотя в душе всегда знала, что это так. – Он хочет этого отчасти для того, чтобы насолить Ларри.

Я даже удивилась, что смогла произнести это, но Адам согласно кивнул.

– В семьях всегда так. У Пэта – свой путь. У Ларри – свой.

Мы уже пришли на Эврику, и Адам махал рукой знакомым, сидящим у костров, и мне было страшно жаль, что моя радость от встречи с Адамом омрачена неприятным предчувствием грядущей беды. Вот если бы Магвайры остались такими же, какими были в самом начале после приезда в Балларат, если бы не разругались Ларри и Пэт, тогда любые несчастья казались бы мне незначащими. А теперь только Адам мог хоть как-то успокоить мое смятение. Он шел, возвышаясь рядом со мной, и от него веяло силой и спокойной уверенностью, о существовании которых я уже забыла, постоянно находясь в гуще семейных передряг Магвайров. Я искоса взглянула на него – на лице его не было озабоченности, казалось, он и не думал об этих слухах и новостях, хотя из-за них, собственно, и приехал в Балларат. В нем скорее читалось ожидание – это было лицо человека, которого в конце путешествия ждет какой-то приз. И тут я вспомнила о Розе и сразу же поняла, о каком призе думает Адам.

Теперь это был совершенно другой Адам, не тот, который в спешке уезжал от нас. Это был капитан судна, а не какой-то извозчик на торговой повозке. Я поняла, почему его не волнуют никакие слухи и беспорядки, почему он старается не показывать своих глаз, полных нетерпеливого предвкушения. Мне с горечью пришлось признать, что это взгляд человека, который приехал сюда с твердым намерением жениться.

При этой мысли мне сразу же захотелось отвернуться от него, чтоб спрятать свое лицо, которое, скорее всего, исказилось страданием. Больше всего мне не хотелось присутствовать при его встрече с Розой. У меня бы просто не хватило сил это вынести.

– Адам… я кое-что забыла… там, у Сампсона… Ты иди. Скажи, что я скоро вернусь.

– Не ходи, – возразил он и остановился, – я схожу попозже и принесу. Зачем тебе лишний раз ходить?

Я удивилась, что он и не заметил, как переменилось мое лицо. Я мучительно пыталась придумать хоть какой-нибудь выход, но тут спасение пришло само собой.

Вся Эврика вдруг разом пришла в движение, Люди кричали друг другу из лагеря в лагерь, вылезали из шахт выяснить, что случилось.

– Митинг! На Бейкери-хилл митинг!

Такое в последнее время происходило чуть ли не каждый день. Различные группировки – и реформаторов, и экстремистов – собирали митинги, чтобы получше сплотить своих сторонников. Иногда это были стихийные сборища, но сегодняшний митинг готовился заранее, и люди, побросав свои дела, огромной толпой устремились на Бейкери-хилл.

– Надо идти в лагерь, – сказала я, – наверняка Пэт намылился пойти туда.

Я поторапливала Адама, уверенная теперь, что его первая встреча с Розой потеряется в суматохе митинга.

Пэт уже вылезал из шахты, а за ним и Син. Увидев Адама, он приветственно помахал ему, впрочем, с весьма рассеянным видом. Было впечатление, что он нисколько не удивился его присутствию.

– Рад тебя видеть! – крикнул он. – Ты приехал как раз вовремя! Надеюсь, ружье у тебя с собой?

После этого он сразу ушел. Через некоторое время мимо нас прошмыгнул Син и устремился за Пэтом. Кейт вышла к нам первой. Коротко обняв Адама, она сразу же громко зашептала ему на ухо:

– Иди и проследи за Пэтом. Отец еще в шахте.

– А Роза?.. – спросил Адам.

Кейт пожала плечами.

– Кто ее знает? – Она быстро взяла у него из рук сумку. – Ну, иди же скорей.

И мы повернулись, чтобы влиться в толпу, ползущую к Бейкери-хилл. Со всего Балларата уже стекались люди. Они знали о том, что идет подкрепление, и поэтому сегодняшний митинг был непохож на все предыдущие. Одни бежали туда бегом, другие двигались более степенно, но все же не менее целеустремленно. Заветное слово передавалось все новым и новым людям, кто-то останавливался у шахт, чтобы подождать товарищей. Шуршание лотков у ручья давно стихло – теперь только неистово скрипели лебедки, вынося на поверхность тех, кто еще не успел присоединиться к толпе. К старателям прибавились завсегдатаи баров да и просто стайки зевак. Когда весь народ собрался на площадке, образованной отлогим склоном Бейкери-хилл, я думаю, толпа насчитывала уже более десяти тысяч человек. Это было самое большое скопление людей, какое мне приходилось наблюдать в Балларате. Некоторых, как и меня, охватывал страх, но большинство было настроено воинственно. Я тронула Адама за руку, и он наклонился, подставив мне ухо.

– Пэт наверняка будет впереди всех, – сказала я ему, – надо попробовать туда пробраться.

Чтобы пройти через толпу, я бессовестным образом воспользовалась галантной привычкой мужчин пропускать даму вперед. Чтобы обратить их внимание на свою персону, я отчаянно толкалась и дергала их за рукава, но зато потом они безболезненно давали мне пройти, а следом за мной быстро поспевал Адам. Таким образом мне удалось пробраться в первые ряды. Как раз в это время Питер Лейлор объявил о начале митинга. Среди готовящихся выступать Пэта не было, но я заметила его у самого края площадки.

Через некоторое время стало тихо, и Питер мог начать говорить. Он говорил о подкреплении из Мельбурна, об отказе освободить заключенных. С каждым его словом напряжение в толпе нарастало.

– Наша свобода находится под угрозой. Или мы защитим ее – или она умрет!

По долине эхом прокатился одобрительный гул толпы. Меня пронизала дрожь, и неожиданно для себя самой я тоже стала кричать и скандировать и даже помахала в воздухе платком.

– Надо упразднить лицензии на землю! – неслось над площадкой. – Мы должны покончить с ними раз и навсегда как с символами тирании! Кто за меня?

И снова раздался истерический вой толпы.

– Я считаю, что мы должны настойчиво отказываться носить их с собой; следует создать специальный отряд для совершения набегов на тюрьму и каждый раз освобождать арестованных за отсутствие лицензий. Когда мы действуем сообща – мы сильнее. Вы согласны со мной?

Сотни шляп полетели в воздух, а горы вокруг нас буквально задрожали от криков и пронзительного свиста. Толпа заволновалась и забурлила. Поднявшись на цыпочки, я пыталась разглядеть, что делает Пэт. Какой-то старатель задел меня по лицу локтем, и если б не Адам, который поддержал меня сзади, я бы оказалась под ногами толпы. Из-за этого я упустила момент, когда Пэт отделился от группы на краю площадки и двинулся к одному из костров, вокруг которого толпился народ. Адам взял меня руками под локти и приподнял над головами. Я увидела, как Пэт запалил свою лицензию от костра и, подняв горящую бумагу над головой, стал кричать и размахивать ею. Через несколько секунд я совсем потеряла его из виду, так как он оказался совершенно затертым толпой мужчин, шумно требующих сжечь и их лицензии тоже.

Бейкери-хилл стала похожа на дом умалишенных, где сумасшедшие устроили дикие пляски с горящими бумажками в руках – в сумерках они мелькали над головами, будто огни свободы. Те, кто пришел сюда просто поглазеть, быстро ушли; другие спрятали в карманы свои бесценные клочки бумаги и тоже сбежали. И все же многие из старателей остались: то тут, то там вспыхивали заветные огоньки – на Спэсимен-хилл, на Золотой шахте, на Черной горке, они сигнализировали, что гнев жителей Балларата дошел до предела и отныне стал целенаправленным.

В тот вечер все пребывали в дурном расположении духа. Даже Роза поддалась всеобщему унынию, несмотря на радость по поводу возвращения Адама. Она целиком погрузилась в терпеливое ожидание, потому что решила дать Адаму время, чтобы он осмелился заговорить с ней первым.

Видимо, узнав об «Энтерпрайзе», она пришла к тому же выводу, что и я: Адам приехал, чтобы просить ее руки. Она гордилась им – теперь у него было положение и даже немного денег, и между ними уже не должно быть такого контраста; хотя ее это никогда и не волновало – она всегда была готова принять Адама таким, какой он есть. Я почти что читала ее мысли: сейчас она просчитывает, с какими препятствиями им придется столкнуться в эти дни, – в первую очередь затруднения будут из-за того, что она католичка. Впрочем, ее это ничуть не смущало, было видно, что она нисколько не сомневается в своем успехе. Утешало меня лишь то, что Адам не торопился. Пока предложение не объявлено вслух, нельзя было говорить ни о чем определенном. Почему-то в глубине души у меня еще теплилась надежда, что Адам приехал ко мне, а не к Розе.

Однако за более насущными делами наш любовный треугольник – Роза, Адам и я – потерял свою значимость. Адам размотал длинный предмет, обернутый брезентом, – это оказалось ружье. Обычно он брал оружие, когда отправлялся в поездку с Ларри, но такого ружья я еще никогда не видела.

– Я потратил на него месячный заработок, – сказал он, – решил, что если уж я еду сюда, то надо подготовиться как следует.

Пэт с Сином склонились над ружьем, чтобы рассмотреть его получше.

– Это винчестер, – пояснил Адам, – почти что новый.

Пэт положил руку на приклад, и я видела, как побелели костяшки его пальцев – так крепко он его сжал.

– Адам, – сказал он, – я хочу купить его у тебя. Правда, у меня нет денег…

Его голос даже охрип от вожделения, словно речь шла не о ружье, а о женщине, к которой он воспылал жаркой страстью. Диковато сверкнув глазами, он засмеялся, но смех застрял у него в горле:

– У нас только Ларри при деньгах!

Я ожидала, что Адам ему откажет, и видела, что Кейт с напряжением ждет того же. Адам сказал:

– Я не продаю оружие, Пэт. – После этого он протянул ему ружье: – Возьми его просто так!

– Правда?

– Нет! – вскочила Кейт, безуспешно пытаясь выхватить у него ружье. – Ты понимаешь, что ты даешь ему в руки? С этой проклятой штуковиной он только наделает бед! Он ведь еще совсем мальчик… Но Дэн остановил се.

– Успокойся, Кейт. Он не мальчик, он уже мужчина.

– Если он мужчина, так что же, мы должны послать его ко всем чертям? – И она молитвенно сложила руки: – Пресвятая Богородица, сделай так, чтобы здесь появился Ларри.

Лицо Пэта побелело и исказилось гневом и ревностью.

– Опять этот проклятый Ларри! Меня тебе мало, да? Неужели я меньше забочусь о тебе, чем он? Ну почему всегда Ларри? Почему?.. Почему?..

Пэта охватило полное отчаяние. На следующее утро он отказался спускаться в шахту. Мы догадались, что он хочет быть на виду, если придет полиция. Ему не терпелось продемонстрировать отсутствие лицензии, а заодно показать Кейт, как это рискованно. Адаму пришлось пойти на шахту вместо него, и тут уж взбеленилась Роза, поняв, что все ее ожидания и предвкушения провести день с Адамом пошли насмарку. Злобно налетев на Пэта, она принялась честить его, пока наконец не ушла к Люси О'Доннел. А Пэт молча принялся за работу – стал разбивать куски кварца и крутить лебедку, вытаскивая на поверхность ведра с землей.

И вот в районе Золотых шахт раздались крики, которых все уже ждали:

– Фараоны! Фараоны!

Пэт выронил свою кирку и бросился к палатке. Я знала наперед, что сейчас будет, и напряженно следила за ним. Я услышала, как он выругался, после чего вылез из палатки.

– Кто его взял? – заорал он. – Где оно?

– Что? – спросила Кейт.

– Ты прекрасно знаешь! Мое ружье – ружье!! Кейт покачала головой, машинально вытирая руки, испачканные в тесте, которое она месила.

– Я и пальцем не дотрагивалась до него, – сказала она, – но если бы оно сейчас попалось мне в руки, я бы просто сломала его об твою голову, пока ты не…

Он беспомощно озирался, оглядывая лагерь.

– Где ты его спрятала? Что ты все вмешиваешься?.. Ну, где же оно?

– Да пошло оно к черту вместе с тобой! Ты что, хочешь замарать свои руки убийством, Пэт Магвайр? К этому все и идет.

– Лучше сама ты иди к черту! – крикнул он. Она так и отпрянула, услышав эти слова – лицо ее побледнело, но Пэт нисколько не смутился этим. Вне себя от досады и гнева, он принялся рыться в ящиках, выбрасывая из них все содержимое. Когда на землю с грохотом упала коробка с фарфором, у Кейт вырвался вопль.

– Ты ненормальный! – закричала она. – Ты просто идиот!

– А ты – надоедливая старуха! – Он мрачно пнул ногой табуретку. – Тебя что, не научили не лезть в мужские дела?

На мгновение он замер, глянув в сторону Золотых шахт и прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам.

– Проклятье! Теперь я могу опоздать! – вскричал он и побежал догонять других, кто, побросав свои кирки, устремился к Золотым шахтам.

– Дай Бог, чтобы ты опоздал! – крикнула Кейт ему вслед.

Глядя, как удаляется его фигура, как, прыгая и петляя между шахтами и кучами отбросов, он несется к Золотым шахтам, Кейт стояла и плакала, даже не вытирая слез.

– Какой же ты дурак, Пэт Магвайр! – хрипло кричала она, но он уже был слишком далеко, чтобы ее услышать.

– Куда ты запрятала ружье, Эмми? – спросила она, повернувшись ко мне.

– Как вы догадались? Она махнула рукой.

– Ну кто еще, кроме тебя, мог предвидеть это заранее? Слава Богу, что ты сообразила.

– Я положила его туда, где оно лежало у Адама. Я подумала, что уж там-то он будет искать в последнюю очередь.

Она кивнула.

– Молодец, Эмми. Пожалуйста, попробуй догони его, может, у тебя получится хоть немного его образумить.

– Я?

– А кто еще? – Она показала на шахту. – Он бросил там всех наших троих мужчин, а я смогу поднять наверх не больше одного.

– Я помогу.

– Уже нет времени. Иди!

Убегая, я слышала, как она зовет Розу.

– Роза, ну где же ты? Матерь Божья, эта красотка всегда только там, где не надо!

Ну что я могла сделать? На Золотых шахтах собралась огромная толпа, и полиция уже арестовала нескольких человек, отказавшихся предъявить лицензии. Комиссар Реде был здесь же и при полном параде. Но теперь помимо обычного конного отряда в его распоряжении были силы подоспевшего подкрепления. Они обосновались в полицейском лагере за гребнем оврага. Толпе удалось отбить одного из арестованных лидеров – немца по имени Верн. Кто-то из старателей выстрелил в Воздух. И тут же со стороны солдат и полицейских последовал ответный залп поверх наших голов.

Войска подошли поближе, пустив вперед конный отряд, вооруженный штыками. При виде направленных вперед штыков толпа невольно отпрянула. Я увидела, что люди вокруг меня вдруг сразу осознали всю тщетность своих усилий – большинство было вооружено лишь камнями. Толпа отступила еще дальше и как-то сжалась. Теперь уже никто не предпринимал попыток освободить арестованных, привязанных к полицейским лошадям. Реде лучше любого другого чувствовал настроение людей. Получив преимущество, он сразу же им воспользовался и отдал приказ обстрелять толпу еще раз. Этим он окончательно показал нам наше бессилие, и я вместе со всеми остро почувствовала, как попирают наше достоинство, наши права и вообще справедливость. Я подумала, что в такие моменты и рождаются тираны из обычных людей. Комиссар стал зачитывать закон, предупреждающий толпу, что ей следует разойтись, и почему-то именно это пробудило в нас, обычных людях, дух беззакония. Когда он закончил читать, полицейские собрали всех арестованных и приготовились идти в свой лагерь, бросив толпу на Золотых шахтах. Это было так унизительно и обидно, и я впервые осознала, что понимаю Пэта.

Я знала, где он был сейчас, – в первых рядах толпы. Я видела, как он рвался, чтобы его арестовали. А когда его схватили, он улыбался назло им торжествующей и несломленной улыбкой. Они не победили его, и я им гордилась.

Сама не зная почему, я вдруг присоединилась к небольшой группе женщин, идущих в полицейский лагерь рядом с мужчинами. Я даже выкрикивала вместе со всеми оскорбления в адрес конной полиции. Женщин не трогали, и мы воспользовались этим на все сто, подняв такой свист и улюлюканье, что наши мужчины не могли сдержать улыбки и даже слегка воспрянули духом. Наверное, мы походили на стадо визжащих гарпий, когда, спотыкаясь, бежали, подметая землю подолами платьев и не успевая за полицейскими лошадьми, – растрепанные, потные, злые. Поравнявшись с Пэтом, я окликнула его:

– Пэт! Это я, Эмми.

Он повернулся, натягивая уздечку, к которой были пристегнуты его наручники.

– Зеленоглазка! – воскликнул он, расплываясь в улыбке.

Я проводила его до самого лагеря. Он не говорил мне, чтобы я возвращалась. Возможно, он догадался и о ружье, и о причине моего присутствия здесь. У ворот ограды нас задержали. Последние капли из фонтанов нашего красноречия мы изливали уже за забором лагеря, глядя, как арестованных приковывают к бревнам.

Целый день старатели Эврики и Бейкери-хилл ждали, что солдаты снова придут проверять лицензии, но все было тихо, поэтому никто не мешал им действовать. Из Мельбурна как раз прибыло первое подкрепление вместе с оружием и боеприпасами. Когда багажный караван проезжал по Главной улице мимо Эврики, старателям удалось отцепить последнюю подводу. Возницу избили, а молодого барабанщика ранили в ногу. Теперь уже не было осторожности – осталось лишь осознание того, что вызов войскам брошен, а значит, необходимо оружие, чтобы дать им отпор. Лейлор собрал людей на Эврике, разбил их на группы и стал обучать военной дисциплине и тактике. Среди старателей нашелся немецкий кузнец, который взялся мастерить пики для тех, у кого не было ружей; он делал их из любого куска металла, что бы ему ни принесли. Люди тренировались даже с метлами в руках вместо ружей, рассчитывая впоследствии что-нибудь себе добыть.

По всему городу были разосланы обращения к жителям с просьбой оказать содействие оружием и деньгами. В Александр-хилл, Кресвин и Клунс направили всадников, чтобы те созвали побольше народу на Бейкери-хилл. А на Эврике начали строить форт – укрепление в виде частокола, набранного из досок, которыми обычно крепят шахты. Забор расположили буквой «П», оградив участок площадью в один акр. Говорили, что это временно, только до завтра. Открытой стороной форт, служивший площадкой для тренировок, выходил на наш лагерь. Но нам еще повезло – другие попали внутрь самого ограждения.

После обеда мы стали свидетелями необычной картины – несколько сотен бородатых мужчин в пальмовых шляпах и грязных молескиновых брюках торжественно маршировали взад-вперед прямо под палящими лучами солнца. Глядя на них, мы едва сдерживали улыбку – слишком уж смешно они шагали, спотыкаясь и постоянно путая команды. В их рядах был и наш Син. Он разыскал ружье и теперь гордо носил его на плече. Сейчас он удивительно напоминал Пэта, хотя уже и не был его тенью, как раньше.

В конце дня Лейлор собрал всех для присяги. По этому случаю женщины сшили из шелка флаг, который теперь развевался на восьмифутовом флагштоке. Флаг у них вышел на славу: на темно-синем фоне красовался белый крест, в середине и на концах которого ярко выделялись восьмиконечные, тоже белые, звезды. Он выглядел величественно. Всем сразу захотелось подойти поближе и рассмотреть его, даже тем, кто не поддерживал Лейлора и не собирался принимать участие в его вражде с полицией.

Лейлор взобрался на подобие постамента из большого пня и горделиво встал на нем, уперев себе в ногу приклад ружья. Легкий ветерок колыхал флаг над его головой. Уже смеркалось, в лагере начинали зажигать костры, и огни засверкали в наступающей темноте, окрасив белую часть флага красным отсветом. Люди, подняв головы, во все глаза смотрели на это чудо, и их лица тоже озарялись огнем.

Лейлор поднял руку, попросив тишины.

– А теперь всем вооруженным отрядам подойти к флагштоку и выстроиться вокруг. Тех, кто не намерен давать присягу, попрошу немедленно покинуть митинг.

В полной тишине люди прошли вперед и разбились на группы. Те, кто только наблюдал, и я в их числе, отошли немного назад, но все же совсем не уходили. Затем Лейлор спустился с пня и, обнажив голову, встал на колени. Почти что пятьсот человек, стоящих у флагштока, сделали то же самое; среди них был и Син. Лейлор поднял правую руку. Он начал говорить, а все повторяли его слова хором:

– Клянемся Южным Крестом честно стоять друг за друга в борьбе за наши права и свободу!..

У нас просто в голове не укладывалось, что Син сегодня ужинает не с нами, а за забором форта.

– Комедианты, – ворчала Кейт, – взрослые люди, а ломают комедию, разыгрывая из себя вояк. Чего только они добиваются? А Сину вообще пора в кровать, а не на ихнюю идиотскую караульную службу. В войну они, понимаете, решили поиграть…

– Ничего, – сказал Дэн, – завтра же я вызволю из тюрьмы Пэта – завтра уж точно. Сегодня они еще отговаривались – мол, нет судей, чтобы рассмотреть их дела, но, я думаю, они не осмелятся держать их и завтрашний день. Только если кто не заплатит штраф…

– Пусть Пэт останется в тюрьме, Дэниэл Магвайр. Там он в гораздо большей безопасности, чем здесь, на воле. Он не причинит вреда ни себе, ни другим. Так что пусть остается.

– Прикованный к бревну? Это не совсем то место, где бы я хотел видеть своего сына.

– Значит, ты просто не знаешь своего сына. Может быть, именно там он поймет, что восстание – это вовсе не такая приятная вещь, как пытаются ее всем представить. Немного лишений ему не повредит. Я ходила к нему сегодня, и ему передали от меня еду и одеяло. В камерах там настоящий свинарник, так что уж лучше пусть побудет на воздухе. – Она встала и принялась зажигать свечи, после чего раздала их нам. – А теперь все идите спать – завтра у них наверняка все развалится. Хоть бы у них там кончились еда и виски – в этом их дурацком форте. Да, впрочем, они и без этого завтра же вернутся домой – потрусят к своим половинам, как ягнята!

Она засыпала золой последние тлеющие угольки в костре, и вместе с ними исчезли очарование и романтика, которыми мы прониклись, увидев сегодня реющий над Эврикой флаг. Мы смиренно отправились по палаткам.

Когда Кейт заглянула к Кону, обычно ночующему вместе с братьями, я услышала, как он говорит ей, уже почти засыпая:

– Завтра мы с Томми О'Брайеном начнем собирать наше собственное войско… Завтра же…

Но к утру оказалось, что Кейт была права. С восходом солнца мы увидели, что форт пришел в плачевное состояние, как будто подтверждая ее слова об игре в войну. Сразу же после завтрака, когда Лейлор начал учения, обнаружилось, что по сравнению со вчерашним днем число бойцов уменьшилось чуть ли не вдвое.

– Ну вот, образумились, – удовлетворенно сказала Кейт, – не удивлюсь, если сейчас Син явится в поисках чего-нибудь съестного, и на этом великое восстание закончится.

Ближе к полудню, когда старатели вышли из шахты, чтобы сделать перерыв на чай, выяснились новые подробности происходящего.

– Некрасиво получается, – сказал Дэн, – вчера вечером некоторые умники именем Комитета форта Эврики реквизировали у населения деньги, еду и патроны. Наверняка большая часть награбленного никогда не дойдет до ворот форта, а просто осядет у кого-то в карманах.

– Конечно, а что ты хочешь? Разве тебе неизвестно, что бунтовщики всегда наполовину состоят из тех, кто не прочь полакомиться на дармовщинку?

Подготовка к восстанию с каждым часом обрастала все новыми слухами. Поговаривали даже, что одна из групп форта намеревается захватить городскую казну. Наверное, эти сплетни дошли и до комиссара Реде, поэтому к банку подоспело подразделение полиции и принялось обкладывать здание мешками с песком.

– Ну уж тут он перегнул палку! – сказала Кейт. – Англичанин, да и только! Достаточно посмотреть на их жалкие подобия ружей и пик… К тому же здание каменное.

Лейлор послал в тюремный лагерь делегацию с требованием освободить заключенных, взятых во время вчерашней проверки. Реде воспринял это как ультиматум. Но все мы, и даже старатели, находящиеся вдали от форта, считали освобождение унизительным. Весь день удача то сопутствовала Лейлору, то грубо поворачивалась к нему спиной. Обращения за помощью в соседние «золотые» города начали, было, приносить первые плоды. Но те, кто пришел, ожидали найти здесь до зубов вооруженный и укрепленный форт, хорошо снабжаемый и едой, и виски. Посмотрев же на то, чем он был на самом деле, и не обнаружив у себя никакого боевого задора, большинство добровольцев вернулись обратно. А вслед за ними разбежались и многие воины из самого Балларата – даже те, кто давал присягу. Но это, как оказалось, пошло форту только на пользу. Там остался лишь костяк из самых решительных и серьезно настроенных бойцов. Учения у них проходили лучше, да и оружия хватало. В общем, несмотря ни на какие отсрочки, дело пахло войной.

Конечно, оставался еще шанс, что «все у них развалится», как говорила Кейт, – тогда бы мы прожили тот вечер в мире. Но полученная из Мельбурна новость отрезала все пути к отступлению: губернатор Готхэм сообщил, что решил раз и навсегда покончить с беззаконием на приисках и отправил в Балларат новое подкрепление – оставшиеся части 12-го и 40-го полков, оснащенные двумя полевыми орудиями и еще двумя гаубицами.

– Ну, теперь уж точно никто не смирится, – сказал Адам. – Это – война!

После обеда Адам нанял в прокате двуколку, взял нас с Розой, и мы отправились на поиски оружия и боеприпасов. Мы с Розой надели шляпки, перчатки и наши самые лучшие платья – лично я была в клетчатом зеленом. Так нам приказал Адам, впрочем, где дело касалось нарядов, Розу и не приходилось упрашивать. Она облачилась в голубое платье из муслина, которое прекрасно подошло бы для приема гостей где-нибудь в саду, и оно до обидного шло ей. Волосы она гладко зачесала под шляпку; у нее были чистые перчатки и чулки, а такие мелочи, как слой засохшей грязи по краю подъюбника, мужчины все равно не замечают. Она была очаровательна, скромна и дружелюбна. Пока мы ехали по Главной улице, она во все стороны улыбалась, правда, никто на нее особенно и не смотрел – на Главной улице было пустынно как никогда: увидев, что солдаты обкладывают банк мешками с песком, предусмотрительные торговцы немедленно окопались в своих магазинах и стали подсчитывать собственное оружие и боеприпасы. Но была суббота, и отели, к счастью, еще работали. Сидя рядом с Адамом, Роза сияюще улыбалась и кивала знакомым. Сама того не замечая, она вела себя как собственник, с гордостью демонстрирующий окружающим свое добро. Разве могла она знать, какую боль причиняет мне эта ее невинность!

– Не так-то просто было смыться от мамы, – Щебетала она, – в конце концов я наврала ей, что меня зовет миссис О'Доннел.

– Все равно она узнает правду, когда мы вернемся, – сказал Адам. – Конечно, ей не понравится, что я езжу по поручениям Питера Лейлора, но ведь в форте не хватает самых необходимых вещей. Лейлор дал мне письменное полномочие просить помощи от его имени. Думаю, нам следует прочесать Клунс и Аррарат, а потом еще Кресвикский ручей. Может быть, кто-нибудь ссудит нам деньги или еду, даже если не захочет расстаться с оружием. Я вполне понимаю, что в такое время у любого пропадает охота раздавать оружие.

– А от нас-то какая польза? – я чувствовала, что мешаю им, как лишняя компаньонка в увеселительной поездке.

Адам улыбнулся:

– А вы для украшения, Эмми. С вами у меня более респектабельный вид. Когда мы будем подъезжать куда-нибудь, женщины увидят вас и не станут бояться, да и мужчины не примут меня за какого-нибудь бандита.

Я поглубже надвинула шляпу, чтобы защитить лицо от солнца. Стояла жара.

– Разве это твоя война, Адам? – спросила я. – Ты же не старатель. Зачем тебе все это?

Он без необходимости поторопил коней, хлестнув их вожжами, хотя обычно ездил очень спокойно.

– Любая война становится моей, если она затрагивает Магвайров, – он кивнул нам обеим, – но я вообще за старателей или уж по крайней мере против тюрьмы. Это новая страна, и она вправе быть чистой и свободной. Нам, американцам, это знакомо. Мы знаем, что значит стремление к свободе… – Он вдруг осекся, как будто решил, что лучше демонстрировать эти идеи в действии, чем просто болтать о них. Наступила неловкая пауза.

Однако Розе не хотелось, чтобы он молчал: Она склонила голову, пытаясь заглянуть ему в лицо и прочитать его мысли. Она так любила его, что хотела владеть им полностью, вместе с мыслями.

– По всему, Адам, ты становишься настоящим австралийцем, – проговорила она игриво.

Но он не ответил ей улыбкой.

– Пока не умру, я всегда буду оставаться жителем Нантукета, – сказал он, – а вот что касается потомков… да, пожалуй, мои дети будут австралийцами.

И я стала думать о его детях. Наверное, Роза тоже задумалась о них. Мимо нас проносились, сменяя друг друга, картинки австралийской природы. Весенняя зелень сошла, и местами земля была уже полностью выжжена солнцем. Края, по которым мы проезжали, были пустынны и неприветливы. Даже если здесь попадались следы человека – какая-нибудь ферма, едва не растаявшая от зноя, загоны с овцами, – на этой земле они казались лишь тонкими карандашными набросками. И не важно, находились ли они близко от дороги или вдалеке на холмах, переходящих в голубой простор, – все равно они не производили впечатления подлинной жизни. Это были лишь первые робкие попытки населить эту землю, приручить ее и освоить. И сколько же сыновей Адама и чьих-нибудь еще понадобится, чтобы заполнить эту страну от горизонта до горизонта! И тут я вспомнила, что в одном только Балларате живут сорок тысяч человек, нуждающихся в земле. Многие из них сразу бросили бы рыть золото, получи они хоть клочок. И именно жажда овладеть этими землями построила форт на Эврике – это было начало нового сознания. Но вот дети – дети Адама, дети других, – они уж точно не станут сидеть в палаточных городках и трущобах Мельбурна. Они расселятся по этой земле и обязательно ее отвоюют. При этих мыслях меня охватили воодушевление и радость от сознания, что я тоже являюсь частью благородного дела – даже сейчас, сидя в тесной двуколке.

Мы проездили до самого вечера, но все же не могли похвастаться большим урожаем. Редко кто уступил нам в просьбах о помощи – даже именем Питера Лейлора и повстанцев. Известия о событиях в Балларате даже в этой пустыне распространялись на редкость быстро. Многие, к кому мы обращались, уже знали о существовании форта; в некоторых местах уже успели побывать другие, и там нас встречали не очень приветливо. Попадались и те, кто с интересом выслушивал нас, и тогда нам удавалось получить мешок муки или немного патронов. Денег не давали; в конце концов мы даже перестали их спрашивать. В отдаленных поселениях – будь то одинокая палатка золотоискателя или маленькая ферма, – если только там попадалась женщина, нас тут же приглашали пройти на чашечку чая. И пока мы пили, бедняжка жадно впитывала каждое наше слово, не отрывая восхищенного взгляда от наших платьев и шляп.

Одна женщина с тремя детьми на руках призналась нам с грустью:

– Уже больше четырех месяцев я не имею возможности просто поболтать с кем-нибудь. Муж не берет меня в город.

Отдавая нам ящик с боеприпасами, она добавила:

– Джо меня прибьет, когда вернется и обнаружит пропажу. Ну да Бог с ним! Не такая уж дорогая цена за то, чтобы поговорить с живыми людьми.

Но настоящим подарком дня стал мушкет. Он был довольно древний, но зато с полной амуницией. Отдал нам его один старатель, которого мы случайно встретили возле Александр-хилл. Некоторое время он двигался впереди нас верхом на муле, а когда мы поравнялись с ним, он уже разбивал лагерь. Еще не начало смеркаться, и мы приняли его предложение попить с ним чаю – это была уже пятая чашка за день. Он оказался лондонским кокни, приехавшим в Австралию уже двадцать лет назад. За эти годы он весь ссохся и сморщился, беспрестанно копая золото, затем пропивая его и устраиваясь где-нибудь пастухом. Похоже, он был из досрочно освобожденных – с такой ностальгией он говорил об Англии и особенно о Лондоне. Вряд ли он покинул его добровольно. А когда он узнал, что я тоже там жила, то буквально засыпал меня вопросами – я только успевала отвечать. Мы, собственно, ничего и не ждали от него, кроме чая; с нашей стороны это была простая любезность по отношению к человеку, одиноко бредущему неизвестно куда. Но когда мы собрались уходить, он неожиданно достал из палатки мушкет и протянул его мне.

– Пусть янки научит тебя, как им пользоваться. Думаю, там, на Эврике, это тебе пригодится. Хватит, пожалуй, переводить патроны на змей и кенгуру.

Он вышел на дорогу проводить нас и, пока мы не скрылись, все махал рукой. До сих пор он стоит у меня перед глазами – одинокий, бездомный. Он будет смотреть на нас, пока не осядет поднятая двуколкой пыль, а потом вернется к костру варить себе ужин и еще долго будет вслух проговаривать названия лондонских улиц, как делают обычно одинокие люди.

Не доезжая до Балларата, Адам еще раз свернул с основной дороги. Было неясно, куда он направляется – кругом не было ни домов, ни палаток, ни даже стоянок с остывшим кострищем. Солнце уже заходило за гору, оставляя в тени поросший кустарником край долины и скудно освещая редкие деревья перед нами.

– Зачем ты свернул, Адам? – спросила Роза. Он помог нам сойти с двуколки.

– Я решил, что вам надо сейчас научиться держать оружие. Если что-нибудь начнется, мужчинам будет уже не до вас. К тому же лучше не делать этого в присутствии мамы.

Он достал из-под сиденья замызганный коленкоровый сверток. В нем оказалась деревянная лакированная шкатулка, внутри которой на синем бархате лежали два маленьких незатейливых пистолета – совершенно одинаковых.

– Дуэльные, – пояснил он, – я купил их в Мельбурне. Красивые, правда? Смотрите… – Он наклонился и пальцем показал на крошечные буквы «Ф. Иннес. Эдинбург». – Они рассчитаны только на один выстрел – потом надо перезаряжать, но я думаю, для женщины и это неплохо.

Роза решительно тронула, а затем достала один из пистолетов. Под его тяжестью рука ее сразу скользнула вниз.

– Я уже однажды видела дуэльные пистолеты, – сказала она, – но они были гораздо красивее этих – серебряные и с перламутром.

– Безделушки! – презрительно отрезал Адам. – Вот блеснет разок серебро на солнце, ослепит тебя – и считай, что ты уже отправился к праотцам. – Он вынул и второй пистолет. – А этот для тебя, Эмми.

Я так и отпрянула, увидев, что Адам протягивает мне пистолет. Страх и отвращение захлестнули меня; передо мной снова, как наяву, замаячила рука, сжимающая револьвер, которым я застрелила Гриббона. Да я и пальцем до них не дотронусь!

– Я не люблю огнестрельное оружие, – как можно спокойнее сказала я. И отошла от них немного в сторону.

Адам пожал плечами.

– Как хочешь, но, думаю, тебе все же стоит научиться – для твоей же пользы.

Он отвернулся, явно разочарованный. Но даже это не могло заставить меня коснуться рукой пистолетов. Я стояла и смотрела, как Адам выбрал камедное дерево неподалеку, подошел к нему и закрепил на стволе бумажный листок.

– Конечно, если на Эврике будет заварушка, тебе не придется стрелять с такого расстояния, – сказал он Розе, – но на всякий случай надо уметь. Таким пистолетом можно очень метко стрелять. Даже женщине достаточно только поднять его и навести на цель – промахнуться почти невозможно. Так… Держи ровно, – приговаривал он, – правда, красиво?

Но когда она попыталась навести пистолет на цель, рука ее начала дрожать, не выдерживая веса оружия.

– Он слишком тяжелый.

– Он такой и должен быть, – сказал Адам. – Когда ты стреляешь, он направляет удар за счет собственного веса. Тебе не нужно целиться – пистолет сделает это за тебя.

Он показал ей, как заряжать пистолет и что нажимать, чтобы он выстрелил. Воспользовавшись возможностью, она специально поставила палец не туда, куда надо, чтобы Адам поправил его. Они начали пробовать целиться, поставив оружие на предохранитель. Адам стоял прямо за ее спиной, очень близко – он учил ее, как держать руку, плечо, куда смотреть. Она тут же облокотилась на него, и он был явно не против.

Первые два выстрела прошли мимо мишени. Адам каждый раз заряжал пистолет сам. С третьего раза она попала в листок. А на пятый раз выстрелила почти в самую середину.

– Еще один разок, – сказала она, загоревшись, словно хотела убедиться, что у нее действительно получается.

На этот раз она и заряжала сама, торопясь продемонстрировать Адаму, как она отлично все усвоила. Роза была на высоте: чтобы не ударить в грязь лицом перед Адамом, она задействовала все свои умственные и физические способности, чем обычно себя не утруждала. Ей непременно хотелось вызвать у него восхищение, и, я думаю, она этого добилась. Все было сделано безукоризненно ловко – зарядила, прицелилась, выстрелила.

Не дожидаясь Адама, она полетела проверять мишень сама, трогательно смешная в развевающемся голубом платье и с пистолетом в руке.

– Точно в середину! – крикнула она.

Может быть, попадание было и не совсем точным, но никто не собирался разоблачать ее невинный обман. Повернувшись на носках, она бросилась к Адаму. Просто загляденье, как легко и грациозно она бежала, слегка подпрыгивая от радости!

– Отлично! Отлично! – сказал он, погладив ее по руке. – У тебя есть все шансы стать метким стрелком, Роза.

– Дай мне еще раз попробовать! Но он покачал головой.

– Не сейчас. Не стоит тратить патроны впустую. Вот потом, когда все утрясется, я научу тебя стрелять из ружья. Женщина должна уметь это делать, что бы там ни говорили. Однажды моя бабушка прогнала так шестерых индейцев, налетевших на их дом в Коннектикуте. Она была дома одна, не считая двоих детей. Она отлично стреляла. Правда, в нашей семье не вспоминают эту историю без смеха. Все представляют, как бы это выглядело, если бы дома оказался муж – он был квакером.

Внезапно я резко его перебила:

– Все-таки дай я попробую! – и протянула руку за пистолетом.

Я снова терпеливо выслушала его объяснения, хотя уже выучила их наизусть, пока он обучал Розу. Я знала только одно – я должна преодолеть свой страх и отвращение, иначе Адам заподозрит меня в малодушии. Нельзя было так просто уступить Розе эту победу и позволить ей одной купаться в лучах славы. Пусть я ненавидела этот пистолет – да и все остальные тоже, – из-за Адама я должна была заставить не дрожать свою руку и хладнокровно провести до боли знакомый ритуал: поднять оружие, навести и нажать на курок. Но Адам, вероятно, чувствовал мой страх, потому что произносил все эти команды вялым тоном, будто и не надеясь, что они будут исполнены правильно.

Он стоял сзади меня и, так же как Розе, показывал, как держать руку на одной линии с плечом, как направлять оружие в цель. Но сейчас он был холоден, будто между нами пробежала кошка. Затем он отошел в сторону.

– Ну, давай!

Я опустила руку и начала все по порядку: подняла пистолет, заново прицелилась; этот пистолет действительно был настоящим чудом – казалось, он сам брал мишень на мушку, двигаясь у меня в руке, а потом, когда я нажала на курок, своим весом не дал ей отклониться. Я услышала выстрел и, посмотрев на дерево, обнаружила, что листок снесло со ствола вместе с куском древесины.

На секунду Адам остолбенел. Потом он подбежал к дереву и некоторое время стоял молча, словно не веря своим глазам.

– Точно в середину! – крикнул он нам. Адам не мог врать. Медленным шагом он пошел обратно.

Я снова почувствовала предательскую дрожь во всем теле. В ноздри мне ударил едкий запах пороха, который в моем сознании был прочно связан со смертью. Над землей, в сумраке деревьев, висело белое облако дыма. Подошедший Адам странно посмотрел на меня.

– Ты никогда раньше не стреляла?

Я покачала головой. Не могла же я сказать ему правду.

– Просто удачный выстрел, – ответила я и отдала ему пистолет.

Он даже не предлагал мне попробовать еще раз. В гробовой тишине аккуратно сложил все обратно в лакированную шкатулку и протянул ее мне.

– Возьми ее ты, Эмми, – с усилием сказал он, как будто ему было неловко разговаривать. Наверное, в этом выстреле прорвалось мое страшное, болезненное отчаяние, от которого повеяло смертью. Адам уловил это, и его невольно потянуло к Розе, чья легкомысленная веселость, напротив, была сама жизнь. Но все-таки пистолеты он отдал мне.

Всю дорогу до Балларата я молчала – разговаривали только Адам и Роза. На коленях я держала красивую и блестящую шкатулку, но все время, пока мы ехали, у меня было острейшее желание набраться смелости и забросить ее подальше в придорожные кусты.

Глава седьмая

В ту ночь я не спала. Было тепло; временами дул легкий ветерок, и тогда незакрытый полог палатки щекотал меня по лицу. С моего места, как всегда, был виден кусочек неба. На нем были те же самые звезды, что и в другие мои бессонные ночи. Я уже изучила их – эти южные звезды. Изредка ветер доносил со стороны форта мужские голоса. Наш лагерь располагался почти рядом с одной из укрепленных стен, иногда мы даже слышали, как переговариваются часовые. В форте до утра горели костры. Почему-то он не вызывал у меня мыслей об опасности, о том, что благодаря такому соседству мы рискуем оказаться в эпицентре войны. Сейчас я думала совсем о другом. Все мои помыслы были об Адаме и о двух пистолетах, лежащих в шкатулке под матрасом. Я думала и о Розе, которая сладко спала рядом со мной. Мне хотелось восторженно принимать их любовь с Адамом, радоваться за Розу, что та наконец победила собственный эгоизм; ведь, несмотря ни на что, я ее любила. Словом, пора было взглянуть правде в лицо.

Уже перед самым рассветом я встала и пошла раздувать костер. Потом повесила над ним котелок, чтобы вскипятить воду. В четыре часа Син ушел вместе с другими мужчинами нести ночной караул в форте. Я решила отнести им чай и лепешки с беконом. Ночной ветерок уже стих, но, чтобы выглядеть прилично, я накинула на плечи шаль. Солнце еще не взошло; от земли поднимался влажный туман.

Когда все было готово и уложено в корзину, наконец чуть забрезжил рассвет. Перед тем как выйти из лагеря, я тихонько зашла в палатку, взяла из шкатулки один из пистолетов и положила его в корзину вместе с остальными вещами. Скорее всего, я сделала это, сознавая в глубине души, как будет доволен Адам, если узнает, что я взяла его. Когда я уходила, все еще спали. Звезды светили уже не так ярко и спустились ниже к горизонту. В темноте едва начинали проступать смутные очертания предметов. Когда я дошла до входа в форт, часовой остановил меня:

– Стой! Кто идет?

– Ты прекрасно знаешь, кто идет, – сказала я, слегка раздражаясь, – разве ты не видел, как я готовила чай в десяти ярдах отсюда целых полчаса?

Он помахал ружьем.

– Такие уж порядки, Эмми, – сказал он, – мы обязаны это говорить. Бог свидетель – я с двенадцати ночи только и делаю, что таращу глаза в темноту и ни черта не могу разглядеть. Не представляю, что будет, если действительно кто-нибудь подойдет.

Это был Джим Уилсон – я знала его по магазину Сампсона. Их участок был на Черной горке.

– У меня есть свежий чай, – сказала я, – когда ты закончишь, выпьешь кружечку.

– Спасибо, – сказал он, – с удовольствием. Ну все, хватит – это моя последняя ночь здесь. У меня и на Черной горке дел хватает. А то стою здесь, как болван, а семья сидит там без корки хлеба…

Кивнув ему, я пошла дальше. В одном из лагерей мужчины собирались заступить в караул. Негромко поприветствовав меня, они протянули мне кружки для чая.

– Скоро придется уйти с Эврики, мисс Эмми, – сказал один из них. – Когда придет подкрепление из Мельбурна, здесь будет небезопасно.

– Это точно, – согласился другой, – я слышал, Дэн Магвайр собирается переселить вас, женщин. Вчера он говорил что-то… Кажется, Бен Сампсон готов предоставить вам жилье…

– Ничего об этом не слышала, – сказала я, – нам и здесь нормально, на Эврике. Не думаю, чтобы Кейт Магвайр согласилась уйти, если мужчины останутся.

– Сейчас все остаются, Эмми, – это был Рори Митчелл, – у нас есть оружие, и мы можем сражаться не хуже других. Видела, какую винтовку я взял у Тома Лангли? С магазином… я никогда не видел такой… – Он любовно погладил приклад своего ружья.

– Том Лангли? Он здесь?

– Был здесь до полуночи. Может быть, еще не ушел, не знаю. Он дежурил на укреплении. Довольно странный тип. Вообще, странно видеть Лангли среди защитников форта. Скорее, его место по другую сторону баррикад. Еще остались лепешки, Эмми?

Среди них я чувствовала себя, как дома; они не стеснялись меня, не испытывали неловкость, как в присутствии Розы. Для них я была просто Эмми, которая всегда поможет и поддержит, накормит и напоит. Я стояла и терпеливо выслушивала их рассказы о том, как прошла ночь в форте, вместе с ними ждала, когда встанет солнце и наступит смена караула. Они хвастались передо мной своим оружием и доблестными подвигами. «Эмми, ты слышала, как я обыграл Чарли Фергесса из Кресвика? Получил двадцать фунтов…», «Эмми, ты не поверишь, я послал ей в Мельбурн письмо, в котором сообщил, что положил в банк сто пятьдесят фунтов, а она говорит, мол, приедешь в Мельбурн, тогда пойду за тебя, а на прииски к тебе не собираюсь… Так вот, я теперь хочу…» – и все в таком духе.

На востоке небо уже посветлело. Беседа продолжалась, а на баррикадах все было тихо. Но вдруг совсем неподалеку мы услышали одиночный выстрел. В ответ на него грянул залп из нескольких стволов сразу, который едва нас не оглушил.

– Наступление! – закричали в форте.

Я не успела оглянуться, как осталась у костра одна, потому что мужчины тут же с криками побежали к забору, на ходу потрясая ружьями и поднимая тех, кто еще спал. Со стороны укреплений был слышен яростный перестук выстрелов – настоящий шквальный огонь. Из палаток начали вылезать испуганные люди. По ту сторону низкого частокола были прекрасно видны войска атакующих: несколько рядов пехоты, прикрытые с флангов конниками. Всего их было не меньше трехсот человек, тогда как в форте едва набиралась сотня, к тому же не все были вооружены. Те, кто вылезал из местных палаток, имели лишь самодельные пики, и что с того, что они радостно побежали с ними на баррикады?

В форте оставалось несколько семей с детьми, и, услыхав их полные ужаса крики, я тут же пришла в себя. Наклонившись к корзине, я достала спрятанный пистолет. Теперь, с ним в руках, я не имела права бояться.

Не знаю, отчего в форте начался пожар; возможно, в суматохе кто-нибудь опрокинул лампу, но палатка рядом со мной была объята пламенем. Это была палатка семьи Фоли; и сама Сара Фоли с отрешенным видом стояла перед ней. Кажется, она только встала с постели – босая, с растрепанными по плечам волосами. Вокруг нее сгрудились четверо ее детей – младший, совсем маленький, так плакал, что покраснел от натуги. Одна из девочек держала в руке обугленную тряпичную куклу. Я поспешила к ним.

– Мэт? – тронула я ее за руку. – Где Мэт?

Не в силах вымолвить ни слова, она замотала головой.

– Папа ушел, – сказала старшая девочка, – он вместе с другими пошел вон туда, – она показала рукой в сторону баррикад, – а нас бросил. – И она, не выдержав, заплакала, протягивая мне куклу – посмотреть, что с ней стало.

– Надо выбираться отсюда через Главную улицу. Там безопаснее… они не пройдут так далеко.

– А? – откликнулась Сара Фоли.

Открыв рот, она не отрываясь смотрела на горящую палатку. Дым черными клубами поднимался вверх; младший ребенок Сары, не прекращая воплей, начал отползать в сторону. В отчаянии я оглянулась в поисках помощи, но все вокруг были заняты более важными делами, чем семья Фоли. От дыма я сама с трудом различала, что происходит даже рядом с нами. Тем не менее главное мне было понятно: из-за баррикад слышались целые залпы выстрелов, тогда как со стороны форта – лишь отдельные хлопки и крики смятения и боли.

Недалеко от ноги Сары Фоли, подняв пыль, чиркнула пуля. Она вскрикнула. Кажется, только сейчас она смогла оторваться от горящей палатки и в ужасе повернулась ко мне.

– Что нам делать?

– Уходить отсюда. Пока это не кончится, нам тут нечего делать. – Подняв с земли ребенка, я всучила его матери. – Вот, возьмешь крошку Мэта и Мэри!

Мэри была еще одной малышкой – почти все время она стояла, не выпуская из рук материной рубашки. Я стала подталкивать их к выходу из форта – туда, где не было укрепленной стены и начиналась тропинка, ведущая на Главную улицу. Мимо нас просвистела еще одна пуля и угодила в ящик с продуктами, принадлежащий Фоли. Сара схватилась за голову и бросилась обратно.

– Вещи… Помоги мне донести вещи, Эмми!

Но я махнула ей, чтобы она возвращалась, даже забыв, что держу в руке пистолет.

– Ради всего святого, пойдем, Сара! – я похлопала ее по плечу, чтобы хоть как-то вернуть к реальности. Тогда она неровным шагом побрела в сторону улицы.

Пока мы шли, заплакал второй сынишка Сары и стал с ревом отнимать у сестры мячик, который они успели вынести из огня. Но я хорошенько шлепнула его, и он замолчал, глядя на меня с удивлением.

– А теперь оба закройте рты и идите рядом, – прикрикнула я и легонько подтолкнула девочку, – на-ка вот, возьми брата за руку, и чтобы никуда не убегать, а то и тебе наподдам.

Пистолет мне мешал – от него только уставала рука. Тогда я даже не подумала, как внушительно с ним выгляжу. Они безропотно подчинились мне. Взяв девочку за руку, я прибавила шагу. Брат тащился за ней с другой стороны.

Некоторое время нам пришлось ползти, скрываясь за кучами пустой породы. Это был самый бурный момент нападения – войска двигались вдоль стен форта и простреливали его перекрестным огнем. Рядом с нами ползли и другие женщины – из тех, что не успели уйти сразу после первых выстрелов и, как Сара Фоли, до последнего не хотели верить, что все это действительно происходит. В глазах у них застыло немое удивление, казалось, они отказывались понимать, как могли их мужья, товарищи и просто чужие люди настолько потерять разум, чтобы устроить весь этот кошмар. Мы не могли остановить это, не могли ничем им помочь. Нам оставалось лишь отступать, отступать с мыслью, что, когда вернемся, мы застанем здесь кровь и разрушение.

Шквальный огонь прекратился. Теперь солдаты смело пересекали баррикады. Снова раздались крики, но теперь кричали не женщины, а мужчины.

– Штыки! – в один голос воскликнули мы. Собрав всех детей, мы побежали бегом. Угрозами и пинками мне удалось вывести из форта двух маленьких Фоли. Затем мы быстро пересекли улицу и теперь были в безопасности. Дети снова заплакали, а мальчик хотел было наброситься на меня в злобе и страхе, но я ловко увернулась и снова дала ему шлепка. Миссис Фоли опять впала в состояние шока. К нам уже бежали женщины из ближайших лагерей – помочь усмирить детей и немного прийти в себя от пережитого. Здесь мы были за линией огня, хотя сейчас выстрелы уже почти стихли. Оборона форта была прорвана.

Туда устремились люди из лагерей, находящихся неподалеку. Я искала среди них Магвайров, но никого из них не заметила. Тогда я спросила у женщины, забравшей у меня Мэри Фоли:

– Миссис Симмонс, вы не видели Магвайров – хоть кого-нибудь?

– Кейт Магвайр ушла с семьей Флаггерти. Остальных я не видела.

– А Адам Лангли? Вы его не видели? – я не могла удержаться, чтобы не спросить о нем.

Она покачала головой.

– Наверное, он в форте, вместе с Дэном.

Резко повернувшись, я со всех ног кинулась обратно к форту. Когда я добежала туда, сражение уже закончилось. Держать оборону было некому. Остатки защитников форта сбежали, побросав на поле боя раненых. С момента первого выстрела прошло не более пятнадцати минут. Теперь солдаты и полицейские беспрепятственно заходили в форт, и их огромная толпа шла, попирая ногами мертвых. В воздухе пахло дымом. Несколько солдат с факелами поджигали палатки, перебегая от одной к другой, и гул пламени, пожирающего сухой брезент, заглушал даже крики и стоны. В форте еще оставались женщины и дети – они были так напуганы, что не понимали до конца, что случилось и куда им теперь идти. Были и те, кто, как и я, пришел сюда специально, чтобы среди горящих палаток, перевернутых телег и обломков частокола попытаться отыскать своих. Пока я не видела Адама. Продираясь через все эти дебри, перешагивая через распростертые тела, я прислушивалась к стонам раненых, надеясь узнать его голос. Завидев на земле знакомое лицо, я отворачивалась, заставляя себя думать только об Адаме. Дойдя до середины площадки форта, я услышала, как группа солдат издала дикий, нечеловеческий вопль радости – это один из них сорвал с флагштока полотнище с Южным Крестом. Я видела, как они стали плясать на нем – форт пал окончательно. По площадке во все стороны сновали конники – один, проезжая, едва не задел меня. Наверное, я не привлекала к себе внимания: пистолет я держала под шалью.

Время от времени раздавались одиночные выстрелы, хотя и стрелять-то уже было не в кого.

И вот теперь, когда они уверились, что форт взят, начался настоящий ужас. Со штыками они двинулись вдоль лежащих тел и начали закалывать и мертвых, и раненых. Некоторые кололи не по одному разу, а исступленно всаживали штык в одно и то же место. Возле меня лежал человек с проколотым горлом – из него фонтаном била кровь. Я услышала собственный вопль, который потерялся среди других криков страдания и горя. Меня охватила паника; теперь я хотела только одного – побыстрее вырваться, чтобы не видеть этого кошмара. Резко сорвавшись с места, я споткнулась о край земляной кучи и упала прямо около шахты. Пистолет выпал у меня из руки, и одновременно с падением я немного опомнилась. Мужество вернулось ко мне, и я снова посмотрела вокруг.

На куче земли лицом вниз лежал какой-то мужчина. Он был ранен в плечо – через рубашку сочилась кровь. Я опустилась на колени рядом с его нелепо распластанным телом и сразу же испачкалась в липкой крови – она была на руках, на рубашке и даже на ботинках. И вдруг я узнала его.

– Адам!

Он был без сознания. С невероятным усилием мне удалось, перевернуть его на спину, и от этого кровь потекла еще сильнее. Но, глядя на эту кровь, я чувствовала, что вместе с ней ко мне возвращается жизнь. Только теперь я поняла, насколько люблю его.

От боли к нему на мгновение вернулось сознание, и он приоткрыл глаза.

– Это я, Адам. Это я, Эмми! Все будет хорошо. Сейчас я позову кого-нибудь на помощь.

Я видела по глазам, что до него не доходят мои слова. Я испугалась, что он может вот здесь, прямо сейчас, умереть, и в отчаянии огляделась, ища поддержки.

Над нами кто-то стоял. С ужасом я увидела, что это был солдат, и он схватил меня, пытаясь поднять на ноги.

– Вон отсюда! Помогать восставшим запрещено законом.

– Оставьте его! Не трогайте его! – Я вырывалась у него из рук, одновременно шаря в поисках пистолета. Нащупав и схватив его, я спрятала оружие под свою шаль. Солдат наклонился ко мне всей своей грузной массой – от него исходила неприкрытая угроза, рубаха его была пропитана пороховым дымом. И совсем близко от себя я увидела его штык.

Он снова взял меня за плечо, пытаясь оттащить от Адама. Я не знала, хотел ли он убить его или нет, но рисковать было нельзя. Я взвела курок и, не вставая с колен, резко повернулась и выстрелила. Он стоял так близко, что пламя от выстрела обожгло и меня.

Через секунду я увидела, что он мертв. Его тело стало медленно оседать, так же, как когда-то тело Гриббона. Бросив пистолет, я обеими руками уперлась ему в грудь, не давая навалиться на меня и Адама. Наконец мне удалось обхватить его за плечи и направить падение немного в сторону. Не думаю, чтобы он был жив, но тело его было тяжелым, и так случилось, что, падая, он до кости пропорол мне предплечье зажатым в руках штыком.

Хлынула кровь; поскольку я знала, что сил мне хватит ненадолго, я действовала быстро. Вынув из кучи хлама две плоские доски, я соорудила из них что-то вроде ширмы для Адама. Конечно, ее не хватало, но это было все, на что я оказалась способна. К счастью, первый приступ безумия у солдат уже прошел – теперь они вели себя не так разнузданно и даже брали пленных. Поняв, что прикрыть Адама можно только собой, я легла на него сверху, положив голову ему на грудь. Подолом нижней рубашки я прикрыла его ботинки, а на лицо набросила шаль. Моя рубашка была вся в крови, и я молила Бога, чтобы солдаты приняли меня за мертвую.

Сбылась моя мечта: я лежала рядом с Адамом, и даже чувствовали мы сейчас одно и то же – холод, темноту и боль. Конечно, не так хотела бы я лежать с ним, но все-таки хоть на несколько мгновений он был мой, и только мой. И за это я заплатила чужой смертью. Никогда я не узнаю наверняка, собирался ли этот солдат убивать Адама или нет. Но мой выстрел, уж точно, не был случайным. В тот момент я не думала ни о том, что боюсь оружия, ни о том, что Нехорошо убивать людей. Все это было просто ничто по сравнению с Адамом. Мне было страшно теперь наедине со своими мыслями, и я прижалась покрепче к Адаму, как будто мы были уже любовники, и так лежала, уткнувшись в него лицом, пока темнота не заслонила его от меня, а сама я с облегчением не впала в забытье.

Глава восьмая

– Упокой душу его, Господи, и пусть на небесах будет ему вечный свет… да не убоится он Страшного суда, ибо…

От этих слов я проснулась, лежа уже в лагере Магвайров, куда нас с Адамом принесли, обнаружив в форте вместе с другими ранеными. Я запомнила эти слова на всю жизнь. Палатка была распахнута, и до меня отчетливо доносились голоса, хотя смысла их слов тогда еще я не понимала. Рука была забинтована и болела.

Через некоторое время пришла Роза; она дала мне попить и отерла испарину с моего лба. Движения ее были неторопливы и осторожны.

– Что случилось? – спросила я. – Где Адам?

– Он жив. Уже все в порядке, – голос ее звучал сухо и скорбно.

– Тогда что же?.. Я слышала, там… говорят…

– Син… Сина убили на баррикадах. Пуля пробила горло. Там погибло еще тридцать три человека. Всех их похоронят до заката.

В тот день на Эврике не было слышно обычного шума лебедок и лотков – только стук молотков, вколачивающих гвозди в гробы. В каждом лагере нашелся свой плотник. Но гробы были так грубо и наспех сколочены, что иногда сквозь щели был виден погребальный саван.

К вечеру над Эврикой и Бейкери-хилл повисло страшное молчание. Весь день людям удавалось спрятать свое горе за суетой и делами – ухаживая за ранеными и готовясь похоронить мертвых, они не успевали подумать о случившемся. Но когда они опомнились, стоя уже у братской могилы – чересчур мелкой и от этого засыпанной землей прямо поверх тел, – горе захватило их полностью, и во всей долине наступила скорбная тишина.

Во время похорон я осталась в лагере одна, не считая Адама, лежащего в соседней палатке. Кейт сказала, что он только временами приходит в сознание. В плече у него все еще сидела пуля; врач пока не занимался им, так как на Эврике было много людей и с более серьезными ранами.

Теперь я остро почувствовала свое одиночество. Слезы, обжигая, катились у меня по щекам, и я их даже не вытирала. Думая о Сине, я не могла представить его лежащим на дне могилы в одном из этих грубо отесанных гробов. Я вспомнила слова священника, приходившего утром:

– Пусть светлый сонм ангелов встретит на небесах твою душу; пусть примет ее победоносная армия великих мучеников и навеки приютит среди блаженных душ…

Чтобы хоть как-то развеять свое одиночество, я стала шепотом повторять его слова:

– Пусть светлый сонм ангелов…

И я попыталась представить Сина среди этих ангелов. Пожалуй, он был под стать им – молодой, красивый, хотя несколько не подходящий по характеру: слишком уж любил поспорить. Правда, лишь тогда, когда рядом не было Пэта. В присутствии брата Син только слушал.

И все же, сколь ни утешающими были слова о блаженных душах, они не приносили мне успокоения. Земному человеку трудно понять то, что связано с небом, и сейчас мне нужна была простая человеческая поддержка. Ведь я снова убила человека. И теперь он падал, наваливался на меня вновь и вновь своим грузным телом, а сверху еще давило одиночество.

Собрав все оставшиеся силы, я позвала:

– Адам… Адам, ты не спишь? Ты слышишь меня, Адам?

Последовало долгое молчание, но наконец он все же ответил. У него был совсем слабый голос, и, казалось, он не верил до конца, что не ослышался.

– Эмми?

Больше он ничего не смог произнести, но для меня и это было уже величайшим счастьем. И я успокоилась.

Впоследствии происшедшее в тот день в форте сложилось у меня в голове в более определенную картину – что-то я услышала, что-то додумала.

Рассказывали, что Син был первым, кто погиб, защищая укрепление. Не знаю, так ли это было, но об этом говорили. Его тело обнаружил Дэн, уже когда все было кончено. Он лежал, почти полностью скрытый под разрушенным участком стены форта. Пуля попала в горло. Солдаты подбирали раненых и переносили их в повозки, чтобы отвезти в тюрьму. Со стороны подкрепления было тоже четверо убитых. У пленных забирали оружие, пытались его отнять и у тех, кто просто пришел разыскать под обломками своих близких. У Дэна было с собой ружье. Он передал его Тиму О'Доннелу, а сам склонился над Сином, чтобы взять его на руки. Когда они выходили из форта, их остановил один из солдат, требуя отдать оружие и амуницию.

– Больше вы от нас ничего не получите, – сказал Дэн и протянул к солдату руки, на которых покоилось мертвое тело его сына.

Тим О'Доннел рассказывал, что солдат постоял еще некоторое время, преграждая им путь, но затем отошел в сторону и пропустил их.

После короткой схватки в форте все жители Балларата приняли сторону восставших. А вскоре начали приходить известия из Мельбурна, Джилонга и со всей округи – все нас поддерживали. Почти сразу же подоспело и дополнительное подкрепление с полевыми орудиями, но этого уже не требовалось, и вид у солдат был пристыженный. Тех, кто дезертировал из форта, и особенно лидеров – Лейлора, Верна и Блэка, разыскивала полиция; за них были обещаны награды. Но они были надежно спрятаны и никто не собирался их выдавать. Кажется, даже солдаты это понимали. Во многих палатках лежали раненые, но никто не пытался арестовать или даже как-то потревожить их. Люди не потерпели бы этого. Кейт рассказала мне по секрету про похождения Розы в форте.

– Том Лангли вытащил ее оттуда. Она, конечно, бегала там, как ненормальная, и пыталась найти Сина.

С Розой об этом не говорили. Сама она проклинала Тома за то, что он забрал ее оттуда. Она считала, что, сумев остаться, ей бы удалось спасти Сина. Эту же историю мы услышали от друзей Кевина О'Нейла, но в несколько другой интерпретации, не столь лестной для Тома. Кевин О'Нейл обвинил Тома в трусости за то, что тот стал выводить Розу из форта, и потребовал у него сдать оружие. Том подчинился, а через несколько минут Кевин был убит и оружие захвачено войсками. Это было приметное ружье – «Вестли Ричардс». А после этого в мельбурнских газетах появилось сообщение о том, что Том Лангли участвовал в восстании на Эврике.

Но все это были мелочи по сравнению с потерей, постигшей семью Магвайров. Они мужественно переносили свое горе, но я видела, что они глубоко страдают. Однажды Кейт сказала:

– Что-то происходит, когда ты оставляешь своего ребенка в чужой земле. Она уже перестает быть чужой, как будто ты оставляешь там частичку себя.

Со смертью Сина они стали частью австралийской земли; то, что он сделал, позволяло им владеть ею и предъявлять на нее свои права.

На следующий день после взятия форта Дэну разрешили заплатить штраф и Пэт был выпущен из тюрьмы. Теперь причина его ареста казалась странной и нелепой – стоило ли Сину умирать за отсутствие лицензии? Пэт вернулся присмиревшим и тихим; таким он и остался. Мы ожидали, что он будет рвать на себе волосы, однако он вел себя сдержанно. И другие ирландцы, имевшие в своих семьях еще больше погибших, даже не справляли поминок. Слишком велика была утрата, чтобы вести себя, как если бы просто умер человек. И Пэт, вернувшись в лагерь, не произнес ни слова. Он лишь обнял мать и коснулся рукой белокурых волос Кона. Роза бросилась к нему на грудь и зарыдала.

– Я пыталась вытащить его оттуда, пыталась, понимаешь, Пэт! Я хотела пойти и увести его, но пришел Том и забрал меня! Я должна была вытащить его! Я хотела!

Он погладил ее по голове.

– Ну не надо, Рози, не надо… Ты сделала все, что могла.

Когда она успокоилась, Пэт легонько отстранился, Она была ему лишь сестрой, не более. Он стоял как бы отдельно от всех и переживал горе глубоко внутри себя.

Отцу он сказал:

– Что ж, я возвращаюсь к нашему делу. Теперь нас меньше на одного, но я обещаю работать за двоих.

Допив предложенную Кейт кружку чая, он сразу же спустился в шахту. В тот же вечер, когда мы с Адамом еще лежали в своих палатках, в лагерь вернулся Ларри. Мне были видны только очертания фигур у костра, но разговор я слышала прекрасно.

– Я уже все знаю, – сказал Ларри, – вчера новость дошла до Баррандиллы. Мне сказали про Сина.

Последовала пауза, затем Пэт тихо заговорил:

– Что ж, ты приехал, Ларри. Правда, уже поздно…

– Я торопился, как мог. С самого рассвета не слезал с повозки…

– Но ты ведь уехал, хотя знал… знал, что в любой момент может произойти несчастье.

– Я не думал, что все зайдет так далеко. И так скоро. Я думал, что успею вернуться. А ты вообще… ты же был здесь…

– Нет, не был. Я дал им себя арестовать, потому что считал: мы должны показать им, что мы о них думаем. А между тем мы потеряли Сина. Если бы хоть один из нас был на месте, он, может быть, остался жив. Мы подставили его. Мы оба. Я продал его за паршивый клочок бумаги. Ты – из-за денег. Помни это, Ларри, – из-за денег! Мы оба виноваты, но мои руки чище твоих.

Больше они не разговаривали. Слышно было только, как плачет Кейт.

Для Адама потянулись долгие, однообразные и вместе с тем тревожные дни. Лицо его было постоянно озабоченным, он подолгу молчал, а если начинал говорить, то и дело запинался – я видела все это день ото дня, когда мы вместе коротали часы нашего вынужденного безделья. Пулю из плеча удалили, и рана начала подживать. У меня дела обстояли хуже. Рана от штыка загноилась и продолжала болеть. Врач сказал мне, что останется шрам, и, когда наконец рана начала затягиваться, я заметила, что новая кожа была неровная и морщинистая. Адам тоже наблюдал за моей раной, и она его явно беспокоила. Как только ему разрешили вставать с постели, он мог бы уходить из лагеря хоть на целый день. Но он оставался и всегда присутствовал, когда Кейт промывала и перевязывала мою рану. Мне было, неприятно, что он все это видит, но что я могла поделать?

Мы проводили вместе почти все время, однако по-настоящему вместе не были. Как только могла, я старалась избегать Адама или придумывала себе какие-нибудь дела, но его было не так просто обмануть. Рука у меня висела на перевязи, из-за чего готовить или шить я не могла; поэтому собирала всех соседских детишек, кто не был занят с лебедками, и преподавала им уроки. Адам пытался мне помогать, но я отказывалась, и довольно жестко.

Когда мне удавалось избавиться от него, Роза с готовностью заполняла мое отсутствие и часами говорила с Адамом, выслушивала его рассказы, стараясь развлечь его и ускорить бег времени. Она была очень тактична и мила с ним. Никогда она не позволяла себе открыто показывать свою страсть, но от женщины этого не утаишь – я видела, что внутри у нее все пылает.

Что касается меня, я чувствовала неловкость в присутствии Адама и боялась лишний раз услышать напоминание о том, что случилось тогда в форте. Нелегко, когда всем известно, что ты с готовностью жертвуешь собой ради человека, который тебе не муж и даже не возлюбленный. Поэтому я была с ним холодна и сурова, пытаясь представить это как обычный поступок, который бы совершила на моем месте любая женщина. Но сам Адам понимал, что это не так. Он знал, как я боюсь пистолетов, знал, что только особые обстоятельства заставили меня убить человека. И этого я отрицать не могла, что бы там ни пытались доказать своим поведением. Я сторонилась его, вела себя чересчур заносчиво, и это выглядело только нелепо и странно.

По-прежнему в лагере Магвайров отношения были напряженными. Ларри опять уехал в Мельбурн, однако Пэта его отъезд не излечил от скорби. Конечно, горевали мы все, но Пэт буквально изводил себя, не зная покоя ни днем, ни ночью. Как и обещал, работал он за двоих и стал таким сильным и выносливым, что теперь можно было сказать про него, что он зрелый мужчина. От того, молодого Пэта в нем не осталось ничего – как будто из тюрьмы вернулся другой человек. Он был молчалив и неразговорчив, много пил, но пьяным никогда не был. Каждый вечер он уходил из лагеря и возвращался уже после вечерней молитвы. Но по утрам он просыпался первым и колол дрова для костра, а в шахту спускался, когда Дэн еще только завтракал. Мы уже начали бояться, недоумевая, почему он все время молчит, и готовы были вновь слушать его воинственные речи, лишь бы он хоть что-нибудь говорил. Он никогда не спрашивал о форте и не общался с его защитниками. Приятелей он находил в пивнушках на Главной улице. Он начал играть в карты – и выигрывал. В карманах у него всегда были деньги на выпивку.

Кейт даже перестала оплакивать Сина, потому что беспокойство ее полностью переключилось на Пэта. Однако здесь она была терпелива и не делала опрометчивых шагов. Однажды она сказала нам:

– Я поняла, о чем Пэт все время думает, – он считает, что это он должен был умереть. Господи, помоги же ему!

Глава девятая

Наконец Адам решился высказать мне то, что давно его мучило. Мы шли в магазин Сампсона, чтобы подготовить списки товаров, которых на складе оставалось мало, так как через пару дней из Мельбурна приезжал Ларри. Когда Адам позвал меня, я сразу попыталась отговориться тем, что все равно не могу писать.

– Ты так бегаешь от меня, Эмми, что я уже начал думать, что ты меня недолюбливаешь или я чем-нибудь тебя обидел.

– Чем ты мог меня обидеть? – сказала я сухо.

– Ну, тогда надевай шляпку – и пошли.

Мы молча спускались по Главной улице, и мне показалось, что это молчание тяготит нас обоих. Я злилась на себя за то, что не могу заставить свой язык произнести хоть слово, дабы разрядить эту неловкость. Когда мы пришли, нас встретил Сампсон и иронически повел бровью:

– А вот и знаменитая парочка повстанцев!

– Тише! – сказала я. – Вас могут услышать. Вот придут и арестуют Адама.

– Ерунда! – возразил Бен, – они не знают, как избавиться от тех, кто уже арестован. Во всей колонии не найдется газеты, которая бы не прошлась на своих страницах по истории с фортом. Они уже сами не рады, что все так получилось. Заметьте – ни один суд не осмелится осудить наших людей за такого рода преступление. Так что, мисс Эмма, не стоит волноваться. Тем более, Адам не был среди зачинщиков, и никто не станет им заниматься.

И он многозначительно подмигнул Адаму, так, чтобы я тоже видела.

– Вот если бы обо мне кто-нибудь волновался так же, как вы об Адаме… Шуточное ли дело – броситься в горящий форт! – Он увидел, что я смутилась, и сразу же закрыл тему. – Ну что ж, пора за работу! Ты собираешься еще приехать сюда, Адам, или корабль Лангли уже готов?

– Я еще сам не знаю, – сказала Адам, – я даже не уверен, что Джон Лангли не раздумал отдать мне «Энтерпрайз». Лангли всегда на стороне законопорядка, особенно если дело касается его собственности.

В течение часа мы составляли списки, и Бену пришлось поработать пером за меня.

– Как мне не хватает вашей быстрой руки, мисс Эмма, – сказал он.

Он был очень добр ко мне, даже не поддразнивал, как обычно. Желая порадовать его, я улыбалась каждой его шутке и с удовольствием приняла от него подарок – пейслийский платок, который он предложил мне вместо моей коленкоровой перевязи.

– Ну вот, теперь совсем другое дело. Любая женщина умрет от зависти, лишь взглянув на тебя, и сразу захочет тоже иметь больную руку, чтобы носить это.

Пока мы сидели у Бена, неловкость между мной и Адамом немного сгладилась, но как только вышли на улицу, между нами снова установилось молчание. Был уже вечер, как раз время ужина. Работа на шахтах была закончена, и старатели разбрелись по городу – кто по магазинам, а кто по знакомым. Торговля шла полным ходом. Погода была ясная, но жаркая, и мысль о ждущих нас в лагере бараньих отбивных особого аппетита не вызывала.

– Пойдем заглянем в магазин Хита, – неожиданно предложил Адам.

К Хиту обычно ходили люди, у которых завелись лишние денежки на покупку роскошных вещей, или же те, кто получал удовольствие, выбирая, что он купит, когда найдет золото. Адам далеко не был завсегдатаем этого места; вещи, как таковые, интересовали его мало. Но сейчас он настаивал пойти туда, а я была только рада, что молчание наконец прервалось. Он предложил мне опереться на его руку, но я отказалась. Не сказав ни слова, он убрал руку. Мы приближались к магазину Хита.

Наметанным глазом я оценила товары. Здесь были самые изысканные вещи во всем Балларате. Большинство покупателей зашли в магазин с той же целью, что и мы, – поглазеть. Карл Хит никого не торопил и не настаивал. Он знал, что покупатели наверняка придут опять – это был испытанный способ, я знала его еще от Элиу Пирсона.

– Хороший магазин, – сказала я Адаму. – Этот Хит знает, что делает. Видишь, здесь нет ни надоевших всем сковородок, ни дешевого ситчика, ни хозяйственных щеток. Они, конечно, необходимы, но это те вещи, о которых каждый хотел бы забыть. А сюда приходят, чтобы потратить деньги с удовольствием или хотя бы заранее придумать, как они их потратят. Как будто… – я старалась подобрать правильное слово, – как будто они приходят сюда за мечтой. Вот, например, пока это шелковое платье – только мечта, – я указала на витрину, – или, скажем, часть мечты. Сейчас оно доступно только тому, кто нашел сразу много золота.

Я подошла поближе, чтобы как следует рассмотреть платье. Даже надетое на манекен, оно выглядело пленительно – от кружевного воротничка мягкими складками струился вниз голубой шелк, словом, это была настоящая вещь, которая совершенно не подходила для здешних пыльных улиц. Я благоговейно коснулась его.

– Прекрасный шелк, – оценила я, – такой я видела в магазине Элиу.

– Очень красивое платье, – сказал у меня за спиной Адам. – На тебе оно будет отлично смотреться, а, Эмми?

Я пожала плечами.

– Я говорила только о мечте. Оно не для того, чтобы носить, а чтоб люди мечтали о нем. Кроме того, оно мне велико.

– А можно подогнать его по фигуре? Ты смогла бы его уменьшить?

– Конечно, если бы мне пришло в голову его купить. Но дураков нет.

– А можно переделать его в свадебное? Я хотел бы купить его для тебя, Эмми.

– О, оно стоит целое состояние, к тому же… – Я повернулась, чтобы увидеть его лицо. – Ты… ты сказал свадебное? А у кого свадьба?

Он ответил спокойным и решительным тоном, но, как всегда, в его голубых глазах было невозможно прочесть, что он думает.

– Как ты думаешь? Конечно, у тебя. У тебя свадьба.

Смысл его слов не доходил до меня, Я не могла поверить, хотя знала, что Адам всегда говорит правду.

– Ты хочешь сказать, – начала я осторожно, – что просишь моей руки?

– А что же еще? Разве ты не знала, что я собираюсь на тебе жениться?

– Нет, – покачала я головой, – совершенно не знала. Откуда же мне было знать? Я думала… Я думала, что на Розе.

Я посмотрела на него в упор: на лице его не дрогнул ни один мускул. При упоминании ее имени ничуть не изменились ни его взгляд, ни выражение губ. Он не прятал от меня глаз. Но если любить человека так, как я люблю Адама, то замечаешь то, чего, быть может, и нет – легкую тень, пробежавшую по лицу, затвердевшие желваки на скулах, а руки… На них и взглянуть не решаешься: а вдруг они сцеплены в приступе отчаяния?

– На тебе, Эмма! Я прошу тебя выйти за меня замуж. Какими словами мне еще это выразить? Как объяснить тебе, чтобы ты поняла?

Мне хотелось, чтобы он объяснял это еще и еще. И не здесь, в тесноте магазина Хита. Я хотела, чтобы мы были с ним вдвоем, чтобы он обнял меня и прижался ко мне губами. Но как это было возможно?

Я любила в нем все: его тело, которое я пыталась прикрыть своим тогда, в форте, его силу, его прекрасное лицо. Его честность и благородство, и даже праведный гнев, что порой его охватывал. Казалось, он весь был на поверхности – простой, несколько даже грубоватый, никогда не прибегающий к уловкам ни в поступках, ни в разговоре. В нем была удивительная чистота и невинность. Но я никогда не чувствовала силы его страсти – она была спрятана где-то глубоко внутри. Вот чего я еще не изведала и чего больше всего желала.

Я мучительно колебалась с ответом. От напряжения он судорожно сглотнул.

– Эмми, конечно, я не могу тебе много предложить. Если Джон Лангли не отдаст мне «Энтерпрайз», я снова буду искать работу. У меня нет дома, в который я мог бы тебя привести. Кроме заработков за последний месяц, денег у меня нет. А если я все же получу «Энтерпрайз», меня очень долго не будет – тебе придется оставаться одной. Выйти замуж за моряка, Эмми, это значит обречь себя на одиночество. Для того чтобы выдержать это, надо быть особой женщиной.

– Особой женщиной… – медленно повторила я его слова. – Я не особая, Адам. Я просто Эмми Браун.

– Ты как раз особая. Ты умная… мудрая и все понимаешь… – Он неуклюже помялся. – В общем, я не знаю, как все это выразить…

Странно, что Адам – высокий, сильный – выглядел теперь таким застенчивым. Таким мне бы не хотелось его видеть. Своим видом он как бы напоминал мне, что я спасла ему жизнь – будто пытался вернуть мне долг. Это была слишком жестокая честность, уж лучше бы он притворялся. Но ни один из нас не знал притворства.

Я глубоко вздохнула.

– Да, да, я выйду за тебя замуж. И чем скорей, тем лучше.

Ставки были сделаны. Теперь я могла рискнуть и попытаться пробиться к сердцу Адама и привязать его к себе, чтобы навсегда изгнать у него из памяти образ Розы. Это был мой шанс. Он предложил мне стать его женой, потому Что чувствовал себя передо мной в долгу. Да, он сделал это, но что он знал о моих тайных желаниях и страстях, о моей любви? Мое оружие было сильнее, чем у Розы: Я готова бороться за Адама, и я буду, потому что люблю его, и он еще узнает и оценит это, а я никогда не дам ему повода сожалеть о сегодняшнем дне.

Я протянула руку и тронула его пальцы, а затем сжала их, чтобы он ощутил мою решимость и силу.

– Да, как можно быстрее, – повторила я, и он ответил на мое пожатие, как будто скрепил договор. – Я буду тебе хорошей женой, Адам.

– Я знаю, – он впервые улыбнулся мне, как будто сбросил с себя тяжкий груз.

Полушутя, я показала на платье.

– Начать можно прямо сейчас, поэтому нам незачем стоять здесь и глазеть на это платье. Все равно жены бедняков не покупают шелковых платьев.

– Тогда ты будешь первой. И у тебя будет все, что необходимо женщине на свадьбу. Невеста должна быть в шелках…

Когда он сказал это, я ощутила прилив гордости – наконец я была желанна и любима. Карл Хит снял платье с манекена, и мы сразу же, без примерки, купили его. Я торопила Хита, как будто, если б он помедлил, все бы испарилось – и платье, и Адам, и предстоящая свадьба. Я сказала Адаму, что это платье – лучшее во всем Балларате и что я, конечно же, смогу подогнать его по фигуре. А про себя подумала, что самое замечательное в нем – это длинные рукава, потому что под ними не будет видно бинтов, а впоследствии – шрама. Карл Хит присоветовал нам приобрести и шляпку – у него как раз была подходящая, голубая, но чуть более темного оттенка. Туфель в тон не нашлось, зато была пара белых атласных, которые оказались слегка велики.

Хит знал меня по магазину Бена Сампсона. Когда мы мерили туфли, он не сводил с нас удивленного взгляда.

– Если вы не слишком торопитесь, мисс Эмма, – сказал он, – я могу заказать для вас в Мельбурне пару вашего размера.

– Мы торопимся, – ответил за меня Адам, – заверните эти.

Адам расплатился и вышел из магазина со свертком, но нести ему было неудобно, так как рука еще не обрела прежнюю подвижность. Я шла рядом с гордо поднятой головой и молила Бога, чтобы нам попался кто-нибудь из знакомых – я бы немедленно сообщила ему о предстоящей свадьбе. Мне хотелось прочно утвердиться в своем положении еще до того, как мы скажем об этом Розе.

– Адам, а когда мы обвенчаемся?

– Послезавтра. Завтра Ларри вернется из Мельбурна, а когда он поедет обратно, мы присоединимся к нему. Конечно, если ты будешь готова к поездке.

– Уже так скоро! Я имею в виду – венчаться.

– Ты же сама говорила, чем быстрее, тем лучше, – нахмурился он, – или тебе еще нужно время?

Наверное, он понимал, как и я, что чем скорее мы уедем из Балларата, а значит, от Розы, тем будет лучше для нас обоих.

– Нет, – поспешно сказала я, – меня это устраивает.

– Я поговорю со священником местной методистской церкви, сегодня же поговорю. Тебе подойдет методистский священник, Эмми?

Я кивнула. Мне подойдет любой священник, лишь бы он быстрее обвенчал меня с Адамом. Это было мое единственное преимущество перед Розой – я не католичка.

Неторопливым жестом я поправила у него в руке сверток с одеждой и попросила быть осторожнее и не повредить шляпу. Мне не терпелось продемонстрировать свою близость к Адаму даже перед прохожими. Втайне я надеялась, что хоть сейчас Адам скажет мне наконец, что он меня любит – еще было время, пока мы не дошли до лагеря Магвайров. Но он был слишком честным, чтобы сказать это. И может быть, не скажет никогда – я должна быть готова к этому.

Когда мы подходили к лагерю, все Магвайры смотрели на нас так, как будто все уже знали. Они даже отложили свои дела – Кейт заканчивала готовить ужин и так и застыла с деревянной ложкой в руке, Дэн и Пэт занимались стиркой и теперь стояли, забрызганные мыльной пеной. Только Кон сразу же выбежал к нам навстречу и потянулся к свертку, узнать, что там лежит. А Роза не сводила с нас напряженного взгляда, будто уже давно ждала нашего возвращения.

Адам сказал все тихо и отчетливо, не глядя на Розу.

– Эмми согласилась стать моей женой. Через пару дней мы поженимся, и она поедет со мной в Мельбурн.

Я боялась смотреть на Розу, поэтому не отрывала глаз от Дэна. Потянувшись за полотенцем, он мучительно обдумывал, что же ему ответить. Он был первым, кто решился это сделать.

– Ну что ж, значит, свадьба? Это как раз то, что нам нужно! Ты слышишь, Кэти, – свадьба! К тому же у нашей Эмми с Адамом – что может быть лучше?

Он говорил очень убедительно и сразу направился к нам, а за ним и остальные принялись целовать меня и жать руку Адаму. Кейт шепнула мне на ухо:

– Благослови тебя Господь, дитя мое.

Даже Пэт был здесь, – на лице его засохла мыльная пена, с рук капало. Он поцеловал меня в губы и произнес:

– Рад за тебя, Эмми!

Было даже странно слышать такие слова из его уст. Кон обхватил меня за пояс и сказал:

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, Эмми. Адаму он не сказал ничего.

Они прекрасно все разыграли, но я чувствовала, насколько они поражены. Они не относились к тем простодушным людям, которые, лишь прослышав о том, что случилось в форте, немедленно представили нас женихом и невестой. Им было известно гораздо больше. Пусть они не хотели для Розы мужа некатолической веры, но они прекрасно видели, как она любит Адама и какой трагедией обернулась бы для нее любая помеха на пути ее страсти. От них не ускользали и частые взгляды, которые Адам бросал на Розу. И что бы ни говорил сейчас Адам, это ничего не меняло. Поэтому невольно все обернулось к Розе.

Она даже не пыталась скрыть нахлынувшие на нее чувства, да, наверное, и не могла. Потом, с годами, она научилась этому, но сейчас была слишком молода и неопытна. Роза стояла в немом оцепенении. Лицо ее побелело, черты заострились, утратив юную свежесть, а в расширенных глазах застыло выражение изумления. Всегда цветущая и яркая, она будто разом поблекла – остались лишь черные волосы и мертвенно-бледная кожа. Губы ее приоткрылись, как будто хотели что-то сказать, но звук словно застрял у нее в горле. После этого она резко повернулась и побежала в палатку.

– Роза…

Я думала, что умру, когда услышала этот тихий всплеск отчаяния со стороны Адама. Может быть, это был не он? Но нет, я не ослышалась – это у него невольно вырвалось злосчастное имя, и я поняла, что еще не раз услышу его.

Все потихоньку разбрелись, а сам Адам, мгновенно сообразив, что сделал что-то не то, повернулся ко мне, как будто умоляя простить его и вести себя, словно ничего не случилось. И я поддержала предложенную мне игру, которая впоследствии стала моей второй натурой. Вскинув голову, я дерзко улыбнулась и объявила:

– Адам купил мне шелковое свадебное платье. Роза провела в палатке весь вечер. Люди уже пошли спать, а она все сидела там, сгорбившись на матрасе, с волосами, в беспорядке рассыпанными по плечам. Она ждала меня. В палатке было темно, и Роза зажмурилась, когда я внесла свечу. Под глазами у нее легли воспаленные круги, и казалось, что она провела в палатке не вечер, а целый год. Теперь в ее лице не осталось изумления – оно пылало от гнева. И слова ее были резкими, как удары хлыста:

– Зачем ты это сделала?

– Что – это?

– Адам – Мой! Ты же знаешь, я люблю его!

– Это ты любишь. А он-то любит?

– Да! И ты это знаешь.

– А тогда почему же он сделал мне предложение? Несмотря на охватившую меня дрожь, я старалась говорить как можно тверже. Роза не должна ничего почувствовать – нащупай она во мне хоть маленькую слабинку, она сразу же воспользуется ею. Надо расставить все точки над Раз и навсегда все решить. Пусть Роза попробует предъявить свои права – я отклоню их. Я буду отрицать, что Адам любит ее, каким бы голосом она это ни говорила – хоть криком, хоть шепотом. Я просто беру то, что мне предложено, ничего, кроме этого, и раз уж оно стало моим, то уступать теперь не собираюсь! Я отдала бы Розе многое, но только не Адама.

– Почему? – повторила за мной Роза. Теперь ее тон слегка смягчился, хотя по-прежнему в нем слышалась злость. Кажется, за эти несколько часов, проведенных в палатке, она стала немного мудрее и теперь уже не вела себя, как маленькая девочка, у которой все, что она чувствует, написано на лице.

– Я скажу тебе, почему, – продолжала она, – он считает, что раз ты спасла ему жизнь, то он обязан тебе за это. Ты открыто показала ему, что сходишь по нему с ума, и теперь он считает, что просто обязан на тебе жениться.

– Это неправда! Он не обязан.

– Он так считает, и для него это только долг. Чем он может еще заплатить тебе? А вот что ты можешь ему дать?.. Ты?! Что у тебя есть?

Это были жестокие слова, и они причинили мне боль. Достаточно мне было лишь окинуть Розу взглядом с головы до ног – и передо мною возникло доказательство ее правоты. Любой бы сразу увидел эту бьющую в глаза разницу между ею и мной. Роза скинула платье и бросила его рядом. Теперь обнажились ее великолепные плечи и руки, под нижней сорочкой угадывались безупречные формы груди. Гнев не искажал ее черт – напротив, он только подчеркивал их красоту. Слегка влажная кожа дышала теплом. Роза была создана для любви, и то же самое подтвердил бы любой мужчина. При этой мысли у меня внутри все сжалось, но я все же не отвела глаз в сторону.

– У меня есть многое, что можно дать Адаму. Терпимость и любовь. Да, я люблю его! Я так его люблю, что тебе никогда этого не понять. Ты видишь во мне только одно – что я не очень красива. Другого ты просто не замечаешь. А у меня есть голова на плечах, и я смогу использовать ее, чтобы помочь Адаму. Ты никогда не делала этого, да и не собираешься делать. Я нужна Адаму. Возможно, он еще не до конца это понял, но скоро поймет. Я это обещаю.

Губы ее презрительно скривились.

– И этим ты надеешься удержать мужчину? Ты думаешь, что если умеешь немного шить, готовить да еще складывать эти дурацкие цифры в тетрадках, то этого достаточно? Мужчине в постели требуется нечто большее, чем просто кожа да кости. И ему не нужна кухарка или счетовод – он хочет прежде всего женщину!

– Да, он хочет женщину и поэтому выбрал меня. Понятно тебе, Роза? Он выбрал не тебя, а меня!

– Да, он выбрал тебя, но на самом деле ты ему не нужна. Он сделал это, потому что ты простая и надежная – с тобой ему безопаснее. Ты похожа на его мать, сестер и всех других замухрышек, которых полно в городке, откуда он родом. Но я – я-то из другого теста! Почему ты считаешь, что лучше всех подходишь для Адама? Можно ведь и другим способом осчастливить его – не только стирая ему рубашки. Со мной он был бы счастлив; вот этого он действительно пока не понял. У мужчин чувства частенько расходятся с устремлениями в жизни. А в постели Адам хочет только меня. И это главное. Он может сто раз на тебе жениться, но хочет он меня!

Со всей силой своей злости я влепила ей пощечину, оставив красные отметины на хищном лице, покрытом испариной.

– Довольно я наслушалась от тебя гадостей, – сказала я, – и больше их выслушивать не желаю. Ты сделала ошибку, Роза, и слишком далеко зашла.

Опустившись рядом с ней на матрас, я увидела, что в пылу ярости она и не почувствовала удара. Казалось, она была довольна, что сумела довести меня до этого.

– Я любила тебя, Роза, – сказала я, – и отдала тебе всю свою любовь – тебе и остальным Магвайрам. Но есть и то, что я отдать никак не могу, – это Адам. И он принадлежит только самому себе. Не получится взять и объявить его своей собственностью или драться из-за него на кулачках. Повторяю, он принадлежит только самому себе. И такой человек, как Адам, не станет разбрасываться предложениями руки и сердца. Не забывай об этом, Роза! В конце концов он выбрал меня!

– И он еще пожалеет об этом. Через год он будет проклинать тот день, когда тебя встретил. А я подожду.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Наконец я сказала ей очень тихо и внятно:

– Роза, когда мы с Адамом уедем отсюда, мне бы не хотелось больше с тобой встречаться – никогда. Я любила тебя, но Адама я люблю больше. И через год он не пожалеет об этом, потому что на руках у меня будет его дитя. Тогда он обязательно меня полюбит.

Я задула свечу, чтобы не видеть больше ее лица. Слава Богу, она закончила разговор и легла на матрас прямо в нижней сорочке. Мне было неудобно снимать платье из-за больной руки. Обычно мне помогала Роза, но теперь, конечно, с этим покончено. Теперь каждый был за себя. Первый раз мы лежали перед сном в нашей общей палатке, не разговаривая, и не пожали друг другу руку, желая спокойной ночи.

На следующее утро, когда я проснулась, постель Розы была уже пуста. Надеюсь, Бог простил меня за подозрения, которые сразу же бросились мне в голову, заставив немедленно проверить, где мой Адам. К счастью, он сидел у костра и пил чай, болтая о чем-то с Кейт.

Завтрак еще был не закончен, когда в лагере появился Ларри. Он сказал, что с самого рассвета не слезал с повозки. Внимание всех переключилось на Ларри, на новости, с которыми он прибыл, и никто в суматохе не заметил, что Розы нет в лагере. О ней старались не упоминать.

– Роза в плохом настроении, – сказала Кейт, обращаясь к Дэну, – ну да Бог с ней!

И они включились в привычную суету, как правило, сопровождающую приезды Ларри, принялись обсуждать столичные сплетни, а Кейт выбрала из привезенных запасов самый большой кусок ветчины – для свадебного стола. Но в целом Ларри был встречен со странным безразличием. Пэт, как только закончил завтракать, сразу же спустился в шахту. Его демонстративный уход был призван подчеркнуть, что теперь, после смерти Сина, жизнь семьи уже не вернется в прежнее русло. И действительно, все было не так, как всегда, – чересчур торопливо и как-то формально. Ларри быстро разгрузил продукты и тоже ушел. Добыча золота стала для всех тяжкой обязанностью, все уже устали ждать каких-либо изменений. Методистский священник обещал обвенчать нас с Адамом завтра в полдень. А вечером мы вместе с Ларри уезжали в Мельбурн. Целый день Кейт то и дело без причины принималась бранить Кона – как будто хотела убедить себя, что у нее еще есть семья, главой которой она себя считала.

Перед тем как уйти к Сампсону, Ларри поцеловал меня в щеку и сказал:

– Что же ты так поторопилась? Если бы ты дала мне еще немного времени, я сам бы к тебе посватался.

При этих словах все заулыбались: обычно их говорили невесте, желая сделать ей комплимент. И только я усмотрела в них долю истины. Ларри нужна была именно такая жена, как я, – добрая, работящая, полезная во всех отношениях. Тщеславные мужчины, думающие о карьере, никогда не выбирают праздных красавиц. Правдивость этой догадки меня только расстроила. Но времени жалеть себя не было. Кейт превратила подготовку к свадьбе в настоящее безумие – она пекла и готовила все подряд: окорока, хлеб, знаменитый фруктовый пирог, который славился на всю округу. Все это она готовила в крошечной переносной духовке. Кона она послала в магазин Сампсона, чтобы он принес еще виски и сливочного масла. Я была против таких затрат.

– Не очень хочется праздновать, особенно теперь, когда Сина нет с нами.

Кейт остановилась с мукой в руках.

– Ничего страшного. Я читала в библии протестантов, что свадьба и погребение вполне уживаются рядом. В жизни всякое бывает. А Син относился к тебе, как к сестре. Он бы не потерпел, чтобы у тебя была бедная свадьба.

– Это действительно должна была быть свадьба его сестры. На моем месте должна была стоять Роза, ведь так? – пришлось мне задать вопрос.

Кейт взглянула на меня из-под нахмуренных бровей.

– Роза пришла в итоге именно к тому, к чему должна была прийти. Она не получила, чего хотела. Не получила! – обрубила она мою попытку ей возразить. – Конечно, она моя дочь, но я не стану отрицать, что в ней есть черты, которые не по вкусу многим мужчинам. И Адаму тоже.

– А если он любит ее?

– Любовь! Любовь – это совсем другое. Она может длиться один день, может год, а говорят, может и всю жизнь. Из моего опыта я вынесла, что, как правило, ее хватает на год, не больше. Наберись терпения, Эмми. Адам обязательно это поймет.

– А если нет?

Она пожала плечами.

– Все мы чем-то рискуем.

Больше у нас не было времени говорить об Адаме или о Розе. Да, собственно, Кейт уже все сказала. Роза не пришла к обеду, и я была только рада этому, потому что в ее отсутствие не беспокоилась за наши отношения с Адамом. Сам Адам вместе с Ларри весь день провел в магазине у Сампсона, и в лагере было непривычно пусто. Из оставшихся никто не хотел обсуждать, почему не пришла Роза.

– А, у нее какая-то новая подруга на Черной горке, кажется, ее зовут Кэтлин Бурке. Должно быть, она у нее, – сказала Кейт, когда Дэн все же спросил про Розу.

– Тогда ей следует вернуться, чтобы помогать тебе.

– Да она будет только мешаться под ногами.

На этом тему закрыли. После обеда пришла Сара Фоли, чтобы помочь мне ушить платье. Она немного стеснялась меня, с того самого утра, когда я вывела ее и детей из горящего форта. Мэт Фоли был в числе арестованных и отправленных в Мельбурн для судебного разбирательства. А пока он отсутствовал, все жители Эврики кто чем мог помогали его семье. Сара Фоли задумчиво перебирала пальцами голубой шелк моего платья, как будто не допускала мысли, что может иметь такое же. Несмотря на то, что ей не было еще и тридцати, она выглядела постаревшей, а с кучей детишек на руках и вовсе забыла думать о шелковых платьях.

– Ты будешь в нем отлично смотреться, Эмми, – сказала она мне.

Она начала переделывать платье, и я почувствовала, как внутри у меня поднимается раздражение оттого, что я сама не в состоянии заниматься этим из-за руки, все еще висящей на перевязи. Все время, пока она шила, я присматривала за ее детьми – это не составляло мне труда, так как они еще не забыли, какую трепку я задала им в форте и какой у меня был пистолет. Я терпеливо стояла, дожидаясь, пока Сара измерит, насколько надо поднять линию талии и сколько ушить. Она была опытной швеей, но несмотря на это, у меня все переворачивалось внутри, когда она касалась моего платья, – так мне хотелось сделать его самой. И Сара, вероятно, догадалась об этом, потому что, когда уже перед закатом собралась уходить, она, словно желая утешить, робко протянула мне что-то, завернутое в коленкор. Это была свадебная ночная рубашка.

– У меня больше нечего тебе подарить, – сказала она, – я сшила ее сама десять лет назад – к собственной свадьбе. Мне хотелось иметь хоть что-нибудь красивое – ну, ты понимаешь. Не думай, я надела ее только один раз. Она постирана и выбелена на солнце. Почти как новая.

Странно, что она привезла с собой на прииски такую бесполезную вещь. Но рубашка была действительно хороша – сшитая из тончайшего батиста, она была украшена ирландским кружевом.

– Кружево связала моя бабушка, – пояснила она. После этого она собрала детей, одного посадила на спину и быстро ушла, отклонив предложение Кейт поужинать у нашего костра. Кейт задумчиво посмотрела ей вслед.

– Иногда я недоумеваю: зачем только мы все сюда приехали? Неужели для того, чтобы иметь вместо дома пару палаток и голодных детей, и еще мужа, сидящего в мельбурнской тюрьме, – она отвела прядь со лба, – или сына, безвременно сошедшего в могилу?

Мы еще не сели ужинать, хотя в воздухе уже распространился дразнящий запах жареной ветчины и ароматных пирогов, когда вдруг вспомнили, что Роза до сих пор не появлялась.

– Ну уж хватит, – сказала Кейт, – давай, Пэт, после ужина сходи побыстрей к этим Бурке и приведи ее обратно. Довольно ей разыгрывать из себя идиотку.

Но Пэт сходил и вернулся без Розы.

– Она у них сегодня не появлялась. И вообще они ее сегодня не видели.

Дэн тут же вскочил на ноги. Никогда еще я не видела у него такого лица – суровое и мрачное, оно еще больше заострилось, чем после смерти Сина. Он в отчаянии вцепился в свою бороду.

– Надо во что бы то ни стало ее найти, пусть даже на это уйдет вся ночь. Не хватало еще ее матери новых неприятностей. Мальчики, придется нам разделиться. Спрашивайте о ней всех, кого встретите. Она должна быть где-то в городе.

Ларри уже почти зажег фонарь, чтобы взять его с собой.

– А начать надо с гостиниц на Главной улице, – сказал он сухо и протянул другой фонарь Адаму. – Давай каждый возьмет себе одну сторону улицы. Ну, если я обнаружу ее в одном из этих развратных заведений – точно сверну ей шею.

В ту ночь им не удалось найти Розу. Мы с Кейт остались в лагере вдвоем, и она увещевала Кона, рвущегося принять участие в поисках.

– Мы должны остаться, – говорила она, – нужно же, чтобы кто-нибудь был в лагере на случай, если она придет.

Мы пили чай, изредка перекидывались парой слов и поддерживали воду горячей к возвращению мужчин. Один лишь раз я попыталась заговорить о Розе.

– Это моя вина, – сказала я, – из-за меня она ушла. Если бы я уступила ей Адама…

Кейт даже забыла о своих тревогах от охватившего ее презрения.

– Ты что, считаешь Адама какой-то посылкой, которую вы обе можете пинать друг другу? Матерь Божья, да ведь он же мужчина, он человек и сам знает, что ему нужно! – Она покачала головой, и в голосе ее снова послышались слезы. – Роза ушла только из-за себя, только из-за того, что у нее творится сейчас в душе. И Бог знает, что это; я просто уже не знаю, что думать.

Дэн вернулся в лагерь последним. Было почти четыре утра, и над горами начали пробиваться первые лучи солнца. Возбужденно походив взад-вперед, он встал против света, и я заметила, как ссутулились его плечи – он выглядел изможденным и старым. Никогда я не думала, что мне доведется увидеть его в таком состоянии.

– Я вынужден буду сообщить в полицию, – сказал он, – вероятно, в городе ее нет.

После этого он замолчал и стал жадно пить чай, сжимая кружку ладонями, как будто хотел согреть руки. Закончив, он поднялся.

– Пойдем, Кейт. Нам надо хоть несколько часов поспать.

Когда он проходил, рука его чуть задержалась на моей голове.

– Тебе уже давно пора спать. Невеста должна хорошенько выспаться перед свадьбой.

– Не могу… – неожиданно я уронила голову ему на грудь. Изо всех сил я старалась сдержать слезы, понимая всю их бесполезность. Но говорить я не могла. Все, что мне было нужно, – это покрепче прижаться к Дэну, чтобы ощутить его силу и доброту. Он погладил меня по голове.

– Роза нехорошо поступила с тобой прямо перед твоей свадьбой, – сказал он, – но свадьба состоится, независимо от того, явится на нее Роза или нет.

Когда впоследствии я вспоминала день своей свадьбы, то в центре событий видела не себя, виновницу торжества, а Розу – дерзкую и отчаянную, открыто празднующую свою победу.

День начался, как обычно. Намечалась свадьба, хотя она уже и не обещала быть особенно веселой. Дэн объявил всем, что свадьба состоится, даже если Роза к этому времени не придет. Никто с ним не спорил. Но и Адам, и я понимали, что чем быстрее мы уедем из Балларата, тем быстрее она и вернется. Мы уже собирали вещи, чтобы тронуться завтра в Мельбурн на перекладных, так как Ларри должен был остаться.

– Ну, Кэти, выставляй угощение и зови соседей. Немного посидим и отметим, прежде чем Эмми станет миссис.

Когда мы наконец отправились в методистскую церковь, вид у Магвайров был унылый и озабоченный. Возможно, им было неловко принимать участие в церемонии в чужом храме, но сегодня они постарались для меня и теперь стояли сзади нас, охваченные единением. Они были прекрасны в своих лучших нарядах – Дэн, Кейт, Ларри, Пэт и Кон. Место Розы пустовало, и теперь это ощущалось острее.

Адам, как всегда, не выказывал своих чувств. Наверное, свою боль и желание поскорее покончить с этим делом он спрятал глубоко внутри. По крайней мере мне запомнилась его подчеркнутая обходительность. Он не привез с собой свадебного костюма, но саржевые брюки и пиджак, купленные у Сампсона, очень ему шли. Правда, в них он казался мне немного чужим – слишком я привыкла к фуражке и старому кителю. Тот, прежний Адам мне нравился больше. Однако стоило ему улыбнуться, как неловкое ощущение исчезло; он взял меня за руку.

Один только Бен Сампсон, воспитанный в уэслианской вере, чувствовал себя здесь как дома – или делал вид. В конце каждой молитвы он со смаком выкрикивал «аминь», демонстрируя необычайную набожность и распространяя вокруг себя запах виски. Перед началом церемонии он подмигнул мне, и я не удержалась от смеха. Адам тоже засмеялся, в большей степени, я думаю, от волнения, однако напряжение спало, и теперь священник мистер Скотт видел перед собой улыбающихся жениха и невесту.

Когда мы вышли из мрачной методистской церкви, Магвайры согласно обычаю стали бросать рис. На мгновение мне даже удалось забыть о существовании Розы – столько было веселья и солнечного света. Мою руку все время сжимал Адам; он так нежно меня целовал, там, в церкви. Голубой шелк моего платья играл на солнце, и на душе у меня было радостно и тепло. Я чувствовала, что у меня горят щеки – это был тот самый редкий случай, когда я выглядела красивой. Руку я сняла с перевязи, и длинные рукава полностью скрывали бинты. В такой день мне не хотелось, чтобы кто-нибудь вспомнил о моей ране. Голубая шляпка тоже очень шла к моему возбужденному лицу. Всю дорогу до лагеря Магвайров Адам не выпускал моей руки, а я шла с гордо поднятой головой и радостно принимала поздравления соседей, которые, встретив нас, сразу же присоединялись к процессии. Звуки скрипки сопровождали нас от самой церкви, куда поспешил прийти музыкант Джимми О'Рурке. Когда мы наконец добрались до лагеря, это было уже целое свадебное шествие.

Все меня целовали, рассматривали мое платье и жали руку Адаму. Он постоянно был рядом. О Розе никто не вспомнил, и даже Адам выглядел вполне счастливым женихом. Дэн начал разливать приготовленный им пунш. Взяв ковш, он наполнял протянутые кружки, чашки и все, что людям удалось найти. После этого гости подняли свои кружки, и Дэн крикнул:

– За жениха и невесту!

Все выпили до дна. Затем были отдельные тосты «за Эмми» и «за Адама». Кто-то, по-моему, Майк Хили, предложил выпить «за самую хорошенькую невесту на Эврике», что, конечно, было неправдой, но тем не менее все присоединились. Джимми О Турке без устали пиликал на своей скрипке, так что устоять было невозможно.

Рука Адама обвилась вокруг моей талии.

– Пойдем, Эмми.

Только мы сделали несколько первых шагов, как люди расступились, пропуская нас в круг, и стали хлопать в ладоши. Вслед за нами пустились в пляс и другие пары. Я услышала голос Пэта:

– Теперь моя очередь, зеленоглазка.

Но я осталась танцевать с Адамом; я думала, что мое сердце разорвется от гордости и счастья. Отплясывая на кучах земли галоп, мы устроили что-то невообразимое.

Но вдруг скрипка в руках Джимми затихла, издав какой-то сдавленный хрип. По инерции нас пронесло еще чуть-чуть, и мы сразу же остановились, увидев, что все вокруг перестали танцевать. Мы повернулись вместе с остальными в сторону костра.

Толпа немного поредела, и мы могли теперь видеть, что там произошло. Впрочем, мне было достаточно услышать голос.

– Не хочешь ли ты выпить и за нас, папа?

Там стояла Роза – без шляпки, в каком-то простом ситцевом платье – и прижималась к Тому Лангли. Держалась она дерзко и вызывающе. Глядя прямо на нас с Адамом, она объявила:

– Вчера вечером мы с Томом поженились в Клунсе. Может, кто-нибудь выпьет за наше здоровье тоже?

Я сразу же вскинула глаза на Адама, поскольку должна была видеть его лицо. Оно стало мертвенно-бледным, и на нем проступило столько нескрываемой боли, сколько потом я не видела за всю жизнь.

В тот же вечер мы уехали из Балларата на повозке Ларри, так как теперь никому не нужно было оставаться. Мы задержались только на время второй церемонии бракосочетания Тома и Розы. На ней настоял Дэн.

– Я не хочу принимать в этом никакого участия, – сказал он Тому, – но если уж она стала твоей женой, пусть ваш союз будет освящен Богом.

– Мы уже поженились по всем правилам, – мрачно сказала Роза, – это сделал священник в Клунсе. Он уже включил нас в записи.

Дэн посмотрел на нее с горечью.

– Неужели ты так далеко зашла, дочка, что считаешь запись главным моментом в замужестве? Пока священник не произнесет слов освящения, брак недействителен.

Роза согласилась с ним, но теперь запротестовал Том.

– Я отказываюсь, – сказал он, – меня не волнуют все эти папские предрассудки.

– Ты женился на ней, значит, должен уважать и ее веру. – Дэн подозвал Кона. – Сходи в церковь и посмотри, там ли отец Смайт. Если там, то передай, что мы придем к нему через десять минут.

Роза переоделась и надела шляпку, после чего все пошли в церковь с нею и Томом во главе. Соседи разошлись от нас сразу же после того, как появилась Роза, и теперь лишь украдкой посматривали на нас, когда мы проходили мимо. Некоторые злились на Розу за то, что она своим нелепым появлением испортила весь праздник; они были достаточно в курсе дела, чтобы понять, что на второй свадьбе погулять уже не удастся.

Поскольку молодые обвенчались днем раньше в Клунсе, отец Смайт нарушил обычные правила проведения обряда для смешанных пар.

– Дело уже сделано, – сказал он, – нам остается самое приятное.

Мрачные и напряженные, Роза и Том стояли перед алтарем, дожидаясь, когда отец Смайт начнет. Роза перебирала в руках перчатки, а Том нервно покашливал. Вид у него был растерянный и ошеломленный, как будто он боялся поверить, что ему привалило такое счастье, а может быть, только теперь начал понимать, что, собственно, с ним произошло. В полном недоумении он оглядывал непривычное убранство храма – цветные скульптуры и распятие. Возле меня стояла Кейт и плакала.

– Подумать только, моя единственная дочь – и так нелепо, второпях выходит замуж… без оглашения имен… без мессы. Как будто здесь совершается что-то постыдное. Никогда бы не подумала, что Том способен так гнусно воспользоваться невинностью девушки…

Роза обернулась и смерила ее свирепым взглядом, в котором не было и тени невинности.

– К твоему сведению, я предложила ему сама! Нехитрая церемония началась. К сожалению, для соблюдения приличий мы с Адамом вынуждены были на ней присутствовать. Больше я не старалась перехватить его взгляд – с меня было достаточно того, что я уже видела. Теперь я поняла, что совершила ошибку, согласившись выйти за него замуж. Я ведь почти точно знала, что он любит Розу, и тем не менее пошла на это. Кажется, мой риск не оправдывал себя уже с самого начала – я проиграла эту игру. Жаль, что я осознала это только сейчас, когда жребий был брошен на долгие годы вперед, и все мы понимали это, слушая слова священника, обращенные к Розе и Тому. Каждый из нас страдал от мысли, что мосты сожжены. Но думаю, самым страшным наказанием для нас стало то, что все мы были обречены носить свою боль внутри, ни с кем не делясь ею.

Конечно, празднества на этом закончились, и, вернувшись в лагерь, я сменила свой пышный наряд на ситцевое платье, подходящее для дальней дороги. Холщовая сумка, с которой я в свое время прибыла в Балларат, была набита всяким добром, накопившимся за последние месяцы. В основном это были вещи, подаренные мне Розой во времена расцвета нашей дружбы и любви, ныне утраченных благодаря Адаму. Теперь три наших жизни тесно переплелись и связались в один узел.

Я решительно закрыла сумку и в последний раз вышла из палатки, чтобы присоединиться к своему мужу.

Взобравшись на переднее сиденье повозки, мы выехали из Балларата – Ларри, Адам и я. Роза тем временем готовилась провести свою вторую брачную ночь. По крайней мере одно из ее желаний сбылось: теперь она была окружена шелками и бархатом в номере отеля «Палас».

Когда повозка выехала за пределы города, между нами завязалась непринужденная беседа, во всяком случае, мы с Адамом оба старались. Это единственное, что нам оставалось делать. И только один раз Ларри упомянул в разговоре Розу.

– Это мы испортили Рози – она была среди нас одна девочка. А теперь и Том продолжит, – сказал он, а потом, помолчав, добавил: – Вечером в лагере будет пусто. Остались только Пэт и Кон.

Мне не жаль было покидать Балларат. За эти четыре месяца я стала тверже и сильнее, чем раньше, и вместе с тем более ранимой. Познав любовь – сначала к Магвайрам, затем к Адаму, – я открыла для себя новые радости и неотделимую от них боль. Теперь я была уже не сама по себе, увидев, что могу быть нужна людям и что они нужны мне. Но Балларат для меня навсегда остался связан с историей Адама и Розы, поэтому я была рада вздохнуть свободно без его наводящих тоску улиц и уезжала, не оглядываясь.

Уже зашло солнце и спустились сумерки, а мы все ехали и ехали. Адам хотел сделать остановку раньше, но Ларри настоял, чтобы мы двигались дальше. Когда мы остановились на ночевку, было уже почти темно. Адам помог мне выйти из повозки.

– Не понимаю, почему мы не остановились у «Арсенала старателя»? – ворчал Адам, с трудом разбивая лагерь в темноте. – Лучшее место на этом участке дороги.

Никогда не забуду твердости Ларри – он не выдал меня ни единым взглядом ни сейчас, ни когда мы проезжали мимо «Арсенала старателя».

– Я никогда не любил это место, – сказал он, – и стараюсь, если возможно, не делать там остановок.

После ужина Ларри сразу забрался в свою палатку, оставив нас одних. Я уже оправилась от удара, нанесенного нам Розой, и теперь была готова сражаться за любовь Адама с новой силой, не собираясь так легко уступать его призрачной фигуре, которую я почти видела в тот вечер сидящей с нами у костра, словно в насмешку.

Поэтому я не была робкой и застенчивой с Адамом. Я хотела и звала к себе его руки, а когда они коснулись меня, с благодарностью приняла. Он знал, как надо держать женщину, как она хочет, чтобы ее держали – уверенно и сильно. Скоро уже кружевная рубашка Сары Фоли полетела на землю, и мне она уже была не нужна – Адам согревал меня своим телом. Кажется, у нас все получилось, и Адам был счастлив. Я тоже была счастлива – в основном, конечно, оттого, что он не дал Розе сегодня встать между нами. И даже боль была мне приятна, потому что ее причинял мне Адам. Вскоре я почувствовала острое наслаждение, а вслед за ним – умиротворенный покой. Все произошло очень быстро, и я не думаю, что он понял, что я не девственница. Прижавшись ко мне, он лежал, и дыхание его становилось глубоким и ровным.

– Я люблю тебя, Адам, – сказала я нежно.

– Я люблю тебя, Эмми, – наконец сказал он долгожданные слова.

И я поверила – вдруг он тоже меня полюбил?

Однако, когда я проснулась, как всегда, ранним утром и собралась с удовольствием полежать и поразмышлять о своих удачах, вдруг услышала, как во сне он бормочет имя; это было не мое имя.

КНИГА ВТОРАЯ 1855

Глава первая

Какое-то время после нашего приезда в Мельбурн отец Тома, Джон Лангли, оставался для меня почти мифическим персонажем. Я так часто встречала его имя, что казалось, от него невозможно избавиться. Это имя красовалось на телегах пивоваренного завода, в которые впрягались прекрасно подобранные пары серых коней – достопримечательность Мельбурна; на магазинах и складах, что занимали целый квартал в самой оживленной части Коллинз-стрит, на пакгаузе бухты Хобсона и на судовых лавках. Оно было написано на лихтерах, сваленных тут и там между городом и бухтой. Казалось, не было дня, чтобы, взяв номер «Аргуса», я не прочитала какого-нибудь его высказывания в качестве лидера торговли или члена законодательного Совета. У меня возник четкий образ Джона Лангли задолго до встречи с ним, частью неверный, но все же впечатляющий.

И именно Джон Лангли в конечном итоге дал нам наш новый дом.

Но так случилось не потому, что он был щедр. Я уже знала, что Лангли из тех, кто ценит труд и свои собственные силы как единственное, на что следует рассчитывать, чтобы добиться успеха. Он проповедовал бережливость и усердие, и поэтому тем, кто работал у него, было несладко. Думаю, основную роль в том, что мы поселились в домике из трех комнат за складом на Коллинз-стрит, сыграло то, что фамилия Адама была тоже Лангли.

Когда мы заняли комнату в Булл-энд-Мауз рядом с Восточным рынком на Бурке-стрит, то с самого первого дня Адам попытался встретиться с Джоном Лангли. Помню, как он уходил в первый раз в своем лучшем костюме, улыбаясь, скорее чтобы казаться бодрым, чем от уверенности, что встреча состоится. Вернулся Адам злой, держа свою шляпу так, словно хотел отшвырнуть ее.

– Он даже не пожелал меня видеть. Только послал клерка сказать, чтобы я пришел завтра.

Так продолжалось почти неделю. Оставалось только ждать. Страна все еще была взбудоражена событиями на Эврике, и имена большинства участников были всем известны. Мы и не надеялись, что Джон Лангли мог не знать о роли, которую сыграл во всем этом Адам. Мы съездили в бухту Хобсона посмотреть на «Энтерпрайз». На борт мы не поднимались, просто полюбовались с пристани его изящными линиями, новой краской, почти законченным верхом. Адам глядел на все это, как влюбленный. Такого взгляда не было у него ни для меня, ни даже для Розы.

– Когда-нибудь и у меня будет свой корабль, Эмми.

– Конечно, – кивнула я, хотя и понятия не имела, возможно ли это на самом деле, но слова его прозвучали, как обещание.

Мы вернулись домой, и весь вечер Адам просидел, задумчиво стругая мягкое дерево, и по выражению его лица я поняла, что думает он об «Энтерпрайзе» – или, скорее всего, о собственном корабле. Эти его мысли меня не пугали, достаточно было того, что он не думал о Розе, и это меня вполне устраивало.

Наконец Джон Лангли принял Адама. Его пригласили не в контору Лангли в магазине, а к нему в дом, который тоже находился на Коллинз-стрит, но немного ниже. Я прождала его весь душный летний день, рассеянно слушая гудение мух и гул на Бурке-стрит. Только под вечер послышались шаги на лестнице, и вбежал взволнованный Адам.

Он схватил меня за плечи и почти крикнул:

– Все в порядке, Эмми! Ты слышишь? Все в порядке!

– «Энтерпрайз» остается твоим?

– Да, остается! – он даже покраснел от возбуждения.

Скрестив руки за спиной, он принялся ходить взад-вперед по комнате и одновременно продолжал рассказывать:

– Сначала он хотел вышвырнуть меня. Думаю, он пытался решиться на это всю неделю. Но все-таки не смог, потому что теперь он начинает понимать, что означало для него потерять Тома. Старик упрям и ни за что не признается, как бы ему хотелось его вернуть. А сейчас, без Тома, ему требуется кто-нибудь из Лангли. Так что «Энтерпрайз» снова мой, хотя Том, наверное, будет считать, что я его у него украл.

– Какая глупость!

Он кивнул.

– Я понимаю, Том все равно не мог бы стать капитаном «Энтерпрайза», поэтому я нисколько не ущемляю его прав.

– А женитьба? – спросила я. – Он говорил о женитьбе?

– А что ты хотела? – Адам пожал плечами. – Конечно, он не в восторге от этого, совершенно не в восторге. У старика были свои определенные представления о девушке, на которой Тому следует жениться. Например, сестра Тома Элизабет вышла замуж весьма удачно, он говорил мне… за сына какого-то дворянина. И Том, как он считает, был обязан поступить так же.

– Ну и где же Элизабет Таунсенд теперь? – воскликнула я. – Снова с отцом – ни мужа, ни наследника. Ничего себе замужество! Все кругом считают Элизабет несчастной. По крайней мере хоть Том женился на женщине…

И тут я поймала себя на мысли, что сама защищаю Розу. Но я сказала о ней совсем немного. Именно на это она тогда так жестоко указала мне. А теперь я повторяла те же слова и понимала, как они важны.

– Спрашивал ли он… Спрашивал ли Джон Лангли о ней?

– Нет. У него собственное мнение о Розе. Он не любит ирландцев, к тому же иммигрантов. Он думает, что Том женился просто на какой-то девчушке с болот, плюс ко всему католичке. Он считает, что нужно аннулировать этот брак. Но сам же понимает, что это только разговоры. Не так просто сделать что-либо с дважды повторенной церемонией перед свидетелями.

Тогда мы с Адамом впервые обсуждали эту женитьбу. Адам говорил о тех двух церемониях с чувством подавленности, как о чем-то раз и навсегда решенном. Боже, как, наверное, часто он думал об этом все время, когда молчал! Я стала ревновать его к этим приступам молчания, так как боялась, что они принадлежат Розе.

– Но он доверяет Ларри, – сказала я. – Лангли ему верит… и знает, что он за человек. Неужели сестра Ларри может быть совсем другой?

– В деловых отношениях Джона Лангли больше беспокоит, будет ли от человека прок. Сам человек его не волнует. Ларри не ожидал, что после этого брака он останется работать у Джона Лангли. Единственное отличие в том, что Лангли распорядился не принимать его. Все дела ведутся только через Клэя, главного клерка.

– Какой же хитрый старик, – протянула я. – Не хватает честности, чтобы совсем порвать с Магвайрами – держится за Ларри из-за барыша. Неудивительно, что Том ушел… как он, должно быть, ненавидит своего отца.

Я опять уселась в кресло-качалку у окна, глядя, как пустеет рынок к обеденному часу. Меня беспокоил Джон Лангли. Я чувствовала, что Адама прибирают к рукам, и желала даже, чтобы он потерял «Энтерпрайз»: тогда бы мы освободились от Джона Лангли.

– Теперь понимаю, почему Том так хотел быть с Магвайрами, – промолвила я задумчиво. – А я-то удивлялась, зачем ему эти прииски, когда и здесь достаточно… Бедный Том!

– Бедный Том? – Голос Адама был резок от презрения. – Он убежал на прииски в припадке злости, когда его отец отослал из дома служанку. Всем известна эта история!..

– Говорят, Джон Лангли посадил ее на английский корабль тайком от Тома. Наверно, он хотел на ней жениться.

– Жениться? Вряд ли. Том не таков.

– Но ведь он женился на Розе.

– Роза не служанка!. – заметил он с жаром.

Я отпрянула. Это был Адам в худшие моменты, надменный и бескомпромиссный, когда из него выплескивалась вся наследственная строгость и пуританство. В такие минуты ему было не до жалости. Тогда он наказал меня и за то, что я судила Тома, не понимая его мотивов, и за то, что говорила так о Розе. Я знала, что в своем сердце он хранил далекий от реальности образ Розы, романтический идеал красоты и невинности. Теперь он дал мне понять, что я не вправе порочить этот идеал.

Долго я глядела на него в безмолвии. Впервые после нашей женитьбы мы открыто выяснили отношения. Со временем я научилась не говорить при нем о Розе ничего, кроме слов похвалы. Но тогда я не была еще так покладиста и не усвоила урок. Меня разбирало зло.

Адам нашел трубку и набил ее. Он несколько раз взглянул на меня, пока зажигал ее. Думаю, он раскаивался. К моему удивлению, Адам заговорил первым.

– Джон Лангли не так уж плох, – сказал он. Слова прозвучали увертюрой к примирению. – Ты убедишься сама, когда придется иметь с ним дело.

– Спасибо, надеюсь, не придется.

– А что касается дома, так надо немного позаботиться о том, где ты будешь жить, пока я буду в плавании. Не здесь же, среди этого шума, да и рента здесь немалая. А он может отдать дом за бесценок.

Я спрыгнула с кресла.

– О чем ты, Адам Лангли? Какой дом? Где?..

Он посмотрел на меня с видом победителя, не торопясь со своей новостью, уверенный, что теперь уж я буду полюбезнее и что у меня нет больше повода дуться на него.

– Он говорит, правда, что домик небольшой. Всего три комнаты, которые еще нужно убрать и обустроить.

Я схватила его за грудки и чуть было не начала трясти.

– Где?

– За магазином Лангли. За той улочкой, что между магазином и складом. Там, где конюшни. Не Бог весть что, конечно, но думаю, это только временно, пока у нас не будет достаточно денег, чтобы подыскать себе собственный дом…

Я продолжала улыбаться и кивать, слушая его, но у меня возникло дурное предчувствие. Не знаю точно почему, но мне не хотелось жить в доме Джона Лангли в конце маленькой улочки, которая называлась Лангли-Лейн.

– Он дал мне ключ, – продолжал Адам, – так что надевай шляпку, и мы сразу же отправимся посмотреть дом.

Мы шли через рынок, Адам вел меня под руку, как и подобало новобрачному, по-собственнически и чинно – как будто мы никогда не произносили имя Розы Магвайр. Он продолжал говорить о доме.

– Конечно, это только временно. Мне не нравится быть арендатором. У каждого должен быть свой собственный дом.

В этом был весь Адам. В нем смешивались безрассудство и осмотрительность, побуждающие его на все добродетели, что взрастил и сохранил его стойкий и бережливый народ. Но он унаследовал и его огонь, неожиданную вспышку безрассудства, когда все можно Поставить на карту или восстать против несправедливости. Кто бы смог представить этого респектабельного, почти напыщенного человека, который шел сейчас рядом со мной, среди тех, кто бросился на защиту форта на Эврике? Но таков был Адам.

На аллею между магазином Лангли и складом легли густые тени. Запертые витрины казались неприветливыми и мрачными, грузовые отсеки склада были тоже закрыты и темны. На этой улочке всегда пахло лошадьми: запряженные в большие телеги Лангли, они стояли здесь с утра до вечера. Повсюду валялись солома и навоз. Мы пробирались дальше за магазин, туда, где переулок немного расширялся и образовывал что-то вроде двора. Прямо к нему выходили конюшни для лошадей, что возили телеги Лангли.

– Раньше в этом доме жил сторож, – рассказывал Адам. – Но он умер. Новый сторож родом из Флемингтона и не стал перевозить сюда семью. Лангли говорил, что старик жил здесь почти двенадцать лет один.

Домик оказался крошечным, деревянным и даже некрашеным; он почти прислонялся к стене магазина. Единственная дверь выходила прямо во двор, а два незашторенных окна были завалены коробками. Прямо через двор на целых три этажа над домиком высилась глухая стена склада. Адам отпихнул коробки и отпер дверь; раздался недовольный скрип петель, и ему пришлось с силой на нее надавить, так как прямо у порога валялись груды газет. Мы протиснулись внутрь.

Уютный коридорчик вел в три комнаты; во всех них валялся хлам, оставшийся от старика. Пахло старьем, где-то в углу возились крысы. На полу в передней валялись ржавая кровать и изъеденный крысами матрац. Рядом с очагом виднелась кирпичная печь, имелся насос для воды и ведро под ним. Пробравшись через груды мусора, Адам принялся качать воду. Вскоре ржавая струя брызнула ему на брюки.

– Работает, – сказал он, с надеждой глядя на меня.

Я подошла помочь ему вытереть платком брюки, но он не дал. Он схватил меня за руку и заставил посмотреть ему в глаза.

– Ну что, Эмми? Сможешь здесь жить? Я пожала плечами.

– Ты забыл, что я пришла с приисков? Главное, здесь есть крыша над головой – пусть даже дырявая, пусть будет сыро, но все же она есть, и думаю, мы ее починим. Для начала достаточно.

Неожиданно он в отчаянии вскинул руки, показывая на покривившиеся от дождя половицы, осевшие дверные косяки, ржавый насос и доверху заполнившие комнаты груды газет, тряпья, старых котелков и выброшенных из магазина сломанных стендов.

– Так не пойдет, – сказал он. – Я не могу тебя здесь оставить.

– Мы все уберем, – возразила я. – Мусор сожжем. Ты и не узнаешь этот дом, когда мы хорошенько все выскоблим и заведем пару кошек.

Он смотрел на меня, все еще сомневаясь, но в то же время с надеждой.

– Ты сможешь, Эмми?

– Да, – ответила я.

Адам сдвинул на затылок шляпу.

– Если бы ты смогла… – начал он медленно. – Если бы ты устроилась здесь, было бы совсем другое дело – только на время, ты знаешь. Если бы мы скопили немного денег, Лангли обещал передать мне часть грузов, которыми я торгую. Это верный барыш, Эмми, и я мог бы сделать первый шаг. И тогда… подкопив немного, мы сможем занять еще денег и купить шлюп. Хотя бы для перевозки угля. Но главное, свой собственный, понимаешь? Свой собственный корабль, Эмми. – Он смотрел на меня, весь поглощенный этой идеей. – Подумать только! Мой собственный корабль.

Я поняла, что Адам поверяет мне свои мечты: это случилось впервые. Он был далеко в будущем, невероятно далеко, как тогда мне казалось. Но мысли Адама витали уже там, он все обдумал и твердо встал на этот путь. Начинался же его путь здесь, в этой маленькой мрачной лачуге. Если мы здесь останемся, это будет для Адама началом, его первым шагом. Я слишком его любила, чтобы позволить даже тени сомнения омрачить эту яркую мечту.

Мы заперли дверь и пошли назад по переулку, туда, где сгущающиеся сумерки превращались уже в темноту.

– Мы назовем его «Эмма», – промолвил Адам.

Я вся была в мыслях о том, как превратить эти грязные комнаты в нечто пригодное для жилья, поэтому спросила рассеянно:

– Что назовем – дом?

– Корабль, – ответил он. – Мы назовем мой корабль «Эмма».

Думаю, лучшими за все время нашего брака стали дни, когда мы обустраивали домик на Лангли-Лейн, а «Энтерпрайз» окончательно подготавливался к плаванию, – я считаю их лучшими, потому что мечты значили тогда больше, чем их исполнение. Мы были в большей степени счастливы тем, что видели в будущем, нежели тем, что осталось позади.

На другое утро после первого осмотра дома мы снова вернулись туда и принялись за дело. Мы не стали нанимать ни плотника, ни поденщицу, считая, что все необходимое сможем сделать сами. Мне было даже приятно опять вернуться к чему-то трудному и такому родному, что объединяло нас на приисках. Радостно было видеть Адама в старых бриджах и фланелевой рубашке, когда он карабкался на крышу чинить кровлю. Мы оба забыли о наших ранах. Я закатала рукава и больше уже не боялась показывать повязку.

Удивительно, как быстро мы завели на Лангли-Лейн друзей! Первыми стали кошки. Одна бездомная черная кошечка принесла к нашим дверям своего белого с черными пятнами котенка в первый же вечер, когда мы там остались. Наверно, ее привлекли запахи с кухни. Она смело вошла, высоко подняв хвост и грациозно переступая лапками. Осмотрев дом, кошка вернулась за детенышем, слабеньким существом, которое все время шаталось из стороны в сторону.

– Ну вот, – сказал Адам, – кошки у тебя теперь есть. Если и дальше так пойдет…

Кошку назвали просто – Ночка. А котенка – Старатель.

Затем мы подружились с возчиками Джона Лангли. Сначала мне не нравилось, что они весь день слоняются по аллее и по двору конюшни, жуют и сплевывают табак, а их хриплые голоса и смех эхом отдаются в высоких стенах. Пока Адам трудился на крыше, я стала вытаскивать коробки и мусор во двор. Некоторые поглядели на меня с любопытством, но ничего не сказали, по крайней мере до тех пор, пока не вышел Воткинс, ночной сторож из магазина, и не попытался помешать мне разводить огонь, чтобы жечь мусор.

Он знал о нашей с Джоном Лангли договоренности насчет дома, но был из разряда людей, которым доставляло удовольствие сознавать, что кто-то из Лангли живет не более чем в лачуге на Лангли-Лейн. Он уже окрестил нас «бедными родственниками».

– Эй, миссис Лангли, так нельзя! Вы тут все спалите. Это опасно!

Адам перестал колотить по крыше, а один или два кучера отлепили свои спины от стены, которую подпирали.

Я выпрямилась.

– Что же мне делать? Жить со всем этим?

Он пожал плечами.

– Что вам делать, меня не касается, миссис Лангли. Наймите кого-нибудь убрать – делайте что угодно, но жечь здесь мусор нельзя. Недолго и до пожара.

Один из возчиков тихо приблизился и так же тихо спросил:

– Кто говорит, что леди не может спалить здесь барахло, Воткинс? Ничего же не будет.

– Я говорю. Я отвечаю за это перед мистером Лангли…

Я не знала, что возчики враждовали с Воткинсом. Эта вражда оказалась мне на руку.

– Мы последим за костром, – сказал другой кучер. – С ведрами воды и всем таким. Нечего бояться.

Костер горел весь день, а рабочие таскали ящики и подбрасывали в него газеты. Когда чья-то повозка была готова отъехать и звали кучера, его место у огня занимал другой. Работа переходила из рук в руки, и они охотно за нее брались. Стоило кому-то из возчиков упомянуть имя Воткинса, и они сразу шли на подмогу. Поначалу Адам, наблюдая все происходящее с крыши, чувствовал себя уязвленным из-за того, что кто-то посягает на его обязанности, но в конце концов он нашел все это забавным. Он улыбнулся и помахал мне топором, а затем послал в «Корону» выставить всем по пинте эля. Наконец появился кладовщик и сообщил мне, что мистеру Лангли вряд ли понравится, что его люди набираются элем.

Итак, к концу первого дня мы нажили друзей среди возчиков и не очень опасных врагов среди начальства. К концу дня я стала «мисс Эммой» для большинства обитателей Лангли-Лейн.

Закончив чинить крышу, Адам стал проводить довольно много времени в доке, где уже завершался ремонт «Энтерпрайза». «Хороший корабль, – говорил он и трудился на нем наравне с рабочими. – Моему деду он бы понравился. Он любил хорошие корабли».

Так что теперь я часто оставалась в домике одна. На аукционах мы купили немного мебели – только то, что необходимо для начала. Насос уже исправно работал, а дымоход был вычищен. Я сшила занавески и белое покрывало для большой медной кровати, которую мы поставили в задней комнате. Адам остался доволен. Он был полон воспоминаний о доме в Нантукете, где родился.

– Моя мать тоже шила белые покрывала, Эмми. А цветные смотрелись лучше зимой, когда все было белым от снега.

Часто он недовольно поглядывал на наши старые протертые полы и вспоминал, что в их доме они были дубовые и навощенные. Я чувствовала, что тот дом начинает становиться моим соперником, и до блеска натирала лампы и подсвечники, каминные принадлежности и вообще все, что только было можно.

– Дом нужно немного покрасить, – сказал наконец Адам. – До отплытия «Энтерпрайза» я выкрашу его в белый цвет.

И он действительно его покрасил, воспользовавшись кучей советов и небольшой помощью возчиков. Теперь они регулярно приходили к моим дверям полюбопытствовать, что у нас нового. Один из них снабжал меня свежими яйцами и молоком из деревни. Возчики относились к домику, как к своему собственному, и Воткинс к нам больше не подходил.

– Ну вот, без меня тебе не будет одиноко! – смеялся Адам. – Так что вряд ли ты по мне соскучишься.

Один из кучеров, Хиггинс, сказал мне как-то:

– Моя жена говорит, что устала слышать о доме мисс Эммы и что пора бы помыть окна и для нее.

Когда пришло письмо от Джона Лангли, домик уже покрасили, отремонтировали входную дверь, заменили сломанную ступеньку. Он обращал наше внимание на ремонт, учиненный нами над его собственностью на Лангли-Лейн.

«Хотим напомнить вам, что ремонт проводился исключительно по вашему волеизъявлению и никоим образом не означает каких-либо претензий к владельцу по поводу возмещения убытков».

– Жадный старик! – воскликнула я. – Я и не прикоснусь к его деньгам.

– Таков уж он есть, – заметил Адам. – Этим Лангли дал нам понять, что мы не вправе что-либо от него требовать.

– Как будто мы собирались! Нам ничего от него не нужно.

Было и еще одно письмо, которое составляли мы сами накануне отплытия «Энтерпрайза». Адам уселся за наш большой стол и старательно написал письмо. Адресовал он его своим родным в Нантукет. Он писал о своей женитьбе, о доме, и, наконец, вот строка, которую я лучше всего запомнила:

«А завтра я принимаю на себя командование судном мистера Лангли – „Лангли Энтерпрайз“. Буду заниматься торговлей на Австралийском побережье».

Потом этому письму суждено было добраться до острова Нантукет, чтобы пройти через многие руки, истрепаться и немного смыть позор от потери «Джулии Джейсон».

В ту ночь, лежа в объятиях Адама, я пожалела, что письмо не принесет попутно новости о возможном внуке. Он еще не появился, но ведь Адам уезжает на целых два месяца или больше.

Когда отчаливал «Энтерпрайз», Ларри находился в Мельбурне. В то утро он прибыл в бухту Хобсона и вместе со мной наблюдал с пристани, как шлюп красиво закачался на волнах, взяв курс к порту Филип. Он казался изящным и легким. «Быстрый, но хрупкий», – как сказал про него Адам. Адам поприветствовал меня с кормы; он старался выглядеть серьезным, чтобы не выказать перед командой свое волнение и радость.

Команда была смешанной; по словам Адама, ее набирали по всем кабакам Мельбурна, поэтому следовало держать ее в руках. Казалось, что Адам удержит в руках что угодно, когда я видела его в то утро на палубе «Энтерпрайза».

– Можно было не сомневаться, что старый Джон именно так его назовет, – пробормотал у меня над ухом Ларри. – «Лангли Энтерпрайз»… Ему на все нужно поставить свое клеймо.

Я спрятала платок и собралась уходить. На пристани было ужасно жарко.

– Я-то думала, он появится тут сам – все-таки первый корабль! Хоть бы посмотрел, как он отплывает. Мог бы и пожелать Адаму всего хорошего.

Ларри пожал плечами.

– Он платит Адаму, поэтому, само собой, рассчитывает на все хорошее. – Затем он коротко кивнул: – Да вот же он. Ты не заметила карету? Вон там.

Карета была запряжена прекрасной парой гнедых; когда я взглянула, они как раз заворачивали. Мне удалось разглядеть лишь немногое от сидящего внутри – цилиндр и пару рук в белых перчатках, лежащих на рукоятке трости. Только что выкрашенные колеса сияли на солнце.

– Но он даже не вышел! – воскликнула я. – Он не поднялся на борт…

– Все равно Адам понял, что старик здесь. Этого ему и хотелось.

В ту минуту я почувствовала ненависть к нему.

– Не подать даже руки… – сказала я с горечью. – Лангли обращается с ним, как с лакеем!

– Он со всеми так обращается. – Ларри взял меня под руку. – Пойдем, Эмми. Старый Джон видел меня здесь и к полудню обязательно пошлет узнать, почему не нагружена повозка.

Глава вторая

Дни без Адама легли на меня тяжким грузом. Я быстро справилась с теми немногими делами, что оставалось закончить в наших трех комнатах. Вскоре плита у меня уже сияла, я дошила недостающие шторы, через день натирала медь. И все Же я чувствовала себя никому не нужной и праздной. Однажды, когда в магазине Лангли проходили дни распродаж, я потратила все свое утро, пытаясь выбрать красивый, но недорогой отрез на платье. Я остановилась на муслине с узорами в виде веточек и купила немного кружев на рукава. Когда платье было уже готово, в порыве какого-то сумасбродства я выбросила свое старое серое, которое слишком сильно напоминало мне об Элиу Пирсоне. Для своего нового платья я выбрала самый модный фасон, какой только удалось найти, и даже купила к нему зонтик с оборочками. Днем я прогуливалась в нем по Коллинз-стрит, как модница, и даже в самую сильную жару мои перчатки были тщательно застегнуты на все пуговицы. Пару дней я занимала себя тем, что пролистывала книги, купить которые мне было не по карману, рассматривала витрины магазинов, делая вид, что ничего не нравится. Но очень скоро все это стало мне надоедать, и я удивилась, как некоторые женщины ухитряются проводить так всю свою жизнь да еще заставляют других завидовать им.

Извозчики с Лангли-Лейн оставались моими друзьями. Я была так одинока, что радовалась даже минутным разговорам с ними. Мои кошки лоснились от сытости. Старатель вырос так, что уже с трудом походил на котенка и начал проявлять свою независимость от кошки. Иногда, чтобы нарушить долгое молчание, я разговаривала с ними. Стояла сильная жара. Говорили, что под Джилонгом горят кустарники. Один кучер чуть не сгинул там, по крайней мере он так рассказывал на Лангли-Лейн.

Каждый раз, когда Ларри приезжал в Мельбурн, он заходил навестить меня. Но это были скорее краткие визиты вежливости, так как в отсутствие Адама он боялся, что по этому поводу могут пойти сплетни. Наши встречи сильно отличались от прежней непринужденной атмосферы приисков, и это меня очень огорчало. Отношения сделались почти формальными. Теперь Ларри усаживался обычно на краешек стула и неловко держал перед собой чашку с блюдцем. Мне приходилось чуть ли не вытягивать из него новости о Балларате и обо всех на Эврике. «Все по-старому», – отвечал он сводящим с ума тоном человека, который уверен, что один день ничем не отличается от другого.

От этих коротких встреч мне становилось только еще более одиноко, я начинала скучать по Магвайрам и по всем нашим на Эврике. Я чувствовала еще большую скуку, когда вспоминала, какими насыщенными и полными были те дни. Как бы я хотела, чтобы в дверях появился вдруг Бен Сампсон и бросил на мой добела выскобленный стол тяжелую бухгалтерскую книгу! Мне хотелось, чтобы в мой аккуратный мир, где царила женщина, ворвался мужчина. Мне очень не хватало Адама.

В то утро я еще лежала в постели, полусонная от жары, которая, казалось, никогда не оставит наш затерявшийся среди высоких зданий домик. Давно пора было вставать, но зачем? Кошки запрыгнули ко мне на кровать, мне было жаль прогонять их. Старатель тыкался в меня носом, напоминая, что время завтрака давно прошло; Ночка же оказалась более терпеливой, она мирно разлеглась на солнце, которое уже сильно нагрело постель. Я лениво потягивалась, прислушиваясь к голосам извозчиков на аллее, грохоту огромных телег, крикам мужчин, которые грузили на них охапки сена. Вот и еще один день без Адама.

Вдруг я различила другой голос, такой знакомый и любимый. Я откинула одеяло, сбросив удивленных кошек на пол, и босиком помчалась к двери. Дверь распахнулась.

– Кейт!

Я зарылась в ее локоны, которые пахли одеколоном и щипцами для завивки. Над моим ухом гудел ее низкий голос:

– Ну вот! Чего же ты плачешь, Эмми? Или ты мне не рада?

Она увела меня подальше от открытой двери и любопытных глаз во дворе.

– Я вижу, у тебя тут есть друзья, – продолжала Кейт. – Прямо сторожевые псы какие-то. Я еле к тебе пробилась. Представь, они еще спрашивают, что мне от тебя нужно…

Я усадила ее в большое кресло Адама, а сама засуетилась возле плиты, чтобы вскипятить чайник. Я то и дело с удивлением оглядывалась на Кейт, едва осмеливаясь поверить, что она здесь. Ее шляпка сбилась, а платье намокло от пота. Вокруг Кейт терлись кошки, но она была так счастлива, что не замечала их. Кошек Кейт не любила.

Затем я вернулась и, еще раз обняв ее, уселась возле нее на корточки.

– Ах, Кейт, я так рада тебя видеть! Я ужасно по всем вам скучала. Почему вы здесь? Неужели бросили Эврику? Ларри ничего не говорил…

Волнение, которое она до сих пор пыталась сдерживать, прорвалось наружу:

– Золото, Эмми! Вот почему мы здесь! Я так и присела на пятки:

– Даже не верится! Кейт рассмеялась:

– Веришь или нет, а это так. Мы нашли самородок, один из самых крупных на Эврике. Пятнадцать сотен двадцать унций весом. Нам заплатили за него по три гинеи за унцию. А потом мы продали еще свой участок за тысячу пятьсот фунтов. Так что теперь мы богачи!

Вдруг она закрыла лицо руками и дала волю слезам. Мы немного всплакнули вместе, как это обычно делают женщины, шмыгая носами и пытаясь продолжить разговор. Кейт достала и передала мне сильно надушенный платок. Затем и сама решительно высморкалась.

– После того как вы уехали, мы пытались пройти еще одну шахту. Она была… ну, прямо как проклятая. Да еще все это беспокойство из-за Розы, и Син… Я сказала, что надо заняться участком, который записан на Сина. Дайте ему, говорю, шанс. Дэн был против, но Пэт согласился. Земля сразу же оказалась хорошей. Еще до того, как мы наткнулись на самородок, мы положили в банк триста фунтов. И я сказала: «Вот так-то, Дэн». Ну а затем он все продал. И теперь мы здесь.

Ее глаза опять вдруг наполнились слезами.

– Никак еще не могу ко всему этому привыкнуть, мне даже немного не по себе – поездка, хлопоты. О нашем самородке приезжали узнать прямо из газеты. Спрашивали у меня, как мы собираемся его назвать. Ты ведь знаешь, крупным самородкам обычно дают какие-нибудь имена – помнишь, «Желанный Незнакомец» и другие? Ну, я им и ответила. Я сказала: «Он называется «Самородок Сина Магвайра». Они так и записали, Эмми, и поместят потом это в газете. Самородок Сина Магвайра! И мельбурнские газеты тоже об этом напишут. Как только мы приехали вчера вечером в отель, к нам пришли двое оттуда и задавали всякие вопросы. Я и не помню, что им отвечала в этой суете.

У меня даже немного тряслись руки, когда я заваривала чай. Мы уселись друг напротив друга, и я стала расспрашивать ее о самородке: как все это случилось, на что он был похож? Мы все привыкли видеть только мелкие самородки, которые сияли ярче, чем все время попадавшийся вместе с ними блестящий кварц, но этот – «прямо чудовище какое-то», как сказала про него Кейт. Я все еще не совсем верила в случившееся. Если бы это произошло в нашу первую неделю на Эврике, я бы еще могла поверить, тогда все казалось возможным. Но привыкнув к кропотливой работе, однообразной и рутинной, которая давала как раз столько, чтобы возместить убытки, начинаешь забывать о самородках, о надежде на неожиданную удачу, что влекла сюда людей со всего света. Я видела, что и Кейт сама еще не вполне во все это верит. Она едва сознавала, что оставила Балларат, а ее платье все еще не совсем разгладилось от складок, которые образовались за долгие месяцы хранения в сундуке. Правда, появились уже щипцы для завивки и одеколон, но это было чисто автоматически.

– Что же вы теперь собираетесь делать? – спросила я.

Она выглядела озабоченной и сбитой с толку.

– То, о чем мы всегда говорили. Купим отель. Ведь это единственное, что мы умеем.

Кейт опустила чашку, и я вдруг увидела, как же она постарела с тех пор, как мы впервые встретились на дороге в Балларат. Ее лицо казалось изможденным, от уголков рта вниз пролегли глубокие морщины, а к тем, что были только возле глаз от смеха, как я тогда подумала, прибавилось много новых. Теперь в ее волосах появилось много седины. На груди посреди платья проступало жирное пятно.

– Да, теперь все изменилось. Иногда кажется, что не стоило все это и затевать. Ведь с нами остался только Кон.

– А Пэт? – спросила я. – Как Пэт?

У Кейт задрожали губы, но она сдержалась.

– Он остался там. Взял свою долю и остался.

– Почему?

Кейт пожала плечами.

– Кто его знает? Кто знает, что у него сейчас на уме? Он просто сказал нам, что остается, вот и все.

– А Ларри?

– Ларри тоже получил свою долю. Деньги уже лежат на его счету в банке. Мы поместили все свои средства в Балларатский банк и берем деньги оттуда. Это Ларри велел нам так сделать. Он сказал, что не для того мы все эти месяцы копали землю, чтобы подарить их какому-нибудь бродяге из австралийского буша.

Кейт глубоко вздохнула, ее лицо опять приняло озадаченный и неуверенный вид. Она как будто стала вдруг слишком старой, чтобы поспеть за нахлынувшими событиями.

– Я-то думала, что Ларри поедет вместе с нами в Мельбурн – ну, знаешь, немного отметить это дело и помочь нам найти подходящий отель. Не тут-то было. Сказал: «Поезжайте в Мельбурн в отель Дуггана. Ни с кем не говорите и ничего не покупайте до моего приезда». И тут он, как ни в чем не бывало, едет на Александр-хилл и в Бендиго. Эти деньги для него, как пятифунтовый билет. – Кейт пожала плечами. – Мы все сделали, как он сказал. Ведь он моложе нас и знает здешние порядки – знает, как нам лучше поступить.

Я отнесла немного теплой воды с плиты в спальню, чтобы слегка помыться, одеться и отправиться вместе с Кейт в их отель. Мне не терпелось увидеть Кона и Дэна. Все же я порадовалась, что мой муслин с веточками оказался так кстати. Мне хотелось показать им, что прошедшие месяцы были счастливыми для нас с Адамом. Тем временем Кейт приготовила себе еще чашку чая. Она пила чай, отгоняла от себя зонтиком кошек и болтала со мной через открытую дверь. Однако Кейт старательно избегала любых упоминаний о Розе, как будто щадя мои чувства. Так что в конце концов мне самой пришлось ее спросить:

– А что Роза – приедет ли она в Мельбурн?

– Моя прекрасная Роза все еще дуется на всех в «Паласе», так как высокочтимый Джон Лангли не соизволил за ними прислать. Он просто их игнорирует. Ох, а она вся в Магвайров!

Мне показалось, что Магвайры были уже не те. Я предполагала, что они вовсю начнут сорить деньгами по случаю счастливого возвращения к городской жизни. Они и пытались это сделать – пытались даже убедить себя, что в их жизни ничего не изменилось, но их усилия были слишком заметны. Дэн снова оделся в свой дублинский костюм и выглядел еще красивее, чем раньше, однако на его лице все еще оставался темный и, казалось, вечный загар, а все руки были в мозолях, которые вряд ли скоро сойдут. О Балларате он рассказывал всем, кто только имел охоту слушать, – знакомым из дугганского бара и даже совершенно посторонним людям; рассказывал, как в ностальгии. Кейт тоже по-своему старалась. Она ходила по всем магазинам, кроме, конечно, магазина Лангли, но делала это скорее из потребности хоть что-нибудь делать, чем ради удовольствия, которое когда-то от этого испытывала. За месяцы, проведенные на Балларате, Кон совершенно вырос из своей одежды, так что была достаточно веская причина купить ему новую. Однако он ее терпеть не мог.

– Неужели мне обязательно нужно все это на себя напяливать? Мне такая одежда совсем не нравится.

Все, что напоминало ему об Эврике, Кон хранил в специальном сундучке и каждый день извлекал его содержимое для просмотра.

– И зачем только тебе все это нужно? – недоумевала Кейт. – Я же только что купила тебе все новое!

Но всерьез Кейт не сердилась, и я заметила даже, как однажды она сама бережно прибирала разбросанные Коном по гостиничному номеру вещи: испачканную землей старую шляпу из пальмовых листьев, обломок кирки и даже пустую коробку из-под пуль с форта.

– Ничего-то у него, кроме этого, нет, а ведь парень скучает по друзьям, которых там оставил.

Думаю, мы все по ним скучали. Я заметила, что очень часто, когда мы собирались теперь вместе, наш разговор начинался словами: «А помнишь, как Мэри Хили…», или «Интересно, узнал ли все-таки Тимми Мулкаи, кто стащил у него пол-овцы, что он тогда купил?»

Мы проводили больше времени в моем доме, чем в душных, завешанных бархатом комнатах отеля Дуггана. Кейт смогла даже преодолеть свое нежелание прогуливаться по переулку между двумя строениями Лангли.

– Мы в свободной стране, – заявляла она достаточно громко, чтобы ее могли услышать извозчики, – даже если эта ее часть и принадлежит достопочтенному Лангли.

Приходя ко мне, Кейт всегда старалась одеться во все лучшее: в украшенные цветами шляпки, шали с каймой, а в руки брала яркий зонтик; думаю, втайне она надеялась столкнуться когда-нибудь с самим Джоном Лангли. С важностью герцогини склоняла Кейт шляпку и зонтик при встрече с извозчиками, которые дружно снимали перед ней свои шляпы. Шагала Кейт словно и не по переулку, а по расстеленному перед ней ковру.

Я видела, что в эти минуты она снова как будто оживала.

Наконец Ларри вернулся в Мельбурн и принялся гонять нас как одержимых, заставляя осматривать гостиницы, которые в это время продавались. Кейт все они были не по нраву: Ей хотелось построить свою собственную. У нее и в голове не укладывалось, что на один самородок теперь не купишь даже землю, на которой стоят эти здания.

– Тебе надо было успеть приехать сюда до того, как здесь появились первые поселенцы, чтобы тебе подошли их цены, мама, – объяснял ей Ларри. – Если бы сегодня я владел хоть одним участком земли, мне не пришлось бы работать до конца своих дней. Говорят, что Джон Лангли получил свою землю на первом же аукционе, и будто бы он заплатил за нее всего шесть фунтов.

– С чем его и поздравляю, пусть радуется, – ответила Кейт. – Ему без этого никак нельзя, старому злыдню.

В конце концов они приобрели лицензию на гостиницу-паб рядом с конными дворами на Бурке-стрит. Здание выглядело бесхозным и захудалым, но Ларри обратил внимание не на него, а на проходящие мимо толпы народа и заявил, что это именно то, что нужно.

– Ты сможешь привести его в порядок, мама, и завлечь сюда людей.

И Кейт была достаточно польщена, чтобы попробовать. У Ларри хватило здравого смысла позволить матери купить все что заблагорассудится: и гравированные зеркала, и мебель из красного дерева, и всякие медные вещицы. Она заказала даже небольшие альковы, которые велела задрапировать своим любимым красным бархатом.

– Неужели ты думаешь, что джентри будут приезжать сюда, чтобы только поглядеть на лошадей? Наверняка они захотят зайти в приличное милое местечко, достаточно уединенное, чтобы можно было заключать там свои сделки. У Магвайров они найдут все что нужно.

– Мама, ведь ты в Австралии! Или ты не знаешь, что здесь нет никаких джентри?

В ответ она только фыркнула.

– Ты рассуждаешь, как Пэт. Нет джентри? Но ведь каждый второй Пэдди с болот так и спешит, чтобы его приняли за джентри, как только он набьет своей кошелек и напялит дорогой цилиндр! – смеялась Кейт. – Не волнуйся, мой мальчик! Уж джентри-то всегда найдутся!

Гостиницу они назвали просто – «У Магвайра». Эта семья никогда не стремилась спрятаться за чужим именем.

– Терпеть не могу всяких там «Трилистников» и «Арф», – сказал Дэн. – Я привык гордиться своей фамилией, и у меня нет причин от кого-либо ее скрывать.

А Ларри радовался, что эта фамилия красовалась и еще на одном месте. У Джона Лангли он купил большую новую повозку, добротную, как и все у Лангли, и лучший мельбурнский художник по вывескам вывел на ней фамилию «Магвайр» золотыми и зелеными буквами. Я думаю, они залезли в долги еще до того, как гостиница распахнула свои двери.

Все у них было поставлено на широкую ногу. Гостиница открылась в день торгов на Конных дворах, и в полдень спиртное раздавалось бесплатно. Весь фасад, сверкающий новой краской, Магвайры украсили флагами, в том числе государственным флагом Соединенного Королевства. На нем настоял Ларри, хотя Дэн и пытался его куда-нибудь запрятать.

– Теперь ты австралиец, – сказал ему Ларри. – Никогда не забывай об этом.

– Одного флага мало, чтобы сделать из меня кого-нибудь, кроме ирландца, мальчик, – ответил Дэн. – Ты знаешь ужасно много для своих лет, Ларри, но кое-что тебе еще предстоит узнать.

В день открытия Кейт заняла место за стойкой, мне же она велела остаться наверху, в жилой части.

– Подумай об Адаме, Эмми. Ему ведь нужно завоевать репутацию, поэтому совсем не годится, чтобы его жену видели здесь в общих комнатах.

Так что работа, а с нею и радость закончились для меня в день открытия; мне даже не разрешили помогать на кухне, где готовили сосиски и ветчину и разрезали большие головки сыра. Ларри нанял для этого специального человека, еще одного – мыть стаканы, а третьего – для уборки помещения.

– За все надо платить, Эмми, или ничего не получится. Если не можешь нанять нескольких помощников, то не стоит и браться за дело.

Я была сильно разочарована, так как очень надеялась заполнить здесь свои дни работой. Однако я понимала, что Ларри все же прав. Мы уже были не на Эврике, и теперь соблюсти надлежащий вид оказалось важнее желания трудиться. Так что я села с Коном наверху в гостиной. Передо мной лежала куча нижних юбок Кейт, которые надо было починить. Я заставляла Кона читать мне вслух что-нибудь из его книг. Он с трудом мог усидеть на месте – ведь через открытые окна к нам проникали все запахи и звуки ярмарки. Новые шторы Кейт покрывались пылью. Прямо под нами бренчали на пианино, а шум полуденных посетителей доносился к нам незатихающим гулом. Все мое существо возмущалось, когда я думала о том, что сижу здесь, в то время как жизнь так и кипит прямо под моими ногами; я прекрасно понимала, почему Кон так долго потел, когда ему попадалось трудное слово.

А потом приехал кучер Лангли, Хиггинс.

– Из бухты Хобсона сообщили, мисс Эмма. «Энтерпрайз» причалил.

Я надела шляпку и поспешила с ним вниз по лестнице; из жалости мне пришлось взять с собой и Кона, хотя в такую минуту мне никто не был нужен. Внизу Кейт поджидала Хиггинса с кружкой эля.

– Откуда ты знаешь, что причалил?

– Так сообщили мистеру Лангли. А он послал главного клерка сказать, чтобы я сразу же нашел мисс Эмму. Он велел мне отвезти вас в бухту Хобсона.

Я резко остановилась.

– Это Джон Лангли велел?

– Да, мисс Эмма.

– Ну, сегодня на небе будет две луны! – заметила Кейт.

Итак, в бухту Хобсона я приехала в большой повозке Лангли, запряженной парой знаменитых серых коней. Кон был вне себя от восторга. На голове каждого коня красовался большой серебряный шлем с серебряными же колокольчиками, так что, наверно, Адам сначала услышал, а потом только увидел нас. Едва повозка прогрохотала к причалу, как я соскочила с нее и бросилась к Адаму. Он уже сходил по трапу ко мне навстречу. На глазах у всей команды мы совершили церемонию встречи, и лишь позднее, в каюте, смогли дать волю чувствам. Я ощущала тогда, что руки Адама обнимают меня с неподдельной страстью.

– Эмми, дорогая, – промолвил он, на минуту сжимая меня со всей силой. – Как хорошо быть снова дома!

«Дома», произнес Адам, и я с любовью прошептала это слово про себя, радуясь, что он связывает его со мной и с тем местом, куда приехал. Я теснее прижалась к мужу, желая передать ему всю свою радость, но топот ботинок Кона по трапу заставил нас отпрянуть друг от друга.

Мы уселись за крошечный столик, за которым обычно обедали Адам и его первый помощник мистер Паркер, ретировавшийся почти сразу после того, как Адам мне его представил. Мистер Паркер должен был проследить за высадкой на берег, так что некоторое время Адам мог свободно посидеть с нами за столом, поболтать и выпить немного вина. Пока Кон не спеша исследовал тесную каюту, рассматривая койку Адама из красного дерева, крошечный камбуз и шкаф со специальными полками для тарелок и стаканов, мне надо было о многом рассказать мужу, в основном о Магвайрах. Больше всего Кона заинтересовало содержимое капитанского туалетного столика. Он глядел на Адама с благоговением, как будто только сейчас осознал, что значит быть капитаном корабля, пусть даже такого маленького. Кон даже сравнил его с королем. Я быстро взглянула на Адама и по выражению его лица поняла, что почти так оно и было. Уж если однажды доведется властвовать в этом скрипучем и качающемся царстве, ничто уже не может сравниться с этим ощущением. И когда я увидела безупречный порядок в каюте, где блестели и дерево, и медь, порядок, который не смог бы нарушить даже шторм, так как все здесь было на запирающихся полочках, решетках и винтах, – я начала лучше понимать человека, за которого вышла замуж. Вот в этом мире он и вырос. Маленького, его, наверно, как и Кона, брали встречать отца из плавания. И так же, как я старалась, чтобы наш дом хоть как-то походил на этот мир, делала, должно быть, и мать Адама. Все это формирует характер мужчины и дает ему образцы поведения, которым потом трудно противостоять. Я стала лучше понимать, почему иногда Адам бывал так суров и непреклонен.

Назад в повозке Лангли он с нами не поехал. До темноты оставалось еще много разгрузочных работ, которые должны были продолжиться и завтра. Адам пообещал вернуться домой вечером, а затем прибавил:

– Сначала я должен быть с докладом у мистера Лангли – у него дома. – Адам взглянул на меня поверх головы Кона. – Меня звали остаться обедать, но я сказал, что уже приглашен.

– Ах, Адам! Зачем же было отказываться! Такая возможность…

– В родном порту я не хожу на обеды без жены. Он по-прежнему был упрям и несгибаем, но в то же время он был прав.

Я оставила окна незашторенными, чтобы Адам, возвращаясь по переулку, мог увидеть свет. Было очень тихо, когда я его ждала. Магвайры были заняты до закрытия гостиницы; Кейт тактично передала мне, что они увидятся с Адамом завтра. Я отослала Кона домой и сидела одна, когда в переулке послышался свист Адама.

Он привез несколько бутылок вина, пару перчаток, которые купил мне в Сиднее, и медный дверной молоток. Молоток рассмешил нас обоих. Эта тяжелая, богато украшенная вещица казалось совершенно нелепой в нашем хлипком домишке.

– Ну вот, – сказал Адам, привинтив молоток на его место, – теперь будут говорить, что от особняка у нас есть только дверной молоток, но по крайней мере хоть он у нас есть.

Он начал рассказывать о Джоне Лангли.

– Старик был очень вежлив, – промолвил Адам так, словно не хотел признать этот факт. – Да это и понятно, ведь плавание вышло очень удачным. Мы заработали кучу денег на одной только доставке грузов для других фирм, которые мы везли помимо товаров, что он заказал для своих собственных складов. Лангли поговаривал о покупке еще одного корабля – покрупнее, чтобы возить отсюда шерсть домой, на английский рынок. Сказал, что ему не хочется платить посреднику.

Я облизала внезапно пересохшие губы.

– Ты будешь… Этот корабль будет твоим, Адам?

– Ну, об этом мы пока не говорили. Конечно, решать ему, но я бы не отказался.

Я не протестовала. Это входило в наш брачный договор; я была готова к тому, чтобы надолго провожать его. Никаких возражений от меня и не ожидалось; так уж воспитали Адама, и жить по-другому он бы не смог. К тому же он был еще слишком молод, чтобы стремиться оставаться поближе к родному порту.

В ту ночь я сказала себе, что смогу провожать его еще много раз, если возвращения всегда будут такими, как это. Тогда мы были очень близки, нас соединяли и страсть, и умиротворение. В неге и покое любви я верила, что Роза забыта. Я знала, что смогу удержать его и что Адам будет любить меня до тех пор, пока Роза оставит нас предоставленными самим себе. Мы будем создавать свой собственный мир и наслаждаться им, пока в наши жизни снова не ворвется эта разрушительная сила, пока ее красота совсем не измучит Адама. А все остальное я смогу выдержать: его амбиции, стремление властвовать в своем собственном мире кораблей и беспокойную страсть к путешествию и движению. Против этого я не боролась, потому что сама служила лишь дополнением ко всему этому. Я представляла собой нечто надежное и основательное, на что Адам мог вполне положиться, такое же прочное и долговременное, как его собственность, как дверной молоток, который он купил. Со временем я смогу стать таким центром, таким якорем в его жизни, что буду присутствовать в каждой его мысли. Все это я говорила себе, засыпая в ту ночь.

Было жарко и солнечно, когда мы проснулись на следующее утро. С улицы доносился шум и проникала пыль, но меня все это теперь нисколько не беспокоило и даже казалось родным. Однако Адам, взглянув с постели вверх на наш потолок, который весь был в пятнах, нахмурился.

– Не хочешь ли ты уехать отсюда, Эмми? Ведь здесь тебе, наверное, плохо. В этом плавании я заработал сто пятьдесят фунтов. Так что мы могли бы подыскать себе домик где-нибудь чуть дальше от центра.

Идея казалась заманчивой. Так мы переехали бы подальше от Магвайров, а значит, и от Розы, если она задумает пожаловать в Мельбурн. Но я знала, что сам Адам не хотел в такой домик. Он привык всегда быть в центре событий, так же как и я. И мною вновь овладел страх, который, наверное, испытывают пустые, пыльные и безмолвные заросли кустарника, когда их с ревом пожирает огонь, – страх и одиночество. Я подумала, что лучше уж мириться с шумом и пылью Лангли-Лейн и быть поблизости каждый раз, когда «Энтерпрайз» входит в док. Нет, я бы не смогла стать просто женой в домике «где-нибудь чуть дальше от центра».

И я ответила Адаму:

– Мы уедем отсюда только тогда, когда нашим детям будет так тесно, что мы не сможем тут все помещаться.

Каждый день Адам работал на «Энтерпрайзе». Корабль разгружали, а затем загружали новыми товарами для отправки их в Гобарт, Лонцестон и Сидней. В трюм шло все: шелка и табак со складов Лангли для торговцев Земли Ван-Дьемена, шесть призовых мериносных овец и баранов с пастбищ Лангли для покупателя, который хотел попробовать развести эту породу у себя в Камдене, находящемся дальше от Сиднея в глубь страны. Из Сиднея же Адам собирался привезти чистокровного барана от одного из известнейших производителей Нового Южного Уэльса. Этого барана купил Джону Лангли его агент в Сиднее. Я изучила декларацию судового груза, проследила по карте, которую дал мне Адам, места назначения всех товаров и начала немного понимать схему торговли: шелковая лента, привезенная в Мельбурн из Гонконга, в конце концов появлялась в лавке при почте в каком-нибудь поселке за восемьдесят миль от Сиднея; хлопок из Калькутты, что хранился на складах Лангли, снова погружался на корабль, чтобы отправиться в поселение Сван Ривер в Западной Австралии, из которого в обмен на него везли пшеницу, она, в свою очередь, присоединялась к большим партиям зерна; это зерно плыло затем из Сиднея в Ливерпуль, где за него брали товары из железа, домашние горшки, каминные принадлежности, сельскохозяйственные орудия, топоры, машинки для шитья парусов, партию постельного белья и набивного ситца, часть которой пойдет на склады Лангли и потом начнет медленно распространяться по всему континенту. Мы находились здесь на краю земли – в тринадцати тысячах миль от Лондона, – но нам все же нужен был чайник, чтобы кипятить в нем воду, а им – здешняя шерсть для йоркширских фабрик. Так мы существовали и расплачивались за свою жизнь, отправляя им золото, а люди, подобные Адаму, являлись инициаторами и преобразователями, которые постепенно изменяли мир.

Теперь, в эти дни, времени не хватало. Оно мчалось стрелой – гораздо быстрее, чем я думала. По вечерам мы заходили к Магвайрам, слушали оркестр в Ботаническом саду рядом с Ярра или ходили в театр. Вместе со всей страной мы были рады узнать, что всех людей, которых судили за участие в событиях на Эврике, оправдали, а их имена вошли теперь в историю поселения. Это было хорошее время, но едва прошла неделя с тех пор, как приехал Адам, и я уже снова провожала его в порту. На этот раз со мною рядом стояла Кейт – все это время Ларри находился на севере страны. Я понимала, что скоро уже буду приходить в бухту Хобсона одна, чтобы привычно помахать рукой «Энтерпрайзу» и Адаму. Это будет просто одно из многочисленных плаваний, часть той жизни, к которой стремился Адам, а также и моей жизни.

И Джон Лангли опять был здесь. Я узнала его карету, цилиндр, руки в перчатках и трость. Сам он не показался, и карета уехала почти сразу же, как только «Энтерпрайз» поднял якорь.

Глава третья

Спустя почти две недели после того, как уехал Адам, в необыкновенно теплый для конца марта полдень у дверей нашего домика появилась раздраженная и сердитая Кейт. Я очень удивилась, увидев ее здесь в такой день и час. По вторникам на Бурке-стрит шли оживленные торги, к тому же в это время дня у Магвайров было особенно многолюдно. Входя в дом, Кейт чуть не сбила меня с ног. Ее лицо раскраснелось от возбуждения, а губы были недовольно поджаты. Чмокнув меня в щеку, Кейт направилась прямо к креслу Адама и, тяжело в него опустившись, развязала тесемки шляпки и расстегнула верхние пуговицы платья.

– Ну и жара! Солнце так и печет, а мне, как нарочно, пришлось пройти всю дорогу от отеля Хансона пешком; и хоть бы один свободный кэб! А может, и свободны, только ни черта не хотят замечать.

– Что случилось? – спросила я.

– Что случилось, говоришь? Беда, вот что случилось. А что за беда, если в ней не замешана Роза?

– Роза? – я старалась казаться равнодушной. – А разве она в Мельбурне?

– В том-то и дело, что в Мельбурне, и я начинаю уже об этом жалеть. Вчера она появилась здесь вместе с Томом, и с тех пор для меня настала веселая жизнь. Всю ночь не было покоя от ее слез и капризов.

– С ней что-нибудь случилось?

– Не более того, что рано или поздно случается почти со всеми женщинами. Ей просто нездоровится из-за беременности. Послушать ее стоны, так можно подумать, что она умирает. Самое обычное недомогание, и я постоянно твержу ей, что со временем все пройдет, но она бросается в постель, а от этого ей становится только еще хуже. Бедного Тома, наверное, скоро хватит удар… – Она остановилась, чтобы отдышаться.

– А врача вы приглашали?

– Да, конечно. Он осмотрел ее и сказал, что ей надо взять себя в руки и перестать вести себя, как маленький ребенок. Так наша мадам выставила его вон из комнаты. И назвала его прямо в глаза старым дураком. Попомни мои слова, эта история быстро облетит всю округу. Не так-то просто будет теперь найти другого доктора. Том попросил также прислать служанку, которая бы за ней ходила. Так бедная девчонка была до того напугана, что вся аж тряслась. Роза обозвала ее неуклюжей идиоткой и вышвырнула вон. Да уж, она в прекрасной форме, нечего сказать!

– Что же ты собираешься делать? – Я могла бы и не спрашивать, потому что ответ был написан на ее лице. Взгляд Кейт выражал мольбу и обезоруживающую беспомощность.

– Не съездишь ли ты, Эмми?..

Я отвернулась, отошла к плите и расшевелила кочергой угли. Затем наполнила водой чайник и поставила его на огонь.

– Сама знаешь, каково у нас по торговым дням, – сказала Кейт. – Да еще, как нарочно, мы сегодня без одного работника.

Так или иначе, Кейт могла сказать это и просто, чтобы сгустить краски. Я повернулась к ней.

– Мне действительно надо ехать? Неужели ей так уж плохо?

Теперь она казалась скорее озабоченной, чем раздраженной.

– Уж не знаю, насколько ей плохо, но я всю жизнь буду терзать себя, если этими своими капризами она повредит ребенку. Я сказала ей, что ее следовало бы как следует выпороть, но что ты поделаешь с женщиной в таком положении? Ей нужно успокоиться и выспаться. Такая тяжелая поездка – эти дороги могут всю душу вытряхнуть.

Я пожала плечами.

– Что же я могу сделать? – мысленно я старалась оставаться твердой и безучастной по отношению к Розе.

– Ну, просто поговори с ней… ведь она всегда прислушивалась к твоему мнению, Эмми.

Я так и всплеснула руками.

– Прислушивалась к моему мнению! Боже мой, да она бы просто перешагнула через меня, если бы только смогла получить Адама!

Кейт нахмурилась.

– Ну, теперь-то она пришла в себя.

– Надеюсь, – сказала я прямо. Кейт явно не хотела, чтобы ей об этом напоминали, ее поразило, что я сама начала такой разговор. Кейт предпочитала думать, что замужняя женщина не допускает к себе и мысли о чужом муже. Пусть себе думает.

– Ну что, ты поедешь, Эмми? – спросила она. – Только на часик или два. Может, хоть ты сможешь отвлечь ее от дурных мыслей… В конце концов с ней это впервые. Думаю, она ужасно боится.

Я вздохнула, понимая, что ехать придется. Что я могла поделать? Кейт я была обязана гораздо большим, чем это маленькое одолжение. По крайней мере в ту минуту, когда я соглашалась, мне это показалось лишь маленьким одолжением. Я вышла в переулок и попросила одного из рабочих, Томпсона, попытаться найти нам кэб. Когда мы ехали с Кейт в отель Хансона по самой жаре, а солнце так и жгло через обивку кареты, я и не знала, что эта поездка станет первой среди многочисленных поездок такого рода. Если бы я знала, то, не задумываясь, повернула бы назад.

Высадив меня у отеля Хансона, Кейт продолжила свой путь на Бурке-стрит, так что к Розе мне пришлось отправиться одной. Я не успела переодеться, и теперь мой муслин с веточками и нехитрая шляпка выглядели довольно бедно рядом с роскошными туалетами дам, проходивших мимо меня по фойе. Отель Хансона был лучшим в городе, он являлся своего рода мельбурнским клубом, объединяющим определенный круг людей. К этому кругу принадлежали и Лангли. Будь Роза просто Магвайр, она бы не осмелилась даже приблизиться к стойке администратора. Сейчас этот тип с сомнением меня разглядывал, особенно после того, как я назвалась миссис Лангли. Однако он все же послал обо мне доложить. Я уселась ждать и от нечего делать стала представлять, будто я величаво вхожу сюда в атласном платье и дорогом ожерелье, будто ступаю по дорогим коврам так, словно мои ноги и не тонут в них, как плавно двигаюсь мимо мраморных статуй, даже не обращая на них внимания. В таком шикарном месте я не была еще никогда. Я выпрямилась в массивном кресле и постаралась принять скучающий вид. Вроде бы это у меня неплохо получалось, но тут я увидела идущего ко мне Тома.

Он был какой-то весь взъерошенный и усталый, и все же, несмотря на это, я сразу поняла разницу между «казаться» и «быть». Его ноги действительно не замечали ковров, по которым ступали, великолепное фойе служило Тому просто местом приюта, не более, а слуги вокруг были только слугами, а не полубогами в белых перчатках.

– Эмми! Слава Богу, ты приехала! – Том быстро наклонился и поцеловал меня в щеку. После этого поцелуя я уже все для него готова была сделать, потому что мы вдруг стали членами одной семьи. Он взял меня под руку и повел по широкой лестнице на второй этаж.

– Это все из-за поездки, – говорил Том. – Она так измучила Розу, да еще в ее положении…

Тому было явно не по себе, он словно чувствовал за собой какую-то вину. И от этого я вдруг сильно разозлилась на Розу. Мне стало досадно, что она заставила его так переживать, тогда как ему следовало бы только гордиться.

Я решила не щадить Розу в его глазах.

– Некоторые женщины, – сказала я, когда он открывал передо мной дверь, – не заслуживают того, чтобы у них были дети.

Угловая комната, их гостиная, напомнила мне фойе внизу, только немного меньших размеров. Здесь размещались такие же великолепные диваны и ниспадали бархатные шторы. Минуя гостиную, Том повел меня в спальню, искусно маневрируя между многочисленными столами, на которых стояли лампы с окаймленными бахромой абажурами. Он распахнул передо мной дверь и остановился.

– Роза, к тебе Эмми, – позвал он тихо. Затем пропустил меня вперед и закрыл дверь.

В комнате царил полумрак, не совсем плотно задернутые шторы пропускали только полоску света, но не свежий воздух. Было невыносимо жарко и душно от запаха одеколона и пота. Я стояла на месте, пытаясь привыкнуть к темноте, когда с кровати донесся беспокойный шорох, и вскоре с нее поднялась фигура в белом.

– Эмми!

Я не сразу смогла ей ответить. Все мои сомнения остались далеко позади, когда я вновь услышала этот голос, обладающий мягкой, но коварной властью. Он с мольбой простирался ко мне, проникая прямо в душу. Мне хотелось отвернуться и спрятаться от этих чар. Но я не могла. Все наши месяцы разлуки не имели теперь никакого значения. Я так и не избавилась от ее плена. Ведь Роза относилась к тем немногим людям, отдав которым однажды свое сердце, уже невозможно забрать его обратно.

Я кинулась к окну возле кровати и распахнула шторы. В комнату хлынули потоки света. И тут же с кровати послышался протестующий крик:

– Не надо, Эмми, закрой! Мне режет глаза!

Я посмотрела на Розу, которая снова уже лежала в огромной смятой постели, мигая от яркого света. Она являлась только частью фантастического беспорядка этой комнаты. Ее лицо распухло от слез, кожа стала бледной и влажной, глаза казались почти черными, а веки покраснели. Теперь Роза нисколько не походила на прежнюю красавицу, скорее просто на испуганную девчонку, которая не знает, как себя дальше вести.

Облизав губы, она кротко промолвила:

– Я так рада, что ты пришла. Мне ужасно плохо.

– Тебе бы не было так плохо, если бы ты выполняла все, что говорит твоя мать. Тебе надо поесть и немного поспать.

– Да, я знаю, мама мне уже все это говорила. Но ты ведь знаешь, мы с ней вечно воюем. Я так обрадовалась, когда она сказала, что поедет за тобой. Я очень надеялась, что ты приедешь и все будет в порядке…

О том, что мы сказали друг другу в ту последнюю ночь в Балларате, и не упоминалось. Все это либо отложилось на потом, либо просто забылось. И слава Богу.

Мягкость Розы меня обезоруживала. Как и раньше, я не в силах была против нее устоять. Она казалась несчастной, и мне очень хотелось ее успокоить. Я коснулась ее влажного от пота лба, провела рукой по спутавшимся нечесаным волосам.

– Это все из-за поездки, – сказала я. – Тебе станет лучше, когда вы тут немного устроитесь, когда ты поешь и отдохнешь.

– Ко мне приходил доктор, – продолжала Роза жалобно, – сказала, что со мной не происходит ничего страшного. Старый дурак.

– С тобой и так не происходит ничего страшного, со временем все пройдет, – ответила я. – А ну-ка сядь, Роза. Я хочу снять с тебя эту ночную рубашку.

Она покорно подчинилась, все еще продолжая жаловаться:

– Теперь несколько месяцев я буду ходить такой страшной. Ну и вид у меня скоро будет! Теперь я уже никогда не стану, как раньше. Я не хочу этого ребенка… – Роза расплакалась, всхлипывая так, что Том наверняка мог услышать в соседней комнате. Я взяла ее за плечи и слегка встряхнула.

– Да простит тебя Бог! – сказала я. – Не произноси таких ужасных слов.

– Но ведь это правда! Я не хотела… – Однако, увидев выражение моего лица, Роза осеклась. Пожав плечами, она добавила: – Да какая теперь разница – дело сделано.

Роза не проронила ни слова все время, пока я ее мыла, переодевала, расчесывала и прибирала волосы. Наверное, причиной этого молчания было мое злое лицо. Я чувствовала, что мои руки плохо мне подчинялись оттого, что им так и хотелось ее отшлепать. Иногда Роза поглядывала на меня из-под густых ресниц. Этот казавшийся кротким взгляд был у нее просто неотразим.

– Я нарочно так сказала, Эмми, ты же меня знаешь. Вчера вечером я сказала что-то похожее маме, просто чтобы попугать ее; а ты показалась мне сейчас такой строгой, что я подумала: надо и ей это повторить. Иногда в меня словно бес вселяется. Ничего не могу с собой поделать…

Я кивала головой, продолжая ее причесывать, и, кажется, начинала смягчаться. Было бесполезно бороться с Розой. Все равно выигрывала всегда она.

Еще не закончив делать Розе прическу, я вызвала экономку, чтобы сменить постельное белье. Когда она появилась, то оказалось, что выглядит она еще внушительнее администратора из фойе, однако у меня хватило мужества отдать распоряжения спокойным ровным голосом, так, словно я всю жизнь этим занималась. Экономка выслушала меня довольно холодно, мне даже показалось, что нос ее слегка дернулся, однако она тут же проворно вышла, и уже через несколько минут в номере появились две горничные, которые привели в порядок комнату и сменили постель.

– Старая корова! – отозвалась об экономке Роза. – Прошлой ночью она явилась сюда и сказала, что другие жильцы жалуются на шум. Пыталась задаваться перед мамой, но я быстро выставила ее вон.

Теперь, снова лежа в постели, Роза выглядела гораздо лучше, во всяком случае, чище. Она не возражала, когда я заказала для нее холодного цыпленка и шампанское. Вообще-то я заказала два бокала шампанского, потому что сама никогда еще его не пробовала. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном мире, где стоит только дернуть шнурок звонка, и все появится; я хотела насладиться всем этим сполна.

Роза с аппетитом принялась за цыпленка.

– Я и не знала, что так проголодалась, – сказала она. – Меня ведь до этого вырвало – теперь в желудке совершенно пусто. – Она помахала передо мной ножкой цыпленка. – На самом деле мне плохо не только из-за этого ребенка. Есть кое-что еще…

Я отставила бокал с шампанским, не поняв с первого маленького глотка, понравилось оно мне или нет.

– Что же еще?

Роза поежилась.

– Все твердят, что мне нужен покой и отдых. Какой уж тут покой? Мы наделали в Балларате кучу долгов, да и теперь у нас осталось только около пяти фунтов, чтобы расплатиться за все это здесь, пока Том не получит от отца денег на следующий месяц. Ведь мы вынуждены были покинуть Балларат. Нас чуть не привлекли там к суду, и нам удалось уехать только потому, что я сказала хозяину, будто за нами послал отец Тома и он оплатит все наши счета. – Она тихонько хихикнула: – Иногда имя Лангли кое на что годится.

– И как же вы теперь собираетесь расплачиваться?

Собственный вопрос напугал меня; я посмотрела на шампанское и поняла, что тоже виновата. Роза покачала головой.

– Не знаю.

Она произнесла это, как ребенок, с надеждой глядя на меня, как будто ожидала услышать от меня ответ на мой же вопрос.

Подумав, что они сами во всем виноваты, я снова начала злиться. Ну и дураки же они оба!

– Тогда почему же вы остановились именно здесь? Ведь это чертовски дорого!

Роза широко раскрыла глаза.

– Не мог же Том допустить, чтобы я жила в каком-нибудь другом отеле. Он сказал, что все они никуда не годятся. Да еще в моем положении…

– Да брось ты ломаться, Роза. Хотя бы передо мной не притворяйся, что за свою жизнь ты не повидала мест похуже. – Я с трудом сдерживала смех, настолько нелепо звучали ее слова. – Вспомни, ведь я – Эмми! Мы жили с тобой в одной палатке на Эврике.

Роза обиженно надула губы, но уже через секунду рассмеялась тоже.

– Ну и что же? Кроме того… – она пожала плечами, показывая на роскошное убранство комнаты, – меня все это вполне устраивает. Ничего другого мне и не надо.

– А что говорит Том?

– Он ничего не говорит. Только играет, пытаясь достать хоть немного денег. – Она состроила гримаску, показывающую, что мы обе прекрасно все понимаем и должны мириться с ситуацией. – Бедный Том! Не думаю, что он такой уж хладнокровный игрок. Он ужасно много проигрывает. По крайней мере мне так кажется. Мне он, конечно, ничего не говорит… Но не могли же мы потратить столько денег, сколько, по его словам, мы остались должны в Балларате.

Я не ответила ничего, только посмотрела на ночную рубашку Розы, сшитую из тончайшего батиста и богато отделанную кружевом. Ее волосы я расчесывала оправленной серебром щеткой, а флакон с одеколоном, которым она пользовалась, был сделан из чистого хрусталя. Следы многочисленных походов по балларатским лавкам, привлекающим посетителей дорогими безделушками, виднелись по всей комнате. Роза заметила мой взгляд.

– Том действительно накупил мне кучу вещей. Мне было так одиноко после того, как мама с папой уехали. Делать было совершенно нечего, поэтому каждый день после обеда мы с Томом ездили просто так по магазинам. Я тогда и не знала, что у него нет денег, чтобы за все это заплатить.

Тогда она действительно могла и не знать, но теперь-то прекрасно знает и все-таки стремится получить все, что только можно купить за деньги, лишь бы хоть на короткое время избавиться от одиночества и скуки. Насколько я знаю Розу, по-другому она не может, и если это будет продолжаться в том же духе, а Джон Лангли не согласится оплачивать ее счета, то в конце концов расплачиваться придется Дэну или Ларри. Этого нельзя было допустить.

– Роза, – начала я медленно, – неужели вам все это так уж необходимо? – я указала на комнату, на ее многочисленные наряды. – Не могли бы вы обойтись меньшим? Что, если бы Том получил какую-нибудь работу, смогли бы вы тогда попробовать прожить на его жалованье?

Роза пожгла плечами.

– Том – работу? Да ты просто недостаточно хорошо его знаешь. Он джентльмен, Эмми. Его не учили ничему, кроме как управлять фамильными владениями… и, может быть, еще покупать лошадей. – Она натянуто рассмеялась. – Да и кем же ты хочешь его видеть, может быть, лавочником?

– Что ж, его отец – лавочник. Кстати, лучший в Австралии. Тому бы совсем не повредило постоять за одним из прилавков Джона Лангли или поучиться вести его дела.

– Ты слишком многого от него хочешь. Том таков, какой есть, и половина вины за это лежит на его отце. Не пытайся переделывать его, Эмми. Только зря потратишь время, – ее голос прозвучал резко.

– Ну а ты? Что собираешься делать ты, чтобы распутать этот узел?

– Я? Что же я могу сделать? Я ни на что не гожусь.

– Ну почему же, годишься. Например, ты могла бы съездить к Джону Лангли и сказать ему, что ждешь, ребенка и что внуку Джона Лангли не подобает появляться на свет в отеле, в то время как за его молодым счастливым отцом по всей Виктории гоняются кредиторы.

Она чуть не задохнулась.

– Но как… как я посмею?! Да я и не хочу! С какой стати я пойду подлизываться к этому старикашке?

– Заключить соглашение – еще не означает сдаться, – заметила я, посмотрев ей прямо в глаза. – И потом, что же еще остается? Это не последний твой ребенок, если, конечно, ты не выгонишь Тома из своей постели, но думаю, ты все же так не сделаешь. Похоже, ты нарожаешь еще много детей, Роза. Неужели ты собираешься ютиться в хижине, когда у тебя будет семеро по лавкам? Неужели ты собираешься нищенствовать только потому, что Том слишком горд и образован, чтобы жить своим трудом? И неужели ты, Роза, собираешься превратиться в старуху в двадцать пять лет, и мужчины будут проходить мимо тебя по улице, не обращая на тебя ни малейшего внимания?

Она только поморщилась. Я поднялась со стула и подошла к ней, чтобы забрать поднос. – Подумай об этом, – сказала я. К своему бокалу с шампанским я больше не притронулась. Теперь оно мне было уже не нужно.

Долгое время, пока я складывала и убирала в ящики вещи, развешивала их на плечики и выкладывала содержимое из битком набитых чемоданов, в комнате стояло молчание. Наконец раздался тихий и неуверенный голос Розы.

– Откуда ты знаешь, что он нас примет? Ведь до сих пор он не подавал никаких признаков, что хочет этого.

– Наверное, он еще не знает, что у тебя будет ребенок. Если только тот доктор не разболтал. У вас с Томом есть единственное, чего Джон Лангли не может купить. У него ведь только один сын, поэтому наследников он может ожидать только от него. Представь, создать то, что он сделал в этой стране, только для того, чтобы все это затем перешло в чужие руки.

– Ты кажешься такой уверенной, Эмми, – возразила Роза. – Откуда ты это знаешь?

Я покачала головой.

– Я не могу быть уверенной. Я только это чувствую. Никто, кроме Лангли, не выводит свое имя такими большими буквами и так часто. В этой стране он сделал действительно громкое имя. И Том – его единственная надежда. Она поежилась.

– Не нравится мне твоя затея. А если он откажется помочь нам? Вдруг он вышвырнет меня вон?

– Ну и что ты от этого потеряешь?

Роза откинулась на подушки и слегка забарабанила пальцами по покрывалам. Сейчас, когда ей нужно было кое-что обдумать, Роза выглядела гораздо лучше и меньше походила на надутого ребенка.

– Он, наверное, поставит свои условия, – сказала она. – Возможно, нам придется жить вместе с ним…

– Вряд ли, – возразила я. – Есть же еще Лангли-Даунз и домик в бухте Надежды. А может быть, он найдет для вас дом и здесь, в Мельбурне, раз вместе с ним уже живет сестра Тома.

– Он пойдет еще дальше. Ему ведь нужны будут мои дети, а не я.

– Чтобы добиться скандала? Я так и думаю. К тому же ты забыла, что он тебя никогда еще не видел. Он, наверное, представляет тебя какой-нибудь девчушкой с фермы…

Мои последние слова явно заинтересовали Розу.

– Да, это верно. Он меня еще не знает.

При этом на ее губах заиграла торжествующая улыбка, которая, как и прежде, свидетельствовала о том, что Роза уже предвкушает победу.

Вдруг она резко оторвала голову от подушки и взглянула на меня.

– Эмми!

– Что такое?

– А как же Том? Согласится ли он на то, чтобы я пошла к его отцу? Ведь он такой гордый, – на секунду в ее глазах мелькнула жалость. – Да, он слабовольный, я знаю… но не один же он во всем виноват. И я тоже тратила деньги.

– А ты не говори Тому, что пойдешь. Ничего не говори, пока все не уладится. Неужели он потом будет против? Это ведь и его ребенок, так же как и твой.

Роза покачала головой.

– Какая же ты, Эмми, жестокая! Я и не знала, что ты можешь быть такой жестокой. Ведь ты предлагаешь, чтобы я отдала своего ребенка.

Я была в ярости.

– Да тебе плевать на этого ребенка, и ты сама это прекрасно знаешь! И Тому тоже! Самое малое, что вы можете для него сделать, так это дать ему шанс получить имя и образование. Уж если вы не можете дать собственному ребенку свою любовь, дайте ему хоть это.

– Ты не имеешь права так говорить! Я могла бы научиться заботиться о своем ребенке – и он будет любить меня, Эмми. Я знаю, он будет меня любить.

– Это ты-то о нем позаботишься? Да ты о себе не можешь позаботиться! Ты имеешь в виду, что о нем позаботится твоя мать. Конечно, она постарается, потому что это ее кровь и плоть. Она найдет место для него да и для всех других и будет их любить. Но она слишком стара, чтобы начинать все сначала, Роза. Она уже слишком стара.

– Тогда мне могла бы помочь ты. Ты ведь хорошо справляешься с детьми, Эмми. Может быть, мой ребенок мог бы жить у тебя…

Я приложила обе руки к голове, потому что она уже здорово разболелась. В комнате было ужасно душно, к тому же наш разговор очень утомил меня. Я сжала виски, пытаясь успокоиться, перед тем как ответить Розе, чтобы не накинуться на нее за ее самонадеянность и глупость.

– Возможно, я и согласилась бы взять твоего ребенка, Роза, может быть, я и оказалась бы такой дурой. Но это невозможно.

– Почему же невозможно? – спросила она капризно.

Я отняла руки от висков. Все, что мы не сказали об Адаме раньше, было сказано в эту минуту.

– Потому что у нас с Адамом тоже будет ребенок.

Теперь с наступлением сумерек жара стала сменяться прохладным ветерком, который поднимал и гнал по Лангли-Лейн солому и обрывки бумаг и гремел ставнями. Стояли последние жаркие дни, когда утро уже напоминало об осени, хоть солнце все еще продолжало пригревать. Широко открыв дверь, я выставила свое кресло так, чтобы на него падали солнечные лучи, и села шить. Слегка раскачиваясь в кресле, я наслаждалась солнцем и теплом. Иногда я принималась ощупывать свой живот, хотя, конечно, ощупывать еще было нечего. Ребенок если и существовал, то не более двух недель. Для заявления, которое я сделала вчера Розе, у меня было весьма незначительное основание, но я поступила так, пытаясь защититься, пытаясь доказать Розе свое право на Адама и свою над ним власть; и в конце концов я ведь тоже женщина.

Розу эта новость отрезвила, она даже слегка побледнела и сжала губы. Но все же она приняла ее удивительно благосклонно.

– Иди домой, Эмми, – сказала она. – Я и так тебя задержала.

Затем она спокойно улеглась в постель и отвернулась к стене. Громких рыданий не последовало. Глядя на нее, я подумала, что она просто сотрясается от плача, однако беззвучного, поэтому плакала ли она на самом деле, я так и не узнала. Оставив Розу, я вернулась в мир и покой нашего домика. Здесь Адам был только мой и в нашу жизнь не врывалась Роза. Здесь я снова обретала уверенность. Когда я проснулась на следующее утро, некоторое время мне было ужасно плохо. Но даже в перерывах между сотрясающей меня рвотой я не могла сдержать радости. Занимаясь в тот день домашними делами, я распевала вовсю, нисколько не беспокоясь, что меня могут услышать на Лангли-Лейн.

Под предлогом позаниматься арифметикой на несколько часов ко мне забегал Кон, но в основном он заходил посплетничать и задать мне свои неразрешимые мальчишечьи вопросы. Со следующей недели он должен был отправиться в частную школу на Сванстон-стрит.

– Придется отдать Кона в частное заведение, – говорил мне Ларри. – Приходские школы здесь ненамного лучше ирландских. А в хорошую его и не возьмут. Уж в шотландский колледж Кону никак не попасть, потому что он католик, да к тому же его отец – хозяин гостиницы. Так что приходится выбирать из того, что нам доступно. Да ведь и ты, Эмми, наверное, сможешь за ним присмотреть?

Я согласилась, как всегда соглашалась с Ларри, хотя у меня и были свои сомнения насчет школы мистера Вуда на Сванстон-стрит. Поговаривали, что он сильно пьет, и когда ученики шалят, его трость Представляет для них смертельную опасность. Но я также слышала, что в латыни и греческом мистеру Вуду не было равных. А его пробелы в арифметике и счете вполне могла бы компенсировать я. Я начинала понимать, что могло ожидать Кона в этой стране, если бы только он получил хорошее образование. Так что когда Кон вдруг ленился или просто хотел поболтать, я заставляла его вернуться к своим книгам.

– Иногда ты такая славная, Эмми, – говорил он мне, – а иногда злая, как Роза.

– Не дерзи! И давай постараемся уложиться в двадцать минут.

Карандаш отвратительно скрипел по грифельной доске Кона, который бормотал что-то о трех рабочих и сорокасемифутовой траншее. Я не могла не подсунуть ему под руку кусок только что испеченного торта, чтобы он смог поскорее простить мне эту дурацкую траншею.

Минут через пять Кон уже рассказывал:

– Утром к нам заходил Ларри. Он просил передать тебе привет от Бена Сампсона.

Довольная, я кивнула.

– Еще Ларри спрашивал, не могла бы ты прийти сегодня вечером и помочь ему рассортировать и дописать заказы, чтобы люди Лангли могли приступить к их выполнению. Новый работник Лангли неграмотный, и ему приходится запоминать все заказы наизусть или просить лавочников записывать их за него. Ларри собирается искать вместо него другого.

– А не мог бы этим заняться Пэт?

– Ларри говорит, нет. Он говорит, что Пэт не хочет на него работать, да и все равно они разругались бы в первую же неделю. Пэт получил теперь новый участок земли, правда, он к нему еще не притрагивался.

– Чем же он занимается?

– Ларри говорит, что Пэт проводит все свое время на Главной улице – пьет там и играет. Он даже немного выиграл, не в пример Тому. Ларри сказал, что весь Балларат говорит о долгах, которые Том оставил там и уехал.

– Кон… тебе не следует слушать такие разговоры. Ты еще слишком молод.

Он холодно на меня посмотрел.

– Тогда зачем же ты сама задаешь мне такие вопросы, если мне нельзя слушать эти разговоры, чтобы узнать на них ответы?

Я замолчала, а он с триумфом принялся за свой торт.

Ближе к вечеру, когда Кон уже ушел домой, а солнце клонилось к закату, в переулке послышался какой-то шум. Сначала я различила протестующие голоса извозчиков, а потом, после короткого спора, лошадям было велено трогаться; послышался грохот огромных колес по мостовой и громкий топот ног. Одну из телег пришлось завезти обратно в конюшню, чтобы пропустить другую. Извозчик, а это был Хиггинс, сердито ворчал.

– Делаю это только ради мисс Эммы! – крикнул он в окно кареты.

А Роза, которая ждала, пока к ней подойдет кучер и поможет сойти, высунулась из окна и охотно ответила:

– А ты, мой дорогой, попридержи язык!

Наконец она вышла из кареты – незабываемая фигура в этом грязном дворе. Сшитое точно по фигуре платье из шотландки расширялось книзу в виде огромной юбки, которая держалась по меньшей мере на шести накрахмаленных нижних юбочках. Думаю, в тот день это была самая широкая юбка во всем Мельбурне. На голове Розы держалась крохотная шляпка последнего фасона, какую здесь, наверное, еще и не видели; ее роскошные волосы ниспадали на шею блестящими аккуратными локонами. Роза грациозно направилась ко мне, и широкая юбка колыхалась при каждом ее шаге.

– Они думали, я пойду по такой грязи пешком, – объяснила она под сердитые крики Хиггинса.

Я перевела взгляд на карету.

– Да ведь это экипаж Джона Лангли!

Роза взяла меня под руку и придвинулась ближе. Казалось, ее глаза излучали озорное веселье.

– Пойдем в дом. Я все тебе расскажу… Дело сделано, – сказала она, как только я закрыла за нами дверь. – Я встретилась с ним, и теперь все в порядке. Нам придется жить вместе с ним на Коллинз-стрит – ах, только до рождения ребенка. Ну а он должен будет взять на себя все наши долги.

Все это Роза произнесла, не глядя на меня, а беспокойно двигаясь по комнате. Она посмотрелась в зеркало над каминной полкой, дотронулась до моей корзинки с шитьем и даже приподняла крышку сотейника, чтобы проверить, что там внутри.

– Сядь спокойно, Роза, и расскажи мне все по порядку. Неужели ты можешь сосредоточиться, порхая тут, как птичка?

Она нехотя присела.

– А мне и не надо сосредоточиваться. Я же тебе уже сказала – дело сделано! – лицо Розы покраснело от возмущения.

– Ну и как он тебя принял?

– Неплохо, – ответила она и нетерпеливо поежилась. – Ах, да какая теперь разница! Хотя тебе я могу рассказать все. Он был вежлив, но я чувствовала себя так, как будто он случайно задел меня на улице, не ожидая когда-нибудь еще увидеть. Он немного переменил свое отношение лишь после небольшой беседы со мной. Я прямо сказала ему о наших долгах. Еще я сказала, что пора бы им с Томом объединиться и что Том поможет ему в управлении поместий. Он ни слова на это не ответил – ни единого слова, Эмми, – пока я не сказала ему о ребенке. Ну а остальное случилось очень быстро, как будто мы заключили сделку. Да, думаю, так оно и было. Теперь он станет распоряжаться всем, что будет иметь отношение к ребенку, – образованием, няньками, буквально всем. Ну а мы, – при этом ее голос дрогнул, – мы будем полностью обеспечены. Дом, содержание, выезд. И даже поездка в Лондон после того, как родится второй ребенок, – так он сказал.

– Второй?..

– Да, второй ребенок, Эмми. Он так и сказал… А я – я согласилась. Я на все согласилась! – Ее лицо вдруг сморщилось, а губы задрожали. – Боже мой, Эмми! Как я скажу об этом отцу? И что я ему могу сказать?

– Да ничего! Не надо ему ничего говорить. Зачем перекладывать свои проблемы на плечи других? Ему и своих хватает. Ты просто скажешь ему, что скоро вы с Томом станете жить вместе с Джоном Лангли. Что ему еще нужно знать? Неужели ему мало мучений и стыда от этих историй о ваших с Томом долгах, которые вы наделали в Балларате? Твоему отцу станет только еще больнее, если он узнает, что вы с Томом не годитесь даже в родители своему собственному ребенку. Ты заключила с Джоном Лангли соглашение, и благодаря своим детям тебе теперь не придется беспокоиться ни о крыше над головой, ни о куске хлеба, ни даже о новых платьях, которые ты сможешь покупать теперь просто так, без особой необходимости. Так что придерживайся вашего соглашения – хоть раз в жизни придерживайся чего-нибудь без нытья. Если эта сделка лежит на твоей совести – пусть она там и останется! Не перекладывай ты ничего ни на своего отца, ни на Ларри, ни на меня!

Роза слушала меня с опущенной головой, стискивая руки на коленях. Теперь она казалась спокойнее, хотя побледнела и больше не походила на девочку с покрасневшими от слез веками, как вчера. Роза была уже на третьем месяце беременности и немного поправилась, но это нисколько не портило ее фигуру. Она возмужала, повзрослела и стала, я думаю, еще красивее, чем до замужества. Меня не удивило то, что Джон Лангли так откровенно заговорил с ней о втором ребенке. Казалось, Роза была создана для материнства. И когда я думала о детях, которых она произведет на свет, я не жалела о том, что придумала. Другие руки будут кормить их и о них заботиться, а Роза просто будет рядом, чтобы любить их, насколько окажется способной. Или, как она сама выразилась, чтобы они ее любили.

Роза подняла голову и принялась внимательно разглядывать комнату.

– Ты знаешь о том, что ты очень счастливая, Эмма? Я подумала, что она просто смеется над скромной, почти бедной обстановкой нашей комнаты, и почувствовала, как краснею.

– Что ты имеешь в виду – почему счастливая?

– Я имею в виду все это! – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Тебя ведь это вполне устраивает? Тебе ничего больше не надо, кроме такой лачуги в конце грязной улочки. Ты совершенно счастлива и в ней. Тебе хватает кастрюль и сковородок, есть одно или два платья на смену, и этого вполне достаточно. Конечно, ты счастливая. Родишь еще ребенка – и будет совсем хорошо. Ведь тебя не мучают мечты о чем-то большем.

Роза медленно поднялась, продолжая спокойным и ровным голосом:

– К тому же у тебя есть Адам. Не надо забывать, что у тебя есть твой Адам.

Я смотрела, как она идет к двери, но даже не пошевелилась, чтобы ее проводить. Теперь Роза казалась мне злой и отвратительной – каким-то жестоким чудовищем. Я не могла дождаться, когда она уйдет. Роза словно вторглась в покой этого дома и унесла его с собой.

– Мне надо вернуться к Тому, – объяснила она по-прежнему ровным голосом. – Бедный Том, он и не знает, что я натворила. – Рука Розы уже коснулась двери, когда она прибавила: – Не правда ли забавно, Эмми, что некоторых людей называют бедными, как бы богаты они ни были? Я имею в виду Тома. Он «бедный Том» и всегда им останется. Странно, но три месяца назад я об этом даже не задумывалась.

Глава четвертая

Случилось так, что впервые я пришла в дом Джона Лангли на Коллинз-стрит не как жена Адама, а как подруга Розы Лангли. Даже после того, как она ушла от меня в тот день, сказав неприятные мне слова, я понимала, что все равно мы с ней останемся подругами. Где-то в глубине души меня возмущало то, что стоило ей сказать: «Приди», – и я приходила; все-таки Роза являлась членом семьи Магвайров, а с ними мне уж никак не хотелось расставаться. Пришлось примириться с мыслью о том, что Роза может сказать мне нечто возмутительное, а я заставлю себя это забыть. Я начинала понимать, что имею на нее некоторое влияние, большее, чем оказывает на нее семья или Том, и что я должна использовать его, чтобы заставлять се делать то, чего ей совсем не хочется, а именно, вести себя так, как подобает жене Тома Лангли. Не знаю уж, почему Роза так благосклонно признала меня в роли советчицы и наперсницы – причиной этого было, вероятно, ее одиночество, а может, и страх навсегда потерять Адама. Как бы то ни было, между нами сложился определенный тип отношений, и вскоре все окружающие нас люди приняли его. Видит Бог, я этого не хотела и с удовольствием избавилась бы от Розы, поскольку меня преследовала мысль, что она все-таки может отобрать у меня Адама. Я вела себя так с Розой только ради Кейт и Дэна, которым была обязана слишком многим.

Примерно через час после того, как Роза покинула в тот день мой дом, от нее пришла довольно сентиментальная и полная раскаяния записка. Она всегда умела меня обезоружить, умела заставить забыть о моем решении впредь не позволять ей обижать себя. Смысл записки был очень неопределенным; думаю, спроси я Розу, в чем она раскаивается, она и сама вряд ли бы смогла объяснить. Внизу была приписка:

«Приходи, пожалуйста, помочь мне переехать в дом Лангли. Мы переезжаем сегодня».

Конечно, я поехала; возможно, это была глупость, но я начинала уже привыкать к тому, что поступаю глупо, когда имею дело с Розой.

Поехала я в основном для того, чтобы немного поддержать ее при первой встрече с семьей Лангли, поскольку помочь в чем-либо другом в этом хаосе их переезда не смог бы, пожалуй, никто. Когда я приехала в отель, они уже запаковали половину вещей. Вещи, которые не поместились бы и в пяти сундуках, приходилось запихивать в два сундука и саквояж. Всего лишь за два дня своего пребывания в Мельбурне Роза успела приумножить свое имущество, и теперь по всей комнате валялось множество коробок, бумажных свертков и корзин. В пользу Розы можно было сказать только одно – она никогда ничего не делала наполовину. Когда к отелю Хансона за ними подъехала карета Лангли, Тому пришлось послать еще и за кэбом, чтобы отвезти часть не поместившегося в ней багажа. Стоило слуге из дома Лангли открыть дверь этого кэба, и из него, как из цыганской кибитки, посыпались коробки и бумажные свертки. Роза сделала вид, что ничего не заметила.

Она не стала дожидаться, пока Том подаст ей руку, чтобы помочь сойти. В проеме открытой двери их уже встречала женщина, которую я сразу узнала – это была Элизабет Лангли. Вообще-то ее фамилия была Таунсенд, однако все в Мельбурне называли ее Элизабет Лангли. Позднее я узнала, что ей самой так больше нравилось. Как и Том, она была высокой и красивой, хотя черты лица Элизабет казались скорее правильными, чем милыми. Одета она была в скромное платье с довольно узкими рукавами и юбкой, глухим воротом и совсем без всякой отделки. Думаю, она больше походила на гувернантку, чем на хозяйку этого роскошного дома.

Мы подъехали к нему в середине дня, когда на Коллинз-стрит как раз начала оживать светская жизнь, и, наверное, специально для оказавшихся рядом зрителей, Элизабет наклонилась и чмокнула Розу в щеку.

Однако взгляд ее оставался при этом совсем недружелюбным. Элизабет поцеловала и Тома, впрочем, совсем небрежно.

– Ну вот, Том.

– Ну вот, Элизабет…

Таким было их приветствие после нескольких месяцев разлуки. На очереди была я, и она принялась внимательно меня разглядывать.

– А это моя подруга, Эмма Лангли.

Без особого удовольствия Элизабет протянула мне руку и холодно кивнула.

– Думаю, мой муж уже имел удовольствие с вами познакомиться, – сказала я, только чтобы нарушить молчание. Однако ее взгляд вовсе не наводил на мысли об удовольствии.

– Да, капитан Лангли заходил сюда по делу к отцу, – и она резко повернулась к Розе. – Наверное, вы захотите осмотреть свои комнаты.

Когда Роза ясно сознавала, чего именно она хочет, то становилась удивительно смелой. Рядом находились слуга и две горничные, которые пришли помочь внести багаж, когда она во всеуслышание заявила:

– О, я думала, что буду здесь жить, Элизабет, а не просто занимать комнаты. Сначала я хотела бы осмотреть все, кроме наших комнат. Том, проводи же меня. Пойдем с нами, Эмми!

Я заметила благодарный взгляд Тома и взбешенное лицо Элизабет. Роза взяла Тома под руку, и в ту же секунду он стал ее мужем и наследником этого дома, а не каким-то посторонним, чье присутствие здесь едва терпели. Том охотно повел ее вперед и уже не походил на прежнего повесу. Так одним небрежным движением Роза завоевала свое положение в этом доме.

Я понимала, что пройдет немало времени, прежде чем Джон Лангли решится оставить свой дом на Коллинз-стрит, чтобы поселиться в модном районе, широко раскинувшемся по направлению к Сент-Кильде и Тураку. Он останется здесь до тех пор, пока шум городского транспорта и улицы не сделается совсем невыносимым, пока дома вокруг не начнут теснить друг друга: ведь он строил этот красивый особняк из голубого камня на века, к тому же для Лангли это был способ лишний раз подчеркнуть, что он всегда находится в центре всех событий. О переезде в более приятный для жизни пригород не могло быть и речи, ведь кабинет Лангли находился на первом этаже, всего в пяти шагах от железной ограды, отделяющей дом от улицы. И даже до встречи с ним я уже понимала, что и уличная пыль, и голоса прохожих не только не мешали ему, а были уже просто необходимы. Его дом казался мне уменьшенной копией огромных особняков, мимо которых я когда-то проходила по площади Беркли, расположенной как раз за углом магазина Элиу Пирсона в Лондоне, – такая же железная ограда, подъезд с колоннами, мраморные ступеньки и изящная круглая лестница, ведущая из холла наверх. Повсюду красовалась изысканная мебель, какую сейчас уже не делали. Позднее от Джона Лангли я узнала имена людей, которые являлись создателями всех этих вещей, – стулья были от Хеплуайта, камины от Адама, а фарфор от Джосиа Ведгвуда. Тогда я, конечно, и понятия не имела о громких фамилиях авторов этих предметов, однако ощутила милое очарование и теплоту, которые словно исходили от них и совершенно не вязались у меня с образом Джона Лангли.

Когда мы отправились осматривать дом, Элизабет последовала за нами. Мы прошли в столовую, которая также находилась на первом этаже, как раз напротив кабинета Джона Лангли, в огромную гостиную на следующем этаже, в спальни на третьем этаже и еще на этаж выше, где размещались комнаты слуг.

– Детская и классная комната на самом верху, – сказал Том, указывая на последний пролет крутой лестницы.

– Ну и ладно. Туда мы зайдем, когда придет время, правда, Эмми? – сказала Роза. – Пойдем, ты поможешь мне распаковываться. Я так рада, что окна нашей комнаты смотрят на набережную, а ты, Том? Мне нравится, когда слышно все, что творится вокруг.

Быстрым движением руки она распахнула одно из окон, которое выходило на улицу, и, облокотившись на подоконник, высунулась наружу. Я видела, как Элизабет открыла было рот, чтобы возразить. Мне пришло в голову, что, возможно, с тех самых пор, как построен этот дом, никто никогда не выглядывал из его окон, чтобы таким образом обозревать Коллинз-стрит. Роза же в эту минуту казалась властительницей всего мира.

Элизабет сразу же принялась снимать какие-то ключи со связки, которую держала в руках.

– Я оставляю их вам. Это от высокого комода и от шкафов для одежды. А теперь меня ждут дела…

Роза быстро отвернулась от окна.

– Ну, не можете же вы так скоро уйти. У меня есть… Мне еще нужно вам кое-что показать. Том, подай мне скорее саквояж! Нет-нет, она, должно быть, вон в той корзине, – она приложила руку ко лбу. – Куда же я могла ее деть?

Элизабет медленно отступала к дверям.

– Да что ты ищешь? – спросил Том.

– Брошку, которую мы купили специально для Элизабет в Балларате.

Роза принялась выбрасывать из плетеной корзинки все содержимое, а Элизабет стояла, как прикованная, глядя на то, во что превращается еще пять минут тому назад безукоризненно убранная комната. Она не заметила выражения лица Тома, его удивленно поднятых бровей и полного изумления взгляда. Кончилось тем, что Роза высыпала все вещи из саквояжа на кровать.

– Да вот же она! – Роза приблизилась к Элизабет с маленькой коробочкой в руке, которая оказалась бархатным футляром из ювелирного магазина. Его крышка была сломана и висела на одной петле.

– Она сломалась в поездке – эти извозчики такие неаккуратные, – но сама брошка не пострадала. Взгляните-ка, она сделана здесь, в Мельбурне, у Симмонса.

Наступило короткое замешательство, во время которого Элизабет отступила еще на два шага назад. Было такое впечатление, что она не собирается принимать этот подарок – выражение ее лица было замкнутым и недоверчивым. Но тут неожиданно для всех Роза сама достала брошь из футляра и приложила ее к воротничку Элизабет.

– Посмотрите, как красиво смотрится она на этом платье!

И она быстро приколола брошь к накрахмаленному стоячему воротничку Элизабет. Это был маленький кружочек золота, в который был вставлен темно-голубой опал.

Элизабет принялась ощупывать брошку с таким выражением лица, как будто Роза не просто дотронулась, а ужалила ее. Она повернулась, чтобы уйти.

– Так я оставлю ключи, – бросила Элизабет на ходу, однако не вернула брошь обратно, хотя я ожидала, что она поступит именно так.

– Не беспокойтесь о ключах, – ответила Роза беспечно. – Все равно я никогда ничего не запираю.

Но Элизабет уже ушла. Мы услышали только шорох ее темного платья, звон ключей, которые она оставила на бюро, да звук поспешно закрываемой двери. Роза пожала плечами, всем своим видом изображая беспомощность.

– Ну что ж, я, как могла, старалась подружиться. Том тихо произнес:

– Зачем ты отдала ей эту брошь, Роза? Она предназначилась совсем не для Элизабет. Ведь я купил ее тебе!

– Ах, оставь! Какая ерунда. На ней такое ужасное платье – его обязательно надо было как-то украсить.

– Тебе не стоило так поступать без моего согласия.

Роза снова пожала плечами. На Тома она уже привыкла не обращать внимания, ей действительно стало жаль Элизабет Лангли, и она решила в дальнейшем ей покровительствовать. Отвернувшись от Тома, Роза нехотя принялась разбирать кучу вещей, которые в беспорядке валялись по всей кровати.

– Послушай, Эмми. Давай решим, куда мы все это положим. Я устала и хочу отдохнуть. Мне надо хорошо выглядеть сегодня вечером, когда мистер Лангли вернется домой.

Для себя Роза уже решила, что существует только один человек, с чьим мнением следует считаться в этом доме. Это решение было принято ею сразу, однако помогало ей потом многие годы.

Роза взглянула на мужа, который оставался стоять в той же позе, с тех пор как она подарила свою брошь Элизабет, с видом обиженным и оскорбленным.

– Том, хватит стоять! Позвони и скажи, что я хочу чаю.

Казалось просто невероятным, что та же самая женщина всего лишь несколько минут назад так доверчиво протянула Тому свою руку, чтобы он показал ей дом. Но постепенно Розе удалось вновь расположить его к себе.

– Да не переживай ты так из-за брошки. – Она улыбнулась. – Зато теперь мы можем поехать выбирать новую… И позаботься о чае, дорогой.

До самого вечера Роза оставалась в добродушном и милом настроении, так что мы с Томом даже не возражали, чтобы всё время, пока мы разбирали вещи, она просто валялась на кровати. Роза то и дело над чем-нибудь хихикала. Том был счастлив, и время пролетело очень быстро.

Наконец Том спустился вниз, как мне показалось, без особой охоты, а я засобиралась уходить. Я уже надевала шляпку, когда Роза приподнялась вдруг с постели.

– Не уходи, Эмми! Оставайся обедать. Я отрицательно покачала головой.

– Не могу же я, Роза, всю жизнь за тебя прожить. Сейчас или чуть позже тебе все равно придется с ним встретиться.

Сразу посерьезнев, она медленно кивнула. Затем, словно нехотя, добавила:

– Имей в виду, я его совсем не боюсь.

– Знаю, – ответила я, завязывая ленты на своей шляпке.

– И все-таки почему бы тебе не остаться? Ведь тебе наверняка здесь понравится. Хоть какая-то перемена…

– Я нигде не остаюсь без приглашения, – отрезала я.

– Тебя приглашаю я. Ведь это теперь мой дом. И я не собираюсь плясать под дудку этой женщины, и под его дудку тоже.

Я одобрительно кивнула.

– Однако не стоит показывать это в первый же вечер. Мягче, Роза… мягче!

Она откинула покрывало.

– Тогда подожди хотя бы, пока я оденусь. Я села и развязала шляпку.

– Ну хорошо.

Я наблюдала, как Роза звонит, чтобы принесли горячей воды, как начинает снимать нижние юбки, и не могла понять, зачем я ей все еще нужна. Она держалась уверенно, и у нее были все шансы, чтобы в первый же день добиться в этой семье успеха и затем уж распоряжаться в ней по своему усмотрению. Тома и Элизабет она не боялась. Оставался только Джон Лангли. Когда Роза мылась, мурлыкая что-то с закрытым ртом, по напряженным ноткам в ее голосе я догадалась, что она все-таки волнуется и нервничает, пытаясь подбодрить себя пением, как некоторые, например, свистом. Целых десять минут Роза причесывалась – такого я еще не видела.

– Нет, не так, Роза. Лучше собери все волосы на затылке.

Она попробовала сделать так, как я сказала.

– Я стала похожа на посудомойку. Какой ужас!

– Нет, это как раз то, что нужно.

Я еще никогда не разговаривала с Джоном Лангли, даже не видела его, но, осмотрев его дом, поняла, что Лангли ценит простоту и скромность. Мне пришло в голову, что вместе со своей семьей Роза представляет здесь и меня. И мне захотелось, чтобы она оказалась на высоте.

Похоже, результат ее не очень обрадовал, однако она все же согласилась со мной, так же как и при выборе платья. Я видела, как она стоит перед гардеробом, раздумывая, достать ли новое платье переливчатого синего цвета или то самое из зеленого шелка, которое она как-то надевала еще на Эврике. Однако для данного случая не подходило ни то, ни другое; их можно было надеть позднее, но только не сегодня. Я подошла к шкафу, дотронулась до одного из платьев и вытащила его – оно было цвета темно-красного вина.

– Вот это, – сказала я. – Остальные все не подходят.

– Ах, это! – Роза наморщила нос. – Том уговорил меня его купить, хотя мне оно совсем не понравилось. Я выгляжу в нем старой.

– Старше, – поправила я. – Возможно, это не так и плохо, во всяком случае, сегодня.

Роза медленно кивнула и взяла у меня платье. Надев его, она робко обратилась ко мне, что было ей вовсе не свойственно.

– А какие мне выбрать украшения?

Платье поражало своей простотой, я поняла, почему оно так понравилось Тому. Ведь в нем красота Розы только выигрывала – оно еще больше подчеркивало глубокий цвет ее черных волос и белизну кожи. Сама Роза могла этого и не увидеть, хотя я заметила, как прикусила она губу, разглядывая свое отражение в зеркале.

Я порылась в шкатулке с драгоценностями. Ничего действительно ценного я в ней не обнаружила: ожерелье, из бирюзы, коралловый браслет с брошкой, пару сережек с крошечными жемчужинками. Все это я видела в витрине Хита в Балларате. Опаловая брошь, которую Роза подарила Элизабет, была, пожалуй, лучшей из всей ее коллекции.

– Надень только серьги. Роза издала протяжный вопль.

– Только серьги? И все? А ожерелье?.. Может, хоть ожерелье, Эмми? – сказала она, показывая на глубокий вырез своего платья. – Я выгляжу такой… такой бедной.

– В один прекрасный день, – произнесла я, глубоко уверенная в своем пророчестве, – Джон Лангли сам подарит тебе бриллианты.

Я спускалась с Розой по лестнице, любуясь и гордясь ею. Она уже больше не походила на неопытную и неуверенную в себе молоденькую девушку. Если она и нервничала, то не показывала виду. Было трудно предположить, что когда-то она имела отношение к палаткам на Эврике или к гостинице Магвайров на Бурке-стрит. Казалось, всю свою жизнь она спускалась только по таким круглым лестницам. Новая прическа подчеркивала изысканную посадку ее головы. Обладая безукоризненной грацией движений, теперь Роза еще и старалась соответствовать окружению, в которое попала. В платье цвета темно-красного вина она казалась величественной, как королева. В этом была и моя заслуга, и мне было приятно это сознавать; наградой же мне стал взгляд на Розу Джона Лангли, который стоял у подножия лестницы и ждал, когда она к нему спустится.

– Добро пожаловать… Роза.

Она кивнула так, будто и не ожидала услышать ничего другого.

– Благодарю вас, Эмми, это отец Тома. Моя подруга… Эмма Лангли.

Джон Лангли склонился над моей рукой вежливо, не более того.

– Жене Адама в этом доме всегда рады. Роза грациозно помахала рукой.

– Мы подружились с Эмми задолго до того, как она стала женой Адама.

Я взглянула на старика, отца Тома, лицо которого когда-то промелькнуло передо мной в глубине кареты, на человека, чье присутствие я ощущала в своей жизни ежедневно. Он был высоким худощавым, все еще красивым мужчиной; волосы его давно побелели, но седые бакенбарды оставались густыми и жесткими. Глаза у него оказались серые, хотя я и представляла его себе кареглазым, как Том, который был очень похож на своего отца. В серых глазах старика не было огня, они казались строгими и суровыми. По безупречно сшитому черному пиджаку с шелковыми лацканами и безукоризненно чистой и отутюженной сорочке его можно было принять просто за джентльмена с какой-нибудь из фешенебельных улиц Лондона. Однако, пожимая его небольшую руку, я почувствовала на ней застарелые мозоли. От ветра и солнца кожа на его лице загрубела и стала смуглой, так что, глядя на Джона Лангли, я невольно вспоминала многочисленные истории, которые про него рассказывали: о том, как в первые годы после приезда в эту страну он трудился наравне со своими рабочими, расчищая землю, как он сам колол столбы для изгороди, собирал овец, собственными руками изготовлял кирпичи для своего первого дома в бухте Надежды. А ночью, перед тем как лечь спать, Лангли читал при свете костра Вергилия. Первые годы, пока он еще не обзавелся домом и имуществом, достойным леди, на которой женился, Джон Лангли оставил ее с Элизабет и с Томом, тогда совсем еще младенцем, на Земле Ван-Дьемена, что располагалась на той стороне Пролива. Думаю, и теперь я видела перед собой лицо бесконечно одинокого человека.

– Элизабет уже сказала мне, что вы приехали вместе с Розой. Я распорядился подать к обеду еще один прибор.

– Благодарю вас, – ответила я холодно, – но я должна идти. Меня ждут дела…

– Вы доставите мне удовольствие, если останетесь.

Все эти слова были произнесены просто из вежливости. Вряд ли он мог найти удовольствие в моей компании; на мгновение мне показалось, что Лангли тоже нервничает. Мне пришлось напомнить себе, что ведь он тоже человек. Для него, как и для Розы, это было время знакомства с чужим человеком, и он знал, что проведет последующие часы в напряжении. И тут Том, который стоял у двери в комнату для утренних приемов, подошел ко мне.

– Останься, Эмми, пожалуйста! – В отличие от отца его лицо выражало искреннюю просьбу, и я кивнула.

В ту же секунду мы с Розой вздрогнули от громкого удара в гонг, раздавшегося в холле. Меня впервые приглашали за стол таким способом. Позднее я привыкла к звуку этого гонга, который разносился по всему холлу и лестнице.

– Прошу отложить вашу шляпку и шаль, миссис Лангли, – сказал Джон Лангли. – Я требую пунктуальности от своих слуг – это значит, что и моим домочадцам тоже следует быть пунктуальными.

Он подал Розе руку и повел ее в столовую. Я пошла в паре с Томом, так что Элизабет, появившаяся в дверях, которые вели в помещения для слуг, осталась позади всех одна. Почти торжественной процессией мы прошествовали так к своим местам за столом, храня глубокое молчание, которое мог нарушить только Джон Лангли. Я взглянула на застывшее лицо Тома, вспомнив, каким живым и непринужденным было оно, когда он ел вместе с нами консервы и тушеное мясо возле костра на Эврике.

Элизабет заняла место во главе стола, напротив своего отца, однако команду начинать подавать кушанья он отдал слуге сам. Элизабет сменила платье, но оно не многим отличалось от прежнего: это было темно-синего цвета, такое же узкое в запястьях и вороте. Простой полотняный воротничок сменился кружевным, который лишь больше соответствовал этому часу, вовсе не являясь украшением. Вдруг я заметила брошь с опалом, приколотую к этому воротничку. Временами Элизабет робко до нее дотрагивалась, а ее взгляд часто останавливался на Розе. Тогда я поняла, что без особых со своей стороны усилий Роза смогла как-то проникнуть в душу этой женщины, закрытую для большинства окружающих ее людей. С тех пор Элизабет никогда не расставалась с этой брошкой.

На своем первом обеде в доме Лангли я пришла к выводу, что богатые живут в мире одиночества и что даже за деньги невозможно купить непринужденность в общении с незнакомыми людьми, а также с теми, кто не так хорошо обеспечен. Возможно, поэтому Джон Лангли и принял в свой дом Розу. Он старел, окруженный богатством и тщеславием, а в таком окружении было, наверное, слишком холодно, и он это понимал. Переводя свой взгляд с Тома на Элизабет, которую присутствие отца почти парализовало, я начинала понимать, какой находкой, должно быть, явилась для Джона Лангли Роза, а неудачный брак его сына оказался неожиданным благом. Роза обладала огромной жизненной силой, по сравнению с которой Том и Элизабет казались просто мертвенно-бледными куклами. Она не была неопытной и невежественной девушкой, как он опасался, к тому же Лангли знал, как быстро можно усвоить привычки и манеры богатых, что мы и делали с Розой в тот вечер. Еда подавалась на изысканных тарелках, а рюмки были наполнены прекрасным вином. Наблюдая за остальными, мы обе узнавали, каким ножом или вилкой и когда следует пользоваться; и хотя наши рюмки остались почти нетронутыми, скоро их заменили другими.

– Своего повара я привез сюда из Лондона, – сказал мне Джон Лангли.

Я поняла, что мне надо было похвалить отличное качество соусов, нежный вкус мяса, но, помню, из-за стола я тогда вышла голодной. Джон Лангли оказался сторонником умеренности в питании, что шло вразрез с существовавшей в то время модой; свои убеждения он пытался навязывать и всем домашним. Я узнала, что его слугам было приказано не предлагать добавок. Вообще атмосфера столовой казалась холодной и неприятной, как, впрочем, и еда.

Конечно, не кто иной, как Джон Лангли, задавал весь тон разговора за столом, если это можно было назвать разговором. Мне это показалось сплошным потоком распоряжений.

– Ты будешь работать в конторе вместе с Лоренсом Клэем в магазине, – сказал он Тому. – Я распорядился поставить туда еще один стол.

– Клэю это не понравится, – попытался возразить Том. – Ведь занимать контору одному является для него величайшим наслаждением в жизни.

– Значит, ему придется обойтись без этого! – Джон Лангли переходил уже к другому вопросу. – Послезавтра мы едем в Лангли-Даунз. Я специально не стану никого предупреждать о нашем приезде. Такие неожиданные визиты позволяют держать их там на должном уровне.

– Неужели мне придется так скоро оставить магазин? – спросил Том. – Старик Клэй ужасно огорчается, когда нарушается привычный порядок вещей.

Но думал он совсем не о Клэе; я заметила его взгляд, обращенный к Розе, которая словно и не замечала мужа. Ехать в Лангли-Даунз ему явно не хотелось.

– Что думает Клэй, меня не касается. Мне надо, чтобы ты…

Неожиданно для всех Джона Лангли перебила Роза, и по тому, как он при этом нахмурился, я догадалась, что такое случается здесь не часто. Она повернулась к Лангли с горящими от любопытства глазами.

– Да-да, поедемте в Лангли-Даунз! Мне так хочется там побывать…

– В вашем положении, моя дорогая Роза, было бы неразумно куда бы то ни было ездить. Вы должны подождать с поездками, пока не родится ребенок. Мы не можем рисковать его благополучием.

Думаю, Лангли понял, что приобрел в этой сделке. Он мог сколько угодно любезничать с Розой, но на самом деле его волновал только ребенок, которого она должна родить. Почти на все Лангли будет смотреть сквозь пальцы – на то, что Роза ирландка, католичка, дочь содержателя гостиницы, – если только она произведет на свет здоровое потомство, о чем красноречиво свидетельствовала ее фигура. Наверное, нынешнее поколение уже было сброшено им со счетов. От своих собственных детей Джон Лангли получил одно разочарование, но он был уверен, что уж со внуками-то так не случится. Вероятно, при сопоставлении происхождения Розы и той свежей струи жизни и энергии, которую она могла бы внести в семью Лангли, последнее перевешивало.

– Роза, я нанял для вас горничную, которой раньше уже доводилось заниматься детьми. Она приедет к вам завтра.

– Я предпочитаю сама подбирать себе горничных.

– У нее безупречная репутация, – отрезал Лангли, чтобы больше уже не возвращаться к этому вопросу. Затем он перевел свой взгляд на Элизабет. Я заметила, что она заметно побледнела, когда ее отец заговорил. – Ты, Элизабет, расскажешь Розе, как вести хозяйство, и через некоторое время она сможет принять у тебя ключи. Управлять домом следует замужней женщине.

Бледное лицо Элизабет залила краска.

– Да, замужней, папа! Вы разве забыли, что я замужем?

Убедившись, что слуга удалился из комнаты, Лангли позволил себе съязвить. Вытянув шею вперед, он склонился над огромным столом, напомнив мне старую черепаху.

– Замужем? Я не считаю, что женщина замужем, если у нее нет мужа или ребенка.

– Вы не правы… не правы! – Элизабет даже приподнялась со стула, а ее рот нервно дергался. – Не я была виновата. Это вы сделали так, чтобы…

Но тут в разговор быстро вмешалась Роза:

– Может быть, было бы лучше оставить пока все, как есть? – Она опустила глаза с деликатностью, которая, уж я-то знала, была чистым притворством. Однако на Джона Лангли это возымело свое действие. – У вас такой большой Дом… – продолжала Роза, беспомощна взмахнув руками. – В моем положении мне будет нелегко взять на себя все это. Возможно, после рождения ребенка…

– Ну, дело ваше, дело ваше, – поспешно ответил Джон Лангли.

Затем, решив, что мы уже достаточно поели, он поднялся из-за стола. Когда мы медленно выходили из столовой, я заметила взгляды, которыми обменялись Роза и Элизабет. Они означали, что оказанная услуга была с признательностью принята. Теперь Элизабет останется здесь домоправительницей. Розе только этого и надо было, однако Элизабет думала, что ей сделали одолжение. Невероятно, но между ними образовалась невидимая связь, предназначенная для того, чтобы оберегать друг друга от Джона Лангли. Элизабет почти торжествовала. Хотя с приходом Розы она и потеряла в глазах отца – ведь это означало, что другая женщина родит ему первого внука, – но зато приобрела защитницу в лице Розы и поэтому стала сильнее. Так, в отчаянной попытке помочь друг другу, и сложился их альянс.

Взяв Розу под руку, мистер Лангли повел ее вверх по лестнице в гостиную. Мы с Томом и Элизабет брели сзади, слушая их разговор, а точнее сказать, монолог старика.

– Конечно, вам надо посмотреть Лангли-Даунз, когда сможете, и бухту Надежды тоже. Ведь они – моя гордость. Даже если бы кроме них ничего больше не было, этого уже достаточно. Ведь это мои первые шаги. Я первый поселился на той части побережья, где расположена бухта Надежды, первый сделал нечто основательное на земле, где ютились только появлявшиеся по случаю китобои. Я первый привез туда овец-мериносов. Теперь другие претендуют на это, но они лгут!

Усадив Розу рядом с собою на диван, Лангли продолжал:

– Я своими руками помогал строить «Бухту надежды», сам расчищал землю для пастбищ. Конечно, я был уже не новичок в сельском хозяйстве: на холмах Суссекса у меня когда-то была прекрасная ферма, но земельная реформа и требования работников повысить им зарплату убедили меня начать все заново здесь. Тогда я все продал и приехал на Землю Ван-Дьемена – там и родился Том. Вся хорошая земля оказалась уже занята, так что мне пришлось пренебречь правительственными постановлениями, запрещающими селиться в этой части страны, и привезти сюда свои стада. Десять лет боролся я с колониальным министром, чтобы узаконить свои права. Я открывал эту страну… Я помогал другим получить возможность приехать сюда! А какие-то негодяи пытались сказать мне, что я не имею на свои земли прав. Как будто я не заработал их своим трудом и потом…

Том и Элизабет специально уселись подальше от своего отца. Для меня его рассказ был нов и увлекателен, но они-то, должно быть, слышали его уже много раз, и, наверное, всякий раз он служил им упреком. Когда Том слушал, как его отец рассказывает о напряженном труде, о своих достижениях, о которых в колонии теперь ходили легенды, на его лице отражалось давнее страдание. Каждое слово звучало ему упреком и, казалось, причиняло Тому почти физическую боль. Я поняла, почему он оставил этот дом. Вряд ли он был виноват, что у него хватило сил только на то, чтобы просто уйти, не добившись ничего самому. Я стала сожалеть, что с моей подачи Роза снова привезла мужа в этот дом, но понимала, что, с моей помощью или без нее, он все равно бы вернулся сюда. Роза была настоящей погибелью для него – она была и его любовью, и тяжким грузом. Ради нее он готов был оставаться здесь и терпеть. Розе достаточно было проявить немного доброты к нему, чтобы он без сожаления расстался со своей свободой. Мне было жаль его, но я понимала, что поделать тут ничего уже нельзя. Джон Лангли давным-давно погубил своего единственного сына вот этими монологами, один из которых я сейчас слышала, и помочь Тому было уже невозможно.

У Розы хватило ума выслушивать рассказ своего свекра с видом неподдельного интереса. Ведь он был не из тех, кто, отбросив чопорность, мог хвастаться перед посторонними своими подвигами. Скорее всего, у него давно уже не было слушателей, поэтому новая аудитория доставляла ему настоящую радость.

– Все, что вы видите в этом доме, выбирал я сам, конечно, во время поездок в Лондон. Первая мебель, которую я привез оттуда, все еще стоит в Лангли-Даунз. Почти вся она из дуба, тяжелая, хотя, как и здесь, там есть отличные вещи. Разве что пианино там не очень – вот этот инструмент, что вы видите, сделан самим Плейелом.

Я понимала, что, как и я, Роза слышит имя этого мастера впервые, но, как я уже говорила, мы обе оказались способными ученицами. Роза всплеснула руками.

– Какая прелесть! Можно я попробую?

Не дожидаясь разрешения, она поднялась и подошла к инструменту. Я пыталась угадать, какую из ирландских песенок она сейчас исполнит и как это воспримет старик. Однако Роза оказалась умнее. Взяв несколько аккордов, она пропела:

– Ты выпьешь, глядя мне в глаза, Отвечу тем же я…

Это была английская песня. Тогда я впервые увидела на лице Джона Лангли улыбку. После этого лишь один раз я слышала, как Роза пела ирландскую песню. Но пела она ее не Джону Лангли, а Адаму.

Глава пятая

Очень быстро пришла осень и принесла с собой холодный ветер и дождь, который оставлял на Лангли-Лейн огромные лужи; хоть летом мы и страдали в нашем домике от жары, зато теперь в нем было тепло ведь от ветра его со всех сторон защищали высокие здания. В переулке Лангли все еще пахло лошадьми, этот запах стал даже ассоциироваться у меня с домом и теплом. Почти постоянно на моей плите стоял чайник, чтобы при случае можно было быстро приготовить чай извозчикам Лангли. Когда бы я ни возвращалась от Магвайров или из дома Лангли, я всегда встречала их приветливые лица, и это вошло в мою жизнь, так же, как радостное мяуканье моих кошек. Извозчики грели руки о большие кружки с горячим чаем, которым я их поила, пока не раздавались крики грузчиков, возвещающих, что очередная телега готова. А когда на смену осени пришла зима и на Лангли-Лейн узнали, что я жду ребенка, я стала получать для него всякие подарочки: шапочки, кофточки и даже шаль, связанные женами, которых я никогда не видела. По этому поводу Адам шутил:

– Как же ты будешь крестить ребенка? Ведь у него не хватит кулачков, чтобы погрозить всем крестным отцам.

Иногда Адаму приходилось оставлять меня одну – во всех портах побережья Джон Лангли вел оживленную торговлю. Но часто Адам очень быстро возвращался, сделав рейс только до Сиднея и выгрузив там товар. Всякий раз, когда «Энтерпрайз» заходил в Уильямс-Таун, об этом сразу же становилось известно Джону Лангли или Лоренсу Клэю, его главному клерку. Мне своевременно передавали эту новость, а также приглашение воспользоваться любой свободной каретой Лангли, чтобы отправиться в бухту Хобсона. Узнав, что скоро и у меня будет ребенок, Джон Лангли распорядился давать мне транспорт при первой же необходимости. Я была благодарна, хотя прекрасно знала причину, по которой он отдал такое распоряжение. Определенным образом я была ему полезна, и Лангли это понимал.

Я была нужна Розе, а значит, и ему тоже. Ее беременность была для всех сущим наказанием. Она стала раздражительной и капризной и, несмотря на завидное здоровье, любила прикинуться больной. Кажется, она находила удовольствие в том, чтобы переворачивать это хорошо отлаженное хозяйство вверх дном ради какой-нибудь своей мелкой прихоти. Она мучила Тома своим бесконечным нытьем, что, мол, ей ужасно скучно, и жаловалась Элизабет на нерадивость слуг. От Элизабет потребовался весь ее такт, чтобы удержать прислугу после нескольких недель капризов и оскорблений Розы. Разумеется, Джон Лангли не мог не знать о ее вспышках гнева и слезах, хотя при нем Роза вела себя немного сдержаннее, а Элизабет никогда не рассказывала ему о трудностях, возникших теперь с ведением хозяйства. Но Лангли молчал, молчал, даже если Роза опаздывала к семейным трапезам или вообще на них не являлась. Правда, иногда в его голосе слышалось раздражение, но даже самые резкие его слова смягчались, когда он обращался к Розе.

– Для женщины в вашем положении, Роза, самое главное – это спокойствие. Вы должны думать о ребенке.

– Думать о ребенке! – уже наедине со мной бушевала Роза. – Он только и думает об этом ребенке. Иногда мне становится интересно, а кто, собственно, его ждет?! Обо мне хоть кто-нибудь вспомнил?! Он мне и шагу не дает отсюда ступить! Не позволяет даже прогуляться в Брайтон, чтобы подышать там морским воздухом, потому что это, видите ли, слишком далеко от дома. Не знает, а говорит: ведь только три месяца следует быть особенно осторожной.

Вот поэтому Джон Лангли и нуждался во мне. Он знал, что мы с Розой подруги, что я ее нисколько не боюсь и что иногда она даже прислушивается к моим советам. В Мельбурне у нее не было друзей, и, как ни странно, Лангли догадывался, что Розе нужна какая-нибудь женщина, с которой можно было поговорить, и не такая, как Элизабет. Часто мы вместе ходили с ней по магазинам – Джон Лангли разрешил записывать все ее покупки на свое имя, и Роза пользовалась этим правом, не задумываясь. Я, как могла, удерживала ее от бессмысленных приобретений – каких-нибудь причудливо украшенных шляпок и зонтиков – и оттаскивала ее от витрины ювелирного магазина, когда она замедляла возле нее свои шаги. Однако в магазин Лангли Роза никогда не ходила.

– Терпеть не могу, когда Том начинает вокруг меня вертеться всякий раз, как я там появляюсь. К тому же это вредит его положению среди клерков.

На самом деле ее нисколько не беспокоило положение Тома в магазине. Розу это просто не интересовало. Если Том не был там нужен, он обычно сопровождал отца в Лангли-Даунз или в бухту Надежды, или на склад в бухту Хобсона. Его звание было «молодой мистер Лангли», только и всего. Он не годился для того, чтобы сидеть за письменным столом с откидной крышкой в конторе Клэя. В бухгалтерии Том не разбирался, да и не хотел в нее вникать. Я не заметила, чтобы он делал хоть какие-нибудь попытки поучиться. Тома хватало, например, чтобы зайти на десять минут в «Корону» с коммивояжерами из других компаний. Однако заказы этим коммивояжерам делал не он, а Лоренс Клэй. Один только раз Том заказал что-то сам, при этом, вместо того чтобы выбрать нечто подходящее для складов Лангли, он выбрал то, что ему предложили коммивояжеры. Склады оказались забиты этим товаром, и его пришлось пустить безо всякой прибыли.

Я знала об этом, потому что Том приобрел привычку, возвращаясь из «Короны», прогуливаться по переулку и стучать в мою дверь, проверяя, дома ли я. Если я была дома, он усаживался в кресло Адама, иногда упираясь при этом ногами в плиту, брал на колени одну из кошек, и мы принимались болтать. В основном мы говорили о Розе; кроме нее, ему почти не о чем было говорить. Примерно через полчаса он взглядывал на часы, вздыхал, аккуратно опускал кошку на пол и возвращался в магазин. Из его рассказов о работе я поняла, что обычно, записав в книгу несколько цифр, он занимался тем, что играл ручкой, дожидаясь удобного случая, чтобы уйти. Если отец Тома был в магазине, он оставался там немного дольше, но почти всегда в половине пятого Том уже отправлялся в «Корону».

Каждый раз, когда Клэй нуждался в его помощи, а Тома в конторе не оказывалось, или когда туда собирался приехать Джон Лангли, который мог не одобрить отсутствие сына на рабочем месте, Клэй посылал за ним одного из служащих.

Как и для извозчиков Лангли, домик старого сторожа в конце переулка стал для служащих магазина домом мисс Эммы.

Однажды по этому переулку ко мне зашел сам Джон Лангли. Я так до конца и не поняла, что привело его тогда ко мне, – простое любопытство не вязалось у меня с образом Лангли. Я предложила ему чашку чая, и, усевшись в кресло, которое так часто занимал Том, старик стал с интересом осматриваться, разглядывая новые полки, что повесил Адам, и сделанные его же руками стенные шкафы.

– Надеюсь, вы не ждете, чтобы я вернул вам средства, которые вы здесь потратили, – сказал Лангли. – Эта земля слишком дорога, чтобы оставлять на ней ваш домик; со временем я использую ее для расширения магазина.

– Мы ничего от вас не ждем, – ответила я холодно. – Просто Адам хотел, чтобы, пока мы здесь живем, нам было по возможности удобно.

– Да, ведь мы договорились. – Он кивнул. – Нигде в радиусе двадцати миль от центра дома не сдаются за такую плату.

Перед тем как уйти, Лангли осмотрел все три комнаты, как и подобало домовладельцу, обратив внимание на свежую краску, стенные шкафы, отремонтированные половицы. Он даже прикоснулся к покрывалу на кровати и потрогал шторы.

– Это вы сами сшили?

Казалось, он обрадовался, услышав утвердительный ответ. Уже изучив немного характер Джона Лангли, я могла сделать вывод, что иногда богатым доставляет чрезвычайное удовольствие совершенно ничтожная сумма сэкономленных денег. Перед самым уходом он остановился возле кухонного стола, где я работала с бухгалтерской книгой Ларри, пока меня не прервал его стук в дверь. Лангли провел худыми старческими пальцами по столбикам цифр, быстро складывая их. Это было так на него похоже – то, что, даже не потрудившись спросить моего разрешения, Лангли заглядывал в мои бумаги. Он всегда полагал, что его касается все, имеющее к нему хотя бы косвенное отношение.

– Вы прекрасный бухгалтер, мисс Эмма, – заметил Лангли, – однако это совсем не женская работа.

– Почему же? – возразила я. – Я не делаю ошибок. И у меня аккуратный почерк.

– Женщинам нет места в бизнесе, – ответил он. Лангли произнес это своим обычным, не терпящим возражений тоном, но на этот раз я не была расположена с ним соглашаться.

– Боюсь, что вы ошибаетесь. Взять, к примеру, ваш магазин. Вы вполне могли бы использовать там женский труд.

– Среди моих служащих есть несколько женщин, которые, могу вас заверить, в большинстве случаев плохо справляются со своими обязанностями или оказываются больны в совершенно неподходящее время. Если бы мы могли нанять достаточно мужчин, я бы их уволил.

– Мужчины не согласятся на зарплату, которую вы платите женщинам. Вы получаете ровно столько, сколько даете, мистер Лангли. И все-таки я утверждаю, что в магазине нужна женщина.

– Женщина, мисс Эмма?

– А кто занимается у вас заказами тканей и галантереи? Лоренс Клэй, который не заглядывал в журналы мод с тех пор, как только начал работать. Вот он и заказывает до сих пор тот фасон шляпки, что была на королеве во время выставки четыре года назад, потому что после этого он не обращал внимания на то, что носят женщины. Ткани, которые у него в продаже, копят пыль на полках, потому что в этом году в моде другие цвета. Он продает черные зонтики, тогда как женщинам хочется покупать зеленые.

– Лоренс Клэй преданно служит мне почти вот уже двадцать лет. У меня нет причин сомневаться в его компетентности.

– Мистер Клэй – замечательный работник во всех отношениях, за исключением только одного: он не может превратиться в женщину там, где без нее просто не обойтись.

Лангли холодно улыбнулся, как будто насмехаясь надо мной.

– И все-таки, мисс Эмма, место женщины – дома.

Он снова обратил внимание на бухгалтерскую книгу, отклоняя, таким образом, все мои доводы. Старик постучал по раскрытой книге указательным пальцем.

– Этот молодой человек – как его? – Магвайр… далеко пойдет. Он хочет стать вторым Лангли. Но вряд ли ему это удастся. Он опоздал. Однако он далеко пойдет.

Я вопросительно на него взглянула.

– Да, – подтвердил он, – это чувствуется. У некоторых это словно на лице написано.

– Тогда почему же… – я замолчала. – Извините, это не мое дело.

– Почему я не хочу его принимать? Почему я отказываюсь видеться с Магвайрами? Потому что они мне не ровня, мисс Эмма. Они завоеватели, новички, которым еще следует усвоить: нельзя получить все только потому, что у тебя появились кое-какие деньги. Я сказал, что он далеко пойдет. Но я не сказал, что он станет джентльменом. Для этого одних денег недостаточно, и я всегда любыми способами буду проводить черту между их классом и своим. Пусть поборются! Им это полезно.

– А как же Роза? Она ведь тоже Магвайр.

– Женщины – совсем другое дело. Их создает окружающая обстановка, мисс Эмма. А вот их сыновья могут сформироваться, чтобы приспособиться для лучшего.

И Джон Лангли ушел. Устроившись в кресле, я задумалась о семьях Лангли и Магвайров. Интересно, не приходил ли сюда Джон Лангли специально для того, чтобы сказать мне о своем отношении к семейству Розы? Вероятно, он хотел, чтобы я все им передала, – передала, что, если он и принял Розу, это вовсе не означает, что он принимает их. Он был проницателен и хорошо понимал, чего ждать от будущего, понимал, что здесь не Англия, а Австралия, и что он и его класс не смогут всегда, как он выразился, проводить черту между собой и такими, как Магвайры. Но Лангли ошибался, полагая, что Магвайров это волнует. Представив счастливую Кейт на фоне занавесочек из ноттингемского кружева в проеме окна над вывеской, на которой зелеными и золотыми буквами было с гордостью выведено: «Гостиница Магвайров», я поняла, что она не расстроится, даже если ее нога ни разу не ступит в красивую и строгую гостиную Джона Лангли. А их общие внуки, наверное, будут одинаково счастливы и в той, и в другой обстановке. Только Том, Роза, Ларри, Кон и Пэт оставались как бы в пространстве между одной семьей и другой, неуверенные и немного сбитые с толку. С кошкой на коленях я сидела в кресле, слегка его раскачивая, и думала обо всем этом. Я ничего не делала, только ласково трепала Ночку за уши. Еще я беспокоилась о том, какое место займет мой собственный ребенок в совершенно новом мире, который уже начал образовываться в результате борьбы между «лангли» и «магвайрами».

Визит Лангли не прошел для меня бесследно. Одним из его ощутимых результатов явилось то, что наш сторож Воткинс получил указание держать в порядке переулок между строениями, чтобы каждый вечер после закрытия магазина ее как следует убирали. Это распоряжение явилось для здешних извозчиков источником огромного удовлетворения, и теперь они с удовольствием наблюдали за тем, как Воткинс справляется со своим заданием, сопровождая его действия насмешливыми возгласами. Кроме того, каждый раз при встрече со мной Воткинс стал снимать шляпу. Теперь он ежедневно приходил к моим дверям за мусором. Последнее нравилось извозчикам меньше, и обычно они сами забирали мусор еще до появления Воткинса.

Магвайры смеялись, когда я им об этом рассказывала, но затем Кейт поморщилась.

– Смотри в оба с этим господином Лангли, – сказала она. – Ведь такие, как он, – страшные собственники. Он хочет прибрать к рукам все, к чему прикасается.

В ответ я только улыбнулась, вспомнив, однако, свои чувства, когда Адам впервые предложил мне жить в доме, принадлежащем Джону Лангли. С тех пор как я познакомилась с Лангли, я стала меньше бояться того, что он – собственник, хотя и понимала: это происходит не потому, что опасность исчезла, а просто потому, что со временем я к ней привыкла.

Не только я убегала к Магвайрам, чтобы избавиться от влияния Джона Лангли. Почти каждый день на пути к конным заводам я замечала возле гостиницы Магвайров элегантную и, что было редкостью в Мельбурне, закрытую карету, которую Джон Лангли заказал для Розы. Инстинктивно она возвращалась сюда, когда не могла больше выносить порядок и тишину дома Джона Лангли, когда инертность, в состоянии которой пребывали Элизабет и Том, становилась совершенно невыносимой для ее живого темперамента. Роза возвращалась туда, чтобы повоевать с матерью, поиграть с отцом в шашки, подразнить Кона, прервав его занятия, вслух порассуждать о том, чем в это время мог заниматься Пэт в Балларате.

– Интересно, выпал ли у них уже снег? – говорила Роза. – Ларри сказал, что скоро в предгорьях выпадет снег. Говорят, здесь он не такой, как дома.

В колонии было много людей, которые говорили «дома», подразумевая при этом совершенно разные уголки земного шара.

Обычно Роза беспокойно бродила по комнате, не в силах усидеть на месте даже теперь, когда она стала такой полной и неуклюжей из-за беременности. Свои волосы она продолжала забирать в узел на затылке. Именно с такой прической она впервые спустилась в столовую Лангли; теперь Роза казалась мне красивее, чем раньше. Когда она играла в шашки с отцом, я заметила, что ее руки остались такими же белыми и нежными, как она нам и обещала, а на ее пальце блестел первый бриллиант.

– Мама, – говорила Роза, – когда родится ребенок, мы поедем отдыхать в Брайтон – я и ты, мама.

Там мы подышим морским воздухом. – Она продолжала: – Эмми, когда у меня родится ребенок, я сошью сразу шесть новых платьев, и ты должна помочь мне выбрать для них материю.

Роза не стеснялась упоминать о ребенке при Коне, и однажды, когда она шутя прижала его к себе, Кон почувствовал, как младенец зашевелился. На лице Кона изобразился ужас, который сменился широкой улыбкой удивления.

Кейт оттолкнула его прочь.

– Постыдись, Роза!

– Ах, мама! Кон уже достаточно взрослый. Он немало повидал и в Дублине, и на приисках. Кого ты собираешься из него вырастить?

Должно быть, в те дни Кон с изумлением сознавал, что скоро его место младшего в семье займут сразу два ребенка. Наверное, он охотно бы его уступил. Кон заметно вытянулся, и теперь его детская пухлость постепенно исчезала; возможно, он радовался, что внимание Кейт фокусировалось теперь не на нем.

– Когда Розе придет время рожать, я буду рядом с ней, – твердо заявила Кейт, – а Джон Лангли пусть катится ко всем чертям.

Мы с Адамом подготовили для нашего будущего ребенка только все самое необходимое, и эти приготовления не шли в сравнение с тем, что происходило в доме Лангли. Там ребенку уже отвели целых две комнаты и заранее пригласили няню; младенца ожидала целая куча полотенец, простыней и всякой одежды.

– На Эврике мы обходились и без этого! – фыркала Кейт.

Зато Адам сам смастерил для нашего ребенка колыбельку. Часами он с любовью трудился над ней, когда ночевал в родном порту. У Адама получилась красивая отполированная колыбелька, какие делали еще в старину. Он специально укрепил ее на высокой качалке, чтобы мне не нужно было над ней наклоняться.

– Уже сто лет в нашей семье пользуются такими колыбелями, – пояснил Адам.

Он вырезал из дерева куклу и темно-зеленой краской нарисовал ей солдатский мундир.

– Не хочу видеть здесь никаких английских солдат в красных мундирах.

Затем он сделал из дерева медведя, стоящего на задних лапах, и выкрасил его в темно-коричневый цвет.

– Медведь из Новой Англии.

Адам был так счастлив оттого, что у нас скоро должен был родиться ребенок, что, я думаю, в те месяцы он любил меня. О Розе мы с ним никогда не говорили, если только мимоходом, и хотя я внимательно за ним наблюдала, на его лице не заметно было ни напряжения, ни деланного равнодушия, которые всегда появлялись раньше при упоминании ее имени. Случилось так, что все эти месяцы Адам не видел Розу. Дом Лангли он больше не посещал, а Роза каждый раз, когда его корабль заходил в порт, специально не появлялась у Магвайров. Я начинала чувствовать, что отвоевываю его у нее. Возможно, и она сама это понимала. Когда Роза заходила ко мне в последний раз перед родами, она медленно провела рукой по гладкой поверхности колыбельки.

– Какая ты счастливая, Эмми! – сказала она и на сей раз совсем не шутила.

Шла весна, заметно потеплело; я была уже на седьмом месяце беременности, а Розе настало время рожать. Помню, в тот день впервые после зимнего холода я оставила входную дверь открытой солнцу и легкому ветерку. Я сидела и шила, а у моих ног мирно покоились кошки, когда на половицы легла тень Джона Лангли.

– Мисс Эмма, не могли бы вы поехать в мой дом прямо сейчас? У Розы с утра схватки.

Я отложила шитье.

– Как она? Надеюсь, ничего опасного? Он почти беспомощно покачал головой.

– Доктор говорит, что нет. Конечно, с нею рядом сиделка… у нее очень сильные боли.

– Ну, к боли она должна была быть готова. Чем я могу ей помочь?

– Не знаю. Она хочет, чтобы вы приехали, постоянно просит об этом.

Я пыталась остаться твердой.

– Не думаю, что мне следует ехать. Я должна помнить о своем собственном ребенке. Вряд ли это понравилось бы Адаму.

– Мисс Эмма, я был бы вам так признателен, – произнес он со всей искренностью, – только на несколько минут. Может, она успокоится?.. Она кричит, а в перерывах между схватками так мечется!

Я знала, что Лангли терпеть не мог вмешиваться в чисто женские дела, но будущего ребенка он ценил больше своей независимости. Мне были известны его взгляды: мы, женщины, были для него глупыми эмоциональными существами, недостойными драгоценных детей, которых производили на свет. Возможно, Лангли был и прав.

– Вы ведь знаете Розу, – продолжал он.

Да, я знала Розу, знала, что она никогда не изменится. Ни в чем. Так что лучше уж было согласиться и поехать к ним прямо сейчас, потому что в конце концов Роза все равно добьется своего так или иначе.

– Совсем ненадолго, – уговаривал меня Лангли.

Но я знала Розу лучше его, поэтому накормила кошек и заперла дом, не исключая возможности, что мне удастся вернуться только после того, как родится ребенок.

Приехав, я застала там обвязанную простыней Кейт, которая воевала с сиделкой. А Роза – с ними обеими.

Как только я приблизилась к кровати, она схватила меня за руку.

– Спасибо, что приехала, Эмми!

Не так уж часто Роза когда-либо меня благодарила, поэтому я сделала вывод, что она действительно сильно, напугана. Роза казалась возбужденной, наверное, схватки были сильные, хотя она вполне могла кричать погромче, зная, что ее слышит Джон Лангли. Кейт неодобрительно ворчала:

– А тебе уж, Эмми, совсем не стоило сюда приезжать в твоем-то положении! Как будто этой кобыле здесь больше некому помочь…

Кто бы ей ни помогал, казалось, ей нужна была только я. Роза заставила меня сесть у ее кровати, продолжая крепко держать мою руку. Родовые муки показались нам обеим бесконечно долгими; раньше я думала, что Роза будет рожать удивительно легко, но, оказалось, я ошиблась. Я просидела с ней весь день и большую часть ночи. Когда Кейт попыталась было отправить меня домой, послышались исступленные возгласы протеста, а ногти Розы так и впились в мою ладонь.

– Как ты не понимаешь! – закричала она на мать. – Мне не нужна ты, и никто не нужен. Только Эмми!

А у меня уже горела от боли спина, и рука давно затекла. Доктор, а с ним за компанию и Том дремали в спальне напротив. Сиделка сообщила мне, что Джон Лангли бодрствует в своем кабинете внизу.

– Никогда не видела, чтобы из-за родов так суетились, – сказала она, неодобрительно глядя на Розу. – Она здорова, как бык…

Схватки участились, и рано утром Роза наконец родила здоровую и крепкую девочку, чей крик, казалось, заполнил весь дом. Услышав его в своем кабинете, Джон Лангли вместе с Томом ждали за дверями, пока не вышла сиделка с завернутым в платок младенцем. Не знаю, что сказал Лангли по поводу внучки, однако мне было известно, что все его помыслы были связаны с мальчиком. Узнав, что родилась дочь, Роза с огорчением промолвила:

– Ну, теперь он захочет, чтобы я сразу родила ему второго, мальчика!

Сгорбившись от усталости, я сидела в кресле и пила чай, который вопреки установленным в доме правилам Кейт сама приготовила на кухне. Собиравшийся уходить доктор остановился возле меня.

– Поезжайте и ложитесь в постель, – сказал он мне.

Розу вымыли и немедленно уложили спать. В доме все стихло. Я спускалась по лестнице, Джон Лангли держал меня под руку. Том пошел за мной и посадил меня в карету.

– Я попрошу мать Розы заехать к тебе по пути домой, Эмми, – сказал он. – Ты выглядишь такой измученной…

– Я в порядке, – ответила я. – Не надо ее посылать. Она тоже всю ночь была на ногах.

Вставив ключ в замочную скважину, я услышала мяуканье моих голодных кошек. Пока они ели, я разожгла потухший в печи огонь. Извозчики еще не приехали, и в переулке было очень тихо. Воздух раннего утра был свеж и приятен; я широко распахнула окна и оставила дверь приоткрытой. Пока кипятился чайник, я переоделась в ночную рубашку и приготовила себе постель.

Когда я поднимала чайник, чтобы заварить чай, меня вдруг пронзила сильная боль. Все же я сумела поставить чайник на место, не пролив кипящей воды. Это было последнее, что я помнила, пока Хиггинс не обнаружил меня лежащей у открытой двери.

Я не сочла нужным просить кого-нибудь сообщить Адаму, что я потеряла ребенка. Узнав, что «Лангли Энтерпрайз» вот-вот пришвартуется в бухте Хобсона, я послала за каретой Розы и сама отправилась в ней в порт. Слабость после выкидыша все еще не прошла, но не она была причиной того, что мои ноги, да и все тело, дрожали по мере приближения к сходням «Энтерпрайза».

Разгрузкой руководил помощник капитана Паркер. Он и сказал мне, что Адам уже на берегу, в конторе магазина Лангли. Я осталась в каюте, со страхом ожидая минуты, когда по трапу прозвучат его шаги. Тогда я действительно боялась. С ребенком я была уверенной, желанной, возможно, даже любимой. А без него стала – напуганной и несчастной.

Адам стоял и смотрел на меня, он сразу же заметил, что моя фигура изменилась. Словно защищаясь от взгляда Адама, я прикрыла живот рукой.

– Я лишилась ребенка, Адам.

Он быстро подошел и обнял меня; когда Адам нежно поцеловал меня в щеку, я ощутила все свое несчастье, потому что он сделал это из жалости и сочувствия, а не потому, что любил меня. Я чувствовала, как похолодело мое сердце от мысли, что, если бы он меня любил, теперь мы вместе бы делили с ним эту потерю и она только еще больше сблизила бы нас. Казалось, он не хотел показывать мне свое разочарование и делить со мной свое горе. Адам жалел меня, не позволяя мне жалеть его.

– Бедняжка Эмми… – сказал он.

– У нас еще будут дети, Адам.

Он ответил только:

– Бедная моя Эмми.

Я отвернулась, освобождаясь от его объятий, от боли, застывшей на его лице.

– У нас еще будут дети, – повторила я. Однако я понимала, что вместе с ребенком я лишилась и Адама.

Глава шестая

Вскоре я поняла, что не могу жить без Розы и ее ребенка. Каждый день под тем или иным предлогом я отправлялась на Коллинз-стрит и звонила у дверей дома Лангли. Иногда я заставала Розу на месте, но даже если ее не было, я все равно поднималась по лестнице в детскую. Слуги уже привыкли к моим визитам и даже ждали меня, так что они не задавали никаких вопросов. Я брала малютку на руки, играла с ней и говорила ей то, что я, наверное, говорила бы своему собственному ребенку. Это немного успокаивало мою тоску; однако рано или поздно ребенка приходилось класть в колыбельку и уходить. Возможно, этими дневными посещениями я только делала себе хуже, продлевая свою боль, но и прекратить их я тоже не могла.

Когда мне было особенно тяжело и я чувствовала себя совершенно несчастной, я начинала винить Розу за то, что потеряла своего ребенка, за то, что она требовала, чтобы в ту ночь, когда она рожала, я все время оставалась с ней. Затем я винила себя за то, что имела глупость уступить требованиям Розы, так мало заботясь о самой себе. Но все это служило слабым утешением, и я старалась не думать об этом слишком долго. Оставшись одна, без Адама и без привычных мыслей о будущем ребенке, которые еще недавно заполняли все мои дни, я начинала понимать, что Роза стала нужна мне так же, как и я ей. Я не могла обойтись без се общества и даже без пустых и скучных сплетен, которые ей так нравились. Но, пожалуй, больше всего мне нужен был ее ребенок.

В этом, как и во многом другом, Роза мне не отказывала – я понимала, что младенец значил для нее не слишком много, за исключением того, что вместе с ним Роза приобрела и влияние на Джона Лангли. Она оказалась легкомысленной матерью, для которой ребенок был только игрушкой, потому что ей не надо было о нем заботиться. Иногда, чтобы заполнить свободное время, Роза заходила в детскую и, немного покачав малышку на руках, охотно, как мне казалось, передавала ее няне. Тем не менее, как это часто бывает, дети любили Розу, а она, нисколько не стараясь, умела их порадовать. При Розе девочка никогда не плакала, казалось, она узнавала мать, чувствовала ее руки, о чем свидетельствовали улыбка и радостное гуканье. Роза пела ребенку колыбельные песенки, помахивала перед ее личиком золотыми часами, смеясь, когда крохотные детские ручки пытались до них дотянуться; прижав дочь к себе, Роза склоняла над ней свое лицо. Мне казалось, что первыми воспоминаниями этого ребенка должны были стать ощущения от прикосновения к шелку и запах духов Розы.

Девочку назвали Анной. Роза уступила Джону Лангли право выбора имени для нее, так же как и вероисповедания. Возможно, ей просто не хотелось бороться с ним за это право. Так что ребенку дали английское имя и окрестили в английской церкви. Как я поняла, это являлось частью борьбы Джона Лангли против Магвайров.

Пожимая плечами, Роза оправдывалась:

– А какие еще у нее шансы? Я хочу, чтобы она попала в нужное общество, и не хочу, чтобы перед ней захлопнулись все двери…

Никто из Магвайров при крещении не присутствовал, и Кейт так и не удалось увидеть малышку в длинном кружевном одеянии, которое в свое время надевали на Тома и на Элизабет.

– Да я и представить себе не могу, чтобы я стояла и смотрела, как душу бедной крошки передают дьяволу. Ноги моей больше не будет в доме Лангли!

Но Роза продолжала ходить к Магвайрам. И они продолжали ее принимать. Хотя Кейт и не выказывала восторга от этих посещений, запретить Розе приходить она тоже не могла; Дэн же, едва увидев Розу, заключал ее в свои объятия.

– Ну, как ты, дорогая? И когда ты привезешь к нам свою малышку?

В конце концов она привезла ее с собой в гостиницу, и Джон Лангли не смог этому помешать. Роза приехала без няни, которая всегда заезжала за мной на Лангли-Лейн, когда ей не удавалось справиться с Анной. Кейт не могла так просто отказаться от своей первой внучки, поэтому Роза была прощена. Ребенка тормошили, подбрасывали, целовали, напевали ей песенки, качали. Вся дисциплина детской напрочь забывалась. Девочка научилась хватать Дэна за бороду, а Кон позволял ей пребольно таскать себя за волосы. Она стала царицей в переполненных комнатах в верхнем этаже гостиницы Магвайров и скоро сама это поняла.

Я слышала, как через несколько месяцев после рождения Анны Кейт, держа малышку на коленях, сказала:

– Не пора ли подумать о своем собственном доме, Роза? Ты ведь говорила, что он обещал помочь вам с этим после рождения ребенка.

Роза только плечами пожала.

– А он мне пока не нужен.

– Как не нужен? Да ты с ума сошла! Не нужен, когда появился случай избавиться от этого монстра? И вырвать из его рук эту невинную малышку!

Громко шелестя юбками, Роза дерзко прошла мимо Кейт к окну. Раздвинув кружевные занавески, она стала глядеть на Бурке-стрит.

– Сама я не смогла бы иметь такой дом, как у Лангли, а я хочу именно такой. Столько денег он, конечно, мне не даст. Я не смогла бы держать так много слуг и карету. Кроме того, меня вполне устраивает, что всем хозяйством занимается Элизабет. У меня все равно было бы все вверх дном – вы это прекрасно знаете!

– Где это видано, чтобы женщине не хотелось быть самой себе хозяйкой в своем собственном доме?

– А я и так сама себе хозяйка! – громко ответила Роза, и ее голос зазвенел. Однако ее следующая фраза потонула в кружевных занавесках; она предназначалась для того, чтобы мы ее просто прослушали, не задавая никаких вопросов: – К тому же кому захочется жить в доме один на один с Томом?

Я склонила голову над шитьем, а Кейт сделала вид, что целиком занята ребенком. Но не заметить беспокойного шороха юбок Розы, которая начала двигаться взад и вперед по комнате, собирая вещи, чтобы уходить, было невозможно.

А для меня настало несчастливое и беспокойное время. Дни стали слишком длинными и невероятно пустыми. Мой дом был безупречно прибран, и некому было нарушить этот идеальный порядок. Я вязала Адаму носки, пока их не оказалось более чем достаточно, и шила для него рубашки из тонкого полотна. Я даже связала шапочки извозчикам с Лангли-Лейн; они вполне могли обойтись и без них, и я понимала, что они смущенно принимали их только потому, что знали, как нужно мне было хоть чем-нибудь заниматься. Я продолжала вести бухгалтерские книги Ларри, но они отбирали у меня слишком мало времени и сил; наконец настало время, когда нечего даже было чинить Кейт, Дэну и Кону. У Розы была своя служанка, так что в моих услугах она уже больше не нуждалась. Мои руки были пусты, как и мои дни.

Теперь Адам стал мне словно чужой. Он был добрым и вежливым, но чужим. Не знаю, о чем он думал в те дни – о ребенке он никогда не говорил, знаю только, что он неустанно трудился. Когда «Энтерпрайз» находился в порту, Адам сам руководил всеми погрузочными работами, и если делать там было нечего, он приходил домой и доставал свои инструменты, чтобы поплотничать. Адам смастерил шкафы и полки и даже начал вынимать и менять истертые половицы на новые из хорошего твердого дерева. Много часов потратил он, чтобы покрыть их воском и до блеска натереть. Пожалуй, этот домик не стоил таких хлопот – ведь Адам три раза его покрасил и изготовил для каждого окна ставни. Мы были похожи с ним на двух Марионеток в кукольном домике. Теперь, провожая его, я чувствовала почти облегчение; но тем не менее каждый раз, когда «Энтерпрайз» отплывал или причаливал, я находилась на пристани в бухте Хобсона. Для нас это стало своего рода ритуалом. Мы жили вместе, внешне придерживаясь прежней жизни, которая на самом деле уже прошла. Никогда бы не поверила, что смерть нашего ребенка сможет так все изменить. Хоть мы и оставались любовниками, но связывала нас страсть, а не любовь. Я молилась о ребенке, но на этот раз забеременеть мне было труднее. Каждый месяц меня ждали надежда и разочарование, и с каждым месяцем Адам, казалось, все больше от меня отдалялся.

В то время мы откладывали деньги. «Энтерпрайз» перевозил много грузов, и Адам прилично зарабатывал. Он просто приносил деньги домой и отдавал их мне, не выказывая при этом никакого удовольствия, а я помещала их в банк. Адам никогда не интересовался суммой нашего вклада, оставляя это полностью на мое усмотрение. Он упорно трудился, но не ради денег.

И вот в начале 1856 года Джон Лангли объявил, что начинает строить второй корабль, который будет больше «Энтерпрайза». Он рассчитан на 314 тонн груза и команду из тридцати четырех человек. Адам должен был стать капитаном. Называться же корабль будет «Роза Лангли».

Выбор имени для нового корабля был призван подчеркнуть отношения между Розой и Джоном Лангли. Оно словно заявляло здешнему колониальному обществу, что между Лангли и его снохой не существует разлада; таким образом было сказано, что ее не только приняли, но приняли с одобрением. Я давно чувствовала, что будет именно так, еще до рождения Анны, но теперь об этом заявлялось с полной откровенностью.

Природное чутье Розы при обращении с мужчинами не подвело ее и в отношении Джона Лангли, оказав ей этим огромную услугу. Она сумела сломить его равнодушие и обезоружить его. Инстинктивно Роза проникла в самое сердце одинокого старика и нашла там для себя местечко. К тому времени вместе со зрелостью, которую принесло ей рождение ребенка, Роза приобрела еще большую красоту. Нужно было быть совсем уж странным человеком, чтобы противостоять ее попыткам подружиться, той кажущейся простодушной радости, которую находила Роза в обществе Джона Лангли, ее яркому обаянию и необыкновенной жизненной силе, что принесла она с собой в их когда-то полумертвый дом. Должно быть, Лангли видел все ее недостатки – только дурак не заметил бы их! – но, как многие из нас, он просто не обращал на них внимания. В упорядоченную жизнь Джона Лангли Роза внесла лишнее беспокойство, она была тщеславной и жадной, а иногда и шумной. Но каждый вечер она тщательно переодевалась к его приходу домой, покупая теперь платья только тех цветов, которые ему нравились, и с гордостью и нескрываемым удовольствием надевала драгоценности, полученные от него в подарок. Когда в конце дня возвращалась карета Лангли, Роза уже ждала его в зале; она наливала ему рюмку мадеры и не позволяла им с Томом одним пить после обеда портвейн в столовой. Роза брала Джона Лангли под руку и вела его в гостиную; не было случая, чтобы она отказалась спеть ему, когда он ее об этом просил. Роза выучила песни, которые нравились старику, и с тех пор мы слышали только их. Вечер за вечером, сидя в их гостиной, я наблюдала за тем, как трудится Роза, завоевывая его доверие, восхищение и в конечном счете, я думаю, даже любовь. Я никогда не видела, чтобы раньше Роза над чем-нибудь трудилась; для нее очаровывать и увлекать было всегда чем-то естественным и легким. Было очевидно, что она приобрела некоторую мудрость.

Роза стала чем-то вроде буфера против тирании Джона Лангли и оказалась в самом центре этого дома. То и дело я замечала, как умело она отвлекала внимание Лангли от какой-нибудь ошибки, якобы допущенной Элизабет, от обнаруженного им промаха Тома, совершенного по небрежности. Даже слуги, сочувствуя Розе, объединились на ее стороне, хотя капризы и постоянный беспорядок в ее владениях доставляли им немало хлопот. Роза умела смягчить раздражительного и ворчливого Джона Лангли и изменить его настроение. Казалось, он не считал, что проявляет слабость, когда улыбался, делал ей комплименты, слушал ее болтовню. Роза стала для него той дочерью, какой никогда не была для него Элизабет, эта бледная тень. В Розе он нашел человека, сломить или запугать которого ему было не под силу, и это приводило его в восхищение. Люди заговорили о том, что Джон Лангли стал мягче, и это действительно было так, – но только там, где его жизнь пересекалась с Розой.

Я могла наблюдать все это, потому что в первый год своей жизни в доме Лангли Роза еще не вышла в свет и я была ее единственной подругой. Если бы Роза захотела, ее подругой могла бы стать Элизабет. Элизабет пленило то, что кто-то мог не бояться ее отца, и она была поглощена изучением этого нового человека; необычайный факт так поразил Элизабет, что она не переставала восхищаться Розой. А Роза была с ней просто вежлива, хотя иногда и добра – когда вспоминала, что ей следует быть доброй. Однако она скучала в ее обществе.

– Нудная старая дева! – таково было ее определение Элизабет. – Бедняжка, она дрожит всякую минуту, когда ее отец дома. Она бы его возненавидела, если бы только смела.

Элизабет ревновала Розу ко всему и ко всем, кто к ней приближался: к Тому, к Анне и больше всего, конечно, ко мне. Она бы стала ревновать ее и к своему отцу, если бы только ей пришло в голову, что такое возможно. Элизабет вела странную жизнь, прячась за Розу, прикрываясь ее яркой индивидуальностью, предлагая ей любовь и услуги, о которых ее никто не просил. Роза же принимала только то, что ей было нужно.

– Мне кажется, она вездесуща, – жаловалась мне Роза. – Иногда, чтобы от нее избавиться, мне приходится закрывать перед ее носом дверь. Она всегда у моих ног, как собака.

В те места, куда Элизабет больше всего хотела бы последовать за Розой, двери были закрыты особенно крепко – эти места олицетворяли собой свободу Розы от дома Лангли. Редко можно было увидеть Элизабет в карете вместе с Розой, она никогда не появлялась на Лангли-Лейн или у Магвайров. Роза не обращала внимания на связанное с таким обращением недоумение Элизабет.

– С меня довольно того, что я веду себя так, как, по их представлениям, должна вести леди, в присутствии папаши Лангли. Не могу же я делать это еще и для Элизабет.

Однажды, оглядывая свою роскошную спальню, Роза почти шепотом сказала мне:

– Эмми, иногда мне кажется, что эти стены смыкаются вокруг меня, как будто дверь заперта, а я не могу ее открыть. Иногда я сама себе говорю – уходи отсюда, а не то умрешь.

И все это время мы понимали, что Джон Лангли ждет не дождется, когда она объявит, что снова беременна. Ему не терпелось увидеть своего первого внука, и Роза не забывала, что все еще имеет над ним власть.

Когда мы с Адамом приблизились к дому Лангли на Коллинз-стрит, то увидели там множество зевак, которые стояли и смотрели на то и дело подъезжавшие к нему кареты. Во всех окнах горел свет, и, подойдя поближе, мы услышали доносящиеся из них звуки музыки.

– Старый Джон, как видно, не останавливается на полдороге, – сказал Адам. Он сгибал и разгибал пальцы, стараясь сделать свои новые белые перчатки более мягкими и удобными.

– Остановиться на полдороге – значит, испортить все дело, – ответила я. – Он хочет представить Розу мельбурнскому обществу, и от того, как он все это устроит, зависит, как ее примут. Он и так опоздал с этим больше, чем на год, и его единственное оправдание – ее ребенок… Так что ему стоит постараться.

Мы с трудом протиснулись сквозь толпу, скопившуюся возле лестницы, ведущей в дом. Нам неохотно уступали дорогу, глядя на каждого, кто был так беден, что прибыл на прием к Джону Лангли пешком, с дерзким презрением. В вестибюле нам пришлось расстаться – Адам направился в заднюю комнату, где Элизабет обычно занималась хозяйством, а теперь эта комната превратилась в раздевалку для мужчин. А я поднялась в спальню Розы, в которой дамы оставляли свои накидки и шали. Я смотрела, как Адам пробирается через толпу в холле, – он казался мне таким красивым, таким стройным и высоким, а столь широких плеч я не видела ни у кого из встреченных здесь мужчин. Я заметила, что не я одна обращаю в те минуты на него внимание. Адам надел новый костюм, который отлично на нем сидел, и в отличие от перчаток он прекрасно в нем себя чувствовал. Но, поднимаясь по лестнице, я знала, что ему вообще не хотелось сюда приходить. Приглашения были получены уже давно, и, увидев их на каминной полке, Адам сказал:

– Можно не тратиться по этому поводу на новые наряды. В этот вечер я, скорее всего, буду в Сиднее или Гобарте.

Идти ему явно не хотелось: Адам все еще избегал встречи с Розой.

Окажись он менее честным, его могло бы здесь и не быть. Для Адама не составило бы труда задержать отправление из Сиднея до тех пор, пока бы он не был уверен, что опоздает на прием. Джон Лангли никогда бы не узнал, сколько времени ушло на погрузку. Но Адам принадлежал к тому поколению из Новой Англии, которое так высоко ценилось и кто поступал сообразно этой оценке. Поэтому, как только груз оказался на корабле, он отправился в обратный путь. Когда Адам оказался в бухте Хобсона, нам пришлось немало побегать, чтобы найти портного, готового быстро сшить ему костюм, а я написала письмо и с опозданием приняла приглашение, которое до этого отклонила. Мне тоже не хотелось туда идти. Но если уж мы все-таки шли, то надо было идти с шиком. Поэтому я углубила декольте своего свадебного платья из голубого шелка, насколько позволяли приличия, оставив длинными рукава, чтобы не был виден шрам. Я сшила темно-синюю шаль, отделав ее голубой, в тон платью, тканью. Высоко собрав волосы и заколов их гребнем, я отошла от зеркала с некоторым удовлетворением.

Когда я подбирала себе перчатки, Адам сказал:

– Какая ты, Эмма, красивая.

Но он имел в виду только то, что я модно выглядела и не была похожа на ту Эмму Браун, которая, спотыкаясь, села когда-то в повозку Магвайров; и тем более я не походила на прилизанную девочку, которая сошла здесь, в Мельбурне, с трапа корабля иммигрантов. С тех пор я приобрела мужа и потеряла ребенка, а еще я дважды стреляла в людей и видела, как они умирали. Возможно, я выглядела старше своих лет, но для меня это совсем не являлось недостатком, потому что я принадлежала к тому разряду людей, которые в юности выглядят угловатыми и нескладными и которым следует поскорее оставить ее позади. Поднимаясь в тот вечер по лестнице в доме Лангли, я выглядела лучше, чем когда-либо в своей жизни, и без трепета встречала холодные взгляды других женщин. Я никого здесь не знала, и меня никто не знал, но я бы лучше умерла, чем показала, что меня это волнует.

Когда я вышла на лестничную площадку, то увидела Адама, который уже ждал меня возле гостиной. Он снова трогал свои перчатки и белоснежный галстук. Адам подал мне руку, и мы вместе подошли к длинной веренице людей, ожидавших, когда они будут представлены. Продвигались мы довольно медленно, так как почти никто раньше не был знаком с Розой, хотя чисто внешне ее довольно хорошо уже знали. Так что у меня было достаточно времени, чтобы ее разглядеть. Роза надела платье, которое я сама ей выбрала. Оно было невероятно нежного зеленого цвета, который как нельзя более удачно подходил к ее лицу и волосам, а таких красивых открытых плеч и спины в Мельбурне не видели, должно быть, уже Много лет. На ее шее висел кулон с бриллиантом, который Джон Лангли специально преподнес ей по этому случаю. На Розе не было ни цветов, ни лент – я не позволила ей испортить простоту ее наряда лишней отделкой. Иногда я очень ревновала Розу, но даже ревность не позволяла мне портить красоту там, где я могла бы ее создавать или подчеркивать. Принимая в тот вечер гостей, Роза явилась творением моих рук, а также денег Джона Лангли.

По обе стороны от Розы расположились ее свекор и Том, которого, правда, почти никто не замечал. Я увидела, как рука Адама снова стала сгибаться и разгибаться, и подумала: а только ли из-за новых перчаток он это делает?

Наконец мы к ним приблизились и услышали обычные слова приветствия. Не помню, что именно тогда говорилось, помню только, как, услышав наши имена, Роза быстро отвернулась от предыдущего гостя, который задерживал до этого ее внимание, и, когда она взглянула на Адама, выражение ее лица сразу изменилось. Оно наполнилось смехом и радостью. Хотя ее рука и была подана с подобающей чопорностью, я так часто видела у нее этот взгляд, что не могла не понять, что он означал. Роза глядела так, когда чего-нибудь хотела, когда ее взгляд падал на что-либо, чего она желала, но еще не получила. И я вспомнила, что за свою недолгую жизнь Роза сумела завладеть всем, чего хотела, за исключением Адама.

– А, Адам… – сказала она.

И он ответил:

– А, Роза…

Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь казаться равнодушными, но Том, так же как и я, зорко следил за каждым их взглядом, и от него не могло ускользнуть выражение их лиц. Что было сказано еще, я совершенно не запомнила.

В тот вечер танцев было больше, чем разговоров, и общество, которое мы могли тогда наблюдать, представляло собой смешение двух социальных слоев, что в те дни случалось в Мельбурне не так уж часто. Джон Лангли был одним из «старой гвардии», из тех, кто, проигнорировав в свое время Колониальное управление и приказы губернатора из Сиднея, приехал, захватил и заселил землю. Это были местные аристократы, люди с упрочившимся положением и большими привилегиями. Некоторые из них, как, например, Джон Лангли, принадлежали к английскому нетитулованному мелкопоместному дворянству или были крупными фермерами; они смогли взять с собой в рискованное предприятие свои деньги и слуг. Другие приехали с гораздо меньшим достатком, но тот факт, что они были одними из первых, даровал им высокое положение в обществе. Он давал им богатые земли и право разводить на них овец. Затем явились следующие, те, кто приехал сюда в сороковых годах, чтобы подзаработать на буме вокруг земли и на перепродажах в Мельбурне. Некоторые вместе со своими состояниями исчезли одновременно с бумом; другие сумели продержаться, и, когда Викторию захлестнула золотая лихорадка, они оказались богатыми вдвойне, имея доходы и от своих поместий, и от торговли ставшей такой дорогой землей. Однако не они составляли «старую гвардию». К ней могли относиться лишь очень немногие, те, кто, незаконно захватив свободные земли, были и фермерами, и коммерсантами, как Джон Лангли. Являясь членом и того, и другого круга, он пригласил сюда представителей обоих, всех знатных и богатых людей Мельбурна, чтобы представить им свою невестку. Некоторые из семей старых поселенцев имели дерзость не явиться, так как Роза, несмотря на то, что носила теперь громкую фамилию Лангли, все-таки была из среды золотоискателей, из семьи ирландских иммигрантов. Но большинство, желали они того или нет, все-таки приехали.

Когда мы продвигались между ними, меня удивило, что очень многие из присутствующих здесь гостей лично знали Адама, а также мое имя. В основном говорили о новом корабле.

– Я слышал, что вы, Адам, будете капитаном «Розы Лангли»; это будет прекрасный корабль.

Или:

– Что, говорят, старый Джон строит новое судно? Кивнув в сторону Розы, принимающей вновь прибывших гостей, добавляли:

– Хорошее название для него выбрали.

Мне было больно слышать, как имя Адама так часто произносится вместе с именем Розы. Впрочем, на приеме я обнаружила, что и меня немного знают. Жены некоторых мужчин, которые были знакомы с Адамом, поскольку он перевозил для них товары, узнавая, кивали мне.

Действительно, Мельбурн был таким маленьким, что остаться в нем никому не известной было просто невозможно. На какое-то время Адам разговорился с человеком, который закупал у него скобяные товары. Он был из простых, и казалось, тесный накрахмаленный воротничок душит его. Его жена протянула мне руку – перчатка так сильно ее обтягивала, что у меня возникло опасение, будто она вот-вот лопнет, как оболочка сосиски. Эта дама не имела склонности деликатничать.

– Слышала, вы потеряли ребенка? Бедняжка! Думаю, сказано это было от чистого сердца. Двинувшись дальше, мы встретили в толпе Ларри. В вечернем костюме он был необычайно красив, а вьющиеся черные волосы и темный загар придавали его лицу что-то цыганское.

– А Кейт с Дэном тоже здесь?

– Нет, они не придут. Они могут переступить порог этого дома лишь в виде исключения, если кто-нибудь родится или умрет.

– А ты? – спросила я.

Он пожал плечами.

– В интересах дела я появляюсь где угодно, – он показал вокруг.

– Вероятно, все крупные мельбурнские дельцы сегодня здесь – и крупные, и помельче. – Затем он рассмеялся. – И неужели я позволю им потом говорить, что Роза оказалась без поддержки семьи?

Он обвел глазами прекрасно освещенную комнату, толпу людей, целую гвардию дополнительно нанятых слуг, снующих среди толпы с подносами, шелковые шторы и обои, красивые овальные зеркала, льющие слабый свет газовые рожки из чистого хрусталя.

– Как тебе здесь, Адам? Ради всего этого стоит стараться! – Он подмигнул и снова рассмеялся. – Я готов хоть сейчас поменять свое место на телеге на уголок в этом доме.

– Ну как? Дела идут? – спросил Адам.

Ларри кивнул.

– У Джона Лангли появится конкурент раньше, чем он об этом узнает. Я уже приглядел для себя здесь местечко, – он выразительно распростер руки. – Как тебе это нравится, Эмма, – Лоренс Магвайр, главный торговец.

– Звучит прекрасно! Как бы мы все гордились тобой…

– Ну, тогда я лучше пойду и поищу себе богатую вдовушку, чтобы это случилось как можно скорее… А где лучше…

Мимо нас как раз проходила Элизабет. Я не сомневалась, что она остановится. Она казалась измученной и даже чуть-чуть растрепанной, ведь вся подготовка к приему легла на ее плечи. По такому случаю она надела платье бледно-голубого цвета, который ей совсем не шел.

Вырез платья не был ни большим, ни маленьким, а на ее груди по-прежнему красовалась брошь Розы.

– Элизабет, я хочу представить вам брата Розы – Ларри. Ларри, это миссис Таунсенд.

Она взглянула на него несколько враждебно, в то время как он кланялся ей со всей элегантностью, на какую только оказался способен в такой давке. Я подумала о том, как грациозны все Магвайры.

– Мадам, позвольте сделать вам комплимент по поводу блестящего успеха этого вечера, – он улыбнулся с почти убийственным очарованием. – Могу оценить, как много пришлось к нему готовиться.

«Хитрая бестия, – подумала я, – он отлично знает, как работает это хозяйство». И Элизабет, обычно такая суровая с мужчинами, так и зарделась, словно девочка.

– Настоящий успех у Розы, – сказала она без тени зависти и почти дружески посмотрела на меня. – Вы видели Розу когда-нибудь такой красивой? А вы, капитан Лангли?

– Н-нет, не видел, – растерялся Адам.

В этот момент Элизабет кто-то оттеснил, пытаясь протиснуться в толпе, и смущение Адама никто, кроме меня, не заметил.

– Конечно, – с легким раздражением продолжала Элизабет, – эти мужчины – они так и вьются вокруг нее. Я имею в виду, они ведь могут утомить ее. Она еще не совсем оправилась… после родов и не думает о том, что еще слаба. Но это так – ей надо отдохнуть!

Казалось, Элизабет готова была оттолкнуть всех от Розы. Когда она ушла, Ларри посмотрел ей вслед с некоторым недоумением.

– Вот уж не думал, что Роза найдет себе такую защитницу! Это так странно. Ведь ты, Эмми, единственная женщина, с которой Роза когда-либо дружила.

– Ей не нужны женщины, у нее достаточно мужчин, – ответила я колко и затем решительно взяла Адама под руку, на сей раз твердо заявляя о своих правах. – Идем, Адам, видимо, там собираются ужинать. Я проголодалась.

– А я, – сказал Ларри, – должен приступить к поискам своей вдовушки.

Но чуть позже мы увидели, что к столу он пошел совсем не с вдовушкой, а с дочерью богатого коммерсанта, который торговал зерном по всей колонии и имел партнеров в Сиднее. В душе я пожелала Ларри, чтобы она оказалась хорошенькой, однако таковой Юнис Джексон никак нельзя было назвать. Это была высокая девица, крупная и здоровая, одетая в платье, на котором не было места ни для лишнего сантиметра тесьмы или лент, ни для еще одного украшения. В ее рыжих волосах красовался целый ворох цветов, тем не менее жемчуг на шее был настоящий. По Мельбурну ходили слухи, что Сэм Джексон ищет для Юнис жениха, хотя бы на ступеньку выше простолюдина. Но пока ему не удалось найти ни одного. Сейчас его дочь не могла отвести от Ларри своих зачарованных глаз и смеялась всему, что бы он ей ни говорил. Думаю, Ларри выглядел здесь не хуже любого другого джентльмена. Я наблюдала за тем, как он нашел для Юнис свободное место, позаботившись, чтобы ей было удобно, как принес ей из буфета шампанское и еду и несколько раз поднимал оброненный ею платок. Трудно было поверить, что эти перчатки скрывают мозоли, как и у половины присутствующих здесь мужчин. Аристократия еще не успела сформироваться в этой стране, но в тот вечер каждый всеми силами стремился в аристократы.

Чуть позже Адам как будто немного вышел из состояния транса и повеселел. Возможно, помогло шампанское. Он многим кланялся и представлял меня, и я слышала в его голосе теплоту. Когда мы проходили мимо пожилой дамы в пурпурном платье, с крашеными волосами и тяжелым бриллиантовым ожерельем на шее, она похлопала Адама по руке веером.

– А, это вы, капитан Лангли! – Затем она повернулась ко мне: – Позавчера он вез меня на «Энтерпрайзе» из Сиднея и пытался объяснить, что не имеет отношения к семье Джона Лангли.

Адам познакомил нас, и я услышала фамилию одного из крупнейших землевладельцев Нового Южного Уэльса. Она снова хлопнула Адама по руке.

– Какая у вас милая жена, капитан Лангли. Милочка! – Потом, наклонившись ко мне, она громко, чтобы мог услышать Адам, прошептала: – Вы счастливая женщина. Не часто встречала я таких красавцев!

После мы стали танцевать. До этого я танцевала только на Эврике, и скользкий, натертый до блеска паркет Джона Лангли был мне непривычен, но Адам так уверенно меня вел, что я с легкостью с ним кружилась. Думаю, мы прекрасно двигались вместе.

– Ты такая легкая, Эмми, – сказал Адам, – легкая, как перышко.

Он улыбался мне, я отвечала ему тем же, и мы легко двигались под музыку. Я даже стала надеяться, что этот взгляд между Розой и Адамом оказался только досадной случайностью, а может быть, и вовсе плодом моего воображения.

Но я ошиблась. Она не собиралась оставлять его в покое и позволять ему забыть себя. Когда позже вечером Джон Лангли вел Розу к пианино, гордый оттого, что может блеснуть перед гостями ее достоинствами, она довольно ясно выразила то, что было в ее сердце.

Толпа вежливо собралась, чтобы послушать ее пение, дамы сидели, мужчины стояли за их спинами. Помню, что руки Адама мирно покоились на спинке моего стула, когда Роза прогоняла свой обычный репертуар, составленный из наиболее любимых Джоном Лангли песен. Как и она сама, ее голос развился и окреп; оставшись таким же чистым и похожим на колокольчик, он стал гораздо богаче в нижнем регистре.

Ее пение сопровождалось не просто вежливыми аплодисментами.

А затем, напоследок, Роза решила нарушить привычный репертуар. Она спела песню, которая была для всех Лангли словно игривый щелчок по носу: мол, помните, кто я такая и откуда? Это был единственный раз, когда я слышала, чтобы Роза пела там ирландскую песню.

Она смотрела прямо на Адама – соблазнительная и влекущая за собой женщина, твердо уверенная в своей власти.

Узнаю любовь мою по шагам. Узнаю любовь мою по словам. Узнаю по куртке его голубой, А как бросит меня – что же будет со мной? Что будет со мной?

На меня Роза не обращала никакого внимания. Для нее меня здесь словно и не существовало, будто я не сидела на стуле между ними.

«… Он хороший такой, А как бросит меня – что же будет со мной?»

Глава седьмая

Впервые я увидела Лангли-Даунз в один из чарующих дней австралийской весны, когда все вокруг окрашено голубым и золотистым и кажется, что воздух словно звенит в ноздрях, до краев наполняя тебя жизнью. К тому времени прошло уже больше полугода с тех пор, как Джон Лангли устроил прием в честь Розы, и целых два года с того утра, когда я смотрела из окна «Арсенала старателя» на повозку Магвайров. Теперь я научилась ценить красоту здешней природы; глаза мои привыкли к ее неброской палитре, где преобладали коричневые, серые и бледно-голубые тона. Я уже не ждала, как прежде, встретить здесь буйную зелень. Привыкла я и к местным цветам – они были нежные, почти прозрачные и никогда не разрастались безудержными гроздьями. Их скорее можно было почувствовать, нежели увидеть. Они словно растворялись в воздухе, сообщая ветру свой острый первобытный аромат, заставлявший меня забывать, что у цветов бывает и другой запах. И снова я видела, как на эвкалиптах разворачиваются нежные малиновые листочки.

В то утро мы с Розой ехали в ее открытой двухместной коляске, а чуть впереди, в ландо, сидели Анна со своей няней и Розина служанка. Возглавлял процессию Джон Лангли, который провел весь день в седле, однако, несмотря ни на что, прекрасно держал осанку. Роза намеренно выбрала такое расположение в колонне, хотя знала, что, следуя за ландо, мы всю дорогу будем глотать клубившуюся за ним пыль.

– Зато здесь спокойно! – говорила она. – Когда едешь последним, чувствуется хоть какое-то уединение.

И, словно в пику ее словам, к нашей повозке подъехал Джон Лангли, который специально отстал, чтобы показать нам что-то в одной из деревушек, то и дело проплывающих мимо, и рассказать о хозяине этих ферм и пастбищ. Это была настоящая страна овец – зелеными просторами она раскинулась среди невысоких холмов, прочерченных извилистыми пунктирами мелких речушек, вдоль которых пушились кусты.

– Лучшие пастбища в мире, – сказал Джон Лангли.

Возможно, он несколько преувеличивал, но в легком ветерке, ласково обдувающем мое лицо, ощущалось такое свежее дыхание весны, что сейчас я готова была поверить во что угодно.

Роза отлично управляла небольшой повозкой – она старалась делать это красиво и даже несколько напоказ. Повозку ей подарил сам Джон лангли и теперь, как истинный ценитель лошадей, с удовольствием любовался, до чего ловко научилась Роза обходиться с гнедой кобылой, которую обычно впрягали в ее повозку. Роза назвала ее Таффи; она действительно любила ее и выделяла из множества прекрасных лошадей с конюшен Джона Лангли. Сначала на том месте, где сейчас сидела я, с Розой ездил грум. Они объезжали мельбурнские магазины, делали покупки или наносили визиты. После приема у Лангли это стало в порядке вещей, так как она была представлена множеству дам, предпочитавших сидеть дома и принимать гостей у себя. Ее появление на улицах никогда не оставалось незамеченным, и она знала об этом. В этом и было преимущество открытой коляски перед душным закупоренным ландо. Через какое-то время Роза стала обходиться без грума, что было строго запрещено Джоном Лангли, однако она постоянно нарушала его запрет. Ведь таким образом она получала свободу, которой не знала никогда в своей жизни; и Роза стала безрассудно ею пользоваться.

Поначалу разговоры о ней никто не воспринимал всерьез – люди просто не верили, что в таком небольшом городе, как Мельбурн, кто-то осмелится вести себя столь дерзко и необдуманно. Но слухи упрямо продолжали ползти. Основными персонажами в них были Роза и Чарльз Гринли – некий повеса, уже за тридцать, недавно прибывший из Англии, надеясь вложить здесь во что-нибудь деньги. Как он объяснял, он «хочет осмотреться». Для этой цели он снял себе на полгода домик в Сент-Кильде, и стоило ему начать действовать, как он неминуемо вышел на Джона Лангли и, конечно, был представлен ему. А поскольку 6 то время в доме Лангли постоянно проходили приемы, то столь же неизбежным было его знакомство с Розой. После этого их несколько раз видели вместе гуляющими в Ботаническом саду и даже в несколько более отдаленных местах, например в Брайтоне. А куда еще можно было пойти в Мельбурне? Ничего удивительного, что в один прекрасный день ее давно всем примелькавшаяся повозка была замечена на въезде во двор дома Чарльза Гринли. Не знаю уж, у кого хватило смелости сообщить об этом Джону Лангли, а может быть, просто Тому надоело сносить сочувственные улыбки у себя за спиной.

После этого между Розой и Джоном Лангли состоялся короткий разговор, слегка напоминавший допрос, а затем я получила послание, где содержалась просьба поехать с Розой в Лангли-Даунз на не вполне определенный срок. Странно, что Джон Лангли так деликатно обошелся с ней, а может быть, он просто не хотел до конца верить в ее вину.

– Роза слишком переутомилась от приемов – ей надо хорошенько отдохнуть. Пусть она немного поживет в покое, мисс Эмма.

И я согласилась поехать с ней. А почему бы и нет? Адам все равно был в отъезде, а даже если бы он и вернулся в мое отсутствие, то, думаю, большой разницы я бы не ощутила. Даже лучше, если мне удастся избежать нашей странной болезненной близости, которой обычно сопровождалось его недолгое пребывание в порту. Мы оба прекрасно освоили эту игру в семью и с успехом делали вид, что не замечаем взаимного напряжения. Мы были ласковы друг с другом, прощали друг другу промахи и ошибки. Но как ужасно видеть это всепрощение и доброту, когда ждешь и жаждешь лишь одного – любви! Иногда нас приглашали в дом Лангли, и когда Адам встречался там с Розой, я смотрела на них со стороны и у меня создавалось впечатление, что достаточно Адаму сказать хоть слово, как Роза с готовностью бросит ради него все, даже собственного ребенка. Наверное, кроме меня, этого никто не замечал, потому что Джон Лангли охотно принимал его у себя и даже Том постепенно начинал забывать о своем прежнем недоверии и неприязни. Я была единственной, кто видел или кому казалось, что этих двоих связывает какая-то незримая нить, которой они соединены друг с другом навеки. Я не знала, какую муку переживал в душе Адам, но считала, что только раз и навсегда принятый кодекс чести удерживал его от шага по направлению к Розе. Что до самой Розы, я думаю, она все время ждала этого шага и надеялась, что в конце концов Адам не устоит перед ней, как случалось это со всеми мужчинами.

Кажется, за все месяцы, прошедшие после приема в ее честь, они не обменялись наедине ни словом, но я видела, что слова им были и не нужны. Что-то неуловимое появлялось в комнате, где они присутствовали вдвоем: атмосфера будто накалялась от их невысказанных эмоций. Может быть, эта бесплодная тоска и толкнула Розу в объятия Чарльза Гринли.

И вот теперь я ехала вместе с ней в Лангли-Даунз, словно ее страж, словно доктор, призванный, насколько можно, облегчить ее страдания. Она доверяла мне все свои тайные мысли, и я была по-своему благодарна ей за это.

– Подумать только, меня услали сюда, как нашкодившего ребенка! – обиженно сказала Роза, и глаза ее сузились от злости и негодования, остановившись на фигуре Джона Лангли.

– Ты должна благодарить Бога, что у тебя есть такое убежище, как Лангли-Даунз, – сухо сказала я, – и еще Джон Лангли, который готов за тебя вступиться. Если бы не он, тебя бы просто по косточкам разобрали. – Немного помолчав, я добавила: – Кстати, ты знаешь, что Чарльз Гринли уезжает? Он едет в Сидней.

Она кивнула.

– Бедный Чарльз! Я, кажется, нарушила все его планы. Но я же не хотела, просто так получилось! – Она вдруг повернулась ко мне. – А откуда ты, собственно, все так хорошо знаешь, Эмми? Ты никуда не ходишь, не появляешься в обществе… Откуда тебе все так отлично известно?

– Достаточно того, что у меня есть глаза и уши. О чем, ты думаешь, разговаривают извозчики на Лангли-Лейн? А бармены в пабе?.. А владельцы магазинов, с которыми я постоянно общаюсь? От них я знаю обо всем, что происходит в Мельбурне.

– Но почему ты не сказала мне про эти сплетни?

– Я говорила тебе сотни раз – ты ничего не хотела слушать. Ты же знала, что о вас болтают, тебе просто не было до этого дела.

Я заметила, что, приехав в Лангли-Даунз, Джон Лангли сразу переменился. Он стал более мягким или, по крайней мере, не таким суровым. Может быть, дело было в том, что здесь Том и Элизабет не мозолили ему глаза своим, как он считал, недостойным Лангли поведением. А может быть, здесь он видел себя самого двадцатилетней давности – тогда он был молод, и вся его жизнь, полная свершений, проходила в этом доме.

– Все, что есть в Мельбурне, – сказал он мне однажды, когда мы вместе прогуливались по саду, – все это можно купить за деньги. А вот Лангли-Даунз или «Бухту надежды» за деньги не купишь. Кроме денег, я вложил в них собственный труд и душу.

Я полюбила наши прогулки вдвоем. А иногда по вечерам мы выходили на просторную веранду, охватывающую кольцом весь дом. На веранде с любовью и заботой выращивались редкие в этих краях английские цветы, и в сумерках аромат их был особенно сильным. Здесь Джон Лангли постепенно посвящал меня в историю этого дома – передо мной словно воочию вставал молодой хозяин, который построил его для своей жены, а через некоторое время схоронил ее в дальнем углу сада и засадил возле могилы прекрасный розарий.

– Тогда не было даже кладбищ, – объяснил он мне, – не было и церквей. И все же я похоронил ее с почестями.

Он не сказал – с любовью, однако я знала, что покойную жену он очень ценил, чего совсем нельзя было сказать о его отношении к своим детям.

Это был большой белый кирпичный дом, построенный очень надежно и без всяких излишеств. Оба его этажа опоясывала открытая веранда, на которую имелся выход из всех комнат. Огромные окна, сделанные на французский манер – до пола, больше походили на застекленные двери. В жаркие месяцы они были открыты круглые сутки, за счет чего в доме всегда сохранялась прохлада. Конечно, этот дом не был таким элегантным, как его преемник на Коллинз-стрит. Почти всю дубовую мебель Джон Лангли в свое время привез из Англии, а теперь она выглядела старой, потертой и чересчур массивной. Впрочем, она на удивление вписывалась в этот дом и даже в окружающий ландшафт. Во всех спальнях были гипсовые белые стены и светлые домотканые занавески. В этих комнатах я чувствовала себя, как дома. По здешним понятиям дом был слишком старомодным, но зато в нем, как нигде, ощущалось неторопливое движение времени. Если бы Джон Лангли смог остановиться на нем, я думаю, и он, и его дети были бы намного счастливее. Кажется, он чувствовал в отношении дома то же самое, и ему приятно было находить во мне отклик.

Во время наших совместных прогулок мы постепенно стали друзьями. Если привозили новую партию овец, я шла вместе с ним осматривать ее, и он с удовольствием объяснял мне, в чем состоят ее главные достоинства. Мы обходили земельные участки, выбранные под пастбища, заглядывали в сараи для стрижки овец, проверяли вделанные в землю кормушки. Теперь мои руки и шея стали такими же загорелыми, как раньше, на Эврике.

Конечно, это был человек совсем другого ранга, и, если бы мы находились в Англии, такие отношения были бы между нами невозможны. Но здесь с этим было проще, и все диктовалось одной лишь необходимостью. И я, как это ни удивительно, стала необходимой Джону Лангли, и не только в качестве компаньонки для Розы. Теперь он и сам во мне нуждался.

Эти первые недели на Лангли-Даунз были счастливыми для всех нас. Мы с Розой обе, каждая по-своему, представляли интерес для Джона Лангли. Я сопровождала его на прогулках, выслушивала его планы на будущее и соображения насчет внуков; Роза развлекала его по вечерам в гостиной – пела его любимые песни или просто мило щебетала о чем-нибудь. Словом, я была для него тем, с кем можно поговорить, а Роза – тем, на кого просто приятно посмотреть.

Изредка Джон Лангли уезжал по делам. Один раз он ездил в длительную поездку к бухте Надежды, потом еще два раза – в Мельбурн. И каждый раз, стоило ему уехать, Роза сразу же начинала скучать и не находить себе места, как актер, которого лишили аудитории. Ко всему прочему, на улице стояла неслыханная для весеннего времени жара, из-за чего большую часть дня мы проводили на веранде. Анна спала наверху в своей колыбельке, и даже в задней части дома, где жили слуги, было необычайно тихо. После обеда время тянулось особенно долго. Над землей висело марево зноя, в котором сонно проплывали вяло пасущиеся овцы, а тишина была такая, что ни единый листик не трепетал на застывших ветках деревьев. В такое время я по своей старой привычке сидела за шитьем, а Роза изнывала от безделья.

Один раз она сказала мне:

– Господи, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я умираю здесь – сгораю на медленном огне! Все это благолепие, овечки… Как я скучаю… по Чарли! Я скучаю по Чарли! – Она запрокинула голову. – «Чарли, милый Чарли, мой Чарли…» – шутливо пропела она.

– Тише, Роза! Ты должна забыть о нем – должна!

– Да я и не люблю его, – сказала она, – просто он здорово меня веселит. С ним я забываю… забываю обо всем, о чем хотела бы забыть…

– Но ведь это бессмысленно – забывать, – сказала я, вовсе не желая показаться жестокой, а лишь пытаясь внушить ей, что ничего другого ей не остается. – Забыть – это не значит избавиться от чего-либо. Надо просто немного потерпеть, и со временем все наладится.

Наверное, мы обе с ней говорили об одном и том же, только никто из нас не хотел выяснять все до конца.

Единственным утешением для Розы стала новая лошадь, которую ей подарил Джон Лангли. Это была прекрасная чистокровная трехлетка серой масти – Роза просто обожала ее. Этот подарок был своего рода поощрением того, что Роза согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринли и оставаться в Лангли-Даунз до тех пор, пока у мельбурнских сплетников не появится новая тема для разговоров. Роза по достоинству оценила этот жест и с удовольствием училась ездить верхом, проявляя при этом редкую смелость. Поскольку она имела ирландское происхождение, любовь к лошадям была у нее, кажется, в крови: когда она подходила к ним, то создавалось впечатление, что телом ее двигают инстинкты. У кучера и грумов она вызывала неподдельное восхищение.

– Ни одного лишнего движения! – говорил мне старший из грумов. – Ее руки двигаются так, будто она родилась, уже зная, как управляться с лошадьми.

Обычно она ездила верхом по утрам, когда было еще прохладно. Ей не разрешалось ездить без сопровождения грума, но ее молодой жеребец, которого она назвала Танцор, с легкостью оставлял позади кобылу грума. Через некоторое время она научилась прыгать через препятствия; сидя в своем неудобном дамском седле, она делала такие прыжки, что были под силу не всякому мужчине. И вскоре уже близлежащие пастбища стали тесны ей.

– Роза, я запрещаю тебе уезжать так далеко, – сказал Джон Лангли, – это опасно. Кругом полно всякой нечисти – бандиты, конокрады и все те, кто шатается здесь, потерпев фиаско с добычей золота.

Если бы он знал, какого зверя разбудил, сказав ей это!

– Бандиты, да? – воскликнула она почти с радостью. – Хотела бы я посмотреть хоть на одного, кто сможет догнать моего Танцора! К тому же я умею держать в руках оружие. Меня уже давно научили.

И после этого она стала ездить, пристегнув к ремню пистолет в кобуре. Когда новость об этом распространилась по округе, это вызвало новую волну скандальных слухов. Роза пожимала плечами:

– Кажется, все, что я ни делаю, приводит их в шок. Зачем же мне стараться и сдерживать себя? Ведь результат все равно будет один и тот же!

Джон Лангли пытался слабо противостоять всему этому, но при виде Розы, лихо гарцующей на своем коне, он ничего не мог поделать с охватывающей его гордостью.

– Ах, если бы Элизабет умела так ездить… – сказал он мне однажды.

Я тоже пыталась заняться верховой ездой в Лангли-Даунз, однако мои результаты были далеко не блестящи. Я всегда немного опасалась лошадей и согласилась учиться только из-за того, что видела: для женщины в этих местах скакать на лошади – в порядке вещей. Любая из них могла спокойно провести в седле несколько часов. Для меня нашли самую мирную и медлительную кобылу, и на ней я ежедневно угрюмо трусила по близлежащим пастбищам. Мальчик-грум, приставленный следить за мной, ехал в нескольких шагах сзади и безбожно зевал, с завистью поглядывая на другого грума, которому посчастливилось сопровождать Розу. Тот скакал в одиночестве, оставленный далеко позади, в то время как Роза гнала своего Танцора в полную силу. Иногда Джон Лангли выезжал с Розой сам, и тогда ей приходилось держаться возле него. Это ей совсем не нравилось – она любила ездить одна, до конца наслаждаясь своей призрачной свободой.

– Ах, Эмми, это так здорово! Когда я скачу одна, я принадлежу только сама себе. Это единственное, что мне нравится в этой стране – можно скакать и скакать до самого горизонта, а когда появится новый горизонт, скакать к следующему. Жаль, что всегда приходится возвращаться!

Лангли-Даунз не интересовал ее как часть богатого состояния Лангли, как ферма с ценными овцами, приносящими прибыль. Все, что она ценила здесь, – это простирающиеся кругом пастбища: акры и мили свободной земли, где не было даже деревьев, которые могли бы отвлечь Танцора от его сумасшедшего бега.

– Кринолины стали шире, – сказала Роза, – а шляпки, наоборот, уменьшились, – она зевнула и перевернула следующую страницу журнала, – надо будет заказать себе новый костюм, как приедем в Мельбурн…

Джон Лангли как раз был в отъезде, и мы сидели с ней в гостиной вдвоем, собираясь в скором времени отправиться спать. Роза то и дело взглядывала на часы. Во всем доме уже закрыли окна и ставни, и только дверь, ведущая из гостиной на веранду, была открыта – специально, чтобы на нас немного дул ветерок. Слуги разошлись спать; в холле они оставили зажженные свечи в расчете на то, что мы с Розой скоро пойдем наверх. В этот час повсюду стояла какая-то сверхъестественная тишина; Роза ненавидела эту тишину и еще кромешную тьму, покрывавшую землю на многие мили вокруг дома, не оставляя даже крохотного огонька. Все это угнетало ее, и сейчас, оторвав взгляд от книги, я увидела, что Роза выронила из рук журнал и смотрит в открытую дверь на зияющую там темноту. Лицо ее выглядело унылым и мрачным, что в последнее время было не редкостью, когда она глубоко задумывалась и переставала за собой следить. Это беспокоило и волновало меня; я знала, что теперь, хотя прошло не так уж много времени со дня нашей первой встречи, Роза была уже далеко не та восторженная девочка, которой достаточно подарить новую шляпку или костюм для верховой езды или даже бриллиант – и она уже счастлива. Хотя Танцор – ее новое развлечение – мало-помалу развлекал ее, все равно в ее жизни оставались целые долгие часы, которые не смогли бы заполнить ни ее ребенок, ни муж, ни что бы там ни было. Вероятно, она считала, что Адаму бы это удалось, но если она думала так, то глубоко ошибалась. Она не знала этого человека так, как знала его я, – каким неуступчивым становился он иногда, каким жестоким; она не ведала о его врожденной любви к порядку и аскетизму, к умеренности и приличиям. Думаю, если бы они сошлись вместе даже на короткое время, то свели бы друг друга с ума. И Адам рассудком понимал это – одно лишь сердце его не хотело с этим мириться. Что касается Розы, она никогда не умела рассуждать и была способна лишь чувствовать; ее желания и инстинкты так и выпирали из нее, особенно во время этих приступов задумчивости. И тогда перед вами сидела женщина с поникшим, болезненным лицом, какой я видела ее сейчас, – она словно запуталась сама в себе.

Внезапно она вздрогнула и, глядя в направлении двери, стала хватать воздух широко открытым ртом. Затем резко вскочила с кресла, так что журнал с глухим стуком упал на пол.

– Пэт?! О-о, Пэт!

Тихо, как тень, он подобрался к двери и теперь стоял там, слабо освещенный светом, падавшим из комнаты. Через секунду мы обе повисли у него на шее и бросились целовать его колючие щеки, а он, смеясь, заключил нас обеих в объятия. Затем он слегка отстранил нас от себя и принялся разглядывать, переводя взгляд с одной на другую.

– Рози!.. Зеленоглазка!.. – он даже склонил набок голову. – Когда я заглянул в окно и увидел здесь таких знатных дам, то подумал, что, наверное, ошибся домом. Мне и в голову не приходило, что из вас получатся такие модницы!

Роза нетерпеливо подтолкнула его в глубь комнаты. Она вся словно светилась радостью.

– Ну ладно, Пэт, не придумывай! Ты ничуть не изменился, все такой же задира! Откуда ты здесь? Ларри говорил… он слышал, что ты собирался в Новый Южный Уэльс?

– Братец Ларри знает далеко не все! Мне тут повезло стать соседом самого Джона Л., правда, милях в восьми отсюда. Я вступил в долю с владельцем небольшого местечка, его зовут Суини – Мэт Суини. Там всего несколько тысяч акров. По меркам Лангли – это немного. Мэт живет там еще со времен первых поселенцев. Для Джона Л. и других его соседей Мэт – ну просто как бельмо на глазу. Его аппетитный кусочек земли примыкает ровно к владениям Лангли, и старик дорого бы отдал, чтобы сцапать его.

– Ах ты, чертяка! – восхищенно воскликнула Роза. – Наверняка ты сделал это нарочно.

Он клятвенно замотал головой, но губы его невольно расползлись в улыбке.

– Ей-богу, мне даже и в голову это не приходило! При этих словах меня тоже разобрал смех, и я с понимающим видом похлопала его по плечу.

– Рассказывай кому-нибудь другому! Ладно, это не важно, главное, ты, наконец, получил свою землю. Ты ведь с самого начала хотел этого, да, Пэт?

– Хотел, – сказал он, – ты права.

Однако ответ его прозвучал не совсем уверенно и как-то уныло, отчего в душу мне сразу закралось подозрение, что он страдает той же болезнью, что и Роза, – постоянной неудовлетворенностью и жаждой перемен.

– Тогда почему же ты не пришел днем, как нормальные люди? – спросила Роза. – Зачем надо было пробираться сюда ночью, словно ты какой-то вор?

– Да я только что вернулся из поездки в Аделаиду, – сказал он, – прямо сегодня. Мы ездили втроем и пригнали табун лошадей на продажу. Я, кстати, чуть не остался в Новом Южном Уэльсе. Уж больно там хорошо… Можно просто бродить, и везде для тебя находится работа. Не надо надолго останавливаться.

– Значит… значит, ты не собираешься поселиться на своей земле и стать фермером? – спросила Роза несколько упавшим голосом.

Он пожал плечами.

– Ты же знаешь меня, Рози! Я только хотел немножко войти в долю. Просто, чтобы было, куда заехать. Ну, было куда в случае чего приклонить голову. А все время жить там вдвоем… не годится.

– Но когда ты будешь здесь, ты будешь приезжать к нам, Пэт? – не отставала от него Роза. – Мы так по тебе скучали! А ты даже ни разу не был в Мельбурне, не видел ни гостиницы Магвайров, ничего… Никогда не видел даже моего ребенка.

– Ну уж, читать-то я умею. Неужели ты думаешь, есть что-нибудь, что неизвестно мне про некую Анну-Марию Лангли, крещенную в протестантской церкви?

А уж про ее мамочку… Да я знаю все – про твои новые платья, бриллианты, твою собственную повозку! Спасибо газетам – не дают забыть мою сестренку Рози.

– Пойдем, я накормлю тебя чем-нибудь, – поспешно встряла я, видя, что еще немного – и между ними, как всегда, начнется перебранка, – только не вздумай убеждать меня, что ты не голоден, как собака. Я сама попробовала, каково ездить верхом: через восемь миль такое ощущение, что желудок проваливается неизвестно куда. – И взяв Пэта за руку, я потащила его к двери.

Но едва мы вышли из гостиной, он обхватил меня за плечи и повернул к себе лицом. После этого он почти минуту, не отрываясь, смотрел на меня.

– Ты выглядишь потрясающе, зеленоглазка! – Он еще раз оглядел мою прическу и платье. – Ты превратилась в необыкновенно красивую женщину, малышка Эмми.

И он решительно протянул руку и без всякого стеснения нежно коснулся моей щеки.

– Малышка, зеленоглазка…

Еду мы принесли прямо в столовую – холодную баранину, хлеб, сыр, яблочный пирог. У меня был ключ от винного буфета, который Джон Лангли всегда оставлял мне; я знала, что он не одобрил бы меня, но тем не менее выбрала там бутылку самого лучшего виски. Я не помнила такого веселого застолья со времен наших первых дней на Эврике. Мы смеялись, обменивались новостями, и от наших жестов по полированному столу разлетались хлебные крошки. Уже давно я не видела, чтобы Роза ела с таким удовольствием. Однако в самый разгар веселья в дверях вдруг появилась Мэри Андерсон – здешняя экономка. Она была в аккуратном ночном чепце и со свечой в руке. Наверное, ее разбудил поднятый нами шум, и она вышла с намерением строго разобраться с беспорядком.

– А вот мисс Элизабет не имела привычки принимать гостей по ночам!

Глаза Розы потемнели от негодования.

– Это мой дом, Энди. А это мой брат.

Она была единственной, кому позволялось называть экономку «Энди». Эта женщина относилась к ней примерно так же, как Элизабет: за малую толику внимания со стороны Розы она готова была простить ей все что угодно. И она сразу же сдалась.

– Хорошо, мисс Роза, значит, на самом деле все в полном порядке. Только вот мистер Лангли… – Она бросила взгляд на Пэта. – Вообще-то я не слышала, как вы приехали. Не слышала собак… и вашу лошадь.

Он слегка поклонился ей, почти не отрываясь от своего виски.

– Я ведь теперь сельский житель, мисс Андерсон. Первое, что я усвоил, – это делать все так, чтобы было поменьше шуму.

За разговорами мы засиделись далеко за полночь. Пэт рассказывал нам, как они перегоняли скот, какие обширные владения попадались им в Новом Южном Уэльсе, где из-за скудности земли приходится держать ее тысячами акров, чтобы прокормить всего несколько сотен голов скота. Он пересекал Маррамбиджи, доезжал до самого Дарлинга. Там же, в Новом Южном Уэльсе, он видел загадочную горную страну, где скот, отбившись от стада, застревает в глубоких ущельях, а многие места непроходимы ни для лошади, ни для человека. Он показался нам еще более жестким и непримиримым, чем на Эврике; теперь палаточный лагерь был его постоянным жилищем. Он научился всяким народным хитростям, которые нам и не снились. Во всем его крепком мускулистом теле ощущались сила и непобедимость.

Когда Пэт собрался уходить, шаги его были так же неслышны, как и когда он пришел. Поцеловав нас обеих на прощание, он сказал:

– Скоро взойдет луна, так что до Суини я доберусь в один момент.

– Мы завтра приедем к тебе, – сказала Роза, – жди нас прямо с утра.

Он насупил брови.

– Уж и не знаю, стоит ли, Роза. Мэт, ну понимаешь, от него ушла жена, поэтому женщинам там не место. Я вообще сомневаюсь, что там найдется что-нибудь из еды.

– Мы все привезем с собой, – сказала я, чтобы развеять его последние сомнения.

Я знала, что Кейт не простит мне, если я упущу возможность посмотреть на дом Суини, а кроме того, видела по Розиному лицу, что, если я не поеду с ней, она отправится туда одна.

– Не нравится мне это, мисс Роза! – сказала Мэри Андерсон. – Мэт Суини – бывший каторжник. Он приехал сюда еще двадцать лет назад. С земли Ван-Дьемена. Никто к нему не ходит… Не знаю, что скажет вам мистер Лангли, когда узнает.

– Это совершенно не касается мистера Лангли, – ответила Роза.

Когда мы собрались, Роза захотела ехать непременно на своем Танцоре, чтобы похвастаться им перед Пэтом, поэтому мне пришлось самой управлять повозкой. Я вполне неплохо с этим справлялась, правда, лошадь мне выбрали самую спокойную и надежную во всей конюшне, и Роза всю дорогу до Суини сновала впереди повозки туда и обратно, ругая мою медлительность.

– Ну можно чуть побыстрее, Эмми? Мы же собирались приехать туда до жары.

– Я стараюсь изо всех сил, Роза, имей терпение.

Наконец мы въехали на землю Суини, и это сразу почувствовалось по состоянию дороги – она была совершенно разбита колесами повозок, а по сторонам ее кренились бесконечные сломанные заборы.

– Правильно говорят, что фермера узнают по забору. Глядя на эти, сразу становится понятно, кто этот Мэт Суини.

– Да тише же, Эмми!

Мы уже почти вплотную приблизились к дому – это было довольно жалкое зрелище. Перед нами стоял маленький некрашеный деревянный домишко, окруженный, как водится, с трех сторон верандой. Его уродливые очертания немного сглаживались за счет буйно разросшихся глициний и жимолости, которые обвивали снизу доверху все опоры веранды. Но и в этом ему недоставало гармонии – растения так угрожающе расплодились, что казалось, от их чудовищной массы веранда вот-вот рухнет. Возле дома росли какие-то остатки прежнего сада, где сейчас в беспорядке валялись ржавые ведра и садовый инвентарь. Там было несколько яблонь, под одной из которых стояла скамейка.

– Чувствуется, когда-то здесь жила женщина, – сказала я.

Роза не ответила – она молчала до тех пор, пока Пэт, заслышав наших лошадей, не появился в дверном проеме.

– Добро пожаловать в поместье Суини, – сказал он.

И вдруг я увидела в глазах Розы настоящие слезы ярости.

– Пэт, – задыхаясь, сказала она, – как ты мог? Как мог ты потратить свои деньги на такое… такое…

Он помог ей спуститься, а затем привязал наших лошадей к одному из деревьев в саду. Когда он повернулся к нам, лицо его выражало спокойствие и терпимость.

– Ты не понимаешь, Роза, – вкрадчиво начал он, – вот послушай. Я повстречался с Мэтом, когда он направлялся в Бендиго, чтобы заработать хоть немного денег. Он сказал, что ему больше ничего не остается, потому что если он не заплатит в банк нужную сумму, то землю у него отберут. Он так мне ее расписал – прямо какой-то рай среди бескрайних овечьих пастбищ. К тому же он сказал, что на нее уже точат зубы самые знатные овцеводы вроде Лангли и иже с ним. Вот я и подумал, что наконец-то подоспел случай не дать им возможности получить то, чего они хотят. Я просто одолжил ему денег, и он расплатился по закладной. Теперь все в порядке, и у Мэта будет еще один шанс.

– Какой еще шанс? – усталым голосом спросила Роза и, не дожидаясь ответа, как будто заранее предполагая его нелепость, стремительно прошла мимо Пэта и поднялась на веранду.

Мы прошлись немного по комнатам, интерьер которых составляли в основном пустые бутылки и захватанные, потертые книги.

– Мэт увлекается чтением, – пояснил Пэт, но он мог бы и не говорить этого.

Наконец мы встретили в доме самого Мэта – худощавого, загорелого мужчину, который из-за цвета лица и маленького роста был похож на твердый ссохшийся орех. Он приветствовал нас радостной улыбкой и сразу же окинул меня и Розу оценивающим взглядом.

– Приятно, чертовски приятно! – сказал он с поклоном. – Знаете, моя жена ушла от меня – не осуждайте ее, ведь я иногда бываю не совсем хорош. Словом, с тех пор здесь не была ни одна женщина.

Роза уже досыта наглоталась спертого воздуха, густо заполнявшего весь дом, поэтому она без всякого стеснения перед Мэтом брезгливо сморщила нос.

– Мы привезли с собой корзину с едой для пикника, – сказала она, – поедим лучше в саду.

Конечно, Мэт был на редкость нескладным мужичонкой – много пил, совершенно не умел работать, но несмотря на все это, в нем была какая-то изюминка. Во время ленча он нарассказывал нам кучу всяких историй, в которых вечно оказывался в дурацком положении, так что в конце концов все развеселились. И я, и Роза сразу потеплели по отношению к нему, да, думаю, на нашем месте вряд ли кто-нибудь устоял. Он был такой милый и беспомощный, так искренне радовался нашему присутствию здесь, что было бы просто грешно огорчать его. Когда все поели, он растянулся в некошеной траве прямо возле нас и принялся курить трубку, задумчиво глядя вверх на кроны деревьев.

– Все-таки хорошо, когда рядом есть женщина, – вздохнул он. – Эх, Пэт… знай, мальчик, ничто на свете не может заменить женщину…

– А почему ты не женишься, Пэт? – внезапно перебила Роза. – Тебе бы совсем не мешало жениться. Ларри, например, вот уже полгода ухаживает за мисс Юнис Джексон. Ее отец, кажется, против – ведь Ларри католик, – но Юнис собирается уломать его. Знаешь, она богата: единственная наследница всего состояния Джексона.

– Да черт с ним, с этим Ларри и всеми его делами! Женщины – это не для меня. И потом, я в любом случае искал бы женщину, а не приданое. Пусть он сколько угодно влезает в это ярмо, ну а я воздержусь.

– Но Ларри поступает правильно! Мисс Джексон – очень симпатичная девушка, и она просто обожает Ларри. Она отлично для него подойдет, да и он, думаю, будет ей хорошим мужем.

– Не перевирай мои слова, Роза! Я не говорил, что это будет плохо для Ларри, я имел в виду только себя.

– А, тебе вечно все плохо, все не так! – вспылила она.

Он засмеялся.

– Я бы не сказал, Рози, что ты похожа на мирового судью, который вправе указывать людям, что хорошо, а что плохо. Незачем тратить силы на то, чтобы советовать мне. Лучше посмотри на себя! А я уж сам разберусь как-нибудь… Во всяком случае, я совершенно точно знаю, что в моей жизни нет места женщине. Я должен быть свободен. Свободен и уверен, что завтра могу уйти, если захочу…

Роза медленно поднялась на ноги.

– Эмми, нам уже пора ехать… если мы хотим вернуться до захода солнца.

Она посмотрела на Мэта, все еще лежавшего в высокой траве, и своего брата, который пристроился рядом.

– Вы, мужчины, даже не понимаете своего счастья. Что мне остается? Рожать ребенка, потом еще одного – и так до тех пор, пока Джон Лангли не успокоится.

Обычно такие вещи женщины говорят только друг другу, но для Розы никогда не существовало правил приличия. Всю обратную дорогу она вела себя очень тихо, как будто ей хватало собственных мыслей, и смиренно удерживала Танцора рядом с повозкой, пока мы не въехали в Лангли-Даунз.

Теперь Роза каждый день ездила к Суини, чтобы встречаться там с Пэтом; это продолжалось, даже когда вернулся Джон Лангли. Она не скрывала, куда едет: кажется, ей действительно доставляло удовольствие щекотать нервы своему свекру.

– Этот Суини вот уже много лет, как бельмо на глазу для всех местных овцеводов, – говорил он. – Совершенно никудышный фермер. Не может даже починить свои заборы, а уж овцы… эти паршивые твари только смешиваются с моими и портят поголовье…

– Но ведь там Пэт, – с деланной невинностью возражала Роза, – я ведь езжу не к Суини.

Ему было не под силу ее удержать; единственное, на чем он неизменно настаивал, это чтобы она брала с собой грума. С грумом Роза поступала просто: она подкупала его, он отставал и ждал ее в небольшом местечке Форбз-Корнер, в то время как она мчалась в Суини одна. Я и не пыталась в это вмешиваться, поскольку чувствовала, что этот маленький бунт может помочь Розе преодолеть все более нараставшее в ней внутреннее напряжение. И потом, ей чрезвычайно нравилось общаться с Пэтом. Большую часть времени они проводили в спорах, отдельные из которых перерастали даже в крупные ссоры. Тем не менее, каждый раз утром она снова уезжала туда, а когда возвращалась уже перед самым обедом, то выглядела счастливой и отдохнувшей. Переодеваясь к столу, она часто что-то напевала или без умолку рассказывала мне, что сказал ей Пэт, да что она ему ответила, и так далее…

Мне уже больше не пришлось побывать на пикнике под яблоней Суини. Я понимала, что одна из нас должна была сидеть дома, чтобы не оставлять Джона Лангли одного и хоть как-то сглаживать его недовольство этими визитами. Но когда Роза седлала по утрам Танцора и мчалась на нем по залитым солнцем пастбищам, я смотрела на нее с завистью. А Джон Лангли в ее отсутствие был раздражительным и сентиментальным.

По возвращении из Мельбурна он рассказал мне последние новости.

– Я оставил указания на случай, если «Энтерпрайз» вернется, когда мы еще будем здесь. Адам приедет тогда прямо в Лангли-Даунз. Нам с ним многое нужно обсудить. Следующий рейс будет очень долгим. Я хочу отправить «Энтерпрайз» в Калькутту с грузом зерна, за которым Адам заедет в Сидней. Оттуда они тронутся в Сингапур, где закупят для магазинов различные товары – все, что попадется по приемлемым ценам. Это выйдет дешевле, чем все время ездить в Англию… – И он углубился в рассуждения о достоинствах торговых складов Востока и вообще восточного рынка, что обычно любил делать, когда встречался с Адамом. После их многочисленных бесед эта тема невольно стала мне самой доступной и близкой. Несколько раз я становилась свидетелем, как старик пытался завести похожий диалог с Томом, но, как правило, через несколько минут разговор у них угасал. Элизабет, вечно склоненная над вышиванием, могла только кивать ему в ответ головой. Скорее всего, Джон Лангли завел этот разговор со мной, уже отчаявшись найти другого слушателя. И когда почти через два часа он наконец-то его закончил, я чувствовала себя так, будто сейчас встану и немедленно отправлюсь за его грузом.

Под конец он снова упомянул об Адаме и добавил, что вместе с ним, скорее всего, приедет и Том.

– Наверняка он сказал это для меня, – говорила мне потом Роза, – мол, пора мне остепениться и снова стать образцовой женой, а с Чарли Гринли все покончено и забыто.

Через несколько дней Адам и Том действительно приехали. Они прибыли около полудня, когда горизонт уже начал расплываться в знойной дымке. Я сидела вместе с Джоном Лангли на веранде в затененной части дома, как вдруг до нас донеслись звуки Розиного голоса.

– Это Адам!.. Адам!..

Я сразу же вспомнила Эврику, где она точно так же возвещала о прибытии из Мельбурна Адама и Ларри. В ее возгласе была та же радость, та же властная интонация, означавшая, что прежде всего он приехал именно к ней.

Когда мы обошли веранду кругом, она уже бежала к нему навстречу, освещенная полуденным солнцем. Роза вела себя так, будто Адам приехал один, а между тем их лошади шли почти вплотную друг к другу. Я видела, как ее руки невольно потянулись к Адаму, и только окрик Джона Лангли заставил их остановиться на полпути.

– Добро пожаловать, Адам… Том. Как вы доехали? Роза так и застыла с протянутыми руками. Она не могла слышать, как шумно и поспешно Джон Лангли набрал воздуха, чтобы выкрикнуть это, но в его интонации она уловила команду, явно рассчитанную на нее. Кажется, сейчас он впервые осознал, какая опасность поджидала нас всех теперь. Но Роза тем временем вернулась на грешную землю; медленно опустив руки, она подошла к всадникам со стороны Тома, встала на цыпочки и покорно подставила ему щеку для поцелуя. Он склонился к ней, продолжая сидеть в седле. Она не произнесла никаких слов приветствия – только натянуто улыбнулась.

После обеда я занималась в саду с Анной; она уже выучилась ползать и даже пыталась встать на ножки. Ее длинная неуклюжая юбка вся перепачкалась в пыли, когда она ползала в траве, исследуя клумбы. Я взяла ее на руки и решила спуститься к розарию, где была похоронена жена Джона Лангли, то есть ее бабушка. Наклонив ее голову к самому цветку, чтобы она полнее ощутила его теплый нежный запах, я пронаблюдала за удивленным и восторженным выражением ее лица.

– Эмм… Эмм-м… – протянула она.

И, обхватив меня руками за шею, засмеялась. Она училась говорить, и мое имя стало, кажется, ее первым словом.

Играя с ней на веранде, я слышала, как в гостиной Адам и Джон Лангли обсуждают предстоящее плавание, хотя до меня доносились лишь их невнятные голоса. Конечно, мне хотелось бы посидеть с ними, но я понимала, что для них недопустимо приглашать женщину говорить о делах. Через некоторое время Анна захотела спать, и я отнесла ее наверх и уложила в кроватку. Целуя ее перед сном, я уловила пряный запах розовых лепестков, которые она долго мяла в руках, после того как оборвала их с цветка. Уснула она мгновенно и спокойно. Анна была прекрасным ребенком – странно, что у Розы могло родиться такое мирное и ласковое дитя.

Я решила побыть немного с ней в комнате. Было так тихо, так безветренно, что от окна, где я стояла, мне было слышно ее ровное дыхание. Это была та самая высасывающая тишина, которую больше всего ненавидела Роза и которую я сама почему-то начинала любить. Передо мной за окном открывался необозримый простор земель, принадлежавших Лангли, – им просто не было конца и края, и только строгий английский сад, лежащий прямо под окнами, напоминал, что все в этом мире имеет границы. Глядя на эти бескрайние пространства, я начинала понимать, почему Джон Лангли провел здесь время своей любви.

Теперь их голоса звучали прямо внизу. Джон Лангли и Адам направлялись в розарий. Старик надел широкополую шляпу от солнца, а Адам пошел с непокрытой головой. Их шаги попадали в такт, наверное, потому, что они были одного роста – оба высокие. Они шли, склонив головы друг к другу, чтобы лучше слышать, одинаково заложив руки за спину, и были удивительно похожи, чего я раньше никогда не замечала. Глаза мои остановились на Адаме, и я сказала себе, что сейчас, в новой для нас обстановке, вдалеке от дома на Лангли-Лейн, между нами должно быть все по-другому. Наконец-то после долгих томительных месяцев, когда я ни на минуту не могла забыть об утраченном ребенке, я хоть немного оттаяла, как будто эти последние несколько недель снова вдохнули в меня жизнь. Подтверждение этому я заметила во взгляде Пэта и остро почувствовала во время долгих бесед с Джоном Лангли. Кажется, я пережила свое горе и теперь была готова бороться за счастье с новой силой. Мне захотелось отдать себя – как женщину, как жену. Я пожила немного с чужим ребенком, и мне захотелось иметь свое дитя. И своего мужа; я сказала себе, что Адам опять будет мой – весь и без остатка, и это произойдет обязательно здесь, в Лангли-Даунз. Он будет мой даже просто назло Розе. Еще никогда я не чувствовала себя такой уверенной.

Глядя на идущего Адама, я забыла, что стою у окна, что вокруг меня застыла послеполуденная тишина; в глазах у меня замелькали какие-то яркие всполохи, после чего я уже не могла больше сдерживать переполнявшие меня чувства.

– Я люблю тебя, Адам! – проговорила я вслух.

Нахлынувшая на меня волна облегчения и радости казалась мне столь мощной, что я думала, она непременно достигнет и Адама, заставив его обернуться и помахать мне рукой. Но этого не случилось; они продолжали идти, и низкий звук их голосов был таким же мерным, как дыхание спящего ребенка за моей спиной.

Сначала я не прислушивалась к разговору в соседней комнате, когда лежала вечером в своей спальне и ждала Адама. Он должен был вскоре закончить дела в кабинете у Джона Лангли и подняться ко мне наверх. Я ждала его терпеливо, все еще полная надежды, вдруг охватившей меня сегодня в комнате Анны, и не переставая думала о нем, зная, что через несколько минут мы уже будем вместе. Однако постепенно я осознала, что какой-то посторонний звук все время отвлекает меня от приятных мыслей; это были голоса, и их резкие интонации и тембр все сильнее били мне по ушам. Мое окно, как и окна всех спален в этом доме, выходило на веранду второго яруса; по соседству от меня располагалась спальня Розы. В теплые ночи окна наших комнат были постоянно распахнуты настежь – это был единственный способ спастись от духоты. До этого времени каждая из нас занимала свою отдельную комнату, и до меня долетали лишь обрывки песен, которые она напевала, но сейчас с нею был Том, и разговор у них шел явно на повышенных тонах. Я поняла, что уже невозможно остановить их семейную ссору, и слышала каждый ее звук.

– … и почему ты не можешь быть такой же, как другие женщины?

– Другие? Какое мне до них дело?

– Да уж, наверное, никакого. Это-то и ужасно! Другие женщины были бы счастливы на твоем месте… ребенок, дом – что еще надо? А ты? Ну почему тебе нужно все время бросать нас и куда-то сбегать? Все эти посещения Пэта у Мэта Суини не более чем предлог, такой же, какие ты придумывала в Мельбурне, чтобы встречаться с этой свиньей Чарли Гринли.

– Господи, Том, неужели ты не понимаешь, что я просто не могу проводить целый день за шитьем и чтением? Я создана совсем не для этого. Я…

– Знаем мы, для чего ты создана! – Он со стуком задвинул ящик комода. – Тебе нужны мужчины, да-да, Роза! Вот и весь твой интерес. Мужчины и мужчины… А мужа тебе не хватает.

– Это ты-то – муж? – презрительно сказала она, после чего раздался ее издевательский смешок, заставивший меня содрогнуться, да, наверное, и самого Тома.

Я зарылась головой в подушку и попыталась заткнуть уши простыней. Я сделала это даже не потому, что устыдилась того, что подслушиваю, а просто чтобы не слышать их возбужденных упрекающих голосов. Но звуки все равно проползали в мое сознание, и было невозможно от них избавиться.

– Другого мужа у тебя нет. Так что уж извини, – сказал Том. – И когда-нибудь ты это поймешь, Роза. Рано или поздно ты все поймешь. Не получится у тебя иметь то, чего ты хочешь. Когда-нибудь тебе все равно придется довольствоваться тем, что есть.

– Не понимаю, про что это ты! – раздраженно сказала она.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Вернее, о ком. Я имею в виду Адама.

Услышав это имя, я так и подскочила на кровати и сразу же навострила уши, чтобы дальше не пропустить ни слова.

– Адам?..

– Да-да, Адам! Кто же еще? Бог свидетель – я был дурак, когда радовался, что ты закрутила роман с этим Чарли Гринли, и наивно полагал, что ты забыла об Адаме. Но я ошибался… С самого начала, еще на Эврике, ты хотела его получить, И сейчас тоже…

– Это не так, Том! Это не так! – кажется, ее проняло.

– Действительно не так – у меня вечно все не так! Но вижу и слышу я пока хорошо. Ты помнишь, как ты вела себя, когда мы только приехали? Думаешь, никто этого не заметил? Вокруг тебя не слепцы и не дети!

– Но это неправда! Я не видела Адама много месяцев… и вообще мы ни разу не встречались с ним один на один! Разве ты не знаешь, Том? Мы еще ни разу не оставались наедине…

– Тем не менее это не мешает тебе постоянно быть вместе с ним в мыслях! Если бы Адам не был таким постным пуританином, он бы уже давно купился на тебя. Конечно, он всегда предпочитал совершать только праведные поступки, но ведь мужчина же он, черт возьми! Не кажется ли тебе подозрительным, что он избегает тебя? Ведь он просто боится. А ты знаешь это – и ждешь, когда он наконец не выдержит. Надеешься, что когда-нибудь он не устоит.

Покрывшись холодной испариной, я с ужасом слушала, как Том говорит те самые слова, которые я не решалась сказать даже себе самой. В его устах все мои давние опасения и страхи становились реальностью. Поняв, что мои сегодняшние радужные надежды пошли прахом, я в отчаянии закрыла лицо руками.

За стеной на некоторое время воцарилось молчание. Я решила, Роза начнет оспаривать его слова, но она и не подумала. Наверное, это было бы для меня слабым утешением, и все же мне хотелось, чтобы она ему возражала. Тогда бы мы с Томом могли беспрепятственно продолжать наш общий взаимообман. Однако случилось по-другому. Сначала в голосе Тома слышались гнев и отчаяние; теперь же в нем была мольба и даже слезы.

– Я не хочу, чтобы все было так, Рози… – говорил он, но я уже не могла расслышать всех его слов. – Если бы ты знала, как я тебя люблю… даже такую, все равно люблю… ты только позволь мне любить тебя…

Дальше он перешел почти на шепот, но по интонациям я поняла, что он просит и умоляет ее. И я ненавидела Розу за этот позор, к которому она толкала нас всех, за то, что она делала с Томом, заставляя его так унижаться.

Когда заговорила она сама, я, кажется, знала наперед каждое ее следующее слово. Она тоже говорила негромко, но слишком уж часто мне приходилось слышать от нее подобные разговоры, поэтому я без напряжения все разобрала.

– Будь снисходителен ко мне, Том! Я ничего не могу с собой поделать. Только ты один можешь мне помочь, – теперь уже в ее голосе звучала просьба.

Я хорошо знала этот тон! Она молила, убеждала, прекрасно сознавая, что для того, кто ее любит, это – сладкий плен.

– Ах, Боже мой, Рози! Да ради тебя я…

– Иди сюда, иди ко мне, Том!

Больше слов уже нельзя было разобрать – только торопливое воркованье голосов и долгие паузы, которые были, впрочем, красноречивее всяких слов. Я слышала все, даже более чем все. Их страсть была шумной – в ней смешались жалобные скрипы, казалось бы, монументальной дубовой кровати, тихие вскрики Розы, похожие больше на восторженный смех, и низкий голос Тома, нетерпеливо и исступленно изливающего свою похоть.

Не в силах больше этого выносить, я выбежала из спальни и села в темноте на ступеньку лестницы. Я решила, что лучше уж дождусь Адама здесь, и устроилась, положив голову на сложенные руки. Меня охватывала непереносимая зависть к Розе, потому что она могла вот так, играючи, завоевать любого, кто был ей нужен. Сейчас она успокоит Тома, убаюкает все его опасения, и он снова будет уверен, что она в его власти. Она могла позволить себе быть безрассудной и отчаянной, зная, что в самый последний момент ее удержит инстинкт самосохранения. Как я ненавидела ее за это умение обманывать нас и потом увиливать от возмездия!

Заметив внизу свет от свечи, которую нес Адам, я встала со ступенек и отошла к окну. Он не должен был видеть меня расстроенной. Это стало бы для него только лишним поводом, чтобы переметнуться к Розе.

– Эмми! Что ты здесь делаешь?

Я повернулась к нему и с улыбкой протянула ему руку. На мне была батистовая рубашка, подаренная Сарой Фоли еще на Эврике, – она наполовину состояла из кружев. Я знала, что мои волосы в теплом свете свечи всегда отливают рыжим, к тому же перед тем, как лечь, я расчесывала их не меньше получаса. Я даже надушила запястья и шею.

– Мне не спалось, – сказала я, – и я подумала, что дождусь тебя здесь.

Губы его тронула улыбка.

– Ты странная женщина, Эмми! Иногда мне кажется, что я совсем тебя не знаю.

– Может быть, и не знаешь. Или привык к мысли, что я всегда такая же, какой была на Эврике. Но на самом деле существует много разных Эмми… их надо только разглядеть.

Я подошла к нему и, встав на цыпочки, поцеловала его в губы. По моему телу пробежала радостная волна, потому что он сразу ответил на мой поцелуй. Свободной рукой он обхватил меня и с силой прижал к себе, не отнимая от моих губ своего жадного рта.

– Эмми, малышка моя… Пойдем спать… Я так долго не был с тобой. Так долго, Эмми…

Но только он открыл дверь спальни, как снова послышались звуки, из-за которых я вынуждена была уйти. Тело Адама сразу напряглось, он широкими шагами подошел к окну и яростно захлопнул его. Теперь он набросился на меня с какой-то неистовой страстью, в которой я ощутила не любовь и нежность, а скорее изголодавшуюся плоть. И я уже не в первый раз почувствовала, что на моем месте он представляет Розу. Но я все же принимала его любовь, принимала ее такой, какой она была. Ведь во мне тоже просыпалась своего рода страсть – это было отчаянное желание удержать его, сохранить его, уберечь его от Розы. И еще – зачать в себе его ребенка. Уснули мы в полном изнеможении.

Закончив писать последнее предложение, продиктованное Джоном Лангли, я перечитала его, а затем передала бумагу ему на подпись. Это было письмо его агенту в Сингапур – последнее из того множества писем, списков, документов и распоряжений, что мне пришлось писать под диктовку за эти три дня. Все они должны были отправиться в плавание вместе с Адамом. Было еще только полвосьмого утра; час назад мы завтракали при свечах. После этого Адам получил от Лангли последние указания и отправился на конюшню привязывать к седлу вещи.

Джон Лангли подписал письмо и отдал его мне.

– Спасибо, мисс Эмма, – сказал он, – это уж точно последнее.

Он позволил себе даже немного потянуться от удовольствия, что уже все закончено.

– Если бы не вы, мисс Эмма, мне пришлось бы ехать в Мельбурн вместе с Адамом… зрение у меня уже не то, да и рука тоже.

Он нахмурил брови, как будто пожалел, что сказал это; наверное, он посчитал, что напрасно обнаружил передо мной свою слабость. Чтобы не расстраивать его, я сделала вид, что не расслышала его слов, и, быстро поднявшись, сказала:

– Пойду отнесу его Адаму. А то ему придется опять распаковывать узлы, чтобы вложить это письмо.

Кроме того, это была прекрасная возможность попрощаться с ним наедине.

Утро уже дышало густым теплом. Хотя зной еще не повис у горизонта, небо было яркое и безоблачное, что обещало жаркий день. Адаму предстояло несколько часов провести под палящим солнцем. Я не спеша пошла по тропинке, ведущей к конюшням, по дороге представляя, как мы будем с ним прощаться. Пройдет много месяцев, прежде чем я снова увижу Адама. За эти три дня мы настолько сблизились с ним, что я с трудом могла поверить в предстоящую разлуку. Мы не были так близки с ним даже в период, когда ждали малыша. Но все же то, что мы так часто занимались любовью в эти дни, в большей степени было вызвано желанием хоть как-то скрыть панику, охватившую нас обоих из-за близкого присутствия Розы. Все это время она вела себя ужасно – постоянно пыталась любыми способами задеть Адама, изображала из себя преданную жену, то и дело льнула к Тому и при всех тянулась к нему с поцелуями. По вечерам она пела будто специально для него, но при этом все время посматривала на реакцию Адама. Это было невыносимо! Однако самым тяжелым испытанием стали ночи. Роза очень быстро поняла, что звуки, производимые их страстью, прекрасно слышны в нашей спальне. И она сразу же с какой-то дикой радостью принялась этим пользоваться, чтобы доставлять Адаму дополнительные мучения. Мол, если я страдаю, то и он пусть страдает тоже. Поэтому к горечи расставания с Адамом у меня примешивалось еще и облегчение.

Навстречу мне вышел грум, который готовил для Адама лошадь, и, кажется, мое появление на тропинке привело его в замешательство.

– Доброе утро, мисс Эмма. Капитан Лангли уже привязал свои вещи… он должен вот-вот подойти. Я как раз собирался набрать для него фляги… Скорее всего, день будет жаркий…

– Да, Джеймс… – я уже хотела идти дальше, но он вдруг остановил меня.

– Мисс Эмма… – он нервно помялся. – Я собирался поговорить с вами насчет моей Бетси. Может быть, вы сможете устроить, чтобы она поехала в Мельбурн немного получиться? Мисс Андерсон советовала обратиться именно к вам.

– Поговорим об этом позже, Джеймс. Я должна передать капитану Лангли документ.

– Да, конечно, мисс Эмма… но…

– Потом… давай обсудим все потом.

Уже через мгновение, лишь подойдя поближе к конюшням, я поняла, почему он пытался задержать меня. Я почувствовала, как внутри меня поднимается ярость – в дверном проеме я увидела Розу. Она стояла спиной ко мне с распущенными по плечам волосами, и оборка ее свободного капота купалась в конюшенной пыли. Когда я обогнула выступающий угол кухонного домика, она уже скрылась в полумраке конюшни. Я побежала бегом.

Достигнув их, я увидела, что Адам стоит, не отнимая руки от подпруги, которую он, видимо, подтягивал, когда появилась Роза. Могу поклясться, что на лице его застыло искреннее удивление – значит, эта встреча не была условлена между ними заранее. Роза подошла к нему почти вплотную, ей даже пришлось слегка запрокинуть голову, чтобы взглянуть на него.

– Роза, ты в своем уме? Как ты могла прийти сюда?

– Я не выдержала, Адам. На этот раз я не пущу тебя. Я уже не могу.

– О чем ты говоришь?

Она положила руку ему на плечо.

– Придется тебе взять меня с собой, Адам. Я пробовала заставить себя молчать, но теперь уж, видно, поздно. Я не могу больше здесь оставаться, Адам. Я должна ехать с тобой.

– Ты просто сошла с ума! Нельзя так давать волю своим чувствам. Нельзя! – Он медленно опустил руку, державшую подпругу.

– Я могу присоединиться к тебе в дороге, – продолжала она гнуть свою линию. – Это для меня проще простого. И мы сможем поехать вместе, Адам. Вместе поехать в Сан-Франциско. Деньги у нас будут… я могу продать свои драгоценности. – Она потрясла его за плечо. – Ты веришь, что это возможно?

Он посмотрел на нее сверху вниз, лицо его было жестким и напряженным.

– Ты надеешься, что со мной у тебя это пройдет? Все играешь в свою игру? Хочешь доказать, что тебе подвластны все мужчины, так, Роза?

Она отшатнулась от него.

– Ну что ты говоришь? Неужели ты не понимаешь, что ты – единственный? Ты единственный мужчина, который был мне по-настоящему нужен. С того самого момента, как я впервые тебя увидела.

Руки Адама потянулись к ее плечам.

– Ты не ведаешь, что творишь, Роза.

– Нет, ведаю! – радостно воскликнула она. – Я прекрасно это знаю! – Она поднялась на цыпочки. – Поцелуй меня! Ну поцелуй же меня, Адам!

Секунду или две он колебался, но потом склонился к ней, и их губы соединились. Они словно вросли друг в друга на мгновение, но тут я обрела дар речи.

– Ну и что, Адам? Ты собираешься исполнить то, что она говорит? Возьмешь ее с собой?

Они сразу отпрянули друг от друга, но мне показалось, что их руки расставались неохотно. Промелькнувшее на лице Адама удивление тут же сменилось обычным непробиваемым выражением, в котором не было ни тени смущения. Он прямо ответил на мой вопрос:

– Нет, Эмми, не возьму! Можешь мне не верить, но, даже если бы ты сейчас не пришла, я все равно не взял бы ее. – Пройдя мимо Розы, он вывел под уздцы свою лошадь и направился к выходу. В дверях он задержался и снова обернулся ко мне: – Мне нечего сказать тебе в свое оправдание, Эмми. Кажется, любые слова здесь будут излишни. Единственное, что ты должна знать, – это что я совсем не хотел тебя обидеть.

После этого он быстро оседлал коня и, не оглядываясь, поскакал к парадному входу. Я провожала его взглядом и думала над тем, что он сказал, как вдруг вспомнила, что у меня за спиной продолжает стоять Роза. Оторвав взгляд от ярко освещенного солнцем двора, я обернулась и посмотрела в полумрак конюшни, где были видны очертания се фигуры.

– Не сказала бы, что мне стыдно перед тобой, Эмми, – услышала я. – Зачем врать? Если бы ты не пришла, он был бы уже в моих руках… да, думаю, прямо здесь.

– Ты не знаешь Адама, – сказала я, стараясь сохранять спокойствие, – ты никогда не узнаешь его. Ведь он опять ускользнул от тебя. Ты потеряла его, Роза.

Она замотала головой.

– Нет, не потеряла! Пока мы оба живы, он все равно будет моим. Я никогда не потеряю его, потому что он – часть меня самой.

Я отвернулась от нее и пошла по тропинке догонять Адама. Я попрощалась с ним, как этого требовали приличия и присутствие Джона Лангли, и когда я целовала его, мои губы почти не дрожали. Отъезжая, он напоследок приподнял шляпу, и, пока он не скрылся из виду, я стояла на веранде и смотрела на него. Мне казалось, что он увозит с собой мою юность, как будто вместе с ним уезжала восторженная и наивная девочка по имени Эмма Браун, та самая дурочка, которая влюбилась в него по уши на Эврике. Здесь же, в Лангли-Даунз, оставалась другая Эмма Браун – зрелая женщина, которая знает, чего она хочет, и которая может после всего, что случилось, спокойно повернуть голову к Джону Лангли и сказать:

– Я хотела бы поговорить с вами. У меня есть к вам одно предложение.

КНИГА ТРЕТЬЯ 1862

Глава первая

Обычно мне удавалось закончить работу с бумагами еще до прихода детей. Потом мы пили чай с пирожными – я всегда наказывала, чтобы их оставляли, – и дети рассказывали мне, как провели день. Если у меня не было запланировано никаких встреч, мы вместе поднимались в комнату для занятий. Я помогала их купать и немного читала им перед сном. Иногда я не могла себе этого позволить, например, если у меня еще оставалась работа или если требовалось обсудить что-либо с Сампсоном или Лоренсом Клэем. Изредка в это время появлялся сам Джон Лангли, хотя обычно он старался не мешать моему общению с детьми. Он понимал, что это лучшее, что есть у меня в жизни. Сейчас в комнату ко мне заглянул Бен Сампсон.

– Мисс Эмма, только что передали от миссис Джордж Хэтэвей, что завтра она придет в магазин, чтобы выбрать материю на платье к балу у губернатора. Она любезно попросила, чтобы ты присутствовала, – он приподнял лохматые брови, ожидая, что я на это скажу.

Прежде чем ответить, я обмакнула ручку в чернила и дописала столбец цифр.

– Конечно же, Бен, нам придется приготовиться к тому, что в течение двух часов будут перерыты все рулоны ткани и только тогда она, возможно, решится расстаться со своими деньгами. Иногда я думаю: а всегда ли наши затраты столь своевременны и обдуманны?

Бен решил зайти и немного поболтать.

– Ну ладно уж, мисс Эмма, кто бы говорил! Она ведь надеется получить у тебя самые лучшие советы относительно того, какой цвет и фасон предпочтителен в этом сезоне. Потом она встретится еще с добрым десятком дам и расскажет им, какие замечательные советы она получила у мисс Эммы, а те расскажут еще сотне своих знакомых, и тогда нам удастся спихнуть весь этот французский шелк, хотя я считал, что он никогда не пойдет по такой немыслимой цене.

Я потерла затекшие от работы пальцы.

– Что тут говорить, Бен, это было бы здорово. Я с удовольствием перевернула бы для них весь этот магазин вверх дном десять раз, лишь бы это сулило прибыль. Это в любом случае лучше, чем сидеть здесь и подсчитывать наши жалкие гроши.

– Что ж, отлично, тогда можешь быть уверена, что половина женщин на балу у губернатора выпорхнет из-под твоей легкой руки. Они оденутся в твои ткани, твое кружево, возьмут в руки твои веера. Даже спросят у тебя, к какому им пойти парикмахеру.

– Все это, безусловно, прекрасно. Но, Бен, вспомни наши старые времена! Вот тогда было действительно здорово! Хотя каждый проданный ярд ленты отвоевывался, как пядь земли, а книги заполнялись в перерывах между обслуживанием покупателей. Наверное, путь к успеху нравится мне больше, чем сам успех.

Он перебил меня.

– Ты самая умная женщина в Мельбурне, Эмми, – сказал он, впервые не прибавив к моему имени «мисс», – и это так нелепо, что тебя не будет среди танцующих на балу. Ты бы смогла, если бы захотела. Для этого надо только заставить Джона Лангли чуть-чуть подвинуться…

Я покачала головой.

– Покупателям было бы неприятно встретить там продавщицу из галантерейного магазина. Кроме того, я и не хочу идти – тебе это должно быть известно.

Он хмуро взглянул на меня и подергал себя за кончик уса.

– Ты губишь себя в этом магазине. Ну зачем тебе все эти учетные книги, возня с отпрысками Лангли и вечная забота о Магвайрах?

– А что я, по-твоему, должна делать? Сидеть дома и вязать? Ты знаешь, что для этого я подхожу еще меньше, чем Роза, – я просто ненавижу это. – Я указала ручкой на стул, стоящий у стола напротив меня. – Садись, Бен, наверное, эта ранняя весна выбила тебя из колеи.

Он выглядел даже более чем просто выбитым из колеи, но я не стала говорить ему об этом, потому что он всегда очень беспокоился относительно своей мужественности и не выносил, когда ему напоминали о возрасте. Он закрашивал седину в кудрявой шевелюре и великолепных усах и, я думаю, правильно делал. У женщин, посещавших магазин, он имел бешеный успех.

Я взяла со стола колокольчик и вызвала Сюзанну Хиггинс – это была дочка одного из моих первых знакомых с Лангли-Лейн. Сюзанне недавно исполнилось семнадцать, и она была приставлена ко мне, чтобы я учила ее, чему могла.

– Принеси мне чай, Сюзанна, а потом подготовь свежую заварку для детей. И еще принеси виски для мистера Сампсона.

Я могла поить джентльмена виски в своем офисе, это не вызвало бы в Мельбурне никаких кривотолков, потому что все знали, какова Эмма Лангли. Прошло уже почти шесть лет с тех пор, как наш магазин впервые открыл двери для покупателей. За это время мне удалось завоевать доверие и определенную власть. Конечно, это по-прежнему был магазин Лангли, только я немного расширила его, уговорив Джона Лангли присоединить к нему соседнее здание, где раньше располагалась разорившаяся сапожная мастерская. Лангли перекупил его, и я открыла там новый отдел галантереи и тканей. Я оформила его по своему вкусу, выкрасив светло-серой краской и повесив в витрине шелковые шторы. Перед прилавками я поставила мягкие стулья, чтобы взыскательные дамы могли проводить там часы, примеряя перчатки и шляпки. В принципе я не придумала ничего особенного, только отделила продажу кружев и лент от продажи оружия и молескиновых брюк, но зато уж здесь, в небольшой пристройке к основному магазину, мне удалось воссоздать настоящий мир женщины. Отсюда уходили с чувством, что потратили свои деньги не зря, сделав самое модное приобретение, здесь всегда рассчитывали на помощь и совет в выборе вещи. Бог его знает, что это было; ведь все получали из Лондона и Парижа те же самые журналы мод, что и я. Может быть, я более скрупулезно изучала их. А может быть, в других местах просто не хватало Бена Сампсона – кудрявого красавца в пиджаке с шелковыми лацканами, который всегда готов был рассеять сомнения покупательниц и убедить их, что именно этот оттенок бархата носит сегодня весь Нью-Йорк. Ах, Бен, как будто он мог знать, что носят в Нью-Йорке, так же как и я сама!

Бен приехал сюда шесть лет назад по моему вызову. Я сообщила в письме, что открываю новый отдел в магазине Лангли и предлагаю ему принять участие в этом деле. Джон Лангли был согласен финансировать проект, хотя это было рискованное мероприятие; Лангли всегда рассчитывал только на полный успех дела, но мне он поверил. Он даже согласился пойти против предрассудка того времени, что женщин не следует пускать в бизнес. Видимо, он почувствовал, что мое предложение было продиктовано отчаянием, охватившим меня тогда, в день отъезда Адама из Лангли-Даунз. Конечно, он и в мыслях не допускал, что то, что он узнал о Розе, было правдой, но, думаю, он понял, что я страстно желаю заполнить чем-нибудь свои дни. Мне было не важно, как он воспримет это – как возмещение, как взятку или как плату за то, что сделала Роза; главное, это сулило деньги и поддержку его имени, кроме того, моя жизнь сразу же обретала смысл, так как нашелся бы выход энергии.

Бен не стал затруднять себя ответом на мое письмо, а сразу же прибыл из Балларата собственной персоной. Он стоял рядом со мной посреди убогой сапожной мастерской, которую теперь арендовал Лангли, и посматривал за окно, пытаясь сосчитать, сколько прохожих проходит мимо магазина по Коллинз-стрит.

– Мне неинтересно знать, как тебе удалось убедить Джона Лангли позволить начать это дело, мисс Эмма, но это золотая жила, еще похлеще той, что нашел Дэн Магвайр. Я – за, если ты берешь меня.

– Как насчет того, чтобы уехать из Балларата?

– Да в гробу я его видел! С тех пор как добычу золота захватили крупные компании, там наступила такая скучища, что хоть беги, а потом, что у меня там? Несколько досочек, сколоченных вместе, – вот и весь магазин. Да еще складик, которого хватает как раз на столько товара, чтобы распродать его за три дня. Я скопил немного денег и с удовольствием вложил бы их в это дело, если есть возможность.

– Возможность есть, – сказала я. – Чем меньше Джон Лангли вложит, тем в меньшей степени он будет владельцем. Но он деловой человек, не забывай об этом, Бен. И когда он берет кого-то в партнеры, он всегда требует, чтобы тот вкладывал в его дело каждый пенни: это своего рода гарантия, что партнер всегда рискует больше, чем он сам, и что он не станет относиться к предприятию спустя рукава. Я собираюсь вложить в это дело все наши сбережения.

– Адам согласен?

– Адаму все равно, что будет с его деньгами. Думаю, он забыл даже, что они у нас есть. Не волнуйся, его согласие я получу сразу же по прибытии «Энтерпрайза».

Я попыталась снова заняться измерениями и записями, но Бен поймал меня за руку и повернул лицом к себе.

– Мне не нравиться, как ты говоришь это, мисс Эмма. Что у вас там случилось с Адамом? – не получив от меня ответа, он сжал мою руку сильнее. – Я так и подумал, что очень странно для молодой замуж ней женщины ввязываться в бизнес, когда ей самое время думать о муже и о семье… Если бы ты не упомянула в письме о Джоне Лангли, я бы и не придал этому значения, хотя у меня никогда еще не было причин считать тебя дурой.

– За это время я не стала дурой, и, думаю, Адам будет согласен.

Он покачал головой.

– Я не об этом. У вас что-то случилось?

Я вырвала у него руку, но тут же поняла, что не смогу лгать ему прямо в глаза. Он знал меня настолько хорошо, что видел насквозь.

– Больше никогда не спрашивай меня об этом, Бен Сампсон, потому что тебя это совершенно не касается!

Он погладил меня по голове, как ребенка.

– Больше не спрошу. Ты права, Эмми, меня это не касается.

В течение недели он продал свой магазинчик в Балларате и вернулся ко мне. Быстро уладив все вопросы с Джоном Лангли, мы приступили к делу и в первую очередь наняли маляра, чтобы перекрасить магазин снаружи. Рядом с ярко-голубым фасадом Лангли он выглядел, как падчерица рядом с нарядной дочкой. Надо было хоть как-нибудь оживить его, и мы выбрали бледно-серый цвет с белыми вставками.

– Непрактично, – сказал нам Джон Лангли, – вам придется постоянно подновлять его.

– Зато красиво! – сказал Бен. – Это самый красивый магазин на Коллинз-стрит.

Внутри мы красили сами, но только внизу, в самом торговом зале, а офисы на втором этаже пришлось оставить в их первозданном, то есть обшарпанном, виде. На то, чтобы переоборудовать и обставить их, еще предстояло заработать деньги. На два окна, выходящих на Коллинз-стрит, мы повесили занавески из серого шелка, отороченного белой бахромой. А затем, выставив в витрине одну шляпку да еще небрежно повисшую перчатку, мы начали наш бизнес. Надпись на стеклянной двери гласила: «Дамский отдел». По сравнению с тесно набитыми помещениями основного магазина наш сразу бросался в глаза своими полупустыми полками, хотя мы пытались преподнести это как проявление изысканности и вкуса. Так продолжалось до тех пор, пока из Лондона не прибыли первые партии товара. В те дни мы с Беном были единственными представителями персонала, не считая мальчишки-посыльного, выполнявшего различные мелкие поручения, разносившего заказы на дом и услужливо распахивающего дверцы подъезжающих экипажей. Первые шесть месяцев мы просуществовали в бедности. И Бен, и я уже начинали подумывать, а не переоценили ли мы здешний рынок, не слишком ли аскетичный избрали стиль для вкусов пограничного города. Но постепенно наши прилавки и полки начали заполняться, и вот уже наступил день, когда мы вынуждены были нанять первую продавщицу, а через месяц и еще двух. Бен непринужденно прохаживался вдоль рядов, а между тем его работа приносила больше эффекта, чем можно было предположить. Я сшила себе два платья из черного шелка – скромных, необыкновенно стильных, – и уложила волосы по последней моде. Конечно, я не собиралась конкурировать со своими посетительницами, просто надеялась, что с такой внешностью мне легче будет добиваться их доверия. Лично мне вовсе не нравился мой вид, когда я шла на работу, но это было нужно для дела.

Через год после нашего открытия ряды, вдоль которых фланировал Бен, были уже постоянно заполнены покупателями – каждый день, начиная с полудня и почти что до вечера. У многих вошло в привычку, прогуливаясь после обеда по Коллинз-стрит, заглядывать в магазин Лангли, чаще всего не для того, чтобы купить что-нибудь, а просто провести время. Но мои продавщицы были вышколены и терпеливы, поэтому постепенно праздные зеваки неминуемо становились покупателями. Я изучила круг наиболее знатных дам из всего Мельбурна и обычно выходила к ним сама, а если появлялась новая, то одна из наших девушек обязательно предупреждала меня или Бена, чтобы мы обслужили ее сами. И вот так, где терпением, где лестью, мы выстроили нашу собственную клиентуру и добились долгожданных прибылей.

За долгие шесть лет мы с Беном заработали денег и сделали Лангли еще богаче. В Мельбурне до сих пор не знали, владею ли я магазином вместе с Лангли или он меня просто нанял; с одной стороны, всем было известно, что моя фамилия тоже Лангли, но с другой – у меня совершенно не было связей с высшим обществом, поэтому там неоткуда было узнать, совладелица я или нет. Неоспоримо было лишь то, что я продолжала ютиться в крашеной лачуге в самом конце Лангли-Лейн, а в свободное от работы время выступала в качестве бесплатной не то няньки, не то гувернантки для детей Розы Лангли. В обществе не сомневались, что я принадлежу к числу немногих, о которых говорят, что они приближенные Джона Лангли, и что меня хорошо принимают в его доме. Но никто не знал, к кому меня следует отнести: я стояла как бы особняком. Поэтому в Мельбурне меня уважали, но, что называется, не пускали ко двору.

И в принципе меня это устраивало, пусть даже Бен ни за что бы мне не поверил. Он всегда скептически морщился, когда я пыталась доказать, что у меня нет ни малейшего желания пойти на одну из вечеринок, к которым завсегдатаи магазина Лангли покупали перчатки и платья. Бен вообще относился ко мне подчеркнуто внимательно, и мне это нравилось; у нас было редкое взаимопонимание и симпатия, наши отношения были непринужденны и легки. Что касается Джона Лангли, он никогда не проявлял особенной привязанности к Бену, только терпел его. Временами я даже тешила себя мыслью, что Лангли иногда испытывал к Бену чувство ревности: ему горько было сознавать, что в свои пятьдесят Бен все еще не потерял привлекательности для женщин, посещавших дамский отдел. Ему претила привычка Бена подкрашивать усы и проводить вечера в пивных барах. И все же Бену нельзя было отказать в наличии собственного стиля. Во всей его длинной фигуре в черном плаще, в том, как он завязывал галстук, в его манере кланяться или щелкать пальцами, чтобы подстегнуть мальчишку-посыльного поскорее открыть дверь посетителю, – во всем присутствовала несколько щегольская элегантность, пусть даже чуть нарочитая, но всегда бьющая в цель. Вы ни за что не заметили бы, что на самом деле его грубо очерченные черты лица почти что уродливы. Нет, Бен, вне всякого сомнения, подходил для бизнеса, так же как мои платья из черного шелка.

Вошла Сюзанна Хиггинс и внесла виски для Бена и мой чай, сервированный на фарфоре краун-дерби, подаренный мне год назад самим Джоном Лангли в честь пятилетнего юбилея магазина. Он сделал этот подарок и для своего удобства тоже. Иногда он приходил ко мне обсудить дела и тогда пил чай вместе со мной, а между тем грубо сделанной керамики он терпеть не мог.

Пока я мелкими глотками пила свой чай, бросая взгляды на разбросанные по столу книги, Бен успел выпить две порции виски.

– Эмми, я начинаю чувствовать свой возраст. Видишь, что со мной творится?

Это заявление было столь неожиданным и необычным для Бена, что мое внимание целиком обратилось на него.

– Но почему, Бен?

Он вздохнул и опустил свой стакан.

– Стоит мне подумать о Штатах, как я сразу же чувствую, что превратился в никчемного старика. Вернись я сейчас туда – ну что бы я мог делать, кроме как заполнять какие-нибудь бланки? Когда-то я был чертовски метким стрелком. Я мог бы пригодиться еще кое для чего.

Бен никогда не забывал о родине, и в дни начала войны между отдельными штатами он повесил над своим рабочим столом на первом этаже портрет Авраама Линкольна, да еще таким образом, чтобы его было лучше видно покупателям. Этим поступком он страшно разозлил Джона Лангли, так как тот был на стороне Юга, впрочем, до того, чтобы потребовать убрать портрет, дело не дошло. Сам же Бен чувствовал себя отчасти виноватым в том, что лишен возможности принять участие в борьбе. Я подозревала, что на самом деле он вовсе не против оставаться здесь, но тем не менее с удовольствием целыми днями вздыхает и кусает себе локти, помышляя о защите интересов Штатов и втайне мечтая о той славе, которую мог бы снискать себе на этом поприще. Когда же я сама начинала думать об этом, то первой моей мыслью было, что война означает блокаду Южной конфедерации Штатов Севером, что неминуемо повлечет за собой сокращение поступлений хлопка в Манчестер и соответственно в наш магазин. Дабы не задеть патриотических чувств Бена, я никогда не заводила об этом разговора, но он не мог не слышать громогласных рассуждений на эту тему Джона Лангли.

– Ну что ты говоришь, Бен! – Я посмотрела ему в лицо. – Мне ты тоже необходим.

Он подергал себя за ус, как обычно делал, когда волновался или испытывал удовольствие.

– Рад по-прежнему слышать это от тебя, мисс Эмма. Конечно же, мне, старому дурню, приятно, черт возьми, когда женщина говорит, что я ей необходим. Но иногда вот, глядя, как ловко у тебя получается вести эти дела, как лихо ты управляешься с самим Джоном Лангли, я удивляюсь, сколько же времени ты собираешься держать возле себя мужчину – какого бы то ни было.

– Ты будешь нужен мне всегда! – сказала я и при этом не лгала. – Ты сам прекрасно знаешь, Бен, что есть вещи, которые женщина не может дать себе сама. Ты нужен для нашего дела – для моего дела.

Он кивнул. Мы оба прекрасно понимали, какие роли отведены каждому из нас. То, что здесь, в этой крошечной убогой комнатушке на втором этаже, я, и только я, вела все учетные книги, принимала решения, сколько, чего и какого цвета брать, по каким ценам, не имело для нас никакого значения, хотя эта работа традиционно считалась мужской. Пока покупатели видели внизу Бена, у них были все основания для уверенности, что я не вышла за рамки отведенной мне женской роли. Те, кто работал у нас, конечно, знали об этой подмене, но старались соблюдать конспирацию. Женщина тогда могла позволить себе зайти в коммерцию лишь с черного входа, да и то стараясь поменьше шуршать юбками. С каждым годом Мельбурн все более утрачивал облик пограничного города, а женщины постепенно становились такими, какими обычно хотят их видеть мужчины, поэтому я старалась вообще быть тише воды, ниже травы.

– Необходимость во мне сразу отпадет, как только Адаму хватит ума подыскать себе работу на берегу, – угрюмо сказал Бен, – да и тебе не годится так подолгу оставаться одной.

– Я вышла замуж за моряка, – напомнила я суровым тоном, – и не жду, что он вдруг превратится в фермера. Если бы у меня были дети, никто бы и не вспомнил, что я одна.

И я посмотрела на него долгим взглядом, красноречиво говорящим, что обсуждение этой темы закрыто и мне пора вернуться к работе над книгами. Бен был единственным, с кем я могла поделиться своей болью, но тем не менее он знал обо мне не все – было еще кое-что, о чем он ни за что бы не догадался. Он знал даже о моей недолгой беременности, о том, что я потеряла ребенка, недоносив его; кроме Адама, он был единственным, кого я считала возможным в это посвятить. Иногда нестерпимая мука и желание иметь собственных детей от Адама настолько меня переполняли, что мне хотелось с кем-нибудь об этом поговорить. Бен всегда с пониманием выслушивал меня, никогда не спорил и держал все мои откровения в тайне. Я не опасалась, что с его помощью они дойдут до чьих-либо ушей; даже пьяный, он контролировал себя. Бен был мне помощником, другом и доверенным, причем до такой степени, что, узнай об этом любая из женщин в магазине, она была бы просто возмущена. Мы никогда не встречались с Беном за пределами магазина, но и на расстоянии я чувствовала его защиту и опеку.

Бросив что-то на дно стакана, он продолжал:

– … и, конечно же, Адаму будет все равно, если он узнает, что этот новичок, Гарри Сеймур, бросает на тебя пламенные взгляды всякий раз, когда ты проходишь мимо галантереи. Я вообще удивляюсь, как ему удается заканчивать работу вовремя. Такое ощущение, что он только и делает, что глазеет в окно и ждет, когда ты выйдешь из магазина, чтобы распахнуть дверь и сказать тебе: «Добрый вечер». Клянусь, что скоро он станет притчей во языцех всего квартала…

Я невольно засмеялась.

– Попридержи-ка свой злой язык, Бен Сампсон! У Гарри Сеймура лишь один недостаток – это то, что он новичок здесь и совершенно один, потому что не знает ни души за пределами магазина Лангли. Бедняга рассказал мне, что до того, как приехать сюда, он потерял жену. Ей было всего двадцать четыре…

– Немногим меньше, чем тебе, мисс Эмма! – сказал Бен. – На твоем месте я бы остерегался этого мистера Сеймура – его и его тоскливых карих глаз.

– Мне нравятся его глаза, – сказала я только из желания подразнить Бена.

– Вообще-то он не слишком соответствует типу мужчин, который обычно нравится женщинам! – отрезал Бен. – Таращит на тебя свои глазищи, как корова, и ресницами – хлоп, хлоп…

Склонившись над своими книгами, я попыталась скрыть улыбку. В действительности, мне вовсе не было неприятно ни слепое восхищение Гарри Сеймура, ни ворчание по этому поводу Бена Сампсона. Иногда мне хотелось немного встряхнуться от своих шелковых черных платьев и гроссбухов, и тогда одна только призывная улыбка на лице Гарри или трогательная ревность Бена способны были напомнить мне, что я все еще нравлюсь мужчинам. С возрастом я сделала для себя удивительное открытие: оказывается, мужчины тянутся к женщинам далеко не всегда из-за красоты. И чем старше я становилась, тем больше обретала уверенность в себе.

Минут десять мы просидели молча, по крайней мере Бен, как я и просила, попридержал свой язык, а вероятнее всего, он почувствовал небольшое напряжение, которое обычно охватывало меня, если дети должны были вот-вот вернуться, а дела были еще не закончены. Глаза мои еще быстрее забегали вверх-вниз по колонкам цифр, а рука так торопилась, что скрип пера разносился по всей комнате. Однако при всей моей спешке, я все же не успела покончить с сегодняшними списками до того, как на лестнице послышались шаги и милые писклявые голоса.

Воспитанные в доме Джона Лангли, дети были обучены хорошим манерам. Анна лучше всех помнила, что в дверь следует постучать, а затем дождаться разрешения войти, но сегодня стук почему-то был неровным, и дверь распахнулась сразу же, впустив возбужденно рвущихся детей.

Первым заговорил Джеймс, старший из Розиных сыновей.

– Мисс Эмма, дедушка сказал Анне, что у нее будет собственный пони, а у меня только через год. Он сказал, что пока я буду учиться ездить на Аннином, а потом посмотрим… он так и сказал – посмотрим!

Анна была вся красная от возмущения; обычно это был чистый и аккуратный ребенок, а сегодня на ее щеках виднелись бороздки от слез.

– А Джеймс сразу же побежал к маме, и, конечно же, она сказала, что у него тоже должен быть свой пони… Она скажет папе, чтобы он ему купил. Это нечестно, мисс Эмма!

Она бросилась ко мне, и руки мои сами потянулись, чтобы принять ее в объятия. Но и Джеймс не отставал от нее, дергая меня за рукав и требуя своей доли внимания.

– У меня должен быть пони, мисс Эмма, потому что я мальчик! Ведь ты не станешь уговаривать маму, чтобы она передумала? Ну пожалуйста, мисс Эммочка, это так важно! – он все более настойчиво дергал меня за рукав.

Я примирительно похлопала его по плечу.

– Посмотрим, Джеймс, посмотрим…

Обняв этих двоих, я посмотрела на порог, где остановились еще два Розиных сына – трех и четырех лет. Они выжидательно молчали, прекрасно понимая, что, пока Джеймс не закончит, им лучше не стоит встревать. Против старшего брата они были словно в негласном сговоре, предписывающем каждому из них заступаться за другого.

– Генри… Вильям… А вы не хотите сегодня меня поцеловать?

Они тут же как сорвались с цепи и бросились ко мне, почти оттолкнув Джеймса. Они целовали меня, как всегда получается у маленьких, мокрыми губами, обхватив руками за шею.

Пока они толпились вокруг моего стула, я не сводила глаз с их милых мордашек, которые так любила. Каждый день я ревниво изучала все их черточки, боясь упустить хоть малейшее изменение. Они были так хороши, так красивы, мои ненаглядные птички, так непосредственно переменчивы! Они взяли от Розы и Тома все самое лучшее, но я сама ощущала себя и их матерью, и отцом одновременно.

– Анна, – сказала я, – девочке не годится появляться на улице с таким лицом. Давай-ка вытрем слезы.

Достав платок, я вытерла следы от слез на ее щеках. Видя, что я не собираюсь ее бранить, она расслабилась и успокоилась. У меня было совершенно особое чувство к маленькой Анне. Она не знала, что была тем самым ребенком, из-за рождения которого я потеряла собственное дитя, не знала также, что моя любовь к ней была продолжением любви к Розе, в свое время так печально закончившейся. Но она понимала, что я особенно нежна с ней и даже готова заступаться за нее перед матерью.

– Ну так как же, мисс Эмма, как же пони? – не унимался Джеймс. – Ты скажешь дедушке, что мне тоже нужен пони?

В свои пять лет Джеймс обладал точеным, редкостной красоты лицом, но выглядел таким самоуверенным и даже почти самодовольным, что походил на какого-то рассерженного купидона, вопиющего перед Богом. Он был умным, способным, хотя и чрезмерно высокомерным ребенком. Наверное, он был зачат в одну из тех ночей, когда Роза отчаянно предавалась страсти с Томом, после того как Адам ответил ей отказом и бросил ее, уехав один из Лангли-Даунз; это было шесть лет назад. Иногда я думаю, что Роза уже носила его в себе, только еще не знала об этом, когда просила Адама взять ее с собой. Вот поэтому каждый раз, когда я взглядывала на Джеймса, приходившее воспоминание было не из приятных. Конечно, его я тоже любила, но все же не так, как Анну.

Бен повернулся наконец от буфета, куда он прятал бутылку виски.

– Добрый день, мисс Анна, – сказал он и вежливо поклонился ей.

Она ответила на его приветствие, сделав изящный книксен. Кроме случаев, когда она особенно волновалась, манеры ее были безупречны, что составляло гордость для дедушки Джона Лангли. Поняв это, она удвоила усилия в этом направлении; в борьбе за первенство между нею и тремя ее братьями, а также в неосознанном соперничестве с матерью, она использовала все свои преимущества. С рождением трех красивых здоровых внуков Джон Лангли и думать забыл о разочаровании, постигшем его, когда первенцем вместо долгожданного мальчика оказалась Анна. Теперь он гордился ее умом и красотой. Она была похожа на Розу, только еще более нежная, чем мать. Для Джона Лангли она была маленькой женщиной, которую он мог любить и обожествлять без того тайного неудобства и досады, что он испытывал в отношениях с ее матерью. Как и все дети Розы, она была черноволосой и белокожей – черты скорее Магвайров, чем Лангли.

– Добрый день, Джеймс… Генри… Вильям, – каждому из них Бен пожал руку.

В присутствии детей его элегантные манеры проявлялись особенно ярко. Он даже убирал в буфет свою бутылку с виски и смиренно пил с нами чай. Вильям забрался к нему на колени и закатал чулок, чтобы продемонстрировать содранную коленку.

– Это Джеймс меня толкнул, – объяснил он и повернулся к Бену за сочувствием.

Бен сокрушенно покачал головой, а я приложила палец к губам и сказала:

– Тш-ш, Вильям… разве можно рассказывать такие вещи?..

– До он вообще ябеда, – презрительно сказал Джеймс, – даже мама говорила!

Поток их детских новостей не прекращался, пока Сюзанна не внесла поднос с чаем. Няня, всегда сопровождавшая их на послеобеденной прогулке, привычно ждала внизу, и пока они были здесь, со мной, они в полной мере наслаждались свободой, которая, как им было известно, сразу же исчезнет, стоит им добраться до классной комнаты в доме Лангли. Здесь, у меня, каждый из них имел свой маленький мир. Они уже не были младенцами, знали толк в игрушках и книгах и здесь находили их для себя во множестве. Это были и деревянные зверюшки, вырезанные для них Адамом, которых они пытались мастерить и сами.

– Я выучил еще одну страницу, мисс Эмма, – сказал Джеймс, – давайте я расскажу.

Он пододвинул стул поближе к моему, затем подошел к книжной полке и взял там свою детскую библию. Разложив ее передо мной на столе, он сел рядом и слегка прочистил горло.

– Господня земля и что наполняет ее…[1]

Я увидела, что он водит по строкам пальцем.

– Джеймс, ты должен не считывать, а рассказывать наизусть!

– Я почти читаю. Вчера я попросил Анну, чтобы она перед сном прочитала мне это место семь раз, пока я не запомню все слова. Семь ведь счастливое число, правда, мисс Эмма?

Читать он научился за этим столом, или почти читать, как он сказал. Я посмотрела на Анну, перебиравшую ленты на шляпке своей куклы, для которой она сама сшила одежду. Вильям уже слез с колен Бена и утащил его к столику в углу, где Генри составлял картинку-загадку, специально приготовленную для них. В свое время они с Вильямом построили на нем домики и крепость из моих гроссбухов. Сюзанна Хиггинс помогла им сделать игрушечных солдат из ненужной бумаги, обнаруженной ими в корзине. Бен повесил на стену карту Соединенных Штатов и прикрепил к ней флажки, представляющие силы Союза и Конфедерации. По ним они изучали военное искусство и теорию. Джону Лангли не особенно импонировал тот факт, что его внуки под чутким руководством Бена принимают сторону союзных войск, однако он не вмешивался. Возможно, он понимал, что именно здесь, в этой неопрятной комнате, среди беспорядочно разбросанных гроссбухов и чайных чашек, его внуки получают самое разностороннее образование, здесь они в большей степени познают мир, чем рядом с бесцветной женщиной, нанятой к ним в гувернантки. Джон Лангли сам добился успеха благодаря своим способностям и хотел, чтобы его внуки были такими же. Думаю, это была единственная причина, по которой он не накладывал запрета на их ежедневные встречи с Магвайрами. После неудач с воспитанием Тома и Элизабет он стал мудрее и теперь понимал, с какой пользой проводили дети время в обществе Бена и меня, как важно для них было с ранних лет почувствовать и атмосферу магазина Лангли, и жизнь гостиницы возле Конного завода. Он не вынашивал планов отправить их учиться в Англию, как сделал уже однажды с их отцом и теткой Элизабет. Джон Лангли собирался научить их существовать в том мире, где им предстояло жить.

Джеймс продолжал перелистывать страницы. Он нашел еще одно знакомое место, и его звонкий голосок зазвучал с новой силой:

– При реках Вавилона, Там сидели мы и плакали, Когда вспоминали о Сионе…[2]

А где находится Вавилон, мисс Эмма? Анна ответила ему за меня, и довольно презрительно:

– В Библии, где же еще!

– Ну уж нет, в Библии нельзя находиться, это я точно знаю!

Но Анна уже не слушала его. Она прислушивалась к звукам на лестнице, и это был голос Розы, вернее, даже не голос, а что-то неуловимое – запах ее духов или шуршание шелковых юбок.

– Это мама! – сказала она и сразу вся подобралась, быстрым движением вытерла лицо еще раз, используя юбочку своей куклы.

Затем дверь распахнулась и появилась Роза.

– Ну, как тут мои птенчики? – она протянула руки, и все они гурьбой бросились к ней – Анна, Джеймс, Генри и Вильям; каждый спешил получить свой законный поцелуй в щеку. Она посмотрела поверх их голов на меня, и в ее торжествующем взгляде читалось напоминание о том, что именно она их настоящая мать и что, вот, мол, посмотри: стоит мне лишь распахнуть объятия – и они сразу же в моей власти. Она никогда не теряла способности очаровывать собственных детей. Даже при том, что она уделяла им за день каких-нибудь десять минут, она ухитрялась сделать так, чтобы эти недолгие мгновения казались им настоящим волшебством. С Розой они не позволяли себе хныкать и капризничать; все они наперебой старались показаться ей в лучшем виде и продемонстрировать свои последние достижения. Если они плохо себя вели, то она уходила, а если хорошо, то источала нежность и даже иногда пела для них. В их глазах, как и в глазах других, она была необыкновенной красавицей. Она казалась им почти неземной со своими шелками, драгоценностями и экзотическими ароматами духов. Они с трудом верили, что это их мать; как будто бы она могла в любую минуту исчезнуть, как исчезает прекрасная картинка, стоит только захлопнуть книгу.

Раздав им поцелуи и немного поворковав, Роза перешла на отрывистый тон:

– Эмми, какой кошмар! Кажется, я потеряла по одной белой перчатке из всех моих пар. И мне теперь нечего сегодня надеть…

– Внизу, в магазине, их полно, – сказала я сухо. Она пожала плечами.

– Конечно, если ты настаиваешь, я прибегну к помощи этих тупых девиц, которые не понимают, что к чему…

Я поднялась.

– Хорошо, я сейчас же пойду! – А затем добавила уже детям: – Допивайте молоко и не ешьте много пирожных. Анна, ты остаешься за главную. И налей мистеру Сампсону чашечку чая.

Уходя, Роза едва кивнула Бену в ответ на его приветствие. Она всегда была подчеркнуто холодна с ним, а он находил злорадное удовольствие в беспрестанном упоминании Эврики в ее присутствии. Тогда в Мельбурне уже мало кому было известно, что миссис Лангли начинала свою карьеру на Эврике.

Внизу, в магазине, Роза, удобно расположившись в одном из плюшевых кресел, принялась неторопливо перебирать выложенные перед ней длинные белые перчатки. Я и не спрашивала о размере. Все, что касалось Розы, я знала уже наизусть.

– Надо бы подобрать к прозрачному голубому шелку, – сказала она.

Я кивнула.

– Да-да.

Я ведь сама помогала ей выбрать этот шелк, точнее, выбрала за нее сама. Роза покупала все в магазине Лангли и всегда только с моего одобрения. Возможно, она и не нуждалась в моей помощи, но для нас обеих это была одна из возможностей продемонстрировать окружающим нашу дружбу. Таких возможностей было немало, правда, вот дружбы уже давно не было. После того злосчастного дня шесть лет назад на конюшнях в Лангли-Даунз от нее не осталось ничего, кроме пустой формальной оболочки. Единственное, что еще теплилось во мне по отношению к Розе, так это воспоминание о милой девочке, которая была так добра ко мне на дороге в Балларат. Любовь осталась у меня не для Розы, а для Кейт и для Дэна. Да еще для Розиных детей. Она же тянулась ко мне, я уверена, потому, что я казалась ей пусть слабым, но все же мостиком, связующим ее с Адамом. Наверное, тот, кто утверждает, что между женщинами невозможна дружба, не так уж и не прав.

– Прекрасная лайка, – сказала я, – это лучшее, что мы когда-либо получали.

Она повертела перчатки перед носом.

– Да, – сказала она рассеянно, так как, видно, уже утомилась от этих белых лайковых перчаток, как и от всех остальных вещей, – они понадобятся мне сегодня на приеме Крествелла.

– Так ты не будешь на обеде у Юнис и Ларри? Она пожала плечами.

– Ты ведь знаешь папашу Лангли. Он всегда говорит, что внешние социальные обязательства надо ставить выше семейных.

Джон Лангли имел в виду несколько другое, но она интерпретировала его именно так.

– Я как-нибудь в другой раз приглашу на чай эту мисс… мисс…

– Маргарет Курран, – сказала я.

– Да-да, мисс Курран.

– Мне кажется, тут несколько другое, Роза. Юнис и Ларри вложили в этот обед столько сил. В конце концов, это празднование помолвки нашего Кона… и потом… он ведь скоро уезжает в Сидней.

– Да, в самом деле, – сказала она, – я все никак не могу привыкнуть к мысли, что наш маленький Кон уже так вырос, что тоже женится, – ее голос смягчился. – Думаю, это потому, что он единственный в семье младше меня. – Она вскинула брови. – Я и про себя не могу поверить, что тоже стала старше. Я об этом и не думаю.

Затем она решительно сгребла в кучу все перчатки, как будто этим хотела закрыть неприятную тему.

– Пришли мне шесть пар – все равно каких. Может быть, из шести пар хоть в одной я потеряю не правую, как всегда, а левую. Они еще останутся у тебя до вечера, Эмми?

Я кивнула. Я знала, что на улице ее ждет ландо, но Роза предпочитала не возить с собой покупки. Так она подчеркивала свою принадлежность к Лангли. Она встала, собираясь уходить, и я в последний раз оглядела ее с головы до ног, внимательно изучая каждую черточку ее лица, прически, костюма. Как всегда, она была прекрасно одета – я сама выбирала для нее эту одежду, а следили за ней две служанки, нанятые специально для исполнения всех Розиных прихотей. И, как всегда, в ней был какой-то свой, только ей присущий художественный беспорядок, на редкость привлекательный и создающий у вас впечатление, что она как бы выбивается за рамки своей одежды. Она всегда затмевала собой любое украшение: шея ее была лучше любого кружевного воротничка, а уши казались прекраснее изумрудных сережек, подаренных Джоном Лангли. Роза всегда была выше вещей и обстоятельств, да, наверное, и останется такой всегда. Глядя на нее, я успокаивала себя мыслью о том, что с годами она растолстеет; сегодняшние спелые формы неизбежно станут переспелыми. Но пока это было не так. Сейчас, между двадцатью и тридцатью, красота ее была в самом расцвете.

Кажется, она почувствовала мой тяжелый взгляд, и глаза ее слегка блеснули, как будто она догадалась, о чем я думаю. Непринужденным, почти игривым голосом она спросила:

– Какие вести от Адама?

С годами она стала менее наивной. Теперь она не сопровождала свои вопросы отчаянными, выдающими ее с головой взглядами. Она спрашивала осторожно и спокойно, словно речь шла просто об одном из дальних родственников. Мы частенько играли с ней в эту игру – она, вероятно, чтобы слегка пощипать меня и поколебать мою уверенность в Адаме, а я, напротив, чтобы продемонстрировать ей свою власть над ним.

– Спасибо, Роза. Вчера я получила письмо из Кейптауна. На западном побережье Австралии их на целую неделю задержал шторм. Но теперь уже все хорошо, осталось только немного подремонтироваться в Кейптауне.

Она кивнула с улыбкой.

– «Роза Лангли» – очень хорошее судно, оно было построено на славу.

– Адам – неплохой капитан.

– Капитан всегда под стать своему кораблю! – отрезала она.

Иногда ей доставляло удовольствие покритиковать Адама; она не могла простить ему то утро в Лангли-Даунз.

– Адам действительно лучший капитан, и он под стать своему лучшему кораблю.

– Ты просто трогательно добра к нему, Эмми.

– У меня есть на это причины.

На лицо Розы словно набежала туча, глаза ее даже потемнели от злости, которая была направлена как на меня, так и на Адама. С того самого утра шесть лет назад ей ни разу не удавалось пробить наше с Адамом единство; если оно и давало трещины на поверхности, то она могла лишь догадываться об их существовании.

На щеках ее выступили красные пятна – она лихорадочно искала еще какой-нибудь способ уколоть меня. Посмотрев на лестницу, ведущую наверх, она процедила:

– Дети должны поехать со мной – уже поздно. И вообще они проводят здесь слишком много времени. Это совершенно никуда не годится… – Она взяла зонтик и, уже уходя, добавила: – Надо будет сказать об этом папаше Лангли.

Угроза расставания с детьми была самым ее грозным оружием, и она это знала. Вот почему в конечном итоге я соглашалась выбирать ей перчатки, шляпки и платья, почему я вела себя, как будто была ее лучшей подругой, и позволяла ей мною пользоваться.

– Я пошлю за ними, – сказала я.

– Да уж, пожалуйста, – она скрылась за дверью. Дети быстро спустились вниз и наспех попрощались со мной.

– А ты не поедешь с нами, мисс Эмма? – спросила Анна. – Я раскрасила карту специально для тебя…

– Завтра, дорогая моя, – ответила я ей, – сегодня у твоего дяди Кона помолвка, и мне нужно успеть домой, чтобы одеться…

Меня оборвал голос Розы, уже сидевшей в ландо:

– Дети, вы что, не слышите меня? Немедленно идите сюда!

По интонации они поняли, что она сердится, и поэтому поспешили подчиниться. В такие моменты она переставала быть для них принцессой из сказки, а становилась обычным человеком – способным раздражаться и злиться, готовым даже всыпать им по первое число за какой-нибудь незначительный проступок, в другое время вызвавший бы только улыбку. Нет, они были не дурачки, чтобы испытывать ее терпение. Я не пошла провожать их до ландо, а осталась стоять в дверях, наблюдая, как они, один за другим, набиваются туда, подгоняемые визгливыми окриками Розы. Когда они уселись, она, не оборачиваясь, дала сигнал трогаться. Служанка, что сопровождала детей ко мне в магазин, осталась одна – ей теперь предстояло возвращаться домой пешком.

Чтобы добраться до особняка Ларри в Сент-Кильде, я специально наняла кэб, который, как я рассчитывала, должен был отвезти меня и обратно. Конечно, стоило мне только заикнуться, и Лангли предоставил бы мне любой из своих экипажей, но я не собиралась этим пользоваться. В некоторых вещах мне было важно подчеркнуть свою независимость от его семьи, хотя это, безусловно, была лишь видимость.

Ларри построил себе в Сент-Кильде целый дворец, окружив его к тому же просторными лужайками и газонами, позволявшими каждому прохожему любоваться подобным размахом. Скорее всего, строительство такого дома втянуло его в долги, и даже приданое Юнис Джексон вряд ли здесь помогло, но я не сомневалась, что Ларри все подсчитал – выставление своего благополучия напоказ всегда вело только к богатству. Я слышала, как однажды он говорил, что один лишь бедняк никогда не имеет долгов, и хотя сам он еще не был настоящим богачом, но, судя по всему, к этому уже шло. Женившись на Юнис, он стал партнером ее отца, и фирма Джексона и Ларри сразу же прославилась в трех колониях, после чего начала стремительно набирать обороты. Прелестная и всегда всем довольная Юнис родила ему уже троих наследников и теперь была беременна четвертым. Подобно Джону Лангли Ларри был явно озабочен проблемой продолжения династии.

Старый Лангли как-то сказал про него:

– То, что у Розы приводит к одним лишь неприятностям, а именно – необузданный нрав, в Ларри, кажется, направлено в нужное русло. Дай-то Бог моим внукам унаследовать это.

Ларри был смел и удачлив, он без всякой боязни захватывал в свои владения агентства и магазины, на первый взгляд совсем невыгодные. Увлекая за собой Сэма Джексона, он продвигался к Новому Южному Уэльсу и в Южную Австралию и по ходу заключал все новые сделки, организовывал мелкие концерны и беспрестанно вкладывал деньги, обрастая ими, как снежный ком.

– Если Ларри проживет достаточно долго и при этом не разорится, он переплюнет самого Лангли, – говорили про него люди.

Кэб повернул к дому Ларри, утопающему в роскоши, перегруженному архитектурными украшениями, – дому, который прямо-таки кричал всему миру, что его владелец способен еще и не на такое. Везде, где только можно, были вставлены ажурные металлические решетки, даже края медной крыши были украшены затейливым кружевом из металла. Не хватало разве что павлинов, разгуливающих по стриженым газонам, странно, что Ларри не пришла в голову такая идея. Юнис приняла бы ее с восторгом, как и все, что предлагал муж.

Ларри сам вышел, чтобы открыть мне дверцу кэба; он хоть и гордился своими владениями, но на самом деле не был гордецом, к тому же был проворнее самого ловкого из своих слуг. Подавая мне руку, он поцеловал меня – этот знакомый поцелуй в щеку означал доверие и гостеприимство, вот уже много лет оказываемые мне как еще одному члену их семьи. Большего Ларри никогда себе не позволял.

– Эмми, ты выглядишь сногсшибательно! Никогда еще не видел тебя настолько… настолько элегантной!

– Это потому, что ты никогда не утруждал себя приехать взглянуть на меня за стенами магазина.

Но вообще-то он был прав – у меня никогда еще не было такого платья, как это. Оно было сшито из нежно-абрикосового шелка, фасон необычайно подчеркивал мою тонкую талию, а кринолин был таким широким, что, передвигаясь по комнате, мне приходилось все время напрягать свое внимание. Когда я шла через залу туда, где Юнис встречала гостей, он плавно колыхался при каждом моем шаге, доставляя мне удовольствие.

– Эмми, дорогуша… – сказала она нежно и подставила щеку для поцелуя.

Она была еще все та же девочка, которую я запомнила на приеме, устроенном Джоном Лангли в честь Розы. Такие же рыжие волосы, такое же платье, щедро украшенное лентами и цветами. Только фигура стала чуть тяжелее – ведь через три месяца должен был появиться ее четвертый малыш. Чтобы скрыть это, она слегка задрапировала себя длинным шарфом, конец которого развевался сзади. Впрочем, она не слишком уж старалась, так как знала, что Ларри очень гордится всем, что связано с детьми, а большего ей было и не нужно. Достаточно любви и одобрения со стороны Ларри, чтобы она счастливо и упоенно занималась детьми. У нее был спокойный и даже немного скучный нрав, но с того времени, как они поженились, Ларри и не смотрел на других женщин. Все, что ему было нужно, – это чтобы от него зависели; энергии и буйной страсти у него самого было в избытке. Дома он искал только покоя и смирения, его слово должно было быть законом. С Юнис ему это легко удавалось.

– Ты только посмотри, Дэн, на нашу Эмми! – Кейт распахнула руки для объятий. – Боже, как приятно видеть тебя без твоего черного одеяния!

Она уже не была такой стройной, как тогда, на Эврике, но все еще сохраняла привлекательность и была одета в излюбленных лиловых тонах. Богатые платья, правда, уже не могли скрыть ее годы, хотя, когда Кейт улыбалась и начинала говорить, любой забывал о ее возрасте. И пусть ее имя никогда не появлялось в списках приглашенных к губернатору, она все равно была одной из известнейших дам в Мельбурне.

Поцеловав меня, Дэн спросил:

– Ну что, Эмми, какие новости от Адама?

Я сообщила ему то же, что говорила до этого Розе, и он кивнул. Его высокая фигура уже слегка ссутулилась, но плечи были по-прежнему мощными; в бороду и волосы прокралась седина.

– Скоро у Адама будет пароход, – сказал он, – и тогда поездки станут короче. Хорошо, если он чаще станет бывать дома.

В глубине души Дэн сознавал, насколько я одинока, и я чувствовала это без всяких слов. Он был добрейшим человеком из всех, кого я знала, и в Мельбурне это было общеизвестно. Гостиница Магвайра была бойким местом, но сколь ни успешно Дэн зарабатывал деньги, он никогда не клал их в банк. Они всегда словно утекали сквозь пальцы, потраченные неизвестно на что – подарки, кредиты всем подряд, дорогие обеды, наряды для Кейт, мебель, книги для Кона, пони для детей Ларри. На некоторое время Ларри удавалось попридержать этот поток бездумных растрат, но это было все равно что затыкать дыру в плотине пальцем. И в конце концов Ларри сам начал испытывать странную гордость за своего отца, прослывшего самым щедрым человеком в городе.

Я зашла в красную гостиную Ларри, где красовался огромный, красный с золотом, персидский ковер, привезенный Адамом из Сингапура специально для Ларри. Камин нелепо сверкал девственной белизной на фоне мебели черного дерева – именно такие камины Ларри, как на грех, углядел в гостиной у Джона Лангли. Вообще я ни разу не видела, чтобы человек с таким удовольствием вот уже два года строил и обставлял свой дом. Причем это вовсе не была какая-то мания – просто истинное удовольствие. Ларри был не из тех, кто страдал одержимостью.

Народу собралось немного – только те, кто имел отношение к празднованию помолвки Кона с Маргарет Курран и вступления его в фирму Джексона и Магвайра. Он собирался поехать на год в Сидней, чтобы поработать там в филиале фирмы, и родители Маргарет Курран согласились на оглашение помолвки только при том условии, что они поженятся не раньше, чем после его возвращения. Она была их единственным чадом, ей едва исполнилось восемнадцать, и они были очень привязаны к ней. Кон, впрочем, был старше всего на несколько месяцев. Стоя рядом возле камина, они выглядели трогательно юными и прекрасными и, кажется, были полны светлых надежд на будущее.

– Как прекрасно ты выглядишь, Маргарет! – сказала я ей, и Кон покраснел от удовольствия, будто комплимент был сказан ему самому, а не его невесте. Они оба были светловолосые, только он немного смуглее. Она родилась здесь, в Мельбурне, в те самые времена, когда все только начиналось, и ее отец, юрист по образованию, сделал себе приличное состояние в этой стране путем перепродажи тогда еще дешевой земли. В результате трудности жизни в Австралии прошли мимо нее. И руки ее, и лицо были нежными и белыми. Ей не приходилось сталкиваться с испытаниями на прочность, но тем не менее, глядя, как она не сводит с Кона глаз, я подумала, что, потребуй он этого от нее, и она согласится на раздумывая. Кон ответил за нее:

– Придется хорошенько запомнить, как она выглядит, Эмми. Год – это так долго.

Я не стала говорить ему, что год пролетит быстро; я-то знала, каким долгим может казаться время.

– Я бы лучше поехала с Коном, – робко сказала Маргарет, – мне даже все равно, где бы мы там жили… если это ненадолго, мы бы смогли, обязательно.

К нам подошел Ларри и сразу же поддержал тему разговора.

– Нет, дорогая моя, ты просто не понимаешь, что такое Сидней. Это тебе не Мельбурн, где у тебя есть семья и куча друзей. Там бы ты была совсем одна, а жалованья Кона едва ли хватило бы, чтобы обеспечить тебя всем, к чему ты привыкла.

– Ну и пусть! – перебила она нетерпеливо. – Почему никто не спросил меня, хочу ли я научиться обходиться без некоторых вещей? – Она вдруг с надеждой подхватила эту идею. – У меня бы точно получилось… Я умею шить, брала уроки кулинарии.

Ларри с улыбкой покачал головой, слегка даже изумленный, как будто одна из его маленьких дочурок вдруг принялась собираться в Сидней.

– А как же пышная свадьба с подарками, как же собственный дом, где бы вы могли поселиться? Неужели это тебе понравится, Маргарет? – Он снова покачал головой. – Лучше подожди для своего же блага, дорогая моя. Через год Кон сможет уже взять кредит и построить для вас дом – такой, какой вам нужен, сможет обустроиться в Мельбурне, поближе к твоим родителям. Это самый лучший вариант начала семейной жизни, Маргарет, уж поверь мне.

– Но если она хочет… – начал было Кон.

Но Ларри жестом оборвал его, скрепив выражение недовольства предупреждающе сведенными бровями.

– Ты должен думать о Маргарет, Кон, о том, чтобы ей было хорошо!

Обсуждение было закончено, и все надежды улетучились. Кон находился как бы под защитой у Ларри, и тот готов был планировать каждый шаг его жизни. Правда, он не мог предвидеть, что в Кона влюбится Маргарет Курран и он ответит ей взаимностью, но так случилось, что это самостийное событие оказалось во сто крат удачнее, чем любая из его задумок. Курраны считались состоятельными и влиятельными людьми в Мельбурне; Майкл Курран был одним из первых инвесторов в бизнесе Сэма Джексона и к тому же вел все юридические дела его фирмы. Брак между Маргарет и Коном явился бы еще одним кирпичиком в нелегком строительстве благополучия Магвайров, еще одним шагом к завоеванию уважения для их имени и родственных связей. Поэтому теперь от него требовалось защитить этот брак от всевозможных нежелательных обстоятельств. Ларри зорко следил, чтобы Маргарет и Кон были избавлены от всех неприятностей, которые можно предотвратить.

Пока Ларри вел меня, чтобы представить дяде Маргарет Курран, Юджу, я склонилась и тихонько сказала ему на ухо:

– А может быть, лучше предоставить их самим себе? Он жестом отклонил мое предложение.

– Они еще дети, – сказал он, – и мой долг – помочь им избежать ошибок.

Я перебила его, положив руку ему на запястье:

– Но вспомни, ведь на Эврике парни его возраста тоже имели семьи… некоторые из них даже погибли. Син был едва ли старше Кона.

Лицо Ларри напряглось; выражение его ясно говорило, что больше он не хочет об этом ничего слышать. Он убрал мою руку со своего запястья, и движение это было не слишком деликатным.

– Посмотри вокруг себя, Эмми. Мы уже далеко ушли от Эврики.

Мы расселись за обеденным столом, а я все еще думала над тем, что сказал Ларри. Это был семейный праздник; кроме Магвайров, присутствовали еще семья Курранов, а также Юдж Курран с женой, семья Джексонов и еще брат Сэма Джексона, который был членом Совета законодателей. Стол сверкал серебряными приборами и хрусталем, изящно расставленным на камчатной скатерти, которую утюжили, кажется, весь день напролет. За таким столом мог бы вполне сидеть сам Джон Лангли, а закуска была даже чересчур обильной. Это был обед, подготовленный людьми, у которых есть что показать и которые с радостью готовы делать это. От моего внимания не ускользнуло, как Ларри удовлетворенно кивнул Юнис, и она ответила ему сияющей от счастья улыбкой. Лицо Ларри, оттененное белым воротничком, было все еще исполнено свойственной ему яркой красоты, но вместе с тем оно приобрело уже некоторую потертость и выглядело слишком по-цыгански бойким и непосредственным, чтобы его приняли за лицо аристократа. И все же он уже нащупал свой путь к успеху. Для него Австралия была совсем не та, что для юного Кона. Он был в состоянии облегчить брату период становления и поэтому поддерживал его сватовство к девушке, которая никогда бы не выжила на приисках. Теперь он мог предлагать мне изгладить Эврику из памяти и, наверное, был по-своему прав. Может быть, его внуки будут хвастаться, что их дед начинал свой путь в Балларате, но для его поколения и для следующего Эврика останется чем-то годным лишь для досужих воспоминаний в узком кругу или во время длительной поездки, или где-нибудь у костра, или после утомительной работы, когда уже нет сил раскрывать гроссбухи. Здесь, в роскошно обставленной черным деревом и драпированной красным шелком гостиной Ларри, воспоминание об Эврике было нелепым и лишним.

Юнис усадила брата Сэма Джексона, Вильяма, справа от меня. И хотя я видела его впервые, он заговорил со мной об Адаме. Оказывается, Адам возил для него грузы на «Розе Лангли» и даже на старом «Энтерпрайзе».

– Он лучший капитан в этих краях, и, вероятно, Джон Лангли это тоже понимает. Его знают и в Сиднее – это капитан, которому не важно, сколько времени займет погрузка, лишь бы все было уложено надежно и аккуратно. Если уж что попадет к Адаму Лангли, то можно быть уверенным: с этим будет все в порядке. Помню, как он привез мне специальный заказ из Ливерпуля. Тогда он на три дня задержал «Розу Лангли» в порту, чтобы дать мне возможность все как следует проверить. После этого я могу сказать, что с Адамом Лангли я готов разделить любой бизнес, – он посмотрел мне в глаза, – но у него должен быть собственный корабль. Он должен стать владельцем. Именно владельцы делают на этом деньги.

Я кивнула, понимая, что он прав, но всего я объяснить ему не могла. Как я могла рассказать ему о том, что представлял собой Адам Лангли на самом деле? Мог ли он представить себе капитана, который с каждой поездки имеет немалый барыш, но все до единого пенни возвращает Джону Лангли, даже не покушаясь на сверхприбыль? Мог ли он допустить в мыслях, что кто-то не за деньги, а только для своего удовольствия поддерживает на судне строжайшую дисциплину и порядок, ревностно следит за состоянием и здоровьем экипажа, чутко прислушивается к скрипу шпангоутов? Говорили, что Адаму повезло с кораблем, но ведь везение состояло лишь в том, что он сам содержал его в идеальной чистоте, сам заботился об экипаже, тщательно берег его от несчастных случаев, требующих дополнительного вмешательства. Конечно, Адам не был каким-то добреньким дядей, с которым поездка превращалась в увеселительное путешествие. Он был достаточно жестким человеком, но плавал только из любви к плаванью, а не из любви к деньгам. И хотя в Мельбурне его считали типичным капитаном из янки, он вовсе не был таковым. Ему не нужны были деньги. Он даже кораблем хотел владеть не из-за денег, а только из тщеславия. Всего этого я рассказать не могла, так как знала, что мужчины всегда очень подозрительны к тем, кто не думает о деньгах. Поэтому я сказала:

– Да, конечно, у него будет свой корабль. Тогда он удовлетворенно кивнул.

– Я, кажется, что-то слышал от Ларри, будто бы есть возможность разделить владение с Томом Лангли. Это уже решено или нет?

– Нет еще. Чтобы построить корабль, надо очень много денег, мистер Джексон.

– А старик Лангли не очень-то любит, чтобы что-то происходило без его контроля, кажется, так? И почему он такой? – Он пожал плечами. – Я бы не стал терять такого человека, как Адам. Хорошо, если бы Том использовал свое влияние на отца и убедил его дать этот кредит. Эх, не любит Джон Лангли поддерживать чью-то независимость…

Насупив брови, он посмотрел на меня, чуть отклонясь.

– Впрочем, я, кажется, забыл, с кем говорю. Уж вы-то, милая леди, отлично знаете, каков старый Джон и как крепко он держится за свои деньги.

Я поспешно поднесла бокал к лицу, пытаясь скрыть появившееся на нем напряженное выражение. Мне вовсе не хотелось обсуждать свои дела в магазине «Лангли». Я вообще не любила, когда мне напоминали, что я не такая, как другие женщины, сидящие за этим столом. Ведь Вильям Джексон говорил со мной, как если бы он говорил с мужчиной, а не так, как говорил бы с Юнис, небрежно прикрывшей шарфом свой округлый живот, не так, как говорил бы с Маргарет, влюбленно глядящей на своего Кона, и даже не так, как с Кейт, через которую всю жизнь проходили посетители и их деньги. К сожалению, сколько я ни пыталась прикрыться, как щитом, Беном Сампсоном и Джоном Лангли, в Мельбурне знали, кто правит бал за неброскими серыми занавесками.

– Я разбираюсь в делах Джона Лангли не более чем кто-либо другой, – сказала я.

Но отговорки были явно ни к чему. Глядя на меня с улыбкой, он покачал головой.

– Как-то раз я сказал Сэму: «Знаешь, Сэм, глядя на эту хрупкую женщину, не догадаешься, что за голова у нее на плечах. Особенно, если ты привык думать, что большинство женщин способно разве что высчитать, сколько материала пойдет на платье… это Просто удивительно!»

Наверное, таким образом он собирался сделать мне комплимент, но, по-моему, говорил это не от чистого сердца. Ни один мужчина не может чувствовать себя уютно в присутствии женщины, способной свободно рассуждать о бизнесе. Он не завидовал Адаму; в его глазах казалось не слишком приятным возвращаться из плавания к женщине, не вылезающей из черных шелковых платьев, которая занимается гроссбухами, вместо того чтобы заниматься своими детьми, а детей берет напрокат у Розы Лангли для собственной забавы. И сейчас он не видел моего абрикосового шелка и широкой колыхающейся юбки. Перед ним была только Эмма Лангли, связанная через бизнес с Джоном Лангли и разбирающаяся в его делах лучше любого из сидящих за столом. Да, он не завидовал Адаму. Перебирая ножку рюмки дрожащими пальцами, я сидела, умирая от стыда и унижения, и сейчас мне хотелось одного: стать такой же, как Юнис, Маргарет или Кейт.

Когда он отвернулся от меня, чтобы засвидетельствовать свое почтение миссис Курран, я с облегчением вздохнула, оказавшись в привычном и безопасном обществе Кона, сидевшего слева от меня. Это был тот самый Кон, которого я раздевала и укладывала спать в первую ночь на Эврике и который видел меня еще без этих злосчастных гроссбухов.

Но даже Кон, чтобы лишний раз доказать, что он уже взрослый мужчина, пустился соблюдать светские приличия, демонстрируя, как лихо он научился отпускать галантные комплименты дамам, при этом не сводя глаз с Маргарет.

– Эмми, ты такая красивая, что если бы я уже не дал обещание Маргарет, то непременно сбежал бы с тобой…

Как будто перед ним сидела не я, а какая-то незнакомка, разодетая в абрикосовый шелк. Наверное, тот мальчик, что делал у меня на кухне уроки, остался теперь лишь в моей памяти.

Трапеза была закончена, и Ларри поднялся с бокалом в руке, чтобы предложить тост за Маргарет и Кона, как вдруг за окном послышался звук подъезжающего экипажа, а затем возбужденные голоса. Басом смеялся мужчина, а ему вторил высокий женский голос, в котором я узнала голос Розы.

– Что за черт?.. – спросил Ларри.

Отодвинув стул, он подошел и распахнул двери столовой. Он не любил, когда его отрывали от начатого дела, тем более если это был тост. Поэтому появившуюся Розу он встретил хмуро.

– Что такое, Ларри? Ты что, не рад меня видеть? В конце концов сегодня помолвка моего младшенького!

Она рассмеялась и, проходя, шутливо чмокнула его в щеку. На плечи ее был наброшен темно-пурпурный плащ, под которым проглядывало платье из того самого прозрачного голубого шелка; длинная белая перчатка сохранилась только на левой руке, правая же была голой. Все сидящие за столом повернулись и рассматривали ее.

– Всем добрый вечер! – Она прошлась вдоль стола, притормозила против моего стула и наклонилась, чтобы поцеловать в щеку Кона. – Мы с Томом пораньше уехали от Крествеллов. Ведь надо выпить за твое здоровье!

Кон густо покраснел.

– Роза, хватит валять дурака! Выпрямившись, она захохотала.

– О, кажется, тут намечается что-то серьезное? Ну ладно, может, и обойдется. Не все же так всерьез воспринимают жизнь, как наш Ларри. – Она принялась раскланиваться с гостями. – Добрый вечер, миссис Курран и мистер Курран. Добрый вечер, Юдж и Джексон. Как вы очаровательны в этом платье, мисс Курран! Добрый вечер, мама и папа!

– Роза, сядь! – приказала Кейт. – Хватит делать из себя посмешище!

Она продолжала стоять.

– Жаль, что не вся семья собралась. Юдж, вы знаете, что у меня есть еще один брат, тот самый, которого Ларри не пожелал пригласить к себе в дом? Он гуртовщик. Занимается скотом. Вы не знали? Когда он устает от работы, он приезжает и живет у Мэта Суини. Вы, конечно, слыхали про Мэта Суини? Это тот самый отвратительный старикан, который все никак не может упиться до смерти на радость моему свекру и его почтенным соседям.

Ларри уже был у нее за спиной. Он пододвинул стул и мягко усадил ее. Быстро наполнив бокал шампанским, он протянул его ей. Все услышали громкий шепот Кейт:

– Ради Бога, Ларри, не давай ей больше. Она уже достаточно выпила.

– Я рад, что вы с Томом смогли приехать, чтобы выпить за здоровье Маргарет и Кона, Рози. Без вас было бы совсем не то, – сказал он примирительным тоном.

– Мы привезли кое-кого еще, – сказала Роза и повернулась к дверям. – Это наш сосед по Лангли-Даунз. Его зовут Роберт Далкейт. Робби приходится племянником Эндрю Далкейту. Он тоже хотел бы выпить за здоровье Кона, не правда ли, Робби?

Рядом с Томом, поддерживая его под руку, стоял мужчина, которого я раньше не видела, но о котором уже не раз слышала от разных людей. Он приехал сюда, чтобы вступить во владение землями, прилегающими к Лангли-Даунз, в качестве законного наследника. Об этом судачили во всех магазинах и лавках. Ему было около тридцати, но семьи он пока не завел, и, глядя на него, я сразу поняла, почему в народе обсуждали его самого, а не деньги, которые ему предстояло наследовать. Было бы естественнее, если бы он держал под руку молодую женщину, а не Тома, напившегося до такой степени, что не мог самостоятельно дойти до стола. Далкейт ни на секунду не отрывал сияющего взгляда от Розы, и она без всякого стыда нежилась в его лучах, даже не пытаясь скрыть своего удовольствия.

Кон наклонился ко мне, и я увидела, что его лицо исказилось от гнева.

– Господи, Эмми, – сказал он жалобно, – ну зачем она это делает? Зачем она притащила его сюда, здесь же Маргарет! Еще один, да? Еще один дурачок попался к ней в сети…

– Тише! – сказала я.

Расплескивая шампанское, Том барабанил по столу. Для Роберта Далкейта не хватило места за столом, поэтому его стул был приставлен сразу за стулом Тома. С этой позиции ему было очень удобно наблюдать за Розой. Казалось, ему совершенно не было дела до пьяного мужчины, которому он только что помог зайти в комнату; на лице его застыло довольное и вместе с тем суровое выражение. Сидя за спиной Тома, он во все глаза смотрел на его жену, и было впечатление, что в этом состоял смысл его жизни.

– Слушайте все! – закричал Том. – Я хочу вам кое-что сообщить…

Ларри перебил его.

– Том, мы тут собрались выпить…

– Я тоже собрался выпить! – не унимался Том, стараясь перекричать сидящих за столом. И Ларри пришлось уступить, чтобы соблюсти приличия. – Так вот, я собрался выпить… Это только что решено! Я даже специально пришел, чтобы выпить со всеми. Хотел представить моего нового друга Роби, за него тоже надо выпить…

– Том!

– Да не перебивай же, черт побери! Я хочу кое-что сообщить. Насчет нового корабля. Робби уже согласился, и все решено. Он будет еще одним совладельцем. Один – Робби, второй – Адам, а третий – Том. А папаша пусть катится ко всем чертям! – Он стукнул кулаком по столу, и по его пальцам, сжимавшим бокал, потекло шампанское. – Ну, что вы на это скажете? Разве не стоит за это выпить? Ну-ка, давайте, все. Ларри, наполни бокалы!

С трудом поднявшись на ноги, одной рукой он тяжело оперся на стол, а другой поднял бокал с шампанским. Приветственно размахивая им, он сказал:

– Леди и джентльмены! Представляю вам новый союз партнеров! Лангли, Лангли и Далкейт!

Руки сидящих робко, нехотя потянулись к бокалам, а взгляды невольно устремились на Ларри, вопрошая его, что делать.

Оглядев стол, Том прямо-таки заорал:

– Я представляю вам новый корабль, леди и джентльмены! Это «Эмма Лангли»!

И тут вдоль всего стола поднялись руки с зажатыми в них бокалами.

– «Эмма Лангли»! – повторяли все кругом. – «Эмма Лангли»…

Когда я вернулась от Ларри, навстречу мне выбежали заспанные кошки и принялись потягиваться на коврике. Ночка, как всегда, стала тереться о мои юбки, а Старатель, уже старый и поэтому ленивый, остался сидеть на месте. Я зажгла лампу и раскочегарила плиту, чтобы вскипятить себе чай. Расположившись у огня, я стала ждать, а Ночка, как обычно, заняла свое место у меня на коленях. Рассеянно поглаживая ее шерстку, я сидела так, пока не зашумел чайник, и почти не замечала ее неистового мурлыканья.

Всякий раз, когда я сидела вот так, одна, не занятая никакой работой, необычайно остро я ощущала незримое присутствие в доме Адама. Вот эти виндзорские кресла – они из Англии. Ореховый письменный стол, пожалуй, слишком хрупкий для моих гроссбухов, – тоже из Англии. Во всех этих комнатах было намешано столько разных стилей, что связывало их лишь то, что они тесно переплелись и срослись с этим домом. Возможно, их объединяло и то, что Адам еще во времена его пребывания на берегу отделал все комнаты резными сосновыми панелями. Наш маленький дом стал с тех пор теплым, словно в нем поселилась частичка человеческой души, хотя многие другие дома могли бы поспорить с ним в отношении изящества. Сразу чувствовалось, что это комнаты Адама: каждая их мельчайшая деталь была выверена особым взглядом краснодеревщика, человека, страстно влюбленного в дерево. Пусть это было нелепо – жить в маленьком доме в конюшенном дворе, но оба мы очень привыкли к нему, и сам Джон Лангли ни разу не заикнулся о том, чтобы снести его. Для меня Адам присутствовал здесь, даже когда его не было; каждая половица дышала его теплом, его мягким, добрым нравом. Стоило мне только оглядеться вокруг себя, и это ощущение сразу же возвращалось, каким бы чужим ни казался мне Адам после долгого отсутствия. В извилистом рисунке дерева я могла прочитать больше, чем в сухих незначащих письмах, которые он обычно присылал.

Теперь у Адама будет свой корабль. Сидя за чашкой чая, я думала о том, чем он для него станет. Пусть Адам будет всего лишь третьим совладельцем «Эммы Лангли», все равно это уже своя палуба под ногами, а ведь ни о чем большем он и не мечтал. Но мечты всегда отдаляли его от меня, и сейчас я почти жалела, что появился этот Роберт Далкейт и дал им осуществиться. Ведь зависимость от Джона Лангли была в какой-то степени и зависимостью от меня; теперь он больше не будет работать на обогащение Лангли, хотя и продолжит возить его грузы. Адам всегда по-своему боялся власти денег. Он хотел иметь их, только чтобы быть свободным от них. Я же, которая зарабатывала их так же, как Джон Лангли, была прочно связана с этой властью, тиранией, которую они неминуемо осуществляли. Я отлично помню, как однажды, сидя у камина и глядя, как я, согнувшись, работаю за столом, он сказал мне:

– У тебя редкий талант, Эмми! Ты умеешь делать деньги. И ты еще совсем молодая. Интересно, что будет с тобой через двадцать лет?

Тогда от его слов повеяло таким холодом, что мне захотелось крикнуть прямо ему на ухо, что я провожу весь день в магазине, просиживаю вечера над дурацкими книгами только потому, что у меня просто нет больше выбора. Я хотела сказать ему, что долгие дни нужно чем-нибудь заполнять, а чтобы уснуть ночью, нужно по крайней мере устать. Но с того самого утра на конюшне в Лангли-Даунз, когда я услышала его разговор с Розой, я уже не могла рассказывать ему, что творится у меня в душе. Слова застревали у меня в горле. Я была слишком гордой, чтобы говорить с ним. Кроме того, я боялась лишний раз напомнить ему о своей любви, чтобы не спровоцировать его отказ. Поэтому я ничего не ответила ему, как не отвечала и в других случаях. С годами наше молчание становилось все более мрачным и напряженным.

Но ведь именно эти деньги, вложенные в свое время в магазин Лангли, позволят теперь Адаму стать совладельцем «Эммы Лангли». Наливая себе еще одну чашку чая, я подумала, что женщины, которые делают деньги, все же приносят определенную пользу. Однако, вспомнив, как говорил со мной Вильям Джексон, я вновь пожалела, что была одной из них.

Идти в холодную постель не хотелось – все равно Адама не было рядом, – и я решила немного подремать в кресле вместе с Ночкой. Внезапно я вздрогнула от стука в окно; я подалась вперед, чтобы вглядеться в оконное стекло, и кошке пришлось спрыгнуть на пол. Бросив на меня возмущенный взгляд, она присоединилась к Старателю, спящему у огня.

– Кто… кто там?

Время, уж точно, было позднее, и стучали очень тихо, почти неслышно. Я встала и подошла к самой двери, подумав, что те, кто предупреждал меня, как опасно жить одной в безлюдном переулке, были не так уж не правы.

– Это я, Эмми, – Пэт!

Я откинула щеколду, и он быстро проскользнул внутрь.

– Пэт, что такое? Что-нибудь случилось?

Он сам запер дверь. По тому, как он двигался, я почувствовала, что он взволнован и ему не по себе, но, когда он повернулся ко мне, на лице его была улыбка.

– Ну, теперь, может, все-таки поздороваемся? Неужели ты не поцелуешь меня, а, зеленоглазочка?

Я потянулась к его щеке, но он подставил губы. Он сжал меня в объятиях, пожалуй, слишком сильно, а потом рывком отпустил.

– У тебя есть что-нибудь выпить, Эмми? Есть виски?

Я пошла, налила в стакан виски и принесла ему. Одним глотком он сразу выпил полстакана, после чего упал в кресло против меня, на котором обычно сидел Адам. Одежда его была покрыта слоем пыли; пыль была и на лице, но даже сквозь нее проступали нездоровые круги под глазами. Обычно гладко выбритый, подбородок его был покрыт по крайней мере недельной щетиной. Сейчас он напомнил мне Дэна, но только из-за того, что выглядел старше, чем совсем еще недавно, в остальном же у них не было ничего общего: Дэн никогда, даже в самые трудные времена на Эврике, не позволял себе опускаться до такого состояния, как бы сильно ни уставал. Откинувшись на спинку кресла, он снова протянул мне свой бокал. Я наполнила его, а затем села напротив.

– Ты такая разодетая, а, зеленоглазка? Так шикарно выглядишь, осталось только нацепить жемчуга и бриллианты.

– Жемчуга и бриллианты пусть носит Роза, – сказала я сухо, – а, собственно, почему бы мне не быть разодетой? Я недавно приехала с помолвки Кона.

Теперь он пил свой виски уже более спокойно, а плечи его расправились на спинке кресла.

– Да-да, у Кона помолвка. Я получил приглашение – ты знала об этом, Эмми? Его прислала моя невестка, которую я никогда не видел, и на очень красивой открытке. Мы с Мэтом поставили ее на каминную полку. Смотрится просто отлично. Соседи упадут от восторга, если зайдут.

– Пэт, ну почему ты смеешься? Если Юнис послала открытку с приглашением, значит, она рассчитывала, что оно будет принято. Тебя там ждали.

– Да, ждали, что я приду посмотреть, как замечательно устроился мой братец Ларри, как удачно он женился на деньгах прямо в Мельбурне. Мне были бы рады до тех пор, пока я сидел бы тихонько и соблюдал все их дурацкие приличия. А знаешь, зачем на самом деле меня туда пригласили, Эмми? Думаю, что Ларри только сейчас понял, что Мэт Суини владеет некоторой собственностью, стоящей, чтобы ею заняться, а между тем он стар и отнюдь не вечен. И Ларри наивно полагает, что, подбросив мне немного деньжат, он сможет ее перекупить. Но тут он ошибается.

– Это все неправда, Пэт! Ты придумал это, чтобы у тебя была причина не приходить в дом Ларри. Но у него тоже есть гордость. Не будет же он приезжать к Суини и упрашивать тебя приехать. Он и так сделал жест…

– Вот именно – жест! Это был именно жест с его стороны, чтобы успокоить свою совесть. Так что если я не приехал, то только потому, что не знаю, как вести себя в приличном обществе, уж простите! Да черт со всем этим, Эмми! Я пришел к тебе не для того, чтобы говорить о Ларри.

– А для чего?

– Мне нужна помощь. Поэтому я пришел. Ты единственная, к кому я могу обратиться.

– Помощь?

– В общем, мне нужны деньги. Нет, не для Мэта.

Если бы я не спустил свои деньги, он бы в них не нуждался. Ведь я играю, Эмми, ты же знаешь. И иногда проигрываю. Иногда еду в Сидней и трачу там все до последнего пенни. Так и в этот раз. Я даже занял деньги, чтобы доехать сюда с работы. А когда вернулся, Мэт сказал мне, что у него ужасная полоса – овцы перемерли, да к тому же упали цены на шерсть. Что с него взять, с этого старого черта, когда у него внутри один сплошной алкоголь? Короче, надо снова платить по закладной.

– Сколько?

– Пятьсот фунтов хватит.

– Деньги будут завтра утром…

Он покачал головой, и губы его растянулись в улыбке.

– И никаких вопросов? Никаких нравоучений?

– Никто не задавал мне вопросов, когда вы подобрали меня на дороге в Балларат. И нравоучений вроде тоже не было…

Он протестующе помахал стаканом.

– Ты ничего нам не должна. Я не поэтому к тебе пришел.

– Я должна вам всем – тебе, Дэну с Кейт, Ларри и даже Розе – больше, чем способны охватить деньги. Давай больше не будем об этом, Пэт.

– Ты ведешь себя убийственно прилично.

– Нет, не прилично, а просто так, как надо, правильно. – Я поднялась. – Может, тебе сделать чаю или налить еще виски?

– Ты бы хотела дать мне чай, но я все же предпочту виски. Вот и выбирай, Эмми.

Я налила ему еще виски, а для себя поставила греться чайник. Когда я взглянула на него, глаза его были уже наполовину закрыты.

– Ты приехал прямо сюда? Где твоя лошадь?

– Я оставил ее в конюшне Ивена. Я переночую там, а завтра утром уберусь к чертовой матери. Мне плохо в этом городе. Здесь все напоминает мне о Ларри. Сплошное самодовольство. Сидней мне больше подходит.

– Ты вернешься к Мэту?

– Да, вернусь и наведу хоть немного порядка. Послежу, чтобы у него оставался запас жратвы – мука, сахар там, чай, вся эта ерунда. Старый черт, если напьется, забывает даже поесть, а если совсем ничего нет, то может и неделю не приниматься жарить лепешку. Если он не помрет от пьянства, то голод его доконает уж точно… Эмми!

– А?

– Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, позаботься о нем.

– С тобой? Случится? Что может с тобой случиться?

Он пожал плечами.

– Все что угодно. Ты когда-нибудь видела, как гуртовщик гонит стадо по чащобе? Или по склонам, глядя на которые душа уходит в пятки? Слышала ли что-нибудь о драках, которые затеваются по вечерам в сараях для стрижки овец? Большинство из наших далеко не джентльмены и весьма грубы друг с другом. Да что там говорить – есть десятки, даже сотни вариантов того, что может со мной случиться! А у бедняги старика нет ни души на этой земле, чтобы позаботиться о нем – живом или мертвом.

– А почему ты-то заботишься о нем?

– Больше у него никого нет. А потом, Господи прости, мне и самому это нужно. Когда-нибудь я приеду и сам поселюсь там, поэтому я говорю себе: позаботься о старике и о его жилище.

Но все это были лишь мечты – мечты, которые он хранил в себе, чтобы не так утомительно и скучно было перегонять скот по горам. Я не знала его мир, догадывалась только, что он груб и безжалостен. Наверное, ему иногда хотелось чего-нибудь прочного и постоянного. Но его мечты всегда оставались только мечтами; они проходили, как проходит дурное настроение, и он снова рвался в бой.

– Так ты обещаешь мне, Эмми? – спросил он меня еще раз. – Обещаешь, что позаботишься о старике?

Я кивнула.

– Обещаю, что мне остается делать?

– Господь наградит тебя, – сказал он без всякого пафоса.

Перед уходом он снова поцеловал меня в губы – сильно и страстно, не так, как должен целовать брат.

– Адам дурак, – сказал он, – возможно, когда-нибудь он поймет это.

Глава вторая

Через год строительство «Эммы Лангли» было закончено, и корабль спустили на воду. Адам, Том и Роберт Далкейт стали равноправными владельцами судна, причем Тому пришлось вернуть отцу свою долю, вложенную ранее в магазин, а Адаму – потратить большую часть наших сбережений. Для обоих спуск на воду «Эммы Лангли» стал событием необычайной важности – для Тома потому, что он впервые почувствовал себя независимым от отца, для Адама же это явилось осуществлением давней мечты ступить на палубу собственного корабля. Что касается Роберта Далкейта, тут я не была до конца уверена. Скорее всего, его доля в «Эмме Лангли» была платой за возможность тесно общаться с Томом, а через него и с Розой.

Достопочтенный Роберт Далкейт в колониальном обществе смотрелся белой вороной. Он был четвертым из сыновей шотландского пэра, поэтому лучше пришелся бы ко двору где-нибудь в Нью-маркете или в Лондонских клубах, но никак не на бескрайних просторах Росскоммона, полученного им в наследство от Эндрю Далкейта. Он не особо интересовался фермой, зато знал толк в лошадях и все время, проведенное им в Росскоммоне, посвящал им, а вовсе не овцам. В этом пристрастии он сходился с Джоном Лангли и на некоторое время даже завоевал популярность у мельбурнских хозяек, особенно у тех, что имели незамужних дочерей. Впрочем, это продолжалось только до тех пор, пока из Лондона не дошли вести о том, что он уехал оттуда, бросив свою жену, и год прожил с любовницей в Италии. Теперь женщина умерла, и Роберт Далкейт снова пустился в скитания. Еще поговаривали, что Росскоммон был завещан вовсе не ему, а его старшему брату, а потом спешно переписан на его имя с целью заманить его в Новый Свет. С появлением подобных слухов энтузиазм хозяек несколько упал. Роберт быстро вышел из разряда завидных женихов, и теперь его приглашали только на многолюдные сборища. Для Розы же лучшее трудно было представить. Теперь она не боялась, что ей придется с кем-то его делить.

О Розе и Роберте Далкейте давно шла молва, хотя сейчас она уже научилась соблюдать определенные приличия. Глядя на благодушного Тома, я не могла понять, дошли ли до него отголоски этих слухов и он их просто проигнорировал, или он еще раньше раз и навсегда решил закрыть глаза на все подобное. Возможно, он понимал, что Роза не из тех женщин, которые способны полностью отдаться во власть мужчины, что любая форма насилия вызывает у нее стойкое раздражение. Поэтому он старался держать ее в рамках, но чтобы при этом рамки не слишком стесняли ее, и, кажется, его это вполне устраивало. На людях он всячески подчеркивал свою дружбу с Далкейтом, вероятно, желая прикрыть Розу, и очень много пил. С каждым месяцем он все более отдалялся от дел, происходивших в магазине Лангли, на Лангли-Даунз и в бухте Надежды, и Джон Лангли, кажется, уже перестал рассчитывать, что Том когда-нибудь сможет занять его место. Старик готов был цепляться за жизнь, продлить ее, насколько это возможно, только бы дотянуть до тех времен, когда Джеймс будет достаточно взрослым, чтобы быть в состоянии контролировать дела Лангли. Время, казалось, текло бесконечно, и иногда он делился со мной своими надеждами и жаловался на усталость.

– У Джеймса золотая голова, так же как у Вильяма и Генри. Они прекрасные, сильные мальчики и, пока я жив, я не дам Розе с Томом их испортить. Но они еще так малы, мисс Эмма, а я уже стар. Что с ними будет, что будет со всем моим бизнесом за тот промежуток, пока они вырастут?

– Приходите посмотреть, как Джеймс занимается за своим столом в магазине, – сказала я ему, когда мы пили чай в моем офисе из дареных фарфоровых чашек.

Он кивнул.

– Я как раз собирался.

Но чем больше росли его опасения, тем сильнее было желание разделить их со мной. Он говорил со мной о вещах, предназначенных для Тома. Хотя наш дамский отдел был отгорожен от основного магазина крепкой стеной, я знала о том, что творится там, почти столько же, сколько знал главный управляющий. Старик полагался на меня, он искал во мне не советчика, а просто благодарного слушателя. У меня создавалось впечатление, что он хочет передать мне все свое умение, потому что больше учить ему просто некого.

В этом году Джеймс наконец научился читать; в основном, конечно, он преуспел в этом, просиживая за столом в моем офисе.

Двое его младших братьев достаточно подросли, чтобы признать теперь его лидерство. Анна тоже повзрослела и постепенно начала превращаться в красавицу под стать Розе, только с еще более нежными чертами. Это было хрупкое, изящное создание с довольно живым характером, хотя и не таким капризным, как у Розы. Джон Лангли все чаще стал появляться у нас после обеда, своим присутствием выживая Бена Сэмпсона. Дети, как и Роза, не слишком стеснялись своего деда, разве что вели себя немного потише. Иногда он даже чересчур давил на них, и если бы не я, они бы быстро перетрудились. «Роза подарила мне прекрасных, сильных внуков, – сказал он однажды, – но не знаю, дождусь ли я, пока они вырастут».

Как всегда не принимая никаких возражений, Джон Лангли решил по-своему вознаградить меня. Когда «Эмма Лангли» была уже готова отправиться в свое первое плавание и Адам вернулся из рейса в Сан-Франциско, он объявил, что в его доме будет устроен специальный прием в честь отплытия нового корабля. Этот нелепый акт доброй воли никто не оценил и не понял. Чтобы общество обратило внимание на то, чьим именем назван корабль, нужно, чтобы это имя было по крайней мере узнаваемым, а положением в мельбурнском свете я похвастаться не могла. Том, со своей стороны, был сердит на отца, так как собирался устроить прием сам, подальше от отцовского дома. Адам не думал сейчас ни о чем, кроме вступления на собственный корабль, а Роберту Далкейту было, кажется, все равно. Думаю, что он даже с трудом помнил, как называется его корабль; и хотя мы встречались с ним уже несколько раз, сомневаюсь, что он знал о моем существовании.

Но Адам дал кораблю свое название; это произошло, когда мы были с ним одни и как раз собирались пойти на прием к Джону Лангли. Он сказал об этом, подавая мне мою шаль.

– Ну вот, Эмми, все и сбылось. Прошло много времени, но когда я впервые обещал тебе, то думал, что пройдет еще больше.

Ответ застрял у меня в горле; я чуть не задохнулась от удивления.

– Что обещал, Адам?

Он, в свою очередь, тоже удивился.

– Корабль, – сказал он, – я обещал, что назову его «Эмма». И если бы только я был его владельцем, он так бы и назывался. Это Том предложил назвать его «Эмма Лангли». Я думал, ты помнишь, как я обещал тебе, – это было в первый день, когда мы приехали в наш дом.

От счастья у меня закружилась голова; я стояла, механически перебирая пальцами шаль, и отказывалась верить, что он сам вспомнил про этот день, казавшийся мне навеки потерянным. Но к моему счастью примешивался и предательский стыдливый страх: а вдруг он говорит это только из сочувствия? Иногда его доброта граничила с жестокостью. Нет, я не должна быть доверчивой дурочкой, иначе я погибла.

– А я думала, что ты сам уже забыл, – сказала я. Он накинул шаль мне на плечи, но руки его показались мне совсем чужими.

– Надо торопиться, – сказал он, – нам не стоит опаздывать.

Прием удался лишь отчасти. Люди не пожелали прийти поприветствовать содержательницу дамского отдела в магазине, поэтому комнаты наполовину пустовали. Конечно, были шампанское, цветы и музыка, и Джон Лангли крутился вокруг меня весь вечер, что само по себе было столь неслыханно, что я поверила в его искреннее расположение. Том, напротив, был мрачен и пьян. Целуя меня в щеку, он сказал:

– Эмми, если бы я устроил прием у Хансона, как и собирался, такого бы не было.

Роза тоже не преминула подойти чмокнуть меня; этот неизменный холодный поцелуй на людях – вот и все, что между нами осталось.

– Дорогая Эмми, как мило ты выглядишь! Как идет тебе этот цвет! Правда же, Адам, она мила?

И она посмотрела на него, как делала и раньше, тем самым особым взглядом, приглашающим сравнить меня с ней и вместе посмеяться над его выбором. Она была в своем репертуаре. Никак не могла оставить его в покое. Каждую секунду, когда она была рядом, она использовала, чтобы вновь и вновь показать ему, какую он сделал ошибку.

– Эмма всегда мила, – сказал Адам.

Он не церемонился с ней. Она причиняла ему неудобство, и он не скрывал это.

Губы ее искривила странная улыбка.

– Ну конечно, – сказала она и удалилась.

Кейт с Дэном не пришли. Они не приняли еще ни одного приглашения от Джона Лангли. В какой-то степени это было правильно и мудро, мы все понимали их. Том и Роза, соединившись, как бы столкнули два мира и перемешали их в своих детях, но старое поколение осталось непоправимо отчужденным, и любые попытки объединить его были бы неестественны, да и невозможны. Поэтому каждый оставался таким, как есть и на своем месте, это был самый лучший выход. На следующий день, перед тем как «Эмма Лангли» уйдет с поздним отливом в море, должен был состояться другой «прием» – у Магвайров. Он обещал быть не таким пышным, зато более веселым и шумным. Вот где будут настоящие проводы «Эммы Лангли».

Но пока еще не закончился этот вечер – оживленные беседы с мелкими торговцами, которым я казалась важной птицей, сухие приветствия тех, кто стоял выше меня на социальной лестнице, хотя и не так высоко, чтобы позволить себе проигнорировать приглашение на прием в доме Лангли. Адам весь вечер провел, стоя рядом со мной и отвечая на вопросы об «Эмме Лангли». Он был вежлив, если это казалось важным, и вежлив, даже если не казалось. Он почти не смотрел в сторону Розы, но было бы неправдой сказать, что оба мы совсем не обращали на нее внимания. Большую часть вечера она провела, сидя между Томом и Робертом Далкейтом, при этом они оглушительно смеялись собственным шуткам и всячески противопоставляли себя царящей здесь скучной респектабельности. В один из моментов, когда взрыв хохота прозвучал особенно громко, заставив всех присутствующих обернуться в сторону их компании, к нам подошла Элизабет Лангли. Пальцы ее нервно перебирали Розину опаловую брошку, которую Элизабет всегда прикалывала к кружевному воротничку. Лицо ее покраснело и стало почти безобразным. Мне было жаль ее, тем более тронуло меня знакомое выражение любви и ревности, смешавшихся на нем, – от этого не уходил еще никто из знакомых Розы. На какую-то секунду я даже узнала в этом лице саму себя.

– Посмотрите на нее! – сказала Элизабет свистящим шепотом. – Взгляните на него! Он любезничает с ней прямо на глазах у Тома! Как она ему позволяет? Как только она может? Как она осмеливается – ведь я говорила ей, предупреждала ее, какой он. Но она не хочет слушать. Она никогда меня не слушает.

Внезапно Адам резко повернулся и с такой силой поставил свой бокал на поднос, что опрокинул уже стоявшую там дюжину других бокалов. Кажется, он и не обратил внимания на осколки и пролитое шампанское. Лицо его превратилось в застывшую маску негодования. Наверное, если бы он не поставил бокал на поднос, то не удержался бы и запустил им прямо в Розу. Впервые за весь вечер он отошел от меня.

– Там приехал Джим Андерсон, мой старый приятель. Мне нужно поговорить с ним.

И он ринулся по комнате, распугивая людей своей стремительной походкой. Я заметила, что Роза тоже следит за ним, пока он уходит, и на лице у нее блуждает самодовольная улыбка.

В конце года Кон женился на Маргарет Курран, и они сыграли свадьбу, по мнению Ларри и Курранов, вполне подобающую их положению. После этого они сразу же въехали в новый дом, который Ларри построил для них, пока Кон работал в Сиднее. Дом был не большой и не маленький, а прямо в самый раз, и фирма Джексона и Магвайра гарантировала заклад в банке.

– На несколько лет им вполне его хватит, – сказал мне Ларри на приеме, устроенном после свадьбы уже в честь новоселья. – Потом, когда появятся дети, Кон продвинется в бизнесе и сможет построить что-нибудь в стиле семьи Курранов. Поскольку она единственный ребенок в семье, ей полагается приличная дарственная…

У Ларри был вид человека, который наконец-то успешно завершил необычайно приятное для него дело. С важным видом он расхаживал среди гостей и, надо думать, не без причины. Союз дочери одного из ведущих юристов города, племянницы судьи, с молодым Магвайром сулил фирме Джексона и Магвайра внимание со стороны всей городской знати. Впрочем, на прием явились далеко не все – торговцы и служащие были представлены здесь достаточно полно, тогда как местная аристократия не посчитала нужным прийти, за исключением некоторых давних знакомых Сэма Джексона. Пришел Джон Лангли, и я с удивлением наблюдала, как ловко он и старые Магвайры избегают друг друга, лавируя в переполненных гостями комнатах.

Кейт и Дэн были несказанно счастливы. Первый раз венчание их чада прошло от начала и до конца по католическому обряду. Это было не то что предыдущие стыдливые браки Розы и Ларри. Теперь можно было думать о внуках без боязни, что возникнут разногласия в религиях.

– Как же здорово, а, Эмми? – сказала мне Кейт. – На этот раз все было прекрасно! Как приятно было послушать священника… – При воспоминании о церемонии глаза ее наполнились слезами счастья и умиления, которые сменились тяжелым вздохом. – Вот только Пэта там не хватало, это правда.

Рядом с нами внезапно появился Ларри, как будто имя Пэта передалось ему мысленно.

– У Пэта есть мое приглашение, – уверил он, – две недели назад я завернул к старику Суини уточнить, получил ли он его. Он клялся, что Пэт был у него не больше недели назад и сам держал в руках приглашение.

Ларри говорил все это, будто пытаясь защититься, как и всегда, когда речь заходила о Пэте. Он пожал плечами.

– Если Пэт решил не приезжать, так это его личное дело.

– Но ведь он прислал подарок! – воскликнула Кейт. – И какой подарок! Ты еще не видела, Эмми? Всем им должно быть стыдно.

Прямо из Сиднея Пэт прислал Кону огромный, украшенный резьбой серебряный чайник – с изящной ручкой, на изогнутых резных ножках. Он был даже чересчур пышный и, наверное, стоил больших денег. Это был подарок, который говорил сам за себя, подарок для Кейт, специально чтобы ей было чем похвастаться. Лично для Кона он прислал автоматическое американское ружье – самой последней модели. Кон сказал, что таких в стране всего несколько штук.

– Ружье… – высказался Дэн, – и зачем было дарить ему ружье? Пэт просто не может думать ни о чем другом, кроме ружей и всего такого прочего.

– Если уж Пэт решил расправиться сам с собой, он не остановится. Я слышал, что он связался с дурной компанией. Ник Палмер говорил мне, что пару недель назад он видел, как Пэт пил виски с Джимом Давсоном и его братом – как раз эту парочку арестовали на прошлой неделе за убийство управляющего банком в Клунсе.

Эти новости мы узнали от Ларри, как и любые другие плохие новости про Пэта.

– У Пэта все в порядке, – сказала Кейт, – и хватит нам о грустном, не в такой же святой день. Да, мне тяжело, очень тяжело… представить, что мой маленький Кон уже женат! Какая он прелесть, посмотри, Эмми, в этом новом костюме!

Вот и Кон женился и обустроился на новом месте, и, глядя, как суетится Ларри, как печется он о его будущем, продумывая каждый шаг, чтобы защитить от всех неожиданностей, я подумала, не пытается ли он забыть, загладить перед собой вину за то, что тогда, на Эврике, не сумел защитить Сина. Он прямо-таки опутывал Кона своей заботой, чтобы Кейт и Дэн это видели и тоже старались позабыть о прошлом.

Я посмеялась про себя, когда поняла, что серебряный чайник – краса и гордость всей коллекции подарков к свадьбе, был куплен Пэтом на мои деньги. Я-то знала об этом блудном сыне больше, чем все остальные. В прошлом году он дважды был у меня на Лангли-Лейн, и всякий раз приезжал поздно вечером и занимал деньги. Деньги меня не волновали, в любом случае это были нелепые суммы, если сравнивать их с моим долгом всем Магвайрам. Я и не ожидала, чтобы он мне их возвращал, но, однажды сказав ему об этом, невольно задела его гордость – сам он вовсе не считал мои деньги подарком.

– Просто ты единственная, к кому я могу обратиться, Эмми, – сказал он. – Я скорее умру, чем попрошу что-нибудь у Ларри. А у Розы просто не бывает наличных денег. Я не хочу, чтобы Лангли были в курсе, в основном из-за Мэта. А если я попрошу у отца, он, скорее всего, пойдет занимать у Ларри…

– Ну чем же плохо, что ты обратился ко мне?

– Ты ведь женщина, – сказал он, как будто это и было ответом на мой вопрос.

– Ты рассуждаешь, как Ларри.

Мы засмеялись, и нам обоим стало легче. Мне на самом деле было все равно, на что он потратит эти деньги: на выпивку, на Мэта Суини или на подарки для Кона и Маргарет. Это были мои личные деньги, заработанные доблестным трудом в магазине и бессонными ночами над дурацкими книгами. Я не должна отчитываться за них перед Адамом; наоборот, это он попросил у меня некоторую их часть, чтобы расплатиться за «Эмму Лангли». То, что осталось, его уже не волновало. Поэтому дать Пэту денег было для меня особым удовольствием. Кроме того, мне было приятно, что именно те деньги, которые я заработала сама в магазине, помогут Мэту Суини избежать зависимости от Джона Лангли. Здесь не было никакого предательства. Я знала, что у Лангли и без этого всего в избытке. А я даже немного тяготилась собственным благополучием, поэтому к неудачникам вроде Мэта испытывала нечто, похожее на зависть.

– Лангли следует помнить о полевых лилиях.[3] Разве не для этого людям богатство?

– Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о таких, как Мэт, – они не трудятся, не прядут… Помнишь?

– Но он совсем не похож на лилию. Он скоро умрет, Эмми. Он уже насквозь пропитался алкоголем, этот старый черт, а не давать ему пить было бы просто жестоко. Он совсем не занимается домом, да и я тоже. Думаю, если он умрет, мне придется самому ввязаться в это. Иначе Лангли приберет все к рукам.

– А ты бы смог? В смысле – заняться фермой? Я помню, что ты говорил тогда, когда мы все ехали в повозке в Балларат. Ты сказал, что станешь разводить овец. Ну так как, смог бы?

– Можно попробовать, – сказал он.

Каждый раз он целовал меня на прощание, целовал совсем не так, как требовали наши отношения. Но мне это было приятно; я радовалась, что у него есть желание так целовать меня.

Тот год запомнился мне еще и тем, что тогда я стала обладателем частицы собственного прошлого. Ларри помог мне в этом и, так же как и в прошлый раз, избавил от ненужных расспросов. Соблюдая осторожность и ни разу не упомянув мое имя, он договорился о покупке одного небольшого дома, а также прилегающих к нему земель. Это место было известно под названием «Арсенал старателя».

Таверна давно прекратила свое существование, в доме уже год как никто не появлялся, и вообще когда-то бойкое местечко потеряло теперь свою значимость. Дороги, расходящиеся от перекрестка, больше уж не вели в какие-либо достойные внимания города, и весь бизнес переместился в небольшой поселок, выросший в трех милях оттуда. После нескольких наводнений русло протекавшего рядом ручья изменило форму, и крутой поворот, возле которого, собственно, и стоял дом, отодвинулся на несколько сотен футов в глубь кустарника. Оставшаяся от водоема ямка заполнялась теперь водой лишь во время сильных дождей. В сухое же время проезжающие и не пытались найти здесь воду.

Теперь, несколько лет спустя, меня интересовало все, что было хоть как-то связано с «Арсеналом старателя», и я регулярно наводила справки. Купила я его довольно дешево, да и не связывала с ним никаких планов, предоставив времени самому позаботиться о нем. Теперь я могла спокойно дожидаться, пока опоры, на которых установлена бочка для воды, будут съедены термитами, пока не разрушится само здание, высушенное под безжалостным солнцем, или пока искра от костра какого-нибудь бродяги не поможет мне навсегда выжечь его из памяти.

Глава третья

У некоторых людей бывают случаи, когда они не в силах отказать. Так было и со мной, когда Кейт попросила меня съездить в Лангли-Даунз. Однажды она пришла ко мне в офис, с трудом поднявшись по лестнице, и по тревожным складкам, залегшим на ее лице, я поняла, что что-то случилось. Было самое начало лета, и день выдался жаркий. На лбу ее и над верхней губой застыли бисеринки пота; с возрастом фигура ее отяжелела, и она хуже переносила жару. Я вызвала Сюзанну Хиггинс и попросила ее принести чай.

– Ларри остался ждать внизу, – отдышавшись, сказала Кейт.

– Внизу? Но почему он не стал подниматься?

– Ну, понимаешь, лучше, если я скажу тебе сама. Ларри совершенно не умеет просить о чем-нибудь, особенно если приходится просить у женщины.

– А о чем он хочет попросить меня?

– Не только он, это нужно для всех нас. Мы просим тебя поехать в Лангли-Даунз, Эмми. Сегодня утром Роза собрала вещи и уехала туда вместе с детьми. Пожалуйста, поезжай к ним и побудь там некоторое время.

Я откинулась в кресле, чувствуя, как внутри у меня все холодеет от сознания собственной беспомощности. Несмотря на веские аргументы, предъявленные Кейт, я должна была найти способ без лишних слов объяснить ей причину своего отказа.

– Ты знаешь, я ведь не езжу в Лангли-Даунз вот уже больше семи лет. Я и была-то там всего один раз, но мне этого хватило.

– Да-да-да! – энергично закивала она, так что перья на ее шляпке вздрогнули. – Но старик Джон много раз приглашал тебя, не правда ли? То есть тебя там всегда ждут…

Против этого было трудно возразить. Каждый раз, когда Лангли отправлялся туда с внуками, он настойчиво звал меня ехать с ними. Дела в магазине позволяли мне отлучаться на короткое время, теперь они не требовали моего постоянного надзора. Но ехать туда с Розой мне не хотелось, а если бы я поехала туда без нее, все сразу бы догадались о нашем разрыве. Поэтому я каждый раз находила отговорки, а Джон Лангли продолжал приглашать меня. И теперь, глядя на Кейт, я покачала головой.

– Я не могу поехать. Слишком многим…

Она резким жестом оборвала меня.

– Ну дай же мне договорить! У Розы с Томом была драка. Полночи они дрались, обзывая друг друга последними словами. Кончилось тем, что наутро она схватила в охапку вещи и детей и уехала в Лангли-Даунз. А тут еще этот злосчастный Далкейт – лучше бы его не было сейчас дома в Росскоммоне.

Теперь я поняла, что она имеет в виду, в чем, собственно, состоит ее беспокойство.

– А почему бы Элизабет не поехать за ней? Мне кажется, она больше подходит на роль компаньонки.

– Так из-за милой золовушки и получился весь сыр-бор! Такие, как она, сами не могут удержать мужа и начинают цепляться к тем, у кого он есть. А моя Роза тоже хороша: как начала с самого начала подзуживать ее и постоянно бередить ей раны, так и не может остановиться. Как же, побежит она теперь за Розой, пожалуй!

– Откуда ты все это знаешь?

Я хотела выиграть время, чтобы обдумать все и попытаться найти какой-нибудь выход. Единственный человек, который действительно мог помочь этому несчастью и даже предотвратить его, был Джон Лангли, но сейчас он отсутствовал. Недавно он вынужден был поехать на землю Ван-Дьемена, так как скончался его давний друг и он был назначен душеприказчиком по делам имения. Мысль о морском путешествии, о ночах, проведенных не в своей постели, о брошенных делах отнюдь не приводила его в восторг, но тем не менее он собрался и поехал. Мне он коротко объяснил, что это его долг. Его нежелание ехать было продиктовано еще и страхом, в том числе оставить без присмотра Розу и Тома. Имение, как он сказал, было большое и очень запущенное, поэтому он предполагал отсутствовать по крайней мере месяц. А со времени его отъезда прошла только неделя.

– У Розы есть девушка-карлица, ирландка, которую она держит при кухне, кстати сказать, единственная католичка в этой протестантской дыре. Все в доме слышали шум, и она тоже, но она прибежала ко мне утром и все рассказала. По правде говоря, я сговорилась с ней раньше; понимаешь… это единственный способ всегда знать наперед, что взбредет в голову моей полоумной доченьке. – Она нетерпеливо выждала, пока Сюзанна Хиггинс внесет поднос и подаст мне чайник. Только за нею закрылась дверь, как Кейт продолжила свой рассказ. – Ну, я сразу же побежала за Ларри, а уж он побежал за Томом. Том, конечно, был пьян, хотя еще было утро. Он вообще не пошел в магазин. И, как говорит Ларри, не собирается ехать к Розе в Лангли-Даунз. Его теперь ничем не сдвинешь с места. Какой же кошмар! Роза сбегает от него к этому Далкейту, а он и пальцем не пошевельнет, чтобы ее остановить. С самого начала у них одни неприятности. Розе нужен муж, который смог бы держать ее в ежовых рукавицах, а Том совершенно не годен для этого. Вот что получается, когда женятся люди разных религий, – без всякой логики закончила она.

Разливая чай, я почувствовала, что у меня дрожат руки.

– Ты точно знаешь, что Далкейт сейчас в Росскоммоне?

– Я уверена, – ответила она печально, – ведь из-за него они и дрались, из-за Далкейта. Золовушка стала приставать насчет него к Розе, и через пять минут обе вспыхнули, как серные спички, поэтому Том уже не мог не вмешаться, хотел он этого или нет. Девушка-карлица говорит, что слышала, как Роза почти визжала, что уедет в Лангли-Даунз, чтобы быть там с ним, – явно она делала это назло. Ее вопли были слышны всему дому, Эмми. Я уверена, что сегодня же вездесущие слуги разнесут по всему городу все подробности грандиозного скандала.

– Что же делать?

– Ее ничем не остановить, это я точно знаю. Можно только попытаться как-нибудь сгладить углы. Если ты поедешь, Эмми, тебе это удастся. Будет лучше, если там появится еще одна женщина. То, что вы подруги…

– Мы с Розой не подруги! – резко перебила я.

– Ну хорошо, знаю; неужели ты думаешь, я ничего не вижу, мне ведь уже немало лет! Я прошу, чтобы ты поехала не ради Розы. Это нужно нам всем. Детям, Эмми, – Анне и Джеймсу. И детям Ларри тоже. Кону и Маргарет… Или ты хочешь, чтобы Кон был опозорен перед семьей своей жены? Сгладить скандал – вот что всем нам требуется. Сделай это, Эмми, ты сможешь.

– А почему не поехать тебе самой? – все еще не сдавалась я, хотя уже чувствовала, что в конце концов проиграю. – Кому же, как не матери, быть сейчас с ней?

Губы ее плотно сжались, превратившись в тонкую линию, а лицо покраснело и некрасиво исказилось.

– Я обещала, что никогда не переступлю порога ни одного из домов этого человека, разве что это будет чье-либо рождение или смерть. И я сдержу свое слово. Больше мне сказать нечего.

Я вздохнула, чувствуя, как внутри меня поднимается злость и раздражение против этой семьи. Все они так неуступчивы, так упрямы, каждый считает, что другой не прав, и не собирается сдаваться первым. Почему я вечно должна выступать в роли миротворца, пытающегося соединить несоединимое? Почему именно я должна ехать сейчас к Розе, да еще в Лангли-Даунз? Ведь она так часто насмехалась надо мной, так часто проявляла неблагодарность. Я думала, что никогда не поеду опять в это ужасное место, где она нагло праздновала тогда свой триумф. Достаточно я уже натерпелась от Розы, хватит! Неужели Кейт этого не понимает?

Я снова начала отнекиваться.

– Кейт, я не могу. Пожалуйста, не требуй от меня невозможного! Может ведь поехать кто-нибудь другой. Какая-нибудь другая женщина…

– Больше никто из семьи не сможет.

И это меня добило. Я вспомнила, что я тоже являюсь членом их семьи. И сейчас, приведя еще пару доводов, я, конечно, смогу сбросить с себя бремя их забот, но тогда потеряю их навеки.

– Пусть тогда Ларри поднимется сюда. Надо кое-что обговорить, – твердо сказала я.

Чтобы я могла добраться до Лангли-Даунз, Ларри дал мне свою коляску. Она была почти новая и совершенно не подходила для поездок по ухабистым загородным дорогам. Но он настоял, чтобы я взяла ее, и проследил, чтобы ее как следует подготовили к путешествию. Необычное смирение и покорность Ларри беспокоили меня и даже раздражали. Так как я ехала против желания, то любые примеры добродетельного поведения были для меня сейчас неприятны. И Юнис, пустившая слезу, когда вышла со мной попрощаться, тоже не составила исключения.

– Наставь ее на путь истинный, – шептала она, – она же погибнет, а мы не вынесем позора. Скажи ей, пусть она только вернется, а уж мы ее… – Она смущенно запнулась.

– Что, простите ее? Не думаю, что Роза ждет вашего прощения.

В последний момент появился Том, чтобы пожелать мне приятной дороги.

– Это ты должен ехать туда, – сказала я, – а никто другой.

– Ну уж я не поеду! Хватит с меня. Передай ей, Эмми… Да нет, ничего ей не передавай! Ничего! Передай ей, что Том ей ничего не передает!

Он повернулся и быстро зашагал прочь, а Юнис мучительно застонала.

– Не понимаю, что происходит, – сказала она, – не понимаю!

Итак, после семилетнего перерыва я снова приехала в Лангли-Даунз. Дом почти совсем не изменился, да и сад тоже. Тот же шероховатый побеленный кирпич стен, те же просторные веранды, тот же густой запах роз, царящий повсюду. Изменилась лишь я. Глядя на этот дом спустя столько лет, я только сейчас начинала понимать, как сильно мне его не хватало все эти годы, как глубоко запали мне в душу неторопливая тишина его комнат, пронизанных после полудня косыми солнечными лучами, и душистая нагретая трава лежащих неподалеку пастбищ. Теперь мне казалось, что тогда, уезжая отсюда, я оставила здесь свою любовь и вот теперь наконец вернулась за нею.

Экипаж еще не подъехал к дому, а дети гурьбой выбежали с веранды на залитый солнцем двор, чтобы поприветствовать гостя. Они не знали, кто это едет, просто узнали экипаж Ларри, а когда я высунулась и помахала им из окошка, они сразу же сбежали вниз по ступенькам, и Джеймс распахнул дверцу коляски чуть ли не на ходу. Все четверо сразу же ввалились внутрь и со всех сторон облепили меня, елозя грязными ботинками прямо по шикарной обивке Ларри. Они так бурно и радостно обнимали меня, что я едва узнавала в этой шумной, взъерошенной компании четверых прилежных детишек, которых привыкла видеть у себя в офисе в Мельбурне. Они не спросили меня, зачем я приехала.

– Ты останешься, мисс Эмма? Надолго?

– Сколько вы захотите.

Мы вместе пошли в дом, и по дороге они вырывали друг у друга Мои чемоданы и сумки с фруктами и конфетами, которые передал для них Ларри. Теперь я чувствовала себя виноватой за то, что отказывалась ездить с ними все эти долгие годы. Как я могла из-за какой-то ссоры с Розой лишить себя и их возможности общаться в этой непринужденной обстановке, совсем непохожей на серые будни Мельбурна? И это я, которая так ревностно следила за каждым их шагом, боялась упустить малейшие нюансы в их развитии! С ними я уже не так волновалась из-за предстоящей встречи с Розой. Лишь только я вошла в просторную сумрачную прихожую, то сразу почувствовала ее целительную прохладу, способную снять любое напряжение.

Откуда-то со стороны кухни тут же появилась Мэри Андерсон; видимо, ей уже сообщили о моем приезде.

– Добрый день, мисс Лангли. Добро пожаловать в Лангли-Даунз!

Думаю, она действительно была рада, если учесть, что меня она недолюбливала, тогда как к Розе сохраняла давнюю привязанность. Кажется, увидев меня здесь, она вздохнула с облегчением.

Розы в Лангли-Даунз не было.

– Она уехала рано утром, миссис Лангли, – сказала Мэри Андерсон, – одна, верхом.

Кивком головы она указала в сторону огородов, а может быть, она имела в виду, что Роза поехала в Росскоммон.

После обеда я вышла с детьми на воздух и наблюдала, как на радостях они выделывают на лужайке всякие акробатические трюки. Анна вела себя, как настоящий мальчишка-сорванец, однако я и не думала ругать ее, напротив, мне было приятно видеть, что хоть здесь она ненадолго может вырваться из тесных рамок приличия, предписанных укладом Мельбурна. Чулки ее порвались, руки были все в порезах от острой травы. Над правым глазам красовалась большая распухающая шишка, полученная от удара о край клумбы. Сейчас ее вид и поведение совершенно не соответствовали тем манерам, которые мечтал воспитать в ней дедушка Лангли. Но зато она была на вершине счастья и старалась ни в чем не отставать от своих братьев. Даже если приходилось переживать поражения, она делала это далеко не так бурно, как в свое время ее мать.

В конце прогулки мы набрали огромный букет роз для моей спальни.

– Расскажи нам, пожалуйста, про бабушку, – попросил Джеймс, – дедушка рассказывает о ней каждый раз, когда мы сюда приезжаем.

Мы уселись возле нарядной, совсем незловещей могилы, приютившейся в самом углу розария, и я начала придумывать разные истории про женщину, которую на самом деле никогда не видела и не знала. Кое-что я, правда, помнила из отдельных разговоров с Джоном Лангли и рассказала им про те далекие времена, когда бабушка только приехала сюда, а здесь еще не было ни церквей, ни могил… Я рассказывала про сам этот дом – как его строили, как расчищали землю под фундамент, как привезли сюда первых овец и лошадей, как дедушка привез из Англии дубовую мебель, как он сначала спланировал, а потом засадил этот сад, чтобы бабушке было где гулять. Чем дольше я говорила, тем больше они успокаивались и затихали, и их утреннее буйство постепенно уступало место усталой сонливости. Когда тени деревьев вытянулись вдоль оврагов, дети сами с удовольствием устремились в дом, теперь уже такие же приличные и послушные, какими всегда были в Мельбурне.

Роза вернулась, когда уже почти совсем стемнело. Я сидела в гостиной и из большого двустворчатого окна наблюдала, как медленно погружаются в темноту огороды и только далеко, над горизонтом, еще мерцает бледное сияние, соседствующее с пурпурной полоской, оставшейся от красочного заката. Деревья, видневшиеся к востоку от огородов, на фоне угасающего неба казались совсем черными. Я услышала, как кто-то идет по тропинке, ведущей от конюшен, и узнала легкие шаги Розы. Вот они достигли гулкой веранды, и наконец появилась она сама, такая же черная на фоне неба, как и деревья перед домом. Видя лишь ее силуэт, я не могла различить выражение ее лица, и только по тому, как она изящно повернула голову, чтобы посмотреть на меня, узнала знакомую повадку и очаровательный изгиб шеи.

– А, Эмми! Мне уже сказали, что ты приехала. – Она сделала несколько шагов в глубь комнаты. – Ты прибыла в качестве моего тюремного надзирателя?

– Никто не собирается за тобой надзирать, Роза.

Она бросила на стол кнут, а сверху на него шляпу. Затем в гневе повернулась ко мне.

– А может быть, шпионить за мной? Признавайся, тебя для этого послали?

– Том решил, что тебе здесь будет плохо… одной.

– Я здесь с детьми. А больше мне никто не нужен.

– Никто? Совсем никто?

– Никто из этого скопища ханжей! С меня уже хватит их постных нравоучений. Я поступаю всего-навсего так, как делали бы и они, если б у них хватило на это мужества. Они просто завидуют мне, потому что я свободна.

– Свободных людей нет. В свободу верят только дураки. – Я поднялась и прошла мимо нее к двери. Теперь я почти не видела ее в подступившей темноте, но за лампой идти не собиралась. – А я и не буду читать тебе нотации. И ничего не собираюсь делать – палец о палец не ударю, пока ты сама меня об этом не попросишь.

Так продолжалось всю неделю. Роза сразу же после завтрака уезжала верхом и возвращалась только на закате. Она отказывалась брать с собой грума и никогда не сообщала, куда направляется, но все догадывались, что она ездит в Росскоммон. Догадка подтвердилась окончательно, когда сплетню принесли слуги из самого Росскоммона. Я чувствовала вину перед Ларри и Кейт за то, что даже не попыталась остановить ее. Но Роза переживала период какого-то сумасшествия, который должен был или сам выгореть дотла, или прерваться каким-нибудь более сильным впечатлением. Каждый день я с нетерпением ждала возвращения Джона Лангли.

В глубине души я даже была рада, что Роза уезжает, оставляя меня с детьми. Никогда еще у меня не было возможности так беспрепятственно и близко общаться с ними. Как обычно, я преподавала уроки Анне и Джеймсу, а с малышами даже начала учить буквы и несложные слова. Уезжая второпях из Мельбурна, Роза не подумала, что следует взять гувернантку, поэтому повод для моего присутствия здесь был неоспорим; однако я понимала, что все это продлится не слишком долго, поэтому в полную силу наслаждалась представившейся возможностью лелеять и холить мои сокровища. Все, за что бы мы ни брались, было пронизано ощущением праздника. Уроки проходили в тенистой части веранды, где из окна открывался вид далеко простирающихся пастбищ; в полдень мы заканчивали занятия и после этого почти каждый день устраивали пикник на берегу ручья, протекавшего за домашним огородом. Там мы сбрасывали туфли и чулки и принимались гулять босиком по дну ручья, стараясь следить, чтобы никому не встретилась змея. Иногда малыши не выдерживали и засыпали где-нибудь в теньке, утомленные жарой, долгой дорогой и неистовым плесканием в ручье. После обеда всегда было самое сонное время – воздух звенел от жужжания насекомых, а у горизонта висело густое марево зноя. Здесь я почти забывала о том, что где-то существуют мой магазин, офис и черные шелковые платья. Мне хотелось, чтобы это дивное время никогда не кончалось.

Вечером обычно возвращалась Роза, охваченная каким-то радостным нервным возбуждением. В поведении ее чувствовалось беспокойство; даже движения, всегда выверенные и грациозные, стали порывистыми и резкими. Черты ее лица заострились, тело высохло, как у человека, чувства которого взвинчены до последнего предела. Казалось, жизнь ее проходила в бешеном ритме, а вечер и ночь, проведенные здесь, были для нее мучительными ненужными остановками. Мы вместе ужинали, разыгрывая перед Мэри Андерсон некое подобие дружеской беседы, а затем расходились по своим комнатам. Просыпаясь иногда ночью, я слышала, как она медленно ходит взад-вперед по веранде. Утром, уже перед завтраком, она влезала в свой костюм для верховой езды и с неприличной скоростью проглатывала все, что было на тарелке.

Пэт появился в Лангли-Даунз так же, как появлялся и раньше. На этот раз я сидела одна в гостиной и читала: Роза, как обычно, рано ушла к себе. Я слышала, как она ходит в своей спальне, расположенной этажом выше. Шагов Пэта я не слышала, он подкрался незаметно и негромко позвал меня в открытое окно:

– Эмми!

Услышав свое имя, я вздрогнула от неожиданности, так что книга выскользнула у меня из рук и полетела на пол.

– Не надо шуметь! – попросил он.

Когда я встала и направилась к двери, чтобы впустить его, то увидела, что он уже зашел сам и закрыл за собою дверь. Затем он осторожно задернул шторы на широком окне и жестом показал мне, чтобы я сделала то же самое и на других окнах. При этом он приложил палец к губам, призывая меня к молчанию. Сделав то, что он просил, я повернулась к нему с недобрым предчувствием.

– Пэт, что случилось?

– Кто-нибудь еще не спит? Слуги?

– Скорее всего, уже пошли спать. Их спальни в задней части дома. Роза не спит. Я пойду позову ее. Подожди…

– Нет, не надо! – сказал он. – От нее одна суета. И вообще я пришел к тебе. У меня совсем мало времени, Эмми. Лошадь я оставил на берегу ручья, надеюсь, никто не найдет ее там. Но мне до темноты надо проехать много-много миль.

Теперь уж я основательно перепугалась.

– Зачем? – спросила я. – Тебя что, ищут?

Он ушел от ответа и сел на предложенный мною стул. Я увидела, какой он уставший, но Пэт не позволял себе расслабиться даже сейчас, облокотившись на спинку стула, как будто внутренне готовился к тому, чтобы сразу же вскочить и бежать. Он немного протер рукой воспаленные глаза. В слое пыли на его лице виднелись бороздки, проторенные стекавшим потом.

– Я ездил навещать Мэта, пришлось не слезать с лошади с самого полудня, чтобы к вечеру попасть сюда. Правда, вероятнее всего, это одно из мест, которое у них на примете. Наверняка они станут искать меня здесь – ведь тут Роза.

Я подошла к нему, пытаясь заглянуть в лицо.

– Кто – они? Ради Бога, скажи, кто?

– Полиция! – Он глубоко вздохнул и посмотрел на меня, после чего продолжал: – Это произошло, Эмми. Произошло именно так, как все предсказывали, – Ларри и все остальные умники. У меня неприятности, и я должен спасаться бегством. Я должен бежать, потому что тюрьма – это лучшее, что меня ждет, в худшем случае меня просто повесят. А по мне уж пусть лучше повесят, чем в тюрьму. Поэтому я предпочел бежать.

Я опустилась на пол рядом со стулом; каждое его слово отзывалось у меня внутри глухим ударом. Некоторое время я сидела словно в немом оцепенении, не в силах опомниться от ужаса. Но когда я посмотрела ему в глаза, то увидела в них, кроме усталости, мольбу о помощи и поддержке. Мне было нечего ему предложить, поскольку он сам уже определился, что должен бежать. Я схватила его за руку и сжала с такой силой, что он поморщился от боли.

– Скажи мне все! – потребовала я.

– Банк в Юкамунде, – ответил он. – Мы ранили выстрелом управляющего. Если он умрет, нас всех повесят.

– Кого это – нас? – прошептала я, чувствуя, как в жилах у меня стынет кровь; каждое слово давалось мне с усилием.

– Расселы – Джо и Люк. Мы вместе перегоняли скот. Я знал, что время от времени они балуются… ну… этим, но это меня не касалось. А в тот раз дело было нешуточное и требовалась помощь. Они позвали меня – и я пошел. Но все получилось не так, как мы запланировали. Управляющий банка выстрелил в Люка, и Джо пришлось выстрелить в него. Нам удалось погрузить Люка на лошадь и уехать всем вместе, но было уже поздно – их узнали. Вычислить третьего участника не представит для полиции особого труда, последнее время меня часто видели рядом с ними…

– А тот, в которого стреляли, что с ним? Пэт отвернулся и посмотрел в сторону.

– Мы привязали его к лошади. После того как мы проскакали уже с час, обнаружилось, что он мертв. Понимаешь, Эмми, мы не могли остановиться, пока не убедились в том, что погоня отстала. Если бы мы остановились, это был бы конец для всех нас. Ты же понимаешь.

Он снова взглянул на меня, на этот раз пристыженно и робко. Я все не отпускала его руку. Я не могла. Было выше моих сил представить его одним из действующих лиц этого жестокого спектакля о бессмысленной смерти. Единственное, на что я была способна, это не отшатнуться от него, а вот так стоять рядом, вцепившись в его руку, в надежде, что хоть как-то его успокою.

– А тот… тот другой, он ждет тебя?

Он покачал головой.

– Мы разделились. Встречаемся мы в горах, вернее, в долине, там есть один лагерь. Если нам удастся добраться туда, полиция точно потеряет наш след. Только бы удалось туда дойти. Тогда мы будем в безопасности.

– До следующего раза, – протянула я.

Он встал и посмотрел на меня, по-прежнему сидящую на коленях возле стула.

– Да, до следующего раза… Стоит ли обещать, что следующего раза не будет? Теперь я уже замазан, Эмми, и мне ничего не остается, как продолжать в том же духе.

– Тебя убьют, – сказала я, и эти леденящие душу слова были ничем иным, как правдой. – Когда-нибудь тебя убьют!

– Да, – хладнокровно подтвердил он.

У него хватало смелости смотреть мне в глаза, когда он это говорил. И вдруг я поняла, что ошибаюсь. Нет, он действительно не боялся думать о смерти и не обманывал себя, когда говорил о ее скором приходе. Он просто ждал ее, и чем быстрее, тем лучше.

– Неужели нет другого выхода?

– Нет.

– А если на корабль? – спросила я, окрыленная этой спасительной мыслью. Какая же я дура, что не догадалась раньше! – В Сан-Франциско или к индейцам. Если я попрошу Адама, он отвезет тебя. Через некоторое время, когда они успокоятся и перестанут тебя искать, ты сможешь тихо вернуться в Мельбурн. Адам поможет тебе. Я уверена, что поможет. Он понимает… в людских бедах.

Но он покачал головой, глядя на меня почти с жалостью, видимо, оттого, что я посчитала этот путь подходящим и легким.

– Нет, – сказал он, – не стоит.

И теперь я точно утвердилась: он ищет смерти специально, будто зная, что она уже поджидает его.

Протянув руку, он бережно поднял меня с пола, а затем быстро и тихо проговорил:

– Я уже слишком долго задержался здесь, а ведь пришел сюда только по одному делу, поэтому, пока я тут, надо покончить с этим. – Порывшись во внутреннем кармане плаща, он достал сложенный листок бумаги. – Здесь все, Эмми. Думаю, все законно. Не знаю, могут ли они конфисковать собственность человека, совершившего преступление, но в любом случае я решил не рисковать, и поэтому мое имя здесь не упоминается. Это документ на дом Мэта.

– Что ты сделал?

Он протянул мне листок.

– Дом Суини принадлежит мне. Если бы я не следил за делами, этот дом у него давно бы уже отняли. Я вкладывал в него деньги, Эмми, и не только свои, но и твои. Я уже никогда не смогу стать фермером, поэтому теперь он твой. Как только бедолага Мэт умрет, ты сразу вступишь во владение. Все свои права я переписал на тебя – как это говорится? – кажется, безвозвратно. Да, я не забыл вставить это словечко! Свидетелей, кроме Мэта, правда, не было, но ведь это касается только нас с тобой, Эмми, а нам свидетели не нужны. Потом я заставил Мэта поклясться, что он выберет время и, будучи трезвым, пойдет к юристу и составит правильное завещание. Ты заплатишь по закладной, но теперь право собственности будет принадлежать только тебе. Я, конечно, пока смогу, буду снабжать старого черта деньгами. Но и ты не забудь о своем обещании, Эмми, присматривай тут за ним. Не забудешь?

Я молча кивнула головой, и он вложил листок в мои онемевшие пальцы.

– Ты-то, наверное, сможешь сделать там что-нибудь стоящее! Сделай то, что я не успел в этой стране, Эмми.

Он повернулся и собрался уже выпрыгнуть в окно, но я жестом остановила его, когда он взялся за занавеску.

– Подожди! – я снова подошла к нему. – Тебе надо увидеться с Розой. Задержись еще на минутку. Это может ей помочь…

Он покачал головой.

– Не надо. Она не переживет этого, – сказал он, – и потом, я не могу доверять ей так, как тебе. Если она не встретится со мной, ей будет проще отвечать на вопросы полиции. А еще… Я не хочу, чтобы она увидела меня таким… Она и сама уже достаточно далеко зашла, – на лице его появилась диковатая кривая ухмылка, похожая больше на гримасу боли, – я не хочу, чтобы она встала на дорогу, ведущую прямо в ад.

Он снова собрался идти, но я умоляюще дотронулась до него.

– Ну подожди, всего минутку.

Я запалила свечу от горящей лампы и осторожно открыла дверь в коридор. Ключом, который мне дала Мэри Андерсон, я открыла дверь в столовую, где Джон Лангли держал вино и крепкие напитки, взяла серебряную флягу, которую он хранил на случай путешествия, и наполнила ее самым лучшим бренди. Затем вернулась к Пэту и вложила флягу в его руку. Конечно, по сравнению с его несчастьем этот жест выглядел жалкой потугой на сочувствие, но это было единственное, что я могла для него сделать.

– Когда доберешься до места, обязательно закопай ее. Он всегда помнит обо всех своих вещах.

Пэту было понятно, о ком я говорю. На прощание он поцеловал меня, но на этот раз не так крепко, как в свои последние посещения. В этом коротком поцелуе я почувствовала всю его невыговоренную печаль.

– На память, – сказал он, после чего исчез в темноте за верандой.

Я подумала, что, может быть, больше никогда не увижу его живым. Теперь он уйдет, возможно, на много лет в горы, где будет протаптывать в скалах едва заметные тропинки да изредка по ночам бегать в город, чтобы навестить Мэта Суини. Возможно, будут и другие истории, вроде той, с банком в Юкамунде. Так и пойдет он по выбранному пути, пока чья-нибудь пуля не остановит наконец его бег, утолив долгое ожидание, берущее свое начало еще на Эврике, в то утро, когда Син остался лежать на баррикадах.

Я помню только один раз, когда вот так же тупо и безмолвно сидела, глядя в одну точку и почти не сознавая, сколько времени прошло с тех пор, как наступило это состояние. Это было в «Арсенале старателя», и за закрытой дверью возле меня лежал труп Вилли Гриббона. Сейчас, после ухода Пэта, я ощутила тот же приступ боли, страха и безнадежности. Но тогда только я одна была втянута в эту историю, да еще Гриб-бон, которому к тому времени было уже все равно. А сейчас мои мысли сразу же перекинулись на других – Кейт, Дэна, Ларри, Кона, Розу и даже Лангли. Теперь история с Пэтом коснется и их всех, независимо от того, любит ли каждый из них Пэта или нет. В любом случае сегодняшний день обернется для них страданием. Но именно потому, что в моей жизни уже был этот страшный час немого отупения, проведенный на лестнице в «Арсенале старателя», мне лучше всех их, вместе взятых, было известно, какие мысли умчались сегодня вместе с Пэтом. Там были и одиночество, и отрезанность от мира, и нелегкое сознание того, что ты впервые преступил общепринятые законы. Мне удалось спастись от этого умопомрачительного отчаяния, а Пэту, вероятно, придется пронести его через всю жизнь.

И тогда я подумала о Розе, лежащей в своей постели, не в силах уснуть от неясной боли, словно разъедающей ее изнутри. Тот же огонь сумасбродства бушевал в ней, тот же, что почти погубил Пэта. Его уже было не спасти от отчаяния и одиночества, а Розе я пока могла протянуть руку помощи, как однажды сделала это она по отношению ко мне.

Я с трудом поднялась и пошла наверх к Розе.

Когда я рассказала ей про Пэта, из груди ее вырвался вопль, переходящий в низкий протяжный стон. В этом диком, почти зверином звуке я услышала протест и нежелание верить в случившееся. В эту минуту Роза, кажется, забыла о своих собственных неудачах и думала только о брате. Обессиленная, она откинулась на подушки, и я медленно подошла поближе к ее кровати. Когда свет зажженной свечи упал на ее лицо, повернутое к стене, я увидела, что по щекам ее катятся слезы. Загасив свечу, я осторожно положила руку ей на плечо.

– Роза… ну не надо! Не плачь… Постарайся пережить это.

– О Эмми! Я уже никогда больше его не увижу! Это конец, понимаешь?

– Ничего не конец. Нельзя говорить так…

Я почувствовала искреннее желание как-нибудь утешить ее и вдруг стала гладить спутанные волосы, совсем как делала это раньше, в старые добрые времена. Она уткнулась лицом в подушку, и плечи ее затряслись от рыданий. Присев рядом с ней на кровать, я обняла ее и крепко прижала к себе. Она вцепилась в меня по-детски, словно упрашивая вернуть все на свои места. Но раньше она еще верила, что может произойти чудо, теперь же смотрела на жизнь трезвее, и тем горше были ее слезы. Наконец, утомившись от плача, она уснула, и я прилегла с ней рядом впервые после памятной ночи на Эврике, когда она ушла.

Проснулась я, когда еще только забрезжил рассвет, и сквозь сон услышала ее голос; не обнаружив Розу рядом с собой на кровати, я увидела, что она стоит у двери, ведущей на веранду, и смотрит туда, где в утренней тишине еще дремали пастбища, объятые серым сумраком, и неподвижно стоял сад, словно застряв в тумане верхушками деревьев. Кажется, она говорила сама с собой.

– Ужасно пасмурно. Лучше уж не вылезать из постели, пока погода не разгуляется, тогда хоть не будешь видеть этой серости. Интересно, где он сейчас… как бы узнать, куда ему удалось дойти этой ночью? И есть ли у него еда?

Тут она услышала шорох со стороны кровати и оглянулась на меня. Если бы не полная грудь, ее вполне можно было принять за ребенка, особенно в полумраке. Волосы ее разметались по плечам темными кудряшками, а из-под кружевной рубашки виднелись босые ноги. Она выглядела едва ли старше, чем когда я увидела ее здесь в последний раз – в то памятное утро, когда она попросила Адама увезти ее из Лангли-Даунз. Конечно, при воспоминании об этом в душе у меня что-то шевельнулось, но не боль, которую я ожидала.

Теперь она говорила, обращаясь ко мне, но голос ее по-прежнему был задумчивым и как бы направленным внутрь себя.

– Для меня все так неожиданно! Кажется, этого не могло случиться. – Она беспомощно развела руками. – Я ведь слишком многого не просила, правда? Теперь у меня есть почти все, но, к сожалению, нет того, что я хотела.

Хоть она не произносила имя Пэта, я поняла, что сейчас она продолжает его оплакивать.

– Я хотела смеяться и веселиться, – сказала она, – этого я больше всего хотела. Ты помнишь Чарли Гринли, Эмми?

– Да, помню.

– Вот Чарли всегда смешил меня, это было так здорово. Достаточно было ему войти в комнату, и я уже чувствовала себя счастливой. Но Чарли у меня отняли. Его отправили отсюда, и больше он не вернется никогда. Вот так всегда: если есть что-то хорошее, надо обязательно испортить!

Ее жалобный детский голосок, казался почти призрачным в утренней тишине. Мне хотелось как-нибудь утешить ее, но все, что бы я ни пыталась сказать ей, неминуемо оказалось бы ложью. Когда-то я любила ее, но любовь давно уже прошла, а прошлого было не вернуть. Теперь я только жалела ее.

Мы прожили в Лангли-Даунз еще две недели, но Роза уже не ездила больше в Росскоммон и не приглашала Роберта Далкейта к себе. Атмосфера в доме была подчеркнуто спокойной и умеренной; мы надеялись, что это поможет хоть как-то унять продолжавшие расползаться слухи. Словом, эти две недели мы провели среди детей.

Один раз в Лангли-Даунз приезжала полиция – они вели себя вежливо и уважительно, даже извинились перед Розой за причиненное беспокойство. Она просто сказала, что давно не видела брата, и это была правда. Больше ей вопросов не задавали. Со времени того нашего утреннего разговора на нее напала неизвестно откуда взявшаяся наивность и робость, поэтому я заметила, что сержант полиции никак не мог узнать в ней ту самую женщину, про которую весь район судачил, что она каждую ночь ездит верхом в Росскоммон. Когда она кувыркалась вместе с детьми на лугу, плескалась с ними в ручье, она походила на такое же невинное дитя, как они сами. Наверное, благодаря воспоминаниям и постоянным тяжелым мыслям, связанным с Пэтом, она словно вернулась в свое собственное детство. Для Роберта Далкейта уголка там не нашлось, поэтому на некоторое время он просто перестал для нее существовать.

Каждый день она поговаривала о возвращении в Мельбурн.

– Я должна туда вернуться, Эмми, но не хочу. Даже на чуть-чуть не хочу. Здесь так спокойно, так… умиротворяюще. Но все же я должна вернуться и постараться утешить папу. Когда он узнает про Пэта… я должна буду находиться рядом, чтобы как-то помочь ему. А еще надо попытаться наладить все с Томом. Бедняга, он ведь хочет только добра! Впрочем, все это одни разговоры, а как вспомнишь тот дом… огромный домище, в котором никто не смеется. Я ужасно боюсь, что стану такой же, как Элизабет, и перестану даже хотеть смеяться. Ты только представь себе, какой кошмар! Да, Эмми, мы вернемся, но не сегодня. Не сейчас…

Глава четвертая

Стоило нам вернуться в Мельбурн, как спокойная жизнь кончилась, особенно для Розы. У меня просто уши болели от нескончаемых сплетен о Магвайрах и Лангли. Повсюду только и слышались слухи о них, хотела я этого или нет. Судачили служащие магазина, судачили покупатели.

Одной женщине, кажется, лучше всех удалось обобщить смысл этих слухов. Я увидела ее, когда проходила по залу вдоль рядов. Перегнувшись через прилавок к продавцу, который отмерял ей в это время полосатый коленкор, она приблизила к нему почти вплотную свое старое обрюзгшее лицо и почти с наслаждением проговорила:

– Это ведь правда, что говорят про нее? Да уж, они с братцем одного поля ягодки, ничего не скажешь!

Теперь и Джон Лангли не смог бы ничего поделать, если бы даже приехал сейчас в Мельбурн. Волну сплетен и разговоров было уже не остановить. Пэт Магвайр разыскивался полицией за грабеж и попытку убийства, и хотя таких в Мельбурне были десятки, никто из них не вызывал у людей столь пристального внимания. Ведь он был родным братом Розы Лангли, да еще и Ларри Магвайра, о котором многие говорили, что он слишком высокого мнения о своей персоне.

Теперь уже для тех, кто недолюбливал Лангли, настало время триумфа. Они могли тыкать пальцами и в Розу, и в Пэта. Вот когда была вытащена на свет вся Розина неучтивость, помянут каждый ее мельчайший промах! Никогда за всю свою жизнь Роза не имела, да и не могла иметь столько любовников, сколько теперь приписывала ей молва без всякого сочувствия или жалости.

Когда мы с Беном поднялись ко мне в офис, его взгляд, мрачно нависший над пышными усами, говорил сам за себя.

– Если у Далкейта есть хоть капля совести, он должен уехать отсюда. Это лучшее, что он может сделать, чтобы слухи стихли сами собой.

– Меня это просто пугает, – сказала я, – такое впечатление, что они только и делали, что изо дня в день копили злобу и лишь ждали удобного момента. Не думаю, чтобы это стихло само собой. Такое не забывается.

Бен покачал головой.

– Да, пожалуй, на этот раз она зашла слишком далеко. В городе ей никогда не простят столь открытого пренебрежения общественным мнением. Раньше она все спихивала на Джона Лангли. Но теперь к ее собственным неприятностям добавилась история с Пэтом, а это уже через край. Надо быть слишком высокого мнения о человеческой натуре, чтобы ждать, что они пройдут мимо прекрасной возможности наброситься на нее всей сворой. Бедная дуреха… – он неторопливо глотнул из своего стакана, – я помню ее еще со старых времен… В Балларате не было другой такой женщины, способной по-настоящему околдовывать мужчин, кроме Розы Магвайр. Она сама знала об этом, но никогда не умела использовать свои достоинства для достижения счастья. – Откинув голову, он задумчиво посмотрел в потолок. – Да-да, город сейчас переживает радость, уж поверь мне. Как низко пали эти всевластные Лангли! Теперь на всех углах кричат, мол, вот что получается, стоит только связаться с ирландской католичкой и попытаться сделать из нее настоящую леди. Может быть, Розе было бы сейчас полегче, если б в свое время она не задирала так нос и не доказывала им, что для нее ничего не стоит обвести старика вокруг пальца.

– Что же будет, когда вернется Джон Лангли? – спросила я, почувствовав, как мои брови невольно сходятся над переносицей, образуя глубокую морщину, что часто бывало в эти дни. – Наверное, до него уже дошли слухи про Пэта… и другие. Такие новости обычно быстро находят тех, кого они непосредственно касаются.

– Что ж, он переживет это, – ответил Бен, – как и мы все. Для нас это не меньшее горе.

И он снова уткнулся в свой стакан с виски, изобразив на лице гримасу печали.

– Том переживает больше всех, – сказала я, – он и раньше не был трезвенником, а теперь и вовсе не находит времени, чтобы прийти в магазин.

– Я думаю, магазину от этого так же не горячо и не холодно, как мне от его проблем. Да он никогда и не был там нужен, этот Том. Он сам прекрасно это понимает и, что самое ужасное, знает, что жене своей он не нужен тоже.

Я думала, что Роза никогда не изменится, но за эти недели произошло невероятное. Наверное, я была несправедлива к ней, когда считала, что она думает только о себе. Казалось, мысли о Пэте неотступно преследуют ее – она постоянно говорила мне о нем, о своем страхе за него и жалости, которой исходило ее сердце. О себе она почти не думала, собственные несчастья отошли для нее на второй план.

Теперь она каждый день приезжала с детьми ко мне в магазин, вместо служанки, обычно сопровождавшей их. Она стала завсегдатаем чаепитий в моем офисе, но вела себя на удивление скромно – тихонько сидела где-нибудь в углу и наблюдала, изредка включаясь в беседу. Она всегда просила, чтобы я провожала ее до дома Лангли.

Однажды, выйдя из моего кабинета, она остановилась на лестнице и, когда дети убежали вперед, стала нервно теребить перчатку.

– Эмми, я там так одинока! Элизабет со мной не разговаривает. Том… только при детях. Они не хотят меня. Я знаю.

Она не сказала мне еще об одном, о чем можно было и не говорить: я точно знала, что куда-либо скрыться от общества мужа и золовки Роза тоже не могла. Как только разошелся слух об ее отношениях с Далкейтом, а затем и об истории с Пэтом, в дом Лангли перестали приходить приглашения. Розе некуда было уйти оттуда, кроме как сюда или в гостиницу Магвайров. К Ларри она прийти отказалась.

– Если Пэту это не нравилось, – сказала она мне с горечью, – значит, и мне не будет нравиться тоже. Мне совсем не хочется, чтобы Юнис мыла после меня руки и прятала подальше детей, потому что я могу, по ее мнению, их испортить.

Мне так же, как и всему Мельбурну, было известно, что Далкейт не уехал из Росскоммона. Роза никогда не говорила о нем, и я не знала, хотела бы она снова увидеть его или нет. Она была совершенно одинока, если не считать меня да еще ее отца, который, впрочем, был настолько подавлен сообщением про Пэта, что у него почти не осталось сил, чтобы поддерживать Розу. Мать ее, кажется, путем своих собственных, никому не ведомых ассоциаций пришла к выводу, что Роза частично является виновной в трагедии, происшедшей с Пэтом, и каждый раз, когда они встречались, она не уставала бранить ее за Далкейта. Поэтому в доме у матери Розе никогда не было покоя. Единственным ее прибежищем оставался мой офис, где она, конечно же, искала моего общества.

Однажды, когда мы долго сидели молча после ужина в гостиной Лангли, она наклонилась ко мне и сказала:

– Слишком поздно просить прощения, Эмми. Они теперь не поверят… да, слишком поздно.

С того времени как Роза вернулась из Лангли-Даунз, Элизабет стала принимать пищу одна, сидя у себя в хозяйственной комнате. Поэтому в тот вечер, когда вернулся Джон Лангли, за столом сидели только Роза, Том да еще я. Мы не ожидали его приезда: он ничего не сообщил нам заранее, не прислал даже распоряжения из бухты Хобсона, чтобы мы отправили за ним экипаж. То, что он приехал сюда, наняв кэб, это само по себе являлось сильным нарушением его привычек, показалось нам предупреждением о состоянии, в котором он пребывал. На лице Розы промелькнул подлинный страх, когда, мирно сидя за столом, мы услышали знакомые шаги, а затем голос, раздающий слугам приветствия.

– Где тут мой сын и невестка?

– Вся семья еще в столовой, сэр, изволят ужинать. Не успели мы хоть немного собраться с мыслями, как дверь с грохотом распахнулась и перед нами вырос Джон Лангли. Том отставил в сторону графин и слегка неуверенно поднялся.

– Добро пожаловать домой, сэр, – сказал он. Старик промолчал; его суровый, требовательный взгляд прощупывал каждого из нас по очереди. Он, как всегда, не снимал свою накидку, а одетой в перчатку правой рукой опирался на трость с серебряным набалдашником. Вид у него был несколько потрепанный; может быть, он выглядел старше обычного, но ничуть не слабее, чем раньше. От его присутствия в комнате даже у меня по спине забегали мурашки.

Роза больше не в силах была выносить повисшего молчания. Шумно скрипнув отодвигаемым стулом, она вышла из-за стола, задвинула стул обратно и бросилась к Джону Лангли почти бегом.

– Папа Лангли, что же вы не прислали нам весточку, что едете? Мы бы приехали в экипаже вас встретить. Я знаю, как вам противны все эти грязные кэбы…

Она встала на носки, чтобы поцеловать его, но внезапно застыла словно в оцепенении. На лице его не дрогнул ни один мускул, выражение его осталось прежним, но тем не менее это было лицо, к которому никому не следовало тянуться с поцелуем. Опомнившись, Роза в нерешительности отступила.

– Сядьте все, – сказал он.

Она молча вернулась на свое место, и Том тоже сел. Сдвинув накидку, старик прошествовал через всю комнату на свое место за столом. Проходя, он дернул за шнурок колокольчика, а затем, усевшись поудобнее, кивнул в мою сторону.

– Добрый вечер, мисс Эмма.

Я раскрыла губы, чтобы ответить на его приветствие, но из-за гнетущего молчания, охватившего всех остальных, почувствовала, как мне передается разлитый в воздухе страх, поэтому голос сначала застрял у меня в горле, а когда наконец прорвался, то вместо приветствия получился какой-то хриплый визг. После этого в полной тишине Джон Лангли дождался, пока по его вызову явится слуга.

– Принеси мне портвейна, – сказал он. Роза взволнованно встряла в разговор.

– Вы ужинали, папа Лангли? Через минуту вам все принесут.

– Я сам прекрасно разберусь, какие распоряжения следует отдавать в моем собственном доме! – И он кивнул слуге: – Только портвейн.

Пока тот ходил за графином и стаканом, все снова сидели в тишине.

– Пожалуй, все. Теперь можешь идти, – сказал Джон Лангли.

Только когда за слугой закрылась дверь, он взял графин и налил себе портвейна. Сделав первый глоток, он подождал, затем глотнул еще раз и тогда уже заговорил.

– Я прибыл, бросив дела в Гобарте незавершенными, потому что за время моего отсутствия вы грязно опозорили и обесчестили мое имя, – он предупреждающе поднял руку, – не смейте меня перебивать! Я приехал сюда, чтобы стать свидетелем того, как ваше имя, мадам, склоняется на все лады из-за вашего нескромного поведения в отношении Роберта Далкейта. Я не стану применять к вам все те грубые выражения, которыми пестрят городские слухи, потому что не имею привычки предъявлять обвинения, если не видел доказательств собственными глазами. А что касается вас, сэр… – он мрачно кивнул своему сыну, – то вы сделали из моего имени настоящее посмешище. Какой бы ни была эта женщина сама по себе, она бы не поступила так, если б вы ей этого не позволили. Вы же, напротив, спровоцировали ее на это своей глупостью. У меня нет для вас жалости. Нет прощения. Не думаю, что…

Он остановился на полуслове, увидев, что я поднялась из-за стола.

– Я здесь лишняя, мистер Лангли, – сказала я, – и не должна слушать все это!

В этот момент я не боялась, так как гнев мой был сильнее страха. Для меня было мукой видеть лицо Тома.

– Сядьте на место, мисс Эмма! – Он даже стукнул об пол своей тростью. – Прошу вас немедленно сесть. Вы втянуты в дела этой семьи вот уже много лет. Вы делили с нами и печали, и радости.

Он кивнул мне, чтобы я села, и я подчинилась. Тогда он снова отхлебнул портвейна и продолжал:

– Но того, что я уже рассказал, мало. Кроме всего прочего, мы теперь являемся родственниками убийцы и грабителя банков. Вот, наверное, мои противники сейчас веселятся! Наше доброе имя просто втоптано в грязь!

Его пальцы, державшие стакан, дрожали, и я думала, что портвейн вот-вот расплещется по столу. Но невероятное самообладание и умение контролировать себя и здесь не подвели его. От усилий взять себя в руки лицо его – с крючковатым носом и глубокими морщинами – в отблесках свечи казалось неестественным и зловещим.

– Однако и это еще не все. Когда я высадился в Лоренс-Клэе, до меня тут же дошел слух, что снова ограблен банк, на сей раз в Корандилле, и свидетели опять опознали Магвайра и Рассела. – Он взглянул на Розу, не в силах скрыть охватившей его ярости. – Да будет вам известно, мадам, если вы до сих пор не знали, что я являюсь единственным владельцем банка в Корандилле!

Из груди Розы вырвался крик:

– Нет, это не Пэт! Этого не может быть!

– Его безошибочно опознали! – отрезал Джон Лангли. – И это намеренный выпад! Намеренный и жестокий! Он смеется над нами, но я клянусь, что не он будет смеяться последним!

– Что вы собираетесь делать? – голос Розы упал до шепота.

– Для начала его поймают, как и положено поступать с преступниками, и пока это не произойдет, я лично сам не отстану от комиссара Брэддока. Этот человек будет схвачен и наказан, наказан за все свои преступления. Я покажу всей колонии, что для меня главное – справедливость, независимо от того, кто понесет за нее кару. Я покажу им, что кто-кто, а я не позволю всей этой нечисти плодиться и множиться, где ей вздумается. Надо уничтожить этот нарост на нашей земле!

Внезапно Том пошатнулся, подавшись вперед.

– Вы просто чудовище!

– А вы? Вы-то кто такой? Вы вместе с вашей женой втоптали в грязь мое имя и имя моих внуков. Жаль, что я приехал, когда уже поздно предотвратить что-либо, поэтому теперь я вынужден разделить с вами позор и бесчестье, которые, к сожалению, сам допустил. Мои противники решат, что с годами я стал мягче, что у меня уже начался старческий маразм! Но они будут не правы. Да, я совершил ошибку, однако больше этого не повторится. Если я позволил вам сделать из нас предмет грязных слухов и общественного презрения, чем вы наказали еще и моих внуков, то впредь я стану вдвойне заботиться о том, чтобы защитить их в будущем! Вы, сэр, а также вы, мадам, – он указал на Розу, – не промотаете ни пенни из их наследства. Пока я жив, я буду сам защищать их собственность. Я лишу вас возможности довести их до финансового краха.

Том, уже не скрываясь, потянулся к вину и залпом выпил его. Поставив стакан на стол, он обратился к отцу:

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что в дальнейшем вы лишаетесь всех своих прав на любые предприятия Лангли, а наследниками я назначаю своих внуков. – Он повернулся к Розе. – Что касается вас, мадам, то советую уже мысленно распроститься с моим расположением, которым вы явно злоупотребили. Я просто закрываю ваш кредит. Большего позора, чем принесли вы, эти стены еще не видели.

Пока он допивал свой портвейн, никто не произнес ни слова. Глаза Розы обреченно померкли, и это полное отсутствие протеста и воли к борьбе удивило и напугало меня. Кто-то из них должен был взбунтоваться – или она, или Том. Но никто этого не сделал. И сама я малодушно промолчала. Этот старик словно сковал нас своим ледяным гневом. Я поняла, что времена послабления, связанные с появлением в доме Розы, теперь безвозвратно закончились. С этого дня в доме воцарится прежняя гнетущая атмосфера, столь знакомая Тому с Элизабет. Дети Розы будут вечно вздрагивать от звуков голоса Джона Лангли. Ведь в них ему теперь предстояло дотошно разглядеть и, главное, уничтожить все недостатки, которые, как он считал, есть у Розы и Тома. Над всеми нами нависла беспроглядная тьма.

В предыдущие вечера, когда мне было пора ехать домой, на Лангли-Лейн, Том всегда распоряжался, чтобы для меня подготовили экипаж. Но в этот раз, подавленная случившимся не меньше всех остальных, я решила уйти незаметно. Поэтому, как только Джон Лангли поднялся к себе наверх, я тихо вышла из дома, предварительно попросив Тома принести мне шляпу и плащ, чтобы не вызывать слугу. Он взял меня за руку.

– Я провожу тебя, Эмми.

Я молча кивнула. Он надел шляпу, и мы пошли рядом по Коллинз-стрит. Было темно и тихо. Он шел, сцепив руки за спиной, и голова его была опущена. Казалось, он почти не замечал меня, хотя каждый раз, когда мы пересекали улицу, автоматически поддерживал меня под локоть. Один раз нам навстречу попался человек, который заговорил с ним и, приподняв шляпу, поздоровался со мной, но Том даже не взглянул на него и никак не отреагировал на приветствие. Пока мы шли, он временами бубнил что-то себе под нос, притом явно обращался не ко мне; и так продолжалось всю долгую дорогу по Коллинз-стрит. Не заговорил он и тогда, когда я уже достала из сумки ключ и начала отпирать свою дверь. Он только рассеянно поднял глаза на знакомые строения и принялся их разглядывать – конюшни, склад, стену большого магазина, возвышающуюся над моим маленьким домом. Несмотря на то что ночь была теплой, он весь дрожал.

– Позволь мне войти, Эмми, – сказал он.

Пока я зажигала лампу, он стоял с видом совершенной беспомощности, и, обернувшись, я заметила в его глазах мольбу об утешении. Я молча указала ему на кресло Адама.

– Садись… побудь немного, а потом пойдешь.

– У тебя есть виски?

Я кивнула. Было бессмысленно ему отказывать, иначе бы он все равно отправился за выпивкой в ближайшую таверну. Первый стакан он выпил почти залпом и сразу протянул его, чтобы я снова наполнила. Второй он пил уже не так быстро и, отпив какое-то количество, взглянул на меня.

– Мы у него в руках, понимаешь? Он держит нас с Розой так крепко, что мы не можем и шевельнуться. А теперь, когда он захапал еще и внуков, ему просто удобно, чтобы все было так, что бы он там ни говорил о позоре. Мой отец никогда не доверяет ситуациям, которые нельзя проконтролировать.

– Но вы не собственность Джона Лангли, – сказала я, – вы можете уйти и взять детей с собой.

Он покачал головой и криво ухмыльнулся, будто я сказала что-то совершенно нелепое.

– Ну уж нет, Эмми, поздновато. Отец с самого начала купил нас, и теперь мы связаны по рукам и ногам его деньгами. Он купил и всех наших детей. Ты заметила, что он даже не допускает мысли, что мы можем уйти, какие бы условия он нам ни ставил? Он слишком хорошо нас знает, наш папаша. Он понимает, что от денег мы никуда не уйдем. Видишь ли, Эмми, без денег мы – это только мы, а отец знает, что этого нам недостаточно. Нам нужны деньги, ведь мы не любим друг друга…

– Ты всегда любил Розу.

– Может быть, в моменты просветления я и люблю ее, но теперь этих моментов становится все меньше. На них нам не продержаться…

– Но Роза ведь изменилась…

Том покачал головой, и на лице его снова появилась улыбка безысходности, выдававшая его боль. Он подошел к столу и снова наполнил свой стакан; движения его были очень бережны и деликатны – он всегда вел себя так, когда напивался. Возвращаться в кресло он не спешил, а облокотился на край стола и продолжил разговор о Розе.

– Она не изменилась, а просто испугана. Она боится моего отца – не меня. Если бы она боялась меня, то меня бы это устроило. Хотелось бы мне видеть, как Роза смотрит на меня, открыв рот, и ловит каждое сказанное мной слово. Но этого никогда не будет – она вообще не хочет ничего слушать. Она слушает только моего отца и все волнуется, что старик вышвырнет нас вон. И тогда мы останемся только вдвоем, Эмми: не будет денег, ради которых мы еще говорим друг другу приличные слова. Не будет денег на выпивку, на новые платья или на экипаж, на котором можно от меня смыться. Ей ведь нравится, что я пью, из-за этого пропадает необходимость со мной возиться. Если бы я не пил, она была бы вынуждена считаться со мной, как делаю это я. К чему ей это?

– У тебя есть доля в «Эмме Лангли».

Он пожал плечами.

– Ну и что? Что с того? Рано или поздно отец приберет к рукам и ее. Он любит подгребать под себя все подряд.

– Почему ты так легко сдаешься? Разве это не тот случай, когда можно и побороться? Я уверена, что…

Он замахал на меня своим стаканом.

– Ах, Эмми, неужели ты не можешь понять людей, которые не такие, как ты? Ты бы, конечно, стала бороться, – но не я. Не надо об этом.

Мне было стыдно. Подойдя к нему, я чрезвычайно осторожно подвела его к креслу.

– Прости меня, Том. Если бы я могла помочь… Он снова сел.

– Да не беспокойся ты о нас с Розой. Лучше помоги им, пока отец их окончательно не запугал. Ведь пока еще не поздно.

Я кивнула. Я поняла, что он говорит о детях.

– Да-да, помоги им, – коротко добавил он. После этого он некоторое время молча пил, вперив взгляд в пол и сжимая стакан обеими руками. Вероятно, картина окружающего начала расплываться перед ним, и он не делал попыток собрать ее воедино. Лицо его разгладилось, а на губах заиграла странная улыбка, в которой угадывалась горькая ирония по отношению ко всему миру.

Внезапно он встрепенулся, различив перед собой меня.

– Эмми, – его зубы обнажились в широкой улыбке, – а ты помнишь, какая она была хорошенькая, помнишь, Эмми? В старые времена… когда она ходила по Балларату, подметая грязь своим подъюбником и не причесываясь? Ничего красивее я не видел.

В ту ночь я видела тяжелый и неприятный сон. Сначала мне приснилась Роза, бьющая кулаками в открытую дверь дома Лангли. Затем все исчезло, и я увидела, как Роза стоит перед Джоном Лангли и дерзко смеется над ним, а он в это время в бессильной злобе стучит по столу своей тростью. Затем я начала просыпаться, но, к своему удивлению, эти удары не прекратились с моим пробуждением. Кроме того, вместе со стуком, который был, кажется, где-то совсем рядом, я услышала, что меня кто-то зовет. И тогда я поняла, что это вовсе не сон.

– Эмми! Эмми! Ну же, ради Бога, Эмми!

Это был голос Тома. Откинув одеяло, я заставила себя окончательно проснуться и откликнуться на его зов, но не смогла, потому что мои легкие сразу же наполнились дымом. В спальне было темно, однако в гостиной я заметила какой-то странный красный свет, пробивающийся сквозь неплотно задернутые шторы. Дым там стоял плотнее. Том продолжал стучать в дверь, а кроме того, я услышала другой, непонятный, но страшный звук, который доносился со двора и напоминал то ли шум ветра, то ли еще какой-то шум. Из глаз у меня против воли брызнули слезы; от дыма и невозможности дышать я сразу словно отупела. Я могла только стоять и не отрываясь смотреть на этот красный отблеск. Но неожиданно входная дверь с треском провалилась внутрь, сорвавшись с щеколды, и в комнату влетел Том, брошенный на пол силой собственного удара. Некоторое время он лежал, распростершись прямо передо мной, но затем сделал глубокий вдох, и в легкие ему тоже попал дым. Он попытался подняться и тогда увидел меня.

– Пошли отсюда! – задыхаясь, прокричал он. – Пошли скорее! Через несколько минут здесь уже будет все в огне.

Он схватил меня за руку и потащил к выходу.

– Но подожди, там вещи…

– Уже нет времени! Пошли!

С поразительной силой он обхватил меня за плечи и вытолкнул в дверной проем. Снаружи было больше возможности дышать, но зато стены дома уже не защищали тело от жара, исходящего от близкого огня. Горели конюшни, и языки пламени рвались в небо с тем самым шумом, который я приняла за шум ветра. Где-то вдалеке, по всему городу слышался звон пожарных колоколов, но главный ужас, как я поняла, составляли не эти зловещие языки пламени и не иссушающий жар, а то, как внутри конюшен кричали лошади. Было слышно, как они неистово стучат копытами в своих стойлах, кроша деревянные заграждения. Сеновал, расположенный прямо над ними, уже пылал, и в одном углу огонь почти проел крышу. Дул небольшой ветерок, но и его было достаточно, чтобы пламя перекинулось на стену склада.

Пытаясь перекричать шум, Том крикнул в самое мое ухо:

– Не стой здесь! Беги по переулку за помощью! Где же этот дурак Воткинс?..

И он бросился прочь от меня куда-то в сторону конюшен.

– Том, вернись! Не подходи так близко… Казалось, даже камни, которыми был вымощен двор, горели под моими босыми ногами. Я догнала Тома, когда он смачивал в бочке с водой свой носовой платок. Ближе к конюшням жар становился почти невыносимым. Я прикрыла лицо руками и, подойдя к Тому, стала отчаянно дергать его за рукав.

– Надо уходить! Скоро рухнет крыша! Уже слишком поздно заходить внутрь!

– Отцовские лошади!.. – прокричал он. – Там все его призовые лошади!

Крепко прижав к лицу мокрый платок, он резким движением высвободился из моих рук.

– Да уйди же ты, Эмми!

После этого он побежал к дверям конюшни и пересек пылающую арку. Я осталась стоять, беспомощно прикрывая лицо и стараясь разглядеть среди пламени его фигуру или услышать его голос в нескончаемом вопле лошадей. Вокруг меня бушевало пламя. Подняв голову, я увидела, что огонь перекинулся с крыши конюшни на раму одного из окон склада; Не в силах больше выносить все нарастающего жара, я вынуждена была отступить к переулку. Последнее, что я заметила во дворе, это огромные искры, которые сыпались прямо на крышу моего дома.

Потом я повернулась и побежала вверх по переулку к небольшой кучке мужчин, вылезших, вероятно, из всех подворотен Коллинз-стрит, где их сон был потревожен звоном пожарных колоколов. Теперь они собрались здесь, привлеченные огромным столбом пламени, который вырос до самой крыши склада магазина Лангли. Это были самые настоящие отбросы мельбурнского общества; когда они обернулись на мой крик, я увидела, какие у них испитые и отупевшие лица.

– Помогите! Там человек в огне…

Они покачали головами в ответ.

– Это уже безнадега, мисс! Полная безнадега!

Сгорели и конюшни, и склад. Все, до чего смог дотянуться огонь, превратилось в пепел. И хотя все пожарные машины Мельбурна стянулись в ту ночь к этому участку, в уличных насосах просто не хватило напора воды, чтобы тушить могли более чем две команды одновременно. Сгорел, конечно, мой дом; а магазин Лангли уцелел только благодаря тому, что выходил во двор сплошной каменной стеной, на которой совсем не было окон. Высота пламени от моего пылающего дома была недостаточной, чтобы оно перекинулось на его крышу, кроме того, пожарники по требованию Джона Лангли постоянно поливали его водой. Был момент, когда искры попали в одну из комнат дамского отдела, выходящую на задний двор, но шланги дотянулись до окна и комнату удалось спасти. Джон Лангли стоял неподалеку и смотрел, как горит его склад, пока от него не остался остов из когда-то голубых стен.

Мы знали, что все это время – пока горел склад, пока в переулке толпились пожарные команды – Том лежал под развалинами конюшни. Правда, на следующий день, когда обугленные балки остыли, дав возможность осмотреть место, нам сообщили, что Том погиб не в огне. Его затоптала одна из ломовых лошадей отца.

Все время, пока мы наблюдали за пожаром, со стороны Коллинз-стрит к нам то и дело подходил Воткинс, ночной сторож, и, не уставая, каждый раз заново пересказывал Джону Лангли, как все случилось. Потом я слышала, что он рассказывал версии, предназначенные для толпы, и каждый раз история звучала по-новому.

– Я не виноват, мистер Лангли… сэр. Сначала я нашел там его. Он вошел через боковую дверь, был мертвецки пьян и искал, где бы ему прилечь и отоспаться. Я подумал, что лучше будет оставить ему лампу, ну, мистеру Тому, иначе, я подумал, как он будет там рыскать в темноте? Но клянусь вам… сэр, она осталась висеть там на крюке. Наверное, это он ее снял, мистер Лангли, я знаю, он сам это сделал.

Рассказывая, он все время обращался к Джону Лангли и прятал глаза от Розы, которая молча, с совершенно окаменевшим лицом смотрела на бушующее пламя. Она видела, как провалилась крыша склада, и это заставило ее вскрикнуть; слава Богу, она пришла уже после того, как рухнули конюшни. Люди вокруг удивлялись – как это она молчит, не рыдает? Но когда я подошла к ней и взяла ее за руку, то почувствовала, как ее пальцы отчаянно вцепились в мою ладонь и конвульсивно сжимались с каждой рухнувшей балкой. Так она простояла несколько часов – неподвижная, безмолвная, – пока все не закончилось. Потом, когда подошел Джон Лангли, она механически подчинилась ему.

– Пойдемте, пора идти, – он взял меня за другую руку, – пойдемте, мисс Эмма.

Он шел в середине между нами, и когда мы проходили через толпу, люди расступались, давая нам дорогу. На Коллинз-стрит собралось много народу, ведь зарево от пожара было видно в радиусе нескольких миль и к тому же все это время не унимались пожарные колокола. Когда распространился слух, что горит магазин Лангли, некоторые граждане надели цилиндры и отправились в экипажах на пожар, как если бы они ехали на похороны знатного человека. Они официально пожимали руку Джону Лангли и кланялись Розе. Когда мы шли через толпу, все головы были обнажены, ведь тогда все уже знали о Томе, Кейт и Дэн все время стояли сзади нас. Эти долгие часы они провели рядом с Розой, не обменявшись ни словом с Джоном Лангли и умудряясь смотреть будто сквозь него. Слух дошел и до Ларри в Сент-Кильде. Он сразу же приехал и вступил в добровольную пожарную команду. Экипаж Лангли, который выслала Элизабет, чтобы доставить на нем домой отца и Розу, ждал у самого края толпы. Джон Лангли помог Розе взобраться.

Кейт тронула меня за руку.

– Эмми, пойдешь с нами в гостиницу? Услышав ее слова, Джон Лангли обернулся. Перед тем как обратиться к Кейт, он поправил на голове шляпу.

– Благодарю вас, мадам. Но мисс Эмма является членом моей семьи и поэтому ее место в моем доме.

Так я переехала жить в дом Лангли прямо босиком и в ночной рубашке.

Глава пятая

Адам вернулся на следующий день после пожара и попал прямо на похороны Тома.

Когда до меня дошло известие о том, что «Эмма Лангли» причалила в бухте Хобсона, я отправилась вовсе не туда, а на Лангли-Лейн. Интуиция не подвела меня – Адам был уже там и стоял посреди захламленного двора, глядя, как люди разбирают мусор после пожара. Не веря своим глазам, он смотрел на то место, где еще недавно был наш дом, на черную обугленную стену магазина Лангли, возвышающуюся рядом. Несмотря на все старания Адама, домик наш все равно оставался шатким – в нем не было ни крепких опор, ни широких балок, таких, какие составляли основу здания конюшни. Поэтому он сгорел почти дотла. То, что от него осталось, казалось мне жалкой кучкой пепла, которая будет развеяна первым же сильным ветром.

Я подняла черную вуаль, спускавшуюся с полей моей шляпы.

– Все кончено, Адам, – сказала я, – нам не удалось ничего спасти.

Вместо ответа он наклонился и поднял с земли обугленный кусок дерева.

– Посмотри сюда, – сказал он, – посмотри вот на это – я даже не могу теперь сказать, что это было. Может, что-то из того, что я сделал сам. Может быть, полка, или обломок стула, или половица. Как ты думаешь, что это?

Он держал передо мной бесформенный кусок древесины.

– Не знаю, – ответила я.

Для меня в этих обуглившихся вещах таилась горькая потеря всего, что связывало нас с Адамом. Здесь было то, что он с гордостью делал своими руками и даже, как мне казалось иногда, с любовью. Этот дом был нашей надеждой и опорой, нашей пристанью, где нереальное становилось осязаемым и земным все эти долгие годы. Теперь все было кончено, и ничего взамен я не ждала.

Он бросил доску в кучу обугленного мусора.

– Ну что ж, конец так конец.

Взяв меня за руку, он повернулся, собираясь идти. Я опустила на лицо вуаль.

– Мы идем в дом Лангли, – сказала я. – Джон Лангли ждет нас.

– Жить в доме Лангли? – Он уронил мою руку.

– Да, я там уже со вчерашнего дня.

Я заметила, как сразу напряглось его лицо, а во взгляде появилось то самое непробиваемое выражение, от которого я готова была сойти с ума. Сейчас по его глазам невозможно было прочесть ничего, хотя внутри него могла происходить целая буря.

– Давай не пойдем туда, – сказал он, – лучше найдем какой-нибудь отель.

– Отель? Но мы нужны там! Меня ждут дети!

Он пожал плечами.

– Ну, если так, пошли.

И я вдруг поняла, какую совершила ошибку.

Процессия была длинная, больше мили: так и должны были, наверное, выглядеть похороны члена семьи Лангли. Катафалк везла шестерка черных лошадей с султанами, что само по себе было редкостью в колонии. Уж не знаю, где Джон Лангли достал этих лошадей, но они там были – прекрасные, с атласными боками, блестящими под ярким солнцем, и такие же черные, как венок на дверях дома Лангли. Джон Лангли, Роза и Элизабет ехали в экипаже, следующем за катафалком. Мы с Адамом следовали за ними; тот факт, что мы тоже носили фамилию Лангли, имел теперь особое значение.

После похорон, согласно обычаю, в дом потянулись гости, чтобы отдать дань ритуалу пяти соболезнований. В гостиной были опущены шторы, и там мы выслушивали негромкие скорбные слова тех, кто приходил почтить память Тома. Кажется, у нас перебывало пол-Мельбурна – кто-то говорил все от чистого сердца, а кто-то явился просто из любопытства. Но Джон Лангли зорко следил, чтобы были соблюдены все формальности. Ни один венок, ни одно скорбное письмо не осталось без внимания, а ведь они приходили со всех концов страны, из всех колоний, из Нового Южного Уэльса, с Земли Ван-Дьемена, из Южной Австралии и даже из колонии Суонривер. И на каждое письмо полагался ответ, каждому гостю был оказан прием.

Один раз, когда все сидели за столом в столовой и снова раздался стук в парадную дверь, я увидела, что Роза в изнеможении закрыла глаза ладонью. После этого прозвучал ее протестующий голос:

– Я больше не могу! Я не буду!

– Вы должны! – сказал Джон Лангли. – Это ваш долг как вдовы моего сына.

Темнота, царившая в доме в первую неделю после похорон Тома, казалось, проникала во все уголки души. Мы бродили по комнатам в ненавистных мне черных платьях, как заключенные в тюрьме, где вместо решеток – опущенные шторы. Сбежать отсюда не представлялось возможным, так же как и освободиться от общества друг друга. А эти наспех накрытые, суетливые трапезы, проходящие в гробовом молчании! Даже они были праздником по сравнению с долгими пустыми перерывами, проведенными в ожидании следующей еды. А еще более долгие вечера, однообразие которых нарушалось лишь хрустом газеты в руках Джона Лангли! Чтобы быть подальше друг от друга, мы рано ложились спать, а потом долго не могли уснуть и лежали, разметавшись на кроватях и страдая от духоты теплых летних ночей. Элизабет большую часть времени проводила в хозяйственной комнате, но тем не менее я то и дело натыкалась на ее противную чопорную спину, обтянутую черным платьем, – то на лестнице, то в нижнем этаже. Кажется, она считала, что мое присутствие в доме представляет угрозу ее собственной позиции, поэтому говорила со мной лишь по долгу вежливости, а скорее не говорила вообще. Она уже не носила опаловую брошку Розы.

Чтобы как-то занять если не голову, то хотя бы руки, я вышивала. Для Розы же ничего подходящего не нашлось. Играть на пианино и петь она не могла, потому что в доме был траур, кроме того, не было ни выездов, ни приемов, а из гостей были только те, кто приходил выразить свое соболезнование.

Роза чаще, чем следовало, не выходила к гостям, ссылаясь на недомогание, и под любыми предлогами старалась свалить свои обязанности на меня.

– Так нельзя, – говорила я ей, – ты слишком много отсутствуешь… этим ты выдаешь себя. Ты ведь хозяйка этого дома.

Она делала вид, что не понимает меня.

– У этого дома нет хозяйки. Только хозяин.

Мы страшно завидовали Адаму, который каждый день мог свободно уходить и приходить. Напялив свою фуражку, он выбирался из дома на белый свет и шел сначала по Коллинз-стрит, а затем ехал на поезде в бухту Хобсона, где стояла «Эмма Лангли». Через неделю «Эмма» должна была снова отчалить, на этот раз в дальнее путешествие к берегам Англии с грузом шерсти на борту, предназначенным для йоркширских фабрик. Сейчас как раз шла погрузка, и Адам должен был все время присутствовать на корабле, чтобы наблюдать за ней. Он уходил из дома задолго до завтрака и возвращался только к обеду. Представляю, какое облегчение он испытывал каждый раз, когда за ним захлопывалась дверь этого дома. Он имел возможность посещать свой мир, состоящий из одних кораблей, в котором не было места для женщин, черных платьев и приглушенных голосов. Туда он сбегал от слез, всегда сопровождающих людское горе, да что там говорить – само горе казалось ему утомительным.

Я видела, что Роза каждый вечер ждет его прихода, как в свое время ждала Джона Лангли. Она будто чувствовала его приближение – специально появлялась на лестнице, когда он должен был позвонить в дверь, или, рискуя навлечь на себя гнев Джона Лангли, отодвигала штору в столовой, чтобы посмотреть, не идет ли Адам по улице. Заметив его, она бежала к двери и открывала ее еще до того, как он позвонит. Лишь только он появлялся на пороге, она сразу же заводила с ним разговор, засыпала его вопросами; за целый день это было единственное время, когда в доме звучали голоса. Но обычно оно продолжалось до тех пор, пока не звонили к обеду; тогда Джон Лангли отрывался от своих занятий, и все разговоры прекращались. Иногда Роза и Адам проводили минут десять вместе, сидя в гостиной при открытых дверях, где они вели какую-нибудь невинную беседу, неспособную вызвать подозрения ни у кого, кто случайно пройдет мимо. Но я-то чувствовала, сколько для Розы заключено в этих минутах, как болезненно остро переживала она редкое удовольствие насладиться чьим-то обществом, снискать чью-то любовь и восхищение. И в голосе Адама я узнавала что-то неуловимое, что всегда присутствовало в нем, когда он говорил с Розой, как будто он произносил совсем не те слова, которые хотел сказать. Мне казалось, что в минуты этих коротких встреч они умудрялись сообщать друг другу нечто совсем иное, чем то, что звучало в их словах, выражать какое-то глубинное и непонятное другим чувство, заставлявшее меня воздерживаться от попыток войти в гостиную самой и прервать их беседу, предъявив собственные права на Адама. Я только вилась вокруг да около гостиной и слушала, о чем они говорят, но зайти в нее так и не решалась. И мысленно молила Бога, чтобы скорее позвонили к обеду.

Роза жаловалась, что ей совсем не идут черные платья, а мне казалось, что это единственная одежда, в которой у нее по-настоящему царственный вид. Сочетание мраморной белизны ее лица с черным фоном было чарующе прекрасным. Так думала я; но одному Богу было известно, что думал по этому поводу Адам.

В ту неделю ни я, ни Джон Лангли не появлялись в магазине, хотя работы хватало. Нас ждали, чтобы мы разобрались с беспорядком, царившем там после пожара. Однако дело ограничивалось тем, что каждый день к Джону Лангли приходил Клэй с бухгалтерскими книгами, и они просиживали в его кабинете по многу часов. Иногда меня тоже приглашали принять участие в обсуждении, но я чувствовала, что делалось это неохотно, так как Джон Лангли по-прежнему старался не афишировать, какое участие я принимаю в его делах. Мы, как повелось, играли в нашу безобидную игру, где первое правило гласило, что все предложения и решения исходят не от меня. Сколько раз я слышала, как он произносит мои собственные слова, но тем не менее согласно кивала, как будто услышала их впервые.

И все же одно решение было принято совсем без моего ведома. Для оглашения его меня отозвали из классной комнаты, где я занималась с детьми, и пригласили пройти в кабинет. Это случилось на пятый день после пожара. Джон Лангли и Клэй ждали меня, закрыв все бухгалтерские книги. В приветствии Джона Лангли я уловила некое радостное возбуждение, столь нехарактерное для него в последние дни. Его холодные глаза немного ожили, и в лице появилось особое молодцеватое выражение, которое лишь изредка посещало его.

– Мы как следует все просчитали, мисс Эмма, и пришли к выводу, что страховая сумма вполне приличная. Мы полностью покроем все потери, связанные с пожаром, поэтому решено на месте склада построить новое здание. Что касается дамского отдела, то пока он должен продолжать работать. К сожалению, там сильно поврежден верхний этаж, Клэй считает, что ликвидировать последствия затопления будет неэкономично.

– Вы хотите закрыть?..

Он поднял руку, призывая не перебивать себя.

– Я предлагаю другое. В следующем году истечет срок аренды двух моих зданий – булочной и парикмахерской, которые находятся прямо напротив основного магазина. Так вот, я предлагаю снести их и на этом месте построить четырехэтажное каменное здание. Оно будет в твоем распоряжении, Эмма. Дамская одежда, постельные принадлежности, ткани, специальный отдел для детей, то есть игрушки, детские одежки – в общем, все, что может понадобиться женщине для содержания дома.

Я почувствовала, как внутри у меня поднимается радостная волна, но постаралась не выдать голосом своего возбуждения. Ответ прозвучал в моей обычной манере.

– Книги, – сказала я, – там должен быть еще книжный отдел.

Он нахмурился.

– Насколько мне подсказывает жизненный опыт, женщин не очень-то интересуют книги. К тому же эту половину человечества они ни до чего хорошего не доводят. – Он потер руки, демонстрируя почти несвойственное ему воодушевление. – Мы сделаем магазин не хуже, чем в Сиднее, нет, даже лучше! Пора бы уже иметь в Мельбурне приличный магазин…

Прошел час, а между тем обсуждение все продолжалось: сколько денег потребуется вложить, где брать товары, каким будет каждый из отделов. О некоторых вещах мы жарко спорили. Мне удалось отвоевать книжный отдел для детей, а Лангли настоял на отделе повседневных продуктов и бакалее; обувь мы решили разделить – мужская должна будет продаваться в основном магазине, вместе с одеждой, а детская – через улицу у меня. Между нами происходили такие словесные баталии, что иногда он забывал, что перед ним женщина, спорить с которой не позволено этикетом. И вдруг, в разгар обсуждения, я услышала на лестнице быстрые Розины шаги. Рядом с кабинетом находилась комната Адама, поэтому здесь было отлично слышно все – и как она постучала, и как Адам радушно пригласил ее войти. Их голоса, звучавшие совсем рядом, проникали мне в самое сердце. Я отчетливо разобрала последние слова Розы.

– Эмми? – это было сказано рассеянно-пренебрежительным тоном. – Да она все там же, болтает о делах.

Мне удалось одержать над Джоном Лангли более важную победу, никак не связанную с магазином. Это случилось утром того дня, когда «Эмма Лангли» собиралась в очередное плавание. Отплытие было назначено на вечер, и с самого утра у меня на душе будто кошки скребли. Когда я поднималась по крутой лестнице на верхний этаж, где располагались детские спальни и классы, мое состояние было близко к отчаянию. Адам снова уходил от меня, и это был не просто уход. Пока мы жили в этом доме, он был как никогда далек от меня. Он слушал, но не слышал меня, и взгляд его все время блуждал мимо меня по сторонам. Как я ни пыталась пробить эту броню и прорваться, ничего у меня не выходило. В этом доме не было ни места, ни времени для нас двоих – негде было ни поговорить, ни посмеяться. Та простота отношений, которая сопутствовала нам в домике на Лангли-Лейн, была здесь невозможна, поэтому мы практически не общались. Кроме того, здесь нам мешала Роза. И вот теперь Адам должен был надолго уйти в море. Неужели он думал, что я могу быть счастлива здесь, что я не понимаю причин его беспокойства? Или что мне достаточно разговоров с Джоном Лангли и ничего не надо в жизни, кроме магазина и гроссбухов? Я чувствовала свою беспомощность и ругала себя за глупую немоту и нежелание перебороть собственную робость, которая вдруг неожиданно меня сковала. Почему массу других проблем я решала с легкостью, а эту одну, самую важную, никак не могла одолеть? Когда я дошла до классной комнаты, я чувствовала, что вот-вот заплачу.

Дети уже закончили утренние занятия. Между мной и гувернанткой мисс Уэллс существовало неписаное соглашение, что каждая из нас не посягает на чужую территорию. Вместе мы смотрели за детьми очень редко, и, думаю, она была только рада спихнуть их на меня, особенно когда Джеймс был не в духе, например как сегодня. На личике Анны я снова увидела следы слез, а Вильям стоял у окна и всхлипывал. Только Генри расположился в углу с книгой и упрямо игнорировал все попытки Джеймса пристать к нему. Они были такие несчастные, такие агрессивные и раздражительные, что я сразу поняла, как устали они от мрачной и незнакомой обстановки в доме, от постоянных ограничений и запретов, которые легли на их хрупкие плечи вместе с горем, недоступным их пониманию. Джеймс нетерпеливо повернулся ко мне.

– Я хотел поиграть в птиц, мисс Эмма. Но они не хотят со мной играть.

– Это потому, что ты свинья! – отозвалась Анна. – Никто не собирается играть со свиньей.

– Сама ты слон…

– Ну хватит, – сказала я.

Я уже достаточно устала от скуки и тишины; еще сильнее, чем им, мне не терпелось выплеснуть накопившееся напряжение, отбросить мучившее меня дурное предчувствие, что Адам покидает этот дом, чтобы никогда в него не вернуться.

– Мы будем играть в птиц все вместе.

Они посмотрели на меня с надеждой, и лица их сразу посветлели.

– Анна, – сказала я бодрым тоном, – принеси мне свое старое голубое платьице. А ты Джеймс, принеси из спальни пару ковриков. Вильям и Генри расстелят их перед столом…

Я сама придумала эту дурацкую игру, которая состояла в том, чтобы взбираться с помощью стула на длинный письменный стол, быстро добегать до его края и прыгать на сложенные внизу коврики. Сначала каждый терпеливо ждал, когда придет его очередь надевать специальное платье, на которое я нашила «крылышки» из лент, скрепленных на запястье петлей. Во время прыжка они шумно развевались сзади, создавая, особенно у Вильяма и Генри, ощущение настоящего полета. Однако старшие дети постепенно забывали об этих формальностях. Они просто забирались на стол, пробегали по нему и спрыгивали, иногда прибавляя к прыжку еще несколько своих акробатических трюков. Все четверо без устали носились по кругу, следуя строго в определенном порядке и безжалостно отталкивая пытающихся нарушить очередь. Они вели себя шумно и дерзко, даже Анна; слушая эти буйные возбужденные вопли, я чувствовала, что внутри у меня спадает напряжение. Все-таки приятно было видеть, какую суматоху они подняли в этом тихом доме.

Крики Анны уже все более походили на визг, временами она просто пищала, как зверек. Чтобы продемонстрировать свою удаль, она принялась танцевать на столе. Джеймс, которого она задержала по очереди, тут же забрался и столкнул ее. Неуклюже растянувшись на ковриках, она замерла, и у нее поначалу даже перехватило дыхание. Но, когда ей удалось снова набрать в легкие воздух, первое, что она сделала, – это громко расхохоталась, вместо того чтобы заплакать; ее щеки стали пунцовыми от возбуждения. В этот момент в ней отчетливо проявился бунтарский дух Розы.

Но тут вдруг дверь распахнулась, и мощный голос Джона Лангли разом перекрыл все вопли и смех. – Тихо! Что все это значит? Анна, немедленно встань! Ты ведешь себя недостойно. А ты, Джеймс, сейчас же слезь со стола! – Он холодно посмотрел на меня. – Не знаю уж, кто все это позволил, но я считаю такое поведение совершенно недопустимым в доме, где объявлен траур. Или вы не уважаете своего отца, дети?

Было больно смотреть на то, как сразу поникли их головы, как нервно они стали топтаться с ноги на ногу. Казалось, звук дедова голоса моментально лишил их дара речи. Личико Анны было похоже на увядший цветок – в нем не осталось и следа от ее недавнего счастья и возбуждения. Я сразу же вспомнила Элизабет, и мне стало страшно. Слишком много накопилось в ней этого послушного терпения, настолько много, что оно задавило все остальные чувства и помыслы.

– Я должна поговорить с вами, – сказала я Джону Лангли.

Дети молча смотрели нам вслед, когда мы выходили из комнаты. Немного пройдя с ним по коридору, я повернулась и посмотрела ему в глаза. Он показался мне таким высоким, что, говоря с ним, я невольно приподнимала голову.

– Они еще слишком малы, чтобы заставлять их сидеть в тишине, – сказала я. – Траур трауром, но они остаются детьми. Неужели вы хотите, чтобы они ходили по дому, как тени… как Элизабет… как Том?

– В моем собственном доме… – начал он.

– В вашем собственном? Может быть, вы хотите жить здесь один? Потому что лично я не останусь смотреть, как они живут здесь, не имея права голоса.

– Обсудим это позже, – сказал он, собираясь уходить, – в более подходящее время.

Но с тех пор мы к этому не возвращались. Это была моя первая маленькая победа над Джоном Лангли; наверное, впереди было немало других. Вернувшись к детям, я нашла их мрачными и слегка настороженными. В игру мы играть не стали, и никто не упомянул о дедушке Лангли. Они напряженно ждали, что я начну выполнять его волю и объявлю, какое их ждет наказание. Но когда я заговорила совсем о другом, их подозрения только усилились.

В тот день Роза распорядилась снарядить экипаж, чтобы поехать прогуляться по городу. Это был ее первый выезд со дня похорон, поэтому весь дом, как говорится, «стоял на ушах».

– Мне нужен воздух, – сказала она, – иначе я не смогу спать по ночам.

Она собиралась ехать одна и не звала с собой никого.

Однако менее чем через минуту после того, как за ней закрылась дверь, снова раздался настойчивый звонок. Услышав ее сердитый голос, я вышла на лестничную площадку. Она уже взбегала по лестнице. Ее просто трясло от злости; вуаль на шляпке сбилась в сторону.

– В экипаже были наглухо зашторены окна, – сказала она, поравнявшись со мной, – и кучер, оказывается, получил указания поворачивать назад, если я открою их хоть на дюйм! Ну что ж, поворачивать, так поворачивать! Я сама сказала ему, чтоб поворачивал! Пусть подавятся!

И она прошуршала мимо меня в свою спальню, оставив двери открытыми, чтобы я следовала за ней. Дойдя до дверей, я остановилась на пороге. Роза сорвала с себя шляпку и швырнула ее через всю комнату на стул, но промахнулась.

– Он хочет задушить меня, – сказала она, – и думает, что продержит меня в черном теле: еще немного, и я задохнусь. Черта с два!

Она ходила по комнате взад-вперед, как зверь, загнанный в клетку и отчаянно рвущийся на свободу.

– Мне и нужно-то всего немного воздуха, – продолжала она, – хоть на часок выехать на улицу и просто посмотреть на людей. Погреться на солнышке… Так нет же – он считает, что это значит выказывать неуважение к мертвому. Это, видите ли, не входит в мои обязанности как вдовы его сына. А сам-то он оплакивает Тома, когда читает мне все свои нравоучения? Ему только важно, чтобы вокруг носили траур и не забывали о задернутых шторах. Если я буду сидеть в своей комнате – тише воды, ниже травы, – вот это его устроило бы! – Она повернулась ко мне. – Все-таки зря я не поехала. Надо было проехаться по всему Мельбурну с открытыми занавесками и поднятой вуалью да еще кланяться всем знакомым, не важно, отвечают они на поклон или нет! Вот уж разговоров было бы! Наверное, он этого и испугался, – она злобно улыбнулась, – а еще он испугался, что я остановлюсь у Хансона и вызову Роберта Далкейта. Он ведь в Мельбурне, Эмми. Он вернулся в Мельбурн. Эх, надо было так и сделать – припугнуть старика…

Она быстрее зашагала по комнате, но внезапно остановилась перед зеркалом и стала всматриваться в собственное лицо.

– Вряд ли Робби захотел бы увидеть меня такой – растрепанная, бледная! А этот убийственный черный цвет! Я выгляжу, как будто сама только что вышла из могилы. Эмми, ты помнишь, что делалось с травой, когда на нее ставили палатку, даже всего на несколько дней? Ну, там, в Балларате. Она не засыхала сразу, а сначала просто теряла свой цвет. Она становилась белой, помнишь? Уже потом она умирала и коричневела, но сначала она была белая и все равно живая. Вот что он хочет со мной сделать! Он хочет заморить меня до полусмерти, чтобы у меня не осталось даже сил поднять голову.

Мне нечего было возразить ей. Я только сказала:

– Попытайся быть терпеливой, Роза. Пусть пройдет время. Через год…

– Целый год! Я не смогу так жить целый год. И он это знает. Он знает, как задеть меня побольнее. Он хочет затравить меня так же, как собирался травить Пэта. И он сделает это и будет делать, пока не замучает до смерти нас обоих.

– Нет, Роза! Он не хочет этого.

– Хочет! Он говорил, что будет преследовать Пэта, значит, хочет. Он не отстанет от полиции, назначит награду за его поимку, а в один прекрасный день придет и злорадно сообщит мне о том, что Пэт уже мертв или сидит в тюрьме и ждет, пока его повесят… Этим он хочет мне отплатить, понимаешь, Эмми? Ему будет приятно, если я угасну прямо у него на глазах. Ведь он безразличен к смерти – мне кажется, его не тронула даже смерть Тома. «Слава Богу, что он убрался с пути – меньше будет неприятностей» – вот что он, скорее всего, подумал. Он уже получил от Тома все, что хотел, да и от меня тоже, так какое ему теперь до меня дело? Все равно я уже не рожу ему больше внуков с именем Лангли, так зачем я ему? Теперь от меня пользы даже меньше, чем от Элизабет. Та хоть содержит дом.

Говоря все это, она перебирала флаконы с духами на туалетном столике. Открыв один из них, она вдруг начала обильно поливать духами запястья и шею.

– Раз уж я не могу носить свои драгоценности, так буду хоть изводить его запахом. Теперь от меня будет пахнуть, как от проститутки в публичном доме, когда она только вышла к обеду. Пусть попрыгает теперь!

Я прошла в комнату и прикрыла дверь поплотнее.

– У нас же есть возможность уехать, Роза, – сказала я, – мы можем взять детей и отправиться в бухту Надежды. Для них будет лучше побыть сейчас где-нибудь подальше от дома. Да и для всех нас. Сегодня отплывает «Эмма», значит, завтра уже можно поехать.

– Бухта Надежды? – переспросила она и сразу же замотала головой. – Я там никогда не была. И не хочу туда. Тому там никогда не нравилось. Он рассказывал мне – что там? Скукотища, никого нет, только море шумит, да еще эти тюлени тявкают на камнях. Вокруг ни одной живой души на протяжении многих миль. Нет уж… что-то мне не очень туда хочется.

– Но это по крайней мере возможность хоть куда-нибудь уехать, – настаивала я, – он был бы не против… и потом, может быть, это вообще единственный путь к отступлению. Не можем же мы поехать в Лангли-Даунз…

Она хрипло рассмеялась.

– Да, наверное, уж точно не в Лангли-Даунз! Ведь это так близко от Росскоммона! И Робби Далкейт вполне может проследовать туда по моим следам из Мельбурна. Да уж, этот вариант совсем не подходит. Опять скандал, да еще сразу же после смерти Тома! Ах, Эмми! Том, кажется, знал, что делал. Лучше уж умереть, чем быть похороненным заживо.

– Том – знал?.. Что ты говоришь?!

Она ответила не сразу. Отперев шкатулку с драгоценностями, она откинула крышку и некоторое время с увлеченным видом разглядывала ее содержимое. Они сверкали даже в сумраке комнаты – бриллианты, сапфиры, жемчуга. Она по очереди перебирала их в руках, вспоминая, что каждое украшение Джон Лангли дарил ей в честь рождения очередного ребенка, как символы достатка и благополучия, которые бы выделяли ее в мельбурнском обществе. Держа в руке бриллиантовое ожерелье, она отвернулась от зеркала и посмотрела на меня.

– Кто знает наверняка, как все было на самом деле? Воткинс говорит, что Том был такой пьяный, что ему ничего не оставалось, как оставить его там спать. И что лампа висела на крюке… А был ли Том так же пьян, когда проснулся и попытался снять лампу? Предположим, он снял ее с крюка и случайно уронил. А если он бросил ее нарочно?

Сказав это, она снова повернулась к зеркалу и приложила ожерелье к шее, но смотрела в зеркало не на себя, а на меня.

– Ты знаешь больше всех нас, Эмми. Ведь ты была последней, кто его видел. Он вытащил тебя из огня, поэтому ты единственный человек, который может знать правду. Скажи, он хотел убить себя или устроить пожар, чтобы нанести вред Лангли?

Чувствуя, как к пальцам подкрадывается дрожь, я крепко сцепила их и ровным голосом произнесла:

– Это был несчастный случай. Я готова поклясться. И не смей больше говорить такие вещи, Роза. Никогда! Что бы ты там себе ни придумывала, не смей произносить это вслух!

Она положила ожерелье и смерила меня в зеркале долгим испытующим взглядом.

– Об этом говорят другие, – сказала она, – по всему городу уже догадались. Люди спрашивают, Эмми.

– Пускай спрашивают! Никто не знает ответ. Поскольку наверняка никто никогда не узнает…

Она перебила меня, махнув в воздухе своими бриллиантами.

– Значит, имя Лангли надежно защищено, так? Ты это хотела сказать, Эмми? Поскольку наверняка никто не узнает, не будет скандала в связи с гибелью Тома? Ну что же ты, продолжай! Это так и просится из твоих уст. А что, ты же еще больше Лангли, чем он сам! У тебя душа Лангли – если они вообще имеют души. Ты долго трудилась, чтобы стать членом этой семьи, никогда не позорила ее и теперь спокойненько ждешь, когда все упадет в твои руки само.

Я медленно попятилась назад, пока не почувствовала, что уперлась спиной в дверь; мои пальцы лихорадочно пытались нащупать ручку, как будто я бессознательно искала выход. Но все же я осталась и почти беззвучно прошептала:

– Что?.. Что ты сказала?

Она снова повернулась ко мне, стоя у зеркала. Когда она заговорила, голос ее звучал уверенно и твердо.

– Ты захватчица, Эмми. Ты действуешь тихо, проходишь окольными путями, но всегда достигаешь цели. Да, захватчица. Кто бы мог подумать, что у тебя такие запросы? Тогда, на дороге, ты прикинулась такой тихоней, когда мы подобрали тебя, видя, что трусишь за нами, как собака. Ты помалкивала, не привлекала внимания мужчин – никто и не чувствовал в тебе опасности. Но вспомни, что произошло потом и как это было. Сначала ты взялась помогать Ларри, и через некоторое время он уже не мог без тебя обходиться. Следующим был Кон, который стал прибегать к тебе по любому поводу. Моего отца ты тоже приручила – как же, надежная и разумная Эмми, которая всегда все делает правильно! И наконец, Пэт – ведь он пришел именно к тебе, перед тем как исчезнуть насовсем. Я тоже была там, в этом самом доме, и он знал это, но зашел только к тебе. И знал, что мне будет неприятно, что у меня сердце будет рваться на части, и все-таки пришел к тебе… – Она запрокинула голову. – А Том, мой муж? Мой! Ты тоже была последней, кто с ним говорил. Я знала, что он хаживал в твой дом! Тебе он мог сказать то, что не решался сказать мне. «Эмми понимает», – как он любил повторять. Эмми понимает! Да, она отлично понимает, как подобраться к денежкам его отца. Джону Лангли нужна умная женщина, с которой можно говорить о делах, которой можно доверять. И ты убедила его, что он нашел ее. Ты показала ему, какими могли бы быть его сын и дочь, заменив ему и того, и другого. И какая должна быть мать у его внуков. Да, ты прибрала к рукам и моих детей! А кроме того, ты украла у меня любимого мужчину. Ты забрала у меня моего Адама! – Голос ее становился все более звонким. – Я тебе всех их готова отдать – пожалуйста, забирай, мне не жалко! Только оставь мне Адама, это единственный человек, которого я так хотела.

– Зачем? – спросила я. – Зачем ты так долго носила это в себе и не высказывала мне все это раньше?

– Я тоже думала, что в тебе нуждаюсь, так же, как и все остальные. Но я ошибалась. Теперь я это поняла! – И она начала бережно, одно за другим укладывать украшения обратно на бархатные подушечки. – Что ж, пожалуйста. Забирай их всех хоть сейчас, Эмма. Дай-то Бог, чтобы они послужили тебе! Греби все – деньги, власть, имя. Захватывай больше! Если это как раз то, чего ты хотела, – забирай! Даже мои дети перейдут к тебе, я-то знаю, что он не отдаст их мне, даже если ему придется для этого обратиться в Верховный суд Англии. Он отвоюет их у меня. А что ты удивляешься? Куда мне – матери с подмоченной репутацией – тягаться с платными адвокатами?

Вставив висячий замок на место в шкатулку, она повернула ключ.

– Не знаю, почему это раньше не приходило мне в голову, – продолжала она, – но теперь-то мне все ясно до конца – с той минуты, как я увидела этот зашторенный экипаж. Я не желаю оставаться здесь, не желаю умирать каждый день по частям. С меня хватит! Есть одна вещь, которая на самом деле принадлежит мне по праву, не считая драгоценностей. Все и думать о ней забыли. Бьюсь об заклад, что никто и не вспомнил о ней, потому что еще ни разу никому не хватало наглости попытаться у меня ее отнять. Это моя доля в «Эмме Лангли», которая досталась мне от Тома. И я наконец воспользуюсь ей. Я отправляюсь в плавание вместе с Адамом.

Через час Роза ушла, взяв с собой только шкатулку с драгоценностями да небольшую сумку. Она оставила свое черное платье и вуаль и, уходя, надела голубой дорожный костюм. Она не просила подать ей экипаж, а сама вынесла на улицу свою сумку и стала ловить на дороге кэб. Ей пришлось ждать его минут десять, и все это время она стояла, повернувшись к дому Лангли спиной, как будто для нее он теперь не существовал. Это был ее прощальный жест, в котором выразилось все ее презрение и неприятие Лангли. Правда, эффект был немного испорчен тем, что самого Лангли в этот момент не было дома и он не мог видеть трогательной картины. Свидетелями ее стали немало удивленные слуги да еще Элизабет, на вопросы которой я не знала, что и ответить. Перед уходом Роза ненадолго забежала в детскую, но что она там говорила детям, я так никогда и не узнала. Зато я хорошо запомнила ее последние слова, обращенные ко мне. Она произнесла их, пробегая мимо меня по лестнице:

– Пока ты здесь, я им и даром не нужна. После ее ухода я не пошла к себе в комнату, а решила зайти в комнату Розы. Первое, что я сделала, это откинула занавески, впустив туда поток солнечного света. Повернувшись от окна, я обвела взглядом царивший в комнате беспорядок. Почему-то теперь я поняла, что далеко не все знала о хозяйке этой комнаты, так же как не все знала и о самой себе.

Я опустилась в Розино кресло прямо напротив больших каминных часов, и сразу в глаза мне бросилось, что их стрелки неумолимо движутся к шести – времени, когда отходит «Эмма Лангли». Я не сделала никаких попыток остановить Розу, у меня и в мыслях этого не было, так же как и о том, чтобы срываться и бежать упрашивать Адама. Я понимала, что с этим я опоздала не на минуты и даже не на часы, а на целые годы. Прошло уже восемь лет с тех пор, как Роза сбежала с Томом, чтобы не присутствовать на нашей с Адамом свадьбе. Но вот через восемь Лет она все-таки отвоевала его, тогда как я проиграла сражение. До сих пор я отказывалась признавать ее полную над ним власть, но теперь-то была уверена – стоит ей ступить на борт «Эммы Лангли», как он будет готов уйти от меня окончательно и бесповоротно.

В ушах у меня звучали ее недавние слова: «Ты захватчица, Эмми». Это была не совсем правда. Ведь я и захватывала, и отдавала. И потом, я никогда не посягала на ее собственную роль в жизни семьи или детей, она добровольно отказывалась от нее. Единственным настоящим поводом, чтобы называть меня захватчицей, конечно, был Адам. Но мы обе сражались за него, поэтому здесь все было честно. И здесь правда была горькой скорее для меня. Ему-то я как раз только отдавала, не получая почти ничего взамен. Я никогда не требовала от него доказательств любви; я предоставила ему возможность жить в своем собственном мире – со своими мыслями и желаниями, с нерастраченной любовью к Розе, со страстью к морю и кораблям. Я никак не вмешивалась в его жизнь, не требовала никаких жертв и сама была за все в ответе. Не сумев подарить ему детей, я сама пережила это горе и ни разу не обратилась к нему за словами утешения. Все жизненные невзгоды я стойко переносила сама, никогда не заявляла вслух о своих прихотях и не использовала обычное женское оружие – слезы и шантаж. Я всегда была столь невысокого мнения о себе, что давно уже свыклась с мыслью, что недостойна того, чтобы быть любимой. И не ждала ничего, ничего и не получала. С Адамом я не была захватчицей и поэтому потеряла его.

Но теперь благодаря Розе его жизнь превратится в муку. Уж она-то привнесет в нее ненавистные ему хаос и сумятицу. Она сломает спокойный и размеренный ритм его жизни; теперь он не проживет ни одного дня в покое и тишине. Он будет всецело в ее распоряжении – и днем, и ночью – и вынужден будет следовать ее капризам и терпеливо сносить частые вспышки раздражения. Как раб, он будет зарабатывать деньги, чтобы платить за ее удобства, бесконечные наряды и слуг, к которым она привыкла. Те самые деньги, что он всегда в душе презирал. Ведь Роза ни за что не станет отскребывать полы или зашивать себе одежду, да Адам и не потребует от нее этого. Для Адама, которого я знала, с его привычками и укладом, такая жизнь будет настоящим адом. Но зато это будет жизнь, а не просто существование. Кто-кто, а Роза не позволит ему смотреть сквозь или мимо нее. Каждый день и каждый час он будет чувствовать и сознавать, что они вместе, а если им случится расстаться, ему уже будет недоставать этой сладкой муки. Он привыкнет к ней, как лошадь привыкает к кнуту, который погоняет ее. Она будет острым шипом, не дающим ему сидеть на месте. И путеводной звездой.

Она так заведет и растормошит его, что он забудет, что когда-то искал покоя.

Глядя на стрелки часов, я думала о том, что уже слишком поздно для вопросов и слез. Время ушло, и все эти годы я не могла перешагнуть через собственную гордость, чтобы пожаловаться на судьбу, я была слишком скромной, чтобы заявить о своей любви в полный голос. Я не умела ни просить, ни требовать. Может быть, я смогла бы заставить свой язык произнести слова, столь ему непривычные, но меня останавливало сознание бессмысленности этого. А теперь передо мной злорадно тикали эти часы. «Вот-так, вот-так», – словно говорили они, отмеряя своими стрелками минуты и секунды, приближающие отход корабля. Не в силах это больше переносить, я поднялась к себе в комнату и надела шляпку. Через три минуты я уже шла по Коллинз-стрит, лавируя среди людей, спешащих домой к обеду.

Я медленно брела по Коллинз-стрит, и меня впервые пронзила мысль о том, как плохо я на самом деле знаю этот город, как мало он знает меня. За все годы, проведенные здесь, я обрела лишь четыре места, куда могла пойти, рассчитывая, что меня встретят как хорошую знакомую. Одним из таких мест была гостиница Магвайров, но туда я пойти сейчас не могла. Мне не хотелось быть первой, кто сообщит им известие о Розе. Другим таким местом был дом Лангли, но из него я, собственно, и ушла. Еще был мой собственный дом, который сгорел. Оставался только магазин. Он был такой маленький, такой тесный. Наверное, Адаму он казался узким, ограниченным мирком, где все мои интересы упирались в кучку людей и тряпок. От этих мыслей мне даже стало стыдно; я и не думала, что когда-нибудь устыжусь этого. Быстро перейдя улицу, я скорее зашагала к магазину, как будто хотела спрятаться там вместе со своим неприятным открытием.

В магазине был обеденный перерыв, и все продавцы ушли. Первое, что я увидела, это большие вывески с надписью «Распродажа после пожара». Прямо возле двери умница Бен аккуратно сложил весь попорченный пожаром товар, и хотя цены, естественно, были снижены, все же это лучше, чем остаться совсем внакладе. Пройдя внутрь, я сразу же увидела протекшие потолки, запачканные верхние полки, но замечала все это почти помимо воли, как будто во мне сидела еще одна женщина, созданная исключительно для дела. Глядя на Бена, радостно спешащего мне навстречу, я подумала, что он не поверил бы, если б узнал, что я способна думать о таких вещах, в то время как Адам уходит в плавание вместе с Розой.

– Мисс Эмма! Наконец-то ты объявилась!

– Ну, как дела, Бен? – спросила я, не узнавая собственного голоса.

– Эмми, что с тобой? – Он взял меня за руку. – Ты заболела?

– Заболела? Нет-нет, что ты. Все в порядке. Я просто зашла… посмотреть… как вы тут. Все так странно… и вообще… Я давно хотела зайти, но все не хватало времени.

Он улыбнулся краешком губ.

– А нам не хватало тебя, мисс Эмма. Правда, несмотря ни на что, мы все-таки работаем. Старик тоже не появлялся. Не знаешь, какие у них там планы – будут строиться заново? Наверху у нас творится Бог знает что. На днях заглядывал Клэй, но от него я так и не смог ничего добиться.

Мне хотелось сообщить ему о новом каменном здании, которое вскоре вырастет по ту сторону улицы. Бен бы обрадовался. Но у меня не хватало на это сил. Что бы я ни говорила, все мои мысли были о том, что уже больше шести часов.

– Скоро все прояснится, – сказала я рассеянно, – думаю, завтра.

– Хочешь осмотреть второй этаж? Он в довольно плохом состоянии. В крыше несколько дыр – там, где пожарные тушили горящую черепицу. К тому же все насквозь промокло. Поломана мебель, да это невелика потеря. Слушай, хорошо, что мы не успели отгрохать себе красивый офис, как я настаивал.

– Следующий уж точно будет что надо, Бен. Весь из черного дерева. Роскошный. Я вообще собираюсь вскоре стать гранд-дамой. Так что действительно невелика потеря.

Он нахмурился и снова дотронулся до моей руки.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке, Эмми? Такое впечатление, что… – Он остановился на полуслове, дергая себя за ус. – Эмми, кстати, а почему ты здесь? Мне казалось, что сегодня вечером отплывает «Эмма Лангли». Ты же должна сейчас быть в бухте Хобсона.

Я натянуто рассмеялась.

– А, да что там, Адам уже прекрасно изучил дорогу из бухты. – Я бросилась от Бена прочь. – Все-таки пойду взгляну, что там наверху. Нет, не ходи со мной. Я хочу пойти одна. Пожалуйста, закрой за мной, Бен, я сама запру магазин, когда буду уходить.

– Эмми, подожди!

– Завтра, Бен. Поговорим завтра.

И я поспешила мимо рядов к задней лестнице, зная, что и он, и все продавцы, занятые на складе работой, отвлеклись и провожают меня удивленными взглядами. Неужели я так странно выглядела? Неужели то, что было внутри меня, все-таки прорвалось наружу и теперь впервые нарушило этот спокойный, уравновешенный образ, который олицетворял для всех Эмму Лангли? Поднимаясь по сломанной лестнице, я горько усмехнулась, подумав, что даже если это случилось, то теперь уже слишком поздно.

Зайдя в офис, я увидела, что письменный стол стоит на его обычном месте и вообще кто-то, скорее всего Бен, уже предпринял попытку привести все в порядок. Но это было почти невозможно: книжные полки дочиста снесли пожарные, когда добирались до тлеющих стен, пол был завален бумагами и книгами – промокшими, а местами прихваченными огнем. Сейчас особенно бросалось в глаза, как их много. Представить было невозможно, что за эти несколько лет вокруг меня скопилось столько отходов бизнеса. Я наклонилась и подняла первый попавшийся том – он был датирован числом того года, когда мы только начинали. Сколько ненависти к Розе было во мне тогда – ведь я писала все эти страницы, не в силах забыть проклятое утро в Лангли-Даунз, когда Роза пыталась отнять у меня Адама. Но Адама я не винила и даже не говорила с ним об этом. Вот в чем моя ошибка – мне проще было уйти в кусты, избежать острых углов. И вот теперь я расплачивалась за собственную глупость. Положив книгу назад, я прошла дальше и наткнулась на обугленную куколку Анны. Она была сделана из воска и от жары превратилась в уродливую бесформенную массу. Я бросила ее в кучу к другим вещам. Затем подошла к столу, к которому Бен даже подставил мой стул, как будто ждал, что я приду сюда в первое же утро. Все здесь уже изучили мои привычки, ни у кого я не вызывала удивления.

Сев за стол, я еще раз медленно и внимательно оглядела раскинувшийся передо мной завал и выделила в нем вещи, принадлежащие мне, магазину, детям Лангли. Неужели из-за всего этого я потеряла Адама? Стоило ли? И со мной произошло то, чего уже почти не случалось в последнее время: уронив голову на руки, я разрешила себе немного поплакать.

Звуки вокруг меня постепенно стихли. На Коллинз-стрит наступила тишина, из магазинов ушли покупатели, извозчики переместились на Бурке-стрит и в более оживленные районы города. Магазин подо мной тоже опустел. Я беспомощно озиралась по сторонам, размышляя, куда мне пойти и вообще что мне теперь делать. Еще ни разу я не попадала в ситуацию, когда неизвестно, что делать. Поэтому я продолжала сидеть за столом, уже не плача, но все же уткнувшись в руки заплаканным лицом. Я будто и не собиралась уходить отсюда, а между тем летние сумерки уже сгущались. И вдруг я услышала внизу какие-то звуки – кажется, кто-то ходил по магазину; вот он подошел к лестнице, поднимается – шаги осторожные, видимо, из-за темноты и шатких ступенек, сломанных во время пожара.

– Адам? – шепнула я. – Адам!

Он стоял, почти неосвещенный, в дверном проеме.

– Я искал тебя в доме Лангли. Там не знают, куда ты делась, и я пошел сюда, подумав, что, скорее всего, ты здесь.

Я начала медленно вставать из-за стола, но, почувствовав слабость в ногах, рухнула обратно на стул.

– Вы ведь должны были уйти с вечерним приливом.

– «Эмма» ушла, правда, попозже. Едва успели.

– Без тебя?

– Я передал командование Ральфу Невинсу. Он надежный человек. Справится.

– А ты? А Роза? Где Роза?

– На борту.

– Одна? Она поехала одна?

Он покачал головой и вышел на свет. Подойдя к самому столу, он наклонился и посмотрел мне в глаза.

– Она уехала не одна. Роза никогда не бывает одна. С нею Далкейт. Из-за этого и задержалось отплытие «Эммы» – мы ждали Далкейта.

– Далкейт! Но ведь она говорила… – Я запнулась, с трудом переводя дыхание. – Почему ты отправил «Эмму» под чужим командованием?

Он пожал плечами.

– Я же не единственный ее владелец. А они имеют в ней две доли из трех. Может так случиться, что «Эмма» больше никогда не вернется в этот порт. Они запросто могут продать ее где-нибудь в Англии или отправиться на ней куда-нибудь еще. Может быть, я никогда больше ее не увижу.

Я протянула руки и положила их на его руки, вернее, я схватила их и сильно и властно сжала.

– У тебя был выбор, Адам? Был?

– Да.

– Ты мог оказаться на месте Далкейта? Она тебе предлагала?

Он колебался какую-то секунду, а потом посмотрел на меня.

– Да.

Из груди у меня вырвался долгий вздох облегчения, который я изо всех сил старалась скрыть, а мои руки, вцепившись в него, сразу ослабли.

– Но ты отпустил «Эмму»… Свою самую большую любовь – отпустил.

Он еще больше наклонился ко мне, приблизив свое лицо к моему.

– Свою самую большую любовь? – повторил он, растягивая слова. – Мне кажется, ни один мужчина не узнает любви, пока не переживет разлуку… пока не почувствует, что может потерять ее. Только тогда можно считать, что он узнал.

– А ты узнал ее, Адам?

– Я – да, я узнал.

Может быть, это была и неправда, но сейчас я не могла не поверить ему. Во-первых, Роза исчезла из нашей жизни, и теперь мы были свободны! А во-вторых, до этого момента ни одна женщина не могла соперничать с любовью Адама к кораблям и своей профессии, а мне это удалось – я дождалась, пока его самая большая любовь пройдет сама собой. Теперь он стоял передо мной – спокойный, внешне не выражающий никаких эмоций, такой, каким я знала его всегда. Но теперь я чувствовала, что внутри у него затаились желание и даже страсть, которые словно только сейчас обрели свободу. Мне предстояло пройти с ним по новым дорогам любви. Это был мой мужчина, и я стала первой женщиной, познавшей счастье ни с кем и ни с чем его не делить; с этого момента я собиралась завоевывать его сердце…

1

Библия. Ветхий Завет, псалтирь 24/23/

(обратно)

2

Библия. Ветхий Завет, псалтирь 137/136/

(обратно)

3

Библия. Новый Завет. Евангелие от Матфея, гл.6, ст.28-30

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ . 1854

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

КНИГА ВТОРАЯ . 1855

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

КНИГА ТРЕТЬЯ . 1862

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая . . .

Реклама на сайте