«Валет червей»

Холт Виктория Валет червей

ОТВЕРГНУТАЯ

Когда граф д'Обинье приехал в Эверсли, я была на прогулке верхом. Войдя в холл, я застала его разговаривающим с моей матерью и сразу же поняла, что это не обычный гость. Он был немолод — того же возраста, что и моя мать, а может быть, и старше — и чрезвычайно элегантно одет, хотя и не совсем так, как это принято в Англии. Фасон его темно-зеленого бархатного камзола был непривычно смелым, жилет, отделанный кружевами, — более изящный, полосатые штаны чуть шире, а башмаки с пряжками необыкновенно блестели. Его белый парик подчеркивал сверкающие темные глаза. Он был одним из самых красивых джентльменов, каких я видела в жизни.

— А вот и ты, Лотти, — сказала мать. — Хочу представить тебя графу д'Обинье. Он пробудет у нас несколько дней. — Она взяла меня за руку и подвела к графу. — Это Лотти, — сообщила она.

Граф взял мою руку и поцеловал ее. Я была убеждена, что это не обычная встреча, и происходит что-то очень важное. Хорошо зная свою мать, я предположила, что она очень озабочена тем, чтобы мы понравились друг другу. Мне он понравился сразу же, в основном за манеру, с которой поцеловал мою руку, сразу заставив меня ощутить себя взрослой — именно такой, какой я хотела себя сознавать, поскольку то, что мне еще не было двенадцати лет, весьма раздражало меня. Будь я уже постарше, я могла бы бежать из дома с Диконом Френшоу, полностью занимавшим мои мысли. Между нашими с Диконом семьями существовали родственные связи. Он был сыном кузена моей бабушки, и я знала его всю свою жизнь. Правда, он был почти на одиннадцать лет старше меня, но это не помешало мне влюбиться в него, и я была уверена, что он питал ко мне те же чувства.

В голосе матери чувствовалось оживление. Она внимательно смотрела на меня, словно пыталась выяснить, что я думаю о нашем госте. Он пристально разглядывал меня.

Первые слова, которые он произнес по-английски с сильным иностранным акцентом, были:

— Ну что ж, она просто красавица. В ответ я улыбнулась ему. Я не страдала ложной скромностью и знала, что унаследовала внешность давно покойной прабабушки, о чьей красоте в семье ходили легенды. Я видела ее портрет, и наше сходство было несомненным. Те же волосы цвета воронова крыла и те же глубоко посаженные синие, почти фиолетовые глаза; пожалуй, нос у меня был чуть покороче, а рот — чуть шире, но сходство было поразительным. Она была настоящей красавицей. Ее звали Карлоттой, и это придавало всему несколько мистический оттенок, поскольку еще до того, как наше сходство стало заметным, меня окрестили Шарлоттой — почти тем же самым именем.

— Давайте пройдем в зимнюю гостиную, — предложила мать. — Я велела подать что-нибудь для подкрепления нашего гостя.

Мы прошли в гостиную, подали закуски, вино, и начался разговор, который мне показался интересным я увлекательным. Граф д'Обинье, видимо, решил очаровать нас, и было ясно, что он прекрасно владеет этим искусством. За короткое время он успел достаточно много рассказать о себе, и я чувствовала, что он говорит скорее для меня, чем для матери, желая при этом произвести хорошее впечатление. Несомненно, ему это удалось. Он был блестящим рассказчиком, и, похоже, жизнь у него была яркая и разнообразная.

Время пролетело быстро, и мы расстались, чтобы переодеться к обеду. Безусловно, я давно не проводила время так интересно и увлекательно с тех пор, как в последний раз видела Дикона.

В течение нескольких дней большую часть времени я проводила с гостем. Мы много ездили верхом, так как, по его словам, он хотел, чтобы я показала ему окрестности.

Он много рассказывал мне о жизни во Франции, где при дворе, насколько я поняла, он выполнял какие-то дипломатические поручения. У него были замок в провинции и дом в Париже, но он часто бывал в Версале, где в основном находился двор, ибо, как он сообщил мне, король предпочитал не появляться в Париже… Разве что тогда, когда этого никак нельзя было избежать.

— Он очень непопулярен из-за того образа жизни, который ведет, сказал граф.

Он рассказал мне о короле Людовике XV, о его любовницах и о том, как было разбито его сердце после смерти мадам Помпадур, которая была не только его любовницей, но и истинной правительницей Франции.

Блеск французской жизни завораживал меня, и я была рада, что граф откровенно разговаривает со мной, как бы не обращая внимания на мою молодость, — факт, который моя мать постоянно подчеркивала, особенно с тех пор, как узнала о моих чувствах к Дикону.

Граф описывал фантастические празднества в Версале, в которых он был обязан принимать участие. Он рассказывал о них так живо, что я легко представляла себе утонченных джентльменов и прекрасных дам ничуть не хуже, чем его жизнь в провинции, куда он время от времени убегал.

— Надеюсь, — сказал он, — что в один прекрасный день ты окажешь мне честь, посетив мой замок.

— Я бы очень хотела, — с энтузиазмом ответила я, весьма порадовав его этим заявлением.

Это произошло, должно быть, через три дня после приезда графа. Я переодевалась к обеду в своей спальне, когда в дверь негромко постучали.

— Войдите, — сказала я, и, к моему удивлению, вошла мать.

Она вся светилась от счастья, но это я заметила позднее. Я решила, что она радуется приезду гостя, и тоже обрадовалась, поскольку за последнее время трагедий у нас было более чем достаточно, а после смерти отца она чувствовала себя и вовсе несчастной. Вскоре после этого она потеряла близкого друга — доктора, лечившего моего отца. Он погиб страшной смертью во время пожара в больнице. Это было ужасно. В том же пожаре погибла и моя гувернантка. Эти события, конечно, повлияли на всех нас, но особенно сильно на мою мать. А потом все эти проблемы с Диконом, очень огорчавшие ее и беспокоившие меня, так как мне очень хотелось утешить ее, но я не могла, потому что это означало бы дать обещание никогда не думать о Диконе. Именно поэтому я была довольна ее оживлением, пусть даже временным.

— Лотти, — сказала она, — я хочу поговорить с тобой.

— Да, мама? — спросила я, улыбаясь.

— Что ты думаешь о графе?

— Он производит впечатление, — ответила я. — Очень элегантный, очень интересный человек, настоящий джентльмен, по-моему. Интересно, почему он решил посетить нас? Похоже, он когда-то уже бывал здесь. У меня впечатление, что эти места для него не совсем чужие.

— Да, это действительно так.

— Он был другом дяди Карла?

— Он был моим другом.

Она вела себя, я бы сказала, довольно странно, затрудняясь в выборе слов. Обычно она выражалась прямо.

— Значит, — продолжила она, — тебе он… понравился?

— Конечно. А кому бы он не понравился? Он очень интересный человек. Он так увлекательно рассказывает о французском дворе и о своем замке. Обо всех знаменитостях. Должно быть, он очень важное лицо.

— Он дипломат и придворный. Лотти, а ты Тебе он понравился?

— Мама, — сказала я, — ты хочешь мне что-то рассказать?

Несколько секунд она молчала. Потом она быстро сказала:

— Это было очень давно… до того, как ты родилась… это и должно было быть до того, как ты родилась. Я очень любила Жан-Луи.

Я была изумлена. Мне показалась странным, что она назвала моего отца Жан-Луи. Почему она не сказала просто «твой отец», и уж во всяком случае, совсем не обязательно было рассказывать мне о своих чувствах к нему. Я видела, как преданно она ухаживала за ним во время его болезни и была свидетельницей ее горя после его смерти. Я лучше всех знала, какой любящей и преданной женой была моя мать.

— Конечно! — нетерпеливо воскликнула я.

— И он любил тебя. Ты была для него очень важна. Он часто говорил, что именно ты сделала его жизнь счастливой. Он сказал, что твое появление на свет значительно облегчило его страдания.

Она смотрела невидящим взглядом, ее глаза блестели, и мне показалось, что она вот-вот расплачется.

Я взяла ее руку и поцеловала.

— Расскажи мне то, что ты хочешь рассказать, мама, — попросила я.

— Это было тринадцать лет назад, когда я вернулась в Эверсли, после всех тех лет. Мой… я продолжаю называть его дядей, хотя наши взаимоотношения были гораздо сложнее. Дядя Карл был очень стар и знал, что ему недолго осталось жить. Он хотел, чтобы Эверсли остался в семье. Похоже, я была его ближайшей родственницей.

— Да, я знаю об этом.

— Твой отец не мог приехать. Произошел тот несчастный случай, подорвавший его здоровье… поэтому я поехала одна. В то время в Эндерби гостил граф, и мы с ним познакомились. Не знаю, как бы это тебе сказать, Лотти. Мы познакомились… и стали… любовниками.

Я смотрела на нее в удивлении. Моя мать… с любовником в Эверсли, в то время как мой отец прикован к постели в Клаверинг-холле! Я была ошеломлена, поняв, как мало мы знаем о других людях. Я всегда считала ее человеком строгой морали, непоколебимой в своей приверженности условностям… И вот, оказывается, у нее был любовник!

Она схватила меня за руки.

— Пожалуйста, попытайся понять меня. Несмотря на свой юный возраст, я понимала ее гораздо лучше, чем ей казалось. Я любила Дикона и хорошо знала, насколько легко человек поддается влиянию эмоций.

— Дело в том, Лотти, что у меня появился ребенок. Этим ребенком была ты.

Это признание было совершенно фантастичным. Оказывается, я дочь не того человека, которого всю жизнь считала своим отцом, а этого неожиданно появившегося графа. Я не могла в это поверить.

— Я знаю, что ты думаешь обо мне, Лотти, — поспешно продолжала мать. Ты презираешь меня. Ты еще слишком юная, чтобы все это понять. Это, искушение ошеломило меня. А потом твой отец… я имею в виду Жан-Луи… был так счастлив. Я просто не могла ему рассказать. Я не могла сознаться в своей вине. Мое признание убило бы его. Он и без того слишком много страдал. Он был очень счастлив, когда ты родилась, а какие между вами были отношения, ты и сама знаешь. Ты была так добра к нему… такая милая, мягкая, полная сострадания… и это значило для него очень много. Он всегда хотел детей… Но явно не мог иметь. Я, как выяснилось, могла… так что теперь, Лотти, ты все знаешь. Граф — твой отец.

— Он знает об этом?

— Да, он знает. Именно поэтому он и приехал сюда… повидать тебя. Ну, скажи что-нибудь.

— Я… я не знаю, что сказать.

— Ты потрясена?

— Я не знаю.

— Дорогая моя Лотти, я слишком неожиданно обрушила на тебя эту новость. Он хотел, чтобы ты узнала об этом. Граф сразу же полюбил тебя. Лотти, почему ты ничего не говоришь?

Я просто смотрела на нее. Тогда она обняла меня и крепко прижала к себе — Лотти… прошу, не презирай меня… Я поцеловала ее.

— Нет… нет… дорогая мамочка, я просто не знаю, что сказать, что думать. Я хочу побыть одна. Я хочу обдумать все услышанное.

— Скажи мне главное. Ты не перестанешь любить меня?

Я покачала головой.

— Конечно, нет. Как бы я могла? Я нежно поцеловала ее. Она казалась мне совсем не тем человеком, которого я знала всю свою жизнь.

* * *

Мои чувства были в таком смятении, что я никак не могла разобраться в них. Это поразительное откровение Я думаю, всем время от времени приходится пережить потрясения, но узнать о том, что человек, которого ты всю жизнь считала своим отцом, на самом деле тебе не отец, и тут же познакомиться с другим — это и в самом деле можно было назвать ошеломляющим переживанием.

Граф был столь яркой личностью, что я чувствовала гордость, как, несомненно, всякий на моем месте, узнавший о том, что это его отец. Но наряду с этим чувством я ощущала и неловкость при мысли о бедняге Жан-Луи, таком добром, мягком и готовом к самопожертвованию. Он нежно заботился обо мне, и я не могла оставаться равнодушной к такой преданности. При моем появлении его глаза всегда радостно загорались, а когда я садилась возле него, он весь светился нежностью, согревавшей меня. Я всегда старалась уделять ему побольше внимания просто ради того, чтобы лишний раз увидеть, как он радуется моему присутствию. Нельзя с легкой душой отбросить мысль о том, что этот человек твой отец, обрадовавшись тому, что на его месте оказался кто-то иной. Когда Жан-Луи умер, я чувствовала себя страшно одинокой, то же самое, несомненно, можно сказать и о моей матери. Она любила его. Здесь были затронуты слишком глубокие человеческие эмоции, чтобы я в моем возрасте могла полностью постичь их. Но при всем при том, совершенно очевидно, признание моей матери взволновало меня.

Довольно странно, но я не связала столь удачное появление графа и сложившиеся между мной и Диконом отношения. Если бы я хорошенько подумала, то, возможно, поняла бы, что его появление в Англии сейчас, после стольких лет отсутствия, не случайно.

К тому времени, когда нужно было спускаться к обеду, я уже взяла себя в руки. Мать с тревогой следила за мной, и атмосфера за обедом была довольно напряженной, хотя граф изо всех сил старался ее развеять, рассказывая нам о курьезах при французском дворе.

Когда мы встали из-за стола, мать взяла меня за руку и вопросительно посмотрела мне в глаза. Я улыбнулась ей и, кивнув, поцеловала ее. Она поняла. Я приняла своего нового отца.

Мы прошли в буфетную отведать десертных вин, и там моя мать объявила: «Я рассказала ей, Жерар». Граф борясь со смущением, подошел и обнял меня, затем чуть отстранился.

— Моя дочь, — сказал он. — Я этим горжусь. Это одна из самых счастливых минут в моей жизни.

После этих слов вся наша скованность исчезла.

* * *

Я проводила в его обществе много времени. Думаю, что мать это устраивало. Очень часто она оставляла нас наедине друг с другом. Видимо, ей хотелось, чтобы мы получше узнали друг друга. Он постоянно говорил о моей поездке во Францию и заявил, что не успокоится до тех пор, пока не покажет мне свой замок. А я в свою очередь сказала, что не успокоюсь, пока не увижу этот замок.

Я восхищалась им, мне все в нем нравилось: прекрасные манеры, галантность, даже то, что мы, англичане, называли дендизмом. Это меня очаровывало. Но больше всего меня радовало то, что он относился ко мне, как ко взрослой, и именно поэтому очень скоро я рассказала ему о Диконе Я любила Дикона Я собиралась выйти замуж за Дикона Дикон был самым красивым из всех мужчин, которых я видела.

Мне кажется, сказала я, — он должен вам понравиться когда-нибудь.

Вот видишь, что делают годы, — со смехом ответил он. Я уже не могу быть таким привлекательным, как Дикон. Единственное, что меня утешает, это то, что Дикону когда-нибудь тоже придется пережить такое Что за чепуха! воскликнула я. — Вы по-своему просто великолепны. Дикон просто моложе., хотя он гораздо старше меня. Примерно на одиннадцать лет старше.

Отец слегка склонил голову набок и сказал:

— Бедный старик.

Я поняла, что могу говорить с ним о Диконе так, как никогда не могла говорить на эту тему с матерью.

Видите ли, — объяснила я, — она ненавидит его. Это как-то связано с теми шутками, которые он проделывал мальчишкой. Он был большим проказником, как это свойственно мальчишкам. Я уверена, вы в свое время вели себя не лучше него.

Наверняка, — согласился он.

Так что, по-моему, глупо относиться к людям с предубеждением…

— Расскажи мне о Диконе, — попросил он. Я попыталась описать Дикона, что оказалось нелегкой задачей.

— У него красивые вьющиеся белокурые волосы. По-моему, их называют гиацинтовыми, поэтому я всегда любила гиацинты. Глаза у него синие… Не темно-синие, как у меня, светлее. Его черты лица словно вылеплены великим скульптором…

— Новое воплощение Аполлона, — заметил граф.

— Он очень обаятельный.

— Так я и понял.

— Он незаурядная личность, — сказала я. — Кажется, что он ничего не принимает всерьез… кроме нас. Думаю, к нашим отношениям он относится серьезно. Он остроумен, иногда до жестокости… но только не ко мне. От этого он еще больше мне нравится. Иначе он был бы полным совершенством.

— Некоторое несовершенство делает людей просто неотразимыми, — сказал граф. — Я это понимаю.

— А если я вам кое-что расскажу, вы не будете пересказывать это матери?

— Я обещаю.

— Мне кажется, она немножко ревнует.

— Неужели?

— Ну, видите ли, это из-за матери… моей милой бабушки Клариссы. Я ее люблю. Задолго до того, как она вышла замуж за отца моей матери, у нее был роман — очень краткий, но незабываемый, — с молодым человеком. Он был совершенно…

— Невинным?

— Да. Он был сослан после бунта тысяча семьсот пятнадцатого года. А она вышла замуж за моего дедушку, и родилась моя мать. Этот молодой человек вернулся уже после смерти дедушки, но вместо того, чтобы жениться на бабушке, женился на кузине Сабрине, а позже был убит при Калодене. Сабрина родила от него ребенка — Дикона. Его воспитывали вместе моя бабушка и Сабрина, и обе в нем души не чаяли. Они и сейчас его балуют. Мне всегда казалось, что моя мать считает, будто ее мать любила Дикона больше, чем… собственного ребенка. Я немножко сложно объясняю, но вы понимаете?

Понимаю.

Поэтому она всегда ненавидела Дикона.

А нет ли какой-нибудь более серьезной причины?

— О, причины всегда найдутся, разве не так? Нужно только невзлюбить человека, а потом уже можно выдумать много причин, по которым он тебе не нравится.

— Да ты просто философ.

— Вы смеетесь.

— Напротив, я весь восхищение. Если я и улыбаюсь, так только потому, что я счастлив, завоевав твое доверие.

— Я подумала, быть может, вы сможете повлиять на мою маму?

— Расскажи мне о нем побольше.

— Мы с Диконом любим друг друга.

— Он гораздо старше тебя.

— Всего на одиннадцать лет. А людям свойственно взрослеть.

— Неоспоримый факт.

— И когда мне будет сорок, то ему будет пятьдесят один, то есть тогда мы оба будем старыми… так какое это имеет значение?

— Действительно, с годами разрыв сокращается, но, увы, в данный момент нам приходится принимать его во внимание. Я думаю, он несколько поспешил, сделав тебе предложение.

— А я так не думаю. Королевы бывают помолвлены еще в колыбели.

— И вновь ты права. Но часто эти помолвки ни к чему не ведут. В жизни порой лучше осмотреться и подождать. Как ты собираешься жить? Выйти замуж за Дикона сейчас… в твоем возрасте!

— Я полагаю, все скажут, что я слишком молода для этого. Но я могу и подождать, скажем, до четырнадцати лет.

— Все еще слишком юный возраст, что это… всего два-три года? Я вздохнула.

— Ну, мы подождем до этого возраста, но уж когда мне исполнится четырнадцать, ничто, ничто не остановит меня.

— Возможно, тогда никто и не захочет останавливать тебя.

— О нет, моя мать захочет. Я говорю вам, она ненавидит Дикона. Она говорит, что ему нужен Эверсли, а не я. О, вы ведь не знаете! Эверсли принадлежит моей матери. Так уж получилось, а я ее единственный ребенок, так что, видимо, в свое время он перейдет ко мне. Вот почему, — говорит она, — Дикон хочет на мне жениться.

— А ты? Что думаешь ты?

— Я знаю, что ему нужен Эверсли. Сейчас он управляет Клаверингом, но их имение не идет ни в какое сравнение с нашим. Он говорит, что когда мы поженимся, он перейдет в Эверсли. Это же естественно, не так ли? Он честолюбив. Я и не хочу, чтобы он был другим.

— А твоя мать считает, что если бы не Эверсли, то он бы не хотел на тебе жениться.

— Так она говорит.

— И… — добавил он, вопросительно посмотрев на меня, — нет способа это выяснить?

— А я и не хочу выяснять. Почему бы ему и не хотеть Эверсли? Я знаю, что отчасти именно поэтому он и хочет жениться на мне. А как может быть иначе? Любить кого-то за то, что у него есть поместье, — это то же самое, что любить за красивые волосы или глаза.

— Думаю, что на это может быть и другая точка зрения. Глаза или волосы — неотъемлемая часть личности… А дом — нет.

— Ладно, давайте закончим разговор об этом. Я собираюсь выйти замуж за Дикона.

— Насколько я понимаю, ты очень решительная юная леди.

— Мне хотелось бы, чтобы вы переубедили мою мать. В конце концов… ведь теперь вы член нашей семьи, не так ли? В качестве моего отца вы могли бы высказаться по этому вопросу, хотя, предупреждаю вас, ничьи уговоры не повлияют на мое решение.

— В это я с готовностью верю и, поскольку лишь недавно признан членом семьи, чьи права на уважение со стороны дочери еще не устоялись, не рискну пытаться переубедить ее. Я могу всего лишь предложить совет, а советы, как известно, даже если выслушиваются, то принимаются только в том случае, если они совпадают с нашими намерениями. Так что я тебе скажу лишь то, что сказал бы любому человеку в подобной ситуации: нужно подождать и посмотреть, что произойдет, — Сколько ждать?

— До тех пор, пока не наступит брачный возраст.

— А если ему действительно нужен Эверсли?

— Ты уже сказала, что тебе это известно.

— Я имею в виду, если ему поместье нужно больше, чем я.

— Единственный путь выяснить это — передать Эверсли из рук твоей матери в другие руки и посмотреть, будешь ли ты ему нужна после этого.

— Она хочет, чтобы Эверсли остался в семье.

— Несомненно, найдется какой-нибудь забытый дальний родственник.

— Дикон сам является дальним родственником. Мой дядя Карл не передал ему право на владение, поскольку считает, что его отец был, как он говорил, чертовым якобитом. Дядя несколько нелогичен, поскольку дедушка моей матери тоже был якобит. Но, возможно, он решил, что поколением раньше это было не так страшно.

— Тогда опять нам приходится возвращаться к золотому правилу: подождать и посмотреть. В конце концов, моя милая Лотти, если посмотреть в лицо фактам, это единственное, что тебе остается.

— Не думаете ли вы, что я слишком молода для того, чтобы иметь свое собственное мнение? Именно так считает моя мать.

— Я думаю, что ты уже достаточно взрослая, чтобы точно знать, чего хочешь от жизни. Я скажу тебе еще одно золотое правило. Принимай решение, если в этом есть необходимость, но когда приходит пора расплачиваться, то расплачивайся за него по-честному. Это достойный принцип.

Пристально посмотрев на него, я сказала:

— Я рада тому, что вы вернулись, я рада услышать правду. Я рада, что вы мой отец.

На его лице появилась удовлетворенная улыбка. В моем новом отце не было ничего сентиментального. Если бы я сказала что-либо подобное Жан-Луи, его глаза немедленно наполнились бы слезами.

Мой отец сказал:

— Настала пора обратиться к тебе с приглашением. Вскоре мне придется уехать. Не желаешь ли ты поехать со мной… с кратким визитом? Я с огромным удовольствием покажу тебе свою страну.

* * *

Я очень гордилась тем, что путешествую с ним, и обратила внимание на особое отношение к нему везде, где мы появлялись. В своей стране он был могущественным и богатым человеком, конечно, но какое-то прирожденное чувство собственного достоинства воздействовало даже на незнакомых с ним людей. Везде он получал наилучшее обслуживание так, будто это было его неотъемлемым правом, и окружающие чувствовали это и выполняли свои обязанности беспрекословно.

Передо мной открывался новый мир, и я начала понимать, какой тихой скучной жизнью мы жили в провинции. Правда, несколько раз я была в Лондоне, но ни разу не была принята при дворе, хотя, полагаю, наш двор во главе с добрым домоседом королем Георгом и его простодушной королевой Шарлоттой очень отличался от расточительного двора короля Франции Людовика XV. По иронии судьбы достойные люди — никто не мог отнять этого у наших короля и королевы — почитались аморальными, а двор Людовика XV, несомненно, безнравственный, был предметом восхищения Ну, пожалуй, не совсем восхищения, но во всяком случае считался настолько интересным, что там обязательно следовало побывать.

Мой новый отец был полон решимости очаровать меня и, как я теперь понимаю, заставить полюбить его страну и его образ жизни. А я была вполне готова к тому, чтобы поддаться очарованию.

Мы добирались до Обинье не спеша, останавливаясь на ночь на превосходных постоялых дворах. Граф гордо называл меня своей дочерью, и я сверкала в отраженных лучах его славы.

— Мы посетим Париж и, возможно, Версаль, позже, — сказал он. — Я хочу, чтобы сначала ты хорошенько познакомилась с моей родиной.

Я счастливо улыбалась. Трудно было найти кого-то, кто бы с большей готовностью откликнулся на такое предложение.

Отец был доволен тем, что я оказалась хорошей наездницей, поскольку, по его словам, путешествовать верхом гораздо интереснее, чем в карете. Это были чудесные дни — я скакала рядом с ним и все еще не переставала изумляться тому открытию, что он мой отец, и чувствовать некоторые угрызения совести, потому что путешествие доставляло мне огромное удовольствие, болтать жизнерадостно, менее сдержанно, чем даже со своей матерью или с покойным Жан-Луи. Причина, как я догадываюсь, крылась в том, что граф был светским человеком и относился ко мне так, словно я уже кое-что понимала в жизни. Он явно не видел поводов скрывать от меня факты, которые человек моего возраста и умственного развития уже должен знать. Именно поэтому мне и было легко разговаривать с ним о Диконе. Похоже, он понимал мои чувства и не пытался оскорблять меня, намекая на то, что они не могут быть глубокими, принимая во внимание мою молодость. В его обществе я не чувствовала себя ребенком, и это было главной причиной, по которой мне так нравилось находиться рядом с ним.

Только когда мы оказались во Франции, граф начал рассказывать мне о своих друзьях и о людях, с которыми мне предстояло встретиться. Как ни странно, до сих пор я и сама не задумалась о том, что у него может быть семья. Почти все время он описывал придворную жизнь, и я просто не могла представить его в домашней обстановке.

Он начал.

— Моя дочь Софи на год с небольшим старше тебя. Надеюсь, вы подружитесь.

— Ваша дочь! — воскликнула я, когда до меня дошел смысл его слов. Так значит… у меня есть сестра!

— Кровная сестра, — поправил он. — Ее мать умерла пять лет назад. Она хорошая девушка и станет тебе другом, я в этом уверен. Я очень этого хочу.

— Сестра… — пробормотала я. — Очень надеюсь, что я ей понравлюсь. Что бы вы ни делали, мы не станем подругами, если она этого не захочет.

— Она воспитана в повиновении… в большей, как мне кажется, строгости, чем ты.

— Софи, — прошептала я. — Как интересно. Мне просто не терпится увидеть ее.

— Я хочу подготовить тебя к встрече с домашними. У меня есть и сын Арман, виконт де Графой. Графон — небольшое поместье в провинции Дордонь. Само собой разумеется, после моей смерти Арман унаследует мой титул. Он на пять лет старше Софи.

— Так значит… у меня есть и брат. Как интересно! Интересно, у многих ли людей есть семьи, о существовании которых они и понятия не имеют?

— У тысяч. Жизнь, видишь ли, не всегда укладывается в рамки правил. Полагаю, почти у всех существуют свои маленькие тайны.

— Прелестно! Ах, как я хочу поскорее встретиться с ними. А они будут в замке или в Париже?

— Софи будет в замке вместе со своей гувернанткой. По поводу Армана я ничего не могу сказать. Он вполне самостоятельный человек.

— Все это звучит так заманчиво.

— Я убежден, что это и окажется интересным.

— Я так волнуюсь. С каждой минутой это все больше и больше захватывает меня. Сначала новый отец… А теперь еще брат и сестра. А еще какие-нибудь родственники есть?

— Только дальние, которые не должны интересовать тебя. Круг моих близких родственников весьма узок.

Я так волновалась, что почти не замечала окружающих пейзажей. Мы прибыли во Францию через Гавр, затем проехали до Эльбефа и провели ночь в Эвре, столице провинции Эр, в которой находился замок Обинье.

Когда мы добрались до Эвре, граф послал двух слуг в замок предупредить о нашем приезде. Очень скоро и мы отправились в путь, на юг, поскольку, как сказал граф, находясь недалеко от дома, он стал чувствовать непреодолимое влечение к нему.

Пока мы подъезжали, я получила первое впечатление от замка, раскинувшегося на склонах небольшого холма. Построенный из серого камня, он ошеломлял своими размерами, мощными контрфорсами и сторожевыми башнями. Я с изумлением смотрела на внушительные сооружения с крышами, похожими на перечницы, по обеим сторонам ворот.

Граф, заметив, какое впечатление на меня произвел замок, сказал:

— Я очень рад. Кажется, тебе понравился мой замок. Конечно, он не сохранился в первоначальном виде. Когда-то это была настоящая крепость. Современный вид он приобрел в шестнадцатом столетии, в эпоху расцвета французской архитектуры.

Сгущались сумерки, и при таком освещении замок выглядел загадочно, почти пугающе, и, въезжая во внутренний двор, я вдруг вздрогнула от неясного предчувствия, как будто меня предупреждали о какой-то опасности.

— Утром я сам покажу тебе замок, — сказал граф. — Боюсь, ты сочтешь меня хвастливым и самодовольным.

— На вашем месте любой вел бы себя так, — возразила я.

— Ну вот, теперь это твоя семья, Лотти, — ответил он.

Я стояла в холле, граф рядом со мной, положив руку мне на плечо и внимательно наблюдая за тем, какое впечатление на меня произвел его дом. Что и говорить, меня переполняли смешанные чувства. Замок был таким величественным, таким пронизанным духом прошлых веков; мне казалось, что я попала в другой век; я ощущала гордость от сознания, что принадлежу к семейству, уже несколько столетий владевших этим замком; и после всего случившегося со мной была готова к чему угодно. В то же время я чувствовала некоторую неловкость, не исчезавшую и непонятную для меня.

Я посмотрела на древние стены, увешанные гобеленами, изображавшими батальные сцены, а там, где гобеленов не было, сверкало оружие. В полуосвещенные углах поблескивали рыцарские доспехи. Они напоминали часовых, и я легко могла убедить себя в том, что они время от времени шевелились, и вообще в этом холле было что-то, что подавляло меня, как, впрочем, и во всем доме. На концах длинного дубового стола стояли два канделябра, и свечи бросали мерцающие блики на сводчатый потолок.

В холл торопливо вошел какой-то человек. Он казался весьма импозантным в сине-зеленой ливрее с тяжелыми бронзовыми пуговицами. Низко поклонившись, он приветствовал графа.

— Все подготовлено, ваша светлость, — произнес он.

— Хорошо, — сказал мой отец. — А виконт знает о моем возвращении?

— Когда прибыли ваши посыльные, виконт находился на охоте. Он еще не вернулся. Граф кивнул.

— А мадемуазель Софи?

— Я немедленно пошлю за ней, ваша светлость.

— Сделай это, и поскорей.

Слуга исчез, и граф повернулся ко мне.

— Для тебя даже лучше сначала познакомиться с Софи. Она поможет тебе освоиться здесь, и все будет в порядке.

— А что они скажут, когда узнают?

Он вопросительно посмотрел на меня, и я пояснила:

— Когда они узнают, кто я… о наших родственных отношениях.

Он ласково улыбнулся.

— Мое дорогое дитя, в этом доме никто не ставит под сомнение правомерность моих действий.

И тут я увидела Софи.

Она спускалась вниз по красивой лестнице в дальнем конце холла. Я внимательно изучала ее. Внешне мы были совсем непохожи друг на друга. Она была ниже меня ростом, темно-каштановые волосы и оливкового цвета кожа. Ее, конечно, нельзя было назвать хорошенькой. Таких, как она, добрые люди называют очень домашними, а менее добрые — простенькими. Она была излишне полной, чтобы быть достаточно привлекательной, а ее синее платье с тугим лифом и широкой юбкой колоколом не украшало ее.

— Софи, моя дорогая, — сказал граф, — я хочу, познакомить тебя с Лотти…

Она неуверенно подошла к нам. Похоже, она относилась к отцу с благоговейным страхом.

— Я должен объяснить тебе кое-что относительно Лотти… Она приехала к нам в гости, и ты должна позаботиться о том, чтобы Лотти чувствовала себя здесь, как дома. Я должен сообщить тебе о ней нечто очень важное. Она твоя сестра.

Софи слегка приоткрыла рот. Она была изумлена, но это не удивило меня.

— Мы совсем недавно нашли друг друга. Ну, Софи, что ты скажешь по этому поводу?

Бедняжка Софи! Она что-то мямлила и выглядела так, будто готова в любую минуту разрыдаться Я решила ей помочь:

— Я очень рада, что у меня есть сестра. Я всегда мечтала об этом. Я воспринимаю это как чудо.

— Ну вот, Софи, слышишь, что говорит твоя сестра, — сказал граф, — я уверен, ты чувствуешь то же самое. В самые ближайшие дни вы познакомитесь друг с другом получше, а сейчас Лотти устала, и я не сомневаюсь, что ей хочется сбросить платье для верховой езды и умыться. Софи, ты знаешь, где будет ее комната. Проводи ее и убедись в том, что у нее есть все необходимое.

— Да, папа, — произнесла Софи.

— Комната для нее подготовлена?

— Да, папа, посыльные сказали, что вместе с вами приедет юная леди.

— Тогда все в порядке. Лотти, поднимайся вместе с Софи. Она покажет тебе дорогу.

Я почувствовала жалость к Софи и сказала:

— Мне придется научиться самой находить здесь дорогу. Ведь замок огромный, не так ли?

— Да, он большой, — согласилась она.

— Проводи Лотти наверх, — сказал граф, — а когда она будет готова, спускайтесь вниз и мы пообедаем. Мы сильно проголодались в дороге.

— Да, папа, — прошептала Софи. Он положил руку на мое плечо:

— Вы с Софи должны подружиться. Я взглянула на Софи и решила, что она воспринимает это как приказ. Я не собиралась повиноваться приказам. Но мне на самом деле хотелось сблизиться со своей сестрой. Я не возражала против того, чтобы мы стали подругами, но это могло сложиться лишь само по себе, а в данный момент я даже не могла предположить, что она обо мне думает.

— Пожалуйста, идите со мной, — сказала Софи.

— Спасибо, — ответила я, довольная тем, что Жан-Луи научил меня французскому языку. Его мать была француженкой, и хотя он был еще очень молод, когда она покинула его, врожденная склонность к иностранным языкам позволила ему продолжать совершенствоваться, читая книги на французском. Он научил меня разговаривать и писать по-французски. Моя мать охотно поддерживала эти увлечения. Теперь я понимала почему — моим настоящим отцом был француз. И вот теперь я могла свободно общаться с Софи.

Следом за ней я поднялась по лестнице, она провела меня в мою комнату. Комната была очень большой, с кроватью под балдахином, с занавесями цвета зеленого мха с золотым шитьем. В цвет им были подобраны шторы на окнах, а пол был застелен абиссинскими коврами, создававшими в комнате атмосферу роскоши.

— Надеюсь, вам здесь будет удобно, — вежливо сказала Софи. — Здесь есть уголок, где вы можете заняться своим туалетом.

Это был отгороженный занавесями альков, где находились все необходимые принадлежности.

— Вьючные лошади с вашим багажом уже прибыли. Все вещи доставлены сюда.

У меня сложилось впечатление, что она изо всех сил старается вести себя как ни в чем не бывало, пытаясь скрыть свое изумление от известия о наших родственных отношениях.

Мне хотелось знать, что она чувствует на самом деле, и я, не удержавшись, спросила:

— Что вы подумали, когда ваш отец сообщил вам, кто я такая?

Она опустила глаза и пыталась подобрать слова. Мне вдруг стало жаль ее — она так явно боялась жизни. Я пообещала себе, что со мной такого никогда не произойдет. Кроме того, она боялась собственного отца, с которым у меня сразу же сложились дружеские отношения.

Я попыталась помочь ей.

— Должно быть, это потрясло вас.

— Сам факт вашего существования? Ну… нет… Такие вещи случаются. Скорее, уж то, что он привез вас в замок и представил именно таким образом, — она пожала плечами. — Ну, да… Я была несколько удивлена, потому что…

— Потому что я приехала всего лишь с кратким визитом?

— Именно это я имела в виду. Если бы вы собирались жить здесь с нами…

Она умолкла. Ее привычка не заканчивать фразу стала меня раздражать. Впрочем, это могло объясняться пережитым ею потрясением. Она была права. Будучи всего лишь гостьей, я должна была быть представлена именно таким образом, а уж потом, если графу было необходимо сообщить о наших родственных отношениях, он мог изложить эту новость более смягченно.

— Меня это волнует и радует, — сказала я. — Узнать, что у меня есть сестра, — это просто потрясающе.

Она довольно застенчиво взглянула на меня и сказала:

— Да, по всей видимости, это так. В этот момент открылась дверь и показалось чье-то лицо.

— А, это ты, Лизетта, — сказала Софи. — Я должна была догадаться…

В комнату вошла девушка. Она была чуть старше меня, на год или на два. Очень хорошенькая, со светлыми вьющимися волосами и блестящими синими глазами.

— Итак, она уже здесь… — Лизетта на цыпочках вошла в комнату и внимательно осмотрела меня. — О, — воскликнула она, — вы просто красавица Благодарю, — ответила я. — Рада, что могу возвратить комплимент.

— Вы говорите… очень мило. Не правда ли, Софи? Не совсем по-французски, но от этого еще более мило. Это ваш первый приезд во Францию?

— Да, — я перевела взгляд с нее на Софи. — Кто вы?

Девушка ответила:

— Лизетта. Я живу здесь. Я племянница экономки. Тетя Берта — очень важное лицо в доме, не так ли, Софи?

Софи кивнула.

— Я живу здесь с шестилетнего возраста, — продолжала Лизетта, — теперь мне четырнадцать. Граф очень хорошо относится ко мне. Я учусь вместе с Софи, и хотя я всего лишь племянница экономки, меня считают кем-то вроде почетного члена семьи.

— Очень рада познакомиться с вами.

— Вы слишком молоды для того, чтобы быть подружкой графа. Но, говорят, моду устанавливает король, а всем известно, как обстоят дела в Версале.

— Помолчи, Лизетта, — проговорила Софи, залившись румянцем. — Я должна сообщить тебе то, что папа только что сказал мне. Лотти… его дочь. Она моя сестра…

Лизетта уставилась на меня. Она тоже покраснела, а ее глаза засверкали, как сапфиры.

— О нет, — сказала она, — я не верю.

— Веришь ты или не веришь, это не играет никакой роли. Он сообщил мне об этом, и именно поэтому она сюда и приехала.

— А… ваша мать? — Лизетта смотрела на меня вопросительно.

— Моя мать сейчас в Англии, — ответила я. — Я приехала сюда всего лишь погостить.

Лизетта продолжала рассматривать меня так, словно теперь видела меня в каком-то новом свете.

— И граф часто посещал ее?

Я отрицательно покачала головой.

— Они не виделись друг с другом долгие годы. О том, что он мой отец, я узнала совсем недавно, когда он посетил нас.

— Все это очень странно, — заметила Лизетта. — Я не имею в виду то, что вы являетесь его незаконной дочерью. Таких детей, Бог знает, сколько. Но не видеться с вами все эти годы, а потом привезти вас сюда и не делать из этого никакого секрета…

— Мой отец полагает, что у него нет необходимости делать из чего-то секреты, — сказала Софи.

— Да, — тихо согласилась Лизетта. — Он поступает так, как считает нужным, и все остальные должны соглашаться с ним.

— Лотти нужно умыться и переодеться. Я думаю, нам следует на время оставить ее одну.

С этими словами она взяла Лизетту за руку и вывела ее из комнаты. Лизетта, видимо, была так ошеломлена обрушившейся на нее новостью, что послушалась беспрекословно.

— Благодарю вас, Софи, — сказала я. Я разыскала в багаже платье — вряд ли оно подходило к величественной обстановке замка, но его темно-синий цвет очень шел к моим глазам. Через некоторое время пришла Софи, чтобы проводить меня вниз. Она тоже переоделась, но и это платье красило ее ничуть не больше, чем то, в котором я впервые увидела ее. Она сказала:

— Не знаю, что вы подумали о Лизетте. Она не имела права вторгаться сюда таким образом.

— Я нашла ее любопытной и хорошенькой.

— Да, — Софи выглядела уныло, словно сожалела о том, что не может похвастаться такими достоинствами. — Но она позволяет себе слишком много. Она всего лишь племянница экономки.

— Насколько я поняла, в этом замке — экономка весьма важная персона.

— О да. Она ведет все хозяйство… кухня, горничные и вообще все эти вопросы. Существует настоящее соперничество между ней и Жаком, нашим дворецким. Но мой отец очень хорошо относится к Лизетте, так как обеспечивает ей образование такое же, как и мое. Думаю, это было одним из условий сделки, заключенной между ним и тетей Бертой. Я всегда называю ее тетя Берта, поскольку так ее называет Лизетта. В действительности ее зовут мадам Клавель, хотя сомневаюсь, что она на самом деле мадам, но она называет себя именно так, поскольку это звучит более авторитетно, чем мадемуазель. Она очень суровая и непреклонная, так что даже трудно представить ее замужней женщиной. Даже Лизетта ее побаивается.

— А Лизетта, судя по всему, полная ей противоположность.

— Действительно, она старается быть в курсе всех событий. Она, наверняка, хотела бы сидеть вместе с нами за столом, но этого никогда не позволит Арман. В отношении слуг он придерживается весьма строгих правил, и это… некоторым образом… как раз из-за Лизетты. Мне кажется, она готова на все ради тети Берты. Но это очень похоже на нее… сунуться сюда так бесцеремонно, как она это сделала. Она была поражена, услышав о том, что вы…

— Да, я поняла это. Но то же самое почувствуют, наверняка, и другие. Она задумалась.

— Мой отец всегда делает то, что считает нужным. Он совершенно явно гордится вами и хочет, чтобы все знали о том, что он ваш отец. Вы просто красавица.

— Благодарю вас.

— За это я не требую благодарности. Я всегда обращаю внимание на внешность людей. Видимо, потому, что у меня очень ординарная внешность.

— Что вы, вовсе нет, — солгала я. В ответ она просто улыбнулась.

— Нам следует идти к столу, — сказала она.

Первый обед в замке был довольно официальным. Не помню, что именно подавали. Я была слишком возбуждена, чтобы запомнить. Свечи на столе придавали несколько таинственный вид завешанному гобеленами залу, и временами у меня появлялось странное ощущение, что за мной наблюдают привидения, которые могут появиться в любой момент. Все здесь было очень изысканно: столовые приборы, серебряные кубки, бесшумно двигающиеся слуги в сине-зеленых ливреях, скользящие в разные стороны, уносящие и приносящие блюда со скоростью, казавшейся просто невероятной. Какой контраст с Эверсли, с его слугами, неуклюже подававшими тарелки супа, блюда с говядиной и пирогами!

Но мое внимание, естественно, было в основном обращено на присутствовавших за столом. Я была представлена своему брату Арману, светскому молодому человеку лет восемнадцати, судя по всему, изумленному сообщением отца о нашем родстве.

Он был очень красив и внешне похож на графа, хотя ему не хватало отцовской определенности черт, что, вероятно, должно было проявиться со временем, поскольку, я была уверена, Арман, как и его отец, был полон решимости твердо прокладывать свой путь в жизни, хотя, возможно, и не знал, как это делать в каждом конкретном случае. По крайней мере, у меня сложилось именно такое впечатление о нем. Он был весьма привередлив — это бросалось в глаза; его щеголеватость была гораздо более подчеркнута, чем у отца. Это ощущалось и в том, как он постоянно поправлял галстук, и в том, как он пробегал пальцами по серебряным пуговицам камзола. Выражение его лица было почти надменным, а своими манерами он, казалось, постоянно напоминал присутствующим о том, что он аристократ. На меня он бросал одобрительные взгляды, которые я принимала с удовольствием Внешность, унаследованная мной от прабабушки Карлотты, служила мне пропуском в любое общество.

Граф сидел во главе стола, а Софи — на противоположном конце. Похоже, она была довольна тем, что их разделяет такая дистанция. Я сидела по правую руку от графа, а Арман — напротив меня, но стол был настолько большим, что все мы, казалось, сидели особняком.

Арман засыпал меня вопросами об Эверсли, и я объяснила, каким образом моя мать недавно унаследовала его, рассказала, что большую часть жизни провела в Клаверинге, в другой части страны.

Софи помалкивала, и все, казалось, забыли о ее присутствии, в то время как я постепенно все больше втягивалась в разговор и успешно поддерживала его до тех пор, пока не зашла речь о придворных делах — здесь я охотно превращалась в слушательницу Арман, недавно вернувшийся из Парижа, сообщил, что там настроение народа очень изменилось.

— Такие изменения всегда в первую очередь заметны в столице, — сказал граф, — хотя Париж уже давно ненавидит короля. Ушли в прошлое дни, когда его называли «Обожаемый».

— Теперь ему больше подходит имя «Ненавистный», — добавил Арман. — Он отказывается приезжать в столицу, за исключением самых необходимых случаев.

— Ему, конечно, не стоило строить эту дорогу из Версаля в Компьен. Тогда он не потерял бы уважения населения Парижа. Это просто опасно. Если бы он изменил образ жизни, то, может статься, еще было бы время…

— Он никогда его не изменит! — воскликнул Арман. — И кто мы такие, чтобы осуждать его? Он бросил на меня, как мне показалось, весьма злобный взгляд. Я понимала, что он имеет в виду. Он хотел сказать, что мой отец своим моральным обликом весьма напоминал короля. Это было нечестно. У меня было большое желание броситься на защиту моего новообретенного отца от его циничного сына. — Но, — продолжал Арман, — я полагаю, что Олений парк больше не используется.

— Он становится старым. Тем не менее мне кажется, что ситуация становится все более и более опасной.

— Людовик — король, помни об этом. Это изменить невозможно.

— Будем надеяться, что никто не попытается это изменить.

— Народ всегда недоволен, — сказал Арман, — в этом нет ничего необычного.

— В Англии тоже бывали бунты, — вставила я. — Говорят, они происходили из-за высоких цен на еду. Правительство вводило солдат, и не обходилось без жертв.

— Это единственный возможный выход, — сказал Арман, — применить военную силу.

— Нам следовало бы укреплять экономику, — заметил граф. — Тогда у нас не было бы этих районов бедноты. Восставший народ представляет собой страшную силу.

— Нет, до тех пор, пока у нас есть армия, способная удерживать порядок, — возразил Арман.

— Но, может быть, в один прекрасный день народ и скажет свое слово, продолжал граф.

— Он никогда не решится на это, — пренебрежительно бросил Арман. — Но мы со своими ужасно скучными разговорами утомили нашу новую сестренку Лотти.

Он произнес мое имя с ударением на последнем слоге, и оно прозвучало совсем незнакомым и очень милым. В ответ я улыбнулась.

— Нет, мне совсем не скучно. Все это очень интересно, и мне хочется узнать побольше о происходящем.

— Завтра мы вместе отправимся на прогулку верхом, — сказал Арман. — Я покажу тебе окрестности, сестренка. Кстати, папа, я полагаю, ты собираешься показать Лотти Париж?

— Очень скоро, — подтвердил граф. — Я уже готовлюсь к поездке.

Обед несколько затянулся, но, наконец, подошел к концу. Мы перешли в небольшую гостиную, куда подали вино. Несмотря на все переживания, я настолько устала, что мои глаза сами собой закрывались. Граф заметил это и попросил Софи проводить меня в мою комнату.

* * *

Эти дни, заполненные новыми впечатлениями, летели быстро! Я была очарована замком, его великолепной архитектурой, еще больше завораживающим тем, что на нем лежала печать веков. Только на значительном расстоянии можно было увидеть его целиком и осознать все его величие. В течение первых дней во время прогулок верхом я с удовольствием оборачивалась и разглядывала остроконечные крыши, древние стены, овальные башенки, выступающий бруствер с двумя сотнями навесных бойниц, цилиндрическую главную башню, нависающую над подъемным мостом, любовалась могучей силой и кажущейся несокрушимостью. Меня глубоко трогала мысль, что это дом моих предков. Иногда, впрочем, я ощущала нечто вроде неловкости, вспоминая, как счастливо я жила в милом уютном Клаверинге со своей матерью и Жан-Луи, и тогда мне казалось, что мне уже ничего больше не нужно.

Но как можно было не гордиться родственными узами с замком д'Обинье!

Сначала мне казалось, что я никогда не сумею запомнить расположение внутренних помещений замка. В первые дни я постоянно терялась, открывая для себя все новые уголки. Сохранилась древняя часть замка с короткими винтовыми лестницами и подземными темницами; в этой части замка чувствовался пронизывающий холод. Там было довольно страшно, и я не испытывала никакого желания бывать там. Я представляла ужасные сцены, которые разыгрывались здесь, куда заключали врагов этой семьи. Я могла предположить, какие мрачные деяния вершились в этих угрюмых подземельях. Граф показал мне их… небольшие темные камеры с огромными вмурованными в стену железными кольцами, к которым приковывали заключенных. При виде их я вздрогнула, а он, обняв меня, сказал:

— Возможно, мне не следовало приводить тебя сюда. Может быть, теперь замок будет тебе меньше нравиться. Но знаешь, моя дорогая Лотти, если ты собираешься воспринимать жизнь такой, какая она есть, ты не должна закрывать глаза на некоторые ее особенности.

После этого он провел меня в апартаменты, которые в прошлом служили для приема королей во время их поездок в эту часть страны. Роскошно обставленные комнаты представили мне замок с еще одной стороны.

Со стен открывался вид на многие мили вокруг — на чудесный сельский пейзаж. Вдали виднелся городок с узкими улочками. За столь короткое время у меня накопилось необыкновенно много впечатлений, и я часто думала: при встрече я обо всем расскажу Дикону. Его это страшно заинтересует, он будет ощущать себя в родной стихии, поскольку ему предстоит владеть похожим имением.

Но более всего, конечно, меня интересовали окружающие меня люди.

Чаще всего я находилась в обществе графа, поскольку ему, похоже, не наскучила моя компания, что, принимая во внимание его равнодушное отношение к Софи, было весьма примечательным. Очевидно, я произвела на него большое впечатление, хотя, возможно, все дело было в том, что он на самом деле любил мою мать и я напоминала ему об этом давным-давно минувшем романе. Я часто задумывалась над этим. Должно быть, она очень отличалась от тех людей, в кругу которых он вращался. Я видела портрет его жены, которая очень напоминала Софи, застенчивую и мягкую. Видимо, в то время, когда писали портрет, она была совсем юной.

Иногда в мою комнату приходила Софи и к нам присоединялась Лизетта. Порой мне казалось, что Софи предпочла бы запретить ей эти вторжения, но она побаивалась эту девочку, как и много чего еще.

Меня же радовали посещения Лизетты, которая была интересной собеседницей, и, несмотря на мои растущие симпатии к Софи, вдвоем с ней мне было скучновато.

Мне удалось увидеть и грозную тетю Берту — крупную женщину с жестким лицом, крепко сжатыми губами, которые нелегко складывались в улыбку. Я слышала, что она была весьма благочестива и держала всех слуг в строгости, что, по словам Лизетты, было непростым делом, поскольку мужчины постоянно пытались соблазнить служанок.

— Ты же знаешь, что за народ эти мужчины, — со смехом говорила Лизетта. — Они прямо-таки разрываются между желанием соблазнить девушку и страхом перед тетей Бертой. Если кого-нибудь из них поймают, как они говорят, на flagrante delicto, то есть на месте преступления, она будет настаивать на том, чтобы их немедленно вышвырнули из дома.

— Конечно, граф не позволит, чтобы такое случилось.

— Ты имеешь в виду его собственные склонности, — вновь рассмеялась Лизетта.

Казалось, ее совершенно не волнует, что и как она говорит о других, и я не сомневалась, что она и не собирается себя сдерживать. Правда, за ней стояла несокрушимая тетя Берта — дама, которая никогда бы не допустила изгнания своей племянницы.

Лизетта обожала говорить о любовниках и, как мне показалось, делала это для того, чтобы поддразнить Софи. Я быстро пришла к выводу, что ей очень нравится демонстрировать свое превосходство над Софи и во внешности, и в острословии.

— В один прекрасный день мне подберут мужа, — сказала она, — точно так же, как и тебе, Софи. — Она поджала губы. — Разница в том, что твой муж будет дворянином, а мой — солидным надежным буржуа, который понравится тетушке Берте.

Софи слегка разволновалась, как всегда бывало при упоминании о браке.

— Брак может быть весьма приятным, — сказала я ей.

— Я знаю, что он будет ужасным, — ответила она. Я рассказала им о Диконе, и обе слушали заинтересованно, особенно Лизетта.

— Будем надеяться, что все так и будет, — сказала Лизетта, которой нравилось относиться ко мне с фамильярностью и запросто, будто мы были ровней.

— Теперь уже скоро, — печально произнесла Софи. — Меня отвезут ко двору Папа полагает, что я буду там в полной безопасности. Королю нравятся юные девушки, но на меня он наверняка не посмотрит — Иногда мне кажется, призналась Лизетта, — что мне понравилось бы, если бы королевский сводник избрал меня для развлечения его величества.

— Лизетта!

— Ну, во всяком случае, это было бы лучше, чем связаться с каким-нибудь старым господином, у которого есть кое-какие сбережения, ведь племяннице экономки, пусть даже такой экономки, — не следует требовать от жизни слишком многого.

— Ты имеешь в виду, что хотела бы отправиться в Олений парк? недоверчиво спросила Софи.

— Говорят, он роскошно обставлен, а когда королю надоедает очередная девушка, она получает хорошее приданое и может выйти замуж, что при таком приданом делает ее весьма желанной невестой. Говорят, эти приданые такого размера, что обычный человек не может заработать такую сумму за всю свою жизнь. Так что эти девушки и их мужья весьма довольны. Тебе так не кажется, Лотти?

Я задумалась.

— Полагаю, что многие люди и здесь, и в Англии голодают, — проговорила я, — но, как я слышала, во Франции дела обстоят еще хуже. Если эти бедные девушки по собственной воле доставляют удовольствие королю и получают за это плату, то, наверное, это лучше, чем принести свою жизнь в жертву бедности.

— Ты говоришь прямо, как Арман, — сказала Софи. — Он очень лоялен к королю и предпочел бы вести такой же образ жизни. Арман ненавидит недовольных бедняков, особенно когда они восстают. Он говорит, что они вечно будут чем-нибудь недовольны, поэтому не стоит беспокоиться и стараться улучшить условия их жизни.

— Мне трудно высказать свое мнение по поводу этих девушек, заколебалась я. — Для этого следовало бы знать условия, в которых они жили раньше. Возможно, мы просто живем в тепличных условиях… и нам повезло, что мы не испытываем их трудности.

Лизетта изучающе посмотрела на меня, но промолчала, что было необычно для нее.

— По крайней мере, — сказала Софи, — они сами могут выбирать своих мужей.

Бедняжка Софи, ей всегда было не по себе, когда обсуждались вопросы брака.

Я провела в замке уже неделю, когда граф объявил, что собирается отвезти меня в Париж, возможно, мне удастся взглянуть на двор в Версале.

Я была очень возбуждена, но когда он заявил, что с нами поедет и Софи, та впала в отчаяние, так как боялась, что в этот раз ей подберут мужа.

Через несколько дней мы уже были в Париже. Меня так захватил вид этого огромного чарующего города, что целых два дня я не вспоминала о Диконе, а когда поняла, то стала упрекать себя.

Мы прибыли в великолепный городской дом графа, один из тех особняков на улице Сен-Жермен, которые назвали отелем и которые принадлежали самым богатым дворянам страны. Эти высокие здания, фронтоны которых украшали гербы, были величественными и впечатляющими. Дом был обставлен так же роскошно, как некоторые апартаменты замка, но в стиле, ставшем популярным именно при Людовике XV, — сочетание строгой классики и рококо. В то время я слабо разбиралась в таких вещах. Все, что я могла понять в то время, — это ошеломляющая красота обстановки, доставлявшая огромное удовольствие уже от одного созерцания превосходных кресел с гобеленовой обивкой, диванов необычной формы, называвшихся султанами, украшенных резьбой шкафов и инкрустированных столиков. Ковры и коврики нежных тонов прекрасно сочетались с картинами, украшавшими стены. Граф с гордостью показал мне картины Буше и Фрагонара, художников, которые только-только начинали входить в моду, когда он купил их картины Теперь они стали придворными художниками короля — человека расточительного, уделявшего эротическим утехам больше внимания, чем делам государства, но, несомненно, тонкого ценителя искусства. То же самое можно было сказать и о мадам Помпадур, в свое время управлявшей страной через своего любовника.

Я была очарована особняком, но еще больше его обстановкой.

А ведь помимо всего этого еще существовал и сам Париж — город шарма, шума, веселья, грязи и, контрастов. Наверное, именно это и поразило меня более всего во время моих прогулок — запущенность, нищета и убожество, соседствовавшие с крайней утонченностью и богатством.

Граф был уверен, что я полюблю Париж Только позднее я поняла, что у него были скрытые мотивы вместе с моей матерью он решил отвлечь мои мысли от Дикона. Но тогда я относила все это на счет национальной гордости. Однако в Париже действительно было чем гордиться.

Итак, он решил показать мне все, но прежде отвел нас к модной портнихе, так как для представления ко двору в Версале нам с Софи были необходимы новые платья.

— Я хочу, чтобы ты понравилась королю, — сказал он мне, — иначе ты не сможешь бывать при дворе Возможно, сразу мы его и не застанем, придется подождать, надеясь на то, что он все же появится Все, что от тебя требуется, — это сделать несколько более глубокий, чем обычно, реверанс, а если он обратится к тебе с вопросом — ясно ответить на него. Прием будет весьма коротким, а если он решит поговорить с тобой, то я дам ему понять, что ты находишься во Франции всего лишь с кратким визитом, — на тот случай, если вдруг он решил попросить кого-нибудь позаботиться о тебе. Там будет присутствовать много людей, и каждый будет надеяться, что король удостоит именно его своей милости и обратится к нему с приветствием, однако король лишь пройдет через приемную по пути на важную встречу.

— И для этого нам следует шить новые платья?

— Вы должны довериться мне, — сказал граф.

— Похоже, что тут есть очень много всяких формальностей.

— Такова Франция, — ответил граф.

Итак, мы отправились к портнихе — очень внимательной женщине; она выглядела старой и была так напудрена и нарумянена, что из-под слоя румян и пудры едва можно было разглядеть лицо. Создавалось впечатление, что на ее лицо надели маску. Она разложила ткани и нежно ласкала их длинными белыми пальцами, словно это были любимые существа; потом вызвала своих помощниц. Они крутили меня во все стороны, приподнимали и распускали мои волосы и вообще обращались со мной так, словно прикидывали, стоит ли меня купить. И все это время портниха внимательно рассматривала меня. Ее глаза сверкнули, когда она произнесла: «Это всего лишь дитя… пока что… но мы постараемся что-нибудь придумать». А обратившись ко мне, она сказала:

— Когда ты станешь постарше, когда ты станешь женщиной, верно?.. Вот тогда одевать тебя будет сплошное удовольствие.

Наконец, они решили, что для меня подойдет синий шелк насыщенного переливчатого оттенка.

— Все очень просто! — воскликнула она. — Мы покажем это дитя… а в ней будущую женщину.

Со мной она провела очень много времени, гораздо больше, чем с Софи. Ей тоже выбрали синий цвет, но с бирюзовым оттенком.

Когда мы вышли, я рассмеялась.

— Она воспринимает свои платья ужасно всерьез, — сказала я.

— Она одна из величайших портних Парижа, — пояснила Софи. — Когда-то она шила для самой мадам Помпадур.

Это произвело на меня впечатление, но Париж интересовал меня гораздо больше, чем предстоящее посещение Версаля, который и был причиной столь тщательных приготовлений.

Часто мы отправлялись на прогулки только вдвоем с графом. Судя по всему, он сам этого хотел, и бедняжка Софи частенько оставалась в одиночестве. Как правило, он отказывался от собственной кареты и нанимал для разнообразия небольшой экипаж. Такие экипажи называли pots de chambre,[1] и хотя они не защищали пассажиров от плохой погоды, мы менее всего обращали на это внимание. В них мы объездили весь Париж. И как только я слышу цокот лошадиных копыт по мостовой, я переношусь в эти волшебные дни.

Граф хотел познакомить меня с жизнью Парижа. Он хотел, чтобы я послушала, что говорят люди, приходящие к заставам рано по утрам, чтобы доставить свои продукты на рынки. Париж просыпался рано, и к семи утра, хотя на улицах еще не было экипажей, они были полны людей, спешащих по своим делам. Больше всего мне нравилось смотреть, как гарсоны из кондитерских бежали в жилые дома с подносами, на которых стояли кофе и рулеты для обитателей этих домов Похоже, представители разных специальностей появлялись на люди в твердо определенное время. В десять часов юристы, одетые в парики и мантии, направлялись в Шатле и устраивали целый спектакль перед бегущими за ними клиентами, чьи дела должны были рассматривать сегодня. Полдень принадлежал биржевым маклерам Но в два часа становилось тихо. Это было обеденное время, и вновь город оживал лишь к пяти часам Именно тогда он становился очень шумным, улицы его были забиты экипажами и пешеходами Самое опасное время — это когда начинает темнеть, пояснял граф — В это время дамам не следует выходить без сопровождения. Кругом кишат воры и личности еще похуже. Стража к этому времени еще не заступает на дежурство, и никто не может чувствовать себя в безопасности Позже, когда улицы заполняются людьми, становится гораздо спокойнее Спектакли начинались в девять, затем улицы несколько затихали примерно до полуночи, когда их вновь заполняли публика и экипажи, возвращавшиеся из театра, с приемов, из гостей.

Мне все это нравилось. Я с удовольствием рано вставала, чтобы поглядеть на крестьян, привозивших фрукты, цветы и всевозможную провизию на Центральный рынок. Мне нравилось наблюдать за работой каменотесов, приносивших с собой хлеб. Я любила покупать кофе у разносчиц, стоявших на углах улиц с оловянными сосудами за спиной. Кофе стоил два су за чашку Чашки были глинянными, но напиток казался мне нектаром Я любила слушать уличных певцов — одни распевали священные гимны, а другие непристойные песенки Мне кажется, граф тоже получал удовольствие от этих прогулок и, возможно, благодаря мне узнал Париж лучше, чем прежде. Отправляясь на прогулки со мной, он одевался очень просто и всегда крепко держал меня под руку. Меня трогала его забота, то, как он защищал меня от потоков грязи, летящей из-под колес экипажей, — парижская грязь имела дурную славу, так как содержала серу, проедавшую одежду, если сразу же не почистить ее. Граф сводил меня в собор Парижской Богоматери — эту великую достопримечательность великого города. Собор потряс меня своим величием, но главное — своей древностью. Мы вошли внутрь, и граф показал мне знаменитые витражи на северном нефе и розетку над органом, мы поднялись по тремстам девяносто семи ступеням винтовой лестницы на башню, чтобы взглянуть на Париж с крыши собора; потом мы сидели в соборе в полумраке, и граф рассказывал мне о событиях, связанных с историей собора Парижской Богоматери. Мы вышли из собора, и он показал мне химер, украшавших стены, и неуловимым образом мое настроение несколько изменилось. У химер были такие странные лица… такие злые., такие хитрые.

— Зачем их поместили здесь? — спросила я. — Они портят красоту собора.

Однако я не могла оторвать взгляд от их отвратительных лиц… мрачных… злых, но более всего меня поразило, что они, похоже, насмехались надо мной — Над чем они насмехаются? — спросила я.

— Над глупостью человеческой натуры, так мне всегда казалось, ответил граф.

Должно быть, он заметил, какое впечатление произвели на меня химеры, но считал нужным показать мне все без исключения. Мы осмотрели и тюрьмы. Мне запомнились две из них — Консьержери на Набережной Часов, чьи круглые башни можно было видеть с мостов и набережной реки, и Бастилия у ворот Сент-Антуан, ощетинившаяся угрюмыми бастионами и башнями Из бойниц торчали пушки. Бастилия повергла меня в ужас.

Сюда попадают не только преступники, объяснил граф. — Некоторые просто жертвы своих врагов люди, пострадавшие по политическим мотивам… или ставшие слишком опасными в результате придворных интриг.

И тогда он рассказал мне о пресловутых lett res de cachet[2] санкционированных королем Франции. И хотя на них стояла подпись министра, все знали, что издавались они королем.

В этом случае спасения нет, сказал граф. Любому может быть выписан ордер на арест, и он никогда не узнает, за что его посадили, поскольку, уж оказавшись в Бастилии, он, скорее всего, никогда из нее не выберется.

Глядя на эти мрачные стены, я пыталась представить себе людей, живших за ними.

Но это же нечестно несправедливо! — воскликнула я Жизнь часто поступает так с людьми, сказал граф. — Нужно быть очень осторожным и следить за тем, чтобы не сделать ложного шага, который может кончиться катастрофой.

Но как можно быть в этом уверенным? Никак. Нужно просто соблюдать осторожность, а этому человек обучается с возрастом Это в молодости люди любят резкие движения.

Он не хотел, чтобы я оставалась подавленной, и в тот же вечер мы с ним отправились на спектакль. Как мне нравилось рассматривать элегантно одетых людей, великолепные женские прически, смеющуюся, переговаривающуюся толпу зрителей.

С нами была Софи. Ей нравилось в театре, и когда мы вернулись в отель, я зашла к ней в комнату и мы обсудили пьесу и посмеялись над событиями этого вечера. Мне показалось, что я все лучше узнаю Софи и начинаю понимать, что она чувствует себя очень одинокой и на самом деле искренне рада появлению сестры, с которой можно доверительно поболтать.

«Мы будем настоящими друзьями», — сказала я себе Но тут же вспомнила о том, что вскоре возвращаюсь в Англию, и задумалась над тем, когда же мы сможем встретиться. Когда она выйдет замуж, решила я, нанесу ей визит, а потом она приедет в гости ко мне.

И вот наступило главное событие — наше посещение Версаля. Как ни странно, после Парижа он не произвел на меня особого впечатления Возможно, меня уже пресытил вид роскоши и богатства Конечно, дворец был чудесный, а его сады превосходны, террасы, статуи, бронзовые скульптурные группы, украшенные орнаментом бассейны, из которых били фонтаны, все это казалось сказочной страной; оранжерея была построена самим Мансаром, как сказал мне граф, и считалась самым блестящим образцом архитектуры во всем Версале, с чем я готова была согласиться; и, уж конечно, не могла не произвести впечатления огромная центральная терраса с газоном Но что мне больше всего запомнилось в Версале это переполненная приемная, с большим овальным окном; здесь мы с Софи и графом ждали появления короля из его апартаментов.

Все были очень изысканно одеты, а граф, думаю, потому, что занимал важный пост при дворе, стоял несколько особняком возле двери, а мы с Софи рядом с ним.

В воздухе ощущалось напряжение, и на всех лицах было выражение готовности. Придворные были очень озабочены тем, чтобы проходящий король заметил их. Я же размышляла об узниках Бастилии, не знающих, за что они туда попали, находящихся там лишь потому, что не понравились тем, кто имел власть заточить их в тюрьме. Но разве граф не сказал, что lettres de cachet выдает сам король?

Внезапно в приемную вошел человек и воцарилось молчание, Король Франции! Его сопровождали приближенные, но я смотрела лишь на короля. Мне кажется, я опознала бы в нем короля при любых обстоятельствах. У него было какое-то особое чувство собственного достоинства, которое можно было бы определить, пожалуй, как отстраненность. Его лицо, на котором, разумеется, распутство оставило свои следы, все еще оставалось красивым. Его движения не были лишены грации, к тому же он был великолепно одет; костюм был украшен бриллиантами. Я не могла оторвать от него глаз.

Он был совсем близко от нас, и граф встретился с ним взглядом. Я как можно ниже присела в реверансе. Софи сделала то же самое, а граф низко поклонился.

— А, Обинье, — произнес король низким мелодичным голосом.

— Позвольте представить вам моих дочерей, сир, — сказал граф.

Я почувствовала на себе утомленный взгляд. Потом на лице короля появилась очаровательная улыбка, и несколько секунд он внимательно смотрел на меня.

— У вас очень милая дочь, граф, — сказал он.

— Она приехала погостить из Англии, сир. Вскоре она возвращается домой к матери.

— Надеюсь, до отъезда мы успеем увидеть ее при дворе.

Король прошел дальше. Кто-то услужливо кланялся ему.

Граф был очень доволен. По пути в Париж в карете он сказал:

— Это огромный успех. Король действительно обратил на тебя внимание. Вот почему я сообщил ему, что ты здесь всего лишь с визитом. Ты ему понравилась. Это было ясно. Ты польщена этим?

— Я слышала, что ему вообще нравятся молоденькие девушки.

— Не все, — сказал граф, рассмеявшись, и я заметила, что Софи забилась в самый угол кареты. Мне стало жалко ее, ведь король едва взглянул на нее.

Когда мы приехали в Париж, граф заявил, что хочет поговорить со мной и просит меня прийти в маленькую гостинную, где он будет меня ждать.

Я переоделась в платье попроще и спустилась в комнату, где он ждал меня.

— Ах, Лотти, — сказал он, — ты прямо расцвела от успеха.

— Это был краткий миг славы, — напомнила я ему.

— А чего ты ожидала? Приглашения поужинать вместе с ним? Боже сохрани нас от этого. Я не взял бы тебя с собой, если бы это было возможно.

— Я ничего не ожидала. Меня просто удивило то, что он смотрел на меня… сколько? — две секунды?

— Ты очень красивая девушка, Лотти. Ты выделяешься из толпы. Это значит, что теперь, когда король обратился к тебе… или заметил твое присутствие… ты можешь при первом удобном случае появиться при дворе. Очень удобно занимать такое положение.

— Ну что ж, так или иначе, вскоре я возвращаюсь домой, и думаю, что мне уже пора подумывать о возвращении. Ведь я приехала всего лишь с кратким визитом, не так ли?

— И этот визит доставил тебе удовольствие?

— Он был чудесным, волнующим и так отличался от всего, что я до сих пор видела!

— Теперь, когда я обрел тебя, знаешь ли, я не собираются терять тебя вновь.

— Надеюсь, что это так.

Он пристально взглянул на меня.

— Я думаю, Лотти, мы с тобой прекрасно понимаем друг друга. Мы оба легко вписались в роли отца и дочери.

— Видимо, да.

— Я собираюсь сообщить тебе кое-что важное. Я написал твоей матери письмо, в котором просил ее выйти за меня замуж. Она согласилась.

Я изумленно уставилась на него.

— Но… — я запнулась, — ее… ее дом находится в Эверсли.

— Когда женщина выходит замуж, она оставляет свой дом и отправляется в дом мужа.

— Вы имеете в виду, что она собирается жить здесь?

Он кивнул.

— Это и твой дом, — добавил он.

Это меня ошеломило. Сначала появился мой отец, затем все эти впечатления последних недель, а теперь… моя мать собирается выходить замуж за графа.

— Но… — начала я, запинаясь, рассчитывая на ходу успеть собрать свои мысли, — вы… ведь… вы не видели друг друга долгие годы до вашего приезда в Англию.

— Когда-то мы любили друг друга.

— Но потом… ничего не было.

— Ничего не было! Родилась ты! Более того, теперь мы оба свободны. Тогда у нас обоих не было этой свободы.

— Для меня все это очень неожиданно.

— Иногда такие вещи происходят мгновенно. Как у нас. Похоже, ты не слишком этому рада. Ты размышляешь о том, что будет с тобой? Лотти, и я, и твоя мать искренне желаем, чтобы ты жила вместе с нами. Теперь твой дом здесь.

— Нет… мой дом в Англии. Вы знаете о Диконе.

— Моя дорогая, ты еще так молода. Ты же знаешь, что не может быть и речи о замужестве.

— Но я знаю, что люблю Дикона, а он любит меня.

— Ну что ж, ведь мы решили, что тебе следует немного подрасти, не так ли? Почему бы тебе не подрастать здесь?

У меня не было никакого ответа на его слова. Мне хотелось побыть одной и обдумать этот новый поворот дел, задав себе вопрос, какое влияние это все окажет на мою жизнь.

Вновь заговорил граф:

— Твоя мать уже готовится к переезду во Францию.

— Она не может покинуть Эверсли.

— И все же ей надо готовиться. Она уже занимается этим не первый день. Мы достигли согласия две недели назад. Мы оба решили, что, найдя друг друга, не следует рисковать возможностью вновь потеряться. Лотти, я просто не могу высказать, какую радость мне доставило то, что я нашел тебя… и твою мать. Я думал о ней все эти годы, а она, кажется, тоже думала обо мне. Случившееся с нами бывает с людьми редко, Я кивнула, а он улыбнулся мне в ответ, понимая, что сейчас я думаю о Диконе. Хотя ему казалось, что я неспособна понять происходящее, он не высказал этого вслух.

— Теперь, после долгой разлуки, у нас появилась возможность воссоединиться. Мы оба сознаем это.

Ничто не стоит у нас на пути. Вскоре сюда приедет твоя мать. И тогда мы поженимся. И я хотел, чтобы ты узнала об этом от меня. Твоя мать, когда приедет, расскажет, как она уладила все дела. А пока мы должны готовиться к свадьбе.

Он обнял меня, привлек к себе и поцеловал. Я прижалась к нему. Я очень любила его и гордилась тем, что он мой отец. Но когда я попыталась заглянуть в будущее, оно показалось мне весьма туманным.

* * *

Новость о том, что мой отец собирается жениться, была, по-моему, воспринята в доме с некоторым замешательством, хотя со мной разговоры об этом почти не велись. Арман пожал плечами и несколько цинично развеселился, поскольку новобрачная была моей матерью, а романтичные планы были явно последствиями старинной любовной интриги.

— Итак, мы получили сестрицу и красавицу мать одним махом, — заявил он, и я была уверена, что он покатывается со смеху вместе со своими приятелями, такими же бездельниками, как и он.

Софи, кажется, напротив, была довольна.

— Он будет настолько занят своим собственным браком, что перестанет беспокоиться, как бы устроить мой брак, — доверительно сообщила она мне.

— Ты напрасно беспокоишься, если ты не пожелаешь выйти замуж за человека, которого он для тебя подберет, то тебе достаточно просто сказать об этом. Будь пожестче. Они не потащат тебя, визжащую, к алтарю.

В ответ она рассмеялась, и мне показалось, что наши отношения стали еще ближе.

Лизетта очень оживилась, услышав весть о Предстоящей свадьбе.

— Он, наверное, по-настоящему влюблен, — сказала она. — Ведь у него нет никакой нужды в наследниках.

— Будь уверена, это не единственная причина, по которой люди женятся, — ответила я.

— Во Франции обычно именно это и бывает главной причиной. Иначе мужчины никогда не женились бы. Они предпочли бы иметь любовниц.

— Ты очень цинична! Неужели ты не веришь в любовь?

— Любовь — это прекрасно, если дать ей расцветать в подходящих условиях. Думаю, так считает большинство людей. Я привыкла смотреть фактам в лицо, и мне кажется, что в данном случае твой отец по-настоящему влюблен.

— И это тебя изумляет?

— Я полагаю, такие вещи могут случиться с кем угодно — даже с такими людьми, как граф.

Сказав это, она пожала плечами и рассмеялась.

* * *

Я с радостью встретила приехавшую мать. Казалось, она помолодела на несколько лет. Я почувствовала по отношению к ней нежность, прекрасно понимая, что жизнь ее складывалась нелегко. Правда, она любила графа и изменила своему мужу, но в этом поступке она раскаивалась годами. Те, кто знал ее характер, мог быть уверен, что все эти годы она глубоко страдала по поводу совершенного ею, как она сама считала, греха. Теперь она расцвела, ее глаза сияли, а на щеках появился румянец. Она действительно помолодела. Она выглядит, подумала я, как человек, с плеч которого сняли бремя Она была похожа на влюбленную девочку.

Граф тоже изменился Я была изумлена тем, что два престарелых человека мне они, во всяком слу чае, казались престарелыми, — могут вести себя как пара влюбленных. Но ведь они любили друг друга, а любовь, похоже, оказывает одно и то же действие и на подростков, и на людей, которым за сорок.

Мама обняла меня, потом меня обнял граф, и все мы без конца обнимались. В холле толпились слуги, явившиеся поприветствовать новую хозяйку. Они низко кланялись, улыбались, перешептывались, а граф стоял рядом с ней как добрый Бог, улыбаясь при виде сотворенного им всеобщего довольства.

Ее приветствовали Арман и Софи, каждый по-своему: Арман, улыбаясь чуть снисходительно, как улыбаются детям, требующим особого отношения, а Софи нервно, как бы заранее предполагая, что мачеха обязательно отыщет в ней недостатки, и это несмотря на то, что я заранее уверила ее в бесконечной доброте и благожелательности своей матери.

Они должны были пожениться на следующей неделе, церемония бракосочетания должна была состояться в церкви замка. Мне хотелось поскорее расспросить о том, что происходило в Эверсли, но возможность поговорить с матерью предоставилась лишь вечером.

Мы ужинали в столовой, и я заметила, что замок произвел на мать то же впечатление, что и на меня, — она была потрясена и очарована им. Когда мы встали из-за стола, она попросила меня зайти в комнату, заранее приготовленную для нее.

— С момента моего приезда мы едва успели переброситься парой слов, сказала она.

Когда мы наконец остались вдвоем и мама закрыла дверь, я заметила, что с ее лица исчезло выражение радости. У меня появились дурные предчувствия, видимо, не все было так хорошо, как могло показаться.

Я сказала:

— Мне предстоит узнать очень многое. Как дела в Эверсли? Что ты собираешься с ним делать?

— Именно это я и хотела бы объяснить тебе. О нем позаботятся…

Она вновь заколебалась.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Нет, нет. Все прекрасно уладилось. Лотти, я передала права на Эверсли Дикону.

— 01 — я улыбнулась. — Именно этого он и хотел, само собой разумеется, это наилучшее решение проблемы.

— Да, — повторила она следом за мной. — Именно этого он и хотел, и это лучшее решение проблемы.

— Значит… у него будет Эверсли и остается Клаверинг. Я думаю, большую часть времени он будет проводить в Эверсли. Он любит его, к тому же Дикон — один из членов семьи. Если бы дядя Карл не был столь эксцентричен, он сам передал бы наследство Дикону.

— Ну что ж, так в конце концов и получилось, а у меня, Лотти, есть для тебя письмо.

— Письмо!

Она долго копалась, доставая письмо, а затем протянула его мне с таким видом, словно это было опасное оружие.

— Это от Дикона! — воскликнула я.

— Да, — ответила она, — оно все объяснит. Я обняла ее и расцеловала. Мне хотелось поскорее прочитать письмо, но я не собиралась браться за него до тех пор, пока не останусь одна, а раз мать просила поговорить с ней, я не могла покинуть ее немедленно.

— Ты просто чудная! — воскликнула я. — Все получили то, что хотели! А ты ведь счастлива, правда, мама? Ведь ты действительно любишь его?

— Я всегда любила Жерара.

— Все это так романтично… как в сказке: «И после этого они жили долго и счастливо». Очень приятно узнать, что время от времени такое все же случается.

— Мы собираемся жить счастливо… После всех этих лет. И этот дом, Лотти, будет и твоим домом Ты знаешь об этом.

Я нахмурилась:

— Ну, видимо, так. Но я собираюсь посетить своих родственников в Англии. Полагаю, бабушка будет жить в Эверсли вместе с матерью Дикона.

— Конечно, они не смогут жить без него, а Эверсли достаточно большой дом. Они не будут путаться у него под ногами.

Я улыбалась. До чего же все удачно сложилось. Я отправлюсь в Эверсли, и там меня будет ждать он. Я сжимала в руке письмо и изо всех сил сдерживалась, чтобы тут же не вскрыть его.

Видимо, мама понимала мое состояние, потому что сказала:

— Ну что ж, это все, что я собиралась тебе рассказать.

— Мамочка, — ответила я, — я так рада видеть тебя здесь. Это самое интересное и красивое место, какое только можно себе представить. Я просто влюблена в него. И как чудесно, что вы с графом, наконец, обрели счастье.

— Он очень тебя любит. Ты очаровала его с первого взгляда.

— Мне он тоже нравится. Спокойной ночи, мама. Увидимся утром. Нам нужно еще о многом поговорить.

— Спокойной ночи, дитя мое, — сказала она, — и всегда помни, что все, что я делала, я делала ради твоего блага.

— Я знаю об этом. Спокойной ночи. И я вышла.

Оказавшись в своей комнате, я тут же вскрыла конверт.

«Моя милая, славная Лотти,

Когда ты будешь читать это письмо, Эверсли уже будет принадлежать мне. Это было похоже на чудо. Из ниоткуда явился сказочный принц, унес твою мать в свой романтический замок, а она оставила мне Эверсли.

Разве это может не волновать? Я часто вспоминаю тебя и наш маленький роман. Он доставил тебе удовольствие, не так ли? Это наша маленькая игра? Мы делали вид, будто не помним о том, что ты всего лишь дитя, и, следует признать, иногда ты выглядела, взрослее своего возраста. Но факты — упрямая вещь. Теперь ты будешь жить во Франции. Ты будешь встречаться с интересными людьми, поскольку, как я полагаю, граф живет весьма яркой жизнью. Я очень рад тому, что тебе предстоит пережить еще немало интересного.

Вскоре мы обустроимся в Эверсли вместе с моей матерью и твоей бабушкой. Ведь это наше родовое гнездо, не так ли? Здесь жили многие поколения рода Эверсли… так что даже когда я женюсь, они останутся здесь. Видимо, это произойдет довольно скоро. Я действительно гораздо старше тебя, Лотти, и мне уже пора остепениться, особенно теперь, когда у меня есть Эверсли и связанные с этим обязанности.

Благословляю тебя, дорогая Лотти. Надеюсь, ты не забудешь, как мило мы проводили когда-то время.

Дикон»

Я вновь и вновь перечитывала письмо. Что он имел в виду? В моей голове постоянно вертелись три факта. Теперь Эверсли принадлежит ему. Я еще ребенок. Вскоре он собирается жениться.

Все было кончено. Дикон больше не любит меня, я ему не нужна. Он писал мне так, будто все происходившее между нами было лишь забавной игрой.

Теперь мне стало все ясно. Ему нужен был именно Эверсли. И когда он получил его, в его будущем для меня не было места.

За всю свою жизнь я никогда не чувствовала себя такой жалкой. Я бросилась на кровать и уставилась в потолок.

Все кончено. Теперь у Дикона не было необходимости жениться на мне, чтобы получить желаемое.

Значит… он обманул меня.

СВОДНИЦА

В связи со свадьбой в королевском доме в столице, да и по всей стране, царило оживление. Казалось, люди забыли о своих горестях и радовались предстоящим празднествам и развлечениям, которыми должна была сопровождаться эта торжественная церемония. Погода стояла великолепная, разгар мая — самое подходящее время для праздников.

Прошло уже три года с момента замужества моей матери, но до сих пор меня изумляло то, насколько счастливо они жили с отцом. Мне кажется, я стала несколько циничной. Предательство Дикона мгновенно заставило меня повзрослеть. Я продолжала думать о нем; я хранила его образ в своем сердце — образ идеального возлюбленного, — и никакие сплетни о нем не меняли моих чувств к нему. Я часто рассказывала о нем Лизетте и Софи, я рисовала в воображении сцены, которые всегда имели один конец: произошла ужасная ошибка; Дикон не писал мне письма с признанием в обмане и не женился; все это время он тосковал обо мне, получив мое полное лжи необдуманное письмо.

Мне становилось легче от таких мыслей, хотя они, конечно, были смехотворными, поскольку и бабушка, и Сабрина регулярно писали нам письма, в которых рассказывали, как чудесно живет Дикон, как он счастлив со своей любимой женой Изабел, принесшей ему приличное приданое и придавшей его жизни новый интерес.

Мать передавала мне эти письма с некоторым смущением и опаской, однако я научилась скрывать свои чувства. Я быстро пробегала их, а затем уходила, убеждая себя не верить в них ни единому слову.

«Тесть Дикона — очень влиятельный человек, — писала Сабрина. — Он банкир, и у него высокая должность при дворе. Свои дела он держит в тайне, и мы не вполне уверены в том, чем именно он занимается. Похоже, он пытается усидеть сразу на нескольких стульях… а значит, что и Дикон тоже. Можешь быть уверена, что он берется за все, что идет к нему в руки…»

Как-то раз бабушка и Сабрина приехали к нам в гости. Они желали собственными глазами убедиться в том, что и мама, и я действительно счастливы.

Дикон с ними не приехал.

— Полагаю, он не может выйти из игры, — злорадно заметила я.

Они рассмеялись и ответили, что Дикон действительно очень занят. Ему приходится часто бывать в Лондоне и в то же время управлять Эверсли. Он окружил себя хорошими людьми… нужными людьми.

— Он часто вспоминает тебя, Лотти, — сказала бабушка. — Он был очень мил с тобой, когда ты приезжала к нам, не так ли? Немногие молодые люди стали бы уделять такое внимание ребенку В разговор довольно резко вмешалась мать:

— Он уделял большое внимание Эверсли, а в то время в это понятие включалась и Лотти.

Бабушка не обратила внимания на это замечание и продолжала:

— Это был очаровательный жест — принимать такое участие в маленькой девочке, и он старался сделать все, чтобы Лотти чувствовала себя счастливой.

«Да, — подумала я. — Он целовал меня так, что я до сих пор не могу забыть об этом. Он говорил о том, что хочет жениться на мне… и о том, как счастливы мы будем вместе. Он заставил меня полюбить его. Он обвел меня вокруг пальца, и, когда получил Эверсли, бросил меня».

Теперь я понимала, что моя мать заранее предвидела все это. Она сумела связаться с моим отцом, который приехал и все изменил. Потом она отказалась от Эверсли в пользу Дикона, решив, что он оставит меня в покое.

И как она оказалась права! Видимо, мне следовало чувствовать благодарность к ней, но ее не было. Меня не волновало, по какой именно причине я нужна была Дикону. Возможно, я искусственно поддерживала свои воспоминания о нем; возможно, мне нравилась сама идея потерянного любимого, дававшая мне основание считать, что моя жизнь, пусть и трагичная, весьма интересна. Возможно, причина была именно такова, но фактом оставалось то, что Дикон постоянно присутствовал в моих мыслях, а вместе с воспоминаниями появилась и тоска по потерянной любви.

— В их жизни всего лишь одна ложка дегтя, — сказала Сабрина, — у них нет детей.

— Бедная Изабел, она так мечтает родить ребенка, — добавила бабушка. У нее было уже два выкидыша. Похоже, ее преследует невезение. Дикон очень этим огорчен.

— Это единственное, чего он не смог добиться, — таков был мой комментарий.

И бабушка, и Сабрина просто не могли почувствовать иронию, если дело касалось Дикона.

— Увы, это так, моя дорогая, — печально сказала Сабрина.

Так или иначе, близилось время свадьбы в королевском доме. Маленькая австриячка примерно моего возраста приезжала во Францию, чтобы выйти замуж за дофина, который сам был немногим старше ее. Графу было положено находиться при дворе, и я полагала, что мы тоже будем приглашены на некоторые праздники. Предстояли балы, балетные представления; возможно, нам представится случай увидеть знаменитую женщину — мадам Дюбарри, постоянно находившуюся в центре любовных скандалов. Я слышала, что она была вульгарной и потрясающе красивой, а король души в ней не чаял. Многие пытались лишить ее влияния, но король продолжал поддаваться ее чарам.

Все время ходили слухи о каких-нибудь интригах, жизнь была полна событий, развлечений и неуверенности, поскольку время от времени до нас доходили слухи о растущем в народе недовольстве. То говорили о каких-то погромах в небольших городках, то о сожженных у фермеров запасах сена, то о разгромленных продовольственных лавках… Мелкие неприятности в отдаленных местах. Мы не слишком обращали на это внимание. И, уж конечно, не в эти радостные дни перед церемонией бракосочетания.

Замок действительно стал моим домом, но по-настоящему я в нем так и не прижилась. Он так и не стал для меня домом в том смысле, в каком им были Клаверинг и Эверсли. Там я находилась в родовом гнезде своих предков. То же самое, казалось, можно было сказать и об этом замке, но он оставался для меня чужим. Казалось, он наполнен отголосками событий прошлого — я никак не могла забыть о подземной темнице, которую показывал мне граф.

Зато мать легко прижилась здесь и приняла на себя роль графини без всяких видимых усилий. Видимо, это произошло так, потому что она и в самом деле была счастлива. Я и не предполагала, что она, жившая весьма уединенной жизнью, способна вдруг стать светской дамой, сохранив при этом налет наивности, делающий ее очень привлекательной. В ней была какая-то тайна. Она выглядела невинной, хотя всем было известно, что она родила ребенка от графа — меня, когда была женой другого человека, зная, что у графа есть жена и семья Что же касается графа, то он превратился в верного и преданного мужа, чего, наверняка, от него никто не ожидал. Это было чудом. Чудом истинной любви. Вот так, говорила я себе, сложились бы отношения у нас с Диконом, если бы нам позволили пожениться.

Я училась вместе с Софи на французский манер, то есть, скорее, умению вести себя в обществе, чем неким академическим премудростям. Делался упор на литературу, как, впрочем, и на иные формы искусства, на плавность речи, на умение вести светские беседы остроумно и с обаянием. Мы были обязаны в совершенстве владеть такими важными предметами, как танцы, пение и игра на музыкальных инструментах, — для всех этих предметов имелись особые учителя. Я считала все эти предметы достаточно интересными, гораздо более интересными, чем те, что я изучала со своей английской гувернанткой. Вместе с нами училась и Лизетта.

Лизетта была достаточно сообразительной и с жаром отдавалась учению, видимо, решив превзойти нас в этом, что ей почти удавалось. Софи отставала от нас. Не раз я пыталась убедить ее, что главное не в том, что она соображает медленнее, чем мы, а в том, что постоянно вбивает себе в голову именно это.

В ответ она обычно недоверчиво качала головой, а Лизетта заявляла, что Софи никогда не избавится от этого, пока не выйдет замуж и не обзаведется обожающими ее детишками.

— А это, — добавляла Лизетта, многозначительно поглядывая на Софи, никогда не случится, поскольку если это даже и произойдет, она все равно не поверит.

Мы с Лизеттой отличались задорным нравом. Если нам что-то запрещали, мы искали способы обойти запрет. Мы постоянно нарушали запреты учителей, а Однажды, будучи в Париже, выскользнули из дома после наступления темноты и решили прогуляться по улицам, что было достаточно дерзким поступком. За нами увязались два хлыща, и мы по-настоящему испугались, когда они схватили нас за руки и не желали отпускать. Лизетта завизжала и этим привлекла внимание прохожих, которые, к счастью, решили остановиться. Лизетта крикнула, что нас удерживают вопреки нашей воле. Мужчины отпустили нас, мы пустились наутек и благополучно добрались до отеля. Таких попыток мы больше не делали, однако нам удалось пережить потрясающее приключение, и Лизетта заявила, что таким образом мы приобрели жизненный опыт.

Софи была совсем другой — тихой, сдержанной. Нам с большим трудом удавалось хоть иногда убедить ее совершить какой-нибудь запрещенный поступок.

В общем мы с Лизеттой стали подругами, в то время как Софи продолжала держаться в сторонке.

— Как будто именно мы с тобой сестры, — говорила мне Лизетта, радостно улыбаясь.

Лизетта боялась одного-единственного человека, и этим человеком была ее тетя Берта. Но к этой достойной даме весь дом относился с благоговейным почтением.

Софи постоянно угнетало предчувствие того, что ей наконец найдут мужа. Она боялась этого и уже решила, кем бы ни был этот избранник, он невзлюбит ее за то, что ему придется на ней жениться.

Лизетта сказала:

— Есть единственное утешение в положении племянницы экономки. Очень вероятно, что ей позволят самой выбирать себе мужа;

— Меня не удивит, если тетя Берта выберет вместо тебя, — заметила я.

— Дорогая моя Лотти, — возразила она, — никто, даже тетя Берта, не заставит меня выйти замуж, если я не захочу этого.

— И меня тоже, — добавила я. Софи слушала нас с округлившимися от изумления глазами, не веря своим ушам…

— А что же вы сделаете? — потребовала она ответа.

— Убежим, — выпалила я.

Лизетта пожала плечами, как бы желая сказать:

— Куда?

Но я полагала, что если мое решение будет твердым, мама не станет принуждать меня и сумеет убедить графа тоже воздержаться от принуждения… так что я чувствовала себя в сравнительной безопасности.

Вот так обстояли дела, когда однажды, должно быть, недель за шесть до королевской свадьбы, моя мать сообщила о том, что они с графом собираются посетить своих друзей, живущих севернее Ангулема, и возьмут с собой Софи.

Сообщение привело Софи в ужас, ибо означать оно могло только одно. Это было как-то связано с предстоящей помолвкой, поскольку граф не слишком любил общество Софи, и если бы речь шла о развлекательной поездке, я уверена, они взяли бы с собой меня.

Когда мы услышали о том, что они собираются посетить замок де Турвиль, где жила семья Турвилей, у которых был двадцатилетний холостой сын, мы решили, что страхи Софи вполне обоснованы.

Я попрощалась с родителями и бедняжкой Софи, а затем побежала к Лизетте, и мы вместе поднялись на вершину башни и смотрели вслед кавалькаде до тех пор, пока она не скрылась из виду.

— Бедняжка Софи, — сказала Лизетта. — Шарль де Турвиль — изрядный повеса.

— А откуда ты знаешь?

— Одним из преимуществ моего положения племянницы экономки является то, что я могу находиться одновременно в обоих лагерях. Слуги многое знают о господах, поскольку видят их вблизи и время от времени общаются друг с другом. Меня, конечно, слуги кое в чем подозревают. Образованная юная дама, которая на дружеской ноге с дочерьми хозяина дома! Ну ничего, я не придаю этому никакого значения. Софи никто и в грош не ставит, а ты, Лотти, в конце концов являешься незаконным отпрыском, и то, что твои родители решили придать своим отношениям законность, не меняет сути дела.

Меня всегда забавляли эти подкалывания Лизетты, Временами казалось, что она презирает хозяев, но училась она с таким рвением, что было ясно она старается казаться нам ровней. Если я мечтала о том, что Дикон в один прекрасный день вернется ко мне со всеми своими объяснениями и раскаяниями, то она мечтала выйти замуж за герцога, отправиться ко двору и, если удастся, понравиться королю и стать таким же влиятельным лицом, каким ныне являлась мадам Дюбарри.

Мы любили лежать на траве и смотреть на движение воды во рву, мечтая о будущем. У Софи голова шла кругом от необычайных ситуаций, которые выдумывали мы с Лизеттой. Они были фантастичны, но неизменны в одном: и я, и Лизетта всегда были героинями, находившимися в центре романтических приключений. Во время отсутствия Софи — две недели, большая часть которых приходилась на дорогу, — мы часто думали о ней, гадая, вернется ли она домой обрученной с Шарлем де Турвилем. Мы уже строили планы того, как будем утешать ее и пытаться отвлечь от ужасных мыслей о предстоящем замужестве.

Мы были страшно изумлены, когда она вернулась. Это была совсем другая Софи. Она стала почти хорошенькой. Даже ее прямые, как солома, волосы, казалось стали пышней, а выражение ее лица было почти восторженным.

Мы с Лизеттой обменялись взглядами, решив непременно выяснить, что же привело к таким изменениям.

Нам следовало бы догадаться сразу. Софи влюбилась.

Она даже решалась говорить об этом.

— С того самого момента, как я увидела Шарля… я поняла… и он тоже. Я просто не могла поверить. Как мог он чувствовать такое…

— Что именно? — потребовала ответа Лизетта.

— Ну… любовь, — пробормотала Софи, — ко мне…

Я была рада за нее так же, как и Лизетта. Мы очень любили ее и всегда старались помочь ей, за исключением тех моментов, когда пытались втянуть ее в какую-нибудь авантюру. Она не могла говорить ни о чем, кроме Шарля де Турвиля… о том, какой он милый, какой очаровательный, какой блестящий. Они вместе ездили верхом — не вдвоем, конечно, а в компании, но Шарль все время старался быть возле Софи. Ее отец и отец Шарля очень подружились. А моя мать и мать Шарля нашли очень много общих тем для разговоров.

Визит был исключительно удачным, и ничто не могло сравниться с ним.

Софи, наконец, удалось найти себя. Ей пришлось встретиться лицом к лицу с тем, что отсутствие привлекательности лежало в основном внутри нее самой. Она продолжала сохранять стержень этого — человек не способен измениться в одночасье, — но Шарлю удалось сделать очень многое; он завоевал мою симпатию еще до того, как мы встретились с ним. Когда мы остались вдвоем с Лизеттой, она сказала мне:

— Как ты думаешь, он действительно в нее влюбился или ему просто нужно на ней жениться? Для такого семейства, как Турвили, альянс с семейством д'Обинье — лакомый кусочек.

Я с некоторым опасением посмотрела на всеведущую Лизетту, находящуюся одновременно в двух лагерях и собиравшую всевозможные слухи. Нечто сходное приходило в голову и мне, но я не позволяла себе в это верить. Я очень хотела, чтобы Софи сумела избавиться от застенчивости и самоунижения. Мне хотелось видеть ее счастливой. Я расспросила свою мать. Она сказала:

— Все получилось очень удачно. Именно так, как мы и рассчитывали. Шарль — очаровательный молодой человек, а семейство Турвилей, конечно, заинтересовано в этом браке. Твой отец тоже рад. Нас всех несколько удивил успех Софи. Такое впечатление, что Шарль воздействовал на нее какими-то чарами.

— Чары любви, — драматично произнесла я.

— Да, — согласилась моя мать.

Я была уверена, что сейчас она вспоминает те былые дни, когда в ее жизнь вошел мой отец и сумел доказать ей, что она совсем не тот человек, каким считала себя до сих пор. Точно так же, как Шарль де Турвиль доказал это Софи.

* * *

Итак, Софи собиралась выходить замуж. Свадьба не могла состояться в мае, так как в это время весь двор и круг друзей моих родителей были заняты совершенно другой свадьбой. Но и сама подготовка к ней должна была занять некоторое время, поскольку кроме сбора приданого требовалось уладить множество иных дел, для чего были необходимы продолжительные переговоры между семействами д'Обинье и де Турвилей.

Теперь Софи стала центром, вокруг которого вращалась жизнь в доме. У нее появилась собственная служанка — Жанна Фужер, девушка на несколько лет старше Софи. Раньше Жанна была простой горничной и поэтому с удовольствием приняла на себя обязанности камеристки. Она отнеслась к новой должности очень серьезно, и так как Софи была довольна своей служанкой, а она — новой работой, то между ними возникли довольно тесные отношения.

Было приятно наблюдать за успехами Софи, зато Лизетта стала проявлять признаки беспокойства. Она получила то же образование, что и мы, но ей никогда не позволяли перейти социальный барьер. Она не сидела за столом с нами, а ела вместе с тетей Бертой и Жаком, дворецким, в маленькой столовой, где, по словам Лизетты, соблюдались все положенные по этикету формальности. Но Лизетта, конечно, сумела сделать и из этого развлечение, а поскольку и тетя Берта, и Жак питали прямо-таки неестественное пристрастие к хорошей пище, то ее меню отличалось в лучшую сторону от того, что подавали в большом зале. Лизетта была довольна тем, что получила образование, достойное дочери дворянина, но иногда мне казалось, что в ее глазах светилась злость.

В характере Лизетты было подумать и о развлечении для нас в то время, когда Софи находилась в центре всеобщего внимания и гораздо реже общалась с нами. Лизетта решила, что нам следует найти для себя какую-нибудь забаву, а затем, когда появится возможность, похвастаться перед Софи, что и мы живем полнокровной жизнью.

Одна из служанок рассказала ей о мадам Ружмон, знаменитой ясновидящей, предсказывающей будущее и дающей яркое описание того, что должно произойти.

По словам этой служанки, ходившей к мадам Ружмон, это было незабываемым переживанием. Ее пригласили в комнату, где мадам Ружмон сначала гадала ей по руке, а потом глядела в хрустальный шар.

— Вижу высокого темноволосого господина, — сообщила она девушке. Вскоре ты с ним встретишься, и он в тебя влюбится.

— И не успела она выйти из салона мадам Ружмон, как появился он, рассказывала Лизетта. — Она говорит, что все было чудесно, и скоро она снова с ним встретится. Ну разве это не удивительно? Не успели ей рассказать о темноволосом господине, как он тут же появился.

Чем больше Лизетта думала об этом, тем больше убеждалась в необходимости посетить салон мадам Ружмон. Наша предыдущая вылазка на городские улицы оказалась не слишком успешной. Скорее, страшноватой. Я напомнила об этом Лизетте, но она сказала:

— Ну, ты же знаешь причину. Мы были неподходяще одеты. Нам нужно соответственно одеться.

Я предложила одолжить одежду у служанок, с которыми у Лизетты хорошие отношения, но она слышала, что на Гревской площади по понедельникам продается подержанная одежда, и мы решили, что покупка платья придаст приключению дополнительную остроту.

Как мы смеялись! Надо было незаметно выскользнуть из дома в первой половине дня, что оказалось нелегким делом, пришлось обмануть гувернантку и учителей. Мы выбрали время, свободное от уроков, и вышли на улицу в утренних платьях, самых простых из всех имевшихся.

Как интересно было идти пешком по Парижу! Я никогда не забуду своих ощущений. Пешая прогулка разительно отличалась от прогулки верхом: пешеход видел гораздо больше, становился участником разыгрывавшихся сценок.

Улицы были полны людей, и никто не обращал на нас внимания, за исключением какого-то прохожего, бросившего на нас подозрительный взгляд.

Лизетта, пользовавшаяся большей свободой, чем я, лучше знала эти улицы. Время от времени в сопровождении кого-нибудь из слуг она отправлялась по поручениям тети Берты. Теперь она могла продемонстрировать свои знания, рассказывая о лавках, мимо которых мы проходили.

— Вот здесь, — сказала она, — лавка аптекаря-бакалейщика. Тут можно приобрести все, что угодно… бренди, румяна, сахар, лимонад, джемы всевозможных видов — и все это с мышьяком или aqua fortis[3] Так что если тебе понадобится кого-либо отравить, то теперь ты знаешь, куда обращаться.

— Неужели люди действительно…

— Ну конечно же. Ты разве никогда не слышала о маркизе де Бринвийер, которая лет сто назад отравляла всех, кто пытался встать на ее пути? Обычно действие ядов она проверяла на пациентах больниц, она посещала их и раздавала бесплатное угощение. Потом она приходила еще раз, чтобы выяснить, как подействовало угощение и безопасно ли этим пользоваться.

— Это просто дьявольская выдумка.

— Иногда люди склонны поступать так, — жизнерадостно произнесла Лизетта.

Она показала мне улочки, в которые нам ни в коем случае не следовало заходить, куда даже она никогда не решалась углубляться. Потом обратила мое внимание на женщину, назвав ее старой marcheuse, — ужасное маленькое существо, ковылявшее мимо нас, чье лицо было покрыто следами какой-то ужасной болезни.

— Когда-то, — сказала Лизетта, — она была красавицей. Но грешная жизнь довела ее до болезни, и теперь она служит на побегушках у самых дешевых проституток. Урок для всех нас, — назидательно добавила она. — Он дает понять, сколь ужасные вещи могут случиться с женщиной.

Тут она слегка загрустила — настроение у Лизетты вообще быстро менялось, — но вскоре вновь повеселела.

— Ну вот и Гревская площадь. Сегодня здесь нет казни, ведь сегодня понедельник, а по понедельникам здесь торгуют подержанной одеждой.

Я едва удержалась от того, чтобы не закричать от восторга, когда перед нашими глазами предстала шумная толпа, состоящая в основном из женщин, прогуливавшихся перед зеваками в самых разнообразных нарядах. На некоторых были надеты шляпы с перьями, у других поверх собственного платья были надеты те, что они выставляли на продажу. Они кричали, смеялись, перебрасывались шутками. Продавцы за прилавками выкрикивали: «Это просто чудо! Пошито прямо на вас! Боже, мадам, как это вам идет! В этом платье вы просто графиня!»

— Ну, пойдем, — сказала Лизетта, и мы слились с толпой.

Лизетта подобрала себе коричневое габардиновое платье. Оно было мрачноватым, зато прекрасно оттеняло ее великолепные светлые волосы. Я выбрала себе темно-фиолетовое простое платье, которое могла бы носить, скажем, жена лавочника.

В хорошем настроении мы рассчитались с продавцами, и никто не обратил на нас особого внимания, когда мы возвращались в отель. Мы поднялись в мою комнату, чтобы примерить купленные платья, радостно крутились перед зеркалом, тем более, что никто, кажется, не заметил нашей отлучки.

Мы с трудом дождались часа, когда можно было отправиться в решающий поход. Лизетта точно знала, куда идти. Служанка, рассказавшая ей о гадалке, накануне прошла вместе с ней мимо нужного дома.

По пути мы миновали Бастилию, и я, как обычно, вздрогнула, вспомнив о людях, заточенных за этими стенами, людях, не виновных ни в каких преступлениях.

Я попыталась заговорить об этом с Лизеттой. Она, конечно, кое-что слышала об lettres de cachet, но в данный момент ее интересовало лишь собственное будущее, скрытое от нее.

Мы нашли нужный дом. Он стоял на узкой улочке с высокими домами. Мы поднялись по ступенькам и обнаружили, что тяжелая дверь не заперта Мы вошли в холл. В крохотной, похожей на ящик каморке со стеклянной стенкой, сквозь которую он мог видеть входящих, сидел консьерж.

— Поднимитесь по лестнице, — сказал он. Мы поднялись. Обстановка здесь была совсем не такой, как я ожидала. Лестницу покрывал ярко-красный ковер, а обстановка носила на себе отпечаток дешевой роскоши.

Девушка в синем платье с глубоким вырезом появилась из комнаты, выходившей на лестничную площадку. Она внимательно осмотрела нас и улыбнулась.

— Я правильно поняла, — сказала она, — вы хотите узнать свое будущее?

— Да, — подтвердила Лизетта.

— Пройдите сюда.

Она провела нас в небольшую комнату и предложила сесть. Лизетта хихикала. Мне показалось, что она немного нервничает. Я тоже нервничала, к тому же у меня появилось чувство, что за нами наблюдают. Я даже уже подумала, что мы совершили глупость, придя сюда. Я припомнила ту самую прогулку, во время которой неизвестные молодые люди попытались схватить нас, и задумалась, что могло бы произойти дальше, если бы нам на помощь не пришли прохожие.

Я взглянула на Лизетту. Ее глаза сверкали, как всегда, когда она была возбуждена.

— Почему нас заставляют ждать? — Шепнула я.

— Возможно, у мадам Ружмон другой клиент. Появилась девушка, которая привела нас сюда.

— Мадам Ружмон готова принять вас, — сказала она.

Мы встали, и девушка сделала знак следовать за ней. Она проводила нас в комнату с большим окном, выходящим на улицу.

Лицо мадам Ружмон было покрыто таким слоем грима и украшено таким количеством мушек, что трудно было угадать ее истинную внешность. На ней было платье из красного бархата — в цвет штор; на голове замысловатая прическа, большую часть которой, как мне показалось, составляли чужие волосы. Ее пухлые руки были унизаны кольцами; она производила впечатление богатой и вульгарной, а ее внешность пугала меня. Если бы я была здесь одна, я, видимо, немедленно повернулась и убежала из этого дома сломя голову.

— А, мои дорогие, — произнесла она, фальшиво улыбаясь, — значит, вы хотите заглянуть в свое будущее?

— Да, — ответила Лизетт.

— А зачем же еще вам приходить к мадам Ружмон, верно? Ну, садитесь.

Она уставилась на нас.

— Две очень милые юные дамы. Ничего нет лучше, как предсказывать счастливое будущее хорошеньким дамам. А у вас есть деньги, чтобы оплатить сеанс? Лизетта сунула руку в карман и достала деньги. Мадам Ружмон взяла деньги и бросила их в ящик небольшого столика. Она внимательно посмотрела сначала на Лизетту, а потом на меня.

— Ну, давайте, мои дорогие, садитесь за этот стол. Я погадаю вам вместе, верно? Сначала одной… потом другой… Если, конечно, не выявятся какие-то секреты. Их я, разумеется, расскажу с глазу на глаз… если будет такая необходимость. Но для начала поглядим, есть ли эти секреты. Ведь вы так молоды, верно? Скажите-ка мне ваш возраст, дорогие. Это немножко помогает.

Лизетта сказала, что ей семнадцать. Я чуточку приврала, сказав, что мне шестнадцать.

— И вы живете здесь… в Париже?

— Мы здесь проводим часть своего времени, — ответила я.

— Не все время. Вы ведь из богатой семьи, верно?

— Да, — быстро подтвердила я, — да.

— Я так и думала. Дайте-ка ваши руки. Первой она взяла мою руку.

— Хорошенькая маленькая ручка, — проговорила она. — Беленькая и чистенькая. И как вам удается сохранять их такими беленькими… Руки леди. Вот они какие.

Она вцепилась в мою руку, а выражение ее глаз встревожило меня. Я поняла, что нам не следовало приходить сюда. Я взглянула на Лизетту. Ей наше приключение все еще доставляло удовольствие.

Мадам Ружмон взяла за руку и ее, так что теперь мы обе были в ее власти.

— Еще одна чудная маленькая ручка, — сказала она. — О, я много чего здесь вижу. У вас обеих богатые мужья… дальняя дорога, много развлечений… Вам предстоит еще много счастья.

Я спросила:

— Вы хотите сказать, одно и то же для обеих?

— Нет, конечно, различия есть, но вы, юные дамы, обе будете счастливы. Вы скоро встретите свою судьбу… А одна из вас прямо сегодня.

— Которая из нас? — спросила Лизетта. Мадам Ружмон положила ладонь ей на голову и прикрыла глаза.

— Мне кажется, — сказала она, — нам следует заглянуть в хрустальный шар. Сначала для светловолосой дамы.

Она поставила перед собой хрустальный шар и снова прикрыла глаза. Затем начала говорить сонным мечтательным голосом:

— Вижу, вижу его. Он высокий, темноволосый, красивый. Он близко, очень близко… Он будет нежно любить тебя. Ты будешь разъезжать в каретах. Опасайся сомнений. Если ты проявишь нерешительность, ты упустишь свою удачу, дорогая. — Потом она повернулась ко мне:

— А теперь тебе, юная красавица. Ага, вот он снова. Перст судьбы. Твое будущее вскоре решится… и оно в твоих руках. Когда удача придет к тебе, ты не должна упускать ее. Из-за колебаний ты можешь потерять все. Это может показаться неожиданным, но если ты немедленно не воспользуешься дарами судьбы, ты будешь горько сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Я вижу, что твоя судьба переплетается с судьбой второй юной дамы, вот почему мне трудно говорить об этом более открыто. Но не отчаивайся. Если одной из вас счастье не подвернется сегодня, то это произойдет завтра.

Я встала. С каждой минутой мне становилось все более и более не по себе, это место оказывало на меня какое-то угнетающее воздействие.

— Нам пора идти, — сказала я. — Большое вам спасибо, мадам Ружмон.

Лизетта тоже встала. Видимо, мое настроение передалось и ей.

Мадам Ружмон сказала:

— Вам следует несколько освежиться. Я никогда не отпускаю своих клиентов, не оказав им гостеприимства. У меня есть маленькая гостиная тут же в коридоре. Давайте, пройдем туда.

— Нет, — ответила я, — нам пора идти. Но она крепко держала нас за руки.

— Там мы подаем вино, — сказала она. — Небольшой салон с винами. Дамы и господа любят заходить туда, чтобы утолить жажду.

Девушка, проводившая нас сюда, появилась вновь. Она открыла дверь, и нас едва не силой втянули в комнату, где стояли небольшие столики и кресла с красной плюшевой обивкой.

За одним из столиков сидел мужчина. Он производил впечатление высокого, был определенно темноволос и красив.

— Ах, месье Сен-Жорж, — произнесла мадам Ружмон, — как я рада видеть вас! Мы с этими юными дамами как раз собирались пропустить по стаканчику вина. Не откажитесь присоединиться к нам.

Она подала знак, и появился лакей. Она кивнула ему, и он исчез.

Месье Сен-Жорж отвесил нам поклон, поцеловал руку мне и Лизетте и сказал, что очень рад такому знакомству.

Все мы сели за столик. Мои страхи почти исчезли. Что же касается Лизетты, то ей это приключение, несомненно, доставляло удовольствие.

— Эти юные дамы живут в одном из лучших домов, — сообщила мадам Ружмон. — Ведь это так, мои дорогие?

— И в каком же? — спросил молодой человек.

Мы с Лизеттой быстро обменялись взглядами. Я почувствовала, что краснею. Будут большие неприятности, если выяснится, что мы ходили к этой гадалке. Тетя Берта всегда предупреждала Лизетту об опасностях, подстерегающих в Париже. Это был самый верный путь подтолкнуть Лизетту к активным действиям.

Молчание затянулось на несколько секунд. Мы обе пытались вспомнить фамилию какой-нибудь богатой семьи, в которой мы, якобы, служили.

Лизетта оказалась сообразительней, чем я. Она сказала:

— Особняк д'Аржинсон.

— Тот, что находится… — начал месье Сен-Жорж Вновь пауза, и снова Лизетта:

— В Курселе…

— Ах, в Курселе! Да вы проделали долгий путь.

— Мы любим пешие прогулки, — сказала я.

— Понимаю.

Он залпом выпил вино, но я заметила, как он сделал какой-то знак мадам Ружмон, и она произнесла:

— Извините, меня ждет клиент.

Она наклонилась к Лизетте и что-то шепнула ей. Позже та рассказала, что слова были такие: «Смотри, вот он, твой темноволосый красавец».

Месье Сен-Жорж подождал, пока мадам вышла, затем резко спросил:

— Кто вы и что делаете в таком месте?

— Что вы имеете в виду? — воскликнула я. — В каком таком месте?..

— Вы хотите сказать, что понятия не имеете, куда попали? Мой Бог, невинные создания в Париже! А теперь сообщите мне, где живете. Но только говорите правду. Вы вовсе не служанки. Где вы раздобыли свою одежду?

— Не Гревской площади, — ответила я. Я заметила, как его губы тронула улыбка.

— И вы живете?..

— На улице Сен-Жермен.

— А в каком доме?

— А ваше какое дело? — спросила Лизетта.

— Мне есть до этого дело, так как я собираюсь доставить вас обеих домой.

Я почувствовала огромное облегчение и благодарность к нему, поэтому, пока не вмешалась Лизетта, ответила:

— Отель д'Обинье.

Некоторое время он молчал. Мне показалось, что он сдерживается, чтобы не улыбнуться.

— Вы — парочка весьма предприимчивых юных дам, — сказал он. Собирайтесь. Вы отправляетесь домой.

Он довел нас до двери, и в этот момент появилась мадам Ружмон. Она вежливо улыбалась.

— Ну, месье Сен-Жорж, вы довольны? Он тихо произнес:

— Я собираюсь доставить этих, дам домой. Они принадлежат к одной из лучших семей Франции. О Господи, неужели ты совсем спятила?

Он был очень сердит на нее, но когда повернулся к нам, то весь сиял:

— Ну что ж, — сказал он, — я собираюсь вывести вас на улицу. Там я посажу вас в карету, которая доставит вас в отель. Не вздумайте улизнуть по пути и больше никогда не делайте таких глупостей.

— А разве обратиться за предсказанием судьбы — это такая глупость? вызывающе спросила Лизетта.

— Судьбу предсказывают жулики. Но это не все. Предсказание судьбы — не главное занятие этой женщины. Вы слишком молоды для того, чтобы понять все подробности, но не вздумайте повторять свой опыт. Если ослушаетесь пеняйте на себя. Возвращайтесь домой и перестаньте делать глупости.

Мы вышли на улицу. Он остановил экипаж, сообщил кучеру адрес и заранее расплатился с ним. Когда мы отъезжали, он отвесил нам низкий поклон.

Мы чувствовали себя подавленными, пока не добрались до отеля. Там мы поднялись в мою комнату и сняли поношенные платья. Я вдруг почувствовала неожиданное отвращение к этой одежде и впервые задумалась, кто ее носил до меня.

— Что за странное приключение! — воскликнула я. — В чем там дело?

Умница Лизетта, конечно, уже успела все сообразить.

— Мадам Ружмон — это так называемая сводница. Предсказания судьбы лишь маскировка. Эти самые симпатичные темноволосые господа поджидали девушек, чтобы подпоить их вином и таким образом сделать их податливыми.

— Это все твои предположения.

— Нет. Теперь мне все понятно. Эта служанка встретила своего молодого человека, потому что он специально поджидал ее.

— Ты хочешь сказать, что месье Сен-Жорж поджидал нас с тобой?

— Он благородный господин. Поэтому ему предоставлялись две девушки на выбор.

— Но он никого не выбрал.

— Конечно, нет, поскольку понял, кто мы такие.

Представь гнев графа, если бы что-нибудь случилось с тобой.

Я с ужасом уставилась на нее. Лизетта задумалась, а затем сказала:

— Интересно, а кого бы из нас он все-таки выбрал?

* * *

В доме готовились к большому балу в честь обручения Софи, и подготовка шла уже несколько дней. Софи трепетала от возбуждения, и было приятно видеть ее счастье. Ее очень волновало новое бальное платье, которое сшили специально для этого случая. Мне тоже шили платье.

— Ты понимаешь — это очень важное событие, — говорила она. — Ты познакомишься с Шарлем и сама увидишь, какой он чудесный человек.

— Я хочу поскорее познакомиться с ним, — сказала я. — Мне кажется, что в нем есть что-то от волшебника.

— Он вообще отличается от всех людей! — восторженно воскликнула она.

Мы несколько раз побывали у портнихи, считавшейся самой модной в Париже. Платье Софи было бледно-голубого цвета с пышной юбкой из переливающегося шифона: лиф с глубоким декольте и туго затянутой талией делал ее почти стройной. Теперь ее полнота была почти незаметна из-за постоянно сияющего лица. Она и в самом деле стала довольно хорошенькой. Мне готовили похожее розовое платье, которое, по словам портнихи, очень подходило к моим темным волосам.

— Теперь очередь за тобой, — сказала она во время примерки.

Несмотря на всю эту суету, я сумела заметить, что Лизетта выглядит довольно удрученной, и решила, что она завидует нам сильнее, чем обычно. Я симпатизировала ей и считала, что это действительно было несправедливо позволять ей учиться с нами, вместе ездить верхом, быть нашей близкой подругой, а затем на официальных приемах так явно давать понять, что она не относится к нашему кругу.

Часто она уходила куда-то одна, и случалось так, что я искала ее и не могла найти. Если бы я была не так занята предстоящим балом, я, возможно, и решила бы, что происходит нечто странное. Она, видимо, что-то скрывала, и временами казалось, что она над чем-то втайне посмеивается. Обычно она всегда делилась со мной планами своих проказ. Но, объясняла я себе, видимо, меня, как это часто бывало, подводит мое воображение.

В течение этих дней я много времени проводила с матерью, которая активно участвовала во всех приготовлениях.

— Твой отец очень доволен этим браком, — сказала она. — Он рад тому, что с Софи все уладилось.

— Я полагаю, де Турвили — весьма достойная семья?

— Они не совсем ровня д'Обинье, — ответила мать с ноткой гордости, а я вдруг припомнила те долгие годы, которые она прожила как жена Жан-Луи, жизнью, так не похожей на ее нынешнюю жизнь графини.

— Я думаю, что они польщены тем, что породнятся с нашей семьей, продолжала она, — и, как я уже сказала, твой отец тоже очень доволен.

— А Софи счастлива.

— Это самое главное, и я тоже счастлива за нее. Девушка она не из легких… очень отличается от тебя, Лотти.

— Ну, от меня будет не так легко избавиться. Она рассмеялась.

— А тебе не кажется, что Софи очень счастлива потому, что мы — как ты выразилась — избавляемся от нее?

— Софи влюблена.

— Когда-нибудь то же самое будет и с тобой. Она говорила искренне, зная, что я продолжаю думать о Диконе. Ей бы хотелось, чтобы ничто не нарушало ту безмятежную жизнь, которую она обрела в доме графа.

— Я никогда больше не полюблю.

Она попыталась рассмеяться, как будто я отпустила какую-то шутку, затем обняла меня и крепко прижала к себе.

— Мое милое, милое дитя, это все давным-давно прошло. Было вообще недопустимо позволить тебе ввязаться в это. Даже и сейчас ты еще слишком молода…

— Этот бал должны бы были устраивать для нас обеих… для Софи и для меня… в честь нашего обручения.

— Ты живешь в выдуманном мире. Ты бы никогда не была счастлива с Диконом. Это просто смешно. Он гораздо старше тебя, а раз уж ты была единственным ребенком, тебя было нетрудно ввести в заблуждение. Он хотел заполучить Эверсли, и, получив его, перестал даже думать о тебе.

— Мне кажется, судить об этом лучше всех могла я.

— Ребенок — скольких лет? — двенадцати. Все это не так. Это было преждевременно. Тебе бы следовало видеть его лицо, когда я предложила ему Эверсли. Он был циником, Лотти.

— Я знала о том, что ему нужен Эверсли.

— Ему нужен был только Эверсли.

— Это не правда, ему нужна была и я.

— Он принял бы тебя как необходимый пункт сделки. Ах, Лотти, это оскорбительно для тебя, но следует смотреть в лицо фактам. Когда узнаешь, что человек, делавший вид, что любит тебя, лжет, — это разрывает сердце. Но ты была всего лишь ребенком… И теперь со всем этим покончено. На самом-то деле ты уже не печалишься. Я же вижу, что ты светишься от счастья. Просто когда ты вспоминаешь об этом… ты искусственно пытаешься поддерживать воспоминания. Но они мертвы, Лотти, и ты знаешь об этом.

— Нет, — спорила я, — мои чувства к Дикону никогда не умрут.

Но она действительно не верила мне. Ее собственный опыт учил ее тому, что в конце концов все хорошо кончается.

Наконец настал долгожданный день. Лизетта пришла в мою комнату, чтобы посмотреть на мое новое платье.

— Ты просто красавица, Лотти, — сказала она, — ты затмишь собой невесту.

— О нет. Софи выглядит действительно чудесно. Любовь способна творить чудеса.

Лизетта казалась довольно задумчивой, но, признаюсь, мне так хотелось поскорее познакомиться с Шарлем де Турвилем, что я не очень-то задумывалась о Лизетте.

На верхней площадке лестницы стоял граф. Он выглядел величественно в парчовом камзоле, украшенном бриллиантами, а завитой белый парик оттенял прекрасные черты его лица и живые темные глаза. Моя мать, стоявшая рядом с ним в платье цвета бледной лаванды, казалась красавицей — самой настоящей графиней. Увидев ее, я снова изумилась, вспомнив тихую даму из Клаверинга. Рядом с ней в бирюзово-голубом платье стояла Софи, светившаяся от счастья.

Я была под опекой мадам де Гренуар, дальней родственницы графа, появлявшейся в доме по таким случаям и с готовностью исполнявшей роль компаньонки молодой девушки. Мне следовало сидеть смирно, как и положено девушке моих лет, под ее присмотром, а когда какой-нибудь джентльмен пригласит меня на танец, то принять приглашение, если он подходит, с ее точки зрения, если нет — мадам де Гренуар была специалисткой по улаживанию подобных проблем.

Вновь мне давали понять, что я еще не стала взрослой. Но, по крайней мере, я была представлена королю, обратившему на меня внимание, хотя это было уже давно, и граф принял все меры к тому, чтобы я больше не попадалась королю на глаза.

На сегодняшний бал были приглашены многие представители высшего света, съехавшиеся в Париж по случаю церемонии бракосочетания в королевском доме. Время было самым подходящим для устройства бала.

Я сидела и наблюдала за прибывавшими гостями. Один или два джентльмена бросили на меня оценивающие взгляды. Видимо, они были неподходящими кавалерами, поскольку мадам де Гренуар так холодно посмотрела на них, что они поспешили удалиться. Вновь меня огорчила моя молодость, и я пообещала себе, что вскоре с этим будет покончено. Через год я буду считаться вполне взрослой.

Мадам де Гренуар рассказывала мне о других балах и других девушках, которых ей доводилось опекать в качестве компаньонки.

Я сказала:

— У вас, должно быть, действительно очень богатая практика. Что за занятие! Компаньонка для девушки! Потрясающе интересно.

А потом произошло то, к чему я была совершенно не подготовлена.

Ко мне подошла Софи, которую сопровождал какой-то мужчина. Он был высоким, темноволосым, и я сразу же узнала его. В растерянности я встала. Рядом со мной стояла мадам де Гренуар, придерживая меня за руку.

— Лотти, — сказала Софи, — позволь познакомить тебя с Шарлем де Турвилем. Шарль, это Лотти, о которой я тебе так много рассказывала.

Я почувствовала, что краснею, — мужчина, бравший мою руку, чтобы поцеловать ее, был никем иным, как месье Сен-Жоржем, спасшим Лизетту и меня от мадам Ружмон.

Он приложил губы к моим пальцам, а в глазах, которые он поднял на меня, таилось лукавство.

— Я так мечтал познакомиться с вами, — произнес он. — Софи действительно много рассказывала о вас. Софи рассмеялась.

— Никак ты встревожилась, Лотти. Я не рассказывала ему о тебе всего. Шарлю я рассказывала о тебе только хорошее.

— И чем больше я слышал о вас, тем больше мне хотелось познакомиться с вами, — добавил он.

Софи внимательно наблюдала за мной, ожидая, когда я начну проявлять свое восхищение. Я подыскивала слова, но, как ни странно, ничего не приходило мне в голову.

— Сейчас объявят о том, что бал начинается, — сказала Софи. — Я думаю, что все приглашенные уже прибыли. Если они опоздали, то пусть пеняют на себя, правда?

Я пробормотала:

— Я… я очень рада познакомиться с вами.

— Теперь мы будем часто видеться, — ответил он, — поскольку я становлюсь членом вашей семьи.

— Шарль, — обратилась к нему Софи, — тебе будет нужно пригласить на танец графиню.

— С удовольствием, — ответил он. — А позже, надеюсь, мне окажет честь мадемуазель Лотти.

— Ну конечно же, правда, Лотти?

— Благодарю вас, — сказала я.

Софи повернулась, оглянулась на меня, хозяйским жестом взяла его под руку, и они отошли.

Я была в такой растерянности, что могла лишь стоять и смотреть им вслед.

— Как хорошо, когда удачный брак заключается к тому же по любви, заметила мадам де Гренуар. — Эти двое… они так счастливы. Мне доводилось видеть и весьма несчастливые. Здесь совсем другое дело… очень-очень удачная пара.

Как только начались танцы, меня немедленно стали приглашать. Приглашения следовали одно за другим, и все они, видимо, оказывались подходящими. Тем не менее, пока я танцевала, я постоянно ощущала на себе взгляд мадам де Гренуар.

Мои партнеры пытались флиртовать со мной, выражали пылкое восхищение, но я едва слышала их. Я с нетерпением ждала момента, когда меня пригласит Шарль де Турвиль.

Он улыбался улыбкой, которую я бы назвала озорной.

— Я с нетерпением ждал этого момента, — сказал он, как только мы удалились от мадам де Гренуар на безопасное расстояние.

— Неужели, — спросила я. — Почему?

— Не собираетесь ли вы делать вид, что мы никогда не встречались до этого?

— Нет, — ответила я.

— Вы оказались весьма шаловливой девочкой, и мне удалось вас поймать, не так ли? И часто вы пускаетесь в такие приключения?

— Это было единственным.

— Надеюсь, вы получили урок.

— Полагаю, мы поступили несколько рискованно.

— Не несколько. Я бы сказал, очень рискованно. Тем не менее, поскольку вы убедились в том, что в этом городе очень неумно юным девушкам посещать подозрительные дома, все в конце концов к лучшему. Признаюсь, я очень рад вновь встретить вас.

— Так это не было для вас сюрпризом?

— Конечно, нет. Я понял, кто вы, как только выяснил, где вы живете. Не забывайте, что наши семьи вскоре породнятся. Нам следует знать друг о друге побольше… не все, конечно. Это бы значило требовать слишком многого. Но кое-какие мелочи, которые все равно нельзя скрыть, знать следует.

Наличие в доме дочери-красавицы, например. Этому должно быть какое-то объяснение. Я знал, что у британского романа графа имелось очаровательное продолжение и что это продолжение сумело так околдовать его, что он решил соединиться и с ним, и с его матерью.

— Я полагаю, мне не следует обсуждать с вами свои семейные дела.

— Наши семейные дела. Вскоре я стану членом семьи.

— Расскажите мне лучше об этой женщине… о гадалке, о мадам Ружмон.

— Это одна из самых знаменитых содержательниц публичных домов в городе. Извините. Вы еще невинная юная девушка. Вы знаете, что такое публичный дом?

— Конечно. Я не дитя.

— Тогда вам не нужны объяснения. У нее есть весьма фешенебельные апартаменты в другом районе города, а в том квартале, где вы были, она проворачивает свои делишки. Я удивлен тем, что юная дама вашего положения зашла в такой дом… на такой улице.

— Я уже сказала вам, что мы искали развлечений.

— Неужели жизнь в особняке д'Обинье настолько скучна?

— Я бы так не сказала, но нас все время держат под наблюдением.

— Следят за вами, очевидно, недостаточно строго.

— Ну, нам удалось ускользнуть.

— Вам повезло, что там оказался я.

— Я часто думала об этом. А что там делали вы?

— То, что там обычно делают мужчины. Высматривал хорошеньких девушек.

— Вы! Вы имеете в виду…

— Я имею в виду именно то, что вы подумали.

— Но вы собираетесь жениться на Софи!

— Ну и что?

— Так почему же… вы выискивали еще кого-то?

— Этот самый еще кто-то не имел бы ничего общего с моим браком.

Я ужаснулась и тут же пожалела Софи. Вот он, еще один из этих беспутных молодых людей, для которых брак является всего лишь условностью. Вновь я вспомнила Дикона. О, как ему не стыдно так себя вести!

— Я вижу, вы уже готовы презирать меня.

— Полагаю, что я уже презираю вас. Долго ли еще продлится этот танец?

— Надеюсь, у нас есть еще немного времени. Вы достаточно привлекательная юная дама, мадемуазель Лотти.

— Я бы предпочла не слышать от вас этих слов.

— Но я же говорю вам чистую правду. Когда вы повзрослеете, вы станете просто неотразимы, в этом я уверен.

— Надеюсь, вы не сделаете Софи несчастной, но я очень этого боюсь.

— Я обещаю вам, что она станет самой счастливой новобрачной в Париже.

— А вы будете посещать мадам Ружмон? А что будет, если она узнает?

— Она никогда не узнает, я позабочусь об этом. Именно так и будет, поскольку всегда найдется кто-то, кто будет завлекать меня и удовлетворять мои низменные инстинкты, а я буду изображать рыцарскую любовь к моей супруге.

— Я думаю, вы самый циничный из всех мужчин, кого я встречала!

— Давайте лучше скажем — самый реалистичный. Даже не знаю, зачем я рассказываю вам правду. Она не очень льстит мне, не так ли? Как ни странно, я вынужден рассказать вам это. Ведь вы же узнали меня, правда? Мы оба узнали друг друга. Нет смысла пытаться скрывать свои грехи после столь явного разоблачения. И все же мне бы хотелось, чтобы вы знали обо мне правду. Вы мне очень понравились, Лотти.

— С каких пор?

— Ну, началось это, когда я заглянул в щелочку и увидел одну из самых красивых девушек, когда-либо глазевших на этот хрустальный шар. «Высокий темноволосый приятный мужчина», — сказала мадам Ружмон. Ну что ж, она была права, разве не так?

— Никак вы пытаетесь флиртовать со мной?

— Вы меня к этому склоняете.

— Мне кажется, следует предупредить Софи.

— И вы ее предупредите? Она вам не поверит. К тому же, кто вы такая, чтобы рассказывать об этом? А что если я и расскажу о моей первой встрече с вами в публичном доме мадам Ружмон? Тогда у вас будут неприятности, правда?

— Как и у вас. Они, наверняка, захотят выяснить, каким образом вы там оказались.

— Ну вот, видите, мы оба запутались в паутине интриг. Дорогая Лотти, мне кажется, эти несчастные музыканты наконец добрались до финала. Сегодня вечером мы еще с вами потанцуем и, надеюсь, поговорим о более приятных вещах. Увы… мы расстаемся.

Он отступил на шаг и поклонился. Затем он взял меня под руку и проводил к мадам де Гренуар.

Я была очень расстроена и, как ни странно, взволнована. Из всех мужчин, с которыми мне доводилось встречаться, он более других напоминал Дикона. Мадам де Гренуар сплетничала о семействе Турвилей.

— Знатная семья… не ровня Обинье, конечно… но достаточно богатые. У них есть замок где-то возле Ангулема и отель в Париже, как у большинства знатных семейств. Превосходная партия и очаровательный молодой человек, не так ли?

Мне было трудно сидеть и слушать ее болтовню, и я обрадовалась, когда меня пригласили на танец. Я постоянно высматривала его, и пару раз мне это удалось. Он улыбнулся, а глазами сказал, я была уверена, что при первой возможности постарается еще раз пригласить меня на танец.

Наконец я снова танцевала с ним.

— Для меня это кульминация вечера, — сказал он. — Вы выглядите не столь сердитой, как вначале. Теперь вы более высокого мнения обо мне?

— Я по-прежнему дурно думаю о вас.

— А я по-прежнему считаю вас очаровательной. Вы знаете, я пришел к выводу, что грешники часто бывают очаровательными… чаще, чем святые.

— Я искренне надеюсь, что Софи не пострадает. Я уверена, она вас вовсе не знает.

— Я обещаю держать ее в блаженном неведении.

— Я полагаю, у вас было множество приключений… с женщинами?

— Да, — ответил он.

— Я бы не назвала их даже любовными интригами, они таковыми не являются… просто жалкие мелкие приключения.

— И вновь вы правы, но самое приятное в них то, что пока они длятся, они таковыми не выглядят.

— У вас современные французские взгляды на жизнь.

— О, современными их назвать нельзя. Они устоялись уже веками. Мы умеем жить, ибо знаем, как устроена жизнь. Мы мудро стараемся не стремиться к недостижимому. Мы берем от жизни то, что она нам предлагает, и ни о чем не сожалеем. Это и есть реализм, принятие жизни такой, какая она есть. Именно это является высшим достижением цивилизации. Потому мы и являемся столь чудесными любовниками, веселыми, очаровательными. Это лишь вопрос опыта. Как ни странно, самая лучшая из всех моих любовниц — до сих пор это та, кого мой отец подобрал для меня, когда мне было шестнадцать. Старый французский обычай, знаете ли. Мальчик взрослеет. Он может попасть в беду, так что следует найти ему очаровательную женщину постарше, которая введет его в курс дела. Это часть системы осмысленных взглядов на жизнь, которую мои соотечественники довели до совершенства.

— Знаете, мне действительно неприятно слушать ваше хвастовство, сказала я.

— Хорошо, не будем говорить о столь очевидных вещах. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Лотти, я очень рад тому, что вы будете моей сестренкой. Надеюсь, мы сумеем по-настоящему познакомиться друг с другом.

— Вряд ли.

— Вы не слишком любезны.

— Не слишком любезные люди не должны ожидать любезности от других.

— Вы беспокоитесь за Софи?

— Да… очень.

— Вы очень добры. Вам показалось, что с тех пор, как мы с ней познакомились, она чувствует себя несчастной?

— Вы прекрасно знаете, как это на нее повлияло. Вот почему…

— Вы недостаточно глубоко знаете жизнь, дорогая Лотти. Софи счастлива. Это я сделал ее счастливой. Разве это не повод для гордости? Завоевать благодарность Софи и ее семьи? Уверяю вас, и дальше все будет обстоять точно так же. Мы с Софи будем чудесно — жить вместе, у нас будут детишки, и когда мы будем старыми и седыми, люди будут рассказывать о нас, как об идеальной супружеской паре.

— А вы между тем будете обделывать свои любовные делишки?

— В этом и есть ключ к счастливой супружеской жизни, о чем прекрасно знают все французы.

— И всем француженкам это известно?

— Только если они умны.

— Я представляю себе счастье не так, и рада, что я не француженка.

— В вас есть нечто сугубо английское, Лотти.

— Конечно, есть. Я англичанка. Я воспитана в Англии. Мне многое нравится во Франции, но… это распутство… я… я ненавижу.

— Но вы не производите впечатление пуританки, и именно потому вы столь восхитительны. В вас есть теплота… и вы страстны. Такого знатока, как я, вам не обмануть. И при всем при том вы ведете такие чопорные речи.

Неожиданно он прижал меня к себе. Я ощутила волнение и в то же время захотела вырваться и убежать к мадам де Гренуар. Наверное, по мне это было заметно, так как на его лице появилась извиняющаяся улыбка.

— Лотти, — сказал он, — мы будем встречаться… часто. Я хочу понравиться вам… да, думаю, я сумею вам понравиться.

— Никогда. Я могу чувствовать лишь жалость к бедной Софи. Неужели этот танец никогда не кончится?

— Увы, он закончится скоро. Но не бойтесь меня, мы с вами станем добрыми друзьями.

Я постаралась побыстрей расстаться с ним.

— Вы кажетесь несколько не в себе, дорогая, — сказала мадам де Гренуар. — Вы устали?

— Да, — ответила я, — мне бы хотелось уйти.

— Не думаю, что вы можете уйти раньше полуночи. Потом, возможно…

Я продолжала танцевать, едва замечая с кем. Я была расстроена. Он очень сильно напоминал мне Дикона. Дикон разговаривал примерно так же. Он никогда не пытался понравиться мне, демонстрируя только положительные черты. Скорее, он старался подчеркивать свои слабые места. И вот теперь этот человек заставил меня все это вспомнить.

С облегчением я встретила окончание бала. Я отправилась в свою комнату и сняла платье. Я сидела в нижних юбках, расчесывая волосы, когда в комнату вошла Софи. Она сияла и, видимо, не чувствовала усталости.

Софи села на мою кровать, ее юбки волной легли вокруг; она была такой молодой, свежей и… ранимой.

— Какой чудесный бал! Как тебе понравился Шарль? Правда, он просто чудо? Какие замечательные истории он рассказывает. Я и не представляла, что есть такие люди, как он.

— Он очень симпатичный, — сказала я.

— Мне кажется, ты ему понравилась.

— О… я не заметила. Почему ты так думаешь?

— Ну, он так смотрел, когда танцевал с тобой.

— Так значит, ты видела нас? Разве ты не танцевала?

— Большую часть времени танцевала. Но во время второго танца я сидела с твоей матерью и другими женщинами. И все время наблюдала за тобой, — я почувствовала, что краснею. — И о чем же вы разговаривали?

— О… не помню. Какая-то чепуха.

— Он все время смотрел на тебя.

— Разговаривая, люди обычно так и делают.

— Но не настолько… внимательно. Ты знаешь…

— Нет, боюсь, что не знаю. Если бы там было что-то важное, я бы запомнила, ведь верно? Софи, тебе пора спать. Разве ты не устала?

— Нет. Я чувствую, что могла бы танцевать всю ночь.

— Но, конечно, с Шарлем.

— О да, с Шарлем.

— Спокойной ночи, Софи. Приятных сновидений. Я чуть не вытолкнула ее из комнаты, и она пошла, чтобы мечтать о своем несравненном Шарле, которого на самом деле вовсе не знала.

Когда Софи ушла, я набросила шаль, так как у меня появилась непреодолимое желание поговорить с Лизеттой. Я раздумывала, следует ли рассказать ей о случившемся. Она была весьма искушенной особой. Возможно, она решит, что в этом нет ничего особенного, и скажет, что не следует без толку будоражить Софи.

Я подошла к ее комнате и тихонько постучалась. Ответа не было.

Я осторожно открыла дверь и на цыпочках вошла в комнату. Подойдя к краю кровати, я шепнула:

— Лизетта, ты уже спишь? Проснись. Я хочу с тобой поговорить.

Постепенно мои глаза привыкли к полумраку, и я разглядела, что кровать Лизетты пуста.

* * *

В течение последующих дней я часто виделась с Шарлем де Турвилем: он использовал любую возможность, чтобы поговорить со мной. Я старалась держаться с ним холодно и неодобрительно, так как действительно не одобряла его поведения; но оказалось, что я, помимо воли, ищу его и расстраиваюсь, если не нахожу. Я не понимала себя, но знала, что мне нравится разговаривать с ним. Я старалась осадить его, показать, как презираю его образ жизни; но от себя мне не удавалось скрыть, что мне доставляло удовольствие высказывать ему, а он был достаточно проницателен, чтобы понимать это.

Дело в том, что я была сбита с толку. Я была слишком молода, чтобы понимать, что происходит. В отличие от Софи я не боялась жизни; меня влекло к ней. Я была готова очертя голову броситься во что угодно, не опасаясь последствий. Позже, начав лучше понимать себя, я осознала, что вовсе не была холодной. Мне нужен был опыт. Дикон разбудил меня, когда я была еще слишком молода, чтобы понять, что физическое возбуждение я превращаю в чувство преданности и в то, что считала настоящей любовью. Теперь появился Шарль де Турвиль, настолько напоминавший Дикона, что это не могло не вызвать во мне влечения.

Я была молода и пребывала в неведении, а он, хотя тоже не был стар, уже обладал опытом. Я думаю, он прекрасно понимал все происходящее со мной и находил это весьма занимательным. Поскольку он был из тех мужчин, которые посещают заведения, подобные салону мадам Ружмон, он, несомненно, искал свежих ощущений, а девушка, столь юная, как я, как раз и могла предоставить их. Потом я поняла, что не было случайного совпадения, как сначала считала, в его пребывании в салоне мадам Ружмон именно в то время, когда там оказались я и Лизетта. Он и раньше бывал там регулярно, выискивая девушек, с которыми можно было бы развлечься.

Естественно, наши семьи часто встречались, а это означало, что он почти постоянно находился в нашем доме. Свадьба должна была состояться через три недели, когда уляжется вся шумиха, связанная с бракосочетанием дофина и Марии-Антуанетты. Между тем раз уж обе семьи находились в Париже, а мой отец, несомненно, должен был принимать участие в некоторых церемониях бракосочетания в королевском доме, мы очень часто виделись.

Турвили тоже дали бал. Я снова танцевала с Шарлем и на этот раз заметила, что за нами наблюдает Софи. Она настаивала, что я очень нравлюсь Шарлю, а, когда я возражала, что, по моему мнению, он оценивает меня достаточно низко, она уверяла в обратном.

— О, — сказала я, — он так влюблен в тебя, что готов полюбить всю твою семью.

Это, видимо, ее удовлетворило.

Увидевшись на следующий день с Лизеттой, я сообщила ей о том, кто на самом деле Шарль де Турвиль и какое потрясение я испытала во время бала.

— Неужели! — воскликнула она и начала смеяться. Но когда я попыталась продолжить разговор о нем, ее это, судя по всему, не заинтересовало.

— Надеюсь, он не расскажет о нас, — сказала я.

— А как он может это сделать? Ему придется объяснить, как он попал туда.

— Лизетта, — сказала я, — когда я приходила к тебе после бала, чтобы рассказать об этом, тебя не было в постели.

Она пристально посмотрела на меня и ответила:

— О… должно быть, ты зашла именно тогда, когда я была на балконе вместе со служанками и наблюдала за разъездом гостей. Оттуда открывается прекрасный вид.

Я забыла об этом и вспомнила лишь значительно позже.

* * *

Это был день свадьбы дофина, и мои родители отправились в Версаль, чтобы присутствовать на приеме, который устраивали в Стеклянной галерее. У меня появилось неприятное чувство, от которого я никак не могла избавиться. Мои мысли занимали Шарль де Турвиль и его грядущий брак с Софи. Мне страстно хотелось забыть об этом человеке и не ощущать волнения в его присутствии. Не могу сказать, что он мне нравился… мне на самом деле не нравились его взгляды; но когда его не было, я скучала, а при его неожиданном появлении испытывала подъем чувств, и не обращать на это внимание или подавить это я была не в состоянии.

Вечером должен был состояться фейерверк, и Шарль с Арманом собирались отвести нас с Софи туда, где все хорошо было видно. Между тем, во второй половине дня небо затянуло тучами, полил дождь, засверкали молнии и загрохотал гром.

Софи, как обычно во время грозы, испугалась. Шарль заботливо утешал ее, а я цинично поглядывала на них. Его явно веселило мое отношение к происходящему.

— Никаких поездок в Версаль, — объявил Арман. — Фейерверков сегодня не будет.

— Народ будет недоволен. Многие с трудом добирались до Версаля только для того, чтобы полюбоваться фейерверком, — сказал Шарль.

— Они не могут переложить на короля вину за грозу, — рассмеялся Арман, — хотя, будьте уверены, некоторые из них постараются это сделать.

— Я убежден, что фейерверк еще устроят, — добавил Шарль, — возможно, прямо здесь, в Париже, что будет разумнее. Тогда можно обойтись без поездки в Версаль.

— Что за финал свадьбы! — пробормотала я.

— Народ посчитает это дурным знаком, — заметил Шарль.

— Бедная новобрачная, — не удержалась я, глядя в глаза Шарлю, надеюсь, она будет счастлива.

— Говорят, она производит впечатление девушки, которая умеет постоять за себя, — ответил Шарль, не отводя своих глаз. — Очень может быть, что ей нужен более мужественный жених, чем наш маленький дофин, так мне во всяком случае кажется.

— Молчать! — шутливо бросил Арман. — Это попахивает изменой.

В этот вечер мы вчетвером играли в карты, прислушиваясь к тому, как дождь стучит по стеклам особняка. На улицах было тихо — это очень отличалось от того, чего мы могли ожидать, и составляло явный контраст со всей шумихой вокруг королевской свадьбы.

На следующий день в отель вернулись мои родители. Мать была в восторге от приема, устроенного в Версале. Мы с Софи заставили ее рассказать все подробности. Бракосочетание состоялось в дворцовой церкви, и мои родители удостоились чести присутствовать при церемонии. Это объяснялось тем, что в предках моего отца текла королевская кровь.

— Бедный маленький дофин! — рассказывала мать, — он казался таким несчастным, несмотря на расшитый золотом костюм. Ужасно несчастным и неуверенным. Но она была очаровательна. Очень привлекательная девушка… такая милая, изящная. В белом парчовом платье на панье она была очень элегантной. Мы прошли через Стеклянную галерею и главные апартаменты в церковь, около которой были выстроены швейцарские гвардейцы. Ах, эти милые дети — новобрачные! Они казались такими юными, что мне захотелось плакать, когда они встали на колени перед монсеньером де ла Рош-Аймоном. Я думала, дофин уронит кольцо и золотые украшения, которые он должен был надеть на невесту.

— А что будет с фейерверком? — спросила я.

— О, его устроят позже… в Париже. Я думаю, примерно через неделю. Многих эта отмена расстроила. Его непременно нужно сделать, иначе народ сочтет себя обманутым. Кстати, маленький дофин, расписываясь на брачном контракте, посадил кляксу. Короля, видимо, это очень развеселило.

— Теперь скажут, что это дурной знак, — заявил Арман. — И гроза, и клякса… есть о чем поговорить. А не было ли где-нибудь землетрясения в день рождения Марии-Антуанетты?

— В Лиссабоне, — сказал мой отец, — но что общего имеет Лиссабон с Францией? Народу она понравится. Да-да, они будут восхищаться ею, она такая хорошенькая.

— А вот это имеет весьма много общего с Францией, — вставила я, и все рассмеялись.

Затем мать начала описывать прием, устроенный королем.

— Как он постарел! — вздохнула она. — Хорошо, что есть дофин, который станет наследником.

— Очень жаль, что мальчик слишком юн и недостаточно мужествен, добавил граф.

— Мальчики взрослеют, — напомнила ему мать.

— Но у некоторых это занимает много времени.

— Ах, как все было красиво, — продолжала мать. — Хотя на улице уже стемнело, в галерее было светло, как днем. Я даже не знаю, сколько там было канделябров, но в каждом горело по тридцать свечей. Я сама сосчитала. Молодые выглядели великолепно, когда сидели за столом, покрытым зеленым бархатом, украшенным золотым шнуром, с великолепными кружевами. Если бы ты только видела. Кстати, народ был так разочарован отменой фейерверка, что решил получить хоть какое-нибудь зрелище и вломился во дворец. Они ворвались в галерею и смешались с гостями, — она повернулась к отцу. — Ты знаешь, был такой момент, когда я испугалась.

— В данном случае в этом не было нужды, — ответил отец, — Люди довольны этой свадьбой. В общем-то, они любят дофина и мечтают о том, чтобы король умер и его место занял внук. Они мечтают вышвырнуть Дюбарри на улицу, и как только король умрет, именно это и сделают.

— Я слышал, что невеста дофина совершила небольшую оплошность, насмешившую весь двор, — сказал Арман. — Увидев, что Дюбарри постоянно увивается вокруг короля, она поинтересовалась, что входит в обязанности прекрасной дамы. «Развлекать короля» — ответили ей. «Тогда, — сказала наша девочка, желая доставить удовольствие своему новому папа, — я буду с ней соперничать».

Все рассмеялись.

— Наступила мертвая тишина, — продолжил граф, — но Людовик умеет превосходно выходить из любых ситуаций, причем все согласны в одном: ни у кого при дворе нет таких прекрасных манер. Он погладил ручку маленькой невесты дофина и сказал, что очень рад тому, что у него появилась новая маленькая внучка, так что бедняжка Мария-Антуанетта так и не осознала свою ошибку.

— Вскоре она поймет, что к чему, — сказал Арман.

— Ну что ж, — добавила мать, улыбаясь Софи, — настала пора свадеб. Я хочу пожелать счастья всем невестам и женихам.

* * *

Дата фейерверка была объявлена: его собирались устроить на площади Людовика XV, и рабочие принялись устанавливать фонари на Елисейских полях. На самой же площади, возле королевской статуи, возводили нечто вроде коринфского храма.

В эти майские дни на улицах было очень интересно. Торговцы пользовались удобным случаем. Старые рынки были забиты до отказа, и везде, где только можно, устраивали новые временные. Везде можно было видеть продавцов и покупателей; продавались медальоны, на которых была изображена чета новобрачных и флаги Франции и Австрии; на всех углах продавали кофе и лимонад, шла бойкая торговля — Париж был заполнен людьми, приехавшими на праздники из провинции.

Было невозможно не поддаться всеобщему настроению, тем более, что после грозы наступили ясные дни, и прогулки доставляли большое удовольствие.

Шарль предложил вчетвером отправиться на прогулку по Елисейским полям и посмотреть на подготовку к празднеству. Мы могли бы пойти на площадь Людовика XV, взглянуть на коринфский храм, о котором так много говорили Во всяком случае у народа появилось развлечение Итак, Шарль, Арман, Софи и я вышли из дома пораньше.

У всех было прекрасное настроение. Даже Арман веселился на свой манер, хотя и заметил, что ненавидит народ — «неумытых», как он называл их. Он утверждал, что его просто оскорбляет их запах. Он был весьма привередлив.

Шарль предупредил его:

— Только не показывай им своего презрения, дорогой мой. Даже в такой день, как сегодня, несмотря на всю лояльность короне, они могут легко обидеться.

Софи сияла от счастья, а я пребывала в смешанных чувствах. Мне доставляла удовольствие компания Шарля, но я продолжала твердить себе, что, поженившись, они уедут в его имение на юге, и мы очень долго не встретимся. И это к лучшему, ведь на самом деле он мне не нравится.

Но в это утро я решила радоваться, несмотря ни на что.

Мы шли по улице. Где-то играл оркестр. С домов свешивались флаги Франции и Австрии, напоминая народу о том, что благодаря этому браку страна получила надежного союзника, что было для Франции гораздо важнее, чем счастье двух молодых людей.

Мы спустились к Елисейским полям. Вечером, когда зажгут все фонари, место будет очень красивым. На площади Людовика XV устанавливали фигуры дофинов, там же был установлен огромный медальон с портретом дофина и его невесты. Я стояла у бронзовой конной статуи короля, окруженной фигурами, символизирующими Благоразумие, Справедливость, Силу и Мир.

Возле меня оказался Шарль.

— Вы хорошо смотритесь в этой компании, сестрица Лотти, — сказал он. Скажите, а вы сами благоразумны, справедливы, сильны и миролюбивы?

— Возможно, я еще слишком недолго прожила, чтобы это выяснить.

— Весьма мудрый ответ, — отпарировал он, — не всегда легко быть благоразумным и справедливым, а если ты собираешься демонстрировать силу, как же можно считать себя мирным?

— Полагаю, следует стремиться развивать в себе эти качества.

— Ну, пока кто-то всего лишь пытается, это неплохо. Тем не менее, в этом нелегко преуспеть, не так ли? Вы смотрите на меня довольно строго, Лотти. Не знаю, почему это случается так часто, ведь на самом деле я вам очень нравлюсь и вы об этом знаете.

К нам шла Софи, и в ее глазах я увидела подозрительность. Я вспомнила ее неверие в себя, которое она испытывала до знакомства с Шарлем.

— Мы обсуждали эти статуи, — объяснила я, — и Шарль говорил о том, что трудно обладать всеми этими качествами одновременно.

Шарль взял Софи под руку.

— Пойдем, Софи, — сказал он. — Давай посмотрим на них поближе, и ты скажешь мне, как тебе нравится работа. По-моему, автором был Пигаль… но я не уверен.

Он увел ее от меня, улыбаясь ей, глядя с такой любовью, что она, судя по всему, была полностью успокоена.

С площади Людовика XV мы неспешно направились к дому и по пути натолкнулись на киоск, где были выставлены различные безделушки. Среди них оказались искусно изготовленные из шелка цветы.

Тона были просто великолепные, и Софи восхищенно воскликнула:

— Ах, — сказала она, — вот этот превосходно подошел бы к моему бледно-лиловому платью.

— Полагаю, он действительно пойдет тебе, — согласился Шарль. Он взял цветок и приложил его к платью. — Очаровательно, — произнес он и нежно поцеловал ее в щеку.

Обе торговки захлопали в ладоши. Шарль бросил на них быстрый оценивающий взгляд, один из тех, какие он обычно бросал на женщин. Торговки действительно были молодыми и очень хорошенькими.

— Моей даме он просто необходим, как вам кажется? — спросил он.

Обе девушки рассмеялись и подтвердили, что у дамы весьма утонченный вкус.

Шарль расплатился за цветок и вручил его Софи. Принимая его, она была так счастлива, что я почувствовала, как у меня от волнения сжимается горло. Я горячо надеялась на то, что она всегда будет оставаться в блаженном неведении относительно истинного лица своего мужа.

Он взял другой цветок — красный пион, чудесного алого цвета.

Он приложил его к моим волосам.

— Ну, что вы скажете? — спросил он продавщиц.

— Прекрасный цветок для прекрасной юной дамы, — ответила та, что постарше.

— Я согласен, — сказал Шарль, — а вы Софи? Софи замялась:

— М-д-да…

Я увидела в ее глазах все то же знакомое выражение, и уже хотела сказать, что мне не нужен этот цветок. Но тогда все выглядело бы так, словно для меня это важно, поэтому я взяла цветок, поблагодарив Шарля.

Мы двинулись дальше по направлению к дому, но я почувствовала, что события этого утра потеряли свою прелесть для Софи.

Как мне хотелось предупредить ее о том, что она не должна проявлять свою ревность, ибо Шарль относится к тем мужчинам, которых это раздражает. Единственный выход для нее — принимать жизнь такой, как она есть, не задавать вопросов, ничто не подвергать испытаниям, прикрывать глаза на то, чего не следует видеть. Тогда и только тогда у нее появится шанс быть счастливой.

Но как я могла сказать ей об этом? Как я могла рассказать ей о том, что на собственном опыте убедилась, кем на самом деле является ее жених?

Однако я попыталась дать ей понять, что ценю свой цветок гораздо меньше, чем она. Такая возможность представилась мне, когда в мою комнату, как обычно, вошла Лизетта, хотя в последнее время мы с ней виделись реже.

Софи сидела у меня, цветок был приколот к ее платью, и Лизетта сразу же его заметила.

— Просто чудесно! — воскликнула Лизетта. — Я слышала, что искусственные цветы из шелка теперь в большой моде.

— Его купил мне Шарль, — пояснила Софи, — на улице у цветочниц.

— Ты счастливая. Он очень заботится о тебе, правда?

Софи радостно улыбнулась.

— Мы шли по улице и наткнулись на этот киоск. Все остальное меня не заинтересовало, но цветы… они были такие прелестные.

Лизетта рассматривала цветок.

— Он очень искусно сделан, — сказала она.

— Другой цветок он купил для Лотти.

— Ему пришлось… поскольку я была там с Арманом, — быстро объяснила я.

— А где твой?

— Я сунула его куда-то. Даже забыла, куда… Подожди минутку, мне кажется, он где-то здесь.

Я хотела доказать Софи, что подарок Шарля ничего для меня не значил.

Я достала цветок.

— Какой чудесный насыщенный цвет, — сказала Лизетта.

— А мне кажется, что он не подойдет ни к одному из моих платьев.

— Чепуха. Красное — это твой цвет. С ним ты становишься более смуглой и страстной.

— Да ну, дрянь какая-то.

Я забрала у нее цветок и бросила его в ящик стола.

Софи оживилась. Она никогда не умела скрывать свои чувства. Милая Софи, которую было так легко обмануть. Конечно, этому отъявленному лжецу, за которого она собиралась выйти замуж, без труда удастся водить ее за нос.

Все было прекрасно. У Софи была великолепная возможность вступить в столь необходимый для нее брак.

* * *

Через пару дней после случая с цветами к нам вновь зашел Шарль. Софи ушла с моей матерью к портнихе, чтобы обсудить вопросы с приданым, так что мне, безусловно, пришлось выполнять обязанности хозяйки.

Он взял мои руки и расцеловал их.

— Лотти, — воскликнул он, — как я рад, что застал вас одну!

— Вы сделали это случайно или намеренно?

— Немного и того и другого, — признался он. — Я думаю, что сейчас Софи с вашей мамой пошли к портнихе.

— Вы хорошо информированы.

— Это помогает в жизни. Я хочу с вами сходить кое-куда. Я собираюсь показать вам то, что вас должно действительно заинтересовать.

— Куда вы собираетесь меня вести?

— Всего лишь прогулка по улицам, я обещаю.

— Прогулка? Но почему…

— Вы все поймете. Давайте, надевайте плащ. У нас не так уж много времени.

— А вы не собираетесь показать это Софи?

— Конечно, нет. Нет причин, по которым это могло бы ее заинтересовать.

— Тогда почему же?..

— Обуздайте ваше нетерпение и поспешите. Я не хочу, чтобы мы слишком задержались. Обещаю вам, что мы вернемся домой через час.

Как всегда, ему удалось взволновать меня.

— Хорошо, — согласилась я, — но всего лишь прогулка по улицам.

— Это все… клянусь честью.

— Рада слышать, что таковая у вас имеется.

— Я известен как человек, который всегда держит свое слово.

Ну что в этом было такого? Мне не разрешали выходить из дома одной, а в данном случае я была под покровительством человека, который вскоре должен был стать членом нашей семьи. Он не осмелится вести себя неподобающим образом. Он очень уважает моего отца, а кроме того, было ясно, что Турвили очень хотят этого брака. Итак, я надела плащ, и мы вышли на улицу.

Я была совершенно не подготовлена к зрелищу, которое мне предстояло увидеть, и, услышав звуки барабана, удивилась и заинтересовалась; вокруг тут же собралась толпа людей. Они смеялись, некоторые радостно, иные презрительно.

— Там идет какая-то процессия, — сказала я.

— Подождите, — усмехнулся Шарль, — сейчас вы увидите свою старую знакомую.

Он крепко взял меня под руку, поскольку народу становилось все больше; когда на нас начинали напирать, он прикрывал меня, слегка обнимая. Я не решалась протестовать, понимая, что в данной обстановке это просто необходимо. Но, прижимаясь к нему, я ощущала сильное возбуждение.

И тут я увидела. Первым шел барабанщик, за ним сержант с пикой, следом грум вел на поводу осла, а на осле сидел человек спиной вперед, в венце, сплетенном из соломы, — мадам Ружмон. На груди у нее висела табличка, на которой ярко-красными буквами было написано «сводня».

Ее лицо было бесстрастно — та же маска, которую я видела и в первый раз, — свинцовые белила и румяна. Соломенный венец сидел на голове немного кривовато, но сплетен был искусно. Половины того, что выкрикивала толпа, я не понимала, но в основном это были непристойные комментарии по поводу ее профессии. Я уставилась на мадам Ружмон, сидевшую на осле с некоторой беззаботностью, глядевшую сквозь толпу. Она сохраняла определенное достоинство, которым нельзя было не восхищаться. Я ожидала, что в любой момент кто-нибудь стащит ее с осла, но никто не решился; вообще в толпе царило довольно миролюбивое настроение. Барабанщик продолжал бить в свой барабан, и кто-то затянул песню, подхваченную всей толпой.

— Я не могу разобрать слова, — пожаловалась я Шарлю.

— Это к лучшему, — ответил он с улыбкой, затем взял меня под руку. Пора, — сказал он. — Этого достаточно.

— Вы привели меня сюда специально, чтобы я посмотрела, да?

— Я привел вас сюда, потому что мне нравится ваше общество, а вам в свою очередь нравится мое. Ну, а это было дополнительным развлечением.

— Для мадам Ружмон это не было развлечением.

— Такое с ней случается не впервые, насколько мне известно.

— И это не заставило ее оставить свою профессию?

— Нет, Боже милосердный! Для того чтобы эта деловая женщина отказалась от столь доходного дела, нужны куда более суровые меры.

— Какой позор, когда тебя таскают вот так по улицам… И все знают…

— Приберегите свое сострадание. Завтра же она вновь возьмется за старое.

— Но теперь, когда все знают… неужели не предпримут никаких мер?

— Вряд ли.

— Но разве ее занятие не противозаконно?

— Знаете, Лотти, я кое-что вам сообщу. У нее есть высокопоставленные друзья. У нее есть весьма фешенебельное заведение возле Кур-де-Рена, которому покровительствуют влиятельные люди. Они не захотят, чтобы это заведение прикрыли, что, видимо, произошло бы, если бы за нее взялся суд.

— Понимаю. Значит, если бы она была бедной сводней, она считалась бы преступницей?

— Видимо, так. Но в данном случае дело кончится тем, что она слезет со своего осла и спокойненько примется за старое.

— Но это так… несправедливо.

— Но благоразумно. Она сильная женщина и, несомненно, миролюбивая. Ведь вы же восхищались этими статуями, не так ли? И желали посмотреть, каким образом эти добродетели воплощаются в жизнь? Дорогая моя Лотти, у нашего короля до последнего времени имелся собственный сводник. Ле Бель, его камердинер, находился в постоянном поиске красоток, которые пришлись бы по вкусу нашему Луи. В северном крыле дворца для них есть тайная комната, она так и называлась «капкан для птичек», вот там-то и содержались молодые девушки, чтобы король мог навещать их, когда ему заблагорассудится. Это было еще до того, как построили Олений парк, тогда решили, что Луи лучше держать своих девушек подальше от дворца. Вся Франция знала об этом. Такие вещи не удержишь в тайне. Так в ком же могут вызвать благородный гнев действия мадам Ружмон?

— Если девушки идут на это добровольно, я полагаю, что это не то же самое, как если их затаскивают силой…

— Силой? Это было бы не по-джентльменски. Вы можете быть уверены в том, что все эти девочки в «капкане для птичек» и в Оленьем парке находились добровольно. Некоторое время службы… а затем вознаграждение. Неотразимые аргументы.

— А те, кого заманивали в комнаты под предлогом гадания?

— Некоторых приходилось убеждать. Но девушек, которые ходят к гадалкам, можно отнести к искательницам приключений, разве не так?

— Полагаю, мне следует благодарить вас за то, что вы отправили нас домой.

— Вам действительно следовало бы сделать это. Как мило, что вы этого еще не забыли. Возможно, вам представится случай проявить свою благодарность.

— Давайте ограничим ее словами.

— На данный момент, — сказал он. Когда мы шли по улице, он заметил:

— Это лихорадочное настроение в связи с бракосочетанием все еще парит в воздухе, оно не уляжется до тех пор, пока им не устроят фейерверк.

— А мы сможем видеть его из отеля?

— Оттуда плохой вид. Давайте прогуляемся. Вечером на улицы выйдет весь Париж. Я знаю, что мы сделаем. Мы вновь соберем нашу маленькую четверку: Арман, вы, Софи и я. Вам, видимо, это понравится, не так ли?

Я вынуждена была согласиться-с ним. К сожалению, когда мы вернулись домой, выяснилось, что Софи и моя мать уже вернулись.

— Мы немножко прогулялись, — сказал Шарль. — Сегодня такой прекрасный день.

Софи, не отрываясь, смотрела на меня.

— Я пришел сюда, чтобы предложить вам совершить совместную прогулку, продолжал Шарль, улыбаясь Софи.

— Неужели вы забыли? Ведь я говорила вам, что собираюсь пойти к портнихе.

— Я полагал, что вы пойдете после обеда.

Он подошел к ней и положил ей руку на плечо.

— Как мило вы выглядите сегодня, — сказал он. — Должно быть, вам опять шьют какие-нибудь прекрасные платья?

В ответ она улыбнулась, и ее подозрения мгновенно развеялись.

«Ну какой же он лжец! — подумала я. — И какой хороший актер! Бедная Софи, остается надеяться, что ей не доведется пережить разочарования».

НЕСЧАСТЬЕ НА ПЛОЩАДИ

Настал день фейерверка, и все мы с нетерпением ожидали наступления сумерек.

Арман сказал, что нам надо попытаться пробраться как можно ближе к площади Людовика XV, и они с Шарлем начали спорить, не лучше ли будет воспользоваться наемным экипажем.

— Нам ни за что не удастся проехать по этим узеньким улочкам, — сказал Арман, — там будет слишком много народу.

— Тогда мы пойдем пешком, если дамы не будут возражать.

Софи и я не возражали.

— Наденьте плащи, — посоветовал нам Шарль, — мы не должны выделяться в толпе. И будьте повнимательней, поскольку по улицам будут шнырять карманники. Я уверен, что они уже наводнили весь Париж.

Итак, договорившись обо всем, мы вышли на улицу. Я была рада, заметив, что к Софи вернулось хорошее настроение, и она была готова наслаждаться событиями наступающего вечера не меньше, чем я, но, будучи от природы робкой и застенчивой, вскоре стала побаиваться толпы.

— Лотти, — шепнула она мне, — мне не нравится весь этот народ. Мне хотелось бы оказаться дома.

— Но мы отправились посмотреть фейерверк.

— Здесь слишком большая толпа.

— Все будет хорошо, — уверяла я ее. Долгие годы я вспоминала этот диалог. Ах, если бы я тогда согласилась с ней, если бы нам удалось убедить спутников вернуться домой!

Нас начали толкать. Шарль подхватил меня под руку и покрепче прижал к себе. Софи заметила это, и на ее лице появилось обиженное выражение.

— Здесь слишком много народа, — шепнула она.

— А чего ты ожидала, моя дорогая? — спросил Шарль. — Праздник решили устроить для всего Парижа, а не только для нас.

Она ничего не ответила, а лишь отвернулась в сторону. Я была уверена в том, что в ее глазах стояли слезы.

Арман сказал:

— Сейчас начнут.

В небо взлетели фонтаны фейерверка, ярко осветив все вокруг, и толпа вскрикнула.

На площади собралось огромное количество людей, так что мы с трудом удерживались на ногах. А затем… произошло непонятное Что-то случилось с шутихами, взлетавшими в небо. Они взрывались с оглушительным звуком и падали… падали на толпу.

Наступил краткий миг тишины, а затем послышались крики ужаса. Началось настоящее столпотворение. Я почувствовала, что приподнимаюсь в воздух. Оказалось, что это Шарль подхватил меня и приподнимает над толпой.

— Софи! — кричал он.

Я не могла найти взглядом Софи, но видела Армана, его полные отчаяния и ужаса глаза.

Затем я увидела Софи. Ее вид испугал меня, искры попали на ее капюшон, и он загорелся.

Арман бросился к ней и пытался погасить пламя. Я почувствовала головокружение, мне стало дурно. Шарль кричал:

— Вытаскивай ее… нам нужно побыстрее отсюда выбраться!

Софи упала. Я отчаянно молилась:

— О Господи, прошу тебя, спаси ее. Ее сейчас растопчут насмерть.

Через несколько секунд я вновь увидела ее. Арману удалось поднять ее и перебросить через плечо. Она была неподвижна, но огня не было заметно.

Шарль закричал:

— Следуй за мной!

Он перебросил меня через плечо, словно мешок с углем. Люди, толпившиеся вокруг нас, кричали, бросались во все стороны, безуспешно пытаясь выбраться с площади. Я видела, как люди хватались друг за друга, видела их искаженные лица, и вокруг стоял непрерывный крик.

Шарль силой пробивался сквозь толпу. Я больше не видела Армана и Софи и страшно боялась, что их могли растоптать.

Видимо, в некоторых ситуациях у людей проявляются сверхчеловеческие силы. Я уверена, что в тот вечер с Шарлем произошло именно это. Теперь трудно вспомнить все подробности ужасных событий того вечера. Некоторые прибыли на площадь в экипажах и теперь пытались выбраться с нее. Лошади, казалось, обезумели, когда толпа надавила на них. Экипажи опрокинулись, что увеличило опасность, так как лошади стали рваться во все стороны, пытаясь высвободиться из упряжи. Шум и крики стали невыносимыми.

Я ожидала, что мы в любую секунду упадем под ноги толпе, но Шарль упорно пробирался вперед. В нем чувствовались безжалостная решительность, твердое намерение спасти нас любой ценой. Он был из тех людей, которые привыкли добиваться желаемого, а сейчас все его желания, все его усилия сосредоточились на одном: выбраться целыми с площади.

Я оглядывалась в поисках Армана и Софи, но их нигде не было видно. Лишь волновавшаяся масса охваченных истерикой и паникой людей.

Я не могу сказать, долго ли это длилось. В то время я сознавала лишь страх и беспокойство — не только за нас, но и за Софи с Арманом. У меня появилось какое-то ужасное предчувствие: теперь, после этого вечера, все уже станет иным, чем прежде.

Загорелись некоторые здания, что вызвало новый взрыв паники. К счастью для нас, они находились на противоположной стороне площади.

До сих пор в моих ушах звучат крики, рыдания, вопли — фон этого ужасного вечера.

Шарлю все-таки удалось вытащить меня в безопасное место. Я навсегда запомнила его бледное лицо, покрытое сажей… его разодранную одежду, сдвинувшийся парик, обнаживший его красивые темные волосы, так что он казался совсем иным человеком. Я понимала, что в этот вечер мне удалось выжить лишь благодаря ему.

Когда мы удалились от толпы и оказались в безопасном месте, Шарль поставил меня на землю. Я не представляла, где мы находимся, но знала, что нам удалось выбраться с площади Людовика XV.

— Лотти, — произнес он, и в его голосе прозвучали совершенно незнакомые мне нотки.

Я взглянула на него, и он заключил меня в объятия. Мы прижались друг к другу. Вокруг было множество людей. Некоторые из них выбрались из ночного кошмара на площади, другие были зеваками, вышедшими на улицу посмотреть, что происходит. Никто, судя по всему, не замечал нас.

— Слава Богу! — сказал Шарль. — Ты… с вами все в порядке?

— Я думаю, что да. И ты… вы спасли меня. Он попытался говорить со мной обычным тоном шутливой любезности, который был в данных обстоятельствах абсолютно неуместен.

— Я сделал это только для того, чтобы доказать, что вы всегда можете рассчитывать на меня.

Тут мы неожиданно оба расхохотались, но я чувствовала, что готова одновременно разрыдаться.

В следующий момент мы вспомнили о Софи и Армане. Мы оглянулись в сторону площади. К небу поднимался столб дыма, оттуда продолжали доноситься крики и стоны людей, пытавшихся выбраться с площади.

— Вы думаете?.. — начала я.

— Я не знаю.

— Я видела, что Арман выносит ее.

— Арман пробьется, — сказал Шарль.

— Бедная Софи. Я думаю, она серьезно пострадала. Ее капор довольно долго горел.

Несколько секунд мы молчали. Затем Шарль сказал:

— Нам ничего не остается, как побыстрее добраться домой. Боюсь, нам придется идти пешком. Никак иначе нам не добраться.

Мы направились в отель.

* * *

Мать сразу обняла меня.

— Ах, Лотти… Лотти… слава Богу…

Я сказала:

— Шарль спас меня. Он меня вынес.

— Боже благослови его! — сказала моя мать.

— Софи и Арман…

— Они уже здесь. Арман сумел найти экипаж, и они приехали домой, минут десять назад. Твой отец послал за врачом. С Арманом все в порядке. Бедняжка Софи… Но доктор вот-вот должен прибыть. Ах, мое дорогое, дорогое дитя.

Я чувствовала слабость, головокружение, изнеможение… мне трудно было стоять.

Когда мы вошли в салон, к нам бросился мой отец. Он заключил меня в объятия и крепко прижал к себе. Он вновь и вновь произносил мое имя.

Откуда-то появился Арман.

— Арман! — радостно воскликнула я.

— Я пробрался, — сказал он. — Мне повезло. Я сумел вытащить оттуда Софи и раздобыть экипаж. Я заставил привезти нас сюда.

— Где Софи? — спросила я.

— У себя в комнате, — сказала мать.

— Она?..

Мать молчала, а отец положил мне руку на плечо.

— Мы пока еще не знаем, — сказала он. — У нее тяжелые ожоги. Скоро придут врачи.

Я села на диван, мать присела рядом. Она обнимала меня и прижимала к себе, словно не желала отпускать.

Я потеряла счет времени. Я никак не могла избавиться от ощущения творившегося вокруг ужаса. Я продолжала думать о Софи, и ожидание казалось мне почти таким же жутким, как недавние попытки пробиться сквозь толпу.

* * *

Это была ночь, которую все мы — я имею в виду весь народ Франции запомнили очень надолго. Никто не знал, что именно произошло с фейерверком, но если бы народ сумел сохранить спокойствие, тяжелых последствий, скорее всего, не было бы. Но толпа, впавшая в панику, отчаянно желавшая во что бы то ни стало выбраться с площади, привела к гибели ста тридцати одного человека, которые были растоптаны на месте. Еще две тысячи человек серьезно пострадали в эту ужасную ночь.

Вспоминая грозу в день свадьбы, люди начали задумываться — не был ли Господь недоволен этим браком. Позже они не раз припоминали то, что называли недобрыми знамениями.

Я горячо молилась за то, чтобы Софи осталась в живых, и обрадовалась тому, что мои молитвы были услышаны. Но иногда я задумывалась над тем, выбрала бы Софи жизнь, если бы ей была предоставлена возможность выбирать.

В течение нескольких недель она была прикована к постели. Уже миновал тот день, на который была назначена ее свадьба. Ее кости остались целы Арман не позволил толпе растоптать ее, — но одна сторона ее лица была настолько обожжена, что шрамы на ней должны были остаться навсегда.

Моя мать ухаживала за ней, и я хотела прийти к ней на помощь, но как только я появлялась в комнате, Софи немедленно начинала протестовать.

Мать сказала мне:

— Она не хочет, чтобы ты видела ее лицо.

Итак, мне приходилось держаться в стороне, хотя очень хотелось быть с ней, разговаривать, утешать ее, если бы могла.

Даже когда Софи начала вставать, она не хотела покидать свою комнату, не хотела видеть никого, кроме преданной Жанны Фужер, с которой они очень подружились.

Жанна круглые сутки проводила с Софи, и мои мать с отцом были очень благодарны этой девушке, поскольку она, похоже, была единственным человеком, способным хоть как-то утешить Софи. Мне казалось, что я тоже могла бы помочь, но моя сестра недвусмысленно дала понять, что не желает этого.

У Жанны были очень умелые руки, и она смастерила нечто вроде чепца из голубого шелка, прикрывавшего половину лица Софи. К счастью, ожоги не коснулись ее глаз, хотя одна сторона пострадала очень сильно и волосы на голове, видимо, больше не будут расти. Ожоги изуродовали нижнюю часть лица. Чепец, сшитый Жанной, по словам моей матери, оказался полезным.

— Рано или поздно она выберется из своей комнаты, — продолжала мать. Но твой отец полагает, что нам лучше вернуться в провинцию. Там Софи почувствует себя лучше. Чем скорее она уедет из города, где это произошло, тем лучше для нее.

Я сказала:

— Я полагаю, свадьбу придется на некоторое время отложить.

Мать задумчиво посмотрела на меня:

— Она не хочет видеть Шарля.

— Полагаю, она не хочет, чтобы он видел…

— Бедняжка. Возможно, теперь…

— Ты имеешь в виду, что он может не захотеть жениться?

— Я не знаю. Турвилям очень нужен этот брак. С ним многое связано.

— Какие-то договоренности? Деньги?

— Да, но и твоему отцу весьма желателен альянс с Турвилями. Между тем Софи сказала Жанне, что теперь она никогда не выйдет замуж.

— Но она еще может передумать. Она ведь очень любила Шарля.

— Ну, ты же знаешь, что она всегда была нервная, неуверенная в себе. Помолвка очень изменила ее. Теперь, конечно, ей хочется просто спрятаться от людей.

— Мне хотелось бы встретиться с ней.

— Я могу понять ее. Возможно, все дело в том, что ты очень хорошенькая. Я думаю, что она всегда была несколько… ну, скажем, не то чтобы ревнива, но уверена в том, что ты гораздо привлекательнее ее.

— Это… чепуха.

— Это вовсе не чепуха. Все это очень естественно. Она никогда не была особенно привлекательной; хотя после помолвки действительно изменилась.

— А Шарль не передумал?

— Нет. Он готов жениться, как только это станет возможным.

— Значит, все дело в Софи.

— Несомненно, она еще передумает. Нам просто надо подождать. А в данный момент твой отец считает, что лучше всего вернуться в провинцию.

Так мы и сделали. Софи сидела в карете, вжавшись в угол. Лицо ее было прикрыто чепцом, сшитым Жанной, и она плотно завернулась в плащ.

Я пыталась заговорить с ней, но она совершенно ясно дала понять, что не желает этого. Мне хотелось, чтобы здесь в карете оказалась Лизетта, но она, разумеется, не могла ехать вместе с нами. Она выехала в замок раньше, в обществе тети Берты.

Печальным было это возвращение.

* * *

Этот вечер фейерверка изменил всю нашу жизнь. Даже замок стал другим: казалось, привидения всех, кто когда-то страдал здесь, выбрались из своих укрытий, чтобы напомнить нам о жестокости жизни.

Бедная Софи! Я страдала вместе с ней и была глубоко огорчена тем, что дружеские чувства, которые она проявляла ко мне, похоже, исчезли. В замке ей были отведены особые помещения; она просила об этом, и отец не счел возможным отказать ей. И мать и отец, который, думаю, по-настоящему не любил ее, исполняли все ее желания. Так что, потребовав эти комнаты в башне, она их получила и вместе с Жанной устроилась в них. Я понимала, зачем они ей. Комнаты были на отшибе, и она могла чувствовать себя в полном уединении. Из длинных узких окон на верху башни Софи могла обозревать окрестности, наблюдать за всеми, кто приезжал и уезжал из замка.

Она ясно дала понять, что стремится к одиночеству и никого не хочет видеть. Она занималась своим любимым рукоделием и время от времени играла в карты с Жанной. Жанна стала в доме весьма важной персоной ввиду своего влияния на Софи, а мы все желали сделать все возможное, чтобы хоть немного облегчить жизнь Софи.

Мы с Лизеттой говорили о Софи:

— Очень странно, — сказала Лизетта, — что она не хочет видеть нас. В конце концов, мы были ее друзьями.

— Похоже, она возражает именно против моего присутствия, предположила я, — видимо, это объясняется не только происшедшим с ней несчастьем. И раньше я замечала неприязненное отношение с ее стороны.

— Я думаю, очень вероятно, она заметила, что Шарль де Турвиль поглядывает на тебя.

— О нет. Он всегда прекрасно относился к ней, да и сейчас хочет на ней жениться.

— Ну еще бы. Ведь и сейчас она остается дочерью — законной дочерью графа д'Обинье, — Лизетта говорила весьма резко, и я предположила, что она все еще обижается на то, что мы с Софи в Париже проводили в ее обществе недостаточно много времени.

— Ну, какой бы ни была причина, он продолжает желать этого брака. Не хочет именно она.

— А ты видела ее лицо?

— В последнее время нет. Но в самом начале я кое-что видела. Я знаю, что она сильно обезображена.

— Уж если она недооценивала себя раньше, то теперь у нее для этого есть все основания, — сказала Лизетта.

— Это трагично. Мне очень хотелось бы ей помочь.

Я рассказала Лизетте о том, как возили по улице мадам Ружмон, и она внимательно слушала меня.

— Я слышала, что она продолжает заниматься тем же самым.

— Да, я знаю. Шарль де Турвиль сказал мне, что она оказывает слишком много услуг высокопоставленным лицам для того, чтобы ее по-настоящему наказали.

— Если бы она держала у себя дешевых проституток, тогда все было бы совсем иначе, — сказала Лизетта. Ее губы крепко сжались. — Вряд ли можно назвать это справедливым.

— А я так и не думаю. Я как раз считаю это несправедливым.

— Жизнь часто бывает именно такой, — прокомментировала Лизетта.

В замок приехал Шарль.

— Он приехал, чтобы повидаться с Софи, — сказала мать. — Я думаю, он надеется убедить ее в необходимости заключения брака.

— Я очень рада, — ответила я. — Она будет довольна.

Софи встретилась с Шарлем. Он прошел в ее комнаты в башне один, при встрече присутствовала только Жанна. Потом он рассказал, что Софи настояла на присутствии Жанны и совершенно ясно заявила, что никогда не выйдет замуж.

Его очень расстроил этот разговор. Он сказал моей матери:

— Она сняла чепец и показала мне свое лицо. Я ужаснулся и, боюсь, не смог скрыть своих чувств. Но ей я сказал, что это не имеет никакого значения. Она не поверила мне и заявила, что собирается провести жизнь в этих комнатах в башне вместе с Жанной, единственным человеком, которого она согласна видеть. Она уверена в преданности Жанны. Я сказал, что она может быть уверена и в моей преданности, но Софи утверждает, что уверена как раз в обратном, что оставила все мысли о замужестве и это ее окончательное решение.

— Ну, пока еще рано делать окончательные выводы, — сказала мать. — Для нее это было ужасным потрясением, и она продолжает от него страдать. Шарль, я уверена, что если вы будете настаивать…

Он сказал, что будет. Он гостил у нас три или четыре дня и каждый день пытался встретиться с Софи, но она не принимала его.

Мы часто виделись с ним, но ни разу наедине. Всегда меня кто-то опекал, и я не жалела об этом. Были причины, по которым я не хотела оставаться с ним с глазу на глаз, но мне не хотелось разбираться (б них.

Наконец, он уехал, но менее чем через месяц вновь вернулся.

— Он очень рвется к заключению брака с Обинье, — сказала Лизетта.

— Я думаю, он действительно влюблен в Софи, — ответила я.

Лизетта насмешливо посмотрела на меня.

— Как же упустить возможность породниться с такой благородной семьей, — цинично заметила она.

Но он действительно изменился. Как-то поутих. Я замечала, что он часто бросает на меня печальные взгляды. Я тоже много думала о нем. Именно это как раз и была одна из причин, по которой я не хотела оставаться с ним наедине.

Настал август, и примерно в это время я стала замечать в Лизетте некоторые изменения. Порой, она казалась несколько старше своего возраста, а иногда становилась очень бледной, с ее щек сходил румянец, придававший ей очарование.

Однажды я спросила ее:

— Лизетта, с тобой все в порядке?

— А почему ты спрашиваешь? — ответила она встречным вопросом.

— Мне показалось, что ты несколько бледна… и, похоже, не совсем в своей тарелке. Она встревожилась.

— Ну, конечно, со мной все в порядке, — резко бросила она.

Но на самом деле что-то с Лизеттой было не так. Я видела, как тетя Берта внимательно наблюдает за ней, и подумала: «Что-то ее беспокоит». Однажды, отправившись к матери, чтобы поговорить с ней, я столкнулась с тетей Бертой, выходящей из ее комнаты. Она выглядела хмурой и сердитой… и даже более того. Мне показалось, что она озабочена и даже напугана.

Свою мать я застала в весьма рассеянном настроении. Я спросила, не произошло ли чего-нибудь с тетей Бертой, и она быстро ответила мне:

— О, нет… нет… с ней ничего не случилось. Все окружающие изменились. Ничто не осталось прежним после этой ужасной трагедии. Что же такое происходило с людьми? Даже Лизетта перестала быть тем веселым созданием, каким она всегда была.

Однажды вечером в мою комнату зашла сама Лизетта. Состроив гримасу, она сказала:

— Тетя Берта забирает меня с собой, чтобы посетить каких-то дальних родственников.

— Родственников? Я и не знала, что они у вас есть.

— Я тоже не знала… до сих пор. Но они появились и хотят, чтобы мы съездили к ним в гости. Графиня уже дала нам разрешение на поездку.

— Ах, Лизетта! И долго ты будешь отсутствовать?

— Ну, они живут довольно далеко отсюда… где-то там, на юге. Так что какой-нибудь неделей нам не обойтись. Я думаю, это займет месяц-другой.

— А кто же будет заниматься домом?

— Кто-нибудь займет место тети Берты.

— Люди всегда говорили, что она незаменима. Ах, Лизетта, как мне не хочется, чтобы ты уезжала.

— Мне тоже не хочется, — несколько секунд она угрюмо смотрела в сторону, — там будет такая скука.

— А тетя Берта не может поехать одна?

— Она настаивает на том, что я должна ехать с ней. Видишь ли, они знают о моем существовании и хотят видеть обеих своих родственниц.

— Ах, дорогая, все это мне так не нравится. Здесь все так изменилось. Сначала Софи… а теперь ты.

Я обняла ее и прижала к себе. Я редко видела ее настолько растроганной. Мне показалось, что она вот-вот расплачется, а в таком настроении я ее никогда не видела.

Но она не расплакалась. Высвободившись, Лизетта сказала:

— Я вернусь.

— Я надеюсь. И возвращайся поскорей.

— Я вернусь как можно быстрей. Я сама этого хочу. Ведь это, — она сделала широкий жест рукой, — мой дом. Я всегда считала его своим домом… несмотря на то, что не была одной из вас, а являлась всего лишь племянницей домоправительницы.

— Не глупи, Лизетта. Ты всегда будешь одной из нас, во всяком случае, для меня.

— Я вернусь, Лотти. Я вернусь.

— Я знаю. Только поскорей.

— Как можно скорей, — сказала она.

И еще до конца месяца Лизетта с тетей Бертой уехали.

Я наблюдала за их отъездом с одной из башен и думала, смотрит ли на них и Софи.

Я ощущала одиночество.

Жизнь полностью изменилась. Я потеряла и Софи, и Лизетту и только сейчас по-настоящему поняла, какую роль они играли в моей жизни.

Мне ужасно не хватало их. Понятно, почему мне недоставало общества Лизетты — она всегда была такой живой, веселой и легкомысленной; но мне не хватало и тихого, почти незаметного присутствия Софи. Мне было бы легче, если бы я могла приходить в ее комнату, пытаться развлечь ее, поговорить с ней. Но она этого не желала и хотя не выразила своей запрет прямо, дала понять, что предпочла бы, чтобы ее оставили в покое, а в тех редких случаях, когда я все-таки поднималась в ее башню, Софи всегда требовала присутствия Жанны, так что откровенных разговоров у нас не получалось. Мои визиты становились все реже и реже, и я решила, что Софи именно этого и добивалась.

Шарль часто приезжал к нам, и все были изумлены его преданностью, поскольку имение Турвилей находилось на приличном расстоянии от Обинье, и ему приходилось преодолевать долгий и утомительный путь. Но он продолжал приезжать. Во время двух своих последних визитов он не виделся с Софи. Она не хотела его видеть точно так же, как меня, и Жанна сообщила моей матери, что посещения Шарля «настолько расстраивают Софи, что после них она страдает по несколько дней.

Моя мать объяснила это Шарлю, и он внимательно выслушал ее.

— Я думаю, — сказала она, — что встречи с вами, Лотти да и с Арманом напоминают ей о том ужасном вечере. Она может измениться…

Произносила эти слова мать печально, потому что сама уже приходила к выводу, что Софи никогда не изменится.

— Нужно дать ей некоторое время побыть одной, — с надеждой добавила она.

— Я буду продолжать приезжать, — сказал Шарль. Когда он произносил эти слова, я встретилась с ним взглядом и поняла, что приезжает он для того, чтобы видеть не Софи, а меня.

Мне хотелось бы перестать думать о нем, но это оказалось невозможным. Я видела его в своих мечтах, Хотя мужчина моей мечты был наполовину Диконом, наполовину Шарлем. Я не была уверена, о ком именно мечтаю, и мои чувства к Шарлю были похожи на те, что я испытывала к Дикону.

Хотелось бы мне, чтобы рядом со мной оказалась Лизетта. Тогда я могла бы поговорить с ней, а она со своей многоопытностью сумела бы дать мне совет.

Теперь я уже могла разобраться в своих чувствах к Дикону. Это была невинная детская любовь, „телячья“, как ее называют. Мой идол казался мне безупречным, я любила его от всего сердца. И все потому, что была в семье единственным ребенком с детскими идеалистическими мечтаниями. Сейчас я понимала: Дикону нужен был Эверсли и моя мать отдала ему поместье, чтобы показать мне, что, получив его, он больше не нуждается во мне. Это изменило мои чувства к нему. Я знала, что он авантюрист с амбициями и неограниченным аппетитом. Но теперь я поняла и то, что в любом случае мне предстояло разочароваться в нем, что мне следовало получше узнать жизнь и что в любом случае между нами разыгрывались бы жаркие битвы. Тем не менее, я была уверена, что нас все еще связывают какие-то узы и что во мне навсегда останется влечение к нему.

Когда-то я считала, что пресловутым „единственным“ является Дикон; сейчас его место занял Шарль.»

Я не питала никаких иллюзий относительно Шарля. Он был весьма многоопытным, может быть, даже аморальным; у него был собственный кодекс поведения, от которого он не желал отклоняться. Он никогда не мог бы быть верным одной женщине; он был воспитан в том же духе, что и его предки французские предки, если уж на то пошло. Он называл это реалистическим взглядом на жизнь. А это значило, что мужчины по своей сути полигамны и хотя могут любить одну женщину более всех остальных, это не мешает им посматривать по сторонам и удовлетворять свои сексуальные нужды вне брака.

Теперь я стала умней. Вскоре мне исполнялось семнадцать, и понемногу я начинала разбираться в мире, в котором жила. Этот мир отличался от того, в котором жили моя мать, Жан-Луи, моя бабушка и Сабрина. У них был иной набор моральных принципов. Они называли их идеалами. Но это была Франция мужская страна, что признавало большинство женщин. Думаю, я никогда не согласилась бы признать это. Было очень неприятно сознавать, что, хотя Шарль де Турвиль приезжал в Обинье якобы для встречи с Софи, на самом деле он приезжал повидаться со мной.

Шли недели. Лизетта уехала от нас в августе. Теперь уже стоял октябрь… прекрасный многоцветный месяц, когда буки одеваются в оранжевый наряд, а дубы бронзовеют. Но какая это скоротечная красота! Вскоре ветер сорвет с деревьев красивые листья, и настанет зима. Раньше я любила зиму. Мы гуляли и играли на снегу, а потом возвращались и садились у огня, беседуя… Лизетта, я и Софи. Мы обсуждали людей, жизнь, да все, что угодно… причем Софи лишь изредка вставляла словечко, зато Лизетта говорила за двоих.

Теперь все было иначе. Мне предстояло проводить в одиночестве долгие холодные дни. Но, возможно, вскоре вернется Лизетта. Это был радостный день, когда пришло известие от тети Берты, что она вернется в замок в начале ноября.

— Ну и слава Богу, — сказала моя мать. — Без тети Берты у нас дела не клеятся.

Меня очень обрадовало, что вскоре я снова буду в компании с Лизеттой. Я уже воображала наши разговоры: мы разработаем план, который позволит вытащить Софи из ее одиночества.

Я хорошо запомнила тот день — двенадцатое ноября. День был мокрый, туманный, почти безветренный, довольно теплый для этого времени года. Я забралась на одну из башен, чтобы посмотреть, не подъезжают ли они. Я уже забиралась туда накануне и собрала зеленые сережки с орешника и пару веточек утесника, спрятавшегося в каменной щели.

Я решила украсить ими комнату Лизетты, чтобы показать, как я рада ее возвращению.

Уже почти наступили сумерки, когда я заметила вдали группу всадников. Подобрав полы плаща, я поспешила вниз, чтобы вовремя оказаться во дворе и встретить прибывших. Я увидела тетю Берту, как всегда, суровую, которой слуга помог спуститься с коня. Но где же Лизетта?

Вышла мать, чтобы встретить тетю Берту.

— Добро пожаловать! — воскликнула она. — Мы так рады видеть вас.

— А где же Лизетта? — спросила я.

Тетя Берта пристально посмотрела на меня.

— Лизетта уже не вернется. Она вышла замуж. Я была слишком потрясена, чтобы говорить.

— Давайте, пройдем в дом, — торопливо проговорила моя мать. — Вы должны нам все подробно рассказать. Я искренне надеюсь, что Лизетта будет счастлива. Я просто уверена в этом.

В некотором замешательстве я пошла за ними в холл!

Лизетта… замужем! Она ушла в какую-то другую жизнь. Неужели я больше никогда ее не увижу?

Я почувствовала себя такой обездоленной, какой никогда в жизни себя не чувствовала.

* * *

Уже несколько месяцев Арман был помолвлен с молодой дамой, весьма подходящей партией: брак с ней устраивал всех. Мария-Луиза де Брам он была из хорошей семьи, прекрасно воспитана и имела виды на наследство. Приятно вступать в брак, когда все так удачно складывается, особенно если жених с невестой не питают друг к другу отвращения.

Арман был похож на своих сверстников-французов. Я была уверена, что у него есть амурные связи, но они не имели никакого отношения к браку. Он был доволен подвернувшейся партией.

И отец и мать хорошо понимали, как я себя чувствую, лишившись общества Софи, к тому же было ясно, что у меня с Лизеттой сложилась особая дружба. Они пытались различными способами помочь мне пережить этот трудный период потери подруг юности: возили меня в Париж, но соблазны этого города не могли вывести меня из состояния меланхолии, а только усугубили ее. Бесцельно бродя по улицам, я вспоминала нашу прогулку по Елисейским полям, украшенным фонарями… а уж приближаться к площади Людовика XV я просто не решалась.

Город веселился, но я была не в состоянии разделить это веселье. Я выслушивала придворные сплетни, но мне было совершенно безразлично, приняла Мария-Антуанетта мадам Дюбарри или нет. Если король очарован этой женщиной, вышедшей из парижских сточных канав — как говаривали о ней, — пусть будет. Мне было все равно, что баррийцы — партия мадам Дюбарри — сумели отправить в отставку министра Шуазеля, хотя это имело значение для моего отца, глубоко втянутого в дворцовые интриги. Моя мать слегка беспокоилась за него, так как подобная деятельность всегда была опасной. Постоянно существовала угроза потерять все: и жизнь, и имущество. Ведь продолжали существовать эти ужасные lettres de ca chet, о которых никто не решался говорить, считая это дурной приметой.

Но все интриги и все веселье Парижа не могли снять мое грустное настроение… пока не появился Шарль.

Он, должно быть, знал, что мы в Париже. Впоследствии я часто задумывалась, не сообщила ли ему об этом моя мать. Она знала, что меня влечет к нему, а его ко мне; она продолжала жить в своем идеалистическом мире и видела жизнь не такой, какая она есть, а такой, какой ей хотелось бы ее видеть. Мне кажется, что именно ее наивность так привлекала моего отца. Я была готова поклясться, что с тех пор, как он женился на ней, он оставался ей верен. Она, видимо, воспринимала это как нечто совершенно естественное, не понимая, сколь сильную власть она имеет над ним. И это, конечно, тоже объяснялось ее наивностью.

Мне не суждено было стать такой. Наверное, об этом стоило сожалеть. С другой стороны, все-таки лучше знать правду и воспринимать жизнь такой, какая она есть.

Итак, во время нашего пребывания в Париже туда приехал Шарль. Мы часто вместе прогуливались верхом в Булонском лесу. Иногда отправлялись на пешие прогулки. Однажды мы выехали из города в направлении Сен-Клод; отъехав подальше, спешились, стреножили лошадей и бродили среди деревьев Шарль сказал:

— Вы знаете, что я влюблен в вас, Лотти.

— Только в том случае, если понимать любовь, как вы ее понимаете.

— Мне казалось, что мы становимся друзьями.

— Ну да, мы видимся довольно часто.

— Я вовсе не это имел в виду. Мне казалось, что между нами возникает взаимопонимание.

— Да, мне кажется, я понимаю вас достаточно хорошо.

Он вдруг остановился и обнял меня. Он поцеловал меня… раз… другой… он продолжал целовать меня. Я была ошеломлена и сделала попытку оттолкнуть его, но не слишком решительно.

— Лотти, почему вы не позволяете себе быть самой собой? — спросил он. Я быстро воскликнула:

— Самой собой? Что вы имеете в виду?

— Вы должны признать, что я вам нравлюсь и что вы хотите меня, точно так же, как я хочу вас.

— Уж менее всего мне хотелось бы стать одной из ваших многочисленных дам, предназначенных для удовлетворения ваших желаний… преходящих.

— Вы же знаете, что я хочу вовсе не этого. Вы мне нужны постоянно.

— Неужели?

— Я хочу жениться.

— Жениться… но вы помолвлены с Софи.

— Это не так. Она отказала мне… Навсегда. Это ее собственные слова.

— И вы решили взяться за меня?

— Я думал об этом с самой первой нашей встречи.

— Я помню. Вы искали очередную жертву в заведении мадам Ружмон.

— А разве не я спас вас оттуда? Разве я не заботился о вас? Я не позволил, чтобы гнев семьи обрушился на вас. Я всегда действовал в ваших интересах. Я был помолвлен с Софи до того, как познакомился с вами. Вы же знаете, как устраивают эти браки. Но почему бы время от времени не случаться браку по любви и почему бы нашему браку не быть именно таким?

Я чувствовала, как сердце бешено колотится в моей груди. Я не могла скрыть своего волнения. Убежать из этого печального замка, наполненного воспоминаниями! Софи живет в своей башне, Лизетта уехала. Один день похож на другой… А я никак не могу выйти из состояния летаргии и депрессии.

Я изо всех сил старалась скрыть свое волнение.

— Но ведь есть Софи.

— Теперь уже понятно, что она никогда не выйдет замуж. Меня не удивит, если выяснится, что она хочет уйти в монастырь. Такая жизнь как раз по ней. Но это вовсе не значит, что я теперь обязан оставаться всю жизнь холостым. Я уже говорил с вашим отцом.

Я изумленно взглянула на Шарля.

— Не тревожьтесь, — успокоил он, — я получил весьма благосклонный ответ. Ваша мать решительно настроена не принуждать вас ни к каким поступкам, противоречащим вашей воле. Но благая весть состоит в том, что ваш отец не возражает против того, чтобы я бросил свое сердце к вашим ногам.

Меня насмешила эта напыщенная фраза, и он рассмеялся вместе со мной. Он был остроумен и умел вести легкий разговор — да и как иначе могло быть, ведь я знала его образ жизни. Уже самая первая наша встреча была весьма показательным примером.

— Итак, — произнес он, — мадемуазель Лотти, я прошу вас стать моей женой. По крайней мере, — продолжал он, — вы колеблетесь. Видите ли, я опасался решительного отказа. Не то чтобы я смирился с ним, но не быть отвергнутым в первую же секунду — это уже обнадеживает.

— Вы же понимаете, что все это совершение невозможно.

— Я не понимаю. Я полагаю, что это возможно.

— А что же будет с Софи?

— Софи уже сделала свой выбор. Она заявила, что я свободен.

— И вы думаете, что в то время, как она будет сидеть в этой башне, вы и я…

Шарль схватил меня за плечи и посмотрел мне прямо в глаза.

— Ты мне нужна, Лотти, — сказал он. — Тебе будет со мной хорошо. Ты в этом убедишься. Я сумею открыть для тебя такие глубины наслаждения, о которых ты и не мечтала.

— Меня не интересует…

— Послушай, Лотти, я хорошо знаю тебя. Ты желаешь вырваться из своей раковины. Ты стремишься испытать то, о чем так много слышала. Я уверен, что вы частенько обсуждали этот предмет с девушкой — как там ее звали? которая приходила вместе с тобой в Ружмон?

— Вы имеете в виду Лизетту? Она вышла замуж.

— И теперь наслаждается жизнью, уверен. Это несомненно. Такой уж у нее характер. Дорогая Лотти, ты такая же. В один прекрасный день ты выйдешь замуж. Так почему же не за меня? Разве не лучше, если ты сделаешь выбор сама, не полагаясь на других?

— Конечно, я сделаю свой выбор сама.

— Ну что ж, получив разрешение от твоего отца на ухаживание за тобой, я начинаю.

— Не стоит понапрасну стараться. Вместо ответа он подхватил меня, приподнял в воздух и, смеясь, взглянул мне в лицо.

— Опустите меня, — сказала я, — вдруг нас увидят.

— Все правильно поймут это. Хорошо воспитанный господин ухаживает за хорошо воспитанной дамой. Почему бы им не быть влюбленными?

Он медленно стал опускать меня, пока наши лица не оказались на одном уровне.

— Лотти… — нежно бормотал он, — ах, Лотти… И мне действительно хотелось, чтобы он продолжал держать меня. Я вдруг ощутила, что жизнь вновь приобрела краски.

* * *

Было решено, что Арман женится на Рождество, и это значило, что мы проведем рождественские праздники в Брамоне, фамильных владениях семьи Марии-Луизы, неподалеку от Орлеана.

Софи не собиралась ехать и заявила, что предпочитает остаться в замке, где за ней будет присматривать Жанна. Это обрадовало мать, хотя она и пыталась переубедить Софи. Вряд ли праздники оказались бы слишком радостными, если бы там была Софи, постоянно прячущаяся от людей, которые, тем не менее, все равно знают о ее присутствии.

Итак, мы готовились ехать в Брамон без нее.

После свадьбы Арман с молодой женой предполагал вернуться в Обинье и продолжать там совместную жизнь. Я надеялась, что нам удастся поладить с Марией-Луизой. Было бы приятно иметь в доме молодую женщину, хотя она считалась серьезной, религиозной девушкой — полной противоположностью Лизетте.

Я часто вспоминала Лизетту. От нее не поступало никаких вестей. Я попросила у тети Берты ее адрес, чтобы написать ей, но тетя Берта сказала, что с этим придется повременить, так как Лизетта отправилась с мужем в путешествие и будет отсутствовать в течение нескольких месяцев.

Выяснилось, что ее муж владеет какими-то землями. Я решила, что он фермер.

— Надеюсь, она будет с ним счастлива, — сказала я — не представляю себе Лизетту на ферме.

— Лизетта очень довольна, поверьте мне, — ответила тетя Берта.

Но адрес она мне так и не дала.

— Попозже, — обещала она, — когда они устроятся Меня в данный момент занимали, конечно, свои собственные дела и перспективы, возникавшие в связи с предложением Шарля.

По этому поводу я имела разговор с матерью.

— Он очень влюблен в тебя, Лотти, и твоего отца порадовал бы ваш брак. Он говорит, что передаст тебе приданое, которое готовили для Софи. Я знаю, что Турвили будут только счастливы, если ваш брак удастся.

— А что же с Софи?

— Софи сама приняла решение относительно своей жизни. И она предполагает, что и остальные поступят точно так же. Бедная Софи. Это так трагично… и причем как раз тогда, когда она стала избавляться от чувства неполноценности. Но так уж случилось. Такова жизнь. Это могло произойти с кем угодно. Ах, мря дорогая, как я рада, что тебе удалось выбраться из всего этого. Я хочу, чтобы у тебя все сложилось так же счастливо, как у меня. Я сама удивляюсь тому, как у меня прекрасно все обернулось.

— Дорогая мамочка, — сказала я ей, — все обернулось именно так только потому, что ты такова. Граф любит тебя потому, что ты очень отличаешься от всех остальных.

Она слегка удивилась, и я поняла, что люди представляются ей в несколько ином свете, чем мне.

Я быстро продолжила:

— Я много думаю о Софи. Мне кажется, будет нехорошо выйти замуж за мужчину, который должен был стать ее мужем.

— Их брак был бы браком по договоренности.

— Но она его очень любила.

— Софи полюбила бы всякого, обратившего на нее внимание. Бедняжка, конечно, ее судьба трагична, но нельзя позволить, чтобы она стала препятствием на пути к твоему счастью. Если ты выйдешь замуж за Шарля, ты не будешь жить здесь… в отличие от Армана. Это его дом. Когда-нибудь замок будет принадлежать ему. А ты отправишься в дом своего мужа. Ты можешь сама для себя выстроить жизнь… завести детей… жить счастливо… забыть тот ужасный вечер. Забыть Софи.

— Я очень хочу этого.

Она улыбнулась и положила мне руку на плечо.

— Мое милое дитя, ты же знаешь, что ты мне вдвойне дорога… принимая во внимание обстоятельства твоего рождения. Ты принесла огромную радость Жан-Луи и мне. Более всего мне хотелось бы видеть тебя счастливой.

— И ты полагаешь, что выйдя замуж за Шарля де Турвиля…

— Я уверена в этом, поскольку внимательно наблюдаю за вами. Ты сдерживаешь себя, а это лишнее. Что же касается его, то редко можно встретить более влюбленного мужчину.

Вот так обстояли дела, когда мы отправились в Брамон на свадьбу Армана.

* * *

Замок Брамон был гораздо меньше замка Обинье, но построен в том же самом стиле: с высокими крутыми крышами и башнями, напоминающими перечницы. Он был гораздо милей, чем большие замки. Я была в восторге от причудливых фризов, ниш со скульптурами, островерхих окон.

На этот раз суматохи было еще больше, чем всегда бывает под Рождество, поскольку через два дня после него предстояло праздновать свадьбу Замок был заполнен членами семьи и гостями, к своему удивлению, я обнаружила там семейство де Турвилей.

Вскоре меня нашел Шарль. Его явно обрадовала перспектива провести Рождество под одной крышей со мной.

Мы катались верхом, танцевали, распевали рождественские гимны. Рождество здесь было непохоже на английское, но к этому времени я уже привыкла к французским обычаям. Здесь не было принято пускать по кругу чашу с пуншем и устраивать всеобщую пирушку — что было характерно для Рождества в Клаверинге, — однако мы праздновали то же самое событие.

Все мне здесь очень нравилось, и я была счастлива — чувство почти забытое за последние месяцы. Мне доставляли удовольствие словесные перепалки с Шарлем, а когда он целовал меня и обнимал — а делал он это при всякой возможности, — следует признать, я чувствовала возбуждение.

Церемония бракосочетания состоялась в церкви замка, а затем был дан обед. Шарль сидел рядом со мной, поскольку, кажется, наши чувства друг к другу стали признанным фактом.

Католическая церемония бракосочетания заставила меня вспомнить о том, что я протестантка. Мой отец ни разу не предлагал мне изменить вероисповедание, хотя в этом, собственно, не было никакой нужды Моей матери перед бракосочетанием пришлось пройти через некоторые формальности. Я сообразила, что, если буду выходить замуж во Франции, мой муж, скорее всего, окажется католиком, и хотя это не имело для меня никакого значения, в случае появления детей могли возникнуть некоторые проблемы.

И вот в то время, как Шарль начал в который раз объяснять мне, как глупо я веду себя, затягивая с положительным ответом, я, сама не успев сообразить, что делаю, выпалила:

— А что будет с детьми?

— С какими детьми? — изумленно спросил он.;

— От нашего брака.

— Ах, ты имеешь в виду наших детей. Ну, значит, я получил ответ. Он звучит как «да». Наконец, моя милая Лотти! Я объявлю об этом сегодня же.

— Но я ничего не сказала…

— Нет, ты сказала «А что будет с детьми?»; Дорогая моя девочка, ты ведь не хочешь сказать, что мы заведем детей без церковного благословения?

— Я просто размышляла вслух.

— Ты размышляла о нас… о наших детях. И что ты собиралась сказать о них?

— Я не католичка.

На секунду он стал серьезным, а потом сказал:

— Это очень просто. Ты можешь стать католичкой.

— Я не сделаю этого. Неужели ты не понимаешь; что именно по этой причине я не могу выйти за тебя замуж.

— Такие причины легко устраняются.

— Как? Ты согласен отказаться от своей религии?

— Должен признаться, я вообще не слишком религиозен.

— Поняла это по твоему поведению. Он рассмеялся.

— Дорогая Лотти, — сказал он, — но на самом деле это всего лишь обычай. А вот для детей это важно. — Он уже более серьезно взглянул на меня. — Мы не позволим, чтобы это разделило нас. Я разумно смотрю на жизнь. Ты говоришь, что не изменишь свое вероисповедание. Вижу ты готова твердо стоять на своем. Очень хорошо. Что же делать? Наш первый мальчик будет наследником. Ему придется стать католиком, девочки, которые у нас появятся, они будут твоими. Нальчик мой… это необходимо для столь древнего рода и тому подобное, для будущего наследника и так далее… ты же понимаешь. А девочки станут твоими. Так будет честно, правда?

— Думаю, что да.

— Так чего же мы еще ждем? Сегодня вечером я объявлю о нашей помолвке.

Вот так все это и случилось, и, по правде сказать, именно этого я хотела. Именно этого я и хотела давным-давно.

* * *

Мать и отец были очень рады, это же относилось и к Турвилям. Это было счастливым разрешением ситуации. Все договоренности, касавшиеся в свое время Софи, теперь относились ко мне. Мать сказала:

— Я очень рада. По правде сказать, я беспокоилась, ведь французы придают большое значение формальностям… а с твоим рождением дела обстояли несколько необычно… Я знаю, что твой отец уже позаботился об этом. Он занимался тем, чтобы сделать твои права законными. Оказывается, это можно сделать. Но теперь, когда ты выходишь замуж, это уже ненужно. Я так счастлива за тебя, дорогая. Я знаю, ты любишь его, а он очень привлекателен. Я вижу, ты счастлива.

— Да, — удивленно произнесла я, — полагаю, что так оно и есть.

Моя мать немедленно взялась за подготовку.

— Очень удачно, что здесь и Турвили, — сказала она. — Мы можем все сразу же уладить. Хотя, возможно, свадьба произойдет не так скоро. Нужно, чтобы прошел, скажем, год после того ужасного события. Думаю, лучше всего в мае. Чудесный месяц для свадеб. И есть еще проблемы. Я думала устроить все в Париже… но, наверное, не стоит… В замке же будет нехорошо из-за…

— Из-за Софи, сидящей в своей башне. Она кивнула.

— Ну, де Турвили сделали предложение, и оно показалось мне стоящим. Почему бы вам не устроить свадьбу в их замке? Я знаю, что это несколько непривычно, и свадьбу положено устраивать в доме невесты… но в данных обстоятельствах…

Я поняла, что они все решают без меня и с удовольствием позволила им продолжать это делать. Меня очень радовала возможность брака с Шарлем, избавлявшая, наконец, от необходимости бороться со своими инстинктами.

Я не могла с уверенностью сказать, когда полюбила его. Конечно, я была влюблена в него, если влюбленность значит, что в отсутствие любимого все кажется скучным.

Я хотела изменений. Я хотела радости. Я не хотела возвращаться в Обинье, где Софи жила в своей башне как угрюмое привидение… преследуя меня. Хотя я не могла понять, отчего должна чувствовать хотя бы частичную вину за случившееся. Действительно, во время этих страшных событий Шарль бросился спасать меня. Но если бы он покинул меня и попытался пробраться к Софи, ему не удалось бы спасти ее.

И все-таки меня не оставляло постоянное чувство вины, преследовавшее меня в Обинье, где Софи вечно напоминала мне об этом.

Мне нужно было бежать, и Шарль предоставлял мне возможность устроить побег. Я готовилась к приключениям — к эротическому приключению, которое, насколько я знала, будет затрагивать мои чувства. К неизвестному — да, конечно, к неизвестному. Но будущее должно было разрешить все мои проблемы.

Мы вернулись в Обинье, и долгие зимние недели я проводила в размышлениях о грядущей свадьбе.

Более чем когда-либо мне не хватало Лизетты. Я пообещала себе, что, когда стану замужней женщиной и получу большую свободу, чем та, которой обладаю сейчас, я непременно отправлюсь и разыщу Лизетту на ее ферме, где бы та ни находилась. Тетя Берта давно вернулась и начала выполнять свои старые обязанности как ни в чем не бывало, но она оставалась, как всегда, необщительной, и я так и не смогла получить от нее адрес, по которому могла бы написать Лизетте.

Она все еще путешествовала со своим мужем — настаивала тетя Берта. Она должна будет въехать в свой новый дом с наступлением весны. Наконец, я написала письмо, в котором сообщала, что выхожу замуж за Шарля де Турвиля и надеюсь, что Лизетта со своим мужем смогут приехать ко мне на свадьбу. Я отнесла это письмо тете Берте, которая заявила, что немедленно отошлет его, как только узнает адрес Лизетты. О Лизетте ничего не было слышно, и постепенно я стала вспоминать ее все реже и реже, потому что была занята своими собственными делами.

Мы отправились в Париж подобрать для меня приданое, и меня полностью поглотили дела, связанные с шитьем новых платьев. Главным, конечно, было свадебное платье из белой парчи, изящно украшенное жемчугом, а также фата, которая должна была спадать с жемчужной диадемы на моей голове. В моде были высокие прически, так что волосы приходилось укладывать на специальные подушечки. Эту моду ввели придворные парикмахеры, потому что такая прическа очень шла к высокому лбу Марии-Антуанетты. Прическа действительно шла очень многим, если моду, как это часто с нею бывает, не доводили до абсурда.

В общем я приятно проводила время в Париже, и в первый раз после того ужасного случая смогла проехаться по Елисейским полям, не ощущав при этом невыносимо тяжелых переживаний.

Весь мой гардероб должны были доставить в Обинье, чтобы мы могли проверить, все ли необходимое я заказала, а уж потом отправить его в Турвиль. После свадьбы Обинье переставал быть для меня домом, Я должна была жить с семьей мужа. Некоторое время мысли об этом меня печалили. Теперь все было иначе. Более всего я хотела убежать отсюда, хотела распрощаться с детством, глубже познать те чувства, которые впервые пробудил во мне Дикон, когда я еще не понимала их смысла. С тех пор я повзрослела и знала, что Шарль станет моим наставником.

Часто я примеряла свои платья. Это доставляло мне удовольствие. Шелковые и бархатные, полные очарования дневные платья и элегантная жемчужно-серая амазонка. Возбуждение от примерок действовало на меня почти так же, как любовь действовала на Софи.

— Сразу же видно влюбленную, — заявила одна из служанок, собравшихся поглазеть на то, как я примеряю платья.

Была ли я влюблена? Я не знала. Но чем бы ни были на самом деле мои чувства, они меня радовали.

Свадьба должна была состояться в мае, ровно через год после трагедии, происшедшей с Софи, причем не предполагалось никаких пышных торжеств, ведь все еще помнили, что не так давно Шарль собирался жениться на Софи.

Я не могла дождаться дня выезда в Турвиль, и все-таки эти дни ожидания доставляли какое-то своеобразное удовольствие. Как часто потом мне приходило в голову, что предвкушение чего-то может приносить больше радости, чем обладание. Я наслаждалась ожиданием будущего, находясь в блаженном неведении относительно того, что оно для меня готовило.

Так проходили дни. Это случилось вечером накануне отъезда. Одна из служанок уже после нашего отъезда должна была заняться упаковкой моего свадебного платья, которое отправляли вместе со всей остальной моей одеждой. Пока же платье висело в шкафу, и я время от времени любовалась им.

В этот вечер я легла рано, поскольку мы должны были встать на рассвете, чтобы успеть покрыть за день расстояние до ближайшего ночлега. Я быстро уснула, так как за день устала.

Я проснулась от страха и не сразу поняла, где нахожусь, так как еще была во власти сна.

Ярко светила луна. И в комнате, куда проникал ее свет, было светло, почти как днем.

Неожиданно я похолодела. Я чувствовала, что вот-вот мои волосы встанут дыбом… Кто-то был в моей комнате. Кто-то, напоминающий призрак. Я лежала неподвижно, не в силах шевельнуться… уставившись на странную фигуру. Девушка… я сама… одетая в свадебное платье. Я видела вуаль, спадавшую почти до самого полу.

Затем она повернулась, и я увидела ее лицо.

Я чуть не задохнулась от ужаса. В лунном свете ясно были видны обезображенные черты лица, синеватые шрамы, сморщенная кожа на одной стороне лица, жуткие голые пятна на том месте, где должны расти волосы.

Я приподнялась и хрипло прошептала:

— Софи…

Она стояла в ногах кровати, глядя на меня, в ее глазах светилась холодная ненависть.

— Это должно было быть моим свадебным платьем.

— Ах, Софи, — воскликнула я, — если бы ты захотела, оно стало бы твоим. Ты сама отказалась.

Тогда она рассмеялась, и горечь ее смеха, как нож, вонзилась в мое сердце.

— Ты хотела его с самого начала. Ты думала, что я об этом не знаю. Ты сманила его у меня. Ты… ты знаешь кто? Ублюдок! Зачатый в грехе! Я никогда тебе этого не прощу.

— В этом я не виновата, — сказала я.

— Не виновата!

Она вновь рассмеялась, и в ее смехе звучала такая боль, что я вздрогнула.

— Ты красавица. Ты прекрасно знаешь об этом, и я никогда не могла сравниться с тобой, не так ли? Мужчины любят тебя… Мужчины вроде Шарля… Даже когда он был помолвлен со мной… Ты увела его у меня. Ты решила заполучить его. Я знала, что ты была его любовницей еще до того… до того…

— Софи, это не правда. Я никогда не была ничьей любовницей.

— Ты лжешь. У меня есть доказательство.

— Какое доказательство?

— Я нашла твой цветок в его комнате. Он лежал на полу… в его спальне.

— О чем ты говоришь, Софи? Я никогда не была в его спальне.

— Это был день, когда… — она отвернулась. Затем, продолжала:

— Ведь он купил тебе красный цветок, не так ли? У меня был бледно-лиловый. Красный цветок страсти, не так ли? Я все поняла, когда он приложил его к твоим волосам. Я знала обо всем еще до того, как нашла его. Но я пыталась не верить этому. Я зашла в их отель, чтобы поговорить с его матерью. Речь шла о каких-то приготовлениях к свадьбе. Она сказала: «Он в своей комнате. Давайте поднимемся вместе». Я пошла, цветок лежал на полу… там, где ты его уронила.

— Я помню этот цветок… хотя никогда его не носила. Я и не вспоминала о нем до сего дня. Это не мог быть мой цветок. Я уверена, что он а сейчас здесь… только не помню, где именно. Она умоляюще сложила руки.

— Пожалуйста, не лги мне. Я все знала… а это только подтвердило мои предположения.

— Это все твое воображение, Софи. Прошу тебя, поверь мне.

— Ты хотела, чтобы это случилось, — она откинула голову и повернула ко мне обезображенную сторону своего лица. — Миленький вид, правда? В этот вечер он был с тобой. Вы меня там бросили, он собирался спасти только тебя. Вы оба надеялись, что я погибну, — Это не правда. Ты же знаешь, что это не правда. Он же хотел жениться на тебе… даже после этого. Он вновь и вновь просил тебя об этом.

— Он никогда не хотел на мне жениться. Обо всем уговорились без нас. Как только он увидел тебя, он воспылал желанием. Ты считаешь меня глупой и слепой. Возможно, это и так… но я не настолько слепа, чтобы не видеть, что творится прямо у меня под носом. Я никогда не прощу тебе… никогда… и надеюсь, что ты никогда не сможешь забыть, что ты со мной сделала.

— Ах, Софи! — восклицала я — Софи. Я хотела подойти к ней, но она предостерегающе подняла руку.

— Не приближайся ко мне, — сказала она. Я закрыла лицо руками, настолько мне было нестерпимо видеть ее. Я знала, что бесполезно что-то объяснять ей, пытаться что-то доказать. Она была уверена в том, что во всем виновата я.

Когда я открыла глаза, она была уже без фаты и судорожными движениями цепляла ее на вешалку. Платье она уже повесила в шкаф, успев переодеться в свою длинную ночную рубашку.

— Софи, — тихо произнесла я.

Но она лишь отмахнулась, и тихо, как привидение, скользнула к двери.

В дверях она остановилась.

— Помни обо мне, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Всякий раз, когда он будет с тобой, помни обо мне. А я буду думать о тебе. Я никогда не забуду о том, что ты сделала со мной.

Дверь закрылась за ней. Я смотрела на фату и думала: я тоже никогда не забуду этого. Она всегда будет появляться передо мной, словно призрак.

Когда я буду в этом платье, когда я буду в этой фате, я буду вспоминать ее, стоящую здесь, возле моей кровати, обвиняющую меня, проклинающую меня.

Это было несправедливо. Если бы она захотела, она могла бы выйти за него замуж. Сумев убедить себя в том, что на самом деле он вовсе не хочет на ней жениться, она, безусловно, как я теперь понимала, ощущала себя глубоко оскорбленной, и раны в ее сердце были не менее глубокими, чем те, что обезобразили ее лицо.

Она со злостью говорила об этом цветке. Теперь я живо вспомнила день, когда Шарль купил его. Я забыла о нем. Он должен где-то здесь валяться, где-то среди моих вещей. Но чей же пион видела Софи? Какой-то гостьи Шарля? Эти цветы не были редкостью. Их продавали по всему Парижу, а Шарля вполне могла навестить какая-нибудь женщина.

Я не смогла бы объяснить этого Софи. Ей никогда не понять таких мужчин, как Шарль. Бедная Софи! Она сказала, что не забудет меня. Я могла бы ответить ей тем же. Меня всегда будет преследовать призрак этой трогательной фигурки в моем подвенечном платье и фате.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛИЗЕТТЫ

Стояла весна 1775 года, прошло четыре года с тех пор, как я вышла замуж за Шарля. Я совсем не напоминала ту девушку, что прибыла в Турвиль на свое бракосочетание. Под руководством Шарля я быстро повзрослела; он научил меня тому, как следует уживаться с жизнью, и в целом я была благодарна ему за это.

Наш брак следовало бы назвать удачным. Между нами существовало совершенно явное физическое влечение, и как оказалось, я в не меньшей степени, чем он, получала удовлетворение от физической близости.

В течение первых месяцев нашего брака мы оба не могли думать ни о чем другом, кроме страстного влечения, которое вызывали друг в друге. Шарль признал, что я, как он цинично выражался, «подходящий партнер по будуару». Это означало, что я принадлежу к тем женщинам, которые не стыдятся своих желаний и способны достигать таких высот страсти, к которым устремлялся и он, так что оба партнера могли получать удовольствие от физической близости.

Сначала я много думала о Софи и утешала себя тем, что она, наверняка, никогда не смогла бы стать достойной спутницей Шарля. Он был знатоком в вопросах любви — хотя, возможно, это следовало назвать похотью, — и женщин. Как-то раз он сказал мне, что может с первого взгляда определить, имеет ли женщина — по его определению — любовный потенциал.

— Как только я увидел тебя склоняющейся над хрустальным шаром, я сразу понял, что в тебе это качество чрезвычайно развито, — сообщил он мне.

Любила ли я его? А что такое любовь? Не раз спрашивала я себя. Была ли между нами та же любовь, что между моими родителями? Нет, ничего подобного. Они пребывали в некоем идеальном состоянии, К которому, возможно, люди приходят, когда становятся старше и мудрей, когда их уже не ошеломляет страстное желание. Что это, должно быть, за великолепные отношения! Нет, конечно, между мной и Шарлем не существовало ничего подобного.

В течение первых месяцев, когда мы, казалось, были друг для друга всем, мое сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости при его появлении, а когда нам приходилось расставаться, я всегда ощущала разочарование; во время долгих вечеров, когда вся семья собиралась в длинной гостиной замка Турвиль, мне всегда не терпелось поскорее удалиться и остаться с ним наедине.

В ту пору мне и в голову не приходило задуматься над тем, долго ли продлится это состояние безумной страсти. Я предполагала, что мои родители когда-то, давным-давно, тоже ощущали нечто подобное, и именно тогда я и была зачата. Потом они расстались на долгие годы и встретились вновь уже зрелыми людьми, имея за плечами огромный опыт, не позволявший затмить их суждения страстному желанию. Только таким образом они и сумели достичь своих совершенных взаимоотношений. Шарль, безусловно, был великолепным любовником. Я могла быть уверенной в том, что он не симулирует свои страстные чувства ко мне. Я ни на секунду не сомневалась в их искренности. И все-таки где-то в глубине сознания я понимала, что это не может длиться вечно… во всяком случае не может оставаться на такой, захватывающей дух высоте. Но будет ли то, что у нас останется, достаточно сильным, чтобы на нем построить такую любовь, которую я видела у своих родителей и которой я несколько завидовала?

Само семейство Турвилей было не очень интересным. Отец Шарля был инвалидом; его мать была мягкой женщиной, обожавшей свою семью. Кроме того, у него была сестра Амелия, которая вскоре должна была выйти замуж.

Их семья считалась богатой, хотя и не такой, как мой отец. Они откровенно радовались альянсу наших семейств. Конечно, они предпочли бы Софи, однако этот альянс был для них настолько желательным, что согласились принять незаконнорожденную дочь. Тем более, за мной давали приданое, которое предназначалось для Софи.

Если бы не Шарль, жизнь в Турвиле показалась бы мне очень скучной.

Вот так я и жила в этом возбужденном состоянии, пока не забеременела, и случилось это примерно через восемь месяцев после нашей свадьбы.

Все в Турвиле были обрадованы этим известием, а когда оно дошло до Обинье, там тоже пришли в восторг. В первые три месяца я чувствовала себя отвратительно, а потом, когда мои формы начали округляться, была уже не в состоянии предаваться прежним ночным забавам с Шарлем. Я решила, что он нашел себе любовницу, так как не принадлежал к мужчинам, которые способны хоть в чем-то себе отказать. Будучи же воспитанным в известных традициях, он, безусловно, считал это совершенно естественным.

Как ни странно, предстоящее материнство изменило и меня. Теперь меня интересовал лишь ребенок, и этого для меня было вполне достаточно.

Шарль был преданным мужем, довольным тем, что я так быстро доказала свою способность к деторождению, и не проявлял никакого недовольства по поводу того, что я перестала допускать его в свою постель.

Из Обинье прибыла моя мать, чтобы присутствовать при родах, и, к огромной радости всех окружающих, я родила здоровенького мальчика.

Мы назвали его Шарлем, но вскоре между собой стали называть Шарло, и с того момента, как я услышала его первый крик, он стал самым важным в моей жизни.

Эти месяцы были одними из самых счастливых для меня. Я прекрасно помню, как сидела в своей постели, держала на руках младенца, а меня постоянно посещали люди, восхищались ребенком и поздравляли.

Шарль любил разгуливать по комнате, держа ребенка на руках.

— Умница, умница Лотти, — говорил он, целуя меня.

Мой отец приехал полюбоваться на внука. Он поднял ребенка на вытянутых руках и стал разглядывать его с такой гордостью, что я рассмеялась.

— Я вижу, ты им доволен, — сказала я. Он бережно уложил ребенка в колыбельку и присел на край моей кровати.

— Дорогая Лотти, — с гордостью произнес он, — счастливым был день, когда я впервые увидел тебя, и теперь именно ты подарила мне первого внука, — он взял мою руку и поцеловал ее. — Твоя мать так горда тобой… так же, как и я.

Я ответила:

— Вы переоцениваете меня. Это нельзя назвать великим достижением. В данный момент во всем мире тысячи женщин занимаются тем же самым.

— Некоторые неспособны к этому, — вздохнул он. Я понимала, что он имеет в виду Армана и Марию-Луизу. Его очень огорчало то, что их брак оставался бездетным.

После рождения сына мои взаимоотношения с мужем изменились. Он больше не был многоопытным учителем, а я уже не была благодарной ученицей. Я просто повзрослела.

Мы продолжали быть любовниками, но любовные игры, похоже, превратились в рутину, перестав доставлять нам прежние потрясающие эмоции.

Видимо, в этом и состоял брак. Тем не менее, у меня был сын, и это было вполне достаточной компенсацией за все.

* * *

Пришла весна, и я собралась в Обинье навестить родителей. Я редко ездила в Обинье, находя какой угодно предлог, лишь бы отказаться, и предлагая моим родителям приехать в Турвиль. Они часто гостили у нас, поскольку им нравилось смотреть, как подрастает внук. Мой отец, очень может быть, предпочел бы, чтобы мы жили в замке Обинье, но об этом, само собой разумеется, не могло быть и речи. Турвиль был родным домом Шарля, он нес за него ответственность, а я была его женой.

Таким образом, я постоянно объясняла, что с ребенком путешествовать очень трудно, и мои родители приезжали к нам сами.

Шарло было два года — возраст достаточный, чтобы оставить его под присмотром надежной няньки, а я была вынуждена поехать в Обинье, так как мать подвернула ногу и не могла нанести обещанный весенний визит в Турвиль.

— Она очень скучает по тебе, — писал мой отец, — постарайся как-нибудь приехать. Я знаю, что маленький Шарло еще не готов к таким путешествиям, но если бы ты смогла уделить нам хотя бы недельку, это очень порадовало бы твою мать.

Я решила, что мне придется побороть свое нежелание посещать Обинье. Я все еще помнила ночь перед отъездом и Софи, стоящую возле моей кровати, такую печальную, в подвенечном платье, которое, как она полагала, должно было принадлежать ей, в фате, скрывающей ее обезображенное лицо. Конечно, за эти годы она должна была смириться со своей судьбой; здравый смысл должен был подсказать ей, что я не виновата в случившемся. Приложив немало усилий, я все же так и не нашла искусственного цветка, вид которого так ее потряс, и решила, что его куда-нибудь засунули, упаковывая мои вещи.

Я приехала в Обинье в первой половине дня. Меня встречали родители. Отец чуть не задушил меня в объятиях, и мне пришлось со смехом отбиваться от него. Мать наблюдала за нами с тем выражением радости и удовлетворения, которое всегда появлялось на ее лице, когда она видела меня вместе с отцом.

Меня забросали множеством вопросов. Как идут мои дела? Как поживает Шарло? Как прошло путешествие? Надолго ли я приехала?

— Вскоре твой сын уже сможет ездить вместе с тобой, — сказала мать. Мы подумали, что ты захочешь остановиться в своей старой комнате. С тех пор, как ты уехала, в ней никто не жил. Мне не нравится даже мысль, что кто-то другой может в ней поселиться. Наверное, это глупо с моей стороны, но в замке вполне достаточно других комнат.

Она просто сияла от радости, да и я была счастлива, что нахожусь вместе с ней.

Но пребывание в комнате, наполненной воспоминаниями, поубавило мою радость. Оставалось надеяться, что мне не приснится жалкая фигура, входящая в мою комнату.

Обедали мы втроем.

— Арман вернется завтра, — сказал отец. — Сейчас он при дворе. Возможно, назревают крупные неприятности. Причиной тому является прошлогодний урожай. Ты помнишь, какой суровой была зима. Очень трудно удержать рост цен на зерно. Король очень расстроен. Его это, несомненно, по-настоящему беспокоит. Получить такое наследство от дедушки… Этого старого распутника.

Прошел год с момента смерти Людовика XV, и молодой Людовик со своей женой Марией-Антуанеттой был, как мы слышали, очень неуверен, вступая на трон. Людовику тогда было восемнадцать, а королеве — девятнадцать. Рассказывали, что оба упали на колени и взмолились: «О Господи, укрепи нас и направь. Мы слишком молоды, чтобы править страной». Вся нация была тронута озабоченностью этих двух молодых людей и тем, что они сознавали свой долг и решили исполнять его, что резко контрастировало с поведением старого короля. Казалось, что во Франции наступает новая эра, но, к несчастью, новое правление началось с суровой зимы, вызвавшей неурожай.

— Молодой Луи поступил правильно, поставив Тюрго во главе министерства финансов, — говорил мой отец, который, похоже, и минуты не мог провести без разговоров о политике. — Это хороший честный человек, готовый отдать все свои силы стране. Но будет очень нелегко сбить цены на зерно, и, если стоимость хлеба возрастет, что кажется неизбежным, могут начаться народные волнения.

— Ах, дорогой папа, — вздохнула я, — у страны всегда существуют какие-нибудь затруднения. Мне хотелось бы услышать побольше об Обинье. Софи…

Наступило молчание.

Затем мать сказала:

— Она продолжает сидеть взаперти в своей башне. Мне бы очень хотелось, чтобы она проводила побольше времени с нами. Она становится настоящей отшельницей. Жанна сама выбирает слуг, которые должны заниматься уборкой ее комнат. Теперь там всем распоряжается она. А что нам остается делать? Мы обязаны кланяться ей в ноги. Софи и в самом деле очень нуждается в ней.

— Надеюсь, мне все-таки удастся повидаться с Софи.

— Она отказывается от встреч. Очень грустно представлять ее, сидящую там в башне… в то время как жизнь проходит мимо.

— Неужели ничего нельзя для нее сделать?

— Существуют различные лосьоны и кремы. Жанна постоянно ходит на рынки и покупает их. Насколько они эффективны, я не могу сказать. По-видимому, не особенно, поскольку Софи продолжает сидеть взаперти и поддерживать связь с внешним миром только через Жанну.

— Было бы лучше, если бы она отправилась в монастырь, — заявил отец.

— А она собирается?

— Нет, более склонна к этому Мария-Луиза.

— Мария-Луиза — очень хорошая девушка, — возразила моя мать.

— Слишком хороша для нашего грешного мира, — коротко бросил отец. Мать пожала плечами.

— Ей вообще не следовало выходить замуж, — сказала мама. — Она не может иметь детей. По-моему, они уже оставили попытки.

— В этом нельзя осуждать Армана, — опять вмешался отец. Было ясно, что он не питает особой любви к своей невестке. — Она настоящая святоша. Церковь теперь открыта чуть ли не круглые сутки. Вполне достаточно было бы и одного раза в день. Она же проводит там большую часть времени. Кроме того, требует, чтобы с ней были и ее слуги. Это очень угнетает всех. В данный момент она пребывает в монастыре Де-ла-Форэ-Верт. Ты его знаешь. Он в милях трех от нашего замка. Она решила подарить им новый алтарь. Да, Лотти, здесь многое изменилось с тех пор, как ты покинула нас.

— Твой отец с радостью вспоминает дни, когда ты жила здесь, Лотти, сказала мать. — Тогда и Софи вела себя более нормально. Она, конечно, всегда была тихой, но здесь ведь жила еще одна девушка…

— Лизетта! — воскликнула я. — Я часто о ней думаю. Я писала ей, но ни разу не получала ответа. Как поживает тетя Берта?

— Как обычно.

— Я хочу поговорить с ней до отъезда. Мне действительно очень хотелось бы вновь повидать Лизетту.

— Она была очень милой девочкой, — сказала мать.

— И осталась, я уверена, — ответила я. — Было бы так интересно вновь встретиться с ней. Я непременно посещу тетю Берту в ее берлоге. Полагаю, она живет все там же?

— Конечно. Она очень гордится своими апартаментами и не позволяет посещать себя без приглашения.

— Она всегда была педанткой!

— Но всегда прекрасно управлялась с домом, — заметил отец. — Мы никогда не жалели о том, что пригласили ее.

— Я удивлена тем, что она позволила Лизетте ускользнуть из-под ее опеки. Она ведь все время следила за ней. Лизетта ее действительно побаивалась… Единственный человек, которого она в самом деле боялась.

Затем мы сменили тему разговора, но я продолжала думать о Лизетте и вспоминать, как весело нам с нею жилось. Здесь, в замке, такие воспоминания были неизбежны.

На следующий день приехала из монастыря Мария-Луиза. Ее никак нельзя было назвать миловидной, а всевозможные современные хитрости, придуманные женщинами, чтобы приукрасить себя, она явно презирала. Ее волосы были гладко зачесаны назад. Никаких хитроумных причесок в стиле Марии-Антуанетты. Ее темно-серое платье было грязным. Когда я выразила свое удовольствие по поводу встречи с ней и предложила вместе проводить время, она сообщила, что каждый день шьет одежду для бедняков, и если я пожелаю присоединиться к ней, то она найдет дело и для меня, кроме того я смогу выслушать описание нового алтаря, который она решила подарить монастырю Де-ла-Форэ-Верт.

Мне эта перспектива не показалась соблазнительной, а уж рукоделие мне и вовсе никогда не нравилось, так что я пропустила приглашение мимо ушей.

Было приятно встретиться с Арманом. Неудачный брак, кажется, совсем не повлиял на него. Безмятежный по натуре, он, видимо, все происходящее воспринимал философски. Я была уверена в том, что на стороне у него есть хорошенькая любовница, а может быть, и не одна, и что он предоставляет событиям идти своим чередом.

Между тем граф гораздо менее был склонен принимать существующее положение дел. Мать сказала мне, что он очень расстроен бездетным браком Армана.

— Ведь существует линия наследования… имения и все прочее. Твой отец этим обеспокоен. Однако он очень рад за твоего маленького Шарло.

Тут мы заговорили о моем сыне, и ей непременно нужно было знать, что именно он сделал и что сказал — он уже вполне связно говорил, что мы обе расценили как чудо. Мы провели довольно много времени в разговорах о нем.

Я получила разрешение и посетила тетю Берту в ее апартаментах. Я подумала — как бы мы с Лизеттой над этим посмеялись, если бы она была здесь и могла веселиться вместе со мной.

Тетя Берта в платье из черной бумазеи, очень простом, но элегантно скроенном, выглядела весьма важной дамой. Для меня она приготовила чай, тем самым показав знакомство с современными правилами хорошего тона, поскольку чаепития вошли во Франции в моду. В общем-то, как сказал мне отец, сейчас вообще пошла мода на все английское. Парижские лавки были завалены одеждой из Англии; в моде были длинные плащи с тройной пелериной и английские шляпы. В окнах лавок можно было видеть вывески: «Здесь говорить английски». Торговцы лимонадом теперь предлагали Ie punch, утверждая, что он приготовлен по английскому рецепту.

Я выразила отцу свое удивление, поскольку особой дружбы между нашими странами никогда не было.

— Дело здесь вовсе не в дружбе, — ответил отец. — Большинство французов ненавидит англичан сейчас точно так же, как и раньше. Это всего-навсего мода, которая должна отвлечь умы народа от трудностей в стране.

Так или иначе, тетя Берта приготовила чай.

— В точности такой, как пьют англичане, — заявила она. — Вы должны знать. Ведь вы наполовину англичанка.

Я подтвердила, что чай просто великолепен, а она стала расспрашивать, как поживаю я и мой малыш.

На эти вопросы я ответила, но постаралась перевести разговор на Лизетту.

— От нее редко поступают вести, — сказала тетя Берта. — Она очень занята.

— Я мечтаю с ней увидеться.

Эти слова были встречены молчанием.

— Она довольна своей жизнью?

— У нее есть малыш.

— Малыш? Ребенок?

— Да, мальчик.

— Ах, как мне хотелось бы повидать ее. Скажите мне, как я могу связаться с ней. Я хочу послать ей приглашение к нам.

— Не думаю, что это будет разумно, мадемуазель Лотти.

— Неразумно? Но мы всегда были с ней подругами.

— О, теперь у нее своя собственная жизнь. Это, конечно, не та жизнь, что она вела в замке, но она уже начинает привыкать.

— Пожалуйста, скажите, как я могу разыскать ее.

— Она этого не захочет.

— Я уверена, что она хочет встречи не меньше, чем я сама.

— После той жизни, какую она вела здесь, ей было очень трудно привыкать к ферме. Это была выше ее сил. Теперь у нее жизнь устоялась. Оставьте ее в покое. Она сейчас счастлива. Не следует напоминать ей о прежних днях.

— Вообще очень странно, что она вышла замуж за фермера. Она всегда говорила, что выйдет замуж за дворянина.

— Действительность всегда отличается от наших мечтаний, а жить нам приходится именно в действительной жизни.

Я вновь начала просить сообщить мне местопребывание Лизетты, но тетя Берта держалась твердо и отказала мне в этом.

— Вы здесь живете своей жизнью, а она там живет свой жизнью. Сейчас она счастлива. Не нужно пытаться все ей испортить и снова расстроить ее — А как зовут ее малыша?

— Не думаю, что вас должны беспокоить подобные вопросы. Оставьте это.

— Я действительно не понимаю, какой вред может быть причинен тем, что я узнаю имя.

Тетя Берта откинулась в кресле, твердо сжав губы Затем она допила свою чашку английского чая и поставила ее на стол так выразительно, что я поняла — мне пора уходить.

Мы с отцом часто ездили верхом. Я была благодарна ему за то, что он всегда с радостью проводил время со мной. С самого первого дня нашей встречи между нами возникли тесные узы, но теперь он относился ко мне не только с любовью, но и с уважением и был благодарен за то, что я подарила ему внука.

Со мной он вел гораздо более серьезные разговоры, чем с моей матерью. Она по любому поводу волновалась, и, как мне было прекрасно известно, ее всегда беспокоили отъезды отца. Он заявил мне, что его тревожит состояние дел в стране. За время правления последнего короля условия жизни постоянно ухудшались. Во Франции появилось слишком много бедных; хлеб был слишком дорог; в некоторых провинциях люди просто голодали. Более того, последний король позволял себе чрезвычайную роскошь. «Только подумать, во что обошлось содержание Оленьего парка — и все это лишь для того, чтобы удовлетворять неумеренные аппетиты короля. Мадам Дюбарри жила в крайней роскоши Король не желал ничем ограничивать себя, хотя обязан был предчувствовать грядущую катастрофу Он ненавидел чернь Вот почему он редко появлялся в Париже и даже построил дорогу из Версаля в Компьен, чтобы по пути миновать сто лицу. Такое состояние дел не может длиться вечно Наступает пора расплаты. Очень несправедливо, что она наступает именно сейчас, когда у нас появился новый король, который явно готов прислушаться к голосу разума».

— А чего вы боитесь?

— Народа.

— Но существуют законы для поддержания порядка.

— Иногда такой порядок ломается. Мне стало известно, что в Версальском дворце король проводит длительные серьезные совещания со своими министрами, в основном с Тюрго. Они оба сознают опасность, и Тюрго уже организовал в Лиможе ateliers de charite,[4] где беднякам раздается хлеб.

— Возможно, в следующем году будет хороший урожай. Не изменит ли это дело к лучшему?

— Возможно.

— Тогда давайте молиться за то, чтобы у нас была мягкая зима.

С прогулки мы возвращались через город. В нет происходило что-то необычное, и это было сразу видно. Повсюду стояли группы людей, и когда мы проезжали, они так смотрели на нас, что я мгновенно ощутила враждебность.

— Что здесь происходит? — спросила я.

— Не знаю, ответил отец — Держись ко мае поближе Мы въехали на рыночную площадь. На установленном здесь помосте стоял человек Он был высокого роста, на худом изможденном лице, покрытом загаром, горели ярко-синие глаза, коротко подстриженные, как у некоторых крестьян, волосы не были напудрены Его одежда была порвана, не вполне соответствовала размеру, тем не менее держался он с достоинством У него был мощный голос, так что его хорошо было слышно по всей площади.

— Граждане, — провозглашал он, — неужели вы позволите им морить нас голодом? Неужели вы будете почтительно стоять в сторонке и приподнимать ваши шапки при виде проезжающей знати? Неужели вы будете говорить: «Господи, благослови вас, хозяин. Все в порядке и все нормально, когда ваш стол ломится от еды, а я хожу голодный. Тут уж никуда не денешься. Господь сотворил меня таким, какой я есть, а вас таким, какой вы есть. Я согласен голодать и видеть, как голодают мои дети, ради того, чтобы вы, мой господин, могли обжираться и тратить свои денежки на выпивку, на женщин и на красивую одежду. О да, господа, вы являетесь господами, и потому земля Франции принадлежит вам. А мы предназначены для того, чтобы служить вам и унижаться за несколько су, которые вы нам бросаете. Мы обречены есть грязную дрянь, которую вы называете хлебом, — если нам удается это раздобыть»?

Мой отец побледнел, и я поняла, что он кипит от гнева. Я чувствовала устремленные на нас угрюмые взгляды окружающих. Я повернула лошадь, решив, что если поеду, то и отец поедет за мной.

— Товарищи, — продолжал оратор, — неужели вы собираетесь стоять в стороне? Неужели вы позволите им продолжать относиться к вам хуже, чем к скоту? Или вы готовы восстать и бороться за свои права? Восстаньте и боритесь, товарищи. Боритесь за свой хлеб. Сейчас по реке везут зерно. Оно предназначено для королевских амбаров… ну да, ему ведь нужно много хлеба, не так ли? Ведь только вы, друзья мои, обязаны голодать.

— Уезжаем, — быстро сказала я, — следуйте за мной. Я уезжаю.

Я знала, что это был единственный выход. Я развернула лошадь и стала пробираться через толпу. С радостью я почувствовала, что отец едет следом за мной, и толпа — пусть неохотно — раздвигается, чтобы пропустить нас.

Пока мы не добрались до окраины города, я не решалась взглянуть на отца.

— Этот бродяга, — сказал он, — мутит народ. Он пытается организовать беспорядки.

— И судя по выражению лица некоторых, ему это вполне может удаться.

— Он не крестьянин.

— Да… не думаю.

— Он агитатор. Их появилось множество. Мне следовало бы схватить его за шиворот и доставить, куда положено.

— Именно этого я и боялась, и поэтому поехала, чтобы вы последовали за мной.

— Ты поступила умно. Они могли бы убить нас. Это подтверждает мои опасения.

— Какие именно?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Только не рассказывай матери. Это лишь растревожит ее. С некоторых пор я начал подозревать, что в стране действуют подрывные силы. Во всем мире есть люди, намеревающиеся свергнуть монархию, а вместе с нею и церковь. Другими словами, они замышляют революцию. Где бы эти люди могли начать свою кампанию? Конечно, в самом слабом месте. Это Франция. В течение многих лет она страдала от бездарного правления; в стране царит несправедливость; монархия позволила себе быть эгоистичной; народ обеднел; некоторые и в самом деле близки к голоду. Как видишь, Франция представляет для этих людей благодатную почву, в которую они бросают семена революции.

— И вы полагаете, что этот мужчина…

— Он один из многих. Очень скоро… возможно, это происходит уже в данный момент… люди, слушающие его, будут доведены до ярости. Бог знает, на что они могут решиться. Они пойдут громить лавки… разворовывать вещи… и они будут убивать всех, кто попытается остановить их.

— Как я рада, что нам удалось убежать.

— Ах, Лотти, я чувствую, что Франции предстоят тяжелые времена, если мы не сумеем остановить эти беспорядки. У нас есть новый король; у нас есть хороший министр Тюрго; будут и другие. У нас есть шанс… если только эти люди позволят нам его использовать.

В замок мы возвращались погруженные в тяжелые размышления.

* * *

Еще до конца дня мы узнали о том, что события на городской площади были началом беспорядков. Арман приехал к вечеру и сообщил, что на реке толпа атаковала лодки с зерном. Мешки разрезали, а зерно выбросили в реку.

Мой отец был в бешенстве.

— Уж, конечно, это не дело рук голодных, — возмутился он. — Я все более и более убежден в том, что это попытка организованной революции.

Арман рвался расправиться с бунтовщиками, но отец удержал его.

— Если эти люди добьются своего, произойдет кровопролитие, — сказал граф. — Это дело короля и его министров.

Сказать было легче, чем сделать. Эти события были началом того, что позже назвали «мучной войной».

Беспорядки начались одновременно в нескольких местах, и это подтверждало предположения о заранее организованных действиях. Были разбиты и разграблены лавки с продовольствием, во время этих событий погибло несколько человек.

Мать сказала, что я должна оставаться с ними, пока все не успокоится, но я была озабочена тем, что сейчас может происходить в Турвиле, а мысль, что моему сыну может грозить опасность, ужасала меня. Я собиралась немедленно уехать, но отец не желал и слышать об этом.

— В провинции не будет таких беспорядков, как в Париже или Версале, успокаивал он меня. — Не думаю, что это затянется надолго. Тюрго и Морпа знают, как разделаться с этими агитаторами.

Я представила себе юных короля и королеву, только что взошедших на престол, и толпу возбужденных людей, противостоящую им. Толпа — это страшная, бездумная, нерассуждающая сила, настроенная на разрушение, ослепленная завистью, — уверена, является самым страшным из семи смертных грехов, так как именно она рождает все остальные.

Отец считал своим долгом отправиться в Версаль, но мать уговорила его не ехать. И когда я узнала, что толпа направилась ко дворцу, размахивая по пути кусками заплесневевшего хлеба, требуя, резко снизить цены на продукты питания, угрожая в противном случае сжечь дворец, я обрадовалась, что он послушался ее.

Мы ничего не могли поделать. Мой отец пребывал а мрачном настроении. Он эти события предвидел. Он говорил:

— Мы, конечно, обязаны улучшить условия жизни бедняков, это правда, но это не выход. Мы должны отыскать людей, подстрекающих честных тружеников на бунт против их короля и парламента, против закона и порядка. Мы должны остановить их. Мы уже опоздали. Нам следовало сделать это раньше Король понимает, насколько я могу судить, положение дел и искренне озабочен бедами своего народа Но он вынужден собирать урожай, посеянный его дедом. Именно тот виноват во всем происходящем. Боже, даруй нашему молодому королю ум, силу и смелость, необходимые ему для того, чтобы спасти страну Я никогда особенно не интересовалась политикой и даже не предполагала, что мы так близки к катастрофе, но события последних дней, эта локальная война явно показывали, что дела обстоят именно так Король был смелым. Он отважился встретиться лицом к лицу с толпой. Говорили, что его поведение в Версале спасло дворец и положило конец войне Когда разъяренная толпа подошла к самым воротам, король послал принца де Бове во двор с обещаниями снизить цены на хлеб Если бы толпа подожгла дворец, как собиралась, это послужило бы сигналом к восстанию по всей стране против своих соотечественников, живших лучше, в первую очередь против дворян Это было чудом. Проведенное расследование выявило факты, доказывавшие правильность теории моего отца. Многие в этой толпе не только не были крестьянами, но и были далеки от того, чтобы голодать Хлеб, который они несли с собой, как выяснилось, был специально измазан золой, чтобы со стороны казалось, что он заплесневел. Один из так называемых голодающих крестьян был ранен, привезен в больницу и оказался слугой из королевского дома Некоторые женщины в толпе оказались переодетыми мужчинами. И чем больше появлялось подобных фактов, тем яснее становилось, что мятеж был организован.

Когда все раскрылось, предводители, не желая попадаться, потихоньку ускользнули, а повстанцы, оказавшись без руководителей, утихли и, опасаясь того, что их поймают и предадут суду, рассеялись. Во всей стране восстановился порядок.

Но каким-то неспокойным был этот порядок. Страна настолько быстро успокоилась, что было решено провести коронацию в назначенный срок. Она должна была произойти одиннадцатого июня. Мои родители собирались в Реймс для участия в церемонии, а я решила вернуться в Турвиль.

* * *

Прошло чуть больше месяца после моего возвращения в Турвиль, и я стала подозревать, что вновь забеременела. Когда предположения подтвердились, Шарль был рад, как и я. Мне предстояло пережить на ранних месяцах те же неприятности, что и во время первой беременности, но перспектива рождения второго ребенка меня вдохновляла. Я выбросила из головы воспоминания о недавних событиях. Шарль был склонен не замечать их; он явно не смотрел на жизнь так серьезно, как мой отец.

— Следовало вызвать военных и разогнать толпу, — считал он. — Если бы так сделали, беспорядки закончились бы тут же.

Я вспомнила о человеке на площади, обращавшемся к толпе, и усомнилась в том, что армия могла бы справиться с ним и ему подобными. Мне хотелось бы узнать побольше о людях, пытавшихся вызвать революцию во Франции, но, конечно, о них ничего не было известно, поскольку успех их планов как раз и зависел от их анонимности. Отец сказал, что подозревает людей из высших сфер. Он даже упомянул имя принца де Конти. Но зачем им нужно свергать режим, при котором они и без того превосходно устроились? Мой отец полагал, что здесь большую роль играют взаимные обиды, а в основе разногласий лежит зависть; а в такой стране, как Франция, в которой полно несправедливости, которая уже много лет изнемогает под бременем тяжелых налогов, в то время как ее правители купаются в роскоши, в такой стране достаточно бросить искру, чтобы возгорелось пламя.

Между тем шли недели, жизнь, казалось, возвращалась в нормальную колею, я уже почти позабыла о «мучной войне», хотя время от времени вспоминала о человеке на площади.

В один из дней я не выходила из своей комнаты. Я хорошо запомнила этот жаркий августовский день, когда я ощущала беспокойство и желала, чтобы побыстрее пролетели ближайшие месяцы. В дверь постучали.

Я разрешила войти, и появилась служанка, сообщившая, что внизу какая-то женщина хочет видеть меня.

— Она приехала издалека, — сказала девушка, — и привезла с собой ребенка. Она утверждает, что вы ее примете.

Я тут же спустилась вниз и, когда увидела, кто именно стоит в холле, бросилась к ней с радостным криком:

— Лизетта! Наконец-то ты приехала! Как я старалась разыскать тебя! Как я рада тебя видеть!

— Я знала, что ты скажешь именно это, — ответила она.

В ее прекрасных синих глазах светилась признательность. Я уже успела забыть, какая она хорошенькая. Лизетта была довольно скромно одета, ее чудесные волосы с трудом удерживали шпильки, так что вьющиеся прядки выбивались на лоб и на шею, улыбалась она полуизвиняясь-полунежно, а я могла думать лишь об одном — наконец ко мне вернулась моя подруга Лизетта.

— Мне пришлось приехать, — произнесла она. — Мне некуда деться. Я подумала, что ты не откажешь мне в помощи. Я не могла обратиться к тете Берте.

— Я рада, что ты приехала. Этот маленький мальчик твой? Я слышала, что у тебя сын.

Лизетта положила руку мальчику на плечо. Он выглядел постарше моего Шарло.

— Луи-Шарль, — велела она, — возьми руку мадам, как я тебя учила.

Мальчик взял мою руку и поцеловал ее. Я решила, что он прелестен.

— Мне так много нужно рассказать тебе, — сказала Лизетта.

— А мне не терпится выслушать тебя, — ответила я. — Как ты добиралась? Издалека ли? Не голодны ли вы?

— Мы приехали верхом… Луи-Шарль вместе со мной. Меня сопровождал слуга моих соседей. Сейчас он на конюшне. Наверное, ему найдется, где переночевать. Утром он уедет назад.

— Конечно, конечно, — сказала я.

— Мне нужно так много рассказать тебе… но… нельзя ли мне сначала умыться?

— Ну, конечно, а кроме того, тебе нужно поесть. Я прикажу пока приготовить комнату для тебя и для сына.

Я позвала слуг. Велела приготовить поесть… комнату… и все необходимое. Я распорядилась также накормить и устроить на ночлег слугу, который сопровождал Лизетту.

Я так радовалась ее приезду, что не могла дождаться момента, когда она, наконец, умоется, поест и уложит мальчика спать. Я провела Лизетту в одну из маленьких комнат замка, где мы могли уединиться и где я спокойно могла выслушать ее рассказ.

Ее брак оказался неудачным. Она совершила огромную ошибку. Во время посещения с тетей Бертой родственников ее познакомили с фермером Дюбуа Он настолько влюбился в нее, что она была потрясена его чувствами и в какой-то безумный момент дала согласие на брак.

— Это было ошибкой, — сказала она. — Я не могу быть женой фермера. Он не устраивал меня ни в каких отношениях. Он обожал меня… но от такой преданности быстро устаешь. Одно время я даже носилась с мыслью убежать из дома, приехать к тебе и положиться на твою милость.

— Так и надо было сделать, — согласилась я Ах, как мне не хватало тебя, Лизетта.

— Но ты ведь теперь мадам де Турвиль У тебя есть прекрасный замок и преданный муж.

Я пожала плечами, а она внимательно Посмотрела на меня.

— Ты счастлива? — спросила она.

— О да… да… вполне счастлива.

— Я рада за тебя. Мне кажется, что самое ужасное, что может случиться с женщиной, — это неудачный брак.

— Твой месье Дюбуа все же обожал тебя Ты бросила его, Лизетта?

— Я как раз к этому и подхожу. Он умер. Вот почему я оказалась здесь.

— Умер! Ох, Лизетта…

— Ну да, конечно, он был хорошим человеком, но я от него устала. Я хотела избавиться от него, хотя, конечно, не хотела, чтобы это произошло именно так Я оставила всякие надежды. Как говорится, как постелишь, так и поспишь. Я пыталась стать женой фермера, Лотти. Я изо всех сил старалась, но у меня не очень-то получалось. Тем не менее, Жак не проявлял особого недовольства, а у меня был мой славный малыш.

— Должно быть, он служил тебе утешением.

— Безусловно. Не думаю, что у меня хватило бы смелости явиться сюда, если бы не он.

— Но почему, дорогая Лизетта? Ты же знаешь, я всегда была рада видеть тебя.

— Ну да, когда-то у нас с тобой были счастливые деньки, верно? Помнишь эту гадалку? Ведь именно там ты впервые встретилась со своим мужем. Я думаю, он влюбился в тебя с первого взгляда. Бедняжка Софи. Какая трагедия! Но она освободила тебе путь, Правда?

— Я бы не смотрела на это так. Я часто думаю о Софи.

— Она могла бы выйти за него замуж.

— Не думаю, что она была бы счастлива, случись так. Я могу утешаться лишь тем, что она сама сделала свой выбор.

— По крайней мере, ты счастлива.

— Да, имея моего милого маленького мальчика… Кстати, Лизетта, я жду второго ребенка.

— Лотти! Как это чудесно! Твой муж доволен?

— Он рад точно так же, как и наши родители.

— Все это хорошие новости. Но я должна поговорить с тобой. Я должна поговорить с тобой очень серьезно… поскольку мне некуда податься.

— Некуда податься! Но ты уже находишься здесь. Ты вернулась. Как ты можешь говорить, что тебе некуда податься?

— О, ты очень добра ко мне. Я знала, что так и будет. Всю дорогу сюда я внушала себе именно эту мысль. Но мы полностью разорены… мы потеряли абсолютно все. Во всем виноваты эти ужасные люди. Я даже и не предполагала, что здесь… в этом мирном местечке… ну, ты же знаешь об этой ужасной войне.

— О «мучной войне»? — спросила я. — О да, я очень хорошо знаю, насколько страшной она может быть. Я слышала агитатора, подбивавшего людей на бунт. Это было ужасно.

— Страшно стать их жертвами, оказаться в самом центре событий, Лотти, — она прикрыла лицо руками. — Я пытаюсь закрыть глаза, но ты же знаешь, что, закрывая глаза, от воспоминаний не избавишься. Видишь ли, он был фермером, и у него в амбарах было много пшеницы и кукурузы. Они пришли… взломали амбары, начали вытаскивать зерно. Я никогда не забуду эту ужасную ночь, Лотти. Темнота, разорванная светом факелов, которые они несли в руках, эти крики… эти угрозы. Жак выбежал, чтобы посмотреть, что происходит. Он попытался остановить их. Один из бандитов сбил его с ног. Я стояла у окна с Луи-Шарлем. Я увидела, как он упал, а они налетели на него с палками и вилами и со всем прочим, что таскали в качестве оружия. Это творили его собственные батраки… а он всегда был так добр к ним. Он был таким добряком, этот Жак. Конечно, он надоедал мне, и я мечтала о том, чтобы убежать… но он действительно был добрым человеком. Они сожгли все амбары и весь хранившийся там хлеб.

— Это же преступники! — воскликнула я. — Они вовсе и не собираются кормить хлебом бедняков. Они уничтожают хлеб везде, где только могут. Неужели этим они думают поправить дело с плохим урожаем? Ах моя бедная Лизетта, как же ты настрадалась!

— Вместе с Луи-Шарлем я убежала к соседям, жившим в полумиле от нас. Всю ночь я простояла у окна, а когда настал рассвет, увидела дым, поднимавшийся от развалин, которые еще совсем недавно были моим домом. Вот так, Лотти, я потеряла своего мужа и свой дом. И теперь у меня нет ничего… вообще ничего. Несколько недель я жила у соседей, но не могла оставаться там долго. И тогда я подумала о тебе. Я решила — отправлюсь-ка к Лотти. Положусь на ее милость и буду просить дать мне крышу над головой. Я могу быть полезной, могу служить горничной, могу заниматься чем угодно… если ты позволишь мне остаться здесь с моим малышом.

В моих глазах стояли слезы, когда я обняла ее и прижала к себе.

— Не говори больше ничего, Лизетта. Конечно же, ты останешься здесь. Я пыталась разыскать тебя. Тетя Берта не хотела помочь мне. Но теперь ты здесь и тебе нечего бояться. Ты вернулась домой.

Она была очень благодарна.

Она сказала:

— Я знала, что ты примешь меня… но есть ведь и другие… ты же живешь здесь в новой семье.

— Они должны будут принять тебя так же, как я, Лизетта.

— Ты говоришь, что они должны. Ты сможешь на этом настоять?

— Я могла бы настоять. Но в этом не будет необходимости. Шарль очень беспечный человек. Он пару раз спрашивал о тебе. А его родители — очень добрые. добрые и спокойные люди. Они никогда ни во что не вмешиваются. Мой свекор инвалид и редко покидает свою комнату. У Шарля есть сестра Амелия, которая вскоре выходит замуж. Я думаю, они с радостью примут тебя.

— А если нет?

— Тогда им придется это сделать. Не беспокойся. Это просто чудесно, что ты наконец вернулась. Нам будет очень весело. Нам есть о чем с тобой поговорить. Временами здесь бывает скучновато.

— Что? Имея такого мужа?

— Он часто уезжает. А мне тебя очень не хватало Теперь мы заживем как в старые добрые времена.

— Если позабыть о том, что ты теперь жена, а я вдова.

— Ведь у нас есть два славных малыша, и я очень надеюсь, что они станут друзьями.

Мы с Лизеттой расположились в небольшой гостиной рядом с холлом, чтобы видеть, когда Шарль вернется. Мы болтали с ней, как когда-то, почти без передышки, прерывая друг друга, вспоминая забавные эпизоды из прошлого, забрасывая друг друга вопросами.

Неожиданно в дверях появился Шарль. В течение нескольких секунд, пока он рассматривал Лизетту, в комнате стояла напряженная тишина. Она смотрела на него несколько вызывающе. Бедняжка Лизетта побаивается, что он ее выгонит, подумала я.

Я воскликнула:

— Как ты думаешь, что произошло? Лизетта приехала.

Лизетта неуверенно улыбнулась.

— Мы не знакомы, — сказала она.

— Почему же? — возразил он. — Вы были у гадалки.

— Так вы запомнили. Вы спасли нас обеих.

— У Лизетты несчастье, — вмешалась я, — ее мужа убили, а дом сожгли. Это была толпа., бунтовщики, которые пришли грабить зерно.

— Это ужасно, — сказал Шарль. Похоже, он уже оправился от удивления и, войдя в комнату и сев, спросил, глядя на Лизетту:

— Как вы добрались сюда? За нее ответила я.

— Верхом. Она приехала издалека, ее сопровождал слуга, которого одолжили ее соседи. Шарль кивнул.

— Толпа, — пробормотал он. — Безумная толпа. Те, кто вызвал возмущение, должны понести ответственность.

— Слава Богу, теперь они поутихли, — сказала я и добавила:

— Лизетта привезла с собой маленького сына. Он просто очарователен. У него прекрасные манеры. Я уверена, наш Шарло будет очень рад его обществу.

Шарль повторил вслух:

— Маленький мальчик…

— Его совершенно измотало путешествие, — пояснила я. — Сейчас он крепко спит.

Некоторое время Шарль побыл с нами, а затем сказал:

— Я покину вас, чтобы вы могли вволю поболтать.

Должно быть, вам есть что порассказать друг другу.

Позже мы встретимся.

Он слегка пожал мою руку и поклонился Лизетте. Когда мы остались вдвоем, Лизетта взорвалась:

— Похоже, он не хочет, чтобы я оставалась здесь.

— Почему бы ему не хотеть?

— Он не забыл о том, что я всего лишь племянница экономки.

— Шарля это не волнует.

Она стала серьезной и сердито взглянула на меня; ее губы искривились, казалось, она потеряла над собой контроль.

— Волнует, — сказала она тихо, — и еще как волнует.

— Нет, Лизетта, ты ошибаешься. Мне бы это даже и в голову не пришло. Точно так же, как и Софи… в старые времена.

Ее раздражение как рукой сняло, она вновь улыбалась.

— Я всегда знала, что ты настоящий друг, Лотти, — сказала она.

Мы продолжали беседовать, но ее настроение изменилось, она стала говорить более осмотрительно. Появление Шарля встревожило ее. Я вспомнила о том, что она крайне утомлена, и поэтому ей следует лечь в постель пораньше. Я проводила Лизетту в отведенную ей комнату как почетную гостью. Мне хотелось порадовать ее, заставить забыть обо всем, через что ей пришлось пройти. Мне хотелось увидеть ее такой же жизнерадостной, как в старые добрые дни.

На прощание я нежно поцеловала ее.

— Дорогая Лизетта, — сказала я, — мне хочется, чтобы ты почувствовала, что приехала домой.

Затем я подошла к кроватке, временно поставленной в ее комнате, где спал ее сын.

Я взглянула на него и сказала:

— Жду не дождусь его встречи с Шарло. Это произойдет завтра.

Затем я прошла в нашу с Шарлем спальню. Шарль уже ждал меня. Он с задумчивым видом сидел в кресле и, когда я вошла, произнес:

— Лотти, подойди ко мне.

Я подошла к нему. Он обнял меня и посадил на колени.

— Итак, — сказал он, — похоже, появилась твоя сообщница по преступлению.

— Преступлению? — воскликнула я. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду преступное непослушание испорченных девчонок, которые обманывают старших и убегают из дома, чтобы посетить злую сводню.

— Ты еще не забыл?

— Забыть тот миг, когда я впервые увидел свою любимую?

— Шарль, — сказала я, — мне кажется, ты обеспокоен.

— Чем?

— Появлением Лизетты.

Он пожал плечами.

— Что она будет делать здесь? Ты найдешь ей какое-нибудь занятие? Мне кажется, из нее получилась бы неплохая камеристка. Возможно, она в курсе последней моды, а если нет, то неплохо было ознакомиться.

— Я не хочу, чтобы она чувствовала себя здесь служанкой, Шарль.

— Она племянница служанки.

— Весьма незаурядной служанки, скажем так. Мне кажется, тетя Берта обиделась бы, узнав, что ее называют служанкой.

— Но разве она не экономка в Обинье?

— Ну да, но ведь она занимает там особое положение. Можно назвать ее королевой Нижнего Царства, причем, уверяю тебя, для аудиенции с ней необходимо выполнять протокольные формальности. Приходится чуть ли не испрашивать эту аудиенцию. Я думаю, Лизетта всегда сознавала, что она не является одной из нас… я имею в виду Софи и себя… и в то же самое время она получала вместе с нами образование.

— Это было ошибкой. От образованности у людей появляются идеи. Я рассмеялась.

— Именно для этого и дается образование.

Он молчал, я обняла его за шею.

— Скажи мне, о чем ты думаешь?

— Я просто размышляю, — ответил он. — Мне кажется, что она может оказаться в каком-то смысле! интриганкой.

— Интриганкой! Что ты этим хочешь сказать?

— Кажется, она околдовала тебя.

— Шарль, это чепуха. Она моя подруга. Она прошла через тяжкие испытания. У нее на глазах толпа убила мужа.

— Не нужно волноваться, — сказал он. — Конечно, она может остаться у нас, пока не найдет какое-нибудь занятие.

— Занятие? Что ты имеешь в виду?

— Ну какое-нибудь место… может быть, она станет чьей-нибудь горничной, если уж ты не Хочешь, чтобы она выполняла эти обязанности при тебе.

— За что ты ее не любишь?

— Мне не за что любить ее или не любить.

— Ты говоришь так, будто не хочешь, чтобы она находилась здесь.

— Дорогая моя Лотти, ведь у нас здесь не приют для бездомных и обездоленных.

— У тебя есть какие-нибудь причины не любить ее?

Он слегка отстранился от меня.

— Какие у меня могут быть причины?

— Ты, мне кажется, настроен… враждебно.

— Дорогая моя Лотти, для меня это вовсе ничего не значит. Ведь мне не придется видеться с ней, не так ли? Или ты предполагаешь, что я должен относиться к ней как к почетной гостье?

— Шарль, не хочешь ли ты сказать, что возражаешь против ее пребывания в этом доме? Потому что, если это так…

— То ты убежишь вместе с ней. Я знаю. Вы поедете в Обинье… две авантюристки. Лотти, моя милая, любимая Лотти, мать моего сына, которой вскоре предстоит стать матерью еще одного моего ребенка, я желаю тебе только счастья. Я готов любой ценой доказать тебе свою любовь. Кем бы я ни был до того, как встретился с тобой, кем бы я ни был сейчас… я твой, Лотти.

— Что за очаровательная речь! — я расцеловала его. — Интересно, что ее вызвало?

— Ты — моя красавица жена и мать моих детей, Я не нарадуюсь на тебя.

— Сегодня вечером ты и впрямь выглядишь любящим мужем. Но как все это связано с Лизеттой?

— Никак. Но все, что пытался тебе сказать о ней, было лишь для того, чтобы ты задумалась, разумно ли оставлять Лизетту в доме?

— Я не вижу к этому никаких препятствий и хочу, чтобы она чувствовала себя здесь счастливой. Я собираюсь настаивать на том, чтобы она здесь осталась и чтобы к ней в доме хорошо относились.

Он привлек меня к себе и поцеловал в шею.

— Да будет так, как решила мадам.

* * *

В эту ночь мне не спалось. Впрочем, Шарлю тоже. Он был очень нежен и вновь и вновь уверял, что любит меня. Я думаю, он старался загладить свою вину за весьма холодный прием Лизетты, к которой, как он знал, я хорошо относилась. Мы лежали бок о бок, сплетя руки, молча.

Когда я проснулась, его не было рядом со мной. Было очень рано, и первой моей мыслью была мысль о Лизетте. Я была счастлива, что она вернулась, пусть даже при столь печальных обстоятельствах, и я была тронута тем, что в тяжелых обстоятельствах она вспомнила именно меня. Потом я подумала о слуге, с которым она приехала, и мне пришло в голову, что ему следовало бы отдохнуть денек перед тем, как отправиться в трудный обратный путь.

Одевшись, я спустилась вниз и прошла к конюшне. Я уже подходила к воротам, когда заметила, что в конюшню кто-то входит. И хотя я видела этого человека со спины, мне было ясно, что это посторонний.

Я окликнула его:

— Подождите минутку…

Человек скрылся в конюшне, видимо, не услышав меня. Я решила, что это слуга, с которым приехала Лизетта, и что он собирается седлать своего коня, чтобы отправиться в путь. Я хотела снабдить его на дорогу провизией и подсказать ему, чтобы он зашел за нею на кухню.

Я заглянула в конюшню, но там никого не было видно. В это время во дворе раздались шаги. Это был главный конюх Леру. Я пошла ему навстречу.

— Доброе утро, Леру, — сказала я. — Вы позаботились о слуге, который сопровождал даму, приехавшую вчера?

— О да, мадам, — ответил он. — Он плотно поужинал и хорошенько выспался.

— Кажется, он собирается уезжать. Я видела, как он вошел в конюшню, но, заглянув туда, не увидела его. Думаю, следует дать ему с собой в дорогу провизии… может быть, мясного пирога или еще чего-то. А может быть, ему лучше отдохнуть день перед отъездом. Дорога ведь неблизкая.

— Кажется, он собирался уехать рано утром, мадам.

— Ему виднее. Но все же его следует снабдить едой на дорогу. Он должен быть где-то в конюшне. Я видела, как он входил туда.

— Я отыщу его, мадам, и передам ваши слова. Но в этот момент мы услышали цокот копыт, и из конюшни выехал всадник.

— Постой, дружище! — воскликнул Леру. Всадник, не обращая внимания на оклик, проехал дальше.

— Он не заметил нас, — сказал Леру.

— Он даже не слышал, как вы его позвали.

— Возможно, он глуховат, мадам.

— Вообще, он вел себя странно.

— Ну, теперь, так или иначе, а он уехал, мадам. Его уже не остановишь и ничего ему не предложишь.

— Меня удивляет, что он так и не показался нам и не захотел переброситься даже словечком.

Леру почесал в затылке и направился в конюшню. Я поднялась в комнату Лизетты. Она все еще лежала в кровати и с распущенными локонами и заспанными глазами выглядела прелестно.

— Ты, наверное, очень устала, — сказала я.

— Просто истощена, — ответила она. — Ты даже не представляешь, до чего же хорошо оказаться здесь… в таком чудесном месте… с тобой…

— На твою долю достались тяжкие испытания…

— Бедный Жак! Я просто не могу забыть эту картину… Как он упал на землю, а вся эта ужасная толпа набросилась на него. И все же… мне следовало быть…

— Тебе следует забыть об этом, — сказала я. — Бесполезные сожаления ни к чему не ведут. Да, кстати, этот твой слуга — странный какой-то. Я окликнула его, но он не ответил. Он что, глуховат?

Мгновение она колебалась, а потом сказала:

— Да… думаю, что глуховат, но не сознается в этом.

— Я позвала его, а он не ответил мне. Я была уверена, что он вошел в конюшню, но, когда я заглянула туда, там никого не было.

— А ты вошла внутрь?

— О, нет…

— Ну, наверное, он нагнулся, чтобы осмотреть подковы или копыта. Он очень заботится о Лошадях. Так значит, ты говоришь, он уехал?

— Да. Он даже не повернул головы, когда выезжал из конюшни. Его окликнул Леру, но он просто-напросто проехал мимо.

— Он очень спешит домой. Его просили вернуться как можно скорей. Вообще, они сделали мне большое одолжение, отпустив его со мной, поскольку без него там трудно обойтись.

Я продолжала думать об этом человеке, и неожиданно что-то мелькнуло у меня в голове.

— Знаешь, — сказала я, — мне кажется, я где-то уже видела его раньше.

— Где ты могла его видеть?

— Не знаю. Просто мне так показалось.

— Ну, говорят, у каждого человека на земле есть свой двойник. Интересно бы встретить своего двойника, верно?

Она рассмеялась и сразу стала похожей на ту девчонку, которую я давным-давно знала и любила.

Я горячо и искренне воскликнула:

— Ах, Лизетта, я так рада тому, что ты приехала.

* * *

Я была очень счастлива, что снова со мной Лизетта. Теперь моя жизнь изменилась. Она сама устранила все шероховатости, которые могли бы возникнуть а связи с ее присутствием в доме, согласившись стать моей камеристкой.

— Дама твоего положения просто обязана иметь камеристку, — сказала она. — И уж не знаю, кто лучше меня сможет справиться с ее обязанностями.

Она сама отказалась есть за одним столом с нами, на чем я собиралась настаивать, несмотря на предполагаемые протесты со стороны Шарля. Я понимала, что ему не слишком нравится моя идея обращаться с Лизеттой как с членом семьи; и кроме того, я понимала, что Лизетта весьма чувствительна к своему положению, столь же неопределенному, каким оно было и в Обинье, человека, находящегося со мной и с Софи на дружеской ноге, но не являющегося нам ровней. Как раз мне-то хотелось относиться к ней как к равной, но она этого не желала.

Она решила есть в небольшой комнатке, примыкающей к ее спальне, вместе с Луи-Шарлем и сама ходила на кухню за едой, так что никто из прислуги не занимался ее обслуживанием.

Сначала я заявила, что все это ненужная чепуха, но чуть позже поняла, что даже в таком, избавленном от лишних формальностей хозяйстве, как у Турвилей, среди прислуги всегда найдется место для зависти и недоброжелательства.

Лизетта оказалась крайне тактичной. С членами семьи она вела себя весьма сдержанно и, лишь оставаясь наедине со мной, вновь превращалась в мою проказливую подружку.

Со стороны родителей Шарля возражений не было. Его отец большую часть времени проводил в своих комнатах, а его жена старалась держаться поближе к нему. Она всегда была со мной приветлива, и хотя оба они казались весьма бесцветными людьми, я была благодарна им за то, что они не вмешивались в мою жизнь и предоставили мне возможность самой руководить домашним хозяйством. Амелия быстро подружилась с Лизеттой, которая взялась причесывать ее, и они проводили вместе много времени, занимаясь обсуждением приданого. Будущая свадьба Амелии была главным событием в доме, и поэтому прибытие Лизетты не привлекло большого внимания, и понемногу все устроилось. Я сказала ей, что она похожа на хорошенького котеночка, когда лежит в своей кровати, свернувшись в клубок.

— Да, и при этом я мурлыкаю, зная, что ежедневное блюдечко сливок мне обеспечено, — рассмеялась она.

С ее прибытием моя жизнь в самом деле изменилась. Месяцы беременности вместо того, чтобы тянуться до бесконечности, были заполнены веселым смехом и болтовней. В основном мы вспоминали прошлое и лишь изредка, при воспоминании о Софи, в разговорах проскальзывала грустная нота.

В это время много говорили об американских колонистах, вступивших в контакт с правительством Англии из-за налогов, которые, по словам многих, были немилосердно взвинчены. Шарль заявил, что, вне всяких сомнений, вскоре начнется война между Англией и ее колонией, если англичане не образумятся.

Ему нравилось посмеиваться над англичанами, и я знала, что он делает это в шутку, и все равно отказывалась принимать участие в таких развлечениях. Да и в любом случае мои мысли были заняты в основном грядущим появлением на свет ребенка.

Зима шла к концу. Стоял февраль, наступила пора родов.

Лизетта постоянно была рядом. У нее не было особых склонностей к исполнению обязанностей няньки, но отсутствие этих качеств с лихвой искупалось ее жизнерадостностью, которая передавалась мне.

Роды прошли нормально. Я была довольна тем, что на этот раз у меня родилась дочь, а Шарль был вне себя от счастья. После некоторых споров мы, наконец решили назвать ее Клодина.

ГРИЗЕЛЬДА

Все мои радости сосредоточились в детской, где новорожденную почтительно разглядывали Шарло и Луи-Шарль. Поэтому я почти не интересовалась событиями, происходящими в окружающем мире. Клодина оказалась шумным ребенком с хорошими легкими и глоткой и с первых же дней решительно заявила о своих правах.

— Она не похожа на месье Шарло, — сказала нянька. — Своевольная девочка, ничего не скажешь.

Родилась она, по правде говоря, довольно страшненькой, но с каждым днем на глазах хорошела. У нее были пушистые темные волосы, весьма густые для младенца такого возраста, и ясные голубые глаза.

Ее все обожали, а когда она плакала, то одно удовольствие было смотреть на Шарло, стоящего у ее колыбельки и бормочущего: «Тихо! Тихо! Шарло с тобой».

Я была счастлива со своими детьми.

Шарль в последнее время, похоже, не мог говорить ни о чем больше, кроме как о стычках англичан со своими колонистами. Сначала мне казалось, что он принимает сторону колонистов лишь из желания поддразнить меня как англичанку. Он часто напоминал мне, отчасти с сожалением, что я больше похожа на англичанку, чем на француженку, и это было правдой, хотя трудно было найти более типичного француза, чем мой отец, да и Жан-Луи, так долго воспитывавший меня, по странному совпадению, был наполовину французом и в Англию попал благодаря моей маме-англичанке. Однако я была англичанкой — по внешности, по манерам — по всему. Несмотря на то что я совершенно свободно говорила по-французски и часто даже думала на этом языке, Шарль нередко вспоминал мое английское происхождение, а когда нам случалось ссориться, любил говорить: «Ну да, чего еще ждать от англичанки».

То ли он питал естественную для француза антипатию к англичанам, то ли поддразнивал меня, но так или иначе словесная война между нами продолжалась, а война реальная, конечно, подогревала ее.

Не очень разбираясь в ситуации, я тем не менее защищала англичан, что доставляло ему удовольствие, позволяя вновь и вновь доказывать мне, как я не права — Вот увидишь, — как-то сказал он, — это может означать войну между Англией и Францией.

— Ну, знаешь, не очень-то похоже на французов, чтобы они бескорыстно согласились за кого-нибудь воевать.

— В данном случае речь идет об идеалах свободы, моя дорогая.

— Франции вполне хватает собственных неприятностей, — возразила я. — С чего это вам беспокоиться о колонистах чужой страны, расположенной на другом краю света, когда ваши крестьяне постоянно готовы восстать. Возможно, как раз им больше всего и нужно то самое справедливое отношение, о котором вы так много болтаете.

— Ты говоришь как революционерка, — сказал Шарль.

— А ты говоришь как дурак. Как будто Франция пожелает вступить в войну из-за дела, которое касается совершенно иной страны.

— Здесь сильны именно такие настроения.

— С единственной целью — досадить Англии.

— Они сами загнали себя в такую ситуацию. Это не мы ее создали.

— Но вы желаете на ней нажиться. Вот такие у нас шли беседы.

Примерно к тому времени, когда Клодине исполнилось пять месяцев, была опубликована Декларация о независимости Америки, и Шарль ликовал.

— Эти храбрые люди сражаются с могучей страной за свою свободу. О Боже, я хотел бы присоединиться к ним. Знаешь, ходят разговоры о том, что Франция собирается послать туда свою армию?

Я решила, что Шарлю попросту наскучила жизнь в Турвиле. Он был мало приспособлен к роли хозяина такого большого поместья. Я кое-что знала о том, как положено вести дела в таких крупных имениях, — я видела, как отец управляет Обинье, наблюдала жизнь наших поместий в Клаверинге и в Эверсли, поэтому понимала, что у Шарля просто нет к этому склонности. Разумеется, у нас был управляющий, но управляющий, даже самый лучший, не может заменить настоящего хозяина.

К разговорам об войне колоний за независимость и о роли, которую собиралась играть в ней Франция, я прислушивалась вполуха — по-настоящему меня занимали только мои дети. К тому же мы вели долгие разговоры с Лизеттой, ездили верхом, бродили по окрестностям. Мне доставляло большое удовольствие общество Лизетты.

В декабре Шарль отправился в Париж и пробыл там несколько недель. Когда он вернулся, выяснилось, что его энтузиазм относительно этой войны напоминает лихорадку. В Париже он познакомился с тремя представителями Америки — Бенджамином Франклином, Сайласом Дином и Артуром Ли. По его словам, весь Париж говорил только о них, их приглашали в самые знатные дома, и никто не принимал во внимание их необычную внешность — французы горели желанием выслушать рассказы о войне за независимость.

— Их манеры исключительно просты, — рассказывал Шарль, — Волосы у них не напудрены, а одежда очень простого покроя и сшита из такой простой ткани, какой я никогда не видел. Но Париж от них без ума. Народ требует, чтобы мы немедленно начали войну против англичан.

Еще раньше в этом же году он вступил в общество маркиза де Лафайета. Огромное впечатление произвела на него покупка маркизом боевого корабля, который он нагрузил оружием и после преодоления некоторых осложнений отправил в Америку.

В стране были очень сильны антианглийские настроения, но король твердо стоял на своем: Франция не должна вмешиваться в эту войну.

Так обстояли дела в тот момент, когда прибыл посыльный из Обинье.

Моя мать получила письмо из Эверсли, в котором сообщалось, что бабушка очень больна и непременно хочет видеть нас. Сабрина писала, что, если у нас есть хоть какая-то возможность приехать, мы сможем обрадовать этим Клариссу, но если мы не поспешим, то, может статься, упустим возможность попрощаться с ней.

Сабрина явно была расстроена, так как они с бабушкой бок о бок прожили всю жизнь.

Дикон так и не оправился после смерти своей жены, — продолжала она. Это, конечно, страшно опечалило всех нас. Бедный Дикон! К счастью, сейчас он очень занят и большую часть времени проводит в Лондоне. Дела не позволяют ему полностью предаться скорби по поводу понесенной утраты…

Меня интересовало, как он выглядит. И чем занимается? Наверное, высматривает новую богатую наследницу, — цинично думала я. — Впрочем, теперь меня это не интересует. Я жена и мать.

Моя мать приписала от себя: «Моя милая, я знаю, что требую от тебя слишком многого, прося оставить дом и детей, но мы не пробудем там долго… ровно столько, сколько нужно, чтобы повидаться с твоей бабушкой. Как говорит Сабрина, другой возможности у нас может и не быть. Я отправляюсь в любом случае, но было бы просто чудесно, если бы, ты могла сопровождать меня. Бабушка очень хочет видеть именно тебя».

Когда я показала письмо Шарлю, он сказал, что я обязательно должна ехать.

Лизетта решила, что мне будет интересно повидать родной дом. Она тоже была бы не прочь отправиться со мной, но об этом не могло быть и речи.

— Не задерживайся, — умоляла она меня. — Я просто не представляю, как буду здесь без тебя. Шарль напутствовал меня:

— Постарайся хоть ты вразумить их. Если они не образумятся, их ждет унизительное поражение. Они дождутся, что Франция отправится воевать за Атлантику — Я еду не с дипломатической миссией, а всего лишь навестить больную бабушку, — напомнила я.

— Но тогда постарайся не задерживаться, — сказал он. — А то здесь без тебя будет очень скучно.

* * *

Мои чувства были смешанными, когда мы с матерью направлялись к побережью вместе с моим отцом, провожавшим нас до самого пакетбота, отплывавшего в Англию. Было очень грустно прощаться с детьми, Шарлем и Лизеттой, но одновременно я волновалась за бабушку и, честно говоря, ощущала радостное возбуждение при мысли о том, что снова увижу Эверсли. Наверное, мать чувствовала примерно то же самое, хотя выглядела весьма подавленной.

Путешествие через Ла-Манш прошло без происшествий, и мы прибыли в Дувр во второй половине дня, так что к вечеру уже добрались до Эверсли.

Старое семейное гнездо выглядело точно таким, каким я его запомнила, возможно, не столь впечатляющим, как замок Обинье, но по-своему величественным.

Услышав, как мы въезжаем, во двор выбежала Сабрина и бросилась обнимать нас.

— Ах, как чудесно вновь видеть вас! — воскликнула она. — Как я рада, что вы смогли приехать.

— Как дела у мамы? — спросила моя мать.

— Она слаба… но очень оживилась, узнав, что сможет повидаться с вами. Я уверена, это пойдет ей на пользу. А вот и Дикон.

Действительно, появился Дикон — человек, который долгое время один занимал все мои мысли. Он был именно таким, каким я его запомнила, «слишком крупным человеком», как однажды кто-то сказал о нем; и выглядел он, как всегда, великолепно. К сожалению, его светлые локоны покрывал парик, но глаза, похоже, стали еще более пронзительно синими.

— Сепфора! — воскликнул Дикон, бросившись к моей матери. Он обнял ее, и я заметила, что она попыталась высвободиться из его объятий, но он, как бы не замечая этого, продолжал обнимать ее.

И только потом Дикон посмотрел на меня. Он тихо произнес мое имя.

— Лотти… Лотти… Взрослая Лотти. Я протянула ему руку, но он не обратил на это внимания и со смехом, подхватив меня, подбросил в воздух.; — Как чудесно… Лотти здесь.

Сабрина смотрела на него с тем смешанным выражением восхищения, нежности и обожания, которое я так хорошо помнила. Я увидела, как мать поджала губы, и подумала: ничто не изменилось. Что же касается меня, я ждала этого Момента с тех самых пор, как узнала о предстоящем визите.

— Они, должно быть, устали с дороги, — произнесла Сабрина. — Как прошло ваше путешествие? Комнаты для вас готовы… ваши прежние комнаты. Я решила, что это вам понравится. Но, может быть, вы сначала поздороваетесь с Клариссой?

— Конечно, — отозвалась мать, — мы сейчас же пойдем к ней.

Сабрина повела нас наверх по лестнице путем, который я прекрасно помнила.

Дикон шел рядом. Он положил мне руку на плечи.

— Лотти, — сказал он, — как я рад твоему приезду. Я сухо ответила:

— Надеюсь, бабушка не слишком серьезно больна.

— Годы берут свое, — проговорила Сабрина, — а за последние месяцы она сильно сдала. Вот почему я и решила, что вам лучше приехать сейчас.

— Впрочем, им следовало бы приехать раньше, — добавил Дикон.

Сабрина улыбнулась.

— Ну конечно, им следовало бы. Мы все были огорчены тем, что вы покинули нас, уехав за границу.

— Вам в утешение остался Эверсли, — сказала я, посмотрев на Дикона.

Я говорила себе: «Теперь все совсем иначе. Я наконец разобралась в тебе. Я знаю, что тебе был нужен Эверсли, а не я».

Я должна все время помнить об этом, так как с первых же минут встречи я стала подпадать под обаяние Дикона, но меня переполняло чувство обиды.

Мы прошли в бабушкину комнату. Она сидела в кровати и выглядела слабой, но очень милой в украшенной кружевами розовой ночной кофточке.

— Сепфора! — воскликнула она, и мать бросилась к ней. — И Лотти! Ах, вы мои дорогие. Как прекрасно, что вы приехали. Сколько же времени прошло…

Мы обнялись, и она попросила нас сесть по обеим сторонам кровати.

— Ну, рассказывайте мне свои новости, — потребовала она. — Расскажите о милых малютках Шарло и Клодине. Ах, Лотти, как странно думать, что ты уже мать. Ты еще сама выглядишь как дитя.

— Время идет. Я больше не дитя, бабушка.

— Милая Лотти, она, как всегда, прелестна. Ведь верно же, Сабрина? Дикон?

Сабрина кивнула, а Дикон сказал:

— Она стала еще прелестнее. Взрослая Лотти, Лотти-женщина. Она очаровательнее, чем Лотти-ребенок.

Сабрина и бабушка взглянули на него, и у них на лицах появилась улыбка, которую я так хорошо помнила. А на лице моей матери появилась жестокость, и все мы словно вернулись на много лет назад, в те дни, когда существовал конфликт из-за желания Дикона жениться на мне.

— Теперь ты отец, Дикон, — произнесла она.

— Ах, эти ужасные близнецы, — снисходительно заметила Сабрина, — они обиделись из-за того, что им не разрешили встретить вас и уложили в постель. Вы увидите их утром.

— Теперь им, должно быть, что-то около восьми лет, — сказала моя мать.

— Так ты помнишь, — одобрительно сказала бабушка.

— Ну, у вас еще будет время поговорить, — сказала Сабрина и улыбнулась бабушке, — а сейчас я провожу их в комнаты. Вам, конечно, нужно умыться с дороги и поесть. Ты скоро снова их увидишь, Кларисса.

Бабушка с удовлетворенной улыбкой кивнула, и Сабрина вывела нас из спальни и проводила в комнаты.

Сколько воспоминаний было связано с этой комнатой! То же самое, должно быть, чувствовала в своей комнате моя мать. Не всегда она была здесь счастлива, и у нее были печальные воспоминания. Для нас обеих этот визит нес не только радость. Одного взгляда на Дикона было достаточно, чтобы убедиться в этом. Он сохранил свое обаяние, и я продолжала покоряться его чарам. Мне пришлось убеждать себя в необходимости быть начеку.

Я умылась, переоделась и вместе с матерью спустилась вниз, к столу.

— С тобой все в порядке? — спросила я ее. Она испытующе взглянула на меня.

— Боюсь, я излишне эмоциональна. Все возвращается… так много воспоминаний… Да, многое произошло здесь. Дядя Карл… а потом Жан-Луи и я с ним.

— Тогда здесь не было бабушки, Сабрины и Дикона.

— Да, они приехали после нашего отъезда.

— Я уверена, что здесь многое изменилось.

— О, в этом я тоже уверена. Но твоя бабушка не столь плоха, как я боялась. Это меня радует. Похоже, мы здесь задержимся ненадолго, верно, Лотти? Я имею в виду… тебе будет все время хотеться домой… и твой отец просил меня не задерживаться надолго.

— Мы только что приехали, — напомнила я. Но даже на столь ранней стадии я уже понимала, что мне не надо было приезжать сюда, поскольку Дикон явно был полон решимости восстановить наши отношения на том уровне, на котором они в свое время разорвались, — и это было вообще характерно для его отношения к жизни. Я была убеждена, что он считал себя центром вселенной, вокруг которого вращаются все остальные и служат удовлетворению его нужд. Все были обязаны исполнять свой долг, чем они и занимались; к Дикону это не относилось. Если он желал действовать вопреки законам чести, то именно так и действовал. Я была уверена: он находил себя таким очаровательным, что все должны ему прощать любые поступки.

Нет, говорила я себе, не все. Я никогда не забуду о том, что он выбрал Эверсли и бросил меня.

Когда в тот вечер мы сели за стол, Дикон сразу же начал оказывать мне знаки внимания.

— Ты часто ездишь верхом во Франции. Лотти? — спросил он.

— Сколько угодно, — ответила я.

— Прекрасно. Завтра мы покатаемся. У меня есть для тебя подходящая лошадь. Сабрина улыбнулась.

— Это будет тебе полезно, Лотти. А с Диконом ты будешь в безопасности.

Мне хотелось расхохотаться. Даже одна я была бы в большей безопасности, чем в обществе Дикона.

Моя мать рассказывала про Клодину и про то, каким очаровательным ребенком она растет.

— Правда, по словам няни, она уже показывает свой характер. Ах, как мне хотелось бы почаще видеть внука и внучку. Маленький Шарло — прелестный мальчик.

— А чего еще можно было ожидать от сына Лотти? — спросил Дикон Интересно, — съехидничала я, — а что можно ожидать от твоих детей?

— Странно думать о нас как о родителях, правда, Лотти? — спросил Дикон.

— Отчего же? Мы уже не так молоды.

— Чепуха, — возразил Дикон. — Я чувствую себя молодым. Ты выглядишь молодой. Таким образом, мы молоды. Не так ли, мамочка?

— Дикон прав, — поддержала его Сабрина. «Интересно, — подумала я, — а был ли он когда-нибудь по твоему мнению не прав?»

Мать начала расспрашивать о соседях.

— А что там с этим старым домом в Эндерби?

— Он стоит пустой, — ответила Сабрина. — После пожара Фостеры покинули его. Они не хотели больше радеть это место, что можно понять. Туда въехала другая семья, но прожила там недолго. Такая уж судьба у Эндерби. Дикон вел себя как герой на этом пожаре.

— Моя мама всегда видит во мне лучшие черты, — сказал Дикон.

— Да, — сухо заметила моя мать, — этого у нее не отнимешь.

— Ну и что? Разве не так должна относиться всякая мать к своему отпрыску? — спросил Дикон. — Разве вы не смотрите на свою милую Лотти сквозь розовые очки?

— Мне нет в этом нужды, — сообщила моя мать. — Лотти без всяких прикрас способна доставить мне радость.

— А Сепфора действительно стала самой настоящей светской дамой, сказал Дикон. — Ничего не скажешь, графиня. Вы, должно быть, ведете великолепную жизнь в замке.

— Там и в самом деле очень приятно, — признала мать.

— Вы выглядите моложе, чем в ту пору, когда покидали Англию. Впрочем, понятно, тогда… тогда вас угнетало множество забот.

Мать ничего не ответила. Она молча продолжала есть, но я была уверена, что Дикон раздражает ее именно тем, что умышленно старается пробудить воспоминания, которые она предпочла бы стереть из своей памяти. Тем не менее, она решила не показывать своего настроения, но я, настолько близко знавшая ее, чувствовала, что она далека от спокойствия.

Я была рада, когда ужин закончился и мы смогли встать из-за стола. Мать сказала, что сразу же пойдет к себе, поскольку путешествие действительно было весьма утомительным.

Мы по пути зашли к бабушке, поболтали с нею с четверть часа, а затем разошлись по своим комнатам.

Я недолго оставалась одна. В дверь постучали. Я почувствовала, как заколотилось мое сердце. Я подумала: «Нет. Даже он не решился бы».

— Можно войти?

С облегчением я поняла, что это Сабрина.

— Ах, Лотти, — сказала она, — надеюсь, ты удобно устроилась. Я так рада вашему приезду. Бабушка просто в восторге. С тех пор, как она узнала о вашем приезде, она не говорит ни о чем другом. Мы все очень довольны.

— Мне хочется поскорее посмотреть на сыновей Дикона.

— Они тебе понравятся. Чудные маленькие разбойники. Дикон говорит, что Джонатан пошел в него, так что можешь себе представить — тот, который непоседа, это Джонатан.

— Наверное, занятно иметь близнецов.

— Да… И очень удачно, принимая во внимание все случившееся. Я думаю, он до сих пор оплакивает Изабел. Это было так ужасно. А ведь больше всего они хотели именно сына.

— Я слышала, у нее вообще было довольно слабое здоровье.

— Да, до этого у нее было несколько выкидышей. Затем им наконец повезло, она родила двойню, но по иронии судьбы их рождение стоило матери жизни.

— Да, это очень печально. Насколько я понимаю, у них был счастливый брак.

— Да, они прекрасно подходили друг другу. Хотя и были разными людьми. Она была очень тихой, спокойной и обожала его.

— Стало быть, он сумел найти еще одну почитательницу.

— Твоя мать всегда насмехалась над тем, как мы с ним носимся. Но тебя-то это не удивляет, не правда ли? В Диконе ведь есть что-то особенное. Мне кажется, ты в свое время тоже это ощущала.

Она испытующе взглянула на меня, и я покраснела.

— Это было чем-то вроде детского обожания, — пробормотала я.

— Дикон был очень расстроен, когда вы уехали во Францию.

— Я думаю, что он был счастлив получить Эверсли. Если бы моя мать не вышла замуж и не уехала, он бы его не получил. Это должно возместить все его сожаления по поводу утраты.

— Ну, конечно же, он любит Эверсли и превосходно им управляет. Бедному Жан-Луи это не удавалось. Что ж, все вышло к лучшему.

— А вы часто ездите в Клаверинг?

— Почти никогда. У Дикона там очень хороший управляющий, а сам он проводит все время здесь, если, разумеется, ему не надо быть в Лондоне.

— Да, я помню, вы писали, что он умудряется одновременно сидеть на нескольких стульях.

— Дикон не из тех, кто способен похоронить себя в глуши. Он действительно много времени проводит в Лондоне. У него там есть друзья… во влиятельных сферах. Ты, возможно, знаешь о том, что отец Изабел был преуспевающим банкиром.

— Я слышала, что он женился на богатой наследнице.

— Да, это так. После смерти отца Изабел унаследовала все. Так что, имея банковское дело в Лондоне и друзей при дворе, Дикон живет очень напряженной жизнью. Но, услышав о том, что вы приезжаете в Эверсли, он решил, что ему необходимо быть здесь.

Она встала и внимательно посмотрела на меня. Она, несомненно, считала, что я разделяю ее восхищение Диконом. В конце концов, до отъезда из Англии я, как и все остальные, приходила от него в восторг.

— Ты оправдала надежды Лотти. Ты действительно стала красавицей.

— Спасибо, — сказала я.

— Я уверена, что ты настоящая копия Карлотты. В доме есть ее портрет. Ты сама убедишься в поразительном сходстве. Ах, моя дорогая, как замечательно, что ты здесь. Надеюсь, ты не торопишься уехать, — она поцеловала меня. — Ну, спокойной ночи, приятных сновидений.

Когда она вышла, я села на краешек кровати и стала размышлять о браке Дикона с Изабел, дочерью банкира, богатой наследницей. Он женился вскоре после того, как я уехала во Францию. Я цинично подумала: он неплохо наживается на женщинах. Через меня он получил Эверсли. А его жена Изабел принесла ему состояние и обширные связи в Лондоне. Придворные круги, не меньше! Да уж, Дикон берет от жизни все, что можно.

Я не переставала думать о нем. Попытавшись разобраться в своих чувствах, я пришла к выводу, что надо мною нависла опасность.

Я повернула в замке ключ. Только так я могла чувствовать себя в безопасности.

* * *

В течение следующих дней мне пришлось проводить много времени в компании Дикона. Этого было невозможно избежать. Куда бы я ни направлялась, везде оказывался он. Он смотрел на меня с легкой усмешкой, как бы говоря: «Бесполезно пытаться убежать. Ты же знаешь, что никогда не сможешь от меня скрыться».

По сто раз на день мне приходилось напоминать себе, что он авантюрист, для которого свои интересы всегда ближе. Он очень гордился своими мальчиками. Мне они показались весьма занятными, они были похожи друг на друга и, вне всяких сомнений, на Дикона, однако характеры у них были разные: Дэвид — тихий и сосредоточенный, Джонатан — шумный и подвижный. Между ними не было той близости, которая обычно существует между близнецами. Джонатан, судя по всему, был склонен решать спор кулаками, а Дэвид умел хорошо срезать собеседника остроумным словом. Между ними, похоже, существовало соперничество, которое их наставник пытался хоть как-то сгладить. Мистер Рэйн был мужчиной за сорок с весьма резкими манерами, которые, впрочем, были необходимы, чтобы управиться с такими мальчишками. К Дикону они относились почтительно, восхищались им и искали его благосклонности. У Дикона не было возможности уделять им достаточно времени, и он даже не скрывал этого. Он был доволен тем, что у него есть два сына. Они были наследниками, необходимыми для продолжения рода. Он нанял наставника, которому должным образом надлежало позаботиться об их образовании до тех пор, пока не настанет время отправить их учиться. На этом его интерес к детям заканчивался.

Много времени мы проводили с бабушкой. Ведь именно ради нее мы и приехали. Наш приезд действительно доставил ей радость. Она с удовольствием вспоминала вместе с моей матерью старые добрые времена и их счастливую жизнь с Сабриной, когда они вместе воспитывали Дикона.

От Дикона в этом доме было просто некуда деться. И бабушка, и Сабрина постоянно говорили о нем, а как только я оставалась одна, он старался разыскать меня. Когда я отправлялась на прогулку верхом, он тут же оказывался рядом. Я знала цель, которую он преследовал, и предполагала, что с любой подходящей молодой женщиной все происходило бы точно так же. Дикон отлично знал, чего он хочет, и предполагал, что все обязаны удовлетворять его желания.

Кроме того, что у него были определенные амбиции, он, несомненно, ощущал ко мне и подлинное влечение, и я задумывалась, а так ли было у него с Изабел. Будучи таким, каким он был, Дикон полагал себя неотразимым и считал, что нужно лишь какое-то время, чтобы я поборола свое сопротивление и затеяла с ним любовную интригу.

В этом я была уверена, и моя мать тоже. Несомненно, в ней были живы воспоминания о первой встрече с моим отцом вблизи Эндерби. Я решила, что ни в коем случае не стану партнером Дикона, предназначенным для удовлетворения его временных капризов. Сабрина и бабушка, конечно, полагали, что он всего лишь разыгрывает роль очаровательного любезного хозяина, но для меня его намерения были ясны с самого первого дня.

Проведя большую часть утра с бабушкой, я отправилась на конюшню и попросила грума оседлать мне лошадь. Мне хотелось вторую половину дня провести в ностальгических воспоминаниях, посетить те места, воспоминания о которых хранила все эти годы, и утешать себя тем, что во Франции я нашла счастливую жизнь. Я любила Шарля, с определенными оговорками, конечно. Я знала его недостатки. Я не считала, что он сохраняет мне верность. До определенной степени я сумела принять правила игры на своей новой родине, понимая, что основой счастливого брака для француза является то, что женщина не слишком интересуется его внебрачными отношениями. Некоторые женщины могли бы сказать, что они обладают равными с мужчинами правами, и кое-кто из них, насколько мне было известно, воплощали эту декларацию своих прав в жизнь. Я, однако, считала, что есть основания для более жестких правил в отношении женщин по той простой причине, что результатом их романтических увлечений могут быть дети.

Мы с Лизеттой часто обсуждали этот вопрос. Она говорила, что это нечестно. Должен существовать один закон и одно правило, которое должно прилагаться и к мужчинам, и к женщинам. Если в результате связи появился ребенок, мужчина должен быть признан отцом, ведь у женщины нет иного выбора, как быть признанной матерью. Но нет, дело обстоит не так. Сколько же мужчин вступало в тайные отношения с женщинами, а потом бежали, скрываясь от стыда, унижения и практических трудностей, связанных с рождением внебрачного ребенка.

Лизетта распалялась в спорах на эту тему. Мне же подобные дискуссии доставляли удовольствие, и я взяла себе за правило принимать противоположную точку зрения, подчас только ради того, чтобы не дать утихнуть спору.

Теперь я подумала о Лизетте, представив, какое удовольствие доставило бы ей наблюдение за тем, как Дикон преследует меня.

Я почти слышала свой разговор с Лизеттой. Да, сказала бы я, меня влечет к нему. Так было всегда… Я лучше всех об этом знаю. Влечет больше, чем к Шарлю? Ну, к Шарлю меня тоже влечет. Они похожи друг на друга. Оба легкомысленно относятся к жизни, считают себя неотразимыми мужчинами, хотя я готова упрекать их за это, именно эта черта меня привлекает. Я решительно настроена на то, чтобы сопротивляться искушению, и в то же время мне доставляют удовольствие попытки завоевать меня.

Как жаль все-таки, что Лизетта не смогла поехать с нами. Она сумела бы заставить меня высказаться абсолютно искренне относительно моих чувств к Дикону.

С самого начала я чувствовала волнение. Между нами разыгрывалась битва, в которой мы оба собирались победить. Он видел себя неотразимым соблазнителем; я же считала себя женщиной, которая, даже впав в искушение, не собирается отбросить свою гордость настолько, чтобы забыть о брачном обете, а к тому же и о факте, что этот мужчина бросил ее ради материальных выгод.

В этот день я отъехала совсем недалеко, когда услышала за собой стук копыт. Оглянувшись, я вовсе не удивилась, узнав Дикона.

— Прогулка в одиночестве? — спросил он. — Этого не следует делать.

— Мне это доставляет удовольствие.

— Но гораздо больше удовольствия доставляет прогулка с интересным очаровательным спутником, прекрасно знающим окрестности.

— Как твои самооценки, так и оценки окрестных пейзажей мне хорошо знакомы. Когда-то я все-таки жила здесь.

— Не напоминай мне об этом, Лотти. Из-за твоего отъезда моя жизнь пошла не тем путем.

— Не тем путем? В направлении к Эверсли, к банку?.. К придворной жизни, к сидению сразу на нескольких стульях? Ах, Дикон, ты просто неблагодарный человек, если осмеливаешься бранить судьбу, одарившую тебя всеми этими благами!

— Я вовсе не жалуюсь. Я просто хочу сказать, что мне не хватает именно того, что могло бы сделать мое счастье полным.

— Ты производишь впечатление человека, довольного жизнью, Дикон. На твоем месте я забыла бы про недостающие мелочи и благодарила Бога за то, что все сложилось так удачно.

— Мне не хватало тебя, Лотти.

— Такое бывает, когда уезжают знакомые.

— Ты поехала во Францию в гости и осталась там жить.

— А ты переехал в Эверсли. Он стал твоим. Мечта твоей жизни — главная в то время мечта — стала реальностью. О чем еще ты можешь просить судьбу?

— О тебе, Лотти.

— Но у тебя был выбор, разве не так? Или то, или другое.

— Ты была ребенком. Тогда я не знал…

— Как странно слышать, что ты признаешься в собственном неведении. Не поговорить ли нам о чем-нибудь более интересном?

— Именно эта тема крайне интересует меня.

— Но не меня. А для разговора нужно два собеседника. Расскажи мне лучше о делах в Лондоне. Во Франции очень много говорят о конфликте, связанном с английскими колониями в Америке.

— Говорят! — воскликнул он. — Дело не ограничивается разговорами. Проклятая Франция помогает бунтовщикам.

— Я полагаю, что кое-кто даже здесь считает, что правда на их стороне.

— Это не повод для иностранного вмешательства.

— Мой муж всей душой поддерживает колонистов и думает, что французы, старающиеся им помочь, стоят за правое дело.

— Как ты можешь жить с изменником?

— С изменником? Он не изменник. Он человек, имеющий свое мнение.

— И ты любишь его?

Секунду я колебалась, а затем, чуть ли не оправдываясь, произнесла:

— Да.

— Убедительное отрицание, — сказал он, — Лотти, не возвращайся. Оставайся здесь.

— Ты сошел с ума. У меня там двое детей.

— Мы пошлем за ними.

— Ты, конечно, шутишь. У тебя удивительно высокое мнение о себе. Полагаю, это вызвано тем, что ты всю жизнь живешь с двумя обожающими тебя женщинами.

— Я думаю, что хорошо знаю себя. Я рассмеялась.

— Высокий, красивый, решительный, неотразимый для женщин, любезный в беседе, блюдущий свою честь, никогда никого не предающий, разве что предложат сходную цену.

— Ты жестока.

— Я вижу тебя таким, какой ты есть.

— Но если ты будешь честна сама с собой, то признаешь, что тебе нравится то, что ты видишь.

Я пустила лошадь в галоп, поскольку именно в этот момент мы выехали на открытое пространство.

Он скакал рядом, и эта быстрая езда радостно возбуждала меня.

Назад мы возвращались мимо Эндерби. Поместье выглядело запущенным. Я хорошо помнила, каким оно было, когда здесь жили Фостеры. Они вырубили кусты, обильно росшие вокруг дома. Теперь кусты опять пышно разрослись. Я могла понять, почему появились слухи, что здесь живут привидения.

— Не хочешь заглянуть внутрь? — спросил Дикон. — Мы можем проникнуть через окно первого этажа. Там сломана щеколда. Здесь пусто. Уже два года.

Я очень хотела забраться туда, но внутренний голос предупреждал об опасности. Нет, мне не следует заходить в этот дом. Когда-то там оказались мои отец и мать. Возможно, в этом доме я была зачата. В нем было что-то такое, что чувствовалось даже снаружи. Моя мать, рассказывая мне о моем рождении, говорила, что внутри царит какой-то особый дух… нечто, способное изменять людей, попадающих в этот дом. Возможно, думать так было глупо, но я предпочитала воздержаться от посещения этого дома в компании Дикона.

— Не сейчас, — сказала я, — уже поздно. Развернув лошадей, мы направились к Эверсли. Когда мы подъезжали, из-за дома появился конюх. Дикон велел ему отвести лошадей в конюшню и спрыгнул на землю раньше меня. Он подхватил меня и слегка приподнял в воздух — точно так же, как в тот день, когда встречал нас с матерью. Наверное, он считал этот жест символичным. Он силен. Я обречена на его милость.

— Спасибо, — сухо сказала я. — Поставь меня на землю.

Но еще несколько секунд он продолжал держать меня, а я старалась не встретиться с ним глазами. И тут я заметила, что кто-то смотрит на нас из окна. Но когда я подняла голову, неизвестный успел исчезнуть в глубине комнаты.

Когда Дикон поставил меня на землю, я спросила:

— Кто там?

— Где? — лениво спросил он.

— Вот в том окне… на самом верху, — я кивнула головой в сторону дома, указав на окно.

— А, там живет старая Гризл.

— Старая Гризл?

— Одна из служанок, Гризельда. Мальчишки называют ее Гризл. Это имя ей подходит.

Я вошла в дом, мои мысли были заняты Диконом и его бесконечными намеками, так что я забыла про старую Гризл. До поры до времени.

* * *

Мне хотелось поближе познакомиться с сыновьями Дикона, и однажды в первой половине дня, когда, как я знала, у них наступал перерыв в занятиях, я поднялась в классную комнату.

Мальчики и мистер Рэйн, их наставник, сидели за столом и пили молоко.

— Надеюсь, я не прервала ваши занятия, — сказала я.

— Входите, — пригласил Джонатан. Мистер Рэйн заверил меня, что у них перерыв и до начала занятий еще минут пятнадцать.

— Тогда я могу присесть и поговорить. Мне хотелось бы с вами познакомиться.

Джонатан улыбнулся мне; Дэвид казался заинтересованным.

— У меня у самой есть сын во Франции, — проговорила я. — Он года на три моложе вас.

— Три года! — воскликнул Джонатан с некоторым презрением.

— Ты когда-то тоже был на три года младше, чем сейчас, — напомнил ему Дэвид.

— Это было давным-давно.

— Три года назад, если быть точным, — вмешался мистер Рэйн. Мальчики, перестаньте спорить и ведите себя повежливей с мадам де Турвиль.

— Вы француженка, — заявил Джонатан, явно выпаливший первое, что пришло ему в голову.

— Она об этом знает и не нуждается в напоминании, — произнес Дэвид, который, похоже, был склонен на каждом шагу одергивать брата.

— Я француженка, — объяснила я, — поскольку мои отец и муж — французы. Но я долго жила здесь, прежде чем уехала во Францию.

— Это было много лет назад.

— До того, как вы родились.

Они восхищенно посмотрели на меня.

— Они еще слишком малы, чтобы понять, что мир существовал и до того, как они пришли в него, — пояснил мистер Рэйн.

— У меня есть еще маленькая девочка. Она совсем маленькая… можно сказать, младенец.

Это совершенно не вызвало их интереса.

— А как зовут вашего мальчика? — спросил Джонатан.

— Шарль. Мы зовем его Шарло.

— Смешное имя, — заметил Джонатан.

— Ты глупый, это французское имя, — пояснил Дэвид. — А почему вы не привезли их с собой?

— Нам пришлось срочно собираться в дорогу, к тому же моя дочка слишком маленькая, чтобы путешествовать.

— А Шарло мог бы приехать.

— Да, думаю, он мог бы.

— Вот было бы здорово, — сказал Джонатан. — Я бы показал ему своего сокола. Я его обучаю. Мне помогает Джем Логгер.

— Джонатан проводит много времени в конюшне и на псарне, — сказал мистер Рэйн, — а теперь у него появился еще и сокол. Боюсь, эти занятия его интересуют гораздо больше, чем литература и математика.

Дэвид самодовольно улыбнулся, а Джонатан пожал плечами.

— А у Шарло есть наставник? — спросил Дэвид.

— Пока нет. С ним сейчас занимается гувернантка.

— Как Гризл? — спросил Дэвид, и при этих словах мальчики переглянулись и рассмеялись.

— Гризл? — спросила я. — По-моему, я видела ее.

— Она редко выходит.

— Но она же ваша няня.

Джонатан презрительно заявил:

— У нас нет няньки. Мы для этого слишком взрослые. — Значит, Гризл…

— Она приехала с матерью мальчиков, — объяснил мистер Рэйн. — Теперь она сторонится людей, но продолжает жить здесь. Она… несколько странная.

Мальчики обменялись взглядами и заулыбались. Похоже, предмет разговора был единственным, по которому у них существовало полное согласие.

— Она ходит во сне, — рассказал Дэвид. Джонатан при помощи скрюченных пальцев изобразил ее походку, напустив на лицо злобное выражение, а Дэвид рассмеялся.

Мистер Рэйн, решив сменить тему разговора, показал мне работы мальчиков. Оказалось, у Джонатана явный Талант к рисованию, что удивило меня. Он сделал несколько рисунков собак и лошадей, причем н них чувствовалась хорошая рука. Я выразила свое восхищение, что очень порадовало мальчика.

— Это единственное, чем он может похвастаться в классе, — сказал мистер Рэйн. — Но он превосходный спортсмен. А у Дэвида, конечно, острый ум. Ум ученого.

Оба мальчика, судя по всему, были очень довольны собой, а мне показалось, что мистеру Рэйну приходится с ними нелегко.

Я внимательно просматривала их работы и слушала объяснения, хотя на самом деле мне хотелось бы побольше услышать о Гризл.

* * *

Я расспросила Сабрину.

— Ох, Гризл просто глупая старуха, — сказала она. — Я с удовольствием бы от нее избавилась, но куда ее денешь? Она приехала вместе с Изабел. Когда-то она была ее нянькой, а сама знаешь, какими фанатичными бывают эти няньки по отношению к своим подопечным. Мне кажется, она слегка свихнулась, когда умерла Изабел. Временами она, похоже, убеждена, что Изабел все еще живет здесь. Все это довольно неприятно, но что поделать? Не можем же мы ее выгнать. Она слишком стара, чтобы искать другое место.

— Я знаю, как бывает с нянями, и частенько задумываюсь, как, должно быть, грустно для них, когда дети вырастают и больше не нуждаются в них. Они ждут новое поколение… если еще достаточно молоды. И все начинается сначала.

— К несчастью, бедная Гризельда недостаточно молода. А здесь она хорошо устроена. Ей отведены две комнаты в восточном крыле замка. Ей приносят еду, и мы ее почти не видим. Единственная сложность в том, что она довольно необычно относится к близнецам. Она обожает Джонатана и недолюбливает Дэвида. Это странно. Но Дэвиду это безразлично. Они оба подшучивали над ней, пока им не запретили. Но в основном она ведет себя тихо.

— Я видела, как она выглядывала из окна, когда мы с Диконом возвращались с прогулки.

— О да! За Диконом она все время следит. Он же смеется и не обращает на это внимания. Ты же его знаешь. Твоей бабушке это не очень-то нравится. Ей от этого было жутковато. Но такова уж Гризельда.

Я не вспоминала о Гризельде до тех пор, пока несколько дней спустя, входя в дом, не заметила нечто, похожее на тень, промелькнувшую за балюстрадой. Она промелькнула так быстро, что я не была уверена, не померещилось ли мне. В этом не было ничего особенного, но отчего-то у меня вдруг появилось неприятное ощущение и пробежала дрожь.

Затем я начала замечать фигуру у окна, наблюдающую за мной. После нескольких таких наблюдений я решила, что она проявляет ко мне несколько повышенный интерес.

Прошла еще неделя со дня нашего приезда в Эверсли. Мать была уже готова отправиться обратно, но всякий раз, когда она заговаривала об отъезде, раздавались крики протеста и ее убеждали отложить отъезд еще на недельку.

Я не жалела об этом. На меня действовало обаяние Эверсли, а возможно, и Дикона. Было очень приятно убеждать себя, что Дикон мне неинтересен, что я ясно понимаю, каков он на самом деле. Но каждый день, просыпаясь, я ощущала прилив энергии, и все потому, что знала — сегодня вновь проведу день с Диконом.

Ничто не изменилось по сравнению с днями юности, за исключением того, что теперь я смотрела на него иными глазами. Я больше не была наивным ребенком. Я понимала, что он — пиратствующий авантюрист, настроенный брать от жизни все возможное, эгоист, для которого собственные интересы превыше всего. Пугало меня то, что мое понимание Дикона никоим образом не охлаждало моих эмоций. Как и прежде, мне хотелось быть с ним; часы, когда его не было рядом, казались мне пустыми, однако, встречаясь, мы проводили время в словесных стычках, доставлявших мне гораздо большее удовольствие, чем дружеская беседа с кем-то иным.

Наша послеобеденная прогулка верхом вошла в привычку. Дикон все время старался очаровать меня, усыпить мои подозрения, получить возможность соблазнить меня. Пока я сопротивлялась и собиралась поступать так же и в дальнейшем.

Как-то мы снова проезжали мимо Эндерби, и он спросил:

— Почему ты не хочешь осмотреть дом?

— А зачем? Я не собираюсь его покупать, так зачем мне его осматривать?

— Потому что это интересно. Этот дом имеет свою историю. Ты же знаешь, ходят слухи, что он населен привидениями… тех, кто прожил свою жизнь так дурно, что не может найти вечного покоя.

— Думаю, там очень грязно.

— Паутина. Мрачные тени. Странные, едва заметные силуэты. А я буду защищать тебя, Лотти.

— Я не нуждаюсь с защите от паутины и теней.

— Ну да, а как насчет привидений?

— Не думаю, что я испугаюсь их. С чего бы им проявлять интерес именно ко мне?

— Они проявляют интерес ко всем, кто вторгается на их территорию. Но ты, я вижу, боишься.

— Я не боюсь.

Он лукаво взглянул на меня.

— Не дома, а меня.

— Боюсь тебя, Дикон? Да с чего бы, Господи помилуй?

— Боишься дать мне то, чего я хочу, и то, чего так сильно хочешь ты.

— Что? Эверсли ты уже получил.

— Тебя, — сказал он. — Лотти, ты и я созданы друг для друга.

— Кем?

— Судьбой.

— Значит, Судьба плохо поработала. Уверяю тебя, я, наверняка, не была предназначена для тебя… как, впрочем, и ты для меня. Ты, наверное, был создан для Эверсли. Но это уже совсем другое дело — Ты все время упоминаешь Эверсли. Ты придаешь этому слишком большое значение.

— Нет, это ты придаешь ему слишком большое значение.

— Язык остер, как у змеи. Кто это сказал? Никто? Странно. Тогда будем считать, что это высказывание принадлежит мне.

— Я говорю, берегись змей.

— Но признайся же в том, что ты боишься вместе со мной войти в этот дом.

— Уверяю тебя, я не боюсь.

— Подкрепи свои уверения делами.

Недолго думая, я спешилась. Привязывая лошадей к столбу, он посмеивался. Он взял меня за руку, и мы пошли к дому.

— Окно со сломанной задвижкой где-то здесь. Через него легко попасть внутрь. Несколько недель назад кто-то хотел заглянуть сюда, и я показал дорогу Не знаю, выполнил ли он свое намерение.

Дикон нашел нужное окно, открыл его, заглянул внутрь и помог забраться мне. Мы оказались в зале, в глубине которого виднелась открытая дверь. Через нее мы вошли в большую кухню с каменным полом. Здесь сохранилось почти все — даже вертела. Мы осмотрели очаг с решетками для дров и с котлами. Все предметы были покрыты толстым слоем пыли. Из любопытства я исследовала содержимое буфетов.

Мы пробыли там, должно быть, минут пять, а затем вернулись в зал. Над нами нависала галерея для менестрелей.

Дикон приложил палец к губам.

— Эта галерея — самое таинственное место в доме. Давай осмотрим ее.

Он взял меня за руку, и я почувствовала облегчение, поскольку пребывание в этом доме начало вызывать во мне какой-то суеверный страх. Теперь я уже была готова поверить, что здесь по ночам появляются привидения, живущие своей таинственной и трагической жизнью.

В тишине гулко отдавались наши шаги.

— Здесь холодно, правда? — спросил Дикон. — А ты немножко побаиваешься, Лотти?

— Конечно, нет.

— Но выглядишь испуганной, — он обнял меня за плечи. — Ну вот, так будет лучше.

Мы поднялись по лестнице. Наверху сохранились остатки мебели, хотя большая часть ее была вывезена.

— Давай пройдем по галерее, попугаем призраков, Ты согласна?

— Конечно.

— Тогда пойдем.

Мы прошли на галерею и, склонившись через перила, посмотрели вниз, на зал.

— Представь: зал полон людей… танцующих людей… давно умерших людей.

— Дикон, я прекрасно знаю, что ты не веришь в привидения.

— Не верю, когда нахожусь снаружи. А здесь… Неужели ты не чувствуешь нечто зловещее?

Я ничего не ответила. Я действительно переживала какое-то странное ощущение. Конечно, это было глупо, но мне казалось, что дом ожидает моего ответа.

— Давай бросим вызов мертвым, — предложил Дикон, — Давай покажем им, что мы живые. Он обнял меня.

— Не делай этого, Дикон. В ответ он рассмеялся.

— Дорогая Лотти, неужели ты думаешь, что я отпущу тебя, когда ты наконец в моих объятиях?

Я попыталась освободиться. Я, разумеется, понимала, что наши силы несоизмеримы. Но он не решится применить ко мне насилие. Ему придется удержаться в рамках приличий… даже ему. Я не деревенская девчонка, которую он спокойно мог взять силой и не думать о последствиях. К тому же насилие вообще не в обычаях Дикона. Он был слишком уверен в собственной неотразимости и ожидал благосклонного отношения к себе. Сопротивление не входило в его расчеты… во всяком случае сопротивление с моей стороны.

— Лотти, — сказал он, — я всегда хотел тебя. И никого другого. О тебе можно сказать то же самое. Ты тоже никогда не забывала обо мне. Наконец-то мы вместе. Давай смиримся с неизбежным. Лотти… прошу тебя.

Он крепко обнимал меня, и я чувствовала, что теряю над собой контроль. Я вновь была тем самым ребенком. Дикон был моим любимым. Я была создана для него.

Я перестала сопротивляться и услышала его торжествующий смех.

— Нет… — лепетала я, — Нет…

Но мой протест этим и ограничивался. Дикон знал, что победа близка.

Но… тут я услышала какое-то движение, что-то вроде звука шагов наверху — и это немедленно вернуло меня к реальности.

— Здесь кто-то есть… в доме.

— Нет, — сказал Дикон.

— Слушай.

Звук повторился. Это был явно шум шагов.

— Пойдем, узнаем, кто это, — произнес Дикон. Он быстро пошел вдоль галереи, а потом вверх по лестнице. Я последовала за ним.

Мы оказались в коридоре, по обеим сторонам которого шли двери. Дикон открыл одну из них. Я вошла за ним в комнату. Здесь никого не было. Мы прошли в другую комнату. В ней стояла кое-какая мебель, и понадобилось некоторое время, чтобы удостовериться, что там никто не прячется. Именно в тот момент, когда Дикон отдернул рваный парчовый полог над кроватью, мы снова услышали эти звуки. На этот раз они доносились снизу. В доме на самом деле кто-то был, и этот кто-то сумел обмануть нас и сейчас выбирался через то самое окно, через которое мы попали в дом.

Мы опрометью бросились вниз, перелезли через окно и оказались в зарослях кустов. Я испытывала огромную благодарность таинственному посетителю, спасшему меня от Дикона и от самой себя.

Домой мы возвращались молча. Дикон был явно расстроен, но отнюдь не обескуражен. Я понимала, что он не отказался от попыток осуществить свои намерения в будущем. Я же ощущала радостное волнение. Никогда, пообещала я себе.

Нечто, находившееся в доме, спасло меня. Это звучало, как человеческие шаги, но мне казалось, что это было привидение из прошлого, возможно, моя прабабушка Карлотта. Когда-то она посещала этот дом и одно время даже была его владелицей.

В конце концов я почти убедила себя, что меня спасла именно Карлотта, вернувшаяся из потустороннего мира. Уже по этому выводу можно судить о том, в каком состоянии я была. Я всегда считала себя практичной женщиной. Французы вообще пользуются славой людей практичных, а я ведь наполовину была француженкой. И все же временами у меня появлялось такое чувство, что с тех пор, как я приехала в Англию, меня опутала паутина, из которой, может быть, мне так и не удастся вырваться. Конечно, это было абсурдным чувством, но следовало во всяком случае признать его наличие.

* * *

У меня складывалось впечатление, что за мной следят. Если я, возвращаясь в дом, бросала взгляд на окна Гризельды, то улавливала там какое-то быстрое движение. Казалось, кто-то следит за мной, но старается отпрянуть от окна, чтобы остаться незамеченным.

Я могла отнести это на счет любопытства старухи, поскольку, по словам Сабрины, она была не в своем уме, но этим дело не ограничивалось. Временами мне казалось, что за мной наблюдают из галереи, коридоров, иногда я даже бросалась в ту сторону, откуда, по моему мнению, за мной наблюдали, но там никого не оказывалось. Уж во всяком случае старуха не была настолько проворна, чтобы делать вылазки в Эндерби и лазать в окна.

Со времени нашего приезда здоровье бабушки значительно улучшилось, и мать снова начала говорить о возвращении домой. Сабрина и бабушка огорчились.

— Так чудесно было снова увидеть вас, — сказала Сабрина. — Эта встреча много значит для всех нас. И Дикон, благодаря вам, побыл с нами. Уж давно он не задерживался в Эверсли на такой долгий срок.

Я сказала, что наши с мамой мужья будут за нас волноваться, а мать добавила, что мы получили разрешение на поездку лишь при условии, что она будет непродолжительной.

Я решила, что до отъезда мне необходимо повидаться с Гризельдой, и в один прекрасный день отправилась в ту часть замка, где, как я знала, были расположены ее комнаты.

Здесь было очень тихо, и, пока я поднималась по короткой прямой лестнице и шла по коридору, мне никто не встретился. Я прикинула, где должна находиться комната, из окна которой за мной время от времени наблюдали.

Подойдя к двери, я постучала. Ответа не было, я подошла к следующей двери и снова постучала.

Ответа не было и теперь, но я чувствовала, что за дверью кто-то есть.

— Простите, можно войти? — спросила я.

Дверь резко распахнулась. Передо мной стояла старуха. Седые волосы выбивались из-под чепца, бледное лицо и глубоко посаженные глаза с огромными белками создавали впечатление, что их обладательница постоянно чем-то изумлена. Она была в платье из муслина в узорах с высоким воротником и узкой талией и казалась очень хрупкой.

— Вас зовут Гризельда? — спросила я.

— Что вам от меня надо?

— Я хочу познакомиться с вами. Скоро я уезжаю и перед отъездом решила навестить всех, кто живет в этом доме.

— Я знаю, кто вы, — произнесла она таким тоном, словно это знание не доставляло ей особого удовольствия.

— Я мадам де Турвиль. Когда-то я жила здесь.

— Да, — сказала она, — до того, как сюда приехала моя госпожа. Тогда вы жили здесь.

— Нельзя ли мне войти и немного побеседовать с вами?

Довольно неуклюже она отступила назад, и я вошла в комнату. Я была изумлена, увидев Джонатана, встающего из кресла мне навстречу.

— Здравствуйте, — произнес он.

— Джонатан! — воскликнула я.

— Джонатан хороший мальчик, — проговорила Гризельда, потом повернулась к нему:

— Мадам де Турвиль считает, что ей нужно со всеми познакомиться, поэтому она зашла ко мне.

— Да, — ответил Джонатан. — Я могу идти?

— Да, иди, — согласилась она. — Приходи ко мне завтра.

Она обняла его и нежно поцеловала. Он попытался освободиться от ее объятий, бросив на меня смущенный взгляд, словно извиняясь за то, что его насильно вовлекли в столь демонстративное излияние чувств.

Когда Джонатан вышел, Гризельда сказала:

— Он хороший мальчик. Он ухаживает за мной и помогает мне.

— Вы никогда не расставались с этой семьей, — сказала я.

— Я была нянькой. Я приехала со своей госпожой. Господи, лучше бы мы этого никогда не делали.

— Вы имеете в виду леди Изабел?

— Его жену. Мать юного Джонатана.

— И Дэвида, — добавила я.

Она промолчала, но поджала губы. Ее глаза, казалось, стали еще больше и производили впечатление совсем диких.

— Я видела вас, — произнесла она тоном обвинения. — видела вас… с ним.

Я бросила взгляд в сторону окна.

— Думаю, это вас я видела здесь… время от времени.

— Я знаю, что происходит, — сказала она.

— О, неужели?

— С ним, — добавила она.

— О…

— Я никогда не прощу его. Знаете, он убил ее.

— Убил! Кто кого убил?

— Он убил. Хозяин. Он убил мою девочку, мой маленький цветочек.

Ее глаза наполнились слезами, рот искривился, она сжала руки и показалась мне совсем безумной.

Я мягко произнесла:

— Не думаю, чтобы это было правдой. Расскажите мне про Изабел.

Выражение ее лица так мгновенно изменилось, что я была поражена.

— С самого начала она была моим ребенком. Нянчила я, конечно, и других, но Изабел — это было совсем другое. Единственное дитя, видите ли. Ее мать умерла… умерла при родах, прямо как… ну, в общем, она была мне как родной ребенок. А он, ее отец, он был неплохим человеком. Но не более того. Слишком уж важная шишка. Очень богатый. Всегда был чем-то занят… Но когда приезжал, он любил свою доченьку. Но на самом деле она была моя. Он никогда ни во что не вмешивался. Бывало, он говорил: «Ты сама знаешь, что лучше для нашей маленькой девочки, Гризельда». Хороший человек. Он умер. Хорошие умирают, а злые процветают.

— Я вижу, вы очень любили Изабел. Она быстро и сердито заговорила:

— Ей ни в коем случае не следовало вступать в этот брак. Его бы и не было, если бы это зависело от меня. Это единственное, что я не могу ему простить. Он просто вбил себе в голову, что девушек надо выдавать замуж и что у Изабел все сложится не хуже, чем у других. Он не знал мою девочку так, как ее знала я. Она боялась… на самом деле боялась. Она приходила ко мне поплакаться. Я ничего не могла поделать… хотя была готова умереть за нее. Так что она вышла замуж, мой бедный маленький ангел. Она сказала: «Ты поедешь со мной, Гризельда», а я ответила: «Меня от тебя и дикими лошадьми не оттащить, моя любимая».

Я сказала:

— Мне близки ваши чувства. Вы любили ее нежно, как мать любит свое дитя. Я это понимаю. У меня у самой есть дети.

— И мне пришлось смириться с тем, что ее привезли сюда… В этот дом. Ему на нее было наплевать. Ему было важно то, что он мог получить, благодаря ей.

Я промолчала. С этим я была согласна.

— Так все и началось. Это был ужас. Она, видите ли, была обязана родить ему сына. Мужчины… они все хотят детей… Посмотреть, что бы они сказали, если бы им самим пришлось рожать. Она испугалась, когда поняла, что забеременела… ну, а потом, еще и трех месяцев не прошло, как она сронила. А во второй раз было еще хуже. Она была уже на шестом месяце. А потом последний раз. Когда она лишилась жизни. Она была нужна ему только для этого — если не считать, конечно, денег. Ну, а когда ее отец умер, то он получил и деньги. Тогда он уже мог от нее избавиться.

— Вы говорите, что он убил ее.

— Так оно и есть. Они могли бы спасти ее… но это значило бы потерять мальчиков. Этого он не хотел. Ему были нужны мальчики. Вот так. Он их и получил… И это стоило ей жизни.

— Вы хотите сказать, что существовала возможность выбора? Она кивнула.

— Я обезумела от горя. Я постоянно была рядом с ней. Она хотела этого, и даже он не решился спорить. Он убил ее — можете быть в этом уверены, как в том, что вы сидите передо мной, мадам. А теперь он посматривает на вас. Чего он хочет от вас, как вы думаете?

— Гризельда, — сказала я, — я замужняя женщина. У меня во Франции есть муж и дети и скоро я возвращаюсь к ним.

Она придвинулась ко мне поближе и взглянула мне прямо в лицо. Казалось, ее глаза светятся.

— У него есть планы в отношении вас. Помните об этом. Он не из тех, кто легко отказывается от исполнения своих желаний.

— У меня свои собственные планы.

— Вы с ним проводите много времени. Я его знаю, знаю, как он ведет себя с женщинами. Даже Изабел…

— Вы обо мне ничего не знаете, Гризельда. Расскажите мне еще про Изабел.

— А что еще рассказывать? Со мной она была счастлива. Она приехала сюда и была убита.

— Перестаньте говорить про убийство. Я знаю, что она умерла, дав жизнь близнецам. Вы очень любите их, не так ли?

— Ее убил Дэвид.

— Дэвид!

— Ну, оба. Хозяин тем, что вынудил ее… использовал ее… мою малютку Изабел, заставил приносить детей, хотя она была неспособна к этому. Ее мать умерла при родах. Такая уж была у них в семье слабость, у их женщин. Ее не следовало заставлять рожать. А потом еще этот Дэвид. Он родился через два часа после Джонатана. Ее можно было спасти. Но ему, видите ли, нужен был еще и Дэвид. Он хотел иметь двоих сыновей… на всякий случай, если с одним что-нибудь случится. Так вот вдвоем они ее и убили… он и Дэвид.

— Гризельда, уж Дэвида вам не следовало бы осуждать. Это новорожденного-то! Разве это не глупо с вашей стороны?

— Как только вижу его, говорю себе: это ты… либо твоя жизнь, либо ее. У них уже был Джонатан. Этого было достаточно.

— Гризельда, вы можете это доказать? Она посмотрела на меня диким взором, не ответив на вопрос. Вместо этого она сказала:

— Он так больше и не женился. У него уже есть два сына. Теперь он может свободно вести себя с женщинами. Бывало, он привозил их сюда. Я их видела. Я все думала — возьмет он кого-нибудь вместо Изабел.

— Разве не пора забыть прошлое, Гризельда?

— Забыть Изабел? Вы это хотите сказать?

— Зачем вы следили за мной?

— Я слежу за всеми.

— Вы имеете в виду…

Она вновь наклонилась ко мне и шепнула:

— За его женщинами.

— Я не отношусь к их числу. Она хитро улыбнулась. Я вспомнила эпизод на галерее менестрелей в Эндерби и устыдилась. Я спросила:

— И у вас есть помощники?

— Я не могу всюду расхаживать, — ответила она, — у меня ревматизм. Они у меня давно есть. Они много чего знают.

— Вы много общаетесь с Джонатаном? Она улыбнулась и закивала головой.

— А с Дэвидом?

— Я его никогда не пускаю сюда. Он не такой, как его брат.

— Значит, Джонатан приходит один. И о чем вы с ним разговариваете?

— О его матери, о прошлом.

— Разумно ли говорить об этом с ребенком?

— Я рассказываю ему правду. Все дети должны знать правду. Так сказано в Священном Писании.

— И вы позволяете Джонатану… выполнять ваши поручения?

— Он сам этого хочет, — сказала она. — Ему это доставляет радость. «Ну, какое у нас сегодня задание, Гризл?» — спрашивает он… маленькая обезьянка.

— Значит, он следит за своим отцом. Он… шпионит за ним?

— Нам всем нужно знать, не собирается ли хозяин снова жениться. Это бы повлияло на всех нас.

— Но вы же няня, и неужели вам не кажется, что че следует вовлекать ребенка в такие дела?

— Джонатан не ребенок. Он уже родился мужчиной… как его отец. Я знаю многое из того, что происходит. Я много узнавала от Изабел. Я видела его ее глазами. Поосторожней, мадам. Он опасен для всех. Не забывайте, он убил мою Изабел.

У меня было большое желание встать и убежать, чтобы не видеть эти безумные глаза. Мне стало казаться, что я задыхаюсь, словно меня здесь заперли вдвоем с безумной старухой. Она обвиняла Дикона в убийстве только потому, что его жена умерла во время родов. Она научила Джонатана шпионить за отцом. Сама мысль о том, что этот мальчик выслеживал нас до Эндерби… лежал там где-то в засаде… вызывала во мне отвращение.

Я задумывалась над тем, рассказать ли Сабрине о сделанных мною открытиях. Я чувствовала, что кому-то об этом необходимо рассказать, но кому? Бабушка была просто физически не в состоянии справиться с ситуацией. Сабрина? Мать? Дикон?

Я никак не решалась поделиться своим открытием с кем-нибудь из домашних. А потом я подумала: а какой собственно вред в том, что старуха шпионит? Для Джонатана это было просто игрой. Шпионить за собственным отцом и сообщать об этом Гризельде! Да, в этом было явно нечто нездоровое. Но нечто нездоровое было вообще в отношениях людей в этом доме.

Пока я прикидывала, подготовка к отъезду шла полным ходом, и через несколько дней после моего разговора с Гризельдой мы с матерью уже были в пути.

ПАРИ

В Кале мы высадились на берег и попали в объятия встречавшего нас отца. Я была поражена и слегка позавидовала матери, видя, как сильно он ее любит. Это просто бросалось в глаза. Моя же мать принимала это как должное, но я знала, что и она так же любит его. Я убеждена — она считала, что именно так и должны относиться друг к другу женатые люди. Меня часто удивляло, что ее слепая вера в такие узы оказалась настолько сильной, что даже мой отец, — казалось бы, столь многоопытный мужчина, — сумел обратиться в ее веру. Она смотрела на мир наивно и служила примером того, какой огромной силой обладает наивность. Как отличались от нее мы с Шарлем. Да, между нами существовало сильное влечение; мы имели право сказать, что любим друг друга, — с определенными оговорками. И все-таки я чуть не поддалась искушению с Диконом и была уверена, что у Шарля есть любовные связи на стороне. Я принимала это как условия существования брака единственный способ, которым его можно сохранить. Как была бы потрясена моя мать!

Когда я видела их вместе, у меня становилось теплее на сердце, ведь у отца еще хватало тепла и для меня. Меня он рассматривал как осязаемый плод его великой страсти. Я была счастлива в их обществе.

В Обинье я задержалась на несколько дней. Родители хотели, чтобы я побыла подольше, но мне не терпелось попасть домой, встретиться с Шарлем и Детьми. Я предвкушала удовольствие от встречи с Лизеттой. К тому же мне было неуютно в этом замке, где себя заживо похоронила Софи.

Мне хотелось бы повидаться с ней, рассказать ей о возвращении Лизетты, о том, что иногда у меня бывает ощущение, будто вернулись прежние времена, что мы с Лизеттой часто вспоминаем о ней и очень бы хотели быть вместе с ней.

— Софи не меняется к лучшему, — сказал мой отец. — И теперь мы уже прекратили все попытки как-то повлиять на нее. Софи не выходит из своих комнат, и ей, видимо, вполне достаточно общества Жанны.

Я спросила, не могу ли посетить ее, но Жанна дала нам понять, что это нежелательно и может вызвать у Софи неприятные воспоминания.

Арман встретил меня как обычно одновременно и с удовольствием, и с прохладцей. А Мария-Луиза показалась мне далекой, как никогда. Отец рассказал, что ее набожность растет с каждым днем и что, похоже, детей у нее никогда не будет.

Шарль бурно выражал восторг по поводу моего возвращения и признался, что уже почти не чаял меня когда-нибудь увидеть. Шарло крепко прижался ко мне, его примеру последовал Луи-Шарль. Что касается Клодины, то она стала уже большой и время от времени произносила вполне разборчивые словечки и даже умудрялась сделать несколько шажков подряд. Самым приятным из всех событий оказалось то, что она меня узнала и зачмокала от удовольствия, когда я взяла ее на руки.

Как хорошо оказаться дома! Я благодарила судьбу за то, что сумела сохранить холодный ум и честь. Здесь, дома, казалось невероятным, что я была близка к тому, чтобы лишиться того и другого. С каждым днем Эверсли с его безумной Гризельдой и Эндерби с его привидениями становились все дальше — только Дикон, возможно, составлял, исключение. Воспоминания о нем жили во мне и пробуждались в самый неожиданный момент.

Лизетта желала знать все подробно. Я рассказала ей о Гризельде, но скрыла свои чувства к Дикону. Я чувствовала, это следует хранить в тайне. Она выслушала меня и призналась, что в Турвиле без меня было очень скучно.

Интерес Шарля к войне между Англией и ее американскими колониями ничуть не уменьшился. Я даже сказала ему, что это единственная тема его разговоров.

— Твой народ вступает в заранее проигранную войну, — рассуждал мой муж. — Им следует знать, что они потерпят поражение.

— Я не могу поверить в то, что мой народ будет побежден колонистами, которые все равно являются частью моего народа. Это похоже на гражданскую войну.

— Гражданские войны — самые страшные. Более того, моя дорогая, за колонистами будет стоять мощь Франции.

— Я в это не верю.

— Тогда позволь сообщить тебе кое-что. Твои англичане потерпели крупное поражение при Саратоге, и при дворе только об этом и говорят. Наш Луи заключил пакт с колонистами. Что ты скажешь на, это?

— Против Англии? Он улыбнулся.

— Бедняга Луи, он хочет мира С трудом удалось убедить его, что он не рискует вступить в настоящую войну. Я, честно сказать, немножко запаниковал. И не стесняюсь тебе в этом признаться. Я просто испугался того, что будет объявлена война в то время, как ты находишься в Англии.

— И что это значило бы?

— Ну, то, что связаться с тобой было бы нелегко. Возможно, у тебя не было бы возможности вернуться домой.

— Ты имеешь в виду, что мне пришлось бы остаться в Англии?

— Не беспокойся. Я пришел бы тебе на помощь. Но это могло оказаться сложной задачей. Во всяком случае, сейчас мы не находимся в состоянии войны, но британский посол отозван из Парижа.

— И что это означает?

— То, что англичане не слишком довольны нами.

— Я буду молиться за то, чтобы между нашими странами не разразилась война.

— Теперь, Лотти, ты дома, в безопасности, и ты уже никуда не поедешь.

Лето в этом году наступило рано. Клодина быстро подрастала. В феврале ей исполнилось два года, и теперь она уже вовсю болтала и бегала. Она была очаровательным ребенком, темпераментным, несколько своевольным и эмоциональным. Ее настроение менялось очень быстро, и она легко переходила от слез к смеху, так что все домашние стали чуть ли не ее рабами.

В начале июля у нас появился гость. Я, Лизетта и дети были в саду, когда одна из служанок сообщила, что какой-то джентльмен желает меня видеть.

— Он приехал издалека и спрашивает именно вас, мадам.

Я встала и пошла за ней.

Там стоял Дикон. Он улыбался мне с таким видом, словно не сомневался в радушном приеме. Мое сердце подпрыгнуло, но тут же меня охватили самые противоречивые чувства.

— Дикон! — воскликнула я.

— Ну что ж, похоже, что ты рада видеть меня, Лотти. Я знал, что так и будет. Я приехал по делам в Париж и был уверен, что если ты узнаешь о том, что я был во Франции и не заехал к тебе, ты мне этого не простишь.

— Тебе следовало предупредить меня.

— Не было времени. Я выехал сразу, как было принято решение, что я должен отправиться в Париж. И вот я здесь.

— Ну проходи. О твоей лошади позаботятся. Ты, должно быть, голоден.

— Скорее, я жажду видеть тебя.

— Пожалуйста, Дикон, — сказала я, — дока ты находишься здесь, в доме моего мужа…

— Все понял, — ответил он. — Обещаю, мое поведение будет безупречным.

Пришел вызванный служанкой конюх, а я повела гостя в дом.

— М-да, — произнес он. — Прекрасное место. Я бросил взгляд на Обинье, но не стал заезжать туда. Мне показалось, что твоя мать не очень обрадуется моему появлению. Мы с ней никогда не были близкими друзьями. И вообще я хочу провести как можно больше времени с моей обожаемой Лотти.

— Ты обещал…

— Всего лишь изящный комплимент очаровательной хозяйке и ничего более.

Даже когда он оглядывал холл, я заметила в его глазах оценивающее выражение. Он прикидывал стоимость окружающих вещей. С этим ничего нельзя было поделать. Таков уж был Дикон.

Я послала служанку за Шарлем и велела подать закуски и приготовить комнату для гостя.

— Ты, видимо, пробудешь здесь несколько дней? — спросила я.

— Конечно, если будет позволено.

— В качестве родственника ты имеешь на это полное право.

— Лотти, ты такая красивая. Знаешь, когда я вдали от тебя, то забываю о том, как ты прекрасна. Но при встрече с тобой во мне все вспыхивает вновь, и еще признаюсь, что всегда ношу в своем сердце твой образ.

— Еще один пример самообмана, — бросила я. Принесли закуски, и я провела Дикона в небольшую гостиную рядом с холлом и сидела с ним, пока он ел. Услышав в холле шаги Шарля, я вышла к нему.

— Шарль, — сказала я, — у нас гость. Ты уже слышал о Диконе. Он был по делам в Париже и решил навестить нас.

Мужчины, казалось, заполнили собой всю комнату. Пока они обменивались рукопожатиями, я внимательно наблюдала за ними.

Дикон был на дюйм с небольшим выше и выглядел еще светлей, чем обычно, на фоне брюнета Шарля. Шарль, похоже, воспринял его несколько враждебно. Я решила, что он видит в Диконе одного из тех, кто угнетает колонистов… но дело было не только в этом. Дикон разглядывал Шарля, довольно улыбаясь, и был, видимо, доволен тем, что увидел. Это, по-моему, могло значить одно: он сразу же заметил в нем массу недостатков.

Так или иначе, но, судя по всему, они с первого взгляда невзлюбили друг друга.

— Добро пожаловать в Турвиль, — приветствовал Шарль, однако его тон не соответствовал словам.

— Благодарю вас, — ответил Дикон по-французски с явно преувеличенным английским акцентом. — Мне доставляет огромное удовольствие находиться у вас и иметь возможность познакомиться с вами. Лотти очень много рассказывала о вас.

— Я тоже слышал о вас, — сказал Шарль.

— Садись, Шарль, — пригласила я. — Пусть Дикон поест. Он очень голоден, ведь ему пришлось проделать долгий путь верхом.

Шарль сел, а Дикон вернулся к еде. Шарль спросил его о причине приезда и о том, как понравился гостю Париж.

— Париж взбудоражен, — произнес Дикон. — Но такое случается нередко, не так ли? Похоже, им доставляет удовольствие балансировать на грани войны. Я заметил, что некоторые косо смотрят на меня, узнав мою национальность. Я был этим удивлен и уж не знаю, каким образом выдал себя.

— Это же очевидно, — сухо бросил Шарль.

— Ну, сказать по правде, я на это и рассчитывал. Все дело в болтовне. Слишком многим из них, похоже, не терпится поскорее броситься в драку. Ума не приложу, отчего бы это.

— Французы гордятся своей любовью к справедливости.

— Неужели? — спросил Дикон с преувеличенным удивлением, отрезая себе кусок каплуна. — Восхитительное блюдо, Лотти. Тебя следует поздравить с хорошим поваром.

— Я рада, что тебе понравилось. Я почувствовала, что следует как можно скорее сменить тему разговора, поэтому тут же спросила:

— Скажи, как поживают бабушка и Сабрина?.. Последующие дни оказались нелегкими. У Дикона была своя цель, и я решила, что он не намерен просто так позволить мне ускользнуть от него. При первой же возможности он нашел способ добраться до Турвиля. Я задумывалась над тем, действительно ли у него были дела в Париже, и решила, что это вполне возможно, поскольку у него могла оказаться там целая сотня неотложных дел. Как с гордостью рассказывала Сабрина, он был принят при дворе и вполне мог иметь отношение к политике. Он не был членом парламента, но существовали и иные должности… возможно, секретные. Не было ничего легче, как представить Дикона вовлеченным в какую-нибудь политическую авантюру.

— Комментарий Лизетты состоял в том, что она определила его как исключительно привлекательного мужчину.

— Он приехал сюда, чтобы встретиться с тобой, Лотти, — сказала она. Какая ты счастливая!

— Не вижу в этом никакого счастья. Мне не нужны неприятности.

— Ты имеешь в виду Шарля? Ну, конечно, нельзя ожидать от мужа, что ему понравятся являющиеся сюда поклонники жены и пользующиеся его гостеприимством.

— Дикон на самом деле мой родственник.

— Он ведет себя, скорее, как поклонник.

— Ты вечно что-то выдумываешь. У Шарля тоже возникли подозрения. Когда мы остались вдвоем в спальне в первый вечер после приезда Дикона, он спросил:

— Ты виделась с ним в Англии?

— Ну, конечно, виделась. Эверсли принадлежит ему, а именно туда мы и ездили. Там живет моя бабушка. Ты же помнишь, я ездила туда, потому что она была больна.

— И он был там все время?

— Большую часть времени.

— А что он делает здесь?

— Ах, Шарль, я устала от твоего допроса. Я знаю не больше, чем ты. Он приехал во Францию по делам и заглянул сюда, чтобы повидать меня и детей.

— Он не проявил к ним особого интереса.

— Еще проявит. У него самого два чудесных сына. Родители всегда любят сравнивать детишек.

— Мне он не слишком понравился.

— Ты его не знаешь.

— Он груб.

— Возможно, к тебе это определение тоже относится.

— Я бы не доверял ему. Чем он занимается здесь во Франции?

— Ты только что спрашивал об этом. Я могу лишь посоветовать спросить его самого.

— Придется.

— Тогда все в порядке, — я обняла его. — Слушай, может быть, мы забудем о нем на время?

Он поцеловал меня. В эту ночь он был полон страсти, а я чувствовала, что это его настроение как-то связано с прибытием Дикона.

* * *

Атмосфера в доме накалялась. Видимо, это было неизбежно из-за присутствия Дикона. Он был мастер создавать разные осложнения. Возможно, это происходило потому, что он, преследуя собственные цели, никогда не думал об окружающих.

Я мечтала, чтобы он поскорее уехал, и в то же время хотела, чтобы он оставался. Каждый час, проведенный с Диконом в доме, казалось, был чреват опасностью. И все же я чувствовала, что живу жизнью, вдвое более насыщенной, чем обычно.

Дикон объехал со мной и Шарлем все имение, делая по пути замечания, которые мне показались очень уместными. Если он видел что-то достойное одобрения — что случалось редко, — он отмечал это; однако в основном его замечания были полны скрытой критики, выражавшейся в сравнении того, как ведутся дела по управлению имениями во Франции и Англии, и подчеркивании превосходства последней. Он проявил отличное знание предмета и вообще интересовался вопросами управления больше, чем Шарль. Я понимала, что он постоянно всеми возможными способами демонстрирует свое превосходство.

Шарль часто выходил из себя, в то время как Дикон проявлял показное добродушие, про себя наслаждаясь создававшейся ситуацией. Он был способен свести с ума кого угодно.

Он побывал в детских и выразил восхищение детьми. Дикон понравился и Шарло, и Луи-Шарлю, так как выдерживал с ними линию поведения, балансирующую между полным безразличием к ним и отношением к ним, как к взрослым, что, видимо, приводило детей в восторг. Его внешность и манера поведения вызывали уважение, и даже Клодина отнеслась к нему с вниманием, когда он взял ее на руки, и попыталась оторвать от его камзола пуговицы. Это означало, что они ей очень понравились.

Он очаровал родителей Шарля и Амелию с мужем, заехавших к нам на денек погостить. Он готов был очаровать всех в доме, за исключением Шарля.

Лизетта сделала вывод:

— Такого мужчину я бы опасалась. Слишком уж он привлекателен и соблазнителен… а такие всегда самые опасные.

— Не бойся, — ответила я. — Я настороже. Ей было известно о нем кое-что, поскольку в прошлом я не раз вела с нею доверительные разговоры. Она сказала:

— Я понимаю, почему твоя мать хотела держать тебя подальше от него. И могу понять, почему ты этому противилась.

— Я никогда не встречала человека, похожего на Дикона, — призналась я. — И сомневаюсь в том, что когда-нибудь встречу.

— Жизнь с ним, — мечтательно проговорила Лизетта, — была бы одним сплошным приключением. А он очень богат?

— Теперь, думаю, очень. Он владеет Клаверингом и Эверсли, а его жена принесла ему в приданое большое состояние.

— И ты полагаешь, что теперь он удовлетворен… в финансовом отношении?

— Надеюсь, что да.

— Готова поспорить, что это не так. Таким людям, как он, всегда недостаточно денег. Когда он вновь женится, его женой станет богатая женщина.

— Это пророчество?

— Считай, что да, — ответила Лизета.

— А ты сознаешь, — спросила я, — что с момента появления Дикона мы говорим почти исключительно о нем?

— А разве есть более интересная тема?

— Я буду рада, когда он уедет. Здесь из-за него возникают неприятности. Так бывает всюду, где он появляется, — так всегда говорила моя мать.

— Но это неприятности, которых тебе самой хочется. Будь честной, сознайся, ты же понимаешь, что, когда он уедет, здесь станет скучно.

— Он очень раздражает Шарля. Иногда я не знаю, как дотянуть до конца вечера.

— Несомненно, Дикон этим наслаждается.

— Зато я уверена, что этим не наслаждается Шарль.

По вечерам они подолгу засиживались, играя в карты. Им обоим нравилась азартная игра. Шарль играл нерасчетливо, его лицо краснело, глаза сверкали, Дикон играл хладнокровно и, даже взвинчивая ставки до пределов возможного, не проявлял никаких эмоций, независимо от того, выигрывал или проигрывал. Хотя, кажется, он постоянно выигрывал.

Я покидала их и отправлялась в спальню. Когда приходил Шарль, я притворялась спящей.

Шарль возвращался рассерженный. Я слышала, как он с шумом расшвыривал по комнате вещи, перед тем как улечься в постель. Иногда он подолгу лежал рядом со мной без сна; иногда он любил меня и проявлял бешеную страсть, означавшую, что в данный момент он не может забыть о Диконе. Конечно, он подозревал о чувствах, которые питал ко мне Дикон, и знал об истории наших отношений. Это не меняло ситуацию к лучшему.

Вскоре Дикон должен был уехать.

Они постоянно говорили о войне.

Я хорошо запомнила тот вечер. Мы сидели за столом: Шарль, его родители, Дикон и я. Дикон, как это случалось почти всегда, заговорил о войне. Вообще отношение этих двух мужчин к войне отражало их отношение друг к другу. Между ними разыгрывалась чуть ли не личная война. Шарль радовался победам американских колонистов, которые Дикон называл всего лишь мелкими стычками. Но в основном Дикон направлял свои атаки на вмешательство в эти дела французов, становясь весьма красноречивым, когда дело доходило до осуждения глупости тех, кто поступал подобным образом.

В этот вечер его синие глаза сверкали, как обычно, когда он бывал возбужден, его галстук казался ослепительно белым на фоне синего бархатного камзола, его сильные руки (на одной красовался золотой перстень) лежали на столе — воплощенное спокойствие, резко контрастирующее с пылкой жестикуляцией Шарля.

Дикон развивал любимую тему: война и безрассудное вмешательство в нее французов.

— Это вне моего понимания. Посмотрите на свою страну… Вы только подумайте. Ведь ее никак не назвать процветающей. Тюрго… Неккер… оба делали смелые попытки упорядочить финансы, и оба не преуспели в этом. Король Людовик получил в наследство разоренную страну. Конечно, я слышал, что его дедушка предсказывал, что наступит после него.[5] Это и в самом деле может произойти… и очень скоро. Ваш дом разваливается, а вы вместо того, чтобы взяться за приведение его в порядок, поворачиваетесь к нему спиной и ищете, как бы досадить соседям.

— Французы всегда придавали большое значение борьбе за справедливость, — произнес Шарль. — Эти люди, живущие за океаном, большей частью ваши соотечественники, обложены несправедливыми налогами. Они совершенно правы, что восстают против этого, и все французы сочувствуют им, как и всем, кто страдает от несправедливости.

— Это очень заметно во Франции, — вежливо улыбнулся Дикон. — Давно ли у вас разыгрывалась эта самая «мучная война», вспыхнувшая в результате того, что одно сословие вашей нации восстало против несправедливости другого? Не лучше ли будет французам сначала позаботиться о собственных делах, а уж потом проявлять благородное беспокойство по поводу несправедливостей, творимых иностранцами? Ваша страна накануне восстания. Неужели вы этого не видите? Неужели вы не поняли, что достаточно самого ничтожного повода, чтобы в ваших городах вспыхнуло восстание? Беспорядки у вас происходят постоянно. Мы не слишком много знаем о них, поскольку они еще не приняли больших масштабов… пока. Но они происходят. Они являются предупреждением для вас, но вы этого не видите, вы обращаете свои взоры за моря. Я бы сказал: «Французы, сначала наведите порядок в собственном доме!»

— Я понимаю, что вам неприятно замечать столь сильное сочувствие к угнетаемым колонистам, — едко заметил Шарль.

— Естественно, мы бы предпочли, чтобы не было таких людей, как маркиз де Лафайет, который собирает добровольцев и выкрикивает лозунги относительно свободы, которую они принесут миру. В данное время маркиз де Бруйяр собирает добровольцев в Ангулеме. Он блистает красноречием на площади, и толпа послушно кричит: «Долой англичан! В Америку!»

— Я знаю об этом, — ответил Шарль, — и подумывал о том, чтобы присоединиться к ним.

— Неужто? Впрочем, почему бы и нет, мой друг? Всегда стоит следовать своим наклонностям, если они достаточно сильны, ибо если их подавлять, они будут вновь и вновь досаждать вам.

Глаза Шарля сверкали.

— Это великая цель, и я всем сердцем за нее.

— Тогда вам следует отправляться.

— Так, значит, вы подбиваете меня на то, что сами считаете глупым капризом?

— Я вас ни на что не подбиваю, а вам это не кажется капризом. Для вас это было бы благородным жестом — сильный защищает слабого. Если бы я чувствовал то же, что и вы, я непременно отправился бы в поход.

— Так почему же вы не отправляетесь драться на стороне вашего короля?

— У меня не столь сильные эмоции, как у вас. Как вы могли заметить, я не утверждаю, что в этой глупой войне кто-то прав, а кто-то не прав. Я всего лишь постоянно подчеркиваю, что крайне глупо для такой страны, как Франция, увязшей в собственных финансовых трудностях и, что еще хуже, страдающей от социальной несправедливости, вмешиваться в дело, которое абсолютно ее не касается.

— А я постоянно говорю, что с несправедливостью надо бороться, где бы она ни совершалась.

— А я постоянно говорю, что это благородное чувство, но лучше всего начинать уборку с собственного двора.

— Вы, похоже, очень хорошо разбираетесь в делах моей страны.

— Посторонний наблюдатель частенько видит то, что не видят участники событий. Считайте меня сторонним наблюдателем. Я слышу о разрозненных бунтах, происходящих время от времени в небольших городах по всей стране; я слышу ропот народа — сословие против сословия. Знаете, брат королевы, император Иосиф, — весьма мудрый человек. Вы слышали, что он заявил, когда поинтересовались его мнением относительно того дела, о котором вы столь благородно высказываетесь? Он сказал: «Я профессиональный роялист». Он имел в виду, что не очень умно ставить под вопрос авторитет королей, поскольку если где-то создается прецедент, это рождает неуверенность и в других местах. Вы профессиональный аристократ и в то же время толкуете о свободе… Вы подчеркиваете правоту тех, кто поднял оружие против монархии. Такова моя точка зрения.

— У вас весьма циничные взгляды.

— У меня реальный взгляд на вещи, причем до поры до времени я полагал, что именно таким взглядом на жизнь гордились французы.

Я вмешалась:

— Хватит этих разговоров о войне. Кажется, вы оба уже не способны думать ни о чем другом. Дикон укоризненно взглянул на меня.

— Этот вопрос весьма важен для моей страны. Если мы проиграем, то потеряем свой плацдарм в Северной Америке. Но выиграем ли мы, проиграем ли — для Франции это имеет гораздо большее значение.

— Чепуха, — возразил Шарль. — Теперь я вижу, что англичане начали по-настоящему беспокоиться.

— Не начали, — отпарировал Дикон. — Мы беспокоились с самого начала. Считалось, что победы достичь гораздо легче, чем оказалось на самом деле. Никто не понимал, как трудно вести войну в столь дальних краях.

— Давайте, признайте свое поражение.

— Еще ничего не решено. Существует множество французов, которые рвутся отправиться на помощь. Как вы, например. Я хорошо их понимаю. Лафайет, Сегур и тот человек… В Ангулеме… их можно понять. Приключения… благородные рыцарские приключения… заморские путешествия… Вам все это близко. Любопытно, почему вы до сих пор туда не отправились?

— Я бы не отказался.

— Как увлекательно было бы встретиться с вами на поле битвы. Это несколько отличалось бы… от наших застольных баталий.

Я решительно вмешалась, начав разговор о пристройках к дому, которые задумал один из наших соседей. Это был предмет, интересовавший обоих мужчин, так что мне удалось, наконец, увести разговор с военной тропы. Однако они оба пребывали в каком-то странном настроении, к тому же я заметила, что Шарль пьет гораздо больше, чем обычно.

Когда мы встали из-за стола, Дикон предложил сыграть в карты. Родители Шарля уже слегка клевали носами, как это зачастую случалось после ужина, но отправились с нами в небольшую гостиную, где стоял карточный стол.

Я болтала со стариками, пока мужчины играли в карты. Сначала игра шла спокойно, и в комнате было тихо. Я ощущала странное напряжение, которое объясняла себе разговором за ужином, хотя было непонятно, отчего этот разговор расстроил меня больше, чем обычно. Дикон подкалывал Шарля не больше, чем всегда, но на этот раз за его репликами сквозила напряженность, какой-то пока еще не вполне понятный мне мотив.

Шарль продолжал много пить. Дикон же пил очень мало и, судя по его торжествующим смешкам, он выигрывал в карты. Как раз это не особенно меня волновало, поскольку знала, что Шарль расплатится со своими долгами; меня беспокоило то, как в этот вечер выглядел Дикон. В его глазах сверкала та самая яростная синева, которая, насколько я знала, появлялась у него в моменты крайнего возбуждения. Подобное выражение его глаз я видела в Эндерби, когда уже была готова сдаться. И сейчас в его глазах горел триумф победы.

Через несколько дней он должен был уехать, и теперь я уже действительно ждала его отъезда. Пока он находился здесь, я постоянно ждала какого-нибудь несчастья; несчастья, которое вызовет он.

Зачем он приехал? Чтобы встретиться со мной. Но если он не смог соблазнить меня у себя дома, вряд ли он мог рассчитывать на то, что это удастся в моем доме. Хотя, возможно… чем труднее была задача, тем больше она его привлекала.

Видимо, существовала, какая-то иная причина. Он знал о Франции очень много. Его знания удивляли меня. Откуда он мог знать о беспорядках, творящихся в стране? О них почти не говорили. Я полагала, что король и его министры не хотят, чтобы народ знал о брожении среди крестьян. Сам король не хотел неприятностей с Англией. В данный момент война значила бы для Франции катастрофу, но эти аристократы-авантюристы с их стремлением завоевать свободу для других делали все, что могли, чтобы спровоцировать войну. На чьей бы стороне ни были их симпатии, им следовало бы держать их при себе, поскольку, как заметил Дикон, крупные неприятности происходили в нашем собственном дворе. Но откуда все это знал Дикон? Он был принят при дворе и, зная его авантюристический характер, я хорошо представляла, в каком направлении он мог действовать. Могло случиться и так, что он приехал во Францию в качестве обычного путешественника, навещающего родственников. В этом не было ничего подозрительного. И в то же время он мог узнать очень много о происходящем в стране. Он мог выяснить масштаб экспедиционных сил, готовящихся к отправлению в Новый Свет; изучить настроения, господствующие во Франции.

Он пожил в Париже, проехал по стране и своими глазами видел все, что там происходит, но все выглядело так, что просто-напросто Дикон приехал повидать меня.

От размышлений меня оторвал разговор за карточным столом. Они прекратили играть и обсуждали ставки.

— Давайте поставим на кон что-нибудь другое, не деньги, — предложил Дикон. — Так игра станет гораздо интересней. Какой-нибудь предмет… Скажем, ваш перстень против моего.

— Ни ваш, ни мой перстень не представляют для меня особого интереса.

Шарль говорил не вполне связно. Он слишком много выпил. Мне следовало бы напомнить ему, что уже поздно, и попытаться прервать их игру.

— Но ведь должно существовать что-то, представляющее для вас интерес. Ваше поместье? Когда-то мужчины играли на свое имение. Ваше поместье против моего.

— А что я буду делать с имением в Англии?

— Да, пожалуй, трудно найти у меня что-нибудь, представляющее ценность для вас, — сказал Дикон. — То, что мы живем в разных странах, создает некоторые трудности. Дайте-ка мне подумать, нет ли у вас чего-нибудь, чего хочу я?

Он поднял глаза и поймал мой взгляд. Я быстро отвела глаза. Я не могла выдержать этот взгляд ярких синих глаз.

— Я вижу, — продолжал Дикон, — что нам трудно найти удовлетворительное решение. Но я же чувствую, что есть нечто… Нашел!

В комнате повисло напряженное молчание. Я вдруг подумала, что они могут услышать, как бешено бьется мое сердце. В эти секунды я думала: ему не надо было приезжать сюда. Где появляется Дикон — начинаются неприятности. К чему он клонит? Что сейчас произойдет?

Дикон говорил тихо, чуть ли не упрашивая:

— Вы говорили, что хотели бы уехать. Я тоже подумывал об этом. Вот это приключение! Мне бы хотелось увидеть Новый Свет. Говорят, там очень красиво. Очень живописно. Табак… хлопок… Хотя, возможно, не в тех местах, куда мы должны отправляться. Вот на это я и предлагаю сыграть. Проигравший отправляется в бой. Вы — бороться за права угнетаемых; я — на стороне угнетателя.

— Что за смехотворная идея! — воскликнула я. — Никогда не слышала столь абсурдных предложений. Играть на такую ставку… в карты!

— Увы, мой друг, ваша жена запрещает вам это. Несомненно, в голосе Дикона звучала жалость к мужчине, не имеющему права распоряжаться самим собой. Бедняжка Шарль, — намекал он, — тебе не позволяют поступать по собственной воле. За тебя решает твоя жена.

Он знал, что это подстегнет Шарля к решительным действиям.

— Думаю, это занятная идея, — произнес Шарль.

— Это первый раз, когда ты согласился с Диконом, — напомнила я ему, причем нашел для согласия столь дурацкий повод.

— Это волнует меня, — сказал Дикон. — Выпадут карты… и судьба одного из нас изменится. Это и есть настоящая азартная игра.

— Сдавайте карты, — попросил Шарль.

— Из трех игр! — воскликнул Дикон, — поскольку вопрос слишком важен, чтобы решить его за одну игру.

Я знала, что ему нужно. Он хотел избавиться от Шарля. Но как он мог быть уверен? Внутренний голос говорил мне, что Дикон всегда уверен с себе.

Я взглянула на свекра. Он уже спал. Его жена клевала носом. Я не могла оторвать глаз от карточного стола.

Первая игра осталась за Шарлем. Он очень развеселился.

— Мне кажется, вам там не понравится, — заявил он Дикону.

— Если отправлюсь туда я, то проявлю себя наилучшим образом, возразил Дикон. — Так же, как и вы, в чем я уверен.

— Одна игра уже за мной, — весело сказал Шарль. — Следующая может стать решающей. Мне нужно выиграть одну игру, и тогда третья уже не понадобится.

— Лучше, если выиграю я, — возразил Дикон. — Если выиграете вы, удовольствие закончится слишком быстро.

— Конечно, вы играете не всерьез, — вмешалась я.

— Мы смертельно серьезны, — ответил Дикон. Началась игра. Я слышала, как тикает секундная стрелка, а потом раздался крик триумфа. Победил Дикон.

Теперь напряжение стало для меня невыносимым. Если Дикон отправится в Америку, я могу никогда больше с ним не встретиться. Мне в любом случае не следовало с ним встречаться. Я должна была избегать этого. Он опасен. Там, где был он, не было места покою. Но я не верила в то, что он отправится в Америку. Даже если он проиграет, у него найдется предлог остаться дома.

Началась решающая игра. Я наблюдала за ними, мое сердце сжималось от волнения. Тишина, казалось, тянулась бесконечно. И наконец… Дикон бросил свои карты на стол. Он улыбался, глядя на Шарля. Я не могла понять, что означало выражение лица Шарля. Оба они молчали.

Я больше не могла выдержать. Я встала и подошла к столу.

— Ну? — потребовала я. Дикон улыбнулся мне.

— Ваш муж отправляется в Северную Америку, чтобы бороться за правое дело.

Я была настолько сердита на обоих, что смела со стола карты. Дикон встал и снисходительно посмотрел на меня.

— Вам не следует винить в этом Шарля, — сказал он.

Взяв мою руку, он поцеловал ее и пожелал мне спокойной ночи.

* * *

Я помогла Шарлю лечь в постель. Он был ошеломлен и количеством выпитого вина, и результатом игры. Думаю, он не до конца понимал, что именно произошло.

Сумеречный бред — так я назвала происшедшее. Я попыталась внушить себе: просто они решили внести побольше эмоций в обычную карточную игру.

Шарль спокойно проспал всю ночь и утром выглядел вполне нормально. Я же спала беспокойно, поскольку, хотя и пыталась уверить себя в том, что случившееся — всего-навсего малозначительная чепуха, на самом деле вовсе не была уверена в этом.

Шарль сел на кровати и сказал:

— Мне придется ехать.

— Это же смешно!

— Я всегда платил свои карточные долги. Это вопрос чести.

— Да это была просто чепуха.

— Нет. Это было всерьез. Я часто задумывался над тем, что мне следовало бы туда отправиться, и вот на этот раз вопрос решился. Сегодня же повидаюсь с Бруйяром.

— Ты имеешь в виду этого человека из Ангулема!

— Лучше всего будет отправиться именно с ним. Несомненно, среди его добровольцев найдутся знакомые.

— Шарль, ты всерьез собираешься отправиться за границу?

— Это же ненадолго. Мы обратим англичан в бегство, и все быстро кончится. Мне интересно будет посмотреть, как это все завершится.

— Так ты говоришь серьезно!

— Как никогда более.

— О Господи! — воскликнула я. — Насколько глупы бывают мужчины!

Дикон уехал через два дня: к этому времени Шарль уже успел связаться с графом де Бруйяром и теперь был в постоянном контакте с дворянами, составлявшими часть экспедиционного корпуса графа.

Дикон производил впечатление довольного человека, когда говорил мне au revoir. Ему не нравилось английское «до свидания».

— Звучит слишком категорично, — заявил он. — Мы скоро увидимся, обещаю тебе.

— А что бы ты сделал, если бы проиграл? — спросила я. — Покинул бы ты Эверсли… свою волнующую лондонскую жизнь?

Он таинственно улыбнулся.

— Я стараюсь никогда не делать того, что не хочу делать, — ответил он. — Нет ничего ужасней этого. Сказать по правде — это предназначено только для твоих ушей, — я на стороне колонистов. Мне кажется, что наше правительство ведет себя так же глупо, как и французское, и в любом случае никогда не получило бы этих налогов, из-за которых все началось. Только не рассказывай об этом французам. Из сказанного о них я не беру назад ни единого слова. Французы делают еще одну из тех ошибок, которые скоро аукнутся. Тебе бы следовало вернуться домой в Англию, Дотти. Там было бы безопасней. Мне не нравится то, что я вижу здесь. Здесь целый котел раздоров… который пока еще только закипает, но придет время — и пар вырвется наружу: эта война за независимость… или, точнее, участие в ней Франции… добавляют жару в очаг. Французские аристократы вроде Лафайета и твоего мужа не понимают этого. Мне жаль их.

— Не заговаривай мне зубы, Дикон. Ты с самого начала решил устранить его со сцены.

— Признаюсь, мне не нравилось видеть то, насколько близки ваши отношения. Я рассмеялась.

— Знаешь ли, он все-таки мой муж. Прощай, Дикон.

— Au revoir, — сказал он.

Следующие недели были заняты подготовкой Шарля в дорогу. Он договорился с Амелией и ее мужем, что они переедут в наш замок на время его отсутствия. Муж Амелии считал, что ему посчастливилось породниться с такой богатой семьей, как Турвили, и с готовностью откликнулся на предложение пожить в замке. Что же касается Амелии, то она была рада вновь оказаться дома.

Итак, через несколько недель после визита Дикона Шарль отправился в Новый Свет.

* * *

Прошло уже несколько месяцев после отъезда Шарля, а от него не было никаких известий. В течение первых недель я не могла поверить, что он действительно уехал, а потом стала задумываться, почему он уехал с такой готовностью. Конечно, Шарль ввязался в эту дурацкую игру, но я чувствовала, что в душе он давно был готов уехать. Из этого я сделала вывод: Шарль считает наш брак не вполне удачным. Сначала он действительно хотел жениться на мне и страстно желал меня. Эта страсть в нем оставалась, поскольку в его любовных ласках не было никакого притворства, а в нашу последнюю ночь перед расставанием он явно сожалел о случившемся, вновь и вновь заявляя, что ему страшно не хочется покидать меня. Однако в нем всегда жила страсть к приключениям, и он охотно отправлялся на поиски новой жизни, хотя бы временной.

Я была уверена, он считал, что его отсутствие продлится не более шести месяцев. Но я никак не могла забыть о том, что уезжал он с определенной степенью готовности к этому.

А Дикон? Какими мотивами руководствовался он? Видимо, хотел разлучить нас.

В течение этих месяцев я ничего не слышала о Диконе, но Сабрина присылала письма, в которых выражала желание, чтобы я приехала в Эверсли. «Бедняжка Кларисса, она очень слаба, — писала Сабрина, — ей очень хотелось бы повидаться с тобой».

Мать получала письма с теми же самыми обращениями, и, быть может, если бы она предложила мне поехать, я бы не отказалась. Но она не предлагала. Должно быть, мой отец убедил ее в том, что именно он нуждается в ней более всех. Кроме того, отношения между Францией и Англией продолжали ухудшаться. Франция все увеличивала свою помощь Америке, и англичанам становилось труднее бороться с колонистами, что усиливало вражду между двумя странами.

Таким образом, было достаточно причин, чтобы отказаться от мысли о посещении Англии в данное время.

У нас в Турвиле установились новые порядки. Мы с Амелией всегда хорошо относились друг к другу. Ее муж, мягкий человек, был польщен и обрадован предоставившейся возможностью жить в замке и охотно взялся за управление поместьем. Собственные дела не отнимали у него много времени, и он без труда справлялся с обоими имениями. Что же касается родителей моего мужа, то они были довольны тем, что дочь вновь живет под крышей их дома. Мне кажется, они понимали ее гораздо лучше, чем Шарля, так что его отсутствие вызвало с их стороны гораздо меньшую озабоченность, чем я предполагала.

Я проводила много времени с детьми и с радостью наблюдала, как они подрастают. Лизетта была со мной неотлучно, и в ее обществе я проводила гораздо больше времени, чем с любым другим взрослым обитателем Турвиля.

Хорошо помню тот весенний день, когда мы с Лизеттой сидели в саду. Клодина бегала возле нас по траве, а мальчики собирались на прогулку верхом с одним из конюхов.

Мы говорили о Шарле, о том, что сейчас происходит в тех далеких землях.

— Конечно, — рассуждала я, — оттуда трудно получить хоть какие-нибудь вести. Я даже не знаю, ведутся ли там сейчас боевые действия.

— Думаю, ему скоро все надоест и он затоскует по домашнему уюту, предположила Лизетта.

— Ну что ж, по крайней мере, он выполнил свое обещание.

— Дикон, скорее, вынудил его к этому. Ты что-нибудь слышала о Диконе?

— Только то, что пишет Сабрина.

— Хотела бы я знать…

— Да? Что ты хотела бы знать?

— О Диконе… то ли он просто любит розыгрыши, то ли все это лишь часть большого плана.

— Розыгрыши, — произнесла я; и именно в этот момент я увидела бегущую через лужайку служанку, а за ней какого-то мужчину. Я встала, но узнала его не сразу. Это был мой отец, и я никогда не видела его таким. Казалось, он постарел лет на двадцать и, что было уже совсем невероятно, был чрезвычайно небрежно одет, а галстук был смят.

Я поняла, что случилось нечто ужасное.

— Отец! — воскликнула я.

— Лотти! — в его голосе звучало отчаяние. Он обнял меня, а я воскликнула:

— Что случилось? Скажи… быстрее. Отстранив его от себя, я увидела, что по его щекам текут слезы.

— Моя мать… — пробормотала я. Он кивнул, но не мог вымолвить ни слова. Рядом появилась Лизетта. Она спросила:

— Не могу ли я чем-нибудь помочь?

— Забери, пожалуйста, Клодину и оставь нас наедине. Отец, — обратилась я к нему, — присядем. Скажи мне, что произошло.

Он позволил мне отвести себя к скамье, которую только что покинула Лизетта. Я едва обратила внимание на то, как она уводит ошеломленную и готовую протестовать Клодину.

— Ты только что приехал. Должно быть, ты устал. Почему бы…

— Лотти, — сказал он, — твоя мать мертва.

— Нет, — прошептала я.

Он печально покивал головой.

— Погибла! Она погибла, Лотти. Я больше никогда не увижу ее. Я хочу убить их… всех до одного. За что ее? Что она им сделала? Боже, храни Францию от черни. Я бы повесил их… всех… но и этого было бы для них слишком мало.

— Но почему… почему моя мать?

Я попыталась представить ее мертвой, но сейчас я могла думать лишь об этом бедном надломленном старом человеке, который должен продолжать жить без нее.

— Расскажи мне, что произошло, — взмолилась я, — говори… прошу тебя… я обязана знать.

— Как я мог предположить, что такое возможно? В то утро она отправилась в город… точно так же, как и десятки раз до этого. Она собиралась зайти к модистке, хотела заказать себе новую шляпу и советовалась со мной о цвете перьев.

— Да, — я терпеливо пыталась поторопить его с рассказом. — И она отправилась к модистке…

— В карете. С нею были двое слуг и камеристка. В карете! Я тут же вспомнила ее. Великолепный экипаж с золоченым гербом на дверце.

— Я не знал о том, что накануне в город прибыл один из этих агитаторов. Он подстрекал народ к восстанию. Это происходит по всей Франции, хотя и не в больших масштабах. Мы узнаем далеко не обо всех случаях, но, похоже, народ подстрекают даже в самых отдаленных уголках…

— Ну, — подгоняла я, — и что? Я чувствовала, что он пытается затянуть рассказ, потому что не решается сообщить мне ужасную правду.

— Пока она находилась у модистки, начались беспорядки. Это произошло возле бакалейной лавки. Она вышла и, должно быть, услышала крики толпы. Вместе со служанкой она села в карету. Ее немедленно окружила толпа.

— О нет… — пробормотала я, вспомнив случай, когда мы с графом слушали человека, призывавшего людей к революции. Я навсегда запомнила фанатичный блеск в его глазах.

— Кучер попытался пробиться сквозь толпу. Это было единственным выходом.

— А потом? — спросила я. Он покачал головой.

— Я не могу думать об этом. Эти преступники стали хватать лошадей под уздцы, пытаясь остановить их. Карета опрокинулась, и напуганные лошади начали рваться, пытаясь высвободиться. Один из слуг спасся, хотя и был серьезно ранен. Остальные же…

Я обняла его. Я пыталась утешить его, хотя знала, что это невозможно Он сидел и молчал, как мне показалось, целую вечность, глядя перед собой невидящим взглядом.

Как прошел остаток дня, я плохо помню. Это потрясло меня не меньше, чем его.

* * *

Прошла неделя, как он приехал ко мне с известием о смерти матери, но я была все еще не способна до конца поверить в случившееся. Я знала, что отец пытается убедить себя в том, что все происходящее только сон, что страшная трагедия — лишь ночной кошмар, родившийся в его воспаленном воображении. Утешение мы могли найти только друг в друге. Мы постоянно говорили о моей матери, поскольку это, казалось, немного успокаивало нас обоих. Я знала, что он почти не спит, и Амелия, с готовностью вызвавшаяся помочь, делала для него успокоительные настои, которые я заставляла его пить на ночь. Таким образом ему удавалось хоть немного поспать. Иногда отец ненадолго засыпал среди дня, и я была рада, поскольку так быстрее пролетало время.

Однажды утром я была в комнате отца, когда он проснулся. Несколько мгновений отец производил впечатление счастливого человека, так как еще не успел осознать, где и почему находится, и был похож на прежнего себя, каким я его знала много лет. Но как короток был миг! С болью я наблюдала, как он возвращается в действительность. Я понимала, что уже никогда отец не будет счастлив, а ведь он был еще не старым человеком.

Пока отец жил в Турвиле, я все свое время посвящала заботам о нем. Теперь я понимала, как глубоко любила свою мать, хотя между нами возникла некоторая холодность после того, как ей удалось разлучить меня с Диконом. Теперь, после ее смерти, я начала сознавать, что мама чувствовала и с какой готовностью жертвовала собой ради меня. Как мне хотелось сказать ей все это, сказать, что теперь все понимаю, сказать, как люблю ее. Я знала, что ее единственной просьбой была бы просьба позаботиться об отце, что я и делала. История их любви была, пожалуй, самой романтичной из всех, которые я слышала. Юношеское романтическое увлечение, а затем воссоединение в зрелом возрасте, когда оба они стали мудрей и начали понимать, что значат друг для друга. Их идеальная любовь завершилась так горько, так трагично. Неужели за все хорошее в жизни приходится расплачиваться? — задумывалась я.

Его вид — вид жалкого, сломленного человека, еще совсем недавно столь бодрого и уверенного в себе, — ранил меня почти так же сильно, как и гибель матери. Мы всегда с любовью относились друг к другу, а теперь еще больше сблизились. Именно он привез меня во Францию и заботился обо мне, когда я особенно в этом нуждалась. Теперь настал мой черед.

Казалось, отец не замечает, как пролетают дни. Его единственным желанием было находиться рядом со мной, рассказывать о матери: о том, как он впервые увидел ее, об их волнении, о страсти, которая их охватила… а затем о долгих годах разлуки.

— Но мы никогда не забывали друг друга, Лотти. Ни я, ни она… — И он рассказывал о встрече, о том, как совершенно складывались их отношения в последние годы.

— Это было чудом, — говорил он, — обрести ее вновь.

Я стала задумываться над некоторыми вопросами. Значит, она написала ему, рассказала обо мне и о необходимости вырвать меня из лап авантюриста. Дикон! Опять Дикон! Он постоянно вмешивался в нашу жизнь. Всегда Дикон!

Мысли о нем оказались как никогда кстати, так как на какое-то время отвлекли меня от нашей трагедии.

Однажды отец сказал мне:

— Лотти, мне бы хотелось, чтобы ты вернулась домой. Переезжай ко мне… возьми с собой детей. Мне кажется, это сделает мою жизнь более или менее спокойной.

Я ответила:

— Я могла бы некоторое время пожить в твоем замке, но мой дом здесь. Когда Шарль вернется…

— Знаю, знаю, — быстро проговорил отец. — Это эгоистичная мысль. Но если бы это было возможно…

— Мы будем часто видеться. Ты обязательно приезжай сюда, а я буду гостить у тебя.

— Дорогая доченька, — сказал он, — как сильно ты отличаешься от всех остальных. Но ведь, в конце концов, ты и ее дочь.

— Быть может, теперь Софи изменит свое поведение. Когда она узнает, что… что тебе нужно сочувствие… когда ты так одинок…

— Софи не может думать ни о чем, кроме своей обиды. Арман… У нас с ним всегда было очень мало общего. Он живет своей собственной жизнью. Он безразличен ко мне… к жене… к нашей семье… и иногда мне кажется, что он безразличен к жизни. У меня только один ребенок, который мне дорог. Ах, Лотти, как бы я хотел, чтобы ты могла поехать домой вместе со мной.

Он знал, что я не могу этого сделать. Я должна была ждать возвращения Шарля здесь.

Я пыталась говорить с отцом на другие темы, но, судя по всему, безопасных тем не существовало. Я не решалась расспрашивать его о состоянии дел в стране, поскольку это сразу же напомнило бы ему ужасную сцену, во время которой погибла моя мать. Разговоры о Софи или Армане тоже вряд ли можно было назвать удачным предметом для разговора. Безопасно было разговаривать разве что о детях. Его очень радовал Шарло, и, к моей радости, их дружба росла. Им заинтересовалась и Клодина, иногда разрешавшая ему брать себя на руки, поскольку ей нравилось внимательно рассматривать его лицо.

Она спросила его:

— Ты мой дедушка?

Отец ответил утвердительно, и по его щекам потекли слезы.

— Ты плачешь! — воскликнула она испуганно и в то же время осуждающе. Взрослые никогда не плачут. — Потом она добавила:

— Так делают только дети.

Я забрала ее, чувствуя, что отец слишком разволновался. Он очень полюбил ее. Должно быть, он гордился Шарло, но мне казалось, что Клодина с ее живыми непосредственными комментариями покорила его сердце.

Когда мы были втроем, создавалось некоторая иллюзия счастья, и в такие минуты мне действительно хотелось отправиться вместе с ним.

Отец мог оставаться и в Турвиле, на что и согласился, не замечая, видимо, как недели бегут одна за другой.

Он много рассказывал о своем прошлом. Между его первой встречей с моей матерью и последующим воссоединением у него было много женщин.

— Но когда она была со мной, ни делом, ни мыслью я не изменял ей. Тебе, наверное, это кажется естественным, но, принимая во внимание то, какой образ жизни я вел раньше, мое поведение можно было бы назвать чудом.

Как-то раз он заметил:

— Я рад тому, что ты дружишь с Лизеттой.

— Я очень люблю ее, — ответила я. — Иногда ей приходится нелегко. Она получила образование вместе с Софи и со мной, почти постоянно была с нами, но при этом ей давали понять, что она лишь племянница домоуправительницы. Думаю, ее это задевало.

— Возможно, мне не следовало делать то, что я сделал, — он пожал плечами, — Но тогда мне это казалось наилучшим выходом.

— С твоей стороны было очень мило позволить тете Берте держать при себе племянницу.

В его глазах появилось отсутствующее выражение, он помолчал, а затем начал рассказывать:

— Мне кажется, тебе следует знать, что было на самом деле. Это началось много лет назад, когда мать Лизетты появилась в нашем отеле с платьями для моей первой жены. Она была швеей, работавшей у одной из знаменитых портных, так что если требовалось что-то подогнать, к заказчице обычно являлась мать Лизетты. Она была очень хорошенькой… стройная соблазнительная девушка. Я встретил ее на пороге, когда она пыталась управиться с несколькими рулонами тканей… слишком тяжелыми для нее. Я помог ей донести их до комнаты моей жены. Вот так мы и познакомились. Она меня заинтересовала. Ее звали Колетт. Случилось неизбежное. Я посетил ее. Она жила на одной из улочек неподалеку от собора Парижской Богоматери… узеньких, извилистых, не слишком чистых, там, где обычно красильщики окрашивают ткани. По водосточным канавам там частенько текут красные, синие и зеленые потоки. Она снимала две комнатушки в доме одной старухи. В те дни я считал приключением посещение таких районов. Для этого я переодевался мастеровым. Я был тогда совсем молодым, так что не суди меня слишком строго. Я узнал историю Колетт. Как и многие другие девушки, она приехала в Париж в поисках впечатлений, которых было мало на ферме ее отца Она происходила из строгой религиозной семьи, из-под опеки которой стремилась избавиться, но вскоре выяснилось, что жизнь в Париже основательно отличается от той, которую она себе представляла. Колетт умела неплохо шить, но этого было недостаточно, чтобы заработать себе на пропитание. Она нашла покровителя… мелкого торговца, немногим более обеспеченного, чем она сама. Через некоторое время он бросил ее, но она нашла ему замену. Она не была проституткой. Она лишь искала любовника, который мог бы поддержать ее.

Она была храброй женщиной, эта Колетт, но не слишком крепкой, и для нее лучше всего было бы оставаться в деревне. Сначала я не собирался вникать в ее проблемы, поскольку в то время меня интересовала совсем иная дама, но у Колетт была весьма утонченная внешность и в ней чувствовалась ранимость, которая трогала меня. В те дни я не слишком задумывался о последствиях и делал только то, что хотел в данный момент.

Итак, я посещал Колетт, жившую в домике возле рю де Мармюсет. Я проводил у нее час-другой и оставлял деньги, которых ей должно было хватить на месяц. Ее такие отношения очень устраивали. Иногда на некоторое время я забывал о ней, но, когда она снова приходила в наш дом, мой интерес оживал и я вновь отправлялся к ней в гости.

Иногда в ее квартире у меня возникало странное ощущение. Какой-то шум… чье-то присутствие. Это было довольно неприятно. Я находился в районе бедноты. Колетт знала, кто я. Я начал побаиваться, что она может прятать кого-то, кто собирается ограбить меня или совершить кое-что похуже. Это было действительно неприятное ощущение. Помню, я поспешно оделся, дал ей денег и покинул дом.

Но Колетт меня интриговала. Она выглядела такой невинной, что я не мог поверить, что она замешана в преступное дело, не говоря уже о возможности насилия. Я приходил к ней одетым очень просто и брал с собой лишь те деньги, которые собирался передать Колетт. Но их она получила бы в любом случае. Шантаж? Это было бы смешно. Ни один человек не был бы возмущен, узнав, что я посещал девушку, пригласившую меня к себе. Моя жена? Она знала, что у меня есть любовницы, и никогда не возмущалась. Нет, мысль о том, что кто-то прячется в этих комнатках, чтобы подстеречь меня, была просто глупой. Я посмеялся над собой, и когда вновь встретился с Колетт, во мне ожили старые чувства и я направился к ней с визитом.

И опять я услышал странный шум. У меня снова появилось то же самое неприятное чувство, но на этот раз я был уверен, что мы не одни. Это стало вдруг невыносимым. Я должен был все выяснить. Я подошел к двери, соединявшей комнаты. К моему удивлению, в замочной скважине торчал ключ; дверь была заперта с моей стороны. Я открыл ее, и передо мной оказалась хорошенькая маленькая девочка. Она была явно испугана. Пробежав мимо меня, она бросилась к Колетт и расплакалась: «Мамочка, я там не шевелилась, не шевелилась». Я перевел взгляд с ребенка на Колетт, и она сказала: «Да, это мой ребенок. Мне с ней приходится трудновато. Когда ко мне приходят друзья, я вынуждена ее прятать».

Ты не представляешь, как я был тронут. Колетт выглядела такой беспомощной, дитя было таким хорошеньким, а когда я припомнил свои подозрения, то устыдился и испытал чувство вины перед этой храброй юной женщиной.

После этого случая я сблизился с Колетт. Мне хотелось помочь ребенку. Я одел девочку. Как выяснилось, ей было четыре годика. Колетт сказала мне, что большую часть работы она старается сделать дома, что для портнихи не составляет особого труда. Тогда ей не приходится беспокоиться за ребенка. Но когда ей нужно уходить, она всегда очень волнуется. Я был потрясен. Я дал ей денег, чтобы она могла не беспокоиться о хлебе насущном и нанять женщину, которая присматривала бы за ребенком в случае необходимости. Так продолжалось около года. Колетт была бесконечно благодарна мне.

Она рассказала мне историю своей жизни. В ней не было ничего необычного. Она приехала в Париж, полагая, что там найдет свое счастье, возможно, выйдя замуж за богатого — по ее понятиям — человека. Колетт сказала, что семья не оказала бы ей никакой помощи, если бы узнала, что она совершила ужасную вещь — завела внебрачного ребенка. Однако, хорошенько поразмыслив, решила, что ей могла бы помочь старшая сестра. Берта всегда была очень самостоятельной девушкой, взявшей на себя руководство домом; она очень расстроилась, когда Колетт заявила, что уезжает из дома. Остальным Колетт не решилась бы рассказать о себе.

Колетт пробыла в Париже совсем недолго, когда встретила своего торговца. Она полагала, что он женится на ней. Он хорошо относился к ней, но, когда родился ребенок, испугался ответственности, а его родственники быстренько устроили ему брак с дочерью другого торговца. Сначала он изредка навещал Колетт, но визиты становились все реже, а затем она узнала, что он покинул Париж, и с тех пор ничего о нем не слышала.

Итак, бедняжка Колетт осталась с ребенком, которого нужно было содержать, хотя, как выяснилось, в Париже ей было трудно заработать даже себе на пропитание. Но она старалась изо всех сил. Колетт была доброй девушкой, во многих отношениях просто превосходной. Я не знал, что она серьезно больна. У нее был туберкулез, как у многих девушек, что работают в душных помещениях и плохо питаются.

Я довольно долго с ней не виделся, так как уезжал в провинцию, а вернувшись, застал ее уже прикованной к постели. Она наконец решилась известить сестру, и тогда я впервые увидел Берту. Я понял, что Колетт умирает, поскольку ни при каких иных обстоятельствах она не решилась бы послать за сестрой. Берта была незаурядной женщиной — жесткой, хотя и проявляющей это, но всегда готовой выполнить свой долг так, как она его понимала.

Я поговорил с ней, и она сказала, что забрать ребенка в деревню практически невозможно. Их семья — очень религиозная, и внебрачный ребенок вряд ли найдет в ней доброе отношение. Колетт знала об этом и, лишь попав в совершенно отчаянное положение, упросила Берту приехать с надеждой, что та подскажет какой-то выход.

Смертельно больная женщина, к которой я питал нежные чувства, суровая, но достойная сестра и прекрасное дитя — все это меня глубоко тронуло. Я нашел решение. Берта должна поступить ко мне домоуправительницей. Она была из тех женщин, что умеют быстро управляться с любым домашним хозяйством, как, впрочем, и с любым другим делом. Она привезет с собой ребенка, и эта маленькая девочка будет воспитана под крышей моего дома.

Как только я сделал это предложение, я понял, что оно устраивает всех. Теперь Колетт может быть спокойна, Берта сможет занять подходящую для нее должность и одновременно уладить семейные проблемы, дитя окажется под надежной опекой, а моя совесть будет спокойна. Возможно, ты будешь удивлена, Лотти, узнав, что у меня и в те дни была совесть. Но так оно и было… и временами она доставляла мне неприятности.

Я сказала:

— Это было добрым поступком с твоей стороны. Значит, так Лизетта попала в замок… Он слабо улыбнулся.

— Я никогда не забуду выражения лица Колетт, когда она услышала мое предложение. Я был поражен степенью ее благодарности, удивившей меня, поскольку все это не составляло для меня особого труда. Она сказала, что я святой, который принес в ее жизнь огромное счастье, и что теперь она может умереть спокойно, зная, что о ее маленькой дочурке хорошо позаботятся.

— Это было очень мило с твоей стороны, — ответила я, — хотя ты вполне мог себе это позволить. Далеко не все люди склонны принимать близко к сердцу заботы других.

— И что же я получил в результате? Я получил лучшую из существующих домоуправительниц. Так что, как видишь, сделка оказалась выгодной и для меня. Вскоре после этого Колетт умерла. Я видел ее лежащей в гробу и никогда не забуду умиротворенное выражение ее лица.

— Бедная Лизетта! А она об этом знает?

— Должно быть, она мало что помнит, ну, может, ту комнату, в которой ее запирали, не знаю. Думаю, ей было не более пяти лет, когда она поселилась у нас. Ей сообщили, что ее родители умерли и что их обязанности будет выполнять тетя Берта. Не думаю, что тетя Берта слишком баловала бедное дитя ласками, однако ребенок хорошо питался и воспитывался в строгости, что должно было пойти ему на пользу. Я велел обучать ее вместе с Софи, а когда появилась ты — она разделила вашу компанию. Я не уверен в том, что поступил правильно. Она была одна из нас… и все-таки не совсем наша. Меня всегда несколько беспокоила Лизетта.

— Я думаю, Лизетта сумеет постоять за себя.

— Ты знаешь ее лучше, чем кто-либо из нас. Вы с ней сразу же подружились… Ты общалась с ней больше, чем с Софи.

— С Лизеттой всегда было гораздо проще. У нас с ней живые характеры.

— Ну что ж, теперь ты знаешь, кто она такая. Лотти, мне кажется, что не следует рассказывать ей все подробности этой истории. Ей будет гораздо лучше полагать, что она ребенок от законного брака. Ее тетушка придерживается того же мнения.

— Я не собираюсь пересказывать ей что-либо из рассказанного тобой. По-моему, нет особой необходимости поднимать этот вопрос.

— Нет. Она гордая девушка и, видимо, будет расстроена, узнав, что она — дочь… ну пусть не проститутки, но бедной девушки, вынужденной заводить случайных любовников, чтобы свести концы с концами.

— Видимо, ты прав. Бедная Лизетта! Но ей все-таки повезло. Интересно, как бы сложилась ее жизнь, если бы не подвернулась тетя Берта, ну и ты, разумеется. Наверное, тетя Берта отвезла бы ее на ту самую ферму, с которой убежала Колетт. Можно представить себе, какой была бы там ее жизнь. Я думаю, ты можешь быть доволен тем, что тебе удалось сделать для Колетт и для ее дочери.

— Мне стало легче от того, что я рассказал тебе о Лизетте.

Да, — подумала я, — это отвлекло тебя от твоей собственной трагедии, пусть даже и ненадолго Конечно, отец не мог оставаться в Турвиле до бесконечности и вынужден был уехать, хотя и очень неохотно. Я сказала ему, что мы с детьми непременно навестим его, а он, как только почувствует необходимость встретиться со мной, пусть сразу же приезжает. Я с радостью встречу его в любое время суток.

Вот так он и уехал — бедный, печальный, надломленный человек.

* * *

Месяцы летели быстро. Я приехала пожить в Обинье. В этом доме поселилась печаль. Мой отец стал очень замкнутым, хотя, как сообщил мне Арман, после моего приезда его настроение значительно поднялось Арман и отец довольно часто ссорились, и, конечно, далеко не всегда виноват был Арман. Арман погрузился в личные проблемы; занимался имением, но не слишком. Он любил бывать при дворе и относился к той категории людей, которые, будучи рождены аристократами, презирают всех, кто ниже их по происхождению. В те времена народ воспринимал подобное отношение уже не с той покорностью, что прежде. Отец рассказал мне, что некоторые лучшие семьи страны уже подумывают о том, что следует коренным образом изменить условия жизни бедняков. К ним принадлежал и мой отец.

Он был очень честным человеком и признался мне, что подобные мысли не приходили ему в голову до тех пор, пока он не сообразил, что они соответствуют обстоятельствам.

Мария-Луиза оставалась бездетной и все больше погружалась в религию. Она часами молилась в церкви и часто проводила мессы. Софи стала еще большей затворницей, а поскольку ее комнаты в башне были более или менее отделены от остального дома, вокруг них, как и положено, начали вырастать легенды. Некоторые из слуг стали поговаривать о том, что Жанна — ведьма, специально подстроившая это несчастье с Софи, чтобы получить над нею власть. Другие возражали, утверждая, что Софи сама ведьма, а ее шрамы результат сношения с дьяволом.

Больше всего меня расстраивало то, что отец даже не пытался пресечь эти слухи. Тетя Берта делала все, что могла, а могла она очень многое — в доме ее побаивались. И хотя в ее присутствии рассказывать эти истории никто не решался, это не значило, что их не смаковали в комнатах для прислуги и в тех местах, где слуги собирались поболтать.

Так что дела в доме обстояли не лучшим образом.

Лизетта радовалась пребыванию в замке — я взяла ее с собой. Однако ее не устраивало возвращение под опеку тети Берты.

— Теперь я вдова, — заявила она. — И даже тетя Берта обязана помнить об этом.

В то же время она очень любила этот замок, утверждая, что Турвиль не идет ни в какое сравнение с этим благородным старинным гнездом.

Мой отец с огромным удовольствием проводил время со мной и в основном рассказывал о том, как счастливы они были с матерью, какое удовольствие доставляло им общение друг с другом. Как будто я сама этого не знала!

— А каким благословением была для нас такая дочь, как ты! — говорил он, но я предполагала, что когда они были вдвоем, то вряд ли думали еще о ком-то. Только потеряв ее, отец начал испытывать ко мне столь патетические чувства.

Он гостил в Турвиле, и я была склонна думать, что здесь он чувствовал себя лучше, чем в Обинье. В Турвиле не было поводов для тягостных воспоминаний. К тому же здесь были дети, с которыми было не так уж легко отправляться в дальние поездки, поэтому я просила его самого почаще навещать нас, с чем он охотно соглашался.

Меня это устраивало так как означало, что я не обязана пребывать в этом мрачном доме с Софи, жившей затворницей в своей башне. Семейство Турвилей тоже с удовольствием принимало отца. Именно тогда мне пришло в голову, что мне все-таки повезло с семьей моего мужа. Это была не столь знатная семья, как Обинье, но они были добрыми людьми, а атмосфера в Турвиле была полной противоположностью атмосфере Обинье — мягкой и уютной. Впрочем, Лизетте она казалась неинтересной и скучноватой, в то время как в Обинье она постоянно могла ждать чего-нибудь неожиданного.

Брак Амелии оказался счастливым; ее муж был добрым, весьма мягким человеком, несколько бесцветным, но исключительно сердечным… весьма похожим на саму Амелию. Мой свекор, похоже, предпочитал общество своего зятя обществу своего родного сына. У Шарля был горячий темперамент. Быть может, он был более яркой личностью, но никак не человеком, с которым легко уживаться, и его родители, тихие миролюбивые люди, были, судя по всему, довольны обстановкой в доме.

Мы часто говорили о Шарле. Мы ничего о нем не слышали. Получить какие-то сведения было невозможно. Во-первых, он находился очень далеко, а во-вторых, я не представляла, каким образом можно получать письма из страны, которая участвует в войне.

Время от времени в Турвиле появлялись посетители; некоторые прибывали из Америки, и поэтому мы имели хотя бы некоторое представление о событиях в английских колониях. Кое-кто из них видел там Шарля, и мы по крайней мере знали, что до Америки он добрался благополучно.

Эти возвращающиеся воины были благородными молодыми людьми. Они говорили о войне за независимость с искренним энтузиазмом.

— Люди должны иметь возможность выбирать своих правителей, — заявил один молодой человек. Он был юным идеалистом, и энтузиазм делал его благородные черты еще красивее.

Как раз в это время у нас гостил мой отец, и я надолго запомнила, как он ответил этому человеку:

— Я полагаю, — сказал мой отец, — что вы, молодой человек, вернувшись из Америки, будете бороться за свободу для угнетенных.

— Это так, граф, — ответил молодой человек. — За границей совсем другой, свежий дух, и эта война заставила нас по-другому взглянуть на происходящее в нашей стране. Монархи и правители не имеют права подавлять тех, кем они правят. Угнетаемые должны восстать и бороться за свою свободу.

— Именно эти доктрины вы и намерены здесь проповедовать? Не так ли?

— Совершенно верно, сударь. Это доктрины справедливости и чести.

— И это доктрины, которые подстрекают толпу к беспорядкам?

Кровь бросилась отцу в лицо. Я понимала, что сейчас он представляет, как моя мать выходит от модистки и оказывается перед разъяренной толпой, убивающей ее. Похоже, что за какую бы тему мы ни брались, она подводила нас именно к этому опасному предмету.

— Мы только объясняем народу, что у него тоже есть права.

— Права, позволяющие убивать лучших людей! — воскликнул отец.

— Нет, сударь, конечно, нет. Права, которые они обязаны иметь, а если им в этом отказывают… тогда они вправе бороться за них, как это делают колонисты.

Я тут же постаралась сменить тему разговора. Именно этим мне и приходилось заниматься постоянно. Больше всего я любила часы, проведенные наедине с отцом. И если он заговаривал о войне в колониях, я старалась, чтобы разговор не затронул внутренних проблем Франции.

Он считал, что Шарль поступил глупо, отправившись воевать.

«Во-первых, — говорил он, — этот конфликт не имеет ничего общего с Францией; во-вторых, оттуда французы возвращаются с революционными идеями; в-третьих, Франция вынуждена расплачиваться за поддержку колонистов… и не только деньгами, которых, впрочем, тоже не хватает и самой Франции».

— Он покинул свою семью… на такой долгий срок. Сколько времени уже прошло? Должно быть, больше года. Я начинаю думать, что нам следовало бы подыскать тебе, Лотти, партию получше.

— Я люблю Шарля, и, как мне кажется, он любит меня.

— Но взять и вот так покинуть тебя! Уехать и драться ради целей, не имеющих ничего общего с судьбой его собственной страны!

— Он воспринял это, скорее, как вызов… мне кажется, он рассматривал это именно так.

— Да, — пробормотал отец, — мне следовало найти для тебя кого-нибудь более достойного.

— Но он собирался жениться на Софи. И ты относился к этому одобрительно.

— Софи не из тех, кто может привлечь завидного жениха… в отличие от тебя. Я был рад тому, что удается пристроить ее замуж, и Турвилей это тоже устраивало. Если бы только… но тогда… видишь ли, ты была рождена вне брака, и какими бы глупыми ни были условности, но они все равно существуют. В то время казалось, что брак с одним из Турвилей достаточно хорош для тебя.

— Это так было, и вот теперь у меня есть Шарло и Клодина.

— Да, милые дети. Лотти, как бы я хотел видеть их в Обинье… всегда, — он быстро взглянул на меня. — Я понимаю, тебе кажется, что это малопривлекательное место для детей. Но с их приездом все изменилось бы, Лотти. Мы бы позабыли о Софи в ее башне, которую охраняет Дракон-Жанна и об Армане, которому плевать на все, кроме собственных развлечений, и о его жене, распевающей псалмы и проводящей все дни в молитвах вместо того, чтобы рожать детей. Есть еще, конечно, занудный старый мизантроп — я… но я бы переменился, если бы возле меня постоянно находились мои любимые.

— Рано или поздно Шарль вернется домой, — возразила я. — И я должна ждать его.

Итак, мы вновь расстались. Отец вернулся к своей угрюмой жизни затворника, а я продолжала ждать известий от Шарля. Время от времени до нас доходили отрывочные сведения об этой войне. Она еще не завершилась. За победами следовали поражения, ситуация менялась, но дела у англичан, кажется, шли все хуже.

Наконец к нам приехал гость. Я уже встречалась с графом де Сараман в то время, когда Шарль готовился к отъезду в Америку. Граф был одним из тех, кто откликнулся на призыв, и несколько раз в связи с этим гостил у нас в замке.

Как только я увидела его, стоящего в холле, то поняла, что он привез вести от Шарля, и меня охватило чувство глубокой тревоги.

Почему Шарль не приехал вместе с ним? Ведь они уезжали вместе, и вернуться должны были вместе. И зачем граф де Сараман решил навестить меня?

Меня встревожила уже сама манера его поведения. Он казался чем-то опечаленным.

— Приветствую вас, граф, — сказала я. — Вы привезли какие-нибудь новости о моем муже?

Граф пристально взглянул на меня и произнес:

— Боюсь, у меня для вас дурные новости.

— Шарль… — пробормотала я.

— Он пал в битве при Юта-Спрингс. Я был рядом с ним до самого конца. Его последние мысли были о вас. Он сожалел, что оставил вас, и говорил, что ему не следовало этого делать. Он хотел, чтобы я передал вам его уверения в любви к вам… уверения в том, что вы были его единственной.

— Он мертв? — шептала я. — Шарль мертв.

— Он передал мне это кольцо, и я возвращаю его вам.

Я взяла у него кольцо. Это было золотое кольцо с лазурью, которое он всегда носил. Сомнений не было. Шарль погиб.

И хотя я все время допускала такую возможность, осознание случившегося явилось для меня ударом.

Шарль… мертв. Похоронен где-то в чужой земле. Потерян навсегда.

* * *

Я скорбела по Шарлю. Я уединялась, чтобы подумать над последствиями, к которым приведет его смерть.

Мы с ним так давно не виделись, и я не могла делать вид, что его смерть была для меня страшным ударом, каким могла бы стать, если бы мы не расстались на такой срок. Жизнь в Турвиле продолжалась. Шарль давно перестал быть ее частью, однако смерть потрясает вне зависимости от того, каким путем она приходит. Смерть необратима. Сколько раз за время его отсутствия я мечтала о том, что он вернется и мы будем обсуждать с ним дела… планировать… А теперь этого уже никогда не будет.

Шарло едва помнил его. Клодина, можно сказать, его не знала. Его родители потеряли единственного сына, но у них была замена в лице их зятя, а это значило, что Амелия с мужем теперь постоянно будут жить в Турвиле. Я решила сообщить новость Шарло:

— Шарло, твой отец уже никогда не вернется к нам.

— О, — произнес Шарло, на миг отрываясь от рисунка, — значит, теперь он будет жить в Америке?

— Он был убит в сражении, — пояснила я Его глаза округлились.

— А его застрелили из ружья?

— Да., видимо, так, — пробормотала я.

— Я тоже хочу ружье, — сказал Шарло и начал рисовать ружье на лежавшем перед ним листе бумаги.

Вот так воспринял Шарло весть о смерти своего отца.

Я воскликнула про себя с негодованием: «Ты сам виноват, Шарль, если твоему сыну на твою смерть наплевать! Ты не имел права покидать нас».

По ночам мне было грустно и одиноко. Теперь уже никогда мы не будем лежать с ним вместе. Никогда он не обнимет меня. Впрочем, я уже давно ощущала это одиночество и привыкла спать в постели одна.

«Ты не имел права покидать нас, Шарль», — повторяла я вновь и вновь.

Так что я не чувствовала особых изменений в Турвиле.

Мой отец, узнав о случившемся, немедленно приехал к нам. Его первые слова были:

— Теперь тебя здесь ничего не удерживает. Я была вынуждена с ним согласиться.

— Теперь твоим домом будет Обинье. Ты согласна, Лотти?

Я сказала, что мне нужно подумать.

— Прошу тебя, Лотти, возвращайся домой.

Он, такой гордый человек, никогда не просивший разрешения и считавший, что всегда имеет право на все, теперь обращался ко мне с мольбой.

Я знала, как много будет значить для него мой приезд в замок. Но будет ли это благом для детей? И будет ли это благом для меня?

Он взял меня за руку.

— Лотти, — просил он, — пожалуйста… И я знала, что соглашусь.

ПОЯВЛЕНИЕ НАСТАВНИКА

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как мы переехали в Обинье. Он был для меня родным домом, которым так и не стал Турвиль. Дети его тоже полюбили. Меня даже смутило то веселое жизнерадостное настроение, с которым Шарло и Клодина прощались в Турвиле со своими бабушкой и дедушкой, которые были всегда так добры к ним. Но волнующее ожидание встречи с новыми местами и новыми ощущениями были столь соблазнительны для детей, а сами они были так бесхитростны, что открыто выражали свои чувства. Я была уверена, что Турвили правильно поняли это и совершенно искренне пожелали нам счастья на новом месте. Луи-Шарль был взволнован сменой обстановки и, будучи старшим из детей, оказывал на них огромное влияние, хотя у Шарло, безусловно, вырабатывался собственный характер.

Я с трудом сдерживала волнение, завидев вдали наш замок. Конечно, я уже много раз видела его, но каждый раз в зависимости от обстоятельств он производил на меня разное впечатление. Теперь я увидела его таким же, как в самый первый раз, когда приехала сюда вместе с отцом и еще не знала, что замок станет для меня родным домом. Он производил впечатление могучей крепости: выступающие сторожевые башенки, каменные брустверы и мощные контрфорсы, подчеркивающие его неприступность. Я посмотрела наверх, на строение, которое про себя называла башней Софи, и задумалась над тем, как теперь сложится моя жизнь в Обинье.

Очень радовалась возвращению в замок Лизетта. Она находила жизнь в Турвиле необыкновенно скучной, а к Обинье всегда питала особое чувство.

Мой отец, встречая нас, был вне себя от радости. Он не мог оторвать глаз от детей. Я подумала: он счастлив… по крайней мере настолько, насколько может быть счастлив после смерти моей матери. Арман приветствовал нас с беззаботностью, которую легко можно было принять за безразличие, но по крайней мере не возражал против нашего возвращения. Еще более безразлично отнеслась к нашему приезду Мария-Луиза. Отец иронично заметил:

— Она столь упорно высматривает себе местечко на Небесах, что совершенно перестала осознавать, что пока еще находится на грешной земле.

Софи скрывалась в своей башне, и долгое время дети вообще не знали о ее существовании.

Итак мы устроились, и недели начали складываться в месяцы. Как ни странно, став вдовой и продолжая с тоской вспоминать о Шарле и старых добрых, давно прошедших днях, я чувствовала себя здесь, в Обинье, гораздо лучше, чем в Турвиле. В Обинье сильнее ощущался пульс жизни. Отец теперь редко ездил в Париж, но заявил, что, когда будет посещать его, я должна его сопровождать. Мне показалось, что после нашего приезда он стал проявлять более живой интерес к событиям в стране.

Я прожила в Обинье около двух месяцев, когда приехал Дикон.

Он привез сообщение о смерти бабушки. Дикон сказал, что смерть Сепфоры окончательно подорвала ее здоровье. Она потеряла в жизни последнюю зацепку.

На этот раз наши разговоры были много серьезней, чем обычно, а поскольку он постоянно старался остаться со мной наедине, то говорили мы часто. Однажды во время прогулки верхом он предложил стреножить лошадей и посидеть возле ручья, поскольку вести разговоры в седле не слишком удобно.

Усевшись на берегу ручья, он время от времени поднимал камешки и рассеянно бросал их в воду.

— Бедная Сепфора, — сказал он, — надо же было погибнуть именно таким образом! Именно ей, такому тихому, мягкому человеку! Знаешь, я очень любил ее, только не смотри на меня так скептически. Я знаю, что она не любила меня, но я не обязан любить лишь тех людей, которые любят меня, ведь верно?

— Я на самом деле верю, что ты считаешь себя способным полюбить чуть ли не весь мир, если тебе этого захочется.

Он рассмеялся.

— Ну, не совсем. Сепфора была настроена против меня с самого начала. Это вполне понятно. Я был невозможным ребенком. Надеюсь, твои дети не станут такими. Боюсь, что это может случиться с одним из моих — с Джонатаном, — за ним нужно присматривать. Сепфора спокойно оценила меня со стороны и выставила мне плохую отметку. А потом сама совершила невероятный поступок. Я думаю, она сама себе дивилась, но посмотри, какой это дало результат! Ты… несравнимая Лотти… и эта чудесная романтическая любовь. Это прекрасно. Идеальный роман. Страсть юности… длительная разлука… и наконец воссоединение, когда оба стали старше, мудрей, стали понимать, что значит настоящая любовь. Это может служить для всех примером.

Я понимала, к чему он клонит, и не желала выслушивать эти слова… пока. Я ощущала неуверенность и сомневалась в его намерениях. Я полагала, что с этим не следует спешить. Я говорила себе, что никогда не смогу полностью доверять ему.

— Они были так счастливы вместе, — сказала я, — настолько идеально подходили друг другу. Он, такой опытный, и она, сама невинность. Но мама была идеалисткой и, мне кажется, заставила отца стать тем человеком, каким его себе воображала.

— Возможно. Но погибнуть таким образом! Пасть жертвой дураков… В этой стране слишком много дураков.

— Но разве в других странах дело обстоит иначе?

— Ты права. Но в данное время Франция не может себе позволить иметь столько дураков. Ты ощущаешь здешнюю атмосферу? Это похоже на затишье перед бурей.

— Я ничего не ощущаю.

— Это потому, что ты не знаешь о происходящем вокруг тебя.

— Но я живу здесь, а ты всего лишь гость.

— Мне приходится путешествовать по Франции, и я наблюдаю.

— Дикон, твоя мать говорила что-то относительно того, что ты умудряешься сидеть сразу на нескольких стульях. Ты здесь с какой-то целью?

— Если бы это было так, то поручение было бы, безусловно, секретным, и таким образом, ты не должна была бы ожидать, что благородный человек посвятит тебя в ее суть.

— Я всегда подозревала, что у тебя есть какая-то цель…

— Главная цель моей жизни — быть с тобой.

— Я не верю в это. Он вздохнул.

— Как мне заставить тебя поверить?

— Ты никогда не сможешь этого сделать. Слишком многое нас разделяет. Когда-то ты говорил, что хочешь жениться на мне, но предпочел получить Эверсли. Вскоре после этого ты женился… весьма выгодно.

— Я сделал одну большую ошибку. Мне следовало дождаться тебя.

— Но ты вспомни, как много значил для тебя Эверсли.

— Я могу думать только о том, что значишь для меня ты. Лотти, перед нашими глазами пример твоих родителей. Насколько мудро они поступили! Подумай, насколько идиллической была их совместная жизнь.

— У нас такой не получится.

— Почему?

— Потому что мы другие. Ты скажешь мне, что у тебя и у моего отца много общих черт. Но для идеального союза нужны две стороны, а я могу уверить тебя в том, что ничуть не похожа на свою мать.

— Лотти, возвращайся ко мне. Выходи за меня замуж. Давай начнем с того, с чего следовало начать много лет назад.

— Не думаю, что это будет разумно.

— Почему же?

— Я бы вышла вновь замуж, если бы нашла идеал. Я помню, как выглядел союз моих родителей. Я слышала, как мой отец объяснялся с моей матерью… ничто меньшее меня не удовлетворит. Если такое невозможно, я предпочитаю свое нынешнее положение свободной и независимой женщины.

— У тебя будет все, что ты хочешь.

— Слишком поздно, Дикон.

— Никогда не бывает слишком поздно. Ты испытываешь ко мне определенные чувства.

— Да, надо признать.

— Тебе становится легче, когда мы рядом. Я заколебалась.

— Я… я слишком хорошо тебя знаю.

— Ты очень хорошо меня знаешь. Когда ты меня видишь, твои глаза загораются.

Он повернулся ко мне, обнял меня и начал целовать. Мне было не обмануть себя — я была взволнованна, мне хотелось ответить на его ласки, хотелось, чтобы он целовал меня… но я представила себе мать, ее голос, ее слова, предупреждающие меня. Теперь, когда ее не было в живых, она, казалось, стала мне еще ближе.

Я резко оттолкнула его.

— Нет, Дикон, — сказала я, — нет.

— Теперь мы оба свободны, — напомнил он. — Почему же нет? Давай начнем с того, что нам следовало сделать еще много лет назад.

Я не заблуждалась относительно себя. Мне хотелось сдаться. Я знала, что жизнь с Диконом будет похожа на азартную игру, и хотела попытать счастья и сделать ставку. Но я все еще видела мою мать: она, как бы восстав из гроба, предупреждала меня, и столь живым был ее образ, что я не могла отмахнуться от него.

— Ты сможешь найти себе подходящую пару в тех кругах, в которые ты вхож, — произнесла я. — Высший свет Лондона, не так ли? Какую-нибудь богатую женщину, а?

— Знаешь ли, некоторых материальных благ я уже сумел добиться.

— Но тебе хотелось бы большего.

— А кто может искренне сказать, что не хочет этого?

— Уж, конечно, не Дикон.

— Ну, если уж на то пошло, то и тебя тоже не назовешь бесприданницей, — весело заметил он. — Уверен, твой отец, исключительно богатый человек, не допустил бы этого. Кроме того, тебе причитается часть доходов от Турвиля.

— Я вижу, что в водовороте страстей ты все-таки не упустил возможности просчитать мою стоимость.

— Ты стоишь дороже бриллиантов, которые я всегда считал более ценными, чем рубины. Дело в том, Лотти, что я действительно люблю тебя. Я всегда любил тебя и всегда знал, что ты создана для меня, — с тех самых пор, как заметил очаровательное своевольное дитя, пылающее той же страстью, что и я. Неужели ты думаешь, что романтичные обстоятельства твоего рождения могли хоть как-то повлиять на мою любовь к тебе?

— Нет, этого я не думаю. Преградой стал Эверсли.

— Грубо! Грубо и банально. Человек совершает одну-единственную ошибку. Неужели он никогда не может заслужить за нее прощения?

— Простить? Да. Но ошибка — если это была ошибка — забывается не столь легко.

Теперь мое настроение резко изменилось. Как только он заговорил о богатстве моего отца, я тут же вспомнила, как он интересовался поместьем, как задавал вопросы, как любовался им во время наших прогулок верхом.

Если я вновь выйду замуж, то не за того, кто польстится на мое богатство. И хотя я была уверена в том, что чувства Дикона ко мне действительно глубоки, одновременно я чувствовала, что он не способен отказаться от одновременной оценки выгод.

Он желал меня. В этом я была уверена. Опыт жизни с Шарлем уже показал мне, что такие желания длятся недолго, а когда она становятся менее пылкими, необходимо иметь твердое основание, на котором можно строить любовь — такую, какая существовала между моим отцом и матерью.

Дикон продолжал убеждать меня:

— Есть две веские причины, по которым тебе следовало бы вернуться в Англию. Первая заключается в том, что ты нужна мне, а я тебе. А вторая — в том, что сейчас ты живешь в очень ненадежной стране. Ты замкнулась здесь в глуши и забыла об этом. Надеюсь, ты не забыла, что случилось с твоей матерью?

Я покачала головой.

— Не забыла, — страстно ответила я.

— Почему это случилось? Спроси себя… Во Франции брожение, я это знаю. Я обязан это знать.

— Тайная миссия? — спросила я.

— Совершенно очевидно, что если у Франции неприятности, то нам, по другую сторону пролива, не стоит слишком сожалеть об этом. Французы заслуживают того, что с ними произойдет. А произойдет это скоро, помни об этом, Лотти. Это носится в воздухе. Умные люди в этом не сомневаются. Оглянись назад. Людовик XIV оставил сильную Францию, но за время правления Людовика XV богатства Франции были растранжирены. Разорительные капризы этого короля разъярили народ. Они ненавидели Помпадур и Дюбарри. Всю эту роскошь… кареты на улицах… дорогостоящие увеселения… целые состояния, растраченные аристократами на роскошные платья и драгоценности, — все это бралось на заметку. А рядом с этим бедность… настоящая нищета. Такие контрасты есть и в других странах, но ни у кого не хватило дурости привлекать к ним такое внимание. Страна практически обанкротилась. Теперь у власти молодой идеалистически настроенный король с экстравагантной женой-австриячкой — а французы ненавидят иностранцев, Страна наводнена агитаторами, единственная задача которых — вызвать недовольство. Они начали с «мучной войны», но она не принесла успеха, превратилась из революции в ее репетицию. Возможно, вы должны благодарить за это короля, проявившего смелость, когда толпа хотела штурмовать Версаль… ну, и везение, конечно. Везение у него есть.

— Ты ненавидишь их, Дикон.

— Я презираю их, — ответил он.

— Ты никак не можешь простить им их отношение к колонистам. Они верили в то, что помогают угнетаемым. В это верил и Шарль.

— И этот дурак оставил тебя. Он потерял тебя… а заодно и свою жизнь. Он расплатился за собственную глупость. Я прекрасно понимаю, зачем он отправился драться на стороне колонистов. Я бы не признался в этом французу или француженке, но сам-то я считаю, что колонисты были правы, выступив против непосильных налогов. Но для самих французов… собирать вооруженные полки, отправляться к ним на помощь, когда деньги крайне нужны в собственной стране… а затем возвращаться оттуда, проповедуя республиканские идеи, в то время как монархия, да и вся структура страны, уже рушатся — это крайняя глупость. Более того, это безумие.

— И ты полагаешь, что это может оказать какое-то влияние?

— Оказать какое-то влияние! Ты же знаешь, что произошло с твоей матерью. Она не имела с этим ничего общего, но толпе наплевать, на кого именно изливать свою ненависть. Она была аристократкой, разъезжавшей в дорогой карете. Этого для них оказалось достаточно. Ты никогда не видела этих агитаторов. Ты не представляешь, насколько убедительно они могут говорить.

— Одного из них я как-то видела. Но мне не удалось его толком послушать. Я была там вместе с отцом, и нам пришлось побыстрее проехать.

— Вы поступили очень разумно. Опасайся совершить какую-нибудь ошибку. Опасность висит в воздухе. В любой момент это может коснуться тебя. Уезжай, пока еще безопасно.

— А что будет с отцом?

— Забирай его, с собой.

— Неужели ты думаешь, что он покинет Обинье?

— Нет.

— Я не оставлю его до тех пор, пока он во мне нуждается. Было бы слишком жестоко бросить его здесь. Он перенес бы это гораздо тяжелее, чем мое пребывание в Турвиле. Турвиль, по крайней мере, находится во Франции., - А что же со мной?

— С тобой, Дикой? Ты способен сам о себе позаботиться.

— Ты убедишься в том, что я прав.

— Надеюсь, нет.

— Но я не собираюсь сдаваться. Я буду продолжать убеждать тебя. И в один прекрасный день ты убедишься, что все твои попытки удержаться здесь бесполезны.

— Ты имеешь в виду, что будешь приезжать во Францию с секретной миссией?

— С романтической миссией. Это единственная миссия, которая имеет для меня значение.

Я спорила с ним, но в душе сомневалась в своей правоте. Иногда я была готова сдаться, бросить все и отправиться с Диконом. Так он действовал на меня. Но снова в моих ушах звучал голос матери, и снова я вспоминала, что не имею права оставить отца. Поэтому я старалась успокоить себя и попыталась устроить свою жизнь в Обинье.

* * *

Время летело быстро. Дел было полно. В дополнение к обязанностям камеристки Лизетте пришлось взять на себя и функции гувернантки. Она уже давно занималась с Луи-Шарлем, а теперь пришла очередь и Клодины. Я помогала ей, и заниматься с талантливой Клодиной было чистым удовольствием.

Мой отец заявил, что мальчикам необходим настоящий наставник и что он подберет знающего и надежного человека.

Война в Америке близилась к концу, и даже король Георг должен был смириться с независимостью колоний. Все были этим довольны, включая моего отца, указавшего, что англичане потерпели серьезное поражение и потеряли не только половину континента, но и обременили себя многомиллионным долгом.

— Очередная глупость, — сказал он.

Я продолжала размышлять о том, что говорил Дикон об участии французов в этой войне. Она отняла у меня Шарля, принесла во Францию республиканские настроения. Дикон говорил, что это может иметь далеко идущие последствия, и как я ни пыталась избавиться от этих мыслей, полностью мне это не удавалось.

Несколько раз мне удалось повидаться с Софи. Видимо, теперь, когда Шарль погиб, мое присутствие перестало быть для нее невыносимым. Теперь мы обе лишились его. Думаю, именно так она и воспринимала все это.

Она умудрялась выглядеть даже чуть ли не хорошенькой. Жанна, превосходная портниха, великолепно приспособила к ее платьям изящные капюшоны — иногда того же цвета, что платья, а иногда красиво дополнявшие его. Они были скроены так, что полностью скрывали шрамы Софи.

Я пыталась уверить ее в том, что мы с Шарлем не были до брака любовниками. Я настаивала, что цветок, который она нашла в его комнате, был оставлен не мной. Мне очень хотелось найти этот цветок, но, несмотря на усиленные поиски, это так и не удалось. Шарль подарил мне его очень давно, и с тех пор, до упоминания Софи, я совершенно не вспоминала о нем. Я очень жалела, что он потерялся, и я, таким образом, была лишена возможности доказать Софи, что говорю правду. Впрочем, она больше не хотела говорить на эту тему, а я знала, что если буду настаивать, то могу лишиться возможности видеть ее, а мне очень хотелось вернуться к тем отношениям, которые когда-то существовали.

Наиболее безопасным предметом для разговора были дети, но я не водила их к Софи. Мне казалось, что, увидев моих детей, она вновь начнет завидовать мне, тут же подумав, что эти дети могли бы быть ее. Поэтому я лишь рассказывала ей об успехах Шарло и о том, какие игры затевают они с Луи-Шарлем.

Я знала, что и Лизетта заходит к ней, и решила, что переломным будет день, когда мы с Лизеттой зайдем к ней вместе и, усевшись втроем, будем болтать как в старые добрые времена.

Лизетта оказалась очень полезным в доме человеком. Она умела направить разговор в нужное русло. Она приносила ткани, показывала их Жанне, и мы вместе обсуждали модель нового платья Софи.

Я решила, что на днях мы сумеем убедить Софи спуститься вниз и начать жить нормальной жизнью — жизнью одного из членов семьи. Не было никаких причин, по которым она не могла бы этого сделать. В своих великолепно сшитых платьях она выглядела довольно привлекательной, а капюшоны, казалось, придавали особое очарование.

Жанна достаточно благосклонно принимала нас, и я решила, что мы выбрали правильный путь.

Весьма неожиданно переменился Арман. Он стал гораздо живей, в его глазах появился блеск. Казалось, внезапно он вновь приобрел вкус к жизни.

Я сообщила об этом отцу, когда мы сидели вместе в небольшой гостиной в его апартаментах, его святая святых. Я была одной из немногих, допущенных туда.

Когда я упомянула об Армане, он улыбнулся и сказал:

— Да, он изменился. Значит, ты тоже заметила. Он действительно относится к своему проекту с большим энтузиазмом.

— Значит, у него есть какой-то проект?

— Да. Возможно, он излишне заинтересованно на это реагирует, но, с другой стороны, приятно видеть, что он чем-то наконец заинтересовался. Он собирает небольшую компанию своих друзей. Знаешь ли, он все-таки был глубоко потрясен… тем… знаешь ли… — Отец долго пытался подобрать нужные слова, а затем выпалил:

— Случившимся с твоей матерью.

Я кивнула.

— Он всегда тяжело переживал любое ущемление прав дворян, а случившееся было прямым вызовом людям его сословия.

— Значит, его глубоко потрясло именно это, а не…

— Арман никогда не привязывался к людям по-настоящему глубоко. Но он сильно привязан к идеям, такой уж он человек. Ты этого не замечала? Те, кто призывает к соблюдению прав широких слоев населения, часто наплевательски относятся к правам индивидуумов, — таков и Арман. Так что его глубоко потрясло насилие над его сословием и подвигло на действия. Теперь он собирает своих друзей, которые хотят организовать вооруженные соединения, чтобы расправляться с агитаторами, выступающими в городах с речами. Похоже, именно они и вызывают брожение умов. Действительно, ведь один из них…

Я нежно сжала руку отца.

— Давай не будем говорить об этом.

— Ты права. Мне следует сдерживать себя. Слишком живы еще воспоминания. Так мы говорили о том, что Арман изменился и изменился к лучшему. Приятно видеть, что он способен проявить настойчивость хоть в чем-то. Я полагал, что этого уже не произойдет.

— И что они собираются делать?

— Я не знаю всех подробностей. Когда они обнаружат агитаторов, выступающих перед народом, то попытаются вступить с ними в дискуссию… а если возникнут осложнения, то будут готовы решить и эту проблему.

— Боюсь, что в стране слишком много осложнений, — сказала я.

— Да, моя милая. Иногда я пытаюсь говорить себе, как говаривал наш король: «После меня хоть потоп». Но до этого дело не дойдет. По всей стране собираются такие люди, как Арман. Вскоре они покончат с беспорядками. Временами мне кажется, что лучше было бы довести ситуацию до точки кипения и тогда разделаться с ними. Именно подводные течения, все эти попытки исподволь подорвать закон и порядок — вот что пугает меня.

Я чувствовала, что разговор опять приблизился к опасной теме, которая могла вернуть ужасные воспоминания. И хотя эти воспоминания всегда были близки к поверхности его сознания, я не хотела давать им возможность вырваться наружу. Я тут же заговорила о Шарло и поинтересовалась, каковы его успехи в шахматах, поскольку отец начал обучать его этой игре.

— Неплохо… В общем, неплохо. Конечно, ему не хватает необходимой сосредоточенности… но в один прекрасный день он заиграет по-настоящему.

— Ему нравится беседовать с тобой.

— Больше всего ему нравятся рассказы о замке, — отец улыбнулся. — Для того чтобы полностью удовлетворить его любопытство, мне приходится заглядывать в семейные хроники.

— Клодина тоже любит забегать к тебе.

— Ах, Клодина. Чудесная шалунья. Несомненно, присутствие детей действовало на него благотворно. Ну как же я могла отправиться к Дикону и лишить его их общества!

Я поклялась себе, что никогда не покину Обинье, пока отец жив.

Замок воздействовал и на Лизетту. Я поняла, что до того, как мы переехали сюда, она все время казалась чем-то неудовлетворенной. Она никогда не рассказывала о своем муже-фермере, а я не расспрашивала, поскольку быстро усвоила, что этот период ее жизни — нежелательная тема для разговоров. Правда, он дал ей Луи-Шарля, но, хотя она и гордилась сыном, особой нежности к нему не проявляла.

С тех пор, как мы вернулись в замок, она стала больше походить на прежнюю Лизетту, которую я помнила с юности. Она приходила ко мне в комнату причесать меня, и мы весело проводили время, придумывая новые прически. При дворе под влиянием наиболее экстравагантных дам они становились все более и более смехотворными. Дамы соревновались друг с другом в сооружении на своих головах башен, украшали их драгоценностями, перьями и даже чучелами птиц. Лизетта развлекалась, экспериментируя со своими и моими волосами.

Я всегда любила ее, но, узнав от отца трогательную историю ее происхождения, стала испытывать к ней особую нежность. И в то время, как она смеялась и разговаривала со мной, я нередко задумывалась над тем, как бы сложилась ее жизнь, если бы не вмешательство моего отца.

Мы болтали обо всем, что приходило в голову. Мы часто обсуждали наших детей, и я сообщила ей, что теперь, когда они уже подросли, мой отец хочет нанять для мальчиков хорошего наставника.

— Ну, с Клодиной мы еще некоторое время управимся сами, — сказала она, — но мальчикам в их возрасте, конечно, необходим наставник.

— Я уверена, отец быстро найдет подходящего человека. В общем-то он хочет подождать до тех пор, пока сможет съездить в Париж, чтобы переговорить там с нужными людьми. Ему хочется недобрать, действительно хорошего наставника.

— Конечно, это очень важно. А этот наставник… он будет заниматься и с Луи-Шарлем?

— Безусловно.

Я посмотрела на Лизетту в зеркало. Ее губы сжались — хорошо знакомое мне выражение лица. Я поняла, что она раздражена. Я знала, что она очень горда и не любит пользоваться чьей-то благотворительностью.

Я быстро сказала:

— Это хорошо, что у Шарло есть товарищ почти одних с ним лет. Я так рада, что у тебя есть сын, Лизетта.

— Ну конечно, прямо-таки ценное приобретение, — она уже пришла в себя и вновь улыбалась. — В последнее время, похоже, Арман изменился, — добавила она.

— О да, у него появилось настоящее дело. Граф рассказал мне о нем кое-что.

— Дело? Что за дело?

— Ну, знаешь, некоторых людей волнуют события, происходящие в стране.

— Неужели? — спросила Лизетта.

— Лизетта, уж ты-то должна бы была обращать серьезное внимание на эти вопросы.

— Почему?

— Потому что они касаются тебя.

— Как они могут касаться меня?

— Помнишь мою мать?

— О да, — тихо ответила Лизетта.

— Тогда в городе находился агитатор. Именно его речи и вызвали ярость толпы.

— Я знаю. Давай не будем говорить об этом. Это просто невыносимо. Твоя мать была такой очаровательной… доброй дамой.

— Похоже, эти агитаторы разъезжают по всей стране. Как правило, эти люди — превосходные ораторы. Ну, и кое-кто весьма обеспокоен происходящим. Даже Арман.

— Даже Арман? — повторила она мои слова.

— Да, и он со своими друзьями создают свою организацию.

— И что они собираются делать?

— Они хотят попытаться как-то справиться с ситуацией. Я не знаю подробностей.

— Ага… я понимаю. Арман определенно изменился. Похоже, он наконец нашел дело, которое действительно волнует его.

— Арман был потрясен тем, что случилось с моей матерью. Это явно его расшевелило.

— Вплоть до ненависти к черни?

— Ее в нем всегда хватало. Но он теперь начал понимать, какую опасность представляет собой эта чернь. Так вот, он со своими друзьями собирается что-то предпринимать. Думаю, это неплохая мысль, правда?

— То, что люди начинают осознавать происходящее, и в самом деле хорошо.

— Дикон постоянно говорит об этом.

— Дикон! Я думала, что при встрече он говорил совеем о других вещах!

— Да, конечно, но он много говорил и о положении дел во Франции.

— А что он, англичанин, может знать о делах во Франции?

— Похоже, он занимается именно выяснением этого вопроса.

— А он рассказывает тебе, что ему удается узнать?

— Нет. По-моему, все это секретно. Я даже обвинила его в там, что он находится здесь с тайной миссией.

— Направленной, я полагаю, против Франции?

— Не знаю. Он мне не рассказывает.

— Он обворожительный мужчина. Просто не понимаю, как тебе удается сопротивляться ему.

Как и в прошлом, у меня не было секретов от Лизетты, и я призналась, что иногда это нелегко.

Она меня понимала.

— А что если ты выйдешь за него замуж? — спросила она.

— Я поклялась, что никогда не брошу отца.

— Уверена, он бы не потребовал, чтобы ты осталась с ним, если бы знал, что ты будешь счастлива в браке.

— Это значило бы требовать от него слишком многого. Если бы он узнал, что я хочу уехать, он, разумеется, отпустил бы меня. Но ты только подумай, ведь я должна буду забрать с собой и детей. Это было бы слишком жестоко.

— А меня? Меня бы ты тоже взяла с собой?

— Ну, конечно же, и тебя. Тебя и Луи-Шарля.

— Мне кажется, граф относится к Луи-Шарлю с любовью. Ты с этим согласна?

— Я в этом уверена. Луи-Шарль — очаровательный мальчик.

— Мне кажется, граф весьма внимательно посматривает на него, что кажется мне несколько странным, не так ли?

— Я не замечаю ничего особенного. Графу нравятся веселые дети. Отцу страшно не хватает моей мамы, и единственное, что доставляет ему радость, это присутствие в доме детей.

— Его потомков… да. Но то, как он смотрит на Луи-Шарля…

— Ах, Лизетта, оставь свои навязчивые идеи.

— Какие идеи? — резко спросила она.

— Относительно твоего положения в доме. Ты постоянно напоминаешь, что являешься племянницей экономки.

— А разве это не так?

— Так, но это неважно.

— Это неважно… сейчас, — ответила она. — Если эти агитаторы добьются своего, возможно, окажется очень выгодным быть племянницей экономки и очень невыгодным быть дочерью графа.

— Что за абсурдный разговор! Слушай, а как ты думаешь, что будет, если вставить в прическу это зеленое перо? Вот так, под таким смешным углом?

— Очень забавно… и гораздо важнее, чем все нудные разговоры о государственных делах, — она выхватила у меня зеленое перо. — Смотри-ка! Давай вставим его вот сюда, так, чтобы оно торчало сзади. Здорово получается, правда?

Я взглянула на свое отражение в зеркале и состроила гримаску Лизетте, которая наблюдала за мной, слегка склонив голову набок.

* * *

Примерно через неделю после нашего разговора нас посетил герцог Суасон. Появился он совершенно неожиданно, и в доме начался переполох.

Тетя Берта выразила недовольство и заявила, что ее следовало предупредить заранее, однако с присущими ей умением и энергией запрягла в работу весь штат прислуги. Объектом особого внимания стала кухня. Повариха, покопавшись в своей удивительной памяти, припомнила, что герцог во время последнего визита в замок лет двенадцать назад отдал предпочтение особо приготовленному супу, рецепт которого являлся семейной тайной поварихи.

Внешность герцога была заурядной, несмотря на его богатство, которое, я знала, было огромным, и политическое влияние, тоже очень большое.

Он слегка пожурил моего отца за то, что тот почти не показывается в Париже.

— Я знаю, что случилось с графиней, — сказал он. — Печальная история. Эта чернь… следовало бы что-то предпринять. Нашли ли подстрекателей?

Мой отец взволнованно сообщил, что агитатора, подлинного виновника несчастья, найти не удалось. Выдвигать обвинения против толпы было бессмысленно. Начались беспорядки, лошади испугались и опрокинули карету.

— Нам надо положить этому конец? — заявил герцог, — Вы согласны со мной?

— Полностью согласен, — ответил мой отец. — Если бы только можно было найти заводилу…

Я чуть было не попросила герцога прекратить этот разговор.

Мы сидели за столом в большом зале. Тетя Берта и повара сделали все, чтобы кулинарные и домашние пристрастия герцога были полностью удовлетворены. Я была уверена, что даже в собственном доме герцога не относились с таким вниманием к мелочам.

Между тем герцог, казалось, не придавал особого значения мелочам. Он держался просто, дружелюбно, и беседа за столом шла непринужденно.

Однако всякий раз, когда речь заходила о беспорядках во Франции, я с беспокойством поглядывала на отца.

— Необходимо что-то предпринять, — произнес Арман.

Я заметила, что при этих словах он вопросительно посмотрел на герцога, и мне пришло в голову, что он хочет записать его в свой отряд.

— Эти люди становятся опасными.

— Согласен, — сказал герцог, — следует что-то делать. Но что, мой дорогой друг, что?

— Ну, нам следует объединиться…Тем, кто желает поддержать закон и порядок.

— Объединиться… это идея, — воскликнул герцог.

— Мы не собираемся пассивно наблюдать за происходящим, — заявил Арман.

— Безусловно! — подхватил герцог. — Кстати, граф, у вас очень милые мальчики. Я наблюдал за ними из окна. Полагаю, это ваши внуки?

— Один из них, — ответил отец. — У меня есть и внучка. Надеюсь, вы успеете познакомиться с ними до того, как покинете нас.

— Непременно. А у мальчиков есть наставник?

— Очень странно, что вы заговорили об этом. Как раз сейчас мы подыскиваем им наставника.

— Леон Бланшар, — сказал герцог.

— Что это означает, Суасон? — спросил отец.

— Я сказал — Леон Бланшар… лучший из наставников, по словам сына моего кузена Жан-Пьера.

Неплохо бы получить его для ваших мальчиков, но, боюсь, это будет нелегко. Жан-Пьер его не отпустит.

— Я уверен, мы найдем подходящего человека.

— Это будет, нелегко, — заверил герцог. — Плохой наставник — это просто катастрофа, а хорошие ценятся на вес золота.

— Это верно, — согласился отец, Вмешался Арман:

— Теперь нас уже достаточно много. Мы не собираемся стоять в стороне и наблюдать за тем, как толпа бесчинствует в небольших городках…

— Уверяю вас, — продолжал герцог, все еще обращаясь к моему отцу, можно попытаться переговорить с Жан-Пьером, поскольку теперь этот человек занят у него всего лишь два-три дня в неделю. Я думаю…

— Вы имеете в виду наставника? — спросила я.

— Да, конечно, наставника. Это нужный человек. Вам надо попытаться получить его. Он сможет уделить вам хотя бы три дня в неделю. Три дня в неделю с хорошим наставником — это лучше, чем вся неделя — с плохим.

— Я полагаю, вы правы, — согласился отец.

— Предоставьте это мне, — сказал герцог. — Мои кузен рассказывал мне об этом человеке и о том, как доволен им Жан-Пьер. Теперь, — говорит он, его мальчики стали почти взрослыми. Вскоре им предстоит поступать в университет. Но он продолжает заниматься с ними два или три дня в неделю. Я выясню. — Он погрозил пальцем отцу. — Думаю, вам не следует никого нанимать на эту должность, пока вы не переговорите с Леоном Бланшаром.

— Мы определенно должны видеть этого человека, — сказал отец. — Очень мило с вашей стороны, герцог, проявить такое участие.

— Славные мальчики, — произнес герцог. — Думаю, они достойны самого лучшего наставника.

Герцог Суасон провел у нас три дня. Он много говорил с моим отцом, продолжая упрекать его за то, что тот почти разорвал все связи со старыми друзьями. Мой отец представил ему Шарло, а поскольку я чувствовала, что Лизетта теперь больше озабочена положением своего сына, чем собственным, я постаралась, чтобы герцогу был одновременно представлен и Луи-Шарль.

Герцог казался несколько неуверенным, явно колебался, пытаясь определить, который из мальчиков является внуком его друга, и весьма любезно отозвался об обоих. После его отъезда отец сказал:

— Надеюсь, он не забудет о наставнике. Временами он бывает забывчив.

Но герцог не забыл о своем обещании, и менее чем через неделю после его отъезда к нам прибыл Леон Бланшар.

* * *

Леон Бланшар произвел на нас большое впечатление. В нем ощущалось чувство собственного достоинства, и создавалось впечатление, что ему почти безразлично, наймут его или нет, что было весьма необычно для соискателя должности. Не то чтобы в его поведении было какое-то пренебрежение к окружающим, вовсе нет. Его манеры были безукоризненными. Уже потом отец сказал мне, что, возможно, его поведение вызвано тем, что его услуг добиваются очень многие.

Одевался он щеголевато; белый парик подчеркивал синеву его глаз, и без того выделявшихся на смуглом лице; высокие скулы и тонкие черты делали его довольно привлекательным. Его одежда была великолепно скроена, хотя это не сразу бросалось в глаза, башмаки были простого фасона, но из кожи прекрасной выделки. У него был приятный голос, а сама манера речи да и все в нем говорило о том, что этот человек получил хорошее воспитание и требует к себе соответствующего отношения.

Он беседовал с моим отцом в гостиной, когда меня пригласили туда познакомиться с ним.

Отец сказал:

— Тебе лучше поговорить самой с месье Бланшаром и сообщить о своих требованиях.

Месье Бланшар взял мою руку и изящно склонился над ней. Было такое впечатление, что он прибыл сюда прямо из Версаля.

— Я очень рада тому, что вы согласились приехать к нам, месье Бланшар, — сказала я.

— Я не мог не прислушаться к распоряжению герцога Суасона, мадам, — с улыбкой ответил месье Бланшар.

— Так это было распоряжением?

— Скажем, весьма настоятельная просьба. Герцог хочет, чтобы я оказал вам помощь.

— В таком случае, надеюсь, нам удастся прийти к соглашению.

Мы поговорили о мальчиках и о том, чему их удалось уже научить. Выслушивая меня, он печально покачивал головой, давая понять, что мальчики уже давно нуждались в его заботах.

— Я с удовольствием взялся бы за эту задачу, — сказал он. — Но, возможно, вы полагаете, что вашим мальчикам необходим наставник, постоянно живущий в доме.

— Мы рассчитывали именно на это, — ответила я.

— Тогда, мадам, скорее всего, вы будете разочарованы. К сожалению, у меня уже есть два подопечных, которых я готовлю к поступлению в университет, и я вынужден проводить три дня в неделю в замке де Кастиан. Это родственники герцога Суасона, как вы, видимо, знаете. В данных обстоятельствах я не имею права бросить их и поэтому мог бы уделить вам лишь четыре дня в неделю. Вот видите, как складываются обстоятельства.

Отец вмешался:

— Эти мальчики, которых вы учите… насколько я понимаю, вскоре они поступят в университет.

— Это так, граф, но до тех пор, пока они не поступят, я обязан заниматься с ними.

— Я не вижу особых сложностей. Вы могли бы проводить четыре дня в неделю здесь, уделяя остальное время вашим прежним ученикам. Как бы вы посмотрели на это?

— Все отлично, если я не буду связан очень жесткими условиями, я бы мог приезжать сюда и заниматься с вашими мальчиками четыре раза в неделю. Но время от времени может случиться так, что мне придется уделить дополнительный день моим старым ученикам… которые, вы уж простите меня… являются для меня пока приоритетными.

— Мне кажется, никаких принципиальных препятствий здесь нет, ответила я.

И тогда мы довольно улыбнулись друг другу, разговор принял менее официальный тон, и в конце концов решили, что Леон Бланшар будет приезжать к нам четыре раза в неделю, а если возникнет необходимость в дополнительных занятиях с мальчиками из Кастиана, то всегда сможем договориться. Расставаясь, мы решили, что он приступит к выполнению своих обязанностей с начала следующей недели.

После его отъезда отец сказал, что ему очень нравится эта договоренность. Это позволит нам получше присмотреться друг к другу.

Я была довольна тем, что у отца поднялось настроение. Благодарить за это следовало Леона Бланшара и мальчиков.

* * *

Итак, в наш дом вошел Леон Бланшар, оказавшийся чрезвычайно удачной находкой.

Во-первых, он понравился мальчикам. У него был дар делать занятия интересными. За столом он сидел вместе с нами. Он был истинным джентльменом, и это казалось совершенно естественным, в том числе и слугам, что само по себе уже было чудом: обычно они с неудовольствием принимали тех, кто «слишком задается». Я сама не была уверена, к какому именно сословию относится наставник, зато Леон Бланшар был абсолютно уверен в том, что он прекрасно вписывается в нашу компанию.

Сначала я подумала, что свое неудовольствие может выразить Лизетта ведь он сидел за столом с нами, а она была лишена этой привилегии. Однако это не вызвало ее раздражения.

Обычно за столом он беседовал с моим отцом, обсуждал состояние дел в стране. Ему довелось немало попутешествовать, и, рассказывая о других странах, он высказывал личные впечатления, причем слушать его было очень интересно. Он обладал даром рассказчика и несколькими удачными фразами мог создать живую картину происходящего.

— Я очень благодарен, герцогу за то, что он прислал к нам такого человека, — заявил мой отец.

К тому же Бланшару удалось совершить совершенно невероятную вещь.

Однажды в поисках мальчиков он забрел в башню Софи. Полагая, что в этой части замка никто не живет, он без стука открыл дверь и вошел в комнату, в которой Софи и Жанна играли в карты.

Представляю, в каком ужасе она была. К счастью, на ней был ее неизменный капюшон, и это, должно быть, позволило избежать более сильного потрясения.

Она, видимо, испугалась, поскольку все в доме строго соблюдали сложившийся обычай, и в случае, — если собирались навестить ее, сначала спрашивали позволения через Жанну. — Лизетта выудила у Жанны подробности случившегося.

— Мадемуазель Софи сидела за столом, — рассказала Жанна, — и в это время в комнату вошел мужчина. Я встала и спросила, что ему угодно. Он угадал, во мне служанку и направился прямо к мадемуазель Софи. Она вскочила, ее лицо от испуга стало алым, но он поцеловал ей руку, поклонился и пояснил, что он наставник, который ищет своих подопечных, и просит прощения за столь неожиданное вторжение. Ну, и тут она просто поразила меня. Она попросила его присесть. Он поглядывал на нее с интересом. Она всегда говорит, что выглядит ужасно, но это вовсе не так. В капюшоне она выглядит дамой, одетой слегка экстравагантно, но нынешние фасоны стократ безумней, чем то, что носит она. Она предложила ему вина, а потом начала рассказывать историю своих шрамов. Я никогда не слышала, чтобы она с кем-нибудь так разговаривала. Она рассказывала и об ужасе, который охватил ее, когда начала напирать толпа… и о боли… обо всем.

Он слушал ее внимательно и сказал, что прекрасно понимает ее страх перед толпой. Народ, собравшийся в толпу, может вести себя чудовищно. А еще он сказал, что подумал, какая очаровательная мода носить капюшон так, как это делает она. Если бы мадемуазель появилась в таком наряде при дворе, то произвела бы там фурор. Она ответила, что на это вряд ли можно рассчитывать, но было ясно, что ей нравится его общество. Когда он уходил, то еще раз извинился за столь бесцеремонное вторжение и попросил разрешения заходить почаще. Я едва не упала, услышав ее согласие.

Было просто невероятно услышать, что чужой человек сумел пробить барьер, казавшийся нам непреодолимым.

Даже Лизетта была, кажется, несколько очарована им. И я подумала, что было бы очень удачно, если бы удалось выдать ее замуж за наставника. Она нуждалась в нормальной семейной жизни. Ее опыт жизни с фермером, которого, как я теперь начинала понимать, она почти ненавидела, заставлял ее относиться к мужчинам настороженно. Я была уверена в том, что счастливый брак с привлекательным мужчиной излечит ее раны.

Мы с Лизеттой очень любили прогулки верхом. Нередко, стреножив лошадей, мы усаживались на траву и с удовольствием предавались легкомысленной болтовне. Лизетта обожала собирать слухи. Если ей удавалось обнаружить что-нибудь скандальное о соседях, то она получала искреннее удовольствие. Больше всего она любила перемывать косточки королевской семье. К Марии-Антуанетте она питала искреннюю неприязнь француженки и утверждала, что верит во все слухи, касающиеся королевы, если только они имеют скандальный оттенок. Она часто ездила в город и однажды привезла с собой две книги, содержание которых было направлено против королевы. Одна из них — «Любовь Шарло и Туанетты» — рассказывала о предполагаемой любовной связи между королевой и ее братом по мужу Шарлем, графом д'Артуа. Другая книга — «Исторический очерк жизни Марии-Антуанетты» — была еще хуже… просто-напросто непристойное произведение.

Прочитав его, я возмутилась и сказала Лизетте, что ей бы следовало сжечь эту книгу.

— Она полна лжи, — сказала я, — причем бессмысленной лжи.

— А я думаю, что очень справедливо, если королевы ведут себя аморально, их следует критиковать. Ты только подумай, что происходит с бедными девушками, которым не посчастливилось родиться королевами. Единственный ошибочный шаг — и разрушена вся их жизнь.

— Но это же ложь. Достаточно прочитать книгу, чтобы понять. Она написана человеком, ненавидящим королеву.

— Книга издана тайно, и все-таки народ может с ней ознакомиться. Мне сказали, что ее можно купить в большинстве городов, и народ по всей стране имеет возможность прочитать о частной жизни своей королевы. Почему бы и мне не сделать этого?

— Ни один человек в здравом уже не примет этот вздор за истину.

— Какая ты сердитая! Это же просто шутка.

— Нельзя допускать таких шуток в отношении королевы.

— Я уверена, что она и сама посмеялась бы над этим. Говорят, она ведет себя весьма фривольно.

Я отказалась обсуждать с Лизеттой скандалы, связанные с именем королевы, и она перестала заводить разговоры на эту тему. Вместо этого она взялась за Леона Бланшара, изумляясь, как ему удалось подружиться с Софи.

— Лотти, — сказала она как-то, — ты не думаешь, что он может жениться на Софи?

— Жениться на Софи! Она никогда не выйдет замуж.

— Почему ты так думаешь? Она разрешает ему навещать себя. Разве она не изменилась со времени его приезда?

Я слегка покраснела. Совсем недавно я думала о том, что он мог бы оказаться подходящим мужем для Лизетты.

— Я знаю, — продолжала Лизетта, — что он всего-навсего учитель и поэтому не может претендовать на то, чтобы породниться с дочерью графа, но она изуродована шрамами… можно сказать, является подпорченным товаром.

— Не смей так говорить о Софи! — резко бросила я.

— Ты очень добрая, Лотти. Женщины в семьях вроде твоей всегда являются товаром или предметом сделок. Браки для них устраивают. подходящие браки. Бедняжка Софи уже не обладает той же ценностью, что когда-то. Прости, если я оскорбила тебя, назвав ее подпорченным товаром, но на самом деле так и есть.

— Было бы чудесно, если бы она могла выйти замуж и завести детей. А в капюшоне она кажется даже хорошенькой.

— Но перед мужем ей придется снять капюшон.

— Мне кажется, Леон Бланшар очень добрый человек.

Лизетта промолчала.

— Я была бы счастлива, если бы она вышла замуж, — продолжала я. — Я бы перестала…

— Чувствовать вину за то, что вышла замуж за человека, собиравшегося жениться на ней?

— Я знаю, что она отказала ему.

— Не без причины. Ах, Лотти, тебе не следует сознавать никакой вины за собой. Чему суждено произойти, то произойдет. И если трагедия одного человека оборачивается везением для другого — тут уж ничего не поделаешь, это как в азартной игре.

Временами Лизетта предоставляла мне возможность лучше понять себя и успокоиться. Я действительно чувствовала себя виноватой. Если бы Софи вышла замуж и была счастлива, тогда я окончательно смогла бы избавиться от ощущения вины.

Лизетта понимающе улыбнулась мне.

— Давай молиться за то, чтобы у них все сложились удачно… ради нее и ради тебя.

Действительно, похоже было на то, что все это не столь уж невероятно. Софи изменилась. Теперь временами она даже обедала с нами. Она садилась рядом с Леоном, и его присутствие, видимо, действовало на нее умиротворяюще. Она и в самом деле похорошела, особенно в этих прелестных капюшонах, и на ее лице явно играло удовлетворенное выражение. Какие изменения произошли в нашем доме с тех пор, как в нем появился Леон Бланшар!

Однажды, когда мы сидели за столом и слуги уже начали разносить десерт, Арман стал рассказывать о своих друзьях. Немедленно создалась атмосфера, чем-то напоминающая совещание заговорщиков.

— Эти агитаторы, похоже, усилили свою работу, — сказал Арман. — Один из них на прошлой неделе появился в Орильяке. Все дело в том, что мы никогда не знаем, где именно они собираются нанести следующий удар. Но всегда все происходит по одному и тому же сценарию. Неожиданно на рыночной площади появляется человек, начинает подогревать толпу, объясняет им, какие они угнетенные, раздувает в них злобу… Ну, а потом все и начинается.

— А почему бы вам не попытаться выяснить, где это произойдет в следующий раз? — спросил Леон. — Если бы вам это удалось… и вы со своими приятелями заранее собрались бы там…

— Мы собираемся иметь агентов, которые будут следить за ними, ездить по городам и слушать. Мы установим с ними связь и тогда сможем заранее подготовиться. Вам бы следовало присоединиться к нам, Бланшар.

— Боюсь, у меня не будет для этого времени. Но если бы я мог, я был бы с вами.

— Я уверен, мы можем что-нибудь придумать.

— К сожалению, я должен готовиться к урокам со своими учениками. Боюсь, что, имея две группы учеников, я слишком загрузил себя.

Отец заметил:

— Конечно, у месье Бланшара нет времени, чтобы участвовать в твоих делах, Арман. Тебе не следовало бы даже заговаривать с ним об этом.

Любой намек на то, что Бланшар может оставить нас, вызывал в моем отце почти панику. Он убедил себя в том, что рекомендованный герцогом Суасоном Бланшар, должно быть, является лучшим из всех возможных наставников. Его появление в доме вызвало большие изменения. Мальчикам, казалось, нравились занятия; они стали серьезнее, послушнее. Граф полюбил беседы с Леоном и теперь нуждался в его обществе, но, возможно, самым главным было то, что он сделал для Софи. Наконец, она стала вести себя естественно, присутствуя за столом, вновь став, таким образом, нормальным членом семьи. Это затворничество в башне было нездоровым поведением.

— Посмотрим, что удастся сделать, — сказал Леон. — Я действительно понимаю важность ваших задач. Может быть, у меня найдется какое-то время…

Арман обрадовался и тут же высказал свое одобрение Леону Бланшару. Он продолжал разглагольствовать о целях и намерениях его организации.

Я нередко задумывалась: что же такое было в Леоне Бланшаре, что делало его столь привлекательным для людей. Мой интерес к нему тоже рос, но объяснялся тем, что я видела в нем возможного мужа для Софи. Тем не менее, он занимал мои мысли.

Однажды, возвращаясь с прогулки верхом, я увидела, как он входит в конюшню, и неожиданно у меня появилось необычное чувство, что когда-то я уже видела похожее.

Это было жутко.

Леон повернулся, взглянул на меня, и странное чувство тут же исчезло. Он, как обычно, грациозно раскланялся со мной, заметив, что сегодня прекрасный день для прогулок.

* * *

Летом нас снова посетил Дикой. Он приехал без предупреждения, захватив меня врасплох. С характерным для него апломбом он не сомневался, что его в любом случае ждет теплый прием. Я сказала, что ему следовало предупредить нас, но он вел себя так, словно замок моего отца был одним из его собственных.

— Я считаю своим домом тот, где находишься ты, — сказал он.

Я заявила, что он ведет себя крайне нелепо и Мне придется извиняться за него перед отцом.

Однако отец испытывал к нему очень теплые чувства. Это было неудивительно. В молодости мой отец, наверняка, был похож на Дикона. Оба были людьми с ярко выраженным мужским началом и, возможно, поэтому умели очаровывать лиц противоположного пола. Оба обладали непоколебимой уверенностью в том, что их будут с удовольствием привечать везде, где они появятся.

Дикон сообщил, что у него есть две причины для приезда во Францию. Одна из причин, как он считал, не нуждалась в разъяснениях: это я. Другая заключалась в том, что Франция становилась самым интересным местом в Европе и на нее были обращены взгляды всего континента с немым вопросом: что же здесь произойдет дальше? Исключительно противоречивые истории рассказывали о бриллиантовом ожерелье королевы, и вся Европа напряженно ждала новостей. Иногда говорили, что все это гигантская афера, задуманная с целью скомпрометировать королеву, но ее враги были уверены в том, что она вовлечена в некий заговор. Французская казна находилась в печальном состоянии, и все осуждали королеву за ее расточительность. Ожерелье было всего лишь дополнительным предлогом, чтобы осудить ее. Ее стали называть мадам Дефицит. В Париже происходили демонстрации против нее.

Дикона заинтересовало знакомство с Леоном Бланшаром. Некоторое время понаблюдав за ним, он сказал:

— Весь дом поет вам хвалебные гимны, месье.

Насколько я понял, мальчики получают большую пользу от ваших превосходных уроков. У меня у самого есть два мальчика, поэтому, надеюсь, вы простите меня за некоторую зависть. До сих пор мне попадались наставники, не выдерживавшие моих сорванцов долее нескольких месяцев. У вас есть какой-то особый секрет?

— Я думаю, — ответил Леон, — что весь секрет состоит в том, чтобы делать уроки интересными, хорошо понимать детей и относиться к ним, как к личностям.

— У месье Бланшара, конечно, есть особый дар, — тепло отозвался мой отец.

Во время первого же обеда стало ясно, что Дикон желает выяснить все подробности относительно событий, происходящих во Франции.

— А что вы думаете про эту историю с ожерельем? — спросил он.

Леон Бланшар сказал:

— Королева не понимает, в каком состоянии находится страна и какое воздействие на народ оказывает ее расточительность.

Вмешался Арман:

— Народ всегда будет недоволен. Двор обязан сохранять достоинство. Совершенно ясно, что королеву обманули с этим ожерельем, и всевозможные жулики и проходимцы решили извлечь из этого выгоду, воспользовавшись ситуацией, чтобы очернить ее имя.

— Так обычно и бывает с придворными интригами, — заметил отец.

— Люди недовольны королевой, — добавил Леон. — Они возлагают всю вину на нее.

— Им просто нужен козел отпущения, — возразил Арман. — Я настаиваю на том, что смутьяны должны жестоко наказываться. Мы все-таки выследим их.

— А вам уже удалось выяснить, что за люди стоят за всеми этими событиями? — спросил Дикон.

— Пока мы только знаем, что все это тщательно организовано, — ответил Арман. — Нам не так нужно вылавливать участников беспорядков, как тех, кто подстрекает к ним толпу. Вот в этом-то и состоит наша цель.

— Я понимаю, но делаете ли вы что-нибудь конкретное? — настаивал Дикон.

— Не думаете ли вы, что мы просто стоим в стороне, позволяя им разваливать страну! — воскликнул Арман. — Мы собираемся выявить этих людей и выявим, уверяю вас. Именно этим мы и заняты.

Леон Бланшар сказал:

— Виконт глубоко озабочен происходящим в стране и собрал группу людей, разделяющих его убеждения. Я счастлив стать одним из них. Мы делаем важное дело. Увы, мне не удается принимать в этом достаточно активное участие. Мне приходится считаться со взятыми обязательствами…

— Вы прекрасно сотрудничаете с нами, — сказал Арман.

Пока говорил Леон, я наблюдала за Софи. Меня удивило то, что, несмотря на присутствие гостя, она присоединилась к нам. Дикон ни единым движением брови не проявил своего удивления. Он разговаривал с ней совершенно непринужденно, а она, хотя и вела себя робко, похоже, не стеснялась его присутствия. Она и в самом деле казалась хорошенькой в бледно-фиолетовом платье с капюшоном. Я заметила, что в основном она смотрела на Леона Бланшара, и хотя я радовалась, видя происходящие в ней перемены, в то же время начинала беспокоиться о ее будущем. Действительно ли возможен брак между ними? Если это так, то, возможно, ей еще предстояло хотя бы в некоторой мере пережить то счастье, которое она переживала, будучи помолвленной с Шарлем.

Арман с энтузиазмом продолжал рассказывать о работе, которую проводил со своими приятелями по созданию организации, состоящей из дворян, живших в наших краях.

— Мы доберемся до этих агитаторов! — восклицал он. — Их постигнет справедливое возмездие, и мы искореним смуту.

Когда мы встали из-за стола, Дикон сказал, что хочет прогуляться по крепостным стенам и просит меня присоединиться к нему.

Я согласилась. Я накинула шаль, и мы поднялись на башню. Прогуливаясь по крепостной стене, мы время от времени останавливались и перегибались через барьер, рассматривая окружающие пейзажи.

Дикон сказал:

— Этот мирный пейзаж обманчив. Ты так не считаешь?

Я согласилась с ним. Он положил мне руку на плечо.

— Тебе не следует оставаться здесь, и ты это знаешь. Все это может взорваться в любую минуту.

— Ты говоришь об этом уже давно.

— Напряжение накапливается уже давно.

— Ну, тогда, возможно, время еще терпит.

— Теперь уже осталось недолго, и когда придет этот момент, он будет ужасен. Выходи за меня замуж, Лотти. Именно это ты и должна сделать.

— И вернуться в Англию?

— Конечно. Эверсли ждет тебя и детей. Всякий раз, когда я отправляюсь во Францию, матушка ждет, что вместе со мной вернешься и ты… ты и твои дети, которые будут расти вместе с моими. Конечно, я не могу обещать тебе, что у них будет такой наставник, каким кажется месье Бланшар — образец всех достоинств сразу. Кстати, что он за человек? Весьма любопытный характер.

— Тебе так кажется? Ты же видел его лишь за обедом?

— Он из тех людей, чье присутствие сразу же замечаешь. Похоже, он изменил все отношения в доме. Но не тебя. Надеюсь, твое чувство постоянно.

Я наслаждалась обществом Дикона. Мне нравилась та легкомысленная манера, с которой он обсуждал самые серьезные предметы.

— Я ни к кому не испытываю каких-то особых чувств, Дикон, — ответила я. — Ты сам это знаешь.

— Увы, это действительно так. Но почему бы тебе не уехать в Англию? Просто ради того, чтобы оказаться подальше от этого кипящего котла.

— О котором ты уже не раз говорил, что он вот-вот взорвется.

— Когда это произойдет, будет не до шуток. Некоторых при этом серьезно ошпарит. Но только не мою Лотти. Я этого не допущу. Хотя было бы гораздо проще, если бы ты собрала весь свой здравый смысл и покинула страну, пока это еще несложно сделать.

— Я не могу уехать, Дикон. Я не оставлю своего отца.

— Эверсли — очень большой дом. Не нужно недооценивать его только потому, что ты долго прожила в роскошном замке. Пусть он тоже едет с нами.

— Он никогда не согласится. Здесь его дом, его страна.

— Это страна, моя дорогая, из которой таким людям, как он, вскоре будет трудно выбраться.

— Он никогда не согласится, а я не оставлю его.

— Тебя больше интересует он, чем я?

— Конечно. Он любит меня. Он привез меня сюда и признал меня своей дочерью. Я стала его любимым ребенком. А ты выбрал Эверсли.

— Неужели ты никак не можешь забыть об этом?

— А как я могу забыть? Как только ты приезжаешь сюда, я об этом вспоминаю. Ты являешься владельцем Эверсли, а я — та, кого ты бросил ради того, чтобы завладеть им, — я положила ладонь на его руку. — Ах, Дикон, я уже простила тебе это… если вообще было что-то, за что тебя стоило прощать. Ты вел себя естественно — таким уж создала тебя природа. Я хочу сказать, что теперь это все для меня уже совершенно неважно. Но я не уеду в Англию, пока жив мой отец. Ты же видишь, что он целиком полагается на меня. Если бы я уехала, забрав с собой детей, — а без них я никуда не уеду, — что сталось бы с ним?

— Я понимаю чувства, которые он испытывает к тебе. Они сами собой разумеются. Ты у него единственная. Бедняжка Софи для него ничего не значит, да и своего сына он не очень жалует. Я вижу это и ничуть не удивляюсь. Арман — дурак. Что там за компанию он собирает?

— У них какое-то общество… или организация. Они пытаются выследить агитаторов.

— Это я понял, но есть ли у них какие-нибудь успехи?

— Не думаю.

— Но чем же они занимаются?

— Они встречаются и разговаривают…

— И разговаривают, разговаривают, разговаривают… — презрительно произнес Дикон. — Такие вещи делаются с соблюдением секретности. Он не имел права разглагольствовать о своих планах за обедом.

— Но там ведь были только члены семьи.

— Не только. Для начала там был наставник.

— Но он ведь тоже один из них. Арман сумел убедить его, и месье Бланшар сотрудничает с ними. Он хочет поддерживать со всеми хорошие отношения. Сначала он ссылался на слишком большую занятость, но в конце концов согласился.

— Весьма обязательный человек. Откуда ой у вас взялся?

— По рекомендациям… Его рекомендации блестящи. Очень кстати к нам заехал герцог Суасон, и зашла речь о том, что нам необходим наставник. Месье Бланшар занимался с детьми кузена герцога… или какого-то другого его родственника. Он продолжает заниматься с ними несколько дней в неделю. Так что нам он уделяет лишь часть своего времени.

— Довольно популярный джентльмен. Ты сказала, герцог Суасон?

— Да. Ты знаешь его?

— Я знаю о нем. О нем много говорят в парижских кругах.

— Я часто задумываюсь, Дикон, откуда ты так много всего знаешь?

— Я рад тому, что ты признаешь за мной это достоинство.

— А зачем ты сюда так часто приезжаешь?

— Ну, ответ ты знаешь сама.

— Нет, не знаю. По крайней мере, не уверена. Дикон, я пришла к выводу, что во многом, что касается тебя, я отнюдь не уверена.

— Возможно, такая загадочность делает меня более привлекательным.

— Нет, не так. Мне бы хотелось получше разобраться в мотивах твоих поступков. Иногда мне кажется, что ты весьма рад… ну, возможно, это не совсем точное слово… весьма доволен тем, что происходит в этой стране.

— Будучи англичанином, чья страна достаточно пострадала в результате действий французов, — ты это имеешь в виду?

— Слушай, ты случайно не работаешь на английское правительство?

Он взял меня за плечи и взглянул мне в лицо. Потом он рассмеялся.

— Не шпион ли я? — прошептал он. — Не нахожусь ли я здесь с какой-то тайной миссией? Почему ты не хочешь поверить в то, что у меня есть одна-единственная цель в жизни — завоевать тебя?

Я засомневалась.

— Я знаю, что ты хотел бы жениться на мне, но я никогда не стану главным в твоей жизни, не так ли? Всегда будет что-нибудь другое… скажем, Эверсли. Поместья, богатство, которые, как я полагаю, означают власть. Да, Дикон, для тебя это всегда будет стоять на первом месте.

— Если бы я смог убедить тебя в том, что все остальное для меня ничего не значит, ты изменила бы свое отношение ко мне?

— Я бы никогда не поверила в это.

— Настанет день, когда я сумею убедить тебя в этом.

Он крепко обнял меня и начал целовать — жадно, страстно, снова и снова. Мне хотелось прижаться к нему, сказать, что я приму все, что он предложит, и даже если это не вполне совпадает с моими желаниями, я соглашусь на меньшее. Я пыталась напоминать себе о том, что я вдова, давно живущая без мужа, что я женщина, нуждающаяся в мужской любви. По-своему я любила и Шарля. Мне не хватало его, но мои чувства к Дикону были глубже. Их корни тянулись в прошлое, во времена, когда я была юной, идеалистически настроенной девочкой, наивной, неопытной, мечтающей о некоем совершенстве. Я отстранилась от него.

— Этим меня не убедить, — сказала я.

— Когда я держу тебя в своих объятиях, когда Целую тебя, я чувствую, что ты любишь меня. Ты не в состоянии это скрыть.

— Не буду отрицать, что иногда мне удается обмануть самое себя, но я не желаю этого, Дикон. Я хочу либо все, либо ничего. Кроме того, как я уже тебе сказала, я никогда не соглашусь оставить отца.

Он вздохнул и прислонился к каменному парапету.

— Как здесь тихо и красиво — вокруг замка. Лунный свет заставляет серебром сверкать воды реки. Земли поместья… богатые земли… все эти леса и поля. Граф, должно быть, очень гордится своими владениями.

— Да. Эти земли принадлежали многим поколениям его рода.

— И только подумать, что все они достанутся этому дураку Арману. Он ведь понятия не имеет, как следует управлять имениями такого размера.

— Есть люди, которые занимаются этим вместо него, — точно так же, как и в Эверсли, когда ты совершаешь свои таинственные вылазки на континент.

— И все-таки… какая жалость. Но после него они могут перейти к тебе.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты же дочь графа, и он очень этим гордится.

— Арман как нельзя более жив. И уж во всяком случае Софи следует впереди меня.

— Софи! На это я бы не делал ставку. Он в тебе души не чает. Я уверен, что он захочет хорошо обеспечить тебя.

— Дикон! — воскликнула я.

— Ну? — он лениво улыбнулся мне.

— Ты опять рассчитываешь?

— Я всегда рассчитываю.

— И ты полагаешь, что мой отец захочет сделать меня очень богатой женщиной. Теперь я вижу, отчего ты столь пылок.

— Я был бы пылок, даже если бы ты была нищей.

— Но, видимо, не настаивал бы на браке.

— Даже если бы ты была обычной крестьянкой, я все равно мечтал бы о тебе.

— Я знаю, что ты мечтал о многих женщинах, и некоторые из них, несомненно, имеют завидное состояние. Пойдем. Становится холодно.

— Нет, мы никуда не пойдем, пока ты меня не выслушаешь. Почему ты так неожиданно обиделась?

— Потому что на миг я забыла о том, что ты собой представляешь. Ты хочешь жениться на мне, потому что каким-то образом сумел выяснить, что мой отец собирается чем-то одарить меня. И хотя у тебя уже есть и Эверсли, и Клаверинг и уж не знаю еще что, доставшееся тебе от жены… тебе и этого еще недостаточно.

— Ты так рассержена, Лотти. Что за характер!

— Спокойной ночи, Дикон. Я ухожу. Он взял меня за руку и притянул к себе.

— Мы не должны расставаться в ссоре. Я тихо повторила:

— Спокойной ночи.

Тогда он снова привлек меня к себе, и, несмотря на то, что я уже понимала его тайные намерения, я ощущала желание ответить на его объятия. Он был опасен. Он мог захватить меня врасплох.

Я высвободилась.

— Ты меня не правильно поняла, — сказал он.

— Нет, я прекрасно поняла тебя. Ты следуешь своему обычаю — стараться завлечь богатую женщину. Ну что ж, мой отец пока еще не умер, я молюсь о том, чтобы это случилось еще очень нескоро, но ты можешь быть уверен в том, что все, что он оставит мне, не приложится к твоим богатствам, собранным благодаря хитроумным матримониальным маневрам.

— Лотти, я уже сказал тебе, что даже если бы ты была крестьянкой, работающей в поле…

— Ты был бы не прочь переспать со мной. В это я верю. Я прекрасно поняла тебя, Дикон. Раз ты уверен в том, что я буду наследницей, ты желаешь жениться на мне… снова… Спокойной ночи.

Я побежала и была удивлена, что он даже не попытался последовать за мной.

Я лежала на кровати и смотрела в потолок.

«Уходи, Дикон, — бормотала я, — оставь меня в покое».

Я не доверяла ему и в то же время мечтала о нем. Он становился очень опасным для меня, и мне следовало быть начеку.

* * *

Я провела беспокойную ночь, размышляя о Диконе, постоянно пытаясь заставить себя видеть его таким, какой он есть, браня себя за то, что продолжаю мечтать о нем, хотя все прекрасно понимаю.

Должно быть, он тоже был расстроен нашим разговором, поскольку рано утром отправился по каким-то делам, являвшимся, как я думала, частью его тайных дел.

В первой половине дня я прогуливалась с отцом в саду, и он сообщил мне, что Леон Бланшар забрал мальчиков на экскурсию. Он должен был ознакомить их с лесным хозяйством и основами ботаники — с предметом, который им понравился.

— Они соберут образцы растений, — сказал отец. — Им очень полезно узнать эти вещи. Бланшар, судя по всему, разбирается во всех науках.

Я сказала:

— Дикон очень озабочен положением в стране.

— О, да. А кто им не озабочен?

— Он полагает, что здесь становится просто опасно жить.

Отец улыбнулся.

— Конечно, он хочет, чтобы ты вернулась с ним в Англию.

Я промолчала. Он настаивал:

— Ведь он хочет именно этого, не так ли?

— Он предложил мне это.

— А ты, Лотти?

— Конечно, я собираюсь оставаться здесь.

— И ты этого хочешь?

— Да, — решительно сказала я.

— А ведь он очень интересует меня. Знаешь ли, я очень благодарен ему. Ведь именно он был причиной того, что я обрел тебя и твою мать. Если бы твоя мать не так опасалась его влияния, она никогда не написала бы мне и я не узнал бы о твоем существовании. Я всегда питал к нему смешанные чувства. Твоя мать недолюбливала его и, я думаю, несколько побаивалась. Но, должен признаться, я им восхищаюсь. Несмотря ни на что, он, должно быть, создан для тебя, Лотти.

— Ну, с этим еще можно поспорить!

— Я постоянно думаю об этом. Ты слишком молода, чтобы вести такую жизнь. Тебе надо выйти замуж, завести еще детей.

— Ты хочешь избавиться от меня?

— Боже сохрани! Но я хочу, чтобы ты была счастлива, и если для этого мне нужно лишиться тебя… пусть будет так.

— Я не смогу быть счастлива без тебя.

— Боже, благослови тебя, Лотти, — взволнованно сказал он. — Боже, благослови тебя за то счастье, которое ты внесла в мою жизнь. Я хочу, чтобы ты обещала мне, что если решишь уйти к нему — или к кому-нибудь другому, то не позволишь, чтобы чувство долга или иные чувства, которые ты питаешь ко мне, встали на твоем пути. Я стар, а ты молода. У тебя вся жизнь впереди. Моя жизнь подошла к концу. Помни, что более всего я хочу, чтобы ты была счастлива.

— А ты знаешь, — сказала я, — что я желаю того же тебе.

Он отошел от меня, а затем сказал:

— Все будет хорошо. Это королевство сумело выстоять во всех бурях, трепавших его на протяжении веков. Франция всегда останется Францией. У наших детей всегда будет будущее. Я не буду отрицать того, что мне хотелось бы видеть наследником Обинье Шарло. Конечно, если вдруг у Армана появятся дети, право наследования будет за ними… но это маловероятно. После Армана следует Шарло. Я уже уладил этот вопрос с юристами.

— Как я ненавижу все эти разговоры о завещаниях, — сказала я. — Я хочу, чтобы все оставалось как есть. Впереди у тебя еще долгие годы.

— Поживем — увидим, — ответил он.

В середине дня Леон Бланшар и мальчики вернулись домой с образцами, собранными в лесу и окрестностях замка. Отца развлек разговор за столом о потрясающих вещах, которые можно найти в лесу и на лугах. Вторую половину дня дети собирались провести за разбором своих находок. В дни, когда с ними занимался Леон Бланшар, они трудились с полной нагрузкой, чтобы наверстать упущенное в те дни, когда наставник отбывал к другим ученикам, хотя он обычно оставлял им домашнее задание.

Дикон приехал в самом конце дня. Я заметила его и наблюдала, как он выходит из конюшни и идет в замок.

Переодеваясь к обеду, я продолжала думать о нем.

Сегодня Софи вышла к обеду. Когда я вошла, она разговаривала с Леоном Бланшаром — раскрасневшаяся, улыбающаяся, чуть ли не сияющая, — как это всегда бывало с ней в его обществе. Я решила при случае поговорить с отцом — не рассматривал ли он возможность брака между ними. Я была уверена, что он даст на это свое позволение, поскольку исключительно благосклонно относился к Леону Бланшару и, как заметила Лизетта, был бы чрезвычайно рад, если бы для Софи нашелся муж. Арман не появлялся, и отец спросил Марию-Луизу, собирается ли он выйти к столу. Мария-Луиза казалась удивленной, как будто в том, что ее спрашивают о местонахождении мужа, было что-то необычное. Она ответила, что понятия не имеет, где находится ее муж. Тогда отец послал наверх одного из слуг выяснить, в чем дело.

Возвратившийся слуга сообщил, что виконта в его комнатах нет. Камердинер сказал, что приготовил одежду господина к обеду, ожидая его возвращения, но тот до сих пор не вернулся.

Никто не был удивлен этим, так как Арман вообще не отличался обязательностью. Бывали случаи, когда он отправлялся на охоту и не возвращался домой до утра. А уж теперь, когда он с таким энтузиазмом создавал свою организацию, нередко надолго задерживался у кого-нибудь из ее членов, занимаясь тем, что они называли работой.

Итак, обед шел, как обычно. Леон Бланшар рассказывал об энтузиазме, с которым мальчики относятся к занятиям ботаникой, заметив, что это превосходный предмет, приносящий большую пользу. Софи внимательно прислушивалась ко всему, что он говорил. С каждым днем она изменялась все больше и больше, и я подумала, что мне следует при первой же возможности поговорить с отцом о ней.

Дикон вел себя непривычно тихо, а после обеда даже не предложил прогуляться вокруг замка или по крепостным стенам.

В эту ночь, в отличие от предыдущей, я спала хорошо и на следующее утро, после того как мы остались наедине с отцом, заговорила о Софи и Леоне Бланшаре. Мы сидели надо рвом с водой, когда я сказала:

— Как изменилась в последнее время Софи.

— Это заметно, — согласился он.

— Ты догадываешься о причине? Она влюблена.

— Да… в Леона Бланшара.

— А что если он сделает ей предложение? Отец молчал.

— Ты очень высокого мнения о нем, — сказала я.

— Я никогда не считал, что учитель может быть подходящим мужем для моей дочери.

— Учитывая обстоятельства…

— Согласен, обстоятельства нужно учитывать.

— Уж более образованного мужчину трудно было бы найти. Насколько я понимаю, он связан с герцогом Суасоном.

— По-моему, весьма опосредованно. Я повернулась. Софи стояла рядом, совсем близко от нас. Я покраснела.

— Софи! — воскликнула я, вскакивая.

— Я прогуливалась, — сказала она.

— Сегодня действительно чудесный день. Отец сказал:

— Доброе утро, Софи.

Она поздоровалась с ним и отошла.

— А не хотела бы ты… — начала я, но она шла не оборачиваясь.

Я вновь уселась на траву.

— Как странно, что она появилась тут. Так бесшумно…

— Шаги на траве не слышны.

— Надеюсь, она не слышала, о чем мы говорили.

— Думаю, она сама могла догадаться.

— Мне кажется, она вообще предпочитает быть незаметной.

— Мы все время говорим о том, что она изменилась, тем не менее, не очень похоже, что она изменяет свое странное поведение, свое отношение к этому затворничеству.

— За исключением тех случаев, когда здесь находится Леон Бланшар. Так что, если встанет такой вопрос, ты не будешь медлить со своим согласием?

— Я был бы не менее тебя доволен если бы у Софи все благополучно устроилось.

— Я так рада.

Мы заговорили о чем-то другом.

Когда и в этот день Арман не вышел к обеду, мы начали беспокоиться. Отец заявил, что если тот не вернется к завтрашнему дню, придется послать кого-то из слуг по друзьям Армана и выяснить, нет ли у них каких-нибудь сведений о нем.

Настроение за обедом было подавленным, все искали объяснение отсутствию Армана. Леон Бланшар высказал предположение, что Арман находится у кого-то из друзей, потому что на тот день, когда Арман выехал из замка, была назначена общая встреча. Сам Бланшар был слишком занят с мальчиками и не мог покинуть замок в течение дня. Впрочем, он с самого начала дал понять Арману, что на первом месте для него мальчики.

На следующий день мы услышали обескураживающую новость: Арман не явился на ту самую встречу, которая состоялась в доме одного из его друзей. Они не могли понять причину, так как он совершенно определенно утверждал, что явится, и не прислал никакой записки, объясняющей, почему не приехал на встречу.

Вот теперь мы встревожились по-настоящему.

— Должно быть, произошел несчастный случай, — сказал граф и начал подробно расспрашивать слуг. Конюх сообщил, что Арман рано утром выехал верхом и был, судя по всему, в превосходном настроении. Уезжал он один.

В течение дня никаких новостей не поступало. Дикон отправился вместе со слугами прочесывать местность, но только на следующий день удалось найти первый след. Именно Дикон нашел лошадь Армана. Она была привязана в кустарнике возле реки. Животное было в паническом состоянии, поскольку его давно не кормили: на берегу реки была найдена шляпа с пером, принадлежавшая Арману.

В этом месте река была глубокой и достаточно широкой, однако Арман был хорошим пловцом. Но все же было возможно предполагать несчастный случай. Граф приказал прочесать реку. Приказ был выполнен, но найти ничего не удалось. Мы терялись в догадках, что же могло случиться.

Граф предположил, что Арман, проезжая возле реки, мог упасть с лошади, потерять сознание и скатиться в воду. Течение здесь было быстрым и могло вынести тело к морю.

Дикон заявил:

— Все это весьма дурно пахнет. Он отправлялся на одно из своих совещаний. Возможно ли, что об этом было известно? Скажем, было просто невозможно, чтобы об этом не стало известно. Все, чем занималась его компания, было сплошной болтовней, тем не менее, наверняка, имелось множество людей, настроенных враждебно в этой организации.

— А почему же они не напали сразу на всех? — спросил мой отец. — Так или иначе, а мы должны искать Армана.

Прошла неделя, но ничего не прояснилось. Арман исчез бесследно. Дикон предположил, что кто-то мог убить его и похоронить тело. Вместе с Леоном Бланшаром, вооружившись лопатами, они попытались найти тело поблизости от того места, где была найдена шляпа.

Все в доме приняли участие в поисках Армана. С наибольшей энергией занимались этими поисками мальчики, поскольку занятий в эти дни не было.

Постепенно мы начали смиряться с возможностью гибели Армана. Она казалась почти несомненной, так как Арман никогда не бросил бы лошадь, если бы его не вынудили к этому чрезвычайные обстоятельства.

Дом погрузился в печаль.

— Действительно, — сказал граф, — мы живем в опасное время. Арману ни в коем случае не надо было связываться с этой компанией. Бедный Арман, ему никогда не сопутствовала удача в его предприятиях, а это последнее привело к смерти.

— Может быть, он и не погиб, — предположила я.

— Что-то подсказывает мне, что я никогда больше не увижу его.

Поиски продолжались. И в городе, и в замке ни о чем больше не говорили. Но проходили недели, а вестей об Армане не было.

* * *

Прошло три недели после исчезновения Армана, когда в замок прибыл посыльный.

Это было во второй половине дня. Дикона в замке не было. Он все еще пытался найти какой-нибудь след, который мог бы раскрыть тайну исчезновения Армана. Мальчики занимались в классной комнате, так как был один из тех дней, когда Леон Бланшар проводил с ними. Мы с Лизеттой сидели в моей комнате. Она шила рубашку для Луи-Шарля, а я смотрела в окно.

Я все еще надеялась получить хоть какие-нибудь сведения об Армане, и у меня было предчувствие, что именно Дикону это, удастся.

Я заметила, что кто-то скачет по направлению к замку.

— Похоже, всадник едет сюда, — сказала я. Лизетта бросила шитье и, подойдя ко мне, тоже уставилась в окно.

— Кто бы это мог быть? — удивилась я.

— Скоро узнаем, — ответила она. — Почему бы тебе не спуститься и не выяснить это?

— Я схожу. Возможно, он привез новости об Армане. Как было бы прекрасно, если бы он оказался живым и здоровым!

Я была уже в холле, когда слуга ввел туда незнакомца.

— Этот человек спрашивает месье Бланшара, мадам, — сказал он.

— Думаю, он в классной комнате. — Появилась служанка, и я попросила ее:

— Сходи и приведи сюда месье Бланшара. — Затем обратилась к приехавшему:

— Надеюсь, вы не с плохими вестями?

— Боюсь, что да, мадам.

Я вздохнула. Посетитель молчал, и я решила, что будет невежливо вмешиваться в дела Леона Бланшара.

На лестнице появился Леон, на его лице было написано удивление, когда же он разглядел и узнал приезжего, похоже, обеспокоился всерьез.

— Жюль… — начал он. Мужчина сказал:

— Ах, месье Леон, мадам Бланшар серьезно больна. Она просит вас немедленно приехать. Меня снарядил в дорогу ваш брат, и я добирался сюда два дня. Мы должны выезжать немедленно.

— Мой Бог, — пробормотал Леон. Он повернулся ко мне:

— Очень плохая новость. Моя мать больна и просит меня приехать.

— Ну что ж, вы должны ехать, — сказала я.

— Боюсь, у меня нет выбора. Мальчики…

— Мальчики могут подождать вашего возвращения.

Рядом появилась Лизетта.

— Их необходимо покормить перед отъездом, — сказала она.

— Благодарю вас, — ответил Леон. — Думаю, нам надо отправляться немедленно. До наступления темноты мы сумеем проехать часть пути и, быть может, сумеем добраться на место уже завтра.

— Так было бы лучше, месье, — согласился посыльный.

В холл вбежали мальчики.

— Что случилось? — воскликнул Шарло. Я объяснила:

— Мать месье Бланшара тяжело заболела, и он поедет повидать ее.

— А как же с теми ядовитыми поганками, которые вы собирались показать нам, месье Бланшар?

— Вы еще увидите их, когда месье Бланшар вернется.

— Когда? — спросил Шарло.

— Надеюсь, скоро, — успокоила я. — Ах, месье Бланшар, я искренне надеюсь, что вы застанете вашу Матушку выздоравливающей.

— Она очень стара, — печально ответил он. — Простите меня, но… у меня очень мало времени. Я должен собраться. Думаю, что через час буду готов.

Я отправилась к отцу, сообщить ему об отъезде Бланшара. Эта новость его сильно взволновала.

В то время, когда мы собрались в холле, чтобы попрощаться с Леоном Бланшаром, на лестнице появилась Софи. Леон Бланшар застыл на месте, пока она шла к нему.

— Что случилось? — спросила она. Он ответил:

— Я неожиданно получил сообщение от брата, что моя мать очень больна. Я должен немедленно отправиться к ней.

«Бедняжка Софи! — подумала я. — Как она любит его!»

— Вы вернетесь…

Он кивнул и поцеловал ей руку.

Софи вышла вместе с нами во двор проводить его, затем, не проронив ни слова, вернулась в свою башню.

Когда Дикон вернулся, его очень заинтересовало сообщение, что Леон Бланшар уехал. Он заявил, что тоже должен подумать об отъезде. Он слишком долго не был дома, гораздо дольше, чем предполагал.

Через два дня Дикон уехал.

Прощаясь, он взял меня за руку, прижал к себе и страстно поцеловал.

— Я вернусь, скоро, — сказал он. — И буду возвращаться и возвращаться, пока не заберу тебя с собой.

После его отъезда атмосфера в замке стала совсем унылой. Об Армане не было никаких вестей. Мария-Луиза, видимо, не слишком отчаивалась, утверждая: что бы ни произошло с ее мужем — на все воля Господа. Софи вернулась к прежнему образу жизни, уединившись в башне с Жанной. Я проводила свое время то с Лизеттой, то с отцом, и была вынуждена радоваться хотя бы тому, что разговоры с ними дают возможность не так сильно ощущать тягостное настроение, воцарившееся в замке.

Иногда, выходя на улицу, я бросала взгляд на башню Софи. Она часто сидела у окна, глядя на дорогу, ожидая, как я догадывалась, возвращения Леона Бланшара.

* * *

Прошло несколько месяцев. Теперь мы уже перестали говорить об Армане. Предполагалось, что он погиб.

Мой отец изменил свое завещание. Имение должна была унаследовать я с последующей передачей его Шарло. Он хорошо обеспечил Софи и сказал, что если Леон Бланшар вернется и будет просить ее руки, то проблем с приданым не будет.

Снова приехал Дикон. Я удивилась, увидев его так скоро. Казалось, что он доволен собой, как никогда.

Он сказал:

— В последнее время я был очень занят, но для тебя у меня есть новости.

— Горю от нетерпения поскорей услышать их.

— Я предпочел бы рассказать их в присутствии твоего отца.

Пока он смывал с себя дорожную грязь, я отправилась к отцу и сообщила ему, что приехал Дикон и хочет немедленно встретиться с ним, поскольку у него есть новости, которые, по его мнению, заинтересуют нас обоих.

Отец улыбнулся мне.

— Я сразу угадал, кто приехал, — сказал он. — Это можно прочитать на твоем лице.

Я была удивлена и немножко напугана тем, что мои чувства столь ясно читаются.

— Да, — задумчиво продолжал он, — в твоих глазах… твои глаза светятся… нежностью. Это заставляет меня думать, что ты с ним…

— Ах, пожалуйста, папа! — воскликнула я. — Я не намерена выходить замуж… пока во всяком случае.

Он вздохнул.

— Ты знаешь, я не стану тебе мешать.

— Знаю. Но давай послушаем, что нам скажет Дикон.

Дикон явно гордился собой, но это было его обычным состоянием. Правда, сегодня он светился как никогда.

Отец велел подать вино, и мы устроились в его маленькой гостиной, чтобы послушать Дикона.

— Думаю, вы будете изумлены, — начал Дикон, — но сам я не слишком удивлен этим. Мне всегда казалось, что это сработано слишком искусно, чтобы быть истинным.

— Дикон! — воскликнула я. — Ты держишь нас в напряжении, чтобы потрясти и показать, как ты умен? Говори, пожалуйста.

— Давайте начнем с самого начала. Во-первых, у герцога Суасона нет кузена, чьи мальчики нуждались бы в наставнике.

— Это невозможно! — воскликнул отец. — Он сам был здесь и сказал об этом. Дикон лукаво усмехнулся.

— Я повторяю: у него нет родственников, чьи мальчики нуждались бы в наставнике.

— Ты хочешь сказать, что человек, приезжавший сюда и называвший себя герцогом Суасон, на самом деле не герцог? — спросила я.

— Абсурд! — воскликнул мой отец, — Я хорошо его знаю.

— Недостаточно хорошо, — возразил Дикон. — Действительно, сюда приезжал сам знаменитый герцог, но есть некоторые аспекты его личности, о которых вам неизвестно. Он приятель герцога Орлеанского.

— И что из этого?

— Мой дорогой граф, разве вы не слышали, что в последнее время происходит в королевском дворце? Главный враг королевы — герцог Орлеанский. Бог знает, каковы мотивы этой вражды! Может быть, он хочет свергнуть монархию и стать диктатором? Если так, то ему следует объявить себя вождем народа — его величество Равенство. Королевский дворец вообще кишит интригами. Эти люди являются предателями своего собственного сословия, и их следует бояться больше — во всяком случае не меньше, — чем толпы.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — проговорил отец. — Герцог рекомендовал нам Бланшара, потому что…

— Потому что, — закончил Дикон, — он хотел иметь в вашем замке своего человека.

— Шпион! — воскликнула я. — Леон Бланшар… шпион!

— Трудно, конечно, предположить шпиона в таком образце совершенства… но это так.

— Но почему здесь? Мы далеки от всех этих интриг — Вы, но не Арман. Ведь он создал небольшую организацию, не так ли? Уверяю вас, я не считаю; что герцога Орлеанского или герцога Суасона это могло сильно встревожить. Однако они привыкли действовать осторожно и не могли не замечать таких сборищ.

— Это чудовищное предположение, — сказал отец. — Какие у вас доказательства?

— Лишь то, что история Бланшара выдумана. Он вовсе не совмещал работу наставника. В то время когда он отсутствовал здесь, он выполнял поручения своих приятелей-заговорщиков.

— Но он же превосходный учитель!

— Ну, конечно. Он умный человек… Возможно, умней, чем эти Суасоны и Орлеаны. Но он не герцог, не так ли? Поэтому он выполняет приказы, дожидаясь того времени, когда сам станет человеком, отдающим приказы.

— Он обещал вернуться.

— Посмотрим, вернется ли он, — сказал Дикон. — Я-то могу побиться об заклад, что он никогда не вернется в замок.

— А мой сын Арман… — начал граф.

— Вероятнее всего, он убит.

— Нет!

— Ваша светлость, мы живем в страшные времена. То, что в одну эпоху воспринимается как мелодрама, в другую становится заурядным событием. Бланшар знал, что в тот день должна состояться встреча.

— Бланшар провел весь день в замке. Он не мог участвовать в убийстве.

— Непосредственно в акции убийства — не мог, но сообщить мог о местонахождении Армана. Я предполагаю, что вашего сына заманили в ловушку и убили, обставив это как несчастный случай, — он утонул в реке, которая унесла его тело.

— Это фантастическая история.

— Сегодня в этой стране происходят фантастические вещи.

— Я просто не могу поверить в это, — произнес отец.

— Тогда, — заявил Дикон, — вам придется стать неверующим.

— Если Бланшар вернется, он сможет опровергнуть вашу историю.

— Но он ведь не вернулся, не так ли?

— Должно быть, его мать серьезно больна и он вынужден оставаться возле нее.

— А куда он поехал, как он сказал?

— Я никогда не слышал такого названия. Как он сказал, Лотти? Паравиль? Это где-то далеко на юге.

Уверен, он скоро вернется. Я надеюсь услышать из его собственных уст, что это всего лишь совпадение.

— А как вы объясните то, что у Суасона нет родственников с несовершеннолетними детьми?

— Суасон рассеян. Должно быть, он имел в виду кого-то из близких людей… не обязательно родственника.

— Не думаю, что у него вообще есть люди, которых можно было бы назвать близкими, зато он якшается с герцогом Орлеанским, который делает все, чтобы довести эту страну до революции.

— Дорогой мой молодой человек, — сказал граф, — вы много работаете, и я знаю, что вы работаете на наше благо. Простите, если я вынужден сказать вам, что мне трудно поверить в возможность того, что Суасон мог приложить руку к убийству сына одного из своих старых друзей.

— Когда приходит революция, старые друзья становятся новыми врагами.

— С вашей стороны очень мило, что вы принимаете такое участие в наших делах, — сказал отец. — Надеюсь, вы задержитесь у нас на некоторое время.

— Благодарю вас, но нет, — ответил Дикон. — Через несколько дней я должен быть в Англии.

Дикон действительно рассердился на моего отца. Он был так возбужден, когда прибыл к нам со своими новостями, в которые, следует признать, я, как и мой отец, не поверила, что прием, оказанный ему, стал для него горьким разочарованием.

За обедом Дикон казался подавленным, поэтому, когда он предложил прогуляться по крепостной стене, я охотно согласилась, желая хоть как-то сгладить его разочарование.

Дикон сказал:

— Чем скорее ты уедешь отсюда, тем лучше. Люди Здесь в какой-то полудреме. Они не видят того, что происходит вокруг них, а если им подсунуть факт под самый нос, то отворачиваются и считают это дешевой мелодрамой. Вот что я тебе скажу, Лотти: эти люди заслуживают того, что произойдет с ними. Не будь такой же глупой, как они. Уезжай со мной, сейчас. Уверяю тебя, здесь уже нельзя оставаться.

— Дикон, — спросила я, — откуда у тебя такая уверенность?

— Тебе следовало бы съездить в Париж. Следовало бы посмотреть на толпы, собирающиеся по ночам у королевского дворца. Народ будоражат агитаторы, но кто стоит за всем этим? Такие люди, как герцоги Орлеанский и Суасон. Изменники своего собственного сословия… а следовательно, самые опасные изменники. Теперь все совершенно ясно. Не поражает тебя та странная случайность, по которой Суасон приехал к вам именно тогда, когда вам нужен был учитель, и тут же рекомендовал своего наставника?

— Но он ведь действительно был хорошим наставником!

— Конечно, был. Эти люди прекрасно знают, что делают. Вот они не ходят полусонными. Он приехал, потому что ушей герцога Орлеанского достиг слух, что такие организации создаются по всей стране. Ну что ж, одну они обезвредили. Ты можешь сказать, что организация Армана была неэффективной, и я искренне соглашусь с этим, но такие люди, как герцог Орлеанский, слишком осторожны для того, чтобы позволить организоваться даже таким зародышам сопротивления. Я совершенно ясно все это вижу. Бланшар приехал сюда, чтобы шпионить. Он даже присоединился к ним — Сначала он не хотел. Его пришлось даже уговаривать.

— Разумеется, его пришлось уговаривать! Он не должен был проявлять готовность. Он ведь прибыл сюда с тайной миссией.

— Это просто дико.

— А что с Арманом?

Я молчала, и он продолжил:

— Да, бедный глупый Арман, теперь уж он точно не унаследует поместья своего отца. Я уверен, оно станет твоим.

Я бросила на него быстрый взгляд, а он говорил:

— Конечно, с последующей передачей мальчику. Именно в этом направлении и должна сейчас работать мысль графа. В конце концов, ведь остались только ты и эта жалкая Софи. Она, конечно, не в счет.

Я холодно взглянула на него.

— И в такое время тебя волнуют вот такие вопросы…

— Они существуют, Лотти. И их нельзя игнорировать.

Я уже не слушала его. Я представляла себе Армана, спускающегося к реке… группу вооруженных людей, нападающих на него. А возможно, и одного человека.

Я была испугана, мне было плохо.

Я сказала:

— Я хочу уйти.

— Подумай о том, что я сказал тебе, Лотти. Выходи за меня замуж. Я позабочусь о тебе.

— И об имении, и о наследстве Шарло…

— Я сумею позаботиться обо всем. Я нужен тебе, Лотти, не меньше, чем ты мне.

— Я не чувствую этой нужды. Спокойной ночи, Дикон.

Он покинул замок на следующий день. Он был явно недоволен оказанным ему приемом.

Лизетта желала узнать, что произошло. Поскольку она догадывалась, что случилось нечто важное, я рассказала ей все.

— Бланшар! — сказала она. — Да, если начать задумываться, то можно решить, что он на самом деле был слишком хорош, чтобы быть настоящим. Он очень привлекателен, по-своему, по-мужски. И все-таки, он ни на кого не заглядывался, за исключением Софи. Ведь он не делал никаких попыток флиртовать с тобой, верно, Лотти?

— Конечно, нет.

— Ни с кем, кроме Софи. Между ними сложились очень галантные отношения, правда? Возможно, конечно, что он просто жалел ее. Да, так что я говорила… красивый и вежливый. Его манеры были просто безупречны… великолепный наставник, рекомендованный самим герцогом. Все было как нельзя лучше. Расскажи-ка, что именно выяснил Дикон.

Я рассказала ей все, что услышала о герцоге Орлеанском, о королевском дворце и о том, как со всем этим связан Суасон.

— У Дикона получилась складная история. Но если хорошенько поразмыслить, можно почти то же самое сказать о нем самом.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, мы ведь решили дать волю фантазии, не так ли? Ты нужна Дикону… Ты очень нужна ему, но еще больше была бы нужна, если бы смогла принести с собой нечто существенное. Полагаю, граф чрезвычайно богат. Естественно, все это должен был унаследовать Арман… Но если бы Армана не стало… похоже, что Софи, как говорят, можно сбросить со счетов, тогда все эти богатства должны достаться тебе.

— Прекрати! — воскликнула я. — Это… чудовищно.

— Ты же сама понимаешь все это. Видишь ли, если убрать с дороги Армана…

Я не могла избавиться от живых картин, которые рисовало мое воображение. Арман подходит к реке… кто-то поджидает его там… оставляет лошадь стреноженной… бросает возле реки шляпу… хоронит тело. Дикон весь день отсутствовал, в то время как Леон Бланшар провел первую половину дня с мальчиками в лесу, а во второй половине дня они занимались сортировкой своих находок. Дикона в доме не было, это я помнила точно. Он вернулся поздно.

— Чепуха, — возмутилась я.

— Конечно, чепуха Вообще все это чепуха. Ты увидишь, что Леон Бланшар вскоре вернется и все эти неувязки с герцогом Суасоном найдут свое объяснение.

— Есть один факт, который невозможно этим объяснить, — сказала я, это исчезновение Армана… возможно, его смерть.

— Да, — Лизетта смотрела прямо перед собой, — возможно, одна из наших теорий все-таки верна. Вскоре после отъезда Дикона в замок явился тот самый человек, который приезжал к Леону Бланшару. Он хотел видеть моего отца. Однако тот отсутствовал, и ему пришлось оставить письмо.

Вернувшись, отец послал за мной. Я пришла в его гостиную и нашла отца взволнованным.

— Подойди-ка и взгляни на это, — сказал он, подавая письмо, привезенное гонцом.

Письмо было от Леона Бланшара. В нем он сообщал о невозможности вернуться к нам. Он нашел свою мать действительно серьезно больной, и хотя теперь она несколько оправилась, но все еще очень слаба. Он решил, что не может оставить мать, поэтому с сожалением сообщает нам, что не может продолжать занятия с мальчиками и вынужден поискать работу поближе к матери, чтобы иметь возможность постоянно ухаживать за ней. Он благодарил нас за счастливые часы, проведенные в замке.

К письму Леон Бланшар приложил записки для мальчиков, в которых говорилось, что они должны прилежно учиться и что Луи-Шарль должен обратить особое внимание на грамматику, в Шарло — на математику. Он будет вспоминать их и те хорошие отношения, которые сложились, когда он жил под крышей графа.

Трудно было представить себе более искренне написанные письма.

— И мы должны поверить в то, что этот человек — шпион, подосланный к нам Суасоном! — произнес отец.

— Читая такие письма, в это не веришь, — согласилась я.

— Ну что ж, — продолжил отец, — нам придется поискать нового наставника. Обещаю не привлекать к этому поиску Суасона! — добавил он, смеясь.

Я думала, что сказал бы Дикон, познакомившись с этими письмами.

Я была уверена, что он стал бы настаивать на том, что они подтверждают его подозрения.

* * *

Весь дом только и говорил о том, что Леон Бланшар не собирается возвращаться к нам. Мальчики были откровенно расстроены, и Шарло сказал, что они не будут любить нового наставника. Я объяснила, что это нечестно плохо относиться к человеку, которого еще не видел.

— Все дело в том, что он не будет Леоном, — сказал Шарло.

Прислуга постоянно говорила о том, каким чудным человеком был Бланшар. «Настоящий шевалье», — говорили они.

Несомненно, он умел очаровывать людей. Лизетта сообщила мне, что, по словам Жанны, Софи очень тяжело переживает отъезд Леона.

— Я думаю, это действительно самая трагическая часть всей этой истории, — сказала я. — Не знаю, получилось бы что-нибудь из их отношений, если бы он остался.

— Если он хотел, чтобы какое-то продолжение последовало, он, несомненно, предпринял бы какие-то шаги.

— Я в этом не уверена, — возразила я. — Здесь большую роль играют сословные различия, и я убеждена: такой человек, как Леон Бланшар, прекрасно сознавал это. Возможно, он был лишь галантен с Софи, а она, бедняжка, желая наконец порвать с той ужасной жизнью, которую вела, вообразила то, чего на самом деле не было.

— Несчастная Софи, — сказала Лизетта. — Его отъезд — настоящая трагедия для нее.

В эту ночь я проснулась оттого, что мне приснился какой-то ужасный сон. Я не могла понять, в чем дело. Затем я неожиданно осознала, что нахожусь не одна.

В первые секунды после пробуждения мне казалось, что я перенеслась в те давние дни, еще до моей свадьбы с Шарлем, когда я проснулась точно так же, как сейчас, и увидела Софи, стоящую возле кровати в моей подвенечной фате.

Я воскликнула:

— Кто здесь?

И тогда из полумрака выступила Софи. Она стояла возле моей кровати, сбросив свой чепец, и при лунном свете ее лицо выглядело нелепо.

— Софи! — шепнула я.

— За что ты меня ненавидишь? — спросила она.

— Ненавижу! Как ты можешь, Софи…

— Если это не так, то почему ты мне постоянно вредишь? Разве я, по-твоему, еще недостаточно пострадала?

— Что ты имеешь в виду, Софи? — спросила я. — Ради тебя я готова на все. Если бы это было в моих силах…

Она рассмеялась.

— Кто ты такая? Бастард. Ты приехала сюда и отняла у нас отца.

Я хотела возразить. Мне хотелось кричать: «Он никогда не был вашим, так как же я могла отнять его у вас!»

Софи стояла в ногах кровати — там же, где стояла в ту, другую ночь. Она сказала:

— Ты отняла у меня Шарля.

— Нет! Ты сама отдала его. Ты не захотела выйти за него замуж.

Она коснулась ладонью своего лица.

— Ты была там, когда все это случилось. Ты убежала с ним, бросив меня.

— О Софи, — запротестовала я, — все было не так.

— Ну, это было уже давно, — сказала она. — А вот Недавно ты сказала моему отцу — не будешь же ты это отрицать, — что Леон хочет на мне жениться… и ты убедила отца, что этого не следует допускать, поскольку он всего лишь учитель, а я — дочь графа. Я слышала, как ты разговаривала с ним возле крепостного рва.

— Это не правда. Я ничего подобного не говорила. Наоборот, я утверждала, что это будет хорошо и для тебя, и для него. Уверяю тебя, Софи, именно это я и говорила.

— И тогда его отослали отсюда. Появилась история с его матерью… а потом… что он вынужден остаться там и не сможет сюда вернуться. Это сделала ты.

— О Софи, ты ошибаешься.

— Ты думаешь, я ничего не знаю? Сначала ты пыталась представить его шпионом, ты и твой приятель… этот мужчина… этот Дикон. Ты же собираешься выйти за него замуж, разве не так?.. Когда мой отец умрет и все перейдет к тебе. А что с Арманом? Как тебе с любовником удалось убрать его с пути?

— Софи, это безумие.

— Теперь ты говоришь про безумие. Ты хочешь, чтобы обо мне говорили именно так? Я ненавижу тебя. Я никогда не забуду того, что ты со мной сделала. Я никогда не прощу тебя.

Я выскочила из кровати и бросилась к ней, но она выставила вперед руки, чтобы не дать мне приблизиться к ней. Она пятилась задом к двери, продолжая держать руки вытянутыми вперед. Выглядела она при этом как лунатик.

Я кричала:

— Софи… Софи… Послушай… Ты ошибаешься… во всем ошибаешься. Подожди, поговорим.

Но она отрицательно покачала головой. Я смотрела, как за ней захлопнулась дверь, а потом бросилась на кровать. Меня била дрожь.

ВИЗИТ В ЭВЕРСЛИ

Уныние воцарилось в замке. Я не могла забыть о ночном визите Софи и задумывалась, каким образом заставить ее признать правду. До последнего времени я не понимала, насколько сильно она ненавидит меня. Конечно, это началось лишь после появления Шарля; до этого она считала меня своей сестрой.

Возможно, я была слишком погружена в свои собственные дела и не уделяла ей достаточно внимания. Бедняжка, она была так сильно обезображена, потеряла возможность выйти замуж за мужчину, которого любила, а затем еще раз потеряла шанс на счастливую жизнь. Я была обязана постараться войти в ее положение.

Мария-Луиза объявила о своем намерении поступить в монастырь. Она уже давно подумывала об этом, а теперь, когда ее муж почти наверняка был мертв, ничто не удерживало ее в замке. Отец был рад ее решению. Он сказал, что это, быть может, несколько разрядит мрачную атмосферу в замке. Он очень беспокоился за меня.

— Ты очень рассчитываешь на Дикона, — сказал он.

— Нет, нет! — протестовала я. — Ничего подобного. Когда он приезжает, он создает… сложности.

— Но разве не сложности делают жизнь такой, что ощущаешь ее полной мерой, а без них… она становится несколько скучноватой?

— У меня есть дети и ты.

— Дети подрастают. Клодине уже почти тринадцать лет.

— Да…

В ее возрасте Меня ошеломили мои чувства к Дикону, и я даже мечтала выйти за него замуж. Шарло было почти шестнадцать, Луи-Шарль — чуть старше. Ничего не скажешь, они действительно выходили из детского возраста.

— А ты стареешь, моя дорогая, — продолжил отец.

— Конечно, как и все остальные.

— Почти тридцать четыре года назад я впервые увидел твою мать. Это было так романтично… сумерки… и она стояла там как видение из иного мира. Она тоже приняла меня за привидение. Я искал потерянную мной цепочку от часов и когда неожиданно оторвал глаза от земли, то заметил ее, испуганную моим появлением.

— Я знаю, ты мне рассказывал.

— Хотелось бы мне повидать эти места перед смертью. Лотти, тебе следует возвращаться. Тебе надо поехать в Эверсли. Ты должна решить свои отношения с Диконом. Мне кажется, ты любишь его. Это так?

Я заколебалась.

— Что такое любовь? Есть ли это возбуждение, вызванное кем-то… наслаждение его присутствием… оживление, когда он рядом, и в то же время понимание, что он жаждет власти, денег… и что готов почти на все ради этого… и невозможность доверять ему? Вот видишь, я пытаюсь находить в нем недостатки. Разве это любовь?

— Возможно, ты ищешь совершенство.

— А разве ты не искал… и не нашел его?

— Я никогда не искал его, поскольку никогда не верил в его существование. Я встретил его случайно.

— Ты нашел его, потому что ты был способен на глубокую любовь. Возможно, моя мать и не была совершенством.

— О нет, была.

— В твоих глазах, как и ты в ее. Разве ты совершенен, папа?

— Ни в коем случае.

— Но она считала тебя совершенством. Наверное, это и есть любовь. Иллюзия. Видеть несуществующее… и возможно, что чем больше человек любит, тем больше он обманывает себя.

— Мое дорогое дитя, мне хотелось бы знать, что ты счастлива, увидеть это при жизни… Пусть даже это означает расставание с тобой. Я познал величайшее счастье благодаря тебе и твоей матери. Кто бы мог поверить в то, что случайная встреча может привести к этому? Это была очаровательная ночь, там была она и был я…

Я нагнулась к отцу и поцеловала его.

— Я рада, что мы сумели порадовать тебя… И моя мать, и я. И ты знаешь, какие чувства ты всегда у нас вызывал. Я любила человека, которого считала своим отцом. Он был добрым, мягким… но ты… ты совсем другой. Ты был таким романтичным и величавым в своем замке. Это было чудесно узнать, что ты мой отец.

Он отвернулся, чтобы скрыть волнение. Затем сказал почти грубо:

— Я не хочу, чтобы ты продолжала жить здесь… старея, растрачивая свою молодость. Ты не похожа на свою мать. Ты больше способна позаботиться о себе. Она была невинна и наивна. Она не видела зла. Ты не такая, Лотти.

— Более… земная, — сказала я.

— Я бы сказал — более опытная. Ты больше, чем она, разбираешься в людях. Ты можешь понять недостатки человека, можешь их простить и, возможно, даже любить за них. Я часто думаю о Диконе. Он не святой. Но разве тебе нужен святой? С ними трудно жить. Я думаю, ты как-то по-особому любишь его и никогда не сможешь забыть его, что бы ни случилось. Как и он тебя. В нем действительно полно недостатков, но он, по-моему, храбрый и сильный мужчина. Я думаю, он мог бы стать отцом твоего ребенка… пока еще не поздно.

— Я не собираюсь покидать замок. Мне нравится здесь.

— Здесь царит печаль, и Софи в своей башне кажется чем-то вроде наваждения.

— Дети здесь счастливы.

— Они вырастут и начнут жить собственной жизнью. Я хочу, чтобы ты отправилась в Англию.

— Отправилась с Англию? Что ты имеешь в виду? В Эверсли?

— Да. Я хочу, чтобы ты взяла с собой детей, чтобы они увидели Дикона в его доме и чтобы вы все решили, чего вы действительно хотите. Думаю, ради этого тебе надо съездить туда.

— Я не оставлю тебя.

— Я предполагал, что ты скажешь именно это. Вот почему я решил отправиться вместе с вами. Я в изумлении уставилась на него.

— Да, — продолжал он, — я пообещал себе это сделать. Я слишком устал от замка. Я хочу отдохнуть от него. Я хочу забыть о том, что случилось с Арманом, забыть Софи, чахнущую в своей башне. Я хочу немного рассеяться. Что ты скажешь, если ты, я и дети отправимся в Англию?

Я продолжала изумленно смотреть на него.

Он сказал:

— Ты уже ответила. Я вижу радость в твоих глазах. Это хорошо. Я собираюсь сейчас же сказать об этом детям. Нет причин тянуть с отъездом.

Шарло пришел в страшное возбуждение, узнав о предполагаемой поездке в Англию. Так же отреагировала и Клодина. Луи-Шарль был так растерян, что мне тут же пришлось сказать, что мы возьмем его с собой, и Лизетта согласилась с этим. Я была счастлива слышать, как они строят планы, говорят об Англии, которой никогда не видели, и подсчитывают дни, оставшиеся до отъезда.

Мой отец рассказал им то, что сам знал про Эверсли. Клодина слушала его, сидя на корточках, положив руки на колени и мечтательно уставившись в даль. Шарло забрасывал его вопросами, а Луи-Шарль слушал в уважительном молчании — так он обычно вел себя в присутствии графа.

Оставалось четыре дня до отъезда, когда отец пригласил меня прогуляться с ним возле крепостного рва. Взяв меня за руку, он медленно произнес:

— Лотти, я не могу поехать вместе с вами. Остановившись, я в ужасе поглядела на него.

— Я позволил себе притвориться перед самим собой, что могу закрыть глаза на правду. Посмотри, как я задыхался, поднимаясь по склону. Увы, я уже не молод. И если мне станет плохо во время путешествия… или в Англии…

— Я буду рядом, чтобы заботиться о тебе. Он покачал головой.

— Нет, Лотти, я знаю лучше. У меня болит здесь… в груди. Именно поэтому я и хочу побыстрее убедиться в том, что ты устроила свою жизнь.

Помолчав несколько секунд, я сказала:

— Ты советовался с врачами? Он кивнул.

— Они говорят, что я уже немолод, мне нужно смириться с судьбой.

— Я думаю, следует немедленно отправить в Эверсли гонца. Ведь сейчас они готовятся к нашему приезду. И скажу детям, что мы никуда не едем.

— Нет! Я сказал, что это я не могу ехать. Ты и дети обязаны поехать туда.

— Без тебя? Он кивнул.

— Я принял именно такое решение.

— И оставить тебя здесь, больного!

— Послушай меня, Лотти. Я не болен. Я всего лишь стар и не смогу выдержать длинное утомительное путешествие. Это не означает, что я болен. Я не нуждаюсь в уходе. Если ты останешься здесь, ты все равно не сможешь ничем помочь мне. Ты не имеешь права разочаровывать детей. Ты отправишься с ними. Такова моя воля. А я останусь здесь. За мной хорошо присматривают. У меня верные слуги. А ты в свое время вернешься ко мне.

— Ты нанес мне удар, — сказала я.

Он пристально смотрел на воду во рву, а я задумалась, собирался ли он вообще ехать с нами.

* * *

Возбуждение молодых людей не могло не захватить и меня. В дорогу мы отправились верхом, решив, что экипаж — слишком медленное и громоздкое средство передвижения. Клодина скакала между мальчиками. Она становилась очень хорошенькой и похожей на мою мать. Наверное, это была одна из причин, по которой Клодина стала любимицей графа. Она была крепким подростком с сильной волей и слегка обижалась на покровительственное отношение мальчиков, пытавшихся опекать ее как маленькую девочку. Шарло стал красивым темноглазым брюнетом с живым быстрым взглядом. Луи-Шарля можно было принять за его брата. Они очень дружили, если не считать редких ссор, обычно кончавшихся потасовкой, поскольку оба отличались горячим темпераментом.

На ночь мы остановились на постоялом дворе, что их обрадовало. Мальчики разместились в одной комнате, а мы с Клодиной — в другой. Ей так хотелось поскорее продолжить путешествие, что она проснулась на рассвете и разбудила меня.

Она сказала:

— Для счастья здесь не хватает одного-единственного. Нашего дедушки.

— Ты только не вздумай сказать это как-нибудь при нем. Он это не одобрит.

Мы обе рассмеялись, но несколько печально, поскольку нам действительно не хватало его.

Морское путешествие тоже доставило детям массу удовольствия, а с момента, когда мы ступили на землю Англии, они не могли говорить ни о чем, кроме Эверсли. В Дувре нас встречал Дикон. Увидев его, Клодина бросилась к нему и обняла, в то время как мальчики стояли в стороне, улыбаясь. Дикон улыбнулся мне поверх головы Клодины, его глаза светились теплом, но я обнаружила в них и выражение триумфа, и тут же мелькнула мысль: «Даже сейчас он не может не думать о том, что победил».

Но приезд еще не означал, что я приняла окончательное решение. Возможно, я совершила глупость, приехав сюда. Я боялась, что события закружат меня, и я не смогу принимать осознанные решения, а Дикона — я знала это — следовало опасаться. Он действовал на меня, как крепкое вино.

А какие воспоминания возвращались ко мне! Я давным-давно не видела Эверсли, но всегда ощущала, что здесь мой дом. Я не знала, почему это так, поскольку большую часть своей жизни в Англии провела в Клаверинге. Но здесь был дом моих предков. Он словно обволакивал меня; словно говорил: ты явилась домой. Оставайся дома. Это твой родной дом, Сабрина встретила нас очень тепло. Она была возбуждена не меньше молодых людей.

— Какой чудесный дом! — воскликнул Шарло.

— Но это не замок, — несколько презрительно добавил Луи-Шарль.

— Дома созданы для того, чтобы в них жить, — вставила Клодина. — А замки — чтобы осаждать их и отбиваться от врагов.

— В гражданскую войну и наши дома выполняли ту же роль, — сказала Сабрина. — Но сейчас давайте я покажу вам ваши комнаты, а дом вы осмотрите позже. Я уверена, что он вам понравится. Здесь есть где побродить, тут полно всяких уголков и закоулочков. Ваша мама хорошо знает его. Когда-то это был ее дом.

Дикон сказал, что утром, когда будет светло, он покажет им окрестности.

Мы отправились в отведенные нам комнаты. Я — в ту, в которой когда-то жила. Поднимаясь по лестнице, я ощутила некоторую печаль, поскольку, когда я была здесь последний раз, моя бабушка была еще жива… и мать тоже…

Сабрина понимала, о чем я думаю:

— Твоя бабушка скончалась с миром. Просто она не могла пережить смерть Сепфоры.

— Как и отец, — отозвалась я.

— Я понимаю, — она сжала мою руку, — но, милая моя Лотти, она бы не хотела видеть тебя здесь такой печальной. Она бы обрадовалась тому, что ты приехала.

Моя старая комната. Должно быть, прошло больше десяти лет с тех пор, как я последний раз была здесь, но я прекрасно помнила ее.

Сабрина сказала:

— Когда умоешься и переоденешься, спускайся вниз. Мы собираемся сразу же сесть за стол. Дикон решил, что вам следует хорошенько поесть с дороги.

Я умылась, переоделась. Спускаясь по лестнице, я услышала внизу оживленный разговор и смех. Все уже собрались в комнате для пуншей возле столовой, где, как я помнила, всегда собирались перед обедом. Я слышала высокий голос Клодины и хрипловатые мужские голоса.

Я вошла. На секунду все замолчали, а затем Дикон сказал:

— Ты помнишь этих близнецов, Лотти?

Сыновья Дикона! Им, должно быть, уже по двадцать. Неужели это возможно! Ведь я всегда представляла Дикона молодым человеком. Ему сейчас должно быть сорок три. У меня появилось ощущение, что прошлое ускользает от меня. Отец был прав. Если мы вообще собирались соединиться, следовало с этим поспешить.

Я хорошо помнила Дэвида и Джонатана. Они были Похожи на Дикона и друг на друга, что естественно для близнецов. Первым поцеловал мне руку Джонатан, а потом Дэвид.

— Я помню, однажды вы приезжали сюда, — сказал Джонатан.

— Мой милый мальчик, — сказал Дикон, — когда-то она жила здесь. Это был ее дом.

— Должно быть, интересно вернуться в места, которые были твоим родным домом, особенно если ты отсутствовал так долго, — заметил Дэвид.

— Это и в самом деле интересно, — ответила я, — но самое интересное, конечно, это видеть вас, вашу семью.

— Только не говори о моей семье, Лотти, — запротестовал Дикон. — Ведь это и твоя семья.

— Это верно, — подтвердила Сабрина. — Ну, что, похоже, все собрались. Давайте пойдем к столу? У нас очень темпераментный повар, и он будет метать громы и молнии, если мы позволим еде остыть.

Мы прошли в столовую, стены которой были завешаны гобеленами, в центре стоял стол, на концах которого стояли канделябры. Все выглядело великолепно. Сабрина села на одном конце стола, а Дикон — на другом, я — по правую руку от него. Клодина сидела между Дэвидом и Джонатаном, которых, как я заметила, забавляла ее двуязычная речь. Она очень хорошо говорила по-английски, поскольку ее обучала я, но иногда забывала, что мы находимся в Англии и переходила на французский, отчего братья-близнецы приходили в восторг. Луи-Шарль был молодым человеком, не терявшимся ни при каких обстоятельствах, так что между ним и Сабриной завязался разговор на смеси плохого французского — со стороны Сабрины — и отвратительного английского, на котором говорил Луи-Шарль. Дикон обращал внимание лишь на меня. Он постоянно наблюдал за мной, гордясь своей великолепной столовой, поданными блюдами и, как я была уверена, тем, что я все-таки поддалась его уговорам и решила навестить Эверсли.

Это был очень приятный вечер, и, когда настала пора расходиться, Клодина, пожалуй, выразила общее для всех нас чувство, сказав:

— Как чудесно, что мы все сейчас здесь. Только я боюсь, что сегодня мне не удастся уснуть. Я слишком взволнована.

— Сабрина настояла на том, чтобы проводить меня в комнату. Закрыв за собой дверь, она устроилась в кресле.

— Не могу передать тебе, как мы счастливы, что ты наконец здесь, Лотти. Дикон всегда очень много рассказывал о тебе, и всякий раз, отправляясь во Францию, уверял, что собирается уговорить тебя вернуться вместе с ним. Я слышала, что дела там складываются не лучшим образом. Я кивнула.

— Дикон полон дурных предчувствий. С некоторых пор он говорит, что тебе необходимо уезжать оттуда.

— Я знаю. Он говорил мне.

— Ну… это твой дом, ты знаешь.

Я покачала головой.

— Мой дом там.

— Как жаль, что с тобой не смог приехать твой отец.

— Нам всем жаль.

— Дикон говорит, что он самый настоящий джентльмен.

— Дикон прав.

— Но он стареет, конечно, а ты ведь все-таки англичанка, Лотти.

— Мой отец француз.

— Да, но ты была воспитана здесь. И трудно найти большую англичанку, чем твоя мать.

— И еще труднее найти большего француза, чем мой отец, — улыбнулась ей я. — Вот видишь, я смешанной национальности. Я люблю Эверсли. Мне здесь нравится… Но мой муж был французом, и мои дети — французы. Именно там мой дом.

Вздохнув, она сказала:

— Иногда мне становится очень грустно. Знаешь, мы с твоей бабушкой были очень близки.

— Разумеется, знаю.

— И мне ее ужасно не хватает.

— Понимаю. Но у вас есть Дикон. Ее лицо осветилось улыбкой.

— О да, Дикон. Больше всего мне хотелось бы видеть его полностью счастливым. Того же самого очень хотела и твоя бабушка…

— Да, я знаю. Она обожала его.

— Он просто чудесный человек. Прошло уже много лет с тех пор, как умерла бедняжка Изабел. Люди считают странным, что он до сих пор ни на ком не женился.

Во внезапном порыве гнева, который, случалось, вызывало во мне упоминание о Диконе, я произнесла:

— Возможно, просто не поступало достаточно выгодных предложений. У него были Эверсли, Клаверинг, и, насколько я понимаю, он много получил и через Изабел…

Сабрина не менялась. В ее глазах Дикон был выше всякой критики, и она не замечала осуждающих его слов, даже если они были высказаны достаточно прямо.

— Я знаю, почему он так и не женился, — сказала она.

— Ну, у него уже есть двое сыновей. Это ведь одна из причин, по которым женятся амбициозные люди, не так ли?

— Я вспоминаю те давние дни, когда ты была ребенком и ездила к нам в Клаверинг, — ты помнишь? Вы с ним всегда были неразлучны.

— Я помню. Это начало происходить после того, как моя мать унаследовала Эверсли.

— Он так любил тебя. Да и все мы тебя любили. Он не говорил ни о чем, только о Лотти… о своей маленькой Лотти. А ты… для тебя он был солнцем, луной и звездами — целой вселенной.

— У детей бывают всякие фантазии.

— Очень хорошо, когда они сохраняются на всю жизнь.

— Дикон знает, что исчез мой кровный брат. Это произошло некоторое время тому назад. Его тело так и не нашли, но, принимая во внимание ситуацию во Франции, следует предположить, что его убили. Мой отец — очень богатый человек, я слышала, что он один из самых богатых людей Франции. В свое время наследство перейдет к Шарло, но сначала, после смерти моего отца, оно достанется мне…

Она озадаченно посмотрела на меня.

-..Дикона весьма заинтересовало наше поместье. Я никогда не забуду, как он приезжал сюда, в Эверсли. Он был просто ошеломлен, так как здешние владения гораздо больше, чем Клаверинг. Насколько я понимаю, Обинье обладает гораздо более высокой ценностью, чем Эверсли, так что в нем вновь вспыхнула чувство ко мне.

— Он восхищался Эверсли. Ну, конечно же. А как могло бы быть иначе? Но любил он тебя, Лотти. Это правда. Он никогда не переставал любить тебя. Я думаю, что временами он чувствует себя несчастным. Ты же знаешь, что для меня в жизни нет ничего важнее, чем видеть его счастливым.

— Я знаю об этом, — ответила я. — Сабрина, должно быть, вы — самая преданная в мире мать. Улыбнувшись, она сказала:

— Ну, я не даю тебе спать, а ты, наверное, очень устала. — Она поднялась. — Спокойной ночи, дорогая. Как чудесно, что ты приехала. Мы собираемся сделать все, чтобы не отпустить тебя обратно, Лотти.

У самой двери она приостановилась.

— Кстати, ты помнишь бедную Гризельду?

— Конечно. Она сохраняла комнаты Изабеллы в том же виде, в каком они были в момент ее смерти-. Она была немножко ненормальной.

— Она невзлюбила Дикона и распространяла о нем и Изабел самые невероятные истории. Она страшно ревновала всех, кто вставал между ней и Изабел.

Мы пытались это пресечь, но она была слишком старой… выжившей из ума. Все вздохнули с облегчением, когда она умерла.

— Значит, она умерла?

— Да, уже прошло лет пять. Те комнаты долго приводили в порядок, и теперь они стали похожи на остальные комнаты.

— Значит, вы говорите, — пробормотала я, — все вздохнули с облегчением…

Она приложила пальцы к губам и послала мне воздушный поцелуй.

— Спокойной ночи, дорогая Лотти. Приятных сновидений. Не забывай о том, что мы собираемся сделать все, чтобы удержать тебя здесь.

Как сказала Клодина, мы были слишком возбуждены, чтобы уснуть в эту ночь.

* * *

В Эверсли я была счастлива. Я знала, что, когда уеду, мне будет очень недоставать его. Было что-то в этих зеленых лугах и майском солнце, что принадлежало самой сути Англии, что не было похоже на весь остальной мир. Мне нравилось даже то, что солнце могло внезапно скрыться за тучами, и если мы были на прогулке, то должны были искать укрытие от внезапно налетевшего дождя.

Был уже конец мая, но в этом году апрельские дожди, похоже, затянулись, как никогда. Зеленые изгороди были сплошь покрыты цветами, и мне припомнилось, как в детстве мать учила меня плести из них венки. Я вспоминала названия растений, таких, как сердечник, рядвенец и лапчатка. Я много ездила верхом с Диконом и мальчиками. У нас образовалась веселая компания.

Иногда вместе с нами выезжала в экипаже Сабрина, мы отправлялись в какой-нибудь красивый уголок и устраивали там пикник. Мы ездили и к морю, но я чувствовала себя хорошо только вдали от него; море напоминало мне, что в стране, находящейся всего в двадцати милях отсюда, мой отец считает дни, остающиеся до нашего возвращения. Море напоминало мне о временности моего пребывания здесь, в то время как с каждым днем мне все больше и больше хотелось остаться.

Я желала бы забыть, что Дикон более всего любит власть и деньги, что он женился на Изабел из выгоды и что ее верная нянька обвиняла его в убийстве. Хотя в Эверсли царило счастье, здесь были и свои темные стороны. Я часто задумывалась об Изабел, о тех бесконечных месяцах, в течение которых она ожидала рождения детей, а они так и не появлялись на свет, и о тех двух, из-за которых она умерла. Как, должно быть, она боялась, бедная Изабел! Казалось, в самые спокойные, а иногда даже и в самые счастливые моменты, ее тень вставала у меня за спиной.

Дикон постоянно был с нами. Он восхищал Шарло, как и Луи-Шарля, который вообще был бесконечно счастлив в Эверсли. Лизетта никогда не уделяла ему должного внимания и материнской любви, в которой так нуждаются дети. Она не хотела его и настолько не любила своего фермера-мужа, что, наверное, переносила часть своих чувств к нему и на Луи-Шарля. Здесь он полностью окунулся в жизнь Эверсли, и часто они вместе с Шарло отправлялись исследовать окрестности, привозя с собой рассказы о постоялых дворах, которые им удалось посетить, и о городках, через которые они проезжали.

Клодина тоже полюбила Эверсли. Вместе с молодыми людьми она отправлялась на прогулки верхом, и Джонатан обучал ее брать препятствия. Я немножко беспокоилась за нее, но Дикон сказал, что этому необходимо научиться и что Джонатан сумеет позаботиться о ней. Она пользовалась вниманием обоих близнецов, и меня забавляло то, как она обращает на себя внимание то одного, то другого. Именно в Эверсли я ясно осознала, насколько быстро взрослеет моя дочь.

Дни летели быстро.

* * *

Сабрина пела, аккомпанируя себе на спинете:

Рвите бутоны, пока стоит май, Время от нас улетает, И то, что сегодня цветет, — так и знай, Завтра уже умирает.

Я понимала, на что она обращает мое внимание.

Дикон все время был со мной, но вел себя умно. Он не уговаривал меня остаться. Он хотел, чтобы на меня воздействовал своей магией Эверсли.

На меня, конечно, действовали эти мирные пейзажи. Сам воздух, казалось, был пронизан покоем, и я хорошо чувствовала разницу между обстановкой здесь и там — в стране, которую отделяла от нас всего лишь полоска воды. Когда я глядела на эти волны, лизавшие берег, — иногда серые и злые, иногда голубые, мягко шелестящие, — я размышляла о разнице между этой мирной, счастливой жизнью и той, напряженной и полной мрачных предчувствий.

По вечерам в спальне наедине с собой я сознавалась, что хочу остаться здесь, хочу жить здесь. Здесь мой дом, здесь моя страна. Здесь Дикон. Если говорить откровенно, мне нужен Дикон.

Сабрина была бдительной. Для нее Дикон — свет в окошке. Она не видела в нем недостатков и считала совершенством. Хотя, казалось бы, уж она-то должна была знать, что он собой представляет. Возможно, она отказывалась видеть это только потому, что не хотела этого видеть? Все свои действия она выстраивала в соответствии с его предполагаемым совершенством. При появлении Дикона менялось даже выражение ее лица: глаза постоянно следили за ним, губы складывались в мягкую одобрительную улыбку. Однажды я сказала Дикону:

— Никто не имеет права на такое обожание, которым окружает тебя мать. Оно попахивает безбожием. Оно святотатственно. Я всерьез считаю, что она верит в то, что ты превыше самого Господа.

Дикон, как всегда, соотнес мое высказывание со своими планами, сказав мне:

— Для того чтобы я стал в ее глазах полным совершенством, мне недостает только одного.

— Чепуха, — возразила я. — Тебе всего хватает. Ты и так совершенство.

— Ты не права. Она хочет, чтобы я был счастлив в браке, и, по мнению Сабрины, никто, кроме тебя, на роль моей жены не годится.

— Бог совершенен… всемогущ и всеведущ… и именно так ты и выглядишь в глазах Сабрины. Ей совершенно неважно, на ком ты женишься, главное, чтобы этот выбор сделал ты, и тогда он будет воспринят Сабриной как единственно возможный.

— Это не совсем так. Моей женой должна быть ты, поскольку она знает, что мне нужна только ты. Поэтому и ей нужна только ты. Дай же исполниться ее мечте. Она женщина, которая любит, когда все в порядке, все застегнуто до последней пуговицы. Она вышла замуж за того человека, которого выбрала для нее твоя бабушка Кларисса, и хотя считала свой брак идеальным, видишь, она мастерица создавать идеалы, — всегда беспокоилась, словно отняла его у Клариссы. Теперь, если внучка Клариссы выйдет замуж за сына того самого Дикона, которого любили и Кларисса, и Сабрина, все будет в порядке, все пуговицы застегнутся, не так ли? Все смогут сказать «аминь» и жить счастливо. Я рассмеялась.

— Возможно, за исключением тех двоих, от которых зависит все.

— Они-то будут самыми счастливыми. Ты уже начинаешь сознавать это, Лотти, а я всегда это знал.

— О да, я помню. Ты всегда был всеведущим. Скоро я должна буду вернуться к отцу.

— Мы перевезем его сюда. Уверяю тебя, очень скоро люди его положения будут готовы на все, лишь бы иметь возможность убежать от грядущей бури.

Это был единственный раз, когда он заговорил о возможности нашего брака. Он предпочитал, чтобы остальное сделал за него Эверсли, и с каждым днем мне все больше и больше хотелось сдаться.

Однажды вечером, когда я уже собиралась лечь, в дверь постучали и вошла Сабрина.

— Я боялась, что ты уже уснула, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты взглянула на это.

— Что это?

— Дневник.

— О, старый дневник? Один из наших семейных?

— Нет, ты же знаешь, что семейные дневники велись в толстых журналах, а это тоненькая тетрадка. После смерти Гризельды мы нашли его в комнате Изабел. Он завалился за стол, иначе, я уверена, Гризельда не позволила бы ему попасть в наши руки.

— Дневник! Я всегда считала, что читать чужие дневники — то же, что подглядывать в замочную скважину.

— Я тоже так думаю. Но дневник Изабел я прочитала. Я чувствовала, что это необходимо, и уверена, что ты согласишься со мной, прочитав его.

— Почему я?

Она положила тетрадку на столик возле моей кровати, и мне тут же захотелось взять ее в руки.

Потому что у тебя, возможно, сложились некоторые не правильные представления. Здесь написана правда. Это должно быть правдой, потому что дневник писала сама Изабел.

— А Дикон видел его?

— Нет. Я не сочла нужным показывать ему. А вот близнецам я дала его прочитать. Гризельда питала особую склонность к Джонатану. Он часто навещал ее.

— Да, я помню.

— Она вбила себе в голову безумную мысль, что причиной смерти Изабел был Дэвид. Полагаю, рождение второго близнеца действительно ее ослабило, но Гризельда — старая дура — возлагала за это прямую вину на Дэвида. Это ясно показывает, насколько она выжила из ума.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду.

— Прочитай его, — сказал она, — я думаю, это принесет тебе немалую пользу.

Поцеловав меня, она вышла.

Я все еще колебалась, стоит ли читать дневник. В дневниках содержатся мысли, не предназначенные для чужих глаз. Возможно, там описаны ее встречи с Диконом, начало их совместной жизни. Поскольку я сама испытывала к Дикону сильные чувства, мне казалось неприятным подглядывать в замочную скважину.

Тем не менее я легла, зажгла еще одну свечу, открыла тетрадь и начала читать.

Чтение захватило меня с самого начала. Я ясно видела Изабел, тихую, застенчивую дочь могущественного человека, который любил ее и желал всего наилучшего, однако не понимал, что именно является для нее наилучшим.

В тексте постоянно упоминалась Гризельда. Ее имя появлялось на каждой странице. Попадались мелкие, очень личные детали: «Вчера вечером Гризельда накрутила мне волосы на папильотки. Оказывается, в них неудобно спать, но Гризельда говорит, что необходимо потерпеть, чтобы на следующий день у меня были локоны». «Гризельда подобрала к моему белому платью голубую кружевную косынку. Прелестную». Встречались описания балов, на которых она присутствовала. Она писала об отвращении к ним, вызванном ее болезненной застенчивостью. Продолжая читать, я добралась до первого упоминания о Диконе.

«Сегодня я познакомилась с самым красивым молодым человеком за всю мою жизнь. Он приехал в Лондон из провинции, где, по словам моего отца, у него большие владения. Он пригласил меня на танец, и я танцевала с ним… довольно неуклюже. Он сказал, что и сам неважный танцор, так что совершенно не заметил никаких ошибок с моей стороны. Он много говорил со мной — весело и остроумно. Думаю, мне не удалось блеснуть тем же. Мой отец доволен этим знакомством.

Вчера отец вызвал меня, и я поняла, что он хочет сказать мне нечто очень серьезное, поскольку назвал меня „дочь“. „Дочь, — сказал он, — у меня просят твоей руки“. Отец сообщил, что им является Ричард Френшоу — тот самый восхитительный мужчина, который танцевал со мной. Просто не знаю, что об этом и думать. Я почти в панике, хотя, конечно, женихом мог бы оказаться этот ужасный старик — лорд Стендинг. А вместо этого появился чудесный, красивый жених. „Однако, — сказала я Гризельде, — лорда Стендинга не заботило бы, что я недостаточно умна, что мои волосы не завиваются в локоны, если не держать их всю ночь на папильотках, что, танцуя, я спотыкаюсь и что я застенчива“. Гризельда возразила, что все это чепуха. Он будет счастлив, получив меня, и знает об этом. За мной давали богатое приданое, а мужчины это очень любят. Кроме того, она всегда будет рядом со мной. Это меня очень утешило».

Потом следовал подробный отчет о платьях, которые шились для нее, и как во время бала, который давал ее отец, было объявлено о помолвке. Встречи с Диконом — краткие, и никогда с глазу на глаз. А затем фраза: «Завтра я выхожу замуж за Ричарда Френшоу».

Очевидно, после этого она довольно долго ничего не писала. Потом следовали краткие заметки.

«Сегодня во второй половине дня шел дождь и была небольшая гроза». «Ездили на бал к Чарлтонам». «Устроили званный обед на двадцать персон».

Констатация голых фактов без всяких комментариев к ним. Затем тон дневника изменился.

«И вновь разочарование. Сбудутся ли когда-нибудь мои сокровенные мечты? Если бы я могла иметь ребенка, это возместило бы мне все. Дикон хочет мальчика. Все мужчины хотят этого. Мне все равно, кем он будет, лишь бы был ребенок. Я хочу только этого.

Сегодня я виделась с доктором Барнеби. Он сказал, что, может статься, мне вообще больше нельзя беременеть, и ему следует по этому поводу поговорить с моим мужем. Я упрашивала его не делать этого. Я говорила ему, как много значило бы для меня появление ребенка. Он качал головой и говорил: „Нет. Нет“. Затем он сказал: „Вы попытались и потерпели неудачу. Вы сделали все, что могли. Больше нельзя“. Они ничего не понимают. Я обязательно должна иметь ребенка. Если это не получится, я окончательно потеряю Дикона. Это единственный выход.

Похоже, появился еще один шанс. Гризельда будет в гневе. Из-за этого она ненавидит Дикона. Это глупо с ее стороны, но иногда она вообще ведет себя глупо. Я понимаю, что это объясняется ее чувствами ко мне, но иногда она становится просто невыносимой. Все время чем-то озабочена и обеспокоена. Она меня пугает. Пока я ничего не говорила ей. Я никому ничего не говорила. Я хочу быть полностью уверенной. Я решила, что на этот раз обязательно рожу ребенка.

Они знают. Дикон очень рад. Поэтому и я счастлива. Он очень внимателен ко мне и требует сохранять предельную осторожность. Я была бы счастлива, если бы только… но на этот раз все будет в порядке. Должно быть».

«Сегодня у нас был доктор Барнеби. У нас с ним был продолжительный разговор. Он озабочен моим состоянием. Говорит, что ему не следовало слушаться меня и переговорить с моим мужем. „Так или иначе, — сказал он, дело сделано. Вы должны быть очень осторожны. Покой и еще раз покой. Если в течение первых трех месяцев все будет в порядке, мы можем надеяться“».

«Три месяца… и пока все в порядке. Как бы мне хотелось, чтобы время летело побыстрее. Каждое утро я просыпаюсь и говорю себе, как кто-то там говорил в Библии: „Благословенна та, что во чреве носит“».

«Время родов приближается. Я вижу сны… иногда кошмарные. Из-за всех этих мелочей. Сегодня я виделась с доктором Барнеби. У нас с ним был долгий разговор. Я сказала ему: „Я обязательно должна на этот раз родить. Это мне нужно более всего“. „Я хорошо вас понимаю, — ответил он, — ни в коем случае не расстраивайте себя. Это очень вредно для малыша“. „У меня уже было так много разочарований, — возразила я, — что еще одного я не перенесу“. „Строго выполняйте все предписания, — ответил он, — и… и тогда, скорее всего, все будет в порядке“. „Иногда, — проговорила я, — возникает необходимость выбирать между жизнью матери и ребенка. Если возникнет ситуация такого выбора, я хочу, чтобы спасли именно ребенка“. Он сказал, что я несу чепуху, но я знала, что права, и потребовала от него дать мне соответствующие обещания. Он начал проявлять признаки раздражения, и я припомнила, как он пугал меня, когда я была маленькой девочкой и забывала приготовить уроки. „Это вздор, — резко бросил он. — Вы расстраиваетесь из-за того, что еще не случилось“. Но теперь я уже не боялась его и решила настоять на своем: „Но это может случиться. У меня уже были беременности с осложнениями, и все они завершились неудачно. Я знаю, что если и на этот раз произойдет то же самое, другого шанса у меня не будет. Я хочу, чтобы вы обещали мне… что если возникнет именно такая ситуация, вы будете спасать ребенка, предоставив меня судьбе“. „Такие вопросы решают врачи в тот момент, когда они возникают“, — сказал он. „Я знаю! — воскликнула я. — Я просто говорю, если., если… если!..“ Он начал говорить, что я слишком возбуждена, и это может вредно отразиться на ребенке, а я заявила, что приду в еще большее возбуждение, если не получу от него клятвы. Он заявил, что это неэтично, но я решила не отпускать его просто так. Я заставила его поклясться. Зная, что он очень религиозный человек, я принесла в комнату Библию, а он, видя, в какое я пришла состояние, наконец сдался. Он сказал: „В случае, если возникнет такая ситуация, а у меня нет причин полагать, что она может возникнуть, и если встанет выбор между жизнью ребенка и жизнью матери, я клянусь в этом случае спасти жизнь ребенка“. Ему пришлось после этого еще на некоторое время задержаться, чтобы удостовериться, что я успокоилась. Я была спокойна — спокойна и счастлива, поскольку что-то подсказывало мне: что бы ни произошло, ребенок будет жить». После этого следовал всего один абзац: «Время близится. Теперь это может произойти в любой момент. Сегодня я ходила осматривать детскую. Для ребенка уже готова колыбелька. У меня было видение. Довольно странное. Казалось, колыбель окружало сияние, и я знала, что в ней лежит здоровенький ребенок. Себя я не видела. Это, похоже, было неважно. Главное, что был ребенок».

Я положила тетрадь. Я была очень взволнована. На следующее утро, когда я вручала Сабрине дневник Изабел, она вопросительно взглянула на меня. Я сказала ей, что очень тронута прочитанным.

— Она была милой доброй девушкой. Я хорошо все помню. Роды были очень долгими. Джонатан родился без особых осложнений. Все дело было в Дэвиде. Ребенка извлекали с большими трудностями, и она этого не пережила. Доктор Барнеби был вне себя от горя. Причину этого я поняла, прочитав дневник. Я так и не знаю, можно ли было спасти Изабел, пожертвовав Дэвидом. Мне и в голову не пришло думать об этом, если бы я не прочитала дневник. Но я хотела, чтобы и ты прочитала его, из-за Гризельды. Думаю, после того случая она окончательно свихнулась. Она считала Изабел своим ребенком… Изабел значила для нее все. Когда Гризельда потеряла ее, ей стало незачем жить и она постоянно возвращалась к прошлому. Гризельда озлобилась и во всем обвиняла Дикона. Она считала, что был выбор между жизнью Изабел и ребенком и что именно Дикон сделал выбор в пользу ребенка. Она называла его убийцей. Не знаю, рассказывала ли Изабел о своих чувствах Гризельде. Как видно из дневника, ей было над чем задумываться. Но после смерти Изабел в доме жизнь стала невыносимой. Сначала я хотела избавиться от нее, но твоя бабушка была против. И теперь я думаю, что Гризельда не смогла бы жить, если бы ее не окружали вещи, принадлежавшие Изабел. Когда она умерла, мы все вздохнули с облегчением.

— Понимаю, — сказала я.

— Было время, когда я боялась, что она может как-то навредить Дэвиду. Слишком уж много она возилась с Джонатаном. Так, будто пыталась настроить мальчиков друг против друга… и разумеется, против их отца. Если бы только…

Она просительно взглянула на меня.

— Лотти, — продолжила она, — если бы ты вернулась к нам, это означало бы, что мы все начнем новую жизнь. Именно этого мы и хотели — твоя бабушка и я. А вот твоя мать была против. Ты же осуждала Дикона, не так ли? Гризельда тебе что-то наговорила. А теперь ты уже не веришь ей, правда?

— Из дневника Изабел совершенно ясно, что именно произошло.

— Теперь ты понимаешь, что в отношении Дикона к Изабел не было никакого бессердечия. Он всегда был добр к ней. А уж то, что он не был влюблен в нее, так это не его вина.

— Я понимаю.

Она наклонилась ко мне и поцеловала меня.

Я рада, что ты теперь понимаешь это, — сказала она.

Я действительно понимала. Я ясно видела, что в этом отношении я возводила на Дикона напраслину.

Они продолжали завоевывать меня.

Через несколько дней Дикона вызвали в Лондон.

— Я буду отсутствовать не больше недели, — сказал он.

Я спросила Сабрину, какими делами он занимается в Лондоне.

Она колебалась.

— О, после смерти Изабел ему досталось довольно большое наследство.

— Я знаю, что она была очень богата и именно поэтому он на ней женился.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Отец Изабел очень хотел этого брака. Как и сама Изабел. Между ними было заключено какое-то соглашение, и когда ее отец умер, большая часть имущества перешла к Изабел.

— А потом к Дикону, — сказала я. — Это как-то связано с банковскими делами?

— Что-то вроде этого, — ответила Сабрина. — Он часто ездит туда. Хотя в последнее время, пока ты здесь, он никуда не ездил. Но вообще он очень много разъезжает. А когда шла эта война в Америке, он вообще был страшно занят.

— Да, я заметила. Он ездил во Францию, ведь французы помогали колонистам.

— Он ездил во Францию встречаться с тобой, — мягко произнесла Сабрина.

Прошло всего два дня после отъезда Дикона, когда прибыл посыльный с письмом от Лизетты. Вскрывая его, я уже знала, что не все в порядке. Она писала: «Тебе следует немедленно выезжать. Твоему отцу очень плохо. В бреду он постоянно зовет тебя, а когда приходит в сознание, говорит, чтобы не смели посылать за тобой, но мы решили, что тебя надо поставить в известность. Мне кажется, что, если ты хочешь застать его в живых, тебе нужно немедленно вернуться».

Сабрина, видевшая приезд посыльного, спустилась вниз, чтобы выяснить, что случилось.

— Мой отец, — ответила я, — в тяжелом состоянии.

— Ах, моя дорогая Лотти!

— Я немедленно выезжаю, — сказала я.

— Да… конечно. Вскоре вернется Дикон. Давай подождем, что он скажет на это.

— Я выезжаю немедленно, — твердо заявила я. Посыльный остановился у нас. Сабрина заметила, что он выглядит истощенным, и велела слугам проводить его на кухню и хорошенько накормить. А потом ему надо отдохнуть.

Уладив эти вопросы, она повернулась ко мне.

— Не думаю, чтобы Дикон одобрил твой отъезд. Он рассказывал мне о событиях во Франции и очень радовался тому, что ты наконец покинула эту страну.

— Дикон не имеет к этому никакого отношения, — возразила я. — Я собираюсь уезжать и отправляюсь завтра утром.

— Лотти, этого нельзя делать!

— Я могу и должна это сделать. Ах, Сабрина, мне очень жаль, но вы должны меня понять. Это мой отец. Я ему нужна. Мне вообще не следовало оставлять его.

— Ты сама говорила, что он хотел, чтобы ты уехала сюда, правда?

— Да, потому что…

— Я уверена, он считал, что здесь ты окажешься в безопасности. Он уверен… так же, как и Дикон…

Мне хотелось, чтобы она прекратила наконец говорить о Диконе. Я уезжала — это было решено. Я не могла оставаться здесь, зная, что мой отец болен… и, возможно, умирает и зовет меня.

— Я немедленно начинаю собираться, — сказала я. Она схватила меня за руку.

— Подожди, Лотти. Не спеши. Давай, я пошлю кого-нибудь в Лондон за Диконом.

— Это займет слишком много времени, и в любом случае Дикон ничего не может изменить.

— Он огорчится, если ты уедешь.

— Значит, ему придется расстроиться, потому что я уезжаю.

— Дети… — начала она.

Я заколебалась. И тут же приняла решение.

— Они могут остаться здесь, если вы не будете возражать. Они могут отправиться домой позже. Я поеду одна как можно быстрее.

— Дорогая моя Лотти, мне это не нравится. Мне это совсем не нравится. Дикон…

— Пойду, поговорю с посыльным. За ночь он хорошенько отдохнет, и назад мы поедем вместе. Мы отправимся рано утром.

— Если бы здесь был Дикон!

— Ничто не остановит меня, Сабрина. Детям здесь будет хорошо. Они могут остаться?

— Конечно, конечно.

— Возможно, Дикон и вы приедете вместе с ними и погостите у нас в замке.

Она взглянула на меня испуганно.

— Если ты действительно намереваешься уезжать, тебе следует взять с собой хотя бы двух слуг. Тебе понадобятся кое-какие вещи… И с ними будет безопасней. Тебе обязательно нужно это сделать. Я настаиваю.

— Спасибо, Сабрина, — сказала я и пошла на кухню, чтобы поговорить с посыльным.

ПРОЩАЙ, ФРАНЦИЯ!

Все-таки я надеялась, что Дикон успеет вернуться домой. Я знала, что он попытается убедить меня не уезжать, но если я проявлю настойчивость, то, скорее всего, решит меня сопровождать.

Мне очень хотелось, чтобы он поступил именно так. Я боялась того, с чем могла встретиться по возвращении во Францию, и упрекала себя за то, что оставила отца, хотя именно он хотел, чтобы я уехала.

Эверсли находился недалеко от Дувра, и путешествие было недолгим. Ла-Манш мы тоже пересекли без приключений, поскольку стояла прекрасная погода. Только ступив на землю по ту сторону пролива, я ощутила, как изменилась обстановка.

Июльское солнце палило немилосердно, воздух был неподвижен, словно сама природа затаила дыхание в ожидании решительных событий. Что-то неуловимое носилось и в атмосфере городов, через которые мы проезжали. На улицах собирались кучки людей. Они украдкой поглядывали на нас, когда мы проезжали мимо. Некоторые городки выглядели опустевшими, но мне чудилось, что из-за закрытых окон домов за нами наблюдают.

— Такое впечатление, что все как-то странно изменилось, — обратилась я к слуге. Он ответил, что ничего не замечает.

Мы прибыли в Эвре, и я вспомнила, как в свой первый приезд во Францию мы с отцом останавливались здесь. Теперь все выглядело иначе. В городке царил дух молчаливой враждебности, тот самый, который я уже почувствовала в городах и деревнях, через которые мы проезжали.

Я вздохнула с облегчением, когда, наконец, показался замок. Пришпорив коня, я въехала во двор. Один из слуг принял его, а я поспешила в замок. Лизетта, которая, должно быть, следила за дорогой из окна, тут же сбежала в холл.

— Лизетта! — воскликнула я.

— Итак, ты приехала, Лотти.

— Я хочу сейчас же повидать отца. Пристально взглянув на меня, она покачала головой.

— Что ты хочешь сказать? — быстро спросила я.

— Его похоронили неделю назад. Он умер на следующий день после того, как я послала тебе письмо.

— Умер! Отец! Это невозможно.

— Да, — ответила она, — он был тяжело болен. Врачи сказали ему об этом.

— Когда? — воскликнула я. — Когда врачи сообщили ему об этом?

— Давно. До вашего отъезда.

— Тогда почему же?..

— Должно быть, он хотел, чтобы вы уехали. Я села за большой дубовый стол и уставилась невидящим взглядом в высокое узкое окно. Теперь я все поняла. Он давно знал, что серьезно болен, и именно поэтому настоял на нашей поездке в Англию. Отец вообще не собирался ехать со мной, но все время говорил, что поедет, только для того, чтобы заставить меня завершить подготовку к отъезду, и лишь в самый последний момент признался, что не может сопровождать нас.

— Мне не следовало уезжать, — произнесла я. Лизетта пожала плечами и слегка склонилась над столом, поглядывая на меня. Если бы я не была настолько ошеломлена, я наверняка заметила бы изменения в ее отношении ко мне. Но я была слишком поражена происшедшим, слишком подавлена обрушившимся на меня горем.

Я пошла в спальню отца. Лизетта последовала за мной. Полог был отдернут, открывая пустую кровать. Я встала возле нее на колени и закрыла лицо руками.

Лизетта стояла рядом.

— Это бесполезно, — сказала она. — Его больше нет. Я прошлась по комнатам. Пусто. Затем направилась в церковь и примыкающий к ней мавзолей. Там стояло его надгробие. «Жерар, граф д'Обинье. 1727–1789».

— Это произошло слишком быстро, — пробормотала я и увидела, что Лизетта стоит сзади.

— Ты отсутствовала довольно долго, — напомнила она мне.

— Мне следовало сообщить обо всем.

— Он не позволял. Только тогда, когда он уже был не в состоянии приказывать, не мог запретить послать за тобой, я решила поступить так, как считала нужным.

Я отправилась в свою комнату. Она последовала за мной. И тогда я заметила, что она изменилась. Все изменилось. Я не могла понять Лизетту. Она не выглядела несчастной. В ней появилась какая-то скрытность. Мне трудно выразить этого словами. Как будто она втайне чему-то радовалась.

«Мне все это кажется, — подумала я. — Я еще не оправилась от потрясения».

— Лизетта, — сказала я, — я хочу побыть одна. Она заколебалась, и на секунду мне показалось, что она откажется оставить меня. Затем она повернулась и вышла.

Я лежала в постели и не могла уснуть. Ночь была жаркой… душной. Я думала об отце — мысли о нем не оставляли меня с того момента, как я узнала, что он болен и нуждается во мне.

Ну зачем я уехала! Почему не догадалась? Ведь я же видела, что он как-то внезапно постарел. Я объясняла это переживаниями по поводу смерти моей матери. В общем-то, я чувствовала, что, потеряв ее, отец потерял желание жить. И все это время он прекрасно знал, как серьезно болен, и все же стремился отправить меня в Англию… выдать замуж за Дикона. Он был встревожен событиями в стране и хотел, чтобы я нашла безопасное убежище за ее пределами.

Я вспоминала как была счастлива в Эверсли — прогулки верхом, пешие прогулки, словесные стычки с Диконом… как я всем этим наслаждалась: и все это время отец был здесь… умирал в одиночестве.

Дверь неожиданно открылась, и я, подскочив от испуга в кровати, увидела скользнувшую в комнату Лизетту. Чувствовалось, что она с трудом подавляет возбуждение.

— Я не слышала стука, — сказала я.

— Я не стучалась, — ответила она. — Это произошло. Наконец это случилось.

— Что ты имеешь в виду?

— Я только что получила известие. Ты не слышала шум во дворе?

— Нет. Кто…

— Новости, — взволнованно произнесла Лизетта. — Новости из Парижа. Толпы народа вышли на улицы, и лавочники баррикадируются в своих лавках.

— Опять беспорядки! — воскликнула я. Ее глаза сверкали.

— В садах Пале-Рояля выступают великие люди. Демулен, Дантон. И другие.

— Кто они? — спросила я.

Она, не отвечая, продолжала:

— Они носят цвета герцога Орлеанского… красный, белый и синий… Но послушай, Лотти, самую главную новость. Народ взял Бастилию. Они убили коменданта де Лони и ворвались в тюрьму с его головой, насаженной на пику. Они освободили заключенных…

— Ах, Лизетта, что это значит? Эти беспорядки… И вновь многозначительная улыбка.

— Я думаю, — медленно произнесла она, — это значит, что началась революция.

* * *

Время до наступления утра тянулось невыносимо долго. Я сидела возле окна, ожидая сама не знаю чего. Вид из окна был такой же, как всегда, тихий и мирный. На рассвете замок проснулся. Я слышала, как возбужденно переговаривались слуги. Они кричали, смеялись, и я понимала, что они обсуждают события в Париже.

В течение всего дня мы ждали новых сообщений. Люди стали вести себя по-иному. Похоже, они тайком наблюдали за нами и, казалось, втайне чему-то радовались.

Я не видела ничего забавного в страшных беспорядках, когда народ безумеет от ярости и гибнут невинные люди. Дикон предупреждал, что это грядет. Неужели это уже произошло?

За нелегким днем последовала нелегкая ночь. Мне было одиноко без детей, но в то же время как хорошо, что их не было здесь!

Что-то должно было произойти. Я размышляла над тем, что мне следует предпринять. Следует ли мне вернуться в Англию? Теперь, когда мой отец умер, меня здесь ничего не удерживало.

«Беспорядки улягутся, — убеждала я себя. — Военные подавят их. Но Бастилия… штурмовать тюрьму! Это действительно очень серьезные беспорядки… разительно отличающиеся от тех погромов лавок, которые в течение последних лет постоянно происходили в небольших городах по всей стране».

Я пыталась вести себя как обычно, но и сам замок не был прежним. Да и как здесь могло быть как прежде, если моего отца больше не было на свете?

Встав на следующее утро, я, как обычно, позвонила, чтобы мне принесли горячей воды. Я ждала… уедала, но никто не приходил. Я снова позвонила.

Потом, устав ждать, надела халат и спустилась вниз на кухню. Там было пусто.

— Есть здесь кто-нибудь? — крикнула я. Наконец откуда-то появилась тетя Берта. Она сказала:

— Почти все слуги уже ушли, а те, кто еще не ушел, собираются уйти.

— Ушли! Почему? И куда? Она пожала плечами.

— Некоторые говорят, что больше никогда и никому не собираются прислуживать. Другие считают, что их могут обвинить в том, что они служили аристократам и с ними случится то же самое, что и с их хозяевами.

— Что же происходит?

— Мне самой бы хотелось это знать, мадам. Эти беспорядки… везде. Кружат слухи, что они собираются двинуться на замки и перебить всех, живущих в них.

— Это чепуха.

— Вы же знаете, каковы эти слуги… без образования… готовы поверить в любые бредни.

— Но вы же не уйдете, тетя Берта?

— В течение многих лет здесь был мой дом. Граф был очень добр ко мне и моей девочке. Я думаю, он ждал бы от меня, что я останусь. Я остаюсь — и будь, что будет.

— А где Лизетта?

И снова она пожала плечами.

— Я почти не видела ее с тех пор, как приехала. Могу поклясться, она знает, что делает. А зачем вы спустились сюда?

— Мне нужна горячая вода.

— Я принесу вам.

— А кто остался в замке? — спросила я.

— Эти двое в башне.

— Значит, Жанна осталась?

— Неужели вы думаете, что она могла бы покинуть мадемуазель Софи?

— Нет, не думаю, что она на это способна. Жанна — верный человек, и Софи играет важнейшую роль в ее жизни. А кто еще?..

— Если кто-то из слуг и остался здесь, то вскоре, как я сказала, они уйдут. Некоторые поговаривают о том, чтобы отправиться в Париж и присоединиться к тому, что они называют «забавой». Не думаю, что для этого надо отправляться в Париж. Они смогут позабавиться гораздо ближе.

— Неужели дела обстоят настолько плохо?

— Это назревало уже давно. Я благодарю Господа за то, что Он прибрал графа раньше, чем все началось.

— Ах, тетя Берта! — воскликнула я. — Что же теперь будет с нами?

— Подождем, посмотрим, — спокойно ответила она.

Она пошла за горячей водой, а я стояла, ожидая, и Тишина замка начала подавлять меня.

Это случилось вечером следующего дня. Тетя Берта оказалась права. Нас покинули все слуги, кроме нее и Жанны. Нам было страшно одиноко в огромном пустом замке, где над нами нависало ощущение грядущей опасности. Я не удивилась бы ничему.

Днем я несколько раз поднималась на дозорную башню и осматривала окрестности. Ничего — лишь мирные поля. Трудно было поверить в то, что где-то невдалеке происходят эти ужасные события. Я должна ехать в Англию, к детям, к Дикону. Мне следует взять с собой Лизетту… и тетю Берту; и Софи с Жанной, если они согласятся. Нельзя медлить. В этом я была уверена. Я должна поговорить с Лизеттой. Мы должны составить план.

Тишина была нарушена шумом во дворе. К нам прибыли посетители. Я сбегала вниз с чувством облегчения, хотя и не знала, чего следует ожидать. Возможно, явились как раз те, кто собирался причинить нам зло, но это, по крайней мере, прерывало невыносимое ожидание. Что-то наконец стало происходить.

Вновь откуда-то появилась Лизетта.

Приезжими оказались двое мужчин. Они были очень грязными, нечесаными. Один из них поддерживал другого, поскольку тому явно было трудно стоять на ногах. Оба были в ужасном состоянии.

— Кто?.. — начала я.

Тут один из них заговорил.

— Лотти… — произнес он.

Я подошла поближе и внимательно посмотрела на него.

— Лотти, — вновь произнес он. — Я… я вернулся домой.

Я узнавала голос, но не могла узнать человека.

— Арман?! — воскликнула я. Но нет, это грязное существо не могло быть Арманом.

— Мы проделали долгий путь… — пробормотал он.

— Ему нужен отдых… и уход, — сказал его товарищ, — Мы… нам обоим… Лизетта спросила:

— Вы бежали из тюрьмы?

— Нас освободили… Народ. Они штурмовали тюрьму.

— Бастилия! — воскликнула я. — Значит, именно там ты и был!

Я тут же поняла, что сейчас не время для объяснений. Арман и его товарищ нуждались в немедленной помощи. Ноги Армана кровоточили, и это причиняло ему огромную боль, так что он с трудом мог стоять. Впрочем, в любом случае в его состоянии любой стоял бы с трудом.

Мы с Лизеттой принялись помогать им, практичная тетя Берта пришла нам на помощь. Мы вымыли мужчин, раздели и уложили в постель.

— Одежду надо сразу же сжечь, — сказала тетя Берта, решив, что даже в такие времена не следует пачкать замок.

Мы накормили мужчин, опасаясь при этом давать им пищу в большом количестве, так как было очевидно, что они долго голодали. Несмотря на огромную слабость, Арман желал поговорить с нами.

— В тот день я отправлялся на встречу, — сказал он. — Возле реки меня встретило подразделение королевских гвардейцев. Их капитан вручил мне ордер на арест, и я понял, что это происки герцога Орлеанского. Я работал на благо страны. Я не был изменником. Но они посадили меня в Бастилию. Бастилия! — его начало трясти, и он никак не мог справиться с дрожью.

Я настаивала на том, чтобы он замолчал, перестал говорить. Позже он несколько окрепнет и сможет рассказать нам все подробности. Мы нуждались в помощи. На наших руках были два больных мужчины, а мы могли присматривать за ними лишь втроем. Но в доме было еще два человека, и я решила, что они больше не имеют права уединяться в своей башне. По винтовой лестнице я поднялась к Софи.

Постучав в дверь, я вошла. Софи с Жанной сидели за столом и играли в карты.

— Нам нужна ваша помощь, — выкрикнула я. Софи холодно взглянула на меня.

— Уходи, — сказала она. Я воскликнула:

— Послушай, вернулся Арман. Ему удалось бежать из Бастилии.

— Арман мертв, — возразила Софи. — Арман убит.

— Пойди и убедись, — предложила я. — Арман здесь. Он не был убит. Кто-то предал его, и он получил ордер на арест. Он был заключен в Бастилию.

Софи побледнела, и карты выпали из ее рук.

— Это не правда, — сказала она. — Это не может быть правдой.

— Пойди и убедись сама. Ты обязана нам помочь. Ты не имеешь права сидеть здесь и играть в карты. Неужели ты вообще не понимаешь, что происходит? Нам нужна помощь. Все слуги покинули нас. У нас двое мужчин, которые умрут, если не обеспечить им должный уход. Они пришли сюда пешком из Парижа, они бежали из Бастилии.

Софи сказала:

— Пойдем, Жанна.

Она стояла возле кровати, глядя на своего брата.

— Арман, — прошептала она, — неужели это ты?

— Да, Софи, — ответил он. — Я твой брат Арман. Вот видишь, что может сделать с человеком Бастилия. Она упала на колени рядом с кроватью.

— Но почему? В чем они обвиняли тебя… тебя?..

— Когда есть ордер на арест, нет никакой необходимости в обвинении. Кто-то предал меня. Я вмешалась:

— Сейчас не время для разговоров. Для ухода за ними мне нужна помощь, Софи. Вы с Жанной должны помочь. У нас больше нет слуг. Все они ушли.

— Ушли? Почему?

— Думаю, — сухо ответила я, — они полагают, что грянула революция.

Софи работала не покладая рук, как и Жанна, и с их помощью мы сумели привести наших мужчин в относительный порядок. Из них в худшем состоянии был Арман. Его кожа была цвета грязной бумаги, а глаза совершенно тусклыми. Он потерял почти все волосы, его щеки глубоко ввалились. Годы, которые он провел в тюрьме, убили былого Армана, превратив его в дряхлого старика.

Его напарник, без которого Арман никогда бы не добрался, быстрее реагировал на лечение и, хотя оставался еще слабым, явно поправлялся, чего нельзя было сказать об Армане.

Он рассказал нам, что нашел Армана возле тюрьмы после того, как толпа штурмовала ее, и Арман объяснил, что ему необходимо попасть в Обинье. Ему самому было некуда податься, поэтому он помог Арману, и они вместе пересекли Париж. Он описал некоторые виденные ими сцены. Народ восстал. Повсюду собирались митинги, толпы формировались в банды, отправляясь громить лавки и нападая на всех, кого, судя по внешнему виду, стоило грабить, крича при этом: «Долой аристократов!»

Я не давала ему говорить слишком много, а Арману вообще запретила разговаривать. Беседы волновали их, а они были очень слабы.

Без помощи Жанны и Софи нам было бы не справиться. Тетя Берта прекрасно знала, как ухаживать за больными, к тому же она готовила на всех еду. Лизетта работала менее энергично, чем остальные, но действовала на нас успокаивающе, поскольку была в прекрасном настроении и утверждала, что со временем все образуется.

После появления Армана и его товарища я оставила все мысли об отъезде из Франции. Я была нужна здесь, к тому же я сомневалась, что при данной обстановке в стране мне удастся добраться до побережья.

В течение нескольких дней ничего не произошло… Я уже стала надеяться, что нас оставят в покое. В Париже шло восстание. Там, по словам Лизетты, разгоралась революция, но здесь, если не обращать внимания на то, что нас покинули слуги, все пока еще выглядело мирно.

Лизетта предложила:

— Давай сходим в город. Выясним, что там происходит, и, быть может, купим какой-нибудь еды. Я согласилась, — что это неплохая идея.

— Лучше всего, если мы будем выглядеть как служанки, — сказала она. Некоторые из них покидали нас в такой спешке, что оставили всю свою одежду. Мы сумеем что-нибудь подобрать для себя.

— Ты считаешь, что без этого нельзя обойтись?

— Осторожность не помешает. Увидев меня в подобранном мной платье, она рассмеялась.

— Это напоминает мне тот случай, когда мы отправились погадать к мадам Ружмон. Да, больше нет знатной дамы. Никакая не дочь графа, а простая служанка.

— Ну, и ты выглядишь точно так же.

— Так я являюсь всего-навсего племянницей домоуправительницы. Пошли.

Мы взяли в конюшне двух пони и оседлали их. Это было все, чем мы располагали. Слуги, покинувшие нас, забрали и наших лошадей. На окраине города мы стреножили пони и пошли дальше пешком.

Повсюду собирались толпы людей.

— Похоже, сегодня у них какой-то особый день, — с улыбкой сказала Лизетта.

В простых платьях мы прошли сквозь толпу, и если на нас и посматривали, то так, как посматривают мужчины на молодых и хорошеньких женщин.

— Похоже, что сегодня действительно происходит что-то необычное, сказала я.

— Видимо, приедет кто-нибудь из Парижа, чтобы выступить перед ними. Смотри, вон там на площади сколотили помост.

— А не следует ли нам попытаться купить еду? — спросила я.

— А ты заметила, что большинство лавок забаррикадировано?

— Уверена, они не опасаются каких-то беспорядков.

— Графство Обинье больше не считается священным местом, Лотти.

Сказав это, она рассмеялась. Взглянув на нее, я заметила, что ее глаза горят от возбуждения.

Когда на трибуну начал взбираться какой-то человек, толпа притихла. Я уставилась на него. Я сразу же узнала его. Леон Бланшар!

— Но что… — начала я.

— Тихо, — шепнула Лизетта, — сейчас он будет выступать.

По толпе пробежал одобрительный ропот. Он поднял руку, и сразу наступила тишина. Тогда он начал говорить.

— Граждане, настал знаменательный день. День, в наступлении которого все мы были уверены, уже на пороге. Аристократы, правившие нами… жившие в роскоши, в то время как мы голодали… аристократы, которые в течение многих поколений делали из нас своих рабов… теперь побеждены. Теперь мы хозяева.

Раздались оглушительные вопли. Он вновь поднял руку, требуя внимания.

— Но дело еще не завершено, товарищи. Нам еще предстоит много работы. Мы должны изгнать их из гнездилищ роскоши и порока. Мы должны очистить эти гнездилища. Мы должны помнить — Господь даровал Францию народу. То, чем они пользовались в течение веков, теперь принадлежит нам… если мы заберем это. Всю жизнь вы жили в тени этих замков. Вы были рабами ваших хозяев. Они держали вас в состоянии голодных холопов, чтобы заставить трудиться на себя еще прилежней. Вы жили в постоянном страхе. Граждане, я говорю вам: все это кончилось. Настал ваш черед. Революция свершилась. Мы заберем себе их замки, их золото, их серебро, их пищу, их вино. Мы больше не будем питаться заплесневелым хлебом, платя за него заработанные кровью и потом жалкие су, которых частенько не хватало даже и на это. Мы последуем примеру доблестных граждан Парижа, продемонстрировавших нам, что именно надо делать. Граждане, это происходит по всей стране. Мы отправимся на замок д'Обинье. Мы заберем то, что принадлежит нам по праву.

Пока он говорил, меня вдруг осенило. Это был тот самый человек, которого мы с отцом видели много лет тому назад. Не удивительно, что мне сразу показалось, будто я его знаю. Я не сразу узнала его, поскольку во время первой нашей встречи Леон Бланшар был одет как крестьянин, как, впрочем, и теперь. Он носил темный парик, несколько изменявший его внешность. Он совсем не был похож на того джентльмена, который явился к нам, предложив свои услуги в качестве наставника мальчиков. Но это был тот же самый человек. Дикон был прав. Этот человек был агитатором на службе герцога Орлеанского, который планировал революцию, чтобы занять престол. Как и предполагал Дикон, Бланшар был орлеанистом. Им же оказался и герцог Суасон, приехавший в свое время в Обинье, чтобы выяснить подробности о деятельности Армана. В результате Арман получил lettre de cachet… об этом, несомненно, позаботились в высших сферах герцоги Орлеанский и Суасон.

— Это чудовищно, — сказала я.

— Помалкивай! — предупреждающе бросила Лизетта.

Я взглянула на нее. Она, как зачарованная, пожирала глазами Леона Бланшара.

Я шепнула:

— Нам нужно немедленно возвращаться. Мы должны предупредить их…

— Готовы ли вы, граждане? — спросил Бланшар, и раздался ответный рев толпы.

— В полном порядке мы соберемся здесь с наступлением сумерек. Эти обязанности лучше всего выполнять ночью.

Мне показалось, что я задыхаюсь. Мне хотелось кричать: «Этот человек изменник. Мой отец был добр к своим слугам. Наши слуги жили прекрасно. Как вы смеете говорить, что мы морили их голодом! Мой отец всегда заботился об их благосостоянии. Никогда в жизни они не видели заплесневелого хлеба. А Леон Бланшар, злобный предатель, каким он и является на самом деле, — жил с нами… как член семьи, обманывая нас, разыгрывая роль наставника».

Как же мы были обмануты. Дикон был прав. Если бы мы только тогда послушались Дикона! Лизетта схватила меня за руку.

— Поосторожней, — прошипела она. — Не открывай свой рот. Пошли. Давай выбираться отсюда.

Она чуть ли не силой вытащила меня из толпы. Отыскав наших пони, мы отправились в замок, — Значит, этот подлец с самого начала был изменником, — сказала я.

— Это зависит от того, кого считать изменником, — заметила Лизетта. Он стремился к своей цели.

— А целью была революция! Что мы будем делать? Покинем замок?

— А куда бы мы отправились?

— Так ты думаешь, что нам следует дожидаться, пока они придут?

— Но ведь толпа тебе ничем не навредила, правда? — Я взглянула на свое простое платье. — Нет, — продолжала она, — ты выглядишь как обычная служанка… женщина из хорошего сословия.

— Если они захватят замок… — начала я. И опять она пожала плечами, как обычно.

— Лизетта, — продолжала я, — что происходит с тобой? Похоже, тебя все это не волнует.

Мы въехали в замок. Там все было спокойно. Я вспомнила толпу, слушавшую изменника Бланшара, и задумалась — увижу ли я эту картину вновь.

Я сказала:

— Ну что же мы будем делать? Мы должны предупредить Софи и Жанну.

— Зачем?

— И тетю Берту… — продолжала я.

— Она будет в безопасности. В конце концов, она всего лишь прислуга.

Лизетта пошла за мной в мою спальню.

Я спросила:

— Лизетта, ты знала, что Леон Бланшар собирается быть сегодня здесь?

Она загадочно улыбнулась мне.

— Тебя всегда было так легко обмануть, Лотти, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Леон послал мне весточку. Мы с ним большие друзья… близкие друзья. Видишь ли, у нас с ним много общего.

— Ты… и Леон Бланшар!

Она кивнула, улыбаясь.

— Я познакомилась с ним в те жуткие годы, которые мне пришлось провести на ферме. Он привез меня сюда.

Я закрыла глаза. Теперь многое прояснялось. Я припомнила слугу, который сопровождал ее, и то странное чувство, что я его уже видела, которое охватило меня тогда.

— Что все это значит, Лизетта? — спросила я. — Ты чего-то недоговариваешь. Что произошло с тобой? Ты стала другой.

— Я не стала другой, — сказала она, — я всегда была такой.

— Сейчас ты смотришь на меня так, словно ненавидишь меня.

— В определенном смысле это так и есть, — задумчиво произнесла она. И при всем при этом я люблю тебя. Я не понимаю своих чувств к тебе. Я всегда любила бывать с тобой. Нам всегда было так интересно вместе… — она рассмеялась. — Эта самая гадалка… Да, можно сказать, что тогда все и началось.

— Лизетта, — сказала я, — ты понимаешь, что этот ужасный человек со всей этой толпой в сумерках выступит на замок?

— И что ты ждешь от меня, Лотти?

— Возможно, нам следует бежать, спрятаться…

— Кому? Тебе, Софи и Жанне. А что будет с этими больными мужчинами? Не думаю, что они очень уж заинтересуют толпу. Они похожи на пугала. Жанне и тете Берте нечего бояться. Слугам вообще нечего бояться.

— Я решила, что мы не можем уйти, бросив мужчин.

— Значит, мы остаемся.

— Лизетта, похоже, что ты… довольна.

— Хочешь, я расскажу тебе кое-что? Мне уже давно и не один раз хотелось сделать это. Все это началось давным-давно. Мы ведь сестры, Лотти… ты… я… и Софи. Единственная разница между нами в том, что меня, в отличие от тебя, так и не признали.

— Сестры! Это не правда, Лизетта.

— Ты в этом сомневаешься? Я всегда знала об этом. Нашего отца я помню с раннего детства. Почему бы он привез меня сюда, если бы это было не так?

— Он рассказал мне, кто ты на самом деле, Лизетта.

— Рассказал тебе!

— Да. Ты не его дочь. Он первый раз увидел тебя, когда тебе было три или четыре года.

— Это ложь.

— Зачем ему лгать мне? Если бы ты была его дочерью, он бы признал тебя.

— Он не сделал этого, поскольку моя мать была бедная женщина… в отличие от твоей матери… жившей в большом поместье… такого же благородного происхождения, как и он сам… почти… и он женился на ней.

— Я знаю, что произошло, Лизетта, потому что он рассказал мне. Твоя мать действительно была его любовницей, но уже после твоего рождения; Впервые он увидел тебя случайно, во время, одного из своих посещений. Когда твоя мать умирала, она послала за своей сестрой Бертой и попросила ее позаботиться о тебе. И вот тогда граф нанял тетю Берту в качестве домоуправительницы и позволил тебе жить здесь и получить образование вместе с нами — он сделал это в память твоей матери.

— Ложь! — воскликнула она. — Это он выдумал. Он не хотел признавать меня дочерью потому, что моя мать была всего лишь швеей.

Я покачала головой.

— Да, — продолжала она. — Он рассказал тебе всю эту ложь, поскольку хотел оправдаться. Ко мне никогда не относились как к равной, правда? Я всегда считалась племянницей домоуправительницы. Я хотела, чтобы меня признали. А кто бы не хотел? А потом… появился Шарль.

— Ты имеешь в виду Шарля, моего мужа?

— Да, Шарля. Он был занятным человеком, правда? Но какого же дурака он свалял, отправившись в Америку. До этой катастрофы на площади Людовика XV он собирался жениться на Софи. Я думала, что когда мой отец узнает, что у меня будет ребенок, он устроит брак с Шарлем.

— Ребенок…

— Не будь такой наивной, Лотти. Шарль увидел нас обеих у этой самой гадалки, ведь верно? Он всегда говорил, что мы обе понравились ему и что он не знал, кого из нас предпочесть. Он водил меня в те самые комнаты, которые мадам Ружмон предоставляла господам с их подружками. Я была рада, узнав, что у меня будет ребенок. Я была достаточно глупа, чтобы решить, что теперь все изменится, что мой отец признает меня и что Шарль женится на мне. Но что же они сотворили со мной? Они заставили тетю Берту увезти меня и подыскать в мужья какого-то мужлана-фермера. Я никогда не забуду этого и не прощу. После этого я возненавидела графа и все, что было связано с ним.

Я была так потрясена, что смогла лишь пробормотать:

— И все-таки ты хотела более всего быть связанной именно с ним!

— Я говорю тебе, что ненавидела его. Я познакомилась с Леоном, когда он выступал в городке, расположенном поблизости от нас. Мы подружились. Мой муж погиб, когда толпа под предводительством Леона подожгла его хозяйство…

— Значит, это сделал… Леон! Она пожала плечами и улыбнулась той самой улыбкой, которая теперь начала вызывать во мне страх.

— Ты действительно очень наивна, Лотти. Ты поступила бы гораздо разумней, если бы вышла замуж за своего Дикона, когда у тебя была такая возможность. Он создавал нам трудности. Он был слишком умен, не так ли? Но теперь он далеко отсюда.

Я медленно произнесла:

— Значит, Бланшар был тем самым человеком, которого ты назвала слугой своих соседей.

Я вспомнила случай возле конюшни, когда мне показалось, что уже где-то его видела. Значит, тогда я не ошиблась.

— Конечно. Леон решил, что я могу оказаться очень полезна в замке. Кроме того, замок стал домом для меня и для сына твоего мужа. Любопытно, что ты не заметила, как они похожи. Я-то это видела. Каждый день он напоминал мне о Шарле. Но тебе это и в голову не приходило, моя дорогая наивная сестрица.

— Запомни, что ты мне не сестра. Лизетта, как ты могла лгать нам… все эти годы? Как ты могла притворяться?

Она сморщила брови, как бы пытаясь что-то припомнить, а затем сказала:

— Не знаю. Временами я так любила тебя, а временами думала, сколько ты имеешь всего, что мы с тобой сестры, и как это нечестно. Тогда я тебя ненавидела. А потом я забывала об этом и опять любила тебя. Ну, сейчас это все неважно.

— И ты знала о том, что Арман в Бастилии?

— Леон не рассказывал мне всего… только то, что мне было необходимо знать. Но кое-что я предполагала и не жалела Армана. Он заслужил. Он всегда смотрел на меня свысока — всегда был недоступным и могущественным виконтом. Забавно было думать о том, что он сидит в тюрьме.

— Как ты можешь так говорить!

— Спокойно, — сказала Лизетта. — Если бы тебя унижали так, как меня, ты рассуждала бы так же.

— И Леон Бланшар сообщил тебе о том, что собирается быть сегодня в городе? Она кивнула.

— Я хотела, чтобы ты увидела и послушала его. Я хотела, чтобы ты знала, как именно обстоят дела. Мне давно не терпелось рассказать тебе обо всем. Я хотела, чтобы ты знала, что я твоя сестра.

В комнату вошла тетя Берта.

— У нас почти не осталось продуктов. Я сварила немного супа. Что случилось? Я ответила:

— Мы ездили в город. Там выступал Леон Бланшар с призывами к революции. Они собираются напасть на наш замок.

Тетя Берта побледнела.

— О Боже, — пробормотала она. Лизетта вмешалась:

— Лотти плела здесь всякую чушь. Она сказала, что я вовсе не дочь графа. Как будто я не знаю, как обстояли дела. Она говорит, что граф впервые увидел меня, когда мне было три или четыре года. Ведь это же не правда, верно? Это не правда?

Пристально посмотрев на Лизетту, тетя Берта проговорила:

— Граф взял тебя в дом, поскольку был добрым и благородным господином. Мы с тобой ему очень многим обязаны. Но он не был твоим отцом. Твой отец был сыном торговца и работал в лавке отца. Твоя мать рассказала мне об этом незадолго до твоего рождения, когда я приехала в Париж, пытаясь убедить ее вернуться домой. Конечно, она не могла этого сделать, так как собиралась рожать. Я помогала ей во время родов. Она не хотела бросать тебя и пыталась заработать на жизнь шитьем. Ей не удавалось свести концы с концами, и она начала заводить себе дружков, которые помогали ей оплачивать жилье и пищу для ребенка.

— Ты хочешь сказать, что она была… проституткой!

— Нет, нет! — с жаром воскликнула тетя Берта. — У нее всего лишь были дружки, которые ей нравились… и они помогали ей, поскольку сами этого хотели. Граф был одним из них. Когда она поняла, что умирает, то она попросила меня приехать. Она хотела, чтобы я о тебе заботилась. В то время, когда я была у нее, зашел граф. Он был озабочен состоянием твоей матери и завел со мной разговор о будущем. Граф рассказал мне, что во время одного из посещений ему удалось выяснить, что она прячет у себя маленькую девочку. Он был очень тронут этим и решил, что твоя мать — отважная женщина. Когда она умерла, он предложил мне должность домоуправительницы в замке и позволил мне взять с собой тебя.

— Ложь! — воскликнула Лизетта. — Все это ложь!

— Это правда, — сказала тетя Берта. — Клянусь именем Пресвятой Девы Марии.

Было похоже на то, что Лизетта сейчас разрыдается. Я понимала, что в данный момент рушатся мечты всей ее жизни.

Она продолжала кричать:

— Все это ложь… ложь! Открылась дверь, и вошла Софи.

— В чем дело? — спросила она. — Я услышала крики из комнаты Армана.

— Софи, — сказала я, — мы в опасности. С наступлением темноты в замок явится толпа. Их предводитель — Леон Бланшар.

— Леон!..

Я мягко сказала:

— Подозрения Дикона оказались справедливыми. Леон Бланшар никогда не был учителем. Он находился здесь, чтобы шпионить в пользу орлеанистов. Герцог Суасон тоже принадлежал к ним. Мы только что слышали, как он подстрекал толпу, чтобы она отправилась в замок. Когда он явится сюда, ты убедишься во всем своими глазами.

— Леон? — ошеломленно повторяла она.

— Ах, Софи, — сказала я, — вокруг сплошной обман. По всей Франции творятся ужасные вещи. Как мы теперь можем знать, кто за нас, а кто против?

— Я не верю в то, что Леон.

— начала она, а Лизетта истерически расхохоталась.

— Тогда я расскажу тебе, — сказала она. — Леон привез меня к Лотти. Он был моим любовником до этого, был любовником пока мы жили здесь… и остается им. Видишь ли, хотя твой отец и признал тебя своей дочерью, не все происходило так, как вы хотели. Леон, который был тебе нужен, был моим любовником. Шарль, Лотти, был моим любовником. В спальне он не очень-то разбирался, признал меня отец своей дочерью или нет. Но я все равно являюсь дочерью графа. Они пытаются доказать мне, что это не так, но это так, уверяю вас. Это так. Я благородного происхождения. Такого же благородного, как и вы. У нас у всех один отец… и неважно, что по этому поводу говорят.

Софи беспомощно смотрела на меня. Я подошла к ней и нежно обняла ее.

— Ведь правда же, — сказала она, — что Леон обращал на меня внимание? Ну, немножко…

— Он был здесь с миссией, — сказала я.

— Но он же был все время любовником Лизетты. Он просто притворялся…

— Иногда люди притворяются. Мы все были обмануты.

— А я проклинала тебя. Я проклинала тебя за то, что ты распускаешь о нем слухи… лживые слухи. Я говорила, что твой любовник убил Армана ради того, чтобы ты могла завладеть богатством моего отца. Я говорила все это, Лотти, и я пыталась верить в это, но, мне кажется, что-то внутри меня не позволяло верить в это. На самом деле я в это не верила. Возможно, я всегда понимала, что Леон не мог обратить на меня внимание. То же самое было и с Шарлем. Когда я нашла в его комнате тот цветок, я начала ненавидеть тебя.

— Я там никогда не была. Я потеряла цветок, который он купил для меня. Цветок, который ты нашла, не принадлежал мне.

— Что там такое насчет цветка? — спросила Лизетта. Я повернулась к ней.

— Какая тебе разница? Все это было давным-давно. Шарль как-то раз купил мне на улице цветок, а Софи нашла такой же у него в спальне.

— Красный пион, — сказала Лизетта. И опять она расхохоталась. В этом смехе явно проскальзывали истерические нотки. — Это я оставила там цветок, Софи. Я уронила его в комнате Шарля. Я позаимствовала его у Лотти, поскольку он подходил к моему платью, я помню это. А потом я про него забыла. В конце концов, это был всего лишь искусственный цветок. Вот тебе, Софи, доказательство того, что он был моим любовником. Знай, что у меня от него ребенок. Да, Луи-Шарль — его сын.

— Прекрати, Лизетта, — воскликнула я, — прекрати!

— А почему я должна прекратить? Настал момент истины. Давайте лучше прекратим обманывать самих себя. Давайте продемонстрируем, кто мы на самом деле.

Слезы хлынули по щекам Софи, насквозь промочив ее капюшон. Я обняла ее, и она прижалась ко мне.

— Прости, Лотти, — сказала она, — прости… Я ответила:

— Когда люди знают правду, они понимают. Здесь нечего прощать, Софи. Я поцеловала ее в изуродованную щеку. — Дорогая Софи, — сказала я. — Я рада тому, что мы вновь стали сестрами.

Лизетта и тетя Берта смотрели на нас. Практичный ум тети Берта, видимо, пытался сообразить, что нам сейчас следует делать. Лизетта, похоже, все еще была ошеломлена.

— Вам действительно следует уходить отсюда, — сказала тетя Берта. Возможно, нам всем надо это сделать. Но вам наверняка, мадам Лотти.

— А что будет с мужчинами? — возразила я.

— Их нельзя беспокоить.

— Я остаюсь здесь, — сказала я. Тетя Берта покачала головой, а Лизетта успокоила ее:

— Нам с тобой нечего бояться, тетя Берта. Ты служанка, и хотя я аристократка, Леон Бланшар — мой друг. Он обеспечит мою безопасность.

— Замолчи! — воскликнула тетя Берта. — Она покачала головой и повернулась, бормоча:

— Что же делать? Что же можно сделать?

— Ничего, — ответила я. — Просто ждать.

* * *

Мы ждали всю вторую половину дня. Стояла жара. Мне казалось, что я вижу все с какой-то особой ясностью. Возможно, именно так и чувствуют себя люди, смотрящие смерти в лицо. Я уже видела толпу, перед которой выступал Леон Бланшар, и могла представить себе этих людей, идущих на замок с кровожадным блеском в глазах. Я подумала о своей матери, выходившей из магазина и попавшей в самую гущу такой толпы. Я вновь представила себе, как уже бывало, карету, увидела перепуганных лошадей. Что она чувствовала в эти ужасные последние секунды? Я немало слышала о насилиях, захлестывающих целые города, и знала, что человеческая жизнь ничего не значит для этих людей. Будучи дочерью графа д'Обинье, я была их врагом. Мне рассказывали, как они повесили на фонарном столбе торговца, потому что решили, что именно он взвинчивал цены на хлеб.

Мне никогда не доводилось встречаться лицом к лицу со смертью, но я знала, что этот момент приближается. Я ощущала странную легкость в голове, отстраненность от всего. Страх, конечно, присутствовал, но это не был страх перед смертью, а лишь перед тем, что ей предшествует. Теперь я понимала, что чувствуют в тюремных камерах люди накануне казни.

Я посмотрела на остальных. Чувствовали ли они то же самое? Арман был слишком слаб. Он и без того уже слишком много страдал. Его товарищ находился почти в таком же состоянии. Софи? Я не думала, что все это слишком волнует ее. Жизнь не имела для нее особой ценности, хотя с момента возвращения Армана она несколько изменилась.

Лизетта? Лизетту я не могла понять. Все эти годы, в течение которых я считала ее своей лучшей подругой, она лелеяла ненависть ко мне. Я не смогу забыть торжествующее выражение в ее глазах, когда она прикидывала, каким именно образом можно посильнее ранить меня. Я не могла поверить, что все эти годы она и в самом деле ненавидела меня за то, что я была признана дочерью графа, а она считала себя тоже имеющей право на эту привилегию.

Но что вообще я знала о Лизетте? Что я знала о ком-либо, даже о самой себе? Люди сотканы из противоречий, и если кто-то всю жизнь терзается завистью, это должно наложить на него отпечаток. Да, менее всего я понимала Лизетту. Почему ее так волновал вопрос собственного происхождения? Она стояла на стороне революционеров. Она ненавидела аристократов и тем не менее настаивала, что она одна из них.

Мое внимание привлекло жужжание пчелы, бьющейся о стекло. Я подумала, как чудесно все-таки видеть живые создания, смотреть в синее небо, слышать мягкое журчание воды во рву. Все это я считала само собой разумеющимся, пока меня не поразила мысль, что, возможно, уже очень скоро я перестану видеть и слышать.

Тетя Берта сказала, что, по ее мнению, всем нам надо держаться вместе. Она бы перенесла мужчин в мою спальню, если мы ей поможем. Пусть, пока мы пребываем в ожидании, они лежат в моей постели.

Я согласилась, и с помощью Софи и Жанны мы перенесли мужчин.

Выглядели они очень плохо.

Я сообщила Арману о происходящем. Он понял меня, кивнул и сказал:

— Вам надо бежать. Вы не должны оставаться здесь. Оставьте нас.

— Нам просто некуда бежать, Арман, — возразила я. — И в любом случае мы не оставим тебя.

— Да, — подтвердила Софи. — Мы тебя не бросим. Арман разволновался.

— Вы обязаны это сделать! — воскликнул он. — Я знаю, что такое толпа. Тот день в Париже. А вы и понятия не имеете, на что они становятся способны. Они перестают быть нормальными мужчинами и женщинами. Они превращаются в диких животных…

Я сказала:

— Арман, мы не собираемся бросать тебя.

— Вы… — настаивал он, — вам следует уходить. Прислуга может оставаться. Они, наверное, будут в безопасности.

— Лежи, — скомандовала я. — Отдыхай, пока это еще возможно. Слуги уже и так ушли, а мы остаемся.

Долго тянулся этот день.

Софи сидела у моих ног на скамеечке. Жанна примостилась поближе к ней. Я понимала, что до тех пор, пока они обе живы, Жанна не оставит ее.

Я сказала:

— Софи, у тебя чудесная подруга — Жанна. Ты когда-нибудь думала о том, как тебе повезло, что у тебя есть она?

Она кивнула.

— Она любит тебя, — продолжала я.

— Да, она любит меня. Все остальные…

— Со всем этим покончено. Они никогда не были верными хоть кому-то. Шарль был неверен мне, а Леон Бланшар верен лишь целям, которые он преследует.

— Они ведь схватят нас, Лотти… Тебя, меня и Армана — из-за нашего отца.

Прислушивавшаяся к разговору Лизетта сказала:

— Они схватят и меня, но я буду в безопасности, поскольку Леон не позволит им причинить мне вред. Софи вздрогнула, а Жанна прошептала:

— Я никогда не допущу, чтобы они причинили вам вред, мадемуазель Софи.

Воцарилось долгое молчание. Мы все внимательно прислушивались Должно быть, все мы думали о том, что они могут и не дожидаться вечера.

— Как мне хотелось бы все вернуть назад, — произнесла Софи. — Я бы поступила по-другому. Я бы могла сказать, что потеряла все, — она прикоснулась к той стороне лица, которая была прикрыта чепцом, — но вот это помогло мне понять, насколько мне повезло с Жанной.

Жанна сказала:

— Не нужно, мое сокровище. Не расстраивайся. Когда ты плачешь, это вредно для лица.

Мы вновь погрузились в молчание, и я предалась размышлениям: если бы можно было все это предвидеть, если бы можно было все начать сначала… я бы действовала совсем по-другому. Я видела лицо Сабрины. «Не уезжай, просила она, — подожди возвращения Дикона». Мне на самом деле следовало подождать Дикона. Мысли о нем не покидали меня, как бы я ни пыталась от них избавиться. Но что было пользы думать о нем сейчас? Это значило лишь вновь и вновь упрекать себя за собственную глупость.

Мне следовало выйти за него замуж. Бог свидетель, я хотела этого. Я должна была действовать, пока была такая возможность. Мне следовало забыть все свои сомнения… мою решимость не соглашаться ни на что, кроме идеала.

Если бы я могла сейчас обратиться к нему… если бы я могла излить ему свои мысли о коварстве Лизетты, о неверности Шарля, о смерти… если бы я могла забыть все эти потраченные впустую годы… но теперь было слишком поздно.

— Слишком поздно, — прошептала Софи. Я положила ей руку на плечо, а она прижалась к моему колену.

— Но теперь мы все знаем. Я рада, что нам дали время понять и простить друг друга, — сказала я. Вскоре стемнеет. Час грозы близился. Лизетта вышла и не возвращалась до наступления темноты. Увидев ее, я ахнула. На ней было одно из моих платьев — то самое, которое не так давно я сшила специально для бала. Одно из самых изысканных моих платьев: юбка из бархата цвета спелой сливы и лиф из шифона такого же цвета, но более светлого оттенка; тугой корсаж был украшен жемчугом. На ее шее красовалось бриллиантовое колье, подаренное графом моей матери в день свадьбы и ставшее теперь моим.

— Лизетта! — воскликнула я.

— Ты сошла с ума? — спросила тетя Берта. Лизетта рассмеялась.

— Я должна была иметь все это, — ответила она. — Я имею на них такое же право, как и Лотти, и даже больше, поскольку я старше. Мой отец дурно относился ко мне, но теперь он уже умер.

— Лизетта, — сказала я, — когда толпа увидит тебя в таком виде, как ты думаешь, что она с тобой сделает?

— А я им скажу: «Да, я аристократка, но всегда стояла за народ и боролась рука об руку с Леоном Бланшаром. Спросите его сами. Он подтвердит, что я говорю правду». И тогда мне никто не навредит — Ты глупая девчонка! воскликнула тетя Берта. Лизетта покачала головой и рассмеялась. Она подошла ко мне поближе, остановилась, уперев руки в бедра, насмешливо посматривая на меня, и я подумала: эта навязчивая идея действительно свела ее с ума.

— Мне всегда хотелось носить это платье, — сказала она, — а это колье очень подходит к нему. Теперь они принадлежат мне. Здесь все принадлежит мне. Это мое право, и Леон сделает все, чтобы я смогла им воспользоваться.

Я отвернулась от нее, так как не могла видеть выражение ее глаз. Я подумала: «Лизетта на самом деле сошла с ума».

* * *

Они приближались. В отдалении слышались крики. Я подошла к окну. Странный свет разливался вокруг. Он исходил от факелов, которые несла толпа.

Я услышала голоса, скандирующие: «На замок! Долой аристократов! На фонарь!»

Я подумала о трупе купца, болтающемся на фонарном столбе, и мне стало дурно от страха.

Они подходили все ближе и ближе.

Тетя Берта сказала:

— Подъемный мост мог бы остановить их.

— Ненадолго, — ответила я. Мы испуганно переглянулись, и в этот момент Лизетта выскользнула из комнаты.

— Куда она пошла? — спросила. Софи.

— Снять с себя все эти роскошные тряпки, если у нее осталась хоть капелька здравого смысла, — предположила тетя Берта.

Я сказала:

— Я разыщу ее. Я хочу поговорить с ней.

Я нашла ее, поднявшись по винтовой лестнице на башню. Лизетта стояла на краю-крепостной стены. Свет факелов бросал колеблющиеся отсветы на стены, поскольку толпа была уже совсем близко… уже в воротах замка.

Лизетта все еще стояла на стене. Выглядела она величественно, бриллианты сверкали на ее шее.

Толпа, увидев ее, издала рев.

— Лизетта, — позвала я ее, — спускайся вниз, спускайся вниз.

Она подняла руку, и наступила относительная тишина. Она крикнула толпе: «Я дочь графа д'Обинье… аристократка по происхождению».

Толпа начала орать: «Долой аристократов! На фонарь!»

Ей удалось перекричать шум, и они, поутихнув, начали прислушиваться.

— Но я работала во имя ваших целей. Леон Бланшар — мой друг, и он может подтвердить это. Я работала на вас, мои друзья, против господ, против тех, кто неимоверно взвинтил цены на хлеб, против тех, чья расточительность разорила Францию. Я докажу вам, что я ваш друг. Я спущу подъемный мост, и вы сможете войти в замок.

Раздался гром аплодисментов.

Она проскользнула мимо меня. Я подумала, не стоит ли остановить ее. Она впустит их, но какое это имеет значение? В любом случае подъемный мост не задержал бы их надолго.

Она спасет себя ценой жизней Софи и моей. Финальный акт ненависти.

Я вернулась в свою комнату. Все находились там в ожидании. Ждать оставалось недолго. Вскоре толпа ворвется в замок.

Жанна сделала странную вещь. Она развязала капюшон Софи и сняла его, выставив напоказ ужасные рубцы и шрамы.

— Поверь мне, — шепнула она Софи, онемевшей от изумления, — я хорошо знаю этих людей. Я думаю, так будет лучше. Поверь мне.

Я слышала грубый смех, грохот падающей мебели. Толпа уже находилась в замке.

К нам присоединилась Лизетта. В ее глазах светился триумф.

— Они пришли, — сказала она.

Дверь резко распахнулась. Это был ужасный момент — тот самый, которого все мы ждали. Они были здесь.

В эти жуткие секунды я с удивлением узнала знакомые лица среди тех, кто ворвался в комнату. Трое лавочников, вполне приличных людей, кого я никак не ожидала видеть в беснующейся толпе. Должно быть, безумие толпы было заразительным.

Вперед выступила Лизетта.

— Я дочь графа, — снова сказала она. — Я аристократка по рождению, но я всегда работала на вас и на дело революции.

Какой-то мужчина уставился на бриллиантовое колье. Я решила, что сейчас он сорвет его. В это время один из лавочников грубо оттолкнул его в сторону.

— Поосторожней, — прорычал он. В нем чувствовалась властность, и я ощутила некоторое облегчение. Я почувствовала, что этому человеку не совсем нравится происходящее. Мне даже показалось, что он имеет определенное влияние на этих людей, и, возможно, в его силах сдержать наиболее кровожадных из них.

Его слова, определенно, оказали некоторое воздействие, поскольку ворвавшиеся в комнату на некоторое время потеряли к нам интерес и начали рассматривать обстановку в комнате. Они посмотрели на лежащих в постели мужчин. И Арман, и его товарищ относились к происходящему вокруг с полным безразличием.

— Кто они? — спросил один из ворвавшихся.

— В любом случае они полумертвые, — ответил другой. Жанна и тетя Берта без страха смотрели на них.

— Мы всего лишь служанки. Мы не аристократы, — сказала тетя Берта. Мы вам не нужны.

Жанна обняла Софи, и я заметила, как мужчины уставились на ее изуродованное лицо.

Один из них попытался обнять Лизетту.

— Убери свои лапы, — высокомерно бросила она.

— Да, относись с почтением к их светлости, — с иронией заметил один.

— Я дочь графа, — произнесла Лизетта, — но я с вами. Я работала с месье Леоном Бланшаром.

— Теперь, когда это стало выгодным, они все оказались на нашей стороне, — сказал кто-то из пришедших. — Теперь, конечно, совсем другое дело.

Они начали выталкивать Лизетту из комнаты. Повернувшись, она указала на меня:

— Вот она — признанная дочь графа! — воскликнула она.

— Да, — подтвердил один из толпы, — я ее знаю. Я видел ее вместе с графом. Не обращайте внимания на то, как она одета. Это для того, чтобы обмануть нас.

Только сейчас я осознала, что на мне все то же платье служанки, которое я надела с утра, и поняла, какой контраст я должна представлять в сравнении с Лизеттой в ее роскошном наряде.

Мужчины, находившиеся в комнате, переглядывались, недоуменно пожимая плечами. Затем, решившись, они вместе со мной и Лизеттой вышли из комнаты.

То, что случилось потом, до сих пор изумляет меня.

Я хорошо помню, как нас тащили сквозь толпу. Я хорошо помню возмущение народа, направленное главным образом против Лизетты. Насколько все-таки глупо поступила она, переодевшись вот таким образом.

Свет факелов, темные, сверкающие ненавистью глаза, грязные, крепко сжатые кулаки, тянувшиеся к моему лицу, боль в запястье, за которое меня кто-то тянул, момент, когда кто-то нанес мне пощечину… все эти сцены из ночного кошмара вновь и вновь возникали в моей памяти, преследуя меня всю мою последующую жизнь.

Нас втолкнули в фургон, в который были запряжены грязные невзрачные лошадки.

Вот так, проехав сквозь толпу, мы направились в город.

* * *

Наступила самая странная в моей жизни ночь. Нас вывели из фургона возле мэрии и провели в небольшую комнату на втором этаже, окна которой выходили на улицу.

Нам повезло, поскольку в это время народ еще не понимал, какая огромная власть оказалась у него в руках. Революция, назревавшая так давно, только что разразилась, и среди тех, кто доставил нас в мэрию, были люди, которые еще совсем недавно считались респектабельными жителями города… лавочники и подобные им. Они сами не знали, что им следует предпринимать. До них дошли известия, что в Париже бушует восстание, но пока еще они задумывались над тем, что произойдет с ними, если восстание будет подавлено и аристократы вновь придут к власти.

Толпа предпочла бы повесить нас на ближайшем фонарном столбе, но нашлись люди, советовавшие сохранять определенную сдержанность. Сам мэр ни в чем не был уверен. В течение столетий семейства Обинье управляло этой округой. Шли первые дни революции, и никто не мог быть уверенным, что королевская власть пала. Люди еще не привыкли к новым порядкам. А наиболее трезвые из городских мужей очень боялись возмездия.

Толпа, окружившая мэрию, требовала нашей выдачи. Они хотели видеть нас болтающимися на фонарных столбах.

Я думала о том, что сейчас происходит в замке.

Находились ли они сейчас в безопасности? Армана с его другом узнать было невозможно; быть может, бедную Софи спасло ее лицо. Это восстание было направлено против тех, кто обладал желанным для толпы. Никому не нужны были эти полуживые мужчины или жалкая изуродованная Софи. Им невозможно было завидовать. Совсем по-другому обстояли дела с Лизеттой и мной. Они не поверили Лизетте. Она очень сильно просчиталась, и если бы она не так спешила доказать себе свое аристократическое происхождение, то понимала бы, сколь опасна была теперь ее позиция.

В комнате не было стульев, поэтому мы легли на полу.

— Как мне хочется, чтобы эти мерзавцы прекратили орать, — сказала Лизетта.

— Ты слишком глупо вела себя, — отозвалась я. — В этом не было никакой необходимости. Ты могла бы сейчас спокойно находиться в замке.

— Я являюсь тем, кем я являюсь, и согласна мириться с последствиями этого.

— Бедная Лизетта, почему это тебя так беспокоит?

— Разумеется, беспокоит. Я была одной из вас. То, что я оставалась непризнанной, ничего не меняет. Леон спасет меня, вот увидишь, и кое-кому придется ответить за то, как они обращались со мной.

Я не ответила. Мне было нечего сказать. Лизетту больше волновали проблемы ее рождения, чем вопрос, останется ли она в живых, ибо она была готова рискнуть жизнью ради того, чтобы убедить себе в благородстве собственного происхождения.

Теперь я ясно видела, как это становилось у нее навязчивой идеей, как она поверила в нее, вероятно, в течение всех этих лет, заставляла себя верить. Она позволила своим претензиям вырасти до таких размеров, что они стали для нее самым важным в жизни. И теперь она не могла смириться с тем, что это оказалось не правдой. Она была обязана продолжать верить… даже ценой собственной жизни.

Шум снаружи, похоже, немножко поутих. Я встала и выглянула в окно. Мне пришлось мгновенно отступить. Они все еще стояли там, ожидая нашей выдачи.

— Лизетта, — сказала я, — скажи им правду. Возможно, они поверят тебе. Это безумие — продолжать настаивать, что ты аристократка, и гордиться этим. Ты говоришь им, что ты их враг. Они ненавидят нас. Неужели ты этого не понимаешь? Они ненавидят нас за то, что мы обладаем тем, что они всегда хотели иметь. Разве ты не понимаешь этого?

— Понимаю, — ответила она, — понимаю, но это ничего не меняет.

— Я никогда не забуду, как они смотрели на Софи и Армана. На истинных аристократов… законнорожденных аристократов… в отличие от нас, Лизетта… бастардов. Но забрали именно нас. Почему? Потому что мы молодые, здоровые, потому что они завидуют нам. Эта революция построена на зависти. Неужели ты считаешь, что ее цель — сделать Францию лучше, сделать ее более счастливой страной? Нет. Все не так. И я очень ясно поняла это сегодня. Те, кто ничего не имел, хотят забрать богатства у тех, кто ими владел, и присвоить их себе. Получив все это, они станут такими же эгоистичными и равнодушными к судьбам других, как и их предшественники-богачи. Они сеют разрушения не ради лучшего будущего. Они просто хотят сделать так, чтобы неимущие стали имущими, а имущие нищими.

Лизетта молчала, и я продолжила:

— Разве не так обстоят дела и с тобой, Лизетта? Истинной дочерью революции? Ты постоянно завидовала, признайся. Ты позволила зависти пропитать всю твою жизнь. Ты выстроила картину, с самого начала опирающуюся на фальшивые посылки. Теперь я ясно вижу, как все это произошло. Это естественный вывод. Тогда ты была любовницей Шарля, и тебе было приятно, поскольку он собирался жениться на Софи. Не умышленно ли ты бросила цветок в его квартире, чтобы она заподозрила меня? Ты ведь всегда любила драматизировать события, не так ли? Тебе, должно быть, доставляло удовольствие быть его любовницей в то время, как он был обручен с Софи, но когда речь зашла о ребенке…

Лизетта взорвалась:

— Он должен был жениться на мне. Я думала, что он женится. Я думала, он заставит графа признать меня своей дочерью. Так почему же он не поступил так? Ты вышла за Шарля.

— Я была дочерью графа, Лизетта.

— Я тоже его дочь. Да… Да…

Я вздохнула. Говорить с ней было бесполезно. Она не откажется от своей навязчивой идеи, хотя в душе сознает, что мы с тетей Бертой рассказали ей правду.

Она должна продолжать верить в это, ведь вся ее жизнь была построена на этой вере. Она срослась с ней и не в силах признать правду. Даже представ перед кровожадной толпой, она заявила: «Я аристократка».

Господи, какой же она была дурой!

Но была ли я сама намного умнее ее? Я кривила перед собой душой. Я боялась. Я тосковала по Дикону — ах, как далеко теперь находился мой милый Эверсли! — и отказалась соединиться с ним. Я без конца лелеяла свои страхи и подозрения. Я всегда знала, что Дикон далек от святости. Очень далек. Но это тот Дикон, который мне нужен, и что-то извращенное во мне заставляло отказываться от него, не принимать его таким, какой он есть… что, собственно, и есть естественное восприятие человека. Нельзя лепить людей в соответствии с собственными представлениями о них. Любить можно цельную личность… со всеми ее недостатками и достоинствами, как я, собственно говоря, и любила Дикона.

Я попыталась представить его себе. Вернулся ли он в Эверсли? Интересно, что он сказал, узнав о моем отъезде?

Я стала благодарить Бога за то, что мой отец не дожил до этих событий. Я благодарила Бога за то, что мои дети сейчас в Англии и избежали этого ужаса.

Шум утих, я подошла к окну и выглянула на улицу. Я отчетливо видела, как он пробивается на коне сквозь толпу. Леон Бланшар! Наверное, он едет в мэрию. Видимо, он отдаст распоряжения и прикажет освободить Лизетту.

— Лизетта, — крикнула я, — смотри, это Леон Бланшар!

Она мгновенно оказалась возле меня.

— Он приехал за мной! — воскликнула она. — Леон! Леон! — кричала она, но он не слышал ее и даже не смотрел в сторону окон мэрии.

— Я должна спуститься к нему! — быстро проговорила она.

Она подбежала к двери. Дверь была заперта. Она снова бросилась к окну, начала колотить по стеклу кулаками. Я увидела кровь на бархате цвета спелой сливы. Она выбила стекло и вышла на балкон. Я услышала ее отчаянный крик.

— Леон! Леон! Я здесь, Леон! Спаси меня от этого сброда!

Я уже не видела Леона Бланшара. Толпа уставилась на наш балкон. Лизетта прыгнула и исчезла из виду.

Толпа ахнула и умолкла. Потом они слегка двинулись вперед. Раздался оглушительный крик. Факелы слабо освещали эту сцену. Я увидела поднимающуюся окровавленную руку, державшую бриллиантовое колье.

Я все еще стояла у окна.

Я продолжала стоять там, пока они уносили изуродованное тело.

* * *

Внизу стало потише. Мне было дурно от того, что я видела, мне хотелось лечь на этот жесткий пол и провалиться в беспамятство, чтобы забыть весь этот ужас. Я чувствовала, что если мне и удастся выйти живой из всего этого, меня до конца дней моих будут преследовать воспоминания о Лизетте с фанатичным блеском в глазах. Жизнь превратилась в сплошной кошмар, и я надеялась, что конец уже близок.

Я лежала, скорчившись, на полу. Я чувствовала себя отчаянно одинокой. Мне страшно хотелось оплакать Лизетту. Все годы, наполненные затаенной злобой… она была любовницей Шарля… Продолжались ли их отношения, когда я была в Англии, а она оставалась вместе с ним? Впрочем, какое это имело значение теперь? И зачем задумываться над этим? Вскоре за мной придут.

Я подошла к окну и выглянула. Мои глаза обратились к фонарному столбу. В слабом свете я видела темную жидкость, текущую по булыжной мостовой. Я поняла, что ручеек вытекает из винной лавки, разграбленной толпой. Какие-то люди копошились на мостовой, черпая ладонями жидкость из лужи и поднося их ко рту. Какая-то женщина попыталась высоким срывающимся голосом затянуть песню, но мужчина непристойным выражением велел ей заткнуться.

Большинство из них были пьяны. Некоторые сидели на мостовой, прислонившись к стене. Они продолжали нести свою вахту у мэрии. Сегодня вечером они уже наблюдали один спектакль, теперь предвкушали второй. Им был нужен только приказ, чтобы они бросились штурмовать мэрию.

Смотреть на них было невыносимо. Я села на пол, прислонилась к стене и закрыла глаза. Если бы только я могла уснуть и проспать до тех пор, когда они придут за мной…

Как долго приходилось ждать наступления смерти.

— Господи, побыстрее, пожалуйста, — молилась я.

* * *

Дверь открылась почти бесшумно. Вошел какой-то мужчина. Я вскочила, и меня охватило тошнотворное чувство ужаса. Этот момент настал.

Передо мной стоял мэр.

— Вам пора уходить, — сказал он.

— Уходить…

Он приложил к губам палец.

— Помалкивайте. Повинуйтесь приказам. Толпа поутихла, но ее настроение не изменилось. Я решил не говорить, что собираюсь перевезти вас в тюрьму за пределами города. Они могут не позволить мне сделать это. Они полны решимости повесить вас. Следуйте за мной.

— Но куда… куда я пойду?

— Я же сказал вам — помалкивайте. Если только толпа унюхает, что вы собираетесь ускользнуть, она разорвет вас на кусочки. Им не терпится посмотреть на конец рода Обинье.

Я пошла с ним вниз по лестнице. Мы оказались где-то на задворках мэрии, где стояла повозка. Она была убогой, однако с крытым верхом. На козлах сидел кучер, закутанный в плащ, несмотря на жару. В правой руке он держал кнут и даже не повернул головы, когда я вышла из здания мэрии.

— Садитесь, — сказал мэр.

— Я желаю знать, куда меня везут.

В ответ я получила довольно грубый пинок.

— Помалкивайте, — прошипел мэр. — Вы что, хотите, чтобы сюда сбежалась толпа?

Он втолкнул меня в повозку и захлопнул за мной дверь. Мэр махнул рукой, и повозка двинулась вперед.

Нам нужно было проехать перед мэрией, и когда колеса загремели по булыжнику, раздался окрик:

— Что за экипаж? Кто едет?

Кучер ожег лошадей кнутом. Я услышала гневные вопли и решила, что толпа хочет задержать нас.

Меня бросало из стороны в сторону. Кучер гнал лошадей как безумный. Кто-то заорал:

— Кто это такие? Кого везут?

В течение нескольких ужасных секунд мне казалось, что нас сейчас остановят. Я представляла себе ярость толпы, когда она узнает, кто находится внутри, и поймет, что ее чуть было не одурачили, лишив развлечения.

Кучер помалкивал. Он гнал и гнал вперед. Мы уже выехали с площади. Повозка набирала скорость. Кто-то пытался гнаться за нами, кто-то заглядывал в окно повозки, и я видела совсем близко чьи-то гневные лица.

Повозка подпрыгивала и грохотала по камням, крики становились все тише и тише. Наконец мы выехали за пределы города. Тем не менее кучер продолжал гнать лошадей, так что меня сильно швыряло из стороны в сторону.

Неожиданно мы остановились. Невдалеке был лес, из которого явился человек, ведущий под уздцы двух лошадей.

Кучер спрыгнул с козел и распахнул дверцу. Жестом он велел мне выходить, и я повиновалась. Я с трудом могла различить его лицо, заросшее бородой и укутанное шарфом.

Он оглянулся в ту сторону, откуда мы прибыли. Проселочная дорога была безлюдной, а небо начало окрашиваться первыми красками зари.

Тогда он размотал свой шарф и сдернул с лица свою бороду. Отбросив ее, он улыбнулся мне. — Дикон?

— Я решил, что тебе будет приятно увидеть меня. Ну да ладно, не будем терять время. Садись на эту лошадь, — сказал он мне, а затем обратился к мужчине:

— Спасибо вам. Теперь нам надо как можно быстрее добраться до побережья.

Меня охватило неуемное возбуждение. От волнения у меня закружилась голова. Слишком уж неожиданным был переход от ужасного отчаяния к безумной радости. Здесь был Дикон. Я спасена, и спас меня он.

Мы скакали несколько часов. Говорил он очень мало, только сказал:

— Я хочу выбраться из этой проклятой страны к завтрашнему дню. Если нам повезет, мы поймаем пакетбот. Это значит, что нам придется ехать верхом всю ночь, но мы должны выдержать.

Итак, мы ехали. Мое тело было истощено, но мой дух ликовал. Настало время, когда нам и нашим лошадям понадобился отдых. Дикон решил, когда и где это устроить. Он сказал, что мы не будем въезжать ни в какие города. У него с собой небольшой запас еды, и нам следует им довольствоваться. К концу первого дня нашего путешествия мы забрались в уединенный уголок у реки вблизи леса, где, как он сказал, мы сможем поспать часок-другой. Нам необходим был сон. Мы нуждались в отдыхе, так как предстоял еще долгий путь. Сначала он напоил лошадей в реке, затем стреножил их в лесу. Мы расположились под деревом, и он заключил меня в объятия.

Дикон мне рассказал кое-что из случившегося. Когда он приехал в Эверсли и узнал, что я отправилась во Францию, то решил немедленно следовать за мной.

— Я знал, что революция может начаться со дня на день, — сказал он. Я был полон решимости увезти тебя оттуда. Если нужно, то даже с применением силы. Я отправился в замок. Его полностью разграбили. Но Арман был там с остальными. За ним присматривала Софи со своей служанкой и еще та, которая постарше. Они сообщили мне, что тебя с Лизеттой забрали. Я должен был действовать быстро. Вот видишь, Лотти, как важно иметь друзей в нужных местах. Ты осуждала меня за мой интерес к мирским благам и в особенности к деньгам, но ими можно воспользоваться во благо. Во время своих путешествий во Францию я разъезжал туда-сюда. Как ты знаешь, у меня здесь были самые разные дела. Уже тогда было много французов, которым очень не нравилось то, как развиваются события… их можно назвать друзьями Англии. Одним из них, к большому нашему счастью, был тот самый мэр. Я заранее позаботился о том, чтобы привезти с собой деньги… много денег. Я знал, что они мне понадобятся. Вот так я приехал туда. Я был в толпе. Я видел, что случилось с этой девочкой, Лизеттой. Мне пришлось ждать, пока найдут экипаж. Если бы они попытались тронуть тебя, я дрался бы с ними голыми руками, но этот способ был гораздо лучше. Драться с толпой невозможно. Это был бы конец для нас обоих. Но ничего, так или иначе, ты со мной. Оставшееся по сравнению со сделанным — просто детская игра. Теперь отдыхай… спи… хотя мне будет трудно заснуть, держа тебя в своих объятиях.

— Дикон, — сказала я, — благодарю тебя. Я никогда не забуду о том, что ты сделал для меня.

— Я уже принял решение, я никуда тебя не отпущу.

Я улыбнулась. Дикон совсем не изменился. Он никуда меня не отпустит, и я этому рада.

Мы так устали, что тут же заснули, а когда проснулись, уже наступал вечер. Мы оседлали лошадей и скакали всю ночь, останавливаясь лишь для кратких передышек.

К концу второго дня путешествия мы приехали в Кале. Мы оставили лошадей на постоялом дворе. Лишь однажды нас попытались опознать как бегущих аристократов.

Дикон ответил, что он англичанин, путешествующий по Франции с женой, и его абсолютно не интересуют французская политика и французские внутренние свары.

Его высокомерное и несколько воинственное поведение охладило пыл лиц, интересовавшихся нами, поскольку было совершенно очевидно, что англичанин он настоящий. Таким образом нам удалось избежать неприятностей.

Мы оказались на борту пакетбота. Вскоре мы будем дома.

Нам так не терпелось увидеть родную землю, что мы не уходили с палубы.

— Наконец-то, — сказал Дикон, — ты возвращаешься домой, чтобы остаться там. Ты понимаешь, что если бы ты приехала раньше, если бы не сорвалась обратно во Францию, нам удалось бы избежать всех этих неприятностей?

— Я не знала о том, что отца уже нет в живых.

— Мы потеряли много времени, Лотти. Я кивнула.

— Теперь, — продолжал он, — ты будешь принимать меня таким, какой я есть. Честолюбивым, безжалостным, жаждущим денег… и власти, верно?

— Есть еще кое-что, о чем ты забыл, — напомнила я ему. — Если ты женишься на мне, ты женишься на женщине, у которой нет абсолютно ничего. Я нищая. Огромное состояние, которым отец доверил распоряжаться мне, потеряно. Его растащат эти революционеры. Мне кажется, ты забыл подумать об этом хорошенько.

— Неужели ты думаешь, что я мог не принять во внимание столь важную деталь?

— Так что, Дикон… что ты думаешь об этом?

— Я думаю о тебе и о том, как бы наверстать все эти упущенные годы. А ты, Лотти, о чем думаешь ты? Ты думаешь: этот человек, к которому в течение многих лет я поворачивалась спиной, теперь готов жениться на мне, не имеющей ни гроша за душой. Он оказался достаточно глупым, чтобы решиться потратить все богатство, собранное путем безжалостных махинаций… и все это ради меня.

— Ты о чем?

— Лотти, когда мы проезжали по этой площади, нас в любую секунду могли остановить, вытащить из повозки и вздернуть на ближайшем фонаре… нас обоих. Если бы это произошло, я потерял бы все свое богатство, поскольку, как ни печально, умирая, человек не в состоянии захватить его с собой.

— Ах, Дикон, — сказала я, — я понимаю, что ты совершил ради меня. Я никогда не забуду этого…

— И примешь меня, несмотря на то, что я такой?

— Именно потому, что ты такой, — сказала я. Он нежно поцеловал меня в щеку.

— Смотри, — сказал он, — земля. Вид этих белых утесов всегда поднимает мой дух… поскольку это мой родной дом. Но никогда в жизни я не чувствовал такой радости, видя их, как сейчас.

Я взяла его руку, поднесла ее к своим губам и прижалась к ней, глядя на приближавшиеся белые утесы.

ИСТОРИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ, ПОВЛИЯВШИЕ НА СУДЬБЫ ГЕРОЕВ РОМАНА

Страной, служившей во второй половине XVIII века образцом для всей Европы, была Англия. Народом, создавшим политический механизм Европы конституционную монархию, парламентский режим и гарантии свободы, был английский народ; другие нации только ему подражали. Партии, характеризующие политическую жизнь XVIII–XIX столетий, образовались в Англии раньше, чем в других странах.

До XVIII столетия вся жизнь — экономическая и политическая — была сосредоточена на юге и на западе, близ Лондона; север и восток были мало населены. Англия разделялась на две области, но к концу восемнадцатого века произошел экономический скачок в области промышленности. Организация труда была совершенно изменена двумя моментами: 1) новые машины, приводимые в движение падением воды или паром, и новые механические станки создали крупную промышленность, большей частью, поблизости рек, каменноугольных копей или лесов; 2) мелкие хозяева, работавшие прямо на своих клиентов, были заменены предпринимателями, владевшими крупными капиталами и начавшими производство в больших размахах для беспредельного внешнего рынка. Так образовался новый класс крупный промышленников и негоциантов, которые еще больше укрепили капиталистическую аристократию, поэтому север и восток, сделавшись промышленными, являлись ареной политической агитации.

В 1760 году на трон взошел король Георг III, который правил страной очень долго до 1820 года. Его долгое царствование ознаменовалось бурными историческими событиями не только в Англии, но и во всей Европе.

Премьер-министром при Георге II был знаменитый Уильям Питт, граф Чатем. У преемника он не пользовался доверием и был вынужден уйти в отставку. Тогда Георг III отыскал премьер-министра, хорошо понимавшего, чего требуют истинные интересы страны. Им стал Уильям Питт, младший сын графа Чатема. Попав в парламент в возрасте двадцати одного года, он сразу же привлек к себе внимание и вызвал восхищение палаты общин. В возрасте двадцати трех лет Питт-младший занял высокую должность министра финансов. Ему было всего двадцать четыре года, когда в 1783 году король назначил его премьер-министром. Относясь с должным уважением к королю, Питт заботился о том, чтобы воля народа, выраженная через палату общин, оказывала большее влияние на правительство. Особенно хорошо он разбирался в финансах и сумел облегчить налоговое бремя и способствовать прогрессу страны. Таким образом, он сумел установить твердые основы управления Великобританией, и народ ожидал длительного периода мира и процветания. Однако произошли события, опрокинувшие все расчеты государственных деятелей. В 1772 году война между Англией и ее колониями в Северной Америке заканчивается победой колонистов. В 1789 году началась Французская революция.

Примечания

1

Ночной горшок (франц.)

(обратно)

2

Ордер на арест (франц.)

(обратно)

3

Азотная кислота (франц.). Лизетта не очень сильна в токсикологии — от соприкосновения с азотной кислотой пищевые продукты мгновенно обугливаются. (Прим, пер.)

(обратно)

4

Благотворительные заведения (франц.)

(обратно)

5

Дикон намекает на выражение Людовика XV: «После нас хоть потоп!»

(обратно)

Оглавление

ОТВЕРГНУТАЯ

СВОДНИЦА

НЕСЧАСТЬЕ НА ПЛОЩАДИ

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛИЗЕТТЫ

ГРИЗЕЛЬДА

ПАРИ

ПОЯВЛЕНИЕ НАСТАВНИКА

ВИЗИТ В ЭВЕРСЛИ

ИСТОРИЧЕСКИЕ СОБЫТИЯ, ПОВЛИЯВШИЕ НА СУДЬБЫ ГЕРОЕВ РОМАНА

Реклама на сайте