«Искусство стать любимым»

Леопольд фон Захер-Мазох Искусство стать любимым

В маленьком будуаре, зеленые шелковые обои которого делали его похожим на большую, увитую листвой беседку, напротив очаровательной женщины сидел молодой человек красивой наружности и держал шелковые нитки, которые та наматывала на небольшой валик из слоновой кости.

— Опять запутались, — воскликнула дама, восседавшая в облаке муслина и тонких кружев, и при сем восклицании так от нетерпения топнула ножкой, что обнажилась вышитая золотом домашняя бархатная туфелька и ажурный чулок. — И не глядите, пожалуйста, на меня так влюбленно, Ланской,[1] это все из-за ваших томных глаз, это вы во всем виноваты!

— Помилуйте, да как же мне иначе смотреть-то на вас? — простодушно спросил красавец Ланской. — Я не могу скрыть то, что чувствую к вам, графиня Браниша, я не в силах этого сделать!

— Фи! Вы начинаете надоедать мне своим мечтательным поклонением. Конечно, у наших господ при дворе уж вовсе чувств не осталось, они испытывают только волнение крови, но и слишком много любви тоже утомляет.

— Я вас утомляю, графиня?

— Более того, — живо отреагировала маленькая подвижная женщина, вырывая шелк у него из рук, — вы становитесь просто невыносимым.

— Так почему же тогда вы терпите меня возле себя? — с детской наивностью спросил Ланской.

— Только потому, что у меня слишком доброе сердце, — в порыве самовлюбленности выпалила графиня Браниша, — это сердце чуть ли не ежедневно наносит мне вред, мне уже давно следовало бы распрощаться с вами, но я все еще испытываю сострадание к вам и к вашей восторженности; сейчас, однако, все позади, я более не стану щадить вас и скажу вам всю правду прямо в глаза: я не люблю вас, и что гораздо хуже, я прихожу в отчаяние едва только вы переступаете мой порог, поскольку прекрасно знаю, что вы опять до смерти наскучите мне своими нежностями.

— Стало быть, вы собираетесь расстаться со мной, графиня?

— Да, да, идите себе с богом.

— Вы отсылаете меня, потому что меня не любите?

— Скорее потому, что вы меня слишком любите.

Тогда Ланской с самой невинной очаровательной улыбкой поднялся, неспешно пристегнул шпагу и галантно поднес к губам маленькую ручку прекрасной Браниши. Стоя в тот момент перед ней, он представлялся красивым мужчиной, какого только могла бы вообразить фантазия большого художника, великолепным образцом цветущей молодости и непринужденного благородства.

— Сударыня, я благодарен вам за искусство, которому вы меня обучили, — сказал он.

— Какое такое искусство?

— Искусство стать любимым, — с легким грациозным поклоном промолвил в ответ Ланской.

— Как это? — недоуменно воскликнула графиня Браниша. — Что за загадки вы мне тут загадываете?

— Только что вы преподали мне урок, значение которого для меня трудно переоценить.

— Свою отставку с любовной службы мне вы рассматриваете…

— Как исключительно полезное наставление, — на полуслове прервал графиню Ланской.

— Которое, похоже, вас нисколько не огорчает, — проговорила прелестная женщина, с досады разрывая носовой платок.

— Напротив, оно приводит меня в восхищение.

— Вы лжете.

— Я говорю сущую правду, сударыня, — с нарастающей веселостью продолжал Ланской, — ибо я со всей страстью и увлеченностью люблю…

— Ах! Да знаю я, знаю…

— Нет, нет, не торопитесь, вы не знаете, — перебил ее Ланской, — я люблю одну даму, обладание которой сделало бы меня богом, а утрата ее — несчастнейшим из людей. Чтобы не совершить какого-нибудь faux pas[2] в отношении означенной дамы, я решил пойти на сближение с ней лишь тогда, когда буду абсолютно уверен, что не только завоюю ее, но и смогу удержать, когда я, следовательно, почувствую себя уже не учеником, а мастером в искусстве становиться любимым. Таким образом, графиня, я три года исправно отходил в вашу школу и, как мне представляется, закончил ее на отлично. Я был мечтательным, нежным, преданным, исполненным обожания и в итоге имею перед собой вас: изнывающую от скуки. Следовательно перед дамой, которую я люблю, мне нужно предстать сухим, холодным, отвергающим, исполненным равнодушия, и тогда я завоюю ее. Я благодарен вам за эту теорию, и после сделанного мной объяснения вы, вероятно, поймете, почему я считаю себя вашим неоплатным должником.

— Какая мерзость! — воскликнула графиня. — Так значит, вы меня не любили?

— Откровенность за откровенность: не любил!

— Ах, вы чудовище, Ланской!

— Я всего лишь ваш прилежный ученик, мадам.

— А эта другая, которую вы любите, — выдержав паузу, промолвила графиня Браниша, — она красива?

— Весь свет утверждает это.

— Красивее меня?

— Ее называют совершенством среди вашего пола.

От этих слов маленькая графиня с неистовой резвостью, которая при напудренной башне волос, домашнем халате в стиле мадам Помпадур и туфлях на высоком каблуке производила, надо признать, исключительно комичное впечатление, вскочила на ноги. Она с трагизмом версальской актрисы жеманно загрохотала по комнате взад и вперед на своих красных ходулях, с такой силой смахнула со стены дорогую декоративную чашу, что черепки разлетелись во все стороны будто осколки гранаты, схватила маленькую кочергу, поочередно посбивала головы всем маленьким толстопузым фарфоровым китайцам на каминной полке, и в завершение разразилась громкими рыданиями.

— Я сделал вам больно, графиня, — прошептал Ланской, подходя к ней, — это не входило в мои намерения, ради бога, простите меня.

— Скажите, что вы меня любите, тогда я больше не буду плакать, — тут же выдвинула встречное требование прелестная женщина, точно ребенок капризно надув губы.

— Что это вдруг!

— Скажите мне, что я красива, — продолжала графиня, — что на ваш взгляд нет более привлекательной дамы, чем я, признайтесь, что все произошедшее было всего лишь неудачной комедией, которую вы разыграли, желая доказать мне, что можете быть забавным, эдаким наказанием, которого я заслужила своим дурным поведением…

— Полно, графиня, — оборвал Ланской словоизвержение маленькой женщины, — вы же меня не любите…

— Это я-то вас не люблю? — Она остановилась перед ним и сжала маленькие кулачки. — Вы совершенно не заслуживаете, чтобы я так сильно любила вас…

— Но ведь еще четверть часа назад вы велели мне убираться!

— То было… четверть часа назад, а сейчас я люблю вас и люблю страстно, — она порывисто обняла его обеими руками за шею и привлекла к себе, — так терзать меня, ну скажите же мне наконец, что… что вы меня обожаете.

— Графиня, вы и в самом деле очаровательная женщина и сейчас видели бы меня у своих ног, если бы я не… любил другую.

— Вы не хотите меня?

— Я не должен оказывать вам особого предпочтения, мое сердце отдано.

— Поклянитесь.

— Клянусь.

— Ах! Я самая несчастная женщина на свете! — она бросилась на диван и, всхлипывая, разрыдалась, в то время как Ланской, глядя на эту сцену, начал громко хохотать. — Как? Вы еще изволите смеяться, мерзкий?

— Я только радуюсь победе моей теории, — спокойно констатировал Ланской, — похоже, я весьма основательно обучился у вас искусству стать любимым, поскольку четверти часа холодного равнодушия с моей стороны оказалось достаточно, чтобы в вас, которая находила мою мечтательность и нежность такими скучными, такими невыносимыми, вспыхнула страсть.

— Итак, вы действительно отвергаете меня, Ланской?

— Нет, очаровательная графиня, — с тонкой улыбкой на губах ответил молодой офицер, — я намерен даже весьма усердно поухаживать за вами, если вы удовлетворитесь тем обстоятельством, что я позволю вам любить меня, но сам при этом буду пылать чувствами к другой женщине.

— Ах! Да неужели ж она действительно такая красивая? — спросила графиня. Она немного успокоилась, вытерла слезы и со сладким томлением взглянула на Ланского.

— Даже греческие ваятели не создали ничего более совершенного, — промолвил в ответ Ланской, — когда бы свет мог справедливо судить о современниках, он изваял бы эту великолепную женщину из мрамора и установил бы в храме как богиню любви.

— Вот как! А я эту женщину знаю? Мне хочется знать, кто она такая, Ланской, — воскликнула графиня Браниша.

— Если вы угадаете имя моей богини, я отпираться не стану, — предложил он.

— Вы лишили меня покоя, — сказала маленькая очаровательная женщина, — и я хочу отомстить. Я убью вас… естественно, поцелуями.

Она вдруг с грациозностью вакханки, резвясь, смеясь и ликуя, заскакала по комнате, поймала и пухлыми руками обняла Ланского, принялась целовать его, отчего у того буквально перехватило дыхание, и снова пустилась в пляс, кружась и вертясь до тех пор, пока башня ее волос не рассыпалась и в воздух не взметнулось облако белой пудры.

Когда на следующий день около полудня Ланской вошел в салон графини Браниша, он застал ее уже в grande parure,[3] готовой к выезду, башня ее волос, искрившаяся точно свежевыпавший снег, была увита ювелирными украшениями всех цветов, образуя радугу исключительной ценности, две юбки из тяжелого шелка, нижняя из которых была расшита пестрыми цветами, а верхняя — золотом и серебром, крупными складками вздувались одна над другой.

— Я слышала, что сегодня ночью на Неве возвели ледяные горки, — воскликнула навстречу ему миниатюрная женщина.

— Так и есть, графиня.

— Давайте поедем туда и взглянем на них, — продолжала графиня, радуясь как ребенок, — это так интересно.

— Я к вашим услугам.

— Быть может, при этом нам удастся увидеть там и богиню, которой вы поклоняетесь.

— Это было бы счастьем, на которое я не смею даже надеяться.

Миниатюрная женщина ограничилась тем, что в наказание шлепнула преступника веером, затем с его рыцарской помощью облачила свое изнеженное тело в роскошные зимние покровы, и вскоре они, тесно прижавшись друг к другу, уже сидели в санях, которые мгновенно рванули с места и унесли их прочь; под звонкий перелив бубенцов они стремглав влетели на матово-серебристую крепко схваченную морозом поверхность Невы и остановились вблизи двух ледяных гор, высоко возвышавшихся над ней. Ланской помог своей миниатюрной спутнице выбраться из саней, и она, с гордой улыбкой поглядывала на него сбоку, весело зашагала под руку с ним.

Два помоста высотой приблизительно в пятьдесят футов были установлены на расстоянии восьмиста шагов друг от друга. Посередине каждого из них помещалась площадка, к которой снизу вела деревянная лестница, тогда как противоположная, круто нисходящая до земли сторона была выстлана ледяными плитами. Ее в течение всей ночи поливали водой и таким образом она превратилась теперь в сплошную скользкую и гладкую как зеркало саночную дорожку. По обеим сторонам ее стояли как бы в лед высокие зеленые ели. Люди всех сословий — благородные дамы, выделявшиеся своим зимним нарядом, офицеры, купцы, простые мужики — непрерывным потоком поднимались по ступенькам лестницы, чтобы наверху усесться в небольшие санки и, заплатив несколько копеек одному из бородачей, подрабатывающих на этой услуге, под воздействием мощного толчка с фантастической скоростью понестись вниз по сверкающей дорожке.

Тысячи людей волнами перекатывались туда и обратно по замерзшей Неве, шикарные сани с восседавшими в них богато разодетыми дамами и, подобно слугам, стоящими на запятках их кавалерами разрезали толпу, играл духовой оркестр и вокруг, точно дрессированные медведи, в такт музыке прыгали бедные мужики, хохотали и пели.

— Пойдемте, Ланской, — сказала графиня, некоторое время наблюдавшая за катающимися с горки и забавлявшаяся их ловкостью и неудачами, — нам тоже стоит попробовать. Возьмем вожатого, или я могу довериться вашему мастерству?

— Разрешите мне самому управлять санками, — попросил Ланской.

— С удовольствием, — засмеялась маленькая женщина, — но с тем условием, что если мы опрокинемся, то дальше я поеду на вас, я вас, поверьте, не раздавлю.

Молодая красивая пара в веселом настроении быстро по ступеням взобралась на помост, наняла удобные санки, графиня Браниша грациозно уселась в них, а Ланской занял место впереди. Он еще раз с улыбкой оглянулся на свою очаровательную спутницу и дал салазкам решительный толчок, с этой секунды управляя ими только руками. Будто подхваченные могучими крыльями, они стремительно полетели вниз по склону и под одобрительный смех и рукоплескания толпы благополучно достигли нижней точки. Когда они выбрались из санок, все вокруг не могли оторвать глаз от великолепной пары.

— Она, конечно, тоже очень симпатичная, — сказал пожилой виноторговец стоявшему рядом лотошнику с пирогами, — но он-то просто писаный красавец.

Все снова и снова графиня поднималась наверх со своим поклонником, и каждый раз они молниеносно съезжали вниз по крутому склону. Одно удовольствие было видеть, как она радостно хлопала в ладоши или, смеясь, обнимала его сзади за шею.

Оба в очередной раз забрались на платформу и радостно уселись в санки, неизменно приводимые вслед за ними лакеем графини, пока они вскарабкивались по ступеням, вот был сделан первый толчок, придавший опасному транспортному средству нужное направление. Вот пара со свистом ветра в ушах понеслась вниз с ледяной горы, и Ланской восседал впереди, отважный и гордый, как Аполлон, правящий солнечной колесницей. Вдруг санки соскользнули с дорожки, со всего размаху ударились о перила, перевернулись, и пестрая масса полетела под гору. Все вокруг при виде аварии ахнули от испуга, но вот графиня Браниша, точно в кресле скатившаяся верхом на Ланском, благополучно встала, правда, густо покраснев при этом, однако, хихикая и отряхивая мелкие сверкающие ледяные звездочки, которыми было усыпано ее бархатное манто. Ланской тоже оказался цел и невредим.

— Боже, что у вас за вид, — прошептала графиня, когда нашла наконец время взглянуть на него, ибо Ланской был бледен как полотно, глаза его казались застывшими, он дрожал всем телом точно больной лихорадкой.

— Пойдемте отсюда, графиня, пойдемте, — произнес он таким тоном, какого она никогда прежде не слышала, и, спешно подхватив ее за руку, увлек прочь.

Однако маленькая прелестная женщина повернула голову и с безошибочным женским инстинктом принялась взглядом отыскивать в толпе, обступившей ледяную горку, даму, которую любил Ланской; она моментально поняла, что только ее присутствие могло привести его в замешательство, повлекшее за собой опрокидывание саней.

Она высматривала долго и упорно и вдруг обнаружила высокие сани, запряженные парой белых рысаков, а в них — женщину редкой красоты, величавость которой в немалой степени усиливалась тяжелой роскошью ее туалета. Эта красивая повелительная женщина оказалась Екатериной Второй. Если маленькая Браниша еще какое-то мгновение колебалась в сомнении, что обнаружила-таки свою грозную соперницу, то слова, произнесенные Ланским, когда они усаживались в сани, полностью убедили ее в правильности своего открытия.

— Вы обратили внимание, что, когда мы перевернулись, сюда как раз подъехала царица? — спросил он.

— Я думаю, мы именно потому и перевернулись, что пожаловала царица, — ответила графиня, пристально посмотрев ему в глаза.

— Она надо мной смеялась, — пробормотал со вздохом Ланской, — я видел, как она переговаривалась с Корсаковым, стоявшим на санях позади нее.

Маленькая женщина прикрыла лицо вуалью, чтобы скрыть слезы досады.

— Кто знает, о чем она с ним беседовала, — охрипшим от переполнивших ее чувств голосом промолвила она в ответ, — ведь она любит его.

— Вы полагаете, что Екатерина может любить какого-то Корсакова? — быстро и резко отреагировал Ланской. — Да кто он такой? Кукла, дрессированная обезьяна, с которой она развлекается, чтобы скоротать время.

— Ну, он, как ни крути, ее официальный фаворит.

— Львице нравится играть с мышами.

На этом разговор оборвался.

Между тем Екатерина Вторая велела Корсакову, ее милостью из обыкновенного гвардейского сержанта вознесенному в графы и полковники, прокатить ее вокруг обеих ледяных гор, чтобы полюбоваться смелым полетом маленьких салазок и безыскусными забавами своего народа. На обратном пути она внезапно обернулась назад и спросила Корсакова:

— Ты не знаешь офицера, которого Браниша таким умилительным образом использовала в качестве мягкого кресла?

— Да, знаю.

— Как его фамилия?

— Ланской.

— Он показался мне симпатичным.

— Его считают одним из самых красивых мужчин.

— Вот как! Он, должно быть, чувствует себя крайне не ловко оттого, что ему довелось предстать передо мной в такой смешной роли?

— Боюсь, что это совершенно не так.

Царица досадливо нахмурила гордые брови.

— Как мне следует понимать это?

— Что ему абсолютно наплевать было бы, если б он тебе совершенно не нравился.

— Ой! Ты в этом так уверен?

— От него самого слышал.

— Странно. — Царица глубоко задумалась. — Есть, безусловно, какая-то пикантность, — пробормотала она, обращаясь не столько к своему фавориту, сколько разговаривая сама с собой, — в сознании того факта, что в то время как все остальные льстят, преклоняются и из кожи вон лезут, чтобы только добиться моей благосклонности, на свете живет человек, который хочет мне не нравиться.

— Я бы не так это сформулировал, — заметил Корсаков, — подозреваю, что ты настолько безразлична Ланскому, что он так же мало старался бы тебе понравиться, как и добиться твоей благосклонности.

— Как бестактно говорить мне такие вещи в глаза, — строго и укоризненно воскликнула Екатерина, — тебе никак не удается скрыть в себе человека низкого происхождения, часто я сама просто понимаю, почему вообще терплю возле себя такого грубого и бездуховного щеголя, как ты.

— Но я говорю, как думаю.

— В том-то все и дело, что думаешь ты по-хамски.

— А ты тщеславна точно молодая девица, — громко расхохотался Корсаков, обнажив при этом два ряда очень крепких и белых зубов.

— Ладно, давай вернемся к разговору о Ланском, — сказала императрица, сделав вид, что не расслышала его грубости, — как, стало быть, он обо мне отзывается?

— Он считает, что ты растолстела, а полных женщин он не любит, — ответил бывший сержант.

— Это указывает на то, что он не глуп, — воскликнула Екатерина, насмешливо приподняв уголки рта, — Браниша, без сомнения, была для него легким грузом, я бы на ее месте его расплющила.

Корсаков от удивления заржал как конь шутке императрицы и будто пляшущий мужик затопал ногами.

Екатерина не удостоила его больше ни словом, отвела его руку, когда перед Зимним дворцом он хотел было помочь ей выйти из саней, и в течение дня уже не впускала его к себе. Во время следующего торжественного приема она подала знак графине Браниша и с конфиденциальной непринужденностью, как любила делать и что при ее дворе приобрело статус закона, уединилась с ней в уголке софы.

— Ну что, вы уже оправились от испуга? — начала Екатерина.

— Я совершенно не испугалась, ваше величество, — возразила графиня Браниша, — и полагаю, что в подобном случае…

— Никто бы из наших дам не испугался, — весело подхватила царица, — это и в самом деле приятный случай. А как, позвольте, зовут того молодого офицера, которого вы таким образом осчастливили?

— Это был младший Ланской.

— Вы его любите?

— Конечно, ваше величество, — чистосердечно призналась Браниша, — а он меня не любит.

— Надо же! Он, похоже, ненавидит вообще женщин, — промолвила царица, все более воодушевляясь.

— К сожалению, ваше величество, только меня одну.

— Утешьтесь, дорогая Браниша, — живо откликнулась Екатерина, — он и обо мне судит таким образом, который, когда бы не забавлял, мог бы меня уязвить. Я заинтересовалась этим молодым офицером. Мне хотелось бы переговорить с ним, выслушать его суждение обо мне, однако потолковать так, чтобы он даже не подозревал, что перед ним я. Вы должны мне поспособствовать в этом деле, моя маленькая.

— О, какая честь!.. — графиня задрожала от ярости.

— У меня уже готов план действий, — продолжала Екатерина, — но в него я посвящу вас только за час до осуществления, а пока живите себе покойно и утешайтесь тем, что я разделяю вашу судьбу, он нас обеих не любит, этот красавец Ланской.

Вскоре после этой беседы у графа Панина состоялся бал-маскарад. Ланской, до сей поры державшийся достаточно далеко от придворных кругов, тоже получил на него приглашение и высказал графине Браниша свое удивление по этому поводу.

— Я обязательно должен туда явиться? — спросил он, и вид у него при этом был совершенно убитый.

— Разумеется, вы непременно должны быть там, — с плохо скрываемым раздражением проговорила в ответ красавица Браниша, — там вам представится редкая возможность оказаться вблизи своего идеала.

— То есть?

— Ах! Наивность вам очень к лицу, — язвительно заметила графиня. — Неужели вы действительно не знаете, что на подобных увеселениях появляется императрица в маске и, неузнанная, завязывает первые нити своих любовных интриг?

— Там будет Екатерина? Вы это наверняка знаете?

— Больше того, я даже буду сопровождать ее.

— О, вы делаете меня счастливейшим из смертных! — воскликнул Ланской. — И как же я смогу узнать вас?

— Я наступлю вам на ногу.

Ланской действительно появился на маскарадном балу, он был в плотно облегающем костюме из синего атласа, выгодно подчеркивающем его по-юношески красивое лицо и великолепную фигуру. Не успел он пройтись по залу и двух шагов, как к нему приблизились две женские маски, одетые в черный бархат: одна — высокая пышнотелая, вторая — тонкая и изящная. Они поприветствовали его, и последняя коснулась его кончиком своей ноги.

— Правда ли то, что тебе рассказывают люди, — заговорила величавая, непринужденно беря его под руку и уводя в один из небольших, украшенных виноградной лозой апартаментов, окружавших зал, — ты действительно враг женщин?

— Даже не знаю, чем вызвано столь нелестное мнение обо мне, — возразил Ланской, он трепетал от прикосновения обожаемой женщины, рука которой сладостной тяжестью лежала теперь на его руке.

— Поговаривают, что ты любим одной из наших прелестных дам, не отвечая на ее чувства взаимностью.

— Совершенно верно.

— Поговаривают также, что даже императрица тебе безразлична.

— И это соответствует действительности, однако вышеозначенное обстоятельство не помешало бы мне полюбить какую-нибудь женщину, если б та оказалась в моем вкусе.

— Стало быть Браниша не в твоем вкусе?

— Не в моем.

— А Екатерина?

— Оставляет меня равнодушным, — невозмутимо промолвил в ответ Ланской, хотя на самом деле все чувства его были в полном смятении, и он готов был перед всем светом рухнуть к ее ногам, — равнодушным настолько, что я никак не могу взять в толк, почему ей все поклоняются и отчего даже женщины приходят в экстаз от ее красоты.

— Стало быть, ты считаешь ее некрасивой?

— Напротив, я считаю ее олицетворением богини любви, — с жаром воскликнул Ланской, — я считаю, что быть даже скамеечкой для ее ног могло бы доставить величайшую радость, что…

— Ну, почему же ты замолчал?

Однако Ланской вовремя спохватился и снова овладел своими эмоциями.

— …Что она была бы самим совершенством, — заключил он, — но у нее нет сердца, она не может любить, и это в моих глазах лишает ее всякого очарования; если я хочу просто на кого-то молиться, то мне достаточно преклонить колени перед мраморным изваянием богини любви, та никогда не раскроет мне навстречу своих холодных как лед объятий, а Екатерина…

— А ты все-таки попробуй, останется ли она мраморной, мне кажется, что ты мог бы ей понравиться.

— Этого я так же очень опасаюсь, — обронил Ланской, — ибо жертвенное пламя моего юного сердца она использовала бы для комнатного фейерверка, чтобы скоротать время, но вот ответить любовью на любовь, страстью на страсть она способна настолько же мало, как ледяной венок на Неве расцвести живыми цветами.

— А если ты ошибаешься, если лед этого сердца смог бы преобразиться в цветущий сад. Когда бы его коснулся солнечный луч любви? Ведь Екатерина еще ни разу не была любима.

— Ты в этом настолько уверена, таинственная незнакомка?

— Конечно, ее домогаются, как не домогались, возможно, ни одной женщины со времен греческой Елены,[4] но любимой, любимой она не была никогда.

Едва царица успела вымолвить эти слова, как к ней приблизилось розовое домино и что-то прошептало ей на ухо. Она гордо и грозно выпрямилась и широким шагом направилась было к залу, однако в дверях внезапно остановилась, обернулась и жестом подозвала к себе Ланского.

— Говорю тебе, Екатерина никогда еще не была любима, но уже ни один раз оказывалась жертвой предательства. Всего хорошего, мы с тобой еще встретимся.

Она милостиво помахала ему рукой на прощание и исчезла в сутолоке маскарада.

Ланской облегченно перевел дух.

— Вы знаете, что произошло, — шепнул ему хорошо знакомый голос, а нежная рука взяла его при этом за локоть, — Дашкова обнаружила, что Корсаков изменяет царице.

— Изменяет?.. Изменяет Екатерине?.. — воскликнул Ланской. — И с кем же?

— С графиней Брюс.

— Быть такого не может!

— У вас, у мужчин, все может быть, — сокрушенно вздохнула несчастная маленькая женщина.

* * *

В последующие дни во всех будуарах только и шептались о главной новости, которая привела двор в неописуемое возбуждение: императрице стало известно о любовных шашнях Корсакова с графиней Брюс, и место официального фаворита отныне освободилось.

Однако все поражались той сдержанной реакции, которую в связи со случившимся проявила императрица, и удивлялись ее мягкости. Ни соперница, ни вероломный любовник наказаны не были, оба сохранили свой ранг и положение при дворе, только последний навсегда лишился благосклонности царицы, и это обстоятельство чувствительно сказалось на нем. Оказаться в сибирской ссылке, жребий конечно суровый, но оставаться при дворе, утратив всякую значимость и влияние, опасаться окружающих, которые едва замечают тебя, участь унизительная, а Корсаков был не из тех, кто мог бы с достоинством сносить это.

Но кто в создавшейся ситуации вообще интересовался его состоянием?

Меньше всего, разумеется, Екатерина Вторая, которая сама удивлялась тому снисхождению, проявленному ею в данном случае. Она задавала себе вопрос, почему это неслыханное предательство не вызвало в ней жажды мести, а наоборот, даже радует ее, почему не чувствует себя оскорбленной ни как монархиня, ни как женщина. И размышляя об этом, ломая голову в поисках настоящей причины, она вдруг приходит к выводу, что она сама, собственно говоря, является предательницей и изменницей, что Корсаков стал ей в тягость с того момента, как она впервые увидела Ланского, и ею овладело чувство, дотоле ею не испытанное.

Ей почти стыдно было признаться в этом себе, но она с презрением отвергает самообман; то, что с неведомой силой притягивает ее к Ланскому, не просто благоволение, не сиюминутная вспышка страсти и менее всего опьянение чувств, это любовь, это может быть только любовью, этот чудесный душевный порыв, который доставляет ей такое безмерное блаженство и такую безмерную боль одновременно и делает ее настолько робкой, что она, всемогущая деспотиня, не отваживается даже надеяться на взаимность, и настолько до самозабвения жертвенной, что она вынашивает и лелеет одну лишь мысль: сделать счастливым человека, которого она полюбила.

Ланского вызвали ко двору и впервые он появился там во время представления в Эрмитажном театре. Никогда еще Екатерина не одевалась с такой тщательностью, она придирчиво проследила за каждой лентой, за самой крошечной мушкой, и когда наконец посмотрела на себя в зеркало, осталась все-таки недовольной.

Едва Ланского заметили среди мужчин в партере, где он скромно держался на заднем плане, все головы повернулись в его сторону, началось разглядывание в лорнет и перешептывание, волной распространившись до ложи государыни.

— Только что пришел Ланской, — чуть слышно сообщила последней принцесса Веронгова, — может мне распорядиться, чтобы он представился вашему величеству?

Екатерина залилась румянцем точно девица и прикрыла лицо веером.

— Даже не знаю… — запинаясь промолвила она, — посоветуйте, что мне делать, принцесса.

— Я пошлю за ним, — ответила та, — Ланской такой душка, такой неприхотливый, он заслуживает того, чтобы вы проявили к нему благосклонность, ваше величество.

И едва он вошел в ложу и почтительно поклонился ей, как деспотиня почувствовала, что сердце у нее учащенно забилось, она, не решаясь взглянуть на него, сосредоточенно стала рассматривать вышивку платья, вдруг потеряв дар речи, что было удивительно для словоохотливой, остроумной и находчивой Екатерины. На помощь ей приходит принцесса и заводит беседу с Ланским, который между тем не сводит глаз с императрицы. Та как бы очнулась, вспомнив, что он считает ее прекрасной, даже сравнивает с богиней любви, и это придает ей храбрости. Она полулюбопытно-полунежно подняла на него большие лучистые глаза и коснулась веером его предплечья.

— Вы, кажется, меня совершенно не замечаете, Ланской, — начинает Екатерина, — правда ли, что вы так сильно меня ненавидите?

— Я испытываю к вашему величеству то, что мне приличествует, — возразил тот.

— И что же, позвольте полюбопытствовать, вам приличествует?

— Глубокое уважение.

Екатерина повернулась лицом к маленькой сцене, на которой в этот момент началось премьерное представление небольшого спектакля, и больше во весь вечер не проронила ни слова.

А в другой раз Ланской по ее велению присутствовал во время игры. К ней допускались только самые близкие друзья государыни. Узкий круг избранных собирался в небольших апартаментах Эрмитажа, где всякий этикет отбрасывался в сторону и все веселились с раскованной непринужденностью. Императрица предложила Ланскому сыграть с ней в стороне от остального общества партию в домино. Красивая величавая женщина давно уже решила отказаться от кокетства в общении с ним, она была немногословной, ограничившись тем, что то и дело поглядывала на него, точно вздыхала и, наконец, несколько раз даже украдкой смахнула навернувшуюся слезу.

Ланской, казалось, не замечал всего этого, он держался почтительно и с крайней предупредительностью, однако оставался холоден и беспристрастен.

— Какой чин вы имеете в моей армии? — неожиданно спросила Екатерина.

— Я подпоручик, ваше величество, и почитаю это за честь для себя.

— Вы слишком скромны, — улыбнулась в ответ красивая деспотиня, — мне в голову пришла мысль продвинуть вас по служебной лестнице, и притом весьма кардинально: отныне вы, Ланской, генерал.

Бедный молодой человек побледнел как полотно.

— Ваше величество изволит, вероятно, шутить?

— Нисколько, я говорю совершенно серьезно.

— Тогда я заклинаю ваше величество отменить этот знак отличия, намного превосходящий мои заслуги, — взмолился Ланской. — Пошлите меня против шведов, поляков или турок, прикажите мне немедленно отдать за вас жизнь, я с радостью, даже с воодушевлением пожертвую ею, но повышение, которого я ни в коей мере не заслужил, меня убьет.

— Вы славный человек, Ланской, славный и прямодушный, — ответила Екатерина Вторая, тронутая его заявлением, — я благодарю вас, однако я не привыкла брать обратно свои слова, отныне вы генерал и им останетесь.

Ланской попытался было еще что-то сказать.

— Не возражайте, пожалуйста, — воскликнула она приказным тоном, на мгновение в ней проснулся деспот, но она тотчас же овладела собой и опять предстала любящей женщиной, — я прошу вас об этом, — мягко, чуть ли не робко добавила она.

Ланской безмолвно склонился перед ней и промолчал.

Ведь он должен был во всякое время суток составлять общество могущественной государыне, уже не раз он с трудом превозмогал в себе желание броситься перед ней на колени и признаться, что он любит ее и боготворит, как не боготворил еще ни одну женщину на свете, однако сила воли опять и опять брала в нем верх, и он продолжал сохранять в общении с ней почтительную сдержанность и неподражаемую холодность.

Екатерина — женщина, привыкшая видеть вокруг себя рабов, стоило ей только моргнуть, идолопоклонников, достаточно ей было лишь приказать — не отваживалась даже намекнуть на свое глубокое расположение к этому мужчине, к которому испытывала настоящее чувство, однако то и дело выдавала себя и тем самым крайне затрудняла внутреннюю борьбу до безумия влюбленному в нее Ланскому. В конце концов она, казалось, совершенно смирилась с тем, что так и не познает счастья его любви, и думала теперь лишь о том, как окружить любимый образ блеском и великолепием. В первую очередь она настойчиво занялась воспитанием красавца Ланского: по ее приказу видные специалисты преподавали ему основы наук и искусства, а сама взялась обучать его изящным манерам. Достигнув определенных успехов в игре на клавесине, он уже мог аккомпанировать ее вокальным упражнениям. Во всех комедиях, написанных ею[5] для Эрмитажного театра драгоценностей,[6] Ланскому поручалось исполнять роли любовников, тогда как ей самой каждый раз доставались, разумеется, роли любовниц. Она одаривала его как ребенка или возлюбленного, и самыми блаженными оказывались для нее те мгновения, когда она видела, как он радуется ее заботливости.

Случались ночи, когда ей не спалось, когда она сидела на роскошном ложе и горько плакала, наутро она поднималась с покрасневшими от слез глазами и наотрез отказывалась от пищи. Но стоило появиться ему, как мрачные тучи сбегали с ее красивого лица, и она снова могла улыбаться. И вот однажды ночью, полной тревог и безмолвных терзаний, она приняла героическое решение.

— Он прав, — сказала она себе, — у меня нет сердца, я наряжаю его точно куклу, но делаю это все лишь для того, чтобы потешить себя. Я никогда всерьез не считалась с его желаниями. Впредь я как можно меньше должна думать о себе, я должна сделать его счастливым, совершенно счастливым.

* * *

По собственноручной записке царицы Ланской должен был прибыть вечером в Эрмитаж. В ней ни слова не говорилось ни о театральном представлении или концерте, ни о званом ужине или игре, да передана она была не как обычно, лейб-казаком, а молоденькой смазливой камеристкой. В целом записка эта сильно напоминала приглашение на свидание. Ланской, который ни секунды не сомневался, что ему предстоит встреча t?te-?-t?te с самой грозной женщиной Европы, поцеловал благоухающий листок, написанный дорогим его сердцу почерком и внутренне приготовился к предстоящей «схватке». Он тщательно занялся туалетом, и ему удалось наивыгоднейшим образом подчеркнуть свои физические достоинства; когда в узких высоких сапогах с золотыми кисточками, в тесно облегающих его безукоризненно стройные ноги белых панталонах, в красном казачьем ментике с золотым позументом, собрав свои слегка припудренные волосы светло-серой маркизкой, он наконец встал перед зеркалом, что с полным удовлетворением, глядя на себя, улыбнулся, подобно Нарциссу, любующемуся собственным отражением в прозрачных одах хрустального ключа, потом повесил усыпанную драгоценными камнями кривую саблю на золотом шнуре через плечо, взял в руку папаху и уселся в сани, стрелой помчавшие его в направлении императорского дворца.

У тех потайных воротец с задней стороны здания, через которое в свое время пробирались Аслов, Мирович, Васильчиков, Потенько, Завадовский, Зорич и Корсаков, чтобы служить влюбленным прихотям Северной Семирамиды, доверенная камеристка поджидала счастливца, который подобно спартанцам Леонида[7] богато украсил свое поражение и радостно шел ему навстречу.

Юркая кошечка проворно скользнула вперед по коридорам и лестницам, провела его наверх, в одном месте внезапно нажала ладонью на стену, распахнулась вторая секретная дверь, через которую сгорающий от нетерпеливого ожидания Ланской попал в небольшую переднюю, где царил чувственный полумрак.

— За той портьерой вас ожидает счастье, — еще успела шепнуть ему, прежде чем исчезнуть, его очаровательная провожатая, стена за ним опять затворилась, и Ланской оказался пленником Екатерины. Сердце его готово было выскочить из груди, пульс учащенно бился, он на мгновение остановился перед занавесом, чтобы собраться с духом, потом медленно отодвинул его и в небольшом сказочно уютном будуаре увидел царицу, которая стояла к нему спиной, серебряными щипцами перемешивая горячие угли в великолепном мраморном камине. Когда позади него с тихим шелестом опустилась портьера, она быстро повернула голову и приветливо кивнула ему.

— Здесь пока холодно, или я, возможно, слишком легко одета, — с застенчивой улыбкой проговорила она.

Ланской пылающим взором окинул ее пышную роскошную фигуру, которой в накинутом поверх белоснежной сорочки из дорогих кружев открытом домашнем халате из желтого шелка, казалось, действительно было зябко, однако то было лишь волнение, прелестная робость страсти, трепет которой, похожий на трепет влюбленной девушки, столь редко охватывал расчетливую энергичную деспотиню. Ланской поднял с пола маленькую воздуходувку, опустился на колено перед камином и принялся раздувать огонь.

Царица долго смотрела на него, затем медленно положила восхитительную лилейную руку ему на плечо.

— Ланской, — проговорила она, — в минувшие дни я много занималась вами. Думали ли вы обо мне?

— О, разумеется, ваше величество, — ответил он.

Екатерина вздохнула.

— Я сказал что-то такое, что вызвало недовольство вашего величества? — поспешил спросить Ланской.

— Нет, мой друг, однако я недовольна судьбой, возведшей меня на пустые ступени трона, где я чувствую себя такой одинокой, такой покинутой. Я не хочу, конечно, сказать, что мне хватило бы простой хижины, но небольшого замка в стороне от большой дороги мирской суеты, кружка добрых друзей и мужчины, которому принадлежит мое сердце и который тоже любит меня, мне, вероятно, для полного блаженства было бы достаточно!

— Есть ли хоть одно желание, исполнить которое было б не в вашей власти? — возразил Ланской, все еще продолжая стоять перед ней на колене.

— Разве могла бы я приказать сердцу другого человека полюбить меня? — с оттенком горечи в голосе воскликнула Екатерина. — По одному мановению моей руки мужчина, на которого пал мой выбор, превращается в моего послушного и безвольного раба, но никакая сила на свете не может заставить его любить!

— Нет, ваше величество, сила красоты может.

Екатерина пожала плечами.

— Мне твердят, что я красива, Ланской, да, я это так часто слышала, что мне чуть ли не скучно стало быть красивой. Я предпочла бы быть уродливой, но любимой тем мужчиной, который настолько бы заполнил все мое существование, что в Екатерине не осталось бы ничего, что б ему не принадлежало.

Ланской поднялся, он открыто и бесстрашно посмотрел красивыми лучистыми глазами прямо в бледное лицо царице, очарование которого вдвойне усилилось волной нахлынувшей грусти.

— Да разве ж возможно, ваше величество, не любить вас, не любить так, как вы того желаете?

Екатерина залилась румянцем и чуть заметно затрепетала.

— Давайте не будем говорить обо мне, — промолвила она, выдержав некоторую паузу, — я взяла себе за правило отныне заниматься не своей персоной, а только исключительно вами, Ланской, — при этом она с сердечностью, которая совершенно обезоружила его, протянула ему руку.

— Ответьте мне, мой друг, откровенно на все вопросы, это пойдет вам только на пользу, ответьте откровенно и честно, я так хочу.

— Даю вашему величеству слово, что буду говорить одну правду.

— Ну, тогда прежде всего скажите мне, что я могу предпринять, чтобы сделать вас абсолютно счастливым, — начала Екатерина. — Надеюсь, что вы полюбите и будете любимы взаимно, ибо без любви не бывает настоящего счастья.

— Конечно, ваше величество.

— Итак, вы любите?

— Да.

— Всей душой?

— Я готов был жизнь отдать за женщину, которую люблю.

— Она, стало быть, красива, эта женщина?

— Самая красивая женщина на свете.

— И она вас тоже любит, — пробормотала императрица с горькой улыбкой, — ну конечно же, она не может не любить вас!

— Я не осмеливаюсь даже мечтать об этом.

— Она такая добродетельная, или такая гордая?

— Она недосягаема для меня.

— И это, мой друг, делает вас несчастным?

— Нет, ваше величество, возможность даже просто находиться рядом с ней для меня блаженство.

— Я желаю знать, кто эта женщина, Ланской, — воскликнула Екатерина, высоко вскидывая голову. — Быстро, как ее имя?

— Это единственный вопрос, на который я не хотел бы отвечать.

— Даже в том случае, если я вам прикажу? — спросила Екатерина, мгновенно принимая исполненную величественности позу. — Я вам приказываю назвать мне имя женщины, которую вы любите, и назвать сейчас же.

— Я должен повиноваться?

Императрица утвердительно кивнула.

В ту же секунду Ланской рухнул к ее ногам.

— Простите, ваше величество, но женщина, которую я люблю, которую я боготворю…

— Говорите же, как зовут эту женщину? — в нетерпении топнув ногой, крикнула царица.

— Екатерина Вторая.

— Ланской! Вы любите меня… да возможно ль такое? — с ликованием в голосе воскликнула прекрасная деспотиня.

— О, Екатерина, да разве ж можно не полюбить вас? — отозвался Ланской, хватая ее руки и покрывая их поцелуями.

— И ты не спрашиваешь, люблю ли я тебя? Ты прав, Ланской, ты по моим глазам должен был прочитать, что ты для меня значишь. Да, Ланской, я люблю, впервые с тех пор, как появилась на свет, люблю, и ты тот, кто одолел меня, кто принес мне такую беду и одновременно одарил меня таким несказанным счастьем. Но не обо мне должна сейчас идти речь, а только о тебе, я хочу увидеть тебя счастливым, в этом заключается для меня высшая радость.

Она с неистовой нежностью обняла его, и ее уста лихорадочно слились с его устами в горячем поцелуе.

Екатерина Вторая любила, эта бесподобно красивая женщина, со шпагой в руке беспощадно свергшая с трона своего коронованного супруга, любого своего фаворита превращавшая в послушного раба своих сладострастных капризов, любила всей душой, теперь она трепетала в испуге, если видела хоть малейшую тень, омрачившую чело возлюбленного, и денно и нощно, во сне и наяву была воодушевлена только тем, как бы его осчастливить.

Потянулись часы нескончаемого блаженства, которые Екатерина Вторая проводила с красивым, достойным любви Ланским, зимой в великолепно обставленном Эрмитаже, а летом в милом ее сердцу Царском Селе. Ни один человек не узнал бы в этой любящей женщине, которая, нежно прильнув к возлюбленному, пролетала мимо в санях, или серебристо-белыми лунными ночами покачивалась с ним в челне на глади уснувшего пруда, которая в роскошном будуаре стояла перед ним на коленях и все никак не могла досыта наглядеться на его лицо, да она и заснуть-то не могла, пока он не покачает ее голову в своих ладонях, словом, в этой преданной, мечтательной, исполненной доброты и самопожертвования женщине никто бы сейчас не узнал деспотиню, похоть которой на несколько более высоком уровне возрождала вакханалии Агриппины и Мессалины,[8] а жестокость — зверства Нерона.

— Она любит Ланского, как никого еще не любила, — говорил своей супруге князь Дашков.

— Скажи лучше, что Ланской первый, кого она вообще любит, — отвечала княгиня, — и эта женщина, давно уже являвшая нам самые блестящие образцы гениальности, ума, мужественности, решимости и несгибаемости, вдруг поражает нас тем, чего мы меньше всего от нее ожидали: большим, добрым и нежным сердцем.

Власть, которую Ланской приобрел над Екатериной Второй, была неограниченной и беспримерной, однако всеобщая любовь к нему окружающих указывала на то, что он никоим образом не злоупотреблял ею. Если императрица одаривала его, то происходило это всегда вопреки его воле, и он всякий раз выглядел сконфуженным и растерянным. Когда по ее приказу напротив Зимнего дворца был выстроен дворец для него, он долгое время избегал показываться на людях, и с уст его не слетело ни одного слова благодарности, но когда она подарила свой мраморный бюст княгине Дашковой, он проливал слезы, ибо так безумно любил Екатерину, что даже безжизненное холодное изваяние не желал уступать кому-то другому.

Счастье этой единственной в жизни Екатерины любви было олицетворением поэзии, и как настоящая поэзия не может обойтись без трагизма, так и этот волшебный сон завершился скоро и злополучно.

Подобно всякому человеку Екатерина Вторая носила в себе свою судьбу, свой рок. Ее руки были обагрены кровью, и на челе ее лежала печать проклятия. Ее любовь оказалась столь же смертоносной, как и ее ненависть.

Свыше ей был отмерен только год любви Ланского. Внезапно тяжелая болезнь подкосила его, и он начал медленно увядать. К нему были вызваны известнейшие врачи, но их искусство оказалось бессильным перед смертельным недугом красивого юноши.

Императрица была близка к отчаянию. Испробовав все средства для спасения своего возлюбленного и зная, что все равно потеряет его, ей оставалось только одно: скрасить его последние дни своей любовью, преобразить их тем, что может предложить ему не императрица, а лишь ласковая верная женщина.

Она ухаживала за ним как жена за любимым супругом, как мать за своим ребенком.

Несколько недель она день и ночь не отходила от постели, он не принимал ни капли лекарства из других рук, она держала тарелку, из которой он ел, бокал, из которого он пил, она неустанно поправляла страдальцу подушки, чтобы ему было легче дышать.

На время, пока Ланской боролся со смертью, управление самой крупной европейской империей заметно ослабло, скипетр уже не сжимала до толе по-мужски уверенная рука Екатерины, и эта властолюбивая, жадная до плотских утех женщина нынче могла только молиться и плакать.

— Я умираю, — однажды утром произнес Ланской своим мягким голосом, — но печалюсь я не о своей молодой жизни, в этом сплетении времени, которое мне было даровано судьбой провести рядом с тобой, я был нежданно облагодетельствован всем земным счастьем, как никакой другой человек, даже проживший долголетнюю жизнь патриарха.

На белом свете нет ничего, что длилось бы вечно, и твой жизненный путь, Катерина, надо полагать, когда-нибудь пресечется, я благодарю Господа за то, что он гасит духовную лампаду в моей груди тогда, когда ты меня еще любишь, пока я для тебя еще кое-что значу.

— Ах, Ланской! — с чувством невыразимой боли воскликнула императрица. — Ты был для меня всем, и ничего больше не останется, когда ты меня покинешь, поверь, я всегда бы любила тебя так же безгранично, как люблю сейчас, и я никогда, никогда не забуду тебя, никогда.

Обезумев от горя, она с рыданием бросилась на колени у его постели и в отчаянии прижалась лбом, увенчанным диадемой, к холодному дереву.

Так она лежала, пока не наступила агония, тогда она сжала боготворимого мужчину в объятиях, и на ее груди он испустил дух, держа ее руку в своей, с невинной улыбкой на устах. Екатерина же без чувств опустилась рядом с возлюбленным.

Три месяца она в одиночестве скорбела о Ланском в Царском Селе, и три месяца никто не смел войти в ее покои, даже министры. Вдова не могла бы искренне печалиться о любимом супруге, чем горевала она о своем возлюбленном.

В Царскосельском парке высится великолепный обелиск из ценного мрамора. На котором высечена трогательная эпитафия: «Вернейшему из верных»; это памятник, который любовь великой Екатерины воздвигла прекрасному Ланскому.

Примечания

1

Имеется в виду А. Д. Ланской.

(обратно)

2

Ложный шаг (франц.).

(обратно)

3

Полном наряде, завершенном туалете (франц.)

(обратно)

4

Елена греческая — жена Париса Троянского, объект многих вожделений и причина бесчисленных войн и смертей.

(обратно)

5

В начале 1770-х годов Екатерина II взялась сама писать по-русски для театра и в течение нескольких лет создала четыре комедии, по своим художественным достоинствам не уступавшие пьесам многих других авторов.

(обратно)

6

С 1785 г. спектакли давались в Эрмитажном театре, где, в отличие от предшествующих мест представления, простолюдины уже не появлялись и зрителями в основном были придворные аристократы и богато украшенные драгоценностями знатные дамы.

(обратно)

7

Леонид I (488–480 гг. до н. э.) — спартанский царь, командовал союзным войском в битве при Фермопилах. Противостоял обошедшим его позиции персам, он с отрядом из 300 спартанцев защищал фермопильский проход и ценой героической гибели их задержал наступление противника.

(обратно)

8

Агриппина Юлия Младшая (15–59), римская императрица, дочь Германика и Агриппины Старшей. От ее первого брака с Гнеем Димицием Агенобарбом родился будущий император Нерон. В 49 г. вышла замуж за своего дядю, императора Клавдия, которого в 54 г. отравила, чтобы посадить на трон Нерона. Позднее, желая избавиться от ее политического влияния, Нерон приказал своим слугам убить ее в Байях.

Мессалина (род. ок. 25 г.), третья жена римского императора Клавдия, одна из наиболее известных развратниц эпохи Империи. Снискала репутацию распутной, властной, коварной и жестокой женщины. В отсутствие Клавдия вышла замуж за Г. Силия, заговор с ним был раскрыт, и в 48 г. Мессалина была казнена по приказу Клавдия.

(обратно)

Оглавление

Леопольд фон Захер-Мазох . Искусство стать любимым . . . . . . . . .

Реклама на сайте