«Ложь во имя любви»

Розмари Роджерс Ложь во имя любви

Пролог БУНТОВЩИКИ

С наступлением сумерек из леса, темневшего за обширным парком, пополз туман. Казалось, он прятался в чаще, дожидаясь потемок, чтобы под их покровом начать продвижение к богатой усадьбе, раскинувшейся на холме: сначала сюда дотягивались только серые трепещущие языки, исподволь обвивавшие каменные стены; потом, набравшись смелости, туман приобрел вид полупрозрачного облака, постепенно заслонившего лес, чтобы превратиться в конце концов в молочно-белое месиво, вплотную прильнувшее к оконным стеклам. Казалось, туман сердится, что камень и стекло преграждают ему путь, но все равно, запасшись терпением, ждет своего часа…

Миссис Ситуэлл поспешно задернула тяжелые бархатные шторы и поежилась, несмотря на жарко пылающий камин.

– Никогда не была любительницей сельской жизни. Какая гнетущая тишина! Да и здешние туманы не чета лондонским: там хоть видишь уличные фонари, от света которых делается веселее на душе. Не то что здесь… – Она понизила голос и бросила взгляд на широкую кровать под пологом в углу комнаты. – Объясните, миссис Парсонс, как получается, что он, – сиделка вздернула подбородок, – я хочу сказать, его светлость, вот так… Это же неслыханно – засесть внизу, в кабинете, за письма, когда его супруга угасает наверху!

Миссис Парсонс поджала свои и без того тонкие губы, так что они полностью слились с морщинами на ее лице.

– У его сиятельства свои правила и свои соображения. Вам это, конечно, невдомек – ведь вы пробыли здесь всего три недели. Но должна сказать… – Она заколебалась, крепко сцепив пальцы, но желание высказаться после нескольких месяцев одиночества одержало верх, и плотина была прорвана. – Так вот, должна сказать, что все происходящее несравненно причудливее, чем кто-либо способен предположить! Ведь я нахожусь в доме его сиятельства уже много лет. Я была здесь, когда он привез ее сюда невестой, потом встречала их после возвращения из Америки. Уже тогда, еще совсем девчонкой, я почувствовала что-то неладное…

Женщина, неподвижно лежавшая на огромной роскошной кровати, слышала доносившийся от камина шепот. Несмотря на шум собственного дыхания – каждый новый вздох давался ей труднее, чем предыдущий, – она различала слова:

– …привез ее сюда из Ирландии. Тогда он был всего-навсего лордом Лео, и никто не мог предположить, что он станет такой знатной особой…

Больная находилась на полпути между обмороком и действительностью; стоило ей уловить словечко «Ирландия», как ее сознание с неожиданной легкостью совершило прыжок назад во времени, и она снова окунулась в годы своей молодости, что было несравненно приятнее, чем лежать и покорно ждать конца. В голове закружился вихрь образов: одни были ослепительно яркими, другие – пожелтевшими и обтрепанными, как старые письма.

…Ирландия, девичество, когда ее еще никто не величал «леди Маргарет» или «ваше сиятельство»! Она была просто Пегги. «Красотка Пегги» – так звали ее молодые люди, вгоняя в краску. Сколько бы ирландцы ни сетовали на тяготы жизни, ее жизнь протекала тогда вполне беззаботно.

Ничто не могло опечалить ее, молоденькую и хорошенькую, когда ее захватывало предвкушение счастья, а жизнь казалась бесконечной. Даже вечное недовольство и придирки ее брата Конэла не задевали ее, потому что у нее всегда оставалась возможность убежать тайком в деревню, чтобы исповедаться преподобному Макманусу или навестить старых отцовских арендаторов. Несчастья посыпались после того, как ее отец, граф Морей, скоропостижно скончался, так и не узнав, на свое счастье, о поступке своего сына Конэла, который горел желанием прибрать к рукам отцовские земли. Она не понимала, как брат смог отказаться от своей веры и принять протестантство.

«Теперь я вынужден сам заботиться о себе, неужели ты не понимаешь? Как, кстати, и о тебе, сестрица, хотя ты как будто этого не ценишь. Католики не могут получать в наследство землю. Неужто ты предпочла бы, чтобы все, что принадлежало нам на протяжении целых поколений, отошло английской короне? Будь же благоразумна!»

Она старалась не задумываться о том, что Конэл зачастил в дублинский замок, откуда англичане правили Ирландией, и проводит там время с английскими офицерами – их извечными недругами и угнетателями. Как она ненавидела англичан – холодных, жестоких, высокомерных, действовавших так, словно они хозяева плодороднейших земель ее зеленой Ирландии! Мать Конэла была англичанкой, чем, видимо, и объяснялась его благосклонность к этой ненавистной расе; ее же мать была француженкой – маленькой очаровательной брюнеткой, неизменно благоухавшей резедой или вербеной.

Пегги думала о матери, когда Конэл случайно увидел, как она переходит босиком через ручей, высоко задрав юбки.

Почему, ну почему матушка так рано покинула этот мир? Осиротевшей девушке было одиноко и очень хотелось поговорить по душам с женщиной, однако единственным ее ночным собеседником был холодный ветер, завывавший, как фамильное привидение, среди выщербленных стен. Если бы только…

Резкий, рассерженный голос Конэла прервал ее невеселые мысли:

– Кажется, мне всю жизнь придется извиняться за младшую сестру! Как видите, милорд, она не знакома не только с дисциплиной, но и с манерами леди, ибо рядом с ней нет воспитанной женщины, которая давала бы ей надлежащие наставления.

Вспыхнув от смущения и подняв голову, она впервые увидела взгляд этих бледно-голубых глаз, глубоко спрятавшихся под светлыми бровями; обладатель бледно-голубых глаз имел настолько правильные черты лица, что было трудно поверить, что перед ней мужчина.

– Не спасайся от нас бегством, как испуганная лесная нимфа, сестренка. Мы тебя поймали.

Рука молодого англичанина, дружески обнимавшая ее широкоплечего брата, опустилась. Он оценивающе разглядывал ее.

– Лео, позвольте представить вам мою сестру, леди Маргарет Голуэн. Лорд Леофрик Синклер.

Спустя два месяца они с Лео поженились. Еще через три месяца она покинула Ирландию – как оказалось, навсегда.

Ее слабое дыхание участилось; бледное подобие той, кого некогда называли «красоткой Пегги», пошевелило худой обескровленной рукой, как бы пытаясь прогнать воспоминания, нахлынувшие слишком бурной волной и затопившие ее утомленный ум картинами, переходившими одна в другую, как в детском калейдоскопе: вот Конэл, громко крича, побоями добивается от нее повиновения; вот белые, мягкие руки Лео со сверкающими на длинных пальцах кольцами, его нетвердый голос – он неизменно прибегал к бренди, прежде чем дотронуться до нее; она вспоминала свою дрожь в постели, свою прилипшую к телу тонкую сорочку, взмокшую от пота…

Сколько же месяцев – или лет? – прошло, прежде чем она стала достаточно зрелой женщиной, чтобы понять, что ее отношения с мужем нельзя считать нормальными?

Мужья и жены высшего света не слишком часто ищут общества друг друга. Чаще она спала в одиночестве, но не видела в этом ничего необычного.

Ей не с кем было поделиться сомнениями: рядом не было умудренной опытом женщины, которая предупредила бы ее, посоветовала бы не торопиться с замужеством. Единственным напутствием, которое она получила, были слова Конэла, произнесенные его обычным грубым тоном: «Помни, что ты обещала повиноваться мужу и во всем ему подчиняться. Это все, что тебе следует знать, сестра». Сказав так, он обменялся с Лео взглядами, понять которые ей не было дано – тогда…

После отъезда из Ирландии жизнь Пегги была слишком полна новизны, слишком часто вызывала недоумение, чтобы у нее возникло желание поразмыслить о своем поспешном браке и о холодном, далеком от нее мужчине, которому было суждено стать ее нареченным.

Первым делом он привез ее в свое родовое поместье на пути в Корнуолл, где познакомил со своими родителями. Его отец, герцог Ройс, оказался немощным и желчным старикашкой. Едва приподняв при ее появлении одну косматую бровь, он кивнул и проворчал: «Ты поступаешь верно – и своевременно. Я говорил, что женитьба – единственный способ».

Старший брат Лео, виконт Стэнбери, находился где-то в Европе; младший, Энтони, сжалился над ней, потряс ей руку и торопливо пожелал удачи.

После Корнуолла они много путешествовали, и ее никогда не оставляло чувство усталости. Навещая с ней родственников и друзей, Лео всюду оставлял ее на их попечение. Далее последовало несколько месяцев в Лондоне – сплошной круговорот примерок ослепительных нарядов и бесконечная череда приемов, после которых она падала с ног от усталости и недосыпания и была только благодарна супругу за то, что он не досаждает ей своим присутствием. Сестра Лео, леди Хезер Бомон, повсюду водила ее за собой и следила, чтобы она со всеми знакомилась, и по всякому случаю облачалась в подобающие туалеты, и пользовалась надлежащими украшениями. В Лондоне в их распоряжение был предоставлен роскошный дом герцога, где Пегги научилась вести учет домашних расходов и управлять огромным штатом прислуги.

Однако не успела она привыкнуть к лондонской жизни, как они снова пустились в путь, на сей раз через океан, ибо отец передал Лео крупную плантацию в американской колонии Северная Каролина.

Лео стал еще красивее, хотя его лицо уже приобрело отпечаток распутной жизни. Пегги привыкла к его неизменной холодности и строгой официальности по отношению к ней. Она знала, что многие женщины не могут скрыть зависти и шепчутся, что ей посчастливилось иметь на редкость верного мужа. Они не могли знать, что муж, считая ее совсем непривлекательной, навещает ее лишь изредка, да и то после изрядной порции бренди; что никогда не раздевает ее догола, а лишь неуклюже пользуется в темноте ее телом, причиняя ей боль, словно для него невыносимо видеть ее лицо и наготу. Она не имела никакого представления о том, что должно происходить между мужчиной и женщиной, поэтому, слушая его брань и морщась от боли, она обвиняла себя в неопытности. Лео был настоящим красавцем мужчиной, воплощением аристократического совершенства, поэтому вина полностью лежала на ней. Ей не приходило в голову роптать на то, что он предпочитает ее обществу компанию дружков. Лишь много-много позже она поняла наконец, какими дьявольскими страстями одержим ее муж и какого разнузданного распутства требует его нечестивая душа…

В Каролине Лео оказывал содействие армии, в связи с чем отсутствовал неделями, а то и месяцами. За урожаями следил управляющий, все работы выполняли рабы. Рабыни расчесывали длинные роскошные волосы Пегги и не давали шагу ступить самостоятельно. Она пристрастилась к чтению – сначала просто от скуки и одиночества, беря наугад, неуверенно книги в огромной библиотеке и проклиная свое дурное образование. Потом, увлекшись и оценив, какая бездна познаний находится у нее под самым носом, она принялась поглощать книги со все возрастающей жадностью. Книги, посвященные искусству, истории, философии, даже музыке, открывали ее изголодавшемуся, пытливому уму новые миры. Она забыла об одиночестве, потому что всегда могла укрыться от него в собственном тайном мирке; все меньше страдая от прежней удушающей стыдливости и тревоги, она перезнакомилась с семьями владельцев соседних плантаций, обнаружив, что беседовать с людьми совсем не трудно и даже приятно.

Лео, наезжая домой, выражал удовлетворение тем, что она «вылезла из прежней тусклой скорлупы». Сама Пегги, привыкнув к ленивой, беспечной жизни, почти обрела удовлетворение.

И тут…

Потом она клеймила себя, снова и снова мучилась вопросом, стоило ли внезапно осознавать свое женское естество с его глубоко запрятанными страстями, чтобы потом в один миг всего лишиться. Впоследствии ей уже не было суждено вернуть былое спокойствие, порождавшееся неведением о том, что значит жить в полную силу.

Сначала, когда это только случилось, она чувствовала лишь нестерпимый страх. Ей казалось, что все происходит во сне, – одно это и спасло ее, позволило сохранить самообладание, справиться с глубоким отчаянием, избежать участи спасающихся бегством женщин, которая наполняла сердце любого человека леденящим ужасом: кровь, остановившийся взгляд, раскроенный томагавком череп.

Угодить в лапы к индейцам! Такое происходило только с другими – женами и детьми бедных поселенцев. Но чтобы c ней – леди Маргарет Синклер, хозяйкой одной из крупнейших плантаций в Северной Каролине!..

«Лео скажет, что я сама во всем виновата, – поймала она себя на глупой мысли во время бесконечного подневольного марша в глубь непроходимых лесов и топких болот. – Не сочти я своим долгом навестить бедняжку миссис Ратерфорд, впервые произведшую на свет дитя, поскольку на много миль вокруг нее, по моему разумению, не было других женщин, ничего бы не случилось… Как выяснилось, с роженицей было кому посидеть, так что мне вовсе не следовало…»

Но что толку изводить себя упреками? Спустя некоторое время она сосредоточилась на одном – как удержаться на ногах: падение означало неминуемую смерть, а она уже успела обнаружить, что не желает умирать.

Память смилостивилась над ней и дала осечку – в голове завертелись обрывки смутных воспоминаний; потом им на смену пришла одна-единственная картина, становившаяся все обширнее и ярче: перед ее мысленным взором предстало лицо Жана, каким она увидела его первый раз в жизни.

Он был брюнетом, как и она, но глаза его имели редкостный зеленовато-серый оттенок наподобие поверхности озера в ненастный день. К ее удивлению, первые его слова, обращенные к ней, были произнесены по-французски.

– Чтоб я… – Он сделал над собой усилие, чтобы не выругаться. – Что вы делаете среди этих несчастных обреченных? Неужели никто не предупредил вас о грозящей опасности?

Она была слишком обессилена, чтобы вслух возмутиться его раздражением, однако про себя удивилась. С ее уст слетели первые пришедшие в голову слова:

– Вы не из их числа! Кто же вы?

– Боже! Она еще задает вопросы! Учтите, здесь спрашиваю я! Вы хоть понимаете, в каком положении оказались, мадам?

– Теперь я в безопасности – или я ошибаюсь? – Она по-прежнему лепетала, ничего не соображая, ошеломленная пристальным взглядом его безжалостных глаз. Однако от одного звука ее голоса его глаза потеплели, и она вдруг зарделась, не в силах отвести взгляд от его загорелого лица.

– Я – побратим ирокезов, – сообщил он и добавил тихо, почти про себя: – В безопасности? Я такой же дикарь, как они. На вашем месте я бы не испытывал такой уверенности.

Позднее она узнала, что шойоны преподнесли ее в дар своему брату-ирокезу. К тому времени, впрочем, это уже не имело значения, ибо он сделал ее своей во всех мыслимых значениях этого понятия…

Женщины, шептавшиеся у камина, не обратили внимания ни на ее участившееся, судорожное дыхание, ни на вздрагивание, ни на воцарившуюся затем тишину. Их разговор получил то же развитие, что незадолго перед тем мысли леди Маргарет.

– Что же было дальше? Ведь ее, бедняжку, не в чем винить. Ее утащили дикари, и…

– Не в том дело! Только не забудьте о своем обещании помалкивать. Нет, милорд привез ее назад, заплатив огромный выкуп. А потом, спустя ровно девять месяцев, родился мальчик. Представляете состояние милорда? Откуда ему было знать?.. Мальчик получил его фамилию, а она занялась его воспитанием, то есть позволяла ему носиться где вздумается, охотиться с индейцами, даже неделями жить с ними.

– А как же лорд Лео, то есть его сиятельство? Ведь он наверняка…

– Он был занят армейскими делами. К тому же сами понимаете, как он относился к мальчишке. Времена были тяжелые: восстания, требования самостоятельности… Сами знаете, чем все это кончилось – революцией! А леди Маргарет, жена британца-тори, принимавшая в своем доме армейских офицеров и их друзей-тори, все это время была, оказывается, шпионкой бунтовщиков! Как и ее сынок – даром что в то время еще молокосос! Уже в возрасте десяти-одиннадцати лет он носил им депеши. В конце концов все, разумеется, выплыло наружу.

– Невероятно! – ошеломленно выдохнула миссис Ситуэлл, плотоядно облизнувшись.

– Уверяю вас, разразился бы грандиозный скандал, если бы не отец лорда Лео. Лорд Лео, кстати, стал к тому времени виконтом Стэнбери, потому что его старший брат умер в Италии от лихорадки. Словом, герцог замял все это дело, так что правда так и не выплыла наружу.

– А француз?..

– Полагаю, она бы предпочла остаться у него или даже сбежала бы с ним, когда он получил выкуп, если бы он не был связан по рукам и ногам женой и детьми. Но во время революции он объявился снова. До меня дошли слухи, что она прятала его, когда он был ранен и его повсюду искали. Тогда они снова принялись за старое – за свое шпионство. Но лорд Лео все это пресек, когда мальчишку схватили в компании бунтовщиков. Чтобы его спасти, она, разумеется, послушно возвратилась в Англию, а семейство распустило слух, будто она слегла с нервным расстройством.

– Получается, что тогда у нее все было в порядке с головой? Просто она…

Сообразив, что сболтнула лишнее, миссис Парсонс спохватилась, поджав тонкие губы:

– Никогда такого не говорите! Будь у нее с самого начала в порядке с головой, она бы не наделала столько глупостей! Уж эти мне ирландцы! Говорят, она была паписткой и ни капельки не переменилась, хоть и напустила на себя вид, когда подвернулась возможность выскочить замуж за лорда Лео. Не сомневаюсь, – добавила она хмуро, – что и ее сынок господин Доминик пошел по той же дорожке, раз столько лет живет в Ирландии. Уж я помню, каким он был неисправимым – настоящий дикарь! Его выставили из Итона, а когда милорд нашел для него и для мистера Филипа, своего племянника, домашнего учителя, он однажды чуть не прикончил мистера Филипа голыми руками! Мистер Филип всего-навсего дразнил его «колонистским выродком» и едва не поплатился за это жизнью – мистер Граймс и двое лакеев еле их разняли. После этого случая милорд отослал господина Доминика в Ирландию, к дяде, заявив, что видеть его больше не желает, и я его за это не виню! О нем уже много лет ни слуху ни духу, и это, доложу я вам, только к лучшему. Вряд ли он переменился; помню, я боялась находиться с ним рядом, даже когда он был еще мальчишкой. Глаза как серый лед – мороз по коже! Да еще эти черные волосы…

К удивлению своей собеседницы, миссис Ситуэлл неожиданно проговорила:

– А мне все равно жаль бедную леди. Каково это – столько лет не видеть свою родную кровинку, не знать даже, каким он вырос! Надо понимать, он был бы сейчас виконтом Стэнбери?

Миссис Парсонс нахмурилась.

– Именно! Об этом приходится только сожалеть, потому что титул по праву должен был бы принадлежать мистеру Филипу. Я слышала об этом даже от его сиятельства! Красивый, очаровательный юный джентльмен! Увидев его, вы со мной обязательно согласитесь. Только запомните – никому ни слова о том, что от меня услышали! Сами знаете, что такое семейные тайны.

– Я столько лет проработала сиделкой и чего только не наслушалась, – успокоила ее миссис Ситуэлл. – Доктор Элфинстоун потому и рекомендует меня благородным господам, что знает о моем умении держать язык за зубами.

И, устроившись в кресле поудобнее, она с вниманием воззрилась на миссис Парсонс.

Герцог Ройс тоже предавался горьким воспоминаниям, от которых каменели его по-прежнему благородные черты.

Черт возьми, похоже, мерзавка зажилась на этом свете! Как его угораздило выбрать в жены сестру Конэла, к которому он испытал бурную, но короткую страсть? Робкая, невинная Пегги с огромными удивленными глазами! Чопорная леди Маргарет, никогда не донимавшая его ни требованиями, ни вопросами! Подумать только, много лет он тешил себя мыслью, что удачно выбрал жену! Деревенская глупышка, узкобедрая и плоскогрудая, не вызывавшая у него сильного отвращения в те редкие моменты, когда ему приходилось ложиться с ней в постель…

«Женись, черт возьми! Не потерплю, чтобы наше доброе имя погубил безобразный скандал!» Таково было отцовское предупреждение, последовавшее после недоразумения с молодым слугой. Тогда он и отправился в Ирландию, сошелся там с Конэлом, а потом – с его темноволосой сестрой…

Если бы он только не поддался ей той ночью, если бы до такой степени не напился и не озлобился…

С другой стороны, нельзя было не преподать ей урок, не напомнить, кто такая она и кто он. Эта нахальная потаскушка, сидя в кровати в чем мать родила, как ни в чем не бывало прощебетала: «Но, Лео, я привыкла спать голой. Индейцы, как тебе известно, почти не пользуются одеждой…»

Вместо того чтобы осыпать его благодарностями за то, что он выкупил ее и привез назад, она только и делала, что проливала слезы и бродила по дому с распухшими глазами. Ах, как она обвела его вокруг пальца, будь она проклята во веки веков! Сколько он ни карал ее после этого, загладить ее вину не могло уже ничто.

В ту ночь, оставив ее избитой, всю в крови после неистового натиска на ее тело, он воображал, что навсегда ее запугал. Каково же было его изумление, когда по прошествии месяца она спокойно оповестила его за завтраком:

– Полагаю, вы будете счастливы узнать, милорд, что я жду ребенка. – Он приподнялся было, но она, прочтя в его взоре убийственную решимость, опередила его, произнеся с тем же воодушевлением: – Я не сумела скрыть эту чудесную новость от миссис Гордон и других дам, чьи мужья являются вашими близкими друзьями. Все они, разумеется, желают нам всего наилучшего.

Ребенок в ее чреве не был по крайней мере индейским ублюдком, однако он не благодарил судьбу, потому что это лишало его предлога просто-напросто удушить ее. Вместо полукровки она произвела на свет сероглазого темноволосого сопляка, очень похожего на нее; существовала некоторая, хоть и очень малая доля вероятности, что отцом ребенка стал все-таки он. Она же никогда, как он ни запугивал и ни унижал ее, не признавалась, что была любовницей американца, наполовину француза, даже когда тот снова появился в ее жизни.

Почему она так цепляется за свое жалкое существование? Боже, а осел-врач еще утверждал, что через несколько часов все будет кончено!

Видимо, его мольбы были наконец услышаны, о чем свидетельствовали женские вопли и беготня наверху. Впервые за весь вечер герцог улыбнулся и облегченно откинулся в бархатном кресле. Наконец-то! У него все было наготове: нужные бумаги лежали подписанные, врач должен был появиться с минуты на минуту. Если дело обернется как надо, он уже к утру возвратится в Лондон. К чему проводить в этом захолустье целую ночь в обществе покойницы и испуганно мечущейся прислуги?

– Клянусь, Лео, я не ожидал, что ты вернешься так скоро после… – Лорд Энтони Синклер, барон Лидон, не договорил и смущенно закашлялся, тяжело опуская свое грузное тело в мягкое кожаное кресло в кабинете для избранных лондонского клуба «Уайтс».

Герцог приподнял одну бровь, глядя на апоплексичное лицо лорда Энтони.

– Вот как, Тони? А я подумал было, что ты меньше других удивишься моему возвращению. – Его тон стал суше. – Неужели ты расстался с принцем-регентом только для того, чтобы выразить мне свои соболезнования?

Лорд Энтони откашлялся и поерзал в кресле.

– Черт возьми, Лео, почему ты всегда ставишь людей в дьявольски неудобное положение? По правде говоря, я почти надеялся на твой скорый приезд. Это избавляет меня от необходимости загородной поездки, хотя, конечно, на похороны я…

– Похороны, любезный мой братец, как тебе известно, тихо состоялись уже сегодня утром. Дабы предупредить все возможные расспросы, спешу сообщить, что не счел нужным на них присутствовать. Теперь, когда с этим покончено, предлагаю тебе рассеять мое недоумение и ответить, чем вызвано твое желание увидеться со мной.

– Вообще-то мне этого меньше всего хотелось! – признался лорд Энтони с внезапной искренностью. – Почему все случается так внезапно и сразу? Но, увы, кроме меня, тебе об этом никто не скажет. Сам знаешь, как тебя ценит принц Уэльский. Кроме того, ты коротко знаком с премьер-министром, графом Чатемом…

Герцог, величественно приподняв белую руку с двумя кольцами, заставил брата умолкнуть.

– Успокойся, братец! Я догадываюсь, о чем ты пытаешься мне сообщить. Насколько я понимаю, весть, с которой ты явился, относится к разряду дурных? Я уже давно понял, что любые новости лучше сообщать напрямик, без обиняков. – Он сделал паузу, чтобы втянуть в ноздри табаку из золотой табакерки, и услышал тяжелый вздох брата.

– Ты дьявольски хладнокровен, Лео, будь я проклят! Никогда тебя не понимал… Хорошо, избавь меня от своего ледяного взгляда. Перехожу прямо к сути. Речь идет о твоем… о Доминике.

На сей раз Энтони увидел подобие волнения на бесстрастном лице герцога: глаза его сверкнули странным блеском. Однако уже через секунду, приподняв одну бровь, герцог спокойно изрек:

– Вот как? Ты сильно меня удивил, Тони. Несколько месяцев назад мне стало известно, что сей молодой человек внезапно принял решение удалиться во Францию, невзирая на тамошние неспокойные события. Что дальше?

– Он здесь, в Англии! – выпалил лорд Энтони, багровея. – Точнее, в Ньюгейтской тюрьме по обвинению в измене вместе с еще пятью ирландскими бунтовщиками. Если ты ничего не предпримешь, он уже через две недели, а то и раньше, предстанет перед судом, что грозит громким скандалом.

Герцог резко захлопнул табакерку – одно это и послужило свидетельством его волнения.

– И что же? – тихо спросил он. – Известно, кто он такой? Просочились ли какие-либо слухи?

– Его бы казнили без лишних разбирательств, с предварительной публичной поркой вместе с десятком-полутора других, если бы не вмешательство некоего лорда Эдварда Фитцджеральда, сообщившего руководившему экзекуцией майору, что человек, известный как «капитан Челленджер», является на самом деле виконтом Стэнбери, наследником одного из английских герцогских титулов. Черт возьми, Лео, к чему такие свирепые взгляды? От меня ничего не зависит. К счастью, майор по фамилии Сирр вел себя исключительно разумно и деликатно. Он отправил пятерых бунтовщиков в Ньюгейт, под усиленным конвоем, разумеется. Им ни с кем не разрешается разговаривать, даже с тюремным врачом. Никаких прогулок в тюремном дворе, еду им протягивают в отверстие в двери камеры…

– Будь так добр, избавь меня от излишних подробностей, Тони, и ближе к делу. – Голос герцога по-прежнему казался невозмутимым, однако он крепко обхватил пальцами эфес шпаги, с которой никогда не расставался. – Кому, помимо тебя и принца Уэльского, а также, разумеется, этого майора в Ирландии, известно о случившемся?

Лорд Энтони, чувствуя себя школьником, получившим нагоняй, угрюмо ответил:

– Я же говорю – никому! Даже начальник тюрьмы в неведении. Их лишили связи с внешним миром, что, как тебе известно, бывает сплошь и рядом, когда речь идет об изменниках. Однако остается вопрос, черт побери: надолго ли удастся сохранить тайну? Состоится суд, результаты которого ты себе хорошо представляешь. Я известен как одно из наиболее доверенных лиц при принце-регенте, а ты, согласно слухам, весьма вероятно, можешь сменить на посту премьер-министра графа Чатема, если он решится на отставку. Пойми, Лео, тебе не следует…

– Я и не стану, брат. Но, согласись, в таком людном месте не стоит обсуждать подобные темы. Я вызову экипаж, и мы отправимся вдвоем к графу Чатему. Полагаю, он еще бодрствует. Продолжим нашу беседу на пути в Ньюгейт – оставаясь незамеченными, надеюсь!

– Значит, ты хочешь поставить в известность Чатема? Однако…

Лорд Энтони был вынужден остановиться и подождать, пока брат, поманив слугу, прикажет подать к подъезду его экипаж.

– Имея на руках разрешение, подписанное лично премьер-министром, мы, надеюсь, получим доступ к изменникам-ирландцам. А далее время покажет.

Герцог провел длинным пальцем по подбородку и задумчиво проговорил:

– Любопытно взглянуть, насколько изменился, став мужчиной, юный дикарь, каким он мне запомнился.

Сначала герцог, чье тонкое обоняние и без того было оскорблено тюремной вонью и затхлостью в камере без окна, куда он был препровожден, не сумел разглядеть знакомых черт в облике изнуренного узника в кандалах, которого наполовину внесли, наполовину впихнули в камеру, распахнув кованную железом дверь.

В неверном свете мигающего масляного фонаря его сиятельство не сразу сообразил, что существо в лохмотьях, привалившееся спиной к захлопнувшейся двери, не только сковано по рукам и ногам с такой тщательностью, что не может ни двигаться, ни стоять, рот узника был к тому же заткнут кляпом. Начальник тюрьмы, добросовестный служака, неотступно выполнял распоряжения вышестоящего начальства.

Герцог предпочел стоять, побрезговав жестким табуретом, внесенным в узилище ради его удобства. Он не спеша понюхал табак и только после этого взял рукой в перчатке чадящий фонарь.

Он не спеша пересек тесную камеру, поскрипывая подошвами сверкающих башмаков по соломе. Человек в цепях даже не шелохнулся, когда герцог резким движением высоко приподнял фонарь, едва не опалив заросшее щетиной лицо в ссадинах. Собственно, само лицо герцог почти не сумел разглядеть из-за кожаных ремешков, удерживавших во рту узника кляп.

Так ли уж исключена ошибка? Вдруг этот негодяй-бунтовщик – самозванец, пытающийся спасти свою шкуру, выдавая себя за английского виконта?

Тонкие ноздри герцога брезгливо задрожали. Узника следовало окатить ведром-другим холодной воды, прежде чем вести сюда. Внимательно разглядывая его, герцог без всякого трепета скользнул глазами по порезам и рубцам, обильно усеивавшим руки и торс. Громко и презрительно он произнес:

– Вижу, наши военные умело усмиряют смутьянов, выступающих против короны. Насколько я могу судить, тебя заставили признаться в содеянном?

Ответа не последовало. Герцог, впрочем, и не ожидал его. Узник лишь приподнял голову, и его прищуренные глаза сверкнули как серебро, отразив свет фонаря.

– Значит, это все-таки ты! Лучше бы оставался во Франции – или ты отправился туда только затем, чтобы помогать вашему безнадежному делу?

Глаза остались теми же, хотя молодой человек, которого он запомнил шестнадцатилетним, заметно подрос. Эти глаза бросали ему вызов и источали ненависть точно так же, как много лет назад, когда Доминик решительно произнес: «Настанет день, когда я вернусь и убью вас за то, что вы сделали с моей матерью и со мной».

Впрочем, пока его мать оставалась жива, а вместе с ней жила угроза мужа-герцога отправить ее в Бедлам, Доминик не осмеливался появляться в Англии.

Герцог видел, как напряглись мышцы на горле узника, пытающегося то ли заговорить, то ли выкрикнуть проклятие. А может, он собирается молить о пощаде? Если это действительно так, то всегда найдется время убрать кляп; пока же герцог намеревался кое о чем его уведомить.

– Прошлой ночью скончалась твоя мать. Жаль, что не было времени послать за тобой; к тому же я не знал, что ты уже направляешься сюда. Ты, наверное, согласишься, что это счастливое избавление.

Из-под кляпа донесся звериный рык, вызвавший у герцога улыбку.

– Ах да, я и забыл о твоей привязанности к этой бедной и несчастной женщине. Однако время, как тебе известно, многое меняет, и даже самые прочные узы постепенно ослабевают. Ты должен радоваться, что она умерла, не успев узнать о твоей участи. – Он покачал головой, по-прежнему улыбаясь. – Нет-нет, на твоем месте я бы не стал даже пытаться бросаться на посетителя. Ты ведь скован по рукам и ногам, и это лишь приведет к еще одному унижению – падению ничком к моим ногам. Припоминаю, как однажды приказал слугам воздать тебе должное за нападение на моего племянника. Боюсь, Доминик, твоя несдержанность досталась тебе от матери. Кто знает, какая участь ожидала бы тебя при такой наследственности? Ради твоего собственного блага и блага тех, кому ты способен причинить вред, мне следовало бы поместить тебя в Бедлам…

Он пристально наблюдал за малейшим движением юноши, однако первое, невольное напряжение мышц больше не повторялось; казалось, Доминик, безразлично глядя мимо герцога, вообще его не слышит.

Ройс слегка понизил голос и заговорил почти вкрадчивым тоном:

– Успокойся. Я всего лишь хотел показать, что произойдет, если ты не оставишь мне иного выхода, кроме самого крайнего. Однако если ты готов проявить благоразумие и обуздать свою животную злобу, то мы могли бы потолковать. – Он заглянул в серебристо-серые глаза, отражавшие свет фонаря, в которых ничего нельзя было прочесть, и продолжил тем же размеренным, примирительным тоном: – Ты, наверное, можешь кивать? Если ты желаешь, чтобы я удалил твой кляп под обещание не расстраивать меня своими вспышками дерзости, то я так и поступлю. Как видишь, я готов проявить благоразумие. Тебе остается только покивать.

Минута проходила за минутой; казалось, Доминик решил не уступать, и герцог уже обдумывал иные методы воздействия. Его лицо, впрочем, оставалось непроницаемым. Наконец он уловил взглядом едва различимый кивок и заставил себя улыбнуться еще раз:

– Вот видишь! Все не так уж сложно. Давненько мы с тобой не разговаривали. Поверь, наша беседа состоялась бы гораздо раньше, проведай я, что дядя Конэл предоставил тебе полную свободу и позволил якшаться с отребьем, именующим себя «Объединенными ирландцами».

Поставив фонарь на табурет, герцог встал за спиной Доминика и принялся ловко развязывать кожаные тесемки. При этом он обратил внимание на израненную спину узника. Его на совесть обработали плеткой-девятихвосткой; оставалось только сожалеть, что лорд Фитцджеральд вмешался не в свое дело и не дал палачам довести свою работу до конца.

Заметив, что узник напряг мускулы, герцог, убрав с его лица кляп, другой рукой толкнул в спину, заставив упасть на колени.

– Лучше не пытайся встать, – предупредил он его. – Кандалы все равно не позволят тебе этого. К тому же, должен признаться, так я чувствую себя в большей безопасности. – Он поднял с табурета фонарь. – Да и тебе не мешает немного покаяться. Ты ведь наверняка снова стал папистом по примеру матушки?

Ему ответил хриплый шепот – единственное, на что были способны онемевшие челюсти и распухший язык Доминика:

– Вы хотели говорить со мной, ваша светлость, или просто вызвать у меня неукротимую вспышку ярости, в которой сами же обвиняете?

Герцог Ройс приподнял тонкую светлую бровь.

– Кажется, ты и впрямь приобрел некоторый лоск. Неужели дядя подобрал тебе в Ирландии хороших учителей?

Доминик ответил с вынужденным смирением:

– Дядя хотел бы научить меня многим вещам, как вы, наверное, догадываетесь. Но я в конце концов нашел себе учителей сам. Вы об этом хотели меня спросить?

Лицо герцога напряглось, он заморгал, но сумел осилить закипающую в душе злобу.

– У меня мало времени, капитан бунтарей. Ответь, почему вы, ирландцы, именующие себя вожаками, всегда выбираете себе такие громкие клички? Сплошь капитаны! А ведь конец у всех один: осужденные за уголовные преступления, вы падаете на колени перед английским правосудием!

– Бунтарь-англичанин, кажется, стоит перед судьей, или я ошибаюсь, ваша светлость? И судит его жюри его сословия. Не думал, что мне когда-нибудь пригодится титул, случайно доставшийся мне по праву рождения!

– А я ведь подозревал, что ты давно вынашиваешь подобные планы. Но будь осторожен! Я не намерен раздаривать свое имя и титул.

– Как же вы в таком случае со мной поступите? Велите убить до суда? Или запрете в Бедлам, исполнив свою угрозу? Может, устроите так, чтобы я предстал перед судом с кляпом во рту? Не думаю, что даже ваше хваленое английское правосудие, с которым мы так редко сталкиваемся в Ирландии, отнесется к этому благосклонно.

– Значит, ты не отказался от борьбы? Собираешься произнести смелую и пылкую речь насчет справедливости, свободы и равенства для всех, прежде чем будет оглашен твой приговор? Какая доблесть! Вижу, ты впитал все эти революционные идеи, которые, на беду, переплыли из Америки во Францию. Но напрасно ты надеешься, что я позволю тебе замарать в грязи мое имя.

Голос Доминика зазвучал устало:

– Я намерен открыть хотя бы некоторым англичанам глаза на несправедливость и жестокость, которые творят в Ирландии их войска и продажные чиновники, прикрываясь именем короля Георга. Если это означает «замарать ваше имя», ваша светлость, то имеются только две возможности помешать мне так поступить, которые я уже упомянул.

– Ошибаешься! – только и процедил герцог сквозь зубы, после чего вышел из камеры и кликнул тюремщиков. Дождавшись, когда они снова заткнут узнику рот, он стянул с руки перчатку и хлестнул ею по лицу человека, считающегося его сыном.

– Если мы опять встретимся, – проговорил он по-французски, – ты будешь вправе вызвать меня за это на дуэль. Но не думаю, что нам предстоит еще встреча.

Выйдя в темноту и жадно вдохнув чистый холодный воздух, герцог Ройс сел в карету, где его в нетерпении дожидался брат.

– Ну что, Лео? Черт возьми, ты сильно задержался и заставил меня поволноваться. Ночь дьявольски холодная, так что я правильно поступил, что захватил с собой фляжку с бренди. Как все прошло? Ты сам похож на черта.

– Некоторые так меня и величают. Однако теперь я знаю, как следует поступить, и уведомил об этом начальника тюрьмы.

Лорд Энтони с сомнением взглянул на брата.

– Значит, письмо Питта сыграло свою роль? Иначе и быть не могло! Он истинный правитель Британии сейчас, когда король стал слаб здоровьем. Так что ты говорил?

– Ты не дал мне закончить, Тони. Да, граф Чатем был так любезен, что предоставил мне свободу рук в этом неприятном деле, выразив мне полнейшее доверие. – Он откинулся на бархатные подушки и накрыл колени меховой полостью. – Завтра ровно в два часа пополудни пятерым заключенным позволят сделать один круг по прогулочному двору. Остальные к этому времени уже будут сидеть по камерам. Спустя две минуты пятерых арестантов заберут и припишут к королевскому флоту, что, как ты знаешь, нередко случается в наших тюрьмах здесь и в Ирландии.

– Святой Георгий! – восхищенно воскликнул лорд Энтони. – Черт возьми, Лео, я всегда знал, что ты дьявольски изобретателен! Значит, никакого суда, никакого скандала? Слава Богу!

– А наш юный бунтарь, – проворковал герцог, – послужит ради разнообразия его величеству.

Часть 1 САД ЗА СТЕНАМИ

Глава 1

Небольшой кармелитский монастырь, беленые стены которого были почти полностью скрыты за высокими деревьями, представлял собой настоящий оазис на сухом, пыльном большаке, ведущем в Толедо. Как и раскинувшееся неподалеку королевское поместье Аранхуэз, монастырь питался влагой от узкого притока реки Тахо.

Когда какой-нибудь юной монастырской воспитаннице хватало отваги вскарабкаться на толстую каменную стену, ее взору представали бескрайние, выжженные солнцем бурые равнины испанской Кастилии. Здесь царили зной и безлюдье. От этого еще поразительнее казалось море зелени справа, стоило только повернуть голову: прохладная тень, роскошные сады, ухоженные огороды. То была мирная обитель, отрезанная от мира, наводненного слишком многими неприятными событиями. К тому же здесь властвовала тишина, нарушаемая разве что пением монахинь во время богослужения да негромким колокольным звоном. Сейчас, в послеполуденную жару, было настолько тихо, что можно было расслышать жужжание пчел, собирающих мед среди буйного разноцветья в уединенном садике матери-настоятельницы. Стены за стенами…

Молодая девушка, сидевшая на каменной скамье под самым раскидистым деревом сада, была облачена в строгое одеяние послушницы. Голова ее была низко опущена, взгляд прикован к сцепленным на коленях рукам. Со стороны она могла показаться воплощением благочестия и смирения, однако мать-настоятельница знала ей истинную цену. Сейчас она со вздохом отвернулась от окна. Она отправила Марису на скамью в глубине своего сада, чтобы та поразмыслила и вознесла молитвы, хотя слишком хорошо знала это заблудшее дитя, чтобы обмануться кротостью ее облика. Девушка, несомненно, вынашивала какие-то замыслы – не исключено, что новые способы заявить о своей непокорности. Мариса так и не прониклась истинным смирением; если она и мирилась с общепринятыми правилами, то лишь до определенного предела, и то по собственным соображениям. Но письмо, которое этим утром мать Анжелина заставила себя прочесть ей вслух, все равно вызвало у нее потрясение. Бедняжке требовалось время, чтобы освоиться с мыслью, что ей не суждено стать монахиней. Как оказалось, у ее отца были на ее счет иные намерения.

«Она еще так молода! – размышляла мать Анжелина. – Ничего, привыкнет. Возможно, она достойна лучшей участи. Я так до конца и не разобралась, пришла ли она к нам по зову сердца или избрала монастырь как убежище от тягостных воспоминаний. Но нельзя мириться с тем, что дитя, получившее хорошее воспитание и оберегаемое на протяжении всех юных лет, внезапно оказалось лицом к лицу с подобным ужасом…»

И старая монахиня в келье, и молодая послушница в саду вспоминали прошлое. Пальцы послушницы в отчаянии перебирали четки; она испытывала ярость, с которой не была способна совладать; ее огромные золотисто-карие глаза метали молнии.

Она старательно пыталась молиться, как наставляла ее мать Анжелина, чтобы освободиться от грешных мыслей. Однако все было тщетно. Возможно, монастырские порядки так и не сумели сломить ее непокорную натуру. Она искала и не находила у себя в душе ни смирения, ни самоотречения, ни послушания.

Помимо ее желания в голове опять пронеслись события утра, когда незыблемый покой был внезапно нарушен вызовом к матери-настоятельнице. Она помчалась по бесконечному коридору вдогонку за сестрой Терезой, чье темное облачение, казалось, само по себе выражало ей свое решительное неодобрение; Мариса безуспешно вспоминала, какой именно своей оплошностью, каким мелким несоблюдением строгих предписаний могла вызвать прилив неприязни.

Однако вопреки ожиданиям девушки мать Анжелина встретила ее с состраданием на покрытом морщинами, озабоченном лице.

– Сядь, дитя мое. – На деревянном столике зашелестели бумаги. – Я только что получила письмо от твоего отца. Его привез курьер из самого Мадрида.

– Значит, монсеньор, мой дядя, имел с ним разговор? Он сменил гнев на милость?

Как всегда, ее подвела порывистость; спохватившись, она села и выпрямила спину, как ее учили, пытаясь совладать с волнением и не зная, куда деться от пристального взгляда настоятельницы.

Она давно привыкла к ее укоризненным глазам, но вздох, который издала мать Анжелина, застал ее врасплох.

– Боюсь, что… Пойми, Господь посылает нам испытание за испытанием. Твой отец…

Мариса опять не справилась с волнением и перебила ее:

– Ничего не понимаю! У отца не может быть возражений против того, чтобы я стала монахиней. Если дядя с ним поговорил…

До чего же это был неприятный, тягостный разговор! Мать Анжелина была по-своему расстроена ничуть не меньше Марисы, однако сумела скрыть свои чувства под маской привычной суровости и напомнила послушнице об обете повиновения, который той вот-вот предстояло принять.

Тем не менее ужас от содержания отцовского письма оказался сильнее любых обетов. Какое-то время Мариса тешила себя мыслью, что ослышалась.

– Замуж? Он собирается выдать меня за человека, которого я даже ни разу не видела? О нет, этого не может быть! Я не хочу замуж и ни за кого не пойду! Все, что я хочу, – это стать монахиней, как вы. Я не…

От ее негодования выражение лица матери-настоятельницы стало еще печальнее. Выслушав строгий выговор, Мариса была отправлена из кельи настоятельницы на свою любимую скамью с напутствием «поразмыслить о долге».

Долг! Требовать от нее повиновения долгу – нет, это уж слишком! Выдать ее замуж! Почему вместо этого не позволить ей обрести покой в стенах монастыря?

При мысли о предстоящем замужестве ей припомнились прежние кошмары. Ужасная ночь в Париже в разгар террора, как это уже называлось к тому времени, бегство во тьме без памяти от страха, с надеждой, что все это окажется всего лишь дурным сном. К реальности ее вернул тогда безжалостный свет факелов, крики, грубый хохот.

«Так-так! Это еще что за пугала? Снова аристократишки, спасающиеся от мадам Гильотины? Кто такие?»

Один из толпы, то ли добрая душа, то ли трезвее остальных, попытался кончить все презрительным смехом:

«Что вы, граждане! Разве не видите, что это просто кучка перепуганных цыган? Может, они покажут нам свои фокусы, предскажут будущее?..»

«Плевать на предсказания! Смотрите, какой среди них прячется лакомый кусочек! Не лучше ли нам самим разобраться с ее будущим? Что скажете, граждане?»

Мариса хорошо запомнила, как Дельфина, ее нянька с младенческих лет, кинулась вперед, оттолкнув ее в сторону.

«Хотите, погадаю, красавчики? Моя мать – выжившая из ума старуха, братишка напуган вашим смехом. Зато я согласна погадать всем вам всего за несколько су. Мы бедны и голодны. В наши дни ни у кого нет ни гроша, вот мы и решили попытать счастья в Испании…»

А потом… Нет, она не желала вспоминать, что произошло потом. Тогда она ничего не поняла. Просто гогот и грубые выкрики мужчин сменились чем-то другим. Внезапно Дельфина закричала им, чтобы они поскорее бежали прочь; в это время на ней уже раздирали одежду и опрокидывали на грязную булыжную мостовую. Визг, кровь, мужчины, поддавшиеся животным инстинктам, обнажившие свое звериное нутро, столпились вокруг распростертой женщины, чтобы изнасиловать ее по очереди… Сестра Анжелина, переодетая, как все остальные, в цыганку, потащила Марису за собой, заставляя ее бежать со всех ног, хотя у девушки заплетались ноги и она то и дело падала.

«Дельфина пожертвовала собой ради тебя, детка, и ради всех нас. Неужели ты хочешь, чтобы ее страшная жертва оказалась напрасной?»

Ей повторяли это снова и снова, и она попыталась принять это как истину. Несколько последующих месяцев она ходила, переодетая ради безопасности в мальчика, и училась чувствовать себя оборвышем-цыганенком. Больше всего на свете ей не хотелось быть женщиной, чтобы ее не изнасиловали так же, как ее несчастную няню, и не разорвали в клочья. Возможно, судьба ее матери оказалась даже предпочтительнее: она отправилась на гильотину за компанию со своими веселыми и отважными друзьями и приняла быструю и аккуратную смерть под ножом… Бедная, слабовольная мать, обожавшая парижское веселье и имевшая столько галантных обожателей, что почти забыла о дочери, удачно пристроенной в монастырь, где ее не забывала навещать время от времени только верная Дельфина!

Первым потрясением в жизни Марисы стал отъезд с Мартиники, где она жила с семьей матери, пока отец пребывал на Кубе. Потом он прислал за ними, и Марисе запомнились слезы и причитания матери: «Мало того, что он потащил меня в Луизиану – не забывайте, я лишилась там двоих детей. Жара, болота, одиночество, лихорадка! А теперь – Куба! Куба! Ни за что! Он обещал мне Испанию, Париж. Почему бы мне не навестить тамошнюю нашу родню? Там сейчас все, включая Марию-Жозефину де Пажри, поклявшуюся, что никогда не покинет Мартинику. Я просто обязана увидеть Париж хотя бы разок, не то я завяну и умру».

Париж оказался хмурым, мокрым и холодным местом. Мариса рыдала дни и ночи напролет, тоскуя по родному дому и златокудрому красавцу отцу, который осыпал ее подарками всякий раз, когда навещал. Париж она не считала своим домом, а монастырь, в который ее отправили, для того чтобы сделать светской дамой, ненавидела. Мать она почти перестала видеть и совсем зачахла бы от тоски, если бы не Дельфина.

Почему отец не поехал за ними следом? Почему медлил с возвращением?

– Твой отец был, разумеется, расстроен, когда твоя мать взяла и сбежала с тобой. Потом он счел, что ты, подобно многим другим, погибла во время террора. Пойми, дитя мое, твой отец старается ради твоего же блага. Он тебя любит…

– Если бы он действительно меня любил, то давно бы уже постарался меня разыскать. Он позволил бы мне стать монахиней, согласно моему желанию. – Не обращая внимания на укоризненный взгляд матери Анжелины, она в отчаянии выкрикнула: – Он больше не желает обо мне заботиться! Наверное, мать правильно его осуждала. Она говорила, что он отвернулся от нее, когда вместо сына у нее родилась дочь. Она все время плакала, потому что он предпочитал ей других женщин, не брезгуя даже рабынями. По ее словам, у него была возлюбленная-квартеронка, которую он любил больше, чем жену…

После таких всплесков протеста и раздражения Мариса была отправлена на каменную скамью. Однако сколько она ни старалась, ей никак не удавалось направить свои необузданные и непочтительные мысли по пути смирения.

Почему она не родилась мальчиком? Угораздило же ее появиться на свет женщиной – рабыней мужских прихотей! Она до сих пор с тоской вспоминала, как свободно чувствовала себя, скитаясь с цыганской вольницей, переодетая мальчишкой и без всяких ограничений. По прошествии времени та, прежняя бродячая жизнь казалась ей прекрасной. Она научилась ездить верхом, бегать босиком по любой, даже самой колкой траве или земле, незаметно обчищать карманы зевак. Целый год на свободе – и опять в монастырь! Впрочем, со временем умиротворение и спокойствие обители помогли ей забыть о напряжении, в котором постоянно пребывало прежде ее худенькое тельце, а кошмары, от которых она просыпалась среди ночи, разбуженная собственным криком, стали посещать ее все реже. Из маленькой цыганки-бунтарки Мариса превратилась в послушницу, больше всего на свете мечтающую о том, чтобы провести жизнь за этими надежными стенами, предоставившими ей убежище.

И вот теперь мирное будущее, на которое она уповала, внезапно украли у нее из-под самого носа! Не говоря ни слова, не спросив, ее попросту взяли и продали в рабство, именно в рабство, лучше не скажешь.

Тихий свист заставил Марису резко вскинуть голову. Она встретилась взглядом с парой темных плутовских глазенок. Бланка! Только у цыганки могло хватить дерзости, чтобы забрести прямо сюда!

– Невинная овечка! Уже мечтаешь о своем красавчике кабальеро? Значит, раздумала постригаться в монахини, как сестра Тереза с постным лицом? Я тебя не осуждаю. Я поступила бы на твоем месте точно так же, если бы мне предложили богатенького да красивенького. А он такой и есть. Счастливая!

– Не знаю, о чем ты. – Мариса покривила душой: Бланка непостижимым образом всегда первой узнавала все новости. Пользуясь привилегированным положением любимицы матери-настоятельницы, она одна могла себе позволить время от времени забредать в монастырь; отец мечтал, чтобы дочка получила образование, пока табор не двинулся дальше. Его племя спасло жизнь монахиням, переправив их из охваченной войной Франции в относительно спокойную Испанию, и впредь Бланке не возбранялось появляться в тихой обители и оглашать ее хихиканьем, хотя некоторых монахинь постарше коробила ее дикость, и они молились за спасение души маленькой цыганки.

В былые времена они с Марисой были близки, как две сестры; но и сейчас, изображая недовольство, Мариса не смогла сдержать любопытства и проговорила с деланно безразличным видом:

– Ума не приложу, откуда ты берешь свои безумные истории! К тому же тебе отлично известно, что здесь не место для болтовни. Если мать-настоятельница застигнет нас за разговором, то наложит на меня тяжелую епитимью.

Бланка и не подумала отступить. Фыркнув, она гордо подбоченилась.

– Послушала бы себя! Настоящий ребенок, лезущий из кожи вон, чтобы казаться взрослым. Что до матери Анжелины, то она сейчас слишком занята с двумя посетителями и ей не до нас. Учти, от меня тебе ничего не скрыть. – Она понизила голос и наклонилась к Марисе, лукаво щурясь. – На что хочешь спорим, за тобой скоро опять пришлют. Уверена, что твой жених захочет взглянуть на свою монастырскую невесту. Ты не слышала колокольчик у калитки?

– Что? – Глаза у девушки округлились, голос ослаб. Она была близка к обмороку.

Бланка опять захихикала, довольная своими словами.

– Да ты ни жива ни мертва от страха. В чем дело, малышка? Или ты забыла, как выглядят мужчины? Вряд ли этот тебя сильно разочарует. Твой папаша сделал неплохой выбор. Если хочешь знать, тебе повезло гораздо больше, чем некоторым другим!

Больше не владея собой, Мариса вскочила, прищурив карие глаза, сжав кулаки. Бланка не оставляла обидные насмешки, видя, что девушка совсем сбита с толку. Пританцовывая босиком на дорожке, она продолжала дразнить бывшую подругу:

– Что случилось? Неужто мы разозлились? Я-то думала, ты поблагодаришь меня за предупреждение: ведь твой жених и его друг уже здесь! Не иначе, ему не терпится на тебя полюбоваться. Разве не так?

– Нет! Нет! – прикрикнула Мариса. – Пойми, я не желаю, чтобы меня выдавали замуж как бессловесную скотину! Мне не важно, насколько он богат и красив, потому что я его уже презираю. Не желаю его видеть! Лучше наложить на себя руки, чем…

– А я еще сомневалась, переделают ли тебя они, все эти сестры, проповедующие смирение, послушание и… – Бланка скривилась, – правила! Только посмотри на себя! Ты стала на них походить: носишь ту же одежду, так же прячешь волосы, словно тебя уже постригли. Видела бы ты лицо Марио, когда я рассказала ему о тебе! «Какая жалость!» – вот что он твердил. Он был так удручен, что мой отец привел вас сюда и позволил отдать тебя в монастырь. «Она родилась для цыганской жизни!» – повторял Марио. А я… – Бланка участливо взглянула на подругу, склонив голову набок. – Я считаю, что ты просто глупышка. Видела я этого красавчика, твоего жениха! Высокий, одет щеголем, а его дружок и вовсе фат. Вдруг он тебя разбудит? По-моему, именно это тебе и требуется – вспомнить, что ты женщина, а не простая душа.

– О, моя душа так и так уже загублена. Я изо всех сил старалась исправиться, смирить свое своенравие, но разве это принесло мне что-то хорошее? Неудивительно, что мать Анжелина не перестает допытываться, уверена ли я в своем монашеском призвании. Но выдать себя замуж я не позволю, ты меня слышишь, Бланка? Ступай обратно и скажи им, что нигде не смогла меня отыскать, что я больна, что сбежала… Не хочу его видеть! Не допущу, чтобы меня показывали, как кобылу на конской ярмарке!

Бланка щурила на солнце хитрые глаза, и ее отношение к словам Марисы было трудно разобрать.

– Завтра мы все отправляемся в Севилью, на большую ярмарку. Как тебе известно, мой отец – лучший торговец лошадьми в округе, об этом все твердят! Затем мы, возможно, опять двинемся во Францию. Я слыхала, там многое изменилось, люди снова веселы. Для этого я к тебе и явилась. Возможно, когда ты выйдешь замуж, муж отвезет тебя туда.

Взгляд карих глаз был направлен прямиком в черные как маслины глаза; обе девушки были одного роста, но Бланка обладала более пышной фигурой, простая юбка не доходила до икр, блузка открывала загорелые руки, из-под низко срезанного корсажа виднелась хорошо развитая грудь. Мариса, укутанная с ног до головы, была настолько худа, что сошла бы за мальчишку, если бы не огромные карие глаза, отороченные темными ресницами, на изможденном лице. Бланка с ее черными как смоль кудрями затмевала Марису, казавшуюся рядом с подругой бледной и невзрачной. Но сейчас послушница сдернула с головы белую головную повязку, и ее волосы цвета чистого золота заблестели на солнце.

– Ты поедешь во Францию? О, как это чудесно – снова обрести свободу! Стоит мне тебя увидеть, как я начинаю чувствовать себя как птица в клетке.

– Бедная птичка! – насмешливо повторила Бланка. – Что-то я в последнее время не замечала, чтобы ты била крылышками по прутьям. Ты производишь впечатление счастливой узницы.

– Это разные вещи. Самой выбрать себе тюрьму – совсем другое дело. Я могла бы посвятить себя церкви: не думать самой очень спокойно и удобно. Но отдавать себя мужчине я не собираюсь!

– Я и говорю – глупышка! К тому же твой отец уже сделал все необходимое. Уверена, что, если ты не смиришься, он заберет тебя силой. У него вид человека, который ни перед чем не остановится. Ничего, вот увидишь его и передумаешь.

Для того чтобы скрыть свое огорчение и негодование, матери-настоятельнице пришлось прибегнуть к привычной маске бесстрастности. Возвратившись несолоно хлебавши, сестра Тереза что-то прошептала матери Анжелине на ухо и удалилась, шелестя юбками, так и не взглянув на двух господ, застывших в углу маленькой комнаты. Прежде чем заговорить, мать Анжелина глубоко вздохнула.

– Боюсь, девочка… несколько огорчена. Как я уже говорила, она собиралась вступить в наш орден. Вы должны понять ее чувства: сначала потрясение от отцовского письма, потом ваше неожиданное появление. Не дадите ли ей несколько дней, чтобы прийти в себя?

Мужчины переглянулись. Один вопросительно приподнял бровь, другой нетерпеливо пожал плечами и смахнул невидимую пылинку с рукава синего бархатного сюртука.

– О небо! В мои намерения не входит до смерти запугать мою будущую невесту. Признаться, мне и самому не по себе. Если это необходимо, разумеется, я подожду. Мы с другом ехали в Севилью и по пути заглянули сюда, вовсе не желая причинять неудобств. Время терпит. Я вернусь скорее всего через месяц – наверное, этого срока ей окажется достаточно. Я понимаю: наряды и так далее… Мне известно, что у нее есть в Мадриде тетушки, обещавшие помочь…

Видя неодобрение на лице матери Анжелины, второй мужчина, до сих пор хранивший молчание, учтиво заметил:

– Со своей стороны, подтверждаю, мать Анжелина, что мой друг не намерен торопить события. Уверен также, что и вы сделаете все необходимое для подготовки юной дамы к… перемене в ее жизни. Просим прощения за непрошеное вторжение. Нам следовало предвидеть такой исход.

Дон Педро Ортега бросил на своего друга благодарный взгляд и поспешно последовал его примеру, вскочив и отвесив матери-настоятельнице поклон. Та сообщила бесстрастным тоном, что сестры всегда рады оказать в своем монастыре гостеприимство путешественникам.

Выйдя за пределы монастыря, оба гостя облегченно перевели дух, словно гора с плеч свалилась. Поспешно вскочив на коней, они поскакали прочь.

– Слава Богу, что ты решил составить мне компанию! – прочувствованно произнес дон Педро. – Ума не приложу, как я позволил своей сестре поставить меня в такое неудобное положение. Невеста-послушница – как же она выглядит? Если она до смерти перепугалась и не захотела видеть мужчин, то я даже рад, что встреча отложена. Откровенно говоря, мое желание сюда возвращаться тает с каждой минутой.

Его спутник хрипло расхохотался.

– Выше голову, дружище! Вспомни, какие удовольствия ждут нас впереди. Вчера вечером ты очаровал своими рассказами о Новой Испании герцогиню Альбу, а она, кстати, тоже направляется в Севилью…

Дон Педро самодовольно ухмыльнулся:

– Ты заметил, она почти не обращала внимания на этого художника, который вечно вокруг нее увивается? Однако что касается тебя, мой друг, то я бы советовал тебе быть настороже с ее величеством. Насколько я понимаю, она весьма своевольна, а Годой может оказаться опасным врагом.

– Вздор! – Спутник дона Педро пренебрежительно пожал плечами. – Мануэль Годой вряд ли увидит во мне соперника, зная, что не пройдет и трех недель, как я уеду. Мария-Луиза подыщет себе тем временем другого кавалера для флирта, чтобы по-прежнему волновать кровь своему любовнику.

– Клянусь, секрет твоего успеха у дам – в твоем великолепном безразличии! Все мы, простые смертные, упражняемся в галантности, а ты стоишь себе сложа руки, с циничной ухмылкой на лице. Нет, не понимаю! Даже моя рассудительная кузина Инес, обладательница ледяного сердца, прозванная нами «холодной неприступностью», и та едва не спутала ради тебя все свои планы; а ведь я, зная ее как никто, готов поклясться, что ты не обратил на нее ни малейшего внимания!

Дон Педро засмеялся и бросил взгляд на своего рослого спутника, который едва приподнял бровь и не удостоил друга ответом. Своим норовистым жеребцом он управлял так, словно под ним был покладистый мерин, – легким натяжением уздечки и прикосновением колен к крупу. Дон Педро не раз называл его прирожденным наездником.

Молчание спутника вызвало у дона Педро легкое недоумение, и он лукаво добавил:

– Уж не знаю, как отнеслась кузина к твоему внезапному отъезду. Ведь ты дрался из-за нее на дуэли, ранив ее мужа. Она наверняка ожидала твоих соболезнований. Дон Андрес…

– Кажется, дон Андрес – твой будущий тесть? Видимо, тебе не следует доводить до сведения твоей невесты, что ты приезжал полюбоваться ею вместе с человеком, едва не отправившим на тот свет ее папашу. Это бы ее сильно озадачило.

– Сомневаюсь, чтобы эту испуганную курочку интересовало сейчас что-либо, кроме того, каково это – оказаться в постели с мужчиной! – изрек дон Педро, сопроводив свои слова грубым хохотом. Он был разочарован и раздосадован тем, что визит вежливости в монастырь, стоивший ему нескольких лишних часов пути до Севильи, оказался настолько бесплодным. Как он мог довериться Инес и дону Андресу, подсунувшим ему сие перепуганное создание, мечтавшее о монашестве! Наверняка она дурнушка. Если она пошла в материнскую породу, то обязательно имеет болезненно-желтый цвет лица и изъясняется с чудовищным акцентом. А эта приоресса с каменным лицом! Она повела себя так, словно девушка нуждается в защите от него. Черт возьми, если бы не обещанное огромное приданое и не связи в Новой Испании, которые ему были нужны как воздух, он бы посоветовал сватам поискать другую девушку, попроще.

«Будь внимателен к моей дочери, – промычал дон Андрес, не в силах подняться с постели. – Во время страшной революции во Франции на ее долю выпали ужасные страдания. Ее мать кончила жизнь на гильотине, а малютку Марису спасло лишь то, что она была еще ребенком». Его лицо посерело, речь стала невнятной. Перехватив взгляд доньи Инес, Педро поспешил заверить дона Андреса, что тому нет нужды волноваться за счастье и благополучие дочери. Теперь он был готов проклясть свою торопливость. Оказавшись в Испании, он понял, как много потерял, проводя жизнь в луизианской глуши, на запущенной плантации. Правду сказать, ему совершенно не хотелось думать о женитьбе. Из головы не шла ослепительная красота герцогини Альбы, позволившей, согласно молве, своему возлюбленному запечатлеть ее на холсте обнаженной. Теперь ему предстояла новая встреча с ней в Севилье…

Оба всадника смолкли, погрузившись в свои мысли. Выехав из тени деревьев, заслонявших монастырские стены, они затрусили по пыльной дороге, вконец разбитой многочисленными путешественниками, направляющимися в Толедо. Им было невдомек, что за ними наблюдают со стены две пары глаз.

– Заранее его ненавижу! Который из них дон Педро?

Марисе уже доводилось штурмовать стену, но лишь тайком и только чтобы взглянуть на окружающий мир. Сейчас, переполненная негодованием, она оседлала стену, свесив босые ноги, и прикрыла ладонью глаза, глядя вслед двоим всадникам, поднявшим изрядное облако пыли.

– Тот, что повыше, в темном. Не знаю точно, но почти уверена. Я ведь подслушивала за дверью, и сестра Тереза чуть не застала меня врасплох. – Бланка, прочно устроившаяся позади Марисы, хихикнула. – Говорил в основном он. Один раз я осмелилась туда заглянуть. Второй сидел, грызя ногти, и отчаянно скучал.

– Скучал! Только что они смеялись и хвастались своими последними победами. Какие ловкие кабальеро, а сколько спеси! Тот, что в синем бархате, упомянул герцогиню Альбу. Еще они говорили о самой королеве – неужто и впрямь о ней? Нет, это невыносимо!

Лицо Марисы, казавшееся еще более изможденным при распущенных золотистых волосах, зарделось от ярости.

– До чего они отвратительны – оба! И как только мой отец смог на это пойти?

– Пора подрастать, деточка! Мужчины есть мужчины. Если тебе действительно настолько ненавистна сама мысль о замужестве, то остается надеяться, что тебе повезет и он будет проводить больше времени с очередной любовницей, чем с тобой. Или, – Бланка подмигнула подруге и широко улыбнулась, – ты уже успела приревновать?

– Ты еще узнаешь, насколько я ревнива! Ему тоже предстоит это узнать. Клянусь, что никогда не выйду за такого замуж! Если мне не позволят уйти в монахини, то я возьму и сама выберу себе мужа. Пусть это станет всем им уроком.

Бланка вытаращила на нее глаза:

– Не болтай глупости! Может, у тебя солнечный удар? Что ты в силах изменить? Мать-настоятельница и та теперь не в состоянии тебе помочь. Рано или поздно тебе придется смириться. Возможно, тебя даже поколотят, заточат в темницу, будут морить голодом, пока ты не сдашься. Я слыхивала и не о таком.

Мариса воинственно вздернула подбородок и нетерпеливо откинула со лба волосы:

– Кто из нас глупышка – ты или я? Уж не вообразила ли ты, что я покорюсь?

– Значит, не покоришься?

– Ни за что на свете! У меня есть родственники во Франции. Тетка, мамина сестра, супруга английского лорда. И еще крестная. Если родному папочке так не терпится от меня избавиться, они, я уверена, окажут мне гостеприимство. – Она неожиданно схватила Бланку за обе руки, притянула ее к себе и спросила задумчивым шепотом: – Кажется, ты только что говорила, что вы собираетесь во Францию?

Глава 2

Теплый воздух Севильи был пропитан запахами еды и ароматом цветов, которым все же не удавалось перебить тяжелый дух, исходивший от простолюдинов, запрудивших узкие улочки. То была неделя большой ярмарки – feria, ради которой сюда съезжался народ со всей Испании. Ходили слухи, что здесь находится инкогнито сама королева со своими придворными. Словно нарочно для борьбы с болтунами, повсюду были расставлены ярко разодетые охранники, зорко следившие за толпой.

– Заметь, какие они все молодые и красивые! – шептала Бланка Марисе. – Королева любит окружать себя красивыми молодыми людьми. Сам Мануэль Годой был всего лишь ревностным юным стражником, когда Мария-Луиза осчастливила его своим вниманием, а теперь о нем говорят, что это подлинный правитель Испании! – Она толкнула подругу локтем в бок. – Очнись! Или ты в последний момент стала мучиться угрызениями совести?

– Ничего подобного! Как тебе такое в голову пришло? Просто не верится, что я снова свободна.

– Тогда не стесняйся это показать! Перестань бродить как во сне; ты больше не сидишь взаперти в монастыре. Улыбайся почаще. Это совсем не трудно, главное – привычка. Глянь, вон те двое пытаются за нами приударить!

Бланка громко прыснула и тряхнула чернокудрой головой. Обе девушки, босые, в яркой одежде, прошмыгнули мимо кучки мужчин, которые, прервав свою беседу, проводили их восхищенным свистом.

Бланка права, говорила себе Мариса, еле поспевая с опущенной головой следом за подругой. Она сама сделала выбор и очутилась здесь по собственной воле, сколько бы ни ворчал и ни качал головой отец Бланки, старый цыган.

Но почему ей оказалось так нелегко снова приспособиться к вольному цыганскому житью? Годы, проведенные в монастыре, не могли не оставить на ней своего отпечатка: она чувствовала растерянность, покинув древние монастырские стены, когда позади осталась размеренная жизнь, в которой было заранее расписано каждое движение, каждый шаг.

Что думает сейчас мать Анжелина? Ищут ли беглянку? Она оставила всего лишь скупую записочку о том, что отправляется во Францию, к родственникам матери. Поскольку Испания и Франция находились теперь в союзе и вокруг все было наводнено французами, мать-настоятельница вполне могла решить, что бывшая послушница нашла себе француза на роль провожатого.

«Я буду в надежных руках», – написала Мариса. Но поверит ли этому приоресса? Как она вообще отнесется к случившемуся?

Когда они добрались до цыганского табора на городской окраине, им навстречу вышел хмурый Марио. От его взгляда порозовевшее лицо Марисы зарделось ярким румянцем.

– Почему задержались? Что за проказы на этот раз?

Предоставив Бланке приводить его в чувство криками о том, чтобы он не лез не в свое дело, Мариса отошла в сторонку, досадливо морщась. Одно из ее новых затруднений носило имя Марио. Она рассталась с цыганами еще девчонкой, теперь же он без устали давал ей понять, что она превратилась в женщину. Ее повсюду преследовал его взгляд, он только и делал, что пытался заманить ее одну в темный уголок, чтобы там гладить ее оголенные руки своими шершавыми ладонями и шептать ей в ухо о своем обожании и намерении прикончить любого, кто осмелится к ней прикоснуться. Бланка относилась к происходящему легкомысленно и лишь пожимала плечами.

– Ох уж этот Марио! Какая у него горячая кровь! Остерегайся его, ходячая невинность, держись поближе ко мне!

Но как долго ей удастся избегать Марио? До Франции по-прежнему было еще очень далеко. Ни ее худоба, ни попытки сделать волосы темнее втиранием в них жира не гасили его пыла.

Сейчас, невзирая на вопли сестры, он подскочил к Марисе и схватил ее за руку.

– Смотри не кокетничай, худышка! Сегодня вечером мы будем танцевать для гостей, но ты держись в тени. Не желаю, чтобы другие мужчины пялились на мою златокудрую красавицу!

Она вырвалась и крикнула, подражая Бланке:

– Я не твоя! Я вообще ничья! Возвращайся подобру-поздорову к Любе, не то она всадит тебе кинжал в бок. Ступай!

– Так-то лучше! Пускай знает свое место! – одобрительно засмеялась Бланка, показывая брату язык и хватая подругу за руки. – Пошли, у нас есть чем заняться.

– Ничего, я терпеливый, могу и подождать! – крикнул он им вдогонку. Несмотря на снисходительный тон, лицо его пылало.

Мариса твердила себе, что причиной ее уныния является Марио. И почему он не оставит ее в покое! Впрочем, она теперь сумеет сама за себя постоять. Беря пример с Бланки, она тоже носила на бедре маленький кинжал, и Марио знал, что при необходимости она без колебаний пустит его в ход. О, как она ненавидела мужчин! Все мужчины до единого – животные, у них одна низость на уме.

Цыгане были заняты подготовкой к знаменитой конской ярмарке, которой предстояло стать самым главным праздником Святой недели. На плоском пятачке между рекой Гвадалквивир и городом Севилья они раскинули свои шатры и расставили повозки; дневные труды сменялись бурными плясками при свете факелов и пламенным фламенко – танцем любви и печали, которым одарили Испанию мавры.

В другое время Мариса поддалась бы всеобщему воодушевлению, но намедни они с Бланкой, слоняясь по городу, забрели в огромный кафедральный собор помолиться. Возможно, именно по этой причине она была так печальна. И в прошлом году, и несколько лет назад она проводила Святую неделю в покое, вознося молитвы в одиночестве обители. Царившее в Севилье веселье казалось ей неуместным, едва ли не кощунственным.

«Просто я еще не привыкла к столпотворению», – твердила она себе и, желая сделать приятное Бланке, проявлявшей к ней столько доброты, выжимала из себя улыбки и смех и даже рисковала заигрывать со смелыми молодыми людьми.

– Эй, цыганочка, может, погадаешь? – Мужчина, позвавший ее, был хорош собой и наряден, но память о Дельфине и ужасе той парижской ночи обратила ее в бегство. Она готова была бежать за тридевять земель от света и музыки, но по пути случайно столкнулась с несколькими незнакомцами, шагавшими навстречу.

Второпях она потеряла головной платок, и ее свежевымытые волосы, предусмотрительно заплетенные в тугой узел, выбились из скромной прически и роскошным каскадом рассыпались по плечам. В неверном свете факелов она казалась диким зверьком, обезумевшим от страха.

– Как нам повезло! Беглянка-цыганочка с волосами цвета кастильской равнины! Может, она согласится побыть этой ночью нашей проводницей?

В компании были и женщины в бархатных накидках поверх роскошных платьев. На их белоснежных шеях сверкали драгоценные украшения, смех их не уступал в громкости смеху мужчин.

– Не убегай, малютка! Мы явились полюбоваться танцами. Не дайте ей улизнуть! Взгляните на ее волосы – какие необычные для цыганки!

Один из мужчин схватил ее за талию и крепко держал, несмотря на ее отчаянные попытки вырваться.

– Спокойно, милашка! Здесь не причинят тебе вреда. Может быть, хотя бы это тебя немного успокоит?

Он со смехом опустил ей за корсаж монетку. Одна из женщин, приспустив капюшон с затейливой прически, проговорила вкрадчиво и чуть хрипло:

– Поверь, тебе не следует нас бояться. Мы не здешние и хорошо тебе заплатим, если ты проводишь нас. Мы хотели бы присоединиться к танцующим – не станут ли твои соплеменники возражать?

От женщины пахло вином, и Марисе потребовались усилия, чтобы не содрогнуться. Сама она, впрочем, едва дышала, потому что сильная рука не только не отпускала ее, но и прижимала к мускулистому мужскому телу. Судя по всему, компания принадлежала к пресыщенной знати и предвкушала общество простолюдинов. Продолжая сопротивляться, она только развеселит их еще больше. Улыбки женщин подсказывали, что она напрасно рассчитывает на их помощь.

– Пойдем, мы хорошо тебе заплатим. Ты останешься довольна. А если ты спасалась бегством от слишком пылкого возлюбленного, то мы тебя защитим.

Говоривший усмехнулся, и его смех почему-то показался ей знакомым.

– Por Dios, amigo,[1] умерь свой эгоизм! Ты весь вечер только и делал, что пил и дулся, так что теперь изволь поделиться добычей с остальными! Возможно, чуть позднее наша цыганочка устроит для нас отдельное представление?..

Мариса не столько слышала, сколько чувствовала их не слишком вразумительную болтовню. Не понимая толком, что происходит, она догадывалась, что они тащат ее за собой как бесчувственную куклу, очередную игрушку, с которой можно позабавиться и потом выбросить. Она была так ошеломлена, будто и вправду превратилась в деревяшку; в то же время чувство собственного достоинства не позволяло ей молить о пощаде. Она не собиралась плакать и просить их отпустить ее. К тому же они увлекали ее туда, где было светло и играла музыка; рано или поздно она им наскучит и тогда, улучив момент, сбежит. Внезапно ей вспомнился Марио, и на сей раз его неукротимая ревность показалась ей полезной: вот кто ее вызволит! Она окончательно перестала сопротивляться и старалась не обращать внимания на замечания своих мучителей.

– Вот видите? Она сделалась покорной. Ты приручил ее: ты, как всегда, неотразим!

– А может, она глухонемая? Пока она не произнесла ни словечка.

– Не бойся! Увидишь, как мы щедры – особенно если ты нам станцуешь.

– Судя по ее виду, девочке не мешало бы подкрепиться.

– Хороша девочка! Ей не меньше пятнадцати-шестнадцати лет. У цыган это почти преклонный возраст. Ты, наверное, уже замужем, niña?[2]

Мужчина, чьи железные руки по-прежнему сжимали ей талию, внезапно произнес:

– Думаю, она до смерти напугана. Вот глотнет немного винца – и у нее развяжется язык.

У него был странный акцент и манера растягивать слова. Она еще не понимала, откуда он родом, но уже признала в нем иностранца.

Наконец они вошли в освещенный круг. Пока все вертели головами, завороженные аплодисментами и гитарными аккордами, сопровождающими самый пленительный момент танца, Мариса исхитрилась поднять глаза. Стоило ей встретиться глазами с державшим ее мужчиной, как у нее перехватило дыхание. Его глаза походили на осколки стекла; взгляд их был настолько пронзительным, что она невольно содрогнулась.

Его рука напряглась, он усмехнулся:

– Ты не собираешься бежать, кареглазка? Теперь уже поздно, раз ты так далеко ушла с нами. Между прочим, мои друзья совершенно очарованы тобой.

Один из кабальеро, услышав его слова, прищелкнул языком:

– Это определенно относится и к тебе. Клянусь, amigo, я еще никогда не видел, чтобы ты давал себе труд поймать женщину. Или ты наслаждаешься всего лишь охотой и попавшей в твой капкан добычей?

Находясь в его железных объятиях, она не могла не почувствовать, как незнакомец пожимает плечами.

– Как тебе известно, я действительно прирожденный охотник. А эта златокудрая беглянка со смесью робости и порока во взоре напоминает мне горную львицу. Может быть, тебе хочется выпустить коготки и оцарапать меня, menina?

Не справившись с обуявшим ее гневом, Мариса запрокинула голову.

– Хуже! Мне хочется всадить тебе промеж ребер кинжал и полюбоваться, как ты истекаешь кровью!

– Dios! Это и вправду дикая кошка.

– Я иного мнения, – протянул державший Марису мужчина. Несмотря на застилавший ее взор гнев, она заметила, как кривится в усмешке уголок его рта. – Просто ей вздумалось меня подразнить.

– Ах ты…

Заметив, что он ждет с надменной улыбкой продолжения, Мариса прикусила язык. Она не доставит ему удовольствия и не станет обзывать последними словами. Разумнее, улучив подходящий момент, смешаться с толпой зевак, уже успевшей их обступить. Одни наблюдали танец, другие с любопытством разглядывали новых зрителей. Не обращая внимания на своего недруга, она стала изо всех сил вертеть головой в поиске знакомых лиц. Куда исчезла Бланка, а главное, Марио? Музыка была настолько громкой, что Марису никто не услышал бы, сколько бы она ни кричала. Как они смеют обращаться с ней как с экзотической игрушкой, предназначенной для возбуждения их пресыщенных, низких душ?

Только сейчас она с недобрым предчувствием заметила, что небольшая компания, к которой ее принудили присоединиться, далеко не безобидна. При свете факелов ей бросились в глаза вооруженные до зубов мужчины, стоящие вокруг увешанных драгоценностями дам, любующихся представлением.

Одна из дам, одетая в темно-пурпурный бархатный плащ с меховой оторочкой, то и дело поглядывала в их сторону, не обращая внимания на своего ревнивого кавалера. В конце концов она произнесла капризным тоном:

– Разве обязательно так пылко обнимать нашу цыганочку? Предложите ей еще денег и спросите, придет ли она к нам позже, чтобы развлечь нас танцем. Кажется, мы забрались сюда, чтобы не умереть от скуки. – Следующие слова надменной красавицы были обращены прямо к Марисе и звучали благосклонно: – У тебя есть что нам предложить? Мы желаем развлекаться. Как веселишься ты сама, когда не спасаешься бегством?

Ей ответил басом высокий мужчина:

– Эти цыгане никогда не остаются подолгу на одном месте, mi reina.[3] Это непоседливое и свободолюбивое племя только и помышляет о том, чтобы сняться с места, совсем как наша подружка, явно не расположенная к длительной прогулке в нашем обществе.

Не ошиблась ли она? Несмотря на злость и свое неудобное положение, Мариса не могла не бросить на говорившего недоуменный взгляд. Он назвал женщину «моя королева»! Что это – цветистый комплимент или… Неужели?.. До нее доходили слухи о распущенности и разнузданности, процветающих при дворе королевы Марии-Луизы. В следующее мгновение она едва не лишилась чувств: ей вспомнились беспечные, сопровождаемые смехом слова, которые долетели до нее, когда она сидела верхом на монастырской стене в тот недавний день, круто изменивший ее судьбу. Вот почему ей показались знакомыми и смех мужчины, и его манера растягивать слова… Не может быть! Неужели судьба способна сыграть с ней столь безжалостную шутку – отдать ее в руки того самого человека, от которого она собиралась бежать?

Мариса спохватилась: дама не желала от нее отставать и снова обращалась к ней, на сей раз с легким нетерпением:

– У тебя язык отнялся? Где твои друзья? Может быть, они присоединятся к нам? Эта музыка вызывает у меня желание танцевать. Ответь: мы можем войти в круг?

Теперь они стояли впереди толпы, окружившей танцоров и музыкантов.

От отчаяния она снова обрела дар речи:

– Теперь я кое-кого вижу. Там, в самой середине, танцует моя сестра Бланка – вон та, кудрявая. А вон играет на гитаре с красными ленточками мой жених. Мы с ним поссорились, поэтому я и сбежала, надеясь, что он меня догонит. – Она не удержалась и еще раз покосилась на мужчину, продолжавшего крепко держать ее. Какие у него необычные, пугающие глаза! Они, как самое настоящее стекло, отражали пылающие факелы, но сами ничего не выдавали. На нем был черный плащ, придававший своему обладателю зловещий вид; не менее зловещим было оружие у него на поясе, впивавшееся рукояткой Марисе в бок. – Если сеньор отпустит меня, я станцую для вас, благородные доньи и сеньоры. А потом, если пожелаете, Бланка вам погадает. Она в этом деле большая мастерица.

– Вот видите! Значит, она все-таки умеет разговаривать, и совсем неплохо. Позвольте ей станцевать: она перестала нас бояться. Не правда ли, крошка?

– Я сначала просто испугалась, – ответила она, разыгрывая доверчивость и робко опуская глаза. – К тому же мой жених – ужасный ревнивец!

Внезапно она ощутила на своей груди теплую руку и отпрянула.

– Врунья! – прошептал незнакомец. – Расскажи кому-нибудь другому про своего ревнивого возлюбленного.

Однако все остальные призывали его позволить ей станцевать, поэтому он был вынужден ее выпустить. Она с насмешливой почтительностью поплыла от них в танце, прищелкивая пальцами в такт страстной музыке.

– Ты не боишься, что она от нас ускользнет? – злобно зашептал Педро Ортега на ухо приятелю. – Кажется, ей только того и надо, что удрать к своему чернобровому мужлану. Я слышал, цыганки сами выбирают себе возлюбленных.

– Посмотрим, упущу ли я из рук свою добычу. По-моему, она просто ломает комедию, набивая себе цену.

– Боже, какой цинизм! Я все больше склонен поверить, что тебе вообще не нравятся женщины.

– Я уже отлюбил положенное. При чем тут нравятся – не нравятся? Все они одинаковы: лживые пустоголовые кокетки.

– Смотри, чтобы твоих речей не услышала наша прелестная правительница! Она дала ясно понять, что ты ей по сердцу. Так что будь осмотрительнее, дружище.

Друг Педро Ортеги сложил руки на груди, следя своими стальными глазами за цыганочкой, пробившейся в самую середину танцующих.

– Я рассчитываю на помощь сеньора Годоя при поимке этой златовласой беглянки, если она действительно вздумает скрыться. Разве ты не заметил, что он уже приказал двоим своим стражникам не спускать с нее глаз?

Мануэль Годой что-то нашептывал на ухо королеве. Сладострастная герцогиня Альба, обидевшись на невнимание к себе, повисла на руке дона Педро.

– О чем это вы там шепчетесь, мужчины? Я думала, мы совершили это путешествие для того, чтобы вдоволь повеселиться, смешавшись с простонародьем. Разве у вас в Новой Испании не принято танцевать?

Мариса добралась в танце до Бланки и, не обращая внимания на удивление подруги, стала, задыхаясь, сердито описывать происшедшее, не забывая сохранять на лице застывшую улыбку.

– Ты представить себе не можешь, до чего они надменны, до чего отвратительны! Обо мне они говорили так, словно я бесчувственная деревяшка! А какая наглость! – Она содрогнулась, вспомнив горячую руку у себя на груди. – Но хуже всего то, что это он! Взгляни туда, на эту группу чужаков. Не узнаешь? А его приятеля?

– Просто у тебя разыгралось воображение, – ответила ей шепотом Бланка. Однако подозрения обуяли и ее, и она добавила: – А вообще-то очень может быть! Отсюда, конечно, толком не разглядишь… Послушай: раз ты так напугана, почему бы тебе не укрыться за повозками? Я сама к ним пойду и скажу, что ты меня послала. Я ничего не боюсь, а если они к тому же швыряются золотыми монетами, то это очень кстати.

– Бланка!..

– Ходячая невинность! – Бланка усмехнулась, сверкнув белыми зубами. – Когда ты наконец поймешь, что не сможешь всю жизнь прятаться от мужчин? Вспомни: ты уже не монастырская затворница! Вся загвоздка в том, чтобы использовать их, заставляя воображать, что это они используют тебя. Училась бы быстрее, а не…

– Лучше уйдем к повозкам вместе. Сейчас они нас не видят. Я им не доверяю, к тому же…

Бланка обернулась и сверкнула черными глазами.

– Брось ты свои «к тому же»! Я уже говорила тебе, что сумею о себе позаботиться. Тот красавчик кабальеро, от которого ты сбежала, может нуждаться в утешении, даже если он и есть твой жених.

– Перестань! – Мариса с неожиданной для самой себя яростью вцепилась в загорелую руку подруги. – Лучше спрячемся вместе, пока они… пока он… Понимаешь, я так на него разозлилась, что не удержалась и выпотрошила его карман!

Несмотря на оглушительный шум, хлопки и веселье, обеим на мгновение почудилось, что установилась полная тишина.

– Что ты сделала?! – Бланка запрокинула голову и разразилась восторженным хохотом. – Да тебе цены нет! Вернее, ты совсем спятила! – Схватив Марису за руку, она потащила ее в тень. – Что на тебя нашло? На глазах у самой королевы и ее премьер-министра… Как ты могла рисковать? Ведь для них ты – ничтожество, просто цыганка. Тебя могли бы арестовать, бросить в тюрьму, даже повесить. Заруби себе на носу: одно дело – залезть в карман к незнакомому прохожему на улице, и совсем другое – посягнуть на королевского фаворита! Если они бросятся тебя искать, то сразу узнают. Выбрось немедленно! Хотя постой: может, в этом кошельке полно золота?

Глаза Бланки пылали от жадности и от страха одновременно. При свете факелов они казались сверкающими, как раскаленные угли.

– Откуда я знаю? Я не думала о деньгах, а просто хотела проучить его. Раз ты такая смелая, почему бы тебе не вернуть ему краденое? Скажешь, что нашла, и дело с концом…

– А что, я так и сделаю! Ну и дурочка ты! Где кошелек?

Уже сожалея о своем безрассудстве, Мариса без лишних слов протянула подруге кошелек, радуясь возможности от него избавиться. О, если бы можно было с той же легкостью избавиться от мерзкого ощущения его руки на своей груди! Если отец сподобился предложить ее в невесты такому негодяю, то ей повезло, что она избежала этой участи.

– Значит, теперь ты берешь за свои услуги денежки? Так вот почему ты от меня отворачивалась: я недостаточно богат, чтобы тебя купить!

Марио вынырнул непонятно откуда с перекошенным от негодования лицом.

– Я тебя видел! Видел, как ты прижималась к тому незнакомцу, как он тебя обнимал! Где ты его подцепила? Напрасно ты притащила его сюда, чтобы показать мне свою неверность: теперь я его убью!

– Еще один глупец на мою голову! Оставляю тебя объясняться с моим тупоголовым братцем, а сама поспешу предотвратить неприятности. Не забудь сказать ему, что стянула кошелек у собственного жениха, чтобы наказать его за непочтительность!

Бланка двинулась к знатному обществу. Марио, еще больше побагровев, с такой силой вцепился в руку Марисы, что она вскрикнула.

– Не лучше ли тебе все объяснить? О чем тут сейчас толковала моя сестрица?

Глава 3

Свет полной луны тонул в отблеске костров и трепетном дрожании факелов, напоминавших ожившие языки. Мариса не узнавала самое себя: уподобившись Бланке, она превратилась в бесстрашное создание с дерзким взглядом, острое на язычок. Она снова накинула на голову свой цветастый платок, но этого было мало, чтобы скрыть золотые волосы, ниспадавшие до осиной талии.

– Если ты по-прежнему невинна, докажи это! – внушал ей Марио шепотом. – Раз он еще тобой не овладел, то, значит, еще жаждет тебя, si?[4] Уведи его подальше, поиграй с ним, если придется. Об остальном я позабочусь сам.

Как просто все это выходило у Марио! Он уже предлагал ей свою защиту, хотя совсем недавно казалось, что ей требуется защита от него самого!

Впрочем, разве это важно? Она хорошо знала Марио и не сомневалась в своей власти над ним. Что касается незнакомца, то он был нагл и безгранично самоуверен. Меньше всего она хотела бы иметь подобного жениха.

Снова предстать перед ним оказалось труднее, чем она ожидала. Он как раз поднес ко рту бурдюк с вином; опустив его, он узрел давешнюю цыганочку и приподнял в насмешливом изумлении бровь.

– Вернулась? Должен признать, ты очень высоко себя ценишь, кареглазая! Не слишком ли?

Бланки рядом не было. Как он узнал о пропаже кошелька – от цыганки или сам?

По-прежнему копируя поведение Бланки, Мариса небрежно повела плечами.

– Попробуйте ответить на это сами. Мне хотелось, чтобы вы меня толком заметили. Не люблю толпу! В толпе мне тесно, я в ней как в ловушке. К тому же терпеть не могу, когда надо мной насмехаются.

– Хочешь, чтобы я принес извинения за своих друзей и за себя? – Он отвесил ей шутовской поклон и протянул наполовину опорожненный бурдюк. – Что ж, теперь мы остались одни, так не выпить ли нам за взаимопонимание? Не ожидал, что ты вернешься по собственной воле, однако ты стоишь передо мной, доказывая, что по части женских прихотей я такой же профан, как любой другой. – Он слегка прищурил свои необыкновенные светлые глаза, невольно завладев ее вниманием. Что он вообще за человек?

Она покачала головой, отвергая предложенное вино.

– Нет, я непривычна к выпивке, сеньор.

– Зато этого не скажешь о твоем умении обчищать чужие карманы! Ты продолжаешь меня удивлять, цыганочка.

Мариса почувствовала, что заливается густой краской, но не отступила:

– А как же! Но разве вы ожидали от цыганки только этого? Нет, гораздо худшего! Все вы ясно дали понять, когда обсуждали меня так, словно я бессловесная тварь.

Его глаза вспыхнули, и ей показалось, что в нее вонзились две молнии.

– Ole![5] – тихо воскликнул он, снова поднес к губам бурдюк и не сразу его опустил. – Значит, тебе тоже свойственно волноваться. Ты дышишь, чувствуешь, даже, как явствует из твоих речей, мыслишь… Превосходно! Мы уже немало продвинулись. А теперь о твоей цене – она, как я уже сказал, непомерно высока. Предупреждаю, за эти деньги я запрошу немало…

Он без предупреждения обвил талию Марисы своей железной рукой. Не успела она запротестовать, как он привлек ее к себе, заставив вдыхать исходящий от него сильный винный запах. Потом запрокинул ей голову и впился в ее рот уверенным поцелуем.

Инстинктивно она стала сопротивляться и изо всех сил уперлась руками в его плечи, пытаясь оттолкнуть. Какой ужас! Он целовал ее, как подзаборную потаскуху, нисколько не заботясь о ее чувствах. Сначала оскорблял словами, а теперь перешел к действиям!

Мариса крепко стиснула зубы и отчаянно крутила головой, пытаясь ослабить напор его стальных губ. Однако как она ни старалась, он все сильнее прижимал ее к себе. Она все больше путалась в складках его распахнутого плаща и с негодованием ощущала все его тело. Он вот-вот мог сломать ей шею, она задыхалась в его объятиях. У нее зашумело в ушах, и она почувствовала, что ее способность к сопротивлению убывает с каждой секундой; сил не прибавилось даже тогда, когда она в ошеломлении обнаружила, что он спустил с одного ее плеча тонкую блузку и с наслаждением играет ее грудью. Ее тело, тесно прижатое к его телу, содрогалось от отвращения; но стоило ей приоткрыть рот, чтобы глотнуть воздуху, как он умудрился просунуть ей между зубами свой неутомимый язык, чем придал ей новых сил к сопротивлению.

Уж не собирается ли он овладеть ею прямо здесь, у всех на глазах? Какая мерзость, какая гнусность! Как он смеет равнять ее со шлюхой, подобранной в темноте на обочине?

В тот момент, когда ей оставалась секунда-другая до обморока, он вдруг слегка откинул голову, и Мариса обнаружила, что теперь его глаза мерцают, как серебро; в них, как в чистых зеркальцах, она разглядела собственное отражение, даже свое ошеломленное выражение. Ей припомнились старые басни о дьяволе, спускающемся на землю в человеческом обличье, чтобы соблазнять женщин, и она испытала неодолимую потребность осенить себя крестным знамением.

Ее попытки отдышаться сопровождались жалобным стоном; он взирал на нее с циничной, полупрезрительной усмешкой на тщательно выбритой физиономии.

– Учти, плутовка, передо мной тебе не стоит разыгрывать оскорбленную невинность. Сегодня я не расположен к нудной возне и надоедливым любовным играм. Идем! Оставь свое притворство.

У нее так подогнулись от ужаса колени, что она рухнула бы, не поддержи он ее за талию. Он вел ее назад, к своим приятелям; она бы не спаслась, если бы не прибегла к хитрости, что собиралась сделать с самого начала.

– Нет! – Она отпрянула назад. Ей не было нужды притворяться: она задыхалась по-настоящему. – Прошу вас, сеньор, только не к вашим друзьям, которые смеются надо мной, бедной цыганкой. Мой фургон совсем рядом, и он пуст…

– Какая поразительная готовность! – проговорил он, стискивая ее еще крепче. – Сначала ты ведешь себя так, словно тебя вот-вот вывернет от моих поцелуев, а в следующее мгновение уже горишь огнем!

– Цыганки независимы, – поспешно ответила она. – Нам нравится самим выбирать себе возлюбленных. – Она уповала на то, что он расслышит в ее голосе кокетливые нотки, и даже отважилась прильнуть к нему. – Ты по крайней мере не такой расфуфыренный попугай, как остальные господа из вашей компании.

Она не смела взглянуть ему в глаза, пока они выбирались из толпы, все теснее сжимавшейся вокруг танцующих.

– Пожалуйста, веди себя спокойно! – попросила она. – Не хочу, чтобы мой жених что-то заметил.

Самодовольный наглец! Он и вправду считал себя неотразимым. Обвести его вокруг пальца оказалось проще простого. Мариса питала мстительную надежду, что Марио и его дружки преподнесут славному кабальеро урок, который он запомнит на всю жизнь.

Толпа зевак напирала все сильнее. Табор уже облетел слух, что на праздник пожаловала инкогнито сама королева в сопровождении прославленной герцогини Альбы, имеющей привычку наряжаться махой, дабы не отпугнуть кавалеров из простонародья.

У Марисы распухли губы, грудь горела после опытных ласк. Она из последних сил пробиралась в толпе в обнимку с кавалером, делая вид, что он ее окончательно приструнил. Голову распирали тревожные мысли: где Марио? Господи, хоть бы кто-нибудь помог!

Они остались незамеченными. Даже появление Марио, который, словно уловив ее мысленный призыв, преградил им путь, никого не заставило оглянуться. Лицо цыгана было перекошено гневом, рука зловеще лежала на рукояти заткнутого за пояс кинжала. За его спиной маячили еще двое, вооруженные тяжелыми дубинками.

– Что я вижу! Вот что ты замышляла у меня за спиной! Напрасно я вообразил, что женщина, подобная тебе, довольствуется одним возлюбленным. Тебя привлекли его денежки и яркая одежда? Мерзавка! Я подсмотрел, как ты его целовала. Можно было подумать, что ты от него никогда не оторвешься. Что до вас, сеньор, то, надеюсь, после сегодняшней ночи вы дважды подумаете, прежде чем попробуете опять связаться с цыганкой…

Его речь и негодование выглядели так естественно, что Мариса не на шутку перепугалась. Она наблюдала округлившимися глазами, как Марио вытаскивает из-за пояса кинжал, а двое его сообщников придвигаются к ним.

– Пожалуй, я для начала оставлю отметину на твоей физиономии, – прорычал Марио, – а уж потом позволю своим друзьям отвести душу и отколотить тебя до полусмерти. Будет урок вам, аристократишкам: мало вам своих женщин, что ли?

– Я давно ждал твоего появления. – При звуке этого необычного надменного голоса Мариса попыталась вырваться, но он беспощадно поставил ее перед собой, ткнув в бок что-то холодное. До ее слуха донесся щелчок. Цыгане замерли. Ее обидчик продолжил бесстрастным тоном: – Из этого пистолета можно произвести два выстрела без перезарядки. Кто хочет первым отведать пулю? Конечно, не обещаю, что при стрельбе не пострадает ваша подружка. Итак?

У Марисы встали дыбом волосы на голове. Она боялась пошевелиться и старалась не дышать. Он не шутил! Добродушие было обманчивым, за ним таилась ледяная решимость. Она поняла, что ему ничего не стоит сдержать обещание и открыть стрельбу.

– Вы не вправе уводить мою женщину, – проговорил напуганный Марио, сверкая белками глаз. В следующее мгновение у него за спиной раздался новый голос, заставивший его подпрыгнуть.

– Что здесь происходит? – Появились двое стражников в форме, готовые силой восстановить порядок. – Наверное, эти черти цыгане хотели вас ограбить, сеньор? Хорошо, что дон Мануэль приказал нам не спускать глаз с этой девчонки. Их излюбленный фокус – это…

– Ничего, я был наготове. Вряд ли их следует арестовывать. Теперь они надолго успокоятся.

– Пошевеливайтесь, вы, трое! Если мы встретим вас после восхода солнца, то у нас найдется для вас славная темница!

Сообщники Марио без лишних слов пустились наутек. Сам молодой неудачник, угрюмо озираясь, тоже смешался с толпой.

Мариса, охваченная отчаянием вперемежку с ужасом, сделала попытку вырваться.

– Отпустите меня! Какое право вы имеете меня удерживать? – Она подняла полные мольбы глаза на лица стражников, внезапно сделавшиеся безучастными. – Прошу вас, господа! Они всего лишь пытались спасти меня от непрошеных домогательств этого… этого развратника. Он угрожал застрелить меня из пистолета, если я не пойду с ним.

– Законченная обманщица! Учти, мошенница, воровство может обернуться для тебя большими неприятностями. Сначала тебя прилюдно отстегают кнутом, а потом обстригут. Мы давно за тобой наблюдаем.

– Вот-вот! На сей раз лучше вообще не спускайте с нее глаз. Я не намерен весь вечер отражать нападения ее ревнивых любовников и позволять ей шарить по моим карманам. – Он подтолкнул Марису к стражникам, которые заломили ей руки за спину. – Обыщите-ка ее! Она угрожала пырнуть меня ножом.

– Отвести ее на корабль?

Стряхнув с себя невидимые пылинки, аристократ пожал плечами, потом прищурился.

– Почему бы и нет? Терпеть не могу оплачивать еще не предоставленные мне услуги. Кто знает, может быть, через несколько часов она окажется более покладистой.

Мариса, не веря своим глазам, глядела ему вслед. Он оставил ее с этими грубиянами, для которых она была обыкновенной, пойманной с поличным воровкой! Нет, такое с ней просто не может, не должно происходить! Может быть, это дурной сон и она скоро очнется в своей серой монастырской келье, за толстыми стенами, в покое и безопасности, как прежде?..

Но тут один из стражников ловко скрутил ей руки за спиной, и она зарыдала от бессилия. До ее ушей донесся участливый голос:

– Будет тебе! Пока что у тебя нет причин проливать слезы. Считай, тебе повезло, раз тебя не отправили прямиком в тюрьму. А то бы несколько лет подряд щипала пеньку – слыханное ли дело! Жаль, что ты не получила хорошего воспитания. Вся ваша цыганская порода сплошь ворье да потаскухи. Наверное, это у вас в крови, тут уж ничего не поделаешь. Если проявишь покладистость и будешь хорошо себя вести, то, глядишь, этот вечерок еще принесет тебе денежек! А теперь поглядим, где у нас спрятан ножик. Лучше сама скажи, не то нам придется тебя раздеть.

Она прикусила губу, чтобы не вскрикнуть от возмущения, когда грубая мужская рука скользнула по ее бедру.

– Какое опасное оружие! Таким ничего не стоит кого-нибудь зарезать. Тогда болтаться бы тебе в петле. Видела когда-нибудь, как вешают злодеев? Ладно, идем. Молодец, что не устроила визг, не то нам пришлось бы заткнуть тебе рот. Так-то лучше. Не расстраивайся, тебя ждет прекрасная прогулка по ночной реке.

Луна опускалась все ниже; Марису уже тошнило от качки на прогулочном кораблике. Не меньшую тошноту вызывал у нее разговор ее тюремщиков, обсуждавших ночные увеселения.

– Ох, и порезвятся они сегодня! Все это придумала герцогиня. Жаль, что нам выпал черед дежурить, верно, Хорхе?

– Сам знаешь, как щедры они бывают, когда натешатся добычей. Ничего, мы свое еще возьмем.

Один из стражников понимающе загоготал. Заметив дрожь Марисы, он заботливо набросил ей на плечи одеяло.

– Не хватало только, чтобы ты простудилась! Можешь полежать на подушках и отдохнуть. Ты еще успеешь поразмяться.

Она закрыла глаза, не желая смотреть на холодные, безжалостные звезды в небе. Слишком они напоминали ей жестокие, насмешливые глаза ее обидчика! «Дельфина!..» – пронеслось у нее в голове. Впрочем, Дельфины давно уже не было в живых: она погибла, отдав себя на растерзание стае лютых зверей, чтобы спасти ее, – и ради чего?.. «Я согрешила, – обреченно подумала она, – и это кара за грехи. Права была мать Анжелина: сколько раз она предостерегала меня от упрямства и своеволия, сколько раз говорила, что мне недостает смирения, необходимого для монашеского служения! О, если бы я не пренебрегала ее словами…»

Теперь она попала в уготованный для нее ад. В этом аду пылали факелы, раздавались пьяные голоса и плеск весел, ей в нос ударял терпкий винный запах, а в лицо глядели глаза самого дьявола, только не красные, как раскаленные уголья, а мерцающие серебром…

У нее отчаянно болели и отнимались ноги и руки, кисти потеряли чувствительность, как и сознание, оцепеневшее от предстоящего ужаса.

«Если бы я сейчас вскочила и крикнула, кто я такая на самом деле, мне бы никто не поверил. Все бы только развеселились еще больше. Боже, помоги мне!»

До слуха Марисы донеслись голоса, обсуждавшие ее, словно ее не было рядом.

– Глупенькая! На что она рассчитывала?

Капризный голос, принадлежавший, как ей уже было известно, королеве Испании, ответил на это:

– Не понимаю, почему она не дает вам покоя? Все цыганки друг друга стоят, а эта к тому же оказалась воровкой…

– Она отличается от остальных. Наверное, ее отец был кастильцем. Взгляните на ее волосы! А как молода!

– Какая разница? Такие, как она, к четырнадцати годам успевают пройти огонь и воду.

– Так или иначе, наш гость определенно не может от нее оторваться, не так ли, сеньор? Раз у каждого из нас, кроме него, уже есть пара, справедливость требует, чтобы он сам подобрал спутницу себе по вкусу.

– Я полагала, вы успели натешиться такими, как она, в Новом Свете! – отрезала Мария-Луиза. – Или в вас сидит пират, всегда жаждущий добычи и пренебрегающий добровольным подношением?

– Увы, мне недостает романтичности пирата. Я всего лишь обыкновенный капитан, которому известно, как опасно бывает подплывать слишком близко к богатой неприступной крепости. Опыт научил меня довольствоваться подарками поскромнее.

– Наподобие английского судна, захваченного вами по пути сюда? Воистину, капитан, вы проявляете излишнюю скромность!

Королева, впрочем, снова заулыбалась. Мариса силилась понять, о чем идет речь и действительно ли ее обидчик – пират. Она была готова этому поверить. Сбросив тяжелый темный плащ и расстегнув сюртук, он предстал перед всеми в белой сорочке. Его одежда отличалась от одежды остальных мужчин на корабле большей простотой, но была тем не менее хорошо пошита и очень ему шла. Когда он скрестил свои длинные ноги, она увидела, как сияют его ботфорты.

Легко взбежав на борт и усевшись с ней рядом, он ни разу не дотронулся до нее, однако тепло его тела постоянно напоминало ей о его присутствии. Как он намерен с ней поступить? Нет, лучше не думать об этом. Ей хотелось, чтобы судно дало течь и затонуло, отправив их всех ко дну. Подобный конец казался ей бесконечно предпочтительнее, нежели то, что ее ожидало.

Пассажиры пили вино, разлитое на сей раз по драгоценным бокалам, каждый из которых отливал неповторимым оттенком. Не дожидаясь, чтобы ее поили насильно, Мариса послушно прихлебывала, забившись как можно дальше в угол. От вина у нее сначала пошла кругом голова, потом ее стало неумолимо клонить ко сну. Ей успели развязать руки, и она без устали терла изрезанные запястья холодными как лед пальцами. Ее мучило дурное предчувствие, однако усталость брала свое. Как ребенок, утомленный переживаниями и слезами, она подобрала под себя босые ноги и уснула. Один раз она встрепенулась: оказалось, что на нее накинули теплый плащ, после чего она ощутила тесные объятия, которые не ослабевали, несмотря на сонный дурман.

Глава 4

Как странно! Ей снилось, что ее тащит куда-то пират зловещего облика, в чалме и с черной повязкой на одном глазу. Он собирался заставить ее пройти по узкой дощечке, но вместо ледяной воды она ухнула во что-то мягкое и приятное. Здесь было так уютно, а ей так хотелось спать! Она слышала голоса неподалеку, но не могла различить смысл беседы.

– Что это значит, хотелось бы мне знать?

– А что это может, по-твоему, значить? Она угодила этим вечером прямо мне в лапы, и все обернулось как нельзя лучше. У меня нет желания превращать премьер-министра в своего лютого врага. Будь добр, пригляди за ней. Внизу расставили игорные столы, а мне бы не хотелось, чтобы она улизнула, выпрыгнув из окна еще до моего возвращения.

– Выходит, теперь вы усыпляете женщин, прежде чем ими овладеть?

– Не донимай меня своим кальвинистским брюзжанием, Дональд! Она не усыплена, а просто пьяна. Если она проснется, дай ей перекусить. И помоги мне снять этот чертов плащ!

– Особы королевских кровей – неподходящая компания. С кем вы только не якшались с тех пор, как мы оказались в этой проклятой раскаленной стране! А теперь еще затащили в свою постель какую-то девчонку! Чем вас не устраивали зрелые дамы, по очереди бросавшиеся вам на шею?

– Ради Бога, прекрати свою проповедь и позволь мне следовать к вечному проклятию собственной дорогой.

Дверь захлопнулась с такой силой, что Мариса задрожала во сне, неразборчиво бормоча. Все случившееся с ней в последние несколько недель и полностью изменившее ее жизнь подействовало на нее как смерч; когда к усталости примешалось вино, она окончательно потеряла ощущение времени.

Когда она очнулась, в окно уже просачивался бледный свет зари. Откинув простыни, она ощутила утреннюю прохладу. Веки оставались настолько тяжелы, что она не могла их разомкнуть, все тело ломило. Но стоило ей пошевелиться, как навалилась тяжесть, прижавшая ее к кровати.

– Значит, ты еще здесь? Могла бы воспользоваться перерывом и раздеться. Черт, я слишком пьян и утомлен, чтобы возиться с одеждой, моя золотая бабочка.

Она услышала звук разрываемой ткани, но ужас сковал ее, лишив дара речи. Проще всего оказалось притвориться, что она по-прежнему спит и что все это происходит не с ней. По ее обнажившемуся телу заскользила мужская ладонь, до слуха донесся его хриплый голос:

– У тебя нежная кожа, и на сей раз ты не сопротивляешься.

Она приоткрыла припухшие веки и увидела над собой его глаза – серые, суженные от желания. Она не осознавала происходящего, пока не поняла в страхе, что он разводит ей ноги. Сколько она ни извивалась, он ощупал ее и, довольный, взгромоздился сверху. Ей почему-то показалось, что сейчас он ее отпустит, и она уже разомкнула губы, но он тут же накрыл их своим жестким, требовательным ртом, пропахшим вином и табаком. В следующий миг ее пронзила острая боль; казалось, ей в утробу прорывается что-то острое и пульсирующее. Она невольно изогнулась. В полубеспамятстве она успела подумать, что он убивает ее, что ее ждет участь бедняжки Дельфины, растерзанной на куски…

Потом она услышала сдавленный стон, словно рядом мучили животное, и не сразу поняла, что стонет она сама. Она попробовала вырваться, однако все ее потуги только усиливали его напор на ее беззащитную плоть. Он забирался все глубже, прижав ее руки к постели, оставляя ее в полной неподвижности.

Все было бесполезно. Она оказалась во власти безумца, животного, одержимого желанием причинить ей страдание.

Внезапно нестерпимая боль сменилась ощущением легкого неудобства, а потом – полузабытьем; она просто лежала, распластанная, не мешая ему делать то, что хочется…

Последней ее мыслью перед тем, как соскользнуть в омут между сном и беспамятством, было: «Я ведь не знаю даже его имени, а он – моего! Как странно…» Здесь силы совсем оставили ее: голова раскалывалась, а истерзанное тело содрогалось; закрыть глаза и забыться оказалось проще, чем страдать наяву.

– Итак, теперь мы насилуем беспомощных дев? А потом передаем их друзьям-аристократам, чтобы и они потешились? Возможно, в море вы и являетесь моим капитаном, но я слишком давно вас знаю, чтобы держать язык за зубами, и сейчас я не намерен молчать, нравится вам это или нет.

– Что-то не припомню, чтобы ты мучился угрызениями совести, старый ворчун! Цыганка оказалась девственницей, я и не мог такое предположить. Она искусно меня дразнила, болтала что-то о любовнике… К черту тебя с твоей постной физиономией и ее с тобой вместе! Считаешь, что у меня появился вкус к девственницам? Не будь я пьян и расстроен проигрышем, то ни за что бы не…

– Они требуют ее к себе, вниз. Вы слышали их крики. Бедняжка все еще в обмороке. Вдруг возьмет и помрет от кровотечения после вашего неистовства? Любопытно, как вы собираетесь поступить? Не могу не добавить…

Более молодой голос рявкнул:

– Прекрати, Дональд! У меня нет никакого желания тебя выслушивать. Возьми хлопоты на себя и сам избавься от цыганки. Можешь отвезти ее обратно в их табор под Севильей и дать ей столько денег, сколько, по-твоему, требуется для утешения. Глупая потаскушка! Если бы она сказала мне, что никогда еще не была с мужчиной, я бы отпустил ее на все четыре стороны. Но нет, она как будто стремилась потерять девственность. Убери ее отсюда. Я скажу, что она сбежала, выпрыгнув из окна. И учти, – капитан, поправляя наспех завязанный галстук, сурово посмотрел в скорбные карие глаза слуги, – через три дня я жду тебя на борту корабля в Кадисе, готового к отплытию. Смотри, не давай этим проклятым цыганам отговорить тебя и не угоди к ней в ловушку.

Яростный спор разбудил Марису, но она боялась открыть глаза, пока за ним не захлопнулась дверь. Только тогда она осторожно приоткрыла глаза, глядя сквозь длинные ресницы и стараясь не мигать от яркого солнечного света. Она лежала в огромной кровати под пологом; через раздвинутый занавес она увидела роскошно обставленную комнату, увешанную гобеленами и картинами на сюжеты, от которых она не могла не вспыхнуть. В углу комнаты помещался камин, полный тлеющих углей, несмотря на летнюю жару. За широко распахнутыми окнами она успела заметить каменную террасу и фонтан, струи которого разлетались в мириады серебряных капель.

Она пошевелилась и поняла, что лежит совершенно нагая под тонкой, судя по ощущению, шелковой простыней. При первых же движениях на нее нахлынули тяжкие воспоминания, которых она так боялась. Она резко села, тихо вскрикнув, и прикрыла простыней грудь; мужчина, стоявший посредине комнаты, обернулся и окинул ее тревожным взглядом.

Он заговорил по-английски, но со странным акцентом, из-за которого его было трудно разобрать.

– Проснулась, бедняжка? Будет, будет, не смотри на меня так, я не причиню тебе никакого вреда. Знай я заранее, как все обернется, я бы этого не допустил. Наверное, ты даже не понимаешь, что я говорю, бедное дитя?

У него был добрый голос, не лишенный жалости к ней; благодаря этому, а также разговору, который она успела услышать в полудреме, Мариса прониклась доверием к коренастому простолюдину с коротко остриженными рыжеватыми волосами с проседью и карими глазами спаниеля.

Мать Анжелина лично следила за ее обучением. Когда-то настоятельница сама принадлежала к знати и, опираясь на собственный опыт, говорила: «Прежде чем чистосердечно отказаться от мирской жизни, надо знать, от чего отрекаешься». Поэтому в число известных молодой послушнице языков входили английский, немецкий, испанский, итальянский и французский.

Она облегченно затараторила по-английски, обращаясь к человеку с добрыми глазами. Пока она говорила, все внутри у нее холодело, как у сказочного героя, чье сердце превратилось в лед. Всего несколько дней назад она бы до смерти перепугалась при виде собственной крови на прекрасных тонких простынях. Но прошедшая ночь преподала ей урок: ее постигла та самая судьба, от которой она пыталась спастись, однако она выжила и научилась ненависти.

Дональд Макгир удрученно цокал языком и качал головой. Наконец-то она нашла сочувствие! Он был полон участия, как родной отец. Он поспешно отвернулся, указав ей на дверь, за которой располагалась роскошная ванна – первая в жизни Марисы.

– Варварское изобретение! – ворчливо предупредил он. – Ванна из мрамора, как у древних римлян – так говорит капитан. Но не беда: тебе понадобится много теплой воды, чтобы прийти в себя, а ее там пруд пруди: говорят, она греется на солнце в огромном баке на крыше. Пока ты будешь блаженствовать, я попробую приискать тебе кое-какую одежонку. Больше ни о чем не беспокойся, детка, теперь тебя не обидят. Уж это моя забота.

Когда дверь за ним закрылась, Мариса отбросила простыню и стала с любопытством озираться, стараясь отвлечься от горьких мыслей. В помещении господствовал мавританский стиль, с голубой плиткой на стенах, с окном в крыше. Плитка воспроизводила все оттенки синего цвета, от совсем темного до цвета морской волны, отчего создавалось ощущение пребывания под водой. В ванной, о которой говорил Дональд, она нашла насос, подававший нагретую воду. Все, что находилось в ванной, было сделано из золота, включая пробки флаконов на золотой полке, наполненных всевозможными маслами и благовониями. Небрежно брошенное влажное полотенце говорило о том, что ванной недавно пользовался кто-то еще. Не был ли это загадочный капитан Дональда – тот самый человек, который, похитив ее накануне, под утро безжалостно обесчестил?

Она припомнила его жестокие слова, произнесенные перед уходом. Ее лицо вспыхнуло, все тело залила краска унижения и бешенства. С каким равнодушием он отнесся к содеянному! Он винил во всем ее самое и к тому же торопился от нее отделаться…

Только сейчас Мариса обратила внимание на зеркала в золотом обрамлении, отражавшие ее со всех сторон. Потупившись, она принялась остервенело накачивать золотой ручкой воду в ванну, с облегчением наблюдая за чистой струей. Когда ванна наполнилась, она отрешенно задумалась, хватит ли у нее отваги утопиться. Именно так ей и следовало поступить: она не хотела возвращаться к цыганам, где ей станет улыбаться всезнающая Бланка и где ее ждет гнев ревнивца Марио. О возвращении в монастырь тоже не могло быть и речи. Собственная глупость и неосмотрительность выбросили ее из привычного мира.

От заполнившего ванную пара зеркала покрылись испариной, и Мариса со вздохом погрузилась в воду. Напряженные мышцы почти мгновенно расслабились, в голове прояснилось, мысли потекли легко и плавно. Она была дочерью практичного отца и чувственной матери. Расчетливость и страстность подсказывали ей, что она лишилась самого дорогого.

Тем не менее Мариса не утопилась. Спустя три дня она впервые увидела старый порт под названием Кадис. У моря сгрудились беленые домики и древние крепости, построенные на страх пиратским рейдам. Благодаря свежему бризу корабли, стоявшие на якоре в просторной гавани, величаво покачивались на волнах.

Утлая лодчонка доставила их на борт длинной шхуны с благородными очертаниями, стоявшей у самого входа в гавань.

– Видишь корму? Она не квадратная, а заостренная, – гордо объяснял Дональд. – Балтиморский клипер! Мало оснастки, небольшая команда, а какова скорость!

Мариса, с любопытством задравшая голову, ожидала увидеть на мачте пиратский флаг с черепом и скрещенными костями, но вместо этого узрела флаг, какого никогда прежде не видела, – красные полосы на белом фоне и синий квадрат с серебряными звездочками в углу. Флаг юной республики – Соединенных Штатов Америки.

– Капитан еще не прибыл на борт, – облегченно проговорил Дональд, подсаживая ее на веревочную лестницу, сброшенную в лодку с борта шхуны. – Теперь для тебя главное – не попадаться ему на глаза, как я тебя учил. Не забывай, что теперь ты – юнга. Я скажу матросам, что ты говоришь только по-испански, и тебе не станут задавать лишних вопросов.

Он поспешно провел ее в крохотную каюту с двумя койками и миниатюрным иллюминатором и шепотом наказал никуда не выходить, пока за ней не придут. Бедняга определенно раскаивался, что притащил ее на корабль; Мариса укоряла и стыдила себя за то, что воспользовалась его добротой. Она добилась своего почти шантажом, стоило ему упомянуть, что они поплывут во Францию.

Франция! Ведь там у нее родня! Она сбежала из монастыря к цыганам как раз потому, что хотела попасть во Францию. Во Франции она найдет себе защиту и кров.

Цыгане уже успели покинуть Севилью, к тому же у Дональда имелись собственные соображения насчет того, возвращать ли им Марису. В отличие от своего капитана он был человеком совестливым. Он не мог бросить беззащитное существо на произвол судьбы. Когда во время очередного приступа отчаяния и гнева она остригла свои роскошные волосы, он сдался окончательно, хотя и не без опасений. Дальше все было просто: ее малый рост и мальчишеская худоба сами собой натолкнули на мысль представить ее юношей и протащить на борт «Челленджера» как нового члена команды. Плавание во Францию должно было продлиться не более недели; если она проявит осторожность, то, возможно, все сойдет гладко.

Мариса вспоминала серые глаза капитана, трепеща от страха и стараясь не думать о последствиях возможного разоблачения. Только бы не попадаться ему на глаза! Дональд предлагал ей симулировать морскую болезнь, что могло принести свои плоды. Ей внезапно вспомнился сон о том, как ее заставляют пройти по досточке, и она опять задрожала.

С палубы донеслись голоса и разнообразные шумы. Что он вообще собой представляет, этот чужестранец с холодным взглядом, надругавшийся над ней и приказавший слуге побыстрее от нее избавиться?

Звался он Домиником Челленджером. Какая непомерная гордыня – назвать судно собственным именем! Или все произошло наоборот? По этому поводу Дональд отделывался уклончивым бурчанием, хотя пространно описывал многие их приключения. В свое время они с капитаном служили простыми матросами на английском военном судне, а потом сбежали, уплыв на захваченном французском корабле. Сами англичане, несомненно, назвали бы это мятежом. Теперь «капитан», как именовал его Дональд, командовал американским капером – быстроходной шхуной с наклонными мачтами, грозой всех кораблей. Это был пиратский корабль, под каким бы флагом он ни выходил в море и даже невзирая на то, что именно на нем в Испанию прибыл новый американский посол.

– Что-то тут, конечно, нечисто, но мне не полагается об этом спрашивать, – признался Дональд. – В Вашингтоне у нас было немало встреч, один раз даже с самим президентом! Но учти, если ты хоть кому-нибудь проболтаешься, то тебе несдобровать: капитану не нужны лишние уши!

Она мечтала об одном – добраться до Франции и найти там тетушку, а возможно, и крестную. Ходили слухи, что при консульстве во Франции вновь стало спокойно; недавно она узнала о подписании мирного договора с Англией, названного Амьенским. Париж стал, наверное, таким же веселым городом, каким был до революции. В таком городе она сумеет затеряться или, наоборот, обрести себя, если снова не окажется в лапах капитана Челленджера.

Опасность быть разоблаченной заставила Марису припомнить все наставления; затравленно оглядев каюту, она улеглась на одну из узких жестких коек и натянула на себя бурое одеяло. Голове было очень легко без длинных роскошных волос. Через несколько минут она увидела свое отражение в иллюминаторе и вздрогнула: она действительно очень походила на мальчишку; на лице выделялись одни глаза, а худая фигурка была лишена женственности, которой так гордилась Бланка. В деревенских обносках в ней никто не сумел бы угадать женщину.

Корабль стал сильно раскачиваться, на палубе закричали еще сильнее и поднялась беготня. Вспомнив, что за весь день она съела кусок черствого хлеба и ломоть козьего сыра, Мариса судорожно проглотила слюну и крепко зажмурилась. Возможно, ей даже не придется разыгрывать морскую болезнь… Ее уже немного подташнивало, голова шла кругом; спина покрылась холодным потом, хотя в каюте нечем было дышать. Видимо, она сошла с ума, раз принудила добряка Дональда согласиться на это безумство! Мариса уже не чаяла когда-нибудь ощутить под ногами твердую почву. Она совсем по-детски подтянула колени к подбородку, свернувшись калачиком, и стала молиться, чтобы поскорее прошло отвратительное ощущение внутри.

Глава 5

Шхуна «Челленджер» вышла в море, распустив все паруса, имея на борту команду из сорока восьми человек вместо пятидесяти, вопреки расчетам. Капитан, явившийся на борт последним, находился в отвратительном расположении духа и угрожающе сдвинул брови, как только Бенсон, старший помощник, стал выкрикивать приказы, а команда бросилась их выполнять без обычных прибауток и залихватского смеха.

Едва дождавшись выхода шхуны на просторы Атлантики, Доминик Челленджер резко повернулся и прошествовал к себе в каюту, отдав через плечо короткий приказ, чем заставил последовавших за ним Бенсона и Дональда Макгира обменяться виноватыми и одновременно заговорщическими взглядами.

– Ну? – Капитан уселся за свой стол, заваленный картами, лоциями и прочими бумагами, придавленными к крышке целым арсеналом пистолетов различных калибров и форм. – Жду от вас объяснений, как случилось, что мы недосчитались двух человек и почему порядка как не бывало, стоило мне отлучиться с корабля! Вам было велено подготовиться к отплытию сегодня ровно в четыре часа пополудни. Приказ об этом был отдан еще четыре недели назад. – Он уставился на Дональда, и его серые немигающие глаза приобрели стальной блеск, отразив свет из большого иллюминатора. – А ты? Где ты шатался? По-моему, я прибыл на борт буквально следом за тобой.

Переводя взгляд с одного побагровевшего лица на другое, Доминик пытался выяснить, как вышло, что эта парочка, постоянно враждовавшая, внезапно заключила союз. Или он ошибается?

Бенсон был методистом, последователем красноречивого, но сумбурного проповедника Джона Уэсли. Дональд же, насколько капитану было известно, был ярым кальвинистом. Обычно они часами спорили, с трудом воздерживаясь от тумаков, по поводу различных положений религиозных доктрин. Однако сегодня они предстали перед капитаном чуть ли не братьями. Он не исключал, что их сплотило его собственное поведение на берегу; предметом для сплочения стало в таком случае гневное осуждение. Ну и пускай катятся к чертям со своими укоризненными физиономиями!

Он ждал ответа. Первым взял слово старший по возрасту.

– Cэр, – начал Бенсон своим хриплым голосом, судорожно дергая кадыком на тощей шее. – Позвольте, я все объясню, сэр. Перриш отлучился на берег без разрешения уже неделю назад, после чего, возвращаясь на борт в состоянии сильного опьянения, свалился с пирса в воду и был найден захлебнувшимся. Что касается молодого Эймса… – Бенсон еще больше побагровел; казалось, его сейчас хватит апоплексический удар. – Этот сбежал, сэр. С женщиной, годной по возрасту ему в матери, торговкой рыбой и свежими фруктами на здешнем базаре. Однажды ее не оказалось на привычном месте. Я послал Дженкинса на берег разыскать Эймса, и он прибыл назад с путаным донесением…

Бенсон рассматривал блуд как преступление, уступающее по тяжести разве что убийству и пьянству. Сам он в рот не брал спиртного и не проявлял интереса к посещению злачных мест на берегу, азартным играм и прочим порокам, которым усиленно предавались матросы. В свое время он сам собирался заделаться пламенным проповедником, однако попался под горячую руку вербовщикам. Теперь он питал лютую ненависть к английскому флоту и не оставлял попыток переманить подчиненных в свою веру.

У Доминика были подозрения, что Бенсон испытывает тайную тягу к молодым людям, однако подозрения пока что не нашли подтверждения, на деле же старший помощник проявлял качества отличного моряка и в минуты опасности поражал своим хладнокровием. Молодой Эймс был его любимчиком, чем и объяснялось его огорчение.

Накануне капитан Челленджер перебрал бренди, что послужило одной из причин его дурного настроения. К тому же он проигрался в пух и прах и, несмотря на свою решимость избежать этого, закончил вечер в постели королевы. Неудивительно, что он так стремился покинуть Испанию! Коронованная особа проявила себя необузданной и ненасытной любовницей; его спина была покрыта следами, оставленными ее длинными острыми ногтями.

Теперь у него стучало в висках, и он с трудом преодолевал сонливость; стоило Бенсону пуститься в объяснения, что он лично нанял на судно нового юнгу, испанца-сироту, чьи французские родственники с радостью заберут его с корабля, как Доминик устало махнул рукой.

– Полагаю, щенок даже не владеет английским, – сухо произнес он. – Почему его не оказалось на палубе при отплытии?

– Дело в том… – Бенсон смущенно водил носком сапога по доскам. – По правде говоря, сэр, мальчишка с непривычки страдает морской болезнью. Но когда он придет в себя, от него будет прок, ручаюсь! Я предоставил ему пустующую койку в своей каюте. Не хотелось бы, чтобы такого юнца испортили грязной болтовней и картами в кубрике.

Черт, неужели у Бенсона действительно есть склонность к юношам? С другой стороны, раз он исправно выполняет свои обязанности, а новый юнга знает, чего от него ждут, то капитан не собирался совать в это нос.

Оставалось разобраться с Дональдом. Доминик резко проговорил:

– Поскольку в команде не хватает одного человека, можешь возвращаться к своим прежним обязанностям, дружище. Здесь я обойдусь без слуги. Уверен, ты вздохнешь с облегчением.

Дональд действительно был благодарен капитану, о чем говорили его повеселевшие глаза. Когда оба собрались покинуть капитанскую каюту, Доминик вытянул руку и задержал старого приятеля, позволив выйти старшему помощнику.

– Минутку! Что за спешка? Я еще не слышал от тебя ни одного словечка, что, согласись, в высшей степени необычно. Разве ты не намерен предупредить меня, что я иду прямой дорогой к погибели?

Ответ Дональда был неожиданно торжествен:

– Вы не раз указывали мне, капитан, что делать такие предупреждения не мое дело. Полагаю, вас рано или поздно все равно настигнет положенная кара.

– Я того же мнения! – Доминик Челленджер хрипло расхохотался, надрывая горло. Узкий белый шрам в форме полумесяца, протянувшийся от виска через всю щеку, делал его похожим на дьявола – это сходство Дональд уже не раз усматривал в своем капитане.

Он надеялся, что этим вопросы к нему будут исчерпаны, однако был разочарован: последовал приказ принести полный кувшин вина; раз корабельный юнга не был в данный момент в состоянии выполнять свои обязанности, Дональд был вынужден снова превратиться в слугу.

– Между прочим, как тебе удалось избавиться от той цыганки? Наверное, золотых монет, которыми я тебя снабдил, хватило и на то, чтобы возместить потерю невинности, и даже на приданое?

Дональд, устремившийся было к двери, напрягся, но ответил, не поворачивая головы:

– Она всего лишь попросила отправить ее к дальним родственникам. В этом я не мог ей отказать. Золото она вернула вам целиком, сказав, что не желает платы за то, чем не собиралась торговать.

С мрачным удовлетворением на лице Дональд затворил за собой дверь, не обращая внимания на посланные ему вслед проклятия. Что бы ни болтал Бенсон, ему, Дональду, было лучше известно, как обращаться с капитаном, мечущим громы и молнии.

Капитан находился в отвратительном расположении духа на протяжении целой недели. Под стать его настроению выдалась и погода.

Поскольку шхуна перевозила тайные послания для только что прибывшего в Париж нового американского посла, то вместо стремления как можно скорее перекрыть расстояние ей приходилось по возможности увиливать от других кораблей, как это ни противоречило правилам каперского мореходства. Жизнь на борту текла при этом своим чередом: матросы усердно драили палубы и чистили стволы орудий. Стройный силуэт «Челленджера» был слишком хорошо известен флоту короля Георга, и команда держалась начеку; к тому же, несмотря на недавно подписанный Амьенский мир, у португальских берегов и в Бискайском заливе постоянно шпионили британские фрегаты. «Челленджеру» пришлось сначала уйти далеко в открытое море, а потом развернуться и взять курс на французский порт Нант.

После того как они миновали мыс Финистер, пошла череда штормов; море и небо были так же серы и угрюмы, как холодные глаза капитана. Сначала Марисе было настолько худо, что она готова была опуститься на океанское дно; в недолгие минуты просветления между спазмами тошноты она молилась о любом конце своим мучениям.

Кроме Дональда, который изредка заглядывал к ней, предлагал еду, от которой она отказывалась, и удрученно качал головой, ни у кого, даже у Бенсона, которого она видела лишь мельком, не было времени ею заинтересоваться.

Мариса утратила всякое ощущение времени; в один прекрасный день она сумела сесть на койке и почувствовала голод, несмотря на бушевавший шторм.

– Как я погляжу, ты уже освоилась с качкой! – ободряюще воскликнул Дональд с излишней восторженностью, принеся ей жидкий бульон, который она выпила с жадностью. – Увы, я не смогу долго с тобой оставаться. – Он опасливо оглянулся. – Он рвет и мечет, потому что мы страшно опаздываем и были вынуждены вчера улепетывать от британского корабля с вооружением всего в шестнадцать пушек. Мы скрылись от него в тумане, но капитан стыдится, что мы не могли дать ему бой.

Мариса поежилась, и он ободряюще потрепал ее по худенькому плечу.

– Не бойся, тебе не выпадет наблюдать морское сражение. Через несколько дней мы прибудем в Нант, и ты с моей помощью покинешь корабль честь по чести. Пока что никуда не суйся и поменьше волнуйся. При всей своей суровости капитан – отменный моряк; суровым же его сделала прежняя тяжелая жизнь. Тебе-то, конечно, нет до этого никакого дела, малышка! Ты сейчас похожа на мышку-утопленницу. Тем лучше: никому в голову не придет заподозрить в тебе женщину. Но когда попадешь к родственникам, им придется долго тебя откармливать.

После ухода Дональда Мариса сползла с койки. У нее дрожали коленки и подкашивались от слабости ноги. Корабль нырнул в бездну между двумя валами, а потом вознесся на пенный гребень, приняв почти вертикальное положение. Мариса с такой силой ударилась затылком о шпангоут, что едва не лишилась чувств. «Мне не выжить!» – думала она, добираясь на четвереньках до койки. Эта мысль ее почти не испугала, потому что она и так уже находилась на полпути к небытию. По бледным впалым щекам струились слезы слабости, но она не замечала этого. Сейчас ничто не имело для нее значения. Она даже не помнила, как оказалась здесь, чего ради ее швыряет взад-вперед как пробку. Каждая волна, обрушивавшаяся на корабль, могла оказаться гибельной, но ей не было до этого дела.

Каким-то чудом шхуне удалось остаться целой и невредимой. В каюту ввалился Бенсон, поднял Марису с пола, положил на койку и приказал лежать, так как шторм обещал продлиться всю ночь. В виде утешения он вручил ей огромную и потрепанную протестантскую Библию и посоветовал молиться, если она мечтает о спасении. Несмотря на грубый голос, это был славный малый, под стать Дональду, и Мариса проводила его благодарным кивком.

О борт шхуны одна за другой разбивались гигантские пенистые волны. Иллюминатор был задраен деревянной крышкой, и она не знала, ночь сейчас или день. Все переборки судна жалобно стонали, и она крепко держалась за койку обеими руками, чтобы ее не сбросило на пол.

Внезапно ей пришла в голову мысль, что они вот-вот пойдут ко дну, хуже того – всех уже смыло с палубы, и лишь она одна осталась взаперти, как мокрая мышь в мышеловке! Ей почудилось, или она и впрямь слышала крик: «Все за борт!», перекрывший оглушительный рев штормового моря?

Сама не зная какими силами, она сорвалась с койки и стала в отчаянии колотить в дверь. Когда дверь наконец подалась, она мгновенно вымокла до нитки. В следующую секунду дверь захлопнулась, а она покатилась по палубе, уходившей у нее из-под ног. Лишь только она попыталась встать, как ее опрокинула зеленая волна, ударившая ей прямо в лицо. Рот наполнился соленой водой, и она не сумела позвать на помощь. Вот, значит, что такое утонуть… Мысль о близкой смерти умиротворяла, словно пришла в голову кому-то другому, пока она отчаянно пыталась за что-нибудь ухватиться. В последний момент, когда ее уже тащило с палубы, кто-то одним движением поставил ее на ноги. Сильная рука обвила ее талию и удержала, дав воде отхлынуть. Ее спаситель рявкнул:

– Какого черта!

Пока она отплевывалась, он оттащил ее на подветренный, менее опасный борт стонущей на сотню голосов шхуны, где грубо швырнул на мокрую палубу.

– Кажется, я приказал всем… – Голос был слишком узнаваемым. Приподняв ее, он в бешенстве заглянул ей в лицо. – Кто такой?

Мариса каким-то чудом собралась с мыслями и пробасила, вырываясь:

– Юнга, сеньор. Боюсь, я… – Наглотавшись соленой воды, она могла вот-вот сорваться со смехотворного баса на писк.

– Дьявольщина! Совсем спятил? Тебе было приказано оставаться внизу, раз тебя тошнит и ты все равно ни на что не годен. – Он усмехнулся. – Что ж, раз ты пришел в себя и уже можешь передвигаться ползком, то марш в камбуз за горячим грогом. И живее, muchacho,[6] не то я собственноручно отправлю тебя за борт.

Он вполне был способен исполнить свою угрозу. Главное – не допустить, чтобы он ее узнал!

– Ступай! – гаркнул он. Мариса прошмыгнула у него под рукой, не зная, в какую сторону бежать. В этот момент палуба снова угрожающе накренилась, и он невольно удержал ее, не давая перекувырнуться через ограждение. На сей раз вышло так, что он задел ее грудь, обтянутую мокрой рубахой.

– Diablos! – выругался он по-испански. Она почувствовала, что ее куда-то волокут и, невзирая на сопротивление, швыряют в распахнутую пинком ноги дверь.

– Останешься здесь, пока я не разберусь! – злобно прорычал он. – На твое счастье, сейчас у меня есть дела поважнее.

Тяжелая дверь захлопнулась. Она осталась лежать распластанная на роскошном ворсистом ковре. Не было сомнений, что она попала в лапы самого капитана.

Она долго пролежала так, дрожа с головы до ног, отчасти от сырости, отчасти от страха, лишившего ее последних сил. Наконец лязганье собственных зубов привело ее в чувство. Приподняв голову, она обнаружила, что валяется в соленой луже, насквозь промочив ковер. Над ее головой отчаянно раскачивался фонарь, бросая на стены зловещие отсветы, как огонь преисподней; в углах каюты залегли тревожные тени.

Как он теперь с ней поступит? Мариса испуганно поглядывала на дверь, ожидая, что он вот-вот ворвется. Пират, дезертир английского флота, занимающийся грабежом на похищенном судне, человек без чести и совести, злодей, полностью отринувший мораль…

Воздав ему мысленно по заслугам, Мариса приободрилась и села. В следующее мгновение она издала протяжный стон: на ней не оказалось живого места. Он положит конец ее страданиям, покарав смертью за испорченный персидский ковер, если только она не упредит его, насмерть замерзнув. Тут на помощь ей пришли остатки врожденной практичности: собрав последние силы, она встала. Поворот головы – и она узрела бледное и страшное лицо. От неожиданности она издала крик, который, на счастье, был заглушен штормовым ревом.

Как ни трудно ей было сохранять самообладание, она догадалась, что испугалась собственного отражения в маленьком зеркале. Она напрягла зрение, но все равно узнала себя с превеликим трудом. Стриженые всклокоченные волосы, потемневшие от морской воды, обрамляли изможденное личико, посиневшее от холода. Ни дать ни взять, захлебнувшаяся крыса. Даже капитан пиратского судна вряд ли на нее польстится. Мариса никогда не обольщалась насчет своей внешности: нос находила коротковатым, глаза – чересчур крупными для маленького скуластого личика, лоб – недостаточно высоким. Она всегда была худышкой, а теперь после недельного голодания от нее и подавно остались кожа да кости.

«Возможно, он и не захочет больше творить со мной это! – с надеждой пронеслось в голове. – Тогда он был просто зол и пьян и хотел меня проучить». Но как она ни бодрилась, ее не оставляла неприятная мысль, что она находится во власти человека, который шутки ради пленил на ночь цыганку, чтобы овладеть ею, заботясь лишь об утолении собственной похоти. Сразу после этого ему захотелось от нее избавиться. Что же ждет ее теперь?

Где-то наверху раздался душераздирающий треск, и корабль тряхнуло с небывалой силой; Марису бросило на прикрученную к полу койку.

Счастье, что она так и не стала монахиней: ведь у нее совершенно нет силы воли! Подвергшись надругательству, она не смогла наложить на себя руки. Вместо этого она приняла ванну! Сейчас, полуобезумев от страха, она тешила себя мыслью, что лучше изнасилование, чем участь утопленницы…

Завернувшись в плед, чтобы унять дрожь, Мариса скорчилась на краю койки, ухватившись за спинку. Она попыталась вознести молитву, но хвалы Господу и призывы к Его милости, которые она так смиренно повторяла в монастырской часовне, безнадежно перемешались у нее в голове. К тому же она сознательно согрешила и не имела права просить о пощаде. Вместо лица Богоматери, сулящего покой, она увидела над собой другое лицо – смуглое, перекошенное от злобы, с бледным шрамом через всю щеку и глазами, похожими на острые клинки, кромсающие ее на куски, протыкающие насквозь, причиняющие нестерпимую муку… Она же не могла издать ни звука.

Глава 6

Как ни странно, причиной ее пробуждения стала тишина, а также приятное тепло, медленно проникавшее в ее застывшее тело. Видимо, в самый разгар шторма она потеряла сознание. По крайней мере судьбе было угодно сохранить ей жизнь.

Она постепенно приходила в себя и в то же время ощущала нарастающую боль, боясь шевельнуться.

Приоткрыв глаза, она обнаружила, что лежит на койке, укрытая одеялами. Перед водруженной посредине каюты раскаленной жаровней стоял мужчина, поспешно стаскивавший с себя насквозь промокшую одежду и сваливавший ее в неопрятную кучу на полу. Благодаря свету, лившемуся из заслонки жаровни, она рассмотрела его стройное тело, узкие бедра, заметила, как играют мускулы под смуглой кожей на плечах. Он стоял к ней спиной, и она отчетливо увидела многочисленные рубцы. Такие следы мог оставить только кнут – следовательно, этот высокий мужчина был закоренелым преступником. Мариса расширила свои карие глаза и тут же крепко зажмурилась: он потянулся за бутылкой, стоявшей на столе, и поднес ее к губам.

Спустя несколько мгновений он принудил ее съежиться, грубо сорвав с нее одеяла.

– Ты чья? Дональда? Исаака Бенсона? Вот старый лицемер!

Он шлепнулся поверх нее, перекрыв ей дыхание, но тут же перекатился на другую половину койки.

– Оставь свои надежды, костлявая: я слишком устал, чтобы за тебя приняться. Если желаешь оставаться в этой постели, потрудись снять с себя мокрое тряпье, а то от тебя веет холодом, как от мертвеца.

Ничего не соображая от страха, она повиновалась, как марионетка, после чего мгновенно заснула. Когда она снова очнулась, события минувшей ночи показались ей нагромождением нелепостей. Она ожидала, что пробудится на той же самой узкой койке, на которой провалялась последнюю неделю или даже больше; однако, полностью придя в себя, она обнаружила, что прижата к койке, а ее губы и нос касаются мужского плеча, источающего запах пота и имеющего соленый привкус. Она попробовала было отодвинуться, но его рука, наоборот, притянула ее ближе.

– Куда? Ночью ты меня хорошо согревала, куда же ты так торопишься теперь?

Она как завороженная уставилась в его сонные серые глаза с черными зрачками, делающимися с каждой секундой все шире от осознания происходящего.

– Ты?! – Он схватил ее за плечи, опрокинув навзничь, и навис над ней. – Как же тебе это удалось? Неужели ты напустила свою цыганскую порчу на беднягу Дональда, а заодно и на мое судно? Неудивительно, что плавание протекает так отвратительно: женщина на корабле всегда приносит несчастье. Что ты здесь делаешь?

Его гримаса не предвещала ничего хорошего, и Мариса от отчаяния сразу перешла на крик:

– Вы сами швырнули меня сюда ночью! Если я приношу несчастье, то возьмите и выбросьте меня в море. Вам, грубияну, это раз плюнуть, потому перед вами и трусит вся ваша команда. А мне бояться нечего. Ничего хуже того, что вы уже совершили надо мной, вам все равно не сотворить…

Собственная отвага вызывала у нее ужас.

Он тряхнул ее за обнаженные худенькие плечи.

– Напрасно ты показываешь зубы, – угрожающе процедил он. – Это мой корабль. Что ты на нем делаешь? Похоже, заплатила Дональду за свое путешествие? Хорош юнга! Полагаю, тебе не приходилось скучать – ведь ты обслуживала всю команду! Неудивительно, что тебя не было видно на палубе. Знаю я твою морскую болезнь! Признавайся, что это за игры?

Возмущенная оскорблениями, Мариса, не обращая внимания на боль, которую он причинял, впившись ей в плечи, крикнула:

– Я ни во что не играю, у меня нет никакого коварства на уме, а все, в чем вы меня обвиняете, – ложь! Стыдитесь! Мне хотелось одного – попасть во Францию. Если бы не морская болезнь, я бы честно отработала за перевоз. Я не цыганка и не потаскуха, хотя вы попытались меня в нее превратить. Очень жаль, что ночью вы не спихнули меня с палубы. Так было бы во всех отношениях лучше.

– Вот это глотка! Чувствую, как ты трясешься, точно пойманный кролик. И еще смеешь повышать на меня голос! Надо отдать тебе должное: кто бы ты ни была, в смелости тебе не откажешь.

– Смелой быть легко, когда уже нечего терять, – устало ответила Мариса.

Она увидела ожесточение в его взгляде и затрепетала: он произнес последнюю фразу по-английски, и она машинально ответила ему на том же языке.

– Когда ты успела понять, что к чему? Что ж, возможно, ты совсем не такая простушка, какой кажешься на первый взгляд. Ты меня опять заинтриговала, малютка.

Она так и не узнала, что было у него на уме на этот раз, потому что в дверь постучали. Он напрягся и выругался себе под нос.

Мариса нырнула под одеяло, как напроказивший ребенок. В каюту вошел невозмутимый Дональд с сухой одеждой.

– Прошу прощения, капитан, но я подумал, что это вам пригодится. Бенсон уже поставил и закрепил временную мачту. При таком ветре и погоде мы без лишних осложнений достигнем порта. – Не дождавшись ответа, он откашлялся и неуверенно добавил: – Я хотел все вам объяснить, но во время шторма было не до того…

– Если бы у нас хватало людей, я бы велел заковать тебя в кандалы, чтобы ты объяснялся с крысами в трюме. Нет уж, лучше я получу объяснения из первых уст, а тебя выслушаю позже, если хватит терпения. Забери-ка мокрую одежду нашего бывшего юнги и высуши ее. Пока я буду решать, как дальше с ней поступить, принеси мне завтрак.

– Вы не понимаете, капитан! У бедной девочки нет в Испании никого – ни друзей, ни родни, а цыгане исчезли, словно их и не было…

– Вот и ты исчезни, старый пройдоха, пока я не передумал и не приказал выпороть тебя за непослушание!

Встревоженно глянув напоследок на кучу одеял, Дональд счел благоразумным ретироваться. Дверь за ним с грохотом захлопнулась.

Мариса слышала, как колотится ее сердечко. В следующий момент неумолимая рука сорвала с нее одеяла и приподняла ее, хнычущую, за волосы.

– Вздумала прятаться? Где же твоя недавняя храбрость?

Несмотря на слезы, она с облегчением увидела, что он успел натянуть узкие бриджи с широким поясом, охватывавшим его плоский живот.

– Вот, надень! – Он швырнул ей в лицо полотняную сорочку с оборками. – А теперь изволь отвечать на мои вопросы.

Густо покраснев под его холодным взором, она натянула брошенную ей одежду; впрочем, на сей раз он больше интересовался ее лицом, нежели телосложением.

– Я уже все вам сказала…

– Только то, что ты не цыганка и не шлюха. Прошу прощения, в последнем я сильно сомневаюсь. Что касается цыганки, то действительно, редко встречаются цыгане, хорошо владеющие испанским и английским. Так кто же ты?

Мариса сделала над собой усилие, чтобы не затрепетать под его безжалостным взглядом, и заговорила. История, которую он от нее услышал, не отличалась от той, которую она поведала Дональду, и почти соответствовала истине.

– Мой отец – испанец, мать – француженка. Они отдали меня в закрытую школу и забыли про меня. Когда я узнала, что их больше нет на свете, я сбежала с цыганами. Бланка пообещала мне, что они отвезут меня во Францию. Там жила раньше моя тетка, сестра матери…

– Где?

– В Париже. Теперь она замужем, и я не помню ее фамилии по мужу. Знаю только, что она любила театр. Если я снова ее увижу, то обязательно узнаю. Как я слышала, в Париже опять вспомнили про веселье, все дамы носят там красивые платья. В Испании у меня нет ни души…

– Понятно, – сухо перебил он ее. – Ты собиралась продать свою девственность по сходной цене. Возможно, на тебе собирались заработать твои цыганские дружки. Жаль, что появился я и все испортил! С другой стороны, ты бы не бежала как угорелая куда глаза глядят, если бы не надеялась, что за тобой бросится твой ухажер. – Его тон стал еще резче: – Все женщины в душе – шлюхи, и ты, хоть и выглядишь невинной, как дитя, вряд ли отличаешься от них. Жалко, что ты умудрилась остричь волосы. Помнится, они были красивы.

– Мне все равно, что вы обо мне думаете. Шлюхой я бы никогда не стала. Лучше умереть!

– Избавь меня от театральных речей! – прикрикнул он. – Ничего, отъешься, отрастишь волосы и опять станешь сносной на вид. Тогда твоя цена поднимется. Нравится тебе или нет, ты сама отдала себя мне в руки, и, хотя мне это совсем не по душе, нам никуда не деться друг от друга, пока мы не достигнем Франции. Ты можешь стать причиной заварухи, если команда прознает, что на борту есть женщина. Мне бы очень не хотелось отдавать тебя на поругание матросне. Поэтому, – он встал и потянулся, – если ты не враг сама себе, то лучше держи рот на замке и делай, что говорят. Может, и научишься кое-чему, что впоследствии тебя выручит, если не найдешь тетушку, любительницу увеселений!

Кажется, ей поверили; однако отпор, который она ему дала, не лучшим образом подействовал на него, вызвав поток оскорблений.

Выйдя из каюты, он запер за собой дверь. Мариса оказалась в ловушке. Она не знала, что произошло между Дональдом и капитаном, но когда шотландец принес ей еду и сухую одежду, он выглядел смущенным и даже избегал с ней заговаривать, ограничившись предупреждением, чтобы она не перечила капитану, пребывающему в дурном расположении духа. Качая головой, добряк шептал себе под нос:

– Бедное, бедное дитя!..

Она едва не сошла с ума от его причитаний и была почти рада, когда он удалился, оставив ее наедине со своими мыслями.

Плавание длилось еще пять дней. Погода была превосходной, но Марисе не разрешалось покидать каюту. Она была не просто пленницей, а беспомощной добычей пирата, обращавшегося с ней как с военным трофеем.

Когда она отказывалась раздеваться перед ним, он отбирал у нее одежду и оставлял голышом. Когда она пыталась царапаться, он привязывал ее руки к спинке койки. Один раз она попыталась ударить его по голове тяжелым двойным подсвечником со стола, но он легко вырвал у нее это оружие, бросил ее, всю в слезах, себе на колени и нещадно отхлестал по голым ягодицам, лишив остатков достоинства и гордости и принудив молить о пощаде.

После этого она сделалась совсем кроткой. Когда у него возникало желание овладеть ею, она покорно подчинялась, оставаясь холодной как лед и только крепко жмурясь и стискивая зубы, чтобы не отвечать на его поцелуи. В этой неподвижности и заключалось ее противостояние. Всякий раз, когда он сползал с нее с проклятиями, она одерживала над ним хоть небольшую, но победу.

Ее сопротивление выражалось в отсутствии сопротивления. Доминик все реже наведывался в собственную каюту. Хмурясь, он проводил время в наблюдении за безоблачным небом; команда держалась от него как можно дальше, удрученно качая головами. Даже Дональд не имел права укорять его вслух и только бросал на своего хозяина выразительные взгляды. Бенсон что-то бормотал себе под нос и цитировал пространные отрывки из Библии. Черт с ней, думал Доминик. Холодная, бесчувственная девчонка, еще даже не женщина… Надо было спятить или напиться до бесчувствия, чтобы найти в ней что-то привлекательное и совершить такой промах!

Будь у него голова на плечах, он бы позволил ей и дальше продолжать маскарад с юнгой, заставил бы валиться с ног от усталости и отдыхать на койке в каюте у Бенсона, слушая на сон грядущий чтение Библии. Вот что послужило бы ей неплохим уроком!

Она оказалась первой женщиной, над которой он совершил насилие, и к тому же девственницей. И ведь как будто не сопротивлялась, чертова цыганка! А потом, когда он уже изгнал ее из памяти, опять влезла в его жизнь. В ту ночь, когда он поднял ее с палубы, она выглядела сущим пугалом огородным – мокрая, до смерти перепуганная! После он заставил ее вымыть голову, и волосы, пусть еще толком не отросшие, стали завиваться в колечки как раз по той моде, которой дружно начали следовать дамы во всей Европе. Она представляла собой немыслимое сочетание неповиновения и покорности, наивности и цинизма. Кто-то где-то успел дать ей образование – недаром она изъяснялась как настоящая леди! Это, несомненно, пригодится ей впоследствии, когда она окажется во Франции. Неопытной ее уже нельзя было назвать – он сам позаботился об этом; стоит ей приодеться – и она без труда найдет себе богатого любовника, а может, и не одного. Самые лучшие шлюхи – те, кто не позволяет себе чувств…

Нет, он окончательно выжил из ума: размышляет о ее судьбе после того, как он от нее отделается. Раньше он никогда не вспоминал о своих женщинах и после Лизетты пальцем не пошевелил, чтобы их завоевывать. Лживая красотка Лизетта, выдавшая и его, и его друзей проклятым британцам той давней ночью в Ирландии…

– Когда мы войдем в Нант, у меня гора свалится с плеч, – сказал Дональд Макгир длиннолицему Исааку Бенсону чуть слышно. – Капитан сам не свой с тех самых пор, как…

Ему не было нужды заканчивать фразу. Бенсон, думавший о том же, издал ворчание, означавшее согласие.

– Женщины! – презрительно бросил он, после чего, опомнившись, стал отдавать ненужные приказания, видя, что капитан направляется к ним с выражением лица, не предвещающим ничего хорошего.

– Наверняка потребует ужинать, – поспешно проговорил Дональд. – Мне пора, не то он еще больше осерчает.

Дверь каюты распахнулась. Мариса сидела в капитанском кресле и читала потрепанный томик Шекспира, оказавшийся у него во время одного из прежних плаваний. Она была так заворожена чтением, что почти не подняла головы. В голосе ее было больше оживления, чем когда-либо за последние дни.

– Вот не думала, что ты любишь читать! Знаешь, мне разрешали читать только религиозную литературу и книжки по географии, которую я ненавидела.

– Встань!

Она подняла глаза на его окрик, вздохнула и послушно встала, нехотя отложив книгу. Что с ним творится? Какой крутой у него нрав!

Она стояла в чем мать родила, соблазняя его зрелищем маленьких грудей с алыми сосками. Она давно не выходила на солнце, однако ее кожа оставалась золотистой, что он объяснял наследством мавров.

Она уже перестала стесняться перед ним своей наготы. Сейчас она смотрела на него как ни в чем не бывало, слегка удивившись его негодованию. Как она смеет?

– Ты выглядишь как шлюха, дожидающаяся своего первого клиента! – крикнул он. – Ради Бога, набрось что-нибудь или отправляйся в постель. Скоро явится Дональд с ужином, или ты решила соблазнить и его?

– А я думала, что именно этому ты меня и учишь – повадкам шлюхи. Или мне полагается весь день лежать на спине в ожидании твоего появления и быть готовой доставлять тебе удовольствие?

Эти слова стали для него холодным душем. Только когда она позволяла себе такие циничные речи, он вспоминал, какой наивной и невинной она была до тех пор, пока он не взялся ее вразумлять. Усмирив свой гнев, он подошел к столу и сделал ярче свет.

– Такие жертвы совершенно не обязательны, мадемуазель. Но извольте по крайней мере завернуться в простыню. Представьте себе, что это римская тога. Уверяю вас, скромность, даже застенчивость порой будят в мужчинах больше страсти, нежели щеголяние голышом.

О! Наконец-то ему удалось ее разозлить.

– С чего ты взял, что я хочу быть желанной? Если судить по тебе обо всех мужчинах, то это не имеет ровно никакого значения: ты думаешь только об удовлетворении собственного желания – не важно с кем, хоть с невинной жертвой.

Он задумчиво посмотрел на нее. Свет лампы, отражаясь в радужной оболочке его глаз, сделал их ненадолго такими же золотистыми, как у нее.

– Неужели я и впрямь такой себялюбец? Моя бедная маленькая жертва! Видишь ли, я привык пользоваться женщинами и выпроваживать их. Хочешь, чтобы я сделал для тебя исключение?

– Я от тебя ничего не хочу, кроме свободы!

Отвернувшись от него, Мариса небрежно сдернула с койки простыню, чтобы обернуться ею. О, как она его ненавидит! Что за новую изощренную пытку он придумал на этот раз? И это чистая правда: она мечтает только о свободе, в особенности от него!

Глава 7

Дональд, подавший ужин, представлял собой живой укор: накрывая на стол, он пыхтел и преувеличенно громко звякал посудой. В конце концов капитан приподнял одну бровь и спросил, не слишком ли Дональд стар для морских странствий.

Мариса надулась и забилась в дальний угол койки, повернувшись к каюте спиной, однако не могла не слышать этого разговора. Она представила себе вытянутую физиономию Дональда и его поджатые губы. По крайней мере в его лице она имела верного сторонника. Как только они доберутся до Франции, она станет умолять его о помощи…

– С какой стати вы потребовали одновременно и вина, и шампанского? – ворчливо осведомился Дональд. – Не припомню, чтобы вы раньше проявляли вкус к этой мерзкой жидкости. Какие-то глупые пузырьки, и все только для того, чтобы…

Он бросил жалостливый взгляд на Марису, заползшую под покрывало, и не скрыл своего негодования от капитана. Тот не имел никакого права помыкать этим беззащитным существом так, словно она портовая проститутка, вызвавшаяся удовлетворять его прихоти.

Доминик Челленджер прочел мысли старого моряка и язвительно хмыкнул:

– К чему мне ее соблазнять, когда вы с ней только и делаете, что оплакиваете эту загубленную мною судьбу? Просто сегодня вечером мне захотелось шампанского, а вовсе не твоих проповедей, старый дуралей!

Дональд открыл было рот, чтобы ответить, но капитан так сверкнул глазами, что старик молча удалился.

Внезапно по каюте распространился упоительный аромат. Несмотря на решимость быть твердой, у Марисы потекли слюнки. Доминик снял по очереди крышки со всех блюд, которые притащил в каюту Дональд. Переносить такие запахи оказалось свыше ее сил. Мариса прикусила губу и выпрямила спину. В следующую секунду она подпрыгнула на месте от неожиданности: Доминик выстрелил пробкой от шампанского.

Вот, значит, каковы правила его новой игры? Ей полагается ползти к нему на коленях и умолять, чтобы он не позволил ей умереть от голода. Что ж, посмотрим!

Запах рыбных блюд, специй и риса с шафраном внезапно вернул ее на Мартинику. Почему мать не оставила ее на этом теплом, благословенном острове с бабушкой и дедушкой, зачем потащила ее с собой во Францию?..

Мариса была настолько голодна, что даже в его присутствии не смогла сдержать голодное урчание в желудке. Ее лицо залилось краской.

– Если тебе не хочется есть, малышка, то, возможно, тебя взбодрит бокал шампанского. Мы скоро приплывем во Францию, и тебе, возможно, захочется отпраздновать наше скорое расставание.

В последнее время он взял привычку обращаться к ней по-французски; как обычно, от его язвительности она заскрежетала зубами. Раз она не пожелала присоединиться к трапезе, то у него хватит ума приказать убрать со стола, как только он насытится сам…

Поплотнее завернувшись в простыню, она в конце концов уселась напротив него. Рубаха на капитане Челленджере была распахнута до самого пояса, и ее внимание в который раз привлек странный медальон на серебряной цепочке, висевший у него на шее. Она уже любопытствовала по этому поводу, но капитан всего лишь пожимал плечами, ограничиваясь отговоркой, будто это подарок друга на счастье.

«По-моему, в этом есть что-то языческое!» – заявила она однажды.

Он насмешливо скривил губы.

«Тому, кто сделал мне этот подарок, язычницей показалась бы ты сама, моя дикая кошечка. Поменьше любопытства!»

Она приучила себя не спрашивать ни о чем. Она уже узнала все, что хотела знать; однако его поведение в этот вечер поставило ее в тупик. Он заставил Дональда по-праздничному накрыть стол, а теперь давал ей наставления по части правильного пользования столовыми приборами, следя, чтобы ее бокал с шампанским вовремя наполнялся.

– Тебе полезно было бы научиться есть, как это делают светские дамы, а не дикарки из леса. Или ты хочешь, чтобы твоей тетушке стало за тебя стыдно? А что подумают твои любовники?

– Любовников у меня не будет. Теперь, когда я знаю благодаря тебе, что требуется мужчине от женщины, я склонна уйти в монастырь.

– Подумай только, чего бы ты лишилась, замуровав себя в испанском монастыре!

В уголках его глаз появились лучики – с какой стати она обращает на это внимание? Она уже собралась дать ему полный высокомерия ответ, но вместо этого поперхнулась шампанским и закашлялась; ей казалось, что проклятые пузырьки добрались до мозга и сделали голову невесомой.

– Полагаю, пора преподать тебе очередной урок, ma fille.[7]

Простыня, в которую она до этого куталась, куда-то исчезла; теперь Мариса лежала навзничь на койке, ощущая опасное головокружение.

– Раз ты полна решимости стать монахиней, то поспеши расширить свои познания насчет того, что могут делать с тобой мужчины.

Не почудился ли ей этот хриплый шепот? Мариса ахнула от неожиданности, когда по ее груди и животу потекло что-то холодное. Она задрожала и невольно изогнулась всем телом; в глазах, неотрывно смотревших на него, появилось смущенное и недоуменное выражение.

– Ты поливаешь меня шампанским? Это безумие! Прекрати!

В следующее мгновение Мариса уже беспомощно хихикала; Доминик, наклонившись к ней, сурово приказал:

– Лежи смирно, чертовка! Жаль тратить на тебя столько шампанского!

Оба почти не ели, истратив все время на препирательства, поэтому она решила было, что он захмелел так же сильно, как она. Через секунду она обратила внимание на странное ощущение: он скользил губами и языком по ее коже, сначала следуя дорожкой, проложенной струйкой шампанского, потом выбрав более рискованное направление…

Мариса пыталась вырваться, но он пригвоздил ее к койке. Сперва он уделил внимание одной ее трепещущей груди, потом другой, и вдруг все ее тело запылало огнем. Удивительнее всего было то, что, несмотря на борьбу с ним и возмущенные стоны, ей на самом деле не хотелось, чтобы он прекращал свое занятие, даже когда от его ласк разболелись соски, а его неутомимый рот заскользил ниже, чтобы, преодолев возвышение ее напрягшегося живота, повести себя совсем уж неожиданно…

До этого мгновения она боялась его движений, теперь же повела с ним нешуточную борьбу, тяжело дыша и пытаясь сомкнуть колени, чтобы не позволить ему осуществить задуманную дерзость. Страх заставил ее забыть о гордости, и она уже умоляла его пощадить ее, хотя засевший у нее в душе демон продолжал ухмыляться и корить ее за лицемерие. Она подошла ближе, чем когда-либо прежде, к осознанию того, что такое желание; до полного осознания этого ей оставался, видимо, совсем маленький шажок, потому что, когда он занял традиционное положение и принялся целовать ее в губы, она испытала сожаление. Ей казалось, что она только что находилась на новом для себя рубеже, но потом была вынуждена отступить.

– Бедненькая моя jeune fille![8] Неужто мысль о соблазне так тебе страшна, что приходится царапаться и кусаться?

Только сейчас она сообразила, что впилась зубами и ногтями ему в плечи. Он быстро проник в ее сокровенную глубину, а она, ощущая на губах вкус его крови, недоумевала, чем вызвана его необычная терпеливость. Любого другого мужчину, проявившего столько внимания, она заподозрила бы в доброте, однако Доминик Челленджер этим свойством не обладал. Этот хватал то, что ему хотелось, считая женщин просто предметами, предназначенными для утоления его желания, – она помнила, как однажды в постели он говорил именно об этом.

Ей никогда его не постичь, нечего даже пытаться!

Необычность происходившего в этот вечер объяснялась, по всей видимости, шампанским: это от выпитого у нее шла кругом голова и сладостно ныла грудь, когда он подминал ее под себя, царапая своим чужеземным медальоном, нагревшимся от его жаркого тела.

В этот раз он всю ночь напролет прижимал ее к себе, словно старался навсегда соединить их тела. Утром он снова овладел ею, еще полусонной; на сей раз он действовал поспешно, нетерпеливо, не прибегая ни к поцелуям, ни к ласкам. Единственное, на что его хватило, – это укрыть ее перед уходом. Со вздохом повернувшись на другой бок, Мариса снова уснула.

Проснулась она уже после полудня. Дональд, стыдливо пряча глаза, поставил перед ней поднос и сообщил, что они приближаются к французскому берегу. С наступлением темноты им предстояло бросить якорь в гавани Нанта.

Дождавшись его ухода, Мариса соскочила с койки и поморщилась от неприятного привкуса, оставшегося во рту после шампанского. Разглядеть что-либо в иллюминатор не было никакой возможности, так как капитанская каюта помещалась на уровне палубы. Из нее открывался лишь привычный вид на морскую синеву. Разочарованно оглянувшись, она покосилась на свою одежду – латаный маскарадный костюм корабельного юнги, аккуратно сложенный на тумбочке.

Было ли это намеком, что на сей раз капитан рекомендует ей одеться? Закусив нижнюю губу, Мариса с отвращением уставилась на грязно-белую рубаху со штанами. На время плавания ей удалось отвлечься от действительности. Корабль был отдельным мирком, а поскольку капитан предпочел держать ее при себе, для собственных нужд, она не общалась ни с кем, помимо него, не считая Дональда. Она не знала даже, известно ли остальной команде о ее присутствии на борту. Неопределенность ее положения стала ей настолько ясна, что она в панике вцепилась в тряпки, которыми только что была готова пренебречь.

Франция! Однако до Парижа еще далеко. Как он поступит с ней, сойдя на берег? Несомненно, он позволит ей покинуть судно: недаром он говорил, что женщина на корабле – предвестница бед. Что же произойдет потом?

У нее не осталось времени на вопросы. Позже, ближе к вечеру, Доминик ненадолго появился в каюте, чтобы, мельком глянув на нее, забрать со стола бумаги и исчезнуть. До нее донеслись голоса, беготня на палубе, боцманские свистки, деревянный скрежет. Бенсон подавал непонятные для нее команды. Она догадалась, что матросы убирают паруса, поскольку привычный бег шхуны замедлился; вскоре она различила плеск воды о борта, сменивший шипение разрезаемых с ходу волн. Она томилась взаперти, не смея показаться на палубе, догадываясь, что скоро решится ее судьба.

Грубая холстина, выстиранная в морской воде с применением дешевого мыла, резала ей тело, особенно на шее и на талии. Устав мерить шагами каюту, Мариса плюхнулась в кресло и схватила томик Шекспира в потертой кожаной обложке. Раньше ее завораживали эти пьесы, и теперь она перелистывала страницы в поисках места, где прервала чтение в последний раз. Оставалось гадать, каким образом у хмурого капитана Челленджера оказалась подобная книга. Она не могла себе представить, чтобы он уделял время спокойному чтению; тем не менее книга определенно видала виды, как и сборник стихов некоего Джона Донна, также обнаруженный ею на капитанском столе.

Внезапно ей в глаза бросилась надпись на иллюстрации рядом с заглавием, которую она почему-то не замечала прежде: «Inopem me copia fecit», что в переводе с латыни означало: «Изобилие – путь к нищете». Почерк был явно не его, а женский, чернила сильно выцвели. Внизу стояла подпись: «Пегги». Кто такая Пегги, как он с ней связан?

Мариса не преминула спросить капитана об этом, когда он вернулся в каюту, введя шхуну в гавань и закрепив ее на якоре. У него был усталый, угрюмый вид, и он не проронил ни единого слова. Плюхнувшись на койку, он принялся стягивать сапоги.

– Кто такая Пегги? Твоя жена? – Только сейчас ей пришло в голову, что он может оказаться женатым. Впрочем, какое ей до этого дело: ее собственное положение и так хуже некуда. Любовница!..

Не выпуская из рук мокрый сапог, он недоуменно вскинул голову, потом насупился:

– Что?

– Я спросила, кто такая Пегги – твоя жена или одна из любовниц?

Его лицо побелело и так исказилось от злобы, что Мариса отшатнулась и прижалась спиной к переборке.

– Ах ты, проклятая шпионка! – тихо прорычал он сквозь зубы. – Что за любопытство? Где ты?..

Она выронила книгу из трясущихся рук. Воцарилось молчание, которому, казалось, не будет конца. Мариса все так же прижималась спиной к переборке, не смея взглянуть на Доминика. Господи, угораздило же ее открыть рот! У него был такой злобный вид, что он вполне мог удушить ее голыми руками.

Внезапно он произнес совершенно спокойным тоном:

– Пегги – имя моей матери. Жены у меня нет, и я не собираюсь надевать себе на шею брачный хомут. Поняла?

Только теперь она осмелилась поднять на него глаза, вызвав у него неприятный грубый хохот.

– Глаза у тебя что блюдца! Неужели я наконец-то нагнал на тебя страху? – Прежде чем она нашлась с ответом, он встал, в два шага пересек каюту и схватил ее за плечи. – Больше никогда не задавай мне личных вопросов, детка. Тебе могут не понравиться мои ответы.

– Я не хотела… – пролепетала она заикаясь.

Он притянул ее к себе и прижал к груди, как будто стремился успокоить, прежде напугав до полусмерти.

– Ничего. Тут нет твоей вины, просто я всегда хожу чернее тучи. Тебе будет только лучше, если каждый из нас пойдет своей дорогой.

Мариса больше не отважилась задавать ему вопросы. Он подхватил ее на руки и отнес на койку. В этот раз он раздевал ее с поразительной нежностью; потом, лежа с ней рядом, он гладил ее трепещущее тело так, словно хотел навсегда запомнить.

– Ты так и не познала страсть? – еле слышно спросил он. – Я не гожусь на роль учителя, так как слишком нетерпелив и эгоистичен, хотя порой, когда ты лежишь рядом и трепещешь, как кролик в силках, я начинаю подумывать…

Он обращался скорее к самому себе, чем к ней. Она гадала, в чем причина такого перепада в его настроении. Возможно, он вздохнет с облегчением, избавившись от нее; о себе она знала наверняка, что с радостью получит в собственное распоряжение свое тело.

Сейчас, ощущая знакомые признаки желания по тому, как он прижимается губами к вене, бьющейся у нее на шее, Мариса покорно ждала, что он овладеет ею без лишних слов. Видимо, это будет в последний раз. Завтра каждый пойдет своей дорогой, как он и предупреждал. Однако ожидания обманули ее: тихонько чертыхнувшись, капитан отодвинулся.

Она недоверчиво посмотрела на него, когда он встал и принялся одеваться.

– Куда ты? – спросила она и тут же прикусила язык.

Ответ прозвучал со знакомой суровостью:

– На палубу, подышать. Я отпустил большую часть команды на берег: ведь они были лишены утешения, которое было при мне в твоем лице, на протяжении этих недель. Пора сменить Бенсона и занять место на вахте. – Облачившись в грубый плащ, он оглянулся на нее. В его глазах ничего нельзя было прочесть. – Спи. Этой ночью тебе нужно хорошо отдохнуть.

Она приподнялась на локте, изумленная и испуганная столь внезапными переменами в его настроении.

– А завтра?.. – спросила она запинаясь и услышала в ответ насмешливые слова:

– Завтра я переправлю тебя на берег, и ты избавишься от меня, как мечтала. Тебе не придется долго подыскивать нового покровителя. Надеюсь, он окажется добрее и терпеливее меня. Спокойной ночи, цыганочка!

Глава 8

Следующий день получился донельзя суматошным. Мариса чувствовала себя сомнамбулой. Ночью она почти не сомкнула глаз, мучаясь тревожными мыслями. Ей не хватало ощущения движения корабля по волнам, койка казалась холодной и слишком просторной.

Когда за ней явился Дональд, она с трудом поднялась. Он нетерпеливо цокал языком, стоя к ней спиной, пока она промывала холодной водой заспанные глаза и натягивала единственную имевшуюся в ее распоряжении одежду. Капитан натешился своей любовницей, и она снова превращалась в юнгу. Он даже не соизволил с ней попрощаться; семеня за Дональдом по палубе и жмурясь с непривычки от дневного света, Мариса так и не увидела Доминика.

Дональд торопил ее и все время повторял, чтобы она поглубже натянула на голову шерстяной берет. Слишком усталая и смущенная, чтобы о чем-то спрашивать, она покорно следовала за ним, почти безразличная к тому, куда он ее ведет. Главным для нее было то, что она достигла Франции живой и невредимой, пусть и несколько потрепанной плаванием. На губах у нее появилась невольная горькая улыбка, и Дональд, заметив это, покачал головой. Бедное дитя, несчастное обманутое создание! Что будет с ней теперь? Капитан поступил с ней бесчеловечно; видимо, он продолжает давать уроки всем обманщицам-женщинам скопом. «Мне не следовало приводить ее на «Челленджер»! – бранил себя Дональд. – Девочке было бы куда лучше в испанском сиротском приюте, хотя бы в этом их папистском монастыре…»

Бедняга, впрочем, обвинял в происходящем не только себя, капитана он ругал еще больше. Он уже пошел на риск и высказался начистоту, не побоявшись вызвать у капитана приступ ярости и навлечь на себя наказание.

«Не надо было затаскивать ее на мой корабль, старина, – ответил ему Доминик Челленджер безжалостно, – если тебе хотелось спасти ее от меня! – Пожав плечами и как бы извиняясь за свою невыдержанность, он добавил: – К тому же кто-то должен был быть у нее первым! Или ты считаешь, что она рвалась во Францию только для того, чтобы сохранить честь?»

Даже Бенсон готов был с ним согласиться и нашел в Библии цитату в подтверждение капитанской правоты, каковую зачитывал направо и налево: «Не пав раньше, она пала теперь, и путь ее – обочина…»

Мариса не знала, какие мысли гнетут Дональда. Ею все больше овладевало чувство, будто она пробуждается ото сна, чтобы только сейчас осознать, где находится и как сюда попала. Ведь Франция – родина ее матери! Страна не корчилась больше в тисках террора, ее уже не разрывала на части кровавая революция. Она обрела прежнюю веселость, жизнелюбие, обуреваемая тягой к переменам и прогрессу. Мариса была еще совсем мала, когда бежала отсюда, и в ее памяти одна за другой возникали страшные картины, однако она все же помнила города, в которых останавливался табор, чтобы заработать жонглированием и плясками, а также ловко очистить карманы зазевавшихся горожан. Все это осталось в далеком прошлом, но теперь она возвращалась. Ей хотелось верить, что в Париже найдутся родственники матери, близкие люди. Возможно, ей повезет, и она отыщет тетушку Эдме. Во Франции, где все до одной светские дамы имели любовников, ее утерянная невинность не превратит ее в отверженную и не отринет возможное замужество.

Долгий же путь остался за плечами девушки, еще недавно мечтавшей о том, чтобы провести всю жизнь внутри монастырских стен! Ей довелось узнать, что насилие не обязательно означает смерть от расчленения на части и что подчинение мужчине-насильнику упрощает жизнь, хотя и не делает ее приятнее. Если к этому и сводится супружество, то она предпочла бы роль жены, а не любовницы, которой могут в любой момент указать на дверь.

Гордо вскинув голову, Мариса позволила себе оглядеться. Портовый шум и суета остались позади; теперь они с Дональдом брели по узкой улочке в старой части города. С непривычки к перемещению по твердой почве у Марисы уже болели ноги, босые ступни горели от шершавого булыжника. Куда тащит ее Дональд? Словно почувствовав ее страх, он озабоченно оглянулся.

– Прости, что заставил тебя так долго брести пешком, девочка, но зеваки удивились бы, увидев тебя в карете. Теперь уж недалеко.

Он провел ее по грязным задворкам, где всегда царила полутьма из-за нависающих по обеим сторонам домов, и, распахнув калитку, поманил в задний дворик постоялого двора. Здесь не было ни души, только бросились при их появлении врассыпную недокормленные куры. Дальше путь лежал вверх по шаткой, скрипучей лестнице, которая, казалось, вот-вот рухнет, на крохотный балкон, а оттуда – в маленькую, но неожиданно чистенькую и приятную на вид каморку.

Скрывая смущение, Дональд поспешно заговорил:

– На кровати одежда, в кувшине вода для умывания. Хорошо, что хозяева заняты англичанами, остановившимися здесь, чтобы сменить лошадей. Говорят, теперь, после подписания Амьенского мира, ими кишит вся Франция. Но вас это не касается. Я спущусь найти что-нибудь съестное: вы наверняка проголодались. Лучше хорошенько заприте за мной дверь – в чужой стране никогда не знаешь, чего ожидать.

Наконец-то обыкновенная женская одежда! Как Дональд умудрился ее раздобыть? Но она не успела задать ему этот вопрос: он исчез, деликатно затворив за собой дверь. Мариса не могла ждать больше ни секунды: она поспешно сбросила отвратительные мужские обноски, натершие все тело, чтобы вновь превратиться в женщину.

Насколько изменилась мода! Она вспомнила наряды королевы Испании и герцогини Альбы – такие же тонкие платья с высокой талией, пускай и из дорогой прозрачной ткани, расшитой серебром и золотом. Ее платье было сшито из материи попроще, темно-коричневой, напомнившей ей одеяния кармелиток. Однако сходство на том и заканчивалось: новое платье Марисы крепилось под грудью длинными золотисто-желтыми лентами, достающими до подола неширокой юбки. Высокий вырез и длинные пышные рукава тоже были оторочены цветной лентой, как и соломенная шляпка.

Платье было, разумеется, заурядным творением рук провинциального портного для путешествующей дамы; тем не менее Мариса с самого детства не надевала столь изящной одежды. Внимательно себя оглядев, она решила, что одеяние ей чуть великовато, но это терпимо. Подошли ей и расшитые туфельки.

Глядя на себя в зеркальце, Мариса колдовала над своими короткими прядями, пытаясь заставить их послушно улечься. Так-то лучше! Теперь она выглядела почти как настоящая женщина, если не принимать во внимание излишнюю худобу.

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть и обернуться. Услышав голос Дональда, она побежала отпирать. Ей стоило немалого труда, чтобы не броситься добряку на шею в благодарность за его старание.

Уничтожая холодный пирог с бараниной, она слушала его рассказ. Капитан приказал ему доставить ее в Париж. Если она не возражает, Дональд выдаст ее за свою племянницу-француженку, которую он не видел с младенческого возраста; направляются они из окрестностей Тулузы в Париж.

Мариса бросила на него подозрительный взгляд:

– Откуда вы так хорошо знаете французский язык?

– Не знаю я его, девочка, разве что названия нескольких портов. Просто повторяю то, что услышал от капитана.

Она фыркнула:

– Какая предусмотрительность! Уверена, что он большой мастер по части небылиц.

Дональд покачал головой.

– Конечно, он не прост. Порой кажется, будто он одержим дьяволом. Вам этого не понять.

Мариса прикусила губу, чтобы удержаться от вопросов, которые так и вертелись на языке, и напомнила себе, что уже выкинула его из головы. Она направляется в Париж и, даст Бог, больше никогда не встретится со своим обидчиком. Он, несомненно, снова займется пиратским промыслом, как только починит сломанную мачту и дождется в Нанте Дональда, управившегося с поручением.

Переполненный дилижанс катился какое-то время по извилистой дороге, повторяющей изгибы Луары. Путь одолевался медленно из-за частых остановок для отдыха и смены лошадей, но Мариса не роптала. Дональд большую часть времени дремал, и она спокойно глядела в окно, во второй раз в жизни знакомясь с французской природой. Соседи-пассажиры были большей частью крестьянами и мелкими клерками; стоило ей объяснить, что она везет дядю-шотландца в гости в Париж, как они потеряли к ней интерес. Даже в более спокойные времена повсюду хватало беженцев, пытавшихся отыскать родню, потерявшуюся в неразберихе волнений. Ходили слухи, что повсюду рыщут шпионы. Благоразумие требовало укоротить языки и помалкивать.

Потребовалось несколько дней, чтобы достигнуть предместий Парижа. К этому времени Мариса утомилась и приуныла. Она провожала взглядом элегантные экипажи, нередко в сопровождении военного эскорта, исчезавшие в пыли, с завистью вспоминая их разодетых пассажирок. По сравнению с ними она выглядела простушкой-крестьянкой.

Внезапно все путешествие в Париж в хрупкой надежде отыскать кого-нибудь из материнской родни показалось ей сплошным безумием. Это намерение уже успело принести ей беду. Ей следовало остаться в монастыре и послушно сочетаться браком с мерзким доном Педро Ортегой. Ей следовало…

Но тут она оторвалась от невеселых мыслей: дилижанс замер под скрип деревянного тормоза, и пассажиры принялись поспешно выскакивать, торопясь на воздух.

Конечная остановка располагалась перед постоялым двором, но она понятия не имела, на какой улице и в какой части города находится. У нее не было узла, который стеснял бы ее движения; у нее вообще ничего не было, кроме одежды на ней и кошелечка, который Дональд неуклюже сунул ей в руки перед выходом. Решив, что там лежат деньги в оплату за ее услуги, она сердито вспыхнула, однако взяла, чтобы не обидеть Дональда: даже несколько монет дарили ей чувство независимости.

Она завертела головой, совершенно забыв от растерянности про Дональда, который прикоснулся к ее руке.

– Скоро стемнеет. Ночью наверняка пойдет дождь. – Разговаривая с ней, он опасливо озирался, чувствуя себя не в своей тарелке. – Может, нам лучше… – начал было он, но тут же облегченно перевел дух: к ним подошел и заговорил по-английски неброско одетый человек, прежде державшийся в стороне.

– Дональд Макгир? Сайлас Уинтерс, с брига «Стелла Марис» из Каролины. Капитан Челленджер велел мне вас разыскать.

Сайлас Уинтерс, скромный молодой человек, слегка поклонился Марисе и тут же оставил ее наедине со своими сбивчивыми мыслями. Подсадив ее в маленький закрытый экипаж, он завел разговор с Дональдом, что давалось ему легче; он объяснил, что его корабль захвачен французами, а самого его совсем недавно отпустили в обмен на пленника-француза.

– Я выполняю поручение капитана Челленджера. Мне повезло, что я столкнулся с ним два дня назад в резиденции посла. Кажется, мы наладили отношения с Францией – до поры до времени, конечно.

Мариса потеряла дар речи, хотя все внутри у нее бушевало от гнева и разочарования. Как он смеет? Она больше не будет его пленницей! Если он воображает, что может обращаться с ней как с собственностью, потом бросить, даже не простившись, после чего подобрать по новой прихоти, то… Что ему понадобилось от нее на этот раз?

Ответ не замедлил себя ждать и вогнал ее в краску, заставив крепко сцепить пальцы, благо в карете было темно и спутники не могли ее разглядеть. Нет, она больше не допустит издевательств! Она больше не находится у него на корабле, где он как капитан имеет право казнить и миловать любого из своей команды. Она свободна, она в Париже! Пусть только попробует опять ей досаждать – она не постесняется заорать изо всей мочи, чтобы напустить на него жандармов. Тогда он узнает…

Карету, плетущуюся в сумерках по улицам, кое-где освещенным масляными фонарями, начал поливать дождь. От волнения Мариса ничего не замечала. Ее спутники продолжали свой негромкий разговор.

«Он не может так со мной поступить! Всего несколько дней тому назад он говорил о том, как хорошо для нас обоих, что наши пути расходятся. И вот теперь… Нет, это невыносимо!»

Она скрипнула зубами. Карета внезапно остановилась перед высоким узким домом на тихой улочке. Она через силу промямлила несколько благодарных слов в адрес Уинтерса, который галантно нагнулся к ее ручке. Что он думает о причине ее появления здесь? Как поступит, если она вдруг заберется обратно в карету и потребует, чтобы ее отвезли на постоялый двор, принявший пассажиров дилижанса?

Однако он уже отвернулся, чтобы отпереть железную калитку, и посторонился, пропуская ее на ступеньки, освещенные фонарем.

На звук дверного колокольчика явился пожилой слуга. Мариса оказалась в обшарпанном коридорчике, ведущем к лестнице, покрытой ветхим половиком. По правую и левую руку находились закрытые двери.

– Гийом проводит вас в вашу комнату, мисс, – раздался у нее за спиной голос Сайласа Уинтерса. Он виновато кашлянул. – Боюсь, других слуг у вас пока не будет. Сейчас в Париже трудно найти пристанище: англичане так и шныряют через Ла-Манш, торопясь удовлетворить свое любопытство. – Он быстро добавил, словно спохватившись: – Капитан проведет эту ночь в резиденции посла, там сегодня прием. Мне велено передать вам, что вы найдете здесь все необходимое. Гийом уже приготовил легкий ужин, к тому же… – Он смущенно улыбнулся. – Вы наверняка очень утомлены.

Только сейчас Мариса удивленно заметила, насколько он молод: от силы двадцать два – двадцать три года. Он сразу обращал на себя внимание манерами джентльмена. Она неуверенно улыбнулась ему в ответ, не зная, как себя вести. Ей на помощь пришел Дональд:

– Все в порядке, девочка моя. Ступайте наверх и отдыхайте. Вот бы кто-нибудь показал мне, где здесь кухня! Умираю от голода.

Мариса опять ощутила себя в руках провидения. Ею владело смешанное чувство: облегчение, что в доме нет его, и навалившаяся апатия из-за сильной усталости. Она решила, что не навредит себе, проведя здесь ночь, чтобы, отдохнув, наутро исчезнуть. Утро вечера мудренее.

Ночь она проспала как убитая, а проснувшись, не сразу поняла, где находится. Чужая комната, как две капли походившая на другие, в которых она ночевала на длинном пути в Париж…

Мариса потянулась, протерла глаза и заметила солнечный лучик, проникающий в комнату через дырочку в старой бархатной шторе на окне. Где-то тикали часы. Она вспомнила, что накануне, прежде чем запереться, видела часы на каминной полке.

Разом все припомнив, она в тревоге села на постели. Она оставалась взаперти и дрожала от холода и страха в неуютной комнате. Сколько сейчас времени? Вдруг он уже возвратился? Скорее бежать!

Мариса соскочила с кровати и подбежала к двери, прислушиваясь. Глянув на часы из золоченой бронзы, она схватилась за голову. Уже было за полдень! Непозволительная роскошь!

Выбивая зубами дробь, Мариса принялась умываться холодной водой. Скомканная одежда валялась на стуле в том виде, в котором она бросила ее вечером. Девушка стала поспешно одеваться, не сводя глаз с двери.

Безжалостное тиканье часов не позволяло ей медлить. Трясущимися и немеющими пальцами она застегнула пуговицы на платье и попыталась разгладить смятую юбку. Теперь чулки и туфли… Она запихнула крошечный кошелек как можно глубже за корсаж, нахлобучила соломенную шляпку и, оглядевшись напоследок, подкралась к двери и отодвинула задвижку, молясь, чтобы не наделать шуму, и опасаясь, как бы дверь не оказалась закрыта снаружи. Это опасение оказалось, на ее счастье, напрасным. Дверь бесшумно приоткрылась. Мариса вышла на лестницу, которую запомнила накануне, где не было ни души.

Собственно, она сама не понимала, чего так боится. Чутье подсказывало, что она просто больше не желает видеть его, и она слепо следовала инстинкту, помышляя только о бегстве.

Внезапно она чуть не оглохла от ударов собственного сердца: снизу донесся резкий, негодующий голос Доминика Челленджера:

– Черт возьми, она стоит гораздо больше, и это вам превосходно известно. Как на грех я прямо сейчас нуждаюсь в деньгах, иначе оставил бы ее у себя еще на какое-то время; она довольно кроткая и не доставит хлопот, если вы научитесь ею управлять. Просто я тороплюсь домой и вынужден от нее избавиться.

Мариса цеплялась за перила, полумертвая от ужаса и унижения. Ее не держали ноги, кровь стучала в ушах. Она еле расслышала ответ собеседника Доминика:

– С вами трудно торговаться, друг мой. Что ж, я подумаю о вашей цене, только сначала взгляну на нее своими глазами.

Не желая слушать дальше, она бросилась бежать, стараясь не шуметь. Нет, нет, нет! Неужели он может продавать ее, как мебель, да еще торговаться? Откуда даже в нем такое бессердечие, такая извращенность? Уж не собирался ли он отправить покупателя к ней в комнату, чтобы тот овладел ею так же, как прежде он сам? Нет, дурные предчувствия ее не обманули!

Она сбежала вниз, прошмыгнула мимо двери, за которой совершалась позорная сделка, и в отчаянии толкнула входную дверь. К ее удивлению, дверь легко распахнулась. По всей видимости, он забыл ее запереть.

Она миновала ступеньки, выскочила за железную калитку и, оказавшись на улице, пустилась наутек. Только когда у нее перехватило дыхание, она немного замедлила бег, чтобы не растянуться на мостовой.

Глава 9

Филип Синклер, отправившись испытать новую пару гнедых, запряженную в удобную коляску, резко натянул поводья, с трудом удерживая коней. Под их копытами чуть не оказалась девушка, пулей вылетевшая из-за угла. Он не удержался от проклятия: чудом он не перевернулся, едва не лишившись колеса. Вот чертовка! Что с ней такое? Она мчалась так, будто за ней устроили погоню все черти преисподней. Теперь она лежала на булыжной мостовой, как куча тряпок, из-под которой доносились всхлипывания. Уж не сломала ли она себе чего? Впрочем, сама виновата, коли так. Проклятые французишки! Тем не менее он счел за благо спуститься с облучка и проверить, цела ли беглянка. Амьенский мир был весьма непрочным, а он находился в Париже в роли гостя и не желал неприятностей.

Мариса всхлипывала не от страха – его она уже успела побороть, – а от полнейшего бессилия. Она только сейчас поняла, что была на волосок от гибели.

Она лежала, не в силах пошевелиться. Внезапно она увидела перед собой начищенные до блеска башмаки с пряжками и услышала обращенный к ней по-французски, но с сильным акцентом вопрос, не ранена ли она и не требуется ли ей помощь.

– Прошу меня извинить, мадемуазель, – не вытерпел незнакомец, – но вам следовало бы смотреть, куда вы несетесь. Я вас едва не переехал.

Она медленно подняла голову. Сначала перед ее глазами появились модные хлопковые бриджи бледно-лимонного цвета, потом золотая цепочка от часов, свисающая из кармашка полосатого шелкового жилета, и, наконец, завязанный под самым подбородком сложнейшим узлом белый галстук. Мариса заморгала, еще не в силах поверить, что на свете могут существовать такие блестящие молодые люди. Светлые волосы падали ему на лоб, озабоченно сморщенный в данный момент.

– Мадемуазель? – вопросительно повторил он и, видя, что она пытается подняться, машинально подал ей обтянутую перчаткой руку.

Филип Синклер увидел залитое слезами и испачканное грязью лицо, обрамленное взмокшими золотыми завитками. Он чувствовал, как она дрожит, но не мог понять отчего. Он придал тону больше сочувствия:

– Послушайте, вы уверены, что не пострадали? Вы можете подняться?

Пострадавшая походила на ребенка, ее тонкую фигурку обтягивало никак не шедшее ей безвкусное бурое платье. Он был склонен принять ее за дочку лавочника. Но девушка неожиданно обратилась к нему охрипшим от волнения голосом на безупречном английском:

– Вы… вы англичанин, сэр? О, тогда сжальтесь надо мной и заберите меня с собой! Подвезите меня хотя бы немного! Мне во что бы то ни стало надо убраться отсюда, пока они не хватились меня. Умоляю!

Он взирал на нее в недоумении и явно колебался. Только когда она разразилась рыданиями, он решил поскорее закончить спектакль. Кроме того, юная особа с недурной внешностью и отменным английским успела его заинтриговать. Каким ветром занесло в этот убогий уголок образованную девушку, да еще так дурно одетую, одну-одинешеньку и перепуганную до смерти?

– Идемте, – кратко распорядился он и, к ее облегчению, молча усадил рядом с собой и пустил своих гнедых во весь опор, что помогло ей прийти в себя и даже вогнало в краску.

Синклер скоро пожалел о своем опрометчивом решении и время от времени бросал на свою соседку полные сомнения взгляды. Та, совсем еще дитя, сидела, натянутая как струна. У нее оказался премиленький профиль со вздернутым носиком и маленьким подбородком, но его прошибал пот при мысли, что произойдет, если его сейчас увидят знакомые. Ему не избежать насмешек! Он все больше хмурился. Вдруг она совсем не та, за кого себя выдает, а мошенница, преднамеренно бросившаяся наперерез элегантному экипажу, чтобы потом вымогать у него деньги всем семейством? Его предупреждали об особой осторожности в Париже, особенно теперь, когда все англичане находились здесь под подозрением. Черт возьми, вот так переделка!

Он гнал лошадей, не разбирая дороги, все еще решая, как правильнее поступить, когда его спутница, до сей поры хранившая молчание, как бы желая успокоиться, внезапно схватила его за руку.

– Остановитесь! – Он изумленно покосился на нее, принудив еще больше покраснеть от собственной дерзости и произнести виновато: – Я хотела сказать, не соблаговолите ли остановиться на минутку, сэр? Мне знаком вон тот дом.

Дом, привлекший ее внимание, тянулся вдоль улицы без конца и края, громоздкий и мрачный. Что, черт возьми, у нее на уме? Он слышал, что во время революции это здание использовали под тюрьму, однако она была еще слишком молода, чтобы это помнить.

– Раньше это был кармелитский монастырь, – тихо произнесла она напряженным голосом, ломая тонкие руки. – Сначала его обитатели не поверили в опасность, а потом было поздно: все, кто не сбежал, в том числе сто пятнадцать священников и архиепископ, были забиты насмерть. Помню, как мы молились за упокой их душ, когда благополучно добрались до Испании.

Она содрогнулась, вернувшись к действительности, сидя бок о бок с молодым голубоглазым человеком, спасшим ее, совсем как странствующий рыцарь давних времен.

– Неужели вы все это помните? Ужасное испытание! У нас в Англии сначала никто не понимал, как худо все обернулось; все опомнились только тогда, когда отрубили голову самому королю…

Филип решил, что имеет дело с роялисткой. Он слышал, что некоторые бывшие аристократы лишились всего; оставшиеся в живых были вынуждены по-прежнему скрываться, находясь под подозрением после роялистского заговора против Наполеона.

Девушка повернулась к нему, и он впервые заметил, до чего красивы ее глаза: янтарно-золотые, с длинными темными ресницами, заострившимися от слез.

– Кто вы? – невольно вырвался у него вопрос.

– Мария Антония Каталина де Кастельянос-и-Гиллардо, – бойко отчеканила она и добавила совсем просто: – Но все зовут меня Марисой. Так называла меня мама – француженка. Ее бросили в тюрьму и отрубили голову вместе с остальными. По рассказам Дельфины, она храбро приняла смерть.

– Господи! – воскликнул Филип, позабыв про сдержанность.

Сочувствие, читавшееся на его красивом расстроенном лице, вызвало у Марисы желание поведать ему все – вернее, почти все. Она зачастила:

– Я жила в монастыре в Испании, но меня захотели выдать за человека, которого я никогда в жизни не видела, за… распутника. Поэтому я и сбежала, надеясь во Франции, в Париже, разыскать свою тетку, Эдме. Она замужем за англичанином, лордом… Не могу вспомнить, как его зовут! – выкрикнула она в отчаянии. – Возможно, с ним знакомы вы. Тогда я в безопасности.

– Но…

Однако она не дала ему вставить ни слова:

– А еще крестная… Ее мужа, виконта Богарне, гильотинировали, но, как я слышала, спустя несколько дней после его казни расправились с самим гражданином Робеспьером, после чего казни прекратились, поэтому… Она была так хороша собой, так добра! Я совершенно уверена, что стоит мне с ней увидеться, и…

У Филипа Синклера голова шла кругом. Рассказ девушки звучал слишком неправдоподобно. Тем не менее он не исключал, что она имеет в виду ту самую Жозефину де Богарне, которая вышла замуж за выскочку-корсиканца и стала первой дамой Франции.

– Вы говорите о своей крестной… Не припомните ее первое имя?

– Мария Жозефина Роз де ля Пажри – это ее девичья фамилия. Потом она вышла за виконта. Она была креолкой с Мартиники, как моя мать и тетя Эдме. О, месье! – От волнения она опять перешла на французский. – Неужели вы догадываетесь, о ком я говорю? Она до сих пор живет в Париже?

Остаток этого дня, начавшегося из рук вон плохо, больше напоминал сон; Мариса чувствовала, что судьба, прежде такая немилосердная, наконец-то сжалилась над ней.

За последующие четыре часа она обрела не только крестную, но и тетку. Это счастье стало возможно только благодаря стараниям красавца англичанина Филипа Синклера, который, выслушав ее рассказ, не теряя ни минуты, помчал ее прямиком в Мальмезон, где в тот момент проживала супруга первого консула Франции.

Прошло немало времени, прежде чем Мариса, еще не полностью придя в себя, осознала свое счастье. Видимо, Господь в конце концов даровал ей прощение.

Ее крестная, подруга детства матери, оказалась женой самого Наполеона Бонапарта, человека, завоевавшего почти всю Европу! Тетушка, графиня де Ландри, воспользовалась хрупким миром, чтобы посетить Францию. Она как раз находилась в Мальмезоне, у своей давней подруги, когда в ворота влетел молодой англичанин, которого она помнила по Лондону.

С этого момента вся жизнь Марисы перевернулась. Перемена была настолько разительной, что она никак не могла поверить в реальность происходящего. Словно по волшебству она, неимущая сирота, превратилась в модную даму в нарядах от знаменитого кутюрье Леруа, за прической которой ухаживала служанка. Ее подружкой была теперь дочь Жозефины Гортензия, которую она помнила с детства; сам Наполеон обращал на нее внимание и трепал на ходу по щеке.

Какое преображение! Зеркало подсказывало ей то, о чем не могли высказаться окружающие: она перестала быть дурнушкой, каковой всегда себя считала. С модной прической, перехваченной золотой диадемой, в прозрачном муслиновом платье с золотым и серебряным шитьем, она теперь не уступала самым блестящим из сверстниц и притягивала к себе взгляды кавалеров. Только ее тетушке и крестной была известна во всех подробностях история ее появления в Париже, однако даже им она не открыла имени своего обидчика.

Они не стали настаивать, и Мариса, купаясь в любви и ощущая себя в полной безопасности, несколько недель наслаждалась роскошью и вниманием к себе. Внезапность ее появления во Франции не вызывала подозрений: поскольку она находилась под опекой первого консула, то никто не смел открыть рот. Крестная Жозефина и тетя Эдме ограничивались короткими замечаниями, из которых следовало, что девушка провела почти всю жизнь в испанском монастыре, после чего приехала к родне.

Ее домом стал Мальмезон. Тетушка Эдме, моложавая и по-прежнему привлекательная, играючи знакомила ее со светскими правилами.

Мариса ни минуты не сидела без дела. Уроки флирта и танца сменялись уроками верховой езды, географии, истории, философии. Мадам де Сталь и ей подобные ввели в моду умных женщин – по крайней мере во Франции. В Англии женщину, осмелившуюся высказать собственное мнение или вступить в спор, обзывали «синим чулком». Об этом Марисе удрученно поведала тетя Эдме.

– Представляю, как ты страдала, деточка, сидя взаперти в монастыре, в окружении одних монахинь! Неудивительно, что тебе захотелось сбежать. Ты еще не готова к этому разговору. Я тоже чувствовала себя в Англии как в тюрьме, пусть несколько по-другому. Ведь женщины там только и делают, что жеманятся и сплетничают, зная свое место. Как я тосковала по Парижу!

Судя по всему, тетя Эдме была не совсем счастлива в браке, имея пожилого мужа, всегда окруженного врачами; Господь не дал супругам детей.

– И все же, – добавляла Эдме со смехом, – наверное, я должна считать себя счастливицей. Муж позволяет мне жить по-своему, при условии соблюдения осторожности, конечно. Надеюсь, я не шокирую тебя своей откровенностью? К тому же он богат…

Мариса уже уяснила, что среди всех этих нарядных и праздных замужних дам, вращающихся в высшем свете, редко какая не имела любовника – в настоящее время или по крайней мере в прошлом. Даже Жозефина к моменту знакомства с Наполеоном была любовницей Поля Борраса.

Таково было ее новое окружение. Какой же наивной она казалась в сравнении с великосветскими львицами! У нее не было никакого опыта, несмотря на неприятное прошлое, которое она всеми силами старалась забыть.

Марису еще не представили парижскому свету, однако она неплохо себя чувствовала и в относительной изоляции Мальмезона. К тому же ее будни скрашивал Филип, которому, невзирая на его подданство, разрешалось ее навещать, что он и делал почти ежедневно.

Несмотря на недавно заключенный мир, ни для кого не составляло секрета, что первый консул терпеть не мог англичан, которых он презрительно называл «нацией лавочников». До Марисы доходили слухи о бесчисленных заговорах роялистов против Республики, деньги на которые давали англичане. Английская знать зачастила через Ла-Манш, снова, как прежде, наслаждаясь Францией и удовольствиями континентальной Европы, в результате чего не находилось места, куда бы не проникли их шпионы.

Однако, как ни странно, огромные золоченые ворота замка Мальмезон не были преградой для Филипа Синклера, которого никогда не задерживали несшие службу в трехцветных сторожевых будках разряженные гусары. Мариса догадывалась, что здесь не обошлось без стараний Жозефины, которая была исключительно добра к ней с первой минуты ее неожиданного появления и почти удочерила.

От частых встреч с господином Синклером ее первое впечатление о нем не изменилось. Он по-прежнему оставался красивейшим мужчиной, какого ей когда-либо приходилось видеть, с превосходными манерами. Они прогуливались по аллеям, усаженным цветами, иногда присаживаясь отдохнуть у журчащих прохладных фонтанов сада Жозефины.

Он рассказывал Марисе о Лондоне, отвечал на ее вопросы о том, как одеваются и как себя ведут дамы английского света, смешил забавными анекдотами. Их никогда не оставляли наедине: в прогулках их неизменно сопровождали стайки молодых людей под предводительством Гортензии, дочери Жозефины. Тем не менее им изредка удавалось беседовать по душам.

Его интерес к Марисе не иссякал. Дело было не только в ореоле загадочности, но и в стремительности перемены, когда робкая, дрожащая замарашка вдруг превратилась в блестящую красавицу. Кудрями с золотым отливом, уложенными на греческий манер, и роскошными муслиновыми нарядами она напоминала ему теперь лесную нимфу, сохранившую робость и всегда готовую скрыться, но пленяющую своей красотой.

Свой первый визит Филип нанес ей из любопытства и чувства долга и покровительства. Однако теперь он невесело признавался самому себе, что оказался пленником ее чар. Кто она такая? Длинное имя, гордо произнесенное ею при их первой встрече, ни о чем ему не говорило. Конечно, положение крестницы Жозефины и племянницы графини де Ландри говорило само за себя. С другой стороны, как объяснить ее внезапное, совершенно неожиданное даже для высокопоставленной родни появление в Париже? Что – или кто – заставило ее в тот знаменательный день бежать со всех ног? Он не решился требовать уточнений, зная, что ее личико делается печальным от любого, даже косвенного вопроса о ее прошлом.

Не желая спугнуть ее крепнущее доверие, Филип решил умерить свое любопытство, надеясь, что настанет день, когда она сама все ему расскажет. Пока что у него имелись другие заботы. Он не откровенничал на этот счет с Марисой, позволив ей заключить, что он, подобно прочим английским аристократам, с удовольствием познает дружественную страну. При виде его она всякий раз начинала светиться от счастья и простодушно признавалась, что успевает соскучиться по нему.

Труд предостеречь племянницу в отношении Филипа Синклера взяла на себя графиня де Ландри, возвратившаяся из недельной поездки в Париж.

Глава 10

– Не понимаю, почему мне надо быть осторожнее с Филипом? Что случилось? Чем он плох? Вы же сами говорили, что это настоящий джентльмен.

Отвернувшись от окна, Эдме Амелия состроила наполовину игривую, наполовину презрительную гримаску:

– Что ты, дорогая! Я вовсе не хотела сказать, что этот прекрасный молодой человек чем-то плох, наоборот! Но ты должна меня понять… – Она заглянула в возмущенные золотистые глаза племянницы, вздохнула и стала тщательнее подбирать слова: – Я беспокоюсь о тебе самой, Мариса. Глядя сейчас на тебя, такую блестящую красавицу и одновременно милую девушку, трудно себе представить, что ты столько лет вела жизнь затворницы. Этот Филип – первый молодой человек, с которым ты флиртуешь, не так ли? Да, он красив, покоряет безупречными манерами, для тебя он – мужественный рыцарь, твой спаситель. Но не делай ошибки и не принимай простую признательность за… нечто иное. Скоро ты познакомишься с другими молодыми людьми, не менее достойными и привлекательными, а главное, более подходящими для тебя.

– Подходящими? – Глаза Марисы негодующе сверкнули, но тетушка только покачала головой.

– Тебе не нравится это слово? Помнится, когда мне в первый раз рассказали об английском графе и его богатстве и назвали его подходящей партией, я тоже возмутилась. Однако если бы я осталась во Франции и вышла замуж за юнца без гроша за душой, считая, что делаю это по любви, то кончила бы свои дни на гильотине. Филип Синклер – приятный молодой человек, но его отец – всего-навсего барон, к тому же отчаянный игрок. Денег у него немного, а неприятностей хоть отбавляй. Одна из причин пребывания мистера Синклера в Париже состоит в том, чтобы приударить за одной богатой английской наследницей, леди Анабеллой Марлоу, нагрянувшей в Париж вместе со своей почтенной матушкой с целью покорения города и совершенствования французского. Tout de suite[9] лорд Энтони наскреб денег для поездки в Париж своего сыночка, который должен выгодно жениться, чтобы порадовать отца и дядюшку. Понимаешь?

У Марисы навернулись слезы, однако глаза метали молнии.

– Нет! Этого мне не понять! Если бы Филип был влюблен в другую, он обязательно сказал бы мне об этом. Он честен и прямодушен! К тому же он проводит здесь почти все время, потому что желает быть рядом со мной. Никогда не поверю, что он настолько бесчувствен, что готов на брак без любви, лишь бы угодить своей семье. Он…

– Да-да, ослеплен тобой, ma petite.[10] Это бросается в глаза. Но долго ли это продлится? Скоро он вспомнит о долге и почувствует себя виноватым. Можешь не сомневаться: если его дядя, заправляющий всеми делами семейства, прознает об увлечении своего племянника, то немедленно вернет его в Англию. Что тогда? Думаешь, у него хватит отваги взять с собой тебя? На что он станет жить? Будь благоразумна, деточка, – это все, о чем я тебя прошу. Кокетничай и веселись сколько душе угодно, но не глупи и не отдавай ему сердце!

Мариса удалилась к себе в комнату, чтобы вволю нарыдаться. У нее было такое чувство, словно на сердце лег тяжелый камень.

Она не сомневалась в доброжелательности тетушки. Но как унизительно было сознавать, что ее крепнущее чувство к Филипу и радость, которую она испытывает в его обществе, ни для кого не являются секретом! Тетя права: Мариса еще не овладела мастерством флирта и не умеет утаивать своих чувств. Любит ли она Филипа? Трудно сказать… Сам Филип, беседуя с ней, ни разу не перешагнул границ дозволенного. Однако она была твердо уверена, что он ею увлечен. Разве справедливо, что отец и всемогущий дядя имели право распоряжаться его судьбой? Что до леди Анабеллы, наследницы крупного английского состояния, то…

Сжав кулаки, Мариса заходила взад-вперед. Разве у нее не хватило духу отказаться от жениха, который ее и в глаза не видел и жаждал получить только ее богатое приданое?

«Он так не поступит!» – подумала Мариса и вспыхнула от стыда и гнева, разом припомнив свое дерзкое бегство и все его последствия. Перед ее мысленным взором возникла вопреки ее желанию насмешливая физиономия Доминика Челленджера, и она с трепетом вспомнила его руки, его надругательства над ней… Как она ненавидела эти воспоминания! Филип никогда так не поведет себя с ней: он полон нежности, обходительности, уважения.

Но останется ли у него уважение к ней, если он обо всем узнает? Ведь он англичанин, а не француз, а всем известно, что англичане придерживаются традиционных условностей по отношению к женщинам. Она боялась думать о том, как расскажет ему правду и как изменится его лицо…

Что произойдет, если он узнает, что и она богатая наследница? Если он ее любит, то это не должно иметь для него значения. Впрочем, отец наверняка так разгневан ее поступком, что лишил ее наследства. Тетя Эдме предлагала ей написать отцу письмо и сообщить, что цела и невредима, однако чувство вины не позволяло блудной дочери взяться за перо. Придется пересилить себя: вдруг отец поймет ее и простит?

К счастью, у нее не было времени на размышления. Вечером ожидалось прибытие самого императора. Намечался ужин при огромном стечении высокопоставленных гостей. Она собиралась принять ванну и одеться с особой тщательностью. О том, чтобы опоздать, не могло быть и речи: Наполеон не прощал небрежности.

Желая отвлечься от неприятных мыслей, Мариса, позволив горничной хлопотать вокруг нее, стала перебирать в памяти главных гостей на предстоящем ужине: другие два консула – Сийес и Дюко, остающиеся у власти чисто номинально, ибо Бонапарт только что был назначен пожизненным консулом; министр иностранных дел Талейран, он же принц Беневенто; министр полиции Жозеф Фуше, генералы, адмиралы, а также горстка иностранных дипломатов. Ходили слухи о возможном присутствии русского царя Александра I.

В преддверии собрания столь величественных персон Мариса не могла не испытывать священного трепета и опасения ударить в грязь лицом.

Как хорошо, что современная мода зиждется на простоте! Она надела белоснежное муслиновое платье со шлейфом, расшитое золотым орнаментом. Под грудью был завязан крест-накрест золотой бархатный пояс, на ногах сверкали такие же туфельки, прическа представляла собой каскад кудрей, из которого выбивались на лоб и на виски пушистые локоны.

– Божественно! – выдохнула горничная и, увенчав шею Марисы золотой цепочкой, отступила, чтобы полюбоваться на дело своих рук. Перед выходом Мариса получила от нее шелковый веер с золотым шитьем, составлявший единое целое с шалью. Ее губы уже были едва тронуты помадой, щеки – румянами.

– Неужели это я? – воскликнула она, глядя на свое отражение в огромном зеркале.

Появившаяся в комнате тетушка восхищенно ахнула:

– Восхитительно! Идем, нам пора. Уже прибыли первые гости.

– Я чувствую себя полуголой! – шепотом призналась Мариса, уверенная, что всем видна ее нижняя юбка.

Эдме, облаченная в муслин с серебряным шитьем, рассмеялась:

– Подожди, вот увидишь Полин! Под ее шелковым платьем точно ничего нет. Она совершенно не похожа на скорбящую вдову. Ох и намучается он с ней! Впрочем, Полин заботят только ее собственные удовольствия.

«Как и меня!» – бесшабашно подумала Мариса, спускаясь следом за тетей.

Обычно она избегала шампанского, вкус которого напоминал ей печальные обстоятельства, при которых она познакомилась с этим напитком, однако на этот раз осушила несколько бокалов, и хмель, а также осознание своей красоты и изящества, не уступающих красоте и изяществу любой из присутствующих дам, придали ей отваги, чтобы продержаться весь вечер.

По прихоти Наполеона, вечно мерзнувшего и приказывавшего разжигать камины даже в разгар лета, в помещениях было устроено настоящее пекло. От пота у Марисы залоснилось лицо, платье облепило тело, подчеркивая совершенную форму маленькой груди и стройных бедер.

Замок сверкал огнями; освещался даже сад, где нескончаемой вереницей прогуливались гости, укрывавшиеся от жары в вечерней прохладе и негромко обменивавшиеся свежими новостями.

На ужин, начавшийся гораздо раньше, были приглашены только самые важные персоны; остальным – принцам, герцогам, высокопоставленным дипломатам – предстояло прибыть на танцы и довольствоваться буфетом. Среди гостей находился и русский император Александр, необыкновенно красивый блондин, усаженный на почетное место рядом с Жозефиной.

Следуя примеру остальных женщин на приеме, Мариса отчаянно флиртовала с мужчинами, обнаружив, что это совсем не сложно, если умело пользоваться веером и ресницами. Она сидела рядом с русским князем, одним из царских придворных, и, невзирая на его неприкрытую лесть, звучавшую с чудовищным акцентом, затушевывавшим смысл, умудрялась удерживать его в рамках приличий. Напротив нее сидел министр полиции Жозеф Фуше, недавно получивший титул герцога Оранского: он улыбался узкими губами и играл бокалом на тонкой ножке, прикладываясь к нему только изредка, зато ничего не упуская из виду, несмотря на полуопущенные тяжелые веки. Мариса решила, что министр ей не очень приятен. Кстати, почему он явился без супруги?

После трапезы русский князь стал упрашивать ее показать ему сад. Мариса скромно опустила ресницы, не давая ответа. Когда он под прикрытием скатерти положил руку ей на бедро, она шлепнула его по руке веером, подражая своей тете.

– Вы слишком дерзки, месье.

– А вы? Неужели вы на самом деле невинны, золотая красавица? Хотелось бы мне это уяснить!

– Если я соглашусь, то прощай, моя невинность?

Она чуть было не рассмеялась, гордая таким быстрым и удачным ответом. Флирт оказался нехитрым занятием, особенно в толпе, где ей ничего не угрожало. Тем не менее, пробуя подаваемые одно за другим блюда, она решила, что после ужина постарается держаться подальше от навязчивого князя. Ее преследовало неприятное ощущение, что Фуше слышит каждое их слово, хотя у нее не было оснований его опасаться.

Так или иначе, дождавшись сигнала Жозефины, адресованного дамам и означавшего приглашение выйти из-за стола, она испытала облегчение.

– Увидимся позже, – шепнул ей князь, когда она, любезно извинившись, поднялась. Фуше ничего не сказал, но ей показалось, что он смотрит ей вслед, отчего ей стало не по себе.

Слушая женский щебет, она постаралась выбросить зловещего министра из головы.

– Ты пользуешься небывалым успехом, племянница, – шепотом сообщила ей тетя Эдме. – Завтра все мы возвращаемся в Париж, и ты вместе с нами. Ты не можешь себе представить, как это восхитительно! Впрочем, скоро ты станешь такой же пресыщенной, как и все мы.

Неужели такое возможно? Озираясь, Мариса мысленно отвечала: «Нет». Впрочем, Гортензия, совсем недавно вышедшая замуж за Луи Бонапарта, была бледна и замкнута, а вовсе не светилась счастьем, как полагалось бы новобрачной. Недавно овдовевшая Полин Леклерк оживленно рассказывала о своих последних приключениях. Даже тетушка Эдме приняла мечтательный вид, когда одна из женщин в шутку упомянула некоего брюнета, уделявшего ей подозрительно много внимания на последнем балу. Мариса подумала, что ей, возможно, тоже требуется любовник, чтобы не выглядеть белой вороной и избавиться от неприятных воспоминаний, в том числе о Филипе…

Следующая мысль оказалась неожиданной. Видимо, она злоупотребила шампанским… Почему бы не остановиться на Филипе? Если ей все равно не сделать его своим мужем, то не поселить ли в нем сожаление об утраченном? Пускай она, то есть леди Анабелла, знает, что у него была другая избранница…

Ее золотые глаза засияли дерзким озорством и стали еще красивее. И надо же такому случиться, чтобы первым, на кого упал ее взгляд при выходе из женской гостиной, оказался именно Филип!

В строгом вечернем одеянии он выглядел еще импозантнее, чем обычно. На нем был синий, под цвет глаз, бархатный камзол с высоким воротником, белый шелковый галстук, кружевные манжеты, черные атласные панталоны до колен, на поясе висела шпага с ленточкой на рукоятке. Даже пудреный парик, перевязанный сзади лентой, как того требовала торжественность случая, не портил его облика. От его улыбки у нее учащенно забилось сердце.

Он поспешил ей навстречу. Она подала ему обе руки, не помышляя скрывать свои чувства. Никто не мог сейчас помешать ее счастью, даже замеченный уголком глаза герцог Оранский, прислонившийся к стене и наблюдавший за ними c сардонической усмешкой.

– Филип!

Он отвесил ей церемонный поклон и ответил по-французски:

– A votre service, mademoiselle.[11] – Понизив голос, он продолжил: – Как вы сегодня красивы! Просто не верится, что мне так повезло: быть здесь и видеть вашу улыбку, предназначенную мне!

– Я тоже рада вас видеть. Скорее ведите меня танцевать, не то за меня опять примется этот несносный русский князь!

Танец оказался недавно привезенным из Вены вальсом. После нескольких поворотов Мариса достаточно пришла в себя, чтобы вспомнить о только что принятом решении. Филип почему-то сделался молчаливее обычного; он не мог оторвать взгляд от ее зардевшегося лица.

– Правда ли, что в лондонском клубе «Олмэк» молодой женщине не позволили танцевать вальс?

– Хозяйка клуба очень строга, – ответил он, зачарованно глядя на ее рот – на выгнутую верхнюю губку и на пухлую нижнюю. Почему он раньше не замечал, насколько пленителен ее рот, почему ему раньше не хотелось впиться в него поцелуем?

– Тогда мне, вероятно, не следует танцевать с вами вальс?

– Мы во Франции, где это не вызывает возражений. А вы такая легкая, словно перышко! Я мог бы протанцевать с вами всю жизнь.

– Недаром я брала уроки, – ответила она с деланной скромностью, наслаждаясь дрожью его рук. О да, он жаждет ее! Она удивлялась сама себе.

Вечер стремительно завершился. Она выпила еще шампанского, из-за чего все вокруг нее окрасилось в золотые тона.

Мариса предпочла забыть тетушкины предостережения; она воображала себя ночным цветком, оживающим при свете свечей и глаз Филипа. Долг и обязанности были сейчас пустыми словами, которые можно пустить по ветру вместе со всеми ее прежними страхами и неуверенностью в себе. В этот вечер она была прекрасна и не менее уверена в своих чарах, чем любая из увешанных драгоценностями великосветских львиц, отчаянно строивших глазки кавалерам из-за своих вееров.

Филип уже не принадлежал себе: она знала, чувствовала это, хваталась за эту мысль как за талисман, способный одолеть мрачное прошлое. В нем не было ни тени склонности к насилию, никакой дикости, грубости. Он не был способен оскорбить ее, надругаться над ней. В этот вечер ей было нетрудно выбросить из памяти то насмешливые, то свирепые серые глаза, всегда подчинявшие ее своей воле.

Только в предрассветных сумерках Мариса снова оказалась у себя в спальне, едва держась на ногах. Горничная, укоризненно ворча, помогла ей раздеться. Последняя ее связная мысль, предшествовавшая сладкому забытью, была посвящена Филипу, его золотым волосам, освещенным ярким светом сотен свечей, нежности, с которой он в первый раз поцеловал ее в губы…

Она слишком утомилась, чтобы видеть сны. Пробуждение оказалось мучительным из-за пульсирования в висках.

– Вставай, соня! Сейчас не время нежиться в постели и мечтать о красавчике англичанине. Поднимайся живее! Арлин уже укладывает твои вещи. Сегодня днем мы уезжаем в Париж!

Тон Эдме выдавал веселье. Она с удовольствием наблюдала за сонной Марисой, которая с трудом села в постели и тут же схватилась руками за голову.

– Так-то лучше! У нас очень много дел. Кофе за завтраком взбодрит тебя. Ты выпила слишком много шампанского, милочка, но ничего, придется привыкать, если хочешь вращаться в свете. А тебе этого не избежать. Даже на императора произвело впечатление, как наш маленький воробышек превратился в райскую птичку. Ты поедешь с нами в Париж и со всеми познакомишься. Но для этого тебе придется поторопиться и вовремя собраться.

Подобно всему, что происходило с ней после приезда в Мальмезон, где ее окружили добротой и заботой, эти сборы были больше похожи на сон, готовый вот-вот рассеяться, чтобы вернуть ее к неприглядной действительности. Впрочем, тетя Эдме упорно превращала сон в реальность: своей деловитостью она напоминала племяннице, что она не грезит. Между делом тетушка сообщила, что жить Марисе предстоит во дворце Тюильри, бывшей резиденции французских королей, ныне – официальных апартаментах первого консула Франции.

Мариса не верила в происходящее и потому не задавала вопросов. Даже хмурая Гортензия не удержалась от улыбки, увидев ее завороженность. Сидя вместе с ней в карете, она прошептала:

– Уверена, ты еще увидишься со своим англичанином. Ты считаешь, что всерьез полюбила? Он тоже весь вечер не замечал никого, кроме тебя. Неужели тебе будет даровано счастье сделать самостоятельный выбор?

Вспомнив, что Гортензию выдали замуж против воли, Мариса устыдилась собственного счастья, которое вот-вот могло захлестнуть ее с головой, и сжала холодную руку своей спутницы.

– По-другому не будет! Я совсем не важная особа, кто же станет так обо мне печься?

Сейчас, преодолев прошлое и смело заглядывая в будущее, она была готова этому поверить.

Глава 11

На этот раз Париж предстал перед ней совсем другим – таким, каким она мечтала его увидеть. Вереница карет с золочеными дверцами катила по широким улицам под охраной блестящего гусарского караула, повсюду собирая толпы зевак, выкрикивавших приветствия.

Мариса сознавала теперь, какой властью обладает Наполеон Бонапарт и какова его популярность в народе. Себя она ощущала едва ли не членом королевской фамилии; это чувство только укрепилось на торжественной церемонии, устроенной в честь их прибытия во дворец.

Здесь повсюду неслышно скользили ливрейные лакеи, в роскошных комнатах горели камины и благоухали в вазах свежие цветы. Единственным доступным занятием остался отдых после длительной поездки. Мариса послушно прилегла отдохнуть, зная, что на вечер назначено посещение театра – знаменитого «Комеди Франсэз», за которым последует ужин в резиденции российского посла. Ей предстояло привыкать к ночному образу жизни. Не успела она толком поразмыслить о предстоящих развлечениях, как глаза ее закрылись сами собой.

– Завтра к нам пожалует сам Леруа, великий кутюрье, чтобы снять с тебя мерку для новых туалетов, – объявила графиня де Ландри, появившись спустя несколько часов в комнате Марисы. Подмигнув, она добавила: – Тебе не о чем тревожиться. Ты моя племянница, а де Ландри выделяет мне на содержание кругленькую сумму, которой я распоряжаюсь по своему усмотрению. Позднее, когда ты напишешь письмо отцу и вымолишь его прощение – не бойся, я убеждена, что он все поймет, – у тебя появятся собственные деньги на булавки. А сегодня вечером тебе придется надеть одно из моих платьев. Взгляни! Здесь это называется английским фасоном. Просто, но мастерски сшито. А какой выигрышный цвет! Оно мне было тесновато, и я попросила Арлин перешить его для тебя. Примерь поскорее; уверена, что оно придется тебе впору.

Слабо протестующая Мариса позволила одеть себя и вертеть в разные стороны, как куклу. Она еще не окончательно проснулась, поэтому, увидев свое отражение в зеркале, только негромко ахнула.

Платье из тончайшего мерцающего шелка с глубоким вырезом, крепко перехваченное под грудью, облегало ее, как вторая кожа, зато внизу образовывало изящные складки. Она выглядела как статуя из золота – настолько гармонично смотрелась с ног до головы, от золотых туфелек на плоской подошве до короны из взбитых волос.

Благодаря розовым лепесткам приобрели надлежащий оттенок ее щеки и губы; наконец тетушка отошла от нее на шаг и удовлетворенно вздохнула.

– Готово! Сегодня вечером ты привлечешь к себе всеобщее внимание. Все будут спрашивать, кто ты такая, молодые люди станут наперебой добиваться чести быть тебе представленными. Заруби себе на носу, детка: ты никому из них не должна выказывать явное предпочтение. Все мужчины обожают поохотиться – la poursuite, tu comprends?[12]

Речь шла, разумеется, о Филипе. Не счел ли он ее слишком развязной, не слишком ли она поторопилась выказать свои чувства?

– Мне нет до этого дела! К тому же Филип вовсе не такой, – возмутилась Мариса.

В театре, разместившись рядом с тетей в богатой ложе, она сразу стала всматриваться в толпу, надеясь его отыскать. Однако уже через минуту ей пришлось сесть и изобразить безразличие; ей было неприятно, что ее так беззастенчиво разглядывают, хотя на самом деле внимание было обращено не на нее: с того момента, как в той же ложе, но в первом ряду, уселся вместе с нарядной Жозефиной первый консул, публика больше смотрела на них, чем на сцену.

Играли древнегреческую комедию Аристофана, одну из тех, которые Мариса послушно прочла за истекшие недели, но ей было трудно сосредоточиться. Она решила дождаться антракта. Если он в театре, то уже увидел их и обязательно явится в ложу. Она обратила внимание, что и тетушка ведет себя неспокойно: она не выпускала из рук веер и слишком часто отвлекалась от сцены, тоже пытаясь кого-то отыскать. Нового возлюбленного? Мариса припомнила шутливый разговор, подслушанный ею на балу в Мальмезоне. Любопытно, кто исполняет сейчас эту роль? Бедная тетя Эдме, такая падкая до удовольствий, была еще в юности выдана за мужчину гораздо старше себя годами. При устройстве браков меньше всего заботились о чувствах женщины. Мариса поняла, насколько ей повезло: ведь она избежала этой участи! Не важно, какой ценой…

Она погрузилась в размышления, почти не обращая внимания на сцену. Внезапно вспыхнул свет. Она спохватилась: опустился тяжелый занавес, что свидетельствовало о завершении первого акта.

Разговоры, не утихавшие и во время действия, разом сделались громче. Зрители прикладывали к глазам лорнеты; обладатели мест в разных ложах с любопытством разглядывали друг друга. Сейчас было самое время наносить визиты, однако осмелится ли Филип появиться в ложе, где восседает сам Бонапарт? Император смотрел на свою сестру Полин, которая была, как водится, окружена мужским вниманием. В отличие от Жозефины, которая огорченно прикусила нижнюю губу, Полин не было дела до недовольства брата.

Мариса, сидевшая в глубине ложи, тоже озиралась, стараясь, однако, не привлекать к себе внимания. Она не исключала, что Филипа нет в театре. Ведь она сама не знала накануне о предстоящем выезде.

Поднялась легкая суматоха: Наполеон Бонапарт, сопровождаемый братом, покинул ложу. Жозефина продолжала улыбаться, однако уже терла пальцами виски. Марисе было искренне жаль ее: она вспомнила разговоры, что первый консул якобы увлечен актрисой, занятой в этом спектакле.

Раздался громкий смех Полин: один из ее обожателей положил руку на ее голое плечо. Мариса подалась вперед, чтобы лучше видеть происходящее, и тут же была наказана за любопытство: с ней встретился глазами зловещий Жозеф Фуше, герцог Оранский. Поприветствовав ее поклоном, он скривил тонкие губы, что должно было изображать улыбку. Мариса поспешно перевела взгляд на соседнюю ложу – и ее собственная улыбка превратилась в ошеломленную гримасу.

Наконец-то она увидела Филипа. Он был красив и безупречно одет, как и всегда, но чем-то обеспокоен. При нем находились две дамы. Голова той, что постарше, была украшена тюрбаном с перьями, в руке она держала усыпанный бриллиантами лорнет. Молодая женщина – кислого вида, с мышиными волосенками, в белом муслиновом платье с жемчугами – и была, по всей видимости, леди Анабеллой Марлоу. Как он смеет! Еще накануне вечером он целовал ее, еще на заре шепотом просил ее простить ему дерзость и оправдывался тем, что блеск ее глаз при свете луны совершенно его околдовал…

То было только начало ее унижений. До нее донесся смех тети Эдме:

– Дорогая, обернись же и удостой нас своим вниманием! Нас идет приветствовать сам принц Беневенто, а ты погрузилась в какие-то девичьи грезы!

Мариса вспыхнула и обернулась. Ее ждало потрясение, лишившее ее дара речи. Непроизвольно расширившиеся глаза встретились с парой неумолимых стальных глаз. Сквозь шум в ушах она еле расслышала галантную речь Талейрана:

– Разрешите представить вам моего американского друга. Кажется, вы уже знакомы с графиней де Ландри? Капитан Доминик Челленджер. А это, месье, очаровательная юная племянница милейшей графини…

Мариса почти оглохла от потрясения. Он молча поклонился, не скрывая презрительной улыбки. У нее хватило силы воли, чтобы в ответ на его приветствие слегка наклонить голову. Ей казалось, что все ее тело превратилось в кусок гранита. Положение спасла тетя – коснувшись руки капитана Челленджера, она шутливо прошептала:

– Стыдитесь, сэр! После ваших признаний, которыми так изобиловала предшествующая неделя, я надеялась увидеть вас раньше.

Так вот кто оказался новым тетушкиным обожателем, тем самым «кавалером-брюнетом», о котором уже ходила молва! Его она никак не ожидала увидеть здесь. Стоило ей расстаться с прошлым и почувствовать себя в безопасности, как…

У нее уже дрожали коленки, однако взгляд капитана, к счастью, был теперь обращен на тетку, улыбавшуюся его речам. Марисе казалось, что она утратила способность связно мыслить. Ей на помощь пришел хромоногий Талейран, который любезно завел с ней легкую беседу, чтобы не мешать парочке кокетничать.

– Каково ваше впечатление от первого парижского вечера, мадемуазель? Не скучаете ли вы по тихому Мальмезону?

Она машинально произнесла какую-то любезность, надеясь, что сердце не выскочит у нее из груди и она снова возьмет себя в руки.

Почему он до сих пор в Париже? Она так надеялась, что он уже давно бороздит морские просторы! Неужто он действительно ходит в любовниках у ее тети? Она оказалась в щекотливейшем положении. У нее не хватило смелости что-либо сказать ему, как, впрочем, и у него…

Ложа стремительно наполнялась людьми, пришедшими засвидетельствовать свое почтение супруге первого консула и ее приятельнице графине де Ландри – воплощению жизнелюбия и блеска. Мариса со смешанным чувством провожала взглядом удаляющегося Доминика Челленджера, едва кивнувшего ей на прощание. Она с облегчением перевела дух, когда поняла, что все обошлось; в то же время ее душил гнев из-за того, что она не осмелилась прилюдно заклеймить его позором.

Она повела себя как ничтожная глупышка! Лично ей совершенно нечего было стыдиться. Надо было хотя бы постараться показать ему, что его внезапное появление не значит для нее ровным счетом ничего, что если кому и надлежит испытывать страх, то ему: а что, если его выведут на чистую воду? Кстати, куда он исчез? Вернется ли?..

К началу следующего акта смятение чувств не оставило Марису. Ложу покинули все посторонние, а она все не могла прийти в себя и совершенно утратила интерес к происходящему на сцене.

– В чем дело, милочка? Ты ни к чему и ни к кому не проявляешь интереса. Все потому, должно быть, что ты узрела своего англичанина в обществе его будущей невесты? Однако я уже пыталась тебя предостеречь…

Взволнованная Эдме обдавала своим жарким шепотом ухо Марисы. Та выпрямилась, испытав внезапную неприязнь, и через силу улыбнулась:

– Не забывайте, все происходящее для меня внове. Что касается Филипа, то он всего лишь выполняет свой долг. Почему я должна из-за этого огорчаться?

Эдме расширила глаза, пораженная неприкрытым цинизмом почти грубого тона племянницы. Однако, вовремя заметив неудовольствие первого консула, она смолкла и ушла в свои мысли. Этот американец Доминик Челленджер… Давно рядом с ней не появлялся мужчина, способный так сильно ее увлечь. Начавшись с игры, призванной рассеять ее скуку на неудавшемся светском рауте, где их впервые представили друг другу, их отношения переросли в нечто совсем иное.

Он был в тот вечер скромно одет и держался в стороне. Она ради забавы принялась заигрывать с ним, ожидая, что он, поддавшись на ее чары, немедленно падет к ее ногам. Однако ему удалось поменяться с ней местами, оправдав свою фамилию:[13] он как будто не проявил к ней интереса, ограничившись ничего не значащими любезностями. Она почти отчаялась одержать над ним верх, он же преподнес ей сюрприз, дерзко назначив несколько минут спустя свидание.

Не напрасно ли она с такой готовностью ответила ему согласием? Эдме с удвоенной силой заработала веером, пытаясь охладить пылающие щеки. От него веяло какой-то первобытной мужской силой, и при одной мысли о его объятиях ее бросало в жар. Его серебристо-серые глаза, похожие на пару кремней, пронизывали ее насквозь; он почувствовал, что она готова сдаться, еще прежде, чем она сама поняла это. Длинный шрам, пересекавший его лицо, подчеркивал дикость его натуры, готовую вот-вот прорваться наружу. Она была почти напугана, но это было скорее приятное чувство. Надо будет расспросить о нем Талейрана: ведь недаром принц представил месье Челленджера как своего друга!

Не ведая, на свое счастье, о тетушкиных мыслях, Мариса пыталась привести в порядок собственные чувства. Ей ни о чем не хотелось вспоминать. Все неприглядное, что случилось в прошлом, произошло не с ней… Не отдавая себе в этом отчета, она не сводила глаз с Филипа. Заметил ли он ее? Не мог не заметить. Он явно был в этот вечер сам не свой: на его лице застыло угрюмое выражение, которого Марисе еще не приходилось видеть.

Невзрачная молодая особа, спутница Филипа, ерзала в кресле, теребя веер, и время от времени бросала на своего кавалера робкие вопрошающие взгляды. Зато когда к нему наклонялась другая его соседка, немолодая дама, поражающая своей некрасивостью, он внимал ей с удвоенной почтительностью.

Мариса прикусила губу. О, если бы Филип оказался здесь, в ее ложе, с ней рядом! Ей очень хотелось продемонстрировать Доминику Челленджеру молодого красивого кавалера. Одно ее успокаивало: теперь, убедившись, что она не цыганка, за которую он ее упорно принимал, а пользуется покровительством самого первого консула, он, по всей видимости, постарается держаться от нее подальше. Больше всего на свете она желала для него справедливой кары.

У Марисы разгорелись щеки, золотые глаза приобрели несвойственный им блеск, благодаря которому они казались еще крупнее на ее маленьком личике. Знала бы она, какое множество восхищенных взглядов было адресовано в этот вечер именно ей! Среди публики то и дело возникали вопросы: кто такая? Как здесь оказалась? Взгляды многих дам были откровенно неприязненны. Тетушкино платье смелого покроя только прибавляло ей пикантности. Этим вечером она выглядела блестящей светской красавицей, способной увлечь и погубить.

В свою очередь, Доминик Челленджер, возвращавшийся к ложе американского посла с выражением ледяной непроницаемости на лице, которое скрывало его ярость при мысли, что его обвели вокруг пальца, ловил высказывания, заставлявшие его еще сильнее сжимать зубы.

«Видимо, она – последнее увлечение Бонапарта… Неудивительно, что бедная Жозефина в последнее время так печальна. Говорят, он принуждает ее держать его любовниц в своей свите…»

Какое искусство преображения! Сначала шарящая по чужим карманам цыганка, потом вымокший до нитки юнга, после чего она в считанные недели, истекшие со дня ее необъяснимого бегства, превращается в любовницу Бонапарта! Действительно ли она приходится племянницей милейшей Эдме?

Мистер Ливингстон, посол Соединенных Штатов Америки во Франции, вопросительно посмотрел на своего насупленного друга, который молча опустился в свое кресло. Капитан Доминик Челленджер представлял собой загадку, и при всей своей занятости американский посол в очередной раз задался вопросом, насколько соответствуют истине красочные истории об этом человеке. Столетие назад, даже меньше, его заклеймили бы пиратом и скорее всего вздернули бы на рее за его преступления. Теперь он занимался каперством – когда это соответствовало его намерениям и сулило неплохой заработок. Ливингстон слышал рассказ о том, как капитан Челленджер пришел в порт Чарлстон на захваченном им английском корабле, переименованном и несущем американский флаг. После этого из-за него с новой силой вспыхивали старые скандалы, а также возникали новые. Верно ли, к примеру, что как-то раз он без приглашения явился в Монтиселло в тот момент, когда президент Джефферсон принимал видных господ из штата Теннесси, чтобы выяснить, по его собственным словам, не является ли кто-нибудь из гостей его отцом?..

Разумеется, Челленджер – не настоящая фамилия. По закону его отцом считался некий англичанин, чьи американские владения были конфискованы после революционной войны. Впрочем, кем бы ни был капитан Челленджер в действительности, он не знал недостатка в высокопоставленных друзьях и покровителях. Этот немногословный человек сурового облика производил впечатление прирожденного авантюриста. Обычно Роберт Ливингстон не покровительствовал субъектам подобного склада, но в данном случае…

Ливингстон со вздохом вспомнил дипломатические переговоры разной степени конфиденциальности, проходившие в данное время. Речь шла о возможности приобретения у Франции порта Новый Орлеан в связи с подтверждением сведений о том, что Испания вернула Франции всю Луизиану. После недавних скандалов отношения между Францией и Соединенными Штатами стали натянутыми, однако сейчас многое указывало на желание Бонапарта вступить в переговоры. К счастью, теперь не вся ответственность за их успех лежала на посланнике: как стало известно, президент выслал ему в помощь одного из самых близких своих советников – Монро.

Доминик Челленджер привез несколько секретных документов от президента Джефферсона, а также депеши из Испании от Пинкни. Видимо, президент испытывал к нему доверие, к тому же у него имелись связи на территории самой Луизианы, не говоря о Новой Испании, поэтому он тоже мог содействовать успеху переговоров. Этим и объяснялась задержка капитана Челленджера во Франции.

Капитан быстро нашел себе утешение на суше. Американский посол незаметно перевел взгляд со сцены на ложу первого консула, где сидела, наклонившись вперед и загадочно улыбаясь, бойкая графиня де Ландри. Не она ли явилась причиной дурного настроения, охватившего капитана?

Драма, разыгрываемая на ярко освещенной сцене, оставалась за пределами внимания слишком многих в зале, хотя под конец все по традиции наградили актеров бурными овациями.

Мариса, борясь с невеселыми мыслями, не сводила взгляда с Филипа Синклера, призывая его посмотреть в ее сторону, и не могла заметить, в отличие от тетушки и крестной, тоже сделавших свое открытие с опозданием, что Наполеон, вернувшийся в ложу не в настроении, все чаще поглядывает на девушку с задумчивым выражением на лице.

Филип Синклер, в свою очередь, сознательно избегал глядеть на одну из лож. Он сознавал, что выглядит при этом так, словно проглотил аршин, но ничего не мог с собой поделать. Удар, который он ощутил, кое-кого узнав, заставил его побелеть, на что обратила внимание даже леди Марлоу. От неожиданности он растерялся и сболтнул лишнего, но это только вызвало у старой сплетницы новый град вопросов.

Ему следовало бы лучше владеть собой. Но увидеть того, кого он меньше всего ожидал снова встретить, да еще здесь!.. Доминик, которому надо было давно отправиться на тот свет или по крайней мере догнивать в испанской тюрьме в Санто-Доминго! Известно ли дяде, что он по-прежнему жив, более того, отлично ладит с американским послом в Париже? Что он замышляет на этот раз? Сколько Филип ни твердил себе, что эта мысль не должна нагонять на него страх, он не мог не задаваться вопросом, видел ли его Доминик. Он оставался на месте, из последних сил притворяясь, будто ничего не произошло. На самом деле он вдруг ясно понял: над его безмятежным будущим нависла угроза. Еще несколько лет – и он сам унаследовал бы все на том основании, что законный наследник дяди ушел из жизни. Будь они прокляты, эти ленивые, сонные испанцы! Им щедро платили по различным тайным каналам, чтобы они быстрее довели его до смерти непосильной работой вместе с чернокожими рабами под нестерпимым солнцем Карибов. Спустя несколько лет было бы даже представлено доказательство его ухода в мир иной. Что же случилось?

Филип в нетерпении ждал конца пьесы. Ему необходимо было увидеться с Уитуортом, британским послом, чтобы передать весточку отцу, который сообразит, как поступить. Слава Богу, Уитуорт – старый друг их семьи. Помимо посла, он стремился увидеться с Марисой. Почему она утаила, что едет в Париж? Он заметил ее только в антракте, когда его ждал второй за вечер удар: Доминик проследовал за Талейраном в ложу к Наполеону, где сидела она! «Возможно, Мариса сможет открыть мне глаза, что ему здесь понадобилось и под каким именем он скрывается», – лихорадочно думал он. Боже, до чего же хороша она была в этот вечер! Если бы не неприятности, он бы не думал ни о ком, кроме нее.

Жозеф Фуше, герцог Оранский, тоже зорко наблюдал за происходящим, но по иным соображениям. В его обязанность входило проявлять бдительность и строить собственные умозаключения, отчасти полагаясь на помощь агентов. Этот вечер получился исключительно интересным… Тонкие губы скривились в леденящей усмешке, когда он принялся тщательно располагать кусочки головоломки, надеясь получить целостную картину. В те непростые времена все, кто посещал Францию, попадали под наблюдение, усиливавшееся по мере того, как множились слухи о вынашиваемых роялистами заговорах.

Сохраняя верность одному только первому консулу, он не доверял никому, даже жене Наполеона и ее друзьям, особенно давним. Сейчас он снова перевел взгляд на девушку в золотистом платье, сидевшую позади своей тетушки. Что за странное появление! Ее мать была казнена как враг Республики, сама она еще в детстве бежала из Франции, а повзрослев, неожиданным и загадочным образом вернулась. Как она сюда попала? С кем, зачем? Ему не терпелось допросить ее с самого начала, но он не получил на это разрешения и добился его только теперь. Наполеон, его хозяин, проявил необъяснимый интерес к малышке, из чего следовало, что ее прошлое, как прошлое любой женщины, способной попасть к нему в любовницы, подлежало пристальному изучению.

Допрашивать ее будет редким удовольствием, размышлял Фуше. Так ли она невинна, как кажется, являясь всего лишь пешкой в чужой игре? Он предвкушал, какие ловушки расставит для получения ответов.

Глава 12

Не подозревая о закручивающейся вокруг нее интриге, Мариса пыталась изобразить веселье, покидая театр и направляясь в величественный особняк российского посла. Вечер только начинался.

Жозефина отмалчивалась, страдая от мигрени – причины недовольства, которое она в последнее время все чаще вызывала у супруга; Гортензия по привычке тоже помалкивала. Зато графиня де Ландри веселилась сразу за всех и беззлобно подтрунивала над племянницей:

– Как ты притихла, милая! Неужели первый вечер в Париже сумел навеять на тебя такую тоску? Скучная театральная пьеса – всего лишь прелюдия, я слышала, что русские – отменные мастера развлекать гостей.

Приподнятое настроение Эдме подсказало Марисе, что тетушка надеется снова повстречать своего возлюбленного. Девушка глубоко вздохнула, стараясь избавиться от внезапно нахлынувшей неприязни. Нет, открыть глаза тетке прямо сейчас она никак не могла. К тому же она надеялась, что, увидев ее и узнав о ее теперешнем положении, капитан Челленджер не посмеет досаждать ей своим присутствием. О, если бы она смогла обо всем забыть и вести себя так, словно между ними ничего не произошло!..

Погрузившись в собственные невзгоды, Мариса против обыкновения не обратила внимания на таинственные перемены в своем окружении. Она не знала, что Наполеон, повздорив со своей последней любовницей, занятой в спектакле, и в дурном настроении возвратившись в ложу, вдруг как бы впервые заметил ее.

Лишь спустя некоторое время она почувствовала что-то неладное, когда Люсьен Бонапарт, которого не переносила Жозефина, увел ее из-под самого носа навязчивого русского князя, знакомого Марисе по Мальмезону.

– В настоящий момент русские – наши союзники, но позволять им переходить рамки дружеских приличий совершенно ни к чему. Вы сожалеете о потере столь напористого кавалера, мадемуазель?

Испытывая смешанное чувство облегчения и недоумения, Мариса застыла в его объятиях, не испытывая ни доверия, ни расположения. Тем не менее она покачала головой и машинально ответила:

– Нет. Если честно, князь мне совершенно не нравится. Слишком он бестактен.

– А вам не нравится в мужчинах бестактность?

Подыскивая ответ, она не могла не удивиться, откуда взялась такая фамильярность.

– Мне не нравятся мужчины, далеко идущие сразу же после поверхностного знакомства. Видимо, по вашим меркам я недостаточно искушена.

Он снисходительно улыбнулся:

– О, мои воззрения настолько широки, что в них умещается весь мир, мадемуазель, чего не скажешь о моем брате: он удивительно старомоден и, так сказать, традиционен. Особенно когда речь заходит о женщинах. В последнее время это проявляется все ярче.

О чем он толкует? Все еще не понимая его истинных намерений, Мариса решила, что ее крестная неспроста невзлюбила этого Бонапарта.

Недоумение девушки только возросло, когда, пройдясь с ней по заполненному блестящими парами бальному залу, Люсьен остановил ее как раз напротив своего брата, беседовавшего вполголоса с императором Александром.

Не зная, как поступить, Мариса присела в глубоком реверансе, безуспешно борясь со смущением. Она потупилась, надеясь, что все образуется само собой. Однако Наполеон протянул руку и помог ей выпрямиться.

– А это моя очаровательная гостья, сеньорита де Кастельянос, крестница моей жены. Как видите, она еще настолько юна, что не разучилась краснеть.

Будучи представленной русскому царю, Мариса не смогла вымолвить ни слова. Александр, как будто польщенный ее смущением, одарил ее благосклонной улыбкой. Она ощущала зловещее присутствие Люсьена Бонапарта и догадывалась, что на нее устремлены глаза всего зала. Что все это значит? Почему Люсьен внезапно пригласил ее на танец и доставил именно сюда?

Она поневоле не могла отвести взгляд от синих, глубоко посаженных глаз Наполеона Бонапарта, негромко сказавшего ей со своим корсиканским акцентом:

– Сегодня вы поражаете своей красотой, сеньорита.

Действительно ли он слегка пожал ее онемевшие пальчики, или это ей только почудилось? В своем роскошном белом мундире с золотым шитьем, увешанном орденами, он был величественным и одновременно пугающим. Она с трудом верила, что это тот же самый человек, который совсем недавно в Мальмезоне играл с молодежью и обращался с ней как добрый дядюшка. Почему сегодня так странен его взгляд?

– Невинное дитя! – выговаривала ей графиня де Ландри четверть часа спустя в одной из небольших гостиных, выходящих прямо в роскошный парк. – Разве ты не поняла, что он увлечен тобой? Это огромный успех, дорогая моя! Это даже больше, чем я рассчитывала. Теперь тебе надо быть вдвойне осмотрительной и не танцевать с одним и тем же кавалером более двух раз. Не кокетничай слишком явно: заинтересовавшись определенной женщиной, он может проявить безумную ревность. Мы должны…

– Довольно! Я не понимаю. – Мариса сжала ладонями виски и посмотрела на тетку так, словно та лишилась рассудка. – О чем вы? Неужели генерал Бонапарт… Нет, вы ошибаетесь! Он так добр ко мне, и крестная…

Эдме вздохнула, нетерпеливо постукивая по ковру каблучком шелковой туфельки. Какое безграничное простодушие! Ведь при всей своей молодости и трогательной наивности бедняжке пришлось немало испытать и потерять девственность. Она сама постаралась излечить ее бульонами и горькими настойками от тяжелых воспоминаний. Да, она строила на ее счет некоторые планы, однако новый поворот событий превзошел все ее ожидания. Если бы только Мариса взялась за ум и проявила здравый смысл!

– Разве ты не успела заметить, что Жозефина смотрит сквозь пальцы на его неверность? Она вполне его понимает, к тому же и у нее бывали любовники. Несколько месяцев назад едва не разразился страшный скандал из-за молоденького лейтенанта Дэни. Можешь не сомневаться, она тебя не осудит. Главное – осторожность. И конечно, не сдавайся так просто. Тебе только и надо, что краснеть так, как ты это делаешь сейчас, и распахивать пошире свои невинные глазки, словно ты не понимаешь, чего от тебя хотят…

Эдме все с большим воодушевлением продолжала ее уговаривать, не оставляя ошеломленной племяннице возможности вставить словечко. Девчонке пора посмотреть жизни в глаза; с самой Эдме это тоже произошло не по ее воле и примерно в том же возрасте. Обычно появлению любовников у светской дамы предшествовало замужество. Однако в данном случае можно было пренебречь традициями: ходили слухи, что Бонапарт готовится провозгласить себя императором! К тому же ни для кого не было секретом, что он всегда щедро вознаграждал своих любовниц, выдавая их замуж за генералов или представителей новой знати. Марисе следовало быть покладистой и благоразумной; от этого все только бы выиграли.

– Ведь не хочешь же ты, крошка, чтобы тебя отправили в глушь Новой Испании, к папаше, который отнюдь не обрадуется твоему появлению? А этот Педро Ортега, от которого ты сбежала, – вряд ли он теперь захочет на тебе жениться! Не хочу быть такой резкой, но, боюсь, теперь вообще ни один испанец не захочет на тебе жениться: сама знаешь, как они почитают традиции… А здесь у тебя появляется возможность блестящего будущего: богатство, независимость – как я тебе завидую! Потом ты выйдешь замуж… Ты наверняка понимаешь, что я говорю с тобой вот так, без обиняков, ради твоего же блага. Я желаю тебе только счастья, как хотела бы его для тебя дорогая матушка, будь она жива. Идем! – Эдме ободряюще улыбалась. – Выше нос! Ты женщина, вот и учись вести себя по-женски, а не как испуганный ребенок, который способен только убегать и прятаться. Потри себе щеки: надо, чтобы они разрумянились. Мы возвратимся на бал, к кавалерам, жаждущим с тобой танцевать, прежде чем он заметит твое отсутствие.

Мариса все еще не верила своим ушам. Послушно следуя за тетей, она мучилась от головной боли, отгоняя неприятные мысли. Она чувствовала себя угодившим в силки кроликом, ждущим появления охотника. Возможно, она еще не стала искушенной светской дамой, но она вовсе не была глупа, а невинность, если можно так сказать, была отнята у нее корсаром со стальным взглядом. Сейчас она была столь же беспомощна, как и тогда. При ярком свете бального зала она тем более не могла спастись бегством. Разве что… Ей вспомнился Филип, и она решительно расправила плечи. Если бы Филип снова понял ее и протянул ей руку помощи! Она должна увидеть его.

Остаток ночи пролетел как во сне. Мариса танцевала, улыбалась, даже умудрялась участвовать в изощренной светской беседе. Теперь она знала, чем объясняется ее внезапная известность: глаза первого консула то и дело отыскивали ее, хотя он не приглашал ее танцевать. Невольное прозрение развязало ей руки, однако время действовать еще не наступило.

К счастью, Мариса слишком устала, чтобы размышлять, когда добралась до своей комнаты и позволила горничной раздеть себя, как бесчувственную куклу. Проснувшись уже после полудня, она узнала, что завтрак будет подан ей прямо в постель, так как вторая половина дня ожидается переполненной делами.

Во время визита портнихи она постарается ни о чем не думать. Вечером ее ждут на приеме во дворце принца Беневенто, куда съедется весь свет и где она должна будет блистать.

Утешением стали цветы от Филипа с запиской, в которой он клялся, что ждет не дождется встречи с ней этим вечером. Однако цветы оказались не единственным подношением: она со страхом открыла плоскую коробку, в которой лежала дорогая яркая шаль. Размашистая подпись «Наполеон» говорила сама за себя.

– Вот видишь? – торжествовала тетушка, набрасывая шаль на сведенные плечи племянницы. – Все это – не Золушкин сон! А теперь поторапливайся: месье Леруа уже здесь, и мы должны уговорить его постараться сшить тебе бальное платье прямо к сегодняшнему приему.

Мариса позволяла делать с собой все необходимое, почти не понимая, что происходит. При других обстоятельствах она бы трепетала от волнения, однако сейчас стояла по стойке «смирно». Портной, уже осведомленный о последних новостях, думал о ней с пренебрежением: что нашел Бонапарт в этой безмолвной тростинке, все достоинства которой сводятся к золотистым глазам и волосам? Какая тщедушность! Трудно представить, что это худосочное создание способно на осмысленную беседу. Он решил одеть ее в белое, в простой муслин с затейливой греческой драпировкой, призванной скрыть отсутствие женственности в фигуре; введенные им же в моду брыжи на горле скроют ее острые ключицы и усилят иллюзию, будто она еще ребенок, притворившийся взрослой женщиной. А впрочем, это, возможно, и не иллюзия…

Высокий узкий лиф платья был усыпан мелким жемчугом, нить жемчуга украшала ее прическу, не мешая темно-золотым прядям падать на виски и на лоб.

– Я назову эту модель «Андромеда», – гордо заявил Леруа.

Мариса решила, что ей суждено воплотить в жизнь древнегреческую легенду о принесенной в жертву девушке, ибо чувствовала себя так, словно ее и впрямь ведут на заклание.

Темные глаза Жозефины смотрели на нее с печалью, однако обращение было таким же нежным, как и всегда. Неужели она действительно не возражает против измен всемогущего супруга? Не желая привлекать внимание к подарку, преподнесенному Марисе, Наполеон сделал подарки также жене и падчерице: Жозефина получила рубиновое ожерелье, Гортензия – дивный веер слоновой кости. При отъезде женщин на прием дарителя нигде не было видно: по обыкновению, он был занят государственными делами, и все ждали его отдельного прибытия несколько позже остальных.

Руки Марисы, несмотря на шелковые перчатки, были холодны как лед. В нее вселяла ужас одна только мысль о появлении на людях и превращении в центр всеобщего внимания, пересудов и сплетен.

Она почти бессознательно распрямила плечи. Даже из столь трудного положения должен быть найден выход, и она была полна решимости его найти. Мариса чувствовала, что может рассчитывать на помощь Филипа. Но перед тетушкой ей следовало притворяться, что она на все согласна и не собирается бунтовать.

Вопреки уверенности Марисы Эдме вовсе не думала сейчас о ней. У нее были другие, более приятные заботы. В темноте кареты она больно закусила пухлую нижнюю губу, чувствуя, с какой скоростью бежит по жилам кровь. Вечером после приема… Но как все устроить? Доминик пообещал что-нибудь придумать; он очень изобретателен и до дерзости самоуверен. Ей следовало ответить ему отказом, однако в нем была какая-то сверхъестественная неотразимость. Даже от мимолетного прикосновения его пальцев к ее оголенной руке она теряла самообладание. Это был американский дикарь, мужчина, не тратящий времени на лесть и заигрывание, а предпочитающий брать желаемое силой. Давно уже ее так не тянуло к мужчине; она чувствовала себя крохотным мотыльком, летящим на пламя свечи: зная, что ей грозит опасность, она не могла сопротивляться. Она не сомневалась, что, оставшись с ней наедине, он не позволит ей разыгрывать скромницу и увиливать. Он мог совершить над ней насилие не моргнув глазом, разорвать на ней в клочья одежду, если бы она осмелилась воспротивиться…

Эдме облизнулась, пытаясь подавить дрожь вожделения, смешанного со страхом. Сможет ли она сопротивляться, захочет ли? Он был зверем из первобытной чащи, затесавшимся в привычную ей толпу цивилизованных людей; подобно всякой женщине на ее месте, она надеялась, что именно ей удастся его приручить… Ее сердце бешено колотилось, когда карета остановилась перед величественной мраморной лестницей, ведущей во дворец Талейрана.

Тысячи свечей озаряли залы, сверкая в хрустале, серебре и золоте, где столпились блестящие гости. Редко на мужской груди не красовались ордена с драгоценными камнями, женщины старались затмить друг друга великолепием бальных платьев и мерцанием драгоценностей.

Марисе не верилось, что она оказалась участницей столь великолепного собрания. Сюда съехались дипломаты и вельможи со всего мира; никогда еще под одной крышей не звучала столь разноязыкая речь. Стены были убраны шелками в цветовой гамме республиканского флага и гирляндами из свежих цветов, упоительный аромат которых смешивался с запахами дорогих духов. Ночь выдалась теплая, поэтому в саду был устроен огромный павильон для танцев, в котором уже играла музыка. Скопление людей было столь велико, что Мариса отчаялась найти Филипа. К тому же Эдме не отпускала ее ни на шаг, хотя тоже беспокойно вглядывалась в толпу.

После затянувшихся приветствий Талейран, по обыкновению, во всем черном, собственной персоной проводил их как почетных гостей к золоченым креслам, стоявшим на террасе несколько в стороне от остальных.

Жозефину и Эдме немедленно окружили друзья и поклонники, что дало Марисе возможность оглядеться. Высмотрев несколько знакомых лиц, она кивнула и приветливо улыбнулась. Ей казалось, что все вокруг смотрят только на нее. «Можно подумать, мы особы королевских кровей!» – мелькнуло у нее в голове. Однако у этого внимания было и преимущество: Филип ни за что ее не пропустит.

Она так увлеклась изучением толпы, что, услышав обращенный к ней негромкий голос, вздрогнула от неожиданности.

– Какая удача – встретить здесь вас, мадемуазель! Вы, как всегда, очаровательны, поверьте вашему покорному слуге.

Жозеф Фуше, герцог Оранский, поклонился, взял ее нехотя протянутую руку и дотронулся до нее холодными губами.

Мариса еще раньше решила, что никак не может симпатизировать Фуше. Он напоминал ей отвратительного черного стервятника, медленно парящего над жертвой. Он всегда находился поблизости, взгляд его непроницаемых глаз был вездесущ. Она помнила, что он принадлежал к кругу революционеров, ходил в друзьях Робеспьера и отдал свой голос за гильотинирование всех попавших в лапы палачей «аристократишек». Почему у нее создалось впечатление, что он неотрывно следит именно за ней? Даже когда он произносил свои холодные любезности, взгляд его непроницаемых глаз оставался отстраненно-оценивающим.

«Террор позади, – попыталась успокоить себя Мариса. – В любом случае у меня нет оснований его опасаться».

Она ждала, что он отойдет, но герцог, к ее удивлению, не торопился оставлять ее в покое, а продолжал ворковать, нанизывая один бесцветный комплимент на другой. Она сказала себе, что он находится здесь как герцог Оранский, а не как главный полицейский. Что за нелепые страхи? Ей совершенно не в чем себя упрекнуть! К своему удивлению, она уже ждала появления Наполеона, который спас бы ее от своего соглядатая.

– Могу ли я рассчитывать на честь проводить вас к столу, мадемуазель? Надеюсь, вы еще не предоставили эту возможность кому-то другому?

От неожиданности она не нашлась с ответом и оглянулась на Эдме, ища поддержки, однако той было не до нее. Мариса с замиранием сердца увидела на тонких губах Фуше довольную улыбку. Он уселся с ней рядом.

– Я крайне польщен и благодарен вам за то, что вы соблаговолили уделить мне немного времени. Известно ли вам, мадемуазель, что вы представляете собой захватывающую загадку? Уверен, я не единственный ваш поклонник, у которого вы вызываете острое любопытство. Признаюсь, я теряюсь в догадках…

Марису бросало то в жар, то в холод. Она помимо воли слушала его вкрадчивый голос. Его глаза пригвоздили ее к месту, как бабочку, угодившую на булавку в альбоме коллекционера.

Глава 13

К началу ужина Марисе пришлось испытать несколько ударов, приведших ее в крайнее расстройство.

Первой неприятностью стали безжалостные расспросы Фуше, стремившегося сорвать пелену, которой она замаскировала себя и свое прошлое. По его поведению можно было предположить, что он считает ее преступницей, которой есть что утаивать.

– Что вы, мадемуазель, я отлично понимаю, какую боль могут причинять вам воспоминания о некоторых неприятных событиях! Однако, уверяю вас, я не проговорюсь. Ведь вы понимаете, что лучше проявить откровенность здесь, на таком пышном торжестве. И не улыбайтесь, прошу вас! Я лишь выполняю свой долг и менее всего хотел бы допрашивать вас в моем кабинете. Доверьтесь мне как родному отцу.

Ему хотелось узнать, как она попала во Францию, когда, с кем. Что за отношения связывают ее с Филипом – при каких обстоятельствах они встретились, коротко ли знакомы. Она сердилась и старалась избегать прямых ответов, но он со снисходительной улыбкой легко отметал ее попытки сопротивляться.

– Благоразумие должно подсказать вам, что со мной можно быть откровенной. Не сомневайтесь, о нашей беседе ни одна душа не узнает.

Его речи больше походили на угрозы; он то изображал все понимающего папашу, то запугивал ее. В конце концов наподобие рыбака, наигравшегося с попавшей на крючок рыбкой и предвкушающего, как он снова будет сматывать леску, он отпустил ее до следующей беседы, посоветовав хорошенько поразмыслить.

Вскоре после этого она увидела Филипа, протискивавшегося к ней сквозь толпу. Его лоб был нахмурен, что случалось редко. Мариса вдруг вспомнила, что Филип – англичанин. Боже, уж не воображает ли Фуше, что она шпионка или, хуже того, участница роялистского заговора?

В этот вечер даже Филип выглядел и вел себя не совсем обычно. В его манерах появилась резкость.

– Мариса, мне надо с вами поговорить. Нет ли у нас возможности остаться наедине?

Мариса натянуто улыбнулась, пытаясь предостеречь его взглядом.

– Быть может, позже. Надеюсь, вы пригласите меня на танец.

– Кажется, вас теперь повсюду сопровождают бдительные дуэньи, а также обожатели. – От нее не ускользнула горечь в его словах. Как бы ей хотелось довериться ему и сбежать с ним подальше от болтовни, домыслов, бесцеремонных взглядов, которые, она не сомневалась, преследовали ее и теперь!

– Филип!.. – начала она умоляюще, но тут же заметила, что его лицо превратилось в маску официальной вежливости – рядом с ними возникла ее тетушка, которая произнесла с насмешливой улыбкой:

– Месье Синклер! Как мило снова с вами повстречаться! Сопровождают ли вас ваши друзья? С тех пор как я узнала, что в Париже находятся леди Марлоу и милейшая Анабелла, я сгораю от нетерпения с ними повидаться. Мариса, ты обязательно должна познакомиться с Анабеллой: эта юная английская леди – твоя ровесница. Надо представить вас друг другу, тем более что ты собираешься со мной в Англию. Леди Марлоу знает всех посетительниц клуба «Олмэк», не так ли, месье?

– Леди Марлоу знает всех, – произнес Филип сдержанно, склоняясь к изящным пальчикам Эдме. – Непременно сообщу ей о вашем лестном отзыве.

– Сделайте любезность! – пропела Эдме, опускаясь в свободное кресло рядом с Марисой. Сказав еще несколько любезностей, Филип был вынужден ретироваться.

– Как вы могли! – не сдержалась Мариса, как только Филип отошел на безопасное расстояние.

Тетушка приподняла одну бровь:

– Как я могла? Ma сhere,[14] тебе следует благодарить меня за то, что я положила конец твоему неосмотрительному поведению. Ни для кого не тайна, что сразу после возвращения в Лондон он и Анабелла Марлоу объявят о помолвке. А ты смотришь на него во все глаза, как на мечту всей своей жизни! Тебе следовало бы научиться скрывать свои чувства, милое дитя, для своей же пользы!

Мариса перестала владеть собой:

– Интересно, для чьей пользы меня мучил своими вопросами отвратительный герцог Оранский? Пока вы были заняты со своими знакомыми, он не отпускал меня ни на шаг. Он желает проникнуть в мое прошлое, во все сокровенные подробности. Что мне ему ответить?

– Ах, Фуше… – Эдме пожала плечами, избегая встречаться глазами с племянницей. – Его обязанность – знать все и обо всех, но он по крайней мере умеет держать язык за зубами. Его лучше сделать своим другом, чем врагом, уж поверь мне. Почему бы тебе не удовлетворить его любопытство, чтобы он перестал тебе досаждать? Напрасно ты напускаешь на себя такую загадочность, деточка. Хотя я прекрасно понимаю твои чувства… Скажи ему правду и забудь о нем. При сложившихся обстоятельствах он не причинит тебе вреда.

В этот момент все собравшиеся замерли. Появился Наполеон Бонапарт в окружении адъютантов.

Его встречали как уже состоявшегося императора. Все притихли; мужчины склонились в поклоне, дамы присели в реверансе. Наполеон пересек зал, сопровождаемый Талейраном, бледный и насупленный; узнавая кого-то из толпы, он останавливался для беседы на несколько секунд.

На нем был его обычный генеральский мундир. Несмотря на низкий рост, он производил впечатление исключительной подвижности и могущественности. Даже Мариса при всей своей опечаленности не могла не отдать должное его внушительности. Он приближался к ней. Жозефина, как назло, танцевала в этот момент с молодым польским офицером.

Мариса сделала реверанс, как все прочие дамы, и почувствовала на запястье руку, принудившую ее выпрямиться.

– Приглашаю вас на танец, сеньорита, – молвил Наполеон. – Я давно мечтал об этом удовольствии.

Она не могла не повиноваться этому почти королевскому повелению, хотя сознавала, что означает сия беспримерная честь. Как всякий бравый генерал, Наполеон никогда не терял даром времени, исповедуя следование к цели напрямик. Разве в ее силах было ему воспротивиться?

Вальсируя с ним, она поразилась легкости его движений. Ее ждал еще один сюрприз, тоже приятный: он не делал попыток завести с ней разговор. Мариса пыталась сосредоточиться на музыке, но это оказалось непросто. «Он проявляет ко мне расположение, не более того, – думала она. – Кто может заставить меня стать его любовницей? Когда к его ногам пали все женщины Парижа и Франции, он не станет домогаться меня. Это всего лишь игра, призванная разжечь ревность Жозефины…»

После окончания вальса он отвел ее назад в позолоченное кресло и улыбнулся с вопросительным выражением темно-синих глаз.

– Вы превосходно танцуете, маленькая Мариса. Ваше грациозное молчание доставило мне не меньшее наслаждение.

Учтиво поклонившись, он направился к Жозефине. Мариса всей кожей ощутила на себе внимание придворной толпы. Шепот тех, кто побывал накануне на приеме у русского посла, разросся теперь до зловещего гула.

– Говорят, он поселил ее под своей крышей и выдает ее за крестницу своей бедняжки-супруги…

– Но кто она? Фамилия у нее испанская, но верно ли, что ее мать была француженкой? Как она здесь оказалась?

– Не припомню, чтобы графиня де Ландри когда-либо упоминала о своей племяннице, – фыркнула леди Марлоу. – К тому же эта юная особа ничего собой не представляет. Вчера в театре я обратила на нее внимание из-за платья, совершенно не подходящего для девушки ее возраста. – Она понизила голос, чтобы ее не могла услышать дочь, и постучала сложенным веером по руке британского посла. – Какая стремительность! Впрочем, чего еще ожидать от…

Уитуорт, видевший, как к королеве бала подходил Синклер, нахмурился, но промолчал. Странно, что Филип не сообщал о знакомствах, которые завел в таких кругах! Хотя чему удивляться: накануне у него были другие заботы… С притворным вниманием слушая леди Марлоу, Уитуорт обводил зал своими глазами навыкате, отыскивая коллегу-американца. Возможно, заговорив с американским послом как бы невзначай, он сумеет пролить свет на загадку, с которой столкнулся вчера Филип Синклер. Ситуация хуже некуда, если Синклер прав и этот американский капер с подозрительной фамилией – на самом деле английский виконт, давно считавшийся погибшим. Наследник Ройса? Невероятно! Уитуорту следовало бы переговорить с Талейраном, однако этому коварному лису нельзя было давать ни малейшего намека на истинную причину его внезапного интереса к необычному американскому капитану. Нелегка доля дипломата: сколько вокруг замысловатых интриг! Кстати, об интригах: куда, черт возьми, исчез Синклер? Ему давно пришло время пригласить на танец Анабеллу Марлоу.

Филип Синклер, расхрабрившийся от непривычно большой дозы вина и впавший в отчаяние от сцены, которую только что наблюдал вместе с остальными гостями, заставил Марису покраснеть, с поклоном пригласив ее на танец. Сейчас его уже не интересовало отношение к этому Анабеллы и ее маменьки, а также самого Наполеона. Марисе тут не место! Она слишком невинна и не понимает всей серьезности происходящего, о чем злорадно шептались все вокруг. Во всем виновата ее тетка, замужняя дама, не отличавшаяся разборчивостью в своих связях. Он даже забыл, что пожаловал сюда именно затем, чтобы задать ей несколько вопросов.

Теперь танцевали все, даже Гортензия в интересном положении, и Мариса уже почувствовала себя отверженной, когда перед ней вырос как из-под земли Филип. Как раз перед этим в ее сторону двинулся герцог Оранский; тетушки Эдме нигде не было видно, поэтому Мариса улыбнулась Филипу с искренней радостью и охотно протянула ему руку. Он не мог не посочувствовать ее отчаянию и не поспешить ей на выручку. Вот кому она может безоговорочно доверять!

На беду, музыканты заиграли кадриль, и танцоры, вставшие друг против друга, лишились возможности побеседовать.

– Мне надо с вами поговорить! – все же умудрился шепнуть он.

Мариса озабоченно кивнула. Танец развел их, потом свел снова. Видя в его взгляде отчаянную мольбу, она прошептала:

– Скоро я притворюсь уставшей и скажу, что меня мучит жажда и духота. Встретимся на террасе.

– Я вас найду. Если позволите, я подожду.

От такой настойчивости у Марисы заколотилось сердце. Филип влюблен в нее! Конечно, его душит ревность, но в этот вечер она услышит от него предложение сбежать с ним и, разумеется, ответит согласием!

Так ли уж важно, если он небогат? Вопреки всему они будут счастливы. Вдруг ее отец сменит гнев на милость и даст за ней приданое? Молодожены отправятся в Новую Испанию, где у нее произойдет трогательное примирение с отцом, после чего все заживут припеваючи. Так и будет!

Размечтавшись о лучезарном будущем, Мариса незаметно приобрела живость, которой ей недоставало весь вечер, и снова заулыбалась. Зато эта перемена не укрылась от многих пар глаз, далеко не всегда дружелюбных.

Жозеф Фуше усмехнулся, не разжимая тонких губ, принц Беневенто озорно приподнял бровь, хотя в голове у него вертелись заготовки хитроумных козней. Лицо Наполеона стало холодным и угрюмым, а Эдме, только что возвратившаяся из прохлады сада и не успевшая отдышаться, в тревоге всплеснула руками:

– Только не это! Как она могла? Стоило мне отвернуться, и… Что у этой дурочки в голове?

От расстройства она сказала больше, чем следовало, но высокий мужчина, ее спутник, только презрительно фыркнул:

– Выходит, ma chere, у вашей так называемой «племянницы» нет недостатка в поклонниках. – О его отношении к увиденному трудно было судить по безразличному тону, лицо превратилось в невозмутимую маску, на нем можно было прочесть разве что пренебрежение.

– Не говорите так! – рассеянно отозвалась Эдме. – Молодой англичанин, разумеется, всего лишь ее знакомый, хотя ей, конечно, не следовало так рисковать, особенно теперь!

– Значит, возлюбленная Цезаря находится примерно в том же положении, что и жена Цезаря? Напрасно вы не научили ее более тщательно скрывать свои чувства.

Голос Доминика Челленджера звучал невозмутимо, однако Эдме расслышала за его небрежной язвительностью другую интонацию и укоризненно оглянулась на него.

– Вы не понимаете…

– Разве это так необходимо?

Словесная дуэль заставила ее забыть про Марису. Ее губы еще ныли от его безжалостных поцелуев, кожа горела от грубых ласк. Если бы им не помешали парочки, тоже ищущие уединения, то он, по ее ощущениям, вполне был способен овладеть ею прямо в залитом лунным светом саду как последней шлюхой, подобранной на улице. Эта мысль в сочетании с памятью о ее собственной готовности к такой развязке вызывала у нее трепетную дрожь. Опытная кокетка, неизменно уверенная в себе и в своих чарах, Эдме не желала признавать, что способна пойти на поводу у вульгарного вожделения, особенно в объятиях у подобного кавалера, не затрудняющего себя ухаживаниями. Чутье подсказывало ей, что она имеет дело с мужчиной-зверем, который обойдется с ней точно так же, как со всеми остальными женщинами; тем не менее ее влечение к нему не ослабевало.

Музыка смолкла. Эдме облегченно перевела дух: только сейчас она заметила, что почти перестала дышать.

– Мне надо идти, – пробормотала она слабым голосом и увидела, как поползла кверху его черная бровь.

– Собираетесь приструнить зарвавшуюся племянницу? Что-то я с трудом представляю вас в роли защитницы ее добродетели, ma chere. Позвольте вас проводить.

Он застал ее врасплох и не оставил иной возможности, кроме как принять его протянутую руку. Что крылось за этой внезапной любезностью?

Они медленно пробирались по запруженному гостями залу. Эдме то и дело кланялась и улыбалась бесчисленным знакомым. Она трепетала от наслаждения под завистливыми взглядами дам, сопровождающими ее высокого, видного спутника. Ее подзадоривала мысль, что их отношения только начались.

Их ждала встреча лицом к лицу с Филипом Синклером, который проводил Марису к ее креслу и теперь возвращался.

Филип окаменел. Кровь разом отхлынула от красивого лица. Он застыл как вкопанный. Эдме открыла было рот, чтобы непринужденно защебетать, но Филип поспешно ретировался, не проронив ни слова.

– Что это с ним? Такой учтивый молодой человек… – Эдме ощетинилась, в голове ее прозвучали сварливые нотки.

– Наверное, угрызения совести.

Она почувствовала, как напряглась рука ее кавалера, однако его тон остался невозмутимым. Она отыскала взглядом оживленное личико Марисы, обрамленное золотыми локонами, и вспомнила о долге.

Глава 14

Для Марисы это стало пиком унижения, перечеркнувшим весь вечер, который и без того был для нее нагромождением тревог. Они с Филипом договорились встретиться позже, но тут явилась тетя, приведшая за собой капитана Челленджера, и в довершение ко всему в его ненавистном присутствии шепотом сделала племяннице выговор, как безмозглой девчонке.

Мариса прикусила губу, сгорая от желания ответить на нотацию горькой правдой насчет того, что на самом деле представляет собой последний теткин возлюбленный, который стоял рядом, полный достоинства и сарказма.

Если разобраться, то во всем, что с ней произошло, следует обвинить его одного. Она уже сверкала глазами, предвкушая, к каким именно словам прибегнет. Тетка ужаснется, а у Доминика Челленджера, чего доброго, вытянется физиономия! Будет любопытно понаблюдать, как он станет изворачиваться. На его связи с тетей Эдме будет поставлена жирная точка.

Не подозревая о крамольных мыслях племянницы, Эдме закончила свою тираду требованием заявить Филипу Синклеру, если тот осмелится пригласить Марису на танец еще раз, что ему более пристало развлекать ту, с которой он сюда явился.

– Напомни ему, дорогая, что ты здесь не одна. Как он посмел повести себя так, словно за тобой некому приглядеть? А теперь я попытаюсь как-то исправить положение. Оно никуда не годится!

– Дорогая графиня, если вы не смените гнев на милость, то я сочту, что вам не нравится прием, на который я положил столько сил!

Рядом неожиданно возник принц Беневенто. Он стоял неподалеку, учтиво улыбаясь и полуприкрыв веками свои глубоко посаженные глаза.

Эдме вздрогнула от неожиданности, однако тут же опомнилась и одарила его лучезарной улыбкой. Талейран был одним из ее первых любовников, и она полагала, что они по-прежнему сохранили взаимопонимание. Вот кто поможет ей выйти сухой из воды! Как она сразу не догадалась обратиться к нему за помощью!

– За какое дело вы бы ни брались, ваше высочество, у вас все получается блестяще. Клянусь, мне никогда еще не было так весело!

Огорченная Мариса совсем стушевалась, так и не проронив ни слова в свою защиту. С ней обошлись как с ребенком… Стоило ей об этом подумать, как она услышала бархатный шепот Талейрана, убеждавшего своего друга Челленджера не заявлять права на самую обольстительную даму бала. Лично он уже давно дожидается возможности с ней побеседовать, к тому же ее ждет сам генерал, мечтающий об удовольствии пригласить ее на вальс.

– Вы обязаны позволить мне отвести вас к нему. Капитан Челленджер тем временем расскажет очаровательной сеньорите о Новой Испании и Луизиане. Ваш отец как будто владеет немалой собственностью на обеих территориях, не так ли?

Мариса не могла произнести ни слова. Эдме рассеянно дотронулась до рукава Доминика.

– Доминик, не откажите в любезности немного развлечь мою племянницу. Я знаю, вас уже не надо представлять друг другу…

Было ясно, что она не желает его отпускать, когда столь многое между ними оставалось недосказанным и незавершенным. Мариса злорадствовала, глядя на теткины метания, и не сознавала, в сколь затруднительное положение попала сама, до тех пор пока Эдме не удалилась рука об руку с Талейраном, оставив ее наедине с Домиником…

Сообразив, что произошло, Мариса попыталась встать, помышляя исключительно о бегстве. Однако он с оскорбительной небрежностью выбросил вперед руку, и она ощутила на запястье знакомую железную хватку, поймавшую ее на лету. Теперь она стояла лицом к лицу с ним.

– Прошу прощения за бестактность с моей стороны, сеньорита, – не пригласить вас на танец чуть раньше! Насколько я понимаю, вы отдаете предпочтение вальсу? – Его слова были пропитаны ненавистью, каждое обладало способностью ее уничтожить. Как он смеет!

– Пусти! – прошипела Мариса, пытаясь вырваться. Однако он, напротив, еще сильнее стиснул ей руку, принудив в конце концов вскрикнуть от боли.

– Что ты? Или не слышала о поручении развлекать тебя и отпугивать остальных волков, пока твой любовник не пришлет за тобой?

У нее на глазах выступили слезы боли и отчаяния. Не желая скандала, за который могла поплатиться только она сама, Мариса была вынуждена уступить и позволить ему отвести ее к танцующим.

Одна мускулистая рука уверенно легла ей на талию, другая твердо ухватила за руку, перечеркивая всякую надежду на отступление.

– Должен признать, ты не теряла времени даром после своего бегства. Хотя на твоем месте я бы не разменивался на других любовников, находясь под покровительством самого генерала Бонапарта. И меньше всего – на Филипа Синклера. – Последние слова он произнес хрипло и поспешно, заставив ее вздрогнуть, забыть про негодование.

Не дав Марисе вымолвить ни слова, он продолжил с прежней презрительностью:

– Не понимаю, почему ты не сказала мне, кто ты такая. Ты позволила мне пребывать в убеждении, что ты всего лишь воровка-цыганка. Проявив честность, ты избавила бы себя от многих неприятностей. Или ты как раз не хотела от них избавляться? Наверное, искала приключений и хотела набраться опыта, чтобы подготовиться к такой головокружительной карьере?

У Марисы заплетались ноги, но он держал ее на весу, не давая упасть. Окончательно выведенная из себя, она сбивчиво зашептала:

– Чего же ты ожидал после того, как изнасиловал меня? Ведь ты из тех, кто таким гнусным образом забавляется! А потом мне было стыдно. Я не хотела, чтобы ты хоть что-то обо мне узнал, я мечтала только о бегстве…

– И поэтому потащилась за мной на корабль? Нет, придется тебе выдумать более правдоподобную историю, малютка!

Он преднамеренно изводил ее, раздражая насмешками. Марисе отчаянно хотелось ответить на его язвительность полновесной пощечиной.

– Довольно! Я не обязана перед тобой отчитываться! Если я расскажу все, что о тебе знаю, как ты со мной обращался, как собрался меня продать словно… словно…

– Продать тебя? Это еще что за выдумки? Знаешь, моя дорогая, если тебе взбрело в голову меня шантажировать, то должен тебя огорчить: из этого ничего не выйдет! Вообще-то мне нет никакого дела до чужих мнений, но в твоем случае… Если бы всплыла истина, то вряд ли ты смогла бы наслаждаться жизнью так, как сейчас. Или ты даешь мне разрешение рассказать, как я забавлялся с тобой, как пользовался тобой, когда мне этого хотелось? Вряд ли ты представляла бы после этого какую-то ценность для генерала Бонапарта!

Его слова были намеренно жестокими, каждое раздавалось как пощечина. От его безжалостного натиска Мариса побелела, в золотистых глазах блеснули слезы. Она выглядела такой беззащитной, что Доминик упрекнул себя за бездушие.

Господи, да она еще совсем дитя, как ни пытается представить себя светской львицей! А он был у нее первым мужчиной… Впрочем, почему она так ничего и не сказала? Ни до того, ни после?

У нее был такой вид, словно она вот-вот хлопнется в обморок. Он выругался про себя и повел ее прочь от танцующих, чтобы не доводить дело до плачевного конца.

– Тебе лучше сесть.

Мариса с трудом расслышала его голос, доносившийся откуда-то издалека. Слова были произнесены совершенно новым для него тоном. Не мог же он за несколько мгновений проделать путь от жестокости до сострадания! Одно она знала – и это ее подбадривало: она снова сидела, а он подносил к ее губам взятый с подноса у проходившего мимо лакея бокал с шампанским.

Он действовал отстраненно, как помогал бы первой встречной. Она не сомневалась в неискренности его сострадания: он прибег к нему только для того, чтобы предотвратить скандал.

В горле у нее пересохло, и она сделала несколько глотков ледяного напитка, но тут же припомнила плачевные обстоятельства, при которых попробовала его впервые в жизни…

Странная беседа американца с очаровательной сеньоритой де Кастельянос, о которой столько всего рассказывали, не могла остаться незамеченной.

Филип Синклер, по обязанности пригласивший на танец Анабеллу Марлоу, скрежетал зубами. Черт возьми, о чем им разговаривать? Что такое он мог поведать Марисе, если она от его слов явно впала в полуобморочное состояние? Синклер почти не обращал внимания на свою партнершу, лихорадочно перебирая в голове множество вариантов… Он обязан что-то предпринять, тем более теперь, когда глаза Доминика настигли его!

Герцог Оранский, тоже не оставивший наблюдения, напротив, улыбался. Благодаря счастливой случайности ему только что раскрылись любопытнейшие обстоятельства. Теперь он мысленно взвешивал их, заполняя в головоломке пустующие места.

Итак, американский капитан-капер, чей корабль несколько недель назад вошел в Нант со сломанной мачтой, прибыл из Испании. Там он, согласно донесениям шпионов, вращался в высочайших сферах, как и сеньорита. В Париж они прибыли в одно и то же время. Совпадение?

Фуше не верил в нагромождение совпадений. Эти двое коротко знакомы – в этом он окончательно убедился, понаблюдав за ними во время танца. Более того, знакомство было настолько близким, что они не удержались даже от ссоры…

Он мысленно просеивал многочисленные донесения, в том числе доклад одного из своих агентов, приставленных к британскому посольству. Судя по всему, у Филипа Синклера имелись основания ненавидеть и опасаться Доминика Челленджера. Имя и фамилия, разумеется, вымышленные… Тот же Филип Синклер был поклонником и даже спасителем сеньориты де Кастельянос. Все это было чрезвычайно любопытно, и Фуше, обожавший интригу, едва не мурлыкал от наслаждения. Вечер только начался – его посланник, только что пустившийся в путь, успеет добраться до места назначения и вернуться назад.

Фуше, мнивший себя любителем и знатоком театра, самодовольно подумал, что даже сам великий Мольер не придумал бы такого: свести персонажей и наблюдать, как они сами разыгрывают драму, так сказать, пьесу внутри пьесы. Да он попросту непризнанный гений! Холодный созерцатель человеческих слабостей… В то же время Фуше нравилась его должность министра полиции. Он все больше убеждался, что вечер выдался весьма забавный.

Не помня ничего, кроме собственной слабости и ненависти к человеку с ледяным взором, сидевшему напротив нее, Мариса хотела одного – скорейшего завершения вечера. Он вел себя как ее тюремщик. Кажется, он уже сказал все, что мог, не поскупился на угрозы – что же удерживает его с ней рядом теперь?

Быстро выпитое шампанское подействовало на нее бодряще: она словно очнулась ото сна. Как он смеет ее судить? Как она позволила ему издеваться над ней, не дав отпора? Однако ей было мучительно стыдно и страшно затевать новую ссору. Ее удовлетворило бы, если бы он просто ушел.

– Тебе лучше?

Она молча кивнула, взяв себя в руки и воздержавшись от сердитых слов, вертевшихся на языке.

– Прекрасно. – К нему вернулся прежний самодовольный тон. – Надеюсь, теперь мы лучше понимаем друг друга. Я пойду дальше своим путем, ты – своим. Возможно, ты успокоишься, узнав, что я не намерен задерживаться в Париже.

– Уверяю тебя, это самая приятная новость, которую я слышала за долгое время! – бросила Мариса, не сдержавшись. – С еще большим удовольствием я бы узнала, что мне вообще никогда не придется с тобой встретиться.

Нисколько не уязвленный, он вытянул свои длинные ноги и лениво проговорил:

– Взаимно, нетерпеливая моя. А сейчас постарайся сменить обиженное выражение личика на радостное. Кажется, генерал соизволил простить тебе твою нескромность. – Его тон стал жестче, как тогда, когда он упомянул Филипа. – Последуй моему совету и держись от Синклера подальше. Он не может предложить тебе ничего, кроме перспективы раннего вдовства, если, конечно, ты сумеешь склонить его к браку.

Сказав это, он изящно поднялся, не дав Марисе возможноcти ему ответить, хотя его самомнение вызвало у нее гнев, граничащий с удушьем.

Наконец рядом появилась ослепительно улыбающаяся графиня де Ландри, сопровождаемая смуглолицым Люсьеном Бонапартом.

– Как любезно с вашей стороны, капитан Челленджер, что вы развлекли мою маленькую Марису! Дорогая, Люсьен умолял, чтобы ты осчастливила его одним-единственным танцем. Может быть, вы захотите выйти на террасу? Там гораздо прохладнее, а ты так бледна! Ах эта несносная духота!

Марисе неоткуда было ждать помощи. Не обращая внимания на Доминика Челленджера, с отвратительной фамильярностью обвившего рукой теткину талию, Мариса безропотно поднялась и приняла протянутую руку Люсьена. Все что угодно, лишь бы не провести лишней минуты в его обществе, подумала она. Ей было куда проще сносить двусмысленные улыбочки Люсьена и его язвительные реплики.

– Вероятно, вы недолюбливаете этого американца, кавалера вашей тетушки? Что и говорить, это грубая и неотесанная публика, не правда ли? – Через несколько минут, уже в танце, он вдруг заявил: – Общества англичан вам тоже следовало бы избегать, малышка. Ни для кого не секрет, что мир с ними не продлится долго.

– Если вы намекаете на Филипа Синклера, – холодно ответила Мариса, – то, не сомневаюсь, вам уже известно, что он всего лишь друг, оказавший мне помощь, когда я в ней нуждалась. За это он получил разрешение беспрепятственно навещать меня. Неужели я должна отказать ему от дома?

Люсьен неожиданно усмехнулся, показав ровные белые зубы.

– А я-то гадал, есть ли у вас зубки! Тем лучше. Мой брат предпочитает женщин, умеющих при случае настоять на своем.

Она задохнулась от столь неожиданной откровенности:

– Ваш брат, сударь? Если я не ошибаюсь, все ваши братья женаты. Мой характер или его отсутствие никак не должны интересовать…

Он перебил ее, сказав устало:

– Дорогая, пока что вы поражаете своим очарованием. Не портите это впечатление неуместной игрой. Мой брат, как вам прекрасно известно, питает к вам… некоторую слабость. Я – всего лишь его посланник. Поговорим начистоту: он вас жаждет. Вам свойственна этакая детская невинность – полагаю, она его и покорила. Кажется, вы, как и моя дражайшая невестка, креолка? Одним словом, он поручил мне с вами договориться. Надеюсь, вы понимаете, что он вынужден соблюдать осторожность. С этой минуты вы должны быть озабочены тем же. Лучше всего было бы, наверное, подыскать вам покладистого мужа, прекрасно осведомленного о происходящем, или любовника, имеющего положение в свете. Так было бы куда проще – надеюсь, вы меня понимаете. Он горит нетерпением. Это должно вам льстить, сеньорита. Мой брат не часто забывается до такой степени, чтобы прилюдно выказывать свои чувства…

Марису постепенно охватывал леденящий холод от этих слов. Ей трудно было найти ответ, чтобы достойно парировать такую неслыханную наглость. Ее недвусмысленно склоняли к греху, нисколько не сомневаясь, что она согласится, более того, будет польщена ролью любовницы первого консула! Доминик Челленджер обошелся с ней как с портовой шлюхой, но у него по крайней мере имелись основания для такого обращения – теперь она была готова это признать. Сейчас же происходило нечто совершенно иное. Условия ставились с полнейшим хладнокровием, в ожидании, что ей и в голову не придет отказаться; более того, родная тетка подбивала ее на то же самое, нимало не заботясь о ее чувствах…

Мариса с облегчением поняла, что Люсьен не ждет от нее ответа. Он считал ее согласие само собой разумеющимся; более того, по его мнению, она была так переполнена признательностью, что не могла найти слов благодарности.

Он смотрел на нее со снисходительной улыбкой.

– Вам очень повезло, надеюсь, вы сами это понимаете. Идемте обратно, здесь становится нестерпимо холодно.

– Я не…

Он нетерпеливо передернул плечами:

– Уверен, у вас нет слов, дитя мое. Ничего, позже тетушка поможет вам подобрать правильные слова. Остальное образуется само собой, не так ли?

Мариса окаменела и в таком виде была доставлена Люсьеном обратно к золоченому креслу. Рядышком сидела Гортензия, обмахивавшаяся веером; бедняжка изображала веселость, но в действительности страдала от своей злосчастной мигрени. Графини де Ландри не было видно, а ведь Марисе хотелось поговорить именно с ней, и незамедлительно!

Она больше не могла этого выносить. Все что угодно, вплоть до позорного водворения обратно в испанский монастырь, лишь бы не торговать своим телом! О, если бы она могла найти выход из этого тупика!

Внезапно ей пришел на ум Филип и ее обещание встретиться с ним. К ней тотчас вернулась вся ее недавняя решимость, и она горделиво выпрямилась. Стоит обо всем рассказать Филипу, и он непременно предложит ей стать его женой и уехать с ним в Англию на правах британской подданной. С Филипом она будет в полной безопасности, он будет носить ее на руках! Уверенность в этом прибавила Марисе сил.

Глава 15

В огромном зале хотелось зажмуриться от света, красок, беззаботного веселья. Музыканты играли без передышки. Стало еще жарче, и от испарины золотая креольская кожа Марисы приобрела волшебную прозрачность. Ее щечки разгорелись, огромные золотистые глаза сияли. Причиной ее состояния была не жара, а смущение и напряжение, однако об этом никто не догадывался, и даже те, кто прежде не находил в ней ничего особенного, теперь вынуждены были признать, что по крайней мере в этот вечер она ослепительно красива.

Она не испытывала недостатка в кавалерах, хотя гадала с горечью, не подстроено ли это с умыслом, чтобы снова поставить ее в щекотливое положение. Ее засыпали комплиментами, но никто, даже молоденькие офицеры Наполеона, не смел с ней флиртовать. Неужели так быстро разнеслась весть о том, что теперь она является собственностью первого консула?

«Это невыносимо, невыносимо!» – повторяла она про себя, сохраняя на лице застывшую улыбку. Куда исчез Филип? Она довольно давно потеряла его из виду и уже беспокоилась, не был ли предупрежден и он. О Доминике Челленджере она предпочитала не вспоминать. Как только в памяти всплывали его угрозы, замешанные на презрении, и оскорбительные намеки, ее начинала бить яростная дрожь. Теперь, когда он скрылся куда-то с ее ветреной тетушкой, она готова была встретить его обидными колкостями, заговори он с ней снова. Как он, именно он, а не кто-либо другой, смеет так ее осуждать? Между прочим, что он имел в виду, пугая ее ранним вдовством в случае брака с Филипом?

Филип тем временем уединился с английским послом Уитуортом для беседы с глазу на глаз в одной из маленьких гостиных, которые Талейран предлагал своим гостям именно для подобных целей. Уитуорт был смущен, вследствие чего его речь звучала против обыкновения нелицеприятно.

– Черт возьми, Синклер, прямо не знаю, что вам ответить! Что поделать? Франция есть Франция, к тому же с Америкой у нас мир. Он как будто знаком и с их послом, и с принцем, устроителем бала. Признаться, – проговорил Уитуорт, в раздумье потирая подбородок, – вы пробудили во мне любопытство. Хотелось бы мне знать, каковы его истинные намерения!

Последнее замечание было произнесено как мысли вслух. Филип Синклер понял, что от мистера Уитуорта не удастся добиться ничего, кроме совета подождать и понаблюдать. Но чего ему, собственно, дожидаться? Вызова на дуэль, пули, клинка в самое сердце? Он не питал никаких иллюзий, зная человека, вызывавшего у него ненависть пополам со страхом. Доминик – дикарь, опасный зверь, воскресший почти из мертвых и продолжавший вынашивать мстительные планы. Разумеется, он только за этим и появился во Франции. Придется от него избавиться, и для этой благой цели нельзя брезговать ничем.

Горбясь помимо воли, Филип вернулся в огромный зал, где все блистало и пело. Его синие глаза, обычно сверкающие, полные жизни, померкли. Он знал, что леди Марлоу и ее некрасивая богатая дочка заждались его. Он привез их сюда и теперь обязан отвезти обратно. Леди Марлоу несколько раз повторяла, что не допустит, чтобы ее бесценная Анабелла задерживалась допоздна из-за того, что французы – такие несносные полуночники.

Жаль, что Анабелла столь непривлекательна и что ее мамаша вдобавок подбирает для нее наряды, еще больше подчеркивающие мертвенную бледность ее лица… Филип невольно стал разглядывать толпу. Не удостоив вниманием разгневанную леди Марлоу, он прирос глазами к той, кого бессознательно искал. Подобно Анабелле, эта особа тоже была худа и одета во все белое – и все же какой контраст! Белый муслин, расшитый жемчугом, придавал ее коже еще больше золотистого блеска и оттенял волосы. Боже, как ему повезло, что именно он встретил ее перепуганной и бегущей со всех ног по парижским улочкам! Кажется, с тех пор прошла вечность!

Ее золотые глаза нашли его, несмотря на расстояние, и приятно удивили выражением облегчения, даже мольбы. Прервав свою беседу с золовкой Бонапарта, она собиралась было пересечь зал, но некто в черном удержал ее за руку.

Фуше! Почему он никак не оставит ее в покое?

– Простите, сеньорита, но я давно хотел поговорить с вами с глазу на глаз. Вы уделите мне несколько минут? Отлично! В таком случае осчастливьте меня прогулкой с вами по парку. Снаружи гораздо прохладнее, чем здесь. А как прелестны подсвеченные фонтаны!

Мариса не отважилась ответить отказом. Фуше застал ее врасплох, когда она, найдя Филипа, гадала, чем вызвано тревожное выражение на его лице. Миновав распахнутые стеклянные двери, Фуше повлек ее дальше, на ярко освещенную парковую аллею.

– Воистину, ваше сиятельство…

Фуше по-волчьи оскалился:

– Умоляю, всего на пару слов! Видите ли, я любопытен. Такая уж у меня работа – проявлять любопытство. А когда столько вопросов остается без ответа… Разумеется, в вашей лояльности Республике, сеньорита, я нисколько не сомневаюсь, потому и решил, что вы не станете уклоняться от ответа на всего лишь несколько вопросов. Как-никак, мы с вами придерживаемся одинаковых взглядов, не правда ли?

Гнев заставил Марису вскинуть голову и негодующе посмотреть на Фуше.

– О чем вы? Разве я дала основания в этом усомниться? Прошу вас, переходите к делу, ваше сиятельство!

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Именно это я и собираюсь сделать. Некоторые, так сказать, деликатные моменты лучше обсудить в самом начале. Надеюсь, вы оцените мое благоразумие и неразговорчивость. Более того, мы могли бы оказаться друг другу полезны.

Куда он клонит? В густой тени платанов они остались совсем одни. Мариса не желала идти дальше. Ее и так охватил страх.

– Каким образом? Не совсем понимаю…

– Как вы попали во Францию, сеньорита? С кем? Начнем по порядку.

Мариса безмолвно смотрела на него, не в силах унять сердцебиение. Насколько он осведомлен? Не пытается ли он поймать ее в силки? Собственный голос показался ей низким и осипшим.

– Уж не попала ли я под подозрение? Почему вы задаете мне подобные вопросы? Если вы полагаете, что я в чем-то виновата, то допросите меня в присутствии свидетелей – моей тети или, еще лучше, первого консула. Уверена, что ему будет интересно узнать, в чем меня обвиняют!

Фуше оторопел, не ожидая такого отпора. Его лицо окаменело, хотя сам он боролся с желанием схватить ее за худенькие плечи и вытрясти правду. Он не сомневался, что она многое скрывает. Впрочем, он предпочитал получать признания от тех, кого уже запугал своими намеками и угрозами. Действовать так было несравненно удобнее и легче. Девчонка же проявила норов как раз тогда, когда он меньше всего ожидал сопротивления.

– Прошу прощения!

Оба вздрогнули. Мариса была удивлена и обрадована, герцог Оранский сначала испытал досаду, но тут же взял себя в руки. Как осмелел этот англичанин! Интересно, далеко ли он зайдет от отчаяния?

Филип Синклер был бледен. Он поклонился Марисе, не обращая внимания на молча ухмыляющегося Фуше.

– Надеюсь, я вам не помешал? Кажется, вы обещали подарить этот вальс мне.

Фуше ожидал от него более интересного предлога. В чем причина? Это было весьма любопытно.

Прежде чем Мариса собралась с мыслями, Фуше склонился в низком поклоне. Если в его словах и мелькнула ирония, то уловить ее могла только она.

– Нисколько не желаю мешать юным влюбленным ворковать наедине! Лучше отыщу для вас шампанского, сеньорита, – кажется, вы жаловались на жажду? Надеюсь, у нас будет возможность вернуться к нашему разговору позже. Месье…

Филип нехотя ответил на учтивый поклон, удивляясь, почему этот человек так быстро покидает поле боя. Он смутно помнил его и догадывался, что они уже встречались. Но как объяснить напряженное молчание Марисы?

Как только Фуше скрылся из виду, Филип схватил ее за руки.

– Мариса!

Ее руки были холодны как лед. В неверном лунном свете ее самое можно было принять за статую из льда, искрящуюся золотом и серебром. В следующее мгновение она едва не кинулась ему на шею, издав звук, очень похожий на сдавленное рыдание.

– Филип! О Филип! Если бы вы только знали, как мне хотелось с вами поговорить! Вы по крайней мере не думаете обо мне дурно. Не могу передать, как мне плохо, насколько я сбита с толку и удручена, как мне необходим истинный друг! – Она потянула его за собой дальше по темной аллее. – Скорее! Я не доверяю ему ни на йоту. Он оставил нас вдвоем, но это неспроста. Мне так необходимо с вами поговорить!

Окончательно ошеломленный, он позволил ей оттащить его в заросли кустарника. Здесь не мудрено было заблудиться, как в настоящем лабиринте, но Мариса, даже не зная дороги, подчинилась безошибочному инстинкту. Скоро они очутились на лужайке с декоративной беседкой.

Только сейчас Филип осознал, насколько опрометчиво они поступили. Это местечко было специально создано для любовников, прячущихся от света, музыки, людей. Что, если их застанут здесь вдвоем?

Он остановил ее и, чувствуя, что она задыхается, как загнанный зверек, неожиданно для самого себя привлек ее к себе. Она с готовностью прильнула к нему. Он почувствовал, что она вся дрожит – то ли от испуга, то ли от изнеможения. Не было ничего проще и естественнее, чем склонить голову. Ее губы только и ждали этого…

Поцелуй Филипа был сладок, нетребователен, умиротворял. В этом поцелуе отразился весь его характер. Он нашел ее, невзирая ни на что. Значит, он ее любит!

Филип первым отстранился и застонал. Как ни кружилась у него голова, он сохранил остаток здравомыслия, чтобы понимать, что все это – безумие чистой воды. Он желал ее, но сознавал, как это рискованно. Ее поцелуй свидетельствовал о невинности: она почти не разжимала губы; даже если это она затащила его сюда, то все говорило о том, что Мариса не ведает, что творит. Он припомнил рассказ Уитуорта, поведавшего ему последние грязные сплетни, и усомнился, есть ли в них хотя бы тень правды. Эта девушка была всего лишь испуганным ребенком, жаждущим утешения. Он был обязан сохранить самообладание, иначе не избежать беды.

Голос Марисы заставил его опомниться. Она что-то быстро и сбивчиво говорила:

– Ты обязан мне помочь! Ведь ты мне поможешь? Я не вещь! Он был со мной очень мил, но становиться его любовницей я не хочу. Я не буду ничьей любовницей! Напрасно я сбежала из монастыря… Даже тот, кого подобрал для меня мой отец, не обходился бы со мной так безжалостно; если бы он мне не понравился, я бы просто отказалась за него выходить. Теперь я это хорошо понимаю… Но я была так напугана! Я думала, что единственное спасение – это бегство.

Он плохо понимал ее торопливый лепет. Внезапно, испугавшись, что время уходит и что он не найдет оправданий своему отсутствию, он так сильно сжал ей руки, что она поморщилась.

– Откуда ты знаешь человека по имени Доминик Челленджер? Я видел, как ты с ним танцевала.

– Я его ненавижу! – вырвалось у нее. Она не сожалела о своей откровенности. Уж не ревнует ли Филип? В таком случае лучше не торопиться рассказывать ему о своем прошлом. Мариса заставила себя заглянуть ему в лицо и – отпрянула: на лице Филипа читалась такая мука, что у нее перехватило дыхание.

– В чем дело, Филип? Ты его знаешь?

Она не разобрала, усмехнулся он или выругался.

– Знаю ли я его? Боже, хотелось бы мне его не знать! Неужели он не хвастался своим происхождением? Он мой кузен – по крайней мере по рождению. Его мать была моему дяде неверной женой, поэтому тот хотел лишить его наследства. Наш род издавна пользуется в Англии уважением, и любой скандал пошел бы нам во вред. Разве ты не поняла, что это за человек? Его стихия – насилие и интриги, он не остановится ни перед чем, чтобы всех нас уничтожить. Дядя спас его от виселицы, когда он принял участие в одном из ирландских бунтов. Дядя надеялся, наверное, что с этой дикой, жестокой натурой произойдут перемены. А вместо этого… – Охрипший от негодования голос Филипа трудно было узнать. – Будь на то его воля, он бы меня, наверное, убил. Думаю, он даже сейчас только об этом и мечтает. Так он понимает месть. Я видел, какими глазами он на меня смотрел…

– Но почему, Филип? Почему?

Он окончательно вышел из себя:

– Потому что он всегда меня ненавидел! С самого детства! Не мог, видимо, перенести, что дядя отдавал предпочтение мне. Потом, когда я служил на «Бесстрашном» офицером, а он – простым матросом, Челленджер, невзирая на строгие корабельные порядки, только и делал, что провоцировал меня, насмехался, дразнил. У меня не было выбора: я был вынужден…

– Что ты натворил? Расскажи, Филип, я должна все понять.

– Ничего не натворил, а распорядился, чтобы его наказали за непочтительность. – Это было произнесено почти шепотом. Потом его голос окреп. – Пойми, служба есть служба. На военном корабле я не мог позволить себе проявить слабость, чтобы он и дальше меня запугивал. Он отлично это знал, но не оставлял своих попыток досадить мне. В конце концов, когда мы стояли в вест-индском порту, случился мятеж. Он и его сообщники увели корабль. Это было в Санто-Доминго, как раз во время восстания рабов. Они направились к испанской половине острова и, как стало впоследствии известно, попали к испанцам в плен. Испанцы не пожелали возвратить судно, и моя карьера пошла прахом. Мне следовало его повесить, тогда все было бы в порядке, но я проявил снисходительность. И вот теперь он возник снова – и не где-нибудь, а в самом сердце Франции! Что ему здесь надо? Чего он хочет? Он не побрезгует и шантажом, уж я-то его знаю!

Он по-прежнему до боли сжимал ей руки, но она, ошеломленная рассказом Филипа, не смела вырваться. Его лицо, озаренное лунным светом, выглядело страдальческим. Бедняжка Филип! Но в не меньшей степени она жалела и самое себя: ведь теперь, когда он поведал ей все как на духу, она тем более не могла рассказать ему о своей связи с Домиником Челленджером: Филип будет ее презирать и отвернется от нее. Кузены!.. Она ничем не могла ему помочь. Не предостеречь ли его? Небрежно оброненные Домиником слова о том, что она рискует остаться вдовой, приобрели новый, еще более зловещий смысл. Мариса искала слова, чтобы утешить Филипа и не выдать себя.

«Какая же я трусиха!» – в отчаянии подумала она и вздрогнула от неожиданности.

Жозеф Фуше был непревзойденным мастером постановки подобных сцен. Он собрал всех, кого требовалось, привел их сюда и теперь мог спокойно наблюдать за их реакцией, мысленно отмечая все, достойное его внимания.

– Вот вы где, сеньорита! – игриво произнес он. – Сочувствуя вашим мукам жажды, я принес шампанского, прихватив с собой одного господина, мечтающего познакомиться с вами. Может быть, вам о чем-то говорит его имя? Сеньор Педро Ортега!

Мариса приросла к месту, глядя на насупленную физиономию испанца. За ним стоял с серыми, как дым от адской жаровни, глазами Доминик Челленджер, сложив руки на груди. За него цеплялась тетя Эдме. Рядом с тетей стоял устроитель бала принц Беневенто с обычной циничной ухмылкой на устах.

Он и нарушил затянувшееся молчание, проговорив нараспев:

– Дорогой мой Фуше, я надеюсь, у вас есть веские основания для устройства этого театрального действа. В противном случае я буду вынужден назвать это крайней бестактностью.

Профиль Филипа Синклера выглядел как профиль мраморной статуи, залитой лунным светом. Он медленно сжал кулаки.

– Ах, Мариса! – с упреком выдохнула Эдме.

Педро Ортега грозно наклонил голову:

– Весьма сожалею, сеньорита, что вы предпочли убежать от меня. Если бы я знал, что вам так отвратителен мой костюм, то обязательно сменил бы его на другой.

Мариса собиралась с силами, чтобы ответить. Она чувствовала себя загнанным в угол зверьком и решила никого не щадить, в том числе и себя.

– Вы опоздали со своими сожалениями, сеньор. Полагаю, вы искали простушку-жену помоложе годами, зато с хорошим приданым. Мне повезло: я подслушала, что вы говорили на сей счет приятелю, тоже здесь присутствующему. Крайне удивлена, что у вас хватает наглости смотреть мне в глаза после имевших место событий, в которых вы приняли непосредственное участие!

Он покраснел и промямлил:

– Dios mio![15] Откуда мне было знать?.. Мы все думали, что вы всего лишь цыганка…

– Чрезвычайно интересно! – протянул Талейран, щурясь. – Непонятно только, при чем тут мы? Не могу себе представить, чтобы прошлое этой дамы представляло угрозу национальной безопасности, дружище Фуше. Зачем вы привели нас сюда как свидетелей вполне личной встречи?

К изумлению Марисы, конец неприятной сцене положил Доминик Челленджер. Сбросив руку тети Эдме, он выступил вперед и, схватив за руки Марису, притянул ее к себе.

– Ни спорить, ни секретничать больше нет причин, поскольку ретивые шпионы герцога Оранского, судя по всему, докопались до истины. Педро совершенно правильно напомнил, что Мариса переоделась цыганкой, каковую я сделал своей любовницей. Во Францию она приплыла со мной. – Его тон становился все более язвительным. – Есть ли возражения у присутствующих господ? Сознался ли я в преступлении против вашей Республики, досточтимый герцог?

Эдме вскрикнула, словно ее ударили кинжалом; Педро Ортега насупился, но промолчал; Филип Синклер издал невнятный горловой звук, напоминающий предсмертный хрип.

Один Тайлеран засмеялся, чем усугубил расстройство Фуше:

– L’amour![16] А вы что нафантазировали, дружище? Роялистский заговор? Тайные козни? Судя по всему, вы извлекли наружу всего лишь некие деликатные обстоятельства, в которые нам совершенно не следовало совать нос. Примите мои глубочайшие извинения, сеньорита, а также все присутствующие.

Фуше почувствовал, что почва уходит у него из-под ног, и совсем потерял голову.

– Прошу прощения, сударь, – крикнул он, – но это еще далеко не все! Скажем, месье Синклер – англичанин, родственник герцога Ройса, его отец – член английского кабинета министров. Сеньорита, вхожая в наши правящие круги, определенно отдает предпочтение его обществу. А как быть с тщательно скрываемым родством между месье Синклером и вот этим господином, именующим себя американцем?

– Я не просто именую себя американцем, ваша светлость, но и являюсь гражданином Соединенных Штатов. Желаете доказательств? Если угодно, обратитесь за ними к господину Ливингстону. Что касается упомянутого вами родства между мной и Синклером, то, уверяю вас, ни ему, ни мне нечего скрывать. Могу честно сказать, что я – законнорожденный бастард.

Мариса попыталась освободиться, но оказалась пленницей Доминика Челленджера, который крепко прижал ее к своему гранитному телу. Одна его рука повелительно легла ей на талию.

– И ты еще смеешь… Значит, ты признаешься?.. – пробормотал Филип Синклер.

– При чем тут законнорожденность – незаконнорожденность? – не выдержал Фуше, расставшись со своей обычной бесстрастностью. – Главное в другом: кто бы ни были его настоящие родители, месье Челленджер – никакой не Челленджер, а виконт Стэнбери и, не исключено, будущий герцог Ройс. Англичанин, прикидывающийся американцем, – разве не любопытно? – Он снизил голос до зловещего шепота. – Что вы теперь скажете о своей связи с этой юной дамой, подданной Франции по матери, которую вы, по вашему собственному признанию, лишили невинности?

Даже Талейран поморщился от этих безжалостных слов и хотел было упрекнуть Фуше в жестокосердии, но Доминик Челленджер опередил его, хрипло рассмеявшись:

– Невинность дамы осталась бы в целости и сохранности, если бы она позаботилась сказать мне, кто она такая! Однако ввиду всех этих публичных разоблачений и моей заботы о ее… репутации я изъявляю готовность исправить положение. Ты, Педро, можешь потом, если пожелаешь, потребовать удовлетворения, а сейчас ответь: тебе действительно посулили хорошее приданое? Эдме, любовь моя, вы, кажется, опекунша этой вруньи?

Удерживая железной хваткой извивающуюся Марису, Доминик ехидно улыбнулся и оглядел ошеломленных и не верящих своим глазам и ушам зрителей. Потом он перевел взгляд на Эдме и сказал проникновенным тоном:

– Обещаю, дорогая, что окажусь не очень капризным мужем. Вы не возражаете?

Глава 16

Он выкинул это с единственной целью – досадить Филипу. Однако, чем бы он ни руководствовался, сделав свое скандальное заявление, вопреки ее отношению к происходящему он связал себя по рукам и ногам, а репутацию Марисы раз и навсегда уронил в глазах общества.

День шел за днем, и, к своему вящему ужасу, Мариса все яснее понимала, что ей некуда деваться. Она была обречена на брак с Домиником Челленджером независимо от своего истинного к нему отношения и своего желания найти Филипа и все ему объяснить…

Она оказалась в ловушке без всякой надежды на бегство. Она постоянно была окружена людьми, ни в грош не ставившими ее протесты и слезы негодования. Тетка по-прежнему глядела на нее с упреком и твердила бесцветным голосом о выпавшем на долю племянницы счастье. Мариса не могла взять в толк, как Эдме мирится с самой мыслью о том, чтобы выдать племянницу замуж за своего любовника, однако не сомневалась, что тетка и Доминик продолжают встречаться – не иначе как для обсуждения приготовлений к предстоящей свадьбе!.. Думая об этом, она скрежетала зубами.

Даже Наполеон, сразу ставший холодным и неприступным, благословил ее на брак, а крестная всплакнула, желая ей счастья. Уж не сочла ли она, что главная опасность миновала?

Вплоть до дня и часа венчания Мариса не могла поверить, что свадьба состоится. Она убеждала себя, что брак по принуждению с тем, кого она презирала и ненавидела больше всех на свете, – всего лишь кошмар, которому придет конец, когда она откроет глаза. Она ни разу не видела Филипа после той ужасной ночи, когда он отвернулся от нее и зашагал прочь; герцог Оранский предпочел поступить таким же образом.

Совершенно неожиданно для себя она оказалась облаченной в белый шелк и кружева, взбитые ворчуном Леруа; в волосах и на шее сияли бриллианты. Роль посаженого отца была предназначена самому принцу Беневенто.

Гортензия Бонапарт провела с Марисой два последних часа, помогая ей одеваться и шепча слова утешения. Ласковые карие глаза Гортензии, так похожие на глаза ее матери, были наполнены слезами сочувствия, которые она тщательно утирала, не желая огорчать подругу еще больше. Среди всех одна лишь Гортензия понимала, что значит выходить замуж по принуждению и без любви, с сердцем, отданным другому.

Мариса то и дело приходила в негодование, не обращая внимания на попытки подруги ее успокоить.

– Не хочу! Ему меня не сломить! Из всех мужчин на свете он последний, чьей женой мне бы хотелось стать. Как я могу смириться и позволить выкручивать себе руки? Я откажусь отвечать на вопросы священника. Пускай все знают, какое отвращение вызывает у меня подобный союз!

Лицо, смотревшее на нее из зеркала, казалось чужим. Она видела белую как полотно, насмерть перепуганную незнакомку; красные пятна на щеках и ярко подведенные губы делали из нее жалкое подобие куклы Коломбины. Только огромные сверкающие глаза говорили о том, что жизнь в ней еще не угасла.

– Не могу… – шептала Мариса.

Гортензия хватала ее за руки, проявляя несвойственную ей суровость.

– Ты должна! И ты это сделаешь. – Она перешла на шепот. – Как, по-твоему, я сама отнеслась к словам матери о том, кто должен стать моим мужем? Ни раньше, ни сейчас у нас и речи не шло о любви. Одна лишь ревность, недоверие и… О, прости меня! Я не собиралась болтать, хотя мои чувства должны быть написаны у меня на лице. Но ты должна понять: ты тоже выживешь, как выжила я! Возможно, так даже лучше для нас обеих. Когда сердце молчит, гораздо легче со многим мириться…

Мариса вспоминала горькие признания Гортензии, медленно спускаясь по широкой лестнице Мальмезона. Брачный союз предстояло заключить прямо здесь. Это будет скромный гражданский церемониал, за которым последует небольшой прием. Что ж, это только к лучшему… Мариса гадала, сколько людей знают истину о том, почему она так поспешно выходит замуж за американского капитана-капера. Едва появившись в свете, она превратилась в предмет сплетен и домыслов; теперь сплетники и клеветники и подавно дадут волю фантазии! Впрочем, какое это имеет значение? Она уже перестала заботиться, что о ней говорят, что думают. Чем быстрее завершится эта издевательская церемония, тем лучше. Она отказывалась думать о последствиях, положившись на намек Гортензии: та в последний момент прошептала Марисе в самое ухо, что ей не о чем беспокоиться, так как она и впредь останется под защитой.

Мариса не желала гадать, какой смысл вложила Гортензия в эти загадочные слова, хотя не могла не опасаться, как бы ее, выданную честь по чести замуж, с ходу не передали Наполеону. Думая об этом, она удивлялась своей невесть откуда появившейся холодности. В конце концов, речь шла о мужчине, привыкшем добиваться желаемого.

В Золотую гостиную набилось слишком много желающих. Мариса, сопровождаемая Гортензией, Эдме и Жозефиной, споткнулась у входа, увитого цветами. Талейран, принц Беневенто, поспешил к ней и предложил ей взять его под руку. Цинично улыбаясь, он негромко проговорил:

– Не волнуйтесь, дитя мое. Подумайте лучше, сколько женщин до вас прошли через эту церемонию, и не по одному разу! Вы и глазом моргнуть не успеете, как все кончится.

Она крепко стиснула зубы, чтобы не дать им стучать, и поежилась. Невеста была близка к обмороку. Боже, неужели все это происходит с ней наяву, а не во сне?

Музыканты негромко наигрывали Моцарта, спрятавшись где-то в невидимой нише. Раздался шорох дамских робронов; все завертели головами, желая взглянуть на виновницу торжества. Мариса увидела Наполеона, облаченного в сияющий мундир, сосредоточенного и довольно бледного; рядом с ним находилась его неизменная тень – брат Люсьен с вечно кривой усмешкой на губах.

Мариса поспешно отвела взгляд, боясь расплакаться. Гостиная внезапно показалась ей огромной, расстояние от одной стены до другой – непреодолимым. У нее подкашивались ноги, но Талейран твердо вел ее вперед. В конце концов ей пришлось вопреки своей воле поднять глаза на того, кому предстояло стать ее мужем. Она вступает в брак! Ей по-прежнему не верилось, что это возможно. Холодные серые глаза с грозным отблеском, загорелое хищное лицо совершенно чужого человека. Почему судьба предпочла соединить ее с ним, а не с Филипом? Тот взирал бы на нее с любовью, его волосы золотились бы в свете бесчисленных свечей… Возможно, она ответила бы улыбкой на его улыбку, любовью и доверием – на его любовь и доверие…

От запаха духов кружилась голова, от жары трудно было дышать: Бонапарт, как всегда, велел разжечь огонь. Ни о чем не думая, Мариса ответила, как полагается, хоть и шепотом, на традиционные вопросы. Седовласый магистрат с густыми бровями быстро закончил церемонию. Мариса благодарила небо хотя бы за то, что во Французской республике разрешено заключать брак только по гражданскому обряду. Скрепить такой смехотворный союз священными церковными узами было бы выше ее сил. Гражданская же церемония выглядела несерьезно.

Столь же несерьезным было и то, что последовало дальше. Доминик не удостоил ее поцелуем, а просто схватил за руку, да так крепко, что новое кольцо врезалось ей в палец. На приеме все, кроме нее, поглощали горы угощения, к которому она не могла даже притронуться, беспрерывно кланялись и улыбались, а она машинально твердила одни и те же слова благодарности за поздравления. Женщины целовали ее в холодные щеки, мужчины подходили к ледяной ручке. С наступлением сумерек на веранде зажгли яркий свет, и начались танцы. Мариса выпила столько шампанского, что у нее уже раскалывалась голова; от постоянной улыбки губы сводила судорога. Когда все это кончится? И вынесет ли она то, что ожидает ее потом?

Она танцевала с молчаливым, насупленным мужем, с принцем Беневенто, с Люсьеном, даже с Наполеоном, слегка сжимавшим ей руку и фальшиво упрекавшим за то, что она с самого начала не рассказала ему правды. Она не находила ответов. От усталости и тревоги у Марисы все плыло перед глазами.

– Вы похожи на привидение! – заявил Бонапарт со свойственной ему резкостью, однако она была благодарна за нотки сочувствия, прозвучавшие в его голосе. – Наверное, вам пора удалиться вместе с дамами. Я пришлю их к вам, и вы сможете исчезнуть. – Понизив голос, он добавил: – Вам не о чем тревожиться. Я распорядился, чтобы вы провели ночь здесь. Но сначала вам придется сделать вид, что вы уезжаете.

Что он имеет в виду? У нее не было времени поразмыслить, потому что ее мигом окружили щебечущие дамы. Они крутили ее, как куклу, и довели до тошноты. Тетка поспешила увести ее. Пока Марису выворачивало, она утирала ей лоб. Марисе хотелось одного – умереть.

– Дорогая, ты не?.. Уверена, что нет. Не зря же я поила тебя травами. К тому же у тебя были месячные, не так ли? Они бы не наступили, если бы ты была… В общем, я уверена, что причина в волнении. Поверь мне, все это делается для твоей же пользы. Не смотри на меня так! Ведь теперь ты виконтесса Стэнбери, а в один прекрасный день возьмешь и станешь герцогиней. Ты понимаешь, что это означает?

Ее переодели в алое дорожное платье, жакет до талии и золотые туфельки. Волосы уложили по-новому и надели на голову шелковый чепец с золотыми кружевами. Эдме сунула ей в руку кружевной платочек.

– Плащ тебе ни к чему: все равно ты скоро вернешься назад. Вот когда мы с тобой все обсудим, и ты все поймешь.

Несмотря на затуманенность сознания, Марису охватила досада. С ней по-прежнему обращались как с неразумным дитя, устраивали все за нее, ни во что не ставя ее собственное мнение.

Ее потащили вниз и заставили выпить еще одну рюмку, только на сей раз не шампанского, а чего-то настолько крепкого, что она закашлялась и прослезилась.

– Это напоследок! – услышала она.

Под хихиканье и заговорщический шепот ее подвели к двери, где ее ждал Доминик в плаще с поднятым капюшоном, делавшим его еще более зловещим.

Он схватил ее за руку со знакомым ей рычанием.

– Черт возьми, почему так долго? Кони застоялись…

Ей в лицо полетели какие-то мелкие камешки, и она зажмурилась и перестала дышать. Она не сразу поняла, что молодоженов по традиции обсыпают рисом – фарс в довершение фарсовой церемонии! Потом ее посадили в маленький закрытый экипаж. Наклонившись к ней, муж насмешливо проговорил:

– Ты не возражаешь, если я сам возьму в руки вожжи? Я привык править сам.

Экипаж тронулся, и она от неожиданности опрокинулась на бархатное сиденье.

Они мчались так быстро, что Марисе пришлось держаться обеими руками, чтобы не вывалиться, и крепко закрыть глаза. Что он вытворяет? Не иначе как собрался опрокинуть экипаж и покалечить ее, а то и вообще убить. Эта мысль не показалась ей нелепой; тряска убеждала ее в правильности догадки, и она стонала от страха и ненависти.

Гонке с головокружительной скоростью, казалось, не будет конца. Мариса уже махнула рукой на свою участь, когда топот конских копыт внезапно сделался глуше; отодвинув занавеску, она поняла, что они мчатся по лесу. Сен-Жермен? Но ему, кажется, полагалось сделать круг и доставить ее назад. Неужели он затеял какие-то козни?

Всецело сосредоточившись на том, чтобы не вывалиться из экипажа, Мариса потеряла счет времени. К нестерпимой головной боли теперь прибавилась боль во всем теле. Они все неслись вперед, словно спасаясь от своры чертей, выпущенных в погоню за ними самим владыкой преисподней. Мариса ждала, что у них вот-вот отвалится колесо или экипаж опрокинется на крутом повороте. Тогда все кончится – может, это и к лучшему. Он удерет, оставив ее погибать под обломками кареты.

Внезапно карета остановилась. Это было так неожиданно, что Мариса еще какое-то время держалась за поручни, боясь даже подумать, что произошло и что ждет ее теперь.

Дверца кареты резко распахнулась, и ее выволокли наружу. Она не держалась на ногах.

– Быстрее, черт побери! Они не должны нас настигнуть.

Ее потащили с дороги в густой кустарник, цеплявшийся за ее юбки. Карета тут же с грохотом свернула куда-то за угол и пропала из виду.

В темноте раздавались зловещие звуки ночного леса: треск сухих сучьев, шорох сухой листвы под ногами, ее собственное учащенное дыхание. Где-то поблизости подала голос сова, и Мариса вскрикнула от неожиданности.

Доминик не остановился, но она почувствовала (не увидела, а именно почувствовала), как он оглянулся через плечо.

– Веди себя примерно и дальше, не то я заткну тебе рот кляпом!

У нее не хватило дыхания, чтобы ответить, к тому же она боялась оступиться. Стоило ей споткнуться, как ее безжалостно волокли дальше в темноту; она не сомневалась, что, упади она, ее потащили бы лицом по земле.

Как раз в тот момент, когда она почувствовала, что не может сделать больше ни шагу, они выбрались на небольшую поляну. Привязанная к колышку лошадь вскинула при их появлении голову.

Доминик легко запрыгнул в седло и швырнул – другого слова не подберешь – Марису перед собой. Лошадь понеслась вперед. Мариса обреченно жмурилась, когда они каким-то чудом проскакивали между тесно стоящими стволами деревьев. Она бы закричала, возмутилась, но рука у нее на талии превратилась в стальной зажим, грозивший перекрыть ей дыхание. Она могла только хрипеть, как смертельно раненный зверь.

Они все мчались и мчались вперед, по чащобе и по полянам, в безумии света и теней… Впоследствии Мариса могла только гадать, что с ней приключилось: то ли она действительно лишилась чувств, то ли это ей только показалось.

Мариса поняла, что они приближаются по покрытой гравием аллее к небольшому домику, по виду скромной вилле с неярко освещенными окнами. Доминик снял ее с лошади и поднялся с ней по невысоким мраморным ступенькам к двери, распахнувшейся словно по мановению руки. Супруг перенес ее через порог, как настоящую новобрачную, смущенно прижимающуюся головой к его плечу.

Поняв, что происходит, Мариса напряглась и попыталась освободиться от цепких рук.

– Решила очнуться и оглядеться? Тем лучше. Ты тяжелее, чем можно подумать, а я не галантный сэр Уолтер Рейли.

Ее опустили, вернее, бросили на атласный диван с изогнутой спинкой. Столь бесцеремонное обращение вывело ее из себя:

– Ты!.. Что ты себе позволяешь?

– Приберегите свои упреки на потом, мадам! Сперва отпустим слуг. А пока я рад приветствовать вас в этом убежище молодоженов. Боюсь, что по сравнению с Мальмезоном вилла покажется вам тесноватой, но здесь мы по крайней мере сможем провести часок-другой наедине.

На смуглом лице сверкнула белозубая усмешка. Небрежно сбросив с плеч тяжелый плащ, Доминик Челленджер шагнул навстречу человеку с подносом.

– Рад тебя видеть, Дональд, старый мошенник! Вино – это как раз то, что мне сейчас требуется!

– Дональд?

Глаза Марисы расширились от удивления и облегчения. Дональд неумело поклонился, ставя поднос на столик.

– Мисс… Или мэм? А может, миледи? Все забываю, как правильно к вам обращаться.

Знакомый скрипучий голос возродил в ее памяти прошлое. Она ждала, что он вот-вот назовет ее «бедной девочкой» и перестанет разыгрывать подобострастие. Обычно опущенные уголки его рта уже были готовы приподняться в улыбке, но Доминик перебил его:

– Благодарю, Дональд. Хватит и этого. Не сомневаюсь, что ты подготовил комнаты. Теперь можешь отправляться на боковую. Передай остальным, что они тоже свободны. Моя маленькая новобрачная и я хотим побыть одни. Не правда ли, ma chere?

Его взгляд свидетельствовал о том, что сладкий голос произнес очередную ложь. Несмотря на утомление, Мариса задрожала всем телом и умоляюще посмотрела на слугу:

– Прошу вас, не уходите! У меня еще не было возможности вас поблагодарить…

– Дональд! – зловеще прикрикнул Доминик.

Дональд пожал плечами и бросил на испуганное юное создание виноватый взгляд.

– Ничего! Я сделал все, что смог. Благодарить меня не за что. Но, – он покосился на капитана, с недовольной миной ожидавшего его ухода, – если вам что-нибудь опять понадобится, то я с радостью…

Он поспешно покинул комнату, хлопнув дверью сильнее, чем требовалось.

Глава 17

Где-то размеренно стучали часы, но Мариса понятия не имела, который час. Она заставила себя съесть кусочек холодного мяса и выпить бокал хереса, и то лишь потому, что опасалась, что в противном случае ее накормят и напоят насильно.

После ухода недовольного Дональда Мариса и Доминик Челленджер не обменялись и двумя словами. Доминик пребывал в таком сумрачном настроении, что Мариса не осмеливалась к нему обращаться. Вопросы застревали у нее в горле. Зачем он привез ее в эту глушь, на самом деле похитив? Теперь они муж и жена… Что он станет с ней делать? Она спохватилась, что впервые осталась с ним с глазу на глаз после роковой ночи, когда произошла их «помолвка»: рядом все время находился кто-то еще, что придавало Марисе уверенности. Но и тогда она давала ему знать о своей ненависти. Уж не об отмщении ли помышляет он теперь? Если да, то какая месть ждет ее?

Расположившись на слишком узком диване, она усиленно делала вид, что не испытывает неудобства; от ее внимания не ускользнуло, что он пьет гораздо больше, чем ест, и не перестает хмуриться. Он почти не обращал внимания на ее присутствие, разве что побуждал есть и пить; потом настал момент, когда она, решив, что он задремал – настолько долго он не отводил взгляд от огня, – попыталась было уйти.

– Сядь! – прикрикнул он.

Она подчинилась, опасливо косясь на него. Одному Богу известно, что у него на уме. Чего он дожидается?

Судя по всему, он дожидался, пока она окончательно одеревенеет от вынужденной неподвижности и свалится с неудобного дивана. Молчание казалось бесконечным. Ее волнение достигло предела: ей казалось, что еще немного – и она закричит. Во избежание позора она тихо обратилась к нему:

– Я… Прости, я очень устала. Позволь мне уйти…

– Позволь! Боже, какая кротость! Вы достигли своей цели, дорогая виконтесса, и теперь изображаете смирение. Почему вы не потребовали от меня извинений за то, что я испортил вторую часть вашего блестящего плана? Ведь первый консул наверняка согрел в ожидании вас свое ложе.

Она задохнулась, не ожидая такого мощного натиска.

– Моя цель? Мой план? Ошибаетесь, милорд! Это ваши происки. Вы принудили меня ко всему этому, к этой злой пародии на свадьбу, и притащили меня сюда с бог знает какими намерениями. Кажется, я вынуждена теперь мириться с вашим обществом, но должна ли я сносить еще и ваши оскорбления?

Мариса была слишком обессилена, чтобы заботиться о связности своей речи. Отповедь, которой она ответила на его нарочито жестокие слова, удивила ее самое, но одновременно придала сил: теперь она была полна решимости не сдаваться.

Он откинулся в кресле, сложил руки на груди и уставился на нее со злобным удовлетворением. Выходит, она решила дать ему бой? Что ж, это только сделает интереснее игру, которую они оба затеяли.

– Полагаю, мадам, вы стерпите все, что я сочту нужным. Или вы воображали, что все устроится по вашей воле?

– Не знаю, о чем ты говоришь! – в негодовании отрезала Мариса. – У меня и в мыслях не было выходить за тебя замуж. Ты силой сделал меня своей женой. Уж лучше бы я…

– Любопытно, что бы ты предпочла? Какая же ты лицемерка при всей невинности твоего облика! Я сам знаю о твоих предпочтениях: тебе бы хотелось видеть на моем месте Филипа Синклера или на худой конец твоего всемогущего любовника. Никак не возьму в толк, зачем ему понадобилось выдавать тебя замуж. Неужели всего лишь для того, чтобы сделать тебя респектабельнее и тем облегчить себе доступ к твоей постели? Должен отдать тебе должное: ты быстро набираешься ума!

– Ты невыносим! Наверное, запугивая меня, ты ощущаешь себя настоящим мужчиной. – От гнева Мариса вскочила и сжала кулаки. В голове у нее так стучало, что она потеряла всякую осторожность и дала волю словам: – Учти, у тебя ничего не выйдет, даже если ты меня прикончишь! Ты не человек, а похотливое чудовище, лютый зверь! До сих пор не могу взять в толк, как моя тетя, обычно такая разборчивая, согласилась уступить тебе. Возможно, она просто решила подсунуть тебе свою племянницу и таким образом от тебя отделаться? Ты – хищное животное, и ничего больше! Твой удел – шлюхи, которым не нужно ничего, кроме платы. Хотелось бы мне знать, удавалось ли тебе удовлетворить хоть одну женщину? Заботился ли ты о чем-либо, кроме собственной похоти? Не иначе, всех своих женщин ты либо покупал, либо насиловал, как меня. Ни на что другое ты не способен. О да, я предпочла бы тебе любого другого любовника, и даже Наполеона – говорят, он по крайней мере умеет пробудить желание в женщине!

Он молчал, наливаясь яростью. Она уже всхлипывала, но не могла остановиться.

– Можешь поступать со мной, как хочешь: ты уже продемонстрировал мне, слабой женщине, что ты сильнее. Можешь меня насиловать, можешь убить – я знаю, что не смогу тебе помешать. Но у меня все равно останется к тебе одно чувство – отвращение!

– Господи! – процедил он, не разжимая челюстей. – Если бы я не знал, что вы собой представляете, мадам, то решил бы, что вы даете мне уроки любви.

– Любовь? Это искусство, на которое вы не способны. Ваш удел – блудить, милорд.

Она сама понимала, что зашла слишком далеко. Он почернел, как грозовая туча, и свел брови на переносице.

– Вам нравится называть меня милордом? Уж не возомнили ли вы себя носительницей герцогского титула? Мне не по нутру, когда мне что-то или кого-то навязывают, пусть это даже любовница самого могущественного человека Франции, даже всей Европы! Потому я и привез вас сюда. Здесь вам будет преподан урок.

– Нет такого урока, которого вы бы уже не преподали мне силой, милорд, – обронила она сквозь зубы и тут же пожалела о своих словах.

– В таком случае не понимаю, почему ты стоишь как мраморное изваяние, черт бы тебя побрал! Снимай с себя одежду, живо! Невелика разница – жена, навязанная мужу, или уличная девка. Какие могут быть между нами церемонии?

– Это тебя навязали мне, а не наоборот! Если ты меня хочешь, то тебе придется попотеть: я тебе не шлюха, чтобы раздеваться перед тобой!

Как она смеет бросать ему такой дерзкий вызов, подбивая сорвать с нее одежду? Неужели она к этому и стремится?

Их глаза встретились. Противостояние золота и серебра не выявило победителя. Тогда Доминик с умышленной безжалостностью разорвал на ней бархатное платье от горла до самого пояса. Она зажмурилась, покачнулась, но не отступила. Он вцепился в ткань обеими руками и довершил начатое. Теперь она стояла перед ним нагая в колеблющихся отсветах камина.

– Знакомое зрелище! – зловеще произнес он, следя, не выкажет ли она признаков слабости.

Ему показалось, что она дрожит, но она обескуражила его, прошептав:

– Берегитесь, милорд.

Что за игру она затеяла на этот раз? Он испытывал негодование пополам с растерянностью и в то же время нарочито бесстыдно скользил оценивающим взглядом по ее стройному телу с золотым отливом. Он ждал, что она не выдержит и попытается прикрыть наготу, однако она не шелохнулась. Не иначе как привыкла расхаживать в чем мать родила! Кто они – другие мужчины, видевшие ее такой? Он вспомнил только что произнесенные ею оскорбительные слова и испытал сильное желание ударить ее, сбить с ног. Однако его что-то удержало – уж не неподвижность ли, с которой она ждала, что будет дальше?

Неожиданно для самого себя Доминик схватил ее за плечи, а не за трепещущее горло. Ее передернуло от его прикосновения.

– Господи, ты и вправду решила, что я собрался тебя убить? Раз так, зачем было навязываться мне в жены?

– Это ты мне навязался, а не я тебе!

– Ты будешь меня убеждать, что не знала о моей беседе с Талейраном незадолго до сцены в парке? Он предупредил меня, что Фуше все выведал, и намекнул в своей хитрой дипломатической манере, что, если я не поведу себя разумно, мой корабль будет конфискован. – Он злобно тряхнул ее. – И ты еще смеешь притворяться, что ничего не ведала? Зачем тогда было нежничать под луной с Филипом Синклером? А затем, что вы заранее обо всем договорились. Какая же ты мерзавка!

Оскорбление прозвучало как удар хлыстом. Но в следующую секунду ее пронзила неожиданная догадка, и она посмотрела ему в глаза.

– Я ничего не знала! Мне было известно лишь одно: он, то есть Бонапарт, положил на меня глаз, и все принялись подталкивать меня к нему в объятия. Вот я и подумала, что Филип может мне помочь…

Зачем эта откровенность? Он нещадно мял ей плечи, его глаза пронзали ее, как серебряные клинки.

– Либо ты законченная лгунья, либо я полный болван, – хрипло проговорил он. – Я привез тебя сюда, чтобы наказать. Полагаю, теперь ты хорошо понимаешь это.

Она кивнула, так как ничего другого ей не оставалось, и зажмурилась, не выдержав блеска его глаз.

– Мариса… – Она напряглась всем телом, не желая замечать, с какой нежностью он произнес ее имя. Он продолжал совсем другим, кротким тоном: – Мы стали супругами, хотя оба не желали этого. Чему быть, тому не миновать. Нам остается лишь воспользоваться неожиданным поворотом судьбы.

– Нет! – прошептала она. Но это было бесполезно: он подхватил ее на руки и понес наверх, не обращая внимания на ее не слишком-то усердное сопротивление.

Именно этого она ожидала с самого начала, с той минуты, когда он привез ее сюда, – ожидала и страшилась. Однако все вышло по-другому.

Он уложил ее на постель, озаряемую лунным светом, и неторопливо разделся перед затухающим камином. Она наблюдала за ним, не в силах что-либо изменить, вспоминала прошлое и твердила себе, что несколько слов, произнесенных скороговоркой слишком много на себя взявшим магистратом, не имеют ровно никакого значения. Несколько минут назад она твердо решила, что не станет возмущаться, что бы он с ней ни сделал, однако сейчас, когда лунный свет посеребрил их тела, ей хотелось, чтобы все закончилось побыстрее, как это бывало раньше.

Она была обнажена, он тоже. Она ненавидела его, но его теплое тело уже прикасалось к ее телу, руки принялись исследовать ее.

Доминик привык относиться к женщинам одинаково – по его мнению, они предназначались для того, чтобы дарить ему удовольствие. И вот сейчас он оказался помимо воли в совершенно новом для себя положении. Он знал, какие чувства вызывает у нее, она рассеяла его последние сомнения, если они, конечно, были. Однако Мариса принадлежала ему. Он давно знал ее атласную кожу, знал, что его прикосновения вызывают у нее чувственную дрожь…

Он провел рукой по ее маленькой налитой груди и почувствовал, что ее соски не остались к этому равнодушны. Наконец-то он исторг из нее стон, заставил сопротивляться, услышал сдавленное «нет!». Не обращая внимания на сопротивление, он придавил ее своим весом и продолжил путь как первооткрыватель неведомых земель. Он поцеловал ее в мягкие губы, которые сначала задрожали, а потом беспомощно приоткрылись, предоставив ему простор. Он воспользовался этим сполна и добился ответа. Но этого было совершенно недостаточно. Запустив пальцы ей в волосы, он заскользил губами по ее телу. Сначала он отдал должное груди и соскам, которые он с наслаждением попробовал на вкус, а потом, окончательно лишив ее воли к отражению атаки, двинулся вниз через напряженный живот к вожделенному местечку, которое она защищала из последних сил, сводя ноги.

Он преодолел ее затухающее сопротивление и прильнул губами к влажному лону. Теперь она не сжимала ноги, а раскидывала их все шире. Ему пришлось заглушить поцелуем ее выкрики. Мгновение – и его пульсирующая от нетерпения плоть погрузилась в ее трепещущие глубины.

Мариса даже не мечтала о подобном наслаждении. Сначала она по привычке пыталась с ним бороться, но плотское желание неумолимо взяло верх над рассудком, и она потеряла всякую власть над собой, отдавшись незнакомому ощущению, наполнившему ее от затылка до сведенных судорогой пальцев ног.

Его язык вел себя у нее во рту как полновластный хозяин, что уже не противоречило ее желаниям. С таким же пылом она принимала в себя его каменную плоть, вызывавшую у нее ответное чувство, затмевающее все остальное. Их ноги переплелись, она мяла руками его мускулистое тело, наслаждаясь каждым его рывком. Волна за волной ее захлестывали чувства такой остроты, о какой она раньше не подозревала.

Все произошло без единого словечка. Она заснула, все еще составляя одно целое с ним, и очнулась, когда его плоть опять стала разбухать у нее внутри. Он точно так же не торопился, целуя и лаская каждый дюйм ее разомлевшего тела, медленно, но верно вызывая огонь ответной страсти, заставляя стонать от наслаждения. Она снова уснула в его объятиях и очнулась уже от заскользивших по ним теплых солнечных лучей.

Все, что происходило ночью, сейчас казалось причудливым, сладким сновидением; какое-то время Марисе не удавалось вспомнить, в чьих объятиях она лежит обнаженной. Льющийся в окно утренний свет безжалостно выхватывал подробности, заставляя ее гореть от стыда.

Доминик не желал отпускать свою собственность от себя. Припомнив во всех мелочах события ночи, она залилась краской от корней волос до кончиков пальцев ног. Она опасливо, совсем чуточку повернула голову и уставилась на профиль спящего. Теперь она отказывалась верить, что это тот же самый мужчина, который не раз овладевал ею с безжалостной поспешностью. Отныне он превратился в ее мужа и возлюбленного, оставаясь в то же время совершенно чужим. Она сама себя не узнавала, ибо впервые почувствовала наслаждение от любви. Наконец-то она стала настоящей женщиной! Поразительно, что именно он пробудил в ней страсть.

Возможно, она пошевелилась, возможно, его разбудило ее участившееся дыхание. Он крепко обнял ее и поцеловал в лоб. Щурясь, она встретила задумчивый взгляд его серых глаз.

– С добрым утром, виконтесса. Как спалось?

Настороженный и циничный вид, к которому она привыкла, остался в прошлом; загорелая кожа вокруг его глаз и губ собралась в морщинки – то была очаровательная ленивая улыбка. Мариса невольно ответила ему тем же.

– Неплохо, милорд. – Она скромно опустила ресницы. – Хотя вы отвели мне на сон не так уж много времени.

Он засмеялся, и она поймала себя на том, что никогда прежде не слышала его смеха.

– Насколько я помню, ты сама не очень-то давала мне уснуть, маленькая бесовка! Но я не жалуюсь. – Он посерьезнел и, склонившись к ней, поцеловал требовательно и нежно, оставив Марису бездыханной.

Он приоткрыл ей ту сторону своей натуры, о существовании которой она не могла и помыслить. И все же ей был неведом этот человек, она все еще не знала, чего от него ожидать.

Вдруг это непонятная ей тонкая игра? Уж не решил ли он сдобрить свою обычную жестокость лаской, чтобы обмануть ожидания? Как мог этот кровожадный хищник превратиться в нежного любовника? Впрочем, нежась на солнышке и не возражая, чтобы он смотрел на нее, прикасался к ней, Мариса отказывалась давать волю тревожным мыслям. Ее тело жаждало новых восхитительных ощущений, которые она познала этой ночью. Только что посвященная в сокровенную суть утоленного желания, она хотела испытывать все это вновь и вновь, чтобы окончательно увериться, что такое существует на самом деле.

Поразительно, что ее учителем стал не кто иной, как Доминик Челленджер! Крепко зажмурившись от смущения и не в силах побороть любопытство, Мариса позволила своим рукам заняться изучением мужского тела. Она видела его нагим и прежде, но теперь все происходило по-другому. Он познал все тайны ее тела, а она ничего не знала о его секретах. Какая ласка более всего по вкусу мужчине? Эта порочная мысль посетила ее так внезапно, что она испугалась. Она уставилась на него сквозь ресницы и обнаружила, что он улыбается.

– Не останавливайся! Или тебя разочаровывает, что мое тело уступает твоему в красоте и гладкости?

– Милорд…

Он нахмурился и одернул ее знакомым резким тоном:

– Черт возьми, не называй меня милордом! Я американец, и титулы, настолько завораживающие твоих друзей, для меня ничего не значат. Я никогда не буду на них претендовать. Ты меня понимаешь?

– Но…

– Я тебе не господин, хотя раньше, возможно, и стремился им стать. – Он прижал ее к себе, не обращая внимания на ее оцепенение, и поцеловал в щеку. – Только не притворяйся, Бога ради, умоляю тебя, Мариса! Кем бы ты ни была – чертовкой-цыганкой или отъявленной скандалисткой, – главное, оставайся собой. С той минуты, как я с тобой познакомился, милая, ты беспрестанно поражаешь меня своей необычностью. Так и продолжай!

Глава 18

Что произошло бы между ними, если в этот самый момент в дверь не постучался Дональд? Они могли бы прийти к лучшему взаимопониманию, поэтому Мариса втайне испытала разочарование, когда Доминик решил оставить ее завтракать в постели, а сам, наскоро одевшись, поспешил за ворчливым слугой вниз.

Небольшая ванная комната по соседству со спальней оказалась вполне удобной: Мариса нашла здесь умывальник, кувшин с ледяной водой и овальную лохань на ножках, заполненную до половины теплой водой.

Потратив на омовение некоторое время и вернувшись в спальню, она обнаружила приготовленную для нее деревенскую блузку с глубоким вырезом и пеструю юбку.

– Я позаимствовал это у кухонной прислуги. Надеюсь, ты не возражаешь?

Хозяйка одежды не отличалась худобой, зато удосужилась выстирать и блузку, и юбку. Одевшись, Мариса показалась себе огородным пугалом и с тоской вспомнила свои бесчисленные наряды. Однако это воспоминание повлекло за собой другое – как она здесь оказалась и почему; в такой прекрасный день не хотелось думать ни о прошлом, ни о будущем.

Доминик, судя по всему, пребывал в таком же расположении духа: он повел ее гулять по запущенному саду, переходившему в парк, а затем в лес. К восхищению Марисы, рядом со снятой Домиником виллой журчал ручей, впадавший в Сену. В самом узком месте через него был переброшен шаткий деревянный мостик, перейдя который они оказались у старой каменной беседки.

Гуляя, они держались за руки, как двое влюбленных, и почти не разговаривали. Доминик в своей белой рубахе, распахнутой на груди, походил на крестьянина, как и она. Солнце жгло им плечи, пчелы сонно жужжали, разморенные жарой, время остановило свой бег.

«Сейчас я совершенно счастлива, – в упоении подумала Мариса и тут же задала себе тревожный вопрос: – Всегда ли мне будет с ним так хорошо?»

Какие бы события ни послужили прологом к этому солнечному дню, теперь она была женой Доминика, и их прежние отношения претерпели резкую перемену: былое недоверие, даже враждебность рассеялись, как туман, не выдержавший солнечного света.

Заботливый Дональд снабдил их хрустящим свежеиспеченным хлебом и желтой головкой сыра. Они утоляли голод, разувшись и болтая босыми ногами в журчащем ручье. Глупая рыбка ненароком задела Марису за палец, и она с криком повалилась на спину. Доминик словно ждал этого момента.

– Я все гадал, когда же ты приляжешь, – прошептал он, нависнув над ней. Спустив блузку, он поцеловал ее сначала в голое плечо, потом, воспользовавшись вырезом и не обращая внимания на ее игривые протесты, – в грудь.

Блузка полетела в траву, за ней последовала юбка. Полуденное солнце сияло над ними, помогая им своим теплом любить друг друга, а потом, утолив страсть, просто лежать, крепко обнявшись.

– Подумать только! – неожиданно проговорила Мариса. – Ведь я собиралась стать монахиней… – Она обескураженно прищелкнула языком.

– Я рад, что ты передумала. Роль полудикой цыганочки идет тебе куда больше.

– Я тебя ненавидела! Ты был таким бесчувственным и грубым!

– Знаю, – сухо отозвался он. – Вчера вечером ты разгромила меня в пух и прах. Ты выглядела как забрызганный грязью воробышек, строящий из себя бойцового петуха. Я твердо решил вести себя как чудовище и заставить тебя страдать, но ты каким-то чудом заставила меня забыть все прежние намерения, кроме одного – владеть тобой. – Он провел кончиком пальца по ее вздернутому носику, заставив ее поморщиться. – В тебе поразительным образом сочетаются непослушный ребенок и женщина-загадка. Я в растерянности, не знаю, как с тобой быть.

– А что тут знать? Пока что у тебя получалось неплохо.

– И у тебя тоже, – сказал он с ноткой недовольства в голосе. – Из-за тебя я совершенно забыл, чего ради мы здесь оказались, забыл обо всем на свете. Уж не научили ли тебя цыгане какому-то колдовству? Ты хоть задавалась вопросом, что делаешь в моем обществе, зачем соблазняешь меня своей бесхитростностью, хотя совсем недавно убегала от меня со всех ног как от дьявола во плоти?

Приятному забытью настал конец. Мариса приподнялась на локте.

– Ты ведь собирался продать меня какому-то ужасному человеку, своему знакомому! Я подслушала ваш разговор: вы обсуждали меня так бессердечно, как будто это… Я слышала, как вы торговались! Ты сказал, что меня надо приручить, а он ответил, что еще не решил, сначала надо меня осмотреть. Как ты мог так низко пасть?

– Что ты болтаешь? Продать тебя? У меня было совсем другое на уме: отпустить тебя на все четыре стороны, как только мы приплывем во Францию, и забыть тебя раз и навсегда, но мне не удавалось выкинуть тебя из головы. Почему я велел Дональду отвезти тебя в Париж? Я бы сам это сделал, не будь у меня срочных дел. Но ты, судя по всему, торопилась к своим давним приятелям! Должен сказать, я не верил ни единому твоему слову, но…

– Говорю тебе, я все слышала! – прошипела обозленная Мариса не менее обозленному Доминику. – В то утро я спустилась вниз, а ты был в комнате рядом, обсуждал там со своим гостем меня и цену, которую ты хотел бы за меня получить…

Она была поражена: он махнул рукой и расхохотался.

– Боже! Будешь в следующий раз знать, как подслушивать чужие разговоры! Вот глупышка! Речь шла о моей шхуне! Проклятие, я действительно собирался продать ее и купить новый корабль, но потом оказалось, что установка новой мачты взамен сломанной обойдется не так уж дорого, и я решил отменить сделку. Из-за этого ты и пустилась бежать со всех ног?

Она не собиралась успокаиваться: он раздразнил ее, вывел из себя, высмеял!

– Тогда ты собирался держать меня при себе в роли любовницы, пока я тебе не надоем, – обиженно проговорила она. – Ты обо мне совершенно не заботился – разве тебе надо об этом напоминать? Я все равно не согласилась бы быть твоей вещью.

Он уже не смеялся, а хмурился.

– А что, по-твоему, было на уме у Бонапарта? Женитьба, когда он и так женат? Или ты нацелилась на моего ненаглядного кузена Филипа, чтобы иметь на руках сразу две козырные карты?

Чудесный солнечный день померк: солнце затянуло облаками, и Мариса невольно поежилась. Она уже жалела о затеянном разговоре.

– Не надо! – шепотом взмолилась она. Она вспомнила Филипа, его полные гнева и горечи слова, собственные мечты о том, чтобы стать его женой. На ее лице отразились противоречивые чувства. Доминик выбил у нее из-под щеки локоть и прижал ее к траве. К нему вернулась прежняя безжалостность.

– Как ты переменилась в лице, стоило мне произнести его имя! Вам следовало бы научиться лучше управлять своими бурными чувствами, мадам! Он тоже был вашим любовником? Это от него вы столько узнали обо мне, чтобы пустить по моему следу Фуше?

– Нет, нет! – Она отчаянно мотала головой и жмурилась, чтобы не видеть его негодования. Как быстро меняется этот человек!

– О, да ты прирожденная актриса! – процедил он сквозь зубы и вонзил в нее железные пальцы как когти. Она не понимала, как он мог так быстро забыть, что всего минуту назад советовал ей научиться скрывать свои чувства. – До этой минуты ты исполняла свою роль безупречно. Сожалею, что игра окончена: ты чудесно разыгрывала страсть и сопротивление. Твой наставник, кто бы он ни был, заслуживает всяческих похвал. Примите мои поздравления! Ты чуть было не обвела меня вокруг пальца.

Она беспомощно всхлипывала, ощущая во рту и в душе горечь несбывшихся надежд. Он выругался про себя, вскочил и нетерпеливо посмотрел на нее.

– Игра закончена, любовь моя. Вставай и одевайся. Нам пора возвращаться.

Гордость не позволила ей умолять его, чтобы он постарался ее понять, мрачная решимость на его лице удержала ее от объяснений. Хорошо хоть соизволил отвернуться, дав ей с грехом пополам натянуть на себя непослушными пальцами мятую одежду. На обратном пути он не проронил ни слова и не прикоснулся к ней.

Мариса была так расстроена, что ее затошнило. Она уже не могла найти у себя в душе ни ненависти, которая вернула бы ей волю к жизни, ни даже отчаяния. Она поднялась в спальню, в которой они провели ночь, и рухнула на аккуратно застеленную кровать. Доминик остался внизу в обществе графина бренди.

Вышколенные слуги делали вид, что ничего не замечают. Даже Дональд не осмеливался обмолвиться словечком, зная, что на капитана напала «черная хандра».

Стемнело, но капитан по-прежнему не выходил из кабинета. Дональд собрал поднос, поднялся наверх и неуверенно постучался в запертую дверь спальни. Мертвенная бледность Марисы так поразила его, что он попробовал найти корявые слова ей в утешение, но она обреченно покачала головой, не приняв ни утешений, ни еды. Перед этим ее стошнило. Она приписывала свое состояние кислому красному вину, которым они запивали на прогулке хлеб и сыр. Дверь захлопнулась, и Дональд побрел вниз, укоризненно качая головой.

Еще утром они выглядели счастливой парой! Никогда еще он не видел капитана Челленджера таким веселым и жизнерадостным. Что могло между ними произойти, чтобы все мгновенно перевернулось с ног на голову?

Мариса, неподвижно лежа поперек кровати, задавала себе этот же вопрос. Она пока не разобралась в своих истинных чувствах. Доминик научил ее вожделению, сумел пробудить в ней страсть. Но этим все и исчерпывалось, иначе не произошло бы разрыва! Она оскорбила его, и он ответил ей тем же. Неужели она и впрямь влюблена в Филипа, неужели это действительно отразилось на ее лице при упоминании его имени? Да, раньше она любила Филипа за его честность и открытость. По сравнению с ним Доминик – слишком сложная, изменчивая, жестокая натура.

Она снова зарыдала и так обессилела, что крепко уснула и не проснулась даже тогда, когда он явился к ней, одним ударом сломав замок на двери. От него разило бренди. Он овладел ею, как в прежние времена на корабле – с диким натиском, причиняя боль, не удостоив мимолетной ласки. Насытившись, он оставил ее лежать, так и не сказав ни слова.

Чувствуя себя растоптанной и телесно, и душевно, Мариса долго металась без сна и забылась только перед рассветом.

Ее разбудила тягостная тишина. Она не имела ни малейшего понятия о времени. Вечером она задернула тяжелые занавеси, сквозь которые почти не пробивался свет. Голова была тяжелой, резь в глазах напоминала о реках пролитых слез, тупая боль – о постыдных событиях ночи. Она попробовала сесть в кровати, но тут же со стоном сползла вниз по пуховой подушке. Она чувствовала себя больной и разбитой. Какие новые унижения и пытки он приберег для нее на сегодня?

В доме было непривычно тихо. Куда исчез Дональд? Ему-то по крайней мере давно полагалось быть на ногах, чтобы попытаться соблазнить ее завтраком. Бедняга Дональд!

Она чувствовала сильный голод. Боль в пустом желудке заставила ее согнуться пополам.

Одеться оказалось не во что: чужая одежда, в которой она щеголяла накануне, была изорвана ночным насильником в клочья. Завернувшись в простыню и сжимая зубы, чтобы не упасть от головокружения, Мариса потащилась к двери.

Хватаясь за полированные перила, она ухитрилась спуститься и вздрогнула от неожиданности: из одной комнаты появился круглолицый субъект с отсутствующим выражением лица и тупо уставился на нее. Она видела его впервые. Кто он такой? Куда запропастился Дональд? От испуга Мариса даже забыла о своем неглиже.

Она принудила себя заговорить с незнакомцем, стараясь придать голосу властности:

– Куда все запропастились? Который час? Я голодна.

Он осклабился, напугав ее еще больше:

– Никого нет, госпожа. Один бедный Жан.

Она уставилась на него, пытаясь собраться с мыслями.

– Как же так? – прикрикнула она, и он едва не рухнул на колени.

– Не сердитесь на Жана! Он не сделал ничего дурного. Новый господин велел Жану остаться, и Жан остался. Да!

Так это дурачок! Боже, ее оставили здесь одну, с ухмыляющимся идиотом! Судороги в желудке заставили ее скривиться и вцепиться в перила обеими руками. Она попыталась успокоиться.

– Ты молодец, что остался, Жан. Но ты должен сказать мне, где остальные. Еще мне надо поесть. Я очень голодна.

Это он оказался способен понять. Его физиономия просияла.

– Голодна? Еда – в кухне. Жан принесет хлеба, Жан хороший.

– Конечно, хороший! Наверное, тебе доверяют, иначе не поручили бы за мной приглядывать?

Он важно закивал:

– Жан хороший. Жан присмотрит за госпожой. Вы оставите Жана своим слугой?

Это было сложнее, чем добиться толку от четырехлетнего ребенка. О, если бы ее оставили головокружение, тошнота, судороги!

– Конечно, оставайся! Из тебя получится хороший слуга, только пробуй запоминать то, что тебе говорят. Сможешь? Тебя просили что-нибудь мне передать? Пожалуйста, Жан, вспомни!

Круглое лицо затуманилось, потом озарилось улыбкой.

– Жан помнит! Пришли люди, много людей. Новый хозяин и тот, другой, который непонятно говорил, ушли с ними. Хозяин сказал… Он сказал… – Жан наморщил лоб. Мариса затаила дыхание. Внезапно Жан затараторил наизусть: – «Скажи ей, что игра сыграна до конца. Пускай возвращается к своим друзьям!» – Он торжествующе посмотрел на нее, ожидая новой похвалы.

Мариса покачнулась. У нее раскалывалась голова, внутри все сводило. Не устояв на ногах, она со стоном опустилась на пол у лестницы. Сквозь полуобморочную пелену она видела, как к ней наклоняется Жан с выражением тревоги на круглом лице.

– Жан сказал плохое, Жан хороший…

– Жан, мне дурно… Я заболела… Запомнил? Приведи кого-нибудь мне на помощь, понимаешь? Кого сможешь. Лучше – врача…

Она вскрикнула от боли:

– Прошу тебя, Жан, помоги!

Ощутив что-то горячее и липкое, она лишилась чувств.

Часть 2 ДУША В НОЧИ

Глава 19

Голоса… Вокруг нее раздавались голоса – и знакомые, и чужие. Разговор шел о ней. Почему ей так трудно открыть глаза?

– Но я полагала… Я действительно думала, что беспокоиться не о чем! Никаких признаков! Я поила ее сильными травами, которые всегда безотказно помогали мне самой, и…

Этот голос принадлежал ее тете. Но с кем она беседует?

– Все женщины разные, дорогая графиня! Если бы вы обратились ко мне раньше, я бы увидел… Одним словом, бедняжка лишилась дитя, которого вынашивала, и я бы советовал…

Несколько голосов заговорили одновременно, и Мариса беспокойно закрутила головой. Сквозь туман в голове проникали обрывки фраз.

– Некоторые женщины не созданы для материнства. Важна ширина таза… Я о бедрах, мадам, о бедрах! Она слишком тощая, надо бы ее подкормить… Ее мужу лучше посоветовать пока что обходить ее постель стороной… Вряд ли…

О чем они говорят?

– Ее муж… уехал. Как только она окрепнет, мне придется забрать ее с собой за границу. Вы уверены, что она поправится? Бедная девочка…

Марисе было проще снова погрузиться в забытье, чем попытаться найти смысл в их речах. Где-то глубоко сидело понимание, что, проснувшись, она испытает несравненно более сильную боль, чем та, с которой уже успело познакомиться ее тело.

Спустя длительное время, показавшееся ей вечностью, она открыла глаза и обнаружила, что лежит в шезлонге перед распахнутым окном. Она была очень слаба, ее сковывала страшная усталость, зато боль ушла. Кто-то отменно постарался доставить ей удобства. Мягкие подушки удерживали Марису в полусидячем положении, плечи были закутаны в теплую мягкую шаль.

– Дорогая! Слава Богу, наконец-то ты очнулась! Если бы ты только знала, как нас всех перепугала! Я бы никогда себе не простила, если бы ты… Слава Богу, что у того деревенского дурачка хватило ума сбегать за помощью. – Эдме, стоя перед ней в простом муслиновом платье, утирала слезы кружевным платочком.

Мариса наморщила лоб, пытаясь вспомнить, что с ней стряслось; в следующее мгновение она уже сожалела, что привела в действие память, настолько болезненными, даже страшными оказались нахлынувшие воспоминания.

– Доминик… – прошептала она еле слышно. – Он?..

Эдме бросилась к ней.

– Не надо, дорогая! – взмолилась она, качая головой. – Тебе нельзя расстраиваться. Доктор говорит… О, ты обо всем поведала нам в бреду. Теперь ты уже не должна об этом вспоминать. Твоя забота – выздоровление и предвкушение радостей, которые ожидают нас с тобой в Лондоне. Представь себе, родная, не проходит и дня, чтобы Филип Синклер не справлялся о твоем здоровье. Клянусь, никогда еще не видела такого влюбленного молодого человека! Ведь ты действительно к нему привязана? Прости! Мне, конечно, не следовало…

Теплые руки Эдме сжали ледяные пальцы Марисы, из глаз полились покаянные слезы.

Даже Жозефина и Гортензия не удержались от слез, когда пришли ее навестить. Одна Мариса уже выплакала все до дна. Она узнала, что в бреду рыдала без перерыва; теперь она ощущала внутри себя пустоту и не испытывала никаких чувств.

Впрочем, немного погодя, когда начали понемногу восстанавливаться силы, она взрастила в себе одно-единственное чувство – ненависть. Стоило ей вспомнить происшедшее – бездушие, с каким Доминик обошелся с ней, изощренность и наглость, с которыми он играл на ее слабостях, дожидаясь, чтобы она окончательно сдалась, а потом затеял ссору, – как она вспыхивала от безудержной ярости, способной подвигнуть ее даже на убийство.

Его корабль ушел в море в то же утро, когда он оставил ее на попечение слабоумного Жана, – за эти сведения она могла быть благодарна Фуше. Как же ей хотелось, чтобы корабль поглотила морская пучина!

Как ни странно, даже елейный Фуше неоднократно заявлялся, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, хоть и нес большую часть вины за ее злосчастное замужество. Мариса стискивала зубы всякий раз, когда ей докладывали об этом визитере, и с трудом удерживалась от дерзостей, когда он наклонялся к ее руке, называя «миледи» и «виконтесса». Боже, почему он с таким удовольствием напоминает ей об этом фиктивном браке, подарившем ей всего лишь титул без состояния и заморозившем душу?

Разумеется, у Фуше имелись на то свои причины, о которых Марисе предстояло узнать позже.

Вырвавшись из клетки Мальмезона, она провела день в Париже. Случаю было угодно, чтобы на пороге модной мастерской Леруа она столкнулась с герцогом Оранским. Тот, улыбаясь тонкими губами, припал к ее руке.

– Виконтесса Стэнбери! Какое удачное совпадение! Я как раз собирался побывать у вас, прежде чем вы отправитесь в Англию. Есть одно маленькое дельце, в котором вы могли бы оказать услугу Франции. Вы позволите?

Он уселся рядом с ней в карету, не дожидаясь ее вынужденного согласия. Развалившись на сиденье, он поглядывал на нее холодным взглядом из-под тяжелых век.

– Итак, сиятельный герцог?

Однако ему были милее окольные тропы.

– Париж опечалится, лишившись вас, мадам! Даже первый консул сетовал мне на днях на ваш предстоящий отъезд. Однако в условиях, когда на горизонте, как я слышал, опять сгущаются тучи войны, представительница английской знати поступает разумно, покидая страну, чтобы блистать на иной сцене. Может быть, вскоре вы станете герцогиней Ройс!

– Что?

Фуше приподнял бровь и с притворным сочувствием покачал головой.

– Неужто вы ничего не знаете? Я полагал, что вас поставит в известность ваша бесценная тетушка либо месье Синклер, отплывший уже в прошлом месяце… Ничего не поделаешь, вам придется принять этот удар от меня, мадам! Впрочем, это может оказаться для вас и приятным сюрпризом. – Он обнажил зубы, изображая улыбку. Мариса с трудом перевела дыхание. – Полноте, неужели вам не хочется стать герцогиней? Старый герцог, как я слышал, с некоторых пор хворает, а в последнее время совсем не поднимается с постели. Это, несомненно, и послужило причиной поспешного отъезда его племянника, не дождавшегося здесь вашего выздоровления. – Он елейно вздохнул и добавил, не давая Марисе возразить: – Да, это грустно. Смерть вообще грустная штука, напоминающая о бренности всего человеческого. Но в данном случае речь идет о старике, вдоволь пожившем. Уверен, вы, будучи француженкой, способны воспринимать это так же трезво, как и я. Роль герцогини, владелицы огромного состояния! Как вам это понравится? Тем более что будущий герцог, ваш супруг, вряд ли отважится объявиться в Англии…

Фуше продолжал в том же духе тихим, бархатным голосом. Мариса молча слушала. Фуше перешел к намекам: она могла бы, пользуясь своим положением, втереться в доверие к эмигрантам, обосновавшимся в Англии, то есть превратиться в шпионку…

– Шпионаж, мадам? – Фуше посмотрел на нее с упреком. – Нет, увольте! Вы достаточно умны, чтобы понимать, что ничего подобного я вам не предлагаю. У меня хватает обученных и расторопных людей, чтобы вынюхивать военные секреты. Глупцы англичане, вмешивающиеся не в свои дела, получат по заслугам. Что же касается вас, мадам, то, зная о вашей преданности родине и благодарности семейству Бонапартов, я всего лишь хотел предложить… Вы, несомненно, наслышаны о заговорах, вынашиваемых все теми же эмигрантами, снующими взад-вперед через пролив в надежде усадить на французский трон Бурбона. Их цель – убить первого консула, устроить во Франции хаос и возродить былую тиранию. Для этого у них в избытке имеется английское золото! – Последние слова были произнесены с неожиданной пылкостью.

Мариса ответила запинаясь:

– Не понимаю, при чем тут я! Меня будут держать под подозрением, тем более те из англичан, которые бывали здесь и знают…

Она вспыхнула от смущения. Каким в действительности будет мнение о ней в английском свете? Главное, как теперь относится к ней Филип? Пока она болела, он ежедневно присылал ей цветы. Потом она получила от него короткую записку, составленную высокопарным слогом, где он сообщал, что вынужден без промедления отправиться в Англию, где надеется продолжить знакомство с ней. Однако…

Фуше отмел все ее возражения, без обиняков напомнив о ее долге. Что касается англичан, то перед ними предстанет очаровательная мордашка и громкий титул. Ее тетка принята в свете, так почему к ней должны отнестись по-другому? Итак, все решено. Он обо всем позаботится: официальная версия будет состоять в том, что по заключении брака она лишилась высочайшего покровительства…

Как она ни возражала, как ни отнекивалась, встречи с Фуше продолжались. Сама Жозефина со слезами на прекрасных глазах умоляла Марису о помощи:

– Мы хотим одного: помешать им поднять руку на моего мужа! Он отказывается принимать необходимые меры предосторожности, а у эмигрантов повсюду глаза и уши. Если, заручившись в Лондоне дружбой с кем-то из них, ты сумела бы…

К просьбам матери присоединилась Гортензия. В конце концов Мариса скрепя сердце согласилась. Речь в конечном счете шла не о шпионаже чистой воды. Ни о выведывании военных секретов, ни о причинении вреда Англии никто не заикался. Ей надлежало всего-навсего свести знакомство с французскими эмигрантами, живущими в изгнании, и хоть что-то у них выведать. Она не нашла повода для отказа. Как-никак, у нее имелись определенные обязательства перед людьми, признавшими ее безоговорочно и окружившими заботой.

Мариса переехала с теткой в небольшую квартиру и жила там затворницей, пока не настал день расставания с Францией – холодный и пасмурный. Случилось так, что как раз в тот же день из Соединенных Штатов во Францию прибыл некий мистер Монро, которого ждал встревоженный мистер Ливингстон.

Талейран, заглянувший проститься, упомянул о предстоящем появлении Монро.

– Американский президент Томас Джефферсон, необыкновенный эрудит и человек блестящих способностей, шлет к нам своего специального посланника. Я должен его встречать, иначе непременно проводил бы вас.

Он чуть сузил свои проницательные глаза, рассматривая потерявшую всякий интерес к жизни молодую женщину.

– Надеюсь, вы проявите благоразумие и, находясь в Англии, будете тепло одеваться, – проговорил он. – Говорят, там ужасный климат.

– Какая галантность со стороны принца – приехать попрощаться с нами! – всплеснула руками Эдме, проводив гостя.

Однако Мариса уже выбросила его из головы. В последнее время она приучила себя ни о чем не думать, а только механически растягивать губы в улыбке, когда того требовала обстановка, и даже вставлять учтивые замечания, создавая впечатление, что она не упускает нить беседы.

Удалясь от французских берегов, графиня де Ландри не сдержала слез. Ведь она возвращалась к старику мужу, который будет настаивать, чтобы она проводила время с ним в деревне хотя бы для виду. Сельская жизнь!.. Она содрогнулась. Даже Лондон выглядел невыносимо скучным по сравнению с блистательным Парижем.

Мариса, напротив, отнеслась к происходящему безразлично. Она не знала, чего ожидать от Лондона, но отгородилась от внешнего мира стеной равнодушия. Опыт пребывания во Франции, мрачно твердила она про себя, научил ее, что она способна вынести все что угодно.

Они предпочли английский корабль, и недолгое морское путешествие, несмотря на плохую погоду, прошло без приключений. Графиня, отбросив грустные мысли, проявила качества опытной мореплавательницы, способной обеспечить себе и своей молодой спутнице достаточные удобства.

На противоположном берегу Ла-Манша их поджидала роскошная карета графини. Наскоро перекусив в местной таверне, они направились прямиком в Лондон.

Уставшая Мариса почти всю дорогу спала, через силу поднимаясь, когда возникала необходимость сменить лошадей. Она не заметила, как они преодолели почти весь путь. Наконец, подчиняясь настояниям тетки, она села. Как выяснилось, они уже достигли лондонских пригородов.

Эдме со смехом проговорила по-английски, не изменяя уговору, который был у них еще при отплытии:

– Очнись, дорогая! Знаю, мода требует изображать скуку, но, право, не тогда, когда мы остаемся наедине. Ну, что скажешь?

Уже стемнело. Карета на мягких рессорах плавно катилась по широкой укатанной дороге мимо домов с освещенными окнами.

– Дороги здесь по крайней мере лучше, чем во Франции, – высказалась Мариса, вызвав у тетки приступ смеха.

– Иногда ты бываешь такой забавной! Ты ведь ничего не видишь! Подожди, с завтрашнего утра пойдет такая круговерть!

Граф де Ландри находился в деревне, в одном из своих обширных поместий где-то в Сомерсете, однако в его просторном городском доме все было подготовлено к возвращению графини. Появление кареты госпожи было встречено огнями во всех без исключения многочисленных окнах.

– Сейчас я буду приветствовать слуг, – сообщила с недовольной гримасой Эдме. – Все до единого выстроились в холле и ждут. Большинство умирают от любопытства взглянуть на тебя.

Церемония прошла как по маслу. Эдме облегчила Марисе задачу: той оставалось всего лишь улыбаться и наклонять голову. Тетка ездила во Францию со своей постоянной служанкой, но к Марисе была временно приставлена молодая девушка, специально обученная графской экономкой выполнять обязанности горничной.

Не прошло и нескольких часов, как Мариса упала на широкую мягкую кровать, предусмотрительно нагретую. Устремив взгляд прищуренных глаз на камин, она по прошествии считанных минут погрузилась в глубокий сон.

Глава 20

Казалось, весь Лондон полнится слухами и домыслами о прекрасной молодой племяннице графини де Ландри, повсюду ее сопровождавшей.

Старые аристократки при виде Марисы начинали увлеченно шептаться, вспоминая прежние скандалы. Принц Уэльский признался, что очарован ею, молодые люди сбегались на все приемы, где существовала возможность свести знакомство с молодой виконтессой. В клубе «Уайтс» и ему подобных заключались пари, и даже отрастившие брюшко джентльмены выпрямились, гадая, как Ройс отнесется к авантюристке, выдающей себя за его невестку. Признает он ее или отвергнет?

Эдме приложила руку, вернее, язычок, к подогреванию слухов. Дочь ее сестры и испанского аристократа, чудом спасшаяся от террора, принесшего в жертву ее бесстрашную мать, вернулась во Францию в надежде найти родню, и тогда…

Вопросы тем не менее не иссякали. Правда ли, что она приглянулась самому Наполеону – Бони, как его здесь прозвали, и поспешно выскочила замуж за таинственного сына Ройса, которого никто никогда не видел, лишь бы уберечься от посягательств императора? Но где в таком случае ее супруг? Все были уверены, что Доминика давно нет в живых.

Лорд Энтони Синклер, вняв уговорам сына, проявлявшего тем не менее в отношении всей этой истории непонятную сдержанность, отправился в имение брата, с самого начала опасаясь за исход своей миссии. Старая безобразная история, как будто надежно похороненная, грозила всплыть вновь. За столько лет он привык считать себя в безопасности и спокойно готовился к роли наследника Лео и последующего герцога. Неужели возможно, чтобы Доминик ожил и, сверх того, не стеснялся носить умопомрачительную фамилию, которую он присвоил себе во время ирландского бунта? Самое главное, где он сейчас?

Презрев предписание врачей не покидать постель, Леофрик Синклер, пятый герцог Ройс, сидел спиной к окну в удобном бархатном кресле с высокой спинкой и мягкими подлокотниками. Лорд Энтони, оказавшись сразу после солнечного света в сумрачном кабинете, озаряемом отблесками камина, поначалу не сумел прочесть выражение на лице брата.

Голос Лео был обманчиво ласков.

– Дорогой Тони! Зная, как ты недолюбливаешь запах недуга, я уже перестал надеяться, что увижу тебя здесь. Не иначе, как покинуть Лондон в разгар сезона тебя принудило дело государственной важности.

– Ты не в постели?

Лорд Энтони всегда чувствовал себя в присутствии старшего брата не в своей тарелке, потому и так некстати задал первый вопрос. Герцог ответил на это презрительным шепотом:

– Как ты наблюдателен, Тони! Но тебе не о чем переживать: я действительно при смерти – во всяком случае, такого мнения придерживается олух-врач, недавно получивший за свои познания рыцарский титул. В некоторых случаях оказываются бессильны даже богатство и влияние, не правда ли, Тони? Мне твердят, что в моем случае дают о себе знать излишества юных лет. Рано или поздно всех нас приберет смерть. Кстати, тебе тоже следовало бы поберечься, чтобы успеть насладиться герцогским титулом. Я смотрю, ты набираешь вес, а цвет твоего лица излишне полнокровен. Довольно, садись, не стой с вытаращенными глазами. Помнишь мою непревзойденную мадеру? Или ты предпочитаешь бренди?

– Лео, я…

– Да сядь ты, Тони! Оставаясь на ногах, ты только лишний раз напоминаешь мне о моей инвалидности.

Герцог сделал чуть заметное движение головой, и молодой человек, чьего присутствия лорд Энтони поначалу не заметил, хмуро стоявший у камина, учтиво пододвинул ему кресло.

– Шевалье Дюран. А это, Морис, как ты уже догадался, мой брат лорд Энтони Синклер. Будь так любезен, возьми с полки бренди, друг мой. Думаю, Симмсу ни к чему слышать новость, с которой сюда примчался мой братец.

Приветствуя свидетеля предстоящей беседы холодным поклоном, лорд Энтони подумал: «Шевалье Дюран? Судя по фамилии, эмигрант из Франции. Видимо, последний из приятелей брата…»

Он тотчас одернул себя: связи старшего брата его совершенно не касаются. В отличие от того, с чем он пожаловал к Лео.

Поклон француза был, напротив, низким. Лорд Энтони дал бы этому стройному щеголю около тридцати лет. Вьющиеся каштановые волосы обрамляли пухлую физиономию с надутыми губами.

– К вашим услугам, – учтиво прошепелявил он.

– Шевалье – выходец из старинного рода, последний представитель семьи, – устало проговорил Лео. – К тому же он блестящий фехтовальщик и меткий стрелок. Филипу стоило бы выкроить время и потренироваться. Морис – отличный наставник, а дуэли становятся в наше время обычным делом… Итак, Тони? Можешь говорить без опаски, уверяю тебя.

Лорд Энтони устроился в кресле поудобнее и, бормоча слова благодарности, принял протянутый ему хрустальный бокал.

– Черт возьми, Лео, ты и так все знаешь! Ума не приложу, как ты все пронюхиваешь…

– По своим каналам, любезный братец. Пора бы тебе об этом помнить. Я ждал тебя раньше.

Барон побагровел.

– Я… Одним словом, я ждал, пока все подтвердится, прежде чем тебя беспокоить.

Он делал вид, что не замечает присутствия шевалье, который расположился рядом с креслом его брата и положил тонкую холеную руку на спинку. Кто он такой? Лео следовало бы быть осторожнее.

– Ближе к делу, Тони, не для того же ты тащился сюда, чтобы ходить вокруг да около! Молодая дама, именующая себя виконтессой Стэнбери – насколько я понимаю, она очень молода? – утраченная и вновь обретенная племянница вездесущей графини де Ландри… Итак, что еще тебе удалось узнать?

– С этой стороны все чисто: она действительно приходится Эдме родной племянницей и внучкой последнему графу Эймару, отправившемуся преумножать семейные богатства на Мартинику, но давшему жизнь лишь двум дочерям. Одним словом, – заторопился он, видя, что брат нетерпеливо задвигал бровями, – ее мать состояла в дружбе с казненной французской королевой, отчего попала, в свою очередь, под нож гильотины. Дочь была в то время совсем еще ребенком и потому сбежала с монахинями куда-то в Испанию, в монастырь. Плутовка действительно совсем юна, Лео! Ей от силы семнадцать-восемнадцать лет. Хорошие манеры и так далее. Ее отец, губернатор одной из провинций Новой Испании, наживший состояние, хотел было сделать ее своей наследницей, но…

– Но! Вот мы и переходим к самому интересному. Рассказывай! Только учти: к своему стыду, я теперь быстро устаю. Тебе ведь все это тоже не безразлично? Уверен, что ты навел справки столь же тщательно, как это сделал бы я.

Решив не обращать внимания на присутствие насупленного шевалье, лорд Энтони перешел к подробному рассказу, заодно выставляя Филипа в как можно более выгодном свете.

Герцог слушал его молча, иногда рассеянно барабаня длинными белыми пальцами по бархатному подлокотнику. Продолжая свой рассказ, лорд Энтони заметил про себя, что брат не выглядит смертельно больным. Уж не замыслил ли Лео какую-нибудь дьявольскую интригу? Лео был способен и не на такое. Однако в присутствии шевалье у него не хватало духу сознаться в своих опасениях.

Наконец он замолчал.

– Значит, он снова решил исчезнуть? – переспросил герцог. – Знаешь, Тони, я задаю себе вопрос: зачем? И что заставило эту молодую женщину приехать именно сюда, чтобы щеголять своим свежеприобретенным титулом перед всем английским светом? Не считаешь ли ты, что ей полезнее было бы вернуться к отцу или остаться во Франции?

– Насколько я понимаю, мадам Бонапарт – ее крестная мать. По словам Филипа, оставшись, она лишь усугубила бы и без того щекотливое положение, поскольку стало очевидно, что Бони задумал сделать ее своей любовницей.

– Значит, Доминик – ее спаситель? Дорогой Тони!.. Нет, лучше пришли ко мне Филипа. В конце концов, он напрямую заинтересован во всем этом. Или правду говорят, что он не в силах оторваться от прекрасной юной виконтессы?

Последнее заявление было похоже на нападение коршуна на зазевавшегося воробья. Лорд Энтони, застигнутый врасплох, поперхнулся бренди и закашлялся. Герцог с легкой улыбкой продолжил свое наступление:

– Я знаю, леди Марлоу на него обижена, и теперь претендентом на руку и состояние ее дочери выступает лорд Ормсби. Дорогой мой Тони, неужели умирающий должен устраивать твои дела?

Дерзкий шевалье наклонился к уху герцога и зашептал что-то на своем ненавистном лорду Энтони «лягушачьем» языке. Вместо того чтобы окаменеть от подобной фамильярности, герцог всего лишь приподнял бровь, собрав в старческие морщины все лицо.

– C’est vrai?[17] В таком случае племянник не заслуживает взбучки. Ты с ней встречался? Нет? В общем, после всех стараний, которые мы приложили в прошлом, мы не должны допускать скандала. Пришли ко мне Филипа. Я передам с тобой пригласительное письмо. Надеюсь, он не откажет мне в любезности и привезет в Клифф-Парк мою новую невестку? Нам с ней пора познакомиться.

Благоприятное решение брата ошеломило и лорда Энтони, и Филипа Синклера, причем последнего – в еще большей степени. Получив от дяди приглашение, больше похожее на повеление, а также запечатанный конверт, который ему надлежало передать на Гросвенор-сквер, он терялся в догадках. Что за козни на уме у дяди Лео? Такое покорное отступление было вовсе не в его правилах. С другой стороны, что могло быть разумнее? Признание герцогом невестки гарантировало бы Марисе благосклонность света и положило бы конец назойливым слухам.

В то же время он знал, что дядя – человек, напрочь лишенный сострадания и даже зачатков совести. Кому было знать его лучше, чем племяннику? Филип намеревался съездить в Корнуолл и все объяснить, но в последний момент струсил и передал эту миссию отцу. Теперь он оказался загнанным в угол. Предостеречь Марису? Но против чего? С момента ее появления в Лондоне им так ни разу и не удалось поговорить с глазу на глаз: деликатность вынуждала его умалчивать о ее поспешном замужестве и последовавшей затем болезни, едва не стоившей ей жизни. Об этой стороне ее прошлого он не обмолвился даже родному отцу. Тем не менее его жгло любопытство пополам с ревностью, стоило ему подумать об испытаниях, выпавших на ее долю. К тому же он не знал, насколько далеко простирается дядина осведомленность.

В то утро лакей Филипа Синклера никак не мог угодить своему обычно покладистому господину. К моменту отъезда из дома в Портленд-плейс его кровать устилала добрая дюжина отвергнутых шелковых галстуков.

Поздно поднявшийся с постели лорд Энтони осведомился о сыне и узнал, что тот потребовал экипаж и поехал кататься в Гайд-парк. Сын оставил для отца записку, в которой сообщал, что заедет на Гросвенор-сквер, после чего будет занят всю вторую половину дня, хотя намерен встретиться с уважаемым папенькой вечером в театре, где будет выступать несравненная миссис Сиддонс.

Лорд Энтони мучился головной болью и вопросами, на которые пока не имел ответов. О Филипе тем временем докладывал лакей в Дандри-Хауc:

– Мистер Синклер, миледи.

Его пригласили в уютную столовую, где графиня пила чай. На ней было платье цвета морской волны из индийского муслина, украшенное бусами того же оттенка. При появлении гостя она оторвалась от письма, которое читала хмурясь, и выдавила улыбку.

– Филип! Кажется, вы обещали повезти Марису на прогулку? Боюсь, она опаздывает. Она очень дурно провела ночь, и я распорядилась, чтобы ее не будили рано. Побудьте со мной несколько минут.

Эдме обратила внимание на бледность и сосредоточенность Филипа, на его крепко сжатый рот. Положив письмо мужа на столик, она спросила:

– Что-то случилось? У вас такой вид…

Спустившись через полчаса, Мариса застала их за разговором и была, к своему удивлению, уязвлена тем, что Филип на этот раз не рассыпался в комплиментах. Он встал (по ее мнению, почти нехотя) и просто наклонился к ее руке. Не проведал ли он о ее тайном посещении игорного дома миссис Батлер на Брайтон-стрит накануне вечером? Не потому ли он так мрачен? Но ему ли указывать, как ей себя вести?

Тетушка нарушила напряженное молчание:

– Подумай только, ma chere! Разве я не предсказывала, что все уладится? На следующей неделе ты приглашена к самому герцогу Ройсу! Это не столько приглашение, сколько высочайшее повеление! Тебя будет сопровождать Филип. – Не дав Марисе вымолвить ни слова, она продолжила: – Это отвечает и моим интересам: де Ландри вызывает меня в свой тоскливый Сомерсет. У него гостят друзья, и необходимо мое присутствие как хозяйки поместья. Я ломала голову, как поступить – не могу же я оставить тебя здесь одну! Но все устроилось само собой. Вот увидишь, совсем скоро мы вернемся обратно в Лондон. Неделя-другая, не больше. Разве ты не понимаешь, что это означает? При поддержке герцога тебе будет открыта дорога в «Олмэк»…

Мариса перебила ее:

– Пока трудно сказать, будет ли у нас поддержка герцога, как вы выразились, chere tante.[18] К тому же я далеко не уверена, хочу ли я там бывать. По-моему, «Олмэк» – прескучное место.

– Мариса!

– Как вам известно, меня не считают достаточно респектабельной дамой, и из всех дам-патронесс только леди Джерси сочла возможным приветствовать меня в Лондоне. Впрочем, мне нет до этого дела. Кроме того, вы уж простите, Филип, мне думается, его сиятельство герцог Ройс желает просто меня… осмотреть. Я его заранее боюсь, пускай он стар и болен. Я вообще не хочу, чтобы меня рассматривали и донимали вопросами. Я далеко не уверена в успехе этого визита. Я не нуждаюсь в одобрении герцога. У меня достаточно друзей…

– Лейдсы и Манвеллы – это всего лишь полусвет, Мариса! Я знаю, у тебя много общего с эмигрантами, однако ты не сможешь вечно вращаться только в их кругах. Ослепить джентльменов – только половина дела. Сколько дам нанесли тебе визит?

Обе забыли про Филипа, который напомнил о себе деликатным покашливанием.

– Опомнитесь, Мариса! Я совершенно уверен, что дядя искренне желает с вами познакомиться. Другое дело, если вам страшно…

Он выбрал удачное словцо: Мариса тут же вздернула подбородок.

– О каком еще страхе речь? Чего мне бояться? Он не причинит мне вреда. Не станет же он винить меня за то, что…

Почему воспоминания о Доминике до сих пор вызывают у нее невыносимые мучения? Брак казался ей теперь давним неприятным сном, она старалась не думать о его холодных серых глазах, лишь изредка излучавших тепло… Все это было чистым притворством! Только Филип честен и откровенен. Он не предавал ее, какие бы сплетни о ней ни ходили. Хотя бы ради Филипа она обязана сделать над собой усилие. К тому же, если начистоту, герцог Ройс вызывал у нее интерес. Загадочная история, в результате которой отец и сын стали друг другу чужими; кузены, ненавидящие друг друга лютой ненавистью… Как выразился Доминик? «Я – законнорожденный бастард». Что он хотел этим сказать? Он даже не носит родовой фамилии. Возможно, настал ее черед мстить.

Эдме и Филип встретили ее согласие вздохом облегчения. Мариса не стала противодействовать их планам покинуть Лондон на следующей неделе, а тетушка еще снисходительнее, чем прежде, относилась теперь к новым знакомствам Марисы и предоставляла ей больше свободы, а также немалые суммы денег, не требуя отчета. Это было как нельзя кстати: за последнее время Мариса успела пристраститься к азартным играм.

Она испытывала восторг, доверяя все, что имела, картам или колесу рулетки. Как выяснилось, еще более захватывающей оказалась интрига. Ведь именно в игорных домах она встречалась с французами-роялистами, о которых надеялась со временем узнать больше. Игорные заведения представляли собой частные владения, в которых снимались комнаты не только для игр, но также для бесед с глазу на глаз и интимных встреч. Мариса усмехалась про себя, представляя изумление тетки, узнай та, сколько светских людей посещают такие места! Ее спутником часто бывал Филип: он утверждал, что делает это ради собственного удовольствия, и она не задавала ему лишних вопросов, чувствуя себя в его обществе более уверенно. Зачастую, видя, что она проигрывает, Филип делал ставки за нее, но никогда не предъявлял к ней требований, не считая легких нежных поцелуев. Филип нравился ей и вызывал у нее все больше доверия. Он дал ей слово, что после возвращения в Лондон отведет ее в самый изысканный и потайной из всех клубов – «Дамнейшн», в котором заправляла француженка из родовой аристократии и куда наведывался сам граф д’Артуа.

Восстановив отношения с Филипом и подняв настроение тетушке, Мариса могла относительно спокойно готовиться к предстоящей поездке в Корнуолл, к герцогу Ройсу.

Глава 21

Владения графа де Ландри в Сомерсете лежали на пути в Корнуолл, поэтому часть путешествия Мариса и Филип проделали вместе с Эдме и даже переночевали в Грейторпе. Мариса нашла графа милым подслеповатым старичком, довольно проворным и деятельным для своих преклонных лет.

Он был рад знакомству с «племянницей» и подвел ее к окну, чтобы получше разглядеть, после чего объявил, что она представляет собой почти полную копию его ненаглядной Эдме.

– Вы позволите мне относиться к вам как к дочери? – спросил он после ужина. – Мне всегда хотелось иметь дочь, вот только решение жениться я принял чересчур поздно. Слишком много времени колесил по Европе и воевал. В свое время и в Индии бывал, когда мы только-только начали там обосновываться…

Эдме учтиво улыбалась и прятала за веером зевоту. Однако Мариса завороженно слушала сбивчивые рассказы графа. Она нашла в нем сходство со своим отцом и пионерами новых земель, которые строили на них Испанскую империю. Услышав об этом, старик закивал, польщенный сравнением.

– Вы сравниваете меня с конкистадорами? Дитя мое, хотел бы я, чтобы вы не ошиблись! Мне следовало родиться на один-два века раньше – вот когда, смею вас уверить, я бы прославил свое имя! Мой предок служил у Дрейка и Хокинса. Немало они потопили галионов с сокровищами, которые ваши предки пытались доставить в Испанию!

Оба засмеялись. Эдме поморщилась, Филип благоразумно уставился в свой бокал.

На следующий день Мариса с сожалением покидала Грейторп, ибо прониклась симпатией к своему новому дядюшке. Трогательный старик не поленился встать ни свет ни заря, чтобы проводить ее и сунуть в ее холодные руки туго набитый кошелек, объяснив хриплым шепотом, что это – небольшое возмещение за украденное его предками у ее предков. Напоследок он предложил ей считать Грейторп своим домом. Свирепо глянув на свою сонную и беспрерывно зевающую супругу, он добавил, что Мариса не должна оставаться там, где ей не хочется. Не только Грейторп, но и его лондонский особняк теперь находится в полном ее распоряжении, где ее всегда будут ждать помощь и участие. Закончив свою непривычно длинную тираду, он помахал Марисе рукой и вернулся в дом, оставив Эдме в явном недоумении.

Мариса чувствовала, что сейчас расплачется, и с трудом сдерживала слезы, боясь проявить слабость перед Филипом. Она уже научилась излучать холодность и безразличие. Она твердо решила, что никому не позволит больше ее запугивать, даже корнуоллскому дядюшке, перед которым Филип заранее трепетал и который волей случая оказался ее свекром.

Чем дальше они ехали, тем больше замыкался в себе Филип и тем больше Мариса жалела, что покинула Грейторп. Она всегда питала слабость к сельской жизни, и английский ландшафт, такой ухоженный и зеленый по сравнению с выжженной солнцем Испанией, действовал на нее благотворно.

Однако по мере приближения к Корнуоллу она поняла, что там ее ждет совсем другая, незнакомая Англия. Даже местные жители выглядели по-другому: темноволосые, темноглазые, со странным акцентом. Теперь она была склонна поверить графу де Ландри, сказавшему как будто в шутку, с вызовом глянув на жену, что обитатели Корнуолла перемешались с испанцами, которых выбрасывало на берег после потопления испанской Великой армады. «И не только с испанцами, но и с французами. Корнуоллцы всегда были контрабандистами», – добавил он с подкупающей откровенностью.

Эдме знай себе обмахивалась веером, пряча смущение; Мариса подумала, как замечательно было бы повстречаться с этим человеком в годы его молодости. В те времена он был, по его собственному признанию, скитальцем, любителем приключений, не торопившимся переходить к оседлой жизни. Итак, на ее счету уже была одна встреча со стариком, не оправдавшим ее тревожных ожиданий. Оставалось надеяться, что герцог Ройс окажется под стать графу де Ландри.

Марису сопровождала в пути горничная, норовистая особа средних лет по фамилии Симмонс. Филип путешествовал со своим лакеем. Когда их заставала в пути ночь и возникала необходимость остановиться на ночлег, все приличия соблюдались строжайшим образом. Филип так заботился об этом, что снимал для Марисы не только отдельную спальню, но и гостиную, так что перед возобновлением пути у них почти не бывало возможности обмолвиться словечком.

Их окружала все более суровая местность: зеленые долины сменились унылыми голыми холмами. Чем ближе они подъезжали к Клифф-Парку, тем отчетливее Мариса чувствовала запах моря, бьющегося о подножие высокой скалы, от которой и пошло, должно быть, название герцогского поместья.[19]

Они подъехали к огромному каменному особняку уже затемно, отчего настроение Марисы еще больше упало. К дому вела широкая, обрамленная тенистыми деревьями аллея, протянувшаяся, казалось, не на одну милю. Повсюду клубился туман, в котором стук конских копыт разносился гулким, зловещим эхом. Даже когда они выехали на луг, туман хищно потянулся за ними и туда, к причудливому строению, походившему на замок в миниатюре.

Мариса упрекнула себя за разыгравшееся воображение. Они приехали сюда в неудачное время; завтра, при ярком свете дня, она посмеется над своими детскими страхами.

Филип первым спрыгнул с подножки кареты и помог ей выйти, не дав кучеру времени подставить к громоздкой старомодной карете лесенку. По обеим сторонам от массивной деревянной двери висели фонари с витыми чугунными украшениями, разгонявшие туман. Они не преодолели и половины ступенек, когда дверь распахнулась, и ступеньки залило светом.

Их встречал пожилой благообразный дворецкий, за спиной которого маячил молодой человек с каштановыми кудрями и обликом денди. Судя по его виду, он чувствовал здесь себя как дома.

Он приветствовал гостей низким поклоном. Филип представил Марису и назвал себя. Мариса заметила, как напряженно звучит голос Филипа по сравнению с его обычной живой манерой.

Молодой человек назвал свою фамилию, прозвучавшую для уха Марисы знакомо: она как будто уже слышала ее в Лондоне. Шевалье Дюран – отчаянный бретер, время от времени зарабатывавший на жизнь уроками фехтования! Что он здесь делает? Почему Филип ни словом не обмолвился о его присутствии?

Шевалье приветствовал ее по-французски и извинился за герцога, который по совету врачей рано отправляется в спальню и посему не смог встретить их лично. Все, однако, готово, в том числе легкий ужин. Сам Дюран счастлив познакомиться с той, о ком наслышан от друзей…

«Интересно, что именно он обо мне слышал?» – подумала Мариса. Впрочем, она слишком устала с дороги и не была расположена размышлять. Она благодарила Филипа за поддержку, хоть он и превратился в настоящего молчальника. Завтра наступит новый день, и, даст Бог, на все ее вопросы будут даны ответы.

Остаток вечера прошел спокойно. Марису проводили в отведенную ей изысканную комнату. Роскошная кровать под пологом на деревянном постаменте, не менее внушительный камин и затянутые шелками стены. Она пожаловалась на усталость, и в комнате появился поднос с угощениями. Попробовав несколько блюд, она пришла к выводу, что это – творение повара-француза. С помощью проворной Симмонс она разделась и юркнула в постель, чтобы проспать без сновидений до утра, когда ее разбудили предложением пышной утренней трапезы.

Когда она расположилась перед зеркалом, чтобы дать заплести волосы и соорудить прическу при помощи обруча, она уже успела поразмыслить о нелепости происходящего. Каким ветром ее занесло сюда, в берлогу престарелого герцога, который собирается разглядывать ее словно неимущую искательницу места гувернантки! Она не нуждается в его одобрении!

Подбодрив себя таким образом, Мариса спустилась вниз, чувствуя себя уверенно в платье с высоким воротом, подчеркивающим ее стройную фигуру.

Ее провели в просторную комнату в восточном крыле дома. Она надеялась встретить там Филипа и оторопела, очутившись в пустом на первый взгляд, чрезмерно натопленном помещении. Дворецкий затворил у нее за спиной двойные двери, после чего до нее долетел сухой голос, напоминавший шуршание осенних листьев:

– Вас не покоробило мое желание сначала увидеться с вами с глазу на глаз? Подойдите. Я прикован к креслу, и вам нет нужды опасаться, что я подпрыгну и причиню вам вред. Будьте так любезны, встаньте поближе к окну, чтобы я мог как следует вас разглядеть. Или ваше любопытство не равно моему?

– Видимо, да, – нашла она в себе силы пробормотать, повинуясь требованию герцога Ройса и впервые лицезрея его, утонувшего в бархатном кресле у окна. Ей в голову внезапно пришло сравнение с изделием из железа, завернутым в бархат.

Этот человек когда-то был очень красив – она уловила сходство с Филипом, однако теперь кожа на его лице обвисла складками, отчего он выглядел развалиной, жертвой бурно проведенной молодости. Впрочем, взгляд его светло-голубых глаз сохранил проницательность. У него был орлиный нос и тонкие губы. Чутье подсказало Марисе, что этот человек жесток. Уголки его тонких губ приподнялись в улыбке, однако холодные, оценивающие глаза остались серьезны.

Ему как будто доставляло удовольствие разглядывать ее, отдавая должное каждому дюйму ее тела. Она напряглась. Впрочем, в его взгляде не было похоти: этот холодный человек всего лишь взвешивал ее на весах своего представления о роде человеческом. Она догадывалась, что ему хочется сбить ее с толку. Ей полагалось беспокойно ерзать от его взгляда, и именно поэтому она стояла, не шевелясь и не отводя глаз.

Молчание нарушил сам герцог:

– Вот вы, значит, какая! По правде говоря, это не совсем то, чего я ожидал. Неужели ваш вид не обман и вы действительно так неприлично молоды? – Он усмехнулся и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ответьте, дитя мое, он сам вас выбрал или наоборот? Что стало причиной столь неожиданного союза двух разных людей? Надеюсь, вы меня не разочаруете, разыгрывая скромницу. Полагаю, ваша откровенность пойдет на пользу нам обоим.

Мариса молча смотрела на него. Она не знала, что отвечать этому неприятному старику. Вот он какой, отец Доминика – нет, лучше считать его дядей Филипа… От Доминика у нее не осталось ничего, кроме способности ненавидеть, а также фамилии, которую ненавидел он сам. Она не видела причин уступать герцогу.

– Мы с вами в неравном положении, ваша светлость, – сказала она преувеличенно безразличным голосом. – Откуда мне знать, чего вы ожидали? Я не смогу быть до конца откровенной с незнакомым мне человеком. – Глубоко вздохнув, она добавила: – Решайте сами, как относиться к тому, что предстает перед вашим взором.

– Вот как? Уже дерзите? – Его длинные пальцы вцепились в бархатные подлокотники. – Тем лучше! Значит, вы явились не за благословением? Может, за деньгами? Или в надежде, что я обласкаю вас как свою сноху? Уж не придумали ли вы вдвоем хитрый план? Я говорю о вашем муже, мадам!

Мариса крепилась из последних сил. Чего ради она сдерживается? Зачем сносит оскорбления? Она покраснела от негодования.

– Я нахожусь здесь по вашему приглашению, ваша светлость! Я не просила о встрече. Мне от вас ровно ничего не нужно, не считая, – она поджала губы, – дозволения отправиться восвояси!

Она повернулась и решительно зашагала к двери, но его окрик остановил ее на полпути.

– Вдруг я вас проверяю – откуда вам знать? Вернитесь, мадам. Если вам от меня ничего не нужно, то я готов сознаться, что у меня есть к вам дело. Надеюсь, вы не откажете умирающему.

– Полагаю, ваше сиятельство, что вы пользуетесь последним обстоятельством, чтобы навязывать другим свою волю. Вам меня не запугать.

– Отлично! – Его изменившийся тон заставил ее замереть у самой двери. – В таком случае мы оба можем вложить шпаги в ножны. Или вы утратили природное любопытство? Я бы мог многое вам предложить, в том числе собственное громкое имя, в обмен за такую безделицу, как правда.

Это было произнесено таким убедительным тоном, что она помимо воли вернулась. Любопытство одержало верх. Что у него на уме? Почему он говорит загадками?

– Присядьте, – учтиво предложил герцог.

Мариса послушно опустилась на стул с прямой спинкой, стоявший напротив его кресла. Теперь их разделял стол. Она сложила руки на коленях и постаралась придать лицу бесстрастное выражение, чтобы быть с ним на равных. Однако под холодным взглядом его бледно-голубых глаз трудно было сохранить самообладание.

– Что ж, – изволил вымолвить он после нарочито затянувшейся паузы, – предлагаю прекратить обмен колкостями и проявить здравый смысл. В моем распоряжении осталось совсем немного времени, независимо от того, пользуюсь ли я этим, чтобы подчинять ближних своей воле. Ближе к делу. Для меня главное – судьба моего имени, если хотите, моего титула и моих владений. Земли по большей части ограничены в наследовании, хотя мне удалось самому обзавестись кое-какой собственностью. Однако имение в его теперешнем виде принадлежало Синклерам на протяжении многих поколений. Надеюсь, вы начинаете понимать, куда я клоню. Мне бы хотелось, чтобы ничего не менялось и впредь, на поколения вперед. В связи с этим я, как вам, должно быть, известно, желал бы сделать своим наследником Филипа.

Мариса не отрывала глаз от своих сцепленных пальцев, которые белели все больше с каждым сказанным им словом. Наконец она подняла голову и холодно произнесла, удивляясь собственной выдержке:

– Я бы предпочла, чтобы вы изъяснялись с еще большей прямотой, ваша светлость. Зачем вы все это мне говорите?

Он почти вспылил – во всяком случае, его голос понизился до шепота:

– Проклятие! Вы же не азиатка! Вы наполовину француженка, наполовину испанка, вы должны все понимать. А теперь ответьте: в какой степени вы знакомы с подлинным положением вещей? А ваш брак? Он заключен по любви и по обоюдному желанию или навязан вам, как это выглядит в изложении Филипа?

Ее золотые глаза сверкнули из-под ресниц.

– Брак был навязан нам обоим, ваша светлость. Я действительно уроженка Европы, а здесь такие вещи случаются. О человеке, чьей женой я считаюсь, я не знаю ровно ничего, кроме того, что он капер, точнее пират, и с гордостью именует себя американцем. У меня есть причины его ненавидеть. Титул, которым он меня наградил, ничего не значит. Я воспользуюсь им только потому, что так проще рассчитаться с этим человеком за мои обиды.

Она сказала больше, чем собиралась, однако герцог остался доволен, о чем свидетельствовали его подобранные губы.

– Так вы имеете представление о жажде отмщения? Это больше, чем можно было ожидать при вашей молодости. О да, месть! Какое сладкое слово! – Дальнейшее как будто не предназначалось для ушей Марисы и было произнесено так зловеще, что у нее пробежал холодок по спине. – Я уже познал месть, ненависть, горчайшее разочарование, даже любовь, но вам по молодости лет этого не понять, мадам! Полагаю, вы пока еще не знакомы с наслаждением, которое приносит отмщение сопротивляющимся недругам. Впрочем, вы наполовину испанка, и в вас должна кипеть жажда мести. Я прав? Возможно, мы окажемся полезными друг другу, если вы только не проявите свойственную вашему полу слабость. Достанет ли вам силы духа принять мое предложение? И обладаете ли вы той же непоколебимой решимостью, что и я? Я вправе подвергать то и другое сомнению; впрочем, время покажет. У вас будет полная свобода общаться с Филипом – я не стану связывать вас условностями, пока вы будете находиться под моим кровом. В конце концов вы сумеете понять меня, а я – вас.

Что же произошло? Герцог произнес зловещий монолог, однако у нее создалось впечатление, будто у них состоялся сговор; Мариса ни слова не проронила в ответ, даже когда он потянул за бархатную ленту и приказал бесшумно выросшему перед ним дворецкому принести хересу и пригласить мистера Филипа и шевалье.

Шевалье Дюрана можно было найти в двух местах: либо у герцога (чаще всего), либо в фехтовальном зале, где он подолгу оттачивал искусство владения шпагой и пистолетом. Иногда к нему присоединялся по наущению дяди Филип; порой их зрительницей становилась Мариса, движимая любопытством.

Шевалье был воплощением галантности и охотно брался объяснять ухищрения фехтовального искусства. Мариса считала фехтование изящным искусством, сродни балету, но недолюбливала пистолеты: после того как из них выпускали заряды по мишеням, развешанным на стене, оружие зловеще дымилось, издавая серный запах преисподней.

Свободное время Мариса посвящала верховым прогулкам с Филипом. Они объездили все поместье и несколько раз спускались по крутым тропинкам к океану. Он показывал ей пещеры и гроты, которые в прошлом служили убежищем для контрабандистов.

– Они и сейчас продолжают свой промысел, но таможенники предпочитают закрывать на это глаза. Вы знаете, крах мирного договора не за горами! Говорят, будто Бони – вы уж простите, Мариса, – собрал в Булони целую армаду, так что контрабандным товаром стали теперь не только шелка и бренди, но и шпионы. Под видом контрабандистов наши люди могут многое выведать, хотя рискуют чаще отважные французские роялисты.

– А не рискуете ли вы сами, ведя со мной подобные разговоры? Как-никак я…

– Вы забыли, что мне все про вас известно? Просто я вам доверяю, Мариса. Я знаю, на вашу долю выпало много испытаний. Ведь вы перебрались в Англию именно для того, чтобы положить всему этому конец.

– Ах, Филип… – прошептала она и в замешательстве отвернулась. Он лишь слегка коснулся губами ее щеки. – Филип, я…

– Только не торопитесь. Я люблю вас, Мариса, полагаю, вам это уже известно. Поэтому я могу проявлять бесконечное терпение. Вы похожи на раненую пташку, и у меня нет ни малейшего желания заточать вас в клетку. Моя цель – войти в доверие к вам.

Она дотронулась до его руки.

– Я и так вам доверяю – больше, чем кому-либо другому. Просто вы знаете истину не хуже, чем я. Здесь вы и я свободны, но в Лондоне я виконтесса Стэнбери, а вы – мой кузен. Я замужняя дама, Филип, нравится нам это или нет.

Он ответил новым для нее, приглушенным голосом:

– Я ничего не забыл. Я помню об этом ежеминутно. Но вы замужем за человеком, растаявшим как дым. В любой момент вы можете овдоветь. И тогда я махну рукой на скандал. Пускай болтают, сколько хотят! Поверьте, меня ничто не остановит. Я с гордостью стал бы вашим мужем, но ни в коем случае не принуждал бы вас к этому…

Роковое слово не прошло незамеченным. Она помимо своей воли вернулась мысленно в прошлое, когда ею насильно овладел мужчина, которого она даже не знала по имени. Он и дальше поступал против ее воли; потом настал постыдный момент, когда насилие не понадобилось: она пошла на это добровольно. Он назвал это «игрой», с тем ее и оставив, присовокупив свое имя и часть себя в ее утробе. От последнего она, к счастью, избавилась. Да, к счастью! Ведь теперь она пользовалась свободой и начинала понимать план герцога: он заманил ее сюда и сделал Филипа ее постоянным спутником; здесь им не чинил препятствий никто, даже ее горничная.

Ей ничего не стоило превратить Филипа в своего любовника; если у них родится сын, то он унаследует герцогство Ройсов и станет настоящим Синклером. Знает ли сам Филип, чем может кончиться дело? А что, если его любовь основана лишь на желании отомстить ненавистному кузену? Однако он никогда не пытался силой завладеть ее вниманием, а всего лишь читал ей стихи, говорил ласковые слова, держал за руку, иногда целовал. Подобная деликатность искренне восхищала Марису.

Но время делало свое дело. При всей учтивости их улыбок они все теснее привязывались друг к другу, поэтому рано или поздно должны были стать любовниками. Они не смогут этого избежать.

Глава 22

Накануне их отъезда в Лондон герцог опять вызвал Марису для разговора с глазу на глаз. Его лицо было еще более морщинистым, чем при первой встрече, и приобрело пугающий пепельный оттенок. Тем не менее ум его был по-прежнему ясен. Без излишних предисловий он заявил:

– Ну? Вы слишком робки, или мой племянник пришелся вам не по вкусу? Вы покинули Францию больше двух месяцев назад, и, если затянете хотя бы еще немного, все будут искренне изумлены. Чего вам не хватает? Неужели Филип не проявил должной решительности?

К этому времени Мариса окончательно перестала его бояться. Он был всего-навсего испорченным стариком со склонностью к молодым мужчинам; шевалье, которого он поселил у себя еще мальчишкой, был предан ему как собака. Она успела разобраться в истории его брака, чтобы пожалеть бедную женщину, скончавшуюся в этом доме, – мать Доминика, загадочную Пегги, которую она прежде считала любовницей герцога.

О симпатии к герцогу Ройсу не могло быть и речи, однако у них имелось нечто общее, и звалось оно ненавистью. Поэтому она нашла в себе силы хладнокровно ответить ему:

– Ни я, ни Филип не являемся бессловесными животными, чтобы спариваться по сигналу вашей светлости. Если мне предстоит поддаться соблазну, то я бы попросила вашего дозволения самостоятельно избрать для этого время и место. Что касается счета времени, который вы ведете, то у меня всегда остается страна, в которую я могу вернуться.

Он удивил ее, закашлявшись, что означало у него смех.

– Настаиваете на своих условиях? Хорошо, согласимся на них. Хотя, будь у меня побольше сил, я бы постарался, чтобы все устроилось по-моему. Филип нуждается в поводыре – или, если хотите, в проводнике. У моего брата недостает характера. Я вынужден рассчитывать на вас с вашей практической жилкой и здравым смыслом, милая. Мой верный Морис скоро поедет в Лондон. Известно ли вам, что он ярый роялист? Возможно, он возвратится с добрыми вестями.

Мариса не знала, является ли последнее заявление завуалированной угрозой, и уговорила себя ничего не опасаться. После герцогского дома Лондон станет для нее глотком свежего воздуха! Филип как будто разделял ее ожидания: без дяди он сразу становился беззаботным молодым человеком, каким был в начале их знакомства. Она подозревала, что герцог делал ему такое же бесстыдное предложение, и гадала, каким был ответ Филипа…

Уже на следующий день, уносясь в карете прочь от крутых скал Корнуолла, оставшихся в ее памяти почерневшими старческими зубами, и от вечных туманов, Мариса не могла себе представить, что все эти разговоры имели место в действительности. Она торопилась обо всем забыть и просто наслаждаться жизнью. «Как я устала быть марионеткой в чужих руках! – думала она по дороге в Сомерсет, а оттуда – в Лондон. – Отныне я буду принадлежать только себе самой».

Однако это решение было легко принять, но очень трудно выполнить. В Лондоне Марису ждало сразу несколько сюрпризов.

Первый сюрприз именовался бароном Лидоном. Папаша Филипа, долго закрывавший глаза на существование Марисы, на следующее же утро после ее возвращения в Лондон нанес ей визит и, рассыпаясь в любезностях, уведомил, что его брат, сиятельный герцог, распорядился предоставить Марисе свой роскошный лондонский особняк. Кроме того, на ее имя был выписан банковский чек, превращавший ее в обладательницу колоссальной суммы. Отныне отпадала необходимость пользоваться тетушкиным гостеприимством: виконтесса Стэнбери становилась состоятельной дамой, пользуясь помощью некоей миссис Уиллоуби, благородной дамы, оказавшейся волею судьбы в стесненных обстоятельствах.

Не успела Мариса оправиться от первой неожиданности, как перед ней выросла леди Хезер Бомон, сестра Ройса и тетка Филипа, предложившая ей свою помощь в устройстве.

Напрасно она мечтала ни от кого не зависеть! Рассчитывать на тетушкину помощь более не приходилось: Эдме, изумленная богатством, свалившимся на племянницу, настоятельно советовала ей не противиться судьбе.

– В конце концов, дорогая, разве все это не принадлежит тебе по праву? Ты настоящая виконтесса Стэнбери, и, как я поняла со слов де Ландри, этот титул подразумевает осязаемое подтверждение. Правда, мне не совсем ясно, что подвигло Ройса на такой шаг. Теперь твое положение в свете не вызывает сомнений: перед тобой откроются все двери! Если бы ты только знала, как я рада за тебя! Даже твой отец не станет против этого возражать. Теперь мы сможем ему написать, не боясь упреков старика. Ах, ma chere, – Эдме промокнула глаза платочком, – оставь этот несчастный вид! К чему переживания? Мы будем жить по соседству – какая прелесть!

Мариса хорошо понимала, что означает этот внезапный широкий жест герцога, хоть и не находила сил признаться в этом тете. Таким образом он напомнил ей об их негласном сговоре, об обещании, которого она, в сущности, не давала; он осыпал ее благами, рассчитывая привязать к роскоши. Однако как бы трезво она ни взирала на происходящее, ей было не под силу противостоять волне захлестнувших ее событий.

Имени и влияния Ройса оказалось достаточно, чтобы она была принята во всех кругах, даже самых консервативных. Несмотря на уход Ройса на покой, он оставался влиятельной фигурой в политике; если бы не его внезапный недуг, премьером был бы он, а не Аддингтон.

Ее покровителем выступал отец Филипа, барон Лидон, что тоже открывало перед ней все двери. Даже великосветский законодатель мистер Браммелл скрепя сердце признал, что она достойна наивысшего почтения, и несколько раз выступил ее кавалером в «Олмэке», после чего отпали последние сомнения насчет вхожести виконтессы Стэнбери в высший свет.

В который раз Мариса, несмотря на всю свою решимость, оказалась игрушкой в чужих руках. Она не питала никаких иллюзий по поводу причин внезапной герцогской щедрости. Не питал их и Филип, с некоторых пор надевший на себя маску величайшей сдержанности. Это говорило о нежелании его становиться марионеткой в чужих руках и только укрепило ее в симпатиях к Филипу.

А между тем она уже начала тяготиться скукой светской жизни. Одно дело – вхожесть в знатные дома, и совсем другое – путы условностей. Она смертельно устала от роли модной леди и была только рада, когда Филип, смущаясь, напомнил ей об их намерениях, осуществлению которых помешал отъезд из Лондона. Она едва не бросилась к нему на шею. Это произошло во время прогулки верхом в Гайд-парке, когда им удалось ненадолго остаться наедине.

– О Филип! Вы серьезно? Но как?..

Он ответил ей неуверенной усмешкой начинающего конспиратора:

– Ради того чтобы побыть с вами вдвоем, без благонравной миссис Уиллоуби, дышащей нам в затылок, я готов на что угодно! Я сговорился с Салли Рептон, и она пообещала все устроить. Она заедет за вами завтра вечером и привезет к себе, где буду ждать я. Мы отправимся в клуб целой компанией. Если вы, конечно, не передумаете.

– Конечно, не передумаю, какие могут быть сомнения? Я так отчаянно скучаю!

Сославшись на головную боль, она уклонилась от совместного с тетушкой посещения театра на Друри-лейн. Миссис Уиллоуби, видевшая, кто приехал за Марисой, была готова ее выгородить. Покидая дом, молодая леди чувствовала себя вырвавшейся на свободу – восхитительное ощущение. Теперь она ни за что не отказалась бы от рискованного замысла, хотя в карете в момент примерки дамами масок Филип еще раз усомнился в ее решимости:

– Вы хорошенько подумали, Мариса? Все-таки это не просто игорный клуб. Кое-что может вас скандализировать…

– Неужели вы воображаете, что по-прежнему существует нечто такое, что могло бы меня неприятно удивить? Мне случается о чем-то сожалеть, но я уже переступила этот порог. Кому знать об этом лучше, чем вам, дорогой Филип?

– Я знаю одно: мне не нравится, когда вы так говорите. Весь вечер я буду рядом с вами. И потом, и всегда, если вы мне только позволите!

Она едва успела изумленно покоситься на него: карета резко остановилась. Они вышли на тихую улочку на лондонской окраине и оказались перед респектабельным с виду домом с темными окнами.

Лорд Драммонд, приехавший вместе с ними, постучал в дверь. В двери тотчас открылся глазок.

– Кто здесь?

– Драммонд с друзьями. Нас ждут. Впустите нас! Тут собачий холод!

Мариса обратила внимание на театральность и загадочность происходящего. Массивная дубовая дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы они могли юркнуть внутрь.

Мариса не знала, чего ждать. Пока она оказалась в обычном игорном зале, разве что более роскошном, чем остальные. Она увидела много знакомых лиц: эмигрантов, иностранных дипломатов. Почти все дамы были в масках, некоторые мужчины тоже скрывали свои лица. Мариса узнала тем не менее нескольких герцогов королевской крови. Первое впечатление слегка разочаровало ее. Порадовали только карточные столики в элегантно обставленных комнатах, через которые они проходили.

– Идемте! – поторопил ее лорд Драммонд. – С вами желает встретиться madame la Marquise.[20] Она придерживается правила лично приветствовать всех своих гостей.

– Madame la Marquise?

Лорд Драммонд усмехнулся:

– Ее называют так за старомодность: она одевается по моде прошлого века и носит пудреный парик. Она зовет себя просто мадам де л’Эгль, однако, как я слышал, на самом деле она происходит из старого и весьма уважаемого семейства.

Заинтригованная Мариса позволила проводить ее в одну из уютных гостиных первого этажа, где встречала гостей мадам де л’Эгль. Преобладающими цветами были здесь алый и золотой, что еще больше подчеркивало белизну парика и бледность кожи хозяйки. Она принадлежала к редкому типу женщин без возраста. Лицо под густым слоем грима не было изборождено морщинами, зеленовато-синие глаза смотрели прямо и твердо.

Протянув руку, унизанную кольцами, она негромко проговорила низким глубоким голосом:

– Итак, вы и есть та очаровательная юная виконтесса, о которой все только и твердят? Простите мне мою привычку обо всем говорить без обиняков. Жизнь научила. Слышала, что у вас удивительные глаза… Так и есть! В этом отношении слухи не оказались преувеличением. Рада, что вы решили побывать сегодня в моем доме, виконтесса. Надеюсь, вы сюда вернетесь.

Мариса едва удержалась, чтобы не присесть в реверансе, и осторожно пожала протянутую руку. Филипу была адресована улыбка и какая-то произнесенная шепотом шутка, от которой он покраснел как мальчишка. Удаляясь рука об руку с ним, Мариса гадала, как часто он здесь бывает и почему ни словом не обмолвился об этом месте раньше. Пока она не видела ничего, что оправдывало бы название клуба.[21]

Они уединились. Филип водил Марису по комнатам. Все, кто не играл в карты, слонялись по клубу. Даже дамы перемещались с бокалами, которые время от времени наполняли вышколенные, бесшумные лакеи. Над лестницей располагалась прикрытая ширмой галерея с оркестром. В розовом свете танцевали пары; танцующие прижимались друг к другу, позабыв обо всем на свете.

Филип смолк. Мариса не сдержалась и нарушила молчание, спросив со смехом:

– Чему же клуб «Дамнейшн» обязан своим названием? Я слышала, что в «Воксхолл гарденс», к примеру…

– Там нет и половины здешней изысканности! – грубовато оборвал ее Филип. Это так противоречило его обычной продуманной сдержанности, что она удивленно подняла на него глаза.

– В каком смысле?

– Мне не следовало приводить вас сюда сегодня, – объяснил он тихо, стараясь унять волнение. – Но лучше, чтобы вы побывали здесь со мной, чем с кем-то еще. Ваша приятельница Салли уже давно хотела вас сюда привести, но ее привлекает здесь только игра по-крупному и непринужденная обстановка… – Он сильно сжал ей руку, заставив задержаться перед закрытым занавеской альковом. – Не знаю, как это объяснить, не нарушая приличий… Как видите, сюда приходят играть, но не только. Здесь доступны и иные формы удовольствия. Книга пари здесь потолще, чем в «Уайтсе», но держится в секрете. Здесь не принято играть в кредит: проигравший платит на месте – наличными, драгоценностями или иным способом, определяемым выигравшим. Наверху… Нет, не перебивайте меня, Мариса, иначе мне не хватит духу продолжать… Одним словом, наверху гости уединяются парами, не опасаясь, что их побеспокоят. Одному Богу известно, сколько здесь было выношено роялистских заговоров, сколько разработано правительственных стратегий! Мой отец – член этого клуба, принц Уэльский – тоже; но членство сугубо выборочное, ошибка исключена. Место безопасное: здесь пускаются во все тяжкие самые богатые и могущественные люди, не боясь, что слухи об этом просочатся за пределы этих стен. Надо ли продолжать? – Он почти застонал. – Вы окончательно заинтригованы – я читаю это в ваших глазах. Но умоляю – осторожнее! Дайте мне слово, что не вернетесь сюда без меня, Мариса…

Пока он сбивчиво произносил свою речь, она стояла, широко раскрыв глаза, с трудом сдерживаясь, чтобы не вскрикнуть, – с такой силой он сжимал ей руку. Потом она опустила ресницы и сказала тихо и задумчиво:

– Зачем вы привели меня сюда? Могли бы предупредить заранее. Вам ничего не стоило…

Он так и не узнал, что она собиралась сказать: в этот самый момент в одном из игорных залов напротив алькова раздались аплодисменты и выкрики. Оба обернулись на шум. Мариса не поверила своим глазам: высокая, прекрасно одетая дама, которая незадолго до того была увлечена игрой, стояла теперь посреди зала и раздевалась. Ее лицо и волосы скрывала маска, но когда она избавилась от последнего призрачного элемента туалета и предстала в чем мать родила, ярко-рыжий треугольник курчавых волос выдал ее природу. Она слегка дрожала – то ли от смущения, то ли от возбуждения. Один из игроков встал из-за стола и подошел к ней. Она так сильно вспыхнула, что покраснела всем телом.

– Вы заплатили первый свой долг, миледи! – провозгласил он низким голосом и намеренно провел рукой по ее груди, не стесняясь присутствующих. После этого он подхватил ее на руки и торжествующе закончил: – А теперь вы заплатите остальное.

Подбадриваемый ее хихиканьем, он потащил ее наверх, в комнату по соседству с галереей. Игравшие на галерее музыканты как будто ничего не видели.

– Теперь вы собственными глазами увидели то, о чем я пытался вам рассказать, – услышала Мариса неуверенный голос Филипа. – Здесь действует неукоснительное правило: никто не рассказывает о том, что видел и слышал. Сиятельная герцогиня может на одну ночь превратиться в проститутку, а уже назавтра снова предстать холодной как лед леди. Мужчина, славящийся своей сдержанностью, может превратиться здесь в ненасытного сатира. Не довольно ли с вас, Мариса?

Мариса все еще не до конца поверила в происшедшее у нее на глазах. Игроки снова взялись за карты; некоторые были явно возбуждены. Вот какие здесь держат пари! Мариса испытывала странное чувство: она была наполовину шокирована, наполовину зачарована этой сценой. Кроме того, ей было немного страшно. Впрочем, с ней этого случиться не могло. Она никогда не увлеклась бы настолько, чтобы поставить на карту самое себя.

– Мариса! – позвал Филип и слегка тряхнул ее, чтобы привести в чувство. – Мне очень жаль, что вам пришлось стать свидетельницей подобной сцены. Впрочем, это, возможно, только к лучшему. Знаю, теперь вы сюда не пожалуете. Позвольте мне отвезти вас домой.

Мариса была благодарна маске: он не мог видеть, как густо она покраснела.

Неужели Филип привез ее сюда с намерением соблазнить, а потом передумал? Как далеко он способен зайти, повинуясь дядиным желаниям? Ей самой требовалось время на размышление. Не воспринимается ли ее согласие пользоваться нежданными щедротами герцога Ройса как безмолвная покорность? Что думает об этом бездушном расчете сам Филип? Он утверждал, что она ему небезразлична, и не раз доказывал это. Но способен ли он ее уважать?

На обратном пути они сидели в карете напротив друг друга. Их спутники остались в клубе. Несколько раз Марисе казалось, что Филип собирается с ней заговорить, но он делал над собой усилие и сохранял молчание. Почти всю дорогу до Дьюк-стрит они молчали.

Глава 23

При всей своей решительности Мариса никак не могла выкроить время в последующие дни, чтобы предаться раздумьям. Она вела бурную светскую жизнь: с каждым днем у нее на столике скапливалось все больше визитных карточек, и она уже подумывала, не нанять ли секретаря. Она ложилась спать в ранние утренние часы и по возможности вставала за полдень. Неожиданно ей перестало хватать суток. О том, чтобы уделить минутку себе, не приходилось и мечтать.

На душе у нее было тревожно: помимо воли она оказалась вовлечена, сама не до конца отдавая себе в этом отчет, в смертельно опасную игру, политическую интригу. Осознав происходящее, она испытала сильный страх, но отступать было поздно. Вихрь новой жизни подхватил ее как пушинку и понес навстречу неизвестности.

Иногда Мариса устало думала, что намеренно доводит себя до изнеможения, боясь тревожных мыслей о возможных последствиях. Она почти забыла о Филипе. Ни Филип, ни сам герцог Ройс не смогли бы ей помочь. Она находилась под постоянным наблюдением, ее ежеминутно проверяли, но хоть как-то изменить положение было отнюдь не в ее силах. Невинное приключение, доказательство преданности старым друзьям давно уже не походило на забавную и сложную игру.

Французы-роялисты, бежавшие от террора, в большинстве своем не смогли прихватить с собой ничего, кроме имен и древних титулов; они были далеко не так жизнерадостны и значительны, как она их себе представляла. Это были отчаявшиеся люди, потерявшие все и готовые рисковать жизнью ради победы. Английское правительство поддерживало их и оказывало им помощь, исходя из собственных интересов. Мариса не могла рассчитывать на его помощь. Почему она с самого начала не поняла, какой опасности себя подвергает? Зато теперь она понимала другое: очень многим могло не понравиться ее внезапное бегство в Лондон перед самым началом военных действий.

Некоторые эмигранты-аристократы были друзьями ее матери; они приняли ее с распростертыми объятиями – или то было простое притворство? Она терялась в догадках.

Передача отрывочных сведений незаметному французику в передвижной библиотеке оставалась смешным приключением вплоть до событий на следующий день после посещения клуба «Дамнейшн»…

Она заглянула в библиотеку по пути к тете, чтобы вернуть книгу и осведомиться о другой, которую библиотекарь обещал для нее оставить. К ней вышел сам хозяин библиотеки, бледный и расстроенный. Он извинился. Неужели она ничего не слышала?.. Беднягу месье Бертрана нашли у него в комнате убитым! Хуже того, библиотекарь понизил голос, перед смертью его пытали, желая, как видно, вытянуть тайну денежного клада, которой он, разумеется, не владел. Бедняга! Поговаривали, что это дело рук зловещего Убийцы – фанатика, расправляющегося с французами, симпатизирующими новым французским властям. Какое несчастье! Хозяину было крайне неприятно расстраивать леди Стэнбери, и он вызвался самостоятельно отыскать книгу, которую она просила.

Мариса не помнила, как покинула библиотеку, чудом скрыв свой испуг. Сначала она просто жалела беднягу, потом ей стало не на шутку страшно: припомнились прежние случаи, на которые она раньше не обращала должного внимания…

Одна молодая солистка кордебалета была найдена в своей маленькой квартирке задушенной меньше двух недель назад. Ходили слухи, что перед разрывом Амьенского мира она была любовницей высокопоставленного дипломата во французском посольстве. Не успел он отбыть на родину, как она нашла себе нового покровителя, английского полковника, служившего под командованием самого Веллингтона.

Еще раньше один француз, называвший себя дворянским титулом шевалье, был найден мертвым в лондонском закоулке… Совпадения ли все это? Но почему в таком случае у людей не сходит с уст таинственный Убийца? Он неизменно оставлял на своих жертвах метку. Мариса не знала, что это за метка, ибо такие вещи считались неподобающими для дамских ушей. Она, впрочем, и не допытывалась. Сейчас, сидя в карете, она задрожала, словно подцепила лихорадку; тетушка укоризненно заметила, что она очень бледна и должна больше отдыхать.

Однако отдохнуть ей удавалось, только когда она без сил падала на постель. При всей своей внешней веселости Марису сковывал леденящий страх. Ее прошлое, связь с Бонапартами, загадочное и поспешное замужество, даже теперешний круг знакомств – все делало ее положение крайне уязвимым. С каким облегчением она махнула бы теперь рукой на всю компанию милейших эмигрантов-французов, душой которой ей так хотелось стать прежде! Но она не смела, боясь выдать свой страх – или, чего доброго, вину! Она была вынуждена жить по-прежнему, хотя десятки раз на дню мечтала снова оказаться во Франции, а еще лучше – в океане, на корабле, взявшем курс на Новую Испанию.

Филип на несколько дней покинул Лондон, чтобы поохотиться в Личфилде с другом, отец которого владел там охотничьим домиком. Какими бы натянутыми и неопределенными ни были теперь их отношения, Мариса скучала и ждала его возвращения. Она даже не отзывалась на подтрунивания тетушки, твердившей, что племянница чахнет по преданному возлюбленному. Мариса твердо решила, что по возвращении Филипа превратит слухи в правду: вступит с ним в связь и попросит увезти подальше. Герцог Ройс, несомненно, с радостью поможет им замести следы.

Однако по прошествии недели, так и не ощутив реальной угрозы для своей безопасности, Мариса, как и подобает изменчивой молодой натуре, решила, что напрасно дует на воду. Скорее всего агент Фуше не выдал ее перед смертью – да и с какой стати он стал бы ее выдавать? Ведь она так и не сообщила ему ничего существенного, а у него наверняка имелись другие источники сведений. Теперь все это осталось в прошлом, впредь она будет умнее.

До возвращения Филипа оставалось два дня. Солнечным утром, разбуженная горничной, Мариса почувствовала прилив сил.

– Сегодня утром у миледи катание в парке с леди Рептон. Наконец-то выдался прекрасный денек!

Значит, и невозмутимая Симмонс способна чувствовать перемену погоды, остававшейся на протяжении последних дней сумрачной и дождливой! Прихлебывая горячий шоколад, Мариса приветливо улыбалась горничной. Потом, задумавшись, что бы надеть, она наморщила свой изящный носик.

Ей предстояло опробовать новую коляску и специально подобранных в тон гнедых лошадей. Последняя мода требовала от леди умения самостоятельно править лошадьми; Мариса успела взять пару уроков по натягиванию вожжей и полагала, что справится. Салли утверждала, что ей не терпится взглянуть, как Мариса освоила кучерскую премудрость.

Обе дамы пребывали в приподнятом настроении. Мадам Роз превзошла себя, соорудив для Марисы костюм для верховой езды из золотисто-желтой шерсти с коротким облегающим жакетом, на котором бросались в глаза бархатные коричневые лацканы. Под жакет она надела шелковый полосатый жилет – последний крик моды; на стройной шее красовался белый муслиновый галстук с топазовой булавкой. Ансамбль завершала широкополая фетровая шляпа с золотой нитью.

– Какой восхитительный вид! – всплеснула руками Салли. – Старания мадам Роз? Несносная! Для меня она никогда не мастерила таких очаровательных вещиц. Рядом с тобой мне лучше спрятаться и не высовывать головы.

– Что-то не замечала, чтобы ты страдала от нехватки поклонников, – возразила Мариса. – Во мне их привлекает одежда, тогда как в тебе… Признайся, сколько сонетов посвящено твоим глазам и губам?

Салли прыснула от смеха. Лесть Марисы заставила ее смягчиться. Она действительно слыла непревзойденной красавицей, тогда как ее подруга больше славилась своими туалетами. В Марисе еще сохранялись ребячливость, незрелость, которые не могли заинтересовать всерьез опытных ловеласов. Всеобщее мнение выразил мистер Браммелл, процедивший однажды, что она «сойдет».

Обе принадлежали к молодой поросли, получившей у старых кумушек определение «легкомысленной». Впрочем, точно так же пожилые леди отзывались и о самом принце Уэльском. Имея положение и состояние, человек мог позволить себе все что угодно.

Молодые женщины въехали в парк. Леди Рептон обратила внимание, как ловко ее подруга управляется с поводьями; перестав опасаться за свою жизнь, она села поудобнее, чтобы раскланиваться со знакомыми, отпуская по поводу каждого замечания, вызывавшие у Марисы улыбку.

– Надо же, Кларенс и Йорк вместе! Кто бы мог подумать? Олванли – как он оказался тут в такую рань? А вот и миссис Уилсон. Как она смеет выставлять себя на всеобщее обозрение? При ней юный Сканторп – бедняжка, он только-только перестал ходить пешком под стол!

Недостаток кучерского опыта не позволял Марисе отвлекаться от поводьев. В любом случае она не посмела бы так отчаянно крутить головой. Внезапно Салли вскрикнула, заставив Марису приподняться; лошади захрапели и испуганно вскинули головы.

– Том Драммонд! А с ним – красавчик итальянец, граф ди Чиаро или что-то в этом роде. Неужели не припоминаешь, как он ел тебя глазами третьего дня в опере? Они раскатывают в новеньком фаэтоне Тома. Да будет тебе известно, его избрали членом клуба «Четыре лошади». Правь как следует, Мариса, милочка. Он здоровается с нами.

Без особого рвения (она еще помнила посещение клуба «Дамнейшн»), однако памятуя, что лорд Драммонд – последний любовник ее подруги, Мариса остановила коляску у края тенистой аллеи, добившись похвалы кучера, сопровождавшего ее на всякий случай. Передав ему поводья, она вышла из коляски, чтобы быть представленной графу, который в упор посмотрел на нее своими угольно-черными глазами, после чего низко поклонился и приложился к ручке.

– Какая удачная встреча! – произнес лорд Драммонд с присущей ему насмешливостью. – Мы как раз обсуждали вас, несравненные красавицы, и искали повод с вами встретиться. – Обернувшись к Марисе, он добавил театральным шепотом: – Подумать только, ди Чиаро замучил меня просьбами представить его вам! Я уже разрабатывал план экспедиции в «Рейнлей» – вы там не бывали? С «Воксхолл гарденс» не сравнить, зато там примечательная ротонда. Обязательно взгляните!

Покончив с любезностями, он подхватил Салли под руку и повлек прочь по узкой тропинке среди деревьев. Марисе не оставалось ничего другого, как принять галантно предложенную руку графа и устремиться за ними следом. Ей было тревожно, и не потому, что они бросали вызов приличиям, находясь в обществе молодых людей без сопровождения – она привыкла нарушать условности, – а из-за шутливого замечания, брошенного через плечо Томом Драммондом: она-де должна еще раз побывать в клубе, так как о ней справлялась madame la Marquise.

От этих слов ее зазнобило, несмотря на солнечную погоду. Страхи, от которых она так стремилась избавиться, снова всплыли на поверхность. Зачем она им понадобилась?

– Вам холодно? – участливо осведомился ди Чиаро.

Мариса тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли.

– Нет, что вы! В такой день! Вплоть до сегодняшнего дня погода была…

Она заметила, что Драммонд и Салли скрылись из виду, и слегка встревожилась. Она бы ускорила шаг и нагнала их, если бы не граф: он, напротив, неожиданно побудил ее остановиться.

– К чему нам тратить время на разговоры о погоде, моя красавица? Поговорим лучше о дядюшке Жозефе. Как он себя чувствовал при вашей последней встрече?

Мариса едва не хлопнулась в обморок от потрясения: то был пароль, сообщенный ей Фуше перед ее отъездом из Франции. Она покачнулась, не в силах совладать с охватившим ее ужасом, и упала бы, не подхвати он ее за талию.

– У нас нет времени на истерики! – прошипел он, отбросив всякую галантность. – Стойте прямо, выше голову! Что вас так напугало? Вы наверняка ожидали, что после убийства бедняги Бертрана к вам обратятся. Любые сведения, которые вы можете нам сообщить, нужны сейчас больше, чем прежде. Мы знаем, что несколько шпионов-роялистов пересекли Ла-Манш, но где они нанесут удар…

Мариса сделала над собой усилие, чтобы побороть волнение, хотя мир у нее перед глазами ходил ходуном.

– Вы в своем уме? Вы требуете от меня…

– Рисковать жизнью? Возможно. Точно так же, как я рискую своей. Но вы красавица и вхожи в некоторые места, где не могу появляться я. Кто вас заподозрит?

Отчаянно мигая, чтобы прийти в себя, Мариса попыталась высвободиться.

– Я и так под подозрением, я живу в страхе – неужели вам не понятно? Я сделана не из того теста, что другие шпионы. Мне страшно, и я отказываюсь рисковать жизнью. Никто не предупреждал меня о возможном риске для жизни… – Она прикусила язык. Вдруг это всего лишь проверка, вдруг граф вовсе не агент Фуше? В таком случае она выдала себя. Она побелела, глаза расширились, лицо вытянулось.

Граф, словно читая ее мысли, усмехнулся:

– Что вы, я не заманиваю вас в ловушку, можете поверить! Впрочем, вам все же не мешало бы научиться на всякий случай держать язык за зубами. Итак, вы боитесь пресловутого Убийцы? Что ж, он напомнил нашим агентам об осторожности. Рано или поздно мы его выследим, и он тоже будет уничтожен. Может быть, продолжим прогулку? – насмешливо предложил он. – Вы придете в себя и предстанете перед друзьями в наилучшем виде. Я вижу, у вас душа ушла в пятки от страха! Не стану пока продолжать этот неприятный разговор. Все же я ваш пламенный поклонник и как таковой не могу не говорить вам комплименты. Просто поразмыслите о том, что я вам сказал. Если что-нибудь услышите, то всего лишь шепните мне на ухо пару словечек в танце или когда я наклоняюсь к вашей ручке, вот так…

Неожиданно он наклонился к ее руке, стискивая ей пальцы, и она в страхе увидела, что Том Драммонд и Салли успели вернуться и теперь заговорщически улыбаются.

– Ага! – воскликнул Драммонд и подмигнул. – Впрочем, я ничего не видел, а вы, Салли? Я всегда твержу, что настойчивость не знает поражений.

– Весьма на это надеюсь, – проговорил граф, томно глядя на Марису. – В настойчивости мне не откажешь.

Прежде чем выпустить руку Марисы, он облобызал ее еще раз. Том и Салли рассмеялись.

– Не волнуйся, Том ничего не скажет Филипу, – успокоила Салли Марису на обратном пути. – Он умеет держать язык за зубами. Но признайся мне, дорогая, каково твое впечатление о красавчике графе? Между прочим, он не женат, к тому же я слышала, что он сказочно богат, да еще приходится родственником королеве Неаполя.

– Он показался слишком дерзким и фамильярным для первого знакомства, – через силу ответила Мариса, стараясь справиться с охватившей ее тревогой.

Леди Рептон мелодично засмеялась:

– Дорогая моя, это может означать только безумную влюбленность! Все итальянцы весьма прямолинейны, хотя в любви проявляют огромную учтивость. Он тебе тоже понравился? Я видела, как ты зарделась… Ну-ну, больше не буду тебя дразнить, а то ты опять краснеешь. Мы утаим твоего нового почитателя от Филипа, если ты сама не захочешь его испытать. Жаль, конечно, что ты замужем, но по крайней мере муж не дышит тебе в затылок. Ты совершенно независима…

Снова правя коляской, Мариса была благодарна Салли за ее легкомысленный щебет, почти не требовавший ответов. Однако под конец приятельница упрекнула ее в рассеянности: Мариса оставила без ответа вопрос, заданный ей дважды.

– Прости, дорогая. Сама видишь, как запружены прохожими улицы. Не хочу, чтобы мы перевернулись и превратились в посмешище. Так о чем ты спросила?

– Ты не против съездить сегодня в клуб? – Салли понизила голос, с опозданием вспомнив о сидящем позади них бесстрастном кучере. – Не забывай слова Тома. Ты определенно приглянулась маркизе, а такое, смею тебя уверить, происходит не часто. Если тебя беспокоит присутствие излишне настойчивого графа, то успокойся: сегодня у него встреча с принцем Уэльским, так что мы сможем отправиться туда втроем. – Упряжка резко свернула, и Салли крикнула: – Осторожнее, дорогая! Я не имею в виду сегодняшний вечер. Мы не нарушим приличий, потому что женщины часто ходят туда одни; если ты тем не менее испытываешь неловкость, то даю слово, что не отойду от тебя ни на шаг, если тебе самой не захочется от меня избавиться. Надеюсь, ты не боишься?

– Нисколько! – поспешно заверила ее Мариса, понимая, что они могут заподозрить ее в том же и приписать это ее чувству вины. – Просто я обещала Филипу, что не стану там появляться без него.

– Филип чрезмерно опекает тебя! Пора показать ему, что ты способна сама о себе позаботиться и что он тебе не хозяин, не то он сделает из тебя затворницу. К тому же он ничего не узнает. Только не отказывайся, иначе загубишь мне весь вечер!

Мариса очутилась между двух огней и утратила способность здраво рассуждать. Как же поступить?

Салли не оставляла своего подтрунивания, приправленного лестью. В конце концов Мариса дала уклончивое обещание составить компанию Салли и Тому, но только в случае, если вечер окажется у нее свободным, о чем она уведомит подругу запиской.

– Конечно, ты свободна! Помнится, не далее как вчера говорила, что твой единственный свободный вечер – сегодня и ты понятия не имеешь, как убить время. Я заеду за тобой. Твоей Уиллоуби мы скажем, что отправляемся к леди Кауперс, дающей музыкальные вечера, ты только представь!..

Мариса добралась до дому совершенно уничтоженной как физически, так и душевно. Не успела она подняться наверх, как Денверс, ее вышколенный дворецкий, подал ей благоухающую записку на серебряном подносе.

– В ваше отсутствие был шевалье Дюран, миледи.

Она и без объяснений узнала имя и фамильный герб и, разворачивая записку, не смогла побороть нахлынувшую неприязнь. Текст, выведенный каллиграфически четким почерком, звучал лаконично: «Удручен, что не застал вас. Увидимся вечером в клубе «Д». Мне поручено передать вам послание от герцога».

Глава 24

Ей отчаянно не хотелось ехать вечером в «Дамнейшн», однако теперь она была лишена права решать; к тому же Мариса недоумевала, откуда шевалье известно о ее намерениях провести вечер.

Она так перепугалась, что у нее перехватило дыхание; пальцы машинально расстегнули ожерелье из рубинов и аметистов на шее, и горничной пришлось снова его застегивать. Не помогла даже теплая ароматная ванна: она по-прежнему тряслась как от холода от страха перед неведомым. Напрасно она уговаривала себя, что вряд ли с ней расправятся в таком людном месте, как клуб, называемый для краткости и конспирации просто «Д»…

Тем не менее она болтала как ни в чем не бывало, улыбалась, даже рассмеялась, когда Салли спросила, запаслась ли она деньгами: ведь в противном случае…

– Я знаю, чем это грозит, и не собираюсь рисковать.

– О да, осторожность и еще раз осторожность, милочка, но скука – наш враг! Желающие просто перекинуться в картишки отправляются на Брайтон-стрит.

Глаза Салли сверкали; Мариса заметила, как, пользуясь темнотой кареты, она прижимается к Тому Драммонду и позволяет ему запускать руку ей за корсаж и гладить грудь. Салли, несомненно, наслаждалась ролью отчаянной возлюбленной. Мариса гадала, как далеко она способна зайти и как сложится вечер для нее самой. Чем все закончится, если рядом нет Филипа – защитника и советчика? Ее не оставляло предчувствие, что вопреки здравому смыслу она кладет голову на плаху гильотины.

С виду все выглядело точно так же, как при первом посещении клуба. Салли держала слово и не отходила от Марисы ни на шаг. Обе скрывали лица под масками и свободно фланировали по клубу, позволяя Тому развязно обнимать обеих за талии. Салли завистливо поглядывала на игроков в фараон, но лорд Драммонд насмешливо напоминал ей, что сначала нужно исполнить долг.

Внимание Марисы привлекла женщина в черном одеянии с серебряной отделкой, с огненно-рыжими кудрями, которые она вопреки моде не подстригала. Ее лицо скрывала черная полумаска, алый рот был соблазнительно приоткрыт, чтобы все могли любоваться жемчужно-белыми зубами.

– Герцогиня Фарнсуорт, – прошептала Салли, заметив интерес Марисы. – Слывет одной из самых блистательных и в то же время хладнокровных женщин Лондона. Ее отец тоже был герцогом; болтают, что она заставляет мужа стучаться в дверь ее спальни. Предана вигам. Мне всегда странно видеть ее здесь, хотя я слышала, что азартные игры – порок, которому она не в силах противиться.

– Довольно, Салли! Ты забыла главное здешнее правило: не сплетничать! – шепотом одернул спутницу лорд Драммонд. Салли Рептон пожала плечами. Марисе показалось, что она узнала герцогиню; ее лицо под маской залилось смущенным румянцем, когда она вспомнила унизительную, но в то же время заставляющую бурлить кровь сцену с участием рыжей картежницы.

Мариса вздохнула с облегчением, оказавшись в ало-золотой приемной мадам де л’Эгль. Зеленовато-голубые глаза хозяйки клуба смотрели по-прежнему пристально, накрашенные губы растянулись в улыбке: казалось, они жили отдельно на этом бесстрастном белом лице.

– Какое изысканное платье, виконтесса! – Она дотронулась усеянным блестками веером до руки гостьи. – Стыдитесь! Неужели вам требуется приглашение, чтобы снова почтить вниманием мой дом?

На выручку Марисе поспешила Салли.

– Мариса не виновата, мадам, – сказала она со смехом. – Уж я-то знаю, как она захандрила после отъезда из Лондона мистера Синклера! Он взял с нее обещание…

– Салли! – вмешался было лорд Драммонд, но мадам ответила обоим неожиданно низким, хрипловатым смехом.

– Неужели я должна призывать к ответу Филипа Синклера? В таком случае вы прощены, дитя мое. У меня еще будет время с ним поговорить. А вам, – лукаво продолжала она, – сегодня вечером необходимо сопровождение, иначе вы не будете чувствовать себя в безопасности. Вы уже знакомы с шевалье Дюраном. Уверена, что в его обществе вы обретете уверенность.

Из кучки молодежи, не отходившей от мадам маркизы, вышел шевалье собственной персоной. Сняв маску, он учтиво поклонился.

– Для меня это огромная честь!

Его каштановые пряди казались медными в золотистом свете свечей, полногубый рот улыбался. Он шагнул к Марисе. Той ничего не оставалось, как опереться на него.

Они покинули салон хозяйки вчетвером, но очень скоро Салли и Том Драммонд, полагая, что теперь Мариса не одна, улизнули попытать счастья за карточным столиком. Шевалье вежливо осведомился, бывала ли Мариса наверху, и, не дожидаясь ответа, повел ее вверх по лестнице, покрытой толстым ковром, мимо галереи с музыкантами и дальше, по тускло освещенному коридору.

– Здесь расположены отдельные апартаменты, – говорил он на ходу, как завсегдатай клуба, – в которых уединяются люди, желающие побеседовать или поиграть в карты без свидетелей. На третьем этаже есть другие комнаты, каждая с неповторимой обстановкой, предназначенные для… иных целей. – Почувствовав, что она тянет его назад, он заявил прежним безразличным тоном: – Я снял комнату, в которой мы можем разговаривать, не опасаясь чужих ушей. Можете успокоиться: у меня нет планов вас соблазнять, поскольку наши с вами предпочтения резко расходятся.

Мариса была поражена его откровенностью. Он тем временем вытащил из кармана ключ и вставил в замочную скважину одной из дверей. Мариса оказалась в небольшой, со вкусом обставленной в стиле Людовика XV комнате, перед уютно полыхающим камином. Все еще не находя слов, она покосилась на свое отражение в зеркале. Пурпурная шелковая маска шла к платью, обтягивающему стройную фигурку. Стоило ей пошевелиться, как оживали темно-синие клинья, вставленные в шелк, что создавало неотразимый эффект мерцания. Шевалье, впрочем, оставил без внимания это пленительное зрелище, равно как и негодующий взгляд ее янтарных глаз.

– Месье!

Он улыбнулся одними губами; глаза остались серьезными и холодными.

– Прошу прощения за поспешность, мадам. Вы, должно быть, прочли мою записку? Я не могу долго оставаться в Лондоне, так как герцог нуждается во мне, поэтому был вынужден устроить эту встречу без промедления. Соблаговолите присесть. Я ненадолго задержу вас.

Словно желая дать ей время подумать, он отвернулся и налил два бокала вина. Без лишних слов он протянул ей бокал.

– У меня для вас новости скорее неприятного свойства. Не лучше ли для начала вам сделать глоток-другой?

Рука Марисы задрожала; она ошеломленно уставилась на него. Он пожал плечами.

– Не желаете? Вам виднее. Возможно, вы крепче, чем выглядите. Сейчас вы поймете, почему я предпочел поговорить с вами наедине. Мадам, ваш отец скончался. Очень жаль, что вам приходится узнавать эту печальную новость от чужого человека, хотя, с другой стороны, так, быть может, даже лучше. Смерть наступила три-четыре месяца назад вследствие болезни, вызванной ранениями, нанесенными ему в ходе дуэли, на которой он защищал честь своей жены. Вы не знали, что он женился вторично?

Видимо, Мариса кивнула, сама того не сознавая, потому что шевалье продолжил с прежней обстоятельностью и бесстрастностью:

– Насколько я понимаю, его жена происходила из старинного испанского семейства, с давних пор поселившегося в Луизиане. Вам предстояло сочетаться браком с ее сводным братом. Человеком, по сути дела, послужившим причиной смерти вашего отца, стал – мне страшно это вымолвить – ваш муж.

Мариса пролила вино, и шевалье подскочил к ней, чтобы подхватить выпавший из ее пальцев бокал и поднести его к ее губам.

– Лучше выпейте, мадам. Я налью еще. Я не привык иметь дело с женскими слезами.

Она выпила вина, почти не сознавая, что делает. В голове крутилось лохматое разноцветное колесо; она испугалась, что сейчас лишится рассудка.

– Но как, почему?..

Педро и Доминик, их смех за стенами монастыря… Инес… Она не знала, сама ли вспомнила это имя или услышала его из уст шевалье.

– Донья Инес, кажется, красавица. Уверен, она рассчитывала на наследство. Но ваш отец, судя по всему, не стал менять завещание, так что его наследницей оказались вы, тогда как донья Инес выступает всего лишь опекуншей его владений.

Зубы Марисы застучали о край бокала, и она бездумно сделала новый глоток.

– Я не знала… Господи! Неужели вы считаете, что меня интересует это наследство? Но каким образом вы?..

– У герцога есть свои каналы для добывания сведений. Он поручил мне передать вам, что ваши с ним интересы совпадают. Вам понятно, мадам? – В голосе шевалье прорезались повелительные нотки, словно он сбросил маску смазливого надутого юнца. – А интересы герцога – это мои интересы. По той же причине я беру на себя смелость посоветовать вам перестать играть в глупые игры, способные поставить под удар ваше блестящее будущее. Вокруг вас есть люди, которые ни перед чем не остановятся и будут довольствоваться самым малым подозрением в вашей измене. Осторожнее выбирайте себе друзей, мадам, и не забывайте, кому вы обязаны хранить верность.

Сначала он сразил ее ужасной новостью, а теперь смеет запугивать! В чем смысл его предупреждения? Неужто?.. Не в силах справиться с дрожью, Мариса, сохранившая крупицы здравого смысла, дала волю слезам. Заплакать было в ее положении совершенно естественно; он не должен был догадаться, что ее обуял страх, по сравнению с которым смерть отца отходила на задний план. Ненавидеть, бесноваться, сходить с ума от унижения она будет позже. Сейчас она прибегла к помощи слез, обеспечивавших защиту и снимавших напряжение.

Придя в себя и спустившись вниз, благо маска скрывала ее заплаканные глаза, она позволила шевалье отвезти ее домой. По дороге он не проронил почти ни слова, разве что туманно напомнил ей о ее долге.

Только в своей комнате, дождавшись ухода горничной, Мариса расплакалась снова. Теперь она горевала по отцу, вспоминая его в молодости, как он брал ее на руки, сажал себе на плечи, называл своей маленькой принцессой и сокровищем. С тех пор минуло много лет, они стали друг другу чужими. Она думала, что он забыл о ней и помышляет только пристроить побыстрее замуж. А ведь он любил ее! Попытавшись представить себе донью Инес, она воскресила в памяти образ испанской королевы – брюнетки с похотливым взором и алым ртом. Из-за этой женщины Доминик сражался с ее отцом и женился на его дочери. Он еще тогда отлично знал, кто она такая, и внезапно предложил ей руку! Эти трое, он, Педро и Инес, составили коварный план. Теперь Доминик, должно быть, радостно потирает руки…

Измученная рыданиями, Мариса наконец уснула. Весь следующий день она не выходила из комнаты и отказывалась принимать посетителей. Среди прочих визитных карточек она нашла карточку графа ди Чиаро, которую гневно разорвала. Видимо, он сознательно пытается ее скомпрометировать… Скорее бы возвращался Филип! С ним она по крайней мере будет в безопасности. Он поймет ее лучше, чем кто-либо другой.

Однако на следующее утро она получила от Филипа письмо, в котором он писал, что его возвращение откладывается из-за плохой погоды. Днем пожаловала тетушка Эдме в сопровождении очаровательного графа де Брассера, с которым она встречалась прежде. Пока тетушка беседовала с миссис Уиллоуби, граф, не обращая внимания на траур, в который облачилась Мариса, деликатно выспрашивал ее о положении дел во Франции на тот момент, когда она покинула страну, и о привычках первого консула и его супруги. Верно ли, что они большую часть времени проводят в Мальмезоне? Как часто Наполеон ездит в Сен-Клу? Она уклончиво отвечала, что ничего не может вспомнить толком, ибо только что узнала ужасную весть, и что тетя способна удовлетворить графское любопытство ничуть не хуже племянницы. Граф выглядел разочарованным, но не настаивал. Вскоре гости откланялись, причем Эдме пообещала снова появиться у Марисы вечером, чтобы рассеять ее грусть.

Мариса не знала, что подумать, к кому обратиться за помощью. Когда вечером ей снова доложили о приходе графа ди Чиаро, она сказалась больной и, сославшись на траур, отказалась от встречи.

Вскоре пожаловала тетушка, заставшая Марису в постели с холодным компрессом на лбу. Поджав губы, Эдме выпроводила Симмонс и миссис Уиллоуби, чьи хлопоты признала бесполезными, после чего, нависнув над племянницей, обрушилась на нее без всякого снисхождения:

– Чего ты добиваешься, от всех прячась? Согласна, произошло грустное событие, для тебя несчастье узнать о кончине отца, но слезами горю не поможешь. К тому же это случилось уже несколько месяцев тому назад. Думаешь, ему понравился бы твой теперешний вид? Признаться, ты меня разочаровываешь. Не думала, что ты превратишься в такое ничтожество! Да-да, ты просто струсила! Чего ты прячешься? Опомнись: если ты дашь волю хандре и испустишь дух, то твой муженек унаследует все, что тебе теперь принадлежит. Представляю, как обрадуется донья Инес, да и он с ней заодно! Они еще, чего доброго, поженятся, чтобы жить припеваючи на оставшиеся после тебя денежки…

– Нет! – Мариса рывком села. Ее глаза пылали. – Я этого не потерплю! Но вы-то как можете так о нем говорить? Ведь вы в свое время были его любовницей. Или вы ревнуете его к этой Инес, моей мачехе? Кстати, я сделалась его женой не без вашего участия. Или вы забыли об этом?

Эдме слегка побледнела, но глаз не отвела.

– Это правда, но лишь отчасти. Меня привлекло в нем его необузданное дикарство, веявший от него дух опасности. Однако стоило мне уяснить, что это тот самый… Как ты не понимаешь, что я, как и все мы, действовала, преследуя твои же интересы! Точно так же я не отказываюсь от слов, которых наговорила тебе только что. Я знаю, что тебе пришлось перенести, но ты еще молода, у тебя все впереди. Не могу смотреть, как ты безвольно опускаешь руки!

Мариса хранила каменное молчание. Эдме не унималась:

– Я говорю так только потому, что ты мне небезразлична. Если хочешь знать, я явилась только затем, чтобы сообщить о своем намерении уехать на несколько недель в Бат – сама знаешь, каким модным стало это место после того, как о нем одобрительно отозвался сам мистер Браммелл! Целебный воздух, волшебная вода. Мне надо сменить обстановку и уехать из Лондона. Я уже сняла там дом на весь сезон, поэтому ты могла бы составить мне компанию – если сможешь, конечно, оторваться от своих приятелей. Возможно, туда приедет и Филип, если там будешь ты. Хотя мне, конечно, не надо тебе напоминать, что ты теперь богатая и независимая женщина и вольна поступать по своему усмотрению.

Мариса успела как следует поразмыслить и посвятила достаточно времени горю, поэтому тетина отповедь стала для нее холодным душем. Она не могла не видеть ее правоты. Какой смысл безвольно лежать, предаваясь страхам, позволять другим торжествовать над ней, не пытаясь дать сдачи? Слишком долго ею помыкали! Внезапно ей на память пришла ее беседа с герцогом Ройсом, который не раз произнес слово «месть». Она вспомнила, как звучит это слово по-итальянски, и затрепетала от страха и ярости. Вендетта!

Отныне она пойдет этим священным путем, не останавливаясь ни перед чем. Она позаботится, чтобы человек, сделавший так много, чтобы вызвать ее ненависть, был брошен к ее ногам и издох как бешеный пес, зная, что это она наказывает его за содеянное. Она использует кого угодно, лишь бы добиться своего. Зажмурившись, она мысленно произнесла самое страшное цыганское проклятие, не заботясь о том, правильно ли запомнила цыганские слова.

– Мариса! – окликнула ее Эдме.

– Теперь все будет хорошо. – Мариса открыла глаза и улыбнулась. Эдме заметила, как пылает ее лицо, но прежде чем она успела что-либо сказать, Мариса задумчиво проговорила: – Пожалуй, я оденусь и перекушу. Я весь день не ела! Не желаете поужинать со мной? Обсудим поездку в Бат и туалеты, которые мне там понадобятся.

Глава 25

Было решено, что Мариса последует за графиней де Ландри в Бат не позднее чем через неделю, как только будут закончены необходимые приготовления. Предстояло привести в порядок дом, уведомить герцога Ройса и договориться с Филипом.

Тетя, с радостью видя воспрянувшую духом племянницу, воздержалась от лишних вопросов и лишь сказала обеспокоенно:

– Ты ведь едешь не одна? Нельзя давать людям повод для пересудов.

– Не сомневаюсь, что миссис Уиллоуби обрадуется возможности побывать в Бате, – беспечно ответила Мариса, хотя заранее решила, что отошлет Уиллоуби и Симмонс вместе с багажом.

Как только Эдме покинула Лондон, Мариса сообщила Уиллоуби, что отправится в Бат в собственном экипаже вместе с леди Рептон (с ней они заранее обо всем договорились). Миссис Уиллоуби слабо протестовала, но быстро сдалась. В компании должен был находиться мистер Синклер, что лишало ее права возражать виконтессе Стэнбери.

– Итак, ты собираешься сделать Филипа своим любовником? – спросила ее Салли Рептон напрямик, сверкая карими глазами. – А как же бедняга граф? Он не отстает от меня уже который день, умоляя устроить вам новую встречу. Ты просто убегаешь? Как же красавчик шевалье, с которым ты в такой спешке покинула клуб?

Сама любившая приключения, Салли больше всего на свете обожала скандалы и рискованные поступки. Только титул и состояние спасали до поры до времени ее репутацию. Мариса, пребывая в своем новообретенном состоянии непреклонной решимости, отделалась улыбкой, говорившей о многом, хотя ни в чем не стала сознаваться вслух.

– Прошу тебя, не говори графу, куда я улизнула! Если он так безумно в меня влюблен, как клянется, то ему не повредит немного остыть. Что касается шевалье, то это был всего лишь посланец свекра, принесший дурные вести.

Глаза Салли затуманились, и она участливо стиснула подруге руку.

– Как я могла забыть! Твой отец… И все же я бы тебе посоветовала не носить траур. Это производит слишком мрачное впечатление. Раз ты не собираешься сидеть в заточении, то какой в нем смысл? – Салли неожиданно свела брови, словно о чем-то вспомнила. – Кстати, о заточении… Ты ведь, кажется, еще не вдова? Мне не хотелось донимать тебя расспросами, а ты ничего не рассказывала о своем муже. Знала бы ты, какие чудеса о нем рассказывают! Он по крайней мере не калека? Не урод? Ройс как будто с радостью признал тебя своей снохой. Или я болтаю лишнее? Пойми, я умираю от любопытства! Чем объяснить его отсутствие в Англии?

Мариса заранее подготовилась к подобному допросу, поэтому спокойно повернулась к Салли и ответила с притворной задумчивостью:

– Он предпочитает жить за границей, где у него свой интерес. Английский титул для него ровно ничего не значит – так по крайней мере утверждает он сам. Наш брак был устроен другими, поэтому оба мы считаем себя свободными. Я вообще не чувствую себя замужней женщиной и даже не хочу об этом думать.

– О! – воскликнула Салли, расширив глаза. Было заметно, что у нее еще остались вопросы, однако она проявила великодушие и промолчала. Видимо, у Марисы имелись серьезные причины не обсуждать мужа: она определенно стремилась забыть о его существовании. Салли наслушалась разных историй, последовавших за внезапным появлением в Лондоне молодой особы, именовавшей себя виконтессой Стэнбери; некоторые отказывались верить, что она по праву носит этот титул, пока ее официально не признал герцог Ройс.

Салли не исключала, что речь идет о слабоумном. Недаром его мать страдала психическим расстройством и жила до самой смерти под неусыпным присмотром в Клифф-Парке! Возможно, болезнь матери передалась по наследству ее сыну, потому его и отправили еще в раннем возрасте подальше с глаз. Бедная Мариса! Какая ужасная судьба! Хорошо еще, что неудачный брак остался без последствий…

Довольная тем, что смогла отчасти удовлетворить любопытство Салли, Мариса усиленно готовилась к поездке. Речь шла не только о ней самой, но и о Филипе. После его возвращения в Лондон из Личфилда они поняли друг друга почти без слов. Дело было только за телесным воплощением их союза, то есть за превращением в любовников.

Отослав в Бат дуэнью вместе с багажом, Мариса покинула Лондон в обществе Филипа, Салли и лорда Драммонда – эта пара собиралась проделать с ними хотя бы первую часть пути. Они выехали на исходе дня и вскоре остановились, чтобы пообедать, вследствие чего так и не покинули в первый день пределов Лондона.

Как и было договорено, Салли и Том вернулись в город. Обстановка, только что радовавшая всех весельем, немедленно изменилась. Мариса и Филип угрюмо отмалчивались. Солнце спряталось в тучах, обложивших западную сторону горизонта. Стало прохладно, и Мариса закуталась в толстый редингот.

Поглядывая на нее, Филип с сомнением проговорил:

– Вам не холодно? Отсюда уже рукой подать до коттеджа, о котором я вам рассказывал. Он принадлежит моему отцу. До Джорнимена, что на новой батской дороге, мы доедем в дилижансе, а потом снова пересядем в экипаж. Скажите, вы уверены?.. – Ему не хватило отваги, чтобы закончить фразу. Мариса, взволнованная не меньше, чем он, из-за того, что осталась с ним наедине, молча кивнула.

Несмотря на всю свою недавнюю холодную решимость, теперь она чувствовала страх. Приближался решающий момент: этой ночью их с Филипом соединит постель… Боже, она ведь не знает, как себя вести! Понимает ли он, что она впервые в жизни пускается в подобное приключение? И главное, что он подумает о ней потом? Лучше бы все произошло само собой, а не так, по плану…

Однако назад дороги не было. Мариса испытала облегчение, когда их встретил в коттедже всего один полуоглохший старик, глуповатый с виду. Когда он увел лошадей, Филип зашел вместе с ней в небольшой коттедж, оказавшийся уютным и хорошо натопленным. Во всех комнатах горели камины, на столе стоял холодный ужин.

Мариса больше пила, чем ела, впрочем, как и Филип; еще не привыкнув находиться вдвоем, они, сидя за столом друг против друга, не находили слов для беседы. Мариса облегченно вздохнула, когда Филип резко отодвинул свой стул, протянул ей руку и грубовато предложил:

– Идемте наверх. Наверное, вы устали.

Наверху оказалась всего одна спальня. Она была очень просторной, так как занимала почти весь этаж; рядом находились гардеробная и ванная. Сэр Энтони построил этот домик как убежище для своей любовницы. Здесь было тепло и уютно, кровать под балдахином на четырех опорах выглядела роскошной; одеяла были красноречиво откинуты. Здесь тоже горел камин. Филип отлучился, прошептав что-то в свое оправдание, и Марису посетила ребяческая мысль: вот и настала брачная ночь! Они отчаянно стеснялись друг друга, как юные молодожены. Зато с Филипом она могла быть совершенно спокойна: уж он-то не оскорбит и не изнасилует ее.

Она поспешно приказала себе отбросить старые воспоминания и принялась раздеваться перед огнем, стуча зубами отнюдь не от холода. Она отложила длинную ночную рубашку, решив, что будет выглядеть в ней скромницей-недотрогой, и осталась в шелковой дневной сорочке. Наскоро причесав каскад непослушных волос, она, опасливо глядя на дверь, нырнула в постель. Прежде чем натянуть до подбородка одеяло, она задула свечку.

Все кончено! Она решилась на отважный шаг и не собиралась отступать. Теперь дело было за Филипом: ему предстояло положить конец ее страхам и сомнениям. «Я люблю его», – мысленно произнесла она для пробы. Ее внутреннее «я» встретило это признание смехом: сжигавшая ее ненависть не оставляла в душе места для любви. От выпитого вина у нее пылало лицо, однако руки и ноги оставались ледяными; она жалела, что не выпила больше. Она уповала на то, что Филип как мужчина избавит ее от страхов, что он проявит себя нежным и осмотрительным – свойства, которых был лишен тот, другой… В любом случае она не собиралась отступать.

Минула целая вечность, прежде чем до Марисы донесся скрип отворяемой двери. Она увидела Филипа, бесшумно и как будто неуверенно появившегося в спальне. В отблеске камина она заметила, что он облачен в халат.

– Мариса! Ты не спишь? – ласково позвал он, и она почувствовала запах вина. Его голос дрожал, и она, к своему удивлению, поняла, что он взволнован не меньше ее; это открытие придало ей отваги, и она ответила ему неразборчивым бормотанием, которое он был волен толковать по собственному усмотрению. Она видела его нерешительность. Сделав над собой усилие, он быстро подошел к кровати и в самый последний момент сбросил халат.

Она едва успела подметить, какое у него белокожее тело и какие светлые волосы растут на груди; в следующее мгновение он натянул простыню на нее и на себя и обнял ее, прижавшись к ней всем телом. Она почувствовала, как сильно он дрожит. Он уткнулся лицом в ее плечо и замер, ничего не говоря и ничего не предпринимая.

В спальне не было часов, однако дуэт двух ускоренно бьющихся сердец отмерял секунды лучше всяких ходиков. Он продолжал крепко ее обнимать, но этим и ограничивался. Зная, что он не испытывает требуемого возбуждения, она боязливо провела пальчиками по его гладкой спине и пробормотала:

– Филип? Филип, дорогой, все хорошо…

– Разве? – выдохнул он и стал в отчаянии целовать ее, гладя по плечам и по спине. Его пальцы то и дело соскальзывали с обтягивающего ее шелка. Мариса ответила на его поцелуй, но его ласки и после этого остались слишком нерешительными, почти машинальными; их животы и ноги соприкасались, но она не чувствовала, что он был готов овладеть ею.

В конце концов он вскинул голову и вымолвил:

– Боже, я не могу!.. Я погиб, Мариса! Я желаю тебя, желаю давно, я мечтал об этом мгновении – и вот теперь, когда ты лежишь в моих объятиях, я оказываюсь бессильным!

Она попыталась остановить его речь, не совсем для нее понятную, но он отодвинулся и, держа ее за плечи, заглянул в лицо.

– Ты не понимаешь, о чем я? Конечно, иначе не может и быть! Но мне придется пойти на откровенность, ибо ты так и останешься в недоумении. Я не привык к близости с благородными дамами. Со шлюхами у меня не возникает трудностей… Теперь ты будешь меня ненавидеть, но что поделать, если такова правда! Мне было всего шестнадцать лет, когда отец привел меня к своей тогдашней любовнице, чтобы, как он выразился, «устроить мне посвящение». С тех пор мне нередко приходилось якшаться с «райскими птичками» – ты наверняка знаешь, кого так именуют. Они отлично знают, как себя вести, и мне оставалось играть роль самца… Но ты совсем другая: я жажду тебя так, как никогда не жаждал их, но все равно бессилен. Как ты должна меня презирать!

– Нет, Филип, нет! – Невольно растрогавшись от его признания, Мариса обняла его, стараясь притянуть к себе. – Пойми, Филип, мне тоже недостает опыта, мне тоже боязно, но разве мы не можем учиться вместе? – Осмелев, она добавила, чуть не поперхнувшись от собственной смелости: – Хочешь, я поведу себя как шлюха? Только тебе придется меня научить: ведь я не знаю, как они себя ведут…

Она уже сожалела, что не избавилась от шелковой сорочки. Сделав над собой усилие, она провела рукой по его напряженному телу и впервые в жизни дотронулась до самого сокровенного мужского места. Там ее встретила безнадежная дряблость.

– Филип…

Он вздрогнул, поймал ее руку, поднес ее к губам.

– Я еще не готов. Но мне хочется обнимать тебя, прижимать к себе… Ты меня понимаешь? Позволь мне тебя обнимать, моя любовь…

Они уснули обнявшись. Мариса не знала, радоваться ей или огорчаться, что все сложилось именно так. Ей хотя бы было удобно и покойно. Когда в дверь осторожно постучались (ей показалось, что истекло не больше часа), она зажала ладонью рот, чтобы унять истерическое хихиканье, – так стремительно Филип соскочил с постели и завернулся в свой халат.

– Вы просили запрячь лошадей к четырем утра, милорд.

Означенный час еще не наступил, однако она понимала, что оставаться здесь нет необходимости: выехав на заре, они уже к вечеру доберутся до Бата.

Карета оказалась небольшой, но у Марисы был с собой всего один маленький чемоданчик, с которым она и разместилась внутри. Филип сел на козлы, чтобы править двумя норовистыми лошадками.

Перед рассветом низкие тучи прижимались к самой земле, но Филип сказал, что правильнее всего будет поехать через пустошь Ханслоу, потому что в это время суток там наверняка безопасно. Он хорошо знал дорогу и не блуждал, несмотря на густой туман. Мариса лязгала зубами от холода даже в своем толстом рединготе и меховой полости, в которую закуталась; она решила уснуть, чтобы не думать о том, что произошло или, вернее, не произошло минувшей ночью. У нее еще будет время обо всем поразмыслить… Карета была хорошо подрессорена, а Филип ловко объезжал рытвины, поэтому Марису быстро сморил сон.

Ей снился Филип: она никак не могла взять в толк, почему его голубые глаза внезапно приобрели стальной серый отлив… Ее разбудил истошный крик, сразу за которым раздался выстрел.

Карета моментально съехала с дороги и запрыгала по кочкам, опасно раскачиваясь. До слуха Марисы снова донеслись крики. У нее не было времени на размышления, она выглянула было наружу, но все оказалось затянуто густым туманом. Внезапно карета остановилась. Она услышала сдавленный крик, звуки возни. Потом дверца распахнулась, и она зажмурилась от яркого света фонаря, показавшегося ей глазом чудовища. Кто-то застонал. Фонарь слепил ей глаза. Потом она широко распахнула их, несмотря на слепящий свет: безжизненное тело Филипа швырнули в карету, и он сполз с сиденья напротив. Его рот был заткнут кляпом, лицо разбито в кровь, руки связаны за спиной.

Незнакомый грубый голос глумливо крикнул:

– Погляди-ка, кто нас тут поджидает! Вот это красотка! Повезло же нам!

Мариса хотела закричать, но крик так и не вырвался у нее изо рта: длинная сильная рука толкнула ее, опрокинув на спину.

– Не надо! – угрожающе пробасил незнакомец. – Кричать бесполезно: вас все равно никто не услышит, благородная дамочка.

Одна рука вцепилась ей в горло, грозя удушить. Как ни молотила она обидчика кулаками, это не помешало ему задрать ей подол.

В тесноте кареты Мариса чувствовала себя совершенно беспомощной, совсем как Филип, стонавший буквально у ее ног. Бандиты, разбойники с большой дороги! У нее отняли ридикюль, потом грубые руки принялись щипать ее за оголенную грудь. Она извивалась и порывалась взвизгнуть. Ее схватили за руки. Все это сопровождалось зловещим хохотом.

Ее перевернули, швырнули лицом на сиденье, завели ей руки за спину и стянули запястья грубой веревкой. Не обращая внимания на ее яростное сопротивление, грабители посрывали с ее пальцев, едва их не вывихнув, все кольца, после чего опять перевернули. Она увидела нестерпимо яркий свет фонаря и несколько скрытых масками лиц.

– Думаете, это она и есть?

Она попробовала лягаться, но только запуталась в собственных юбках. Раздался грубый смех и звук разрываемой материи. Она опрометчиво разинула рот, чтобы заорать, и ощутила мерзкий вкус кляпа. Ее оголенные ноги обдало холодом. Через мгновение горячие руки принялись мять ей груди, стиснули бедра…

– Как считаете, она бы так же отбивалась, если бы за нее принялся он? – спросил один из негодяев и презрительно хохотнул.

– Будь у нас больше времени, она бы вообще не сопротивлялась, – негромко проговорил некто с ирландским акцентом. – Воистину верно говорят, что некоторые шлюхи – настоящие леди, а некоторые леди – настоящие шлюхи.

Мариса и вправду истратила почти все силы на бесполезное сопротивление и теперь, чувствуя, как ей разводят в стороны ноги, впиваясь пальцами в коленки, и сдирают остатки одежды, уже ничего не могла предпринять, даже когда ее швырнули на край сиденья и бесстыдно осветили фонарем ее дергающееся обнаженное тело.

– Не будем медлить. Делайте, что велено, – долетело откуда-то издалека.

Она уже плохо разбирала слова, так оглушительно пульсировала в голове кровь. Кто-то другой пробормотал:

– Держите ее покрепче.

Следующие слова были адресованы ей:

– Пусть это послужит вам предупреждением, мадам. Считайте, что вам повезло – вы останетесь в живых. Так клеймили шлюх, когда Францией правили короли…

Мариса почти полностью ослепла от слез и не разбирала, что творится вокруг нее. Внезапно откуда-то из-за фонаря выбросил руку тот, кого она мысленно окрестила Ирландцем, и нежную внутреннюю поверхность ее бедра обожгло огнем. Она едва не лишилась чувств от нечеловеческой боли и изогнулась в руках своих мучителей.

Ни о каком сопротивлении теперь не могло идти и речи. Тот, кто заклеймил ее, как скотину в стаде, напоследок изнасиловал ее. Произошло это, впрочем, настолько быстро, что, когда она сообразила, какую форму приняло глумление, все уже кончилось.

Однако худшее было припасено напоследок. Встав и поправив на себе одежду, насильник вспорол кинжалом штаны Филипа, из которых вывалилась его несвоевременно восставшая мужская плоть. Ирландец презрительно рассмеялся.

– Лучше бы занимались тем, для чего рождены на свет, мадам шлюха, и не замахивались на политику, – негромко произнес он.

Мариса тряслась всем телом и жалела, что не лишилась чувств.

Негодяй разрезал путы у нее на руках. Мгновение – и все стихло. Прежде чем исчезнуть, разбойники потушили фонарь и разбили его, швырнув на землю.

Все утонуло во мгле. Стук лошадиных копыт стих, сменившись тишиной. Мариса изнывала от боли, стыда и отвращения. За считанные минуты произошло непоправимое. Она слышала удары собственного сердца и собственные стенания. Вырвав изо рта кляп, она разразилась душераздирающими рыданиями.

По прошествии некоторого времени она стала разбирать другие звуки: привязанные кони перебирали ногами и шарахались из стороны в сторону, дергая карету. Мариса, не отдавая себе отчета в своих действиях, хотела было привести в порядок свое разодранное платье, но ее руки ходили ходуном. Потом напомнил о себе стоном Филип, и она с тошнотворным страхом подумала, что он, сам того не желая, все слышал и видел. Его стоны принудили ее прийти ему на помощь, не думая о боли, пронзавшей ее при каждом движении как острый нож.

После продолжительных усилий ей удалось распустить узлы у него на запястьях. Трудясь над его путами, она громко рыдала.

– О, Филип, они… они…

– Я все видел, – молвил он, избавившись от кляпа. Его голос звучал странно, словно у него распух от кляпа язык. Этот голос принадлежал не Филипу: он стал хриплым и совершенно чужим. – Боже правый! Я видел все это помимо собственной воли. Я слышал, как они обращались с тобой, как будто ты… Боже! – повторил он c мукой в голосе, пытаясь объятиями приглушить ее рыдания и унять ее дрожь. Он не замечал своего состояния, хотя оно было неуместным до гротеска: из распоротых штанов продолжала торчать вздыбленная плоть.

– Филип, Филип… – повторяла Мариса. Он выволок ее из кареты. От ее редингота и платья остались одни лоскуты, совершенно не прикрывавшие наготу, наоборот, подчеркивавшие ее.

С приближением зари туман начинал рассеиваться. Она цеплялась за его плечи, и он не мог не видеть ее тело, оголенную грудь с набрякшими сосками. Невольно ему припомнилось ее ласковое и одновременно бесстыдное прикосновение к его телу…

Кони брыкались от нетерпения, храпели и мотали головами. Филип положил Марису на остатки ее облачения и навис над ней. Она дрожала и не отпускала его, твердя его имя и надрывно всхлипывая. Ему казалось, что весь свет зарождающейся зари сосредоточился на треугольнике золотистых волос внизу ее живота, где уже побывал тот негодяй и где до него шарили грубые пальцы его сообщников. Самому Филипу ее лоно по-прежнему оставалось незнакомо.

Чужие безжалостные руки оставили у нее на груди кровоподтеки, которые выглядели сейчас как тени; то были руки простолюдинов, привыкших не щадить шлюх, слоняющихся по зловонным улицам. Они и ее называли шлюхой; прочие их речи он понял не до конца.

Не вынеся терзаний Марисы, страдающей от боли и от утреннего сырого холода и тихонько стонущей, Филип навалился на нее всем телом. Он уже ничего не мог с собой поделать, даже потерял способность связно мыслить. Он лишь ощущал нахлынувшее вожделение и видел ее распростертое, привыкшее к повиновению тело, только что вызывавшее похоть у грязных простолюдинов. Он был бессилен обуздать себя. Случилось неизбежное: он впился губами в ее приоткрытый рот, упиваясь соленым привкусом слез, провел руками по груди, потом с силой развел в сторону ее трясущиеся от бессилия ноги. Она вскрикнула, едва не укусив его за губу, когда он ненароком дотронулся до места ожога; вот его рука оказалась там, где было еще влажно и липко после грязного животного. Ему не пришлось возиться со своей одеждой: эту задачу предусмотрительно облегчил насильник. Со стонами, перемежаемыми ее и его мольбами о снисхождении, он проник в нее и овладел полуголым извивающимся телом.

Глава 26

Много позже, открыв глаза, Мариса увидела незнакомые шелковые занавески. Она не сразу поняла, что лежит на кровати под балдахином и что кровать застелена нежнейшими простынями, оказывающими целебное действие на ее горящее в лихорадке тело. Ей было очень удобно, но стоило хотя бы чуть шевельнуться – и бедро стягивала повязка, под которой начинала пульсировать боль. Вместе с болью к ней возвращались страшные воспоминания…

– Тебя привез сюда Филип. Он гнал, останавливаясь только для смены лошадей, и задернул шторки на окнах кареты, чтобы никто не мог заглянуть внутрь… Уверена, что бедняга не смыкал глаз. Сейчас он ждет за дверью. Тебя долго не удавалось привести в чувство. Ты бормотала в бреду ужасные слова! Я не знала, что делать. Не могла же я позвать врача после рассказа Филипа!.. Мариса! Ты уверена, что тебе легче?

Озабоченное лицо графини де Ландри сменила физиономия Филипа. Мариса отвернулась, но он упал перед ней на колени и прижал ее холодную руку к своим губам.

– Сумеешь ли ты когда-нибудь меня простить? Пойми, я не владел собой! Я чувствовал необходимость истребить то, что сделали с тобой они, поставить собственную печать… Конечно же, мне нет прощения! Но как бы плохо ни думала обо мне ты, сам я казню себя еще безжалостнее. Все это кажется мне теперь кошмаром…

– Мне тоже, – с трудом проговорила она, недоумевая, почему ей так больно шевелиться. Вспомнив, она в ужасе зажмурилась. Она не находила сил ненавидеть Филипа, воля которого была сломлена точно так же, как ее. Ему по крайней мере хватило верности и прямодушия, чтобы не отвернуться от нее. Постепенно приходя в себя, Мариса во все больших подробностях вспоминала то, что слышала вперемежку с грубыми оскорблениями и еще более грубым надругательством над ее телом. Видимо, то был бесчеловечный способ предостеречь ее. Она с содроганием задавалась вопросом, не принадлежало ли поставленное на ее бедро клеймо тому самому Убийце, обычно оставлявшему свою метку только на умерщвленных жертвах…

Она постепенно выздоравливала. Одновременно рана на бедре превращалась в миниатюрную лилию. Ее можно было увидеть только в том случае, если она широко раздвигала ноги, но и тогда она выглядела всего лишь как багровый шрам не больше родинки. Только возлюбленный, если таковому было суждено у нее появиться, мог бы обнаружить клеймо и задуматься над его происхождением. От этой мысли Мариса зарыдала, полная стыда и ярости. Кто-то натравил на нее этих озверевших негодяев; теперь она знала, что слежка за ней не плод ее распаленного воображения. О ней либо знают все, либо всерьез подозревают – но кто эти люди? Она припомнила надутого красавчика шевалье с его предостережениями, а также остальных знакомых. Возможно, виновник ее страданий – граф ди Чиаро, разгневанный тем, что она отказалась ему повиноваться? Или противная сторона, всерьез ее заподозрившая? Попытки разобраться во всем этом сводили ее с ума; тетушка умоляла ее попытаться обо всем забыть и уверяла, что отныне ее страдания закончились навсегда. Однако Мариса не могла сладить с приступами рыданий, во время которых она корчилась, как от физической боли; отрыдав положенное, она ощутила у себя внутри ледяную пустоту, которую уже не могли пронять никакие чувства, даже страх.

Посторонним было сказано, что по дороге в Бат она простудилась. Когда ожог на бедре затянулся, она поднялась с постели и проявила интерес к нарядам, которые заранее отправила в Бат, уделила внимание прическе и драгоценностям, которые станет надевать по разным случаям.

То, что с ней в действительности стряслось, оставалось тайной, в которую был полностью посвящен только Филип и отчасти тетка. По здравом размышлении она решила, что несправедливо обвинять его за содеянное. Ведь он проявил честность, сознавшись в своей слабости и вине, и не пытался ее избегать – напротив, усердно играл роль влюбленного ухажера.

Он клялся в серьезности своих чувств, однако это более не имело значения. Он стал третьим мужчиной в ее жизни, после мужа и негодяя-ирландца со сладким голосом, однако она была вынуждена признать, что он всего лишь взял то, что она и так решила ему предложить. Герцог останется доволен. Филипу не придется объяснять, что за уродливый шрам нарушает пленительные смугло-золотистые бедра.

Пребывание в Бате было отмечено только приемами и раутами, которые она посещала в сопровождении Филипа, а также одним-единственным выходом, когда она явилась вместе с теткой вкушать целебную воду.

Одновременно с ними в Бате находился принц Уэльский, однако он был занят миссис Фитцгерберт; ходили упорные слухи, будто он тайно обвенчался с ней по католическому обряду. Все присутствовали на устроенном им званом ужине, после которого Мариса позволила Филипу проводить ее домой, так как тетушка задержалась, повстречав старого обожателя. По пути они заехали к Синклеру. Заставив себя ни о чем не думать, она разделась перед ярко полыхающим камином и отдалась ему на пушистом ярком ковре. На сей раз Филип не столкнулся с былыми трудностями.

Он привез ее домой еще до возвращения тетушки. На следующий день Мариса спала допоздна. Проснувшись, она получила от постнолицей горничной записку, переданную Филипом, в которой говорилось о срочном вызове в Корнуолл из-за резкого ухудшения здоровья дяди.

– Нам бы тоже следовало вернуться в Лондон, дорогая, – ворчливо объявила Эдме, сжимая тонкими белыми пальцами виски. – Буквально все разъезжаются: принц дал понять, что нуждается в уединении!

На сей раз путешествие совершалось не тайком, а с надежным эскортом, и часть пути, пролегавшая через злополучную пустошь Ханслоу, была преодолена в дневное время, под ярким солнцем. Прежде чем покинуть карету, графиня де Ландри, привыкшая на все взирать весьма трезво, прошептала племяннице на ухо:

– Вообрази только, дорогая! Вполне возможно, ты скоро станешь герцогиней. Представляю, как все станут кусать локти!

Смертельно уставшая Мариса отозвалась на восторженность тетки вымученной улыбкой. Даже Симмонс зевала от утомления; миссис Уиллоуби и подавно похрапывала, приоткрыв рот. Мариса не могла сейчас помышлять ни о чем ином, кроме чашки горячего шоколада и теплой постели.

По обеим сторонам массивной двери дома пылали светильники, почти в каждом окне горел свет. Это означало, что здесь уже получили ее письмо, отправленное в последнюю минуту, и успели подготовиться к ее приезду. Но зачем столько света? Едва Симмонс дернула за шнурок колокольчика, как дверь широко распахнулась. Им навстречу вышел Денверс. Вид его был высокомерен. Лишь узнав хозяйку, он спохватился:

– Миледи! Прошу прощения, мы не знали…

Миссис Уиллоуби, отчаянно зевая, поплелась следом за Марисой и горничной в ярко освещенный холл и взяла на себя смелость недовольно бросить:

– Как понимать эту иллюминацию? Вы наверняка получили наше письмо, но из этого еще не следует…

Физиономия дворецкого сделалась отсутствующей. Он повторил:

– Мы не ждали вас так рано, миледи.

Мариса, не очень хорошо соображая от усталости, готова была заключить, что угодила в чужой дом или выжила из ума. В следующую секунду до нее донесся знакомый голос: из комнаты, выходящей в холл, выбежала элегантная молодая женщина.

– Мариса, моя дорогая! Какой изумительный сюрприз! Подумать только! А мы-то думали, что ты пробудешь в Бате еще не меньше двух недель! Почему ты никому не сообщила, что приезжаешь? Ты себе не представляешь, как мы по тебе соскучились. Какая скрытность! Могла бы сказать правду по крайней мере мне. Наверное, мне следовало бы сожалеть, что ты вернулась…

У Марисы шла кругом голова. Ей казалось, что все это сон. Тем не менее до нее доносились музыка, взрывы смеха, громкие голоса. Что происходит? Почему Салли чувствует здесь себя как дома и приветствует ее словно хозяйка? Даже миссис Уиллоуби разинула от изумления рот, не говоря ни слова. Симмонс, державшая в обеих руках объемистую коробку, негодующе осведомилась у Денверса, куда подевались все лакеи.

– Боже правый! – покаянно всплеснула руками Салли, увидев, как побледнела Мариса. – Неужели ты ничего не знаешь?

Пришедший в себя Денверс щелкнул пальцами, и перед ним выросли сразу два ливрейных лакея. Все это выглядело как розыгрыш.

Апофеоз событий не заставил себя ждать. В дверях появилась высокая фигура. Постояв немного, мужчина сделал шаг вперед, взял безжизненную руку Марисы и склонился над ней, как того требовали приличия.

– Ты послала письмо? Прости, я его не получил, любовь моя. Сейчас, когда ты уже здесь, должен ли я признаваться в присутствии стольких людей, как мне тебя не хватало?

Она по-прежнему надеялась, глазам своим не веря, что утомленный рассудок играет с ней злую шутку. Не может быть! Только не Доминик! Тем не менее перед ней возвышался именно он – в ярко-красном бархатном сюртуке, с белоснежными манжетами и воротником, с булавкой из черного жемчуга на галстуке.

До Марисы доносились и другие голоса – негромкий разговор Денверса с Симмонс и миссис Уиллоуби, хихиканье Салли, откровенно забавлявшейся происходящим.

У Марисы кровь бросилась в лицо; в висках застучало; ненавистное насмешливое лицо поплыло перед глазами, как в алом тумане.

– Ты? Как ты посмел?..

Не дав ей договорить, он схватил ее за руку.

– Денверс, позаботьтесь о багаже миледи и ее спутниц. Салли, дорогая, простите мне мое временное отсутствие. Нам с женой нужно перекинуться двумя словами наедине.

Мариса в полнейшей растерянности едва дождалась, пока он уединится с ней в библиотеке и затворит дверь. Высвободившись, она крикнула:

– Как ты смеешь? Что ты делаешь в моем доме, почему распоряжаешься моими слугами и принимаешь здесь своих… своих…

Он не делал попыток снова поймать ее руку. Вместо этого он оперся о каминную полку. В отблесках камина его глаза сверкали как серебряные монеты.

– Как я посмел, мадам? Ваш дом, ваши слуги? Полагаю, вы запамятовали истинное положение вещей и ваше собственное положение в этом доме. Я виконт Стэнбери, тогда как вы… Ах да, конечно, чуть не забыл: вы моя жена. Я читаю в ваших прекрасных золотых глазах намерение наброситься на меня и искренне советую: поостерегитесь, любовь моя! Мы находимся в Англии, где законы ставят вас в подчиненное положение по отношению ко мне. – Глядя в ее округлившиеся глаза, он язвительно продолжил: – Иными словами, твой господин – я. Или ты вообразила себе нечто иное? Ты моя жена, я владею тобой, прости уж мне мою прямоту. И не только тобой самой, но и всем, чем ты владеешь или воображаешь, будто владеешь. Надеюсь, теперь все стало на свои места?

Она хранила молчание, не в силах вымолвить ни слова и пошевелиться. Он выпрямился, подошел к ней, приподнял длинным смуглым пальцем ее подбородок. Она была бледна как смерть.

– Рад, что ты научилась вести себя разумно, дорогая. Это сильно упростит наши отношения. – Он передернул плечами, словно она уже успела ему надоесть, и отвернулся, поправляя манжеты. Не глядя на нее, он произнес: – Даю тебе время привести себя в порядок после поездки и переодеться, прежде чем спуститься и принимать вместе со мной гостей.

Она сорвалась с места, словно лопнул трос, мешавший ей двигаться. Ее пальцы скрючились, как когти, готовые впиться в его ухмыляющуюся ненавистную физиономию.

– Никогда! Этому не бывать, лживый убийца! Ты решил, что я испугаюсь твоих угроз? Я разоблачу тебя перед всеми. Ты подохнешь, а потом я…

Он развернулся и без всякого усилия поймал ее за обе руки, сразу лишив способности сопротивляться.

– Вот как, мадам? Ты уже покушалась на меня, и что же? На сей раз я готов к обороне. Мы в Англии, где нет тайной полиции Фуше, к которой ты могла бы обратиться за поддержкой. Насколько я понимаю, ты поставила себя в весьма опасное положение, разыгрывая из себя шпионку.

Она пыталась бороться, но при последних его словах замерла, в ужасе уставившись в его безжалостные глаза.

– Ты! Боже, это был ты! Твоя речь и то, как грубо ты меня схватил…

Он с хриплым смехом оттолкнул ее.

– Сравниваете меня с кем-то из своих любовников, мадам? Кто-то из них повел себя с вами грубее, чем того требует ваша нежная кожа? Должен вас предупредить, я не люблю сравнений. Если вы заинтересуете меня настолько, чтобы я решил снова обратить на вас внимание, то вы ни с кем меня не спутаете. На этот раз я сделаю так, что вы запомните меня надолго.

Она по-прежнему не сводила с него расширенных глаз и шепотом твердила:

– Это был ты!

Он опять вернулся к ней и сильно тряхнул за плечи.

– Потом ты объяснишь мне, что это значит. А пока заруби себе на носу: у нас гости, и раз ты тут, изволь помогать мне их развлекать. Уверен, что за время, проведенное в Лондоне, ты успела освоить эту науку.

Мариса окаменела от усталости и потрясения. Словно заметив ее слабость и намереваясь сполна ею воспользоваться, Доминик снял руки с ее плеч и заставил ее взять его под руку, изображая сцену супружеской преданности для тех, кто мог увидеть их у лестницы.

Там он отпустил ее, насмешливо поклонился и сказал вполголоса:

– Жду тебя внизу через сорок пять минут. За это время ты успеешь освежиться после утомительной поездки и переодеться в подобающее платье. У нас сегодня важный прием, хотя я уверен, что большинство гостей привело сюда прежде всего любопытство. Я жду от тебя исполнения роли преданной жены, тем более что тебе не привыкать к лицедейству. Надеюсь, ты оправдаешь мои ожидания. Учти, – его голос посуровел, и он угрожающе стиснул ей руку, – в твоих интересах спуститься вниз. В противном случае я буду вынужден прийти за тобой сам.

У нее в голове вертелось слишком много вопросов, чтобы мыслить последовательно. Происходившее по-прежнему казалось ей дурным сном, кошмаром наяву. Тем не менее она вскарабкалась по лестнице, с трудом переставляя ноги и из последних сил цепляясь за сверкающие перила. Он здесь! Откуда он взялся, зачем? Вот, значит, чего стоят его лицемерные речи об американском подданстве и презрении к английским титулам!

Мариса ненадолго погрузилась в бронзовую ванну, заполненную ароматизированной водой с розовыми лепестками. Отклонив предложенную горничной помощь, она сама вытерлась, вернее, растерлась, да так сильно, что вся заалела от внутреннего жара.

Казалось, она погрузилась в глубокое оцепенение. Симмонс и миссис Уиллоуби многозначительно переглянулись. Обе не знали толком, как воспринимать появление в городском особняке пропавшего мужа виконтессы; он чувствовал себя здесь совершенно как дома, судя по тому, как запросто распоряжался слугами.

Мариса не обращала внимания на их недоуменный вид, однако личина безразличия скрывала напряженную работу мысли. Она дала одеть себя в золотое атласное платье с низким вырезом, поверх которого накинула прозрачную шаль, стянутую под самой грудью тремя драгоценными булавками. Пока Симмонс взбивала ей прическу, Мариса лихорадочно задавала себе вопросы: «Зачем он сюда пожаловал? Знает ли о его появлении герцог?» Ненависть к Доминику, которой она не позволяла угасать, разгорелась еще сильнее. Она уже нисколько не сомневалась, что это он заклеймил ее и подверг грубому насилию – но по какой причине? У нее были все основания его ненавидеть, но почему эта ненависть взаимна?

Она была уверена, что, как бы ни называлась затеянная им игра, он ходит по краю пропасти. Теперь она не выдаст себя. Она станет подыгрывать ему, но в один прекрасный день уничтожит, в чем уже поклялась себе. Прежде чем спуститься вниз, Мариса вручила миссис Уиллоуби запечатанное письмо, которое той надлежало срочно передать лично тете Эдме. О том, чтобы подкупить благородную даму, каким бы стесненным ни было ее положение, не могло идти и речи, однако она сделала ей щедрый подарок в виде бриллиантовых серег и намекнула на годовую ренту. Увидя в глазах Уиллоуби алчность, Мариса обняла ее и прошептала напоследок, что души в ней не чает и нисколько не сомневается, что герцог Ройс будет крайне рад узнать, как хорошо они ладят.

Теперь Мариса чувствовала себя во всеоружии перед Домиником и его гостями. Медленно спускаясь по лестнице, она прислушивалась к доносящимся снизу смеху, музыке, гулу голосов. К ее удивлению, ноги почти отказывались ей повиноваться. Поняв это, она еще более горделиво выгнула спину и глубоко вздохнула. Он больше не увидит ее растерянной и запуганной, что бы ни творилось у нее в душе. Она уже давно перестала быть цыганкой и наивным ребенком, которого ему вздумалось назвать своей женой, чтобы публично отвергнуть спустя считанные дни. Доминик Челленджер, или виконт Стэнбери, как он почему-то предпочитал называть себя теперь, скоро обнаружит, что вынужден считаться со своей нелюбимой женой.

Глава 27

Роскошный лондонский особняк герцога Ройса, казавшийся Марисе огромным, был в этот вечер набит людьми до отказа. Приближалась полночь, однако гости, привыкшие к ночной жизни, не думали расходиться.

Казалось, виконт Стэнбери твердо решил оповестить о своем возвращении в Англию весь высший свет. Теперь он не смог бы внезапно исчезнуть, не вызвав громкого скандала.

Обнимая за талию очаровательную Салли, не перестававшую заливисто хохотать, Доминик с мрачным удовлетворением озирал бальный зал. Среди прочих выделялись своим количеством и видом старые кумушки – можно себе представить, о чем они шепчутся, прикрываясь веерами! Блудный сын Ройса вернулся, чтобы требовать наследство! Притом он никакой не калека и не урод, если не считать небольшого шрама на лице, придававшего его хищному лицу еще более интересное, опасное выражение…

– Я рассказала всем, что ты ведешь жизнь, полную приключений, и нажил целое состояние, пиратствуя в водах Вест-Индии. – Салли, как всегда, прыснула. – Надеюсь, ты не станешь возражать? Ведь ты не сказал даже мне, чем занимался все эти годы, поэтому мне пришлось прибегнуть к выдумкам, чтобы сплетникам было чем развлекаться на протяжении нескольких недель. Держу пари, после твоего неожиданного появления они только о тебе и судачат. Я чуть было не упала в обморок, когда нас познакомила в ту ночь мадам де л’Эгль. Но почему ты не предупредил о своем возвращении Марису? Нехорошо с твоей стороны!

– Ты полагаешь? Будем считать, что мне захотелось преподнести ей сюрприз. Впрочем, милая, я никогда не вел себя ни честно, ни достойно. Так что поберегись!

От Марисы, появившейся в зале с высоко поднятой головой, не укрылось, как красноречиво прижимаются друг к другу темноволосый Доминик и светловолосая Салли, и с какой готовностью она отвечает смехом на его шутки. Салли слыла легкомысленной кокеткой, но зачем так афишировать свою близость? Она подавила внезапный приступ беспричинного гнева. В следующее мгновение ее окружила толпа; бесчисленные друзья и просто знакомые клялись, что смертельно соскучились по ней, и коварно осведомлялись, почему она утаивала от всех, что скоро в Лондон пожалует ее супруг.

– По той простой причине, что я сама об этом не знала, – отвечала она как ни в чем не бывало. – От моего мужа приходится ждать чего угодно.

Муж не торопился навстречу жене, предпочитая оставаться рядом с Салли. Мариса изо всех сил изображала улыбку. Внезапно откуда ни возьмись перед ней вырос граф ди Чиаро. Любезно поклонившись, он поднес к губам ее безжизненную руку.

– Без вас Лондон потерял всю свою прелесть, мадам, – проговорил он негромко, но многозначительно, пристально глядя в ее застывшее лицо. – Однако я надеялся, что вы возвратитесь именно сегодня, потому и поспешил сюда. Позвольте поздравить вас со счастливым воссоединением с супругом.

Появление графа стало для нее еще одним напоминанием о злосчастных происшествиях, которые она изо всех сил старалась выбросить из головы. Как он добился приглашения? К счастью, она смогла избежать продолжения разговора: пробормотав какую-то любезность, напрочь лишенную смысла, она двинулась дальше, приветствуя «своих» гостей. В толпе оказалась даже леди Джерси с вытаращенными от любопытства глазами, а также улыбчивый и изысканный граф де Брассер – тот самый, который так настойчиво расспрашивал ее о Бонапартах. Кто же среди этих радушных и воспитанных людей Убийца? Уж не сам ли Доминик?

Шрам на внутренней поверхности ее бедра напомнил о себе внезапным жжением, и ей почудилось, что от окружившей ее публики следовало бы спасаться бегством, не разбирая дороги. Даже темные улицы за стенами особняка казались ей сейчас дружелюбнее, чем это блистательное собрание изысканно одетых людей. Впрочем, поддаться внутреннему голосу у нее не было возможности: рядом с ней неожиданно очутился Доминик, ухвативший ее за руку и утащивший ее из-под самого носа у трех знающих свое дело пожилых сплетниц, одна из которых утверждала, что водила знакомство с матерью виконта Стэнбери, и на этом основании считала себя вправе задавать бестактные вопросы.

– Я решил, что пора тебя вызволять, любимая. – Он сопроводил свои слова холодной улыбкой. – Не желаешь ли выпить? Возможно, шампанское придаст твоим глазкам утраченный блеск.

Ее тошнило от его двуличия и властного прикосновения к ее руке. Его хватка усилилась, чтобы она, чего доброго, не вздумала вырываться.

– Прошу прощения, милорд, но я не стану пить в обществе убийцы моего отца.

Ей стало больно от впившихся в ее руку железных пальцев. Его дыхание участилось – или ей это только показалось?

– Значит, ты осведомлена?

– Это все, что ты можешь мне сказать? – возмущенно прошипела она, забыв о толпе гостей. – Да, я все знаю! Неужели останусь в неведении? Этот фарс, именуемый нашим браком, не продлится долго, помяни мое слово!

– Потише! – зловеще прошептал он, не разжимая зубов. – Если ты не угомонишься, я найду способ тебя утихомирить, моя дорогая коварная женушка! Не забывай, что продолжение этого, выражаясь твоими словами, фарса выгодно тебе ничуть не менее, чем мне.

Он остановил протискивавшегося мимо них лакея и взял у него с подноса бокал с шампанским, чтобы выпить в честь супруги, – полный семейного благополучия жест с точки зрения всех, кто за ними наблюдал. Не выпуская ее руку, он прикоснулся бокалом сначала к своим, потом к ее губам.

– Почему бы не выпить в ознаменование нашего вновь обретенного согласия? На сей раз по крайней мере оба мы не заблуждаемся. Если ты откажешься пить, – добавил он яростным шепотом, – я буду вынужден насильно влить этот бокал тебе в глотку.

Она выпила и даже изобразила улыбку, после чего прошептала, глядя в его холодные глаза:

– Я пью за твою погибель, презренный убийца!

Он помимо воли сузил глаза, мускулы на его лице напряглись.

– Итак, все окончательно прояснилось, – тихо проговорил он и повел ее навстречу гостям.

Почти до самого утра, пока не удалился последний зевающий гость, оба добросовестно сохраняли лицо. Мариса так устала, что буквально валилась с ног. Приближался момент, которого она с нарастающим волнением ждала последние несколько часов, но шампанское и накопившаяся усталость сделали свое дело: она была не способна выдержать еще одно столкновение.

Доминик тоже отчаянно зевал. Первое, что он сделал, когда Денверс окончательно затворил тяжелую входную дверь, – решительным движением сбросил тесный сюртук. Мариса хотела было незаметно ускользнуть, надеясь, что он не станет ее удерживать, но стоило ей дотронуться до перил лестницы, как он поймал ее за руку.

– Ты хорошо себя вела, – пробормотал он, полузакрыв глаза. – Ты всегда обладала способностями актрисы.

Она устало покачала головой и, вырвав у него руку, стала подниматься по лестнице.

– Вы тоже были в ударе, сэр. Теперь, надеюсь, необходимость в притворстве отпала? Прошу прощения, я тороплюсь в постель.

Он стал подниматься вслед за ней. При всем своем душевном и телесном изнеможении Мариса не могла не напрячься. Неужели он собирается?.. Нет, она этого не вынесет!

У двери своей комнаты она обернулась, не подозревая, насколько жалкой выглядит сейчас ее воинственность. Он унизил ее еще больше, насмешливо поклонившись:

– Не бойся, я не собираюсь взламывать твою дверь. Мои комнаты расположены напротив твоих, по другую сторону холла. Завтра мы это исправим. Нехорошо, если слуги примутся гадать, почему мы спим так далеко друг от друга.

Он развернулся и оставил ее в покое. Облегчение сочеталось у нее с удивлением: она не надеялась на такое легкое избавление.

Усталость Марисы была слишком велика, чтобы обдумать положение; несмотря на все испытания, она уснула мертвым сном. Но пробуждение примерно в час дня оказалось не таким приятным, как сон: вместо Симмонс, которой полагалось порадовать ее принесенным в постель завтраком, она увидела над собой пару холодных, оценивающих глаз, заставивших ее устыдиться утренней неприглядности ее облика.

Он дождался, пока она окончательно проснется, и презрительным жестом бросил ей на одеяло, которое она предусмотрительно натянула до самого подбородка, свернутый листок бумаги.

– Напрасно ты посылаешь тетушке записочки, любимая. Сегодня же вечером мы нанесем ей визит, если она сама не окажется здесь раньше. Что касается уведомления герцога, твоего покровителя, то тебе следовало прежде обговорить это со мной. Ты узнала бы, что я заранее навестил его.

Мариса терялась в догадках, каким образом он умудрился перехватить записку, которую она отдала миссис Уиллоуби. Что до его последнего утверждения, то при всей уверенности, с какой он произнес эти слова, она отнеслась к ним как к беспардонной лжи.

Сонливость, которую она ощущала в первые секунды после пробуждения, пропала, сменившись гневом. Она рывком поднялась и устремила на него негодующий взгляд.

– Теперь я понимаю, какой ты…

– Поосторожнее с обвинениями, – предостерег он ее, перестав изображать насмешливое почтение. – Я не утверждаю, что мы с герцогом заключили друг друга в объятия. Но мне повезло: я застал его одного, так как его последний дружок, шевалье, по какой-то причине отсутствовал. Это была встреча на более равных условиях по сравнению с предыдущей – интересно, рассказывал ли он тебе о ней?

От странного тона Доминика у Марисы забегали по спине мурашки; она сразу вспомнила все, что знала и слышала о нем. Недостающее восполнялось догадками… Она находилась с ним наедине и испытывала обычный при этом страх, как всегда, не зная и не понимая, что у него на уме. Филип, лютый враг Доминика, был неожиданно вызван в Корнуолл. Ее мысли приняли зловещее направление, заставившее ее побледнеть.

– Ты – чудовище! – прошептала она.

Он засмеялся как от забавной шутки:

– Нас, чудовищ, создают собственными руками другие. Впрочем, ты скорее всего преувеличиваешь. У тебя к этому склонность.

Он холодно оглядел ее, не пропуская ни одной мелочи. Она легла спать в тонкой сорочке, так как усталость помешала ей переодеться в ночную рубашку; сейчас, сидя в постели, она нечаянно уронила одеяло и предстала перед ним почти голая.

– До последнего времени ты проявляла благоразумие, хотя иногда выказывала излишнюю дерзость. Теперь, когда обстоятельства снова нас соединили, почему бы нам не сосуществовать, пока совсем не отпадет необходимость в притворстве? Если ты будешь не слишком драматизировать наши отношения, то мы смогли бы достичь временного перемирия. Видишь ли, ты нуждаешься в моей защите в не меньшей степени, чем я – в приличной вывеске, которую ты мне поможешь изобразить.

Она снова отказывалась его понимать. Пока у нее в голове вертелись противоречивые мысли, он встал с ее кровати. На его лице опять появилась маска невозмутимости.

– Поразмысли над моими словами. И прошу тебя, не посылай больше записочек с мольбами о спасении! Они будут всего лишь помехой для нас обоих. Жду тебя внизу примерно через час. Надеюсь, тебе хватит часа? Au revoir,[22] дорогая виконтесса.

В последующие дни Марисе неоднократно приходилось сожалеть, что рядом нет Филипа, умеющего придать ей уверенности. Ее беспокоило его длительное отсутствие. Вдруг он лежит больной или раненый? Она устала от одиночества и скучала по друзьям, сколько бы знакомых ни вилось вокруг нее. Доминик, капер-американец, сначала подвергший ее насилию, а потом соблазнивший, что оказалось еще хуже, неожиданно преобразился в английского лорда. Этот человек, ставший по недоразумению ее мужем, не донимал ее, к счастью, своим присутствием, когда рядом не было чужих глаз, хотя на людях она была вынуждена переносить его присутствие.

Она ненавидела его все более люто. Мариса мечтала увидеть, как его многократно протыкают насквозь шпагой и как он падает бездыханным к ее ногам. На деле же они были связаны узами, которыми их помимо ее воли соединили во Франции много месяцев назад. В ожидании новостей от герцога или от Филипа она не видела иного выхода, кроме повиновения.

Тетушка Эдме, чье удрученное состояние было под стать настроению племянницы, не вымолвила ни слова, представ перед своим бывшим любовником. Она отличалась здравым смыслом, ценила свое высокое положение в лондонском свете и отнюдь не стремилась к тому, чтобы ее поведение во Франции было предано огласке. Доминик угрожал ей именно этим, нисколько ее не жалея, поэтому она вобрала голову в плечи и советовала поступить так же Марисе.

Когда та взорвалась негодованием, а затем безутешными рыданиями, Эдме молвила:

– Будем ждать событий, которые освободили бы нас от этого неподъемного груза.

Сама Мариса, однако, не знала, с какой стороны ожидать помощи и в чем она могла бы выразиться. Некоторые надежды можно было бы возлагать на герцога Ройса, но тот пока не подавал признаков жизни; Филип тоже по-прежнему не появлялся в Лондоне, тогда как его отец предположительно находился в Бате вместе с принцем Уэльским.

Скандально известная супружеская пара вела бурную великосветскую жизнь. Мариса наблюдала за мучениями Тома Драммонда: Салли усиленно афишировала свою связь с Домиником. Ни для кого уже не было секретом, что Мариса и Доминик состоят в светском браке, то есть ведут каждый собственную жизнь, появляясь вместе только в обществе. Тем не менее Мариса еще сильнее, чем прежде, чувствовала за собой постоянное и неусыпное наблюдение. Она не имела ни малейшего понятия, кто за ней следит и зачем, что пугало ее еще больше; вся ее жизнь превратилась в дурной сон.

Как известно, начавшись, события нарастают как снежная лавина. Первым намеком на предстоящие перемены в тягостном существовании Марисы стали произнесенные украдкой слова тети Эдме о том, что до нее дошли вести о Филипе. Не пройдет и недели, как он вернется в Лондон вместе с отцом; в его намерения входит без промедления увидеться с Марисой и поговорить с ней.

– Я все устрою, – пообещала Эдме. – Не знаю пока, как именно… Что-нибудь придумаю.

Сердечко Марисы заранее колотилось от волнения и страха. Доминик не сможет помешать ее встрече с Филипом! В последние два-три дня муж почти не появлялся дома, а появляясь и попадаясь Марисе на глаза, он бывал настолько озабочен, что даже забывал говорить ей свои обыкновенные колкости. Салли рассказывала ей, что они часто наведываются вдвоем в клуб «Дамнейшн». «Так он просадит все мои деньги!» – тревожилась Мариса. Он не имел права ни на деньги, переведенные герцогом на ее имя, ни на титул, от которого столько лет отмахивался, чтобы теперь как ни в чем не бывало его носить. Какова вообще истинная цель его появления в Англии?

Позднее она с горечью признавала, что так никогда и не узнала бы этого, если бы не граф ди Чиаро, который однажды навязал ей свое общество, подловив в парке, куда она приехала для прогулки верхом вместе с Салли, доказывавшей, что у них нет никаких причин для прерывания дружбы.

– Вспомни, дорогая, ведь ты сама говорила мне, что ваш брак стал способом защитить тебя от происков ужасного Бони! – Леди Рептон изобразила возмущение, не сводя с подруги горящих любопытством глаз. – К тому же ты без памяти влюблена в Филипа Синклера! За чем же дело стало? Мы цивилизованные женщины! Твой Доминик меня положительно заворожил. Скажу больше: я постараюсь так его занять, чтобы ты могла почувствовать себя свободнее.

Прямота Салли вызвала у Марисы неоднозначные чувства, в которых она сразу не могла разобраться. Сейчас было не до того: с новенькой коляской Салли поравнялся сверкающий фаэтон красавчика графа, попросившего разрешения побеседовать с виконтессой. При этом его умоляющий взгляд был обращен на Салли. Невзирая на недовольство Марисы, та произнесла:

– Почему бы и нет? Бедняга попросту умирает от любви к тебе! Стоит мне с ним встретиться, я только и слышу хвалебные оды в твою честь! Лучше потолкуй с ним, чтобы он унялся – если только ему требуется именно это… Я высажу тебя здесь, и вы сможете прогуляться вдвоем, вдали от чужих глаз. Я заберу тебя примерно через полчаса. Идет?

У Марисы не было времени возразить. Не успев опомниться, она уже легко ступала рядом с настойчивым графом, чья физиономия, стоило им остаться вдвоем, приняла суровое выражение.

– Вы меня избегаете. – Это был не вопрос, а утверждение. Не дав Марисе ответить, он продолжил с тихой угрозой: – Я спрашиваю себя: в чем тут дело? Почему? Не из-за внезапного ли появления вашего супруга? Но этой причины явно недостаточно: ведь он предоставляет вам полную свободу, не так ли? Раз вы находитесь теперь, что называется, в чужом лагере, я задаюсь вопросом…

– У вас нет на это никакого права! В нашу последнюю встречу я ясно заявила, что не готова рисковать жизнью в бессмысленной политической игре. Я пообещала разузнать то, что сумею, но это оказалось слишком опасно. Меня предостерегали, мне угрожали – и это еще далеко не все!.. Говорю вам, я под подозрением! Не желаю стать следующей жертвой зловещего Убийцы независимо от того, какой стороне я предана. Этого от меня никто не дождется!

– Кто, мадам? Кто вас предостерегал, кто угрожал? Даже эти сведения могут принести пользу. Кто-то из ваших развеселых дружков-эмигрантов? Или ваш супруг собственной персоной?

Мариса ахнула и испуганно уставилась на графа. Тот удовлетворенно закивал:

– Вполне вероятно! Он посещает те же места, что и они. Из тюрьмы в Бресте[23] он сбежал вместе с двумя роялистскими шпионами. Он действует с ними заодно – то ли из жажды мести, то ли ради денег, разыгрывая из себя английского виконта. Неужели вы этого не знали и даже не подозревали? Тогда с какой стати, по-вашему, даже его заклятые враги здесь, в Англии, не смеют пальцем его тронуть? Воровская честь?

Он обстреливал ее вопросами, некоторые из которых не требовали ответа. У нее закружилась голова. Собравшись с силами, она тихо проговорила:

– Напрасно вы ведете себя как на допросе, граф! Вы не разговаривали бы со мной, если бы не нуждались во мне. Не пытайтесь меня запугать – этим вы только усилите мое упрямство. Выражайтесь яснее, если хотите добиться результата.

Он негромко выругался, остановился и поймал ее за руки.

– Господи, неужели вы все еще не понимаете? Роялисты плетут заговоры, как и раньше. Теперь у нас есть основания считать, что они готовятся к решающему удару. По нашим сведениям, их предводителем будет принц из Бурбонов. Они проникнут во Францию со всех сторон. Многие уже находятся там. Вы представляете себе, что это означает? Убийства, хаос! Возвращение террора, когда все подозревают всех. Бонапарт – герой Франции, единственная ее надежда на спокойствие и величие! И не только для Франции, но и для всей Европы. Хватит с нас проклятых англичан, оттесняющих нас в сторону и презрительно обзывающих нас иностранцами даже на нашей собственной земле. Неужели вы отойдете в сторону и позволите ему пасть от руки убийцы? Ведь он покровительствовал вам, выделял вас в толпе…

Мариса зажмурилась от напора, с каким обращался к ней распалившийся граф. Ему нельзя было отказать в правоте. Занятая собственными бедами, она хотела забыть и действительно о многом забыла. Конечно, граф ди Чиаро слишком напоминал ей герцога Оранского, однако ей пришлось задуматься над его вопросами. Несмотря на жизнь в Англии и на английских друзей, она не могла не сознаться, что в глубине души сохраняет верность Франции, возглавляемой первым консулом. Она не могла не восхищаться им как военачальником, дипломатом, единовластным правителем, каковым он, по существу, являлся. Он отменил зловещий «эмигрантский список», позволив французским аристократам, желавшим вернуться на родину, сделать это, не боясь кары. Он старался быть справедливым. Она помнила Наполеона-семьянина, ласково трепавшего ее по щеке в парке Мальмезона, где он участвовал в детских играх, ей припомнился и Наполеон, который желал быть ее любовником, чьи дары и внимание поначалу тешили ее самолюбие. Даже при ее вступлении в брак он не отказал ей в защите…

От ди Чиаро не укрылось смятение, отразившееся у нее на лице. Отпустив ее руки, он сказал более ровным голосом:

– Я вас не осуждаю. Ведь вы всего лишь женщина, и я понимаю ваши страхи. После нашего последнего разговора я собирался оставить вас в покое, но теперь я узнал нечто такое, что изменило мои намерения. Все, что я от вас требую, – это любые сведения, которые вы могли бы раздобыть, не выдавая себя. Мы не пренебрегаем ничем. У меня есть основания опасаться, что некая группа готовится вернуться во Францию, чтобы осуществить там свой дьявольский план. А ваш муж владеет кораблем. Вы понимаете?! Все, что мне надо узнать, – время, когда он собирается отчалить, и имена тех, кто, так сказать, исчезнет одновременно с ним.

Глава 28

– Ради Бога, Филип, будь осмотрительнее!

Голос Энтони Синклера, обычно беспечный, сейчас звучал взволнованно. Лорд Энтони смотрел на сына, расхаживавшего взад-вперед перед камином. По дальней стене изящно обставленной комнаты металась его длинная тень. Было заметно, как молодой Синклер стискивает зубы, как играют желваки на его скулах. Отец не удержался и добавил c необычной для него серьезностью:

– Будь благоразумен, сынок! Сам знаешь, сейчас у нас нет выбора, тем более что дядя болен…

Филип, смотревший до этого на огонь, обернулся и сдавленным голосом произнес:

– Вы знаете, что причина недуга – он! А теперь он разгуливает по Лондону, корчит из себя денди и вытаскивает на поверхность все старые слухи, чтобы унизить нас и скрыть свои делишки. Неужели я должен от него прятаться? Поймите, сэр…

– А я требую, чтобы ты понял необходимость осмотрительного поведения! Если ты сгораешь от любви, то можешь не волноваться, она останется при тебе. Насколько я понимаю, Доминик не утаивает, что Салли Рептон – его любовница. Он постарался, чтобы о его присутствии в Лондоне было известно всем и каждому. Теперь от него не так-то просто избавиться, как раньше. Черт возьми, ты отлично знаешь заключение доктора! Нового огорчения слабое сердце Лео уже не вынесет, и у нас появится новый герцог Ройс, причем не я, так что тебе придется забыть о титуле виконта Стэнбери. Повторяю, мы сделаем так, чтобы шевалье открыто, у всех на глазах прикончил его на дуэли. Такова воля твоего дяди. Ты же стоял рядом со мной и все слышал!

Филип попытался взять себя в руки.

– При всей своей картинной преданности дяде шевалье удручающе туп. Неужели я должен…

– Как тебе известно, у Дюрана есть собственные резоны. Да, ради своего и моего блага ты должен!

Красивое лицо Филипа Синклера исказила судорога ненависти, но он быстро опомнился.

– Не станешь же ты по крайней мере убеждать меня не показываться в Лондоне только потому, что там объявился он? Обещаю, я не буду нарочно попадаться ему на глаза, но не более того! – Горько усмехнувшись, он твердо добавил: – Если нам все-таки суждено столкнуться, мой кузен-бастард вряд ли затеет скандал. Как тебе известно, я ежедневно брал у Дюрана уроки фехтования. Сражаться на дуэли оружием джентльменов – не одно и то же, что размахивать абордажной саблей или томагавком.

Лорд Энтони, поняв всю тщетность дальнейших увещеваний, сказал упавшим голосом:

– Будь хотя бы осторожен! Его нельзя недооценивать, это большая ошибка: сдается мне, у нашего родственничка вошло в привычку выходить сухим из воды даже из заведомо безнадежных положений.

Однако Филип, не желая мириться с унижением, строил собственные планы, в чем ему тайно потворствовал шевалье Дюран, появившийся в Лондоне на следующий день с неким загадочным поручением.

Мариса ничего не знала об этих приготовлениях. Услышанное от графа ди Чиаро потрясло и озадачило ее, однако он так ничего и не прояснил, пожимая плечами и напоминая, что времени у них в обрез.

– Если я попытаюсь оказать вам помощь, не вызвав подозрений, устроите ли вы мне возвращение во Францию? – Несмотря на яркое солнце, ее била дрожь, на лице появилось упрямое выражение. – Хватит с меня Англии! Я соглашусь вам помогать только в обмен на ваше честное слово.

Они повернули обратно. При виде приближающейся коляски леди Рептон граф поспешно согласился:

– Даю вам слово джентльмена. Задача трудная, но выполнимая. Итак, я помогаю вам, а вы – мне. По прошествии этой недели я встречусь с вами еще раз.

Дальше секретничать было невозможно. Он угрюмо склонился к ее руке и рассыпался перед Салли в благодарностях, после чего дамы укатили прочь.

Вечер и весь следующий день Мариса провела в тяжких раздумьях. Салли подтрунивала над ней, твердя, что сразу после короткой прогулки с ди Чиаро она стала рассеянной и с ее лица не сходит краска; зная, что приятельница не перестанет любопытствовать, а только еще больше разохотится, встретив сопротивление, Мариса отделалась первым попавшимся ответом, однако призналась, что находит графа очаровательным, хотя и не представляет его в роли возлюбленного.

– А почему, собственно? – спросила Салли на прощание. – Я всегда полагала, что мы, женщины, нуждаемся в разнообразии ничуть не меньше мужчин.

Героем одного дня стал граф, другого – Филип. Они встретились в доме ее тетушки, где была в разгаре подготовка к приезду старого графа, лишь изредка наведывавшегося в Лондон. Мариса поймала себя на странном ощущении: после того как Филип в прямом смысле подобрал ее на парижской улице, между ними столько произошло и столько их связывало, однако он так и остался чужим для нее человеком.

Волнение Филипа было, возможно, сильнее обыкновенного, но когда они остались вдвоем в маленькой гостиной, он схватил Марису за руки и наклонился к ней:

– Любовь моя! Если бы ты знала, как мне претит встречаться с тобой тайком! Ты хорошо себя чувствуешь? Он не слишком тебя донимает?

– Нисколько! Он ко мне не прикасается: у нас отдельные комнаты, и мы никогда не остаемся наедине. – Отвечая Филипу, Мариса с удивлением поняла, что уже два дня не видела своего чужака-мужа.

– Если бы ты только знала, как я страдаю! – прошептал он, припав ртом к мягкому золоту ее волос. – Ведь я уже привык считать тебя своей, и мне невыносима мысль, что… Но скоро это уже не будет иметь значения. – Он обжег ее взглядом. – Ты мне веришь, Мариса? Я положу конец этим тайным встречам и заявлю всему миру, что ты – моя жена. Рано или поздно это случится. Мы уедем вместе…

Мариса приняла его слова почти равнодушно. Виноваты в этом были скорее всего ее бессонные ночи. Как часто она воображала, что слышит от Филипа именно эти слова, как часто и с какой пылкостью отвечала на них в мечтах! Но теперь она обещала помочь графу ди Чиаро, а он за это отправит ее во Францию. Филип предлагал ей бегство, но куда? И осуществимо ли это?

Руки Филипа – раньше она не замечала, какие у него большие и сильные руки, – принялись гладить ей плечи, язык пытался разомкнуть ей губы в страстном поцелуе. Она вспомнила его доброту, но в следующее мгновение перед ее мысленным взором предстала во всей своей красе картина, как он овладевает ею, забыв о робости, которая якобы мешала ему за несколько часов до этого. Чего хочет от нее Филип на самом деле?

Она ответила на его поцелуй. Его пальцы легли на ее грудь под тонким муслином платья. Она невольно отстранилась.

– Вдруг кто-нибудь войдет? – Ей едва хватило дыхания на эти слова; Филип не мог справиться с волнением. Наконец ему удалось взять себя в руки.

– Совсем скоро мы сможем уединяться и станем хозяевами своего положения.

– Филип!..

– Дорогая, – торжественно проговорил он, – я уже обо всем позаботился. Нам осталось играть прежние надоевшие роли считанные дни, если не часы. Ты меня слышишь? Ты будешь свободна. Оба мы обретем свободу!

Впоследствии эта встреча с Филипом припоминалась с большим трудом. Неужели они действительно встречались? Сначала граф, потом Филип… Оба сулили ей спасение, но только в обмен на что-то. Какой путь избрать? Одно оставалось в ее душе неизменным: ненависть и желание отомстить тому, чье имя она теперь носила и кто раздавил ее, перевернул своим грубым вторжением всю ее жизнь.

Вечером ей предстояло посещение театра в обществе знакомых, но она отказалась, сославшись на головную боль. Отослав постнолицую Симмонс, она дождалась, пока в доме установится тишина, и спустилась вниз, где располагался так называемый «кабинет». Это была весьма мрачная комната; одна ее стена была от пола до потолка заставлена книгами, другую занимал огромный камин. Между книгами и камином помещались окна за плотными занавесями.

В углу, сбоку от камина с тлеющими углями, стояла резная скамья с высокой спинкой. Мариса устроилась на ней спиной к комнате, подобрав под себя босые ноги и чувствуя себя почти так же, как в испанском монастыре, когда убегала от монахинь в сад настоятельницы, чтобы побыть одной. Странно было вспоминать сейчас тот мирный, невинный отрезок жизни, оставшийся в далеком прошлом… Неужели она была когда-то послушницей, не помышлявшей ни о чем ином, кроме вступления в отшельнический орден кармелиток? Даже тогда она проявляла свойственное ей бунтарство, с которым следовало бороться. Вот куда завело ее природное непослушание, избавив попутно от всех иллюзий!

Сначала Мариса пыталась читать при свете маленькой лампы, но слова стали расплываться. Она отложила книгу и прикрутила фитиль, погрузив комнату в полутьму. Глядя на раскаленные уголья, она пыталась привести в порядок теснящиеся в голове мысли.

Задремав, она услышала звук открываемой двери и голоса. Дверь закрылась. Не смея дышать и вжимая голову в плечи у себя в углу, она увидела Доминика. Он пересек комнату, стягивая на ходу толстые кавалерийские перчатки, и застыл перед камином, наслаждаясь его теплом. Потом, швырнув перчатки на каминную полку, он уперся в нее обеими руками, уставившись на угли, как незадолго до этого Мариса.

Волнение Доминика передалось его жене. Она наблюдала за ним не шевелясь, благо он и не подозревал о ее присутствии; Доминик предстал перед ней во всей своей красе: рослый, широкоплечий, он по привычке широко расставил ноги, как в шторм на палубе корабля. Его профиль казался в отблесках камина рельефом на медальоне – грубым и надменным. Если бы не неизменная насупленность, неулыбчивость, язвительность, он был бы бесспорно красивым мужчиной… Что за мысли лезут ей в голову! «Мы враги!» – напомнила она себе, не спуская с него глаз и пытаясь обуздать непрошеные ощущения.

Стук в дверь прозвучал так неожиданно, что Мариса в испуге зажала руками рот и спряталась за спинкой скамьи.

– Вы просили виски, милорд, – проговорил Денверс недовольным тоном.

Доминик обернулся, оторвав хмурый взгляд от огня:

– Благодарю. Поставьте здесь. Нет, можете оставить мне поднос и отправляться спать. Я сам поднимусь наверх, когда буду готов.

Дверь закрылась. В наступившей тишине Мариса, сама не зная почему, притаилась как кролик в силках. Доминик вернулся к камину с бутылкой в руке. Он запрокинул бутылку, сделал несколько больших глотков из горлышка, после чего резко обернулся и уставился прямо на Марису.

Глядя на него, она слышала стук собственного сердца и не находила слов. С язычками огня, отражающимися, как в серебряных зеркальцах, у него в глазах, в выжидательной позе, он казался ей застигнутым врасплох зверем, опасным хищником, способным наброситься на нее в любую секунду.

Еще больше ее пугало то, что он тоже не спешил заговорить. Ей показалось, что он облегченно перевел дух, поняв, кто сидит, сжавшись в комок, в углу скамьи. Он остался стоять на прежнем месте, не сводя с нее глаз. Она не могла прочесть на его лице ничего, кроме усталости. Наконец, не вынеся зловещего безмолвия, Мариса неуверенно проговорила:

– Я не… я не собиралась тебя беспокоить. Просто я задремала…

Он усмехнулся:

– Должен признаться, я удивлен, что застал вас дома в столь ранний час, мадам. Видимо, вы кого-то ждали? Уж не гонца ли с добрыми вестями?

Мариса выпрямилась и вскрикнула от боли: оказалось, что она отсидела ногу. Она принялась ожесточенно растирать ее, что помогло ей опомниться. Он неизменно ворчал на нее, в чем-то обвинял, хотя сам и был причиной всей боли и всех несчастий в ее жизни. Зная это, он продолжал карать и унижать ее – по каким-то своим, неведомым ей причинам. Что ж, в этот раз она не станет пригибать голову. Скоро наступит ее черед нанести удар.

– У тебя нет наготове ответа?

– Не считаю нужным отвечать на ваши глупые обвинения, сэр.

При всей ее неприбранности эти слова были произнесены с такой гордостью, что он, ожидая от нее вспышки ярости, был ошеломлен. Наклонив янтарную головку, она продолжала растирать себе ногу. Доминик помимо воли отметил, что волосы отросли у нее достаточно, чтобы в них можно было вплести ленту, и падают на плечи безыскусными кудрями. Она походила на ребенка: длинная тоненькая шейка, обиженное личико… С другой стороны, для него не составляло секрета, как много она познала за прошедшие несколько месяцев. Он догадывался, что за личности выступали в роли некоторых ее наставников. Не вызывало сомнений, что она появилась на свет с готовым набором уловок и хитростей, помогающих ей добиваться своих целей. Он не забыл, что она залезла к нему в карман в первую же их встречу, притворяясь при этом до смерти напуганной; по прошествии считанных минут она уже попыталась заманить его в ловушку. Сейчас она играла в другую игру. Он с трудом удерживался, чтобы не схватить ее за плечи и не вытрясти из нее всю правду; он не остановился бы на этом, а тряс до тех пор, пока с нее не свалилось бы платье и она не предстала перед ним нагая и покорная – такая, какой он запомнил ее лучше всего… Ни разу в жизни ему еще не попадалась женщина, которая не скрывала бы за невинной улыбкой продажную душу.

Желание наброситься на нее было таким сильным, что ему пришлось спрятать руки в карманы кожаных штанов; но и тогда дьявол, сидевший у него внутри, не перестал побуждать его взять то, что принадлежит ему по праву, заставив ее сопротивляться, а потом покориться. В следующую секунду он поморщился от боли в руке и выругался. Нет, он вполне может без нее обойтись. Ей вообще нечего здесь делать! Кто позволил ей уютно устроиться в его любимом убежище? Наверняка она чего-то ждала. Господи, чего же? К чему стремились те, кто напал на него у портовой таверны, – убить его или просто ранить, что и произошло? Каких новостей дожидалась здесь его благоверная? Что ей вообще известно?

Словно угадав его зловещие мысли, Мариса подняла голову, и он помимо воли обратил внимание на сияние в ее глазах. Какое лицемерие! Его негодование было тем более сильным, что он не забыл, что в свое время – правда, совсем недолго – его отношение к ней было другим.

Мариса не могла прочесть его мысли, а только видела суровое выражение его лица и чувствовала на себе его тяжелый взгляд. Ей было боязно встречаться с ним глазами, однако она сердито одернула себя: какие могут быть страхи, разве осталось что-нибудь, чего бы он еще над ней не совершил? Она отбросила все воспоминания и сосредоточилась на одном: ее долг перед самой собой – завоевать свободу.

Его молчание не предвещало ничего хорошего. Как понять горькие обвинения, которые он бросал ей в лицо? Одновременно у нее не выходили из головы загадочные слова графа ди Чиаро. Однако, заставив себя бесстрашно встретить его взгляд, она вспомнила, что перед ней непримиримый враг, единственный человек на свете, для ненависти к которому у нее есть веские причины.

– Кажется, мое присутствие тебя не радует, – сказала она нарочито безразличным голосом, негодуя за его бесстыдный, раздевающий взгляд. – Я отсидела ногу, но уже могу встать. Если не возражаешь, я уйду к себе. Оставайся один.

Он протянул руку, и она невольно отпрянула. Он с усмешкой схватил ее за руку и рывком поставил на ноги.

– Ты считаешь меня злобным? С чего бы тебе так говорить, маленькая чертовка? Я старался и стараюсь ни в чем тебе не мешать. По сути дела, сейчас мы впервые за долгое время уединились. В последний раз ты называла меня не иначе, как милорд, была холодна как лед и страшно сердита, что, однако, не помешало тебе в конце концов уступить мне. Наверное, ты взяла это за правило?

Она ахнула словно от удара и воинственно откинула голову.

– Тогда я еще не до конца разобралась, что вы собой представляете, милорд. Я еще сохраняла наивность. На сей раз вы не сумеете так легко меня одурачить своей хитрой и жестокой игрой, как вы сами это называете.

– Я называю это игрой? Боже, мадам, сколько же можно лицемерить? Вы сами спланировали игру, сами в нее меня вовлекли и считали, что одержали победу.

Она не оставляла попыток вырваться, но он все сильнее сжимал ей руку, грозя раздробить тонкие косточки ее кисти. При этом рана в правой руке причиняла ему мучительную боль, и его уже трясло как в лихорадке. Ему следовало не удерживать ее, а выгнать вон, но она раздразнила его, и он был полон решимости до конца разобраться с этой двуличной негодницей. Сколько можно разыгрывать оскорбленную невинность?

Она стиснула зубы от боли, которую он ей причинял, смертельно побледнела и прекратила сопротивление, но только чтобы возобновить его спустя несколько секунд с новой силой. Зачем она так упрямится? Зачем вообще сюда пожаловала?

– Я бы меньше тебя презирал, если бы ты не была такой бесчестной, – проскрежетал он. – Я потерял бдительность и позволил опутать себя узами брака, но потом, в тюрьме, куда меня бросили подручные твоего приятеля Фуше, у меня было достаточно времени хорошо поразмыслить. Тебе следовало заранее меня предупредить, что мне уготована роль супруга-рогоносца!

Боль в кисти стала настолько нестерпимой, что она была близка к обмороку. Его слова доносились до нее откуда-то издалека. Она принялась колотить и до крови царапать его свободной рукой.

– Прекрати! Сумасшедший! Я не… – Она в отчаянии осыпала его градом ударов, удивляясь, почему он не пытается поймать ее за другую руку. Еще секунда – и он вернул ей свободу. Она попятилась и натолкнулась на стол. Кисть, которую он так сильно сжимал, была готова отвалиться.

Она смотрела на него сквозь пелену слез. Он был так бледен, что царапины, которые она оставила у него на лице, выделялись кроваво-красными рубцами. Он оперся плечом о стену у камина и молча стиснул зубы. Ее рыдания постепенно прекратились. Тогда он тихо и насмешливо произнес:

– Почему ты не уходишь? Беги! Холодный компресс избавит тебя от боли в руке. Можешь вписать это в перечень гадостей, которые я тебе сделал. В следующий раз думайте, прежде чем спать где попало, виконтесса.

Он чувствовал, как по руке течет кровь: сопротивляясь, она потревожила рваную ножевую рану, которую он до того кое-как перевязал. Уж лучше бы она побыстрее оставила его одного. Ему требовалось побыстрее лечь, иначе у него подкосятся ноги от подступившей тошнотворной слабости.

Он закрыл глаза. Когда он снова приподнял веки, она все еще стояла перед ним, тараща на него глаза и держась рукой за распухшее запястье. Черт бы ее побрал! Как поступить, чтобы ее прогнать?

Он схватил с каминной полки бутылку и припал к ней губами. Когда он вернул ее на место, она опустела наполовину. Наслаждаясь распространившимся по телу теплом, он произнес с нарочитой грубостью:

– Если ты не уйдешь, я раздену тебя догола и овладею тобой на полу перед камином, как последней шлюхой. В этом не будет ни капли любви.

– Ее между нами никогда не было, – ответила она шепотом. – Только твоя похоть и моя неопытность. Теперь чувство появилось, и зовется оно ненавистью. Мне не важно, что ты обо мне думаешь. Достаточно того, что я сама думаю о тебе. Теперь я благодарю Бога за то, что Он забрал у меня твое дитя: напоминания о тебе мне не нужны!

Если ее слова и ранили его, то он поспешил скрыть это, всего лишь сверкнув глазами. Придя в себя, он ответил с оскорбительным безразличием:

– В таком случае тебе вряд ли понадобятся новые напоминания того же рода. Хотя, возможно, кто-то из твоих новых любовников уже восполнил этот пробел. Чего же вам тогда от меня нужно, мадам? Еще уголька для разжигания ненависти?

– Того, что у меня есть, вполне достаточно! – бросила она напоследок, подбирая юбки и устремляясь к двери. Ее настиг его смех.

– Золушка оставила во дворце обе туфельки!

Глава 29

На нее упали туфельки: одна попала по лицу, другая по груди. Она пробудилась от глубокого сна. Под влиянием снотворного ей снились жуткие чудовища и безжалостные убийцы, гнавшиеся за ней по темным коридорам, где эхом разносились ее истошные крики…

Теперь у нее не было сил ни крикнуть, ни удивиться его появлению в ее спальне после того, что между ними произошло. В комнате горел камин, и она сбросила от жары одеяло; ночная рубашка не позволяла ей как следует сопротивляться. Вскоре она оставила попытки защитить себя.

Тонкая ткань лопнула, как только он рванул ее. Он накрыл ее обнаженное тело своим.

– В этом нет ни капли любви, – прохрипел он жестокие слова, прозвучавшие недавно в кабинете, прикасаясь губами к ее шее. – Не знаю, почему мне так нужно твое тело, ветреная изменница-цыганка.

Веки Марисы казались такими же тяжелыми, как руки и ноги; с трудом приоткрыв глаза, она увидела игру огня на его бронзовой коже и окровавленный бинт на предплечье. Она невольно пошевелилась, и он задвигался вместе с ней, проникая в нее и накрывая ртом ее рот, не давая проронить ни слова.

Его движения у нее внутри заставили ее забыть обо всем. Ей казалось, что это происходит во сне. Его губы скользили по ее щеке, потом по шее, где отчаянно билась жилка, которую он нашел губами.

– Никакой любви… – Шепот Марисы нарушил тишину, в которой прежде раздавалось только его и ее дыхание. – Я ненавижу тебя, Доминик Челленджер!

Он стал гладить ладонью и целовать ее грудь. Она все больше выгибалась навстречу его поцелуям. В промежутке между поцелуями он прошептал:

– Ненависть – такое же сильное чувство, как любовь, моя распутная цыганочка. Покажи, как сильно ты меня ненавидишь!

Как ни возмущался ее рассудок, тело ее оставалось телом, показав ему все, о чем он просил, и даже больше. Ее захлестнули волны невиданного возбуждения, смыв плотину разума и горьких воспоминаний и затянув ее в водоворот страсти; она сама не желала спасаться, пока не всплыла на спасательном круге удовлетворения. Обессиленная и трепещущая, она медленно подплыла к тонущему в дымке берегу сна…

На сей раз Марису не тревожили сновидения. Она проспала полдня, а очнувшись, почувствовала неясную боль и непонятную пустоту. Вернувшаяся память заставила ее содрогнуться от стыда и отвращения к самой себе. Ненависть запылала с удвоенной силой.

По крайней мере он ушел прежде, чем она проснулась. Господи, надо же ей было принять настойку опиума для крепкого сна!..

На вызов явилась невозмутимая Симмонс со словами:

– Милорд распорядился, чтобы вам дали как следует отдохнуть. Миссис Уиллоуби взяла на себя смелость отменить ваши утренние встречи, миледи. Так, кажется, приказал милорд.

Итак, и слуги, и ее компаньонка знают, что произошло ночью. Он постарался их просветить! Неужели он вообразил, что это ее к чему-то обяжет? Мариса скрипнула зубами, но ничего не ответила, так и не удовлетворив любопытство, которое нетрудно было распознать за невозмутимостью горничной. Самым обычным тоном, каким только возможно, она приказала приготовить ей ванну и отказалась от завтрака, согласившись только на чашку какао. Через час было велено подать ее экипаж. Было ясно, что милорда уже нет дома. Он уехал, не сказав никому ни слова.

Его отсутствие было как нельзя кстати: ей не хотелось ни видеть его, ни искать объяснения некоторым словам графа ди Чиаро и самого Доминика. Она вообще не хотела больше ничего о нем знать. Того, что она уже знала, было более чем достаточно.

Не обращая внимания на испуганные и слезливые возражения миссис Уиллоуби, сопровождавшиеся заламыванием рук, Мариса настояла на своей полной самостоятельности. Она отказалась даже от кучера. Ее не волнуют великосветские сплетни! Спускаясь по лестнице в сопровождении удивленно разинувшей рот Симмонс и компаньонки, она через плечо приказала горничной собрать ее одежду. Достаточно двух-трех коробок. Ей потребуется только та одежда, в которой можно путешествовать, а также, разумеется, шкатулка с драгоценностями.

– Боже мой!.. Дитя мое, вы не ведаете, что творите! Путешествовать? Но куда? Вы…

Миссис Уиллоуби выбежала за Марисой из дома, срываясь на крик. Мариса поблагодарила ошарашенного кучера, придерживавшего норовистых лошадей, и, легко забравшись на облучок, взяла поводья в изящные ручки, обтянутые лайковыми перчатками. Спокойно улыбнувшись, она внятно произнесла:

– Я уезжаю с мистером Синклером. Разве это для вас неожиданность?

Прежде чем обе женщины нашлись с ответом, она ударила лошадей хлыстом, висевшим у нее на запястье, и помчалась по улице, сопровождаемая стайкой уличных мальчишек.

Путь Марисы лежал к дому сэра Энтони на Портленд-плейс. Там она резко остановила коляску, все еще пребывая в сердитом расположении духа. Одному из лакеев, начищавших медные дверные ручки, было велено придержать разгоряченных лошадей и немного прогуляться с ними, чтобы успокоить. Ошеломленный лакей повиновался. Мариса взлетела по ступенькам крыльца и позвонила в колокольчик.

Величественный дворецкий, открывший ей дверь, был, возможно, удивлен в не меньшей степени, чем лакеи на улице, однако, не подав виду, уведомил юную леди, что мистер Филип отсутствует, тогда как милорд только что изволил подняться и завтракает. Казалось, он колеблется, следует ли впускать гостью в дом. Ей пришлось подсказать ему, что она виконтесса Стэнбери и желает срочно видеть лорда Энтони. Только тогда он широко распахнул двери, бросив уничтожающий взгляд на лакея, прервавшего выгуливание лошадей и устремившего на них изумленный взгляд.

У барона Лидона, облаченного в халат, было все еще сонное лицо. Он надеялся позавтракать в одиночестве и был рассержен и удивлен, когда ему доложили о гостье. По выражению лица дворецкого он понял, что бедняга не знает, как поступить; отпустив его небрежным жестом руки, лорд Энтони с достоинством привстал, несмотря на свое неглиже.

– Дорогая… девочка! Признаться, я не подозревал…

– Разумеется, не подозревали! Я приняла решение приехать сюда меньше получаса назад, – спокойно ответила ему Мариса. Ее волнение выдавали только сверкающие глаза и зардевшиеся щеки.

Лорд Энтони – ей пора было привыкнуть к тому, что он отец Филипа, – предложил ей присесть, но она отрицательно покачала головой и выпалила, пока ее не покинула решимость:

– Прошу прощения, милорд, за столь несвоевременное вторжение, но мне непременно нужно разыскать Филипа и дать ему давно ожидаемый им ответ. Я… я отказываюсь находиться под одной крышей с ним. К тетушке я тоже не могу переехать, потому что она его боится, поэтому… Понимаю, какой это для вас удар, но, надеюсь, герцога мой шаг не слишком огорчит.

– Вы его бросили? Проклятие! Он сам знает об этом? Вряд ли, иначе вы бы здесь не оказались… – Лорд Энтони, попавший в весьма щекотливое положение, попытался собраться с мыслями, однако не нашел ничего лучше чистой правды.

– Черт возьми, не знаю, право, что и сказать… Филипа нет дома. Он ушел вчера вечером вместе с шевалье, заявившимся в недопустимо поздний час. Сказал, что они едут в клуб… Уверен, что вы знаете, о каком клубе речь. Вероятно, он до сих пор там, и если вы туда вхожи… – Он перешел на невнятное бормотание, но потом спохватился: – Я вас туда провожу, дорогая, если вы дадите мне несколько минут на сборы.

Однако Мариса, сгоравшая от нетерпения, не пожелала ждать, к тому же не хотела иметь провожатым лорда Энтони. Ей срочно был нужен Филип; она отважилась сунуть голову в волчье логово, махнув рукой на последствия.

Вскочив на козлы, Мариса пустила лошадей вскачь по запруженным улицам, не обращая внимания на удивленные взгляды и замечания элегантных прохожих, для которых была в диковинку прекрасно одетая молодая леди, правящая лошадьми как заправский кучер.

Теперь она старалась не мчаться, а ехать шагом. Только на тихой улице, где находился клуб, она, увидев это ничем не примечательное здание, поняла, насколько опрометчиво поступает. Что ей здесь понадобилось? Весьма вероятно, что в дневное время клуб вообще закрыт. Откуда у нее уверенность, что она найдет здесь Филипа? Как поступить, если его здесь не окажется?

У нее не было ни минуты на размышление. Бросив поводья и серебряную монетку смышленому уличному мальчишке, выросшему как из-под земли, Мариса поднялась по низким ступенькам и постучала в дверь молоточком причудливой формы. Спустя считанные секунды верхняя половина двери беззвучно отодвинулась, и она почувствовала на себе чей-то взгляд.

– Я уже здесь бывала, – пролепетала она, собрав остатки мужества. – Мне нужно видеть мадам де л’Эгль. Скажите ей…

Прежде чем она договорила, отлично смазанная дверь бесшумно отворилась. Мариса вошла и заморгала, привыкая к полутьме.

– Сюда, пожалуйста, госпожа виконтесса, – услышала она негромкий голос и последовала за рослой мужской фигурой. Ее сразу узнали. «Вот и прячься под маской!» – удрученно подумала Мариса.

Ее привели в небольшую золотисто-алую гостиную, где мадам принимала своих посетителей. Даже днем здесь горел камин и все светильники. Можно было подумать, что за стенами уже сгустились сумерки; впрочем, гостиная была непривычно пуста.

Мариса оглянулась. Человек, приведший ее сюда, поклонился и объяснил по-французски, что мадам вот-вот пожалует. Мариса не помнила его лицо, и неудивительно: кто обращает внимание на слуг? Он был высок и крепко сбит, в черном одеянии, не считая белой рубашки; лицо его было необыкновенно бледным. На этом наблюдения Марисы завершились: он удалился, затворив за собой дверь. Она осталась наедине с тревожными мыслями.

Мариса напряженно смотрела на дверь, хмурясь от нерешительности, когда слабый шорох за спиной заставил ее испуганно оглянуться. Перед ней стояла сама маркиза, то есть мадам де л’Эгль. На ней не оказалось ее обычного тщательно припудренного парика; волосы были убраны под премиленький кружевной чепец с лентами. Даже без густого грима, который она накладывала по вечерам, ее лицо выглядело поразительно гладким. На ней было шелковое платье в пасторальном стиле, введенном в моду Марией Антуанеттой; глаза поражали своей проницательностью, которую Мариса хорошо запомнила по прошлой встрече.

– Вот вы и пришли сами! Я уже гадала, произойдет ли это когда-нибудь. – Заметив испуг Марисы, мадам засмеялась хриплым смехом, так не соответствовавшим ее вкрадчивому голоску. – Не надо так бояться, дитя мое! Я вошла в раздвижную дверь, скрытую шторой. Имея заведение такого сорта, нельзя довольствоваться одним-единственным выходом. – Не давая Марисе ответить, мадам опять засмеялась, на сей раз мелодичнее. – Так который из них вам понадобился? Оба здесь, но я не позволяю им встречаться. Вы уже сделали свой выбор?

Мариса побледнела:

– Я слышала, что Филип ночевал здесь…

– Так и есть. Заметьте, один. Ваш муж явился сегодня утром в дурном настроении. Тс-с! – Мадам де л’Эгль замерла, поднеся палец к губам, хотя Мариса ровно ничего не услышала. Француженка продолжила хрипловатым шепотом: – Хотите удостовериться, что вам ничего не угрожает? Они собираются уезжать – кажется, на побережье. Погодите, сейчас сами увидите.

Видимо, в этой комнате не было недостатка в потайных дверях и раздвижных стенах! Мадам с неожиданной силой схватила Марису за руку и подтащила к двери. Откинув бархатную штору, она открыла ее взору длинную узкую прорезь в стене рядом с дверью, позволяющую тайком наблюдать из гостиной за коридором.

Мариса притаилась, как ей и было велено, – отчасти от неожиданности, отчасти потому, что узнала двоих из группы джентльменов, спускавшихся по лестнице и беседовавших между собой. Все в этот час обходились без масок. Бретонец Жорж Кайятт с трудом сдерживал нетерпение и тревогу. Он оживленно говорил, от волнения проглатывая слова; Мариса уловила фамилии Моро и Перье – доверенных генералов из окружения Наполеона.

– У вас нет сомнений насчет корабля? – Бретонец задержался, оглядываясь на своего спутника. Доминик, мрачный, но более уравновешенный, чем остальные, кивнул. – В противном случае, господа, я бы здесь не оказался. Если мы хотим воспользоваться вечерним приливом, нам нельзя медлить.

– Нас проводит наш друг Дюран. Вы уверены, что не хотите плыть с нами, Морис?

Прежде Мариса не замечала в компании шевалье, теперь же убедилась в его присутствии.

– Пока что нет. Впрочем, кто знает? Во всяком случае, душой я с вами, и это вам хорошо известно. Я доеду с вами до берега…

Они скрылись из виду. Где-то открылась и снова захлопнулась дверь. Занавес на стене был задвинут. Мариса оглянулась на мадам де л’Эгль, которая наблюдала за ней с загадочным выражением на гладком бесстрастном лице.

– Итак, теперь у вас не осталось сомнений. Полагаю, ваш выбор мудр. С виду вы копия вашей матушки, но на самом деле не так романтичны и не столь оторваны от жизни, как она.

Марисе казалось, что она вязнет в трясине. Она широко распахнула глаза.

– Моя матушка?..

– Ах да, я все время забываю, что вы были в то время ребенком! Я знавала ее. Мы дружили, но она стала любовницей моего мужа. В конце концов они оба отважно легли под нож гильотины – так мне, во всяком случае, рассказывали. Мне повезло больше: к тому времени я сумела скрыться.

Лицо без возраста ненадолго изменило выражение, и Мариса отшатнулась, прочтя на нем жгучую ненависть и беспощадность. Невольно она прошептала:

– Так это вы натравили их на меня? Из-за матери?

Мадам де л’Эгль пристально смотрела на нее. Потом она засмеялась, и вокруг ее глаз впервые собрались морщинки.

– Вы превосходите свою мать умом, однако, полагаю, столь же легкомысленны, как она. Родись она в другом окружении, ей не миновать бы участи шлюхи. То же самое произошло бы и с вами. Но тогда этот выскочка-корсиканец, помыкающий Францией, как собственной вотчиной, не заметил бы вас. Вы считали, что никто ничего не знает? Да! Не правда ли, как оригинально – натравить на вас вашего собственного мужа! Вам следует испытывать ко мне благодарность: вы легко отделались. Окажись на его месте… другой, вы бы здесь сейчас передо мной не стояли. Полагаю, в вас достаточно здравого смысла вашего отца, чтобы вести себя благоразумно. Недаром вы здесь! Это в ваших же интересах! Если у вас есть голова на плечах, вы сейчас же уберетесь – вам понятно? Вы закинули крючок на слишком большую для вас глубину, девочка моя. И вы еще легко отделались. Бегите как можно дальше, и только там вы окажетесь в безопасности.

Мариса пятилась от нее помимо собственной воли, напуганная ее бесстрастным тоном и ядовитыми словами, отравлявшими сам воздух гостиной. Внезапно дверь распахнулась. Она с облегчением увидела Филипа и бросилась к нему. Позади нее раздался хриплый смех и слова:

– Заберите ее с собой, сударь. По-моему, она ни на что не годится.

Ей казалось, что свершилось чудо: она снова оказалась на солнце, Филип обнимал ее и шептал на ухо, что ей больше нечего бояться, что отныне он станет о ней заботиться. Совсем скоро придет конец этой страшной неразберихе.

– Но она… Ты не представляешь, чего она только не наговорила. Она такого…

– Тсс, любимая! Все это не имеет значения. Она полубезумная фанатичка, ненавидящая всех и вся. Забудь о ней! Теперь, когда ты пришла ко мне по собственной воле, мы сможем быть вместе, и пусть остальные идут ко всем чертям! Мы уедем на время в Вест-Индию и переждем в тиши, сколько понадобится. После этого мы возвратимся в Англию, и ты станешь моей женой.

Ее прежний задор, смешанный с негодованием, был теперь побежден страхом. Мариса не стала спорить и не возражала, когда Филип высадил ее на Гросвенор-сквер, пообещав вернуться за ней не позднее чем через час.

Ей было достаточно уверенности, что дома она не столкнется с Домиником. Она постаралась прогнать из головы все тревоги. Как выяснилось, данные ею ранее приказания были выполнены, вещи собраны.

Оставалось только исполнить долг. Она без всяких опасений села и написала письмо графу ди Чиаро, в котором изложила все, что запомнила. Кучер был крайне удивлен, но, получив хорошую мзду, пообещал передать запечатанное письмо лично в руки графу.

Теперь ей предстояло всего лишь дождаться Филипа и обещанной им свободы.

Глава 30

– Мы едем в Корнуолл, – заявил Филип с уверенностью, противоречившей его мягкой натуре. Видя вопросительный взгляд Марисы, он сжал ей руку. – Мне надо повидаться с дядей, дорогая. Он хочет увидеть тебя, то есть нас с тобой, вместе. Ему принадлежит большое имение на Ямайке, которое он собирается нам передать, – ты представляешь, что это значит? Несколько лет за океаном, зато роскошная жизнь среди принадлежащих тебе рабов! Потом наступит долгожданная свобода, мы поженимся и возвратимся в Англию как муж и жена. Для местных плантаторов мы уже будем женаты. Как видишь, тебе совершенно не о чем тревожиться. Я позабочусь о тебе и все сделаю для твоего счастья. Клянусь, так и будет!

Приняв решение бежать с Филипом, она жила как в тумане. Наконец-то свобода от страха и интриг, от тени загадочного Убийцы, даже от графа ди Чиаро! Но обретет ли она долгожданную свободу? Как поступит Доминик, вернувшись из своей таинственной поездки на побережье и узнав о ее бегстве?

Филип ликовал и нисколько не заботился о последствиях. До Корнуолла они добрались с почти головокружительной скоростью, лишь несколько раз остановившись для смены лошадей и проведя всего одну ночь в придорожной гостинице. Там он снял для нее отдельную комнату, заявив, что с ее горничной произошел по пути несчастный случай. Ее он назвал виконтессой Стэнбери, себя – ее кузеном. Они совершали поездку в украшенной гербом карете, с вооруженным верховым эскортом; ни владелец гостиницы, ни его жена не посмели возразить и отправили свою дочь наверх, поручив ей исполнять при виконтессе роль горничной.

Мариса спала беспокойно, несмотря на смертельную усталость и полное изнеможение после неимоверного душевного и телесного напряжения последних суток. Рано поутру они снова пустились в дорогу. Филип сидел рядом, с трудом сдерживая волнение. Ей о многом хотелось его расспросить, однако она не сделала этого. Он тоже предпочитал молчать, занятый собственными мыслями, и лишь изредка интересовался, удобно ли ей.

Почему она внезапно перестала испытывать какие-либо чувства? Ведь она спасается бегством, да еще вместе с Филипом! Ей следовало бы торжествовать, а она… «Я уже не знаю, чего хочу», – устало подумала она, притворяясь спящей. Перед ее мысленным взором тут же предстала мадам де л’Эгль с искаженным от злобы лицом, когда она вспоминала мать Марисы. Может быть, Убийца – это сама мадам? Она знала буквально каждого и имела много причин для ненависти… Потом Мариса увидела лицо Доминика, услышала его гортанный смех и напряглась всем телом. Неужели это он поставил на ней позорное клеймо и так жестоко над ней надругался? Зачем? Она еще раз испытала отвращение к самой себе за то, что отдалась ему в ту ночь, когда он в шутку назвал ее Золушкой, принес ей забытые в кабинете туфельки и забрался в ее постель. Кто же в таком случае тот, другой, о котором мимоходом обмолвилась мадам? Разобраться во всем этом было выше ее сил. Ей не хотелось ни о чем думать. Гораздо безопаснее было мечтать о будущем с Филипом.

Видимо, она все же уснула, потому что очнулась от толчка – он положил руку ей на плечо и легонько потряс:

– Мы уже почти на месте. Чувствуешь запах моря?

Только тогда она испуганно сообразила, что и Корнуолл лежит на морском побережье.

Старый каменный дом со слепыми окнами, окутанный туманом, застыл в вечном ожидании, как и подобает преданному другу. Мариса не любила ни этот дом, ни всю эту местность с древней, полной жестокостей историей и мрачными рассказами о ведьмах и домовых. Туман поднимался от моря, преодолевая скалы, стелился по болотам, клубился среди старых, замшелых деревьев и подползал к дому; окружавший дом парк не только не останавливал, а, напротив, привлекал его. При появлении кареты он хлынул за ней и затопил ее, как молочно-белая река, поглощающая без остатка стук конских копыт.

Мариса радовалась, что на сей раз их сопровождают четверо дюжих молчаливых молодцов. Они взяли под уздцы лошадей, позволив Филипу и Марисе выбраться из кареты.

Их встретили тишина и неподвижность. Даже старик дворецкий, открывший им парадную дверь, говорил вполголоса. В их честь не зажгли ярких огней, мрак холла с грехом пополам рассеивал один-единственный светильник. Уже сгущались сумерки; похоже, здесь не торопились ярко освещать комнаты.

Марису обуревали противоречивые, полные тревоги мысли. Оказавшись в доме, она повисла на руке Филипа.

– Дядя?.. – поспешно проговорил Филип.

Симмс грустно покачал головой:

– Доктор уехал всего около часа назад, мистер Филип. Вернее, его отослали, как и большинство новых слуг. Так распорядился его сиятельство герцог. Половина дома на замке, но для вас, сэр, и для миледи комнаты всегда наготове.

За спиной дворецкого появилась старуха в скрипящих от крахмала серых бесформенных юбках. Мариса не могла оторвать глаз от этого зловещего создания. Из-под белого чепца горели несвойственным столь преклонному возрасту любопытством пуговки-глазки. Лицо старухи расплылось в улыбке, тонкогубый рот утонул среди многочисленных морщин.

– Вот и мистер Филип вернулся! Вы меня помните, мистер Филип? «Найдите Парсонс, – всегда твердили вы, когда вам случалось пораниться. – Она знает, что к чему». И я всегда приходила вам на помощь. Помнится, когда он, молодой дикарь из колоний, едва вас не убил, Парсонс перевязала все ваши порезы и залечила синяки…

– Парсонс! Ну конечно! – воскликнул Филип с деланным весельем, вопросительно глядя на Симмса. Тот позволил себе едва заметно пожать плечами.

– Приказ герцога, сэр. Он не пожелал, чтобы виконтессе Стэнбери прислуживали эти юные ветреницы из деревни. «Парсонс предана Синклерам, – сказал он. – Верните ее». Я так и сделал, сэр.

– Да, да, герцог знает о моей преданности, – довольно закивала старуха. – А я-то как рада была вернуться! Ведь милорд пообещал назначить мне хорошую пенсию…

– Это верно, – поспешно проговорил Симмс, виновато поглядывая на недоумевающую Марису. – Парсонс была горничной ммм… покойной герцогини, а потом уж экономкой. Она знает дом как свои пять пальцев, без конца проветривает вашу комнату и перестилает постель. Если не возражаете…

– Конечно, не возражает! Ты ведь не возражаешь, дорогая? – Филип как будто обрел уверенность в себе и даже ободряюще пожал Марисе руку. – Послушай! Я пойду проведать дядюшку и узнаю о последних новостях. Я распоряжусь, чтобы твои вещи отнесли наверх. Когда ты отдохнешь, мы встретимся в малой гостиной. Парсонс позаботится, чтобы у тебя было все необходимое, и проводит тебя, верно, Парсонс?

Старуха опять улыбнулась и присела в неуклюжем реверансе. У Марисы не было выбора: ей пришлось последовать за ней. Филип тотчас завел с Симмсом негромкий разговор.

Почему Филип оставил ее на попечение этой старой ведьмы? Мариса пыталась улыбаться и быть вежливой со старухой, поглядывавшей на нее со странным, как будто лукавым выражением. Парсонс, расхаживая по огромной комнате, разжигая камин и раздвигая занавеси, скрывавшие огромную кровать под балдахином на четырех опорах, пустилась в воспоминания о прошлом. Согласно ее злорадному изложению, в этой комнате провела свои последние годы покойная герцогиня, в этой постели она умирала, пока герцог сидел внизу в нетерпеливом ожидании ее смерти.

Мариса содрогнулась и попыталась уклониться от столь безрадостной темы. Когда принесли вещи, старуха настояла, что сама их распакует и разложит все по местам. Занимаясь этим, она продолжала вещать надтреснутым голосом.

Сколько же она знала обо всей семье! Ей были известны все до одной тайны, в том числе из прошлого, до которых Мариса никогда бы не докопалась: и Филип, и Доминик предпочитали обо всем этом помалкивать.

Рассказ захватил Марису, несмотря на первоначальное чувство отвращения; расчесывая волосы у массивного туалетного столика, она внимала истории об ирландке, супруге герцога, которая, возвратившись из Америки с поврежденным рассудком, была обречена проводить свои последние годы здесь взаперти и никого не видеть, кроме мужа.

– Приходя сюда, он всегда меня отсылал, – говорила Парсонс; в ее тоне иногда появлялось прежнее негодование, сменявшееся неприкрытым злорадством. – После этих посещений ей всегда становилось хуже, хотя я уверена, что мистер Лео, то есть герцог, желал ее исцеления. А может, просто хотел выведать правду? После того как ее сына отправили подальше, с ней стало не в пример легче управляться: она сделалась смирной и подолгу плакала. Но воспитала она его хуже некуда, это уж точно! Помню, как герцог и сэр Энтони приехали сюда из Лондона. Это было сразу после ее смерти. Он угодил тогда в тюрьму за участие в ирландском бунте то ли девяносто седьмого, то ли девяносто восьмого года. По нему тогда плакала виселица, но он все же был Синклером, поэтому в отличие от остальных бунтовщиков, невзирая на его угрозы, они отдали его во флот. Это была ошибка: ведь он так и не погиб! Потом он снова объявился, чтобы сеять смуту. По его вине милорд теперь при смерти. Ничего, французский джентльмен им займется. Вы выйдете замуж за мистера Филипа и будете здесь жить, как его покойная тетка? Я буду за вами приглядывать. Когда у них в семье беда, они всегда вспоминают о Парсонс!

Марисе стало нестерпимо душно. Комната превратилась в глубокую темную пещеру, огонь отбрасывал на стены пугающие тени, единственная лампа на туалетном столике казалась слишком тусклой. Щетка для волос с серебряной ручкой с громким стуком упала на столик и заставила ее подскочить. Из последних сил изображая спокойствие, Мариса встала.

– Кажется, я готова спуститься вниз. Меня ждет Филип, то есть мистер Синклер.

На одно страшное мгновение ей почудилось, что старуха собирается ей воспрепятствовать и сейчас запрет дверь. Поджав губы и склонив голову набок, та подозрительно разглядывала Марису.

– Ужин еще не накрывали. Если вы устали, я могу принести вам еды сюда. Миледи никогда не спускалась вниз: он не желал видеть ее там.

– Но я не покойная герцогиня, а дама мистера Филипа! – От отчаяния Марису осенило: – Он меня ждет! Он будет очень сердит, если я опоздаю по вашей вине.

Что-то ворча себе под нос, Парсонс отступила от двери и выпустила Марису. Та, устремившись вниз по слабо освещенной лестнице, еле сдерживала нервную дрожь. Усилием воли заставив себя не спешить, она чувствовала, как по спине ползают мурашки.

«Я не проведу в этой комнате ни одной ночи и больше ни на минуту не останусь с этим отвратительным существом! – мысленно поклялась Мариса. – Если придется, я буду ночевать в комнате Филипа, и пускай все болтают, что хотят! Герцог не станет возражать, а только радостно крякнет, если он не слишком хвор и знает, что творится. Я так и скажу Филипу и буду тверда, даже если он поднимет меня на смех за то, что я испугалась старушечьих рассказов о незапамятной старине…»

Зачем она вообще согласилась приехать сюда, в этот страшный дом, всегда окутанный туманом, старый владелец которого, даже будучи при смерти, продолжает строить козни и вмешиваться в чужие судьбы, не поднимаясь с кровати? Куда исчез вездесущий шевалье, как будто не собиравшийся перебираться вместе со своими сообщниками во Францию? «Я предала их! – мелькнуло у нее в голове. – Вдруг они узнают об этом, и я не успею скрыться?» Ее охватило непреодолимое желание исчезнуть, затеряться в белом тумане Корнуолла…

Ответом на это пугающее желание стал выстрел. За ним последовал крик – настолько душераздирающий, что у Марисы подкосились ноги. К счастью, она уже успела спуститься с лестницы и стояла неподвижно, судорожно цепляясь за перила до хруста в побелевших пальцах.

Кто-то пробежал мимо нее; ее обдало ветром, и она ничего не успела рассмотреть. Оставаться одной в полумраке было настолько страшно, что она ринулась вслед за незнакомцем, путаясь в длинных юбках.

Покои герцога располагались на первом этаже. Герцог перебрался вниз еще в прошлое посещение Марисы, потому что ему не нравилось, когда его таскали как калеку или выжившего из ума старца. Она увидела распахнутую дверь и, влетая в нее за Симмсом – она только сейчас сообразила, что бежала за дворецким, – услышала сдавленный голос Филипа:

– Господи Боже мой! Убийство!

Мариса едва не потеряла сознание, но открывшееся ее взору зрелище заставило ее замереть как вкопанную.

Кресло герцога опрокинулось, герцог наполовину вывалился из него. Его искривленное лицо было синим, остекленевшие глаза смотрели в резной потолок. Его придавил к полу бездыханный шевалье, в груди которого зияла глубокая кровоточащая рана, а пальцы, все еще удерживавшие шпагу, медленно разжимались.

– Убийство! – повторил Филип, на сей раз не своим голосом. – Ты убил обоих и поплатишься за это!

– Мою мать убивали медленно, причиняя ей страшные страдания. Теперь ее убийцу настигла расплата. Твоего дядюшку прикончил его задушевный друг, споткнувшись и свалившись на него в предсмертной агонии. Не забывай, любезный кузен, что, готовя эту дуэль между покойным шевалье и мной, ты позаботился о свидетелях.

«Доминик! Боже правый, что здесь делает Доминик?» На нем была рубаха с закатанными рукавами, по одной руке стекала кровь, в другой он сжимал окровавленную шпагу.

Не веря глазам своим, Мариса ощутила на себе его стальной взгляд, как острый кинжал. В следующее мгновение он отвернулся от нее и воззрился на скромно одетого господина, нагнувшегося к распростертым телам.

Выпрямившись, господин вздохнул и проворковал до нелепости нежным голоском:

– Да, мой компаньон и я были вызваны сюда в качестве секундантов на дуэли. Мы не очень-то сюда стремились, но таков был приказ сэра Роберта. Это была именно дуэль, мистер Синклер, хотя завершилась она несравненно печальнее, чем можно было ожидать. Господа бились на шпагах, а его сиятельство сидел в кресле и ни на секунду не замолкал. В своих показаниях мне придется передать суть сказанного им. Возможно, я опущу то, что было сказано о вас, сэр, а возможно, и нет. Я всего лишь судебный исполнитель, и моя обязанность – соблюдать уголовные законы. Тем не менее могу засвидетельствовать, что дрались они по всем правилам, а смерть его сиятельства, к моему прискорбию, несчастный случай. – Он вздохнул, словно все это не доставляло ему ни малейшего удовольствия. – Мистер Синклер…

– Послушайте, Филип, Бенсон прав! Я – главный констебль графства. Клянусь, я сам не знаю, как Лео уговорил меня присутствовать при таком… грязном деле! Бедный Лео! Если бы я знал… Я тоже дам показания, но идти против истины не смогу: поединок был проведен по справедливости. Правда, шевалье находился в преимущественном положении, на что я и указал еще прежде, чем они начали…

Говоривший был хорошо одетым джентльменом c полным красным лицом, в старомодном парике с косичкой в сетке. В комнате находился и третий свидетель, столь же невзрачный, как и Бенсон. Мариса машинально отмечала все мелочи, включая дергающуюся щеку Филипа и пронзительную, почти безумную голубизну его глаз.

– Мне наплевать на ваши показания! Это чистой воды убийство! Я не собираюсь признавать этого незаконнорожденного выскочку герцогом Ройсом. Он дезертировал из королевского флота и является бунтовщиком, по которому плачет виселица. К тому же он американский пират. Посмотрим, что ты скажешь на обвинения, которые предъявим тебе мы с отцом, негодяй!

– Однако пока вы их не предъявите по всем правилам и не докажете мою вину, я, как это ни прискорбно, остаюсь герцогом Ройсом. Это мой дом, а вот – моя жена, которую ты с такой предусмотрительностью сюда привез. Удивлен, что ты не в трауре, дорогая. Разве ты не готовилась стать вдовой?

Мариса не могла ни говорить, ни двигаться. Борясь с тошнотой, она зажала обеими ладонями рот и издала сдавленный стон. Доминик криво усмехнулся. Мариса задрожала. Глядя на нее без всякой жалости, он медленно и отчетливо проговорил:

– Предательница, нарушившая свой супружеский долг!

Она услышала приглушенный крик – то ли собственный, то ли чей-то еще. Филип, пылая торжествующей ненавистью, выступил вперед:

– Мариса – моя возлюбленная. Мы уедем с ней вдвоем, и ты не сможешь нам помешать. Поразмысли над этим, когда будешь гнить в тюрьме в ожидании петли.

Она обернулась к Филипу, удивляясь, почему он избрал именно этот момент для столь важного объявления, и тут же пронзительно закричала, увидев, как Филип хватает пистолет из коробки, стоящей на столе, и наводит его на Доминика.

– Не лучше ли прямо сейчас, прежде чем подохнуть…

Произнеся шепотом эти слова, Филип нажал на курок. От оглушительного выстрела Мариса рухнула на колени. Комнату заволокло дымом, раздался крик и звук падения – уж не ее ли? Зазвучали голоса, они то приближались, то удалялись.

– Боже! Что произошло? Осечка?

– Нет, сэр, ничего похожего. Так и было задумано. Оба пистолета одинаковы. Месье Дюран сам их сделал такими по предложению его сиятельства на случай, если… если другой джентльмен выберет не шпаги, а пистолеты. – Эту тираду произнес Симмс. Голос звучал устало, Симмса трудно было узнать.

– Выходит, шевалье просто стоял бы с пистолетом в руке и ждал, пока противник снесет себе голову… Боже правый! Много я видал гадостей на своем веку, но таких – никогда!

Кто-то усадил Марису в кресло и поднес к ее губам бокал с вином. Она не могла смотреть на то, что только что было Филипом, и не стала бы этого делать даже под страхом смерти. Она поперхнулась вином, но ее схватили за волосы, запрокинули голову и заставили сделать глоток. Вино потекло по подбородку и закапало ей на платье, как кровь.

– Не знаю, право, как теперь быть! Целых три трупа! Вот так история! Как же я все это объясню? Почему я оказался свидетелем такой кровавой бани? – ворчал главный констебль. – Мне теперь вовек не отмыться!

– Нам сэр Роберт и подавно оторвет головы, – вставил один из сыщиков королевского суда.

Мариса почувствовала на руке знакомую хватку. Ее рывком подняли с кресла.

– Пока вы раздумываете, как вам поступить, я, с вашего позволения, выведу жену подышать воздухом. Почему такое замешательство, джентльмены? В мои намерения не входит лишать ее жизни – по крайней мере сегодня.

Она побрела за ним, не помня себя, миновав сгрудившихся слуг на пороге комнаты с трупами; среди прислуги она разглядела раскачивавшуюся Парсонс, что-то бормотавшую себе под нос. Доминик решительно провел ее по коридору и вывел через парадную дверь на воздух, во власть тумана и холодного ветра. Мариса не сопротивлялась, двигаясь как во сне. Впечатление усилилось, когда он повел ее дальше по аллее, свернув затем в густой кустарник.

Она не спрашивала, куда он ее тащит и зачем, и нисколько не удивилась, когда они вышли на поляну, где стояли лошади, которых держал под уздцы взволнованный человек. Его лицо было невозможно разглядеть из-за широких полей грубой деревенской шляпы.

– Наконец-то! Как я заждался! Думал уж, не отправиться ли мне восвояси. Не та ночка, чтобы спокойно ждать в темноте…

– Молодец, что дождался. – Послышался звон монет.

– Вы не обманщик. Я это сразу понял, как только вас увидел. Теперь я довезу вас и леди до места, где припасена лодка. Тогда и отдадите мне вторую половину, как условились.

Незнакомец вскочил на лошадь. Не сопротивляясь и не произнося ни слова, Мариса почувствовала, как ее сажают боком в седло; рядом устроился Доминик, крепко обхвативший ее одной рукой за талию.

Он тоже помалкивал. Трясясь на лошади в густом влажном тумане, Мариса поймала себя на ощущении, что все это с ней уже происходило и что она отправилась назад, в прошлое. В конце концов туман полностью поглотил реальность; осталось только движение лошадиных лопаток, биение сердца у ее плеча и удерживающая ее крепкая рука, липкая от крови, медленно стекающей ей на платье.

Глава 31

«Где я? Зачем я здесь?» – недоумевала Мариса. Ни закопченный потолок с дубовыми брусьями, ни обшитые деревянными панелями стены не могли дать ответа, а больше Марисе было негде его искать, разве что в камине, успевшем жарко натопить тесную каморку.

Она смертельно устала. Платье еще не высохло после морских брызг, она морщилась от горечи во рту. Она помнила, как ее выворачивало в лодке, доставившей их из укромной бухты на побережье Корнуолла в просторную гавань Плимута. Еще ей запомнился лес мачт; их лодчонка, освещая себе путь слабым фонарем, лавировала среди больших кораблей, приплывших сюда со всех концов света и сонно покачивавшихся на якорях. К тому времени, когда они наконец причалили к берегу и поднялись по щербатым каменным ступенькам в конце причала, Мариса почти перестала воспринимать окружающее; ей казалось, что ее вывернули наизнанку и что она вот-вот упадет замертво.

Вокруг нее раздавались голоса; на ее мокрые плечи накинули плащ и помогли преодолеть лестницу. Потом она очутилась в тепле, среди шума и грубых голосов, почувствовала запах кислого вина, эля и жирной пищи. Через какое-то время ее затащили наверх и положили на узкую жесткую кровать; она осталась одетой, даже не сбросив изуродованных, насквозь промокших туфель.

Она и не пыталась преодолевать безразличие. Ей совершенно не хотелось неприятных воспоминаний; ею владело ощущение, что она проделала долгий путь, не покидая замкнутого пространства, в котором начались ее жизненные испытания. Побыв какое-то время изящной леди, она опять превратилась в беспризорницу.

Дверь открылась, и от ударившего в ноздри запаха еды у Марисы заныло в желудке. Запыхавшаяся круглолицая служанка с выбивающимися из-под грязного чепца темными волосами поставила поднос на единственный маленький столик.

– Тут только вареная говядина с картошкой и немного рыбы. Больше у нас ничего нет. И бутылка вина, потому что здешнюю воду пить нельзя. За еду уплачено, так что можете не беспокоиться. Я не могу с вами оставаться: меня кличут внизу.

Преодолевая усталость, Мариса села. Через минуту она уплетала стремительно остывающую еду, не обращая внимания на запекшийся соус. Она уже забыла, когда ела в последний раз. Она с удовольствием насыщалась, прихлебывая теплое кислое вино и чувствуя, как по рукам и ногам разливаются волны тепла.

Утолив голод, она опять почувствовала себя человеком, однако утомление оказалось еще более сильным, чем перед едой. Корчась от отвращения, Мариса допила остатки вина и поплелась к кровати, чтобы упасть на нее и натянуть одеяло до подбородка. Уставившись на огонь, она стала размышлять, каким образом здесь оказалась и почему лежит, а не выбрасывается в окошко, затянутое занавеской. За плечами у нее остался кошмар, о котором она не могла вспоминать; она пока не уяснила себе, каким чудом осталась жива. Помимо воли перед глазами вставала чудовищная картина: три трупа, самый свежий среди которых – красавчик Филип со снесенной пистолетным выстрелом половиной лица. Потом перед ее глазами предстал Доминик, спокойно и уверенно шествующий под руку с ней мимо напуганных слуг. Доминик!.. Зачем он привез ее сюда?

Ответ на этот вопрос последовал незамедлительно: дверь резко распахнулась и снова захлопнулась. Перед ней предстал он сам. Небрежное движение – и плащ, в который он прежде закутывал ее, упал с его плеч. Один рукав рубахи был закатан до самого плеча, на предплечье красовалась окровавленная повязка. Мариса вспомнила, как кто-то перевязывал его в лодке, пока ее несусветно тошнило и она свешивалась через борт. Повязка сразу пропиталась соленой водой, и он сухо проговорил: «Так же лечили на кораблях его величества тех, чьи спины были в клочья изодраны плетью-девятихвосткой».

Сейчас он выглядел почти так же скверно – видимо, из-за потери крови; скользнув взглядом по свернувшейся фигурке Марисы, он подошел к камину согреться.

Мариса помимо воли задумалась об испытаниях, выпавших на его долю, от которых он стал таким несгибаемым и независимым. Ей припомнились обрывки речи, которую держала перед ней отвратительная Парсонс, и она задрожала под одеялом всем телом. Доминик, бывший в юности неисправимым полудиким бунтарем, превратился, возмужав, в загадку для Марисы, случайно узнавшей о его прошлом больше, чем ей хотелось.

Она следила за ним расширенными испуганными глазами. Этот рослый человек с мужественными чертами лица, бесстрастно оценивавший ее взглядом, оставался для нее совершенно чужим. Не выдержав молчания, она выдавила:

– Зачем ты меня сюда притащил? Наверное, чтобы убить без свидетелей?

Его глаза под приподнятыми черными бровями мерцали, как серебряные зеркальца, в которых ровно ничего нельзя было прочесть.

– Если бы у меня было одно это намерение, я бы просто оставил тебя там. Убийца быстро расправился бы с тобой. Или, скажем, выбросил бы тебя за борт несколько часов спустя. Лучше не спрашивай, зачем я привел тебя сюда, я и сам этого не знаю. Наверное, всему виной мое ранение: из-за него я совершенно утратил здравый смысл.

– Убийца? – От ярости Мариса села на кровати. – Ведь Убийца – это ты! Не станешь же ты этого отрицать! Перед отъездом из Лондона я побывала у мадам де л’Эгль, и она сказала мне…

На его губах появилась гримаса отвращения.

– Старая ведьма! Мало ли что она тебе наплела! У тебя есть собственная голова на плечах? Она и есть Убийца – вернее, ее мозг и воля, направлявшие руку исполнителя. Сначала это был шевалье, но он, как тебе известно, лишь изредка наведывался в Лондон, и нельзя было допустить, чтобы с его появлением всякий раз совпадали столь плачевные события. Поэтому некоторые пользующиеся доверием господа кидали кости или тянули соломинки, чтобы получить право исполнить рискованную роль Убийцы.

От него не укрылось выражение ужаса на ее лице. Он догадался, какой крик готов сорваться с ее губ, и зловеще усмехнулся.

– Разумеется, и твой Филип не исключение. Откуда же еще он мог разжиться деньжатами, чтобы расплатиться с карточными долгами? Последней его жертвой стала женщина – по-моему, это доставило ему удовольствие.

– Нет! – успела крикнуть Мариса, прежде чем он перебил ее.

– У кого еще мы узнали бы время и место, где перехватить вашу карету? Филип знал, что тебе предстоит, но он не мог знать, что в ту ночь выигравшим пари был я, и тем более он не был посвящен в замысел маркизы. Он полагал, что тебя всего лишь припугнут и предостерегут, после чего ты благополучно окажешься в его объятиях. Мадам приказала не причинять ему вреда. Если бы на моем месте оказался шевалье или еще кто-нибудь, тебе пришлось бы куда хуже, моя радость. Но клейма тебе все равно не удалось бы избежать. Получилось так, что твоим насильником стал законный муж, а не куча незнакомцев; а ведь тобой мог бы попользоваться в своем вкусе покойный шевалье… Признаться, я тогда тоже полагал, что ты заслуживаешь наказания, но пришел к выводу, что ты над собой не властна, ибо такая уж у тебя натура: ты по натуре предательница, хладнокровная мерзавка. Не имея под рукой Филипа Синклера, ты довольствовалась небезызвестным распутником ди Чиаро. Или ты считаешь, что твои встречи с ним были для всех тайной? Жаль, что монастырские стены оказались недостаточно высоки и не смогли тебя удержать. Не вырвись ты из монастыря, ни ты, ни я не испытывали бы теперь подобных затруднений!

Он наносил ей удар за ударом, и она, помышляя только о том, как дать сдачи, пробормотала запинаясь:

– Как ты смеешь меня осуждать? Ты убил моего отца, возжелав его жену! Неужели ты караешь меня за то же преступление, которое совершила твоя собственная мать? За любовь к мужчине, который не был ее мужем?

Лицо Доминика побелело и напряглось. Видя это, Мариса попыталась воспользоваться его секундным замешательством.

– Ты предостерегал меня не вмешиваться в политику, но сам-то именно этим и занимаешься и занимался всегда. Сама бы я ни во что не вмешивалась, даже не оказалась бы здесь, если бы ты не влез насильно в мою жизнь и…

– Довольно! – перебил он ее взволнованную речь, стиснув челюсти. – Ты наговорила достаточно. Еще слово – и я заткну тебе рот кляпом, а потом придушу.

Она задохнулась, но благоразумно смолкла, чтобы в негодовании наблюдать за его попытками справиться с гневом; дыхание со свистом вырывалось у него между зубами.

– Лучше попробуй уснуть, потому что с утренним приливом мы постараемся выйти в море. Я раздобыл места для нас на американском торговом судне, которое сначала зайдет в Испанию. Там ты сможешь самостоятельно распорядиться своей судьбой. Пока что я попытаюсь отыскать для тебя одежду. Тебя вряд ли пустят на борт без багажа.

Немного погодя он оставил ее одну, не заперев за собой дверь, словно не исключая ее попытки сбежать. Но куда? Она не ушла бы дальше питейного помещения этой убогой таверны – об этом говорили непристойные песенки и вопли, доносившиеся до ушей Марисы. Возможно, он только этого и ждал, чтобы иметь предлог передать ее разнузданной публике. Но она отказывалась идти у него на поводу. Доминик вовремя напомнил ей, что они состоят в браке; он собирается отвезти ее в Испанию – тем лучше; дальше она обойдется без него.

От усталости и замешательства Мариса временами переставала отдавать себе отчет в происходящем, но это ее не очень пугало. С нее хватало того, что он ушел, оставив ее в покое. Подобно загнанному зверьку, она воспользовалась передышкой, чтобы растянуться и погрузиться в забытье.

Утро наступило неожиданно быстро. Пребывая во власти прежней апатии, Мариса позволила накинуть на себя шерстяной плащ с капюшоном, скрывавшим почти все лицо, и вести ее неведомо куда.

На каменном причале Мариса почти не замечала колючего, холодного ветра, хлеставшего ее по щекам. Ее усадили в лодку и доставили на бриг с прямоугольной парусной оснасткой. Там ее втолкнули в маленькую каюту. Лежа на узкой койке и прислушиваясь ко всем звукам и движениям на корабле, снимающемся с якоря, она совершала путешествие в прошлое. Хлопанье парусов, надутых ветром, подсказало ей, что судно вышло в открытое море. В каюте появился он, чтобы прилечь рядом с ней, не раздевшись, а только сбросив сапоги. Как ни странно, она умудрилась уснуть.

С этого момента между ними установилось хрупкое перемирие. За пределами каюты они вели себя, как подобает супругам, а наедине продолжали враждовать. Они уже не были любовниками; то, что произошло между ними перед ее поездкой с Филипом в Корнуолл, было забыто. Их связывала уже не плоть, а раскинувшаяся вокруг океанская гладь и теснота каюты, которую им приходилось делить по ночам.

Кроме Марисы, на борту «Мари-Клер» было всего две женщины: жена капитана, тощая угловатая особа, постоянно цитирующая Библию, и Тесса Пурвис, женщина с припухшими веками и белой, как цветки жасмина, кожей, довольно молодая и привлекательная. У нее была отдельная каюта, где она проводила почти все время, погрузившись в свои мысли.

В первые дни плавания между тремя женщинами сложились напряженные, полные подводных течений отношения; общались они мало. Не вызывало сомнений, что миссис Микер, жена капитана, неодобрительно относится к обеим молодым спутницам; она не замечала их, принимаясь при их появлении громко читать Библию или склоняясь над вышивкой. Она не скрывала, что не привыкла к другим женщинам на борту. Тесса Пурвис почти всегда помалкивала, но на ее полных губах неизменно оставалась загадочная улыбка. Мариса вела себя высокомерно и изъяснялась с нарочитым французским акцентом, отчего обе женщины поглядывали на нее с недоумением и любопытством, но не задавали вопросов.

Доминика Мариса видела только за обедом и поздним вечером. У него появилась привычка пропадать на мостике с сумрачным капитаном, благосклонно относившимся к его обществу, или играть в кости со свободными от вахты членами команды.

На вторую ночь, когда он появился в тесной каюте, распространяя сильный запах бренди, Мариса попыталась устроить ему скандал. Когда он, оставшись в одних брюках, лег рядом, придавив ее к стенке, она зашептала ему в спину гневные и обидные слова. Через некоторое время он, не выдержав, обернулся и так же шепотом, хотя и весьма вежливо, предостерег, что, если она будет мешать ему спать, он, к своему сожалению, поколотит ее либо заткнет ей рот кляпом и завяжет глаза.

Почувствовав, что, несмотря на благостный тон, он способен претворить свою угрозу в жизнь, она прикусила губу и не произнесла больше ни слова. Отодвинувшись от него настолько, насколько это позволяла узкая койка, она долго слушала его размеренное дыхание и устремляла глаза в темноту. Воображение рисовало ей разные одну страшнее другой картины. В конце концов и она уснула.

После этого разговора Мариса погрузилась в ледяное молчание, встречая холодом взгляд его бесстрастных серых глаз. Как-то с утра пораньше она увидела их с Тессой Пурвис у борта с надраенными перилами: она смотрела на воду, а он улыбался ей, показывая белоснежные зубы. Уж не знакомы ли они? Если да, то как давно? Мариса была готова лопнуть от ярости, не находящей выхода. Зачем он взял ее на корабль? Почему он плывет пассажиром на чужом корабле, являясь владельцем шхуны? И главное, что подумает ее тетушка и все остальные в Англии об их внезапном бегстве вдвоем после кровавых событий той ужасной ночи, о которой она старалась не вспоминать? «Он и меня превратил в беглянку!» – думала она, задыхаясь от негодования. Но с какой целью? Каковы его дьявольские замыслы? От противоречивых мыслей у нее раскалывалась голова. Только в одном она была уверена, как никогда: в лютой ненависти к своему законному супругу. Злой рок постоянно сводил их вместе. Чем завершится это путешествие?

К середине шестого дня плавания ответ на последний вопрос стал ясен. Вернее сказать, он с нечеловеческой силой угодил ей прямо в лицо.

Подгоняемые попутным ветром, они летели вперед на всех парусах; даже капитан Микер, обычно молчаливый, благодушно повторял, что совсем скоро покажется берег Португалии. «Мари-Клер» стремилась опередить примерно такой же корабль под названием «Рут» и раньше его войти в Средиземное море; и Мариса чувствовала, как вдохновляет эта возможность команду. «Рут» осталась позади, как и известный своими штормами Бискайский залив. Большая часть пути была пройдена, и славных моряков уже не могли испугать появившиеся на горизонте туманы.

– При попутном ветре мы причалим дня через два, а то и раньше, – говорили матросы. Мариса услышала их разговор, бредя к себе в каюту.

Минуту спустя впередсмотрящий, скучавший в своей бочке высоко на мачте, истошно заорал:

– Парус!

Уголком глаза она увидела, как капитан Микер смотрит у себя на мостике в подзорную трубу. Любопытство заставило ее подбежать к борту. По пути им не часто попадались встречные суда, так как французы и англичане играли друг с другом в прятки; Мариса знала, что в Средиземном море находится небольшой отряд американского флота, но пока что видела всего один корабль под американским флагом. Закутавшись в шаль, она до рези в глазах вглядывалась в горизонт, где повисла дымка.

– С виду иностранное судно, но готов поклясться, что эта шхуна построена на верфях Салема. Видишь, какая стройная? Что-то не разберу, под каким она флагом… – Мариса с беспокойством ловила обрывки разговоров.

Под каким бы флагом ни шло судно, оно неслось навстречу бригу с такой скоростью, что молодая женщина, прищурившись, уже могла различить ее очертания. До ее ушей донесся крик капитана:

– Марокканский флаг!

В следующее мгновение у борта шхуны появилось белое облачко. Раздалось низкое «бух!», и «Мари-Клер» обдало брызгами от близкого разрыва. Мариса вцепилась в ограждение.

На корабле сразу поднялась суматоха. Мимо Марисы бежали матросы, яростно кричавшие на бегу:

– Клянусь Богом, они в нас палят, грязные пираты! Что делает марокканский корабль в Атлантике?

– Не иначе, наш новый президент забыл расплатиться с ними, вот они и сшибли нам верхушку мачты. Я слышал, что таким образом проклятые псы объявляют войну!

Мариса никак не могла взять в толк, о чем идет речь. Почему в них стреляют? Она все цеплялась за ограждение, словно ее ладони прилипли к полированному дереву. Потом ее рванули за руку с такой силой, что она вскрикнула от боли, и потащили по палубе в более-менее укромное место – ее каюту.

Там Доминик выпустил ее так резко, что она не удержалась на ногах. Он стоял перед ней спиной к двери. Его лицо, несмотря на загар, побелело, на нем с особенной ясностью выделялись шрам и морщины вокруг глаз. Он больше не пытался скрывать свои чувства.

Глядя на него ничего не понимающим взглядом, она услышала обращенный к ней крик:

– Какого черта тебе понадобилось на палубе? Ты хоть что-нибудь соображаешь? – Прежде чем она нашлась с ответом, он продолжил: – Господи, сейчас не время спорить. Слушай внимательно: нас с минуты на минуту возьмут на абордаж. Запомни мои слова: не подавай виду, что тебе страшно. Скажи, что ты француженка. Не мешает упомянуть о твоей связи с Бонапартом. Они не причинят тебе вреда в надежде получить за тебя хороший куш. – Видя, что она по-прежнему ничего не понимает, он улыбнулся. – Вот у тебя и появилась возможность навсегда от меня сбежать, menina. Воспользуйся ею ради своего же блага. Можешь наплести им, что тебя похитили из-за твоего богатства. Не признавайся, что мы с тобой женаты, не то они сочтут тебя американской подданной, и тогда тебе не спастись.

Ее затянувшееся молчание заставило его нахмуриться и шагнуть к ней. Сильно ее тряхнув, он прорычал:

– Ты понимаешь хоть что-нибудь из того, что я тебе говорю? Если бы этот корабль принадлежал мне, мы бы приняли бой, но у Микера нет орудий, чтобы сопротивляться берберам, и он твердит, что отвечает за жизнь всех, кто ступил на борт его судна. Поэтому он собирается сдаться. Тебе понятно, что из этого следует?

Она уже дрожала у него в руках, но обращенный на него взгляд ее горящих золотым огнем глаз был бесстрашен.

– Ты тоже собираешься сдаться?

Оба почувствовали, как бриг сбавляет ход, свертывая паруса. В следующее мгновение он содрогнулся от киля до кончиков мачт.

Мариса продолжала смотреть на Доминика немигающим взглядом. Ей показалось, что она прочла в его глазах сожаление. Выпустив ее, он хрипло проговорил:

– Я не сошел с ума и не стремлюсь к самоубийству. Мне уже приходилось сиживать в тюрьме и таскать кандалы пленника. Я выжил только потому, что у меня всегда хватало ума склонить голову, когда не оставалось другого выхода. Тебе тоже неплохо усвоить этот урок. Во всяком случае, они больше не продают пленных женщин с молотка. Вернее, делают это гораздо реже, чем прежде. Помни: если ты будешь настаивать на своем и проявишь смелость, они тебя не тронут, потому что будут надеяться на выкуп.

– А мне казалось, что тебе нравится, когда меня бьют и унижают, – прошептала она. – Сам ты делал и то, и другое. Не понимаю, почему теперь моя участь так тебя заботит.

Ей показалось, что он отпрянул, не зная, как ответить на вопрос, который читал в ее глазах. Но по борту «Мари-Клер» уже скребли железными баграми, на палубе поднялась беготня, раздались крики. У Доминика не было времени снова надеть маску безразличия, поэтому он ответил, кривя в улыбке рот:

– Когда тебя мучаю я, это совсем другое дело. Считай, что у меня, возможно, было время вспомнить, что при нашей первой встрече ты была всего-навсего ребенком, разыгрывавшим цыганку. С тех пор ты по крайней мере сумела проявить силу воли. Ты напоминаешь мне… – Он осекся и поспешно поднес ко рту ее безжизненную руку ладонью вверх. – Мы оба выживаем при любых обстоятельствах, – проговорил он неожиданно ласковым голосом так, что она подумала, что ослышалась. Он засмеялся и удивил ее еще раз, поцеловав в губы. После этого он выбежал из каюты, захлопнув за собой дверь.

Часть 3 БЛАГОУХАННЫЕ ДНИ

Глава 32

Камил Хасан Раис, капитан турецких янычар, был, несмотря на молодость, вторым по важности человеком после самого паши. Поговаривали даже, что Камил, подчиняясь самому турецкому султану, является истинным владыкой средиземноморской крепости Триполи.

Сейчас у него был приступ бешенства, о чем, правда, знала лишь его сестра Зулейка. Он расхаживал по роскошной комнате с множеством окон, пощипывая свою короткую бородку.

– Меня желает видеть Мурад Раис? Не воображает ли он, что мне неизвестны его последние подвиги? Мало того, что он пиратствует в Атлантике, прячась под марокканским флагом, так теперь он притащил на хвосте этих дерзких американцев, чтобы они шныряли по нашим водам, – и все из-за похождений, которыми он теперь хвастается! Они захватили «Мирбоку» – говорил ли я тебе об этом? Наши сторонники в Марокко задавлены, а их жалкий султан клянчит мира у собак-американцев, оставляя нас один на один с врагом!

– Пускай об этом беспокоится его величество паша, – обмахиваясь веером, проговорила Зулейка примирительным голосом. – Мы вправе нанести ответный удар. Они не только отказываются платить нам долги по договору, подписанному их же президентом, но имеют наглость нас беспокоить! Помнишь, что было, когда они захватили «Триполи», обстреляв корабль без предупреждения? Если Мурад Раис прибег к коварству, он поступил верно. Тебе, брат мой, следовало только поддержать его.

Внезапно он остановился, продолжая задумчиво пощипывать бородку. Сестра безмятежно наблюдала за ним, пока на его физиономии не появилась невольная улыбка.

– В который раз я понимаю, что правильно поступил, вызвав тебя, бесценная сестрица, и предложив управлять моим домом. Недаром наша матушка говорила, что тебе следовало родиться мужчиной. Ты считаешь, что мне лучше его пригласить? И принять у него дары от имени паши? Наверное, ты права! Он молодец, что сумел пробраться так далеко, несмотря на блокаду. Он привел нам новый корабль, новых рабов. К тому же он – зять паши. Мне так или иначе придется иметь с ним дело.

Продолжая улыбаться, Зулейка преувеличенно спокойно наблюдала за братом, в котором души не чаяла. Он был строен, быстр и красив – красивейший из ее братьев. Поступив в янычары, он принял обет не прикасаться к женщинам, пока не отвоюет свой трехлетний срок, и отдал предпочтение молодым людям, но сестра не находила в этом ничего предосудительного. В их обществе это было в порядке вещей. Ее брат был могуществен и богат. Вскоре он собирался принять новый трехлетний обет, а она – управлять его домом, пока он не взлетит еще выше.

– Я приму его, – решил Камил и ласково добавил: – Хочешь понаблюдать за нашей встречей из-за ширмы? – Удаляясь, он насмешливо бросил из-под дверного свода: – Если да, то поторопись! Сама знаешь, как нетерпелив Мурад Раис.

Мурад Раис, шотландец-ренегат, именовавшийся прежде Питером Лайслом, был сильно встревожен и торопился покончить с официальной церемонией. Завершая свою последнюю дерзкую вылазку, он триумфально вошел в гавань Триполи на захваченном американском судне и был вправе ожидать назначения адмиралом триполитанского флота, о чем заранее объявил паша, его тесть. Но вместо паши, который отправился охотиться в пустыню на целую неделю, он застал холодного молодого турка Камила и теперь был вынужден приносить ему клятву верности.

Впрочем, Мурад достаточно долго прожил среди арабов и турок и научился рассуждать, как они. При появлении в просторной комнате по его лицу нельзя было догадаться о душившей его злобе. На нем было роскошное обрядовое облачение, усыпанное драгоценностями; он даже изобразил радостную улыбку, когда Камил оказал ему честь и сошел с подиума для приветствия.

Мужчины по-братски обнялись; у каждого в голове бродили при этом далекие от братства мысли. После завершения обычных церемоний Мурад Раис приступил к описанию путешествия в Атлантический океан на захваченном судне американской постройки, приведшего к быстрому пленению торгового судна «Мари-Клер».

– А где твой корабль?

– На нем идет Абдул Мустафа, – со смехом объяснил Мурад. – Корабль везет самых непокорных из наших пленников. Те, которых удалось легко запугать, приплыли сюда на моем корабле, под защитой моих людей. Мы проплывали мимо американской канонерки. Капитан, услышав крик своей жены, приказал подать правильный сигнал.

Камил приподнял тонкую бровь.

– Жена? На борту была женщина?

Мурад Раис взволнованно потеребил бурую бороду.

– И не одна, а целых три! Жена капитана – старая уродина, она только и делает, что кричит и воет. Но две другие не в пример моложе, одна – вообще худенькая девчонка, но силы духа у нее побольше, чем у ее спутниц. Она утверждает, что по происхождению наполовину испанка, наполовину француженка, к тому же, – Мурад понизил голос и подался вперед, – приходится крестницей особе по имени Жозефина Бонапарт! Она дерзко заявила мне, что за ее безопасное возвращение будет уплачен щедрый выкуп и что на американский корабль она попала не по своей воле, а по принуждению некоего человека, названного ею авантюристом, надеявшегося наложить лапу на ее наследство. Сначала я отказывался верить, посчитав ее слова баснями, но названный ею человек подтвердил ее правоту.

– Понимаю, – молвил Камил, задумчиво запуская в бороду тонкие длинные пальцы.

– Другая женщина, американка, говорит, что у нее есть богатый кузен, способный ее выкупить. Что до старухи, то она ничего не говорит, а только визжит и громко молится своему неправедному Господу. – Мурад сплюнул и зловеще осклабился. – Я велел раздеть всю троицу и запереть в каюте, чтобы нагнать на них страху и отучить от мыслей о побеге. Один из моих евнухов осмотрел двух молодух. Обе не девственницы.

Мурад не стал распространяться о том, что не смог отказать себе в удовольствии и присутствовал при этой сцене, вследствие чего возжелал роскошно сложенную женщину, назвавшуюся Тессой, и следующей же ночью овладел ею.

– Как же мне с ними поступить? – спросил он ворчливым голосом. – Я готов уже через три дня снова выйти в море; моя жена ревнива, особенно когда речь идет об иностранках. Видимо, можно было бы передать их в гарем паши, но, сказать по правде, друг мой, мне не хочется упускать свою долю выкупа! Вот я и вспомнил о твоей достойнейшей сестре. Ты получил бы за это десятую часть моей доли. Что скажешь?

Зулейка, заинтересовавшаяся европейками и возможностью превратить их в своих рабынь, уговорила брата согласиться на предложение Мурада Раиса. Зачем отказываться от своей части выкупа?

Камил сурово напомнил ей, что в случае его согласия женщины должны получить статус гостей. Зулейка пожала плечами и небрежно ответила, что сделает из них компаньонок: присутствие других женщин, тем более образованных, поможет ей скрасить одиночество.

На протяжении нескольких недель, последовавших после захвата злосчастной «Мари-Клер», Мариса жила в страхе, унижении, замешательстве и негодовании. Она совершенно обессилела; где-то в глубине души оставалась только тлеющая ярость, мешавшая ей покориться окончательно. Что ждет ее теперь? Жизнь на борту, в тесной, душной каюте, без клочка одежды на теле, была жалким прозябанием. Сначала с нее сорвали всю одежду, потом чернокожий евнух занялся неописуемой мерзостью. Однако она пережила даже это – отчасти благодаря тому, что похотливый взгляд Мурада Раиса остановился на Тессе, а не на ней. Она изо всех сил скрывала свой стыд, когда гордо заявила ему, что паша, его господин, подписал мир с Францией, правитель которой, Наполеон, потребует вернуть ее целой и невредимой.

«Только если он узнает, где ты находишься», – ответствовал шотландский вероотступник елейным голосом. Марису снова охватил страх. Польстится ли он на выкуп или предпочтет продать ее в рабство какому-нибудь толстобрюхому турку?

Прежде чем увести женщин с корабля, их плотно закутали. Теперь все они хранили молчание; молчала даже миссис Микер, чья истерика сменилась оцепенением. Следующей их тюрьмой стал беленый домик с решетчатыми окошками за толстыми стенами; тяжелые ворота охраняли двое турецких янычар.

Женщин провели по темному прохладному коридору. К своему удивлению, они увидели восхитительный дворик с фонтанами, изливающимися в большой бассейн, выложенный голубой плиткой. Раньше здесь плескался гарем бывшего владельца дома; стражу по-прежнему несли евнухи, вооруженные изогнутыми ятаганами. Здесь трех иностранных пленниц приветствовала как своих гостей Зулейка в окружении своих рабынь. Она не скрывала любопытства. На Тессе ее взгляд задержался дольше, чем на Марисе, миссис Микер она вообще не удостоила внимания.

– Итак, вы и есть добыча Мурада Раиса? Приветствую вас в доме моего брата Камила Хасана, капитана янычар. Вы будете находиться здесь под его защитой, пока за вас не внесут выкуп. До тех пор – в ее тоне послышалось высокомерие, – вы будете моими компаньонками. Ваша обязанность – развлекать меня. Возможно, мы узнаем друг от друга много нового.

Зулейка говорила по-испански (этому языку она научилась у жены одного из пленников своего отца), и Марисе волей-неволей пришлось выступать в роли переводчицы. Зулейке не нравился язык чужеземцев, и Марису принялись обучать турецкому и арабскому. Учителем стал дряхлый старик в зеленом тюрбане хаджи, то есть правоверного, осуществившего паломничество в Мекку. Хаджи был имамом, поэтому не только учил языку, но и настаивал, чтобы его ученицы постигали премудрости ислама.

– Уж не задумали ли они обратить нас в свою веру? – воскликнула как-то раз Тесса, томно приподнимая выщипанную бровь. Впрочем, ее это мало волновало: к своей новой жизни, сильно смахивающей на пребывание в гареме, она относилась с ленивым безразличием. Она наслаждалась продолжительными ваннами с благовониями и любила, когда после омовений ей натирали тело ароматными маслами и выщипывали брови; она послушно мазала хной ногти и ладони и подводила сурьмой глаза. Мариса неоднократно слышала от нее, что ей по вкусу такая неспешная, удобная жизнь.

– Будет о чем рассказать дома, – говорила она своим тягучим голосом. – Ведь нас с тобой есть кому выкупить. Если за кого и переживать, то за бедную Селму Микер, но она всегда была такой нестерпимой ханжой! Ты только взгляни на нее! Для нее главное – чтобы с нее не срывали одежду и чтобы ее не беспокоили мужчины. Она работает усерднее, чем все остальные рабыни! Уж не принудили ли ее к этому побоями?

– По-моему, ты к ней несправедлива, – буркнула Мариса. – Мне ее по-настоящему жаль. Если бы мне позволили написать письмо, я бы попросила, чтобы выкупили и ее.

– Не вздумай раскисать! – предостерегла ее Тесса. – Нашла из-за кого переживать – из-за старой стервы! Забыла, как она нас обзывала? Подумай лучше о себе. И учись приспосабливаться, если еще не научилась. Раз уж Доминик Челленджер увез тебя с собой… Даже я поверила, что вы муж и жена! Я познакомилась с ним в Каролине – до чего же загадочный мужчина! Знаю немало женщин, которые только вздохнули бы с завистью и назвали тебя счастливицей.

– Велико счастье – оказаться здесь! – горько возразила Мариса. Впрочем, она привыкла пропускать болтовню Тессы мимо ушей. Только когда та упоминала Доминика, Мариса вся обращалась в слух и начинала помимо воли гадать, что случилось с ним и всей командой корабля.

«Я очутилась здесь по его вине! – мысленно возмущалась она. – До чего же я его ненавижу! Надеюсь, что и ему придется несладко. Скорее всего он давно уже закован в кандалы и работает от зари до зари».

Сколько она ни ломала голову над его судьбой, ей не хватало духу спросить об этом Зулейку. Час тянулся за часом, день за днем; скука была настолько иссушающей, что она считала развлечением даже занятия со старым имамом и быстро овладевала обоими языками, которые он ей преподавал.

Мариса не позволяла выщипывать ей брови, отказывалась покрывать лицо рисовой пудрой и краситься, а также наносить желтую хну на ногти и ладони. Посмотревшись как-то раз в серебряное зеркальце, она пошла на одну-единственную уступку и позволила подвести себе сурьмой глаза, как у остальных. Однако она твердо решила не превращаться в одалиску, раскрашенную и опрысканную благовониями по хозяйской прихоти. Чего ради? К счастью, хозяин этого дома дал обет воздержания, поэтому опасность оказаться в его постели ей не грозила. Она ни разу не видела его…

Камил Хасан Раис был слишком занят управлением Триполи в отсутствие паши и пока лишь мимоходом поблагодарил сестру за заботу о трех пленницах. Он по-прежнему сердился на Мурада, настоявшего на его согласии взять к себе трех женщин. Мурад был хитрой бестией; Камил подозревал, что ему еще придется пожалеть о своей уступке.

Зулейка, напротив, стала гораздо радостнее и оживленнее, чем когда-либо прежде. По ее собственным словам, она наслаждалась обществом женщин равного ей статуса и беседами с ними. Она даже стала понемногу овладевать французским языком. Интереснее всего ей было с женщиной, звавшейся раньше Тессой, а здесь превратившейся в Амину: та искренне наслаждалась переменой в своей жизни. Что до старой уродины, то, увы, она принадлежала к низшему сословию, упорствовала в своих христианских заблуждениях и довольствовалась ролью прислуги, словно для этого появилась на свет.

– А третья? – насмешливо полюбопытствовал Камил. – Та, которой Мурад не мог отказать в присутствии духа? Ведь за нее мы рассчитываем получить самый большой выкуп. Надеюсь, ее ты не превратила в служанку?

Зулейка сделала недовольную гримаску, надув губы.

– Ах, эта… По правде говоря, я ума не приложу, что с ней делать, хотя имам Ибрагим говорит, что она отнюдь не глупа и прилежно учится. Она не то что бунтарка, но страшно упряма. К тому же, – Зулейка самодовольно приосанилась, – она тощая, как подросток. Не пойму, кому она вообще может приглянуться. Сама она как будто не интересуется мужчинами, даже имела наглость заявить в моем присутствии, что презирает их.

– Возможно, она предпочитает свой пол, – сухо подсказал Камил. Однако в нем уже проснулось любопытство, и на следующий день он нашел предлог пораньше вернуться домой, не предупредив о своем возвращении.

Глядя в окно на голых и полуголых женщин у бассейна, он гадал, которая из них та, кого его сестрица переименовала в Лейлу. Сама Зулейка сидела спиной к чернокожей рабыне, расчесывавшей ее влажные волосы. Она была одета и опиралась на гору разноцветных подушечек, позволяя двум другим женщинам красить ей хной ладони и ступни. Рядом евнух вытирал рослую женщину – по всей видимости, Амину. Ее черные волосы резко контрастировали с белоснежной кожей. Даже бесстрастный Камил мог понять, почему Мураду Раису приглянулась именно эта пышногрудая обладательница роскошных бедер. Он уже был готов отвернуться, когда заметил ее. Она выходила нагая из бассейна, как греческая богиня Диана – тоненькая, с осиной талией и маленькими грудками, задорно торчащими, а не повисшими от собственной тяжести. Ее кожа отливала золотом, что великолепно сочеталось с короткими золотистыми волосами. У нее была прямая, горделивая осанка. Со спины ее ничего не стоило принять за мальчишку с круглыми крепкими ягодицами и стройными мускулистыми бедрами, не слишком тощими, но и не слишком широкими.

Он застыл как завороженный. Новоиспеченная Лейла тем временем забрала у рабыни полотенце, вытерлась и улеглась на мраморные плитки у края бассейна, чтобы ее помассировал евнух. После массажа она перевернулась на спину, и треугольник светлых курчавых волос внизу ее живота призывно блеснул на солнце. В это мгновение Камил впервые за долгие годы возжелал женщину, да так сильно, что перестал владеть собой.

Женщина-мальчик! Он уже давно пресытился пышнотелыми женщинами, считавшимися красавицами в этих краях. Как теперь выяснилось, не все женщины его перестали интересовать.

Не обращая внимания на причитания и угрозы сестры, он отдал особые распоряжения перед наступающей ночью. Женщина, получившая в его доме имя Лейлы, вкусила за ужином, сама того не зная, приворотного зелья, после чего была приведена в его покои. Хамид, главный евнух Камила, медленно раздел ее, стянув с нее тонкие гаремные шаровары и прозрачную сорочку, после чего оставил на постели господина.

В задрапированной шелками комнате были потушены все светильники, кроме одного, свисавшего с потолка прямо над кроватью и превращавшего Марису в золотую статуэтку.

Они остались вдвоем. Камил присел с ней рядом, вылил себе на ладонь благовонного масла из сосуда с узким горлышком и стал растирать ее горящую кожу, пока она кусала себе губы, стараясь унять дрожь, волнами пробегавшую по всему телу. Его движения были преисполнены нежности. Он ласково обращался к ней по-турецки и по-арабски, и она, уже кое-что зная на обоих языках, понимала, что он восхваляет ее тело и называет ее нежными именами. Он цитировал строки из «Песни песней» Соломона – Сулеймана, как называют его мусульмане, – и твердил, что ее тело сравнимо с телом юной газели, что оно подобно благоуханному саду наслаждений, погруженному в сон и ожидающему первого солнечного луча, чтобы возродиться к жизни.

Его прикосновения были бальзамом для ее пылающего тела, отчасти снимающим напряжение и странное покалывание во всех мышцах. Он продолжал втирать в нее масло, уделяя особенное внимание груди и добиваясь, чтобы ее дыхание замирало и чтобы при каждом прикосновении его пальца к ее соску из ее горла вырывался крик. Потом его нежные руки поползли вниз и очутились между ее ногами, которые она раздвинула помимо воли, в бессознательном уповании, что так к ней придет долгожданное облегчение. Он утолил ее страсть и заставил загореться снова, перевернув и проявив интерес к месту, сохранившему девственность; благодаря маслу он сумел проникнуть туда, куда, как она раньше воображала, мужчинам нет хода. Запустив руку под ее извивающееся тело, он вы-звал у нее целый каскад сладостных судорог. Не желая того и сгорая от стыда, она взорвалась раз, другой, третий, еще и еще, пока не лишилась последних сил и не уснула; а может быть, то был не сон, а обморок от утоленной страсти.

На следующий день – а проснулась она уже за полдень – Мариса попыталась убедить себя, что все это привиделось ей во сне, однако снисходительная улыбка Зулейки и ее беспощадные слова рассеяли все ее иллюзии. Впрочем, Зулейка ничем не могла прогневать брата: она внушала Марисе чувство гордости происшедшим.

– Мой брат не так-то легко расточает ласки. Не в его правилах вожделеть женщин. Тебе повезло даже больше, чем ты можешь себе представить, ибо он человек чести и не забывает о своих клятвах. Он обошелся с тобой так, как обходятся турецкие мужчины с желанными девственницами. Отныне у тебя будут собственные рабы и право свободно совершать конные прогулки, как у бедуинок.

Мариса оставалась сонной и томной. Лишь неясное сладостное томление и покалывание во всем теле напоминали ей о ночи, проведенной при свете одной лампы в объятиях мужчины по имени Камил, клявшегося ей в любви.

Снова наступила ночь, и ей снова дали выпить вина. Она раскинулась на мягких подушках и позволила собственным рабам и рабыням готовить ее к любви, подводя ресницы и брови черной тушью, красить ногти, губы и щеки и золотить кудри.

Эта ночь стала повторением прошлой. Сгорающий от любви Камил клялся, что никогда ею не пресытится. Не пройдет и года, как закончится срок его службы в янычарах и он увезет ее в Турцию как свою жену. Он сам заплатит назначенный за нее выкуп и сделает ее единственной женой.

Мариса получила собственные огромные апартаменты и отдельных слуг и более не должна была повиноваться Зулейке. Она не пыталась размышлять о своей судьбе, а просто наслаждалась телесной истомой и умиротворяющим благополучием. Появился мужчина, могущественный и богатый, желающий только ее. Проще всего было забыть свое прошлое и жить одним пленительным настоящим, где каждая ее прихоть приобретала силу закона и где ее окружало невероятное подобострастие.

Она продолжала брать уроки у имама, который выражал удовлетворение ее успехами и все чаще поговаривал о ее переходе в ислам. Одевшись юношей и покрыв свои золотистые волосы капюшоном бурнуса, она каталась верхом вместе с Камилом, легко управляясь с норовистым арабским жеребцом.

Мариса с нетерпением ждала прихода дня, потому что упивалась чувством свободы, когда, одетая молодым янычаром, разъезжала повсюду с Камилом. Иную усладу несли ночи: надушенная, накрашенная и опоенная вином, она познавала с его помощью собственное тело, открывая тайны, самою возможность которых ранее отвергла бы; противоестественный путь, к которому он прибегал для обладания ею, уже казался ей самым естественным, ибо его умение и терпкое вино заставляли ее закрывать глаза на все, кроме утоления ее вожделения. Она понимала, что происходит это потому, что, поступив в янычары, он дал обет воздержания. Потом, когда он станет ей мужем, все станет на свои места. Даже Зулейка, осуждая происходящее, не смела произнести ни единого слова ему наперекор, так как брат мгновенно покарал бы ее, отослав в Турцию, к родителям.

Камил боготворил ее. Он покрывал поцелуями каждый дюйм ее тела, начиная от кончиков пальцев ног и кончая веками. Впервые в жизни Мариса ощущала любовное поклонение. Камил был ей товарищем в дневное время и любовником под покровом ночи.

Зулейка знай себе хмурилась, а Тесса погибала от скуки, тоскуя по любому мужчине, хотя бы даже Мураду Раису, овладевшему ею на корабле без малейшей заботы о ее удовлетворении. Селма Микер по-прежнему отказывалась мириться со своей участью и все ревностнее выполняла тяжелые обязанности, которыми ее с презрением нагружал главный евнух.

Мариса тем временем открыла для себя, что все на свете имеет чувственную сторону. Она научилась наслаждаться ветром, обдувающим лицо во время верховой прогулки, теплом солнца, ароматом цветов, даже суматохой рынка, по которому разъезжала вместе с Камилом, чувствуя у бедра холод ятагана. Овладев искусством жить настоящим, она стала беззаботной, как птица. Даже мысль об обращении в ислам больше ее не пугала. Какая разница, кем быть – мусульманкой или христианкой? Те и другие поклоняются одному и тому же Богу, только называют Его разными именами. Что касается ее женской доли, то все зависит от покровительствующего ей мужчины…

Достаточно было слов, которые еженощно шептал ей на ухо Камил, лежа с ней в обнимку после неистовств любви и одаривая ее суеверными ласками. Он любил ее, не желал других женщин, отказался от молодых людей, которых не чурался прежде, и был готов жизнь за нее отдать.

Глава 33

Под звуки праздничных фанфар паша возвратился из пустыни. Камил долго пробыл у паши и вернулся довольный. Мурад Раис привез из последнего пиратского плавания новую добычу и тоже пребывал в отменном расположении духа.

– Все устроилось, – сказал Камил Марисе, по-турецки сидевшей перед ним на подушках – это была ее новая привычка. – Письма с требованием выкупа отправлены. Когда за тебя предложат выкуп, я сам его заплачу, а при необходимости даже приплачу сверху. Потом мы объявим, что ты умерла от лихорадки. Не пройдет и года, как истечет положенный срок, и мы поженимся. Клянусь Аллахом, моя стройная газель, я не возьму другой жены, кроме тебя, хотя это и разрешено Кораном. Наконец-то я смогу дать тебе детей!

Она сидела, опустив голову, словно размышляя. Он испугался, почему она не поднимает глаз, почему против обыкновения не глядит ему прямо в глаза. Неужели сердится на него за то, что он провел ночь в другом месте? Желая подольститься к ней, он сказал:

– Золото мое, жизнь моя, почему ты от меня отворачиваешься? Я тебя чем-то обидел? Или тебе нанес обиду кто-то другой? Если так, то тебе достаточно сказать мне об этом, и я…

Она оборвала его ласковую речь негромким вздохом и проговорила ровным голосом:

– Возможно, теперь ты изменишь свое мнение обо мне. Нет, прошу тебя, ничего не говори, дай мне закончить! Понимаешь… Тебе не могли не сказать, что я не девственница. Как иначе я могла оказаться на американском корабле? Теперь мое путешествие приносит результат. Я почти уверена, что у меня будет ребенок. – Наконец-то она подняла голову, и он увидел, что она побледнела от волнения; ее золотые глаза расширились еще больше. – Пойми, ты должен был услышать это первым! Есть еще кое-что, о чем никто не знает, но я должна признаться. Человек, который…

– Нет! – крикнул он в холодном гневе, в каком ей еще не приходилось его наблюдать. Он сидел напротив нее, покуривая кальян; теперь он отбросил мундштук, прыгнул на нее, опрокинув на шелковые подушки, и разорвал ее прозрачные одежды, оголив тело. Его ладонь заскользила по ее слегка округлившемуся животу, и она поморщилась; потом его рука оказалась между ее ног, и она содрогнулась от странного сочетания чувств. Она замерла, и только глаза ее горели огнем.

– Не желаю знать имя этого человека, – спокойно, но веско проговорил Камил. – Не желаю знать, что до меня тебя мог познать кто-то другой. Я говорю: это осталось в прошлом, это предано забвению. Это ровно ничего не значит. Никто, кроме моей сестры и знахарки, готовящей снадобья из трав, не должен ничего знать. Ты примешь эти снадобья. Тебе будет плохо, ты будешь истекать кровью, но за тобой станут ухаживать. А потом все кончится. Больше ни ты, ни я не будем об этом вспоминать.

Настал ее черед взбунтоваться, как ни выразителен был его взгляд и как ни сладостно его прикосновение.

– Нет! – повторила она еще решительнее, бесстрашно и пристально глядя в его гневные карие глаза. – Не могу! Мне очень хочется, чтобы ты меня понял, но если ты не понимаешь – что ж, ничего не поделаешь. У меня внутри живое существо, частица меня самой, пойми! Я отказываюсь совершать убийство. Я не в силах убить мое собственное дитя.

Он зловеще молчал и сидел без движения. Она глубоко вздохнула и добавила дрожащим голосом:

– Если ты готов убить меня за это – убей! Только быстрее, прошу тебя! В любом случае уже поздно. Травы и снадобья не подействуют.

Он наклонился над ней, его руки легли ей на плечи. Он прижал ее к подушкам, обдавая лицо горячим дыханием.

– Поздно? Когда же было зачато твое дитя? Неужели ты чего-то не знаешь? Или это произошло еще прежде, чем он взял тебя с собой на корабль?

– Прежде, – устало призналась она. – Еще в Лондоне. Он был зол на меня и действовал из ненависти, желая меня унизить. Видел отметину у меня на внутренней стороне бедра? Ты никогда не спрашивал, что это такое. Это его рук дело. Он заклеймил меня как шлюху – так сказал он сам.

Последние слова она произнесла шепотом. Камил опустился на подушки рядом с ней и обнял ее.

– Лучше расскажи мне сразу все. Всю историю своей жизни. Я попробую понять.

Начав повествование, она внезапно почувствовала себя Шехерезадой, плетущей одну историю за другой, лишь бы помешать своему господину предать ее смерти. Впрочем, Камил слушал ее терпеливо, не отстраняясь и даже не ослабляя объятий.

– Итак, ты все же замужняя женщина, – заключил он наконец сухим тоном. – Я верю, что тебя выдали замуж против воли и против желания того человека, чье дитя ты носишь под сердцем. Я не осуждаю тебя за покорность своим родственникам. Здесь происходит примерно то же самое. Но почему ты умолчала об этом раньше?

Мариса утомленно покачала головой:

– Зачем? Раньше в этом не было смысла. Я пыталась забыть свое прошлое, но оно все равно меня догнало.

– Ты его любишь? Любила когда-нибудь? – Этот вопрос прозвучал как удар хлыста; он поднял голову и заглянул ей в глаза.

– Нет! Никогда не любила – как ты мог такое подумать? Я не выносила его и совершенно ему не доверяла. Позднее я узнала, что на нем лежит вина в смерти моего отца, и окончательно его возненавидела. Моя ненависть не была для него тайной.

– И тем не менее хочешь оставить его ребенка?

– Не его, а моего! Да, он мой! Я вынашиваю новую жизнь в своем чреве. Если ребенок родится, то он будет моим, только моим!

– И моим, – поспешно и хрипло проговорил Камил, прижимаясь лицом к ее плечу. – Я никогда не откажусь от тебя и сделаю своей женой, согласно законам ислама.

– Но… – попробовала возразить она. Он заставил ее умолкнуть, наградив долгим пылким поцелуем.

– Ты не можешь принадлежать неверному псу, – шептал он спустя некоторое время, нежно втирая масло в ее гладкую, шелковистую кожу. – По словам имама, ты уже готова. После того как ты примешь ислам, на нашем пути не останется препятствий. Пусть в твоем чреве зреет плод, зачатый не мной, – ко времени нашей свадьбы ты опять станешь стройной. Я никогда не перестану желать тебя.

Искусно действуя пальцами, он опять довел ее до состояния, когда она ничего больше не помнила и ничего не хотела, кроме освобождения от невыносимого томления, которым он ее наградил. В последний момент он, как всегда, перевернул ее и стал одной рукой стискивать ей грудь, а другой ласкать между ног, овладевая ею при этом на свой манер и наслаждаясь извивающимся под ним гибким телом.

Спустя несколько дней Зулейка, надеясь удивить и прогневить брата новостью о состоянии его любовницы, сама узнала от него всю правду и, к своему негодованию, услышала из его собственных уст о том, что он еще более, чем прежде, полон решимости осуществить задуманное.

– Неужели ты будешь способен назвать ее своей женой даже после того, как она произведет на свет чужого ребенка? Наверняка он будет белокожим и светловолосым. Если тебе нет дела до самого себя и собственного будущего, то подумай, какой позор ты навлечешь на наших почтенных родителей и весь род. А ведь ты мог бы стать пашой…

– И стану им, если султан и впредь сохранит благосклонность к нашей семье. – Однако он уже принялся по своему обыкновению мерить комнату шагами, заложив руки за спину и чуть заметно морща лоб.

– Почему бы тебе не сделать ее просто-напросто наложницей, раз уж она так тебе дорога? К тому же есть травы…

– Она не согласна совершить убийство. Я дал ей слово, что ее ребенок останется в безопасности. Однако… – Он встал спиной к окну, и его темные глаза сверкнули. – Я не так безразличен к славе, как ты считаешь, поэтому принял решение, что девочку она сможет сохранить. Белокожая девочка быстро получит место в гареме самого султана. А мальчик…

– Вот именно, – подхватила Зулейка, подавшись вперед. – Что, если она вынашивает мальчика? Неужели ты позволишь ему стать твоим наследником и носить твое славное имя, имя нашего отца? Неужели…

– Нет! На такое я не способен, и этому не бывать! Но ребенок не должен пострадать, заруби это себе на носу! Если Лейла родит мальчика, ей скажут, что он погиб при родах. Я велю взять его в сераль к моему другу Осману-Торговцу и приставить к нему кормилицу.

На полных губах Зулейки заиграла злорадная улыбка удовлетворения. Камилу не пришлось продолжать: она знала все традиции и слышала об Османе. Достигнув нужного возраста, смазливый мальчик мог принести уйму денег, либо услаждая богатых купцов, либо превратившись в раба-евнуха. Зулейка торжествовала: ее брат не окончательно потерял здравый смысл.

Тем не менее Зулейку не оставила тревога. Поразмыслив, она втерлась в доверие к томной и пышной Амине, приглянувшейся, согласно ее собственным рассказам, самому Мураду Раису. В задушевных беседах она выведала у Амины историю мужа Лейлы-Марисы. Амина ничего не собиралась скрывать.

– Конечно, я понимала, что между ними пробежала кошка. Она почти все время дулась и молчала, а он предпочитал ее обществу мое. Я очень удивилась, узнав, что одним из пассажиров «Мари-Клер» будет Доминик Челленджер. Во время нашей с ним первой встречи на балу в Чарлстоне он был капитаном-капером, владельцем собственного судна. Уже тогда все женщины сходили по нему с ума, а мужчины обсуждали его настороженным шепотом. Поговаривали, что он является законным наследником английского герцогского титула и внебрачным сыном одного весьма высокопоставленного политика моей страны. Никто, впрочем, не мог ответить толком, кто его папаша. Я слышала, будто он сбежал из испан-ской тюрьмы в Санто-Доминго, захватил английский корабль и привел его в гавань Чарлстона. После этого он заявился в Монтеселло, где президент Джефферсон принимал очень важных гостей, и объявил, что разыскивает отца. Можете себе представить, какой скандал произошел! Однако даже после этого он получил поддержку правительства. Ума не приложу, что ему понадобилось в Англии и как при нем оказалась она!

Зулейка отослала двух пажей-эфиопов, отлично сложенных близнецов, и, приподняв тонкие выщипанные брови, наклонилась к подруге.

– Я тоже удивляюсь, что такого в ней нашел мой брат. Если не считать волос и выражения лица – подросток, да и только! Какова же судьба человека, которого она называет своим мужем, после захвата судна нашим великим адмиралом Мурадом Раисом?

Зулейка ждала ответа. Новая подруга не хотела ее разочаровывать, но была вынуждена сказать:

– С Домиником Челленджером? Не знаю. Нас отделили от мужчин, и я больше его не видела. А что бывает с захваченными в плен мужчинами?

– Их обращают в рабство. Одних продают хозяевам, других заставляют работать на корабельных верфях или в каменоломнях. Кое-кого выкупают; в ожидании уплаты выкупа им поручают несложную работу. У паши много рабов-чужестранцев; некоторые, даже получив свободу, предпочитают остаться.

– Теперь, когда вы завели этот разговор, мне действительно стало интересно, что стало с Домиником. Наверное, и ему любопытно, какая участь постигла его жену…

Амина и Зулейка посмотрели друг на друга и заговорщически улыбнулись.

Зулейка, прирожденная интриганка, строила собственные козни. Ее брат по-прежнему пылал любовью к юной европейке, сохранявшей худобу и по-прежнему ездившей с ним верхом, изображая юного янычара; белокожая пленница питала несвойственную женщинам любовь к такого рода увеселениям.

В награду за свою дружбу и сообщничество Амина получила возможность урывками встречаться с Мурадом Раисом, быстро потерявшим от нее голову и осыпавшим ее дорогими дарами. За свою помощь и молчание Зулейка просила у влюбленного совсем немного – одного-единственного раба из целой армии, которую успел собрать Мурад.

Вновь назначенный адмирал Триполитанского флота взглянул на нее со смесью удивления и любопытства и проворчал:

– Выкупить его не так просто! Это упрямый и хитрый черт, немного говорящий по-арабски. Сейчас он трудится на старика Абдулу, кораблестроителя, и, насколько я понимаю, не доставляет своему хозяину хлопот. Еще я слышал, будто он принял ислам. Когда я впервые с ним заговорил, на нем был исламский медальон приемного сына одного могущественного шейха из пустыни. Поэтому я и продал его Абдуле: тот знает толк в таких вещах. Вы уверены, что именно он вам понадобился?

– Сероглазый, с темными волосами? Если да, то он самый. – Зулейка опустила глаза и задумчиво вздохнула, чуть всколыхнув шелковую чадру. – Я наслышана о нем от Лейлы. Нам нужен работник в конюшню, к лошадям. К тому же вы, эфенди, человек опытный и понимаете, что такое одиночество…

Она многозначительно умолкла. Синие глаза ее собеседника сверкнули и тотчас превратились в узкие щелочки.

– Вот оно что! В таком случае вы можете положиться на мое благоразумие, как и я – на ваше, уважаемая Зулейка. Я доставлю его сюда, хотя это обойдется недешево. Только помните: если он на самом деле пользуется покровительством шейха Хайреддина Хаджи, то этого раба вам не видать. Его невероятная история и медальон спасли его от каменоломен.

Зулейка наклонила голову и прошептала надлежащие слова благодарности, после чего смолкла. Она была рада, что брат пропадает у паши, встревоженного возобновлением американской блокады порта Триполи, последовавшей за захватом американского фрегата «Филадельфия», натолкнувшегося на предусмотрительно не внесенные в лоцию рифы в самой гавани. Вся команда «Филадельфии» в составе трехсот человек была пленена и содержалась под стражей, пока корабль ремонтировали, чтобы использовать в боевых действиях против построивших его американцев. Казалось бы, у триполитанцев имелись все основания торжествовать, но вмешались зимние ветры и американская блокада. Даже отважный Мурад Раис не решался нападать на патрульные американские канонерки, устрашающие флоты Марокко и Туниса, которые не осмеливались теперь противодействовать американцам.

Триполи вымещал злость на американских пленниках, подвергавшихся худшему обращению, чем когда-либо прежде: не проходило недели, чтобы один, а то и двое из них не приняли мученическую смерть, подвешенные на огромных железных крюках, торчащих из стенок причала.

Если Мариса и знала обо всех этих событиях, то старалась их не замечать. В конце концов, она считала себя скорее француженкой, чем испанкой, хотя и Испания, не говоря о Франции, не находилась в состоянии войны с Триполи. Не воевала с этим государством и Англия, и Мариса ломала голову, не усмирил ли Доминик свою гордыню и не обратился ли за помощью к британскому консулу. Сама не зная почему, она порой ловила себя на мыслях о нем. Доминик способен выжить при любых обстоятельствах – не об этом ли говорил ей он сам в ту последнюю минуту? Она бы не удивилась, если бы оказалось, что он уже находится на обратном пути в Англию благодаря искусному использованию добытого неправедным путем титула герцога Ройса.

Она изо всех сил старалась не вспоминать его и свое прошлое, связанное с ним. Она стала Лейлой, что по-арабски означает «потемки», получив это имя не по своему желанию, однако оно отражало состояние ее души, если она вообще таковой обладала. Ведь по настоянию Камила она уже приняла ислам и превратилась в правоверную…

Томительные часы, остававшиеся после поездок верхом с янычарами, во время которых она наслаждалась свободой и ощущением молодости, она скучала в своих покоях, наведываясь в бассейн в отсутствие Зулейки с ее присными. Она уже давно почувствовала скрытую неприязнь к себе Зулейки, связанную с ее новым положением, и ревность Тессы, поэтому предпочитала избегать обеих. Единственное знакомое лицо, которое она не возражала видеть, принадлежало бывшей Селме Микер, прозванной здесь неблагозвучным именем Баб, редко поднимавшей глаза от пола, словно она находилась в рабстве с самого рождения.

Ночи Марисы проходили как волшебный сон, а ранним утром она принимала ванну и отдавала себя в руки искусных массажистов; то и другое позволяло ей забыть свое состояние и скорое превращение в неуклюжую беременную с торчащим животом. У нее до сих пор сохранялась возможность передвигаться совершенно свободно, облачившись в мужской наряд. Носясь верхом, как мужчина, в свободной накидке и с клинком у бедра, в капюшоне, прикрывающем ее подстриженные волнистые волосы и верхнюю часть лица, она думала о том, что ей следовало родиться мужчиной. К ее удовольствию, янычары, предводительствуемые Камилом, не носили сложных тюрбанов, а одевались как жители пустыни. В развевающихся белых одеждах никто не принял бы ее за женщину.

Ощущение безопасности и власти, дарованное близостью с Камилом, позволило ей забыть о прежних страхах. Ей, впрочем, хватило ума, чтобы уяснить, что хрупкое равновесие власти почти во всех государствах, именуемых берберскими, поддерживается янычарами, от преданности которых зависят все эти деи, беи и даже султаны. Могущество Камила зависело от преданности его подданных; в сущности, он был самым могущественным человеком в государстве, хоть и клялся в верности паше Триполи.

Камил был честолюбив. Он нередко заговаривал с Марисой о Наполеоне, о том, как удалось этому офицеру-корсиканцу подняться к вершинам власти. Несмотря на неудачу своей египетской кампании, Наполеон сохранил на Ближнем Востоке многочисленных приверженцев. Кто знает, что произойдет позднее, когда в его руках окажется вся Европа? Поговорив так с Марисой какое-то время, Камил не выдерживал и переходил к любовным утехам, ставшим для нее привычными.

Глава 34

Лейла, иногда выдававшая себя за юношу Ахмеда, чувствовала себя в полной безопасности и была уверена в себе как никогда. Как-то раз она забрела в конюшню и, недовольно нахмурившись, осведомилась, почему ей не торопятся подать коня. Она была вооружена коротким расшитым арапником, которым без колебаний воспользовалась бы, чтобы проучить нерадивого раба, ответственного за промедление. Играя роль юноши, она всегда чувствовала себя увереннее и сейчас похлестывала себя арапником по сверкающему сапогу, сердито насупившись.

Однако стоило ей увидеть человека, ведущего под уздцы ее коня, как она сделала шаг назад, побелев как полотно.

– Что ты здесь делаешь?

Доминик Челленджер, с непроницаемым загорелым лицом, насмешливо изобразил арабское приветствие, прикоснувшись правой рукой сначала ко лбу, потом к сердцу и низко поклонившись.

– Я полагал, что оказался здесь исключительно вашими стараниями, госпожа. Или вас правильнее называть «досточтимая леди»? Надеюсь, вы простите мне мои колебания, как правильно к вам обращаться? Я вижу по крайней мере, что вы обрели почву под ногами. Вы добились этого благодаря следованию моим наставлениям или собственным умом?

Она вспыхнула.

– Ты отдаешь себе отчет, как я могу расплатиться с тобой за такие речи? Не знаю, как ты здесь оказался и почему, но если тебе дорога твоя шкура, то лучше обращайся ко мне с почтением и делай вид, будто мы незнакомы.

Его серые глаза, казавшиеся в полутьме стойла совсем темными, по-прежнему насмехались над ней.

– Зачем? Чтобы не помешать твоим видам на будущее? – Не меняя интонации, он продолжал: – Насколько я понимаю, ты последняя любовница Камила Раиса. Соблюдая честь на свой лад, он овладевает тобой по-турецки, то есть как мальчиком – так это назвали бы в других краях. Верно ли это? Видимо, поэтому ты и вырядилась мужчиной?

Мариса не понимала, как вышло, что они внезапно оказались совсем одни, но не показала охватившего ее страха. Его наглые насмешки задели ее за живое.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать? Ты еще не понял, кто ты такой? Ты раб!

– А кто же ты, жена? Или ты предпочла забыть о своем положении?

Она вскрикнула и ударила его арапником. На его тонкой рубахе проступила кровь. Однако он почти не поморщился, словно успел привыкнуть к подобному обращению, и поймал ее руку, когда она занесла ее вторично.

– Берегись! В Коране написано, что муж вправе бить согрешившую жену, но не наоборот. Лучше объясни, с какой стати ты вознамерилась выйти замуж за Камила Раиса при живом-то муже? К тому же я слышал о твоей беременности, хотя это пока незаметно. Чей это ребенок? И как ты собираешься с ним поступить?

– Отпусти! Я могла бы предать тебя смерти за одно прикосновение ко мне! – прорычала она.

Он насмешливо поклонился и разжал пальцы.

– Тысяча извинений, госпожа. Однако вопросы, заданные мной моей собственной жене, остаются в силе. Итак?

Его издевки унижали ее и выводили из себя. Теперь настал ее черед сделать ему больно. Она прищурилась, как разъяренная кошка.

– Ты не имеешь права ни о чем меня спрашивать и отлично это знаешь! Однако я отвечу, как ни больно тебе будет меня выслушать. Да, я беременна, и, судя по всему, от тебя. Мне уже раз довелось носить под сердцем твое дитя, но твоими же стараниями я его лишилась. Помнишь, как ты оставил меня на вилле, успешно сыграв со мной в свою игру, как ты сам это назвал? В тот раз это произошло помимо моей воли, но теперь, – она задохнулась, – теперь, что бы ни случилось, знай: этого захотела я сама. Почему я каждый день езжу верхом? Ты заблуждаешься, думая, что я хочу от тебя ребенка. Я бы предпочла, чтобы и это дитя погибло, как желаю гибели тебе самому!

Она ужаснулась собственных слов и во все глаза смотрела на него. Встреча с Домиником в конюшне стала для нее полной неожиданностью, и она не ведала, что творит. Ее обуревало единственное желание: сделать ему больно в ответ на боль, причиненную ей.

Внешне он выглядел униженным рабом, но внутри кипел от хорошо знакомой ей ярости. Возможно, именно этого она от него и добивалась – истинных, искренних чувств.

Она увидела, как под бородой, которую он отрастил, стали еще глубже его морщины, хорошо знакомый ей шрам побелел.

– Подлая, злобная дрянь! – процедил он сквозь зубы.

Она ответила на это истерическим хохотом.

– Я беру пример с тебя. Ты терзал меня, ты поставил на мне клеймо. Ты виновник гибели моего отца. Как ты мог надеяться, что я забуду все это и прощу тебя? Настала твоя очередь страдать. Уж я об этом позабочусь.

Она снова взмахнула плетью, побуждая его перехватить ее руку. Он уже сделал движение, чтобы избежать удара, но внезапно уронил руку и лишь слегка поморщился, принимая наказание.

Она ожидала от него чего угодно, но только не этого. Сама того не осознавая, она пыталась спровоцировать его на вспышку ярости. Почему он вдруг покорился ей? Неужели он решил смирно стоять перед ней, принимая удар за ударом и не пытаясь защититься?

Когда она опять занесла руку, из-за ее спины раздался голос, заставивший ее застыть так же, как застыл мгновение назад Доминик.

– Что здесь происходит? Почему ты опаздываешь на прогулку? – Первые слова Камил произнес просто сердито, потом в его голосе послышалась закипавшая ярость. – Если этот неверный раб посмел тебя оскорбить, тебе следовало предоставить расправу над ним мне. Назад, собака!

Камил уже вытащил свой ятаган. Мариса не раздумывая повисла на его руке.

– Нет, все было не так, как ты думаешь! Клянусь, я не знаю, как этот человек оказался здесь, но он…

– Она пытается сказать вам, эфенди, – вмешался Доминик на безупречном арабском, зловеще улыбаясь, – что я являюсь ее мужем. Смею напомнить, о могущественный Раис, что я такой же мусульманин, как и вы.

Невероятно, невозможно, отвратительно!

Мариса лежала на своей роскошной постели, обессилев от злости и безудержных рыданий. Неожиданно к ней в комнату бесцеремонно ворвалась Зулейка.

– Дура! Чего ревешь? Мой брат вовсе не зол на тебя. Сначала он обвинял во всем меня, но потом мне удалось ему растолковать, почему я устроила тебе встречу с этим человеком, твоим бывшим мужем.

– Бывшим? – Мариса приподняла голову и уставилась на плутовку распухшими от слез глазами. – Бывшим? – повторила она, готовая зайтись в истерике. – Но он не сделал ничего такого, чтобы его… В этом не было необходимости…

– Неужели я не ошиблась, посчитав, что ты втайне привязана к моему новому рабу? – Зулейка говорила с деланным участием, не способным скрыть ее злорадства. – Он еще жив. Боюсь, пройдет несколько дней, прежде чем ему позволят умереть. К тому времени он будет молить только о смерти, заклиная во весь голос, чтобы его прикончили. Его изобьют палками, а потом он будет распят на рыночной площади для устрашения прочих дерзких рабов-американцев. Однако для начала он дал тебе развод. Наша религия позволяет сделать это без всякого труда – во всяком случае, мужчинам. Ты еще этого не уяснила? Теперь ты вольна снова выйти замуж.

– О-о! – зарыдала Мариса. Опомнившись, она сделала попытку взять себя в руки. – Почему с этой новостью ко мне пришли вы, а не сам Камил?

– Потому что мне захотелось посмотреть в твои лживые глаза, – ответила Зулейка с холодной злобой. – Не желаешь ли проехаться со мной по рынку? Брат находится сейчас во дворце, но ты посмотришь, как в этом городе выполняются его приказы. Насколько я понимаю, тут замешана кровная вражда, твой отец?

– Да, отец. Но главное не в этом. Брак, от которого я теперь, по вашим словам, свободна, был навязан мне силой. Чего вы от меня ожидали – раскаяния, жалости? Да, я все это чувствую, но совсем не по той причине, которую вы воображаете. Я найду Камила. Надеюсь, он поймет меня. В том, что случилось сегодня, не повинны ни я, ни Доминик. Не хочу, чтобы на моей совести была вина за его гибель.

Зулейка продолжала изучать Марису своим немигающим взглядом. Но той не было никакого дела до Зулейки. Спустив ноги с низкой кровати, она решительно произнесла:

– Я иду к Камилу. Если вы попытаетесь меня задержать, он об этом узнает. – Внутри у нее все трепетало, но она старалась не показывать своих чувств, в которых у нее не было времени разобраться.

Зулейке пришлось отступить. Она, впрочем, не отказала себе в удовольствии предостеречь:

– Если ты надеешься его спасти, то напрасно: ты опоздала.

– Почему? Неужели его уже казнили? Камил не станет наказывать правоверного исламиста. Думаю, вы опять меня обманываете. Учтите, Камилу все станет известно!

Она произнесла имя Камила, но, к своему удивлению, мысленно увидела насмешливое лицо Доминика Челленджера, его синевато-серые глаза, устремленные на нее. Она ненавидела его всей душой, но сейчас не было у нее острее желания, чем спасти этого мерзавца от верной гибели. Она уже вернула самообладание в надежде, что Зулейка не догадается, какие противоречия раздирают ее измученную душу.

В следующее мгновение перед ней предстал сам Камил. Повинуясь негодующему жесту брата, его сестра удалилась из покоев Марисы.

Сидя по-турецки на кровати, Мариса, в одной тонкой сорочке, прилипшей к взмокшему телу, смотрела на этого молодого мужчину с холеной бурой бородкой и карими глазами, очень похожими на глаза его сестры. Молчание затянулось. Наконец Камил спросил:

– О чем ты собиралась со мной говорить? Неужели хотела вступиться за своего похитителя, бывшего мужа?

– Да! – процедила она сквозь стиснутые зубы. Ей показалось, что он встретил ее ответ улыбкой; во всяком случае, он скривил свои полные губы под тонкими черными усиками.

– Ты хотя бы откровенна. И на том спасибо. Я тоже буду с тобой честен. Что наговорила тебе моя сестра? Признаться, я был вне себя от бешенства и отдал кое-какие приказания, о которых уже успел пожалеть. Следовало сразу пронзить его ятаганом, но это слишком легкая смерть для него. Но тут некстати вмешался наш славный адмирал Мурад Раис…

Она вскочила, хотя этого не следовало делать, и схватила его за руку обеими руками.

– Адмирал вмешался? К чему же это привело?

Камил не убрал руку, однако пронзил ее суровым взглядом.

– Он остался жив. Хотелось бы мне знать, радует ли это тебя. Узнаю ли я тебя когда-нибудь до конца? Его поколотили палками, затащили на эшафот и уже хотели вогнать в ладонь первый штырь, когда Мурад Раис счел нужным задать ему кое-какие вопросы. При всей плачевности своего состояния этот дьявол во плоти сохранил присутствие духа и подтвердил верными ответами знание Корана. После этого Мурад взял его под свою опеку, объяснив мне, что твой бывший муж является приемным сыном некоего влиятельного шейха, союз с которым выгоден для нашего паши. Как видишь, меня обвели вокруг пальца. Наверное, и ты того же мнения?

Он поднял крепко сжатый кулак, как будто собираясь ее ударить, но она не дрогнула, а только подняла лицо, чтобы принять удар. Он застонал и, вместо того чтобы поколотить ее, заключил в объятия.

– Ах, Лейла! Из-за тебя я стал слепцом, поступился и разумом, и честью! Ради тебя я пойду на все и всем пожертвую. Даже принятый мною обет ничего уже не значит. Если у меня останется власть, то я усажу тебя рядом с собой на трон. Если ты не хочешь мстить, то и я не стремлюсь к мести. Для меня важнее всего, чтобы ты оставалась моей, как Роксалана при Сулеймане.

Она, не понимая до конца его обещаний, от облегчения и жалости кинулась к нему в объятия. Спустя некоторое время Камил, заперев дверь, впервые нарушив свой обет, овладел ею так, как мужчине полагается овладевать женщиной.

Тем временем новоприобретенный раб Мурада Раиса, он же его почетный гость, лежал обнаженный на мягкой оттоманке в роскошном дворце хозяина, позволяя рабыням втирать целебные снадобья в свежие рубцы, все еще сочащиеся кровью.

Мурад Раис, прежде бывший Питером Лайслом, изъяснялся по-английски с шотландским акцентом.

– Доверие к женщине никогда не доведет до добра! Я не перестаю твердить это заклинание. Откуда мне было знать, какие козни замышляет эта чертовка красавица Зулейка! Я всегда недоумевал, почему она не выходит замуж. Голова ее неистощима на подлые замыслы. Слава Аллаху, что я спохватился и успел справиться о твоей участи… – Не добившись от Доминика ответа, он ворчливо продолжал: – Брось негодовать! Ты ведь знаешь, что на войне и в любви все средства хороши. Ведь ты такой же вероотступник, как и я. Мы должны использовать каждый момент себе во благо. Я действительно не знал, что у Зулейки на уме, а то бы и без нее помог тебе встретиться с этой нежной молоденькой особой – слишком нежной, на мой вкус! Пойми, я рисковал головой! Я поверил тебе на слово, когда ты сказал, что знаком с шейхом Хайреддином, объявившим тебя своим приемным сыном. Кажется, ты когда-то спас ему жизнь? В таком случае он пойдет ради тебя на все – мне не обязательно тебе об этом напоминать. Что сделано, то сделано: ты здесь, я тоже спас тебе жизнь. Такие, как ты, нам очень пригодились бы. Если бы ты поступил на наш флот, то тебя ждала бы добыча, которая раньше тебе и не снилась. Американцы рано или поздно устанут от блокады нашего побережья, особенно когда мы починим их собственную «Филадельфию» и направим ее против бывших хозяев! Будут исправно платить нам дань, как все европейские королевства, черт бы их побрал! Мы снова станем владыками морей. Говорю тебе, это пахнет несметными богатствами! Взгляни на меня! Я взял в жены дочь самого паши и имею сераль, полный женщин и мальчишек, – на случай, если возникнет желание. Ты бы тоже мог иметь не меньше, надо только проявить благоразумие. Ты меня слышишь?

Доминик, заложивший руки за голову, внимательно слушал Мурада, что помогало ему отвлечься от боли, пронзавшей его всякий раз, когда к нему прикасались ласковые руки рабынь. Все его силы уходили на то, чтобы не застонать. Ему не хотелось вспоминать то жуткое мгновение, когда янычар, прижимая его голову к деревянному столбу, приготовился вколотить ему в ладонь железный штырь. В следующий миг из толпы, собравшейся на загаженной площади, раздался спасительный голос Мурада Раиса, вопрошавшего, что происходит. К этому времени Доминик уже приготовился к неминуемой нескончаемой пытке и прогнал из головы все прочие мысли…

Услышав его нечленораздельное мычание, Мурад махнул рукой:

– Кажется, ты сегодня не способен рассуждать здраво. Главное, тебе не о чем беспокоиться: я беседовал с пашой и заручился для тебя помилованием, благо тебе хватило ума принять ислам. Проклятый турок остался в дураках. Я уже давно считаю, что он слишком далеко протягивает свои загребущие руки. Надеюсь, теперь с ним будет проще иметь дело.

Женщины закончили умащивать Доминика, и Мурад Раис негромко хлопнул в ладоши, выставляя их из комнаты.

– У тебя под рукой стоит вино – на случай, если захочется промочить горло. Мы отняли его у одного француза, которого нам как будто не полагалось пленять. Если тебе понадобится женщина, только позови.

Доминик лежал неподвижно, стараясь дышать размеренно. Мурад поднялся с подушек и подошел к нему.

– Думаю, за короткое время, проведенное у нас, ты еще не успел познать иных услад. Несмотря на все шрамы и рубцы, ты мужчина хоть куда, а мне так надоели арабские парнишки… Как-нибудь потом, когда ты успеешь привыкнуть к нашим нравам…

После этих слов он убрался. Во всяком случае, Доминик перестал держать себя в железной узде. Скоро рядом с ним появилось чье-то теплое тело, темное и гладкое, как слоновая кость.

– Меня прислали согреть тебя. Мне приятно доставить тебе удовольствие, господин.

Нежные пальцы прикоснулись к его лицу, мягкие губы нашли его губы. Как ни сильна была его боль, он послушно лег на бок, чтобы она, гибкая и послушная, смогла устроиться под ним.

Он успел отхлебнуть вина, в которое добавили опиума. Умелые пальцы принялись ласкать его, гибкое тело изогнулось, и на смену пальцам пришли губы и язык. Когда он не выдержал и застонал, черное атласное тело распрямилось как пружина, губы опять впились в его губы, и он почувствовал, что соскальзывает в горячую, тесную, пульсирующую бездну.

– Меня зовут Нарда. Я буду твоей столько, сколько захочешь, – раздался нежный шепот. Он подумал, что будет хотеть ее всегда, потому что она была женщиной, умеющей любить и отдавать всю себя, неистовой и ласковой, ненасытной и дающей насыщение, дочерью самой Природы, чуждой расчета и коварства.

Глава 35

– Мурад Раис состарился раньше срока и бесится, как тигр, угодивший в клетку, с тех пор как эти упрямые американцы вздумали объявить нам войну, – говорил Камил, лежа на подушках и глядя на свою избранницу, вернее, в ее золотистые глаза, а не на выпирающий живот под свободным шелковым одеянием. Он видел, что она опять испытывает боль, хотя не подает виду, улыбается и внимает его рассказу.

– Американцы сожгли «Филадельфию» прямо в гавани, чем нанесли удар по его самолюбию, – пробормотала она и добавила с проницательностью, которой он не переставал восхищаться: – Но все происходящее только лишний раз доказывает паше, насколько ты необходим ему со своими янычарами.

– Властители Триполи никогда не могли без нас обойтись, – самодовольно ответил он. – Как и все остальные мелкие царьки на побережье, объявившие себя беями, деями и пашами. Без верных янычар они не могли бы оставаться у власти, потому что это мы даровали ее, следовательно, нам и предстоит править! Именно поэтому Мурад Раис поспешил отправить в пустыню своего раба, бывшего прежде твоим мужем. Теперь он либо сбежит, чтобы вернуться на родину, либо осядет вместе с чернокожей, которую прихватил с собой. Так или иначе, теперь ты от него свободна.

– Я никогда и не была… – начала было Мариса, но, не договорив, вскрикнула, сжимая свой огромный живот. Новая судорога, гораздо более болезненная, чем предыдущие, едва не вызвала обморока. Она скорчилась, волосы упали на глаза, губы побелели.

– Кажется… – выдавила она немного погодя. – По-моему, у меня…

Но Камил уже звал на подмогу. Совсем скоро тихое помещение наполнилось рабынями; кроме них, прибежали сестра Камила и старая полубезумная американка, бросившаяся к Лейле и затараторившая по-английски.

Дальше она не чувствовала ничего, кроме боли и беспомощности. Ее подняли на руки и перенесли в специально приготовленную комнату. Теперь Мариса вела себя покорно и даже терпела рядом с собой Зулейку, проявлявшую несвойственную ей заботу и внимание. Рассчитывать на врача не приходилось: все взяла на себя повитуха с грязными руками, помогавшая разрешаться от бремени женам паши. У Марисы уже не осталось сил протестовать. Она послушно выпила горькую настойку, якобы утолявшую боль, и позволила себя раздеть. Процесс деторождения происходил на глазах у целой толпы. Обливаясь потом, Мариса вцепилась в костлявую руку Селмы Микер и воспротивилась, когда Зулейка вздумала прогнать старуху.

– Нет! Пусть останется! Я хочу, чтобы она была рядом.

Селма – Мариса отказывалась даже мысленно называть бедняжку ее арабским именем Баб – была по крайней мере старой знакомой и говорила по-английски. Ее больше не трогали, и она, шепча христианские молитвы, успевала шепотом давать роженице собственные наставления.

– Эти дикари понятия не имеют, что делать. Лучше слушай меня. Я наблюдала за рождением своих младших братьев и сестер и сама рожала дважды, только мертвых… Но ты производишь на свет христианское дитя, и если ему суждено жить, то я о нем позабочусь, ты не беспокойся! Держи меня за руку и не обращай внимания на их болтовню. Упирайся при каждой схватке, слышишь? Делай глубокий вдох и собери все свои силы.

Мариса, рыдая, крепко держалась за руку Селмы и делала так, как та ей советовала. Вскоре все вокруг завертелось, и она почувствовала, как ее затягивает воронка боли и влаги…

Потом все исчезло, сменившись смутными образами. Она снова была ребенком, спасавшимся от неведомой опасности на руках у своего светлобородого отца. Следующим ей привиделся круглолицый слабоумный Жан, обнаруживший ее под лестницей… Пара серебристо-стальных глаз пригвоздила ее к месту, она увидела улыбающийся рот и почувствовала режущую боль от ожога на внутренней стороне бедра… Над ней склонялся Филип с искаженным похотью лицом, после чего это был уже Филип, лишившийся лица… Несмотря на болеутоляющее, ее пронзила невыносимая боль. Она услышала собственный крик и изогнулась, вырвавшись из удерживавших ее рук. Этим все и кончилось. Она ощутила облегчение, стала легонькой как пушинка, когда по ее бедру скользнуло что-то мокрое. Облегчение и пустота…

Когда спустя много часов, а может, и дней, Мариса снова открыла глаза, над ней склонилась Зулейка.

– Бедная сестренка! Ты потеряла ребенка. Его удушила обхватившая горло пуповина. Но ты сама, хвала Аллаху, выжила и скоро встанешь на ноги.

Из глаз несчастной медленно потекли слезы безнадежности, тут же заботливо утертые. К ней приходил Камил, чтобы, взяв ее за руку, прошептать, что скоро она снова выздоровеет и родит много детей.

– Такова воля Аллаха…

Кто это сказал – он или Зулейка? Впрочем, не важно… Она снова чувствовала безграничную пустоту и старалась не вспоминать, как брыкался у нее в чреве ребенок, в течение нескольких месяцев обещавший ей радости материнства.

Мариса умерла. Ее сменила Лейла, чья воля укреплялась вместе с телом, которое целый месяц лечили массажем, холили и лелеяли. Спустя месяц она снова могла ездить верхом. В ее перевязанной груди больше не осталось молока, живот стал таким же плоским, бедра почти такими же узкими, как до беременности.

Ее лицо и все тело сияли благодаря долгим часам, проводимым у бассейна, глаза и волосы опять приобрели золотой отблеск. Вынашивание ребенка сделало ее красивее и женственнее, и Камил был теперь околдован ею даже больше, чем прежде.

Выздоровев, Лейла не нашла в доме ни Амины, ни Баб: последнюю продали богатому купцу как няньку для детей, Амину забрал в свой гарем сам паша. Оттуда она могла попасть в Константинополь, а потом при желании возвратиться к себе в Америку, если за нее внесут выкуп.

– Тобой интересовался французский консул, но ему сказали, что ты тяжело больна и вряд ли поправишься. Французы, как тебе известно, сейчас воюют с Англией и ни о чем другом не помышляют. – Пытливый взгляд карих глаз Зулейки остановился на лице молодой женщины. – Тебе известно, что их глава Наполеон возложил на себя корону и назвался императором? Я слышала, что всех своих братьев и сестер он провозгласил королями и королевами захваченных им провинций. Интересно, долго ли он протянет.

Значит, Жозефина, ее крестная, теперь императрица Франции! Надолго ли? Так или иначе, ее прошлое казалось теперь настолько далеким, что трудно было поверить в его реальность. Лейла, одетая в янычара, выпрямила ноги, скрещенные до того по-турецки, легко поднялась и простилась с Зулейкой, выглядевшей по сравнению с ней толстухой.

– Мне нет до этого дела, – беззаботно проговорила она и по-мужски, в ненавистной Зулейке манере исполнила обряд расставания: прикоснулась рукой ко лбу, потом к сердцу и склонилась в глубоком поклоне. – Мне пора, сестра. Американские корабли обстреливают город. Надо оценить ущерб и приготовиться к ответному огню на случай, если их канонерки посмеют снова войти в гавань.

Зулейка промолчала, стиснув зубы. Ее брат определенно стал жертвой ведьминых чар, иначе давно бы перевез ее, свою родную сестру, в более безопасное место. Даже паша переправил большую часть своих жен в летний дворец. Куда хуже почти ежедневных американских обстрелов был слух, что американцы готовят высадку отряда под командованием Уильяма Итона, отчаянного сорвиголовы, служившего в свое время американским консулом в Тунисе. Почему султан не прислал подкрепления? И почему ее брат только тем и занимается, что тратит по ночам силы на эту ведьму-чужестранку, которую она вынуждена называть сестрой?

Набравшись храбрости, Зулейка решила навестить подруг в гареме паши. Женщины жили слухами, часто сами же и распускали их. Если паша прослышит, что у него под носом удерживают француженку, состоящую в родстве со всемогущим французским императором, он, возможно, не оставит это без последствий. Не исключено, что он запросит помощи от французского флота в обмен на ее благополучное возвращение к родным берегам. Уж на этот раз Зулейка не допустит промаха в своих замыслах!

Триполи, прежде кичившийся своей неприступностью, находился теперь в состоянии тревоги и хаоса. Многие состоятельные жители перебрались в маленький порт Дерну. Сам паша пока что укрывался за толстыми стенами дворца с узкими бойницами. Не было дня, чтобы ему не приходилось прибегать к помощи янычар для подавления очередного бунта. Остававшиеся в городе рабы-американцы не скрывали улыбок, предвкушая скорое освобождение. По слухам, даже Мурад Раис продался Алжиру и уже отправился туда по суше. Никто не знал, чему верить, чему нет. Зулейка была полна решимости исполнить, по ее мнению, собственный долг. У нее имелась союзница в лице белокожей женщины по имени Амина, к которой паша воспылал необыкновенной любовью. Амина превратилась в его любимую наложницу; стали шушукаться, что она, чего доброго, будет принята в полк его жен, если ее прежде не отравят или не выкупят.

Амина была первой, к кому обратилась Зулейка, начав с невинных на первый взгляд вопросов и предположений. Обычно томная и ко всему безразличная, Амина быстро проявила интерес к разговору, а потом задумалась с плутоватым выражением на лице.

– Ты права: за нее можно получить огромный выкуп, и не только в виде денег, но и союза с французами. Негодяйка представляет собой опасность, избавление от которой тоже кое-чего стоит. Уверена, что мой повелитель паша заинтересуется, узнав, каким сокровищем обладает. Думаю, ты тоже вздохнула бы спокойнее, если бы твоего брата перевели в более безопасное место, скажем, в Дерну.

Терпеливая Зулейка не торопила события. Тем временем обстрелы Триполи усилились. Американские фрегаты и бриги стояли непосредственно в гавани, не выпуская оттуда ни одного триполитанского судна.

Зулейка тревожилась, что ее изощренные намеки пропадут даром. Между тонкими бровями ее брата Камила пролегла глубокая борозда. Пока паша прятался за дворцовыми стенами, Камилу приходилось удерживать порядок, что было нелегким делом, ибо население осажденного города готово было в любую минуту поднять панику.

Однако чело Камила неизменно разглаживалось, когда он укладывался на ложе вместе со своей златокожей и златоглазой возлюбленной, мгновенно околдовывавшей его своим благоуханным телом. Ей он открывал душу и часами мечтал вслух о том желанном дне, когда он сможет сделать ее своей женой. Пока что из опасения, как бы она снова не забеременела, он овладевал ею своим излюбленным способом; она, в свою очередь, научилась доставлять ему наслаждение иными путями.

В такие минуты она забывала обо всем на свете и превращалась в чуткое женское тело, тонко настроенный инструмент, предназначенный только для того, чтобы дарить и принимать чувственное наслаждение. Она была настоящей одалиской. Днем она либо разъезжала верхом с янычарами, либо брала уроки старинного танца у молодой женщины, широкие бедра которой обладали способностью самостоятельно вибрировать под односложные музыкальные завывания. Так Лейла научилась управлять мышцами своего живота и двигать ими независимо от движений рук и плеч. Камил пришел в восхищение от ее прилежания, а Зулейка не могла скрыть зависти, хоть и обронила презрительно, что это занятие для рабынь, не знающих иного способа привлечь внимание господина.

– Камил и так не обделяет меня вниманием. – Улыбка Лейлы была столь же недоброй, как и выражение лица Зулейки. – Я учусь танцевать, только чтобы доставить ему удовольствие и привести в порядок свое обленившееся тело. – Она выразительно уставилась на жирные складки на теле Зулейки.

Та посерела, чего не смог скрыть толстый слой рисовой пудры, и проговорила негромко, но с нескрываемой ненавистью:

– Ты всего лишь шлюха, игрушка, которую скоро забросят. Возможно, мой брат женится на тебе, но не забывай, что, кроме тебя, у него будут и другие жены! Вот когда он вспомнит, что раньше ты принадлежала другому, и прогонит тебя, а то и превратит в рабыню какой-нибудь из своих жен. Не вечно тебе оставаться молодой и стройной!

– Зато сейчас я именно такая! – отрезала молоденькая Лейла и грациозно потянулась полуодетым телом.

– Стерва! Ведьма! – прошипела Зулейка, прищурив карие глаза. Лейла пренебрежительно расхохоталась.

Она не стала рассказывать Камилу об этой стычке, потому что ей было почти жаль Зулейку. К тому же, поразмыслив, она была вынуждена признать ее правоту. Мариса жаждала теперь одних наслаждений и пестовала свою проснувшуюся женственность. Впрочем, разве существовал иной выход? Она оказалась в обществе, где роль женщины исчерпывалась тем, чтобы радовать мужчин и дарить им наслаждение. Пусть Камил ценил ее ум и обсуждал с ней государственные дела, ночи с ним снова расставляли все по своим местам.

Позднее лето было нестерпимо жарким, в синем котле неба полыхало расплавленное солнце. Слепой поэт, получив от прохожего звонкую монетку, принимался декламировать древние опусы, уличные торговцы расхваливали свой товар, словно со времен калифов ровно ничего не изменилось и никогда не изменится.

Во внутреннем дворе дома Камила Хасана, уберегаемом от жары толстыми стенами, сладко пахло цветами и благовониями, музыка заглушала приближающуюся канонаду. Все оставалось в точности таким же, как сто и больше лет тому назад. К чему перемены?

Тем не менее изменения произошли, и настолько стремительно, что застали врасплох даже Зулейку. Однажды в отсутствие Камила в дом заявились стражники из дворца паши, чтобы, согласно их учтивым разъяснениям, взять обеих женщин под высокое покровительство их господина. По приказу самого турецкого султана Камила Хасана перебросили на оборону Дерны. Его сестре надлежало теперь проживать в гареме паши, пока не появится возможность переправить ее обратно в родительский дом. Что касается француженки, пользовавшейся покровительством Камила Хасана, то необходимость такового отпала. Французский консул проявил настойчивость, и паша, озабоченный войной с далекой Америкой, не желал настраивать против себя также и Францию.

Лейлу, снова облаченную в женские одежды, с укутанным лицом, пронесли в носилках вместе со всеми ее пожитками по запруженным улицам, где раньше она привыкла свободно гарцевать в окружении янычар, чтобы доставить в дом французского консула, расположенный на окраине расползшегося во все стороны города. Молодой женщине объявили, что ее доставят по суше в ближайший безопасный порт, откуда она отправится во Францию.

Месье д’Арси, французский консул, оказался низкорослым суетливым человечком и обращался с ней как с жертвой тягчайших испытаний, утратившей способность отвечать за себя. Он отказывался внимать ее речам, а только терпеливо твердил, что ей больше не о чем тревожиться. Выкуп за нее уплачен самому турецкому султану, консул же получил строжайшие указания вернуть ее на родину целой и невредимой.

– Император прислал личное послание с выражением глубочайшей озабоченности. Императрица призналась, что долго рыдала от облегчения, когда узнала, что вы живы и находитесь в безопасности.

Она ловила на себе сомнительные взгляды, бросаемые д’Арси. Он отчасти опасался ее, отчасти негодовал: бедняжка пережила такое потрясение, что даже не осознает, какой чести удостоена!

– Вы хорошо меня понимаете, уважаемая… мадам? – повторял он, пытаясь развязать ей язык. – У меня в руках личное послание самого императора Франции, скрепленное его подписью! Несомненно, ваше оцепенение объясняется сильнейшим душевным потрясением. Наверное, вы уже утратили веру в свое спасение! Однако это свершилось: вам более ничто не угрожает! Впрочем, я не имею права рисковать, поэтому принял меры, чтобы вас уже завтра утром отправили под личной охраной, предоставленной самим пашой, обещавшим ваше безопасное препровождение в Тунис. Там вы окажетесь под защитой французского флота.

Она зарыдала от бессилия. Он растерянно погладил ее по плечу.

Д’Арси лично удостоверился в надежности приставленного к ней эскорта и снабдил ее европейской одеждой, которую она отказалась надеть. Когда предоставленный пашой эскорт увез его безутешную гостью, консул с облегчением перевел дух.

Глава 36

Пустыни, разделяющие Триполи и Египет, не служили препятствием для распространения новостей и слухов. Это огромное расстояние постоянно преодолевали внушительные караваны, останавливавшиеся в маленьких оазисах, чтобы засвидетельствовать свое почтение владевшим оазисами шейхам и пополнить запасы воды. Бродячие рассказчики и дервиши, также скитавшиеся по пустыне, никому не кланялись, но повсюду находили хороший прием.

Паше Триполи, запертому в его крохотном городе-государстве американцами, возобновившими морскую блокаду, не составило труда узнать о выступившем из Александрии в направлении Триполи небольшом, но отважном отряде под командованием Уильяма Итона, американца с эскадры, действовавшей в Средиземном море. Состав отряда был разношерстным: здесь были главным образом добровольцы, в том числе торговцы и авантюристы разных национальностей; тем не менее эта публика представляла явную угрозу, так как поднаторела в схватках. С ними находился Хамет Караманли, брат свергнутого с престола паши, жаждущий власти.

Паша, обгрызая до основания ногти, слал панические депеши в Константинополь, именовавшийся с некоторых пор Стамбулом, а также в соседние государства – Тунис и Алжир. Однако у союзников были свои затруднения; пока коммодор Пребл, командующий американским флотом в Средиземном море, стремился поскорее разбить врага, отважная армия Итона медленно, но верно приближалась к маленькому порту Дерна. В казармах Дерны засел со своими янычарами Камил Хасан, готовившийся к обороне и мечтавший о славе.

Уильям Итон, понимавший, какой сброд находится под его началом, не изнурял своих бойцов слишком стремительным маршем по пустыне. Ему хватало здравого смысла понимать, что почти у всех, за исключением горстки американских добровольцев, на уме один грабеж и легкая пожива.

Однако к началу 1805 года Итон стал терять терпение. Двигаясь по побережью и почти не углубляясь в пустыню, его солдаты захватили Салум с самыми незначительными потерями. Однако Дерна обещала быть крепким орешком. Командир местных янычар показал себя неглупым воякой, отменно подготовившимся к встрече неприятеля. Несколько стычек с триполитанской армией свидетельствовали, что отряду предстоит иметь дело со свирепым противником.

Итон решил углубиться в пустыню, чтобы создать у защитников Дерны ложное впечатление, будто он собирается напасть на Триполи с незащищенного фланга. Седой ветеран революции, стараясь обуздать свое нетерпение, сидел со своими офицерами вокруг походного костра. Отряд разбил палатки неподалеку от маленького оазиса.

Помимо них здесь находился небольшой караван, сопровождаемый надменными бедуинами, державшимися в стороне от купцов и прислуги и не желавшими осквернять себя виноградной водкой – ракией, бурдюк с которой ходил под покровом темноты по рукам. Тем не менее азиаты позволили своим женщинам, дерзко откинувшим паранджи, станцевать для вооруженного отряда и не брезговали монетами, летевшими на песок после каждого танца.

Итон почти не пил, делая вид, будто любуется танцовщицами. Со стороны могло показаться, что он отдыхает, на самом же деле он выжидал. Вскоре из темноты появился один из самых его доверенных людей, американец, владевший арабским. Расправив плащ, он уселся у костра.

– Итак?

– Прошу прощения, сэр! Я изрядно набрался. Если бы не моя привычка к доброму шотландскому виски, я бы уже не ворочал языком. Ну и штука эта их ракия!

Уильям Итон нетерпеливо повел плечами под бурнусом.

– Ты что-нибудь слышал?

– А как же! Во-первых, этот оазис, как и многие другие, принадлежит могущественнейшему шейху Хайреддину эль Шарифу эль Хаджи – это еще далеко не все его имя… Вон те хмурые абреки, не выпускающие из рук кинжалов, – его головорезы. Мне посчастливилось напасть на рассказчика, которому ракия развязала язык. Чего он мне только не наплел! Якобы их шейх ведет свой род от самого Пророка! А какой это могущественный и богоподобный человек! Но это еще не все… Главное, этот шейх командует всеми кочевыми племенами в округе и даже породнился через одну из жен с туарегами. Представляете, чем это пахнет? Если он нам поможет или хотя бы останется в стороне, нас ждет удача. А еще…

Он довольно засопел и надолго умолк. Итону пришлось подтолкнуть его, чтобы заставить продолжить рассказ.

– Еще у одного из его сыновей вырос здоровенный зуб на турок, особенно на их проклятых янычар. Главный его враг – некий Раис, предводитель янычар в Дерне. Отпрыск шейха спит и видит, как бы до него добраться. Таким образом, если сынок станет нашим проводником, а шейх умоет руки…

– Совершенно верно! – сухо бросил Итон. – Но насколько мы можем доверять твоему рассказчику? Долго ли придется ждать? И главное, откуда нам знать, что нас не заманят в ловушку?

Собеседник Итона вздохнул:

– Никогда не научусь сидеть по-турецки, как эти дикари… Я уже поразмыслил над этим. Что мы теряем? Ведь этот Сакр ибн Хайреддин – говорят, его имя означает «сокол» – присоединится к нам и станет чем-то вроде добровольного заложника. Пока он будет с нами, мы сможем получить помощь жителей пустыни, на худой конец их невмешательство. Если хотите знать, рассказчика подослали сюда не просто так, а с умыслом.

– Я тоже об этом подумал, – в раздумье произнес Итон. – Что ж, – ворчливо продолжил он, – наверное, мы пробудем здесь не меньше одного-двух дней. Если ты считаешь, что из этого выйдет толк, я сам побеседую с твоим рассказчиком; если ты полагаешь, что уже вошел к нему в доверие, то передай ему, что я жду не дождусь, когда ко мне прилетит этот сокол пустыни. Только учти, ожидание не должно затянуться: сам видишь, терпение отряда скоро иссякнет.

Терпение отряда еще больше пошло на убыль, когда стало ясно, что не избежать третьей ночевки в оазисе. Караван бедуинов ушел, уведя красавиц танцовщиц, не скрывавших своих лиц. Не успел хмурый Уильям Итон объявить, что наутро отряд выступает, как послышался характерный шорох верблюжьих ног по песку и у костра появилась небольшая группа бедуинов свирепого вида, в белых накидках из верблюжьей шерсти и расшитых кафтанах, вооруженных кинжалами и ятаганами.

– Ah, Gott![24] – простонал наемник-немец. – Эти даже не привезли с собой женщин, чтобы нас развлечь! – Впрочем, слова были произнесены вполголоса, так как всем в отряде было строго-настрого велено не дразнить бедуинов.

Вождь, главный в оазисе человек, вышел из своего шатра и отвесил поклон высокому бедуину, спешившемуся с верблюда. Негромко посовещавшись с гостем, вождь направился к американскому «генералу». Высокий остался стоять, широко расставив ноги в сапогах.

– Уж не он ли?

– Скоро узнаем.

Спустя несколько минут высокий шейх в богатом облачении, продолжая скрывать под капюшоном бурнуса лицо, проследовал за рассказчиком в палатку Уильяма Итона. Итон, долго живший среди арабов и изучивший их обычаи, вежливо и по всем правилам приветствовал гостя.

Чернокожий раб, телохранитель шейха, принес вино, ракию и жареного ягненка, только что снятого с костра, затем неслышно удалился. Преодолевая любопытство, Итон жестом предложил почетному гостю опуститься на подушки.

– Окажите мне честь!

Он обращался к бедуину по-арабски, тот отвечал ему на том же языке. Распахнув накидку, гость явил взору хозяина палатки богатое шитье кафтана, а также загорелое лицо с орлиным носом и шрамом в форме полумесяца на правом виске. Как ни странно, у гостя были серые, с серебряным отливом глаза.

«Значит, у этого сына могущественного шейха мать была черкешенкой», – сообразил Итон. Его скуластое лицо оставалось бесстрастным. Он почувствовал, что его тоже пристально изучают, и, не будучи дипломатом, без обиняков перешел к делу:

– Вы приехали, чтобы присоединиться к нам? Известна ли вам цель нашего путешествия?

– Вы идете на Дерну. Если позволите, я присоединюсь к вам. – Фраза была произнесена на цветистом арабском, но Итон почувствовал в тоне гостя иронию и чуть нахмурился.

– Я слышал, у вас есть собственные резоны, чтобы желать войти в Дерну. Должен сразу оговориться: у меня тоже есть свои цели, и я возглавляю эту, некоторым образом, армию. Согласны ли вы подчиняться моим приказам?

Говоря это, Итон для проверки предложил гостю бурдюк с вином и облегченно перевел дух, когда шейх принял бурдюк и сделал большой глоток.

– Мне уже приходилось подчиняться приказам. Однако в Дерне есть человек, который принадлежит только мне. Когда мы возьмем город, я должен буду завершить одно дело. Уверяю вас, это не противоречит вашим интересам.

– Личная месть? – не удержался от вопроса Итон.

Ответ прозвучал в уже знакомом ироническом тоне:

– Скорее поиск. Как только я найду то, что ищу, я и мои люди перейдем в ваше распоряжение, мистер Итон.

– Вам известно мое имя?

– Кому же оно не известно?

Итон опять услышал знакомые нотки. Пока что он не мог понять, кого ему напоминает этот человек.

– На случай, если нам придется брать город хитростью, вы хорошо с ним знакомы? Знаете все ходы и выходы?

– Каждую улицу, все до одного дома, все укрепления в подробностях. Я не был там, но изучил карты, начертанные на песке. Если бы не вы с вашей армией, я бы отправился туда в одиночку. Как по-вашему, мистер Итон, сошел бы я за странствующего дервиша или глашатая с рыночной площади?

Он передал Уильяму Итону бурдюк с вином, и тот припал к нему губами, прежде чем решительно ответить:

– Вполне, разве что настораживает необычный цвет ваших глаз. Но, полагаю, этому тоже имеется объяснение.

Бедуин усмехнулся:

– Кто станет задавать вопросы под угрозой кинжала или ятагана? Впрочем, не будем отвлекаться. Я здесь и примкну к вам, с вашего разрешения. Каков будет ваш ответ?

– Вы его уже знаете, – отрезал Итон и опять потянулся к бурдюку. – Готовы ли вы выступить утром?

– Хоть сейчас, мистер Итон. Я привык довольствоваться коротким сном.

За ужином Уильям Итон исподволь наблюдал за своим новоявленным союзником. Ему было немного не по себе, потому что он не до конца его понимал и не находил возможным отнести его к той или иной категории смертных. Бедуин ел руками, как всякий араб, тщательно вытирая руки салфетками; его арабский не вызывал сомнений. Тем не менее чутье подсказывало Итону, что перед ним не обычный бедуин, как ни кричал об обратном медальон у него на шее. Дело было даже не в том, что он не брезговал вином и ракией – в походной обстановке это позволяли себе самые религиозные с виду арабы, – бывший консул пока не мог объяснить причину своих сомнений.

Уж не кроется ли здесь ловушка? Вряд ли: бедуины, ухаживавшие за оазисом, как будто узнали рослого гостя. Впрочем, так ли это опасно? «Целую армию, устремившуюся на Дерну, все равно не спрятать, – рассуждал Итон. – С полусотней бедуинов, окажись они предателями, ничего не стоит расправиться, особенно если я поставлю рядом с ними моих надежнейших людей. Если это – путь к успеху, то было бы глупо им не воспользоваться».

Приняв решение, Итон облегченно вздохнул. Простившись с арабом, поблагодарившим его за гостеприимство, он стал мечтать о том счастливом часе, когда окажется у ворот Триполи, где изнывают в неволе столько американцев: команда «Филадельфии» и многие безымянные бедолаги, захваченные на торговых судах и превращенные в рабов. Наступление с двух сторон – людей Пребла с моря и его отряда с суши – неминуемо повлечет за собой гибель противника. Карликовым берберским государствам, промышлявшим пиратством, давно пора преподнести урок, чтобы они впредь опасались покушаться на американские корабли.

Часы еще не показывали шести утра, а отряд Итона уже выступил в поход. За ночь пустыня остыла, на бледно-голубом небе показались розовые ракушки облаков. Бедуины, присоединившиеся к отряду, уже сидели на верблюдах в невозмутимом ожидании. Как только Уильям Итон, выйдя из палатки, взобрался на своего верблюда, они неторопливо тронулись с места, чтобы остальным было нетрудно их нагнать.

«Армия» Итона, изрыгая проклятия, пошла на штурм раскаленных желтых песков. Суровые бойцы, вооруженные до зубов, были облачены в одежды полудюжины национальностей, однако большинство, подражая арабам, накинули сверху белые бурнусы, чтобы защититься от немилосердной жары, становившейся с каждой минутой все невыносимее.

Бедуины без всякого усилия возглавили отряд. К ночи они встали лагерем милях в пятидесяти от Дерны, у подножия высоких песчаных дюн. Подтянувшийся отряд Итона увидел полыхающие костры и почуял аромат жареной козлятины.

– Они окружили свой лагерь караульными!

Уильям Итон обернулся к сказавшему это и сдвинул брови.

– Мы поступим так же. Желаешь первым заступить в караул или предпочитаешь завести разговор с нашими друзьями-бедуинами?

– Если не возражаете, я бы избрал второе, – с достоинством ответил Итону его спутник. – Их ужин, судя по запаху, уже почти готов, а мы свой еще не начинали готовить. Вдруг молодой шейх знает что-то о Триполи и о положении христианских невольников?

– Хорошо. Быть может, сегодня не он, а я буду приглашен на ужин, – сказал Итон. – Этот Сакр – недурной собеседник.

– Вот как? Тогда я сам что-нибудь разведаю. Помните, как мне повезло со странствующим рассказчиком?

С этими словами Дональд Макгир – а это был он – запахнулся в бурнус небрежным, по его мнению, а на самом деле неуклюжим движением и решительно направился к пылающим в отдалении кострам, над которыми жарилось, медленно поворачиваясь на вертелах, козлиное мясо, отчего у него уже давно текли слюнки.

При его приближении бедуин-караульный, вытащив ятаган, привстал было с песка, но Дональд с улыбкой обратился к нему по-арабски, и спустя считанные секунды караульный, пожимая плечами, повел его к небольшому шатру, разбитому для предводителя, загадочного Сакра.

Подобно всем подчиненным Итона, Дональду хотелось выяснить, чем объясняется ненависть араба к туркам, обороняющим Дерну. Еще важнее было то, что он устал после долгого дневного перехода, мучился жаждой и голодом.

Бедуин-провожатый что-то негромко сказал двоим, несшим стражу перед шатром. Один, покосившись на Дональда, нырнул внутрь и вскоре появился снова, недовольно открыв неверному доступ в шатер. Сообразно с местными правилами вежливости Дональд оставил свои тяжелые сапоги у входа в шатер, надеясь, что на них никто не польстится.

Внутри он зажмурился от яркого света двух масляных ламп, но знакомый голос заставил его широко раскрыть глаза.

– Какого черта здесь делаешь ты? – прозвучало по-английски. – Что ты сделал с моим кораблем?

…Позже, с трудом прожевывая жилистое козлиное мясо, Дональд пробормотал:

– К чему вся эта таинственность? Я бы здесь не оказался, если бы не вы! Могли бы сказать хотя бы генералу Итону, кто вы такой. Он бы никому не проболтался. Теперь, когда вы знаете, что ваш корабль в целости и сохранности и за ним приглядывает молодой Силас, в чем же я провинился? Я, конечно, очень рад найти вас живым и здоровым. Я-то думал, что вы попали в рабство к язычникам, а то и поплатились жизнью за свое бесстрашие. Но, черт возьми, вы же теперь сами – язычник! Можно подумать, что вы здесь родились. Держу пари, что у вас теперь полный гарем женщин. Зачем вам Дерна?

Доминик вздохнул, потом, сузив глаза, грозно посмотрел на Дональда.

– У меня свои причины идти на Дерну. А ты, дружище, как всегда, много болтаешь. Должен ли я напоминать тебе, что здесь язычник ты сам? Нет, избавь меня от своих проповедей! Если хочешь, можешь рассказать Итону, кто я такой, но я предпочел бы, чтобы эти сведения не становились всеобщим достоянием. Ты меня понял?

– Еще как! – недовольно ответил Дональд, вытирая тыльной стороной ладони рот. – Но я все равно еще многого не понимаю. У меня к вам уйма вопросов. Старикашка араб в зеленом тюрбане, которого мы подобрали ни живым ни мертвым после того, как вы рискнули ради него своей глупой головой… Я думал, что брат отнял у него его земли. Ладно, не смотрите на меня так! Да, я не очень-то умею держать язык за зубами. Я не говорю, что он плох, – как-никак он научил нас с вами арабскому. Только мне совсем не нравилось, когда вы с ним пускались в обсуждение его религии. А потом он подарил вам медальон, который вы с тех пор носите на шее… Но довольно об этом! Неужто вы собираетесь прожить среди арабов до конца жизни? А бедная девочка, ваша жена? Конечно, она не виновата, что вас тогда схватили подручные Фуше…

– Довольно, Дональд! Даже от тебя я могу выслушивать далеко не все! – Доминик, сидевший скрестив ноги, легко поднялся. В неверном свете ламп он выглядел настоящим арабом с высеченным из кремня лицом и суровым взглядом.

Поняв, что пора убираться восвояси, Дональд нехотя встал. Перейдя на превосходный арабский, Доминик проговорил бесстрастным тоном:

– Можешь не скрывать от Итона всей правды, только заручись его обещанием, что это останется между вами. Да передай ему, чтобы с утра пораньше он был готов выступить. До Дерны уже рукой подать, и мне не терпится там оказаться.

Глава 37

В начале апреля пала Бома, а вскоре после ночной атаки – и сама Дерна. Янычары, бесстрашные бойцы, вели упорное рукопашное сражение с захватчиками за каждую улицу, население же попряталось в ожидании, кто выйдет победителем.

Выведав у одного умирающего янычара, где проживает Осман-Торговец, Сакр ибн Хайреддин устремился туда, сопровождаемый двумя верными бедуинами, поклявшимися ни на минуту не бросать его одного, и не менее верным Дональдом Макгиром, ведомым как любопытством, так и желанием защитить своего безрассудного друга.

Дерна уже находилась в руках нападавших. Женские крики перемешивались с воплями и гоготом победителей. Пламя, рвавшееся в нескольких местах к ночным небесам, свидетельствовало о плачевной судьбе захваченного города.

Из запертого дома Османа раздавались женский вой и надрывный плач малых детей. Перед дверью неприятеля поджидал сам Камил Хасан, оскаленные зубы которого сверкали на фоне бородатой физиономии. Обнаженный ятаган в его руке отражал отблески многочисленных пожаров.

– Я знал, что ты явишься сюда. У меня тоже есть шпионы. Ну, раб, готов ли ты сразиться со мной за жизнь своего сына? Если он, конечно, еще жив… Или мне придется драться со всеми вами?

Доминик махнул рукой, приказав своим спутникам отойти назад. Дональд повиновался с зубовным скрежетом.

– Человек находится в рабстве только у самого себя. Так было и с тобой, Камил-паша. Я убью тебя, если ты не уберешься, хотя мне совсем не хочется так поступать. Дерна захвачена, скоро то же самое будет и с Триполи. Если у тебя осталась крупица разума, ты бросишь саблю и сдашься.

Вместо того чтобы отступить, Камил сделал выпад. Ятаган сверкнул на том месте, где только что стоял его язвительный противник. Белые одежды затрепетали на ветру, два клинка столкнулись, высекая искры.

Они бились на низких ступеньках дома. Камил, потерявший все, сражался с небывалым отчаянием. Он был янычаром, знатным воином, с детства постигавшим ратное искусство. Сейчас его силу удваивала горечь. Это сражение было последним в его жизни: неминуемая смерть поджидала одного из двоих, однако жизнь Камила уже утратила всякий смысл.

Бедуины бесстрастно взирали на поединок, уступив место противникам. Дональд тоже невольно попятился, однако негромко подбадривал друга.

Сверкающие лезвия со звоном и лязгом ударялись друг о друга вновь и вновь. В отдалении раздавались крики, но здесь, на ступеньках дома, слышалось только тяжелое дыхание, шорох подошв и скрежет стали.

Конец схватки наступил неожиданно. Доминик оступился и отпрянул. Камил с пронзительным криком рубанул ятаганом пустое место, где только что стоял его враг. Тот сделал выпад, оказавшийся смертельным. Окровавленное тело с держащейся на клочке кожи головой повалилось на ступеньки, обагрившиеся кровью.

– По-моему, он искал смерти, – молвил Доминик, ни к кому не обращаясь, вытирая окровавленный ятаган о свое белое одеяние, и постучал рукоятью в дверь.

– Бедняга! – небрежно бросил Дональд. – Что он, собственно, имел в виду, говоря о вашем сыне? Вы мне ничего не сказали о…

– Разве я обязан перед тобой держать ответ, старый любопытный козел? Придержи-ка язык! Еще посмотрим, как нас здесь встретят.

Изнутри послышались какие-то звуки. Один из бедуинов повысил голос, прокричав по-арабски нечто угрожающее. После недолгих колебаний раздался лязг отодвигаемых засовов. Дверь распахнулась. Взорам четверых освободителей предстала высокая тощая особа с растрепанными волосами, с ребенком на руках.

– Я американка! Вы тоже американцы? Если начистоту, то со мной обращались неплохо. Я обещала, что скажу вам об этом. – Женщина во всем черном, без чадры говорила как уроженка Новой Англии. – Собственно, кто вы такие? Настоящие арабы, кроме разве что вас! – Она осуждающе взглянула на Дональда, потерявшего в битве головной убор, и тот мгновенно побагровел.

Доминик, застывший на месте, произнес изменившимся голосом:

– Боже! Миссис Микер?

У Селмы Микер нашлось бы, что ему сказать, но Доминик поспешно ретировался, поэтому выслушивать ее гневную тираду пришлось бедняге Дональду.

– Значит, и он погряз в язычестве? Честно говоря, я не очень удивлена, хотя в какой-то момент почти жалела его. Как себя вела эта девочка, его жена!.. Ведь она была готова избавиться от родного дитяти, лишь бы жить с этим турком! Вы представляете, как здесь поступают с мальчиками? Лучше не буду рассказывать, потому что язык не поворачивается произносить такие ужасные вещи… Меня не тронули только потому, что я не поддалась. Они называли меня безумной, а сумасшедшие считаются у них святыми. Ха! Зато я приглядывала за ребенком. Я потеряла троих собственных детей. В этом возрасте они такие крохотные и беспомощные! Язычники хотели было дать ему свое имя, но я окрестила его по-нашему, по-христиански. Не важно, в кого превратился его папаша, – мальчик останется христианином. Он уже знает меня и тянется ко мне ручонками. Я не позволю забрать его у меня, слышите? – В ее скрипучем голосе послышались жалобные нотки. – Ведь его у меня не отберут?

– Нет, ни за что! – успокоил ее Дональд, больше всего желавший сейчас, чтобы Доминик вернулся и спас его. – Он так не поступит. Малышу нужен уход, а ни я, ни капитан Челленджер не способны стать няньками. – Он почмокал губами и пощекотал младенца под подбородком. Мальчик глянул на него немигающими серыми глазами, после чего прижался личиком к плечу женщины, державшей его на руках.

Не вызывало никаких сомнений, кто был отцом этого ребенка. Но куда исчезла мать? И почему Доминик все не возвращается, чтобы спасти Дональда?

Близился рассвет, небо уже приобрело жемчужный оттенок. Жители захваченной Дерны, привыкшие к частой смене властителей, уже понемногу начали выползать из своих приземистых жилищ под плоскими крышами, подобно мышам, почуявшим, что кошка временно насытилась. С улиц успели убрать мертвых и умирающих.

В доме Османа-Торговца женщина, бывшая еще накануне рабыней под кличкой Баб, гордо качала ненаглядного младенца. В другом доме командующий победившей «армии» Уильям Итон вел серьезные переговоры с человеком, именуемым его последователями Эль-Сакром, который, как теперь стало известно Итону, был вовсе не тем, за кого себя выдавал. Итон пребывал в справедливом возмущении.

– Черт возьми! Могли бы предупредить меня заранее! Это не составило бы большой разницы, но я не люблю, когда меня водят за нос. Итак, вы Доминик Челленджер! Наслышан о вас. Из-за вас ко мне примкнул Дональд Макгир. Что вы намерены делать теперь, когда ваша цель достигнута?

– Подчиняться вашим приказаниям, мистер Итон, согласно нашей с вами договоренности давностью всего в несколько дней.

Кустистые брови Итона сомкнулись посреди лба.

– А ваш сын? Ребенок, ради которого вы сюда ворвались?

– Разве я его не нашел? У него превосходная нянька. Разумеется, я позабочусь о безопасности обоих.

– Потрясающее хладнокровие! Впрочем, не мне об этом говорить. Правда, я знавал вашего…

– У человека может быть несколько отцов, – перебил собеседника Доминик. – Хотя вы напрасно напоминаете мне об этом. Если это вас так волнует, я заручился разрешением шейха уйти, если на то будет моя воля. Наша взаимная привязанность не зависит от близости в пространстве, к тому же у него есть и родные сыновья.

– Значит, когда все это кончится, вы намерены вернуться в Америку?

– Видимо, предпочтительнее было бы вырастить сына там, ибо тогда у него появится возможность стать самим собой. К тому же, сказать по правде, мистер Итон, я тоже начинаю скучать по дому.

Синие и серые глаза устроили поединок, в котором Итон потерпел поражение и отвел взгляд.

– Дело ваше. Примите мою признательность за помощь, которую вы нам здесь оказали. Завтра мы поднимем на самом высоком здании свой флаг, чтобы дать знать капитану Баррону, что овладели городом. Вам известно, что он сменил коммодора Пребла? Насколько я понимаю, коммодор был серьезно болен.

– Как я погляжу, флот нисколько не изменился: сплошь звания и субординация, – сухо заметил Доминик. – Догадываетесь, почему я решил стать капером-одиночкой?

«Он был и остался авантюристом, – подумал Итон после ухода Доминика. – Как долго нам предстоит идти рука об руку?»

Пока «армия» Итона бездельничала в Дерне, паша Триполи торопился заручиться перемирием с американцами, которых он прежде презирал. Итон возмутился, узнав о договоре: он, подобно коммодору Преблу, не сомневался, что точку следует поставить раз и навсегда на поле брани. Баррона поспешно заменили капитаном Джоном Роджерсом. Тобиас Лир, штатский посредник, договорился о заключении мира и освобождении команды «Филадельфии». «Америка жаждет мира», – объяснял Лир, поджимая губы. В июне 1805 года был подписан мирный договор.

В том же месяце Дональд Макгир и его бывший капитан, на котором неважно сидела одежда, называемая Дональдом «цивилизованной», получили разрешение отплыть в Америку на борту военного корабля. Их сопровождала Селма Микер, муж которой, как выяснилось, умер в неволе от лихорадки. Четвертым был мальчик Кристиан, которого пестовала миссис Микер.

Капитан канонерки, на борт которой ступила компания, был молод и наивен. Он слышал о капитане Челленджере – кто же о нем не слышал? Но увидев своего идола в обществе некрасивой особы, не в пример старше его, да еще с общим как будто ребенком, он был вынужден распроститься с иллюзиями.

Что до вдовы Микер, то вдовство не очень повлияло на состояние ее духа, ибо она давно приговорила себя к этому состоянию. Вся любовь, копившаяся у нее в душе на протяжении долгих лет, подчиненной строгому порядку, вылилась теперь на дитя, которое она сама назвала Кристианом. Она не слишком одобряла отца Кристиана, однако терпела его, покуда он не препятствовал ей возиться с младенцем.

Как-то вечером Дональд, не выдержав, обратился надтреснутым голосом к своему спутнику:

– Вы отдаете себе отчет, что думают все вокруг? Что эта женщина – мать вашего ребенка! Я со многим в вас мирюсь, капитан, и все же спрашиваю вас: как вы можете ходить с таким клеймом?

– А ты не спрашивай! – отрезал Доминик. – Думаешь, для меня имеет значение чья-то болтовня? Если бы не добрейшая миссис Микер, я бы лишился сына. Если бы ради пользы дела мне пришлось жениться на этой старой ведьме, я бы ни секунды не задумывался!

– Боже мой! – укоризненно вскричал Дональд и удалился, чтобы хмуриться в одиночестве, а также распространять среди экипажа слух, что дитя произвела на свет возлюбленная капитана, наложившая на себя руки от позора после его рождения. Так ему было легче смотреть в глаза матросам.

Уворачиваясь от французских и английских кораблей, они держали курс на Каролину. Однажды Доминик, предварительно напившись, сделал миссис Микер предложение. Как оказалось, его опьянение было недостаточно сильным, так как ее отказ он встретил с явным облегчением.

– Говорю вам как на духу: никто не разлучит меня с Кристианом! Но ни о каком замужестве с вами или таким, как вы, не может быть и речи. Я буду его нянькой и вашей экономкой, пока вы будете содержать приличный дом, и только. Вам понятно?

Он пробормотал, что все понимает, и попросил прощения за утрату самообладания. Пятясь в свою каюту, он врезался в Дональда, согнувшегося от неудержимого приступа хохота. Вцепившись весельчаку в глотку, Доминик тряс его до тех пор, пока смех у того не сменился испуганным хрипом.

– Все в порядке! Она меня отвергла, и я ее не виню. Лучше ответь мне: как ты дожил до седых волос, не обзаведясь женой? Между прочим, она пресвитерианка. Вы составили бы славную пару. Я, с точки зрения нашей непорочной Селмы, – никчемный ветреник и язычник в придачу. Зато к тебе она вроде бы относится со всем почтением. А посему…

– Нет! – прокаркал Дональд. Бывший капитан усмехнулся, и Дональд умоляюще закатил глаза. Обретя дар речи, он взмолился: – Может, без этого можно было бы обойтись? Я всегда думал, что изберу себе в спутницы жизни стройненькую да молоденькую…

– Разве такая на тебя польстится? – не без жестокости молвил Доминик. – Увы, нет, мой немолодой друг. Боюсь, что твой выбор – это честь по чести предложить руку и сердце вдове Микер или вывалиться за борт.

– Вот она, плата за дружбу и преданность! – пробормотал Дональд, растирая багровую шею.

Некоторым облегчением для него стало то, что Селма Микер, внимательно изучив его багровую физиономию и припомнив шаркающую походку, выговорила себе право принять решение только после того, как получше его узнает. Весь остаток неблизкого пути Дональд был вынужден одаривать ее знаками внимания под недреманным стальным оком Доминика; в редких случаях, когда она расщедривалась на предназначенную ему улыбку, у него тряслись поджилки.

Глава 38

На другом, французском, корабле Мариса, опершись об ограждение борта, смотрела не мигая на синевато-зеленые волны с венчиками белой пены. Ей казалось, что она провела в море большую часть жизни и должна была давно усвоить урок, согласно которому морские путешествия не сулили ей ничего хорошего, однако снова плыла, на сей раз – в Новую Испанию, к дяде-епископу.

Казалось бы, она описала полный круг и возвращалась к своим корням. Франция императора Наполеона осталась далеко позади вместе с роскошными нарядами и недолгим пребыванием в роли императорской любовницы.

Наполеон оказался далеко не таким нежным и преданным, как Камил, и не предложил ей ничего, кроме сомнительной привилегии – положения его любовницы. Император Франции и почти всей Европы оказался таким же, как большинство мужчин: с одной стороны, боялся, как бы о его слабостях не проведала жена, с другой – жаждал уверений, что столь восхитительного любовника еще не видывал свет.

Возвратившись из Триполи во Францию, Мариса провела месяц в уединении, а потом четыре месяца пребывала возлюбленной Наполеона. Они устали друг от друга почти одновременно, однако благодаря ее здравому смыслу, не позволившему показать ему, насколько ей все надоело, он остался при убеждении, что сам благоразумно прекратил их связь. Привыкший щедро одаривать своих бывших возлюбленных, Наполеон распорядился осыпать ее деньгами и предоставить в ее распоряжение восхитительный гардероб, драгоценности и эскорт до самой Кубы.

«Он по крайней мере красиво избавляется от бывших любовниц», – с горечью думала Мариса, стараясь не вспоминать Камила и гадая, что ожидает ее в будущем.

Она была молода. Благодаря обретенной ею женственной округлости мужчины наперебой твердили ей, насколько она хороша собой, но все эти слова неизменно были предлогом, чтобы забраться к ней в постель. Это утомило ее до крайности. «Все мужчины одинаковы», – думала она, подозревая, что образ ее мыслей все больше смахивает на образ мыслей последней потаскухи. Неужели она действительно пала так низко?

За бортом проносились волны, причудливо менявшие оттенки, – то темно-синие, то бирюзовые, то светло-зеленые. Суждено ли ей снова быть окруженной трогательной заботой? Она преднамеренно избрала этот путь, когда прочла долго дожидавшееся ее письмо дядюшки. Ей грезился новый успех в жизни. Она нуждалась именно в этом, хотя многое уже нельзя было изменить, многие воспоминания навсегда отравили ее память.

Ее настроение оставалось прежним, даже когда корабль, счастливо избегнув столкновения с британскими и американскими канонерками, пришвартовался в гаванском порту. Путешествие получилось захватывающим, если только подобные испытания способны захватить воображение; Мариса неоднократно прощалась с жизнью, готовясь опуститься на океанское дно, и пыталась собраться с силами, чтобы достойно встретить незавидную участь пленницы и выжить. Она почти уступила назойливым ухаживаниям капитана, мужчины средних лет, которому очень хотелось похвастаться знакомым, что он побывал в постели бывшей любовницы самого императора. Она кокетничала с ним напропалую, однако в последний момент опомнилась и сказала себе, что еще не настолько опустилась, чтобы заводить любовников потехи ради. Чтобы не нанести удар по самолюбию капитана де Виньи, она сказала со вздохом, потупив глазки, что еще не забыла их общего повелителя, французского императора.

«Единственно разумный выход!» – решительно сказала себе Мариса. Она твердила про себя те же слова, когда ступила на мостки в черном шелковом платье с высоким воротом, обтягивавшем как перчатка ее стройную фигурку, и, сойдя на каменный пирс, протянувшийся в синеву гаванской гавани как указующий перст, почувствовала нестерпимую жару, услышала оглушительный гвалт и жужжание бесчисленных мух.

– Вы уверены, что вас встречают, мадам? – Капитан де Виньи поднес к носу надушенный платок. – Готов поклясться, что эти бананы сгнили еще в прошлом месяце! Сумасшедшее местечко! Если здесь не окажется ваших друзей, я с радостью доставлю вас на Мартинику. Очень не хотелось бы оставлять вас одну в этом аду.

– Уверена, что дядя встретит меня сам или кого-нибудь пришлет за мной.

Модная шляпка спасала лицо Марисы от солнечных ожогов, зато коротко подстриженные волосы сразу взмокли от пота. В такую жару следовало бы одеться полегче. Однако, заметив откровенные взгляды черноглазых испанцев, она решила, что поступила правильно, избрав для высадки на кубинский берег весьма строгий наряд.

– Мои люди выгружают ваш багаж, – пробормотал де Виньи, прикасаясь к руке Марисы. – Подождем, пока все ваши вещи будут доставлены на берег. Я вынужден защитить вас от этих неистовых испанцев, так и рвущихся растерзать вашу хрупкую красоту. Хорошо, что вы спустились на берег со мной. Ну и местечко! Какая уйма чернокожих – полагаю, это все рабы? Испанцы умеют по крайней мере держать их в узде. Жаль, что мы не успели так же поставить дело в Санто-Доминго: я слышал, что там один из них провозгласил себя императором! Супруг принцессы Паулины, генерал Леклерк, умер там от желтой лихорадки. Надеюсь, вы проявите осмотрительность.

Она была благодарна ему за болтовню, дававшую ей время оглядеть толпу. Если дядя лично явится ее встретить, то узнает ли она его? Она совершенно его не помнила. Возможно, он похож на ее отца?..

В следующую минуту к пристани подкатила закрытая карета. Толпа расступилась.

– Сам губернатор! Генерал-капитан!

Услышав эти пробежавшие по толпе слова, Мариса с любопытством подняла глаза. Тот же титул носил в свое время ее отец, проявивший впоследствии интерес к приключениям, опасным путешествиям, открытию новых земель и многочисленным изменам своей супруге.

Карета, окруженная конной стражей, остановилась. Чернокожие мальчишки с круглыми от страха глазенками схватили лошадей под уздцы.

– Какая честь! – проговорил капитан де Виньи с отшлифованной великосветской интонацией. Тем не менее он склонился в низком поклоне, когда губернатор выбрался из кареты, держа в руке шляпу с перьями, огляделся и остановил взгляд на прибывших. Бросив что-то вполголоса священнику в строгой рясе, вышедшему из кареты следом за ним, он почтительно наклонил голову.

Мариса увидела синие, в точности как у ее отца глаза и вскрикнула от радости. Невольно сделав шаг вперед, она остановилась, борясь с замешательством и стыдом. Машинально убрав со лба мокрые от пота волосы, она сняла шляпку. Синие глаза смотрели проницательно и одобрительно.

Мариса вспомнила печальную испанскую малагенью, и ее глаза наполнились слезами. Дядя направился к ней пружинистым, как у юноши, шагом. Кардинал-архиепископ Новой Испании носил одежду простого монаха, но его вид и осанка свидетельствовали о незаурядности его личности и положения. За ним двинулся в сопровождении вооруженной охраны губернатор Кубы Конде Агильро.

– Вы – Мария, моя племянница? На меня смотрят глаза вашей матери.

Она хотела было упасть на колени, вспомнив монастырскую привычку, но он удержал ее, заключив в объятия.

– Моя маленькая племянница, мечтавшая стать монахиней! Как же мне тебя называть? Марисой, как тебя называла мать? Монахине такое имя не подходит, но тебе – в самый раз. Запомни одно: что бы с тобой ни произошло, куда бы тебя ни заводило твое упорство, теперь ты здесь. Отдохни, дитя мое, и постарайся выбросить из памяти все неприятные воспоминания.

Ее пристанищем стала резиденция губернатора. Де Виньи удалился, и Мариса, собрав волю в кулак, исповедалась дядюшке. К ее удивлению, тот и после этого продолжал одаривать ее любящей улыбкой и даже погладил по преклоненной голове, благословляя.

– Вы не понимаете, монсеньор! Я грешница. Я была так слаба, так…

– Зато ты так молода! Не будешь же ты это оспаривать? Ты жаждешь наказания, которое помогло бы тебе избавиться от груза прошлого? Послушай, племянница: я стар, старше своего брата, твоего отца. Я много повидал на своем веку. Я мог бы наложить на тебя епитимью и обязать ее выполнять, но разве это помогло бы? Нет. Помощь может прийти только от тебя самой. Для начала тебе надо положить конец своему нескончаемому бегству. Разве ты еще не открыла для себя, что бегство сулит только худшие испытания по сравнению с теми, что побудили тебя бежать? Обретение мира в душе – вот первый шаг к спасению.

Суждено ли ей обрести мир и покой, о которых толкует дядюшка? Она исповедалась ему во всех своих грехах, однако, к своему разочарованию, не увидела на его морщинистом, опаленном солнцем лице ни намека на потрясение, даже на простое осуждение. Не вызывало сомнений, что за свою долгую жизнь ему пришлось увидеть и услышать кое-что похуже!

Он согласился взять ее с собой в Новую Испанию, но дожидаться этого предстояло еще два месяца. Живя в губернаторском доме, она никак не могла утолить любопытство его жены и дочерей в отношении ее жизни в Англии и во Франции, в особенности же – в гареме у турка. Ненавидя себя за лицемерие, Мариса всего лишь отвечала на их невинные вопросы насчет последней моды и ее мнения об испанской королеве, которую она мельком видела. Их также интересовал Наполеон, которого она представила красавцем, хранящим верность Жозефине… Что касается ее пленения в Триполи, она призналась, что это было не так уж плохо, к тому же длилось недолго; женщин уже не продают с молотка, как невольниц, и она не могла пожаловаться на обращение…

Какова судьба Камила? Вспоминает ли он о ней? Что стало с Домиником? Она не позволяла себе думать о нем. Есть ли на свете женщина, способная забыть своего первого мужчину? Теперь ей казалось невероятным, что они когда-то были женаты. По словам дяди, церковь не признает гражданского брака. Тем не менее он пообещал устроить официальное расторжение ее брачных уз.

– Доминик стал мусульманином. Мне сказали, что он дал мне развод, как это принято у мусульман.

– Ты сможешь снова выйти замуж, если пожелаешь. Предоставь это мне.

– Я больше не хочу вступать в брак! Лучше бы мне остаться тогда в монастыре или стать монахиней! А нельзя ли это сделать теперь?

– В таких делах нельзя торопиться. У тебя уже есть некоторый опыт. Поживем – увидим. Пока что у тебя есть свои обязанности. Отец оставил тебе земли, за которые ты несешь ответственность. Сначала мы поедем в Новую Испанию, а потом, прежде чем принять окончательное решение, ты должна будешь побывать в Луизиане.

– И познакомиться с мачехой? Неужели это неизбежно? Вы ведь знаете, монсеньор, чего мне больше всего хочется!

Голос архиепископа посуровел:

– Ты поверила мне свое желание, Мариса. Но прежде чем отказаться от мирской жизни, ее надо познать. Сначала получи представление о том, что необходимо знать, а потом делай разумный выбор, основываясь на своем опыте.

Путешествие в Новую Испанию они совершили вдвоем – сначала морем, потом по суше. То были земли, завоеванные Кортесом и его конкистадорами, на которых свирепствовало рабство, сходное с ближневосточным. Несмотря на то что обитательницы гаремов не сидели взаперти, их положение вряд ли было лучше: испанка благородного происхождения сначала ходила в рабынях у своего отца, потом у мужа. Мариса не могла не осуждать эти порядки. Когда она высказала предположение, что они заимствованы у мавров, дядя взглянул на нее с интересом.

– Совершенно верно! – молвил он без тени укоризны. – Именно поэтому я полагаю, что ты еще не готова к монашеству, милая! У тебя пытливый, независимый ум. Сначала дай ему развиться, а уж потом принимай бесповоротное решение.

– Что, если я его уже приняла? – в нетерпении вскричала она.

Он улыбнулся ей как несмышленому дитяти:

– Повторяю, тебе требуется время. Ты еще не обрела внутреннего мира. Монастырь не убежище, а святилище. Надеюсь, со временем ты поймешь, о чем я толкую.

Шли дни, недели, месяцы; постепенно Мариса, сама того не замечая, находила разрешение противоречий, не дававших покоя ее душе, и все больше примирялась с собой. Она и ее дядя много путешествовали, неизменно сопровождаемые воинским отрядом. Она поняла, насколько велика его власть, хотя сам он вел существование скромнейшего крестьянина из глуши, в которую им приходилось забираться. Парижские туалеты Марисы, ее изящное невесомое нижнее белье и драгоценности путешествовали вместе с ней, оставаясь в кованых сундуках. Мариса отпустила волосы, не грустила, что они выгорают на солнце, носила простую одежду и не прятала лицо от палящих лучей, приобретая все более темный загар.

Однажды, когда они, оставив позади часть Новой Испании под названием Мексика, углубились в дикие просторы Техаса, Мариса познакомилась с женой командира маленького испанского форта, недавно родившей мертвого ребенка. Желая успокоить безутешную женщину, плакавшую навзрыд, она тихо сказала:

– Я тоже потеряла ребенка, даже двоих. Правда, в первый раз это был только выкидыш на третьем месяце беременности.

– Вы? – Как ни велико было ее горе, женщина подняла залитое слезами лицо. – Но ведь вы так молоды, на вас не повлияли здешний тяжелый климат и еще более невыносимые условия. Не думала, что вы были замужем.

– Была и остаюсь. – Несмотря на невозмутимость, которую она приобрела, у нее вспыхнули щеки. – Брак оказался несчастливым, – нехотя объяснила Мариса. – Не знаю даже, жив или мертв тот, кто считался моим мужем.

Вернувшись в свою каморку, она долго сидела перед забранным решеткой окном, наблюдая за закатом, окрашивавшим небо в алые, розовые и золотые тона. Давненько она не вспоминала свое прошлое, благо дядя не сделал ни одной попытки вызвать ее на откровенность. Но теперь воспоминания внезапно вырвались на свободу. Каким бы стал ее мальчик, если бы остался жив? Она вспомнила Испанию, Францию, Лондон, океанские волны, беленые домики Туниса, склоненное над ней лицо Камила. Помнит ли он ее, тоскует ли по ней? Тревожится ли о ней тетя Эдме? Она вспомнила серые глаза с серебряным отливом и не могла не задуматься о Доминике. Жив ли этот человек? Наверное, он по-прежнему ненавидит ее.

Забыть, забыть! Этого требовало все ее существо. Она выжила, возродилась к новой жизни, где не было места прошлому.

По дороге под названием Эль-Камино-Реал, видевшей в свое время несметные богатства, они добрались от Мехико до маленького укрепленного городка Сан-Антонио де Бексар. То был форт, какие ей уже доводилось посещать, – крохотная заплатка испанской цивилизации на широком полотне дикости, которое бороздили враждебные индейцы и алчные англосаксы, все чаще переправлявшиеся через реку после продажи Наполеоном огромной Луизианы американцам.

– Мы остановимся на некоторое время здесь, – услышала Мариса от дяди. Он был озабочен, и Мариса знала причину его тревоги: миссии бедствовали, а иногда и переходили под светское управление. После восхождения на испанский трон Карла IV повсюду воцарилось смятение.

Мариса сидела за толстыми стенами, дядя же совершал под охраной военных длительные поездки и порой отсутствовал по многу дней. Порой она наблюдала из окна гордых команчей, приезжавших торговать с испанцами. Иногда они привозили скальпы, чаще – шкуры и свежее мясо; бывало, волокли за собой изможденных пленников, захваченных в набегах на Мексику или в дальних местностях.

Марису не оставляло тихое уныние. Порой она чувствовала себя невольницей, и музыка, под которую танцевали солдаты со своими подружками, вызывала у нее смутную тоску по прежней жизни: балам, яркому свету, головокружительному успеху, ощущению рук кавалера у себя на талии, флирту, интриге…

От жары не спасала даже простая полотняная одежда: Мариса, обливаясь потом, расхаживала взад-вперед по тесной каморке, упрекая себя за непрошеные воспоминания. Нередко она заговаривала с монахинями из маленького монастыря, находя в беседах успокоение. Однако она не переставала изводить себя вопросами о собственном будущем.

На нее все чаще поглядывал молодой испанский офицер с капитанскими эполетами. Иногда он обращался к ней с короткими застенчивыми репликами. У него не было жены, но Мариса не сомневалась, что он, подобно всем испанцам, заброшенным в эту глушь, находит утешение в объятиях индейской красавицы.

Как-то поздним вечером, не сумев уснуть из-за громкой музыки, Мариса накинула шаль и спустилась по винтовой лесенке вниз. Во дворе разносился запах мяса, жаренного на вертеле, причудливо смешанный с запахом дешевых духов, табака и масла, которым смазывали волосы и тело индейцы.

Остановившись в дверях, Мариса стала наблюдать за происходящим. Неистовая музыка напомнила ей музыку испанских цыган с ее заимствованиями у мавров. Она знала, что ей здесь не место, однако дядя не возвращался уже более недели, а без его умиротворяющего присутствия она не могла обрести душевного покоя. «Он прав, я не готова к монастырской жизни, раз меня так волнует простая музыка!» – мелькнула внезапная мысль в голове молодой женщины.

Она уже была готова уйти, когда рядом появился полупьяный солдат. Смеясь, он приобнял ее за талию.

– От кого ты тут прячешься, милашка? Кто ты такая? Кто бы ты ни была, пойдем спляшем. Пошли, не ломайся! Я угощу тебя огненной водой, и ты согреешься.

Он не имел ни малейшего понятия, к кому пристает, она тоже впервые его видела. Но она истосковалась по мужскому обращению, давно не чувствовала себя просто женщиной. Вместо того чтобы вырваться, устроить скандал, Мариса неожиданно для самой себя позволила ему увлечь ее в круг танцующих. Собственно, что дурного в невинном танце? Сбежать она всегда успеет.

В этих краях не знали вальса, однако Мариса была знакома с фигурами фанданго. Она покатывалась со смеху и наслаждалась громкой музыкой, когда на нее упал взгляд испанского капитана. Он сразу узнал ее, и его карие глаза расширились. Он сумел оттеснить в сторону солдатика, а потом отправил его восвояси командирским приказом, заняв его место. Когда музыканты прекратили играть, чтобы передохнуть и промочить горло водкой, капитан Игера взял ее за руки и отвел в сторонку. Его лицо все еще пылало от столь неожиданной встречи.

– Сеньора! Как вы здесь оказались? Это небезопасно…

Она воинственно оглянулась на танцоров и закуталась в кружевную шаль.

– Меня соблазнила музыка. Захотелось потанцевать, снова попасть в людской водоворот, – призналась она и добавила еще более бесстрашно: – Меня научили танцевать севильские цыгане. Я пришла сюда просто взглянуть. Вы меня осуждаете, сеньор?

– Вам отлично известно, что это не так! Я питаю к вам глубочайшее уважение, сеньора. Но если о случившемся станет известно вашему дяде или монахиням, которым он вас поручил… Лучше возвращайтесь к себе, сеньора. Мои солдаты слишком пьяны. Сами видите, с какими особами они привыкли якшаться. Прошу вас, позвольте мне вас проводить.

Он убрал руки, но она успела почувствовать, как они дрожат. В сумерках его светло-голубые глаза казались серыми. Ее охватило странное чувство, словно все это происходило с ней не впервые. Она ахнула и зажмурилась, ожидая, что он обнимет ее за талию, запрокинет голову и поцелует. Как ни велик был ее стыд, она готовилась ему повиноваться. Однако ничего не произошло.

– Сеньора?.. – окликнул ее молодой кавалер. Она открыла глаза и увидела озабоченный взгляд его глаз, снова ставших голубыми, как им и полагалось. Она со вздохом потупилась.

– Простите, сеньор. Обещаю в дальнейшем удерживаться от безрассудства.

– Жаль, что вы… что я… что вы…

– …не принадлежу к числу тех метисок, ведущих себя столь свободно? – прервала она его бормотание. – Тут я с вами соглашусь, капитан. Впрочем, вы правы: лучше незаметно улизнуть, пока остается такая возможность.

Она исчезла так же внезапно, как и появилась, оставив его стоять с открытым ртом и проклинать свою неуклюжесть. Теперь было поздно раздумывать, как бы она поступила, если бы, поддавшись требованию естества, он обнял и поцеловал ее.

Глава 39

Мариса вскоре осознала, что напрасно спасалась бегством от серьезного волоокого офицера, а заодно и от самой себя. Спустя три дня ее дядя привез в Сан-Антонио человека, о котором она давным-давно и думать забыла.

То был дон Педро Ортега – смуглолицый, роскошно одетый. Теперь он был луизианским плантатором; по возвращении из Европы приказом самого Мануэля Годоя, утвержденным королевой Марией-Луизой, он был назначен командующим испанскими войсками на Миссисипи.

Дела привели его в Сан-Антонио. Ортега получил несколько месяцев отпуска; к числу его забот относилась и Мариса.

– Нет! – возмущенно воскликнула Мариса. – Дядя! Как вы можете, монсеньор? Я не хочу с вами расставаться. Я рассказывала вам, каков он! У меня остались о нем пренеприятнейшие воспоминания. А после того как он появился в Париже… Я знаю последнюю волю моего отца, но с тех пор многое изменилось. Дону Педро хорошо известно о моих… Словом, он знает, что я уже далеко не во-площение невинности. Кстати, он и тогда далеко не питал ко мне симпатий.

– Вероятно, ты недооцениваешь силу характера Ортеги. Неужели ты довольна кочевой жизнью, которую в последнее время ведешь? – Она виновато потупилась. Жесткая рука архиепископа легла ей на голову. – Мариса, дитя мое, есть вещи, от которых невозможно всю жизнь убегать. К ним относится наследство твоего отца, а также твоя собственная личность – волевая и пытливая. Я старый холостяк, но и я до сих пор не расстался с миром. Неужели ты считаешь, что я не в силах тебя понять?

– Но… – возразила было она, однако он прервал ее, заявив решительным тоном:

– Не заставляй меня тебе приказывать! Дон Педро отвезет тебя в Нэтчез, а оттуда в Луизиану, где ты познакомишься с мачехой. Ты снова возвратишься в цивилизованное общество, только уже на правах наследницы, и сама разберешься, что представляет собой наследство. Только тогда, дитя мое, ты сможешь сделать правильный выбор. Помни: если я тебе понадоблюсь, тебе достаточно написать мне письмо.

– Не хочу замуж за дона Педро!

– Никто не принуждает тебя выходить за кого-либо замуж. Просто ты должна сама разобраться в своих устремлениях.

Впервые увидев Педро Ортегу после его неожиданного появления в Париже, Мариса почувствовала себя так, словно всю жизнь провела в монастыре. Она уже почти позабыла все удовольствия, которые познала в утонченной Европе, но одно упоминание о нем возродило в ее памяти события, о которых она предпочла бы забыть. Он был тем самым женихом, от которого она когда-то сбежала, первопричиной приключений и невзгод, которые ей пришлось пережить. Что он подумал о ней тогда, в Париже, изменилось ли его мнение теперь? Ей следовало быть откровеннее с дядей. Она не хотела верить, что именно дон Педро станет ее проводником обратно в цивилизацию, правда, на сей раз на этом забытом Богом континенте.

Тем не менее то ли непомерная гордыня, то ли тщеславие заставили ее позаботиться о наряде, в котором ей предстояло встретиться с ним за ужином. Она наконец открыла кованый сундук, в который не заглядывала уже не один месяц, и выбрала платье из расшитого муслина. Тщательно расчесав отросшие до плеч волосы, она закрепила их на макушке, украсив головной повязкой в греческом стиле, с золотом и жемчугами.

Вознаграждением за все ее старания стали изумленно приподнятые дядины брови и огонь, блеснувший в темных глазах Педро.

Сначала он вел себя за столом скованно, но постепенно пришел в себя. Ни он, ни она не упоминали о своих прошлых встречах. Присутствие дяди вынуждало их вести любезную, ничего не значащую беседу: она рассказывала о придворной жизни в Париже и Лондоне, он пытался рассказать о Нэтчезе и Новом Орлеане. В конце концов он пожал плечами и виновато улыбнулся:

– К сожалению, из меня никудышный рассказчик. Уверен, что моя кузина справится с этим несравненно лучше. Она с нетерпением ждет встречи с вами. Кузина столкнулась с огромными трудностями в управлении большой плантацией. Я пытался ей помогать, благо живу по соседству. Однако теперь у меня появились иные обязанности. Не могу же я быть одновременно в двух разных местах!

Мариса гадала, что кроется под его словами: завуалированное предложение или отказ? Впрочем, ей не было до этого никакого дела. После их последней встречи изменилось буквально все, а главное, она находилась теперь под официальным покровительством монсеньора де Кастельяноса. Она уже не раз убеждалась в том, каким могуществом обладал в Новой Испании ее дядя.

Как Мариса ни пыталась напустить на себя цинизм и безразличие, прощание с суровым старцем, ставшим ей за прошедшие месяцы отцом и даже более того, не обошлось без слез. Она легко опустилась на колени и поцеловала его кольцо. Архиепископ благословил племянницу, потом обнял ее, а отпустив, ворчливо посоветовал, как следует воспользоваться возможностью, предоставленной судьбой.

– И не оглядывайся назад! Ты меня понимаешь? Помни, кто ты такая, и гордись! Жаль, что я не могу отправиться с тобой, милая племянница: мне надо позаботиться о своей заблудшей пастве. Рано или поздно тебе придется стать самостоятельной. Вряд ли есть необходимость напоминать тебе об осмотрительности. Теперь ты чрезвычайно богатая молодая женщина и ни от кого не зависишь. Но помни, что свобода не избавляет человека от ответственности.

К облегчению Марисы, дон Педро Ортега остался воплощением учтивости и после того, как они простились с архиепископом. Казалось, он поставил крест на ее прошлом. В его манерах не было и следа непочтительности, хотя порой в карих глазах ясно читалось вожделение. Тем не менее, неизменно именуя ее «сеньоритой», он умудрялся не выказывать желание. Она лаконично уведомила его, что ее брак утратил силу, и она была благодарна дону Педро за его деликатное молчание.

Сеньор Ортега был так галантен, что даже подыскал для Марисы компаньонку мексикано-индейского происхождения; к тому же в течение всего путешествия по Новой Испании не пытался навязывать спутнице свое общество.

Когда они, переправившись через реку, оказались на американской территории, он сделался еще более заботливым и предупредительным. Теперь хозяевами этих бесконечных земель стали американцы. Дон Педро изменился в лице, заведя речь о коварстве Наполеона.

– Не так давно мы отдали им Нэтчез, чтобы утолить безграничную жадность американцев. Но Луизиана! Бонапарт обещал признать договор, согласно которому он передавал территорию Испании. Вместо этого он продал ее американцам. Теперь они хлынули сюда, и нам остается лишь не допускать их в Новую Испанию. Авантюристы самых разных мастей под разными предлогами то и дело переправляются через реку. – Дон Педро бросил на нее загадочный взгляд и продолжил сердито: – Они утверждают, что хотят торговать с индейцами и ловить диких лошадей. На самом деле они стремятся поглотить всё и вся. Вполне естественно с нашей стороны усилить пограничные посты.

– Однако американцы по-прежнему разрешают испанцам и французам владеть землями в Луизиане. – Мариса покосилась на недовольную гримасу собеседника.

– О да! Хорошо, что в договор с американским президентом Джефферсоном включили хотя бы это условие. Впрочем, иного выхода у них не было. Ведь здесь прожили целые поколения наших соотечественников! Французы, а после них испанцы завоевали эту страну и обезопасили ее для англосаксов. Нет, на наши земельные владения они не покушаются. Вы сами сможете в этом убедиться. – Он криво улыбнулся. – Они пошли еще дальше и считают тех из нас, кто владеет землей, американскими гражданами! Но при этом мы, видите ли, обязаны соблюдать их законы!

– Значит, между вами есть нелады?

Она опять перехватила его удивленный взгляд.

– Внешне вроде бы все в порядке, все соблюдают взаимную вежливость. Но на самом деле люди не могут не испытывать недовольства. Видели бы вы, при какой тишине поднимали в Новом Орлеане американский флаг! Впрочем, вас это ни в коей мере не коснется. Уверен, вы будете покорены галантным отношением американцев к дамам и не станете забивать себе голову политикой.

Это чисто мужское высокомерное заявление заставило Марису сверкнуть глазами. Она прикусила губу, чтобы не ответить ему резкостью. Педро был типичным мужчиной-испанцем, и было бы глупо поссориться с ним из-за этого. Она больше выиграет, если он будет принимать ее за робкую, безмозглую и беспомощную дамочку, какой она представлялась всем мужчинам.

Вспомнив о мачехе, Мариса задумалась: какой окажется эта «красавица Инес»? Это определение, долетевшее до ее ушей однажды жарким днем, не давало ей покоя. Ведь этой женщине хватило ума и красоты, чтобы пленить ее стареющего отца! Она была достаточно молода, чтобы иметь любовника, и достаточно умна, чтобы единолично управлять плантацией. Пришлось ли ей прибегнуть к посторонней помощи? Как Инес, привыкшая к власти и богатству, отнесется к появлению падчерицы? Тем более что последняя является хозяйкой земли, на которую Инес предпочитала взирать как на свою собственность… Мариса в который раз вспомнила, что дон Педро приходится донье Инес двоюродным братом. Что он должен в таком случае думать о ней? Безусловно, теперь он мало напоминал распущенного молодого денди, каким был раньше. Здесь, на родной земле, он казался более зрелым и уверенным в себе. К тому же форма испанского полковника придавала ему мужественности.

Впрочем, после переправы через реку Сабин, представлявшую собой естественную границу Луизианы, Педро Ортега спрятал военный мундир и опять превратился в гражданское лицо, одевающееся куда скромнее, чем когда-то в Испании.

– Если начистоту, то мое полковничье звание скорее почетное, – объяснил он с гримасой пренебрежения. – Здесь я владею землями, здесь у меня финансовый интерес, и наше правительство это понимает. Уверен, что могу рассчитывать и на ваше понимание, сеньорита. Трудно услужить и вашим, и нашим, но здесь, в провинции Луизиана, я нужен как посредник, связующее звено. Губернатор Уилкинсон – мой друг и относится ко мне с пониманием.

– Очень мило, – пробормотала Мариса из вежливости. Вместо «мило» она чуть было не сказала «удобно», но вовремя одумалась. Ей уже приходилось слышать от своего спутника о генерале Джеймсе Уилкинсоне, ветеране войны за независимость, верном друге испанцев, как отзывался о нем Педро. Она ничего больше не сказала и пришпорила лошадь, чтобы не отстать.

Педро Ортега, незаметно покосившись на точеный профиль Марисы, удовлетворенно отметил про себя, насколько она повзрослела и в какую красавицу превратилась. Особенно его пленяла ее бледно-золотистая кожа и волосы оттенка червонного золота. Возможно, теперь ее будет проще обуздать, особенно после всех испытаний, выпавших на ее долю за истекшие два года. Скольких любовников она успела сменить, прежде чем оказалась здесь? Что заставило ее бросить Европу? То и другое он скоро выяснит. Она была здесь, рядом, и он поклялся самому себе не торопить события. Одно ему не терпелось узнать: как отнесется его красавица кузина к еще более ослепительной красавице, своей падчерице? Вряд ли он ошибался, представляя всю меру ненависти молодой мачехи.

Поймав на себе вопросительный взгляд Марисы, он поспешно проговорил:

– Мы доберемся до Нэтчеза еще засветло, так что вы успеете посмотреть город. Он построен на крутом берегу Миссисипи. Основателями его были по большей части испанцы. Американцы имели неосторожность поселиться в части города под названием «Нэтчез-под-холмом», где собралось все отребье. Это пятно на чистом лице города. Вам там нечего делать.

«От него так и веет скукой и напыщенностью!» – подумала Мариса, изображая радушную улыбку. Ко всему прочему он не был лишен своеволия: не посоветовавшись с Марисой, он устроил так, чтобы она провела в Нэтчезе не меньше двух недель, прежде чем отправиться в Новый Орлеан. Там она сможет со всеми познакомиться, включая друзей отца и Педро Ортеги. К последним относились загадочный генерал Уилкинсон и, разумеется, Инес.

– Бывает время, когда Новый Орлеан становится крайне неприглядным местом! – Голос Инес хотелось сравнить со сладким медом. Она не говорила, а мурлыкала, как кошка. Голос ее был тих и чуть хрипловат. – По канавам плывут нечистоты, выплескивающиеся на мостовые. Запах, жара! И разумеется, лихорадка. Клянусь, рабы мрут от нее как мухи. Потому я и уговорила Андреса, – взглянула она исподволь на Марису, – то есть вашего уважаемого отца, построить для меня домик здесь, в Нэтчезе. Здесь так мило, к тому же это больше Испания, нежели Франция.

У Инес были длинные черные волосы, мягкие как шелк. Она укладывала их на голове узлом, благодаря чему приобретала королевский вид. Ее белоснежная, без единой морщинки кожа напоминала лепестки магнолии, вступая в контраст с алыми и полными губами. Мариса быстро сообразила, кого ей напоминает эта особа: в памяти всплыла мадам де л’Эгль. Та была, конечно, значительно старше и изворотливее Инес, карие глаза которой выдавали неискренность ее гостеприимства и внезапной симпатии к падчерице.

Мариса хорошо понимала, почему все до одного мужчины находят Инес привлекательной женщиной. Она была красива, ее фигура, не испорченная беременностями, сохранила пленительные очертания. Она мастерски привлекала мужчин, напуская на себя беспомощный и одновременно соблазнительный вид. Проведя в ее обществе всего несколько часов, Мариса почувствовала себя неуклюжей и несуразной.

– Дорогая – не возражаешь, если я буду так тебя называть? – я знаю, ты прожила большую часть жизни в Европе и, несомненно, посещала модные изящные салоны во Франции. Уверена, ты и сама очень умна – недаром же объездила чуть ли не весь мир! – Инес усмехнулась, чтобы ее слова не показались уколом, но Мариса ничем не выдала своей уязвленности. – Увы, здешних мужчин ты наверняка сочтешь неинтересными и старомодными. – Казалось, Инес не хватает воздуха. – Если женщина умна, они не желают этого замечать. Здесь все так ново, дико, временами даже страшно. Так ты не возражаешь, чтобы я так к тебе обращалась? Даже если они не правы, как дон Эстебан Минор, разглагольствовавший сегодня за ужином о карьере Бонапарта, нам не полагается это замечать. Пусть говорят, что хотят! Так ли уж это важно?

«Для меня – да. А ты законченная лицемерка!» Мариса была готова сорваться на крик, уподобиться рыночной торговке. Однако, научившись владеть собой, она сложила руки на коленях и невинно посмотрела в прищуренные, все замечающие глаза Инес:

– Прошу прощения. Разумеется, вы правы. Мне надо научиться держать язык за зубами.

Надеясь, что ее не выдаст выражение лица, Мариса размышляла: «Вот женщина, пробудившая в Доминике такую страсть, что он устроил дуэль с моим отцом и убил старика, имевшего безрассудство очертя голову броситься в неравный брак! А отец! Неужели он не сумел ее раскусить? Ее любезность притворна, за ней скрывается яд. Она ненавидит меня, но не подает виду. Ей хочется, чтобы я пользовалась успехом в обществе. Зачем ей это?»

Донья Инес с довольной улыбкой поднялась из-за стола.

– Вот видишь! Я знала, что мы поладим и быстро найдем общий язык. Знаю, ты устала. Не стану тебя больше задерживать, дорогая. Тебе надо хорошенько отдохнуть. Завтра вечером мы приглашены на бал к губернатору, где ты познакомишься со всем здешним светом, поэтому тебе надо выглядеть как никогда. Доброй ночи!

Мариса заставила себя ответить мачехе так же любезно. Донья Инес грациозно выплыла из комнаты, бесшумно затворив за собой дверь.

Мариса прикрутила фитиль лампы у изголовья и дождалась, чтобы он погас, оставив в воздухе легкий запах дыма. Ее глаза постепенно привыкли к темноте. Чуть улыбаясь, она думала о том, как велико различие между роскошным убранством комнаты и теми каморками, в которых ей приходилось коротать ночь на протяжении нескольких недель. Она приучилась засыпать в любых условиях: на жестких матрасах, несвежем белье, соломенных тюфяках в домах бедных мексиканцев и испанских поселенцев. Огромная кровать под балдахином с кокетливыми оборками была чересчур удобной, чтобы ее быстро сморил сон.

Она понимала, что ей следует выспаться, но лежала без сна. Она почувствовала подводные течения с первого мгновения, как только ее представили красавице Инес, разыгравшей из себя гостеприимную хозяйку и рассыпавшейся в извинениях за то, что уже пригласила гостей к ужину, не зная точно, когда пожалует Мариса. Уж не надеялась ли она, что падчерица окажется дурнушкой или слишком устанет с дороги, чтобы предстать перед столь изысканной компанией? На симпатию доньи Инес Марисе не приходилось рассчитывать, однако нельзя было не признать, что и сама она заранее прониклась к мачехе неприязнью. Теперь двум женщинам предстояло в течение нескольких недель, а то и месяцев вести безмолвное сражение.

«Уж не принадлежит ли мне и этот дом? – размышляла Мариса, ворочаясь с боку на бок. – Если да, то я здесь явно не ко двору. Могу себе представить ее разочарование и гнев, когда она узнала, что ее падчерица – единственная наследница огромного состояния».

Изменил бы он свое завещание, если бы не смертельное ранение на дуэли? И зачем ему понадобилось выдавать дочь за дона Педро? Слишком много вопросов и мало ответов! Кое-что ей растолковал дядя, однако многое оставил недосказанным. Что ж, она постарается быть беспристрастной! Однако она заранее знала, что не сможет отбросить неприязнь к мачехе.

Она оказалась здесь если не целиком против собственной воли, то по крайней мере вопреки желаниям… Стоило Марисе закрыть глаза, как ей почудилось, будто перед самым ее носом раскачивается огромный маятник, волочащий за собой вереницу воспоминаний: долгое утомительное путешествие в сопровождении Педро; его взгляды, далеко не столь учтивые, как его слова; первое впечатление от дома с белой террасой на изумрудной лужайке, к которому вела аллея, затененная могучими деревьями; свежий ветерок с реки, ласкающий пряди волос на ее разгоряченной щеке; бесчисленные черные и коричневые лица невольников; донья Инес, сбегающая им навстречу по широкой лестнице, и ужин при свечах, на котором Мариса, облачившись в парижский туалет, возмутила гостей-мужчин, вступив с ними в спор о политике…

Завтра, отдохнув, она проявит больше осмотрительности. Она будет казаться робкой, серьезной, пленительно беспомощной – хотя бы для того, чтобы насолить мачехе.

«Зачем я здесь?..» С этой мыслью Мариса погрузилась в сон.

Глава 40

Проснулась Мариса уже за полдень. Лежа в чужой широкой кровати, она пыталась собраться с мыслями.

Она провела ночь в просторной комнате, казавшейся сумрачной из-за плотно задернутых гардин; впрочем, неистовое солнце умудрялось пробиваться и сквозь них. За толстыми стенами дома, хранившими внутри прохладу, чувствовалась знойная жара.

Мариса сообразила, что ее разбудил какой-то звук, и, повернув голову на подушке, встретилась глазами с испуганным и одновременно любопытным бледнокожим созданием гораздо моложе себя. Волосы девушки скрывал белый платок, серое платье оживлял белый накрахмаленный передник. Горничная? В следующее мгновение Мариса сообразила, где находится. Рабыня, прислуживающая в доме!

Девушка была напугана тем, что разбудила ее. Мариса улыбнулась и решила ее подбодрить:

– Ты меня не потревожила. Наверняка давно пора вставать! Уже очень поздно?

Девушка присела в реверансе и опустила длинные ресницы, прикрыв ими влажные карие глаза.

– Нет, мэм, только полдень с минутами. Госпожа послала меня проверить, не проснулись ли вы, но не велела будить, если вы спите.

Горничную звали Эулалия, но все называли ее Лали.

– Если Лали тебя устраивает, она твоя, – заявила Инес позже небрежным тоном. – Только не распускай ее, дорогая. Она новенькая. Я купила ее не так давно вместе со старым запущенным имением. Ее отец, француз, научил ее французскому и английскому. Потому я и решила, что она тебе подойдет.

Мариса в ужасе заглянула в холодные, беспрестанно оценивающие ее глаза Инес:

– Дочь француза? Как же тогда?..

– Ты получила европейское воспитание и не понимаешь наших правил. Да, отец Лали – француз, зато мать – рабыня-мулатка. Значит, сама она тоже рабыня. Имение, которое я приобрела, принадлежало ее отцу. Ей повезло, что она не угодила в какой-нибудь из новоорлеанских домов терпимости – уж прости мне такую откровенность! Тебе придется понять, что здесь все иначе. Законы очень строги по отношению к цветным. По-другому нельзя! Помнишь, что случилось в Санто-Доминго? Здесь не должно повториться то же самое. Отец Лали мог бы дать ей свободу, если бы захотел, но он был горьким пьяницей, забросившим плантацию и распустившим своих чернокожих. Мне пришлось почти всех продать – они никуда не годились. Тебе следует привыкнуть ко всему этому, прежде чем мы отправимся на «Конграсиа».

Отец Марисы назвал свою плантацию в Луизиане «Конграсиа», что означало «С милостью», однако все на ней зиждилось на рабском труде. С людьми обращались как с животными и продавали их как скот. Инес утверждала, что рабство – единственная возможность для здешнего процветания. Вспоминая выжженное солнцем побережье Северной Африки и Триполи, где обращали в рабство всех пленных, невзирая на их расу, и не желая лицемерить, Мариса предпочитала молчать.

Так и не избавившись от невеселых мыслей, Мариса отправилась вместе с доньей Инес за покупками.

– Мне нужно забрать у мадам Андре заказанное раньше платье. Я познакомлю тебя с ней на случай, если тебе понадобятся новые платья и шляпки. Она следит за последней модой.

Оживленная Инес много смеялась и была само очарование. Мариса с любопытством знакомилась с Нэтчезом. Однако за стенами дома оказалось нестерпимо жарко, на пыльных немощеных улицах яблоку негде было упасть. У Марисы так разболелась голова, что, обменявшись любезностями с мадам Андре, она поспешила покинуть ее лавку, спасаясь от нестерпимой влажности. Инес проболтала с полной хозяйкой, одетой во все черное, еще несколько минут. Мариса ждала ее в открытой коляске.

Чтобы отвлечься от головной боли, она принялась рассматривать уличных прохожих. Что за калейдоскоп лиц! Торговцы, плантаторы, рабы, даже оборванные индейцы! Мимо катила карета с двумя ярко одетыми женщинами. Прямо перед ней на другую сторону улицы бросился какой-то человек явно навеселе. Лошади шарахнулись в сторону, женщины завизжали и осыпали пьяницу непристойной бранью, а тот ответил им старым как мир жестом, выражающим крайнее презрение. Ехавший следом за каретой экипаж поскромнее, с брезентовым верхом и достойного вида седовласым чернокожим возницей на козлах, тоже остановился, и Мариса не могла не заметить мальчугана. Ребенок не мог усидеть на месте от возбуждения; он едва не выпал из экипажа, но суровая угловатая особа cхватила его за штанишки и втянула обратно, осыпая упреками. Светло-серые глаза мальчишки встретились с глазами Марисы. Он улыбнулся, вызвав у нее ответную улыбку. У Марисы тут же екнуло сердце: женщина – то ли мать, то ли нянька мальчика – мельком взглянула на Марису и что-то сказала кучеру. Тот, поспешно объехав карету, свернул на боковую улицу.

Это лицо под черной шляпой с маленькими полями, светло-голубые глаза, на мгновение встретившие ее взгляд… Неужели Селма Микер? Нет, это невозможно! Воображение определенно сыграло с ней дурную шутку. Как здесь могла оказаться Селма Микер, то есть Баб, бессловесная рабыня Зулейки? Все дело в усилившейся от зноя мигрени, а может, в снах, привидевшихся ей прошедшей ночью: Триполи, склонившийся над ней Камил, превращающийся в Доминика – Доминика, пронизывающего ее взглядом своих стальных глаз… Нет, только не вспоминать!

Выйдя из лавки и простившись с медоточивой хозяйкой, Инес увидела, что Мариса еле жива. Марисе не удалось скрыть свое состояние: мертвенная бледность говорила сама за себя. Инес заявила, что падчерице следовало остаться дома, в прохладе, раз она так плохо переносит жару.

Дома ее напоили холодной лимонной настойкой от дурноты и заставили лечь, чтобы провести остаток дня в полутемной комнате. Она задремала и была разбужена Лали, негромко напомнившей, что пора готовиться к балу.

Бал!.. Нежась в ванне с теплой ароматной водой, Мариса раздумывала, что ее там ожидает. Она бывала на великолепных балах в Париже и Лондоне, а здесь, на краю света, где она не знала почти ни души, мысль о бале заранее вызывала у нее скуку.

Лали восторгалась ее драгоценностями и туалетами, перекочевавшими из сундука в шкаф с кедровым ароматом. Бедняжка Лали, еще более белокожая, чем сама Мариса, дочь француза! В Европе она считалась бы непревзойденной красавицей, но злодейке судьбе было угодно обречь ее на унизительное существование рабыни. «Освобожу ее, как только сумею!» – решила Мариса, пока Лали помогала ей одеваться. Выбор пал на обманчиво простое платье из муслина, все еще популярного во Франции. Светло-зеленое платье было расшито золотом на восточный манер. Золотые ленты шли от оголенных плеч, перекрещивались под грудью и свободно ниспадали. То был наряд в греческом стиле, причудливая смесь простоты и чувственности. Волосы Марисы тоже были по-гречески собраны в золотой узел, которому не давала упасть на лоб тончайшая золотая сетка с изумрудами. Золотые браслеты на руках контрастировали с ее хрупким, нежным обликом. Осмелев, Мариса чуть подкрасила губы, едва тронула скулы румянами, накинула на плечи плащ из изумрудно-зеленого бархата и плотно в него запахнулась. Инес останется только гадать, во что нарядилась падчерица!

Инес в нетерпении дожидалась ее у лестницы вместе с Педро Ортегой, чья черноволосая голова сияла в свете канделябра. Инес выглядела очень по-испански: гребень с драгоценными камнями в высоко поднятых волосах и белая мантилья на спине.

– Наконец-то! Поторопимся, иначе опоздаем.

Инес не сомневалась в своей неотразимости, и небезосновательно: на ней было чудесное платье из бирюзового шелка с глубоким вырезом, бриллианты в ушах и на шее. Едва глянув на Марису, она бросила через плечо, направляясь к карете:

– Напрасно ты кутаешься! Ночи никогда не бывают здесь холодными.

По пути Педро объяснил, что Уинтроп Сарджент, которого все величают «губернатором», действительно был на протяжении нескольких лет губернатором территории Миссисипи, но потом, женившись в Нэтчезе на богатой вдове, стал владельцем хлопковой плантации. Его дом, названный по примеру дома в его родном Массачусетсе «Глочестер», представляет собой прекрасный пример южной архитектуры. Впрочем, она сама все увидит. Их карета влилась в длинную вереницу экипажей, медленно продвигавшуюся по аллее. Инес ворчала, что теперь они обязательно опоздают.

Дом горел огнями. Мариса оценила по достоинству это трехэтажное сооружение из красного кирпича с белыми дорическими колоннами и изящной верандой. Как и предупреждал Педро, у дома было два парадных входа и две лестницы, ведущие на широкий внутренний балкон, где разместились музыканты.

Прежде чем войти в ярко освещенный бальный зал, Мариса отдала свой плащ слуге, не без удовольствия отметив, как щурится Инес, пораженная ее туалетом.

– Одно из твоих парижских платьев? Очаровательно! Но…

– Рада, что оно вам нравится, – поспешно отозвалась Мариса. – Из всех моих платьев император отдавал предпочтение именно этому.

Не дав Инес ответить, Педро не замедлил вмешаться в разговор, сказав, что Марисе очень идет ее платье и что он горд выпавшей ему честью сопровождать двух очаровательнейших дам. Мариса чувствовала, как он обжигает ей взглядом руки и плечи, и старалась не морщиться, – настолько осязаемым было ощущение прикосновения.

Он держался с ней рядом, пока ее представляли хозяевам и гостям, а также потом, когда Инес увели в сторону знакомые.

– До чего же вы прекрасны! – хрипло зашептал он ей на ухо во время первого вальса. – Только сейчас до меня дошло, каким я оказался ослом и чего лишился.

Он отбросил прежнюю деликатность и недвусмысленно давал понять, что жаждет ее. Вскоре стало очевидно, что у многих присутствующих создалось впечатление, что если они с Педро еще не помолвлены, то находятся на пороге обручения. Несомненно, к этому приложила руку и Инес. Она поглядывала на них с довольной улыбкой; Мариса догадывалась, что именно говорит она шепотом своим знакомым дамам и кавалерам, оспаривающим друг у друга честь танцевать с очаровательной вдовушкой.

Ловко же она устраивает свои дела! Исполнив свой долг, то есть проследив, чтобы падчерица была представлена всем до одного присутствующим, Инес, по всей видимости, давала понять намеками, что Мариса – собственность Педро. Она ловила на себе заинтересованные взгляды, однако, кроме пожилого хозяина дома, пригласившего ее на танец и вежливо осведомившегося, нравится ли ей в Нэтчезе, с ней танцевал только Педро, умудрявшийся отваживать всех мужчин, желающих завести с ней более близкое знакомство.

После будоражащего фанданго он вел ее к креслу, когда у одной из дверей возникла суматоха, свидетельствовавшая о появлении припозднившихся гостей: неутомимого Эндрю Джексона и его пухленькой, все еще милой жены Рейчел, чей несостоявшийся развод был некогда причиной скандала; генерала Джеймса Уилкинсона, недавно назначенного губернатором территории Верхняя Луизиана (явившегося без супруги), благодушно дородного Джона Балтимора, богатейшего плантатора в округе, с супругой и некоторых других; шепот доносился до слуха Марисы с нескольких сторон, и она не помнила потом, кто именно – Педро или внезапно появившаяся с ней рядом Инес – познакомил ее с подноготной вновь прибывших.

Чернокожий дворецкий Сарджента громко выкликнул имена новых гостей, чем превратил Марису в неподвижную статую…

– Хорошенькая блондинка – Джейн Балтимор, единственная дочь и наследница, – не унималась Инес. – При ней жених. Говорят, ее родители выступали против этого союза и покорились только после того, как она пригрозила сбежать с ним. У этого человека громкая слава и темное прошлое. Он по-прежнему остается искателем приключений, не правда ли, Педрито? Боже! Я совсем запамятовала, что… Разумеется, если бы я знала, что среди гостей окажется он, я бы заранее тебя предупредила! Прости! Впрочем, тебе не о чем беспокоиться: о прошлом не знает ни одна живая душа, кроме Педро и меня.

– И Доминика, – услышала Мариса собственный голос, тихий, чужой, прозвучавший как бы издали. – Что скажет он?

Инес злорадно усмехнулась.

– Должна отдать тебе должное: ты сохраняешь полное спокойствие. Не грусти, все обойдется. Разве она не чудо, Педро? А что до нашего общего знакомого, то мы разберемся с этим. Рано или поздно вам неминуемо пришлось бы столкнуться. Почему бы не покончить с этим раз и навсегда?

– Верно. Лучшая оборона – это наступление, – произнесла Мариса тем же холодным, невозмутимым тоном.

Инес, разочарованная ее самообладанием, не смогла скрыть ядовитые нотки, как бы ласково ни звучал ее голосок.

– Истинная правда! Тебя научил этому покоритель Европы?

– И не только этому. Как, впрочем, и остальные воздыхатели, – парировала Мариса прежним тоном и получила в награду полный ненависти взгляд доньи Инес, забывшей о присущем ей самообладании; ее вздох прозвучал как змеиное шипение.

Они совсем забыли Педро, который, напоминая о себе, крепко схватил Марису за руку.

– Basta![25] – прорычал он по-испански. – Довольно болтать невесть что! Советую соблюдать осторожность!

Марисе было легче смотреть на Инес, чем на веселое общество у дверей.

– И я того же мнения, – вкрадчиво молвила она тоже по-испански. – В конце концов, вы с Домиником, кажется, хорошо знакомы.

Мариса была вознаграждена злобным сопением Инес. Педро отвел ее в сторону, вполголоса умоляя успокоиться.

– Вы знали и ничего мне не сказали! – негодовала Мариса.

– Признаюсь, я знал о его присутствии и утаил это от вас. Скажу больше: мне хотелось увидеть сцену вашей непредвиденной встречи. Вы же не станете упрекать меня за простую человеческую слабость? Но теперь я горжусь вами: вы посрамили Инес! Пускай она мне кузина – все равно я в восхищении! Вы так собранны, невозмутимы, так прекрасны! Вы нужны мне и знаете об этом. Последнее слово остается за вами!

– Нет!..

Но он, невзирая на протесты, затащил ее в дальний угол зала, а оттуда на балкончик, выходивший в парк. Он не давал ей пошевелиться, держа за руки; золотые браслеты врезались ей в кожу.

– А я говорю – да! Готов взять на себя вину за все непристойности. Если вы позволите мне назвать вас своей, я все забуду. Перед этим американцем, бывшим короткое время вашим мужем, а теперь – женихом молоденькой невесты, вы должны предстать рука об руку с собственным женихом. Я способен вас защитить и сделаю это, стоит вам только пальчиком шевельнуть.

Мариса вдруг задрожала. Ноги отказывались ее держать. Доминик! Здесь! Почему он всегда так неожиданно возникает в ее жизни? Когда она освободится от его присутствия, когда будет положен конец его издевательствам? На сей раз у него хватило наглости обручиться c дочерью богатого плантатора. Есть ли предел его честолюбию и беспринципности? Всякий раз, нарушая ее покой, он приносил ей только позор и несчастье. Но теперь этому не бывать! Ведь она увидела его первой и встретит его во всеоружии.

Вспыхнув от застарелой ненависти, она вскинула голову и поймала горящий взгляд Педро.

– Отлично, – бесстрастно произнесла она, крайне удивив его. – Однако прошу запомнить: если я соглашусь с вами обручиться, то только чтобы положить конец слухам. Я дам вам испытательный срок. Пока что у меня не было времени всерьез поразмыслить о замужестве. Я выйду замуж только в том случае, если буду уверена, что брак принесет мне счастье. Я привыкла к независимости. Возможно, вы совсем не к тому стремились.

– Я готов взять вас в жены при любых обстоятельствах и на любых условиях. – Его горячие ладони властно скользнули по ее рукам и сжали ее ледяные пальцы.

В этот момент за их спинами раздался голос Инес, полный злорадного торжества:

– Ах, какая трогательная сцена! Не хотелось прерывать ваше воркование, голубки, но мне удалось увести своего давнего приятеля от его новой невесты. Уверена, что вы не против возобновить знакомство. Ведь вы друг друга знаете, не так ли?

Глава 41

Теперь Марисе неоткуда было ждать, спасения. Чувствуя озноб во всем теле, она сознательно не стала вырываться из объятий Педро, а лишь повернула голову, чтобы встретить презрительный взгляд серебристых глаз, которые она так безуспешно старалась забыть.

Он сильно загорел, выглядел подтянутым, ширина плеч подчеркивалась модным однобортным фраком с перламутровыми пуговицами и бархатным воротником, под которым красовались богато расшитый жилет и белая рубашка с жабо. Как и раньше, он носил свой наряд с небрежной элегантностью прирожденного денди, за которой всегда проглядывала напряженность мускулистой пантеры, готовой к прыжку.

Для Доминика Челленджера не существовало условностей и приличий. Уже спустя минуту-другую Мариса, задыхаясь от негодования, упрекала себя за то, что понадеялась на его благоразумие. Он не наклонил голову и не улыбнулся, а бесстыдно оглядел ее с головы до ног и язвительно проговорил:

– Кажется, вы приготовили мне своеобразный сюрприз, Инес? Я должен был догадаться, что у вас на уме. Мадам… – Он перевел пристальный взгляд с ее ног на зардевшееся лицо. – Вы выглядите не хуже, чем в нашу последнюю встречу. Есть ли основания для новой встречи?

– Полегче! – вмешался Педро, сверкая глазами. – Сеньорита де Кастельянос дала согласие стать моей женой.

– Я думал, что с этим давно покончено, amigo. Что вам от меня понадобилось – поздравлений, благословения? Я готов и на то, и на другое.

Видя, как рассержен Педро, Мариса встала между ними. От Инес, отошедшей в сторонку и улыбавшейся довольной кошачьей улыбкой, ждать помощи не приходилось. Стараясь сохранять самообладание, Мариса сказала:

– Прошу вас! Зачем устраивать сцену? Чтобы позабавить остальных гостей? Что касается меня, то прошлое похоронено. Уверена, что этого желаю не только я. – Впервые она обратилась непосредственно к Доминику, заставляя себя не отводить взгляд, несмотря на закипавшую ненависть в его взоре. – У вас есть невеста. Почему бы вам не возвратиться к ней? Нам больше нечего сказать друг другу. Все уже давно сказано.

Его глаза на мгновение вспыхнули, и у Марисы подкосились ноги. Ответ прозвучал негромко и хрипловато, словно они беседовали с глазу на глаз:

– Ты все та же бессовестная негодница, какой была раньше. – Мгновенно преобразившись в высокомерного джентльмена, памятного ей по тем временам, когда он выдавал себя за английского виконта, Доминик поклонился Инес, восхитившись ее изобретательностью, повернулся и был таков.

– Кажется, мне все-таки придется его убить, – проговорил Педро сдавленным от гнева голосом. – Как бы вы к этому ни отнеслись, дражайшая кузина.

Инес встретила это заявление хриплым смехом:

– На дуэли или из засады? Надеюсь, по крайней мере не здесь и не сейчас. Тебе надо научиться скрывать свои чувства, Педрито. Порой ты не можешь держать себя в руках.

Ни слова не сказав Марисе, она также удалилась.

– Напрасно я сюда приехала, – молвила Мариса, с трудом переводя дух, после чего, выпрямив спину, подняла глаза на Педро, все еще кипевшего гневом. – Надеюсь, вам не пришло в голову вызвать его из-за меня на дуэль? Учтите, я этого не потерплю. Лучше уж вернуться к дяде. В любом случае ни я, ни она не стоим того, чтобы из-за нас рисковали жизнью.

– Вы стоите не только этого, – ответил дон Педро и продолжил странным, задумчивым голосом: – Но ради вас я не стану вызывать здесь этого выродка на дуэль. Однако, – тут он неожиданно засмеялся, – он то и дело переправляется через реку на нашу территорию, где крадет лошадей. Там я и расквитаюсь с ним.

Она не стала продолжать этот разговор. На противоположном конце зала Доминик наклонил свою темноволосую голову к светлой головке молоденькой и смазливой невесты. С ней он, несомненно, был обходителен. Ведь она находилась под защитой родителей и собственной невинности. Разве он позволит себе утащить глупышку Дженни из зала и овладеть ею силой? Нет, ее он собирается взять в жены честь по чести – по доброй воле и без малейшего принуждения.

Мариса совершенно не запомнила остаток нескончаемого вечера. К счастью, ей удалось сохранить самообладание, и никто из наблюдавших за ней никогда не догадался бы о смятении чувств у нее в душе. Она выпила немного вина, чтобы развеселиться, улыбалась, смеялась и кокетничала с Педро, окончательно околдованного ею. Друзья Педро поздравляли ее с помолвкой и приглашали танцевать. Она краем глаза заметила, как Доминик выходит на тот же самый балкончик вместе со своей хихикающей и порозовевшей от смущения невестой, но осталась невозмутимой. Они наверняка прибегли к уединению, чтобы целоваться, но Марисе не было до этого дела: она ненавидела и презирала его. Как он очутился именно здесь? Впрочем, это ее тоже не беспокоило. Она решила отныне не пускать его в свои воспоминания.

Веселящуюся Марису представили Джексонам – Эндрю и его очаровательной Рейчел, печальное лицо которой преображалось, стоило ей улыбнуться или посмотреть на мужа; загадочному генералу Уилкинсону, о котором она столько слышала; даже Джону Балтимору и его красивой благожелательной жене.

В ее памяти остался лишь один неприятный момент, связанный с лихорадочным завершением бала. Она танцевала с генералом Уилкинсоном, довольно проворным для своего возраста джентльменом; когда он отводил ее на место, Педро оживленно беседовал с Балтимором о сбыте хлопка и индиго, а также о разбойниках на дороге в Нэтчез. Джексоны вальсировали, Инес сплетничала с миссис Балтимор. Мачеха почти не обращала внимания на Марису, разве что бросила на нее злорадный взгляд, обещающий новые козни.

– Мисс Джейн! – Генерал галантно поклонился. – Я уже боялся, что наш молодой друг украдет вас на весь вечер! Вы еще не оказали мне честь и не позволили пригласить вас на танец. Вы знакомы с несравненной сеньоритой де Кастельянос, Доминик? Вы оба недавно возвратились из Европы; возможно, у вас есть там общие знакомые. Вы позволите мне пригласить на танец вашу невесту?

Марису предупреждали, что генерал – опасный хитрец, умеющий всех посрамить и остаться в выигрыше. Видя, как ловко он их свел, Мариса подумала, что слухи не оказались преувеличением. Однако в чем цель его игры? Какая часть правды ему ведома?

Оставшись нос к носу с Домиником, наблюдавшим за ней из-под насупленных бровей, Мариса уже не имела времени на размышление, поскольку он немедленно пригласил ее на вальс, который начали наигрывать музыканты. Не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку, и она, не желая устраивать скандал, была вынуждена подчиниться.

Как только он обнял ее за талию, у нее все поплыло перед глазами. Никто вокруг не догадывался, что он не просто сжимает ей пальцы, а вот-вот раздробит их в порошок.

– Нам надо внести кое во что ясность, – процедил он сквозь зубы. – Не знаю, зачем ты сюда пожаловала и чего хочешь на сей раз, но предупреждаю тебя, дорогуша, что больше не играю в твои игры. Понятно? Держись подальше от Джейн. Она чиста душой и не испорчена. Я не позволю ее ранить.

Его слова прозвучали для Марисы таким оскорблением, что она оступилась и упала бы, если бы он на мгновение не оторвал ее от пола. Откинув голову, она посмотрела ему прямо в глаза и увидела, какого труда ему стоит сдерживать ярость. Если бы он не сжимал ее так крепко, она отвесила бы ему пощечину, а то и выцарапала глаза.

– Как ты смеешь? – Ее голос сорвался. Воздух между ними словно раскалился от взаимной ненависти. – С каких это пор ты превратился в стража добродетели? Тебе не было дела до моей, когда ты…

– Не надо было изображать из себя распутную цыганку, если тебе так хотелось сохранить невинность, menina. К тому же ты, кажется, забыла, что я расплатился за свое прегрешение, женившись на тебе, – к несчастью для нас обоих! Но с тех пор ты проделала длинный путь, как и я – только на сей раз вопреки твоим подлым замыслам! А ты всегда найдешь, в чьих объятиях найти успокоение. Одно непонятно – зачем тебе было расставаться с Европой и ее повелителем. Или он устал от тебя и отправил подальше?

– Ах ты…

– Мои достоинства не должны вас более тревожить, сеньорита де Кастельянос. Дон Педро Ортега далеко не Наполеон Бонапарт, но он по крайней мере принимает за чистую монету твою игру в невинность, так что я бы тебе советовал им и довольствоваться. Главное, держись подальше от меня и от тех, кто мне дорог. В знак признательности я постараюсь не попадаться тебе на глаза. Это единственная сделка, которую мы с тобой можем заключить.

Ее пальцы были окончательно раздавлены, и только боль помогала ей не лишаться чувств и продолжать танцевать под знакомую мелодию вальса.

– Никаких сделок. Мне совершенно все равно, что ты делаешь и на ком женишься, понятно? Если бы я знала, что ты появишься, ноги бы моей здесь не было. Но в любом случае я скоро отправлюсь в Луизиану и избавлю тебя от своего присутствия. А ты в следующий раз поостерегись красть коней на той стороне реки, иначе твоя Джейн останется вдовушкой, как Инес!

Она уже не отдавала себе отчета в своих словах. От боли, злости и унижения она почти что лишилась рассудка. Он все сказал, почему бы ему не оставить ее в покое?

– Что я слышу? – Его голос прорезал ватную пелену у нее в голове, как стальной клинок, рука у нее на талии стала еще тяжелее. Она двигалась все более неуклюже, горько сожалея о своих последних словах.

– Это не я, а Педро! Какая разница? Пожалуйста!.. Ты делаешь мне больно! Не хочу больше танцевать! Что подумает твоя Джейн, если я упаду в обморок у тебя в объятиях?

Он присмотрелся к ней, впервые по-настоящему рассмотрев сквозь багровый туман ненависти, затмивший его взор в ту самую минуту, когда он увидел ее в обществе Педро Ортеги, держащего ее за обе руки, – самоуверенную, беззаботную, улыбающуюся… Мерзавка! Шлюха! Он подстегивал свою ненависть ругательствами, однако его встревожила ее внезапная бледность, то, как длинные ресницы завесили ее золотистые глаза, как стали заплетаться ее волшебные ножки. Ему показалось, что она невольно оперлась о него, и он так же невольно вспомнил, как она, обнаженная, сопротивлялась ему в те, первые дни, еще до того, как они узнали друг друга по-настоящему. Он знал, как она умеет ненавидеть и отдаваться; но способна ли она на любовь? И почему, черт побери, он задумывается об этом именно сейчас, посреди многолюдного бального зала, в окружении стольких любопытных глаз? Все это ровно ничего не значит: она бессердечная тварь, у него есть неопровержимые доказательства ее греховности. Знает ли она об участи своего ребенка, есть ли ей до него дело? Доминик решил ничего ей не рассказывать.

– Пожалуйста!.. – снова прошептала она настолько ослабевшим голосом, что Доминик выругался про себя и оглянулся. В зале яблоку было негде упасть. Она была способна вызвать скандал, лишившись чувств или разыграв обморок, а ему пришлось бы выкручиваться. Инес, не простившая ему помолвку с Джейн Балтимор, поможет обоим на свой гнусный манер. Чтобы избежать неприятностей, он двинулся с ней в танце к злополучному балкончику.

Мариса стала ловить ртом прохладный воздух и разминать пальцы, боясь, что к ним уже никогда не вернется чувствительность.

– Куда ты меня притащил? Ты с ума сошел! – прошептала она, едва придя в себя. В темноте она не столько увидела, сколько почувствовала, как он пожимает плечами, обтянутыми великолепно сидящим на нем фраком.

– Все же лучше, чем позволить тебе хлопнуться в обморок посреди зала. Или это твой очередной розыгрыш?

– Зачем мне с тобой играть? – с горечью спросила она, дрожа всем телом. – Что ж, благодарю за галантность: ты привел меня сюда, не дав опозориться и опозорить тебя. А теперь веди меня обратно, не то твоя невеста встревожится.

– А твой жених? Тот, кто желает мне смерти? Кстати, спасибо за предупреждение. – Слова благодарности были произнесены сухо, но хотя бы без его обычного убийственного сарказма.

* * *

– Повторяю, между нами ничего не произошло! Ничего! – сердито уверяла Мариса Педро по пути домой. – От вина и кружения по залу я чуть не лишилась чувств, поэтому он отвел меня подышать свежим воздухом, только и всего. Вы сами видели, как ему не терпелось избавиться от меня и вернуться к своей невесте, чтобы и дальше шептать глупости ей на ушко. Надеюсь, она не поторопится его прощать. Этот человек – дикий, необузданный грубиян. Терпеть его не могу! Неужели вы воображаете, что я способна забыть, что он виноват в смерти моего отца? Никогда!

Наконец-то эта тема была затронута напрямую. Оскорбительная улыбочка Инес сменилась злобной гримасой, исказившей ее правильные черты.

– Значит, тебе и это известно? Уверена, что из третьих-четвертых рук! Глупость и бессмыслица! Этот Доминик, твой бывший муженек, донимал меня своими ухаживаниями, вот твой отец и не снес оскорблений. Он настоял на дуэли, несмотря на мои мольбы. Потом я много месяцев выхаживала его, раненого. Я безвылазно сидела на плантации… Но разве тебе это что-то говорит? Ты была занята другим: разъезжала по Европе, меняя кавалеров. Нет уж, Педро, не затыкай мне рот: я устала от притворства. Я пыталась оказать ей гостеприимство как дочери Андреа, а теперь говорю: родной отец лишил бы ее наследства, если бы проведал, в кого она превратилась! Вся в мать, а та была…

К Инес внезапно вернулось самообладание. Она смолкла. Теперь до Марисы доносилось только ее прерывистое дыхание.

– Ради Бога! – взмолился дон Педро, нарушив зловещее молчание. – Неужели мало неприятностей для одного вечера? Завтра вы обе пожалеете о своей несдержанности, а я попытаюсь забыть события этого вечера. Всем нам нужно отдохнуть.

Мариса негодовала на него: экий праведник! А ведь с его легкой руки они поссорились. В одном она была с ним согласна: она совершенно лишилась сил и нуждалась в одиночестве, чтобы привести в порядок свои мысли. Дон Педро проявил себя педантом и собственником, и она не желала оставаться помолвленной с ним. Сейчас ей хотелось одного – бежать куда глаза глядят.

Теперь все молчали. Молчание Инес не предвещало ничего хорошего, что же касается Педро, то в его мысли трудно было проникнуть, хотя всего минуту назад он предпринял неуклюжую попытку миротворца.

Мариса легла уже с первым лучом зари. Педро подергал было ручку ее двери, и Мариса с облегчением вспомнила, что заперлась изнутри и оставила Лали переночевать в ее комнате. Лежа неподвижно, она слышала испуганный шепот девушки: «Кто там? Госпожа спит!» Затем все стихло. Мариса задремала, но быстро очнулась, испугавшись своих снов, и села в постели. На мгновение ей почудилось, что она опять перенеслась в беленый тунисский домик с узкими оконцами, в которые заглядывает ласковое утреннее солнце.

Лали, убиравшая свою постель, выпрямилась. В ее нежных карих глазах горел испуг.

– Я не хотела вас будить, мэм. Еще очень рано.

Губы Лали дрожали. У нее был такой вид, будто она ожидала брани, а то и побоев. Неужели Инес колотит своих рабов? Мысли об Инес повлекли за собой воспоминания о прошедшей недоброй ночи. Уснуть с такой тяжестью на душе было невозможно. Марисе требовалось уединиться, чтобы привести в порядок свои смятенные чувства и хорошенько поразмыслить.

Видя, что Лали, готовая расплакаться, наблюдает за ней, Мариса выдавила бодрую улыбку.

– Мне все равно не удавалось толком заснуть. Такая сильная усталость, что сон не идет. Лучше мне не залеживаться. Знаешь, Лали… – Она посмотрела на девушку взглядом заговорщицы. – Не принесешь ли мне чашку крепкого черного кофе? А еще прикажи подать лошадь. Никого не беспокой. Я, пожалуй, покатаюсь одна верхом. Я не поеду далеко, только до утеса над рекой.

Глава 42

Встававшее из-за утесов солнце согревало Марисе ноги. Она вспоминала времена, когда ездила верхом не по-женски, а как мужчина, выдавая себя за юного янычара, спутника Камила. Ужасно, что дамская одежда обрекает женщину сидеть в седле боком, а не по-настоящему, как только и можно скакать во весь опор! Впрочем, в это утро у нее были и более серьезные основания для переживаний.

Ранним утром можно было только догадываться, какое пекло будет в разгар дня. Река все еще оставалась укутанной густым туманом, казавшимся желтой маслянистой пленкой на ленивой воде.

«Нэтчез-под-холмом» только сейчас отходил ко сну после ночных неистовств, но здесь, на возвышенности, в бесчисленных каплях росы на влажной траве и на покрытых мхом стволах столетних деревьев уже отражалось солнце.

Лали была до смерти напугана настойчивым желанием госпожи прогуляться в одиночку, однако рабская вымуштрованность не позволила ей ослушаться недвусмысленного приказания; столь же безропотно подчинился приказу негр-конюх, приведший оседланную лошадь. Рабы не имеют права сомневаться в приказах и оспаривать их; однако Мариса была всего лишь пленницей обстоятельств, разве что имела собственную голову на плечах и волю поступать по-своему.

«Что же делать? – раздумывала она. – А почему, собственно, я так испугалась его присутствия?» Ей скоро предстоял отъезд в Луизиану, на плантацию «Конграсиа». Мариса совершенно не помнила своей родины. Самые ранние ее воспоминания были связаны с Мартиникой и домом деда. Ей вовсе не хотелось в Луизиану, но теперь, когда до плантации было рукой подать, она собиралась испить эту чашу до дна. Этого ожидал от нее дядя, но было ли это единственной причиной? Не обошлось здесь и без неприязни к злобной молодой мачехе.

Мариса ослабила поводья и погрузилась в размышления. Опомнилась она, только когда оказалась в совершенно незнакомом месте. Далеко позади остались утесы над рекой. Чтобы вернуться, ей надо будет всего лишь развернуть лошадь и забрать влево, где зеленела роща. Как же все-таки неудобно ездить верхом в дамском наряде!

Ее руки в перчатках опять натянули поводья; в следующее мгновение лошадь вскинула голову и тихонько заржала. На округлом холме, поросшем травкой, прямо у Марисы на пути, показался всадник. Солнце ярко освещало обоих. Серый в яблоках жеребец выглядел таким же диким и опасным, как и его сероглазый наездник…

Старый имам, посвящавший ее в таинства ислама, твердил о роке. Этим утром она уже успела вспомнить те времена, поэтому отвергла мысль о бегстве, а гордо выпрямилась в седле, поджидая всадника.

– Ты находишься в чужих владениях. Что ты здесь делаешь одна в такую рань?

Только сейчас она поняла, что земли Балтиморов примыкают к землям, купленным ее отцом в подарок молодой жене. Вполне естественно, что он гостит у родителей своей невесты…

Вздернув подбородок, она ответила довольно язвительно:

– Разве это твои земли? Кстати, где же твоя невинная малютка Джейн? Я хотела побыть одна, но если оказалась на чужих землях, то с радостью поверну назад. – Она не удержалась и ехидно добавила: – Лично я ни перед кем не отчитываюсь за свои поступки!

– Значит, Педро Ортеге пора тебя взнуздать, – грубо ответил он, подъезжая к ней.

Ей стало страшно. Она не испытывала к нему ни малейшего доверия, а только ненависть. Сейчас ему выдалась прекрасная возможность навсегда от нее избавиться. Вокруг не было ни души; если лошадь сбросит ее с утеса в реку, все только разведут руками: несчастный случай…

Доминик Челленджер, известный прежде как герцог Ройс и капитан-капер, обладал непревзойденным талантом сметать все преграды на своем пути. Почему он должен делать для нее исключение?

Мариса не сводила с него глаз и так судорожно натягивала поводья, что лошадь под ней гарцевала и всхрапывала, взволнованная приближением жеребца.

– Тебя никто не предупредил, что здесь опасно показываться одной? Головорезы из-под холма нередко спасаются здесь от речных туманов. Здесь хорошо трезветь и нападать на беззащитных – вроде тебя. – Он подъехал так близко, что она увидела его презрительную гримасу. – Или тебя забавляет риск?

Он выглядел теперь гораздо более устрашающим, безжалостным, опасным, чем когда-либо прежде. В этом по-прежнему девственно-диком краю он был на своем месте. Его коричневые кожаные бриджи были заправлены в высокие сапоги, шелковая рубашка небрежно распахнута на груди, из-за широкого пояса торчала рукоять пистолета.

Опасливо поглядев на него и облизнув внезапно пересохшие губы, Мариса проговорила:

– Почему бы тебе не убраться с моей дороги и не дать мне уйти? Здесь единственная угроза для меня – ты!

Он усмехнулся:

– Уж не решила ли ты, что меня может соблазнить мысль разделаться с тобой? Скажем, сбросить в реку или пристрелить? Все произошло бы без свидетелей…

Она невольно отпрянула назад.

– Осторожно, menina! – воскликнул он. – Или ты решила все сделать сама, избавив меня от лишних хлопот?

Думая только о своем спасении, она забыла об обрыве, на краю которого остановилась. Его ехидное напоминание заставило ее судорожно натянуть поводья. Вместо того чтобы замереть на месте, ее лошадь попятилась.

Выругавшись, он за одно мгновение преодолел разделявшее их расстояние и вцепился стальными пальцами в ее руку. Нервная лошадь Марисы застыла как вкопанная.

Теперь его бедро прикасалось к ее телу. Он снова выругался, видя, как отчаянно она пытается высвободиться.

– Черт бы тебя побрал! Видимо, смерть для тебя предпочтительнее моего прикосновения. Окажись на моем месте любой другой, ты мгновенно упала бы в его объятия.

Его сердитые серые глаза были теперь так близко, что она различала черные зрачки.

– И ты еще смеешь меня за это осуждать? – не выдержала она. – Ты надругался надо мной, чтобы потом всю жизнь только и делать, что винить меня за содеянное тобой же. Ты всегда держал наготове град обвинений! Чего тебе надо теперь – мести? За то, что я предпочитала других мужчин, которым ты в подметки не годишься по части внимательности и предупредительности?

Он вырвал у нее из рук поводья, заставив пригнуться к лошадиной гриве, чтобы не потерять равновесия. Его занесенная рука, мелькнув на фоне синего неба, обрушилась на ее лицо с такой силой, что она не смогла сдержать слез. Никто – ни мужчина, ни женщина – никогда еще с ней так не обращался! На мгновение у нее онемело все лицо, потом щека вспыхнула огнем. Едва не теряя сознание от боли и оскорбления, она ощутила вкус крови, выступившей на рассеченной губе. Она не успела издать ни звука: он стащил ее с лошади и вцепился стальными пальцами ей в плечи.

По ее лицу текли непрошеные слезы. На пылающей щеке, уже начавшей синеть, проступал как клеймо отпечаток его пятерни. Борясь с ним, она пыталась собраться с мыслями. Он ударил ее, едва не оглушил. Что в таком случае помешало ему ее прикончить?

Сама того не сознавая, она задавала этот вопрос вслух вперемежку с рыданиями и в конце концов добилась от него ответа.

– Мне следовало сделать это раньше. Кто-то должен был привести тебя в чувство – если, конечно, не все твои чувства помещаются у тебя между ног.

Она стала колотить его кулаками, но он, легко отбросив ее руки, ударил еще раз, но уже гораздо слабее и без того неистовства. Но и этого хватило, чтобы у нее из глаз хлынули новые фонтаны слез.

– Не смей! Отпусти! Дикарь! Зверь!

Он еще сильнее сжал ей плечи и швырнул ее в высокую влажную траву.

– Ты ожидала, что я тебя прикончу? Но я поступлю проще. Это вам более знакомо, миледи. – Он определенно передразнивал ее обращение «милорд»; казалось, с тех пор минули не годы, а столетия… Мариса следила распухшими глазами, как он расстегивает ремень. – Мне давно надо было с тобой расквитаться, – хрипло прошептал он и придавил ее к земле, запустив пальцы в ее спутанные волосы и накрывая ртом ее рот, чтобы заглушить вопль боли и негодования. Он так надолго перекрыл ей дыхание, что она прекратила свое жалкое сопротивление, сводившееся к граду ударов по его могучим плечам. Он задрал ей подол, разорвал ее тонкое белье и ворвался в нее с неистовством, перед которым померкла сила его пощечины.

Словно зверек, угодивший в силки, она боролась за свободу и право дышать, извиваясь всем телом под его сокрушительной тяжестью, пока не стало ясно, что он все равно ее не отпустит. Прекратив сопротивление, она смежила набухшие от слез веки.

Стоило ей перестать противиться насилию, как она почувствовала, что он подчинил себе не только ее волю, но и тело. Как только из головы улетучились мысли, ее безжизненное тело воспрянуло и стало отзываться на его телесный порыв. Это стало для него сладостным сюрпризом.

Бархатное платье для верховой езды намокло от росы. Его руки нашарили под тонкой рубашкой ее грудь, рот оторвался от ее рта и принялся осыпать поцелуями залитые слезами щеки.

То, что происходило сейчас между ними, было неизбежно. Им уже ни до чего не было дела, они перестали опасаться, что к ним может подойти кто угодно, даже недруг, тем более что две оседланные лошади, щиплющие траву, привлекли бы внимание любого. Их не интересовали такие мелочи. Жар солнца, поднимающегося с каждым мгновением все выше, распалял еще сильнее пожирающий их огонь. Однажды им довелось испытать нечто очень похожее. Это произошло у ручья в заросшем парке виллы на парижской окраине. Но и тогда все завершилось обидой и ссорой. Вернувшись к действительности, Мариса все вспомнила, и ее тело, столь страстно отдававшееся любви всего мгновение назад, снова превратилось в камень.

Доминик, словно пожалев одновременно с ней о непрошеной вспышке страсти, упал навзничь и замер. Ничто, кроме учащенного дыхания, не говорило теперь о предшествующих мгновениях страсти.

Марисе следовало бы поскорее привести себя в порядок и выказать столько же безразличия, сколько было сейчас у него; однако она не могла шевельнуться. Своей слабостью она доказала правоту всех его безжалостных речей и мыслей о ней. Утолив свою жажду, он преспокойно отодвинулся и лежал теперь, как насытившееся животное, даже не глядя в ее сторону. Изголодавшееся по любви тело предало ее, но она была полна решимости отыграться, призвав на подмогу силу духа.

Стискивая зубы, она придала своему голосу нарочито ленивый тон:

– Ммм… Взяла бы и уснула прямо здесь! Но не дай Бог на нас набредет твоя невеста или ее родители. А вдруг Педро отправится на поиски? Не соблаговолишь ли застегнуть на мне пуговицы и крючки, mon cher?[26] Я не привыкла сама одеваться после того, как меня разденут.

На сей раз она не без удовольствия заметила, что ее слова стали для него ударом. Его оскорбительного мужского самодовольства как не бывало. Он раздосадованно прищурился и сел, пристально глядя на нее и не веря своим ушам. Пусть глядит! Самое худшее он уже над ней совершил, и ей меньше всего хотелось показать ему свою униженность. Даже под страхом смерти она не откроет ему правду!

– Доминик? – Она намеренно назвала его по имени, следя за выражением его лица. Он затаил дыхание. Она двинулась дальше: – Ты мне поможешь? Клянусь, я не в состоянии шевельнуть даже пальцем, настолько изнемогаю! Или ты собираешься продержать меня здесь в таком виде целый день?

Мариса явно переборщила, потому что он грозно навис над ней, вдавив ее плечи в мягкую траву.

– Порой я забываю, какое у тебя мерзкое сердечко! Но забвение длится недолго. – Он наклонил голову и провел языком сначала по одному, потом по другому затвердевшему соску. Она содрогнулась, затаив дыхание. – Видишь, как нетрудно тебя завести, ma petite! Я бы не возражал, чтобы ты весь день провалялась кверху лапками, как тебе и полагается. Но ты сама сказала, что так не годится. Ни твой жених, ни моя невеста этого не поняли бы. Нам лучше разбежаться – по крайней мере до поры до времени. Если тебе опять захочется приключений, ты всегда можешь переправить мне записочку в таверну «Баранья голова» в Нэтчезе – под холмом, разумеется.

– Выродок! – обозвала она его, не подумав.

Легонько зажав ей рот, он стал приводить в порядок ее одежду, не произнося при этом ни слова. Он даже помог ей забраться на лошадь и со смехом увернулся, когда она попыталась достать его носком туфельки.

– Надеюсь, ты обведешь вокруг пальца жениха достоверным рассказом, ma chere, – напутствовал он ее, отпуская на все четыре стороны, лишив гордости и самообладания.

Она без оглядки поскакала прочь. Доминик смотрел ей вслед, широко расставив ноги и поглаживая шею своему серому жеребцу, как гладил недавно ее, заставляя забыть обо всем, кроме его рук, губ и горящего страстью тела…

«Ему-то будет нетрудно объясниться, если кто-то вообще потребует от него объяснений!..» – с горечью размышляла Мариса, подъезжая к дому, где все уже поднялись и дожидались ее. Она небрежно бросила поводья конюху, застывшему у крыльца, и, изображая холодное безразличие, вошла в дом. Уж не наблюдают ли за ней сквозь щели в ставнях?

Вопреки желаниям она тут же столкнулась с багровым от негодования Педро и его бесстрастной, еле скрывающей улыбку торжества кузиной. Педро схватил Марису за руку и затащил в столовую, где был накрыт для завтрака стол на три персоны.

– Где вы пропадали? Вы, конечно, договорились об этом заранее? Можете не отвечать. Ваш вид говорит сам за себя. Это лицо, глаза, прическа… А платье? Мятое и грязное! Есть ли у вас хоть капля стыда? Где вы были? Где назначили встречу?

Мариса вырвала руку и с независимым выражением лица отошла в противоположный угол комнаты.

– Вы забываетесь, сеньор! Мои поступки, истинные и мнимые, вас не касаются. Я не обязана держать отчет ни перед вами, ни перед кем-либо еще.

– Браво! – негромко произнесла, к ее удивлению, Инес с кресла у окна.

Мариса непонимающе оглянулась на нее, однако неуемный Педро не собирался оставлять ее в покое.

– Что вы хотите этим сказать? Вчера вы обещали стать моей невестой. Я вправе знать, чем вы занимаетесь!

– Не далее как вчера я предупредила вас об испытательном сроке, а также, если припомните, о своей независимости. Так вот, мне не нравится, когда меня допрашивают. Освобождаю вас, сеньор, от вашего любезного предложения. Вы более не несете ответственности за меня и мои поступки. Я снимаю с вас этот груз!

Ошеломленный, Педро Ортега утратил дар речи. Он разинул рот как рыба на берегу и вытаращил глаза на негодницу, осмелившуюся отказать ему в праве на благородный гнев. Мариса попробовала прошмыгнуть мимо него, гордо вздернув подбородок, но он поймал ее за руку. Теперь его голос дрожал от нешуточной злобы:

– Будьте вы прокляты! Вам не удастся так легко отсюда улизнуть, чтобы щеголять своим бесстыдством перед рабами! Или вы забыли, что я за вас отвечаю? Придется вам объяснить мне и донье Инес, где вы провели утро и чем занимались.

– Оставьте меня! – крикнула она, грозно сверкая глазами. – Вы не имеете права ко мне прикасаться! Я вам никто, слышите?

Он только сейчас заметил кровоподтек у нее на щеке и довольно ощутимо встряхнул ее.

– Судя по всему, кто-то все же имеет на вас права! Что произошло? Неужели вы сделали вид, что сопротивляетесь, и ему пришлось вас усмирять? Неужели вам требуется именно такое обращение, чтобы превратиться в настоящую женщину?

Он перешел на крик, не заглушавший, однако, негромкого смеха Инес. Один кошмар сменился другим. Сначала Доминик, обошедшийся с ней как с портовой шлюхой, а теперь Педро, запоздало решивший выступить в роли сурового опекуна…

– Если вы сейчас же меня не отпустите, я закричу! И буду кричать до тех пор, пока вы не одумаетесь. Можете потом объясняться, сколько хотите!

– Ах ты… – начал он, наливаясь кровью.

Мариса испугалась, что он ее ударит, но ее спасло от расправы вмешательство доньи Инес, тихо сказавшей:

– Не смей, Педро! Por Dios, ты с ума сошел? Разве ты не видишь, что у бедняжки истерика? – Инес встала и решительно взяла Педро за рукав. Сладкий голосок зазвучал неожиданно твердо: – Лучше оставь ее со мной. Тебе понятно, кузен? О некоторых вещах женщина способна откровенно разговаривать только с другой женщиной. Если Марису… обидели, ты не поможешь делу криком. Так что покинь нас. Ты поступишь разумно, если прогонишь слуг, которые сейчас наверняка подслушивают в коридоре. Сам знаешь, как рабы любят посплетничать!

Инес вряд ли могла выступить в роли союзницы, но сейчас ее внезапный выпад не мог не принести Марисе облегчения. Силы ее были на пределе.

– Кажется, тебе не помешает бокал вина. Напрасно ты так подозрительно на меня смотришь: я избавилась от Педро не потому, что пожалела тебя. Просто защитницей обиженных здесь выступаю я. А ты повела себя крайне глупо. Надо придумать историю, объясняющую твой… предосудительный вид.

Мариса машинально приняла из рук мачехи бокал. Ее зубы застучали о хрусталь. Она воинственно осушила бокал, но Инес тотчас снова наполнила его из серебряного кубка. Усевшись за столик напротив Марисы, она наклонилась к ней.

– Начнем. Как ты уже могла сообразить, подругами нам с тобой не быть. Но здесь не Франция и даже не Англия. Тебе придется научиться вести себя осмотрительно. – Не дожидаясь ответа Марисы, Инес продолжала своим мурлыкающим голоском: – Тебе ни в коем случае не следовало ездить кататься одной. Смотри не повторяй этой ошибки! Теперь ты, наверное, понимаешь, какому риску подвергалась. Несколько минут назад ты грозила, что закричишь. Кричать надо было тогда, если ты хотела сохранить свою репутацию. Здешний мир принадлежит мужчинам. Что бы они ни разыгрывали – сочувствие, даже негодование, – втайне все они уверены, что женщина, разъезжающая одна, либо отправилась на свидание, либо жаждет подвергнуться нападению, каковое, судя по всему, навлекла на себя ты. Как видишь, я называю вещи своими именами. Нам придется все это замять, если ты хочешь, чтобы тебя и впредь принимали в обществе.

Вино, которое Мариса так опрометчиво выпила, ударило ей в голову, и она вспомнила, что со вчерашнего дня у нее во рту не было маковой росинки. Ломило руки и ноги, щека горела огнем. Еще немного, и она уронила бы голову на стол, разразившись рыданиями. Однако подобную слабость ни в коем случае нельзя было себе позволить в присутствии Инес, наблюдавшей за ней своими зоркими кошачьими глазами…

Вместо того чтобы расплакаться, Мариса поджала губы и, прищурившись, устремила на Инес дерзкий взгляд:

– Я понимаю, что допустила неосторожность. Больше такого не случится.

«Неудивительно, что Доминик вел себя так самоуверенно! – мелькнуло у нее в голове. – Это уже вошло у него в привычку, и он не опасается последствий. Его бедняжку-невесту можно только пожалеть. Но напрасно он воображает, что ему сойдет с рук обращение со мной как со шлюхой! Я заставлю его об этом пожалеть!»

Инес приподняла бровь, удивленная столь быстрым отступлением падчерицы, но та закончила тихо и серьезно:

– Впредь я буду следовать вашему примеру, соблюдая крайнюю осмотрительность и осторожность.

Глава 43

Мариса нежилась в горячей ванне, которую старательно наполнила для нее Лали, и радовалась своему везению: ведь к ее комнате примыкала собственная маленькая ванная. В этой части света большинство домов, даже с виду смахивающих на дворцы, были лишены привычных для Европы удобств. Ванна Марисы была, разумеется, не мраморной и к ней не вели ступеньки, но в целом она не вызывала нареканий. Мариса откинула голову, позволяя воде проникнуть ей в ноздри и в рот. Она вспомнила древних римлян с их излюбленным способом самоубийства – перерезанием вен в горячей ванне. Впрочем, она не собиралась накладывать на себя руки. Он этого не дождется.

Она обильно намылила все тело: руки, грудь, живот, ноги и особенно там, где все еще испытывала боль. Он не проявил обходительности, а просто использовал ее для своих нужд, как не раз бывало в прошлом. Отчасти он хотел ее наказать. После этого он наверняка вернулся к своей непорочной красотке Джейн, к которой не осмелится прикоснуться до самой свадьбы. Лицемер! Выродок! Теперь она сожалела, что в свое время остановила Камила, готового замучить своего пленника до смерти. Как он, собственно, умудрился возвратиться?

Мариса ощутила спиной легкое дуновение и поспешно обернулась, радуясь возможности отвлечься от невеселых мыслей.

– Лали?

– Я велела Лали подождать за дверью. Когда тебе понадобится вытереться, я подам тебе полотенце. А пока мы сможем договорить. Нравится это тебе или нет, нам никуда друг от друга не деться. Нам еще предстоит обсудить завещание твоего отца.

Донья Инес де Кастельянос скромно опустилась на табурет в углу ванной и прищурила свои загадочные карие глаза, защищая от поднимающегося из ванны пара. Видя, как Мариса погружается глубже в воду, она усмехнулась.

– Я думала… – начала было Мариса.

– …что заткнула мне рот своими колкостями и оскорблениями? Для меня ясно как день, что как бы ты ни притворялась светской дамой, ты все равно остаешься хитрой девчонкой. В мои намерения не входит вызвать у тебя симпатию, как и самой полюбить тебя. Тем не менее это еще не значит, что мы не можем прийти к согласию. Или ты решила уехать? В таком случае я могу устроить тебе возвращение в Европу, если ты предпочитаешь ее монастырю в Новой Испании! – Инес засмеялась. – Почему-то мне не удается представить тебя монашкой. Педро рассказывал, как ты сбежала из испанского монастыря – или это было бегство от Доминика?

Лежа в ванне, трудно достойно поддерживать беседу. Мариса тем не менее умудрилась пренебрежительно пожать плечами.

– И не подумаю убегать! Почему вы с Педро должны добиться своего? Коль скоро отец завещал мне все свое достояние…

– Почти все, – поправила ее Инес. – Кое-какую сумму он выделил и на мое содержание, а также оставил мне моих собственных рабов. В остальном ты права. Он завещал тебе целое состояние, но это я спасла плантацию от краха после его смерти, я заставила ее процветать, пока ты развлекалась в европейских столицах. Это несправедливо! Он сам сознался мне, что намерен изменить завещание. Но…

– Он узнал о вашей неверности?

Донья Инес бросила на Марису полный злобы взгляд, но ее голос нисколько не изменился:

– Он был не так молод и силен, как воображал. После дуэли, глупой и бессмысленной затеи, о которой ты наслышана, он совсем занемог. Я пыталась уговорить его покинуть плантацию: в той части Луизианы, с ее болотами и комарами, скверный климат. Но твой отец был упрям. Как его ни выхаживали, как ни бились над ним врачи, он скончался. К счастью для тебя, так и не переписав завещание.

Вода остыла, и Мариса поднялась, приняв полотенце у доньи Инес, деликатно отводившей глаза.

– А что будет в случае моей смерти?

– Тогда, разумеется, все отойдет мне. Надеюсь, ты не считаешь меня совсем безмозглой, чтобы подстроить тебе смертельную ловушку? У меня слишком много завистников, которые с радостью обвинят меня во всех смертных грехах. Всякая молодая женщина, выходящая замуж за мужчину гораздо старше себя, сталкивается с неприязненным отношением. Нет, дорогая, слишком долго я терпела, чтобы все загубить одним неосмотрительным поступком! Должна, впрочем, сознаться, что питаю кое-какие надежды в отношении твоего пребывания на уединенной плантации, где ты быстро соскучишься. Тогда мы с тобой и придем к разумному согласию. А пока нам не помешает делать вид, будто мы ладим. Все-таки ты здесь совсем недавно.

Мариса была вынуждена отдать должное уму и деловой хватке доньи Инес. Если она не согласится на предложенное перемирие, то немедленно предстанет перед всеми неуклюжей и незрелой.

– Что произойдет, если я соберусь замуж? – резко спросила Мариса.

Инес пожала плечами:

– Тебе известно, что твой отец хотел видеть твоим мужем Педро. Мы утаили от него сведения о твоих… приключениях, щадя больного. Он, разумеется, не знал о твоем… прошлом браке. Не стану говорить, что он не одобрил бы его по многим причинам.

– С этим покончено! – поспешила крикнуть Мариса.

– Конечно! Доминик Челленджер слишком умен: он не стал бы обручаться с единственной дочерью богатейшего плантатора в округе, не позаботившись о признании недействительным брака с тобой. Бедняжка, она от него без ума! Невинных барышень неизменно тянет к таким, как он… Он одним махом получит в жены не только обладательницу большого приданого и наследницу огромного состояния, но и мать для своего сына. Говорят, Джейн души не чает в ребенке. Его он скрыть никак не мог, из-за чего ее родители какое-то время не соглашались на брак, но со временем…

Мариса, не успевшая полностью одеться, замерла. Ее состояние не могло укрыться от пытливого взора Инес.

– Его сын? У него есть ребенок?

– Еще бы! Странно, что ты о нем не знаешь. Наверное, после вашего злосчастного брака ваши дорожки больше не пересекались… Мальчика зовут Кристиан, ему года два. Глазами он по крайней мере пошел в папашу! Он приехал сюда с ним и своей нянькой, свирепой старухой. Сначала ходил слух, будто она и есть его мать, но стоило болтунам ее разглядеть, как они прикусили языки. Настоящее чудовище с гнусавым американским голоском!

– Кто мать ребенка?

– Ты продолжаешь его ревновать? Никто не знает, кто была эта несчастная. Джейн, романтическая натура, говорила мне, что она умерла при родах, еще прежде чем Доминик успел на ней жениться. Уж он постарался сочинить достоверную историю! Кому, как не тебе, знать, что это за бессовестный…

– О да!.. – прошептала Мариса и, не сдержав данного себе обещания, лишилась чувств.

– Вам обязательно надо позавтракать, мэм, – ворковала Лали, вливая Марисе в рот, как беспомощному инвалиду, ложку густого горячего супа под названием «гумбо». – Здешнее солнце палит немилосердно. Пока вы к нему не привыкли, надо соблюдать осторожность. Гулять на жаре опасно, особенно с непокрытой головой. Прошу вас, мэм, поешьте еще! Госпожа обещала меня выпороть, если вы не съедите все. Вас будет тошнить от голода.

– Меня стошнит, если я продолжу есть! Честное слово, Лали, с меня довольно. Вылей остаток в помойное ведро. Очень вкусно! Я окрепла, но есть больше не могу.

Марису мутило всякий раз, когда она вспоминала слова, оброненные Инес с нарочитой небрежностью. Значит, вчера она видела именно Селму Микер и его мальчугана… Чей он?.. «Года два», – обронила Инес. Как это чей?.. Она вспомнила, как цеплялась за руку Селмы во время схваток, как очнулась с ощущением пустоты и как Зулейка произнесла лживые слова утешения: «Твоя дочь родилась мертвой…» Она поверила, что ребенок родился мертвым, потому что помнила мрачное предостережение французского врача. Потом Камил стал с ней еще нежнее. «Что случилось с Селмой?» – «Я продал ее торговцу невольниками…» Не может быть! Ведь Камил обещал… У Марисы разыгралось воображение. Наверняка у Доминика была другая женщина, рабыня шейха, с которой он сбежал. Это она родила ему сына, который выжил…

Навестив ее чуть позже, Инес жизнерадостно произнесла:

– Педро уполз заливать свое горе в таверну «Под холмом». Я сказала ему, что у тебя просто небольшой солнечный удар. Ведь так оно и есть на самом деле?

Что Инес знает, о чем догадывается?

Удар – вернее, первый слабый укол – не заставил себя ждать.

– Завтра вечером мы приглашены на ужин к Балтиморам. Их земли граничат с моими. Возможно, мне следовало отказаться, принимая во внимание обстоятельства?

– Какие обстоятельства? – возразила Мариса слабым голосом. – Я пришла в себя. Мне просто надо было подкрепиться. К тому же, – добавила она, осмелев из-за опасного огонька в глазах Инес, обещавшего новые гадости, – изнасилование – это сильная встряска. Вас когда-нибудь насиловали?

– Пока что я обходилась без этого, – проникновенно ответила донья Инес. – Я всегда с большой тщательностью выбираю себе любовников и никогда не даю обещаний, которые не собираюсь сдержать. Так вот что произошло с тобой сегодня поутру? Мне следовало заранее предупредить тебя, что под нашим горячим солнцем у мужчин быстро закипает кровь. Но, вернувшись, ты как будто держала себя в руках.

– Почему бы и нет? Что же мне теперь – руки на себя наложить?

– Есть женщины, которые избирают этот путь, но у тебя, я смотрю, хватает сил, чтобы продолжать жить. Или у тебя привычка к изнасилованиям?

Кошка показала коготки. Как Марису ни клонило в сон, при этих словах Инес она выпрямила спину.

– Это всегда делает со мной один и тот же мужчина. Насколько я понимаю, вас ему не приходилось насиловать.

– Мы с Домиником всегда хорошо понимали друг друга. В некотором смысле мы с ним довольно похожи. Но твой бедняга отец отказывался видеть это.

Донья Инес медленно поднялась и улыбнулась Марисе.

– У тебя сонный вид. Я тебя покидаю. Лали переночует здесь. Не хочу, чтобы Педро беспокоил тебя, вернувшись поздно и в сильном подпитии. Два изнасилования за один день – многовато для твоего тонкого нервного устройства. В конце концов, я обязана за тобой приглядывать.

Впрочем, ее сон никто не тревожил. Утром, свежая и полная сил, Мариса позавтракала в обществе доньи Инес, после чего они отправились в город. Их ждал напыщенный низкорослый поверенный, вручивший Марисе копию завещания ее отца.

– Оригинал хранится в Луизиане. Сеньора настояла, чтобы вы могли ознакомиться с содержанием. Надеюсь, вам в нем все понятно? Если нет, я с радостью поясню…

Он не скрывал, что, по его мнению, женский ум довольно короток, поэтому недовольно нахмурился, когда Мариса заявила с холодной улыбкой, что все превосходно понимает, ибо еще в детстве освоила латынь.

– Удивлена, что монахини дали тебе такое прекрасное образование, – протянула донья Инес.

– Я собиралась стать монахиней-преподавательницей, – не осталась в долгу Мариса.

– Как новоорлеанские урсулинки? – Инес картинно пожала плечами. – Не могу представить тебя среди них.

Шаткое перемирие позволило двум женщинам вместе отправиться за покупками. Домой их привезла карета, доверху нагруженная коробками.

Педро был чернее тучи. Желая поднять его настроение, Инес предложила Марисе продолжить разыгрывать роль невесты по крайней мере до отъезда из Нэтчеза.

– В конце концов, мой кузен через несколько месяцев отбудет в Новую Испанию. Оставаясь здесь, ты будешь повсюду натыкаться на Доминика Челленджера. Уверена, что твоя гордость не даст снова совершиться насилию, однако как женщина ты будешь чувствовать себя спокойнее, если при этих встречах рядом с тобой будет жених. Я поговорила с Педро. Он согласен, хоть и говорит, что такой страшной обиды ему не забыть. Он непроходимый болван, даром что приходится мне кузеном! По-моему, он от тебя по-прежнему без ума.

– Это только потому, что я ему не по зубам, – огрызнулась Мариса, но тем и ограничилась, чтобы внимать не лишенной злорадства болтовне Инес, одевавшейся одновременно с ней к ужину.

– Челленджер – не настоящая фамилия Доминика. Уверена, ты знаешь это и без меня. Знала бы ты слухи, которыми сопровождалось первое его появление в наших краях! Всем известно, что по закону его отцом считается тори, возвратившийся в Англию, но кто его настоящий отец? Этого не знает никто, но называли несколько имен. Сплетники страшно боятся Доминика. Так кто же? Сам президент Джефферсон? Полковник Дэниел Морган? Даже генерал Уилкинсон. Последнее наиболее вероятно: уж больно они близки, к тому же именно Уилкинсон выхлопотал ему паспорт, чтобы Доминик мог проникнуть в Новую Испанию при последнем испанском губернаторе. Называют еще Джона Севьера, тоже проявляющего к нему интерес. У Севьера французские корни; говорят, он принадлежит к старинному аристократическому роду. Он участвовал в войне за независимость, будучи кровным братом федерации пяти ирокезских племен, и остается важной фигурой в штате Теннесси. Впрочем, все это лишь догадки. Насколько я знаю, мать Доминика умерла, а сам он совершенно не склонен распространяться на эту тему.

– Имея такие связи, он должен был быть очень богатым человеком, – бесстрастно проговорила Мариса.

– Он – прирожденный авантюрист! Такие люди полны решимости самостоятельно добиться успеха или погибнуть на этом поприще. Надеюсь, ты поняла эту его особенность? Когда ему нужно, он становится капитаном-капером; в настоящий момент принадлежащим ему кораблем командует уже другой капитан. Судя по всему, родители Джейн Балтимор уговорили его попытать счастья на суше: им не хочется, чтобы дочку надолго оставляли одну. Если тебе доведется поговорить с ним с глазу на глаз – хотя я уверена, что у тебя хватит здравого смысла избежать такого риска, – то намекни, чтобы он не совался в Новую Испанию. Раньше они с Педро были друзьями, но это в далеком прошлом. Пусть довольствуется состоянием Джейн Балтимор.

На ужине у Балтиморов было многолюдно и скучно; Мариса только тем и занималась, что нарочито не замечала Доминика, не отходившего от Джейн и улыбавшегося своей смазливенькой блондиночке с нежностью, какой никогда не видела в нем Мариса.

Зная, что Педро и Инес не спускают с нее глаз, Мариса старалась разыгрывать безразличие вкупе со светской непринужденностью. Она проявляла предупредительное внимание ко всем пожилым гостям, лениво кокетничала с молодыми людьми, явившимися без спутниц, и не вступала в дискуссии на отвлеченные и политические темы.

Однако после трапезы начались неизбежные танцы. Доминик не мог не пригласить ее на танец; приглашение сопровождалось ехидными замечаниями. Мариса только этого и ждала: она мало ела и почти не пила, чтобы сохранить ясность мысли.

Она тщательно подобрала наряд для роли, которую намеревалась исполнить. На ней было простое платье из белого муслина с высоким стоячим воротником и вышитыми под грудью маргаритками. В волосах у нее поблескивала нить жемчуга, на лбу и на висках трепетали изящные локоны.

– Жемчуг символизирует чистоту? – насмешливо проговорил он, как бы нехотя обнимая ее для танца. – Тебе идет. Признаться, ты производишь сегодня вечером восхитительное впечатление.

Она улыбнулась ему, памятуя о прикованных к ним взглядах, однако голос ее был суров:

– Сожалею, что уступаю в искусстве притворства тебе, Доминик Челленджер. Я вижу, Джейн понятия не имеет о событиях вчерашнего утра. Знает ли она о нас? Как ты объяснил ей свое отцовство при наличии жены?

Она почувствовала, как он напрягся, и увидела ярость, растопившую лед его взгляда. Ноздри его орлиного носа затрепетали. Она понимала, что он готов ее задушить; он походил сейчас на дикого леопарда, выбирающего момент, чтобы вцепиться ей в глотку. Предвидя все это, она умышленно завела рискованный разговор в многолюдном зале.

Он танцевал по-прежнему безупречно, его голос не выдавал волнения, однако она знала, каких усилий ему это стоило.

– Может быть, объяснишь, что у тебя на уме?

– Хочешь и дальше лицемерить? Хорошо, я не буду ходить вокруг да около. Не вызывает сомнений, что ты рассказал своей несчастной невесте только то, что счел нужным. Есть вещи, которые ты скрываешь от нее и от ее родителей. Для тебя изнасилование – пустяк, тем более что речь идет всего лишь о твоей бывшей жене, но как бы к этому отнеслась она?

Его каменные губы побелели – так отчаянно он боролся с собой.

– Ближе к делу, мадам!

– Суть в том, что… – Она споткнулась и зачастила, чтобы не пасть духом: – Я хочу увидеть Кристиана. И поговорить с Селмой Микер. Ведь его растит Селма Микер? Я должна… Впрочем, не важно. Тебе меня не запугать. Я должна увидеть ребенка, которого ты выдаешь за своего сына, и поговорить с Баб, то есть с Селмой. Я…

– Молчи! – с тихой угрозой проговорил он. Каждое его последующее слово было как удар молотка, загоняющего в гроб гвозди. – Будь ты проклята! Мне следовало сбросить тебя вчера с обрыва. Если бы я знал…

Она задрожала от страха, но заставила себя посмотреть в его полное ненависти лицо.

– Называй это как хочешь. Ты сам меня к этому принудил. Но у меня есть право…

– Право? – От него так и веяло яростью, налетевшей как вихрь, перед которым было почти невозможно устоять. – Поздно же ты спохватилась, что стала матерью! Думаешь, я забыл твои слова, когда ты клялась в ненависти ко мне и к ребенку в твоем чреве, потому что он мой? Тебе хотя бы раз захотелось узнать об участи ребенка, от которого ты отказалась, даже не пожелав на него взглянуть? Если бы не Селма…

– Боже! – тихо молвила Мариса. Сама того не ожидая, она вырвала у него ответ.

– Хорошо, – неожиданно произнес он, как будто ее присутствие стало для него невыносимым. – Только не разыгрывай больше обмороков. Джейн не поймет, если это случится во второй раз. Встретимся завтра в три часа дня перед магазином дамских шляп. Если хочешь, можешь захватить с собой Инес: не сомневаюсь, что она уже обо всем пронюхала. Учти, завтра мы поставим на этом точку. Мне нет дела до твоей ненависти ко мне, но если ты посмеешь навредить Кристиану, я прикончу тебя голыми руками. Ты поняла?

Ее хватило только на утвердительный кивок. К счастью, все ее усилия были сейчас направлены на то, чтобы не лишиться чувств. Время осмыслить страшную, невероятную истину, которую он выдал ей в гневе, придет позже.

Глава 44

Мариса не помнила, как дотянула остаток вечера, как передвигала ноги, разговаривала, даже улыбалась, вынужденная оставаться в одном зале с Домиником, который больше не заговаривал с ней и даже не смотрел в ее сторону.

– Сегодня ты произвела хорошее впечатление, – сказала ей Инес уже в карете. – Сама скромность и благожелательность! Единственное замечание поступило от одной пожилой дамы, упрекнувшей тебя в недостаточной живости. – Инес негромко рассмеялась.

Педро, сидевший напротив них со скрещенными на груди руками и укоризненным видом, проговорил:

– Вы были как марионетка на веревочках! Что бы такое предпринять, чтобы вернуть вас к жизни?

Он злоупотребил спиртным и неприлично сильно прижимал ее к себе во время танца, что она оставила без внимания, слишком занятая своими мыслями. Сейчас она тоже не удостоила ответом его оскорбительный намек.

Она отказывалась верить в случившееся. Ей и в голову не могло прийти, что ей солгали, сказав, что она произвела на свет мертвого младенца. Рок, воля Аллаха… Это и привело ее сюда, чтобы обрушить на нее, ни о чем не подозревавшую, горькую правду. Нет!.. Она не могла в это верить! Не могла оказаться отданной на растерзание болезненным воспоминаниям и угрызениям совести.

Сославшись на головную боль, она ушла к себе и сразу улеглась, но проворочалась до самого рассвета, прежде чем забылась тревожным, неглубоким сном.

Доминик Челленджер и вовсе не сомкнул глаз. Не помня себя от гнева и отвращения к себе самому, он поспешно простился с изумленной невестой и извинился перед ее родителями. Ему на выручку пришел друг и так называемый покровитель генерал Джеймс Уилкинсон, заявивший, что их ждет серьезный деловой разговор.

Прощаясь с Домиником, Уилкинсон загадочно улыбнулся:

– Надеюсь, свадьба не будет отложена? Как мне кажется, малютке Джейн все больше не терпится, чтобы ее уложили в постель. Уж не попалась ли тебе на глаза другая богатая наследница? Если так, то тебе придется сразиться за нее с моим другом Ортегой, а это серьезный противник. Ты слышал о его новом назначении?

Доминик, прекрасно знавший Уилкинсона, заскрежетал зубами, однако с беззаботной улыбкой ответил:

– Ни для кого не секрет, что я встречал Марису де Кастельянос в Европе, однако такую, как она, я бы представил себе скорее любовницей, чем женой.

– Кажется, она тайно обручена с Ортегой, а он в последнее время ходит туча тучей. Советую тебе проявлять осторожность.

– Разве я не осторожен? – ответил Доминик нарочито легкомысленно, давая понять, что разговор окончен. Старая лиса Уилкинсон оставил свои расспросы. Расставание вышло дружеским.

Доминик поскакал прямиком в элегантное заведение некоей мадам Эйвог, именовавшейся в городе «образцовой проституткой». Там он, поиграв в отдельном кабинете в карты, провел остаток ночи со златокудрой особой с примесью одной восьмой негритянской крови, недавно поступившей в заведение и изъяснявшейся по-английски с очаровательным французским акцентом. Впрочем, она напомнила ему бывшую жену, обладая той же соблазнительной невинностью и притягательностью, поэтому он встал с ее широкой мягкой постели в угрюмом настроении и с налитыми кровью глазами.

Прежде чем отправиться в маленькой наемной карете на встречу с ней, он успел принять ванну и побриться, однако это не повлияло на его настроение. Доминик Челленджер не привык давать спуску своим недругам, а эта чертовка относилась именно к ним. Достаточно того, что ему приходится тратить на нее столько времени! Ему было проще считать ее бессердечной мерзавкой, заслуживавшей хорошей трепки, чем признать, что она ему небезразлична, проще ненавидеть ее, чем признаться самому себе, что ей давно отведено самое укромное местечко у него в сердце. Если последнее верно, то ее следует немедленно оттуда изгнать!

Почему Мариса испытала такой удар, когда он открыл ей правду о Кристиане? Она наверняка знала об этом и раньше, не могла не знать! Теперь он был вынужден встречаться с ней, подвергая испытанию свое самообладание, и без того нестойкое после неудачной бессонной ночи.

Марису привезла на встречу не Инес, а Лали. Ей повезло: спустившись вниз, она узнала, что Инес отправилась в гости к друзьям; Педро нигде не появлялся.

Она уже объяснила вытаращившей глаза Лали, что той предстоит дожидаться возвращения хозяйки у дверей магазина, где, видимо, нередко проходили подобного рода встречи – о последнем говорил вопрос горничной, заплатила ли госпожа положенную сумму хозяйке. В обмен на плату хозяйка магазина шляпок была готова клясться на Библии, что мисс или миссис такая-то побывала в ее заведении – недаром ее карета стояла рядом. Теперь Мариса поняла, почему Доминик предложил встретиться именно здесь.

Она дала Лали денег на цветные ленты. Девушка поблагодарила ее, скромно потупившись.

– Лали, тебе хорошо? Я хочу сказать… – Как молодая образованная женщина может быть счастлива, даже просто довольна своим существованием, не принадлежа себе ни телом, ни душой? Мариса пожалела, что задала этот вопрос.

– Да, мэм, – поспешно ответила Лали. – Все хорошо.

Рядом с их каретой остановилась другая, более скромная. У Марисы учащенно забилось сердце, когда она увидела хмурого Доминика.

– Полезай. Я не могу бросить поводья: очень беспокойные лошади.

– Я скоро вернусь, – бросила Мариса Лали и повиновалась Доминику без лишних споров, чтобы не задерживать другие экипажи.

Он подал ей руку, чтобы помочь забраться в карету, и хлестнул лошадей, прежде чем она успела сесть. У нее побежали мурашки по спине. Находясь с ним рядом, она не могла подобрать нужных слов. Что она вообще могла сказать? Пуститься в объяснения, которым он все равно не поверит? Умолять понять ее? Когда-то они были женаты, но с тех пор оба постарались разорвать все связующие узы. Не считая маленького мальчика… Ему скоро исполнится два года. Но даже этот мальчик был теперь, как и его отец, совершенно чужим ей.

Ее молчание вынудило Доминика заговорить первым.

– Мой дом находится дальше по течению реки, – сказал он с ледяной вежливостью. – До него еще далеко. Думаю, сначала нам надо поговорить. Если по каким-то своим проклятым соображениям тебе понадобилось повидать Кристиана, то не забывай про Селму. Если ты забыла, то я напомню, что она весьма решительная особа. Она уже привыкла к мысли, что я женюсь на Джейн.

– О! – Уязвленная Мариса затаила дыхание. – Значит, ты должен сначала попросить разрешения у нее? Что она вообще здесь делает? Ее муж…

– Капитан Микер умер от лихорадки в зловонном подземелье, куда бросают рабов. Но где тебе знать, что это такое! Насколько я помню, ты находилась в ином положении.

Она вздрогнула:

– Не надо! Разве мы не достаточно сказали друг другу? Какое это имеет значение теперь? Я всего лишь хочу…

Видя, что она не находит слов, он воспользовался своим преимуществом:

– Будь я проклят, если догадываюсь, чего ты можешь хотеть столько времени спустя! Учти одно: я не позволю причинить вред Кристиану или Джейн. Предупреждаю: не вздумай снова меня запугивать, иначе окажешься в реке. – Лошади так резко свернули за угол, что карета какое-то мгновение балансировала на одном колесе. Марису швырнуло на Доминика. – Не бойся, в мои намерения не входит покончить жизнь самоубийством, – сказал он сквозь зубы. – Скоро мы окажемся на месте, где сможем побеседовать без помех. Прошу прощения, если оно не из тех, к каким ты привыкла, зато в этой части города тебя никто не узнает.

Как она и предполагала, «эта часть города» оказалась кварталом на берегу реки, полным гвалта, мусора и зловония. Обещанную им уединенность обеспечивала каморка, которую он снимал над таверной «Баранья голова».

Мариса, безмолвно склонив голову, позволила ему провести себя по грязной лестнице на задворках таверны. Она поплотнее закуталась в шелковую шаль, чтобы спастись от плотоядных взоров пьяных бездельников, провожавших ее гнусными замечаниями.

Комната Доминика оказалась маленькой, скудно обставленной, но вполне опрятной. Единственное окошко было распахнуто. Оно выходило на лениво текущую реку, издававшую гнилостный запах рыбы.

Ей уже было совершенно все равно, как он с ней поступит. Даже когда он захлопнул дверь, она не обернулась, а осталась стоять как статуя посреди комнаты.

– А теперь… – Доминик рывком повернул ее и сорвал с плеч шаль. – Теперь изволь честно объяснить мне, что у тебя на уме.

Заготовленные слова застряли у нее в горле. Она не могла отвести взгляда от его потемневших глаз, в которых читалась ярость. Как же она сглупила, позволив ему затащить ее сюда, где она была совершенно беззащитной! Как ей могло прийти в голову, что он готов выслушивать ее неуклюжие объяснения!

Она смотрела на него расширенными глазами, испытывая непреодолимый ужас, и не могла вымолвить ни слова.

– Теперь, когда мы остались одни, ты проглотила язык? Совсем недавно ты осмеливалась мне угрожать.

– Как и ты, – прошептала Мариса. – Если ты собрался меня убить, то не теряй даром времени. Я, кажется, лишилась своей способности к выживанию.

Он с приглушенным проклятием отвернулся и бросил через плечо:

– Пока что ты отлично держишься на плаву. Брось корчить из себя мученицу! – Он едва сдерживался, чтобы не вцепиться в ее нежное горло, и она не могла не чувствовать этого. Ничуть не меньшим было его желание сорвать с нее скромное серое платье, швырнуть на кровать и обойтись с ней так, как она заслуживала, то есть как с подзаборной шлюхой. В ней присутствовало нечто соблазнительное, побуждавшее его именно к этому…

Марисе было легче говорить, когда он стоял к ней спиной.

– У меня было время поразмыслить, стоит ли пытаться что-либо тебе объяснять. Тебе известно, как я поступала, но знаешь ли ты о причинах? Почему ты всегда проявлял готовность верить в самое худшее по отношению ко мне? Но как бы я ни поступала, кем бы ни была, клянусь, я не знала, что родила живого ребенка! Спроси хотя бы у Селмы Микер! Не знаю, чем меня опоили, – они твердили, что это болеутоляющее. А потом… потом мне сказали, что я родила мертвую девочку. – Он сжался, но не обернулся, и она крикнула, борясь с подступающим гневом: – Я помню свои слова, обращенные к тебе! Но, говорю тебе, я не знала! Я хотела ребенка, потому что он был бы и моим. Я хотела его, и Камил обещал… Он сказал… Господи, неужели и он меня обманул? Или лгуньей оказалась Зулейка?

– Какая разница?.. – Его голос прозвучал почти бесстрастно. Он по-прежнему прятал от нее глаза. – Неужели ты так сильно его любила, что не переживешь его гибели?

Доминик услышал, как она вскрикнула. Он ожидал, что ее горе принесет ему мстительное удовлетворение, а вместо этого почувствовал невыносимую горечь. Тем не менее он договорил начатую фразу, неумолимо чеканя слова. Даже когда он принудил себя обернуться и взглянуть на нее, между ними продолжала стоять тень Камила. В ее огромных глазах, полных слез, он увидел привидение – улыбающегося мужчину, дарившего ей свою любовь. Ради нее этот мужчина все поставил на карту и лишился всего. Теперь он не исключал, что она говорит правду. Камил пошел бы на все, лишь бы сохранить ее, хотя в конце концов потерял и ее, и собственную жизнь.

– Он был добр ко мне, – прошептала Мариса. – Благодаря ему я почувствовала… Но разве тебе это понять? Вряд ли ты хотя бы раз в жизни кого-нибудь любил! Его ложь я не смогу простить, но ведь его больше нет? Это ты его убил, как убил Филипа, шевалье и герцога… Филипа я не любила по-настоящему, теперь я в этом уверена! Просто мы были друг другу необходимы. Но ты допустил это. Ты…

Он бросился к ней и стал трясти, зная, что она близка к истерике. Он сам не понимал, что испытывает к ней: то ли ненависть, то ли…

Она широко раскрыла глаза и посмотрела на него сквозь выступившие слезы.

– Что же случилось, Доминик? Как это случилось? – Она испугала его взрывом смеха. – Наверное, теперь тебе придется убить меня. Я не отважусь свести счеты с жизнью. Если ты этого не сделаешь, я испорчу тебе жизнь. А что? Ты же поступил точно так же со мной. Помнишь? Ты…

Он прижался губами к ее губам, чтобы заглушить ее нарастающее неистовство. Сначала она бешено сопротивлялась, нанося удары, царапаясь, брыкаясь. Но он, ни на что не обращая внимания, оторвал ее от пола и швырнул на кровать.

Платье лопнуло на ней по швам, обнажив золотистую кожу. Она продолжала бороться, осыпая его тумаками и оскорблениями. Он плюхнулся поверх нее и зажал ей ладонью рот. Она искусала ему пальцы, и он зажал ей лицо подушкой, так что она едва не задохнулась. Чтобы она перестала двигаться, он заломил ей одну руку за спину. Она вскрикнула. Безумное сопротивление прекратилось, уступив место рыданиям, полным бессильной злобы и боли. Когда он овладел ею, она истошно вскрикнула, после чего обмякла и лежала под ним, не подавая признаков жизни, пока он не выпустил ее руку и не принялся целовать ей шею и ласкать. Она опять начала извиваться, продолжая всхлипывать, но уже не от ярости, а от другого чувства, с которым была не в силах совладать. В голове все перемешалось, тело уже принадлежало не ей, а ему. Успокоилась она не скоро.

Уж не является ли это частью его мести? Овладеть ею тем же способом, как это делал Камил, и тем самым доказать – но что? Почему он просто не убил ее? Между ними так ничего и не было решено, просто оба еще раз убедились, что он способен желать ее, а она – отвечать на его желание.

И все же, когда все закончилось, когда она сдалась, а он одержал победу (или наоборот?), он повернул ее, не способную к сопротивлению, на бок и прижал к себе, крепко обняв и зарывшись лицом в ее волосы.

Она в полудреме вспомнила, как он по одной бросал на нее, спящую, забытые ею у него в кабинете туфельки, после чего, как и сейчас, принудил к полной покорности. Почему ей не суждено оставаться такой, как прежде, не ведающей этого наслаждения? Что за странные, противоестественные узы удерживают их вместе, невзирая на взаимное недоверие и даже ненависть?

Словно уловив ее растерянные мысли, он обнял ее еще крепче и глухо прошептал, пряча лицо в ее волосах:

– Мариса?

Что будет, если она останется с ним? Скандал, какой Нэтчез не сможет забыть на протяжении многих лет. Почему бы не остаться? Она пережила бы скандал, зато он лишится всего… Великолепная месть – на случай, если бы она помышляла о мести.

Она неуверенно провела рукой по его спине, испещренной шрамами. В полусне он казался совсем беспомощным. Она вспомнила о ребенке, которого он взял к себе и окружил заботой, – их ребенке, хотя она только накануне узнала о его существовании. И не узнала бы вовсе, если бы не он.

Удивительнее всего было то, что, разрыдавшись по Камилу и по памяти о прошлом, она перешла к оплакиванию самой себя, Доминика и того, что могло случиться, но не случилось. В памяти всплыли слова, сказанные в незапамятные времена Дональдом: «Вы многого не понимаете… Он одержим дьяволом, потому и ведет себя так. Где уж вам его понять…»

Теперь она знала достаточно, чтобы понять его, хотя он совершенно не понимал ее.

Она попыталась высвободиться из его сонных объятий и нечаянно привела его в чувство. Он выругался, приподнял голову и, глядя ей в лицо, прищурился.

– Что теперь? Если ты ждешь от меня извинений за случившееся сейчас и раньше, то долго же тебе придется дожидаться! – Он произнес эти слова нарочито жестко, но на сей раз она не содрогнулась, а замерла, перестав высвобождаться, у него в объятиях.

– Раньше ты никогда передо мной не извинялся. Почему я должна ждать покаяния теперь? Просто я подумала, что меня заждалась Лали, а у меня нет одежды, в которой можно было бы выйти из дому. Как ты намерен со мной поступить?

Он нахмурился. Памятный ей шрам стал еще заметнее на загорелом лице.

– Черт возьми! Знаешь ли ты, что всегда сбиваешь меня с толку?

– Нет, – ответила она непримиримо, не отводя глаз. – По-моему, ты всегда превосходно отдаешь себе отчет в том, что делаешь. У меня впечатление, что тебе совершенно все равно, кто от тебя пострадает. Возможно, у тебя есть основания так не доверять людям, проявлять жестокость, даже цинизм, использовать людей для своих целей. Но, Господи, разве обязательно было превращать в свое подобие и меня?

Она лежала в его объятиях обнаженная, совершенно беспомощная. Она умоляла, чтобы он убил ее, но вместо этого он употребил ее самым унизительным образом, каким только способен употребить женщину мужчина. Рассудок подсказывал ему, что у него есть все основания ее ненавидеть, но она одной своей беззащитностью заставляла его чувствовать себя побежденным.

Доминик был утомлен и еще не до конца трезв. В ее золотистых глазах, овале лица, очертаниях упрямого рта он усматривал сходство с Кристианом. Правдивы ли ее слова, по крайней мере о ребенке? Она определенно не годилась на роль матери; возможно, она сама об этом догадывалась, потому так и торопилась улизнуть. Он намеревался дать ей понять, что она собой представляет на самом деле – слабую, распутную женщину, легко поддающуюся обстоятельствам и бросающуюся в объятия то одного, то другого мужчины, как легкомысленный мотылек, летящий на огонь свечи. Доминик не сомневался, что Педро Ортега уже успел стать ее любовником. Он нахмурился. Педро превратился в его врага. Не он ли прислал сюда Марису? Не входит ли в их намерения использовать против него то обстоятельство, что она приходится Кристиану матерью?

Мариса наблюдала за меняющимся выражением лица Доминика. Итак, он опять не доверяет ей, по-прежнему ее ненавидит! Она отвернулась и проговорила холодно и негромко:

– Если все кончено, то отпусти меня. Или тебе все равно, если люди узнают, что ты меня сюда привозил?

Он нарочито неприятно рассмеялся:

– Так вот почему ты явилась сюда с такой готовностью, да еще одна? Наверное, сюда с минуты на минуту пожалует сам дон Педро, который обязательно проникнется мстительным чувством, как только обнаружит, что я сорвал с тебя всю одежду и надругался над тобой.

– Боже, что за мысли? Почему ты передергиваешь любые мои слова? Ты знаешь, почему я сюда явилась и почему теперь хочу обратно. Я прошу, даже умоляю тебя: отпусти меня, оставь в покое!

Мариса, тяжело дыша, попыталась было откатиться от него на край кровати, но он играючи поймал ее одной рукой и заставил замереть.

– Пожалуйста!.. – прошептала она из последних сил, уже не борясь, а лежа неподвижно. Из-под сомкнутых век выкатились крупные слезы, сделавшие ее похожей на обиженного ребенка.

Его злость была сильнее, чем диктовали обстоятельства. Какое она имеет право вести себя как мученица, подвергнувшаяся несправедливым преследованиям? Хуже всего было то, что он все равно не мог забыть восхитительного ощущения от обладания ее гибким, податливым телом, того, что он до сих пор лежал между ее разведенными в стороны ногами, а главное, прикосновения к ее шелковистой коже, равной которой он не находил ни у одной женщины. Черт бы ее побрал! Разве возможно презирать женщину и одновременно так сильно ее желать?

Боясь сойти с ума, он резко вскочил.

– В таком случае поднимайся! Я верну тебя в респектабельную часть города, – прорычал он. – Уверен, ты уже уяснила, что сам я лишен всякой респектабельности и любых предрассудков. Держи! – Порывшись в видавшем виды морском сундучке, обшитом кожей, он швырнул ей пурпурное шелковое платье.

Мариса вскрикнула дважды: сначала от неожиданности, потом от удивления.

– Откуда у тебя?.. – Она прикусила язык, поймав на себе его насмешливый взгляд.

– Откуда у меня такой наряд? Отвечу, хотя тебя это совершенно не касается. Я купил платье на пиратском аукционе в Луизиане, надеясь преподнести сюрприз своей невесте. Но раз я задолжал тебе платье, то можешь забрать его себе. Одевайся, раз ты так торопишься, и прочь с глаз моих!

Он уже начал натягивать собственную одежду, поэтому у нее не оставалось выхода: она взяла в руки роскошное мерцающее платье, которое он кинул ей с подчеркнутой небрежностью, чувствуя себя продажной женщиной, получающей плату за услуги.

Казалось, он никогда не устанет делать ей больно. Видя, как растерянно она перебирает крохотные пуговки, он нетерпеливо отбросил ее руки, развернул ее, как бессловесную куклу, и сам застегнул платье у нее на спине.

«Не надо! – хотелось крикнуть Марисе. – Сжалься надо мной, ничего больше не говори!» Но она и так превзошла предел унижений. К горлу подступила тошнота, когда он небрежно проговорил:

– Надеюсь, тебе хватает ума понять, что встреча с мальчиком – напрасный замысел. Кристиан еще совсем мал, но уже называет Джейн мамой, а она души в нем не чает. Я не хочу, чтобы он испытывал замешательство, не говоря уж о боли. Если он тебе хотя бы немного небезразличен, то ты поймешь, что так для него лучше. Он мой сын, и я несу за него ответственность. Ты вольна жить по-своему и рожать детей, если тебе заблагорассудится. Понятно?

– Да, – послушно ответила она. У нее осталось одно горячее желание – оказаться как можно дальше от него, никогда больше не видеть этих полных ненависти глаз, неизменно пронзавших ее как острые клинки.

Он подобрал с пола шаль и, видя, что она не трогается с места, словно приросла к полу, набросил тонкую материю ей на плечи. Шелковое пурпурное платье с высоким корсажем выгодно подчеркивало очертания ее фигуры и груди. Казалось, платье сшито именно на нее – у Джейн была более крупная грудь, более широкие бедра. На ней платье лопалось бы, а на Марисе сидело как влитое. Он вспомнил, какой она была в Париже и в Лондоне – с драгоценностями в волосах, в ушах, на точеной шее… Сейчас они так и просились к ее новому наряду.

Глаза Доминика затуманились. Мариса не могла не заметить эту перемену и то, как ласково прошлись по ее плечам его пальцы. Время на мгновение остановилось.

– Ты превратилась в настоящую красавицу, цыганочка, – тихо проговорил он.

Если бы он сейчас привлек ее к себе и поцеловал, она не стала бы сопротивляться, а позволила бы опять отнести себя на кровать и повторить все сначала. Она испытала опасное желание погладить его по лицу, увидеть предназначенную ей улыбку, как когда-то в парке рядом с виллой в парижском пригороде, когда они познали друг с другом такое счастье.

Но было уже поздно. Словно сожалея о своей минутной слабости, Доминик отступил назад и посоветовал ей лучше закутаться в шаль.

– Теперь ты далеко не та серенькая пуританка, которую я сюда привел, – процедил он. – У меня нет ни малейшего желания отшвыривать от тебя здешних забулдыг. Они не привыкли наблюдать, как такие хорошенькие штучки, как ты, расхаживают по улице средь бела дня.

Мариса набралась храбрости для дерзкого ответа:

– А ты скажи им, что занял меня на время у мадам Эйвог, у которой всякий может купить меня на вечерок, только за очень высокую плату.

Она испытала мрачное удовлетворение, видя, как он хмурится, недовольный тем, что для нее не составляет секрета существование столь сомнительного заведения.

Часть 4 РЕВУЩИЙ ПОТОК

Глава 45

Огромный роскошный корабль с плоским дном скользил вниз по реке, в сторону Нового Орлеана, увлекаемый неспешным течением. От грязно-желтой речной глади, тонущей в кромешной ночной тьме, не доносилось ни звука, что еще больше усиливало ощущение остановившегося времени и оторванности от остального мира. К действительности возвращало лишь плавное покачивание да черная полоса противоположного берега с редкими огоньками. На небе из темного бархата горели безразличные ко всему звезды.

Чернокожий моряк, несущий вахту на случай появления по курсу отмели или плавающих бревен, напевал себе под нос на креольском диалекте французского языка песню на вечную тему печали и разбитых сердец:

Mo pas connin queque quichause, Qu, appe tourmentier moin la, Mo pas connin qui la cause Mo couer ape brule moin comme ca…

Лали по просьбе Марисы перевела слова песни:

– «Не знаю, что так меня тревожит, не знаю, отчего так сжимается мое сердце…»

«И я не знаю…» – думала Мариса, перегибаясь через деревянный парапет и вглядываясь в черную гладь реки.

Что-то не давало ей уснуть – то ли неподвижная духота ночи, то ли тревожное ощущение движения в потемках навстречу таинственной неизвестности. «Вниз по реке, к Новому Орлеану…» Сколько раз она слышала эти слова, как бурно прославляли люди этот город, якобы оставляющий позади царящей в нем атмосферой сладострастия сам Париж! Оставив позади Нэтчез, они оказались в Луизиане – на орлеанской территории, как временно окрестил президент Джефферсон южную часть обширного пространства, приобретенного его страной у Франции.

Марисе было проще размышлять о том, что ждало ее впереди, чем вспоминать прошлое. И все же горькие воспоминания не давали ей покоя. Ей уже давно полагалось последовать примеру Инес и отойти ко сну в своей тесной каюте, тщательно подоткнув под матрас края марлевого полога, спасающего от комаров. Однако в такую ночь хотелось хоть с кем-нибудь поделиться обуревающими ее новыми впечатлениями: от мерцания бесчисленных звезд над головой, ленивого плескания реки, сочных ароматов буйной растительности и раскрывающихся по ночам цветов, низко склоняющихся под тяжестью своих головок к самой воде…

Что ждет ее на плантации, которую она могла представить себе только как обозначенный на карте квадрат? Она знала, что это кусок земли площадью около тысячи акров, преподнесенный ее отцу испанским королем, миниатюрное королевство, где рабы выращивают и мастерят практически все, что требуется для поддержания сносного существования.

– В основном мы выращиваем сахарный тростник. Есть и собственный сахарный заводик. На одном сильно заболоченном участке твой отец распорядился, по моему предложению, высадить рис. «Конграсиа» – весьма богатая плантация, но из-за своих размеров и расположения она отдалена от цивилизации. Надеюсь, у тебя не возникнет там чувства оторванности от всего света… – Инес многозначительно приподняла бровь.

Мариса ответила, пожимая плечами:

– Если там сумели прижиться вы, то и я наверняка привыкну.

Она согласилась бы на что угодно, лишь бы сбежать из Нэтчеза! Она устала от притязаний Педро, устала избегать Доминика и трусливо отказываться от присутствия на приемах, где может оказаться он вместе со своей невестой. «Я спасаюсь бегством!» – вертелось у нее в голове вместе со словами грустной креольской песни. То было бегство от Доминика, неустанно причинявшего ей боль, а также, при всей чудовищности этой мысли, от собственного сына, которого она не знала и уже никогда не узнает. Никогда… Какое леденящее, безысходное слово!

Она вспоминала, как Доминик спускался вместе с ней по голой, грязной лестнице в свою отвратительную каморку, где ее ждали унижение и его холодные слова: «Лучше нам не натыкаться друг на друга, пока ты остаешься здесь. Я найду предлог, чтобы отправиться вверх по реке».

Однако боль от этих безжалостных слов затмило безобразное происшествие. Это случилось спустя считанные минуты, на улице, когда они столкнулись с тремя пьяницами, вывалившимися из таверны. Оглядев ее красными глазами, один из них прохрипел:

«Вы только полюбуйтесь! Вот это лакомый кусочек!»

«Я готов проглотить ее не жуя – так стосковался по женскому телу!» – забубнил второй.

«Недаром говорят, что квартероночки в этом городе – пальчики оближешь! Не то что эти новоорлеанские коровы! Правда, цветочек?»

Мариса почувствовала, как напрягся Доминик. Ей не надо было поворачивать голову, чтобы понять, что он вытаскивает из ножен на ремне свое жуткое оружие. Как ни велико было ее отчаяние, смысл пьяных речей не дошел до ее сознания, зато очень понятны были их взгляды и дружное, как по сигналу, приближение.

«Обещаешь быть с нами ласковой?»

«Мы заплатим тебе звонкой монетой. Хорошими американскими денежками!» – Взрыв грубого хохота.

«Трое – это лучше, чем один. Нам начхать на цвет твоей кожи – не то что этим ханжам в Новом Орлеане!»

Она не стала сопротивляться, когда Доминик отшвырнул ее к стене. В его руке сверкнул нож. Троица тоже оказалась вооруженной. Мариса ждала кровопролития, но худшему не дал совершиться негромкий мужской голос:

«Как вы смеете досаждать моим друзьям, нечестивая троица? Жду вас завтра вечером на своем богослужении за рекой, грешники!»

«Какого черта…» – начал было один из троих, обладатель мохнатых бровей, но двое его дружков мигом протрезвели и спали с лица.

«Мы ничего такого не сделали, мистер Маррелл, – пролепетал один. – Где нам было знать…»

Человек, неожиданно протянувший Марисе и Доминику руку помощи, был невысок ростом, не больше пяти футов восьми дюймов. Это был бледнолицый брюнет с таким пронизывающим взглядом, что Мариса невольно содрогнулась. При его приближении пьяная троица поспешно ретировалась, спрятав ножи.

Только сейчас Марисе стало по-настоящему страшно. Сначала ее приняли за уличную девку, а теперь Доминик, словно забыв о ее существовании, повел негромкую беседу с их спасителем, одетым как священник, однако вооруженным пистолетом и кинжалом. Имя Джон Маррелл было для нее пустым звуком, но она испытывала благодарность к этому человеку, чье внезапное появление предотвратило кровь и поножовщину.

«Он так добр! – пролепетала она чуть позже. – Мне следовало его поблагодарить».

Доминик ответил на это пренебрежительным смехом:

«На твоем месте я бы поостерегся упоминать его имя в тех кругах, где ты вращаешься. Правильнее было бы заплатить служанке, чтобы она помалкивала обо всем, что случилось сегодня, иначе Инес подвергнет тебя пристрастному допросу».

С тех пор они не виделись. Минуло меньше недели, а Мариса и Инес уже плыли в Новый Орлеан. Марисе следовало благодарить судьбу, что Педро не вызвался их сопровождать: он внезапно объявил о своем намерении вернуться в Новую Испанию, как того требовал его долг.

…Прочертившая бархат небес падающая звезда вернула Марису на землю. Рядом с ней стояла молчаливая Лали. Что она думает, о чем мечтает? Ее отец был белым человеком, он дал ей неплохое образование. Невзирая на это, она оставалась рабыней, лишенной будущего. А ведь кожа Лали светлее, чем у нее! Неужели она никогда не помышляет о свободе? Не стремится сбежать туда, где никто не будет знать о ее происхождении? Или все ее мысли заняты только этим? А может, она покорилась судьбе?

– Лали, что бы ты сделала, если бы стала свободной?

Света звезд хватило, чтобы увидеть, как расширились глаза горничной.

– Свободной, мэм? Не знаю… Куда бы я пошла? Что делала бы?

– Ты никогда об этом не раздумываешь?

Лали уронила голову, словно ей не хотелось отвечать.

– Нет, мэм, – тихо ответила она после продолжительного молчания. – Что проку в пустых мечтах? Теперь со мной неплохо обращаются, я в безопасности. Мне повезло гораздо больше, чем многим другим в моем положении…

Судя по всему, ей не хотелось продолжать. Мариса уже раскаивалась, что затеяла этот разговор.

– Прости, Лали.

Девушка удивленно подняла на нее свои темные глаза и снова потупилась. Впервые за долгие годы Мариса вспомнила Дельфину. Неужели Дельфина тоже была рабыней или ей вернули свободу? По собственной воле или по принуждению она последовала за матерью Марисы во Францию? Так или иначе, она знала, что Дельфина любит ее. Поранившись, она всегда бежала за утешением именно к ней. Именно Дельфина сидела у ее детской кроватки, когда она просыпалась от ночных кошмаров. Когда по улицам взбунтовавшегося Парижа хлынули реки крови виноватых и невинных, Дельфина спасла Марисе жизнь. Перед смертью Дельфина обливалась кровью и кричала… Господи! Мариса задрожала, несмотря на духоту. Почему ее посещают подобные воспоминания?

Устав от досаждающих комаров, Мариса отошла от деревянного ограждения.

– Вернемся в каюту. Кажется, ты говорила, что к завтрашнему вечеру мы достигнем Нового Орлеана?

В Новом Орлеане то был самый плохой сезон года. В конце лета там традиционно свирепствовала желтая лихорадка, от которой у распаренного, обливающегося потом городского населения не было противоядия. Все, кто мог себе это позволить, бежали из города на плантации. Дома стояли безликие, с закрытыми ставнями, чтобы хоть как-то уберечься от жары и зловония, распространяющегося от сточных канав.

От дурных новостей не было спасения. Молодая жена и малолетняя дочь губернатора Клейборна умерли от лихорадки в один и тот же день, сам новоназначенный американский губернатор приходил в себя с большим трудом. Рабы и подавно мерли как мухи; даже квартирки на Рампарт-стрит были наглухо закрыты, чтобы не впускать тлетворный туман, поднимающийся по ночам от реки. Театр пустовал, а прославленные квартеронские балы были отменены, пока жизнь в городе замерла.

– Будь на то моя воля, я бы не притащила тебя сюда в это время года, – озабоченно твердила Инес Марисе. – Но мне необходимо побывать в банке и кое-что подкупить. Я уже переболела лихорадкой, тебе же лучше не покидать корабль. По крайней мере вокруг него проточная, а не стоячая вода.

Ее белая кожа лоснилась от пота. Впрочем, она в отличие от Марисы привыкла к жаре. Даже Лали увяла, и цветастый платок, которым она неизменно обматывала голову, уже не скрипел от крахмала, а выглядел линялой тряпкой.

Шляпа с полями козырьком казалась Марисе стальным обручем, подбородок и шея зудели от шелковых лент, удерживавших на месте постылый головной убор. Груз волос, намокших от пота, и то сделался невыносимым.

– Лучше повяжи голову платком по примеру Лали или ходи под зонтиком, как я, – советовала Инес.

Одна она не обращала внимания на жару. Несмотря на взаимную неприязнь, загнанную внутрь, но продолжавшую теплиться, Мариса не могла не завидовать мачехе. Инес в любой ситуации сохраняла собственное лицо. Ее никогда не покидало высокомерие.

– Ты спустишься со мной на берег? Мы вернемся до наступления темноты.

Марисе очень хотелось познакомиться с Новым Орлеаном, но с реки город выглядел полумертвым, задыхающимся от влаги и нехватки воздуха под нещадными солнечными лучами. Ей не хотелось признаваться Инес в своей слабости, но нестерпимая жара лишила ее последних сил. Она беспомощно покачала головой.

– Лучше я останусь и полежу. Придется отложить Новый Орлеан до другого раза.

Но стоило ей лечь и позволить Лали задвинуть полог, как стало совсем невмоготу. Успев догадаться, что заразилась лихорадкой, вызывавшей у всех панический ужас, она погрузилась в тяжелый сон.

Время от времени она просыпалась и ловила себя на том, что не знает, где находится. Затем ее снова убаюкивало легкое покачивание корабля.

Лали помогла госпоже снять все, кроме сорочки, от которой она избавилась самостоятельно. От влажной жары руки и ноги налились свинцом, марлевый полог казался сводом тесной тюремной камеры. Она погружалась в причудливые, тревожные сны. Инес в ее снах возвращалась из города вместе с коренастым краснолицым господином, сгибающимся под грузом бумаг. Они остановились над ней. Она хотела было возмутиться, забилась под пологом, но марля набилась ей в рот, застила глаза… Потом полог превратился в море песка, ставшее ее могилой. Высоко над ней возвышались сапоги, и она знала, что ее попирает ногами хмурый Доминик – такой, каким она видела его в последний раз.

Она проснулась от нестерпимой головной боли и невыносимого жжения в горле и во рту. Корабль опять пришел в движение, и Лали, напуганная состоянием госпожи, отпаивая ее лимонным соком, шепотом сообщила, что Инес вернулась; они переплывут реку и перейдут в лодки, чтобы преодолеть небольшое расстояние по рукавам в речной дельте.

– Мы высадимся на «Конграсиа». Несколько миль посуху – и мы дома.

На пристани их поджидал управляющий – долговязый необщительный американец, отдававший предпочтение только Инес. Он сидел рядом с ней, наклонив голову и тихо рассказывая о чем-то. Мариса была так измучена, что весь остаток пути проделала с закрытыми глазами. Предоставив Инес заботы о делах, она мечтала только о горячей ванне и свежих простынях.

Лали сидела притихшая как мышка. Несмотря на усталость, Мариса не могла не думать о том, каково ей возвращаться в места, напоминающие о прежней жизни, о белом папаше, который не удосужился предоставить свободу дочери, прежде чем отправиться на тот свет… Любил ли он дочь, думал ли о ее будущем?

Даже Инес была непривычно молчалива и лишь изредка обращалась к падчерице. Мариса услышала о раскинувшихся на многие мили плантациях сахарного тростника, сахарном заводе, складах, невольничьем поселке. Во всех окнах в этот поздний час уже зажгли масляные лампы и свечи.

От пристани до самого дома тянулась ухоженная аллея с дубами и кипарисами по краям. Дом представлял собой образчик распространенного в этих краях франко-испанского стиля: черепичная крыша, розовато-серебристые кирпичные стены, дорические колонны, подпирающие изящную галерею. Однако, несмотря на всю грациозность этого строения, мать Марисы предпочла здесь не задерживаться. Потом сюда явилась новобрачная Инес, чтобы взять в свои цепкие руки бразды правления. Впрочем, Инес с младенчества привыкла к подобной жизни: недаром плантация ее отца соседствовала с «Конграсиа». Как долго были знакомы очаровательная и волевая Инес и стареющий Андрес де Кастельянос, от которого сбежала прежняя жена? Когда он впервые усомнился в верности молодой жены: когда она под разными предлогами зачастила в Новый Орлеан или когда его привезли сюда после дуэли?

Первые впечатления Марисы были противоречивы. В призрачном свете долгих сумерек все выглядело необычно. К тому же она смертельно устала. Завтра и в последующие дни она постарается упорядочить свои впечатления.

– Это и есть «Конграсиа». Красиво, не правда ли? – В голосе Инес, развернувшей лошадь, чтобы остановиться рядом с каретой, прозвучали горделивые нотки.

Управляющий по фамилии Деккер щелкнул пальцами, и к остановившейся карете подбежали усердные рабы. Одни схватили под уздцы лошадей, другие принялись разгружать тяжелые сундуки, доставленные в открытом фургоне. Согбенный раб помог Инес спешиться. Она со смехом погладила его по седым волосам, как собачонку.

– Как поживаешь, Хуан? – осведомилась она по-испански. – Все ли приведено в порядок, как я просила в своем письме, отправленном из Нэтчеза? Дом прибран, ковры выбиты, полы натерты?

– Все, как вы приказывали, донья Инес, – почтительно ответил старый слуга, подобострастно кивая головой.

Мариса, о которой забыли в поднявшейся суматохе, пожала плечами, откинула щеколду и без посторонней помощи выбралась из кареты, сопровождаемая Лали.

Подвешенные на шестах фонари освещали двор. В распахнутых дверях дома стояли навытяжку слуги. Поднимаясь по белым ступенькам, Мариса заметила, как сверкают полы и как пылает огромная бронзовая люстра с бесчисленными свечами.

Так вот она какая, плантация «Конграсиа», где она могла бы провести все свое детство и юность! Огромный кирпичный дом под красной черепицей, с натертыми полами из кипарисовых досок гордо и надменно возвышался посреди диких плодородных пространств. Отец возвел его для жены, не пожелавшей здесь жить, и для многочисленной семьи, которой он так и не обзавелся, и под конец жизни завещал все это ей, своей единственной дочери. Почему наследницей не стала Инес, которая сумела бы как следует распорядиться огромным наследством?

До ее ушей долетели негромкие слова Инес:

– Как хорошо вернуться домой!

Мариса знала, что, говоря это, мачеха потягивается, как кошка. Сможет ли она сама считать «Конграсиа» своим домом?

Не отстававшая от нее Лали тихонько произнесла:

– Мэм?

Взгляд Марисы упал на дряхлую старуху, появившуюся из-за дома и опиравшуюся на палку. Одетая, как остальные рабыни, в пестрое ситцевое платье и белый фартук, она держала голову не по положению горделиво. У нее был прямой нос и морщинистая физиономия цвета бледного кофе. Седые волосы, выбивающиеся из-под небрежно повязанного платка, почти не курчавились.

– Я слышала, как вы едете. Значит, вы вернулись, госпожа?

– Вернулась, как обещала. Взгляни, кого я тебе привезла, тетушка Сесиль!

Мариса с любопытством наблюдала за старухой, к которой Инес обращалась с несвойственной ей почтительностью. Внезапно ей показалось, что время и все вокруг замерло: крики рабов повисли в воздухе, деловитый шум смолк. Тетушка Сесиль наклонила голову и проворчала с фамильярностью старой служанки, пользующейся безоговорочным хозяйским доверием:

– Кого еще вы там привезли? Новенького? Или я его знаю?

Мариса заметила, как двое мужчин в темной одежде, появившиеся в дверях, замерли на месте, наблюдая за старухой, неторопливо поворачивающей голову и устремляющей на нее любопытный взгляд. Мариса как загипнотизированная сделала шаг вперед, чтобы свет фонаря освещал ее лицо и волосы. Зачем она так поступила? Не догадалась ли она, что ей устроена проверка, что Инес… Какая нелепость! Неужели Инес подозревает в ней самозванку? Как такая дряхлая старуха сумеет опознать ее, покинувшую «Конграсиа» в раннем детстве?

Лицо тетушки Сесиль покрылось густой сетью морщинок, губы затряслись, она пошатнулась.

– Деточка моя! – крикнула она надтреснутым голосом, и по ее щекам потекли слезы. – Слава Богу! Моя деточка вернулась ко мне!

Глава 46

– Неправда! Неправда!

Это было все, что она могла выговорить после ухода двоих господ в черном – шерифа и мирового судьи. Все, что она от них услышала, казалось напрочь лишенным смысла, как и официальные бумаги, которые они ей зачитали. Обращаясь к Марисе, они смотрели на нее со смесью любопытства, жалости, сострадания и презрения; под конец ко всему этому прибавилась злость, ибо она отказалась признать то, в чем они ее обвинили.

Нет, этого не может быть! Все это подлый заговор, западня! Она отказывалась верить…

Поняв, что все это не шутка, не попытка ее запугать, а изложение непреложной, с их точки зрения, истины, она закричала на судью.

– Эту девчонку следует поставить на место! – прорычал шериф Блейсделл. Теперь в его взгляде не осталось ничего, кроме злобы.

Напряжение снял не кто-нибудь, а сама Инес, произнесшая своим мурлыкающим голоском, жалостливо прикусив нижнюю губу:

– Какой удар! Я сама не хотела этому верить. Вы меня понимаете? Как все это неприятно… Если бы муж сам во всем мне признался, я бы заранее позаботилась…

Она подала знак Сесиль и Лали, и Мариса, громко рыдавшая, с трудом поняла, что Инес провожает посетителей по длинному коридору.

О чем бы она позаботилась?.. Дверь захлопнулась. Мариса хотела было вскочить, но Сесиль с неожиданной для ее возраста силой прижала ее к подушкам кресла, в которое она незадолго до этого упала без сил.

– Лежи смирно, детка! Лежи, тебе говорят! Ты обязательно должна была вернуться – недаром я молилась о том, чтобы увидеться с тобой перед смертью. Теперь, когда ты вернулась, я больше не дам тебя в обиду. Эй ты! – крикнула она Лали, стоявшей рядом с разинутым ртом. – Чего ты тут стоишь и пялишься? Ступай в кухню и скажи этой ленивой негритянке, называющей себя кухаркой, чтобы прислала сюда одну из настоек, которые я ей велела приготовить. Успокоительного! Да поживее!

– Неправда! – в который раз простонала Мариса, удивляясь про себя, что в силах повторять только это слово. – Почему вы не скажете им, что это неправда? Как она заставила вас лжесвидетельствовать – угрозами, подкупом? Мне давно надо было догадаться…

– Замолчи, детка! Молчи, понятно? Я понимаю твои чувства. Теперь тебе понадобятся силы, как в свое время мне, а мне пришлось настрадаться… Я и сейчас страдаю, видя твои мучения. Ты должна стать такой же сильной, как моя Дельфина, как твой отец, отпустивший ее и тебя. Он хотел выдать тебя замуж за белого – сам мне так говорил. «Это наш с тобой секрет, Сесиль!» Говорит, а сам смеется! «Моя дочь вернется сюда замужней дамой, у нее будет муж и собственная плантация». Никто не должен был ничего узнать. Но я стара, и когда я увидела твое лицо…

«Старуха несет сущий вздор! Сама не знает, что болтает…» Эти мысли трепетали у Марисы в голове, как птички, бьющиеся крыльями о прутья клетки. То был настоящий кошмар, причем не ее, а чей-то еще… Плод любви дона Андреса и Дельфины, приходившейся ее матери сводной сестрой… Боже! От одного этого можно было сойти с ума, а тут еще невыносимая усталость и зачитывание вслух бесконечных юридических документов… Ей сказали, что все эти бумаги ее отец прятал, и они нашлись только теперь. Согласно бумагам, Дельфина так никогда и не получила свободу; у нее родилась от дона Андреса дочь, что совпало по времени с четвертым-пятым по счету выкидышем у его жены; она, Мариса, на самом деле была дочерью Дельфины, хотя дон Андрес выдавал ее за свою законную дочь. Именно по этой причине он и отпустил жену на все четыре стороны: он мечтал, чтобы дочь получила образование за границей…

Теперь становилось понятно, почему ее мать не обращала на нее внимания, предоставив Дельфине возможность заботиться о ней, любить ее и расстаться ради ее спасения с жизнью.

«Моя креолочка» – так шутливо называл ее Наполеон. Видимо, золотистой кожей она напоминала ему юную Жозефину. Во Франции быть креолкой было даже модно. Очутись она сейчас во Франции, никто бы не проявил интереса к тому, что в жилах ее матери текла известная доля негритянской крови. Однако она была не во Франции, а в Луизиане, в американской Луизиане, где губернатор-американец негодовал оттого, что цветным дозволяется владеть землей и даже рабами. Но она никакая не цветная! Всего несколько недель назад – нет, всего несколько часов! – она жалела невольницу Лали… Теперь их положение уравнялось. Все это было, безусловно, грязным трюком, чудовищной насмешкой, ловко подстроенной негодяйкой Инес! А ведь Инес вздохнула бы с облегчением, выдав ее замуж за Педро, своего кузена… Неужели все это происходит на самом деле?

Она не могла поверить, что старая Сесиль, шепчущая ей на ухо слова утешения, успокаивающая, говорящая ей ласковые словечки на немыслимом жаргоне, приходится ей родной бабкой. Еще меньше ей верилось в то, что она теперь – рабыня, собственность доньи Инес! Нет, тысячу раз нет! Мариса пыталась произнести это вслух, но бормочущая Сесиль, гладившая ее вздрагивающие от рыданий плечи, отказывалась слушать.

Потом раздалось шуршание юбок Лали, возвращавшейся с чашкой дымящегося отвара. У Марисы не было выхода: она, обжигаясь, осушила чашку одним глотком. Вскоре после этого, все еще всхлипывая и бормоча возмущенные слова, она почувствовала, что ее затягивает сонная трясина, лишающая последних сил. Откуда-то издалека до нее донесся ее собственный голос, изменившийся почти до неузнаваемости:

– Мне нельзя спать! Я обязана…

– Тебе нужен сон, детка. – Последовал горестный вздох. – Обязанности потом.

Бабушка Сесиль была, разумеется, права. Марисе повезло, что ей позволили проспать почти до полудня. Когда она очнулась, оказалось, что настоящий кошмар еще впереди. У нее отняли право распоряжаться собой, превратив в сломленное, беспомощное существо, мотылька с оторванными крылышками.

– Жаль, что все произошло именно так, – ворковала донья Инес своим ничуть не изменившимся медовым голоском. – Тебе следовало выйти замуж за дона Педро, когда он этого хотел, тогда не пришлось бы вытаскивать наружу все это грязное белье. Или ты действительно вообразила, что я позволю тебе отобрать у меня «Конграсиа»? Тебе, наглой девчонке, объявившейся здесь через столько лет? Оставалась бы во Франции, на худой конец в Новой Испании, у дяди. Наверное, ты и сама теперь так считаешь?

В темной комнате ее карие глаза казались зелеными, как у кошки; она и щурила их, как кошка, готовая замурлыкать. Словно намеренно подчеркивая разницу в их положении, Инес развалилась на диване с шелковой обивкой и наслаждалась вынужденной неловкостью стоящей перед ней молодой невольницы с кандалами на руках и ногах, в которые она сама приказала ее заковать.

Когда они остались одни, Инес снизошла до того, чтобы принести ей свои извинения.

– Понимаю твое потрясение. Но я сделала это для твоего же блага, во избежание попыток бегства и неминуемого наказания: ведь мне пришлось бы покарать тебя, хотя бы ради сохранения порядка.

Мариса не сводила с нее своих золотистых глаз, в которых ровно ничего нельзя было прочесть, и молчала. Инес не услышала от нее ни слова после того, как падчерица бросила ей в лицо:

– Вы отлично знаете, что все это ложь. Рано или поздно правда выплывет наружу, как бы вы ни старались ее скрыть!

Желая лишить Марису самообладания, Инес произнесла безжалостным тоном:

– Теперь ты – рабыня! Моя рабыня! Неужели не ясно? Ты, естественно, не желаешь с этим мириться, но доказательства в моих руках. Я уже доказала это господам, побывавшим здесь вчера вечером, или ты не запомнила их, впадая в истерику? Но это еще не все. Поскольку твой отец, обожая Дельфину, не удосужился ее освободить, прежде чем она отбыла с его женой во Францию, то ты родилась рабыней. Таков закон Луизианы. Почему он так торопился выдать тебя замуж до твоего возвращения? Я, правда, надеялась, что всего этого удастся избежать. В конце концов, ты почти белая. – Она засмеялась и томно потянулась. – Тебе известно, что его жена была сводной сестрой Дельфины? Судьбе было угодно, чтобы сестры в одно и то же время произвели на свет детей – девочек. Поэтому ты пошла в эту семейку цветом волос и кожи. Правда, видывала я в Новом Орлеане цветных и посветлее тебя! Твой отец припрятал железный ящик с личными бумагами, но я его нашла. А уж когда тебя узнала тетушка Сесиль…

– Как она могла меня узнать, если не видела с раннего детства? – Мариса не собиралась отвечать, но кошачья самоуверенность Инес вывела ее из себя. – Она так стара, что готова поверить всему, что ей ни наболтают, главное – повторять эту болтовню почаще. А бумаги нетрудно подделать или подменить. Сколько вы платите старикашке, именующему себя судьей, чтобы он подтвердил под присягой подлинность этих документов? Дельфина была мне ближе, чем родная мать, и обязательно открыла бы мне правду…

Инес выпрямилась и гневно сверкнула глазами.

– Что бы она тебе сказала? И зачем?.. Заруби себе на носу: здесь всегда примут на веру мои слова и бумаги, оставленные твоим отцом, но не твои речи! Подобное случалось и раньше, причем нередко. Вот тебе пример – Лали! Кажется, ты ее жалела? Что ж, теперь пожалей самое себя. Если хоть у кого-то появятся малейшие сомнения, я найду способ положить им конец. Ты во всем убедишься сама. После этого даже мой обманутый кузен, бедняга, от тебя откажется!

Кошмар не прекращался. Если бы не Сесиль и не Лали, которая, отчаянно рискуя, шептала ей слова утешения, Мариса не смогла бы удержаться на грани, отделяющей рассудок от безумия.

– Бери ее! – приказала Инес чернокожему рабу с плантации, недавно назначенному десятником на рисовых полях. – Разве ты не мечтал о светлокожей девчонке, Полус? Пока что она твоя. Твоя задача – поставить ее на место.

Деккер, управляющий с длинными прямыми волосами, заворчал при этих словах хозяйки, и Мариса, несмотря на весь свой ужас и тошноту, поняла по выражению его глаз, что он бы тоже от нее не отказался. К нему Инес обращалась по-английски, так что рабы, изъяснявшиеся в большинстве своем по-испански или по-французски, не понимали их бесед.

– Я обязательно продам ее мистеру Джонасу. Он уже направляется сюда из Нового Орлеана. Не думаете же вы, что я оставлю ее здесь! Главное, чтобы он с ней переспал, а еще лучше сделал ей ребенка: тогда все прикусят языки!

Как Мариса ни буйствовала, как ни работала кулаками, кандалы, в которые ее заковали, как непокорную кобылицу, делали ее совершенно беспомощной. Ее оторвали от земли и поволокли прочь под смех Инес, удалявшийся с каждой секундой. Когда Инес не стало слышно, к всхлипываниям самой Марисы и ее тяжелому дыханию стали примешиваться стрекот кузнечиков, щебет птиц, плеск воды. Сначала ей в лицо било солнце, потом она очутилась в полумраке и почувствовала острый запах негритянского жилья. Ее бросили на тонкую циновку, и она снова заголосила. Чья-то ладонь накрыла ее перекошенный рот, и она в ужасе уставилась в черную физиономию.

– Заткнись! – сказал ей Полус басом и сердито спросил: – Думаешь, я тебя хочу? – Несмотря на свое близкое к безумию состояние, она узнала кубинский диалект испанского языка. – Думаешь, любой ниггер хочет белую женщину, только бы у нее были посветлее кожа да волосы? У меня есть своя женщина, ее я и хочу, а не тебя! Слышишь? – Он рассмеялся булькающим смехом. – Даже если бы хотел, старая колдунья уже предупредила, чтобы я не смел к тебе прикасаться. Раз она так говорит, никто на этой плантации не причинит тебе вреда. Поняла?

Она замотала головой. Он заглянул Марисе в глаза, желая понять, успокоилась ли она, и убрал с ее рта свою ладонь. Она стала жадно ловить ртом влажный воздух. Рыдания утихли.

Глянув на нее с пренебрежением, Полус встал и напряг могучие мышцы своего голого торса, испещренного белыми рубцами от кнута надсмотрщика. Чем-то – возможно, своей мужской гордыней – он напомнил ей Доминика… Она в ужасе поймала себя на полной несвязности мыслей. Полус тем временем подошел к двери, захлопнул ее и присел на корточки перед грязным очагом.

– Пока что не ори, – обратился он к Марисе. – За-кричишь, когда я тебе скажу. Лучше пускай хозяйка думает, что я ее послушался. Ты уж постарайся.

Полус сел и замер как статуя, не глядя на нее. Мариса постепенно собрала свои разбегающиеся от ужаса мысли. Ее дыхание восстановилось, она снова стала слышать звуки за стенами хижины, куда ее приволокли. До ее обоняния долетели речные запахи.

«Боже! – пронеслось в голове. – Что теперь со мной будет?»

Сесиль советовала Марисе следить за своей речью, разговаривая с хозяйкой, и проявлять терпение, однако молодая женщина не вняла совету старухи. Как Сесиль сумеет помочь ей теперь, как спасет от козней Инес? Правда, Сесиль уже успела доказать, что, будучи местной колдуньей, способна по меньшей мере уберечь ее от посягательств других рабов на плантации. «Другие рабы»… Мариса содрогнулась от безысходности. Она перестала принадлежать самой себе. Отныне ее могли купить, продать, вить из нее веревки. Прежняя жизнь представлялась ей волшебной сказкой. То, что происходило с ней теперь, казалось тяжким, кошмарным сном…

Через некоторое время в хижину прокралась женщина, но не Сесиль, а Лали. Полус встал, привлек ее к себе, едва не раздавив о свою могучую грудь, и стал гладить гибкое тело. Значит, Лали и есть его женщина! Инес наверняка оставалась в полном неведении.

Мариса пыталась не прислушиваться к их негромкой беседе и не смотреть на них. Наконец Лали, вернувшись к действительности от игривого шлепка любимого, подошла к Марисе и опустилась перед ней на колени. Теперь в ее ласковом голосе звучала жалость:

– За тетушкой Сесиль приглядывают, вот она и прислала к вам меня. Сейчас у хозяйки тот господин из Нового Орлеана. Она собирается отправить вас с ним уже сегодня вечером. – Лали дотронулась до плеча Марисы. – Но вам не о чем беспокоиться. Сесиль прислала меня к вам передать ее слова: ступайте с ним послушно, не сопротивляясь, иначе хозяйка велит вас выпороть. Он тоже не станет вас пороть, потому что не захочет метить вас шрамами перед аукционом.

– Аукцион? – Мариса подскочила, не помня себя от ужаса. В следующее мгновение ей стало стыдно: она сообразила, что Лали наверняка уже приходилось испытывать подобное унижение.

– Ничего не поделаешь. Иногда торги светлокожими женщинами, вроде нас с вами, проводят отдельно, в особых помещениях… – Лали виновато потупилась. – Простите! Ведь все это вам так непривычно! Но вы не должны беспокоиться, потому что…

Полус, стоявший у двери, внезапно насторожился. В следующий момент он одним гигантским прыжком пересек хижину и схватил Лали за руку.

– Кто-то идет! Беги отсюда во всю прыть, не то тебя увидят. Остальное я беру на себя. Быстрее!

Лали испуганно ахнула и исчезла так же бесшумно, как появилась. Дверь за ней затворилась так неслышно, что любой, кто бы ни приближался по вытоптанной тропинке, ничего не заподозрил бы.

Сгущались сумерки. В хижине стало совсем темно. Огромный Полус, поспешно сбросивший белые полотняные штаны, какие носили все рабы, казался изваянием из слоновой кости.

– Я тебе ничего не сделаю, но они должны поверить, что все в порядке. Ты уж не обессудь…

Как ни жалостливо звучал его голос, Мариса вскрикнула от неожиданности, когда он одним движением могучей руки сорвал с нее платье, оставив в чем мать родила. После этого он улегся с ней рядом и предупредил на своем певучем испанском, чтобы она лежала смирно.

– Ты знаешь, что я до тебя не дотрагивался, я тоже это знаю. Об этом знают и моя женщина, и твоя бабка-ведьма. А остальные пускай думают, что хотят. Тебя бы все равно раздели, чтобы показать мистеру Джонасу во всей красе. А ты помалкивай и не забывай, что скоро опять станешь свободной. Моя Лали для того сюда и прибежала, чтобы это тебе втолковать, да не успела. Мы все станем свободными. Знай себе держи рот на замке и жди. Ты меня хорошо поняла?

Он пригвоздил ее к циновке. При всем отчаянии, охватившем ее, Мариса уловила главный смысл его речей, поэтому когда от пинка ногой дверь распахнулась и внутренность хижины осветили факелы, она вскрикнула и вполне натурально попыталась прикрыть свою наготу.

Полус вскочил и потянулся за штанами. Только что он говорил голосом уверенного в себе мужчины, а теперь лебезил, разыгрывая робость:

– Не знал, что вы пожалуете, госпожа! Уж простите за непотребный вид…

Донья Инес бросила через плечо своему спутнику, не скрывая веселья и торжества:

– Что я вам говорила? Наш Полус предпочитает светленьких. Тебе пришлось с ней повозиться? – промурлыкала она, обращаясь к негру.

– Какое там, госпожа! Она, ясное дело, отбивалась, но я ее живо приструнил. И следов на ней не оставил, как вы и велели. Успокоил, и все тут.

Мариса лежала на боку, поджав колени к подбородку в тщетной попытке загородить себя от чужих взглядов. Она совсем ослабела, уже не помня, когда в последний раз ела и пила. В горле у нее отчаянно пересохло. Она предпочла бы смерть предстоящему новому унижению, однако чувствовала себя беспомощным зверьком, угодившим в умело расставленную ловушку.

– Вы понимаете, мистер Джонас, что нам пришлось позаботиться о ее и своей безопасности. Поэтому я и приказала надеть на нее эти легкие кандалы. Обычно удается обходиться и без этого, но здесь несколько другие обстоятельства. Теперь ей придется смириться со своей судьбой. У нее европейское образование, она говорит по-французски, по-испански и по-английски. Полагаю, что этим ее достоинства далеко не ограничиваются, и не сомневаюсь, что вы обнаружите их еще прежде, чем продадите ее.

Слушать, как донья Инес говорит о ней как о бессловесной рабыне, было само по себе невыносимо, но грубое исследование, которому подверглось ее голое тело, оказалось несравненно мучительнее. Когда завершилось и это издевательство, ей швырнули кусок ткани и перетащили на судно – уродливую черную посудину, покачивавшуюся в том месте, где они причалили накануне.

Мистер Джонас уже загрузил трюм рабами. До Марисы доносились стоны и звон тяжелых цепей, по сравнению с которыми кандалы у нее на руках и ногах казались игрушками.

Человек, посадивший ее на корабль, имел широкую багровую физиономию с грубыми чертами и маленькие злобные глазки, в которых не было даже любопытства.

– Ишь, какая светленькая! Смешанная кровь?

Больше он ничего не сказал. Мариса получила из его рук миску с гадкой рисовой похлебкой. Он стоял над ней, пока она утоляла свой волчий голод, после чего отвел в каюту самого Джонаса, как можно было понять по ее убранству, претендующему на роскошь. Койка была застелена красным бархатным покрывалом, к стене был прикреплен стол с небрежно выдвинутыми ящиками, из которых вываливались кипы бумаг. Из стены напротив койки торчали две пары железных колец – для рук и для ног.

Краснолицый подтолкнул Марису лицом к стене, немилосердно тыкая ее пальцем в поясницу. Мариса прекратила всякое сопротивление. Издевательства, которым она подвергалась на протяжении последних часов, не прошли даром: она уже чувствовала себя животным, бессловесной скотиной, которую станут перепродавать столько раз, сколько вздумается хозяевам. Держаться ей помогали разве что оставшиеся в памяти слова Полуса, которые он шептал ей напоследок: «Не сопротивляйся! Всех нас ждет свобода». Но и это напутствие ей было нелегко припомнить.

Когда ее заставили расставить ноги и раскинуть руки, чтобы в таком виде приковать к стене, она не могла не застонать от боли и от страха.

– Ты почти белая, поэтому я дам тебе неплохой совет, – донеслись до нее слова краснолицего. – Не огрызайся и терпи. Он не оставит на тебе следов, потому что собирается взять за тебя хороший куш. Не забывай!

Однако по прошествии короткого времени ее охватил безумный страх, к которому примешивалось престранное чувство, будто все это происходит во сне.

Взойдя на борт своего невольничьего судна, Джонас дождался, пока экипаж молча отдаст швартовы, и двинулся к своей каюте, только когда стала удаляться опустевшая пристань.

Глава 47

Генерал Джеймс Уилкинсон спокойно и без огласки покинул свою штаб-квартиру в Сент-Луисе и спустился вниз по реке. Проведя некоторое время в Нэтчезе, он прибыл на несколько дней в Новый Орлеан. Там он, не желая привлекать к себе внимание, снял комнату на втором этаже элегантного игорного заведения на Ройял-стрит, скрывавшегося за вывеской заурядного кафе. Там он принимал посетителей. Одни посещали его тайно, пользуясь особой лестницей, скрытой от посторонних глаз, другие – открыто. Под конец генерал приказал разыскать некоего человека, без которого не мог обойтись. Этого человека, как и ожидалось, удалось обнаружить в укромном местечке, где собирались любители особой игры в кости, завезенной в Новый Орлеан Бернаром Мариньи.

Доминик Челленджер был здесь не единственным американцем, однако ладно скроенная одежда и кружева на воротнике и на манжетах, а также темные волосы и прокаленное зноем лицо превращали его в настоящего креола. Уилкинсон нахмурился было, но, имея привычку скрывать свое недовольство, любезно улыбнулся. Наконец Доминик, нехотя извинившись перед партнерами на безупречном французском и собрав выигранные деньги, последовал за генералом в его апартаменты. Там он опустился в огромное бархатное кресло, с наслаждением вытянув длинные ноги.

– Прошу прощения, сэр, но в игре только что наметился интересный поворот. К тому же мне, как ни странно, везло.

Безмолвный чернокожий слуга принес дымящийся кофе с ликером. Уилкинсон подвинул гостю графин и фарфоровую чашку, обнажив в мимолетной улыбке острые акульи зубы.

– Зачем вы тратите время на игру – ради удовольствия или из желания выиграть? Насколько мне известно, вам предстоит брак с богатой наследницей?

– Наша помолвка по-прежнему в силе. Разве что-то в силах нам воспрепятствовать? Наша свадьба состоится в следующем месяце. Итак, чем обязан вашему вниманию?

Уилкинсон отхлебнул кофе, еще раз улыбнулся и укоризненно покачал головой.

– Предлагаю вести дела на креольский манер. Если кофе вам не по вкусу, попробуйте восхитительный коньяк. Этот сорт называется теперь именем Наполеона. Его доставляют прямо из Парижа.

Доминик хмуро рассматривал янтарную жидкость в узкой рюмке, гадая, что задумал пройдоха Уилкинсон на этот раз. Если речь снова зайдет о вылазке на испанскую территорию, то у него уже был заготовлен ответ. Он не желает больше рисковать головой, нравится это Уилкинсону или нет. Однако следующие слова компаньона заставили его вскинуть голову и прищурить серые глаза.

– Париж и Наполеон! Это кое о чем мне напомнило, если вы ничего не имеете против сплетен. Речь о злополучной сеньорите де Кастельянос… Об этом пока еще мало кому известно, но я знаю, что на ваше молчание можно положиться.

– О чем вы?

Настал черед генерала лениво развалиться в кресле, наслаждаясь горячим кофе с щедрой добавкой ликера.

– О том, какой неожиданный оборот принимают порой события. Не знаю, как точнее назвать случившееся – скандалом или трагедией. В общем, донья Инес получила «Конграсиа».

Уилкинсон удовлетворенно отметил, что полностью завладел вниманием своего компаньона. Доминик Челленджер напрягся всем телом, хотя и продолжал разыгрывать праздное безразличие.

– Что?

– Так вы ничего не слышали? Конечно, это полагается держать в секрете, но… Знаете креольскую поговорку? «On lave son linge sale en famille». Иными словами, не полощите принародно свое грязное белье. Тем не менее слухам свойственно расползаться, к тому же губернатор Клейборн, изумленный не меньше моего, посвятил меня как военачальника в некоторые обстоятельства, доведенные до его сведения местными судейскими. Можно сказать, Педро Ортеге улыбнулась удача!

Доминик Челленджер окончательно лишился терпения. Подавшись вперед, он с такой силой стукнул бокалом по столу, что расплескал ликер. В его голосе прозвучали угрожающие нотки:

– Соблаговолите перейти к сути, сэр!

Уилкинсон приподнял одну бровь и расправил плечи.

– Извольте. Девушка оказалась внебрачной дочерью дона Андреса и цветной рабыни, хотя сама, похоже, не имела об этом представления. Однако неутомимой Инес можно доверить добывание истины, если это соответствует ее интересам. Покойный дон Андрес проявил неосмотрительность и сохранил кое-какие письма и документы. Инес, разумеется, поспешила избавиться от девчонки. В результате разразился скандал. С кем она только не успела ее перезнакомить как со своей падчерицей! Она поспешно продала ее Сету Джонасу, о котором вы наверняка наслышаны. Но когда Джонас плыл вниз по реке на невольничий рынок в Баратрию, с ним и с его судном произошла неприятность… По стечению обстоятельств на плантации «Конграсиа» попытались взбунтоваться рабы. Желаете слушать дальше? Я только сегодня узнал о любопытной развязке всей этой истории…

Доминик залпом выпил коньяк. Когда он поднял на полковника глаза, взгляд его был тверд. Под маской невозмутимости нельзя было прочитать ровным счетом ничего. Уилкинсон испытал некоторое разочарование.

– Продолжайте.

– Судя по всему, наш общий знакомый Маррелл подобрал груз с калоши Джонаса со всеми бумагами и только сегодня провел частный аукцион в «Масперо». Заезжий кубинец, владелец сахарной плантации, приобрел на нем хорошенькую образованную цыпочку, обеднев на несколько тысяч долларов, но нисколько о том не сожалея. Интересная история, не правда ли?

Доминик Челленджер поднялся. Каждое его движение говорило о плохо сдерживаемой ярости. Губы генерала кривились в усмешке, однако он разыграл удивление.

– Полагаю, вы еще не уходите? У меня есть для вас предложение, сулящее уйму денег, а то и…

– Я выслушаю ваше предложение, сэр, когда переговорю со своим другом Марреллом. «Масперо», говорите?

Дверь с грохотом захлопнулась. Джеймс Уилкинсон откинулся в кресле и аккуратно раскурил сигару, после чего заказал еще кофе и закуски. Когда официант ушел, он с улыбкой уставился в камин. Ему совсем не хотелось спать. Дожидаясь возвращения Доминика, он строил планы один рискованнее другого. Ему всегда хватало смекалки, чтобы пользоваться слабостями других людей, даже Эрона Берра, который с радостью выслушает его рассказ. Эрон Берр умел внушать доверие и имел последователей, однако и он не был лишен тщеславия и человеческих слабостей. Рано или поздно, когда все их планы принесут плоды, в выигрыше окажется сила. Доминик Челленджер тоже в свое время поймет, что является всего лишь пешкой. Впрочем, этот срок еще не наступил. Пока что Доминик мог еще ох как пригодиться.

Нащупать в человеке слабую струнку и использовать ее – в этом заключался не единственный талант генерала Уилкинсона.

Джон Маррелл, способный заниматься чем угодно, лишь бы извлечь из этого пользу, обладал иными талантами. В тот вечер он был не методистским проповедником, от чьих проповедей на Нэтчезском тракте так и веяло жаром и серой, и не неуловимым пиратом, промышляющим на реке, а богатым джентльменом-плантатором из Теннесси, приехавшим развеяться в грешном Новом Орлеане.

Невольничий аукцион состоялся во второй половине дня. Поздним вечером «Масперо» превращался в кафе, бар и одновременно место, где друзья могли без помех предаться азартным играм. Биржа «Масперо» представляла собой двухэтажное деревянное здание на Сент-Луис-стрит. Главный вход располагался на Шартр-стрит. Именно им и воспользовался Доминик Челленджер, вихрем пронесшийся мимо цветного привратника, получившего от него вместо привычной монеты свирепую гримасу.

Он попал в шум, смех, духоту. В углу пиликали на скрипках трое никому не нужных музыкантов. Доминик рассчитывал найти здесь Маррелла. Он не остановился бы даже перед необходимостью прочесать все до одного злачные места города.

Однако Маррелл избавил его от этих хлопот, с улыбкой поднявшись ему навстречу.

– Доминик! Я сразу тебя узнал, даром что стемнело. Составишь мне компанию в экарте?

Доминик усилием воли изобразил любезную улыбку, однако Маррелл заметил в его глазах недобрый блеск. Прищурившись, он обреченно вздохнул.

– Понимаю, тебе не до экарте. Но и в «Оукс» я с тобой не отправлюсь: ты знаешь, что бессмысленные дуэли не по мне.

Доминик не собирался тратить время даром.

– Я тебя хорошо знаю, Маррелл. Где мы сможем поговорить – здесь или в другом месте?

– Это место ничем не хуже других. Тут столько народу, что до нас никому нет дела. Идем! У меня столик в углу, где темнее всего.

Усевшись, Маррелл продолжил как ни в чем не бывало:

– Тебе известно об удачном аукционе, который я провел здесь сегодня? Если бы я знал, что ты в городе, то прислал бы личное приглашение. Однако я только и слышу, что ты обручен и готовишься к свадьбе. Любовница есть любовница… Однако, узнав эту… молодую особу, я позаботился, чтобы с ней обошлись прилично. Между прочим, при виде меня она испытала облегчение. Ты знаешь, какая была репутация у Джонаса?

– Знаю, – процедил Доминик. Теперь он как бы наблюдал за собой со стороны и удивлялся неистовству, охватившему его от слов Уилкинсона. Он не понимал, зачем сидит здесь, за одним столом с Джоном Марреллом, и почему готов его растерзать. С трудом сдерживаясь, он проговорил: – Дальше.

Маррелл пожал плечами:

– Он не успел причинить ей большого вреда. О том, чтобы над ней надругаться, не было и речи: он никогда не делал этого с цветными женщинами. Дело обошлось несколькими рубцами и царапинами. У нее оказалась нежная кожа. Мне было жаль ее продавать, но ты сам знаешь, что такое деньги и как быстро они тают! К тому же ее требовалось побыстрее сплавить из Луизианы – с этим ты наверняка согласишься. Я лез из кожи вон, чтобы, понимая, что к чему, обращаться с ней как можно мягче. Я даже рискнул барышом, на который рассчитывал благодаря ей, и настоял, чтобы покупатель, сеньор Мендоса, приобрел вместе с ней еще двух рабов – черного верзилу и смазливенькую квартеронку. Даже негодяй вроде меня иногда дает слабину! – Крепко сжатые челюсти Доминика вызвали у него усмешку, и он продолжил неодобрительно: – Я не собирался ее бить, чтобы не подпортить ее золотую кожицу перед аукционом, поэтому мы с ней заключили нечто вроде пакта, и она вела себя смирно. Наверное, опыт с Джонасом подсказывал ей, чем чревато непослушание. Впрочем, зачем я все это тебе рассказываю? Она уже плывет на Кубу, если только кубинец не решил провести в Новом Орлеане еще одну ночь, чтобы снять пробу с приобретенного товара.

Глаза Доминика Челленджера стали похожи на две льдинки, столь же холоден был его голос:

– Когда ты собираешься ее выкрасть?

Он насквозь видел Маррелла. Негодяй воровал или сманивал рабов у их хозяев, обещая свободу, и снова перепродавал, добиваясь теми же обещаниями их покорности. Наклонившись к Доминику, Маррелл тихо осведомился:

– Ты предложишь мне плату, за которую стоило бы постараться? Все чернокожие рабы на одно лицо, но такую, как она, хорошо запомнят. На аукционе было много публики.

– Не сомневаюсь, – бросил Доминик. – Сколько?

Недобрые огоньки, вспыхнувшие в глазах Маррелла, подсказали Доминику, что другого ответа от него не ждали. Маррелл был готов продать за деньги лучшего друга, а улыбчивый генерал Уилкинсон подстроил ему ловушку в надежде использовать для собственных целей…

– Десять тысяч, – твердо сказал Маррелл и добавил извиняющимся тоном: – В конце концов, должен же я как-то на этом заработать! Я буду рисковать, а это кое-чего да стоит. Для тебя, дружище, всего десять тысяч долларов. С любого другого я запросил бы двенадцать.

Это почти равнялось цене всего состояния Доминика: его доли в корабле и стоимости небольшой плантации, земли которой еще не начали обрабатываться, поскольку он пока не мог себе позволить приобрести рабов. Этого не мог не знать Уилкинсон.

– Боюсь, тебе придется платить наличными, – продолжил Маррелл с напускным сожалением. – Впрочем, для начала я ограничусь распиской. Ты сможешь расплатиться после получения товара. Уверен, у тебя найдутся друзья, которые одолжат тебе эту сумму.

Доминик возвратился к генералу, который изобразил понимающую улыбку.

– Мальчик мой, если бы я только знал! Какая непомерная плата за женщину, даже красивую и образованную! Но если вы полны решимости, я готов ссудить вас деньгами. Нет-нет, никаких расписок! Вот только как вы объяснитесь со старым Балтимором? Его не проведешь! Вряд ли вы захотите рисковать своей женитьбой. Я вам всецело доверяю: вы заработаете эти деньги, а то и больше, продав лошадей, которых приведете из Новой Испании. Одновременно вы сослужите хорошую службу своей стране. Я пригласил вас, чтобы сделать вам это предложение. Уверяю вас, я так все изложу Балтимору, что он не станет возражать. Идет?

Доминик проклинал себя: как он позволил так собой помыкать, так нагло заманивать себя в ловушку? Теперь, вместо того чтобы через две недели связать себя брачными узами, он был вынужден готовиться к очередной вылазке в Новую Испанию. Его, как всегда, манили приключения, но никак не связанный с ними риск. Приняв на себя ответственность за сына, он сознательно усмирял собственное бесстрашие. И вот теперь он изъявлял готовность рискнуть жизнью ради Марисы… Как только он произнес мысленно ее имя, в памяти возник ее образ – золотая статуэтка с неотразимыми глазами. Выходит, он так же глуп, как Камил Хасан, Филип Синклер и все прочие, польстившиеся на ее обманчивую невинность и пронзительный взгляд неизъяснимых глаз. Это он-то, знающий эту изменницу как свои пять пальцев! Все невзгоды, которые она переживала, она навлекала на себя сама – за исключением последней беды…

Доминик выругался про себя сначала по-французски, потом по-испански. Нельзя же перед самим собой кривить душой! Как бы она ни поступала, кем бы ни была, он не мог махнуть на нее рукой. Она была матерью Кристиана, она… Он вздрогнул, поняв, что после их последней встречи так и не сумел выбросить ее из головы. Он помнил ее рыдания, ее безумный лепет, внезапную перемену, когда неистовство уступило место покорности… Все это время он находился под впечатлением их последней разлуки, когда она так и не попросила о встрече с Кристианом. На этот раз он позаботится о ее благополучии. Возможно, ее удастся отправить обратно к дяде. Да, он ее должник и сделает все, чтобы не оставаться у нее в долгу. Ничего другого он к ней не испытывает… Но в голове раздался дьявольский шепот: «Ты уверен?» Он был один и не мог уснуть. Он сделал глоток коньяку из бутылки, предусмотрительно врученной ему генералом Уилкинсоном, и, вместо того чтобы копаться в себе, стал ломать голову над планами генерала.

Генерал Уилкинсон не сказал ему ничего лишнего, так как по-настоящему не доверял никому. Тем не менее он посулил ему надежный паспорт. Кроме того, Уилкинсон обещал ему добиться перевода Педро Ортеги в Новую Испанию, что представляло собой косвенное признание сохранившихся у него связей с испанским правительством.

«Можете самостоятельно подобрать людей в отряд, – расщедрился генерал. Его улыбка напоминала звериный оскал. – Разумеется, вы можете неограниченно закупать все необходимое для экспедиции. Я полностью доверяю вашему опыту – и молчанию».

Отряд будет состоять из двадцати человек, если не больше. Все они должны быть авантюристами, отчаянными головами и одновременно внушать полное доверие своему предводителю. В его распоряжении была неделя, от силы десять дней. Ему еще предстояло объясниться с Джейн, которая отважно улыбнется и попытается сдержать слезы. Оставался еще Кристиан, а также Селма, которая не станет скрывать своего неодобрения и назовет его предприятие «безумно опасной авантюрой», попав в точку: невзирая на паспорт, Доминик не питал иллюзий насчет испанцев, которые ревностно охраняли свои территории и не давали спуску недругам. Ему придется проявлять удвоенную осторожность…

Однако все эти разумные мысли были тотчас отброшены. Он воспарил над ответственностью и трезвым расчетом и перенесся в первобытную страну команчей, пум и огромных бизоньих стад, где тысячами взмывают в небо потревоженные птицы и носятся на воле табуны диких коней. «Боже, как я по всему этому соскучился!» – мелькнуло в голове. «Все это» означало жизнь среди первозданной природы, свободу и независимость, как у обитателей лесов и прерий, охоту ради пропитания, ночевки под звездами или в вигваме… Вигвам так легок, что его ничего не стоит разобрать и перенести куда угодно – не то что вросшие в землю дома с белыми колоннами, мало-помалу закабаляющие своих владельцев! К черту города с их дымом и огнями, со всем суетным, к которому настолько привыкаешь, что начинаешь мнить удобством и жаждешь денег, чтобы купить еще! Как давно он не вспоминал мусульманское учение, в свое время неплохо им усвоенное, и старого шейха, которому он спас жизнь и который в знак благодарности спас его, – человека, не мыслившего без этого учения жизни! С роком не поспоришь. Однако он привык сам строить свою судьбу, свое будущее, после того как выиграл битву за жизнь. Теперь его охватило странное чувство, будто все приходится начинать сначала и он не в силах это изменить.

Стоя перед зажженным камином, Доминик наблюдал за язычками пламени, вспоминая сложенные им походные костры и запах жарившегося на них мяса. Что за неподражаемый вкус у жаркого из мяса оленя и бизона, какое наслаждение скакать без седла на полудиком мустанге и обнимать в ночи теплое и податливое женское тело!

«Какого черта мне здесь надо?» – подумал он. В следующее мгновение его вернул к реальности долгожданный тройной стук в дверь.

Глава 48

Джон Маррелл забрал деньги и ретировался, успев перед уходом посетовать на трудности. В комнате повисла гнетущая тишина. Мариса, беззвучно прошмыгнув мимо мужчин, уселась перед камином на пол, поджав ноги.

Она слышала, как закрылась дверь, и догадалась, не оборачиваясь, что Доминик стоит, прислонившись к двери, и наблюдает за ней. «Любуется своей собственностью!» – с горечью подумала она, не желая встречаться с ним взглядом. Ее лицо разгорелось от близости огня. Она, склонив голову, машинально растирала красные полосы на запястьях и лодыжках, оставленные кандалами. Горечь не покидала ее теперь никогда, зато за прошедшую неделю она научилась изгонять из головы любые мысли и не отождествлять себя с собственным телом. Тело было всего лишь предметом, подлежащим купле-продаже. Она научилась оберегать от вторжения душу и не показывать окружающим, что у нее на уме, но не думать вообще было гораздо легче.

Тем не менее она не могла избавиться от его тяжелого присутствия у себя за спиной и от его напряжения, которое она почувствовала в тот самый момент, когда он открыл ей дверь. Одного взгляда его серебристых глаз было достаточно, чтобы она вспомнила, что одета в одну тонкую сорочку, поверх которой был накинут плащ убитого кубинца. Сеньору очень не терпелось поиграть с новой игрушкой, но не тут-то было… Она невольно содрогнулась всем телом и услышала хриплый голос Доминика:

– Замерзла?

Звук его голоса и злой тон пробудили в ней волю и придали сил, чтобы обернуться.

– Нет.

Она ответила ему нарочито бесстрастно и добилась желаемого: он ожесточенно сжал челюсти и шагнул к ней. Казалось, он не знает, что сказать, как поступить. Мариса глубоко вздохнула, усмиряя нервы и сердце, заколотившееся в груди. Она была совершенно беззащитна перед ним, и оба знали это. Как он собирается с ней поступить? Она не питала иллюзий относительно его желаний. Он не хочет разговоров о том, что они когда-то были женаты, а главное, стремится избежать слухов, будто матерью его светловолосого сынишки была цветная невольница. Он не может допустить, чтобы она распустила язык. Вопрос, очевидно, сводился к тому, как от нее избавиться.

Словно прочтя ее мысли, Доминик произнес хорошо знакомым ей саркастическим тоном:

– Что же мне теперь с тобой делать, черт возьми? Будь у тебя хоть капля здравого смысла, ты бы вышла за Ортегу. Тогда оба мы не знали бы забот. – Его голос посуровел, и она уловила в нем презрение: – Впрочем, ты никогда не отличалась умом. Как ты умудрилась так низко пасть?

У нее внутри что-то взорвалось, и она вскочила, не обращая внимания на плащ, упавший к ее ногам.

– Пасть? Ты обвиняешь меня во всем, что со мной произошло после того, как я имела несчастье с тобой повстречаться? Если бы тебе хватило самообладания не надругаться над беззащитной цыганкой, всего этого не случилось бы! Позволь тебе напомнить, что именно ты увез меня из Англии, где остались мои друзья! Если бы потом, в Нэтчезе, ты оставил меня в покое, то я, возможно, стала бы женой Педро. Но нет, ты не мог побороть соблазна совершить еще одно насилие. Как, по-твоему, отнесся к этому Педро? Впрочем, тебя это нисколько не волнует. Ты никогда не заботился ни о чем, кроме собственного удовольствия, и всегда урывал свое, кто бы ни испытывал при этом боль. Ты…

Его пальцы впились ей в плечи с такой силой, что она вскрикнула.

– А ты, моя ненаглядная цветная, – самая неблагодарная тварь из всех, с кем мне, к несчастью, доводилось сталкиваться! Надо было сразу сбросить тебя со своего корабля, как только я узнал, что ты на него пробралась… – Он безжалостно тряхнул ее. – А я вместо этого разоряюсь, чтобы спасти тебя от последствий твоей собственной глупости!

– Я, кажется, не просила, чтобы меня спасали! – Она была готова пустить в ход любое остающееся у нее оружие. – Ведь ты получил сразу троих рабов по цене одного. Снова нас продав, ты сможешь покрыть убытки. Ты даже хуже, чем этот Маррелл, твой дружок, – вор и лжец! Чего он только не наобещал Полусу и Лали, чтобы надоумить их сбежать с «Конграсиа»! Он даже меня убедил, что спасет от ужасного Джонаса. А потом… Наверное, вы с ним спланировали все это заранее? Возможно, ты даже знал, что задумала Инес? Ведь вы с ней…

– Ах ты, испорченная, ядовитая мерзавка! Ты достойна своей участи! Все это ты навлекла на себя сама. Поверь, у меня есть основания сожалеть, что я вмешался в твою жизнь. Жаль, что ты в свое время попалась мне на глаза! Тебе нравится, когда мужчины поступают из-за тебя как полные ослы! Но в одном ты права: лучше бы я махнул на тебя рукой. Судя по тому, как ты одета, вернее, раздета, у покойного сеньора Мендосы не было причин сожалеть о своей дорогой покупке. Бог свидетель, я намерен как можно быстрее сбыть тебя с рук. Но пока этого не произошло, тебе следует научиться держать язык за зубами, понятно? Меня так и подмывает заткнуть тебе рот кляпом или отходить тебя кнутом. Даже не знаю, с чего лучше начать…

Отшвыривая ее от себя, он нечаянно разорвал ей на плече сорочку. Она ударилась о стену и сползла на пол, рыдая от боли и злости. Когда она отвернулась от него, он увидел у нее на плечах свежие рубцы. Мгновение – и все его неистовство улетучилось без следа. Он снова владел собой.

Два пружинистых шага длинных ног – и он уже стоял над ней.

– Мариса…

Она отпрянула, почувствовав его прикосновение. Он убрал руки, позволив ей рыдать, хотя ее рыдания раздавались у него в ушах как проклятия.

Позже, гораздо позже Мариса поняла, что к ней наклоняется не Доминик, а Лали, произносившая по-французски слова утешения:

– Поплакать полезно, верно? Вам надо было выплакаться. Но хорошенького понемножку: так вы доведете себя до припадка. Лучше поешьте и поспите.

– Я никогда больше не засну! – заявила Мариса трагическим тоном, однако позволила Лали влить ей в рот несколько ложек куриного бульона, после чего забылась.

Все, что с ней приключилось, слилось в один нестерпимый кошмар, одна безобразная сцена без перерыва сменялась другой, и единственным способом прогнать это наваждение было зажмурить глаза. Они с Лали прикорнули на одной жесткой кровати, все же превосходившей удобством циновку на полу. Прежде чем погрузиться в сон, Мариса сообразила, что не видела Доминика после их последней отвратительной стычки. Ее всхлипывания сменились икотой, и она прошептала из последних сил, обращаясь к Лали:

– Он ищет способ от меня избавиться. Он меня ненавидит! Ты это знаешь!

В последний момент, когда бороться со сном уже не было сил, Мариса услышала ответ Лали:

– А по-моему, нет. Он вообще очень милый, этот ваш господин.

Затем она впала в забытье. Марисе казалось, что она целую вечность спускается с черной горы и погружается в пещеру, готовую поглотить ее навсегда.

Ранним утром ее разбудил запах еды. Лали растолкала ее.

– Никогда не ела ничего вкуснее! Это продается прямо здесь, на улице. Вы когда-нибудь пробовали пралине? Если нет, то поторопитесь, пока они теплые. Еще у нас на завтрак кофе, рисовый пирог и только что пойманные крабы. Сядьте и поешьте. Мы с вами скоро уезжаем. Надо успеть собраться.

У Лали был счастливый вид, от рисового пирога исходил аппетитный запах. Мариса протирала глаза и спрашивала себя, что это – сон или реальность.

– Собраться? Уезжаем? Куда? – Опомнившись, она спросила: – Где Полус? А где?.. – Она не пожелала произносить вслух ненавистное имя. Лали рассмеялась.

– Полус ушел вместе с господином Домиником. Он уже выписал нам вольные, но Полус считает, что здесь, в Новом Орлеане, нам оставаться небезопасно. Мы отправляемся все вместе в Новую Испанию. Кто знает, может быть, мы сумеем там обосноваться? Господин Доминик говорит, что любой, кто поможет ему отлавливать диких лошадей, получит свою долю. Это опасно, но куда лучше, чем снова оказаться на «Конграсиа» или получить клеймо беглых, а то и того хуже. Полус говорит, что не прочь последовать за кем угодно, будь он белый или синий, кто попробовал кнута и знает, что такое рабство. А я пойду за Полусом хоть босая и нагая.

Все иронические слова, готовые сорваться у Марисы с языка, пропали, стоило ей заглянуть в карие глаза Лали, сиявшие как никогда. Доминик обладал волшебной способностью вызывать доверие у всех, кто встречался на его пути. Она вспомнила Дональда, знавшего его худшие стороны и тем не менее сохранившего ему преданность. Неужели только она одна сумела отыскать в его душе темные уголки? Или они появились там именно из-за Марисы?

Лали была счастлива и без страха смотрела в будущее. Мариса не собиралась портить ей и Полусу жизнь, даже если это означало вовсе откусить себе язык. Но что имеет в виду Лали, говоря о Новой Испании?

Ответ на этот вопрос она получила чуть позже, поев и выпив несколько чашек восхитительного кофе с молоком.

Мариса помогала Лали, хотя вряд ли это можно было назвать настоящими сборами. Судя по всему, Доминик привык путешествовать налегке. Куда он, кстати, исчез? Как он смеет прятаться? Неужели трусит? Оставил распоряжения насчет ее обязанностей, словно она его…

Как ни горестно ей было додумывать эту мысль до конца, приходилось смотреть в лицо правде. Доминик был ее владельцем! Он выдал вольные Лали и Полусу, но не ей. Где там! Ему необходимо удостовериться, что он окончательно убрал ее со своего пути, чтобы спокойно жениться на непорочной наследнице богатой плантации.

Мариса долго скрежетала зубами, прежде чем сумела произнести более-менее нормальным голосом:

– Новая Испания? Почему именно туда? Ведь Доме… Ведь он скоро женится.

– Об этом мне ничего не известно, – ответила Лали. – Я точно знаю одно: пока он отправляется в Новую Испанию отлавливать диких лошадей. Мы будем его сопровождать.

Мариса воинственно вскинула голову и сверкнула глазами:

– Никуда я с ним не поеду! Он…

– У вас нет выбора. Или вы предпочитаете остаться в Новом Орлеане, чтобы снова оказаться в руках у этого Маррелла? Вы вполне можете попасть в один из здешних ужасных притонов, где вас будут продавать мужчинам за цену, назначенную содержательницей. Не знаю, что между ним и вами происходит, но Полус сказал мне, потолковав со многими людьми, что вы везучая. Разве у вас нет в Новой Испании дяди?

«Есть, но я ничем не хочу быть обязанной ему!» Ей очень хотелось крикнуть Лали эти слова, но она заставила себя промолчать. Лали все равно ее не поймет, потому что сначала надо самой понять себя. Почему, скажем, у нее внутри до сих пор кипит гнев? Неужели он собирается вернуть ее дяде? Что может означать такая сделка? Не иначе как неприкосновенность для него, возможность безнаказанно пересекать испанскую границу! Она уже успела понять, заплатив мучениями за науку, что он не заслуживает никакого доверия. Он начисто лишен совести и совершенно непредсказуем! Ее гнев был так велик, что заставил померкнуть даже события последних десяти дней. От негодования у нее отчаянно тряслись руки, однако она послушно помогала Лали готовиться к путешествию, о котором он не удосужился ее уведомить.

Снятая на время квартирка была тесной, темной и запущенной, хоть и носила следы попыток придать ей подобие изящества. В зарешеченное окошко просачивались уличные шумы и запахи. Решетки не могли не напомнить Марисе тюрьму. Будь он проклят, проклят вовеки! Почему она не осталась во Франции, почему не возвратилась в Англию, зачем пересекла океан и целый континент? Только для того, чтобы попасть из огня да в полымя!..

– Кажется, все готово! Сейчас проверю! – крикнула Лали, выбегая в соседнюю комнату.

Оставшись одна, Мариса стала вытирать с губ остатки липкого пралине тыльной стороной ладони. Доминик, пинком распахнувший дверь, застал ее за этим занятием и заставил окаменеть. Она не знала, чего ждать от него. Сначала он был ошеломлен не меньше, чем она, потом расхохотался. Ей было привычно его бешенство, лед в его серебристых глазах, но никак не хохот. Она стерпела бы его презрительность, даже безразличие, но сейчас ослепла от ярости и, не рассуждая, налетела на него как фурия, горя желанием расцарапать в кровь его смуглое ухмыляющееся лицо.

Он едва успел поймать ее за руки. Она врезалась в него с такой силой, что оба содрогнулись как от землетрясения.

– Не смей! Не смей надо мной издеваться! Что угодно, только не это!

У нее на глазах выступили слезы. Она сражалась с ним как дикая кошка, отстаивающая свою добычу, свирепо обнажая зубы, словно, будь у нее эта возможность, она бы растерзала его в клочья. Его смех оборвался в тот момент, когда он внезапно впился губами ей в губы, заглушая ее визг.

Поцелуй длился до тех пор, пока у нее не подогнулись колени и она не упала, подобно добравшейся до берега пловчихе, у которой в последний момент сводит судорогами икры и которую опрокидывают и тащат обратно в пучину ревущие волны; о том, чтобы снова выплыть, нечего было и мечтать.

– У тебя глаза, как у пантеры, – прошептал он спустя продолжительное время, когда наконец-то отстранился, заставив ее судорожно ловить ртом воздух. Мариса уже не помышляла о сопротивлении. – Знаешь, почему я засмеялся? Я не привык видеть тебя с обмотанной платком головой! Ты завязала его криво и напомнила мне мотылька с оборванным крылышком.

Его голос все еще дрожал, поэтому она окинула его подозрительным взглядом.

– Ты…

– Обещаю больше над тобой не смеяться, menina. – Он продолжал называть ее ласковым испанским словечком… Уж не поэтому ли у нее настолько ослабели колени, что она не может вырваться из его тисков? – Хотя ты сама говорила, что тебе наплевать на меня.

– Презренный негодяй! – Она могла только шептать. Он опять закрыл ей рот поцелуем, на сей раз легким, но властным.

– Да, я такой – ты всегда это твердила. Тебе лучше переодеться юношей. Мы скоро отправимся в путь. Даже в скромном ситчике и кое-как повязанном платке ты остаешься слишком привлекательной, а я не хочу, чтобы мои люди отвлекались на посторонние предметы.

Мариса хотела было ответить отказом и уже открыла рот, но он лишь усмехнулся и поощрительно шлепнул ее, чем еще больше прогневил. Он почти повторил недавние слова Лали, приподнимая одну бровь, будто ожидая ее возражений:

– Не важно, что ты говоришь, что хочешь, чего не хочешь. Пока я не решу, что делать с тобой дальше, ты принадлежишь мне. Нам обоим будет лучше, если ты привыкнешь к этой мысли.

Марисе не удалось сделать своей союзницей Лали: та лишь пожала плечами и покачала головой, когда Мариса попыталась объяснить ей всю низость этого Доминика Челленджера. Полус поддержал Лали, прямо заявив, что ей повезло как никогда; на месте Доминика он бы отделал ее пекановой палкой, чтобы напомнить, где место женщины. Мариса поджала губы и объявила негру бойкот.

– Гляди, он каждый день станет потчевать тебя тумаками! – предостерегла Мариса Лали, но та встретила ее слова улыбкой умудренной опытом женщины.

– Ничего подобного: я не дам ему повода! Кроме того, вы наверняка слышали поговорку: мухи слетаются не на уксус, а на мед. Вся штука в том, чтобы мужчина думал, что он главный, а вы тем временем гнули свое, да так, чтобы он воображал, что все пляшут под его дудку.

– Это нечестно! – фыркнула Мариса.

Лали лишь усмехнулась:

– Зато это самый быстрый путь. Какая разница, как добиться своего?

– Не знаю… – Мариса прикусила нижнюю губу и надолго умолкла.

В мужской одежде она по крайней мере могла свободно скакать верхом, поэтому ехала рядом с фургоном, набитым припасами, где восседала Лали. У Полуса также была своя лошадь; он напялил на себя столько патронташей, что остальные смеялись над ним, называя ходячим арсеналом, который поднимет на воздух всех сразу, если у кого-нибудь случайно выстрелит ружье.

Покинув Новый Орлеан, они устремились на север, хотя Мариса слышала, как Доминик и Полус, разыгрывавший из себя туповатого слугу, что было сил распространяли слух, будто их путь лежит к заливу в сторону Мексики. В любом случае вооруженному до зубов отряду, перемещающемуся только по ночам, ничто не угрожало.

– Даже Маррелл для нас не преграда – его отговорил генерал Уилкинсон, – объяснил Доминик. – Можно сказать, мы находимся под его августейшим покровительством, пока не перейдем границу.

Его голос прозвучал настолько грозно, что Мариса старалась не попадаться ему на глаза, памятуя о последней встрече, приведшей в смятение все ее чувства.

Вскоре после ее разговора с Лали он подъехал к Марисе и суховато спросил, все ли в порядке. Она ответила ему радушной улыбкой. Он был так удивлен, что едва не поднял своего коня на дыбы. Она заметила, как он поднял одну бровь, прежде чем ускакать прочь. Лали, пребывавшая в последнее время в благодушном настроении, понимающе усмехнулась:

– Видали?

Мариса, сердясь на самое себя, небрежно передернула плечами:

– Он слишком хорошо знает о моем отношении к нему, чтобы обмануться.

– Вот как?

Мариса невольно вспыхнула под недоверчивым взглядом бывшей служанки.

Глава 49

День за днем они все глубже погружались в дебри, именуемые Луизианой, обходя стороной исхоженные тропы. Им не приходилось отражать нападения бандитов и индейцев, что Мариса была склонна объяснять зловещим обликом людей, из которых Доминик сколотил свой отряд. Усатые и бородатые, в козлиных шкурах, больше всего напоминающие речных пиратов, они представляли собой разношерстный и опасный сброд, упорно именовавший своего предводителя «капитаном».

Мужской наряд Марисы недолго спасал ее от разоблачения, однако никто из грубиянов не пытался на нее посягнуть, хотя она и ловила на себе время от времени похотливые взгляды. Ее сердила мысль, что ее считают женщиной капитана, которую он прихватил с собой, чтобы скрасить скуку долгого пути и не охотиться за индианками, а удовлетворять свои мужские потребности более простым способом. Она рассвирепела бы еще больше, если бы знала, как он на самом деле объяснил ее присутствие в отряде: она была представлена более надежным пропуском на испанскую территорию, чем имеющиеся у него документы, ценной заложницей. Объяснение сопровождалось, впрочем, предостережением, что любой, кто на нее позарится, подпишет тем самым себе смертный приговор. Этого она тоже не знала, зато удивлялась, хотя не призналась бы в этих своих мыслях даже под страхом смерти, почему он не прикасается к ней во время ночных привалов…

Разумеется, уединиться в подобных условиях было бы затруднительно, а то и вообще невозможно: они разбивали лагерь на опушке и лежали плечом к плечу, обернувшись одеялами; сменяющие друг друга часовые держали наготове оружие. Она вздохнула с облегчением, поняв, что ей не грозят его посягательства. Но почему он считает необходимым обращаться с ней с подчеркнутой грубо-стью и помыкать ею, словно она и впрямь зеленый юнец, набирающийся опыта в первом в своей жизни походе? Он был несравненно вежливее с Лали, быстро привыкшей к походным условиям и суровому окружению.

Постепенно Мариса стала, браня себя за это, незаметно наблюдать за ним. Сбросив оковы цивилизации, Доминик превратился в составную часть этого первобытного мира, состоявшего наполовину из топких болот, наполовину из дремучих лесов. Он отпустил бороду и сменил городской костюм на одежду из шкур, сделавшись похожим на дикаря. Мариса все яснее понимала, как мало знает этого человека, снова и снова врывающегося в ее жизнь и доводящего ее до исступления. Она твердила про себя, что должна ненавидеть его и ждать от него подлостей, однако не могла оторвать от него глаз. Она обращала внимание на то, как он скачет верхом, превращаясь в кентавра. Он не только переоделся в шкуры, как индеец, но и стал гарцевать по-индейски, без седла. Она заметила, что он сменил сапоги на мокасины и шагает бесшумно, как крадущаяся по следу пума. Он с наслаждением щурил на солнце глаза и даже позволял себе улыбаться, внимая грубым шуточкам своего отребья, рассевшегося вокруг маленького бездымного костра. Получалось, что она его совершенно не знала! Впрочем, ее он знал не лучше и не пытался узнать, с горечью напоминала она себе. Они всегда были чужими друг другу. Что ж, пусть будет так… Но как он может после того новоорлеанского поцелуя, после будоражащего хохота вести себя так, словно она перестала для него существовать?

«Дура! – сердито одергивала она себя. – Считай, что тебе повезло!» Но вся беда заключалась в том, что она все больше открывала в своем бывшем муже, которого привыкла считать ненавистным орудием жестокой судьбы, человека, мужчину и уже не могла совладать с собственными опасными мыслями. Перестав представлять для нее угрозу, он превратился в загадку. Теперь ей приходилось остерегаться не его, а собственных непрошеных мыслей и чувств.

Днем все обстояло более-менее терпимо, несмотря на долгие часы в седле и опасности в виде аллигаторов и водяных змей, подстерегавших их во время переправ через речные рукава. Но ночи!.. Она мучилась от влажной духоты, комары и мошки лишали ее сна. Иногда причиной бессонницы становился дурманящий запах распускающихся по ночам цветов и яркий свет луны. В такие ночи все вокруг отливало серебром, любая тень таила опасность, а каждый листик отражал лунный свет своим неподражаемым способом; стоило подуть ночному ветерку, как воздух наполнялся волшебным серебристым перезвоном.

С ней что-то происходило: она чувствовала в себе перемену, которая становилась все заметнее с каждым днем пути. Она научилась воспринимать землю в ее первозданном виде, как саму жизнь, а не просто как пейзаж, мелькающий за окном кареты.

Теперь Мариса понимала, почему ее отец и люди, пришедшие в эти края задолго до него, решили здесь остаться. О, колдовство нетронутой дикости, желание открытий и жажда завоеваний! Неужели и Европа была когда-то такой же? Или ее видели такой варварские орды, хлынувшие на нее лавиной?

Вокруг простиралась сама древность, не тронутая и не изгаженная колесами телег. Все здесь казалось древним, как само время: бесчисленные оттенки зеленого, золотые солнечные лучи, синева небес, черные омуты, в которых щелкали челюстями доисторические твари.

Отряд не испытывал нехватки в еде, ибо вокруг в изобилии водилась дичь. Одни расставляли ловушки, другие, подобно Доминику, охотились с помощью лука и стрел. Мариса внезапно сообразила, что и сама ведет существование индейской скво: учится свежевать добычу и готовить на открытом огне еду из охотничьих трофеев. Мужчины постепенно привыкли к ее присутствию. Несмотря на мужскую одежду, она была женщиной, и они все чаще рассказывали ей о своих матерях, сестрах, любимых. Только Доминик держался отстраненно.

Мариса уже перестала задавать вопросы. Некоторые мелочи, казавшиеся прежде очень важными, вроде понятия времени, теперь совершенно утратили смысл. Иногда, лежа на спине и наблюдая звезды, она представляла себе огромные ходики, внезапно переставшие идти. Сколько времени висят в небе звезды? Чего они только не видели!

Постепенно дни слились с ночами, и только местность, по которой они путешествовали, не переставала меняться. Они переправились через неторопливую Миссисипи на грубо сколоченных плотах в месте, почему-то именуемом «Ореховые холмы», после чего преодолели много миль по тоскливым болотам в направлении реки Уошито.

– На другой стороне начинаются отличные земли: плодородные почвы, леса, уйма дичи. Принадлежат они индейцам, но к нам они настроены дружески. Капитан долго жил с ними. Когда мы побывали здесь в последний раз, я выучился их языку жестов.

Жан Трюдо был потомком французских колонистов из Акадии, изгнанных англичанами, и одинаково бегло говорил по-французски и по-испански. Себя он считал телохранителем Марисы и обучал ее метать нож и стрелять из лука.

– На испанской территории мы не будем стрелять из ружей, разве что обороняясь.

– Думаете, придется? – спросила Мариса.

Он пожал плечами:

– Кто знает? У капитана есть пропуск, но после приобретения земель испанцы боятся, что мы заберемся к ним и отнимем все обратно. Они косо смотрят на американцев, даже на простых охотников. Так что нам придется быть настороже.

Проходивший мимо Доминик приподнял бровь, застав Марису за увлеченной беседой с Трюдо. Ревности он не испытал, иначе замедлил бы шаг. «Почему он должен ревновать? – сердито одернула себя Мариса, помимо воли провожая его взглядом. – Для него я всего лишь заложница. Судя по его поведению, он уже перестал отличать меня от других спутников».

Трюдо, проследив ее взгляд, усмехнулся.

– Наш капитан – славный малый, – проговорил он с хитрой улыбкой.

Мариса не справилась с собой и залилась краской негодования.

– Мне нет до него дела. Я всего лишь его пленница, – прошипела она, но собеседник продолжал ухмыляться, показывая белые зубы и топорща длинные усы.

– Пленница? Это вряд ли. Наденьте как-нибудь вечерком женскую одежду, тогда и узнаете, как он к вам относится.

– Поверьте, мне гораздо спокойнее, когда он не обращает на меня внимания! – вскричала Мариса, нисколько не переубедив Трюдо. Где ей было переубедить кого-то еще, если она сама не верила своим словам?

Шли дни. Местность вокруг по-прежнему кишела дичью. Ничто не указывало на скорый конец путешествия.

– Не удаляйтесь от лагеря в одиночку, – предупредила Марису Лали. – Здесь водятся пумы. Полус видел вчера одну, может, она подстерегала наших коней, а может, и нас самих.

Мариса увлеченно разглядывала собственное отражение в лужице и не обратила внимания на эти слова. Боже, в какое страшилище она превратилась! Она загорела гораздо сильнее Лали, постоянно прятавшей лицо под полями шляпы и не снимавшей платье с длинными рукавами, как и подобает креольской даме.

«Я действительно выгляжу как мальчишка, притом чумазый!» – недовольно подумала Мариса. Ее отросшие волосы рассыпались кольцами по плечам, а постоянное передвижение верхом и пешком, а также тяжелый труд на привалах превратили ее в тростинку. Ее бедра стали так узки, что по этому признаку в ней никак нельзя было распознать женщину, под грубой холщовой рубахой с закатанными по локоть длинными рукавами не угадывалось груди. Неудивительно, что банда Доминика видит в ней всего лишь сестренку, а сам он и думать забыл о ее существовании! Он так старательно ее избегал, что даже Лали стала поглядывать на нее со смесью жалости и любопытства, хотя ничего не говорила вслух. Ведь у нее был Полус, с которым она всегда старалась уединиться ночью. Белые, раньше ворчавшие, постепенно приняли Полуса в свой круг, оценив его гордость, силу и рост.

– Больше никогда ни перед кем не стану извиняться за свою черную кожу, – решительно сказал он как-то раз Лали, сидя у костра. Мариса поневоле прислушалась. – И разыгрывать из себя дурачка не собираюсь. Мало ли, что белые считают негров дураками? Мой отец был воином в племени ашанти, вождем. Потом родной брат продал его работорговцу. Отныне я буду гордиться собой – ведь я мужчина! Слыхала, женщина?

Мариса делала вид, что заворожена зрелищем огня. Лали нежно провела рукой по груди Полуса.

– Ты думаешь, я этого не знаю? Недаром я выбрала тебя.

Он засмеялся низким смехом первобытного человека:

– Это верно! Но я все равно сделал бы тебя своей, захотела бы ты этого или нет. Хотя так оно лучше…

«Они по-настоящему любят друг друга!» – с грустью подумала Мариса. Почему ее так удивляет эта мысль? Людям свойственно любить, не прибегая к уловкам и не обращаясь в бегство. Раньше она верила в любовь Камила, даже Филипа. Но оба погибли, и нечаянной виновницей их гибели явилась она; теперь она оказалась в глуши, не зная даже, кто она такая. Стены монастыря, столько лет отгораживавшие ее от мира, рухнули, а вместе с ними исчезло ощущение, что она живет своим умом. Полус и Лали предвкушают новую жизнь на новой земле, а чего ждет она? И вообще, чего она хочет от жизни?

Переправившись через Уошито, они разбили лагерь на западном берегу реки. Здесь им предстояло пробыть не меньше трех дней, чтобы дать отдых коням и накоптить мяса. Люди уже упоминали в разговорах другую реку – Ред-Ривер. К этому времени Мариса окончательно утратила представление о времени и расстоянии. Сколько еще продлится их путь? Так ли это важно? Куда важнее было другое – все сильнее терзавшее ее чувство неопределенности. В душе все настойчивее звучал один и тот же вопрос: «Чего я хочу?» Казалось, все вокруг, кроме нее одной, знают, зачем они здесь, она же пустилась в путь только потому, что не имела другого выбора – во всяком случае, ничего иного ей не оставалось. Несколько недель назад такая мысль обязательно бы ее разозлила. Теперь, начав путь к самой себе, она разучилась распознавать собственные чувства.

Она помимо собственной воли провожала взглядом длинноногого Доминика Челленджера, когда он торопился мимо, и замечала, что с бородой он стал еще более чужим; знакомым остался только насмешливый взгляд его серых глаз. Она гадала, скучает ли он по Джейн Балтимор и мечтает ли к ней вернуться. Возможно ли, чтобы эта девушка была ему не безразлична? Если да, то что он здесь делает, зачем возглавляет эту дурацкую, опасную вылазку на запретную испанскую территорию? Казалось, здесь он чувствует себя как дома в гораздо большей степени, чем в гостиных Нэтчеза и Нового Орлеана. Почему? Только ли потому, что превыше всего ценит приключения, даже выше барыша, который сулил успех предприятия? У нее было перед Джейн одно преимущество: она знала, каков он при иных обстоятельствах. Она видела его в Испании, на борту принадлежащего ему судна, во Франции, в Лондоне, даже в Триполи, где он был низведен до положения раба, тогда как она… Впрочем, она не хотела вспоминать события, обернувшиеся столькими бедами. Теперь между ними не осталось ничего, кроме неприязни и взаимного недоверия, и ей неплохо было бы постоянно иметь это в виду. Не пройдет и нескольких месяцев, как он опять возвратится в Соединенные Штаты, женится на своей верной, не донимающей его вопросами Джейн, а она тем временем… Зачем он взял ее с собой?

Лали вернула ее к действительности:

– В последнее время вы совсем мало едите. Вам нездоровится?

– Ничего подобного! Я совершенно здорова. Я не голодна, только и всего.

Взошла полная луна, похожая на первых порах на оранжевый речной буй. Поднявшись выше, она засеребрилась, испуская противоестественно яркий свет.

Почему бы Лали не оставить ее в покое?

– Если вы не больны и не голодны, значит, чахнете по чему-то, вернее, по ком-то. Ручаюсь, что не по Трюдо, как он вокруг вас ни вьется. Вы забыли, что ваша бабка – колдунья? Так и будете сидеть, не пробуя добиться того, чего вам хочется?

Мариса вздрогнула и обернулась к Лали. Та прищурила карие глаза.

– Ты о чем?

– Сами знаете. – Лали обращалась к ней по-французски и, стараясь говорить тише, не скрывала негодования. – Что плохого в том, что женщина хочет мужчину? Просто иногда надо им это показывать, особенно когда мужчина – прирожденный упрямец. Думаете, я не замечаю, какой у вас в последнее время грустный взгляд? – Лали неожиданно засмеялась, но это был не обидный, а дружеский смех. – Почему бы вам чего-нибудь не придумать? Скажем, прогуляйтесь при луне с Трюдо – ведь он уже устал вас приглашать! Посмотрите, как быстро у вас появится преследователь.

– Я вовсе не… – возразила было Мариса, но осеклась, не в силах дальше кривить душой. Ее сердце забилось так громко, что она едва не оглохла. – Ты не одолжишь мне платье? Даже Трюдо не захочет прогуливаться с мальчишкой.

– С удовольствием! – обрадовалась Лали. – Идемте! Увидите, Трюдо будет не единственным, кому захочется пригласить вас на прогулку.

Мариса расчесала волосы и, приподняв их с помощью полоски кожи, закрепила на макушке так, чтобы пышные локоны падали на шею и на лицо. Даже простое ситцевое платье Лали, как ни велико оно ей было, моментально превратило ее в женщину. Она не видела Доминика – и не собиралась его искать! – но Трюдо одобрительно улыбнулся, с преувеличенной галантностью предлагая ей руку.

– Ну вот, теперь я могу спокойно обращаться к вам «мадемуазель»! Не желаете ли прогуляться с бестолочью-французом, мадемуазель? Обещаю вас не обижать.

Подхватывая его полушутливый тон, Мариса согласно кивнула. В уголках ее рта появились ямочки.

– Сочту за честь, сударь. Если вы вдруг запамятуете о своем обещании, я забуду, что я дама, и побалую вас своим ножичком, как вы сами меня учили.

Он засмеялся, запрокинув голову.

– Не сомневаюсь, что вы так и сделали бы! Значит, чинная прогулка? Ничего, я покажу вам, как прекрасен ручеек при луне, а вы в знак благодарности позволите мне поцеловать вам ручку.

Она приняла приглашение, не желая оглядываться, чтобы не знать, кто наблюдает за ними на небольшой опушке среди огромных деревьев. Отвыкнув от юбок, она споткнулась, и Трюдо ухватил ее крепче. Почувствовав ее неудовольствие, он усмехнулся.

– Я просто исполняю свою роль, малышка! Вам не о чем беспокоиться. Я обо всем предупрежден. Кроме того, мне вовсе не хочется, чтобы капитан всадил мне нож промеж ребер.

– Вряд ли ему есть до нас дело, – ребячливо ответила она, стараясь не обращать внимания на стук в висках.

– Вот как? Ничего, мы скоро это узнаем.

Сказав это, Трюдо умолк, неслышно переставляя ноги в мокасинах. Густые обвислые усы – предмет его гордости – и длинные вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под меховой шапки, делали его похожим на разбойника. Тем не менее Мариса, которая три месяца назад не осмелилась бы подойти к нему близко, не испытывала ни малейшего страха. Страх остался в прошлом, он был накрепко связан с событиями, последовавшими после того, как ее приковали к ощетинившейся занозами стене в каюте Джонаса; она беспомощно ждала появления своего мучителя… Случившееся затем было ужасно, причинило ей много боли, но самым ее страшным ожиданиям так и не суждено было сбыться.

Впрочем, в этот вечер ей было не до жутких воспоминаний: сейчас ей следовало опасаться только собственных чувств и пугающего, непрошеного томления. Все до одного нервы в ее теле натянулись как струны и звенели от каждого ночного звука, взбудораженные лесными ароматами.

Лагерь, затянутый дымком с запахом жареного мяса и подсыхающих шкур, остался позади. Теперь все прочие запахи перебивал аромат густой травы под ногами, а все звуки – журчание ручья, лягушачье кваканье да уханье приступившей к ночной охоте совы. Лали предупреждала Марису о рыщущих в окрестностях лагеря пумах, но в обществе Трюдо она не боялась хищников: Трюдо был обвешан ножами и пистолетами и нес в руке длинное ружье.

– Вы уверены, что здесь безопасно? – спросила она тем не менее немного погодя. – У вас такой вид, словно вы готовитесь отражать вражеское нападение.

Они вышли из тени деревьев и оказались на высоком берегу ручья. Мариса увидела белозубую улыбку своего спутника.

– Лучше не надеяться на случай. Команчи предпочитают совершать набеги при свете луны. Но вы не бойтесь: со мной вам ничего не угрожает.

– Команчи? Дикие индейцы? – Она слышала о дикарях от дяди, и сейчас у нее душа ушла в пятки. Однако смех Трюдо звучал ободряюще.

– Дикие? В общем-то они достаточно дики и опасны, но не для нас. Я долго торговал с ними, а капитан вообще прожил у них два года. Когда мы окажемся в Новой Испании, опасаться придется не их.

Внезапно он повернулся к ней, нарушив волшебное очарование лунной ночи:

– Разве вы не знаете, что все мы кое-что ищем? В сравнении с человеческими стремлениями страх – ничто. Не все вернутся живыми, чтобы потратить заработанное. Этот край назначает свою цену.

– Зачем тогда?..

– Зачем? А зачем здесь вы? Вы рискуете точно так же, как и мы, а то и больше: ведь вы женщина. К чему стремитесь вы – к свободе или к новой неволе?

Он схватил ее за руку, и она опасливо вырвалась.

– Какая разница? Я здесь, и это главное. Я тоже хочу найти ответы… Вы мужчина, вам это покажется бессмыслицей.

– Раньше и у меня была женщина. Она тоже искала ответы на бог знает какие вопросы, которые распирали ее жалкий умишко, и на какое-то время нашла их – в объятиях другого мужчины. Я убил обоих. Прежде чем навсегда умолкнуть, она успела сказать мне, что во всем виновато одиночество. Она, мол, совершила ошибку, ей следовало вернуться ко мне. Неужели она вообразила, что я совершенно лишен гордости, как она сама? Она заслужила смерть. Но вы, как женщина, ответьте мне: почему я никак не могу от нее избавиться? Ко мне все время является ее хохочущий призрак: я вижу ее такой, какой она была сразу после нашей свадьбы, еще до того, как умер наш ребенок, а я, охотясь, уходил все дальше; но ведь иначе я не смог бы посулить ей ничего, кроме хижины на болоте! Женщины! Знают ли они сами, чего хотят? Неужели так и не найдут ответов на свои вопросы?

Ей бы испугаться гримасы боли на его лице, освещенном луной, и того, как он вцепился в рукоятку ножа за поясом, когда она отбросила его руку. К тому же прямо за ее спиной шумела вода. Однако ей было совершенно не страшно.

– Женщины тоже умеют страдать. Только нам труднее это показывать. Рыдания и крики не в счет. Женщина ищет любви, ей нужен мужчина, не стесняющийся произносить заветные слова. Потому, должно быть, мы так часто обманываемся.

На сей раз она сама дотронулась до его руки; он замер, и ей оставалось гадать, что сейчас последует. Его темные глаза заглянули в ее глаза, и он хрипло засмеялся:

– Она боялась меня. Наверное, это было одной из причин того, что я натворил. На ее лице я видел смесь страха и вины. А почему не страшно вам?

– Чего мне бояться? Я никогда не была вашей женщиной, Трюдо, и никогда не давала оснований считать, что стану ею. Я сама найду ответы для себя.

Трюдо вздохнул:

– Господи, я думал, что с этим покончено, что я больше не буду ее вспоминать. Но ваше лицо при свете луны… Рядом с вами убийца – разве одно это вас не пугает? Сделав свое дело, я сбежал и примкнул к банде «проповедника» на тракте. После этого я творил такое, что у вас затряслись бы поджилки, вздумай я об этом рассказывать. Но я не хочу вас пугать. Вы сглупили, доверившись мне и придя сюда со мной вдвоем, но я знаю, почему вы так поступили. Больше этого не делайте, слышите? Ни со мной, ни с любым другим. Это небезопасно. Ведь я мог бы…

– Трюдо! – раздался откуда-то сзади негромкий голос Доминика. – Ты не возражаешь сменить меня на полчасика раньше? Еще до рассвета я собираюсь взять путь на Натчиточес, а прежде надо еще кое-что уладить.

– Конечно, капитан! – отозвался Трюдо самым обыкновенным голосом и насмешливо добавил: – А я все гадал, когда вы за нами пойдете? Но я охранял вашу женщину так, как вы приказывали.

Мариса обессиленно оперлась спиной о шершавый древесный ствол. Конец разговора между капитаном и Трюдо не долетел до ее ушей; потом, едва прикоснувшись губами к ее руке, как и обещал, Трюдо пропал среди деревьев, предоставив ей запоздало дрожать.

О присутствии Доминика напоминал слабый запах табака, пропитавший его одежду. Судя по всему, он только что натянул свою рубаху из оленьей кожи: на его волосах и на груди поблескивали капельки воды. Она ожидала свирепой отповеди, а вместо этого услышала нарочито спокойные слова:

– Тебе не полагалось знать правды о Трюдо. Он славный малый, но на него иногда странно действует луна. Почему ты ушла с ним из лагеря? И вообще, зачем тебе понадобилось уходить? Когда Полус сказал мне…

– Я не знала! – ответила она срывающимся голосом. – Между прочим, он ведь сознался, что ты приказывал ему за мной приглядывать. Бедняга, как он мучится!

– Черт бы тебя побрал! – Он наконец отбросил давно надоевшую маску равнодушия. – Ты соображаешь, чем это могло кончиться? Трюдо был одним из подручных Маррелла; потом ему опротивело убивать, и он попробовал встать на праведный путь. Последний год-два он смирный, но в полнолуние, как сейчас…

– Он ничего со мной не сделал. Просто рассказывал о своем прошлом и, кажется, ждал, что я испугаюсь. Но мне не было страшно. По-моему, он просто собирался меня предостеречь…

– Зачем ты так вырядилась? – грубо перебил ее Доминик инквизиторским голосом.

Она гордо расправила плечи:

– На случай, если ты запамятовал, напомню: я женщина! Почему же мне не одеться как женщине? Ты мне этого не запрещал. Если бы запретил, я бы не осмелилась ослушаться, господин!

– Вежливое обращение – масса, или maitre,[27] если уж по всем правилам.

Не дав ей опомниться, он уперся в ствол дерева ладонями по обеим сторонам от ее головы. Она оказалась в ловушке. Теперь она ощущала будоражащую близость его горячего тела и видела, как в его глазах отражается, словно в серебряных зеркальцах, лунный диск.

– Пожалуй, неплохо было бы проверить, как ты научилась послушанию. – Не давая ей ответить, он впился в ее губы поцелуем. – Вдруг и меня, как беднягу Трюдо, сделает безумным луна? Да будет тебе известно, я только что искупался и обсыхал у костра, когда Полус явился и сообщил, чем ты занимаешься. Первым моим побуждением было не вмешиваться.

Его руки переместились ей на плечи.

– Почему же ты вмешался?

– Потому что у тебя проклятая привычка попадать в переплет и навлекать на себя беду. Я знаю Трюдо дольше, чем любой другой здесь. Чего ты тут искала в его обществе?

Призвав на помощь всю свою отвагу, она искренне ответила:

– Тебя.

За этим коротким бесстыдным ответом последовала тишина: он преодолевал изумление. Переведя дух, он тихо промолвил:

– В таком случае безумцы мы оба. Или…

– Почему между нами всегда должно стоять это «или»? – Она высвободилась и принялась, не стесняясь лунного света, расстегивать пуговицы на платье. Несмотря на всю ее смелость и решимость, у нее отчаянно дрожали пальцы.

Если он теперь ее отвергнет…

За то мгновение, что длилось его оцепенение, она успела вспомнить и его безразличие, и былое презрение. Но он, придя в себя, стал помогать ей раздеваться, бросив свою рубаху на траву. Потом он надолго прижал ее к себе, нагую и дрожащую, после чего подхватил на руки и, осыпая поцелуями ее горло и грудь, уложил на ложе их любви.

Глава 50

Мариса снова натянула мужскую одежду, чем вызвала хитрую усмешку у Жана Трюдо, трусившего с ней рядом.

Доминик скакал под палящими лучами солнца в Натчиточес. Там находился его сын. Мариса еще не приучилась думать о мальчугане, которого она мельком видела один-единственный раз, как о своем сыне. Она пыталась вообще выбросить Кристиана из головы, особенно когда ее путешествие с доньей Инес в «Конграсиа» так плачевно закончилось. Кристиану лучше было не знать о том, какая кровь течет в жилах у его матери и соответственно у него самого.

Тогда зачем Доминик позаботился, чтобы мальчика вместе с няней доставили в Натчиточес под охраной самого генерала Уилкинсона? «Там, у моих друзей, он будет в безопасности, – нехотя объяснил он. – Если со мной что-то случится, ты будешь знать, где его искать».

Боясь разрушить установившуюся между ними хрупкую близость, Мариса не стала требовать дальнейших пояснений. Сейчас, устало покачиваясь в седле, она не переставала размышлять над происшедшим.

Кто угрожал Кристиану в Нэтчезе? Маррелл? И какая роль отводится загадочному генералу? Уж не приходится ли он Доминику родным отцом? Об этом она тоже опасалась его спрашивать. Не теряя времени на разговоры, они предавались любви, не требуя друг у друга ни заверений, ни обещаний. Прошедшая ночь убедила ее в одном: она желанна ему. Его руки и губы безудержно ласкали ее тело, проявляя порой поразительное терпение…

Прежде чем над ней надругаться, Джонас избил Марису. На другое у него не хватило времени: на борт неслышно вскарабкался Маррелл со своими головорезами, и Джонасу пришел конец. Сначала Маррелл усыплял ее сладкими речами, выдавая себя за спасителя, но вскоре она поняла, что ее перепродадут. Методичное и бесстыдное изучение ее тела в специальной комнате мужчинами, торговавшимися за нее, как за кобылу, оказалось гаже и унизительнее даже насилия, которому походя подверг ее Маррелл несколькими часами раньше – просто для того, чтобы она поняла, чего от нее хотят, как он сам со смехом объяснил…

Всего этого она не могла поведать Доминику и не знала, как далеко простираются его догадки. Он не пытался вытянуть из нее подробности, зато проявил настойчивость в другом: кладя конец ее бурному сопротивлению, он принялся целовать ее в самых сокровенных уголках и заставил забыть обо всем, кроме желания, погнавшего ее этой лунной ночью в чащу. Ее чувства оказались куда восприимчивее рассудка, которому было мучительно сознавать, что она напрасно потратила столько лет на бегство от него и лютую к нему ненависть. Все завершилось подчинением ее упрямой воли мужчине, который был у нее первым и с которым ее неумолимо сталкивала судьба. Ее ненависть не была бы такой испепеляющей, не будь она замешана на любви. Дороги, как будто разводившие их в разные стороны, на самом деле раз за разом толкали их друг к другу.

Ночью, полусонная, она обняла Доминика за шею, позволяя ему отнести ее в лагерь и положить на холодные одеяла.

– Мне пора. Я нагоню вас через две недели, а может, и раньше.

– Ты же не сомкнул глаз!..

– Это не первая в моей жизни бессонная ночь. В этот раз я не жалею, что не выспался. Веди себя хорошо и жди моего возвращения, menina.

Нехотя разомкнув объятия, она проводила его томным взором, не стыдясь своего голода по его телу.

…Голос Трюдо вернул ее к действительности.

– Все обошлось хорошо? У вас сонный вид. Того и гляди, свалитесь с лошади. Почему бы вам не ехать в фургоне?

– Я способна удержаться в седле, даже если усну! – небрежно ответила ему Мариса.

Он добродушно покачал головой:

– Понимаю: l’amour! Что ж, спите… Я за вами послежу.

Она была рада видеть его прежним – циничным и ничему не удивляющимся. Беседа при лунном свете до появления Доминика сдружила их. Бедняга Трюдо, одержимый бесами!

Потом, забыв о Трюдо, она стала вспоминать ночь, изумляясь поселившемуся в душе чувству умиротворения. Она уже не сражалась со своей судьбой, забросившей ее в эту глушь и отдавшей на милость того, кого она прежде так ненавидела и от кого бежала без оглядки. В своих теперешних чувствах она еще не до конца разобралась. До поры до времени она старалась закрыть глаза на многое. Срок для этого наступит позже, когда пройдет любовная лихорадка. Вот вернется Доминик…

Он не возвращался целых три недели. Под конец отряд лишился терпения; двое вообще сбежали.

– Наверняка решили поохотиться за индейскими женщинами. За это полагается казнь через вырезание сердца, – предрек Трюдо.

Последняя стоянка была разбита неподалеку от границы. Головорезы из отряда коротали время в охоте и взаимных препирательствах. Даже Трюдо разворчался:

– Сколько нам еще бездельничать? Мы собирались ловить в Новой Испании диких лошадей, а не торчать в этих болотах, шлепая комаров и дразня индейцев!

Всем уже давно не сиделось на месте; некоторые спорили с Трюдо, уговаривая его приступить к делу самостоятельно.

– Вдруг он попал в переплет – откуда нам знать? А то и…

Ловя недобрые взгляды и обрывки недовольных речей, Мариса поспешно удалялась, делая вид, что ничего не слышала. Но ее собственные мысли тоже становились все тревожнее. «Что теперь? Что будет дальше?» – то и дело проносилось в голове. Подарив ей всего одну ночь любви, он пропал, как это происходило всякий раз на протяжении всего их злосчастного знакомства.

Но вот как-то раз, стирая белье на берегу реки вместе с Лали, она подняла глаза и увидела его.

Так и застыв в согнутом положении, она поначалу решила, что приняла за него кого-то другого, из-за пота, стекающего со лба в глаза. В следующий момент она вспомнила про свой неприглядный вид и невольно утерла лоб.

– Mon Dieu! Les sauvages![28] – взвизгнула Лали.

– Ничего себе приветствие! – проговорил Доминик, заезжая в воду и осыпая прачек брызгами. Его сопровождали верховые индейцы совершенно дикого обличья.

– Почему не выставлены посты? – прикрикнул он. – Где Трюдо?

Он так загорел, что уже не отличался цветом кожи от индейцев, волосы стали гуще и длиннее, чем раньше, зато он сбрил бороду, отчего морщины у глаз и складки вокруг рта стали еще заметнее. Он встретился взглядом с Марисой, но в его серебристо-серых глазах ничего нельзя было прочесть.

Лали выпрямилась. Из-за бревенчатого частокола, которым окружили ради безопасности лагерь, показался Трюдо.

Спустя минуту лагерь забурлил. Только маленький индейский отряд, который привел с собой Доминик, сохранял спокойствие, насмешливо внимая разносу, которому подвергал Доминик своих бледнолицых подчиненных.

Доминик, пребывавший после Натчиточеса в дурном настроении, думал: «У нее такой вид, словно она меня не ждала. Почему она так напугана?» Он перевел вопросительный взгляд на Трюдо, но на лице старого приятеля нельзя было прочесть ничего, кроме облегчения, смешанного с раздражением.

Решив, сам не зная зачем, устроить Марисе проверку, Доминик швырнул ей поводья своего коня. Она уже выпрямилась и стояла перед ним как статуэтка из золота. Несколько пуговиц на ее мужской рубахе было расстегнуто, так что любой мог заглянуть ей за ворот. Волосы спадали на шею и на виски мокрыми колечками, в улыбке чудилась мятежность.

– Оботри коня, – небрежно бросил он ей, словно она действительно была его невольницей или послушной индейской скво. – В седельном вьюке найдешь для себя более подходящую одежду.

Мариса затаила дыхание. Ей очень хотелось отшвырнуть поводья, но этому помешали немигающие взгляды его черноглазых индейских друзей; он что-то сказал им на непонятном гортанном наречии. Чувствуя себя в центре всеобщего внимания, она поджала губы и решила временно воздержаться от бунта; отвернувшись от всадников, она молча подняла поводья и повела взмыленного коня прочь.

Как он смеет! Она так ждала, так тревожилась, не случилось ли с ним беды… Как он может обращаться с ней как со служанкой? Как видно, он надеялся вызвать у нее досаду, чтобы при всех указать ей на место. Она отказывалась ему подыгрывать.

На глазах у нее выступили слезы злого отчаяния, не высыхавшие на протяжении получаса. Лали, поспешившая к ней на помощь, беззаботно щебетала, ничего не замечая.

– Я слышала, что завтра поутру мы выступаем. Эти индейцы пригласили нас в свое становище на том берегу реки, в Новой Испании. У них будет праздник перед охотой на бизонов. Нам повезло: когда-то господин Доминик жил у них и знает их язык. Полус слышал, что говорят другие: обычно команчи не жалуют пришельцев, но к нам у них совсем другое отношение. Нам их не следует опасаться.

– Неужели? – процедила Мариса сквозь зубы.

Лали неодобрительно хмыкнула:

– Вы сердитесь на него? Напрасно. Мужчины не любят показывать свои чувства на людях, особенно в присутствии других мужчин. А вот вечерком… – Она осеклась и в следующее мгновение вскрикнула: – Зачем вы это делаете?

Мариса с мрачным удовлетворением небрежно вывалила на землю содержимое седельных вьюков – и в следующее мгновение горько об этом пожалела. Железная рука грубо сгребла ее за волосы и заставила выпрямиться. Она вскрикнула от боли и от возмущения.

– Ах ты ведьма! Если ты что-нибудь сломала, я шкуру с тебя спущу! Или продам Бегущей Воде. Он обещает мне за тебя целый табун.

От боли на глазах у Марисы выступили слезы, но она заставила себя непокорно глянуть в серые холодные глаза. Она заметила, что Лали упорхнула, оставив ее с Домиником с глазу на глаз, но все равно не собиралась ему покоряться, как бы он с ней ни поступил.

– Кажется, ты велел мне распаковать твои вещи? Ой! Отпусти! Ах ты… Зачем тебе секстант? Я думала, мы едем за дикими лошадьми, а не шпионить!

Он чуть не сломал ей шею.

– Мне казалось, ты уже научилась не совать нос не в свои дела, – прошипел Доминик. – В каком это смысле шпионить?

Чтобы устоять на ногах, она была вынуждена вцепиться ему в плечи. От него пахло потом, лошадьми, кожей и табаком. Борясь с противоречивыми чувствами, она ответила, задыхаясь:

– Секстант применяют для составления карт. Я не такая невежда, как тебе хотелось бы.

– Ты редко бываешь такой, как мне хочется, негодница! Раз ты знаешь, что такое секстант, зачем небрежно бросать его на землю? Между прочим, составлять карты – далеко не то же самое, что шпионить. И перестань испытывать мое терпение, Мариса!

Она вскрикнула от боли, и он сразу ослабил хватку, словно одумавшись. Другая его рука легла ей на талию и прижала ее к нему.

– Иногда я спрашиваю себя, почему просто не взять и не убить тебя? Ты хоть понимаешь, до чего бесстыдно вторгаешься в мою жизнь? И нечего напоминать мне, что я сам в этом виноват. Сам знаю, что все это моя ошибка. Но мое место занял бы другой мужчина, хотя бы тот цыган с горящим взором, который называл себя твоим женихом, или Педро Ортега. Ведь ты побеждаешь, подчиняясь, да?

Он стегал ее по самолюбию своими безжалостными речами, как плетью. Она задыхалась от ярости, хотя его близость делала свое дело. Как она устала бороться, защищаться, мучиться от неразрешимых противоречий!

– Возможно, ты прав, – прошептала она в изнеможении. Ее внезапная покорность, полное подчинение заставили его заскрежетать зубами.

Проклятие! Ведь это из-за нее он находится здесь и безропотно пляшет под дудку генерала Уилкинсона. И все же, стискивая ее в объятиях, он хотел только одного – овладеть ею. Подобно шлюхе, берущей за свои услуги плату, она способна принадлежать кому-то одному только небольшое время, пока уплативший прижимает ее к себе. При появлении другого мужчины она, ненадолго изобразив сопротивление, прижмется к нему так же легко и покорно. Ему хотелось отшвырнуть ее от себя, но она слишком долго пробыла у него в объятиях, и он воспылал желанием, которого не собирался скрывать. Он не отпустит ее от себя. Она будет принадлежать ему со всеми потрохами, пускай и недолго. Нет, он не даст ей свободы, пока не насытится и не выбросит ее из головы.

Его руки прошлись по ее затылку, по плечам, по спине, очутились под юбкой, заскользили по гладкой коже. Злясь на нее и на самого себя, а пуще всего на собственную слабость, он стал целовать ее приоткрытые губы. Потом его язык очутился у нее во рту. Словно желая утвердить свое господство, он стал ласкать ее маленькие крепкие груди, не обращая внимания на ее протесты, а потом ухватил пятерней налитую ягодицу и прижал к себе, словно намереваясь овладеть ею прямо здесь, наплевав на возможных свидетелей.

Она принялась отбиваться, упираясь обеими руками ему в грудь, однако он силой подчинил ее себе, и она, окончательно обмякнув, приготовилась покориться его воле.

Так-то лучше! Пускай запомнит раз и навсегда, кто есть кто. Однако, выпустив ее, он, к своему изумлению, не почувствовал удовлетворения ни от ее покорности, ни от ее истерзанных его поцелуями губ.

Уходя от нее, Доминик уносил с собой душераздирающую картину: он снова и снова вспоминал, как она по-детски зажимает руками рот, чтобы не разрыдаться, и боролся с побуждением броситься назад и попытаться ее утешить. Широко шагая, он торопился покинуть пределы форта, окруженного невысокими стенами, но у самых ворот задержался, борясь с собой. В следующее мгновение он заметил Трюдо, привалившегося к деревянному столбу и скрестившего на груди руки.

Глаза усача странно поблескивали. В следующую секунду, пожав плечами, он придал им обычное циничное выражение.

– Простите, что вмешиваюсь не в свое дело. Но вы меня не замечали, а я нашел эту сценку захватывающей.

– Вот как? – Голос Доминика прозвучал зловеще, но Трюдо не обратил на это внимания и вышел следом за ним из форта.

– Видите ли, – лениво продолжал Трюдо, – вы ведь просили меня последить за малышкой и защитить ее в случае чего. Теперь это вошло у меня в привычку. Я готов защищать ее даже от самого себя. Но вам все равно нетрудно сделать ей больно, потому что бедняжка вас любит и приросла к вам всем своим сердечком. Вам, правда, нет до этого никакого дела. Жаль, что вы привыкли к шлюхам! Стоит женщине проявить характер, и вы тут же начинаете обходиться с ней как с продажной тварью. Увы!

Доминик остановился и обернулся к нему. Трюдо только этого и ждал: он смачно сплюнул на землю между собой и Домиником длинным плевком, коричневым от табака, забрызгав свои высокие индейские мокасины.

Глядя на него остановившимися глазами, Доминик осведомился с обманчивой учтивостью:

– Не пытаешься ли ты подбить меня на ссору, чтобы в случае своей победы подобрать остатки?

– Она не остатки, а прелесть! Если бы я надеялся сделать ее своей, то мне ничего не стоило бы вас убить – разумеется, случайно. Я знаю достаточно способов, ведь наш с вами друг Маррелл – хороший наставник. Зачем тратить патроны и рисковать собственной жизнью, сходясь лицом к лицу с вооруженным противником? Чего только не бывает: можно и с раненой лошади свалиться, и стрелу в глотку получить, и нож в спину – чего проще?

– Зачем ты портишь свой сюрприз такими предупреждениями?

Трюдо по-волчьи осклабился:

– Я всего лишь рассказываю, что могло бы произойти, mon ami. Наша маленькая Мариса любит вас. Зачем я буду делать ее несчастной?

Говоря, Трюдо держал руку поблизости от рукоятки ножа. Когда он умолк, воцарилась предгрозовая тишина. Немного погодя Трюдо увидел, как Доминик расправил сведенные мышцы.

– Благодарю за предостережение – и за совет, – сухо промолвил он. Его глаза, только что горевшие злобой, затуманились. Понять, что у него на уме, было невозможно.

Трюдо настороженно пожал плечами:

– Порой самое правильное – это оставаться честным, особенно когда предстоит длительный совместный путь и работа плечом к плечу.

Мариса, чувствуя себя совершенно разбитой и не имея сил постоять за себя, не знала о разговоре Доминика и Трюдо. Ей сообщила о нем Лали, всегда все замечавшая и ничего не пропускавшая мимо ушей. Посмеиваясь, она сказала:

– Видали, как капитан и Трюдо ходят вокруг друг друга что незнакомые коты? Недавно я застала их за разговором, напоминавшим ссору. Теперь они друг с другом подчеркнуто вежливы. Вот я и гадаю…

– У нас нет времени гадать, – перебила ее Мариса. – Смотри, сколько еды надо наготовить! Знаешь, кто мы такие? Две скво, и точка. Даже твой Полус присоединился к остальным. Собрались в кружок, как дети, и чертят на песке свои дурацкие карты, а до нас им дела нет.

– Просто друг с дружкой мужчины ведут себя не так, как с нами. Придется вам к этому привыкнуть. Что поделать, если им нравится пускать пыль в глаза!

Мариса проследила за взглядом Лали и увидела Полуса, поднимавшего одной рукой тяжелое седло, к явному удовольствию окруживших его индейцев.

– Эта страна принадлежит мужчинам. Но вот что я вам скажу: не очень-то я горюю, что родилась женщиной! Во всяком случае, теперь.

Они смущенно переглянулись, и Мариса невольно отыскала взглядом Доминика, сидевшего по другую сторону костра в распахнутой на груди рубахе, с мокрыми после купания волосами. Вспоминая прошедший день, она с горечью переживала нанесенную ей обиду.

Глава 51

После того как мужчины, включая индейцев (оказавшихся вовсе не такими молчаливыми, как привычно считалось, а весьма говорливыми), утолили голод, настал черед есть Марисы и Лали. Положение луны в небе указывало на поздний час.

Мариса снова погрузилась в мрачные мысли и молча помогала Лали мыть посуду, не произнося ни слова. Теперь она понимала, зачем он взял в поход женщин: на роль служанок! Должен же кто-то готовить, стирать и выполнять другие скучные обязанности, которые мужчины считают выше своего достоинства! Ей полагалось испытывать к нему благодарность за спасение ее жизни, хотя на самом деле Мариса просто сменила один вид рабства на другой.

Желая бросить ему вызов, она надела юбку и блузку с вырезом, которые он привез, хотя в таком виде еще больше соответствовала роли, которую он ей уготовил. Маркитантка! Он наказывал ее за несовершенные проступки, а также за свои собственные грехи, из-за которых она здесь и оказалась.

Она вспомнила песню, которую распевали лодочники во время ее странного плавания вниз по Миссисипи из Нэтчеза в Луизиану:

Боже, какая боль! Хуже, чем в кандалах, Лучше пять раз помереть…

Поймав удивленный взгляд Лали, она спросила:

– Как там дальше? Помнишь, ты переводила мне эту песню ночью на корабле.

– Я тоже ее вспоминаю, – тихо ответила Лали и запела то же самое, но по-креольски. – Почему она пришла вам в голову? Разве вы несчастны?

Мариса покачала головой:

– Не знаю. У меня перемешались все чувства: боль, страсть, а главное, страх перед неизвестностью.

Лали обняла ее за плечи.

– Понравится вам то, что вы узнаете, или нет, но неведение скоро кончится. Надеюсь, ваши желания сбудутся. Как бы мужчины ни шумели, ни кричали, ни изображали, что им на все наплевать, куда они без нас денутся? – Перейдя к делу, она напомнила: – Давайте все уложим. Утром они забегают по лагерю, начнут важничать, отдавать приказания, а у нас все уже готово!

Мариса разложила свой спальный тюфяк в привычном месте внутри деревянного укрепления. Неподалеку всегда ночевал Трюдо, однако местечко было укромным, к тому же за самыми толстыми бревнами. Если Доминик вспомнит о ней, он знает, где ее найти.

Она залезла под одеяла с головой. В некотором смысле женская доля действительно была предпочтительнее. Например, ей не приходилось нести по ночам караул. Испытывая гнев вперемежку со страхом, она долго не могла уснуть. Ее отвлекал каждый звук, от треска сучьев в костре до покашливаний мужчин, еще сидевших вокруг огня. Если среди них находился он, то она надеялась, что он просидит там всю ночь. Она упрямо зажмурилась и попыталась ровно дышать, ни о чем не думая. Все последние недели она пользовалась этим способом, чтобы уснуть. Но только утомленные мозг и тело стали погружаться в дремоту, как ей на плечо легла рука. Она замерла.

Он улегся рядом, забравшись под одеяло, и обнял ее.

– Ты похожа на кочку под горой одеял. От кого ты прячешься? Думаешь, из этого что-нибудь получится? С завтрашнего дня будешь укладываться на ночлег рядом со мной, – проговорил он не терпящим возражений тоном. – Понятно?

Он прикоснулся губами к ее затылку, потом к скованному плечу. Одна его рука принялась гладить ей грудь, другая оказалась у нее между ног, где нашарила самое чувствительное местечко… Не обращая внимания на стоны, которыми она заявляла о своем неодобрении происходящего, он продолжал делать свое дело. Низкая луна светила ей прямо в глаза, пока он не закрыл их нежнейшими поцелуями. Ее тело превратилось в океан, его – в неистовый ветер, превращающий слабую рябь в прозрачные валы, увенчанные белой накипью, с ревом разбивающиеся о дальний берег…

В этот раз Мариса спала несравненно лучше, чем все предыдущие недели: ее сон не тревожили призраки. Она погрузилась в беспамятство, как погружается в безмятежные глубины тяжелый камень. Пробуждение было таким же внезапным и полным.

Прежде чем заговорить, Трюдо тщательно откашлялся. Его голос раздавался откуда-то сверху.

– Самый надежный способ заманить мужчину в ловушку и превратить в беспомощного младенца! А ведь мы собирались выступить на заре, mon capitaine.[29]

Мариса почувствовала, как краснеет, и судорожно потянулась за одеялом, оказавшимся слишком далеко, где-то в ногах. Приподняв голову, она заглянула в сонные, но уже насмешливые серые глаза Доминика и с большим опозданием вспомнила, что, прежде чем уснуть, улеглась на него, обхватив руками за шею.

– Может, хватит таращить глаза? – прикрикнул Доминик на посмеивающегося Трюдо. – Ступай своей дорогой, не то разбудишь весь лагерь.

– Лагерь и так пробудился. С тех пор я только и делаю, что препятствую желающим оказаться там, где нахожусь сам. Не судите меня строго! Что поделаешь, если ваши друзья-индейцы – такие ранние пташки!

Мариса горела от стыда и делала вид, что не замечает усмешек всех до одного мужчин. Даже команчи, прежде такие презрительные и высокомерные, время от времени бросали на нее хитрые, но не лишенные сочувствия взгляды. Хуже всего было то, что Доминик, виновник этого позора, тоже, казалось, находил ситуацию забавной!

Вечером, прервав ее гневную тираду и весело приподняв бровь, он проговорил:

– Что поделать, если у тебя такой соблазнительный зад, menina! Да и все остальное не хуже. Обычно я не сплю таким мертвецким сном, но ты лишила меня сил своим ерзаньем и…

– Прекрати! – Мариса зажала уши. – Мужчины неисправимы! Тебе нет дела до того, что другие увидят тебя голым. Чтобы поплавать, ты раздеваешься догола, а если тебе приспичит… Сам знаешь, что когда ты едешь верхом, то тебе достаточно слезть с лошади. У женщин все не так!

– Все потому, что вас приучили стыдиться собственного тела. – Он перестал смеяться, потянулся к ней и неторопливо провел рукой по ее груди. – Но тебе стесняться нечего. Ты вся такая золотистая, прямо как индианочка!

Ее внезапно охватила необъяснимая, слепая ревность.

– Со сколькими индианками ты переспал? – В следующую секунду она была готова откусить свой предательский язык.

– Не считал.

Этим ответом он поставил ее на место. Она понимала, что ничего другого не заслуживает. «Дура!» – мысленно обозвала она себя. Почему бы ей не относиться к происходящему между ними с такой же легкостью, как он? Она не вправе ни о чем допытываться.

Но сказанного не вернуть. Она взглянула в его непроницаемые серые глаза с отблесками костра.

– А ты? – услышала она бесстрастный вопрос.

У нее появилось странное ощущение, что они опять достигли того самого барьера, который однажды уже вырастал между ними непреодолимой стеной.

– Пока что не считала, – беззаботно отозвалась она, – но могу. Ты, опять ты, снова ты – только с ирландским акцентом, когда решил меня наказать. Дальше Филип – но не раньше, чем ты думал, а потом, той же ночью, сразу после того, потому что… Камил, снова ты… А потом…

– Боже, прекрати! Довольно! Не желаю слушать!

Он сжал ее в объятиях, но этого оказалось мало. Она чувствовала внутри себя пустоту и боль, как от свежей раны, и не знала, что делать: лечить свою рану или нанести такую же ему. Собственный голос доносился до ее слуха как будто издалека, словно она раздвоилась: одна Мариса произносила безжалостные слова, другая не могла решить, аплодировать или рыдать.

– А ты понимаешь, что я не хочу останавливаться? Не мешай. Значит, Камил. Я на нем остановилась? Но об этом тебе и так все известно. – Казалось, говорит не она сама, а незнакомая стерва. – Дальше был Наполеон. Ты ведь не удивишься, узнав, что я и ему позволила себя завоевать? Почему бы и нет? Самое забавное, что мне это быстро наскучило. Мне снова захотелось стать монахиней, но дядя посчитал, что я еще не готова. Он отправил меня в Луизиану с Педро, который, между прочим, до меня не дотрагивался – в отличие от тебя. Потом… Джонас только избил меня – это считать? Маррелл изнасиловал меня, чтобы успокоить, – так он сказал. Последний, кубинец, долго втолковывал, чего он от меня ожидает, а потом начал показывать…

Она не знала, что рыдает, пока он не вытер слезы, сбегавшие по ее щекам.

– Маленькая Мариса, бедная беглая монахиня…

Она отпрянула, словно ее ужалили.

– Никакая я не маленькая и не бедная! Не смей меня жалеть! Можешь сколько угодно меня презирать – мне все равно, но жалость прибереги для кого-нибудь еще, хотя бы для себя самого и всех тех, кто слепо следует за тобой! Знают ли они, как рискуют? Ты хоть представляешь, что может случиться, если вас поймают испанские солдаты? Вы рискуете жизнью, и чего ради? Неужели ты воображаешь, что тебе опять повезет, что ты опять выйдешь сухим из воды?

Ее слова лились свободно, потому что у нее не осталось сил держать все это в себе. Она знала лишь, что, выплеснув накопившееся, испытает неимоверное облегчение, как бы ни отнесся к ее речам Доминик.

К ее удивлению, он выслушал ее тираду не прерывая, с непроницаемым выражением лица. Выговорившись, она стала было всхлипывать, но он удивил ее вторично, обняв и крепко прижав к себе. Она сопротивлялась, но недолго; потом она замерла, испытывая неожиданное удовлетворение от его молчаливого внимания и постепенно успокаиваясь.

– Теперь легче? – осведомился он.

Мариса прижалась мокрым лицом к его груди.

– Да… Нет! – раздался ее приглушенный голос. Она уже не пыталась вырваться.

– Лежи смирно! Лучше попробуй уснуть, – сказал он нарочито грубо. Она напряглась, но позволила ему уложить ее, улечься поудобнее самому и натянуть одеяла, прекращая спор. Вопреки его и своим ожиданиям она больше не боролась, а, напротив, прижалась к нему, грозя лишить самообладания; через некоторое время, когда он уже решил, что она уснула, она со вздохом обняла его.

Утреннее солнце заставило Марису открыть распухшие от слез глаза. Она позавидовала Доминику, способному легко пробуждаться по утрам: он пружинисто вскочил и шлепнул ее, когда она, ворча, попыталась было найти убежище под одеялом.

– Поднимайся! Мы должны быстро свернуть лагерь и переправиться через реку, пока не поднялось солнце. Ты увидишь испанскую территорию, вернее, землю индейцев, как они сами предпочитают ее называть.

Она уловила в его тоне иронические нотки, но уже не нашла его рядом. Почти весь день она видела его лишь урывками.

Они пересекли Ред-Ривер на наспех сколоченных плотах. Ступив на противоположный берег, Доминик поскакал вперед вместе с команчами. Деревья разом расступились, и взгляду предстало бескрайнее колышущееся море – бесчисленные акры бизоньей травы, захлестнувшей холмистую местность.

Отряд испытал прилив сил. Даже сумрачный Трюдо не сдержал улыбки. Команчи беззвучно объяснялись друг с другом и с Домиником на языке жестов.

– Они приглашают нас в гости в свое главное становище. По их словам, сейчас самое время охотиться на бизонов. Испанских солдат пока что нет поблизости: они засели в своих фортах и деревнях к югу, опасаясь Змеиного Народа. – Трюдо тоже обладал познаниями в языке жестов, и Мариса была благодарна ему за то, что он единственный потрудился посвятить ее в смысл происходящего.

– Я думала, мы пришли сюда охотиться за дикими лошадьми, – ядовито проговорила она, но Трюдо, взявший на себя обязанности ее охранника и проводника, лишь мельком глянул на нее из-под тяжелых век.

– Здесь водятся и мустанги. Но их больше на юго-западе, на землях, омываемых реками Тринити и Бразос. Мы туда и направляемся, но сначала надо ответить на гостеприимство команчей – тогда они оставят нас в покое. С ними лучше не враждовать, а дружить. Вам, конечно, не понять, какая это для нас честь: ведь обычно команчи враждуют со всеми – как с другими племенами, так и с бледнолицыми.

Видя вопросительный взгляд Марисы, Трюдо метко сплюнул на длинную травинку.

– Лучше спросите у него. Он подружился с ними несколько лет назад, впервые очутившись на испанских землях. Тогда все здесь было испанским, даже Луизиана. Он прожил какое-то время у них, что тоже очень необычно. – Помолчав, он бесстрастно добавил: – Я слышал, что еще в детстве он был усыновлен каким-то ирокезским племенем. Это было незадолго до Войны за независимость. Возможно, тут и кроется разгадка. Ведь даже семинолы, обитатели южной Флориды, были союзниками Пяти Племен.

– Пять Племен?

Трюдо пренебрежительно покосился на Марису.

– К сожалению, у меня нет времени давать вам уроки индейской истории. Возможно, как-нибудь потом.

Откинув со лба выгоревшие волосы, Мариса проводила Трюдо взглядом. Доминик был и оставался человеком-загадкой. Он намеренно причинял ей боль и отнюдь не заботился о ее чувствах. Но прошедшей ночью он проспал до зари, сжимая ее в объятиях. Поймет ли она его когда-нибудь? Слова Трюдо вернули ее в прошлое.

Она содрогнулась, мысленно оказавшись в Корнуолле в ту роковую ночь, когда она навсегда рассталась с тем зловещим краем. Как звали старую ведьму в усадьбе Синклеров? Мариса забыла ее имя, но отлично помнила болтовню старухи, расхаживавшей по огромной неуютной комнате. «Молодой дикарь из колоний… После того как милорд отправил ее сына в Ирландию набираться уму-разуму, с ней стало легче управляться… Надо было повесить его вместе с остальными бунтовщиками… Но вместо этого милорд герцог отдал его во флот…»

Боже, сколько горя ему пришлось хлебнуть!

«Я законнорожденный бастард», – заявил он однажды в Париже. Герцог Ройс, считавшийся по закону его отцом, ненавидел его и желал ему смерти. Герцог медленно, но верно сводил в могилу свою жену герцогиню Пегги. Ее сыну он готовил такую же участь.

А Дональд? Что стряслось с ним? По его словам, Доминик был одержим дьяволом…

В то время, оглушенная своими страданиями и одетая в броню ненависти, она не прислушивалась к чужим словам. Но разве теперь, когда она кое-что поняла, ей стало легче? А ему? Доминик был вскормлен ненавистью. Сколько ему было лет от роду, когда он научился не доверять никому, кроме самого себя? Что до любви, то способен ли он любить? Рано усвоив, что единственный способ выжить – это дать сдачи, порой упреждая обидчика, он превратился в авантюриста. Пока что бесстрашие помогало ему держаться на плаву.

«Ты всего лишь заложница и женщина, согревающая его по ночам, – напомнила себе Мариса. – Его возвращения спокойно ждет красивая, богатая и непорочная Джейн Балтимор. Он, конечно, женится на ней, если вернется. Но откажется ли он от дороги авантюриста?»

Мариса невольно отыскивала его глазами, словно нуждалась в талисмане, который уберег бы ее от мрачных раздумий. То, что она увидела, заставило ее еще больше нахмуриться и поджать губы: с помощью двоих наклонившихся над ним команчей, завороженных его умением и согласно кивающих, он чертил на бумаге карту. Шпион! Она вспомнила, что уже обвиняла его в этом, чем вызвала у него вспышку гнева; на сей раз приступ тоски и тревоги охватил ее. Зачем ему карты, если он и без того хорошо знаком с местностью? Для кого он их составляет? Зачем они везут с собой столько лишнего оружия, пороха и патронов? Господи, что он затеял? В какую опасную авантюру ввязался теперь?

Словно почувствовав ее пристальный осуждающий взгляд, он поднял голову и перехватил его. Его глаза тоже были невеселыми. Он вернулся к своему занятию, оставив недоумевать напуганную Марису.

Глава 52

В эту ночь, разбивая лагерь, люди не могли скрыть возбуждения. Им было приказано не разводить костров, потому что на такой местности огонь видно издалека. Пришлось забыть о горячей пище и довольствоваться сушеной говядиной и водой.

Трое команчей ускакали вперед, уведя за собой запасных лошадей, чтобы к рассвету добраться до становища и предупредить своих о гостях.

Дрожа от холода, Мариса, не раздеваясь, залезла под несколько одеял. Как поступит Доминик, если она быстро уснет? Ее еще не покинули воспоминания о последней стычке, но она решила в этот раз не давать волю языку. Пусть он рискует жизнью ради удовлетворения чужого честолюбия, если не может придумать ничего лучшего. Никогда больше она не станет с ним откровенничать.

…Открыв глаза, Мариса не нашла на небе луны. Видимо, уже близилось утро. Почему он ее не разбудил?

Она, видимо, зашевелилась, потому что он тихо произнес, не поворачивая головы:

– По твоему виду я заключил, что тебе надо выспаться. Можешь еще часок полежать в тепле. Возвращайся к своим снам!

К ней мигом вернулось ее своенравие.

– Мне ничего не снилось! – возмущенно прошептала она. – Я больше не смогу уснуть. А ты почему не спишь?

– Я всегда довольствовался коротким сном. Видишь звезды? Еще недавно мореплаватели были вынуждены ориентироваться только по ним. Точно так же находят дорогу в пустыне верблюжьи караваны. Каждое созвездие имеет свое название. В любой точке мира достаточно поднять глаза к звездам, чтобы узнать, где находишься.

Она затаила дыхание. Ей хотелось, чтобы он перенес внимание со звезд на нее, но все происходящее – необычный разговор, то, как они лежали рядом, не прикасаясь друг к другу, – так отличалось от прежних ночей, что она не стала обрывать тонкую нить взаимопонимания, внезапно протянувшуюся между ними.

– Как ты об этом узнал?

– Сам, наблюдая и размышляя. А еще внимая словам стариков.

– Это когда ты жил у индейцев?

Наконец-то он повернул голову.

– Ты сама об этом догадалась?

– Раньше ты со мной почти не разговаривал. Но сейчас мне хочется узнать побольше.

– Совсем как девчонка, клянчащая кусочек пирога! – Его голос прозвучал сухо, но когда она вытащила руку из-под одеяла и потянулась к его руке, его пальцы, поколебавшись всего мгновение, тесно переплелись с ее.

– О чем тебе хочется узнать? Желаешь познакомиться с моими прошлыми грехами?

Тем не менее разговор завязался; совсем скоро он так увлекся, что перестал ее замечать, хотя и чувствовал в темноте ее теплую руку. Чутье подсказывало Марисе, что он ни с кем еще так не разговаривал. Его голос звучал тихо. Он не открыл ей всего, и она впервые поняла, какие страдания должен испытывать священник, принимающий исповеди. Ее смелости хватало только на то, чтобы сжимать его руку и слушать не перебивая.

Через некоторое время она почувствовала, что вправе наконец-то задать ему один-единственный вопрос:

– Зачем ты ездил в Натчиточес? Ты говорил…

– Почему ты так долго молчала? Господи, ты совершенно непредсказуема! Я ездил за Кристианом. Теперь он и Селма находятся в безопасности: они у друзей генерала Уилкинсона. Но они останутся там только до тех пор, пока генерал не получит того, чего желает. – Его голос посуровел. – Они под надежной охраной, а на той стороне реки находится Накодочес…

– Но Накодочес принадлежит Испании!

– Совершенно верно. – Ответ прозвучал тихо, но у Марисы побежали мурашки по спине. Она едва удержалась от мольбы. Ей хотелось умолять Доминика больше не рисковать.

Мариса догадалась, что он уже раскаивается в своей откровенности, и промолчала. Немного погодя он сказал, тщательно подбирая слова:

– Если дело обернется худо, ты знаешь, где его искать. Мануэль Рейес и его жена – испанцы и истовые католики. Твой дядя-архиепископ сможет сказать свое слово.

Она отважилась сбросить с себя одеяла и прижаться к нему, пока он не успел ее оттолкнуть.

– Все будет хорошо! Ведь у тебя есть заложница – я.

– Раньше ты говорила иначе, – напомнил он ей. – В любом случае мне было бы непросто осуществить свою угрозу и лишить тебя жизни. Но все действительно должно пройти гладко, так что не стоит предрекать неприятности!

С этими словами он высвободился из ее объятий и на прощание поцеловал в лоб, чего было, конечно, совершенно недостаточно.

Следующий день был полон суматохи и хлопот. У Марисы и Лали не было ни одной спокойной минутки – так их донимали своим любопытством неугомонные индианки, не привыкшие к присутствию в своем становище чужих женщин в роли гостей, а не невольниц.

Мариса благодарила судьбу за то, что попала сюда свободной. Женщины могли превосходить жестокостью мужчин, в чем она убеждалась на каждом шагу: почти в каждом вигваме жили несчастные, испуганные пленницы; некоторые были инвалидами, большинство покрыты ссадинами и ожогами. Доминик и Трюдо заранее предупредили Марису о необходимости помалкивать, но она с трудом сдерживалась, наблюдая плачевную участь несчастных и догадываясь, что то же самое могло бы случиться и с ней.

Теперь она поняла, что имел в виду Трюдо, рассказывая о команчах. Впервые в жизни она наблюдала жизнь общества, в котором мужчины по-настоящему всемогущи, женщины низведены до роли скотины, а для роли рабынь вообще не существовало определения.

Изможденная испанка с ввалившимися глазами, которую, на ее счастье, взял к себе третьей женой вождь, выступала в роли переводчицы. Женщины со смехом показывали Марисе и Лали, как поставить вигвам и как в считанные минуты его убрать. Повсюду сушились на солнце бизоньи шкуры, и Мариса, сдерживая тошноту, была вынуждена слушать и наблюдать, как из них делают одежду для зимних холодов. Одна из женщин взялась живописать охоту на бизонов, превознося отвагу мужчин, и последующую свалку ради сырой печени и прочих внутренностей. Странным и непривычным казались Марисе женщины с коротко подстриженными волосами, равно как и мужчины с длинными космами или тщательно заплетенными косичками.

Повсюду резвились полуголые ребятишки: мальчики уже практиковались в стрельбе из лука стрелами с тупыми концами, девочки тихонько возились с глиняными куколками или помогали своим погруженным в хлопоты матерям. Молодые мужчины расхаживали по становищу важно, как фазаны, у них была одна забота – уход за оружием и конями; старики, сидя перед вигвамами, учили малолетних мальчишек основам охотничьего и боевого искусства.

Даже Лали, обычно пребывавшая в благодушном настроении, сердито шептала Марисе:

– Теперь я понимаю, какое это везение – родиться в рабстве. Разве сравнить с этим! А поглядите, как выхаживает Полус! Погоди, вечерком я за тебя примусь!

– Осторожнее, не то он подберет себе послушную скво и заменит ею тебя.

Лали бросила на нее наполовину испуганный, наполовину осуждающий взгляд.

– Вы и впрямь так считаете?.. Нет, этот черный бык на такое не отважится. Он знает, что стоит ему заглядеться на кого-нибудь из этих – и я всажу ему под ребра нож. Всажу, вот увидите!

– Зачем нас сюда привезли? – Мариса искала глазами Доминика. Тот восседал полуголый рядом с вождем и, склонив темную голову, почтительно слушал старика.

– Клянусь, я тоже не знаю! – шепотом ответила Лали и тут же повеселела: – Зато мне известно другое: вечерком мы уединимся в вигвамах со своими мужчинами.

Куски бизоньего мяса (Мариса надеялась, что мясо принадлежит именно этому съедобному животному) обгорели снаружи, но остались непрожаренными внутри. Женщинам полагалось утолять голод только после мужчин, пользуясь при этом пальцами. Поймав насмешливый взгляд Доминика, расположившегося по другую сторону костра, Мариса принялась усердно жевать, стараясь не думать, что именно попадает ей в желудок.

Женщины племени команчей мылись только по особым, церемониальным случаям. Мариса и Лали, изъявившие настойчивое желание устроить омовения, удостоились удивленных взглядов. Рядом со становищем протекала речка – индейцы всегда по возможности становились лагерем у воды. Однако…

– Скажи им, что она лекарь-ведьма, колдунья, – шаловливо предложила Лали, кивая на Марису. Женщина, приставленная к ним переводчицей, вытаращила глаза и отпрянула.

Им, однако, не стали препятствовать, а отвели к речке, где они стали плескаться под присмотром нескольких невольниц.

– Напрасно ты выдумываешь! – упрекнула Мариса Лали. Впрочем, находиться в холодной воде было таким наслаждением, что она уже в следующую секунду рассмеялась и обрызгала Лали.

Выбравшись из воды, она окоченела от холодного ночного воздуха и принялась ожесточенно растирать себя тонкой мужской рубахой, в которой пришла купаться. Согревшись, она увидела, что на нее глазеет добрая половина женского населения становища.

– Они говорят, что у вас тело цвета бледного солнца, – взволнованно перевела испанка. – Вы якобы принесли «пуха» – доброе предзнаменование – для охоты на бизонов, даром что вы женщина. Три луны назад наш «пухакут», шаман, предрек появление такой женщины, благодаря которой наши воины поймают белого бизона.

Мариса с упреком покосилась на Лали, а та виновато потупилась. Еще больше смутил и напугал ее подарок жены вождя – белая рубаха и одеяние из оленьей кожи, расшитые бисером и украшенные иглами дикобраза.

– Что будет, если им не попадется никакого белого бизона? – спросила она у Доминика, пришедшего ночью в вигвам, поставленный ею собственноручно под наблюдением смеющихся индианок.

– Лучше тебе этого не знать, – небрежно отозвался он, но, видя ее испуг, сжалился: – Он им обязательно попадется. У тебя сильный «пуха», моя красавица. Мне давно следовало понять, что я имею дело с ведьмой.

– Это не повод для шуток! – воскликнула она с досадой. Однако он, не обращая внимания на ее настроение, принялся развязывать тесемки на ее одежде из оленьей кожи; через минуту она, забыв свои прежние страхи и гнев, упала вместе с ним на ложе из бизоньих шкур, наслаждаясь прикосновениями его рук и губ и чувствуя, как закипает огнем ее кровь.

Через три дня, когда охотники возвратились со шкурой белого бизона, даже Лали стала взирать на нее с некоторым страхом.

– Только не напоминай мне о бабке-колдунье! – прикрикнула на нее Мариса. – Это либо везение, либо мои молитвы, но никакое не колдовство. Я не находила себе места от страха!

Когда по прошествии нескольких дней они продолжили путь, Мариса облегченно перевела дух. Она даже не возражала против того, что некоторые члены отряда прихватили с собой купленных у команчей скво и пленниц, которым предстояло рассеивать их одиночество и помогать в тяжелой работе.

Теперь отряд еще больше, чем прежде, походил на маленькую армию, отягощенную маркитантками. Одной из них была сама Мариса. Впрочем, она постепенно приучалась жить заботами сегодняшнего дня. Прошлое осталось в прошлом, будущего не существовало. Однако стоило ей остаться одной и пуститься вскачь на лошади навстречу степному ветру, как она начинала осознавать неумолимый ход времени, не имея сил укрываться дальше в карточном домике собственного безразличия.

Рано или поздно, наловив и объездив диких мустангов и нарисовав свои карты, Доминик вернется в Нэтчез, где его дожидается Джейн Балтимор – достойная девушка. Возможно, Доминик не испытывает к Джейн страстной любви, но она ему нравится, он уважает ее и не посмеет унизить, оставив обманутой невестой. А Джейн, несомненно, будет ему хорошей женой! Она проявит послушание, с ней будет очень удобно, она будет превосходно управлять делами плантации. Нарожает мужу детей, внесет в его жизнь устойчивость, которой он никогда прежде не знал…

Все это Мариса видела с беспощадной ясностью. При этом она не скрывала от себя то, что не согласилась бы признать раньше: только теперь, когда уже было поздно, она полюбила Доминика. Ну и что?..

Поэтому ей было гораздо проще не заглядывать в будущее и строить планы разве на предстоящие несколько часов, ограничиваясь ближайшей ночью…

Порой они любили друг друга яростно, без слов, словно это была их последняя ночь. В другие ночи он просто лежал с ней рядом, положив голову ей на плечо и обняв ее рукой, называл созвездия и учил отыскивать их на ночном небе. Он все чаще улыбался ей и даже описывал прежние свои путешествия, утверждая, что риск всегда был пустячным.

– В твоем изложении все это звучит как занимательная игра!

– В прятки? И в эту игру мне случалось играть, только по-настоящему. Ты все еще беспокоишься?

Она отрицательно трясла головой. Ее ложь была отважной, но, увы, неубедительной. Боясь, как бы он не отослал ее обратно, она целовала его, гладила его мускулистое тело кончиками пальцев, прислушиваясь к учащенному дыханию, а потом неожиданно для него меняла положение и, задев волосами его живот… Она испытывала странное удовольствие, когда он содрогался, словно от ожога, и наслаждалась своей властью над ним. О, ее вожделение сметет все преграды на своем пути!

– Где ты этому научилась? – грозно спрашивал он, еще не отдышавшись.

Мариса улыбалась в темноте и тянулась губами к его лицу:

– У тебя. Ведь ты проделываешь со мной то же самое, вот мне и захотелось узнать, с чем это едят. У тебя мой вкус.

– О!.. – Он закрыл ей рот поцелуем, не давая продолжить.

То была ночь перед переправой через реку Тринити. Привал продлился два дня. Кони утоляли жажду, разведчики изучали простиравшийся впереди край.

– Предстоит длинный и тяжелый переход к реке Бразос, – предупредил Марису Трюдо. Она увидела на его физиономии насмешливую улыбку. – Придется экономить воду и учиться готовить еду без дров: здесь, среди прерий, не найти деревьев.

Он одобрительно оглядел ее голые ноги, загорелые и исцарапанные, и уехал, оставив Марису в раздумье. Она бы предпочла, чтобы Трюдо оказался среди тех, кто покинул становище команчей, обзаведясь женщиной. Последнее время, окончательно износив свою мужскую одежду, она снова была вынуждена носить юбки, которые подтыкала, чтобы было легче ездить верхом. Высокая бизонья трава была острой как бритва, и ноги у Марисы кровоточили от пяток до колен.

– Не собираюсь отдавать тебе собственные штаны! – рявкнул Доминик, когда она осмелилась пожаловаться ему. Она оторвала его от работы над картой, и он раздраженно теребил щетину на подбородке. – И довольно об этом! – оборвал он ее, когда она открыла рот, чтобы возразить. – Ты бы в них все равно не влезла, а распарывать их я не позволю.

– Эгоист бесчувственный…

Она убежала, охваченная яростью. Немного погодя она, следуя совету Лали, упросила одну из индианок переделать для нее за плату пару кожаных леггинcов с бахромой, напоминавших высокие мужские мокасины.

Увидев ее в новом облачении, Трюдо покатился со смеху и сказал, что она выглядит как помесь мексиканской крестьянки и скво.

Сверкая глазами, она вызывающе посматривала на Доминика, но тот был слишком занят, поэтому только пожал плечами и сказал, что она прекрасно выглядит; к тому же какая разница, на кого она похожа в этой глуши? Ее подмывало поступить, как глупая девчонка: разорвать мстительным жестом свою блузку до самого пояса и спросить, как он относится к этому. Однако он уже ускакал вперед, а она задумчиво смотрела ему вслед, борясь со злостью и острым как нож чувством страха.

В чем дело? Неужели он становится к ней безразличен, или у него совсем другое на уме?

Глава 53

Дни и ночи мелькали, как рябь на воде, исчезая в бездонном провале времени. Мариса осязала, вдыхала, пробовала на вкус бескрайнюю пустоту покрытой травами прерии. Через пять дней они достигли реки Бразос, на берегах которой она впервые увидела огромные стада диких лошадей – мустангов. Видимо, воодушевление, охватившее отряд, заразило бы и ее, если бы не Доминик.

Тяжкие раздумья не давали ему покоя. Он не открывал перед ней душу, а она не осмеливалась спрашивать. Доминик по-прежнему ложился с ней рядом по ночам, но часто молча лежал на спине, глядя на звезды и думая свою думу. В последние несколько ночей она вела себя тихо, как мышка, исподволь наблюдая за ним. Оказалось, что он способен лежать совершенно неподвижно, как индеец, просто таращась на проклятые звезды, словно вечное небо, которое он наблюдал еженощно, имело над ним некую таинственную власть. Если она не двигалась, он не делал попыток до нее дотронуться, если же беспокойно ворочалась или не скрывала, что наблюдает за ним, он заключал ее в объятия. Однако все происходило не так, как раньше, когда он подолгу с ней беседовал и даже подтрунивал над ней, улыбаясь и щуря глаза…

Иногда днем он чертил карты, не отрываясь от переносного секстанта, который она возненавидела, иногда подъезжал к ней и объяснял, почему какое-то место получило название «Painted Spring»[30] и как индейцы объезжают диких лошадей. В такие моменты, наслаждаясь солнечными лучами, ласкающими ей плечи, и его теплым взглядом, она уговаривала себя, что все придумала и все обстоит по-прежнему. Однако потом, прождав его до полуночи, она готова была кусать себе локти, когда Доминик, явившись, молча ложился и больше ничем не выдавал своего присутствия. Все тревоги, поселившиеся ранее у нее в голове, оживали и принимались жалить ее как комариный рой, терзая вопросами, на которые не было ответа.

Берега реки Бразос сильно отличались от прерий, где водилось мало живности. Здесь же встречались лоси, олени, бизоны, не было недостатка в древесине для костра и для постройки укрытий: повсюду росли вязы, орешник, несколько разновидностей дуба. Густая трава, стремительные протоки и заводи привлекали не только дичь, на которую можно было охотиться, но и диких лошадей.

Место для лагеря было выбрано на берегу небольшого притока Бразоса под названием Рио-Бланко, образовывавшего на одной из карт, составленных Домиником, дельту с Бразосом. Здесь было возведено бревенчатое укрепление, частично перекрытое крышей, а также просторные загоны для мустангов, которых предстояло отловить. Пока шло строительство, женщины поставили вигвамы, так что со стороны лагерь не отличался от индейского становища.

Бесконечные хлопоты отняли немало времени и сил. Мариса уже подумывала, не пользуется ли Доминик этим как предлогом, ссылаясь перед сном на усталость. Как-то раз, определив по звездам, что час уже поздний, она поднялась и отправилась его искать.

Он сидел один у костра, тщательно перерисовывая карты. Как ни бесшумно она переступала босыми ногами, подкрадываясь к нему, он ощутил ее присутствие и, нахмурившись, поднял голову.

– Вот, значит, зачем ты полуночничаешь? Почему не попросил меня о помощи? Я всегда хорошо владела карандашом. – Она опустилась рядом с ним на колени, не давая отмалчиваться.

– Хочешь помогать мне шпионить против своих соотечественников? Лучше отправляйся спать, Мариса.

– Я не ребенок, чтобы мне приказывали! Зачем ты перерисовываешь карты?

– Откуда такая настойчивость? – Он вздохнул и вытянул ноги. – Боже, который час? Завтра начинается охота.

– Вот как? Однако я не прирученная кобылка, чтобы заманивать меня кусочком сахара. Зачем, Доминик?

Он неожиданно потянулся к ней, приподнял волосы у нее на затылке и чмокнул.

– Есть вещи, о которых тебе лучше не знать, – пробормотал он. – Мариса, я не привык держать ответ перед другими. Я всегда поступал по собственному усмотрению.

Она вздрогнула от прикосновения шершавых губ к своей шее и упрямо выгнула спину.

– Это мне хорошо известно! – с горечью в голосе произнесла Мариса. – А тебе приходило в голову, что я могу сказать то же самое о себе?

Его взгляд стал внимательнее, рука по-прежнему оставалась у нее в волосах. Она поспешно выпалила:

– Если не хочешь, не стану донимать тебя расспросами. Но напрасно ты… Чем бы ты ни занимался, позволь мне тебе помогать!

– Снимать копии с секретных карт испанской территории?

– Не важно!

– Предательница! – Впрочем, это было произнесено ласковым голосом. Он опять ее поцеловал, только на сей раз в полуоткрытые губы, чем вконец обезоружил.

Отложив карты, он отнес ее на скомканные одеяла, но, к ее разочарованию, больше ничего не сказал. Таинственность не нарушалась и в последующие дни. Мариса чуть не откусила себе язык – так трудно ей было бороться с любопытством.

Теперь Доминик не мог тратить время на карты: его отряд занялся отловом диких лошадей. Облюбовав отдельный табун или отрезав часть от большого стада, они гнали его, разбившись на десятки и постоянно сменяясь, не давая животным остановиться и отдышаться. Когда бедные кони уже почти падали от усталости без сна, корма и воды, их не составляло особого труда направлять в просторные загоны на берегу реки, чтобы потом набрасывать на них лассо и приступать к объездке – жестокому приучению сначала к недоуздку, потом к уздечке и, наконец, к седлу.

Все это требовало времени. Мариса чувствовала себя заброшенной. Доминик был постоянно занят и к ночи так уставал, что, падая, тут же забывался тяжелым сном. Марисе было больно наблюдать, как обращаются в рабство свободные, красивые животные. Большую часть времени она проводила в одиночестве или за беседами с Лали, вслед за ней впавшей в уныние.

Лали мало-помалу превратилась в ее подругу, наперсницу и советчицу. Велико же было огорчение Марисы, когда как-то утром Лали, обливаясь слезами, призналась, что она и Полус уходят из отряда.

– У нас появилась надежда стать по-настоящему свободными людьми и осесть на собственном клочке земли. Вы должны меня понять. Десять акров и дом неподалеку от Накодочеса. Владелец, испанец, сбежал, не выдержав набегов команчей. Но Полус пришелся индейцам по душе: он выкурил с ними трубку мира, и они не возражают, чтобы мы там поселились. Теперь у нас есть бумаги, делающие нас испанскими гражданами…

Откуда? Заглянув в лицо Лали, Мариса догадалась, что от Доминика. Тот отсутствовал четыре дня под предлогом преследования стада мустангов. Он признавался Марисе, что у него остались в Накодочесе друзья еще с прежних времен. Но если он ездил в такую даль, если так рисковал, то почему скрыл это от Марисы? Она не стала омрачать радость Лали и не подала виду, что расстроена. Обняв подругу, Мариса выдавила улыбку и пожелала счастья. Доминика она снова ненавидела и мысленно осыпала проклятиями.

Но ненависть, которую она в себе взращивала, при ближайшем же разговоре с ним растаяла как дым. На его загорелом, обросшем бородой лице опять выделялся белый шрам. У него был такой усталый вид, словно он провел в седле без сна и отдыха несколько дней и ночей подряд. Как бы он ни поступал теперь и прежде, она любила его. Марисе было достаточно того, что он держал ее при себе; пока это продолжалось, она была готова мириться с чем угодно.

– Почему ты ничего мне не сказал? – спросила Мариса, стараясь казаться спокойной.

– Не знал, получится ли. Я уже обещал Полусу помощь, поэтому он был первым, кому я об этом сообщил.

– Ты пошел на ужасный, совершенно безответственный риск, отправившись в Накодочес!

– С этой бородой я не похож на себя. – Он еще ухмылялся. – К тому же у меня там друзья. Я не мог тебя предупредить, потому что не хотел разочаровывать в случае, если бы дело не выгорело.

– Они действительно будут в безопасности?

– Настолько, насколько безопасность вообще возможна в этих краях. Полус знает, на что идет. Он готов рискнуть.

– А я? Мне ты не оставляешь выбора?

Она твердо решила добиться от него толку. В этот раз он не стал увиливать, а взял ее за подбородок и приподнял лицо.

– Ты и так достаточно рискуешь, оставаясь со мной. Или ты желаешь вернуться к спокойной жизни?

Она молча покачала головой, за что была вознаграждена поцелуем. Ночью на все ее вопросы у него был только один ответ…

На этот раз она была удовлетворена. Но за ночью любви последовали ночи одиночества и безрадостные дни, когда Мариса чувствовала себя оторванной от людей. Ей очень не хватало Лали: раньше, желая переброситься с кем-то словечком, она всегда могла рассчитывать на преданную подругу…

Она жила в выжженной солнцем пустоте, где остановилось время. Ей была отведена роль женщины предводителя, который приходил к ней в те ночи, когда не гонял лошадей и не чертил карты. Она уже сомневалась, что остается с ним по собственной воле. Действительно ли он предоставляет ей выбор или только проверяет? Она не смогла бы его покинуть, но и оставаться с ним, зная о скоротечности их связи, становилось несладко. Ею овладело уныние. Иногда ей казалось, что, глядя в свое отражение в воде протоки, подернувшейся легкой рябью, она видит себя в будущем – со впалыми щеками и ввалившимися глазами, как та несчастная испанка, третья жена индейского вождя…

Сколько еще недель это протянется? В загоны уже набилось более трехсот голов мустангов, и мужчины с утра до вечера объезжали диких животных. Точно так же объездили и усмирили ее, а она и не заметила, как это произошло… Она превратилась в добровольную пленницу, влюбленную в своего тюремщика. Когда же он наденет капюшон палача и занесет топор, чтобы навсегда разрубить связующую их нить?

В отряде все оживленнее обсуждалось возвращение назад и способы истратить заработанное. Женщины, которых сообщники Доминика привели с собой, были взяты взаймы или приобретены по дешевке, поэтому после перехода границы Соединенных Штатов их собирались отпустить на все четыре стороны.

– Знаешь, как я поступлю? Куплю самую большую бутыль виски, какая только есть на свете!

– А я куплю землицы и построю дом, чтобы моя старуха не ворчала, что у меня кишка тонка!

– А я перепробую всех красоток, которых только сыщу, а одну, самую лучшую, поселю в квартирке в Новом Орлеане. А ты, Трюдо?

Мариса, сидевшая в тени и занятая собственными мыслями, встрепенулась: ей показалось, что взгляд усача обжег ее полуголые плечи.

– Я-то? Тоже найду себе женщину, только не продажную содержанку. Куплю себе землю в краю, называвшемся прежде Акадией. Эта женщина поможет мне построить дом, нарожает мне детей и будет счастлива.

После этого последовал неизбежный вопрос.

– А что на уме у вас, капитан? У вас ведь тоже есть планы, как у всех остальных? – спрашивал Трюдо. Зачем? Не для того ли, чтобы она услышала ответ?

Но Доминик пожал плечами и ответил уклончиво:

– Истрачу все деньги, которые получу. Ведь деньги для того и существуют.

Вскоре он поднялся и покинул освещенный костром круг, где долго не утихали разговоры. Все они знали, куда возвратятся, лишь ей одной некуда было идти… Презирая себя за малодушие, Мариса поплелась за Домиником. Напрасно он ждет от нее вопросов! Пусть запомнит ее гордость и силу духа.

Они брели вместе и одновременно порознь, не касаясь друг друга, в пронизанной светом звезд темноте, куда почти не проникали отблески костров. У реки, вблизи огромных загонов, были слышны звуки, издаваемые плененным табуном, возмущенным своей участью. Бедолаги! Какой же тяжкой должна быть неволя для тех, кто всю жизнь провел на свободе!

Оставив позади загоны, они пошли дальше вдоль берега. Двое часовых негромко пожелали им доброй ночи. Вскоре их обступила кромешная тьма. В небе тускло поблескивали звезды, под деревьями разлилась чернота. Ночная живность разбегалась с тропинки при их приближении. Доминик шагал быстро; возможно, впрочем, Марисе это только казалось, потому что на один его пружинистый шаг всегда приходилось два ее шажка. Стоило ей споткнуться о корень, как он остановился, чтобы ее поддержать. Почувствовав на локте его железные пальцы, она услышала собственное учащенное дыхание, а также непонятный звук, похожий то ли на длинный вздох, то ли на пение.

– Это ветер. Иногда он издает подобные звуки, играя корабельной оснасткой, высокой степной травой или ветвями деревьев, не желающих перед ним склониться…

В нем редко просыпался ирландец, но сейчас она по голосу безошибочно угадала его настроение. Она смутно помнила, как ей говорили: «У всех ирландцев есть в душе темное пятно, где перемешаны свирепость, печаль и упорство». Чьи это слова? Уж не самого ли Доминика?

Оба притихли, вслушиваясь в звуки ночи; спустя некоторое время он, словно не справившись с собой, заключил ее в объятия и заскользил губами по ее лицу. Сначала он принудил ее закрыть глаза, потом нашел ее рот, чтобы впиться в него свирепым и неумолимым, как сам ветер, поцелуем.

Он не собирался до нее дотрагиваться, тем более целовать; но он ощущал в ней новую, бесконечную покорность и не мог не удивляться этой неожиданной перемене. Он ушел от костра и болтовни по тем же причинам, что и она, но не ожидал, что она молча последует за ним. С некоторых пор он готовился к серьезному разговору с ней, призванному открыть ей истинное положение вещей и предостеречь…

Но сейчас, чувствуя, как размыкаются от его поцелуя ее губы, он предостерегал уже не ее, а себя. Стоило ему обнять ее – и он уже не мог ее отпустить. А ведь оба с самого начала знали, что она в конце концов вернется под дядюшкину опеку, а он – обратно, чтобы строить собственное будущее. Ни он, ни она не могли пожаловаться на неопытность: ведь оба доказали, что прекрасно способны устраивать свою жизнь друг без друга. Доминик уже давно не позволял себе настоящего сближения с другими людьми, особенно женского пола.

Он допустил оплошность, позволив себе сжалиться над ней. Один раз обжегшись, он не должен был допускать вторичного ожога. Марисе тоже было бы лучше без него. Именно это он и намеревался ей внушить. Но она прижималась к нему так самозабвенно, так отчаянно трепетали ее длинные ресницы, похожие на крылья бабочки, что он уже не мог помышлять ни о чем другом, кроме любовного неистовства. Ему было необходимо чувствовать, что она принадлежит ему, продлить это чувство еще на одну ночь, потом еще на один день…

Однако оказалось, что дней в их распоряжении уже не осталось, да и часов было в обрез, хотя ни он, ни она этого еще не знали.

Перед рассветом, освещенные скупым месяцем, задержавшимся в небе, в лагере появились команчи – небольшой отряд, возвращавшийся после рейда через Рио-Гранде в глубь Мексики. Мариса насчитала двадцать воинов, трое из которых были ей знакомы. Двое молодых мужчин, недавно женившихся, были при женах; была в отряде и диковатая незамужняя девушка, увязавшаяся за своим избранником-индейцем. Кроме того, за воинами, как всегда, следовали разношерстные пленники, в том числе пять женщин, полумертвых от ужаса, бесчеловечного обращения и усталости.

Мариса хотела броситься к ним, хоть как-то утешить добрым словом, накормить, напоить. Но Доминик строго-настрого приказал ей не делать этого, да и сама она уже научилась сдержанности. Ее вмешательство только ухудшило бы участь несчастных.

– Что с ними будет? – осведомилась она у индианки, сшившей ей леггинсы. Та, владевшая азами испанского после учебы в миссионерской школе, пожала налитыми плечами.

– Кто знает? Может, останутся пленницами, а может, их разберут вторыми-третьими женами воины. Некоторых продадут обратно – чернорясникам и солдатам. – Женщина улыбнулась беззубым ртом. – Их часто насилуют и бьют, чтобы испанцы больше платили.

Мариса испытывала тошноту, но не отходила от индианки, чтобы подольше не видеть несчастных женщин и напуганных молчаливых детишек.

– А что будет с малышами?

– Останутся только сильные мальчики. Сильным и смышленым повезет: их примут в племя, они привыкнут и вырастут воинами, нерменух. – Мариса уже знала, что так команчи именуют сами себя. Это слово означало «народ».

Значит, тем из детей, кто выживет, могла улыбнуться удача. У детей короткая память. Через несколько лет они, несомненно, станут такими же жестокими и кровожадными, как их обидчики. Забыв, где и кем родились, они будут считать себя команчами.

Не произошло ли то же самое с Домиником? Ведь он жил среди команчей, привыкнув к индейским традициям. В детстве его приняли в одно из могущественных ирокезских племен. Корнуоллская старуха обозвала его «дикарем». Далеко ли он ушел от этого определения? Она машинально нашла глазами его бородатый профиль: он был занят беседой с предводителем индейского отряда. Она обратила внимание на сумрачное выражение лица сидевшего с ним рядом Трюдо. Время от времени он вмешивался в разговор, прибегая к языку жестов. Потом они перешли к знакомому делу – черчению карт на песке.

– О чем они говорят?

Индианка пожала плечами. Ее глаза стали непроницаемыми.

– Отсюда не слыхать. Но, похоже, мы скоро снимемся с места. Я вижу знаки: «испанские солдаты». Теперь начался большой спор с нашими нерменух.

Доверив Трюдо вести на языке жестов переговоры с двумя молодыми воинами и сердито переводить их содержание бледнолицым, столпившимся вокруг, Доминик и заносчивый вождь в головном уборе из рогов бизона поднялись и отошли в сторону, продолжая беседу.

Индианка бросила на Марису странный взгляд:

– Разговор двух вождей – всегда торг. Наверное, они спорят о лошадях.

Не прошло и нескольких часов, как Мариса узнала, что предметом торга была она сама.

Часть 5 СТРАСТЬ И ЯРОСТЬ

Глава 54

Он пытался ей все объяснить, но она уже не хотела ничего слышать. Сначала он обращался к ней бесстрастным тоном, надеясь ее вразумить, но ее раздражение и упрямство быстро привели его в неистовство. Он так сильно схватил ее за плечи, что она испугалась за свои кости.

– Да пойми ты, Бога ради, что тебе толкуют! К нам приближается большой и хорошо вооруженный испанский отряд. Останемся мы, чтобы дать бой, или сбежим, ясно одно: я не хочу, чтобы ты была с нами и доставляла нам лишние хлопоты.

– Ты называл меня своей заложницей. Что же теперь? Раз это испанцы…

– Неужели они остановятся и спросят, кто ты такая, когда дело дойдет до стрельбы? Скорее им не будет до тебя дела. – Его голос стал безжалостным. – Я думал, ты мне понадобишься, но сейчас, когда при нас кони, я не могу забрать тебя с собой. Куда бы мы ни направились, ты будешь нам обузой. Я просто тороплю события и делаю то, что все равно собирался рано или поздно сделать: возвращаю тебя своим. Почему ты не хочешь пораскинуть мозгами и понять, что это единственно правильный выход?

У Марисы болели и плечи, и голова. Грудь ее высоко вздымалась от гнева и обиды.

– Лучше быть пленницей индейцев? Снова стать рабыней? Ты затем меня сюда и притащил, чтобы причинить еще больше страданий?

– Ты отлично знаешь, что все не так. – Его голос кромсал ее, как тупая бритва, каждое его слово причиняло ей боль. – Но одновременно ты знала, чем все это закончится. Я старался быть с тобой честным, menina.

Как он смеет называть ее именем, напоминающим о прошлом? Его глаза походили на серебряные клинки, вырезающие у нее из груди сердце. Она была готова закричать от боли. Однако у нее получился только сдавленный шепот:

– Да, однажды, очень давно, я уже слышала от тебя честные слова. Тогда ты тоже хотел мне внушить, что игра закончена. Что ж, ты умелый игрок, Доминик. Но ты оставался им всегда. Почему ты не отослал меня в самом начале? Зачем было притворяться?..

– Мариса! – На одно мгновение ей показалось, что он собирается заключить ее в объятия. Страдальчески ли он выкрикнул ее имя, или она приняла желаемое за действительное?

У Доминика было больше опыта по части сокрытия своих чувств, чем у нее. Он уронил руки, и между ними разверзлась бездна. Облекая ее испуганные мысли в слова, он изрек:

– Ни мне, ни тебе нет нужды возвращаться в прошлое. Раз ты отказываешься внимать голосу разума, я расскажу тебе, как все будет. Лучше уймись, иначе я не успею рассказать тебе всего. И не вздумай бежать! Тебе все понятно?

– Нет! – крикнула она и, не желая больше смотреть на бесстрастную маску, в которую превратилось его лицо, и чувствовать на себе его холодный взгляд, попыталась вырваться. Он удержал ее и опять повернул к себе лицом.

– Пока не время! Я должен кое-что добавить, хочешь ты этого или нет.

– Мне не нужны твои оправдания! Я тебе мешала, и ты меня продал…

– Неправда! Выслушаешь ты или нет? Тебе еще предстоит быть проданной – испанцам. Советую тебе покориться.

– Покориться?

– Разве тебе впервые? – Она задохнулась от неприкрытой беспощадности этих слов. Он продолжал наносить ей удары: – Осталась только одна маленькая загвоздка: у племени команчей есть традиция не возвращать пленницу, пока ее не изнасилует кто-нибудь из их племени.

У нее округлились глаза. Она отказывалась верить своим ушам и глазам, читавшим на его лице подтверждение этих слов. Она оглушенно замотала головой.

– Нет! – Она не знала, произнесла ли это слово вслух или только подумала. Она отказывалась слушать этот бред, который он называл голосом разума. Неужели это самый страшный сон из всех, которые ей приходилось видеть?

– Таким способом они дразнят испанцев… Мариса, у меня нет больше времени на объяснения. Я поговорил со Стоящей Антилопой – сильным вождем, который будет тебе хорошим защитником. Отмучившись разок, ты будешь среди них в безопасности. Больше они тебя не обидят – он дал мне слово, а оно у него верное. Ты будешь пленницей только по названию: он обещал поселить тебя в своем вигваме и обращаться с тобой как с почетной гостьей или собственной дочерью, пока не придет время отвезти тебя в Сан-Антонио. Ведь у тебя там друзья, знакомые…

Она вырвала у него руку и попятилась. Ветер трепал ей волосы и заставлял жмуриться.

– Оказывается, я тебя совсем не знала! Ты отдаешь меня вождю по имени Стоящая Антилопа, чтобы он подверг меня насилию, а потом обращался как с дочерью? Не проще ли было бы просто меня убить? Я бы предпочла смерть. Может, облегчить тебе задачу и самой уйти из жизни?

Внезапно она выбросила руку, чтобы схватить нож, который он всегда носил на поясе, но он поймал ее за запястье и стиснул, заставив бессильно забиться.

– Ты все еще не понимаешь… – Его голос был так же напряжен, как ее нервы. – Несколько лет назад я стал членом этого отряда команчей. Думаешь, я отдам тебя другому? Если уж кому-то все равно предстоит тебя обидеть, то пусть лучше это буду я.

Она мгновенно перенеслась в прошлое, когда к ней с такой же издевкой обращался голос с ирландским акцентом, прежде чем поставить ей на бедро огненное клеймо и надругаться над ней.

– Не смей!!! – Она чуть не оглохла от собственного визга, от которого у нее затряслась голова. Ей ответил своим гортанным клекотом ястреб, паривший в небе. – Пожалуйста, Доминик! Не надо так, не надо!

Она слышала и чувствовала, как трещит ее одежда. До нее доносились голоса. Она знала, что все происходит на глазах у индейцев. Он притащил ее в индейский лагерь, разбитый рядом с лагерем бледнолицых, где первым ее побуждением было притвориться мертвой. Она не желала знать, что с ней вытворяют!

Но он вернул ее к действительности ударом по лицу.

– Сопротивляйся! Или ты всегда покоряешься насилию?

Она стала остервенело царапаться, кусаться, лягаться. При этом ее не оставляло ощущение, что все это происходит с ней не впервые. Он отвесил ей еще одну пощечину.

– Дикая кобылка! Сколько же потребуется всадников, чтобы тебя объездить?

В конце концов она обессилела от борьбы, совсем как лошадь в загоне. Он взгромоздился на нее, прижав ее раскинутые руки к земле и заткнув поцелуем рот, из которого лились крики ненависти и унижения.

Дальнейшее причинило ей только боль. Ее тело отказалось готовиться, и она чувствовала себя как девственница, лишаемая невинности. Отсутствие кровотечения было с лихвой восполнено побоями.

Все произошло очень быстро. У Марисы кружилась голова, руки и ноги налились свинцом.

«Если кому-то предстоит тебя обидеть, пусть это буду я…» Сделав все в точности так, как обещал, он завернул ее, полуголую и дрожащую, в собственную рубаху. Теперь над ней смогло бы надругаться племя команчей в полном составе – она все равно не смогла бы сопротивляться.

Тем не менее ничего похожего не произошло. Индианки, не знающие сострадания к пленницам, поначалу с любопытством таращились на нее, но потом приняли ее в свою среду, особенно когда она облачилась в одежду из оленьих шкур, подаренную ей несколькими неделями раньше. Впрочем, уже по прошествии нескольких часов Мариса была вынуждена с горечью признать, что ее не столько принимают, сколько терпят. Это слово точнее передавало ее сомнительное положение в племени – то ли пленницы, то ли гостьи, то ли временной дочери – до тех пор, пока не настанет время заломить за нее цену повыше. Зато у нее были собственные кони, что придавало ей уважения в глазах нерменух, ценивших коней выше, чем женщин. То было ее приданое, словно она в действительности была индианкой. Животные были несказанно красивы, особенно ее золотисто-гнедой жеребец Оро, которого объезжал для себя сам Доминик. Теперь Оро принадлежал ей; а ведь какие-то два месяца назад он свободно скакал по прерии и имел богатый выбор робких кобылиц…

Как это понять? Ей не хотелось ломать голову. Проще было смириться с судьбой и попытаться использовать происходящее себе на пользу, как она делала прежде. Ведь теперь она была женщиной Стоящей Антилопы. Он не взял в поход жену, поэтому ей приходилось готовить ему еду, снимать шкуры и освежевывать его добычу. Тому, чего она пока что не знала, ее торопились обучить другие женщины. Не настало ли время пригнуть голову и покориться, а не сопротивляться року? Напрасно она когда-то надеялась на счастье…

«Ты мне больше не нужна! Ты будешь обузой… Почему бы тебе не пораскинуть мозгами и не понять, что это единственно правильный выход?»

Она запомнила каждое его словечко, раздававшееся у нее в голове как удар молота. Если бы она могла забыть все, кроме одного мгновения!.. Но это было невозможно, несмотря на крайнюю усталость. Было ли это игрой воображения, или он действительно прошептал, прежде чем начался тот ужас: «Любимая, я больше не хотел причинять тебе боль…»

В его голосе было не меньше страдания, чем испытывала она сама. Но произнес ли он эти слова на самом деле? Почему он сделал все так стремительно, не дав ей времени подготовиться?

Зато теперь у нее было сколько угодно времени. И днем, когда выдавалась свободная минутка, и бессонными ночами она вспоминала прошлое и дробила свою жизнь на кусочки: послушница, цыганка, невеста, противящаяся замужеству, глупый мотылек… Впрочем, все это казалось лишенным смысла. Она неизменно оставалась узницей рока, кисмет, как называли это мусульмане. Предопределено ли ее будущее? Если да, то как жить дальше? Ведь у нее не осталось ровно ничего, никакой надежды…

Стоящая Антилопа немного говорил по-испански, а она овладела основами языка жестов, заставив его поделиться с ней этой премудростью, когда он вошел однажды в свой наскоро сложенный вигвам, чтобы прилечь. Сначала его злило ее упрямство, потом, когда она не испугалась занесенного над нею кулака, он удивился. Он не привык к женщинам с таким независимым поведением; иногда она проявляла робость и послушание, и он сожалел о своем обещании вернуть ее испанцам, потому что из нее получилась бы хорошая жена, и он уже подумывал, как бы уговорить ее остаться с Народом в роли его жены; но внезапно она превращалась в ведьму.

Она задавала вопросы и осмеливалась требовать ответов! Одновременно ей хватало ума проливать слезы и клятвенно обещать, что она перестанет ему досаждать, узнав правду.

Антилопа уныло признавал, что она владеет «пуха», то есть волшебством. Недаром команчи успели прозвать ее «Женщиной Белого бизона»! Она донимала его наедине, поэтому он согласился частично уступить ей в надежде, что впредь она умерит свое любопытство.

Наполовину на языке жестов, наполовину по-испански он ворчливо поведал ей, по какой причине позволил навязать ее своему маленькому отряду. Сначала он не удержался и похвастался своими подвигами, произведя на нее должное впечатление; после этого, не опасаясь за свое мужское достоинство, поведал остальное.

Испанцы не осмеливались враждовать с Народом. Поэтому нерменух смело приезжали в их крепости, предлагая купить меха и пленных. Но теперь испанцы, именующие себя хозяевами этой земли, забеспокоились из-за слухов о происках американцев, их шпионах и передовом отряде предстоящего нашествия. Доминик со своими людьми почерпнул эти сведения у торговца-американца в Накодочесе, а также узнал о слухах, доползших из Луизианы. Предупрежденный о рейде отряд занял позицию в дельте рек Бразос и Рио-Бланко.

Опасность?.. Он презрительно покосился на женщину. Опасность есть всегда, без нее жизнь стала бы скучной, а воины не имели бы возможности проявить себя. Однако ей ничего не угрожает. Впрочем, в схватке женщины являются обузой. Именно поэтому он, Стоящая Антилопа, оставил женщин в становище и пересек границу без них.

Итак, завеса приоткрылась. Однако стало ли ей от этого легче? Доминик отослал ее – чтобы спасти или забыть?

«Ты мне больше не нужна…»

Впрочем, прежде чем сказать это, он пытался призвать на помощь ее здравый смысл, но она не пожелала его выслушать. Обретя способность рассуждать, Мариса поняла, что опасность угрожает ему самому. Она вспомнила свои недобрые предчувствия, злые слова предостережения, заглушаемые волной страсти всякий раз, когда он клал руки ей на плечи. Теперь, получив возможность хорошенько подумать, она обнаружила, что он не был к ней безразличен. В последние недели их связь уже не ограничивалась желанием. Они вместе смеялись, подолгу беседовали, наблюдали за недосягаемыми звездами и восходящим солнцем… Порой они безмятежно спали рядом, довольствуясь теплом друг друга. Почему она забыла, как расцветала их любовь? Почему он сделал все, чтобы она забыла об этом?

– Как они теперь поступят? – спросила Мариса у Стоящей Антилопы.

Тот пожал широкими мускулистыми плечами. Теперь он был настороже, не зная, чего от нее ожидать.

– Будут совещаться. У них кони, которых они ловили и приручали на протяжении многих лун. Тебе отдали самых лучших коней. Я бы не отказался от того, что добыл с таким трудом, и не сбежал бы, как женщина.

– А если они останутся? – Она терзала своими вопросами не только индейца, но и самое себя.

Индеец взглянул на нее с презрительным удивлением.

– Где тебе понять мужчин! Если они останутся, то будут защищать свою добычу. У них есть оружие и патроны, а испанцев не так много…

Не так много! К тому же отряд готов к нападению. Тогда почему Доминик решил от нее избавиться? Почему они двинулись с теми лошадьми, которых уже отловили, обратно к границе? Почему она по-прежнему ощущает свинцовый груз опасности, постоянно пригибающий ее к земле?

«Ненавижу его за то, что он меня отослал, и за то, как он это сделал!»

Размышления не приносили ей утешения, путешествие утомляло все больше. Она даже утратила счет времени, который команчи вели по фазам луны. Ее сознание просто отмеривало его течение, как солнечные часы.

Сначала они достигли становища команчей, потом была охота на бизонов, потом обратный путь – движение в никуда. Ей уже ни до чего не было дела. Что бы ни случилось, только бы скорее!

Обычно команчи привозили свой товар в западные форты – Санта-Фе или Таос. При их приближении к Сан-Антонио, самой сильной укрепленной миссии на юго-западе, выросшей на Эль-Камино-Реаль – Королевской дороге, испанцы высыпали навстречу конным варварам, которых они научились уважать, хоть и побаивались.

Приближение зимы подстегивало их интерес к бизоньим шкурам. Но пленники, бедные крестьяне-индейцы из Мексики? Их жалели священники, однако…

Стоящая Антилопа был опытным торговцем. Сначала он ограничивался намеками, желая разбудить в испанцах любопытство. Он подумает над ценой, предложенной за бизоньи шкуры, а также за пленников. Если испанцам нет дела до судьбы их соотечественников, то их можно будет продать в рабство в другом месте. В том числе племянницу одного из могущественных чернорясников, женщину с золотыми волосами, которую испанцы обыскались…

Переводчиком выступал старый индеец из миссии. Когда Стоящая Антилопа вызывающе зашагал прочь, он окликнул его:

– Ты говорил о пленнице… Ее хотят видеть. Где ты ее взял?

– Ее мне продал один американо. Но она желает стать хорошей скво у команчей. Если вы ее не купите, мы продадим ее в другом месте. Женщин можно объезжать как лошадей…

– Погоди! Капитан желает видеть женщину, о которой ты говоришь.

Когда Марису вытолкнули вперед, Стоящая Антилопа запустил пятерню ей в волосы и запрокинул ей голову, чтобы испанцы могли посмотреть на ее лицо. Одного из испанцев Мариса сразу узнала; по ошеломленному виду капитана Игеры стало ясно, что и он ее помнит.

– Dios mio! – Спохватившись, он перешел на учтивый язык. – Как же так? Сеньора, вы… – Он запнулся, рассматривая ее индейский наряд и загар. Мариса, почти разучившаяся думать, все-таки догадывалась, что он вспоминает рассказы о команчах и об их обращении с пленницами.

Пока шла торговля, Мариса успела испытать жалость к растерявшемуся молодому офицеру.

Стоящая Антилопа получил хорошую цену за нее и всех остальных жалких пленников, которых он приволок с собой. Ко всеобщему удивлению, отпуская ее, он разрешил ей забрать золотистого жеребца Оро, прозванного так Домиником.

Глава 55

На сей раз тихое уединение в обители кармелиток не поселило мира в душе Марисы. Она так привыкла к независимости, что монахини оказались над ней не властны. К тому же по ней никак нельзя было сказать, что она, испытав потрясение, стала боязливой, запуганной; монахиням было нелегко скрывать свою неприязнь. Ничто не указывало на сильные переживания, каких они ожидали от молодой женщины в ее положении, прошедшей через ужасные испытания.

Она настояла, чтобы ей позволяли ездить верхом, причем в мужском седле. Капитан Игера был вынужден приставлять к ней своих людей, хотя, когда мог, предпочитал сопровождать ее сам. К вящему огорчению благочестивых сестер, на чьем попечении Мариса теперь вроде бы находилась, она постоянно беседовала с молодым капитаном с глазу на глаз, не желая присутствия соглядатаев.

Архиепископ, ее дядя, находился в Мехико. Депеша о возвращении Марисы была отправлена ему незамедлительно, однако оставалось гадать, как скоро она его настигнет и когда он явится за племянницей. Тем временем молодая женщина, сильно изменившаяся с тех пор, как побывала здесь в прошлый раз, вела самостоятельную жизнь.

На пределе терпения находилась не только мать-настоятельница, но и сама Мариса: ее затруднение заключалось во влюбленности капитана Игеры. Бедный молодой офицер взирал на нее как на трагический персонаж, мученицу и не замечал, кем она является в действительности. Зная теперь, что такое любовь и какую она способна причинять боль, Мариса старалась не внушать ему иллюзий, что способна ответить ему взаимностью. Впрочем, в его лице она видела приятного собеседника; к тому же благодаря своему положению он мог кое о чем поведать…

Порой она готова была откусить себе язык – так мучила ее тревога. «К нам приближается большой и хорошо вооруженный испанский отряд…» Было ли это правдой или всего лишь предлогом, чтобы избавиться от нее? Еще не до конца разуверившись в честности Доминика, она отказывалась его выдавать. Сколько ни расспрашивал ее капитан, сколько ни принуждали к исповеди сестры, она упрямо трясла головой, твердя, что ужасы, которые ей пришлось пережить, привели к потере памяти. Какие-то люди похитили ее и продали индейцам – этим ее версия исчерпывалась. Она запомнила одно-единственное имя – Джон Маррелл. Обо всем остальном она отказывалась даже вспоминать. В конце концов ее оставили в покое; монахини молились о том, чтобы дядя Марисы поскорее избавил их от неожиданной обузы.

Что же произошло в лагере на Рио-Бланко?

Не было минуты, даже во сне, чтобы ее не терзал этот вопрос. Однажды, проснувшись среди ночи в холодном поту от особенно тяжелого кошмара, она устремилась в маленькую часовню, где принялась молиться.

– Если он жив… Боже, сохрани ему жизнь! Пусть уходит к Джейн Балтимор, только бы выжил! Для себя я ничего не прошу…

Однако то была не молитва, а предложение сделки. Быстро поняв это, она, не получив свыше желанного ответа, покинула зловещую тишину часовни и вернулась на жесткий тюфяк в отведенной ей келье.

– У вас под глазами тени. Вы дурно провели ночь? – неуверенно спросил Фернандо Игера на следующий день во время конной прогулки. – Если вы в чем-то нуждаетесь…

Она изобразила беспечность и погладила шею своего нетерпеливого жеребца.

– Если откровенно, то я привыкла к неудобствам! Почему мы все время говорим обо мне? А вы сами? Уверена, что здесь, на границе, ваша жизнь полна приключений. То индейцы, то прочие напасти! В Луизиане поговаривали, будто американос, отхватив львиную долю земель, зарятся и на эти края. Неужели это правда? А все эти слухи о зреющей в Мексике революции? Какая все же опасная жизнь у воина!

Она возненавидела себя, когда он, проглотив наживку, гордо расправил плечи.

– Да, опасная! Но, уверяю вас, здесь вам совершенно нечего опасаться. Что до грядущего восстания, то я искренне считаю, что это не более чем слухи. Подумаешь, волнения крестьян и индейцев! Сами не знают, чего хотят!

– А вторжения вы не опасаетесь?

– Вторжения? Ну нет! Американос слишком заняты собственными раздорами. Иногда они проникают в глубь нашей территории ради личной наживы: за мехами, дикими лошадьми… Мы называем их флибустьерами. Поверьте, мы недолго терпим их присутствие и наносим по ним удары, дабы другим было неповадно. Месяца полтора назад… – Он оборвал себя на полуслове и заботливо наклонился к ней. – Вам дурно? Нельзя так долго находиться на солнце: вы можете заболеть. Не лучше ли повернуть назад?

У нее дрожали руки и колени, и она из последних сил сдерживала жеребца, норовившего пуститься вскачь.

– Нет! Просто… Все в порядке. Я привыкла к солнцепеку. Прошу вас, продолжайте, мне очень интересно.

Он смущенно покраснел от ее похвалы:

– Я не собирался вас волновать… Я только хотел объяснить, что мы все время начеку. К счастью, по обеим сторонам границы у нас есть осведомители, предупреждающие нас, когда…

Почему он недоговаривает? Стискивая зубы, Мариса изобразила улыбку:

– Вы уже могли убедиться, что меня не так-то просто взволновать. Так что, вы говорили, месяца полтора назад?..

– Ничего особенного. Просто хороший пример нашей бдительности. Шайка американских головорезов – то ли воров, то ли шпионов – попыталась от нас уйти. Но наши солдаты их настигли. Одни удрали вместе с пойманными ими лошадьми, другие, пытавшиеся сопротивляться, взяты в плен. Кажется, после гибели своего предводителя они сдались. – Внешний лоск был сброшен, и капитан кровожадно оскалился. – Полковник Ортега, лично командовавший нашим отрядом, велел отправить его отрубленную голову в Натчиточес в назидание остальным. Их ждет либо пожизненное заключение, либо казнь – по одному в каждом городке на протяжении всего пути. Кажется, уже сейчас…

Мариса не расслышала продолжения: Оро, почувствовав, должно быть, что ослабла уздечка, или заразившись исходившей от нее тревогой, перешел в галоп. Сначала она даже не пыталась его остановить, хотя это грозило падением.

«Нет! Только не он! Капитан говорит о ком-то другом…»

Не обращая внимания на ветер и песок, она вспоминала женщин племени команчей, уродовавших себя, обстригавших волосы и коловших себя ножами, таким образом оплакивая гибель мужа, отца, брата. Доминик не был ей ни тем, ни другим, ни третьим – или был всем сразу? Он не мог умереть! Это ошибка…

«Полковник Ортега, лично командовавший нашим отрядом…» Педро, переполненный ненавистью и желанием мстить! О, она убьет его, даже если это ее погубит! Убьет, убьет!

Оро постепенно перешел на спокойную рысь. Бедняга, ты возжелал свободы! Она бросила поводья и вцепилась в золотистую конскую гриву, орошая ее слезами. Оро значит золотой… «Я назову его в твою честь, menina. Вы оба дикие и боязливые, хотя его будет, наверное, легче усмирить, чем тебя».

Он не мог умереть! Чувствуя, как закипает ее горячая испанская кровь, Мариса шептала, зарывшись лицом в гриву:

– Убью! Клянусь за нас обоих, Оро! Я убью его!

Она все еще шептала эти слова, когда ее настиг бледный от испуга Игера, потерявший в погоне шляпу. Забывшись от волнения, он обратился к ней по имени:

– Мариса! Dios! Я подумал было… Вы невредимы! Вы меня слышите? Если хотите, давайте пристрелим эту бестию!

От негодования она привстала в стременах. Ее мокрые от слез глаза были полны такого гнева, что он отдернул руку.

– Пристрелить? Не смейте прикасаться к моему коню! Он не виноват: ведь он еще полудикий. Совсем как я…

– А я подумал… – На самом деле он не знал, что и подумать, не понимая ее состояния. – Ведь вы сами сказали…

– Я сама не знаю, что наговорила! Я совсем о другом… – Она прерывисто вздохнула и выпрямилась. – Простите за доставленное беспокойство. Наверное, нам лучше возвратиться.

Она не пыталась вытереть заплаканное, пропыленное лицо. Капитан Игера совсем растерялся.

Его растерянность достигла предела, когда поздним вечером она постучалась в дверь его тесной каморки и проскользнула внутрь, не обращая внимания на потрясенного хозяина и недвусмысленные ухмылки солдат снаружи. Игера, застигнутый врасплох, залился краской, несмотря на загар. Первым его побуждением было побыстрее захлопнуть дверь. Боже, неужели это не сон? Зачем она сюда пожаловала у всех на глазах? Однако его взгляд уже скользил от ее босых ног вверх. На ней была тонкая юбка и еще более тонкая вязаная блузка «камиза», надетая на голое тело; золотые волосы свободно падали на плечи и грудь.

Он не находил слов. Она подошла к жаровне, которую он разжег для тепла, и, протягивая к огню озябшие руки, бросила через плечо:

– Надеюсь, вы не возражаете против моего неожиданного появления? Вы мой единственный друг, и я хочу с вами потолковать.

Он схватил рубаху и стал поспешно продевать руки в рукава. Она обернулась.

– Здесь тепло. Зачем это? Как будто я не видела полуодетых мужчин.

– Я… Вы… Вам не годится так говорить. И быть здесь тоже не годится. Я не смогу запретить моим подчиненным сплетничать.

– Думаете, я боюсь сплетен? Где бы я ни оказалась, обо мне начинали судачить. – Она опустила глаза. – Вы взволнованы? Я не хотела вас волновать. Вы единственный, с кем я могу говорить. Прошу вас, не прогоняйте меня!

Он громко застонал, его пальцы, возившиеся с пуговицами рубашки, замерли.

– Дьявольщина! Вы просто не знаете… Вы сами не понимаете, что говорите! Ваш дядя, сестры-монахини…

– Дядя далеко, сестры давно почивают. А мне не спится. – Она подняла голову и дерзко посмотрела ему в глаза. – Я не привыкла спать одна.

– Вы не ведаете, что творите… – повторил он сдавленным голосом. – Зачем вы сюда пришли? Ведь я не железный! Если немедленно не отправить вас восвояси…

– Восвояси? Куда же? От одиночества в келье у меня останавливается дыхание. Я подумала… Я подумала, что вы можете мне помочь отыскать его. Вы назвали днем его имя, и это стало для меня таким потрясением! Этот человек обманул меня! Сначала он назвал меня своей невестой, а потом продал в рабство. Если бы здесь оказался мой дядя, он знал бы, как поступить, как мне помочь. Но его нет рядом, и я не могу сказать монахиням всей правды. Помогите мне его найти, а я сделаю для вас все, что вы пожелаете…

Она перешла на шепот, и Фернандо Игера, бросившийся было к ней, остановился на полпути. Сжимая и разжимая кулаки, он пытался унять волнение, борясь с желанием стиснуть ее в объятиях. Его воображение уже полнилось соблазнительными картинами. Что делали с ней индейцы, шла ли она на это добровольно? Почему бы не воспользоваться ее предложением?

«Madre de Dios![31] – мысленно воскликнул он. – Ведь все это делается ради другого – полковника Ортеги…» – Он вспомнил, что она когда-то покинула Сан-Антонио в сопровождении этого человека. Как он тогда сожалел об этом! Но о чем она говорит? Разве полковник стал бы…

Она, как видно, умела читать мысли:

– Вы мне не верите? Его кузина, моя мачеха, решила завладеть плантацией в Луизиане, завещанной мне отцом. Возможно, он и не знал в точности, каким образом она решила от меня избавиться. Но мне необходимо во всем разобраться, поэтому я и хочу его найти. Пожалуйста, обещайте мне помочь!

Он как завороженный шагнул к ней и обнял, вдыхая запах чистого, благоуханного тела и волос.

– Perdicion![32] Вы так его любите, что готовы ради него предложить себя мне?

Она прижалась к нему, позволяя ему запустить руки ей под блузку, гладить ее спину и грудь. Ему показалось, что она всхлипнула.

– Я так его люблю, что отважусь на что угодно, – прошептала она.

Спустя минуту он запрокинул ей голову, осыпая ее судорожными поцелуями. Он не знал, что она имеет в виду вовсе не Педро Ортегу.

Глава 56

Вопрос, кому уходить, а кому оставаться, решался с помощью жребия, в котором не приняли участия только Доминик и Трюдо.

– Мы их отбросим! – запальчиво крикнул Трюдо. – У нас хватит оружия и патронов, чтобы сдержать целую армию. К тому же испанцы плохо вооружены. Мы отразим их натиск, а потом в темноте удерем. Остальные к этому времени успеют перейти границу вместе с конями. Неужели я так легко расстанусь с денежками, которые мы с таким трудом заработали в этом походе? – Он покосился на угрюмо помалкивавшего Доминика. – В чем дело, дружище? По-прежнему вспоминаете ее? Ну и представление вы устроили! Конечно, такую женщину нелегко выкинуть из головы. Но вы правильно сказали, что там, где она сейчас, ей лучше и безопаснее. Потом вы сумеете ее отыскать.

– Лучше заткнись, Трюдо, иначе я убью тебя, не дожидаясь, пока это сделают испанцы!

– Сомневаюсь, капитан! Ведь вам без меня не обойтись! К тому же я обещал малышке, что буду о ней заботиться. Она того стоит! Жаль, что я не повстречал такой лакомый кусочек раньше. Зачем я только женился на той стерве?

Не желая его слушать, Доминик отошел к бойнице в бревенчатой стене, устроенной на случай отражения нападения. Закат окрасил реку в цвет золота, еще раз напомнивший ему о Марисе. Золотая кожа, золотые глаза… Во время одной из их многочисленных ссор он назвал ее глаза глазами пантеры… Поняла она хотя бы теперь, зачем он ее отослал? Скорее всего нет, и слава Богу. Так лучше для нее. Слишком многое между ними осталось недосказанным, слишком о многом приходилось сожалеть – теперь, когда ничего нельзя было вернуть… Для него уже не существовало других женщин, кроме нее, – цыганочки, которую он покорил просто так, утоляя свое желание, но которая вонзилась в него как заноза и засела так глубоко, что нечего было и мечтать от нее избавиться. Зачем он проявляет дурацкое, безнадежное геройство, вместо того чтобы тянуть жребий наравне со всеми, положившись на волю Божью? Если не останется иного выхода, он сможет опять превратиться в команча, взяв ее себе как скво. Впрочем, в племени он согласится только на роль старейшины…

Мысли о ней ослепили его и лишили наблюдательности. Первый залп застал всех врасплох и был подобен разорвавшейся бомбе.

– Господи Иисусе! Да у них пушки!

– Негодяи!

С этой секунды стало некогда размышлять. Доминик рухнул на земляной пол, получив пулю в плечо. Пока он не чувствовал боли, а только тепло от хлынувшей крови. Он с трудом поднялся.

Стрельба прекратилась. Испанцы, окружившие укрепление, выкрикивали свои требования:

– Пусть выйдет ваш главарь! Сдавайтесь – и вам будет дарована жизнь! Если не сдадитесь, мы разнесем вас на куски!

Не дождавшись ответа, испанцы, перечеркивая собственное предложение, еще раз выпалили из пушек, пробив в бревенчатой стене форта брешь. Одна из разлетевшихся щепок поранила Доминику лоб. Кровь заливала ему глаза, мешая видеть.

«В аду невозможно выжить…» Кто это сказал? Впрочем, не важно. Сейчас это были его собственные мысли. Две небольшие пушки не оставляли им ни малейшей надежды.

– Оставайтесь и прикрывайте меня. Я выхожу. – Если испанцы хотят крови, то он ее прольет. Он выйдет с заряженным ружьем и выстрелит в ту сторону, откуда раздавался голос, коварно предлагавший сдаваться. А дальше будь что будет!

– Куда это вы, черт побери? – возмущенно окликнул его Трюдо.

– Прочь с дороги! Прекратить стрельбу. Дайте выбраться.

– Собрались помахать перед этими мерзавцами белым флагом?

– А вы собираетесь засесть здесь и позволить разнести себя на клочки? Сцапав меня, они, возможно, отпустят остальных, ограничившись выговором.

– Решили пожертвовать собой? Вы только посмотрите на него! Весь в крови! Нет уж, теперь главным буду я. Вы меня поняли, капитан? Я обещал малышке…

– Уйди с дороги, Трюдо!

Он не заметил взметнувшейся рукоятки пистолета. Обрушившись ему на затылок, она повергла его наземь. Прежде чем лишиться чувств, он успел услышать откуда-то издалека голос Трюдо:

– Если кто-то здесь будет геройствовать, то только я, слышите?

Он потерял сознание под оружейный залп.

Дон Педро торжествовал. Получив шифровку от своего старого друга генерала Джеймса Уилкинсона, он жил ожиданием триумфа и мести. И вот свершилось! Ему не было дела до того, что дюжине американцев-флибустьеров все же удалось улизнуть вместе с украденными лошадьми. Ведь все остальные попали ему в руки! Главное, среди них был вожак, его старый недруг.

– Ты мертв, по крайней мере для твоей страны! Полуразложившуюся голову с глазами, выклеванными хищными птицами, будет нелегко опознать. Твоя невеста будет тебя оплакивать и облачится в траур, американос на той стороне реки станут потрясать кулаками и грозить отомстить, но, как всегда, ничего не предпримут, потому что ты был нарушителем границы, а значит, закона. Тебя больше нет – во всяком случае, для них. Понятно тебе? Для них. Что касается тебя самого, то тут надо запастись временем. В конце концов ты подохнешь, казненный публично для острастки людишек. Но сначала тебе придется помучиться… Ты признаешься во всех своих преступлениях и поставишь свою подпись.

Голова раскалывалась от боли, в висках стучали молоты, плечо так дергало, что свет померк в его глазах…

– Понял? Понял? – раздавалось со всех сторон. Когда это стало совершенно невыносимо, он открыл глаза и осознал происшедшее раньше и происходящее теперь.

– Я постарался оставить тебя в живых. Не торопись умирать. Твоя смерть будет не такой легкой, как тебе хотелось бы. Вместо тебя погиб другой человек, твой сообщник.

Другой? Трюдо?.. Безумец! Доминик хотел пошевелиться, но не смог.

– Знаешь ли ты, что инквизиция добралась и сюда? Святые отцы горели желанием обращать в истинную веру и допрашивать… К их разочарованию, жертвами становились в основном индейцы, дикари, не боявшиеся пыток и отказывавшиеся каяться. А как отнесешься к этому ты?

Он не знал, где находится. Возможно, это был военный гарнизон, возможно, миссия, сохранившая зловещие инструменты испанской инквизиции. Он был привязан к колесу. Его ноги были прикованы к полу, руки задраны над головой.

– Поверните еще! – приказал Педро Ортега. Колесо со скрипом пришло в движение. Доминику казалось, что его разрывают на части, растягивая сильнее, чем он мог вынести. Он старался не кричать от боли, но стонов сдержать не мог. Все тело горело, из разрывающихся сосудов брызгала кровь.

– Исчерпывающие признания. Собственноручные, с твоей подписью! Они, конечно, повлекут смертный приговор, но разве это не лучше, чем пытка?

– Нет!

Он не ожидал, что в легких осталось так много воздуха.

– Я предвидел твой ответ, – тихо молвил Педро Ортега.

Скосив глаза, Доминик увидел нож с длинным лезвием, раскалившийся докрасна на углях жаровни. Взяв нож рукой в перчатке, Ортега стал прикладывать лезвие к телу Доминика в разных местах. Иногда он возвращал его на угли, чтобы подогреть. В конце концов настал черед раны на плече: Ортега с гнусной ухмылкой пообещал вылечить ее прижиганием…

Все это продолжалось около четверти часа. В конце концов Доминик, проклиная себя за малодушие, изъявил желание сознаться в чем угодно. Про себя он оправдывал свою уступку тем, что привык выживать, а не становиться мучеником. Какая разница, если его так или иначе ждет смерть? У него создалось, впрочем, впечатление, что Педро разочарован и не желает слушать многое из того, что мог рассказать Доминик.

– Лжешь, негодяй! Инес не стала бы… Ты сам ее украл! А потом продал команчам. Об этом и напиши. Изложи в точности, как ты с ней поступил.

Доминик подчинился и этому требованию. Теперь этот самооговор не имел ни малейшего значения: Мариса уже находилась у дяди в полной безопасности. К тому же он пытался оторвать свое сознание от бренного тела, как уже поступал в прошлом.

Трюдо принял смерть вместо него… Проклятие! Какой легкий выход! Ведь он умер быстро и легко, тогда как остальные…

Остальные еще были живы. Зверски избитым, окровавленным, им еще только предстояло принять смерть. Побег!.. Скрежеща зубами от нечеловеческой боли, пронзавшей его при любом движении, Доминик сосредоточился на одной этой мысли.

Все они валялись, скованные по рукам и ногам, на каменном полу промозглого подвала. Услышав тихий хриплый шепот, Доминик повернул голову, морщась от боли.

– Капитан? Вот мерзавцы! Как думаете, у нас еще есть надежда?

Оливер Стюарт был самым молодым в отряде – высокий и ясноглазый парень, всегда ходивший враскачку, подражая старшим. Ему было не больше восемнадцати лет, и голос его дрожал.

– Почему бы им просто не расстрелять нас? Я бы предпочел это, чем…

– Повешение так же смертельно, как и расстрел, – отозвался Доминик с преувеличенным бездушием. – Но пока ты жив, надежда на избавление не должна умирать. Нам предстоит долгий переход в Сальтильо. По пути они могут ослабить наблюдение. Если тебе представится возможность, не упускай ее.

«Но куда бежать?» – мысленно спросил он себя.

По прошествии нескольких дней он окончательно перестал думать, заботясь только о том, чтобы переставлять ноги.

– Пошевеливайтесь, американос! Скоро вам будет знаком каждый дюйм нашей страны. Ведь вы за этим сюда и пожаловали. Марш!

Они подчинялись, не видя другого выхода. Тех, кто уже не мог идти, волочили за фургоном. Каждое утро с их ног снимали кандалы, каждый вечер возвращали их на место. Ручные кандалы с короткой цепью, соединявшей их друг с другом, не снимались никогда. В качестве зловещего символа испанцы, способные на черный юмор, надели каждому на шею веревочную петлю.

Их кормили толченой кукурузой, иногда – бобами, к которым, скорее для издевки, добавляли кусочки жесткого сухого мяса. Воды давали в обрез. Перегоняемые как скотина, они воспринимали любую лужу или ручей как четвероногие: окунались в воду с головой и сидели так, пока гогочущая охрана не гнала их дальше.

В каждой деревеньке по пути их выставляли на рыночной площади, как неведомых диких зверей. Люди собирались толпами, чтобы на них поглазеть. Женщины были обычно добрее мужчин: в их глазах читалось сострадание, некоторые проскальзывали мимо солдат, чтобы предложить несчастным американос, обреченным на смерть, воды или свежих фруктов.

– Ну как, нравится тебе путешествие по Эль-Камино-Реаль?

Сидевший в седле Педро Ортега сотрясался от хохота. Трудно было догадаться, что когда-то, прежде чем их развели женщина и политика, они были друзьями.

– Не слишком. Но ты, кажется, стремился не к этому?

Темные глаза Педро встретились с пылающим взглядом Доминика Челленджера, не сломленного болью и усталостью. Он принудил его подписать показания, однако этот заносчивый мерзавец по-прежнему задирал нос. Этот человек в свое время отказывался разделить ложе с самой королевой Испании и пошел на попятную только потому, что иначе было уже невозможно; он отнесся к ней как к презренной шлюхе, виснувшей у него на шее… А Мариса? Что было между ними? Что стало с ней?

– Да, я стремился причинить тебе как можно больше страданий, прежде чем тебя вздернут. Но и смерть на виселице будет медленной и мучительной, помяни мое слово! Пора преподать таким, как ты, урок! Проклятые шпионы, флибустьеры! Но прежде тебе еще предстоит пожалеть, что ты не умер раньше.

Доминик не переставал сожалеть об этом, когда его ласкали раскаленным острием ножа, заставляя вдыхать аромат собственной поджариваемой плоти. Потом он стал свидетелем повешения юного Оливера Стюарта, оступившегося и сломавшего ногу: тот не мог больше идти… Впрочем, в Ирландии Доминик видел и кое-что похуже. В камере английской тюрьмы и на кораблях его величества он научился считать минуты жизни и выживать вопреки всему.

Щадя легкие, Доминик промолчал. У него кровоточили ноги, но он упорно ковылял по пыльной дороге. Когда у человека затухает рассудок, когда над ним берет верх желание выжить какой угодно ценой, иди, ползи – таков был приказ, посылаемый измученным мозгом. Насмешки Педро Ортеги, время от времени возвращавшие его к действительности, уже не могли на него повлиять.

– Сеньор полковник! Депеша из Сан-Антонио!

Движение приостановилось. Педро насупленно ознакомился с врученным ему посланием и громко чертыхнулся.

– Maldicion![33] Губернатор изволил очнуться! Мы должны вернуть пленников в Сан-Антонио для суда, чтобы только потом отправиться в Сальтильо.

Они уже почти достигли Рио-Гранде и теперь были вынуждены повернуть назад. Дорога в Сан-Антонио тоже была как река – река пыли и песка, взбиваемого копытами коней и отбрасываемого рассохшимися колесами фургонов.

Самый могучий гарнизонный город-миссия, Сан-Антонио, уже успел состариться: его дома из саманного кирпича выгорели на солнце и едва выдерживали вечно дующие ветры.

Женщины припали к решеткам на окнах и высыпали на балконы, чтобы полюбоваться на пленных американос, которым вскоре предстояло опуститься на колени и молча выслушать смертный приговор. Предзакатное солнце окрасило все в цвет крови: и небо на западе, и дома, и саму пыльную улицу.

– Если мы не увидим их сегодня, то рассмотрим завтра, на площади…

Мариса жила в монастыре, зная, что монахини молятся за нее и уповают на ее преображение. Если бы они только знали!.. Солдаты не заблуждались на ее счет, но только шептались между собой. На самом деле она была не только женщиной капитана Игеры: в последнее время она также иногда исполняла роль любовницы самого губернатора Элгизабаля. Капитан был молодым сильным мужчиной, зато губернатор – стариком, обремененным пожилой, вечно на все жалующейся женой. Но кто вправе его осуждать? Хоть и старый, но мужчина!

Мариса нежилась в теплой ванне, скрутив волосы на макушке в тяжелый узел. Сейчас ее не интересовало ничего, кроме удобства. Она отказалась пялить глаза на несчастных пленников. Кого-то из них она могла бы узнать, кто-то мог бы узнать ее… Проще было размышлять о Педро Ортеге – полковнике Ортеге, встреча с которым состоится вечером в доме губернатора. Его не предупредят о готовящемся сюрпризе – в этом она могла доверять своим любовникам. Она тоже притворится, что знать ничего не знает. Фернандо наверняка рассердится, губернатор, старый, умудренный опытом человек, просто пожмет плечами. Она станет флиртовать с Педро, заигрывать с ним. А потом… При ней всегда был маленький кинжал с костяной рукояткой. Пылающий страстью негодяй потянется к ней для поцелуя, а получит удар в грудь. После этого она перережет себе вены.

Убийство! Вот о чем взывала ее южная кровь. Она была согласна стать испанкой, цыганкой, арабкой, даже африканской колдуньей, только бы совершить убийство! Если бы она была жрицей ацтеков, то хладнокровно наблюдала бы, как из него живьем вырывают сердце, а потом мстительно захохотала бы.

Она поднялась во весь рост и стала вытираться – безупречная золотая статуэтка, изваянная руками язычника. Ей не нужно было смотреться в зеркало, да монахини и не позволили бы ей его иметь. Она успела насмотреться на отражение своего обнаженного тела в глазах бесчисленных мужчин.

«Ты похожа на Диану, богиню-охотницу», – шептал ей Наполеон. Для Камила она была женщиной-мальчиком. Только Доминик, ненавистный и любимый, видел в ней ту, кем она была на самом деле: цыганкой ли, юнгой ли, она всегда оставалась для него женщиной. Для Фернандо она была сном, в реальность которого он страшился верить, даже сжимая ее в объятиях, для губернатора – напоминанием о бурной молодости, призрачной мечтой. Зато для Педро Ортеги, бывшего своего жениха, она станет смертью.

– Куда вы? Уже поздно! Уж не на улицу ли? – окликнула ее сестра Вера, не надеясь вразумить.

На Марисе было белое муслиновое платье с высокой талией и неприлично низким вырезом; она высоко заколола волосы, устроив на голове подобие короны с ниспадающими на лицо и на лоб соблазнительными локонами.

– Я приглашена на ужин к губернатору. Отказаться было бы невежливо.

– Но что это за платье, дитя мое? Что за вид?

– Хорошо, я накину шаль. Так приличнее?

– Как бы мне хотелось, чтобы приехал монсеньор! – Сестра Вера беспомощно заломила руки. Будь Мариса крестьянкой индейского происхождения, она приказала бы выпороть ее ради спасения души. Однако несчастная была благородной испанской дамой, к тому же племянницей архиепископа. Тут оставалось только возносить молитвы.

Глава 57

Педро Ортега хмурился, развалившись в кресле с бокалом в руке. Внезапно он вытянулся в струнку, как шомпол от ружья.

Святая Дева! Не может быть! Но то была не ошибка и не видение. Сам губернатор произнес в старомодной манере:

– Донья Мария Антония Каталина де Кастельянос-и-Гиллардо. Хотя мы, – внезапно смягчился он, – называем ее просто доньей Марисой.

Педро невольно приподнялся, подражая всем прочим мужчинам. Несмотря на простоту своего платья и манер, она держалась как принцесса.

Он заметил, что она холодно наклонила голову, приветствуя его, однако уселась рядом с придурковатым капитаном Игерой, которому адресовала уже не поклон, а улыбку. Каким образом она здесь оказалась?

Ужин протекал чопорно, словно они находились в Испании. Педро не сиделось на месте. Как, почему?..

К счастью, тонкогубая дама, его соседка, приходившаяся родственницей губернатору, взяла на себя труд его просветить.

– Вы знакомы с этой молодой дамой?

– Немного, – пробормотал он, с трудом отрывая от Марисы взгляд.

– В таком случае вас можно назвать счастливчиком – или заговоренным. Появившись здесь, она подняла вверх дном весь город. Поверите ли, ее выкупили у диких индейцев, команчей! Но по ее виду этого никак не скажешь. – Дама фыркнула. – Бедняга Игера сам не свой с тех пор, как она околдовала его своими чарами. А взять моего шурина, женатого человека! Но я, конечно, никого не хочу задеть.

Она не скрывала острого любопытства, и Педро изо всех сил старался казаться беспечным.

– Я был знаком с сеньоритой несколько месяцев назад. Но я не представлял себе…

– Не представляли? Не думаю, чтобы… Жизнь с этими индейцами кого угодно закалит. О, если бы сюда пожаловал монсеньор! Конечно, я никого не собираюсь осуждать, но…

Он все превосходно понял, к чему его соседка и стремилась. Но несмотря на весь излитый ею яд, он не мог отвести от Марисы глаз.

Мариса!.. Она флиртовала с простоватым капитаном Игерой, то и дело переглядываясь с губернатором, когда его изможденная старуха жена смотрела в другую строну. Вот сучка! Подстилка для любого, стоит только изъявить желание! Два-три раза она бросала на полковника взгляд своих золотистых глаз и тут же отворачивалась.

Это было преднамеренной игрой. Он обнаружил, что с ним играют, после того как со стола убрали последнее блюдо бесконечной трапезы и все встали.

Было ясно, что она до сих пор не научилась поступать согласно обычаям.

– Мне тоже удалиться вместе с дамами? Ведь это Педро, с которым я не виделась уже не один месяц, с тех самых пор, как его кузина, моя мачеха, украла у меня отцовскую плантацию в Луизиане. Конечно, я никого не собираюсь осуждать! В конце концов, Педро мог ничего не знать. Вы знали, Педро? Как поживает донья Инес?

Ее высокий отчетливый голос заставил всех насторожиться, хотя никто и не подал виду, что слышал ее слова. Педро сохранил невозмутимое выражение лица, хотя был готов свернуть ей шею.

– Поверьте, я не знал! – Его голос звучал против воли раздраженно. – А Инес мертва…

Он пристально смотрел на нее. Ее взгляд остался хищным взглядом дикой желтоглазой кошки, готовой к прыжку.

– Как печально! Расскажите мне все.

Как она изменилась! Она не отводила глаз и ни единым движением стройного тела не выдавала своего напряжения. Педро тоже не шевелился, чтобы не уронить свою честь, хотя ему было явно не по себе.

К Марисе поспешил губернатор собственной персоной, стиснувший ей руку как добрый папаша, чем, разумеется, никого не ввел в заблуждение.

– Дорогая, не будьте так жестоки к достойному полковнику, недавно с риском для жизни спасшему наши границы от американской угрозы! Уверен, это всего лишь простое недоразумение, не так ли, полковник Ортега? Если желаете поговорить наедине, можете воспользоваться моим кабинетом. Но учтите, – игривость его тона не скрыла тревоги, – не вздумайте засиживаться! Я не могу допустить досужих домыслов! Нас ждут танцы и веселье, и я хочу, чтобы вы оба поскорее к нам присоединились. – Он сурово взглянул на Педро, ответившего ему почтительным поклоном.

Мариса, неплохо знакомая с губернаторским домом, в нетерпении повела Педро в кабинет. Как только он затворил дверь, она обернулась.

– Итак? Что вы скажете в свое оправдание, сеньор?

Она быстро подошла к камину, чтобы согреться. Он не мог понять, почему она обращается к нему так громко, – от злости, волнения, неуверенности?

– Вам есть что сказать? Говорят, вы теперь наследник. Вряд ли вы меня боитесь. Хочу услышать, как вы скажете, что ничего не знали о планах своей дражайшей кузины. По вашим словам, ее больше нет в живых? Как это произошло? Только не ждите от меня соболезнований – я по ней не горюю! – С дерзкой насмешкой она глядела на него. Огонь у нее за спиной превращал ее золотые волосы в пылающий нимб. – К вашему сведению, прежде чем продать меня в рабство, она обмолвилась, что мне следовало согласиться на брак с вами. Вы и этого не знали?

– Нет, клянусь! Вы сводили меня с ума своими насмешками, но этого я не знал!

Он шагнул было к ней, но остановился на полпути, заметив, как она напряглась.

– Мариса, – веско произнес он, – на «Конграсиа» произошло восстание рабов. Возможно, вы знаете об этом. Семеро сбежали, кое-кто погиб. Но они подожгли дом. Инес погибла спустя неделю: ее сбросила лошадь, и кузина сломала себе шею. Рабы объясняют это проклятием, которое наслала на нее старая колдунья, сгоревшая при пожаре. Там все сгорело, понимаете? Включая бумаги.

– В Луизиане я по-прежнему считалась бы рабыней, gens de couleur.[34] Ну, что скажете, Педро? Не счастливчик ли вы, что не женились на мне?

– Я бы женился на вас, невзирая ни на что, если бы не этот мерзавец-американо, который…

– Он же ваш друг! Или вы забыли Испанию?

– Но я не забыл также и Францию! А потом был Нэтчез, где вы повели себя как глупая потаскушка. Но я поклялся, что отыграюсь, помните? Por Dios, месть может быть сладка!

Она отошла от камина и приблизилась к нему. Он уже вдыхал запах ее духов.

– Герой! Вы его убили? Какая доблесть!

– Можно подумать, – хрипло проговорил Педро, слушая ее прерывистое дыхание, – что вы по-прежнему неравнодушны к этому шпиону, преступнику-американо, измывавшемуся над вами, а потом продавшему индейцам! А ведь у него была богатая невеста, которая будет носить траур, пока ей это не наскучит. Вы тоже его оплакиваете?

Она ускользнула от него как тень, спасаясь от предательского зарева камина.

– Вы воображаете, будто я способна оплакивать мужчин? Считаете, что мне есть дело до ваших мыслей? Вы сами только что сказали, что нет ничего слаще мести. Око за око!

Боже, как она изменилась! И неудивительно: после их последней встречи она столько всего испытала, что не могла не превратиться в… Он не удержался и произнес вслух:

– Puta![35]

Ее смех был похож на звон бьющегося стекла.

– Вам это неприятно, Педро? Или это вас соблазняет? Вы бы в любом случае на мне женились?

– Теперь не женился бы. Но обладать вами не возражал бы. Раз вы соглашаетесь, что месть сладостна, я мог бы вам это устроить в обмен на вашу… признательность.

– Что вы хотите этим сказать?

Он засмеялся, снова обретя самоуверенность.

– Приходите завтра на площадь. Там состоится суд. А потом, если вам удастся улизнуть от губернатора и этого вашего безмозглого капитанишки, я покажу вам, чего вы себя лишили. К тому времени вы поймете, что я не такой дурень, каким вы меня считаете!

Судя по ее позе, по расширенным глазам, по напряжению плеч и рук, мерцающих в отблесках камина как чистое золото, она к чему-то изготовилась. Уж не к бегству ли? Или просто обдумывает его слова? Он прожигал ее взглядом прищуренных глаз. Оба стояли неподвижно, как статуи, вынесенные в укромную комнату.

«Она будет моей! Давно надо было взять ее силой, принудить к покорности…» Он представил ее рабыней на аукционе – полуголой, которой покупатели заглядывают в зубы. Будь проклята кузина, утаившая все от него! Пусть перевернется в гробу! Но ничего, теперь он сделает ее своей, обломает и… Чего она ждет?

Ему было невдомек, что его заносчивая речь стала для нее стаканом холодной воды, выплеснутым в лицо. Ведь она явилась сюда не заигрывать с ним, а убить!

Но стоило Педро сделать шаг в ее сторону, как раздался стук в дверь, и губернатор напомнил ворчливым голосом, что они достаточно долго пробыли наедине, а теперь пора возвращаться к остальным гостям.

Опередив Педро, Мариса выскользнула из кабинета. Он разочарованно услышал, превозмогая стук в висках, ее высокий, надтреснутый голос, не свойственный ей в былые времена:

– Лечу! Надеюсь, вы не забыли, сеньор, про обещанный мне танец?

Губернатор Элгизабаль мгновенно смягчился и промямлил, что ничего не забыл, включая ее обещания… Взбешенный Педро Ортега проводил взглядом Марису, взявшую старого болвана под руку и больше не удостоившую полковника взглядом. Можно было подумать, что парочка мигом забыла о его существовании.

Остаток вечера Педро не сводил с нее взгляда. Его неистовые черные глаза хранили угрозу. Мариса старалась не обращать на него внимания, хотя знала, что, уединившись, хорошенько обдумает его неожиданные слова. Пока же она усердно смеялась, танцевала и кокетничала напропалую, словно на уме у нее не было ничего, кроме увеселений.

Не думать, не думать! Но возможно ли это? Господи! Когда она последний раз молилась?

Вечер был полон света, красок, гитарных аккордов и вина. В жарком воздухе (губернатор ежевечерне приказывал разжигать камины) плыл пьяный дым гаванских сигар, из сада доносился сладкий запах жасмина и жимолости. Месяц спрятался за крышами.

Она прислонилась к стене. Кто-то потряс ее за плечи.

– Тебе нездоровится? Ты злоупотребила вином. Что на тебя сегодня нашло? Все старухи хмурятся и шепотом осуждают тебя. Они обзывают тебя… – Фернандо Игера задохнулся. – Dios! Неужели всему виной он – полковник, который… Ничего страшного, ты же видишь, что он твой, стоит тебе только захотеть! Неужели ты до сих пор его не забыла? – Он перешел на отчаянную мольбу. – Зачем ты так поступаешь? Если бы я знал…

К его изумлению, она печально погладила честного малого по лицу:

– Ты так молод, Фернандо! Я поступаю так от ненависти – или от любви. Разница совсем невелика.

– Я старше тебя! – воскликнул он и, обнимая ее, страстно взмолился: – Забудь обо всем! Выходи за меня замуж, стань моей женой! Клянусь, я сделаю тебя счастливой! Да, платят мне немного, но скоро я получу повышение, а потом добьюсь перевода, хотя бы в Мехико. Там ты почувствуешь себя как дома. Прошу тебя, забудь прошлое! Мне нет никакого дела до твоего прошлого…

– Не могу забыть! Ты просто не знаешь, на что я способна… – Она отвечала ему неразборчивым шепотом и, сжимая пальцами виски, чувствовала, что у нее кружится голова. – Пожалуйста, Фернандо, не надо! Прекрати на сегодня свои уговоры. Мне нехорошо. Да, я знаю, что выпила лишнего, но теперь мне надо подумать. Мне…

– Забудь его! От такого не жди добра. Я обещаю, что буду о тебе заботиться, а сегодня ни о чем больше не попрошу. Если хочешь, я отвезу тебя домой, к тебе. Пойми, я ради тебя на все готов!

– На все?

– Да! Мое слово верное. Мариса…

Его взволновала ее бледность. В следующую секунду в ее глазах вспыхнул безумный огонь, пальцы впились ему в плечи.

– Я могу тебе довериться? Сделай для меня одну важную вещь. Сущую мелочь! Только ни о чем не спрашивай.

Он ошеломленно слушал ее, сходя с ума от вопросов, которых пообещал не задавать.

– Эти пленные американцы… Сама я не могу пойти и посмотреть на них, но ведь ты можешь? Простое любопытство! Солдаты, захватившие их, не удивятся, даже будут рады похвастаться. Пожалуйста! Я буду его отвлекать, пока ты не вернешься. После этого я попрошу, чтобы именно ты проводил меня. Если захочешь, я потом к тебе приду – ведь я знаю дорогу. Я должна подготовиться, должна знать!..

– Но я не…

– Конечно, ты не понимаешь! Но все равно, окажи мне эту маленькую услугу! Иначе я не смогу жить спокойно. Я сойду с ума! Пожалуйста! Потом я все тебе объясню, обещаю. Я…

Глядя в ее запрокинутое лицо, искаженное мукой, в ее пылающие глаза, он развел ее руки.

– Я обещал, что сделаю для тебя все. Но тут… Ведь ты даже не говоришь, что именно я должен узнать. Чего ты ищешь? Кого? Не знаю, позволят ли мне с ними говорить…

– Это не обязательно! Только скажи мне, есть ли среди них человек с серыми глазами, очень светлыми, как… как серебро. Еще у него шрам на правом виске…

Мариса вернулась в душную гостиную, полную людей, усиленно обмахиваясь веером. Не прошло и секунды, как перед ней вырос Педро.

– Вы ни разу за весь вечер не танцевали со мной. – Блеск его черных глаз сводил на нет любезность тона. – Впрочем, вы имеете такой ошеломляющий успех среди мужчин, что я должен поздравить себя, застав вас одну. Здешние музыканты только начали осваивать вальсы, а вы, помнится, большая мастерица вальса. Не преподать ли им урок?

Не дожидаясь ответа, он положил руку ей на талию и завладел ее холодной рукой. Она знала, что все женщины смотрят на них. Педро слишком сильно прижал ее к себе, почти прикасаясь губами к завиткам волос у нее на виске.

– Пожалуйста, не так быстро! У меня и так кружится голова!

– Тогда почему вы не падаете? Куда исчез ваш преданный капитанишка? Я видел, как вы вдвоем улизнули в сад.

– Мы поссорились. Кстати, из-за вас. Но он действительно предан мне и вернется, когда остынет, чтобы проводить меня домой.

– Домой? Где это? У вас свой домик?

– Келья в монастыре. Сестры позволяют мне выходить и возвращаться. Вы разочарованы? Ожидали чего-то другого?

– Монастырь!.. Впрочем, я припоминаю, что у вас давняя привычка сбегать из монастырей. Вы слишком долго оставляли меня с носом. Я хочу вас…

– И выставляете это напоказ! Опомнитесь, сеньор! – сердито прошипела она.

– Сеньор? По-моему, нам пора обращаться друг к другу запросто. Знайте, я собираюсь овладеть вами. Я устал от уловок и исчезновений. Вы не девица и вполне опытны. Довольно со мной играть!

– Собираетесь изнасиловать меня прямо здесь, у всех на виду? – Видя, как сверкают его глаза, она прыснула, хотя это не предвещало ей ничего хорошего. – Вы забываете, Педро, что в обмен на мою… благодарность вы кое-что мне обещали. Кажется, вы именно так изволили выразиться?

Он зловеще откинул голову, как змея перед укусом.

– Месть за нас обоих – вот что я обещал. И ты это получишь, шлюшка!

Она ответила на это улыбкой. Уголки ее рта дрожали от усилия, но он был вне себя и ничего не замечал.

– Шлюхи стараются заранее заручиться платой. Вам бы следовало это знать, полковник Ортега.

– Сегодня! – прорычал он.

– Нет, только когда буду готова я сама, так и знайте. Мое тело принадлежит мне, и я отдаю его кому захочу и когда захочу.

– А я вам говорю…

Она уперлась обеими руками ему в грудь и оттолкнула:

– Довольно! Клянусь, я сейчас упаду от усталости и головокружения. Губернатор!

Он был вынужден отпустить ее. Она порхнула к губернатору, наблюдавшему за ними с вопросительной усмешкой.

– Спасите, сударь! Довольно с меня танцев! Полковник только и делает, что спорит со мной. Мы с вами старые спорщики, не так ли, Педро? Он считает, что я слишком дерзка, что со всеми вожу знакомство, но ведь это не так? – Она надула губы и взяла губернатора под руку. – Добравшись сюда, дядя, наверное, навечно заточит меня в монастырь, так почему бы мне пока не повеселиться вволю? Вы согласны? И потом… – Она с улыбкой оглянулась на Педро, пытавшегося напустить на себя безразличный вид. – Вы, господа, наверняка торопитесь приступить к серьезному разговору. Впрочем, должна признаться, что умираю от любопытства. Как вы поступите с пойманными американос?

Роковые слова были произнесены. Пусть Педро выкладывает все как на духу. Она переводила взгляд с одного на другого, расширив глаза, словно испытывала вполне невинное женское любопытство. Со стороны ее можно было принять за глупую красотку, привыкшую к бессмысленному щебетанию. Но это была только хрупкая внешняя оболочка, грозившая каждую минуту разрушиться. Ожидание становилось невыносимым. Где Фернандо? Скорее бы сбежать отсюда, чтобы остаться наедине со своими раздумьями и вопросами…

– Дорогая! – Губернатор Элгизабаль отечески похлопал ее по руке. – Зачем вам выслушивать такие неприятные вещи? Увы, их придется подвергнуть примерному наказанию.

– Все они подписались под собственными признаниями. Их вина не вызывает сомнений. – Педро взирал на нее со зловещим оскалом. – Конечно, вы наверняка так же мягкосердечны, как большинство женщин, но извольте понять, что здесь речь идет не только о сознательном нарушении нашей границы и воровстве. Один из них – упрямый дьявол, чье упрямство, однако, удалось сломить, – признался в гораздо худших преступлениях. Шпионаж! Знаете ли вы, с какой жадностью поглядывает в эту сторону правительство Соединенных Штатов? Но и это еще не все… – Он уперся в нее взглядом и с удовлетворением удостоверился, что она закусила губу. Тогда он понизил голос и замурлыкал, совсем как Инес, обращаясь к ней одной. – Существуют такие преступления, особенно направленные против наших женщин, которых не сможет стерпеть ни один благородный испанец. Уверен, на суде его превосходительство защитит доброе имя невиновных.

– Послушайте… Ортега! – Видя мертвенную бледность Марисы, губернатор покровительственно обвил рукой ее талию, переводя взгляд с нее на Педро. – Что это за речи? Разве они предназначены для светской гостиной, тем более для дамских ушей? К тому же, – добавил он ворчливо, – вы еще не рассказывали мне об этих показаниях. Разве я не должен ознакомиться со всеми документами, прежде чем негодяи предстанут перед судом? Вам нехорошо, дорогая? Вы слишком усердно танцевали! Да еще жара…

– Прошу прощения, – отчеканил Педро. – Ваше превосходительство, донья Мариса… Боюсь, мои непродуманные речи – результат длительной солдатской службы; к несчастью, я отвык от общества таких очаровательных дам, как сеньорита. Могу ли я загладить свою вину и проводить вас домой? Или в сад, подышать свежим воздухом?

– Вы так добры! – Она заставила себя улыбнуться насупившемуся губернатору. – Но я уже вижу своего кавалера. Капитан Игера очень любезен: он проводит меня к монахиням, которые заждались меня. Прошу извинить.

Выйдя в сад, поблагодарив за гостеприимство неприветливую жену губернатора и простившись с его болтливой худосочной родственницей, Мариса с облегчением оперлась о руку капитана Игеры. Она настояла на возвращении пешком. Несколько солдат из числа самых доверенных плелись за ними на порядочном расстоянии, исподтишка подмигивая друг другу.

Мариса оперлась на кавалера, словно ее не держали ноги.

– Какой ужас! От этой жары я… Почему ты так долго не возвращался? Я едва не лишилась чувств. Прохладный воздух возвращает мне силы.

Этими разговорами она оттягивала момент, когда он приступит к рассказу о том, что ему удалось выведать, и оба это знали. Он пресек ее лепет суровыми словами:

– Он среди них – человек, которого ты мне поручила отыскать. Все они на одно лицо – оборванные, грязные, бородатые. Но его держат отдельно от остальных с тех пор, как при переправе через реку Анжелина он отвлек стражу, чем помог бегству одного из пленных.

– О! – То был то ли вздох, то ли всхлип.

Он встряхнул ее, чтобы самому избавиться от невыносимого напряжения.

– Слушай! Не знаю, зачем тебе это понадобилось, – ты вырвала у меня обещание не спрашивать. Но обязан предупредить на случай, если в твоей головке зреют какие-то планы: о побеге лучше не помышлять! Особенно это касается его. Его так прочно сковали, что он едва шевелится. Стражники рассказали мне, что полковник Ортега допрашивал его с особым пристрастием, поэтому…

Она споткнулась; ноги не держали ее. Позабыв о бредущих за ними солдатах, он поднял на руки ее обмякшее тело и протащил несколько ярдов, оставшихся до ворот в саманной стене монастыря.

Глава 58

Мариса не помнила, как добралась до кельи. Видимо, ее принесли туда две монахини. Она упала на тюфяк, как сломанная кукла. Сестра Мария-Беатриса, ворча себе под нос, раздела ее, натянула на нее просторную ночную рубашку до полу и, разжимая ей зубы, заставила выпить что-то горячее и горькое.

– Пей! Это тебя усыпит и, быть может, излечит от действия спиртного, которым от тебя разит. Бедное заблудшее дитя! Когда же ты прозреешь?

Опустившись рядом с ней на колени, она вознесла молитву за спасение ее души. Это было все, что Мариса запомнила. Потом она стала метаться, мучаясь кошмарами.

На нее напал насильник с лицом Педро, принявшийся медленно, один за другим, срывать с нее предметы туалета, пока не оставил в чем мать родила. За этой сценой наблюдал Доминик. Она кричала, умоляя его о спасении, но он продолжал стоять с суровым выражением на лице. Потом она сообразила, что он стоит на эшафоте с петлей на шее. «Помоги!» – завопила она, но он только покачал головой. Позади него появился ухмыляющийся палач с топором. У палача тоже было лицо Педро.

«Если кому-то предстоит тебя обидеть, menina, то пусть это буду я», – тихонько проговорил он. Она отчаянно забилась, пытаясь все объяснить, но Педро уже приступил к своему гнусному делу. Эшафот превратился в плаху, и палач с победной усмешкой занес топор…

– Доминик! Доминик!

Она рывком села. Пот залил ей глаза, мешая видеть. Ее рот остался разинут, собственный крик продолжал звучать в ушах, отдаваясь эхом между стенами.

В келью, шурша коричневой рясой, вбежала сестра Мария-Беатриса.

– Что теперь, дитя мое? Все гулянье допоздна, скачки на солнце, вино да пирушки! Неудивительно, что тебя преследуют кошмары! – Несмотря на суровость тона, в ее взгляде читалось сострадание. Когда Мариса разрыдалась, пожилая монахиня обняла ее, осуждающе приговаривая: – Будет, будет! Это просто дурной сон – и поделом! Сходишь со мной в часовню, тебе и полегчает. Я пошлю за отцом Хуаном, чтобы он выслушал твою исповедь. Ты не считаешь, что пора? Тебе больше нельзя удерживать все это в себе. Мы не перестаем за тебя молиться…

Мариса спустила ноги на пол, испытывая головокружение и тошноту.

– Не могу! Не сейчас! – Она продолжала всхлипывать, речь оставалась бессвязной. – Меня сейчас стошнит… Не смотрите, сестра. Простите меня!

Сестра Мария-Беатриса при своей внешней хрупкости была не робкого десятка. Она поддержала Марисе голову, убрала с ее лба волосы и прошептала:

– С какой стати мне уходить? Глупости! Ничего, теперь тебе полегчает. Если бы ты послушалась… Ладно, не обращай внимания. Ложись. Но лучше тебе побыстрее исповедаться, иначе будет поздно! Что скажет монсеньор? Что мы тебя не уберегли. И будет прав. – Она вытерла ей лицо смоченным в воде платком. – Лучше бы тебе поскорее выйти замуж, дитя мое. Сама я в таких делах не больно опытная, но, помнится… – Сестра подобрала губы, словно сболтнула лишнее, но Мариса ничего не услышала. Она с отчаянием загнанного зверя обводила глазами келью.

– Который час? Где моя одежда? Мне надо идти!

– Идти? В таком состоянии? И думать забудь! Уже минул полдень, началась сиеста. На улице пусто, не считая этих несчастных, выставленных на площади. Но тебе на такое лучше не смотреть. Лежи и отдыхай. Хотя бы раз прислушайся к голосу разума!

«Лучше побереги нервы и не ходи завтра на площадь! – шептал ей Фернандо. – Не знаю точно, что у него на уме, но тебе лучше этого не видеть».

Но разве она когда-нибудь прислушивалась к советам?

Она принялась поспешно одеваться, а когда сестра Мария-Беатриса, преисполненная благих намерений, ушла, заперев за собой дверь, прижалась лицом к узкому оконцу и подняла такой крик, что сбежался весь монастырь. Ее окружили суровые лица, выражающие сострадание, и круглые вопрошающие глаза.

– Я вам не заключенная! Я пожалуюсь губернатору! Когда приедет дядя, я скажу ему, что вы держали меня взаперти и морили голодом! Или вы предпочитаете, чтобы я наложила на себя руки? Тогда я стану биться головой об эту каменную стену, спущу с себя шкуру или перережу себе вены… Как вы тогда отмолите свои души?

– Кажется, в нее вселился бес, – пробормотала одна из монахинь, осеняя себя крестным знамением.

Настоятельница удрученно покачала головой:

– Дитя мое, пойми, мы заботимся о твоем же благе! Куда тебе так срочно понадобилось? Давай пошлем записку…

– Она все равно не попадет к… к тому, с кем мне надо увидеться. Я должна идти сама. – Мариса безуспешно пыталась взять себя в руки.

– Кто этот человек? Куда ты пойдешь? В такое время…

У нее в руках мелькнул нож. Монахини шарахнулись во все стороны как воробьи.

– Только попробуйте меня остановить – и я воткну его себе в грудь! Я иду на площадь. Можете следовать за мной, если хотите. Наверное, так и следует поступить. Что толку прятаться за стенами и молиться? Вы хоть знаете, за что и за кого молитесь? Представляете себе беды и страдания за этими толстыми стенами? Или вам нет до этого дела? Конечно, спрятаться от действительности и молиться куда безопаснее! Но это не для меня. Я выйду из-за этих стен. Если хотите знать, я иду к своему мужчине, к мужу, к отцу ребенка, которого я родила от него два года назад, и еще одного, которого я вынашиваю теперь. Или сестра Мария-Беатриса ничего вам не сказала?

В юбке и блузке, босая, она прошмыгнула мимо них. На сей раз ее не пытались остановить. Онемевшие бедные монахини превратились в неподвижные статуи.

Она отодвинула засов, сама приоткрыла тяжелые ворота и навсегда захлопнула их за собой. После этого Мариса бросилась бежать по красной пыли пустынных улиц, мимо домов с закрытыми ставнями, жильцы которых наслаждались послеполуденным отдыхом.

На площади стояла небольшая толпа. Одни просто глазели, другие насмешничали. Мальчишки подбирали комки земли, чтобы швырять ими в несчастных, выкрикивая оскорбления.

Мариса стала протискиваться вперед. Люди с ворчанием расступались, бросая на нее любопытные взгляды. Некоторые узнавали ее, но ей уже ни до чего не было дела.

Прежде чем оказаться в первом ряду, Мариса остановилась, чтобы отдышаться и собраться с силами. До этой минуты она не знала и не желала гадать, что ей предстоит узреть. Плаху, как в кошмарном сне? Виселицу с болтающимися телами?

Вместо этого она увидела деревянную клетку, водруженную на повозку. Ее залитые потом глаза впились в коленопреклоненных мужчин с петлями на шеях, как перед повешением. Ухмыляющиеся солдаты, стоявшие рядом по стойке «вольно», обменивались прибаутками с толпой.

Пленных выставили напоказ, как зверей, рядом с фонтаном, где журчала холодная вода. Это тоже было продуманной пыткой. Зеваки беспечно глазели на это зрелище. «Это они животные!» – думала Мариса, переводя взгляд с одного истощенного, заросшего лица на другое. Который из них Доминик?

«Его держат отдельно от остальных…» Едва припомнив эти слова Фернандо Игеры, она увидела Доминика и перестала дышать.

Все прочие пленники были прикованы за руки к крыше клетки и задирали лица кверху. Один он был повернут лицом к фонтану; веревка, надетая ему на шею, была прикручена к деревянному шесту, продетому в сгиб его локтей со спины; руки были привязаны к концам шеста, и он, стоя на коленях, не мог опустить голову, потому что иначе задушил бы себя.

Мариса издала приглушенный звук и бросилась вперед. Один из солдат, утолявший жажду из бурдюка, вытаращил глаза, когда она, обозвав его свиньей, вырвала у него из рук бурдюк.

– Эй, muchacha![36] – Он опустил грубую лапу ей на плечо, но она вывернулась.

– Не смей до меня дотрагиваться! Знаешь, кто я такая? Можешь спросить у губернатора!

– Так и есть, солдатик! – раздался из толпы незнакомый дружелюбный голос. – Ты не смотри на одежду. Она подопечная губернатора Элгизабаля и племянница нашего архиепископа. Спроси у капитана Игеры!

Остальные солдаты хотели было ее скрутить, но их смутил ее грамотный кастильский выговор.

– Так это вы – храброе воинство Педро Ортеги? Ничего не скажешь, настоящие герои! Да вы худшие звери, чем индейцы, на которых якобы охотитесь, а на самом деле до смерти их боитесь! Так вот за что вам платят – за охрану пленных, которые при всем желании не смогли бы шелохнуться! – Она обернулась к смущенно переминающейся толпе и с тем же презрением крикнула: – А вы? Не нашли себе лучшего занятия, чем торчать на солнцепеке и травить несчастных, не способных за себя постоять? Сознаетесь ли вы в этом на воскресной исповеди? Тоже мне христиане! Да вы хуже древних римлян, со смехом скармливавших христиан диким зверям! Хорошенькое развлечение! Стыдитесь!

Она сбросила руку ошеломленного солдата.

– Я отвечу перед губернатором! И вы ответите, если попробуете мне помешать! Бесчувственные негодяи! Куда вам до индейцев, вызывающих у вас такой страх!

Пыль жгла ее босые ступни огнем. Она видела растрескавшиеся губы, сожженные солнцем лица, выражающие нечеловеческую боль. Все пленные были голы по пояс, рваные штаны почти ничего не могли прикрыть. На всех красовались следы издевательств и голода, но Доминик…

На его теле не осталось ни одного необожженного или неокровавленного дюйма. Она не сдержала слез, когда остановилась перед ним, но, поднеся к его рту бурдюк с водой, не добилась ничего – бесценные струйки текли по его подбородку.

– Пожалуйста, Доминик!..

Сложив ладони воронкой, она зачерпнула воды и поднесла ее к его разбитому лицу и потрескавшимся губам. Теперь его глаза нашли ее. Он узнал ее. Глаза имели свинцовый оттенок и смотрели безжизненно. Она просунула руку между деревянными перекладинами, чтобы дотронуться до него, но он отшатнулся, и она отпрянула. Вода полилась мимо его рта.

Его губы зашевелились, горло свела судорога.

– Уходи… – Увидев слезы у нее на глазах, он страдальчески сморщился. – Боже, Мариса! Прошу тебя… Не здесь! Не так! Я не… – Напрягшись, он прошептал: – Лучше уйди. Посмотрела – и уходи.

К Марисе подскочил солдат. Вырвав у нее бурдюк, он угрожающе занес руку.

– Это еще что такое? Разве вы не знаете, что с пленными нельзя разговаривать? Мне приказано…

Марису покинуло терпение, и она накинулась на солдата как разъяренная кошка, не утирая слез.

– Болван! Что тебе приказано? Ударить меня? Застрелить? Валяй! Бить женщин и связывать безоружных пленников проще, чем сражаться с индейцами. Валяй, если посмеешь!

Рассвирепев от оскорблений, солдат, не ожидавший такого отпора, попытался затолкнуть ее обратно в толпу, но она лягнула его босой ногой в колено и принялась царапать ему физиономию.

– Ах ты!.. – Не помня себя от обиды и от издевательского смеха толпы, солдат вознамерился утихомирить ее, швырнув в бассейн. Он с ревом схватил ее за обе руки и тут же выпустил, услышав резкую, как удар хлыста, команду:

– Soldado![37] Немедленно отпусти сеньориту!

Мариса, пятясь, подняла глаза на Фернандо Игеру.

– Пожалуйста, Фернандо…

– Донья Мариса! – обратился он к ней официальным тоном. – Прошу вас пройти со мной. Я привел вам коня. – Повернувшись к одному из солдат, сопровождавших его, он приказал: – Помоги сеньорите сесть на коня! Живо! Остальным возвратиться к своим обязанностям! Выполняйте!

– Нет! – упрямо отрезала Мариса. – Не могу! Как вы можете стоять спокойно и попустительствовать безумию? Солнце палит, а у них ни капли воды. Или все вы варвары? Это бесчеловечно!

Никогда еще он не смотрел на нее с таким негодованием и не обращался так грубо:

– Садись на коня! Или ты хочешь еще больше опозориться и опозорить их? – Видя, как у нее расширились глаза, он добавил гораздо тише, но не менее твердо: – Por Dios! Если этот человек тебе небезразличен, если ты действительно способна на чувство, то пойми: ты делаешь ему только хуже! Неужели ты собираешься лишить его остатков мужской гордости? Забыла мое предупреждение не появляться здесь? Я-то думал, у тебя хватит здравого смысла понять. На сегодня ты уже причинила достаточно вреда…

– Хватит! – прошептала она и молча позволила солдату подсадить ее на ее золотистого жеребца, стараясь не обращать внимания на повернутые к ней лица и на зверей – нет, пленников в клетке, в особенности на одного…

– Дайте им воды! Они должны дожить до виселицы. – Неужели этот твердый и самоуверенный голос принадлежит Фернандо?

– Но полковник приказал…

– В этом гарнизоне командую я. Я отдал приказ. Потрудитесь его выполнять.

Один солдат из стражи толкнул другого в бок.

– Что я тебе говорил? Это бабенка капитана. С ней и губернатор забавляется. Ты бы с ней поласковее, amigo.

Солдаты захохотали, стараясь забыть недавнее смущение.

Мариса оцепенела от горя и боли. Что толку в ее возмущении, желании что-то предпринять?

«Уходи! – прошептал ей Доминик. – Прошу тебя, не здесь, не так…» Потом Фернандо открыл ей глаза. Теперь ей хотелось умереть.

Ее вернуло к действительности нетерпение Оро, его мотающаяся голова. Оставив позади площадь, она заставила себя поднять голову. Фернандо не спускал с нее глаз, в которых теперь читалась не злость, а боль.

– Зачем ты это сделала?

– Не знаю… Хотела хоть что-то предпринять… Я не могла дать этому свершиться – и не дам! Может быть, я напрасно прибежала на площадь, но зато я его видела. Видела! Теперь я не позволю им его убить. Нет! Я сделаю все…

– Вот, значит, почему ты явилась ко мне в ту ночь? Вот зачем бываешь у губернатора! Теперь, наверное, предложишь себя полковнику Ортеге? Неужели ты и впрямь воображаешь, что сможешь таким способом предотвратить то, что должно произойти и произойдет? Мариса…

– Я исполню свой долг до конца! – прошептала она.

На его лице появилось выражение муки, сменившееся маской бесстрастия.

– Понятно, – молвил он прежним официальным тоном. – Сестры очень за тебя испугались. Если бы не их записка…

– Спасибо. Прости, Фернандо! – Она искусала себе нижнюю губу до крови, лицо было изборождено следами слез. – Так вышло…

– Ты лгала! Который тебе в действительности нужен? Или тебе все равно?

Горечь его тона заставила ее содрогнуться.

– Я думала, что он… что Доминик мертв! Понимаешь? Его убийца – Педро. Единственная причина, по которой меня интересовал Педро, заключалась в моем решении его убить. Вчера вечером не миновать бы ему смерти, но его неожиданные намеки, что… Теперь ты наконец знаешь всю правду. Если ты…

– Я не смогу спасти Доминика, даже ради тебя. Пойми и ты меня. Но я все равно продолжаю тебя любить, мерзавка! Ты и так достаточно перенесла. У меня больше нет сил выносить твои страдания.

– Так помоги же мне! – Она всхлипнула от беспомощности.

– Я везу тебя к губернатору. – Его голос оставался резким. – Дальнейшее зависит от тебя самой.

Глава 59

– Но, девочка моя, почему ты не рассказала мне всего этого раньше? – Голос губернатора был участлив, хотя появление Марисы прервало его сиесту и послужило причиной приступа астмы у его жены. Он положил руку на вздрагивающее от рыданий плечо Марисы, сжавшейся в комок в кожаном кресле, потом стал мерить шагами кабинет. Обладая добрым сердцем, он не мог видеть ее умоляющие, опухшие от слез глаза. Но чего она от него ждет?

Расхаживая, он продолжал говорить, не позволяя ей открыть рта. Он требовал призвать на помощь здравый смысл, смириться с неумолимыми обстоятельствами.

– Если бы ты только сказала мне… Да, да, – поспешно добавил он, – я понимаю, ты считала его погибшим! Но даже вчера вечером… Ах ты, маленькая распутница! – Он изобразил веселье. – Ты так себя вела, что я поверил в твое увлечение полковником Ортегой! Кстати, должен тебя предупредить, что обвинения, которые ты против него выдвигаешь, дело серьезное. Не надо повторять этого другим – они могут не понять. И не кричи на всех перекрестках о своем намерении его убить! Дорогая моя, юные дамы твоего положения не носят при себе оружия! Пойми же…

Вцепившись в подлокотники кресла, она прервала его:

– Как вы можете призывать меня к пониманию хваленого испанского правосудия, когда я говорю чистую правду? Я узнала, что Доминик спас меня от унизительного, кошмарного прозябания, на которое я была бы обречена, если бы не сорвались планы доньи Инес. Поймите, он отправился в Новую Испанию только ради меня! Если бы этот злодей генерал Уилкинсон не послал его в последний поход, посулив денег, на которые он мог бы меня выкупить…

– Ты заблуждаешься, моя дорогая! Насколько я понимаю, этот человек был в то время обручен с одной весьма богатой юной особой и намеревался по возвращении жениться на ней. Не подводит ли тебя бурное воображение? Генерал Уилкинсон всегда был другом Испании. К тому же, – генерал прищурился, – этот американо подписал признание. Он во всем добровольно сознался, поведав, как бездушно передал тебя этим дьяволам-команчам.

– Добровольно? – крикнула Мариса вскакивая. – Видели бы вы отметины у него на теле! Под такими пытками всякий подписал бы любую чушь, которую ему подсунули! А как бы поступили на его месте вы?

Впервые губернатор был несколько сбит с толку, хоть и сохранил терпение и покровительственный тон.

– Я не на его месте, а на своем. Я не шпион и никогда им не был. Что до жестокого обращения, то полковник Ортега всего лишь наказал его за содействие побегу одного из пленников. Возможно, он несколько погорячился, но речь не о том. Неужели ты не понимаешь, что я бессилен что-либо предпринять? Суд над ними состоялся сегодня утром, и я лично приговорил их к смерти. Между прочим, человек, за которого ты так яростно ходатайствуешь, показал, что добровольно подписал свое признание. Все это чистая правда. Чего ты ждешь от меня теперь? До суда я бы мог попытаться изменить его приговор на пожизненное заключение, хотя и это было бы непросто. Я выполняю свой долг! Теперь я не властен над событиями. Их отведут в Сальтильо, а оттуда в Чиуауа, где и казнят. Прошу тебя, уймись…

Видя, что она вот-вот лишится чувств, он неуклюже попытался ее успокоить:

– Даю слово сегодня же послать к нему врача. Пока они останутся здесь, их не будут больше выставлять на площади. Их собирались угнать уже завтра, но я прикажу полковнику Ортеге продержать их в Сан-Антонио до тех пор, пока они не поправятся, чтобы выдержать этот переход…

– То есть сделаете все, чтобы он дожил до дня повешения? – с горечью прошептала она сквозь рыдания. – И он поблагодарит меня за это? Мне невыносима сама мысль о его смерти! Что мне предпринять? Есть ли хоть что-то… кто-то другой, к кому я могла бы обратиться? – Она сползла с кресла и упала губернатору в ноги, сильно его обескуражив. – Прошу вас! Вы всегда были так добры ко мне, и я… Может быть, воззвать к верховной власти? К самой королеве Испании? Однажды я с ней встречалась… – Но, припомнив обстоятельства той встречи, она опять разрыдалась, утратив способность к связной речи.

Элгизабаль, не имея сил отказать себе в этом удовольствии, погладил ее по голове. Он помнил нежность, которую она проявляла те два-три раза, что он укладывал ее к себе в постель. Черт возьми, она ему далеко не безразлична! Эта очаровательная малышка была воистину неотразима, и он страдал, видя, какое мучение причиняет ей ее безнадежная страсть. Он бы не отказался утешить ее старым как мир способом, однако понимал, что это невозможно. Не сейчас и, разумеется, не здесь, на глазах у худосочной родственницы, наверняка подслушивающей за дверью и ловящей каждое словечко…

– До королевы Испании слишком далеко, голубка моя! Есть еще вице-король, но он в Мехико, то есть в нескольких месяцах пути, а это слишком долго. Да он вряд ли помог бы. Пойми, в условиях, когда на наши рубежи со всех сторон покушаются алчные орды, жаждущие лишить нас наших владений, мы не имеем права миловать нарушителей границ!

– Хотя бы оставьте его здесь на то время, которое понадобится мне на поездку в Мехико и обратно.

Он тяжело вздохнул, продолжая гладить ее по голове.

– Не могу, дорогая. Я всего лишь губернатор маленькой провинции, а он пленник полковника Ортеги, уже приговоренный к казни. Но пока он здесь, я сделаю все, что сумею. Довольно рыданий! Через некоторое время ты успокоишься. В тебя безумно влюблен молодой капитан, ты сама еще очень молода! Ведь когда ты считала этого человека мертвым, тебе удавалось мириться с этой мыслью? Возвращайся в монастырь. Отдохни, подумай о своем ребенке. Может быть, перевезти его сюда? Что бы ты ни говорила о генерале Уилкинсоне, он никогда не отказывал нам в помощи. Думаю, и в этот раз он не останется в стороне. Так что, как видишь, у тебя есть будущее. Скоро ты покоришься судьбе и забудешь это неприятное время.

Забыть? Нет, невозможно! Губернатор стиснул ей руку и мимоходом прикоснулся к ее груди. Она не сопротивлялась, понимая, что он делает все, что в его силах. Врач, пища, вода, отказ от публичного поругания на площади… Но, Господи, неужели это все? Она обязана предпринять невозможное и предотвратить неизбежное.

Губернатор Элгизабаль твердил, что надежда умерла, но она отказывалась с этим примириться. Выход из тупика должен, обязан существовать! Она припомнила свою встречу с вице-королем, оказанный им любезный прием. Как добиться его внимания – письмом? Монахини молятся за нее, они бесконечно терпеливы и добры, но какой в этом прок, если ей требуется не терпение, а чудо? Она и сама пыталась молиться, но слова молитвы упорно не шли в голову. «Пока он жив…» Но мысль о смерти окутывала ее мрачной пеленой, сковывала грудь. Ей уже не хотелось ни дышать, ни вообще жить.

Мариса неподвижно лежала на спине, глядя в потолок. При появлении сестры Марии-Беатрисы она не шелохнулась. В ее пустых золотистых глазах отражался огонек лампы.

– Донья Мариса! Дитя мое… – Шепот монахини слился с шелестом ее веревочных сандалий на соломенной циновке.

– Нужда приглядывать за мной отпала. Нож у меня отняли, так что я уже не смогу им воспользоваться. Я не могу есть и разучилась молиться. Почему бы вам не оставить меня в покое?

– За дверью дожидается посетитель. Мать-настоятельница твердила ему, что вы спите. Ведь уже восьмой час! Но он проявил настойчивость. Некий полковник Ортега. Говорит, вы захотели бы с ним переговорить, если бы знали, с чем он пожаловал.

Педро?

«Полковник Ортега дал честное слово, что не имел ни малейшего понятия о замыслах своей кузины. По его словам, в свое время он был с вами помолвлен согласно желанию вашего батюшки и долго горел желанием на вас жениться. Вы к нему несправедливы, дорогая! Он очень из-за вас переживает, на нем лица нет!»

Так звучали уговоры губернатора. Но она лучше знала цену Педро. С другой стороны, что ему понадобилось теперь? Что он собирается предложить? Боже, разве можно пренебречь хотя бы соломинкой, протянутой утопающему? Она пойдет на все…

Она не стала приводить себя в порядок, а только сунула ноги в веревочные сандалии, как у всех монахинь, и накинула поверх помятой блузки и юбки шаль. Уступая настояниям сестры Марии-Беатрисы, она провела расческой по спутанным волосам, но это мало что изменило. Зачем он пришел?

Педро Ортега предстал перед ней в свежем и тщательно отглаженном мундире, в начищенных сапогах. Взяв безжизненную кисть Марисы, он церемонно поклонился и облобызал ей пальчики.

– Как я ждал этой встречи! Владычица моего сердца, почему вы не признались мне во всем раньше? Что вы устроили вчера вечером!.. Но потом я услышал о событиях сегодняшнего дня и о вашем визите к губернатору. Вы уронили свою честь, умоляя его о помощи…

Мариса услышала, как закрывается дверь ее кельи, и вырвала у него руку.

– Хватит разыгрывать вежливость, сеньор! Соблаговолите объяснить причину своего появления.

Он глянул на нее с упреком, но в его темных глазах мерцал зловещий огонь, заставивший ее содрогнуться.

– Как вы могли? Теперь я понимаю, что вами двигала ненависть ко мне, но откуда мне было знать об этом тогда? Я сделал то, что сделал, из желания отомстить за вас, а также, разумеется, из ревности – буду с вами честен до конца. Ведь я всегда обходился с вами по-благородному, вы не станете этого отрицать. Если бы вы сказали мне, что в дело замешан ребенок, потому вы и повели себя так… Почему вы решили, что я не пойму? Теперь вы, насколько я понимаю, опять… в положении? Ах, dulce amor![38] Неудивительно, что вы так мучаетесь…

– Прекратите, Педро! Скажите лучше, что вам надо.

– Ваши огромные глаза полны слез, как у загнанной лани, – участливо проговорил он. – Не знаю, смогли бы вы так проливать слезы передо мной? Вы рыдали перед губернатором, чем очень его расстроили. Но теперь я лучше вас понимаю и нахожусь здесь по собственному желанию, чтобы предложить вам…

Он намеренно смолк, и она была вынуждена прошептать сквозь зубы:

– Что вы мне предлагаете?

– Достойный выход, разумеется. А вы что думали? Я исправлю все то зло, которое причинила вам моя кузина. Бедная Инес! – Он покачал головой, изображая удрученность. – Какая алчность! Сколько я ее ни предостерегал – все напрасно. Она так и не вняла моим мольбам. Я никогда не допустил бы этого, но вы прогнали меня своей холодностью.

– Переходите к сути, пожалуйста. Что вы хотите мне предложить?

– Я думал, это и так ясно. Я предлагаю вам брак. Губернатор знает об этом и всецело меня поддерживает. Он уже отправил гонца к генералу Уилкинсону и к кое-каким нашим ммм… друзьям в Натчиточесе. Ваш сын, о будущем которого вы, как мне известно, очень тревожитесь, будет доставлен сюда не позже чем через месяц. Ребенок, которого вы вынашиваете – ведь вы снова ждете ребенка? – будет законным. У нас получится прекрасная семья. – Он улыбнулся, обнажив зубы, и она отшатнулась.

– Нет! Вы с ума сошли? Вы сами говорили мне вчера, что…

– То было вчера, сокровище мое. Тогда я еще не знал всех обстоятельств. Неужели я мог бы позволить вам в одиночку выдержать весь этот скандал? К тому же вашему сыну потребуется мужчина-защитник. Сами знаете, на этой дикой границе может произойти что угодно: индейцы, всякие несчастья… Риск слишком велик. Как муж и жена мы сможем вернуться в Луизиану после того, как я исполню здесь свой долг, и отстроить «Конграсиа». Наши дети вырастут там…

Она крутила головой, не желая его понимать; невинные слова скрывали угрозу.

– Зачем я вам? Вы забыли, кто я такая? Рабыня, femme de couleur…[39]

– Чепуха! Неужели вы всему этому поверили? Та старуха – сумасшедшая, как и Инес. Я могу показать под присягой, что ваш бедняга-отец был так скручен лихорадкой, что подписал бы любую бумагу, какую она ему ни подсунула бы! Я провел собственное расследование, в котором мне помог генерал Уилкинсон. Верно, что его любовница, цветная рабыня, приходившаяся вашей матери сводной сестрой, родила от него ребенка, но никакого обмена детьми не было. Родившаяся девочка умерла на корабле по пути на Мартинику. Ее мать привязалась к вам, найдя в вас, видимо, замену собственной умершей дочери. К тому же вы обе пошли в отца, так что…

– Но могло быть иначе! Откуда вы знаете? Женщина, которую вы называете моей матерью, никогда меня не навещала в отличие от Дельфины. Она…

– А я вам говорю, что эти люди согласятся со мной и с моими показаниями. Помните, как они проглотили слова Инес? Они снова вас признают, когда вы станете моей женой, как уже один раз признали и приглашали на свои приемы в Нэтчезе. Чтобы они передумали, достаточно одного-единственного обстоятельства: Инес была неверной женой, желавшей завладеть чужим наследством. Старая история! – Он шагнул к ней, схватил за плечи, приблизив к ней свое смуглое лицо. – Я предлагаю вам блестящее будущее и хорошее имя. Меня выбрал вам в мужья ваш отец. Подумайте об этом и о будущем ваших детей, если вам нет дела до вашей собственной судьбы.

Мариса чувствовала себя в ловушке. Как поступить, что ответить? Она расслышала в его речи тщательно скрываемую угрозу. Сам он представлял собой явную опасность. К тому же Доминику грозила смерть…

Разве она не дала себе слово, что пойдет на все ради его спасения? Она отвернулась и выговорила чуть слышно:

– Это еще не все…

– Станете со мной торговаться, как шлюха? – взорвался он.

– Вы уже так меня называли. Я не стану спорить. Это не заставляет вас передумать? Но что бы вы ни говорили, как бы ни угрожали, я не буду вашей, если вы не дадите ему свободу. Не забывайте про моего дядю, который близок с вице-королем. Он-то по крайней мере мне поверит.

– Что толку, если будет уже поздно? Послушайте, Мариса: теперь рядом с ним врач, его будут кормить и поить, а я постараюсь держать себя в руках, пока мы остаемся здесь, но так продлится всего несколько дней. Вы понимаете, что я могу с ним сделать на долгом пути в Мексику, когда меня уже никто не сможет сдержать? Обещаю вам, что те страдания, которые он уже перенес, покажутся безделицей в сравнении с тем, что начнется, когда мы уйдем отсюда! Да, он не доживет до виселицы, но у него будет время пожалеть об этом!

Она вскрикнула от ужаса. Он ответил ей негромким смехом. Его руки по-прежнему стискивали ей плечи.

– У вас хватит сил, чтобы взвалить на свою совесть такой груз? Что ж, я сделаю еще один шаг, чтобы доказать, насколько вы мне нужны, – последний шаг! Станьте моей женой уже сегодня – да, при помощи губернатора это можно будет устроить, – и я отведу вас к нему. Вы скажете ему, что сделали это добровольно, – а так оно и будет. Напомните ему о ребенке. Вы и это сделаете. Я вправе просить о такой безделице, ибо собираюсь пойти на куда большую уступку: клянусь, если вы сделаете все это по доброй воле, я позволю ему совершить побег! Это произойдет уже в Мексике, и ему придется самостоятельно разбираться с тамошними индейцами. Но я предоставлю ему свободу. После того как мы выйдем из Сан-Антонио, я к нему больше пальцем не притронусь. Решено?

Глава 60

Венчавший их священник заикался от волнения, превратив поспешную, почти тайную церемонию бракосочетания в пародию. Роль посаженого отца исполнил губернатор, с самого начала сиявший отеческой улыбкой, а потом расцеловавший новобрачную.

Она исповедовалась, согрешив и назвав отцом младенца в своем чреве Педро. Священник заявил, что, учитывая обстоятельства, можно обойтись без оглашения новобрачных.

Губернатор настоял на том, чтобы поднять тост за здоровье и счастье новобрачных. Поспешно выпитый на пустой желудок бокал вина привел к головокружению, и Мариса выпила еще, уповая на забвение. Вместо этого по дороге в тюрьму ее стошнило, и она была вынуждена принимать помощь нетерпеливого и небрежного Педро. У ворот тюрьмы она чувствовала себя слабой как тростинка, зато в голове воцарилась ясность мыслей.

Солдаты, несшие караул, вытянулись по стойке «смирно». Одного из них она узнала: он сторожил днем клетку.

– Идем! – Педро, как и ей, не терпелось побыстрее со всем этим покончить.

Стоны из-за решеток, перекрывающих оконца в толстых стенах, лестница вниз, освещаемая факелом в высоко поднятой руке Педро, наконец, тесная холодная камера в подземелье… Педро с издевательской заботливостью предупредил ее о дыре в полу, окруженной невысоким каменным барьером:

– Осторожнее, дорогая: это колодец, в который мы опускаем повисеть наиболее непокорных заключенных, приковывая за руки к деревянной перекладине поперек дыры. Не очень-то приятный способ коротать ночь, зато к утру они становятся шелковыми.

Он закрепил факел на стене и оглянулся, показав содрогнувшейся Марисе белые зубы.

– Ты согласен со мной, amigo? Наконец-то ты, как я погляжу, устроился со всеми удобствами. Я привел свою добросердечную жену, чтобы она сама в этом удостоверилась. Это она уговорила губернатора проявить снисхождение. Она может быть очень убедительной, когда захочет, не так ли? – Каждое его слово причиняло ей боль, как удар кнута. – Скажи ему, дорогая! Между нами троими больше не может быть никаких секретов. Можешь подойти ближе: он не причинит тебе вреда. Расскажи ему все сама.

Она принудила себя взглянуть на Доминика, хотя бы чтобы удостовериться, что он жив. Он лежал на спине на невообразимо грязной куче соломы с перевязанным торсом и с прикованными к кольцу над головой руками. Его глаза смотрели на нее, но в них нельзя было прочесть никаких чувств.

– Доминик… – прошептала она. Он по-прежнему смотрел на нее пустыми глазами. Так ей было проще говорить. Несколько часов перед этим она мысленно повторяла одни и те же слова.

– Мы с Педро обвенчались сегодня, всего несколько часов назад. Примерно через полгода мы уедем жить в Луизиану. Педро обещает содействие твоему побегу, только дай нам слово, что не вернешься туда и не будешь вмешиваться в нашу жизнь. Ведь ты можешь возвратиться в Европу? Со мной будет… Генерал Уилкинсон пришлет сюда Кристиана, и он будет… цел и счастлив, пока… – Она не смогла договорить.

За нее закончил Педро, по-хозяйски обняв ее за плечи и положив другую руку ей на грудь:

– Моя жена хотела сказать: пока ты будешь держаться от нас подальше. Надеюсь, все яснее ясного. Сейчас я расщедрился, но ты, кажется, имел возможность убедиться, что я могу быть и… более строгим. Я изъявляю желание признавать твое отродье своим, но только пока их мать будет оставаться верной и послушной женой, а о тебе не будет ни слуху ни духу. Понятно? Ты не отвечаешь… Для твоего и ее блага тебе лучше ответить.

– Довольно, Педро. Я больше не могу…

– Не можешь, дорогая? Что ж, раз твой бывший любовник потерял дар речи, мне придется ему показать всю убедительность наших с тобой отношений. Ведь мы женаты, и я устал ждать.

Она обернулась, еще не до конца поняв, что у него на уме, и увидела его мерзкую улыбку и взгляд. Его рука, обвивавшая ее стан, окаменела, не давая ей вырваться.

– Ты ведь привыкла к спариванию в любых условиях, не правда ли, радость моя? На открытом воздухе, в вигвамах команчей, в каморке капитана Игеры, которую стерегут его подчиненные? Что тебе за дело, если мы впервые осуществим наши брачные отношения прямо здесь, при свидетеле? Не разыгрывай скромницу! Если тебе требуются удобства, я готов постелить на пол свой плащ, чтобы тебе было удобно лежать. А голой он тебя уже видел.

Только сейчас, когда до нее наконец дошло, что он задумал, она начала сопротивляться всерьез:

– Нет, Педро, нет! Ты обещал… Ты не говорил…

– Разве я говорил, что не поступлю именно так? Ты подчинишься моему желанию сейчас, женушка, как будешь подчиняться всегда. Мне хочется, чтобы ты хорошо запомнила, как я впервые тобой овладел.

Факел едва не погас, словно в душное подземелье каким-то образом просочился сквозняк, по стенам забегали причудливые тени: тень Марисы, бившейся так, словно речь шла о жизни и смерти, и Педро, опрокинувшего ее на пол ударом в лицо, подпрыгнувшего к ней и разорвавшего на ней платье.

В следующее мгновение он заломил ей руки за спину и заглянул ей в лицо, словно они остались одни.

– Вы теперь моя жена, донья Мария Антония Каталина, и я буду овладевать вами там и тогда, где и когда мне этого захочется. После того как я это сделаю сейчас, здесь, вы никогда больше не ляжете в постель с другим мужчиной, иначе я вас убью. С меня довольно чужих детей!

– Если вы совершите это со мной здесь и сейчас, Педро Ортега, то, клянусь, вам придется всякий раз брать меня силой, пока я не улучу момента и не убью вас, если вы не прикончите меня первой.

Он с ухмылкой оттолкнул ее, не выпуская ее руку, заломленную за спину.

– Сначала мы займемся этим здесь и сейчас. Это будет полезно тебе и ему. А потом…

От отчаяния Мариса завизжала, зная лишь одно: она не будет больше терпеть надругательств над своим телом. Но, как она ни билась, усталость брала свое, а полковник имел богатый опыт по части усмирения непокорных заключенных. Он опять мощным ударом сбил ее с ног. Сжимая одной рукой ее запястья, он другой сорвал с нее остатки одежды.

– Для начала покончим с этим! Будешь знать, кто твой хозяин… – цедил он сквозь зубы.

Мариса еще раз взвизгнула, и он наотмашь ударил ее в лицо, разбив в кровь губы. Ее визг метался между стенами, отдаваясь у нее в ушах.

Педро стал раздеваться, злорадно скалясь.

– А теперь…

– Теперь, сеньор, вы уберете от нее руки, встанете и изволите сразиться со мной. Немедленно, не то я буду вынужден проткнуть вас шпагой!

– В чем дело, капитан Игера? Вы совсем забылись! Вы всерьез вызываете меня на дуэль из-за моей законной супруги? На вашем месте я бы призадумался! В конце концов, мы оба знаем, кто она такая…

Педро тем не менее поднялся, отпустив ее руки и избавив ее от тяжести своего тела. Мариса села и рыдая вцепилась в обрывки своего платья, которое оказалось настолько изодранным, что уже не могло прикрыть ее наготу.

На нижней ступеньке лестницы стоял с суровым выражением на лице Фернандо, обнаживший шпагу. Педро выпрямился и, не отходя от Марисы, потянулся к поясу.

– Кем бы она ни была, я не позволю над ней издеваться, полковник. Защищайтесь!

Он стал наступать. Педро попятился, но в голосе его звучало прежнее презрение:

– Вы безумец, капитан! Забыли, кто вы и кто я? Я просто собирался преподать своей жене урок, который она давно заслужила, в присутствии ее прежнего любовника. Ваше жалкое рыцарство неуместно и бессмысленно! Или вам захотелось оказаться на моем месте? Вот оно что! – Он захохотал. – Мне вас жаль: в дуэлях я не имею равных. Боюсь, капитанишка, на сей раз тебя покинул здравый смысл.

– Это мы еще посмотрим. – Хриплый голос Фернандо Игеры был полон решимости.

– Осторожнее, у него пистолет!

Услышала она эти слова или сама их выкрикнула? Не обрел ли дар речи Доминик? У нее не было времени на размышления. Дальнейшие события заняли считанные мгновения.

Педро отступил на шаг, выхватив из-за пояса пистолет. Фернандо замер на месте с обнаженной шпагой, поблескивающей в пламени факела. Педро со злорадным смехом навел на противника пистолет. Мариса наблюдала за разыгрывавшейся трагедией сквозь пелену слез. Внезапно Доминик ударил Педро скованными ногами сзади под колени. Педро потерял равновесие и выстрелил в стену, раскачиваясь, как неумелый балетный танцовщик.

Перед ним разверзся колодец. Он перешагнул через него, едва не налетев на обнаженный клинок Фернандо, отшатнулся – и провалился в пустоту. Его крик долго доносился изнутри, стремительно удаляясь, затем раздался зловещий всплеск, и все стихло.

– Боже! Я слышал, у этого колодца вообще нет дна…

Мариса не стала слушать, а, забыв про свою наготу, метнулась к растянувшемуся на соломе и задыхающемуся от недавнего усилия Доминику.

– Доминик, Доминик!..

Его глаза, поблескивающие как сталь, впервые обратились к ней. Она потянулась к нему, но его хриплый голос, полный усталости и горечи, заставил ее замереть:

– Не надо! Ты все испортишь. Твой муж погиб. Уходи со своим любовником и оплакивай его! – Он зажмурился, не желая видеть ее искаженное страданием лицо. – Зачем ты притащилась днем на площадь? Почему не оставила меня в покое? В смерти есть хоть какое-то достоинство, но нет, тебе понадобилось продать свое тело за еду, воду и проклятого лекаря, чтобы я дожил до того момента, когда буду болтаться на виселице! Боже, не довольно ли?

– Ты не понимаешь! Педро грозил, что…

– Зачем мне это слушать? Неужели мне приятно было лежать и смотреть, как эти двое грызутся из-за тебя, как кобели из-за суки? Теперь ты принадлежишь победителю. Он тебя ждет. Почему ты не уходишь с ним?

Она ощущала присутствие Фернандо. На лестнице зазвучало несколько голосов. Фернандо накинул на ее обнаженные плечи свой плащ и резко произнес:

– Пойдем, Мариса! Так надо!

Доминик отвернулся, не разжимая век. Зная, что он не сможет ей помешать, Мариса наклонилась над ним и прижалась ртом к его плотно сомкнутым губам.

– Причина всех моих поступков – любовь к тебе. Я не позволю тебе умереть, слышишь? Я на все пойду…

– Вот и уйди. Боже, почему я должен тебя умолять? Дай мне спокойно умереть. – Он перешел на шепот и открыл глаза, чтобы поймать ее взгляд. – Живи дальше, а мне позволь закончить жизнь. Не лишай меня последних остатков гордости!

Фернандо заставил ее выпрямиться, удерживая на ней запахнутым свой плащ. Она слышала как сквозь вату его объяснение со столпившимися вокруг них солдатами. Солдаты ошеломленно заглядывали в колодец, переговариваясь между собой:

– Боже! Ну и конец! Как это произошло? А эта женщина, его жена…

– Пусть несколько человек пойдут с нами. Я все объясню лично губернатору. А вы держите язык за зубами!

– Но, капитан…

– Губернатор лично объявит вам свое решение.

– Мы не найдем тело, если оно само не всплывет, – мрачно пробурчал кто-то, и Мариса содрогнулась, чувствуя, как Фернандо сжимает ей плечи.

Повсюду валялись обрывки ее одежды, позволяя желающим делать собственные заключения. Впрочем, не все ли равно? Пусть думают, что хотят. Она чувствовала, что впадает в оцепенение. В голове звучало: «Доминик, Доминик…» Но он отверг ее…

Оказавшись на поверхности, она увидела на небе звезды и зябко поежилась от ночного холода. Фернандо прижимал ее к себе, и она чувствовала тепло его ладоней. Неужели она действительно способна быстро забывать? Неужели она принадлежит к женщинам, меняющим мужчин без тени сожаления и без угрызений совести? Так считает Доминик. Ему ничего от нее не нужно, он ненавидит ее! Однако, что бы ни происходило с ее телом, душой она была навеки прикована к нему.

Такими же звездными ночами Доминик, положив ее голову на свою руку, учил ее названиям созвездий, которые укажут ей дорогу, если она заблудится. Сейчас она не только заблудилась – она лишилась его, если он только принадлежал ей прежде…

«Почему я должен тебя умолять?»

На Педро можно было махнуть рукой. Педро исчез как страшный сон. Она ровно ничего не чувствовала. Неужели то же самое происходит сейчас с Домиником? Неужели и он ощущает сейчас только пустоту, как сосуд, из которого вылили воду?

Ухватившись за ощущение пустоты как за спасительную соломинку, она забормотала:

– Фернандо, как ты?..

– Я следовал за вами. Или ты решила, что я смог бы выпустить тебя из виду? Потом я услышал твой крик… А теперь молчи. Ты будешь говорить только правду, остальное я возьму на себя.

Маятник качнулся в другую сторону, и она разом все вспомнила.

– Что же будет теперь с ним?

– Ничего не изменится. Придется тебе с этим примириться. Значит, ты его по-настоящему любишь? Слишком поздно, Мариса, даже он это понимает. И ты пойми.

Оглушенная случившимся, она задрожала и обреченно разрыдалась в объятиях капитана.

– Я вышла за Педро только потому, что он обещал…

– Не говори об этом, Мариса! Не желаю слушать! Или ты ни в грош не ставишь мужское достоинство?

– Достоинство!.. – Это слово подействовало на нее как раскаленная игла, обострившая все чувства. – Это ли для мужчины главное? А я? Как же моя гордость, мои чувства? Или они не имеют значения, ведь я всего лишь женщина? Могу ли я считаться человеком? Имеют ли значение мои желания? Я сама? Я устала от насилия, от того, что меня защищают и ради моего же блага волокут в безопасное место! Будь прокляты все мужчины до одного с их гордыней! Отныне я собираюсь стоять на собственных ногах и бороться за то, что нужно мне, насколько хватит моих сил. Я пущу в ход тело, голову, любое другое оружие, какое только окажется под рукой! Какой еще выход остается в мире мужчин у женщины с головой? Я найду ей применение!

– Мариса…

– Жаль, Фернандо, что ты не желаешь слушать правду. Я благодарна тебе за то, что ты для меня сделал. Если бы ты сейчас захотел мной овладеть, я бы не смогла тебя остановить, настолько измучена. Я и это вытерплю. Мою душу ни тебе, ни Доминику никогда не изнасиловать, а вся ваша болтовня о мужском достоинстве для меня пустой звук. Пока я живу и дышу, я останусь собой и буду принадлежать только себе, независимо от того, сколько раз мне придется жертвовать своим телом. Посмотри на меня! Ты меня видишь, Фернандо?

Уже в дверях губернаторского дома она сбросила его плащ и бесстыдно предстала перед ним обнаженной. Он деловито подобрал плащ и снова накинул ей на плечи. Находясь в сильном смущении, он не мог понять, о чем она толкует.

– У тебя истерика. Сама не знаешь, что говоришь. Успокойся ради всего святого!

– Не надо меня успокаивать. Я в своем уме – кажется, это у меня впервые в жизни. Педро погиб от руки Доминика, и слава Богу. Об этом и узнает губернатор. Мне нет больше дела до его глупой гордыни, как, впрочем, до твоей и до моей собственной. Вы, мужчины, можете продолжать вести друг с другом свои бессмысленные войны. Я поведу собственное сражение, добиваясь своих целей – по-своему!

Дверь отворилась, и они увидели губернатора, натянувшего поверх ночной рубашки халат. Из дверей дальше по коридору выглядывала его любопытная невестка.

– Что это значит?.. – Губернатор остолбенел. – Мариса! То есть сеньора…

– Прошу не называть меня этим именем. Не уверена в законности моего брака с Ортегой, тем более что я уже родила одного ребенка от Доминика Челленджера и жду второго. Но даже если он законен, теперь я вдова. Педро затащил меня в подвал вашей тюрьмы и попытался изнасиловать. Фернандо прибежал мне на помощь и отвлек его внимание. И тогда Доминик…

– Все это весьма интересно, – раздался хорошо знакомый ей негромкий суховатый голос. – Но, полагаю, нам лучше найти более подходящее место для завершения твоей исповеди, племянница. А также одежду… Несмотря на все старания капитана, плащ не самое подобающее прикрытие.

Плащ оказался на полу, когда она, не заботясь о приличиях, бросилась к нему на шею.

– Дядя! Монсеньор! – Ее лицо внезапно озарилась надеждой. – Вы мне поможете! Вы поймете…

– Будет лучше, если нас перестанет отвлекать твой вид, дитя мое. Ты не Ева, а здесь, увы, не райский сад.

Глава 61

Сама тюрьма и условия заключения изменились, однако до свободы было так же далеко, как и раньше. Еды и воды он получал теперь столько, сколько хотел; регулярно навещавший его врач-испанец хмурился, качал головой и отмалчивался, лишь отдавая отрывистые команды. Доминик Челленджер так долго смотрел в лицо смерти, что не боялся ее, а, наоборот, ждал как избавления и теперь с трудом привыкал к жизни. Ему навязали жизнь, но лишь для того, чтобы подготовить к смерти.

Он оставался заточенным в одиночную камеру, однако теперь в этой камере было окошко – подслеповатое, зарешеченное, под самым потолком. Он был прикован за одну ногу, но цепь была достаточно длинной, чтобы он мог прогуливаться по камере. Впервые найдя в себе силы встать, он принялся расхаживать и через некоторое время с мрачным удовлетворением подметил истертость пола в отдельных местах: как видно, прежний обитатель камеры – или обитатели – шагал так же, как и он, взад-вперед в ожидании конца.

К нему явился молодой испанский капитан, которого он смутно помнил. Войдя в камеру, капитан замер у тяжелой решетчатой двери.

– Я пришел сказать вам…

Голос его звучал торжественно, но в глазах читалось сочувствие. Доминик прислонился к стене без всякого выражения на лице.

– Монсеньор, возвратившись… Вице-король… Словом, ваши сообщники будут помилованы и получат разрешение возвратиться в Соединенные Штаты. Это делается для того, чтобы они отговорили других следовать вашему неудачному примеру, сеньор. Однако в отношении лично вас…

Доминик заметил, как молодой капитан прячет глаза, не желая встречаться с ним взглядом, и услышал дрожь в его голосе. Скорее всего капитану Игере поручили огласить приговор в качестве наказания за его собственные проступки… Зачем облегчать задачу любовнику Марисы, примчавшемуся спасать ее от Педро, тогда как он… Прервав свои мысли, Доминик безразлично произнес:

– Что будет со мной?

Лицо Игеры окаменело. Он откашлялся и проговорил:

– Вам не предоставят свободы и не разрешат уйти вместе с остальными. Возможно, вы уже догадались, что в бессознательном состоянии вас перевезли в другую тюрьму. Вашим сообщникам было объявлено, что вы… не выжили. Они поверили. Более того… – Игера заторопился: – После сообщения о вашей гибели они, по словам охранников, договорились между собой не причинять еще большего горя вашей невесте и сказать ей, что вы погибли в бою.

– Выходит, я больше не существую? – Он не смог сдержать горечь, смешанную с возмущением. – Бог мой, зачем так стараться оставлять меня в живых? Почему бы просто не… – Он вовремя опомнился, передернул плечами и заговорил ровным голосом: – Могу ли я узнать, как со мной намерены поступить? Или на сей раз мне готовится сюрприз?

От его сарказма Игера залился краской, но голос его остался невозмутимым:

– Об этом вас поставят в известность. Сначала уйдут американцы. До тех пор вас будут держать здесь без связи с внешним миром. Не считая моих посещений, конечно.

Почему он выделил слово «моих»? Хотел на что-то намекнуть? Дверь за капитаном давно закрылась, а Доминик еще долго стоял неподвижно, хмуря лоб.

У него было предостаточно времени, чтобы поразмыслить и взвесить каждое слово Игеры. Он непрерывно мерил шагами камеру, насколько позволяла цепь, следуя по замкнутому кругу своих предшественников. Время утратило свой смысл, превратившись благодаря окошку под потолком в бесконечную череду дней и ночей.

Доминик напоминал себе, что ему уже приходилось сиживать в тюрьмах и что эта лучше многих. Но не было еще, наверное, на свете такого узника, который не гадал бы, когда выйдет на свободу.

Его сытно кормили и не жалели воды. Проголодавшись, он ел, устав, спал, а остальное время расхаживал в четырех стенах с целью устать и снова заснуть. Такое ли существование влачили несчастные, заточенные в казематы Бастилии накануне революции? Спустя некоторое время должно было появиться чувство отрешенности, безразличия ко всему. Вопреки обещанию Игеры он не видел ни души, кроме усатого стражника, приносившего еду и питье; стражник всегда был вооружен и, входя в камеру, приказывал узнику стать к стене. Он неизменно хранил молчание и косился на Доминика как на опасного зверя. Доминик упрямился и не поддавался искушению задавать вопросы.

И все же всякий раз, когда в ржавом замке начинал поворачиваться ключ, его нервы натягивались как струны. Потом он клял себя за наивность. Болван! Зачем ждать ее появления? Ведь он считал благом ее отсутствие, говорившее о том, что она наконец покорилась здравому смыслу. Он не желал больше ее видеть, чтобы не причинять себе лишней боли этими свиданиями без будущего. Мариса… Призрак в золотом сиянии никогда его не покидал, несмотря на все усилия прогнать; не было ночи, когда она не являлась бы ему во сне. То он прижимал ее к себе, дрожащую, в мокрой форме корабельного юнги, ощущая сумасшедшее биение ее сердечка, то вальсировал с ней, вдыхая аромат ее духов и слыша перезвон драгоценностей у нее в ушах и на точеной шее, то опрокидывал на кровать, преодолевая ее ожесточенное сопротивление и наслаждаясь ею гораздо больше, чем в минуты покорности и даже взаимности, когда она отвечала на его поцелуи и отдавалась ему душой и телом…

Мариса! Боже, когда он ее полюбил? В самом начале, женившись и сбежав с ней вместе, или позже? А может, только когда стало ясно, что придется отдать ее команчам? Он желал ее с самой первой встречи. Беда заключалась в том, что он не привык любить. Этого чувства он стыдился, более того, страшился.

Избавившись от нее, он не желал знать, как она продает свое тело – то ли из мести, то ли в безумных попытках спасти его. Она с готовностью расставалась со своим достоинством, он же цеплялся за свое – ради чего?

Он надеялся, что загадочный монсеньор, ее дядюшка, увезет ее с собой. Кому, как не ему, известно лучше остальных, что она достойна совсем другой участи? Нет, он ни за что не хотел ее появления у него в камере. Монсеньор не мог не мыслить здраво, а капитан Игера скорее всего был добропорядочным малым.

«Камил был ко мне добр. Он любил меня!» Зачем вспоминать?.. Даже Филип Синклер, это ничтожество, был по-своему добр к ней. Только он, Доминик, не проявлял к ней доброты.

На сей раз попытки уснуть ни к чему не привели. Выругавшись вслух, Доминик вскочил и принялся мерить шагами камеру как тигр в клетке. Туда – обратно, туда – обратно… Дозволенное расстояние было чересчур коротким. Черт возьми, почему за ним не приходят? Когда всему этому наступит конец?

Между решетками появилась луна, ненадолго наполнившая камеру мертвенно-бледным светом, от которого лишь усилилось чувство безысходности.

Даже если она придет, он прогонит ее. Слишком долго он дразнил смерть, а теперь устал от этих игр. Человек, не имеющий в мире ровно ничего, мертвец для всех, когда-либо его знавших! Но Мариса жива, она – сама жизнь. Она способна забыть, она должна забыть, какой бы страстью ни пылало ее тело и душа. Там, в подземелье, она впервые призналась ему в любви. Но он опять ее отверг.

Почему никто не приходит? Или его оставили здесь навсегда?

В камере опять стемнело, и Доминик уже почти задремал, когда появился капитан Игера. В камеру вошел усатый охранник с факелом, за ним – посетитель.

– Мне приказано узнать, – начал капитан бесстрастным голосом, – согласны ли вы следовать за мной, не оказывая сопротивления. В таком случае я распоряжусь снять с вас кандалы. Если вы ответите отказом, я буду вынужден заткнуть вам рот кляпом. Так или иначе, вы покидаете камеру под дулом пистолета.

– Кем приказано?.. – Глаза Доминика Челленджера, у которого сна как не бывало, превратились в серебряные заслонки, не выпускающие наружу его чувства. Он пружинисто поднялся и оглядел, приподняв одну бровь, явившихся за ним людей, словно сказанное не имело к нему отношения.

Фернандо Игера всей душой ненавидел надменного узника, однако никогда не показывал этого.

– Приказ монсеньора. И самого вице-короля, также прибывшего сюда. Но вы еще не дали мне ответа, сеньор.

– Разве у меня есть выбор? Сказать по правде, мне опостылели эти цепи, как и само заточение в этой клетке. Зачем вам мое обещание, что я не сбегу и не начну звать на помощь? Ведь у вас пистолет!

Они сели рядом на грубо сколоченную скамью в открытом фургоне. Позади Доминика уселся стражник, уткнувший ему в лопатку ружейное дуло. Капитан, судя по всему, выполнял приказание без особого воодушевления, однако Доминику было не до него: он всей грудью вдыхал свежий прохладный воздух и вглядывался в звезды, усеявшие ночное небо.

Пока что с него было достаточно снова находиться под открытым небом и дышать чистым воздухом. Совсем скоро он узнает, зачем понадобился монсеньору.

Городские постройки остались позади, и фургон поглотила тьма. Однако Доминику почему-то не приходила в голову мысль о бегстве любой ценой. Монсеньор… Каков он, этот Ришелье или Мазарини, упустивший свое время?

Они преодолели не одну милю, но Доминику не хотелось, чтобы поездка заканчивалась. Где-то на полпути усатый стражник, никогда прежде не проявлявший человеческих чувств, молча передал заключенному бурдюк, не выпуская из рук ружье. Доминик принял бурдюк, пробормотав «gracias»,[40] и отхлебнул теплой крепкой жидкости. Игера никак не отозвался на происходящее, а только быстрее погнал лошадей, ругаясь себе под нос.

Вскоре ветер утих. Немного погодя впереди показались огни, факелы в руках конных пастухов и солдат в мундирах. Многочисленные фургоны свидетельствовали то ли о недавнем прибытии большого количества людей, то ли о спешно подготавливаемом отъезде.

– Монсеньор ждет вас.

Доминик, подталкиваемый в спину ружейным дулом, прошел мимо факелов и равнодушных лиц и оказался в тесной каморке, напоминавшей келью своим аскетическим убранством. Человек, обернувшийся при его появлении, тоже выглядел аскетом. Доминик не ожидал, что предстанет перед высоким худощавым священником в черной рясе, как у монаха-иезуита, с серебряным крестом на груди. Его сходство с доном Андресом ограничивалось глубоко посаженными синими глазами под светлыми бровями.

Доминик больше не ощущал спиной ружейного дула. Дверь за ним закрылась. Привыкнув к цепям, он теперь чувствовал себя неуклюжим. Чего от него ждут? Чтобы он бросился в ноги и поцеловал кольцо на пальце у святого отца?

Внезапно из угла каморки к нему бросилась Мариса – босая, с мокрыми от слез щеками.

– Доминик, Доминик…

Она упала ему на грудь, и его руки, не успевшие привыкнуть к свободе, сами собой заключили ее в объятия. Он забыл о присутствующем, вдыхая запах ее волос и заново открывая для себя ощущение прильнувшего к нему тела. То ли он захмелел от вина из бурдюка, то ли все это привиделось ему во сне… Окружающее перестало для него существовать, когда она прижалась губами к его пересохшему от волнения рту.

Эпилог ОТВЕТЫ

Темной ночью, распаленная желаниями любви, О счастье мое, я ушла незамеченной, когда Дом мой уснул…

Не боясь совершить святотатство, она шептала ему на ухо волшебные слова песен Сан-Хуана де ла Круза:

Я знаю, что брызжет фонтан, Хоть сейчас и ночь. Этот вечный священный фонтан – я Знаю тайник, где он бьет, хоть сейчас и ночь. Источник его мне неведом, его может вовсе не быть, но Я знаю, что с него начинается все, хоть сейчас и ночь. Знаю, что нет ничего красивее… хоть сейчас и ночь…

Обнимая ее и обдавая ее щеку горячим дыханием, он весело спросил:

– Вот чему тебя учили, когда ты готовилась стать монахиней?

Она покачала головой.

– Просто это нравилось мне больше всего остального. Даже тогда я понимала, как это красиво, а сейчас чувствую красоту всем сердцем… – Она нашла в темноте его лицо по отражению звезд в его глазах. – Доминик…

– Что теперь? Довольно стихов, любимая. Сейчас ночь, ты так красива, а я так изголодался по тебе! Кажется, этот голод не утолится никогда.

– А я по тебе… – прошептала она, чувствуя, как напрягаются от ее прикосновений его мышцы. Потом его губы нашли ее рот.

…Гораздо позже, лежа в его объятиях и уже не отличая действительность от грез, она снова обрела способность вспоминать прошлое. Эти воспоминания были хуже пыток, хуже скорпионов, ползающих по телу, и она боялась, что не вынесет этого, но оказалось, что она способна и не на такое.

Американцы отправились домой, а она ждала, испытывая дядюшкину доброту и терпение истошными криками, пока наконец, уже ощущая шевеление у себя во чреве второго ребенка, не увидела своего первенца, цепляющегося за руку няньки и приемной матери, не отходившей от него ни на шаг. Селма-Баб – про себя она называла ее только так…

– Куда мы отправимся теперь? – не выдержала суровая Селма. – Бедный ребенок и так измучен путешествием и новыми лицами…

На это ответил мягким и в то же время решительным голосом сам монсеньор, дядя Марисы:

– В Калифорнию. У меня там дела – можете называть это так. Я добился от вице-короля дарственной на землю, выписанной на имя моей племянницы и ее мужа.

– Мужа? – Добродетель уроженки Новой Англии была потрясена до основания, но, узнав, что имеет в виду архиепископ, она успокоилась.

– Ты создала серьезную теологическую проблему, – сказал он Марисе. – Добиваясь аннулирования вашего брака, я не знал о существовании ребенка, плода вашего союза. А теперь, когда вот-вот на свет появится второй… – Он вздохнул, сцепив пальцы. – Для верности я женю вас снова. Кроме того, предстоит выяснить, можно ли отменить решение об отмене… Хотя бы в этот раз вы уверены в себе?

В этот раз оба были уверены. На протяжении длительного пути в глубь континента монсеньор при малейшей возможности оставлял их наедине.

Благодаря Марисе Доминик стал испанским гражданином. Поначалу его гордость восставала, но возможность не выпускать Марису из объятий заставила его смириться. Вскоре к ним должны были присоединиться Полус и Лали, которым пока не удалось обрести дом.

Всем им предстояло начинать жизнь заново на суровой полоске земли между океаном и горами. То был риск, сопряженный с опасностями, тем более что второй ребенок Марисы, тоже мальчик, родился прежде, чем они успели возвести первое подобие жилища – хижину из прутьев, обмазанную глиной, какой пренебрегли бы даже индейцы.

И в этот раз, как когда-то, Селма держала роженицу за руки, утирая ей пот. Две женщины, столь разные, стали родными навеки.

Когда все благополучно завершилось, Доминик, нежно обтерев потное тело Марисы, прилег с ней рядом, любуясь, как она прижимает к груди новорожденного.

– Если бы я знал, в каких муках ты производишь на свет детей, то не стал бы этому способствовать, любимая. – Он приподнял ее отросшие, тяжелые волосы и с бесконечной нежностью поцеловал в висок, где едва заметно билась жилка.

– Если бы не ты, – шепотом ответила она, – я не обрела бы мира в душе.

Наконец-то мятежный дух Пегги мог успокоиться. Дьявол, которым столько лет оставался одержим ее сын, отступил от него, когда он сплел свои пальцы с пальцами любимой и устроил ее голову у себя на плече.

Монсеньор продолжил путь к миссии Сан-Хосе, а счастливых супругов освещала сквозь дыру в наспех сложенной крыше вечная луна – много видевшая, по-своему отпускавшая им былые грехи и сулившая новую надежду.

Примечания

1

Ради Бога, дружище (исп.).

(обратно)

2

малютка (исп.).

(обратно)

3

моя королева (исп.).

(обратно)

4

да? (исп.).

(обратно)

5

Браво! (исп.).

(обратно)

6

парень (исп.).

(обратно)

7

девочка моя (фр.).

(обратно)

8

девица (фр.).

(обратно)

9

Мгновенно (фр.).

(обратно)

10

моя малышка (фр.).

(обратно)

11

К вашим услугам, мадемуазель (фр.).

(обратно)

12

преследование, понимаешь? (фр.).

(обратно)

13

«Challenger» (англ.) – «бросающий вызов».

(обратно)

14

Дорогая (фр.).

(обратно)

15

Боже мой! (исп.).

(обратно)

16

Любовь! (фр.).

(обратно)

17

Неужели? (фр.).

(обратно)

18

дорогая тетя (фр.).

(обратно)

19

Cliff (англ.) – скала.

(обратно)

20

госпожа маркиза (фр.).

(обратно)

21

«Damnation» (англ.) – проклятие.

(обратно)

22

До свидания (фр.).

(обратно)

23

Город во Франции. – Примеч. ред.

(обратно)

24

О Господи! (нем.).

(обратно)

25

Хватит! (исп.).

(обратно)

26

дорогой (фр.).

(обратно)

27

хозяин (фр.).

(обратно)

28

Дикари! (фр.).

(обратно)

29

капитан (фр.).

(обратно)

30

«Крашеный родник» (англ.).

(обратно)

31

Матерь Божья! (исп.).

(обратно)

32

Проклятие! (исп.).

(обратно)

33

Черт возьми! (исп.).

(обратно)

34

цветной (фр.).

(обратно)

35

Шлюха! (исп.).

(обратно)

36

подружка (исп.).

(обратно)

37

Солдат! (исп.)

(обратно)

38

сладкая любовь (исп.).

(обратно)

39

цветная (исп.).

(обратно)

40

спасибо (исп.).

(обратно)

Оглавление

Пролог . БУНТОВЩИКИ

Часть 1 . САД ЗА СТЕНАМИ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Часть 2 . ДУША В НОЧИ

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

Часть 3 . БЛАГОУХАННЫЕ ДНИ

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

Часть 4 . РЕВУЩИЙ ПОТОК

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

Часть 5 . СТРАСТЬ И ЯРОСТЬ

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

Эпилог . ОТВЕТЫ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте