«Французов ручей»

Глава 1

Когда с моря вдоль Хелфорда дует восточный ветер, сияющие воды реки мутнеют и покрываются рябью, а у песчаного берега вскипают мелкие сердитые буруны. Невысокие волны захлестывают отмели даже во время отлива; болотные птицы с шумом поднимаются в воздух и, перекликаясь на лету, движутся к илистым верховьям. И только чайки с криками носятся над водой, то и дело ныряя вниз в поисках корма, и их серые перья искрятся от соленых брызг.

Тяжелые валы бегут по проливу, огибая мыс Лизард, и с силой врываются в устье реки; мутный поток, смешанный с прибоем и донными морскими водами, раздувшийся от недавних дождей и почерневший от ила, мчится вперед, унося с собой сухие ветки, соломинки, скопившийся за зиму мусор, листья, слишком рано опавшие с деревьев, мертвых птенцов и лепестки цветов.

Пусто на рейде в эту пору – восточный ветер не дает кораблям удержаться на якоре, и, если бы не домики, притулившиеся у Хелфордской переправы, да не коттеджи, разбросанные там и сям у Порт-Наваса, река выглядела бы точь-в-точь так же, как в незапамятные, давно минувшие времена.

Ничто не нарушало тогда величия этих холмов и долин, ни одна постройка не оскверняла пустынные поля и дикие скалы, ни одна труба не виднелась над высокими кронами леса. Ближайшая деревушка, тоже носившая название Хелфорд и состоявшая всего из нескольких домиков, совершенно не влияла на жизнь реки, отданной в полное распоряжение птиц: кроншнепов, травников, кайр и тупиков.

Ни одно судно не осмеливалось заплывать выше по течению, и поверхность тихой заводи, образовавшейся невдалеке от Константайна и Гвика, оставалась всегда спокойной и гладкой.

Мало кто знал в те дни об этой реке, разве что моряки, находившие здесь приют, когда юго-западные ветры выносили их из пролива и прибивали к берегу; места эти казались им чересчур суровыми и неприветливыми, пугали их своей тишиной, и, как только ветер менял направление, они не мешкая поднимали паруса и выходили в открытое море. В деревню они почти не заглядывали, считая ее жителей глуповатыми и замкнутыми, а бродить по лесам и шлепать, словно болотные птицы, по грязи этим людям, истосковавшимся по домашнему теплу и женской ласке, было и вовсе ни к чему. Так и бежал Хелфорд, никому не ведомый, никем не узнанный, среди лесов и холмов, по которым никогда не ступала нога человека, храня ото всех свое колдовское очарование и дремотную летнюю красоту.

Зато теперь… Каких только звуков не услышишь теперь на его берегах!

Оставляя позади пенный след, снуют по воде прогулочные катера; непрерывно мелькают яхты; вялые, пресыщенные туристы, разомлевшие от окружающих красот, прочесывают отмели, вооружившись сачком для ловли креветок. Кое-кто, усевшись в пыхтящий автомобильчик, едет по скользкой, тряской, неровной дороге до деревни и, круто свернув в конце направо, выходит у старинной постройки, принадлежавшей некогда усадьбе Нэврон, а теперь занимаемой семьей фермера. Следы былого великолепия сохранились здесь и поныне: в конце загона видны остатки усадебного двора, а у новенького сарая, подпирая его рифленую крышу, стоят две увитые плющом и поросшие лишайником колонны, в свое время, видимо, украшавшие парадный вход.

Кухня с каменным полом, куда турист заходит, чтобы выпить чашку чаю, составляла когда-то часть обеденного зала, а лестничный пролет, заложенный кирпичом, некогда вел на галерею. Прочие детали усадьбы были, наверное, снесены, а может быть, разрушились сами собой. Так или иначе, прямоугольное здание фермы, хотя и приятное на вид, мало чем напоминает прежний, запечатленный на старинных гравюрах Нэврон, построенный в форме буквы Е. Что касается сада и парка – их, конечно, давно нет и в помине.

Расправившись с чаем и десертом, турист благодушно поглядывает по сторонам, даже не подозревая о женщине, которая много лет назад, в такую же летнюю пору стояла на этом месте и так же, как он, запрокинув голову и подставив лицо солнцу, любовалась блеском воды за деревьями.

Отзвуки былых времен не долетают до туриста, заглушенные привычным шумом деревенского двора: звяканьем ведер, мычанием коров, грубыми голосами фермера и его сына, окликающих друг друга издалека; он не слышит тихого свиста, доносящегося из темной чащи, не видит человека, который стоит у кромки леса, поднеся руки ко рту, и второго, осторожно крадущегося вдоль стены спящего дома, не видит, как наверху распахивается окно и Дона, наклонившись вперед и не поправляя упавших на лицо локонов, пристально вглядывается в темноту, тихонько постукивая пальцами по подоконнику.

Все так же несет свои воды река, все так же шелестят под теплым ветерком деревья, сорочаи все так же роются в иле, выискивая корм, протяжно кричат кроншнепы, и только люди, жившие в те далекие времена, давно уже покоятся в земле – имена их забылись, надгробные плиты заросли лишайником, надписи на них стерлись.

Крыльцо, на котором когда-то ровно в полночь, улыбаясь в тусклом мерцании свечей и сжимая в руке шпагу, стоял человек, развалилось под копытами домашних животных.

Вздувшаяся от нескончаемых зимних дождей река кажется унылой и неприглядной, когда фермерские дети бродят весной по ее берегам и собирают первоцвет и подснежники, разгребая тяжелыми от грязи сапогами сухой валежник и прошлогодние листья.

И хотя деревья по-прежнему дружной гурьбой сбегают к воде, а мох все так же сочно зеленеет у пристани, где Дона некогда разводила костер и, глядя поверх языков пламени, улыбалась своему возлюбленному, – корабли больше не заплывают в эту заводь, не тянутся к небу высокие мачты, не гремят, опускаясь, якорные цепи, не витает в воздухе крепкий табачный дух, не разносится над водой веселый чужеземный говор.

Одинокий путешественник, бросивший свою яхту на причале в Хелфорде и на надувной лодке, под протяжные крики козодоев, отправившийся летней ночью вверх по реке, замедляет ход и останавливается, добравшись до устья ручья: что-то загадочное, колдовское, витающее над этим местом, удерживает его.

Впервые забравшись так далеко, он оглядывается на спасительную яхту, застывшую у причала, на широкую реку за своей спиной и замирает, подняв весла, пораженный безмолвием открывшейся перед ним узкой извилистой протоки.

Сам не зная почему, он чувствует себя здесь чужим, посторонним, пришельцем из другого мира. Боязливо и неуверенно начинает он продвигаться вперед вдоль левого берега; весла удивительно гулко шлепают по воде, будя странное эхо в кустах на противоположной стороне. Путешественник медленно плывет дальше, берега сужаются, деревья все ближе подступают к ручью, и какое-то неясное томление, какая-то истома неожиданно охватывают его.

Вокруг ни души. Чей же шепот доносится до него с отмели? Что за человек притаился там, под деревом – в руке у него шпага, пряжки туфель блестят в лунном свете? И кто эта закутанная в плащ темноволосая женщина, стоящая рядом? Нет, он ошибся: это всего лишь тени, дрожащие на земле, всего лишь шелест листьев в ветвях да шорох встрепенувшейся в кустах птицы. Отчего же он вдруг растерялся, что испугало его, что помешало ему плыть дальше, в верховья, почему он вдруг решил, что дорога туда для него закрыта? Он разворачивает лодку носом к пристани и гребет вниз по течению, а шорох и шелест настойчиво следуют за ним по пятам: вот простучали по лесу чьи-то торопливые шаги, вот долетел издалека чей-то зов, чей-то свист, обрывок странной чужеземной песни. Путешественник пристально вглядывается в темноту; тени перед его глазами сгущаются, делаются резче, складываются в силуэт легкого, изящного сказочного корабля, словно приплывшего к нему из прошлого.

Сердце его начинает отчаянно биться, он налегает на весла, и лодка стрелой несется прочь по темной воде, подальше от этого непонятного наваждения.

Очутившись под защитой яхты, он снова бросает взгляд на ручей: полная луна, сияющая и величественная, поднимается над верхушками деревьев, заливая ручей волшебным блеском. Из зарослей папоротника на холмах долетают протяжные крики козодоев; с легким плеском выпрыгивает из воды рыба. Яхта неспешно разворачивается навстречу приливу, и ручей скрывается из виду.

Путешественник спускается в свою удобную, надежную каюту и начинает рыться в книгах. Вскоре он находит то, что искал. Это карта Корнуолла – не слишком точная и не слишком подробная, купленная по случаю в книжной лавке Труро. Бумага пожелтела и выцвела, буквы расплылись от времени. Орфография типична для прошлого века. Хелфорд обозначен достаточно четко, хорошо видны Константайн и Гвик. Но путешественник ищет не их, он смотрит на тонкую линию, отходящую вбок от главного русла, – короткий, извилистый отрезок, тянущийся на запад, к долине. Под ним полустершаяся надпись – Французов ручей.

Путешественник озадаченно разглядывает ее, пожимает плечами и сворачивает карту. А затем укладывается в кровать и засыпает.

На пристани воцаряется тишина: не плещет вода под ветром, не кричат козодои. Яхта спокойно покачивается на волнах, освещенная лунным светом.

Путешественник спит; тихие видения неслышно проносятся над его головой, и прошлое, увиденное во сне, становится для него явью.

Из паутины и тлена медленно проступают тени забытых веков, они окружают его и уводят за собой. Он слышит цокот копыт на аллеях Нэврона, видит, как распахивается тяжелая дверь и бледный слуга испуганно смотрит на всадника, закутанного в плащ. Он видит Дону, одетую в старое, поношенное платье, с шалью на голове, стоящую на верхней ступеньке лестницы; видит корабль, застывший в тихих водах ручья, и мужчину, который ходит по палубе, заложив руки за спину и улыбаясь про себя загадочной улыбкой. Кухня фермерского дома снова превращается в обеденный зал; кто-то осторожно крадется по лестнице, зажав в руке нож; сверху доносится испуганный детский крик; тяжелый щит обрушивается с галереи на крадущегося, и два надушенных, завитых спаниеля с рычанием и визгом накидываются на распростертое тело.

В ночь летнего солнцестояния кто-то разводит костер на пустынном берегу и двое – мужчина и женщина – смотрят, улыбаясь, в глаза друг другу, соединенные общей тайной; а на рассвете, с первым приливом, из бухты выплывает корабль – солнце яростно сияет с пронзительно-голубого неба, над морем с криком носятся чайки.

Тени минувших времен теснятся над спящим, он узнает их, они становятся ему близки и понятны, как близко и понятно ему теперь и это море, и этот корабль, и стены Нэврона, и карета, тарахтящая по ухабистым дорогам Корнуолла, и тот, далекий, нереальный, похожий на декорацию Лондон, где по грязным булыжным мостовым разгуливают мальчики-факельщики, а пьяные гогочущие щеголи толпятся на углу у таверны. Он видит Гарри в атласном камзоле, который бредет наверх в сопровождении двух спаниелей, и Дону, вдевающую в уши серьги с рубинами. Видит Уильяма с его крошечным ротиком на узком неподвижном лице и "Ла Муэтт", стоящую на якоре в тесной извилистой протоке, среди густых зарослей, наполненных криками цапель и кроншнепов.

Путешественник спит, мирно раскинувшись на кровати, и во сне его снова воскресают те сладкие, безумные летние дни, когда ручей впервые предоставил убежище изгнанникам и беглецам.

Глава 2

Когда, протарахтев по Лонсестону, карета подкатила к постоялому двору, часы на церкви пробили ровно половину. Кучер что-то буркнул груму, и тот, спрыгнув на землю, побежал вперед, к лошадям. Кучер тем временем заложил два пальца в рот и свистнул. Из постоялого двора на площадь тут же выскочил конюх и начал растерянно протирать заспанные глаза.

– Поторапливайся, малый, – приказал кучер, – нам стоять некогда. Живо напои лошадей и задай им корма.

Он привстал на козлах, потянулся и угрюмо огляделся по сторонам. Грум, шлепая по земле босыми пятками, прохаживался вокруг лошадей и с сочувственной улыбкой посматривал на него.

– Лошади в порядке, – негромко доложил он. – Просто удивительно, как это они до сих пор не выдохлись. Наверное, не зря все-таки сэр Гарри выложил за них целую кучу гиней.

Кучер пожал плечами, ему было не до разговоров: спину ломило, ноги затекли. Дороги вокруг – сущее наказанье, а случись что с лошадьми или с каретой, отвечать придется ему, а не груму. Ехали бы себе тихо-мирно, за неделю, глядишь, и добрались бы. Так нет – непременно надо гнать как на пожар, ни лошадям покою, ни людям. А все потому, что у хозяйки, видите ли, плохое настроение. Слава Богу, что хоть сейчас она молчит – должно быть, заснула.

Однако надежды его не оправдались: как только конюх вернулся, неся в каждой руке по ведру, и лошади принялись жадно пить, окно кареты распахнулось и из него выглянула его хозяйка – лицо ясное и бодрое, сна ни в одном глазу, голос холодный, повелительный, нагоняющий страх.

– Почему мы стоим? – осведомилась она. – Ты, кажется, уже поил лошадей три часа назад?

Взмолившись, чтобы Господь послал ему терпения, кучер сполз с козел и приблизился к распахнутому окну.

– Лошади загнаны, миледи, – проговорил он. – За последние два дня они проделали добрых две сотни миль. Для таких породистых лошадей это немалое расстояние. Да и дороги здесь для них совсем неподходящие…

– Глупости, – последовал ответ, – чем лучше порода, тем крепче организм. Впредь останавливайся только тогда, когда я разрешу. Расплатись с конюхом и трогай.

– Слушаюсь, миледи.

Слуга отвернулся, упрямо поджав губы, кивнул груму и, бормоча что-то себе под нос, снова забрался на козлы.

Ведра убрали, бестолковый конюх остался стоять разинув рот, а лошади уже, пофыркивая, неслись прочь. Копыта их звонко цокали по мостовой, от разгоряченных боков поднимался пар, и они летели все дальше и дальше из этого сонного городка, с этой вымощенной булыжником площади, туда, где виднелась вдали разбитая, ухабистая дорога.

Уткнувшись подбородком в ладони, Дона уныло смотрела в окно. Дети, слава Богу, спали, рядом примостилась Пру, их няня, – рот открыт, щеки порозовели, за два часа не пошевелилась ни разу. Бледная, изможденная Генриетта – маленькая копия Гарри – дремала, прислонившись золотистой головкой к плечу няни. Бедняжка, опять она разболелась – четвертый раз за последнее время. Джеймс спит спокойно, крепким, здоровым сном и, похоже, не проснется до самого приезда. А там… Страшно представить! Постели наверняка сырые, ставни заперты, в комнатах нежилой, затхлый запах, слуги напуганы и растерянны. А все потому, что она слепо поддалась первому порыву, решив раз и навсегда покончить со своим бессмысленным существованием: с этими бесконечными обедами и приемами, с этими глупыми забавами, достойными расшалившихся школяров, с этим омерзительным Рокингемом и его ухаживаниями, с беспечностью и легкомыслием Гарри, старательно играющего роль идеального мужа, с его неизменным ленивым обожанием и противной привычкой зевать перед сном. Чувство это зрело в ней давно, накатывая время от времени, как застарелая зубная боль, и в эту пятницу наконец прорвалось – гневом и отвращением к себе самой. И вот теперь она едет в этой ужасной тряской карете, направляясь к дому, который видела всего лишь раз в жизни, едет, прихватив с собой сгоряча двух перепуганных детей и раздосадованную няньку.

Конечно, это был всего лишь порыв, временный наплыв чувств, она всегда действовала, подчиняясь порыву, всегда, с самого детства, прислушивалась к внутреннему голосу, который нашептывал ей что-то, манил за собой, а потом неизменно обманывал. Она и за Гарри вышла по первому порыву, поддавшись обаянию его ленивой, загадочной улыбки и тому странному выражению, которое, как ей казалось, таилось в глубине его голубых глаз. Теперь-то она знает, что в них ничего нет, ровным счетом ничего – одна пустота, но тогда… тогда она никому не призналась бы в этом, даже себе самой. Да и что толку – дело сделано, она мать двоих детей и через месяц ей исполняется тридцать.

Нет, Гарри здесь, конечно, ни при чем, так же как и их никчемная жизнь, и их приятели, их нелепые развлечения, и удушающая жара слишком рано наступившего лета, и пыль на подсохших улицах, и глупые шуточки, которые нашептывал ей в театре Рокингем, – все это ни при чем. Виновата она одна.

Она слишком долго играла неподходящую для себя роль. Слишком легко согласилась стать такой, какой хотели видеть ее окружающие: пустенькой, красивой куклой, умеющей говорить, смеяться, пожимать плечами в ответ на комплименты, принимать похвалу как должное, быть беспечной, дерзкой, подчеркнуто равнодушной, в то время как другая, незнакомая, непривычная Дона смотрела на нее из темного зеркала и морщилась от стыда.

Эта другая Дона знала, что жизнь бывает не только горькой, пустой и никчемной – она бывает еще и огромной и безграничной, в ней есть место и для страдания, и для любви, и для опасности, и для нежности, и для многого, многого другого. В ту пятницу она впервые осознала всю глупость и бессмысленность своей жизни, осознала так остро и ясно, что даже сейчас, сидя в карете и вдыхая свежий воздух, врывающийся в окно, могла бы воскресить в памяти пышущие жаром улицы, вонь, поднимающуюся из сточных канав, запах гнили и разложения, витающий над городом, запах, который почему-то всегда связывался для нее с низким раскаленным небом, с сонной физиономией Гарри, отряхивающего полы камзола, с колючей улыбкой Рокингема – со всем этим скучным, погибающим миром, от которого она должна была освободиться, убежать, пока низкое небо не обрушилось ей на голову и клетка не захлопнулась. Ей вспомнился слепой лоточник на углу, на слух определяющий, сколько монет упало в миску, и подмастерье из Хеймаркета, бегущий мимо с подносом на голове, вспомнились его пронзительные, заунывные выкрики и то, как он поскользнулся на груде отбросов и вывалил весь свой скарб на пыльную булыжную мостовую. Вспомнился – о Господи, в который раз!

– переполненный театр, крепкий запах духов, смешанный с запахом распаренных тел, глупая болтовня и смешки знакомых, придворные, толпящиеся в королевской ложе, и среди них – сам король, нетерпеливый шум на галерке, топот, крики, требования начинать, апельсиновые корки, летящие вниз. И Гарри, хохочущий, как всегда, без причины размякший – то ли от острот, несущихся со сцены, то ли от выпитого перед отъездом вина – и в конце концов захрапевший прямо в кресле, к величайшему удовольствию Рокингема, который никогда не упускал возможности поразвлечься и тут же подсел к ней поближе и начал нашептывать на ухо непристойные шуточки. Боже мой, до чего же она ненавидит эту его наглую, бесцеремонную манеру, эти замашки собственника! И ведь все это только потому, что однажды, когда она буквально умирала от скуки, а ночь была такой ласковой, такой прелестной, она дала себя поцеловать.

После спектакля они отправились в "Лебедь", хотя, по правде говоря, ей там совсем разонравилось, особенно теперь, когда стерлось ощущение новизны, а вместе с ним и радостное возбуждение при мысли, что она, знатная дама, законная супруга владетельного лорда, сидит бок о бок с продажными девками в грязном кабаке, куда ни один порядочный мужчина не рискнет привести свою жену. Когда-то она находила в этом своеобразное очарование, ей нравилось смотреть, как приятелей Гарри, сначала шокированных, а затем восхищенных, охватывает лихорадочное веселье, будто любопытных школяров, забравшихся в чужой сад. Но даже тогда, в самом начале, она испытывала время от времени какое-то непонятное смущение, словно по ошибке надела чужой маскарадный костюм, плохо сидящий на ней.

Заразительный, глуповатый смех Гарри и притворно испуганный тон, каким он произносил: "О тебе толкует весь город. В тавернах ходят самые невероятные слухи" – нисколько не трогали ее, а, скорей, раздражали. Ей хотелось, чтобы он разозлился, накричал на нее, может быть, даже ударил, но он лишь смеялся, пожимал плечами и неуклюже, по-медвежьи, обнимал ее, и она видела, что ее поведение ничуть не задевает его, наоборот, ему приятно, что его женой интересуются, восхищаются, а значит, и его считают не лишенным достоинств.

Карета качнулась, провалившись в глубокую рытвину. Джеймс зашевелился во сне и надул губы, словно собираясь заплакать. Дона вложила ему в руку выпавшую игрушку, и он тут же заснул, прижимая ее к себе. Он был сейчас очень похож на Гарри, когда тот, соскучившись, приходит за очередной порцией ласк. "Удивительно, – подумала она, – почему одна и та же черта способна умилить меня в Джеймсе и вызывает всего лишь досаду и раздражение, когда речь идет о Гарри?"

В ту пятницу, вдевая в уши рубиновые серьги, чудесно сочетавшиеся с рубиновым ожерельем, она вдруг вспомнила, как Джеймс недавно схватил это ожерелье и попробовал запихнуть себе в рот. "Какой он смешной", – подумала она, не удержавшись от улыбки. И тут же с ужасом увидела, что Гарри, который стоял рядом и поправлял кружево на манжетах, принял ее улыбку на свой счет.

"Дона! – воскликнул он. – Ты сегодня просто обворожительна! Послушай, давай не поедем в театр. Плевать на Рокингема, плевать на всех, можем мы, в конце концов, хоть раз остаться дома?" Бедный Гарри, как это похоже на него – воспламениться от улыбки, предназначенной другому. "Что за глупости!" – проговорила она и отвернулась, чтобы он не вздумал опять приставать со своими неуклюжими ласками. Лицо его мгновенно вытянулось, губы сжались в хорошо знакомую упрямую гримасу, и они поехали в театр, а после театра – в таверну, как ездили уже много, много раз – в другие театры и в другие таверны, – злые, раздраженные, с отвратительным настроением, испортив вечер до того, как он успел начаться.

А когда вернулись домой, он кликнул своих спаниелей, Герцога и Герцогиню, и те принялись носиться вокруг него, пронзительно, на весь дом, тявкать, прыгать на руки и выклянчивать лакомые кусочки. "А ну-ка, Герцог, ну-ка, Герцогиня! – кричал он. – Ну-ка, кто быстрей?" И швырял лакомство через всю комнату прямо на ее кровать, и собаки рвали когтями полог, пытаясь забраться на одеяло, и лаяли, лаяли не переставая. Дона заткнула уши, чтобы не слышать этого дикого, отчаянного лая. Сердце ее лихорадочно стучало, она чувствовала, что холодеет от злости. Выбежав из комнаты, она кинулась вниз по лестнице и прыгнула в стоявший у подъезда портшез. И снова окунулась в уличный жар, увидела плоское, безжизненное небо, нависшее над головой…

Карета опять провалилась в глубокую колею. На этот раз зашевелилась Пру. Бедняжка Пру, как она, должно быть, измучилась! Ее глуповатое честное лицо потемнело и осунулось, наверное, она сердится на свою хозяйку за этот странный, внезапный отъезд. Кто знает, может быть, в Лондоне у нее остался дружок, теперь он быстро найдет ей замену или даже, чего доброго, женится и навсегда разобьет сердце Пру. И все из-за ее, Доны, глупых причуд, из-за ее несносного характера. Ну что, в самом деле, Пру будет делать в Нэвроне – гулять с детьми по аллеям сада и вздыхать о лондонских улицах, оставшихся за многие сотни миль? Да и есть ли в Нэвроне сад? Трудно сказать. Дона приезжала туда всего один раз, сразу после свадьбы – ах, как давно это было! Какие-то деревья там, кажется, росли. Еще она помнит реку, искрящуюся на солнце, и длинную комнату с огромными окнами – вот, наверное, и все. Ей тогда было не до пейзажей: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно, жизнь представлялась ей нескончаемой чередой недомоганий, душных комнат, мягких диванов и бутылочек с нюхательной солью.

Неожиданно она почувствовала голод. Карета с грохотом проехала мимо цветущего яблоневого сада, и она поняла, что ей ужасно хочется выйти и пообедать именно здесь, на краю дороги, под открытым небом. Да, да, нужно немедленно остановиться. Она высунула голову из окна и прокричала кучеру:

– Остановимся здесь! Я хочу пообедать на свежем воздухе. Помоги мне расстелить пледы.

Кучер с недоумением посмотрел на нее:

– Но, миледи, трава, должно быть, сырая. Вы простудитесь.

– Какая ерунда, Томас! Я хочу есть. Мы все проголодались! Спускайся, сейчас мы устроим обед.

Кучер покраснел от досады и неловко сполз с козел. Грум отвернулся, покашливая в кулак.

– А может быть, доедем до Бодмина, миледи? – осмелился предложить кучер. – Там есть гостиница, вы отдохнете, пообедаете как следует. Ей-Богу, это будет гораздо удобней. А то, не ровен час, кто-нибудь пройдет по дороге и увидит, как вы сидите здесь на обочине. Сэру Гарри это вряд ли придется по вкусу…

– Перестань болтать, Томас, – отрезала хозяйка. – Делай, что тебе велено.

И, не дожидаясь, пока он ей поможет, она вылезла из кареты и решительно двинулась по грязной дороге, вздернув юбку выше щиколоток. "Бедный сэр Гарри, – подумал кучер, – каково-то ему терпеть это каждый день!" Через пять минут все – включая няньку, не успевшую как следует проснуться и растерянно моргавшую круглыми глазами, и детей, изумленно озиравшихся по сторонам, – сидели на траве у обочины дороги.

– А сейчас мы будем пить пиво! – объявила Дона. – Эй, кто-нибудь, принесите пиво! Оно там, в корзинке под сиденьем. Ужасно хочется пива!

Ну-ну, Джеймс, не капризничай, ты тоже получишь.

Она поудобней устроилась на траве, подложив под себя юбки и откинув на спину капюшон, и начала жадно прихлебывать пиво, словно какая-нибудь нищая цыганка. Потом обмакнула палец в кружку и дала попробовать сыну, не забыв при этом милостиво улыбнуться кучеру, чтобы он не подумал, будто она сердится на него за упрямство и нерасторопность.

– Пейте, не стесняйтесь, – приговаривала она, – пива на всех хватит.

Слуги нехотя прикладывались к кружкам, стараясь не встречаться глазами с нянькой. Дона почувствовала досаду, настроение сразу испортилось, она с тоской представила тихую, уютную гостиницу, где можно было бы согреть воды и вымыть детям лицо и руки.

– Куда мы едем? – в сотый раз спросила Генриетта, опасливо косясь на траву и подбирая под себя ноги. – Я хочу домой. Скоро мы приедем домой?

– Скоро, скоро, – ответила Дона. – У нас теперь будет новый дом, красивый, просторный, гораздо лучше прежнего. Ты сможешь бегать по лесу, и никто не станет ругать тебя, если ты испачкаешь платьице.

– Я не хочу пачкать платьице, я хочу домой, – прохныкала Генриетта.

Губы ее задрожали – долгая дорога утомила ее, она не понимала, зачем они уехали из их уютного, милого дома, зачем остановились на обочине, зачем сидят на грязной траве, – она с упреком посмотрела на Дону и зарыдала.

Джеймс, который до этого вел себя совершенно спокойно, вдруг широко раскрыл рот и заревел как белуга.

– Ну что, мои деточки, что, мои хорошие? Испугались этой гадкой канавы?

Гадкая канава, гадкая изгородь, вот мы им сейчас! – запричитала Пру, обнимая детей и давая понять своей хозяйке, что целиком разделяет их горе.

Дона поднялась, досадуя на себя за то, что устроила этот глупый обед, и резко отодвинула ногой остатки пира.

– Перестаньте плакать, сейчас поедем дальше.

Она отошла в сторону и остановилась, ожидая, пока нянька, дети и корзины водворятся в карету. Воздух был наполнен ароматом цветущих яблонь и утесника, с далеких болот долетал резкий запах торфа и мха, из-за холмов тянуло влажным морским ветром.

Ах, какое ей в конце концов дело до детских капризов, до обид Пру, до поджатых губ кучера, до Гарри с его заботами, до печального выражения, промелькнувшего в его голубых глазах, когда она объявила о своем отъезде!

"Но, Дона, черт побери, в чем я виноват? Чем я перед тобой провинился? Ведь я люблю тебя, люблю по-прежнему". Какое ей дело до всего этого – главное, что она стоит здесь, подставив лицо солнцу и ветру, и это и есть та свобода, о которой она мечтала, это и есть настоящая жизнь!

Тогда, в пятницу, после идиотской выходки в Хэмптон-Корте она попробовала все объяснить Гарри, попробовала рассказать ему, что нелепая шутка с графиней была всего лишь жалкой попыткой осуществить свою тайную мечту, что на самом деле она хотела только одного – убежать. Убежать от себя и от той жизни, которую они вели в Лондоне. Один период ее жизни закончился, она подошла к рубежу и преодолеть его должна сама, без чьей-либо помощи.

"Ну что ж, если хочешь, конечно, поезжай, – обиженно проговорил Гарри.

– Я сейчас же пошлю нарочного в Нэврон, чтобы слуги успели подготовить дом.

Но все-таки я не понимаю… к чему такая спешка? Нэврон никогда тебе особенно не нравился. И почему мне нельзя поехать с тобой?"

"Я должна побыть одна, – настаивала она, – иначе я просто сойду с ума. Поверь, так будет лучше и для тебя, и для меня".

"Не понимаю", – сердито нахмурившись, повторил он.

И тогда она сделала последнюю, отчаянную попытку объяснить ему то, что ее терзало:

"Помнишь, в Хэмпшире у моего отца были вольеры с птицами? Птиц там хорошо кормили, они могли свободно летать по клеткам. Но когда я однажды решила выпустить на волю маленькую коноплянку и поднесла ее к дверце, она выпорхнула из моих ладоней и устремилась прямо к солнцу".

"Ну и что?" – спросил он, сжимая руки за спиной.

"То, что я похожа на эту коноплянку. Я тоже хочу вырваться из клетки", – ответила она и, хотя говорила совершенно серьезно, отвернулась, скрывая улыбку: уж очень растерянно он смотрел на нее, уж очень смешно и нелепо выглядел в своей белой ночной сорочке.

Он пожал плечами – бедняга, она-то как раз отлично его понимала, – забрался в кровать и, отвернувшись к стене, пробурчал:

"Нет, черт побери, для меня это слишком сложно!"

Глава 3

Дона подергала шпингалет – окно, похоже, не открывали многие месяцы, и задвижку, конечно, заклинило. Она широко распахнула створки, впуская в комнату струю свежего теплого воздуха.

– Фу! Духота, словно в склепе, – проговорила она.

Солнечный луч скользнул по стеклу, и в нем, как в зеркале, отразилась физиономия лакея, стоявшего за ее спиной. Дона могла бы поклясться, что он ухмыльнулся, но, когда она обернулась, лицо его было так же мрачно и неподвижно, как и все последнее время с момента их приезда. "Что за странная личность, – подумала она, – откуда он взялся – тощий, костлявый, неестественно бледный, с крохотным ротиком, похожим на пуговку?"

– Ты давно служишь в Нэвроне? – спросила она. – Прошлый раз я тебя, кажется, не видела?

– Нет, миледи.

– Тогда здесь работал какой-то старик… как же его звали? У него еще был жуткий ревматизм, он с трудом передвигал ноги. Где он сейчас?

– В могиле, миледи.

– В могиле?

Дона закусила губу и отвернулась к окну. Что это, неужели он над ней смеется? Нет, не может быть. Наверное, показалось.

– Значит, ты работаешь на его месте? – спросила она, не оборачиваясь, глядя на далекую полосу деревьев.

– Да, миледи.

– А как тебя зовут?

– Уильям, миледи.

Какой забавный акцент! Ах да, ведь он корнуоллец, у корнуоллцев вообще очень странное произношение, но этот выговаривает слова совсем уж на иностранный лад – а может быть, он и не корнуоллец вовсе? Она повернулась и быстро взглянула на него: ну вот, опять он ухмыляется, точь-в-точь как в прошлый раз, когда она поймала его отражение на стекле.

– Наверное, наш приезд доставил всем немало хлопот, – произнесла она.

– Мы нагрянули так внезапно, пришлось срочно открывать комнаты… По правде говоря, дом слишком долго простоял запертым. Всюду скопилось ужасно много пыли. Неужели ты не заметил?

– Заметил, миледи, – ответил он. – Но я решил, что если вы не изволите нас навещать, то и убирать не обязательно. Что за удовольствие выполнять работу, которую некому оценить?

– Пожалуй, ты прав, – согласилась Дона, с любопытством поглядывая на него. – У нерадивых хозяев, как известно, и слуги нерадивые.

– Вот именно, миледи, – невозмутимо откликнулся он.

Дона прошлась по длинной комнате, потрогала обивку кресел – поблекшую, выцветшую, – провела рукой по резьбе камина, подняла глаза на картины, развешанные по стенам: вот портрет ее свекра кисти Ван Дейка – что за унылая физиономия! – а вот и сам Гарри. Миниатюра написана в тот год, когда они поженились. Да, да, теперь она вспоминает – каким же он был тогда юным и самовлюбленным! Неожиданно она почувствовала на себе взгляд лакея – нет, в самом деле, что за странный тип! – и поспешно отложила миниатюру в сторону, но тут же одернула себя: не хватало еще считаться с мнением лакея!

– Позаботься, чтобы в доме побыстрей навели порядок, распорядилась она. – Пусть вытрут везде пыль, выкинут мусор, начистят серебро, расставят цветы в вазах – словом, придадут дому такой вид, будто его хозяйка никогда отсюда не уезжала.

– Хорошо, миледи, я с удовольствием займусь этим лично, – ответил он.

Затем поклонился и вышел, и Дона с досадой отметила, что в дверях он опять ухмыльнулся. Впрочем, в усмешке его не было ничего наглого или вызывающего – он улыбался явно не напоказ, а словно бы про себя, украдкой.

Она подошла к балконной двери и, перешагнув через порог, вышла на лужайку. Садовник, слава Богу, не забыл своих обязанностей: трава была аккуратно подстрижена, живые изгороди подровнены. Очевидно, это делалось вчера, в спешке, а может быть, позавчера, когда пришло известие о ее приезде. Бедняги, наверное, для них это было как гром среди ясного неба – жили себе столько лет без забот и хлопот, и вдруг на тебе – какая-то там хозяйка! Можно представить, как они все огорчились, в особенности этот чудаковатый Уильям – что же это у него за акцент? Корнуоллский? Не похоже.

Уж он-то, наверное, сполна насладился здесь бездельем.

Откуда-то издалека, из распахнутого окна в другой части дома, долетел сварливый голос Пру, требующей горячей воды для детей, и оглушительный рев Джеймса – ох уж эти взрослые, вечно они пристают со своим раздеванием и умыванием, нет бы просто накрыть человека одеялом и дать ему спокойно заснуть. Дона постояла, послушала и двинулась дальше, туда, где за полосой деревьев пряталась – да, так и есть, значит, она запомнила правильно – тихая, спокойная, сияющая река. Лучи заходящего солнца переливались на воде золотыми и изумрудными бликами, слабый ветерок слегка рябил поверхность.

"Жаль, что поблизости нет лодки, – подумала она, – нужно спросить у Уильяма, может быть, он знает, где ее раздобыть". Она забралась бы в нее, уселась на скамейке, и лодка понесла бы ее к морю. Да, превосходная идея!

Это будет так необычно, так рискованно. Можно взять с собой Джеймса, они погрузят в воду лицо и руки, речные брызги будут вылетать из-под кормы, за бортом будут резвиться рыбы, над головой с криками носиться чайки. Господи, наконец-то она вырвалась, наконец-то обрела желанную свободу! Просто не верится, неужели и правда все осталось позади, за триста миль отсюда – и Сент-Джеймс-стрит, и парадные обеды, и "Лебедь", и запахи Хеймаркета, и противная, многозначительная улыбка Рокингема, и зевки Гарри, и укоризненный взгляд его голубых глаз? А самое главное – та Дона, которую она ненавидела, та глупая, взбалмошная особа, которая из озорства или от скуки – а может быть, и от того, и от другого – согласилась сыграть эту идиотскую шутку с графиней и, переодевшись в платье Рокингема, закутавшись в плащ, спрятав лицо под маской, отправилась в Хэмптон-Корт, чтобы там вместе с Рокингемом и остальной компанией – Гарри, ни о чем не подозревая, валялся мертвецки пьяный в "Лебеде" – изображать разбойников и, окружив карету графини, заставить ее выйти на дорогу.

"Кто вы такие? Что вам нужно?" – дрожа от страха, причитала бедная старушка. Рокингем, задыхаясь от беззвучного хохота, уткнулся в шею коня, а Дона, исполнявшая роль главаря, холодно отрубила:

"Кошелек или честь!"

Бедная графиня, которой давно перевалило за шестьдесят и которая уже лет двадцать как похоронила мужа, принялась судорожно рыться в кошельке, нашаривая соверены и трепеща при мысли, что этот молодой повеса может в любую минуту швырнуть ее в канаву. Протягивая Доне деньги, она робко заглянула под маску и прошептала трясущимися губами:

"Пощадите меня, умоляю, я так стара и так немощна!"

Дона почувствовала, что на глазах у нее выступают слезы; сгорая от стыда, жалости и раскаяния, она сунула кошелек в руку графине и отвернулась, не обращая внимания на Рокингема, который бранился и вопил:

"В чем дело? Какого черта? Что случилось?"

Тем временем Гарри, которому они сказали, что хотят всего лишь прогуляться под луной до Хэмптон-Корта, успел уже добрести до дома и собрался было подняться в спальню, но столкнулся на лестнице с женой, почему-то переодетой в костюм его лучшего друга.

"Разве сегодня был маскарад? – пробормотал он, растерянно протирая глаза. – Надо же, а я и забыл… И король присутствовал?"

"Нет, черт побери, – ответила Дона, – не было никакого маскарада. Не было и не будет. С маскарадами покончено – я уезжаю".

А потом они поднялись в спальню и проговорили всю ночь напролет, спорили, обсуждали и не закончили даже утром, когда явился Рокингем, которого Дона приказала не впускать. Потом начались сборы, Гарри отправил нарочного в Нэврон, чтобы предупредить слуг о ее приезде; потом было это долгое, утомительное путешествие, и вот, наконец, она здесь, одинокая, независимая – и не правдоподобно, немыслимо свободная.

Солнце скрылось за лесом, окрасив воду тусклым багровым цветом; грачи поднялись в воздух и принялись кружиться над деревьями; из труб тонкими струйками потянулся дымок; Уильям зажег в зале свечи. В столовую Дона спустилась поздно, теперь она могла себе это позволить: ранние ужины, слава Богу, остались в прошлом. Она уселась в полном одиночестве за длинный стол, испытывая радостное и слегка боязливое возбуждение. Уильям молча стоял за ее спиной, время от времени меняя блюда.

Странно было видеть их вместе: слугу в скромной темной ливрее с маленьким непроницаемым личиком, крохотными глазками и ротиком-пуговкой и хозяйку в нарядном белом платье, с рубиновым ожерельем на шее и пышными локонами, уложенными за уши по последней моде.

Легкий ветерок, влетая в распахнутое окно, колыхал пламя высоких свечей, стоявших на столе, отчего по лицу ее то и дело пробегали быстрые тени. "Да, – думал слуга, – моя хозяйка очень красива и была бы еще красивей, если бы не это капризное и печальное выражение, которое застыло на ее лице, не досада, притаившаяся в складке губ, не легкая, еле заметная морщинка, пролегшая между бровями". Он вновь наполнил ее бокал и подумал о портрете, висевшем наверху, – портрете своей хозяйки, который он мог наконец сравнить с оригиналом. На прошлой неделе, когда он стоял перед этим портретом с одним своим знакомым, тот шутливо проговорил: "Как ты думаешь, Уильям, увидим ли мы когда-нибудь эту женщину, или она навсегда останется для нас символом неведомого?" И, вглядевшись в изображение, добавил с тихой улыбкой: "Посмотри, Уильям, в этих больших глазах прячутся тени. Они лежат на веках, словно кто-то провел по ним грязной рукой".

– О, что я вижу – неужели виноград? – послышался в тишине голос его хозяйки. – Обожаю виноград! Особенно такой – черный, сочный, с матовым налетом.

– Да, миледи, – возвращаясь к действительности, промолвил слуга. Он отрезал одну гроздь серебряными ножницами и положил перед ней на тарелку.

Губы его еле заметно дрогнули – он подумал о том, какую новость ему предстоит сообщить друзьям завтра или послезавтра, когда корабль вернется сюда вместе с первым приливом.

– Уильям, – снова обратилась к нему хозяйка.

– Да, миледи?

– Няня сказала мне, что в доме новые горничные. По ее словам, ты нанял их, когда узнал о моем приезде. Одна из них живет в Константайне, вторая – в Гвике, а повар совсем недавно прибыл из Пензанса…

– Да, миледи, это так.

– Но зачем тебе понадобилось их нанимать? Я всегда считала – да и сэр Гарри, по-моему, так думает, – что в Нэвроне вполне достаточно слуг.

– Простите, миледи, возможно, я ошибся, но мне показалось, что для пустующего дома их даже более чем достаточно. Поэтому я позволил себе их распустить и весь последний год жил здесь один.

Дона отщипнула виноградину и взглянула на него через плечо.

– А ты понимаешь, что я могу уволить тебя за самоуправство?

– Понимаю, миледи.

– Наверное, я так и сделаю.

Она отщипнула еще одну виноградину и изучающе посмотрела на него.

Странное поведение слуги сердило ее и в то же время вызывало любопытство.

Нет, увольнять его она пока не будет.

– Ну а если я тебя оставлю?

– Я буду преданно служить вам, миледи.

– Почему я должна тебе верить?

– Я никогда не обманываю тех, кто мне симпатичен.

Она не нашлась, что ответить. Взгляд его был по-прежнему бесстрастен, ротик-пуговка крепко сжат, но что-то подсказывало ей, что на этот раз он не шутит, а говорит истинную правду.

– Звучит как комплимент, – наконец произнесла она, вставая из-за стола и ожидая, пока он отодвинет ее стул.

– Это и есть комплимент, миледи, – бесстрастно ответил он.

Дона молча вышла из столовой. Ей вдруг показалось, что в этом странном маленьком человечке, разговаривающем с ней одновременно почтительно и фамильярно, она может обрести надежного и преданного друга. Она усмехнулась, представив удивленное лицо Гарри: "Не понимаю, почему ты церемонишься с этим наглым лакеем? Высечь его – и дело с концом".

Ведет он себя действительно слишком вольно. Что за нелепая идея – распустить всех слуг и жить одному в таком большом доме? Неудивительно, что здесь полно пыли и запах как в склепе. Хотя понять его, конечно, можно – разве сама она не за этим же сюда приехала? Кто знает, может быть, он удрал от сварливой жены или ему приелось тяжелое, безрадостное существование в каком-нибудь глухом уголке Корнуолла, а может быть, ему, так же как и ей, просто захотелось убежать от себя самого? Она сидела в гостиной, перед камином, в котором Уильям недавно разжег огонь, и, забыв про лежащую на коленях книгу, думала о том, что до ее приезда он тоже, должно быть, любил сидеть здесь, среди накрытых чехлами диванов и кресел, и что ему, наверное, очень обидно уступать это уютное местечко кому-то другому. А в самом деле, до чего же приятно отдохнуть в тишине, подложив под голову подушку, чувствуя, как ветерок из раскрытого окна тихонько шевелит волосы, и зная, что ни одна живая душа не нарушит твоего уединения, не потревожит его грубым голосом или чересчур громким смехом, что все это осталось в прошлом так же, как пыльные мостовые, уличная вонь, шустрые подмастерья, грязные кабаки, назойливая музыка, лукавые друзья и отчаянная пустота в душе. Интересно, что сейчас поделывает Гарри? Наверное, ужинает в "Лебеде" с Рокингемом – жалуется на жизнь, накачивается пивом и, позевывая, режется в карты. "Черт возьми, Роки, почему она говорила о птицах? При чем тут птицы, Роки? Что она имела в виду?" А Рокингем, улыбаясь своей недоброй, едкой улыбкой, поглядывает на него узкими глазами и понимающе бормочет – он всегда делал вид, что понимает ее как нельзя лучше: "Да, интересно, интересно…"

Огонь догорел, в комнате сделалось прохладно. Дона решила подняться в спальню, а по дороге заглянуть в детскую. Генриетта лежала, слегка приоткрыв рот, светлые локоны обрамляли хорошенькое, как у восковой куколки, личико;

Джеймс сердито хмурился во сне, его круглая смешная физиономия напоминала мордочку мопса. Дона поцеловала его сжатую в кулачок ручку и осторожно спрятала ее под одеяло. Он приоткрыл один глаз и улыбнулся. Дона на цыпочках вышла из детской, ей было немного стыдно: она понимала, что ее примитивная, необузданная любовь к Джеймсу объясняется всего лишь тем, что он мальчик.

Пройдет несколько лет, мальчик превратится в толстого, неуклюжего мужлана, и какая-нибудь женщина обязательно будет из-за него страдать.

Войдя в спальню, она увидела, что кто-то – скорее всего, Уильям – срезал ветку сирени и поставил на камин, под ее портретом. По комнате разливался сладкий, пьянящий аромат. "Какое блаженство, – подумала она, раздеваясь, – улечься одной в эту просторную, мягкую кровать и не слышать шарканья собачьих лап по полу, не чувствовать противного запаха псины!" Она посмотрела на портрет, тот ответил ей пристальным взглядом. "Неужели шесть лет назад у меня был такой капризный вид, – подумала она, – такие сердито поджатые губы? А может быть, я и сейчас такая?"

Она надела ночную сорочку – белую, шелковую, прохладную, – потянулась и выглянула в окно. Темные ветви деревьев слегка подрагивали на фоне ночного неба. Где-то внизу, за садом, бежала по равнине река, спеша навстречу приливу. Ей представилось, как бурливые речные струи, напоенные весенними дождями, стремительно врываются в море и, смешавшись с солеными морскими волнами, с силой обрушиваются на берег. Она раздернула шторы – комнату залили потоки лунного света. Она отошла от окна, поставила свечу на столик возле кровати и забралась в постель.

Полежала немного, сонно следя глазами за игрой лунных пятен на полу, и уже собралась заснуть, как вдруг почувствовала, что к запаху сирени, наполнявшему комнату, примешивается какой-то другой, крепкий, резкий и удивительно знакомый запах. Она повернула голову – запах сделался сильней.

Похоже, он шел из столика возле кровати. Она протянула руку, выдвинула ящик и заглянула внутрь. В ящике лежали книга и табакерка. Ну конечно, как же это она сразу не догадалась – разумеется, это табак! Она вытащила табакерку – листья были коричневые, твердые и, судя по всему, недавно нарезанные.

Неужели у Уильяма хватило наглости спать в ее комнате? Неужели он осмелился валяться в ее кровати, покуривая трубку и разглядывая ее портрет? Нет, это уж слишком, это переходит всякие границы! Да и не похоже как-то, что Уильям курит трубку. Наверное, она ошиблась… Хотя, с другой стороны, если он целый год жил здесь один…

Она раскрыла книгу – ну-ка посмотрим, что он там читает? Ого, вот это сюрприз! Книга оказалась сборником стихов – стихов, написанных на французском и принадлежащих перу Ронсара. На титульном листе от руки была сделана надпись: "Ж.Б.О. – Финистер". А под ней – крошечный рисунок чайки.

Глава 4

Проснувшись на следующее утро, она первым дел собралась позвать Уильяма и, предъявив табакерку и томик стихов, поинтересоваться, как ему спалось на новом месте и не скучал ли он по ее мягкой кровати. Она с удовольствием представила, как вытянется его непроницаемая физиономия, а ротик-пуговка наконец-то задрожит от страха. Однако спустя некоторое время, когда служанка – неуклюжая крестьянская девушка, спотыкавшаяся на каждом шагу и краснеющая от собственной неловкости, – громко топая, внесла завтрак, она решила не объявлять пока о своей находке, а подождать несколько дней – что-то подсказывало ей, что так будет гораздо разумней.

Оставив табакерку и книгу в ящике стола, она встала, оделась и как ни в чем не бывало спустилась вниз. Проходя через гостиную и столовую, она увидела, что приказание ее выполнено: полы подметены, пыль вытерта, в вазах расставлены свежие цветы, окна широко распахнуты, а Уильям собственноручно начищает высокий стенной канделябр.

Увидев ее, он поздоровался и спросил, как она провела ночь.

– Прекрасно, – ответила она и, не удержавшись, добавила:

– Ну а тебе как спалось? Надеюсь, наш приезд не лишил тебя сна?

Он вежливо улыбнулся и промолвил:

– Благодарю вас, миледи, вы очень заботливы. Я всегда хорошо сплю.

Правда, среди ночи мистер Джеймс немного раскапризничался, но няня быстро его успокоила. Очень странно слышать детский плач в доме, где так долго стояла тишина.

– Мне очень жаль, что Джеймс тебя разбудил.

– Ну что вы, миледи. Я сразу вспомнил свое детство. У нас была большая семья – тринадцать детей, и я среди них самый старший. Я привык ухаживать за малышами.

– Ты родом из этих мест?

– Нет, миледи.

В голосе его прозвучали какие-то новые, упрямые нотки. Словно он хотел сказать: "У слуг тоже есть личная жизнь. И никому не позволено в нее вмешиваться". Она поняла и решила не настаивать. Взгляд ее упал на его руки – чистые, белые, без всяких табачных пятен. Да и весь он был какой-то чистенький, аккуратный, ухоженный. Ничто в его облике не напоминало тот резкий, терпкий мужской запах, который шел из табакерки.

А может быть, зря она его подозревает? Может быть, табакерка лежит там уже года три, с тех пор как Гарри был здесь последний раз, без нее? Да, но Гарри не курит трубку. Она подошла к полкам, уставленным рядами тяжелых томов в кожаных переплетах, – которые никто никогда не читал, – сняла один и, притворившись, что листает, стала украдкой наблюдать за слугой, усердно начищавшим канделябр.

– Скажи, Уильям, ты любишь читать? – неожиданно спросила она.

– Нет, миледи. Вы, наверное, и сами догадались: книги сплошь покрыты пылью. Извините, я забыл их протереть. Но завтра я обязательно их сниму и протру как следует.

– Значит, читать ты не любишь. Ну а какие-то другие интересы у тебя есть?

– Да, миледи. Я люблю ловить мотыльков. Здесь, в окрестностях Нэврона, много мотыльков. Я уже собрал неплохую коллекцию. Она хранится у меня в комнате.

Ей ничего не оставалось, как уйти. Услышав доносящиеся из сада детские голоса, она направилась туда. "Да, странный субъект, – думала она по дороге, – раскусить его будет сложно. Ясно одно: если он читает Ронсара, он не преминул бы порыться в книгах, хотя бы ради любопытства".

Дети с радостью кинулись ей навстречу. Генриетта скакала, словно маленькая фея, Джеймс ковылял за ней вперевалочку, как матрос, недавно сошедший на берег. Дона обняла их и повела в лес собирать колокольчики.

Цветы только-только показались из земли. Маленькие, слабые, они нежно голубели среди молодой травы, которая через какую-нибудь неделю раскинется вокруг пышным зеленым ковром.

Так прошел первый день, за ним последовал второй, третий – Дона не переставала наслаждаться вновь обретенной свободой. Она жила, ни о чем не думая, ничего не загадывая, жила как живется, вставала когда заблагорассудится – иногда в поддень, иногда в шесть утра, – ела, когда была голодна, ложилась спать, когда чувствовала усталость – днем ли, ночью, – теперь это было все равно. Ее одолевала блаженная, сладкая истома. Она уходила в сад и, растянувшись на траве, подложив руки под голову, часами следила за бабочками, беспечно порхавшими в солнечных лучах и упоенно гонявшимися друг за другом; слушала птиц, которые хлопотливо сновали среди ветвей, озабоченные устройством новых гнезд, словно молодожены, любовно обставляющие свою первую квартирку. Солнце ласково светило с неба; легкие курчавые облака проносились одно за другим; а где-то вдали, за деревьями, в низине, струилась река, к которой она так ни разу и не спустилась – отчасти из-за лени, отчасти из-за того, что времени впереди было еще достаточно.

Когда-нибудь ранним утром она обязательно отправится туда, забредет на мелководье, будет шлепать босиком по воде, поднимая тучи брызг, вдыхать сладкий, пронзительный запах речного ила.

Дни шли за днями, восхитительные и нескончаемые. Дети загорели, как цыганята. Генриетта забыла городские привычки и с удовольствием носилась босиком по саду, резвилась, прыгала, словно щенок, играла с Джеймсом в чехарду и, подражая ему, кувыркалась в траве.

Однажды, когда они втроем возились на лужайке и дети, расшалившись, повалили ее в траву и принялись осыпать охапками сорванных маргариток и жимолости, а она, совершенно размякнув и опьянев от солнца, отбивалась от них, не обращая внимания на растрепавшуюся прическу и измятое платье, – Пру, к счастью, уже благополучно скрылась в доме, – – с подъездной аллеи неожиданно донесся зловещий цокот копыт. Копыта простучали по двору и стихли. Послышалось дребезжание колокольчика. А еще через несколько минут она увидела Уильяма, идущего к ней по лужайке, а за ним – О Боже! – плотного, осанистого мужчину с красным лицом, выпученными глазами и париком, завитым в мелкие букли. Он шел, похлопывая по башмакам тростью с золоченым набалдашником.

– Лорд Годолфин, ваша светлость! – провозгласил Уильям, словно и не замечая вопиющей небрежности ее наряда.

Дона вскочила, торопливо одергивая платье и приглаживая волосы – ах, какая досада, угораздило же его пожаловать в такой неподходящий момент!

Гость ошарашенно разглядывал ее. Ничего, так ему и надо, будет знать, как являться без предупреждения.

– Очень рада вас видеть, сударь, – проговорила она, приседая в реверансе.

Он важно поклонился и ничего не ответил. Провожая его в комнаты, Дона мельком взглянула на себя в зеркало: волосы растрепаны, за ухом торчит цветок жимолости. "Ну и пусть, – подумала она, – нарочно не буду ничего поправлять". Они прошли в гостиную и, усевшись на жесткие стулья, молча уставились друг на друга. Лорд Годолфин в замешательстве поднес ко рту золоченый набалдашник и принялся его покусывать.

– Как только я узнал о вашем приезде, сударыня, – наконец выговорил он, – я тут же счел своим долгом – приятным долгом, смею заметить, – – нанести вам визит. Мы уже несколько лет не имели счастья видеть вас в Нэвроне и, признаться, решили, что вы о нас совсем забыли. А ведь когда-то мы с вашим супругом были закадычными друзьями.

– Вот как? – проговорила Дона, разглядывая бородавку, красовавшуюся у него на носу, – она только сейчас ее заметила. Бедняга, как это, должно быть, неприятно! Она торопливо отвела взгляд, не желая его смущать.

– Да, – продолжал гость, – в детстве мы с Гарри были большими приятелями. Правда, после женитьбы он переселился в город и перестал сюда приезжать.

"Камешек в мой огород, – подумала Дона. – Что ж, в каком-то смысле он прав".

– К сожалению, Гарри и на этот раз не смог приехать, – сказала она. – – Я живу здесь с детьми.

– Жаль, – проронил он.

Она промолчала – что тут скажешь?

– Моя супруга тоже была бы счастлива вас навестить, – произнес он, – но она сейчас не совсем здорова. Дело в том, что она… она ждет… ээ-э…

Он запнулся, не зная, как продолжать.

– Понимаю, – улыбнулась Дона, – у меня самой двое детей.

Он поклонился, слегка сконфуженный.

– Мы надеемся, что родится мальчик, – сказал он.

– Да-да, конечно, – согласилась Дона и снова украдкой взглянула на бородавку. Чудовищно! И как только его жена это терпит?

Лорд Годолфин тем временем продолжал говорить. Его супруга просила передать, что в самом скором времени ждет Дону к себе, у них так мало знакомых, они почти ни с кем не видятся… "Боже мой, – думала Дона, – до чего же он скучен! Существует ли вообще золотая середина между грубой развязностью Рокингема и таким вот нелепым чванством? Кто знает, если бы Гарри жил в Нэвроне, может быть, и он стал бы таким же надутым пузырем с пустым взглядом и ртом, похожим на надрез в мясном пудинге?"

– Я уверен, – бубнил Годолфин, – что Гарри не оставит своих земляков в трудную минуту. Вы, конечно, слышали о наших неприятностях?

– Нет, – ответила она, – я ничего не знаю.

– Очевидно, новость еще не успела до вас дойти. Нэврон действительно расположен очень уединенно. Хотя в округе все только об этом и говорят.

Жители страшно обеспокоены. Представьте себе, у нас на побережье объявились пираты! За последнее время они совершили уже несколько набегов, похитили много ценных вещей – в Пенрине и в других деревнях. А на прошлой неделе напали на моего соседа.

– Да, в самом деле неприятно, – согласилась Дона.

– Неприятно?! – возмущенно воскликнул Годолфин. Лицо его покраснело, глаза еще больше вытаращились. – Да это просто неслыханно! И самое ужасное, что никто не знает, как с ними бороться. Неделю назад я отправил в Лондон жалобу, но до сих пор не получил ответа. Мы даже вызвали на подмогу солдат из Бристоля, но от этих остолопов нет никакой пользы. Вся беда в том, что местная знать действует поодиночке, вместо того чтобы объединиться и сообща дать отпор врагу. Очень жаль, что Гарри не сумел приехать, очень жаль.

– Может быть, я смогу вам чем-нибудь помочь? – спросила Дона, изо всех сил стискивая руки, чтобы не рассмеяться: он так яростно нападал на нее, так горячился, словно подозревал ее в тайном пособничестве пиратам.

– Только одним, сударыня, только одним: как можно быстрей вызвать сюда вашего супруга. Пусть он поможет нам объединиться и одолеть наконец этого проклятого француза.

– Француза? – переспросила она.

– Да! – раздраженно воскликнул он. – Представьте себе, этот негодяй вдобавок еще и иностранец – грязный, подлый французишка. Он каким-то образом сумел изучить наше побережье и теперь, когда мы пытаемся его поймать, каждый раз ухитряется улизнуть на материк, в Бретань. Корабль его быстр, как ртуть, ни одно наше судно не способно его догнать. Ночью он тайком высаживается на берег, бесшумно как тать, прокрадывается в наши дома, ворует наше добро, взламывает лавки и кладовые, а утром исчезает вместе с отливом, прежде чем хозяева успевают продрать глаза.

– Да, похоже, он слишком хитер для вас, – заметила Дона.

– Хм, ну что ж, можно сказать и так, – обиженно проговорил Годолфин.

– Сомневаюсь, что Гарри сумеет его поймать, – сказала Дона. – Он такой ленивый.

– Я и не рассчитывал, что Гарри будет собственноручно этим заниматься, – возразил Годолфин. – Я просто хочу собрать как можно больше надежных людей. Мы должны во что бы то ни стало поймать этого негодяя, и мы будем ловить его, не жалея ни времени, ни сил. Мне кажется, вы не осознаете всей серьезности нашего положения, сударыня. В любую минуту каждый из нас рискует быть ограбленным. Наши жены и сестры не могут спокойно спать, опасаясь за свою жизнь… И не только за жизнь.

– А что, были и такие случаи? – понизив голос, спросила Дона.

– Пока нет, – холодно ответил Годолфин. – Ни один мужчина пока не убит, ни одна женщина не пострадала. Но не забывайте, что мы имеем дело с французом. Рано или поздно он обязательно совершит какую-нибудь подлость, это всего лишь вопрос времени.

– Да, вы правы, – с трудом удерживаясь от смеха, произнесла Дона.

Боже мой, до чего же у него напыщенный вид! Нужно срочно что-то предпринять, иначе она рассмеется ему в лицо. Она быстро встала и подошла к окну. К счастью, он воспринял это как желание побыстрей закончить беседу и, торжественно поклонившись, поцеловал ей руку.

– Смею надеяться, сударыня, что вы не забудете о моей просьбе и в ближайшем же письме сообщите своему супругу о моих опасениях? – проговорил он.

– Разумеется, – ответила Дона, не допуская и мысли, чтобы Гарри ради каких-то пиратов мчался сломя голову из Лондона, нарушая ее блаженное одиночество.

Пообещав в скором времени навестить его жену и выслушав в ответ новую порцию любезностей, она позвала Уильяма и приказала ему проводить гостя.

Годолфин вышел. Вскоре по аллее зацокали, удаляясь, копыта его коня.

"Ну все, – подумала Дона, – хватит, больше никаких гостей". В конце концов, она не за этим сюда приехала. Лучше уж сидеть в "Лебеде", умирая от скуки, чем развлекать беседой всяких напыщенных болванов. Нужно предупредить Уильяма, чтобы никого больше не впускал. Пусть придумает какую-нибудь отговорку: хозяйка уехала, заболела, простудилась, слегла с приступом белой горячки – все что угодно, лишь бы не встречаться больше с этими годолфинами.

Боже мой, до чего же они, видно, тупы и неповоротливы, эти местные аристократы, если позволяют так нагло себя грабить. Какой-то бандит осмеливается забираться к ним по ночам, шарит в их кладовых, уносит их добро, а они даже не могут ему помешать! Солдат вызвали на помощь – олухи, тупицы! Нет бы расставить часовых вдоль побережья и назначить круглосуточное дежурство – француз обязательно попался бы при высадке. Корабль все-таки не дух и не привидение, он зависит от ветра, от течений. Да и матросы его не бесплотные тени. Наверняка кто-то видел, как они высаживались на берег, слышал их голоса, топот ног на набережной…

Спустившись в шесть к ужину – сегодня он для разнообразия был устроен ею пораньше, – она не откладывая объявила Уильяму, что впредь он не должен пускать никаких посетителей.

– Я приехала в Нэврон, чтобы отдохнуть, – пояснила она, – пожить некоторое время затворницей. И пока я здесь, я никого не желаю видеть.

– Понимаю, миледи, – ответил он. – Я допустил непростительную оплошность. Больше этого не повторится. Обещаю, что отныне никто не посмеет вторгнуться в ваше убежище.

– Убежище? Что ты имеешь в виду?

– А разве Нэврон для вас не убежище, миледи? – ответил он. – Ведь вы уехали из Лондона, чтобы скрыться от себя самой, надеясь найти здесь покой и утешение.

Она молчала, растерянная и даже слегка напуганная. Затем, спустя некоторое время, проговорила:

– Я вижу, ты неплохо разбираешься в людях. Кто тебя этому научил?

– Мой бывший хозяин, миледи. Он часто беседовал со мной. От него я научился многому: не только разбираться в людях, но и думать, рассуждать, делать выводы. Я уверен, что он тоже назвал бы ваш отъезд из Лондона бегством.

– Почему же ты ушел от своего хозяина?

– При том образе жизни, который он сейчас ведет, миледи, слуга ему, к сожалению, не нужен. Поэтому он предложил мне подыскать другое место.

– И ты выбрал Нэврон?

– Да, миледи.

– Чтобы жить в одиночестве и ловить мотыльков?

– Совершенно верно, миледи.

– Значит, Нэврон и для тебя убежище?

– В каком-то смысле да, миледи.

– А чем занимается твой бывший хозяин?

– Он путешествует, миледи.

– Путешествует? Переезжает с места на место?

– Именно так, миледи.

– Может быть, он тоже хочет от чего-то убежать?

– Может быть, миледи. Он и сам частенько называет свои путешествия бегством. Иногда мне кажется, что вся его жизнь – это бегство.

– Ну что ж, ему можно позавидовать, – сказала Дона, срезая кожуру с яблока, – это удается далеко не каждому. Большинство людей только притворяются свободными, а на самом деле связаны по рукам и ногам.

– Вы правы, миледи.

– А твоего хозяина ничто не связывает?

– Нет, миледи.

– Ты меня заинтриговал, Уильям. Мне даже захотелось взглянуть на твоего хозяина.

– У вас с ним много общего, миледи.

– Может быть, во время очередного путешествия он не откажется заглянуть к нам?

– Вполне возможно, миледи.

– В таком случае, Уильям, я отменяю свое приказание. Если твой хозяин надумает нас навестить, можешь не говорить ему, что я простудилась или лежу при смерти – я с удовольствием его приму.

– Слушаюсь, миледи.

Она поднялась и, оглянувшись, – он в это время как раз отодвигал ее стул – увидела, что он улыбается. Встретившись с ней взглядом, он тут же сделал серьезное лицо и снова крепко сжал свой ротик-пуговку. Она направилась в сад. Воздух был тих, ласков и спокоен; небо на западе разгоралось широкими полосами. Из дома доносились голоса детей – наверное, Пру укладывала их спать. В такую погоду хорошо было погулять одной, побродить где-нибудь по окрестностям. Она вернулась в дом, захватила шаль, накинула ее на плечи и, миновав сначала сад, потом парк, незаметно дошла до перелаза. За перелазом расстилалось поле. Грязная тропинка привела ее к проселочной дороге, за которой виднелась широкая пустошь, поросшая буйным разнотравьем, а еще дальше, за пустошью, – море и скалистый берег.

Ей вдруг ужасно захотелось добраться туда, о реке она уже забыла – морской простор неудержимо манил ее к себе. Когда она, наконец, ступила на берег, полого убегающий вниз, в воздухе уже похолодало. Чайки, в это время года обычно сидящие на гнездах, при ее появлении всполошились и подняли отчаянный крик. Дона устало опустилась на каменистый пригорок, поросший пучками колючей травы, и огляделась. Слева виднелась река, широкой искрящейся полосой убегающая к морю – спокойному, гладкому, отливающему медью и пурпуром в лучах заходящего солнца. Далеко внизу, под скалами, тихо плескались волны.

Солнце, садившееся у нее за спиной, прочертило по воде дорожку до самого горизонта. Дона лежала, погруженная в сладкую, дремотную тишину, и смотрела на море. Неожиданно вдали замаячила какая-то точка. Она быстро росла, приближалась, обретая очертания парусника. Ветер внезапно стих, и парусник на мгновение замер, словно повис между морем и небом – яркий, легкий, как детская игрушка. Дона различала высокую корму, кубрик, странные наклонные мачты и тучи чаек, с криком вьющихся вокруг корабля. "Наверное, везут большой улов", – подумала она. Легкий ветерок промчался по склону холма, на котором она лежала, взъерошил гребни волн под обрывом и полетел дальше, к застывшему в ожидании кораблю. Паруса его вдруг наполнились ветром, выгнулись и затрепетали – белые, чистые и воздушные; чайки стаей поднялись с поверхности моря и закружились вокруг мачт; заходящее солнце позолотило корабль своим последним лучом, и он легко и плавно заскользил к берегу, оставляя позади длинную темную волнистую полосу. Доне показалось, будто чья-то рука внезапно сдавила ей сердце и чей-то тихий голос прошептал на ухо: "Запомни это. Запомни навсегда". Ее охватило какое-то странное чувство – восторг? страх? удивление? Она повернулась и, вполголоса напевая, улыбаясь сама не зная чему, побрела обратно в Нэврон. Она шла, карабкаясь по склонам, огибая лужи, по-мальчишески перепрыгивая через канавы, а небо над ее головой становилось все темней и темней, вот уже показалась луна, и легкий ветерок, шелестя, пробежал по верхушкам деревьев.

Глава 5

Вернувшись, она сразу же легла. Прогулка утомила ее, и она заснула почти мгновенно, не замечая, что шторы раздернуты и в комнату светит луна.

Среди ночи она внезапно проснулась, разбуженная скрипом гравия под окном.

Было, наверное, чуть больше полуночи – сквозь сон она разобрала, как пробили часы на конюшне. Шаги под окном насторожили ее: слугам в это время полагалось спать, а не разгуливать по двору. Она встала, подошла к окну и выглянула в сад. От дома на землю ложилась густая тень; человек, прогуливающийся внизу, должно быть, уже ушел – она никого не увидела. Она постояла, подождала. Неожиданно из-за деревьев, окаймлявших лужайку, выступила человеческая фигура. Незнакомец остановился в квадрате лунного света и посмотрел на дом. Затем поднес руку ко рту и тихо свистнул. Со стороны дома навстречу ему тут же устремился второй человек, до этого, очевидно, прятавшийся под окном гостиной. Он предостерегающе поднял руку и быстро побежал через лужайку – Дона узнала Уильяма. Она подалась вперед, стараясь не выходить из-за шторы. Локоны упали ей на лицо, сердце лихорадочно стучало – все происходящее казалось ей подозрительным и загадочным. Задыхаясь от волнения, она нетерпеливо барабанила пальцами по подоконнику. Двое мужчин остановились в пятне лунного света. Уильям, жестикулируя, что-то объяснял собеседнику. Внезапно он обернулся и показал на дом – Дона испуганно отступила в тень. Мужчины не заметили ее, беседа возобновилась. Незнакомец кинул взгляд на дом и пожал плечами, словно показывая, что ничего не может поделать. Затем оба шагнули под деревья и скрылись в лесу. Дона подождала, прислушиваясь, но они не возвращались.

Свежий ветерок насквозь продувал ее легкую ночную сорочку. Она поежилась, отошла от окна и снова улеглась в кровать, но заснуть не смогла: странное поведение Уильяма обеспокоило ее.

Если бы она увидела, что он один направляется ночью в лес, она не стала бы волноваться. Мало ли какие дела могут быть у слуги: например, проведать подружку, живущую в соседней деревне, или еще того невинней – половить мотыльков на досуге. Но эта крадущаяся походка, эти условные сигналы, загадочный незнакомец, вызывающий его из дома тихим свистом, торопливость, с которой Уильям бросился ему навстречу, предостерегающе подняв руку, – все это выглядело крайне подозрительно.

Наверное, зря она так слепо доверяет ему. Любой другой на ее месте не раздумывая уволил бы лакея, проявившего подобное самоуправство, осмелившегося поселиться в доме без разрешения хозяев. Да и эти его свободные манеры, эта фамильярность, которая так ее забавляет, вряд ли пришлись бы по вкусу кому-то еще. Леди Годолфин, например. Или Гарри. Гарри, разумеется, выгнал бы его в первый же день. Впрочем, с Гарри он и вел бы себя по-другому. И потом, эта табакерка, томик стихов – нет, все это очень и очень странно. Ясно одно: нужно срочно во всем разобраться, нельзя оставлять это дело без внимания. Озабоченная, растерянная, так и не придя ни к какому решению, она наконец заснула, когда серый рассвет уже медленно вползал в окна.

День выдался погожий и жаркий, такой же, как все предыдущие. Солнце раскаленным шаром повисло в безоблачном небе. Дона вышла в сад и сразу же направилась к группе деревьев, за которой ночью исчезли незнакомец и Уильям.

Как она и ожидала, среди колокольчиков тянулся узкий, но довольно отчетливый след их ног; он пересекал широкую лесную дорогу и уходил вглубь, в самую чащу. Дона решила проверить, куда он ведет. След извивался, то и дело теряясь в траве, но все же неуклонно убегал вниз. Она вдруг поняла, что, двигаясь в этом направлении, в конце концов непременно выйдет к реке. Да, так и есть – впереди, за деревьями, блеснула вода. Но она тут же поняла, что это не река, река должна была остаться левей, да и не могла она так быстро дойти до реки. Нет, это, скорей, один из притоков. Вот это открытие!

Она остановилась, размышляя, стоит ли идти дальше. Потом вспомнила, что дети скоро начнут ее искать, да и Уильяму она не успела дать никаких указаний, и повернула обратно. Поднялась по лесистому склону, миновала лужайку и снова оказалась перед домом. "Ничего, – решила она, – спешить некуда, после обеда попробую еще раз".

Поиграв немного с детьми, она отправилась наверх писать письмо Гарри – – грум должен был на днях вернуться в Лондон – чтобы сообщить ему, как они добрались и устроились. Она села в гостиной у открытого окна и, покусывая кончик пера, стала думать, что бы такое ему написать. Нельзя же, в самом деле, ограничиться сообщением о том, как она счастлива, наконец-то оставшись одна. Он только попусту расстроится, а понять ее все равно не сможет.

"Недавно ко мне заезжал некто Годолфин, – писала она, – один из твоих прежних друзей – чрезвычайно неприятный и надменный тип. Ни за что бы не подумала, что в детстве вы с ним носились по окрестным полям. Впрочем, может быть, ты вовсе и не носился по полям, а чинно сидел на золоченом стульчике и разглядывал книжки с картинками. У твоего приятеля здоровенная бородавка на носу, а его жена ждет ребенка, в чем я ей искренне сочувствую. Он прожужжал мне все уши о каких-то пиратах, точнее, об одном из них – некоем французе, который имеет наглость забираться по ночам в дома местной знати и грабить их без зазрения совести, а они, даже с помощью полка солдат, не могут с ним справиться. Удивительная нерасторопность! Придется, наверное, мне самой заняться этим делом и, взяв кинжал в зубы, отправиться на поиски этого негодяя. Малый он, как видно, отчаянный и, если верить Годолфину, подлец из подлецов: только и знает, что убивать и насиловать. Ну ничего, как только я его поймаю, то обязательно свяжу покрепче и пришлю тебе в подарок".

Она зевнула и поводила пером по губам. Ну что ж, для начала неплохо, можно и дальше продолжать в том же духе. Главное, поменьше нежностей, а то Гарри, чего доброго, примчится в Нэврон. Но и излишняя холодность тоже ни к чему – он обидится, насторожится и опять-таки захочет приехать. Лучше всего, наверное, так:

"Веселись, пей и развлекайся, но не забывай о своей фигуре, особенно когда перейдешь к пятому стакану. Что касается лондонских красоток, разрешаю тебе любезничать со всеми, на ком ты остановишь свой сонный взгляд. Обещаю, что не буду пилить тебя за это при встрече.

Дети здоровы, шлют тебе привет, просят передать, что соскучились. Я тоже. Однако не настолько, чтобы лишать тебя удовольствия пожить в Лондоне одному.

Любящая тебя Дона".

Она сложила и запечатала письмо. Слава Богу, с этим покончено. Теперь нужно подумать, куда спровадить Уильяма – ей не хотелось, чтобы он знал о ее вылазке. Через несколько минут, когда она спустилась к обеду, решение уже было найдено.

– Уильям, – начала она.

– Да, миледи?

Она подняла голову и внимательно посмотрела на него. Никаких следов усталости, вид такой же, как обычно: предупредительный и невозмутимый.

– Уильям, – повторила она, – я хочу, чтобы ты съездил к лорду Годолфину после обеда и отвез букет цветов для его супруги. Я слышала, что она не совсем здорова.

Показалось ей или в самом деле в глазах его мелькнули недовольство и растерянность?

– Это нужно сделать непременно сегодня, миледи?

– Да, Уильям, если тебе не трудно.

– Я думаю, что грум выполнит ваше поручение быстрей, миледи.

– Груму я велела отвезти детей и няню на пикник.

– Хорошо, миледи.

– Скажи садовнику, чтобы нарезал цветов.

– Слушаюсь, миледи.

Он замолчал, она тоже ничего больше не прибавила, с улыбкой представляя, как ему, должно быть, не хочется ехать. Наверное, сегодня у них назначена очередная встреча в лесу. Ну что ж, встреча состоится, только вместо Уильяма в лес пойдет она.

– Передай горничной, что я хочу отдохнуть после обеда, – проговорила она, выходя из комнаты. – Пусть приготовит постель и задернет шторы.

Он молча поклонился. Эта предосторожность должна была усыпить все его подозрения, если они у него еще оставались. Чтобы выдержать роль до конца, она поднялась в спальню и улеглась в кровать. Вскоре во дворе затарахтела карета, послышались детские голоса, весело обсуждающие неожиданную поездку.

Затем колеса простучали по аллее – карета уехала. Прошло еще несколько минут. Снова зацокали копыта. Дона украдкой пробралась на галерею, выходящую во двор, и осторожно выглянула из окна: Уильям сел на коня и, примостив на седле перед собой огромный букет, ускакал прочь.

"Так, маневр удался", – подумала она, посмеиваясь про себя, как мальчишка-проказник, затеявший очередную шалость. Она вернулась в спальню, надела платье, которое не жаль было испортить, повязала голову шелковой косынкой и крадучись, словно воришка, выскользнула из дома.

Ступив на тропинку, обнаруженную утром, она сразу же углубилась в лес.

Птицы, молчавшие уже несколько часов, снова оживленно сновали между ветвей; в теплом воздухе бесшумно порхали бабочки, с жужжанием взлетали к верхушкам деревьев сонные шмели. Вскоре впереди, как и в первый раз, блеснула вода.

Затем деревья внезапно расступились, и Дона очутилась на берегу спокойного, тихого ручья, притаившегося в чаще леса. Она с удивлением огляделась вокруг: кто бы мог подумать, что здесь, в самой глуши, на территории ее владений прячется никому не ведомый приток главной реки! Начался отлив; вода медленно отступала, обнажая илистую пойму; ручей мелел на глазах, превращаясь в тоненькую струйку, бегущую прямо у нее из-под ног. Дона поняла, что стоит у истока ручья, который, петляя и извиваясь, убегал дальше за деревья.

Обрадованная своим нечаянным открытием, удивленная и слегка растерянная, она двинулась вдоль берега, совершенно забыв о первоначальной цели своей экспедиции. Место было и впрямь удивительное: тихое, таинственное, уединенное, пожалуй, даже более уединенное, чем сам Нэврон, – настоящий райский уголок. Неподалеку на отмели стояла мрачно нахохлившаяся цапля, рядом семенил по илу маленький сорочай. Кроншнеп поднялся с берега и, издав загадочный крик, скрылся в низовьях. Вслед за ним, лениво взмахивая тяжелыми крыльями, полетела и цапля. Птиц, по-видимому, что-то встревожило. Дона прислушалась – ей показалось, что они испугались не ее, – и разобрала доносящийся откуда-то издалека негромкий стук, как будто стучали молотком по дереву.

Она двинулась вперед, но, не успев дойти до поворота, вздрогнула и непроизвольно отпрянула в лес. Прямо перед ней, в том месте, где река, расширяясь, образовывала заводь, стоял корабль – так близко, что при желании она могла бы забросить на палубу камешек. Она сразу узнала его. Это был тот самый парусник, который возник вчера на горизонте, – яркий, словно детская игрушка, отливающий золотом в лучах заходящего солнца. Двое матросов, свесившись за борт, отбивали с кормы старую краску. Именно этот стук и донесся до нее несколько минут назад. Очевидно, заводь в этом месте была достаточно глубока, если такой корабль спокойно зашел сюда. Об этом же свидетельствовали и высокие глинистые берега, обнажавшиеся по мере того, как ручей с шипеньем и бульканьем отступал, убегая дальше, за поворот, чтобы где-то там, вдали, слиться с главным потоком. Чуть в стороне на берегу виднелась небольшая пристань. Дона заметила разбросанные на земле инструменты, шкивы, канаты – на корабле, по-видимому, шел ремонт. Около берега стояла привязанная лодка, однако ни в ней, ни поблизости никого не было видно.

Все вокруг замерло, охваченное дремотной летней тишиной, и только матросы по-прежнему продолжали стучать молотками. "Невероятно, – думала Дона, – и никто не догадается, никто не поверит, пока не убедится собственными глазами, случайно забредя сюда из Нэврона, так же, как и я, что здесь, в стороне от реки, под сенью густого леса стоит на якоре самый настоящий корабль!"

На палубе появился еще один матрос, маленький, веселый, похожий на обезьянку, с лютней в руке. Он перегнулся через перила и посмотрел на своих товарищей. Потом уселся, скрестив ноги, прямо на досках и принялся перебирать струны лютни. Матросы подняли головы, с улыбкой прислушиваясь к бойкому, озорному напеву. Проиграв вступление, человечек запел, сначала тихо, потом все громче и громче. Дона слушала, пытаясь разобрать слова. И вдруг, замерев от неожиданности, поняла, что он поет по-французски.

Так вот оно что – руки у нее похолодели, во рту пересохло, сердце забилось от дикого, никогда прежде не испытываемого страха, – вот в чем дело: она обнаружила тайное убежище француза, и парусник, который она видит перед собой, не что иное, как пиратский корабль!

Нужно срочно что-то предпринять, нужно с кем-то связаться, кого-то предупредить… Боже мой, как же она сразу не догадалась – место действительно идеальное: тихое, уединенное, недоступное для посторонних – да, да, нужно обязательно с кем-нибудь поделиться, обязательно кому-то рассказать…

А может быть, не нужно? Может быть, лучше уйти и сделать вид, что ничего не случилось? Забыть, а точнее, притвориться, что забыла? И тогда все останется по-прежнему, никто не ворвется в дом, не станет приставать с расспросами, не начнет прочесывать парк, Гарри не примчится из Лондона, не будет никакого шума и суеты… Да, да, лучше промолчать, незаметно скрыться в лесу, тихонько добраться до дома и жить как ни в чем не бывало, храня ото всех эту тягостную тайну. А Годолфин пусть выкручивается сам. Какое ей, в конце концов, дело до этого надутого болвана и его никчемных друзей?

Она повернулась, намереваясь незаметно отступить в лес, и в то же мгновение из-за деревьев выбежал какой-то человек, одним прыжком подскочил к ней, набросил на голову плащ и швырнул ее на землю. Ослепленная и беспомощная, она лежала у его ног, не в силах пошевелиться или позвать на помощь, а в голове ее вертелась одна-единственная мысль: "Я погибла!"

Глава 6

И тут же ее охватила ярость, дикая, безрассудная ярость. Как он смеет так обращаться с ней? Как он смеет связывать ее, словно индюшку, и тащить неизвестно куда? Бандит тем временем донес ее до пристани, бросил в лодку и сел на весла. Подплыв к кораблю, он издал резкий крик, похожий на крик чайки, а затем обратился к матросам, стоявшим на палубе, но не по-французски, а на каком-то диалекте, которого она не знала. Матросы расхохотались, а коротышка с лютней, словно в насмешку, проиграл несколько так-тов озорной, веселой джиги.

Дона выбралась из-под тяжелого плаща и взглянула на своего похитителя.

Он усмехнулся и что-то проговорил по-французски. Глаза его весело блеснули, как будто случившееся было не более чем забавной шуткой, призванной скрасить долгий летний день. Заметив, что она сердито нахмурилась, он скорчил серьезную мину, делая вид, что ужасно ее боится.

"А что, если закричать? – подумала Дона. – Может быть, кто-то услышит и придет на помощь?" Но тут же отказалась от этой мысли. Звать на помощь?

Нет, ни за что! Она и сама прекрасно справится. Надо только немного подождать и оглядеться. В конце концов, она умеет плавать. Может быть, когда стемнеет, удастся выбраться на палубу и незаметно спрыгнуть за борт. И зачем только ей понадобилось торчать на берегу, зная, что корабль принадлежит французу? Вот и угодила в ловушку, терпи теперь – сама виновата. Ах, до чего же обидно, до чего унизительно и нелепо!

Лодка проскользнула под кормой корабля; мимо проплыли броские золотые буквы названия – "Ла Муэтт". Она попробовала вспомнить, что это значит, но все французские слова, как назло, выскочили из головы. Матрос подтолкнул ее к лестнице, свисающей с борта. Его приятели столпились наверху и, нагло ухмыляясь – негодяи, мерзавцы! – ждали, когда она начнет подниматься. Она постаралась взобраться как можно быстрей, не желая давать им ни малейшего повода для насмешек, и, выйдя на палубу, гордо тряхнула головой, намеренно не замечая протянутых для помощи рук.

Они залопотали что-то на своем тарабарском языке. Дона догадалась, что это бретонский: Годолфин, кажется, говорил, что после налета корабль всегда удирает в Бретань. Их идиотские ухмылки раздражали ее, она чувствовала, что в такой обстановке ей тяжело будет сохранить величественную позу, которую она решила принять. Она скрестила руки на груди и отвернулась, не говоря ни слова. Откуда-то появился первый матрос – должно быть, он докладывал о своем прибытии главарю, капитану этого загадочного судна. Подойдя к Доне, он пригласил ее следовать за собой.

Все это выглядело довольно странно. Пираты представлялись ей совсем не такими. Она ожидала увидеть головорезов с серьгами в ушах и кинжалами за поясом, а перед ней были простые, добродушные парни, по-детски наивно восхищавшиеся ее красотой.

Да и корабль, если признаться честно, оказался не таким, как она ожидала. Не было ни грязи, ни вони, ни мусора – все сияло чистотой, краска была свежей и яркой, палубы надраены не хуже, чем на военном судне, а из носовой части, где, по-видимому, жили матросы, тянуло аппетитным запахом овощного супа. Они вошли в дверь с раскачивающимися створками, спустились по лестнице и остановились перед второй дверью. Матрос постучал. Спокойный голос пригласил их войти. Дона шагнула за порог и невольно зажмурилась: яркий свет, врывающийся в кормовые окна, заливал каюту, отражаясь от деревянных панелей на стенах. Дона в очередной раз испытала растерянность и недоумение: каюта ничем не напоминала мрачную нору, увешанную оружием и заваленную пустыми бутылками. Это была самая обычная комната: полированный стол, стулья, рисунки птиц на стенах – строгая и вместе с тем уютная обстановка, свидетельствующая о том, что человек, живущий здесь, вполне довольствуется самим собой. Проводник Доны вышел, тщательно прикрыв за собой дверь, и она смогла, наконец, разглядеть хозяина комнаты, который сидел за столом и что-то писал, не обращая на нее внимания. Она кинула на него робкий взгляд, но тут же одернула себя – ей, Доне Сент-Колам, никогда и никого не боявшейся, не пристало робеть перед каким-то пиратом. Да и вообще, что он себе позволяет? Почему он не обращает на нее внимания? В конце концов, это невежливо! Долго ей еще здесь стоять?.. Однако заговорить первой она все же не решалась. Ей вспомнился Годолфин с его выпученными глазами, бородавкой на носу и непрестанными заботами о здоровье дражайшей супруги. Интересно, что бы он сказал, увидев ее сейчас в этой каюте наедине со страшным французом?

Страшный француз тем временем продолжал писать, по-прежнему не замечая Дону, стоявшую в дверях. Она вдруг поняла, что делает его непохожим на прочих мужчин: на нем не было модного завитого парика. Он носил волосы так, как было принято несколько лет назад, и это ему необычайно шло, трудно было даже представить его с какой-то другой прической.

Однако чем же это он так увлечен? Пишет и пишет, не поднимая головы, как студент перед экзаменом, хотя мог бы, наверное, и оторваться на минутку.

Она потихоньку придвинулась к столу, пытаясь разглядеть, чем он занят, и обнаружила, что он вовсе не пишет, а рисует – быстрыми и точными штрихами зарисовывает цаплю, стоящую на отмели, ту самую цаплю, которую она видела десять минут назад.

Это было уже слишком – Дона буквально оторопела от удивления. Пират, занимающийся рисованием, – такого она не могла себе даже представить. Ее вдруг охватила досада. Почему он не ведет себя как полагается: не кричит, не чертыхается, не размахивает кинжалом, а сидит за столом и делает вид, что не замечает ее?

Неожиданно француз заговорил, по-прежнему не поднимая головы от рисунка. В голосе его слышался легкий иностранный акцент.

– Итак, что вы делали на берегу? Шпионили за моим кораблем?

Дона мгновенно вскипела – как он смеет обвинять ее в шпионстве?!

– Мне кажется, – проговорила она холодно и отчетливо, тем заносчивым тоном, каким иногда разговаривала со слугами, – это я должна спросить у вас, почему вы незаконно вторглись в мои владения.

Француз поднял голову и встал. Он был очень высок, гораздо выше, чем она предполагала. В его темных глазах мелькнул быстрый свет узнавания, он внимательно посмотрел на нее и улыбнулся чуть заметно, как будто про себя.

– Прошу извинить, – проговорил он. – Я не знал, что ко мне пожаловала сама хозяйка усадьбы.

Он подал ей стул. Она села, не говоря ни слова. Он уселся напротив, положил ногу на ногу, откинулся назад и принялся разглядывать ее все с тем же выражением узнавания и тайного удивления на лице.

– Это вы приказали доставить меня на корабль? – спросила она, чувствуя себя неловко под его пристальным взглядом и желая прервать затянувшуюся паузу.

– Да, – ответил он, – я велел задерживать всех, кто приблизится к ручью. До сих пор обходилось без происшествий. Вы оказались смелей, чем местные жители, и, как видите, поплатились за свою смелость. Надеюсь, мои люди не причинили вам вреда?

– Нет, – коротко ответила она.

– Чем же вы в таком случае недовольны?

– Я не привыкла, чтобы со мной так обращались, – ответила она, снова вскипая: ей почудилось, что в его голосе прозвучала насмешка.

– Да? – переспросил он. – И только-то?

От негодования у нее перехватило дыхание. Боже мой, какой наглец!

Похоже, ее ярость забавляла его – он сидел, откинувшись на стуле, и, покусывая кончик пера, с улыбкой наблюдал за ней.

– Что вы собираетесь со мной делать? – спросила она.

– Ну вот, наконец-то мы добрались до самого главного, – произнес он, откладывая перо в сторону. – Давайте посмотрим, что говорится на сей счет в пиратском своде законов.

Он открыл ящик стола, достал какую-то книгу и начал медленно и торжественно ее перелистывать.

– Так… пленники… поимка… допрос… содержание под стражей… – громко читал он. – Хм, все это, конечно, очень интересно, но относится, к сожалению, только к пленникам мужского пола. Я как-то совсем упустил из виду, что среди пленников могут попадаться и женщины. Непростительная оплошность!

Ей снова припомнился Годолфин и его предостерегающая фраза: "Не забывайте, что мы имеем дело с французом. Рано или поздно он обязательно совершит какую-нибудь подлость". Несмотря на все свое раздражение, она не удержалась от улыбки.

– Вот так-то лучше, – прервав ее размышления, произнес француз. – Злость вам не идет. Теперь вы больше похожи на себя.

– Разве вы меня знаете? – удивилась она.

– Кто же не знает леди Сент-Колам? – с усмешкой ответил он, покачиваясь на стуле, – Очаровательную леди Сент-Колам, устраивающую кутежи в лондонских тавернах вместе с приятелями своего мужа? Даже мне известно о ваших похождениях.

Она почувствовала, что заливается краской – его ирония, его спокойное презрение больно задели ее.

– С кутежами покончено, – проговорила она.

– Неужели? – спросил он. – И на сколько же – на неделю, на месяц?

– Навсегда, – ответила она.

Он снова взялся за перо и, тихонько насвистывая, принялся прорисовывать фон.

– Я вам не верю, – сказал он. – Через несколько дней Нэврон вам надоест, и вы снова будете с тоской вспоминать звуки и запахи Лондона, а на сегодняшнее свое настроение смотреть как на минутную слабость.

– Нет, – возразила она.

Он молча продолжал рисовать. Дона с интересом следила за ним. Рисунок получался на редкость удачным, и она на минуту забыла, что перед ней ее похититель, которого ей полагается ненавидеть.

– Я видела эту цаплю, – сказала она. – Совсем недавно, по дороге сюда. Она стояла на отмели, у истока ручья.

– Да, – ответил он, – она всегда прилетает к ручью во время отлива.

Здесь для нее много корма. А гнездится она чуть выше по течению, рядом с Гвиком. Ну, а кого еще вы видели?

– Сорочая, – ответила она. – И какую-то другую птицу, кажется кроншнепа.

– Верно, – подтвердил он, – они оба здесь водятся. Должно быть, их спугнул стук молотков?

– Да, – ответила она.

Он продолжал рисовать, тихонько насвистывая, а она смотрела на него и думала о том, как легко и приятно ей сидеть рядом с ним в этой каюте, на этом корабле, слушать журчание воды за кормой, любоваться солнечным светом, льющимся в окна. Все это было похоже на странный, диковинный сон, неожиданно сделавшийся явью, на пьесу, в которой ей доверили играть главную роль. И вот зрители собрались, занавес поднялся, и кто-то тихо шепнул за спиной: "Пора.Твой выход".

– По вечерам здесь можно услышать козодоев, – проговорил он. – Они гнездятся на холмах в верховьях ручья. Но подобраться к ним довольно сложно: козодои – пугливые птицы.

– Да, – проговорила она.

– Я люблю этот ручей, – сказал он, быстро взглянув на нее и снова опуская глаза на рисунок. – Это мое убежище. Я приплываю сюда, чтобы отдохнуть. А когда безделье начинает затягивать, бросаю все и снова ухожу в море.

– Чтобы грабить и обирать моих соотечественников? – спросила она.

– Совершенно верно, чтобы грабить и обирать ваших соотечественников, – – подтвердил он. Затем отодвинул законченный рисунок, встал и потянулся.

– Когда-нибудь вас поймают, – проговорила она.

– Возможно…

Он повернулся к ней спиной и посмотрел в окно.

– Идите сюда, – позвал он.

Дона поднялась и, подойдя к окну, выглянула из-за его плеча: внизу, у самого борта, качались на волнах полчища чаек, ожидая подачки.

– Они всегда прилетают сюда с побережья, – сказал он, – как будто заранее знают о нашем прибытии. Мои матросы любят их кормить. Я и сам частенько кидаю им крошки из этого окна.

Он улыбнулся, разломил кусок хлеба и швырнул его птицам, которые тут же с шумом и криком набросились на добычу.

– Наверное они испытывают к кораблю родственные чувства, – заметил француз, – его ведь тоже зовут "Ла Муэтг".

– Ах да, конечно! – воскликнула Дона. – La mouette – чайка, как же я забыла?

И оба, высунувшись из окна, снова стали смотреть на птиц.

"Боже мой, – думала Дона, – неужели все это происходит на самом деле?

Где же мои прежние страхи, сомнения, опасения? Почему я стою здесь и как ни в чем не бывало кормлю крошками чаек, вместо того чтобы лежать с кляпом во рту где-нибудь в темном трюме, избитой, связанной по рукам и ногам? Да что там говорить, я, кажется, даже перестала на него сердиться".

– Почему вы сделались пиратом? – спросила она, нарушая молчание.

– А почему вы любите скакать на норовистых лошадях? – в свою очередь спросил он.

– Из-за риска, из-за скорости, – ответила она, – а еще потому, что можно упасть.

– Вот поэтому и я сделался пиратом, – ответил он.

– Но… – начала она.

– Да нет здесь никаких "но", – прервал он. – Все очень просто.

Гораздо проще, чем вы думаете. Я вовсе не испытываю ненависти к обществу и не собираюсь ни с кем бороться. Пиратство привлекает меня само по себе. И не потому, что я так уж жесток или кровожаден. Мне нравится готовиться к операциям, долго и тщательно обдумывать каждую деталь, выверяя все до мелочей и ничего не оставляя на волю случая. В чем-то это напоминает решение сложной геометрической задачи – здесь тоже требуется смекалка. Ну а, кроме того, это просто очень интересное занятие – опасное, азартное и захватывающее.

– Да, – протянула она, – я понимаю.

– Я вижу, вы немного удивлены, – с улыбкой взглянув на нее, произнес он. – Очевидно, вы ожидали встретить здесь пьяного головореза, валяющегося на залитом кровью полу среди кинжалов и пивных бутылок в окружении дюжины стенающих жертв?

Она тоже улыбнулась, но ничего не ответила.

В дверь неожиданно постучали. Француз крикнул "войдите!", и на пороге появился матрос с подносом в руках. На подносе стояла огромная супница, от нее шел густой, аппетитный пар. Матрос расстелил на дальнем конце стола белую салфетку, открыл стенной шкафчик и вытащил бутылку вина. Дона не отрываясь следила за каждым его движением. Ей давно уже хотелось есть, от запаха супа у нее просто слюнки потекли. Вино в высокой бутылке казалось таким прохладным и вкусным! Она подняла голову и встретилась со смеющимся взглядом француза.

– Хотите попробовать? – спросил он.

Она кивнула, досадуя на себя – неужели по ее лицу так просто обо всем догадаться? Он достал из шкафчика вторую тарелку, ложку и бокал. Придвинул к столу два стула. Она увидела, что матрос принес также свежий французский хлеб с золотистой, поджаристой корочкой и несколько кусков очень желтого масла.

Они молча приступили к еде. Через некоторое время он разлил по бокалам вино – холодное, прозрачное и не слишком сладкое. Дону не оставляло ощущение, что все это происходит во сне – знакомом, мирном сне, который она уже видела однажды.

"Все это было, – думала она, – все это я уже переживала когда-то". Но в глубине души она понимала, что впечатление это обманчиво – она никогда не видела ни этот корабль, ни этого человека. Она вдруг спохватилась, что не знает, который час. Наверное, дети уже вернулись с пикника и Пру укладывает их спать. Может быть, именно сейчас они стучатся в дверь ее спальни, зовут ее, а им никто не отвечает. "Ну и пусть, – думала она, – пусть, теперь уже все равно". И продолжала пить вино, разглядывать птиц на стенах и украдкой изучать своего соседа, когда он на нее не смотрел.

А он тем временем протянул руку, достал с полки табакерку и высыпал на ладонь горсть табака. Листья были сухие, мелкие и темные. Внезапная догадка молнией промелькнула в ее голове. Она вспомнила табакерку, забытую кем-то у нее в спальне, томик французских стихов с рисунком чайки на титульном листе, Уильяма, крадущегося к лесу, и его рассказы о бывшем хозяине, который любит путешествовать и считает свою жизнь непрерывным бегством. Она встала, не спуская с него глаз.

– Боже мой! – вырвалось у нее.

Он поднял голову:

– Что такое?

– Значит, это вы, – воскликнула она, – это вы оставили у меня в спальне табакерку и томик Ронсара! Это вы бесцеремонно оккупировали мою кровать!

Он улыбнулся – наверное, последняя фраза показалась ему забавной, а может быть, его насмешила горячность, с которой она ее произнесла.

– В самом деле? – спросил он. – Я оставил у вас табакерку? Ей-Богу, не помню. Надо будет побранить Уильяма за рассеянность – он должен был ее убрать.

– Да, да, – продолжала она, – теперь я понимаю. Это вы приказали Уильяму поселиться в Нэвроне и уволить слуг, чтобы никто не мешал вам спокойно жить там все то время, пока мы оставались в Лондоне.

– Ну что вы, – возразил он, – я жил там далеко не все время – только когда это отвечало моим планам. Ну и еще зимой, конечно. Зимой в ручье, знаете ли, становится довольно неуютно, не то что в вашей спальне. Но, поверьте, я ни за что не осмелился бы войти туда, если бы не был уверен, что вы не станете возражать.

Он посмотрел на нее, и в глазах его снова блеснул тайный огонек узнавания.

– Я каждый раз спрашивал разрешения у вашего портрета. "Миледи, – говорил я, стараясь быть как можно более вежливым, – миледи, не разрешите ли вы уставшему и измученному иностранцу расположиться на вашей кровати?" И вы милостиво кивали мне в ответ, а иногда даже дарили улыбку.

– Все равно, – сказала Дона, – вы вели себя дерзко и бесцеремонно.

– Согласен, – ответил он.

– Кроме того, вы рисковали своей головой.

– По-моему, риск был оправдан.

– Ах, если бы я только могла предположить…

– И что бы вы сделали?

– Я тут же приехала бы в Нэврон.

– А потом?

– Заперла бы дом, прогнала бы Уильяма и расставила всюду часовых.

– Неужели вы так суровы?

– Представьте себе.

– Я вам не верю.

– Почему?

– Потому что ваш портрет говорит о другом. Когда я смотрел на него, лежа в вашей кровати, я видел, что вы поступили бы совсем не так.

– А как?

– Вы сделали бы все наоборот.

– То есть?

– Вы перешли бы на мою сторону, поставили бы свою подпись рядом с нашими и стали единственной женщиной, присягнувшей на верность нашему делу.

Проговорив это, он поднялся, достал из шкафа какую-то книгу и раскрыл ее. В верхней части листа стояла надпись – "Ла Муэтт", а под ней длинный список имен: Эдмон Вакье, Жюль Тома, Пьер Блан, Люк Дюмон и многие, многие другие. Он взял перо, обмакнул его в чернила и протянул ей.

– Ну что? – спросил он. – Согласны?

Она подержала перо в руке, словно взвешивая ответ, и – то ли оттого, что ей снова вспомнился Гарри, позевывающий над картами, и Годолфин с его выпученными глазами, то ли оттого, что ее разморило после сытного обеда и она почувствовала себя легко и беспечно, как бабочка, порхающая на солнце, а может быть, просто оттого, что он стоял рядом, – так или иначе, она вдруг взглянула на него, рассмеялась и быстро черкнула в центре листа, под другими именами, – "Дона Сент-Колам".

– А теперь вам пора идти, – сказал он, – а то дети начнут вас искать.

– Да, – кивнула она.

Они вышли из каюты и поднялись на палубу. Там он остановился и, перевесившись через перила, крикнул что-то на бретонском наречии матросам, работавшим внизу.

– Я хочу представить вас команде, – объяснил он ей. Затем отдал еще какой-то приказ, и через минуту все матросы выстроились на палубе, с любопытством поглядывая на нее. – Я скажу им, что отныне вы можете беспрепятственно приближаться к ручью. Ручей теперь ваш. И корабль тоже. С этого мгновения вы полноправный член нашей команды.

Он обратился к матросам. Они молча выслушали его, а потом стали по очереди подходить к ней и почтительно целовать руку. А она смеялась и благодарила их, а в голове ее вертелась одна и та же мысль: "Это всего лишь сон, безумный, фантастический летний сон". Внизу на воде уже ждала лодка с одним из матросов. Дона перебралась через перила и начала спускаться по трапу. Француз не помогал ей. Он стоял наверху и смотрел, как она спускается.

– Вы не передумали? – крикнул он ей вдогонку. – Вы по-прежнему хотите запереть Нэврон и уволить Уильяма?

– Уже не хочу, – ответила она.

– В таком случае я считаю своим долгом нанести вам ответный визит.

– Буду очень рада, – сказала она.

– Когда мне прийти? Скажем, после обеда, часа в три – вас устроит?

Надеюсь, вы напоите меня чаем?

Она посмотрела на него, рассмеялась и покачала головой:

– Нет, вы ведь не лорд Годолфин. Пираты не являются к дамам средь бела дня. Им полагается приходить ночью, тайком, оповещая о себе стуком в окно.

Чтобы перепуганная хозяйка, затеплив свечу, усадила гостя за стол и накормила остатками ужина.

– Ну что ж, – сказал он, – тогда завтра в десять.

– Идет, – ответила она.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Дона переправилась через ручей и вышла на берег, а француз все стоял на палубе и смотрел ей вслед. Солнце спряталось за деревьями, ручей погрузился во тьму. Отлив закончился; вода отступила с отмелей и замерла, спокойная и неподвижная. Где-то в стороне, за излучиной, коротко прокричал кроншнеп.

Дона взглянула на корабль. Яркий, пестрый, с необычными наклонными мачтами, он казался сейчас далеким и нереальным. Она повернулась и торопливо двинулась к дому, виновато улыбаясь на ходу, словно ребенок, напроказивший тайком от взрослых.

Глава 7

Выйдя на лужайку, она увидела, что Уильям стоит у окна гостиной, делая вид, что протирает его, а на самом деле высматривая, откуда она придет. Она решила не объявлять ему обо всем сразу, а для начала немного подразнить.

Переступив порог гостиной, она остановилась и, вертя в руках косынку, проговорила:

– Уф, я отлично прогулялась, голова совсем не болит.

– Я заметил, миледи, – ответил он, пристально глядя на нее.

– У реки сегодня так хорошо: тихо, прохладно.

– Да, миледи.

– Представь себе, там, оказывается, есть ручей. Удивительное место: уединенное, таинственное – идеальное убежище для тех, кто хочет скрыться от посторонних взглядов… как я, например.

– Да, миледи.

– Ну а ты как съездил? Застал лорда Годолфина?

– Нет, миледи, его светлости не было дома. Я оставил цветы у лакея и попросил передать их миледи Годолфин.

– Спасибо, – сказала она. Затем помолчала, притворяясь, что поправляет ветки сирени в вазе, и добавила:

– Да, Уильям, пока я не забыла: завтра вечером я жду гостей. Ужин лучше перенести на десять.

– Слушаюсь, миледи. На сколько человек прикажете накрывать?

– На двоих. Нас будет только двое – я и еще один господин.

– Хорошо, миледи.

– Гость придет пешком, поэтому скажи груму, чтобы запер конюшню и ложился спать.

– Слушаюсь, миледи.

– И вот еще что, Уильям… Ты умеешь готовить?

– Когда-то у меня это неплохо получалось, миледи.

– В таком случае приготовь завтра ужин для меня и моего гостя.

– Хорошо, миледи.

– Слуг можешь отпустить. Им совсем необязательно знать, что я буду ужинать не одна.

– Понимаю, миледи.

– Как видишь, Уильям, я тоже способна на безрассудные поступки.

– Вижу, миледи.

– Тебя это шокирует?

– Нисколько, миледи.

– Вот как? Почему же?

– Ни вы, ни мой хозяин ничем не можете шокировать меня, миледи.

Дона расхохоталась, прижав руки к груди.

– О, Уильям, значит, ты обо всем догадался? Но как? Чем я себя выдала?

– Походкой, миледи. Как только вы вошли в комнату, я сразу понял, что что-то случилось. Да и глаза у вас, с позволения сказать, стали совсем другие: живые, веселые. А когда я увидел, что вы к тому же пришли со стороны реки, я мигом сообразил, в чем дело, и сказал себе: "Ну вот, наконец-то они встретились".

– Почему "наконец-то"?

– Потому что я верю в судьбу, миледи. Рано или поздно она должна была свести вас с моим хозяином.

– Несмотря на то, что я – почтенная замужняя дама, мать двоих детей, а твой хозяин – француз и опасный преступник?

– Да, миледи, несмотря на это.

– Но ведь это грех, Уильям, страшный грех. Я предаю интересы своей страны. Меня могут посадить в тюрьму.

– Конечно, могут, миледи.

На этот раз он не скрывал улыбки, губы его задрожали от смеха, и она поняла, что он больше не будет держаться с ней холодно и отстраненно, отныне он ее друг, верный, преданный друг, на которого всегда можно положиться.

– А ты разделяешь убеждения своего хозяина, Уильям? – спросила она.

– Я слуга, миледи, – ответил он, – и мне достаточно того, что мой хозяин считает их правильными. Корабль – это его королевство. Там он волен делать все, что захочет, и никто не посмеет ему запретить. Он сам себе господин и сам себе судья.

– Но разве обязательно быть пиратом, чтобы чувствовать себя свободным и поступать, как хочешь?

– Мой хозяин считает, что да, миледи. Он убежден, что человек, живущий обычной, размеренной жизнью, быстро становится рабом собственных привычек, делается вялым, тупым и бездеятельным. Таким, как все, одним из многих. В то время как пират – вечный бунтарь, вечный изгнанник – всегда противостоит миру. Он свободен и беспечен, и никакие людские законы не могут его удержать.

– Или помешать ему быть самим собой, – тихо добавила она.

– Совершенно верно, миледи.

– А твоего хозяина не смущает, что пиратство – это зло, что грабить людей – преступление?

– Поверьте, миледи, он грабит только тех, кого грех не ограбить. Да и добычу свою, как правило, раздает беднякам. Многие бедные семьи Бретани считают его своим благодетелем. Так что и в этом смысле совесть его совершенно чиста.

– Он, очевидно, не женат?

– Нет, миледи. Супружеская жизнь не для пирата.

– А если его жена тоже будет любить море?

– Вы забываете, миледи, что природа уготовила женщине быть не только женой, но и матерью.

– Да, ты прав.

– Стоит женщине обзавестись ребенком, как она сразу же становится домоседкой. Кочевая жизнь ее больше не устраивает. И мужчине приходится выбирать: или сидеть дома, изнывая от скуки, или бродяжничать, страдая от тоски. В любом случае это уже не пират. Нет, миледи, если мужчина хочет сохранить свободу, он должен выходить в море один.

– Твой хозяин тоже так считает?

– Да, миледи.

– Как жаль, что я не мужчина.

– Почему, миледи?

– Я тоже хотела бы найти свой корабль, на котором можно уплыть в море и забыть обо всем.

Не успела она закончить, как сверху послышался громкий детский плач и ворчливые уговоры Пру. Дона улыбнулась и покачала головой.

– Твой хозяин прав, Уильям: все мы рабы своих привычек, в особенности матери. Только пираты и могут быть свободными в этом мире.

И, проговорив это, она отправилась наверх, чтобы утешить и приласкать своих детей. Вечером, улегшись в кровать, она вынула из ящика томик Ронсара и стала перелистывать его, пытаясь представить, как несколько дней назад француз лежал на этой же кровати и, зажав в зубах трубку, откинувшись на подушку, читал эту же книгу. Должно быть, устав от чтения, он так же, как и она, отложил книгу в сторону и задул свечу, собираясь уснуть. "Интересно, – думала она, – спит ли он сейчас в своей тихой, прохладной каюте, где за стеной чуть слышно плещет вода, или лежит, как и я, закинув руки за голову, смотрит в темноту и размышляет о будущем?"

***

Проснувшись на следующее утро, она первым делом подбежала к окну. Небо было пронзительно ясным и чистым, как всегда при восточном ветре. Солнечный луч скользнул по ее лицу, и она подумала о корабле. Ей представилось, как он стоит в тихой, спокойной заводи, со всех сторон защищенной деревьями, отделенной широкой равниной от главного русла, по которому начавшийся прилив гонит беспокойную мелкую рябь, и от пенной полосы прибоя, где высокие валы, вскипая, обрушиваются на берег и рассыпаются мириадами брызг.

Она вспомнила о предстоящем ужине и улыбнулась – взволнованно и виновато, как заговорщица. Весь сегодняшний день представлялся ей прелюдией, предвкушением того, что должно произойти вечером. Размышляя об этом, она отправилась в сад, чтобы нарезать свежих цветов, хотя те, что стояли в комнате, еще не успели увянуть.

Она любила срезать цветы, это мирное занятие отвлекало и успокаивало ее. И сейчас, перебирая длинные стебли, гладя нежные лепестки, укладывая цветы в корзину и расставляя их затем в вазы, приготовленные Уильямом, она чувствовала, как напряжение ее постепенно спадает, а тревога рассеивается. У Уильяма тоже был заговорщицкий вид. Начищая серебро в столовой, он поднял голову и многозначительно посмотрел на нее – ему было приятно, что она знает, для кого он так старается.

– Достань все серебро, Уильям, и зажги все свечи, – сказала она. – Я хочу, чтобы гость по достоинству оценил Нэврон. И не забудь поставить на стол сервиз с розами, который приберегают для самых торжественных случаев.

Ее вдруг охватило безудержное веселье. Она сама принесла сервиз, перемыла тарелки, покрывшиеся толстым слоем пыли, и украсила стол букетом только что срезанных полураспустившихся роз. Потом они спустились в подвал, и Уильям, осмотрев затянутые паутиной бутылки, совершенно неожиданно обнаружил любимое вино своего хозяина. Они обменивались таинственными улыбками, перешептывались, словно два заговорщика, и это доставляло ей удивительную, преступную радость, какую, наверное, испытывает ребенок, напроказивший тайком от родителей и тихонько посмеивающийся в уголке.

– Что ты приготовишь на ужин? – спросила она, но он только покачал головой, не желая раньше времени разглашать свою тайну.

– Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.

И она снова пошла в сад, чувствуя, что сердце ее переполняется от счастья. А потом был полдень, жаркий, ветреный и мглистый, и нескончаемо долгие послеобеденные часы, и чай с детьми под шелковицей… Потом незаметно подкрались сумерки, детей отправили спать, ветер стих, солнце село, окрасив небо яркими красками, показались первые звезды.

Дом замер; слуги, убедившись, что усталая хозяйка отказалась от ужина и отправилась спать, сочли ее поведение достойным всяческих похвал и разбрелись по своим комнатам. Уильям, должно быть, тоже ушел к себе готовить ужин. Дона больше не расспрашивала его – ей было уже не до этого.

Она поднялась в спальню, открыла платяной шкаф и задумалась, не зная, на чем остановиться. Наконец, после долгих колебаний, выбрала кремовое платье, которое надевала несколько раз и которое ей определенно шло, вдела в уши рубиновые серьги, доставшиеся ей в наследство от матери Гарри, и украсила шею ожерельем из рубинов.

"Ах, все это напрасно, – думала она, – он ничего не заметит. Он не из тех мужчин, которые обращают внимание на наряды и украшения. Женщины его вообще не интересуют". Но все же продолжала тщательно накручивать локоны на палец и аккуратно укладывать их по бокам. Неожиданно часы на конюшне пробили десять, она испуганно отложила расческу и побежала вниз. Спустившись по лестнице в столовую, она увидела, что Уильям в точности исполнил ее указания: свечи были зажжены, а на длинном столе сверкало начищенное серебро. Сам он стоял здесь же, у буфета, завершая последние приготовления.

Она подошла поближе, чтобы узнать, чем он их порадует, и не смогла удержаться от улыбки.

– Так вот почему ты ходил сегодня в Хелфорд и вернулся с корзинкой, – сказала она.

На буфете красовался разделанный краб, приготовленный по-французски, блюдо молодой картошки в мундире, свежий зеленый салат, сдобренный чесноком, и мелкая ярко-красная редиска. У Уильяма хватило времени даже на десерт – Дона увидела тонкие вафельные трубочки с кремом и целую миску свежей земляники.

– Уильям, ты поистине превзошел самого себя! – воскликнула она.

На что он позволил себе улыбнуться и с поклоном ответить:

– Очень рад, что вам понравилось, миледи.

– Как я выгляжу? – спросила она, поворачиваясь на каблуках. – Достаточно хорошо, чтобы заслужить одобрение твоего хозяина?

– Не думаю, что вы дождетесь от него одобрения, миледи, – ответил слуга. – Хотя абсолютно равнодушным ваш вид его, конечно, не оставит.

– Спасибо и на этом, – мрачно ответила она и отправилась в гостиную, чтобы не пропустить появления француза.

Уильям из предосторожности задернул в гостиной все шторы. Она раздернула их, впуская в комнату сладкие ароматы летней ночи, и выглянула наружу; по лужайке к дому неслышно двигалась высокая темная фигура – француз был уже здесь.

Очевидно, он догадался, что ей захочется сыграть роль хозяйки, – его наряд был тщательно подобран и полностью отвечал ее намерениям. Она разглядела белые чулки, туфли с серебряными пряжками, поблескивающими в лунном свете, длинный камзол вишневого цвета, пояс чуть более темного оттенка, рубашку с кружевным воротником и кружевными манжетами. Но парик он так и не надел, предпочитая прическу из собственных волос, делающую его похожим на солдата. Подойдя к Доне, он поклонился и почтительно, как и подобает гостю, поцеловал ее протянутую руку. Затем остановился в дверях гостиной и с улыбкой взглянул на нее.

– Ужин готов, – сказала она, только чтобы что-нибудь сказать.

Он промолчал и двинулся вслед за ней в столовую, где их уже поджидал Уильям. На пороге он на минуту задержался, окидывая взглядом горящие свечи, ярко начищенное серебро и матово поблескивающие тарелки с каймой из роз.

Потом повернулся к хозяйке и произнес со своей обычной неторопливой и насмешливой улыбкой:

– А вы не боитесь выставлять все эти соблазны перед пиратом?

– Это не моя идея, – пробормотала Дона. – Я здесь ни при чем, это все Уильям…

– Не может быть, – сказал француз. – Раньше он меня так не баловал.

Обычно он ограничивался тем, что зажаривал кусок мяса, швырял его на выщербленную тарелку и сдергивал чехол с одного из стульев. Верно, Уильям?

– Да, сэр, – откликнулся слуга, и его круглое личико просияло.

Дона уселась за стол, чувствуя, как робость и неловкость, возникшие между ними вначале, исчезают благодаря присутствию Уильяма. Он отлично понимал свою роль и охотно позволял хозяину и хозяйке оттачивать на нем свое остроумие, отвечая улыбкой и легким пожатием плеч на их шутливые реплики. К тому же краб был весьма недурен, салат отменно сочен, пирожные вкусны, земляника ароматна, а вино – выше всяких похвал.

– А все-таки Уильяму до меня далеко, – заметил француз. – Вот погодите, как-нибудь я угощу вас своим коронным блюдом – цыпленком на вертеле.

– И где же вы собираетесь его готовить? – недоверчиво спросила Дона.

– Уж не в своей ли каюте, этой суровой келье отшельника? Философия и кулинария как-то плохо вяжутся друг с другом.

– Напротив, – возразил он, – они прекрасно друг друга дополняют. Но жарить цыпленка я буду, конечно, не в каюте, а на костре, который мы с вами разожжем где-нибудь на берегу ручья, под открытым небом. Только есть его нужно непременно руками. И не при свечах, а здесь же, у костра.

– И может быть, тогда из леса прилетит козодой и пропоет для нас свою песню, – сказала она.

– Может быть, – с улыбкой ответил он.

Дона представила костер, который они разожгут на берегу, у самой кромки воды, искры, с шипением и треском уносящиеся в небо, аппетитный запах, щекочущий ноздри… Наверное он будет готовить цыпленка так же серьезно и сосредоточенно, как вчера рисовал цаплю, а завтра будет разрабатывать план очередной операции.

Неожиданно она заметила, что Уильям ушел, оставив их вдвоем. Она поднялась, задула свечи и провела его в гостиную.

– Можете закурить, если хотите, – сказала она, показывая на камин, где лежала забытая им табакерка.

– Вы необыкновенно гостеприимны, – ответил он.

Она уселась в кресло, а он остался стоять у камина, набивая трубку и с интересом поглядывая вокруг.

– Да, – проговорил он наконец, – здесь многое переменилось с зимы.

Когда я приезжал сюда последний раз, мебель скрывалась под чехлами, а в вазах не было цветов. Все выглядело уныло и заброшенно. Ваш приезд преобразил Нэврон.

– Все пустые дома кажутся заброшенными, – сказала она.

– Конечно, – согласился он, – но я имел в виду не это. Я хотел сказать, что Нэврон выглядел бы заброшенным, если бы не вы, а кто-то другой нарушил его уединение.

Она не ответила – его фраза показалась ей не совсем понятной. Оба помолчали, затем он спросил:

– А, собственно говоря, почему вы сюда приехали?

Она подняла руку и принялась вертеть кисточку на подушке, лежавшей у нее под головой.

– Помните, вчера вы говорили о дурной славе, которой пользуется имя Доны Сент-Колам, о сплетнях, которые идут за ней по пятам? А что, если мне надоело быть Доной Сент-Колам? Что, если мне захотелось стать кем-то другим?

– А, вот оно что, – произнес он. – Значит, вы просто решили удрать.

– Уильям предупреждал меня, что вы именно так расцените мой приезд.

– У Уильяма большой опыт. Он помнит, что и я в свое время поступил точно так же. Когда-то в Бретани жил человек по имени Жан-Бенуа Обери. Он был богат, владел несколькими поместьями, у него были друзья, положение в обществе и верный, преданный слуга, которого звали Уильям. Но в один прекрасный день хозяину Уильяма надоело быть Жаном-Бенуа Обери и он решил сделаться пиратом. Он построил себе корабль и назвал его "Ла Муэтт".

– Разве можно изменить свою судьбу?

– Как видите, можно.

– И вы счастливы?

– Я удовлетворен.

– В чем же разница?

– Разница между счастьем и удовлетворением? Сложный вопрос, сразу и не ответишь. Наверное, в том, что у довольного человека и ум, и сердце находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум спокоен, сердце свободно, оба отлично дополняют друг друга. Ну а счастье… счастье капризно, оно может явиться раз в жизни – и одарить ни с чем не сравнимым блаженством.

– То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?

– Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.

– Да, – проговорила она, – да… Я понимаю.

– И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.

– Мужчинам проще, – сказала она, – природа создала их для творчества.

Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.

– Верно, – ответил он, – но и у женщин есть свое призвание – дети.

Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.

– Вы действительно так считаете?

– Разумеется.

– Мне это никогда не приходило в голову.

– Но ведь у вас есть дети?

– Да… двое.

– Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: "Это создала я. Это мое творение"?

Неужели вы не были тогда счастливы?

Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:

– Да, пожалуй, вы правы.

Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.

– Вы слишком беспечны, – проговорил он наконец, – нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.

– Я вам доверяю.

– Совершенно напрасно.

– Я рассчитываю на вашу снисходительность.

– Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.

Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:

– Ваш муж?

– Да, – ответила она.

Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.

– Портрет сделан очень давно, – проговорила она, словно оправдываясь, – еще до нашей свадьбы.

– Вот как? – произнес он. Затем помолчал и спросил:

– А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?

– Да, – ответила она, – точнее, сразу после помолвки.

– И давно вы замужем?

– Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.

– А почему вы вышли замуж?

Она растерянно посмотрела на него – вопрос был довольно неожиданный.

Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:

– Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.

Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой.

Он ничего не сказал – молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной.

Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.

Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.

– Вы позволите? – спросил он.

– Да, пожалуйста, – поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. – А где вы познакомились с Уильямом? – спросила она.

– В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?

– Нет.

– Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?

– Да, но я приняла его за корнуоллский.

– Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.

– А почему он не плавает вместе с вами?

– О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.

– И поэтому он с благословения своего хозяина решил устроиться в Нэвроне?

– Совершенно верно.

– И теперь бедным корнуоллцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью…

И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.

– Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.

– То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.

– Что же вас удержало?

– Побоялась его шокировать.

– Французов почему-то всегда – совершенно незаслуженно – обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.

Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза… Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, – женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.

– Не слишком лестная характеристика, – проговорила она наконец.

– Я в этом не виноват.

– Вы сделали меня старше, чем я есть.

– Возможно.

– И рот получился чересчур капризным…

– Ничего не поделаешь.

– И брови нахмурены…

– Верно.

– Нет, не нравится мне этот портрет.

– Ну что ж, очень жаль. А я, признаться, надеялся, что смогу когда-нибудь бросить пиратство и заняться писанием портретов.

Она протянула ему рисунок и увидела, что он смеется.

– Женщины не любят, когда им говорят правду в глаза, – проговорила она.

– Конечно, этого никто не любит, – откликнулся он.

Она поторопилась переменить тему:

– Теперь я понимаю, почему ваши вылазки оканчиваются удачно: вы все стараетесь довести до конца. Это заметно и по вашим рисункам – вам удается схватить самую суть.

– Я тоже иногда ошибаюсь, – проговорил он. – Что касается этого портрета, я всего лишь хотел передать настроение, которое увидел на лице своей модели. Если бы я застал ее в другой момент, например когда она играет с детьми или просто отдыхает, радуясь вновь обретенной свободе, – возможно, портрет получился бы иным. И не исключено, что тогда вы обвинили бы меня в приукрашивании действительности.

– Неужели у меня такая изменчивая внешность?

– Дело не в изменчивости. Просто на вашем лице отражается все, о чем вы думаете. Вы настоящая находка для художника.

– Возможно, но художнику в таком случае гордиться нечем.

– Почему же?

– Потому что главное для него – запечатлеть настроение, а сама модель его не интересует. Но когда настроение схвачено и перенесено на бумагу, расплачиваться приходится не ему, а модели.

– Думаю, что модели это пойдет только на пользу. Художник дает ей возможность взглянуть на себя со стороны, понять, какие черты ее характера не вызывают симпатии у окружающих, а от каких и вовсе не мешало бы избавиться.

И с этими словами он разорвал рисунок пополам, а потом еще и еще, на мелкие кусочки.

– Вот так, – сказал он, – и давайте забудем об этом. Я действительно вел себя бесцеремонно. Вы были правы, обвинив меня вчера в покушении на чужую территорию. Сегодня я снова допустил ту же ошибку. Простите. Пиратская жизнь отучает людей от хороших манер.

Он поднялся, и она поняла, что он собирается уходить.

– Это вы простите меня, – ответила она, – мне не следовало принимать это так близко к сердцу. Но когда я взяла в руки свой портрет, мне вдруг стало… стало стыдно, что кто-то смог увидеть меня такой, какой я слишком часто видела себя сама. У меня было такое ощущение, словно с меня сдернули одежду, выставив напоказ тайный изъян, который я старательно ото всех скрывала.

– Да, понимаю, – проговорил он. – Ну а если бы вы узнали, что у художника тоже есть изъян, и, может быть, еще более уродливый, чем ваш, – неужели вы и тогда стали бы его стыдиться?

– Напротив, – ответила она, – я почувствовала бы к нему симпатию… как к товарищу по несчастью.

– Вот видите.

Он снова улыбнулся и, повернувшись, направился к балконной двери.

– В этих краях есть примета, – проговорил он на ходу, – если восточный ветер начинает дуть, он не утихает несколько дней. Мой корабль поневоле обречен на бездействие, и мне не остается ничего иного, как заняться рисованием. Не согласитесь ли вы попозировать мне еще раз?

– А какое настроение вы теперь пожелаете запечатлеть?

– Выбирайте сами. Я только хочу напомнить, что отныне вы член нашей команды, и если вам вдруг покажется, что ваше бегство проходит не слишком весело – добро пожаловать, ручей всегда готов принять беглецов.

– Хорошо, я запомню.

– В лесу много птиц, в реке много рыбы, в чаще много других ручьев. Вы сможете смотреть, слушать и узнавать новое, а это тоже неплохой способ убежать от себя.

– Вы его уже опробовали?

– Да, и нашел вполне пригодным. Благодарю за ужин. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

На этот раз он не стал целовать ей руку, а молча подошел к двери, переступил через порог и, не оглядываясь, двинулся по лужайке к лесу.

Глава 8

В комнатах было душно – заботясь о здоровье супруги, лорд Годолфин приказал закрыть все окна и задернуть их плотными шторами, не пропускающими солнечных лучей. Сияние летнего дня могло утомить больную, от свежего воздуха ее бледные щеки побледнели бы еще больше. Нет, настоящий отдых, по мнению лорда и леди Годолфин, заключался в том, чтобы лежать на мягком диване в полутемной комнате, обмениваться ничего не значащими любезностями со знакомыми, вслушиваться в дремотное жужжание их голосов и вдыхать ароматы песочного торта, поданного на десерт.

"Все, хватит, – думала Дона, – больше никаких визитов. Пусть Гарри сам навещает своих друзей, если ему так хочется". И, притворившись, что гладит болонку, свернувшуюся у ее ног, она сунула ей кусок липкого теста, полученный недавно от хозяина. Хитрость ее не прошла незамеченной.

Оглянувшись украдкой, она увидела, что к ней – о Боже! – приближается сам лорд Годолфин с очередной порцией безвкусного десерта, который она, очаровательно улыбаясь и превозмогая отвращение, должна была тут же отведать.

– Если бы Гарри согласился оставить столицу и перебраться в Корнуолл, мы могли бы встречаться почаще, – промолвил лорд Годолфин. – Шумные сборища жене противопоказаны, ну а такие вот скромные дружеские пирушки пошли бы ей только на пользу. Очень жаль, что Гарри не сумел приехать, очень жаль.

Он самодовольно огляделся по сторонам, упиваясь ролью радушного хозяина. Дона изнеможенно откинулась на спинку стула и в сотый раз обвела взглядом комнату. Гости – их было человек пятнадцать или шестнадцать, – как видно, изрядно надоели друг другу за долгие годы и сейчас с вялым любопытством изучали новенькую. Дам в первую очередь интересовал ее наряд: модные длинные перчатки, небрежно брошенные на колени, шляпа с длинным пером, ниспадающим на правую щеку. Мужчины беззастенчиво разглядывали ее, как диковинку, выставленную в балагане. Кое-кто с тяжеловесной любезностью пытался расспрашивать о дворцовых интригах, о светских забавах, о новых увлечениях короля, наивно полагая, что гостья, прибывшая из Лондона, непременно должна быть в курсе всех королевских привычек и привязанностей.

Дона не терпела пустых сплетен. Конечно, при желании она могла бы поведать им о пошлости и бессмысленности лондонской жизни, ставших для нее в последнее время просто непереносимыми; о нереальных, похожих на декорации улицах; о мальчишках-факельщиках, осторожно пробирающихся по грязным мостовым; о развязных щеголях, толпящихся у дверей кабаков, – слишком громко хохочущих, слишком азартно горланящих песни; о хмельной, нездоровой атмосфере, окружающей человека с темными беспокойными глазами, насмешливой улыбкой и острым умом, вянущим в бездействии. Но она предпочитала молчать и отделываться вежливыми фразами о преимуществах деревенской жизни.

– Как жаль, что вы поселились в Нэвроне, – заметил кто-то. – Там, наверное, ужасно скучно, особенно после города. Если бы вы жили чуть-чуть поближе, мы могли бы вас навещать.

– Прекрасная мысль, – откликнулась Дона. – Гарри она наверняка очень понравилась бы. К сожалению, дорога в Нэврон совершенно разбита. Я еле-еле добралась до вас сегодня. Да и дети, знаете ли, отнимают почти все свободное время. Материнский долг для меня превыше всего.

Она с невинной улыбкой оглядела присутствующих, а перед глазами ее вдруг, неизвестно почему, встала лодка, замершая неподалеку от Гвика, снасти, брошенные на дно, и человек, спокойно поджидающий ее на скамье, – рукава рубашки закатаны до локтя, камзол брошен рядом.

– Как это смело с вашей стороны, – проговорила леди Годолфин, – жить в полном одиночестве, без друзей, без мужа. Когда мой муж уезжает хотя бы на несколько часов, я места себе не нахожу от беспокойства.

– Ну, это простительно, – пробормотала Дона, – в вашем-то положении…

Ее душил смех, она с трудом удерживалась от того, чтобы не ляпнуть какую-нибудь глупость. Очень уж забавно выглядела эта парочка: леди Годолфин, томно раскинувшаяся на диване, и ее драгоценный супруг со своим малопривлекательным украшением на носу.

– Надеюсь, вы позаботились об охране? – сурово осведомился лорд Годолфин, поворачиваясь к ней. – В округе сейчас неспокойно, всюду бродят разбойники. Вы уверены в своих слугах?

– Целиком и полностью.

– Хорошо, а то я мог бы, памятуя о нашей с Гарри дружбе, прислать вам двух-трех надежных людей.

– В этом нет никакой необходимости, уверяю вас.

– Как знать, как знать. Кое-кто из нас считает, что необходимость есть, и немалая.

И он посмотрел в сторону Томаса Юстика, своего ближайшего соседа, владельца большого поместья под Пенрином, – тонкогубого узкоглазого человека, внимательно наблюдавшего за ними из другого конца комнаты. Заметив взгляд Годолфина, он подошел поближе, ведя за собой Роберта Пенроуза из Трегони.

– Годолфин уже рассказал вам о напасти, объявившейся на побережье? – спросил он.

– Вы имеете в виду этого неуловимого француза? Да, я о нем уже наслышана.

– Скоро мы проверим, так ли он неуловим, как кажется, – буркнул Юстик.

– Вы что же, собираетесь вызвать второй полк солдат из Бристоля?

Юстик побагровел и сердито взглянул на Годолфина.

– С наемниками мы больше не связываемся, – ответил он. – Я с самого начала не одобрял эту затею, но меня, как всегда, не послушали. Нет, на этот раз мы возьмемся за иностранца сами, и уж теперь-то ему от нас не уйти.

– При условии, что людей наберется достаточно, – сухо заметил Годолфин.

– А также при условии, что командовать ими доверят самому способному из нас, – добавил Пенроуз из Трегони.

Наступила тишина. Трое мужчин злобно уставились друг на друга.

Обстановка, похоже, слегка накалилась.

– И дом, разделенный враждой, рухнет… – вполголоса проговорила Дона.

– Что-что? – переспросил Юстик.

– Да так, вспомнилось вдруг Священное писание. Давайте лучше вернемся к пирату. Значит, вы хотите объединиться и напасть на него всем миром. Перед такой силой ему, конечно, не устоять. А план действий у вас уже готов?

– Более или менее. Но раскрывать его было бы пока преждевременным.

Впрочем, одно соображение можно высказать уже сейчас. Думаю, что Годолфин намекал именно на него, когда спрашивал вас о слугах. Видите ли, мы подозреваем, что кто-то из местных работает на француза.

– Какой ужас!

– Да, приятного мало. Но если наши догадки подтвердятся, мы обязательно поймаем предателей и вздернем их вместе с главарем. Дело осложняется тем, что у француза, по-видимому, есть какое-то тайное убежище на побережье. Мне кажется, местные жители о нем знают, хотя и предпочитают держать язык за зубами.

– А вы не пробовали его найти?

– Разумеется, пробовали, дражайшая леди Сент-Колам. Мы и сейчас не оставляем этих попыток. Однако негодяй дьявольски хитер и прекрасно изучил наше побережье. Кстати, вы не замечали ничего подозрительного в Нэвроне?

– Нет, совершенно ничего.

– Если не ошибаюсь, окна вашего дома выходят на реку?

– Да… Вид оттуда изумительный!

– И если по реке, вверх или вниз, проплывет корабль, вы его наверняка увидите?

– Думаю, что увижу.

– Не хотелось бы пугать вас, сударыня, но у нас есть основания предполагать, что во время предыдущих налетов француз останавливался в Хелфорде. Вполне возможно, что он приплывет туда и сейчас.

– Не может быть!

– Увы, сударыня, может. Но и это еще не все. Я обязан предупредить вас: судя по всему, этот негодяй не из тех, кто умеет уважать честь благородной дамы.

– Неужели он настолько низок?

– Боюсь, что да.

– Наверное, и матросы его такие же отъявленные негодяи?

– Конечно, сударыня. Ведь это пираты, французские пираты.

– Да, теперь я вижу, какая страшная угроза нависла над нами. А как вы думаете, может быть, они еще и каннибалы вдобавок? Моему сынишке не исполнилось и двух лет…

Леди Годолфин издала слабый крик и начала быстро обмахиваться веером.

Ее муж досадливо прищелкнул языком.

– Не волнуйся, Люси, леди Сент-Колам шутит. Извините, сударыня, – проговорил он, снова поворачиваясь к Доне, – мне кажется, что дело это достаточно серьезное и относиться к нему следует с должным вниманием. Я отвечаю за все, что происходит в округе, и, раз уж Гарри не удосужился приехать с вами, мой долг – позаботиться о вашей безопасности.

Дона встала и протянула ему руку.

– Вы очень любезны, сударь, – проговорила она, посылая ему одну из самых своих обворожительных улыбок, не раз выручавших ее в трудную минуту.

– Но, по-моему, вы зря беспокоитесь. Если понадобится, я просто запру все двери и окна. С такими соседями, как вы, – и она обвела взглядом Годолфина, Юстика и Пенроуза, – мне нечего бояться. Вы такие надежные, такие основательные, такие, с позволения сказать, английские.

Все трое по очереди склонились к ее руке, и каждый получил в награду очаровательную улыбку.

– Мне кажется, француз сюда больше не явится, – сказала она. – Вы смело можете выбросить его из головы.

– Дай-то Бог, – ответил Юстик. – Однако наш опыт – а за это время мы успели-таки основательно изучить привычки этого негодяя, – наш опыт подсказывает, что успокаиваться рано: после затишья непременно последует новый удар. Помяните мое слово, скоро он нападет опять.

– И именно там, где его меньше всего ждут, – добавил Пенроуз. – Под самым нашим носом. Но уж на этот раз мы не дадим себя провести.

– Я заранее предвкушаю, – медленно проговорил Юстик, – как мы вздернем его перед заходом солнца на самом высоком дереве в парке Годолфина.

Приглашаю всех полюбоваться на это приятное зрелище.

– Вы очень кровожадны, сударь, – заметила Дона.

– И вы стали бы кровожадной, сударыня, если бы вас лишили всего имущества. Картины, серебро, утварь – он украл самое ценное, что у меня было!

– Ну так замените их другими.

– Не каждый может позволить себе такую расточительность, – ответил Юстик и, покраснев от досады, отвернулся.

– Ваш совет был несколько неуместен, сударыня, – произнес Годолфин, провожая Дону к карете. – Деньги – больной вопрос для Юстика.

– Ах, я всегда отличалась способностью давать неуместные советы.

– Должно быть, в Лондоне они пользовались большим успехом?

– Ничуть. Поэтому я оттуда и уехала.

Он непонимающе посмотрел на нее и подал руку, помогая забраться в карету.

– Вы доверяете своему кучеру? – спросил он, заметив, что Уильям сидит на козлах один, без лакея.

– Как себе самой.

– Лицо у него довольно упрямое.

– Да, но ужасно симпатичное. А рот, по-моему, просто прелесть.

Годолфин оторопело шагнул в сторону.

– На днях я отправляю нарочного в Лондон, – сухо произнес он. – Не надо ли что-нибудь передать Гарри?

– Передайте, что я здорова и всем довольна.

– С вашего разрешения, я добавил бы несколько слов о грозящей вам опасности.

– Право, не стоит беспокоиться.

– Беспокойство здесь ни при чем – я выполняю свой долг. Кроме того, нам сейчас очень пригодилась бы помощь Гарри.

– Не представляю, чем он может вам помочь.

– Юстик упрям как осел, Пенроуз чересчур самолюбив. Мне то и дело приходится их мирить.

– И вы надеетесь, что Гарри выступит в роли миротворца?

– Я надеюсь, что Гарри наконец одумается и вернется в Корнуолл. Он должен защищать свои владения, а не прожигать жизнь в Лондоне.

– Он живет в Лондоне не первый год, и с владениями пока ничего не случилось.

– Не имеет значения. Нам дорог сейчас каждый лишний человек. Я вообще не понимаю, как это он, зная, что на побережье бесчинствуют пираты…

– О пиратах я ему уже писала.

– Очевидно, недостаточно убедительно. Если бы он до конца осознал, какая беда нависла над нашим краем и какой опасности подвергается его супруга, он ни на минуту не задержался бы в Лондоне. Будь я на его месте…

– Вы не на его месте, сударь.

– Будь я на его месте, я не отпустил бы вас сюда одну. Без присмотра мужа женщина легко может потерять голову.

– Хорошо, если только голову…

– Повторяю, женщина легко может потерять голову, когда ей угрожает опасность. Сейчас вы, конечно, храбритесь, но стоит вам остаться один на один с пиратом, и вы обязательно разрыдаетесь или упадете в обморок – знаю я эти женские штучки.

– Да-да, вы правы, я обязательно разрыдаюсь.

– Я не стал распространяться при жене – ей вредно волноваться, – но до нас с Юстиком дошли кое-какие печальные слухи.

– В самом деле?

– Некоторые местные женщины… э-э-э… как бы это выразиться… одним словом, попали в беду.

– Что же с ними случилось?

– Народ тут у нас скрытный, лишнего слова не вытянешь. Тем не менее нам стало известно, что эти женщины – все они живут в окрестных деревнях – пострадали от рук пиратов.

– По-моему, не стоит придавать этому большого значения.

– Почему же?

– А вдруг выяснится, что они не только не пострадали, а, наоборот, получили немалое удовольствие? Трогай, Уильям.

Она кивнула ему на прощанье и с улыбкой помахала из окошка затянутой в перчатку рукой.

Карета прокатила по длинной аллее, миновала ухоженную лужайку с павлинами, парк с оленями и выехала на большую дорогу. Дона сняла шляпу и принялась обмахиваться ею, поглядывая на прямую спину Уильяма и посмеиваясь про себя.

– Ах, Уильям, я вела себя ужасно.

– Я так и предполагал, миледи.

– В гостиной было невыносимо душно, а леди Годолфин к тому же приказала закрыть все окна.

– Представляю, как вы мучились, миледи.

– А гости! Один скучней другого.

– Охотно верю, миледи.

– Еще чуть-чуть, и я наговорила бы им грубостей.

– Хорошо, что вы все-таки удержались, миледи.

– Я познакомилась с неким Юстиком и неким Пенроузом.

– Вот как, миледи?

– Оба порядочные зануды.

– Да, миледи.

– Впрочем, это неважно. Главное другое – они, кажется, о чем-то пронюхали. Среди гостей только и разговоров было что о пиратах.

– Да, миледи, я слышал, что сказал его светлость, усаживая вас в карету.

– У них есть какой-то план. Они хотят объединиться и угрожают всех перевешать на деревьях. А самое главное, они догадались о реке.

– Рано или поздно это должно было случиться, миледи.

– Как ты думаешь, твой хозяин знает об опасности?

– Наверное, знает, миледи.

– И все-таки не покидает ручей?

– Да, миледи.

– Он задержался почти на месяц. С ним и раньше такое случалось?

– Нет, миледи.

– На сколько же он останавливался здесь обычно?

– Дней на пять-шесть, миледи.

– Как быстро бежит время! Может быть, он просто забыл, что пора уплывать?

– Может быть, миледи.

– Знаешь, Уильям, я уже неплохо разбираюсь в птицах.

– Я заметил, миледи.

– Я научилась различать их по голосам и даже по полету.

– Это большое достижение, миледи.

– А если бы ты видел, как я управляюсь с удочкой!

– Я видел, миледи.

– Твой хозяин – прекрасный учитель, Уильям.

– Вы правы, миледи.

– Как странно, до приезда в Нэврон я совершенно не интересовалась птицами и никогда не держала удочку в руках.

– Действительно странно, миледи.

– Впрочем, нет… интерес, пожалуй, был, вот только разжечь его было некому, понимаешь?

– Еще бы не понять, миледи.

– Согласись, женщине нелегко одной, без посторонней помощи, одолеть такую сложную науку – я имею в виду ловлю рыбы. И уж тем более научиться распознавать птиц.

– Согласен, миледи.

– Здесь нужен хороший учитель.

– Да, миледи, без учителя никак не обойтись.

– И не просто хороший, но и терпеливый к тому же.

– Терпение – это главное, миледи.

– А кроме того, учитель должен любить… свое дело.

– Что верно, то верно, миледи.

– И тогда, возможно, во время обучения он и сам откроет для себя что-то новое. Талант его станет богаче, разнообразней, заблещет новыми гранями.

И оба они – и учитель, и ученик – смогут чему-то научить друг друга.

– Истинная правда, миледи, лучше не скажешь.

Ах, что за умница этот Уильям! Все понимает с полуслова. Ни упреков, ни осуждения – ну просто добрый, снисходительный исповедник!

– Что ты сказал в Нэвроне, Уильям?

– Сказал, что вы задержитесь у его светлости на ужин и приедете позже.

– А как же лошади?

– Не беспокойтесь, миледи, лошадей я оставлю в Гвике, у приятеля.

– Приятелю ты тоже сочинишь какую-нибудь историю?

– Разумеется, миледи.

– А где я смогу переодеться?

– За деревом, миледи, если не возражаете.

– Какая предусмотрительность! Может быть, ты уже и дерево выбрал?

– Да, миледи. Я даже имел смелость сделать на нем пометку.

Дорога круто свернула влево, к реке. За деревьями блеснула вода. Уильям остановил лошадей. Выждав немного, он поднес руку ко рту и крикнул, подражая чайке. Из прибрежных кустов тотчас же послышался ответный крик. Слуга повернулся к хозяйке:

– Вас ждут, миледи.

Дона вытащила из-за сиденья старое платье и перекинула его через руку.

– Ну, показывай, какое дерево ты выбрал?

– Вон тот дуб, миледи, самый широкий и раскидистый.

– Уильям, тебе не кажется, что я сошла с ума?

– Кажется, миледи.

– Ах, Уильям, если бы ты знал, какое это приятное состояние.

– Я догадываюсь, миледи.

– Становишься вдруг такой счастливой, такой беззаботной – как бабочка!

– Понимаю, миледи.

– Рассуждаете о бабочках?

Дона обернулась – перед ней стоял француз. В руке он держал веревку и, зажав в зубах один конец, привязывал к другому крючок.

– Как вы неслышно подкрались!

– Давняя привычка.

– А мы тут с Уильямом разговорились…

– Я слышал – о бабочках. А почему вы считаете, что бабочки всегда счастливы?

– У них такой беспечный вид. Кажется, что им ничего не нужно от жизни…

– Только порхать и кружиться на солнце?

– Да.

– И вы тоже хотите быть похожей на бабочку?

– Да.

– Тогда побыстрей переодевайтесь. Ваш наряд вполне уместен в гостиной лорда Годолфина, но совершенно не подходит для порхания по лугу. Жду вас в лодке. Клев сегодня отличный.

Он повернулся и пошел к реке. А Дона спряталась за раскидистым дубом и, улыбаясь про себя, принялась стягивать шелковое платье. Прическа ее растрепалась, локоны упали на лицо. Закончив переодевание, она подошла к Уильяму, который стоял, отвернувшись, рядом с лошадьми, и отдала ему платье.

– Мы поплывем вниз по реке, Уильям. Потом я пешком доберусь до ручья и вернусь в Нэврон.

– Хорошо, миледи.

– Жди меня около десяти в аллее.

– Слушаюсь, миледи.

– Мы подъедем в карете, как будто только что вернулись от лорда Годолфина.

– Да, миледи.

– Почему ты улыбаешься?

– Мне и в голову не приходило улыбаться, миледи.

– Обманщик. Ну, с Богом!

– Счастливого пути, миледи.

Она подняла повыше платье, затянула пояс, чтобы не потерялся, и босиком припустила через лес к лодке, поджидавшей ее у берега.

Глава 9

Француз насаживал на крючок червяка. Заметив ее, он поднял голову и улыбнулся:

– Быстро вы управились.

– Это потому, что здесь нет зеркала.

– Вот видите, насколько проще становится жить, когда отказываешься от ненужных вещей.

Она шагнула в лодку и уселась рядом с ним.

– Можно я насажу червяка?

Он передал ей бечевку, а сам взялся за весла и, поглядывая на нее с кормы, начал грести вниз по течению. Дона сосредоточенно сдвинула брови и углубилась в свое занятие. Хитрый червяк извивался и дергался, и дело кончилось тем, что крючок вонзился ей в палец. Чертыхнувшись сквозь зубы, она подняла голову и посмотрела на француза. Он улыбался.

– Не получается, – сердито буркнула она. – У меня нет такого опыта, как у вас.

– Сейчас я вам помогу, – сказал он, – только отъедем подальше.

– Не надо мне помогать, – возразила она. – Я хочу сама научиться.

Неужели я не способна справиться с каким-то червяком?

Он промолчал и, отвернувшись, начал что-то тихо насвистывать. Видя, что он не обращает на нее внимания, а следит за птицей, парящей над их головами, она снова занялась червяком. Через несколько минут на носу послышался торжествующий крик.

– Получилось, получилось! – кричала она, протягивая ему бечевку.

– Ну вот и отлично, – ответил он. – Я очень рад.

Он поднял весла, и лодка плавно заскользила вниз по течению. Дав ей немного отплыть, он вытащил из-под сиденья большой камень, привязал к нему длинную веревку и швырнул камень за борт – лодка встала. Оба забросили удочки и начали удить – она на носу, он в центре.

За бортом мягко журчала вода. Мимо, подгоняемые отливом, проплывали пучки травы и редкие листья. Вокруг царила глубокая тишина. Течение медленно относило тонкую влажную бечеву. Дона то и дело нетерпеливо вытаскивала ее и осматривала крючок. Но на нем не было ничего, кроме червяка да зацепившегося за конец клочка водорослей.

– Подтяните чуть-чуть, а то он у вас ложится на дно, – посоветовал француз.

Она немного вытянула бечеву и искоса посмотрела на него. Убедившись, что он не собирается вмешиваться или критиковать ее метод, а спокойно следит за собственной удочкой, она снова потихоньку отпустила бечеву и принялась украдкой разглядывать его лицо, плечи и руки. Поджидая ее, он, как видно, опять рисовал – на корме под снастями лежал испачканный и размокший листок бумаги с наброском песчанки, взлетающей с отмели.

Дона вспомнила портрет, сделанный им несколько дней назад, совсем непохожий на тот, первый, который он так безжалостно разорвал. На этот раз он запечатлел ее в ту минуту, когда, облокотившись на перила, она стояла на палубе и с улыбкой слушала весельчака Пьера Блана, распевающего одну из своих озорных песенок. Рисунок он повесил на стену каюты, над камином, подписав внизу дату.

– Почему вы не разорвали этот портрет, как первый? – спросила она.

– Потому что настроение, переданное на нем, достойно того, чтобы его сохранили, – ответил он.

– По-вашему, такое настроение больше подходит для члена команды "Ла Муэтт"?

– Да, – коротко ответил он.

И вот теперь он совершенно забыл о рисовании и с головой погрузился в ловлю рыбы, ничуть не заботясь о том, что в нескольких милях отсюда его враги обдумывают план его поимки и, может быть, именно в эту минуту слуги Юстика, Пенроуза и Годолфина рыщут по окрестностям и расспрашивают жителей отдаленных деревень.

– Что с вами? – прервав ее размышления, мягко спросил он. – Надоело удить?

– Нет, – ответила она, – я вспоминала то, что услышала сегодня утром.

– Я так и подумал, – сказал он. – У вас очень встревоженный вид. Что же вы услышали?

– Вам нельзя здесь оставаться. Они о чем-то пронюхали. И хотят во что бы то ни стало вас поймать.

– Меня это не волнует.

– Поверьте, они настроены очень серьезно. Юстик – опасный противник, не то что этот надутый болван Годолфин. Он действительно лелеет надежду вздернуть вас на самом высоком дереве.

– Какая честь!

– Зря смеетесь. Вы, видимо, считаете, что я, подобно многим женщинам, готова впасть в панику по любому пустяку?

– Я считаю, что вам, как и многим женщинам, свойственно слегка преувеличивать факты.

– А вы предпочитаете их вообще не замечать?

– А что еще мне прикажете делать?

– Прежде всего соблюдать осторожность. Юстик говорил, что местные жители догадываются о вашем убежище.

– Возможно.

– Но ведь в конце концов кто-нибудь из них может проговориться, и тогда они устроят в ручье засаду.

– Я к этому готов.

– Готовы? Но как? Что вы можете сделать?

– Разве Юстик и Годолфин сообщили вам, как они собираются меня ловить?

– Нет.

– Вот и я не стану рассказывать, как я намерен от них ускользнуть.

– Неужели вы думаете, что я…

– Я думаю, что вам пора вытаскивать удочку – у вас клюет.

– Это вы нарочно придумали.

– Ничего подобного. Если не хотите, дайте мне.

– Нет-нет, я буду вытаскивать.

– Тогда начинайте потихоньку подтягивать бечеву.

Дона машинально, без всякой охоты взялась за бечеву, но, почувствовав на другом конце тяжесть, заработала быстрей. Мокрая бечева витками ложилась ей на колени и на босые ступни. Она оглянулась и, улыбнувшись ему через плечо, прошептала:

– Она там, на крючке, я чувствую, как она бьется.

– Главное, не спешите, – спокойно ответил он, – а то сорвется. Вот так, а теперь медленно подводите к лодке.

Дона не слушала его. Она вскочила, на секунду выпустив бечеву из рук, снова схватила ее и дернула что было сил – у поверхности воды мелькнул белый рыбий бок, затем бечева внезапно ослабла, рыба вильнула в сторону и ушла на глубину. Дона огорченно вскрикнула и с обидой взглянула на него.

– Сорвалась, – проговорила она. – Какая досада!

Он посмотрел на нее и рассмеялся, тряхнув головой.

– Не стоит так волноваться.

– Вам хорошо говорить, – ответила она, – а я уже чувствовала, как она трепыхается на крючке. Мне так хотелось ее поймать!

– Поймаете другую.

– У меня вся бечева запуталась.

– Давайте я распутаю.

– Нет… я сама.

Он снова взялся за удочку, а она разложила на коленях влажный, спутанный клубок и попыталась развязать бесчисленные узелки и петельки, но, чем больше старалась, тем сильней их запутывала. Вконец раздосадованная, она хмуро посмотрела на него. Он не глядя протянул руку и переложил клубок к себе на колени. Она ожидала, что он будет над ней смеяться, но он молча принялся разматывать клубок, осторожно вытягивая длинную мокрую бечеву, а она откинулась на борт и стала следить за его работой.

Небо на западе зарделось яркими полосами, на воду легли золотистые пятна. Река с тихим журчанием обтекала лодку и неслась дальше, к морю.

Чуть ниже по течению семенил вдоль берега одинокий козодой. Неожиданно он поднялся в воздух и, коротко свистнув, скрылся из глаз.

– Скоро мы будем ужинать? – спросила Дона. – Вы обещали, что разожжете костер.

– Ужин нужно сначала выловить, – ответил он.

– А если мы ничего не выловим?

– Значит, и костра не будет.

Она замолчала. Он продолжал работать, и вскоре бечева, словно по волшебству, ровными и аккуратными кольцами легла на дно лодки. Он перекинул ее за борт и подал ей конец.

– Спасибо, – удрученно пробормотала она, робко глядя на него. В глазах его мелькнула знакомая затаенная улыбка, и, хотя он ничего не сказал, она поняла, что улыбка предназначена ей, и на душе у нее сразу сделалось легко и весело.

Они продолжали удить. Где-то вдали, на другом берегу, выводил свою задумчивую нежную прерывистую песенку дрозд.

Дона сидела рядом с французом и думала о том, что ей еще никогда не было так хорошо и спокойно, как сейчас. Благодаря его присутствию, благодаря окружающей их тишине тоска, вечно терзающая ее и поминутно рвущаяся наружу, наконец улеглась. Состояние это казалось ей странным и необъяснимым.

Привыкнув жить в водовороте звуков и красок, она чувствовала себя околдованной, опутанной какими-то чарами, но не враждебными, а добрыми и привычными, словно она наконец попала в то место, куда давно стремилась, но никак не могла попасть – то ли по беспечности, то ли по неведению, то ли просто по досадному стечению обстоятельств.

Она понимала, что ради этого спокойствия, ради этой тишины она и уехала из Лондона и именно их надеялась обрести в Нэвроне, но понимала также и то, что в одиночку ей это ни за что не удалось бы: ни лес, ни небо, ни река не могли ей помочь, и только когда она была рядом с ним, видела его, думала о нем, спокойствие ее становилось глубоким и нерушимым.

И чем бы она ни занималась: играла с детьми, бродила по саду, расставляла цветы в вазах, – стоило ей вспомнить о корабле, замершем в тихом ручье, как на душе у нее сразу теплело, а сердце наполнялось неясной, тревожной радостью.

"Это потому, что мы с ним похожи, потому, что мы оба беглецы", – думала она, вспоминая фразу, сказанную им в первый вечер за ужином, – фразу об их общем изъяне. Неожиданно она увидела, что он выбирает леску, и быстро подалась вперед, задев его плечом.

– Клюет? – взволнованно спросила она.

– Да, – ответил он. – Хотите попробовать еще раз?

– Но это же нечестно, – дрожащим от волнения голосом проговорила она.

– Это ваша рыба.

Он с улыбкой передал ей удочку, и она осторожно подвела бьющуюся рыбину к борту. Еще минута – и добыча трепыхалась на дне среди спутанных мотков бечевы. Дона опустилась на колени и взяла рыбу в руки. Платье ее намокло и перепачкалось в иле, растрепавшиеся локоны упали на лицо.

– Моя была больше, – заметила она.

– Конечно, – ответил он, – упущенная всегда больше.

– Но ведь эту я все-таки поймала! Разве у меня плохо получилось?

– Нет, – ответил он, – на этот раз вы сделали все правильно.

Стоя на коленях, она попробовала вытащить крючок из рыбьей губы.

– Бедняжка, ей больно, она умирает! – огорченно воскликнула она, поворачиваясь к нему. – Помогите же ей, сделайте что-нибудь!

Он опустился на колени рядом с ней, взял рыбу в руки и резким рывком выдернул крючок из губы. Потом засунул пальцы ей в рот и быстро свернул голову – рыба дернулась в последний раз и затихла.

– Вы убили ее, – печально проговорила Дона.

– А разве вы не об этом просили?

Она не ответила. Теперь, когда все переживания были позади, она впервые осознала, как близко они стоят – сплетя руки и прижавшись друг к другу плечами. По лицу его блуждала все та же знакомая затаенная улыбка, и ее вдруг, словно горячей волной, захлестнуло страстное, беззастенчивое желание.

Ей хотелось, чтобы он стоял еще ближе, чтобы его губы касались ее губ, а его руки лежали на ее плечах. Оглушенная и испуганная этим внезапно разгоревшимся огнем, она отвернулась и принялась смотреть на реку. Она боялась, что он догадается о ее волнении и почувствует к ней такое же презрение, какое Гарри и Рокингем испытывали к потаскушкам из "Лебедя".

Пытаясь хоть как-то защититься – не столько от него, сколько от себя самой, – она начала торопливо и неловко оправлять платье и приглаживать волосы.

Немного успокоившись, она посмотрела на него через плечо: он уже смотал бечеву и уселся на весла.

– Проголодались? – спросил он.

– Да, – ответила она дрожащим, неуверенным голосом.

– Потерпите, скоро разведем костер и приготовим ужин.

Солнце село, на воду легли таинственные тени. Француз вывел лодку на середину реки, быстрое течение тут же подхватило ее и понесло вниз. Дона съежилась на носу, поджав под себя ноги и уткнувшись подбородком в ладони.

Золотое сияние в вышине потухло, цвет неба сделался загадочным и нежным, река же словно потемнела еще больше. Из леса потянуло запахом мха, свежей листвы, горьким ароматом колокольчиков. Лодка медленно плыла вдоль реки. Неожиданно француз повернулся к берегу и прислушался. Дона подняла голову: издалека доносился странный резкий звук – низкий, монотонный, завораживающий.

– Козодой, – проговорил он, быстро взглянув на нее. И в ту же минуту она поняла, что он обо всем догадался – догадался, но не стал презирать ее, потому что испытал то же самое: тот же огонь, то же желание. Но ни он, ни она не могли открыться друг другу: он был мужчиной, а она женщиной, и им полагалось молчать и ждать своего часа, который мог прийти и завтра, и послезавтра, а мог не прийти никогда – от них это не зависело.

Он снова взялся за весла, и лодка еще быстрей полетела вниз по течению.

Вскоре они добрались до устья ручья, густо поросшего лесом, и, осторожно войдя в узкую протоку, остановились перед небольшой поляной, на которой был когда-то разбит причал. Француз поднял весла и спросил:

– Нравится?

– Да, – ответила она.

Он сделал еще несколько гребков, лодка ткнулась носом в вязкий ил, и оба вышли на поляну. Вытянув лодку подальше из воды, он крикнул Доне, чтобы она шла собирать хворост, а сам достал из кармана нож, присел на корточки у берега и начал чистить рыбу.

Дона направилась к лесу. Обнаружив под деревьями груду сухих веток, она принялась ломать их о колено. Платье ее измялось и порвалось, и она усмехнулась, представив, что подумали бы лорд и леди Годолфин, увидев ее сейчас – грязную, растрепанную и беззаботную, словно нищая цыганка. Да еще в компании со страшным пиратом.

Она аккуратно сложила принесенные ветки. Он вернулся с вычищенной рыбой и, достав огниво, начал не спеша разжигать костер. Тонкий язычок пламени лизнул прутья и побежал вверх – вспыхнули и затрещали длинные ветки. Они посмотрели друг на друга сквозь огонь и улыбнулись.

– Вам когда-нибудь приходилось жарить рыбу на костре? – спросил он.

Она покачала головой. Он расчистил от углей небольшой пятачок в центре костра, уложил туда плоский валун, а сверху примостил рыбу. Вытерев нож о штанину, он склонился над костром и, дождавшись, когда рыба слегка подрумянится, подцепил ее ножом и перевернул на другой бок. У ручья было темно, гораздо темней, чем на открытых речных просторах; от деревьев на поляну ложились длинные тени. В густеющей синеве неба медленно разливалось чудесное сияние, которое можно увидеть лишь изредка, в короткую пору летнего равноденствия, когда летняя ночь подкрадется незаметно, заворожит, околдует и растает без следа. Француз снова наклонился к костру, руки его быстро мелькали над огнем, пламя освещало лицо и сосредоточенно нахмуренные брови.

Дона почувствовала аппетитный запах, поплывший по воздуху. Он, видимо, тоже уловил его, но ничего не сказал, а только улыбнулся и еще раз перевернул рыбу.

Когда она достаточно прожарилась, он выложил шкворчащую тушку на лист и разрезал ее пополам. Затем сдвинул одну половину на край, подал Доне нож, взял руками второй кусок и, с улыбкой поглядывая на нее, принялся есть.

– Жалко – запить нечем, – заметила Дона, разделывая рыбу ножом.

Вместо ответа он встал, спустился к реке и вернулся с узкой высокой бутылкой в руках.

– Я и забыл, что вы привыкли к пирушкам в "Лебеде", – сказал он.

От растерянности она не сразу нашлась, что ответить, и, только когда он подал ей принесенный из лодки стакан, проговорила, запинаясь:

– А что еще вы знаете обо мне?

Он облизнул пальцы, выпачканные рыбой, и, налив себе вина во второй стакан, сказал:

– Ну, например, то, что, отужинав в "Лебеде", бок о бок с городскими шлюхами, вы пускаетесь рыскать по большим дорогам, переодевшись в мужское платье, и возвращаетесь домой не раньше, чем ночной сторож отправится на боковую.

Она замерла со стаканом в руке, глядя вниз на темную воду. Так вот, значит, что он о ней думает, вот какой она ему представляется: легкомысленной, испорченной бабенкой, вроде тех шлюх из лондонской таверны.

И то, что она сидит с ним наедине в лесу, ночью, прямо на земле, он расценивает всего лишь как очередную причуду, легкий, ни к чему не обязывающий флирт, который она могла бы завязать с кем угодно – с ним, с Рокингемом, с одним из приятелей Гарри, – завязать просто так, из любви к острым ощущениям, из распущенности, которую нельзя оправдать даже бедностью.

Сердце ее вдруг сжалось от мучительной боли, все вокруг стало серым, скучным и безрадостным. Ей захотелось домой, в Нэврон, в свою тихую комнату, чтобы Джеймс приковылял к ней на толстых ножках, а она обняла его и, крепко прижавшись лицом к пухлой и гладкой детской щечке, забыла эту непонятную боль, эту растерянность и печаль, терзавшие ее сердце.

– Вам уже не хочется пить? – спросил он.

– Нет, – ответила она, глядя на него полным муки взглядом, – уже не хочется, – и замолчала, теребя в руках концы пояса.

Ей казалось, что спокойствие и безмятежность, которые она обрела рядом с ним, никогда больше не вернутся и их место отныне займут напряженность и неловкость. Он обидел ее, обидел намеренно, и сейчас, сидя рядом с ним у костра, она явственно ощущала, как их тайные, невысказанные мысли теснятся в воздухе, усиливая атмосферу тревоги и неуверенности.

Он первым нарушил молчание; голос его звучал спокойно и ровно.

– Зимой, когда я лежал в вашей комнате и разглядывал ваш портрет, я все время пытался понять, какая же вы на самом деле. Я легко мог представить вас на берегу ручья с удочкой в руках, вот как сейчас, или на борту "Ла Муэтт", глядящей на море. Но мои фантазии совершенно не вязались с тем, что болтали о вас слуги. Как будто речь шла о двух разных людях. И я терялся, не зная, где правда.

– Очень опасно судить о человеке по портрету, – медленно проговорила она.

– Не менее опасно, чем оставлять свой портрет в спальне, когда вокруг рыщут безжалостные пираты, – ответил он.

– Вы могли бы повернуть его лицом к стене, если он вам так досаждал, или нарисовать другой, более правдивый, изобразив, например, как Дона Сент-Колам пирует в "Лебеде" или, переодевшись в мужское платье и нацепив маску, скачет в полночь по большой дороге, чтобы напугать бедную, ни в чем не повинную старуху.

– И часто вы так развлекались? – спросил он.

– То, что я вам описала, произошло незадолго до моего приезда. Разве слуги вам не наябедничали?

Он вдруг рассмеялся, потянулся к куче хвороста за своей спиной и, вытащив несколько сухих веток, подбросил их в костер – пламя вспыхнуло и рванулось к небу.

– Вам бы следовало родиться мальчишкой, – сказал он, – тогда вы могли бы сполна удовлетворить свою жажду приключений. Мы с вами действительно похожи – мы оба в душе бунтари, только вы предпочитаете переодеваться в мужское платье и пугать старух на большой дороге, а я выхожу в море и нападаю на корабли.

– Разница в том, – проговорила она, – что, захватив корабль, вы чувствуете себя победителем, а я после своих жалких вылазок не испытываю ничего, кроме разочарования и презрения к себе самой.

– Так и должно быть, – ответил он, – ведь вы женщина и вы жалеете выловленных рыб.

Она посмотрела на него сквозь пламя. Он улыбнулся ей, слегка насмешливо, будто поддразнивая, и напряжение ее вдруг исчезло, она снова почувствовала себя легко и спокойно и откинулась назад, опершись на локоть.

– В детстве я любил играть в войну, – продолжал он. – Я воображал себя смелым, доблестным рыцарем. Но стоило где-нибудь вдали прогрохотать грому или сверкнуть молнии, как я затыкал уши и прятался на коленях у мамы.

Чтобы быть похожим на настоящего солдата, я мазал руки красной краской, но, увидев однажды собаку, умирающую в луже крови, убежал и потерял сознание.

– Да-да, я понимаю, – сказала она, – я испытала то же самое после глупой шутки с графиней.

– Знаю, – ответил он, – поэтому я вам и рассказал.

– Ну а теперь, – спросила она, – когда ваши детские игры стали реальностью, когда вы научились грабить, убивать, разбойничать, – теперь вы больше не боитесь?

– Напротив, – ответил он, – боюсь, и очень часто.

– Нет, – поправилась она, – я хотела спросить, не боитесь ли вы больше себя? Не боитесь ли своего страха?

– От этого страха я избавился раз и навсегда, как только сделался пиратом.

Длинные прутья в костре затрещали, съежились и рассыпались. Огонь догорал, угли подернулись пеплом.

– Завтра я планирую начать новую операцию, – проговорил он.

Она взглянула на него, но костер уже погас, и лицо его пряталось в тени.

– Вы уезжаете? – спросила она.

– Да, – ответил он, – мой отдых слишком затянулся. Это все ручей, он околдовал меня и заставил забыть о делах. Но пусть ваши друзья Юстик и Годолфин не думают, что со мной так легко справиться. Мы еще посмотрим, кто победит.

– Вы решили сразиться с ними? Но ведь это опасно.

– Знаю.

– Вы хотите высадиться на побережье?

– Да.

– Но вас могут поймать… убить.

– Конечно.

– Но зачем… зачем вам это нужно?

– Мне приятно лишний раз убедиться, что я хитрей их.

– Это не довод.

– Для меня этого вполне достаточно.

– Вы рассуждаете как эгоист. Вы думаете только о своих амбициях.

– Да. Ну и что же?

– Почему вы не хотите вернуться в Бретань? Сейчас это было бы самым разумным.

– Не спорю.

– Вы рискуете жизнью своих людей.

– Мои люди любят риск.

– Вы ведете "Ла Муэтт" на гибель, вместо того чтобы спокойно переждать где-нибудь в порту на другой стороне пролива.

– Я построил "Ла Муэтт" не для того, чтобы держать ее в порту.

Они посмотрели друг на друга. В его глазах плясал тот же огонь, что и на догорающих углях, взгляд его манил и притягивал. Наконец он потянулся, зевнул и проговорил:

– Все-таки жаль, что вы не мальчишка. А то я взял бы вас с собой.

– А так не можете?

– Женщине, которая жалеет убитых рыб, не место на пиратском корабле.

Она посмотрела на него, покусывая кончик пальца, потом спросила:

– Это ваше последнее слово?

– Да.

– Возьмите меня с собой, и я докажу вам, что вы не правы.

– Вас укачает.

– Не укачает.

– Вы замерзнете и станете хныкать, что вам холодно и страшно.

– Не стану.

– И не станете проситься на берег в самый неподходящий момент?

– Нет.

Она посмотрела на него обиженно и сердито, а он вдруг рассмеялся и, поднявшись, начал раскидывать ногой тлеющие угли – огонь погас, их обступила темнота.

– Давайте поспорим, что меня не укачает и что я не запрошусь на берег, – сказала она.

– А что ставите? – спросил он.

– Свои серьги с рубинами, те, что были на мне во время ужина в Нэвроне.

– Ну что ж, – согласился он, – цена подходящая. С таким богатством можно забыть о разбое. А что вы хотите взамен?

– Сейчас подумаю. – Она помолчала, глядя на воду, затем проговорила с озорной улыбкой:

– Прядь волос из парика Годолфина.

– Обещаю вам весь парик целиком.

– Идет, – ответила она и, повернувшись, направилась к лодке. – Тогда не будем терять времени. Все остальное за вами. Когда отплываем?

– Я ничего не успел обдумать.

– Но завтра, надеюсь, вы уже начнете?

– Непременно.

– Постараюсь вам не мешать. У меня тоже есть кое-какие дела. Мне, похоже, самое время сейчас заболеть. Подозреваю, что болезнь окажется заразной и ни детям, ни няне не разрешено будет навещать меня и только Уильям сможет беспрепятственно заходить в мою комнату. Бедный Уильям, ему придется каждый день носить еду и питье для мнимой больной.

– Неплохо придумано!

Она уселась на скамью, француз взялся за весла, и лодка медленно поплыла вверх по течению, туда, где в мягких вечерних сумерках неясно вырисовывался силуэт корабля. Чей-то голос окликнул их с палубы, француз ответил по-бретонски и двинулся дальше, к пристани в устье ручья.

Молча, не проронив ни слова, они поднялись по лесистому склону и едва вошли в парк, как часы на конюшне пробили половину одиннадцатого. Уильям, наверное, уже ждал ее в карете, чтобы отвезти к дому, как было задумано.

– Итак, – спросил француз, – вы довольны вечером, проведенным у лорда Годолфина?

– Очень, – ответила она.

– А рыба вам понравилась?

– Рыба была превосходна.

– Боюсь, что на море аппетит у вас пропадет.

– Наоборот, на свежем воздухе он должен еще больше разыграться.

– Предупреждаю, мы выйдем задолго до рассвета – корабль зависит от ветра и течений.

– Чем раньше, тем лучше.

– Будьте готовы, я в любой момент могу за вами прислать.

– Хорошо.

Они вышли из-под деревьев и ступили на аллею. Невдалеке виднелась карета, Уильям стоял рядом с лошадьми.

Француз остановился в тени деревьев и посмотрел на Дону.

– Здесь я вас покидаю, – сказал он. – Вы не передумали?

– Нет, – твердо ответила она.

Они улыбнулись друг другу, чувствуя, что между ними рождается какое-то новое, глубокое и сильное чувство, словно там, в будущем, не известном пока ни ему, ни ей, их ждала волнующая и приятная тайна. Затем он повернулся и скрылся в лесу, а Дона двинулась по аллее между двумя рядами высоких буков, которые тянули свои голые узловатые ветви к летнему небу и что-то тихо нашептывали, словно хотели поведать ей о будущем.

Глава 10

Проснулась она оттого, что Уильям тряс ее за плечо и тихо приговаривал:

– Вставайте, миледи, хозяин велел передать, что корабль отплывает через час.

Дона быстро села в кровати. Сон как рукой сняло.

– Спасибо, Уильям, я буду готова через двадцать минут. Который час?

– Пятнадцать минут четвертого, миледи.

Он вышел. Дона раздернула шторы и увидела, что за окном темно, рассвет еще не наступил. Она начала торопливо одеваться, чувствуя, что руки дрожат от волнения, а сердце боязливо замирает в груди, как у мальчишки-проказника, собирающегося тайком удрать из дома. С тех пор, как они ужинали с французом у ручья, прошло уже пять дней, и за все это время он ни разу не подал о себе вестей. Она понимала, что ему сейчас не до нее, и спокойно ждала, даже не помышляя о том, чтобы спуститься к реке или отправить туда Уильяма: она знала, что, закончив свои дела, он обязательно за ней пришлет. Их уговор не был шуткой или минутным капризом, возникшим под влиянием упоительной летней ночи и благополучно забытым на следующее утро, – нет, это была серьезная сделка, настоящая проверка на прочность – и для него, и для нее. Иногда она вспоминала о Гарри, представляла, как он живет сейчас в Лондоне, ездит верхом, развлекается, ходит по тавернам, по театрам, часами просиживает за картами с Рокингемом. Сцены, возникающие перед ее мысленным взором, казались ей странными и далекими, не имеющими к ней ровно никакого отношения. Все, чем она жила до недавнего времени, вдруг отодвинулось в прошлое, и даже сам Гарри стал призрачным и нереальным, как тень из чужого мира.

Да и Доны, той Доны, которая жила тогда, тоже больше не существовало.

Женщина, занявшая ее место, воспринимала действительность совсем иначе – острей, глубже, вносила теплоту и страсть в каждое свое слово, в каждый жест, умела по-детски простодушно радоваться любой мелочи.

Лето одаряло ее радостью и светом; она просыпалась рано утром, бродила с детьми по лесам и лугам, собирала цветы, а после обеда растягивалась где-нибудь под деревом и с наслаждением вдыхала аромат дрока, ракитника и колокольчиков. Самые простые, обыденные вещи, такие, как еда, питье, сон, доставляли ей теперь ни с чем не сравнимое удовольствие, вызывали тихую, блаженную радость.

Да, той Доны, которая лежала когда-то в огромной кровати под балдахином в доме на Сент-Джеймс-стрит, прислушиваясь к возне двух спаниелей в корзинке на полу и глядя в распахнутое окно, за которым в тяжелом, душном воздухе раздавались крики мастеровых и разносчиков, – той Доны больше не было.

Часы во дворе пробили четыре, и с последним их ударом Дона – не та, прежняя, а новая, преображенная Дона, в поношенном платье, приготовленном в подарок какой-нибудь крестьянке, в шали, наброшенной на плечи, и с узелком в руках – быстро сбежала по лестнице в зал, где, подняв над головой свечу, уже стоял Уильям.

– Пьер Блан ждет вас в лесу, миледи.

– Хорошо, Уильям.

– Я присмотрю за домом, миледи, и прослежу, чтобы Пру как следует заботилась о детях.

– Я на тебя полагаюсь, Уильям.

– Сегодня утром я сообщу слугам, что вы простудились и хотите несколько дней полежать в постели, а так как болезнь может оказаться заразной, детям и няне не следует вас пока навещать – я один буду ухаживать за вами.

– Отлично, Уильям. Я думаю, что все пройдет как по маслу. Ты прирожденный лжец. С таким лицом, как у тебя, можно обмануть кого угодно.

– Я знаю, миледи. Женщины частенько говорят мне об этом.

– Да ты, оказывается, еще и отъявленный сердцеед. Просто страшно оставлять тебя здесь одного среди стольких ветреных особ.

– Клянусь, миледи, я буду с ними строг, как отец.

– Да, Уильям, пожалуйста, будь с ними построже. Особенно с Пру – она иногда любит лениться. Если что, можешь ее побранить.

– Непременно, миледи.

– И не позволяй мисс Генриетте болтать за столом.

– Да, миледи.

– А если мастер Джеймс потребует вторую порцию клубники…

– Он ее обязательно получит, миледи.

– Но только так, чтобы Пру не заметила. Где-нибудь у тебя в буфетной, после обеда, хорошо?

– Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.

– Ну, мне пора. Может быть, пойдешь со мной?

– Увы, миледи, мой организм не приспособлен к длительному пребыванию на море и к сражению с бурной морской стихией.

– Ты хочешь сказать, что от качки тебя мутит?

– Вы как нельзя лучше выразили мою мысль, миледи. И, раз уж речь зашла о моем прискорбном недуге, позвольте предложить вам вот эту коробочку с пилюлями. Они нередко выручали меня в прошлом, может быть, и для вас окажутся полезными.

– Спасибо, Уильям, ты очень заботлив. Давай сюда свои пилюли, я положу их в узелок. Видишь ли, мы с твоим хозяином поспорили. Он утверждает, что я в конце концов поддамся, а я говорю, что нет. Как ты думаешь, кто из нас прав?

– Простите, миледи, я что-то не понял: поддадитесь кому?

– Не кому, а чему, Уильям. Бурной морской стихии, разумеется.

– Ну да, конечно, как же это я сразу не догадался? Да, миледи, я уверен, что это пари вы выиграете.

– Никакого другого мы с твоим хозяином и не заключали.

– Понимаю, миледи.

– Уильям, ты что, не веришь мне?

– Я верю своей интуиции, миледи. А она подсказывает мне, что, когда такой мужчина, как мой хозяин, и такая женщина, как вы, отправляются в путешествие, последствия могут быть самыми неожиданными.

– Какая дерзость!

– Простите, миледи.

– Откуда в тебе эта французская развязность?

– От матери, миледи.

– Ты забываешь, что я жена сэра Гарри, мать двоих детей и что через месяц мне исполняется тридцать!

– Напротив, миледи, именно об этом я в первую очередь и подумал.

– Наглец! Немедленно открой дверь и выпусти меня.

– Слушаюсь, миледи.

Он отодвинул засов и раздернул длинные тяжелые шторы. Запутавшаяся в их складках бабочка подлетела к двери и принялась биться о стекло. Уильям распахнул створки и выпустил ее наружу.

– Вот и еще одна пленница вырвалась на свободу, – проговорил он.

– Ты прав, Уильям, – улыбнулась Дона, останавливаясь на пороге и вдыхая свежий утренний воздух. Потом подняла голову и посмотрела на небо, туда, где уже светилась бледная полоса зари.

– До встречи, Уильям, – сказала она.

– Au revoir, миледи.

Она накинула на голову шаль и двинулась вперед по траве, сжимая в руках узелок. Отойдя немного, она оглянулась: тяжелая серая громада дома казалась отсюда сонной и тихой. Уильям стоял в дверях, словно часовой. Она помахала ему рукой и подошла к Пьеру Блану – глаза его все так же весело поблескивали на смуглом обезьяньем личике, в ушах раскачивались серьги.

Через несколько минут оба уже шли по лесу, направляясь к ручью, где застыл пиратский корабль.

Она ожидала услышать шум и предотъездную суету, но, подойдя ближе, убедилась, что на борту тихо. И, только взобравшись по трапу и оглядевшись, она поняла, что корабль полностью готов к отплытию: палубы надраены, матросы стоят по местам и ждут команды.

Один из них приблизился к ней и, почтительно поклонившись, проговорил:

– Капитан просил вас пройти на ют, сударыня.

Не успела она подняться наверх, как загрохотала якорная цепь, заскрипел кабестан, по палубам забегали матросы. Пьер Блан затянул песню, ее тут же подхватили негромкие мужские голоса. Дона перегнулась через перила и посмотрела на певцов. Их монотонный напев сливался со скрипом кабестана и топотом босых ног по деревянному настилу, рождая прихотливую и ритмичную мелодию, придающую удивительную поэтичность и этому утру, и всему предстоящему приключению.

Откуда-то сверху неожиданно послышалась короткая четкая команда. Дона подняла голову и впервые увидела француза. Он стоял у штурвала рядом с рулевым, заложив руки за спину, лицо у него было серьезное и сосредоточенное. Он показался ей совсем иным, чем несколько дней назад в лодке, когда сидел напротив нее и распутывал бечеву или когда, закатав рукава и потряхивая головой, чтобы отбросить упавшие на лоб волосы, жарил на костре рыбу.

Ей вдруг стало неловко: они работали, делали дело, а она стояла и смотрела. Она почувствовала себя глупо и беспомощно и, чтобы не мешать ему, отошла в сторонку и облокотилась на перила, а он продолжал отдавать команды, поглядывая то на небо, то на воду, то на прибрежные кусты.

Свежий утренний ветер, прилетевший с холмов, наполнил огромные паруса.

Корабль медленно двинулся вдоль ручья. Он плыл тихо и плавно, как призрак, едва не задевая за ветки деревьев, когда течение относило его к берегу. А француз стоял рядом с рулевым, правил курс и следил за извилистыми берегами.

Вскоре впереди распахнулось широкое русло главной реки; с запада потянуло крепким, сильным ветром; по воде побежала рябь. Под напором ветра "Ла Муэтт" накренилась и легла на бок; короткая пенная волна перелетела через фальшборт. На востоке разгоралась заря. Сквозь тусклую дымку, затянувшую небосвод, пробивался яркий утренний свет, предвещая хорошую погоду. Снизу, от устья, повеяло свежестью и соленым морским запахом. Едва корабль выплыл на речной простор, как тучи чаек поднялись в воздух и полетели за ним.

Матросы уже не пели, они собрались на палубе и с нетерпением смотрели на море. Казалось, что дни, проведенные в безделье, наполнили их новым огнем и новой жаждой приключений. Судно миновало мелководье и вышло в устье реки.

За бортом снова вскипела волна. Дона улыбнулась, почувствовав на губах соленые брызги. Она подняла голову и увидела, что француз оставил штурвал и подошел к ней. Очевидно, волна окатила и его: волосы его намокли, на губах блестела соль.

– Ну как? – спросил он. – Нравится?

Она засмеялась и кивнула. Он улыбнулся и, отвернувшись, принялся смотреть на море. Сердце ее вдруг переполнилось радостью и восторгом: она поняла, что любит его, любит давно, с тех самых пор, как впервые вошла в его каюту и увидела, что он сидит за столом и рисует цаплю. А может быть, и еще раньше, с того момента, когда заметила на горизонте корабль и почувствовала, что вместе с ним к ней приближается что-то неизбежное и неотвратимое, словно она уже тогда знала, что они обязательно встретятся и полюбят друг друга и ничто не способно этому помешать, потому что оба они изгнанники, оба скитальцы, у обоих одна судьба.

Глава 11

Было около семи вечера. Поднявшись на палубу, Дона увидела, что корабль опять изменил курс и теперь движется к берегу.

Земля туманной полосой вырисовывалась на горизонте. Они провели в море весь день, бороздя пролив вдоль и поперек и ни разу не встретившись с другим судном. Шквалистый ветер ни на секунду не отпускал "Ла Муэтт", заставляя ее танцевать и подпрыгивать на волнах, словно ореховую скорлупку. Дона поняла, что француз решил пока держаться подальше от берега и подобраться к суше, только когда стемнеет. День прошел без приключений. Вначале, правда, была слабая надежда, что по дороге попадется торговое судно, переправлявшееся с грузом через пролив, за счет которого они могли бы недурно поживиться, но надежда эта не оправдалась, и команда, ожившая и повеселевшая после целого дня, проведенного на море, с еще большим азартом начала готовиться к ночной операции, обещавшей им немало опасных и увлекательных минут. Матросы все как один были охвачены лихорадочным возбуждением и напоминали мальчишек, затеявших рискованную проделку. Перегнувшись через перила, Дона прислушивалась к их веселым голосам, пению и шуточкам, которыми они перебрасывались на ходу. Время от времени то один, то другой поднимал голову и посылал ей задорную улыбку или восхищенный взгляд, с природной галантностью не забывая о присутствии на борту прекрасной дамы.

Казалось, что сам воздух вокруг корабля пропитан радостным ожиданием.

Опьяненная жаркими лучами, свежим западным ветром и лазурной водой, Дона испытала вдруг странное желание стать такой же, как они: тянуть вместе с ними канат, взбираться до самого верха на мачту, поднимать паруса и вертеть тяжелый штурвал. Брызги, перелетавшие через борт, хлестали ее по лицу, оседали на одежде, но она не обращала на это внимания – пусть, солнце все высушит. Она нашла тихое местечко около штурвала, с подветренной стороны, и уселась прямо на доски, поджав под себя ноги, заправив концы шали за пояс и предоставив ветру свободно играть ее волосами. Ближе к полудню она вдруг почувствовала страшный голод. Откуда-то снизу потянуло запахом свежего хлеба и крепкого кофе, а еще через минуту на палубе с подносом в руках появился Пьер Блан.

Она торопливо выхватила у него поднос и тут же сама устыдилась своей торопливости, но он только подмигнул ей в ответ – так весело и потешно, что она не удержалась от смеха, – закатил глаза и погладил себя по животу.

– Хозяин придет через минуту, – заговорщицки улыбаясь, произнес он, и Дона в очередной раз поразилась тому, как быстро все они – и Уильям, и матросы – догадались об их отношениях с французом и как просто и естественно к этому отнеслись.

Она с жадностью накинулась на еду, словно не ела целую неделю: отрезала толстые ломти от золотисто-коричневой буханки, намазывала их маслом, не забывая про сыр и салат. Вскоре за ее спиной послышались шаги. Она подняла голову: возле нее стоял капитан "Ла Муэтт". Усевшись так же, как и она, прямо на палубу, он взял буханку хлеба и отрезал себе ломоть.

– Я решил немного отдохнуть, – сказал он. – Погода отличная, судно само держит курс, достаточно только время от времени подправлять штурвал.

Угостите меня кофе.

Она разлила дымящийся напиток по чашкам, и оба начали жадно прихлебывать его, искоса поглядывая друг на друга.

– Как вам нравится мой корабль? – спросил он.

– Он удивителен. Я никогда не думала, что плавать на корабле – такое удовольствие. Мне кажется, я только сейчас начала жить по-настоящему.

– Я испытал то же самое, когда впервые поднялся на борт. А что скажете о сыре – недурен, верно?

– Сыр божественный.

– Вас не укачало?

– Нет, я чувствую себя прекрасно.

– Советую поужинать поплотней. Потом вряд ли удастся перекусить.

Отрезать вам еще хлеба?

– Да, пожалуйста.

– Думаю, что ветер продержится до темноты, но к ночи, наверное, спадет.

Надо воспользоваться приливом и как можно ближе подойти к берегу. Вы счастливы?

– Да… Почему вы спрашиваете?

– Потому что я тоже счастлив. Налейте-ка мне еще кофе.

– У матросов сегодня приподнятое настроение, – заметила она, берясь за кофейник. – Это из-за погоды или из-за того, что они предвкушают ночную вылазку?

– Из-за того и из-за другого. А еще потому, что вы плывете с нами.

– Неужели для них это так важно?

– Вы вселяете в них бодрость. Ради вас они готовы на любые подвиги.

– Почему же вы раньше не брали женщин на борт?

Он улыбнулся ей набитым ртом, но ничего не ответил.

– А знаете, что рассказал мне Годолфин о ваших матросах?

– Нет.

– Он сказал, что они пользуются дурной славой в округе и что многие местные женщины попали из-за них в беду.

– Что же случилось с местными женщинами?

– Вот и я спросила его об этом же. А он, представьте себе, сообщил, что они пострадали от рук ваших головорезов.

– Не думаю, что местные женщины так уж страдали.

– Я тоже не думаю.

Он продолжал жевать бутерброд с сыром, поглядывая на паруса.

– Мои ребята никогда не позволят себе обижать корнуоллок. Скорей, наоборот, это те не дают им проходу. Стоит им узнать, что "Ла Муэтт" пришвартовалась где-нибудь поблизости, как они тут же удирают из дома и начинают бродить вокруг. Подозреваю, что даже Уильяму не удалось избежать их пристального внимания.

– Ваш Уильям – типичный француз.

– Я тоже француз, мы все французы, но это не значит, что нам по вкусу такое бесцеремонное преследование.

– Наверное, корнуоллки считают своих мужей недостаточно искусными.

– Так пусть научат их быть поискусней.

– Простому крестьянину тяжело одолеть науку любви.

– Догадываюсь. Но практика – великая вещь.

– Чтобы научить чему-то своего мужа, женщина сама должна многое уметь.

– А инстинкт на что?

– Одного инстинкта недостаточно.

– В таком случае остается только пожалеть местных женщин.

Он откинулся на локте и, нашарив в кармане своего длинного камзола трубку, стал набивать ее темным крепким табаком, точь-в-точь таким же, какой лежал в табакерке на ее ночном столике. Затем зажал трубку в руке и закурил.

– Я, помнится, уже говорил вам, что французов совершенно необоснованно обвиняют в волокитстве, – произнес он, глядя вверх, на мачты. – Глупо предполагать, что с одной стороны пролива живут галантные кавалеры, а с другой – сплошь неуклюжие увальни.

– Может быть, дело в климате? – проговорила она. – Наверное, наша промозглая погода не способствует любовным утехам.

– Климат здесь ни при чем, – ответил он, – да и национальность тоже.

Умение любить – это особый дар, с ним надо родиться – мужчине ли, женщине, все равно.

– А если один из супругов обладает этим даром, а второй – нет?

– Такой брак наверняка окажется скучным. Впрочем, это можно сказать о большинстве браков.

Ее окутало облачко дыма. Она подняла голову и увидела на его лице улыбку.

– Почему вы смеетесь? – спросила она.

– У вас такой серьезный вид. Уж не собираетесь ли вы писать трактат о супружеской несовместимости?

– Может быть, и собираюсь. Только не сейчас, а поближе к старости.

– А хватит ли у вас знаний? За трактат нельзя садиться, не изучив предмет досконально.

– Думаю, что хватит.

– Хм, вот как? Но позвольте напомнить, что ваш трактат останется незаконченным, если вы ни слова не скажете о совместимости. Бывает ведь и такое: мужчина встречает женщину, отвечающую самым его сокровенным желаниям, разделяющую все его мысли и чувства – от самых радостных до самых мрачных.

– Эти случаи крайне редки.

– К сожалению, да.

– Значит, мой трактат останется незаконченным.

– Что, несомненно, будет большой потерей – не только для автора, но и для читателей.

– Вместо главы о… совместимости, как вы изволили выразиться, я могла бы написать несколько слов о материнстве. Эта тема мне гораздо ближе.

– В самом деле?

– Да. Если не верите, спросите у Уильяма. Он знает, какая я нежная и заботливая мать.

– Если вы такая заботливая мать, что вы делаете на борту "Ла Муэтт"?

Почему сидите с растрепанной прической на голых досках и обсуждаете с пиратом превратности супружеской жизни?

На этот раз рассмеялась она и, оторвав от корсажа ленту, попробовала стянуть ею растрепавшиеся волосы.

– А знаете, чем сейчас занимается настоящая леди Сент-Колам?

– Нет. Но с удовольствием послушаю.

– Лежит с холодной грелкой на животе и мучается от головной боли. И только Уильям, верный, преданный Уильям, время от времени заходит к ней, чтобы подкрепить ее гаснущие силы кисточкой винограда.

– Бедняжка, как мне ее жаль! Лежит, наверное, одна-одинешенька и размышляет о супружеской несовместимости.

– Леди Сент-Колам не забивает себе голову подобной ерундой, она очень уравновешенная особа.

– Что же заставило эту уравновешенную особу надеть мужские брюки и отправиться на большую дорогу?

– Гнев. Гнев и недовольство.

– Чем же она была недовольна?

– Своей неудавшейся жизнью.

– От которой она, в конце концов, решила спрятаться в Нэвроне?

– Да.

– Но если настоящая леди Сент-Колам мечется в жару на кровати, сокрушаясь о загубленной жизни, то кто же сидит сейчас рядом со мной?

– Простой юнга, скромный и незаметный член вашей команды.

– При всей его скромности и незаметности он умял уже весь сыр и три четверти буханки хлеба.

– Ой, простите, я думала, вы закончили.

– Похоже, что закончил.

Он с улыбкой посмотрел на нее, и она отвела взгляд, боясь, что он догадается о ее волнении, и в то же время понимая, что теперь это неважно.

Он выбил трубку о палубу и спросил:

– Хотите, я научу вас управлять кораблем?

Глаза ее просияли от радости:

– Меня? А я смогу? Мы не утонем?

Он рассмеялся, встал и потянул ее за собой. Затем подошел к рулевому и что-то тихо ему сказал.

– Что я должна делать? – спросила Дона.

– Возьмитесь обеими руками за штурвал, вот так. А теперь старайтесь держаться строго по курсу, не отклоняясь ни вправо, ни влево, чтобы не сбить фок. Чувствуете, что ветер дует вам в спину?

– Да.

– Так и должно быть. А как только подует справа, срочно поворачивайте штурвал.

Дона взялась за рукоятки штурвала и тут же почувствовала, как податливо корабль отвечает на каждое ее движение, весело ныряя вверх и вниз и дрожа под напором тяжелых валов. Ветер пронзительно свистел в снастях, грохотал узкими треугольными парусами над ее головой, надувал большой квадратный фок, который трепетал, словно живой, и рвался на удерживающих его канатах.

Смена рулевого не прошла незамеченной. Матросы, работавшие внизу, на шкафуте, принялись подталкивать друг друга локтями, переговариваться по-бретонски, улыбаться и перемигиваться. А их капитан стоял рядом с ней, засунув руки в карманы, тихонько посвистывал и зорко смотрел вперед.

– Ну что ж, я вижу, на инстинкт моего юнги можно положиться, – наконец проговорил он, – хотя бы в одном.

– В чем же?

– В умении управлять кораблем.

И, рассмеявшись, он ушел с мостика, оставив ее один на один с "Ла Муэтт".

Дона простояла у штурвала почти час, радуясь так же искренне, как радовался бы Джеймс, получив новую игрушку. Наконец, почувствовав, что руки совсем устали, она оглянулась на рулевого, который с улыбкой наблюдал за ней издалека. Он тут же подошел и сменил ее. А она отправилась в капитанскую каюту, бросилась на кровать и мгновенно уснула.

Проснувшись ненадолго, она увидела, что француз зашел в каюту и, склонившись над картой, разложенной на столе, делает какие-то подсчеты.

Затем она снова заснула, а когда окончательно открыла глаза, каюта была уже пуста. Она встала, потянулась и вышла на палубу, чувствуя, к своему величайшему стыду, что снова хочет есть.

Было почти семь часов; корабль медленно двигался к берегу; у штурвала стоял сам капитан. Дона подошла к нему и молча встала рядом, глядя на туманную полосу земли у горизонта.

Через некоторое время он отдал какую-то команду, и матросы, проворно, словно обезьяны, перебирая руками, начали карабкаться по канатам. Дона увидела, как большой прямоугольный марсель провис и безвольно затрепыхался на рее.

– Марсель виден первым, когда корабль появляется из-за горизонта, – пояснил он. – До темноты еще не меньше двух часов, и я не хочу, чтобы нас заметили раньше времени.

Дона снова посмотрела на берег, и сердце ее забилось от неясного волнения – она почувствовала, что ее охватывает тот же азарт и то же нетерпение, которые с самого утра владели всей командой, включая капитана.

– Мне кажется, вы задумали что-то чрезвычайно опасное и безрассудное, – проговорила она.

– Вы же сами хотели получить парик Годолфина, – ответил он.

Она с изумлением взглянула на него – голос его звучал спокойно и ровно, словно речь шла всего лишь о рыбной ловле.

– Что вы собираетесь делать? – воскликнула она. – Объясните!

Он ответил не сразу. Повернувшись к матросам, он отдал еще одну команду, и те кинулись убирать второй парус.

– Вам знакомо имя Филипа Рэшли? – наконец спросил он.

– Да, Гарри как-то о нем упоминал.

– Он женат на сестре Годолфина, – сказал он. – Впрочем, для нас сейчас важно не это, а то, что его корабль совсем недавно вернулся из Индии.

Я слишком поздно об этом узнал, а то непременно устроил бы на него засаду.

Теперь же он дня два как благополучно стоит в порту. Мой план заключается в том, чтобы захватить его на стоянке вместе с командой и переправить во Францию.

– А если их окажется больше?

– Ну что ж, придется рискнуть. Всего не предугадаешь. К тому же я рассчитываю на внезапность, раньше мне это помогало.

Он посмотрел на нее и усмехнулся, заметив, что она скептически пожимает плечами, словно считая его затею совершенно невыполнимой.

– Неужели вы думаете, что я зря просидел в каюте эти пять дней? – спросил он. – Не волнуйтесь, все продумано до мелочей. Да и матросы мои не теряли времени даром, пока корабль стоял в ручье. Годолфин сказал вам правду: они действительно любят бродить по окрестностям, но вовсе не для того, чтобы соблазнять местных красоток. Точнее, не только для того.

– Разве они говорят по-английски?

– Некоторые говорят. Именно те, которых я посылаю на берег.

– Поразительная предусмотрительность!

– Нет, обычный деловой подход.

Берег вырисовывался все ясней, и вскоре корабль уже входил в просторную, широкую бухту. Далеко на западе протянулась белая песчаная коса, быстро темнеющая в наступивших сумерках. Корабль по-прежнему держал курс на север, неуклонно двигаясь к берегу, хотя поблизости не было видно ни реки, ни удобной стоянки.

– Вы еще не поняли, куда мы плывем? – спросил он.

– Нет, – ответила она.

Он не стал ничего объяснять, а только улыбнулся и пристально посмотрел на нее, насвистывая сквозь зубы. Чтобы не выдать себя, она отвернулась – слишком многое читалось в ее глазах, да и в его тоже. Она смотрела на ровную, спокойную гладь моря, вдыхала запахи травы, мха, листьев и нагретого за день песка, которые вечерний ветерок доносил с прибрежных скал, и думала о том, что это и есть счастье, это и есть та жизнь, о которой она мечтала.

Впереди ее ждали волнения и опасности, а может быть, даже жестокая, кровавая схватка, но она знала, что через все это они пройдут вместе, и потом, когда все закончится и снова наступит тишина, они по-прежнему будут вместе, чтобы строить свой собственный мир и дарить друг другу самое дорогое, что у них было: нежность, спокойствие и доброту. Она потянулась и, с улыбкой взглянув на него через плечо, спросила:

– Так куда же мы все-таки плывем?

– В Фой-Хэвен, – ответил он.

Глава 12

Ночь выдалась темная и тихая. С севера, правда, задувал легкий ветерок, но здесь, под прикрытием мыса, воздух был совершенно неподвижен. Только резкий свист, время от времени раздававшийся в снастях, да рябь, внезапно пробегавшая по черной поверхности моря, говорили о том, что где-то вдали, в нескольких милях отсюда, гуляет на просторе ветер. "Ла Муэтт" стояла на якоре у входа в укромную бухту. Рядом, у самого борта, так близко, что можно было докинуть камень, вздымались высокие скалы, смутные и неясные в сгустившейся темноте. К месту стоянки корабль постарался подойти как можно тише – ни шума голосов, ни звука команд не доносилось с борта и даже якорная цепь, скользя по обитому мягкой тканью клюзу, звякала приглушенно и таинственно. Чайки, сотнями гнездившиеся на скалах, забеспокоились было при появлении корабля. Их встревоженные голоса звонко отдавались среди камней, далеко разносясь над водой. Но, поняв, что люди не собираются на них нападать, они быстро угомонились, и в бухте снова наступила тишина. Дона стояла на палубе и вглядывалась в берег. Молчание, царившее вокруг, казалось ей загадочным и зловещим. Ей чудилось, что они, сами того не подозревая, попали в заколдованное царство и чайки, потревоженные их появлением, – вовсе не чайки, а часовые, охраняющие покой здешних обитателей. И хотя места эти были ей знакомы – ее поместье находилось всего в нескольких милях отсюда, – она чувствовала себя неуверенно и неуютно. Она знала, что приплыла сюда с недоброй целью и даже жители Фой-Хэвена, мирно спящие в своих кроватях, на сегодняшнюю ночь стали ее врагами.

Она увидела, что матросы собрались на шкафуте и стоят молча, плечом к плечу. И ее, впервые с начала их путешествия, вдруг охватили раскаяние и нелепый, примитивный женский страх. Как она могла – она, Дона Сент-Колам, жена добропорядочного английского землевладельца, – связаться с шайкой бретонцев, известных как самые отчаянные и опасные разбойники на побережье, да вдобавок еще, повинуясь минутному порыву, влюбиться без памяти в их главаря, о котором она ровным счетом ничего не знала. Нет, что ни говори, а поведение ее в высшей степени неразумно. Ведь операция может в любой момент провалиться, их всех могут схватить: и капитана, и команду, и ее, Дону, – схватить и с позором отвести в суд, где ее сразу же узнают, а узнав, непременно пошлют за Гарри. Ей представилось, как слух о ее позоре с быстротой молнии разносится по городам и весям, обрастая все новыми и новыми подробностями и вызывая повсюду презрение и негодование. Приятели Гарри будут, похохатывая, пересказывать их друг другу; Гарри не останется ничего иного, как застрелиться; детей отдадут в приют, и они навсегда забудут преступную мать, сбежавшую с французским пиратом, словно какая-нибудь кухарка со своим ухажером-конюхом. Мысли, одна мрачней другой, проносились в ее голове. Она смотрела на застывших на палубе матросов и представляла Нэврон, детей, спокойную, размеренную жизнь, которую они вели, свою уютную спальню и тихий, красивый сад… Она подняла глаза и увидела, что рядом с ней стоит француз. "Господи, – пронеслось в ее голове, – а что, если он догадался, о чем я думала?"

– Идемте вниз, – спокойно проговорил он, и она, внезапно оробев, словно ученик, ожидающий нагоняя от учителя, побрела за ним, лихорадочно соображая, что бы ему сказать, если он начнет бранить ее за трусость.

В каюте было темно, тусклый свет двух свечей почти не разгонял мрак. Он присел на край стола, она остановилась перед ним, заложив руки за спину.

– Итак, – сказал он, – вы вспомнили о том, что вы Дона Сент-Колам?

– Да, – пробормотала она.

– И вам захотелось обратно в Нэврон? Вы пожалели, что попали на "Ла Муэтт"?

Она промолчала. Первая половина фразы, в общем, соответствовала действительности, но со второй она никак не могла согласиться. Наступила тишина. "Неужели все влюбленные женщины мучаются так же, как я? – думала Дона. – Неужели все они разрываются между страстным желанием махнуть рукой на приличия и сдержанность и первой признаться во всем и не менее сильной потребностью затаить свою любовь, остаться холодной, гордой и неприступной?"

Ах, если бы она могла быть просто его приятелем, одним из его матросов, который, беспечно насвистывая и засунув руки в карманы, обсуждает со своим капитаном детали предстоящей операции! Если бы он сам был другим – чужим, равнодушным, неинтересным ей человеком, а не тем единственным, который только и был ей нужен!

Неожиданно она почувствовала досаду: как же так – она, всегда смеявшаяся над влюбленными, презиравшая нежные чувства, за какую-то пару недель растеряла все свои принципы, все свое достоинство и самообладание!

Француз тем временем встал, открыл стенной шкафчик и достал бутылку вина и два бокала.

– Никогда не следует пускаться в рискованное предприятие на трезвую голову и пустой желудок, в особенности если ты новичок, – проговорил он, наливая вино в один из бокалов и протягивая ей. – Я выпью потом, – добавил он, – когда все будет позади.

Дона только сейчас заметила, что на буфете стоит поднос, накрытый салфеткой. Француз перенес его на стол. Под салфеткой оказалось холодное мясо, хлеб и кусок сыра.

– Это вам, – сказал он, – угощайтесь. Только, пожалуйста, побыстрей, времени у нас осталось мало.

И отвернулся, углубившись в карты, разложенные на боковом столике. Дона принялась за еду. Мысли, нахлынувшие на нее несколько минут назад на палубе, казались ей теперь трусливыми и недостойными, а расправившись с мясом и бутербродом и запив их бокалом вина, она окончательно убедилась, что страхи ее вызваны всего лишь голодом и озябшими ногами, о чем он с присущей ему проницательностью сразу же догадался.

Она отодвинулась от стола. Он поднял голову и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, слегка покраснев, как провинившийся ребенок.

– Ну что, – спросил он, – уже лучше?

– Да, – ответила она. – Но как вы узнали?..

– Капитан должен знать все, что касается его команды, – ответил он. – – Нельзя требовать, чтобы юнга сразу стал таким же отважным пиратом, как бывалые моряки. Ну а теперь перейдем к делу.

Он положил перед ней карту, которую только что рассматривал. Дона увидела, что это карта Фой-Хэвена.

– Вот здесь, – показал он, – прямо напротив города, в самом глубоком месте, находится главная стоянка. Корабли Рэшли обычно стоят чуть дальше в устье реки, рядом с бакеном. – И он ткнул пальцем в красный крестик, отмечавший положение бакена. – Часть команды я планирую оставить на борту "Ла Муэтт", – продолжал он. – Вы тоже можете остаться, если хотите.

– Нет, – ответила она, – четверть часа назад я, наверное, согласилась бы. А сейчас – нет, ни за что.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Он посмотрел на нее – лицо его было едва различимо в тусклом мерцании свечей, – и она вдруг почувствовала себя спокойно и уверенно, все тревоги отодвинулись куда-то далеко, и стало совершенно безразлично, поймают их или не поймают, отведут в суд или вздернут на самом высоком дереве в парке Годолфина. Главное, что через все это они пройдут вместе и вместе осуществят задуманное.

– Значит, леди Сент-Колам решила вернуться в свою спальню? – спросил он.

– Да, – ответила она, опуская глаза на карту.

– Ну что ж, тогда продолжим, – сказал он. – Как видите, вход в гавань охраняется из форта. Кроме того, по обоим берегам ручья стоят наблюдательные башни. И хотя часовых в них, как правило, не бывает, а ночь сегодня темная, мне не хотелось бы подплывать туда на лодке. Корнуоллцы, конечно, большие любители поспать, я не раз имел возможность в этом убедиться, но нельзя рассчитывать, что во время нашей высадки все часовые будут дружно храпеть на посту. Следовательно, остается только один выход – подойти к пристани с берега.

Он помолчал, задумчиво посвистывая и разглядывая карту, затем показал на небольшую бухту к востоку от Фой-Хэвена.

– Мы сейчас находимся вот здесь. Я хочу высадиться на этом отрезке, пройти по тропинке вдоль скал и с суши подобраться к ручью – он, кстати, чем-то похож на хелфордский, только, пожалуй, менее живописный, – дойти до устья и там, у самых стен города, напасть на корабль Рэшли.

– Но это же очень рискованно!

– Я пират, риск – мое ремесло. Скажите-ка лучше, сможете ли вы забраться на скалу?

– Думаю, что смогу, особенно если вы раздобудете мне мужской костюм.

– Прекрасно, – откликнулся он, – я так и предполагал. Посмотрите, вон там, на койке, брюки Пьера Блана. Они достаточно чистые, он надевает их только по праздникам. Если подойдут, рядом рубашка, чулки и туфли. Камзол, я думаю, не понадобится – ночь сегодня теплая.

– Может быть, мне следует остричь волосы? – спросила она.

– Без длинных волос вы, конечно, больше будете походить на юнгу, но я предпочитаю оставить все как есть – пусть даже это вдвое опасней.

Смущенная его пристальным взглядом, она на минуту опустила глаза, затем, помолчав, спросила:

– А как мы попадем на корабль, когда доберемся до ручья?

– Вот когда доберемся, тогда и узнаете, – ответил он. И, улыбнувшись своей загадочной улыбкой, он свернул карту и бросил ее в ящик. – Сколько времени вам понадобится на переодевание?

– Минут десять.

– В таком случае я подожду вас на палубе. Когда переоденетесь, поднимайтесь наверх. Да, чуть не забыл: вам ведь нужно чем-то повязать голову.

Он порылся в шкафу и достал темно-красный пояс, который был на нем в первый вечер в Нэвроне.

– Итак, леди Сент-Колам снова предстоит сыграть роль разбойника, – сказал он, – только пугать на этот раз придется отнюдь не старушек.

Проговорив это, он вышел из каюты и закрыл за собой дверь. Поднявшись через десять минут на палубу, она нашла его у трапа. Первая партия матросов уже переправилась на берег, остальные сидели в лодке и ждали своей очереди.

Дона несмело подошла к французу. Брюки Пьера Блана висели на ней мешком, башмаки натирали пятки, но она понимала, что показывать этого нельзя. Он оглядел ее с ног до головы и коротко кивнул.

– Сойдет, – сказал он, – но на всякий случай старайтесь держаться в тени.

Она рассмеялась и, спустившись по трапу, села в лодку рядом с матросами. На носу, скрючившись, словно обезьянка, примостился Пьер Блан.

Увидев Дону, он сощурил один глаз и прижал руку к сердцу. По лодке пробежал смех. Матросы восхищенно и дружелюбно, без тени насмешки, смотрели на нее.

Она улыбнулась им в ответ и, откинувшись на борт, с удовольствием вытянула ноги, не стесненные больше пышными юбками.

Последним спустился капитан. Он сел рядом с Доной и положил руку на руль. Матросы взялись за весла, и лодка быстро полетела вдоль залива к далекому каменистому берегу. Дона на минуту опустила руку за борт – вода была теплая, шелковистая, пронизанная мириадами искр, – и она подумала, улыбаясь про себя в темноте, что ее тайное, заветное желание сбылось и ей, пусть ненадолго, пусть всего на несколько часов, удастся наконец побыть мальчиком, о чем она так часто мечтала в детстве, когда, с досадой отбросив куклу, тоскливым взглядом провожала отца и братьев, выезжающих верхом за ворота. Лодка ткнулась носом в прибрежную гальку, матросы, ожидавшие их на берегу, ухватились с обеих сторон за планшир и быстро вытянули ее из воды.

При их появлении несколько чаек снова всполошились и, заунывно крича и хлопая крыльями, поднялись в воздух.

Дона вышла на берег. Галька громко хрустела под тяжелыми башмаками, со скал тянуло запахом дерна. Матросы начали подниматься по узкой тропинке, змейкой вьющейся к гребню горы. Дона стиснула зубы, представив, как она будет карабкаться по камням в своих неуклюжих, поминутно спадающих башмаках, и тут же увидела рядом француза. Он протянул ей руку, она крепко уцепилась за нее, как ребенок цепляется за руку отца, и полезла вслед за ним по склону. Через некоторое время они остановились передохнуть. Оглянувшись назад, она увидела смутные очертания "Ла Муэтт", стоявшей на якоре у входа в бухту, услышала приглушенный плеск весел – лодка, доставившая их на берег, возвращалась к кораблю. Чайки наконец угомонились, в наступившей тишине раздавался только хруст камней под ногами обогнавших их матросов да рокот волн, разбивающихся внизу о скалы.

– Отдохнули? – спросил француз.

Она кивнула, и он снова потянул ее вверх, так сильно, что заболело плечо, и она радостно и взволнованно подумала, что впервые ощущает прикосновение его руки и что прикосновение это ей необыкновенно приятно.

Скала наконец осталась позади, но дорога по-прежнему шла круто вверх среди густых зарослей папоротника, доходящих ей чуть ли не до колен, и он продолжал вести ее за руку. Остальные матросы разбрелись кто куда, некоторые совсем пропали из виду. Похоже, все они тщательно изучили карту и сейчас шли твердым, уверенным шагом, не останавливаясь и не переговариваясь. Дона еле поспевала за ними. Нога болела все сильней, на правой пятке вздувался волдырь размером с гинею.

Начался спуск; тропинка пересекла накатанную колею. Француз выпустил ее руку и быстро зашагал вперед. Дона как тень следовала за ним. Слева неожиданно мелькнула река и опять пропала. Они миновали изгородь и двинулись вниз по склону, продираясь сквозь заросли папоротника и утесника, вдыхая сладкие, будто настоянные на меду, ароматы. Вскоре впереди показалась группа деревьев, тесно сгрудившихся у воды, за ними виднелась узкая полоска берега, ручей, впадающий в небольшой залив, и городок, раскинувшийся на противоположной стороне.

Дона и француз вошли под деревья и уселись на траву. Через несколько минут из темноты один за одним стали появляться матросы.

Капитан вполголоса окликал их по именам, и они так же тихо отвечали ему. Убедившись, что все в сборе, он заговорил с ними по-бретонски, показывая на ручей и что-то объясняя. Посмотрев в ту сторону, Дона увидела смутные очертания корабля, стоявшего на якоре носом против течения. Начался отлив; вода с шипеньем и бульканьем неслась навстречу кораблю, слегка покачивая его на волнах.

На палубе не было ни души, все словно вымерло, только на самом верху мачты горел сигнальный огонек да по временам, когда корабль задевал бортом о бакен, к которому был пришвартован, слышался тихий мерный скрип. Звук этот тоскливо и мрачно разносился над водой, и казалось, что люди давно оставили корабль и он стоит здесь уже много лет, всеми забытый и заброшенный. Но вот, одновременно со скрипом, из залива прилетел легкий бриз. Француз насторожился, поднял голову, взглянул на город и, нахмурившись, повернулся лицом к ветру.

– Что случилось? – спросила Дона, почувствовав внезапную угрозу.

Он помолчал, по-звериному принюхиваясь, затем бросил:

– Ветер переменился.

И Дона вдруг осознала, что ветер, который уже сутки дул с суши, теперь порывами налетает с другой стороны, принося с собой влажные и соленые запахи моря. Она подумала о "Ла Муэтт", стоявшей на якоре в тихой бухте, и об этом, втором корабле, мирно покачивающемся в ручье, и поняла, что надеяться теперь можно только на течение – ветер изменил им, переметнувшись на сторону врага.

– Что же делать? – спросила она.

Вместо ответа он поднялся и, переступая через мокрые валуны и скользкие пучки водорослей, двинулся вниз, к воде. Матросы так же молча последовали за ним, и каждый по дороге кидал взгляд сначала на небо, а потом на залив, с которого прилетал ветер.

Спустившись к ручью, они остановились и посмотрели на корабль. Ветер дул теперь против течения, покрывая поверхность ручья крупной рябью. Скрип трущейся о бакен цепи сделался слышней. Капитан "Ла Муэтт" отошел в сторону и, подозвав к себе Пьера Блана, начал что-то ему объяснять. Тот понимающе кивал головой. Закончив беседу, француз приблизился к Доне и проговорил:

– Я велел Пьеру Блану отвести вас на корабль.

Сердце ее отчаянно застучало, по спине пробежал холодок.

– Но почему? Почему? – спросила она.

Он снова поднял голову и взглянул на небо – капля дождя упала на его щеку.

– Похоже, погода нас подвела, – сказал он. – Хорошо еще, что "Ла Муэтт" стоит с подветренной стороны и в случае чего ее не трудно будет вывести из бухты. Надеюсь, вы с Пьером Бланом успеете попасть на борт до отплытия.

– Значит, это из-за погоды? – спросила она. – Вы хотите отправить меня, потому что дело осложнилось? Вы не можете больше рассчитывать на ветер и на течение и боитесь не справиться с кораблем? Не с "Ла Муэтт", а с этим, вторым?

– Да, – ответил он.

– Я не уйду, – сказала она.

Он промолчал и, отвернувшись, снова посмотрел на залив.

– Почему вы хотите остаться? – наконец произнес он.

В голосе его прозвучали какие-то новые, глубокие нотки, и сердце у нее снова забилось, но на этот раз уже по другой причине. Она вспомнила вечер, когда они впервые удили вдвоем рыбу, и то, как он проговорил тогда:

"Козодой!" – тихо и нежно, совсем как сейчас.

Она вдруг почувствовала гнев и досаду. "Боже мой, – подумала она, – зачем мы притворяемся? Ведь не сегодня завтра нас обоих могут убить, и мы умрем, так ничего и не испытав". Она тоже посмотрела на залив и, до боли стиснув руки, проговорила с неожиданной силой:

– Зачем вы спрашиваете? Вы прекрасно знаете, почему я хочу остаться!

Краем глаза она увидела, что он обернулся и посмотрел на нее, затем снова отвел взгляд и сказал:

– Знаю. И поэтому хочу, чтобы вы ушли.

Оба замолчали, подыскивая слова, которые не понадобились бы им, если бы они были сейчас одни, ибо неловкость и смущение, сдерживающие их до сих пор, внезапно рухнули, растаяли, словно дым. Он засмеялся, взял ее за руку, поцеловал в ладонь и сказал:

– Хорошо, оставайтесь. Будем драться вместе, и пусть нас повесят на одном дереве.

Он снова подошел к Пьеру Блану и принялся ему что-то втолковывать.

Поняв, что приказ отменяется, матрос заулыбался во весь рот.

Дождь тем временем разошелся не на шутку, небо затянуло тучами, порывистый юго-западный ветер все яростней налетал на ручей с залива.

– Дона, – окликнул француз, впервые назвав ее по имени – так просто и естественно, как будто делал это всегда.

– Что? – отозвалась она.

– У нас мало времени. Корабль надо вывести из залива прежде, чем начнется шторм. Но сначала я хочу заманить на борт хозяина.

Она испуганно посмотрела на него.

– Хозяина? Зачем?

– Если бы ветер не переменился, мы выбрались бы из Фой-Хэвена до того, как местные лежебоки успели продрать глаза. Теперь же придется плыть против ветра и, может быть, даже тащить корабль на тросах. Ручей в этом месте очень узок да к тому же с двух сторон защищается сторожевыми башнями. Я буду чувствовать себя гораздо спокойней, зная, что Филип Рэшли находится на судне, а не на берегу, где он в любой момент может поднять тревогу или начать палить в нас из пушек.

– Но это очень опасно, – заметила она.

– Не опасней, чем все остальное, – невозмутимо улыбаясь, ответил он, словно не придавая особого значения происходящему, потом помолчал и добавил:

– Хотите мне помочь?

– Конечно, – откликнулась она.

– Тогда спуститесь с Пьером Бланом к ручью и попробуйте найти лодку. В нескольких милях отсюда, на холме, стоит деревушка. Рядом, почти у входа в залив, – небольшая пристань. Там наверняка есть лодки. Возьмите первую попавшуюся, переправьтесь в Фой-Хэвен и вызовите Филипа Рэшли.

– Хорошо, – сказала она.

– Дом его вы найдете без труда, он стоит рядом с церковью, окнами на причал. А причал вон там, где горит фонарь.

– Вижу, – ответила она.

– Постарайтесь во что бы то ни стало заманить его на корабль.

Придумайте любую причину, лишь бы он поверил. И не забывайте все время держаться в тени – в темноте вас еще можно принять за юнгу, но на свету вы выдадите себя с головой.

– А если он не захочет идти?

– Сделайте все, чтобы его уговорить.

– А если он что-то заподозрит и схватит меня?

– Тогда ему придется иметь дело со мной.

Он отошел от нее и спустился к воде. Матросы двинулись следом за ним.

Она увидела, что они сняли камзолы и шляпы, а башмаки повесили на шею, продев шнурки сквозь пряжки. Она посмотрела на корабль, нетерпеливо рвущийся с якоря, на сигнальный фонарь, мигающий под ветром, и подумала о команде, которая мирно спит в своих каютах, не подозревая об угрозе, надвигающейся из темноты. Все произойдет быстро и бесшумно: не скрипнет весло в уключине, не мелькнет за кормой тень от лодки – лишь чья-то мокрая рука высунется из воды и ляжет на якорную цепь, а еще через некоторое время к кубрику протянется цепочка влажных следов да несколько смутных фигур скользнут по палубе. Затем послышится осторожный шепот, свист, чей-то тихий, сдавленный крик, и все будет кончено.

Она поежилась, чувствуя в душе предательскую робость, но он посмотрел на нее с берега, улыбнулся и проговорил:

– Идите, вам пора.

И, повинуясь ему, она побрела вдоль ручья, спотыкаясь о камни и скользкие водоросли, а Пьер Блан послушно, как верный пес, затрусил за ней.

Она шла не оборачиваясь, зная, что они уже вошли в воду и плывут к кораблю, а ветер тем временем усиливался, вода бежала все быстрей, и, когда она наконец подняла голову, резкий порыв с юго-запада хлестнул ей в лицо дождем.

Глава 13

Дона, съежившись, сидела на корме маленькой лодки и смотрела, как Пьер Блан возится в темноте с веслами. Дождь струился по ее плечам, рубашка совсем промокла. Отлив уже добрался до заводи, где стояли лодки; белые буруны, вскипая, бились о ступени причала. Домики на холме, казалось, вымерли, и Пьеру Блану без хлопот удалось отвязать ближайшую лодку. Едва они выгребли на середину ручья и слева распахнулся широкий залив, как ветер со всей силой обрушился на них. Короткие волны, подгоняемые отливом, перелетали через низкие борта. Дождь лил не переставая; холмы скрылись за мутной завесой. Дона совсем продрогла в своей тонкой рубашке и чувствовала себя жалкой и беспомощной. Ей казалось, что все случившееся произошло по ее вине, что это она принесла кораблю несчастье и теперь, нарушив морской закон и взяв на борт женщину, он неизбежно обречен на гибель.

Она взглянула на Пьера Блана: он больше не улыбался, а изо всех сил налегал на весла, то и дело посматривая через плечо на залив. Город был уже совсем близко, она ясно различала домики, вытянувшиеся вдоль причала, и высокий церковный шпиль.

Все это было похоже на сон, мрачный, тяжелый сон, который и она, и этот смешной коротышка Пьер Блан должны были обязательно досмотреть до конца.

Она наклонилась к нему, он на секунду поднял весла, и лодка заплясала на коротких волнах.

– Я пойду одна, – сказала она. – А ты оставайся у причала и жди меня в лодке.

Он с сомнением посмотрел на нее.

– Так будет лучше, – твердо проговорила она, положив руку ему на колено. – Если я не вернусь через полчаса, плыви к кораблю.

Он помолчал, обдумывая ее предложение, потом кивнул, по-прежнему без улыбки. "Бедняга Пьер Блан, – подумала она. – Куда подевалась его неиссякаемая веселость? Наверное, ему сейчас тоже не по себе". Они подплыли к причалу, тусклый свет фонаря упал на их лица. Под лестницей бурлила вода.

Дона остановилась на корме, держась рукой за перила.

– Не забудь, Пьер, – сказала она, – если через полчаса меня не будет, сразу же плыви к кораблю.

И, отвернувшись, чтобы не видеть его встревоженного лица, она взбежала по ступеням и быстро двинулась по улице к церкви, невдалеке от которой, у подножия холма, стоял один-единственный дом.

Из окон первого этажа струился слабый свет, с трудом пробиваясь сквозь задернутые шторы; на улице не было ни души. Дона нерешительно остановилась под окном и подула на замерзшие пальцы. Затея с Филипом Рэшли снова показалась ей опасной и ненужной. Зачем вызывать его из дома, если он наверняка скоро уляжется в постель и безмятежно проспит до утра? Дождь лил как из ведра, она промокла насквозь и чувствовала себя одинокой, беспомощной и несчастной.

Неожиданно окно над ее головой распахнулось, и она испуганно прижалась к стене. Послышалось чье-то тяжелое дыхание, протяжный зевок и звук выбиваемой о подоконник трубки – на плечо ей посыпались угли. Затем в глубине комнаты заскрипел стул, и мужской голос о чем-то негромко спросил.

Человек, стоявший у окна, ответил – Дона с ужасом узнала голос Годолфина.

– Похоже, с юго-запада надвигается буря, – произнес он. – Напрасно ты поставил корабль так близко к заливу. Если ветер к утру не переменится, ему несдобровать.

Наступила тишина. Дона отчетливо слышала стук своего сердца. Она совсем забыла о Годолфине, а ведь он был шурином Филипа Рэшли. Всего неделю назад она пила чай у него в гостиной, и вот теперь он стоял в двух шагах от нее и угли из его трубки сыпались ей на плечо.

Она вспомнила об их сделке с французом и о его обещании добыть парик Годолфина. Так вот оно что – выходит, он все предусмотрел заранее. Он знал, что Годолфин останется ночевать в Фой-Хэвене, и решил одновременно с кораблем заполучить и его парик.

Несмотря на терзавшее ее беспокойство, она не удержалась от улыбки:

Боже мой, какое безрассудство – рисковать жизнью ради глупого уговора! Но именно за это она его и любила: за умение молчать и все понимать без слов, привлекшее ее с самого начала, за способность отказываться от житейских благ и за это отчаянное, неукротимое безрассудство.

Годолфин все еще стоял у окна, громко сопя и позевывая. До нее внезапно дошел смысл его слов о неудачной стоянке, выбранной Рэшли для корабля. Она поняла, как, не навлекая на себя подозрений, выманить их из дома. Из комнаты снова послышался тот же голос, и окно над ее головой захлопнулось. Забыв об опасности, она лихорадочно обдумывала свой план. Волнения сегодняшней ночи воскресили в ней ту леденящую радость, которую она испытывала, разъезжая верхом по улицам Лондона, – – смелая, беззаботная, опьяневшая от вина и презрения к людской молве.

Однако теперешнее приключение было гораздо серьезней тех невинных забав, которыми она пыталась скрасить томительные ночные часы, когда лондонский воздух становился невыносимо душен, а приставания Гарри особенно надоедливы. Она подошла к двери и, не раздумывая больше ни о чем, ударила в большущий колокол, висевший снаружи.

В ответ послышался лай собак, тяжелые шаги, скрип засовов, и на пороге, загородив своей мощной фигурой дверной проем, возник Годолфин.

– Что тебе нужно? – сердито рявкнул он, глядя на Дону поверх пламени свечи, которую держал в руке. – Зачем ты явился в такой поздний час, когда все честные люди уже ложатся спать?

Дона отступила в темноту, будто бы напуганная этим неласковым приемом.

– Капитан послал меня за мистером Рэшли, – проговорила она. – Он хочет отвести корабль подальше от залива, пока не разыгрался шторм.

– Кого там еще принесло? – послышался изнутри голос Филипа Рэшли, заглушаемый лаем собак, которые выскочили из комнаты и накинулись на Дону.

– На место, Рэйнджер! На место, Танкред! – отпихнув их ногой, крикнул Годолфин и проговорил, обращаясь к Доне:

– Зайди в дом, мальчик, и объясни все толком.

– Нет, сэр, мне надо идти, я промок до костей. Передайте мистеру Рэшли, что капитан ждет его на корабле, – ответила Дона и отступила еще дальше, потому что Годолфин вдруг нахмурился и озадаченно уставился на нее.

Из комнаты снова послышался раздраженный голос Филипа Рэшли:

– С кем ты там разговариваешь, черт возьми? Это кто, Джим, сынишка Дэна Томаса?

– Не торопись, приятель, – произнес Годолфин, хватая Дону за плечо. – – Мистер Рэшли хочет с тобой поговорить. Тебя ведь зовут Джим Томас, верно?

– Да, сэр, – ответила Дона, в отчаянии цепляясь за первое попавшееся объяснение. – Капитан сказал, что дело срочное. Мистеру Рэшли надо немедленно идти на пристань. Кораблю угрожает серьезная опасность. Нельзя терять ни минуты. Мне тоже нужно бежать, сэр. Моя мать заболела, меня послали за врачом.

Но Годолфин, не отпуская ее, поднял свечу повыше и принялся вглядываться в ее лицо.

– Что это у тебя на голове? – спросил он. – Может быть, ты тоже болен, как и твоя мать?

– Что за чушь? – заорал Рэшли, появляясь в прихожей. – Мать Джима Томаса уже десять лет как покоится в могиле. Откуда взялся этот мальчишка?

Что случилось с кораблем?

Дона стряхнула с плеча руку Годолфина и опрометью кинулась бежать через площадь, еще раз крикнув им напоследок, чтобы они шли на пристань, пока не начался шторм. Она мчалась по улице, с трудом удерживая рвущийся из горла нервный смех, а по пятам за ней с лаем неслась одна из собак Рэшли.

Добежав почти до самого берега, она вдруг резко остановилась и юркнула в ворота ближайшего дома – у лестницы, ведущей к воде, стоял какой-то человек. В руке он держал фонарь и, повернувшись лицом к ручью, пристально всматривался в темноту. Дона поняла, что это ночной сторож, совершающий обход по городу, которого угораздило в самый неподходящий момент забрести на причал. Она не решалась выйти из своего укрытия, догадываясь, что и Пьер Блан, заметив сторожа, постарается отплыть подальше.

Застыв в воротах, она нетерпеливо покусывала палец и наблюдала за сторожем, а он все стоял и смотрел на ручей, словно обнаружил там что-то интересное. Ей вдруг стало не по себе – а что, если они не смогли захватить корабль? Что, если противник оказался сильней и сейчас на борту идет отчаянное сражение, шум которого и привлек внимание сторожа? Она почувствовала досаду от того, что стоит здесь и ничем не может им помочь. Да что там – помочь! Похоже, она сама попала в ловушку: за поворотом послышались шаги, голоса, и через минуту на пристань вышли Рэшли с фонарем в руке и Годолфин – оба в длинных плащах.

Рэшли окликнул сторожа, и тот торопливо затрусил ему навстречу.

– Ты не видел мальчишку, пробежавшего в эту сторону? – спросил Рэшли.

Сторож покачал головой:

– Нет, сэр, мальчишку я не видел, а вот в ручье творится что-то неладное. Похоже, ваш корабль оторвался от бакена.

– Оторвался от бакена?! – воскликнул Рэшли, подходя вместе с Годолфином к краю причала. – Значит, парень все-таки не соврал!

Дона прижалась к стене. Мужчины прошли мимо, не заметив ее. Выглянув из-за угла дома, она увидела, что они стоят к ней спиной и пристально всматриваются в залив, точь-в-точь как сторож несколько минут назад. Дождь струился по их непокрытым головам, плащ Годолфина трепетал на ветру.

– Смотрите, сэр, – воскликнул сторож, – они поднимают паруса!

Наверное, капитан хочет отвести корабль подальше от залива.

– Он спятил! – заорал Рэшли. – На борту почти никого не осталось, все матросы ночуют сегодня на берегу. Он посадит корабль на мель! Беги быстрей, Джо, созывай народ. Нужно срочно что-то делать. Черт бы побрал этого болвана Дэна Томаса! Видно, он совсем потерял голову от страха.

Он приложил руки ко рту и принялся вопить:

– Эй, вы там! Эй, на "Удачливом"!

Ночной сторож тем временем подбежал к корабельному колоколу, висящему под фонарем, и дернул за веревку. Громкий, тревожный гул разнесся по окрестностям, будя горожан, которые, ни о чем не подозревая, мирно спали в своих кроватях. Не прошло и минуты, как в крайнем доме распахнулось окно, и чей-то голос испуганно спросил:

– Что случилось, Джо? Почему ты поднял такой трезвон?

Рэшли, который в ярости носился туда-сюда по причалу, остановился и прокричал:

– Одевайся быстрей, черт тебя подери, и буди своего брата! "Удачливый" сорвался с якоря!

Из соседнего дома, кутаясь в плащ, выскочил какой-то человек, следом за ним бежал второй. А колокол все звонил, Рэшли орал как сумасшедший, ветер хлестал его по лицу, рвал полы плаща и раскачивал фонарь, который он сжимал в руке.

Возле церкви замигали огоньки, отовсюду слышались крики и взволнованные голоса. Люди выбегали из темноты и стекались к причалу.

– Эй, кто-нибудь, живо спустите на воду лодку! – вопил Рэшли. – Я должен срочно попасть на корабль!

В доме, возле которого притаилась Дона, послышался шум, по лестнице застучали шаги, и ей пришлось отойти от двери и выбраться на причал. В темноте и суматохе, среди завываний ветра и потоков дождя никто не обратил внимания на мальчишку, остановившегося неподалеку и вместе со всеми наблюдавшего за кораблем, который, подняв паруса и развернувшись ко входу в залив, выплывал на середину ручья.

– Смотрите, смотрите! – закричал кто-то. – Отлив несет его прямо на скалы! Не иначе матросы сошли с ума или напились вдрызг!

– Почему они плывут к заливу, вместо того чтобы уйти в верховья, подальше от греха? – воскликнул второй голос.

Из толпы ему тут же ответили:

– Ветер недостаточно силен. Корабль не сможет плыть против течения.

И снова чей-то голос закричал прямо у нее над ухом:

– Смотрите, отлив подхватил его и несет вниз!

Несколько горожан побежали к лодкам, намереваясь спустить их на воду.

Дона слышала, как они, чертыхаясь, возились с замками, а Рэшли и Годолфин, перевесившись через перила, ругали их на чем свет стоит.

– Лодок нет, сэр! – наконец прокричал снизу один из горожан. – Кто-то перерезал ножом веревки!

Доне представился Пьер Блан, который, ухмыляясь, отплывает от причала, в то время как колокол над его головой гудит и звенит.

– Ну так догоните их вплавь! – ответил Рэшли. – Да пошевеливайтесь, лодка нужна мне немедленно. Эх, попадись мне только негодяй, сыгравший с нами эту шутку, я бы живо вздернул его на первом суку.

Корабль тем временем приближался. Дона видела матросов, карабкавшихся вверх по реям, огромный марсель, трепетавший на ветру, и человека, который, запрокинув голову, стоял у штурвала и отдавал команды.

– Эй, вы там! – закричал Рэшли. – Эй, на "Удачливом"!

– Поворачивайте! – завопил вслед за ним Годолфин. – Поворачивайте, пока не поздно!

Но "Удачливый" упрямо плыл вниз по течению, взрывая носом высокие волны и держа курс прямо на залив.

– Он сошел с ума! – закричали в толпе. – Смотрите, он хочет выйти в залив!

И действительно, теперь, когда корабль был уже совсем близко, все увидели, что его тянут на перлинях три шлюпки, плывущие в ряд перед ним.

Матросы изо всех сил налегали на весла, но марсель и нижние паруса, выгибаясь под напором налетевшего с холмов ветра, тянули корабль в противоположную сторону.

– Они ведут его в море! – воскликнул Рэшли. – О Господи, они ведут его в открытое море!

В эту минуту Годолфин неожиданно обернулся. Взгляд его выпученных глаз упал на Дону, которая, забыв обо всем, подошла к самому краю пристани.

– Вот этот мерзкий мальчишка! – заорал он. – Хватайте его, это он во всем виноват!

Дона повернулась и, прошмыгнув под рукой у какого-то старика, ошарашенно вылупившегося на нее, кинулась со всех ног с причала. Она бежала все дальше и дальше: мимо дома Рэшли, мимо церкви, мимо городских окраин, к спасительным холмам, видневшимся вдалеке, а за спиной, не отставая, стучали шаги и чей-то голос пронзительно кричал:

– А ну стой, негодяй! Стой, тебе говорят!

Слева, среди зарослей папоротника, мелькнула тропинка. Дона торопливо бросилась по ней, спотыкаясь в своих неуклюжих башмаках. Сквозь потоки дождя, струящиеся по лицу, она разглядела поблескивающую далеко внизу воду залива, услышала шум прибоя, бьющегося о скалы.

Она бежала по гребню холма, не обращая внимания на дождь и темноту и думая только о том, как бы побыстрей скрыться от пронзительных, выпученных глаз Годолфина. И понимала, что надеяться ей больше не на кого: Пьер Блан исчез, а "Удачливый" борется с волнами в заливе. В ушах ее не переставая звучал мрачный гул корабельного колокола, созывающего горожан на пристань, и злобный рев Филипа Рэшли, бранящего своих медлительных помощников.

Дорога, наконец, пошла под уклон. Дона замедлила свой отчаянный бег, вытерла мокрое лицо и посмотрела вперед: тропинка спускалась к бухте, открывавшейся перед входом в залив, а затем снова уводила наверх, к форту.

Она постояла, прислушиваясь к плеску волн под скалой, посмотрела на залив в надежде обнаружить силуэт "Удачливого" и, вдруг оглянувшись назад, увидела крошечный огонек, движущийся к ней сверху, а еще через несколько секунд услышала негромкий скрип шагов.

Она упала на поросший папоротником склон и затаила дыхание. Шаги приближались. Она подняла голову: прямо на нее, держа в руке фонарь, шел какой-то человек. Не глядя по сторонам, он быстро сбежал по тропинке к бухте, а затем начал карабкаться на мыс. Дона видела огонек его фонаря, мигающий все выше и выше. Она поняла, что он идет в форт, чтобы предупредить часовых. Очевидно, Рэшли заподозрил неладное, а может быть, решил, что капитан спятил и нарочно ведет корабль в открытое море. Так или иначе, результат теперь будет один: часовые, предупрежденные о приближении корабля, начнут стрелять, как только он подойдет к форту.

Дона кинулась вниз по тропинке, но в отличие от человека с фонарем не стала затем подниматься на мыс, а свернула влево и, с трудом пробираясь среди мокрых камней и водорослей, двинулась вдоль берега к заливу. Перед глазами ее встала карта Фой-Хэвена. Она будто воочию увидела русло ручья, сужающееся при впадении в залив, форт и полосу скал, протянувшихся вдоль того берега, по которому она сейчас шла. В голове у нее билась одна-единственная мысль: она должна во что бы то ни стало взобраться на эти скалы и, прежде чем корабль войдет в залив, предупредить француза об опасности.

Как только она очутилась под прикрытием мыса, ветер мгновенно стих, дождь перестал бить в лицо. Но идти было по-прежнему трудно: камни не успели высохнуть после отлива, и Дона то и дело спотыкалась и скользила. Руки ее покрылись ссадинами, подбородок болел от удара о валун, волосы растрепались и выбились из-под повязки.

Где-то в стороне прокричала чайка, ее назойливый крик далеко разнесся среди скал. Он звучал насмешливо и издевательски. И Доне показалось, что птица смеется над ее тщетными усилиями, что она нарочно горланит в темноте, желая оповестить врагов о ее приближении. Разъяренная, отчаявшаяся, она принялась осыпать чайку грубыми и бессмысленными ругательствами.

Скалы были уже совсем близко, ясно слышался мерный рокот прибоя. Еще одно усилие, и Дона, подтянувшись, вскарабкалась на большой утес и устремила взгляд на залив. Прямо перед ней, зарываясь носом в волны, выходил из устья ручья "Удачливый". Лодки, буксировавшие его, были подняты на борт, матросы столпились на палубе и с восторгом наблюдали за тем, как ветер, каким-то чудом вдруг сменивший направление на западное, надул паруса "Удачливого" и тот, подгоняемый его мощным порывом и высокой отливной волной, стремительно мчится в открытое море. За кораблем плыли какие-то лодки. Дона догадалась, что это горожане, снаряженные Рэшли в погоню. Они кричали, ругались и размахивали руками. В одной из лодок она увидела Годолфина, рядом с ним сидел Рэшли. Она засмеялась и отбросила волосы с лица. Теперь, когда "Удачливый" весело и беспечно уносился прочь, недосягаемый для своих преследователей, ни Годолфин, ни Рэшли были ей уже не страшны. Где-то совсем близко опять прокричала чайка. Дона повернулась, чтобы запустить в нее камнем, и вдруг увидела, что из-за полосы рифов по направлению к ней движется маленькая лодка. В лодке сидел Пьер Блан. Вот он поднял голову, посмотрел на скалы и снова крикнул, подражая чайке.

Не переставая смеяться, Дона встала во весь рост, вскинула над головой руки и закричала. Он тут же подплыл к ней и помог перебраться на борт. Он ни о чем не спрашивал ее. Она тоже молчала, глядя, как он осторожно выводит лодку из полосы прибоя. По подбородку у нее текла кровь, одежда промокла, но она не обращала на это внимания. Лодка плясала на крутых волнах, в лицо летели соленые брызги, смешанные с дождем. Неожиданно где-то позади блеснул свет, затем раздался пушечный выстрел и что-то плюхнулось в воду ярдах в десяти перед ними. Пьер Блан ухмыльнулся во весь рот и еще сильней налег на весла, держа курс на "Удачливый", который на всех парусах летел им навстречу.

Снова вспыхнул свет, снова ударил оглушительный выстрел, сопровождаемый на этот раз треском ломающегося дерева. Дона не успела заметить, куда попало ядро. Она разобрала только, что с корабля перекинули канат, подтащили их к борту, затем чьи-то руки подхватили ее и подняли вверх; она увидела смеющиеся лица матросов, черный водоворот, бурлящий за спиной, и лодку, медленно погружающуюся в пучину…

Француз стоял у штурвала; на подбородке его тоже краснела ссадина, волосы растрепались, рубашка промокла насквозь. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. В ту же минуту он крикнул:

– Падайте! Сейчас выстрелит пушка!

Измученная, продрогшая, не чувствуя под собой ног от усталости, она упала на палубу, зная, что самое страшное уже позади и что они снова вместе.

Ядро шлепнулось в воду, не долетев до корабля.

– Поберегите порох, ребята! – рассмеялся француз. – Теперь вам до нас не добраться.

А коротышка Пьер Блан, встряхнувшись всем телом, как промокшая дворняга, свесился за борт и показал форту нос. "Удачливый" круто накренился и скользнул вниз по волне; паруса забились и затрепетали, сзади послышались крики и кто-то из преследователей выпалил по кораблю из мушкета.

– А вот и ваш приятель, Дона, – проговорил француз. – Ну-ка, посмотрим, хорошо ли он умеет стрелять.

Он пробрался на корму и, подойдя к перилам, глянул вниз: передняя лодка была уже совсем близко, Рэшли свирепо уставился на него, а Годолфин снова вскинул к плечу мушкет.

– Смотрите, смотрите! – воскликнул вдруг Рэшли. – У них на борту женщина!

В этот момент Годолфин выстрелил. Пуля просвистела у Доны над головой.

Новый порыв ветра накренил корабль, и она увидела, что за штурвалом стоит Пьер Блан, а француз застыл у борта с подветренной стороны и, посмеиваясь, смотрит на лодку. Корабль снова нырнул вниз. Француз перевесился через перила – в руке его блеснула шпага.

– Приветствую вас, господа, – крикнул он, – и желаю скорейшего возвращения в Фой-Хэвен. Но прежде чем мы расстанемся, позвольте взять у вас небольшой сувенир на память.

И с этими словами он протянул руку, сбил шляпу с головы Годолфина и, подцепив концом шпаги его пышный парик, торжествующе поднял его в воздух.

Годолфин, лысый, как новорожденный младенец, с выпученными от ярости глазами и побагровевшим лицом, плюхнулся обратно в лодку, уронив на сиденье свой мушкет.

Налетевший шквал обрушил на корабль потоки дождя и скрыл лодку из глаз.

Высокая волна, перехлестнув через борт, сбила Дону с ног и отбросила к шпигатам. А когда она наконец поднялась и, переведя дух, откинула упавшие на лицо волосы, лодок уже не было видно, мыс и форт остались далеко позади, а француз стоял на мостике и, улыбаясь, смотрел на нее. Парик Годолфина висел рядом с ним, на рукоятке штурвала.

Глава 14

Вдоль пролива, на расстоянии трех миль один от другого, медленно плыли два корабля. Первый – яркий, легкий, словно устремленный вперед, к неведомым горизонтам, выглядел гораздо нарядней второго – скромного торгового судна, послушно следовавшего за ним.

Летний шторм, бушевавший целые сутки, наконец утих; на пронзительноголубом небе не было видно ни облачка. Волны улеглись, море застыло в каком-то странном оцепенении, и только легкий северный бриз слегка шевелил бессильно повисшие на реях паруса. Из камбуза "Удачливого" потянуло запахом съестного, аромат жареного цыпленка, смешанный с соленым морским воздухом, прогретым горячими солнечными лучами, ворвался в окно каюты. Дона открыла глаза и сразу же почувствовала, что корабль больше не швыряет из стороны в сторону. Дурнота прошла, но ее место занял голод, мучительный и неодолимый.

Она потянулась, зевнула, ощущая приятную легкость во всем теле, и тут же выругалась сквозь зубы, припомнив самое забористое ругательство из репертуара Гарри: так значит, ее все-таки укачало, значит, она все-таки проиграла пари. Она подняла руки, проверяя, на месте ли серьги, и вдруг с ужасом осознала, что лежит совершенно раздетая, накрытая одним лишь одеялом, и платья ее нигде не видно.

С тех пор как она, усталая, измученная и продрогшая, спотыкаясь, спустилась в каюту и, стянув с себя рубашку и брюки, скинув неуклюжие башмаки, забралась в теплую, уютную постель, мечтая только об одном: чтобы ей дали спокойно выспаться, – прошла, казалось, целая вечность.

Пока она спала, в каюте, как видно, кто-то успел побывать: окно, плотно закрытое на время шторма, было широко распахнуто, одежда ее исчезла, а вместо нее на стуле появился кувшин с горячей водой и полотенце.

Выбравшись голышом из огромной кровати, в которой она провела не меньше суток, она взяла кувшин и начала умываться, размышляя о том, что капитан "Удачливого", кто бы он ни был, явно не чуждался комфорта. Закончив свой туалет и причесавшись, она выглянула из окна: справа по борту виднелись мачты "Ла Муэтт", залитые ярким солнечным светом. Снова аппетитно запахло жареным цыпленком. На палубе послышались чьи-то шаги. Дона торопливо юркнула в кровать и натянула одеяло до самого подбородка.

– Вы уже проснулись? – раздался из-за двери голос француза.

Чувствуя, как сердце ее вдруг отчаянно забилось, она крикнула:

– Да, входите! – и откинулась на подушки.

Он остановился на пороге, держа в руках поднос и с улыбкой глядя на нее.

– Я проиграла пари, – сказала она.

– Знаю, – ответил он.

– Откуда?

– Я заходил вас проведать, но не успел открыть дверь, как вы запустили в меня подушкой и велели убираться к черту.

Она рассмеялась и покачала головой:

– Не правда, сюда никто не заходил, я никого не видела.

– Охотно верю. В том состоянии, в котором вы находились, мудрено было что-то разглядеть. Но не будем спорить. Вы проголодались?

– Да.

– Я тоже. Предлагаю пообедать вместе.

Он принялся накрывать на стол. Она наблюдала за ним из-под одеяла.

– Сколько сейчас времени? – спросила она.

– Около трех, – ответил он.

– А день сегодня какой?

– Воскресенье. Боюсь, что вашему приятелю Годолфину не удастся послушать сегодняшнюю проповедь, разве что в Фой-Хэвене очень искусные парикмахеры.

И он кинул выразительный взгляд на стену за ее кроватью. Она подняла голову и увидела висящий на гвозде парик.

– Когда вы успели его повесить? – рассмеявшись, спросила она.

– Когда вы лежали с приступом морской болезни, – ответил он.

Она прикусила язык: Боже мой, какой позор, в каком виде он ее, должно быть, застал! Она подтянула одеяло еще выше и принялась следить за тем, как он расправляется с цыпленком.

– Хотите крылышко? – спросил он.

Она кивнула, прикидывая, как бы усесться поудобней, чтобы одеяло не сползло. Наконец, улучив минутку, когда он отвернулся, чтобы откупорить бутылку, она приподнялась на подушке, накинула одеяло на плечи и старательно подоткнула его с боков.

Он подошел к ней с тарелкой в руках и критически оглядел со всех сторон.

– М-да, – протянул он. – Попробуем подыскать вам что-нибудь поинтересней. Как-никак "Удачливый" только что вернулся из Индии.

Он вышел из каюты и склонился над большим деревянным сундуком, стоявшим у трапа. Подняв крышку, он вытащил из сундука шаль с яркими золотисто-алыми разводами и шелковой бахромой по краям.

– Кто знает, возможно, эта шаль предназначалась для жены Годолфина, – произнес он. – В этом сундуке много занятных вещиц, если хотите, можете потом взглянуть.

Он снова уселся за стол и, отломив куриную ножку, принялся ее обгладывать. Дона отпила глоток вина и посмотрела на него поверх бокала.

– Подумать только, а ведь мы оба могли бы сейчас висеть на самом высоком дереве в парке Годолфина!

– И висели бы, если бы ветер не подул с запада, – ответил он.

– А чем вы собираетесь заняться сегодня?

– Я никогда не составляю планов на воскресенье.

Следуя его примеру, она взяла крылышко обеими руками и начала с аппетитом есть. На палубе послышались звуки лютни и негромкое пение.

– Скажите, вы всегда так дьявольски удачливы? – спросила она.

– Всегда, – коротко ответил он, выкидывая за окно обглоданную ножку и приступая ко второй.

Солнечные лучи заливали стол, за бортом лениво плескались волны. Они продолжали обедать, ни на минуту не забывая друг о друге и о долгом дне, ожидающем их впереди.

– А матросы Рэшли недурно устроились, – проговорил наконец француз, оглядываясь по сторонам. – То-то они так сладко спали, когда мы поднялись на борт.

– Сколько их было?

– С полдюжины.

– И что вы с ними сделали?

– Привязали спина к спине, заткнули рты и посадили в лодку. Надеюсь, Рэшли быстро их обнаружил.

– Как вы думаете, шторм может начаться снова?

– В ближайшее время нет.

Она откинулась на подушку, глядя на солнечных зайчиков, бегающих по стене.

– Я рада, что испытала все это: и волнения, и тревогу, и опасности, но повторить это я, наверное, уже не смогла бы. Снова стоять под окном у Рэшли, прятаться на причале, бежать из последних сил через холмы – нет, слава Богу, что все кончилось!

– Для простого юнги вы справились очень неплохо.

Он быстро взглянул на нее и отвернулся, а она опустила глаза и принялась теребить бахрому на шали. Пьер Блан продолжал наигрывать на лютне.

Это был все тот же веселый, переливчатый напев, который впервые донесся до нее с борта корабля, стоящего в ручье неподалеку от Нэврона.

– Долго вы еще намерены оставаться на "Удачливом"? – спросила она.

– А вы уже соскучились по дому?

– Нет, но…

Он встал из-за стола и, подойдя к окну, посмотрел на "Ла Муэтт", замершую в двух милях от них.

– Обычная история, – сказал он. – На море всегда так: то шторм, то затишье. Будь ветер хоть немного покрепче, мы давно уже добрались бы до Франции. Надеюсь, к ночи погода улучшится.

Он остановился у окна и, засунув руки в карманы штанов, принялся насвистывать в лад песенке Пьера Блана.

– И что вы будете делать, если она улучшится?

– Поплывем к берегу. Часть матросов останется на "Удачливом" и отведет его в порт. А мы с вами опять пересядем на "Ла Муэтт".

Она снова начала теребить бахрому на шали.

– А потом?

– Вернемся в Хелфорд. Разве вы не хотите увидеться с детьми?

Она молчала, разглядывая его спину, широкие плечи, затылок…

– В ручье, наверное, по-прежнему кричит козодой, – проговорил он. – Может быть, на этот раз мы его наконец увидим. А если повезет, то встретим и цаплю. Я ведь так и не успел ее нарисовать.

– Да, конечно, – пробормотала она.

– Да и рыба в реке, я думаю, еще не перевелась. Мы обязательно должны съездить на рыбалку.

Пьер Блан допел последний куплет и замолчал, слышался только плеск волн за бортом. На "Удачливом" пробили склянки, через секунду донесся ответный сигнал с "Ла Муэтт". Спокойная гладь моря искрилась под лучами солнца. Все замерло. Воцарилась полная тишина.

Француз отошел от окна и сел на край кровати, продолжая негромко насвистывать.

– Блаженные часы отдыха! – произнес он. – Отрадное время для пирата!

Битва закончена, все волнения остались позади. Можно спокойно насладиться победой, на время забыв о потерях. Итак, впереди у нас долгие полдня. Ветер установится только к ночи. Чем вы хотите заняться?

– Может быть, искупаемся? – предложила она. – Вечером, когда станет прохладней.

– Хорошо, – согласился он.

Снова наступила тишина. Дона следила за игрой солнечных зайчиков на потолке.

– Я бы и сейчас с удовольствием искупалась, но, боюсь, моя одежда еще не успела высохнуть.

– Наверняка не успела.

– Может быть, если повесить ее на солнце, она подсохнет быстрей?

– В любом случае не раньше, чем через три часа.

Дона со вздохом откинулась на подушки.

– А нельзя ли спустить лодку и попросить Пьера Блана съездить на "Ла Муэтт" за моим платьем?

– Он спит, – ответил француз. – И остальные матросы тоже. Разве вы не знаете, что с часу до пяти у французов принято отдыхать?

– Нет, – отозвалась она, – я никогда об этом не слышала.

Она закинула руки за голову и прикрыла глаза.

– Англичане не спят днем. Очевидно, это типично французская привычка.

Так чем же нам все-таки заняться?

Он посмотрел на нее, и на губах его промелькнула улыбка.

– Если бы вы жили во Франции, – ответил он, – вы знали бы, чем нам заняться. Хотя, возможно, это тоже типично французская привычка.

Она не ответила. Он наклонился, протянул руку и осторожно вытащил сережку из ее левого уха.

Глава 15

Дона стояла у штурвала "Ла Муэтт". Корабль несся вперед, зарываясь носом в длинные зеленые валы, брызги перелетали через борт и разбивались о палубу. Белые тугие паруса пели над ее головой. Она с наслаждением вслушивалась в звуки, ставшие для нее привычными и родными: скрип тяжелых блоков, звон натянутых тросов, гудение ветра в снастях, голоса, смех и шутки матросов, которые работали на нижней палубе, то и дело поглядывая на нее и по-детски наивно стараясь заслужить ее одобрение. Солнце припекало ее непокрытую голову, соленые брызги оседали на губах, от нагретых досок шел терпкий запах смолы, влажных канатов и свежей морской воды.

"Все это только краткий миг, – думала Дона, – все это пройдет и канет в вечность, ибо вчерашний день не принадлежит нам, он – добыча прошлого, а завтрашний таит в себе неизвестность, которая в любую минуту может обернуться бедой. И только сегодняшний день по-настоящему наш, только этот миг, и это солнце, которое светит нам с неба, и этот ветер, и это море, и эти люди, поющие на палубе… И мы должны сберечь этот день, сохранить его навсегда, потому что это день нашей жизни, день нашей любви и только он важен в том мире, который мы создали для себя и который стал нашим убежищем". Она посмотрела на француза: он лежал на палубе, закинув руки за голову и зажав в зубах трубку, глаза его были закрыты, по лицу, освещенному солнцем, время от времени пробегала улыбка. Она вспомнила сегодняшнюю ночь и теплоту его тела и почувствовала жалость к тем несчастным, которые не умели радоваться любви, оставаясь холодными, робкими и неуверенными в объятиях друг друга, которые не знали, что страсть и нежность неразделимы, как две части одного упоительного целого, что из пылкости рождается ласка, а молчание может быть разговором без слов, что в любви нет места для стыда и сдержанности, и мужчина и женщина, которые хотят обладать друг другом, должны забыть о глупых предрассудках, разрушить все барьеры, и тогда все, что происходит с одним, мгновенно отзовется в другом, повторяясь в каждом жесте, в каждом движении, в каждом чувстве.

Штурвал в ее руках дрогнул, корабль накренился под ветром, и она подумала, что все это: и вольный бег корабля, и белизна парусов, и плеск волн, и соленый запах моря, и свежесть ветра, дующего в лицо, – все это тоже отражение их любви, отражение силы и радости бытия, которые могут заключаться в самых простых, самых обыденных вещах, таких, как еда, питье, сон, становящихся важными и значительными, если они делят их друг с другом.

Он открыл глаза, посмотрел на нее, вытащил изо рта трубку и с силой выбил ее о палубу, так что пепел разлетелся по ветру. Затем встал, потянулся, полный спокойной, блаженной лени, и, подойдя к ней, положил свои руки поверх ее на штурвал. И оба замерли, глядя на небо, на море и на паруса.

Берег Корнуолла тонкой полосой лег на горизонте, первые чайки с приветственными криками закружились вокруг мачт, а это значило, что вскоре с дальних холмов потянет запахом трав, солнце опустится ниже, Хелфорд распахнет перед ними свои широкие берега и закат бросит на воду золотые и алые блики.

С пляжей, прогретых за день, повеет теплом, река, напоенная приливом, станет прозрачной и полноводной. Они увидят песчанок, снующих по камням, и сорочаев, задумчиво застывших на одной ноге в мелких заводях, а когда поднимутся вверх по течению и дойдут до ручья, их встретит неподвижная, словно погруженная в сон, цапля. При их приближении она встрепенется и, расправив большие крылья, плавно и бесшумно заскользит прочь.

После ослепительного солнечного света и неумолчного плеска волн река покажется им тихой и безмятежной, а деревья, тесно сгрудившиеся по берегам, – приветливыми и манящими. В лесной чаще, как он и обещал, прокричит козодой; плеснув хвостом, выпрыгнет из воды рыба; голоса и запахи летнего вечера обступят их со всех сторон, и они побредут вдвоем в глубь леса, туда, где зеленеет папоротник и расстилается густой мох.

– А что, если нам разжечь сегодня костер и поужинать у ручья? – словно прочитав ее мысли, спросил он.

– Да, да, – подхватила она, – у пристани, там, где и прошлый раз.

Прижавшись к нему, она смотрела на узкую полоску берега, становящуюся все ясней и отчетливей, и думала о том первом ужине, приготовленном ими у костра, и о неловкости, которая сковывала тогда их обоих. Теперь, когда они наконец обрели друг друга и любовь их сделалась полной и безраздельной, неловкость и страх исчезли, словно их и не было, а радость наполнилась новой силой.

"Ла Муэтт" медленно двигалась к берегу, совсем как в тот вечер, казавшийся ей теперь таким далеким, когда она, стоя на скалистом берегу, впервые увидела на горизонте очертания парусника и сердце ее сжалось от неясного предчувствия. Солнце село, чайки приветливо закружились над кораблем, начавшийся прилив подхватил его, и он, подгоняемый легким вечерним ветерком, плавно вошел в устье реки. За те несколько дней, что они провели на море, лес успел заметно потемнеть, холмы покрылись густой зеленью, а теплые летние ароматы, витающие вокруг, стали плотными и ощутимыми, как прикосновение ласковой руки. "Ла Муэтт" медленно плыла вперед, увлекаемая приливом. С берега поднялся кроншнеп и, просвистев, полетел к верховьям.

Ветер стих; корабль остановился у входа в ручей; матросы спустили с борта шлюпки, привязали их перлинями к кораблю и, прежде чем ночные тени упали на воду, отбуксировали его на прежнюю стоянку.

Глухо проскрежетала якорная цепь, корабль развернулся навстречу последней приливной волне и замер в глубокой заводи под сенью деревьев. И тогда на речной глади вдруг, откуда ни возьмись, показалась пара белых лебедей. Медленно, словно две горделивые ладьи, они проплыли вниз по течению, ведя за собой трех пушистых бурых птенцов, а позади них по воде тянулся длинный волнистый след. Корабль приготовился ко сну: палубы опустели, из камбуза запахло съестным, в кубрике послышался негромкий говор матросов.

Внизу, у борта, уже стояла капитанская шлюпка. Вскоре и сам капитан вышел из каюты и окликнул Дону, которая ждала его на корме, облокотившись на перила и глядя на первую вечернюю звезду, мерцавшую над темным лесом. Они сели в шлюпку, и та, покачиваясь, понесла их вниз по течению, вслед за уплывшими лебедями. А еще через несколько минут на знакомой поляне замигал костер, затрещали сухие сучья. На этот раз на ужин была грудинка, хрустящая, румяная, сочная. Они ели ее руками вместе с золотистым хлебом, поджаренным здесь же, на костре. А потом сварили кофе, крепкий и горький, в кофейнике с изогнутой ручкой. Когда ужин закончился, он закурил трубку, а она уселась рядом, прислонившись к его коленям и закинув руки за голову.

– И так может быть всегда, – сказала она, глядя в огонь. – И завтра, и послезавтра, и через год. В другом ручье, на других берегах, в любой другой стране – стоит нам только захотеть.

– Да, – откликнулся он, – стоит только захотеть. Но Дона Сент-Колам не может хотеть того же, чего хочет юнга. Она живет в ином мире. И, кто знает, может быть, именно в эту минуту она встает с кровати, чувствуя, что болезнь ее прошла и пора возвращаться к привычным домашним обязанностям. И она одевается и идет к детям, забыв о том чудесном сне, который ей только что приснился.

– Нет, – возразила она, – я уверена, что Дона Сент-Колам еще не поправилась, что она по-прежнему мирно спит в своей кровати и видит сны – самые сладкие сны, какие ей когда-либо снились.

– Но ведь это всего лишь сны, – проговорил он. – Наступит утро, и ей придется проснуться.

– Нет, – запротестовала она, – нет, нет! Пусть это будет всегда: и костер, и ночь, и ужин, который мы приготовили вдвоем, и твоя рука, лежащая у меня на сердце.

– Ты забываешь, что женщины устроены иначе, чем мужчины, – сказал он.

– Проще, примитивней. Они согласны странствовать, согласны играть в любовь и в приключения, но только на время. А потом наступает пора вить гнезда, и они не могут противиться инстинкту, который заставляет их заботиться о доме, наводить уют и высиживать птенцов.

– Но птенцы подрастают, – проговорила она, – и покидают гнездо. И тогда их родители тоже могут сняться с места и обрести свободу.

Он засмеялся, глядя на танцующие языки пламени.

– Нет, Дона, – сказал он, – так не бывает. Представь себе, что я сейчас уплыву на "Ла Муэтт" и вернусь через двадцать лет. Кто встретит меня на пороге? Мой озорной юнга? Нет – солидная, степенная дама, давно забывшая свои прежние фантазии. А я? Кем я стану тогда? Потрепанным морским волком с длинной бородой и жестоким ревматизмом, дряхлым стариком, не помышляющим уже ни о пиратстве, ни о вольной жизни.

– Ты слишком мрачно смотришь на наше будущее, – сказала она.

– Я реалист, – ответил он.

– А если я уплыву сейчас с тобой и никогда больше не вернусь в Нэврон?

– Это не выход, – сказал он. – Рано или поздно ты разочаруешься и станешь жалеть о прошлом.

– Нет, – возразила она, – никогда! Пока мы вместе, я ни о чем не буду жалеть.

– Может быть, – ответил он. – Но тебе, как и всем женщинам, необходимы семья, дети, домашний очаг. А раз так – значит, конец нашим скитаниям, конец приключениям, и мне снова придется выходить в море одному.

Нет, Дона, если женщина и может убежать от себя, то только на один день или на одну ночь.

– Ты прав, – сказала она, – у женщин нет выхода. И поэтому в следующий раз, когда мы отправимся в море, я одолжу у Пьера Блана его брюки и снова стану твоим юнгой. И мы не будем больше мучиться из-за пустяков и забивать себе головы мыслями о будущем – ты будешь нападать на корабли и совершать вылазки на побережье, а я, как примерный юнга, буду готовить ужин в каюте, стараясь не докучать тебе разговорами и не задавать лишних вопросов.

– И сколько же это будет продолжаться?

– Столько, сколько мы захотим.

– Другими словами, столько, сколько захочу я. В таком случае можешь не сомневаться, это будет очень, очень долго. Я не намерен отпускать тебя ни завтра, ни послезавтра и уж тем более не сегодня.

Огонь горел все слабей и слабей и вскоре совсем потух. Помолчав, она спросила:

– Ты знаешь, какая сегодня ночь?

– Да, – ответил он, – ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь в году.

– И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, – сказала она.

– Потому что все меняется и ничто не остается прежним: ни мы, ни этот ручей, ни эта ночь.

– Я знаю, – ответил он. – Разве ты не заметила, что я положил в шлюпку одеяла и подушку?

Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в тени. Не говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил их под деревьями, у самого берега.

Начался отлив. Вода медленно отступала, обнажая отмели. Легкий ветерок прошелестел в ветвях и стих. Козодои уже замолчали, морские птицы давно устроились на ночлег. Луна еще не вышла, над головой чернело высокое небо, внизу чуть слышно журчал ручей.

– Завтра на рассвете, до того как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, – – сказала она.

– Хорошо, – ответил он.

– Я хочу поговорить с Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда.

– А потом?

– Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как правило, все равно ничего не выходит.

– Тогда давай просто представим, как все может быть. Ты вернешься из Нэврона, мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше.

– Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы?

– Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать.

– А когда нам надоест ловить рыбу, – продолжала она, – мы пойдем купаться. В полдень вода, наверное, будет уже достаточно теплой. А после купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь на берегу. А потом начнется отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле, и ты сможешь ее нарисовать.

– Нет, – возразил он, – цапля подождет. Сначала я хочу нарисовать своего юнгу.

– А потом наступит следующий день, – сказала она, – а за ним еще один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее.

– Ну а сегодня, – сказал он, – сегодня – самая короткая ночь в году.

И я не хочу, чтобы ты об этом забывала.

– Я помню, – ответила она.

Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то, давнымдавно, лежала на огромной кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о мужчине, спящем на траве под деревьями. Она и не могла этого знать – ей не было места в сегодняшнем дне, она осталась в прошлом. Но где-то, в далеком будущем, была еще и третья Дона, непохожая на первых двух, от которых ее отделяли десятилетия. Все, что происходило сейчас, было для нее только воспоминанием – дорогим и бережно хранимым. Наверное, она многое забудет, эта третья Дона: и плеск волны на отмели, и черное небо над головой, и темную воду ручья, и шелест листьев в вышине, и тени, дрожащие под деревьями, и мягкий мох, и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их рук и нежность ласк… Но никогда, никогда она не сможет забыть ту тишину, которую они подарили друг другу, тот покой и безмятежность, которые отныне наполняли их обоих.

Проснувшись на следующее утро, она увидела, что между деревьями уже пробивается бледный свет, над ручьем встает туман и два лебедя, словно два белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она взглянула на француза, крепко спавшего на траве, и подумала о том, что во сне все мужчины становятся удивительно похожи на детей. Лицо его разгладилось, заботы и думы отступили прочь, и он снова стал тем маленьким мальчиком, каким был когда-то. Поеживаясь от холода, она вылезла из-под одеяла и, встав босыми ногами на остывшие угли костра, проводила взглядом лебедей, исчезающих в тумане. Затем подняла с земли свой плащ, накинула его на плечи и двинулась по узкой извилистой тропинке, ведущей от пристани к Нэврону.

Шагая по лесу, она пыталась воскресить в памяти прежнюю размеренную, упорядоченную жизнь. Дети, конечно, еще спят. Джеймс мирно посапывает в колыбельке – щеки раскраснелись, кулачки крепко сжаты. Генриетта лежит, как всегда, ничком, разметав по подушке золотистые локоны. Рядом, широко раскрыв рот, спит Пру. Ну а Уильям, верный, преданный Уильям, зорко сторожит их покой, терпеливо поджидая хозяина и хозяйку.

Туман постепенно рассеивался. За лесом на противоположном берегу реки засияла заря. Дона вышла на лужайку. Перед ней стоял Нэврон – тихий, безмолвный, погруженный в дремоту. Окна были закрыты ставнями, но по крыше уже скользили первые утренние лучи. Она осторожно перебралась через мокрую, серебряную от росы лужайку, подошла к двери и подергала за ручку – заперто.

Постояв минуту, она направилась во внутренний двор, куда выходили окна Уильяма. Она решила вызвать его из дома и расспросить обо всем. Окно в его комнате было открыто, но штора не задернута. Она подождала, прислушиваясь, затем тихонько позвала:

– Уильям! Уильям, это я!

Никто не ответил. Она нагнулась, подобрала с земли камешек и бросила в окно. В ту же минуту из-за шторы показался Уильям. Он испуганно уставился на нее, словно не узнавая, потом приложил палец к губам и быстро отошел от окна. Дона стояла перед домом, чувствуя, как в сердце постепенно закрадывается тревога: лицо у Уильяма было бледное и изможденное, как будто он не спал несколько ночей. "Джеймс заболел, – подумала она. – Джеймс заболел и умер. Сейчас он выйдет и скажет, что Джеймс умер". Она слышала, как он осторожно отодвинул засов, затем чуть-чуть приоткрыл дверь и впустил ее.

– Что с детьми? – воскликнула она, хватая его за рукав. – Говори, они заболели?

Он покачал головой и, оглянувшись на лестницу, снова приложил палец к губам.

Она вошла в прихожую и огляделась. Сердце у нее упало – она все поняла. Вокруг царил беспорядок, выдававший следы внезапного приезда: сюртук и хлыст, оставленные на стуле, шляпа, небрежно брошенная на пол, еще один хлыст и толстый клетчатый плед.

– Сэр Гарри приехал, миледи, – произнес Уильям. – Вчера, поздно вечером. И с ним милорд Рокингем. Они скакали верхом от самого Лондона.

Она молча смотрела на сюртук, висящий на стуле, а сверху, из спален, неслось звонкое, заливистое тявканье одного из спаниелей.

Глава 16

Уильям снова кинул взгляд наверх. Лицо его было бледно, маленькие глазки встревоженно блестели. Дона молча кивнула ему головой и на цыпочках прошла в гостиную. Уильям зажег две свечи и остановился, выжидательно глядя на нее.

– Он что-нибудь сказал? – спросила она. – Зачем они приехали?

– Я понял, что сэру Гарри надоело жить в Лондоне одному, миледи, – ответил Уильям. – И лорд Рокингем уговорил его приехать. Кроме того, его светлость, кажется, встретился в Уайтхолле с одним из родственников лорда Годолфина, который настоятельно советовал ему вернуться в Нэврон. Это все, что мне удалось выяснить из их беседы за ужином, миледи.

– Да-да, – задумчиво проговорила Дона, словно не слыша его последних слов, – конечно же, это идея Рокингема. Гарри слишком ленив, чтобы самому решиться на отъезд.

Уильям неподвижно стоял перед ней, держа в руке свечу.

– А что ты сказал сэру Гарри? – спросила она. – Как тебе удалось удержать его перед дверью моей спальни?

По лицу Уильяма пробежало подобие улыбки, он понимающе посмотрел на Дону.

– Я был готов стоять до последнего, миледи, и, если понадобится, удержать его силой. К счастью, обошлось без этого. Как только господа сошли с коней, я сразу же объявил им о вашей болезни. "У миледи сильный жар, – сказал я. – Она уже несколько дней не встает с постели. Ей удалось задремать совсем недавно, и было бы крайне неосмотрительно со стороны сэра Гарри нарушать сейчас ее покой".

– И он подчинился?

– Послушно, как ягненок. Сначала, правда, чертыхнулся и отругал меня за то, что я не послал за ним в Лондон. Но я сказал, что действовал по вашему приказанию, а вы запретили его извещать. А тут еще мисс Генриетта и мастер Джеймс прибежали из детской и стали рассказывать, какая серьезная болезнь с вами приключилась, а за ними спустилась Пру, страшно расстроенная тем, что вы не разрешили ей за вами ухаживать. Позанимавшись немного с детьми, сэр Гарри и лорд Рокингем изволили поужинать, затем прогулялись по саду и отправились на покой. Сэр Гарри занял голубую комнату, миледи.

Дона улыбнулась и погладила его по руке.

– Спасибо, Уильям, – сказала она. – Значит, ты всю ночь не спал и готовился к сегодняшнему утру. А если бы я не вернулась?

– Как-нибудь выкрутился бы, миледи, хотя положение, что и говорить, было не из легких.

– Ну а милорд Рокингем? Как он отнесся ко всему этому?

– Мне показалось, что он огорчился, узнав о вашей болезни, миледи, но вслух ничего не сказал. Зато очень заинтересовался, когда Пру пожаловалась сэру Гарри, что мне одному разрешено заходить в вашу комнату. Я заметил, что после этих слов он посмотрел на меня с явным удивлением и даже, я бы сказал, с каким-то любопытством.

– Ты не ошибся, Уильям. Лорд Рокингем действительно очень наблюдательный человек. Высматривать и вынюхивать – его страсть. У него нос как у охотничьей собаки.

– Да, миледи.

– Ах, Уильям, ничего не планируй заранее, это всегда плохо кончается.

Сегодня мы с твоим хозяином хотели позавтракать вместе у ручья, половить рыбу, искупаться, поужинать у костра, как в прошлую ночь. И вот – все рухнуло.

– Может быть, это ненадолго, миледи. Может быть, они скоро уедут.

– Может быть. В любом случае нужно срочно связаться с "Ла Муэтт" и передать им, чтобы побыстрей выходили в море.

– Мне кажется, миледи, до темноты кораблю не стоит трогаться с места.

– Пусть капитан решает сам. Ах, Уильям, если бы ты знал!..

– Да, миледи?

Но она только покачала головой и пожала плечами. Зато глаза ее говорили ясней всяких слов. И внезапно его ротик-пуговка дрогнул, он протянул руку и погладил ее по плечу, как если бы перед ним была Генриетта.

– Не волнуйтесь, миледи, – произнес он, – все будет хорошо. Вы обязательно встретитесь.

И этот его странный жест и неожиданное сочувствие, а также привычная домашняя обстановка, казавшаяся такой уютной после всех пережитых волнений, подействовали на нее так сильно, что она вдруг разрыдалась.

– Извини, Уильям, – проговорила она, чувствуя, как слезы неудержимо катятся по щекам.

– Ну что вы, миледи.

– Плакать глупо, я знаю. Глупо и бессмысленно. Но я ничего не могу с собой поделать: ведь всего несколько часов назад я была так счастлива!

– Да, миледи.

– У нас было все: и солнце, и ветер, и море… и нежность, которую мы дарили друг другу.

– Понимаю, миледи.

– И мы были счастливы, Уильям. А ведь это случается так редко.

– Очень редко, миледи.

– И поэтому я не буду больше плакать, как капризное дитя. Что бы ни случилось, прошлое все равно останется с нами. И никто не сможет его у нас отнять. Я всегда буду помнить дни, проведенные с ним, дни, когда я жила по-настоящему, впервые в жизни. А сейчас я пойду наверх, переоденусь и лягу в кровать. Через некоторое время ты принесешь мне завтрак, а когда я окончательно приду в себя, пригласишь сэра Гарри. Нужно узнать, надолго ли они приехали.

– Хорошо, миледи.

– И постарайся как можно быстрей связаться с кораблем.

– Да, миледи.

Они вышли из гостиной. Сквозь ставни уже пробивался утренний свет. Дона сняла туфли и босиком, накинув на плечи плащ, осторожно начала подниматься по той самой лестнице, по которой так весело сбегала пять дней назад.

Всего-то пять дней – а кажется, что прошла целая жизнь! Дойдя до голубой комнаты, она остановилась и прислушалась: из-за двери доносилось знакомое сонное ворчание Герцога и Герцогини и мерный храп Гарри. Когда-то эти звуки составляли одну из многих досадных мелочей, раздражавших ее и толкавших на безрассудные поступки. Теперь она слушала их спокойно: они принадлежали другой, прежней жизни, из которой она сумела вырваться.

Она вошла в спальню и закрыла дверь. Воздух благоухал свежестью и цветами – окно в сад было распахнуто, а у кровати стоял букет ландышей, недавно сорванных Уильямом. Она раздернула шторы, разделась и легла в кровать, прикрыв глаза руками. Ей представился француз, крепко спящий на берегу ручья. "Через несколько минут он проснется, – думала она, – протянет руку, чтобы обнять меня, и обнаружит, что рядом никого нет. Потом вспомнит о нашем уговоре, зевнет, потянется и с улыбкой посмотрит на солнце, встающее из-за деревьев. Потом поднимется, по привычке взглянет на небо, чтобы определить, какая будет погода, почешет ухо и, насвистывая, двинется к ручью. Добравшись вплавь до корабля, он окликнет матросов, надраивающих палубы. Один из них сбросит за борт веревочную лестницу, а второй сядет в лодку и пригонит от берега шлюпку с посудой и одеялами. А капитан тем временем спустится в каюту и, поглядывая из окна на воду, крепко разотрется полотенцем. Когда он оденется, Пьер Блан принесет ему завтрак. Он походит по каюте, подождет меня, но голод окажется сильней, и в конце концов он сядет за стол один. Позавтракав, он поднимется на палубу и станет смотреть на лес: не идет ли кто по тропинке?" Она ясно представила, как он стоит, облокотившись на перила, и набивает трубку, чувствуя приятную усталость после утреннего купания и думая о солнце, припекающем все сильней, о море, о предстоящей рыбалке. Может быть, в этот момент мимо корабля опять проплывут лебеди, и он, разломив кусок хлеба, примется швырять им крошки. Когда она наконец появится на тропинке, он поднимет голову и улыбнется, но не отойдет от перил, а будет все так же кормить лебедей, делая вид, что не замечает ее.

"Боже мой, – думала Дона, – зачем я себя мучаю? Ведь все это напрасно, мы никогда больше не увидимся. Он уплывет к себе в Бретань, а я останусь здесь, в Нэвроне, и вечно буду терзаться этой болью, этой мучительной тоской, которая неизбежно сопутствует любви, как зло сопутствует добру, а уродство – красоте". Она лежала, закрыв глаза рукой, даже не пытаясь заснуть, а солнце поднималось все выше и выше, и лучи его все смелей врывались в окно.

Вскоре после девяти Уильям принес ей завтрак. Он поставил поднос на столик возле кровати и спросил:

– Хорошо отдохнули, миледи?

– Да, – солгала она, отщипывая виноградину от лежащей на подносе грозди.

– Господа завтракают внизу, – сообщил он. – Сэр Гарри просил узнать, когда ему можно вас навестить.

– Ничего не поделаешь, придется его принять.

– Позвольте мне слегка задернуть шторы, миледи, чтобы свет не падал вам в лицо. Боюсь, что ваш цветущий вид насторожит сэра Гарри.

– Ты находишь, что у меня цветущий вид?

– Да, миледи, на редкость цветущий.

– Представь себе, у меня ужасно болит голова.

– Возможно, миледи, но не от простуды.

– Я чувствую себя совершенно разбитой. У меня синяки под глазами…

– Ничего удивительного, миледи.

– Ах, Уильям, ты просто невыносим. Если ты сейчас же не уйдешь, я запущу в тебя подушкой.

– Ухожу, миледи.

Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, а Дона встала, умылась, пригладила волосы, задернула шторы, как он посоветовал, и снова забралась в кровать. Через несколько минут в дверь заскребли собачьи лапы, затем послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел Гарри. Следом с радостным визгом влетели собаки и тут же кинулись к ней на постель.

– А ну-ка угомонитесь, разбойники! – прикрикнул на них Гарри. – Вы что, не видите, что ваша хозяйка больна? Фу, Герцог! Фу, Герцогиня! Кому я сказал! Немедленно на место!

Произведя по своему обыкновению гораздо больше шума, чем обе собаки, вместе взятые, он удовлетворенно плюхнулся на край кровати и, тяжело пыхтя, принялся стирать надушенным платком следы их лап с одеяла.

– Проклятая жара! – проговорил он. – У меня вся рубашка мокрая, а ведь еще и десяти нет… Ну как ты, моя радость? Что тут с тобой стряслось?

Где ты умудрилась подхватить эту дурацкую простуду? Дай я тебя поцелую.

Он неуклюже потрепал ее по щеке и наклонился, обдав густым запахом духов и оцарапав париком подбородок.

– Выглядишь ты совсем неплохо, хотя в этой темноте трудно что-либо разглядеть. Твой слуга так меня напугал, я уж и не чаял застать тебя в живых. Кстати, он что, новенький? Ты им довольна? Если что-нибудь не так, скажи, я его немедленно уволю.

– Нет-нет, Уильям отличный слуга. Я на него не нарадуюсь.

– А, ну ладно… Как же ты все-таки умудрилась простудиться, дорогая?

Говорил же я, что не надо уезжать из Лондона. В Лондоне совсем другая атмосфера. Хотя без тебя там, признаться, довольно скучно. В театре показывают всякую ерунду, а в картах мне, как всегда, не везет: сел недавно играть в пикет и, представь себе, проигрался вчистую. У короля, говорят, завелась новая пассия – какая-то комедиантка, я ее еще не видел. Да, ты знаешь, здесь со мной Рокингем. Это он надоумил меня приехать. "Гарри, – сказал он, – послушай, почему бы нам не прокатиться в Нэврон? Прогуляемся, а заодно и Дону навестим". И вот мы здесь, а ты, как нарочно, прикована к постели.

– Не волнуйся, мне уже лучше. Думаю, что я скоро поправлюсь.

– Да? Ну вот и отлично. Выглядишь ты и в самом деле неплохо. Даже загар откуда-то появился. Ты стала смуглой, как цыганка.

– Это не загар, просто кожа слегка потемнела от лихорадки.

– И глаза, черт побери, сделались как будто больше.

– Должно быть, я похудела во время болезни.

– Странная болезнь. Видимо, что-то связанное с климатом… Ты не возражаешь, если собаки заберутся на кровать?

– Возражаю.

– Эй, Герцог, быстренько поцелуй свою хозяйку и слезай. А теперь ты, Герцогиня. Представь себе, у Герцогини на спине открылась ужасная язва, она чешется не переставая. Ну вот, опять, что ты с ней будешь делать! Я пробовал втирать мазь, но пока что-то не помогает. Да, кстати, я купил новую лошадь, она стоит сейчас на конюшне. Гнедая кобыла, злая как черт, но очень резвая.

Рокингем предлагает мне за нее тысячу, но я сказал, что меньше чем за пять не отдам, а он уперся и не уступает. А у вас, значит, объявились пираты? Я слышал, что местные жители просто в панике, эти негодяи совершенно распоясались: грабят, убивают, насилуют…

– Кто тебе сказал?

– Рокингем встретился в Лондоне с племянником Годолфина… Кстати, как он поживает?

– Кто? Годолфин? Когда я видела его в последний раз, он был вне себя от ярости.

– Еще бы! Он прислал мне на днях письмо, но я как-то все забывал ему ответить. Говорят, у его шурина недавно похитили корабль. Ты ведь знаешь его шурина? Его зовут Филип Рэшли.

– Понаслышке.

– Ну, вы еще успеете познакомиться. Я встретил его вчера в Хелстоне и пригласил к нам. С ним был еще Юстик, оба просто рвали и метали. Вообрази, этот подлый француз сумел вывести корабль из Фой-Хэвена под самым их носом.

Какая наглость! И никто даже не попробовал его догнать. Теперь-то он, конечно, преспокойно стоит где-нибудь во Франции, а ведь ему цены нет – он только что вернулся из Индии!

– Зачем тебе понадобилось приглашать Филипа Рэшли?

– Собственно говоря, пригласил его не я, а Рокингем. "Гарри, – сказал он, – мы должны помочь твоим землякам поймать этого негодного пирата. Ты здесь личность известная, тебя все уважают, вот увидишь, развлечение получится на славу". Рэшли так и взвился. "Развлечение? – завопил он. – Хорошенькое развлечение, когда у человека из-под носа уводят целое состояние!" "Охранять надо лучше, – возразил Рокингем. – – Вы тут, похоже, совсем обленились. Ну ничего, мы вам поможем, а когда дело будет сделано, повеселимся все от души". Одним словом, мы решили пригласить сюда Годолфина и кое-кого из соседей и обсудить план действий. Я уверен, что мы в два счета поймаем этого пирата. Представляешь, как будет весело, когда мы наконец вздернем его на каком-нибудь суку!

– Почему ты думаешь, что тебе это удастся?

– Я рассчитываю на Рокингема. У Рокингема голова варит, он обязательно что-нибудь придумает. Я-то, слава Богу, в таких делах ничего не смыслю.

Послушай, Дона, когда ты собираешься вставать?

– Как только ты отсюда уйдешь.

– Узнаю свою строптивую женушку. Герцог, дружище, ты не знаешь, почему твоя хозяйка всегда со мной так сурова? А ну-ка, разбойник, смотри, что у меня есть! Ну-ка, ищи, ищи!

И, схватив туфлю Доны, он швырнул ее через всю комнату, а собаки, рыча и отталкивая друг друга, кинулись за ней. Притащив туфлю на место, они снова начали носиться вокруг кровати.

– Идемте, собачки, – проговорил Гарри, поднимаясь, – нас прогоняют, нас не желают больше видеть. Дона, я пришлю к тебе детей, хорошо? И передам Рокингему, что ты скоро спустишься. Он будет на седьмом небе от счастья.

И, напевая и громко топая, он вышел из комнаты, а собаки с лаем помчались за ним.

Итак, Филип Рэшли и Юстик были вчера в Хелстоне. Наверное, и Годолфин уже вернулся домой. Она вспомнила покрасневшее от злости и бессилия лицо Рэшли и его изумленный взгляд, когда он, уставившись на нее из лодки, завопил: "Там женщина! У них на борту женщина!", а она, стоя наверху с развевающимися по ветру волосами, хохотала и махала ему рукой.

Нет, не может быть, чтобы он ее узнал. Это просто немыслимо! На ней была мужская одежда, лицо заливали потоки дождя, волосы растрепались… Она встала и начала одеваться, обдумывая то, что рассказал Гарри. Внезапный приезд Рокингема и его коварные планы не могли не насторожить ее – Рокингем был далеко не глуп, и его присутствие в Нэвроне не сулило ничего хорошего. К тому же он был живым напоминанием о прошлом: о Лондоне, о булыжных мостовых, о театрах, о жарких, пропитанных ароматом духов залах Сент-Джеймса. Он был посланцем старого мира, чужаком, вторгшимся в ее дом и нарушившим его тишину. Она слышала его голос под окном, он о чем-то болтал с Гарри, оба смеялись, возились с собаками. "Вот и все, – думала она, – – вот и кончилось мое бегство. Лучше бы я совсем не возвращалась". "Ла Муэтт" мирно стояла бы у берегов Франции, дожидаясь, пока матросы отведут "Удачливый" в ближайший порт. Волны накатывали бы на пустынные белые пляжи, лазурное море сияло в лучах солнца, прозрачная, чистая вода приятно холодила кожу, и сухие доски палубы казались бы теплыми, когда, растянувшись на них после купания, она глядела бы вверх на высокие наклонные мачты "Ла Муэтт", пронзающие небо…

В дверь постучали. В комнату ворвались дети. Генриетта прижимала к себе новую куклу, подаренную Гарри, Джеймс забавлялся с игрушечным зайцем. Они бросились к Доне и принялись обнимать ее горячими ручонками и осыпать поцелуями. Пру за их спиной приседала в реверансе и заботливо расспрашивала хозяйку о здоровье. Дона смотрела на детей и думала о том, что где-то, далеко-далеко, осталась женщина, которой нужны были вовсе не домашний уют и не детские ласки, а палуба корабля, улыбка возлюбленного, стоящего рядом, вкус соли на губах, жар солнца да синева морских волн.

– А моя кукла красивей, чем заяц Джеймса, – неожиданно заявила Генриетта.

На что Джеймс, примостившийся на коленях у Доны и прижимавшийся своей пухлой щечкой к ее лицу, тут же возразил:

– А вот и нет, мой заяц красивей!

И, размахнувшись, запустил злополучным зайцем в сестру. Поднялся рев, начались уговоры, утешения, поцелуи, поиски шоколада, шум, суета – и корабль незаметно исчез, море растаяло вдали, и осталась только леди Сент-Колам, знатная дама с высокой прической, в красивом голубом платье, медленно спускавшаяся вместе с детьми по лестнице, ведущей в сад.

– С выздоровлением, Дона, – произнес Рокингем, целуя ей руку. Затем отступил на шаг и, оглядев ее с ног до головы, добавил:

– Кажется, болезнь пошла вам на пользу.

– Вот и я так считаю, – вставил Гарри. – Посмотри на ее цвет лица.

Она стала смуглой, как цыганка.

Он наклонился, подхватил детей и усадил их себе на плечи. Малыши радостно завизжали, собаки залаяли. Дона опустилась на скамейку. Рокингем остановился рядом и принялся расправлять кружевные манжеты.

– Вы не слишком обрадовались нашему приезду, – проговорил он.

– Почему я должна была обрадоваться?

– Мы не виделись несколько недель, – ответил он. – Вы так внезапно уехали после нашего маленького приключения в Хэмптон-Корте. Я решил, что вы обиделись.

– Мне не на что было обижаться, – ответила она.

Он искоса взглянул на нее и пожал плечами.

– Чем же вы занимались все это время? – спросил он.

Дона зевнула и посмотрела на лужайку, где Гарри и дети играли с собаками.

– Наслаждалась одиночеством, – ответила она. – Я предупреждала Гарри, что хочу побыть одна, и я очень недовольна тем, что вы ради своего удовольствия нарушили мой покой.

– Мы приехали не только ради удовольствия, – возразил Рокингем, – но и по делу. Мы хотим помочь местным жителям поймать дерзкого пирата, запугавшего всю округу.

– Как же вы собираетесь его ловить?

– Еще не знаю. Посмотрим. Гарри целиком одобряет мою идею. Последнее время он что-то совсем заскучал. Да и мне, признаться, изрядно надоела лондонская жара и вонь. Нам обоим нужно немного размяться.

– И сколько вы намерены здесь пробыть?

– Пока не поймаем пирата.

Дона рассмеялась, сорвала маргаритку и принялась обрывать лепестки.

– А если он уже вернулся во Францию?

– Не думаю.

– Почему?

– Я разговаривал с вашим соседом, Томасом Юстиком…

– С этим нелюдимом? Ну и что?

– Он сказал, что вчера на рассвете рыбаки из Сент-Майклз-Маунта видели какое-то судно, направлявшееся к юго-западному побережью Англии.

– Мало ли торговых судов бороздит в это время пролив!

– Рыбаки уверяют, что это было не торговое судно.

– В конце концов, юго-западное побережье тянется от Лэндз-Энда до полуострова Уайт. Не будете же вы обшаривать весь этот район.

– В этом нет никакой необходимости. Француза не видели ни на Уайте, ни на Лэндз-Энде. Его, похоже, привлекает только этот уголок Корнуолла. Рэшли утверждает, что он заплывал даже в Хелфорд.

– Разве что ночью, когда я спала.

– Возможно. Так или иначе, но мы намерены положить этому конец. Я сам с удовольствием возьмусь за это дело. Прежде всего надо осмотреть ближайшие ручьи и бухты. Их тут, очевидно, немало?

– Спросите у Гарри. Он лучше меня знает эти места.

– Насколько я понимаю, Нэврон – единственная большая усадьба в округе?

Других домов поблизости нет?

– Кажется.

– Идеальное убежище для разбойника. Если бы я был пиратом, я непременно взял бы его на заметку. А если бы мне к тому же стало известно, что хозяин усадьбы в отъезде и очаровательная хозяйка живет в доме одна, я бы…

– Что вы бы?

– Я бы постарался – при условии, повторяю, что я был бы пиратом, – постарался вернуться сюда еще раз.

Дона снова зевнула и отбросила растерзанную маргаритку.

– Но вы не пират, Рокингем, вы всего лишь расфранченный, жеманный щеголь, питающий слабость к женщинам и вину. И давайте оставим эту тему. Мне она, признаться, уже надоела.

Она встала и направилась к дому.

– Раньше вам никогда не надоедало со мной беседовать, – небрежно уронил он.

– Вы себе льстите, Рокингем.

– А тот вечер в Воксхолле, помните?

– Какой именно, Рокингем? Их было так много. Может быть, тот, когда вы, воспользовавшись моей слабостью и беспечностью после двух выпитых бокалов вина, осмелились меня поцеловать? Если речь идет о нем, то позвольте вам сообщить, что этот вечер я до сих пор не могу вспоминать без отвращения.

Они остановились у балконной двери. Рокингем, покраснев от досады, посмотрел на нее.

– Вы сегодня удивительно красноречивы, – сказал он. – Сколько яду!

Неужели здешний климат так на вас повлиял? Или, может быть, это результат болезни?

– Может быть.

– А с вашим любимчиком, с этим чудаковатым лакеем, вы тоже так суровы?

– Спросите об этом у него самого.

– Спрошу, непременно спрошу. Будь я на месте Гарри, я нашел бы, о чем у него спросить, и, уж поверьте, не стал бы с ним церемониться.

– О чем это вы тут болтаете? – раздался у них за спиной голос Гарри.

Он вошел в комнату, плюхнулся в кресло и принялся вытирать лоб кружевным платком. – С кем ты не стал бы церемониться, Роки?

– С твоим лакеем, – широко улыбнувшись, ответил Рокингем. – Я хотел узнать у Доны, за что ему была оказана такая честь – ухаживать за ней во время болезни.

– Да, черт побери, мне это тоже показалось странным. У малого очень подозрительный вид. Не понимаю, Дона, что ты в нем нашла?

– Он молчалив, сдержан, умеет себя держать, чего не скажешь об остальных слугах. Только поэтому я его и выбрала.

– Слишком много достоинств для одного лакея, – полируя ногти, промолвил Рокингем.

– Вот именно, – подхватил Гарри. – Роки совершенно прав. Малый может черт знает что о себе вообразить. Ей-Богу, дорогая, ты поступила очень неосмотрительно. Подумать только, ты лежала здесь совсем одна, больная, беспомощная, а этот тип постоянно шнырял вокруг. Да и вообще, откуда он взялся? Раньше я его у нас не видел.

– О, так он вдобавок еще и новенький? – заметил Рокингем.

– Ну да. Ты ведь знаешь, Роки, мы редко бываем в Нэвроне. Хозяин из меня никудышный, половины слуг я и в глаза не видел. Проще всего, конечно, его уволить…

– Только попробуй! – воскликнула Дона. – Уильям будет жить здесь столько, сколько я захочу.

– Ну хорошо, хорошо, не надо ссориться, – проговорил Гарри, поднимая с пола Герцогиню и сажая ее к себе на колени. – Я просто хотел сказал, что ты зря позволяешь лакею безвылазно торчать у себя в спальне. А, вот и он! Несет какое-то письмо. Ну и физиономия, черт возьми, можно подумать, что он сам только что оправился от болезни.

Дона оглянулась: Уильям стоял в дверях, держа в руке письмо. Лицо его было бледно, взгляд выражал тревогу.

– Ну что там у тебя? – обратился к нему Гарри.

– Письмо от лорда Годолфина, сэр, – ответил Уильям. – Только что получено. Посыльный ждет ответа.

Гарри развернул письмо, прочел его и перебросил Рокингему.

– Так-так, – проговорил он, – загонщики собираются. Похоже, охота будет удачной.

Рокингем с улыбкой пробежал письмо и разорвал его на части.

– Что ты ему ответишь? – спросил он.

Гарри склонился над собакой и принялся перебирать шерсть у нее на спине.

– Дьявол, еще одна болячка! Никакого толку от этой мази!.. Что ты говоришь, Роки? Ах да, ответ Годолфину. – Он повернулся к Уильяму:

– Скажи посыльному, что мы ждем лорда Годолфина и остальных господ сегодня на ужин.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Уильям.

– Может быть, вы все-таки объясните мне, в чем дело? – проговорила Дона, поправляя волосы перед зеркалом. – Кого это мы ждем сегодня на ужин?

– Джорджа Годолфина, Томми Юстика, Филипа Рэшли и еще кое-кого из соседей, – ответил Гарри, сталкивая собаку на пол. – Сегодня ночью они хотят расправиться наконец с этим проклятым лягушатником. И мы им в этом поможем, верно, Герцогиня?

Дона снова посмотрела в зеркало и встретилась с внимательным взглядом Рокингема.

– Вечер обещает быть интересным, не правда ли? – заметил он.

– Посмотрим, – ответила Дона. – Боюсь, что при таком гостеприимном хозяине, как Гарри, к полуночи вы все будете валяться под столом.

И она вышла из гостиной, плотно прикрыв за собой дверь. Уильям уже ждал ее, вид у него был по-прежнему встревоженный.

– Что с тобой, Уильям? – спросила она. – Неужели тебя напугали лорд Годолфин и его приятели? Не волнуйся, они совершенно не опасны. Прежде чем они встанут из-за стола, корабль уже благополучно выйдет в море.

– Нет, миледи, – проговорил Уильям, – корабль не сможет выйти в море.

Я спускался к ручью и беседовал с капитаном. Сегодня утром во время отлива "Ла Муэтт" села на мель и повредила днище. Матросы сразу же начали его чинить, но пробоина большая, и раньше чем через сутки они не управятся.

Он вдруг поднял голову и посмотрел через ее плечо. Дона обернулась: дверь, которую она только что плотно закрыла, была снова распахнута. На пороге стоял Рокингем и расправлял кружевные манжеты.

Глава 17

День тянулся томительно долго. Стрелки на часах, казалось, замерли.

Звон, каждые тридцать минут разносившийся по двору, звучал мрачно и угрюмо.

Было душно, небо хмурилось с утра, предвещая грозу, которая так и не разразилась.

Гарри громко храпел на лужайке, прикрыв лицо платком. Рядом прикорнули собаки. Рокингем сидел с раскрытой книгой, но Дона видела, что он почти не переворачивает страниц. Стоило ей поднять голову, как она тут же натыкалась на его холодный, испытующий взгляд.

Он, конечно, ничего не знал наверняка, но благодаря своей поразительной, поистине женской интуиции сразу почувствовал происшедшую в ней перемену. Слишком многое казалось ему странным: и ее добровольное затворничество, и чересчур теплые отношения с лакеем, и весьма недружелюбный прием, оказанный ему и Гарри. Все это не могло объясняться одной лишь скукой – нет, причины были гораздо более серьезные и опасные. Его настораживало ее непривычное молчание и то, что она не шутила и не болтала, как прежде, а сидела, прикрыв глаза и теребя в руках цветок, погруженная в какие-то тайные думы. Он ловил каждое ее движение, каждый жест, и она это видела, но ничего не могла сделать. И с каждой минутой напряжение, возникшее между ними с самого их приезда, становилось все сильней и ощутимей. Он следил за ней, словно кот, подкарауливающий птичку, готовую вот-вот вспорхнуть из высокой травы.

Гарри, ни о чем не подозревая, мирно посапывал на лужайке.

Дона думала о корабле. Она представляла матросов, которые, скинув рубашки и закатав брюки, работают на мелководье – пот струится по их спинам, "Ла Муэтт" лежит на боку, на корме зияет пробоина, обшивка потемнела от ила.

И он тоже работает вместе со всеми, нахмурив лоб и сжав губы. На лице его застыло серьезное, озабоченное выражение, которое она так любит, – – он знает, что времени осталось мало, что мешкать нельзя, что сейчас, так же как тогда, в Фой-Хэвене, от их расторопности и решительности зависит их жизнь.

"Я должна во что бы то ни стало пробраться к ручью до темноты, – думала она, – и уговорить его выйти в море с первым отливом, даже если они не успели закончить ремонт. С каждой минутой опасность, нависшая над ними, становится все серьезней, каждый лишний час, проведенный в ручье, может оказаться для них роковым. С тех пор как рыбаки заметили корабль, прошли целые сутки. За это время Годолфин и его приятели наверняка успели предпринять какие-то шаги. Может быть, уже сейчас их люди бродят по берегу, рыщут в окрестных лесах, прячутся на холмах. А вечером все они: и Годолфин, и Юстик – соберутся в Нэвроне для последнего обсуждения, и кто знает, чем окончится эта встреча".

– О чем задумались, Дона? – услышала она голос Рокингема.

Кинув взгляд в его сторону, она увидела, что он отложил книгу и пристально смотрит на нее, прищурив глаза и склонив голову набок.

– Вы сильно изменились за время болезни, – сказал он. – В Лондоне вы и пяти минут не могли просидеть молча.

– Старею, должно быть, – небрежно ответила она, жуя травинку. – Как-никак через несколько недель мне исполняется тридцать.

– Странная все-таки на вас напала болезнь, – пропустив ее реплику мимо ушей, продолжал он. – Никогда не слышал, чтобы от простуды у людей появлялся загар, а глаза делались такими большими. Вы не пробовали обращаться к врачу?

– Я предпочитаю обходиться домашними средствами.

– Ах да, конечно, ведь за вами ухаживал безупречный Уильям. Кстати, что это у него за акцент? Он говорит почти как иностранец.

– Все корнуоллцы так говорят.

– Но он-то не корнуоллец, по крайней мере конюх сегодня утром уверял меня, что он не из этих мест.

– Значит, из Девона… Меня никогда не интересовало, откуда он родом.

– А правда ли, что до вашего приезда дом почти целый год простоял пустой и неподражаемый Уильям хозяйничал здесь в полном одиночестве?

– Вот уж не думала, Рокингем, что вы станете собирать сплетни на конюшне.

– А почему бы и нет? Очень полезное занятие. Когда мне требуется узнать самые свежие новости, я иду именно в людскую. Во-первых, все, что говорят слуги, как правило, подтверждается, а во-вторых, в их изложении сплетни звучат гораздо забавней.

– И что же вам удалось выведать в людской Нэврона?

– Довольно любопытные вещи.

– Например?

– Например, то, что ее светлость обожает долгие прогулки по солнцепеку.

И платья для таких прогулок выбирает самые старые и поношенные. А когда возвращается, платья почему-то оказываются заляпаны илом.

– Ну что ж, все верно.

– Кроме того, я узнал, что аппетит у ее светлости до крайности капризный. То она спит до полудня, а потом требует завтрак. То ничего не ест с обеда, а после десяти, когда слуги отправляются на боковую, просит верного Уильяма приготовить ей ужин.

– И это верно.

– Потом вдруг, ни с того ни с сего, будучи до этого совершенно здоровой, ее светлость заболевает, и никому, даже детям, не разрешено заходить к ней в спальню, поскольку болезнь ее объявлена заразной, и один незаменимый Уильям имеет право проникать за запертые двери, чтобы ухаживать за ней.

– И что же дальше, Рокингем?

– Почти ничего, если не считать вашего внезапного выздоровления, а также полного отсутствия интереса к мужу и его ближайшему другу, приехавшим, чтобы вас навестить.

Послышался протяжный вздох. Гарри откинул с лица платок и сел, зевая, потягиваясь и почесывая парик.

– Что касается последнего, Роки, то тут ты чертовски прав. Впрочем, Дона всегда была ледышкой. Уж я-то знаю – как-никак мы шесть лет живем вместе. Проклятые мухи, совсем одолели! Ну-ка, Герцогиня, прогони этих мерзавок. Никакого спасенья от них нет!

Он принялся махать платком. Собаки проснулись, зарычали и запрыгали вокруг него. Из-за угла террасы выбежали дети, которым разрешили поиграть полчаса перед сном, и начали носиться по лужайке.

После шести наконец хлынул ливень и прогнал всех в дом. Гарри, зевая и жалуясь на жару, уселся играть в пикет с Рокингемом. До ужина оставалось три с половиной часа, а "Ла Муэтт" все еще не покинула ручей.

Дона стояла у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрела на крупные, частые капли, стекавшие вниз. В комнате было душно, пахло псиной и духами, которыми неумеренно надушился Гарри. Время от времени он разражался хохотом, приветствуя малейшую промашку, допущенную Рокингемом. Стрелки часов, до этого, казалось, не желавшие двигаться с места, вдруг припустили во весь дух, словно наверстывая упущенное. Не в силах сдержать обуревавшее ее волнение, Дона принялась шагать из угла в угол.

– Что с вами, Дона? – спросил Рокингем, отрываясь на минуту от карт.

– Отчего вы так взволнованны? Может быть, загадочная болезнь снова дает о себе знать?

Она не ответила и опять подошла к окну.

– А мы вас валетом! – со смехом проговорил Гарри, шмякая на стол карту. – Ну что, Роки, плохи твои дела? Оставь мою жену в покое и следи лучше за игрой. Видишь, вот и еще один соверен перекочевал ко мне в карман.

Дона, сядь, ради Бога, собаки от твоих хождений совсем взбесились.

– В самом деле, Дона, – поддержал Рокингем, – садитесь и последите, чтобы Гарри не жульничал. Когда-то вы любили играть в пикет и шутя обыгрывали нас обоих.

Дона взглянула на приятелей: Гарри, шумный, оживленный, раскрасневшийся от выпитого вина, с головой ушел в игру и ни на что не обращал внимания;

Рокингем хоть и поддразнивал его по старой привычке, но в то же время не спускал с нее алчного, испытующего взгляда. Она поняла, что они просидят еще по меньшей мере час – Гарри ни за что не встанет раньше, – и, зевнув, направилась к двери.

– Пойду прилягу перед ужином, – проговорила она. – Что-то голова разболелась. Наверное, перед грозой.

– Твой ход, Роки, – произнес Гарри, наклоняясь вперед. – Могу поспорить, что с червами у тебя не густо. Может быть, сделаешь прикуп?

Думай, дружище, думай. Дона, будь добра, подлей мне еще вина, совсем в горле пересохло.

– Не забывай, что вечером нам предстоит серьезное дело, – с улыбкой предупредил его Рокингем.

– Помню, помню. Мы идем ловить этого подлого лягушатника. Что такое, дорогая? Почему ты на меня так странно смотришь?

Он повернулся к жене – парик его съехал набок, голубые глаза затуманились, лицо побагровело.

– Я подумала, что лет через десять ты станешь удивительно похож на Годолфина, – ответила она.

– Ну и что в этом плохого, черт побери? Джордж Годолфин – отличный малый, мы с ним сто лет знакомы. Что там опять, Роки? Что ты суешь мне под нос? Ах, туз!.. Дьявольщина! И не стыдно тебе грабить лучшего друга, старый ты плут?

Дона тихонько выскользнула из комнаты. Поднявшись в спальню, она закрыла дверь и дернула за толстый шнурок, свисающий над камином. Через минуту в дверь постучали, и в комнату заглянула молоденькая горничная.

– Пришли ко мне Уильяма, – попросила ее Дона.

– Простите, миледи, – присев, проговорила девушка, – Уильяма нет в доме. Он ушел часов в пять и до сих пор не вернулся.

– А куда он пошел?

– Не знаю, миледи.

– Хорошо, можешь идти.

Служанка вышла. Дона бросилась на кровать и закинула руки за голову.

Наверное, Уильям отправился к ручью. Его тоже беспокоит судьба корабля, и он решил посмотреть, как продвигается ремонт, а заодно предупредить капитана о готовящейся в Нэвроне вечеринке. Но почему он так задерживается? Служанка сказала, что он ушел около пяти, а сейчас уже семь…

Она закрыла глаза. В тишине спальни отчетливо слышался стук ее сердца.

Вот так же стучало оно несколько дней назад, когда она стояла на палубе "Ла Муэтт" и смотрела на темный берег Лэнтикской бухты. Она вспомнила холодок, пробежавший по ее спине в ту минуту, и бесшабашное веселье, охватившее ее после того, как она спустилась в каюту, перекусила и выбросила из головы обуревавшие ее страхи. Теперь все было иначе. Теперь она осталась одна, рядом с ней не было руки, на которую она могла опереться, и глаз, в которые она могла заглянуть. Помощи ждать было неоткуда. Скоро приедут гости, и она должна их принять.

Дождь за окном постепенно стих, в саду запели птицы. Уильям по-прежнему не возвращался. Она встала, подошла к двери и прислушалась. Из гостиной доносился негромкий гул голосов. Через некоторое время послышался хохот Гарри и короткий смешок Рокингема. Затем все стихло – – наверное, они возобновили игру. В тишине отчетливо раздавались окрики Гарри, бранившего собаку, которая не переставая почесывалась. Дона поняла, что не может больше ждать. Она накинула плащ, осторожно, на цыпочках спустилась по лестнице в прихожую и через черный ход выбралась в сад.

Трава была мокрая после дождя и поблескивала серебристыми росинками. В воздухе пахло сыростью, словно осенью во время тумана.

С деревьев капало; извилистая тропинка, ведущая к ручью, раскисла и покрылась лужами. Солнце не торопилось выходить из-за туч, и лес стоял темный и мрачный. Густая свежая зелень непроницаемым пологом сомкнулась над ее головой. Дойдя до того места, где тропинка круто обрывалась, убегая вниз, она собралась уже по привычке свернуть налево, к ручью, как вдруг ее внимание привлек негромкий звук, похожий на хруст сучка. Она остановилась под деревом, придерживая рукой раскидистую нижнюю ветку. Через несколько секунд впереди послышался шорох раздвигаемого папоротника. Дона затаила дыхание. Шорох стих. Она осторожно выглянула из-за ветки: в двадцати ярдах от нее, прислонившись спиной к дереву, стоял человек с мушкетом в руке.

Его лицо, отчетливо вырисовывающееся под треуголкой и повернутое к ней в профиль, было ей незнакомо, но напряженная, выжидательная поза и взгляд, устремленный в сторону ручья, объясняли многое.

С дерева упала тяжелая капля. Человек снял шляпу и, повернувшись к Доне спиной, стал вытирать лоб платком. Воспользовавшись этим, она выбралась из своего укрытия и по той же тропинке, которая привела ее сюда, побежала обратно к дому. Руки ее похолодели, она плотней закуталась в плащ. Так вот почему Уильяма нет до сих пор! Его схватили и держат под стражей, или он прячется в лесу, так же как и она. Наверняка этот часовой здесь не один, где-нибудь поблизости притаились и другие. К тому же он не из местных – скорей всего, это слуга Юстика, Годолфина или Рэшли.

"Вот и все, – думала она, – теперь мне остается только вернуться домой, переодеться в парадное платье, надеть серьги, ожерелье, браслеты и спуститься в столовую, чтобы, усевшись во главе стола, улыбаться Годолфину, расположившемуся справа, и Рэшли, расположившемуся слева, стараясь не думать о том, что их люди уже прочесывают лес".

Она бежала по тропинке; с деревьев падали тяжелые дождевые капли; дрозды в чаще примолкли; наступил загадочный, тихий вечер.

Выбравшись на опушку леса, незаметно переходящую в лужайку, она взглянула на дом: балконная дверь была распахнута, на террасе стоял Рокингем и смотрел на небо. У его ног вились спаниели. Дона поспешно отпрянула назад.

Одна из собак, учуяв в мокрой траве ее следы, выскочила на лужайку и, помахивая хвостом, побежала к лесу. Рокингем проследил за ней взглядом, потом поднял голову и посмотрел на одно из окон второго этажа, помедлил минуту-другую и осторожно двинулся следом за собакой, не спуская глаз с предательской цепочки следов, тянущихся по траве и исчезающих среди деревьев.

Дона кинулась обратно в лес, слыша, как Рокингем за ее спиной тихо окликает собаку: "Герцогиня… Герцогиня…" Слева в папоротнике зашуршали собачьи лапы. Дона углубилась в чащу, намереваясь выбраться на аллею и окольным путем попасть во внутренний двор. Собаку она больше не слышала: очевидно, та побежала по ее первому следу к ручью.

Никем не замеченная, она добрела до дома, открыла парадную дверь и вошла в столовую. Свечи, к счастью, еще не зажигали, в комнате царил полумрак. В дальнем углу у сервировочного стола стояла служанка, раскладывая тарелки к ужину. Ей помогал лакей, приехавший с Гарри из Лондона. Уильяма по-прежнему нигде не было видно.

Дождавшись, пока слуги скроются на кухне, Дона тихо поднялась по лестнице и подошла к своей спальне.

– Кто там? – послышалось из-за соседней двери.

Она, не отвечая, проскользнула в комнату и едва успела скинуть плащ и, юркнув в кровать, накрыть ноги одеялом, как в коридоре раздались тяжелые шаги и Гарри, без камзола, в рубашке и брюках и по своему обыкновению забыв постучать, ворвался следом за ней.

– Куда, черт возьми, подевался твой негодный Уильям? – проревел он. – – Томас просто с ног сбился. Он не знает, где ключ от погреба, а вино уже на исходе.

Дона полежала немного с закрытыми глазами, затем повернулась на бок и зевнула, притворяясь, что он ее разбудил.

– Откуда мне знать, где может быть Уильям? – проговорила она. – Наверное, болтает со слугами на конюшне. Пусть поищут получше.

– Уже искали, – досадливо ответил Гарри, – но он как сквозь землю провалился. Скоро приедет Годолфин с компанией, а в доме ни капли вина.

Ей-Богу, Дона, это переходит всякие границы. Я не намерен больше это терпеть. Если он сейчас же не появится, я его уволю.

– Подожди еще немного, – устало проговорила Дона. – Он обязательно придет.

– Поразительная распущенность! – буркнул Гарри. – Вот что значит отсутствие крепкой хозяйской руки. Ты его просто избаловала, Дона, он делает все что хочет.

– Напротив, он делает только то, чего хочу я.

– Нет-нет, можешь меня не переубеждать. Роки совершенно прав. Этот малый слишком много себе позволяет. Роки в таких вещах разбирается.

Он остановился посреди комнаты и сердито уставился на нее. Лицо его побагровело, голубые глаза злобно прищурились. Дона хорошо знала это его состояние: после нескольких бокалов вина он всегда приходил в раж и начинал буянить.

– Как твои успехи в пикете? – проговорила она, стараясь его отвлечь.

– Какие там успехи, – проворчал он. – Неужели ты думаешь, что я за десять минут могу обыграть Роки? Разумеется, мне снова пришлось раскошелиться. Я проиграл ему тридцать соверенов. Не такая уж маленькая сумма, между прочим. Кстати, Дона, тебе не кажется, что я должен нанести тебе визит после долгой разлуки?

– Разве ты не будешь участвовать в охоте на пирата?

– Буду, конечно, но я надеюсь, что к полуночи мы уже управимся. Если этот проходимец действительно прячется на реке, как предполагает Годолфин, у него нет ни малейших шансов. Весь лес от дома до мыса охраняется часовыми, и еще несколько человек на всякий случай дежурят у берега. Нет, на этот раз негодяю от нас не скрыться.

– А какая роль отведена тебе?

– О, я намерен наблюдать за событиями со стороны. Зато, когда все будет кончено, мы обязательно устроим пирушку и повеселимся от души. Но ты не ответила мне.

– По-моему, обсуждать это еще рано. Думаю, что к полуночи тебе будет совершенно безразлично, куда завалиться спать: в мою постель или под стол.

– Это потому, что ты всегда так чертовски холодна со мной, Дона. Ну зачем, скажи на милость, тебе понадобилось удирать в Нэврон, оставив меня умирать со скуки в Лондоне, а когда я примчался за тобой, отговариваться какой-то дурацкой болезнью?

– Гарри, ради Бога, оставь меня в покое, я хочу спать.

– Спать! Ну конечно, знакомая песня! Сколько я тебя помню, ты всегда хочешь спать, стоит мне заглянуть в твою спальню.

И, громко хлопнув дверью, он выбежал в коридор. Там он остановился и, перевесившись через перила, проорал слугам, работавшим внизу:

– Ну что, не появлялся еще этот бездельник Уильям?

Дона встала и выглянула в окно. По лужайке к дому шел Рокингем, следом за ним трусила Герцогиня.

Она начала одеваться – медленно и тщательно. Накрутила локоны на палец и аккуратно уложила их по бокам, вдела в уши рубиновые серьги, украсила шею ожерельем из рубинов. Она понимала, что дама, которая через несколько минут выйдет к гостям – изящная, очаровательная, в атласном кремовом платье, с пышной прической, с сияющими в ушах и на шее драгоценностями, – ничем не должна напоминать грязного, промокшего до нитки юнгу, пять дней назад стоявшего под окном Филипа Рэшли. Она посмотрела на себя в зеркало, затем перевела взгляд на портрет. Боже мой, как сильно она изменилась за эти несколько недель, проведенных в Нэвроне: лицо округлилось, угрюмые складки в углах рта исчезли, в глазах, как верно подметил Рокингем, появилось новое выражение. Лицо, шею и руки покрывал густой загар, который невозможно было скрыть никакой пудрой. Ну кто поверит, глядя на нее, что она недавно оправилась от тяжелой болезни и что кожа ее потемнела не от солнца, а от лихорадки? Разве что Гарри с его наивной доверчивостью, но уж никак не Рокингем.

На конюшне зазвонил колокол – во двор въехала карета с первыми гостями. Затем послышался цокот копыт, снова ударил колокол, а еще через несколько минут снизу, из столовой, донеслись мужские голоса, оглушительный хохот Гарри и тявканье собак. За окном сгустились сумерки, сад погрузился в темноту, деревья словно оцепенели. Доне представился часовой, притаившийся в лесу и напряженно вглядывающийся в ручей. Наверное, сейчас к нему уже присоединились другие. Они стоят, прижавшись к деревьям, и ждут, когда в Нэвроне закончится ужин, Юстик кинет взгляд на Годолфина, Годолфин – на Гарри, Гарри – на Рокингема, они понимающе улыбнутся друг другу, отодвинут стулья, встанут из-за стола и, положив руки на рукоятки шпаг, двинутся к лесу. "О, если бы все это происходило не сейчас, а сто лет назад, – думала Дона, – я бы знала, что делать. Я подмешала бы им в питье сонное зелье, я продала бы душу дьяволу и наслала на них проклятье… Но сейчас другое время, и я должна спуститься вниз, сесть за стол со своими врагами и, радушно улыбаясь, потчевать их вином".

Она открыла дверь – голоса в столовой сделались слышней. Она различала напыщенный бас Годолфина, хриплое, раздраженное покашливание Филипа Рэшли, мягкие, вкрадчивые интонации Рокингема. Прежде чем спуститься в столовую, она прошла по коридору и заглянула в детскую, поцеловала спящих малышей, раздернула шторы на окнах, впуская в комнату прохладный ветерок, и, снова подойдя к лестнице, собралась уже сойти вниз, как вдруг услышала за спиной осторожные, неуверенные шаги, словно кто-то брел на ощупь в темноте.

– Кто там? – вполголоса окликнула она.

Никто не отозвался. Она замерла, охваченная внезапным испугом. Снизу по-прежнему доносились громкие голоса гостей. Прошло несколько секунд, затем сбоку опять зашаркали шаги, послышался чей-то тихий шепот и слабый вздох.

Она принесла из детской свечу и, высоко подняв ее над головой, стала всматриваться в темноту, откуда долетали странные звуки. Свеча озарила длинный коридор и полусогнутую фигуру, привалившуюся к стене. Дона узнала Уильяма. Лицо его было бледно как мел, одна рука бессильно повисла вдоль туловища. Дона подбежала к нему и опустилась рядом на колени. Он с трудом поднял руку и отстранил ее.

– Осторожно, миледи, – проговорил он, и губы его сжались от боли, – вы испачкаете платье. Я весь в крови.

– Уильям! – воскликнула она. – Что с тобой? Ты ранен?

Он покачал головой, сжимая правое плечо.

– Ничего страшного, миледи, – проговорил он. – Так, небольшая царапина… Жаль только, что это случилось именно сейчас.

И тут же закрыл глаза, ослабев от боли. Дона поняла, что он лжет.

– Как это произошло? – спросила она.

– Я возвращался через лес, миледи, – ответил он, – и наткнулся на дозорного. Он набросился на меня, я стал вырываться, и он ранил меня шпагой.

– Идем ко мне в комнату, я промою и перевяжу твою рану, – прошептала она.

Он уже не протестовал и молча позволил ей довести себя до спальни. Она заперла дверь на засов и уложила его на свою кровать. Затем принесла воду и полотенце и, как могла, промыла и перевязала его плечо. Когда все было кончено, он открыл глаза и чуть слышно произнес:

– Вы слишком добры ко мне, миледи.

– Тише, тише, – сказала она, – не разговаривай. Тебе сейчас нужно отдыхать.

Лицо его было по-прежнему смертельно бледно, и Дона вдруг почувствовала тревогу: она не знала, насколько серьезна его рана и что еще полагается делать в таких случаях. Он, очевидно, догадался о ее волнении, потому что поднял голову и проговорил:

– Не беспокойтесь, миледи, все будет в порядке. Самое главное – я выполнил ваше поручение. Я был на "Ла Муэтт" и виделся с капитаном.

– Ты передал ему? – воскликнула она. – Ты передал, что Юстик, Годолфин и остальные собираются сегодня у нас?

– Да, миледи, я все ему передал, но он только улыбнулся в ответ своей непонятной улыбкой и произнес: "Скажи своей хозяйке, что ``Ла Муэтт'' сумеет постоять за себя, хотя на борту по-прежнему не хватает юнги".

Едва он договорил, как в коридоре послышались шаги и в дверь постучали.

– Да? – откликнулась Дона.

Голос молоденькой служанки произнес:

– Сэр Гарри просил передать, ваша светлость, что гости уже собрались.

– Пусть начинают без меня, – ответила Дона. – Я буду через минуту. – – Потом наклонилась к Уильяму и шепнула:

– А корабль? Что с кораблем? Они успеют вывести его в море?

Но взгляд его внезапно затуманился, глаза закрылись, и он потерял сознание.

Накрыв его одеялом, она подошла к умывальнику и, едва ли понимая, что делает, смыла кровь с рук. Затем взглянула на себя в зеркало и, увидев, что щеки ее тоже побледнели, как и у него, дрожащими пальцами нанесла на скулы румяна. Оставив его лежать в беспамятстве на кровати, она вышла из комнаты и двинулась в столовую. Как только она появилась в дверях, стулья дружно задвигались по каменному полу – гости встали, приветствуя хозяйку.

Ослепительно улыбаясь, она гордо прошествовала на свое место, не различая ничего вокруг ни блеска свечей, ни длинного стола, уставленного всевозможной снедью, ни Годолфина в фиолетовом камзоле, ни Рэшли в пегом парике, ни Юстика, опирающегося на шпагу, ни остальных гостей, склоняющихся при ее приближении, – мысли ее были далеко, она думала о человеке, который стоял сейчас на палубе корабля и, глядя на начавшийся отлив, посылал ей последний, прощальный привет.

Глава 18

Впервые за долгие годы обеденный зал Нэврона снова принимал гостей.

Яркий свет свечей заливал фигуры приглашенных, расположившихся по шесть в ряд с обеих сторон длинного стола, уставленного серебром, тарелками с каймой из роз и высокими вазами, до краев наполненными фруктами. Во главе стола восседал хозяин – голубоглазый, розовощекий, в съехавшем набок парике, слишком громко хохочущий и слишком охотно откликающийся на любую произнесенную гостями шутку. Напротив него расположилась хозяйка – холодная и невозмутимая. Она едва притрагивалась к блюдам, которые подносил ей слуга, все свое внимание сосредоточив на соседях, как будто оба они – и тот, что сидел справа, и тот, что сидел слева, – были для нее самыми важными и интересными людьми на свете и только им она хотела бы посвятить сегодняшний вечер, а если они пожелают, то и все последующие вечера. "Черт побери, – думал Гарри Сент-Колам, пиная возившихся под столом собак, – никогда еще Дона не кокетничала так отчаянно, никогда еще глаза ее не сияли так призывно. Если это результат все той же проклятой болезни, остается только пожалеть здешних молодцов". "Черт побери, – думал Рокингем, наблюдая за ней через стол, – никогда еще Дона не была так прелестна. Хотел бы я знать, какие мысли бродят сейчас в ее голове и что она делала сегодня в лесу в семь утра, вместо того чтобы спокойно спать в своей кровати?"

"Так вот она какая, – думали остальные гости, сидящие за столом, – знаменитая леди Сент-Колам, о которой болтают все кому не лень! Леди Сент-Колам, пирующая в лондонских кабаках бок о бок с городскими шлюхами, разъезжающая в мужском наряде по большим дорогам и, если верить слухам, не отказывающая ни одному сент-джеймскому волоките, не говоря уже о короле".

Неудивительно, что поначалу гости держались скованно и неловко. И только когда она заговорила с ними, когда начала расспрашивать – этого – о доме и о семье, того – о любимых занятиях и увлечениях, – для каждого находя улыбку и приветливое слово, каждому давая понять, что любой его жест, любая мельком оброненная фраза исполнены глубокого значения и смысла и лишь она, Дона Сент-Колам, способна по достоинству оценить их, – только тогда они наконец смягчились, расслабились и послали к черту все эти глупые сплетни, придуманные, как рассуждал юный Пенроуз из Трегони, какими-нибудь завистливыми бабами, решившими оклеветать эту удивительную, несравненную женщину, которая может составить счастье для любого мужчины и которую, думал Юстик, следовало беречь как зеницу ока и держать под тремя замками. То же думал и Тремейн из Пробуса, и рыжеволосый Карнтик, владевший чуть ли не всем западным побережьем. Первый – единственный из всех присутствующих – не имел ни жены, ни любовницы и сейчас молча, с угрюмым восторгом пожирал Дону глазами. Второй, чья жена была лет на десять старше его, встретившись с ней взглядом, уже прикидывал, как бы застать ее наедине где-нибудь в укромном местечке. Даже Годолфин, чванный, надутый Годолфин со своими выпученными глазами и бесформенным носом, скрепя сердце признал, что жена у Гарри не лишена обаяния, хотя есть в ней все-таки что-то настораживающее, что-то такое, от чего серьезному человеку делается не по себе, – то ли этот взгляд, прямой и дерзкий, то ли странное, упрямое выражение лица… Нет, не хотелось бы ему, чтобы у Люси была такая подруга. Зато Филип Рэшли, грубый, замкнутый и совершенно не умеющий вести себя с женщинами, вдруг разговорился и рассказал ей о детстве и о любезной матушке, умершей, когда ему не исполнилось еще и десяти лет.

"Итак, скоро одиннадцать, – думала Дона, – а они по-прежнему едят, пьют, болтают и даже не думают вставать из-за стола. Я должна продержаться еще немного, тогда у корабля будет больше шансов. Отлив уже начался, и, если они не станут обращать внимания на пробоину – ведь какой-то ремонт они все же успели сделать, на первое время его должно хватить, – к полуночи корабль сможет выйти в море".

Она дала знак лакею, чтобы он не забывал наполнять кубки, и с улыбкой повернулась к соседу слева, машинально прислушиваясь к гулу голосов и думая о Уильяме, оставленном ею наверху. Очнулся ли он уже или по-прежнему лежит с закрытыми глазами, бледный как мел, с алым пятном, растекающимся по повязке?

– Почему так тихо? Почему никто не поет? – произнес Гарри, с трудом разлепляя веки. – В старые добрые времена, когда была жива королева, мой дед держал менестрелей. Они сидели вон там, на галерее, и развлекали гостей своими песнями. Куда, черт побери, подевались теперь менестрели? Должно быть, проклятые пуритане перебили их всех до единого!

"Так, – подумала Дона, вглядываясь в лицо мужа, – кажется, он уже готов. Вот и отлично, на сегодняшний вечер, по крайней мере, я от него избавлена".

– А по мне, так лучше бы этих глупостей и вовсе не было, – нахмурился Юстик. Его отец сражался на стороне парламента, и он не терпел насмешек над пуританами.

– Скажите, сударыня, а часто ли при дворе устраивают танцы? – покраснев до ушей и с надеждой глядя на Дону, спросил юный Тремейн.

– Конечно, – ответила она. – Приезжайте в Лондон, когда мы туда вернемся, я подыщу вам подходящую невесту.

Вместо ответа он затряс головой и с собачьей преданностью уставился на нее.

"Вот и Джеймс станет таким лет через двадцать, – думала Дона. – Будет возвращаться домой под утро и, разбудив меня ни свет ни заря, делиться своими победами. К тому времени сегодняшние события уже забудутся, отойдут в прошлое, но, может быть, глядя во взволнованное лицо Джеймса, я снова вспомню о них и расскажу ему, как однажды, много лет назад, ужинала в компании с дюжиной мужчин и до полуночи не отпускала их от себя, чтобы дать возможность одному-единственному и самому дорогому для меня мужчине благополучно переправиться во Францию и навсегда исчезнуть из моей жизни…

Боже мой, опять этот Рокингем! Что он там затеял? О чем они шепчутся с Гарри?"

– В самом деле, Дона, – загремел с противоположного конца стола голос ее мужа, – куда мог подеваться твой нахальный лакей? Ты знаешь, что его до сих пор нет?

– Знаю, – с улыбкой ответила она. – А разве он тебе нужен? По-моему, мы и без него прекрасно обходимся.

– Скажи, Джордж, – не унимался Гарри: ему, видимо, не терпелось поделиться своей досадой с другими, – как бы ты поступил с лакеем, решившим устроить себе выходной именно в тот день, когда у хозяина гости?

– Что за странный вопрос, Гарри, – откликнулся Годолфин. – Разумеется, уволил бы его.

– Да еще и выпорол бы хорошенько, – поддержал Юстик.

– Выпорол – как бы не так, – икнув, пожаловался Гарри. – Дона в этом подлеце души не чает. Пока она болела, он неотлучно находился при ней. Вот ты, Джордж, стал бы терпеть такое у себя в доме? Ты позволил бы своему лакею целыми днями торчать в комнате твоей жены?

– Конечно, нет, – ответил Годолфин. – Моя супруга в теперешнем ее положении и сама не пожелала бы видеть рядом с собой посторонних. Только я и ее старая кормилица имеем право ухаживать за ней.

– Как это трогательно, – заметил Рокингем, – сколько в этом милой сельской простоты! А вот леди Сент-Колам почему-то предпочитает общество лакеев.

И, подняв бокал, он с усмешкой посмотрел на Дону.

– Вы довольны своей утренней прогулкой, сударыня? – спросил он. – В лесу было не слишком сыро?

Дона не ответила. Годолфин подозрительно уставился на нее. В самом деле, зачем Гарри позволяет жене фамильярничать со слугами? Эдак недолго сделаться посмешищем для всей округи! Да-да, наверное, это тот самый нахальный лакей, который сидел на козлах, когда ее светлость приезжала к ним в гости.

– Как здоровье вашей супруги? – обратилась к нему Дона. – Надеюсь, жара ей не слишком досаждает?

Он что-то пробубнил в ответ, но она его уже не слушала, потому что в этот момент Филип Рэшли наклонился к ней слева и зашептал на ухо:

– Могу поклясться, сударыня, что мы с вами уже встречались, вот только, убей меня Бог, не помню где.

Он сосредоточенно сдвинул брови и уставился в тарелку, словно надеясь найти там ответ.

– Вина для мистера Рэшли, – крикнула Дона и с очаровательной улыбкой придвинула к нему бокал. – Представьте себе, мне тоже так показалось.

Наверное, мы виделись шесть лет назад, когда я приезжала сюда в качестве невесты Гарри.

– Нет, – покачал головой Рэшли. – Я уверен, что это было недавно. Я даже голос ваш почему-то помню.

– Поверьте, дорогой Рэшли, – вмешался Рокингем, – вы не единственный, кому кажется, что он уже встречался с Доной. Многие мужчины попадались на этот крючок. Вот увидите, вы еще не одну ночь проведете без сна, пытаясь решить эту загадку.

– А вы ее, надо полагать, уже решили? – произнес Карнтик, бросая на него убийственный взгляд.

Рокингем вместо ответа улыбнулся и принялся расправлять кружевные манжеты.

"До чего же он омерзителен, – думала Дона. – Эти узкие кошачьи глазки, эта многозначительная улыбка… Как ему хочется, чтобы все считали его моим любовником!"

– Скажите, сударыня, вам никогда не приходилось бывать в Фой-Хэвене? – – снова обратился к ней Рэшли.

– Нет, никогда, – ответила Дона.

Он осушил бокал и с сомнением покачал головой.

– Ну а о несчастье, приключившемся со мной, вы, надеюсь, слышали?

– Да, конечно, – ответила она. – И, поверьте, я вам искренне сочувствую. У вас до сих пор нет никаких известий о корабле?

– Какие там известия, – мрачно буркнул он. – Стоит себе где-нибудь во французском порту, а я даже не имею права потребовать его обратно. А все потому, что двор заполонили иностранцы и король гораздо лучше говорит по-французски, чем по-английски. Ну да ладно, сегодня ночью я за все расквитаюсь.

Дона кинула взгляд на часы, висевшие над лестницей. Они показывали без двадцати двенадцать.

– А вы, милорд, – с улыбкой обратилась она к Годолфину, – вы тоже были свидетелем того, как мистер Рэшли лишился своего корабля?

– Да, сударыня, – сурово ответил он.

– Надеюсь, вы не пострадали?

– Нет, к счастью, все обошлось. Негодяи быстро сообразили, что с нами шутки плохи, и, как истинные французы, предпочли удрать с поля боя.

– А их предводитель – он действительно так ужасен, как вы говорили?

– В тысячу раз ужасней, сударыня. Я в жизни не видывал более наглого и свирепого бандита. Поговаривают, что, отправляясь на разбой, он всегда берет с собой женщин. Должно быть, это те несчастные созданья, которых он похитил в окрестных деревнях. Чудовищно, просто чудовищно! Я даже не рискнул пересказывать это жене.

– Еще бы, – пробормотала Дона, – кто знает, к каким последствиям это может привести… в ее положении.

– Он и на "Удачливый" взял с собой женщину, – подтвердил Филип Рэшли.

– Я сам ее видел, так же ясно, как вижу вас. Она стояла на палубе: глазищи бешеные, на подбородке краснеет ссадина, волосы развеваются по ветру – типичная французская портовая шлюха.

– А помнишь того маленького оборванца, который постучал к тебе в дверь?

– спросил Годолфин. – Готов поспорить, что он тоже из их шайки. У него был противный писклявый голос и до отвращения смазливая физиономия.

– Говорят, французы вообще очень странный народ, – обронила Дона.

– Если бы не ветер, они бы от нас не ускользнули, – пропыхтел Рэшли.

– Но в самый неподходящий момент с берега вдруг налетел сильный шквал, и они стрелой понеслись вперед. Можно подумать, что им помогал сам дьявол.

Джордж почти в упор выстрелил в главаря и все равно умудрился промахнуться.

– Это правда, милорд? – обратилась Дона к Годолфину.

– Обстоятельства сложились таким образом, сударыня… – покраснев до корней волос, начал Годолфин, но Гарри прервал его, хлопнув рукой по колену и проорав с другого конца стола:

– Брось, Джордж, всем известно, что этот подлый лягушатник стащил у тебя с головы парик!

Все посмотрели на Годолфина, который застыл, не поднимая глаз от бокала.

– Не обращайте на них внимания, дорогой Годолфин, – проговорила Дона.

– Выпейте лучше вина. Стоит ли так сокрушаться о каком-то парике. Ведь вы могли лишиться гораздо большего. Подумайте, какое горе вы причинили бы бедной леди Годолфин!

Карнтик, сидящий слева от Рэшли, вдруг поперхнулся вином и закашлялся.

Время шло. Часы показывали без четверти двенадцать, без десяти, без пяти… Гости по-прежнему сидели за столом. Тремейн и Пенроуз из Трегони обсуждали подробности петушиных боев; гость, прибывший из Бомина, – Дона не расслышала его имени – шепотом рассказывал Рокингему скабрезные анекдоты, то и дело толкая его локтем в бок; Карнтик таращился на нее голодным взглядом; Филип Рэшли ел виноград, отщипывая его морщинистыми волосатыми пальцами; Гарри развалился на стуле и мурлыкал какой-то нескладный мотив, одной рукой вцепившись в стакан, а другой поглаживая сидящего на коленях спаниеля. Неожиданно Юстик посмотрел на часы, вскочил со своего места и громогласно возвестил:

– Господа, хватит терять время! Не забывайте, что мы приехали сюда по важному делу!

В зале мгновенно воцарилась тишина. Тремейн покраснел и опустил глаза в тарелку, Карнтик вытер губы кружевным платком и уставился прямо перед собой.

Кто-то осторожно кашлянул, кто-то скрипнул стулом, и все стихло, слышался только голос Гарри, который продолжал, улыбаясь, тянуть свой пьяный напев, да звон конюшенных часов, отбивающих полночь. Юстик выразительно посмотрел на Дону. Она поднялась.

– Вы хотите, чтобы я ушла, господа?

– Глупости, – рявкнул Гарри, приоткрывая один глаз. – Оставьте мою жену в покое. Без нее весь вечер пойдет насмарку, уж я-то знаю. Твое здоровье, дорогая! Видишь, я на тебя больше не сержусь, я простил тебя за то, что ты потакаешь этому наглому лакею.

– Гарри, угомонись, сейчас не время для шуток, – одернул его Годолфин и, повернувшись к Доне, прибавил:

– Извините, сударыня, но в вашем присутствии мы не сможем говорить так свободно, как хотелось бы. Юстик прав, мы потеряли слишком много времени.

– Конечно-конечно, – ответила Дона. – Я не собираюсь вам мешать.

Она направилась к двери. Гости встали, провожая хозяйку. И тут во дворе неожиданно зазвонил колокол.

– Кого там еще принесло? – зевнув, пробурчал Гарри. – Что за манера являться в гости с опозданием на два часа? Ну, так уж и быть, откупорьте еще одну бутылку!

– Разве мы кого-то ждем? – удивился Юстик. – Годолфин, вы кого-нибудь приглашали?

– Нет, – нахмурился тот. – Я не хуже вас понимаю, что мы должны соблюдать секретность.

Снова зазвонил колокол.

– Да откройте же, в конце концов! – заорал Гарри. – Что вы там, оглохли?

Спаниель соскочил с его колен и с лаем кинулся к двери.

– Черт побери, куда провалились все слуги? – продолжал надрываться Гарри. – Эй, Томас, ты что, не слышишь? Открой дверь, тебе говорят!

Рокингем встал и, подойдя к двери, ведущей на кухню, широко распахнул ее.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнул он.

Ему никто не ответил. В кухне было темно и тихо.

– Спят они, что ли? – удивился он. – Свечи везде потушены, темнота – – хоть глаз выколи. Эй, Томас! – снова позвал он.

– Гарри, может быть, ты отослал их спать? – спросил Годолфин, отодвигая стул.

– Спать? Какого черта? Нет! – пробормотал Гарри, с трудом поднимаясь на ноги. – Заболтались, наверное, и не слышат, что мы их зовем. Ну-ка, Роки, крикни еще разок.

– Говорят тебе, здесь никого нет, – ответил Рокингем. – В кухне темно как в преисподней.

Колокол ударил в третий раз. Юстик, чертыхнувшись, подошел к двери и стал возиться с засовами.

– Может быть, это один из часовых, оставленных в лесу? – предположил Рэшли. – Может быть, бандиты что-то пронюхали и схватка уже началась?

Юстик наконец отпер дверь и, остановившись на пороге, крикнул в темноту:

– Кто там? Кто явился в такой поздний час?

– Жан-Бенуа Обери, к вашим услугам, господа! – послышался ответ, и в зал неспешной походкой вошел француз. На лице его играла улыбка, в руке поблескивала шпага. – Не двигайтесь, Юстик, – приказал он и добавил, обращаясь к остальным:

– Всем оставаться на своих местах. Вы окружены, господа. Первый, кто пошевелится, получит пулю в лоб!

Дона подняла голову: на лестнице, ведущей на галерею, стояли Пьер Блан и Эдмон Вакье, оба с пистолетами в руках, а из кухонной двери выходил Уильям. Лицо его было бледно, но спокойно, одна рука беспомощно висела вдоль тела, в другой блестел острый кинжал, нацеленный прямо в горло Рокингему.

– Садитесь, господа, – проговорил француз. – Не беспокойтесь, я не задержу вас надолго. А вы, сударыня, можете идти. Впрочем, нет, постойте…

Сначала отдайте мне ваши рубиновые серьги, я поспорил на них со своим юнгой.

И он подошел к ней, поигрывая шпагой, а двенадцать мужчин с ненавистью и страхом следили за ним из-за стола.

Глава 19

Они словно оцепенели. Ни один не двинулся с места, ни один не проронил ни слова – все сидели как вкопанные и смотрели на француза, который с улыбкой протягивал руку за драгоценностями.

Их было двенадцать, двенадцать против пяти, но пятеро держали в руках пистолеты, а двенадцать только что плотно поужинали и понимали, что шпаги, висящие в ножнах на боку, вряд ли будут для них хорошим подспорьем. Юстик, правда, все еще стоял в дверях, но после того, как Люк Дюмон подошел к нему и ткнул пистолетом под ребра, он волей-неволей вынужден был закрыть дверь и запереть ее на засов. А с галереи уже спускался Пьер Блан со своим напарником. Разойдясь в противоположные концы длинного зала, они застыли по углам, готовые, как и обещал их главарь, уложить на месте любого, кто осмелится вытащить оружие. Рокингем стоял, привалившись к стене, и не отрываясь смотрел на кинжал, направленный на него. Он молчал и лишь время от времени проводил языком по губам. Спокойней всех был, казалось, сам хозяин: плюхнувшись обратно на стул, он поднес ко рту полупустой стакан и с легким недоумением уставился на вошедших.

Дона вынула из ушей серьги и вложила их в протянутую руку пирата.

– Все? – спросила она.

Он показал концом шпаги на ожерелье.

– Еще вот это, с вашего позволенья, – сказал он, слегка приподнимая одну бровь. – А то, боюсь, мой юнга останется недоволен. И браслет тоже, если не возражаете.

Она сняла браслет и ожерелье и молча, без улыбки, протянула ему.

– Благодарю, – сказал он. – Судя по всему, вы уже оправились от болезни?

– Мне казалось, что да, – ответила она, – но не удивлюсь, если после вашего вторжения разболеюсь снова.

– В самом деле? – сочувственно произнес он. – Какая жалость, я себе этого не прощу. Мой юнга тоже иногда страдает от простуды, но стоит ему подышать морским воздухом, все как рукой снимает. Отличное средство, советую вам попробовать.

Он сунул драгоценности в карман, поклонился и отвернулся от нее.

– Лорд Годолфин, если не ошибаюсь, – проговорил он, останавливаясь перед его светлостью. – Очень рад. Когда мы виделись в последний раз, я, помнится, одолжил у вас парик. Что поделаешь, я и на него поспорил со своим юнгой. Зато теперь можно ограничиться чем-нибудь менее существенным.

С этими словами он поднял шпагу и срезал орденскую ленту со звездой, висящую на груди Годолфина.

– Оружие, к сожалению, я тоже вынужден у вас забрать, – заявил он, и шпага Годолфина вместе с ножнами упала на пол. А француз отвесил поклон и повернулся к Филипу Рэшли. – Добрый вечер, сэр, – проговорил он. – Надеюсь, вы немного поостыли с прошлого раза. Благодарю вас за "Удачливый".

Чудесный корабль! Боюсь только, что теперь вам его не узнать: наши мастера оснастили его заново и покрасили в другой цвет. Вашу шпагу, сэр. И потрудитесь вывернуть карманы.

На лбу у Рэшли вздулись жилы. Он тяжело пропыхтел:

– Вам это даром не пройдет, черт возьми.

– Возможно, – ответил француз. – Ничто в этом мире не дается даром.

Но платить пока приходится вам.

И он пересыпал золотые монеты из кармана Рэшли в кошелек, висящий у него на поясе.

Затем он медленно двинулся вокруг стола, и каждый из гостей по очереди отдавал ему свое оружие, вручал деньги, снимал с пальцев перстни, вытаскивал из галстуков булавки. А француз, посвистывая, переходил от одного к другому и, наклоняясь время от времени к вазе с фруктами, отщипывал несколько виноградин. Один раз, когда толстяк из Бомина замешкался, стягивая перстни с заплывших жиром пальцев, он даже присел на край стола, уставленного серебром и фарфором, и налил себе вина из графина.

– У вас неплохой погреб, сэр Гарри, – промолвил он. – Однако, если бы вы дали этому вину полежать еще несколько лет, оно только выиграло бы. У меня в Бретани было с полдюжины таких бутылок, но я имел глупость выпить их раньше срока.

– Какого черта!.. – заплетающимся языком проговорил Гарри. – Да как вы…

– Не беспокойтесь, – улыбнулся француз, – я мог бы, конечно, взять у Уильяма ключ от погреба, но мне не хочется лишать вас удовольствия отведать это вино лет через пять.

Он почесал ухо и покосился на перстень, сиявший на руке сэра Гарри.

– Какой красивый камень, – заметил он.

Вместо ответа Гарри сдернул перстень с пальца и швырнул французу в лицо. Тот поймал его на лету и поднес к свету.

– Ни единого изъяна, – сказал он. – Большая редкость для изумруда.

Впрочем, отнимать его у вас было бы просто грешно. Вы и так отдали мне слишком много.

И он с поклоном вернул перстень супругу Доны.

– Ну а теперь, господа, – проговорил он, – у меня к вам последняя просьба. Возможно, кому-то она покажется неделикатной, но выбирать, как говорится, не приходится. Мне, видите ли, хотелось бы вернуться на корабль, но боюсь, что это не удастся, если я позволю вам созвать часовых и устроить за мной погоню. Поэтому, господа, извольте снять ваши штаны и передать их моим друзьям. А заодно и чулки с башмаками.

– Боже всемогущий! – простонал Юстик. – Неужели вам мало наших унижений!

– Сожалею, господа, – улыбнулся француз, – но таковы мои условия. Да вы не беспокойтесь, ночи сейчас теплые – как-никак середина лета. Не угодно ли пройти в гостиную, леди Сент-Колам? Думаю, что господа не захотят раздеваться при вас, хотя наедине каждый из них наверняка проделал бы это с огромным удовольствием.

Он распахнул перед ней дверь и, обернувшись, крикнул в зал:

– Даю вам пять минут, господа, и ни секундой больше. Пьер Блан, Жюль, Люк, Уильям, проследите, чтобы все было в порядке, пока мы с ее светлостью обсудим кое-какие важные вопросы.

Он вышел в гостиную и плотно прикрыл за собой дверь.

– Итак, леди Сент-Колам, гордая хозяйка Нэврона, – произнес он, – не хотите ли и вы последовать примеру ваших гостей?

И, отбросив шпагу на стул, он с улыбкой повернулся к ней. Она подошла к нему и положила руки на плечи.

– Откуда в тебе столько безрассудства? – спросила она. – Столько безудержной дерзости? Разве ты не знаешь, что окрестные леса черны от часовых?

– Знаю.

– И все-таки решился прийти?

– Чем рискованней предприятие, тем больше шансов на успех – я не раз в этом убеждался. К тому же я не целовал тебя целых двадцать четыре часа.

Он наклонился и сжал ее лицо в ладонях.

– О чем ты подумал, когда я не вернулась к завтраку? – спросила она.

– У меня не оставалось времени на раздумья, – ответил он. – Вскоре после рассвета Пьер Блан разбудил меня и сообщил, что "Ла Муэтт" села на мель и повредила днище. Мы спешно взялись за ремонт. Работа, сама понимаешь, была не из легких. А когда мы, голые по пояс, стояли в воде и задраивали пробоину, явился Уильям и принес известия от тебя.

– Но ведь тогда ты еще не мог знать о готовящемся нападении?

– Нет, но кое о чем уже я догадывался. Мои матросы обнаружили двух часовых: одного на берегу, чуть выше по течению, а второго – на холме с противоположной стороны. И хотя они стерегли только лес и реку, а к ручью не подбирались и корабль пока не нашли, я понял, что времени у нас остается в обрез.

– А потом снова пришел Уильям?

– Да, около шести. И сказал, что вечером в Нэвроне ожидаются гости.

Тогда-то я и придумал свой план. Уильям тоже должен был в нем участвовать, но, к несчастью, на обратном пути на него напал часовой и ранил его в руку.

Это чуть было не испортило нам все дело.

– Я все время думала о нем за ужином. Он лежал наверху совсем один, раненый, беспомощный…

– И все же он сумел выполнить мое поручение: открыл окно и впустил нас.

Остальных слуг мы связали спина к спине, как некогда матросов "Удачливого", и заперли в кладовой. Кстати, – добавил он, опуская руку в карман, – если хочешь, я верну тебе твои безделушки.

Она покачала головой:

– Нет, пусть они останутся у тебя.

Он протянул руку и погладил ее по волосам.

– Если ничего не случится, "Ла Муэтт" отплывет через два часа, – сказал он. – Ремонт мы так и не успели закончить, но до Франции корабль, надеюсь, продержится.

– А ветер? – спросила она.

– Ветер крепкий и довольно устойчивый. В Бретань мы должны прибыть не позже, чем через восемнадцать часов.

Она промолчала. Он снова погладил ее по волосам.

– На моем корабле не хватает юнги, – произнес он. – Нет ли у тебя на примете смышленого мальчишки, который согласился бы отправиться с нами?

Она подняла голову, но он уже отвернулся и потянулся за шпагой.

– Уильяма, к сожалению, мне придется взять с собой, – сказал он. – В Нэвроне ему больше делать нечего. Кончилась его служба. Надеюсь, ты им довольна?

– Да, очень, – ответила она.

– Если бы не сегодняшняя стычка с часовым в лесу, я оставил бы его здесь. Но теперь риск слишком велик. Как только его опознают – а произойдет это, конечно, очень скоро, – Юстик не задумываясь вздернет его на первом суку. Да ему и самому вряд ли захочется служить у твоего мужа.

Он обвел глазами комнату, на мгновение задержался на портрете Гарри, затем подошел к балконной двери и отдернул штору.

– Помнишь наш первый ужин? – спросил он. – И портрет, который я набросал, пока ты смотрела в огонь? Ты сильно рассердилась на меня тогда?

– Я не рассердилась, – сказала она. – Мне просто стало досадно, что ты так быстро меня раскусил.

– Знаешь, – проговорил он, – я давно хотел тебе сказать: из тебя никогда не выйдет настоящий рыболов. Ты слишком нетерпелива и вечно будешь запутывать бечеву.

В дверь постучали.

– Да? – крикнул он по-французски. – Господа уже разделись?

– Разделись, месье, – послышался из-за двери голос Уильяма.

– Ну вот и отлично. Скажи Пьеру Блану, чтобы связал им руки, отвел наверх и запер в спальнях. Часа на два мы их обезопасим, а больше нам и не нужно.

– Хорошо, месье.

– Да, Уильям…

– Слушаю, месье.

– Как твоя рука?

– Побаливает, месье, но я стараюсь не обращать внимания.

– Ты сможешь отвезти ее светлость на песчаную отмель в трех милях от Коуврэка?

– Конечно, месье.

– Хорошо. После этого оставайся там и жди меня.

– Понимаю, месье.

Дона с удивлением взглянула на него:

– Что ты задумал?

Он подошел к ней, сжимая в руке шпагу, – глаза его потемнели, улыбка сбежала с лица. Помолчав минуту, он спросил:

– Ты помнишь наш последний разговор у ручья?

– Да.

– Помнишь, как мы оба решили, что у женщин нет выхода? Что если женщина и может убежать от себя, то только на день или на час?

– Помню.

– Сегодня утром, когда Уильям принес известие о приезде твоего мужа, я понял, что сказка кончилась: ручей больше не сможет стать нашим убежищем.

"Ла Муэтт" должна искать себе другую стоянку. И хотя корабль по-прежнему волен плыть куда захочет, а команда его по-прежнему вольна распоряжаться собой, их капитан теперь навсегда привязан к этим местам.

– Почему? – спросила она.

– Потому что здесь живешь ты. Потому что мы оба не можем друг без друга. Я знал об этом с самого начала, еще когда приезжал сюда зимой. Я лежал в твоей кровати, закинув руки за голову, смотрел на твое холодное лицо на портрете и, улыбаясь, думал про себя: "Это она". Я ждал, просто ждал, ничего не предпринимая, твердо зная, что рано или поздно наше время обязательно придет.

– Вот как? – переспросила Дона.

– А разве ты не чувствовала то же самое, пируя в лондонских тавернах в окружении приятелей своего мужа? Разве, притворяясь беспечной, равнодушной, разочарованной, ты не знала, что где-то, неизвестно в каком краю, неизвестно в каком обличье, живет тот единственный нужный тебе человек, без которого твоя жизнь пуста и легковесна, как соломинка на ветру?

Она подошла поближе и прикрыла ему глаза ладонями.

– Да, – сказала она, – да, ты прав. Все, что происходило с тобой, происходило и со мной. Я узнаю каждое слово, каждый жест, каждое мимолетное движение души. Но сейчас слишком поздно. Мы бессильны что-либо изменить. Ты сам вчера это говорил.

– Я говорил это, когда мы были вместе, когда нам ничто не угрожало и до рассвета было еще далеко. В такие минуты человек не думает о будущем, он живет настоящим, и чем меньше у него надежд, чем опасней его положение, тем сильней радость бытия, тем пронзительней испытываемое им наслаждение. Любовь – это тоже бегство, Дона. Благодаря ей мужчина забывает не только о грядущих бедах, но и о себе самом.

– Я знаю, – сказала она. – Я чувствовала это всегда. Но женщины, к сожалению, устроены иначе.

– Да, – согласился он, – женщины устроены иначе.

Он достал из кармана браслет и надел ей на руку.

– Утром, – продолжал он, – когда рассвело и над ручьем поднялся туман, а ты по-прежнему не возвращалась, я вдруг испытал какое-то странное ощущение – не разочарование, нет, а, скорей, отрезвление. Я понял, что бегство для меня теперь так же невозможно, как и для тебя. Я стал узником, закованным в цепи и брошенным в глубокую темницу.

Она взяла его руку и прижалась к ней щекой.

– И ты пошел на корабль, – сказала она, – и работал весь день, не разгибая спины, работал и молчал, и на лице твоем застыло упрямое и серьезное выражение, которое я так хорошо знаю. А потом работа была окончена и настало время принимать решение. Что же ты решил тогда?

Он отвернулся и посмотрел в распахнутое окно.

– Что бы я ни решил, – медленно проговорил он, – ничего уже не изменится. Дона Сент-Колам останется Доной Сент-Колам, женой английского баронета и матерью двоих детей, а я – французским пиратом, разбойником и грабителем, злейшим врагом твоей страны. Так что, как видишь, Дона, решать нужно не мне, а тебе.

Он подошел к балконной двери и остановился, глядя на нее через плечо.

– Поэтому я и попросил Уильяма отвезти тебя на мыс в Коуврэке. Я хотел, чтобы ты могла подумать. Если нам удастся прорваться сквозь заслон часовых, быстро поднять паруса и вместе с отливом выйти в море, то в Коуврэк мы попадем на рассвете. Я подплыву на лодке к мысу, и ты скажешь мне свой ответ. Если же до полудня от нас не будет никаких вестей, значит, мои планы сорвались и Годолфин сможет наконец осуществить свое заветное желание – вздернуть ненавистного француза на самом высоком дереве своего парка.

Он улыбнулся и шагнул на террасу.

– Я помню каждую минуту, проведенную с тобой, Дона, – сказал он, – но одна дорога мне больше всего. Та, когда мы стояли вдвоем на палубе "Удачливого", а над головой у нас свистели пули. По лицу у тебя текла кровь, рубашка промокла насквозь, но ты смотрела на меня и улыбалась.

Он повернулся и исчез в темноте.

Прошла минута, другая, а она все смотрела ему вслед, сжимая руки перед собой. Наконец, очнувшись, словно после долгого сна, она обернулась и увидела, что комната пуста, француз ушел, оставив ей серьги и ожерелье. В открытую дверь пахнуло свежим ветром, свечи на стене замигали. Дона машинально закрыла створки и задвинула щеколду. Затем подошла к двери столовой и широко распахнула ее.

На столе по-прежнему громоздилась посуда: тарелки, блюда, вазы, до краев наполненные фруктами. Стулья были отодвинуты, как будто гости, отужинав, удалились в соседнюю комнату. На всем лежал странный отпечаток заброшенности. Посуда, фрукты, пролитое на скатерть вино казались неживыми, ненастоящими, словно натюрморт, написанный неумелой рукой. На полу, уткнувшись мордами в лапы, лежали два спаниеля. При ее появлении Герцогиня подняла голову и неуверенно заскулила. Перед уходом кто-то из матросов, очевидно, начал тушить свечи, но в спешке не довел дело до конца: три свечи по-прежнему загадочно мерцали на стене, роняя на пол капли воска.

Одна из них погасла на глазах у Доны, две другие продолжали тускло мигать. Матросы выполнили приказ своего капитана и удалились. Сейчас они, должно быть, уже пробираются через лес к ручью, и он идет вместе с ними, сжимая в руке шпагу. Часы на конюшне пробили один раз; высокий, звенящий звук разнесся по воздуху, словно эхо церковных колоколов. Дона подумала о гостях, запертых наверху в спальнях, – беспомощных, полураздетых, со связанными руками, с искаженными от злобы лицами. Только Гарри, наверное, как ни в чем не бывало безмятежно похрапывает на полу – рот открыт, парик съехал набок, – пираты пиратами, а после сытного ужина, как известно, не мешает немного вздремнуть. Уильям, очевидно, поднялся к себе, чтобы перевязать рану. В душе ее шевельнулось раскаяние – как она могла забыть о нем! Она двинулась к лестнице и уже положила руку на перила, когда внимание ее вдруг привлек какой-то звук, донесшийся сверху. Она подняла голову: на галерее стоял Рокингем. Лицо его пересекал шрам, узкие глаза смотрели на нее без улыбки, в руке поблескивал нож.

Глава 20

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он сдвинулся с места и, не отрывая от нее глаз, стал спускаться вниз. Он подходил все ближе и ближе.

Дона попятилась, нащупала за спиной стул и села. Он был без камзола, на рубашке алели пятна крови, кровь виднелась и на ноже, который он держал в руке. Дона мгновенно поняла, что случилось. Где-то там, наверху, в одном из темных коридоров, лежал сейчас смертельно раненный или убитый человек – один из матросов "Ла Муэтт", а может быть, даже Уильям. Пока она предавалась воспоминаниям в гостиной, разглядывая свои драгоценности, наверху в тишине и во мраке шла ожесточенная схватка.

Рокингем уже спустился с лестницы и, все так же пристально глядя на нее своими узкими кошачьими глазами, подошел к столу и уселся за дальним концом на месте Гарри. Нож он положил перед собой на тарелку.

Помолчав несколько секунд, он заговорил. Голос его звучал почти спокойно, что совершенно не вязалось с новым, странным выражением, появившимся на его лице. Ей казалось, что перед ней уже не тот Рокингем, с которым она веселилась в Лондоне и разъезжала верхом по Хэмптон-Корту и которого в глубине души презирала за суетность и тщеславие, а жестокий и опасный враг, способный причинить много неприятностей и бед.

– Я вижу, вы получили назад свои драгоценности, – произнес он.

Она пожала плечами – пусть думает, что хочет. Главное, разузнать его замыслы, выяснить, что он собирается делать.

– И что же вы отдали взамен? – продолжал он.

Она начала вдевать серьги, следя за ним из-под руки. Его неотступный взгляд раздражал и пугал ее. Чтобы хоть как-то отвлечь его внимание, она проговорила:

– Что с вами, Рокингем? Отчего вы вдруг сделались так серьезны? Разве сегодняшняя шутка не доставила вам удовольствия?

– Вы правы, – ответил он, – я получил огромное удовольствие, наблюдая за тем, как дюжина мужчин послушно снимает штаны и расстается с оружием, напуганная горсткой шутников. Это напомнило мне наши похождения в Хэмптон-Корте. Но потом я заметил взгляды, которые Дона Сент-Колам бросала на главного шутника, и мне стало не до смеха.

Дона облокотилась на стол и положила подбородок на руки.

– Почему же? – спросила она.

– Потому что в эту минуту я понял все, что не давало мне покоя с самого приезда: и этот странный лакей, несомненно подосланный французом, и ваше непонятное расположение к нему, и загадочные прогулки по лесу, и отсутствующий взгляд, которого я никогда не замечал у вас раньше… Да, да, я вдруг понял, почему вы стали так безразличны и ко мне, и к Гарри, и ко всем остальным мужчинам. Вас интересовал теперь только один человек – тот, кто явился сегодня в Нэврон.

Он произнес это очень тихо, почти шепотом, но глаза его, устремленные на нее, излучали откровенную ненависть.

– Ну что? – спросил он. – Будете все отрицать?

– Нет, – ответила она, – я не собираюсь ничего отрицать.

Он, словно невзначай, взял с тарелки нож и принялся водить им по столу.

– А вы понимаете, чем это вам грозит? – произнес он. – Если истина выплывет наружу, вам не избежать тюрьмы, а может быть, даже виселицы.

Она опять пожала плечами и ничего не сказала.

– Что и говорить, невеселый конец для Доны Сент-Колам, – проговорил он. – Вам, полагаю, никогда не приходилось бывать в тюрьме? Вы не знаете, что такое мучиться от жары и вони, жевать черствый хлеб и пить воду пополам с грязью? А прикосновение веревки, медленно впивающейся в шею, вам тоже незнакомо?

– Вы напрасно стараетесь запугать меня, Рокингем, – спокойно ответила она. – Поверьте, я не хуже вас представляю себе ужасы тюрьмы.

– Я счел себя обязанным предупредить вас о возможных последствиях, – сказал он.

– Боже мой, – проговорила она, – и все это только потому, что милорду Рокингему почудилось, будто я улыбнулась пирату, отбиравшему у меня драгоценности. Расскажите это кому угодно: Годолфину, Рэшли, Юстику или даже Гарри – они поднимут вас на смех.

– Я понимаю, почему вы так спокойны, – возразил он, – вы думаете, что ваш пират уже плывет в открытом море, а вас защищают стены Нэврона. Ну а если он еще не успел удрать? Если наши люди схватят его и приведут сюда и мы устроим небольшое представление, как было принято лет сто назад, а вас пригласим в качестве зрителя? Что тогда, Дона? Неужели вы и тогда останетесь спокойной?

Она посмотрела на него, и ей снова – в который раз! – показалось, что он похож на гладкого, самодовольного кота, подкарауливающего беззащитную птичку. Перед глазами ее встали картины прошлого, и она вдруг со всей отчетливостью увидела то, что интуитивно чувствовала в нем всегда – сознательную и злобную порочность натуры, обнаружить которую было очень трудно из-за всеобщей распущенности, царившей в их эпоху.

– Как вы любите драматизировать, Рокингем, – проговорила она. – Дыба и испанский сапог давно вышли из моды, еретиков больше не жгут на кострах.

– Еретиков, может быть, и не жгут, – согласился он, – а вот пиратов, насколько мне известно, по-прежнему вешают, колесуют и четвертуют, и сообщники их, как правило, не избегают этой участи.

– Ну что ж, – сказала она, – если вы считаете меня сообщницей пиратов, действуйте. Поднимитесь наверх, освободите гостей, разбудите Гарри, сгоните с него хмель, созовите слуг, оседлайте коней, пригласите на помощь солдат. А когда поймаете, наконец, вашего пирата, можете вздернуть нас рядом на одном суку.

Он молча смотрел на нее с другого конца стола и поигрывал ножом.

– Да, – сказал он, – я понимаю. Вас не страшат ни муки, ни пытки.

Ничто не способно сломить теперь вашу гордость. Вы готовы принять даже смерть, потому что наконец испытали то, о чем мечтали всю жизнь. Разве я не прав?

Она посмотрела на него и рассмеялась.

– Да, Рокингем, – сказала она, – вы правы.

Он побледнел, шрам на его щеке проступил отчетливей, исказив лицо безобразной гримасой.

– А ведь на его месте мог быть я, – произнес он.

– Никогда, – ответила она, – никогда, видит Бог.

– Если бы вы не сбежали в Нэврон, если бы вы остались в Лондоне, вы непременно стали бы моей. Пусть от скуки, пусть от тоски, от безразличия, пусть даже от отвращения – но моей!

– Нет, Рокингем, нет, никогда…

Он встал, продолжая вертеть в руках нож, оттолкнул спаниеля, дремавшего на полу, и медленно закатал рукава рубашки.

Дона тоже поднялась, сжимая подлокотники кресла; тусклый отблеск свечей задрожал на ее лице.

– Что с вами, Рокингем? – спросила она.

Он улыбнулся – впервые за все это время – и, отшвырнув ногой стул, оперся на край стола.

– Ничего особенного, – прошипел он, – просто я собираюсь убить вас.

Дона схватила бокал с вином, стоявший поблизости, и швырнула в него.

Бокал упал на пол и разбился вдребезги, но все же на какую-то долю секунды задержал его. Придя в себя, он попытался дотянуться до нее через стол, но она увернулась, нащупала за спиной массивный, тяжелый стул и, с трудом оторвав его от пола, толкнула в его сторону. Стул проехался по столу, сметая на пол серебро и посуду, и ударил Рокингема в плечо. Он задохнулся от боли.

Отбросив стул в сторону, он поднял нож и, прицелившись, метнул в Дону. Нож вонзился в ожерелье и разрубил его надвое, слегка оцарапав ей кожу, а потом скользнул вниз и застрял в складках одежды. Дрожа от ужаса и боли, она потянулась, чтобы поднять его, но, прежде чем ее пальцы нащупали рукоятку, Рокингем уже накинулся на нее, завернул ей руку за спину и зажал ладонью рот. Она услышала, как зазвенели бокалы и тарелки, и почувствовала, что падает на стол. Рокингем тщетно пытался нашарить нож, оставшийся у нее под спиной. Собаки, вообразившие, что это какая-то новая игра, которую люди затеяли ради их удовольствия, подняли неистовый лай и принялись наскакивать на него сзади, так что он, в конце концов, вынужден был обернуться и отшвырнуть их.

Воспользовавшись тем, что рука, зажимавшая ей рот, на секунду ослабла, она тут же вонзила зубы ему в ладонь, а свободной рукой ударила в лицо. Он отпустил ее кисть и обеими руками схватил за горло. Пальцы его сжимались все сильней и сильней, Дона чувствовала, что начинает задыхаться. Правой рукой она продолжала водить по столу, надеясь нашарить нож. Неожиданно пальцы ее сомкнулись на холодной рукоятке. Она вытащила нож из-за спины и, размахнувшись что было сил, всадила ему в бок. Клинок легко, без всяких усилий вошел в мягкую, податливую плоть; на руку Доне брызнула густая струя крови. Рокингем издал странный, глубокий вздох, разжал руки и повалился на бок, круша оставшуюся на столе посуду. Дона оттолкнула его и встала, чувствуя, что колени ее дрожат от напряжения. Собаки продолжали с диким лаем скакать вокруг. А Рокингем уже приподнимался над столом, глядя на нее остекленевшими глазами; одной рукой он зажимал рану на боку, другой тянул к себе тяжелый серебряный графин, которым можно было в два счета свалить Дону с ног. Он шагнул к ней, и в этот момент последняя свеча, тускло мерцавшая на стене, погасла – комната погрузилась в темноту.

Дона вытянула руки и осторожно двинулась вокруг стола. Рокингем, спотыкаясь и натыкаясь в темноте на стулья, неотступно следовал за ней.

Заметив слабый свет, падавший из окна галереи на лестницу, она торопливо кинулась туда. Вот и первая ступенька. Она ухватилась рукой за перила и устремилась вверх. По пятам за ней с лаем бежали собаки. Откуда-то со второго этажа доносились крики и стук в дверь. Дона слышала их как сквозь сон; звуки эти казались ей далекими и нереальными, не имеющими никакого отношения к тому, что происходило сейчас с ней. Она громко всхлипнула и оглянулась – Рокингем уже стоял под лестницей. Ноги не держали его, он опустился на четвереньки и пополз следом за ней, как пес. Она наконец добралась до галереи. Крики и стук сделались отчетливей. Слышался голос Годолфина и проклятия Гарри, сопровождаемые неистовым тявканьем спаниелей.

Весь этот гвалт, очевидно, разбудил малышей – из детской донеслись пронзительные испуганные крики. И страх ее неожиданно исчез, рассеялся, уступив место гневу. Она сделалась спокойной, уверенной и холодной.

Бледный лунный свет, пробившись сквозь плотную завесу облаков, упал на стену и осветил тяжелый пыльный щит, принадлежавший покойному лорду Сент-Коламу. Дона сорвала его со стены и, пытаясь удержать, опустилась на колени. Рокингем приближался. На середине лестницы он остановился, переводя дыхание, а затем снова принялся карабкаться вверх, скребя ногтями по ступеням и тяжело дыша. Вот он добрался до площадки. Дона видела, как он наклонился вперед, высматривая ее в темноте. И тогда она подняла щит и со всего размаха швырнула прямо ему в голову. Он зашатался, упал, кувыркаясь, скатился по лестнице и рухнул на каменный пол, придавленный тяжелым щитом, свалившимся сверху. Следом, игриво повизгивая, сбежали собаки и принялись возбужденно обнюхивать распростертое тело. Дона застыла на галерее. Ее охватила страшная усталость, голова раскалывалась от боли, в ушах звенел пронзительный крик Джеймса. Откуда-то издалека послышались шаги, взволнованные, испуганные голоса и треск ломающегося дерева. "Наверное, это Гарри, Юстик и Годолфин пытаются выбраться из спальни", – безразлично, как о чем-то постороннем, подумала она. Ей было не до них, она слишком устала, чтобы беспокоиться о ком-то еще. Больше всего ей хотелось сейчас уткнуться лицом в подушку и заснуть, не видя и не слыша ничего вокруг. Она представила свою тихую спальню в конце коридора, свою уютную, мягкую кровать… Мысли ее перенеслись дальше, она подумала о корабле, плывущем к морю, и о человеке, стоящем за штурвалом, – единственном и самом дорогом человеке на свете. Они договорились встретиться на рассвете, она обещала ждать его на узкой песчаной косе, выступающей в море. Она обещала дать ему ответ. Уильям поможет ей, верный, преданный Уильям, он покажет ей дорогу, он довезет ее до бухты. Они спустятся на берег, сядут в лодку, которую вышлют за ними с корабля, и уплывут – далеко-далеко… Ей представилось побережье Бретани, такое, каким она увидела его несколько дней назад: каменистый берег, позолоченный лучами восходящего солнца, багровые зубчатые скалы, похожие на скалы Девона. Она вспомнила белые буруны, набегающие на песок, брызги, туманной пеленой окутывающие все вокруг, запах моря, смешанный с запахом прогретой земли и трав…

Где-то там, за этими скалами, стоит дом, который она ни разу не видела, большой дом с серыми стенами, в который они однажды войдут вдвоем. Ей хотелось заснуть и увидеть во сне этот дом и забыть наконец темный обеденный зал, оплывающие свечи, разбитую посуду, сломанные стулья и выражение, появившееся на лице у Рокингема, когда она вонзила в него нож. Ей хотелось спать, ей очень хотелось спать, сон одолевал ее, она чувствовала, что силы ее оставляют и она падает, падает, как Рокингем падал недавно, а тьма вокруг сгущается, ложится на глаза и в ушах пронзительно свистит ветер…

Прошло, наверное, очень много времени. Какие-то люди склонились над ней, подняли на руки, понесли. Кто-то смыл кровь с ее лица и шеи, подложил под голову подушку. Она слышала неясные мужские голоса, тяжелый шум шагов.

Затем во дворе простучали копыта – должно быть, кто-то уехал. Часы на конюшне пробили три раза.

В голове ее шевельнулась смутная, тревожная мысль: "Он будет ждать меня на берегу. Я должна встать, я должна идти к нему…" Она попыталась подняться, но тут же снова упала на подушку. За окном было темно, мелкий дождь стучал по стеклу. В конце концов усталость сморила ее, и она заснула глубоким, тяжелым сном, а когда проснулась, шторы были уже раздернуты, в окно врывался дневной свет и Гарри, стоя подле нее на коленях, неуклюже гладил ее по волосам. Глаза у него были встревоженные, он пристально всматривался в ее лицо, время от времени всхлипывая, словно ребенок.

– Ну как ты, дорогая? – спросил он. – Тебе лучше?

Она непонимающе посмотрела на него. Виски ломило, в голове билась тупая, ноющая боль. Зачем он стоит на коленях? Зачем он ведет себя так смешно и нелепо?

– Роки умер, Дона, – произнес Гарри. – Мы нашли его на полу с переломленной шеей. Бедный Роки, он был моим самым лучшим другом!

По щекам его заструились слезы. Дона молча смотрела на него.

– Он спас тебе жизнь, Дона, – продолжал Гарри. – Он пытался защитить тебя от этого подлого пирата. Он дрался с ним один на один, в темноте, дрался, несмотря на рану в боку, чтобы ты, дорогая моя, любимая моя девочка, успела добежать до спальни и предупредить нас.

Дона не слушала его. Она приподнялась на кровати и посмотрела в окно, за которым разгорался яркий, погожий день.

– Который час? – спросила она. – Солнце уже встало?

– Солнце? – удивленно переспросил он. – Конечно, дорогая, сейчас полдень. Почему ты спрашиваешь? Не думай ни о чем, моя радость, тебе нельзя волноваться, ты столько всего пережила…

Она закрыла глаза и постаралась сосредоточиться. Если сейчас полдень, значит, корабль уже уплыл – он сказал, что будет ждать только до рассвета.

Она проспала. Боже мой, она проспала! Шлюпка подходила к берегу, как они и договорились, и уплыла, никого не застав.

– Ни о чем не беспокойся, дорогая, – услышала она голос Гарри. – Забудь об этой проклятой ночи. Клянусь тебе, я никогда больше не возьму в рот спиртного. Да, да, это я во всем виноват. Если бы я не напился как сапожник, ничего бы не случилось. Но не думай, дорогая, этот негодяй поплатится за все. Наконец-то он в наших руках, наконец-то мы его поймали.

– Кого? – с трудом выговорила она. – Кого вы поймали?

– Француза, конечно, кого же еще! – ответил он. – Этого подлого француза, который убил Роки и собирался убить тебя. Корабль успел удрать и команда тоже, но главаря мы, благодарение Богу, схватили.

Она продолжала изумленно смотреть на него, словно не веря своим ушам.

Он обеспокоенно заглянул ей в лицо и снова забормотал, гладя ее по голове и целуя пальцы:

– Бедная моя девочка, как ты измучилась! Что за проклятая ночь!

Затем, смущенный странным, мрачным выражением, застывшим в ее глазах, вдруг умолк, покраснел и, не выпуская ее пальцев, робко, будто застенчивый школьник, спросил:

– Скажи, дорогая, ведь этот француз, этот подлый пират… он не посмел тебя обидеть, правда?

Глава 21

Прошло два дня, два долгих дня без часов и минут. Дона одевалась, спускалась к обеду, гуляла по саду, испытывая странное ощущение, что все это происходит не с ней, а с какой-то другой женщиной, чьи слова и поступки были ей совершенно непонятны. Она жила словно во сне, ни о чем не думая, ничего не желая, скованная оцепенением, охватившим не только ее ум, но и тело – она не замечала солнечных лучей, прорывавшихся сквозь завесу облаков, не чувствовала легкого ветерка, время от времени пробегавшего по саду.

Дети как ни в чем не бывало резвились на лужайке. Джеймс карабкался к ней на колени, Генриетта прыгала вокруг и щебетала: "А злого пирата уже поймали. Пру говорит, что его скоро повесят". Дона взглянула на Пру. Вид у девушки был бледный, подавленный, и она с трудом вспомнила, что в Нэвроне траур, что тело Рокингема лежит в полутемной церкви, дожидаясь погребения.

Время тянулось бесконечно долго, серое, пустое и безрадостное, как в детстве, когда пуритане запретили танцевать на лугу по воскресеньям. Явился пастор из Хелстонской церкви с соболезнованиями по поводу безвременной кончины их дорогого друга. Произнеся несколько напыщенных фраз, он уехал, но его место тут же занял Гарри. Он хлюпал носом, говорил непривычно тихо и вообще был на удивление робок и заботлив: поминутно осведомлялся, не нужно ли ей чего-нибудь, не подать ли ей накидку, не укутать ли колени пледом, а когда она качала в ответ головой, желая только, чтобы ее оставили в покое и дали посидеть молча, ни о чем не думая, никого не видя, он снова и снова принимался твердить, что он любит ее, что никогда больше не возьмет в рот ни капли, что полностью осознает свою вину за события той злосчастной ночи: если бы не его пьяное легкомыслие и преступная небрежность, их не заперли бы в спальнях и бедняга Рокингем остался бы жив.

– Поверь, дорогая, с вином и картами покончено, – бормотал он. – Клянусь тебе, я больше никогда не сяду за карточный стол. Мы продадим наш городской дом и переедем в Хэмпшир, туда, где ты родилась и где мы с тобой познакомились. Мы будем жить спокойной, размеренной жизнью – ты, я и дети; я научу Джеймса ездить верхом и охотиться с соколами. Ведь ты поедешь со мной, правда, Дона? Скажи, ты поедешь?

Но она молчала и смотрела прямо перед собой.

– В Нэвроне есть что-то зловещее, – продолжал он. – Я всегда это замечал, даже в детстве. Да и климат здесь слишком мягкий. Он вреден для моего здоровья. И для твоего тоже, правда, дорогая? Да, да, мы обязательно уедем отсюда, как только закончим все дела. Единственное, о чем я жалею, так это что мне не удалось поймать твоего подлого слугу и вздернуть его вместе с хозяином. У меня до сих пор мороз по коже идет, когда я представляю, какой опасности ты подвергалась, живя с ним бок о бок.

Он высморкался и покачал головой. Один из спаниелей подбежал к Доне и, ласкаясь, лизнул ее руку, и ей вдруг вспомнилось, как заливисто они тявкали в ту ночь, как возбужденно носились по залу. Пелена, окутывающая ее сознание, упала, мысли сделались ясными и четкими. Она огляделась вокруг.

Дом, сад, фигура Гарри снова обрели смысл и значение. Сердце ее забилось быстрей. Она прислушалась к тому, что он говорил, понимая, что времени осталось мало и из его слов можно извлечь кое-что полезное.

– Должно быть, Роки все-таки перехитрил твоего подлого лакея, – рассуждал Гарри. – В его комнате все было перевернуто вверх дном, а от двери по коридору тянулся кровавый след. Потом этот след вдруг исчез, а сам негодяй как сквозь землю провалился. Наверное, ему удалось каким-то чудом выскользнуть из дома и догнать остальную шайку. Представь себе, оказывается, у них на реке был тайник, они прятались там во время набегов. Эх, черт побери, если бы мы знали об этом заранее!

Он стукнул кулаком по ладони. Потом, вспомнив, что в доме покойник и что во время траура не полагается кричать и чертыхаться, вздохнул и добавил чуть тише:

– Бедный Роки! Как я буду жить без него!

Дона заговорила. Голос ее звучал робко и неуверенно, словно она пыталась вспомнить плохо затверженный урок.

– Как его поймали? – спросила она, не чувствуя, что пес снова лижет ей руку.

– Кого? Француза? – отозвался Гарри. – Видишь ли, нам самим пока не все ясно. Мы надеялись, что ты сможешь пролить свет хотя бы на то, что происходило вначале. Ты ведь довольно долго оставалась с ним наедине, там, в гостиной. Я пытался тебя расспрашивать, но ты становилась такой странной, такой рассеянной, от тебя ничего нельзя было добиться. И я сказал Юстику и всем остальным: "Нет, черт побери, не надо ее мучить, ей и без того пришлось несладко". Так что решай сама, дорогая: если хочешь, расскажи все как было, а нет – я не буду тебя принуждать.

Она сложила руки на коленях и проговорила:

– Он отдал мне серьги и ушел.

– Да? – переспросил Гарри. – И все? Ну вот и хорошо, вот и отлично.

Только потом он, видно, решил вернуться и погнался за тобой по лестнице. Ты добежала до дверей своей спальни и упала в обморок. Поэтому ты, наверное, ничего и не помнишь. К счастью, поблизости оказался Роки. Он разгадал намерения негодяя и кинулся тебе на помощь. Завязалась драка. И наш дорогой, наш верный, преданный друг погиб, защищая твою честь.

Он замолчал и принялся гладить собаку. Дона подождала немного и спросила, глядя на лужайку:

– А потом?

– Потом все было так, как предсказывал Роки. Ведь это он придумал весь план. Еще в Хелстоне, когда мы впервые встретились с Юстиком и Джорджем Годолфином. "Расставьте часовых по обеим берегам, – посоветовал он, – и держите наготове лодки. Если корабль скрывается на реке, легче всего перехватить его ночью, во время отлива, когда он начнет пробираться к морю".

Так все и получилось, только вместо корабля в наши сети попал сам капитан.

Он рассмеялся и потрепал собаку по спине.

– Теперь этот негодяй поплатится за все свои злодеяния. Мы вздернем его на первом суку, и местные жители наконец-то вздохнут спокойно, верно, Герцогиня?

Дона, словно издалека, услышала свой холодный, бесстрастный голос, отчетливо проговоривший:

– Прости, я не поняла: он что же, ранен?

– Ранен? Какое там – ни единой царапины! Так, в целости и сохранности, и отправится на виселицу. Они слишком задержались в Нэвроне – он и трое других бандитов – и не успели сесть на корабль. Капитан, очевидно, велел команде заранее приготовить его к отплытию, пока он будет орудовать в доме.

Не знаю уж, как им это удалось, но они его приготовили. И когда Юстик со своими людьми прибыл на оговоренное место, судно было уже на середине реки, а трое матросов вплавь добирались до него. Капитан остался на берегу, прикрывая их отступление. Он стоял у воды, спокойный и невозмутимый, как сам дьявол, и отбивался одновременно от двух наших часовых, то и дело оборачиваясь к плывущим и посылая им вдогонку какие-то команды на своем тарабарском наречии. Несколько лодок тут же пустились за ними в погоню, как было задумано, но и корабль и разбойники успели удрать. Судно летело на всех парусах, подгоняемое сильным отливом и крепким попутным ветром, а капитан смотрел им вслед и, по словам Юстика, хохотал во все горло.

Дона слушала Гарри и представляла устье реки, расширяющееся при впадении в море, свист ветра в мачтах "Ла Муэтт", точь-в-точь такой же, как в тот раз, когда она стояла на его палубе. Да и все остальное было таким же, все матросы были на месте: и Пьер Блан, и Эдмон Вакье, и другие члены команды… Только капитана не было с ними. Он остался на берегу, а они уплывали в море, потому что таков был его приказ. Именно этот приказ он и прокричал им вслед, отбиваясь от наседающих врагов. Он спас команду и корабль, а сам оказался в плену, но она знала, что, в какую бы темницу его ни заточили, какую бы охрану к нему ни приставили, его живой и деятельный ум обязательно найдет выход и поможет ему вырваться на свободу. И чем больше она об этом думала, тем дальше отступал ее страх, тем смелей и уверенней она становилась.

– Где он сейчас? – спросила она, поднимаясь и роняя на землю плед, которым укутал ее Гарри.

– Пока у Джорджа Годолфина, – ответил он. – Джордж заточил его в башню и приставил надежных часовых. А через двое суток, когда прибудет конвой, мы отправим его в Экзетер или Бристоль.

– Зачем?

– Чтобы повесить, разумеется. Хотя не исключено, что Джордж и Юстик захотят облегчить работу слугам его величества и вздернут его в ближайшее воскресенье на радость местным жителям.

Они вошли в дом. Дона остановилась у балконной двери, той самой, перед которой несколько дней назад прощалась с французом, и спросила:

– Но ведь это незаконно?

– Конечно, незаконно, но я уверен, что его величество посмотрит на это сквозь пальцы.

"Итак, времени осталось совсем мало, – подумала она, – а дел еще непочатый край". Ей вспомнились слова француза: "Чем рискованней предприятие, тем больше шансов на успех". Ну что ж, этот совет, пришелся сейчас очень кстати: более рискованной и безрассудной затеи, чем его освобождение, трудно было себе представить.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – озабоченно спросил Гарри. – У тебя такой странный вид. Наверное, ты расстроилась из-за Роки? Мне кажется, его смерть сильно потрясла тебя.

– Возможно, – ответила она. – Не знаю… Да и не все ли равно… Я чувствую себя совершенно нормально. Ты напрасно беспокоишься.

– Я забочусь о твоем здоровье, дорогая, – ответил он. – Я хочу, черт возьми, чтобы ты была счастлива.

Он посмотрел на нее робким, влюбленным взглядом и неловко схватил за руку.

– Ведь ты поедешь со мной в Хэмпшир, правда?

– Да, – ответила она, – да, Гарри, я поеду с тобой в Хэмпшир.

Она села на низкую скамеечку у камина, в котором с самой весны не разжигали огня, и задумалась, глядя в то место, где когда-то танцевали языки пламени. Гарри, позабыв, что в доме траур, завопил во все горло:

– Герцог! Герцогиня! Вы слышали? Ваша хозяйка согласилась поехать со мной в Хэмпшир! А ну-ка, собачки, вперед бегом, кто быстрей?

"Прежде всего нужно повидаться с Годолфином, – думала Дона, – и добиться, чтобы он разрешил мне пройти в башню. Надеюсь, что это будет нетрудно – Годолфин туп как пробка. Надо постараться отвлечь его внимание и передать французу какое-нибудь оружие: нож или, если удастся раздобыть, пистолет. Все остальное – время и условия побега – – он должен выбрать сам".

Ужинали они вдвоем, сидя у раскрытого окна гостиной. После ужина Дона, сославшись на усталость, поднялась к себе. У Гарри, слава Богу, хватило такта не задавать лишних вопросов.

Она разделась и легла, снова и снова прокручивая в голове детали предстоящей беседы с Годолфином. Неожиданно в дверь постучали. Сердце у нее упало. Неужели Гарри? Нет, не может быть, он так искренне сокрушался, так трогательно жалел ее… Боже мой, только не сегодня! Она притаилась, надеясь, что, не получив ответа, он уйдет. Стук повторился. Затем ручка медленно повернулась, и в комнату вошла Пру, в ночной рубашке и со свечой в руке. Глаза у нее были красные и распухшие от слез.

– Что случилось? – вскакивая, проговорила Дона. – Джеймс заболел?

– Нет-нет, миледи, – прошептала Пру. – Дети спят. Я… я хотела поговорить с вами.

И снова принялась плакать, вытирая глаза рукой.

– Заходи и закрой дверь, – сказала Дона. – Вот так. А теперь спокойно объясни, что случилось. Ты что-нибудь разбила? Не бойся, я не буду тебя ругать.

Девушка продолжала плакать, испуганно оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, что Гарри находится где-то поблизости. И наконец прошептала сквозь слезы:

– Это касается Уильяма, миледи. Я так виновата перед вами, так виновата!

"О Господи! – подумала Дона. – Только этого не хватало. Наверное, Уильям соблазнил ее, пока я была на ``Ла Муэтт''. А теперь он исчез, и она боится, что у нее будет ребенок и я ее прогоню".

– Ну-ну, Пру, – ласково проговорила она, – успокойся, я на тебя не сержусь. Что ты хотела мне рассказать? Говори, я слушаю.

– Ах, миледи, Уильям был такой добрый, – начала Пру, – он так хорошо относился ко мне и к детям, пока вы болели, – заботился о нас, старался во всем угождать. А когда дети засыпали и я садилась за шитье, он приходил и рассказывал мне о разных странах, в которых он побывал. Ах, миледи, он так хорошо рассказывал!

– Да-да, Пру, я понимаю, – сказала Дона. – Я тоже с удовольствием послушала бы его рассказы.

– Кто бы мог подумать, – всхлипывая, продолжала девушка, – что он связан с этими иностранцами, с этими ужасными пиратами, о которых все только и говорили. Он был всегда такой добрый, такой обходительный, особенно со мной.

– Ты права, Пру, обходительности Уильяму было не занимать.

– Ах, миледи, я поступила очень дурно, ничего не рассказав сэру Гарри и остальным господам. Но я так испугалась в ту ночь, когда произошли все эти ужасные события и господа выламывали двери, а сэра Рокингема убили. К тому же Уильям совсем ослабел от боли, он был такой бледный, такой несчастный, в лице ни кровинки, ну просто как привидение, я и не смогла, миледи, я не решилась его выдать. Я понимаю, если господа узнают, они высекут меня и посадят в тюрьму, но Уильям просил непременно передать вам, вот я и передаю.

– Подожди, Пру, – мягко остановила ее Дона, – я ничего не понимаю. О чем ты говоришь?

– Ах, сударыня, вчера ночью я нашла Уильяма в коридоре. Он был ранен в руку, и голова у него была разбита. Я подобрала его и отвела в детскую. Он сказал, что если сэр Гарри и остальные господа найдут его, то ему несдобровать, потому что он служил у французского пирата, который в эту ночь напал на Нэврон. И тогда, сударыня, вместо того, чтобы обо всем доложить вам, я промыла и перевязала его раны, а после завтрака, когда господа отправились ловить пиратов, выпустила его через черный ход. Вот, сударыня, теперь вы знаете все.

Она поднесла к носу платок и громко высморкалась, очевидно опять намереваясь заплакать. Дона наклонилась к ней и с улыбкой погладила по плечу.

– Ты правильно сделала, Пру, что все рассказала мне, – проговорила она. – Не беспокойся, я тебя не выдам. Я тоже люблю Уильяма и не хочу, чтобы он попал в беду. Но ты забыла сказать самое главное: где он сейчас?

– Когда он пришел в себя, миледи, он сразу же заговорил о Коуврэке и попросил позвать вас, но я ответила ему, что вы больны и вас нельзя беспокоить, потому что этой ночью убит лорд Рокингем. Тогда он немного подумал и после того, как я еще раз перевязала его раны, сказал, что в Гвике у него есть хороший приятель, который может его приютить, так что, если вы захотите с ним встретиться, сударыня, он будет ждать вас там.

– В Гвике? – переспросила Дона. – Хорошо, Пру, спасибо. А теперь иди к себе и успокойся. Ни о чем не думай и ни с кем не говори о случившемся, даже со мной. Веди себя как обычно: гуляй, играй с детьми, занимайся хозяйством. Я постараюсь все уладить.

– Слушаюсь, сударыня, – приседая, ответила Пру – глаза у нее опять были на мокром месте – и, выйдя от Доны, направилась в детскую.

Дона осталась одна. Она лежала в кровати и улыбалась в темноте. Уильям нашелся, ее верный, преданный Уильям, он снова был рядом, и освобождение француза казалось уже не таким безнадежным делом.

Успокоенная, умиротворенная, она наконец заснула, а когда проснулась и выглянула в окно, тусклое небо снова было голубым, облака рассеялись, а воздух наполнился неповторимым летним сиянием и теплотой, совсем как в те далекие дни, когда, беззаботная и счастливая, она удила в ручье рыбу.

Она оделась, обдумывая дальнейший план действий, затем позавтракала в одиночестве и послала за Гарри. К Гарри уже почти вернулись его прежние бодрость и самодовольство. Войдя в комнату, он громко окликнул собак, уверенно подошел к жене, сидящей перед зеркалом, и чмокнул ее в шею.

– Гарри, – начала она, – я хочу попросить тебя об одном одолжении.

– Конечно, дорогая, все что угодно, – с готовностью откликнулся он.

– Ты не мог бы уехать сегодня из Нэврона вместе с Пру и детьми?

Лицо его тут же вытянулось, он испуганно уставился на нее.

– А ты? Разве ты не поедешь с нами?

– Поеду, – ответила она, – только не сегодня, а завтра.

Он принялся ходить по комнате.

– Я надеялся, что мы уедем вместе, когда закончим все дела, – произнес он. – На завтра намечена казнь пирата. Мы должны еще обсудить кое-какие детали с Годолфином и Юстиком. Разве тебе не интересно посмотреть, как его повесят? Если начать пораньше, скажем часов в девять, и сразу после этого выехать, то к вечеру мы как раз успеем в Лондон.

– Гарри, – сказала она, – ты когда-нибудь видел повешенных?

– Ну да, согласен, зрелище не из приятных. Но сейчас особый случай. Мы собираемся наказать негодяя, который прикончил беднягу Рокингема и чуть не убил тебя. Неужели тебе не хочется с ним расквитаться?

Она промолчала, по-прежнему сидя к нему спиной, так что лица ее он не видел.

– Джордж обидится, если я просто так возьму и уеду, – проговорил он.

– Я ему все объясню, – ответила она. – Я все равно хотела заглянуть к нему после твоего отъезда.

– Но не могу же я бросить тебя здесь наедине с этими бестолковыми слугами!

– Уверяю тебя, Гарри, со мной ничего не случится.

– А на чем ты будешь добираться, если дети сядут в карету, а я поеду верхом?

– Закажу экипаж в Хелстоне.

– И когда же мы встретимся – вечером в Оукхэмптоне?

– Да, Гарри, вечером в Оукхэмптоне.

Он подошел к окну и хмуро уставился в сад.

– Нет, я просто отказываюсь тебя понимать, Дона.

– Тебе совсем необязательно меня понимать, – ответила она.

– Обязательно, – возразил он, – в том-то и дело, что обязательно. Что же это будет за жизнь, если муж и жена перестанут понимать друг друга?

Она посмотрела на него. Он стоял у окна, заложив руки за спину.

– Ты действительно так думаешь? – спросила она.

– Я вообще уже ничего не думаю, – пожал он плечами. – Я совсем запутался, черт возьми. Я знаю только одно: я готов отдать все на свете, чтобы ты наконец стала счастливой, но убей меня Бог, если я понимаю, как это сделать. Я ведь вижу, Дона, что крошечный Джеймсов ноготок для тебя в тысячу раз дороже всех моих ласк. А что остается человеку, которого разлюбила жена?

Наливаться пивом и просиживать ночи за картами – вот и все развлечения.

Она подошла к нему и положила руки на плечи.

– Через месяц мне исполнится тридцать, Гарри, – сказала она. – Я стану старше и, может быть, чуточку мудрей.

– Мне вовсе не нужно, чтобы ты становилась мудрей, – буркнул он, – ты меня и такая устраиваешь.

Она промолчала. Он снова заговорил, теребя рукав ее платья:

– Помнишь, перед отъездом в Нэврон ты рассказала мне какую-то странную историю о птицах. Я тогда ни слова не понял, да и сейчас, честно говоря, понимаю не больше. Может быть, ты объяснишь, что ты имела в виду?

– Не стоит, Гарри, – ответила она, погладив его по щеке. – Коноплянка в конце концов вырвалась из клетки. Давай поговорим о чем-нибудь более существенном. Ты согласен уехать сегодня?

– Ладно, так уж и быть, – ответил он. – Но имей в виду, все это мне страшно не нравится. Приезжай побыстрей в Оукхэмптон, я буду тебя ждать.

Постарайся не задерживаться.

– Хорошо, Гарри, – ответила она, – я постараюсь.

Он пошел вниз – распорядиться насчет отъезда, а она позвала Пру и сообщила ей о внезапном изменении планов. В доме поднялась суматоха: слуги увязывали тюки и коробки, складывали одежду, готовили еду на дорогу; дети, довольные любой переменой, вносящей разнообразие в их монотонную жизнь, бегали по комнатам, как шаловливые щенята. "Им нисколько не жаль расставаться с Нэвроном, – думала Дона. – Они быстро забудут знакомые лица и привыкнут к новым местам. Через месяц они так же весело будут резвиться на лугах Хэмпшира, как резвились на лугах Корнуолла".

На обед подали холодное мясо; детям в виде исключения было разрешено обедать со взрослыми. Генриетта скакала вокруг стола, словно маленькая фея, радуясь тому, что Гарри будет сопровождать их карету верхом. Джеймс сидел на коленях у матери, время от времени делая попытки положить ноги на стол, а когда она наконец позволила ему это, огляделся вокруг с таким победным видом, что Дона не удержалась и расцеловала его в обе щеки. Их веселье передалось и Гарри. Он начал рассказывать им о Хэмпшире и о том, как прекрасно они будут там жить в оставшиеся летние месяцы.

– Я подарю тебе пони, Генриетта, – говорил он. – И тебе, Джеймс, только попозже.

К дверям подкатила карета. Первыми усадили детей, затем погрузили тюки, пледы, подушки, корзины для собак. Лошадь Гарри грызла удила и била копытом.

– Извинись за меня перед Джорджем Годолфином, – наклоняясь к Доне и похлопывая себя хлыстом по сапогу, проговорил Гарри. – Объясни ему как-нибудь мой внезапный отъезд.

– Не волнуйся, – ответила она, – я знаю, что ему сказать.

– Все-таки я не понимаю, зачем тебе это надо, – продолжал он, пристально всматриваясь в нее. – Почему ты не можешь поехать с нами? Ну да ладно, поступай как хочешь. Встретимся завтра вечером в Оукхэмптоне. Я закажу для тебя экипаж, когда будем проезжать через Хелстон.

– Спасибо, Гарри.

Он снова похлопал себя по сапогу, прикрикнул на лошадь, которая нетерпеливо рвалась вперед, и повернулся к Доне:

– А может быть, ты просто не оправилась от этой проклятой простуды?

Может быть, ты еще больна и не хочешь в этом признаваться?

– Нет, Гарри, – ответила она, – я совершенно здорова.

– У тебя очень странные глаза, – произнес он. – Я заметил это еще в первый день, когда зашел тебя проведать. В них появилось какое-то непонятное выражение, которого я никогда раньше не видел.

– Я уже говорила тебе, Гарри: через месяц мне исполняется тридцать лет.

Должно быть, это видно и по глазам.

– Нет, черт побери, дело не в возрасте, – ответил он. – Наверное, я просто болван и так и умру, не поняв, что с тобой случилось.

– Теперь это уже не важно, Гарри, – ответила она.

Он взмахнул хлыстом, повернул лошадь и поскакал по аллее. Следом за ним не спеша покатила карета. Дети выглядывали из окон, улыбались и посылали ей воздушные поцелуи. Затем дорога сделала поворот, и они исчезли из виду.

Дона прошла через опустевший обеденный зал и вступила в сад. Дом казался унылым и заброшенным, он словно по-стариковски предчувствовал, что пройдет немного времени – и кресла затянут чехлами, окна закроют ставнями, двери запрут на засовы и он снова останется один и будет тихо дремать в темноте, с тоской вспоминая о солнце, о лете и о веселых голосах.

Дона медленно шла по саду. Вот под этим деревом она лежала несколько недель назад, следя за полетом бабочек, когда перед ней впервые предстал лорд Годолфин, так внезапно, что она не успела привести себя в порядок и вынуждена была принимать его в мятом платье и с цветком в волосах. А вон там, в лесу, она собирала колокольчики – теперь они уже отцвели. И бурый папоротник, доходящий ей почти до пояса, был тогда свежим и изумрудно-зеленым. Ах, как быстро все подросло, как быстро созрело и как незаметно исчезло! Что-то подсказывало ей, что она никогда больше не увидит этой красоты, никогда не пройдет по этой лужайке, никогда не вернется в Нэврон. Но что бы ни случилось, частица ее все же останется здесь: легкий след, убегающий к ручью, не видимый глазом отпечаток руки на дереве, трава, примятая в том месте, где она когда-то лежала… И может быть, через много-много лет какой-нибудь странник забредет сюда и, вслушиваясь в тишину, различит невнятный шепот, увидит смутный отблеск грез, привидевшихся ей однажды жарким летним днем.

Она вышла из сада и, кликнув мальчика-конюшего, приказала ему поймать и оседлать коренастую лошадку, пасущуюся на лугу, – она хочет покататься верхом.

Глава 22

Добравшись до Гвика, Дона без колебаний направилась к маленькому домику, притаившемуся в лесной чаще ярдах в ста от дороги. Она почему-то сразу решила, что это именно то, что ей нужно. Проезжая здесь однажды в карете, она обратила внимание на молодую красивую девушку, стоявшую в дверях, и заметила, как Уильям, правивший лошадьми, поднял руку и помахал ей в знак приветствия кнутом.

Как там говорил Годолфин? "До нас дошли печальные слухи… многие местные женщины попали в беду…" Она улыбнулась, вспоминая залившуюся румянцем девушку и изысканный поклон Уильяма, не подозревавшего, что за ним наблюдают.

Домик казался совсем заброшенным. Дону на секунду охватило сомнение: а что, если она ошиблась? Тем не менее она соскочила с лошади, подошла поближе и постучала в калитку. В садике за домом раздался какой-то шум, в дверях мелькнула женская фигура. Затем дверь с грохотом захлопнулась и послышался звук запираемых засовов. Дона постучала еще раз и, не получив ответа, крикнула:

– Не бойтесь! Я Дона Сент-Колам, хозяйка Нэврона.

Прошло несколько минут. Наконец дверь приоткрылась, и на пороге появился Уильям. Из-за его плеча выглядывало румяное женское лицо.

– Это вы, миледи, – проговорил Уильям, не спуская с нее глаз.

Ротик его дрогнул, и Дона испугалась, что он сейчас разрыдается. Но он уже взял себя в руки и широко распахнул перед ней дверь.

– Иди наверх, Грейс, – сказал он девушке, – нам с ее светлостью нужно поговорить.

Девушка послушно двинулась к лестнице, а Дона, пройдя вслед за Уильямом в тесную кухоньку, села у низкого очага и внимательно посмотрела на своего слугу.

Рука его все еще висела на перевязи, голова была забинтована, но в целом вид у него был совсем такой, как раньше, когда, стоя возле ее кресла, он ожидал указаний по поводу ужина.

– Пру мне все рассказала, – проговорила Дона и, видя, что он растерялся и не может вымолвить ни слова, ободряюще улыбнулась.

Он потупил голову и неуверенно произнес:

– Я знаю, миледи, я поступил очень дурно. Вместо того, чтобы защищать вас, я, как последний трус, всю ночь провалялся в детской.

– Ты не виноват, Уильям, – сказала она. – Ты ослаб и потерял много крови, а твой противник оказался слишком хитер и ловок. Я ни в чем тебя не упрекаю и пришла сюда вовсе не для этого.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Нет, нет, Уильям, – покачала она головой, – не надо никаких вопросов. Я знаю, что тебя интересует. Как видишь, я жива и здорова, а об остальном лучше не вспоминать. Договорились?

– Хорошо, миледи, если не хотите, я ни о чем не буду спрашивать.

– Сегодня после обеда сэр Гарри, Пру и дети уехали в Лондон. Самое главное для нас теперь – спасти твоего хозяина. Ты знаешь, что с ним случилось?

– Да, миледи, я слышал, что кораблю и команде удалось скрыться, а хозяина отвезли к лорду Годолфину и заточили в башню.

– Верно, Уильям, и времени у нас осталось очень мало. Лорд Годолфин и его друзья могут расправиться с ним в любую минуту, не дожидаясь, пока прибудет конвой из Бристоля. Нам надо торопиться, у нас в запасе всего одна ночь.

Она показала ему на табурет, стоявший перед очагом, и, когда он сел, достала спрятанные в складках платья пистолет и нож.

– Пистолет заряжен, – сказала она. – Сразу от тебя я поеду к лорду Годолфину и постараюсь добиться, чтобы он пропустил меня в башню. Надеюсь, это будет нетрудно – его светлость, к счастью, не отличается особым умом.

– А дальше, миледи?

– Дальше мы будем действовать в соответствии с тем планом, который придумает твой хозяин. Он, конечно, не хуже нас понимает серьезность своего положения, и я почти уверена, что он попросит нас раздобыть лошадей и ждать его в условленном месте.

– О лошадях не беспокойтесь, миледи. У меня есть на этот счет одно соображение.

– Я всегда полагалась на твою находчивость, Уильям.

– Молодая особа, приютившая меня…

– Прехорошенькая молодая особа, Уильям!

– Вы очень любезны, миледи… Так вот, эта особа знает, где достать лошадей. Думаю, что я смогу ее уговорить.

– Я в этом не сомневаюсь, Уильям. Наверное, ты и Пру уговорил так же быстро, пока меня не было?

– Клянусь, миледи, я и пальцем не дотронулся до Пру!

– Хорошо-хорошо, оставим это. Итак, первый шаг как будто ясен. Сейчас я еду к лорду Годолфину, затем возвращаюсь сюда и рассказываю тебе все, что удалось сделать.

– Да, миледи.

Он распахнул перед ней дверь. Прежде чем выйти в крохотный заросший садик, она остановилась на пороге и с улыбкой посмотрела на него.

– Не волнуйся, Уильям, все будет в порядке. Не пройдет и трех дней, как ты снова увидишь скалы Бретани, вдохнешь упоительный воздух Франции.

Ему, очевидно, тоже хотелось о чем-то ее спросить, но она уже шагнула на дорожку и быстро двинулась по направлению к лошади, привязанной под деревом. Странное оцепенение, охватившее ее после ужасных событий в Нэвроне, растаяло без следа, сомнения и колебания остались в прошлом. Она снова была полна сил и энергии, снова видела перед собой ясную цель и была готова бороться до конца. Коренастая лошадка бодро трусила по грязной ухабистой дороге. Через несколько минут впереди показалась усадьба Годолфина: парк, массивные ворота, а за ними – серая громада дома и мощные стены приземистой башни, пристроенной сбоку к одному из углов. Приблизительно в середине, между основанием башни и зубцами, идущими поверху, зияло узкое оконце.

Сердце у Доны заколотилось – она поняла, что это и есть окно его темницы.

Может быть, именно сейчас, заслышав стук копыт, он подошел к нему и смотрит на нее сверху.

Она подъехала к дому. Навстречу ей выбежал слуга. Принимая лошадь, он с недоумением взглянул на знатную госпожу, прискакавшую в полном одиночестве, без мужа, без грума, по самой жаре, на неказистой деревенской кляче.

Она ступила в длинную прихожую и, ожидая, пока слуга доложит о ее приезде, подошла к высокому окну, выходящему в парк, и выглянула наружу.

Перед ней, в самом центре лужайки, в отдалении от своих собратьев, стояло высокое – гораздо выше остальных – дерево. На одной из толстых ветвей сидел работник и, переговариваясь с какими-то людьми, стоявшими внизу, орудовал пилой.

Дона отвернулась. В глазах у нее вдруг потемнело, по спине пробежал холодок. В ту же минуту в прихожей раздались шаги, и перед ней вырос взбудораженный и растерянный лорд Годолфин.

– Простите, что заставил вас ждать, сударыня, – проговорил он. – К сожалению, ваш визит несколько несвоевремен: в доме полный переполох. Дело в том, что у моей супруги начались роды… мы как раз ждали врача.

– Ради Бога, извините меня, дорогой лорд Годолфин, – воскликнула Дона.

– Я ни за что не осмелилась бы беспокоить вас в такую важную минуту, но Гарри срочно вызвали в Лондон и он просил меня заехать к вам и все объяснить. Он уехал сегодня вместе с детьми.

– Гарри уехал в Лондон? – недоуменно спросил лорд Годолфин. – Как же так? Ведь мы специально устроили казнь пораньше, чтобы он тоже смог присутствовать. Соберется почти вся округа. Мы даже дерево уже выбрали – вон то, видите? Гарри так хотел посмотреть, как вздернут этого мерзавца!

– Вы должны простить его, сударь, – проговорила Дона. – Дело, по которому его вызвали, не терпит отлагательств. Насколько я поняла, речь идет о поручении его величества.

– О, в таком случае, конечно, конечно, сударыня, я ничего не имею против. Но все-таки жаль, что Гарри не увидит казнь. Мы одержали большую победу, и ее стоит отпраздновать как следует. К тому же, если все сложится удачно, мы могли бы отметить заодно и второе приятное событие.

И он кашлянул, преисполненный чувства собственного величия. Во дворе затарахтела карета. Годолфин отвернулся от Доны и выжидательно посмотрел на дверь.

– Это, наверное, врач, – нетерпеливо проговорил он. – Вы не возражаете, если я схожу посмотрю?

– Ну что вы, конечно, – с улыбкой ответила Дона и, повернувшись, направилась в небольшую гостиную, расположенную по соседству. Она стояла, прислушиваясь к голосам и перешептыванию, доносящимся из прихожей, и лихорадочно обдумывала, что делать дальше. Годолфин совсем потерял голову от волнения, сейчас он, наверное, даже не заметил бы, если бы у него снова стащили парик. Она выглянула из окна: ни на аллее, ни возле башни часовых не было, очевидно, все они находились внутри. Через минуту послышались тяжелые шаги и в гостиную вошел Годолфин, еще более взволнованный, чем прежде.

– Доктор поднялся к ее светлости, – объяснил он. – Он считает, что до вечера ничего не случится. Странно, а мне казалось, что уже вот-вот…

– Подождите, дорогой лорд Годолфин, – сказала Дона. – Когда вы в десятый раз станете отцом, вы поймете, что младенцы – ужасно ленивые созданья и вовсе не торопятся появиться на свет. Оставьте ненужное беспокойство, я уверена, что вашей супруге ничто не угрожает. Расскажите лучше о своем пленнике. Где вы его держите? Как он себя ведет?

– Он содержится вон в той башне, сударыня, и, если верить охранникам, коротает время, малюя птиц на обрывках бумаги. Сразу видно, что этот тип – просто сумасшедший.

– Бесспорно, – откликнулась Дона.

– Соседи превозносят меня до небес, – продолжал Годолфин, – поздравления сыплются со всех сторон. Скажу без ложной скромности, что похвалы эти не лишены оснований. Ведь именно я, в конце концов, сумел обезоружить негодяя.

– Наверное, это было очень трудно?

– Н-нет, не слишком. Собственно говоря, он сам отдал свою шпагу… Но ведь отдал-то все-таки мне!

– Вы настоящий герой, сударь. Я непременно расскажу королю о вашей смелости. Если бы не вы, пирата ни за что не поймали бы. Вы были истинным вдохновителем всей операции!

– Вы мне льстите, сударыня.

– Нисколько. Я уверена, что Гарри целиком разделяет мое мнение. Было бы очень кстати, если бы я могла продемонстрировать его величеству что-нибудь из вещей этого страшного разбойника. Как вы думаете, не согласится ли он отдать мне один из своих рисунков?

– Да хоть дюжину! Они у него разбросаны по всей камере.

– К счастью или к несчастью, – вздохнув, проговорила Дона, – но подробности той ужасной ночи почти изгладились из моей памяти, так же как и облик самого пирата. Помню только, что это был огромный черный детина, невообразимо уродливый и свирепый.

– Ну что вы, сударыня, он вовсе не так безобразен, как вы думаете.

Фигура у него скорей сухощавая, чем плотная, он, к примеру, гораздо худее меня. А лицо, как и у всех французов, даже не лишено приятности.

– Жаль, что я не могу посмотреть на него. Мне бы так хотелось поподробней описать его внешность королю.

– Разве вы не будете присутствовать на казни?

– К сожалению, нет. Я должна ехать вслед за Гарри и детьми.

– Ну что ж, – проговорил лорд Годолфин, – думаю, не случится ничего страшного, если я разрешу вам один разок на него взглянуть. Правда, Гарри говорил, что после недавних печальных событий вы не можете без дрожи слышать его имя, что этот негодяй так напугал вас…

– Но это совсем другое дело, дорогой лорд Годолфин. Теперь я нахожусь под вашей защитой, а у француза нет ни шпаги, ни пистолетов. Зато представьте, с каким удовольствием я буду описывать королю эту выразительную сцену: знаменитый пират, наводящий ужас на всю округу, схвачен и обезоружен доблестным корнуоллцем, преданным вассалом его величества.

– Именно так, сударыня, именно так. Я до сих пор не могу без содрогания вспоминать, какой опасности вы подвергались, находясь рядом с ним. Да за одно это его стоило бы вздернуть на первом суку! Не говоря уже о том, что именно эти ужасы могли повлиять на состояние моей супруги и резко ускорить течение событий.

– Вполне возможно, – серьезно ответила Дона и, видя, что он снова собирается пуститься в рассуждения о "положении своей супруги", о котором ей, слава Богу, было известно гораздо больше, чем ему, торопливо прибавила:

– Тогда давайте не будем терять времени и отправимся в башню, пока доктор осматривает вашу жену.

И, прежде чем он успел возразить, она уже прошла через гостиную и прихожую и шагнула на крыльцо. Годолфин поневоле должен был последовать за ней. Остановившись на ступеньках, он поднял голову и бросил взгляд на окна второго этажа.

– Бедная Люси! – воскликнул он. – Как бы я хотел избавить ее от этих мучений!

– Раньше надо было думать, милорд, – заметила Дона, – девять месяцев назад.

Он ошарашенно уставился на нее и забормотал что-то о наследнике, которого всегда мечтал иметь.

– Не сомневаюсь, что рано или поздно вы его получите, сударь, – улыбнулась Дона, – хотя, возможно, и не сразу, а после десятерых дочек.

Они подошли к башне и, открыв дверь, ступили в тесную комнатку с каменными стенами. Двое часовых с мушкетами стояли перед входом, третий сидел на скамейке у стола.

– Леди Сент-Колам изъявила желание взглянуть на заключенного, – проговорил Годолфин, обращаясь к стражникам.

Человек за столом поднял голову и усмехнулся.

– Самое время, милорд, – заметил он. – После завтрашней церемонии ни одна леди уже не захочет на него смотреть.

Годолфин расхохотался.

– Ты прав, приятель, поэтому я и разрешил ее светлости навестить его сегодня.

Охранник двинулся вверх по узкой каменной лестнице, на ходу снимая висящий на цепи ключ. Дона шла следом, отмечая про себя, что в темницу ведет одна-единственная дверь, а внизу, под лестницей, постоянно дежурят часовые.

Охранник повернул ключ в замке, и она снова почувствовала то нелепое, боязливое волнение, которое всегда охватывало ее перед встречей с ним. Дверь распахнулась, и она вошла в камеру. Следом за ней протиснулся Годолфин.

Охранник вышел, заперев за собой дверь. Француз сидел у стола, точь-в-точь как в тот раз, когда она впервые его увидела. Вид у него, как и тогда, был сосредоточенный и отрешенный, он с головой ушел в свое занятие. Оскорбленный такой непочтительностью со стороны своего узника, Годолфин стукнул кулаком по столу и сердито воскликнул:

– Извольте встать, когда к вам заходят посетители!

Дона знала, что в рассеянности француза нет ничего напускного, он просто увлекся рисованием и не сумел отличить шаги Годолфина от шагов охранника. Отложив в сторону рисунок – она заметила, что это набросок кроншнепа, летящего над устьем реки по направлению к морю, – он поднял голову и увидел ее. В лице его не дрогнул ни один мускул; он молча встал и поклонился.

– Леди Сент-Колам не сможет присутствовать завтра на вашей казни, – сурово проговорил Годолфин. – Поэтому она пожелала взглянуть на вас сегодня, а заодно взять один из ваших рисунков. Она хочет показать его королю как напоминание о дерзком разбойнике, так долго терроризировавшем его преданных слуг.

– Я буду рад оказать леди Сент-Колам эту услугу, – произнес узник. – Последнее время у меня не было других занятий, кроме рисования, поэтому выбор у ее светлости будет богатый. Какая птица вам нравится больше всего, сударыня?

– Я плохо разбираюсь в птицах, – ответила Дона. – Может быть, козодой…

– Вот козодоя-то у меня и нет, – промолвил француз. – Несколько дней назад я имел возможность увидеть козодоя вблизи, но так уж получилось, что в это время я был занят более интересным делом и не хотел отвлекаться.

– Другими словами, – мрачно уточнил Годолфин, – вы в очередной раз грабили кого-то из моих друзей и были настолько увлечены, лишая честного человека его законной собственности, что не помышляли ни о чем другом?

– Поверьте, милорд, – ответил капитан "Ла Муэтт", отвешивая его светлости глубокий поклон, – я никогда еще не слышал более деликатного определения тому занятию, о котором я упомянул.

Дона наклонилась над столом и начала перебирать рисунки.

– Мне нравится вот эта чайка, – сказала она, – хотя оперение, по-моему, прорисовано недостаточно тщательно.

– Рисунок не закончен, сударыня, – ответил француз. – Кроме того, у этой чайки действительно не хватает одного пера. Она потеряла его, поднимаясь в воздух. Впрочем, чайки, как известно, никогда не залетают далеко в море. Вот и эта, скорей всего, кружит сейчас где-нибудь в десяти милях от берега.

– Да, конечно, – подхватила Дона, – и, может быть, уже сегодня вечером она вернется, чтобы подобрать потерянное перо.

– Позвольте заметить, сударыня, – вмешался Годолфин, – вы плохо разбираетесь в орнитологии. Ни чайки, ни другие птицы не подбирают потерянных перьев.

– В детстве у меня был матрас, набитый перьями, – быстро заговорила Дона, с улыбкой глядя на Годолфина. – Однажды он распоролся и перья разлетелись по комнате. А одно, выпорхнув из окна, опустилось прямо в сад.

Конечно, окно в моей спальне было гораздо больше, чем эта узкая бойница.

– Вот как? – слегка озадаченно переспросил Годолфин и с сомнением посмотрел на нее: похоже, ее светлость еще не до конца оправилась от болезни и сама не понимает, что говорит.

– Скажите, а не вылетела ли часть перьев под дверь? – спросил француз.

– Вряд ли, – ответила Дона. – Щель была настолько узкой, что ни одно, даже самое крохотное, перышко не смогло бы проскользнуть сквозь нее. Хотя, кто знает, если бы вдруг потянуло сквозняком… или образовался сильный поток воздуха, какой бывает при выстреле из пистолета… Но я так и не выбрала рисунок! Вот этот, пожалуй, подойдет. Это ведь песчанка, не правда ли? Думаю, что она понравится его величеству. Что такое, кажется, во дворе простучали колеса? Вы слышите, милорд? Наверное, врач уезжает.

Лорд Годолфин досадливо прищелкнул языком и покосился на дверь.

– Не может быть, он обещал поговорить со мной перед отъездом. Вы действительно слышали стук колес, миледи? Я, знаете ли, немного туг на ухо.

– Конечно, – ответила Дона, – так же ясно, как слышу сейчас вас.

Годолфин кинулся к двери и забарабанил по ней кулаками.

– Эй! – заорал он. – Живо отоприте дверь! Мне срочно нужно выйти!

Снизу послышался ответный крик охранника. Затем по лестнице зашуршали шаги. Дона, не мешкая, выхватила из складок амазонки пистолет и нож и протянула французу, который схватил их и быстро спрятал под кипой рисунков.

Стражник наконец добрался до темницы и распахнул дверь. Годолфин повернулся к Доне.

– Ну сударыня, – спросил он, – вы выбрали рисунок?

Дона нахмурилась и нерешительно поворошила рисунки.

– Я в полной растерянности, – проговорила она, – никак не могу решить, что лучше: то ли эта чайка, то ли песчанка… Не ждите меня, милорд, вы ведь знаете: мы, женщины, бываем иногда ужасно медлительны. Я выберу рисунок и тут же спущусь.

– Надеюсь, вы простите меня, сударыня, – сказал Годолфин. – Мне в самом деле необходимо срочно увидеться с врачом. Останься с ее светлостью, – приказал он, обращаясь к стражнику, и ринулся вниз по лестнице.

Стражник снова запер дверь и встал у порога, скрестив руки на груди и с понимающей улыбкой глядя на Дону.

– Знатный завтра будет денек, сударыня, – проговорил он, – целых два события придется отмечать.

– Да, – откликнулась Дона. – Если родится мальчик, сэр Годолфин, надо полагать, не поскупится на пиво.

– Как? – удивился узник. – Значит, я не единственный виновник завтрашнего торжества?

Стражник рассмеялся и кивнул на окно.

– К полудню про вас и думать забудут, – сказал он. – Вы еще будете болтаться на суку, а мы уже поднимем кружки за здоровье молодого наследника.

– Жаль, что ни мне, ни вашему узнику не удастся отпраздновать это радостное событие, – с улыбкой проговорила Дона. Затем достала кошелек и, швырнув его охраннику, добавила:

– Так, может быть, сделаем это сейчас, пока лорд Годолфин беседует с врачом? Думаю, что и ты не откажешься выпить с нами. Как-никак это приятней, чем торчать на страже у запертых дверей.

Стражник ухмыльнулся и подмигнул узнику.

– Ну что ж, я не прочь, – ответил он. – Мне не впервой распивать по чарочке с приговоренным к смерти. Правда, с французом я еще никогда не пил.

Говорят, французы на виселице долго не мучаются – шеи у них, что ли, тоньше, чем у англичан? – только вздернешь, и сразу концы отдают.

Он снова подмигнул и, отперев дверь, крикнул своему напарнику:

– Принеси-ка нам кувшин с пивом и три стакана!

Как только он повернулся спиной, Дона быстро взглянула на француза, и тот прошептал одними губами:

– Сегодня в одиннадцать.

Она кивнула и шепнула в ответ:

– Я и Уильям.

В этот момент стражник обернулся.

– А что, если его светлость надумает снова сюда зайти? – проговорил он. – Влетит мне тогда по первое число.

– Не волнуйся, – успокоила его Дона. – Через несколько дней я буду при дворе и замолвлю за тебя словечко. Уверена, что его величество одобрит твой благородный поступок. Как тебя зовут?

– Захария Смит, миледи.

– Хорошо, Захария Смит, если это все, что тебя тревожит, обещаю похлопотать за тебя перед королем.

Стражник довольно разулыбался. Через несколько минут его напарник принес поднос с пивом. Стражник запер за ним дверь и подошел к столу.

– Пью за ваше здоровье, сударыня, – проговорил он. – А также за то, чтобы в кошельке у меня никогда не переводились деньжата, а на столе – – сытная еда. Ну а вам, сударь, желаю быстро и без хлопот перебраться в мир иной.

Он разлил пиво по стаканам. Дона взяла свой стакан и, чокнувшись со стражником, сказала:

– За здоровье будущего лорда Годолфина!

Стражник откинул голову и, причмокивая, принялся потягивать пиво. Узник тоже поднял стакан и, с улыбкой взглянув на Дону, произнес:

– А также за здоровье леди Годолфин, которой сейчас, наверное, приходится несладко!

Дона осушила стакан и собралась уже поставить его на стол, как вдруг в голове ее промелькнула смелая мысль. Она посмотрела на француза и, встретившись с ним глазами, поняла, что и он подумал об этом же.

– Скажи, Захария Смит, – спросила она, – ты женат?

Стражник ухмыльнулся:

– Дважды, сударыня. И четырнадцать раз становился отцом.

– Тогда тебе должны быть понятны переживания его светлости, – улыбнулась она. – Впрочем, с таким опытным врачом, как доктор Уильямc, бояться ему нечего. Ты ведь знаешь доктора Уильямса?

– Нет, миледи. Я родом с северного побережья, а доктор, говорят, живет в Хелстоне.

– Да, доктор Уильямc… – задумчиво протянула Дона. – Такой забавный худой коротышка. Я как сейчас его вижу: круглое серьезное личико, ротик-пуговка и при всем при том большой любитель пива.

– Остается только пожалеть, что его нет сейчас с нами, – промолвил узник, опуская свой стакан. – Но, может быть, покончив с делами и наградив лорда Годолфина долгожданным наследником, он не откажется пропустить по кружечке пива?

– Боюсь, что это случится не раньше полуночи. А ты как считаешь, Захария Смит? У тебя ведь в этом деле большой опыт?

– Да, миледи, полночь – самое благоприятное время для младенцев.

Девять моих сыновей появились на свет именно в ту минуту, когда часы били двенадцать раз.

– Ну что ж, – сказала Дона, – как только я увижусь с доктором Уильямсом, я непременно передам ему, что Захария Смит, который может похвастаться тем, что детей у него чертова дюжина и еще на одного больше, приглашает его распить по кружке пива в честь знаменательного события.

– Это будет самая памятная ночь в твоей жизни, Захария, – добавил узник.

Стражник поставил стаканы на поднос и, подмигнув, ответил:

– Это уж точно, сударь. Если у лорда Годолфина родится сын, в замке начнется такое веселье, что к утру, глядишь, и про вас забудут.

Дона взяла со стола рисунок чайки.

– Я выбираю вот это, – сказала она. – Идем, Захария, мне кажется, нам лучше спуститься вместе, чтобы лорд Годолфин не заметил в твоих руках поднос. А узник пусть снова возвращается к прерванному занятию. Прощайте, сударь, желаю вам покинуть завтра эти места так же легко и незаметно, как перышко, выпорхнувшее из моего окна.

Француз поклонился.

– Это зависит от того, сударыня, сколько кружек пива сумеют одолеть Захария Смит и доктор Уильямс.

– Ну, уж меня-то ему не перепить, какой бы он там ни был выпивоха, – проговорил стражник и распахнул перед Доной дверь.

– Прощайте, леди Сент-Колам, – сказал узник.

Дона остановилась на пороге и посмотрела на него. Ей вдруг со всей очевидностью стало ясно, что предприятие, затеянное ими, гораздо рискованней и опасней всех его предыдущих операций и что в случае провала спасти его от виселицы будет уже невозможно. Но он неожиданно улыбнулся – той самой затаенной улыбкой, которая всегда казалась ей выражением сути его характера, улыбкой, за которую она полюбила его и которую уже никогда не забудет. И, глядя на эту улыбку, она снова вспомнила "Ла Муэтт", потоки солнечного света, заливающие палубу, ветер, гуляющий на морских просторах, тенистые заводи ручья, костер на берегу и глубокую, ничем не нарушаемую тишину. Она вскинула голову и, не оглядываясь, сжимая в руке рисунок, вышла из комнаты.

"Никогда, – думала она, – никогда я не смогу рассказать ему, в какую минуту я любила его больше всего".

Она спускалась вслед за стражником по узкой лестнице, чувствуя, что сердце ее ноет от мучительной тоски, а руки и ноги дрожат от пережитого волнения. Стражник задвинул поднос под лестницу и с усмешкой произнес, обращаясь к ней:

– Первый раз вижу, чтобы человек так спокойно встречал собственную смерть. Говорят, французы вообще народ бессердечный.

Дона с трудом выдавила улыбку и, протянув ему руку, сказала:

– Ты добрый малый, Захария. Надеюсь, на твою долю достанется еще немало кружек пива, в том числе и сегодня ночью. Я обязательно пришлю к тебе доктора Уильямса. Запомни: щуплый коротышка с крошечным ротиком.

– И с глоткой, в которую вмещается по меньшей мере целый жбан пива, – захохотал стражник. – Хорошо, сударыня, я дождусь его и помогу ему утолить жажду. Только ничего не говорите его светлости.

– Не волнуйся, Захария, я никому не скажу, – серьезно ответила Дона и вышла из темной караульни на залитую солнцем аллею. Не успела она пройти и двух шагов, как увидела Годолфина, торопливо бегущего ей навстречу.

– Представьте себе, сударыня, – проговорил он, вытирая мокрый лоб, – карета и не думала выезжать со двора – доктор все еще находится у моей супруги. Он решил, что Люси будет спокойней, если он останется у нас на ночь. Бедняжка совсем упала духом. Так что вы, к сожалению, ошиблись.

– Ах, какая досада! – воскликнула Дона. – Я заставила вас напрасно бегать по лестнице. Ради Бога, простите меня, сударь. Но вы ведь знаете: женщины бывают порой так бестолковы! Вот, взгляните, я все-таки выбрала чайку. Как вы думаете, понравится она его величеству?

– Полагаю, сударыня, что вкус его величества известен вам гораздо лучше, чем мне, – ответил Годолфин. – Ну а что вы скажете о пирате?

Согласитесь, что он вовсе не так страшен, как вы ожидали.

– Наверное, содержание под стражей пошло ему на пользу. А может быть, он просто смирился, поняв, что из-под вашего зоркого ока ему уже не ускользнуть. Во взглядах, который он бросал на вас, я прочла уважение и преклонение перед более сильным противником.

– Вот как? Вы считаете, что его взгляд выражал преклонение? А мне, признаться, показалось, что это нечто совсем противоположное. Ну, да этих иностранцев сам черт не разберет. Они непредсказуемы, как женщины.

– Вы правы, сударь, – ответила Дона.

Они подошли к крыльцу. Дона заметила стоявшую неподалеку карету врача, а рядом с ней свою коренастую лошадку, которую слуга все еще держал под уздцы.

– Не желаете ли перекусить перед дорогой? – осведомился Годолфин.

– Нет-нет, благодарю вас, – ответила она, – я и так слишком задержалась. У меня еще столько дел перед отъездом! Жаль, что не удалось попрощаться с вашей женой, но ей сейчас, конечно, не до меня. Передайте ей мои наилучшие пожелания. Надеюсь, до наступления темноты она уже порадует вас вашей крошечной копией.

– В этом, сударыня, я целиком уповаю на милость Божью, – важно изрек Годолфин.

– Уповайте лучше на лекаря, – ответила Дона, садясь в седло, – как-никак у него в этом деле немалый опыт. Прощайте, милорд.

Она махнула рукой и поскакала прочь, что есть силы нахлестывая коренастую лошадку, которая от испуга припустила галопом. Подъехав к башне, она натянула поводья и, глядя вверх, на узкую бойницу, просвистела несколько так-тов любимой песенки Пьера Блана. Прошла минута, и из бойницы вдруг выпорхнуло маленькое белое перышко – крошечный клочок пуха, оторванный от гусиного пера, – и плавно, будто снежинка, полетело к земле. Дона подхватила его и, не заботясь о том, что Годолфин может ее увидеть, продела за ленту своей шляпы. Затем еще раз взмахнула рукой и, смеясь, поскакала прочь по дороге.

Глава 23

Дона выглянула из окна спальни. Высоко в небе над темными кронами деревьев повис тоненький золотой серпик нарождающегося месяца. "К счастью", – подумала Дона и застыла, любуясь погруженным в темноту садом, вдыхая терпкий, сладкий аромат магнолий. Ей хотелось запомнить этот вечер, навсегда сохранить его в сердце вместе с воспоминаниями о той красоте, которая совсем недавно радовала ее, а теперь канула в прошлое, – она понимала, что видит это в последний раз.

Спальня показалась ей чужой и неуютной. Остальные комнаты тоже выглядели мрачно и неприветливо: всюду громоздились сундуки и коробки, одежда по ее приказанию была сложена и аккуратно увязана в тюки. Когда, разгоряченная и пыльная с дороги, она вернулась под вечер домой, оставив лошадку на попечение грума, у дверей ее уже ждал конюх с хелстонского постоялого двора.

– Сэр Гарри передал, что вы хотите нанять карету до Оукхэмптона, ваша светлость.

– Да, – ответила она.

– Хозяин просил сообщить, что карета готова и прибудет за вами завтра после полудня.

Она рассеянно поблагодарила его, глядя в сторону, на убегающую вдаль аллею, на парк и на лес, за которым скрывался невидимый отсюда ручей. Слова конюха казались ей нелепыми и бессмысленными, не имеющими никакого отношения к действительности. Он говорил о будущем, а будущее ее не интересовало. Она повернулась и пошла в дом, а конюх долго еще смотрел ей вслед, озадаченно почесывая в затылке, – какая странная дама, бормочет что-то, будто во сне, и не поймешь, слышит она тебя или сама с собой разговаривает.

Дона побрела в детскую, оглядела пустые кроватки, голый пол, с которого успели снять ковер. Шторы были задернуты, и воздух в комнате сделался душным и жарким. Под одной из кроваток валялась оторванная лапка матерчатого кролика – любимой игрушки Джеймса, которую он разорвал однажды в припадке злости.

Дона подняла ее и повертела в руках. Лапка выглядела трогательно и жалко, как будто пролежала здесь долгие-долгие годы. Оставлять ее на полу не хотелось. Она открыла тяжелый платяной шкаф, стоявший в углу, и положила лапку внутрь. Потом захлопнула дверцу и, не оборачиваясь, вышла из комнаты.

В семь подали ужин. Дона почти не притронулась к нему – ей было не до еды. После ужина она отпустила служанку и, сказав, что очень устала и хочет как следует отдохнуть перед дальней дорогой, попросила не беспокоить ее ни сейчас, ни завтра утром.

Когда служанка вышла, она развязала узелок, приготовленный для нее Уильямом – она заехала к нему сразу после посещения лорда Годолфина. В узелке были грубые чулки, старые, поношенные штаны и латаная-перелатаная рубашка яркой расцветки. Дона с улыбкой достала вещи, вспоминая, какое смущенное лицо было у Уильяма, когда он вручал их ей.

– Это все, что удалось раздобыть, миледи. Грейс взяла их у своего младшего брата.

– Отличный костюм, Уильям, – утешила его Дона, – такому костюму позавидовал бы даже Пьер Блан.

Ну что ж, сегодня ночью она примерит этот костюм на себя, сегодня ночью в последний раз наденет мужское платье.

– Зато теперь я смогу быстро бегать, – объяснила она Уильяму. – И скакать верхом по-мужски, как скакала в детстве.

Уильям сдержал обещание и достал лошадей. Встретиться они договорились в девять на дороге, ведущей из Нэврона в Гвик.

– И не забудь, Уильям, – наставляла она, – теперь ты врач, а я – твой кучер. Никаких "миледи", зови меня просто Том.

Он сконфуженно отвел взгляд.

– Не знаю, миледи, смогу ли я. Очень уж это непривычно, прямо язык не поворачивается.

Она рассмеялась и ответила, что врачу не пристало выказывать такую робость, в особенности врачу, чья пациентка только что благополучно произвела на свет сына и наследника.

Она начала переодеваться. Наряд пришелся как раз впору, даже ботинки оказались по ноге, не то что неуклюжие башмаки Пьера Блана. Она повязала голову платком, стянула талию кожаным поясом и подошла к зеркалу – из рамы на нее смотрел смуглолицый паренек с темными вихрами, упрятанными под косынку. "Вот я и снова юнга, – подумала она. – А Дона Сент-Колам снова дремлет в своей кровати и видит сладкие, волнующие сны".

Она подошла к двери и прислушалась: в доме было тихо, слуги давно разошлись. Она старалась не думать о неосвещенной лестнице, по которой ей предстояло спуститься, – слишком живо было воспоминание о Рокингеме, крадущемся вверх с ножом в руке. "Нужно зажмуриться покрепче, – решила она, – и осторожно, держась за перила, сойти в зал. Тогда, по крайней мере, не придется смотреть на тяжелый щит, висящий на стене галереи, и на черные ступени, уходящие вниз". Закрыв глаза и вытянув руки, она медленно двинулась вперед. Сердце ее отчаянно билось, ей чудилось, что где-то там, в темноте, притаился Рокингем и готовится напасть на нее. Охваченная диким страхом, она бросилась к двери, рванула задвижку и выбежала в сгущающиеся сумерки. Стоило ей очутиться в знакомой тихой аллее, как страх ее мгновенно исчез. Воздух был мягок и спокоен, под ногами похрустывал гравий, на бледном небе сиял тонкий серп луны.

Мужская одежда не стесняла движений. Чувствуя, что настроение сразу улучшилось, она бодро двинулась вперед по аллее, насвистывая любимую песенку Пьера Блана. Ей вспомнилось его живое обезьянье личико и широкая белозубая улыбка. Она представила, как он стоит на палубе "Ла Муэтт" где-нибудь на середине пролива и ждет подходящего момента, чтобы приплыть за своим капитаном.

Из-за поворота дороги неожиданно выступила неясная тень. Приглядевшись, Дона узнала Уильяма. Неподалеку вырисовывались силуэты трех лошадей. Рядом с ними стоял какой-то мальчуган – по всей вероятности, братишка Грейс, законный владелец присвоенного ею костюма.

Оставив мальчика сторожить лошадей, Уильям вышел из кустов и приблизился к Доне. Она с трудом удержалась от смеха: на нем был черный докторский сюртук, белые чулки и черный завитой парик.

– Как поживаете, доктор Уильямс? – спросила Дона. – Роды прошли удачно?

Он ответил растерянным взглядом. Новая роль явно была ему не по душе, он не мог смириться с тем, что ему приходилось изображать господина, а ей – слугу. И хотя он на многое привык смотреть сквозь пальцы, теперешняя ситуация казалась ему просто неслыханной.

– Он что-нибудь знает? – шепнула Дона, кивая на паренька.

– Почти ничего, миледи, – прошептал в ответ Уильям. – Грейс сказала ему только, что я скрываюсь от властей, а вы мне помогаете.

– Хорошо, тогда я останусь Томом, как мы и договорились, – твердо сказала она и, желая немного подразнить его, снова начала насвистывать песенку Пьера Блана. Затем подошла к одной из лошадей, ловко вскочила в седло, улыбнулась пареньку, ударила лошадь пятками по бокам и поскакала по дороге, с усмешкой поглядывая на них через плечо. Подъехав к ограде, окружающей усадьбу Годолфина, они спешились, оставили мальчика и лошадей в лесу, а сами, в соответствии с планом, разработанным ими вчера вечером, двинулись к воротам, находившимся в полумиле от этого места.

В лесу уже стемнело, на небе появились первые звезды. Дона и Уильям шли молча, не переговариваясь и ни о чем не спрашивая друг друга – все было обговорено заранее. Оба испытывали такое чувство, какое испытывают актеры, впервые вышедшие на сцену и не рассчитывающие на благосклонность зрителей.

Ворота были заперты. Они свернули за угол, перелезли через ограду и осторожно двинулись вдоль аллеи, стараясь держаться в тени деревьев. Вскоре впереди показался дом; в одном из окон над дверью горел свет.

– Наследник заставляет себя ждать, – шепнула Дона.

Она обогнала Уильяма и быстро зашагала к дому. У ворот конюшни, на вымощенном булыжником дворике, стояла докторская карета; чуть поодаль, под фонарем, на перевернутом сиденье расположились кучер и один из местных грумов – оба с картами в руках. Дона услышала смех и негромкий говор. Она повернулась и пошла обратно. Уильям стоял невдалеке от аллеи; его бледное личико почти совсем спряталось под пышным париком и большущей шляпой. Под сюртуком угадывалась рукоятка пистолета, губы были крепко сжаты.

– Ты готов? – спросила она.

Он кивнул, не спуская с нее пристального взгляда, и двинулся следом за ней по дорожке, ведущей к башне. Дону неожиданно охватило сомнение: а что, если он растеряется, что, если не сможет как следует сыграть свою роль? От его уверенности и находчивости зависело сейчас очень многое: если он ошибется, то провалит все дело. Они подошли к башне и остановились у запертой двери. Дона ободряюще похлопала его по плечу, и он улыбнулся ей в ответ – впервые за весь вечер. Маленькие глазки его озорно блеснули, и она сразу успокоилась: все будет в порядке, Уильям не подведет.

Прошла минута, и вот перед ней стоял уже не Уильям, а степенный, осанистый доктор. Он постучал в дверь и зычным басом, совершенно не похожим на его обычный голос, прокричал:

– Есть тут кто-нибудь по имени Захария Смит? Доктор Уильямс из Хелстона желает с ним побеседовать!

Из башни послышался ответный крик, дверь распахнулась, и на пороге появился знакомый стражник – куртка сброшена из-за жары, рукава закатаны до локтя, на лице сияет широкая улыбка.

– Ага, значит, ее светлость все-таки сдержала свое обещание, – проговорил он. – Ну что ж, сэр, заходите, заходите, пива у нас на всех хватит – не только младенца можем окрестить, но и вас в придачу. Чем порадуете, сэр, – мальчик или девочка?

– Мальчик, – ответил Уильям, – да еще какой крепенький, вылитый лорд Годолфин.

Он удовлетворенно потер руки и прошел вслед за стражником в башню, оставив дверь открытой. Дона, притаившаяся за углом, отчетливо слышала шаги, звон кружек и хохот стражника.

– Поверьте, сэр, я в этом деле разбираюсь не хуже вашего, – говорил он. – Четырнадцать детей – это вам не шутка. Ну-ка, скажите, к примеру, сколько весит ваш младенчик?

– Младенчик? – замялся Уильям. – Так-так, дай подумать…

Дона, давясь от смеха, представила, как он хмурит лоб, пытаясь сообразить, сколько может весить этот чертов младенчик.

– Да пожалуй, фунта четыре будет, хотя, может, и побольше – за точность не ручаюсь, – вымолвил он наконец.

Стражник удивленно присвистнул, а его напарник весело расхохотался.

– И это, по-вашему, крепыш? Да он и дня не протянет, помяните мое слово. Мой младшенький уж на что был заморыш, а и то при рождении весил одиннадцать фунтов.

– Я сказал четыре? – поспешно поправился Уильям. – Ну, это, конечно, ошибка. Четырнадцать – вот настоящий вес. Впрочем, нет, не четырнадцать – пятнадцать… или даже шестнадцать.

Стражник снова присвистнул.

– Господи помилуй, вот это младенчик! Наверное, ее светлости пришлось немало потрудиться. Как она себя чувствует, бедняжка?

– Великолепно, – ответил Уильям, – настроение просто прекрасное.

Когда я уходил, они с лордом Годолфином как раз обсуждали, какое имя выбрать для первенца.

– Ну и ну, – вымолвил стражник, – выходит, ее светлость куда крепче, чем я предполагал. А уж вы, сэр, просто герой. Слыханное ли дело – шестнадцать фунтов! Да за такую работу вам и трех кружек мало! Пью за ваше здоровье, сэр. А также за здоровье новорожденного. Ну и, конечно, за здоровье той леди, которая навестила нас сегодня. Видит Бог, эта леди даже ее светлость заткнет за пояс.

Наступила тишина, нарушаемая лишь звяканьем кружек, глубокими вздохами и смачным причмокиванием.

– Да-а-а, во Франции такого пива не варят, – раздался наконец голос стражника. – Они там все больше хлещут свою виноградную кислятину да уплетают лягушек, улиток и прочую нечисть. Я недавно понес пиво нашему арестанту – дай, думаю, побалую человека напоследок, – так что вы думаете, сэр, он выдул одним махом всю кружку, похлопал меня по плечу да еще и улыбается. Вот это выдержка, сэр, вот это я понимаю!

– Иностранцы все такие, – поддержал его второй стражник, – что французы, что голландцы, что испанцы. Им бы только вина побольше да бабенку поаппетитней – до остального им и дела нет. А чуть что не так – сразу нож в спину.

– И правда, сэр, вы только посмотрите: последний день человек доживает, завтра на виселицу поведут, – продолжал Захария, – а он знай себе посмеивается, птичек на бумаге малюет да трубочку покуривает. Я думал, он хотя бы за священником пошлет – у католиков это просто: нагрешат, натворят дел, а потом начинают каяться да распятие целовать. Но не тут-то было – нашему узнику, видать, священник не нужен, он сам себе голова. Еще по кружечке, доктор?

– Спасибо, приятель, не откажусь, – послышался голос Уильяма, сопровождаемый бульканьем пива. Дона забеспокоилась: слишком уж он охотно откликается на радушные предложения стражника. Но в эту минуту Уильям громко кашлянул, подавая ей условный сигнал.

– Да, занятный вам попался узник, – проговорил он. – Мне даже захотелось на него взглянуть. Судя по тому, что вы рассказали, это неискоренимый преступник. Хорошо, что мы от него наконец избавимся.

Интересно, что он сейчас поделывает? Неужели спит?

– Спит? Ну что вы, сэр! Я только что отнес ему две кружки пива. Он быстренько их выдул и велел записать на ваш счет. Да еще сказал, что, если вы до полуночи заглянете в башню, он не прочь распить с вами и третью – за здоровье новорожденного.

Стражник рассмеялся и добавил, понизив голос:

– Конечно, это не положено, сэр, но ведь сегодня его последний день…

Хоть он и француз, и пират, а все-таки жалко – живой человек.

Ответа Уильяма Дона не расслышала, зато ясно разобрала звон монет и стук шагов по каменному полу. Стражник снова рассмеялся и проговорил:

– Спасибо, сэр. Сразу видно настоящего джентльмена. Если моей жене опять придется рожать, можете не сомневаться, я приглашу именно вас.

Шаги застучали по лестнице. Дона нервно глотнула и впилась ногтями в ладонь. Теперь все зависело от нее. Малейшая оплошность, малейший неверный жест – и дело будет погублено. Дождавшись, когда Уильям и стражник, по ее расчетам, добрались доверху, она наклонилась к двери и прислушалась: сверху донеслись голоса, затем в замке заскрежетал ключ, дверь в темницу открылась и снова захлопнулась. Дона шагнула вперед. В караульне оставалось еще двое стражников. Один, зевая и потягиваясь, сидел на скамейке у стены, спиной к ней; другой стоял под лестницей и смотрел вверх.

В комнате было довольно темно, под потолком тускло светила единственная лампа. Стараясь держаться в тени, Дона постучала в дверь и крикнула:

– Есть здесь доктор Уильямс?

Стражники обернулись. Тот, что сидел на скамейке, прищурившись, взглянул на нее и спросил:

– А зачем он тебе?

– Его срочно требуют в дом. Больной стало хуже.

– Ничего удивительного, – откликнулся стражник, стоявший под лестницей. – Шестнадцать фунтов – мыслимое ли дело! Подожди, парень, сейчас я его позову.

И он начал подниматься по лестнице, выкрикивая на ходу:

– Эй, Захария, доктора требуют к больной!

Дона подождала, пока он завернет за угол, и, как только услышала, что он добрался доверху, быстро захлопнула входную дверь, накинула засов и опустила решетку. Стражник, сидевший на скамье, вскочил на ноги и завопил:

– Что ты делаешь, парень? Ты что, спятил?

Теперь их разделял только стол, и, когда стражник рванулся вперед, Дона схватила его за край и что было сил толкнула вперед – стол перевернулся и рухнул на пол, погребя под собой стражника. В ту же минуту наверху послышался приглушенный крик и звук удара. Она подняла кувшин с пивом и швырнула в лампу – свет погас. Стражник копошился в темноте, пытаясь выбраться из-под стола, и, чертыхаясь, звал на помощь Захарию. Сквозь его вопли до нее неожиданно донесся голос француза, окликавшего ее с лестницы:

– Ты здесь, Дона?

– Да, – ответила она, задыхаясь от смеха, возбуждения и испуга.

Француз перепрыгнул через перила и едва успел коснуться ногами пола, как тут же наткнулся на стражника. Дона услышала, как они схватились в темноте. Затем до нее донесся глухой стук, и она поняла, что француз ударил своего противника по голове рукояткой пистолета. Стражник застонал и повалился на пол.

– Дай мне шарф, Дона, я завяжу ему рот, – сказал француз, и она поспешно сдернула с головы повязку. Через минуту стражник был обезврежен.

– Покарауль его, – коротко скомандовал француз. – Не бойся, теперь он уже не опасен.

И, отойдя от нее, он снова подошел к лестнице.

– Ну что, Уильям, – крикнул он, – готово?

Из камеры донесся странный, придушенный всхлип и звук чего-то громоздкого, перетаскиваемого по полу. Дона стояла в темноте, прислушиваясь к тяжелому сопению стражника и к глухому шуму, долетавшему сверху, и чувствовала, как к горлу ее подкатывает волна безумного, истерического хохота. Она с трудом подавляла его, понимая, что, рассмеявшись, уже не сможет остановиться – смех затопит ее с головой.

В эту минуту с лестницы послышался голос француза:

– Дона, открой дверь и выгляни во двор: все ли там в порядке?

Она осторожно пробралась к двери, нащупала задвижку и высунула голову наружу. Издалека донесся стук колес – со стороны дома к башне приближалась карета врача. Она услышала щелканье бича и крик кучера, понукавшего лошадь.

Она обернулась, желая предупредить француза, но он уже стоял рядом – глаза его лучились озорным, дерзким смехом, точь-в-точь как в ту минуту, когда, перевесившись через перила "Удачливого", он срывал парик с головы Годолфина.

– Ага, – вполголоса проговорил он, – кажется, доктор наконец отправился домой.

И, как был, без шляпы, с непокрытой головой, шагнул на дорожку и поднял руку.

– Что ты делаешь? – прошептала Дона. – Это безумие!

Но он только рассмеялся в ответ. Кучер резко осадил лошадь, и карета остановилась у дверей башни. В окне показалась длинная худая физиономия врача.

– Кто вы такой? Что вам надо? – недовольным тоном осведомился он.

– Я хотел узнать, как прошли роды и обрадовался ли лорд Годолфин долгожданному наследнику, – ответил француз, опираясь руками на окно кареты.

– Какое там обрадовался! – в сердцах отозвался лекарь. – Жена наградила его двумя близнецами, и оба, представьте себе, девочки. Ну а теперь, сударь, когда вы узнали все, что хотели, уберите руки и дайте мне проехать. Я тороплюсь, меня ждет ужин и теплая постель.

– Надеюсь, вы не откажетесь подвезти нас сначала, – проговорил француз, и не успел доктор и глазом моргнуть, как он уже стащил кучера с козел и повалил его на землю. – Садись быстрей, Дона! – крикнул он. – Удирать – так с ветерком!

Она не заставила себя упрашивать и, задыхаясь от смеха, быстро влезла на козлы. А из дверей башни уже выходил Уильям – все в том же нелепом черном одеянии, но уже без шляпы и парика. Он захлопнул за собой дверь караульни и наставил пистолет на пораженного лекаря.

– Устраивайся рядом с доктором, Уильям, – скомандовал француз. – Да угости его пивом, если у тебя осталось, оно ему сейчас нужней, чем нам.

Карета понеслась по аллее. Докторская лошадь, до этого трусившая неторопливой рысью, вдруг полетела галопом, в мгновение ока домчав их до запертых ворот усадьбы.

– Живо отпирай ворота! – прокричал француз, как только в окне сторожки показалось заспанное лицо привратника. – Господь наградил твоего хозяина двумя дочерьми, доктору не терпится попасть домой, ну а мы с моим юнгой так накачались пивом, что хватит на тридцать лет вперед!

Привратник распахнул ворота и ошарашенным взглядом проводил карету, из которой неслись возмущенные возгласы доктора.

– Куда ехать, Уильям? – крикнул француз.

Уильям высунулся из окна:

– Сначала за лошадьми, месье, они ждут нас в миле отсюда. А потом на побережье, к Портлевену.

– На побережье так на побережье! – воскликнул француз, обнимая и крепко целуя Дону. – По мне, так хоть к черту на рога! Ведь сегодня, если верить лорду Годолфину, – последний день моей жизни.

Он хлестнул лошадь, та припустила вскачь, и карета, поднимая тучи белой пыли, вылетела на укатанную дорогу.

Глава 24

Приключение закончилось, а вместе с ним и все сегодняшние события – бурные, суматошные и радостные. Где-то позади, в канаве, валялась перевернутая карета, а рядом, у изгороди, мирно паслась лошадь без поводьев и уздечки. Голодный лекарь ушел домой пешком, окончательно потеряв надежду получить сегодня ужин, а трое стражников по-прежнему валялись на полу темницы, неподвижные, беспомощные, связанные по рукам и ногам.

Все это произошло вечером, но вечер уже кончился, время давно перевалило за полночь, наступила самая глухая, сама темная ночная пора.

Месяц скрылся за горизонтом, на небе высыпали мириады колючих, сверкающих звезд.

Дона стояла возле своей лошади и смотрела вниз, на озеро. Высокая гряда, отделяющая его от моря, сдерживала напор морских волн, и поверхность озера оставалась тихой и гладкой. Ветра не было; темное, бездонное небо казалось удивительно чистым и прозрачным. Время от времени тяжелая волна, вскипая, накатывала на каменистый берег, а затем отступала с тихим бормотанием. И, словно потревоженное этим плеском, озеро вдруг начинало дрожать и колыхаться, мелкие волны разбегались по зеркальной глади и затухали, теряясь в поникших камышах. Над водой пронесся короткий птичий крик; перепуганная куропатка торопилась спрятаться среди высоких стеблей, с таинственным шелестом смыкавшихся за ее спиной. И в ответ на этот шелест со всех сторон вдруг раздавалось шуршание, шепот, осторожные, крадущиеся шаги, как будто сотни крохотных бессловесных существ внезапно проснулись и вылезли из своих нор, спеша насладиться кратким мигом счастья, отпущенным им природой.

Вдали, скрытая лесом и гребнем холма, лежала деревушка Портлевен, где качались привязанные у пристани рыбачьи лодки. Уильям поднял голову, посмотрел на своего хозяина, а потом кинул взгляд через плечо на холмы.

– Мне пора идти, месье. Я хочу до рассвета спуститься в деревню и найти лодку. Я пригоню ее сюда, чтобы с восходом солнца мы успели выйти в море.

– Ты думаешь, тебе удастся найти лодку?

– Я не думаю, месье, я знаю. Лодка будет стоять у входа в залив. Я обо всем договорился в Гвике.

– Ах, Уильям, ты просто незаменим, – воскликнула Дона. – Что бы мы делали без тебя? Выходит, лорд Годолфин ошибся: не будет сегодня никакой казни – будет только лодка, которая с первыми лучами солнца отойдет от берега.

Француз взглянул на слугу, а слуга в свою очередь – на Дону, стоявшую у кромки воды. Потом он повернулся и молча двинулся вдоль каменистой гряды к видневшимся вдали холмам. Прошло несколько минут, и его смешная фигурка в длинном черном сюртуке и огромной треуголке скрылась из глаз. Дона и француз остались одни. Лошади паслись на берегу, мирно похрустывая травой. Легкий ветерок пробежал по высоким кронам деревьев на другой стороне озера и стих.

Отыскав поблизости неглубокую ложбинку, выстланную чистым мелким песком, они принялись раскладывать костер. Вскоре у воды задымились поленья, затрещали сухие сучья, рванулись к небу веселые языки пламени.

Француз опустился на колени и стал подкладывать дрова в костер; огонь освещал его лицо, шею и руки.

– Ты так и не угостил меня цыпленком на вертеле, – сказала Дона.

– Да, – откликнулся он. – А поскольку у меня и сейчас нет с собой ни цыпленка, ни вертела, придется моему юнге довольствоваться куском поджаренного хлеба.

И он снова озабоченно склонился к костру. Пламя взметнулось ему навстречу; он тряхнул головой и вытер лоб рукавом. "Я никогда не забуду эту минуту, – думала Дона, – и это озеро, и этот костер, и черное небо, усеянное звездами, и море, плещущее о каменистую косу".

– А теперь, – сказал он, когда ужин был закончен и от догорающих поленьев потянулся горьковатый дымок, – расскажи, что случилось в Нэвроне после моего ухода и почему ты убила этого человека.

Она вскинула голову: он по-прежнему аппетитно похрустывал хлебом, не глядя на нее.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Они решили, что это моих рук дело, – ответил он, – и стали меня допрашивать. И тогда я вспомнил о человеке, сопровождавшем тебя в Хэмптон-Корт, и об одном из гостей, который особенно злобно таращился на меня, снимая с пальцев перстни. И я понял, что этот человек не простит тебя и что он обязательно захочет отомстить.

Она обхватила руками колени и посмотрела на озеро.

– Помнишь, как мы ездили на рыбалку и я не смогла вытащить крючок из рыбьей губы, потому что боялась причинить рыбе боль? Той ночью все было иначе. Сначала я тоже боялась, но потом страх прошел. Вместо него возникла ярость. И тогда я сняла со стены щит и швырнула в него. И он умер.

– А почему ты почувствовала ярость? – спросил он.

Она задумалась, припоминая, потом ответила:

– Из-за Джеймса. Из-за того, что он проснулся и заплакал.

Он ни о чем больше не спрашивал. Она подняла голову и увидела, что он сидит так же, как и она, обхватив руками колени и глядя на озеро.

– Да, да, – сказал он, – я понял: Джеймс проснулся и заплакал. Ну что ж, Дона, вот ты и дала мне ответ. Правда, не в Коуврэке, а в Лоупуле, но зато именно такой, какой я ожидал.

Он подобрал с земли камешек и швырнул его в озеро. По воде побежали круги – сначала большие, потом все слабей и слабей, а потом и вовсе исчезли. Он откинулся на песок, протянул руку, и она легла рядом.

– Мне кажется, – сказал он, – леди Сент-Колам больше не захочет рыскать по дорогам – она сполна удовлетворила свою жажду приключений.

– Да, – ответила она, – леди Сент-Колам станет отныне степенной, добродушной матроной, ласковой с домашними и снисходительной со слугами. И в один прекрасный день, усадив на колени внуков, она расскажет им историю о пирате, вся жизнь которого была бегством.

– А юнга? – спросил он. – Что будет с моим юнгой?

– Юнга будет часто просыпаться по ночам, глотать слезы и кусать подушку. Но пройдет время, и он снова станет спать спокойно и ему будут сниться прекрасные сны.

Озеро у их ног лежало темное и тихое, за спиной мерно плескалось море.

– Далеко отсюда, в Бретани, – сказал он, – есть дом, принадлежащий человеку по имени Жан-Бенуа Обери. Может быть, когда-нибудь хозяин вернется туда и украсит все стены, от пола до потолка, рисунками птиц и портретами своего юнги. Портреты эти будут очень красивы, но пройдет много лет, и они выцветут и поблекнут.

– А в какой части Бретани стоит дом Жана-Бенуа Обери? – спросила она.

– В Финистере, – ответил он, – что в переводе с французского означает "край земли".

И перед глазами ее встали суровые зубчатые скалы и неровный, изрезанный берег моря, в ушах зазвучал грохот волн, разбивающихся о камни, и пронзительные крики чаек. Она представила жаркое солнце, под лучами которого вянет и никнет трава на склонах, и легкий бриз, время от времени налетающий с запада и приносящий с собой туманы и дожди.

– Там, на побережье, – сказал он, – есть голая, неприступная скала, далеко вдающаяся в океан. В наших краях ее зовут Пуэн дю Ра – Скала Течений. Западный ветер днем и ночью гуляет по ее склонам, не давая подняться из земли ни кустику, ни травинке. Невдалеке от этого места встречаются в океане воды двух течений и, слившись, обрушиваются на берег.

Волны, бурля и пенясь, неустанно бьют о подножие скалы, высокие брызги взлетают до самого неба…

С озера потянуло прохладой; звезды затуманились и померкли; все погрузилось в глубокую тишину: заснули птицы и звери, замер, словно завороженный, камыш, и только море по-прежнему мерно накатывало на берег.

– Скажи, ты действительно думаешь, что "Ла Муэтт" приплывет за тобой утром? – спросила она.

– Да, – ответил он.

– И ты снова поднимешься на борт и встанешь к штурвалу и будешь отдавать команды, чувствуя, как палуба дрожит и кренится под ногами?

– Да.

– А Уильям? – спросила она. – Что будет делать Уильям? Лежать в каюте и мучиться от морской болезни, с тоской вспоминая Нэврон?

– Нет, – ответил он. – Уильям будет стоять у перил и глядеть вперед, ощущая, как на губах оседает морская соль, а свежий ветерок ерошит волосы. А к вечеру, если погода не переменится, он вдохнет наконец теплый запах земли и травы, запах Бретани, запах дома.

Она откинулась на спину так же, как он, подложила руки под голову и посмотрела на небо. В вышине уже разгоралось слабое, обманчивое сияние; ветерок подул сильней.

– Хотел бы я знать, – медленно проговорил он, – почему все в мире устроено так глупо? Почему люди разучились жить просто? Почему забыли, что такое любовь, что такое счастье? А ведь когда-то у каждого человека было в жизни такое озеро.

– Может быть, это случилось потому, – сказала она, – что, найдя свое озеро, человек захотел поселиться возле него навсегда. И он привел к озеру жену, и та попросила его построить дом из камыша, а потом из дерева и из камня. А потом пришли другие люди и тоже построили себе дома. И не стало больше ни озера, ни холмов, а только маленькие каменные домики, одинаковые, как соты.

– Зато у нас, – сказал он, – у нас есть это озеро, и эти холмы, и эта ночь – короткая летняя ночь, от которой осталось всего лишь три часа.

И вот три часа истекли, и наступило утро, такое чистое и такое холодное, какого они не видели еще никогда. Небо над их головой лучилось пронзительным светом, озеро лежало у ног, будто серебряное зеркало. Они поднялись и направились к нему. Вода была студеной, словно напоенной северными ледниками, но он вошел в нее и поплыл. В лесу проснулись птицы и начали негромко перекликаться среди ветвей. Искупавшись, он оделся и, шагнув на каменистую гряду, двинулся к морю, где кипел и бурлил пенный прибой. В сотне ярдов от берега покачивалась на якоре маленькая рыбачья лодка. В ней сидел Пьер Блан. Заметив их, он поднял весла и поплыл к берегу.

И пока они стояли и ждали его у воды, на горизонте неожиданно показался крошечный белый парус. Он рос, приближался, становился все больше и больше.

Дона видела остальные паруса – тугие, наполненные ветром – и необычные наклонные мачты, алые на фоне голубого неба.

"Ла Муэтт" вернулась за своим капитаном. Он вошел в рыбацкую лодку и сел возле Пьера Блана. На единственной мачте затрепетал парус, и Дона подумала, что это и есть завершение истории, начавшейся в тот день, когда она стояла на высоком мысу и смотрела на море. Корабль легко парил над водой, словно символ бегства, символ освобождения. В зыбком утреннем свете он казался странным и нереальным, как будто приплыл из другого времени, из другого мира и с первыми солнечными лучами растает без следа.

Яркий, пестрый, похожий на детскую игрушку, он медленно скользил вперед по светлой воде. Робкая волна набежала на берег и отхлынула с тихим вздохом, и Дона поежилась, чувствуя, как мокрая галька холодит босые ступни. И тогда из-за моря, словно огромный огненный шар, встало ослепительное багровое солнце.

Notes

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24 .