«Длинная тень»

Синтия Хэррод-Иглз Длинная тень

Жизнь сама по себе есть не что иное, как тень смерти...

Свет же есть лишь тень Бога.

Сэр Томас Браун. Сад Сируса

Аллену с любовью

Книга первая Благочестивый пеликан

Нет смысла мне смотреть вперед,

И как тут ни крепись,

Уже вот-вот мой час пробьет,

И время новое придет,

Лишь для тебя, Филлис.

Джон Уилмот, граф Рочестер. Любовь и Жизнь

Глава 1

Баллинкри-хаус, ветхий, старомодный дом, стоящий на узкой и грязной Кинг-стрит напротив дворца Уайтхолл, стал в сентябре 1670 года сценой блестящего собрания: Аннунсиата Морлэнд, княгиня Доваджер из Чельмсфорда, давала прием по случаю крещения ее новорожденного младенца.

Обстоятельства, предшествующие рождению ребенка, складывались трагически. Будущая мать, будучи на сносях, совершила путешествие из Йоркшира в Лондон. Дитя появилось на свет преждевременно, хилое и слабое. Однако все обошлось, и вот сегодня давался званый обед. Все жаждали получить приглашение на этот прием: близкая дружба княгини с главными членами королевской семьи служила достаточным основанием для отсутствия отказов, кроме того, она славилась гостеприимством, а это был первый прием не только в сезоне, но и после снятия траура в королевской семье: в мае трагически погибла принцесса Генриетта Орлеанская, младшая сестра короля, – и прием впервые за долгое время давал всем возможность продемонстрировать цвета и стиль нового сезона.

Проливные дожди позднего августа превратили Кинг-стрит в сплошное месиво из черной грязи, в которой вязли ноги, но, несмотря на это, около дома собралась огромная толпа, желающая видеть прибывающих гостей. Некоторые пришли затемно.

Даже после того, как главные гости прошли в дом, толпа не рассасывалась, хотя смотреть уже было не на что, кроме цветочных гирлянд, украшающих дом, да швейцара в черно-белой ливрее дома Морлэндов, но король и герцог Йорка находились внутри и могли появиться у окна; кроме того, было известно, что с наступлением темноты состоится фейерверк; а еще в такие дни к дверям дома всегда выносили куски недоеденного мяса, и именно по этой причине многие были с корзинками.

Большой зал на первом этаже был светлой и просторной комнатой, декорированной в современном стиле панелями из зеленого и золотого шелка и украшенной чудесными сокровищами, которые любовно собирал первый муж хозяйки, граф Хьюго Баллинкри. Все это было прекрасным обрамлением для Аннунсиаты Морлэнд, которая считалась одной из самых красивых женщин страны, хотя ей было уже двадцать пять лет и она родила шестерых детей. Высокая и стройная, с копной черных волос и темными глазами, как у всех Стюартов, она была в центре внимания, поскольку запросто болтала и шутила с королем. Сегодня она была одета в платье из изумрудного шелка с глубоким декольте, с рукавами, открытыми спереди и украшенными бриллиантами, подчеркивающими белизну тафты внутренних рукавов. Волосы были украшены жемчугами, а шея – изумрудным ожерельем – реликвией дома Морлэндов, известной под названием «королевских изумрудов», так как история гласила, что это ожерелье было даром короля Генриха королеве Кэтрин Парр, а затем подарено ею своей подруге Нанетте Морлэнд. После недавних родов графиня выглядела немного бледной и усталой, но это было почти незаметно из-за живости ее лица.

– А где мой новый крестник? – спросил король, улыбаясь и глядя на графиню сверху вниз. – Неужели он не появится на вечере, устроенном в его честь?

– Попозже, сэр, когда все гости будут в сборе, – ответила Аннунсиата. – Если бы не такая громкая музыка, вы наверняка бы услышали, как он выражает в детской свое нетерпение.

Король засмеялся.

– Рожденный играть ведущие роли, этот молодой человек нанес мне утром такой удар, что подбородок болит до сих пор.

Крещение происходило в королевской часовне Уайтхолла при покровительстве короля, королевы, герцога Йоркского, принца Руперта и лорда Кравена. Король наклонился ближе к Аннунсиате и тихонько прошептал:

– Конечно, его появление на свет – нечто из ряда вон выходящее, не так ли? Дорогая, что заставило вас так рисковать здоровьем, если не сказать жизнью, отправляясь в Лондон в экипаже по таким плохим дорогам? Думаю, ваш муж очень недоволен.

Аннунсиата кивнула, соглашаясь:

– Но, сэр, я так разволновалась, узнав, что двор уже вернулся, и не могла оставаться там долее. И вот я появилась в свете, а ребенок появился на свет. Не сердитесь на меня, сэр, ведь вы не хотели бы пропустить этот прием, не так ли?

Король громко рассмеялся, и окружающие напрягли слух, чтобы уловить, чем же графиня смогла так развеселить его.

– Я не могу слишком долго на вас сердиться, – произнес он и взял ее за руку, добавив: – Но, если серьезно, то вы должны беречь себя. Я потерял слишком много близких людей, чтобы рисковать вами.

Глаза Аннунсиаты наполнились слезами:

– Нам всем недостает ее высочества, сэр, но, конечно, вам больше всех.

Аннунсиата была подругой и наперсницей принцессы Генриетты и провела много времени с ней и королем, когда весной была в Англии. Король кивнул.

– Да, теперь остался только Джеми. – Король бросил взгляд в сторону своего брата, который стоял неподалеку, беседуя с третьим мужем Аннунсиаты, Ральфом Морлэндом. – И, честно говоря, моя дорогая, он одновременно и радует, и беспокоит меня.

Аннунсиата посмотрела на принца и сказала:

– Надеюсь, это не касается его здоровья.

Герцог Йоркский вряд ли вспомнил бы хоть один день, когда испытывал недомогание. Король грустно улыбнулся.

– Меня беспокоит не его физическое состояние, а состояние его разума. Вы же знаете, что я опять не сумел убедить парламент принять политику терпимости?

– Я, конечно, слышала, что они возобновили действие Акта о протестантских собраниях, – мягко произнесла Аннунсиата. – Естественно, поскольку это касается лично меня.

Король кивнул:

– Здесь, в Уайтхолле, вы в полной безопасности. Пока мы исповедуем католицизм осмотрительно, страна может позволить нам эту маленькую игрушку. Но не вне этих стен. – Король потряс головой. – В народе так велика неуместная ненависть и беспричинная злость, а Джеймс, боюсь, не знаком с осторожностью, и скрывать свою религию считает ниже собственного достоинства.

– Говорят, сэр, – Аннунсиата грустно улыбнулась, – что все новообращенные – фанатики. Но, сэр, мой муж полагает, что пора собирать новый парламент. Может быть, он утвердит то, что не может утвердить существующий?

Король отрицательно покачал головой.

– Боюсь, что нет. Судя по настроению народа, симпатии нового парламента станут еще более протестантскими и явно будут мешать католицизму. Нет, я должен убедить тех, кто работает сейчас, и продолжать ненавязчиво давить на них, будто капля, долбящая камень. Но вы, моя дорогая, будете ли беречь себя, когда вернетесь домой? Протестантские собрания...

– Не беспокойтесь, – тихо сказала Аннунсиата, – В Йоркшире я буду в полной безопасности. Север гораздо более терпим, чем Юг, а англиканские службы почти не отличаются от католических месс. Кроме того, в нашем мирке Ральф является законодателем для всех.

– Они некоторое время помолчали, а затем Аннунсиата сменила тему. – Скажите пожалуйста, сэр, как дела у королевы? Я очень сожалею, что она неважно себя чувствует и что сейчас ее нет с нами. Утром на службе она показалась мне немного простуженной.

Ральф Морлэнд, стоящий неподалеку, лишь вполуха слушал герцога Йоркского, хотя у него был приятный и мелодичный голос, а разговор о кораблях, который они вели, был ему интересен, как никакой другой. Взгляд Ральфа постоянно был прикован к очаровательной фигуре Аннунсиаты, и ее живость и привлекательность доставляли ему столько же радости, сколько и муки. Он женился на ней четыре года назад, и, казалось, наконец-то достиг своей гавани. Его жизнь состояла из сплошных контрастов: война наложила печальную тень на детство, лишив отца и матери и, в довершении всего, той, что была дороже матери, – Мэри-Эстер Морлэнд, вырастившей его; ранняя юность принесла ему счастье: он стал хозяином Морлэнда, женился и полюбил свою первую жену Мэри Моубрей из пограничных земель, которая была предназначена ему католической церковью.

Ральф был обычным человеком с простыми желаниями. Удобный дом, любящая жена, большая семья, здоровые ребятишки, уважение равных и немного радости от простых удовольствий: хорошей охоты, музыки, веселых шуток, – чего еще желать. Одно время ему казалось, что все это у него есть. Аннунсиата тогда была еще девочкой, и Ральф, будучи старше ее на пятнадцать лет, наблюдал за ней с нескрываемым восхищением и однажды спас от худшей из бед, в которые она нередко попадала в силу своей нетерпеливости.

Но счастье было недолговечным. Он понял, что жена несчастлива с ним; затем пережил ужас ее болезни и смерти, и наконец, словно в наказание за безоблачную жизнь, судьба забрала всех его детей, одного за другим. Ему казалось, что он бесцельно бродит в потемках, оплакивая близких и забытый Богом.

Потом вернулась домой Аннунсиата – прекрасная, желанная, пышущая здоровьем, дитя Фортуны, в отблесках триумфа своего пребывания в Лондоне, искрящаяся жизнью, несмотря на то, что ей тоже был знаком вкус потерь. Ральф понял, что любил ее всю жизнь, и она, что самое странное и чудесное, призналась, что тоже любит его. Он женился на ней, восхищенный и ошеломленный, как Эндимон, похищенный божественной Дианой, и уверенный в том, что наконец его жизнь попала в свое русло. Теперь у него было все.

Однако Ральф не мог не сознавать, что Аннунсиата становится все более беспокойной, и полагал, что это из-за детей: она трижды рожала ему сыновей и трижды горечь утраты постигала ее. Маленькие Ральф, Эдуард и Чарльз – все они жили не более нескольких недель; в прошлом году она снова зачала, и Ральф умолял ее быть очень осмотрительной, тихо сидеть дома и не перевозбуждаться. Аннунсиата же с самого первого дня беременности поступала наперекор его советам, будто подставляя себя под очередной удар судьбы. Последней причудой была эта поездка в Лондон ко двору, как только она узнала, что король вернулся из Виндзора. Ральф спорил и сопротивлялся до последнего, но она лишь смеялась странным диким смехом и единственное, что ему оставалось, – сопровождать ее, чтобы суметь предотвратить худшие из последствий, если, не дай Бог, что случится.

Иногда он думал, что жена просто не представляет, насколько опасно путешествие под проливными августовскими дождями в экипаже, порой застревающем в грязи до самых колес, что заставляло лошадей беспрерывно ржать и дергать его при нескончаемых попытках вытянуть из грязи. Как она могла на такое пойти? Аннунсиата была одной из лучших наездниц графства и провела в экипаже едва ли десять часов за всю жизнь. Во время поездки он неоднократно видел, как жена закусывает губы, сжимает зубы, зеленеет и отворачивается от него, чтобы не выдать, насколько для нее неудачна ситуация. Много раз по вечерам он добывал горячую воду, купал ее, как ребенка, а затем, дрожащую и безмолвную, укладывал в постель, прикладывая горячие кирпичи к стопам. И было маленьким чудом, что она смогла заняться делами, как только они приехали в Баллинкри-хаус. Другим же чудом было то, что ребенок, хоть и родившийся до срока, выглядел крепким и здоровым.

Сейчас Аннунсиата казалась очень живой и счастливой, болтая с королем, не выказывая и тени смущения или женской стыдливости, будто это она была его младшим братом, а не тот женоподобный субъект, с которым приходилось беседовать Ральфу. Ему все еще было не по себе в таком блестящем окружении наиболее выдающихся и титулованных особ лондонского высшего света. Длинный зал с современной обстановкой и редкими сокровищами был для него не столь подходящим фоном, как солидные темные панели Морлэнда; ему казалось, что он здесь неуместен и остальные гости считают его неотесанной деревенщиной. Ральф чувствовал это по их взглядам, по тому, как они называли его жену графиней, по отрывкам подслушанных разговоров.

И в некотором роде они были правы – он действительно был не у места. Ральф терпеть не мог Лондон с его запахом, искусственным очарованием и ограниченным пространством. Он любил открытые небеса, сладкий и свежий ветер, поля и холмы, и единственной причиной, заставляющей его ежегодно посещать этот город, было нежелание расставаться с Аннунсиатой. Ему хотелось бы, чтобы Йоркшир стал для нее всем. Он знал, что она любит Морлэнд, как и он, что ей необходимо проводить там часть года, чтобы восстановить и обновить силы; но Лондон с его более экзотическими развлечениями был нужен ей не меньше, – и Ральфа печалил тот факт, что жена чувствовала себя здесь настолько же уютно, насколько он – не в своей тарелке.

Внезапно Ральф понял, что герцог задал ему вопрос и ожидает ответа, и почувствовал, насколько он невежлив, игнорируя своего царственного гостя.

– Прошу прощения, ваша светлость, – произнес он в глубоком смущении, – я боюсь, что не совсем уловил...

Если принц Джеймс и был шокирован, на его красивом анемичном лице это никак не отразилось. Он поднял бровь и спокойно сказал:

– Все в порядке, Морлэнд. Здесь так шумно. Должно быть, Господь в своей мудрости имел достаточно вескую причину, чтобы наделить женщин столь пронзительными голосами, но... – он немного расслабился, но тут же собрался вновь. – Я спрашивал, не смогли бы вы с женой завтра отобедать у нас. Герцогиня чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы провести с нами весь день, но будет очень рада видеть вас обоих. Тихий обед в кругу семьи, лишь с несколькими гостями... Я пригласил вашего брата.

– Это большая честь для меня, ваша светлость. Большое спасибо, – сказал Ральф, надеясь, что Аннунсиата не приняла приглашения отобедать где-нибудь еще, например, с королем.

Вошел дворецкий, чтобы сообщить о прибытии последнего из именитых гостей.

– Его высочество принц Руперт Рейнский, герцог Кумберленда.

Ральф извинился и поспешил к двери, чтобы присоединиться к Аннунсиате и встретить принца. Аннунсиата сделала глубокий реверанс, Ральф склонил голову, принц вернул им поклон – обмен приветствиями был завершен. Когда он, взяв Аннунсиату за руки, расцеловался с ней, его жесткое лицо смягчилось от улыбки. В обществе было вполне допустимо, что женщина обменивается поцелуями даже с малознакомыми мужчинами, но Ральф почувствовал легкий укол ревности, поскольку все знали, что несколько лет назад их связывала романтическая влюбленность; и хотя Ральф и не верил злоязычным сплетням, будто Аннунсиата – любовница принца, но был же золотой медальон с прядью его волос... Аннунсиата, провожая принца к группе, окружающей короля, взглянула на Ральфа как бы извиняясь. Позволив себе расслабиться, он с легким вздохом направился к леди Арлингтон, которая в силу своего консерватизма всегда бывала на подобных приемах немного отстраненной.

– Прошу прощения за опоздание, – говорил в это время Аннунсиате принц, – но я должен был побывать в адмиралтействе, и там оказалось так много дел, что мне с трудом удалось вырваться.

Аннунсиата улыбнулась, глядя ему в лицо:

– Я убеждена, что только очень важные дела могли заставить вас так задержаться. Отдыхаете ли вы хоть когда-нибудь? Вы доведете себя до болезни.

Принц с нежностью посмотрел на Аннунсиату. Их любовь была глубока, но не высказана и могла быть только такой, поскольку ее окружало слишком много сложных обстоятельств.

– Вы же знаете, что я отдыхаю. И вообще в последнее время я стал очень легкомысленным.

Аннунсиату развеселила мысль, что такой серьезный человек может быть легкомысленным.

– Мой дворецкий сказал, будто я так смеялся в театре, что было слышно на улице.

Графиня расхохоталась. Два года назад, во время пребывания двора в Танбридж-Уэлсе, принц посетил представление, которое ставили для королевы актеры театра герцога Йоркского. В труппе была молоденькая актриса по имени Пэг Хьюджес, и принц Руперт – серьезный, величественный Руперт – буквально без ума влюбился в нее.

Аннунсиата с волнением наблюдала, как он в своей старомодной и царственной манере ухаживает за этой юной женщиной. Он никогда не торопился и лишь через год, прошлым летом, наконец-то определился с миссис Пэг и поселил ее в маленьком симпатичном домике в Хаммерсмите. С тех пор он выглядел настолько счастливым, что Аннунсиата с облегчением заключила: актриса честно выполняет свою часть договора. Теперь Аннунсиата хотела дать понять принцу, что поддерживает его решение, и желала оказать внимание женщине, которую тот столь очевидно любил.

– Говорят, в Хаммерсмите очень славно в это время года, когда листья меняют окраску. Вы должны обязательно пригласить меня туда, чтобы я могла составить собственное мнение.

Он сжал ее руку.

– Вы действительно приедете? Вы просто осчастливите меня, я так боялся попросить вас об этом.

Аннунсиата подумала, что это на него очень похоже. Во всем дворе Чарльза II только принц Руперт постеснялся бы пригласить леди к своей любовнице.

– Я с удовольствием приеду, – подтвердила она, желая убедиться в том, что он правильно ее понял. – Когда? Завтра?

– Завтра не могу, может быть, послезавтра? А может быть, вы приедете пораньше, чтобы провести там весь день? И возьмете с собой детей? Я буду очень рад им.

– Значит, послезавтра. Мы все приедем, – сказала Аннунсиата тихо и быстро, так как король повернулся к ним и они вынуждены были прервать частную беседу.

– А вот и ты, – сердечно сказал король своему кузену. – Я убежден, что ты явился сюда прямо из адмиралтейства, а туда пошел сразу же после крестин. Держу пари, что ты с рассвета маковой росинки во рту не держал.

– Но, сэр... – вежливо начал Руперт.

Стол был накрыт в буфетной, выдержанной во французском стиле, что стало модным для частных вечерних приемов, столь любимых королем. Такой утонченный выход из положения могла найти только Аннунсиата, поскольку в Баллинкри-хаус не было достаточно большого помещения, чтобы усадить всех за один стол. Приглашая гостей к столу, она слышала обрывки негромких разговоров, из которых сделала вывод, что прием не вызвал особых нареканий, и теперь могла позволить себе немного расслабиться. Столы были накрыты с такой изысканной щедростью, что ни у кого не вызывало сомнений ее искреннее стремление угодить всем и каждому; и хотя Аннунсиата и продолжала улыбаться, беседуя с королем по пути в залу, ее настороженный взгляд из-под ресниц пытался охватить все пространство, стараясь уловить забытые или упущенные мелочи.

Дома, в Йоркшире, она любила вникать во все детали быта, отчасти из-за крайней щепетильности, отчасти от того, что это помогало ей скоротать длинные деревенские дни, похожие один на другой, как капли воды. Но в городе Аннунсиата была так занята всевозможными визитами и посетителями, балами, приемами и дружескими вечеринками, выездами на природу, заказами и покупкой модных предметов туалета и украшений, что у нее абсолютно не было времени на домашние хлопоты. После свадьбы с Ральфом она пригласила в Морлэнд свою кузину Элизабет Хобарт в качестве гувернантки к детям Ральфа от первого брака – Мартину и Дэйзи. Обычно в те времена в богатых домах всегда жили бедные родственницы, не имеющие у себя дома шансов удачно выйти замуж и успешно выполнявшие обязанности старшей прислуги, к тому же не требующей оплаты. Аннунсиата понимала, что присутствие в доме кузины – скромной, интеллигентной и симпатичной молодой женщины с тонким вкусом – весьма полезно. Она также считала, что та способна на большее, и поэтому нашла на роль няни-гувернантки скромную молодую вдову ткача по имени Доркас, живущую неподалеку, и начала сама обучать Элизабет премудростям ведения дома, чтобы кузина могла справляться с многочисленными домашними обязанностями, когда Аннунсиата не могла или не хотела этого делать. Обе женщины – и Элизабет, и Доркас – находились под неофициальным, но очень эффективным контролем горничной Аннунсиаты – острой на язык, наблюдательной и сметливой лондонки по имени Джейн Берч, всегда знавшей все и вся, и, как ни странно, абсолютно не забивавшей себе этим голову.

Элизабет, ответственная за столь высокий прием в Баллинкри-хаус, вооруженная до зубов многочисленными инструкциями Аннунсиаты и ее семейными поваренными книгами, передаваемыми из поколения в поколение, под пристальным вниманием Берч, прекрасно понимала, что ей будет за малейший промах, и сумела так организовать всех поваров и слуг, что ни у кого не возникло даже мысли хотя бы в чем-то ее упрекнуть. Чего там только не было: нежнейшая семга-пашот в сладком соусе из фенхеля, щука под каперсовым соусом, изысканная морлэндская ветчина, закопченная по секретному семейному рецепту Аннунсиаты, копченое седло барашка, украшенное сочными цукатами из апельсинов, лобстеры в пикантном соусе, пирог с зайчатиной с маленькими луковичками наверху, вареные яйца и спаржа; паштет из оленины с возбуждающими аппетит пряностями, трубочки из слоеного теста, наполненные фаршем из крабов в белоснежном сливочном соусе, щедро сдобренном корицей и гвоздичным маслом; далее располагались: блюда с целым павлином с хвостом, расправленным веером и привязанным тонкой, почти незаметной проволочкой, и индейка, приготовленная тем же способом. Устрицы в шерри с молотым мускатным орехом были отменны, а о жареных вальдшнепах, заливном из перепелов, куропатках, фаршированных печеными сладкими каштанами, козленке, отваренном в молоке, нежнейших тушеных угрях, особенно любимых королем, и говорить не приходилось. Свежие и засахаренные фрукты, цукаты, «пьяная» клубника в бренди, сладкий творог с мускатным орехом и сливками, щедро украшенный крупной, блестящей черной смородиной, всевозможные виды сладкого французского желе и пудинги, древние рецепты которых Аннунсиата бережно хранила от всех посторонних глаз, кроме доверенного личного шеф-повара. И апофеозом этой вакханалии было поданное на огромном блюде ассорти из мороженого и шербета, для приготовления которого необходимо было заручиться поддержкой самого короля, поскольку его ледник в Сент-Джеймсе был единственным во всей округе. К столу были поданы рейнское и белое сухое вино, специально доставленное из погребов Испании и Канарских островов, а также французское шампанское, в последнее время ставшее очень популярным в лондонском свете.

Стол был отлично сервирован: скатерти ослепительно белы, все тарелки вымыты до блеска, хрусталь сверкал, как бриллианты, цветы и салфетки находились там, где положено, слуги были столь чисты, аккуратны и стояли так стройно, что казались не живыми, а нарисованными. Аннунсиата была удовлетворена. Она нашла взглядом Берч, стоящую поодаль от гостей, и одобрительно кивнула ей, та в свою очередь кивнула Элизабет, прячущейся в укромном уголке. Элизабет с облегчением вздохнула, напряжение спало, и ее колени внезапно подкосились – пришлось опереться о стену, чтобы не упасть.

Аннунсиата с неменьшим облегчением наблюдала, как ее гости подходят к столу, чтобы отойти от него уже с полными тарелками и стаканами, попивая вино, жуя и болтая одновременно. Все сработало, все шло как надо, это был успех. Именно так ей все и виделось, когда она пустилась в это сумасшедшее путешествие в Лондон: появление ребенка на свет в Уайтхолле, отмеченное блистательным приемом. С одной стороны, Аннунсиата презирала фешенебельную толпу с ее пустой болтовней и слепым подражанием моде и подсмеивалась над собой, с другой – была беспокойной, меркантильной, охваченной тихой, затаенной злобой. Баловень фортуны, она трижды выходила замуж за очень уважаемых людей, но все же была незаконнорожденной дочерью эксцентричной матери. В ней жило что-то еще, глубоко запрятанное и тщательно охраняемое. Эта, третья, Аннунсиата готова была победить весь мир в его собственной игре, переплюнуть моду, но только в случае крайней необходимости. Ее переполняли честолюбивые планы в отношении детей. Новый ребенок, если выживет, должен иметь все преимущества высоких связей с самого начала. У него обязательно будет титул – она займется этим буквально в ближайшем будущем, поскольку при таком количестве желающих добиться титула у короля будет неимоверно сложно. На это могли уйти годы...

Она четко осознавала, что играет с огнем, так как не могла не заметить, что король смотрит на нее с робким, лукавым восхищением. Беседуя с ним, Аннунсиата краем глаза видела Ральфа, пытающегося привлечь ее внимание. Милый Ральф! Муж был так хорош в новом наряде из иссиня-черного бархата и серебристого шелка, который она сама с любовью выбирала, – но сейчас она не могла уделить ему ни секунды, поскольку рядом находился король с его восхищением и масса других гостей, которых необходимо развлекать. Она действительно очень радовалась, что муж приехал с ней в город, однако надеялась, что он сумеет найти здесь какое-нибудь занятие и не будет слишком отвлекать ее.

Когда обед был почти закончен, Берч и Доркас поднялись наверх, чтобы приготовить детей, спуститься с ними в большой зал и там ожидать гостей, возвращающихся из столовой. Младенец был оставлен напоследок. Он не спал, но спокойно лежал на руках Берч в своем тяжелом торжественном крестильном наряде; его лицо после утреннего крика было красней вареного рака. По случаю рождения первого ребенка его величество подарил Аннунсиате богато расшитую рубашку, принцесса Генриетта в день вторых родов прислала ей шелковую шаль.

Сейчас Доркас привела детей в залу, приглаживая их и без того гладкие волосы, поправляя невидимые складки на одежде, умоляя стоять спокойно и никуда не убегать. Хьюго и Арабелле – близнецам – было по девять лет. Хьюго, который стал виконтом Баллинкри после смерти отца, когда ему еще не исполнилось и года, знал, что он очень похож на отца во взглядах, и посему вынужден был посвящать много времени своей еще совсем короткой жизни раздумьям над проблемами, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он был невысоким, худощавым, смуглым мальчиком с темными вьющимися волосами и голубыми глазами. «Маленький француз», – говорила Берч, когда он бывал особенно шаловлив. Его отец был наполовину ирландцем, наполовину французом, и смуглость Хьюго объяснялась французской кровью. Хьюго понимал, что это не было его преимуществом, хотя знал также, что король смугл потому, что в нем тоже текла французская кровь. Но королю это не ставилось в вину.

Сестра Арабелла была единственным верным другом в его неспокойной жизни. Она была сильнее и выше его, ее белая кожа не отличалась чистотой, копна рыжих непослушных волос не поддавалась расческе, лицо было неулыбчивым и холодным, и, хотя слуги тоже не считали ее красавицей, казалось, девочка не чувствовала их неодобрения и не придавала большого значения наказаниям, а случались они довольно часто. Берч называла ее белкой, дерзкой девчонкой, и хотя это явно было упреком, чуткое ухо Хьюго улавливало в голосе Берч нотки уважения. Арабелла была любимицей бабушки, которая научила их с Хьюго ездить верхом и была беззаветно предана им до самой своей столь нелепой смерти в прошлом году на охоте. Горячая любовь бабушки служила Арабелле защитой от нападок матери. В силу своей независимости девочке удавалось самостоятельно справляться с проблемами и помогать брату снисходительно и любовно.

Единственное, чего Хьюго страстно желал, – быть любимым матерью, но казалось, этого ему не добиться никогда. И, стоя сейчас в роскошном зале, он поглядывал на картину, висевшую над его головой. Хьюго вспоминал, как они с Арабеллой позировали для нее и как их наказывали за то, что они, не выдержав долгого стояния на месте, начинали баловаться. Картина называлась «Турецкий портрет», потому что в центре ее сидела мать в серебристом турецком костюме и в золотом тюрбане с пером. У ног лежали два любимых коричнево-белых спаниеля, Шарлеман и Каспар; по обе стороны от нее стояли Хьюго и Арабелла, а на самом почетном месте, на коленях, сидел их младший брат Джордж, которого Хьюго считал причиной всех своих несчастий.

Джордж был на год младше близнецов, ему исполнилось восемь лет, и Хьюго уставился на портрет только для того, чтобы не видеть подлинника, стоявшего рядом. Джордж был высоким, очаровательным мальчиком, всеобщей игрушкой, любимцем слуг, фаворитом матери. Его кожа была чистой и нежной, черты лица отличались мягкой правильностью, волосы были до того светлые, что, казалось, отливали серебром, а глаза – чистого серого цвета. Улыбка у него была приятной, голос – еще приятней, и пел он, словно ангел. В довершение всех бед, после смерти своего отца Джордж унаследовал титул графа Чельмсфорда II, и, таким образом, согласно домашнему этикету, всегда имел преимущество над Хьюго, бывшим всего лишь виконтом.

Хьюго, который много времени проводил в засаде, подслушивая разговоры, слышал немало разных сплетен о Джордже, по большей части ему непонятных. Он понял только одно: существовала какая-то тайна, связанная с появлением младшего брата на свет; потому что их мать была черноволосой, как и все принцессы Стюарт, а отец Джорджа был маленьким неприметным мужчиной с каштановыми волосами. Джордж не походил ни на одного из родителей, и слуги ужасно удивлялись этому. По мнению Хьюго, Джордж больше всего напоминал их нынешнего отчима Ральфа Морлэнда, но было непонятно, что отсюда следует. Он копил информацию с надеждой, что когда-нибудь она ему пригодится и он займет законное место в сердце матери.

– Когда-нибудь, – все чаще и чаще говорил он Арабелле, – Джордж может стать графом, но я перворожденный. И первым должен быть я. Она должна любить меня больше.

И Арабелла, делившая с ним тяжкую ношу, но не придававшая этому значения, отвечала:

– Ты глупый мальчишка! Пойдем лучше играть со щенками.

И сейчас, с появлением на свет еще одного брата, названного в честь принца Руперта, близкого друга матери и их крестного отца, наверняка возникнут новые проблемы. Но младенец Руперт не имел титула и, на взгляд Хьюго, чрезвычайно безобразен, красен и лыс, так что можно было пока не беспокоиться за свое место. Кроме того, раньше тоже появлялись младенцы – трижды, но они умерли, и Руперт, может быть, тоже проживет недолго. Их сводный брат Мартин потерял таким образом пятерых братьев и стал единственным наследником поместья Морлэндов. Мартин был очень симпатичен Хьюго. Этот тринадцатилетний юноша был невысок, изящен, темноволос, смугл и голубоглаз. Тихий и спокойный, с обаятельной улыбкой, он ценил тонкий юмор. Все любили Мартина, а Хьюго просто им восхищался и очень ценил его мнение, а потому, хоть и никак от него не зависел, всегда вел себя с оглядкой на сводного брата. Мартин замечал это, как и все прочее, – он был очень наблюдательным мальчиком – и слегка удивлялся. Хьюго был ему симпатичен, но не более остальных, с кем приходилось иметь дело, независимо от их положения в обществе. Вся его любовь была отдана младшей сестре Мэри-Маргарет, которую все называли Дейзи. С самого ее рождения он был страстно и беззаветно предан ей. Теперь Дейзи уже исполнилось одиннадцать, и она быстро взрослела. Это была живая и очень симпатичная, высокая, ширококостная блондинка. Мартин уже начинал опасаться, что рано или поздно им придется расстаться. Он делал вид, что не видит ужасной перспективы ее грядущего замужества, надеясь избежать этого каким-нибудь чудесным образом, полагая, что все устроится само собой и они всегда будут рядом, потому что Дейзи была его забавой, его заботой, его протеже, его любовью. Юношу очень беспокоило то, что в последнее время Дейзи все более и более отдалялась от него, как духовно, так и физически. Наставник Мартина, отец Сент-Мор, и родной отец не раз намекали ему на его чувства. Берч же в свойственной ей грубоватой манере просто сказала, что пора оставить Дейзи в покое и обратить внимание на других девушек, на одной из которых он мог бы впоследствии жениться. Но все их речи не достигали цели, потому что для Мартина весь мир был четко поделен на две части: в одной были он и Дейзи, в другой – все остальные.

Наконец двери столовой открылись, и все, под предводительством короля с Аннунсиатой об руку, вошли в залу. Дети, следуя подсказкам Доркас и Берч, сделали наиглубочайшие реверансы и поклоны, а король, обожавший детей, подошел к ним и побеседовал с каждым, после чего с улыбкой взял новорожденного из рук Берч и показал всем присутствующим со словами:

– Вот перед нами юный виновник сегодняшнего торжества. И да благословит его Бог, и пусть он будет радостью и гордостью своих родителей.

Собравшиеся отреагировали шепотом одобрения; почетные гости прошли вперед и с восторгом отметили красоту младенца, и лишь некоторые из них заметили остальных детей. Принц Руперт, как и король, ласково поговорил с каждым из детишек, ведь он был их крестным отцом и они знали и любили его. Потом младенец снова заплакал, и Аннунсиата отправила их в детскую комнату, чтобы продолжить прерванный прием.

Позднее, ночью, когда Аннунсиата и Ральф, наконец-то, остались одни и готовились отойти ко сну, он спросил, довольна ли она приемом.

Аннунсиата, сидя перед зеркалом и расчесывая длинные, густые волосы, улыбнулась своему отражению и сказала:

– По-моему, фейерверк был недурен.

Ральф подошел к жене, взял из ее рук расческу и продолжил медленно расчесывать ее волосы. От этого прикосновения Аннунсиата ослабела, и мысли унеслись куда-то вдаль...

– И это все, что ты хочешь мне сказать? – спросил он с улыбкой. – Что фейерверк был недурен?

– А что еще я должна сказать? – лукаво ответила она.

–Ты принимала здесь самых именитых людей государства: короля, его брата и кузена. А ты взволнована не более, чем если бы это был обыкновенный семейный ужин.

– Они для меня как семья, – просто ответила Аннунсиата, но, встретив его взгляд в зеркале, наконец отвела глаза от своего отражения. – А тебе понравилось?

– Да, но мне больше нравится быть с тобой наедине.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее белую шею за маленьким ушком. Аннунсиата от удовольствия вздрогнула.

– Ты был сегодня очень красив в новом костюме.

Ральф обвил руки вокруг шеи жены, все еще удерживая ее взгляд в зеркале; ладони медленно скользнули вниз, к мягкой пышной груди.

– Достаточно красив, чтобы быть любимым тобой?

– Достаточно, даже для этого, – произнесла она. Руки Ральфа достигли ее груди, и она с готовностью ответила на ласку. Он прижался к ее щеке и поцеловал в уголок улыбающихся уст.

– Не пойти ли нам в постель? – прошептал он сдавленно.

Жена продолжала улыбаться, и он сказал:

– Ты выглядишь слишком юной для того, чтобы быть женой и матерью. Ты сейчас не старше той дикой девчонки-всадницы, которая бросилась за мной спасать овец Макторпа.

Аннунсиата повернула к нему лицо, их губы встретились, и Ральф страстно поцеловал ее. Оставаясь с ним наедине, она полностью принадлежала ему, и не было таких сил, которые могли бы разлучить их. Он крепко обнял ее и, прижав изящное девичье тело жены к своей могучей груди, направился к кровати. Улыбаясь призывной улыбкой, Аннунсиата ласкала его грудь.

– Ты хочешь меня? – спросил он.

– Да! – ответила она, но тут же добавила: – Но я не хочу сейчас еще одного ребенка. Мы должны быть осторожны.

Тень омрачила его лицо. Такая предосторожность была естественна для женщины, еще не оправившейся от родов, но он почувствовал себя отстраненным и обеспокоенно вгляделся в ее глаза:

– Ты любишь меня?

– Конечно! – сказала она, но что-то в ее голосе насторожило его.

Глава 2

Несмотря на то, что Морлэнды легли спать очень поздно, встали они рано – по привычке, которая могла бы шокировать, если бы король сам не любил просыпаться чуть ли не затемно и не сделал раннее пробуждение популярным и престижным среди высшей знати. В шесть часов утра вся семья и прислуга собрались вместе, чтобы прослушать утреннюю мессу отца Сент-Мора, а в семь хозяевам подали хлеб и эль – деловой день начался с раздачи заданий прислуге. Доркас и Берч привели детей для отцовского благословения, и они по очереди преклоняли перед ним колено, а цепкий взгляд матери придирчиво ощупывал их.

– Берч, что за платье надето на Дейзи? Вряд ли это одно из тех платьев, которые ей подарили на день Святой Анны?

– Но это оно, госпожа, – бесстрастно сказала Берч.

– О Боже, как этот ребенок быстро растет! – с удивлением и огорчением воскликнула Аннунсиата. – Она выросла по крайней мере на два дюйма! – И, уже обращаясь к Дейзи: – Ты не могла бы расти чуть медленнее, иначе к пятнадцати годам в тебе будет больше двух ярдов.

– Она не может этого сделать, мадам! – запальчиво встрял Мартин. – Она вся в отца.

– И тем не менее, ей придется, – сказала Аннунсиата, улыбаясь Мартину и давая понять, что это лишь шутка. – Иначе ее будущему мужу придется забираться на гору, чтобы поцеловать ее. Доркас, вы нашли бы что-нибудь из моих вещей, чтобы переделать для мисс Дейзи. Берч покажет вам платья, которые мне не очень нужны.

По мере того как дети подходили к отцу, мать успевала напутствовать каждого:

– Джордж, ты очень бледен. Поменьше уделяй внимание книгам, а если заболит голова, сразу скажи отцу Сент-Мору.

– Хьюго, стой ровно и не делай недовольное лицо.

– Ара, что у тебя на голове? Неужели нельзя привести волосы в порядок? Если ты не будешь вести себя как подобает леди и не научишься заботиться о своей внешности, то так и вырастешь неряхой.

Арабелла залилась краской и отошла в сторону. Аннунсиата справилась о младенце:

– Мне кажется, я опять слышала, что он плачет.

– Да, мадам, – озабоченно сказала Доркас. – Мне очень жаль, но у бедного малютки снова были колики. С ним не все благополучно, мадам.

– Это только ветры, – пресекла йоркширскую няньку Берч. – Ему будет лучше с каждым днем.

– Хорошо, – сказала Аннунсиата, испытывая одновременно и горечь, и надежду.

Доркас порывисто вышла вперед и сказала:

– Мадам, извините меня, но ребенок нездоров. Его нельзя кормить овсянкой, он не усваивает ее, я говорю правду, мадам.

Берч взглядом остановила эту речь. Она была лондонкой, и так же, как Аннунсиата, строго соблюдала традиции высшего света, которые предписывали вскармливание младенцев жидкой овсянкой, а кормить детей грудью считалось уделом нищих. Берч была в ярости. Как эта деревенщина посмела предложить подобное?

– Вздор! – выпалила она. – Младенца просто пучило. Он совсем перестал плакать.

Аннунсиата переводила взгляд с одной на другую и затем кивнула головой:

– Я не сомневаюсь, что ты права, – сказала она Берч. – Доркас, заберите детей, я постараюсь подняться наверх и сама присмотрю за ребенком.

Доркас поджала губы и, сделав книксен, собралась увести детей: мальчиков – делать уроки с отцом Мором, а девочек – заниматься рукоделием под ее присмотром. Но тут двери распахнулись, и дворецкий Аннунсиаты Том доложил о первом посетителе – единокровном брате Ральфа Кловисе.

Это был стройный, красивый молодой человек, с приятным лицом и обаятельной улыбкой, озарившей всю комнату, в которой собралась его теперешняя семья. Он потерял родителей во время Великой Чумы, и Аннунсиата приютила его с братом Эдмундом, заботилась о них и продвигала по службе. Оба они были хористами королевской часовни, а два года назад Эдмунд, попав под влияние герцогини Йоркской, принял католичество. Благодаря покровительству герцогини, Эдмунд изучал иезуитство в монастыре Святого Омера. Кловис занимал более выгодное, но менее высокое положение при дворе и теперь, в свои девятнадцать лет, совмещал занятия в часовне с обязанностями управляющего имением, как и его отец в свое время. Изящество молодого человека было глубоко обманчиво: энергия переполняла его.

– Я пришел слишком рано? – спросил он, целуя Аннунсиате руку, затем пожимая руку Ральфу. – Я понимаю, что это шокирующе неприлично, но в городе...

– Я знаю, – засмеялась Аннунсиата.– Ты всегда от зари до зари на ногах. Выпей с нами, только сначала попрощайся с детьми, а то Берч торопится их увести.

Кловис горячо поприветствовал всех детей по очереди, поинтересовался у Мартина, перестал ли тот кашлять, поцеловал обеих девочек, причем Дейзи подставила щеку с удовольствием, а Арабелла приняла это как вынужденную необходимость, и согрел сердце Хьюго тем, что поздоровался с ним раньше, чем с Джорджем. Как только детей увели, он произнес:

– Пожалуй, я не буду завтракать с вами, а то не успею до обеда переделать все дела.

– Ах да, ведь ты сегодня, как и мы, обедаешь с герцогом, – сказал Ральф, немного подумав.

– Поэтому едем быстрее.– Кловис внимательно посмотрел на тарелку Ральфа, и тот, добродушно улыбаясь, вытер губы салфеткой и встал.

– Да-да, ты прав, я уже иду. Ты приехал верхом?

– Нет, приплыл с последним приливом, и пара гребцов ожидает нас у ступеней Уайтхолла. Мы можем успеть в док Святой Кэтрин за полчаса, – сказал Кловис, готовясь тут же отправиться в путь. Ральф остановился на секунду, чтобы поцеловать жену.

– Смотри-ка, мой брат даже прилив заставляет работать на себя, – тонко подметил он.

Принимая поцелуй, Аннунсиата сказала:

– Мне кажется, что прилив к полудню вернется и принесет вас домой вовремя, чтобы переодеться к обеду. Ты все чудесно устроил, Кловис, теперь быстро забирай его и, пожалуйста, не опаздывайте.

– Чем ты будешь заниматься сегодня утром? – спросил Ральф, неохотно покидая жену, такую соблазнительную в своем нежном шелковом дезабилье, с волосами, собранными в узел.

– Нанесу визит герцогине, если она сегодня принимает. Ну, идите же, наконец. У меня очень много дел.

Как только закрылась дверь, Аннунсиата послала Тома в Сент-Джеймс-палас с запиской герцогине, позвала Берч, чтобы одеться, вызвала Элизабет, отдала ей распоряжения по дому на весь день и написала письмо Клему, управляющему Морлэнда, с распоряжением перестроить голубятню. Не успел Том вернуться, как стали приходить торговцы с множеством симпатичных вещичек, надеясь убедить графиню в их абсолютной необходимости. Они знали, что Аннунсиата встает рано, и им было очень удобно приходить к ней по утрам, когда весь высший свет еще спит. Пару раз она даже говорила королю о пользе своих деревенских привычек, поскольку раньше всех узнавала городские сплетни и первой видела и выбирала приносимые в дом товары.

Том вернулся от герцогини с теплой запиской, приглашающей ее позавтракать вместе. Таким образом, без четверти девять Гидеон подал карету к дверям, и Аннунсиата в сопровождении дворецкого, горничной и двух спаниелей – все это были необходимые атрибуты моды – спустилась вниз, чтобы не спеша доехать до Сент-Джеймса. И хотя дворец герцогини находился неподалеку, Аннунсиата, со свойственным ей снобизмом, наслаждалась поездкой и более того – приказала Тому поднять занавески кареты, чтобы все видели, насколько она близка к герцогине: ее приглашают к завтраку. Но даже сидя в экипаже, Аннунсиата боролась с желанием пройтись по зеленой мягкой траве.

Анна Хайд, герцогиня Йоркская, никогда не слыла красавицей, но нельзя было не заметить ее острый ум, а в те дни, когда за ней ухаживал герцог Йоркский, она была достаточно хороша, со стройной фигурой и ясными глазами. Впервые Аннунсиата встретила ее десять лет назад, как раз перед ее тайным замужеством с принцем Джеймсом и беременностью, обескуражившей весь свет. Аннунсиату, новенькую при дворе, включили в свиту герцогини, и с тех давних пор, через всю свою восходящую судьбу, она поддерживала уважительную дружбу с бывшей хозяйкой. Многократные беременности, неумеренное обжорство повлияли на фигуру герцогини – она стала безобразно толстой, а постоянные огорчения и болезни стерли с ее лица былую привлекательность, отчего она выглядела старше своих лет. Тяжелый подбородок, большой рот и водянистые глаза делали ее значительно старше Аннунсиаты, хотя разница была всего в шесть лет.

Герцогиня принимала Аннунсиату в пеньюаре, в своей личной гостиной, и, как только та сделала реверанс, подставила ей щеку для поцелуя, пригласив сесть на стул, стоявший рядом с креслом-качалкой, в котором она расположилась. Жестом мясистой руки, увешанной кольцами, герцогиня отослала слуг и сказала приятным, хорошо поставленным голосом:

– Ну, теперь нам будет удобней. Очень мило с вашей стороны, что вы решили навестить меня, леди Чельмсфорд.

– Как вы себя чувствуете, ваша светлость? – спросила Аннунсиата, польщенная тем, что ей предложили сесть. – Мне так жаль, что вы вчера не смогли прийти на крещение.

– Сожалею, что огорчила вас своим отсутствием, но вы же знаете, я не очень люблю такие приемы. Мне больше нравится ужин в тесном семейном кругу за приятной беседой, но хороших собеседников при нашем фривольном дворе сейчас найти сложно. Я не завидую ни вам, ни вашим приемам, но все же не понимаю, как вы можете такое выдерживать? Ведь есть же у вас, в конце концов, голова на плечах?

Аннунсиата рассмеялась:

– Как и у вас, ваша светлость! Но это не принято показывать. Эксцентричность позволена только сильным мира сего.

Гримаса боли исказила лицо герцогини, и она попыталась устроиться поудобней, добавив:

– Не лукавьте со мной. С вашего первого появления при дворе вы намеренно демонстрировали свою эксцентричность. Я прекрасно помню ваши ранние утренние прогулки в обществе короля, моего мужа и принца Руперта. И разве не вы ввели при дворе моду кататься верхом? И говорят, что даже сейчас вы ведете себя с королем так же свободно, как если бы были мужчиной.

Аннунсиата видела, что герцогиня только прикидывается шокированной, и сказала, опустив глаза:

– Надеюсь, вы не придаете значения скандальным сплетням обо мне? Их распустила леди Каслмэн, потому что на прошлой неделе застала меня за чтением книги.

Наконец-то она заставила герцогиню рассмеяться и была очень рада этому, потому что чувствовала: в нынешней жизни Анны Хайд не слишком много радости. Герцогиня приказала слугам подать завтрак на низенький столик, стоящий рядом, и жестом отпустила их.

– Мне хочется спокойно побеседовать с вами. Надеюсь, вас не затруднит подать мне чашку и тарелку?

– Конечно, – ответила Аннунсиата.

Завтрак был простым, но изысканным: пинта шоколада в высоком серебряном кофейнике, отбивной язык, тарелка с тонко нарезанным белым хлебом, намазанным маслом, серебряное блюдо с отборными яблоками и ароматный белый сыр. Аннунсиата встала, чтобы наполнить бокалы и тарелки, затем снова села, а ее любимые спаниели, лежащие у ног, не могли оторвать глаз от отбивных языков.

– Ну, теперь расскажите мне, как ваша семья? – поинтересовалась герцогиня.

Пока она завтракала, Аннунсиата рассказывала обо всем, что произошло с ней за последнее время, вплоть до рождения ребенка.

– Я полагаю, вы назвали его Рупертом?

– Да. Принц настоял на том, чтобы быть крестным отцом малыша.

– Очень любезно с его стороны, – сказала герцогиня, блеснув глазами от удивления.

Аннунсиата чувствовала: герцогиня знает обо всем, что случилось между принцем Рупертом и ней, включая их тайные отношения, но понимала также, что та никогда не будет этого ни с кем обсуждать, потому что осознавала возможные последствия.

– Но ради Бога, скажите мне, что заставило вас пуститься в это сумасшедшее путешествие в Лондон на столь большом сроке беременности и в такую ужасную погоду. Ведь вы могли умереть.

Аннунсиата ответила на это замечание подробным рассказом о том, что представляет собой Морлэнд в сезон дождей.

– В это время в Йорке нет абсолютно никакого общества, все лучшие люди покидают свои поместья. У меня был выбор – умереть в дороге или умереть от тоски.

– Тоска. Да! Я могу понять ваши чувства, – произнесла герцогиня, думая о чем-то своем. – Лежа здесь, прикованная к кровати многочисленными болячками... Странно, но факт – наша религия учит, как преодолевать боль и страдания, но никогда не упоминает о тоске.

Аннунсиата не знала, что сказать, но ее спас от необходимости ответа скрип открывающейся двери. Негодование от того, что ее прервали, исказило лицо герцогини, но оно тут же разгладилось.

– Это только дети. Их обычный утренний визит. Вы простите меня?

– Конечно, конечно.

Гувернантка привела двух юных принцесс. Старшая, Мэри, была очаровательной восьмилетней девочкой, слишком высокой для своих лет, с темными глазами и черными кудрявыми волосами, как и все Стюарты; имея легкий характер, она отличалась болтливостью и сентиментальностью и была любимицей отца и всех домочадцев. Пятилетняя Анна являлась полной ее противоположностью: небольшого роста, полненькая, тихая и молчаливая, – ее затмевали все и всегда, начиная с сестры. Она была чрезвычайно застенчива и ощущала свою непохожесть на других с острой проницательностью, какой от нее никто не мог ожидать. Природа не наградила ее ничем примечательным: рыжие волосы, неровная кожа, но одарила приятным, нежным голосом. Принц нанял дочерям актрису, и поэтому обе они умели очаровать разговором и пением.

Аннунсиате казалось, что принцесс непозволительно забросили: кроме дамских занятий шитьем, музыкой и танцами, они не знали и не умели абсолютно ничего. Считалось немодным, особенно среди протестантов, чему-либо обучать девочек; со времен Кромвеля пуритане полагали, что удел женщин – домашний очаг и вынашивание детей. В отличие от своих родителей, приверженцев старых взглядов, во избежание всеобщего осуждения принцессы воспитывались как добрые протестантки.

Но Аннунсиата приехала из Йоркшира, колыбели образования, из семьи с корнями, глубоко уходящими в католицизм, где обучение женщин считалось обязательным. Она получила такое же хорошее образование, как и любой мужчина, и ее удивляло, что Анна Хайд допускает такую ограниченность детей. Аннунсиата подумала, что герцогиня несколько холодна к дочерям, и размышляла над тем, какое место отводилось той в их воспитании. Наверное, будь сыновья герцогини живы, все могло обернуться иначе, и, когда принцесс увели, она со страданием начала вспоминать печальную историю Анны Хайд и ее погибших детей. Сын, зачатие которого послужило причиной тайного брака с герцогом Йоркским, прожил всего шесть месяцев; после Мэри родился Джеймс, герцог Кембриджский, умерший в четырехлетнем возрасте. Потом появилась на свет Анна, затем, в шестьдесят шестом году, – сын, который прожил всего несколько недель, через год – еще один, умерший через несколько часов. В шестьдесят восьмом родилась дочь, которая не дожила и до года, и в прошлом году герцогиня родила еще одну девочку, прожившую несколько дней. За десять лет – восемь беременностей с очень небольшими перерывами. У герцогини впереди лет восемь детородного возраста, но хорошо известно: чем старше женщина, тем меньше у нее вероятности родить здорового ребенка. Сердце Аннунсиаты сжалось от сочувствия, и она вознесла молчаливую молитву Святой Деве Марии и Святой Анне с просьбой защитить ее собственных детей. Анна Хайд проводила девочек взглядом и, когда за ними закрылась дверь, тихо сказала:

– Я не завидую их судьбе. Король выдаст их замуж за каких-нибудь германских принцев, и они безропотно подчинятся своей доле, как агнцы, которых ведут к закланию. По крайней мере, я сама выбрала свою судьбу, на горе или на радость...

Она замолчала на минуту, ее глаза заволокло туманом и мысли унеслись куда-то вдаль.

– Вы знаете, в те дни он был совсем другим. Очень красивым – он и сейчас красив, но эта красота теперь не греет. Тогда он был молод, остроумен, очарователен. В Гааге мог танцевать всю ночь напролет, а танцевал он чудесно. Вы ведь знаете, что народ любил Джеймса больше, чем его брата, – добавила она, глядя на Аннунсиату. – Можете со мной не согласиться, но в те времена Чарльза считали суровым и угрюмым. Его ум был чересчур остр. Он замечал слишком многое и страдал слишком глубоко. А Джеймс был веселым, с благородными манерами, все находили его весьма привлекательным.

Аннунсиата кивнула, не желая прерывать монолог герцогини. Спустя некоторое время та продолжила:

– Я влюбилась в него с первого взгляда. Я и в мыслях не держала ничего подобного, я была никем, лишь дочерью мастера Хайда... Но я была умна! Он тоже полюбил меня. Сейчас все говорят, что я поймала его в ловушку. Ну и пусть! Я никогда не была красивой, и сейчас, глядя на меня, все недоумевают, как он мог хоть когда-нибудь желать меня. Но это было! Было! И мы поженились.

Герцогиня говорила так тихо, что Аннунсиате казалось, будто она разговаривает сама с собой, вряд ли замечая чье бы то ни было присутствие.

– Он, конечно, всегда мне изменял. Даже в самые первые дни, до того, как умер наш первый сын. Правда, он всегда прислушивался ко мне, он любит меня и сейчас и всегда приходит за советом. Так же обстояло и с религией: мы поговорили, он задал мне множество вопросов, потом подумал и принял мою веру.

Внезапно ее глаза наполнились слезами, она повернулась к Аннунсиате и закричала.

– О! По мне, все неправильно! Мне кажется, что это должно прийти, как пламя в сердце, как внезапный яркий свет! Но у него все иначе. Он думает, рассуждает, спрашивает и затем, со всей силой своего бесстрастного ума, принимает – принимает абсолютно и бесповоротно. Но я знаю, что радости он не испытывает. Анна Хайд заметила свои слезы и смахнула их нетерпеливым жестом, словно они мешали ей.

– Он принял веру разумом, но не сердцем. Нет в нем ни радости, ни страсти. Он не слышит музыки, не воспринимает цвета, не ценит славу. Он не подвержен экстазу. Нет ни тайны, ни ужаса, ни экзальтации. О! Он такой холодный, холодный!

Анна еще немного помолчала. Аннунсиата глядела на нее с состраданием, вспоминая собственные светлые слова, сказанные накануне: «Говорят, что новообращенные одержимы верой». И, хотя ей никогда не приходилось говорить об этом, она понимала, что имеет в виду Анна Хайд: вера – это нечто большее, чем вера от ума; она заполняет тебя до такой степени, что ты ощущаешь себя сосудом, полным воды, а любой культовый праздник выливается в песню, радость, экзальтацию. Но не для герцога. Она попыталась представить его молодым и очаровательным, смеющимся и танцующим, но ей это не удалось.

Герцогиня снова смахнула слезы и сказала:

– Не то чтобы я волновалась о его светлости, вы не думайте, все как раз наоборот. Мы с королем не можем убедить его бывать в королевской часовне, хотя бы для проформы. Герцог считает, что лицемерить – бесчестно. Он не идет на компромисс. Бог знает, что будет, если он переживет Чарльза и взойдет на престол. Он шагает слишком широко для своего народа.

Аннунсиата кивнула, вспоминая один из аспектов романского католицизма, неприемлемый для английского народа, – святой обязанностью каждого католика было привести своего товарища в лоно римской церкви. А англичане никогда не позволят управлять собой чужеземному принцу, особенно принцу церкви.

– Тогда вы, наверное, полагаете, что королева не... – начала она с сомнением.

Губы Анны Хайд сжались.

– За восемь лет она так ни разу и не родила. Нет, скорее всего, детей у королевы не будет, но король никогда не помышлял о разводе.

– Возможно, если она забеременеет... Она так часто себя чувствует неважно...

– У нее постоянные обмороки и ипохондрия и больше терпения, чем можно предположить, но она сильна, как лошадь. Она переживет всех нас, будьте уверены. Вот почему я должна родить сына. И тяжело не родить, а сохранить его потом. Ведь вы хорошо это знаете.

Аннунсиата согласилась. Трое умерших сыновей, и последний тоже нездоров, по словам Доркас. Сердце сжалось от боли. Всего несколько ее детей выжили. Возможно, она действительно была не права, пустившись в это путешествие в Лондон, рискуя жизнью и здоровьем ребенка. Возможно, она должна отправить малыша обратно в деревню. Возможно...

– Мы все в Его руках, – мягко сказала Анна Хайд, и Аннунсиата поняла, что герцогиня проникла в ее мысли, читая их по ее лицу.

– Да, ваша светлость.

Как часто она успокаивала Ральфа такими же словами. Если Бог захочет взять ее дитя, то возьмет его. А если захочет оставить в живых, то найдет для этого средства.

Очевидно, герцогиня сочла, что пора поменять тему. Она устроилась поудобней и сказала:

– Не могу ли я побеспокоить вас и попросить налить мне немного шоколада. И скажите, пожалуйста, есть ли какие-нибудь вести от Эдмунда?

Ребенок продолжал болеть. На следующее утро, после возвращения Аннунсиаты из Хаммерсмита, Доркас решила поговорить с ней. Она дождалась, пока дети после утреннего визита к родителям разошлись по своим делам, попросила Тома дать ей знать, когда Берч будет очень занята, потому что не могла свободно разговаривать в ее присутствии. Наконец Том подал ей знак, значительно кивнув, и Доркас, пунцовая от возбуждения, наказав своим подопечным до ее возвращения сидеть тихо и смирно, вышла из комнаты.

– Поторопись, – сказал ей Том, пока они спускались по лестнице, – она вышла, чтобы найти муфту для хозяйки, поэтому у тебя всего несколько минут. Правда, она не найдет ее на месте.

– С чего ты взял? – удивленно спросила Доркас.

– Потому что я ее спрятал, – ухмыльнулся Том. – Я подслушал разговор и, узнав, что хозяйке нужна муфта, побежал и спрятал ее под кровать.

– Да благословит тебя Бог, Том! – сердечно сказала Доркас.

– Да ладно, чего уж там! – расплылся в улыбке Том. Аннунсиата была в хорошем расположении духа, вспоминая поездку в Хаммерсмит. Она нашла, что любовница принца Руперта, Хьюджес, была очаровательной, остроумной и интеллигентной девушкой, явно наслаждающейся своим влиянием на великого принца, но чувствительной и добросердечной. Принц, очевидно, восторгался своей пассией, и Аннунсиата почувствовала легкий укол ревности, ведь когда-то он также восхищался ею. Было приятно наблюдать, как он купается в счастье, и осознавать его нежную привязанность к ее детям. Картина, представшая перед глазами, заставила Аннунсиату растрогаться до слез, а мысль о том, насколько она сама была близка к роковой черте, но сумела не переступить ее, порой заставляла содрогаться от ужаса. Ведь этот человек мог стать отцом ее детей! Когда он касался ее руки или перехватывал взгляд, на их лицах появлялось выражение облегчения и сожаления одновременно.

Аннунсиата обернулась на скрип двери и, ожидая увидеть Берч, сказала:

– Думаю, нам надо найти какую-нибудь шляпную резинку для... О! Доркас, что тебе? Я собираюсь уходить.

– Мадам, могла бы я на минутку занять ваше внимание? Это о малыше, – нервно стискивая руки, сказала Доркас.

– Что? Он не... – испуганно спросила Аннунсиата.

– О, мадам, пожалуйста, я прошу разрешить мне нанять кормилицу для младенца, – выпалила Доркас.

Глаза Аннунсиаты сузились, но Доркас продолжала, не дав ей возможности открыть рот:

– Я знаю, что говорит Берч, но ребенок болен, и я боюсь, что он умрет.

– Ты не должна допустить этого, – холодно отчеканила Аннунсиата.

– Но, мадам, малыш не усваивает овсянку, он от нее болеет, бедное дитя. Позвольте мне нанять ему кормилицу, и он...

– Мой сын, словно ребенок какой-нибудь нищенки, будет вскормлен грудным молоком! И чем это ему поможет?

– Если это спасет его жизнь...

– Если?! А вдруг это убьет его?! Раз он не усваивает хорошую овсянку, то как может усвоить молоко?

Она видела, как расстроена Доркас, поэтому смягчила тон:

– Ну иди сюда, иди. Я знаю, как ты беспокоишься. Но ведь сегодня утром ему было лучше? Он же почти не плакал.

Доркас посмотрела на нее без всякой надежды.

– Мадам, он слишком слаб, у него не хватает сил. Аннунсиата нахмурилась и задумалась. Именно в этот момент в комнату вошла Берч. Выражение ее лица при виде Доркас говорило о том, что она знает, кто спрятал муфту и зачем, и обещало суровое наказание. Аннунсиата сказала Доркас:

– Займись своим делом, я поднимусь попозже, когда освобожусь, и дам распоряжение отцу Мору вознести молитву за ребенка.

Доркас пришлось опустить голову и подчиниться. Она вернулась к своим обязанностям, но, прежде чем пройти к девочкам, зашла в комнату, где в колыбели лежал малыш Руперт, посмотрев на него с беспомощной жалостью. Ребенок, родившийся достаточно упитанным, сейчас походил на маленький скелет с запавшими глазами. Пока она его разглядывала, малыш открыл глазки и издал жалобный тонкий стон.

– Нищенское молоко? – громко воскликнула Доркас. – Почему бы и нет? Как раз сейчас оно подходит к твоей внешности как нельзя лучше.

Сиделка, присматривавшая за младенцем, подошла к Доркас, но та, не заметив ее, вздохнула и вышла.

Хотя было еще рано открывать сезон, биржа заполнилась зеваками, пришедшими себя показать либо на других посмотреть, и Аннунсиата была рада, что Том с его габаритами мог легко расчистить дорогу для нее и Берч, придерживая собак. Около прилавка, где продавались предметы женского туалета, в том числе шляпные резинки, она с большим удивлением заметила одну из самых постоянных любовниц короля, мадам Нелли Гвин, в прошлом актрису, которая в свое время завоевала короля так же, как и Пэг Хьюджес принца Руперта; поговаривали, что она была самым сумасшедшим и диким созданием, какое когда-либо встречалось при дворе. Она пользовалась большой популярностью у простого народа за ясный ум и отсутствие высокомерия, а Аннунсиате нравилась добротой и мягкосердечностью. Бывшая актриса радостно приветствовала ее:

– Ну, здравствуйте, мадам! Я слышала, у вас родился сын. Надеюсь, все прошло без осложнений.

– Спасибо, мадам. Я чувствую себя хорошо, но, боюсь, ребенок не совсем здоров.

– Дорогая, как печально это слышать. У меня есть чудодейственный рецепт успокоительного сиропа, если позволите, я пришлю вам. Я слышала, что вчерашний день вы провели в Хаммерсмите с вашим... с его высочеством? – елейным голосом спросила Нелли, сделав невинные глаза. – Замечательная штука быть актрисой. Удивительно, почему все женщины не пробуют себя на этом поприще. Мне кажется, это самый верный способ подняться наверх. Конечно, за исключением тех, кто так или иначе связан с королем.

Аннунсиата взглядом пригасила ее улыбку, чувствуя за спиной присутствие Берч, а Нелли тем временем продолжала:

– Почему даже герцог Йоркский пригласил гувернершей к своим дочерям актрису? Скажите мне, мадам, какое занятие вы выбрали бы для своих дочерей?

Берч почувствовала, что разговор принимает скандальный оборот, но в этот момент довольно привлекательный молодой человек подошел к мадам Гвин сзади, обнял за талию, и та подпрыгнула, как испуганный заяц.

– Как дела, Нелли? Кого ты доводишь до инсульта на этот раз? Бог в помощь, леди Чельмсфорд. Клянусь, вы выглядите еще лучше, чем до родов.

– Как дела, Джон? – спросила Нелли, твердо убрав его ладонь с талии и отодвинув мужчину на расстояние вытянутой руки. – Ты опять напился, и в такую рань?

Это был Джон Вильмот, граф Рочестер, придворный остроумец и поэт, прославившийся непутевой жизнью и злобными памфлетами на дворцовую знать. Они с Нелли уважали и даже любили друг друга. Аннунсиата поприветствовала его с допустимой холодностью, но не отошла. Она любила остроумные речи, даже если они были грубоваты.

– Ты же знаешь, Нелли, я пьян всегда. Я не был трезвым уже пять лет, но меня это абсолютно не волнует.

– Если б ты смог оставаться трезвым хоть ненадолго, то, может быть, стал бы придворным поэтом вместо мастера «Сухой, как пыль».

Так мадам Гвин звала придворного поэта Джона Драйдена.

– А если бы ты смогла быть добродетельной достаточно длительное время, то, возможно, стала бы королевой, – возразил он. – Одно другого стоит.

– Отлично! – сказала Нелли радостно. – Если я шлюха, то, по крайней мере, протестантская шлюха, а не плакса и шпионка, как мадам Кэрвэлл.

– Мадемуазель де Кэруэль, – жестко поправил Рочестер, – не шпионка. Ее приставили к его величеству в качестве епитимьи.

Нелли затряслась от смеха.

– В таком случае, Чарли должен присматривать, чтобы этот Дисмэл Джими ее не украл. Он пасет своих женщин так безобразно и жадно, а у нее даже нет возможности оставить его.

Берч была явно заинтригована разговором, потому что тоже не понимала странной привязанности герцога Йоркского к бывшим любовницам. Видя ее реакцию, Аннунсиата почувствовала, что надо уходить. Она улыбнулась собеседникам и сказала:

– Я, с вашего позволения, хотела бы завершить свои покупки.

– Вы нас покидаете? – воскликнула Нелли. – Позвольте мне хотя бы прислать рецепт, о котором я говорила, мадам, для вашего больного малыша.

– Премного вам благодарна, – ответила Аннунсиата.

Рочестер шаркнул ножкой и сказал:

– Au revoir, леди Чельмсфорд. Я, конечно же, увижу вас сегодня на представлении?

– Откуда вы знаете, что я сегодня собиралась присутствовать на представлении? – заинтригованно спросила Аннунсиата.

Рочестер значительно посмотрел ей прямо в глаза:

– Я знаю все, мадам. От меня секретов нет, хотя многое из того, что я знаю о королевской семье, глубоко запрятано на дне моей памяти.

Аннунсиата не отвела глаз.

– Не очень мудро верить всему, что вы слышите, господин граф.

– Мудр ребенок, знающий своего отца, моя дорогая графиня, – спокойно ответил Рочестер и, когда Аннунсиата рассмеялась, еще раз поклонился ей со словами: – Ваш покорный слуга.

Аннунсиата направилась на улицу, выслав Тома вперед, чтобы тот подогнал карсту. Какая-то молодая женщина в нищенском платье пыталась привлечь ее внимание, но Аннунсиата в рассеянности прошла мимо. Зато Берч прекрасно рассмотрела ее, пока та, пробившись сквозь толпу, не достигла Аннунсиаты, протягивая вперед руки и восклицая:

– Мадам, мадам!!!

Берч преградила молодой особе дорогу и, сильно дернув ее за руку, сказала:

– Отойди, дрянь бессовестная!

Не прошло и часа после их возвращения домой, как Том сообщил, что пришла женщина от мадам Гвин с рецептом успокоительного сиропа. Аннунсиата читала письмо и не хотела отвлекаться.

– Но она желает говорить с вами, госпожа, – сказал Том. – И утверждает, что это очень срочно.

– Ерунда! – заявила Берч.

Аннунсиата подняла на нее взгляд. Иногда Берч брала на себя слишком много, и ее следовало ставить на место.

– Она сказала о чем, Том?

– Нет, госпожа, только твердит, что это срочно, – он колебался. – Она выглядит очень подозрительно и не похожа на прислугу богатой дамы.

– Ты думаешь, это воришка?

– Нет, госпожа, – ответил Том. – Но крайне подозрительная особа.

– Отошли ее и скажи, что мы позовем констебля и изобьем ее, если она придет еще раз, – сказала Берч.

– Пришли ее ко мне, Том, – жестко сказала Аннунсиата.

Берч злобно поджала губы, но замолчала до тех пор, пока не привели женщину, и лишь тогда закричала:

– Это же нищенка, которую мы видели сегодня утром. Пошла вон, несчастное создание! Как тебе не стыдно врываться сюда таким образом, бессовестная лгунья!

– Успокойся, Берч, – сказала Аннунсиата, пока молодая женщина пересекала комнату, чтобы с мольбой припасть к коленям:

– Пожалуйста, мадам Морлэнд, не отсылайте меня. Позвольте мне поговорить с вами, только поговорить!

– Стыдно, девушка. Это ни на что не похоже! – встряла Берч.

– Помолчи, Берч. Даже преступникам предоставляют слово. В чем дело, девушка? Рассказывай!

Когда та поднялась с колен и бросила взгляд на Берч, Аннунсиата добавила:

– Берч, подожди за дверью вместе с Томом. Да иди же ты, она не тронет меня. Судя по ее виду, она не ела больше недели. Я с ней легко справлюсь.

Когда слуги вышли и закрыли за собой дверь, Аннунсиата с любопытством посмотрела на посетительницу, решив, что та, должно быть, на пару лет моложе ее. Под налетом грязи и нищеты скрывалось миловидное лицо. У девушки была нежная кожа, темно-рыжие волнистые волосы и голубые глаза и, что заинтересовало Аннунсиату больше всего, йоркширский акцент.

– Ну, теперь можешь говорить. По твоему выговору я поняла, что ты пришла с моей родины. Как тебя зовут?

– Хлорис, мадам.

– А как тебе удалось меня найти? Девушка выглядела смущенной.

– Утром я услышала, как вас назвали по имени. И про рецепт мадам Гвин. Я хотела поговорить с вами, поэтому последовала за мадам Гвин к ее дому, а когда слуга вышел с запиской для вас, я – простите меня, мадам, – украла ее. Не хочу вас обманывать. Я бежала сюда, как заяц, чтобы прийти первой, но думаю, что она появится здесь с минуты на минуту.

– Варварские методы, – заметила Аннунсиата. – У тебя, должно быть, очень веские причины для этого. Ведь ты из Йоркшира, не так ли? И почему ты убежала?

– Мой отец работает в Морлэнде плотником, мадам. Его зовут Джон Моулклаф.

– Да, я знаю Моулклафа. По-моему, я и тебя где-то видела раньше.

– Конечно, мадам. И я знаю вас очень хорошо. Я работала в «Зайце и вереске».

– Тогда почему ты убежала? – Девушка опять смутилась. – Или, может быть, тебя выгнали?

– О, мадам! Я ничего не украла и не сделала ничего дурного. Я была хорошей девушкой, пока...

– А, кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду. Ты родила ребенка, а твой дружок исчез, и отец выгнал тебя. Так?

– Он был джентльменом, мадам. Он говорил, что любит меня, и обещал жениться. Я приехала в Лондон, чтобы попытаться его найти, но, наверное, ничем не смогу здесь заняться, кроме... Честное слово, я никогда раньше не была такой, мадам. Правда!

– И что же, ты пришла ко мне за помощью? А с чего ты взяла, что я буду помогать тебе? – спросила Аннунсиата.

Девушка взглянула в ее лицо, огромные глаза сделались еще больше, засияв гипнотическим блеском.

– Наоборот, я помогу вам, мадам. Мне было видение.

Аннунсиата растерянно посмотрела на нее, и невольная дрожь пробежала по телу; она попыталась скрыть это, но непроизвольно дернула рукой, чтобы осенить себя крестом.

– Неужели? И что же ты видела?

– У вас есть младенец, мадам, маленький мальчик. И он болен, очень болен. Вы боитесь, что он умрет. Но он не умрет, мадам, я спасу его.

– Каким образом?

Девушка опустила глаза в пол и расстегнула платье, обнажив переполненную молоком грудь.

– У меня был ребенок, мадам, мальчик. Он умер. Жизнь за жизнь. Если вы возьмете меня, я вскормлю вашего ребенка грудью, и это спасет его.

Аннунсиата вскочила и возбужденно прошлась по комнате. В конце концов она повернулась к девушке и сказала:

– Вставай, Хлорис, и послушай. Ты знаешь, что у меня есть ребенок и что он болен. Но это не тайна, об этом знают многие без всяких видений. Я думаю, что ты мне не лгала от начала до конца. Я думаю также, – это была только догадка, но по выражению лица девушки она поняла, что не ошиблась, – что твой сын не умер, а ты где-нибудь его прячешь. Но, тем не менее, пути Господни неисповедимы. Я сказала себе, что, если Он захочет спасти моего ребенка, то найдет средства. Возможно, именно это Он и сделал. Я возьму тебя, и ты станешь кормилицей моего ребенка. Ты спасешь ему жизнь. Можешь принести сюда свое дитя, пусть они растут вместе.

– Да благословит вас Господь, мадам. Да благословят вас Святой Антоний, Святая Моника и Святая Анна, мать Девы Марии. Вы не пожалеете об этом, мадам, я буду служить вам верой и правдой, вот увидите.

Хлорис схватила ее руку и начала целовать, Аннунсиата выдернула пальцы с брезгливой улыбкой.

– Надеюсь, так и будет. Я всегда имела слабость к актрисам, хотя грань, разделяющая актерство и ложь, очень тонка. Но я думаю, что когда-нибудь ты удивишь меня, если не сказать больше.

Внезапно Хлорис посерьезнела:

– Может быть, я и лгу, мадам, для своей пользы, но никогда и никому не причиняю этим вреда. Но одно – истинная правда: мне действительно было видение, и когда-нибудь это сослужит вам хорошую службу.

Глава 3

В марте следующего 1671 года умерла герцогиня Йоркская, Анна Хайд. Когда эта новость достигла Морлэнда, Аннунсиата очень расстроилась. Ей нравилась прежняя хозяйка, а несколько последних бесед с нею убедили Аннунсиату в том, что герцогиня была очень несчастлива и сознавала это. Все последующие новости, приходившие сюда из Сент-Джеймса, огорчали ее еще больше. Последними словами герцогини, обращенными к мужу, были:

– Герцог, герцог, смерть ужасна, ужасна! Говорили, что эти слова потрясли герцога до такой степени, что его охватил страх. Он был в трауре, но не очень долго.

Затем стало известно, что дом герцогини заброшен, а ее детей отослали в Ричмонд, где для них был приготовлен дворец, а полковник и леди Фрэнсис Вильерс назначены к ним гувернерами. Аннунсиата помнила, что у Вильерсов было много детей, и не представляла, как застенчивые принцессы смогут ужиться со своими новыми приятелями.

А герцог приступил к поискам новой партии. Теперь уже стало очевидным, что королева никогда не сможет произвести на свет здоровое потомство, а поскольку у Джеймса до сих пор были только дочери, естественно, что он начал поиски жены так быстро. Аннунсиата предпочла расценить этот шаг как лишнее доказательство того, насколько несчастна и одинока была герцогиня. Ральф был тоже очень огорчен, но Хлорис быстро утешила его:

– Господь с вами, хозяин. Тут ничего не поделаешь.

Хлорис твердо обосновалась в Морлэнде. Младенец Руперт начал выздоравливать с того самого момента, как впервые припал жадным ртом к ее переполненной молоком груди. Сейчас это был крепкий симпатичный ребенок, служивший причиной бесконечных пререканий между Доркас и Берч, так как последняя утверждала, что ребенок все равно поправился бы и что грудное вскармливание никак не повлияло на его здоровье.

Когда в начале года Аннунсиата убедилась, что снова беременна, Хлорис радостно сказала:

– Очень хорошо, мадам. Я буду кормить юного Руперта, пока на свет не появится новый малыш.

Аннунсиата чувствовала себя не слишком хорошо, чтобы спорить, и вопрос решился сам собой. Таким образом, Хлорис оставалась кормилицей всех ее будущих детей. Она была не просто кормилицей, хотя ее место в доме было трудно определить словами. На кормление младенцев уходило немного времени, а уход за ними возлагался на сиделок, Доркас присматривала за старшими детьми, поэтому Хлорис, не занятую кормлением, чаще всего можно было застать около Аннунсиаты, с которой она либо беседовала, либо помогала, либо развлекала.

– Полагаю, – сказал однажды Ральф, – ты можешь назвать Хлорис своей шутихой. У королев всегда есть шутихи, не так ли?

Хлорис нравилась Ральфу: он смеялся над ее ужимками, усмехался над ее свободной манерой поведения и с удовольствием присоединялся к играм, которые она заводила в темные длинные вечера. Хлорис могла внезапно и нетерпеливо закричать:

– Ну почему вы такие скучные? Даже огонь уснул! Просыпайтесь, господа! Я вас сейчас развеселю!

Детям Хлорис очень нравилась. Они находили в ней хорошего собеседника, понимающего их заботы, и постоянно сравнивали ее со своей суровой матерью. Слуги удивленно пожимали плечами, но, тем не менее, тоже шли к ней со своими маленькими проблемами. И только Берч не любила девушку, старалась избавиться от нее и вела молчаливую борьбу за право единолично владеть вниманием Аннунсиаты.

Летом король подписал Дуврский договор, по которому был заключен союз Англии с Францией против Дании, а в следующем году Голландии была объявлена война, которая развлекала Аннунсиату и беспокоила Ральфа.

– Дания не является нашим естественным врагом, – говорил он ей однажды весенним теплым вечером в длинном зале.

Аннунсиата, подняв глаза от шитья, с удивлением взглянула на мужа:

– Как ты можешь так говорить, Ральф!– воскликнула она. – Разве ты забыл про Медоуэй? Они сожгли наши корабли прямо у нас под носом. Мы должны за это отомстить. А как насчет Амбойны?

– Давние дела, – ответил Ральф. – Неужели ты не видишь, что тебя хотят заставить думать именно так? Эти факты используются для разжигания негодования общественности.

– При Амбойне убили моего деда, – сказала Аннунсиата, – а бабушка умерла с горя.

– Думается, что только это ты и помнишь, – проговорил Ральф. – Но тем не менее, именно Франция наш враг, а не Дания. Французы пожирают Европу. У них огромная, практически непобедимая армия, и никто не может им противостоять, кроме Голландии. И, проглотив всех, они обратят свой взор на нас.

Аннунсиата засмеялась.

– Не будь глупцом!

– Король совершает ошибку – в сочетании с Декларацией об индульгенции...

– Ты, естественно, не можешь этого не одобрить? – едко заметила Аннунсиата. – Ведь так много наших друзей выпустили из тюрьмы – тень приподнялась...

– Моя дорогая, – мягко сказал Ральф, – я никому не желаю быть узником. Я хотел бы, чтобы все могли свободно следовать своим убеждениям. Но когда король объявляет декларацию о прощении католиков на один день и ввергает себя в войну католичества против протестантства, он тем самым рост себе яму. Ты же знаешь отношение простого народа к католичеству. Они полагают, что это первый шаг в насильственном возвращении Англии в лоно Рима.

Аннунсиата отложила иглу:

– Они действительно так говорят?

– Да, – сказал Ральф. – Герцог Йоркский, адмирал, командующий флотом, – убежденный католик. Высшие офицеры в армии – католики. Говорят, что Клиффорд является ушами короля, а он тоже католик.

Аннунсиата на мгновение замолчала, задумчиво глядя на огонь.

– Люди так глупы, – сказала она наконец, – и невосприимчивы.

Наступила тишина, и она обвела взглядом свое семейство. Этот длинный зал был достаточно большим для того, чтобы каждый вечер здесь могли собираться обитатели дома. Каждый занимался своими делами, никому не мешая. Зал был заполнен разными звуками, ласкающими слух. Рядом, только протяни руку, потрескивал огонь, у камина сопели собаки, растянувшись, как живой ковер: два больших пестрых хаунда, Брэн и Ферн, и два спаниеля, Шарлеман и Каспар. «Собаки будут лежать у огня и в середине лета» – лениво подумала Аннунсиата. По другую сторону от огня, на самом свету, сидели отец Сент-Мор и управляющий Клем, разбираясь со счетами. Между ними и Аннунсиатой устроился Ральф, помогая своему слуге Артуру чинить упряжь, время от времени задевая ногой собак. Чуть дальше расположился Мартин, даже сейчас занятый уроками. Иногда он зачитывал какой-нибудь абзац для Дейзи, которая шила, болтая с Элизабет. Дейзи было совсем неинтересно то, что читал брат, но девушка кивала и улыбалась ему, когда бы он ее ни прервал. Поодаль сидела Доркас, тихо играющая в шахматы с Джорджем, и дальше всех Хлорис, поглощенная игрой в крибадж с близнецами, – эта компания создавала много шума.

«Какая милая семейная сцена», – подумала Аннунсиата и вздохнула: все это было безумно скучно! Она вспомнила Лондон, представления и приемы, прогулки верхом в парке, новые наряды и сплетни. За всю зиму она ни разу не была там, потому что только в ноябре родила – Чарльз сменил Руперта у груди Хлорис. Роды были очень тяжелыми, и Аннунсиата чувствовала себя больной для путешествий, а когда поправилась, наступил конец сезона, и игра не стоила свеч. Ральфа бесконечно радовало то, что она весь сезон провела дома, и, чтобы хоть как-то порадовать жену, они с Хлорис устроили пышное празднование Рождества.

Аннунсиата была в восторге от этого праздника, а также от зимней охоты, но с нетерпением ожидала прихода весны и приятных летних развлечений. Находясь в весьма умиротворенном состоянии духа, она была добра к Ральфу. Аннунсиата снова вздохнула. Она опять беременна, а это значило, что она все лето не сможет кататься верхом и охотиться, а будет вынуждена сидеть в полной неподвижности, и будущий сезон в Лондоне опять пройдет без нее. Словно читая мысли жены, Ральф улыбнулся, глядя на ее живот; его глаза одобрительно блеснули.

– Я люблю, когда ты такая, – тихо прошептал он, чтобы услышала только она.

– Я знаю, – коротко ответила Аннунсиата. «Ты любишь видеть меня в оковах» – мысленно добавила она и подумала о его первой жене Мэри, которая девять лет была за ним замужем, восемь раз беременна и умерла, не дожив до двадцати пяти лет. Вот удел послушных жен! Мать Аннунсиаты, Руфь, жила без мужчин, вырастила дочь одна, и всю жизнь была сама себе хозяйкой. Давая Аннунсиате образование и устраивая ее карьеру при дворе, она осознавала, насколько это вызывающе и нетипично для доброй пуританки.

Ральф все еще смотрел на жену, но она отвела глаза, погрузившись в шитье, и чувствовала, что в ней растет озлобление против мужа. Когда-то она страстно влюбилась в него, прибежав домой от ужаса чумы в Лондоне, в поисках теплого места, где можно было спрятаться. Тогда он был для нее всем, но шесть лет – долгий срок, она стала иной. В свои сорок один Ральф был красив, строен и привлекателен, но она больше не любила его, находила ограниченным и скучным и ничего не могла изменить – ей оставалось только наблюдать за разрастающимся конфликтом между тем, чего желала от жизни она, и тем, что устраивало его.

Ее внимание привлек Джордж – он закончил игру с Доркас и подошел к ней, пытаясь вскарабкаться на колени. Она отложила шитье в сторону. Сын устроился поудобней и крепко обнял ее.

– Ну что, дорогой, – спросила она, – выиграл ли мой маленький господин граф эту игру?

– Да, мама, Я всегда выигрываю у Доркас, даже если даю ей фору.

Мать улыбнулась и поцеловала мальчика, но у него хватило честности добавить:

– А вот отец Сент-Мор всегда меня обыгрывает. «Он так прекрасен, – думала Аннунсиата, – так умен, самый любимый из моих детей. Как же он похож на своего отца!» Она помечтала немного, вспоминая того, кто был ее лучшим другом и любовником, кто понимал ее, как никто другой.

– Мы так похожи с тобой, Нанси, – сказал он ей однажды. – Оба неисправимые авантюристы.

Быть с ним вдвоем – вот мечта и счастье всей ее жизни, прошлой жизни. Она вспоминала любимое смеющееся лицо, чудесный голос, имя, которым называл ее только он... и его смерть на ее руках, ужасная смерть от холеры. Она вздрогнула и прижала Джорджа к себе.

– Что случилось, мама? – спросил сын, но она с улыбкой покачала головой.

– Ничего. Прохладно, – она была так счастлива, что у нее есть Джордж, его сын, который никогда не позволит ей забыть своего единственного настоящего верного друга. Но Джорджа нельзя держать здесь, в деревне, как какого-то сына сквайра. Ему необходимо быть при дворе! Мальчик должен изучить дворцовый этикет и сделать карьеру. Он уже и сейчас может занять положение при дворе и начать восхождение.

Хьюго видел, что Джордж кончил играть и подошел к матери, глядя, как брат нежно трется о ее щеку и что-то шепчет. Он отвлекся от игры.

Хлорис, которая симпатизировала ему, отложила карты и сказала:

– Я устала от этой игры. Что-то мы все очень тихие и скучные. Не поиграть ли нам в шарады? Да, да! Давайте поиграем в шарады!

Она знала, что Аннунсиата предпочитала шарады другим играм, обожая все, что связано с актерством и переодеванием.

Все посмотрели на нее, огляделись, заинтересовались, но Берч твердо сказала.

– Уже слишком поздно. Дети перевозбудятся и будут плохо спать. Давайте лучше помузицируем или попоем.

– Да, это будет славно, – поддержал ее отец Сент-Мор, страстный любитель музыки.

Хлорис, не найдя причины возразить, сказала:

– Хорошо, давайте помузицируем. Хьюго, ты сыграешь нам что-нибудь на клавесине?..

Но Аннунсиата прервала ее, качая головой:

– Ой! Нет, нет! Я не в силах выдержать этот шум, он действует мне на нервы. Джордж что-нибудь споет нам, правда, дорогой?

– Да, мама, – сразу ответил Джордж, польщенный просьбой матери, и спрыгнул с ее коленок.

Хлорис посмотрела на хмурое лицо Хьюго и беспомощно пожала плечами, пока Аннунсиата говорила:

– Спой мою любимую песенку, Джордж, «На сладких волнах любви».

Джордж встал посреди залы, слегка сжал руки за спиной и запел перед восхищенной аудиторией. Он пел прекрасно, и только близнецы не выражали своего восторга. Арабелла безразлично уставилась в потолок и думала о лошадях, а Хьюго смотрел на Джорджа с ненавистью и мечтал о реванше.

В июньский полдень Аннунсиата вышла через главные двери и посмотрела, куда Ральф повел Златоглазку. На его лице настолько легко читались гордость и возбуждение, что Аннунсиата не смогла удержаться от улыбки. «Он так хотел, чтобы я наслаждалась этим днем, и так в этом не уверен», – думала она. Златоглазка приветственно покивала головой при виде хозяйки, нетерпеливо перебирая своими изящными бабками в быстром танце. Кобыле было уже шестнадцать лет, но она вела себя, как двухлетка, хотя ее манеры стали более эффектными. Ее темные глаза сияли, и шелковистый зеленый султан, украшавший сбрую, сильно подрагивал при каждом движении головы.

– Ты прекрасно выглядишь, дорогая! – прошептал Ральф жене. – Как королева!

Не желая портить прекрасный день, Аннунсиата сдержалась, чтобы не наговорить гадостей, а их у нее наготове было много, а просто мило улыбнулась и удобно устроилась в седле, разложив вокруг себя шелковые золотистые юбки.

Она подумала, что он беспокоится о младенце, и вспомнила, как он специально устраивал выезды и праздники для своей покойной жены, несчастной Мэри.

Держа Златоглазку за узду, Ральф подозвал Тома:

– Возьми лошадь под уздцы и отведи ее.

При этих словах Том и Аннунсиата невольно встретились взглядами, и она поспешила вперед, чтобы твердой рукой взять повод.

– Мой дорогой муж, – сказала она, – я никоим образом не калека. И далек еще тот день, когда я не смогу на своей лошади удержаться в седле.

Ральф сделал круглые глаза: шел третий месяц ее беременности, а Златоглазка вряд ли умела ходить шагом, но Аннунсиата жестко сказала, едва удерживаясь от грубости:

– Посторонись, муж! Я тебя умоляю!

Ему осталось только вздохнуть и подчиниться. Он вскочил на коня, и кавалькада двинулась вперед. Кавалькада получилась большая, потому что на праздник середины лета приехало много гостей: Кловис из Лондона, Фрэнсис Морлэнд из Тодс Ноу, семья из Нортумберлендского поместья и кузены Симондс из Блайндберда. Тетка Ральфа, Анна, вышла замуж за Сэма Саймондса, у которого было небольшое поместье в Шевиоте. Анна и Сэм давно умерли, а их сын Криспиан стал хозяином поместья. Он привез с собой двух незамужних сестер, Фрэнсис и Анну, которых представлял всем как Фэн и Нэн, и дочь Ральфа Сабину, выросшую в Блайндберде.

Многочисленные гости, одетые в праздничные наряды и с праздничным настроением, собрались на нижнем поле на окраине Хоб Мура. Это был праздник Святого Джона, и все надеялись от души повеселиться. Хозяин Морлэнда устроил для них новое интересное развлечение. Сцена радовала глаз яркими флагами, развевающимся на ветру шелком открытого павильона, приготовленного для удобства дам, цветными вожжами и попонами множества лошадей, которых водили туда и обратно среди толпы. Йоркширцы любили лошадей, и мужчины всегда устраивали состязания своих фаворитов; поэтому со стороны хозяина Морлэнда было очень мудро устроить такие скачки с призами для победителей. После скачек планировался большой праздник с танцами. На кухне давно уже горел огонь, и на всю округу распространялись вкусные запахи. На другой стороне большой дороги, совсем рядом, располагалась харчевня «Заяц и вереск», хозяин которой выкатил на поле бочки своего отменного эля, так что недостатка в горячительных напитках не должно было случиться. Он с удовольствием выставил пиво по вполне умеренной цене, ожидая удачной торговли, особенно вечером. Для тех, кто не проявлял внимания ни к женщинам, ни к лошадям, тут же на арене, которая находилась позади харчевни, были устроены петушиные бои.

Толпа с громким одобрением приветствовала Морлэндов: Ральфа – со всей широтой их простой души, Аннунсиату – более сдержанно, хотя за красоту и близость к королевскому дому ее любили не меньше. Златоглазка вела себя неспокойно, пугаясь орущей и напирающей толпы, и Аннунсиата с облегчением вздохнула, когда наконец сошла с лошади, заслужив одобрительные восклицания за умелое обращение с нею.

– Думаю, им хотелось бы, чтобы ты приняла участие в скачках, – тихо сказал ей Кловис, помогая сойти с лошади.

– Три месяца назад – с удовольствием, – улыбнувшись, ответила Аннунсиата.

– И, без всяких сомнений, ты выиграла бы! – ухмыльнулся он.

Ральф присоединился к ним, огорченный тем, что не смог прийти на помощь жене, оттесненный толпой.

– Я с нетерпением жду начала состязания, – продолжал Кловис. – Все лошади элитных кровей – потомки Кингскапа, не так ли? Это был отличный жеребец!

Лицо Ральфа засияло. О чем, о чем, а о лошадях он поговорить любил.

– Лучший из всех, которые когда-либо у нас были! Может быть, даже лучше, чем великий Принц Хэл, хотя он тоже произвел несколько хороших животных. Но все они слишком тяжелы для быстрого бега. И я хочу добавить в нашу местную породу немного легкой крови. Я слышал, что некоторые из лошадей варваров...

– Если ты начнешь беседовать с Ральфом о разведении лошадей, то никогда не остановишь его, – предупредила Аннунсиата Кловиса. – Он почти готов ехать в Африку, чтобы вывезти оттуда лошадь, поэтому я умоляю, не заводи его!

– Да ты подумай только, как это могло бы улучшить породу! – воскликнул Ральф, но, увидев их удивленные лица, сменил тему разговора. – Ну, ладно, ладно. Я вижу, там люди пытаются привлечь мое внимание, пойду-ка лучше к ним. Кловис, ты проследишь за тем, чтобы графиня устроилась поудобнее?

– Конечно, – ответил Кловис.

Ральф отошел в сторону, и его тут же обступили плотники, повара, грумы, наездники, друзья и нищие. Кловис сказал:

– Я не завидую сегодня его доле, – и повел Аннунсиату под навес. Он усадил ее в центральное кресло и заботливо проследил, чтобы остальным тоже было удобно. Элизабет Хобарт уселась справа от Аннунсиаты, Фрэнсис и Анна Саймондс – слева, Сабина и другие дети – по обе стороны, а слуги стояли сзади, вдоль скамей. За спиной Аннунсиаты Хлорис и Берч устроили молчаливую войну за место подле нее. Затем, подчиняясь взгляду Аннунсиаты, Кловис сел на пуф у ее ног, сдвинув спаниелей в одну сторону, и приготовился развлекать даму.

– Ну, а теперь, – сказала она, – пока до скачек еще есть время, мы можем спокойно поговорить. Расскажи мне обо всех новостях. Был ли ты в Сент-Омере? Видел ли Эдмунда?

– Да, он очень счастлив. В этом году, надень Святого Михаэля, принял обет, думаю, скоро он станет монахом. Ты знаешь, ведь он такой... – Кловис замолчал в поисках слова, а затем продолжил: – Его взгляд всегда направлен внутрь, на тихую лужайку души.

Аннунсиата нежно улыбнулась.

– Ты так долго прожил при дворе и все еще уверен, что у мужчин есть душа?

Он мирно посмотрел на нее.

– Называй это как хочешь, но ведь что-то заставляет мужчин ходить на двух ногах, а не на четырех?

– Что слышно с войны? – спросила она спустя минуту.

– Все плохо, очень плохо. Новости с войны не могут быть хорошими. Наш флот ничего не добился на море, французы начали наступление на Данию, а датчане тем временем понемногу отступают: разрушили дамбу и теперь стоят напротив французов, глядя на них через пролив.

– Как ты думаешь, французы пойдут в наступление? – спросила Аннунсиата.

– Я думаю, нет. Ходят слухи, что датчане недовольны своим правительством из-за того, что война приняла такой оборот. Они хотят мира с Англией так же, как и большинство англичан стремятся к миру с Данией. Датский народ уверен, что их министры продали мир в своих интересах. Предприняты попытки вернуть Вильгельма Оранского на его законное место, чтобы еще раз сделать наследным штатгальтером.

– А что это такое? Что-то вроде короля? – спросила Аннунсиата.

Вильгельм был племянником короля Чарльза, сыном его сестры Мэри.

– Почти так; однако его власть не абсолютна, он всегда должен будет искать согласия с датским парламентом. Но в общем-то, он будет королем.

– А что будем делать мы? Я полагаю, что король откажется вести войну с собственным племянником?

– Не знаю, – вздохнул Кловис. – Понятия не имею, что будет делать наш король. Мне кажется, он ставит войну с Данией на первое место. Но думаю, что ты права: если принц Вильгельм станет штатгальтером, наш король скорее заключит союз с ним против Франции. Это более желанный друг, чем король Людовик.

Подошли Криспиан и Фрэнсис, которые ходили смотреть лошадей. Они были близкими друзьями и кузенами и проделали длинный путь вместе с армией Монка, чтобы вернуть королю Чарльзу его корону, но были абсолютно не похожи друг на друга. Криспиан, невысокий и плотный, еще раздобрел, с тех пор как стал сам себе хозяином и освободился от неодобрительной опеки отца. Он ел и пил без меры, а выпить очень любил. Его поместье располагалось на границе с Шотландией, на пересечении торговых путей, и поэтому в Нортумберленде найти хорошее вино было легче, чем где-нибудь южнее. Такие привычки не улучшили его внешность: волосы выпадали, тонкие черты лица, доставшиеся ему от матери, исчезли под слоем жира, от обильных возлияний лицо все больше краснело, а голубые глаза день ото дня становились все более водянистыми.

Фрэнк же был худым, смуглым, стройным и крепким, как орех. В Тодс Ноу он вел спартанский образ жизни, сам управляя своим поместьем и приглядывая еще и за Эмблхоупом, доставшимся Ральфу в наследство от первой жены. Его тонкие ноги были слегка искривлены от частой верховой езды, лицо, обветренное, смуглое, с высокими скулами, избороздили мелкие морщинки, но оно оставалось приятным и веселым. Его украшали очень голубые глаза, а темные кудрявые волосы только начали покрываться серебром.

Братья подошли вместе, и Криспиан, крепкой рукой обнимая Фрэнка за плечи, сказал:

– Черт побери! Мне нравится этот конь. Он должен носить тебя весь день и вернуться с высоко поднятой головой. И мне по душе йомен, который его оседлал. Я люблю таких ребят, в них столько задора!

– Если он будет продолжать принимать выпивку от своих почитателей, – заметил Фрэнк, – то выпадет из седла раньше, чем попадет на старт. Этот парень слишком тяжел для быстрой езды, его ноги похожи на дубы.

Фрэнк перехватил взгляд Аннунсиаты и улыбнулся, слегка поклонившись ей.

– Он очень вынослив, это я гарантирую, но не сможет развить скорость, а скачки устроены для легких и быстрых лошадей, – терпеливо пояснила Аннунсиата.

Криспиан тут же поправился:

– Я же не говорил, что он станет победителем. Я просто сказал, что мне он очень нравится. Ну, ладно, леди! Вам удобно? Скоро выведут лошадей для парада. Фэн и Нэн, подвиньтесь-ка, чтобы мы с Фрэнком могли сесть рядом с графиней.

Девушки беспрекословно подчинились, но Фрэнк вытянул руку и галантно сказал:

– Ни в косм случае, Крисп, мы не должны причинять дамам такого беспокойства. Кузина Фэнни, пожалуйста, сядьте на место. Мы великолепно разместимся у ног дам и будем развлекать их.

Криспиан озабочено огляделся:

– Черт побери, Фрэнк! Если я сяду, то уже никогда не подымусь. Фэн не возражает, чтобы немного потесниться, не так ли, Фэн?

Но Фрэнк не позволил ей этого сделать и, улыбаясь, решительно устроился у ног Фрэнсис, тем самым не давая ей возможности подчиниться брату. Крисп со стонами и руганью с трудом пристроил свое грузное тело между Сабиной и Анной, тяжело вздыхая, но без обиды, потому что Фрэнк все всегда делал правильно. Аннунсиата удивленно переглянулась с Кловисом, заметив при этом, как залилась краской Фрэнсис, когда у ее ног расположился Фрэнк. Лицо девушки осветилось радостной улыбкой, которая значила нечто большее, чем благодарность за ту маленькую услугу, которую он ей оказал. Фрэнк поднял глаза на Фрэнсис, и Аннунсиата подумала, что вряд ли он понимает, как относится к нему кузина. Бедной Фэн было уже двадцать четыре, ей давно пора замуж, но ее отец был очень болен, а Криспиан – слишком ленив, чтобы искать партию для сестры. Кроме того, четыре года назад, после смерти матери, она осталась за старшую, на ней лежали все заботы по хозяйству, и Криспиан, вероятно, решил, что ей уже никогда не выйти замуж. Анна, полная противоположность Фэн, была мягкой, аппетитно пухленькой, простой девушкой, охотно со всеми соглашавшейся. И хотя ей уже исполнился двадцать один год и, по мнению Криспиана, замужество ей тоже не грозило, она была вполне счастлива, посвятив себя брату и сестре и не особенно интересуясь тем, что происходит вне стен дома. Кловис, уловив направление взгляда Аннунсиаты, тихонько извинился перед ней и направился к Анне, чтобы немного развлечь ее. Аннунсиата мысленно поаплодировала ему за этот акт милосердия, несмотря на то, что сама осталась без компании.

Брен и Ферн, с визгом и лаем шныряя под ногами собравшихся, пролезли к Аннунсиате и ткнулись в ее руки, а успокоившись, примостились у ее ног, занимая очень много места. Следом за ними пришел Ральф.

– Дорогой, забери собак, – жестко сказала Аннунсиата, и Ральф, взяв их за ошейники, вывел из павильона.

– Можно мне присесть? – спросил он нетерпеливо. – Скоро начнется состязание.

Участники первого заезда подъехали, чтобы засвидетельствовать почтение графине и остальным членам семейства и дать им возможность полюбоваться лошадьми. На поле заключались пари, и все, даже слуги, хотели поставить хотя бы на одного скакуна.

Каких только лошадей здесь не было, начиная от пони и кончая плужными. Участники состязаний отличались не меньшим разнообразием. Тут были друзья дома, джентльмены из города и их сыновья, сквайры из ближайших поместий, фермеры с соседних земель, ремесленники и даже цыгане, которые к павильону не приближались, но бросали туда любопытные взгляды, крепко держа поводья своих тяжеловозов.

– Я выведу породу мулов, – прошептал Ральф Аннунсиате, когда этот странный парад кончился. – Сюда приходил один сумасшедший старик из Гэлтреса, который хотел, чтобы его маленькая дочь участвовала в параде верхом на тягловом быке.

Аннунсиата засмеялась:

– Не верю. А, вот и твои лошади. И, надо сказать, выглядят они великолепно.

Кловис, услышав эти слова, бросил поверх головы Фрэнка:

– Ты, конечно же, пожадничал, когда назначал приз, заранее зная, что он не уйдет из твоих рук. Признайся, Ральф, ты устроил все это для себя?

Мартин, который должен был выступать на молоденьком Ориксе, подошел поклониться мачехе и показать ей лошадь. За ним стоял Хьюго, которого распирало от гордости и возбуждения, потому что он должен был участвовать в скачках на Лионе. Он ожидал своей очереди получить порцию внимания от матери и ощутил укол ревности, когда увидел, как Аннунсиата, вытянув из волос зеленую шелковую ленту, повязала ее на руку Мартину со словами:

– Носи мои цвета, Мартин. Ты обязательно победишь.

Мартин поблагодарил и отошел в сторону. Хьюго вскочил на Лиона, нетерпеливо перебиравшего ногами, но тут через задний полог павильона вошел Джордж, подошел к матери и нежно потерся о ее щеку. Она с улыбкой обернулась. Хьюго, никогда не умевший красиво подать себя, направляя Лиона вперед, не сумел стереть с лица кривую мину. Мать нахмурилась и сказала:

– Ради всего святого, Хьюго, сядь ровнее и улыбнись. Ей-богу, Лион слишком хорош для тебя.

Хьюго отвернулся и отъехал. Слезы жгли его глаза. «Я не буду плакать, не буду плакать», – убеждал он себя. Никто не должен видеть его слез. Но образ сводного брата – красивое лицо, выглядывающее из-за плеча матери, прямые светлые волосы, смешавшиеся с ее темными кудрями, – горел в его мозгу.

Мужчины поднялись, чтобы оседлать лошадей, а остальные – чтобы сопровождать заезды. Женщины начали заключать пари и делать ставки на заезд. Аннунсиата с удовольствием наблюдала за тем, как Мартин на Ориксе обменивается, с заботливой помощью Тома, последними замечаниями с распорядителем состязаний, и затем заключила пари с другими членами семейства. Фрэнсис поставила все наличные деньги на Фрэнка и села на место, стискивая руки в ожидании его победы и покраснев от беспокойства, что кто-нибудь заметит ее выбор.

Подряд прошли три заезда, заняв почти целый день, потому что собрать всех наездников в одном месте и в одно и то же время и удержать там для старта было очень трудно, а заставить их стартовать одновременно – почти невозможно. Но, наконец, они все-таки тронулись. Участники состязания должны были сделать широкий круг по полю и вернуться на место старта; зрители в неимоверном возбуждении приветствовали своих фаворитов громкими криками, а те, кто сопровождал заезд верхом, размахивали хлыстами и время от времени прикладывались к фляжкам и бутылкам, предусмотрительно захваченным с собой, и иногда выпадали из, седла. Кое-кто из зрителей пострадал, хотя серьезных увечий не было ни у кого; один очень толстый сквайр, тихо выпав из седла прямо под дерево, потерял сознание и пролежал там весь день, причем все проходившие мимо были убеждены, что он просто пьян и спит; а какая-то беременная селянка, разволновавшись, родила прелестного сына прямо рядом с ареной для петушиных боев.

Первый заезд начался с конфуза: лошади, слишком долго ожидавшие старта, так перевозбудились, что когда, наконец, Ральф взмахнул платком, некоторые из них рванули в противоположную сторону. Среди этих наездников-неудачников был и Хьюго, и к тому времени, когда он сумел развернуть Лиона, лидеры заезда прошли уже более половины дистанции. Этот заезд выиграл йомен по имени Франклин на огромном жеребце, которого он вывел сам, смешав кровь своих тягловых лошадей и быстрых лошадей морлэндской породы. Как и большинство прогрессивно мыслящих фермеров, он сам разводил выносливых и сильных лошадей, экономя при этом массу средств. Он удачно стартовал в заезде, а его жеребец, обладавший спокойным нравом, гораздо спокойней реагировал на толпу, чем другие лошади. Ральф, поставивший много денег на собственных лошадей, очень расстроился, но сказал:

– По крайней мере, заезд выиграл потомок Кингскапа, хотя и не совсем тот.

Во втором заезде победил джентльмен из города, хотя Хьюго, наконец справившийся с Лионом, отстал от него совсем немного и чувствовал, что выиграл бы, будь дистанция чуть-чуть длиннее. Когда к нему подошел Мартин, он утолял жажду пинтой эля. Левая рука сводного брата была на перевязи.

– Ты ранен? – озабоченно спросил Хьюго. Мартина передернуло от боли.

– Бедный Орикс оказался между двумя подвыпившими йоменами на тяжеловозах, занервничал и скинул меня. Я повредил руку – не сломал, не волнуйся. Но, к несчастью, я не смогу участвовать в следующем заезде. Хочешь сесть вместо меня? Орикс шустрее Лиона.

Хьюго удивленно взглянул на него. Мартин усмехнулся:

– Я уже спросил отца, он не против.

Хьюго схватил его руку с невыразимой благодарностью, но тотчас же извинился, поняв, что Мартину больно.

– Да, и надень эту ленту, – сказал Мартин, пытаясь снять ее. – Помоги мне, пожалуйста, я сам не могу.

– Но ее дала тебе моя мама, – сказал Хьюго.

– Лента идет вместе с лошадью. Давай, поторапливайся, надевай живее. Тебе пора на старт.

Хьюго, почти не владея собой, через несколько минут был на старте, верхом на Ориксе, который уже успокоился и смотрел на него так, словно понимал, чего от него ожидают. Зеленая лента, обвивавшая плечо Хьюго, полоскалась на легком ветру. Казалось, от нее исходит запах матери, и сердце Хьюго переполнялось от ощущения под собой напряженной спины Орикса. Он представил себе лицо матери, представил, как она с гордостью и удовольствием будет смотреть на него, как вручит приз за третий заезд и поцелует у всех на виду.

Слова Мартина звучали в его ушах:

«На старте займи выгодное положение. Держись середины, подальше от зрителей. Постарайся вырваться вперед и никого не пропускай. Это самая быстрая лошадь, ей нужно только дать возможность выиграть».

Взгляд Хьюго замер на платке в вытянутой руке Ральфа, он натянул поводья и сжал ногами Орикса, с трудом удерживая его на месте. Орикс перебирал ногами и, как только платок взлетел, вырвался вперед, повинуясь рукам Хьюго. Теперь все внимание мальчика было сконцентрировано на цокоте копыт, свисте ветра, запахе разгоряченной спины Орикса, его ушах и шее. Земля мелькала под ногами, шум толпы, казалось, доносился откуда-то издалека, как шум прибоя. Он отчетливо слышал лишь звон копыт и тяжелое дыхание лошади.

«Не смотри по сторонам, – напутствовал его Мартин. – Следи внимательно за тем, чтобы идти по центру дорожки».

Это оказалось достаточно просто. Дорожка была вытоптана, и серо-коричневая линия вилась перед глазами; он видел только ее, шепча в ухо Орикса подбадривающие слова. И тут он заметил группу всадников, преграждающих ему путь. Что они тут делают? Почему стоят у него на дороге? Ему придется остановиться. Как же быть? Зачем они мешают ему?

И тут, сквозь пелену, застилающую глаза и уши, он увидел среди этих людей Ральфа, услышал приветственные крики толпы, и с недоверчивым удивлением понял: финиш, он победил! Еще не веря в свою победу, с полным ртом пыли, мешавшей говорить, Хьюго сполз на землю и стоял, оглаживая дрожащего Орикса, а люди приветствовали его, радостно хлопая по плечам, и радость их была так велика, что плечи моментально заболели.

– Он победил, в этом нет сомнения!

– Замечательно, молодой хозяин!

– Самый молодой в заезде, а победил старых и опытных!

– Действительно здорово, ваше лордство! Здорово!

– сказал под конец высокий седобородый горожанин.

«Ваше лордство! Ведь я виконт Баллинкри! – думал Хьюго с возрастающей экзальтацией. – Я привел лошадь отчима к победе, неся цвета моей матери!»

Он немного засмущался от обилия приветствий, но лицо излучало счастье победы.

Сквозь толпу к нему пробрался Мартин и здоровой рукой взял Орикса за повод, радостно улыбаясь.

– Иди же! – выкрикнул он. – Я возьму Орикса и прослежу, чтобы его обтерли насухо. Подойди к матери!

Пыльный, взлохмаченный, в костюме, пришедшем в полный беспорядок от этой бешеной скачки, Хьюго направился к павильону. Аннунсиата с довольной улыбкой получала от Кловиса выигранные деньги, который делал для нее ставку на последний заезд.

– Слишком мало и слишком поздно, – смеялась она. – За этот день я стала на двадцать фунтов беднее.

– Затем она заметила сына, стоявшего перед ней, и нахмурилась:

– Хьюго, посмотри на себя! В каком ты виде? Разве ты не мог привести себя в порядок, прежде чем подойти ко мне? А почему на тебе моя лента? Отдай немедленно. Берч, повяжи ее мне снова.

– Это был я, мама! – наконец удалось произнести Хьюго. Невольные, едва сдерживаемые слезы застилали ему глаза. – Верхом на Ориксе был я.

– Ты? – недоверчиво спросила она.

– Мартин повредил руку и сказал, чтобы я ехал вместо него. Это был я, и я победил!

Берч, вплетая ленту в волосы Аннунсиаты, бросила взгляд на мальчика и так дернула за концы, будто вместо ленты в ее руках были волосы Хьюго. Аннунсиата продолжала хмуриться. Губы Хьюго задрожали. Все было совсем не так, как он представлял.

– Надо быть скромнее! – холодно произнесла мать. – Следовало бы сказать, что у тебя была самая быстрая лошадь, и если кто и выиграл заезд, так это бедный Орикс, которого ты бросил. Хороший наездник всегда следит за тем, чтобы за его лошадью тщательно ухаживали. Не заняться ли тебе этим?

Когда он ушел, дамы поднялись, чтобы пройтись. Хлорис подошла к Аннунсиате и прошептала ей:

– Мадам, вы были несколько холодны с бедным маленьким лордом.

Аннунсиата сделала, паузу:

– С Хьюго? Холодна? Что ты имеешь в виду?

– Он подошел к вам, так радуясь, что выиграл для вас...

– Ты чересчур добра к этому ребенку. Он получил свой приз, чего еще ему надо?

– Ну, может быть, мадам, вашей любви?

– Хьюго слишком похож на своего отца. Он любит только себя. Кстати, юный граф выглядит немного неряшливо, – сказала Аннунсиата, взглянув на Джорджа. – Ты бы привела его в порядок. – Она отвернулась и взяла Кловиса под руку, с очаровательной улыбкой склонив голову к нему на плечо. – Не дождусь танцев, – проворковала она. – Надеюсь, ты потанцуешь со мной, если хоть ненадолго сможешь оторваться от Фэн.

– Ваш покорный слуга, миледи! Как всегда, – улыбнулся он в ответ.

– Я аплодирую вашей доброте, – сказала Аннунсиата, сжимая его руку. – Бедной девочке так нужно внимание. Я сегодня же вечером поговорю с Ральфом, может быть, он сумеет убедить Криспиана выполнить свой долг по отношению к сестрам и к собственной дочери, потому что этой большой девочке уже шестнадцать лет, – добавила она, перехватив взгляд Сабины, высокой ширококостной блондинки. – И если он в ближайшее время не сможет выдать ее замуж, проблемы неизбежны. Кловис, ведь ты не женат? А дальше может быть хуже.

– Жениться на собственной племяннице? О чем вы говорите? – поднял он брови.

– Да не на Сабине, – поморщилась Аннунсиата, легонько толкая его. – Что ты скажешь о мисс Нэн?

– Или мисс Фрэнсис? – спросил Кловис. – Или об обеих? Вы сторонница полумер, мадам?

– О нет! Мисс Фрэнсис любит Фрэнка, неужели ты не понял?

– Нет, я ничего не заметил. Аннунсиата выглядела польщенной.

– Женщины более наблюдательны, нежели мужчины. Я вижу все и делаю только правильные выводы.

На эти слова Хлорис, шедшая сзади с Джорджем, печально покачала головой.

Глава 4

Когда в сентябре начался сезон, Ральф отказался ехать в Лондон, мотивируя это тем, что Кловиса видел совсем недавно и тот прекрасно справится со всем без него, а больше в Лондоне и делать нечего. Аннунсиата пришла в ярость, потому что срок ее беременности не позволял отправиться в такое путешествие одной. Следовательно, она должна была остаться в Йоркшире, тогда как все приличное общество соберется в Лондоне. Но она ничего не могла с этим поделать. На самом деле Йорк, почти полностью разрушенный во время гражданской войны, постепенно восстанавливался – не как фабричный центр, а как центр моды, и очень много приличных семей жили или в самом городе, или в его окрестностях. Регулярные ярмарки привлекали в город многих, и в течение всего сезона там часто проходили концерты, балы и приемы. При желании Аннунсиата могла бы стать первой дамой общества.

Но, раздраженная и сердитая на весь свет, она не выходила из дома, жалуясь на погоду, на скуку и на то, что не может пойти на охоту. Ральф постоянно пытался развлечь жену и скрасить ее пребывание в деревне, устраивая различные приемы и заказывая у самого лучшего каретного мастера Йорка маленькие коляски, в которых она могла бы прогуливаться по поместью. Но Аннунсиата только бросала на мужа злобные взгляды и говорила, что дороги в поместье настолько плохи, что в ее положении ездить верхом гораздо безопаснее, нежели кататься в этих колясках.

Ральф, как всегда ранней осенью, был очень занят многочисленными делами фермы, а также обязанностями хозяина поместья и мирового судьи, так что большую часть времени проводил вне дома. У Аннунсиаты тоже было немало забот она должна была вести дела не только поместья Шоуз, включая всю городскую собственность, которая досталась ей в наследство от матери, но и дела поместья Чельмсфорд, ожидавшего совершеннолетия Джорджа. Ежедневные хлопоты по дому Морлэндов она все больше и больше перекладывала на плечи Элизабет, и в результате, когда не была занята финансовыми делами, наконец-то смогла уделить больше времени детям.

Хьюго и Джордж были защищены от пристального внимания матери занятиями с отцом Сент-Мором, а Мартин, которому уже стукнуло пятнадцать, в свободное от уроков время часто уезжал с отцом, вникая в дела своего будущего поместья. Но ничто не мешало Аннунсиате заставить Дейзи с Арабеллой постигать хорошие манеры и дворцовый этикет. Все остальное время Аннунсиата развлекалась, играя с Рупертом и его молочным братом Майклом – Чарльз был слишком мал, чтобы интересовать ее. В хорошую погоду она гуляла в садах и землях Морлэнда, а если нервничала больше обычного, то уходила подальше в поля, сопровождаемая одним слугой, которому строго-настрого наказывалось соблюдать дистанцию, чтобы она могла чувствовать себя в одиночестве.

Когда темнота приковывала ее к дому, а Ральфа еще не было, вечера казались особенно унылыми. Именно в это время она впервые обнаружила истинную ценность своего приемного сына Мартина. Он был интеллигентным мальчиком, и, в отличие от детей, которые увлекались игрушками, был без ума от книг. Мартин чутко улавливал настроение мачехи и всегда готов был развлечь ее. Аннунсиата находила в нем интересного собеседника. Его образование под руководством отца Сент-Мора было достаточно разносторонним, и часто они втроем вели жаркие дискуссии по различным проблемам философии, литературы или астрономии. Мартин разделял ее интерес к архитектуре, и они провели множество темных длинных вечеров, чертя планы перестройки поместья, которую Аннунсиата намеревалась предпринять, как только освободится от своего теперешнего состояния.

Когда все остальное успевало наскучить, оставалась музыка. Мартин очень недурно играл на гобое, хотя и не обладал хорошим голосом, но, когда хотелось послушать пение, Аннунсиата всегда могла позвать своего ангела Джорджа. И часто, когда мальчики играли и пели для нее, она, скрестя руки на коленях и уставившись в огонь, воскрешала в сердце картины былого, своей бурной жизни: двух прежних мужей, запретного принца Руперта – почти любовника, и всех друзей и знакомых при дворе; уносясь еще дальше в прошлое, она вспоминала свою измученную, молчаливую, непутевую мать, тетку Хиро Хэлтлинг с ее увядающей, растраченной красотой, и троих мужчин, которые любили ее и которым она отдала свою юность, – Ральфа, Эдуарда и Кита.

Как повернется ее жизнь? Найдет ли она любовь, на которую так надеялась? Аннунсиата искала ответы на свои вопросы в отблесках пламени. Куда она пойдет дальше? Она не находила ничего, что могло бы развеять ее опасения. Похоже, будущее не принесет ей ничего нового, кроме бесконечных беременностей и родов.

Младенец родился в день Святого Стефана, что, по словам слуг, было счастливым предзнаменованием. Это был мальчик, и бедное дитя стало причиной ужасной ссоры между своими родителями, едва появившись на свет, потому что Ральф хотел назвать его Стивом, в честь Святого Стефана, а Аннунсиата – Морисом, чтобы доставить удовольствие принцу Руперту. Сначала они спорили вежливо, затем – все более ожесточаясь, пока Ральф, наконец, окончательно потеряв самообладание, не закричал в ярости:

– Ты думаешь гораздо больше о принце, чем о собственном муже! Какое счастье, что в прошлом сезоне мы не были в Лондоне, а то бы я усомнился, действительно ли являюсь отцом этого ребенка!

Аннунсиата побледнела.

– Как ты смеешь? – прошипела она. – Как ты смеешь так разговаривать со мной?

При воспоминании о ссорах со своим первым мужем Хьюго Аннунсиату охватил яростный гнев. Но Ральф – не Хьюго; он тоже побледнел, понимая, как обидел жену, упал на колени рядом с кроватью, на которой она лежала, и взял ее руки в свои.

– О, прости меня! – воскликнул он. – Моя дорогая, мне так стыдно! Я совсем не то имел в виду, ты же знаешь! Я был очень зол, прошу прощения от всего сердца! Пожалуйста, скажи, что простила меня!

Он поцеловал ее руки, сначала одну, потом другую.

– Мое ужасное поведение в момент, когда ты еще не оправилась от родов, вдвойне непростительно! Можешь назвать его Морисом, если хочешь. Поступай, как тебе нравится.

После столь бурного скандала они несколько дней были друзьями.

Следующая ссора возникла в результате горячего желания Аннунсиаты устроить судьбу Фэн и Нэн. В январе Ральф объявил, что весной, после торгов, которые будут проходить всю зиму, его дочь Сабина выйдет замуж за Криспиана Саймондса. Аннунсиата считала это неравным браком, о чем и сказала Ральфу. Кроме того, она была очень расстроена тем, что Ральф так и не поговорил с Криспианом о возможном замужестве его сестер. Ральф категорически запретил Аннунсиате вмешиваться и заявил, что это не его дело, а ситуация настолько деликатна, что он не имеет права давать советы и что Сабина непременно выйдет замуж за Криспиана.

– Партия вполне приличная и греет мое сердце, – сказал он. – Это привяжет к нам поместье Блайндберд еще больше. Именно поэтому она много лет росла там, где ей предстоит жить. А что касается другого вопроса... – он неприязненно передернул плечами.

Но в начале следующей недели Морлэнды получили известия, заставившие Аннунсиату думать, что в отношении последнего вопроса она все-таки была права. От Криспиана пришло письмо, из которого Ральф ожидал узнать детали предстоящей свадьбы. Но вместо этого оно содержало жуткую новость о смерти Фрэнсиса, погибшего на охоте в Кейльдербернском ущелье. Аннунсиата была глубоко потрясена. Она хорошо знала Фрэнка еще по Лондону, он ей очень нравился, а его спартанский образ жизни приводил ее в восхищение. Кроме того, в письме Криспиан написал, что Фэнни чуть не умерла от горя, узнав эту страшную новость. Криспиан писал, что ему кажется, будто Фэн все эти годы любила его и жила надеждой, что рано или поздно он попросит ее руки. Но теперь слишком поздно. Бедная Фэн! Глаза Аннунсиаты покраснели от слез.

– Вот видишь! – воскликнула она. – Если бы ты поговорил о том, о чем я тебя просила, ничего не случилось бы! Он женился бы на Фэнни и сидел бы дома, рядом с ней, в целости и сохранности, вместо того чтобы рыскать по ущельям!

Это было нелогично, и Ральф знал, что жена понимает это. Он очень любил и жалел ее, но не мог позволить ей думать, что ошибается и относительно Сабины. Пропасть между ними увеличивалась.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось известие, что в феврале парламент отверг Декларацию об индульгенции католиков и, что гораздо хуже, принял акт, в соответствии с которым все католики отстранялись от государственной службы.

Кловис, который прискакал к ним из Лондона, как только это стало известно, сказал:

– Шейфтсбери и Арлингтон за него, они собираются нанести удар Клиффорду, потому что он – единственный католик в «кабальном» министерстве и является доносчиком короля. Он, конечно, вынужден будет подписать этот акт. А что касается парламента, то в первую очередь пострадает герцог Йоркский. Ему необходимо будет подписаться под актом, потому что он возглавляет флот. Для флота, безусловно, нет большой разницы, кто будет его возглавлять – герцог Йоркский или принц Руперт, потому что курс их навигационной политики един, однако для герцога это очень важно.

– Но я не понимаю, – сказала Аннунсиата, – почему герцог должен что-то подписывать? Все знают, что он католик. Какое значение может иметь этот акт?

– Потому что, моя дорогая графиня, – безнадежно ответил Кловис, – акт требует, чтобы каждый, кто состоит на государственной службе, придерживался англиканской веры, которая отвергает доказательства, а принц Джеймс никогда на это не пойдет.

Кловис задумчиво повернулся к Ральфу. Тот кивнул и тихо спросил:

– А мировой судья тоже должен будет сделать это?

– Значит, тебе придется отречься? – поинтересовалась Аннунсиата.

– Мне надо подумать! – ответил Ральф.

И он подумал. Посоветовался с отцом Мором, проводил немало времени в часовне или в комнате управляющего за чтением книг и в конце концов объявил, что решил не отрекаться, но акт подпишет. Это и явилось той злополучной каплей, и они опять поссорились. Вера Ральфа никогда не была такой твердой, как ее. А теперь он говорил:

– Я не хочу терять службу. И более того, не хочу таким образом закончить свою карьеру, не хочу, чтобы это отразилось на детях. Это практическое решение и ничего более. Вот увидишь, очень многие католики поступят точно так же, по тем же соображениям.

– Другие меня не касаются, – отрубила Аннунсиата.

– Аннунсиата, ты хочешь, чтобы я был святым, а я простой смертный и думаю, что не так уж это и важно.

– Твоя вера не кажется тебе важной? То, что является самым сердцем нашей религии, главным таинством?

Ральф беспомощно пожал плечами:

– Вы, женщины, всегда трепетней относитесь к таинствам, чем мы, мужчины. Но разве нас не учили, что Бог обращает гораздо больше внимания на мысли, которые у нас в душе, нежели на слова, слетающие с наших уст? Поэтому слова, которые я произнесу, не будут для меня ничего значить, И Бог поймет это.

– А как Создатель отличит правду от лжи? И что же такое клятва, как не слова, устами и сердцем сказанные Всевышнему? И какую ценность она может иметь, будучи ложью?

– Человек, которому я принесу клятву, не узнает, что это ложь, а я смогу сохранить свою позицию.

Аннунсиата недоуменно развела руками.

– Но, солгав Богу, ты потеряешь душу. Она утечет сквозь пальцы, как вода. И что тогда? – Она вспомнила слова Кловиса о том, что именно душа заставляет мужчин ходить на двух ногах, а не на четырех.

Аннунсиата то спорила с мужем, то и умоляла его, но, когда настало время, он все-таки принял клятву. В душе Аннунсиаты произошел надлом, и нить, соединяющая их, оборвалась окончательно. В тот день она смотрела на него холодными глазами и думала: «Теперь ты ничего для меня не значишь. Ты мне никто!» Она еще не знала, куда эта мысль может привести ее, но за злостью и обидой сквозила радость облегчения.

Ральф сидел у камина в комнате управляющего, Брен и Ферн сопели у ног. Весь дом был погружен в темноту и безмолвие: семья и прислуга давно легли спать. Ральфу было не до сна, его мучили беспокойство и неудовлетворенность. Он сидел так часами, наблюдая, как горит огонь. Вот и сейчас он сидел неподвижно и смотрел, как осыпается пепел с углей. Местные жители верили в то, что осыпающийся пепел предсказывает появление гостей. Он поднялся на ноги, не тревожа спящих собак, и тихо прошел в часовню, надеясь найти успокоение разгоряченному мозгу.

В часовне было темно, только от лампад исходил слабый свет. Он прошел к своему месту на первой скамье, на котором, по традиции, дважды в день всегда сидел хозяин Морлэнда. Это место принадлежало ему вот уже пятнадцать лет. Ральф вытянул длинные ноги, рука потянулась к стене, пальцы на ощупь нашли маленькую дырочку, которую один из Морлэндов много-много лет назад проковырял в камне. Он сидел здесь так часто, как требовал того его долг по отношению к Богу и к людям. Здесь он всегда ощущал сильные путы традиций, тяжесть ноши, которая зовется правами, привилегиями, ответственностью за то, что ты хозяин. Поколение за поколением здесь сидели многие, кто нес эту же ношу до него, и отправление мессы всегда считалось главным долгом хозяина. Раньше ему и в голову не приходило, что из-за религии могут возникнуть проблемы.

Ральф понимал, что вера никогда не имела для него слишком большого значения. Он знал, что у женщин и прислуги Морлэнда эта слепая вера есть, видел, как преображаются их лица, наблюдал их экстаз и покой. Для него же это являлось традицией, он не чувствовал себя причастным к таинству. Вера была скорее привычкой, он делал то, что считал наилучшим, и верил в то, что Создатель то же самое сделает для него. Так за что его наказывать? Он сделал то, что считал наилучшим для Морлэнда, для своих детей, для жены... А она все равно отвернулась от него. Бог-то поймет, что он сделал, но она, она не понимала и смотрела на него глазами, горящими от ярости, глазами, которые при свете дня видели древнюю темноту таинства. С внезапным озарением он подумал, что это напоминает веру простого народа в сказки: однажды закатится солнце, вокруг останется только темнота, они утратят здравый смысл и вернутся к своим идолам, будут отправлять древние обряды, советоваться с колдуньями, поклоняться языческим божкам и страшным демонам.

Ральф вспомнил своего деда Эдмунда, во время гражданской войны отказавшегося сражаться за короля, чтобы сохранить Морлэнд в целости и сохранности. Слуги рассказывали историю о том, что статуя Пресвятой Девы, которая была старше самого дома, плакала настоящими слезами, когда Эдмунд открыл ворота противникам короля. Самые старые клялись, что видели это сами. Но что такого ужасного сделал Эдмунд, и что ужасного сделал он, Ральф? Если бы Эдмунд сопротивлялся, то Морлэнд стерли бы с лица земли, многих ранили, возможно, убили, семья распалась бы, и, может быть, навсегда. А если бы Ральф не принял клятву, он сделался бы ослушником закона. Он беспрерывно искал ответ на вопросы, не имеющие ответа. Он вспомнил свою первую жену Мэри, ее безрадостную жизнь. Чем же он был виноват в ее несчастьях? Только тем, что женился на ней? Но мог ли он тогда думать, что поступает неправильно?

Отец Сент-Мор ничем ему не помог. Когда Ральф попытался рассказать, что с ним происходит, – сбивчиво, бессвязно, поскольку никогда не умел говорить красиво и сам не вполне понимал себя, – священник только произнес:

– Человек всегда должен поступать как надо. Больше он ничего не может сделать.

Ральф злобно подумал, что Сент-Мор – священник Аннунсиаты и ей наверняка ответил бы.

Легкий звук заставил его повернуть голову, и он с удивлением заметил, что дверь открывается. Аннунсиата... Сначала Ральф подумал, что жена ищет его, но быстро понял свою ошибку, потому что она, не глядя но сторонам, устремилась в женскую половину часовни. Она не заметила мужа, – он притаился в тени, желая знать, что будет дальше. Аннунсиата взяла с собой ночник из спальни, слабое пламя освещало ее белое лицо и отбрасывало фантастические тени на стены и потолок часовни.

Она подошла к алтарю, зажгла две свечи, опустилась на колени перед статуей Девы, молитвенно сложила руки и обратила взор на лик Благословенной Матери. Ральф смотрел на жену, болезненно ощущая ее красоту. Рукава белой ночной рубахи нежно струились по рукам, темные густые волосы были откинуты назад, открывая линии четкого профиля, выделявшегося на фоне темноты, темные глаза светились, губы беззвучно двигались в молитве. О чем она думает? Что просит? Лицо Аннунсиаты было освещено внутренним огнем, но он и представить не мог, какие чувства владеют ею. Может быть, она все-таки спустилась вниз поискать его, скучает по нему, жалеет о своей холодности? Наблюдая за женой, Ральф заметил сияющие алмазы слез на ее лице – одна из них проложила извилистую дорожку к углу рта. Она поймала ее непроизвольным движением языка, и Ральфу очень захотелось, чтобы жена оказалась в его объятиях, принесла свои слезы ему, чтобы он мог осушить их своими поцелуями, крепко прижать ее к себе и успокоить, как бывало уже не раз. Всю свою жизнь он заботился об этой женщине, защищал ее, и сейчас не смог вынести ее слез. Ральф тихонько встал и направился к жене. Аннунсиата перекрестилась, поднялась с колен и заметила его.

Они долго смотрели друг на друга, пока он подбирал слова, чтобы пробиться к ней, и ее гордое красивое лицо замыкалось все больше и больше.

– Я не мог уснуть, поэтому... – начал он.

Ральф позволил фразе умереть, мягким жестом обведя часовню. Жена безразлично смотрела на него.

– Ты плакала? – спросил он, все еще надеясь, что она упадет ему на грудь и он погладит ее по голове. Но Аннунсиата промолчала, и тогда, в полном отчаянии, он выпалил:

– Думаю, в скором времени мне опять придется ехать в Нортумберленд. Там накопилось много дел.

Он хотел попросить ее поехать вместе с ним. Он хотел, чтобы она заговорила. Но, казалось, от этих слов жена отдалилась от него еще больше. Какие теперь могут быть просьбы?

– Ехать надо скоро, может быть, завтра, – выпалил он, надеясь, что от неожиданности жена скажет хоть что-нибудь.

– Может быть, завтра... – эхом отозвалась она. Ральф молча смотрел, как она уходит. Почему она плакала? Но он знал, несмотря на холод отчуждения, что эти слезы не по нему. Утром он отдал все распоряжения и на неделю уехал на север.

За первые два дня пребывания в Блайндберде он увидел достаточно, чтобы убедиться в правильности своего решения о женитьбе Криспиана и Сабины. Он согласился с тем, что венчание должно произойти немедленно. Сабина была диковатой, непохожей на леди, но у нее никогда не было больших запросов. Она лишь мечтала жить в большом поместье, где можно предаваться своему любимому занятию – охоте. Девушка сопротивлялась попыткам отца и священника дать ей хоть какое-то образование столь успешно, что, хотя умела читать и писать, ее кругозор был ограничен так же, как и ее запросы. Сабина не строила никаких иллюзий о романтической любви, она слишком мало читала для того, чтобы хотя бы представить такое, а проводя время среди животных и конюхов, приобрела весьма практический взгляд на семейную жизнь. Она ладила с Криспианом – он выделит ей необходимое количество лошадей и слуг, – и не боялась его, поскольку выросла рядом с ним и даже находила привлекательным.

Чувства Криспиана касательно предстоящего брака были еще проще. Он знал, что когда-то ему придется жениться, чтобы получить сына, которому можно будет передать поместье. Но двумя его главными грехами были лень и себялюбие, и получить жену на блюдечке с золотой каемочкой, без всякой заботы, было весьма приятно. Сабина вполне годилась в жены, более того, он знал ее с детства и уже командовал ею. Ему не придется привыкать к ней или предпринимать попытки ублажить ее. Девушка ему нравилась, как, впрочем, и многие другие. Единственной живой душой, о ком он когда-либо заботился, единственным человеком, который мог вывести его из летаргии, был Фрэнсис. Из-за Фрэнка он проделал долгий путь по морозу, чтобы присоединиться к силам генерала Монка, страдал от холода и голода, оставив теплый очаг и вкусную еду ради идеалов. Но Фрэнк умер, и ничто больше не разбудит его: Давая согласие Ральфу на свадьбу с Сабиной, Криспиан улыбнулся и разрешил Анне заняться устройством праздничного обеда и обучением невесты новым обязанностям.

Все было устроено вполне удовлетворительно. После смерти Фрэнка поместье Тодс Ноу вернулось к Ральфу и требовало управляющего для ведения тамошних дел. Поместьем Эмблхоуп, доставшимся Ральфу от его первой жены Мэри, раньше тоже управлял Фрэнк. Земли там были никудышные, но зато стоял большой каменный дом, в котором выросла Мэри. Ральф давно хотел отдать это поместье Сабине в приданое, планируя перестройку, а после разговора с Криспианом было окончательно решено, что молодая пара будет жить в Эмблхоупе, поскольку дом там лучше. Ральф должен был найти управляющего для Тодс Ноу, а Криспиан – стюарда для Блайндберда, и, таким образом, он сможет присматривать за обоими поместьями в придачу к Эмблхоупу.

– В Эмблхоупе будет поприятней, – говорила Сабина Анне, сидя за шитьем при уходящем свете дня, заканчивая свой свадебный наряд. – Здесь отличная охота, но снег лежит слишком долго. Дом там гораздо больше, и можно будет принять больше соседей. Я очень удивлюсь, если мы хоть на день останемся без их внимания. К тому же дом стоит почти на дороге, – продолжала она. – Не будет проблем с доставкой провианта. Криспиан говорил, что главная дорога на Эдинбург проходит всего в двух милях от дома.

– Криспиан будет счастлив; там он сможет получить свой кларет – сколько угодно и когда угодно, – жестко сказала Фэнни, оторвавшись от работы.

– Конечно, в большом доме будет намного больше забот, – задумчиво произнесла Анна, и Сабина с благодарностью коснулась ее руки.

– Но ты справишься! Ты справишься и с десятью домами, ведь ты такая умная! – это была откровенная лесть, но польщенная Анна все приняла за чистую монету.

Анну не беспокоило то, что все заботы по дому Сабина, наверное, переложит на ее плечи, но мысль о том, сколько у нее будет гостей, взволновала ее. Они с Сабиной продолжали болтать, мечтая о новой жизни, а Фрэнсис работала молча. Она вынашивала собственные планы, хотя время для их осуществления было не очень удачным.

Через две недели после свадьбы все они уехали в Тодс Ноу, чтобы отслужить поминальную мессу по Фрэнку, потому что, когда он умер, из-за плохой погоды и Ральфу не удалось сделать этого. Церемония проводилась в маленькой церкви на холме, около торфянистого болота на краю усадьбы. На службу пришло много народу, а позже были поминки. Они проходили в большом зале, украшенном ветками розмарина и оружием Фрэнка. Когда поминальный вечер был в полном разгаре, Ральф потихоньку оставил гостей и пошел на холм, в маленькую церковь. Утром было солнечно, а сейчас небо заволокли черные, не по сезону, тучи, и всепроникающий обильный дождь обрушился на окружающие холмы и вершины. Церковь стояла на небольшом древнем кладбище, отделенная от болота лишь каменной стеной, из которой кое-где повыпадали камни, и ветер беспрепятственно хозяйничал здесь. В одном углу стояла дикая слива, гнущаяся и качающаяся от возраста, дождя и ветра, ее старые неровные ветви местами надломились, и именно здесь тринадцать лет назад Ральф похоронил свою первую жену.

Камень на ее могиле просел и начал осыпаться, но густая растительность, покрывающая и землю, и памятник, делала его неотъемлемой частью этого грустного пейзажа. Ральф попытался думать о Мэри, но не смог вызвать в памяти ее образ – она была слишком далеко. Их пятерых сыновей он тоже похоронил, поэтому и они казались ему нереальными. Ральф помнил только свою боль. Он стоял, молча глядя сквозь проломленную стену, сквозь туман, сквозь низкие облака, затянувшие небо. Где-то рядом блеяла овца, невидимая сквозь белую плотную завесу тумана; вода, стекая с темной кривой ветки сливы, капала ему на плечо. Ральф поднял взгляд и с удивлением обнаружил это маленькое чудо, белое и нежное, как звезда. На старых, поломанных непогодой ветках после омывающего и животворного ливня появились нежно-белые бутоны цветов. Вся сложность жизни открылась ему. Он не знал, является ли то, что с ним происходит, наградой или наказанием за его деяния, или все события абсолютно не связаны и не имеют причин. И обе возможности казались одинаково пугающими.

Дрожь сотрясла тело, и он повернулся, с ужасом увидев серую фигуру, безмолвно шагающую к нему сквозь стену дождя. Его рационализм моментально улетучился, он вмиг стал суеверным не лучше любого крестьянина. Волосы на голове поднялись дыбом, он невольно вскрикнул, потому что это наверняка был призрак Мэри, пришедший наказать его. Расплывчатая фигура женщины в сером плаще с капюшоном скользила по мокрой траве, не оставляя следов. Но ужас длился всего лишь мгновение: как только фигура приблизилась, он увидел капельки дождя, стекающие по шерстяному плащу, и услышал звук ее шагов. Женщина подняла голову, и он узнал Фрэнсис.

_ Что ты здесь делаешь? Простудишься! Возвращайся в дом.

Фрэнсис остановилась рядом с ним, поглядела на могилу и, словно прочитав его давешние мысли, сказала:

– Она такая старая, что уже стала частью земли, а его могила, как новая рана. Не понимаю, почему мы так прячем могилы. Я хотела бы похоронить его не здесь, – Фрэнсис кивнула головой в сторону торфяника. – Я хотела бы, чтобы его похоронили втайне, не сказав где, тогда бы мы не видели, как земля поглощает могилу, год за годом забирая его от нас все дальше и дальше, пока он не сольется с ней полностью. – Она посмотрела на Ральфа, гадая, понимает ли он ее. – Как сейчас это происходит с ней. Неужели ты не чувствуешь? Ведь Мэри больше не принадлежит тебе.

– Я пытался вспомнить, как она выглядит, но так и не смог.

Фрэнсис кивнула:

– Я не увижу его могилу в любом случае. Меня здесь не будет.

– Куда ты собираешься? – спросил Ральф более жестко, чем следовало бы, опасаясь, что Фрэнсис наложит на себя руки: очень уж расстроенной и странной она была.

– Мне нужна твоя помощь. Вот почему я пришла сюда. Они попытаются меня остановить, – она жестом показала в сторону дома, где находились остальные члены семьи. – Я хочу уехать во Францию и принять там обет.

– Ты хочешь стать монахиней? – изумленно спросил он.

Она, словно не слыша его, опять посмотрела на могилу, совсем забыв, что здесь лежит не Фрэнк.

– Он никогда не принадлежал мне, ни живой, ни мертвый, но был для меня всем. Пока он жил, жила и я, зная, что время от времени буду видеть его. Теперь он мертв. Я никому никогда не была нужна. Я отдам мое сердце Иисусу, если он возьмет его. Не велика ценность, но...

Фрэнсис надолго замолчала, а Ральф пытался найти слова, которые могли утешить ее. Он не представлял себе, о чем она думает, и наконец сказал:

– Ты любила его, – и, надеясь успокоить ее, продолжил: – Он был отличным парнем. Возможно, останься он жив, он так никогда и не женился бы...

– Он не хотел меня, – произнесла Фрэнсис бесцветно. – С самой первой встречи в Лондоне он хотел только ее. Я все знала, но для меня это не имело значения. Я не могла перестать любить его, как и он не мог перестать любить ее. Он, конечно, никогда ни о чем ей не говорил, но однажды, когда ему было совсем плохо, не удержался и поделился со мной. – Она подняла лицо к Ральфу – боль старой раны отражалась в ее глазах. – Он сказал мне, он сказал, сказал... что она встала между ним и Богом, а когда он думает о Святой Деве, то видит ее лицо.

– Чье? – спросил Ральф.

Но она его не слышала и продолжала, будто он не произнес ни слова:

– Он сказал, что мог бы умереть за нее. А когда она вышла за тебя замуж, он чуть не умер. Но к тому времени он уже считал себя великим грешником, что помогло ему выжить. А теперь он мертв. Я тоже хотела бы умереть, но пока не заслужила этого. Мое время еще не пришло. Ты должен помочь мне. Ты понимаешь, что должен помочь мне?

– Да, – тихо произнес Ральф, погружаясь в свои мысли. – Да, я понимаю. Я помогу тебе.

Казалось, она осталась довольна ответом, повернулась и пошла прочь, быстро растворяясь в сгущающихся сумерках. Ральф долго глядел ей вслед; он пытался думать о Фрэнке, но перед его мысленным взором почему-то вставал Эдуард.

Глава 5

Аннунсиата стояла возле незажженного камина в комнате стюарда, теребя перчатки и похлопывая себя по ноге длинным хлыстом. Она была одета для верховой езды в элегантную амазонку темно-синего цвета; волосы собраны в высокий хвост, а шляпа, украшенная множеством перьев, лежала на столе, за которым сидел Мартин, читавший письмо. Он быстро пробежал глазами по строкам, но, окончив чтение, перевернул листок и перечитал письмо заново. Аннунсиата притопывала ногой все чаще, и глаза ее горели нетерпением.

– Ну? – спросила она и, когда юноша, наконец, поднял голову, повторила: – Ну?

– Мой отец приехал в Берни и собирается задержаться там на несколько недель, а потом вместе с Кэти и Китом отправиться в Эдинбург, где проведет там несколько дней.

– Это все? – Аннунсиата приподняла брови. – Так много бумаги и чернил для того, чтобы так мало сказать?

Мартин улыбнулся ее нетерпению.

– Основная часть письма посвящена его планам перестройки Аберледи. Их положение улучшилось, как сказала тетя Кэти, и Кит собирается осенью поехать в Лондон и немного покутить. Я думаю, что тогда отец вернется домой, но об этом он ничего не пишет.

– Кэти, живущая в замке? – Аннунсиата удивилась, а потом рассмеялась. – Быть того не может. Ральф обычно зовет ее гусеницей. Я полагаю, Кит собирается в Лондон, чтобы добиться титула Гамильтона, который ему обещан. Кэти очень понравится быть леди Гамильтон. Она ничего не говорила о подобных планах?

– Нет, – ответил Мартин. – Только о перестройке дома и о детях. Ее сын, родившийся весной, умер.

– Ах! – воскликнула Аннунсиата с сожалением. – А ведь совсем недавно умер и ее первенец. Ему, кажется, было семь или восемь лет. Какой ужас! Но я надеюсь, близнецы здоровы?

– Она ничего не пишет о них, поэтому, видимо, с ними все в порядке. Ну, мадам, позвольте вас спросить, что вы собираетесь делать сегодня?

– Ты можешь не только спросить, но и составить мне компанию, – Аннунсиата, перехватив протестующий взгляд Мартина на стол, заваленный бумагами, с которыми ему предстояло разобраться, так как во время отсутствия отца он вел дела поместья, со смехом сказала: – Пойдем, Мартин, тебе нужно отдохнуть. На улице прекрасная погода, и ты должен научиться заниматься делом, когда идет дождь, и получать удовольствие, когда светит солнце, как поступаю я. В конце концов, у меня тоже есть поместье, которым я должна заниматься, и оно такое же большое, как и твое. А разве ты когда-нибудь видел меня за делами в такой ясный день, как сегодня?

– Куда вы собираетесь ехать? – восхищенно спросил Мартин. В свои шестнадцать лет он был уже мужчиной. В нем не осталось ничего мальчишеского, кроме изящного сложения. Темноволосый, с добрым взглядом голубых глаз и обветренной кожей, он слегка напоминал ей Фрэнка.

– Хочу прокатиться, покрасоваться, поторопить людей, чтобы ни у кого не возникло сомнения в том, что в Морлэнде есть хозяйка. Я бы хотела доехать до Майкллита, повидаться с Джоном Моулклафом и узнать у мастера Рена о голубятне. Наверное, он закончил работу над ней.

– Постройка очень большая и сложная, – вежливо напомнил Мартин.

– Пятьсот гнезд – но так уж много, – отмела Аннунсиата его доводы.

– Но форма, мадам, очень сложная. Может быть, мастер Рен и хороший архитектор, но понимает ли он что-нибудь в голубятнях?

Аннунсиата гневно сдвинула брови, приготовившись защищать человека, которого она, как и все члены королевской семьи, нежно опекала, но тут поняла, что Мартин дразнит ее, рассмеялась, взяла его под руку и повела по направлению к двери.

– Ты поедешь со мной, ведь ты не сможешь мне отказать?

– Я не смогу отказать вам ни в чем, – галантно ответил Мартин.

Мачеха потрепала его по щеке и погрозила пальчиком:

– Никаких придворных манер со мной, с-э-э-р! Я знаю, у тебя есть множество причин, по которым ты хочешь ехать в Майкллит.

– Но это правда, – открывая перед ней дверь и выпуская спаниелей на улицу, сказал Мартин. – Отец оставил все на мое попечение, а это значит, что я должен заботиться о вас, как и обо всем поместье.

Аннунсиата вышла в вестибюль и снова нежно коснулась его руки.

– Странно, – мелодично произнесла она, – насколько мирно здесь все выглядит без него.

– Мирно? – удивился Мартин. Аннунсиата подняла глаза.

– Я не имею в виду, конечно, что твой отец нарушает покой, но... Даже не знаю, как это объяснить. Ты так легко со всем управляешься. У прислуги отличное настроение, дети спокойны, животные сыты, и ярко светит солнце.

Теперь засмеялся Мартин.

– Я знаю, знаю, это звучит по-дурацки, но, кажется, что Морлэнд очень хорошо тебя принимает. Я совсем не скучаю по нему.

– Ой, мама! – воскликнул Мартин, весело качая головой.

Она со всей силой сжала его руку:

– Не называй меня мамой! Я не твоя мама!

От легкого недоумения улыбка медленно сползла с его лица:

– Извините... Тогда – мадам.

– Или – моя леди, – предложила она, словно извиняясь за то, что говорила с ним так резко.

Мартин посмотрел на нее очень серьезно:

– Да, моя леди, очень хорошо. Вы и есть моя леди, а я ваш подданный и непослушный ребенок.

Они прошли в большой зал, где у главной двери сидел внук Клема Клемент: здесь было его рабочее место – он ждал поручений.

– А, Клемент! Попроси оседлать Златоглазку и Королеву Мэб и подать к парадной двери, – сказал Мартин. – Мы с хозяйкой собираемся поехать в Майкллит. Да, и узнай у отца Сент-Мора, не надо ли ему что-нибудь передать в школу или больницу. Мы заедем туда на обратном пути.

Спустя несколько часов они возвращались, и дорога их пролегала под аркой, ведущей на задний двор, где важно, широко раскинув великолепные цветные хвосты, разгуливали павлины, хвастаясь пышным оперением перед своими равнодушными курицами, и были так увлечены демонстрацией нарядов, что не желали уступать дорогу всадникам.

– В середине лета снова должны быть скачки, – говорил Мартин, – поскольку отца сейчас нет, именно я должен заняться организацией праздника. Хьюго мог бы мне в этом помочь...

– Хьюго? Какая от него может быть польза? – удивленно спросила Аннунсиата.

– Очень большая! – твердо, с горячей убежденностью сказал Мартин. Ему не хотелось критиковать мачеху, но он надеялся, что сможет незаметно, исподволь, открыть ей глаза на лучшие качества своего сводного брата, которых было немало. – Он очень чувствительный и просто хороший помощник. Надеюсь, он снова будет участвовать в скачках на Ориксе. Хьюго – замечательный наездник.

– Лучше бы ты обращал больше внимания на его уроки и манеры. Мне будет очень трудно получить для него место при дворе, если он и впредь станет манкировать занятиями и изучением дворцового этикета. Теперь о Джордже...

Как только они подъехали к дому, где Гидеон ждал, когда хозяйка отдаст ему поводья, вышел Клем с небольшим заклеенным конвертом.

– Мадам, – сказал он, – письмо пришло сразу после вашего отъезда. Срочное.

– Из Шотландии? – возбужденно спросила Аннунсиата и нервно, как бы останавливая стон, поднесла руку к горлу.

– Нет, мадам, из Лондона, с печатью его высочества. Мартин спрыгнул на землю, отдал мальчику поводья и подошел к мачехе, чтобы помочь ей спешиться и забрать перчатки, которые она сняла, чтобы без помех вскрыть конверт. Пока она читала письмо, он наблюдал за ее лицом. Первая четверть послания явно не содержала дурных новостей, но затем сладкое удовольствие на ее лице сменилось выражением полного шока. Аннунсиата побледнела, ее губы задрожали так мелко, что она вынуждена была закусить их. Несколько раз прочитав текст, она беспомощно сложила эти «стопудовые» листки.

– Мадам, что случилось? Надеюсь, плохих новостей нет? – спросил Мартин.

Мачеха медленно перевела на него взгляд, как бы возвращаясь издалека. Казалось, смысл его слов не сразу дошел до нее.

Она перестала кусать губы и сказала:

– Нет, плохих новостей нет.

Тем не менее, она была явно шокирована.

– Плохих новостей нет, – повторила она и, с видимым усилием пытаясь взять себя в руки, произнесла: – Прости меня. Мне необходимо побыть одной. Я пойду в розарий прогуляться.

Мартин следил за ее удаляющейся фигурой, все больше и больше погружаясь в свои мысли. Затем взглянул на Клема, и они обменялись понимающими взглядами.

– По-моему, – сказал Мартин, – кто-нибудь из ее женщин должен пойти к ней. Где Берч?

– Миссис Берч уехала в Шоуз, хозяин, – сказал Клем. Готовность принять Мартина за хозяина в отсутствие Ральфа лишний раз доказывала слова Аннунсиаты о том, насколько хорошо к нему относилась прислуга. – Мисс Элизабет отдыхает, но я могу позвать ее...

Мартин на мгновение задумался: кого же послать? Ответ появился сам собой – того, кто мог достучаться до его мачехи, когда она нуждалась в помощи.

– Пошли к ней Хлорис. Скажи ей, чтобы она была....

– ...осторожной, хозяин?

– Внимательной.

Хлорис пришлось долго искать свою госпожу, потому что Аннунсиата, как раненое животное, спряталась от посторонних глаз в самые заросли, где ветви почти полностью скрывали белую мраморную скамью, на которой она сидела, стискивая письмо в руках, лежащих на коленях, так низко склонив голову, что лица из-за спадающих прядей волос не было видно. Каспар и Шарлеман, уставшие от дальней прогулки, сладко спали в тени розовых кустов.

При появлении Хлорис Аннунсиата подняла голову, но больше не проявила никакого интереса. Она плакала. Хлорис опустилась перед ней на колени и, достав из рукава носовой платок, молча осушила ее слезы, чувствуя, что лучше ни о чем не спрашивать хозяйку. Аннунсиата позволила ей проявить внимание, постепенно приходя в себя. «Хлорис стала красавицей...» – вяло отметила она. Хорошая пища, покой и уход превратили девушку в «породистую кобылу»: кожа стала белой и чистой, глаза сияли, копна золотистых кудрей спадала пышными локонами, словно грива. Слишком красива для кормилицы.

– Хлорис, – сказала она наконец утомленным голосом.

– Да, моя бедная госпожа.

– Где Берч?

Берч бы поняла, ей она могла сказать все.

– Вы послали ее в Шоуз, – вежливо ответила Хлорис. – Послать за ней?

– Нет.

Она ничего не сможет объяснить Хлорис, но, казалось, слова жгли ее изнутри.

– Этого следовало ожидать, но все равно – так неожиданно... Я всегда знала, что это может случиться, но гнала от себя такие мысли.

Сверкающие голубые глаза Хлорис, полные сочувствия, встретились с ее взглядом.

– Так больно, Хлорис! Я понимаю, что все это блажь, почти святотатство, но так больно!

И Хлорис, знавшая от Клема, что хозяйка получила письмо с печатью принца Руперта, кое-что слышавшая от Берч, от слуг, а кое-что – из других источников, сделала такое понимающее лицо, какое в свое время и дало ей репутацию ясновидящей. – Я знаю, госпожа, но вы ведь предполагали, что такое возможно.

– Ты знаешь? Знаешь, что в этом письме? – удивленно спросила Аннунсиата.

– У мадам Хьюджес родился ребенок, – тихо сказала Хлорис.

– Откуда тебе это известно?

– Я прочитала это по вашему лицу.

– Девочка, – произнесла Аннунсиата, глядя на свои ладони, будто там что-то было написано. – Родилась 9 июня. Они назвали ее Руперта, – она подняла взгляд.

– Не понимаю, почему это меня так беспокоит, но...

– Теперь все встало на свои места, раньше это казалось вам нереальным.

– Ты действительно понимаешь, – сказала Аннунсиата, поймав руку Хлорис. – Думаешь, я грешница? Я на самом деле никогда не допускала мысли о том, что это все по-настоящему. Словно могла бы перевернуть страницу назад и переписать всю историю заново. А теперь – как будто именно сейчас я потеряла его.

Она снова заплакала, прижимая руки к глазам, пытаясь унять слезы. Хлорис участливо посмотрела на нее:

– Плачьте, госпожа! В слезах – облегчение. Аннунсиата закрыла лицо руками и сдавленным голосом произнесла:

– Мне нужна моя мама, мне нужна Эллен.

Но обе они были давно мертвы. И она сама отвернулась от Ральфа. И нет на свете человека, который мог бы ей помочь. Она должна сама, в одиночестве, справиться со своей болью.

– Вот расплата за мои грехи.

Инстинктивно чувствуя, что настал нужный момент, Хлорис опустилась на колени и обняла свою хозяйку, уткнувшуюся в ее плечо.

– Плачьте, моя госпожа, – прошептала она, – слёзы лечат душу. В этом нет вашей вины. И вы единственная пострадавшая. Плачьте! Плачьте! А потом идите в часовню и приклоните свою голову перед Святой Девой, она всегда поймет.

В июньском воздухе плыл сильный и сладкий аромат белых роз. Аннунсиата вспомнила аромат сада в Баллинкри-хаус, лето Великой Чумы, когда она повстречалась со смертью.

– Я всегда буду ненавидеть запах роз, – сказала она спустя некоторое время. – Уведи меня отсюда, Хлорис.

Лето заканчивалось. Урожай был готов к уборке, а Ральф все еще не вернулся домой. Если оглянуться назад, это лето казалось всем очень странным, но счастливым, полным солнечных дней, дальних прогулок, пикников и купаний, охот и игр в мяч по вечерам, фейерверков и скачек. Особенно счастливы были дети, потому что мать, менее загруженная заботами, чем обычно, стала мягче и добрее. Чувствительного Джорджа очень беспокоило, что порой мама сидит неподвижно, устремив на него взгляд, а для Хьюго это изменение казалось чудом. Мать больше не придиралась к нему, не игнорировала его, порой казалось, что она даже любит его. Он купался в неожиданном солнечном тепле, и от этого сам стал мягче, больше улыбался, стал менее скованным и реже ссорился с Арабеллой.

Арабелла, почти равнодушная к похвалам матери, тоже наслаждалась свободой, которую всем подарило это лето. Наблюдая за нею, Аннунсиата думала, что Арабелла временами становится похожей на Руфь, то ли бледным лицом, то ли копной рыжих волос, и, смягчаясь от этой мысли, меньше придиралась к своей непослушной дочери.

Аннунсиата находила время поиграть и с младшими детьми и, сидя на берегу озера или пруда с Рупертом и его приятелем Майком, пока Чарльз и Морис играли подле нее, часто вспоминала то счастливое лето в Хэмптоне, когда близнецы были еще совсем маленькими, а Джордж только родился. Последнее лето перед тем, как она влюбилась в принца Руперта, навсегда изменившего ее жизнь. Тогда еще был жив Эдуард. Он спас ее от ужасной беды, но даже ему не удалось повлиять на то, что владело ее сердцем.

От Ральфа время от времени приходили письма, сжатые и скупые на новости, с указаниями по хозяйству и с вопросами об урожае и состоянии Кингс Капа. Он никогда не писал писем лично Аннунсиате, и непонятно почему это тревожило ее. Знали ли Кэти и Кит об их ссоре и отчуждении? Она представила себе, как Ральф обсуждает это с Китом, и пришла в ужас и постепенно убедила себя в том, что у него нет уважительных причин, чтобы так долго оставаться в Шотландии, что он влюбился в какую-нибудь юную шотландку из высшего общества Эдинбурга и крутит с ней роман. Аннунсиата внушала себе эту бредовую идею, не переставая удивляться, почему она так беспокоит ее.

В один из пасмурных октябрьских дней Ральф появился дома, приехав без предупреждения. Он был бледен и из-за непомерной худобы выглядел значительно старше своих лет. Муж приехал в большой спешке, отдал массу распоряжений, никому не улыбнулся и заявил, что послезавтра ему надо уезжать.

– Я прослышал об одной лошади, – объяснил он. – Джентльмен из Эдинбурга, у которого множество друзей в разных местах, рассказал мне о великолепном скакуне из поместья в Генуе. Он договорился о торгах для меня, я сейчас же поеду и привезу лошадь сюда.

– Но неужели ты должен ехать сам? – остолбенела Аннунсиата. Безусловно, это было дело прислуги.

Глаза Ральфа странно блеснули.

– Я так хочу, – сказал он, не добавив более ничего. Жена явно не понимала, что он должен сам получить лошадь и не может доверить этого никому.

Потом тот день его пребывания в Морлэнде казался нереальным, а после столь стремительного набега дом выглядел опустошенным, и все воспоминания о прошедшем счастливом лете, как листья, сброшенные порывом ветра на землю, улетучились, будто его никогда и не было.

В ноябре в Англию привезли новую невесту герцога Йоркского, кандидатура которой устраивала не всех, поскольку она была романо-католической итальянской принцессой. Многие считали, что это не дело – сажать католичку на английский трон.

– Говорят, госпожа, – докладывала Берч, – что она очень набожна и собиралась идти в монастырь. Ее отцу стоило больших трудов уговорить дочь принять предложение герцога.

– Еще говорят, госпожа, – подхватывала Хлорис, подражая интонациям Берч, – что ее отец – совсем не ее отец, и что она натуральная дочь самого папы.

Обе женщины помогали Аннунсиате разобраться с ее нарядами и, как всегда, когда бывали рядом, ревностно боролись за внимание своей госпожи.

– Ну, хватит об этом! – безапелляционно сказала Аннунсиата. – Ей предстоит стать новой герцогиней Йорка. И я должна поехать в Лондон и засвидетельствовать свое почтение.

– Без хозяина, госпожа? – неодобрительно спросила Берч.

– Очевидно, без хозяина, – жестко ответила Аннунсиата. – Будет очень неприлично, если я не представлюсь новой герцогине как можно быстрее. А поскольку никто не имеет ни малейшего представления, где хозяин... – Она внимательно посмотрела на платье, которое обе женщины держали в руках. – Нет! Это платье нужно переделать. Очень приятный цвет. Берч, пойди и посмотри, на месте ли тот розовый шарф, он подходит сюда по цвету.

Когда Берч вышла из комнаты, Хлорис сказала:

– Вы на меня очень рассердитесь, госпожа, если я скажу, что ваша поездка в Лондон без супруга будет выглядеть по меньшей мере странно?

Аннунсиата нахмурилась, но затем решила сменить гнев на милость: Хлорис была нужна ей.

– Ни капельки! Ты, конечно, права. Это – повод. Но я сама разберусь, а твоя печальная участь – держать свое знание при себе.

– Значит, ваша ссора с хозяином была тоже только поводом, правда?

– Что ты имеешь в виду? – Аннунсиата, шокированная, повернулась к Хлорис, а та лишь печально покачала головой.

– Если это не так, значит, должно быть что-то еще. Ну, госпожа, вы-то знаете, что это правда. И бесполезно на меня сердиться, потому что я вам сейчас очень нужна.

Аннунсиата посмотрела на нее и мягко кивнула.

– Да, да! Это правда. И ты мне нужна. «Моя шутиха» – вот как тебя Ральф называл.

– Шуты говорят правду, когда никто другой не осмеливается. Вы возьмете меня с собой в Лондон, госпожа? Я буду хорошо служить вам.

– А как насчет твоих обязанностей здесь? – спросила Аннунсиата.

Хлорис сделала обиженное лицо.

– Я вскормила ваших младенцев, мадам, и вполне удовлетворена этим. Три года кормления, три года обильного молока – вполне достаточно для любого. Вы ведь не будете возражать против этого? Я хотела бы поехать в Лондон в качестве вашей горничной. И хоть немного развлечься.

Аннунсиата задумалась.

– Из тебя выйдет великолепная горничная! – согласилась она. – И это будет хорошо действовать на меня. И, наверное, на самом деле пора прекращать кормить Мориса грудью.

Лицо Хлорис смягчилось, и она тихо произнесла:

– И в конце концов, госпожа, я, скорее всего, больше не понадоблюсь вам как кормилица.

Глаза Аннунсиаты наполнились слезами, она с силой сжала пальцы. Хлорис подумала, что та плачет о потерянной любви мужа, но правда стала явной спустя несколько мгновений, когда она зашептала сдавленным голосом, как ребенок, который боится демонов в темноте:

– Я не хочу, чтобы он умирал, не хочу, не хочу...

Хлорис, чувствуя себя виноватой за то, что разбередила рану, уронила платье, которое до сих пор держала, взяла хозяйку за руки и осторожно расцепила ее пальцы.

– Не надо, госпожа, – сказала она, – искушения окружают нас постоянно, и мы должны быть очень осторожными, чтобы не поддаться им. Хозяин все время будет возвращаться, когда ему захочется. Мужчины всегда поступают так, как хотят, ни с кем не советуясь.

Свадьба принцессы Мэри Беатрис Д'Эст и герцога Йоркского была отпразднована очень быстро и тихо, в ту самую ночь, когда она прибыла в Англию. Тем не менее в Лондоне наблюдались беспорядки, по улицам пронесли изображения папы, которые потом сожгли, а окна в домах высокопоставленных католиков были разбиты. Народ считал, что принцесса Мэри – дочь папы, и выходит замуж за герцога, чтобы привести Англию обратно в Рим. Король казался спокойным, когда Аннунсиата предстала перед ним по прибытии в Уайтхолл, но его тревога все-таки проявилась в словах:

– Мадам, я приказал приготовить вам апартаменты во дворце. Здесь вам будет безопасней. Охранять Баллинкри-хаус очень сложно.

– Вы думаете, есть опасность, сэр? – поинтересовалась Аннунсиата.

Чарльз передернул плечами.

– Думаю, что очень небольшая. Но, пока не закончатся беспорядки, мне гораздо спокойней, когда все мои близкие рядом со мной, у меня на глазах. Не думаю, что это надолго. Лондонские пожары очень ярки, но умирают быстро.

Итак, она осталась в Уайтхолле, и здесь же была представлена новой герцогине. Мэри Беатрис была чрезвычайно красивой молодой женщиной, высокой, темноволосой и темноглазой, ей только что исполнилось пятнадцать лет.

Аннунсиата подумала, что, когда она впервые попала в Уайтхолл, ей было столько же. Интересно, сумеет ли это очаровательное создание с чувственными глазами пресечь донжуанство герцога? И сможет ли эта юная и, несомненно, здоровая женщина подарить герцогу сына, о котором он так мечтал и которого так боялся простой народ? Как бы то ни было, впереди – не слишком спокойные времена. Старшая дочь герцога Мэри, достигнув необходимого возраста, скорее всего, выйдет замуж за принца Вильгельма Оранского. И если к этому времени у герцога и герцогини не будет сына, чтобы занять трон, это сделает принцесса Мэри и ее датский муж.

Аннунсиата сделала реверанс и подумала, что Анна Хайд наверняка считала, будто продвинула своего супруга на первое место, и должна была умереть, зная, с какими проблемами ему придется столкнуться.

После формального представления, когда Аннунсиата шла в свои апартаменты переодеться к ужину, который король давал в честь юной герцогини, слуга в ливрее герцога остановил ее и попросил следовать за ним в кабинет герцога для аудиенции.

Герцог приветствовал ее грациозным поклоном. Аннунсиата заметила тень замешательства на его обычно бесстрастном лице:

– Дорогая графиня, я полагаю... Наверное... Вы слышали новость о вашем муже?

Аннунсиата печально вздохнула и спокойно сказала:

– Прошу прощения у вашей светлости, но я уже много недель не имею известий от мужа.

– А-а, понятно, – сказал герцог и обвел глазами комнату, пытаясь сосредоточиться, а остановив взгляд, произнес: – Король мне кое-что сказал. Я с трудом поверил в это. Но, моя дорогая мадам, я думаю, вы будете счастливы узнать, что ваш муж прибыл на одном из кораблей, которые сопровождали мою жену. Это был корабль для перевозки лошадей, – голос герцога задрожал от замешательства. – Я уверен, что сейчас он поехал прямо в Йоркшир, учитывая тяжелый нрав животного, которого привез.

– Он купил скакуна, ваша светлость?

– Я полагаю, да. Очень удачно получилось: флотилия принцессы как раз собиралась отплыть в Англию, когда ваш муж искал хоть какие-нибудь средства, чтобы доставить жеребца домой. – Глаза герцога блеснули. – Путешествие было чрезвычайно тяжелым, корабль слегка поврежден, однако никто не пострадал. Я счастлив принести вам хорошие известия.

Аннунсиата поблагодарила его и вышла. А к тому времени, когда она достигла своих апартаментов, Хлорис из других источников уже получила новости в более колоритной форме.

– Из-за лошади это путешествие стало страшным кошмаром, госпожа, – рассказывала она Аннунсиате, пока Берч помогала ей переодеться. – Едва ступив на палубу корабля, она повела себя как демон, и хозяин вынужден был сидеть рядом день и ночь, не имея возможности отлучиться ни на секунду. Эта дьявольская лошадь почти на кусочки разнесла корабль. Итальянские моряки всю дорогу крестились и молились, думая, что этот кошмар послан для того, чтобы утопить их. А затем, когда они прибыли в Англию и им удалось выгрузить жеребца, никого не убив, что уже было чудом, капитан корабля представил счет за нанесенный урон... – самому герцогу! Мне кажется, итальянский язык нашего хозяина был ничуть не лучше, чем английский – капитана корабля, и тот думал, что лошадь предназначена принцессе. Он сказал, что желает герцогу счастья и покоя с женщиной, которая в состоянии справиться с таким монстром, как этот!

Аннунсиата засмеялась, понимая теперь, почему герцог был столь обескуражен. Но Берч быстро остудила ее мыслью о том, что, если хозяин прямиком поехал в Морлэнд, то хозяйка обязана прервать свой визит и немедленно последовать за ним.

Наступило молчание, и три женщины посмотрели друг на друга. Это был переломный момент. Аннунсиата сглотнула и сказала:

– Я остаюсь. Будет невежливо так быстро уехать. Я напишу хозяину и попрошу его прибыть сразу же, как только он доставит лошадь в поместье.

Мартин был так шокирован видом отца, что не мог вымолвить и слова. Ральф положил руку ему на плечо и попытался улыбнуться.

– Успокойся, просто я почти не спал. Мне станет гораздо лучше, когда я приму ванну, поем и отдохну. Где твоя мачеха? Я должен показать ей лошадь. Я привез ее, привез! Хотя временами я сильно в этом сомневался. Боже мой, что за путешествие! Но каков зверь! Пойдем, ты должен посмотреть на него. Он так прекрасен, что не выразить словами, – глаза горят, и темперамент необыкновенный... Он должен обставить всех скакунов и прославить наше имя на весь мир. Пойдем, пойдем, посмотри!

С этими словами они вышли во двор. Мартин шел медленно, видя, что отец очень истощен и перевозбужден. Жеребец стоял во дворе, а два конюха держали его за поводья с обеих сторон. Он устал так же, как и человек, ставший теперь его хозяином, но дрожал от ярости и страха, готовый в любой момент вырваться на свободу, если его попытаются объезжать. Он прядал ушами, раздувал ноздри, пытаясь уловить новые запахи, глаза рыскали по сторонам в поисках опасности. Ральф подошел прямо к нему с вытянутыми вперед руками. Лошадь успокоилась и стала смирно рядом со своим хозяином, как равный с равным. Мартин встал, как вкопанный, и уставился на жеребца, красивей которого никогда не видел. Мощные грудь и круп, нежность его головы и стройность ног создавали необыкновенное сочетание силы и красоты, так глубоко подействовавшее на Мартина, что он с трудом удержался от крика. Ральф продолжал говорить, нежно оглаживая мокрую шею великолепного скакуна.

– Черный, как ночь, быстрый, как ветер, сильный, как море! Ну, тихо, тихо! Мой черный, мой красивый! У меня нет для тебя достойного стойла, но я помещу тебя в самое лучшее, какое есть, пока не построю тебе дворец. Ну, пойдем, пойдем.

– Папа, – сказал наконец Мартин, – может быть, ты позволишь Гидеону отвести коня, я за тебя беспокоюсь, ты так измучен.

– Я назову его Варваром, – сказал Ральф, оглаживая жеребца и пропуская слова сына мимо ушей. – Для него нет достойного имени, поэтому я назову его так.

Мартину не удалось увести отца. Ральф настоял на том, что должен отвести скакуна сам, и оставался с ним до тех пор, пока тот не съел все, что он самолично ему приготовил. Даже когда жеребец поел и на глазах у него появилась пелена, свидетельствующая о том, что он засыпает, Ральф оставался рядом, то беседуя с конем, то обращаясь к Мартину. А затем, наконец, опять задал вопрос, на который так и не получил ответа:

– Где твоя мачеха? Почему она не пришла? Мартин понимал, что помощи ждать неоткуда, и твердо посмотрел на отца:

– Ее здесь нет, отец. Она в Лондоне, в Уайтхолле.

– Без меня? – прошептал Ральф. Он тупо смотрел на коня до тех пор, пока юноша не дотронулся до его руки и не сказал:

– Папа, пожалуйста, пойдем.

– Без меня... – повторил Ральф и встряхнул головой, словно надеясь прояснить мысли. Затем взглянул на Мартина – тот убрал руку и отшатнулся под суровым, злым взглядом отца. – Иди, Мартин, – тихо сказал он. – И проследи, чтобы меня не беспокоили.

– Отец...

– Я сейчас приду... Скоро. Иди, я сейчас. Варвар нервозно перебирал копытами, озираясь по сторонам в поисках, как ему казалось, невидимой опасности, не в состоянии забыть тот ужасный шум и качку на корабле, которые в его представлении, наверное, были чем-то вроде конца света. Сейчас человек был для него единственным знакомым существом, и Варвар смотрел на него, как на спасителя. Довольно долго человек стоял тихо, потом подошел ближе, обнял животное за шею и уткнулся ему в грудь. Жеребец напрягся, потом обмяк, и ощущение покоя влилось в человека, и он задышал глубоко и ровно.

Ральф прижался лицом к остро пахнущей шее коня и вспомнил о словах Фрэнка: «Она встала между мной и Богом». Ральф тоже боготворил Аннунсиату, считая путеводной звездой всей жизни, но сейчас, совершенно отчаявшись, сдавленно прошептал в ухо Варвара:

– Теперь моей гордостью должен стать ты! – и, наконец расслабившись, заплакал так, как плачут только мужчины – скупо и зло.

Глава 6

Ответ Ральфа на письмо Аннунсиаты был немногословен, но и не оставлял ни малейшей возможности не понять его. Он писал:

«Моя дорогая жена, действительно получилось очень неудачно, что я не знал о твоем присутствии на свадьбе герцога в Уайтхолле. Однако так много дел требуют моего внимания здесь, что я не могу сейчас приехать к тебе. У тебя достаточно сопровождающих, и я не беспокоюсь о твоей безопасности по пути домой, но к Рождеству хотел бы видеть тебя здесь».

Аннунсиата получила письмо в тот момент, когда собиралась в театр на Друри-лэйн, где должен был присутствовать король, поэтому взяла его с собой, чтобы прочитать в экипаже. Нахмурив брови, она пробежала по строкам и засунула письмо в муфту со злым восклицанием:

– И за это я должна была заплатить три пенса!

Берч и Хлорис переглянулись, но побоялись прокомментировать слова хозяйки, а Аннунсиата уставилась в окно, избегая их взглядов. По прибытии в театр настроение немного улучшилось, поскольку ее появление вызвало большое оживление. Изящная коляска Аннунсиаты была очень модной, лошади – как нельзя лучше. Два лакея шли перед коляской, освобождая ей дорогу. Помимо этого, Аннунсиату сопровождали кучер и мальчик, одетые в ливреи, и ее девушки: опытная Берч – в ее обязанности входило нести шлейф, и одна из самых симпатичных горничных, Хлорис, в перешитом платье хозяйки, – ей полагалось вести спаниелей. Толпа, собравшаяся вокруг театра, чтобы увидеть, как высший свет съезжается на спектакль, громко и радостно приветствовала Аннунсиату, правда, эта радость не мешала зевакам тут же передавать друг другу все последние сплетни о ней, а двое босоногих мальчишек яростно и молча сражались за право бросить худые, жалкие тела ей под ноги, чтобы она, не дай Бог, не испачкала подол своего великолепного платья.

Представление уже началось – было модно немного опаздывать, и Аннунсиата шла очень медленно, так что король, прибывший чуть позже, встретил ее на лестнице и пригласил в свою ложу.

– Весь день одни, сэр? – спросила Аннунсиата с наигранным удивлением, со счастливым видом взяв его под руку.

Чарльз улыбнулся своей очаровательной улыбкой:

– Барбара и Пончик подхватили насморк, поэтому сегодня я вынужден развлекать себя сам. Все, что есть у одного, должны быть и у других.

– Именно поэтому вы дали мадам Кэруэль герцогство? – невинно спросила Аннунсиата.

Луиза де Кэруэль только что была пожалована титулом герцогини Портсмута. Барбара Пальмер была герцогиней Кливленда уже три года и. все время поддевала мадам Кэруэль этим фактом.

– Конечно, – сказал Чарльз, – иначе они давно сжили бы меня со свету.

– Вы сопротивлялись довольно долго, – заметила Аннунсиата.

– Потому что меня забавляло, как Барбара издевается над бедной Фаббс, гоняя из комнаты в комнату и заставляя менять место. Дворцовый этикет – такая чушь, но он развлекает нас. Однако люди стали говорить, что я пренебрегаю ею, а этого нельзя было допустить, особенно потому, что она рассталась со своей фигурой, служа своему королю.

После того как Кэруэль вынашивала королевского сына, ей не удалось обрести прежние формы, и с каждым месяцем она прибавляла в весе – именно тогда король и начал звать ее Пончиком.

– Ваше величество очень внимательны к женской репутации, – прошептала Аннунсиата с намеком, как раз в тот момент, когда они достигли театральной ложи и король высвободил руку, чтобы войти первым.

Он остановил приветственные крики зрителей, жестом позволил актерам продолжать представление, поставил стул для Аннунсиаты рядом с собой, и, когда они уселись, положил подбородок на руки и произнес:

– Репутация тех, кто мне близок, касается меня всегда. А о вас начинают поговаривать, моя дорогая.

Глаза Аннунсиаты наполнились слезами.

– Я написала ему, сэр. Просила присоединиться ко мне, но он отказался и велел возвращаться домой. Я только что получила письмо. – Она вытащила из муфты конверт и вручила королю. Молча прочитав, он вернул его обратно.

– Что же вы теперь будете делать? – вежливо поинтересовался он. – Вернетесь в Йоркшир?

– Нет, – сказала она, независимо поднимая голову.

– Пусть он приезжает ко мне. Я не поеду к нему, как... как...

– Как верная жена? – предположил Чарльз. Аннунсиата выглядела рассерженной.

– Почему все обязанности лежат только на жене? Он оставил меня одну на все лето, уехал на корабле в Геную с какой-то сумасшедшей идеей, и я даже не знала, жив он или мертв. Где же верные мужья? Он сам виноват в том, что я вынуждена была приехать в Лондон одна. И не моя вина, что у него накопилось слишком много дел.

Король опечалился.

– Таков порядок вещей, – сказал он. – Возможно, это и несправедливо, но жена может потерять репутацию, а муж – нет. Моя дорогая, позвольте мне уговорить вас поехать домой. О вас уже слишком много судачат.

– Они судачили обо мне и раньше, сэр, – мягко сказала Аннунсиата, но лицо ее посуровело.

– То, что говорили раньше, было неправдой, – напомнил король. – И говорили только те, кто толком ничего не знал. А сейчас в Уайтхолле назревает скандал.

– В Уайтхолле? Чем можно шокировать Уайтхолл?

– нервно засмеялась Аннунсиата.

Король взял ее за руку и посмотрел с пониманием.

– Я знаю, знаю! При моем дворе мужья и жены могут открыто изменять друг другу, и никто не подумает о них плохо. Но, моя дорогая, даже в Уайтхолле супруги должны жить вместе.

– А как насчет герцогини Кливленда?

– Барбара – особая статья, – сказал Чарльз. – Но и она официально живет вместе с мужем. Их дом находится в Уайтхолле. Но Роджер по делам службы должен проводить много времени вне дома.

Аннунсиата была непреклонна.

– Назад не поеду, – заявила она, надувая губы, как недовольный ребенок. – Я не поползу, как наказанная собака, к мужу, который уделяет так мало внимания своим супружеским обязанностям.

Король вздохнул, и она некоторое время молча смотрела на сцену. Затем он сказал:

– Ну, ладно! Раз вы не желаете возвращаться домой, я должен об этом позаботиться.

Аннунсиата заинтересованно посмотрела на него, а он внезапно улыбнулся, обнажив красивые белые зубы.

– Вы сказали, что я пекусь о женской репутации – значит, я должен быть заботлив вдвойне, если дело касается членов семьи. Кажется, однажды я уже спас ваше имя, моя маленькая кузина. Поэтому ничего страшного не произойдет, если я сделаю это снова.

Аннунсиата благодарно взглянула на него.

– Я никогда не была полностью уверена в том, что вы знали, – сказала она.

– Я не буду вам передавать все сплетни, которые ходят в Уайтхолле, – ответил он. – Но увидите, скоро они прекратятся.

Король был достаточно ленив, но, решив что-нибудь сделать, никогда этого не откладывал. Через несколько дней прибыло официальное письмо, назначающее графиню Доваджер Чельмсфорд придворной дамой спального покоя королевы, с обязательным проживанием в Уайтхолле, что давало ей возможность не возвращаться в Йоркшир по уважительной причине.

Аннунсиата опять написала мужу, объясняя нежелание возвращаться более логично, чем хотелось бы Ральфу, и начала наслаждаться свободой. Рождество всегда было самым веселым праздником года. В Уайтхолле тоже царила лихорадочная суета веселья, не позволявшая ей задуматься о Морлэнде, о Ральфе, о детях, о своем долге.

На Новый год, во время официального обмена подарками с королем, Аннунсиата подарила ему одну из необычных вещиц, которые собирал ее первый муж Хьюго, – золотую статуэтку из Персии, изображавшую обнаженного мальчика, державшего на плече кувшин с вином. Когда кувшин наполнялся, вино, протекая по трубочкам в полости статуэтки, вытекало наружу через пенис, и задача состояла в том, чтобы успеть поймать его в бокал, не упустив ни капли. Это вызвало множество разговоров и восхищения, а некоторые кавалеры, играя и забавляясь со статуэткой, напились до бесчувствия.

Подарок короля вызвал еще больше комментариев, но не потому, что тоже был забавным, а в связи с его ценностью. Он подарил ей бриллиантовое колье, которое, по словам некоторых гостей, стоило свыше тысячи фунтов. Это взбудоражило старые слухи о том, что Аннунсиата была любовницей короля. Однако никто, кроме самых отпетых, не мог долго верить в это, и скоро и двор, и город начади вынашивать другую идею, будто она была самой юной из всех его дочерей. Когда Аннунсиата появилась на свет, королю было всего четырнадцать, но никто больше не ставил ему это в вину. Ни он, ни Аннунсиата не сделали ни одной попытки опровергнуть эти слухи. Наконец, в феврале в Вестминстере был подписан мир с Данией, парламент распущен, король сделал сэра Томаса Осборна своим первым министром, пожаловав титул графа Денби. Осборн был йоркширцем и другом дома Морлэндов, поэтому некоторые из тех, кто распускал слухи, утверждали, что таким образом был сделан комплимент Аннунсиате, поскольку ничто другое не могло гарантировать ей таких привилегий. А сплетни, утверждавшие, будто Аннунсиата – дочь короля, так убедительно объясняли ее присутствие при дворе, что было почти забыто то, что она приехала сюда без супруга и отказалась вернуться домой. Так король еще раз спас ее.

Хьюго наслаждался Рождеством в Морлэнде, как никогда раньше. По просьбе Мартина Ральф на двенадцать дней назначил Хьюго «лордом без правил» – это означало, что все беспрекословно должны ему подчиняться в этот период, и они с Мартином очень веселились, придумывая абсурдные приказы и распоряжения. Он также был церемониймейстером всех игр и забав. Мартин и Джордж сочинили музыкальную пьесу, Хьюго ее поставил, и это доставило ему такое удовольствие, что он принял как само собой разумеющееся то, что главную роль играть должен Джордж. Все было, как обычно в Рождество: праздничный стол с традиционным сливовым пудингом, нищие, каждый день приходившие к воротам, чтобы попасть к столу, работники и селяне, которые приносили праздничные подарки хозяину и оставались, чтобы хорошенько выпить и закусить. Все двенадцать дней у дверей дома толпились жонглеры, фокусники, странствующие артисты и певцы – их также приглашали в большой зал, где они развлекали хозяев дома, гостей и прислугу. Каждую ночь пели и плясали до утра. В тот день на святках, когда по обычаю всем вручались подарки, Хьюго получил памятный подарок от короля, а Дейзи – от королевы, и он должен был поцеловать девочку, что и выполнил, но настолько неловко, что все вокруг рассмеялись. В течение всего сезона все были к нему очень добры, никто не придирался, не делал замечаний, и он, казалось, светился от переполнявшего его счастья, сожалея лишь о том, что рядом не было матери, которая могла бы увидеть, какой любовью и популярностью пользуется ее сын.

И все-таки что-то его беспокоило. Отсутствие матери не удивляло мальчика, потому что для него она была божеством и ее действия не обсуждались. Но где-то, на самом донышке души поселилась тревога из-за того, что среди некоторых слуг появился определенный настрой против Аннунсиаты. Отчим тоже не казался счастливым и напоминал Хьюго больную лошадь, которой каждое лишнее движение причиняет боль. Он надеялся, что Мартин знает причину. Отчасти потому, что считал, будто Мартин знает все, а отчасти потому, что иногда ловил печальный и всепонимающий взгляд брата, устремленный на отца. Однако Хьюго никак не связывал все это с отсутствием матери. И надеялся, что, как только наступит хорошая погода, она вернется, и это лето пройдет так же замечательно, как и предыдущее.

Хьюго удивительно точно понимал и ощущал состояние отца. Ральф был слишком растерян, чтобы осознавать, насколько несчастлив. Он ни на одно мгновение не допускал мысли, что Аннунсиата может отказаться вернуться домой. Когда пришло письмо, он перечитывал его несколько раз, полагая, что не так понял жену, а когда, наконец, убедился в том, что понял ее правильно, то все еще был уверен, что она вернется к Рождеству. С ее стороны было бы ужасным не приехать, потому что к этому времени в Морлэнде собирался весь свет, по крайней мере, наиболее важные для Ральфа люди. Друзья и соседи, уважаемые люди Йоркского общества, их слуги, фермеры, подчиненные – все, вплоть до монахинь из больницы Святого Эдуарда, стекались в Морлэнд на Рождество, чтобы отдать дань уважения хозяевам и разделить с ними радость праздника. И то, что в это время дом оставался без хозяйки, было кошмаром.

Но она не приехала, и Ральфу пришлось лицом к лицу встретить людское удивление, если не сказать – осуждение. Назначение Аннунсиаты придворной дамой королевы, по крайней мере, давало ему в руки уважительную причину, которой можно было объяснить ее отсутствие, но это не пресекало пересудов, молвы и неодобрительных кивков в его сторону, правда, только тогда, когда окружающие были уверены, что он не видит и не слышит этого. Если бы Ральф настойчиво оправдывал жену, люди вряд ли столько судачили бы о ней, но его растерянность окончательно развязала им языки.

Мартин взял бразды правления в свои руки, как и раньше, и самым точным образом выполнил все приготовления к празднику. Он отдавал слугам приказы и принимал гостей, делая вид, что только выполняет отцовские указания. Он знал, что его поведение не оскорбит отца, и старался изо всех сил, надеясь ничего не упустить.

Все произошло ночью в день Святого Стефана. С утра состоялся традиционный обильный праздничный обед, днем – представление с масками, перед ужином – танцы, а когда все устали до изнеможения и разошлись по кроватям, Ральф приказал Клему принести в комнату стюарда кувшин кларета. Клем выполнил приказание, найдя хозяина задумчиво сидящим у камина. Печально вздохнув, Клем поставил кувшин и стакан, зажег камин, впустил Брена и Ферна, скулящих у дверей, и тихо пожелал хозяину спокойной ночи, обеспечив ему максимальный комфорт, на который был способен. Ральф медленно пил кларет, наблюдая за языками пламени, и с грустью вспоминал прошедший год. Сегодня был первый день рождения Мориса, за обедом пили за здоровье малыша, а также за здоровье его покровителя, с которым, как полагал Ральф, справляла Рождество Аннунсиата. «Год назад, – думал он, – она наверху лежала на кровати, рожая мне сына».

Свечи погасли, но огонь еще теплился, и Ральфу хватало света. Собаки уснули, сопели и видели сны, в которых явно охотились на кроликов. Кларет кончился, Ральф поднялся и прошел в холл, где нашел другую бутылку, которую Клем предусмотрительно для него оставил. Еле передвигая ногами, Ральф вернулся через ледяной холл в тепло натопленного помещения, наполнил стакан и поставил бутылку на каминный столик, чтобы она согрелась. Стук в дверь был таким тихим, что Ральф его не услышал, но на повторный стук проснулся Брен, поднял морду и посмотрел в сторону двери.

– Что такое, приятель? – спросил Ральф собаку. Кто-то осторожно приоткрыл дверь.

– Кто там? – рявкнул Ральф. – Я же просил, чтобы меня не беспокоили.

Дверь распахнулась, и в проеме показалась Элизабет в халате, накинутом поверх ночной рубашки. Она выглядела смущенной.

– Простите, я думала, вы разрешили мне войти, – сказала она.

– Я разговаривал с собакой, – ответил Ральф. – Я не слышал вашего стука.

– Простите, – осторожно проговорила Элизабет, собираясь закрыть дверь.

Внезапно Ральф остро ощутил одиночество и сказал:

– Постойте. Раз вы уже здесь, входите. Подойдите к огню, вы, должно быть, замерзли.

Он знал, насколько холодно в холле. Элизабет с сомнением посмотрела на него, но он произнес:

– Закройте дверь, холодом тянет.

Казалось, она собралась с мыслями, вошла, закрыв за собой дверь, и приблизилась к огню.

– Что вы здесь делаете в такой нас? – поинтересовался Ральф, внезапно поняв, насколько он пьян. Но голос звучал удивительно чисто и ясно, хотя и очень далеко.

– Мне не спалось, – сказала Элизабет, протягивая руки к огню.

Ральф уставился на ее руки и подумал о том, как они прекрасны, тонкие и изящные, в ореоле отблесков огня, просвечивающего их насквозь.

– Я спустилась вниз поискать что-нибудь успокаивающее, увидела под вашей дверью свет и пришла посмотреть, кто здесь.

Ральф принял это объяснение, хотя наверняка знал, что она лжет. Свет из-под двери не виден до тех пор, пока не завернешь в коридор, ведущий в комнату стюарда и в часовню. Ему было все равно, почему она пришла. Он просто обрадовался.

– Вы бы выпили немного вина. Сюда! Садитесь сюда и положите ноги на решетку. Ну-ка, собачки, подвиньтесь немножко.

Он отогнал рычащих собак в сторону, придвинул стул к огню, усадил на него Элизабет и налил ей в стакан немного вина.

– Возьмите, – сказал он и, видя ее колебания, добавил: – Все в порядке, я уже пил из этой бутылки. Ну же! Это поможет вам уснуть.

Ральф скользил взглядом по ее фигуре, наслаждаясь этим зрелищем, поскольку Аннунсиата уже очень давно не доставляла ему этого удовольствия. Элизабет пила молча, и он видел, как румянец приливает к ее щекам, то ли от огня, то ли от смущения. Она скромно опустила глаза, и в линии ее губ было что-то трогательное. Ральф вернулся на свое место, еще немного выпил и посмотрел на нее в одобрительном молчании. Он всегда был добр к ней, но только сейчас понял, что никогда не замечал ее как женщину. Элизабет была дочерью его младшей тетки, которая вышла замуж за молодого сквайра из Эссекса, некоего Карла Хобарта, оказавшегося, к своему несчастью, во время войны не на той стороне.

Элизабет привезли в Морлэнд еще совсем ребенком, и ей была уготована судьба «бедной родственницы» управлять прислугой и вести домашнее хозяйство.

Элизабет всегда была склонна недооценивать себя, иногда Ральф замечал, что Аннунсиата использует девушку в качестве контрастного фона для своей блистательной внешности. Глядя сейчас на нее, он думал, что девушка очень миловидна, а благодаря легкому оживлению кажется даже красивой. У нее было нежное лицо, круглый, приятно очерченный подбородок, большие глаза и нежные губы, а темные волнистые густые волосы были настолько хороши, что даже растрепанные, как сейчас, украшали ее. Она была немного моложе Аннунсиаты – Ральф нахмурил лоб, вспоминая, насколько – ей двадцать четыре, и уже десять лет она ухаживала за домом и создавала в нем уют, сначала как гувернантка его детей, а затем в качестве домоправительницы Морлэнда. Тихо и незаметно, не мозоля никому глаза, она день за днем обеспечивала мир и порядок в доме, хотя ей давно пора было иметь семью и вести собственное хозяйство. Вино, согревшее его, также стерло разделявшую их грань, и он спросил:

– Элизабет, вы никогда не чувствовали себя обманутой?

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросила она. Ральф подумал, что это трудно объяснить, но все же попытался:

– Вы, наверное, хотели бы выйти замуж?

– Я никогда не думала об этом, – тихо ответила она. – Среди тех, с кем можно было бы связать жизнь, я никогда не встречала человека, за которого хотела бы выйти замуж.

– Среди кого? – изумленно спросил Ральф. – Я имею в виду, за кого могли бы?

Элизабет выдержала паузу, а затем сказала:

– Вы же знаете, я бесприданница, поэтому никто, о ком я мечтала, не взял бы меня в жены.

Ральф не совсем понял, что она имела в виду. Встречала ли она человека, которого хотела и который женился бы на ней, будь у нее приданое, или имела в виду что-то совсем другое. Он не решался спросить. И вместо этого он сказал:

– Я должен лучше заботиться о вас.

Наконец-то она подняла на него глаза. Брови удивленно поднялись, и он с изумлением понял, что никогда до этих пор не замечал, какая у них нежная и чудесная форма – казалось, будто опытная рука художника прошлась тонкой кистью по ее лбу.

– Вы? – спросила она. – Вы всегда были очень добры ко мне. Неужели вы считаете меня неблагодарной?

Вопрос его смутил. Он поднял бутылку и отпил большой глоток кларета, надеясь, что это прояснит мысли, или, по крайней мере, вновь развяжет язык. Элизабет продолжала смотреть на него, а ее руки, сложенные на коленях и сжимавшие стакан, казалось, сулили покой. После долгой паузы он сказал:

– Но в таком случае вы должны были чувствовать, что она к вам не добра. Она никогда... Она всегда... Она всегда смотрела на вас, как на... удобство.

Казалось, Элизабет поняла, кого он имеет в виду. Она слегка опустила голову, как будто задумавшись об этом и готовясь быть абсолютно объективной.

– Если она и обманула меня, – произнесла девушка наконец, – то, скорее всего, сама того не желая. Не то чтобы она была не добра ко мне. Просто по-другому и быть не могло.

Элизабет отпила из своего стакана и, похоже, закончила беседу, но Ральф не хотел, чтобы она уходила. Множество мыслей бродило в его разгоряченном винными парами мозгу. Он внезапно ощутил себя причастным к ее думам и чувствам, поставил бутылку, поднялся и шагнул в ее сторону.

– Я сделаю для тебя все, – как бы со стороны услышал он свое обещание и удивился, насколько убедительно звучит его голос. – Все, что смогу...

Элизабет тоже встала. Ральф покачнулся. Она была маленькой, намного ниже Аннунсиаты, ее плечо едва доставало ему до подмышки, принимая его вес, будто она была создана специально для этого. Они повернули к двери, и Ральф пошел, опираясь на девушку, касаясь щекой ее мягких локонов, уложенных на затылке.

– Ты знаешь, у тебя чудесные волосы, – сказал он доверительно. – А у нее похожи на конскую гриву. Ей далеко до тебя.

– Тихо! – прошептала Элизабет. – Не поднимайте шума.

Его мозг раздваивался, одна половина была пьяной и тупой, а вторая – ясной, как морозная ночь. Ему казалось, что он наблюдает за собой со стороны. Он твердо повернул Элизабет от главной лестницы в сторону старой винтовой, ведущей прямо в гардеробную больших спальных покоев. В гардеробной он с трудом оторвался от ее плеча, в темноте привлек девушку к себе и крепко обнял. Элизабет, казалось, слегка заколебалась, но ее губы были теплыми, мягкими и готовыми к поцелую. Ральф впился в них долгим поцелуем, а потом скользнул щекой и губами по ее волосам, вдыхая их запах.

– Ты должна выйти замуж, – сказал он. – Мама всегда говорила, что грех – это пустая трата времени.

Элизабет ничего не ответила, неподвижно стоя в кольце его рук, и Ральф чувствовал легкие и частые колебания ее груди от прерывистого дыхания. Держа руку на ее плече, он провел ее в свою спальню – они проделали это маленькое путешествие, как старые друзья, – уложил ее на кровать, быстро разделся, опасаясь, что она выскользнет с другой стороны и исчезнет до того, как он до нее доберется. Но, когда он лег под одеяло и задернул полог, Элизабет все еще была там, теплая и мягкая. Он снова горячо обнял ее, подмял под себя и уперся подбородком о ее макушку.

Ральф уже больше года не был близок с женщиной, но все же испытывал к Элизабет скорее дружеские чувства, нежели страсть. Постепенно она расслабилась, и именно тогда он и возбудился. Поскольку он знал, что Элизабет девственница, ясная часть сознания говорила ему, что дальше заходить непозволительно. Но когда он положил ее маленькую изящную руку на свой член, она не отдернула ее, а взяла его нежно, как можно было бы взять только детскую ручку. Ральф снова поцеловал ее, и она тихо сказала ему в темноте:

– Что бы ни случилось, я верю тебе.

– Да, я знаю, – ответил он, впервые в жизни ощущая такую огромную, переполняющую его доброту.

– Что, если... Что, если я... – она не знала, как закончить эту фразу.

– Все будет в порядке, – успокоил он девушку. Ральф чувствовал, что засыпает, но его огромный член лежал в ее руке, как подарок, требующий большой заботы и нежности от них обоих. Он ритмично двигался над нею и ощущал, что она очень старательно повторяет его движения, будто первый урок. Конечно, она ничего не знала, он должен всему научить ее. У Аннунсиаты до него было много мужчин, и она никогда целиком ему не принадлежала, а Элизабет... Желание с новой силой поднялось в нем. У Элизабет он был первым. Она будет принадлежать только ему.

– Я буду о тебе заботиться, – сказал он. – Обещаю. Всегда! Всегда.

И, лежа под ним, и веря ему, как другу, она выдохнула:

– Да…

Письмо было неряшливым и растрепанным, как и посыльный с бегающими глазками, который его доставил. Ральф брезгливо вскрыл конверт, с трудом двигая пальцами, так как морозный воздух сковывал движения. Он с объездом находился на северных полях, проверяя ранние всходы, когда этот малый, как вор, подкрался к нему и вручил письмо, не глядя в глаза. Надо заметить, что слуги Ральфа тоже редко смотрели ему в глаза, если он не требовал этого.

«Она будет в Ньюмаркете целую неделю в «Голове короля», только с ПР», – кратко сообщалось в записке, написанной измененным почерком. Ральф прочитал ее и обратился к посыльному:

– Сколько она тебе обещала за то, что ты доставишь это мне?

– Шиллинг, – равнодушно ответил тот, а затем добавил: – Дорога очень длинная, и ужасно холодно.

Но Ральф знал свою корреспондентку.

– Чушь! За почту его величества платят три пенса.

– Почта его величества иногда пропадает, – ответил посыльный и уставился в землю, демонстрируя полную непричастность.

– Она пообещала тебе шесть пенсов, или я датчанин, – сказал Ральф.

Мужчина передернул плечами и обратил лицо к небу, как бы размышляя, будет ли дождь.

– А, ладно. За хорошие новости стоит заплатить. Вот тебе твой шиллинг.

Человек взял монету, изучил ее и спрятал в один из многочисленных карманов своей многослойной одежды.

– Я поеду назад, – сообщил он. – Если я увижу ее, надо ли что-нибудь передать?

Ральф подавил улыбку и сказал:

– Если увидишь, передай, что я там буду.

– Ага, – сказал мужчина и отправился в путь. Ральф некоторое время наблюдал за ним, а затем с легким сердцем вернулся к своей работе. Целую неделю в Ньюмаркете.

Естественно, они с Аннунсиатой встретятся и поговорят... Оба были очень горды. Он не мог поехать в Уайтхолл, а она не могла смирить гордыню, чтобы вернуться домой. Ньюмаркет был идеальным компромиссом. Никто не мог усомниться в интересе Ральфа к скачкам, ведь он каждое лето проводил бега в Йорке и пересек почти полмира, чтобы привезти домой жеребца для улучшения породы своих лошадей. Она будет там только с принцем Рупертом, и это хорошо. По слухам он знал о жене больше, чем из всех ее писем за прошедшие месяцы. Но слухи были нерадостны. Многие считали ее любовницей короля, что, скорее всего, означало, как он понимал, что она любовница кого-то другого, хотя король действительно опекал ее и приблизил ее апартаменты к своим. Если Аннунсиата уйдет от него к королю, он действительно ее потеряет. Интересно, какие же слухи о нем дошли до нее? Они с Элизабет были очень осторожны, но слуги обладают необычайным талантом выявлять все тайное, и Ральф опасался, не донесли ли на него Аннунсиате.

Неделя скачек планировалась в марте. Он приедет потихоньку, без всяких церемоний, найдет ее и поговорит. Ральф убеждал себя, что ему безразлично, вернется она или нет, но ведь именно он должен позаботиться обо всей семье, о детях, о репутации. Должно быть достигнуто хоть какое-то соглашение, создана хотя бы видимость респектабельности. Но Ральф не говорил себе всей правды. Чем ближе подходило время отъезда на юг, тем больше он сгорал от нетерпения. Она была любовью его жизни, и нежная привязанность, которая существовала между ним и Элизабет, напоминала чувство к Аннунсиате не больше, чем свеча напоминает солнце. Свеча хороша во тьме ночи, но ни один человек не будет зажигать ее днем.

Благодаря королю Чарльзу скачки приобрели популярность, а из-за них стал популярным Ньюмаркет. Неделя скачек была длинной вереницей развлечений, и вся деревня наполнялась соблазнами. Все гостиницы и пансионы были забиты, а по улицам ходили толпы шикарных дам и джентльменов, их слуг и лицедеев на любой вкус. Лошади были везде, а их запах и звуки заполняли все дни, так же, как музыка, танцы и веселье – ночи. В город стекались, как мухи на варенье, торговцы всех сортов; мастера конного снаряжения, кузнецы, конюхи ехали сюда в поисках работы, а ясноглазые юноши из хороших семей – в надежде, что кто-нибудь заплатит им за участие в скачках. Здесь были мастера дамских причесок и брадобреи, безработные горничные и дворецкие, воры и карманники и множество людей всевозможных профессий – и каждый мог найти себе дело по душе. При таком большом скоплении народа здесь было раздолье для торговцев вином, закуской, сладостями, а на десерт предлагались петушиные бои.

Аннунсиате все это было очень по сердцу. Она обожала шум и возбуждение толпы, наряды и танцы; ей нравилось каждый день появляться в сопровождении короля и принца Руперта, советовать им, на каких лошадей ставить; она любила азарт скачек, а имея некоторый опыт и хороший глаз в оценке лошадей и собственные деньги, ставила так удачно, что еще до конца недели и король, и принц Руперт оказались у нее в долгу. Король находился здесь неофициально, то есть был без королевы и свиты, и Аннунсиате льстило, что она единственная женщина подле него. А особенно приятно было то, что рядом с ней – Руперт, и никакой Пэг Хьюджес. На всех балах и ассамблеях, которые они посещали, не было кавалера, не предложившего бы ей руку, но она танцевала только с принцем. Иногда они беседовали о лошадях или о собаках, иногда о чем-нибудь отвлеченном, но в основном пребывали в счастливом молчании, соприкасаясь руками, улыбаясь, когда встречались их глаза.

Аннунсиата заметила, что Хлорис пытается привлечь к себе ее внимание, но была слишком занята собой и приписала это флирту горничной с молодыми капитанами, наводнившими деревню. Но на четвертый день, когда Аннунсиата нежилась в постели, думая, что бы такое съесть на завтрак и что бы эдакое надеть к обеду, дверь ее спальни открыли более решительно, чем предписывалось этикетом, и Хлорис, возбужденная и раскрасневшаяся, сказала, стоя на пороге:

– К вам посетитель, госпожа. Аннунсиата нахмурилась.

– Так рано? Кто это? Я не могу никого принять, – начала она, но Хлорис уже отступила в сторону и пропустила посетителя.

У Аннунсиаты не хватило времени даже на то, чтобы выразить возмущение, поскольку мужчина, пройдя на свет, падающий из окна, снял шляпу и произнес:

– Надеюсь, ты сможешь уделить мне немного времени?

Аннунсиата не могла вымолвить ни слова, сердце ее ушло в пятки. Хлорис, воспользовавшись паузой, вышла из спальни и закрыла за собой дверь.

«Я уничтожу ее за это», – подумала Аннунсиата, а сама спокойным, почти ровным голосом сказала:

– Конечно, Ральф. Столько, сколько тебе угодно. Проходи и располагайся. Прикажешь подать прохладительного?

– Нет, нет, спасибо. Прошу прощения за ранний визит, но я хотел наверняка застать тебя. У тебя такая насыщенная жизнь.

Аннунсиата подумала, что они ведут себя как вежливые незнакомцы. Муж подошел ближе, и на мгновение ей показалось, что он сейчас наклонится и поцелует ее, но Ральф сел на стул у изголовья кровати, развязал шнуры плаща и сбросил его с плеч. Аннунсиату, наблюдающую за его действиями, колотила нервная дрожь. Муж принес с собой запах улицы и лошадей. Его ботинки были в грязи, и она догадалась, что он только что прискакал. Одежда Ральфа была модной, но не вычурной и подчеркивала линии крепкого, выносливого тела, так отличавшегося от бледных, изнеженных тел ее городских кавалеров, походивших на траву в подполе. Его пальцы были сильными и ловкими. Он был так реален, так ярок, словно ослепительный солнечный свет для непривычного глаза. Аннунсиата попыталась заглянуть ему в лицо, но тут же отвела взгляд. Ему сорок три, как и королю, – никогда раньше она о нем так не думала и вдруг почувствовала, что Ральф настоящий и взрослый, а она ребенок, играющий в свои игрушки, маленький и беспомощный. Аннунсиате казалось, будто муж застал ее за какой-то шалостью и пришел сюда за тем, чтобы отвезти ее домой и наказать. Настоящая жизнь была только в Морлэнде, все остальное – игра.

Молчание затянулось. Ральф смотрел на нее, а она – на его руки. Наконец он тихо, доброжелательно, но очень твердо сказал:

– Аннунсиата, мы не можем продолжать жить подобным образом.

Ее лицо вспыхнуло, отчасти от злости.

– Неужели ты пришел сюда для того, чтобы взвалить всю вину на меня?

– Я пришел, чтобы заключить с тобой мир, – ответил он. – И узнать, что ты можешь предложить.

Она изумленно посмотрела на него.

– Все произошло из-за наших отношений, Ральф. Неужели ты не отдаешь себе в этом отчета? После твоего поведения в прошлом году...

Он непонимающе взглянул на нее.

– Что я такого сделал?

Это было очень похоже на Хьюго, ее первого мужа, память о ком она ненавидела сейчас так же, как когда-то любила.

– Не заставляй меня ненавидеть тебя, – сказала она, как будто он мог услышать ее мысли.

Лицо Ральфа по-прежнему было недоуменным.

– Я не хочу этого, – произнес он. – И никогда не хотел, чтобы ты меня ненавидела. Не понимаю, почему мы охладели друг к другу.

– Нет? Ты не понимаешь? Не понимаешь? – взорвалась Аннунсиата и зло рассмеялась. – По-моему, ты считаешь себя еще более благородным, чем я думала. Я должна поблагодарить тебя за твою доброту, заботливый муж, попросить прощения и вернуться домой, чтобы искупить свою вину. Ты этого ожидал, когда ехал сюда, не так ли?

Ральф даже не попытался ответить на такой выпад, зная, что это невозможно, и сказал:

– Ходят слухи и назревает скандал, это нехорошо для семьи и детей. Я хочу всего лишь найти компромисс для блага семьи и не собираюсь говорить о вине или о том, что произошло. Надо думать о будущем.

Она выпрямилась и внимательно на него посмотрела.

– С тобой что-то случилось. Ты стал другим. У тебя есть женщина, так?

Ральф промолчал, но лицо его опечалилось. Аннунсиата продолжала:

– Похоже, я не ошиблась. Ты нашел кого-то, кто согревает твою постель. Вот откуда это внезапное благородство. Ты хочешь, чтобы я вернулась, поскольку я твоя собственность. И получить мое благословение на твои амуры.

– Дети удивляются, почему ты не возвращаешься домой, – спокойно сказал он. – И кроме того, твоего внимания требует Шоуз.

Шоуз... Внезапно тоска по дому сжала горло, и Аннунсиата шепотом спросила:

– Они доделали мою голубятню?

– Да, – ответил Ральф, – и лестницу. Ты хотела перестроить старый дом, помнишь? Возвращайся хотя бы для этого, если больше незачем.

Аннунсиата отвернулась, невыносимая грусть переполняла ее сердце.

– Нет, я не буду перестраивать Шоуз. Все это уже в прошлом. Но я вернусь летом.

Она взглянула на мужа, чтобы уловить триумф в его глазах, но Ральф оставался безучастным и даже печальным.

– Я всегда хотела этого. И никогда не собиралась покидать дом. Ведь это и мой дом тоже. Я всегда проводила зимние сезоны в Уайтхолле и каждое лето возвращалась домой.

– Спасибо, – сказал Ральф.

– А ты? – спросила она. – Ответишь ли ты мне тем же? Будешь приезжать в Уайтхолл?

– Иногда, если захочешь.

Они посмотрели друг на друга, понимая, какая пропасть лежит между ними. Похоже, оба не знали, как ее преодолеть.

– Спасибо, – тихо сказала Аннунсиата, затем с трудом добавила: – Надеюсь, она принесет тебе счастье.

– Счастье? – откликнулся он. – Нет! Этого я не жду. Помогает немного, вот и все.

Ральф поднялся, собираясь уходить, взглянул на нее и с сомнением в голосе произнес:

– Аннунсиата, если хочешь, можешь завести любовника. Я не буду осуждать тебя.

Наступило гробовое молчание. Аннунсиата подумала, что муж не должен был говорить таких слов, тем более что он тоже знал это.

Некоторые слова вообще не стоит произносить вслух, они только портят дело. Ральф упустил момент, чтобы откинуть все в сторону, снести барьеры, обнять ее, прижать к себе и увлечь в поток своей страсти. Но это тоже было бы непростительно. Он не понимал ее гордости, напоминающей мужскую. Она должна отдаться свободно, по собственной воле. Взять ее силой было бы покушением на ее независимость, ей не вынести этого. Ральф вспомнил то, давнее мгновение, на берегу реки, когда Аннунсиата сама пришла в его объятия, доверчиво положила голову на плечо и сказала, что выйдет за него замуж. Тогда он был ей очень благодарен. Но годы шли, и с течением лет он забыл то чувство, воспринимал ее, как свою собственность, – и в этом была его ошибка. Сейчас Ральф не знал, как ее исправить. Аннунсиата может однажды вернуться к нему, а может и нет, и ничего с этим не поделаешь.

– Я пошел, – сказал он, завязывая плащ.

Необычайно красивая и соблазнительная в своей теплой, мягкой постели, жена глядела на него чужими, холодными, темными глазами. Ральф хотел сказать, что любит ее, попросить побыстрей вернуться домой, но эти глаза запрещали ему все. В конце концов он смог только выговорить:

– Пусть Бог благословит и хранит тебя! – и, пока они не увидели слез друг друга, быстро вышел.

Глава 7

Элизабет казалось, что ее жизнь прошла, как во сне. С того самого момента, как ее привезли в Морлэнд ребенком, вся прислуга, а особенно экономка Ли, внушала ей, что она не ровня юным дамам в доме и должна быть благодарной, скромной, исполнительной и трудолюбивой. Все инструкции ложились в благодатную почву – она и так причисляла себя к низшим. Ее обучали вместе с молодыми дамами, но, кроме основных знаний по чтению, письму и арифметике, она освоила немного и считала, что ее мозг отторгал ненужные знания. В то же время она отлично усваивала домоводство, поскольку в будущем это позволило бы успешно вести дела большой семьи. Таким образом, уже много лет Элизабет вела дом, но не свой, – не член семьи и не прислуга... Она не была несчастлива, но счастье было для нее чем-то вроде иностранного языка, который она никогда не учила; привязанность – вот лучшее чувство из всех, что были ей знакомы.

Но в последний год, с тех пор, как Аннунсиата потеряла интерес к ежедневным домашним делам, Элизабет немного почувствовала власть, и это отразилось па отношении слуг. Они всегда считали Элизабет более или менее ровней себе, а теперь все изменилось, ее начали звать «мадам» вместо прежнего «мисс». Дни Элизабет были заняты более обычного, она вставала в пять утра, поскольку первая служба начиналась в шесть, а летом иногда и раньше, затем следовал легкий завтрак, и она приступала к работе: обходила молочную ферму, контролировала надои молока, следила за приготовлением масла и сыра; на птичьем дворе считала яйца, наблюдала за тем, чтобы птицы получали достаточно корма, просила Клема поставить ловушки на крыс, приказывала кормить отдельно мясных уток для рождественского стола, ходила на пруды, где разводили карпов и карасей; обследовала новую голубятню Аннунсиаты, разговаривала со специалистом по голубям об увеличении количества голубиных пар, которым предстояло обживать новые гнезда.

Главной задачей дня было посещение кухни: в ее обязанности входило заказать обед или, по крайней мере, обсудить его с шеф-поваром, а также осмотреть кладовые, выяснить, что нужно заменить и закупить, проследить, чтобы полы были тщательно вымыты, а посуда натерта до блеска. Иногда ей приходилось наблюдать за приготовлением какого-нибудь блюда по рецепту из тяжелой книги в кожаном переплете, которая передавалась из поколения в поколение хозяйками Морлэнда.

В винные погреба и в погреба, в которых хранилось масло, Элизабет никогда не ходила, потому что там была вотчина Клема и она не хотела на нее посягать.

В одиннадцать утра все останавливалось для молитвы, а затем Элизабет шла в сады, которые тоже были под ее опекой: травяной, овощной, фруктовый. Она отвечала и за пасеку, как и за сбор и хранение меда; а кроме того, за кормление и уход за павлинами и лебедями. Обедали обычно в час, и трапеза длилась два часа и более, в зависимости от того, кто был за столом, а затем она приступала к остальным своим обязанностям: проверяла, насколько чисто и опрятно убран дом, все ли в порядке в спальне, правильно и красиво ли застелены кровати, зажжены ли камины, наполнены ли водой кувшины. Элизабет приказывала расставить цветы по комнатам, включая часовню, проверяла запасы свечей. Она заходила в комнаты прислуги, чтобы убедиться, что там чисто, и выслушивала просьбы слуг, а затем садилась за свое вечное шитье, которым занималась всякий раз, как выдавалась свободная минутка.

В шесть начиналась вечерняя служба, потом был ужин, немного музыки или бесед, и все укладывались спать. Эта повседневность нарушалась лишь изменением времени года – каждое из них приносило свои задания и проблемы – или праздниками и гуляниями, означавшими для нее дополнительную заботу, как, впрочем, и удовольствие, а также днями генеральных уборок, когда в доме мыли и чистили все сверху донизу.

Но теперь у нее был Ральф. Элизабет знала, что поступает неправильно, что она грешница, преступница, и все же это наполняло ее таким счастьем, что казалось благословением, а не грехом. Элизабет выполняла свои ежедневные обязанности так же старательно, как всегда, но с новой энергией и улыбкой счастья, освещавшей лицо, которую она безуспешно пыталась спрятать. Она чувствовала себя так, будто всю свою жизнь спала – до той ночи, когда спустилась в комнату стюарда в поисках Ральфа.

Элизабет даже сейчас не знала, чего ждала от той ночи, не знала даже, зачем туда пошла. Однако все произошедшее казалось ей настолько правильным, что она уверяла себя, именно так все и должно быть. Отец Сент-Мор сказал бы, что она ищет оправдания, и, наверное, был бы прав.

Элизабет не хотела и не могла расценить свое поведение как грех, и поэтому перестала ходить на исповеди, что сразу же вызвало у слуг подозрение. Элизабет не знала, что они об этом думают, но догадывалась. Все они вели себя подчеркнуто вежливо, будучи слишком хорошо вышколенными, – но иногда она ловила на себе странные взгляды, до нее доносился тихий шепот, который при ее появлении прекращался. Клем время от времени смотрел на Элизабет не то чтобы осуждающе, но печально, видимо, жался ее.

Она еще не знала, надо ли ее жалеть. Радость была такой новой, необычной – каждый день она жила в воспоминаниях и ожидании ночи. Она не спала с Ральфом каждую ночь, но часто, даже днем, при случайных встречах, он обращался к ней с новой нежностью. Он всегда был добр к ней, но сейчас вел себя так, будто действительно наконец-то заметил ее.

Элизабет думала о том, что будет, если она забеременеет. Она хотела бы носить его дитя, хотя прекрасно понимала, какие проблемы это вызовет. Иногда она мечтала, что выйдет за него замуж. Развод, конечно, невозможен. Но вдруг Аннунсиата умрет – люди ведь умирают, умирают... Элизабет не желала ей смерти, но если это случится... И такие мысли были второй причиной, по которой она не ходила исповедоваться. Людская молва не волновала ее, она считала себя виноватой только перед Богом. Она была влюблена, безмерно счастлива и жила ради этого мгновения, не желая видеть, что за вспышкой солнечного света таятся тучи, но время от времени задумывалась над тем, что будет, когда вернется Аннунсиата, все же надеясь, что этого никогда не случится.

Теперь, когда Мартин взял на себя заботы по ведению хозяйства в поместье, Ральф смог уделять гораздо больше времени своему любимому занятию – разведению лошадей, и всю эту весну посвятил племенной работе по выведению новой породы от вновь приобретенного жеребца. Когда Варвар привык к новому окружению, оказалось, что он гораздо лучше поддается обучению и нежнее, чем все жеребцы, которых когда-либо видел Ральф. Интеллигентность этого коня порой казалась почти человеческой, и Ральф считал, что, если приложить время и терпение, его можно выдрессировать, как собаку. И жеребец действительно привязался к Ральфу, как собака. Иногда, в его отсутствие, Варвар позволял ухаживать за собой кому-нибудь из конюхов, но только Ральф был его любовью, и никому другому не разрешалось тренировать жеребца и садиться на него верхом.

Для Ральфа поездки верхом на Варваре были новым ощущением. Его прежний жеребец Кингс Кап был приучен к коляске, а не к верховой езде, и хотя он был достаточно спокоен в стойле, никто не мог и помышлять о том, чтобы оседлать его. А Варвару, казалось, действительно нравится верховая езда, и он очень радовался и возбуждался при виде Ральфа с седлом и поводьями в руках. Выйдя за ворота, он прижимал уши и с любопытством осматривался. Ему было интересно все. И во время прогулок Ральф постоянно рассказывал жеребцу о том, что он видит, словно делая доклад хозяину.

Кроме того, Варвар был очень быстроногим. Галоп, почти беззвучный и стремительный, был подобен полету. Он так твердо стоял на ногах, что мог отлично двигаться по любой почве. Ральф любил скакать с ним по болотам, разбрызгивая жидкую грязь из-под копыт и легко перепрыгивая через препятствия, лишь чуть-чуть натягивая поводья. В июне, когда кобылы уже были отяжелевшими от Варвара, Ральф участвовал на нем в скачках, но настолько опередил всех остальных, что вынужден был отказаться от приза, сказав, что участвовал в забеге ради удовольствия. Среди коневодов ходили всякие разговоры, многие советовали ему принять участие в других скачках, например, в Ньюмаркете или в Виндзоре. Все хотели заполучить Варвара для осеменения своих кобыл; некоторые предупреждали Ральфа о том, что жеребца надо как следует охранять, поскольку его могут увести.

Ральф был достаточно осторожен. В июне, как раз перед скачками, закончили строительство отдельной конюшни специально для Варвара, и все местное население говорило о ней с восхищением и удивлением, называя мраморным дворцом, потому что ни один конь никогда раньше не жил в таких царских условиях. Конюшня состояла из двух помещений, в одном из которых находился Варвар, в другом жил доверенный конюха, лишь иногда уходивший домой, так что конь практически никогда не оставался один.

Ральф надеялся, что Аннунсиата приедет к летним скачкам, но ее сообщения были неутешительными. В начале июня она уехала в Виндзор, потом в Оксфорд и Вудсток, и только в июле прислала ему торопливую записку о том, что они уже выехали домой. Ральф, получив это известие, не знал, как к нему отнестись. Элизабет выбралась из его постели и приказала начать уборку и так чистого дома, а Доркас разыскивала самую лучшую одежду для детей. И наконец, накануне дня Святого Свитина, от графини пришло официальное письмо, в котором говорилось, что они приехали в Уэтерби слишком поздно и не успевают сегодня попасть домой, но завтра обязательно будут.

Хьюго старался не шуметь, но у Арабеллы слух был острее, чем у собаки.

– Что ты делаешь? – прошептала она.

– Одеваюсь, – ответил он, надеясь, что больше сестра ни о чем не спросит.

Он знал: Арабелла сочтет его дураком, если он расскажет ей о своих планах, и не хотел этого слышать. Почему-то мысли выглядят гораздо хуже, стоит только облечь их в слова. Даже зная, что о нем думают, он чувствовал себя нормально до тех пор, пока слова не были произнесены.

В темной комнате Арабелла казалась белым призраком, особенно когда слабый свет, льющийся из окна, касался ее лица. Наступило молчание, а затем до него долетел ее голос, низкий и бесцветный:

– Ты дурак.

– Пожалуйста, Ара, не надо, – прошептал он, сражаясь с чулками.

Хьюго было уже тринадцать, и его мышцы налились, особенно на ногах, а чулки до неприличия обтягивали бедра. Ему давно нужна была новая одежда, но кто же ее закажет, если матери так долго нет дома?

– Ты дурак, – спокойно повторила Арабелла. – Ты собираешься ехать ее встречать, так? Неужели ты еще не понял: она нас не хочет. Она не любит нас. Если бы мы были ей нужны, она взяла бы нас с собой или осталась дома. Ты только навлечешь на себя неприятности. А что будет в школе? Тебя побьют розгами.

– Мама скажет им, что все в порядке, – упрямо ответил Хьюго.

Он, Арабелла и Джордж ходили в школу Святого Эдуарда. Розгами их наказывали реже, чем в других школах, но все же случалось.

– Она обрадуется и скажет им, что все в порядке. Арабелла безнадежно посмотрела на него.

– Куда ты едешь? Где собираешься ее ждать?

– Хочу доехать до конца. Если я потороплюсь, то успею в Уэтерби до того, как они выедут.

– Верхом? Ты собираешься украсть лошадь? Сумасшедший!

Хьюго надел, наконец, костюм и подошел к кровати с ботинками в руках.

– Не выдавай меня, Ара! – попросил он.

Он не мог различить лица сестры, а она смотрела на него с выражением жалостливой привязанности. Арабеллу не очень волновала мать, но раздражало стремление брата угодить ей, хотя она прощала ему все.

– Конечно, не выдам. Все и так очень скоро откроется. Дома я скажу, что ты рано утром ушел в школу, а в школе – что ты заболел и остался в постели.

– Тебя побьют, – сказал Хьюго.

Ложь была еще большим грехом, чем азартные игры. Но Арабелла только передернула плечами.

– Мне все равно. Но как ты не понимаешь, что она этого не стоит!

– Все будет в порядке, – успокоил ее Хьюго. – Вот увидишь! Я попрошу ее, чтобы она заступилась и за тебя тоже.

– Ну, иди. Скоро станет совсем светло.

Больше она не произнесла ни слова, легла и в растрепанных чувствах отвернулась от брата.

Напрямик до Уэтерби было около девяти миль, по дороге – чуть меньше одиннадцати, но в любом случае не больше двух часов верховой езды. Хьюго думал, что мать, будучи придворной дамой, не просыпается столь рано. К счастью, было лето, часть лошадей оставалась на ночь на улице, и он надеялся взять одну из них. Он никогда не мог вывести лошадь из стойла и провести ее мимо конюха, не подняв переполоха. И потому вышел на цыпочках через заднюю дверь. Собаки знали его и не залаяли, даже когда он взял седло и поводья. Наверное, проще скакать без седла, просто на попоне, но Хьюго не хотел появиться перед матерью как вор.

Кобыла Мартина Королева Мэб, стоявшая в паддоке, тихо подошла на его зов. Он был уверен, что Мартин не будет возражать. Когда первые лучи просыпающегося солнца озарили утреннее небо, Хьюго быстро оседлал ее, вывел из паддока и вскочил в седло. Он решил поехать напрямик, через поля до Уэлтона, а там уже выбраться на дорогу. Это был самый короткий путь. Мальчик чувствовал себя просветленным и возбужденным. Возможно, по пути следует набрать цветов, а увидев ее, он должен спрыгнуть с седла и вручить ей букет с сияющей улыбкой, сказав:

– Добро пожаловать домой, моя леди мама!!! Она улыбнется и скажет... Хьюго размечтался о том, что мать могла бы сказать ему, а потом запел в такт ритмичной поступи кобылы.

То, что случилось, могло случиться только с ним. В то время, как он выехал на дорогу в Уэлтоне, его мать двумя милями севернее ехала по дороге через Бикертон. Она была не только прекрасной придворной дамой, но и очень опытной путешественницей, хорошо знавшей преимущество раннего выезда.

Солнце было уже высоко, когда грязный и усталый Хьюго вернулся домой на такой же грязной и усталой кобыле. Мартин встретил его во дворе со смешанным чувством симпатии и сожаления.

– Напрасно ты брал Мэб, – попенял он брату. – Я хотел сегодня на ней выехать, а теперь на что она похожа?

– Я где-то потерял маму, – вымолвил Хьюго, вряд ли слыша его. – Когда я туда добрался, мне сказали, что она уже выехала. Я не думал, что она уедет так рано...

– Ты вообще ни о чем не думал, – сказал Мартин. – А теперь все открылось, и мне за тебя страшно. Даже зная об этом, я не смог бы ничего от нее утаить. Она сразу же послала в школу, чтобы снять вас с уроков, и все стало ясно. Арабелла сказала в школе, что ты дома, так что завтра ее ждут розги. Дома она уже свое получила. Твоя мать в гневе. Зачем ты так поступаешь, Хьюго?

– Где она? – спросил Хьюго. Его лицо побледнело, губы дрожали.

– В длинной зале. Иди сразу туда. Она хотела тебя видеть немедленно. Я отведу Мэб. Господи, на что она похожа! Что ты с ней делал?

Хьюго слез с лошади, и Мартин увел свою усталую кобылу, а Хьюго, предпринимая бессмысленные и бесполезные попытки стряхнуть грязь и пыль с костюма, прошел в дом.

Разговор был еще ужасней, чем он мог представить. Мать, красивая и гневная, уничтожила его словами, раня гораздо глубже, чем порка, которую он получил позже.

– Я только хотел, чтобы тебе было приятно, – вот все, что смог промолвить Хьюго в свою защиту.

Аннунсиата подняла на него удивленный взгляд. – Чтобы мне было приятно? Посмотри на себя! Неужели твой вид может порадовать меня? Ты похож на клоуна – весь в грязи, красный, растрепанный!

За его стулом, не имея ни малейшего желания быть свидетелем этого разговора, послушно стоял маленький Джордж, застыв на месте и пытаясь избежать взгляда сводного брата. Аннунсиата сделала жест в его сторону, и он еще острее почувствовал неловкость положения.

– Если хочешь знать, что доставляет мне удовольствие, посмотри на своего брата. Вот он выглядит как джентльмен, да и ведет себя соответственно.

Одежда была впору Джорджу – в такой одежде нетрудно быть чистым и аккуратным. Но Хьюго не мог этого сказать. Он смотрел на Джорджа, а Джордж уперся глазами в пол в тайной надежде, что он разверзнется и поглотит его. А мать продолжала свою тираду:

– А если бы ты тратил больше времени на уроки, то говорил и думал бы, как джентльмен, а не как конюх. Учителя более чем недовольны твоими знаниями. Джордж опередил тебя в латыни и греческом, хотя он на год младше. По-моему, тебе и Арабелле больше нравится скакать по окрестностям с грязными ногами и руками.

Когда она закончила, Хьюго позволили уйти. Он шел, как слепой, стараясь сдержать слезы, и направился умываться перед уходом в школу. Джордж же остался наслаждаться обществом матери – ему позволили находиться дома до конца недели. Аннунсиата хотела побыть с сыном, а поскольку в школе он вполне успевал, ему разрешили пропустить занятия. Последнее, что слышал Хьюго, закрывая за собой дверь, были слова матери, обращенные к младшему брату:

– Возьми свой инструмент, дорогой, и поиграй мне, мои нервы совсем расстроены...

Аннунсиата приехала домой в хорошем настроении, но надолго его не хватило. После продолжительного отсутствия дома все казалось странным и чужим. Ей чудилось, что слуги смотрят на нее вопрошающе, младенцы выросли до неузнаваемости, а весь дом без нее явно процветал, будто ему было все равно, вернется она когда-нибудь или нет. Даже солнце светило чересчур ярко, а павлины стали еще более красочными. Ее беспокойство сочеталось с чувством вины, которую вроде бы не следовало ощущать, и все-таки отчасти она была виновата – именно это заставило ее послать Гиффорда в школу, чтобы снять детей с уроков. Как выяснилось, Хьюго прогуливал школу, и буря негодования захлестнула Аннунсиату. Ее беспокоило что-то еще, где-то на самом краю чувств, и это ощущение она не хотела впускать в сознание. Морлэнд без нее был в абсолютном порядке, а почему – непонятно. Дом должен был страдать от отсутствия хозяйки, а он будто не замечал этого. Хозяйка здесь была! От этого непрошеного знания сердце Аннунсиаты сжималось.

Конечно, Элизабет выполняла обязанности домоправительницы блестяще, как и всегда, когда Аннунсиата уезжала из дома или была слишком занята. Но в поведении Элизабет появилось что-то новое, с ней по-иному разговаривали слуги, даже иначе стояли, когда она обращалась к ним. Теперь Морлэнд принадлежал Элизабет, а не Аннунсиате, и она не хотела знать почему.

День закончился – чрезвычайно жаркий, одуряюще солнечный, – и все, что должно было праздновать возвращение хозяйки, только действовало ей на нервы. Морис капризничал, потому что у него резались зубы, собаки от жары не знали, куда себя деть, Ральф казался отрешенным и подозрительно веселым; Элизабет передергивалась, как гремучая змея, когда Аннунсиата заговаривала с ней. Близнецы вернулись из школы в плохом расположении духа, чем еще больше испортили и так неважное настроение, так что никто не огорчился, когда после вечерней молитвы все пошли спать.

Оставшись вдвоем в спальне, Ральф и Аннунсиата наконец-то смогли поговорить. Аннунсиата, облаченная в ночную рубашку, отпустила слуг и, расчесывая волосы, ходила из угла в угол, с таким остервенением работая расческой, будто в руках у нее было оружие. Ральф молча разделся, сел на край кровати и наблюдал, как жена мечется по комнате.

– Если мы поговорим, станет лучше или хуже? Аннунсиата повернулась к нему так резко, что он инстинктивно отшатнулся.

– Ты намеренно пытаешься унизить меня? Как ты мог из всех женщин выбрать ее?!

– Кого? – непроизвольно спросил Ральф.

– Из всех – эту маленькую серую мышку! Ты мог бы найти какую-нибудь женщину из города, и иногда посещать ее, как джентльмен, не нарушая приличий. Или работницу с фермы, – тогда об этом вообще не стоило бы говорить. Как по-твоему, что скажут люди? Как они это расценят? Это же скандал! Ты сделал из меня посмешище! В приличном обществе так себя не ведут. Сойтись со своей кузиной – моей кузиной – моей домоправительницей!!! Жить с ней, как муж с женой, в моем доме, на виду у всего света! Как будто меня уже нет в живых!

Она снова отвернулась и продолжала ходить по комнате, словно эта безумная ходьба могла унять ее ярость.

Ральф промолчал – убедительных доводов не было. Аннунсиата внезапно остановилась в дальнем углу комнаты, словно только сейчас на нее сошло озарение.

– Возможно, все еще впереди. Ты хотел вернуть меня домой именно поэтому? Чтобы отравить? Или – еще лучше – несчастный случай на охоте. А затем – вдовец с разбитым сердцем после непродолжительного траура, конечно...

– Не говори так! – мягко сказал Ральф. – Похоже на бред сумасшедшего!

Аннунсиата посмотрела на мужа, и ее плечи опустились.

– Я и чувствую себя сумасшедшей! Может быть, я действительно схожу с ума. Почему ты так поступил, Ральф? Ради Бога, почему?

– Я никогда не хотел, чтобы ты уходила, – сказал он. – Это ты оставила меня. Тебя не было, а я... Мне с ней было удобно, вот и все. Я не выбирал ее назло тебе. Ты должна это знать.

– Я не знаю ничего, кроме того, что ты меня унизил.

– Это ты меня унизила, отказавшись вернуться домой. Я ведь приезжал к тебе, пытался тебя вернуть. Но ты сделала свой выбор.

Аннунсиата пронзила его взглядом.

– Надеюсь, это больше не повторится?

Он помолчал, затем, немного подумав, сказал:

– Хочешь, я отошлю ее? Она может поехать в Эмблхоуп. Анна будет…

– Нет, – резко ответила Аннунсиата. – Кто-то должен заботиться о доме. Мне уже безразлично, как ты поступишь.

Аннунсиата отвернулась, прошла, к столу, налила в бокал вина, добавила корицы из серебряного сосуда, стоявшего на подносе рядом с винным кувшином, размешала ее в бокале и не спеша, маленькими глотками, выпила. Снова повернувшись к Ральфу, она была абсолютно спокойной, и сердце Ральфа оборвалось, потому что жена показалась ему недосягаемо далекой.

– Ты развязал мне руки, – сказала она, улыбаясь. Ральф с самого начала не знал, где допустил ошибку, поэтому сейчас мог только недоуменно смотреть на нее. Оба больше не произнесли ни слова, легли в постель, Ральф задул свечи и задернул полог. Он лег рядом с женой, ощущая тепло ее такого родного тела, но не прикоснулся к ней. Спустя некоторое время он, наконец, отважился успокаивающе дотронуться до ее руки, . осторожно, будто приручал дикого зверя. Аннунсиата была безразлична к его робкой ласке, но и не проявила явного неудовольствия. Воодушевленный, он нежно погладил ее щеку, шею и осмелился дотронуться до груди. От его легкого и ласкового прикосновения сосок напрягся. Ральф надеялся, что их тела договорятся быстрее и сумеют разрушить те барьеры, которые они выстроили между собой словами. Он любил и все еще желал ее. И думал, что жена должна чувствовать то же самое. Но когда его рука скользнула ниже, она сказала спокойно и безразлично:

– Нет... – затем убрала его руку и добавила: – Видишь ли, я не хочу снова забеременеть. Я не могу допустить этого.

Больше они не говорили ни о чем. Ральф уснул, а через час проснулся от мягкого света и тихих голосов. Пришла Хлорис, разбудила Аннунсиату, сказала, что Джордж тяжело заболел и очень страдает от спазмов в животе.

Это было очень странное лето, если не сказать – совсем несчастливое. Несмотря ни на что, Ральф и Аннунсиата остались друзьями. С течением времени напряжение немного ослабло, и то, что они демонстрировали окружающим, стало реальным для них самих. Они были друзьями всю жизнь, и если ночью лежали по разным сторонам кровати, то днем скакали верхом, вместе охотились, спокойно беседовали, обсуждали дела и продолжали дружить, будто не было ни свадьбы, ни последующего отчуждения. Элизабет отступила на второй план, что было бы очень тяжело любой другой, но она привыкла играть на сцене жизни вторые роли. Аннунсиата легко спрятала мысли о ней в глубь памяти и вела себя так, словно ее никогда не существовало.

У нее было очень много забот. Поскольку Шоуз оказался окончательно заброшенным, дела отнимали массу времени. Кроме этого она уделяла много внимания верховой езде и охоте – главным своим летним увлечениям. И, конечно, детям. Четырехлетний Руперт был очень шустрым и слишком умным для своих лет, чем напоминал Мартина в этом же возрасте. Он быстро вырастал из детской одежды и становился похожим на своего царственного деда. Чарльз – ему исполнилось два с половиной – был очаровательным ребенком и все больше походил на отца. Морис был еще маленьким, и им занимались няньки, хотя Доркас считала, что он будет самым умным из всех детей. Первая ярость на Хьюго сменилась обычным безразличием, но Арабелла ее более чем заинтересовала, потому что девочка приближалась к возрасту, когда ей надо будет искать партию. С годами Арабелла похорошела, и Аннунсиата надеялась, что она станет еще симпатичней, но пока ее черты были все еще крупноваты для ее лица. Она была очень похожа на мать Аннунсиаты, а к той красота пришла с возрастом. Тринадцать, конечно, еще очень мало, но на следующий год, когда дочери исполнится четырнадцать, ее можно будет взять с собой в Уайтхолл. При такой конкуренции ничто не бывает слишком рано.

Маленький Джордж, ее любимец, был причиной самых больших огорчений этого лета, хотя и не по своей вине. Аннунсиата любила в нем все, но здоровье сына очень беспокоило ее. За первым приступом болезни последовали другие, а симптомы были тс же: острые боли в животе, сопровождающиеся рвотой, с последующим периодом истощения и слабости. Доктор, осмотревший Джорджа, очень удивился.

– Наверно, что-то не то съел, – констатировал он в первый раз.

В третье посещение он сказал сиделке:

– Очень похоже на то, что его хотят отравить.

Аннунсиате доктор этого не сообщил, только сиделке. Не в его правилах было упоминать о яде тем, кто ему платил. Он отдал указания по уходу за ребенком, велел регулярно кормить его и объяснил, что ему можно есть, а от чего следует отказаться.

В сентябре они с Ральфом поехали в Нортумберленд навестить Криспиана с Сабиной, которая уже второй раз была беременна. Ее первая беременность завершилась выкидышем. Супруги путешествовали верхом, неофициально, в сопровождении лишь Тома, Артура и Хлорис. По мере удаления от Морлэнда они почувствовали себя по отношению друг к другу гораздо свободнее. В Эмблхоупе Криспиан и Анна встретили их очень приветливо, а Сабина – с особым воодушевлением, поскольку могла показать им, в каких высоких кругах общества вращается, а еще более от того, что могла продемонстрировать своим друзьям и соседям знаменитую графиню, которая была близким другом самого короля Чарльза и жила при дворе, поскольку королева считала ее незаменимой. Все было очень мило, жизнь текла беззаботно, и, хотя они пробыли здесь целый месяц, Аннунсиата была так счастлива, что осталась бы и дольше, если бы не пришла пора возвращаться назад.

Вернувшись в Морлэнд, Аннунсиата оставалась там до 14 октября, дня Святого Эдварда – основателя школы, где учились ее дети. Этот день всегда был праздником, днем свободы, днем, когда дети получали подарки, совершалась специальная благодарственная служба в церкви и устраивался пышный обед для высшей знати. Школу основал один из предков Аннунсиаты, и в этот день она была почетным гостем школы. Все дети, один за другим, подходили к ней после службы, чтобы поклониться и подарить белый цветок, а взамен получить традиционный пенни.

Сразу после праздника Аннунсиату снова неудержимо потянуло в Лондон, и уже через три дня она выехала вместе со слугами, лошадьми и собаками, чтобы полностью погрузиться в другую жизнь. Она испытывала к Ральфу добрые чувства почти все лето, но когда в то ясное октябрьское утро прощалась с ним, темные окна дома, казалось, рады ее отъезду. Наверное, они были на стороне той женщины, которая ждала своей очереди, чтобы надеть домашние тапочки хозяйки и занять ее место в постели. Аннунсиата плотнее закуталась в меха, небрежно кивнула мужу и дала команду трогаться.

Лондон встретил ее неприветливо: по прибытии она обнаружила, что Баллинкри-хаус во время летнего наводнения был затоплен, и пострадало не только содержимое дома, но и само строение. К счастью, у нее были апартаменты во дворце.

– Это ужасно старый дом, – жаловалась она королю во время первого частного визита. – Вряд ли я смогу сама оплатить его ремонт – скорее, позволю ему разрушиться.

– Мне кажется, вам не придется делать этого, моя дорогая, – сказал король, беря Шарлемана на руки и слегка поглаживая.

Чарльз зашел к ней после игры в теннис со своим братом, и острый запах пота заполнил комнату:

– Если вы оставите его в покос, он упадет под собственный аккорд, – продолжал он.

Аннунсиата улыбнулась.

– Хорошо бы. Он совсем ветхий, а на кухне такие крысы, каких вы в жизни не видели. Их можно оседлать и прокатиться вокруг Гайд-парка.

Король отпустил спаниеля, и взял шляпу:

– Почему бы вам не построить новый дом? По-моему, все вокруг только этим и занимаются. Я уверен, что Кит Рен просто умирает от желания соорудить для вас что-нибудь. Ваша голубятня только разожгла его аппетит.

– Вот теперь и вы надо мной смеетесь. Король усмехнулся:

– Да нет же, моя сладкая. Если вдруг я начну новое строительство, мои министры встанут на дыбы. Но если вы решите построить себе дом, я смогу принять в этом горячее участие.

Первой необходимостью в каждом следующем сезоне был новый гардероб. И на следующее же утро по прибытии Аннунсиата послала за своей портнихой, миссис Дрейк, которая была, несмотря на преклонный возраст, великолепной мастерицей. Не успела Аннунсиата вернуться, как ее дни оказались заполненными посещениями разных торговцев, предлагающих материалы, гарнитуры, драгоценности, безделушки, так что под рукой миссис Дрейк было все, чтобы совершенствовать свое мастерство.

– Какие цвета! – восклицала она, проплывая сквозь толпу в комнату Аннунсиаты, словно корабль по морю. – Вы будете неподражаемы в этом сезоне, по-моему, они подойдут вам, как никому другому!

Однажды, когда Аннунсиата была занята с миссис Дрейк, молоденькая девушка, одна из тех новых служанок, нескончаемый поток которых проходит через каждый лондонский дом, постучалась в дверь и сказала:

– К вам джентльмен, моя леди.

– Как его имя, дитя мое? – поинтересовалась миссис Дрейк. Аннунсиата не успела и рта раскрыть.

– Мистер Морлэнд, госпожа, – ответила девушка, будто ее спросила сама хозяйка.

Миссис Дрейк и Аннунсиата быстро переглянулись. Что здесь делает Ральф? Миссис Дрейк сложила свои лоскуты и поднялась.

– Я пойду. Вам все равно потребуется время, чтобы обдумать модели, а платье из розового шелка я начну сразу. Впускай джентльмена, дитя мое. Нечего столбом стоять.

Миссис Дрейк пропустила девушку вперед себя. Аннунсиата встала, поправляя юбки, и осмотрела в зеркале прическу. Она повернулась как раз в тот момент, когда открылась дверь и в комнату вошел высокий темноволосый мужчина в столь строгом костюме, что можно было принять его за пуританина. Голубые глаза вошедшего встретились с темными глазами Аннунсиаты, он немного побледнел, а потом на его щеках вспыхнуло по красному пятну. Мужчина чувствовал себя ужасно неловко, но его руки, протянутые навстречу, дрожали от нетерпения.

– Не сердитесь на меня, что я заранее не известил о своем прибытии, – сказал он. – Я подумал об этом, но так хотел вас увидеть, что не мог заставить себя ждать.

Изумление на лице Аннунсиаты сменилось выражением удовольствия, и, когда она взяла его руку и тепло пожала, ее глаза засияли.

– Мой дорогой Кит, разве я могу на вас сердиться? Я рассердилась бы, если бы вы не направились прямиком ко мне. Я так давно не видела вас, так давно...

Девушка вышла, закрыв за собой дверь, а Аннунсиата с Китом замерли на месте, держась за руки, как будто и не было стольких лет разлуки.

– Вы изменились, – сказала она наконец. – Когда я видела вас в последний раз, вы были мальчиком, теперь вы стали мужчиной.

– А вы, – произнес Кит, не в состоянии отвести от нее взгляда даже для того, чтобы снять плащ. – Вы стали еще красивее. И ни на день не старше.

– Зачем же начинать с глупостей? – засмеялась она, высвобождая руки. – Снимите плащ и позвольте предложить вам выпить. Ой, Кит, я так рада тебя видеть!

Последние слова Аннунсиаты прозвучали с такой непосредственностью, как будто ей все еще было пятнадцать. Кит развязал плащ и сбросил его с плеч, не обращая внимания, куда он упал – на стул или на пол, и опять протянул руки Аннунсиате.

– Правда? – спросил он. – Надеюсь, правда. Я так давно хотел снова увидеть тебя.

Он смутился, когда смысл этих слов дошел до него, и неуклюже добавил:

– Мы столько лет не виделись... Нам есть, что рассказать друг другу. Есть о чем поговорить...

– Как здоровье Кэти? – спросила Аннунсиата. Кит покраснел от смущения, и она невольно почувствовала себя виноватой.

– Ты приехал в Уайтхолл по делу?

– Да, – ответил он, обрадованный тем, что она сменила тему разговора.– У меня дела с купцами и ювелирами, а также есть дело к королю. Я хочу перестроить Эберледи, и, кроме того, меня волнует вопрос о титуле.

– Тогда ты пробудешь здесь достаточно долго, – отмстила Аннунсиата.

Кит посерьезнел и спросил:

– Для тебя имеет значение, сколько я здесь пробуду?

Внезапно наступила такая тишина, что был отчетливо слышен каждый звук в комнате, начиная от сосредоточенного ворчания Шарлемана, воевавшего под кроватью с тапочком, и кончая тихим, прерывистым дыханием Кита. Кит, дорогой Кит, почти что брат, третий из того трио молодых людей, сменивших один другого в борьбе за ее благосклонность, ее улыбку в те счастливые, солнечные дни беззаботной юности. Эдуард, ставший ее любовником и отцом любимого сына Джорджа, Ральф, за которого она вышла замуж... А теперь рядом был Кит, сжимающий ее руки и смотрящий на нее темно-синими глазами Морлэндов, как у Фрэнка, как...

– Полагаю, что у тебя здесь будет множество дел, – сказала она. – И надеюсь, что ты пробудешь у нас очень долго.

Книга вторая Гордый павлин

Мы смертны, но покуда влюблены —

К чему нам знать, сколь долго чувству длиться?

Ведь есть оно, так будем им полны,

Чтоб каждою минутой насладиться;

И разве не безумье отрицать

Возможность жить пред тем, как умирать?

Сэр Джордж Этридж. Даме

Глава 8

В октябре 1677 года Хьюго Макнейл устраивал пышный прием в своих апартаментах в колледже церкви Христа в Оксфорде. Как большинство подобных джентльменов, он располагался в гостинице Пекуотера. Старый дом был недавно реконструирован и теперь вплотную примыкал к основному зданию колледжа. Эта реконструкция, начатая очень давно кардиналом Уолси, была завершена не более десяти дней назад доктором Феллом, нынешним настоятелем собора. Члены общины церкви Христа и ее друзья пожертвовали много денег на завершение великого проекта кардинала Уолси. И то, что Аннунсиата была одной из тех, кто пожертвовал на строительство круглую сумму, было для Хьюго источником особого удовлетворения.

Здесь ему очень нравилось, он наконец чувствовал себя как дома. Несмотря на то, что любовь Аннунсиаты к своему сыну Хьюго нельзя было назвать чрезмерной, она тем не менее не поскупилась, когда пришло время отправлять его в университет, и дала ему столько денег и предоставила такую свободу, о какой он не мог и мечтать. Хьюго занял одно из лучших помещений в гостинице. Его апартаменты состояли из спальной, гардеробной, мастерской и комнаты для прислуги. Все эти комнаты он декорировал и обставил мебелью сам, по своему вкусу и желанию. Этим летом он три месяца провел в Париже в компании отца Сент-Мора и вернулся, обогащенный множеством замыслов, идей и кое-какой мебелью. Сейчас в мебельной моде были легкость и изящество, а также инкрустация. Мастерскую украшал гарнитур из нескольких маленьких столов и стульев, отделанных серебром.

На стенах спальни красовались китайские обои, которые стоили целое состояние и отличались от остальных тем, что, если бы Хьюго пришло в голову сменить квартиру, он мог бы снять их и украсить новое жилище. Обои были белыми с бледно-голубым рисунком, занавески, полог и покрывало на кровати – голубыми, а на каминной полке стояла пара бело-голубых круглых датских ваз, так что спальня выглядела весьма элегантно.

Кардинально изменить что-то в мастерской не удалось, поскольку ее стены были обиты панелями, но он привез туда два толстых китайских ковра и застелил пол. Особую гордость Хьюго вызывал портрет его матери работы Лели, известный под названием «Турецкий портрет», – он украшал стену над камином. Недавно Аннунсиата получила новый портрет, где была изображена верхом на лошади, который нравился ей гораздо больше, так что интерес к «Турецкому портрету» был утрачен. Она отдала его Хьюго, что было одним из тех непредсказуемых жестов, которым он придавал гораздо больше значения, чем мать в них вкладывала.

Но если он не смог проявить себя в мастерской, то уж в гардеробной постарался на славу. Желая быть по возможности впереди моды, он обставил маленькую комнатку изящной французской мебелью красного дерева, которое в Англии было почти неизвестно. Все предметы этого гарнитура, как и гарнитура в мастерской, были инкрустированы серебром. Гардеробную украшали вазы, кубки, подносы и блюда, все из чистого серебра, и на каждом предмете красовалась гравировка с его родовым гербом. Но венцом экстравагантности была эбеновая ванна ручной работы, отделанная серебряной изящной вязью. Она стоила так дорого, что Хьюго не в состоянии был сразу расплатиться и с большим трудом уговорил продавца отдать ее в кредит и послать счет матери. Сначала Аннунсиата пришла в ярость, хотя Хьюго пытался оправдаться тем, что она сама учила его окружать себя красивыми вещами и что он может позволить себе все, что захочет. Мать же твердила, что всему есть предел, но, увидев ванну, присела от восхищения, и Хьюго понял, что дело слажено. Такой элегантной, изящной ванны Аннунсиата никогда раньше не видела. Она согласилась оплатить ее и поместить в апартаментах Хьюго, с условием, что сможет ею пользоваться, когда будет приезжать навестить его.

Капитулировав перед ванной, Аннунсиата больше с ним не спорила. Она предоставила сыну слугу – тихого, спокойного молодого человека по имени Джон Вуд, который был одним из многочисленных племянников Клемента из Уилстропа, и заказала коляску с парой лошадей, заплатив за ее ремонт и перекраску. Это был маленький легкий экипаж, почти новый, в хорошем состоянии и с красивым интерьером. По просьбе Хьюго, на дверях экипажа изобразили его родовой герб – красный с золотом рисунок на черном фоне. Мать выбрала ему хорошую пару белых лошадей, так что эффект был весьма значительным. Один из грумов, парень по имени Даниель, приехал из деревни Твелвтриз, чтобы стать его кучером и конюхом. Он был очень горд своим положением и никогда не выезжал, не украсив упряжь красными лентами. Таким образом, Хьюго был вполне удовлетворен, особенно после того, как Ральф, по своей доброте, предоставил ему Орикса в качестве верховой лошади. Хьюго арендовал стойло и помещение для коляски на Биф-лэйн, прямо напротив ворот колледжа, с комнатой для Даниеля наверху. И все это было предметом особой зависти его соучеников.

Людская зависть – вот к чему стремился Хьюго. Он хотел, всегда хотел, чтобы им восхищались, его любили, а сейчас, выйдя в мир, куда его сводному брату путь был еще закрыт, занял свое место под солнцем и делал все, чтобы стать популярным. Несмотря на попытки отца Сент-Мора и пример Мартина, у него не было особого рвения к учебе, но хорошая успеваемость не так уж необходима для популярности. Хьюго часто принимал гостей, и сам бывал, в свою очередь, приглашен на лучшие приемы. Он охотился в Райзингхерсте, ловил рыбу в Ифли, стрелял куропаток в Бинси и участвовал в импровизированных скачках в Порт Мидоу. Никогда особенно не интересовавшийся политикой, Хьюго частенько бывал в двух лучших кофейных домах, вел беседы о политических событиях. И жаловался, как было принято, что земли, проданные его отцом и дедом для короля, не были им возвращены. Он даже начал курить, хотя знал, что этого мать не потерпит, отчего очень расстраивался, и посещал самые приличные бордели в городе, где и потерял невинность, а чуть позже и сердце, отдав его молоденькой смазливой девушке по имени Молли, которую он выкупил и поселил в комнате на Шу-лэйн.

Аннунсиата очень скоро об этом узнала, как и обо всем, что касалось Хьюго, – вот почему слуг для него она выбирала сама. С помощью Хлорис она держала палец на пульсе всех ветвей своей семьи, а та, без всяких просьб хозяйки, очень скоро создала свою систему сбора сведений обо всем, что происходило в Уайтхолле и других значительных домах Лондона. Таким образом, Джон доложил о пассии Хьюго Хлорис, а Хлорис – Аннунсиате, которая, встревожившись, приняла срочные меры. Но Молли показалась ей скромной, чистоплотной и не особенно жадной, так что графиня была вполне удовлетворена. У каждого молодого человека из приличного дома должна быть возлюбленная, – Аннунсиата, наверное, волновалась бы гораздо больше, если бы у сына не случилось этого раннего сексуального опыта. В свои шестнадцать Хьюго был невысок и мускулист – такое сложение свидетельствовало том, что он вряд ли еще вырастет. Он был коренастым, с толстой шеей и коротким туловищем; темные и густые кудрявые волосы и ярко-голубые глаза придавали ему какую-то животную притягательность, хотя вряд ли он когда-нибудь достигнет отцовской элегантности.

Однако в своей модной, шикарной одежде Хьюго почти не отличался от других молодых людей, в тот октябрьский день с комфортом расположившихся в его мастерской, куря трубки и заполняя помещение клубами черного дыма. Поскольку у него не было просторного зала для приема достаточно большого количества гостей, Хьюго сосредоточился на качестве, тщательно отобрав тридцать лучших юношей из своего и других колледжей – все они были лордами, сыновьями лордов или детьми из известных семей. Большинство из них были богаты, и все очень популярны.

Блюда, предложенные гостям, доставили из лучшей продуктовой лавки, которая специализировалась на французской кухне, а Джон руководил шеренгой вышколенных лакеев, суетившихся вокруг блюд и серебряных ведер с бургундским и шампанским. В дальнем углу мастерской тихо играл небольшой ансамбль; девушек не пригласили, и поэтому танцев не было, но Хьюго расставил карточные столы и столы для игры в кости, и все, кто уже поел, рассаживались, укладывая монеты столбиком, и очень скоро азарт возрос, ставки поднялись и в комнате стало очень шумно. Тем, кому игра не доставляла удовольствия, оставалось наблюдать за ней, курить и беседовать. При этом все пили, а Хьюго переходил от группы к группе, все более убеждаясь в том, что прием удался.

Около камина стояли трос особенно элегантных молодых людей, беседуя о лошадях.

Хьюго направился к ним. Арран и Гамильтон были самыми богатыми юношами в Оксфорде, а Масслдайн – его близким, возможно, единственным другом, который так же, как и он, был ирландским пэром, никогда в жизни не бывавшим в Ирландии, но, в отличие от него, владевшим там большим поместьем.

– Я клянусь и божусь, – сказал Гамильтон, – что потерял сотню фунтов, поставив на этих проклятых трехфутовых кляч. Ага! К нам идет знаток, который объяснит, что к чему, – добавил он добродушно, завидя приближающегося Хьюго. – Баллинкри, должно быть, единственный человек в Оксфорде, никогда не проигрывающий на скачках.

– Скажи, Баллинкри, как это тебе удастся? – спросил Арран. Он был младшим сыном шотландского лорда, который, вероятно, послал его в Англию, не придумав ничего лучшего. Парень постоянно позорил семью, будучи самым отъявленным дебоширом в городе. – Как тебе удастся угадать призера? Может, они у тебя меченые?

Масслдайн ответил за друга, освобождая ему место у огня:

– Хьюго родился в конюшне, вот и все. Посмотри на него, Вилли, разве не видно, что его отцом был жеребец? Он шепчется с лошадьми перед заездом, и они говорят ему, кто победит, – он обнял Хьюго за плечи, а все весело расхохотались.

– Как поживает великий производитель твоего отца, Баллинкри? – спросил Гамильтон. – В мае на скачках в Ньюмаркете лучшего скакуна моего управляющего опередило какое-то чертово чудовище, потомок того самого жеребца. Как же его зовут?.. Турок!!! Вот как! Никогда не видел более быстрого зверя. Мой управляющий хотел послать свою лучшую кобылу в Морлэнд. Но вот дерьмо! Цена, которую назначил твой отец...

Арран осушил бокал бургундского и, протянув его проходящему мимо лакею, чтобы наполнить вновь, предложил:

– Скажи своему управляющему, Гамильтон, что я обслужу твою лучшую кобылу за полцены от той, что запрашивает Морлэнд, и вы вольете в свою породу благородную кровь.

Все заржали, хотя Хьюго был несколько ошарашен столь фривольной беседой, и Масслдайн сказал:

– Ну ладно, ребята, мы шокируем нашего хозяина. Вы же знаете, как в старых йоркширских семьях воспитывают своих отпрысков? Не забывайте, что они к тому же еще и католики.

Арран бросил значительный взгляд на портрет Аннунсиаты, висящий над камином:

– Ах, извините, я не знал. Некоторые из них могут бросить тень и на монастырь.

Хьюго пристально посмотрел на него.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он требовательно.

Арран, хотевший только слегка уколоть Хьюго, сказал:

– Что я имею в виду? Послушай, Баллинкри, все знают о ваших тесных связях с королевской семьей. Покровительство здесь, пансион там, а ведь никому, кроме фавориток его величества, не помогают с такой готовностью.

Масслдайн еще крепче сжал плечо Хьюго, чувствуя нарастающую в нем ярость.

– Ты говоришь о моей матери, Арран? – гневно спросил Хьюго. – Должен тебе сказать...

– Дорогой мой, почему столько злости? – спросил Арран и приподнял бровь, изображая удивление. – Безусловно, это очень высокая честь – делить постель с первым лордом. И кто знает, что кроме...

– Заткнись, Вилли! Попридержи язык! – оборвал его Масслдайн, не отпуская плечо Хьюго. – Баллинкри не нравится слышать подобные мерзости о своей матери, как и мне. Так что иди и подумай.

У Аррана хватило ума замолчать, но Хьюго кипел от ярости. Масслдайн хлопнул его по плечу.

– Брось, Хьюго! Мир. Это всего лишь шутка. Арран не хотел оскорбить твою мать. У него не хватит мозгов, чтобы оскорбить кого бы то ни было, не так ли Вилли, сын кельтских варваров? Давайте выпьем за здоровье прекрасной и благородной дамы! Ну, поднимайте же бокалы, ребята! – закончил он, подняв свой бокал к портрету.

Все трос поддержали его: Хьюго – нахмуренный, Арран – будто извиняясь, Гамильтон – открыто хохоча.

– Поделись с нами последними сплетнями, Баллинкри, – с любопытством сказал Гамильтон, когда они выпили. – Ты ведь первым узнаешь все дворцовые новости, клянусь! Кто с кем спит?.. Ладно, ладно, не буду... Ей-богу, даже не знаю, о чем бы его спросить, чтобы не вогнать в краску.

– Как продвигается новый дом твоей матери? – пришел на помощь Масслдайн. – Я слышал, что такому дому позавидует весь двор. Он, наверное, уже почти закончен?

– Думаю, да, – ответил Хьюго. – Строительство уже завершено, осталась только внутренняя отделка помещений. Мама пригласила Гиббона выполнить все работы по дереву. Король сказал, что это будет Сент-Пол в Пэлл Мэлл.

– Пэлл Мэлл, ах, да! – промурлыкал Арран. – В Пэлл Мэлл живет много знаменитостей. Ведь у мадам Гвин тоже дом в Пэлл Мэлл? Полагаю, твоя мама хорошо знакома с этой актрисой.

Хьюго опять напрягся.

– Послушай, Арран... – начал он, но на этот раз его успокоил Гамильтон:

– По-моему, он просто хотел сказать, что твоя мама любит театр. Прекрати идиотничать, Арран! Лучше пойди и просади кругленькую сумму в кости. Может, это поднимет твое настроение. Проклятье! До чего же с тобой тяжело в одной компании! А Масслдайн добавил:

– Ты прав, Гамильтон. Этих двоих лучше держать подальше друг от друга, иначе все это закончится в Мидоу. Страшно не то, что Баллинкри когда-нибудь вызовет его на дуэль, а то, что нам придется быть секундантами, а в такое холодное время года не слишком приятно стоять на мокрой траве, наблюдая, как кое-кто норовит убить друг друга.

Гамильтон печально покачал головой.

– Я всегда знал, что ты в первую очередь беспокоишься о своем комфорте и удовольствии.

– А о чем же еще? – Масслдайн изобразил удивление и взглянул на Хьюго. – Хотя наш маленький Макнейл сделал маленький модный уголок для католичества. Чем ты собирался нас развлекать, после того как мы наедимся и напьемся до бесчувствия за твой счет? Мы что, должны отслужить мессу? По крайней мере, это будет что-то новенькое.

Хьюго улыбнулся.

– У меня есть для вас занятие, но вы ни в жизнь не догадаетесь какое. Подождите немножко, и вы все поймете. Джон, еще немного вина сюда! Может быть, пойдем посмотрим на картежников? У нас есть еще по меньшей мере час.

Развлечение, организованное им с той долей склонности к оригинальности, которая досталась ему от матери, явилось несколько позже в виде четырех актрис из бродячей труппы. Они представили на суд зрителей небольшой спектакль, состоящий из нескольких сцен-пантомим, имели дикий успех, и после двух действий им, наконец, было позволено отведать прохладительного, после чего девушки были похищены наиболее расторопными гостями. Остальные молодые люди выпили столько, что многие встретились в традиционном месте – под столом. Словом, вечеринка приняла обычный для подобных сборищ оборот, и для наиболее увлекшихся вином гостей закончилась завтраком с хозяином и уверениями в вечной дружбе. Вечеринка удалась на славу, и Хьюго был вполне счастлив, хотя и надеялся провести эту ночь с Молли. Однако в полпятого утра, увидев Масслдайна в собственной квартире, он понял, что значит настоящая дружба.

– Ты хороший парень, – выдохнул Масслдайн ему в ухо и всей своей тяжестью навалился на него, пока Хьюго волок его на себе тс несколько ярдов, которые разделяли двери их апартаментов. – Если они тебя не испортят, ты далеко пойдешь! Обещаю! Я никогда не видел такого симпатичного жеребенка и хочу, чтобы ты женился на моей сестре, вот что! – пьяно, чуть нараспев, пробурчал Масслдайн.

– Спасибо, – мрачно ответил Хьюго, понимая, что удостоился комплимента высокого ранга.

– Это правда, мой друг! У отца очень странные идеи насчет будущего моей сестры Каролин, но у тебя есть деньги, кровь, и ты отличный парень. Ты должен провести с нами Рождество. Вот что я имею в виду. Обещай мне, Макнейл, ты, молодой негодяй! Ага! Я вижу в твоих глазах юную Молли, но позволь мне сказать вот что: каждому молодому человеку необходимо иметь любовницу, выпить свою норму вина и проявить себя на дуэли, чтобы стать настоящим мужчиной. Но, пережив все это, он должен, в конце концов, жениться на девушке из приличной семьи. Любовница у тебя уже есть, и в один прекрасный день ты обязательно поймаешь свой сифилис. Если тебе придется сражаться на дуэли, будь уверен, ты выиграешь. И не сомневайся, что твой замечательный товарищ Джон Бовери, граф Масслдайн, будет твоим секундантом. А потом ты женишься на Каролин. Обещаешь?

– Обещаю, – ответил Хьюго, не совсем понимая, что обещает, хотя Масслдайн, похоже, имел еще менее четкое представление об этом. Он открыл дверь в апартаменты приятеля и сдал его слуге с рук на руки.

– Я отведу его в постель, милорд. Спасибо, – поблагодарил слуга – солидного вида седобородый старик, который являлся семейной реликвией, поскольку служил этой семье с давних пор. Закрывая за собой дверь, Хьюго услышал сонный голос товарища:

– Он ведь католик. Ты увидишь – он сдержит свое обещание.

Венчание было очень тихим, скромным и совсем невеселым. Аннунсиата подумала, может ли быть удачным брак, который начинается так грустно. Глаза принцессы Мэри, невесты, были красны от слез: она рыдала, почти не переставая, с того самого момента, как король сказал, что ей предстоит выйти замуж за Вильгельма из Голландии, своего кузена. Казалось, она могла разразиться слезами в любую секунду, но это было бы нарушением этикета. Аннунсиату, уставшую от собственных проблем, связанных с воспитанием непослушной дочери, так бесило сопение, дрожание губ и всхлипывания принцессы Мэри, что у нее чесались руки отвесить ей звонкую оплеуху.

Арабелла, стоящая рядом с матерью, испытывала к невесте чуть больше симпатии, потому что она являла странный контраст со своим женихом. Принцесса была очень высокой – пять футов одиннадцать дюймов, даже без каблуков, темные вьющиеся волосы лежали на ее плечах. Она была красива, как все Стюарты, ей исполнилось пятнадцать лет, а в этом возрасте все прелестны. Невеста стояла, одетая по последней дворцовой моде, с некоторым шиком, и, если бы не печальная участь, довлевшая над ее судьбой, словно рок, была бы игривой и счастливой девочкой.

Принц Вильгельм, кузен Мэри, вовсе не соответствовал идеалу ее девичьих грез. Начать с того, что жениху было двадцать семь лет, и Арабелле, которой минуло шестнадцать, он казался, как и принцессе Мэри, стариком. Это был некрасивый, на четыре дюйма ниже своей невесты, худой мужчина с чахлой грудью и высоко поднятыми плечами, а его бледное лицо свидетельствовало о постоянных болезнях. У принца была астма, он шумно дышал ртом, и казалось, что его узкая грудная клетка может провалиться от любого вздоха. Он был одет по датской моде во все черное, без всяких украшений, и, к ужасу англичан, носил вместо парика собственные волосы. Его каменное лицо было нелюдимым: он никогда не улыбался, редко говорил, а если вынужден был делать это, то очень скупо и по делу, без всяких словесных украшений и комплиментов, как принято у английских кавалеров. Арабелла думала, что ни за что не пошла бы замуж за такого, и удивлялась, почему невеста не убежит из-под венца. Решив, что принцесса, должно быть, дура, она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, пока мать суровым взглядом не приструнила ее.

Епископ Комптон произносил торжественную брачную речь с таким выражением, что, казалось, все присутствующие должны были проникнуться важностью данной церемонии. Аннунсиата оглядывалась в изумлении и недоумении, надеясь найти хотя бы одно лицо, выражавшее радость по поводу происходящего действа. Герцог Йоркский выглядел гневным и угрюмым, эта свадьба была ему ненавистна; он был вынужден согласиться на нее только потому, что король не оставил ему выбора. Он хотел выдать Мэри за французского принца, католика: ему не нравились ни положение Вильгельма, ни его религия, кроме того, было хорошо известно, что тот высказал неудовольствие по поводу низкого происхождения матери невесты. Все также прекрасно знали, что мать Вильгельма, сестру герцога, Мэри, принимали в Дании без энтузиазма, а другую Мэри Стюарт, похоже, не очень чествовали в Голландии. Но протестантские свадьбы были чрезвычайно популярны среди английского народа, и король, как обычно не без задней мысли, настоял на своем, так что Джеймс вынужден был подчиниться брату.

Остальные присутствующие вряд ли были веселее. Королева выглядела возбужденной, как и всегда, а герцогиня Йоркская, срок беременности которой явно перевалил за половину, очевидно, ощущала себя не в своей тарелке. Это была ее третья беременность, первые две закончились выкидышами, поэтому и королева, и герцог Йоркский время от времени бросали на нее озабоченные взгляды. Принцесса Анна болела оспой и потому не могла быть рядом с сестрой в столь важный момент.

Погода, казалось, оплакивала эту свадьбу: небо затянули серые низкие облака, из которых не переставая моросил нудный ноябрьский дождик, словно хотел залить все на свете, включая печаль принцессы Мэри. Аннунсиата грустно улыбнулась и перехватила взгляд короля. Его губы под тонкой ниточкой усов дрогнули, бровь приподнялась, как бы давая понять ей, что он осознает всю мерзость происходящего. Епископ продолжал службу, герцогиня Йоркская попыталась устроиться поудобнее, а король весело ухмыльнулся и прокричал:

– Давайте, епископ, давайте быстрей! Если вы не обвенчаете эту пару до того, как герцогиня родит сына, их, наверное, никто никогда уже не повенчает!

Епископ удивленно уставился на короля, герцог и герцогиня были шокированы, невеста снова залилась слезами, а Аннунсиата едва сдерживала хохот. Епископ ускорил свою речь, явно сокращая службу, и «счастливую пару» наконец обвенчали. После этого вся процессия во главе с королем церемонно проводила их в спальные апартаменты, до кровати, где, сидя на белоснежных подушках, молодые получили свою «чашу любви» и поздравления от самых вельможных гостей, покинувших их, по традиции, последними.

– Сделано! – сам себе сказал король, задергивая полог вокруг кровати и завершая ритуал восклицанием: – Теперь, племянничек, за работу!!! Святой Георгий за Англию!

Аннунсиата надеялась, что английский язык принца Вильгельма недостаточно хорош для того, чтобы понять смысл этих слов, иначе его стерильная датская душа была бы сильно шокирована. В конце концов они предоставили несчастную принцессу ее злой судьбе и всей толпой вышли из спальни в банкетный зал, продолжать веселье. Герцог с герцогиней на банкет не остались, и их отсутствие слегка разрядило атмосферу, поскольку соболезнования высказывать было некому.

Спустя некоторое время король подошел к Аннунсиате и тихонько сказал:

– Привет! Это самая паршивая свадьба из всех, которые я когда-либо посещал. Я думал, она не закончится никогда, и каждый раз, когда герцогиня начинала ерзать, я полагал, что это уже конец... Все же дело сделано, и он уже ничего предпринять не сможет, даже если завтра она родит ему двоих сыновей.

– В любом случае, сэр, это должно понравиться народу, – ответила Аннунсиата. – И хотя бы на некоторое время успокоить парламент.

– Им необходимо время от времени бросать кость. Шейфтсбери норовит схватить меня за пятки, как хороший терьер.

– Меня удивляет, как он вообще ухитрился протащить в парламент так много недовольных. Кажется, у них вовсе нет ничего общего, кроме недовольства.

– И их нелюбви к Джеймсу, а также ненависти к католикам, – вздохнул король. – Почему люди так нетерпимы?

– У них нет ни вашего терпения, ни вашего опыта успокаивать, сэр.

Король улыбнулся.

– Вы сегодня прекрасно выглядите, графиня! Вы слишком молоды и красивы, чтобы иметь такую рослую дочь, – добавил он, и оба взглянули туда, где стояла Арабелла, беседуя с принцем Рупертом.

На Арабелле было платье из голубого шелка, сверху украшенное изящной серебряной накидкой, очень выгодно оттенявшей бледность лица и шикарную рыжую копну волос. Волосы Арабеллы не поддавались ни завивке, ни укладке, и Берч пришлось изобрести для нее новый стиль прически, чтобы хоть как-то облагородить их вид. Арабелла прекрасно выглядела, это отметила даже Аннунсиата. Височные пряди волос были подобраны наверх и украшены букетиком белых цветов, а от затылка до талии спускались прямые волосы.

Взгляд Аннунсиаты остановился на Арабелле, и она почувствовала легкий укол в сердце. Эта интересная, высокая, рыжеволосая девушка – ее дочь! Ее дочери – шестнадцать! Казалось, ей самой только вчера было шестнадцать, когда она буквально летала от счастья, проводя при дворе свой первый сезон. Она вздохнула, и король, будто читая ее мысли, нежно пожал ее руку.

– Да, время шутит шутки со всеми из нас, моя дорогая, – произнес он. – По крайней мере, у вас есть дети, которыми вы можете гордиться. Это все, что дарит нам время.

Король вновь посмотрел на Арабеллу, и Аннунсиата поняла, насколько эгоистично было чувствовать себя несчастной, когда рядом находился король, у которого вообще не было законных детей.

– А как поживает ее братец в Оксфорде? – спросил король.

Аннунсиата поджала губы:

– По-моему, пустился во все тяжкие. Но у него есть друзья из хороших семей, поэтому я надеюсь, что он хотя бы обретет лоск, если и не наберется ума. Вряд ли у него есть время, чтобы заниматься как следует при таком множестве соблазнов.

– Надеюсь, он нагуляется и образумится, – успокаивающе сказал король. – Наверное, ваш второй сын не доставляет вам такого беспокойства.

Аннунсиата улыбнулась:

– Джордж – подарок для меня. Сейчас решены проблемы с его здоровьем, и он приносит мне только радость. Хочется верить, что его болезнь была вызвана летней жарой. С тех пор как наступила осень и похолодало, у него не было ни одного приступа.

– Замечательно! А теперь мне пора идти начинать бал, – сказал король и, подумав, добавил: – А вы, мадам, получше присматривайте за дочерью. Я вижу, к ней направляется Этередж, а вам, по-моему, не очень понравится, если она хотя бы один из своих танцев отдаст этому юному повесе.

– О, Господи! Спасибо, ваше величество, – ответила Аннунсиата, и пока король, улыбаясь, уходил прочь, поспешила к дочери, чтобы найти ей более достойного партнера для танцев.

Ноябрьская погода настолько плотно обволокла беспросветной серостью Акомбские торфяники, что, казалось, весь мир завис где-то между днем и ночью. Облака опускались так низко, что касались верхушек деревьев, а коснувшись, проливались вниз большими, тяжелыми каплями дождя, которые ложились на ковер из опавших листьев, укрывавших землю. Пожухлая, бурая трава сиротливо прижалась к земле, как будто спасаясь от этого нескончаемого дождя. Там, где кончались Акомбские леса, небо было чистым, словно на краю света, но под деревьями темнота была холодной и пугающей.

Элизабет плотнее закуталась в плащ и поежилась от холода. Место, куда она направлялась, находилось за лесом, но войти в черную, мрачную полосу деревьев или преодолеть безжизненную, плотную серость горизонта казалось одинаково страшным. Она суеверно подумала, что действительно пересекла границу реальности. Ее окружала трясина, имя которой вероломство. Земля уходила из-под ног, ярко-зеленая, словно ненастоящая трава цеплялась за одежду, и блуждающие огоньки подчеркивали иллюзорность происходящего. Эта местность была населена духами, сказками, призраками и безымянными существами, и Элизабет понимала, что лучше было бы вообще не приходить сюда. Она пришпорила пони, и он, словно только этого и ждал, охотно развернулся, но позади спустилось туманное облако, казавшееся еще более плотным и непроходимым, чем то, что было перед нею. Элизабет, вскрикнув от досады, натянула поводья, а пони тряхнул головой и заржал. Этот звук был настолько обычным, повседневным, что Элизабет успокоилась, расслабилась и рассмеялась, отбросив дурацкие страхи. Это место было знакомо ей с детства, она тысячи раз охотилась здесь. Нельзя превращаться в суеверную дуру из-за небольшого дождя и тумана. Элизабет снова повернула к лесу, чтобы продолжить путь. Когда она выезжала из дома, ее обрадовала сумрачность – ни к чему, чтобы кто-нибудь знал, куда она направляется. Она окружила все тайной: если бы ее увидели, то наверняка начали задавать вопросы, стыдить – она просто выглядела бы смешной. Чтобы избежать лишних осложнений, она выждала нужный момент, когда закончился обед и все дела были переделаны. Обычно в это время Элизабет отдыхала в своей спальне или сидела за шитьем. Иногда в спальне к ней присоединялся Ральф, и эти моменты она любила больше всего. Но сегодня он сразу после обеда направился в Твелвтриз, где провел и все утро. Его ненаглядный Варвар неизвестно отчего захромал, а Ральф обычно не находил себе места, зная, что его любимец страдает. Посему вряд ли он будет искать Элизабет, а никто другой не посмел бы побеспокоить ее до часа молитвы или до тех пор, пока она не выйдет сама.

Элизабет продвигалась сквозь лес, держась ближе к деревьям, не желая углубляться в темноту. Когда ее силы были уже на исходе, Она увидела то, к чему так стремилась: низенькую избушку, притаившуюся на краю болота, как раненое животное. Элизабет на мгновение остановилась, передохнула и пошла искать дверь, так как окон в этом строении не наблюдалось. Дверной проем был темным и угрожающим, он словно смеялся над ней, оскалив пасть. Туман, поглотивший болото, оставил отпечаток и на стенах дома. Даже дым из единственной трубы не поднимался над крышей, а как бы вытекал из нее, спускаясь вниз и переваливаясь через край, чтобы смешаться с туманом. Элизабет чувствовала себя ужасно одинокой и маленькой, и, хотя ее плащ, пахнущий домашним уютом, был теплым и плотным, она не могла отделаться от ощущения, что туман словно приковал ее к себе, лишив свободы.

Но ее страхи были напрасны. Старуха не была ведьмой – только необразованные бедняки верят в ведьм. Большинство слуг считали ее мудрой, и хотя никто из них не наведывался к ней, но каждый знал хотя бы одного человека, пользовавшегося ее услугами. Элизабет подъехала ближе, но в призрачном свете казалось, что дом не приближается, пока он неожиданно не вырос перед ней на расстоянии вытянутой руки. Звонка на двери не было, но рядом с проемом стоял могучий мертвый ствол дерева, на котором была укреплена веревка с колокольчиком. Элизабет спешилась, отпустила пони и слегка тронула колокольчик. Звон, прозвучавший в тумане очень неуместно, заставил ее вздрогнуть. Она отбросила последние сомнения и страхи и с горячей надеждой, согревавшей душу, подошла ближе. Открытая дверь напоминала западню, улавливающую частицы света уходящего дня. Пока Элизабет стояла в раздумье, с черных кривых ветвей засохшего дерева, под резким порывом ветра, на ее голову и плечи обрушилась лавина обжигающе холодной воды. В доме было темно, она едва различала очаг, а запах крайне удручал: отталкивающий дух запущенного человеческого жилья, запах нищеты, смешанный со сладковатым легким ароматом трав и далеким, как дыхание свежего воздуха, запахом чеснока. Неожиданно раздался голос, настолько близко, что, резко повернувшись на его звук, Элизабет чуть не свернула шею.

– Входи или уходи, – проговорила хозяйка странного жилища. – Ты крадешь мой свет, стоя в дверях.

Элизабет все еще колебалась:

– Я тебя не вижу, – сказала она.

– Зато я вижу. Входи, госпожа, если хочешь.

– Это ты – мудрая женщина? – спросила Элизабет, внимательно всматриваясь в полумрак. Ее глаза смогли, наконец, различить некоторые детали, будто слабый свет коснулся их поверхности, но это не успокаивало. Наступила долгая минута молчания, потом последовал ответ:

– Кто знает? Одни называют меня так, другие иначе. В любом случае, проходи. Или уходи. Мне все равно.

Собрав все свое мужество, Элизабет переступила порог, войдя под низкий свод этого так называемого дома, окутанная запахами, которые тут же ударили ей в нос, заполнив легкие и перебив дыхание. Постепенно глаза немного привыкли к темноте, и она смогла разглядеть кое-что еще. В доме был очаг с низким, красным и дымным пламенем. Над огнем на треножнике висел железный котел, закрывающий и без того скудный свет, исходящий от огня. Элизабет осмотрелась, и именно в этот момент ее посетило неясное, странное ощущение чего-то живого, заставившее ее вздрогнуть и обернуться. С замиранием сердца она различила рядом с собой какой-то расплывчатый контур, отдаленно напоминавший человеческую фигуру.

– Ну, ты ведешь себя, как мышь, увидавшая тень совы, – проговорил голос. Он был ни женским, ни мужским – каким-то бесполым, безучастным, тонким и тихим, как шелест листвы.

– Я не вижу тебя, – словно оправдываясь, проговорила Элизабет. Голос от неожиданности прозвучал слишком громко, что никак не вязалось с этим забытым Богом местом.

– Я сижу около двери. Здесь есть хоть немного света для того, чтобы я могла работать. Посмотри на него, госпожа. Оно замечательное. Ты пришла купить его?

Неясная фигура протянула ей нечто, казавшееся частью тумана. В полосе слабого света Элизабет увидела, что это тончайшее, прекрасное кружево.

– Я не знала, что ты плетешь кружева.

– Вот кто я есть. Кружевница. Когда-то у меня было имя, но я давно забыла его. Я гораздо старше, чем все думают. Чего же ты хочешь от меня, если не купить мои кружева?

– Мне говорили... Говорят... что ты... мудрая женщина, – промямлила Элизабет.

Наступило молчание. Элизабет нервно покусывала губы.

Было очень темно, и только от кружев исходил неясный мерцающий свет, словно от блуждающих огоньков на болоте. Пока длилось молчание, Элизабет подумала, что старуха не слышала ее, и уже собиралась было повторить все снова, но тут раздался длинный протяжный вздох, прозвучавший отказом, что неожиданно повергло ее в печаль.

– Прости меня... – пробормотала она. Старуха тут же ответила:

– Не за что, госпожа. Одни говорят так, другие иначе. Тебе нужна моя помощь? Я живу так долго, что пережила все свои желания. И все же приятно осознавать, что я кому-то еще нужна. Возьми стул и сядь поблизости. Я не могу разговаривать с твоей тенью.

Оглядевшись, Элизабет увидела возле очага низкую трехногую табуретку, взяла ее, поставила около двери и села. Табуретка была настолько неустойчива, что, казалось, сидеть на ней невозможно. Но устроившись, Элизабет посмотрела наверх, и из ее уст вырвался негромкий сдавленный всхлип. Она увидела рядом с собой лицо, настолько старое, что от него и от всей фигуры старухи исходил могильный холод, проникший даже сквозь плотный шерстяной плащ Элизабет. Как и голос, это лицо не имело ничего общего ни с мужчиной, ни с женщиной. Морщины так густо и глубоко изрезали его, что оно вообще не походило на человеческое, и казалось, вовсе лишено черт. И все же это не было лицо больного или немощного человека: оно было темным и сильным, а глубоко в складках кожи жили глаза, яркие и безучастные, как у змеи.

– Ты смотришь на меня, госпожа? – услышала она шелестящий шепот. – Ты Меня видишь?

– Сколько тебе лет? – изумленно спросила Элизабет.

Старые глаза остались холодными. Старуха ответила, едва шевеля губами:

– Когда умерла королева, я была взрослой женщиной.

– Королева? – недоверчиво переспросила Элизабет.

– Королева Элизабет. Добрая благословенная королева Бесс. Я была уже совсем взрослой и выносила всех своих детей, пока она правила нами. Чего ты хочешь от меня? Время от времени ко мне приходят, втайне, пряча лица и головы. Люди идут с болезнями, бедами, приносят то, что их беспокоит, и спрашивают у меня, как быть. Приносят беду, как мертвое дитя, завернутое в пеленки, и оставляют под моей дверью. Они уходят, а беда подымается и следует за ними. Что я могу с этим поделать?

– Но... У тебя есть сила? – опасливо проговорила Элизабет, вглядываясь в непроницаемые глаза.

– У всего живого есть сила. Чего ты хочешь?

– Я хочу ребенка.

Вот. Слова произнесены. Она чувствовала, как напряжение всего дня покидает ее, словно вода, вытекающая из незакрытого сосуда. Старуха внимательно посмотрела на нее, будто не зная, что ответить, а ее руки в это время продолжали плести изумительные кружева. Наконец Элизабет снова нарушила молчание, вложив в вопрос все свои тревоги и надежды:

– Ты можешь помочь мне?

– Я старше всех на свете, – голос старухи напоминал шорох крысиных лап в подполе. – Я видела, как люди рождаются и как умирают. И их детей. И детей их детей. Я пережила их всех. Я пережила даже собственную жизнь. И все же Он не хочет взять меня домой. Нет ничего, что волновало бы меня. Нет ничего, чего бы я хотела. Кроме одного – покинуть тень и выйти на солнечный свет. Жизнь – это длинная тень, которую отбрасывает спина Бога. Я хочу увидеть Его лицо. Почему я должна помогать тебе?

Элизабет молчала, разочарование захлестывало ее.

– Неужели ты ничем не поможешь мне?

– Я дам тебе снадобье. Ты этого хочешь?

– И оно поможет мне забеременеть? – спросила Элизабет с оттенком сомнения и надежды одновременно.

Старуха громко расхохоталась:

– Нет, госпожа, для этого все равно нужен мужчина.

– Но снадобье поможет?

– Если ты веришь мне – конечно. Здесь, в тени, мы полагаем, будто знаем, о чем говорят нам наши чувства, но кто может видеть в темноте? Есть только то, во что веришь. И будет только то, во что веришь. Я дам тебе снадобье, у тебя родится ребенок, а все остальное не имеет значения. Покажи свои руки.

Элизабет протянула ей руки, ладонями вверх, и темная рука старухи поднялась с колен, чтобы взять теплые руки Элизабет и поднести поближе к глазам. Пальцы старухи были сухие и скрюченные, как собачьи когти.

– Я знала твою мать, – сказала она, глядя на ее белую ладонь. – Она верила и ждала и получила все, что хотела, кроме счастья. Это же ждет и тебя. Выйди на улицу и помолись Пресвятой Деве, а затем возвращайся, я дам тебе то, за чем ты пришла.

В полном смятении чувств Элизабет поднялась и вышла на влажный, промозглый воздух. Как во сне она прочитала молитву, не зная, как это лучше сделать, – вслух или про себя, и потому произнесла ее шепотом, едва шевеля губами, опасаясь нарушить тишину, затем снова подошла к двери и заглянула внутрь.

– Вот! – сказала старуха.

Она сидела на том же самом месте, как будто никогда и не шевелилась, и протягивала ей темный кисет со шнурком вокруг горловины. Элизабет с изумлением взяла его. Он зашуршал под пальцами, источая тонкий аромат трав.

– Вскипяти это в воде, а потом выпей все сразу, одним глотком, точно на двенадцатый день от начала твоих следующих месячных. Перед тем как ложиться в кровать, больше ничего не пей. Если тебя в эту ночь покроет мужчина, ты понесешь.

Элизабет спрятала кисет на груди.

– Что я тебе должна? – спросила она.

– Ничего, – ответила старуха.

– Но я должна дать тебе хоть что-нибудь.

– У тебя нет ничего, что я хотела бы. Иди и никому об этом не говори.

Воодушевленная, Элизабет покинула странный дом и пошла к своему пони. Ее ноги слегка путались в грубой траве. Пони поднял голову, встрепенулся, выказывая острое желание побыстрее попасть домой, и, хотя Элизабет почти не направляла его, он нашел обратную дорогу сам, будто всю свою жизнь только и делал, что ходил по этой тайной тропе.

Глава 9

Спустя четыре дня после свадьбы принцессы Мэри и принца Вильгельма, когда лондонцы все еще зажигали фейерверки, празднуя то, что они считали окончанием зависимости Англии от Франции, герцогиня Йоркская родила сына.

– Божий промысел! – воскликнул король по этому поводу. – Все было на грани срыва.

Мрачное настроение принца Вильгельма еще более усугубилось, так как с появлением этого младенца его молодая жена еще на шаг отдалилась от трона. А король, как бы в насмешку, обязал его стать крестным отцом малышу. Принц рвался домой, но морс было неспокойным для дальнего путешествия, чему принцесса была безмерно рада. Ее слезы не просыхали, Мэри отвергала все попытки успокоить ее, тем самым ввергая герцогиню, которой она очень нравилась, в такие же горькие и безутешные слезы. В конце концов девятнадцатого, ко всеобщему облегчению, датчане тронулись в путь, а двадцатого до Уайтхолла дошли новости, что ветер снова изменился и корабль вынужден задержаться в устье Темзы.

– О, Господи, – сказала Аннунсиата Хлорис, которая и принесла ей новость, – если они вернутся опять, нас всех затопит! Клянусь, я никогда не видела столько воды сразу, сколько в этом ноябре в Уайтхолле. Если они вернутся, я поеду прямиком домой, в Йоркшир.

Но казалось, что принцу Вильгельму уже все осточертело, и хотя ветер дул все еще не в ту сторону, он послал твердый, но вежливый отказ вернуться в Лондон и расположился со своей свитой в Кентербери, пока ветер, наконец, не переменился и они двадцать седьмого не отплыли по бурному морю. К этому времени младенец герцогини умер, а Аннунсиата так устала от всей этой суматохи, что решила переехать в свой новый дом, хотя он был еще недостроен. Она переговорила со строителями, и они обещали закончить основные комнаты к рождественским праздникам.

– Я должна справить Рождество в новом доме, – радостно сказала Аннунсиата однажды утром во время примерки миссис Дрейк, наносившей последние штрихи на новое платье.

Снаружи, в приемной, торговцы обменивались радужными планами и надеждами, дожидаясь, когда им позволят войти с образцами своих товаров.

Берч с набором расчесок и щеток стояла рядом с Аннунсиатой, готовясь привести в порядок прическу хозяйки, как только закончится примерка. Сегодня Аннунсиата собиралась в компании молодого капитана гвардии лорда Беркли прокатиться верхом в Айлингтон, где они должны были встретиться с друзьями, чтобы повеселиться и развлечься в Грейт Чизкейк-хаус после бешеной скачки по полям.

Дверь распахнулась, и из приемной в комнату ворвался шум ожидающей толпы. Вошла Хлорис, неся на подносе почту, и впустила спаниелей, которых всегда, когда приходила миссис Дрейк, выдворяли из комнаты из-за их нездорового интереса к корзинам с нитками, лоскутами и булавками.

Походка Хлорис была быстрой, стремительной, несмотря на то, что она носила такие же высокие каблуки, как и ее хозяйка. Аннунсиата улыбнулась, глядя на нее: Хлорис была модной до кончиков ногтей, как и положено горничной графини, лицо тщательно накрашено, волосы аккуратно уложены, и все же под всем этим угадывались свежесть, простота и сдобность, словно у только что испеченной булочки.

– Как тебе это нравится, Хлорис? Рождество в Чельмсфорде! – спросила Аннунсиата.

Лицо Хлорис расплылось в улыбке.

– Госпожа, это чудесная мысль! И детей возьмете погостить?

– Детей? А, я понимаю, ты хочешь опять повидать сына. Ну, что ж, можешь ехать в Йоркшир, тебя здесь никто не держит.

Хлорис встряхнула головой, изображая возмущение:

– Ну, зачем, госпожа, зачем вы так говорите? Я просто думала, что вы хотите повидать своих детей, вот и спросила.

– Как бы не так, хитрюга! Ну, что у тебя там?

– Одно из Сент-Омера, мадам, второе из Оксфорда, – ответила Хлорис, сортируя почту.

– Дай мне сначала второе. Вы закончили, миссис Дрейк? Ну, ладно, тогда помогите мне переодеться.

Она читала письмо от Хьюго, облачаясь с помощью Берч и Хлорис в свою амазонку.

– Он хочет провести Рождество в доме своего друга Масслдайна. Хлорис, кто он такой? Я имею в виду, кто его отец?

Хлорис, которая, казалось, всегда знала всех и вся, сразу ответила:

– Старший сын маркиза Эли, миледи. Очень старинный род, но не богатый. Потеряли все...

– Я знаю, во время войн, – закончила за нее Аннунсиата. – Что еще?

– Маркиз происходит из очень знатного рода, но редко покидает свое поместье. Вдовец, его жена умерла десять лет назад. У него есть дочь пятнадцати лет.

– Ах, вот оно что! – сказала Аннунсиата, усаживаясь в кресло, чтобы Берч было удобнее укладывать ее волосы. – Ну, хорошо, думаю, это ему не повредит.

– Маркиз очень старомоден и в своем доме не позволит ничего лишнего, – сказала Хлорис.

Она выдавала информацию так, будто владела ею с рождения. Аннунсиата никогда не интересовалась, откуда ее горничная все знает и где черпает сведения, но в данном случае подозревала, что с этой же почтой Хлорис получила письмо от Джона.

– Ну, тогда я спокойна, пусть едет. Похоже, что он, наконец, нашел настоящего друга. Я была бы рада пристроить его. А если бы еще найти хорошую партию для мисс Арабеллы... Я собираюсь устроить прием в Чельмсфорде, очень большой прием, чтобы отпраздновать новоселье.

Она повернула голову к Берч, чтобы той было удобней.

– Ну, что там еще? – обратилась она к Хлорис.

– Думаю, это вам понравится, госпожа, – сказала Хлорис, протягивая Аннунсиате объемистый конверт с сургучными печатями.

Аннунсиата взглянула на адрес корреспондента и, тут же вскрыв письмо, быстро пробежала первые несколько строк, написанных аккуратным ученическим почерком Кита. Она подняла глаза и рассмеялась над Хлорис, лицо которой выражало подчеркнутое безразличие.

– Он приедет на следующей неделе, – сказала Аннунсиата.

Хлорис попыталась сделать вид, что ее это не волнует. Женщины переглянулись и рассмеялись.

– Как раз вовремя, на Рождество, госпожа, – сказала Хлорис.

– Да. У меня есть время до прихода капитана, чтобы написать письмо. Я должна сообщить Ральфу, что остаюсь на Рождество здесь.

– Я принесу бумагу. Если придет капитан, сказать, чтобы немного подождал?

– Нет, нет, – поправила ее Аннунсиата, – попроси его подождать. Диктовать можно любовникам, но не друзьям.

Хотя Аннунсиата просила Ральфа приехать в Лондон на Рождество, она была уверена, что он ни за что не приедет, потому что не сможет зайти настолько далеко в нарушении традиций, оставив Морлэнд в такой праздник, как Рождество. Она совсем не скучала по нему – скучать было некогда, так как все ее время было занято устройством нового дома, знакомством с соседями, и, в довершении всего, с ней был ее любовник. Кит теперь бывал в Лондоне каждую зиму, влекомый к Аннунсиате, как бабочка на огонь. Официально он приезжал по делам, а па самом деле – чтобы увидеть женщину, которую любил. В этом году она убедила его остаться на Рождество выступать в ее новом доме в качестве хозяина, что он мог сделать с полным основанием, будучи ее кузеном и сводным братом. Все, конечно, были в курсе их отношений и знали, что они любовники, и это послужило поводом для пикантного скандала и сенсацией для уайтхоллских сплетников. Но Аннунсиата ни на что не обращала внимания.

Она устроила прием накануне Рождества, самый шикарный, дорогой и запоминающийся прием в сезоне. И с тех пор дверь этого дома не закрывалась для гостей никогда. Аннунсиате было приятно видеть, что Арабелла привлекает к себе внимание, а еще больше ей нравилось то, что дочь при этом ведет себя умно и правильно. Она очень быстро покорила сердца молодых людей, состоящих на службе в конной гвардии, которые ухаживали за девушкой, писали ей стихи и обсуждали с ней лошадей. За ее здоровье пили часто, но, как доносили шпионы Хлорис, приличий не нарушали. В основном поклонниками Арабеллы были юные сыновья деревенских сквайров, ценивших в ней как знание лошадей, так и физическую притягательность. Аннунсиата внимательно изучила их и нашла, что никто из них не сможет составить для дочери приличную партию, но не беспокоилась. Хотя для девушки считалось очень важным выйти замуж в пятнадцать лет, но Арабелла была достаточно общительна и привлекательна, чтобы можно было не волноваться еще пару лет и не торопясь найти ей достойного мужа.

– У меня единственная дочь, и я должна выдать ее замуж, – говорила она Берч, – поэтому не следует спешить, чтобы сделать все по уму.

Однако, когда возбуждение праздника улеглось, Аннунсиату стало мучить чувство вины. Она пыталась заглушить его, но все же не переставала думать о Морлэнде в Рождество, об одиночестве Ральфа, скучавшего по ней, о детях, почти забывших ее, и это ощущение нарастало. В конце концов она решила, что поедет домой на Пасху и проведет там столько времени, сколько сможет, после чего успокоилась и снова принялась наслаждаться жизнью. Но перед самой Пасхой к ней вошла Хлорис, бледная от сознания важности той новости, которую лучше было бы держать при себе.

– Из Морлэнда, госпожа. По моим сведениям...

– Кто держит тебя в курсе всего происходящего там? – нервно перебила ее Аннунсиата. – Судя по всему, сам Ральф.

– Моя госпожа, плохие новости, – сказала Хлорис.

Аннунсиата побледнела.

– Ральф? Дети? Кто-то умер?

– Нет, госпожа. Мисс Элизабет... Она...

– Нет! – вскрикнула Аннунсиата, боясь услышать новость. – Нет!

– У нее будет ребенок, госпожа, – тихо сказала Хлорис.

Аннунсиата посмотрела на свою горничную расширенными от бешеной ярости глазами, затем выбежала из комнаты в свою спальню, с силой захлопнув за собой дверь. В тишине к закрытой двери подбежал Каспар, будто понимая, что происходит с хозяйкой, поскуливая, поскребся, а Берч и Хлорис переглянулись.

– Лучше бы мне... – начала Хлорис, но Берч положила руку на ее плечо.

– Нет, нет. Я пойду. Это лучше сделать мне. Голос Берч звучал спокойно и уверенно, и Хлорис кивнула.

В спальне было тихо. Аннунсиата лежала поперек кровати, уткнувшись лицом в подушку. Берч подумала, что хозяйка рыдает, и тронула ее за плечо, но та подняла бледное, без слез лицо. Они не промолвили ни слова. Эту смесь боли и злости Берч видела уже не раз. Внешне сильная, графиня была удивительно ранима. Берч знала, как остро она чувствует оскорбления, и понимала, что сказать ей нечего. Она взяла хозяйку за руки, и та положила голову на плечо Берч в поисках покоя, как осиротевшее дитя, каким сейчас себя ощущала. Спустя некоторое время графиня поднялась и села. Слез на ее лице по-прежнему не было. Берч поняла, что она поборола свою боль, спрятав ее далеко-далеко, в самый потаенный уголок души. По мнению Берч, лучше было бы поплакать, но графиня не умела этого делать.

– Ладно, – сказала Аннунсиата тоном, не допускающим возражений, – теперь я не могу ехать домой, это, по крайней мере, ясно. Мне придется остаться в Лондоне. И я должна забрать оттуда Джорджа – не хочу, чтобы он попал под ее влияние.

– Вы привезете маленького лорда сюда, госпожа? – спросила Берч с воодушевлением.

– Не знаю. Нет, я пошлю его в церковь Христа, чтобы он рос вместе с братом. Пора ему выходить в мир. Мне следовало подумать об этом раньше. В любом случае, – добавила она, стиснув зубы, – он не должен оставаться там и видеть, как оскорбляют его мать.

Аннунсиата не посчитала нужным сообщить Хьюго о своем решении. А Джон, узнав об этом от Хлорис, думал, что не стоит до времени разжигать страсти. Он лучше прочих знал, как Хьюго относится к брату, и, видя, насколько его подопечный счастлив и спокоен, решил, что чем дольше он сможет наслаждаться жизнью, тем лучше. Итак, прибытие юного графа было для виконта неожиданностью, разбившей его счастье, как камень разбивает лед.

За те шесть месяцев, что Хьюго его не видел, Джордж очень вырос. Его лицо оставалось мальчишеским, но тело налилось и приобрело мужские формы. Он вел себя очень благопристойно, но Хьюго, ослепленный обидой, считал, что тот приехал только для того, чтобы продемонстрировать свои преимущества – чистое правильное лицо, большие серые глаза, густые пышные светлые волосы, рассыпанные по плечам естественными крупными локонами, и высокую фигуру атлета. Рядом с ним Хьюго чувствовал себя маленьким, уродливым, несчастным. Джордж был благороден не только телом, но и умом, легко сходился с людьми и имел светлую голову. Он схватывал на лету и усваивал все, чему его обучали, был хорошим музыкантом, приятно пел, танцевал, легко мог поддержать любую беседу и заводил друзей так естественно, как дышал. Все любили Джорджа: девушки смотрели на него с обожанием, юноши искали его общества, а мужчины постарше принимали его с одобрением.

Но хуже всего было то, что все думали, будто Хьюго питает к брату столь же нежные чувства, как и окружающие, и он не мог даже в мыслях допустить, чтобы истина выплыла наружу. Теперь Хьюго везде приглашали вместе с Джорджем, думая этим доставить ему удовольствие. Если Хьюго приходил один, все расспрашивали его о брате, говорили, как он им нравится, пели ему дифирамбы, и Хьюго оставалось только стискивать зубы, кивать и улыбаться. Джордж квартировал в гостинице Пекуотера и изо всех сил старался не попадаться Хьюго на глаза: он-то нисколько не сомневался в истинных чувствах брата. Но оказалось, что общения с Хьюго избежать невозможно, иначе тайное стало бы явным. И чем больше Джордж старался оставаться в тени, тем чаще люди восхваляли его достоинства, скромность и уважительность.

Однажды, в начале лета, Хьюго ворвался в комнату Джорджа без всяких церемоний, с лицом, потемневшим от злости, и выпалил:

– Ну, это уже слишком! Я больше не намерен терпеть! Ты меня слышишь?

– Что? Что случилось? – с тревогой спросил Джордж, откладывая книгу. Хьюго сжал кулаки.

– Ты прекрасно все понимаешь. У меня только что был Масслдайн.

– Ой! – огорченно произнес Джордж.

– Ты говоришь «ой!», значит, понимаешь, что я имею в виду. Масслдайн – мой друг, мой! Неужели ты должен все у меня забрать? Неужели не можешь оставить мне хоть что-нибудь?

– Я вообще ничего не хочу у тебя забирать, – начал было Джордж, но Хьюго не позволил ему закончить:

– Ты не пробыл здесь и недели, как от меня начали отворачиваться друзья, потому что ты заставил их любить себя больше, чем меня. Это я, я провожу Рождество с Масслдайном и его семьей! И это меня он пригласил погостить летом! А сейчас он говорит, что пригласил и тебя тоже. Теперь он станет твоим другом, а не моим. А у меня не будет никого!

– Но, Хьюго, что я мог поделать? Когда он попросил меня...

– Ты должен был ответить «нет», почему ты не отказал ему? Потому что хочешь украсть его у меня? Езжай домой, в Морлэнд, и оставь нас с миром!

– Я не принял его приглашение. Правда! Но я не мог отказать ему сразу. Понимаешь, если я не поеду туда...

– Ты можешь поехать домой.

– Нет! Только не в Морлэнд. Наша мама... Она не хочет, чтобы я находился там, и сказала... Она велела мне на летние каникулы приехать к ней.

Хьюго потерял дар речи, кровь отлила от его лица.

– Она просила тебя?.. Не меня? – прошептал он. Джордж кивнул.

– Пойми, – стараясь не огорчить брата еще больше, сказал Джордж, – ну что я должен был сделать? О, Хьюго, почему из-за тебя мы оба так несчастны? За что ты меня ненавидишь? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь...

– Ты только так говоришь, – перебил его Хьюго, – но ты всю жизнь все у меня забирал. Все, что должно было принадлежать мне. Я – первенец! А первым всюду был ты, влезая ко всем в душу, улыбаясь и подлизываясь, как дворовая собака. Шел бы ты своей дорогой! Поступай, как тебе хочется! Какое мне до тебя дело! Ты отнял у меня все, больше мне терять нечего!

Он повернулся и выбежал из комнаты, с силой захлопнув за собой дверь, оставив Джорджа наедине с безнадежными думами о неразрешимости сложившейся ситуации.

Письмо Аннунсиаты было кратким.

«Если бы я хотела видеть тебя в Лондоне, то написала бы об этом сама. Тебе следует побольше думать об учебе, а не о развлечениях. Учителя недовольны тобой. Твой брат за семестр добился большего, чем ты за год. Я пошлю за тобой в том случае, если буду уверена, что твое присутствие доставит мне удовольствия больше, чем в настоящее время».

Хьюго скомкал письмо и бросил в огонь. Слезы брызнули из глаз, и он смахивал их со злостью на собственную слабость. Пока он наблюдал, как горит и превращается в пепел это тяжелое письмо, его лицо сделалось задумчивым, потом посуровело и источник слез иссяк.

Сад Новой Весны в Воксхолле становился модным местом, где проводили время юные щеголи. Особенно популярен он был среди молодых людей из хороших, но разорившихся семей, среди молодых людей, только-только начинающих свою карьеру, так как вход в сад был бесплатным, и каждый тратил здесь столько, сколько мог себе позволить. А обед стоил значительно дешевле, чем у Колби в Садах Малбери.

Арабелла все это хорошо понимала, но приняла приглашение без комментариев. Для нее притягательность Воксхолла состояла в том, что она вряд ли могла встретить здесь знакомых, а больше всего радовало, что в любом случае мать ни о чем не узнает. Девушка надеялась, что Беркли уже там и ждет ее, ведь если он хоть немного задержится, она вряд ли сможет пробыть в таверне хоть какое-то время, не привлекая внимания своей юностью, даже будучи в плаще и маске.

Однако волноваться ей не пришлось. Беркли стоял перед дверью таверны, казался возбужденным и, как только коляска подъехала, подошел, взглянул на нее через окно, с улыбкой что-то сказал возничему и сел рядом.

– Ну, сэр, куда вы меня везете? – спросила Арабелла, пока он в трепетном приветствии целовал ее руки.

– Мы едем обедать, будет лучше, если мы поедем прямо туда. Таверна не слишком подходящее место для вас. Дорогая, дорогая Арабелла! Я так счастлив, что вы пришли. Я проклинал свою глупость, когда позволил вам подвергнуть себя такому риску.

– Какому риску? – холодно спросила Арабелла.

– Одной, на извозчике пересечь весь Лондон! Дорогая, простите меня. Лучше бы я никогда вам этого не предлагал.

– Ой, перестаньте, ничего страшного. Простолюдины подобны животным, если не выказывать страха, они никогда не причинят вреда.

Беркли засмеялся.

– Арабелла, вы великолепны! И так молоды!

– Вы, может быть, и старше на десять лет, сэр, но гарантирую, что здравого смысла больше у меня, – жестко сказала Арабелла.

– Не сомневаюсь, иначе вы бы никогда сюда не добрались. Надеюсь, вы уехали незаметно? Как вы ухитрились, моя дорогая?

Арабелла повела плечами.

– Это достаточно просто, когда вокруг столько народу. Каждый думает, что я с кем-нибудь другим. Кроме того, после нашего приезда в Виндзор за мной не так пристально следят. Я могу одна кататься в парке верхом, там достаточно спокойно, поэтому они уже привыкли не думать, где я. А доехать до Лондона и обратно не так уж долго.

– Целый месяц вас не было. Жестокая, жестокая госпожа! – простонал Беркли. – Полагаю, что вы хорошо отдохнули, пока я здесь страдал.

– Страдал? Чепуха! Я точно знаю, что вы делали весь этот месяц. Пили в гостинице «Солнце» и играли в карты у Портера Грума. Надеюсь, что вы, по крайней мере, выигрывали.

– Хватит, чтобы заплатить за наш обед, – улыбнулся Беркли. – Ну, расскажите мне, как там, в Виндзоре?

– Весьма недурно. Все в порядке. Очень приятно было снова покататься верхом. И, конечно же, скачки в Детчете. И мне очень нравится принц Руперт. И его сын, Дадли, – он такой веселый! Мы очень много времени провели вместе, катаясь на лошадях. Но вечера...

– Скучные? – заинтересованно спросил Беркли.

Экипаж подъехал к гостинице, где они намеревались отобедать, и остановился. Беркли помог Арабелле выйти, расплатился с возничим и пропустил Арабеллу в помещение. При виде красного сюртука навстречу вышел хозяин гостиницы, поскольку солдаты были частыми гостями, но не всегда при деньгах. При виде своего завсегдатая его настороженный взгляд смягчился.

– О, милорд! Добро пожаловать! Проходите, проходите! Я приготовил для вас комнату. Будьте добры следовать за мной. Сюда, мой господин. Мадам, простите, мисс, – быстро исправился он, на всякий случай. Его любопытные глазки пытались рассмотреть то немногое, что оставалось на лице Арабеллы незакрытым. Он силился – совершенно бесполезно – узнать ее, но тут же отказался от этой затеи, решив, что, прислуживая им за столом, без труда поймет, кто она, как только она снимет маску. И с этими мыслями проводил их наверх. Он получал хорошие деньги из разных источников, сообщая о тайных свиданиях, проходивших в его гостинице.

Арабелле очень понравилась комната, небольшая, но одна из лучших. Окна были задернуты толстыми красными бархатными шторами. Множество зеркал на стенах создавали ощущение большого пространства. Мебели почти не было – лишь маленький обеденный стол и два стула, а в углу, рядом с большим камином, стояла огромная кушетка, на которой после сытного обеда клиенты занимались тем, что и служило тайной причиной посещения гостиницы. Вся комната была уставлена ажурными подсвечниками со свечами из натурального воска. Их мягкий свет очень нравился Арабелле. В комнате царил полумрак, шторы были плотно задернуты, в камине пылал огонь, горели свечи, и было очень трудно представить, что на улице белый день. Это могла быть любая другая комната, в любом другом месте, поэтому Арабелла могла противостоять тем последствиям, которые прямо вытекали из сложившейся ситуации.

Хозяин вышел, Беркли помог девушке снять плащ и маску и наконец обнял ее.

– О, моя дорогая, я так давно не видел вас. Вы хоть немного скучали обо мне? Хоть иногда?

– Совсем немного, время от времени. Ну, милорд, вы не должны ожидать слишком многого. И помните: меня окружали исключительные люди.

– Вам нравится мучить и дразнить меня. Держать на расстоянии, – заключил Беркли, увлекая Арабеллу на кушетку и не выпуская ее рук. – Я буду сражаться за вашу честь с любым юнцом, но побьет меня только принц Руперт. Надеюсь, вы не стали его любовницей? Скажите правду.

Арабелла выдернула руки и легонько ударила его в грудь.

– Боже, сэр, что за гнусные предположения! Он – мой крестный отец. Я люблю его как родственника. Кроме того, он стар.

– Я думал, вам по душе его компания.

– Целый день, пока мы с ним катались на лошадях, посещали скачки или бродили пешком – да! Но вечерами... Когда вечерами он заводил беседы с моей матерью... О Боже!.. Мне было ужасно трудно удержаться от зевоты.

– Твоя мать – скучная? – недоверчиво спросил Беркли.

Арабелла внимательно посмотрела на него. Он часто охотился и катался верхом с ее матерью, пока не влюбился в Арабеллу, что было одной из причин скрывать их встречи. Она была не совсем уверена в том, что привязанность Беркли к Аннунсиате окончательно исчезла.

– Они часами разговаривают о моих братьях. А мать все продолжает и продолжает говорить о том, как прекрасен Джордж и как ужасен Хьюго.

– Разве их с вами не было?

– Они гостили у маркиза Эли, по крайней мере, до этой недели. А теперь, наверное, уже вернулись в Оксфорд. Кто-то из них женится на дочери маркиза, только не знаю кто.

– Ах, да! Юная Каролин! – задумчиво произнес Беркли. – Я и сам было думал на ней жениться, но она бедна, как церковная крыса. А потом полюбил вас, и все мысли о других женщинах вылетели из головы.

– Я вам не верю, – сказала Арабелла, высвобождая руки. Беркли засмеялся.

– Рядом с вами, дорогая Арабелла, она выглядела бы тенью, как молочная сыворотка рядом с шампанским. Она скучна и неинтересна.

Арабелла недоверчиво взглянула на него и продолжила:

– А прекратив говорить о Хьюго с Джорджем, они заводили беседу о лорде Шейфтсбери и его друзьях, что было еще хуже. Скажите, ради Бога, кто такие виги и тори? Кроме того, что это самое скучное, что может быть на свете.

Беркли рассмеялся.

– Моя дорогая невежда! Неужели вас совсем не интересует политика? Ведь вы живете при дворе.

– Ею достаточно интересуется мать, за всех нас, вместе взятых. Давеча она высказала мысль, что речь, произнесенная в Тауэре, служила только удовлетворению амбиций лорда Шейфтсбери, и лучше бы король отрубил ему голову.

– Твоя мать жестока, но я не думаю, что она ошибается. Шейфтсбери алчет власти. Он пойдет на все, чтобы получить ее. Его партия – это сборище всех несогласных, которыми движет только их ненависть к католицизму и Франции, вот почему двор называет их вигами, шотландскими мародерами. А они в ответ называют своих противников тори, ирландскими разбойниками.

– И вправду английский язык чудесен, – воскликнула Арабелла. – Итак, виги – это несогласные и пуритане, так ведь?

– В основном, – ответил Беркли. – Шейфтсбери настаивает на выборах. Он хочет выкинуть из парламента сторонников короля, чтобы осуществлять полный контроль, поэтому собирает вокруг себя всех, кто думает так же. Но, чтобы распустить парламент, нужны доказательства недоверия к нему народа, а народ в данный момент спокоен. Торговля идет неплохо, урожай был хорошим, а протестантская свадьба очень воодушевила их, поэтому они не настроены выступать. И потому Шейфтсбери пока копит силы и заводит дружбу с тем, кто, как он надеется, в один прекрасный момент подвинет герцога Йоркского с трона.

– С кем? О ком вы говорите? – заинтересовалась Арабелла.

– Но о ком же, как не о любимом сыне короля, Монмауте. Если на короля оказать достаточное давление, как полагает Шейфтсбери, он признает Монмаута законным сыном и сделает его принцем Уэльским. В некотором роде это неплохой план. Монмаут очень популярен среди народа и к тому же протестант.

– Он самодовольный хвастун и популярен только потому, что протестант, – заявила Арабелла. – Это самый гнусный человек из всех, кого я знаю.

– Потому что не стал танцевать с тобой на последнем балу? – поддел ее Беркли.

– С этим ничего не поделать. Кроме того, Шейфтсбери совсем сошел с ума, думая, что король когда-нибудь узаконит Монмаута. Он любит его, но никогда не забудет, что он – бастард.

– Не знаю, – задумчиво произнес Беркли, – если бы...

– Король не сделает этого, ни за что! – перебила его Арабелла.

– Кажется, вы знаете о политике слишком много для человека, который не интересуется ею, – улыбнулся Беркли.

Арабелла взглянула на него.

– Я знаю короля, вот и все.

– Надо понимать, что мой соперник – король? – состроил расстроенное лицо Беркли. – Тогда сдаюсь. Если с принцем Рупертом еще хоть как-то можно соперничать, то королю я не конкурент.

– Не говорите глупостей, – сказала Арабелла, но все же улыбнулась, и у Беркли появилась возможность снова взять ее за руки и возобновить ласки.

– О, Арабелла, почему вы не разрешаете мне поговорить с вашей матерью? По-моему, это самое лучшее. В конце концов, это не будет неравным браком...

– Она не согласится, – перебила его Арабелла. – Я знаю свою мать, поверьте мне. А как только вы ей обо всем скажете, они начнут контролировать каждый мой шаг, и мы не сможем встречаться.

– Тогда предлагаю бежать! А когда дело будет сделано, они не смогут нас разлучить.

– Не будьте дураком, – холодно сказала Арабелла. – Неужели вы думаете, что я тоже совсем потеряла разум? Мать лишит меня наследства, я стану бедной и тогда и вам буду не нужна.

– Неужели вы так мало верите в мою любовь? – печально спросил Беркли.

Арабелла смерила его не по годам мудрым взглядом.

– Если бы я была бедна, как леди Каролин Бовери, вас бы сейчас здесь не было.

– Вы ошибаетесь! Конечно, я очень рад, что вы богаты, но я любил бы вас, даже если бы вы не имели ничего. Я готов встретить с вами бедность, Арабелла. Я выдержу все, если вы будете со мной.

– Тогда вы точно дурак! В жизни нет ничего важнее прочного положения. Мне все равно, богаты вы или нет, потому что я сама располагаю деньгами, но если бы мы оба были бедны... Нет, я не хотела бы делить с вами бедность.

– Тогда что же нам остается? – безутешно воскликнул Беркли.

Она смотрела на него любящим взглядом, понимая, что мозгов у него гораздо меньше, чем у нее, а те, что есть, сделаны из вещества более крепкого, чем гранит. Беркли был романтиком, выросший на идеалах любви, писал стихи и всю свою молодую жизнь порхал в грандиозных бесплодных мечтах, как, впрочем, и большинство молодых людей, знакомых ей по Уайтхоллу. Но встретившись лицом к лицу с бедностью, он тут же . растаял бы с очаровательной улыбкой и подходящими к месту извинениями. Арабелла была выкована из более прочного материала, ее разум был закален поколениями сражающихся северян.

– Мы можем наслаждаться обществом друг друга и надеяться, что мать все-таки сменит гнев на милость, – ответила она. – Ах, вот, наконец, и наш обед! А то я было начала думать, что вы вовсе забыли заказать его.

– Я заказал все, что вы любите, – сказал Беркли, оживляясь при появлении хозяина и трех девушек, несущих подносы с яствами.

– Холодный телячий язык, паштеты из гусиной печени, устричный пирог... Я уже забыл, что заказывал, но надеюсь, что хозяин все хорошо запомнил.

– Все точно, как вы заказывали, мой господин, – заверил хозяин. – Холодное шампанское, а для дамы – кофе, который госпожа Макнейл наверняка очень любит.

Мысленно он потирал руки от удовольствия: мисс Макнейл, дочь знаменитой графини Чельмсфорд, которая, как предполагали, была любовницей короля и неоднократно обедала здесь в интимной обстановке с обоими Йорками и принцем Рупертом. Эту маленькую пикантность можно продать за большую цену, если правильно себя повести. Можно заработать на новую шляпу себе и на шубу для жены, и будь он проклят, если не сделает этого.

Хьюго сопротивлялся до изнеможения, отворачиваясь от света ночника.

– Господин, вставайте, вставайте, мой господин! Кто-то тряс его за плечо. Хьюго стонал, его мозг был все еще затуманен парами рейнского вина. Конечно, утро еще не наступило. Было темно, как в преисподней, только свет ночника бил прямо в глаза, причиняя неимоверную боль.

– Вставайте, мой господин, вставайте!

– Джон? Что такое? Уже утро? – простонал Хьюго.

– Нет, хозяин, еще нет и одиннадцати...

– Тогда отстань, я хочу спать.

Он попытался лечь опять, но большая тяжелая рука Джона продолжала трясти его. Черт побери! Что он себе позволяет? Хьюго сел, и его голова чуть не раскололась от боли.

– Что такое? Если это не пожар, я не вижу другой причины, чтобы...

– Хозяин, граф болен. Вы должны пойти со мной.

– Я не доктор, отстань, Джон. Лучше позови кого-нибудь еще, – прорычал Хьюго.

Джон, прикладывая всю силу, поднял Хьюго. И, пока тот пытался проснуться, приготовил халат, чтобы одеть своего хозяина.

– Какой граф?

– Ваш брат, хозяин, – жестко сказал Джон. – Он очень болен. Мы уже послали за доктором, но думаю, вам лучше самому пойти туда.

– Ой! – Хьюго встал, наконец-то проснувшись, и просунул руки в рукава халата. – Где его слуга?

– Пошел за доктором, сэр. Пойдемте быстрее, он очень плох!

Природная эмоциональность Джона взяла верх над традиционной сдержанностью английского слуги, что сильно удивило Хьюго, заставив его насторожиться:

– Что случилось? Что с ним?

– Старая болезнь, сэр. У него была рвота, но на этот раз очень плохая, очень...

Хьюго посмотрел на Джона – в его глазах затаился страх.

– Вы должны дать мне указания – послать за вашей матерью и за священником.

Хьюго широко раскрыл глаза:

– Что ты несешь? Он не может быть так сильно болен! Не может! Я видел его всего два часа назад, и он был вполне здоров.

– О Боже, господин! Пожалуйста, поторопитесь! – закричал Джон, поворачиваясь и освещая путь ночником. Хьюго последовал за ним, ощущая тяжесть ледяного камня, положенного на грудь.

В комнате Джорджа горели три ночника, пахло горящим овечьим жиром, но все забивал запах болезни. Хозяин гостиницы и его жена были уже здесь. Их разбудил слуга Джорджа, Майкл, уходя за доктором. Служанка, выносившая таз, бросила на Хьюго испуганный взгляд. Хьюго попытался не смотреть на содержимое таза, но напрасно. Рвота была кровавой. Он отодвинул в сторону хозяина гостиницы, стоявшего около кровати, и спросил у его жены:

– Ну, как он?

– Смертельно болен, мой господин. Клянусь, я никогда в жизни не видела человека, который был бы так болен. – Она подняла на Хьюго испуганные глаза и прошептала: – Не послать ли за священником, мой господин? Я боюсь...

Хьюго сглотнул.

– Я думаю, что, если он будет рядом, ничего страшного не произойдет, – сказал он и, наконец, прошел к кровати.

Джордж, мертвенно-бледный, лежал на скомканных простынях, на лбу и висках выступили бисеринки пота. Светлые серебряные волосы слиплись и потемнели, под глазами появились большие синие круги. Он был спокоен, но почти тут же начались судороги. Его ноги медленно, агонизирующим движением поднимались вверх и неестественно выкручивались, спина выгибалась дугой; все тело было страшно напряжено. Пытаясь преодолеть боль, он до крови кусал губы, издавая звуки боли и страдания, – с трудом верилось в то, что эти звуки могут исходить от человека.

– Джордж, – прошептал Хьюго, – Джордж, ты меня слышишь? Джордж, что с тобой?

Джордж на мгновение затих, затем ужасная судорога скрутила снова его тело. Хьюго тоже прошиб пот, и он повернулся к хозяйке гостиницы:

– Ему никогда раньше не бывало так плохо. Он с детства страдал такими приступами, но сейчас... – запах болезни, заполнявший комнату, был настолько ужасен, что его тоже затошнило. Он перехватил взгляд Джона и сглотнул.

– Тебе надо ехать за матерью. Я думаю... он... очень плох.

Хозяин гостиницы, услышав последние слова, сказал:

– А не хотите ли дождаться доктора, мой господин? Может быть, ему станет лучше и не надо будет тревожить вашу мать. Юный граф не может быть настолько плох, он был вполне здоров не больше двух часов назад.

Хьюго с готовностью ухватился за эту идею.

– Да, да, вы правы! Давайте подождем доктора, это разумно. Ему обязательно станет лучше, как всегда бывало раньше.

Но тут Джордж издал еще один, более протяжный стон, выгнулся дугой над кроватью так, что к ней прикасались только плечи и пятки. Простыни под ним были насквозь мокры от пота и поноса. Хьюго передернуло.

– Нет, – сказал Джон, – лучше я поеду сразу. Хьюго прочитал в его глазах спокойствие безнадежности и кивнул.

– Тогда сделай все, как надо. Возьми почтовых лошадей и денег – столько, сколько понадобится. Иди.

Джон молча вышел. Хьюго опять повернулся к кровати. Сведенное судорогой лицо не было лицом его брата – красивого, сильного, умного, бесподобного Джорджа. Что сказала бы Каролин, если смогла бы сейчас увидеть его? Вернулась служанка, неся чистый таз и сухие полотенца. Хозяйка взяла одно, чтобы осушить пот на лице Джорджа.

– Нет, дайте полотенце мне, – и, поскольку женщина колебалась, добавил более мягко: – Я сам, все-таки он мой брат.

Благодарение Богу, дороги были сухими, а неполная луна светила достаточно ярко. Учитывая срочность своей миссии и приличную сумму, отпущенную на дорогу, Джон без труда получил почтовых лошадей и приехал в Пэлл Мэлл около семи утра. Он звонил в дверь Чельмсфорд-хаус в час, когда обычно заканчивалась утренняя месса, а графиня готовилась к завтраку.

– Господи, сделай так, чтобы она была дома, – молил Джон.

Его ноги тряслись от усталости, а разум почти помутился от страха. Слуга, открывший дверь, не сразу узнал его и отнял драгоценные минуты, чтобы послать за Берч. Берч при виде его издала страшный вопль, схватившись за горло.

– Что такое, Джон? Случилось что-то страшное?

– Проводи меня к госпоже, Берч, быстро! Граф болен, очень болен!

Аннунсиата сидела за маленьким столом в своей спальне, держа в руках хлеб с маслом, но когда она подняла взгляд и увидела Джона, ее реакция была молниеносной.

– Что случилось? Хьюго болен? Говори же, Джон!

– Госпожа, лорд граф... Его старая болезнь... но гораздо хуже. О, моя госпожа, мне кажется, вам надо ехать немедленно!

Кровь мгновенно отлила от лица Аннунсиаты, и Берч подумала, что та сейчас упадет в обморок, но через секунду хозяйка встала, так сильно сжав кусок хлеба, что он рассыпался и упал на пол. Ее губы были бескровными, но голос вполне спокойным:

– Я еду! Немедленно. Берч, пойди и прикажи запрягать. Хлорис, помоги мне одеться. Джон, тебе лучше немножко передохнуть. Доешь мой завтрак, тебе понадобятся силы.

– О, моя госпожа...

– Ладно, садись. Ты сделал все, что мог. Ешь, пока я одеваюсь, и мы сейчас же отправляемся.

Когда они прибыли в Оксфорд, еще не было и трех часов пополудни. Хотя Аннунсиата была измучена дорогой и задержками в пути, она взяла все в свои руки спокойно, как когда-то ее отец, командуя запаниковавшими солдатами в сражениях Йорков. Она оказалась у постели сына в самый нужный момент. Запах в комнате стоял невыносимый: болезнь, кровь, рвота, понос, пот, горящие свечи, травы – и было удушающе жарко, но ничего этого она не замечала. Казалось, что в комнате толпа народа: хозяин гостиницы с женой, их слуги, слуга Джорджа, священник, доктор и его помощник, – но они расступились перед ней, как Красное море перед Моисеем. Аннунсиата подошла к кровати и посмотрела на то жалкое подобие человеческого тела, которое раньше было ее сыном. Жалость и ужас сжали сердце.

– О, Господи, что ты с ним сделал? – прошептала она. Почему Джордж так изменился? Аннунсиата опустилась на колени, протянула к нему руки, но дотронуться так и не решилась. Доктор опередил ее вопрос.

– Мы сделали все, моя госпожа. Все, что только могли придумать. Клизмы, пиявки, кровопускания, горячие утюги к пяткам, но, похоже, ничто не помогло.

Господи Боже мой! Его бедные, несчастные ноги! Крик подступал к горлу, но она справилась с ним. Боже правый! Что мы сделали ужасного, чтобы заслужить такое несчастье?

– Уходите, – прошептала она, с трудом найдя на это силы, – уходите, все уходите.

– Но, госпожа... – начал доктор. Она повысила голос:

– Уходите! Вы сделали все, что могли придумать. Теперь оставьте его с миром. Джон, проводи их.

Медленно, перешептываясь, все покинули комнату. Аннунсиата, внимание которой было приковано к постели умирающего сына, ничего не видела и не слышала. Джордж был в коме, и за это она мысленно благодарила Бога, надеясь, что сын избавлен от лишних страданий. Она попыталась нежно разгладить его лицо, сведенное судорогой, но оно было безжизненным, глаза ввалились, от прежнего очарования не осталось и следа. Как он мог так быстро измениться?

Джон подошел к ней сзади, протягивая сухое полотенце. Она отвела назад волосы своего ребенка и вытерла пот с его лба.

– Джон, мы можем поменять ему белье и рубашку?

– Да, госпожа, – ответил Джон.

Он вышел и очень быстро вернулся, неся все, что она просила. С помощью Майкла они поменяли белье, переодели Джорджа и уложили в кровать.

– Боже мой, он такой легкий, – прошептала Аннунсиата.

Джордж уже начал расслабляться, и она смогла распрямить его тело.

– Святой Боже, его бедные ноги, – пробормотала она, глядя на его потемневшую кожу, протерла сына сухим полотенцем, и слезы жалости наконец брызнули из ее глаз. – Клянусь, я больше никогда не позову доктора. О, мой сын, они замучили тебя! – Она оглянулась, ища глазами Джона, хотя тот был рядом, а за ним стоял Хьюго.

– Джон, есть хотя бы один шанс?

Джон молча покачал головой. За его спиной рыдал Хьюго, и Аннунсиата, поскольку не могла видеть его слез, опять повернулась к Джорджу.

– Уходит ли он с миром? – спросила она.

– Священник приходил, – сдавленно ответил Джон, – но граф был без сознания.

Аннунсиата снова поправила волосы сына, вспоминая картины его детства и тот триумфальный момент, когда дала ему жизнь, его счастливое младенчество, его очаровательную юность. Глядя на него сейчас, она понимала, что никакой надежды нет.

– Он был так прекрасен, – прошептала она, – так прекрасен. – Взяв его руки в свои, она попыталась молиться, но разум молчал. Невозможно было поверить, что все кончено. Его чудесная, яркая жизнь!

В этот момент он тяжело вздохнул и открыл глаза. Аннунсиата сжала его руки и прошептала:

– Джордж! Джордж, ты слышишь меня? Мой дорогой, я здесь.

Но она понимала, что сын не видит ее. Его глаза закатывались все больше и больше, пока не осталась видной только белая полоска, и это была пародия, карикатура на ее сына. Она в ужасе смотрела на его тело, прогибавшееся дугой самым неестественным образом, и от собственного бессилия ей хотелось рычать.

– Господи Боже мой! Прекрати это! Пусть все скорее закончится! – Наблюдать за тем, как ее сыном издевательски управляют, словно манекеном, жуткие безжалостные руки какого-то великана, было невыносимо. – Нет! – закричала она, зажимая рот кулаками, чтобы удержать крик. – Нет!

И тут словно что-то сломалось: тело ее ребенка упало на постель и больше уже не двигалось. Спустя некоторое время она почувствовала на плече чью-то руку, подумала, что это Джон, но рядом стоял Хьюго. Он мягко сказал:

– Мама, пойдем. Все кончено, мама.

На постели лежало тело с обращенными вверх ужасными белыми глазами. Но это уже было не так страшно, будто жизнь, покинув его, забрала с собой все. Аннунсиата встала. Лицо Хьюго было заплаканным, глаза красными от слез и усталости.

– Пойдем, мама, – повторил он, взял ее за плечо, бережно повернул и повел в свою комнату. Потом он усадил ее в кресло и принес бокал вина. Аннунсиата безразлично взяла бокал, и Хьюго осторожно заставил ее выпить. Она глотнула, вздрогнула и посмотрела на него, будто видя впервые.

– Хьюго, – сказала она – Мой сын.

Глава 10

В прекрасный осенний день, при ярком солнце, путешествие казалось менее таинственным и пугающим, и поэтому Элизабет еще острее чувствовала вину. Нелепо предполагать, что старуха была ведьмой, но сердце подсказывало, что именно ее снадобье помогло родить ребенка. Если она все-таки ведьма, то искать ее помощи – непростительный грех. И все же это было необходимо чтобы выжить, ведь за выживание борется все живое. Элизабет ехала медленно и осторожно, а в голове постоянно вертелся разговор, состоявшийся у них с Ральфом пару дней назад. И все это время страх боролся в ней с сознанием.

– Она умрет от горя, – говорил Ральф. – Она всегда больше всех любила Джорджа, обожала его и не может поверить в то, что его больше нет.

– Бедное дитя! – сказала Элизабет.

Она любила Джорджа, как и все, но ее печаль была вторичной. Элизабет больше беспокоил собственный ребенок.

– Я волнуюсь за нее, – продолжал Ральф. – Не думаю, что в такое время она сможет быть вдалеке от дома. Я хочу попробовать убедить ее вернуться в Морлэнд и пробыть здесь несколько месяцев, пока она придет в себя. Лондон – не место для женщины, потерявшей ребенка.

– А что будет со мной, Ральф? – спросила Элизабет, скрывая страх.

– Не беспокойся, все будет в порядке, – успокоил он ее. – Конечно, пока она здесь, мы не сможем спать вместе. Это неприлично. Но все устроится.

Однако Элизабет была уверена, что ничего хорошего не предвидится. Ее трясло от одной мысли о приезде Аннунсиаты, а что будет в реальности?.. Ее, конечно же, отошлют, а Ральф даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить ее. Ее выгонят, а положение незамужней женщины с ребенком незавидно. Вот почему она в отчаянии обратилась в то единственное место, где рассчитывала получить помощь. Элизабет еще не знала, о чем спросит мудрая женщина, но надеялась, что та обо всем догадается сама.

При солнечном свете хижина выглядела не столько пугающей, сколько нищей. В зияющем черном дверном проеме, на пороге, лежал белый пушистый кот, вытягивая лапы и грея бока на солнышке. Старуха (действительно не ведьма?) сидела у двери на табуретке, ее руки беспрерывно двигались на коленях, плетя бесконечное тонкое, как паутина, кружево. В своих старых лохмотьях она выглядела отталкивающе, но глаза были все так же темны и ярки, как у змеи. Старуха подняла взгляд на приближающуюся Элизабет, но не сказала ни слова до тех пор, пока та не спешилась, не привязала пони к дереву и не подошла поближе.

– Ну? – спросила она.

– Я пришла тебя повидать, – нерешительно проговорила Элизабет.

– Понимаю. У меня немного посетителей. Не хочешь ли сливок? Больше я ничего не могу тебе предложить, но зато они холодные.

Элизабет знала, что есть или пить с ведьмой нельзя.

– Нет, спасибо, – ответила она, но, поняв, что это невежливо, добавила: – Я не хочу пить, спасибо.

Они молча посмотрели друг на друга, а затем старуха удивленно произнесла:

– Ну, госпожа, чего же ты хочешь?

– Мне помогло твое снадобье, – выпалила она. – У меня есть ребенок.

– Значит, ты счастлива.

– Да. Нет. Ой, матушка, помоги мне. Я боюсь. Научи, что мне делать.

Старуха долго смотрела на нее, потом вздохнула и отложила кружева.

– Дай руки. Милая, присядь около меня.

Элизабет опустилась перед старухой на колени, отвела рукава и охотно протянула руки, ладонями вверх. Старуха взяла кончики ее пальцев и долго смотрела на ладони, затем прочертила своим корявым ногтем линию вдоль одной из них.

– Да, я вижу, кого ты боишься, – сказала она наконец.

– Видишь? – воскликнула Элизабет. – Тогда скажи, что мне делать?

– Нет, я не могу тебе этого сказать. Ваши судьбы пересекаются, твоя и ее. Один порыв ветра уносит вас обеих, а когда он стихнет...

Она надолго замолчала, и Элизабет встревожилась. Затем старуха подняла глаза, холодные и яркие, и остановила взгляд на Элизабет.

– Одна из вас должна умереть, – заключила она. – Вам двоим на земле будет тесно, обе вы жить не будете – это невозможно.

Во рту Элизабет пересохло, а разум пытался вникнуть в услышанное. Кто-то из них должен умереть...

– Матушка, – сказала она, поднимаясь с утрамбованной земли, – дай мне что-нибудь.

Старуха медленно и болезненно встала и побрела в дом. Элизабет ждала, наблюдая, как тени облаков бегут по земле. Кот встрепенулся и исчез, поднялся прохладный ветерок, и она почувствовала себя одинокой, как никогда в Жизни, будто была единственным живым человеком в мире. Рядом с ней выросла старуха, так внезапно и тихо, что Элизабет испугалась. Она держала белый льняной маленький кисет, перевязанный веревочкой.

– Раздели на три части и сожги в своем очаге в три вечера подряд. Сделай это скрытно, никому ничего не говоря.

– И что? Что тогда случится? – спросила Элизабет, широко открывая глаза.

– Кто знает, – проговорила старуха, поворачиваясь к ней спиной, словно больше у нее не было сил ни на что.

– Но... ты сказала...

– Жизнь – всего лишь тень, и каждый из нас отбрасывает собственную тень, настолько большую, насколько велик сам. А окончание ее... кто знает? В основном происходит то, чего ты действительно хочешь. Вся суть в том, чтобы точно знать, чего ты по-настоящему хочешь.

– Но то, что ты сказала мне... правда?

– Это правда. Смерть одной – жизнь для другой. Так написано. Всего хорошего, госпожа.

Старуха ушла в комнату без единого слова или взгляда. Элизабет почувствовала себя несчастной, будто ее выгнали. Она спрятала кисет и пошла отвязывать пони.

Аннунсиата пробыла в Оксфорде только несколько дней. Хлорис по своим каналам послала весточку принцу Руперту, и тот сразу приехал в Оксфорд, чтобы убедить Аннунсиату вернуться с ним в Виндзор, где все еще жил с Пэг и детьми. По просьбе Аннунсиаты, он организовал перевозку тела Джорджа в Виндзор. Таким образом, 19 сентября 1678 года Джордж Эдуард Кавендиш, второй граф Чельмсфорд, барон Мелдон был похоронен в Виндзоре в частной усыпальнице, и его титул умер вместе с ним.

Аннунсиата на пару недель осталась у принца, чья молчаливая симпатия и природное благородство были для нее бальзамом. Хьюго с ней не расставался. Он очень переменился, был тихим и нежным, и в своей глубокой скорби Аннунсиата находила в нем утешение и покой. На похороны из Лондона приехал Кловис и привез с собой Берч, а Хлорис оставалась в Чельмсфорд-хаус с Арабеллой. Берч исполняла свои обязанности автоматически, нуждаясь в утешении больше, чем хозяйка, потому что любила Джорджа больше всех, идеализировала его и ставила выше Хьюго. Эта смерть разбила ее сердце, и она сразу очень постарела.

Майкла, слугу Джорджа, отправили домой в Морлэнд, с известием о его смерти, и он вернулся в Виндзор следом за Кловисом, привезя полное сочувствия письмо Ральфа с просьбой к жене вернуться домой.

Кловис прочитал его Аннунсиате. Аннунсиата была ко всему настолько безучастна, что не находила сил сделать что-нибудь даже для себя.

– Вам надо ехать. От свежего йоркширского воздуха вам станет лучше, и там вы отдохнете, покуда не почувствуете себя достаточно хорошо, – сказал он.

– Домой? – встрепенулась Аннунсиата. Желание вернуться домой согревало сердце, казалось, это сулит ей покой и счастье, как всегда. Однажды, много лет назад, испытав горечь смерти, утраты и разочарования, она нашла успокоение дома. Но тогда еще были живы мама и Эллен – с ними она могла снова почувствовать себя ребенком. Теперь она сама стала матерью, и не было на свете человека, который смог бы взять на себя ее боль.

– Я провожу вас, если хотите, – сказал Кловис. – Все можно организовать очень быстро. Вам не придется беспокоиться.

– Вы очень добры, – ответила она. – Возможно, я и вправду поеду.

Но к концу недели Аннунсиата снова разволновалась: сама мысль о доме причиняла ей больше беспокойства, чем утешения. Кроме того, там была Элизабет, которой не сегодня-завтра предстояло родить. Это была реальная преграда. Даже здесь, в Виндзоре, мир был нарушен. Она все еще ужасно ревновала принца к Пэг Хьюджес, а присутствие их дочери, пятилетней Руперты, угнетало ее еще больше. Руперта была живой, симпатичной, умной и забавляла принца умением не лезть за словом в карман, быстро и остроумно отвечая матери. Девочка была очень похожа на своего отца удлиненным красивым лицом, темными локонами волос, сверкающими черными глазами и напоминала Аннунсиату в том же возрасте.

Аннунсиата с трудом выдерживала пребывание в одной комнате с Рупертой, которая приходилась ей сестрой, хотя могла быть и дочерью. Поэтому она прервала свой визит и вернулась в Лондон, прибыв туда 27 сентября. Хлорис встретила ее причитаниями и слезами, но, вспомнив, что это ей непозволительно, стушевалась. Слезы и причитания Хлорис снова разбередили и без того открытую рану Аннунсиаты. Горничная в черном траурном платье выглядела очень бледной, ее глаза опухли от слез. Она занялась подготовкой ванны, чисткой одежды и, время от времени смахивая выступающие слезы, тем не менее пересказала вновь прибывшим все дворцовые и лондонские новости.

– Вчера здесь был лорд Беркли, госпожа, с молодым капитаном Моррисом, который бегает за мисс Арабеллой, как спаниель.

– В такое-то время! – возмущенно начала Аннунсиата, но Хлорис покачала головой.

– О, нет, госпожа! Не подумайте ничего плохого. Они зашли выразить соболезнования и предложить свои услуги, и, хотя капитану Моррису явно нравится Арабелла в трауре, потому что ей очень идет черный цвет, хотя я лично в этом сомневаюсь, вели они себя как джентльмены. Лорд Беркли спросил, может ли он иметь честь нанести вам визит сегодня, но я подумала, что лучше завтра. Вы намерены остаться здесь, госпожа?

– Ральф зовет меня в Морлэнд, и я подумываю об этом. Хлорис, может быть, ты пошлешь домой письмо с сообщением о том, что я приеду через два-три дня. Я не могу заставить себя написать хоть кому-нибудь. Кловис сказал, что сам напишет Эдмунду в Сент-Омер, так что одной заботой меньше.

– Сент-Омер! – воскликнула Хлорис. – Я совсем забыла, что мистер Эдмунд был там. Вы же ничего, наверное, не слышали о последнем скандале! Это некто Оутс и его папистские заговоры.

– Ой! Только не заговор, – устало произнесла Аннунсиата. Кажется, каждое лето всплывает какой-нибудь заговор, но ни в одном из них нет и грана здравого смысла. – Кто такой Оутс?

– Ну, моя госпожа, кажется, прошлой весной он учился в семинарии в Сент-Омере, прожил там несколько месяцев, хотя, говорят, его выгнали за неподобающее поведение. У него ужасный характер, госпожа. И, говорят, что он совсем не джентльмен, хотя сама я его не знаю. Вроде бы, будучи в Сент-Омере, он раскрыл заговор, целью которого являлось убийство короля и водворение на престол герцога Йоркского с тем, чтобы вернуть Англию в Рим.

– Обычная чепуха.

– Да, безусловно, госпожа. Все может быть, но вы же знаете лондонцев.

Джейн Берч, сама лондонка, казалась обиженной.

– Лондонцы помнят «пороховой заговор», – коротко заметила она. – Он был настоящим.

– Хорошо, – сказала Хлорис, дипломатично игнорируя слова Берч, – в любом случае, в городе ходит так много разговоров и слухов, что мастер Денби согласился доложить обо всем завтра на совете, так что, надо думать, этому будет положен конец. Ну, ладно, мадам, что вам подать на ужин?

– Принеси ужин в мою комнату. Я хочу пораньше лечь, а ты, Хлорис, если хочешь, приходи, почитай мне. Берч, проследи, чтобы Хьюго и Арабелла поели и тихо разошлись по комнатам. После ужина они могут зайти ко мне и пожелать спокойной ночи.

Арабелла с изумлением констатировала в поведении и характере своего брата-близнеца большие перемены, и сейчас, когда они шли пожелать матери спокойного сна, с интересом наблюдала за ним.

Хьюго вошел неторопливо и мягко, его лицо выражало теплую симпатию, он наклонился к матери, подставив щеку для поцелуя, и в том, как это было сделано, чувствовалось, что он не только ее ребенок, но и мужчина, готовый в любой момент помочь ей и встать на ее защиту. Когда брат с сестрой вышли из комнаты и дверь за ними плотно закрылась, Арабелла сказала:

– Не хочешь ли немного выпить со мной?

– Выпить? – удивился Хьюго. Арабелла коротко кивнула.

– Я подкупила Гиффорда, и он дает мне все необходимое, без всяких вопросов. Плохо, что у меня нет собственной горничной, а подкупить Берч – то же самое, что сдвинуть с места лондонский Тауэр, Зато с Гиффордом – полный порядок.

– Ара, какие ужасные, грубые вещи ты говоришь! – недоуменно воскликнул Хьюго.

– Хьюго, как ты кроток и нежен, – передразнила его сестра. – Неужели волчонка превратили, наконец, в ручную собачонку?

– Ты не должна говорить так, тем более сейчас, когда только что умер твой брат. Девушке из приличной семьи не подобает так себя вести!

Арабелла ухмыльнулась.

– Не добавляй лицемерие к другим своим грехам. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что всегда ненавидел его.

Хьюго промолчал, покраснев от злости.

– Бог знает, за что ты его ненавидел!.. Ведь он был безобидным мальчишкой. И я не удивлюсь, если выяснится, что ты сам его и убил.

Хьюго оторопел:

– Как у тебя язык поворачивается такое говорить, не бери грех на душу!

Арабелла отвернулась.

– Ну, хорошо. Теперь осуществились все твои желания. Никто больше не стоит между тобой и ней. Надеюсь, тебе нравится твое новое положение. Ну, так ты пойдешь со мной выпить или нет?

Хьюго колебался, выбирая между одиночеством и пикировкой, но затем сдался.

– Хорошо, – сказал он. – Пойдем.

На следующий день Аннунсиата поехала в Уайтхолл, чтобы нанести визит вежливости королеве, и выяснила, что все вокруг только и говорят, что о предполагаемом папистском заговоре, о котором в этот день докладывали на Совете за закрытыми дверьми. Перед обедом она поднялась к Рочестеру, только что вставшему с постели, и, взяв его под руку, пригласила в свои апартаменты пообедать. Рочестер от удивления приподнял бровь.

– Моя дорогая, дорогая графиня, не говорите мне, что я возглавил список ваших поклонников. Неужели моя судьба могла так радикально измениться?

– Послушайте, Джон, – отрезала Аннунсиата, – я сейчас же заберу свое приглашение назад, если вы не перестанете нести вздор.

– Вы считаете вздором обожать вас? Жестокая, жестокая Аннунсиата! Запрещать мне говорить о своей любви! Вы хотите лишить соловья голоса?

– Все вы, поэты, предпочитаете, чтобы ваши возлюбленные отвергали вас, иначе вам просто не о чем будет писать.

– Это правда. Любящая женщина – это уже неинтересно. Тоскливо! Ну что ж, тогда пойдем, прихватив с собой мою неразделенную любовь. И пусть нас разделяют белоснежная скатерть и кувшин с кларетом!

– А вы расскажете обо всех новостях, чтобы немного просветить меня.

– Ах, да! – Рочестер внезапно посерьезнел. – Я успел заметить ваш траур. Я слышал это печальное известие. Бедный юноша!.. Вы, должно быть, очень страдаете.

Аннунсиата благодарно сжала его руку, и они продолжали путь к ее апартаментам.

Соблюдая приличия, Аннунсиата пригласила к обеду и лорда Беркли, который желал видеть ее в Чельмсфорде и проследовал за ней в Уайтхолл. Хьюго с Арабеллой тоже присоединились к ним. Еда была заказана в соседней таверне, славящейся отменной французской кухней. Естественно, весь разговор был посвящен заседанию Совета, и Беркли с Рочестером сообщили Аннунсиате новые подробности.

– Оутс – это разбойник из разбойников, – сказал Рочестер. – Ужасный человек! Он был капелланом в подразделении «круглоголовых», но юный Титус держал нос по ветру и перекинулся в англиканскую церковь, когда «стало ясно, в каком направлении он подул.

– Но мне казалось, что он иезуит. В противном случае, что он делал в Сент-Омере? – спросила Аннунсиата, вскрывая еще одну устрицу.

Шел канун дня Святого Михаила, постный день, и на ее столе была только рыба.

– Ах, да! Оутс был в Сент-Омере, а до этого в Вальядолиде – и отовсюду изгнан. Он перешел на сторону Рима года два-три назад, надеясь, что это сослужит ему хорошую службу, – сказал Рочестер.

– Он ни больше ни меньше, чем платный информатор и шпион, – добавил лорд Беркли. – Я ненавижу эту породу, но полагаю, что они все-таки нужны, иначе как служить закону? Но должен заявить, что Оутс – хуже всех. А еще меньше мне нравится его компаньон.

– А это кто?

– Некий Израэль Тонг, фанатичный памфлетист, – сказал Рочестер, протягивая свой бокал Тому, проходящему за его спиной с кувшином вина. – Они вдвоем состряпали изумительный пирог, замешенный на полуправде и правдоподобной лжи, составив бредовый список, куда внесли имена людей, которые были в Сент-Омере в то же время, что и Оутс.

Аннунсиата почувствовала первый холодок леденящего страха, предательски вползающего в душу, – в Сент-Омере находился Эдмунд, а он был Морлэндом.

– Какие имена? – спросила она испуганно. Рочестер поднял на нее удивленный взгляд.

– Все иезуитские священники, находящиеся в Англии, все римско-католические прелаты и все именитые граждане, симпатизирующие Риму, – сказал он. И немного помолчав, добавил: – Но все это такой бред!!! И ни во что не выльется.

Беркли в знак несогласия отрицательно мотнул головой.

– Не знаю. Виги могут ухватиться за это – паника среди народа была бы им на руку. Самое заветное желание Шейфтсбери – выборы. А данная ситуация поможет ему достигнуть цели.

После обеда Беркли ушел, а Рочестер немного задержался, чтобы перекинуться парой слов с Аннунсиатой.

– Вам не кажется, что сейчас самое подходящее время навестить свою семью в Йоркшире? – участливо спросил он.

Ясные глаза Аннунсиаты выдержали его взгляд.

– Вы полагаете, мне грозит опасность? Я же не папистка.

Рочестер передернул плечами.

– Моя дорогая, любой не убежденный протестант – потенциальный папист. Кроме того, в Сент-Омере находится ваш родственник, не так ли? Одно ваше имя вызовет подозрение. Лучше бы мама назвала вас Мэг или Дороти. По-моему, поездка в деревню вам не повредит.

– Я буду иметь это в виду, – сказала Аннунсиата.

– Я и так собиралась домой, но вовсе не потому, что напугана.

– Как вам угодно, – ответил Рочестер. – Но меня волнует еще одно. Я должен на время покинуть дворец Сент-Джеймс. Герцогиня Йоркская – очень опасный друг в настоящее время.

По мнению Аннунсиаты, Рочестер преувеличивал опасность. На завтра она наметила визит к Йоркам, не сделать этого – значило проявить неуважение к своему бывшему господину и крестному отцу ее сына. Но тем же вечером, за час до ужина, к ней пришел личный лакей короля и попросил следовать за ним. Они прошли потайной темной лестницей в королевские покои. Король использовал этот прием для того, чтобы избежать традиционного дворцового этикета, осложнявшего неофициальные встречи с людьми, которых он считал близкими друзьями. Поэтому Аннунсиата, ни о чем не спрашивая, пошла за лакеем, но войдя в апартаменты короля и увидев его усталое лицо, поняла, что угроза, нависшая над ними, о которой говорил и Рочестер, вполне реальна.

– Ваше величество, – произнесла она, приседая в глубоком реверансе.

Король кивком отпустил слугу и, как только за ним закрылась дверь, подошел к Аннунсиате, взял ее руки и поднес к губам, чтобы поцеловать.

– Моя дорогая, я так рад вас видеть. Я слышал, что вы уже вернулись в Лондон. Руперт рассказал о вашей семейной трагедии. Примите мои искренние соболезнования.

– Спасибо, сэр, – поблагодарила Аннунсиата.

Король был в одной рубашке, без парика. Она впервые заметила, как много серебра в его темных волосах, изрезанное морщинами лицо казалось изможденным, а под глазами залегли глубокие тени.

– Как вы себя чувствуете? Вас что-то беспокоит?

– Я весь день пробыл на Совете, выслушивая этого пресловутого Оутса, – сказал он, усаживаясь на длинную кушетку и приглашая ее сесть рядом.

Король любил простые отношения, которые мог себе позволить только в кругу семьи, а Аннунсиату он считал ее членом.

– Я заболеваю, думая, что такой омерзительный, лживый и болтливый тип, как Оутс, может процветать. Он на каждом шагу настолько противоречит себе, что его можно было бы поднять на смех... но дело касается Рима. Если бы все зависело только от меня, я пресек бы это на корню, как заведомую чушь.

– Тогда почему вы не сделаете это, сэр? Чарльз покачал головой:

– Слишком трудные времена. Джеймс – убежденный католик и мой наследник. Шейфтсбери и его шустрые ребята слишком жадны до власти. Денби хочет публично разоблачить Шейфтсбери, чтобы расстроить его замыслы, а это требует некоторого расследования. Оутс представил копии обвинения Эдмунду Годфри, как я искрение верю, единственному неподкупному члену городского магистрата, и он объявил каждому члену парламента, что обязательно обнародует все эти списки, если Совет попытается замять дело. Джеймс тоже приходил ко мне и требовал оправдать его имя. Поэтому нет никакой надежды, что дело заглохнет само собой.

– Значит, опасность есть, сэр? – тихо спросила Аннунсиата.

Король выдавил подобие улыбки.

– Почему люди так боятся католиков? Я не знаю. Но народ, особенно в Лондоне, убежден, что все католики – тайная и кровожадная армия, выжидающая, когда можно будет выступить и уничтожить всех протестантов до единого. Вспомни «большой пожар»: ведь когда он начался, в Лондоне говорили, что инициатива исходит от католиков.

– Сегодня упоминали о «пороховом заговоре», – промолвила Аннунсиата.

– А «ирландское восстание»? Они помнят только то, что хотят. Ну да ладно. Я постараюсь сделать все, что в моих силах. Слушание продолжится завтра. Проклятый Оутс! Он подготовил документ, состоящий из восьмидесяти одного пункта и тьмы имен, а посему мы потеряем много времени, чтобы разобраться в нем. Но... – он сделал паузу, и его лицо омрачилось, – ...в настоящий момент у него на руках первая пачка ордеров на арест, и он выбил из Совета разрешение на арест высших иезуитов.

Глаза Аннунсиаты расширились от ужаса, а король продолжал:

– Мои руки связаны. Я вынужден был дать разрешение. Молю Бога, чтобы дело не дошло до суда. Но я хотел бы настоятельно просить вас быть осторожной! Держитесь подальше от толпы, моя дорогая, и избегайте компании католиков. У меня осталось не так много близких людей, и я не хочу вас потерять. Может быть, вам лучше на некоторое время вернуться в Йоркшир.

– Я буду осторожна, – сказала она, – но пока останусь здесь. Вам наверняка понадобятся друзья, а королеве...

– Бог благословит вас! Я не хочу просить вас так рисковать собой, но должен поблагодарить за этот порыв.

Заговор рос, как на дрожжах. Первоначальные слушания длились три дня. Каждый вечер количество арестованных иезуитских священников увеличивалось. На третий день было получено разрешение на изъятие личных бумаг секретаря герцогини Йоркской, Кольмана. Его официальные бумаги были вполне невинны, но сыщики нашли коробку, спрятанную в дымовой трубе. В ней обнаружили компрометирующую переписку с папским нунцием и конфессором французского короля, последняя надежда остановить Оутса растаяла, как дым. Когда это стало достоянием общественности, в Лондоне началась настоящая истерия. Не было ни одного человека, который не верил бы всем сердцем в обвинения Оутса. Полное публичное расследование стало неизбежным.

14 октября было обнаружено, что сэр Эдмунд Годфри пропал из своего дома, а 17 октября его изуродованное тело нашли в канаве на Примроуз-хилл.

– Я никогда не видела такой паники, – сказала Хлорис, вернувшаяся с Томом и Гиффордом из похода за покупками. – Народ баррикадирует собственные дома. Все говорят только о заговоре. По слухам, поход против протестантов уже в полном разгаре, и тот бедный джентльмен, которого нашли в канаве, – первая жертва. На улице почти никого нет. Я попыталась заговорить с одной девушкой, но все, что она могла сказать: «...католики наступают, католики наступают».

– Помоги нам Бог! Народ так невежествен, – сказала Аннунсиата, слегка побледнев.

– Вот, госпожа, поскольку нельзя вызвать регулярные войска, они решили сами всю ночь патрулировать улицы. Том говорит, что хозяева торговых лавок смертельно боятся ночных поджогов, – по их мнению, именно это послужило причиной начала «большого пожара». Все они приготовили большие емкости с водой и держат их у изголовья кроватей. Граждан предупредили, чтобы они, выходя на улицу, вооружались. В магазине даже устроили прилавок, на котором продавались маленькие муф-пистоли, специально для дам. Вы в жизни не видели такой суматохи.

– Лорд Рочестер считает, что панику разжигают виги, распространяя гнусные истории среди тех, кто не очень-то верит в этот заговор, – сказала Аннунсиата. – Я думаю, надо написать Ральфу и предупредить его – отцу Сент-Мору может грозить опасность.

Парламент был созван 21 октября, а вскоре король снова вызвал Аннунсиату для частной беседы. Он выглядел усталым как никогда.

– Я не могу этого остановить, – сказал он ей. – Убийство Берри повергло в панику даже пансионеров Денби. И ни один человек, ни в одном доме не осмелится публично усомниться в заговоре, боясь попасть в следующий бюллетень Оутса. Парламент единогласно решил, что заговор существует. И все суды и документы должны быть под контролем вигов, тогда как любой из тори считается подозрительным. Они хотят созвать ополчение, а всех католиков арестовать и посадить в тюрьму. Бог знает, что тогда может случиться. Вы должны уехать из Лондона, моя дорогая!

– Но, сэр!..

– Нет, нет. Я знаю, что вы хотите быть подле меня, и очень признателен вам за это, но мне в любом случае придется согласиться выслать из Лондона всех католиков. В силу входит Указ о десяти милях.

– Но я не папистка, – заметила Аннунсиата. Король взял ее за руки:

– Они не обращают на это внимание, им это безразлично. В их глазах вы католичка. Я умоляю вас уехать – в Йоркшире вы будете в безопасности.

– Очень хорошо, сэр, – сказала Аннунсиата. – Я не хочу доставлять вам лишние хлопоты и уеду завтра утром.

– Слава Богу! – произнес король, устало смежив веки.

Аннунсиата поняла, что сейчас ему больше всего хочется остаться одному, легонько высвободила руки и пошла к двери.

– Бог да благословит вас, – сказал король вслед, даже не открывая глаз.

Никто из слуг в Чельмсфорд-хаус не удивился, получив срочный приказ собирать вещи.

– Выезжаем завтра на рассвете, – сказала Аннунсиата. – Мы должны поторопиться, чтобы уложить вещи еще сегодня.

– Лучше бы мы уехали несколько недель назад, – сказала Хлорис.

– Я не знала, что дело примет такой оборот, – перебила ее Аннунсиата.

Все предупреждали ее, начиная с Рочестера, но она никогда всерьез не думала, что заговор может коснуться и ее. При воспоминании о беседе с королем ее глаза увлажнились.

– Вы знаете, что укладывать? – спросила она.

– У нас давным-давно все готово, госпожа, – ответила Хлорис. – Мы предчувствовали, что придется срочно уезжать. – Она спокойно встретила взгляд своей хозяйки. – Я уже собрала вещи мисс Арабеллы.

– Отлично, – ответила Аннунсиата. – Вели Джону Буду приготовить вещи мистера Хьюго, он уезжает в Оксфорд. Через несколько дней кончается траур, и там он будет в полной безопасности. Хлорис, пойдем со мной, мы должны все расписать для слуг, которые остаются здесь.

В самый разгар предотъездной суматохи раздался очень громкий стук в дверь, заставивший некоторых девушек взвизгнуть от страха. Улица была освещена факелами, стук повторился, сопровождаемый криком:

– Откройте, именем короля!

– Кто там, Хлорис? – спросила Аннунсиата, пока Том шел открывать дверь.

Хлорис подошла к окну и выглянула из-за занавески.

– Не знаю, госпожа. Ничего не видать, но это солдаты, слава Богу, не разбойники. О Боже! – добавила она нетерпеливо, поскольку стук повторился. – Неужели Том не может поторопиться и открыть им, пока не собралась вся улица?

Женщины ожидали в напряженном молчании. Наконец с лестницы до них донесся топот кованых сапог и звон оружия. Дверь открылась, и Аннунсиата с облегчением выдохнула при виде лорда Беркли в алой униформе.

– Беркли, слава Богу, это вы! – воскликнула она. – Что вы здесь делаете так поздно? У вас какие-то новости? Том, принеси вина.

Но Том не двигался, а Беркли так и не ответил на ее гостеприимную улыбку. Лицо его было жестким, а сам он – холодным и официальным. За его спиной стояли двое напуганных молодых прапорщиков, а за ними – четверо вооруженных солдат.

– Миледи, – сказал Беркли чужим голосом, что было очень странно, – у меня есть ордер на ваш арест.

– Что? – закричала Аннунсиата.

Беркли явно избегал ее взгляда, протягивая туго скрученный документ, как будто бумага могла говорить за него.

– У меня ордер на арест графини Чельмсфорд по обвинению в сочувствии к папизму и измене. Мне приказано под охраной доставить вас в Тауэр.

Берч издала истошный крик, а Хлорис подошла поближе к хозяйке, чтобы поддержать ее. Но Аннунсиата в обморок не упала, хотя и смертельно побледнела.

– Беркли, вы уверены? – недоуменно спросила она.

– Миледи, простите меня. Вы же знаете, как мне больно сейчас находиться здесь, но у меня есть приказ, и я должен выполнять свои обязанности.

– Но ведь вы мой друг, – тонким голосом капризного ребенка сказала Аннунсиата.

– Миледи, лучше я, чем кто-то другой. По крайней мере, я могу проследить, чтобы с вами уважительно обращались.

– В чем меня обвиняют? – спросила она. – На каком основании?

– Вас назвал мистер Оутс, – ответил Беркли, опасаясь, что кто-нибудь из его солдат может оказаться шпионом или доносчиком и пренебрежительное высказывание об Оутсе, несомненно, дойдет до того, кто сможет причинить ему вред. – У вас есть кузен, иезуитский священник в Сент-Омере. Всем известно, что вы католичка и состояли в секретной и частой переписке с вышеозначенным кузеном.

– Конечно, состояла, – воскликнула разъяренная Аннунсиата, – но не в секретной, такого никогда не бывало! Я писала ему как члену нашей семьи, не более того!

– Миледи, вам предоставят возможность дать показания в суде.

– В суде? – вскрикнула Хлорис. – О Господи, спаси нас!

– Я верная подданная короля. Я не изменница, – закричала Аннунсиата.

Беркли подошел поближе и заговорил более мягко:

– Ради Бога, мадам! Я знаю, знаю... – Он бросил взгляд через плечо и сказал своим сопровождавшим: – Отойдите, и подальше.

Они безоговорочно подчинились, а Беркли очень тихо и быстро проговорил:

– Я ничего не могу поделать. Я должен доставить вас в Тауэр. А при нынешнем стечении обстоятельств вам лучше не оставаться в этом доме. Я приехал так быстро, как только смог, чтобы забрать вас, но эти гады идут за мной по пятам. И, по правде говоря, здесь вас ничто не защитит. Дома католиков по всему Лондону разграблены и горят. Как это ни парадоксально, но в Тауэре ваша жизнь будет в безопасности. Я не сомневаюсь, что суд будет справедливым.

– А моя семья? Мои дети? – спросила она.

– Пока назвали только вас. Пойдемте быстрее со мной и прикажите слугам покинуть Лондон. Оставаться здесь очень опасно.

Беркли отошел в сторону, ожидая ее решения. Но Аннунсиата все еще колебалась, не в силах осознать происходящее.

– Измена... – произнесла она. – Быть обвиненной в измене, Святая Мария!

– Мадам, вы должны идти, – голос Беркли был жестким и официальным – он защищал собственную голову.

Аннунсиата внезапно почувствовала, уверенность.

– Отлично! Я готова!

Хлорис вышла вперед, но Аннунсиата остановила ее быстрым взглядом.

– Нет, Хлорис, со мной поедет Берч. – Она повернулась и быстро, чтобы не слышали солдаты, прошептала: – Увези отсюда детей, я доверяю их тебе. Ради Бога, дай знать обо всем королю.

– Мадам, – предупреждающе произнес Беркли.

Аннунсиата повернулась к нему:

– Да, да, я иду, – спокойно сказала она. – Берч, мой плащ! Как мы поедем туда, милорд?

– Прилив поможет нам, но надо поторопиться, он уже заканчивается.

– По реке?

– Так быстрее и безопасней. На улицах неспокойно, – ответил Беркли, но Аннунсиате стало очень страшно. Попасть в Тауэр по реке – значит, пройти через Уотергейт, который лондонцы называли Воротами предателей, а очень многие из тех, кто оказывался в крепости таким путем, так никогда оттуда и не вышли.

Хьюго и Арабелла со слугами возвращались в Йоркшир, словно убегая от чумы. Они надеялись, что дома будет достаточно безопасно, потому что там не было фанатиков, а Ральф служил мировым судьей, что давало ему возможность защитить семью. Новость об аресте Аннунсиаты он воспринял с ужасом, хотя и немного ироничным. Ведь это он давным-давно решил подписать пресловутый Акт, вызвавший разлад в их отношениях, а теперь именно это и было его силой. Не подпиши он его тогда – не быть ему сейчас мировым судьей.

Возникла острая необходимость позаботиться о безопасности отца Сент-Мора, поскольку не все жители Морлэнда были искренними католиками. Хлорис предложила пригласить ее отца Молеклафа, плотника, с тем, чтобы он устроил для священника потайную комнату. Винтовая лестница, ведущая из часовни в его комнату и квартиры слуг, находящиеся на верхнем этаже, была перекрыта ложным потолком и заделана ложными панелями, отделяя верхний пролет лестницы и тайное помещение. Оно было светлым и просторным, но, не зная точное местоположение, найти его было невозможно. Выполнив свой долг и доставив всех в целости и сохранности в Морлэнд, Хлорис вернулась в Лондон, где оставалась ее госпожа. Но спустя сутки пришел приказ об аресте Хьюго, идущий за ним по пятам от самого Лондона. Приказ мог выполнить только Ральф, поэтому у него имелась возможность потянуть время, чтобы Хьюго в сопровождении Джона и Майкла успел уехать в Ирландию.

– Оттуда ты достаточно просто переберешься во Францию, – говорил Ральф сыну, провожая его. – Поезжай к моему брату Эдмунду. Он позаботится о тебе. Я сообщу, когда можно будет вернуться.

– Моя мама... – сказал Хьюго, пожимая руку Ральфа.

– Я сделаю все возможное. Позаботься о себе и молись о лучших временах.

Глава 11

Стражник открыл Кловису дверь, а когда тот вошел, запер ее снова. Кловис подумал, что это, слава Богу, не подземелье, но все же тюрьма. Аннунсиате полагались две комнаты: большая и поменьше. Хотя крошечное окошко выходило на лужайку и церковь Сент-Петер-ад-Винкула, все же запах реки был очень силен, комната сыра и неуютна, а влажный морской ветер изъел стены.

Однако он попытался изобразить на лице улыбку. Аннунсиата с шитьем на коленях сидела у окна, но руки ее бездействовали. Она погрузилась в свои мысли, и взгляд был обращен в никуда. Рядом примостилась Берч, пытаясь шить, но это ей удавалось плохо, потому что из-за холода и сырости пальцы не гнулись. С радостью отложив работу, она встала и поприветствовала Кловиса. Аннунсиата подняла взгляд, но даже не сделала попытки встать. Кловиса захлестнула волна жалости – она была очень бледной, худой и затравленной. Ее глаза по-прежнему блестели, а щеки были тронуты румянцем, но все это шло скорее от лихорадки, чем от здоровья.

– У вас какие-нибудь новости? – с надеждой спросила она. Слишком быстрый вдох вызвал приступ сильного кашля. Берч озабоченно посмотрела на хозяйку, а Кловис мягко ответил:

– Пока нет. Приказ о вашем освобождении все еще не издали. Но не теряйте надежды. Король не допустит, чтобы вы оставались здесь дольше.

– Он допустил, чтобы меня задержали тут на целых две недели, – резко ответила Аннунсиата, когда дыхание после сильного приступа кашля выровнялось. – Именем Бога, разве должен невиновный страдать от невежества дураков?

Кловис развел руками, не зная, что ответить.

– Есть ли известия от Хьюго? – спросила она через минуту.

Кловис сел на стул, который освободила для него Берч, придвинувшись поближе к Аннунсиате. Казалось, что в платье ей холодно, и она накинула на плечи одеяло, будто шаль, что совершенно не вязалось с ее привычками и манерами. И это нелепое одеяние сказало Кловису больше, чем все слова о том, насколько плохо она себя чувствует.

– Больше ничего. Он добрался до Ирландии, это мы знаем точно. Эдмунд позаботится о нем, но сообщить ничего не сможет, так как это скомпрометировало бы вас еще больше. Теперь скажите, как вы? Кашель не проходит?

Она беспокойно покачала головой.

– Все так же. У меня болит здесь, – она прижала руку к груди, – когда я дышу. Ради Бога, когда же король освободит меня?

– Как только сможет, – ответил Кловис, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительней. – У него столько забот, он так одинок, пытаясь защитить семью, друзей и трон. Он не забудет вас. Вы знаете, что...

– Про меня забыли. Что его отвлекает? Что же его отвлекает? – проговорила Аннунсиата, чувствуя, как холод леденит кровь.

– Парламент все еще заседает. Они обсуждают обвинение. Шейфтсбери собрал вокруг себя самых голодных лордов, и они хотят сослать герцога Йоркского, другие же требуют его оправдания.

Аннунсиата устало опустила руки.

– О, это старые новости. Здесь были те, кто хотел протестантского обвинения и раньше, еще до датской свадьбы.

– Ах, ну сейчас Шейфтсбери и его сторонники ходят по улицам парадом с Монмаутом во главе, пьют за его здоровье, провозглашая тосты, а Монмауту... – начал Кловис.

– Все это, конечно, нравится юному балбесу! Они же уничтожат его. А когда все кончится, сложат свои головы, а заодно угробят и Монмаута, – закончила за него Аннунсиата.

– Но сейчас у них появилась другая идея. Они хотят убедить короля развестись с королевой и жениться на протестантской принцессе. Теперь они и королеву обвиняют в причастности к заговору с целью убийства короля...

– Боже мой! Но даже чернь не поверит этому. Ведь королева любит его до безумия.

– Толпа верит в Оутса, как в заступника и защитника. А говоря о защитниках, я думаю о том, что, как только король согласится на развод, Шейфтсбери тут же бросит Монмаута. Если бы у короля и родился сын, он, скорее всего, умер бы во младенчестве, чтобы понадобился лорд-протектор...

– А Шейфтсбери как раз тот, кто нужен для такой работы. Он так думает? – спросила Аннунсиата.

План Кловиса сработал: разозлясь, Аннунсиата хотя бы на мгновение забыла о болезнях и страхах.

– Он и вся его свора – дураки! И не знают короля. Больше всего на свете он заботится о своем троне. А его трон опирается на закон. Он никогда не разведется с королевой, не узаконит Монмаута, не сошлет герцога, даже под страхом смерти.

– Можете в это верить, – сказал Кловис.

– Я это знаю, – отрезала Аннунсиата.

– Но в Лондоне не найдется ни одного вига, который согласился бы с вами.

Наступило молчание, вскоре прерванное полувздохом-полустоном Аннунсиаты:

– Ох, Кловис, когда же я отсюда выйду? Что со мной будет? Я умру?

У Берч перехватило дыхание, а Кловис быстро сказал:

– Конечно, нет. Не падайте духом. Вас обязательно освободят, просто надо еще немножко потерпеть.

Аннунсиата не отреагировала на эти слова.

– Вы знаете, – сказала она, поднимая глаза к потолку, – как раз надо мной находится комната, где Анна Болейн провела последние часы. Святая Матерь! Это место так ужасно! Я выглядываю из окна, представляю себе ее казнь и думаю...

– Выбросьте это из головы! – строго прервал ее: Кловис, подумав, что произнесенные слова дают мыслям новый толчок.

Аннунсиата снова закашлялась и после приступа выглядела измотанной вконец. Она поудобней устроилась на стуле и спросила:

– Как там Хлорис? Приглядывает за моими собаками? Они скучают обо мне? Кловис, скажи ей...

Но в этот момент открылась дверь и стражник сказал:

– Ваше время кончилось. Вы должны сейчас же покинуть помещение.

Кловис с радостью встал, а Берч проводила его до двери, успев шепнуть:

– Госпожа очень плоха, сэр. Боюсь, она уже никогда не поправится, если еще задержится здесь.

– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил Кловис. – Прошу тебя – береги ее!

Элизабет жила в страхе, боясь собственной тени. Тяжесть вины так давила на ее разум, что временами казалось, будто все окружающие видят на ее челе каинову печать. Снова и снова она мысленно возвращалась к тому моменту, когда бросила в огонь камина травы, которыми наделила ее старая кружевница, позволив затаенным желаниям превратиться в явь. Она проделала это трижды, как и учила старуха, с каждым разом умножая свою вину и замутняя душу. Теперь она стала изгоем, и нет ей прощения. Временами Элизабет истерически рыдала, временами находилась в полной прострации, глядя в никуда. Она желала Аннунсиате зла, и вот теперь ее арестовали за измену и провели через темный портал в Тауэр, где она томилась, ожидая суда. Ральф говорил, что до суда дело не дойдет и король спасет ее, но Элизабет знала лучше: Аннунсиате никогда оттуда не выйти, потому что она умирает от лихорадки в сырой и гнилой камере.

Элизабет все чаще оставалась в своей комнате, не выходя даже, к столу. Слуги не очень над этим задумывались, списывая ее затворничество на большой срок беременности, что спасало от излишних вопросов. Но между собой они до сих пор судачили о том, что она так и не ходит в часовню. Элизабет тянула с этим, поскольку надежды на то, что можно пойти на исповедь, раскаяться и получить прощение, не было, она знала: это невозможно – ее вина была слишком велика. Вот почему она не покидала свою комнату, меряя шагами пол, рыдая, стискивая руки, выглядывая из окна на серое облачное ноябрьское небо.

Ее ребенок появится в ближайшие недели, а тогда... Что тогда? Как ей жить дальше с осознанием своей вины? Мысли безнадежно крутились в поисках ответов на одни и те же вопросы, пока, наконец, ответ не нашелся сам. Ведьма сказала, – а то, что она была ведьмой, стало очевидным, – что смерть одной из них – жизнь для другой.

Но ее дитя, ее дитя?

«Один поток ветра несет вас обеих...»

Их с Ральфом ребенок!

«Но одна из вас должна умереть. Жизнь одной – смерть для другой».

Элизабет нашла бумагу и перо, села у окна, медленно и аккуратно разложив перед собой чистый лист. Жизнь приобрела смысл. Свежий сладкий ветер весны, зеленая трава, солнце, осушающее слезы... Но она должна искупить вину. Бог ей судья! Он воздаст по справедливости и ей, и ее ребенку. Элизабет подвинула к себе лист, ощущая шевеление младенца в чреве.

Суд над Аннунсиатой состоялся в декабре. Виновный Кольман и ряд невиновных иезуитских священников уже получили высшую меру наказания, но Аннунсиата, проведя шесть недель в тюрьме, была слишком слаба телом и духом, чтобы испытывать сильный страх. Все было, как во сне. Она даже не ждала, что когда-нибудь ее вызовут в суд, и жила надеждой, что король спасет ее, не доводя до этого дело. И то, что сейчас она стояла перед судьями, заставляло ее поверить в свою обреченность. Призрак Анны Болейн неотступно преследовал Аннунсиату, потому что в семье было хорошо известно, как Нанетта Морлэнд провожала эту несчастную королеву на суд, а чуть позже – на эшафот.

– Анна Болейн была невиновна, – неоднократно повторяла Аннунсиата Берч, – и, тем не менее, погибла в Тауэр Грин.

Кловис все эти недели не сидел сложа руки. Король был не в состоянии помешать суду, но предоставил ему всю имеющуюся информацию, чтобы тот мог обеспечить сильную защиту. Кловис основательно подготовился к суду, хотя и не смог морально подготовить к нему Аннунсиату, приписывая ее подавленность плохому самочувствию.

Аннунсиату лихорадило, когда она вошла в зал суда, словно в ад. Происходящее казалось ночным кошмаром. Как ее сюда занесло? На суд, где ее обвиняют в измене королю, другу и покровителю? Она впервые увидела Оутса. Перед глазами предстало нечто одиозное: круглое, как луна, лицо «украшали» тонкие, словно ниточка, губы, сам он, раздувшийся от самодовольства, напоминал индюка в брачный период, – все это приносило в его внешность налет шутовства. Обезьяна в мужском костюме. Аннунсиате почудилось, что Оутс нервно сглотнул и облизал губы, будто пробуя на вкус ее кровь, и она вздрогнула – ноги не держали ее. «Я не должна выглядеть так, будто вот-вот упаду в обморок, – подумала Аннунсиата, стискивая зубы. – Нельзя показывать им свой страх, ведь страх – признак вины». Она выпрямилась, высоко подняла голову и прошла к приготовленному для нее месту, чтобы предстать перед судом и присяжными.

Аннунсиата была настолько худа и бледна, что по залу суда пронесся шепот жалости. Она до сих пор была в трауре по сыну и в темном платье казалась еще моложе и прекрасней. Во время чтения обвинительного акта она смотрела прямо перед собой. Ей в вину ставили тайную связь с кузеном, иезуитским священником, с целью помочь иезуитской конгрегации в заговоре против короля. Оутс вскочил, подпрыгнул и начал обвинительную речь.

Многое из того, что он сказал, было противоречивым и нелепым, но слова лились беспрерывно и быстро, он был почти в экстазе, и музыка его речи настолько захватила толпу, что мало кто обращал внимания на ее смысл. Оутс говорил о том, что графиня – убежденная католичка, состоявшая на службе у первой герцогини Йоркской сразу же по представлению ко двору, и что та помогла ее кузену Эдмунду поступить в семинарию в Сент-Омере. Как полагала Аннунсиата, эти сведения он получил от Эдмунда или от кого-то, кто был с ним в Сент-Омере.

По словам Оутса, графиня продолжала служить обоим Йоркам и часто посещала с ними мессы; она оставила мужа, поскольку тот отказался стать папистом. Аннунсиата выслушала это с облегчением, подумав, что, по крайней мере, Ральф и другие члены семьи вне опасности.

Оутс продолжал описывать низость графини – она безнравственная женщина, давно потерявшая стыд и совесть, и ужасно развратная. Она жила в грехе при дворе, была любовницей бесчисленного количества мужчин, включая короля и принца Руперта. Она регулярно поддерживала переписку с кузеном-иезуитом и свободно общалась с другими католиками.

Оутс рассказал также, что присоединился к заговору на второй день. Он сам присутствовал на Совете иезуитов, состоявшемся в Лондоне 24 апреля, где и был разработан план заговора. Самой графини Чельмсфорд он там не видел – это было сказано осторожно, – но ее имя упоминалось достаточно часто, так как она, по словам Оутса, являлась главным посредником иезуитов в Сент-Омере, а также оплачивала содержание армии католических солдат. У нее связь с Ирландией через ее сына Баллинкри, она должна была помочь подняться ирландским католикам, когда придет время. Еще известно, что она внебрачная дочь короля и ревновала; его к протестантским принцессам. Графиня Чельмсфорд надеялась на признание и славу при католическом режиме, поскольку больше надеяться ей не на что.

Желчь Оутса иссякла, и он почил на лаврах в ожидании следующей жертвы. Аннунсиата была не в состоянии защищаться, поэтому на третий день заседания Кловис взял на себя обязанности адвоката и выступил с оправдательной речью, имея целый ряд вопросов и армию свидетелей за спиной. Это было плодом его трудов прошедших трех недель. Он был полон надежд, поскольку обвинения Оутса выглядели крайне противоречиво. Кловис разбил их вдребезги одно за другим, и все они отпали. Он пригласил свидетелей, клявшихся в том, что и так хорошо было известно посвященным, а именно: 24 апреля Оутс находился в Сент-Омере и посему никак не мог присутствовать на Совете в Лондоне. Свидетели говорили очень хорошо, но судья отмел их показания, поскольку они были иезуитами, а следовательно, могли солгать, защищая свою церковь.

– Милорд! – воскликнул Кловис. – Обвинительная речь Оутса настолько противоречива, что всем должно быть ясно: он лжет!

Кловис посмотрел на Оутса, и тот ухмыльнулся безо всякого смущения.

– Милорд, – продолжил Кловис, – он обвинил госпожу Чельмсфорд в том, что она была любовницей короля, а чуть позже сказал, что графиня – его внебрачная дочь. Как такое может быть?

Между присяжными пробежал заинтересованный шепот, но Оутс вскочил и закричал:

– Господа! Эта дьявольская женщина не остановится даже перед инцестом. Вот доказательство ее ужасной греховности!

Кловис не сдавался:

– Он говорил о том, что графиня поддерживает связь с Ирландией через сына. Неправда! У ее сына нет собственности в Ирландии, и это – доказуемый факт.

– Она надеялась вернуть земли, отнятые у ее сына, – возразил Оутс. – Ей их обещали в награду за помощь в заговоре, – у меня есть свидетели. Я и сам слышал на Совете, что ей собирались дать земли около Раткиля, которых она напрасно добивалась в течение десяти лет.

Терпеливо выслушав противника, Кловис продолжал:

– Теперь о письмах. Графиня приняла молодого человека в дом, когда тот осиротел, задолго до того, как он повернулся к Риму. В то время он был хористом в королевской часовне. Предметом ее переписки с ним были исключительно семейные новости. Разве она могла бы не писать юноше, которого вырастила как сына? – продолжал защиту Кловис.

– Пусть он представит письма из Сент-Омера, – ядовито заметил Оутс.

Кловис не мог этого сделать. Вся переписка, не уничтоженная естественным ходом жизни, была украдена Оутс расплылся в наглой ухмылке:

– Да! Они украдены моим агентом, действующим по приказу короля.

Кловис воспрял духом. Если письма целы, они докажут непричастность переписки к заговору.

– К сожалению, – продолжил Оутс, – позже эти письма постигла трагическая участь: они упали в камин и сгорели дотла. К счастью, мой агент успел прочитать их. Он присутствует здесь и поклянется в том, что их содержание было предательским.

Кловис подумал, что за деньги он поклянется в чем угодно. Клятвам свидетеля при дворе будут доверять абсолютно все, кроме него самого, если он протестант.

Почти ни на что не надеясь, Кловис выложил последние аргументы в пользу Аннунсиаты:

– Милорд, графиня католичка, но не папистка. Этот человек говорил о том, что она любовница и дочь короля и за свое греховное поведение щедро вознаграждена.

Тогда каким образом она могла ожидать большего вознаграждения, если бы король – ее покровитель и защитник – умер? Чем ей помог бы этот римско-католический заговор?

Но прежде чем Оутс успел ответить, в конце зала произошло какое-то замешательство, и народ заволновался. В зал вошел один из личных слуг короля в плаще и сапогах, настолько вымазанных в грязи, что создавалось впечатление, будто он только что слез с коня.

– Милорд! – воскликнул он. – У меня есть новые показания для суда. Позвольте войти.

– Какого рода показания? – судья повысил голос, пытаясь перекрыть гул в зале.

Слуга по имени Браунинг, бывший одним из секретарей короля, а также писарем на закрытых советах, сказал:

– У меня с собой, милорд, оригиналы писем, которые графиня Чельмсфорд писала Эдмунду Морлэнду в семинарию Сент-Омера.

Он поднял руку, показывая перевязанные ленточкой бумаги.

– Это фальшивка! – крикнул Оутс. – Тот свидетель поклянется в том, что это подделка.

– А я, милорд, – сказал Браунинг твердо, – поклянусь, что они настоящие.

Судья вынужден был призвать всех к молчанию. Когда, наконец, шум утих, Кловис, обретя новую надежду, сказал:

– Милорд! Это свидетельство протестанта!

Судья медленно покачал головой. Браунинг был всем хорошо известен, а тот факт, что король явно сам послал его в Сент-Омер, чтобы предоставить суду эти письма, яснее ясного говорил о том, что он уверен в полной невиновности графини Чельмсфорд и хочет ее оправдания. Судья повернулся к присяжным:

– Оригиналы писем сводят на нет все обвинения. Вы должны пересмотреть свои доводы.

Кловис в триумфальном жесте поднял руки, ни капли не сомневаясь в том, что графиня Чельмсфорд оправдана по всем пунктам, и поспешил к ней, поскольку та была близка к обмороку. Он с Берч помогли ей выбраться из толпы, окружающей судебную палату.

– Каков вердикт, сэр? – спросил хорошо одетый торговец, как только они вышли.

– Оправдана, сэр! – победно ответил Кловис. – Оправдана по всем пунктам!

По толпе прокатился заинтересованный шепот, но неодобрения не было, потому что красота Аннунсиаты могла смягчить любое сердце. Кроме того, она славилась добротой к бедным людям.

– Он спас вас, – сказал Кловис, помогая Аннунсиате сесть в карету. – Король спас вас! Я всегда знал, что он не позволит вам страдать.

Аннунсиата была в полуобморочном состоянии, и он сомневался в том, слышит ли она хоть что-нибудь. В Чельмсфорд-хаус он вместе с ее женщинами помог ей подняться наверх, затем подождал за дверью, пока они разденут ее и уложат в постель, после чего вошел в комнату еще немного поговорить с ней.

– Конечно же, скоро оправдают и Хьюго, – сказал он. Аннунсиата лежала с закрытыми глазами, и Кловис не знал, понимает ли она его. – Браунинг обещал потихоньку передать ему весточку. Я обо всем позабочусь сам, сейчас вам не надо ни о чем беспокоиться. Как только вы немного придете в себя, я отправлю вас домой в Морлэнд.

Аннунсиата была слишком слаба, чтобы воспринять что-либо еще, но все же он должен был сообщить новость, так долго скрываемую от нее. Новость была из Морлэнда – с Элизабет случилось несчастье. Ее нашли у основания главной лестницы, по которой она, вероятно, пролетела целый пролет. Бедняжке пытались помочь, но ни ее, ни ребенка спасти не удалось.

В то Рождество казалось, что этот кошмар не кончится никогда. Аннунсиата не вставала с кровати, словно испуганное животное, не желающее покидать свою нору. Король и двор сохраняли видимость обычной жизни, что было лучшей защитой от истерии Лондона. Но Чельмсфорд-хаус замолк: свет был погашен, двери для посетителей закрыты. Аннунсиата потихоньку дремала в своей комнате, изредка читала и почти ничего не ела. В лихорадочных снах она снова и снова переживала ужас заточения и суда. Хлорис спала вместе со своей госпожой, утешала ее, когда та внезапно в рыданиях просыпалась среди ночи. В снах Аннунсиату преследовала окровавленная, обезглавленная Анна Болейн, тянувшая ее к эшафоту. Она еще больше похудела, стала совсем прозрачной, кашель все так же мучил ее. Берч в ужасе умоляла ее обратиться к доктору, но Аннунсиата отказывалась. Тогда Хлорис обо всем сообщила королю, которому Аннунсиата не решилась бы перечить, а тот прислал собственного врача. Доктор обследовал ее, тряхнул головой и сказал, что надо как следует отдохнуть, усиленно питаться, но дела не так плохи, как кажется.

По улицам ночи напролет маршировали банды вигов, громыхая сапогами по замерзшей мостовой. Горожане днем вооружались, а по ночам запирались на все замки, потому что сумасшествие, охватившее Лондон, нарастало. Время от времени по улицам проходили факельные шествия протестантов-фанатиков, несущих изображение папы, чтобы предать его огню, или пьяные виги приветствовали герцога Монмаута, распуская свои зеленые ленты, и оскорбляли и поносили герцога Йоркского.

Оставшись в доме одна, Арабелла не интересовалась событиями за окном, страдая от тоски, поскольку была лишена общества и развлечений, а покидать дом ей запретили. Кловис приходил каждый день, но больше в дом никого не пускали. Единственным доступным развлечением была ежеутренняя прогулка по саду с собаками матери. Когда пришли Беркли и Моррис, их вежливо отослали. Арабелла разъярилась, как фурия:

– Они пришли повидаться со мной, – сердито заявила она Берч. – Почему мне нельзя с ними встречаться? Я не в трауре! Или меня здесь заперли до конца жизни, как монахиню?

– Им сказали, что ваша мать больна, – ответила Берч.

– Но я-то здорова! – перебила ее Арабелла. – Может быть, они хотели пригласить меня покататься.

– Не говорите глупостей! Кататься в такое время, когда ваша мать прикована к постели?! – выпалила Берч.

– Кловис говорит, что король ходит на прогулки и на рыбалку, как будто ничего не произошло! А если бы мы жили при дворе, то я посещала бы все вечера, обеды и балы...

– Не беспокойся, придет и твое время, – тактично сказала Берч, жалея девушку.

– Если она не будет мешать, – прошипела Арабелла.

После Рождества здоровье Аннунсиаты, а вместе с ним и состояние духа начали потихоньку улучшаться. Правда, как только она пришла в норму, траур по Джорджу, прерванный всеми этими событиями, был возобновлен, и чувство утраты не покидало ее. Через неделю после Двенадцатой ночи Берч допустила к ее постели первого посетителя, очень возбужденного, и только что с дороги.

– Аннунсиата! Боже мой, как я рад тебя видеть! Я так волновался!

– Кит! О, Кит! Почему ты здесь? Я не надеялась увидеть тебя этой зимой.

Аннунсиата протянула к нему руки и ощутила холод и дрожь его ладоней. Кит присел на край кровати, будто ноги отказывались служить ему. По его напряженному лицу она поняла, что он действительно очень обеспокоен.

– Я хотел приехать раньше, как только услышал эти ужасные новости, – сказал он. – Ты и представить себе не можешь, что я почувствовал, узнав о твоем аресте...

– Не надо... Я больше не хочу об этом думать, – неохотно ответила Аннунсиата.

– Но я не смог приехать раньше. Кэти должна была родить со дня на день. И накануне Рождества она родила сына. Я не мог ее оставить, – как бы извиняясь, проговорил Кит.

– Ты бы вряд ли помог мне. Здесь было опасно для всех.

– Мне следовало быть рядом с тобой, хоть чем-нибудь помочь...

– Тут был Кловис. Он взял на себя все хлопоты. Помочь мне не мог никто, но я очень рада тебя видеть.

Он нежно поцеловал ее руки и продолжал:

– Как я рад, что приехал! Но как ты? Ты такая бледная.

– Я тяжело болела, но теперь мне лучше. Больше всего на свете я хочу уехать из Лондона. Как только наберусь сил, поеду в деревню.

– Вернешься домой? – спросил Кит. – В Морлэнде все ужасно, но, надеюсь, там ты будешь в безопасности.

– Ты давно был там?

– По дороге сюда. Как же я мог проехать мимо и не повидаться с Ральфом? Он так убивается...

– Убивается? – удивилась Аннунсиата. Изумленный, Кит, широко открыв глаза, взглянул на нее:

– Разве ты ничего не знаешь про Элизабет?

– А что с ней? – спросила она равнодушно. И Кит ей все рассказал.

– Ральф очень страдает. Мне кажется, он чувствует себя виноватым перед ней. А кроме того, этот папистский заговор имел соответствующие последствия даже там, в провинции. Ему пришлось вызвать на суд многих людей, которых он считал друзьями, и отправить их в тюрьму.

Аннунсиата была шокирована, но все же почувствовала жалость к мужу. Его положение было незавидным.

– Он спрашивал обо мне? – поинтересовалась она. Кит бросил на нее короткий взгляд.

– Конечно, он просил зайти сюда и узнать, не нужно ли тебе что-нибудь. Мне кажется, он попросил бы меня уговорить тебя вернуться домой, имея хоть малейшую надежду на это.

Аннунсиата задумалась.

– Он помог Хьюго спастись, – сказала она, как бы отвечая на незаданный вопрос.

– Конечно, – сказал Кит, – Ральф очень лоялен. Ей показалось, что ответ Кита слишком поспешен, ведь еще минуту назад он говорил о любовнице Ральфа. Что мужчины понимают под лояльностью? Но она все еще была женой Ральфа, и лояльность была обязательной и для нее.

В конце января король, в безуспешных попытках спасти жизни и потянуть время, распустил парламент. Аннунсиата в сопровождении Кловиса и всей своей домашней челяди вернулась в Морлэнд. С Китом она рассталась в Лондоне, и, хотя ничего сказано не было, он знал, если даже им и доведется будущей зимой встретиться, они никогда уже не станут любовниками.

В серый февральский день Аннунсиата въехала во двор Морлэнда. Ральф стоял у дверей, приветствуя ее. Она была потрясена произошедшей в нем переменой: за то время, что они не виделись, муж очень постарел – плечи были опущены, лицо озабочено и изрезано морщинами, а шикарная серебристая шевелюра стала совсем седой. Он не подошел к ней, чтобы помочь спешиться, как делал всегда, и, хотя его глаза следили за каждым ее действием, неподвижно стоял на крыльце дома. Клем поспешно взял коня под уздцы и убрал с дороги Брена и Ферна. Он встретился взглядом с Аннунсиатой и возбужденно сказал:

– Добро пожаловать домой, госпожа. Мы все так скучали по вам.

– Спасибо, Клем, – ответила она, поняв по его взгляду, что дела мужа так же нехороши, как и внешность. Подбежал Том и помог ей сойти с коня. Аннунсиата поправила платье и плащ и медленно подошла к Ральфу. Они долго молча смотрели друг на друга, пытаясь разглядеть старые знакомые черты, когда-то близкие и родные. Слишком много всего случилось, чтобы сейчас что-то можно было исправить словами.

Наконец Ральф наклонился, чтобы запечатлеть на ее щеке формальный поцелуй, который она так же формально и восприняла, и, сказав только:

– Добро пожаловать домой, – отошел в сторону, чтобы пропустить ее в дом. Пройдя следом за ней в зал, он добавил: – Я рад, что ты в безопасности.

– Спасибо, – ответила она, спеша навстречу домашним.

Отец Сент-Мор со слезами на глазах поцеловал Аннунсиату и поблагодарил Бога за ее счастливое избавление.

Дейзи очень выросла и выглядела крайне усталой. Доркас, плача и смеясь, рассказала, как радовались ее возвращению дети. Кругом были знакомые лица слуг, желающих поприветствовать ее и получить приказания. Ее личная прислуга толпилась здесь же, внося багаж и осматриваясь с облегчением и удовольствием. Клем коротко и четко отдал всем приказы и подошел к хозяйке, чтобы взять у нее плащ.

– Спасибо, Клем. А где Мартин? Кажется, я только его сегодня не видела?

– Он уехал в город по делам, но обязательно вернется к обеду, госпожа. Он не ожидал, что вы так быстро приедете. – Клем замолчал, внимательно изучая ее лицо. – Прикажете отнести вещи в большие спальные покои, госпожа?

Аннунсиата предполагала, что ей придется решать этот вопрос, но ответ пришел к ней только сейчас. Увидев отсутствующее, страдающее лицо Ральфа, она поняла, что не сможет делить с ним кровать, которую он делил с Элизабет.

– Нет, – сказала она, наконец, – отнесите все а западную спальню.

Утро прошло в лихорадке дел. Распаковывали багаж, доставали и раскладывали по местам вещи, но лишь после приезда Мартина Аннунсиата полностью осознала, что вернулась домой. Он сразу поднялся к ней в спальню, где они с Хлорис разбирали вещи. Обернувшись, она увидела его у дверей. Мартин тепло и удовлетворенно смотрел на нее, и она невольно протянула ему руки со всей той искренностью, на которую только была способна.

– Как хорошо, что вы приехали, – сказал он, целуя ее руки, и долго не выпускал их, пристально глядя ей в лицо. – Прошу прощения за то, что не встретил вас. С вами все в порядке? Мы все так волновались.

– Мне уже полегчало, а скоро станет еще лучше, – ответила Аннунсиата.

Она бросила на Хлорис многозначительный взгляд, и та, прервав свое занятие, поспешила выйти из спальни. Оставшись наедине, они продолжали изучать друг друга, улыбаясь более нежно, чем полагается родственникам. Мартину шел уже двадцать второй год, но выглядел он гораздо более зрелым, а искреннее открытое лицо свидетельствовало об ответственности и авторитете. Ему никогда не стать высоким – он был едва ли выше Аннунсиаты, но в стройном молодом теле чувствовалась необыкновенная сила, а руки Аннунсиаты в его руках неожиданно ощутили его необычайный магнетизм. Она уже не могла вспоминать Мартина, как пасынка, и чувствовала себя ближе к нему, чем к Ральфу.

– У вас здесь тоже было много забот, – продолжила Аннунсиата.

– Да, – сказал он, помрачнев, отпустил ее руки и прошел к окну. На мгновение им овладели тяжелые думы. Ситуация была очень щекотливой. Предстояло слишком многое рассказать и о многом расспросить, но как это сделать, было непонятно. Наконец он повернулся к ней и спросил:

– Вы, конечно, уже видели моего отца? Аннунсиата кивнула.

– Как он? Ответь мне откровенно. По-моему, отец сильно переменился.

– Судя по всему, он очень потрясен случившимся, – сказал Мартин. – Ему было очень тяжело своими руками отправлять друзей в казематы, но он не мог нарушить долг, потому что главным для него было сохранить нас и спасти вас. Он надеялся, что его положение и репутация сослужат вам хорошую службу. А когда это не помогло... – Он замолчал, а затем продолжил: – Отец в полной растерянности. Я думаю, вы уже поняли, что именно я управляю поместьем и веду дела. Он занят только собой и своими лошадьми, и вряд ли его интересует что-нибудь еще.

– Какое счастье, что у него есть ты, – произнесла Аннунсиата. – Управляться с таким хозяйством одному, наверное, тяжело, очень тяжело. Но теперь я здесь и помогу тебе всем, чем смогу.

– Вы помогаете мне одним своим присутствием, – сказал Мартин. Внезапная улыбка осветила его лицо, подобно лучу солнца, выглянувшему из-за туч. – Дети были так возбуждены, ожидая вашего прибытия. Вы уже видели их?

– Нет еще. У меня было очень много дел.

– Тогда пойдемте сейчас? Все равно скоро обед. Пойдемте, вы приведете их в чувство. – Мартин протянул ей руку, она засмеялась и взяла ее, почувствовав себя очень молодой, чего не бывало уже много-много лет.

Мальчики учили уроки с отцом Сент-Мором в комнате для занятий. Аннунсиата не видела их так долго, что почувствовала острую боль от того, что они стали ей почти чужими. Маленькие дети сильно и быстро меняются... При появлении матери мальчики встали, но от смущения не знали, как себя вести, явно подавляя желание броситься в ее объятия. Аннунсиата подозвала их, и дети, покраснев, приблизились, глядя на нее с благоговением и восхищением, чем очень удивили и тронули ее. Руперт, старший сын, вырос высоким и худым и обещал стать красавцем. Его темные волосы спадали на плечи красивыми локонами, глаза были огромными, и он поклонился, держа руку на рукоятке своего меча; в ее честь он надел лучший наряд. Ему было около девяти лет.

Семилетний Чарльз и шестилетний Морис все еще» были малышами и явно находились под покровительством своего девятилетнего брата. Морис был уменьшенной копией Руперта, но Чарльз походил на отца и тоже был очень симпатичным, с круглым кукольным лицом, постоянно освещенным улыбкой. Аннунсиата вдруг вспомнила о том, насколько была близка к тому, чтобы никогда больше не увидеть их, и ей захотелось сгрести мальчиков в охапку и прижать к себе. Но они все еще были смущены и с тем же благоговением смотрели на свою, так долго отсутствовавшую, такую знаменитую мать, что она заставила себя ограничиться несколькими вопросами об уроках и вышла из комнаты, чтобы приготовиться к обеду. Еще будет время подружиться, когда дети немного привыкнут к ее присутствию.

Первые несколько дней были очень загружены делами, так как поместья Аннунсиаты требовали ее внимания. Благодаря множеству забот и свежему воздуху к ней вернулся аппетит и она воспряла духом – оглядываться назад было некогда. После тяжелого дня она спала, как убитая, а Хлорис и Берч с удовлетворением наблюдали, как на щеки хозяйки возвращается румянец, а лицо и тело наливаются плотью. Ральфа она видела не часто, и это было к лучшему: их взаимоотношения ввергли бы ее в уныние, особенно, если бы она попыталась их проанализировать. Почти все время Ральф проводил в деревне Твелвтриз, занимаясь лошадьми и часто даже не возвращаясь к обеду. Аннунсиата быстро привыкла к тому, что хозяин в доме – Мартин. И было очевидно, что слуги тоже давно это поняли. Аннунсиату поразило, что такое отношение распространялось даже на ее сыновей, называвших Мартина «сэр», как будто он был их отцом.

Дейзи очень помогла Аннунсиате войти в курс дела, и было ясно, что она взяла на себя почти все обязанности по дому, которые раньше лежали на Элизабет. Аннунсиата была опечалена таким положением вещей, поскольку девушке в девятнадцать лет давно пора быть замужем. Но, похоже, претендентов не было, а попыток найти ей приличную партию ни со стороны Мартина, ни со стороны Ральфа не делалось. Ральф едва замечал Дейзи, а Мартин, до сих пор обожавший ее, смотрел на девушку, как на ребенка, как на младшую сестренку, которую надо опекать и защищать. Аннунсиата думала, что скоро придется поговорить об этом с Мартином, а пока убедила Дейзи бросить заботы по дому и присоединиться к пешим и конным прогулкам Арабеллы. Она надеялась, что Дейзи хоть немного исправит ее манеры, шокирующие всех, а Арабелла сможет пробудить в Дейзи женское начало, которое рано или поздно приведет ее под венец.

Однажды, когда Аннунсиата пробыла в Морлэнде уже почти неделю, к ней вошла Хлорис с очень грустным лицом и попросила о личной беседе. Аннунсиата со своим управляющим занималась проверкой счетов по поместьям, но, увидев, насколько озабочена Хлорис, тотчас попросила его выйти и подождать за дверью. Как только женщины остались одни, она спросила:

– Что такое, Хлорис? Что случилось? Майкл заболел?

Наконец-то вернувшись к сыну, Хлорис была так счастлива, что окружающие радовались, глядя на нее.

– О нет, госпожа, – сказала она, вынимая из кармана фартука сложенный листок бумаги. – Как вы знаете, я разбиралась в вещах мисс Элизабет. Когда я взяла ее молитвенник из стенного шкафа над камином, из него выпало вот что. Я думаю, вам надо это прочитать.

Аннунсиата взяла листок, развернула и быстро пробежала глазами. Бессвязное, истерическое, полное слез признание вызывало жалость. И впервые в жизни Аннунсиата увидела в Элизабет личность с ее реальной и несправедливой судьбой. Аннунсиата никогда не утруждала себя мыслями о том, что Элизабет чувствовала или думала по тому или иному поводу, но сейчас ей слышался женский голос, взывающий из могилы, молящий о жалости и прощении. Она подняла взгляд ив посмотрела в глаза Хлорис.

– Что я должна с этим делать? – спросила та. – Вы думаете, мы должны...

– Сожги это, – решительно сказала Аннунсиата – И никому не рассказывай.

– Но госпожа! Из ее письма ясно, что она упала с лестницы не случайно.

– А кому будет лучше от этого знания? – спросила Аннунсиата. – Ральфу? Мартину? Дейзи?

– Ее похоронили на освященной земле, – тихо заметила Хлорис.

Да, это была, конечно, проблема. Если Элизабет покончила жизнь самоубийством, хоронить ее на освященной земле было страшным грехом. Аннунсиата понимала, что, скрывая это, она тоже берет на себя большой грех. Но голос, взывавший к ней, все еще звучал в ушах. Пусть это грех, но ее душа достаточно сильна, чтобы выдержать его. Она должна сделать для Элизабет хоть что-то, поскольку при жизни никогда не любила ее.

– Пусть все останется, как есть, – сказала она наконец. – Я беру ответственность на себя. Сожги письмо и никогда никому о нем не говори. Понятно?!

– Да, госпожа, – ответила Хлорис. – Да, я все поняла.

Глава 12

Узнав об оправдании матери на суде, Хьюго подумал, что шестимесячное заключение в Тауэре было явно предпочтительнее бегства из страны зимой. Нескончаемый путь на лошадях из Йорка в Ливерпуль, через всю страну, сквозь дождь, слякоть и снег, по скверным дорогам... Он всегда считал Англию цивилизованной страной, но, не отъехав и двадцати миль от дома, поменял свое мнение. Гостиницы, в которых они останавливались, были теплыми, а еда обильной и дешевой, но его ужасали грязь и запах, блохи, клопы и паутина, толстые хозяйки, вонючая плесень на полу и колючие одеяла. И, конечно, никаких простыней. После первой ночи он научился спать не раздеваясь, так как грубые волокна матраса и одеяла царапали его нежную кожу. В ту первую ночь он проснулся от того, что вдоль изголовья кровати бегала крыса, и он так напугался, что не смог уснуть снова.

Он считал себя приличным наездником, но ежедневная езда верхом в течение восемнадцати часов, день за днем, убедила его в обратном. Хьюго утешало лишь то, что его слуги были приспособлены к верховой езде меньше его и ненавидели гостиницы так же, как и он. Если бы не страх попасть в темницу, он вряд ли добрался бы до Скиптона. Потом, в Ливерпуле, они нашли корабль, отправляющийся в Ирландию, и оплатили проезд, узнав от шкипера, что им предстоит легкое путешествие, которое займет всего одну ночь. Но путешествие было кошмарным, оно отняло у них три дня, и Хьюго часами лежал, содрогаясь от лихорадки и приступов рвоты, завернутый в два сырых вонючих одеяла, вымаливая быструю смерть, которая избавила бы его от других мучений. На второй день он был уже уверен, что умирает, и, когда его разбудила пробегающая по лицу крыса, был настолько подавлен и несчастен, что не обратил на нее внимание.

В Дублине у них закончились деньги. Чтобы оплатить проезд во Францию, они вынуждены были продать лошадей. И все же денег не хватило; пришлось занять энную сумму под непомерные проценты у симпатичного джентльмена-католика, который согласился дать им в долг, полагаясь на имя Хьюго и будучи с ним в дальнем родстве. Путешествие во Францию длилось две недели, потому что стояла безветренная погода и корабль вынужден был дрейфовать, ожидая хотя бы легкого бриза. Хьюго уже подумывал о том, чтобы выброситься за борт, надеясь хоть так покончить с мытарствами. Осуществить это он не смог только потому, что ноги ослабели настолько, что он не в состоянии был подняться на верхнюю палубу без посторонней помощи, а найти помощника для такого дела не представлялось возможным.

Однако когда, наконец, все закончилось, Хьюго даже обрадовался, что находится в ссылке. В свое время он не совершил «гранд-тур», который считался желательным для всех выпускников Оксфорда. И, кроме трех месяцев, когда-то проведенных в Париже, это был его первый опыт дальнего путешествия. Благодаря отцу Сент-Мору французский Хьюго был превосходен, а акцент – вполне понятен местным жителям. А там, где по-французски не понимали, он прекрасно справлялся с помощью смеси латыни, итальянского и жестов. Пребывание в ссылке давало ему определенные преимущества, а принадлежность к жертвам папистского заговора делала Хьюго своего рода героем, и поэтому его везде хорошо принимали. Он находил, что пища довольна скудна, но вина отличные, а девушки страшненькие, но гостеприимные. Покрой одежды казался экстравагантным, но, попривыкнув, Хьюго нашел ее очень удобной. Наконец он добрался до Эдмунда, и тот приветствовал его раскрытыми объятиями и показался ему очень приятным малым. Некоторое время Хьюго прожил в семинарии, в комнатах для гостей, хотя и не отличавшихся роскошью, но, по сравнению с гостиницами Англии, очень чистых, уютных и комфортабельных. Позже он обзавелся собственным жильем в городе, где его передвижения регламентировались не так строго.

Страх за свою жизнь, за безопасность матери поначалу мешали Хьюго наслаждаться радостями жизни, и он мог думать только о том, испытает ли еще раз счастье от того, что она назовет его своим сыном и улыбнется ему. Но узнав, что ее оправдали и она вернулась в Морлэнд, а следовательно, очень скоро вернется домой и он, расстроился – в сущности, здесь ему очень нравилось. Новости из Англии он получал так же быстро, как и находясь в Морлэнде: король распустил парламент и отослал герцога Йоркского в Брюссель, чтобы не подвергать ненужному риску; новый парламент снова проголосовал за снятие с герцога обвинения. Герцога спасли от суда, во-первых, искренняя убежденность в верности королю, а во-вторых, неверие короля в его измену. Личного врача королевы обвинили в намерении отравить короля, что якобы являлось частью папистского заговора. Такая попытка была сделана явно для того, чтобы заставить короля развестись и жениться на протестантской принцессе. Но врача оправдали, и это тоже было знаком того, что власть Оутса тает. Подпевалы из Южной Шотландии восстали, надеясь извлечь выгоду из тяжелой обстановки в Англии.

Эдмунд был удивлен и озабочен тем, что командующим армией, которой предстояло подавить беспорядки, был назначен протестантский герцог Монмаут, любимец вигов и предполагаемый наследник трона; а Хьюго был удивлен и озабочен, обнаружив на своем темечке только намечающуюся проплешину.

– Это то же самое, что давать несмышленому ребенку горящий факел, – озабоченно говорил Эдмунд. – Если он справится, это, безусловно, повысит его популярность в народе. О чем думал король, когда доверял ему армию?

– Если дело так пойдет и дальше, – простонал Хьюго, – мне придется стать монахом.

В июле пришли известия о том, что герцог Монмаут подавил шотландское восстание, завоевал любовь всей Шотландии и вернулся назад, подобно герою-завоевателю; и с той же почтой Хьюго получил долгожданный вызов домой. Он огорчился из-за того, что придется уезжать. Но мать горела таким желанием его видеть, что собиралась приехать в Виндзор, где двор проводил несколько недель, чтобы ждать его там. Это заставило Хьюго поторопиться с отъездом. Желание матери увидеть его грело душу – это было заветной мечтой с самого детства. Возвращение в Англию кардинально отличалось от путешествия, совершенного девять месяцев назад. Теперь не надо было скрываться и прятаться; он добирался с большим комфортом, нагруженный дорогими подарками, письмами и с приличными деньгами, переданными ему доверенным отца в Кале. Погода была на удивление прекрасной, а морской вояж спокойным. Приехав в Дувр, он остановился в самой шикарной гостинице, на три дня и три ночи, ожидая, пока будут готовы новые костюмы и Джон Вуд сумеет найти достойных лошадей.

Только после этого он выехал в Виндзор.

Было ясно, что Монмаут уже там, потому что в городе было полно солдат, бахвалящихся своим мужеством и героизмом и провозглашающих тосты за здоровье их благородного и смелого главнокомандующего. Это очень нервировало Хьюго, и он постоянно, пока не добрался до Виндзорского замка, держал наготове документ, разрешающий ему свободный проезд. Он не успокоился до тех пор, пока не проследовал в королевские апартаменты и не попал в распростертые объятия матери.

Аннунсиата проснулась и не сразу поняла, где находится. Из-за жары полог кровати был отдернут, и через щель в гардинах она могла разглядеть каменную стену с замысловатым рисунком, после чего ясно осознала, где она. Этот неприятный момент пробуждения повторялся раз от разу, как продолжение кошмаров Тауэра, но яркость переживания постепенно угасала. Конечно, она была в полной безопасности, в своей знакомой квартире, в круглой башне, которую занимала всегда, приезжая в Виндзор. Виндзорский замок сильно пострадал во время гражданской войны, затем претерпел новые разрушения во времена протектората. Сделав замок своей официальной резиденцией, принц Руперт начал интенсивные работы по его восстановлению, предложив ряд улучшений. Король тоже очень любил Виндзор и был счастлив выделить необходимую для реконструкции сумму. Поэтому сейчас круглая башня была комфортабельна и красива.

На улице светило солнышко, пора было идти в часовню, но Аннунсиата не вставала с кровати, уставившись на противоположную стену и наслаждаясь ощущением благополучия. И король, и принц Руперт были здесь: сегодня, чуть позже, она собиралась прокатиться с ними верхом по новой зеленой аллее, созданной специально для верховых прогулок, – принц только недавно закончил ее. Вечером ожидался бал – при таком скоплении в городе солдат было бы непростительным не устраивать балы каждый вечер, к тому же у нее было новое платье. Приехал Хьюго; за то время, что они не виделись, сын сильно переменился к лучшему. Казалось, что долгое пребывание за границей прибавило ему жизненного опыта, и теперь беседы с ним порой доставляли ей истинное наслаждение. Арабелла тоже вела себя вполне прилично, хотя, по правде говоря, в Виндзоре проводила большую часть времени в верховых прогулках, поэтому повода для проявления ее неровней го характера не было.

На следующей неделе должен был приехать Ральф, чтобы побывать на скачках в Детчете. Он хотел выставить для участия своего любимого Варвара и двух молодых жеребцов, на которых возлагал большие надежды. Аннунсиата неожиданно для себя поняла, что очень ждет встречи с ним. С зимы их отношения улучшились, пребывание дома убедило ее в том, что муж занимает важное место в ее жизни, а его душевные травмы со временем начали затягиваться. Ральф по-прежнему не вникал в дела поместья, предоставляя это Мартину, и иногда бывал очень подавлен, но с наступлением весны начал оттаивать и с удовольствием делился с ней планами относительно своих лошадей. Более того – они вместе на три дня ездили в Уэйкфилд на лошадиную ярмарку.

Аннунсиата думала, что, если бы здесь был Джордж, больше и желать нечего, но тут же гнала от себя эти мысли. Сегодня она не хотела печалиться и, чтобы отвлечься от горьких дум, поднялась с постели, не дожидаясь прихода горничных, но тут дверь бесцеремонна открыли и в комнату вошла Хлорис.

– В чем дело? Что случилось? – забеспокоилась Аннунсиата. По выражению лица своей горничной она поняла: что-то произошло.

– Моя госпожа, король болен. Сердце Аннунсиаты сжалось.

– Что? Как? Серьезно?

Хлорис стояла около ее кровати, нервно стискивая руки.

– Все случилось неожиданно, госпожа. Вы же знаете, что он всегда очень рано встает. Слуга помог ему подняться, но тут король упал, потеряв сознание. С ним врачи и принц Руперт. Они стараются пока держать все в секрете, но, безусловно, в скором времени это выплывет наружу, – рассказывая, Хлорис помогала Аннунсиате подняться и разбирала одежду, приготовленную с вечера. – Вы, конечно, теперь вряд ли поедете кататься. Я пойду предупрежу Берч.

– Нет, нет, подожди! Сначала скажи мне, – быстро проговорила Аннунсиата, – что думают доктора? Что ты смогла узнать?

Хлорис молчала, словно предпочитая не произносить страшное известие, а затем осторожно ответила:

– Госпожа, я не слышала официального заключения, но, судя по всему, они думают, что все очень серьезно, поскольку послали извещение в совет, и видели, как лорд Шейфтсбери в сильном возбуждении прошел в апартаменты его светлости Монмаута.

У Аннунсиаты от изумления широко раскрылись глаза.

– Они опасаются за его жизнь? – прошептала она. Хлорис ничего не ответила, но обе женщины, как в зеркале, прочитали одни и те же мысли в глазах друг друга.

– Пришли ко мне Берч, – сказала наконец Аннунсиата. – И пошли за Арабеллой и Хьюго. Я хочу увидеть их, как только буду одета. И, пожалуйста, прогуляй собак.

К тому времени, когда Аннунсиата была готова, подоспели следующие известия: у короля случился апоплексический удар и он все еще был в коме. Доктора не давали никакой гарантии, но и не делали официального заявления. Хьюго сообщил эти новости, как только вошел к матери. Несмотря на ранний час и суматоху, в которую он тоже был втянут, его костюм был в полном порядке, вплоть до парика и мушки на лице. Пребывание за границей приучило Хьюго тщательно заботиться о своем внешнем виде и в любой ситуации выглядеть, как подобает кавалеру при дворе.

– Весь замок лихорадит, – сказал он, поклонившись матери и получив утренний поцелуй. – Это невозможно долго скрывать от всего города. Как только тайное станет явным, начнутся неприятности.

– При том, что в замке много вигов, а в городе полно солдат, – озабоченно произнесла Аннунсиата. – Кто знает, что тогда будет? Правда ли, что Шейфтсбери посетил Монмаута?

Хьюго кивнул.

– Вряд ли может быть хуже. Монмаут на белом коне, и официально – все еще главнокомандующий. А герцога Йоркского нет в стране. Мадам, вы действительно думаете, что виги...

– Мы должны молиться за выздоровление короля, – твердо сказала Аннунсиата. – Это наша единственная надежда. Мы сейчас же идем в часовню. Где Арабелла?

Хьюго смутился и посмотрел на Берч. Та покраснела.

– Берч! – сказала Аннунсиата, пристально глядя на нее. – Где мисс Арабелла? Сейчас же отвечай!

– Госпожа, – осторожно начала Берч, – она очень рано встала. Я помогла ей одеться для верховой езды, еще до того, как вы меня вызвали. Когда я вернулась после прогулки с собаками, ее уже не было. Она ушла.

– Ушла? Что значит – ушла? Куда ушла?

– Госпожа, я понятия не имею. Ее комната была пуста, и я не смогла найти ее. Может быть, она ускакала, еще не зная, что его величество...

Аннунсиата не позволила себе выпалить яростные слова, готовые сорваться с губ, чтобы не показать свою злость и страх. Справившись наконец с голосом, она спокойно сказала:

– Возьми Тома и Гиффорда, и переверните весь замок, но найдите ее. Ищите всюду. А если ее нет в замке, поищите в парке и вокруг. Спросите в конюшне, но осторожно, брала ли она лошадь. Найдите ее и приведите сюда. Поторопись.

Берч присела в реверансе и вышла, а Хьюго спросил:

– Мама, может быть, мне тоже поискать ее? Мои расспросы в конюшне не вызовут ничьих подозрений. Если она все-таки уехала, я возьму лошадь и поеду за ней.

– Да! – благодарно сказала Аннунсиата. – Да! Да! Спасибо тебе, мой сын.

И Хьюго, окрыленный словами матери, вышел.

Время шло. Аннунсиата ждала новостей в своей комнате, измеряя ее шагами, нервничая и каждые несколько минут отсылая Хлорис, чтобы та могла узнать, о чем говорят в коридорах. Принц Руперт прислал к ней одного из самых доверенных слуг с печальным известием о том, что король очень болен. Она умоляла слугу прийти снова, если станет известно что-то новое. Спустя час он пришел опять и сообщил, что были испробованы разные средства, но ни одно из них не помогло.

– Принц остается у постели его величества, госпожа. И просит простить его за то, что он не может прийти сам.

– Конечно, конечно. Он должен оставаться там, но скажите мне, – она понизила голос, – что происходит? Что постановил совет?

Слуга инстинктивно подошел ближе и прошептал:

– Госпожа, ситуация очень опасная. Говорят, что лидеры вигов собираются удерживать герцога Йоркского вне страны силами армии, а на трон возвести герцога Монмаута, уповая на популярность его светлости и на ненависть к папизму, чтобы получить поддержку народа. А если это случится...

Он мог не продолжать. Гражданская война, жестокая и кровавая, будет неизбежна. Монмаут – игрушка в руках Шейфтсбери и долго на троне не задержится, – уступит место кому-нибудь другому. Те же, кто остался верен Джеймсу, возьмут в руки оружие, защищая его, а тот, в свою очередь, поднимет французскую армию, чтобы спасти престол. Ему придется воевать с собственным народом. Перспектива была настолько ужасной, что даже думать о ней не хотелось.

Вернулась Берч и сказала, что Арабеллу в замке найти не удалось, но Хьюго взял лошадь и ускакал в сторону леса, видимо, что-то узнав на конюшне.

– Мадам, не послать ли на конюшню Тома? – спросила Берч.

Том узнал, что один из конюхов видел рыжеволосую девушку, выезжавшую с гвардейским офицером, и что то же самое он сказал виконту Баллинкри.

К обеду, когда Берч пыталась убедить Аннунсиату съесть хоть что-нибудь, вошла Хлорис и сообщила, что король пришел в сознание и приказал главным членам своего совета – Галифаксу, Эссексу и Сандерленду – немедленно вызвать из Брюсселя герцога Йоркского. Аннунсиата оцепенела от этого известия – значит, король тоже понимает, что смерть очень близка.

Новость, которую, вернувшись, сообщил Хьюго, добила Аннунсиату. Он легко шел по следам Арабеллы вплоть до Итон Уика, но потом она со своим кавалером ускакала в поля, и он не представлял, где их искать.

– Тебе не кажется, что ее похитили? – спросила Аннунсиата, неожиданно подумав об этом.

– О, нет! – без колебания ответил Хьюго, но затем задумался.

– Ты знаешь, с кем она уехала? Так? – Аннунсиата пристально посмотрела на него. Хьюго осторожно кивнул. – Кто это? Отвечай! Не этот же щенок Моррис, который постоянно увивался вокруг нее?

– Нет, мама, не Моррис, – сказал Хьюго, избегая ее взгляда. – Это лорд Беркли.

Арабелла независимо стояла перед ней, и, несмотря на злость и беспокойство, Аннунсиата с гордостью и непонятной болью заметила, что дочь за последнее время стала по-своему очень красивой. Она была высокой, гораздо выше Аннунсиаты – свой рост Арабелла унаследовала от деда. И держала себя превосходно. От чистого воздуха ее лицо раскраснелось и посвежело, и румянец смягчил резкость черт, глаза сверкали, как у дикой кошки, а рыжие волосы, напоминающие конскую гриву, были перевязаны лентой высоко на затылке и падали вниз, закрывая спину. Дочь стояла перед ней с видом победительницы, чем всегда напоминала Аннунсиате собственную мать.

Но Беркли был вовсе не похож на победителя: суетливый, нервозный, озабоченный, с очень виноватым лицом. Аннунсиата, проигнорировав его, обращалась только к Арабелле:

– Где ты была? Чем ты можешь объяснить свое безобразное поведение?

– Мадам... – начал Беркли, но она даже не задержала на нем взгляд.

– Помолчите, сэр. С вами я поговорю позже. Арабелла, отвечай.

– Я была в Дорни. Мы там обедали с лордом Каслмэйном. Они с Джеймсом большие друзья.

Аннунсиата онемела, осознав, наконец, двусмысленность и абсурдность ситуации. Если выплывет, что Арабелла, незамужняя девушка, приняла приглашение лорда Беркли пообедать с ним и его другом, скандал неизбежен. Тот факт, что Каслмэйн является мужем одной из самых известных любовниц короля, ни в коей мере не поможет. Роджер Палмер был экстравагантным мужчиной, можно сказать, затворником и казался почти безразличным к репутации жены, вплоть до того, что по-прежнему дружил с Беркли, который еще не так давно был одним из любовников Барбары.

– Как ты могла так поступить? – кричала в ярости Аннунсиата. – Неужели ты не понимаешь, что натворила?

– Я не ожидала, что это раскроется, – передернула плечами Арабелла. – Мы не собирались туда ехать, но когда поняли, что заехали дальше, чем намеревались, Джеймс предложил заглянуть в Дорни, а граф уговорил нас остаться на обед, что мы и сделали. В любом случае я вернулась бы вовремя, чтобы никто не заметил.

– Миледи, мы ведь ничего не знали о болезни короля, – вставил Беркли. – Я бы и помышлять не мог...

– Я очень рада слышать, что у вас есть хоть какие-то принципы, – пресекла его Аннунсиата. – Хотя, кажется, у вас их не больше, чем у моей дочери. Будем надеяться, что с возрастом она все поймет, но для вас нет никаких оправданий. Вы пожалеете о своем поступке, поверьте мне. А что касается тебя, Арабелла...

Но Беркли собрал все свое мужество и прервал ее:

– Мадам, смею вас уверить, что у меня нет никаких дурных намерений относительно Арабеллы. Я только хотел…

– Вы считаете, что нет ничего дурного в том, чтобы таким образом рисковать репутацией молодой девушки?

– В этом нет вины Джеймса, мама, – вмешалась Арабелла. – Это я предложила ему покататься сегодня.

– Ты? – недоверчиво спросила Аннунсиата.

– Так бывало и раньше, – независимо ответила девушка. – В Лондоне я часто уезжала...

– Замолчи!

– Джеймс никогда не приветствовал подобные встречи, – шла напролом Арабелла.

Беркли охотно добавил:

– Мадам, это правда! Я соглашался лишь из-за моей проклятой бесхарактерности, но всегда хотел, чтобы все было правильно, как полагается. Я мечтал жениться на Арабелле, но она сказала, что вы никогда не позволите, и взяла с меня обещание не разговаривать с вами на эту тему. Но раз сейчас все открылось, я умоляю вас разрешить мне просить ее руки.

– Как вы смеете даже думать об этом! – гневно произнесла Аннунсиата. – Неужели вы хоть на мгновение могли допустить, что я разрешу моей единственной дочери выйти замуж за такого негодяя, как вы? За человека без всяких моральных принципов, погрязшего в грехе, забывшего о своих обязанностях и правилах приличия и позволившего девушке совершать столь неосмотрительные поступки? Вы потеряли мое доверие, чтобы не сказать большего. Я скорее соглашусь увидеть ее повешенной в Тайберне, чем замужем за вами.

– Мама, – предупреждающе произнесла Арабелла, но Аннунсиата продолжала:

– Замолчи! Лорд Беркли, сейчас же оставьте мой дом. Я прошу вас никогда больше не приходить сюда. Идите!

Когда они остались одни, Арабелла злобно посмотрела на мать.

– Вы не должны были говорить с ним подобным образом! – закричала она.

– Как ты смеешь делать мне замечания?! – воскликнула Аннунсиата. – Ты должна была вымаливать прощение, но, кажется, тебе абсолютно не стыдно.

– Мама, если вы позволите мне выйти за него замуж, скандала не будет. Разрешите мне выйти за него замуж! Мы скажем, что тайно поженились в прошлом году в Лондоне. Это будет выглядеть лучше, чем то, что мы обедали с лордом Каслмэйном...

– Я сама замну скандал. Предоставьте это мне. А тебя я больше никогда не выпущу из вида! За тобой будут следить каждую минуту, поскольку теперь тебе доверять нельзя. Ты больше никогда не увидишь Беркли, понятно?! Если ты попытаешься связаться с ним, я сошлю тебя в монастырь за границу. Как я могла вырастить такую бессовестную дочь? В голове не укладывается!

При этих словах Арабелла окончательно вышла из себя, покраснела и громко закричала:

– Может быть, она научилась у матери?! Я – бессовестная? А вы когда-нибудь думали о собственном поведении? Конечно же, нет! Вы назвали Джеймса негодяем, но ведь вы по другой причине не одобряете наш брак, и причина вашей злости не в этом.

– Замолчи, Арабелла!

– Вы не разрешили мне выйти за него замуж из ревности! Вы хотите иметь его при себе! Он был вашим любовником, а теперь вы больше ему не нужны. Вот вы и ревнуете!

Голос Арабеллы внезапно оборвался, потому что Аннунсиата влепила ей настолько увесистую пощечину, что чуть не сшибла с ног. Молчание, последовавшее за взрывом эмоций, было ужасным. Арабелла приложила руку к горящей щеке. Две женщины, мать и дочь, стояли, глядя друг на друга в гнетущем безмолвии.

– Иди в свою комнату, Арабелла, – очень тихо сказала наконец Аннунсиата.

Арабелла вышла, воздержавшись от комментариев. Наблюдая за ней, Аннунсиата чувствовала себя опустошенной и больной. Чудовищно, но в словах Арабеллы было зерно истины. Такое открытие потрясло ее. Эта высокая восемнадцатилетняя девушка была ее дочерью, а Аннунсиата в глубине души и сама была ничуть не старше, словно ни на йоту не повзрослела с того момента, как была представлена ко двору наследница Йоркшира – молодая, красивая, полная желаний, способная сделать правильный выбор из своих поклонников. Она подошла к столу, взяла маленькое зеркало и долго рассматривала свое отражение. Вошла Хлорис и приблизилась к ней, глядя на хозяйку с молчаливой симпатией.

– Мне уже тридцать четыре, Хлорис! Я никогда по-настоящему не задумывалась над этим, – произнесла Аннунсиата.

– Вы красивее, чем когда-либо, – сказала Хлорис, – Зеркало должно было сказать вам об этом, моя госпожа.

– Возможно. Но я – женщина! Я давно уже не девочка.

Аннунсиата отложила зеркало и повернулась к своей наперснице:

– Господи! Ума не приложу, что мне с ней делать?

– Все пройдет, – успокоила ее Хлорис. – Сейчас это кажется очень важным, но через пару дней забудется. Кроме того, есть гораздо более важные проблемы, которые занимают сегодня умы всех.

– Ой! Прости меня, Господи! Я обо всем забыла. Есть какие-нибудь новости?

– Пока никаких. Мы должны просто ждать и молиться.

– Конечно, нет ничего важнее этого, – сказала Аннунсиата. – Если король умрет...

Но король не умер. Его выздоровление было столь же внезапным, как и болезнь. И ко времени прибытия в Виндзор герцога Йоркского он был в полном здравии, как телом, так и духом.

– Бедный Джеймс! – говорил как-то король Аннунсиате во время одной из их утренних прогулок, вскоре после приезда герцога. – Он был в ужасе, хотя я его понимаю: ему пришлось бы с оружием в руках прокладывать себе путь в замок, сражаясь с войсками Шейфтсбери. На худой конец, переоделся бы в слугу, – он усмехнулся. – Могли бы вы когда-нибудь представить, что он сможет так уронить себя? Даже если бы его но выдал рост и знаменитый огромный стюартовский нос, враг наверняка узнал бы герцога по трясущимся коленям.

– Мы очень перепугались, ваше величество, – жестко сказала Аннунсиата. – Я прошу вас никогда больше так не делать.

– А эти бедные виги, – продолжал король, посмеиваясь, – как они были удручены, когда я поднялся с кровати. Столпившись вокруг меня, они вынуждены были сказать: «Мы так счастливы, ваше величество», а их рожи были длиннее шотландской мили. Каково им было иметь королевство так близко от своего кармана и снова упустить его? Клянусь, стоило выполнять все назначения врачей, чтобы увидеть их физиономии.

Аннунсиата передернула плечами:

– Не надо, сэр! Вы представить себе не можете, как все это было ужасно. Ждать и думать...

Король взял ее под руку, крепко прижав локоток:

– Моя бедная графиня! Пусть вас утешает тот факт, что вигам это повредило еще больше. Сознание того, насколько они были близки к гражданской войне, должно добавить ума в головы моего народа. В следующий раз они уже не будут так охотно идти на поводу у всяких авантюристов. Тем не менее, – добавил он задумчиво, – полагаю, что стану счастливее, на какое-то время разлучившись со своим любящим сыном. Пошлю-ка я его в Голландию, пусть попляшет со своей кузиной – может быть, легкий флирт заменит ему политику. Если все датские кавалеры похожи на принца Вильгельма, то Монмаут будет облеплен дамами.

– Так же, как и здесь, – добавила Аннунсиата, – он очаровательный юноша.

Король внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Вы вовсе не считаете его очаровательным, – он вздохнул. – Если бы его манеры и религию соединить с законностью рождения и прямотой Джеймса, получился бы идеальный наследник. Кстати, о наследниках: по-видимому, мне стоит на некоторое время расстаться и с Джеймсом.

– Вы хотите снова послать его за границу, сэр?

– Нет, не за границу. Это опасно. В случае чего он не сможет быстро вернуться. Нет, я думаю, Шотландия примет его. Там живут веселые люди, им должна понравиться его фривольность. Он может поехать и помочь Лодердейлу. А чтобы напомнить людям, что династия Стюартов все еще существует, он может взять с собой жену с дочерью. – Они дошли до конца аллеи и повернули обратно к замку. Помолчав немного, король сказал: – Может быть, это разрешит и вашу маленькую проблему, моя дорогая?

– Какую проблему, сэр?

– Ваша высокая, грешная дочь. О Господи! Графиня, не надо так удивляться. У меня есть собственные источники информации.

– Браунинг! – улыбаясь, сказала Аннунсиата. – Каждый раз, когда мне нужна моя Хлорис, я застаю ее за беседой с Браунингом. Думаю, он к ней неравнодушен.

Король зарычал от смеха.

– Браунинг, из всех мужчин...– сказал он. – Нет, нет. Вам не следует бояться за свою горничную, по крайней мере, с этой стороны. Но ваша дочь! С чего это Браунинг назвал ее вашим Монмаутом?

– Она пока еще никого не убила, сэр, – ответив Аннунсиата, задетая королевским любопытством.

Король улыбнулся.

– Хорошо сказано, моя дорогая. Но как вы отнесетесь к тому, чтобы юную мисс Макнейл тоже отослать в Шотландию? Моей племяннице придется там самой вести дом, и я спокойно могу назначить вашу дочь придворной дамой личных апартаментов. Мы убережем ее от греха, и там она будет под неусыпным наблюдением статс-дамы, Джеймса и его жены. Кроме того, я не думаю, что кому-нибудь захочется искать приключений в Эдинбурге – там слишком холодно и сыро.

– Спасибо, сэр, я вам очень благодарна. Без сомнений, это прекрасный план, – сказала Аннунсиата. – Мои кузены в Эберледи тоже смогут присмотреть за ней.

– Тогда так и сделаем. Ну, а что вы думаете по поводу скачек? Мне нравится знаменитый жеребец вашего мужа, но Фрэмптон уверил меня, что ему будет но так просто обскакать моего Кадагана. Как насчет небольшого пари?

В мае 1680 года вся семья впервые за двадцать лет собралась в Морлэнде. По иронии судьбы, поводом для сбора послужило то, что касалось всех их, – Ральф долго искал такой предлог. В свои сорок девять лет он уже ощущал на плече холодную руку смерти и хотел собрать вокруг себя всех, пока еще был в состоянии сделать это. Он всегда был любимцем семьи, а чрезвычайные обстоятельства его воспитания оставили в душе чувство сиротства и неутолимого голода по нежности и теплоте.

Его мать умерла родами, а отец так отличался от всех домочадцев, что Ральф никогда не воспринимал его как отца. Мальчика вырастили дед Эдмунд и приемная бабушка Мэри-Эстер, но их уже давно не было в живых. Потеря первой жены и троих сыновей подряд только усилила этот голод, но женитьба на Аннунсиате немного смягчила его. Как ни странно, чувство сиротства было одним из немногих чувств, роднивших Ральфа с нею. Но он не привык распространяться о своих переживаниях и прятал их в самую потаенную глубину души.

Аннунсиата всю зиму занималась будущей женитьбой Хьюго. Порой, теряя терпение, она объявляла, что отзовет свое предложение, потому что маркиз Эли был трудным человеком, очень бедным и очень гордым, что являлось не самым удачным сочетанием. Но в феврале старый маркиз умер, титул перешел к его сыну Масслдайну, и все разногласия по поводу брачного договора были разрешены в силу дружеских отношений молодого маркиза с виконтом Баллинкри. Объявили о помолвке, подписали контракт и назначили венчание на май. Именно тогда Ральф и попросил устроить свадебное торжество в Морлэнде.

– В конце концов, он мой приемный сын. Полагаю, что после нашей смерти Шоуз будет принадлежать ему, поэтому он должен жениться там, где живут его подданные.

Аннунсиата представляла себе венчание в Лондоне, может быть, в Вестминстере, но Ральфу удалось поймать редкий момент ее расположения к нему, и она согласилась. Масслдайн не возражал против того, чтобы провести месяц в Йоркшире, наслаждаясь гостеприимством Морлэндов. Ральф предусмотрительно разослал приглашения, потратив по этому случаю пять тысяч фунтов, не считая оплаты приданого невесты, поскольку Масслдайн не только не имел ни пенни, но и был обременен многочисленными долгами отца.

Аннунсиата не знала, чем обернется ее великодушие, но вынуждена была признать, что Ральф, готовясь к приему гостей, ничего не упустил из вида. Дом вылизали от подвала до чердака, фарфор и хрусталь были вычищены до бриллиантового блеска, слуги одеты в новые ливреи, цветы стояли в каждой комнате. В большом холле Ральф приказал расставить декоративные деревца в горшках, а стены украсить зеленой листвой и гирляндами цветов – создавалось полное впечатление, что попадаешь в сады Эдема. В обрамлении зеленых ветвей висели шелковые знамена с гербами Морлэндов, Макнейлов и Бовери, а над большим камином – огромное изображение черного льва Морлэндов и единорога Бовери, соединенных золотой цепью.

Для свадебного стола приготовили множество деликатесов, а главным его украшением был фаршированный павлин и четыре огромных глазированных торта с возвышающимися на них бисквитными часовнями. Кларет и шампанское подавали в больших высоких серебряных сосудах. Оркестр из двенадцати музыкантов играл для гостей, находившихся в доме, а во дворе был накрыт еще один стол для селян и работников.

Аннунсиата впервые увидела будущую невесту, когда та вместе с братом прибыла в Морлэнд за неделю до венчания. Леди Каролин Бовери, безусловно, была красавицей и долгое время считалась при дворе лакомым кусочком, хотя бедность не позволила ей составить приличную партию. Это была девятнадцатилетняя девушка с хорошей фигурой, роскошными волосами, голубыми глазами и правильными чертами лица. В свое время Виссинг написал ее портрет в костюме божественной Дианы, а Рочестер сочинил поэму, адресуясь к ней, как к Фебе. Большинство придворных кавалеров дарили Каролин свое внимание, и дело иногда чуть не доходило до скандала. Но после того, как Рочестер написал свою поэму и собирался продолжать ее, вкладывая в текст много личного, отец забрал Каролин из Лондона и увез в деревню, от греха подальше. Спустя пару месяцев к ним приехал Хьюго и впервые увидел ее.

Аннунсиата провела в ее компании большую часть недели, оставшейся до венчания, и решила, что, кроме красоты, у девушки не было ничего, найдя ее необразованной, глуповатой, сентиментальной и скучной, напоминавшей большинство юных принцесс. Но это не вредило Каролин, а Хьюго был явно очарован ею. Интересно, как долго продлится его влюбленность? Хьюго привык, по крайней мере в своей семье, к женщинам более образованным и эмоциональным. Все же невеста в роскошном свадебном наряде, шитом золотом, украшенном жемчугами и рубинами, была, безусловно, потрясающа.

На свадьбу Аннунсиата надела шелковое платье цвета синей полночи с серебристой накидкой. Белую шею украшало ожерелье из огромных черных жемчужин, в черных волосах красовалась диадема из белого жемчуга. Ей льстило, что она выглядит явно лучше невесты, особенно когда заметила, что Мартин, как и большинство мужчин, не может отвести от нее глаз. Когда они входили в часовню, Мартин подошел к мачехе и тихонько прошептал:

– Разве вы не понимаете, что это несправедливо? Сегодня судьба предоставила леди Каролин единственный шанс, чтобы быть в центре внимания, но глаза всех настолько прикованы к вам, что ее вряд ли кто замечает.

Аннунсиата пожала его руку, соглашаясь, и в течение всей церемонии улыбка не сходила, ее лица.

Ральф тоже улыбался и, как казалось Аннунсиате, выглядел так молодо, как много лет назад, когда крестили Руперта. Он держался очень прямо, хотя, в последнее время, жизнь не щадила его, золотые глаза сияли, большой рот расплылся в улыбке; он явно помолодел. Вокруг была его семья, вернее, то, что от нее осталось: его сын Мартин, которым он мог по праву гордиться, его дочь Дейзи, высокая, красивая, серьезная девушка, несмотря на свою степенность и уравновешенность, выглядевшая гораздо моложе глупенькой, легкомысленной Каролин.

Здесь был и брат Ральфа, Кловис, – трудно поверить, но ему уже почти тридцать – и трое сыновей Ральфа и Аннунсиаты. Прибыли родственники и из Нортумберленда: Сабина, ее муж Криспиан и толстая, вечно задыхающаяся Анна. Этот брак оказался очень удачным, если не считать того, что был бездетным. Сабина дважды беременела, но оба раза доносить до срока не смогла, и с тех пор оставила всякие надежды. Она очень похудела, тогда как Криспиан, напротив, сделался круглым, словно шар. Казалось, его короткая шея совсем утонула в больших и рыхлых плечах. Из Сабины, как из рога изобилия, сыпались истории о замечательной жизни в Эмблхоупе – ей, очевидно, все еще нравилось быть королевой маленького королевства, где роль статс-дамы отводилась Анне, смотревшей на нее с обожанием.

А еще здесь была его сестра Кэти. Ральф не видел ее с того самого лета, когда убежал от Аннунсиаты, и с огорчением заметил, что за это время она очень сдала. Кэти была ровесницей Аннунсиаты, но выглядела как минимум лет на десять старше, притом, что никогда не была красавицей. Суровая жизнь в Шотландии и бесконечные похороны сделали ее серой и бесформенной. Кит выглядел, как обычно, хотя казался не совсем здоровым. С ними приехала их единственная оставшаяся в живых дочь, девятилетняя Хиро, чей брат-близнец умер лишь в прошлом году. Это была деликатная симпатичная девочка, и Кит смотрел на нее со смесью боли и удовольствия. Приехала и Арабелла, отпущенная по этому поводу принцессой.

Хьюго, в светло-голубом шелковом костюме и новом парике, несколькими тонами темнее его волос, торжественным звенящим голосом произносил брачную клятву. Масслдайн преподнес им кольца, толстые золотые кольца, украшенные бриллиантами, которые купил сам, наделав кучу долгов. Затем молодожены под звуки фанфар прошли к дверям часовни. Ральф поймал взгляд Аннунсиаты и понял, о чем она думает: без мессы церемония выглядела странно короткой и пустой. В этом он соглашался с ней, но невеста была протестанткой, а помня те ужасные времена, Масслдайн настоял на более короткой протестантской службе.

Но, хотя служба и была непродолжительной, праздник длился долго. После того как молодых положили в кровать в главной спальне, Ральф подумал: интересно, слышит ли Хьюго шум веселья, доносящийся снизу, или полностью поглощен собственным весельем с юной Карелии. Было уже поздно, когда все угомонились и разошлись по комнатам, кроме Ральфа, Аннунсиаты, Кловиса, Кэти, Кита и Арабеллы. Аннунсиата с Китом вспоминали детство в Шоузе, она рассказывала ему о планах реконструкции и модернизации дома, а Кэти, которая явно томилась желанием лечь в постель, слушала этот разговор с угрюмой настойчивостью, задавшись целью не оставлять Кита одного. Кловис и Ральф беседовали о лошадях, Арабелла с интересом прислушивалась к ним, но, наконец, и их разговор затих, и молчание заполнило комнату.

– Ну, что ж, может быть, пора спать, – не вполне уверенно сказала Аннунсиата, но оглядевшись, она изменила свое мнение. – Только сначала давайте чего-нибудь попьем, я умираю от жажды. Ральф, ты не попросишь чаю?

Мальчик, ожидавший у дверей большого салона, спал стоя, как лошадь, и Ральфу потребовалось некоторое время для того, чтобы разъяснить свою просьбу. Когда он вернулся в комнату, Аннунсиата разговаривала с Арабеллой.

– Ну, что, мисс? У меня не было возможности поговорить с тобой. Расскажи, нравится ли тебе Эдинбург.

– Ни капельки! – резко ответила Арабелла. – А вы ожидали, что я приду в восторг? Людей отправляют в ссылку не для удовольствия.

Ральф долго не мог забыть того, что произошло потом. Эпизод отпечатался в памяти с яркостью последних секунд перед началом шторма, когда мир еще тих, сдерживая дыхание перед вспышкой молнии. Арабелла, высокая, стройная, с огромной массой рыжих волос, обрамляющих белое лицо, словно языки пламени, внушала мысль об опасности. Ее шею украшали королевские изумруды, которые Аннунсиата позволила ей надеть по случаю такого события, и в свете зажженных свечей они сверкали, как зеленые кошачьи глаза. Дочь была настолько напряжена, что тетива лука не шла с ней ни в какое сравнение. Аннунсиата же казалась спокойной. Свечи забрали у ее платья все цвета, оставив только черный и белый. Его жена была по-прежнему красива, хотя и не так молода, – сильная своим авторитетом, с явными признаками королевской породы.

– Я не разрешаю разговаривать со мной в таком тоне, – сказала она. – Отвечай так, как подобает дочери, или...

– Или что? – прервала Арабелла. – У вас нет надо мной власти, вы уже сделали все, что могли, – оторвали меня от любимого и угнали в ссылку. Но даже вы не имели права так поступить с моей жизнью. Как еще вы хотите наказать меня?

– У меня нет никакого желания тебя наказывать, – сказала Аннунсиата, и хотя она была разгневана, этот разговор удивлял ее.

– Тогда зачем же вы меня сослали?

– Для твоего блага.

– Потому что вы ненавидите меня! – сама ответила Арабелла. – Да, миледи, я это знаю! И я тоже ненавижу вас, так же, как вы меня! Так же, как и она! – с этими словами Арабелла указала на Кэти.

Ральфу стало страшно, но он никак не мог понять почему.

– Арабелла, не надо, – попросил он и замер, потому что дочь повернулась к нему и закричала:

– Вы – дурак! Неужели вы и сейчас будете защищать свою так называемую жену? Разве вы не знаете, что она дурачила вас?..

– Нет, Арабелла, – сказал Ральф, обороняясь. Он не хотел этого слышать.

– Да, да. Она с большим удовольствием делала из вас идиота! Даже когда после суда он отвозил ей ваше послание! Очень удобно, не правда ли? – сказала она, поворачиваясь к Киту, побледневшему от ужаса.

– Арабелла, замолчи! – приказала Аннунсиата, но ее уже невозможно было остановить.

– А вы, – продолжала она, обращаясь к Кэти, – неужели вас не удивляло, почему его год за годом тянуло в Лондон? Что он там делал? Она дурачила всех вас! И об этом не догадывалась только я. Но вот молодой человек решил предпочесть ей меня, и она не смогла выдержать этого!!! Я забрала у нее одного из любовников, а она ревнива, как...

Речь Арабеллы остановила звонкая пощечина, которой ее наградила мать. От неожиданности на лице девушки нарисовалось удивление, пересиливающее боль и обиду. В гнетущем молчании, нависшем над всеми, Кловис взял Арабеллу за руку, осторожно, но твердо повернул по направлению к двери и вывел из комнаты. Лицо Кэти было перекошено от боли.

– Это правда? – прошептала она, глядя на мужа.

– Кэти... – вкрадчиво начал Кит.

– Это правда?!

Кит опять не ответил, а она, подумав, пробормотала, словно размышляя вслух:

– Это было на то Рождество, когда я только что родила. Надо думать, что мне следует быть благодарной тебе за то, что хотя бы рожала не одна – ты дождался его появления на свет. Когда наш малыш умер, ты был с ней в Лондоне. И потом тоже...

– О, Кэти!.. – безнадежно сказал Кит, протягивая к жене руки.

– Нет, – отпрянула она и спокойно взглянула на Аннунсиату. – Всю свою жизнь, – начала она медленно, – всю свою жизнь ты получала все, что хотела. Все мужчины должны были принадлежать только тебе. На вечеринках нашей молодости все они должны были падать к твоим ногам, даже те, которые тебе не нравились, и только потом мы с Элизабет получали шанс завладеть их вниманием. Ты забрала у меня все. Тебе, наверное, было очень не по себе, когда Кит женился на мне, поэтому ты решила отнять и его. Но теперь ты удовлетворена?! Он единственный мужчина, которого я любила, но... но тебе хотелось иметь его рядом просто так, для развлечения.

Кэти прикрыла глаза, словно с трудом сдерживая боль, и очень тихим, ясным, хотя и слегка дрогнувшим голосом произнесла:

– Будь ты проклята.

Никто не вымолвил ни слова. Кэти повернулась и вышла, серая, поникшая, но даже в такой момент не утратившая достоинства. Кит пошел следом, пряча глаза. Ральф и Аннунсиата остались одни. Очень долго они не смели нарушить молчание. Аннунсиата, прямая, как струна, не двинулась с места, глядя прямо перед собой, как часовой на посту. Сердце Ральфа сжалось. Спустя некоторое время она повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза и спокойно сказала:

– Мне очень стыдно. И все же...

– И все же?

– Она обвинила меня. Не Кита. Никто никогда не обвиняет Кита. Почему?

Ральф не мог ответить на этот вопрос. Он был непонятен. Ему полагалось злиться на жену, но сейчас он испытывал только жалость. В мозгу возник образ раненого орла, и Ральф не понимал почему.

– Ты ненавидишь меня, Ральф? – спросила она наконец.

Он широко раскрыл глаза – на ее лице были слезы! Ральф не мог припомнить, когда в последний раз видел жену плачущей. Он отрицательно покачал головой, собираясь ответить, но слова застряли в горле.

– Ради Бога... – начала она, но так и не смогла закончить фразу.

Он встретил взгляд Аннунсиаты и неуверенно шагнул в ее сторону.

– Мне кажется, – медленно начал он, – нам есть что простить друг другу.

Глава 13

В декабре 1680 года Англию посетил принц Джордж Луи Ганноверский с целью найти подходящую партию для женитьбы. Он был старшим сыном сестры принца Руперта Софии, которая вышла замуж за курфюрста Ганновера, и, хотя официальных сообщений не было, все понимали, что он приехал посмотреть на принцессу Анну, которой вот-вот исполнится шестнадцать лет, – она давно была готова к замужеству.

Принцесса Анна снова находилась при дворе. Хьюго и Каролин тоже были здесь, а Аннунсиата с Ральфом проводили Рождество в Виндзоре с принцем Рупертом. Поэтому, когда молодой принц решил съездить в Виндзор навестить дядю, у Хьюго появилась возможность поехать с ним, чтобы повидать мать.

Хьюго застал Аннунсиату расстроенной болезнью ног принца Руперта, время от времени беспокоившей его.

– Его здоровье уже не то, – сказала она Хьюго, как только мать с сыном обменялись приветствиями. – Принц настроен оптимистично, как и всегда, но болезнь постоянно возвращается, а кроме того, он очень страдает от сильных головных болей.

– Не волнуйтесь, мама! – попытался успокоить ее Хьюго. – При серьезной болезни принц не смог бы принять принца Ганноверского, а он послал за ним, как только тот прибыл в Англию.

– Надеюсь, ты прав.

Ральф счел необходимым поменять предмет разговора.

– Как тебе понравился принц Джордж, Хьюго? Мы еще не знакомы с ним, хотя, по слухам, он очень нравится своему дяде. Это говорит в его пользу.

Хьюго усмехнулся.

– О Боже! Я еще никогда в жизни не видел, чтобы к приему высоких гостей готовились так плохо. Когда он прибыл в Гринвич, казалось, что о его визите никто не знает – не подготовили ни помещения, ни приветственной комиссии.

– Да, мы уже знаем, – сказала Аннунсиата, – он написал принцу Руперту, прося помощи. Мне показалось, что принц полагает, будто кто-то в Уайтхолле сделал это специально.

– Неудивительно, – сказал Хьюго. – Я вообще ума не приложу, как там хоть что-то делается. А король стал очень скрытным: я так и не понял, знал ли он о приезде принца Джорджа. Получив письмо от Руперта, он послал курьера в Гринвич с приказом, чтобы принца Джорджа разместили в Уайтхолле. Заказал для него апартаменты и ушел играть в теннис.

– Какой он? – спросила Аннунсиата. – Ты так нам и не сказал.

– Ну, я-то общался с ним недолго, но Арабелле он не нравится. Она сказала, что когда он увидел принцессу Анну, его лицо вытянулось на несколько дюймов. Принцесса испугалась до смерти. Джордж не джентльмен; я точно знаю, что он хороший солдат, но уж слишком неотесан. Ара говорит, что принцесса Анна никогда не простит его. Он едва взглянул на нее и тут же прервал визит.

Хьюго на минуту задумался.

– Он красив? – поинтересовалась Аннунсиата. Хьюго, посмотрел на жену.

– Спроси лучше Каролин, откуда мне знать, кого женщины считают красивыми.

Но Каролин только фыркнула и не ответила. Аннунсиата поняла, что Хьюго дразнит ее и та никогда не знает, серьезен он или нет.

– Ну ладно. Завтра мы сами увидим его, – сказал Ральф. – Принц Руперт настаивает на том, чтобы мы развлекали его племянника, потому что сам он прикован к постели. Поэтому нам предстоит показать принцу Джорджу наши края и поохотиться с ним.

Аннунсиата получила ответ на свой вопрос следующим утром, когда большая кавалькада собралась выезжать на охоту. Принц Джордж не был красавцем – невысокий, коренастый, с выправкой солдата, с жидкими блеклыми волосами; лицо из-за тусклых глаз казалось сумрачным. Он напомнил Аннунсиате треску, а тонкогубый широкий рот придавал ему сходство с лягушкой.

– Смесь лягушки с треской и далеко не джентльмен! – констатировала она. – Неудивительно, что принц не понравился Анне. Он, наверное, пошел в отца. В нем абсолютно ничего нет от Руперта.

Хьюго, проведя чудесный вечер в компании матери, теперь должен был возглавлять кавалькаду вместе с принцем Джорджем и другими джентльменами, оставляя жену плестись в хвосте с остальными дамами. Аннунсиата восседала на новом жеребце, подаренном Ральфом, которого он вырастил специально для нее. Она очень радовалась тому, что на сей раз ей не пришлось возглавлять кавалькаду. Вскоре к ней присоединился Ральф, отстав от мужчин, и поехал рядом, бок о бок, улыбаясь, явно пребывая в хорошем расположении духа.

– А принц не подумает, что вы его бросили? – спросила Аннунсиата.

– Я всегда могу сослаться на возраст, – ответил Ральф, отпуская повод Орикса и позволяя ему заигрывать с новичком. – В отличие от бедного Хьюго, который с большим удовольствием ехал бы рядом с вами, чем с королевской семьей.

Когда они подъехали к Итон Уику, вся кавалькада уже скрылась из вида, но они не особенно старались догнать ее. После свадьбы Хьюго супруги сумели найти общий язык и очень сблизились; по безмолвному соглашению, никто из них никогда не упоминал о том скандале. Отношение Ральфа к Аннунсиате было скорее отношением отца к дочери, брата к сестре, но никак не мужа к жене. Аннунсиата восприняла это с большим облегчением, будто вернулась в детство и он снова был ее другом и защитником, как в давние времена, когда они еще и не помышляли о женитьбе.

– Что ты о нем думаешь? —внезапно спросил Ральф, когда они пересекали ручей, въезжая в полосу молодого леса.

– О ком? О принце? – спросила Аннунсиата, замерев от неожиданности.

Ральф улыбнулся.

– Нет, о Хьюго! Мне кажется, ты им довольна.

– О да! Он стал гораздо лучше. Женитьба пошла ему на пользу. Я думаю, в Каролин есть нечто большее, чем я предполагала.

– Вряд ли это заслуга Каролин, – заметил Ральф; Аннунсиата удивленно посмотрела на мужа, а он продолжал:

– Единственный человек на свете, которого любит Хьюго, – конечно, кроме самого себя – это ты. Теперь он стал твоим любимым сыном и занимает в твоем сердце главное место. Он счастлив!

– Ральф, что за бред ты несешь! – недоумевая, сказала Аннунсиата. – Он мне нравится больше потому, что лучше себя ведет.

Ральф покачал головой, улыбаясь еще шире.

– Он лучше себя ведет, потому что больше тебе нравится! Он же всегда ревновал тебя к Джорджу. Даже я это видел.

Тень набежала на лицо Аннунсиаты, как и всегда при упоминании о любимом сыне.

– Как бы я хотела, чтобы Джордж был здесь, – очень тихо сказала она.

«А Хьюго – нет!» – подумал Ральф, а вслух произнес:

– Я никогда, не мог воспринимать тебя как мать Хьюго. Ты до сих пор кажешься мне такой молодой.

Аннунсиата счастливо улыбнулась в ответ на комплимент, и супруги пришпорили коней. Подъезжая к Дорни, она вспомнила об Арабелле, и улыбка превратилась в болезненную гримасу.

– Я всегда волнуюсь, даже тогда, когда она ведет себя вполне прилично, – ответила она на немой вопрос Ральфа. – И никогда не знаю, что она выкинет через минуту. А особенно мне страшно, когда она тиха. По-моему, именно в это время в ее голове зарождаются самые ужасные планы.

– Например, положить дохлую мышь в карман Берч? – спросил Ральф.

– Об этом я совсем забыла, – расхохоталась Аннунсиата. – О, бедная Берч! Я никогда не слышала, чтобы люди так громко визжали, должно быть, она чувствовала себя не лучшим образом.

– Да, это была очень дохлая мышь, – со смехом согласился Ральф.

– Берч так и не простила ее.

– Берч не простила ее за жесткие волосы, которые так и не захотели завиваться, – сказал Ральф, заливаясь еще громче. – Она мечтала, чтобы твоя дочь была похожа на тебя. Хотя, может быть, в конце концов так оно и есть – не лицом, так характером. Ты еще не забыла, как тебя пороли в детстве?

– Я никогда не делала таких вещей, как Арабелла, – горячо возразила Аннунсиата, но, перехватив изумленный взгляд Ральфа, смягчилась и продолжила: – Во всяком случае, таких ужасных. Ну, Ральф, скажи, ради Бога, что мне делать с этой девчонкой?

– Выдай ее замуж, – ответил Ральф. – Как только у нее появятся муж и пара детей, она успокоится. Помнишь ту рыжую кобылу, которую никто не мог объездить?

– Ты имеешь в виду Орифламму? Да, да, конечно!

– В конце концов я нашел ей достойную пару, и она принесла мне трех отменных жеребят, после чего успокоилась навсегда и стала тихой, как старая плужная кляча.

– Звучит красиво, – сказала Аннунсиата. – Но найти мужа – проблема.

Ральф ответил просто, будто это была самая обычная вещь на свете:

– Выдай ее замуж за Мартина.

Полог на кровати был задернут твердой рукой, свечи погашены, звуки шагов и шепчущихся голосов затихли. Кто-то рассмеялся; шелковые гардины, которыми была задрапирована дверь, зашуршали; кто-то произнес фразу, конец которой звучал: «...еще вина!»; затем донесся звук окончательно захлопнувшейся двери. Внезапно темнота показалась плотной и полной звуков. Арабелла слышала дыхание Мартина, и ощущение его близости действовало на ее тело сильнее, чем если бы он действительно до нее дотронулся. Ей казалось, что кожа напряжена до звона, а растущая боль в груди заставила понять, что она все еще сдерживает дыхание.

Выдох получился громким, и Мартин, словно приняв его за сигнал к действию, придвинулся. В темноте она ничего не видела, но ощущала движение простыни сверху и матраса снизу, а его дыхание казалось жарким и многозначительным. Арабелла была напугана, ката кролик, попавший в лисью нору.

– Не прикасайся ко мне! – заверещала она. Движение замерло, но тут же возобновилось.

– Арабелла... – начал он убедительным тоном, но она не поддавалась никаким уговорам.

– Не трогай меня! Если дотронешься, я... я... я убью тебя!

Ее голос зазвенел, она была близка к истерике, и Мартин замер.

– Хорошо, – сказал он, – я не трону тебя. Успокойся, Арабелла. Ты же видишь, я не двигаюсь. Успокойся же.

Мартин лежал тихо, прислушиваясь, она дышала, как загнанный заяц. Постепенно дыхание стало ровнее, хотя напряжение еще чувствовалось. Спустя некоторое время он сказал:

– Ты не хочешь мне объяснить, что случилось? Этот голос был хорошо знаком Арабелле, и, пока он говорил, она внутренним взором представляла лицо Мартина, точно зная, какое выражение сопровождало его интонацию: губы растянуты в полуулыбке, от мягкого удивления уголки глаз сощурены. Именно так он иногда смотрел на ее мать, когда та была вне себя от ярости. И на ее сводного брата Чарльза, которого все домашние звали Карелли, когда тот, еще не умея говорить, просил о чем-то Мартина на своем тарабарском языке. Голос и лицо были знакомы и не страшны, но ситуация... В темноте Мартин казался огромным, всесильным мужским существом, которое подавляет, приказывает и наказывает за неповиновение.

– Я не хочу тебя, – прошептала Арабелла, и в ее голосе звучал истинный страх. Удивительно, ведь, проведя полжизни с лошадьми, она должна была знать, как устроена жизнь. И почему это ее так пугает? И все же Мартин понимал, что она действительно боится. Он попытался представить себе, о чем она думает, но это ему не удалось. Арабелла тоже размышляла о лошадях. Она вспомнила, как могучий жеребец Кингс Кап покрывал кобыл своим мускулистым телом, как покусывал зубами их холку, заставляя уступить, вспомнила, как они вращали глазами и ржали, будто им было больно. А в самой глубине ее сознания жила мысль, о которой она помнить не хотела: как-то раз Кингс Кап покрывал очень юную маленькую кобылку и своим огромным весом сломал ей таз. Тогда Ральф был вынужден забить ее.

– Но ведь ты согласилась выйти за меня замуж, – мягко сказал Мартин. – Ты решила сама, никто тебя не заставлял.

Нет, никто ее не заставлял. Арабелле очень понравились и венчание, и прекрасное белое платье, и чудесная белая фата, отделанная жемчугом и серебристыми кружевами, и королевское бриллиантовое ожерелье, которое мать дала на этот торжественный случай, и праздничный обед, и танцы.

– Когда отец Сент-Мор сказал, что провозглашает нас мужем и женой, ты повернулась ко мне и улыбнулась, – напомнил Мартин все еще очень мягко, но искренне удивляясь. Он намеревался заставить ее говорить, зная, что тогда она сможет расслабиться.

– Да, – сказала она. – Я думала...

Арабелла замолчала. Не скажешь же ему, что она думала о черном жемчуге, который в один прекрасный день теперь сможет надеть. Он подсказал ей:

– А о чем ты думала, когда собиралась замуж за своего капитана, лорда Беркли? Тебе не приходила в голову мысль о супружеском долге?

– Да, наверное, приходила... – неуверенно сказала Арабелла, – нет... не по-настоящему... Я просто думала...

– Что именно?

– Я просто думала... Ну... если я выйду замуж, то стану леди Беркли.

Мартин нежно улыбнулся, слушая ее. О, Арабелла!!! Дочь своей матери!

– Ну, а теперь мы женаты, и ты – миссис Морлэнд, – сказал он. – А остальное?

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Арабелла.

– Супружество ни к чему не обязывает, пока дело не доведено до конца, – тепло ответил Мартин. – Если хочешь, можешь встать и уйти отсюда свободной женщиной.

Молчание только усугубило и без того невеселые думы Арабеллы. Сможет ли он не давить на нее? Было ли это решение ее собственным? Свободная женщина!.. Все же не совсем свободная. Рано или поздно замуж выходить придется. А скандал? А насмешки матери? Смех, жалость и сплетни... Нет! Это невозможно.

– Если я должна была выйти за кого-нибудь замуж, – неуверенно сказала она, – то ты – не самая плохая партия.

Теперь он засмеялся громко:

– Почему такое предпочтение? Я так красив? Я, конечно, сказочно богат...

Арабелла не понимала, почему он смеется, и резонно заявила:

– Потому, что тебя я знаю.

Он попытался пошевелиться, но она снова напряглась, как струна.

– Послушай, Арабелла, – сказал он твердо, – эта кровать принадлежит мне, как и тебе, и я не собираюсь всю ночь мерзнуть, боясь пошевелиться из-за того, что любое мое движение вызывает у тебя ужас.

– Но...

– Никаких «но», моя девочка! Я собираюсь обнять тебя, а ты удобно устроишься на моем плече, и мы будем спать.

– И это все? – недоверчиво спросила Арабелла. Невидимый в темноте, Мартин улыбался.

– И это все. Иди ко мне, дорогая. Вот так. Успокойся. Ничего не случится такого, чего бы ты не хотела. Поверь мне.

Он обнял ее, она поудобнее устроилась на его плече, спустя некоторое время вздохнула, и Мартин почувствовал, что она расслабилась.

– Тебе удобно? – спросил он.

– Да, – ответила она очень тихо.

– Ну, хорошо. Давай спать.

Утром Арабелла проснулась, как только первые отблески рассвета проникли в комнату. На улице птицы пели свою утреннюю песню, а павлины кричали, словно недовольные тем, что их рано разбудили. Шея Арабеллы затекла, так как она была выше Мартина и ей было неудобно спать на его плече. Именно это заставило ее проснуться ни свет ни заря. Она выбралась из его объятий очень осторожно, стараясь не разбудить, села и, поняв, что Мартин еще не проснулся, стала внимательно изучать лицо своего мужа. Оно было очень спокойным во сне, губы слегка приоткрыты, длинные черные ресницы отбрасывали тень на смуглые щеки. Без яркого синего цвета глаз лицо казалось непривычным и беззащитным. Волосы были спутаны. Она осторожно погладила один локон. У него были самые чудесные, самые шелковистые волосы, которые она когда-либо видела, и это тронуло Арабеллу, потому что ее шевелюра была жесткой и непослушной. Кожа Мартина, разглаженная сном, была чудесна – цвета золотистого меда и такая приятная на ощупь. Она вспомнила сказку, в которой принца узнавали по нежности его кожи. Разглядывая Мартина, она совсем не боялась. Его губы были такими нежными и шелковыми, что, глядя на них, она испытала странное и трепетное чувство, которое, начавшись у основания шеи, пробежало до самого копчика и замерло там... где раньше она никогда ничего не ощущала. И тут он открыл глаза и улыбнулся. Арабелла, не раздумывая, ответила на улыбку.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

– Ты похож на принца, – смущаясь, ответила она. Мартин обнял ее за плечи.

– А ты похожа на чудесное дикое животное. Может быть... на большую кошку, львицу. – Он нежно притянул ее к себе и улыбнулся.

Арабелла тоже улыбнулась и подставила губы для поцелуя. Прикосновение было нежным и электризующим. Она была настолько поражена и возбуждена, что не смогла остановиться и продолжала целовать его, прижимаясь все теснее, чтобы продлить чудесное ощущение. Где-то в глубине души она понимала, что сейчас что-то произойдет, но именно этого и хотела, по крайней мере, хотела знать, что это такое.

Руки Мартина были сильными, любящими, нежными, шелковистыми, и, когда он перевернул ее на спину, казалось, что они знают каждый уголок ее тела. Арабелла вспомнила, как однажды он гладил их домашнюю полосатую кошку, и та выгибалась и мурлыкала от удовольствия. Как жаль, что она не может мурлыкать! Под его пальцами Арабелла ощущала свое тело заново, как будто никогда и не знала его до конца. Она поцеловала шею Мартина – теплое местечко сразу за ухом, и оно было тоже шелковым. А когда ее муж застонал от удовольствия, Арабелла в приятном смущении подумала, что причиной этому она.

Последней мыслью были не Кингс Кап и не кобыла, которой он сломал хребет, а принц и львица.

Аннунсиата приехала в Лондон в октябре 1682 года вместе с Хьюго и Рупертом, которому уже исполнилось двенадцать, чтобы представить его ко двору. Правда, это был только предлог. На самом деле ей просто очень хотелось уехать из Морлэнда, где вдруг стало скучно и тоскливо.

– Все стали такими домашними, – жаловалась она Хлорис. – Никого, кроме нудных женщин и старых мужчин. Я сойду с ума.

Хлорис мудро промолчала, глядя на хозяйку с большой симпатией, так как знала, что ею движет. Жена Хьюго Каролин в августе родила первенца, которого назвали Артуром. Берч, любившая Каролин так же сильно, как всегда не любила Хьюго, настаивала на том, чтобы обращаться к младенцу, как к «маленькому лорду Раткиль».

– Как будто, – говорила Аннунсиата Хлорис, – она не может дождаться смерти Хьюго, чтобы маленький мог по праву носить свой титул.

Но маленький лорд Раткиль приходился Аннунсиате внуком. Ей было уже под сорок, и она не могла примириться с мыслью, что стареет. Если бы ее окружали всегда очарованные мужчины и угождали только ей, ей одной, она снова почувствовала бы себя молодой. Ральф для этого не годился: он был стар и начал страдать от стариковских болезней. Душа компании, добряк, он не был ее любовником и никогда больше не будет. Аннунсиата находила Каролин и Дейзи скучными, как большинство современных женщин, и всегда заявляла, что скорее проведет год в компании Хлорис, чем час со своей приемной дочерью. Мартин, обычно очень ласковый с нею, все это время был слишком занят управлением поместьем, так что она виделась с ним лишь изредка, а Арабелла, всегда державшая ее в напряжении, если не сказать больше, была полностью поглощена мужем, а до остальных ей дела не было.

– Похоже, она всем своим видом демонстрирует, что до нее никто и никогда не выходил замуж, – неодобрительно говорила Аннунсиата. – Смесь чопорности и высокомерия!

Характер дочери ничуть не смягчился, но теперь, чувствуя свою власть, она руководила Дейзи и слугами, отдавая бесчисленное множество бестолковых приказов. С тех пор как Ральфу стало тяжело самому управляться даже с лошадьми, Арабелла взяла на себя большую часть его работы на конюшне, что, по крайней мере, избавляло Аннунсиату от ее присутствия почти на целый день. Хлорис и Берч, однако, относились к занятиям Арабеллы отрицательно – целый день находиться в седле, она же никогда не родит!

– Я не могу даже предположить, чтобы ей этого очень хотелось, – говорила Аннунсиата, но Хлорис качала головой, уверенная в обратном. Она видела, как Арабелла следит взглядом за Мартином и как смотрит на младенца Каролин. – В любом случае, – продолжала Аннунсиата, – забеременев, она станет вовсе невыносимой. Я боюсь, что не перенесу этого и от отчаяния сверну ей шею.

Хлорис понимала: Аннунсиата не желала, чтобы Арабелла наградила ее еще одним внуком, и вовсе не удивилась, когда хозяйка объявила, что на сезон они едут в Лондон. Хьюго тут же предложил составить ей компанию, но мать приняла его предложение без энтузиазма. Хьюго был очень счастлив, что у него, есть сын, ко по-настоящему ни дети, ни Каролин не интересовали его, и он радовался любому предлогу уехать из дома. В городе у него было много друзей с репутацией, далекой от совершенства, с которыми он часто посещал кафе, таверны и заведение мадам Беннет с замечательными девочками, вытворявшими самые экстраординарные штучки.

При дворе было не намного лучше, чем в деревне. Двор – вообще не самое веселое место. Король был таким же, как обычно, за исключением того, что и он стал почти ручным в кругу своих любовниц, которые вели себя скорее как жены, нежели, куртизанки. Луиза де Кэруэль всегда нравилась Аннунсиате больше остальных, но и она стала скучной и неинтересной. За последнее время она очень располнела и была занята только своим сыном, часами рассказывая о нем. Гортензия Мазарин была более чем скучной, никогда ни с кем ни о чем не разговаривала, а лишь лежала на своем мягком диване, целыми днями поглощая сладости. Нелли Гвин, чей дом в Пэлл Мэлл стоял по соседству с домом Аннунсиаты, раньше всегда была очень веселой, а сейчас постоянно занималась поисками титулов и средств для двоих сыновей.

Реакция против вигов, которая началась во время болезни короля в Виндзоре, затихла, что позволило герцогу Йоркскому в мае вернуться ко двору. Его жена недавно родила еще одного сына, прожившего всего несколько недель. Все ее шесть беременностей закончились неудачно, так что скорее всего в один прекрасный день на трон взойдет принцесса Анна, потому что у ее сестры Мэри в 1678 году случился выкидыш, после чего она уже не беременела. Сама мысль о том, что принцесса Анна, имевшая в жизни лишь две страсти – игру в карты и свою горничную Сару Черчиль, будет править страной, приводила Аннунсиату в глубокое уныние.

Аннунсиата развлекалась, как могла; посещала приемы и балы, ходила в театр и занималась с сыном Рупертом. Она представила его королю, который был очень добр к нему, поговорил с мальчиком и даже показал свою лабораторию, пообещав однажды дать ему титул. Аннунсиата взяла его с собой в Хаммерсмит, собираясь нанести визит принцу Руперту.

Был чудесный октябрьский день, один из тех ярких, голубых с золотом дней, которые подсознательно заставляли ее думать о геральдических знаках. В ярко-синем зимнем небе сияло солнце, и его свет был ярко-желтым, как масло. Листва на деревьях в саду, по которому они гуляли, уже поменяла окраску и была похожа на золотые монеты.

– С таким богатством можно купить весь мир, – произнесла Аннунсиата, откидывая голову назад и подставляя лицо солнцу, ощущая его тепло, как нежное прикосновение.

Они гуляли вдвоем по аллее сада, которую принц Руперт разбил около своего дома. Аннунсиата держала его под руку, а принц нежно, по праву старого друга, прижимал ее руку к груди. Пэг Хьюджес дома не было, она вернулась к прежней профессии актрисы и сейчас репетировала в Лондоне в новой пьесе. Дадли уехал по делам своего отца, а Руперта, которую Аннунсиата никогда не любила, играла с ее сыном где-то в доме. Принц тепло приветствовал мальчика, немного побеседовал с ним, а затем предложил Руперте развлекать гостя. Позже произошел неприятный для Аннунсиаты инцидент. Дети о чем-то поспорили, и Руперта ударила мальчика. Няня в воспитательных целях послала за принцем, чтобы тот усовестил дочь. Тот строго поговорил с ней. Девочка слушала отца, склонив голову набок, а затем подбежала к нему и поцеловала, за что тут же была прощена. Принц обожал дочку и называл ангелом, хотя Аннунсиата была не согласна с ним, считая ее избалованной и несносной, но свое мнение всегда держала при себе.

Они обедали вдвоем с принцем, а после обеда опять вышли на прогулку. Чуть позже в сад вышли и дети, восстановившие мир. Аннунсиата с принцем, как любящие родители, наблюдали за тем, как Руперта садится на качели, а Руперт очень осторожно, с трогательной детской заботой, толкает их. Руперта требовала, чтобы он раскачивал ее сильнее и сильнее, а мальчик с тревогой оглядывался на мать, как бы спрашивая разрешения. Принц улыбался Аннунсиате, а она глядела в его глаза, замирая от нахлынувших чувств, чувств старой запрещенной любви. Казалось, что его лицо словно обрамлено ярким синим небом. Он смотрел на нее так же, как и всегда, постаревший, но не менее любимый. Аннунсиата выгнула шею, как бы подставляя лицо для поцелуя, хотя наверняка знала, что этого не произойдет, не может произойти. Легкий ветерок трепал ее волосы. Принц нежно убрал с ее лба темный локон, осторожно погладил ее по голове, и, когда рука Руперта коснулась щеки Аннунсиаты, она прижалась лицом к его ладони, будто ища защиты.

– Ты очень, очень красивая, – сказал он.

Казалось, все вокруг замерло, голоса детей доносились издалека, как чириканье птиц, на которое мало кто обращает внимание, а солнечный свет, обволакивающий их, был мягким и тяжелым.

– И вы тоже, – ответила она.

Принц наклонился и поцеловал ее в лоб, а когда их губы соприкоснулись, она закрыла глаза, чувствуя ком в горле. Дети болтали то ближе, то дальше – в этот момент они были их общими детьми. Аннунсиате казалось, что ее отделяет от Руперта всего лишь очень тонкое и прозрачное стекло, но барьер был непреодолим, будто она приложила к стеклу ладонь, а он – с другой стороны – ответил тем же. Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как их безоговорочно разлучили, и ничего, ничего нельзя было изменить.

Позже, провожая ее к коляске, принц сказал:

– Я должен быть в Лондоне в конце месяца, на встрече с компанией Хадсон Бей. Это будет двадцать пятого. Пойдете ли вы со мной в театр двадцать четвертого? Посмотрим на игру Пэг, а потом вместе поужинаем.

– Конечно, с большим удовольствием, – ответила она. – Передайте мои приветствия Дадли, когда он вернется. Как жаль, что я не увиделась с ним.

– Ему будет тоже очень обидно. Бог благословит вас, моя дорогая! До свидания, Руперт. Скоро мы снова увидимся.

Когда они отъехали, Руперт сказал:

– Мама, расскажи мне опять о принце и об осаде Бреда.

Но Хлорис, взглянув на отрешенное лицо хозяйки, тихонько тронула его за руку, покачивая головой.

Ужин в доме принца Руперта в Спрингс Гарденс, рядом с дворцом Уайтхолла, был очень веселым. Они сходили в театр на последний спектакль Пэг. С ними в ложе сидели герцог и герцогиня Йоркские, сын принца Руперта Дадли, который вернулся из Виндзора и опять поселился в Тауэре, где изучал военную инженерию под руководством сэра Джона Мура. Дадли приветствовал Аннунсиату с уважением и большим энтузиазмом, и она ответила ему очень тепло. Это был очаровательный шестнадцатилетний молодой человек, немного похожий на отца: такие же темные глаза, но масса мягких золотых волос. Он был честным и открытым, как и отец, но не обладал его темпераментом. Все очень любили юношу. Аннунсиата находила удивительным, что принц Руперт так настойчиво подталкивал его к карьере военного, что вовсе не соответствовало мягкому характеру Дадли, никак не сочетавшемуся с войной и убийствами.

После представления они подождали, пока Пэг переоденется, затем вернулись в Спрингс Гарденс поужинать, а потом Пэг пела им до тех пор, пока не пожаловалась на усталость. Тогда они сели за карточные игры. Пэг очень нравилась игра в гамблинг, которую любили все актрисы, поэтому Аннунсиата вынуждена была расстаться с несколькими гинеями, пока не сочла возможным прибегнуть к извинениям. Принц показался ей очень усталым. Она со всеми попрощалась, и Дадли проводил ее до кареты.

На следующее утро Аннунсиата долго оставалась в постели, поскольку вечером Нелли Гвин устраивала прием, на который она приняла приглашение потому, что там должен быть король с мадам Кэруэль, а отказать себе в удовольствии понаблюдать, как Нелли цепляет ее, было невозможно. Аннунсиата мирно расположилась среди своей почты и собак, но тут в комнату вошла Хлорис, за ней Берч, потом Хьюго, и она с болезненным замиранием сердца поняла: произошло что-то ужасное.

– Госпожа, – сказала Хлорис, – из Спрингс Гарденс пришло сообщение. Принц Руперт болен.

– Пэг сказала, что вы отказались от кровопускания, – сказала Аннунсиата, нежно держа принца за руку.

Его лицо покраснело от жара и было потным от боли. Сердце Аннунсиаты бешено колотилось, отдаваясь во всем теле, чутко подсказывая страшную правду. Принц слегка улыбнулся.

– Я знаю, что кровопускание считается средством от всех болезней, но не верю в это.

– Может быть, примете лекарство, которое назначил доктор? Пэг сказала, что это лишь травы и ничего больше.

– Приму для ее спокойствия, – ответил принц, и Аннунсиата сильнее сжала его руку, понимая, что он уже ни на что не надеется.

– Пожалуйста, – сказала она, – пожалуйста... – голос отказал ей, комок в горле давил все сильнее, мешая проглотить слезы.

– Моя дорогая, – начал он, – Аннунсиата...

– Пожалуйста, не покидайте нас, – сказала она. – Как же мы будем без вас жить?

Лихорадка приходила и уходила, с каждым разом унося все больше сил. У Руперта был плеврит, да и старая рана головы причиняла ему сильную боль. Пришел лорд Кравен, его старинный друг, и на второй день принц подписал завещание, назначая его доверенным и исполнителем последней воли. Лорд Кравен рыдал, его глаза затуманились и покраснели от слез.

– Много, много лет назад я обещал твоей матери, что буду приглядывать за ее семьей, – сказал он умирающему. – Я никогда не думал, что переживу всех.

Двадцать восьмого его силы начали таять с катастрофической быстротой. Весь день рядом были Аннунсиата и Кравен, Дадли и Пэг. Руперта и Руперту в комнату не впускали. Постоянно приходили посетители справиться о здоровье принца. Просыпаясь, – а из-за слабости спал он много – принц находился в ясном сознании, но говорил очень мало и вяло, сил на разговоры у него не было. Открывая глаза, он оглядывал присутствующих, всматриваясь в любимые лица, и если кого-то не находил, начинал беспокоиться. Когда наступила ночь и он уснул, Аннунсиата с Дадли убедили совершенно измученную Пэг немного поспать. Сначала она отказывалась, но, когда Дадли устроил ей постель в прилегающей гардеробной, сдалась, тут же провалилась в тяжелый сон и проснулась сразу после полуночи, в среду двадцать девятого числа. Она вошла в комнату, щурясь от яркого света свечей. Принц все еще спокойно спал, дыхание было очень легким, лихорадка на время оставила его. Пэг заставила Аннунсиату тоже прилечь, хотя та и отказывалась, ссылаясь на то, что вряд ли сможет уснуть, но, едва коснувшись подушки, погрузилась в глубокий сон.

Она проснулась от света. В дверном проеме стоял Дадли, такой юный и такой одинокий. Аннунсиата вскочила и прочитала в его глазах ответ на свой вопрос, тс самые слова, которые ни он, ни она не могли произнести вслух. Наконец она спросила:

– Который час?

– Около шести, – ответил он.

Боль в горле стала невыносимой, и она отвернулась к окну. За окном было темным-темно, без единого намека на рассвет. Стоял ноябрь, приближаясь к самому короткому дню.

Принц не был католиком, но Аннунсиата преклонила колени у кровати, чтобы помолиться за него, за его душу, потому что Бог должен любить его больше всех – ведь он всегда был таким справедливым, честным, любящим. Ей не хотелось смотреть на мертвого Руперта – она запомнит его живым, таким, каким любила. Аннунсиата закрыла глаза, и ей показалось, что в этой темноте он совсем рядом с ней.

– Господи, прими его и причисли к славному сообществу святых!..

За окном дрозд неуверенно вывел первую трель, оповещая о скором рассвете.

Накануне Рождества Дадли приехал в Чельмсфорд-хаус. Двор все еще был в трауре. Дом казался закрытым на все замки, но его тут же впустили в кабинет графини, сидевшей у окна. На коленях лежала работа, но руки не прикасались к ней, и казалось, что она сидит вот так, без движения, бесцельно смотря в сад, очень давно. Стоял серый декабрьский день, медленно тянувшийся от сумерек до сумерек, без яркого дневного света, а небо было низким и тяжелым, как туман. Графиня, вся в черном, с распущенными волосами и без всяких украшений, была очень бледна и казалась совсем юной. Повернувшись к Дадли, она не сразу поняла, кто это. Сходство с его отцом было так велико, что в груди юноши что-то сильно сжалось. Дадли вспомнил портрет отца, написанный в 1642 году Хонторстом, который висел во дворце его тетки Софии. Аннунсиата вполне могла быть близнецом человека с того портрета. Это удивляло его всегда, с тех пор, как он впервые увидел ее, ломая голову, кем же она приходится покойному отцу. Дадли точно знал, что он никогда этого не выяснит. Графиня поднялась и подошла к нему поздороваться, и Дадли увидел, что она плачет. Ему захотелось побыстрее уйти, чтобы не заплакать самому.

– Я разбирал его вещи, помогая лорду Кравену. И нашел вот что. Мне кажется, он хотел бы, чтобы это осталось у вас.

Аннунсиата взяла бархатный футляр, положила на ладонь и раскрыла. На ладони лежала удивительной красоты вещица: вставка из слоновой кости в золотом обрамлении, на которой мастерской рукой художника Самуэля Купера был написан миниатюрный портрет юной девушки, напоминающей Аннунсиату в молодости. Она вопросительно посмотрела на Дадли.

– Я думаю, ему бы хотелось, чтобы это было у вас, – повторил он.

Она долго смотрела на портрет, затем сжала его в кулаке, и тень улыбки тронула ее губы.

– Спасибо, – поблагодарила она.

Глава 14

В студии Чельмсфорд-хаус Руперт Морлэнд пытался скрасить свое существование, считая жемчужины на рукоятке меча, кроме которых он практически ничего не видел. Было почти невозможно столько времени находиться без движения, но, как только он пытался шевельнуться, мать тут же одергивала его:

– Руперт, успокойся, стой смирно.

А мистер Виссинг вздыхал, словно его терпение подвергалось жестоким испытаниям. Казалось, матери ничего не стоит сохранять свою позу, но она-то стояла, а это легче. На этом портрете она стояла, одной рукой небрежно опираясь на подставку, а он, преклонив колено у ее ног, протягивал ей меч рукояткой вперед. Аннунсиата просила Виссинга, чтобы на портрете были изображены и ее спаниели, и мастер не смог отказать ей. Руперт думал о том, насколько спаниели счастливее – им не приходится позировать. Он на несколько минут забыл о затекших коленях, размышляя над тем, как заставить собак делать это, и решил, что написать их можно только во время их сна, если так уж необходимо, чтобы портрет соответствовал жизни.

Мать прервала его размышления, с неожиданной теплотой сказав:

– Потерпи, мой дорогой. Уже скоро. Как только мистер Виссинг закончит набросок, тебе больше не придется стоять на коленях. Не так ли, сэр?

– Я думаю, миледи, что на сегодня мы можем закончить, если юному джентльмену нужен отдых, – сказал Виссинг.

Руперт с облегчением вздохнул и попытался встать, но колени не разгибались, и Аннунсиата со смехом наклонилась и помогла ему. Они подошли к мастеру, чтобы взглянуть на набросок.

– Да, да, я знаю, что все отлично, – сказала Аннунсиата. – Ты согласен со мной, мой дорогой? – добавила она, целуя Руперта в макушку. Ей не пришлось сильно наклоняться: с Рождества сын очень вырос. – Можешь пойти переодеться, дитя мое.

Руперт поклонился матери и мистеру Виссингу и вышел из комнаты. Когда он выходил из одной двери студии, Гиффорд открыл другую и сказал:

– Миледи, прибыл мистер Морлэнд.

– Который мистер Морлэнд? – удивленно спросила Аннунсиата.

– Мистер Мартин, госпожа.

– Один? А, наверное, он выехал вперед. Впусти его, Гиффорд, и проводи мистера Виссинга к его экипажу. Вы еще придете, мистер Виссинг?

– В ближайшие пару дней – нет, миледи. Я навещу вас на следующей неделе. Здесь очень много работы, как вы понимаете...

– Да, да, конечно.

Художник вышел, и у Аннунсиаты осталось время, чтобы до прихода Мартина привести в порядок платье, в котором она позировала. Он на секунду задержался у дверей, глядя на нее, и губы расплылись в такой знакомой улыбке, что внезапная тоска по дому охватила графиню. Мартин поклонился, но она протянула ему навстречу руки.

– Мартин, как приятно видеть тебя! Быстро обними меня.

Он пересек комнату, крепко обнял ее. Аннунсиата прижалась к нему и почувствовала запах свежего воздуха. Руки Мартина были очень сильными, а волосы мягкими и шелковистыми. Когда он, наконец, разъял объятия, в ее глазах стояли слезы.

– Ну, что такое? – мягко спросил он, прикасаясь к ее щеке пальцем, чтобы осушить слезы.

– Твои волосы пахнут листьями, – сказала она невпопад. – Я соскучилась по тебе.

– Вы не должны жить вне дома, бедная моя. Как же вам здесь печально и одиноко! Мы все думали, что вы приедете, когда принц... – он не закончил предложение, не в силах подобрать нужные слова.

– Я собиралась, но почему-то так и не смогла уехать. И потом, ты же знаешь, я здесь не одна. Со мною Руперт, время от времени приезжал Кловис и...

– По тому, как вы это говорите, вам явно было одиноко, – констатировал Мартин.

Его симпатия была столь острой, что Аннунсиата сочла необходимым прервать этот интимный разговор и весело произнесла:

– Как вышло, что ты приехал один? А остальные скоро прибудут?

– Да, очень скоро. Кловис едет в экипаже с Дейзи и двумя детьми, но мой конь не в состоянии так медленно тащиться. Наверное, он знал, что несет меня к вам, – усмехнулся Мартин.

– Ты почти прервал работу над нашим портретом, – сказала Аннунсиата. – Когда ты входил сюда, навстречу прошел мистер Виссинг.

– А я-то думал, кто это так быстро бежал отсюда, – сказал Мартин, улыбаясь глазами, и она поймала себя на том, что покраснела.

– Сэр, пожалуйста! Придержите язык. Это просто новый портрет для восточного камина.

– Прекрасно! Значит, вы снимете тот, где изображены верхом? Я никогда не любил его.

– Правда? – вскинула Аннунсиата брови.

– Вы получились не слишком удачно, правда лошадь хороша!

– Портрет перевесят в мою спальню, поэтому тебе не придется смотреть на него, – бездумно сказала Аннунсиата.

Он взял ее руку, прижал к сердцу и произнес:

– Моя леди, какие жестокие слова! Точный удар, и по заслугам.

– Ой, перестань, – Аннунсиата с трудом сдерживала смех, и от этого сразу помолодела. – Не хочешь ли вина? Я горю желанием выслушать новости.

– Давайте пойдем в сад и прогуляемся. По моему, здесь очень жарко, несмотря на ваши чудесные огромные окна.

В саду, под сенью деревьев, было немного прохладнее. Июнь был жарким, но июль – просто удушающим. В предыдущие годы к этому времени пустовали все дома высшей знати – их хозяева выезжали в загородные резиденции. Но сейчас при дворе назревали важные события, поэтому Аннунсиата послала за Карелли и Морисом. Кловис любезно согласился съездить за ними и доставить в Лондон.

– Ну, скажи мне, почему Дейзи решила ехать в Лондон? – спросила Аннунсиата. – По-моему, такая погода может повредить ей.

– Сначала дайте мне руку. Я чувствую себя неуютно, когда у моей руки нет женщины. Ну вот, так гораздо лучше. Теперь можно гулять спокойно, – он взглянул на нее ярко-синими глазами – казалось, они вобрали в себя весь свет этого солнечного летнего дня. – С вами очень удобно идти об руку, мы ведь одного роста. И Арабелла, и Дейзи гораздо выше меня.

– Я не хочу говорить об Арабелле, – прервала его Аннунсиата. – Ответь на мой вопрос.

– Ну, хорошо. Эта поездка в любом случае пойдет ей на пользу, хотя я с большим удовольствием послал бы ее в Хэроугейт или Скарборо, но точно знаю, что туда она не поедет. Я сказал, что нам необходимо сопровождать детей и я не хочу ехать один, поэтому ей пришлось согласиться. Ведь Дейзи очень много работает, и я решил любой ценой вырвать ее оттуда. Она никогда не покидала дом, работая с утра до ночи.

– А Каролин ей не помогает? – спросила Аннунсиата, заранее зная ответ.

– Каролин не привыкла заниматься хозяйством, – раздраженно сказал он. Не в его правилах обсуждать женские дела, но Каролин обращалась с Дейзи, как с горничной: подай то, принеси это, постоянно требовала то почитать ей, то развлечь ее. – А когда забеременела Арабелла, стало еще хуже. Раньше она большую часть дня отсутствовала, но теперь прикована к дому и руководит Дейзи круглые сутки.

Аннунсиата подумала, что беременность не улучшила характер дочери.

– Таким образом, ты решил предоставить ей возможность отдохнуть от домашних забот?

– Она такая худая и бледная, – сказал Мартин. – Я боюсь, что ее здоровье не совсем в порядке.

– А ведь это твоя вина, – заметила Аннунсиата.

– Моя? Почему?

– Потому, что ты должен был давным-давно выдать ее замуж. Все ее неприятности именно от того, что она сидела дома и до сих пор не пристроена.

– Отец должен был найти ей мужа!.. – ответил Мартин, но тут же осекся, понимая, что, взяв на себя все обязанности отца, должен был позаботиться и о судьбе Дейзи.

Аннунсиата смягчилась:

– Впрочем, тебя можно понять. Ты всегда был очень привязан к ней, и для тебя она всегда – твоя маленькая сестренка. Тебе очень трудно осознать, что она уже выросла. Здесь есть и моя вина. Я хозяйка Морлэнда и должна была позаботиться об экономке на время своего отсутствия, не пуская дело на самотек. Ладно, постараюсь исправить наши ошибки. Ты должен оставить Дейзи со мной, я найду ей мужа. И если не смогу сделать это здесь, при дворе, никогда больше не верь мне.

– Спасибо, моя леди, – сказал Мартин, хотя в этот момент к чувству благодарности примешивалась острая тоска: Дейзи была его единоличной собственностью.

– Значит, вы еще не собираетесь домой?

– Думаю, что в августе приеду на пару месяцев. А что? Что-то случилось?

– Отец... Он не совсем здоров. О, нет, ничего особенного. Но он теперь редко покидает свое кресло. Мне было бы гораздо спокойнее, если бы я знал, что вы ненадолго задержитесь здесь.

Аннунсиата обеспокоенно посмотрела на него.

– Ты думаешь... – и она закусила губу.

– Мадам, он уже стар, – мягко сказал Мартин.

– Ему всего пятьдесят два, король на год старше.

– Для некоторых пятьдесят не возраст, но мой отец – старик.

Некоторое время они молча шли по саду, а потом Аннунсиата попросила:

– Ну, расскажи мне остальные новости. Хоть что-нибудь хорошее есть?

– Эта зима была ужасной, зима смертей. В ноябре – принц Руперт, в январе – Анна Саймондс, в феврале Кэти и Кит потеряли единственного оставшегося в живых ребенка, болезненную дочь Хиро. В апреле Каролин на месяц раньше срока родила второго ребенка, и он не прожил и нескольких часов. Наверное, вы уже слышали, что Кэти опять беременна?

– Нет, она мне не пишет. Очень приятно слышать это, но в ее возрасте... – Аннунсиата осеклась, вспомнив, что она ровесница Кэти. – Когда должен появиться ребенок?

– Видимо, в ноябре или декабре. Дай Бог, чтобы все сложилось удачно. Ну, что еще? Ах, да! Карелли получил приз основателя школы Святого Эдуарда. Церемония была замечательной. Как бы мне хотелось, чтобы вы там были и слышали все это сами. Мы так гордимся им.

Аннунсиата недоуменно посмотрела на Мартина, потому что он говорил о Карелли, как о сыне. Он действительно гордился ребенком. Это вызвало у нее странное чувство. Мартин был ее приемным сыном, мужем дочери, но в то же время она испытывала к нему... Она быстро оборвала свои мысли, будто он мог услышать ее.

– Ну, что ж, это хорошо. При дворе тоже есть хорошие новости. Виги, наконец, успокоены. Король может немного отдохнуть. Слава Богу, у него есть несколько мирных лет. Мы так боялись, когда раскрылся заговор королевского дома. Представляешь, Монмаут был вовлечен в него. Говорят, он сам должен был выстрелить, когда король возвращался из Ньюмаркета. Конечно, когда все раскрылось, он побежал к отцу вымаливать прощение и клясться в том, будто не знал о запланированном убийстве. По словам герцога, ему было известно лишь о том, что его хотят лишить трона.

– Невозможно поверить в то, что герцог мог убить своего отца, – сказал Мартин.

Аннунсиата нахмурилась.

– Ты не знаешь герцога. Многие приходили к королю сказать, что и они, и герцог присоединились к заговору только для того, чтобы предотвратить это убийство, так что, как ни крути, он должен был обо всем знать. Герцог настолько испорчен и лишен всяких принципов, что наверняка убил бы отца не задумываясь.

– Не может быть, мадам, – обескураженно проговорил Мартин.

– Ты слишком хороший человек, поэтому не можешь поверить в такую подлость. Но король верит. Он сказал герцогу, что прощает его и не станет наказывать, однако решил отправить сыночка с глаз долой, а когда герцог собрался его поцеловать, отпрянул и сообщил, что у него есть серьезные основания полагать, будто он вообще не его сын. Монмаут смертельно побледнел – о его матери всегда ходило много сплетен. – Она передернула плечами. – Но, по крайней мере, это дискредитировало вигов, лидеров клуба Зеленой Ленты, а Монмаут попал в немилость. Герцога Йоркского восстановили в совете, и у нас снова воцарился мир.

– А юному Руперту обязательно дадут титул, – улыбаясь, заключил Мартин. – Должно быть, вы очень счастливы. Как жаль, что на церемонии не будет Хьюго. Он все еще в Брюсселе?

– Нет, сейчас он в Гааге, а оттуда поедет в Палатинат. Сын принца, Дадли, тоже там. Они вместе вернутся через Сент-Омер, – она замолчала в замешательстве, но затем продолжила: – Хьюго еще ничего не знает о титуле Руперта. Я даже рада, что сейчас его нет в стране. Твой отец говорит...

–Что?

– Я не знаю, рассмешит ли это тебя так же, как и меня, но, может быть, здесь есть доля правды? Хлорис тоже считает, что Хьюго всю жизнь ревновал меня к Джорджу, потому что, хотя тот и был младше, но всегда имел перед ним преимущество, так как его титул был выше.

Мартин внимательно посмотрел на мачеху – у него не было слов, чтобы донести до нее то, что он наблюдал и видел, пока росли ее дети. Вслух же он сказал:

– Хьюго уже взрослый. Теперь у него есть жена и даже сын.

Мартин не имел в виду ничего конкретного, но, казалось, она успокоилась.

– Ты прав. Я всегда говорила Хлорис, что это глупо. А вот и Гиффорд. Дети наверняка уже доехали. Пошли в дом.

...В мае король, только что оправившийся после заговора, встретился с посланниками из Дании, чтобы обсудить возможность брачного союза между принцессой Анной и младшим братом датского короля, принцем Джорджем. Аннунсиата думала, что имя – плохой знак. Но миниатюрный портрет принца, присланный для принцессы, запечатлел образ приятного молодого человека с большими невинными голубыми глазами и копной вьющихся светлых волос. Кроме того, Анна, которой было уже восемнадцать, очень торопилась замуж, особенно после того, как ее любимая подруга Сара Черчиль обзавелась семьей и детьми и проводила при дворе гораздо меньше времени. С тех пор как умер принц Руперт, Аннунсиата вынуждена была часто играть в карты с королевой и ее фрейлинами, и потому она узнала много нового о довольно странных отношениях принцессы Анны и Сары Черчиль. Пока графиня играла в карты, Хлорис не теряла времени даром, собирая сплетни и другую информацию.

В конце концов венчание было назначено на июль.

– Значит, принцесса скоро покинет нас? – спросила Аннунсиата короля во время одной из их обычных утренних прогулок.

Он улыбнулся:

– Нет, они с принцем будут жить здесь, в Уайтхолле.

– Выходит, ей повезло больше, чем другим принцессам, – отмстила Аннунсиата. – Я полагаю...

– Вы правильно полагаете, моя дорогая. Хотя у герцогини Йоркской и есть сын, но нет никакой надежды, что он сможет занять трон. Поэтому скорее всего, принцесса Анна в один прекрасный день станет королевой Англии, а раз так – ей лучше остаться здесь и не покидать пределы страны.

– Как по-вашему, понравится ли это ее мужу? – спросила Аннунсиата.

Король пожал плечами.

– Это часть приданого, о которой он должен знать. Быть королевой Англии очень тяжело, даже имея на то полное право. Но, слава Богу, когда ей придется решать такие проблемы, меня на этом свете уже не будет.

Аннунсиата подумала о королеве Елизавете, о Марии Шотландской, которым пришлось столкнуться с проблемой положения мужа королевы. Правда, при этом очень многое зависит от характера избранника.

– А что вам известно о характере принца Датского? – спросила она.

– Я не знаю о нем ничего плохого, – ответил король. – Он хороший солдат и отважный охотник.

Аннунсиата вспомнила чистое и открытое лицо принца Джорджа. В нем не было ни капли вероломства, если художник, конечно, не наврал.

– Возможно, – сказала она резонно, – он предпочтет сплетням и интригам двора свободную жизнь на природе.

Король улыбнулся.

– Именно на это все и надеются. Я собираюсь поиграть в теннис с Джеймсом. Пойдемте, поболеете за меня. Это ненадолго.

Они пошли в сторону теннисных кортов, и король очень тихо произнес:

– Я думаю, что вашему сыну Руперту надо дать титул. Что вы скажете о графстве?

– Ваше величество... – замялась удивленная Аннунсиата. Она привезла Руперта ко двору, надеясь на получение титула, но король никогда об этом не заговаривал, и она почти забыла о своих планах.

– Я должен был сделать это уже давно и надеюсь, что вы простите меня, – виновато сказал король. – Когда умер мой дорогой кузен, я хотел раздать патенты тут же, как бы в память о нем, но, как всегда бывает, навалились другие неотложные дела. А венчание – прекрасный предлог. Я создам несколько новых придворных должностей для пущих интриг, когда меня уже не будет, при условии, что принц действительно предпочтет жизнь на природе.

– Я очень благодарна вам, сэр, – сказала Аннунсиата, и король, улыбаясь, сжал ее руку.

– Я давно должен был сделать это. А ваше постоянное пребывание при дворе будет мне наградой. Я люблю, когда моя семья в сборе. У меня осталось так мало близких людей.

Глаза короля были печальны, а лицо на мгновение постарело, будто жизнь оставила его. Но через минуту он снова улыбнулся и стал тем королем, которого все знали и любили.

– Теперь нам надо подумать, какое графство дать вашему сыну. У меня есть парочка на примете.

– Сэр, если у вас нет конкретных мыслей на этот счет, то есть один титул, который мне очень дорог.

Король кивнул, сразу поняв, о чем она говорит.

– Конечно, я должен был сам догадаться. Ваш сын – очень приятный молодой человек. Я создам для него графство Чельмсфорд.

Вот почему Аннунсиата послала за остальными детьми, надеясь застать короля в добром расположении духа и тоже получить для них титулы. Правда, Нелли Гвин, узнав о предстоящей церемонии, сразу же нанесла ей визит и сказала:

– Надеюсь, вам повезет больше, чем мне. Король обещал мне герцогство еще раньше, чем Сквинтабелле. Но обещания всегда дешевле действий. Если король когда-либо посулит вам что-нибудь для ваших очаровательных детей, настаивайте, чтобы это тут же было зафиксировано. Я недостаточно его пилила, вот в чем беда. Чарльз сделает все, лишь бы от него отстали. И все же, – продолжала она, с интересом наблюдая за Аннунсиатой, – король крайне заинтересован в вас, и это – факт! Правда ли то, что обычно говорил о вас бедный Рочестер? – Рочестер умер два года назад, как говорили, от сифилиса.

– Я не знаю, что обычно говорил Рочестер, – безучастно ответила Аннунсиата, а миссис Гвин улыбнулась.

– Возможно, это и правда. Ах, если вы сумеете добыть для меня герцогство, помните, что я всегда желала вам только добра.

Аннунсиата была уверена, что ее дети должны понравиться королю. Морис очень походил на принца Руперта, хотя все еще был маленьким и худеньким, даже для своих десяти лет. Аннунсиата вспомнила, что Руперт вырос как-то сразу, и надеялась, что Морис тоже станет высоким. Он был самым спокойным из детей, даже флегматичным, но внезапная улыбка делала его до боли похожим на принца Руперта. Карелли, которому было уже почти двенадцать, был копией Ральфа – крупный, светловолосый, с открытым лицом и пронизывающим взглядом темных глаз. Его приятное лицо отражало веселый нрав – в кругу сверстников он слыл клоуном и часто нарывался на неприятности из-за своих шалостей, виной которым была неуемная энергия. Он очень быстро усваивал новый материал, блестяще сдавал экзамены, и казалось, далеко пойдет. Аннунсиата была уверена, что король не сможет не оценить это потенциальное величие.

Детей представили королю, и он тепло приветствовал их. Ему явно пришлись по душе очарование и ясный ум Карелли, но он лишь прошептал нечто невразумительное по поводу того, что он должен подумать о том, что сможет для них сделать.

По указанию Аннунсиаты сына Хлорис, Майкла, тоже привезли в Лондон. Встреча матери с сыном была очень трогательной, семья воссоединилась, но еще более волнующим событием стала встреча Майкла и Руперта, скучавшего по своему приятелю и компаньону больше, чем по родным братьям. Майкл был симпатичным мальчиком, хотя и не красавцем, с песочными волосами, веснушчатым лицом – он ни капли не был похож на свою красавицу-мать. Аннунсиата поймала себя на мысли, что должна что-нибудь для него сделать, но тут же рассмеялась над собой, вспоминая слова короля.

При виде Дейзи, бледной и усталой, с печатью заботы на челе, Аннунсиату переполнило чувство вины. Необходимо немедленно что-то предпринять и хоть как-то исправить ситуацию. Дейзи было уже почти двадцать четыре года, и тяготы сельской жизни успели подпортить ее красоту. Аннунсиата решила, что ей надо как следует отдохнуть и получше питаться, и она снова станет прежней очаровательной Дейзи, а при хорошей одежде, приятной компании, достаточном приданом сможет найти неплохую партию и без труда выйти замуж. Она понимала, что Дейзи необходимо развеяться, и собиралась втянуть ее во все развлечения, которые мог предложить Лондон за неделю до королевской свадьбы: хождения по магазинам, катание в Гайд-парке, гуляние у Сент-Джеймса, утренние визиты, обеды, вечером – театр, приемы, балы и маскарады, – пусть опробует все. И в первую очередь надо послать за миссис Дрейк – Дейзи необходимо обновить гардероб. Если ее правильно одеть и немножко подкрасить, она, без сомнения, затмит большинство придворных дам.

Венчание состоялось 28 июля, в день Святой Анны. В часовне дворца Сент-Джеймс столпилось много народа. День выдался ясным и очень жарким. На улице было нечем дышать, в часовне тем более, несмотря на то, что все окна распахнули настежь. Аннунсиата думала, что сегодняшнее венчание очень отличается от венчания принцессы Мэри, когда дождь, целый день ливший как из ведра, лишь усиливал сырость, которую разводила невеста. Анна выглядела великолепно. Она была чрезвычайно счастлива и потому необыкновенно симпатична. Принцесса не отличалась красотой, но ее гладкие плечи были белыми, пухлые губы – красными, а темные волосы и глаза сияли юношеским здоровьем. Она очень напомнила Аннунсиате свою мать, хотя лицо Анны Хайд изнутри освещалось блестящим умом, тогда как принцесса Анна этим не славилась, хотя и глупой ее назвать было неправильно.

Она была явно очарована своим женихом – по мнению Аннунсиаты, сложившемуся у нее за ту неделю, что он пробыл в Уайтхолле до венчания, принц Джордж был вполне приятным молодым человеком, очень высоким, сильным и плотным, что со временем грозило перейти в полноту, если он не будет следить за своими привычками. Черты его лица в обрамлении шикарных светло-золотых волос были необыкновенно красивы, выправка – благородна, а манеры – безукоризненны, и даже второй подбородок не портил его. Но лицо Джорджа было крайне невыразительным: пустые, широко открытые глаза вполне соответствовали мнению большинства о том, что интеллектом он не отягощен. Аннунсиата подумала, что это к лучшему: меньше вероятности того, что могут возникнуть проблемы, если Анне придется когда-нибудь занять трон.

Король вручил принцессу жениху с той долей юмора, которой сопровождал скучные свадьбы своих племянниц – он всегда находил их немного смешными. Герцог и герцогиня Йоркские стояли за спиной короля и епископа Лондона, который был наставником обеих принцесс с детства, а сейчас совершал обряд бракосочетания. Позади стояли высокопоставленные гости, те же, кто не смог попасть в часовню, заполняли все подходы снаружи, узнавая о происходящем из разговоров, передаваемых из уст в уста. В промежутках между вопросами епископа и ответами молодых в тишине ясно слышалось шумное дыхание принца Джорджа, к несчастью, имевшего склонность к астме, которая усиливалась из-за духоты в часовне. Мулгрейв, придворный волокита и остряк, два года назад вызвавший большой скандал, пытаясь соблазнить принцессу Анну, саркастически заметил, что принц Джордж так тяжело дышит, беспокоясь о том, что, если он не будет подавать подобных признаков жизни, его сочтут мертвым и отнесут на кладбище. Но бракосочетания пользовались большим одобрением у простого народа, и, когда зазвонили колокола, а бокалы наполнились вином, лондонцы веселились всю ночь, поднимая тосты за новобрачных и благодаря Бога за то, что принцесса вышла замуж за протестанта, пусть даже и лютеранина. В качестве свадебного подарка король предоставил принцессе Анне апартаменты в Уайтхолле, где они с мужем и расположились с благословения всего народа.

Спустя две недели Руперта пожаловали титулом графа Чельмсфорда. Церемония состоялась в тронном зале Уайтхолла в присутствии короля и королевы, герцога и герцогини Йоркских, принцессы Анны и принца Джорджа и большого скопления народа из тех, кто был две недели назад в часовне Сент-Джеймса. Юный Руперт в костюме из кремового бархата выглядел очень взрослым и серьезным, когда медленно шел через весь зал к трону, на котором сидел король, ласково улыбавшийся ему. Аннунсиата с гордостью наблюдала за сыном, понимая, что он боится споткнуться о собственный меч и упасть на полпути. Его сопровождали оба брата, Морис и Чарльз, а также граф Фивершем и граф Кравен, представляющие его.

Руперт приблизился к трону и преклонил перед королем колено, склонив непокрытую голову так низко, что прекрасные блестящие длинные локоны почти закрыли его фигуру. Король громко прочитал слова патента:

– Таким образом, мы оказываем честь означенному Руперту Морлэнду быть графом Чельмсфорда и бароном Мелдона. Надевая на него эту мантию и возлагая золотую корону, мы истинно даем это имя и титул ему и его наследникам мужского пола.

На плечи Руперта накинули мантию, и епископ Лондонский вручил графскую корону королю, который и возложил ее на голову мальчика, а затем поднял его с колен и расцеловал в обе щеки. Аннунсиате, насколько ей удалось видеть сквозь слезы, показалось, что король смотрит на Руперта с нежностью, граничащей с обожанием, и, вероятно, думает, как приятно иметь такого сына.

Руперт произнес слегка дрогнувшим голосом:

– Я искренне благодарю ваше величество.

Затем он отступил назад, совершив три низких поклона. После церемонии в Чельмсфорд-хаус был банкет, на который Аннунсиата пригласила всех, имеющих отношение ко двору. Потом был бал, а за ним – небольшой частный вечерний прием, на который прибыли король и королева. Это был изматывающий, но счастливый день.

Наутро пошли первые посетители, и весь двор был забит торговцами, желающими обслужить нового графа еще до того, как графиня выйдет из часовни. Весь день прибывали и отъезжали карсты, и только в два часа дня графиня с семьей смогли пообедать. После обеда Мартин с Кловисом исчезли по делам, а вечером они и Аннунсиата с Дейзи пошли на маскарад к герцогине Кливленда. Аннунсиата заметила, что Кловис был очень внимателен к Дейзи в течение всего вечера, и это внимание было приятно ей – девушка очаровательно вспыхивала при малейшем его проявлении. Безумно жалко, что родство не позволяет им пожениться, из них могла бы получиться великолепная пара.

Только после полуночи они прибыли в Пэлл Мэлл. Огромная черная карста герцогини остановилась у главного подъезда Чельмсфорд-хаус. Дейзи слегка оступилась, выходя из экипажа, и чуть не упала, но Кловис поддержал ее. Аннунсиата сказала:

– Завтра подольше оставайся в постели, ты еще недостаточно окрепла, а у нас впереди несколько тяжелых дней.

При их приближении большая дверь широко распахнулась, и входя в дом, Аннунсиата не заметила странного выражения лица дворецкого. Однако ее взгляд тут же остановился на сгорбленной фигуре у незажженного камина, и, поняв, кто это, она тихо спросила, заранее зная ответ:

– Что такое, Клемент? Что ты здесь делаешь?

Он приехал из Морлэнда, чтобы сообщить: три дня назад Ральф скончался – тихо, во сне.

Книга третья Бдительный журавль

Я Правду отыщу свою не здесь,

А лишь когда померкнет Красота.

Все так же для меня ты будешь цвесть,

А я – любить тебя назло годам:

Мы будем – время пусть свою вьет нить —

С улыбкой спать и жить, чтобы любить.

Мэттью Прайор. Стихи

Глава 15

– Теперь, Арабелла, прекрати орать и немножко поработай, – сказала Хлорис.

Аннунсиата, собрав волю в кулак, чтобы хоть как-то помочь дочери, добавила, стоя с другой стороны кровати:

– Каролин не позволяла себе так голосить.

– Мне не выдержать этого, я сейчас умру. Я точно знаю, что сейчас умру, – простонала Арабелла, и ее стон тут же перешел в визг.

Для марта было очень тепло; в комнате стояла невыносимая жара, потому что горел большой камин, который топили всегда, когда кто-нибудь рожал. Кроме Аннунсиаты и Хлорис, здесь же находились Каролин, сочувственно державшая Арабеллу за руку, Дейзи, возбужденно покусывающая губы, Берч, кривившая рот, пытаясь скрыть эмоции, и Доркас, тихонько болтающая в углу комнаты с повивальной бабкой и ее девочкой. Аннунсиата могла поклясться, что пот под одеждой лил градом и с минуты на минуту выступит на платье, и если она сейчас же не глотнет свежего воздуха, то скончается на месте. Она сунула платок, которым утирала пот со лба дочери, в руку Хлорис и выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

Вся мужская половина домочадцев разбежалась по своим делам, внизу оставались только Мартин и отец Сент-Мор. Они играли в шахматы, хотя, по словам свидетелей, обступивших их с обеих сторон, большого внимания игре не уделяли. Оба озабоченно посмотрели на вошедшую Аннунсиату. Даже здесь, внизу, были слышны крики Арабеллы, слегка приглушенные расстоянием.

– С ней все в порядке? – спросил Мартин. – Что происходит?

– Она, должно быть, ужасно мучается. Бедное дитя! – с содроганием добавил отец Сент-Мор.

По роду службы, ему часто приходилось видеть страдания женщин во время родов.

– Капризы, – коротко сказала Аннунсиата. – В этой девчонке нет ничего, кроме испорченного характера и желания быть в центре внимания. Правда!

Она подошла к окну и распахнула его настежь, почувствовав прохладное прикосновение ветра, остужавшее горящие щеки.

– Не послать ли за доктором? – спросил Мартин. Аннунсиата глянула на него через плечо и подавила улыбку, догадываясь, что сейчас он чувствует себя виноватым. Что же, вполне обычное чувство для мужчины в тот момент, когда жена рожает. Его отношения с Арабеллой казались ей довольно странными: Мартин воспринимал ее больше как капризную дочь, нежели как жену. Она, без сомнения, ему нравилась, но ничего интимного в их отношениях не было. Аннунсиата поймала себя на том, что рада этому, хотя и не понимала почему.

– О Господи! С ней все в порядке. Как только она; решится немного помочь себе, все образуется. Временами мне кажется, что она представляет себя на сцене. Наверное, мне не следовало так часто водить ее в театр, когда мы были в Лондоне.

Наградой ей была мягкая улыбка Мартина, и она тоже улыбнулась ему.

– Ну, ладно. Успокойся. Арабелла визжит, как свинья, которую режут. – Видя, что отец Сент-Мор собирается протестовать против сравнения Арабеллы со свиньей, она быстро продолжила: – Но где же остальные? Неужели они бросили вас в такой тяжелый час?

– Эли сказал, что больше не выдержит этого, – пояснил Мартин. – Такое трудно выдержать, особенно если учесть, что во время родов умерла его жена. Собираясь к нам, он не ожидал, что его ждет такое испытание.

– Понятно, он надеялся, что здесь его ждут бесплатные еда, кров и развлечения, – улыбнулась Аннунсиата. Клянусь, он проводит здесь столько времени, что даже я иногда считаю его вашим братом.

– Эли приехал навестить сестру, – убежденно ответил Мартин. – Он к ней очень привязан.

– Он не был привязан к ней, когда Хьюго жил в городе. Тогда он мог есть и пить за счет своего шурина, – заметила Аннунсиата.

– Но ведь он привязан и к Хьюго тоже, – резонно заметил Мартин.

– Если он настолько к нему привязан, почему же не поехал с ним в Марокко? Нет, больше всего он привязан к комфорту...

– ...как и многие мужчины, дитя мое, – спокойно вставил отец Сент-Мор, – и как большинство женщин.

Аннунсиата улыбнулась, но не сдалась.

– Конечно, святой отец. Я, собственно, не возражаю против того, что он здесь живет. Просто пытаюсь раскрыть вам глаза.

Она быстро повернулась, чтобы не пропустить изумленный взгляд Мартина в ответ на эту заведомую ложь, и продолжала:

– И куда же пошел наш дорогой Эли?

– Он убедил Элисбери поехать с ним покататься верхом. По-моему, они взяли с собой ружья, поэтому, возможно, на обед у нас будет дичь. С ними поехали Карелли и Морис.

– Невозможно сосредоточиться, – сказал отец Сент-Мор, показывая глазами в сторону, откуда доносились крики. – Я подумал, что лучше, если их здесь не будет, когда...

Аннунсиата понимающе кивнула.

– Не волнуйтесь, отец. Скоро все кончится, и нас ждет приятный и мирный обед.

В этот момент крик перешел в вой, от которого в окнах задрожали стекла. Брови Аннунсиаты сошлись на переносице.

– Нет, пожалуй, дело действительно плохо, – она выбежала из комнаты так стремительно, что волосы Мартина всколыхнулись от порыва ветра, вызванного ее быстрым движением.

У кровати стояли Хлорис и Дейзи, пытаясь успокоить Арабеллу, которая сидела, опершись на руки, и безостановочно орала, не видя абсолютно ничего, кроме самой себя. Аннунсиата собрала все силы и что было мочи ударила дочь по лицу. Звук удара был подобен удару хлыста по чему-то твердому, и крик Арабеллы мгновенно оборвался, окончившись тонким поскуливанием, взгляд сосредоточился на матери, а рот от неподдельного удивления раскрылся еще шире.

– Теперь послушай меня, Арабелла, – в ярости прошипела Аннунсиата. – Если ты еще раз закричишь, я буду бить тебя так, что ты не сможешь сидеть. И не думай, что это пустые угрозы. Если ты ведешь себя, как капризный ребенок, я буду обращаться с тобой точно также. А теперь ложись. Успокойся и начинай работать. До обеда ты должна родить, и, если ты этого не сделаешь, клянусь, мы все уйдем и спокойно сядем за стол, оставив тебя одну разбираться со своими проблемами.

В мертвой тишине, последовавшей за этим, Арабелла легла на подушки, уцепившись взглядом за лицо матери. Аннунсиата услышала одобрительное покашливание повитухи за спиной.

– Отлично, госпожа! Я это запомню. Если ничто другое не помогает, надо вышибить из них мозги.

И это сработало. Через полчаса Арабелла лежала на подушках, с умилением смотря на то, как повитуха с помощницей обмывают и вытирают длинного, худого малыша, ее сына. Как только младенца завернули в пеленки, Аннунсиата взяла его на руки и показала Арабелле, улыбавшейся от сознания того, что все уже позади. Она пыталась что-то сказать, но голос, истощенный сольными выступлениями, покинул ее окончательно.

– Он выглядит очень здоровым, – сказала Аннунсиата. – У него много волос. Ты отлично справилась, девочка. Теперь отдыхай. Хлорис принесет тебе немного вина и хороший обед, восстанавливай силы. Я отнесу малыша вниз, покажу отцу.

Пожалуй, раньше Арабелла никогда в жизни не слышала от матери таких ласковых речей. Она была тронута и даже не стала настаивать на том, чтобы ей разрешили подержать ребенка до того, как унести, тем более что на это не было ни сил, ни голоса. В любом случае, рядом была Доркас, которая принесла кувшин горячей воды, чтобы обмыть ее, и такая перспектива вполне устраивала Арабеллу.

Когда Аннунсиата вошла в комнату, мужчины вскочили, а Мартин сразу спросил:

– Все в порядке? Арабелла хорошо себя чувствует?

– Все прекрасно, – с улыбкой сказала Аннунсиата. – Правда, она потеряла голос. Он ей отлично послужил. А устала она не больше, чем после хорошей охоты. Сейчас ей отнесут что-нибудь поесть и выпить, а потом можете подняться к ней.

Она подошла поближе, а Мартин аккуратно приподнял пеленку и посмотрел на младенца.

– Господи, до чего же они уродливы, когда рождаются, – сказал Мартин, но тон явно противоречил словам. – Это мальчик?

– Да, – ответила Аннунсиата.

Помимо длинного тела у младенца были густые темные волосы, что было весьма удивительно видеть на таком крошечном создании. Его глаза были плотно закрыты, время от времени он открывал рот и приподнимал брови, как бы удивляясь всему, что его окружает, и выражая неудовольствие по поводу происшедшей с ним перемены.

– Похоже, он будет черным, как корсар, а судя по длине ног, высоким, как сам король, – добавила Аннунсиата.

Мартин удивленно провел пальцем по нежно-розовой шелковой щеке младенца и сказал:

– Он гораздо больше, чем я ожидал. Ведь мой ребенок лучше, чем у Хьюго, не правда ли?

– О, конечно же, – засмеялась Аннунсиата. Мартин поднял голову и встретился с ней взглядом они оба рассмеялись. Радость этого мгновения настолько наполнила их теплотой, что на какое-то время они забыли обо всем.

Затем отец Сент-Мор сказал:

– Ну, что ж, мне кажется, можно не очень торопиться с крещением. По-моему, пора выпить по бокалу кларета за здоровье новорожденного, и да благословит его Бог, и пусть он доставляет своим родителям только радость.

– Аминь, – сказала Аннунсиата. – Сейчас его лучше вернуть матери, а Том все расскажет кормилице.

У двери она на мгновение остановилась:

– Я сказала Арабелле, что, если она не родит к обеду, мы все уйдем и оставим ее одну. Удивительно, как чувство голода может иногда воодушевить человека, – и она, смеясь, вышла.

Младенца окрестили Джеймсом-Маттиасом, в честь его отца и потому что он родился в день Святого Маттиаса. Аннунсиата была против имени Джеймс, потому что так Кэти назвала своего сына, родившегося в канун Нового года, но представить это объяснение но могла, а других доводов у нее не было. Кормилицей была пятнадцатилетняя кузина Хлорис по имени Флора, муж которой умер через месяц после свадьбы, оставив ее беременной и безутешной. Аннунсиата была рада хоть чем-то помочь бедной женщине, вполне приятной на вид, хоть и немного экзальтированной. Ее ребенок умер, но Аннунсиата, убедившись в том, что в грудном молоке нет вреда, а только польза, с удовольствием взяла ее на службу. Флора переехала в детскую, под неусыпный надзор Доркас, и малыш Джеймс процветал.

Арабелла после родов поправилась чрезвычайно быстро. Будучи прикованной к постели, она была полностью поглощена своим ребенком: ей нравилось держать его на руках, ухаживать за ним, более того, она жаловалась, что ее положение не позволяет самостоятельно кормить сына. Берч выступила с гневной речью о том, что Арабелла и думать не должна о подобных вещах, и еще целых два дня не могла успокоиться.

Но стоило Арабелле подняться с кровати и попасть под яркий весенний солнечный свет, ей хватило и пары дней, чтобы почти совсем забыть о малыше. Когда Флора приносила его, соблюдая ежедневный ритуал общения матери с сыном, она едва удостаивала его взглядом. Арабелла сетовала на то, что еще месяц не сможет сесть в седло, а когда ощенилась сука Мартина, нашла, что щенки гораздо интересней младенцев. Мартин и Аннунсиата наблюдали за ней с удивлением, а Каролин, в прошлом году потерявшая второго ребенка, – с негодованием. Она обожала своего маленького Артура и большую часть времени проводила в детской или в саду с малышами, пока Доркас не заметила, что Джеймсу никогда не потребуется любовь своей матери, потому что леди Каролин не делает никакого различия между сыном, и ребенком невестки.

Через месяц, в день рождения Аннунсиаты, они отмечали свадьбу Дейзи и Джона Элисбери.

Вернувшись в Морлэнд после смерти Ральфа, Аннунсиата поняла, что пора заняться домашними обязанностями, решить проблемы, накопившиеся за время ее столь длительного отсутствия, и навести порядок в жизни обитателей Морлэнда. Важнее всего было найти экономку, что вызвало некоторые трудности, потому что управление таким большим домом, как Морлэнд, требовало ума и энергии. К счастью, объявилась еще одна из многочисленных кузин Хлорис, проворная молодая женщина по имени Дороти Клаф, и вместе с маленькой девочкой, помогавшей ей, поступила под начало Дейзи. Миссис Клаф очень быстро забрала из ее рук бразды правления и уже через три месяца полностью управляла домом, имея на посылках лишь маленькую Дору. Сначала Дейзи пребывала в растерянности, не зная, чем заняться, но затем поняла, что можно заполнить время более приятными занятиями: ездой верхом, гулянием по саду, играми с детьми, вышиванием и визитами к соседям в обществе Арабеллы и Каролин. Когда с ее плеч свалилось столько забот, она помолодела лет на десять, снова научилась веселиться и смеяться, что вызывало улыбку удовлетворения на лице Мартина и удивление Арабеллы.

Необходимо было внести и другие изменения. Место Клема, совсем уже старого, занял его внук Клемент. Он был честен и трудолюбив, но не унаследовал дедовской способности сочетать обязанности стюарда, дворника, дворецкого и доверенного лица, а потому до многих вещей, которые Клем выполнял незаметно и между делом, у него не доходили руки.

Аннунсиата обсудила это с Мартином, который, естественно, пытался взять на себя все, что не успевал Клемент.

– Ты себя измотаешь, – твердо сказала она.

– В конце концов, я – хозяин, – ответил он.

– Раз ты хозяин, твоя обязанность – нанять людей, чтобы они выполняли эту работу и освободили тебя для более важных дел.

В конце концов они решили сделать Клемента стюардом и отдать ему под начало Артура, бывшего слугу Ральфа, в качестве дворецкого. Для работы управляющим имением Аннунсиата нашла человека по имени Бэнкс и отправила на обучение к собственному управляющему Перри. Отец Сент-Мор много лет занимался счетами поместья, а после того, как Карелли и Морис были отправлены в школу Святого Эдуарда, у него появилось свободное время, которое он мог посвятить обязанностям доверенного лица Мартина и своим прямым обязанностям – священника домашней часовни.

Таким образом, управление домом вошло в русло. Руперт уехал в Оксфорд, в Христову церковь, и занимал ту же квартиру, где в свое время жил Хьюго. С ним отправился сын Хлорис Майкл. Он поехал в качестве слуги, хотя их отношения были более чем дружескими, и Руперт заверил Хлорис, что Майкл будет в курсе всего, чему Руперта будут обучать в Оксфорде, так что ее сын получит то же образование, что и его хозяин.

Хьюго все еще был за границей и, казалось, не собирается возвращаться. Аннунсиата приветствовала дружбу сына с Дадли Бардом, сыном принца Руперта, вместе с которым он в настоящее время воевал против турок в качестве привлеченных военных специалистов в составе польской армии. Аннунсиате трудно было представить Хьюго наемником, особенно постоянно имея перед глазами его друга Эли, который, устроившись у камина со стаканом кларета в одной руке и дымящейся трубкой – в другой, со знанием дела рассуждал об ужасах и тяготах солдатской жизни.

Бродячая жизнь была у Хьюго в крови, хотя его отец, находясь в ссылке, предпочитал зарабатывать на хлеб игрой в кости, а никак не военным ремеслом. Каролин, после выкидыша склонная к истерикам, постоянно твердила о том, что она никогда больше не увидит мужа и что он умрет под стенами марокканской крепости, оставив ее вдовой, даже не знающей, где лежит его бренное тело.

Аннунсиата, как могла, пыталась ее утешить:

– Лучше умереть так, чем как Рочестер, от триппера, или как его отец, в пьяной драке в таверне. – И несказанно удивлялась, когда Каролин вместо того, чтобы успокоиться, начинала стенать еще громче.

Когда все дела по дому были устроены, Аннунсиата вплотную занялась поиском достойной партии для Дейзи.

– Я чувствую, что сама должна заняться ею, поскольку от тебя этого не дождешься, – говорила она Мартину.

– Я не знаю ни одного человека, достойного ее, – отвечал Мартин, и внимательнее присмотревшись к Дейзи, она вынуждена была с ним согласиться. В Йоркском обществе подходящей партии для нее не было. У Эли была пара закадычных друзей, но Мартин заявил, что он скорее отдаст ее замуж за бедного, но порядочного человека, чем за богатого подонка, который разобьет ей сердце. Бедных мужчин при дворе, знакомых Аннунсиате, было предостаточно, но едва ли их можно было назвать порядочными, поэтому им пришлось расширить круг поисков жениха.

У Аннунсиаты было множество хлопот в собственных поместьях, последние годы весьма заброшенных. Среди прочих, она владела домом в Кендале, который ранее принадлежал Робу Гамильтону и был отдан им своей дочери Хиро в полную собственность. По ее завещанию этот дом отошел к матери Аннунсиаты, Руфи, в благодарность за то, что та присматривала за Хиро и ее сыном после того, как шотландцы выдворили их из Уотермилла. Конечно, Хиро, как, впрочем, и все, полагала тогда, что ее сын, юный Кит, женится на Аннунсиате, когда они оба вырастут. А так как поместье Уотермилл ему больше не принадлежало, можно было надеяться на богатство Аннунсиаты, а дом в Кендале вернется к нему после смерти Руфи. Но вышло так, что он не женился на Аннунсиате, дом в Кендале перешел к ней после смерти матери, и это стало для Кэти еще одним поводом ненавидеть Аннунсиату, как только она об этом вспоминала.

Арендатор, который жил в этом доме и ухаживал за небольшим участком земли, примыкавшем к нему, умер, и вопрос о том, как поступить с этим домом дальше, встал довольно остро, что потребовало присутствия Аннунсиаты. Она не могла даже предположить, что будет делать в одиночестве в таком заброшенном месте, и уговорила Мартина составить ей компанию, а он, в свою очередь, убедил ее в том, что Дейзи тоже нуждается в перемене обстановки.

Поездка оказалась значительно приятнее, чем рассчитывала Аннунсиата. Погода была чудесной, а путешествие – на удивление легким. По прибытии в Кендал они обнаружили, что его обитатели, по сравнению с лондонцами и даже с йоркцами, просты и непритязательны, но очень добры, гостеприимны и ни в коей мере не чуждаются прелестей цивилизованной жизни. Они остановились на окраине города, недалеко от Виндермера, в недавно восстановленном доме высшего констебля Кендала, некоего Джорджа Брауни. Он был богатым фермером, благодаря выгодному браку не так давно поднявшимся до статуса джентльмена. Превращение дома в маленький, но комфортабельный особняк было признаком его нового положения в обществе.

Джордж и его жена Элинор были до того возбуждены перспективой принимать у себя графиню Чельмсфорд, что предоставили ей лучшую спальню, которую, к ее удивлению, называли «государственной», и окружили таким вниманием, боясь, что она заскучает, что Аннунсиата едва выкраивала время на собственные дела, приведшие ее сюда.

Однако Джордж Брауни оказал ей неоценимую помощь, поскольку знал всех и вся в округе, имел ясную голову, а благодаря своему положению, и некоторое влияние.

На одном из обедов, которые они с Элинор устроили для развлечения графини, Аннунсиата познакомилась с Джоном Элисбери, тридцатилетним бездетным вдовцом, одиноко жившем в хорошем доме в Стейвли, между Кендалом и Виндермером. Элисбери, очень застенчивый и стеснительный, нашел графиню слишком блистательной, чтобы беседовать с ней запросто, но Дейзи его просто очаровала. Таким образом, у Аннунсиаты созрела великолепная мысль. Она осторожно навела справки, выяснила размер его состояния, убедилась в том, что он имел ровный характер, мягкие и галантные манеры, и предложила Мартину поговорить с Элисбери до их отъезда.

К ее удивлению, Мартин настоял на том, чтобы сначала узнать мнение Дейзи на этот счет. Аннунсиата считала глупостью интересоваться мнением девушки относительно будущего супруга, но Мартин был уверен, что в свои двадцать четыре года Дейзи имеет право на собственный голос, несмотря на то, что не замужем. Элисбери понравился Дейзи, она была явно польщена его вниманием, а поскольку мечтала о собственной самостоятельной жизни, вопрос был решен. Чем больше Мартин и Аннунсиата узнавали об Элисбери, тем больше он им нравился и тем сильнее они радовались этой счастливой встрече, обещавшей в один прекрасный день обернуться счастьем Дейзи.

Венчание Дейзи происходило в яркий, солнечный весенний день. После свадьбы она нанесла традиционные визиты и уехала вместе со своим Джоном в собственный новый дом в Стейвли.

– Она будет совсем недалеко от тебя, ты сможешь навещать ее часто-часто, – говорила Аннунсиата, пытаясь успокоить Мартина, наблюдавшего за отъездом сестры.

– Я знаю, но расстраиваюсь по другой причине. Я понимаю, что это глупость, но она больше не та, моя маленькая сестренка.

– Это тоже хорошо. Ты уже слишком взрослый, чтобы обращаться с бедной девочкой подобным образом. Кроме того, если тебе нужна компания, я всегда рядом.

Мартин улыбнулся своей внезапной блестящей улыбкой и сказал:

– Да, это правда. Теперь у меня есть вы.

Когда все свадебные хлопоты были закончены, Арабелла вернулась к повседневной жизни, а Аннунсиата наслаждалась весной и ждала наступления лета. На день рождения Мартин подарил ей щенка голубого хаунда – оба ее спаниеля умерли. Она назвала его Фэндом и получала массу удовольствия, занимаясь с ним. Кроме того, у нее был новый конь, жеребец по имени Баннер, один из потомков Кингс Капа, которых она всегда предпочитала потомкам Варвара, хотя эта линия была очень удачной. Золотая весна перешла в деликатный зеленый май. У Мартина появилось больше времени для себя, поскольку дела по управлению поместьем наладились. Дети были очаровательны. У Руперта в Оксфорде все шло хорошо, и он собирался приехать на время сбора урожая. Аннунсиата позволила себе возродить планы восстановления Шоуза, который начал приходить в упадок, поскольку давно был заброшен. Дни проходили весело и счастливо, и она совсем не скучала по Лондону и Уайтхоллу.

В Сретенье, незадолго до обеда, Мартин вернулся из Лидса, куда на несколько дней ездил по делам. Погода была из ряда вон выходящей: после длинного солнечного лета пришла короткая суровая зима, а в середине января наступила оттепель, за которой последовала такая ясная погода, которая бывает только весной. Мартин взмок в своем плаще, а лошадь была мокрой от пота, хотя он и не слишком ее утруждал.

Он нашел графиню в одиночестве, сидящей у окна за книгой. Фэнд спал у ее ног. Мартин вошел так тихо, что Аннунсиата не сразу заметила его и он мог какое-то время наблюдать за ней. Проснулся Фэнд, улыбнулся ему, но с места не двинулся и голоса не подал, поскольку был хорошо воспитанной собакой, выглядевшей очень элегантно в ошейнике с бриллиантами, который Мартин подарил Аннунсиате на Новый год. Затем пес широко зевнул и тихонько постучал хвостом по полу. Аннунсиата подняла взгляд и увидела Мартина. Ее реакция была необыкновенно бурной.

– Мартин! – закричала она, расплываясь в улыбке, вскочила, отбросив книгу, и подбежала к нему. Он раскрыл ей объятия и расцеловал в обе щеки.

– Я не ожидала, что ты сегодня вернешься, – проговорила Аннунсиата.

– Как себя чувствует моя леди? – спросил он. – Совсем одна? А где девочки?

– Уехали в гости в Бенингборо-холл. Ты разве забыл? Они вернутся не раньше чем через неделю.

– Ах, да, совсем запамятовал. И вы весь день одни? – сочувственно спросил он.

– Одинокая и заброшенная, – ответила она, скорчив расстроенную гримаску. – Как я по тебе соскучилась!

– Мне вас тоже очень не хватало, – сказал он, взяв ее за руку и провожая к стулу у окна. – Я всегда забываю, насколько скучен остальной мир.

Аннунсиата кокетливо улыбнулась.

– Как себя чувствуют сэр Джон и леди Паркер? Разве они не были добры к тебе?

– Конечно, были, – ответил Мартин. – Как никто другой. Но после обеда сэр Джон крепко засыпает, а леди Паркер бесконечно рассказывает одну и ту же историю о том, как горничная сожгла утюгом ее лучшую накидку. Я выразил ей свое сочувствие сто тридцать два раза, я не поленился подсчитать.

– А юные леди? У них же три очаровательные дочери? – лукаво спросила Аннунсиата.

– Правда? – съехидничал Мартин. – Я не заметил. По-моему, они вполне хороши для тех, кто не видел ничего лучшего.

– Но я осмелюсь поклясться, что они наверняка были добры к тебе! – строго заметила Аннунсиата.

Он взял ее руку и поднес к губам.

– Одна все время хихикала, другая пела, фальшивя без меры, а третья играла в бассет, да так бездарно, что проигралась в пух и прах в первый же час. Я требую утешения! Удивительно, как я вообще не потерял дар речи! Но четверть часа с вами быстро восстановят мои силы. Как вы развлекались, пока меня не было?

– Писала письма. Строила планы. Играла с детьми. У меня нет больших надежд на интеллект Артура, но я думаю, из него получится замечательный спортсмен. Вчера он попытался прокатиться верхом на Фэнде, поэтому я посадила его на Баннера, и он ни капельки не испугался. Доркас в панике выбежала на улицу, когда увидела, что я делаю. Но Берч отослала ее обратно, убежденная в том, что маленькому лорду Раткилю, как истинному джентльмену, вовсе не рано учиться кататься верхом, – вспоминая об этом, она рассмеялась. – Меня очень удивляет Берч. Я ни за что на свете не расстанусь с ней, хотя сейчас она занята исключительно Артуром и создается впечатление, что ей абсолютно все равно, надеть ли на меня платье наизнанку или задом наперед. Мартин улыбнулся:

– Ведь вы счастливы. Вам очень идет быть счастливой. Счастье делает вас очень и очень красивой – вы и сами об этом знаете.

Странное солнце, не по сезону, светило сквозь черные блестящие волосы Аннунсиаты, создавая золотой ореол, и, освещая блестящие, темные глаза, окрашивало золотом и ресницы. Невозможно было поверить в то, что она на тринадцать лет старше Мартина. Она выглядела его ровесницей, и он ощущал такую потребность защищать ее, что она вполне могла быть и моложе.

– Если бы я еще и любила быть слишком счастливой, – сказала она смеясь. – Я уверена, что Карелли обязательно что-нибудь выкинет, и все встанет на свои места. Что мне делать с этим мальчишкой, Мартин? Когда-нибудь он свернет себе шею, если ее не свернут разъяренные его выходками сквайры.

– Это из-за избытка энергии, – успокоил ее Мартин. – Он перестанет баловаться, как только у него появится более достойное занятие. Школьные уроки даются ему слишком легко, энергия не растрачивается, поэтому он развлекается как может, но в нем нет ничего плохого.

– Да, я знаю, – согласилась Аннунсиата. – Он так веселит меня, что я не в силах по-настоящему рассердиться на него. Ты ловко управляешься с ним, Мартин. Я так не умею. Не могу пристыдить его так мягко и так серьезно, как ты.

Мартин ухмыльнулся:

– Он иногда выкидывает такое!..

– Помнишь, как он притащил в часовню к Рождественской всенощной осла и ослицу?

– Я, наверно, никогда не пойму, как нам удалось вытащить этого осла из часовни, – припоминая, сказал Мартин. Он чуть не сломал отцу Сент-Мору ногу, когда лягнул его в последний раз.

– А запах до сих пор извести не удастся, – продолжила Аннунсиата и вздохнула. – Я думаю, его надо поскорее послать в Оксфорд к брату. Это хоть немного утихомирит его. Но я не хочу с ним расставаться. Уехав в Оксфорд, он станет мужчиной, а не просто моим Карелли.

– Кажется, вы начинаете понимать, что я чувствовал, расставаясь с Дейзи, – печально сказал Мартин.

– Это совсем другое, – быстро ответила Аннунсиата. – Дейзи гораздо старше, и она только твоя сестра. В любом случае, она очень счастлива. Ее письма полны слов «мой Джон», и он явно ужасно ее балует.

– Дейзи ничто не испортит, – твердо сказал Мартин. – Ну, что, моя госпожа, мы собираемся обедать? Или я должен ехать в «Заяц и вереск», чтобы отобедать за шесть пенсов?

Она тут же вскочила:

– Сейчас закажу. Я так рада, что ты приехал и спас меня от ужасной участи – обедать в одиночку. После обеда поедешь со мной...

– Поеду? – застонал Мартин. – Я всю неделю не вылезал из седла...

– Ну и что? Меня интересует твое мнение относительно нового дома в Шоузе. Строить ли его на старом месте или поближе к реке?

– Я не верю в то, что вы когда-нибудь построите новый дом, – поддел ее Мартин. – Но полагаю, лучше не выводить вас из этого заблуждения.

Они вернулись из Шоуза, когда было уже совсем темно. Дети пришли из школы, горели свечи, ярко пылал камин, и в доме царили тепло и уют. Карелли и Морис радостно приветствовали Мартина, и Аннунсиата подумала, что это очень хорошо, что они так любят сводного брата и признают его авторитет. Вряд ли они так скучали по своему родному отцу, запросто ставя Мартина на его место. Аннунсиата вспомнила, как Хьюго, когда был еще совсем маленьким, боготворил Мартина – единственное, что ей тогда в нем нравилось.

– Почему вы приехали вместе? – поинтересовался Карелли. – Ведь мама не ездила сегодня в Лидс?

– Я вернулся домой утром, и мы ездили в Шоуз, выбрать место для нового дома, – спокойно объяснил Мартин. – Ваша мама, начав карьеру архитектора со строительства голубятни вместе с Реном, сейчас горит желанием построить купальню в стиле барокко, возможно, пригласив для этого Джона Уэбба. Большой дом может и подождать, хотя, на мой взгляд, путь в купальню будет смертельно долгим.

– Я должна это сделать, – сказала Аннунсиата, смеясь. – И фонтаны. Карелли, что ты сегодня натворил?

– Ничего, мадам, – смиренно ответил Карелли, потупив взор. – А Морис занимался переводом с греческого.

Аннунсиата немного успокоилась, и вечер прошел мирно; все поужинали, а перед отходом ко сну наслаждались музыкой.

На следующее утро Аннунсиата уговорила Мартина снова поехать с ней в Шоуз. Они вернулись рано, еще до обеда, и обнаружили в холле целую делегацию: настоятеля школы Святой Анны, священника из школы Святого Эдуарда и еще двух незнакомых джентльменов. Их лица выражали недоумение, негодование и неловкость в равной степени. Аннунсиата догадалась, что случилось нечто чрезвычайное.

– Миледи, мы просим прощения за то, что беспокоим вас в такой час, но вчера в школе Святой Анны произошел инцидент, участники которого установлены только что. Мы глубоко сожалеем, что вынуждены сообщать вам это, но у нас нет никаких сомнений, миледи...

– Карелли и Морис... – застонала Аннунсиата. – Пройдемте лучше в студию, и там вы мне все расскажете.

Когда смущенные джентльмены ушли, Аннунсиата взглянула на Мартина, закусив губу.

– Это бесчестно, – сказала она. – Это нельзя оставлять безнаказанным.

– Абсолютно согласен с вами, – поддержал ее Мартин.

– Но говорить с ними будешь ты, я точно знаю, что не смогу удержаться от смеха.

Карелли и Морис, переодевшись в девичьи платья, принесенные им одной из самых озорных подружек, во время обеда пробрались в столовую женской школы Святой Анны. Они успели накрыть два стола, прежде чем их разоблачили. В трудовом порыве мальчики задели за ножку большого стола, за которым обедали попечители школы, посещавшие школьные обеды всего четыре раза в год, на Сретенье, Троицу, Праздник урожая, день Всех Святых. Содержимое тарелок, стоявших на столе, с грохотом опрокинулось на колени высоких гостей.

– Это целиком моя идея, – сказал Карелли. – Я заставил Мориса пойти со мной. Не надо его наказывать.

– Ведь я уже говорил тебе, чтобы ты подумал над своим поведением, – сказал Мартин, пытаясь сдержать душивший его смех. Карелли низко склонил голову, изображая раскаяние. – Хотя результат твоих раздумий мне непонятен, но ведь теперь ты осознаешь, насколько был не прав?

– Мы не имели в виду ничего плохого, – оправдываясь, сказал Карелли. – Мы просто думали, что будет очень весело.

– Так бы оно и было, если бы не касалось юных леди. Надо быть очень-очень осторожным там, где может быть задета репутация юных дам.

– А они вообще ничего не делали, только одолжили нам одежду. И мы только подали еду...

– Я знаю. Я знаю, что вы не хотели сделать ничего плохого, но слухи и сплетни очень жестоки к девушкам. И если однажды на них показали пальцем, то эту печать не смоешь никогда, поэтому вам следует быть более чем осторожными. Вы должны вести себя по отношению к девушкам безукоризненно. Понятно? Ясно?

Карелли понимающе посмотрел в глаза Мартина.

– Да, сэр.

– Очень хорошо. Теперь можешь идти, а ко мне пришли Мориса. Я подумаю о достойном наказании для вас обоих. – Когда Карелли дошел почти до двери, Мартин добавил: – Когда-нибудь все забудется, и вы должны будете повторить представление для меня и вашей мамы. Мне кажется, это будет очень забавно.

Карелли повернулся, его глаза сияли озорным блеском:

– Морис был очаровательным, сэр! Клянусь, я взял бы его в жены, не будь он парнем!

Аннунсиата почти расстроилась, когда подошел конец недели и Гидеон запряг экипаж, чтобы ехать в Бенингборо за молодыми хозяйками. Пока они отсутствовали, в доме царили ничем не нарушаемые спокойствие и мир, и Аннунсиате было жаль расставаться с атмосферой любви и согласия, объединившей ее, детей и Мартина. Она уговорила его поехать с ней в последний раз. Взяв двух грумов и пару грейхаундов, они поехали в северные поля поохотиться на зайцев и уже возвращались назад через Тен Торн Гэп, собираясь повернуть к северу, в сторону Бек Филда, чтобы присмотреть еще одно место для возможного расположения дома в Шоузе, когда услышали зов и, повернувшись, увидели Карелли на лошади без седла. Мальчик направлялся к ним.

– Что такое? Что он здесь делает? Он должен быть в школе, – сказала Аннунсиата. – Молю Бога, чтобы он не выкинул еще чего-нибудь ужасного!

Карелли подъехал к ним почти бездыханный, покрасневший от потрясения, хотя старался держать себя в руках.

– Почему ты не в школе? – сурово спросил Мартин.

– Всех отпустили, как только до нас дошли новости, – сказал Карелли, не спуская глаз с матери. – Дома вас ждет курьер, мадам. В королевской ливрее, – и, ко всеобщему удивлению, залился слезами.

– Что такое, дитя мое? Что случилось? – встревоженно спросила Аннунсиата.

Слезы продолжали бежать по пыльному лицу Карелли. Наконец он вымолвил:

– О, матушка, король умер.

Глава 16

Коронация короля Джеймса и королевы Марии состоялась 23 апреля. Сила реакции против вигов и их политики ощущалась во всем, даже среди лондонцев, в которых был очень силен дух республики и протестантства. По этому случаю они предавались неуемному веселью: почти целую неделю длились народные гулянья и фейерверки, приемы, балы, салюты; постоянно звонили колокола. Со всей округи в Лондон съехались люди, желающие продемонстрировать новому королю свою лояльность. На десять миль от Уайтхолла невозможно было найти пристанища ни человеку, ни лошади.

Одним из приятных событий, связанных с коронацией, было возвращение Хьюго с войны. Он приехал вместе с Дадли Бардом, и приятели остановились в Чельмсфорд-хаус. Аннунсиата нашла, что Хьюго очень изменился; опыт пребывания за рубежом пошел ему на пользу. Полнота сменилась тугими мышцами, на лице ясно читались ум и чувство долга, что шло ему гораздо больше, чем надменность и вечное недовольство, которые раньше не сходили с его лица. Он с полным пониманием дела рассказывал о событиях за границей, о своем участии в кампаниях, причем был красноречив, но скромен. Аннунсиату ошарашила первая встреча с Хьюго. Сын приехал без парика, и из-за коротких волос и увеличившейся лысины она не сразу узнала его.

Руперт тоже приехал в Лондон на коронацию. Ему уже исполнилось пятнадцать, и он был невероятно похож на своего великого деда, так что Дадли переводил взгляд с него на Аннунсиату со все растущими подозрениями. Как и ожидала Аннунсиата, сын вырос красивым и высоким. Увидев его одетым в торжественный костюм по случаю коронации, она почувствовала благоговейный трепет от того, что смогла произвести на свет такое чудо. Занятия в Оксфорде у Руперта шли хорошо, он был всеобщим любимцем, а его манеры были настолько безукоризненны и дружелюбны, что и Дадли, и Хьюго сразу же приняли юношу в свою компанию. Майкл тоже изменился к лучшему, хотя, конечно, не шел ни в какое сравнение с Рупертом. Он немного подрос, приобрел привычки джентльмена и, благодаря открытости и простоте, был приятным собеседником и хорошим товарищем.

Когда официальное празднование закончилось и Лондон немного успокоился, Аннунсиата занялась более неформальными визитами и развлечениями. Она не была в Лондоне с тех пор, как умер Ральф, и ей многое надлежало узнать. Дейзи и Джон Элисбери, которые тоже прибыли на коронацию, уехали через неделю, поскольку Дейзи была беременна и ее муж не хотел, чтобы она оставалась в Лондоне в такое жаркое время года. Аннунсиата попросила Джона Элисбери сопроводить младших мальчиков до Йоркшира. К ее удивлению и скрытой радости, Хьюго настоял, чтобы Каролин вернулась в Йоркшир, по той же самой причине, что и Дейзи, однако, судя по всему, он хотел заняться в Лондоне делами, которым жена явно станет помехой. Каролин же не желала так быстро расставаться с мужем, с которым давно не виделась, и, прежде чем подчиниться его воле, взяла с него обещание, что он вернется домой до конца лета и привезет с собой Эли. Арабелла тоже решила ехать с ней: верховая езда и охота в Лондоне были гораздо скучнее, чем дома. Таким образом, Аннунсиата осталась единственной женщиной в доме, полном мужчин. Такая ситуация всегда очень нравилась ей.

Она нанесла формальный визит принцессе Анне и принцу Джорджу, найдя их играющими в карты с королевой Доваджер.

Анна была горда тем, что недавно стала матерью, родив очаровательную дочь. Ей явно нравилась замужняя жизнь, и столь же явно она обожала мужа, о чьем здоровье неустанно пеклась. Аннунсиата нашла, что принц выглядит печальнее, чем в предыдущую встречу, и приписала это скуке лондонской жизни: здесь не было обожаемых им развлечений – верховой езды и военных действий. Он стал еще толще, и во время визита Аннунсиаты не переставая жевал сладости и засахаренные фрукты, стоявшие рядом с ним на маленьком столике.

Принцесса все время говорила о своей лучшей подруге Саре Черчиль, о своем друге – муже Сары, о ее детях, а когда она замолкала, все погружались в глубокую тишину, потому что ни принцу Джорджу, ни королеве Доваджер сказать было нечего. Аннунсиата пробыла у них столько, сколько требовали приличия, так как Анна была следующей на очереди к трону, особенно сейчас, когда умер король Чарльз. Выйдя в конце концов от принцессы, она испытала такое чудесное облегчение, что почти без чувств упала в свой экипаж.

Парламент собрали в мае, чтобы по просьбе короля Джеймса утрясти определенные финансовые проблемы. Это был самый слабый и лояльный парламент.

– В это невозможно поверить, – сказала однажды Аннунсиата за обедом окружавшим ее мужчинам. – Они утвердили бюджет короля до конца его жизни. Единственная причина, по которой король когда-нибудь еще раз созовет парламент, – это лишь требование денег. Так что они могут быть вполне уверены, что больше их не соберут никогда.

– Может быть, этого окажется мало, – предположил Хьюго. – По-моему, королям всегда не хватает средств.

– Он должен получать доход и с таможен, а так как торговля все время расширяется, средств должно быть более чем достаточно, – сказал Кловис. – Конечно, до тех пор, пока он не ввяжется в какую-нибудь войну.

– Не думаю, что он будет таким же транжирой, как король Чарльз, – улыбнулся Мартин. – Разве не Джеймс очистил дворец от прихлебателей? Я понял, что он выгнал даже миссис Седли.

– На нескольких лошадей и собак не уйдет много денег, – согласилась Аннунсиата.

При дворе было хорошо известно, что король Джеймс изо всех сил пытается обуздать тот аппетит к женщинам, который мог себе позволить герцог Йоркский, хотя почти каждую ночь можно было заметить закутанную в плащ фигуру, пробирающуюся в покои короля. Королева рыдала, король чувствовал себя виноватым, что постоянно давало придворным повод для удивления и сплетен. Кэтрин Седли, его нынешняя любовница, дочь поэта Чарльза Седли, была настолько проста, что имела неосторожность полностью посвятить себя королю, и Аннунсиата вспомнила, как однажды король Чарльз говорил, что Джеймс всегда выбирает в любовницы уродин, вероятно, чтобы меньше чувствовать вину перед женой. Кроме того, он всегда имел дело с протестантками, вероятно по той же причине.

– Тем не менее, – продолжала Аннунсиата, – просто удивительно, что парламент был так лоялен по отношению к католическому королю.

– Во-первых, он пообещал им поддерживать англиканскую церковь, – заметил Дадли. – В конце концов, если он останется верен своей религии, не афишируя этого, как делал и раньше... Они с моим отцом были большими друзьями, хотя отец был ярым протестантом.

– Да, это правда, – согласилась Аннунсиата, не считая нужным упомянуть о том, что накануне узнала у принцессы Анны. Король Джеймс потревожил ее и вручил католический памфлет, настаивающий на том, чтобы она перешла в другую веру. И это случается каждый раз, когда он приходит к принцессе.

– Кроме того, – добавил Кловис, – хотя король Джеймс и католик, ему уже пятьдесят один год, и похоже, что такое положение вещей долго не продержится. Следующей наследницей является принцесса Мэри, а она протестантка, и ее муж протестант, а за ней идет принцесса Анна, к которой это тоже относится. Вот почему Лондон с такой радостью приветствовал нового короля, который по праву получил трон – именно за это так яростно сражался король Чарльз, хотя после короля Джеймса протестантская монархия вступит в свои права.

– Если королева не родит сына, – сказала Аннунсиата, пытаясь немного расшевелить их.

Кловис остановил ее твердым, но добрым взглядом:

– Королева уже третий год не беременеет. И, ради покоя Англии, всем нам следует надеяться, что этого не случится. Сейчас все счастливы и процветают. Торговля на подъеме, лондонская гавань забита кораблями с товарами со всех концов света, а народ спокоен...

– Король Луи уже проглотил Страсбург и Люксембург, а теперь беспрепятственно движется к Рейну, – тихо вставил Дадли.

Наступило короткое молчание, а потом Хьюго хлопнул друга по плечу:

– Не бери в голову, Пэлгрейв. Скоро мы вернемся назад, будем сражаться и выкинем Луи обратно в Париж. Такие хорошие солдаты, как мы, освободят Европу для протестантов.

Дадли неохотно улыбнулся.

– Разве не мы одолели турок и варваров? Как только я получу здесь все тридцать три удовольствия, мы возвращаемся в Европу, – заключил Хьюго.

– Пока он вволю нагуляется, ты состаришься, – прошептал Руперт.

– В точку попал, братец! – сказал Хьюго, пока все смеялись. – Без сомнения, ты просто завидуешь мне.

Аннунсиата, взглянув на младшего сына, поняла, что это правда. Руперт завидовал солдатской жизни, о которой вот уже две недели рассказывали Хьюго и Дадли. Внезапно острая боль пронзила ее сердце.

– Хьюго, ты ведь не собираешься уехать немедленно? – спросила она, пытаясь не выдать волнения. – Я так надеялась, что ты попадешь домой, если не навсегда, то хотя бы на пару лет.

Краем глаза она заметила одобрительный взгляд Мартина. Хьюго сказал:

– Мы приехали сюда с прошениями – и Дадли, и я. Он хочет получить назад свой дом, оставленный ему отцом, который потом украли. А я хочу получить свои ирландские земли, украденные Кромвелем. Может быть, новый король из чувства справедливости вернет их мне? Потом я хочу немного повеселиться и развлечься, а потом, – он попытался выглядеть виноватым, но не сумел, – придется возвращаться. Кампания еще не закончена. Мы там нужны.

– Ты просто хочешь уехать, – обреченно выговорила Аннунсиата.

– Мы пробудем здесь месяц или два, – как бы извиняясь, сказал Хьюго.

Кловис бросал на Аннунсиату предупреждающие взгляды, а Мартин тихонько подошел к ней и взял за руку. Она заставила себя улыбнуться:

– Вот и хорошо. Мы будем наслаждаться вашей компанией, пока ты и Дадли здесь. Надеюсь, вы останетесь в этом доме? Он на любой срок в вашем распоряжении.

– Спасибо, мадам, – сказал Дадли. – Для меня большая честь быть вашим гостем.

Аннунсиата, помня о своих обязанностях хозяйки, повернула беседу в другое русло.

Хьюго и Дадли были призваны к оружию раньше, чем ожидали. В мае этого же года герцог Аргиль, испытывавший личную неприязнь к королю Джеймсу и уже несколько лет находившийся в ссылке, собрал в Шотландии банду разбойников, чтобы поднять восстание против короля. К клану Аргиля в этом мятеже присоединились люди, недовольные политикой короля Джеймса. Однако план не был тщательно продуман и подготовлен, а все стихийное рано или поздно обречено на провал. Так было и в этом случае. Поскольку в восстание были вовлечены земли, территориально удаленные друг от друга, а жители юго-восточных земель, поддержавшие мятеж, были слабы духом, королевская армия сумела взять в окружение отряды Аргиля, отсечь подкрепление, подавить восстание, пленить самого Аргиля и наказать его.

Но, когда в Лондоне праздновали успешное подавление мятежа, стало известно, что герцог Монмаут, уже два года находившийся в ссылке в Голландии, 11 июня появился в Лайм Регис и поднял крестьянство Дорсета и Сомерсета на восстание с целью свержения короля Джеймса, чтобы заполучить его трон и корону. Благодаря помощи двух лояльно настроенных и влиятельных особ, эта новость достигла Лондона и короля уже через тридцать шесть часов. Король, имея достаточный жизненный опыт, отдал распоряжения лордам-лейтенантам и начальникам ополчения в Девоне, Дорсете, Сомерсете и Глауцестершире. Он приказал немедленно созвать ополчение, патрулировать и охранять главные города графств, запретить въезд и выезд без достаточно веских на то причин.

Двери Чельмсфорд-хаус не закрывались весь день. Пришел Кловис и принес новость: парламент оказался лоялен к королю и тут же проголосовал за увеличение налогов на импорт табака, сахара, вина и уксуса, так как военные действия потребовали дополнительного финансирования королевской казны.

– Утвердили шестьсот тысяч фунтов, – говорил он Аннунсиате. – И вряд ли потребуется больше, чтобы подавить восстание.

– Правда ли то, о чем говорят на улице: будто в Дорсете и Сомерсете люди присоединились к бандам Монмаута? – спросила она. – Боюсь, что в таком случае этих денег не хватит.

Мартин, который тоже в то утро выходил из дома, сказал:

– Здесь есть доля истины, но за него лишь самая беднота, разнорабочие и нищие арендаторы. В основном это пуритане и сектанты, страдающие от суровых законов. Но все дворянство за короля, и именно дворяне командуют ополчением.

– Значит, ополчение будет сражаться за короля?

– В этом я ни капли не сомневаюсь, – сказал Кловис. – Король действует очень быстро и перехватит их на марше, еще до того, как они подумают о мятеже. Монмаута слишком долго здесь не было, ему не известна ситуация в стране. Он может собрать армию из крестьян, но что они понимают в военных баталиях? Я сомневаюсь даже в том, что у него есть для них оружие.

Позже из парламента пришли известия об утверждении обвинительного акта, требовавшего высшей меры наказания для Монмаута и обещавшего награду в пять тысяч фунтов за его тело, живое или мертвое. Монмаут выпустил декларацию в Лайм Регис, некоторые копии которой дошли до Лондона. Парламент приказал все копии публично сжечь, поскольку они призывали к измене и оскорбляли короля. Кловис сам видел одну из них.

– Документ начинается довольно хорошо. Написан грамотно. Рассказывает о целях правительства. Но потом обвиняет короля во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, а не только в обычной тирании. Там сказано, что именно он начал большой лондонский пожар, именно он ответственен за альянс Англии с Францией, именно он начал войну против Голландии, организовал папистский заговор и убийство сэра Эдмунда Годфри.

– Рассчитано на непосвященных, – заметила Аннунсиата. – Впрочем, фанатики могут поверить во все.

– Но это еще не конец, – сказал Кловис, и мрачная тень упала на его лицо. – Декларация кончается тем, что короля обвиняют в том, будто он, опьяненный кровью, пролитой в папистском заговоре, и алчущий для себя трона и короны, отравил короля Чарльза, чтобы занять его место, и Монмаут идет, чтобы отомстить за отца.

– Боже мой! – воскликнула Аннунсиата. – Монмауту не должно быть никакой пощады, если его все-таки схватят. Он ее не заслуживает. После всего этого за ним могут пойти только самые невежественные и озлобленные.

Было уже поздно, когда трое молодых мужчин вернулись домой в чрезвычайно возбужденном состоянии.

– Черчиля назначили бригадиром, – сказал Хьюго. Лорд Черчиль – муж Сары Черчиль, подруги принцессы Анны – был великолепным стратегом и отличным солдатом. – Созвали регулярные войска, и первые из них должны выступить завтра в Селисбери.

– Королю посчастливилось, что все танжерцы сейчас дома – они лучшие воины во всем мире, – добавил Дадли.

– Ты прав, – сказал, ухмыляясь, Хьюго. – Это мы знаем наверняка, мама, ведь мы командовали ими.

Ситуация прояснялась.

– Какими войсками будет командовать лорд Черчиль? – спросила Аннунсиата.

– Две кавалерийские роты лорда Оксфорда, – сказал Хьюго, – две – королевских драгунов, которые только что вернулись из Марокко, и пять рот ветеранов королевы Доваджер. Восставшие не имеют ни малейшего шанса воевать против этого соединения, если учесть, что командовать им будут опытные офицеры.

Аннунсиата пристально взглянула на Хьюго и Дадли и спросила:

– Вы получили предложение? Оба?

– Как мы могли отказаться? – ухмыльнулся Хьюго. – Во имя всего святого, я мечтаю о схватке, я надеюсь на драчку. В один прекрасный день становится невыносимо скучно так бездарно проводить время за выпивкой, игрой в карты, в погоне за женщинами и сплетнями.

Дадли, хоть и выразил это более спокойно, был полностью с ним согласен.

– Я считаю Монмаута своим личным врагом, – сказал он. – Насколько я знаю, он в большом фаворе при голландском дворе.

– И к тому же он протестант, – тихо добавила Аннунсиата.

Дадли кивнул и продолжил:

– Но король Джеймс – кузен моего отца и его лучший друг. Я буду воевать против любого подлеца, который посмеет поднять на него руку.

– Для Морлэндов все гораздо проще, – сказал Мартин. – Король Джеймс – законный король, все остальное не имеет значения.

– Итак, мама, теперь у нас очень много дел, – сказал Хьюго. – Мы должны быстро собраться и покинуть этот дом, чтобы присоединиться к остальным. Я уже послал Джона Вуда проверить мой багаж, а Даниеля – разобраться с лошадьми. Говорят, что восставшим где-то удалось украсть пятьдесят лошадей, но как они ухитрятся оседлать их – вот вопрос. Теперь, Дадли...

– Во-первых, – сказала Аннунсиата твердо, – сейчас мы все преклоним колени и помолимся за короля и за успех его экспедиции. Да, да, Дадли, и ты тоже. Все мы молимся одному Господу, даже если форма разная.

Спустя несколько минут Хьюго и Дадли вышли из комнаты, чтобы поторопить слуг, а Руперт, слушавший все это молча, подошел к Аннунсиате, задумчиво смотревшей на дверь, и нерешительно сказал:

– Мама, – обычно он называл ее «мадам» и эта более теплая форма обращения насторожила ее. Она внимательно посмотрела на сына, прочитав в его глазах просьбу понять его.

– Что такое? – вскинулась она. – Руперт, только не ты!

– Мама, лорд Фивершем назначен главнокомандующим.

Лорд Фивершем был поручителем Руперта при получении им титула и верительной грамоты из рук короля Чарльза.

Руперт продолжал:

– Они набирают резерв в кавалерийские войска, чтобы присоединиться к подразделениям лорда Черчиля.

– Руперт, тебе только пятнадцать, – сказала Аннунсиата, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно. – У тебя нет никакого военного опыта.

– Лорд Фивершем предложил мне место в подразделении Оксфордской кавалерии, мама, – продолжал Руперт. – Я хороший наездник, и, конечно, вокруг меня будут опытные воины. Они помогут мне, и я быстро всему научусь. – Он пристально посмотрел ей в глаза. Глядя на прекрасное лицо сына, такое свежее и румяное, она вспомнила о заточенном клинке. Да, это было у него в крови, наряду с лояльностью, нельзя остудить его пыл своими предчувствиями.

– Ты будешь отличным офицером, я уверена. Это большая честь, что лорд Фивершем обратился к тебе.

– Да нет. Я сам попросил его, – смущенно произнес он.

Аннунсиата заставила себя улыбнуться.

– Наверное, тебе следует пойти и собрать вещи. Я надеюсь, Майкл поедет с тобой? Если тебе что-нибудь понадобится, скажи Тому. Ты хочешь уехать сегодня вечером?

Руперт кивнул, подбежал к матери и крепко обнял ее. Аннунсиата закрыла глаза и прижалась губами к его шее. Когда-то она могла поцеловать его красивые волосы, но теперь он стал слишком высоким. Ее выросший сын, ее принц!

– Бог да благословит тебя, мой принц! – сказала она, и Руперт вышел из комнаты, на ходу зовя Майкла.

Теперь кроме Мартина с ней никого не осталось; Кловис все еще был в старом дворце. Мартин наблюдал за ней с молчаливым одобрением.

– Ему только пятнадцать, – сказала она надломленным голосом. – Его, конечно, убьют.

Мартин молча пересек комнату, подошел к Аннунсиате и обнял ее. Она прижалась к нему, положив голову ему на плечо, не сводя глаз с двери, как будто боялась двинуться с места до тех пор, пока дверь не откроется снова, чтобы впустить се детей, живых и невредимых.

Двадцатого июня, в Тонтоне, Монмаут объявил себя королем. Он послал письма двум старым собутыльникам, приглашая их в Тонтон, чтобы присоединиться к его армии. Одним из них был герцог Албемарль, командующий Девонским ополчением, а другим – Джон Черчиль, накануне прибывший со своей кавалерией в Шард, расположенный в нескольких милях от Тонтона. Албемарль ответил на приглашение возмущенным отказом, предлагая Монмауту оставить восставших и не ввергать страну в столь тяжкие испытания. Черчиль в ответ выслал разведчиков на оборонительные рубежи Тонтона, которые, встретившись с патрулем мятежников, вступили с ними в ожесточенную схватку. Она была непродолжительной, и победа досталась регулярным войскам. Это была первая кровь, пролитая здесь.

На следующий день танжерские ветераны тяжелым маршем достигли Шарда, тогда как королевская артиллерия прибыла в Дорчестер, а дополнительные силы были на подходе. Лорд Фивершем прибыл в Бристоль и обследовал оборонительные сооружения, поскольку Бристоль был ключевым городом ко всей западной части страны, кишащим сектантами и квакерами. Королевские войска, хотя и были по численности меньше, чем войска восставших, превосходили их вооружением и опытом ведения военных действий. Не оставалось никаких сомнений в том, что они победят, и, казалось, Монмаут прекрасно отдает себе в этом отчет, поскольку на рассвете двадцать первого июня отвел свои войска из Тонтона, держа путь на Бристоль.

Прекрасная погода испортилась, и бесконечный моросящий дождь промочил до нитки всю армию Монмаута, направляющуюся к Бристолю, а по пятам за ним, как охотничий пес, шла армия под командованием Джона Черчиля. Дождь играл на руку Монмауту, поскольку королевская армия, преследующая его, вынуждена была месить грязь на разбитых дорогах, по которым еще недавно проходила свора Монмаута. Лорд Фивершем, закончив обследование оборонительных сооружений, двадцать третьего отбыл в Бат, чтобы присоединиться к войскам лорда Оксфорда и двум подразделениям драгунов. Там же он ожидал донесений от офицеров разведки. Двадцать четвертого мятежники Монмаута достигли Кейншема в нескольких милях от Бристоля и ночью по мосту пересекли Эйвон. Перед ними стоял Бристоль, полный сектантов и охраняемый лишь ополченцами, полагаться на которых было нельзя: они скорее разбежались бы, как крысы с тонущего корабля, чем встали на защиту своего города, рискуя жизнью.

В полночь двадцать пятого лорд Фивершем, все еще получавший донесения от своих разведчиков, отослал королю сообщение, уверяя его в том, что повстанцы не имеют ни единого шанса, поскольку со всех сторон окружены ветеранами и хорошо вооруженными силами, которые постоянно прибывают. Тонтон и Лайм отбили, а в Лайме были захвачены вражеские корабли со всеми припасами. К этому времени поступило донесение, что Монмаут собирается с силами, чтобы атаковать Бристоль.

Всю ночь они были на марше и, достигнув Бристоля на рассвете, нашли его нетронутым и неразграбленным, без всяких признаков восставших. Дождь продолжал нещадно поливать землю, пока лорд Фивершем занимался перегруппировкой своих не очень больших сил, располагая их в окопах вокруг города, чтобы в случае сражения у них было хоть небольшое преимущество. Разведчики сообщали, что мятежники пересекли Эйвон, но никто не мог понять, почему они до сих пор не начали атаку.

– Безусловно, это сумасшествие, Монмаут не использует свое преимущество, – сказал Руперт ветерану, с которым они весь день стояли под проливным дождем, ожидая атаки мятежников. – Чем дольше он откладывает наступление, тем сильнее мы становимся. О чем он думает?

– Ну, милорд, – ответил солдат, – ведь они вовсе не воины, поэтому кто может знать их мысли. Тут приходил один сквайр, который пробрался незамеченным в их лагерь, так он говорит, что большая их часть вооружена лишь прочными дубинками, а их ботинки от дождя разваливаются на части. Может быть, герцог ждет наступления ночи, чтобы начать атаку. Все говорят, что он любит ночные акции, видимо, чтобы прикрыть свое вероломство.

– Ну, что ж, все равно я не вижу ничего хорошего в том, что мы весь день мокнем под дождем, – сказал Руперт.

– Не волнуйтесь, милорд, – успокоил его товарищ, – наши люди не возражают против того, чтобы немного помокнуть. После завтрака вы сможете переодеться.

Вечером, когда спустились сумерки, Руперту приказали передислоцировать своих людей поближе к капитану Паркеру для неожиданной атаки на деревню Кейншем. Лорд Фивершем выделил три сотни лошадей, и Руперт надеялся, что главнокомандующий не забудет о том, что для его протеже это будет хорошей возможностью набраться опыта и проявить себя. Капитан Паркер был замечательным воином и убежденным роялистом, широко известным тем, что в течение двух недель вызвал на дуэль семь вигов, одержав победу во всех поединках. Руперт повязал шарф, вскочил на коня и занял отведенное ему место, испытывая возбуждение в предвкушении первого сражения.

– Может, ничего еще и не будет, – сказал ему Майкл после беседы с некоторыми воинами-ветеранами. – Все говорят, что никто не может отразить атаку кавалерии без достаточного опыта. Идея лорда Фивершема заключается в том, чтобы выбить их из деревни, желательно без сражения. Похоже, он отдал распоряжение разрушить мост, и, сделай они это вовремя, сейчас их бы здесь не было. Если бы мы могли исправить ситуацию...

Темнота продолжала сгущаться. Они переплыли на лошадях Эйвон и приготовились к атаке. Паркер приказал барабанщикам и горнистам создавать как можно больше шума. Под эти оглушающие звуки они ринулись на штурм деревни с западной стороны. Громыхающая дробь барабанов, громкий звук горнов, звенящий цокот копыт лошадей сливались в жуткую какофонию, и Руперт подумал, что, будь он на стороне восставших, сошел бы с ума от ужасного шума. Но в глубине души он все-таки хотел, чтобы мятежники, пусть не все, выстояли: ведь это было его первое сражение. Его назвали в честь одного из самых великих кавалеристов всех времен, он был его крестным сыном и хотел быть достойным этого имени.

Казалось, все случилось очень быстро. Внезапно деревня наполнилась вооруженными всадниками, галопом устремляющимися к ним из-за угла, где они пересекли мост с южной стороны деревни. В одно мгновение порядок в построении был нарушен. Руперт и его люди развернули лошадей, обнажили мечи и оказались лицом к лицу с врагом. Руперт понял, что громко кричит, сам того не замечая. Казалось, его лошадь летит под ним, и чем ближе они приближались к противнику, тем яснее становилось, что враг превосходит их по численности более чем вдвое. «Но ведь мы лучшие солдаты», – говорил он себе. Тут противники сошлись, и он начал сражение за свою жизнь.

Перед глазами проплывали перекошенные лица людей, наносящих и отражающих удары, в ушах стояли стоны и вопли атакующих и раненых. Он даже и представить себе не мог, насколько тяжела эта работа. Скоро пот застил глаза, а волосы прилипли к разгоряченному лбу. Руперт совершенно потерял чувство времени, потому что каждый его нерв был напряжен до предела, чтобы увидеть, услышать, почувствовать и не пропустить следующий удар, и все мысли были заняты только этим. Лошади сталкивались боками, кусались, ржали; некоторые лошади мятежников запаниковали и пытались покинуть место сражения. Но если кавалерийский отряд и мог оказывать сопротивление, то силы противника все-таки имели преимущество. Руперт услышал звук горна, подающего сигнал к отступлению, чтобы перестроиться, и почувствовал в сердце холодок страха.

Из-за живой стены, образованной строем вражеских лошадей, раздались выстрелы мушкетов. Руперт только случайно услышал звук пролетающего мимо снаряда. Когда их оттеснили назад, он увидел, как с лошади падает лорд Ньюбери, подстреленный метким выстрелом. Ньюбери был в Бате, и Руперт, узнав его, понял, что в сражении участвовали люди не только Паркера, но и Оглсторпа, которые должны были прийти на помощь Паркеру в тяжелую минуту сражения. Он рискнул оглянуться назад и достаточно ясно увидел радующую глаз картину – наступление на мятежников свежих сил, заставляющих очистить мост и отступить под напором двух соединений королевской кавалерии. Горны протрубили конец атаки, и обе стороны разошлись в сгущающемся мраке. Руперт, опьяненный сражением, заметил рядом с собой Майкла и только сейчас осознал, что не видел его с самого начала сражения.

– С тобой все в порядке? – заботливо спросил он.– У тебя кровь на лице.

– Не волнуйтесь, милорд, – ухмыльнулся Майкл. – Это не моя кровь.

Руперт ответил ему улыбкой.

– Наше первое сражение! – воодушевленно воскликнул он.

– Вряд ли это можно назвать сражением, скорее – мясорубкой. Все-таки мы погнали их! Ты видел, как они убегали, поджав хвосты, как трусливые дворняжки?

– Боже мой, как я хочу пить, – сказал Руперт, облизывая губы. – Как только мы вернемся в лагерь...

– Ох, милорд... – сказал Майкл, и, рассмеявшись, молодые люди повернули коней, чтобы присоединиться к своему отряду, в этот момент крайне довольные жизнью.

Выходя из старого дворца, Мартин увидел маленький экипаж в черно-кремовых тонах с гербом Баллинкри на двери – экипаж Хьюго, которым в последнее время пользовалась Аннунсиата. Экипаж стоял у дверей дворца, где располагались принцесса Анна и ее царственный супруг. Аннунсиата, без сомнения, была там. Через свою подругу Сару принцесса имела связь с сэром Джоном Черчилем. Аннунсиата думала, что получение последних новостей о ее детях стоит того, чтобы принести себя в жертву, безумно скучая за игрой в бассет или кримп с принцессой, или обсуждая новую модель корабля принца Джорджа, или решая, на кого из родителей больше похожа инфанта Мэри.

Когда Мартин подошел к экипажу, Гиффорд радостно приветствовал его.

– Хозяйка скоро должна выйти. Вы подождете в карете или предпочитаете войти в дом? Обычно она не задерживается там более чем на полтора часа.

– Я подожду здесь. У меня для нее есть кое-какие новости, – сказал Мартин, открывая дверь экипажа.

– О юных джентльменах, сэр? – спросил Гиффорд взволнованно.

Мартин мягко улыбнулся:

– О них я ничего не знаю. И это хорошо, потому что, если бы что-нибудь случилось, нам стало бы тут же известно.

Такими словами он все время успокаивал Аннунсиату, испытывающую необъяснимый страх в предчувствии, что с Рупертом непременно что-то случится. Она абсолютно не боялась ни за Хьюго, ни за Дадли, хотя Мартин считал, что они рискуют гораздо больше Руперта, который, как ему казалось, должен находиться под постоянной опекой лорда Фивершема.

Через несколько минут из дома вышел слуга и сообщил Гиффорду, что хозяйка уже собирается. Гиффорд спрыгнул с козел, взял лошадь под уздцы и подвел се к подъезду. Спустя мгновение из дверей дома вышла Аннунсиата в легком летнем сером плаще и накидке, отороченной лебяжьим пухом. Изящная кисть показалась в прорези плаща, чтобы приподнять подол платья. Аннунсиата наклонила голову, чтобы рассмотреть ступеньку, и черная вуаль упала ей на лицо. Длинная узкая стопа в марокканской туфельке из зеленого атласа показалась из-под края платья. Мартин улыбнулся, отодвигаясь в глубь салона, чтобы освободить ей место. Она была так воздушна, так женственна, что те, кто не знал ее, никак не мог предположить, что она обладает огромным интеллектом и сильным характером. Аннунсиата заметила его, только войдя в карету, и лицо ее осветилось такой лучезарной улыбкой, что сердце Мартина готово было вырваться из груди.

– Мартин! Как ты меня напугал! Но я очень рада видеть тебя. Еще минута в той компании, и я сошла бы с ума. Спасибо, Гиффорд. Извини, что я заставила тебя так долго ждать.

Она поудобней устроилась на сиденье и повернулась к Мартину:

– Я никак не могла заставить их говорить о том, что меня интересует. А когда я почти отчаялась и напрямую спросила, есть ли новости, они мне ничего не сказали, абсолютно ничего.

Она так громко вздохнула, что Мартин рассмеялся и произнес:

– Бог с ними. У меня для вас кое-что есть. Не так много, но все-таки.

Она побледнела и непроизвольно схватила его за руку.

– Мартин, нет...

– Ну что вы, моя леди. – Мартин улыбнулся и успокаивающе погладил се по руке. – Неужели вы думаете, что я бы спокойно сидел здесь и улыбался, зная что-то плохое. Не надо так волноваться. С детьми все будет в порядке.

Аннунсиата улыбнулась. Ее поражало, что Мартин называет их «детьми», переняв эту привычку у нее. Все же она сказала:

– У меня предчувствие, вот и все... Плохое предчувствие. Так что у тебя за новость?

– Король прощает всех, кто сложит оружие. И это произвело хороший эффект: многие так и поступили. Говорят, что мятежники сейчас в ужасном положении. Монмаут в отчаянии. Прибыв в Филипс Нортон после Бристоля, он надеялся найти там обещанных ему свежих лошадей, а также команду дезертиров из королевской армии. Когда же этого не случилось, он совсем пал духом.

Аннунсиата задумчиво проговорила:

– Да, многими своими противниками он в свое время не раз командовал в многочисленных битвах. Бедный юноша!

– Вам его жалко? – удивился Мартин. – Этого разбойника? Подвергающего риску жизнь многих, включая ваших детей!

– Я знаю, – вздохнула она, – и все же... Его плохо воспитали. Ему давали плохие советы. Испортили всепрощением. Он мог бы стать хорошим и полезным человеком...

– К тому же он чрезвычайно красив, – сухо добавил Мартин. – Если бы он был так же безобразен, как Кромвель, вряд ли он заслужил вашей симпатии хоть на гран!

Аннунсиата запротестовала, понимая, что Мартин прав.

– Но все же Бог дает нам красоту для любви, не так ли? – сказала она.

– Что касается вас – безусловно, – тихо произнес Мартин.

Аннунсиата взглянула на него и широко раскрыла глаза от внезапного прозрения, осенившего ее. Она покраснела и отвернулась.

– И это все новости? Что сердце Монмаута разбито?

– Почти все. Самое лучшее в этом то, что он опять повернул на запад, а мы взяли его армию в стальное кольцо. Похоже, он бесцельно мечется из города в город, хотя и находит сторонников там, где никогда раньше не был. Фивершем думает, что он собирается попасть в Чешир, где есть люди, не согласные с политикой короля, готовые встать на его сторону. Но это будет долгий и изнурительный марш. В любом случае, то, что он повернул на запад, лишило его инициативы. Так думают тактики.

На мгновение Аннунсиата задумалась, представляя себе сцену военных действий. В детстве она слышала истории о предыдущей гражданской войне, о маршах, лагерях, тяготах и лишениях военной жизни, когда люди вынуждены были спать на каменном полу в холодной церкви, пробираться через грязь в проливной дождь, обедать черствым хлебом и холодным соленым мясом, стоять без движения весь день, пока генералы и высшее командование решают твою судьбу – сражаться и умереть или идти в неизвестность еще день, час, минуту. Ее воображение подсказывало и другое: нищенское обмундирование и экипировка мятежников, их невежество, их страх. Она представляла себе отчаявшегося Монмаута, издающего приказы, в правильности которых он сам сомневался, ведущего армию назад, по собственным следам, потому что больше ему ничего не оставалось.

Аннунсиата передернула плечами, не желая испытывать к восставшим никаких чувств – ей хватало своего горя и забот, занимавших все ее мысли. Она не хотела думать об этих несчастных и проклятых грешниках.

– Мартин, – сказала она, перебив свои мысли, – я не вынесу возвращения в Чельмсфорд-хаус. Я хочу уехать. Уехать от всего, что постоянно напоминает мне обо всем этом ужасе.

– Ну что ж? В нашем распоряжении экипаж и великолепный день, – сказал Мартин. – Давайте куда-нибудь поедем. Куда бы вы хотели?

Она прикрыла глаза, как маленький ребенок, которому задали трудный вопрос, и Мартин улыбнулся.

– Можем пообедать где-нибудь в таверне, если вы не против.

При этих словах ее глаза широко раскрылись и на лице расцвела счастливая улыбка.

– Да, да! Это именно то, чего я хочу. Скажи Гиффорду, чтобы он развернулся и ехал в Хаммерсмит. Можно пообедать «У голубя», над рекой. Мы закажем все самое лучшее, что у них есть. Я надену маску, и мы поедем инкогнито. И никто в мире не узнает, где мы.

– Прекрасно. Все будет так, как вы желаете, – сказал Мартин, приподнимаясь, чтобы постучать в потолок и привлечь внимание Гиффорда. Он подумал, что графине Чельмсфорд, едущей в карете с гербом своего сына на двери, очень трудно остаться неузнанной, даже в плаще и маске, но не стал ее огорчать, поскольку за цену, которую они намеревались заплатить за обед, хозяин таверны не узнал бы самого короля Англии.

Глава 17

Таверна «У голубя» была очень приятной и располагалась так близко от реки Хаммерсмит, что обычно весенний паводок не позволял пользоваться кухней целую неделю. Таверну построили там специально, потому что сюда приезжали придворные, чтобы убежать от лондонской суеты, жары и сплетен. У очень многих великих мира сего в этой деревне были собственные летние домики. Здесь же находился дом принца Руперта, купленный им для своей любовницы. Сам король Чарльз опекал хаммерсмитский минеральный источник и часто обедал «У голубя» с миссис Гвин в ранние дни их дружбы.

Когда они приехали, Аннунсиата осталась в карете, а Мартин вышел побеседовать с хозяином. Хозяин, заметивший герб на карете еще до того, как ее колеса перестали вращаться, потирал руки при мысли о возможной прибыли. Он заверил Мартина, что подаст им обед, какого они никогда не видывали, и лучшие вина, которые только можно найти.

– У меня есть чудесная комната, сэр, прекрасная столовая с балконом, выходящим на реку. Настолько прекрасная, насколько только может пожелать графиня. Там все готово и проветрено для вас, сэр, – добавил он.

– Отлично, – сказал Мартин и прибавил шепотом, – конечно, графиня – инкогнито. Ясно? Для вас и ваших слуг будет лучше, если вы не узнаете ее.

– Безусловно. Я все отлично понял, сэр, – ответил хозяин, слегка удивившись. – Я предупрежу девушек, сэр. Не волнуйтесь. Я пошлю их сейчас же наверх открыть окна, сэр, если вы попросите графиню войти в дом.

Мартин вернулся к карете, и, к своему изумлению, обнаружил, что Аннунсиата уже приняла какое-то решение, поскольку приказывала Гиффорду отвезти карету куда-нибудь в деревню, где он смог бы устроить лошадей и устроиться сам, чтобы ожидание не было обременительным.

– Когда понадобишься, я пришлю тебе записку, – сказала она. – Но я не собираюсь торопиться с обедом, поэтому можешь развлекаться, как хочешь.

– Да, миледи, – безразлично ответил Гиффорд. – Должен ли я сообщить в Чельмсфорд-хаус, что вы не будете там обедать?

Аннунсиата беспокойно нахмурилась. Любому в ее положении невозможно полностью освободиться от условностей, с которыми приходилось считаться. Она поехала в Уайтхолл без сопровождения, поскольку он находился совсем рядом и здесь было безопасно, а она приехала в собственной карете с личным грузом. Но, если она не вернется к обеду, там, конечно, поднимется паника: все начнут думать, что се украли или убили. Кроме того, ей в любом случае не подобало быть здесь без горничной. Все-таки придется им что-то сообщить.

– Я пошлю мальчика из таверны, Гиффорд. Об этом не беспокойся.

Аннунсиата строго посмотрела на него, как бы призывая к осторожности, но он и этот взгляд принял безучастно.

Аннунсиата со вздохом взяла Мартина под руку и вошла в таверну.

– Прошу вас, миледи. Входите, миледи. Для нас это большая честь... Лучшая комната, миледи, конечно... Сюда, миледи, – говорил хозяин, сопровождая их к лестнице.

Во всем доме так вкусно пахло, и запах еды перебивал менее приятный запах, исходивший из бара.

– Миссис Фриман, хозяин, – спокойно сказал Мартин, представляя Аннунсиату. – Вы ведь раньше никогда не имели чести видеть миссис Фриман?

– Нет, сэр. Конечно, нет. Сюда, ми... мадам. Я думаю, что комната понравится вам.

И комната ей понравилась. Аннунсиата ничего не сказала, слегка кивнув в ответ на слова хозяина, но комната была изумительна – длинная, низкая, с камином на одном конце, с французскими окнами вдоль всей другой стены. Окна выходили на балкон, под которым протекала река Хаммерсмит, игристая и сверкающая на солнце, а за ней простирался зеленый берег, украшенный благородными деревьями, с заливными лугами, на которых мирно паслись стада коров и овец. Казалось, война и разрушения находились отсюда за тысячи верст.

Комнату не так давно отремонтировали, но мебель была старой, солидной и ухоженной: огромный обеденный стол, стулья с новой красной плюшевой обивкой, красивый старинный буфет, изящный шезлонг. Дверь вела в спальню. Пока они осматривались, слуги принесли белоснежные скатерти, салфетки и вазы с цветами: изумительно пахнущими белыми лилиями и нежно-голубыми флоксами. Цветы были приятным жестом со стороны хозяина таверны.

Аннунсиата улыбнулась Мартину, а хозяин спросил;

– Что я могу предложить вам выпить, мадам, сэр? У меня есть нежнейшее белое рейнское, которое, возможно, придется по вкусу графине. Или, может, шампанское?

– Принесите шампанского, а к обеду подайте ваш лучший кларет, – сказал Мартин.

Принесли шампанское в серебряном ведерке и серебряные кубки для питья. Когда они опять на мгновение остались одни, Аннунсиата сняла плащ и маску, бросила их на шезлонг и потянулась, смеясь, за своим кубком.

– Как трудно бедному человеку притворяться, что он не узнал меня! Что ты ему пообещал?

–Догадайтесь? – улыбнулся Мартин. Они чокнулись кубками и выпили. Шампанское было великолепным.

– Впрочем, мне все равно, что ты ему пообещал, – сказала Аннунсиата, бродя по комнате, прикасаясь к вещам и нюхая цветы. – Оно того стоит. Я внезапно почувствовала себя свободной от всех забот. Как божественно пахнут цветы. Я так рада, что это не розы, а ведь запросто могли быть... Мартин, я грешница или сумасшедшая? Я внезапно почувствовала, что мне пятнадцать и я ни за что не отвечаю, как девочка, пасущая гусей.

Мартин промолчал, стоя посреди комнаты и не сводя с нее глаз. Шелковое платье цвета зеленых яблок необыкновенно шло Аннунсиате, изящно, элегантно и легко обвивало ее фигуру при каждом ее движении, а черные волосы были приподняты наверх, и длинные локоны едва касались белой нежной шеи. Она была прекрасна, как жизнь, как олицетворение яркого, теплого лета.

– Тебе не хотелось когда-нибудь вот так убежать от всего? Я богата, знатна, у меня хорошие связи, я принята при дворе английского короля и могу иметь все, что только взбредет в голову, кроме свободы ходить босиком по летней траве. Тебе не кажется, что голоногая девчонка, которая весь день присматривает за овцами на летних лугах, а потом до самого рассвета гуляет при луне со своим парнем, деревенским пастухом, не понимает, насколько она счастлива?

– Летом – возможно, – задорно сказал Мартин, пытаясь скрыть удивление, – но зимой, когда ее голые ноги мерзнут, а босые ступни грубеют и трескаются от цыпок, и она под ледяным проливным дождем ищет пропавшую овцу, а ее парня повесили, потому что он был голоден и украл булку, может быть, тогда она позавидует вам.

Аннунсиата остановилась как вкопанная и широко раскрыла глаза.

– Но, Мартин, ты никогда раньше не говорил так.

– Мы никогда раньше не были одни, как сейчас, – ответил он, подходя ближе.

Ее сердце забилось как бешеное, но тут дверь отворилась и хозяин впустил слуг с горячими блюдами. Мартин и Аннунсиата разошлись в разные стороны, чтобы занять места за столом. В присутствии слуг они вынуждены были говорить на посторонние темы и поглощать обед, который, как и обещал хозяин таверны, оказался действительно необыкновенным, изобилующим всевозможными деликатесами. На столе был свежий карп под апельсиновым соусом, поджаренный до хрустящей корочки, жареная утка, фаршированная черешней и миндалем, нежная розовая копченая ветчина, источавшая такой тонкий и аппетитный аромат, что, вдыхая его, можно было захлебнуться слюной, креветки в слоеном тесте – поскольку шел июль и устриц еще не было – с блюдом спаржи, свежая малина, клубника со взбитыми сливками и нежнейший пудинг с запеченными абрикосами. Когда они закончили бутылку шампанского, их взгляд обратился к кларету, который оказался почти так же хорош, как и говорил хозяин.

Весь обед сопровождался приятной и легкой беседой. У них было множество общих воспоминаний, они получили одинаковое образование у одних и тех же учителей, их характеры были схожи, им не составляло труда находить общие темы и общий язык.

В течение многих лет Аннунсиата относилась к Мартину с большим уважением, как к лучшему другу и самому приятному компаньону. Но сейчас, находясь наедине с ним в простой и непринужденной, почти домашней, обстановке, она почувствовала легкое, но приятное беспокойство и внезапно поняла, что их дружба и привычная простота общения незаметно для обоих переросла в нечто большее, в более глубокую нежность... Аннунсиата вспомнила множество дразнящих поцелуев, ту готовность, с которой Мартин предлагал ей руку и обнимал так, как дозволялось в его положении, уверенность, что она получит успокоение, когда приходила к нему в страхе или несчастье. Они улыбались друг другу через стол, и в сиянии их глаз было все: и ответы, и вопросы.

Обед закончился, но они не выходили из-за стола, продолжая пить вино. Беседа текла медленно, однако не иссякала, хотя временами почти сходила на нет. Напряжение в воздухе было подобно напряжению в бутоне, готовым распуститься и рано или поздно стать прекрасным цветком. Аннунсиата неожиданно почувствовала, что ей очень спокойно и никуда не надо спешить. Казалось, время расступилось, позволяя использовать его по своему усмотрению.

– Я хочу прогуляться, – сказала она наконец.

– Куда? – спросил Мартин, подчиняясь её воле, с простотой, лучше всяких слов подсказывавшей, что он разделяет нахлынувшее на нее ощущение покоя.

– Вдоль реки. Я хочу просто пройтись по свежему воздуху, посмотреть, как течет вода и как меняется цвет неба. Нет, нет, без маски, только плащ. Я хочу чувствовать воздух лицом.

Они так и поступили и, держась за руки, очень долго шли вдоль реки, совсем потеряв чувство времени, иногда разговаривая, иногда молча. И когда они молчали, их мысли плавно текли в одном направлении. Они миновали летние домики светской знати, а дальше были только зеленые поля, на которых паслись по-летнему раскормленные коровы. Когда они проходили мимо, утки с шумом поднялись с заросшего камышами берега, а там, где берег был чист, лебеди величаво плыли рядом, наблюдая за ними с явным интересом.

– Должно быть, здесь часто устраивали пикники. Они ждут, – Аннунсиата указала на благородных птиц, – что мы их покормим.

Они продолжали свой путь, а затем, не сговариваясь, одновременно повернули в сторону таверны. Жара спадала, ночи, несмотря на то, что шел июль, порой бывали очень прохладными. Вернувшись в комнату, расположенную над рекой, от которой пахло водой, они с удовольствием обнаружили, что хозяин уже затопил оба камина, чтобы прогреть их комнаты. Аннунсиата почувствовала, что решение принято, и принято не ею, но была рада этому. Они не просили зажечь камины, но хозяин сделал это – приходилось оставаться.

– Вы хотели что-то сообщить домашним, – неохотно сказал Мартин, снимая с нее плащ. Неохотно потому, что боялся ненароком испортить этот день. Но Аннунсиата только улыбнулась странной, непонятной улыбкой, попросила бумагу и чернила и написала две записки. Надписав, она запечатала их собственной печатью, которую всегда носила с собой. Одна предназначалась для Гиффорда, другая – в Чельмсфорд-хаус. Мартин стоял у окна. Он не хотел спрашивать, что в записках, хотя и хотел знать – что?

Когда слуга ушел и они снова остались одни, Аннунсиата встала и подошла к нему.

– Как странно пахнет река ночью, – проговорила она. – Весь день она пахнет травами: мальвой, травой Святого Джона – ее острый запах заставляет меня думать об утках. Но ночная река пахнет печалью и тайной. Она уже сейчас начинает источать этот запах. Пожалуйста, закрой окна.

Мартин одно за другим закрывал окна, сосредоточившись на этом занятии, чтобы не думать о ее близости, не чувствовать ее нежный возбуждающий аромат. Когда он накинул последний крючок, Аннунсиата резким движением взяла его за руку, останавливая. Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Ее тело пронизывала легкая дрожь, а глаза стали огромными.

– Я написала им, что мы сегодня не вернемся домой, – сказала она. – Я сделала правильно?

Очень осторожно, будто никто из них не знал, как поступить, Мартин перехватил руку Аннунсиаты, повернулся и крепко обнял ее. Он не почувствовал сопротивления, но ясно понял, что ей что-то мешает, и когда, оказавшись с ней лицом к лицу, заглянул в ее глаза, то прочитал в них благоговейный страх и тайное страдание. Он мог понять это, но не хотел. Разгоряченный мозг блуждал между стонущими безднами ее глаз, от которых его отделяла лишь тонкая прозрачная стена. Она опустила веки, дрожащие так, что темные ресницы трепетали на щеках, как маленькие бабочки. Мартин чувствовал любовь и желание, поднимающиеся в нем подобно приливу, который способен уничтожить любое препятствие, вставшее на пути. Медленно, очень медленно он наклонил голову и прижался к се губам.

Ах, этот аромат, ее аромат, вкус и нежность ее губ были так знакомы, будто они целовались сотни раз. Ее губы раскрылись, мягкое, но головокружительное давление нарастало, их языки искали и находили друг друга – тонкая шелковая нить, сдерживающая их, оборвалась, и их с силой бросило друг к другу. Тела беззвучно кричали, требуя большей близости. Они целовались и целовались, крепко сжимая друг друга в объятиях, прерывая поцелуи только для того, чтобы опять возобновить их со счастливым смехом, перехватывающим дыхание, как будто каждый из них вновь обрел любимого, которого считал давно умершим.

Они никуда не спешили, не испытывали отчаяния и не помышляли о погоне. Обнимая друг друга за талию, они прошли в спальню и медленно разделись, смеясь над непривычным занятием. Еще большее удивление и взрыв смеха вызвала одежда друг друга и те мелочи, которые дополняли ее, особенно непослушные многочисленные странные пуговицы. Мартин бережно распустил прическу Аннунсиаты, нежными и чувствительными пальцами вынимая шпильки, на которых она держалась. Пышная масса ее волос упала, как безмолвный тяжелый туман, окутавший ее белую шею и спину. Затем он осторожно снял с нее последнюю тонкую белую рубашку и они остались обнаженными.

Ощущение было таким, будто нагота была для них чем-то очень личным, а одежда, казалось, являлась свидетелем того, что здесь происходит, и мешала им, а теперь они воистину были наедине друг с другом. Время заботливо поддерживало их, словно неся на волне большого прибоя, но без шума и пены. Аннунсиата удивленно разглядывала тело Мартина – стройное, смуглое, нежное, совершенное. Она взяла кисти его рук и поцеловала в трепетной страсти, любуясь их изяществом, силой и спокойной властью над нею, таящейся в них. Она нежно прикасалась к его лицу, проводя рукой по контуру носа и губ, чувственными пальцами пробегала по чистой линии подбородка к маленькому нежному уху, пропускала его шелковистые темные волосы через свои белые пальцы.

– Я люблю тебя... – в удивлении и благоговении прошептала Аннунсиата.

Мартин лежал рядом с ней, а перед его взором простиралось несравненное королевство ее белого, прекрасного тела, настолько прекрасного, что оно казалось нереальным и далеким, вызовом самой природе. Она смотрела на него бездонными глазами, страдающими под гнетом своей красоты. И освободить ее от этого гнета мог только он. Мартин бережно прикасался к ней, нежно пробегая сильными пальцами по всему телу, и ощущение от этих прикосновений было непередаваемо легким – казалось, разницы между прикосновением его пальцев к ее телу и ее тела к его пальцам не было. Их чувства слились воедино. Мартин целовал ее глаза, щеки, губы, длинную шею и нежную ямку в ее основании, круглые груди и мягкий живот, включая самые сокровенные и укромные уголки. Аннунсиата отзывалась на эти ласки страстным трепетом тела, жаждущего подчиниться его силе.

Когда он аккуратно и бережно овладел ею, стон сладострастия вырвался из их груди от невыносимого желания: казалось, движения обоих были подчинены какой-то непонятной силе, владеющей ими без их на то воли, словно они были рождены большим темным приливом, далеко-далеко отсюда, там, где рождается невообразимый экстаз.

Позже, когда они спокойно лежали в чистой, растекающейся темноте, Мартин почувствовал, что ее лицо стало мокрым от слез – она не могла, да и не хотела сдерживать их.

– Это не похоже на обычное занятие любовью, это – сама любовь, – сказал он наконец.

– Всю жизнь я что-то искала и спрашивала свое сердце: «Неужели это все? Обязательно должно быть что-то еще!» – она положила голову ему на плечо, теснее прижимаясь к его щеке. – Теперь я нашла это. Я нашла тебя.

К четвертому июля мятежники достигли Бриджуотера, и пришло донесение, что Монмаут послал за провизией, рабочими, плотниками и инструментами, как будто готовился к осаде города.

– Сумасшествие!– сказал Фивершем. – Это станет его концом.

– Просто хитрость, – предположил лорд Черчиль.

– Он ведь еще собирает лошадей и упряжь. Подготовка к осаде ведется для отвода глаз. Он надеется уйти от нас к северу, если мы зазеваемся.

– Похоже, это письмо подтверждает ваши соображения, – согласился лорд Фивершем.

Перед ним лежало письмо из Лондона, в котором говорилось, что лорд Деламер устремился в Чешир, возможно для того, чтобы поднять людей, которые присоединятся к Монмауту.

– Поход на север... Ну что ж, наша кавалерия лучше, и это будет нам на руку, – проговорил лорд Фивершем, передернув плечами. – Но попытка удерживать Бриджуотер для них равносильна самоубийству. В любом случае, у них нет ни единого шанса. Мы пойдем на Западную Зеландию и разобьем там лагерь. Между деревней и Бриджуотером открытое пространство.

Пятого июля в три часа дня королевская армия разбила лагерь на плоской равнине перед деревней, лицом к Бриджуотеру, расположенному в трех милях отсюда через торфяное болото Седжмур с глубокой дренажной канавой, которую местные жители называли Сухим Рейном. Здесь, в ста ярдах от канавы, расположились шесть пехотных батальонов. Артиллерию поставили рядом с дорогой, которая вела в Бриджуотер, а кавалеристов расквартировали в деревне. Был отдан приказ держать коней наготове, поскольку ожидалось, что мятежники пойдут в прорыв или ночью, или на рассвете. А если такое случится, необходимо будет поднять кавалерию, чтобы преследовать врага.

Руперт проследил, чтобы коня накормили и удобно устроили, а затем пошел прогуляться с Майклом по лагерю, поговорить с Хьюго и Дадли, если сумеет их найти. Первый батальон, куда они пришли, располагался у дороги и состоял из марокканских ветеранов под началом полковника Керка. Все называли их «овечками Керка», потому что эмблемой полка была пасхальная овца, а может, и просто иронизируя над ними. Они посмотрели, как ветераны разуваются, удобней устраиваясь на ночлег, побродили еще немного и наконец увидели Дадли и Хьюго.

– Привет! Как дела, братец? – воскликнул Хьюго, ударяя его по плечу. – Как тебе нравится кавалерийская жизнь? Сказать по чести, я не думал, что когда-нибудь увижу тебя в военной форме, но она определенно тебе идет. Если бы в этой проклятой деревне были бы хоть какие-нибудь девицы, они бы охотно это подтвердили. Но здесь есть только сидр.

– Не отчаивайся, – добавил Дадли. – К сидру, который готовят в этой части страны, надо относиться с уважением. Моли Бога, чтобы наши овечки этой ночью не пронюхали про него.

– Ну, эти ребята в полном порядке, – сказал Хьюго, обводя рукой подразделение Керка. – Сейчас меня гораздо больше волнует то, как мы будем питаться в этом забытом Богом месте. Как твое жилье, Руперт? Хорошо ли готовит хозяйка?

– Еще не знаю, – ответил Руперт. – Я только разместил коней и пошел посмотреть, что происходит.

– Пока ничего...

– Мятежники, возможно, попытаются прорваться при первых проблесках зари, – сказал Дадли. – Говорят, что сегодня они потеряли тысячу людей, которые разошлись по домам, чтобы навестить жен и детей, как обычно делали по воскресеньям, и просто не вернулись. Герцог не станет тянуть время, рискуя потерять еще больше своих людей. Сейчас все отдыхают, но он поднимет их на марш, как только сможет.

– Тогда тебе придется сыграть свою партию, – сказал Хьюго, хлопая брата по плечу – Ну, ладно, мы должны на некоторое время отлучиться – разместить людей и лошадей и подумать о собственном жилье, а когда все будет сделано, приходите к нам ужинать. Ты тоже, Майкл. Попробуем этот знаменитый сидр, если наши желудки его выдержат.

Хьюго и Дадли ушли по своим делам, а Руперт и Майкл продолжили знакомство с лагерем. Слева от них проходила дренажная канава, глубокая и широкая, заполненная очень черной жидкой болотной грязью, имеющей довольно зловещий вид. С четырех концов лагеря были устроены площадки, отмеченные валунами, специально для часовых, которых выставили на всякий случай. Справа располагались другие пешие батальоны: пограничный батальон Трелони и гвардейский пограничный батальон Голдстрим, дальше – первый гвардейский, затем, с правого фланга – шотландский батальон Думбартона. Шотландцев можно было различить издали по белым бриджам и манжетам, они были известны как самые дисциплинированные из всех подразделений. Даже сейчас, когда обитатели всех остальных частей лагеря весело болтали, разжигая костры, чтобы приготовить пищу, люди Думбартона занимались маскировкой пространства перед палатками на случай ночной атаки. _

Руперты с Майклом остановили одного из солдат и спросили, к какому подразделению он принадлежит, на что тот ответил:

– Сэр, наш капитан – Макинтош, и он говорит, что готов поставить деньги на то, что сегодня ночью герцог будет атаковать, поэтому мы должны замаскировать свое расположение.

– Но ведь командующий так не думает, – сказал Руперт, полуспрашивая, полуутверждая.

Старый солдат сплюнул на землю, что могло быть или не быть комментарием. Фивершем был хорошим воином и, на взгляд Руперта, добрым и приятным человеком, но простые солдаты не любили его, потому что он был французом, хотя и прожил в Англии почти всю жизнь.

– Ничего не знаю, сэр, – безразлично сказал шотландец. – Я подчиняюсь приказам капитана Макинтоша.

Руперт и Майкл пошли дальше, миновали второй пост, а потом повернули назад и пошли по грязной дороге в деревню.

– Я уже проголодался, – произнес Руперт. – Наверное, костры для ужина уже разожгли, не пойти ли нам... – он остановился по сигналу вестового.

– Милорд, меня просили пригласить вас на западный двор, – сказал тот.

Это было место, где Фивершем расположил свою штаб-квартиру. Когда молодые люди прибыли, там кипела бурная деятельность. Они спросили у встречных знакомых, входящих и выходящих из палатки, что происходит, и узнали, что планы изменились: армия остается на месте, но на случай ночного прорыва разведывательные патрули разосланы во все стороны. Спустя несколько минут Руперт быстрым шагом направлялся к своему жилью, но не ужинать, а оседлать коня – он получил приказ присоединиться к разъезду капитана Комптона, который должен был состоять из двух кавалерийских взводов лорда Оксфорда и взвода драгунов. Этим силам предстояло охранять деревню Чедзой, расположенную на полпути между лагерем и Бриджуотером. Небольшая группа всадников под началом Оглсторпа направлялась дальше на север, чтобы патрулировать перекресток дорог на Бат и Бристоль.

Руперт злился, потому что был голоден.

– Зачем мы здесь нужны, если мятежники собираются прорываться на север? Неужели я должен остаться голодным и без сна за здорово живешь?

– Ничего страшного, не волнуйтесь, милорд, – сказал Майкл. – В любой деревне есть таверна. И как только мы прибудем на позицию, провалиться мне на этом месте, если я не добуду что-нибудь поесть, хотя бы хлеба и сыра.

– Похоже, об этой кампании нечего будет рассказать нашим детям, – продолжал ворчать Руперт. – Вот у Хьюго истории – это да! А я что расскажу? Одна-единственная бойня. Похоже, больше у нас сражений не будет. Мы так и будем маршировать по западной части страны, пока все мятежники не дезертируют один за другим и не предоставят герцога самому себе.

– Ну, ничего-ничего, милорд. Будут и другие кампании.

Несмотря на полнолуние, когда ночи должны быть ясны, как божий день, на землю упал странный густой туман, приглушающий все звуки, убивающий чувства, прячущий все, что отдалено на шаг или два. Руперт ощущал себя плывущим в море молока, погруженным в безвременье. Это могло быть пугающим, будь он один, но люди и лошади вокруг вселяли в него уверенность. Самсон, его конь, видел ничуть не больше, чем хозяин, но ноздри его трепетали, вынюхивая запахи в этом странном белом воздухе, а чуткие уши почуяли бы опасность гораздо раньше Руперта. Пока Самсон искал дорогу, осторожно переступая ногами, Руперт мог не бояться даже в самую глухую ночь.

Часы на церкви в Чедзое приглушенно, где-то далеко за его спиной, пробили час ночи. Вся земля вокруг деревни была возделана вплоть до самого берега другой дренажной канавы под названием Ленгмур. Руперт даже порадовался, потому что, по крайней мере, заборы не дадут ему свалиться в канаву в этом жутком тумане и темноте. Ленгмур был не шире Сухого Рейна, но в середине плескалась вода, и было неизвестно, насколько глубока канава и сколько в ней грязи. Они шли вдоль забора до перекрестка, отмеченного камнями, где на посту стояли четверо его людей.

«Наверное, пора обойти посты, – думал Руперт в полусне, – чтобы убедиться, что часовые не спят». Он и сам почти спал. Он прекрасно понимал, как тяжело оставаться одному в темноте, когда рядом единственное живое существо – лошадь, и как легко провалиться в небытие. Кроме того, туман был сырым и холодным, руки и ноги у него начали мерзнуть, а движение хоть немного согревало бы его. Руперт разбудил Самсона и отправился проверять караул.

Тут все и случилось. Острый неприятный звук прорезал туман, и Самсон насторожился. Что могло вызвать столь резкий звук, который даже туман не смог ослабить? Безусловно, мушкетный выстрел. А может, пистолет? Похоже, один из его караульных попал в беду. Руперт пришпорил Самсона, а сквозь туман навстречу ему пронеслась темная фигура: мужчина на коне, явно спешивший. Руперт было потянулся к мечу, но узнал своего постового.

– Маньон, в чем дело? – позвал он, инстинктивно понижая голос.

Маньон вытаращил на него глаза, а затем резко остановил лошадь. Конь взвился на дыбы.

– Сэр, милорд! Враг... переходит Ленгмур... тысячи...

Во имя всего святого, как же они пробрались так далеко, оставшись незамеченными?

–Проклятый туман! – сквозь зубы произнес Руперт.

– Он нарушил все наши планы. Ведь их даже никто не слышал...

Но времени удивляться не было.

– Маньон, со всех ног спеши к капитану Комптону. А я подниму лагерь.

– Смотрите, милорд! – воскликнул Маньон, очевидно, пытаясь поменяться с ним ролями, чтобы сохранить жизнь своего командира.

– Езжай, черт возьми! – закричал Руперт и направил Самсона назад в темноту.

Он должен был держаться с этой стороны от врага, если надеялся попасть в лагерь, не угодив прямо в плен. Чуть дальше через канаву был переброшен мост. Руперт доехал до него вдоль забора, затем направил Самсона через мост к торфянику и пустил его в галоп. В мягкой, сухой пыли копыта Самсона не издавали ни звука. Так вот почему они не слышали противника. Враг был где-то слева от него. Тысячи, направляющиеся в спящий лагерь... Их гораздо больше, чем воинов королевской армии. И они уже на нашей территории! Об этом было страшно думать! А капитан Макинтош оказался прав. Руперт вспомнил, как в Бристоле они размышляли о том, что Монмаут может попробовать ночную атаку, и о том, что он всегда предпочитал ночные действия. Что ж! Это был последний рывок отчаявшегося человека, единственный шанс на успех. Несмотря ни на что Руперт восхищался герцогом.

По мере того как он удалялся от Ленгмура, туман рассеивался. Сколько времени понадобится, чтобы проскакать милю? Три минуты? Пять? Внезапно прямо перед ним, преграждая путь, появился Сухой Рейн, а за ним – темные тени палаток, за которыми лежала деревня, поблескивая крышами в лунном свете. Самсон резко, став на дыбы, остановился на краю канавы, его копыта погрузились в черную сухую торфяную пыль. Руперт развернулся и, пришпорив коня, что было мочи помчался вдоль края канавы к лагерю с громким криком:

– Тревога! Тревога! Враг наступает. Эй вы, там!!! Ради Бога, поднимайтесь!

Целую минуту ничего не происходило, затем за канавой началось движение. Сначала один, потом другой, а потом и десяток пехотинцев вышли из палаток, раздалась барабанная дробь, настолько громкая, что, казалось, еще немного, и не выдержат уши, а волосы сами собой вставали на затылке дыбом. Солдаты-ветераны, с большим опытом, собирались в бой без паники, по всему берегу, тут и там, загорались огоньки – мушкетеры зажигали фитили, чтобы потом поджечь заряд. Барабанная дробь не умолкала. Кавалеристы, расквартированные в деревне, должны были ее услышать и подняться еще до того, как их горны сыграют «тревогу».

Руперт услышал за спиной громкое дыхание лошадей и резко развернул Самсона, остальные патрульные капитана Комптона ехали по направлению к канаве, наперерез неслись вражеские кавалеристы. Между патрулем и противником произошла короткая перестрелка, и, прежде чем отрады скрылись из вида, Руперт увидел, как падают люди с коней. Он пустил Самсона в галоп и, когда патрульные пересекали канаву в районе верхнего поста, догнал их.

– Где капитан Комптон? – спросил он одного из солдат, затаив дыхание.

– Впереди. Он ранен, милорд, – добавил солдат, узнав Руперта.

Руперт поехал за ними, направив Самсона в канаву, и впереди увидел капитана, которого поддерживали с обеих сторон.

– Капитан! – позвал он, подъезжая к отряду. Лицо капитана в лунном свете блестело от пота, но он кивнул Руперту.

– Н-да, ты все сделал правильно. Бог знает, что могло бы случиться. Сейчас иди к своим. Наше дело – быть здесь, прикрывать правый фланг.

Руперт осадил коня, пропуская отряд вперед, а повернувшись назад к канаве, увидел странную картину: отряд мятежников достиг канавы значительно ниже по течению и все они резко осадили коней, будто не ожидая на своем пути подобного препятствия, и бесцельно топтались на одном месте, как бы в раздумье. «Что они делают? – недоумевал Руперт. – Для чего же тогда кавалерийская разведка, если не для того, чтобы разведывать обстановку?» Канава была сухая, и пусть они пропустили переправу, но все равно могли перебраться на другой берег или просто перепрыгнуть ее, если уж с таким трудом добрались сюда. Но мятежники выглядели вполне удовлетворенными, а через мгновение Руперт увидел, что офицер поднял меч, приказывая им ехать вдоль берега, подальше от поста, прямо в сердце королевской пехоты. Один из часовых Думбартона окликнул их, видимо, не будучи уверен в том, кто перед ним – враг или свой разъезд, затем послышался другой голос, кто-то ответил, и королевская армия открыла огонь.

Заржали лошади, раненые – от боли, остальные – от испуга и паники. Это не были кавалерийские лошади, они и не нюхали запаха пороха.

«Все это должно их ужасно пугать», – думал Руперт, сдерживая Самсона, которого шум тоже весьма беспокоил. Но времени на раздумья больше не было. Один отряд мятежников повернул в другую сторону и обнаружил переправу. Комптон был ранен и поэтому не юг участвовать в бою, его место во главе трех отрядов, из которых состояло передовое заграждение, занял капитан Сэндис.

– Быстро, ребята, мы возьмем их! Горны! – ясно слышал Руперт в ночной темноте голос Сэндиса.

«Ну, вот и началось», – подумал Руперт. Наконец-то он дождался сражения. Раздались звуки горнов, и лошади загарцевали от возбуждения. Руперт оглянулся на своих солдат; на всех лицах блуждала злая ухмылка, и он почувствовал, по холодному ночному воздуху на губах, что его рот растягивается в такой же ухмылке. Группа мятежников, приближающаяся к ним, была больше похожа на регулярное подразделение, нежели группы, которые пошли другим путем. Возможно, среди лошадей противника были лошади, уже участвовавшие в боевых действиях. Но тут горны пропели сигнал к атаке, все мысли Руперта унеслись вон, и он направил Самсона навстречу врагу.

Было ясно, что мятежники ничего не знали о Сухом Рейне, потому что, когда вслед за кавалеристами показались пехотинцы, они в полном недоумении застыли на берегу и долго стояли, устремив взор в его черную пасть, не делая никаких попыток переправиться. Королевские подразделения открыли огонь, уничтожая их, пока они не преодолели замешательство и не открыли ответный огонь. План мятежников был нарушен, шла активная перестрелка, над канавой клубился дым, и с обеих сторон появились раненые и убитые.

Лорд Фивершем приказал кавалеристам из деревни сформировать два отряда для защиты обоих флангов, а норд Черчиль перевел танжерских ветеранов с левого фланга на более уязвимый правый и направил их через верхнюю переправу, чтобы атаковать основные силы противника. Когда почти рассвело, королевская кавалерия атаковала армию мятежников с обоих флангов, а танжерские ветераны, атакующие справа, уже выбили всех стрелков и перешли к рукопашному бою. Сражение было выиграно. Мятежники бросились бежать, преследуемые кавалерией, хотя лорд Фивершем, проезжавший по правому флангу, приказал пехотинцам держать строй на случай, если противник задумает повторить атаку.

Когда стало совсем светло, исход сражения стал очевиден. Лишь немногие из мятежников продолжали биться на берегу Ленгмура, но танжерские драгуны, играя с ними, как кошка с мышкой, загоняли их в канаву или гоняли по полям, лишь продлевая агонию. Скоро последние из сражавшихся покинули поле битвы, спасая собственную жизнь. Теперь основная задача заключалась в том, чтобы найти главного врага, герцога Монмаута, который вместе со своим приспешником, лейтенантом лордом Греем, покинул армию, бросив ее на произвол судьбы.

– А жаль, – сказал лорд Черчиль, выстраивая своих солдат, чтобы отвести их назад в деревню с красивым названием Западная Зеландия. – Но он далеко не уйдет, ведь за его «драгоценную» голову назначена награда в пять тысяч фунтов.

Все утро королевская армия подсчитывала потери, собирая убитых и оказывая помощь раненым, а офицеры составляли рапорты о ходе военных действий. Лорд Фивершем отдал приказ ополченцам, стоявшим в резерве в Мидлзое, расположенном в нескольких милях от лагеря, подсчитать потери со стороны восставших и обеспечить транспортировку и содержание военнопленных, которых отправили в деревенскую церковь. К полудню туда набилось более двухсот пятидесяти пленных, каждый шестой из которых был ранен. Церковь оглашали крики, стоны и тяжелые вздохи солдат побежденной армии.

Погибших мятежников предстояло собрать и захоронить в общих могилах за пределами кладбища, а павших солдат королевской армии надлежало со всеми почестями похоронить в святой земле. Наибольшие потери понесло подразделение Думбартона, где погибли сотня рядовых солдат и все офицеры, кроме четырех, что составило больше половины общих потерь со стороны королевской армии. Другим подразделением, которое понесло значительные потери, была кавалерия, поскольку она приняла на себя первый удар противника, нанесенный в темноте.

Дадли и Хьюго, занятые своими делами, не видели друг друга почти все утро. Уже около часа дня Дадли нашел Хьюго, корпевшего над составлением рапорта. Хьюго поднял голову, вытер пот со лба и улыбнулся другу.

– Надеюсь, ты пришел вытащить меня пообедать? Мои силы на исходе! – сказал он.

Но Дадли был серьезен. Рядом с ним стоял очень юный воин, голова которого была грубо перевязана чем-то похожим на штанину от бриджей; его лицо было белее снега, возможно, от кровопотери или от истощения. Хьюго перевел взгляд с одного на другого, и улыбка мгновенно слетела с его лица.

– Я понял, – упавшим голосом произнес Хьюго. – Он – Руперт?

– И его друг Майкл, – сказал Дадли. – Прости, Хьюго. Мне очень жаль. Я только что нашел их. Там была груда тел и много погибших лошадей. Должно быть, все произошло там, где было самое пекло, самая мясорубка.

Хьюго кивнул, понимая, что Дадли пытается утешить его тем, что оба погибли в гуще сражения. Но он помнил лицо брата, озаренное предвкушением первого сражения. Руки задрожали, и он отложил перо.

– Ну что ж, – сказал он после длительного молчания, по крайней мере, мы выиграли.

Глава 18

День был тихим, жарким и солнечным, и все вокруг замерло в золотом молчании. Дом напоминал всеми покинутый корабль, безмолвно стоящий на якоре в зеркальной воде гавани. Все слуги ушли на праздник середины лета в Кэмберуэлле, и Аннунсиата с Мартином остались одни. Окна большой спальни были открыты настежь, но ни единое дуновение ветерка не шевелило занавески, а жаркий воздух, проникающий в комнату из сада, нес с собой тяжелый аромат роз. Фэнд, разомлевший от жары, слегка сопел во сне, растянувшись на боку под одним из окон и подставив живот свежему воздуху, чтобы хоть как-то освежиться. Его мерное посапывание и жужжание случайно пролетевшей мухи были единственными звуками – в этот расплавленный июньский полдень даже измотанные жарой птицы молча сидели на ветвях деревьев, на которых не шелохнулся ни один лист.

Летний полог кровати был отодвинут, они скинули все покровы и лежали обнаженными на белых шелковых простынях. Мартин лежал на спине, заложив руки за голову и уставившись в балдахин над кроватью. Аннунсиата, лежа ничком на животе и повернув голову набок, положила руку на плоский живот Мартина. Спустя некоторое время она вздохнула, и он вопросительно посмотрел на нее.

– Я просто подумала, что год назад, в это время, Руперт был еще жив. Он шел навстречу своему первому сражению, такой юный, такой гордый собой.

Мартин высвободил руку и погладил ее по волосам, а она продолжала, невидящим взором уставившись в никуда:

– Я не могу думать о нем, как о мертвом. Словно он просто куда-то уехал. Как Хьюго. Уехал далеко и надолго, но все еще где-то в этом мире. Наверно, это потому, что я так и не видела его мертвым, как Джорджа. Я скорблю о Джордже каждый день, но Руперт... – в ее воображении предстал улыбающийся Руперт, такой живой и близкий, будто она видела его всего мгновение назад. Аннунсиата приподнялась, взяла руку Мартина и поднесла к губам.

– Не беспокойся, – сказала она, – я не печалюсь. Разве я могу печалиться, когда мы наконец-то остались одни.

Она повернулась, уютно устроив голову на его сильном плече. Мартин поцеловал ее долго и нежно, потом они снова замолчали. Аннунсиата опять вздохнула, но на этот раз от удовольствия.

– Уединение – величайшее сокровище в мире, его не купишь ни за какие деньги, – произнесла она. – Почему я должна чувствовать себя виноватой, любя тебя?

Мартин погладил ее тело, проведя рукой от плеча до бедра, погладил так, как можно гладить только любимое животное.

– Ты меня любишь? Она улыбнулась:

– Ты и сам знаешь, что – да. Тебе нужны подтверждения? Я люблю тебя, люблю всем сердцем. И нет в этом моей вины.

Он продолжал гладить ее, уголки чувственных губ приподнялись в его обычной полуулыбке.

– А ты... ты ощущаешь себя виноватым? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Иногда. Немного. Не сейчас, когда мы одни, но...

– ...в Морлэнде, – закончила Аннунсиата. Он кивнул. – Ты ведь знаешь, я очень ревнива.

– К собственной дочери, – поддел он ее. – Не нужно ревновать к ней.

Она на мгновение задумалась.

– Я знаю, что Арабелла сейчас не беременна, но ведь это может случиться в любой момент... – фраза осталась незаконченной. Это была очень деликатная тема, о чем она не смела спрашивать и, в общем-то, предпочитала не знать. – Похоже, она не возражает, что ты так надолго отлучаешься из дома?

– Она бы и не посмела, – твердо произнес Мартин.

– Я знаю, но...

– Арабелла вполне счастлива, – сказал он, поворачивая голову и пытаясь поймать ее взгляд. – Больше всего на свете она любит верховую езду и охоту. А чтобы развеять скуку, у нее есть Каролин. Я чувствую себя виноватым, но совсем не оттого, что считаю, будто доставляю ей страдания.

Аннунсиата посмотрела ему в глаза. Она – его приемная мать, и то, чем они занимались, запрещено всеми церквами мира. В глубине души она понимала, что была обвенчана с его отцом, а ее дети – сводные братья Мартина, и именно в этом состояла их вина, не говоря о том, что такие отношения имели только одно название – инцест. Она бережно взяла руками его лицо.

– Мы жертвы несчастного случая, мой дорогой. Твоя мать могла выйти замуж за кого-нибудь другого, и тогда у тебя был бы другой отец, и мы бы встречались и любили друг друга, никого не боясь. Мы ни в чем не виноваты.

Мартин улыбнулся.

– Очень странная логика, даже для католички. Мы должны сопротивляться греху...

Она приложила палец к его губам, заставляя замолчать.

– Не надо. Не называй это грехом.

– Ты же знаешь, что это так, – мягко сказал он.

Да, она знала. Конечно, знала. Но не могла ни отказаться от него, ни исповедаться в нем. Аннунсиата больше не посещала мессу и была отрезана от религии – своего главного стержня, но отказаться от своей любви не могла.

– Это грех, и мы понесем наказание, – продолжил Мартин.

– Тогда давай прекратим наконец все это! – прошептала она.

Мартин повернулся на бок и склонился над ней, опираясь на локоть.

– Ни за что! Какова бы ни была цена – я готов платить! – Он убрал волосы с ее лба, пробежал пальцами по лицу, с любовью очерчивая его контуры: нос, губы, подбородок... – Ты так прекрасна, лежа в ореоле своих шикарных волос, как будто молодой олень, заблудившийся в чаще. Ты смотришь на меня с таким завораживающим пониманием, верой и желанием, что мое сердце тает как воск.

– Неужели ты так сильно меня любишь? Ведь я на тринадцать лет старше, – сказала Аннунсиата.

– Тебе не дашь больше шестнадцати, – ответил Мартин. – Ты похожа на девочку, внезапно превратившуюся в женщину в свою брачную ночь.

Он поцеловал ее лоб, потом глаза и нежно овладел ею. Аннунсиата не переставала удивляться, с какой легкостью она пробуждает в нем страсть и желание. Их губы встретились, и они снова и снова целовались, опьяненные этими ласками. Она нежно и трепетно поглаживала спину Мартина, наслаждаясь его нежной и гладкой кожей и той радостью, которую дарила ему.

– С тобой я чувствую себя невестой. Каждый раз, как впервые.

– Я люблю, когда ты меня гладишь. – А сейчас ты хочешь меня?

– Всегда! Сейчас и всегда!

И они отдались любви. Это было совсем не похоже на то, что она называла любовью раньше. Аннунсиата всегда думала, что любила первого мужа, незабвенного Эдуарда, но сейчас, оглядываясь назад, понимала, что они были лишь этапами ее поиска. Она долго искала и в конце концов нашла. Эта любовь была столь глубокой и всепроникающей, что, казалось, сдвинула сами основы ее существования. Они любили друг друга, и душа Аннунсиаты, израненная, изболевшаяся, раскрылась для чего-то, что невозможно выразить словами, хотя она была готова отдать за это чувство самое дорогое – жизнь. Она была женой и любовницей других мужчин, но это лишь поверхностно затрагивало ее. Мартину же она принесла нечто более ценное, чем жизнь. Она принесла ему свою невинность.

Потом они долго лежали в глубоком молчании, находясь где-то между сном и бодрствованием, в том блаженном состоянии, которое придавало телам головокружительную легкость. Мартин уткнулся лицом в ее шею, она обняла его. Казалось, время остановилось в этот тихий, неподвижный день. Аннунсиата понимала, что долго это продолжаться не может и когда-нибудь их отношениям наступит конец, но сейчас, как и в первый раз, не чувствовала необходимости торопиться. Она думала, что за год в объятиях Мартина прожила десять жизней и, если им отпущено не больше года, проживет еще столько же. Их богатство казалось неисчерпаемым. Они еще немного подремали, и обоим грезилось, будто они гуляют по саду, солнце мягко греет их нежную обнаженную кожу. А они смотрят друг на друга и улыбаются своей наготе... Они молча шли рука об руку по залитому солнцем саду. Аннунсиата чувствовала под ногами зеленый травяной ковер, намного мягче и нежнее бархата...

Иногда им приходилось разлучаться. Мартин занимался тем, что было официальной причиной его пребывания в Лондоне. Торговля шла хорошо, и он ездил в город договариваться с купцами, а когда к нему присоединялся Кловис, они отправлялись в гавань улаживать дела с иноземными торговцами. Кловис часто приходил к обеду или ужину. Аннунсиате казалось, что он о чем-то догадывается, хотя тот никогда не задавал никаких вопросов. Однажды на обед приехала Дейзи с мужем. После второго выкидыша она была очень худой и бледной. Аннунсиата заметила, что Кловис с тоской смотрит на Дейзи, и подумала о том, что если бы их брак был возможен, он с большой радостью женился бы на ней. В своем счастье она желала счастья всем, кто ее окружал. Она не раз думала о том, кто установил эти ужасные порядки. Бог? Или сами люди? Сейчас она считала страшнейшим из грехов – запрещать любовь.

Она продолжала наносить визиты ко двору, иногда с Мартином, иногда одна. Принцесса Анна родила еще одну дочь, которую назвала Анной-Софией. Официальной причиной присутствия Аннунсиаты в Лондоне являлось то, что она обязана была отдать дань уважения принцессе и ее дочери. Иногда она обсуждала с принцем Джорджем его военные проблемы, испытывая облегчение после сплетен и игры в карты. Хьюго и Дадли опять воевали с турками в императорской армии, и принц Джордж с удовольствием обсуждал с ней эту кампанию, будто она что-то понимала в военном деле. Молодые люди отсутствовали уже почти год, отбыв сразу после окончания военных действий против Монмаута. Хьюго даже не заехал повидаться с супругой. Аннунсиате порой казалось, что сын почти забыл о том, что женат.

Она часто посещала королеву, неофициально, в се апартаментах, но визиты были короткими. Ей было неуютно в этой удушающей римско-католической атмосфере, особенно сейчас, будучи отрезанной от собственной религии. Король был ей весьма симпатичен, поскольку не скрывал своих принципов и искренне желал предоставить свободу вероисповедания всем слоям населения, но наслаждаться его компанией она не могла, постоянно вспоминая, как злой язык Нелли Гвин окрестил его Мрачным Джимми. По всей стране ходили недовольные разговоры о том, что он так и не распустил огромную армию, которую собрал в прошлом году для подавления восстания Монмаута. В ноябре парламент отказался отменить тест-акт и потребовал от короля устранить от должности офицеров-католиков и вновь назначенных министров-католиков. На это король ответил роспуском парламента. Но в целом, хотя кое-кто и ворчал, народ был доволен жизнью. Страна процветала, Монмаут был мертв, обезглавленный за измену во дворе Тауэра, и протестантская принцесса Мэри с мужем определенно должны были стать следующими правителями Англии. Это был только вопрос времени.

Однажды Аннунсиата с Мартином поехали в Оксфорд, где Карелли с Морисом получали образование в Христовой церкви. После смерти брата Морис притих, но несчастным не казался. Он с усердием занимался музыкой. Вильям Морлэнд, его наставник, в свое время усмотрел в нем талант, и Аннунсиата хотела попытаться уговорить Генри Перселла, придворного музыканта, учить Мориса композиции. Карелли, который теперь, естественно, стал графом Чельмсфордом, был таким же, как всегда: дерзким, ярким, с невинными шутками. Он до смешного легко овладевал знаниями и постигал науки, неизменно добиваясь успеха. По мнению Аннунсиаты, он мог бы сделать блестящую карьеру при дворе, но, при всем своем желании, она не представляла сына, с его импульсивным характером и природной дерзостью, ни при унылом дворе короля Джеймса, ни при том, который будет после него – когда к власти придут протестанты. Возможно, его будущее за границей: при одном из европейских дворов, в качестве дипломата или воина, как Дадли, или в армиях других правителей.

Огромная армия короля разбила постоянный лагерь в Хаунслоу Хит, в прямой видимости от Лондона, и многие развлечения придворной жизни перекочевали туда. Между рядами белых палаток протекали приемы и банкеты, а прекрасные дамы прохаживались с офицерами в красных мундирах, как раньше прогуливались с кавалерами в дворцовом саду или парке Сент-Джеймс. Однажды Аннунсиату тоже пригласили туда, и она приняла приглашение только потому, что у Хлорис был роман с солдатом, служившем в подразделении Руперта, который был свидетелем гибели Майкла. Он пришел рассказать о том, что видел, и влюбился в нее. Аннунсиата думала, что он, возможно, хочет жениться на Хлорис, но не знала, как к этому относится сама Хлорис. Она очень тяжело переживала смерть Майкла, но, насколько Аннунсиате было известно, никогда не интересовалась ни одним мужчиной с тех пор, как отец Майкла бросил ее. Скорее всего, Хлорис принимала его ухаживания, надеясь побольше узнать о последних днях жизни сына.

Но большей частью Аннунсиата и Мартин проводили время вдвоем: или оставались в Чельмсфорд-хаус, или уезжали в Айлингтон, в Оксхолл или в Хаммерсмит. Они не принимали участия в бурной жизни двора и от некоторых приглашений отказывались, поскольку их вполне устраивала тесная и нежная компания друг друга.

– Что мы будем делать, когда наступит зима? – однажды спросила Аннунсиата, вспомнив о прошлой зиме в Морлэнде, когда у них не было возможности ни дотронуться друг до друга, ни свободно поговорить.

– Что-нибудь придумаем. Мы найдем способ быть вместе, – говорил Мартин, и она принимала его обещания с такой доверчивостью, что ему казалось, будто из них двоих старший он. Но никакой необходимости срочно решать этот вопрос не было, лето казалось им бесконечным.

В августе неожиданно вернулся Хьюго. Он приехал к вечеру, когда Аннунсиата и Мартин в поисках прохлады сидели в саду, в тени платана и ели черешню, Аннунсиата устроилась на каменной скамье, а Мартин – на траве у ее ног. Оба были в нижнем белье. Ноги Аннунсиаты были босы, а волосы небрежно стянуты в узел на затылке, чтобы шее было прохладно. Не будь Хьюго так возбужден возвращением домой, он удивился бы, застав мать в таком виде, да еще и с Мартином. Но он заметил лишь то, что она выглядела потрясающе юной и прекрасной. Хьюго устремил на мать взор с жадностью, присущей всем солдатам, возвращающимся домой, при виде женщины.

Он приехал мокрым от пота, грязным от пыли и очень уставшим. Аннунсиата была потрясена его видом – он выглядел гораздо старше своих лет, очень похудел, а лицо загорело до черноты и было изрисовано морщинами: война, усталость и пустыня состарили ее сына, а горе добило его.

– Хьюго, что ты здесь делаешь? Ты ничего не писал! Я не ждала тебя! – воскликнула она, поскольку он вошел в сад, даже не предупредив слуг.

Мартин быстро поднялся навстречу Хьюго. У того была выправка военного человека, но выглядел он неважно. Из-за жары он снял парик, и коротко стриженные вьющиеся волосы окружали лысину, как тонзуру, а глаза просто не могли принадлежать молодому человеку.

– Мама! Мама! – крикнул он, упав перед ней на колени и схватив ее за руки. – Как я рад, что вы здесь! Я так боялся, что вы уедете в Йоркшир. Я бы не выдержал еще один день, не видя вас.

– Но, мой дорогой! Ты болен? – спросила Аннунсиата, пристально глядя на него.

Он был для нее почти чужим, но все же звал ее «мамой», и она воспринимала это как осуждение от имени Бога.

– Дадли мертв, – сказал Хьюго.

Его плечи немного распрямились, словно он сбросил груз, который добровольно взвалил на себя и так старался донести до нее. Аннунсиата оцепенела, потрясенная, и попыталась высвободить руки, но он не отпускал их.

– Как? – спросила она наконец.

– В Буде, – ответил Хьюго. – Мы оттесняли турок все дальше и дальше, и в конце концов они дошли до Буды. Город был осажден. Дадли придумал план сокращения осады; наши люди больше не могли ее выдерживать. Мы штурмовали стены, он был в передовом отряде. Я видел, как он упал. Его убили выстрелом из мушкета, когда он был почти на вершине стены, – Хьюго внезапно остановился, словно попытка все ей выложить истощила его силы.

– Он был сыном своего отца, – вымолвила Аннунсиата, ее широко раскрытые глаза смотрели куда-то вдаль, на то пустынное место, где все это произошло, как будто она сама была там. Дадли! Ее брат!

– Дадли был моим другом, – сказал Хьюго. – Я больше не мог оставаться там. Я потерял свое сердце и поэтому вернулся домой.

Он пристально вглядывался в лицо матери, исследуя его глазами.

– Я должен был вернуться домой. Мне необходимо было увидеть вас, мама.

Аннунсиата не смотрела на сына. Она сидела без движения, застыв каменной фигурой, отстранившись от него, а ее мысли бродили еще дальше. Хьюго не добавил, что она единственная, что у него осталось, хотя эти слова так и рвались с языка. Его мучила жажда, он был голоден и устал, но он понимал, что почти убил мать своей внезапной новостью. Он поднялся на ноги и повернулся к Мартину, протянув ему руку для приветствия.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал он. – Ее нельзя оставлять одну. Ты заботился о ней? Хотя я вижу, что да. Бог да благословит тебя!

Мартин принял Хьюго в объятия, крепко пожал его руку и сказал:

– Ты, должно быть, очень устал? Пойдем в дом и найдем тебе что-нибудь выпить.

Аннунсиата встала и пошла за ними, но этот пыльный, лысый, загорелый солдат был для нее чужим. Она не хотела признавать в нем сына и сопротивлялась его вторжению в свою жизнь.

Он вернулся домой разбогатевшим, привез с собой Джона Вуда, Даниэля и, кроме того, черного слугу, а также упряжку лошадей и огромное количество багажа, а еще ручную обезьянку, при виде которой Фэнд залаял и напал на нее, загнав на карниз с портьерами, где она и сидела, дразня беснующуюся собаку, пока не пришел черный слуга Казимир и не снял ее оттуда. Хьюго страдал лихорадкой в легкой форме и был очень беспокойным. И во время обеда, и еще спустя длительное время. Поток его слов не иссякал. Он рассказывал и про кампанию, и про осаду, и про свою солдатскую жизнь. Почти все его истории были непривычны для слушателей и казались нереальными. Изредка он замолкал, и все сидели в тишине, время от времени прерываемой возгласами типа: «О! Как чудесно быть дома!» или вопросом о ком-нибудь из членов семьи: «Как себя чувствует твоя сестра Дейзи? С ней все в порядке?» Ответов на вопросы он не дожидался. Аннунсиата со все растущей враждебностью наблюдала за этим взрослым мужчиной, упорно называющим ее мамой, улыбавшимся ей с чувством удовлетворенного собственника, принесшего весть о смерти ее единственного брата и укравшего ее уединение. В конце концов все поняли, что Хьюго ни к кому не обращается, а разговаривает сам с собой, и разбрелись по комнатам. Аннунсиата и Мартин впервые за два месяца разошлись на верху лестницы в разные стороны, с сожалением взглянув друг на друга.

Хьюго рвался в Морлэнд, и сейчас, когда их идиллия была нарушена, Аннунсиата и Мартин понимали, что им тоже пора домой. Это было странное возвращение. Хьюго, которому до сих пор не было дела до жены, упал ей на грудь, рыдая от радости, и наградил четырехлетнего сына взглядом, полным глубочайшей нежности, хотя маленький Артур, не узнавший родного отца, изо всех сил пытался избежать его объятий. Арабелла, довольная тем, что видит Мартина, и не совсем равнодушная к возвращению единственного брата, не приняла Казимира и поклялась, что не потерпит его в своем доме.

– Если он нужен Хьюго, пусть живет с ним в Шоузе, – заявила она.

Мартин осторожно заметил, что Шоуз еще не принадлежит Хьюго и, кроме того, не совсем готов для жилья.

– Мне все равно, – ответила Арабелла. – Я хозяйка в этом доме и...

На этот ультиматум Аннунсиата резко возразила:

– Пока я жива – я хозяйка Морлэнда! – сказала она, одним взглядом заставив Арабеллу умолкнуть. – И только я буду распоряжаться, кому здесь жить.

После первого переполоха жизнь в доме потекла обычным путем. Хьюго, казалось, находится в каком-то странном оцепенении, время от времени сменяющимся той самой вялой лихорадкой, при которой он был так спокоен и говорлив. Отец Сент-Мор сказал, что этой болезнью страдали очень многие, побывавшие в восточных пустынях, со временем она пройдет. Большую часть времени Хьюго с удовольствием проводил, сидя около дома или в саду, беседуя с Каролин или играя с сыном. Иногда он выезжал верхом с женой или сестрой, но охота быстро утомляла его, и обычно он возвращался один не позже чем через час. В периоды беспокойства он развивал бурную деятельность, но его настроение было очень непредсказуемым, и он настолько возбуждался от вина, что Мартин осторожно приказал Клементу по возможности держать вино подальше от лорда Баллинкри.

Арабелла, поначалу с интересом внимавшая рассказам брата о солдатской жизни, отказалась его слушать, когда он достиг конца своего репортажа и начал повторяться. Она вернулась к повседневным занятиям, хоть и лишенная своей компаньонки, Каролин. Мартин, как обычно, был очень занят делами поместья, а Аннунсиата отдала все внимание Карелли и Морису, приехавшим на летние каникулы. Поскольку Арабеллу никогда не интересовали проблемы воспитания детей, а ее сын Джеймс-Маттиас был еще слишком мал, чтобы обучаться верховой езде, она вынуждена была развлекаться самостоятельно и, по большей части, в одиночестве.

В конце сентября Карелли и Морис вернулись в Оксфорд, а в Морлэнд приехал погостить маркиз Эли. При виде своего старого друга Хьюго очень обрадовался и даже стал похож на себя прежнего. Казалось, приступы его странного оцепенения ушли без остатка. Эли всегда хорошо относился к Арабелле, и они вчетвером развлекались, как могли: катались верхом, охотились, гуляли, танцевали, наносили визиты, посещали ассамблеи, проводили вечера за картами или разыгрывали шарады.

Мартин наблюдал за такой активностью с легким удивлением. Он считал прежнюю привязанность Арабеллы утомительной и очень радовался, что она не претендует на его внимание, но иногда ему приходило в голову, что любой непосвященный в отношения людей, живущих под этой крышей, вполне мог подумать, что Мартин и Аннунсиата были супругами, а Арабелла и Эли – такой же семейной парой, как Хьюго и Каролин.

Когда сыновья уехали, Аннунсиата опять занялась Шоузом и действительно наняла строителей, чтобы начать работу, планы о которой так долго вынашивала. Наружная стена старого дома была в очень плохом состоянии, а домик привратника вообще почти развалился. Она приказала разобрать их, а камень использовать для нового строения. Аннунсиата проводила там очень много времени. Мартин часто приезжал туда, отчасти чтобы повидаться с ней в относительном уединении, а отчасти из-за того, что ему было интересно наблюдать за реализацией проекта, который он долгое время считал несбыточным. К его удивлению, сначала начали строить купальню.

– Это будет испытанием мастерства, – объясняла она. – Если они хорошо построят этот маленький домик, я спокойно смогу доверить им строительство главного здания.

Мартин понимающе улыбнулся.

– Ты же знаешь, что главная причина не эта. Ты любишь быстрые результаты, и у тебя нет терпения ждать годы, чтобы увидеть, как твои планы претворяются в жизнь.

– Пусть так, тогда я дострою купальню и запрещу пользоваться ею всем, кто мне не верит.

– Ты никогда не запретишь пользоваться купальней тому, кто будет восхищаться ею и говорить, насколько ты умна, – сказал Мартин.

Когда был готов фундамент, она подвела к нему Мартина и точно описала, как все это будет выглядеть.

– Здесь будет две комнаты, видишь? Тут – ванны. Тут – раздевалка. Вокруг – окна из цветного стекла, так что все внутри будет залито светом. На пол постелят черную и белую плитку, а в центре каждой комнаты установят фонтан. Вот здесь будет стоять огромная ванна из белого мрамора, в раздевалке я поставлю французский шезлонг, обитый белым атласом с золотыми нитями. А кругом расставят деревца в белых мраморных горшках – апельсины и лимоны. А здесь будет котельная, чтобы можно было нагреть столько воды, сколько захочется. А над ванной, на потолке, будет большая мраморная роза с множеством дырочек, а над ней – на чердаке – цистерна с водой, так что, если дернуть за шнурок, вода через дырочки в розе упадет на тебя, как дождь. Посмотри, я сейчас все тебе нарисую.

Мартин шел следом, слушая ее описания. Аннунсиата была так воодушевлена и так молода в своем энтузиазме, что он улыбался от удовольствия, глядя на нее. Фэнд тоже ходил за ней по пятам и при каждой остановке тыкался любопытным носом в ее платье, стараясь выяснить, что с ними происходит и что так заинтересовало хозяйку. Но когда в октябре настала сырая и холодная погода, ее пыл остыл и она предпочитала наблюдать за продвижением своего проекта, читая отчеты в тепле и уюте Морлэнда.

Из-за плохой погоды и отсутствия развлечений и дел на улице Аннунсиате и Мартину пришлось сидеть взаперти. С каждой неделей им становилось все тяжелей находиться в такой близости друг от друга и не выдать своих истинных чувств. Она бросала на него жгучие, алчущие взгляды, а в ноябре он разработал план, о котором и рассказал ей однажды утром, когда они были одни в комнате стюарда.

– На Северной улице есть один дом, – сказал он. – Дом принадлежит Киту, но я, будучи доверенным лицом, занимался его реставрацией. Строители уже закончили работу, и мне надо найти подходящего арендатора, но пока я этого не сделаю, дом будет пустовать.

Мартин замолчал, и их глаза сказали друг другу то, что не было произнесено вслух.

– Это, наверное, довольно опасно, – сказала Аннунсиата, – но...

– Но лучше, чем ничего, – закончил он за нее. – Я могу беспрепятственно поехать туда в любое время, но тебе придется ездить отдельно и в маске. Мы должны быть очень осторожны...

Она кивнула и почувствовала, что сердце сжимается от внезапного предчувствия беды и страха.

– Об этом должна будет знать Хлорис. Я могу ей довериться.

– Очень хорошо, тогда...

– Пусть это случится поскорее, – с надеждой сказала она.

Ничего особенного в этом доме не было, за исключением, может быть, вида из верхних окон на реку и величаво возвышающийся Гайдхолл. Мартин обставил дом кое-какой мебелью, и они начали встречаться там при каждом удобном случае. В магазине, куда дворяне иногда сдавали вещи, которыми давно не пользовались, Хлорис удалось купить плащ и маску. Эти вещи помогали Аннунсиате оставаться неузнанной, когда она шла на свидание. Они оставляли лошадей в гостинице на Миклгейт, напротив церкви Святого Мартина, и шли задними дворами к дому, и именно эта часть пути доставляла Аннунсиате больше всего беспокойства. Никогда раньше она не ходила по городу пешком и скоро обнаружила, что на уровне земли город пахнет еще хуже, чем на уровне спины лошади. Мартин всегда приезжал раньше ее, приближаясь к дому с противоположной стороны, в плаще и светлом парике, что считал вполне достаточной маскировкой. Если все было в порядке, он повязывал на ручку двери ленту, тем самым давая им знать, что путь свободен. Хлорис, на случай неожиданного визита нежелательных гостей, поджидала в гостиной внизу, читая книгу или вышивая.

– Много лет назад, – сказала однажды Аннунсиата, когда они с Мартином были одни в комнате, которую она называла «убежищем», – я бы посчитала все это приключением. Сейчас я расцениваю это как испытание нашей любви.

– Ты хочешь прекратить наши встречи? – спросил он.

Аннунсиата стояла у окна, глядя на первый белый легкий снег, падающий с серого неба на серую реку, но при этих словах быстро обернулась, и лицо ее осветилось радостью, которая всегда так воодушевляла его.

– О, нет! – воскликнула она. – В них вся моя жизнь. Я только хочу...

– Чего ты хочешь, мой ангел? – спросил он, пересек комнату, подошел к ней, крепко обнял за талию, чтобы вместе с ней смотреть на этот серо-белый день.

– Я хотела бы уехать далеко-далеко отсюда, навсегда, вместе с тобой. И чтобы мы просто жили друг с другом, как любящие муж и жена. Где-нибудь там, где нас никто не знает.

– Неужели ты согласишься расстаться со своим положением и богатством? – спросил он, слегка удивленный и тронутый ее словами.

– Все мое богатство и положение ничего не значат, если рядом нет самого дорогого человека – тебя. Но дело не только в этом, – печально добавила она.

– Не только. – Согласился он. – Кроме того, есть долг, ответственность...

Аннунсиата медленно повернулась, чтобы еще раз взглянуть в любимое, нежное лицо – он давно был знаком с чувством долга. Ему было уже почти тридцать лет, и большая разница в возрасте, поначалу так пугавшая ее, уменьшалась с каждым годом.

– Ты всегда был старше своих лет, Мартин, – сказала она. – Мне кажется, ты никогда не имел возможности быть абсолютно беззаботным.

Он засмеялся.

– Я не был шаловливым ребенком даже тогда, когда ходил под стол пешком. Может быть, если мы убежим вместе, я научусь быть беззаботным. Ради этого, наверное, стоит попробовать.

Они повернулись, движимые одним и тем же импульсом взглянуть на маленькую комнату, на их общую постель, на матрас в грубом деревянном каркасе, на треножник с умывальными принадлежностями, смешные колченогие табуретки и некое подобие стола, на котором лежала брошенная ими одежда. Все было куплено по дешевке в том же магазине, где и маска с плащом.

– Это не слишком похоже на рай, – заметил он.

– Это вообще ни на что не похоже, – ответила она. – Это место вне времени. Но здесь мы защищены от всего мира.

– Пока мир не последует сюда за нами, – сказал Мартин, нежно целуя ее и увлекая к кровати. – Рано или поздно это обязательно случится.

– Тогда мы пойдем куда-нибудь еще, – сказала она.

– Но куда? – поинтересовался он.

– Ну, я думаю, куда-нибудь в Лондон.

Хьюго был немного удивлен, что Аннунсиата осталась на Рождество в Морлэнде, хотя ему это очень нравилось. Она с головой окунулась в подготовку к празднику и сама ездила по магазинам, выбирая украшения для елки и для дома, всевозможные фейерверки, петарды и гирлянды. Накануне Рождества было очень холодно, сухо и морозно. Снег падал целую неделю, покрывая ровным слоем поля, реки и луга. В тот день небеса очистились, их ярко-голубой цвет слепил глаза, а над головой проплывали маленькие облака, словно сделанные из взбитых сливок. Снег сверкал подобно алмазной пыли, хрустел и скрипел под ногами, как сухое печенье. Светило бледное, яркое, холодное солнце, а голоса звенели и отдавались гулким эхом. Это был день контрастных цветов: ярко-белый снег, ярко-синее небо, ярко-зеленый падуб, ярко-красные ягоды на нем, словно капли крови на снегу. Аннунсиата надела шубу из голубого песца, и ее полы были разбросаны по сверкающей меди прогулочных саней. Она все время весело и задорно смеялась. Морис где-то нашел фазанье перо, и она воткнула его в прическу. И Хьюго долго помнил, как переливалось это перо на фоне синего неба, когда мать поворачивала голову.

Когда они приехали домой, на улицу высыпали слуги с кубками горячего глинтвейна, а Клемент вынес петарду, сохранившуюся с прошлогоднего праздника, от которой должны были поджечь новую, если в Новом году желали счастья дому. В дом под всеобщее пение традиционной песни внесли елку и водрузили в центре большого зала. Клемент запалил петарду, а отец Сент-Мор благословил ее. Мартин зажег свечи. Все стояли и ждали затаив дыхание, а когда рассеялся первый дым, все так громко закричали «Ура!», что собаки от испуга залились лаем как сумасшедшие. Снова наполнили кубки, и обитатели Морлэнда стояли, попивая вино, смеясь и разговаривая. Аннунсиата наклонилась под елку, надеясь, как в детстве, увидеть чудо. Мартин в очередной раз удивился ее деликатности – она собирала маленьких жучков, от жары выползших из-под коры дерева, и убирала их подальше от свечей.

Это было чудесное Рождество, двенадцать дней застывшего солнечного света. Весь дом был наполнен запахами деликатесов и звуками веселья. В каждой комнате пылали большие камины, а ночью горело множество свечей, и было светло, как днем. В доме толпился народ: конечно, приехали домой Морис и Карелии, прибыли на праздник Дейзи и Джон Элисбери. Дейзи снова была беременна, как и Каролин, поэтому общих тем для разговоров у них было предостаточно. Сабина с Криспианом приехали тоже и весело присоединялись ко всем затеям, хотя Хьюго заметил, что Сабина с завистью посматривает на двух женщин, чьи животы уже заметно округлились, и на двух детей – Артура и Джеймса-Маттиаса.

Хьюго никогда не видел мать в таком восторженном настроении. Когда Мартин назначил Карелли лордом без правил, ему показалось, что его брат и его мать заключили тайное соглашение о том, чтобы сделать это Рождество самым веселым на свете. Каждый следующий приказ Карелли был более сумасбродным, чем предыдущий, и Аннунсиата умоляла его чуть-чуть сбавить прыть, пока Мартин не предположил, что они не доживут до двенадцатой ночи, не свернув чьей-нибудь шеи. Карелли где-то раздобыл белый пушистый кошачий хвост и прикрепил его на заднем шве своих бриджей немыслимого цвета: одна штанина была белой, а другая – желтой.

– Чтобы доказать и показать мою власть, – говорил он.

А когда все уже были измучены играми, плясками и шарадами, они пели и музицировали. Мартин играл, Дейзи и Морис пели, и все хором подпевали, когда начинались их любимые «Quem Pastores», «In Dulci Jubilo», «Green Groweth the Holly» и «There is no Rose». В рождественский вечер для всех был приготовлен сюрприз. Специально для этой ночи Морис написал пьесу и всю последнюю неделю учил Мартина играть вторую партию. Эту пьесу они исполнили в четыре руки на двух корнетти. Музыка была великолепна. Корнетти считался инструментом, звук которого наиболее близок к звуку человеческого голоса по тембру и диапазону. Морис владел этим инструментом в совершенстве. Мартин же никогда раньше не играл на корнетти, но вторая партия была несложной, и ему удалось за неделю достаточно прилично освоить инструмент. Когда Хьюго закрывал глаза, ему казалось, что два голоса, далекие и чистые, переплетаются между собой и уводят вдаль всех присутствующих; это напоминало пение ангелов в тишине ясной ночи. Он открыл глаза и посмотрел на мать. Она сидела у камина на стуле с высокой спинкой и смотрела на языки пламени. Хьюго заметил слезы на се щеках и подумал, что мать вспоминает о Джордже и Руперте.

Но одна вещь в это Рождество очень удивила Хьюго. Его мать, всегда так строго соблюдавшая культовые обряды, не пошла к причастию. Она посещала службы и часто приходила в часовню, когда там никого не было, но не причащалась к телу и крови Господним, и Хьюго не мог понять, что ею движет и почему она страдает. Заметив после Рождества, что мать часто выезжает по каким-то таинственным делам только со своей горничной, он думал, что это, возможно, связано с разногласиями с отцом Сент-Мором и что она причащается в какой-то другой церкви. Когда все гости разъехались и жизнь потекла своим чередом, он также заметил, что мать стала беспокойной, казалось, на нее что-то сильно давит. Хьюго решил во что бы то ни стало выяснить причину ее волнений. Мать была единственным человеком на свете, которого он любил, боготворил и ценил. Он мог отдать жизнь, чтобы сделать ее по-настоящему счастливой.

Глава 19

Снег в этом году растаял очень рано, в начале марта. Аннунсиате захотелось в Лондон, но там все еще свирепствовала оспа, которая поразила Уайтхолл в феврале и в течение недели унесла обеих дочерей принцессы Анны, Мэри и Анну-Софию, оставив принцессу, у которой в январе опять случился выкидыш, бездетной. Затем заболел ее любимый муж Джордж; временами его жизнь висела на волоске, и поговаривали, что принцесса в полном отчаянии денно и нощно сидела у его кровати, держа мужа за руку. Они оба рыдали от ужаса возможной разлуки. Джордж поправился. Но казалось, будто линия Стюартов обречена на вымирание, поскольку в Голландии принцесса Мэри ни разу не забеременела после выкидыша в первый год замужества. Королева считала, что ее детородный возраст уже кончился, потому что она не беременела уже пять лет.

Когда Морис и Карелли вернулись после Рождества в Оксфорд, Аннунсиата снова очень энергично занялась строительством Шоуза, и к концу марта купальня была достроена. Торжествуя, она пригласила всех посмотреть на плоды своей деятельности. Домик был очаровательным: строителям удалось выполнить все ее замыслы. Полы в шахматном порядке выложили черным и белым мрамором, стены и потолок были декорированы чудесной мозаикой и фресками. Мраморная ванна была выполнена в форме огромной раковины гребешка и стоила целого состояния, хотя Аннунсиата считала ее очаровательной безделушкой.

– Она даже симпатичней, чем моя эбеновая ванна, – великодушно сказал Хьюго, и мать нахмурилась.

– Насколько я помню, за ту эбеновую ванну платила я! – резко сказала она. – Со временем я пристрою вторую ванну вот здесь, рядом, а всю комнату постараюсь выдержать в черных тонах с серебром.

– А где она? – спросил Хьюго, не вполне уверенный в том, что мать не шутит.

– Сначала была у Руперта, теперь у Карелли, – сказала Аннунсиата. – В тех самых комнатах гостиницы Пекуотера, где ты когда-то жил. По-моему, для них она слишком шикарна.

Они осмотрели Шоуз, который становился все более заброшенным, потому что в нем никто не жил. Хьюго был уверен, что камни для постройки дома были взяты из наружной стены.

– Дома имеют обыкновение исчезать бесследно, если из них взять хоть один камень, – сказал он. – Люди тайно приходят сюда по ночам и крадут камни для строительства своих овчарен. По-моему, мне надо здесь жить.

Это окончательно разозлило Аннунсиату.

– Сделай что-нибудь сам для устройства своей судьбы. Купи себе дом или построй его. Но, похоже, ты думаешь, что можешь не утруждаться, покуда за тебя работаю я. Сколько ты еще собираешься пробыть в Морлэнде, как ты собираешься устраивать свою жизнь?

Хьюго оторопел.

– Я думал, вам понравится моя идея, – ответил он.

– Не знаю, что дало тебе повод так думать, – сказала Аннунсиата и удалилась.

Хьюго расстроился, но объяснил себе резкость матери ее тайными переживаниями и решил, что, когда в следующий раз она предпримет свою секретную прогулку, последует за ней и выяснит, в чем дело.

Было очень трудно никому не попасться на глаза, но Хьюго это удалось, хотя у Миклгейт-бара он чуть не потерял мать, потому, что в баре она поменяла плащ и надела маску. Хлорис прикрепила к седельной сумке запасной плащ, и он узнал их только по лошадям. Переодевание заинтриговало его еще больше. Может быть, мать обратилась в римскую веру? И шла к тайной римской мессе? Тогда понятно, почему она не посещала мессу дома.

В городе преследовать женщин было гораздо проще, потому что они двигались медленнее. Хьюго оставил лошадь около гостиницы и дальнейший путь проделал пешком. Он был удивлен, почти потрясен тем, что женщины оставили своих лошадей – его матери было не положено ходить по грязной улице, как простолюдинке, – но это очень упрощало слежку. Хьюго держался на расстоянии, не выпуская их из вида, но женщины ни разу не обернулись, пока не дошли до дома на Северной улице. Он заметил, что Хлорис отвязала от ручки двери белую ленту. Обе женщины вошли в дом, а он устроился в тени на Таннер-роу – оттуда было удобно наблюдать за домом. Мимо прошел торговец пирогами, и Хьюго купил кусок горячего пирога. В дом никто больше не входил, и он решил, что мать с Хлорис были последними, кто пришел к мессе или к чему-то еще.

Наверху, в маленькой комнатке, Аннунсиата скинула плащ и маску и бросилась в объятия Мартина. Последний раз они встречались две недели назад, и сейчас им больше всего хотелось просто прижаться друг к другу.

– Как здесь холодно, – сказала она, чуть отодвигаясь, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Я приехал недавно и не успел разжечь камин. Я вошел за несколько минут до вас.

– Как я ненавижу эти проклятые, неизвестно кем и для чего придуманные условности, – воскликнула она, тесно прижимаясь к нему, будто ища спасения.

Мартин крепко, но нежно обнял ее, желая защитить от всех бед.

– Это подобно жизни в тени, – сказал он.

– Такая длинная тень...– печально согласилась Аннунсиата. – Выйдем ли мы когда-нибудь на солнечный свет?

– Когда умрем, – грустно ответил он. – Может быть, только тогда. Мы должны выдержать все, что выпадет на нашу долю, раз сами выбрали эту запрещенную любовь.

– Ну почему любовь должна быть под запретом? – страстно воскликнула она. – Как может моя любовь, любовь – быть неправильной? Разве теплота, нежность и любовь исходят не от Бога?

– Моя леди, я не знаю, – мягко сказал он, нежно приподнимая пальцем ее подбородок.

Аннунсиата была похожа на дикую птичку, бьющую крыльями по прутьям клетки. Ему хотелось освободить ее, но он был таким же узником, как и она.

– Ты спрашиваешь меня о том, чего никто на свете не знает.

– Я понимаю. Извини. Ведь ты тоже страдаешь, может быть, даже сильнее меня. О, Мартин, я так хочу открыто жить с тобой и не прятать нашу любовь!

Ее глаза, подобно темному огню, прожигали его до самого сердца.

– Может быть, наступит время, когда нам придется бежать... Мы могли бы поехать в Антверпен или в Хайдельберг. Куда-нибудь, где можно все начать сначала, – сказала она.

– И оставить детей?

– Карелли и Морис поехали бы с нами и были бы вполне счастливы. Карелли мог бы сделать карьеру при дворе императора или курфюрста. Его судьба там. А Морис – Морис мог бы поехать в Лейпциг учиться у Иоханнеса Пецеля. А мы с тобой...

– Моя дорогая, – сказал Мартин, – я хозяин Морлэнда...

– Король своего маленького королевства, – перебила его Аннунсиата.

Он убрал волосы с ее прекрасного белого лба и нежно поцеловал, стараясь хоть так заглушить ее душевную боль.

– Не стоит лить слезы, любовь моего сердца. Ты же знаешь, что я отнюдь не ищу славы, но на мне лежит ответственность за людей: за слуг, арендаторов, фермеров, староверов, которых никто больше не может защитить. Разве я могу бросить их на произвол судьбы?

– А меня ты можешь бросить? – возразила она, тяжело вздохнула, потянулась к его губам и закрыла глаза, припадая к нему всем телом. Затем отступила назад, взяла его за руки и, пристально глядя прямо в глаза, тихо сказала: – Мартин, у меня будет ребенок.

Он долго молчал. Пауза затянулась настолько, что Аннунсиате показалось, будто прошла целая вечность, и никто из них уже никогда не сможет нарушить молчание, но он спокойно спросил:

– Как давно?

– С Рождества. Но я не была вполне уверена до последней недели.

– С Рождества... – словно эхо повторил он с некоторым удивлением, затем улыбнулся своей неожиданной светлой улыбкой и сказал: – То-то я смотрю, что ты ведешь себя как-то странно. Ты была так сильно возбуждена, словно счастливое дитя, встречающее первое Рождество в жизни. Я никогда не думал...

– Скорее всего, это мой последний ребенок, – произнесла Аннунсиата, – поэтому я должна быть уверена, что он будет лучшим. Ведь так и будет, правда?

Она сжала его руки и засмеялась:

– Мартин, у меня будет ребенок! Твой ребенок! Теперь ты понимаешь, что Бог не осудил нас, иначе этого не случилось бы. Он благословил нашу любовь! Люди могут осудить нас, но Бог видит наши сердца и знает, что наша любовь чиста и прекрасна.

Мартин промолчал, не совсем уверенный в том, что Божий суд справедлив. Он понимал только одно – это кардинально изменит их жизнь. Теперь у них выбора не было.

– Тогда, – сказал он наконец, – нам все-таки придется бежать. Бог, может, и любит нас, но люди, как ты совершенно верно подметила, злы, и они нас осудят. О, моя дорогая, я не хочу омрачать твое счастье, но ты должна ясно представлять, что скажут люди. Они будут смотреть на ребенка с ужасом, а на нас – с негодованием, как на жутких чудовищ.

Аннунсиата возмущенно посмотрела на него:

– Мне все равно, что скажут люди! Я люблю тебя! И я рада, рада, рада, что у меня будет твой ребенок!

Она снова бросилась в его объятия, он крепко сжал ее плечи, а через некоторое время почувствовал, что ее слезы жгут его грудь, промочив рубаху насквозь. Ей придется сражаться за свое счастье. Она может кричать в свою защиту все что угодно, но оба прекрасно осознавали, с чем им придется столкнуться лицом к лицу. Мартин поцеловал ее мягкие волосы, погладил по голове и покрепче прижал к себе, словно боясь, что она вот-вот исчезнет. Когда горький поток слез иссяк, он бережно увлек Аннунсиату к постели, они медленно разделись и обнялись. Они любили друг друга с такой переполняющей нежностью и странным ощущением свободы, как будто худшее уже позади и больше им бояться нечего.

Ждать на холоде пришлось долго. Но Хьюго был тверд в своем решении, и в конце концов дверь медленно и беззвучно отворилась. Из дома вышли две женщины и прошли так близко от него, что он почувствовал аромат духов матери. Хьюго еще некоторое время не оставлял свой пост, не спуская глаз с двери, из которой вышли мать с Хлорис и, как он думал, должны были выйти остальные, собравшиеся к мессе. Но улица была пустынна. Затем, спустя довольно продолжительное время, дверь опять отворилась и показался мужчина в дешевом плаще и ужасном парике, надетом, как показалось Хьюго, для того, чтобы не быть узнанным, как это делала и мать. Он вышел и закрыл дверь на ключ. С кем же мать могла встречаться тайком от всей семьи? Может быть, она ходила на свидание с любовником? Хьюго обуяла страшная злость от одной этой мысли. Он и представить себе не мог, что кто-нибудь может встать между ним и матерью. Он хотел быть для нее первым. А сейчас, когда мать овдовела, он – старший сын – должен занимать главное место в ее сердце. Если у нее был любовник... Ну что ж, он...

Хьюго не закончил свою мысль, но руки непроизвольно сжались в кулаки. Он с большой осторожностью последовал за мужчиной в столь странном одеянии, а тот быстро прошел по Северной улице и свернул в аллею. Хьюго шел следом. Не доходя до конца аллеи, мужчина снял свой нелепый парик, освобождая темные мягкие вьющиеся волосы, которые показались Хьюго ужасно знакомыми. Когда мужчина вышел из аллеи, Хьюго разглядел на свету его профиль и, к своему удивлению, понял, что это, без сомнения, Мартин.

Первым чувством было облегчение. Это не могло быть любовным свиданием! А значит, у нее не было любовника! Потом облегчение сменилось удивлением. Затем матери понадобилось тайно встречаться с Мартином? Они каждый день виделись в доме. Что могло заставить их встречаться в городе с такими предосторожностями? Он еще мгновение пытался объяснить себе все это религиозными метаниями матери. Может быть, оба примкнули к лону римской церкви и встречались для тайных обрядов? Но если это так, здесь должен быть священник, а его не было, ведь не мог же Мартин запереть святого отца в доме. Нет, наверно, это какие-то дела, которые они проворачивают вместе. Ведь Мартин занимался всем огромным поместьем Морлэндов, а на плечах Аннунсиаты были Шоуз и Чельмсфорд, так что вполне возможно, что у них были какие-то общие сделки. Но почему это держится в такой тайне? Непонятно. Хьюго отбросил догадки и направился прямиком к гостинице, где оставил свою лошадь, – пора было возвращаться домой.

К обеду собралась вся семья, кроме Мартина, который, как говорили, все еще не вернулся из Йорка, куда ездил по делам. Аннунсиата казалась задумчивой, но не несчастной, и ела с отменным аппетитом. Пару раз она невидящим взглядом окидывала стол, потом Каролин пришлось повторить свой вопрос, так как Аннунсиата не сразу поняла, что он адресовался ей. Но все это можно было объяснить тем, что ее мысли заняты сложной сделкой, которую она собиралась провернуть.

Вскоре после обеда вернулся Мартин. Он поднялся в детскую пообщаться с сыном, тепло поговорил с Арабеллой о лошадях, а потом исчез. Хьюго пошел поискать мать, надеясь найти ее в большом салоне наверху. В кресле лежало ее шитье, но матери в салоне не было. Хьюго спросил у проходящего мимо слуги, где хозяйка.

– Она недавно вышла в сад, господин. Я не видел, чтобы она возвращалась, видимо, все еще гуляет. Послать за ней кого-нибудь?

– Нет, нет. Все в порядке. Я сам ее найду, – ответил Хьюго.

Солнце шло к закату, в саду становилось прохладнее. Надо пойти и попросить ее вернуться в дом, иначе она может простудиться. Хьюго считал это уважительной причиной для того, чтобы побеспокоить мать и не вызвать ее гнева, поскольку она никогда не церемонилась, если он являлся без вызова.

Больше всего Аннунсиата любила итальянский сад, потому что розы никогда ей не нравились. Хьюго направился туда. Может быть, мать будет в хорошем настроении и не сразу отошлет его, и ему удастся узнать о цели ее тайных поездок и со временем хоть как-то облегчить ее ношу. Он повернул за угол высокого темного забора и в одной из ниш увидел свою мать и Мартина, стоявших рядом.

Он все понял – в мозгу словно молния сверкнула. Они стояли лицом друг к другу. Хьюго заметил, как всегда замечаешь мельчайшие детали в момент сильного напряжения, что они точно одного роста и настолько одинаково сложены, что могли быть близнецами. Они держались за руки и разговаривали, но понимание пришло не поэтому. Он видел, как они смотрели друг на друга. Так могут смотреть только влюбленные, возлюбленные, любовники. Однажды видевший это никогда не ошибется. Казалось, сам воздух вокруг кричал об их любви.

Но тут они заметили его и одновременно повернули головы. Их руки расцепились, но они даже не двинулись с места. Хьюго не видел выражение лица Мартина, поскольку смотрел только на мать. Гримаса удивления сменилась испугом, затем ее лицо стало хмурым, как осенняя туча. Ужас овладел его сердцем. Первое впечатление было правильным – она встречалась с любовником. Его мать! Его мать шла пешком по улицам Йорка! Его мать шла на любовное свидание в какой-то вонючий маленький домик! Как простолюдинка! Волна бешеного гнева захлестнула Хьюго, но гнев был направлен не на нее. Разве он мог чувствовать к ней что-то, кроме любви и обожания? Его ярость предназначалась человеку, предавшему их обоих! Мартин, его друг, его идеал, заставил мать пойти на такую мерзость.

– Я никогда не поверил бы в это, – медленно сказал он, – если бы не видел собственными глазами.

И Хьюго уставился на Мартина. Лицо брата было печальным и грустным, но он не произнес ни слова. Зато мать сказала звенящим от ярости голосом:

– И что же ты видел?! Что тебе пришло в голову?

– Я сегодня поехал за вами, мама, – сказал Хьюго, не отводя глаз от лица Мартина. – Я так боялся, что вы из-за чего-то страдаете. Я так хотел вам помочь.

– Ты? Помочь? Ты никогда в жизни не помог ни одному человеку. Как ты посмел преследовать меня? Как ты смел идти за мной, подобно вору? Неужели я не имею права на уединение?

Он, казалось, не слышал се.

– Я шел за вами до самого дома. Я думал, что вы посещаете римскую мессу. Потом я решил, что вы встречаетесь с любовником. Кажется, второе предположение оказалось верным.

Хьюго сделал шаг по направлению к Мартину, и его гнев выплеснулся наружу.

– Подонок! Презренный подонок! Так обесчестить мою мать! Ты оскорбил се! Когда я думаю о том, что ты посмел обратить на нее свой гнусный взор... А ведь она твоя приемная мать! Как тебе не стыдно? Неужели у тебя не осталось ничего святого? Знать, что она пешком идет одна по грязным улицам города, как какая-то... Моя мать! Графиня Чельмсфорд! А ты... Ты – ничтожество! Как ты посмел допустить мысль... посмотреть на нее! Ты заплатишь за это жизнью!

Он вытащил меч. Лицо Мартина напряглось, ноздри широко раздувались, но он по-прежнему молчал. Аннунсиата встала между ними, исполненная гнева и страха.

– Нет! Убери меч! Хьюго, ты – дурак! Неужели ты убьешь своего брата?

– Моего брата?! – голос сорвался на высокой ноте, и Хьюго уставился на нее почти с ненавистью. – И вы, мадам, напоминаете, кем он мне приходится! А раньше вы об этом не вспоминали? Ваш приемный сын, мадам! Ведь это – инцест! А ты? Ты был моим другом, по крайней мере, я так думал! – Он обошел Аннунсиату и опять приблизился к Мартину. – Как долго ты будешь нарушать наш мир? Это что – ревность? Неужели тебе не дает покоя то, что она заняла место твоей матери? Где твое оружие?! Или ты трус? Вор! Соблазнитель!

– Нет, я запрещаю! Мартин, ты не будешь драться! – воскликнула Аннунсиата. – Хьюго, я запрещаю это!

– Отойдите в сторону, мама, – процедил Хьюго сквозь зубы.

Рука Мартина лежала на рукоятке меча, а лицо было жестким и печальным – он понимал, что поединка не избежать.

– Отойдите в сторону и позвольте мне защитить вашу честь и достоинство! – произнес Хьюго.

Аннунсиата замерла. Она понимала, что больше ничего не может предпринять, что все ее попытки оказались напрасными, и, едва сдерживая ярость, отошла в сторону.

– Так тому и быть, – тихо сказал ей Мартин. Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

– Становись и защищайся! – сказал Хьюго. – Или я убью тебя на том месте, где ты стоишь, как последнюю собаку.

– Нет! Нет! – снова закричала Аннунсиата, но Мартин осторожно отодвинул ее и обнажил меч.

– Это должно было случиться, – снова повторил он. – Теперь его не остановишь.

– Он убьет тебя! – закричала Аннунсиата, и было непонятно, к кому она обращается.

– Отойди в сторону, – повторил Мартин, наблюдая за Хьюго и становясь в позицию.

Аннунсиата дико озиралась, не зная, кричать ли ей или пойти за помощью. Ведь должен же кто-нибудь остановить их! Но она не могла заставить себя сдвинуться с места, когда сверкающие лезвия мечей, на конце которых балансировали жизнь и смерть этих двух близких ей мужчин, заблестели на солнце. Они кружили, как вороны, на одном месте, и она отошла в сторону. Ее глаза были широко раскрыты от ужаса, руки прижаты к горлу, как будто удерживали крик, рвущийся из груди, сердце, как испуганная птичка, бешено колотилось о ребра, дыхание было тяжелым и сдавленным.

Лицо Хьюго потемнело от бешенства – казалось, он совсем потерял рассудок. Мартин, напротив, был бледен и спокоен, как будто уже давно определил для себя исход поединка. Надо быть очень осторожным, надо постараться не причинить вреда Хьюго. Но Хьюго сделает все, чтобы убить его. Хьюго сделал резкий выпад и нанес Мартину серию ударов. Аннунсиата не смогла сдержать крик. Мартин спокойно парировал удары. Хьюго был профессиональным воином и не раз сражался за свою жизнь, тогда как Мартин обнажал меч только ради искусства и никогда – со злостью. Ярость Хьюго работала против него, Мартин же был холоден и осторожен. Еще один выпад, резкий звон клинков, скрестившихся на узком пространстве между изгородями... Белые статуи, стоявшие во всех нишах, как безмолвные свидетели, наблюдали за ходом поединка.

В ожидании следующей атаки Мартин слегка отступил, заняв более выгодную позицию, и увидел, что Хьюго в бессильной злобе сильно стиснул зубы, так что побелели скулы. «Я должен ранить его, – думал Мартин. – По-другому его не остановишь! Но я не имею права убивать. Если бы удалось ранить его в руку...»

Он решил ударить слева, причем готовился так явно, что у Хьюго была возможность увернуться. Мартин ни в коей мере не стремился наносить смертельный удар. Но Хьюго был профессионалом и не раз сражался врукопашную, как сгоряча, так и с холодным рассудком. Мартин не мог знать и половины того, что знает Хьюго. Видя, что Мартин столь очевидно собирается ударить слева, Хьюго принял это за хитрый маневр и решил, что удар будет нанесен справа, инстинктивно просчитав это скорее телом, чем головой. Мартин сделал выпад, и Хьюго, вместо того чтобы уйти от удара, прыгнул прямо на меч. Лезвие проткнуло его насквозь.

Аннунсиата завизжала нечеловеческим голосом, режущим уши. Хьюго понял: этот поединок он проиграл. На мгновение все застыло, как на картине. Хьюго удивленно уставился на Мартина, очевидно, потрясенный и не верящий в то, что сам напоролся на меч. Боли он не чувствовал, но боялся пошевелиться, не представляя, что за этим последует. Мартин смотрел на Хьюго с перекошенным от ужаса лицом. Этого не должно было случиться! Он чувствовал тяжесть веса Хьюго на мече, тоже боясь двинуться, не зная, чем это обернется для его случайной жертвы. Аннунсиата смотрела на обоих обезумевшими от потрясения и страха глазами. Она видела кончик меча Мартина, выступающий из спины Хьюго.

Затем Мартин легким движением положил руку на грудь Хьюго и вытащил меч. Раздался ужасный хлюпающий звук, и Хьюго упал, прижимая руки к ране и ощущая какую-то странную нерешительность, влажность под рукой, сильный холод... Боли не было, был только ужас от понимания того, что этот удар смертелен. Аннунсиата подбежала к сыну. Он почувствовал прикосновение ее руки, исследующей рану в надежде, что еще можно что-нибудь сделать. Она не проронила ни слова, только дышала шумно и прерывисто. «Все-таки она любила меня!» – подумал Хьюго удовлетворенно. Аннунсиата повернула сына, приподняла его голову, и он напрягся, чтобы посмотреть на нее. Теперь появилась боль, согревающая изнутри, как будто до этого она была заморожена в большой глыбе льда, живая голодная боль, которая скоро сожрет его жизнь.

– Мама, – прошептал он и тут же закашлялся, с огорчением заметив, что запачкал кровью руки и платье матери.

– Хьюго! Хьюго! Ты тяжело ранен? Надо позвать на помощь! – кричала она. – Вы, должно быть, совсем сошли с ума!

– Мама, послушайте! Я должен сказать вам... – Хьюго знал, что умирает. Перед глазами темнело, он проваливался в ночь, его знобило. Он должен был сказать это, чтобы умереть с чистой совестью. – Мама, Джордж... Мой брат Джордж...

Аннунсиата решила, что он бредит.

– Джордж умер, – успокаивающе сказала она.

– Вы всегда любили его больше меня, – простонал Хьюго. – Я не мог этого вынести. Я убил его. Я отравил Джорджа.

Аннунсиата в ужасе посмотрела на сына, отдергивая руки, испачканные его кровью. Он попытался удержать их.

– Зачем? – прошептала она.

– Чтобы вы любили меня больше всех, – ответил Хьюго. Его снова забил кашель, и сгустки крови, вылетающие изо рта, падали на ее платье. Казалось, что с кашлем из него уходит жизнь. – И вы любили меня, правда? Мама... – голос угасал. – Мама, скажите, что вы любили меня... – его сотрясла конвульсия, изо рта с тем же ужасным хлюпающим звуком хлынула кровь, тело его обмякло, глаза закатились. Хьюго был мертв.

Аннунсиата слышала, как, стоя за ней, Мартин поднимает меч. «Он, наверное, вытер его о траву», – мелькнула отстраненная мысль.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – шептала она. Поднялся шум, прибежали слуги, растревоженные ее криком.

– Он умер?.. – сказал Мартин из-за ее спины, наполовину утверждая, наполовину спрашивая.

Внезапно Аннунсиата почувствовала отвращение к тому, к чему прикасалась, резко отшатнулась от Хьюго, встала и повернулась к Мартину, вся в крови своего сына. Лицо Мартина исказила гримаса ужаса.

– Я не хотел убивать его, – прошептал он еще раз. – Он сделал выпад не в ту сторону. Я хотел промахнуться, просто ранить его, чтобы привести в чувство. Он сам прыгнул на меч.

– Мартин... – мозг застыл от ужаса: слишком многое на нее сразу свалилось.

Мартина колотила нервная дрожь, но она знала, что он выдержит все.

– Мартин, я знаю, что ты не собирался убивать его. Но он мертв. Вы сражались на дуэли, и он умер. Ты должен уехать. Они посадят тебя в тюрьму, может быть, даже повесят. Тебе надо бежать.

Мартин потряс головой, но не в знак несогласия, а как любой человек, пытающийся прояснить мысли.

– Куда?

– Ты должен бежать из страны. Я постараюсь добиться, чтобы тебя простили, и тогда ты сможешь вернуться назад. Тебе надо бежать...

«Да, как когда-то Хьюго...» – мелькнула мысль.

– Поезжай в Халл и найми там судно в Голландию. Оттуда доберешься до Ганновера. Жена курфюрста София – моя тетка. Она поможет тебе. Я дам знать, когда ты сможешь вернуться.

– А что будет с тобой? С нашим ребенком? Аннунсиата держалась твердо, хотя сердце разрывалось от жалости к нему да и к самой себе.

– А я... Я буду ждать твоего возвращения. К тому же я должна обязательно остаться здесь, чтобы за всем проследить и добиться для тебя прощения.

– Хорошо, – потрясенно сказал он, принимая неизбежность происходящего.

Они только что планировали убежать вместе, и вот по иронии судьбы он вынужден бежать один. Мартин собрался с силами: она не должна брать всю тяжесть на свои хрупкие плечи. Он взял ее за руки, испачканные кровью, и сказал:

– Это не должно затянуться надолго. Аннунсиата попыталась улыбнуться, соглашаясь, но ей не хватило воздуха, и слезы потоком хлынули из глаз. Мартин закричал:

– Нет! Нет, нет! Я не могу оставить тебя одну! Я останусь и встречу свою участь. Может быть...

Она отрицательно покачала головой и простонала, захлебываясь слезами:

– Нет! Нет! Они убьют тебя! Я не вынесу твоей смерти! Ты должен бежать.

Силы оставили се. Мартин взял ее на руки, прижал к себе, стараясь унять озноб, сотрясающий ее тело. Они крепко обнялись, пытаясь запомнить мельчайшие черточки лиц друг друга на долгое время разлуки. А затем он покинул ее, и она, безутешно рыдая, упала на землю рядом со своим мертвым сыном.

Иногда Аннунсиате казалось, что кошмар никогда не кончится. Она знала: единственное, что не даст ей потерять рассудок, – необходимость придумать достаточно вескую причину для дуэли. Этого было слишком много для нее одной, и, хотя Хлорис могла догадываться, никто другой истинной причины знать не должен. Через какое-то время она вспомнила о последних словах Хьюго, и горечь утраты любимого сына Джорджа вновь нахлынула на нее. Она вспомнила приступы его болезни – они прекращались, когда Хьюго уезжал в Оксфорд. Значит, он медленно травил брата в течение многих лет. Догадывался ли об этом Джордж? Ее сердце разрывалось на части от боли за сына, который так долго страдал и которого из-за неуемной ревности так безжалостно убил Хьюго. К Хьюго она не испытывала ни жалости, ни сочувствия, не в состоянии скорбеть по нему. И в смерти он был так же мало любим ею, как и при жизни.

Мартин уехал через час, взяв с собой только деньги и драгоценности. До Халла его должен был сопровождать Клемент. Он умолял хозяина взять его с собой в Голландию, но Мартин отказал ему. Отдавая приказы слугам и пытаясь успокоить рыдающую Каролин, Аннунсиата забыла про Арабеллу. Убедив в конце концов Каролин лечь в кровать, она вышла из спальни и увидела ожидающую ее дочь.

– Интересно, мадам, как вы оправдываете себя? – резко спросила она.

– Что ты имеешь в виду? – устало произнесла Аннунсиата.

– Что я имею в виду? Лицемерка! Убийца! Боже, как я тебя ненавижу! – прошипела Арабелла. – Ты всю жизнь не любила ни меня, ни Хьюго. Но я никогда не думала, что ты дойдешь до убийства.

– О чем ты говоришь?

– Ты убила моего брата! Единственное близкое существо, которое было у меня с тех пор, как умер отец, – Арабелла бросила на нее испепеляющий взгляд. – И ты украла у меня мужа. Что дальше? Может быть, ты убьешь и меня?

– У тебя истерика, – сказала Аннунсиата, напрасно пытаясь успокоить дочь. – Не следует так легко разбрасываться столь тяжелыми обвинениями. Мартин уехал не навсегда. Он вернется, как только...

– Ты давно украла его, – перебила ее Арабелла. – Неужели ты думала, что я ничего не понимаю. Ты думала, что тебе удается все скрыть, что никто не знает... Вы противны мне, мадам! Мне стыдно называть вас своей матерью. Ни одна мать в мире не могла бы так себя вести! Мой муж и мой брат – единственные люди, которых я любила, а вы...

Терпение Аннунсиаты кончилось.

– Ты? Любила? Ты даже не знаешь, что значит это слово! На Хьюго тебе всегда было наплевать! А что касается Мартина...

– Откуда ты знаешь, что я чувствую? Разве ты когда-нибудь хоть что-то обо мне знала? О моих заботах? О моем горе? Ты никогда не любила меня, с момента моего рождения. Ты просто хотела без забот избавиться от меня. Вот почему ты выдала меня замуж за Мартина. А что сейчас? И ты ни о чем не жалеешь? Я надеюсь, что это сожжет вас, мадам, на медленном огне и будет жечь всю оставшуюся жизнь. Потому, что его жена – я, а ты никогда ею не будешь! Да, да, мы с ним – муж и жена. Я с ним, а ты – нет! И во всем виновата только ты!

– О чем ты говоришь? Как это – ты с ним? – спросила Аннунсиата.

Арабелла победоносно посмотрела на нее:

– Я поеду за ним!

– Нет, тебе нельзя ехать.

– А кто меня остановит? Я его жена и имею полное право разделить с ним ссылку. И мы никогда не вернемся сюда. Никогда! Никогда! Никогда! Вы видели его в последний раз, мадам!

– Не смеши меня, Арабелла, – холодно осадила ее Аннунсиата. – Он не хочет тебя. Кроме того, он уже уехал, а ты не можешь следовать за ним одна. Ты никогда не найдешь его.

– Могу, и сделаю это! – ответила Арабелла. – Клемент сказал, что он поехал в Халл. Верхом я езжу быстрее, чем он. И я перехвачу его.

– Ты глупая девчонка. Тебе нельзя ехать одной. Я запрещаю тебе.

– Ты меня не остановишь. Попробуй только, я всем расскажу правду.

Обе женщины смотрели друг на друга: Аннунсиата – с болью, Арабелла – с нездоровым ликованием.

– А что будет с твоим ребенком? – спросила Аннунсиата, разыгрывая последнюю карту.

Арабелла стремительно развернулась на каблуках.

– Возьми его себе! Я нарожаю других. Клемент вернулся рано утром. Аннунсиата была в часовне, читая молитвы над телом Хьюго. Всю ночь она не сомкнула глаз.

– Мы нашли судно, миледи, – доложил он ей, устало вздыхая после продолжительной ночи, проведенной в седле. – Я сам видел, как он сел на корабль. Похоже, там вполне приличные люди, хотя слегка и грубоваты. Они отплывают на рассвете. Он сразу же отослал меня назад и не разрешил мне ждать. Он просил передать вам это. – Клемент вынул из-за пазухи записку и протянул ей.

– Ты видел мисс Арабеллу? – спросила Аннунсиата. – Она нашла вас?

Клемент выглядел ошеломленным.

– Мисс Арабеллу, миледи?

– Она поскакала следом за вами, надеясь перехватить вас.

– Я не видел се, миледи. Может быть, она прискакала, когда я уже уехал.

– Возможно. Однако мы все равно должны послать людей на ее поиски. Не беспокойся об этом, Клемент. Иди поешь и ложись спать. Я займусь этим сама.

– Да, миледи.

Помешкав в дверях, Клемент спросил:

– А вы не приляжете, миледи? Аннунсиата медленно покачала головой.

– Я не могу. Иди. Оставь меня одну.

Он вышел, и какое-то время она сидела неподвижно, наблюдая, как серый рассвет медленно поднимается за окнами часовни. Сердце ее было далеко отсюда. Оно видело серый рассвет над серым морем и маленькое судно, отважно борющееся с большими черными волнами, маленькое суденышко с белым парусом, вокруг которого бешено крутилась, злилась разбушевавшаяся стихия, посылая на него сгустки грязной пены с гребня волны, похожие на плевки. Аннунсиата вспомнила его слова: «Какова бы ни была цена, я готов платить». «Вот и расплата, – думала она, – боль разлуки». Она представила себе серую длинную череду дней, которые надо будет чем-то заполнять. В пальцах зашуршала бумага, и она вспомнила о письме.

Письмо было написано наспех, до боли родным почерком. Читать было очень тяжело, слезы сами катились из глаз, и она вынуждена была снова и снова останавливаться, чтобы осушить их.

«Моя леди!», – начиналось оно.

Давным-давно, совсем юный Мартин решил называть ее «моя леди», и этот порыв шел из самой глубины души.

«Моя леди, я нашел судно и к тому времени, когда вы прочтете это письмо, уже буду на пути в Голландию. Я оставляю вашему вниманию своего сына до тех пор, пока не вернусь домой. Вы должны сохранить для меня мое королевство. Я не могу много писать, но у меня всегда найдется время на то, чтобы сказать: то, что вам принадлежало, вашим и останется. Сохраняйте мужество и силу. Я всегда с вами. Молитесь за меня, как я молюсь за вас, каждый день, каждый час. Храни вас Бог, моя леди».

Она снова перечитала письмо и долго сидела, держа листок в руках. Боль немного отступила. Серое небо просветлело и стало золотистым. На улице запели птицы, пламя свечей в часовне поблекло. Она смотрела на прекрасное лицо Пречистой Девы – статуя нежно протягивала к ней руки, – умоляя заботиться о нем, беречь его и в конце концов вернуть ей. Сама того не замечая, она снова плакала, поток слез накатывал волнами, и невозможно было остановиться, чтобы хоть ненадолго вернуться в реальность. В неверном свете свечей Аннунсиате казалось, что по лицу статуи Святой Девы тоже текут слезы.

Глава 20

В спокойный сырой жаркий сентябрьский день Аннунсиата родила дочь – крошечное создание с массой темных волос и поразительно смуглой кожей. Это случилось восьмого сентября, в день Пресвятой Девы Марии. Взяв ее на руки, Аннунсиата не выразила никаких чувств. Девочка была маленькая и странная, не похожая ни на одного из родителей и напоминала дитя эльфов из старых английских сказок, подаренное ей взамен погибших детей. Истощенная и слабая после такого напряженного дня, Аннунсиата плакала. Слезы упали на головку девочки, и ее унесли. Хлорис пыталась успокоить хозяйку.

– Она будет становиться все красивее и красивее, – утешала она Аннунсиату. – Ведь Всевышний знает, что для нее это тоже был тяжелый труд. Вы устали, отдохните, госпожа.

– Кто се будет кормить? – сквозь слезы спросила Аннунсиата. – Ты уже стара, Хлорис. Я тоже слишком стара, чтобы быть ей матерью. Что с ней станется?

– Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо. Вы очень устали. Такой длинный тяжелый год. Мы найдем бедной малютке кормилицу.

За дверями спальни весь дом был погружен в молчание: казалось, что все покинули его. Хлорис тихо ходила по комнате, проверяя, все ли в порядке, заглянула в детскую, где Доркас единолично правила своим небольшим королевством из четырех подданных. Маленький эльф станет пятым. Кроме Джеймса-Маттиаса и Артура, которому недавно исполнилось пять лет и он должен был скоро покинуть детскую, тут был второй сын Каролин, названный Джоном в честь ее брата, и ребенок Дейзи, умершей от родовой горячки. Это было одно из событий, сделавших этот год таким длинным и трудным, и Джон Элисбери прислал свою маленькую дочку Мэри-Селию сюда, в тишину детской Морлэнда, до тех пор, пока она не подрастет или он не женится повторно. Хлорис уже не могла вспомнить, кто первым назвал девочку Клевер, но имя закрепилось, очень шло ей и подходило гораздо больше, чем настоящее, данное при рождении.

Остальной дом опустел: Хьюго умер, Мартин был в ссылке, Арабелла исчезла. О ней никто ничего не слышал с той самой ночи, как она ушла из дома. Аннунсиата неоднократно посылала людей на ее поиски, но ни разу никто не обнаружил ни единого следа. Времена шли неспокойные и вполне можно было предположить самое худшее, но Аннунсиата, хорошо зная свою дочь, считала, что Арабелла просто затерялась где-то за границей, поехав вдогонку за Мартином на другом корабле.

– Она когда-нибудь обязательно найдется, – обычно говорила Аннунсиата. – Вот увидите.

Мартин жил в Ганновере, где о нем заботилась тетка Аннунсиаты, София. А он как мог платил ей за доброту, обучая ее детей английскому языку. Мартин держал связь с домашними через Эдмунда в Сент-Омере, что было надежнее всего в эти смутные времена, так как иезуитов хорошо принимали при английском дворе. Король отказывался простить его, но Аннунсиата намеревалась повторять прошение до тех пор, пока не получит положительного ответа, и тон ее писем к Мартину всегда был оптимистичен. Дома, о чем хорошо знала только Хлорис, се настроение не было таким радужным, она с трудом пережила этот ужасный год, отсылая людей из дома, намеренно усугубляя свое одиночество: Карелли отправила в Европу, в большое путешествие с отцом Сент-Мором, а Мориса, как и планировала, в Лейпцигский университет учиться у маэстро Пецеля. Она убедила Каролин, как только та родила, поехать навестить брата и заодно восстановить здоровье. По мнению Хлорис, ее хозяйка надеялась на то, что симпатичная глупенькая Каролин скоро снова выйдет замуж и никогда не вернется назад. Все выглядело так, будто Аннунсиата хотела остаться совсем одна.

Тайна ее беременности долго обсуждалась слугами и всем обществом Йорка. Но даже если бы кто-нибудь имел настолько больное воображение, чтобы догадаться, он никогда не осмелился бы высказать свою догадку вслух. Однако благочестивая часть высшего света Йорка перестала присылать ей приглашения, остальные, больше жаждущие популярности, нежели благочестия, продолжали приглашать ее, но получали отказы. Аннунсиата никуда не выходила и лишь иногда покидала дом, чтобы прогуляться по саду. Исключение составляли ее поездки в Лондон к королю, за прощением для Мартина. Чем больше округлялся живот, тем разительнее она становилась похожа на призрак, безмолвно слоняющийся по пустому огромному дому. Когда уехал отец Сент-Мор, службы в часовне прекратились, хотя священный огонь все еще горел в лампадах, и графиня проводила там долгие часы, но не на коленях в молитве, а просто сидела, будто от этого ей становилось легче.

Хлорис казалось, что вынужденный отрыв от своей религии был для Аннунсиаты самым тяжелым испытанием, может быть, даже более тяжелым, чем разлука с Мартином, так как Аннунсиата не сомневалась в том, что рано или поздно они снова будут вместе. Но, не отказавшись от своего греха и не получив прощения, она не могла найти успокоения в вере – основе всей ее жизни. Аннунсиата не могла, вернее, не хотела признать свою любовь грехом. Эта двойственность была хуже всего на свете, и когда она часами сидела в темной часовне, глядя на статую Святой Девственницы, Хлорис думала, что Аннунсиата мысленно продолжает долгий спор с Ней и Всевышним.

После смерти Хьюго некоторые слуги покинули Морлэнд, не желая иметь ничего общего с убийством, а может быть, оттого, что не могли вынести тяжелой атмосферы, воцарившейся в доме. С теми же, кто остался, графиня держала дистанцию, но была неизменно вежлива и добра. Сердце Хлорис разрывалось от жалости, когда она смотрела на нее. Аннунсиата изнуряла себя работой, управляя и Морлэндом, и Шоузом, и Чельмсфордом, вела все хозяйство в доме, следила за воспитанием детей. Но в свободные минуты она бродила, как призрак, или неподвижно сидела, часами глядя в пустоту. Если бы она могла быть добра к себе так же, как к другим!

Убедившись в том, что в доме все в порядке, Хлорис вернулась в главную спальню и увидела, что Аннунсиата уснула. Рядом сидела Берч, оберегая ее сон. Берч было уже пятьдесят пять, но, на взгляд Хлорис, за последние десять лет она совсем не изменилась: была подтянута, подвижна и бодра, как всегда. Услышав, что вошла Хлорис, Берч подняла глаза.

– Хозяйка, наконец, уснула. Я думала, она никогда не перестанет рыдать.

– Пока она спит, ты должна что-нибудь поесть, – сказала Хлорис.

– А ты?

– Я не могу сейчас есть. Попозже.

Она подошла к колыбели, чтобы взглянуть на спящую малышку.

– Бедняжка. Надо найти ей кормилицу. Берч странно посмотрела на нее:

– Она сказала, что хочет назвать ее Альеной. Женщины обменялись понимающими взглядами.

– Не самое плохое имя, – заметила Хлорис, тыльной стороной пальца поглаживая ребенка по щеке.

Берч беспокойно огляделась, и Хлорис поняла, что та намеревается, просто горит желанием поговорить по душам. Берч никогда не обсуждала чувства ни свои, ни чужие – должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы она решилась на это.

– Я не могу понять, – сказала она, – что могло заставить ее так поступить.

Хлорис вопросительно посмотрела на Берч, не вполне уверенная в том, насколько та осведомлена, но она не изменилась в лице.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Хозяин... я имею в виду... Ее – из всех женщин.

Манерой вести разговор Берч очень напоминала принца Руперта.

– Мне кажется, я понимаю, – сказала Хлорис. – Хотя это трудно объяснить. Но я думаю, что все случилось именно поэтому. Она действительно любила его. Я имею в виду принца. Для нее было ужасным потрясением узнать, что он ее отец и что она не имеет права на эту любовь. Но дальше было хуже: даже зная все, она по-прежнему любила его, глубоко в сердце все равно любила. Вот почему она больше никого не смогла полюбить, хотя искала, искала и искала всю свою жизнь. А поскольку ее сердце было занято им, она не могла остановиться, пока...

– Не надо, – сказала Берч.

Хлорис замолчала, словно споткнувшись о какое-то препятствие.

– Не надо, – повторила Берч еще спокойнее. – Я не хочу слышать этого. Бог простит ее.

– И пожалеет, – добавила Хлорис.

Она оставила колыбель, подошла к кровати Аннунсиаты, взглянула на ее измученное лицо. Во сне хозяйка всегда выглядела гораздо моложе своих лет, но теперь от возбуждения и горя очень похудела, и на осунувшемся лице проступил истинный возраст. Аннунсиату уже никто не принял бы ни за подростка, ни даже за молодую женщину.

– В любом случае, – продолжала Хлорис, – она заплатила за все сполна. И будет платить дальше. Не осуждай ее.

Берч поднялась.

– Если ты присмотришь за ней, я пойду и поищу что-нибудь поесть, – сказала она. – Принести тебе немного сыра и хлеба?

– Если не трудно, – ответила Хлорис, и Берч вышла из спальни.

Хлорис присела около кровати, раздумывая над тем, что будет дальше. Морлэнд напоминал осажденный дом, а Аннунсиата была единственным стражником, охраняющим его для своего короля. Охрана стольких поместий для такого множества детей, непрерывная бессменная вахта – когда же хозяйка будет спать? А теперь еще эта малышка! Что с ней будет?

«Альена», – подумала Хлорис, и улыбка осветила ее усталое лицо.

– Пусть она согреет твое сердце, – прошептала она.

Пока Аннунсиата ожидала родов, король и королева посетили западную часть страны после того, как в марте был подписан приказ о всеобщей амнистии, согласно которому из тюрем выпустили тысячи сектантов и сторонников Монмаута. Все западные территории после восстания Монмаута были разорены, теперь настало время для их восстановления. В апреле король издал декларацию о прощении и впервые по всей западной территории люди любого вероисповедания могли легально отправлять свои культовые обряды. Но, как в декабре писала Аннунсиата в Сент-Омер, «похоже, никто не собирается благодарить короля за его великодушие. Я думаю, что все это сообщество сектантов на самом деле относится к королю с гораздо большим подозрением, чем к тем, кто их притеснял. Я полагаю, что король – единственный человек во всей Англии, который действительно хочет быть терпимым ко всем подданным».

Однако были и более радостные новости. Совершая поездку по западу, король посетил монастырь Святого Уинифреда, который имел репутацию чудотворного, и молился там о сыне. Через две недели королева понесла.

«Определенно, случилось чудо. Королева уже пять лет не беременела. А тот факт, что это случилось сразу же после посещения монастыря, свидетельствует о прямом вмешательстве Всевышнего. Может быть, именно по этой причине король уверен в том, что обязательно родится сын. Королева была более осторожна в своей радости, как бы боясь вспугнуть ее, вспоминая прошлые неудачи», – писала Аннунсиата в письме к Мартину.

Королева всегда была очень тихой, осторожной и набожной женщиной. Она отказывалась принимать Аннунсиату, пока та была беременна. А когда в декабре Аннунсиата снова прибыла ко двору, чтобы возобновить просьбу о прощении Мартина, королева по повелению короля приняла ее, но была холодна, словно та ей смертельно надоела. Как Аннунсиата и надеялась, король в своей радости стал более лояльным, но, тем не менее, не сразу гарантировал прощение, однако намекнул, что дело можно ускорить, если Аннунсиата примкнет к римской церкви.

– Я знаю, что вы – католичка, – сказал он. – Но вы остановились на полпути. Ваша религия – это компромисс. Почему вы не пойдете до конца? Религия ничего не значит без власти. И нет власти, в которую можно верить, кроме римской. Ваша вера не имеет лидера. Обернитесь к главе, которого избрал сам Бог, к папе.

Аннунсиата колебалась, понимая, что прощение для Мартина уплывает из рук.

– Сэр, если бы я могла быть уверенной...

– Вы должны быть уверены. Правда везде, вокруг вас. Разрешите мне прислать кого-нибудь, чтобы открыть вам глаза.

Таким образом, когда Аннунсиата вернулась в Морлэнд после очередного неудачного визита к королю, с ней вместе приехал молодой иезуитский священник отец Клауд, и снова в часовне Морлэнда начались службы, но теперь римские. По форме они незначительно отличались от англо-католических богослужений, но среди слуг многие перестали посещать мессы, а кое-кто, хотя и не избегал их, но постоянно был недоволен. Спустя неделю Аннунсиата попросила отца Клауда прекратить службы в часовне; для желающих он проводил их в собственной комнате, попутно давая разъяснения по вопросам римско-католической веры. Аннунсиате очень нравилось беседовать с ним, и они проводили много часов в оживленных спорах. Отец Клауд был энергичным, чувствительным юношей с большим даром убеждения, совершенно не желающим запугивать людей, лучшим представителем тех, кого слуги все еще называли «нонконформистами». Но это не прибавило графине популярности ни в Йорке, ни в его окрестностях.

К ее удивлению, в ответе на письмо из Сент-Омера не было энтузиазма по поводу беременности королевы. Аннунсиата радовалась за царственную чету чисто по-человечески и по-родственному, потому что считала бездетность трагедией для семейной пары и оттого, что они были ее родней. Она не имела в виду политические сложности.

«Хуже всего, если появится сын. У принца Вильгельма в Англии много друзей, которые сообщают ему о настроениях в народе и говорят, что, если родится сын, они позаботятся о том, чтобы он вырос защитником протестантской религии. Вы понимаете, что это значит? Король Луи давит на своих границах на Палатинат и на Голландию. И никто в Европе не поддержит католического принца, который сможет объединиться с Луи, чтобы бороться с протестантом, противостоящим французам в течение десятилетий. Мы слышали, что король попросил вернуть англо-шотландские подразделения, которые помогали в Голландии принцу Вильгельму, и что они отказались возвращаться домой. Там сейчас четыре тысячи лучших воинов всего христианского мира, присягнувших ему на верность. Моя леди, будьте осторожны! Вы можете оказаться в большей опасности, чем я».

Письмо потрясло Аннунсиату. Друзья в Англии, которые вырастят из наследника защитника протестантов? Понимала ли она, что это значит? Думалось, что да. Конечно, в Англии были люди, которые с удовольствием поддержали бы Вильгельма, если бы он захотел вторгнуться в страну; а при поддержке англо-шотландских подразделений ему не понадобились бы иностранные войска, и это увеличило бы его популярность. Очень опасное письмо... Там было еще немного о том, что Карелли и отец Сент-Мор провели Рождество с Мартином в Ганновере, что мальчик всем очень нравится, особенно Софии, и что он, вероятно, разбил сердца всех женщин моложе двадцати лет. Аннунсиата дочитала до конца и потихоньку сожгла письмо.

Она думала о грозящей опасности, и ей стало очень одиноко. Если начнется вторжение, что ей делать? В доме нет ни одного мужчины и, если Мартин к этому времени не вернется, ей придется одной защищать Морлэнд, возможно, от «четырех тысяч лучших воинов христианского мира». От одной этой мысли Аннунсиату охватила нервная дрожь. Достанет ли у нее мужества? Она знала, что бывает с женщинами после падения осады. А сдавшись без сопротивления, она станет изменницей, ведь быть верноподданным короля – первейшая обязанность каждого. Особенно если ты носишь имя Морлэнд. Как сказал Мартин, сын – это худшее, что может случиться, но все же она не могла заставить себя желать своей королеве выкидыша или мертворожденного ребенка. Желать такое другой женщине было для нее столь же непростительным грехом, как и измена королю. Аннунсиата искала в часовне тишины не для молитвы – молиться она не могла, и не для покоя, потому что не было для нее покоя, но для свободы просто быть. Она сидела там час за часом, ничего не говоря, ни о чем не думая.

Дела мало-помалу продвигались. В апреле король подписал вторую декларацию о прощении, отличавшуюся от первой тем, что, в доказательство своей искренности, он перечислил всех недавно назначенных высших офицеров, несмотря на то, что те были католиками. В конце апреля он приказал читать документ на главной площади каждого города королевства четыре воскресения подряд, чтобы каждый его услышал. Это могло понравиться сектантам и католикам, но никак не высшим чиновникам англиканской церкви, чьи привилегии таким образом ограничивались. Поэтому во дворце Ламбет состоялось собрание, в результате которого семь епископов: Эли, Сент-Азаф, Чичестер, Бат, Уэллс, Бристоль, Петерборо – и главный епископ Кентербери представили в Уайтхолл петицию королю, заявляющую об их отказе читать декларацию. Отказ являл собой протест воле короля со стороны государственной церкви. И король ответил тем, что сослал этих семерых в Тауэр.

Копии петиции ходили по Лондону, и под жарким июньским солнцем страсти в народе постепенно начали накаляться. Королеве вскоре предстояло родить, и Аннунсиата приехала в Лондон, чтобы быть под рукой. День за днем Хлорис и Том выходили на улицы, заполненные толпами народа, и возвращались домой, принося совсем нерадостные новости. В самый разгар этих волнений, десятого июня, Аннунсиата получила известие о том, что у королевы начались роды.

– Лучше пройти через парк, госпожа, – сказала Хлорис, помогая ей надеть плащ. – Вокруг Уайтхолла не протолкнуться. Говорят, что все это – «утка».

– Что ты имеешь в виду? Ведь не могут же они до сих пор верить в то, что королева вовсе не беременна?

– Они верят только в то, во что хотят верить, госпожа. А всем хорошо известно, будто принцесса Анна заявила, что не верит в беременность королевы. Говорят, что сейчас она уехала в Бат, чтобы лишний раз продемонстрировать свое неверие.

– Это безответственно и грешно! – рассердилась Аннунсиата. – Королева вот-вот должна родить, и ее обязанность быть здесь.

– Она ссылается на свое здоровье, – сказала Хлорис.

Принцесса Анна осенью пережила выкидыш и еще один – в апреле.

– Но люди в это не верят, – продолжала Хлорис. – А сейчас, когда роды у королевы начались раньше срока, говорят, что все подстроено, и у иезуитских священников наготове младенец для этой цели, хотя откуда такие слухи – один Бог ведает. Как можно спрятать младенца в королевской родильне?

– Грешная чепуха! Вздор! – воскликнула Аннунсиата. – Тем более я должна быть там. И все лояльные подданные. Бедная леди!

В королевской родильне было удушающе жарко, около шестидесяти придворных, столпившись в комнате, слушали крики роженицы. Десять из них стояли в изножье кровати, чтобы иметь наилучшую возможность наблюдать за процессом появления царственного младенца на свет. Отсутствие принцессы Анны всем бросалось в глаза. Аннунсиате было очень жаль королеву, чья целомудренная скромность подвергалась такому жестокому испытанию, но помочь ей было невозможно, потому что рождение королевского ребенка всегда происходило в присутствии большого числа придворных, имеющих желание и возможность находиться в родильне. Но ее страдания, если не сказать хуже, длились недолго. Перед самым обедом на огромной кровати под зеленым бархатным балдахином, которую король заказал специально для этого случая, королева родила здорового ребенка – мальчика.

Король был вне себя от радости и приказал устроить пышное празднование по случаю рождения наследника: фейерверки, хлопушки, банкеты, колокольный перезвон по всему Лондону, реки вина, чтобы отпраздновать рождение принца Джеймса Фрэнсиса Эдуарда, принца Уэльского. Народ с удовольствием участвовал в празднике, особенно после того, как объявили, что вино – подарок короля, но Хлорис и Том докладывали Аннунсиате, что, несмотря на фейерверки и гуляния, Лондон наводняли гнусные сплетни.

– Самая излюбленная побасенка гласит о том, что младенца подложили королеве в согревающей ванночке, – рассказывала Хлорис своей госпоже. – И все возражения, что незаметно сделать такое невозможно, в расчет не принимаются, мадам. Другие говорят, – продолжала Хлорис, – что королева все-таки родила ребенка, но девочку, и ее подменили мальчиком тогда, когда пеленали.

Восемнадцатого июня начался суд над семью епископами, и пересуды о нем смешались со сплетнями о королевском младенце. К тому времени ликование в Уайтхолле угасло, поскольку царственный младенец чувствовал себя очень плохо, и было похоже, что он не выживет, что чрезвычайно обрадовало бы толпу на улице.

Придя однажды в королевские покои, Аннунсиата выяснила, что принц не усваивает овсянку, которой его кормили, несмотря на то, что в нее добавляли смородину. Вспомнив собственный опыт, полученный, когда Руперт был маленьким, она умоляла королеву приказать ее врачу разрешить кормить младенца грудным молоком.

– Я уверена, что это спасет его, ваше величество, – убеждала Аннунсиата королеву. – Трое моих детей умерли в младенчестве, следующие трое были вскормлены грудью, все выжили и стали сильными и здоровыми мальчиками. Мой старший сын Руперт, как вы, наверное, помните, ваше величество, пал при Седжмуре.

Королева, движимая, вероятно, тем, что обращались к ее материнскому инстинкту, пообещала подумать. Аннунсиата, конечно, не знала, повлияли ли ее слова на ход событий, но на следующий день королевский врач, тщательно осмотрев принца, заявил, что его высочество надо кормить грудным молоком.

Доверенные слуги были разосланы по ближайшим окрестностям Лондона, и к вечеру из Ричмонда доставили жену черепичного мастера, бедную женщину в старых туфлях, без чулок, в оборванной рабочей одежде, но молодую, здоровую и крепко сбитую. Ее грудь была полна молока, поскольку она недавно родила, и принц тут же приник к ней. Через несколько дней младенец выздоровел и прибавил в весе. Благодарный король наградил кормилицу, выдав две сотни гиней и назначив содержание в две сотни фунтов ежемесячно до конца ее дней.

Хлорис рассказывала, что столь быстрое выздоровление принца приписывалось на улицах тому, что эта женщина и была его родной матерью. А то, что королева так быстро оправилась после родов, тоже было свидетельством того, что никаких родов не было. Возмущенный король потребовал публичного подтверждения факта родов королевы с тем, чтобы раз и навсегда пресечь сплетни. Расследование подтвердило, что обмана с ее стороны не было, из чего сплетники сделали вывод: если бы обмана не было, королю и в голову не пришло бы назначать расследование.

Затем, тридцатого июня, все семь епископов были оправданы и отпущены из Тауэра. Ликующий народ снова высыпал на улицы, и их неофициальный праздник был еще веселее и громче, чем тот, который им устроил король по случаю рождения наследника. Армия, стоящая лагерем в нескольких милях от Лондона, в Хаунслоу Хит, веселилась так, что звуки этого торжества доносились до Лондона. Аннунсиату мучили тяжелые мысли: считалось, что армия была силой короля, но, если они так радовались реабилитации епископов, то за кого будут сражаться, если дело дойдет до конфронтации? Она еще раз попыталась получить прощение для Мартина, но король ответил, на сей раз более открыто, что все зависит от ее решения. В середине июля она закрыла Чельмсфорд-хаус и отбыла в Морлэнд ожидать дальнейшего развития событий.

Весь август и сентябрь принц Оранский собирал в Голландии войска и корабли для вторжения в Англию. Это известие дошло до Аннунсиаты от Мартина через Эдмунда, одновременно пришло тревожное сообщение о том, что ряд английских дворян подписали секретное прошение, адресованное принцу Оранскому, в котором ему предлагалось вторгнуться на территорию Англии, и была обещана поддержка в том случае, если это произойдет.

«Я не знаю имена этих людей, но документ, без сомнения, существует. Подумай, кому это наиболее выгодно, и ты поймешь, о ком идет речь».

Аннунсиата вернулась в Лондон в начале сентября, чтобы предупредить короля о грозящей ему опасности. Разведка уже проинформировала его, что к голландской границе со всех сторон, даже из Швеции, подтягиваются войска. Что бы ни говорила Аннунсиата, ничто не могло убедить короля в том, что это делается совсем не для нападения на Францию. Аннунсиата не могла открыть источник своих сведений из-за опасения, что это плохо скажется на членах ее семьи, находящихся за границей, поэтому король практически не обратил внимания на все ее мольбы, лишь вежливо поблагодарив за беспокойство.

– Можете спокойно ехать домой, с сознанием выполненного долга и в полной уверенности в своей безопасности. Моя дорогая графиня, никому никогда и в голову не придет в такое время года пересекать с большой армией канал. Все моряки утверждают это в один голос. Это дурацкая затея, а моего племянника можно назвать как угодно, но не дураком.

Аннунсиата вернулась домой еще более напуганная и написала письмо, умоляя Мартина и обоих сыновей приехать домой. Мартину она писала:

«Твоя ссылка длится уже слишком долго, и я уверена, что король защитит тебя. Если ты предложишь ему свои услуги, у него не останется выбора, а ты здесь очень нужен, гораздо нужнее, чем я могу сказать».

По всему северу ходили разговоры о поддержке, которая будет предоставлена принцу Вильгельму, если он решится на вторжение, и Аннунсиата больше никому не могла доверять. Она не упоминала об этом в своем письме, боясь, что оно попадет в чужие руки, и потихоньку начала готовиться к защите Морлэнда. Аннунсиата мысленно благодарила Ральфа за решение построить потайное убежище для отца Сент-Мора, где теперь мог спрятаться отец Клауд, если возникнет такая необходимость.

В начале октября страну наводнили копии декларации принца Вильгельма, подтверждающей его намерение вторгнуться в Англию. В качестве единственной причины вторжения заявлялся созыв независимого парламента, с тем, чтобы были соблюдены английские законы и свободы. Король, наконец, уверился в реальности этой опасности и начал готовиться к обороне. Он вызвал для усиления армию, все еще стоявшую в Хаунслоу и, частично, в Селисбери, а также войска из Ирландии и Шотландии. Главнокомандующим был снова назначен лорд Фивершем, его заместителем – лорд Черчиль, а генералы Керк и Графтон заняли те же позиции, что и во время восстания Монмаута. Командующим флотом стал лорд Дартмут, сгруппировавший свои корабли на юго-восточном побережье Англии, откуда мог наблюдать за маневрами датского флота, надеясь разбить его наголову. Полагали, что, скорее всего, датский флот направится на Йоркшир или какой-то другой участок восточного побережья, поскольку ветры на канале в это время года были смертельно опасны. Но король не осмелился собрать все войска в одном месте, опасаясь, что вторжение может произойти где-то еще, и поэтому держал свои силы в центре страны готовыми к маршу каждую минуту и в любом направлении.

В таком напряженном ожидании прошел весь октябрь. Аннунсиата не получила ни слова ни от Мартина, ни от Эдмунда. Она не имела ни малейшего представления о том, дошло ли до них ее последнее послание, не знала, где Карелли и Морис, и надеялась, что, если они и не едут домой, то, по крайней мере, находятся в безопасности при каком-нибудь дворе или университете. Она все время думала о том, что сталось с Арабеллой, и искренне желала, чтобы ее воинственная дочь была сейчас с ней, потому что, несмотря ни на что, Арабелла, без сомнения, сражалась бы за свой собственный дом как тигр и была бы неоценимым помощником в это беспокойное время.

К концу октября пришло известие, что принц Вильгельм отправился в плавание с тринадцатью тысячами солдат, находившихся на борту двух сотен кораблей. Кроме того, в его распоряжении были пятьдесят хорошо оснащенных военных судов. На второй день пути им из-за сильного шторма пришлось повернуть назад и вернуться на свой берег. Однако передышка была недолгой. Первого ноября Вильгельм снова отправился в путь, явно направляясь на Йоркшир. Но на следующий день ветер опять переменился – на сей раз он дул на восток, прижимая флот лорда Дартмута к берегу, а датский флот, поменяв курс, проплыл вдоль канала на виду у беспомощных английских кораблей, миновал белые утесы Дувра, где за ним в молчании наблюдало множество зрителей, и пятого ноября пристал к берегу на западе, в Бриксхеме. Солдаты высадились на берег, не встретив никакого сопротивления, выстроились стройными рядами и выступили на Эксетер. Девятого ноября принц Вильгельм вступил в этот город как король, верхом на белом коне. Он предусмотрительно поставил в авангард английские войска, состоявшие у него на службе в Голландии, под командованием графа Маклесфильда, который в свое время сражался за Чарльза-Мученика, и если его и не встречали «хлебом-солью», то, по крайней мере, и не оказывали сопротивления.

– О чем думает король? – с негодованием кричала Аннунсиата. – Почему ничего не предпринимает? В стране принц Вильгельм Датский, огромная иностранная армия заполонила всю Англию, а он ничего не делает!

– Принц Вильгельм тоже ничего не делает, – возразила Хлорис, надеясь, что хозяйка немного успокоится.

Все население Морлэнда очень нервничало, поскольку ходили слухи о возможном восстании и никто не знал, что случится завтра. Морлэнд был похож на выброшенный на берег корабль, завязший в грязи, и все в доме, начиная с детей и кончая слугами, двигались тихо и осторожно, будто боялись привлечь к себе внимание.

– Я думаю, что он надеется выиграть войну без единого сражения. Ничего хорошего для него не будет, если он прольет кровь англичан, чтобы заполучить трон отца, – задумчиво произнесла Аннунсиата. – Тем более что король должен продемонстрировать свою силу. Чем дольше он ждет, тем больше народа переходит на сторону врага.

Постепенно Морлэнд принял вид боевой крепости, готовой к защите от нападения. Было очень трудно закупать провизию, не привлекая внимания. Аннунсиата посылала самых проверенных слуг на рынки, расположенные в отдалении от Йорка, чтобы они могли купить продукты там, где их никто не знал. Отец Клауд оказывал ей большую помощь, он постепенно научил всех юношей пользоваться оружием, а неизменно ровное расположение духа и уверенность сплачивали вокруг него людей, хотя некоторые не могли простить ему то, что он был иезуитом. Поговаривали, что иезуиты для поддержания молодости пьют кровь младенцев, и Аннунсиата не была уверена, что присутствие отца Клауда не влияет на лояльность некоторых обитателей Морлэнда. Восемнадцатого ноября стало известно, что лорд Деламер, который должен был поднять Чешир во время восстания Монмаута, сделал это для принца Вильгельма, а король наконец выступил из Лондона, чтобы присоединиться к своей армии в Селисбери. От этой новости волна страха прокатилась по спине Аннунсиаты: тяжелые времена стояли на пороге. Она спокойно командовала всеми слугами в доме, приказала закрыть ворота, и решетка, которую ни разу не опускали со времен гражданской войны, с грохотом упала вниз. Отец Клауд провел специальную службу с мольбой к Господу о помощи в защите дома, на которую собрались все его обитатели, заполнив часовню до отказа. Мягко горели свечи, шепот поднимался под своды, и поднятые в мольбе руки множества людей напомнили мирный Морлэнд былых времен. Четырехлетний Джеймс-Маттиас, наследник Морлэнда, широко раскрытыми глазами смотрел со своего безопасного убежища на коленях Доркас, как шестилетний Артур, виконт Баллинкри, сосредоточенно нахмурившись, впервые в жизни помогает священнику у алтаря вместе с Валентином, вторым сыном Клемента. Девушки из детской держали на руках малышей: Клевер, Джона и Альену – и подносили их одного за другим к благословению, как и слуги, у которых были маленькие дети. Аннунсиата с напряженным лицом и отсутствующим взглядом сидела на месте хозяина Морлэнда – на передней скамье. И только она одна, когда настало время, не подошла к священнику за причастием.

Позже, когда служба кончилась, часовня опустела, а Артур с Валентином загасили свечи и вышли, Аннунсиата вернулась; по пятам за ней шел Фэнд, клацая когтями по каменному полу. Она подошла к статуе Пресвятой Девы и долго молча глядела на нее. Позолоченное лицо, слегка истертое временем, смотрело прямо на Аннунсиату. На лицах обеих женщин было написано страдание. Затем живая женщина преклонила колени перед алтарем и нащупала кнопку, открывающую секретную дверь. Звук, раздавшийся за спиной, заставил ее быстро подняться на ноги, но Фэнд, виляя хвостом, побежал вперед и уткнулся носом в руки отца Клауда.

– Я расставлял людей по местам, – сказал он, сделав вид, что не заметил манипуляций Аннунсиаты. – Они хорошие ребята и еще покажут себя.

– Я уверена в этом, – сказала Аннунсиата. – Но что они могут сделать, если все их вооружение – палки и дубинки против ружей и мушкетов? Я молю Бога, чтобы у нас было больше ружей.

– Бог поможет нам, – ответил молодой священник.

Аннунсиата озабоченно посмотрела на него.

– Против пушек? Если они выставят пушку, нам настанет конец.

– Мы еще не знаем, есть ли у них пушки. Будем уповать на Всевышнего, чтобы их не оказалось, – он с нежностью посмотрел на Аннунсиату, заметив глубокие морщины, появившиеся на ее лице за последние месяцы. – Миледи, – сказал он, – я знаю, что вы не разделяете римской веры, но почему, когда все слуги подошли ко мне, вы отказались от утешения, которое я могу предложить? Почему вы не приняли святого причастия? Ведь вы же очень хотели этого.

Аннунсиата посмотрела в сторону, потом устремила взгляд на его лицо. Священник видел, что силы ее на исходе, а глаза блестят непролитыми слезами.

– Я не могу, – печально сказала она. – Я не могу признаться.

– Позвольте мне простить вас, – сказал Клауд, приближаясь к ней. – Доверьтесь мне. Вы не в состоянии вынести эту ужасную тяжесть в одиночку. Доверьтесь! Разве не говорит Господь: «Приди ко мне!»…

– Пожалуйста, – жалобно сказала она, прерывая его. – Не просите. Я не могу... принять этого.

– Но я знаю, что вы нуждаетесь в этом! Почему вы не хотите сказать мне, что вам мешает? В мире нет ничего настолько ужасного, чего Господь не мог бы понять и простить, если вы искренне, от всей души, раскаиваетесь в содеянном.

– В этом все и дело, отец Клауд, – устало произнесла она. – Я не могу признаться потому, что не раскаиваюсь. То, что я делала, я буду делать снова, охотно, с радостью, со всем сердцем и ликованием в нем. И, хотя церковь проклянет меня и навсегда отвернется от меня, я все равно не могу сказать, что жалею о содеянном.

– Дитя мое...

– Пожалуйста, отец, не говорите больше ничего. Пойдемте, вы должны помочь мне спрятать самые ценные вещи. Тут, за алтарем Пресвятой Девы, есть секретная панель. Принесите алтарную утварь и положите сюда, а я спрячу здесь фамильные драгоценности.

Священник подчинился ей, прекратив разговор, и они занялись делом.

– Здесь, – сказала она, закрыв панель, – захватчики, по крайней мере, ничего не смогут найти. И простите меня, отец, но я вынуждена покинуть вас, чтобы выслать своих разведчиков, как подобает любому генералу.

Когда Аннунсиата проходила мимо отца Клауда, он мягко взял ее за руку, остановил, а другой рукой перекрестил ее лоб.

– Бог благословит вас, – сказал он.

На мгновение ее темные глаза встретились со взглядом священника, и он с удовлетворением заметил, что усталость отступила, а плечи графини слегка распрямились. Затем она твердо высвободила руку и вышла, не произнеся ни слова.

Глава 21

Самым сложным оказалось добыть лодку. В конце концов в Дардрехте им удалось нанять рыбачью лодку с командой, однако отец Сент-Мор, впервые увидев это судно в чудесный, но ветреный ноябрьский день, притих.

Карелли, заметив перемену в его лице, сказал:

– Не падайте духом, святой отец! Вы говорили, что лучше умереть, чем не присутствовать там, где мы нужнее всего. Бог поможет вам по вашей просьбе.

– Я передумал, – сказал священник. – Полагаю, от меня будет больше пользы на берегу, чем если мною будут кормиться рыбы где-нибудь там, – и он указал дрожащим пальцем на серую линию горизонта.

Они поднялись на борт, ожидая прилива, и в три часа пополудни тронулись в путь. Как только они вышли в открытое море, им показалось, что вся сила серого английского канала обрушилась на их несчастное суденышко, осмелившееся бросить ему вызов, пытаясь разнести его в щепы. По крайней мере, так думали они, но моряки были бесстрастны, а один из них даже попытался рассказать Мартину на смеси плохого французского и еще худшего немецкого о том, что море для этого времени года поразительно спокойно, а погода просто великолепна. Четверых мужчин в вонючей каюте бросало из угла в угол. Они не имели возможности ничего сказать друг другу, так как ужасная какофония звуков – ветер, море, лодочный шум – перекрывала их голоса. Они молчали, предоставленные собственным мыслям.

Морис, Карелли и священник в основном думали о положении в Англии. Огромная армия Вильгельма Датского шла на восток, медленно, но уверенно приближаясь к Лондону, увеличиваясь на ходу за счет примыкающих к ней местных жителей. Король со своей армией несколько дней провел в Селисбери, а затем, не дав никаких объяснений, вернулся в Лондон. Лорды Черчиль, Керк и Графтон перешли на сторону Вильгельма Оранского, а король прибыв в Лондон, выяснил, что его дочь Анна и ее подруга Сара, жена лорда Черчиля, уехали из города, чтобы присоединиться к принцу Вильгельму, несомненно, по совету мужа Сары. Покинутый даже своей семьей, король, похоже, не имел иного шанса, кроме как вступить в переговоры с зятем.

Тем временем северные территории охватило восстание против короля. Пока Люмли брал Халл, Девоншир и Ноттингем, Денби, бывший первый министр короля Чарльза, поднял северную часть Йоркшира и направлялся к югу, чтобы захватить Йорк. В прежние времена Денби дружил с семьей Морлэндов, был хорошо знаком с Аннунсиатой при дворе и бывал у Ральфа в доме, и можно было надеяться, что он «не заметит», что Морлэнд не присоединился к восстанию. Но Морлэнд слишком бросался в глаза, так как располагался очень близко к городу и был сердцем огромного поместья. Долгое время здесь находился центр католицизма, хотя и не папизма, этой части страны. Всем было известно, что в Морлэнде сейчас иезуитский священник, и настало время, когда Денби больше не смог игнорировать ситуацию. Двадцать седьмого ноября он послал ультиматум с требованием выдать священника и всем, кто способен держать оружие, присоединиться к восставшим. Аннунсиата ответила отказом, и с этого дня началась осада Морлэнда.

Двадцать девятого ноября это стало известно Мартину и остальным. Они еще находились в Гааге и искали лодку, чтобы отплыть в Англию. Тридцатого вышли в море, и все молились, чтобы успеть добраться до Морлэнда не слишком поздно. Лодку бросало на волнах. Мартин опустил голову на руки. Морис, смотревший на него, понимал, что брат думает не только о доме, потому что, приехав за ним в Лейпциг, чтобы забрать его домой, Мартин сообщил ему, не зная, правильно ли он делает, новости об Арабелле.

Лейпциг был свободным городом и, кроме того, что считался центром образования и искусства, был процветающим центром торговли, куда стекалось много богатых купцов. Йоханнес Пецель, под чьим руководством занимался Морис, был профессором музыки в университете. Выдающийся музыкант и композитор, он был к тому же приятным, веселым человеком простых вкусов и до сих пор с удовольствием посещал городской оркестр, игравший на важных свадьбах и других гражданских событиях. Он специально писал музыку для свадеб достаточно богатых людей, которые в состоянии были ему заплатить. Обычно его сочинения исполнялись на двух корнетти и трех тромбонах. Сам Пецель вел первую партию корнетти, а Морис, как правило, вторую. Для Пецеля было вполне естественно, что для этой цели он выбрал Мориса. За время пребывания в Лейпциге он стал его любимцем и наиболее перспективным учеником. Благодаря этому он жил в доме своего учителя, юношу обожала жена Пецеля и боготворили его дочери. Этого прекрасного молодого человека с безукоризненными манерами, потомка королевской крови с Богом данным талантом обожал весь Лейпциг.

Купец Финстервальд, хотя и не самый богатый, но один из самых щедрых покровителей искусства, был заядлым путешественником. Странствуя, он любил собирать красивые вещи и обычно привозил их в свой роскошный дом в северной части города. Вернувшись из Праги, он привез с собой не только изумительную итальянскую статуэтку, но и очаровательную вдову в качестве своей невесты. Его первая жена умерла два года назад. Говорили, что вдова, прекрасная и надменная иностранка, в Праге зарабатывала на жизнь тем, что занималась лошадьми. Морис случайно увидел пражскую вдову за неделю до свадьбы, когда та со своей горничной ехала в карете Финстервальда в город, чтобы купить материал для подвенечного наряда. В тот же день Морис нашел маэстро и попросил разрешения не играть на этой свадьбе в церкви Святого Томаса.

– Но я написал такую чудесную пьесу, – возразил Пецель.– А вторую партию специально для тебя, Морис. Надеюсь, ты не всерьез. И девочки расстроятся. Герр Финстервальд – хороший человек, великодушный...

– Пожалуйста, герр профессор, не просите меня, – мрачно ответил Морис. – У меня очень веские причины, и прошу извинить меня, но я не имею права назвать их. Попросите Грегори или Томаса заменить меня. Пецель с интересом рассматривал его.

– Я не сомневаюсь, что причина действительно серьезна, хотя ни за что в жизни не смогу догадаться какая. Ну что ж, стоит предоставить Грегори возможность показать себя. Он очень хорош. Я скажу только одно: с твоей стороны правильно дать шанс другому хотя бы однажды.

– Вы очень добры ко мне, – сказал Морис. Пецель склонил голову набок.

– Но посмотреть-то придешь? Привезешь девочек и мадам?

Морис отрицательно покачал головой. Затем последовала ужасная неделя борьбы с собственной совестью. Он убеждал себя в том, что ошибся, но знал, что это не так. Он только один раз взглянул на нее, но карета двигалась достаточно медленно, поэтому у него не осталось ни малейшего сомнения в том, что «вдова из Праги» была его сводной сестрой Арабеллой. Прямой обязанностью Мориса было рассказать обо всем, поскольку она собиралась вторично выйти замуж при живом муже. Самый большой грех! Перед Богом Арабелла все еще состояла в законном браке с Мартином, который считал ее давно умершей. Морис решил, что она, очевидно, представилась Финстервальду не той, кем была на самом деле, а тот поверил.

Но, какие бы мысли ни тревожили Мориса, он не мог заставить себя выдать сестру. Он не имел ни малейшего представления о том, что случилось с Арабеллой за восемнадцать месяцев, с той поры, как она исчезла. Но не было сомнений в том, что она прошла через жестокие испытания и выжила лишь благодаря своему мужеству и дерзости. Если она не вернулась домой, не объявилась, не искала Мартина, если выдала себя за вдову и приняла предложение богатого купца, она должна была иметь очень веские основания.

Это удивляло Мориса: он не мог понять, зачем Арабелла покинула Англию, если не искала Мартина. Но инстинкт подсказывал ему: если он ее выдаст, ничего хорошего это никому не принесет, и потому в день свадьбы остался дома, пытаясь не думать о ней.

Морис очень обрадовался, когда приехал Мартин, чтобы забрать его домой, понимая, что рано или поздно, живя в Лейпциге, они с сестрой встретятся лицом к лицу. Ведь уже сейчас она наверняка узнала, что в доме профессора Пецеля живет молодой музыкант Морис Морлэнд, который играет с профессором на всех праздниках. Прибытие Мартина поставило Мориса перед другой проблемой его совести, но на сей раз борьба была недолгой.

Должен же кто-то разделить с ним эту тяжкую ношу; для шестнадцатилетнего Мориса желание поделить с кем-нибудь ответственность было вполне простительным. И он рассказал Мартину о том, где он может найти свою бывшую жену.

Согнувшись в три погибели в пропахшей рыбой каюте, Мартин восстанавливал в памяти тот день. Сначала это было для него потрясением и он решил, что Морис ошибается, но, поняв, что ошибки быть не могло, от всей души желал только одного – чтобы Морис не проболтался. Ситуация в Англии была очень напряженной, и им было очень важно отправиться туда без малейшего промедления, а чтобы решить, как поступить с Арабеллой, требовалось время – дни, а может быть, и недели. Мартин привык считать ее умершей. Аннунсиата писала, что Арабелла уехала из дома одновременно с ним, в надежде перехватить его по пути, но с тех пор ее след потерялся. Мартин думал, что она либо погибла на одной из неспокойных дорог между Йорком и Халлом, либо, сев на корабль вслед за ним, сгинула где-то в пучине моря. Он находился в близких отношениях с ее матерью, и со смертью жены запутанность ситуации до некоторой степени упрощалась. Но Мартин никогда не желал Арабелле зла, поэтому даже испытал некоторое облегчение, узнав, что она жива, и сбросил груз беспокойства.

Если Арабелле удалось выжить, а выжив, она не искала его и даже умудрилась пойти под венец, было совершенно очевидно, что она не ставила себе цели ни искать его, ни быть обнаруженной им. Мартин вынужден был заключить, что она каким-то образом узнала о его отношениях с Аннунсиатой и уехала из дома не столько для того, чтобы быть с ним, сколько для того, чтобы убежать от столь двусмысленной ситуации. Такой вывод немного успокоил его, и он легко принял решение, опираясь на факты. Если она не хотела быть обнаруженной, а он не собирался ее искать, почему же надо делать то, что принесет всем только боль? Мартин взял с Мориса клятву хранить все в строжайшем секрете, и в тот же вечер они уехали в Хайдельберг, где их ждали Карелли и отец Сент-Мор.

Но перед отъездом он закутался в плащ, надел широкополую шляпу и, благодаря рассказам Мориса, сумел найти дом Финстервальда – очень большой, красивый, на достойной улице, с шикарным подъездом. Очевидно, в доме шел прием; к дверям подъезжали кареты, принадлежавшие членам высшего общества Лейпцига. Мартин подумал, что свадьба наверняка продолжается. Какое-то время он наблюдал за происходящим, стоя в стороне, а затем, смешавшись с толпой, собравшейся поглазеть на роскошные экипажи, пробрался к входным дверям. У подъезда стояла огромная карета с четырьмя лакеями в ливреях, явно принадлежавшая кому-то из высшей знати. Как он и ожидал, хозяин и хозяйка дома вышли к дверям встретить именитых гостей.

Мартин никогда не видел ее такой прекрасной. Платье из голубого сатина и белой парчи было усыпано сапфирами и жемчугом, рукава отделаны золотом, на шее сверкало бриллиантовое колье, а шикарная рыжая шевелюра была украшена крупными бриллиантами и живыми белыми цветами. Рядом стоял ее «муж» в белой атласной рубашке, алом сюртуке и огромном парике, венчающем голову. Он смотрел на свою супругу с обожанием и гордостью, в восхищении взирал, как она надменной походкой королевы направляется к карете, чтобы встретить очередных высоких гостей. Мартину было очень странно стоять здесь в толпе и наблюдать за ней, своей молодой женой, любившей лошадей больше, чем мужей, а щенков – больше, чем детей. Но когда Финстервальд с именитыми гостями ушел в дом, Мартин улыбнулся. Ему внезапно пришло на ум, что, родись Арабелла мальчиком, она стала бы наемным офицером, как Хьюго, и беззаботно бросила бы жену и ребенка, отправившись на поиски счастья, как Хьюго оставил Каролин с маленьким Артуром, чтобы идти воевать с турками. Арабелле не повезло, что она родилась девочкой. Ну что ж, она сделала все, что смогла... Даже не предполагая, что выпало на ее долю по дороге из Йорка в Прагу, Мартин понимал, что она добилась успеха в жизни с помощью своих женских чар.

Арабелла была солдатом фортуны. Невидимый в толпе, Мартин приветствовал ее в этом качестве. Он плотнее завернулся в плащ и, когда она со своим купцом-принцем отвернулась, отсалютовал ей солдатским приветствием, улыбнувшись той особой улыбкой, которую, если бы она могла ее увидеть, обязательно узнала бы, хотя никогда и не поняла бы, как такое могло быть.

Осада началась достаточно тактично, но с каждым днем становилась все более и более ожесточенной, и к концу недели силы осажденных начали убывать. Морлэнд был единственным очагом сопротивления в округе Йорка, но сдаваться не желал. Более того, слухи о том, что в Морлэнде находится иезуитский священник, разрослись до такой степени, что один священник превратился в двадцать, и все они подкупили йоркширцев.

В Лондоне король послал парламентеров к принцу Вильгельму, чтобы узнать его условия, параллельно занимаясь организацией бегства королевы с сыном из страны. Королева Мэри и принц Уэльский покинули Англию девятого декабря. Когда эта новость достигла Йоркшира, ярость восставших против бесчестных папистов, которые говорили одно, а делали другое, накалилась до предела. В тот день была предпринята жестокая атака на Морлэнд, почти увенчавшаяся успехом. Когда в сумерках атакующие отошли, Аннунсиата созвала всех сражавшихся в длинный салон.

– Вы видите, насколько мы слабы, – сказала она.

Люди устало согласились с ней. Подъемный мост восстановили после гражданской войны, и все было устроено так, что поднять его снова не представлялось возможным. Кроме того, все считали, что такой необходимости больше не будет, в надежде, что Морлэнд никогда больше не придется защищать. Хотя ворота и подъемная решетка, к счастью, оставались на местах, толку в них было мало, пока стоял мост.

– Мы должны разрушить мост, если хотим выстоять, – закончила она свою мысль.

– Он очень прочный, хозяйка, – сказал Клемент, от волнения забывая ее титул. – По-моему, его надо взорвать.

– У нас нет взрывных средств, и найти их негде, – заметил отец Клауд.

– Каркас очень прочный, это я гарантирую, но мне никогда не приходило в голову, что нам придется его разрушить, – размышляла Аннунсиата. – Ты правильно сказал, что мост можно только взорвать. Но такой возможности у нас нет. А если снять настил? Или разрубить топорами? Если убрать настил, от каркаса им будет мало проку. Конечно, по одному они могут пройти, балансируя по оставшемуся бревну, но мы безболезненно для себя сможем стрелять в них. Самое главное – не дать им провести массированную атаку.

Люди слушали и кивали, а отец Клауд сказал:

– Если это надо делать, то лучше – сразу.

– Я тоже так думаю, – согласилась Аннунсиата. – Они не ожидают от нас подобной прыти. Охраны у них не будет. Им надо поужинать и отдохнуть. Нам нужно приступать прямо сейчас. Но вы все понимаете, что это очень рискованно. Я не могу никому приказать покинуть замок. Каждый, кто пойдет, должен точно знать, что выбрал этот путь сам, сознавая опасность.

– Мне нужно четверо мужчин, – тут же сказал отец Клауд.

Аннунсиата ждала именно такой реакции.

– Нет, отец! Вы прекрасно понимаете, что они с вами сделают, если поймают.

– Я не могу позволить, чтобы это влияло на мой выбор, – просто ответил священник.

– Они хотят окружить нас, – перебила его Аннунсиата. – Они ждут вашей смерти. Я не разрешаю вам уйти. Вы нужны мне здесь.

– Я пойду, хозяйка, – быстро сказал Клемент.

– И я, госпожа, – тут же добавил Гиффорд.

За ними последовали другие. Аннунсиата поблагодарила слуг, особенно молодых, выбрала тех, кто должен работать на мосту, и тех, кто будет прикрывать их огнем, если возникнет необходимость.

– Помните, – сказала, она, – если вдруг кто-то нарвется на вас случайно, убейте его тихо ножом, а не из ружья. Мы должны успеть разобрать настил, не привлекая внимания, это – наша последняя надежда. У нас только несколько ружей и совсем мало патронов. Берегите то, что есть, до последнего момента.

Добровольцы кивнули и отправились готовиться к вылазке. Аннунсиата и отец Клауд пошли на кухню за горшком с гусиным жиром, а затем поднялись на крепостные ворота и собственноручно смазали механизм решетки, большую черную цепь и колеса, чтобы поднять их бесшумно. Аннунсиата поставила у механизма людей и расположилась в верхней комнате сторожевой башни. Время от времени ей мерещился звук поднимаемой решетки, но она понимала, что это лишь реакция перенапряженных нервов. На некотором отдалении от имения она разглядела темные силуэты палаток и отблеск походных костров, на которых противники готовили ужин. Многие из них наверняка квартировали в ее доме в Шоузе. Аннунсиата не могла представить себе, что они сделали с купальней – тем маленьким памятником ее упорству. Другие, скорее всего, располагались в деревне Твелвтриз, и ее кулаки непроизвольно сжимались при мысли о лошадях, которых, вероятно, украли или забрали именем принца Вильгельма, чтобы поставить их под седло для своих солдат, сражающихся против законного короля.

Наконец решетка поднялась, ворота открылись, и добровольцы вышли из крепости. Слава Богу, луна еще не взошла. Они вновь могли работать в темноте, потому что находились у себя дома. А враг, не знающий местности, был бы к тому же ослеплен огнем своих костров. Хорошо бы они не выставили часовых... Но противники были мятежниками, а не настоящими солдатами и Аннунсиата очень надеялась, что до этого они не додумаются.

Конечно, разобрать настил абсолютно бесшумно было невозможно. Аннунсиата выбрала самых сильных, с топорами и пилами, приказала им начать работу с обеих сторон моста, чтобы дело двигалось быстрее. Любой шорох в тишине ночи казался ей слишком громким. Она так сильно сжимала кулаки, всматриваясь ищущими глазами в темноту, что из-под ногтей выступила кровь. Раздался всплеск и приглушенный возглас: кто-то что-то уронил, возможно, инструмент. Аннунсиата велела передать в замок доски, которые удалось высвободить. Если осада продлится долго, это дерево им очень понадобится. Кто-то из караульных с другой стороны моста негромко крикнул, и, напрягая зрение, она заметила движение со стороны лагеря. Быстрей, быстрей! Аннунсиата тяжело дышала. Добровольцы возобновили свою деятельность, работая еще быстрее, поэтому шума стало больше. Кто-то, боясь не успеть, начал рубить доски топором. Вдруг послышался крик, потом стон и почти одновременно мушкетный выстрел. Судя по направлению, там находился Уиллум, но сказать точно, кто кого убил, было невозможно. В лагере повстанцев поднялась тревога. Они наступали с криком, с разных сторон раздавались выстрелы. Аннунсиата насчитала шесть мушкетов. Теперь им нужно перезарядить их. У ее защитников было еще несколько минут.

– Пускайте в ход оружие, – крикнула она со своего поста.

Она видела силуэты караульных, но не могла разглядеть, что делается под стенами крепости на мосту, потому что было очень темно. Вспышка осветила Тома слева, в темноте раздался крик – он в кого-то попал. Затем оттуда же донесся звук мушкета Гиффорда. Но с минуты на минуту должны были подойти мятежники, потому что последовала вторая волна выстрелов, а под прикрытием огня в сторону крепости бежали восставшие. Внизу уже началась рукопашная, и Аннунсиата приказала своим людям отступать. Все было напрасно. Она спустилась вниз, но там стоял отец Клауд, который тут же оттеснил ее в сторону.

– Отойдите, сюда могут выстрелить.

– Впустите их, позовите их, – кричала Аннунсиата. – Становитесь на колеса, вон там.

Под ее ногами лежали доски, которые удалось снять с моста. И добровольцы, наконец, вошли в крепость, последний, поддерживая раненого, прополз под опускающейся решеткой. Мужчины, крутившие колеса механизма, от возбуждения чуть не обезглавили беднягу. Мятежники стреляли через решетку, и Аннунсиата слышала свист пролетающих пуль, не отдавая себе отчета в том, что это такое: звук скорее напоминал жужжание пчел. Но створки ворот уже сходились, кто-то резко крикнул, кто-то из ее людей выстрелил в сужающуюся щель, кто-то застонал, и ворота закрылись. Сверху из сторожевой башни раздалось еще несколько выстрелов по мятежникам, и наступила тишина – восставшие не решились бесцельно рисковать своей жизнью в темноте.

Рядом с ней стоял испуганный Клемент. Аннунсиата в темноте чувствовала запах его страха.

– Мы все сделали, хозяйка. Почти разобрали мост, – сказал он.

– Кого ранили?

– Тома, хозяйка. По-моему, очень тяжело.

– Здесь есть еще один раненый, – произнес отец Клауд.

...Должно быть, это тот человек, которого ранили, когда ворота уже закрывались...

– И мы потеряли Уиллума, – добавил Клемент.

– Как это произошло? – спросила Аннунсиата. Она почувствовала нестерпимую боль в ладонях и заставила себя разжать пальцы.

– Один из мятежников наткнулся на него, госпожа, – сказал подошедший Гиффорд. – Он выстрелил, уже падая, но я не знаю, достиг ли его выстрел цели.

– Значит, мы потеряли одно ружье, – печально сказал отец Клауд.

Аннунсиата резко повернулась к нему, рассерженная такой черствостью.

– Ваша обязанность – быть с ранеными, святой отец. Ради Бога, Гиффорд, принеси огня.

Уиллум, сын пастуха, которого она сама обучила обязанностям дворецкого, был красивым юношей, с пышной шевелюрой каштановых волос, всегда спадавших ему на глаза, особенно в минуты волнения. Упали ли они ему на глаза, когда его проткнули ножом? Аннунсиата медленно последовала за своими людьми к дому.

Том получил ранение в живот и умер на рассвете. Он был рядом с ней уже больше двадцати лет. Другого мужчину ранили в локоть. Отец Клауд извлек из раны пулю, а Хлорис, Джейн Берч и Аннунсиата перевязали его. Если рана не загноится, он выживет, хотя рука ему больше не понадобится – она потеряла подвижность. Убедившись в том, что все удобно устроились, Аннунсиата пошла в часовню и сидела там одна до самого рассвета, до тех пор, пока не пришел отец Клауд, чтобы начать утреннюю мессу.

После первого дня, проведенного ими в открытом море, ветер разбушевался, а затем поменял направление, и утлую лодчонку погнало на северо-восток, по направлению к Текселю. Рыбаки хорошо знали свое дело и шли впереди ветра, не пытаясь сражаться с ним. Они достигли порта в целости и сохранности, но были от Англии дальше, чем когда-либо. Не оставалось никакой надежды выбраться из этого дикого ветреного места, и им пару дней пришлось провести на берегу. Рыбаки посоветовали нанять лошадей, спуститься вниз по берегу и попытаться найти какой-нибудь большой корабль из Гааги или другого крупного порта.

– Мы вернулись туда, откуда начали! – в отчаянии закричал Карелли.

– Хуже, – мрачно сказал отец Сент-Мор. Его старые кости не радовались предстоящим мытарствам.

– Есть ли надежда, что ветер когда-нибудь успокоится? – спросил Мартин, но рыбаки не могли сказать ничего определенного.

– Ветер всегда переменчив, никто не может точно предсказать погоду.

– А если он стихнет, вы сумеете выйти в море? – спросил Мартин.

Рыбаки кивнули. Они думали, что джентльмен – ярый протестант и рвется в Англию, чтобы присоединиться к принцу Вильгельму. Мартин не собирался разубеждать их. Он на мгновение задумался и сказал:

– Я не вижу смысла в том, чтобы рваться в Гаагу. Мы подождем и выйдем в море, как только ветер стихнет.

Тот же самый ветер, который держал их узниками в Текселе, вызвал необычайной силы приливы на побережье, и огромной волной одного из них был разрушен песчаный берег около Кента, на который вынесло небольшое судно береговой охраны. Несколько кентских рыбаков бросились спасать потерпевших бедствие. Они были до зубов вооружены пистолетами и мечами, поскольку думали найти там католиков, и доставили пассажиров судна к Фивершему, где кто-то узнал в одном из пассажиров короля, который бежал из Уайтхолла в ночь на одиннадцатое, надеясь воссоединиться во Франции с женой и ребенком.

Двумя днями позже Мартина и его компаньонов, четыре дня сражавшихся с северным морем в безуспешных попытках пристать в каком-нибудь порту на восточном побережье Англии, рыбаки бросили в устье Темзы, поскольку эта компания их уже тяготила. Первыми людьми, которых они встретили на берегу, были датские солдаты, которые смотрели на них подозрительно и допрашивали с пристрастием, но вскоре отпустили, потому что любой католик или сторонник короля наверняка выбрал бы для высадки другое, более удобное место, и им показалась вполне правдоподобной история Мартина о желании помочь принцу Вильгельму.

– Ночи очень холодные. Идите в гостиницу, – сказал им капрал. – И мы вместе выпьем за здоровье принца Вильгельма Оранского.

Мартин улыбнулся и поблагодарил его, стараясь, чтобы голос был исполнен искренней благодарности, но сослался на то, что им необходимо найти какой-нибудь транспорт, чтобы добраться до Лондона. Он знал, что Морис и Карелли ни за какие сокровища в мире не будут пить за здоровье Вильгельма. А в таверне в тепле и на ярком свету очень скоро выяснится, кем на самом деле является отец Сент-Мор.

Они нашли лодочника, который согласился доставить их в Лондон, заломив ужасную цену. Прилив через два часа заканчивался, и они не решились искать другую лодку, а наняли этого хапугу и достигли ступеней Уайтхолла вовремя, даже успели позавтракать в кафе. Утренние завсегдатаи говорили только о возвращении короля в Лондон.

– Бедный джентльмен, – произнес кто-то. – Как ужасно видеть, что он столь низко пал.

– Моя жена зарыдала, когда узнала об этом, – сказал другой.

– Вам повезло, джентльмены, что он вернулся, прежде чем бунт и грабеж зашли слишком далеко, – вмешался хозяин кафе. – Говорят, что в некоторых районах страны сжигают дома, а честных людей грабят.

– Вокруг уже слишком много солдат, – подключился кто-то еще. – Когда в стране столько солдат, хорошего не жди.

Все четверо быстро поели и тихо вышли. Мартин сказал:

– Нам надо найти лошадей и добраться до дома. Один Бог знает, что там творится.

Осада длилась девятнадцать дней. У обитателей Морлэнда кончились патроны, и когда осаждавшие атаковали их, пришлось сталкивать нападающих со стен крепости баграми или забрасывать камнями. Количество атакующих явно уменьшилось, и они больше походили на отряд разбойников, чем на регулярную армию. Денби все еще удерживал Йорк, и Морлэнд интересовал его лишь постольку-поскольку, но поместью было тяжело выдерживать натиск фанатиков, которые не могли успокоиться до тех пор, пока не увидят иезуитского священника повешенным, а стены Морлэнда – разрушенными до последнего камня.

В самом Морлэнде Аннунсиата боролась с растущим в людях отчаянием, потому что припасы были на исходе, а новость о том, что король пытался бежать, окончательно выбила их из колеи. Если сам король пытался бежать, то на что надеяться им? Это значило, что принц Вильгельм займет трон, и тогда мятежниками будут они, а не разбойники за крепостной стеной. Делегация слуг пришла к Аннунсиате с просьбой разрешить им сдаться. Она и спорила, и упрашивала их, но они стояли на своем. К тому времени стало известно, что король вернулся в Лондон: это было свежим аргументом в пользу Аннунсиаты.

– Но, госпожа, говорят, что он пленник, – твердили слуги, – а около его кровати стоит охрана из датчан.

– Король открыто слушал мессу, – возразила она. – Узникам это не дозволяется. Кроме того, в любом случае он все еще является королем Англии.

Аннунсиата не смогла убедить их, но они согласились остаться в Морлэнде, больше из любви к ней, нежели к королю, который, как им казалось, предал их. На следующий день мятежники предприняли еще одну атаку, и на сей раз удачную. Трудно было представить, откуда их столько набралось: возможно, их сняли с осады иного замка в другой части страны, а может быть, Денби надоело ждать, когда обитатели Морлэнда сдадутся. Выстрелы были редкими и хаотичными, но слуги перепугались, а дети при каждом выстреле жалобно плакали. В Морлэнде не было никаких средств защиты. Будь у них ружья или мушкеты, они могли бы на что-то надеяться, но сейчас им оставалось только смиренно ждать следующего выстрела, когда кто-то из них упадет простреленным. Слуги ворвались к Аннунсиате с криками:

– Мы должны сдаться, госпожа!

– Все бесполезно, госпожа! Надо сдаваться!

– Именем Бога, мадам! Мы не хотим умирать!

– Нет, – отрезала она.

Раздался грохот, зазвенело битое стекло, земля сотряслась под ее ногами. Враг штурмовал ворота.

– Пожалуйста, мадам, пожалуйста, разрешите нам сдаться, пока нас всех не перебили!

Перед ней стояла безутешно рыдающая Доркас с Клевер и Альеной на руках. Младенцы громко плакали.

– Теперь стреляют с другой стороны! – вскричала Доркас. – Уже разрушили классную комнату.

Теперь все было только делом времени. Казалось, что воля Аннунсиаты парализована, и слуги напрасно взывали к ней. Если бы они ушли и оставили ее в покое! Если бы наступила тишина... Она собрала все свои силы.

– Нет. Никогда. Бог спасет короля.

– Это от вас не зависит, – спокойно произнес стоявший рядом с ней отец Клауд. Ужасный грохот заглушал разговор. – Они снесли сторожевую башню и с минуты на минуту будут во дворе.

– Главная дверь не остановит их, – сказал Клемент. Один из молодых людей закричал:

– Я не собираюсь дожидаться, пока меня убьют! Пойдемте, вывесим на лестнице флаг из окна! Быстрее, а то будет поздно!

У дверей что-то загремело. Аннунсиата закричала сразу на всех, не слыша себя и не зная, слышат ли они ее. Слуги собирались сдаваться. Она оглянулась, переводя глаза с одного испуганного лица на другое.

– Отец Клауд! – крикнула она.

– Да, я знаю, – сказал он и быстро вышел из комнаты.

Аннунсиата надеялась, что священник пошел в свое убежище. Теперь остались только ее служанки и дети.

– В мою спальню, – приказала она. – Быстро! Но было слишком поздно. Когда они направились к двери, внизу, у главного входа, раздался ужасный грохот, двери распахнулись, с шумом ударившись о стены, и весь холл заполнили орущие мятежники с чадящими факелами. «Они подожгут часовню», – устало отметила про себя Аннунсиата. Слышался звук ломаемой мебели, звон битых стекол, раздавались сдавленные крики и визги, кто-то застонал, проткнутый насквозь. Волна ярости захлестнула Аннунсиату. Она втолкнула женщин в спальню, чтобы хоть немного обезопасить их.

– Спрячьтесь в гардеробной вместе с детьми! Завалите чем-нибудь дверь! – выкрикнула она.

На стене длинного салона в качестве украшения всегда висело оружие. Сейчас с ковров практически все было снято, чтобы обороняться, оставался висеть только один детский меч, специально выкованный и отлаженный для старшего сына Ральфа, когда он впервые смог взять в руки оружие. Лезвие меча ярко блестело, хотя было не более двух футов в длину. Аннунсиата сняла его со стены и медленно начала спускаться по лестнице.

Мартин и его компаньоны почувствовали леденящий душу страх, когда увидели свой дом с разрушенной пушечным выстрелом сторожевой башней и разбитыми стеклами. Из пустых глазниц часовни валил дым. Они пришпорили взмыленных лошадей, даже на таком расстоянии слыша звуки грабежа и насилия, хотя и не могли знать, что худшее позади. Еще не достигнув замка, они увидели людей, грабивших их дом, и тех, кто с удовольствием наблюдал за этим.

Мост был разобран, остался лишь остов. Мужчины спешились, чтобы перейти его, что отняло еще несколько минут их драгоценного времени. Правда, это же препятствие не позволило разбойникам вывести лошадей. Мятежники в бессильной ярости жестоко изувечили около полудюжины животных прямо у конюшен и, поняв, что здесь им ждать нечего, обратили свой взор на дом.

Ни Мартину, ни Морису, ни Карелли, ни даже старому отцу Сент-Мору, который и вовсе не был вооружен, не пришло в голову, что всех их могут убить. Они влетели в дом как возмездие Божье с мечами наголо, застав в большом холле картину, напоминающую ад: кругом лежали тела убитых и раненых, валялась разбитая мебель и разорванные книги, стоял запах дыма и немытых тел, слышались крики, стоны и лязг оружия. А на верху лестницы, вооруженная маленьким мечом, скорей похожим на игрушечный, стояла Аннунсиата с развевающимися волосами. Лицо ее превратилось в застывшую маску. Она осталась одна, чтобы яростно, крепко сцепив зубы, с этим подобием оружия в руке защищать то, что было ее родным домом, как защищает свою нору обезумевшая лисица.

Произошла короткая, но жестокая схватка. Кое-кто узнал Мартина и поспешил унести ноги. Остальные опешили при виде трех джентльменов, вооруженных мечами, – вид вновь прибывших не оставлял ни малейшего сомнения в их намерениях. Мечи были скрещены, но, когда один из разбойников получил сквозной удар в живот, а двое других были ранены, они решили, что с них достаточно. Карелли и Морис со сверкающими от возбуждения глазами рыскали по дому в поисках других жертв, а Мартин бегом поднялся по лестнице к Аннунсиате. Она стояла, измученная, дрожащая, с широко открытыми глазами, сжав обеими руками игрушечный, уже бесполезный, меч.

Мартин обнял ее. Тело ее от напряжения было твердым, как железо. Она смотрела перед собой невидящими глазами.

– Все в порядке, – сказал он. – Все в порядке. Все уже кончено. Я – здесь. Аннунсиата! Все в порядке.

Медленно, очень медленно Аннунсиата посмотрела на свои руки, побелевшие от напряжения, с которым она стискивала меч, и с усилием стала разжимать пальцы один за другим. Меч выпал из рук и с лязгом покатился по лестнице вниз, где отец Сент-Мор осматривал раненых. Ее начала колотить крупная дрожь, и Мартин обнял ее крепче и сильнее прижал к себе. Волосы Аннунсиаты пахли дымом.

– Мартин? – тихо произнесла она и немного отстранилась, чтобы получше разглядеть его лицо. По щекам Мартина бежали слезы, но Аннунсиата не чувствовала ничего. Ничего, кроме смертельной усталости. – Мартин, – повторила она, – я так устала.

– О, моя леди! – сказал он, и больше слов у него не было.

Аннунсиата закрыла глаза. Он снова обнял се и крепко прижимал к себе до тех пор, пока не утихли его рыдания, а затем бережно, как величайшую драгоценность, взял ее на руки и отнес в спальню.

Они загасили пожары, залатали, где могли, дыры и пробоины, похоронили мертвых и перевязали раненых, выбросили поломанную мебель и разбитое стекло и попытались определить, насколько хорошо поживились мятежники. Во рву нашли тело отца Клауда, изуродованное до неузнаваемости, и похоронили его. Они забили изувеченных лошадей, освежевали туши, чтобы скормить собакам, восстановили мост, используя те доски, которые предусмотрительно приказала сохранить Аннунсиата, и застеклили окна, насколько позволял им оставшийся пригодный материал. Большинство слуг, разбежавшихся, когда мятежники ворвались в дом, вернулись назад, хотя некоторые и не посмели. Мартин определил их на работы по восстановлению разрушенного дома, пообещав награду за верность. Они выглядели очень пристыженно, потому что оставили свою хозяйку одну защищать лестницу. Так как главные ценности были спрятаны в тайнике, потери оказались не особенно большими, но Мартин сильно сокрушался, глядя на разгром, учиненный нападавшими. Они варварски, почти без остатка, уничтожили огромную коллекцию книг, так долго и бережно собираемую им. Если бы Аннунсиата не удерживала лестницу и мятежникам удалось попасть в верхние комнаты, коллекцию, наверное, разорили бы полностью.

Мартин спал в главной спальне вместе с Аннунсиатой, и, если кто-то из слуг и считал это странным, то вслух никто не высказывался. Карелли и Морис обменялись удивленными взглядами, но затем решили, что он спит в другой кровати, оберегая беспокойный сон их матери. Сами они спали в детской. Маленьких детей по ночам еще мучили кошмары, они, плача, просыпались, но тут же успокаивались, увидев своих охранников и спасителей, спящих рядом.

Прошла неделя. Приближалось Рождество, хотя для всех оно было очень странным. Принц Вильгельм Оранский со своей армией так и не вступил в Лондон, король до сих пор находился в Уайтхолле, а датские солдаты все еще охраняли его.

Большая часть населения была уверена, что принц Вильгельм убьет короля, и видели в нем второго Кромвеля.

Накануне Рождества наступили сильные холода, а поскольку окна в доме были перебиты, сохранять тепло было очень сложно. Все собирались в студии – окна в ней пострадали меньше всего – и зажигали большой камин, горевший тем странным огнем, который бывает только в лютую стужу. Аннунсиату, бледную и худую, все время колотил сильный озноб, несмотря на то, что она сидела рядом с пылающим камином, укутанная в теплый шерстяной плащ. Потрясение от пережитого окончательно расстроило ее нервы, она постоянно мучилась от бессонницы, совсем не могла есть, и поэтому силы восстанавливались крайне медленно. Мартин читал ей вслух, пытаясь хоть немного отвлечь от мрачных мыслей, женщины шили, Карелли и Морис играли с малышами. Когда за окном раздался стук копыт, было уже совсем темно. Мартин прекратил чтение, и все замерли. Аннунсиата, услышав громкий стук в главную дверь, вздрогнула, а Мартин успокаивающе сказал:

– Все в порядке. Там только один человек. Должно быть, какие-то новости.

Он поднялся и прошел в холл. Берч и Доркас настороженно проводили его взглядом. Хлорис посмотрела на хозяйку – ее всю трясло. «Хозяин так добр к ней, – думала она. – Обращается с ней, как с малым ребенком, а не как со взрослой женщиной. Но чего ждать, когда она поправится? Их будущее ничуть не лучше прошлого». Хлорис не видела никакого выхода. А что станется с малышкой Альеной? А сыновья графини? Они уже сейчас удивлялись, почему Мартин так заботится об их матери.

В комнате наступила тишина, не раздавалось ни звука, кроме потрескивания огня в камине. Но двери в студии были сделаны из толстого дерева, и никто не мог расслышать, что происходит в холле. Через несколько минут Мартин вернулся один, с помрачневшим лицом. Он сосредоточенно, с жалостью посмотрел на Аннунсиату, подошел к ней, встал перед ней на колени и взял ее за руки. За всем этим брезжил слабый лучик надежды.

– Моя леди, – сказал он, – как я и думал, это были новости. Из Лондона.

Аннунсиата впилась в него взглядом.

– Королю удалось бежать из Уайтхолла, – продолжал Мартин. – Он невредимым добрался до Франции. Говорят, что Вильгельм Оранский сам позволил ему бежать, не обеспечив надежной охраны. Все кончено.

За всю неделю, прошедшую с тех пор, как захватчики ворвались в замок, Аннунсиата ни разу не проронила и слезинки, но сейчас горячий поток слез хлынул из ее глаз.

– Мы потеряли его, – выговорила она наконец. Слезы, скатившись по ее лицу, упали ему на руки.

Этого Мартин вынести не мог.

– Нет, – сказал он, сжимая ее пальцы. – Это он бросил нас.

«Хорошо, что она хотя бы заплакала, тем самым облегчив душу», – подумал он и повторил:

– Моя леди, все кончилось.

Собравшиеся примолкли, думая о том, что их ждет. Карелли и Морис с недоумением взирали на эту картину: сводный старший брат Мартин стоял на коленях у камина и горячо смотрел на их мать, а она, сцепив руки на коленях, так низко наклонила голову, что красное пламя камина отсвечивало в ее слезах, льющихся из глаз.

Оглавление

Книга первая Благочестивый пеликан

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Книга вторая Гордый павлин

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Книга третья Бдительный журавль

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Реклама на сайте