«Наследник Клеопатры»

Джиллиан Брэдшоу Наследник Клеопатры

Посвящается Майку

Я знаю, что эта книга не самый блестящий шедевр, но мне нужно было сделать что-то такое, чтобы читатель сказал: «Хорошо написано!»

Предисловие

Помнится, кто-то, сильно удивившись, задал мне вопрос: «Почему вы называете Клеопатру эллинкой?» Думаю, что она сама бы так назвала себя. Древний Египет, которым правили фараоны, был захвачен персами в 525 г. до н. э. Два столетия спустя Персидская империя, а вместе с ней и Египет пали под натиском войск Александра Македонского. В 323 году один из самых приближенных к Александру полководцев, Птолемей, сын Лага, родом из Македонии, к тому же родственник прославленного завоевателя, стал сатрапом, наместником провинции Египет. Позже он присвоил себе титул царя, и поэтому англоязычные историки именуют его Птолемеем I Сотером. Основанная им династия, известная как Лагиды – по имени его отца – или Птолемеи, поскольку все цари этой династии носили исключительно это имя, правила в Египте на протяжении восьми поколений.

Птолемей и его потомки неизменно называли себя эллинами, и государственным языком Египта был греческий. Правящая верхушка изначально складывалась из воинов Александра и амбициозных греков-иммигрантов. К коренным египтянам греки относились свысока, считая их простолюдинами, которые пригодны только для занятий земледелием. Так было в теории. На практике все складывалось гораздо сложнее, особенно под конец греческого правления в Египте. Но, несмотря на это, греческий оставался официальным государственным языком. Только один представитель династии Лагидов взял на себя труд выучить язык, на котором разговаривали подданные-египтяне.

Это была царица Клеопатра VII, последняя из Лагидов, правивших в Египте. И все-таки она не была самой последней. В соответствии с традицией царица не могла править одна, поэтому она сделала царем и соправителем государства своего старшего сына, которому в то время едва исполнилось три года. Этот мальчик был плодом политики Клеопатры, которая стремилась к сотрудничеству с мощнейшей империей того времени, – его отцом был Юлий Цезарь. По крайней мере, она так утверждала, в то время как ее враги-римляне решительно отрицали этот факт. Пятнадцатый, и последний, царь Птолемей носил когномен «Цезарь», и поэтому его прозвали Маленьким Цезарем – по-гречески Цезарион.

Планы, которые строила Клеопатра относительно Рима, Египта и своего собственного сына, потерпели крах. Юлий Цезарь погиб, а ее новый римский союзник Марк Антоний был вскоре тоже побежден преемником Цезаря – Октавианом[1]. У Цезаря не было признанных сыновей римского происхождения, и по этой причине он усыновил племянника своей сестры, о чем и написал в своем завещании. В то время Цезарион едва достиг совершеннолетия. Разумеется, Октавиан не желал, чтобы кровный сын Цезаря стоял у него на пути, и при захвате Египта в 30 г. до н. э. он планировал взять в плен Клеопатру.

Что же касается Цезариона, то он хотел только его смерти.

ГЛАВА 1

Сильно болел бок. Он почувствовал это еще до того, как полностью очнулся: острая, как нож, боль пронзала его тело, давая знать о себе даже сквозь сон. Он поменял положение, стараясь облегчить ее, но от этого стало только хуже. Он повернулся на другой бок, поджал ноги и лежал так, смутно осознавая, что с ним произошло.

Было невыносимо жарко, и хотелось пить. Язык, казалось, распух. Нестерпимо болела голова. Он лежал на чем-то неровном, жестком и неудобном, окутанный какой-то густой горячей пеленой пурпурного цвета. Стоял удушливый запах мирры, который не мог полностью перекрыть стойкий запах крови, мочи и горячего пота.

Слабой рукой он ощупал свой бок и, морщась от острой, мучительной боли, почувствовал, что его опухшие пальцы стали влажными. «У меня был приступ, – подумал он виновато, – и я, должно быть, упал на что-то. Мать рассердится. Надеюсь, она не накажет рабов».

Он потянулся к тонкой золотой цепочке на шее, вытащил маленький шелковый мешочек, который висел на ней под хитоном, и приложил его к своему носу и рту. Корень пиона, кардамон, аммиачная смола, бриония, лапчатка и морской лук – это новое средство, по крайней мере, отличалось приятным ароматом. Сделав несколько глубоких вдохов, юноша попытался вспомнить, где он находится.

Оглядевшись по сторонам, он с тоской подумал о своей спальне во дворце, где гладкий пол под ногами с выложенным на нем разноцветным узором из полированных мраморных плит безупречно белого, золотистого и насыщенного зеленого цвета с красными прожилками всегда был прохладным, даже в самую жаркую погоду. Его кровать, сделанная из кедрового дерева, была инкрустирована золотом; зимой он укрывался шелковым стеганым одеялом, а летом – хлопковым, выкрашенным в яркие цвета. В алебастровом кувшине – всегда прохладная вода, а во внутреннем дворике – журчащий фонтан.

Когда он был помладше, его часто водили в большую купальню, где бассейны выложены лазуритом, краны для воды сделаны в виде золотых дельфинов, а на потолке изображен Дионис, который обвивает пиратский корабль виноградной лозой, в то время как моряки, спасающиеся в зеленых волнах, превращаются в... Вода такая прохладная, такая приятная... Она омывает его обнаженное тело, ноги и руки...

Купание будет тебе во вред.

Аполлон свидетель, как же ему хотелось пить! Но почему он лежит здесь, да еще один? Где рабы, которые должны обмахивать его, втирать благовонные масла, подавать прохладительные напитки в запотевших кубках? Где врачи со своими снадобьями? Почему он проснулся в одиночестве? Может, приступ случился в каком-нибудь потайном помещении, где никто не смог его найти? Как долго он здесь лежит?

Какая жара! Мысли путались, дышать было нечем. Необходимо побыстрее избавиться от этой пурпурной удушающей пелены.

Цезарион медленно приподнялся, держась за больной бок. Он понял, что не может глубоко вдохнуть из-за плотной ткани, которой было накрыто его лицо.

Слабой рукой он сдвинул ее с лица и подумал, что это, вероятно, навес от его палатки; днем он защищал его от солнца, а затем, должно быть, упал. Цезарион повернулся на левый бок и начал неуклюже выбираться из-под навеса, все еще держась одной рукой за больное место. Чувствуя под ногами жесткие неровные бревна для растопки, он с трудом перекатился с них на ослепительный солнечный свет и едва сдержал стон от жгучей боли, которая снова пронзила его. Юноша лежал, не шевелясь, уставившись на распростершееся безоблачное небо, казавшееся бесцветным из-за неистового сияния солнца.

Цезарион ощущал под собой что-то мягкое и неровное. Приглядевшись, он понял, что лежит на одном из своих стражников, хитон которого покрыт пятнами запекшейся крови. В горле мужчины зияла рана от удара копья, которое к тому же разнесло ему челюсть.

Содрогнувшись, юноша поспешно сполз с застывшего тела на горячую каменистую землю. Встав на ноги, он в ужасе смотрел на тело своего стражника, машинально вытирая левую руку о хитон. К горлу неожиданно подкатила тошнота, и он, опустившись на колени, снова прижал к лицу шелковый мешочек с ароматной смесью. Он с силой зажмурил глаза и подумал: «Нет, пожалуйста, не сейчас, не так скоро...»

Ничего не произошло. Ни запаха гнили, ни подавляющего волю ощущения ужаса, ни воспоминаний. Только раскаленный камень, обжигающий колени, знойное солнце, которое немилосердно пекло голову, и запах лекарства. Стоять на коленях на земле было слишком горячо. Он открыл глаза и, пошатываясь, поднялся на ноги.

На стражнике был только красный хитон. Доспехи, оружие и плащ исчезли.

Он лежал на спине, рядом с кучей дров, накрытых пурпурным покрывалом. Его руки вытянулись вдоль туловища, но когда Цезарион упал на него, одна рука неестественно вывернулась в сторону. Пальцы все еще сжимали кусок черствого хлеба – подношение стражнику в царстве мертвых. Одна из монеток, которые положили на его закрытые глаза, упала и поблескивала на земле возле ноги Цезариона.

Он вспомнил имя стражника – Мегасфен; ему было двадцать два года, и он происходил из хорошей семьи в Александрии. Выбор пал на молодого человека неспроста: все знали о его верности и неподкупности. И теперь эта верность привела его на погребальный костер. Взгляд Цезариона скользнул по груде дров, наваленным сверху седлам для верблюдов и мешкам с зерном. Он неотрывно смотрел на это сооружение в шесть метров высотой, накрытое пурпурным навесом от палатки, и начал медленно вспоминать.

Прошлой ночью – а может, и две ночи назад? – он проснулся от громких криков и вскочил с постели, пытаясь на ощупь найти в темноте свое копье, но у него ничего не получилось. Кто-то ворвался в его палатку с фонарем в руке и чуть не сбил его с ног. Это был учитель Родон, который остался в Коптосе, чтобы узнать новости. Родон был полностью одет, его волосы, обычно прилизанные, растрепались, лицо побледнело, а в глазах горел дикий огонь. Он поставил фонарь на землю и схватил копье, которое пытался найти Цезарион, – оно стояло у входа в палатку.

– Сюда! – громко закричал он. – Сюда! Быстро!

Цезарион протянул руку за копьем, но Родон внезапно направил острие на него.

– Нет, – прошептал он, глядя прямо в глаза своему ученику. – Стой спокойно.

– Родон? – ошеломленно произнес Цезарион, с трудом понимая, что происходит вокруг него.

– Ты не стоишь моей жизни, – яростно сверкая глазами, сказал Родон. – Ты не стоишь больше ничьей жизни. Слишком много здоровых и сильных уже погибло. – Он снова крикнул: – Сюда! Он здесь! Быстро!

Цезарион вспомнил, как его охватил неистовый гнев и он бросился на предателя. А затем...

Яркие, неестественно четкие картинки промелькнули в его сознании: заколотая овца на алтаре, жрец, рассматривающий ее внутренности, порхающая бабочка, опустившаяся на мертвый глаз, звуки флейты.

Потом – провал в памяти и никаких воспоминаний до тех пор, пока он не очнулся, но уже тяжело раненный.

Цезарион осмотрел себя.

Из-за бурой запекшейся крови ткань хитона присохла к правому боку, по бедру к колену стекала свежая струйка крови.

«Я не смог ранить его, – подумал он с тяжестью на сердце. – Родон выдал меня римлянам, а я даже не ударил его. Я не смог умереть достойно. У меня был приступ, во время которого меня ранили, и с тех пор я лежал в забытьи. Они, скорее всего, подумали, что я мертв, и положили меня сверху на погребальный костер вместе со стражником... Точнее, со стражниками».

Теперь он видел, что на возвышении был не один человек. Возле головы Мегасфена из-под пурпурного покрывала выглядывали еще чьи-то ноги. Цезарион медленно подошел к погибшему и с трудом наклонился, чтобы поднять покрывало. Это был Эвмен, командир их небольшого отряда. Его левая нога была почти отрублена, в паху и на боку зияли колотые раны. Зубы мужчины были стиснуты, а лицо превратилось в застывшую маску; монеты на глазах напоминали жуков, съедающих их. Трясущейся рукой Цезарион накрыл Эвмена покрывалом. Колени подгибались от слабости, голова шла кругом. Ему хотелось присесть, но тела стражников занимали все место у кострища, а на земле было слишком горячо.

Рядом с Эвменом лежал еще один погибший. Цезарион, спотыкаясь, подошел к нему и увидел, что это Гелиодор, критянин. Он был ранен прямо в сердце. Странное дело, но этому наемнику пришлось погибнуть, защищая Цезариона; воин все время твердил, что он участвует в походе только ради денег. Как же теперь он заберет свое жалованье?

Некоторое время Цезарион стоял возле застывшего тела, всматриваясь в лицо юноши. Оно было спокойно и выражало лишь легкое удивление. Гелиодор, очень красивый молодой человек, чрезвычайно заботился о своем теле и старательно расчесывал длинные черные волосы каждое утро и вечер. Цезарион заметил, что и сейчас кто-то заботливо расчесал локоны Гелиодора и положил монеты на его глаза. В правой руке у него тоже был зажат кусок хлеба, а разорванный и окровавленный хитон аккуратно расправлен. Тела стражников не были омыты – в лагере не хватало воды даже до того, как на них напали враги, – но их тщательно умастили благовонным маслом. Спокойное лицо Гелиодора блестело на солнце, а на его алом хитоне остались темные масляные пятна. По крайней мере, для критянина и всех остальных воинов было приготовлено достойное погребение.

Цезарион опустил пурпурное покрывало и, подняв глаза, безучастно огляделся вокруг. Красные скалы, пыльная земля и безжалостное солнце над пустыней. Солнце было высоко – значит, сейчас уже около полудня. Три мертвых тела на погребальном костре. В лагере было тридцать восемь человек, включая его самого: два отряда придворных стражников, Эвмен, секретарь Эвмена, слуга Эвмена, секретарь и двое слуг Цезариона. Где же все остальные? Где враги? Кто организовал погребение, но не зажег костер?

Слишком жарко, чтобы зажигать костер сейчас. Может быть, им помешал зной и теперь, сложив погребальный костер, они ждут наступления ночи? Он обернулся.

Лагерь, который разбили люди Цезариона вокруг каменной стенки емкости для воды, врытой в землю рудокопами столетие назад, остался на месте. Несколько низкорослых акаций и засохший чертополох свидетельствовали о том, что зимой здесь временами бывает вода, но сейчас, в августе, когда воздух раскален, как в печке, все вокруг было выжжено солнцем. Несколько скомканных палаток валялось у подножья ближней скалы, в тени которой можно было укрыться в самое жаркое время дня. Палатка Цезариона, находившаяся в самом центре их стоянки, без верхнего навеса выглядела как-то непривычно. Не хватало одной угловой жерди, и поэтому палатка заметно покосилась. Сквозь знойное марево юноша увидел, что местами ткань опалена, – вероятно, светильник Родона опрокинулся и палатка загорелась. Животные, на которых они везли поклажу, – в основном верблюды – были привязаны чуть подальше и сейчас неподвижно лежали в небольших оазисах тени у скалы. Новых палаток не было, но, казалось, стало больше животных. Из нескольких воинских плащей, прикрепленных к склону горы, получился своего рода навес, который с другой стороны поддерживался копьями, воткнутыми в каменистую почву. К копьям, чтобы создать побольше затененного пространства, были прислонены щиты – хоть какое-то укрытие, которое так необходимо в этой знойной стране. Красные шиты, высокие, продолговатой формы, украшенные незнакомым орнаментом, принадлежали римским легионерам. Цезарион начал их считать, но затем остановился. Судя по первому взгляду, их было около восьмидесяти – целая центурия[2].

Перед ними высоко развевалось знамя, римский орел, невыносимо яркий на полуденном солнце.

Римляне приехали налегке, подумал юноша, заставляя свой измученный мозг напрячься, чтобы осмыслить то, что он сейчас видел. У римлян не было палаток – только несколько вьючных животных, которые везли провизию и воду, необходимые в пути. Они снарядили определенное количество воинов с учетом того задания, которое им предстояло выполнить. Они знали, куда ехать и с каким числом людей им придется иметь дело.

Родон наверняка оповестил их, как только последняя часть отряда Цезариона покинула Коптос. Нет, даже раньше: уж слишком быстро отряд римлян прибыл сюда из Александрии, приплыв по Нилу. Родон, по всей видимости, послал сообщение, когда Цезарион со своими людьми отправился вверх по течению Нила. Предатель подождал римлян в Коптосе, форсированным маршем провел их по караванному пути – скорее всего, ночью, поскольку никто не путешествует по Восточной пустыне днем, если этого можно избежать, – и привел неприятеля прямо в лагерь. Возможно, нападение было совершено прямо перед рассветом, когда люди Цезариона спали крепким сном. Зная пароль, Родон, естественно, не вызвал у часовых никаких подозрений, поэтому сразу тревогу не подняли, а потом было уже поздно. В первую очередь он кинулся искать Цезариона, потому что знал: люди царя не будут оказывать сопротивления и сдадутся, если их повелителя возьмут в плен или убьют.

Однако Эвмен, Мегасфен и Гелиодор все равно сражались – быть может, они вступили в бой просто из-за неразберихи, потому что враги напали на них, когда они спали и потому не поняли, что происходит. Остальные же действительно сдались добровольно. Родон мог совершенно искренне пообещать им, что он спасает их от изгнания и смерти, что на самом деле ждало бы их, останься они с Цезарионом. На погребальном костре не было тел римлян, а это значит, что они справились с заданием, не потеряв ни единого воина. Они наверняка довольны этим и обращаются с пленниками милостиво. Во всяком случае, им незачем проявлять жестокость по отношению к придворным стражникам, которым некого уже охранять. Родона, без всякого сомнения, ждет щедрая награда. Римляне должны быть благодарны ему: он помог их императору убрать с дороги опасного соперника и обеспечил их сундуками, полными сокровищ. При этом они не потеряли ни одного человека.

Цезарион прижал ладони к воспаленным глазам. Родон преподавал ему философию и математику в течение трех лет, и юноша отдавал ему предпочтение перед всеми остальными наставниками. Он любил Родона; ему нравилось его язвительное острословие, его честность и ум, его изящное чувство юмора. Цезарион вспомнил слова Родона, брошенные ему в лицо, и почувствовал, как в нем закипает ярость. «Ты не стоишь моей жизни...»

«Нет! – гневно подумал он про себя. – Нет! Ты, Родон, предал не только меня. Ты предал также всех моих предков, даже больше!»

Египет оставался последним независимым государством на побережье Внутреннего моря. Теперь вся власть сосредоточилась в руках Рима. С этого дня греки стали подданными Римской империи. Это не должно было произойти без борьбы! Это не должно было случиться из-за предательства грека!

С тоской осмотревшись по сторонам, Цезарион подумал о том, что он снова проиграл. Проиграл, как всегда. Он не сражался, потому что у него в очередной раз случился приступ. И теперь он стоит возле собственного погребального костра, где его в любую минуту могут заметить, сообразив, что ошиблись.

Или римляне все еще спят? Неужели они не позаботились о том, чтобы поставить часовых?

Цезарион вздохнул, усталым движением вытер губы и на секунду замер, взглянув на свою руку: она была выпачкана в крови, которая запеклась на подбородке. Он осторожно пошевелил распухшим языком, чувствуя сильную боль и неприятную онемелость. Наверное, он прикусил его во время приступа. Хорошо же он будет выглядеть, если римляне в конце концов поймут свою ошибку. Вот он, царь Птолемей Цезарь, сын царицы Клеопатры и божественного Юлия, – грязный, весь в крови юнец, которому едва исполнилось восемнадцать и который не может внятно сказать хотя бы слово.

Может, Родон был прав, когда грубо заявил, что Цезарион не стоит ничьей больше жизни? Юноша стиснул зубы, чувствуя хорошо знакомое смятение от охватившего его стыда. Он всегда не дотягивал до того уровня, которому должен был соответствовать. Но все равно он обязан продолжать борьбу. Он не может принять свое поражение, просто сдавшись врагу. Если бы он в это не верил, то лишил бы себя жизни сразу же, когда впервые понял, что его болезнь неизлечима.

О Дионис! Как же глупо – он даже не погиб в нужную минуту. Все, что с ним произошло, напоминало идиотскую комедию, в которой герой затягивает сцену своей смерти, а остальные актеры притворяются, будто бьют его палкой по голове и насильно затаскивают на погребальный костер!

Хотя римляне, как ни странно, пока еще не сделали этого.

Римские легионеры должны были поставить часовых. Они никогда не забывают об этом. Антоний не уставал повторять о необходимости охраны. Хотя, как бы там ни было, Октавиан знал, что делает, и доказал это, победив Антония.

В любом случае глупо было думать, что лагерь не охраняется. Если командиру доверили столь важное и щекотливое задание, он не может валять дурака. Цезарион ни секунды не сомневался, что римляне поставили бы часовых, даже если бы у них не было тридцати пяти пленников и нескольких сундуков с сокровищами. А сейчас их добыча составляла пятьдесят талантов[3] золота – вполне достаточно для того, чтобы содержать целый год небольшую армию! И пусть их пленники связаны, римский военачальник наверняка принял меры, чтобы его собственные подчиненные не позарились на сокровища.

Золото находилось в палатке Цезариона. Возможно, оно все еще там и римский военачальник спит возле него, как это делал сам Цезарион. Часовые, скорее всего, тоже сидели в палатке, прячась в тени от солнца. И это действительно было разумным решением.

Они, естественно, устали после форсированного перехода. До Коптоса далеко, а до Александрии и того дальше, или откуда они там получили весть от Родона. Быстро преодолев большое расстояние, римляне справились со своей задачей, а теперь, когда наступила невыносимая жара, командир дал своим воинам возможность отдохнуть. Никакой здравомыслящий человек не будет стоять на солнце, всматриваясь в безлюдную пустыню. Укрывшись в тени, часовые спокойно сидят, охраняя награбленное золото, и вряд ли наблюдают за погребальным костром. Какая опасность может исходить от мертвых?

Цезарион стоял неподвижно, бессмысленно рассматривая лагерь. Все тело ныло от боли. Как же он устал! Он сделал все, что было в его силах, но потерпел поражение. Может, ему действительно стоит просто успокоиться? Если бы каменистая почва не была такой горячей, он бы лег прямо здесь, где стоит сейчас. Нужно ли ему пытаться бежать? Скорее всего, ничего не получится: он ранен и у него нет воды. Ему даже нечем накрыть голову от палящих лучей солнца. К тому же он не вполне здоров и едва успел прийти в себя после сильного приступа. Даже если часовые не заметят его, он все равно не протянет в пустыне долго. Будет большой удачей, если ему удастся добраться до караванного пути, который проходит в трех километрах отсюда.

Однако, вдруг подумал Цезарион, на этом пути есть стоянки, где он сможет достать воды. Самая ближняя из них, Кабалси, находилась не более чем в восьми километрах отсюда. Значит, он смог бы дойти до Береники[4], где был порт, всего за два дня. Сейчас в Беренике должен стоять корабль – вместе со своим отрядом он ждал его полмесяца. Сначала они планировали подождать в самом порту, но Эвмен боялся, что поползут слухи о сокровищах и это привлечет грабителей. Поэтому, сохраняя полную секретность, люди Цезариона разбили лагерь в пустыне, где из-за предательства Родона на них напали римляне. Но корабль наверняка стоит в порту. Там его ждут друзья, провизия, деньги, как и было оговорено заранее.

Цезарион почувствовал, что у него начинают слезиться глаза. Он попытался проглотить слезы и в тот же миг ощутил резкую боль в языке. Юноша вытер дрожащей рукой непрошеные слезы и заметил, что влага принесла необычную прохладу его разгоряченному лицу. Ему не хотелось продолжать этот тяжелый путь, но он сознавал, что должен попытаться это сделать. Нельзя просто так сдаться на милость врага, если есть возможность совершить побег. Царица-мать приказала ему бежать в безопасное место, в то время как сама осталась в Александрии и руководила сопротивлением римским завоевателям. Никто не верил, что римлян можно остановить. Она, должно быть, в этот самый момент испытывает ужасы осады, и ее единственным утешением является мысль о том, что ее старший сын все еще на свободе. Она никогда не простила бы ему того, что он отказался от борьбы и бесславно погиб в пустыне.

Погребальный костер был возведен на плоской поверхности большого камня посреди широкого русла высохшей реки; тропа, которая вела к караванному пути, шла вдоль подножья ближней скалы, прямо через лагерь, захваченный римскими легионерами. Окинув безнадежным взглядом участок каменистой почвы, отделявший его от дальней скалы, Цезарион решил идти в ту сторону. Тело Мегасфена лежало, наполовину свесившись с погребального костра, а его руки были широко раскинуты. С трудом сдерживая болезненный стон, Цезарион наклонился и положил его руки вдоль тела; затем он поискал упавшие монеты и закрыл ими незрячие глаза. Мегасфен был слишком тяжелым, чтобы снова поднять его на костер, и Цезарион стянул вниз пурпурное покрывало так, чтобы оно закрыло лицо погибшего. Мегасфен погиб за него. Он достоин чести быть погребенным.

Юноша побрел к дальней скале, потом – вдоль нее по раскаленной земле мимо лагеря, направляясь к Караванному пути. Он готов был пройти три километра под палящим солнцем и эти шестьдесят метров вниз прямо под носом у римлян. Часто останавливаясь, он ковылял вдоль западной стороны скалы, где сейчас, после полудня, тени не было даже у самого подножья. Неровная земля, усыпанная камнями, раскалилась на солнце. Цезарион шел очень медленно, держась за бок. Каждый шаг острой болью отзывался в ране, его тошнило, кружилась голова. В любую секунду он был готов услышать сигнал тревоги, поднятый часовыми. Он начал считать свои шаги, чтобы знать, как далеко он сможет уйти, и хотя бы в этом получить какое-то мрачное удовлетворение. Один, два... Ему казалось, что пот катится с него градом, но его кожа была такой же сухой и горячей, как и окружавшие его камни: воздух впитывал влагу, прежде чем успевала образоваться даже капелька пота. Тридцать пять, тридцать шесть... О Геракл! Воздух такой горячий, что больно дышать. Если бы все это было уже позади!

Сто пять, сто шесть... Может, ему стоило зайти в лагерь и выпить немного воды, перед тем как отправиться в путь? Нет. Ему нечем было зачерпнуть воды из бака, и кто-нибудь обязательно заметил бы его... Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре... Интересно, насколько тяжело он ранен. Кровотечение прекратилось, струйка крови засохла на голени и ступне, поэтому рана, скорее всего, не была столь серьезной, как показалось сначала. Он подумал, что, возможно, стоит остановиться и взглянуть на рану, но тут же отбросил эту мысль. Все это бесполезно: хитон присох к ране, а он только сорвет свежую корку, чем вызовет кровотечение. В любом случае он ничего не сможет с ней поделать... Двести пятьдесят, двести пятьдесят один... Как бы там ни было, кто-то наверняка залил рану миррой. Все тела на костре были умащены. Едва переставляя ноги, юноша ощущал этот сладкий аромат. Мирра, как утверждали все доктора, – лучший из антисептиков. Следовательно, рану уже обработали и смотреть на нее нет никакого смысла. Триста двадцать восемь, триста двадцать девять... И вообще, глупо волноваться из-за инфекции: вряд ли он проживет так долго, чтобы она успела развиться в его теле...

Триста девяносто четыре, триста девяносто пять... Ему удалось пройти мимо лагеря и часовых незамеченным. Вероятно, теперь он в относительной безопасности, идо наступления темноты ему ничего не грозит. Во всяком случае, до тех пор пока они не подойдут к погребальному костру и не увидят, что его там нет. Четыреста... Затем они бросятся за ним в погоню. Убить его – это основное задание, которое они получили; сокровище стало для римлян всего лишь неожиданным приобретением. Ему нужно будет найти укрытие в скалах возле первой стоянки. Нет, ему лучше продолжать идти вперед, насколько хватит сил, ведь римляне поставят своих людей у следующих стоянок во всех направлениях, чтобы его перехватить. Пятьсот, пятьсот один... Конечно же, они поступят так в любом случае. Если он пойдет на стоянку за водой, они схватят его; если он туда не пойдет, то умрет от жажды. О Аполлон и Асклепий! Как же болит язык! Если бы выпить немного воды, самую малость, чтобы увлажнить его...

Пятьсот шестьдесят девять, пятьсот семьдесят... Это безнадежно, бесполезно! Нет, ему не уйти. Зачем бороться, страдать от зноя и боли, если ему все равно предстоит умереть? Шестьсот.

Совершенно обессиленный, юноша остановился и, тяжело дыша, обвел взглядом противоположную скалу, ожидая увидеть лагерь. Его там не было. Он часто заморгал и медленно обернулся. Расстояние и марево раскаленного воздуха превратили лагерь в бледное размытое пятно, едва заметное у подножья красной скалы.

Сердце радостно забилось, когда он внезапно осознал, что его надежда на побег оправдывается: он действительно может убежать. Но в тот же миг ему впервые стало по-настоящему страшно. Цезарион резко отвернулся и побрел дальше.

По мере того, как юноша спускался вниз, вади[5] расширялась, и в конце концов он вышел на тропу.

Он боялся, что если пойдет вдоль скалы слева, то может не найти караванный путь. Споткнувшись о камень и увидев еще одну струйку крови, которая начала стекать по голени, Цезарион понял, что рана снова открылась. Он вышел на тропу и остановился, чтобы вытереть кровь, понимая, что римляне могут выследить его по кровавому следу. Хотя, так или иначе, они все равно догадаются, в какую сторону он направился. Без воды в пустыне не выжить никому, а кроме баков, зарытых на стоянках, ее нигде не было.

Восточная сторона скалы отбрасывала тень, но жара все еще оставалась невыносимой; из-за нее голова разболелась так, что юноша едва обращал внимание на боль в языке. Он подумал, что хорошо бы передохнуть, но решил не рисковать. Римляне начнут его преследовать сразу, как только стемнеет, а тени уже и так стали заметно длиннее. Он упрямо продолжал идти по тропе, бесконечно повторяя про себя, что самая тяжелая часть пути пройдена.

Однако к тому времени, когда Цезарион добрался до караванного пути, он понял, что самое тяжелое впереди. Головная боль была настолько сильной, что он почти перестал замечать боль в боку. Сейчас юноша боролся с тошнотой и непреодолимой слабостью, сознавая, что до стоянки Кабалси[6] еще пять километров и их во что бы то ни стало нужно пройти. В этой точке караванный путь шел почти строго на юг, и теперь впереди не было ни одной скалы, а значит, и тени, где можно было бы укрыться. Цезарион устало брел по открытой местности, спотыкаясь о раскаленные камни. Солнечные лучи били по голове, как кузнечный молот, а горячая земля, казалось, отражала зной прямо ему в лицо. Он вспомнил одного из докторов, к которому обращалась его мать во время первого ужасного года его болезни, когда ему было тринадцать лет и она еще надеялась, что его можно исцелить. Тот порекомендовал курс очищения кишечника вместе с некоторыми физическими упражнениями, для того чтобы «вместе с потом изгнать из него дурной дух». Цезарион стерпел тошнотворное слабительное, от которого его внутренности свело судорогой, и выпил еще один отвратительный настой, вызвавший у него рвоту. После этого врач потребовал, чтобы Цезарион пробежал несколько кругов по дворцовому парку днем в самое жаркое время дня. Тогда он чувствовал себя так же дурно, как и сейчас. На пятом круге у него случился приступ, и стало ясно, что к этому доктору обращаться за помощью больше никогда не будут...

Юноша остановился: к горлу подкатывала тошнота, в воздухе появился запах гнили. Он быстро опустился на землю, с ужасом представляя, что может случиться с ним. Это было намного страшнее, чем быстрая смерть, которая преследовала его по пятам. Он нащупал свой спасительный мешочек с травами...

До него донесся звук флейты. Его мать, облаченная в золотые и алые одежды, с красной короной Нижнего Египта в виде змеи, стоит возле алтаря и улыбается ему. На ее руках кровь, а на алтаре лежит черная овца, ноги которой еще слабо подергиваются. Жрец внимательно рассматривает внутренности животного. У жреца бритая голова, его белые одежды запачканы кровью. Он поднимает голову и пронзительно смотрит на Цезариона своими темными, похожими на две пещеры, глазами. Жрец открывает рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из его рта вырывается высокий свистящий звук систра[7]. Вдруг вместо овцы на алтаре появляется человек, у которого вскрыт не живот, а голова.

– Видишь, это желудочки мозга, – доносится до него чей-то голос.

Цезарион смотрит на влажные полости в мягкой серой массе, которая лежит перед ним, и вдруг замечает, что рука жертвы подрагивает.

– Он еще жив, – в ужасе говорит Цезарион.

Он пришел в себя от острой боли в языке и увидел, что сидит на раскаленном камне. Было нестерпимо жарко, все тело напряглось от острой боли. Он застонал и склонился еще ниже.

Минуту спустя Цезарион обнаружил, что пальцы запутались в золотой цепочке, которая висела у него на шее. Он притянул мешочек с лекарством повыше и приложил его к лицу. Он долго сидел, не шевелясь, и вдыхал аромат трав. Через некоторое время события нескольких прошедших часов постепенно упорядочились в его сознании.

«Я старался идти быстрее, – думал он, – но это привело к очередному приступу. Мне следовало остановиться и отдохнуть. Мама, было так жарко, что я от боли не мог ступать по камням. К тому же я ранен...»

Он представил, как мать, пристально глядя ему в глаза, начинает расспрашивать его.

– Ты все же мог идти? Так насколько тяжело ты ранен?

– Я не знаю, я еще не смотрел рану. Я старался идти быстрее, и у меня случился приступ...

– Сильный? Ты упал?

– Нет, это был один из тех легких приступов. Я просто вспомнил что-то и не совсем понимал, что делаю. Было очень жарко, и я плохо себя чувствовал... Пожалуйста, ты должна понять, мне нужно было отдохнуть...

– Если ты не поторопишься, римляне схватят тебя и убьют. В Беренике тебя ждет корабль, Цезарион. Остается всего лишь около пяти километров, а до воды рукой подать. У тебя еще есть четыре или пять часов, прежде чем они заметят твое исчезновение. Если это драгоценное время будет потрачено впустую, его уже не вернешь. Ты должен использовать его, Цезарион. Я бы поступила так. Не подводи меня, мой сын. Не подводи меня сейчас.

Цезарион застонал и с трудом поднялся; ноги, казалось, одеревенели. Караванный путь расплывался перед глазами. О боги и богини, хотя бы один глоток воды сейчас!

Держась за бок, шатаясь, как пьяный, юноша продолжил свой мучительный путь.

Он не дошел до стоянки. День растворился в обрывках воспоминаний, неприятном запахе гнили и ощущении ужаса. Когда Цезарион снова пришел в себя, тени стали еще длиннее. Он поднялся и, спотыкаясь на каждом шагу, побрел дальше. Позже, снова очнувшись, он увидел, что лежит на горячей земле. Солнце садилось, и синие тени опустились на землю. Без особого энтузиазма он попытался подняться, но тут же снова потерял сознание.

Когда он очнулся, солнце уже скрылось за горизонтом. Было холодно, и его руки и ноги онемели. Внезапно до него донесся стук верблюжьих копыт и поскрипывание упряжек. Цезарион понял, что он находится посредине караванного пути, невдалеке от ближайшей стоянки, и в то же мгновение осознал, что его попытка убежать провалилась. Хотя все это уже, казалось, не имело никакого значения. Когда он лежал, боль почти не чувствовалась. К тому же вскоре все будет кончено. Он с самого начала знал, что у него ничего не выйдет. Поразмыслив, Цезарион решил, что, возможно, это даже к лучшему. Родон был прав. Он не стоит больше ничьей жизни.

Стук копыт и поскрипывание упряжи становились все громче. Затем он услышал резкий мужской голос:

– На дороге мертвый человек!

Цезарион лежал неподвижно и ждал, что будет дальше. Немного погодя кто-то дотронулся до его плеча и сказал:

– Мне кажется, что он еще жив. Цезарион закрыл глаза.

Он почувствовал, что ему дали воды. Восхитительная влага наполнила его пересохший рот. Он сделал глоток, и в ту же секунду от острой боли в языке у него перехватило дыхание. Вода полилась не в то горло, и он закашлялся, пытаясь не обращать внимания на боль в боку и продолжая с жадностью пить. Когда вода попала ему в нос, он чихнул, и флягу убрали. Однако Цезарион болезненным стоном выразил свой протест и потянулся за флягой руками, и ему снова дали пить. Он поскуливал от радости, и в этот момент ему казалось, что во всем мире нет ничего более ценного, чем вода. С ней ничто не могло сравниться – ни золото, ни здоровье, ни любовь. Вода пролилась на пыльный хитон, прилипший к его груди, холодная в ночном свежем воздухе и необычайно восхитительная.

– Пока хватит, – сказал тот же самый голос.

Цезарион опустил голову, ощущая, что теперь она покоится на чьем-то плече, и затих. Ему хотелось поблагодарить кого бы то ни было за то, что ему дали напиться перед смертью, но на это у него не хватило сил.

– Так это же совсем еще ребенок! – воскликнул уже знакомый голос. Казалось, человек был удивлен.

«Мне исполнилось восемнадцать в июне», – с негодованием подумал Цезарион, но боль в языке была слишком сильной, чтобы сказать это вслух.

– Что за люди оставили тебя в этом проклятом месте, а? Цезарион не отвечал. Тем не менее, какая-то часть его сознания пробудилась от нарастающего изумления. Голос не принадлежал римлянину. У человека был странный акцент, и говорил он вообще-то неправильно. Боги и богини, он же говорил даже не по-гречески. Он говорил на египетском просторечии!

– Давай поднимемся.

Тот, кто произнес эти слова, попытался приподнять его, и Цезарион, подчиняясь, попробовал встать на ноги. Однако ноги не слушались его, зубы начали стучать. Мужчина, продолжая поддерживать его, выругался, и вслед за этим кто-то еще подошел и взял Цезариона под руку. Однако этот человек нечаянно задел локтем его ребра, прямо над раной, и у юноши перехватило дыхание от боли.

– Что случилось? – спросили его. Затем этот вопрос повторили по-гречески: – Мальчик, ты меня понимаешь? Что с тобой случилось?

Незнакомец говорил с певучим акцентом жителей Верхнего Египта.

– М-мм... Очень больно, – еле выдавил из себя Цезарион.

– Что у тебя болит? – настойчиво спросил мужчина.

– Б-бок, – невнятно пробормотал Цезарион. – М-мой бок. Человек хотел ощупать его бок, но убрал руку, потому что Цезарион громко застонал от боли.

– Спокойно, – мягко произнес незнакомец, снова переходя на просторечие. – Тихо, все хорошо. Менхес, он ранен в правый бок. Приведи осла: пусть поедет на нем верхом.

Следующим воспоминанием было то, что он сидел на осле и чья-то рука держана его за талию, не давая упасть. Своей левой рукой юноша ухватился за шею незнакомца, а голову склонил ему на плечо. Этот человек пах застаревшим потом, грязным бельем и рыбьим жиром, но его кожа была теплой. Ночь выдалась холодной, поэтому Цезарион не пытался отстраниться, чтобы не чувствовать неприятный запах. Человек начал напевать вполголоса какую-то нежную ритмичную мелодию, которая была незнакома Цезариону. Луна поднималась, и пустыня стала местами совершенно черной, местами бледно-серой. Наступило удивительное спокойствие.

Спустя некоторое время осел остановился. Человек, от которого исходил неприятный запах, осторожно опустил Цезариона на землю. Пыльная земля была мягкой, но холодной, поэтому юноша, дрожа всем телом, лег на левый бок и поджал под себя ноги, чтобы согреться. Спустя какое-то время на него набросили покрывало, и он вскоре уснул.

Когда он очнулся от сна, было снова жарко и светло. Сознание прояснилось, но хотелось пить, и чувствовалась сильная усталость. Казалось, нужно было приложить немыслимые усилия, чтобы поменять положение. Сначала он просто лежал с открытыми глазами, уставившись на верблюжье седло перед собой, и молчал. Потом он повернул голову, чтобы оглядеться по сторонам.

Он лежал под навесом, два угла которого были прижаты к земле верблюжьими седлами, а два других поддерживались тонкими шестами. Там, куда не падала тень от этого самодельного навеса, все было залито солнечным светом. Вокруг – голая земля и неподвижные фигуры верблюдов.

Никогда раньше Цезарион не оказывался в таком положении. Ему даже в голову не могло прийти, что его ждет такой поворот событий. Он вспомнил человека, который поддерживал его ночью, когда он ехал верхом на осле, вспомнил неприятный запах и нежный мотив песни караванщика. «Так это же совсем еще ребенок!» – сказал погонщик на просторечии. В его голосе сквозило явное удивление.

«Он понятия не имеет, кто я, – подумал Цезарион, все еще изумляясь странности всего происходящего. – Я лежал посреди караванного пути; подошли простые караванщики и помогли мне, потому что... потому что я лежал там раненый и нуждался в помощи».

Необычным казалось даже то, что в такое время, когда Александрия находится в осаде, а Египет вот-вот будет покорен римлянами, по торговым путям все еще идут караваны. Однако война продолжается уже несколько лет, и, надо полагать, купцы вынуждены либо, как и прежде, заниматься торговлей, либо умирать с голоду.

Итак, что же случится теперь? Вероятно, скоро подъедут римляне и спросят у главного караванщика, не встречался ли им по дороге раненый молодой человек. Как поведет себя египтянин, спасший его?

Предсказать трудно. Он может тут же выдать его и попросить вознаграждение. Однако, опасаясь, что навлечет на себя беду, выдав раненого, погонщик будет отрицать, что кого-то нашел на дороге. Есть еще вариант: решив избавиться от своей опасной находки, он стукнет Цезариона по голове и сбросит в ближайшую канаву, а позже, если его будут расспрашивать, скажет: «Я не видел человека, которого вы ищете. Наверное, он погиб в пустыне».

Или же он может попытаться защитить своего гостя[8].

Тот человек, от которого плохо пахло, на первый взгляд казался добрым. Однако Цезарион допускал, что он не главный караванщик, а лишь его помощник. Мужчина общался с ним на египетском просторечии, а по-гречески говорил с сильным акцентом. Купец, способный снарядить караван от Нила до Красного моря, обязательно должен быть греком, принадлежать к той элите, которая правила Египтом вот уже три столетия. Ну да ничего, надо надеяться, что и главный караванщик поведет себя по-доброму. Грек должен испытывать сочувствие к своему собрату – греку, попавшему в тяжелую ситуацию.

Конечно же, многое зависело оттого, каким образом римляне объяснят свой интерес к его персоне. Если кто-то из них начнет демонстрировать силу, заявляя, что они ищут беглеца, – это одно. Но если они подъедут и скажут, что преследуют молодого царя Птолемея Цезаря, прибавив при этом, что укрытие такого человека будет расцениваться как измена, – дело примет совсем другой оборот. Даже если караванщик окажется патриотом, вряд ли он будет рисковать своей жизнью ради высокой идеи, которой уже не суждено сбыться. Ему лучше скрывать, кто он на самом деле. Если, конечно, у него это получится.

Чья-то тень легла на навес снаружи, а затем под самодельный шатер на четвереньках заполз человек – здесь не хватало места, чтобы встать в полный рост. На вид ему было около сорока; худощавый, с массивной челюстью, которая выделялась на лице, покрытом щетиной, выросшей за время пути, он выглядел как коренной египтянин. У него была темно-коричневая кожа и слегка вьющиеся волосы, иногда встречающиеся в Верхнем Египте. На нем был грязный льняной хитон, а на голове – свободно повязанный кусок грубой льняной ткани, который защищал его от солнца. Все в его внешности свидетельствовало о том, что этот мужчина – простой крестьянин, и поэтому Цезарион решил, что он, скорее всего, один из погонщиков в караване. Сейчас он был чем-то обеспокоен, а когда его взгляд встретился с взглядом Цезариона, египтянин как-то раздраженно хмыкнул.

– Ну вот, – уныло произнес он по-гречески, – проснулся, наконец.

Цезарион узнал его голос по характерному певучему акценту – это был тот же самый человек, от которого плохо пахло и который ночью поддерживал его, чтобы он не свалился с осла.

– Ну что, мальчик, воды нет. В этом трижды проклятом и богоненавистном месте нет воды, поэтому мы никак не сможем тебя умыть. Вот, возьми пива. – Он протянул фляжку, сделанную из грубой глины, в которой вместо пробки была воткнута палка, обернутая тряпкой.

Цезарион опустил глаза, чувствуя свою вину. Он вспомнил, что Эвмен приказывал стражникам гнать верблюдов на водопой в Кабален, чтобы не трогать запасы воды в лагере. Похоже, они выбрали всю воду. Как же он жалел об этом сейчас, когда ему действительно хотелось пить. В другой обстановке он никогда бы не притронулся к густому пиву, которое любили простые египтяне, но сейчас даже это предложение воспринял с восторгом. Медленно приподнявшись на локте, юноша потянулся за фляжкой, но это движение вызвало тянущую боль в раненом боку. Он выпрямился и взял фляжку левой рукой, а мужчина, глядя на окровавленный хитон Цезариона, слегка присвистнул сквозь зубы.

– Выглядит не очень хорошо, – заметил он, указывая на рану. – Что произошло?

Цезарион не знал, что ответить, и в замешательстве стал неловко вертеть в руках фляжку. Египтянин взял ее, вытащил пробку и снова протянул Цезариону. Тот начал жадно пить, едва замечая горечь пива и осознавая только то, что это можно было пить.

– Ты понимаешь меня? – резко спросил человек. Цезарион на мгновение опустил фляжку и с некоторой осторожностью кивнул.

– Пожалуйста, – прохрипел он, с трудом ворочая языком. – Я хочу пить.

Он взглянул на фляжку и, будучи не в силах удержаться, сделал еще один большой глоток. Пиво обожгло его раненый язык, но в то же время принесло облегчение.

– Когда мы нашли тебя вчера ночью, – мягко произнес мужчина, – я подумал, что или тебя ограбили, или ты сам разбойник.

Цезарион опустил фляжку и в ужасе посмотрел на своего собеседника.

– Но это не так, верно? – спросил египтянин. – Это у тебя не от побоев. – Он указал на рану. – Скорее всего, это удар копья или меча. Твоя кожа обожжена солнцем, как у человека, который не привык к путешествиям по пустыне, а твой хитон, сшитый из добротной ткани, должен принадлежать воину. Ночью я подумал: «Что, черт возьми, за странный грабитель, который расхаживает по пустыне, намазав себя дорогими благовониями?» Мирра предназначалась, должно быть, для раны, верно? Но почему же тогда рану как следует не перевязали?

Цезарион, смутившись, поставил фляжку на землю, но снова схватил ее, увидев, что она вот-вот опрокинется.

Египтянин довольно усмехнулся.

– Что, сказать нечего? – спросил он.

Цезарион потупил взгляд и уставился на иссохшую землю. Может, незнакомец играет с ним? Неужели римляне уже побывали здесь? Без сомнения, у них было достаточно времени, чтобы доехать до стоянки, и он давно должен был догадаться, что этому человеку все известно. Но к чему эта жестокая игра? Он-то думал, что у его случайного спасителя доброе сердце, но сейчас, конечно, ему уже так не кажется.

– Мальчик, – сказал египтянин не без некоторой симпатии, – две ночи назад отряд римлян обогнал нас на дороге. Они так спешили, что даже не остановились, чтобы ограбить караван. А прошлой ночью мы видели большой костер по правую руку от караванного пути, в нескольких километрах от вади. Скажи мне правду. Ты же один из войска царицы, не правда ли?

Цезарион недоверчиво посмотрел на него. Римляне зажгли погребальный костер? Сожгли тела? Как будто ничего не произошло? Может быть, они не заметили, что он пропал? Пурпурное покрывало было накинуто сверху, и если они его не подняли, то... Правда, он немного сдвинул с места тело Мегасфена, когда скатился вниз, но римляне, вероятно, подумали, что это сделал кто-то из них самих. Или они вообще ничего не заметили, потому что он снова натянул покрывало, чтобы прикрыть лицо стражника. Скорее всего, решив, что все в порядке, они просто бросили зажженный факел, и пропитанные маслом одежды, верблюжьи седла и мешки с зерном мгновенно загорелись. Погребальный костер сразу же занялся пламенем, уничтожив следы его исчезновения.

Если римляне действительно поверили, что он мертв и его тело сожжено, поймут ли они свою ошибку, когда попробуют собрать прах для погребения?

– Ты слишком молод для воина, – настойчиво продолжал египтянин. – Судя по твоей ране, на тебе наверняка не было доспехов. Ты раб или свободный?

Цезарион посмотрел на него непонимающим взглядом: его мысли были слишком заняты вопросами, которые он сам себе задавал. Но когда юноша понял, о чем спрашивает его египтянин, он был просто ошеломлен, услышав столь дерзкое предположение. Его лицо перекосилось от негодования.

– О боги и богини! – хрипло воскликнул он.

– Ну что? – спросил египтянин, не выказывая ни малейшего удивления. – Давай послушаем твою историю. Если ты раб, то хотелось бы узнать, что стряслось с твоим хозяином.

– Я не раб! – в ярости вскричал Цезарион, чувствуя, как его язык снова заныл от боли. – О Зевс!

Он с шумом поставил флягу на землю. Увидев, что она тут же начала падать, египтянин подхватил ее, слегка встряхнул и допил остатки пива.

– Ну и что дальше? – спросил он, вытирая рот. – Почему же на тебе не было доспехов?

– Я спал, – сердито пробормотал Цезарион. – Родон пришел и...

Он умолк.

– Родон твой любовник? – не скрывая любопытства, осведомился египтянин.

Если бы не слабость, Цезарион ударил бы этого человека. Чтобы простолюдин, крестьянин сказал ему такое – в это невозможно было поверить. Царица приказала бы распять любого, кто выразил бы подобное неуважение к ее первенцу.

– Ну, знаешь ли, мне не верится, чтобы воины в походе имели у себя под рукой запасы благовоний, – сказал египтянин в ответ на вспышку ярости Цезариона. – Хотя если это так, то понятно, почему царица потерпела поражение в войне.

Гнев Цезариона внезапно погас.

– Война закончилась? – его слабый голос прозвучал совсем тихо.

Египтянин кивнул, и юноша только сейчас заметил, что мужчина выглядит очень уставшим.

– Так говорили в Коптосе, когда мы оттуда уезжали. Александрия пала. Любовник царицы, военачальник Антоний, говорят, убит, а царицу Клеопатру взяли в плен. Ничего не известно о мальчике Цезарионе, но в любом случае он никогда не представлял собой что-то особенное. Египет стал теперь провинцией Римской империи.

Цезарион склонил голову, прижал ладони к глазам. Александрия пала, Антоний убит, мать...

Она говорила, что никогда не допустит, чтобы ее взяли в плен и римляне получили возможность отпраздновать свой триумф. Она поклялась сжечь себя заживо в собственном мавзолее вместе со всеми своими сокровищами, но не даться в руки врагам. Как же немилосердно распорядилась судьба... Просто немыслимо...

Цезарион снова почувствовал тошноту. Схватив мешочек с травами, он приложил его к лицу и глубоко вдохнул.

– Мне очень жаль, – в голосе египтянина прозвучало искреннее участие.

Цезарион метнул на него затравленный взгляд и снова отвернулся. На глаза наворачивались слезы, и он рассерженно вытер их, не опуская мешочка с лекарственной смесью. Юноша чувствовал приближение приступа: сильные переживания всегда приводили к этому.

– Значит, ты был в войске царицы, – продолжил мужчина после длинной паузы. – Что же вы делали здесь?

– Уйди! – еле ворочая языком, приказал Цезарион.

– В том отряде, который нас обогнал, было около сотни римских воинов, – сказал египтянин, не обращая внимания на слова Цезариона. – И они, судя по всему, очень торопились. Должно быть, какое-то важное дело привело их в такую даль, вглубь страны. Честно говоря, я ожидал их встретить только после того, как они займут остальные земли в стране. Думаю, тебя и кого-то еще из верных друзей послали сюда по поручению царицы – может, спрятать какие-то ценные вещи. Кто-то сообщил об этом римлянам, и они поспешили сюда. Была битва, римские легионеры захватили сокровища – или что там могло быть.

– Да, – в отчаянии сказал Цезарион. – Оставь меня одного.

– Жаль, – ответил тот. – Ты уверен?

– О боги и богини! Оставь меня одного!

– Прости, – пробормотал египтянин и выполз из-под навеса. Александрия пала, Антоний убит, мать в плену... Если то, что услышал египтянин, правда, мать не погибла. Содрогаясь всем телом, Цезарион уткнулся головой в колени и застонал. Даже если мать еще жива, она скоро умрет. Она не перенесет унижения, не будет кланяться Октавиану и ходить в цепях, наблюдая, как он торжествует. Клеопатра предпочтет умереть. Все кончено. Почему – во имя всех бессмертных богов! – он не остался на том проклятом погребальном костре? Почему ему не хватило смелости и понимания, чтобы умереть тогда, когда это нужно было сделать?

Он вспомнил, как мать танцевала в святилище Диониса, в глубине дворца. В накинутой на плечи шкуре молодого оленя, вся в сверкающих украшениях из жемчуга, с вплетенным в волосы плющом, она танцевала вокруг алтаря под дикие звуки систра и флейты. В свете пылающих факелов мать казалась воплощением огня и величия. Антоний, который был уже пьян, пустился в пляс вслед за ней, а она обернула все таким образом, как будто так и было задумано: нимфа, танцующая с медведем, дельфин, резвящийся в волнах рядом с кораблем... В результате даже неприятность выглядела как совершенство...

Запах гнили усилился, неотвратимое ощущение ужаса нарастало.

Мать спускается с корабля, на ней пурпурные одеяния и украшенная золотом диадема. Из толпы навстречу ей бросается женщина. Она одета лишь в одну тунику, на ее лице и плечах следы побоев. «Пощади! – кричит она. – Царица! Мой муж не совершал никакого преступления!»

В зеленоватой воде глубокого бассейна плавает рыба. Неожиданно из водорослей появляется другая рыба и хватает ее.

Обнаженный мужчина лежит на столе лицом вниз. Его руки и ноги крепко привязаны толстыми веревками к ножкам стола; затылочная часть черепа снята, кровь непрерывно стекает в канавки, вырезанные в каменном полу.

– Видишь, это желудочки мозга, – говорит врач. Он касается серой массы скальпелем, и рука мужчины вздрагивает.

– Он еще живой! – в ужасе кричит Цезарион.

Юноша очнулся. Он сидел под навесом. Было жарко. Болел бок. Осторожно выпрямившись, Цезарион лег на здоровый бок. Он дрожал от изнеможения и все еще держан мешочек с лекарственной смесью у лица, но больше не мог вдыхать: нос распух от слез.

Почему эти воспоминания пришли к нему именно сейчас? Царица была мужественной, великолепной, остроумной; от ее величия у мужчин захватывало дух; ее власть распространялась на весь мир. И вспоминать такое... Тот человек, привязанный к столу, был преступником, осужденным на смерть. А муж женщины, умолявшей мать пощадить его, оказался врагом царицы, и его казнили в то время, когда государство было в опасности. Жестокой неблагодарностью было ворошить эти воспоминания сейчас, когда царица или мертва, или находится в положении беспомощной пленницы. «Проста меня, мама, – подумал он, презирая себя. – Это не я, а болезнь заставляет меня возвращаться к страшным воспоминаниям».

Однако это не принесло ему облегчения. Болезнь всегда приводила Цезариона к наименее простительным его поступкам.

В последнюю их встречу, когда они разговаривали, мать сказала ему, что он должен бежать. Он обязан выполнить ее наказ и не терять надежды, что у него все получится. Несомненно, мысль о том, что ее сын еще жив и на свободе, – это единственное, что могло бы утешить царицу, оказавшуюся в плену, и самое лучшее, что он мог бы сделать в память о ней, – остаться в живых.

День клонился к вечеру, тени на земле стали длиннее, когда египтянин пришел к нему снова. Цезарион впал в забытье, а когда проснулся, то почувствовал сильную жажду. Увидев египтянина, который залез под навес, юноша поспешно выпрямился, но на этот раз в руках у мужчины не было фляги, а только кусок черствого хлеба и пара сушеных фиг, завернутых в кусок ткани. Египтянин заметил его разочарование и сухо произнес:

– Я уже говорил тебе, что воды у нас нет, да и пива почти не осталось. – Он положил еду на землю. – Мы припасли последнюю флягу с пивом на дорогу. Сегодня вечером нам предстоит снова отправиться в путь. Тебе и так досталось больше, чем всем остальным, мальчик: утром ты получил двойную порцию, а мы сами съели меньше. Кстати, как тебя зовут?

Цезарион подавил вспышку гнева, вызванную тем, что этот человек называл его мальчиком. Он не хотел, чтобы к нему, сыну великой царицы, обращались подобным образом. В какой-то момент он даже подумал о том, чтобы назваться настоящим именем, тем более что Птолемей – это достаточно распространенное имя. К тому же он мог бы избежать дальнейших расспросов. Однако юноша тут же отбросил эту мысль: он не был уверен, что сможет откликаться на него. Никто никогда не называл его Птолемеем; все, начиная с матери и заканчивая продавцами рыбы на причалах в Александрии, называли его Цезарионом, что означало «маленький Цезарь», – если, конечно, не обращались к нему «царь» или «господин». Поэтому он выбрал имя, которое по звучанию напоминало его собственное.

– Арион, – ответил он египтянину.

– Хм. А мое имя – Ани.

Это было египетское имя, совсем не эллинизированное.

– Арион, – продолжил Ани, – есть ли прок в том, чтобы послать кого-то в тот лагерь, откуда ты прибыл, и попросить у них воды?

– Нет, – ответил Цезарион. Несмотря на жару, ему вдруг стало холодно.

– Они знают, что мы здесь находимся, – рассудительно заметил Ани. – Они нагнали нас по дороге. От них не убудет, если мы возьмем немного воды, ведь так? Не похоже, чтобы они собирались задерживаться там. А у нас сегодня закончились все запасы воды. Нам придется слишком долго ехать до следующего колодца, чтобы достать воды.

– В лагере тоже почти не оставалось воды, – ответил Цезарион. – Эвмен посылал верблюдов сюда на водопой.

– Правда? – раздраженно вскрикнул Ани. – Вот проклятие! Выходит, это из-за вас мы сейчас страдаем от жажды? – Он замолчал и после небольшой паузы спросил: – Вы там стояли некоторое время, и вас, судя по всему, было много. Так?

Цезарион поежился и почувствовал себя неуютно. Он рассказал больше, чем ему следовало бы, и понимал, что теперь уже поздно раскаиваться. Ему нужна помощь этого каравана, чтобы добраться до корабля в Беренике. Слишком он слаб, чтобы идти самому.

– Да, – признался он.

Цезарион вспомнил, что Ани спрашивал его о сокровищах. Похоже, это первое, о чем подумал египтянин, сообразив, что царские войска сражались с римлянами в пустыне. Цезарион с отвращением посмотрел на мужчину.

– Не пытайся что-то скрыть от меня, мальчик, – с едва уловимой угрозой в голосе сказал Ани. – Вчера ночью я спас тебе жизнь, если ты еще не забыл. Большинство караванщиков поступили бы иначе, если бы нашли на дороге полумертвого юнца. Они, я уверен, оставили бы тебя там, где ты лежал, понимаешь? Ты мог оказаться приманкой грабителей. Я же дал тебе воды, посадил на своего осла, ухаживал за тобой, как будто ты мне родной. Ты можешь мне все рассказать.

– Я обязан главному караванщику, – холодно заявил Цезарион. Ани, казалось, это задело.

– Я – главный караванщик! – неожиданно вскипел он. – Ты считаешь, что если я египтянин и не могу красиво выражаться по-гречески, то я никто? Своей жизнью, мальчик, ты обязан мне. Скажи, что вы собирались делать с сокровищами, а?

Цезарион еле сдерживал свой гнев, но прекрасно понимал: если он попытается оскорбить египтянина, этот дерзкий крестьянин, скорее всего, оставит его в пустыне без воды.

– Мы ждали корабль, – признался он. – Он должен был прибыть в Беренику шестнадцать дней назад.

– Ага, – задумчиво произнес Ани и на некоторое время замолчал. После небольшой паузы он продолжил: – Я слышал, что прошлой зимой царица приказала направить корабли в Красное море. Болтали, будто бы Клеопатра собирается уехать на Восток со всеми своими сокровищами, чтобы стать царицей где-нибудь в другом месте. Но позже поползли слухи, что корабли якобы были сожжены.

– Да, – нехотя согласился Цезарион. – Они все стояли в гавани в Геросполе, и царь Малехус из Аравии напал на них и сжег. Но некоторые судна все же остались на плаву.

Ани кивнул.

– Значит, она решила в сопровождении воинов вывезти часть золота из страны, чтобы обеспечить себе убежище, если потеряет Александрию? И твой отряд направлялся с сокровищами в Беренику, где должен был погрузить их на корабль, стараясь избежать опасности со стороны арабов и римлян. Только вот корабль не пришел, а римляне обо всем узнали.

– Корабль наверняка уже там, – ответил ему Цезарион, пытаясь придать своему голосу уверенность. Он понимал, что ему следует заинтересовать жадного египтянина, чтобы тот помогал ему. – Мы знали, что он вышел из Геросполя. Он немного опаздывал, но сейчас, я уверен, стоит в Беренике. Если ты отвезешь меня туда, тебе за это заплатят.

Ани с подозрением посмотрел на него.

– Да уж, могли бы и заплатить, – проворчал он. – Но что тебе скажут, когда станет известно, что римляне завладели сокровищами? Кстати, сколько там было?

– Пятьдесят талантов золота. Мужчина присвистнул.

– А ты уверен, что римляне захватили все золото? Ну, я имею в виду, что ваш отряд мог бы припрятать часть сокровищ в каком-нибудь тайнике. – Он едва скрывал свое нетерпение.

– Мы ничего не прятали, – с презрением бросил ему Цезарион. – Это были царские сокровища. Они предназначались для того, чтобы содержать войска, которые сражались за Египет.

– Ну ладно, – миролюбиво произнес Ани. – В таком случае мне придется зарабатывать на жизнь тяжким трудом.

Он сел на корточки, покусывая нижнюю губу, – крестьянская привычка, вульгарная, как и он сам.

– Ты считаешь, что не стоит пытаться достать воды в твоем прежнем лагере?

– У нас самих вода была на исходе, – ровным голосом ответил Цезарион, желая только одного – чтобы этот человек убрался и оставил его в покое. – Там сейчас целая центурия римлян, и к нашим вьючным животным добавились еще и их. Вероятно, они уже перешли на скудный рацион.

– Центурия, говоришь?

– Да, – подтвердил Цезарион с легкой насмешкой. – Дивизия римского легиона. Восемьдесят человек.

– Готов поклясться, что ты и в самом деле воин! Ну хорошо. Сегодня ночью обойдемся без воды. Не знаешь, есть ли вода в Гидревме?

Цезарион знал, что Гидревма, последняя перед Береникой стоянка, представляла собой небольшое поселение. Эвмен посылал туда людей за овощами.

– В Гидревме есть колодцы, – едва сдерживаясь, ответил юноша.

– Если только ваши верблюды и там всю воду не выпили. – Ани осклабился и снова обратился к нему: – А сейчас, мальчик...

– Прекрати меня так называть! – не в силах больше терпеть такого унижения, вспылил Цезарион. – Я не раб! Я свободнорожденный гражданин Александрии... из знатной семьи. Царица лично послала меня сюда. Аполлон свидетель! И ты, египетский погонщик верблюдов, не смеешь называть меня «мальчиком»!

Глаза Ани сузились.

– Мальчик, – с издевкой повторил он, будто и не слышал слов Цсзариона, – а ты сам-то до Гидревмы дойдешь?

Цезарион потупил взгляд. Он чувствовал, как горят его щеки, как кровь стучит в висках. Конечно, он не сможет туда дойти. Он сомневался даже, что ему удастся самостоятельно пройти хотя бы один километр. К тому же его мучило мрачное предчувствие, что, если он все же попытается это сделать, его одолеет очередной приступ. За последние два дня он пережил несколько приступов, и это было гораздо больше, чем обычно. Юноша ощущал, что они, словно тяжелый груз, давят на него, и он не знал, сколько еще сможет выдержать. Кроме того, Ани, скорее всего, бросит его сразу же, как только узнает: о болезни. Люди склонны думать, что этот недуг заразен. Даже во дворце рабы незаметно сплевывали, перед тем как поднять какую-нибудь вещь, оброненную Цезарионом. Вероятно, они никогда не допивали остатки вина из его бокала и выливали их, остерегаясь заболеть. Пока что Ани не сказал ничего по поводу приступа, который случился с Цезарионом в этот день. Скорее всего, он просто ничего не заметил. Да это и к лучшему.

– Итак, – сладким голосом сказал Ани, – тебе нужна помощь от египетского погонщика верблюдов, не правда ли? И оскорблять меня – не самая хорошая идея. Согласен?

– Да, – тихо ответил Цезарион, содрогаясь от унижения.

Египтянин выждал немного, но, когда извинений не последовало, он, видимо, решил довольствоваться хотя бы согласием этого высокомерного юнца.

– Тяжело тебя ранили? – оживившись, спросил он.

– Не знаю, – еле слышно произнес Цезарион.

– Не знаешь? Ты что, даже не взглянул на рану, когда заливал ее миррой?

– Я не заливал ее миррой.

– Неужели ты постоянно натираешься благовонными маслами? – Уймись, сердце, ты выдерживало и не такое...

– Римляне умастили мое тело перед тем, как положить на погребальный костер. Они думали, что я мертв. Рана не может быть слишком тяжелой, ведь смог же я добраться до караванного пути.

Ани бросил на него недоверчивый взгляд.

– Они думали, что ты мертв? А ты встал и ушел?

– Оставь меня в покое! – прерывисто дыша, огрызнулся Цезарион и закрыл руками лицо. Мать убита или в плену, Антоний мертв. Египет – римская провинция, а он сидит здесь и терпит оскорбления этого крестьянина, погонщика верблюдов!

И все-таки они сидели где-то в тени и не смотрели на погребальный костер. О бессмертные боги! Как жаль, что он остался жив!

– Ну полно, мальчик! – снисходительно произнес Ани и, к ужасу Цезариона, похлопал его по плечу. – Не говори так. Ты еще молод, у тебя вся жизнь впереди... Ну-ка, дай я взгляну, что там у тебя...

Он протянул руку к хитону.

Испытывая отвращение, Цезарион гневно оттолкнул его руку и воскликнул:

– Оставь меня в покое! – Переведя дыхание, он все же совладал с собой и продолжил более спокойным тоном: – Если ты сорвешь тунику, то снова начнется кровотечение. Рана залита миррой и может подождать.

Ани, нахмурившись, отодвинулся от него и заметил, что юноша метнул в его сторону презрительный взгляд.

– Можешь опять поехать на осле, – сказал Ани после непродолжительной паузы. – Молю богов, чтобы в Гидревме была вода. Говоришь ты правду или нет, рана выглядит не очень хорошо. Ну а сейчас постарайся что-нибудь съесть: ночь будет тяжелой.

ГЛАВА 2

Ночь и в самом деле оказалась тяжелой. Позже Цезариону удалось восстановить в памяти только какие-то обрывки. Он помнил, как сидел на осле, стараясь не шевелиться, потому что все время чувствовал жгучую боль в боку; помнил, как потом, во время короткой остановки в полночь, лежал на земле, дрожа всем телом. Он был поражен тем, что с наслаждением выпил остатки пива, а потом задремал при лунном свете. Цезарион с полной уверенностью мог сказать, что у него был, по крайней мере, только один приступ за все время той кошмарной поездки, но он настолько обессилел от боли и жажды, что почти незаметно растворился в полубессознательном состоянии.

Караван оказался меньше, чем он ожидал: восемнадцать верблюдов, три человека и осел. Верблюдов, нагруженных тяжелыми тюками, в которых, по всей видимости, были льняные ткани, связали так, чтобы каждый из погонщиков управлял шестью животными. Цезарион понял, что, до того как они подобрали его на дороге, каждый вез свой багаж на осле, но теперь им пришлось взвалить свои вещи себе на спину. Очевидно, это был очень бедный караван, поскольку на верблюдах не было места для погонщиков.

Двух помощников Ани звали Менхес и Имутес – отец средних лет и его сын, примерно ровесник Цезариона, – оба неотесанные египтяне, с темной кожей, похожие на самого Ани. Они были против того, чтобы Цезарион ехал на осле и пил их пиво, и спорили по этому поводу с Ани на египетском просторечии. Ани, как догадался Цезарион, все-таки переубедил их, сказав, что есть надежда получить вознаграждение с корабля, который стоит в Беренике.

Их караван отправился в дорогу примерно за час до захода солнца. Ослу хотелось пить, он явно был не в духе и норовил брыкаться, даже когда Ани взял его за поводья. Боль в боку становилась все сильнее; Цезариону казалось, что они никогда не дойдут до Гидревмы, что ему суждено вечно скитаться по темной пустыне, преодолевая один бесконечный километр за другим, потом еще один, и еще... Когда же они наконец прибыли на стоянку, Цезарион даже не осознал этого. К тому моменту он лежал почти без сознания и дрожал, уткнувшись лицом в ослиную холку и обхватив руками шею животного. Он только недовольно пробормотал что-то, когда его стали стаскивать с осла, и тут же вскрикнул от острой боли в правом боку. Содрогаясь от рыданий, юноша повалился прямо в пыль, подтянув ноги к животу. Было темно и холодно, вокруг него столпились люди. Чей-то женский голос шепнул ему на ухо: «Ш-ш-ш!», после чего его внесли в какое-то помещение и бережно положили на тюфяк. Он лежал с закрытыми глазами и слышал, как кто-то спорит рядом с ним.

Он снова пришел в себя, как только почувствовал на своих губах живительную влагу. Рядом с Цезарионом стояла женщина и держала в руках лампу, от которой падали неясные тени. Он лежал на соломенном тюфяке возле каменной стены; над его головой было натянуто что-то вроде навеса. Цезарион непонимающе моргал глазами. Другая женщина начата брызгать водой из чаши на его хитон в том месте, где было бурое пятно от засохшей крови. Она отколола фибулу[9], которая скрепляла хитон на плече, промокнула губкой его тело под хитоном и затем снова смочила водой кожу возле раны. Женщина, которая держала светильник, наклонилась и взяла фибулу.

– Эй! Это не твое! – воскликнул Ани, который стоял тут же, посредине палатки, и неотрывно наблюдал за женщинами.

Цезарион увидел его, но промолчал.

Женщина поплевала на запачканную фибулу, потерла о свое плечо и посмотрела на нее при свете лампы. Цезариону показалось, что на лице этой далеко не молодой женщины появилось недовольство.

– Золотая, – сказала она, обращаясь к Ани.

– И не твоя, – повторил египтянин, забирая у нее фибулу.

– Мы не воровки! – с обидой в голосе произнесла женщина. – Неужто ты думал, что мы собираемся украсть ее?

Ани фыркнул.

– Да уж. Вы и так грабите меня, запрашивая такую цену. Подайте-ка мне его пояс и сандалии, а еще вон тот амулет, что висит у него на шее.

Женщина, которая держала чашу с водой, улыбнулась Цезариону. Она была моложе, чем та, со светильником, и кожа у нее была темнее. Ее зубы блестели при свете лампы. Она зачерпнула еще воды из чаши, затем расстегнула пояс, сняла его и отдала Ани. Затем она потянулась за шелковым мешочком с лекарственной смесью, но Цезарион вцепился в него обеими руками.

– Нет, – еле слышно произнес он. – Мне это нужно.

– Ага, – сказал Ани, присаживаясь на корточки рядом с ним. – Значит, ты снова в здравом уме? И все же этот амулет, мальчик, будет в большей сохранности у меня.

– Мне он нужен, – настаивал Цезарион. Египтянин пожал плечами.

– Как знаешь, – сказал он и взглянул на старшую женщину. – Я рассчитываю на то, что амулет никуда не денется сегодня вечером, как и цепочка, на которой он висит. Это всего лишь амулет, там ничего нет, кроме трав.

Вероятно, он заглядывал в мешочек, если знает, что в нем находится, подумал Цезарион с неприязнью. Должно быть, он обшарил его в поисках денег.

Женщина с более темной кожей расстегнула на нем сандалии. Ани взял их, засунул под мышку и поднялся, чтобы уйти.

– Куда ты уходишь? – задыхаясь, спросил Цезарион. Караванщик не внушал ему ни симпатии, ни доверия, но этим двум женщинам он доверял еще меньше. Он знал, что они сделают что-то такое, что причинит ему боль. Чувствуя, как вода впитывается в ткань и размягчает корку запекшейся крови на его боку, он представил, что ему придется испытать, когда они сорвут с него хитон. О Аполлон и Асклепий, как же тогда будет больно!

– Мне нужно посмотреть на свой караван, – коротко ответил египтянин. – Мальчик, я плачу четыре драхмы[10] этим женщинам за то, что они за тобой поухаживают и обмоют рану. Скажешь мне, если они недостаточно хорошо будут с тобой обращаться за эти деньги. Я вернусь вечером.

Он вышел из палатки, скрывшись в ночном сумраке. Темнокожая девушка снова улыбнулась Цезариону и вылила еще немного воды на его рану. Женщина, которая была постарше, сплюнула, наклонилась и подергала рукой хитон. У Цезариона перехватило дыхание от боли. Она снова сплюнула и сказала что-то темнокожей девушке на незнакомом языке.

Девушка кивнула головой и затем, встав рядом с Цезарионом, подняла подол своей туники, присела на корточки и помочилась прямо на рану.

Юноша отвернулся и приложил свой мешочек к лицу. Он привык к мукам и некоторым невообразимым вещам, которых требовало врачевание. Считалось, что свежая моча хорошо смягчает запекшуюся кровь и одновременно промывает рану. Он старался представить, что горячая, жгучая боль на самом деле где-то в другом месте – вон в том камне на стене или в кварцевой прожилке...

Тем временем пожилая женщина снова взялась за хитон и начала осторожно отклеивать его от тела. Боль вспыхнула ярким, добела раскаленным огнем. Он почувствовал удушье и вцепился зубами в мешочек. К горлу снова подкатила тошнота вместе со знакомым ощущением всепоглощающего ужаса...

Рабу отрезали нос, и кровь идет пузырями из зияющей раны. Он так истошно вопит, что невозможно слушать. Стражники бьют его кнутами. На концах кожаных хвостов кнута приделаны шипы, и они оставляют большие рваные раны на обнаженной спине и ягодицах несчастного.

Цезарион плачет. Он подбегает к матери и хватается за подол ее платья. Царица смотрит на него сверху вниз и улыбается. Сегодня ее волосы завиты, а диадему украшает пурпурная лента, расшитая жемчугом.

– Прикажи им остановиться! – умоляет ее Цезарион. – Пожалуйста, пусть они прекратят! Он же не нарочно!

– Он оскорбил тебя, – говорит ему Клеопатра. – Сын мой, царь никогда не может позволить, чтобы кто-либо, оскорбивший его, остался безнаказанным. Если царь это допустит, то потеряет авторитет, а вместе с потерей авторитета он может лишиться и жизни.

Вопли раба становятся еще истошнее. Из кровавой массы, в которую превратилась его спина, показались белые кости.

– Пожалуйста, пожалуйста, – всхлипывает Цезарион. Кто-то играет на флейте. Звуки доносятся из благоухающего сада – чарующие, чистые и пронзительно красивые.

Затем наступил день. Все вокруг было тихо и спокойно. Он лежал на спине, глядя на крышу палатки. На нем не было одежды, не считая льняной повязки, которой обмотали его грудь вдоль нижних ребер. В правом боку Цезарион ощущал ноющую боль, что было удивительно, поскольку он не мог вспомнить, где ушиб его.

«Наверное, снова был приступ, и я на что-то упал», – сквозь дрему подумал юноша. Затем он вспомнил, что раньше уже просыпался и думал об этом.

Постепенно обрывки, оставшиеся в памяти, начали складываться воедино. Он осторожно потрогал повязку на боку. Под ней была рана, которую он так и не увидел. Ему вдруг стало интересно, насколько тяжело он ранен. Цезарион нащупал мешочек с травами и облегченно вздохнул, радуясь, что он все еще на месте. Приложив его к лицу, он подумал: «Интересно, эти женщины рассказали Ани о том, что у меня был приступ? Лучше бы они промолчали, ведь до Береники еще день пути».

Пришла темнокожая девушка, и ему показалось, что она искренне обрадовалась его пробуждению. Дав ему воды, она начала весело что-то рассказывать. Через какое-то время он узнал язык, на котором она говорила, – это был диалект племен, живущих в пещерах на побережье Красного моря. Его мать знала этот язык, но Цезарион так и не выучил его.

– Ты говоришь по-гречески? – спросил юноша, но девушка засмеялась и покачала головой.

Она жестами показала, что ему пора есть, и вышла из палатки. Вскоре она вернулась с миской в руках. Придерживая его за плечи, девушка помогла Цезариону приподняться и сесть. Когда он прислонился к стене палатки, она начала с ложечки кормить его пропаренной чечевицей с кориандром. Есть ему не хотелось, но пустой желудок охотно принимал пищу. Со вчерашнего дня Цезарион почти ничего не ел, не считая двух фиг, но во рту было сухо, а язык так болел, что он не смог бы справиться и с куском хлеба. Он вдруг подумал о том, что позавчера у него не было даже крошки во рту, и невесело улыбнулся, вспомнив всех своих докторов, которые утверждали, что воздержание от еды вызывает приступы. Девушка улыбнулась и сказала что-то ободряющее. Накормив его, она помогла ему снова лечь и принесла подушку под голову.

Когда Цезарион пришел в себя в следующий раз, было опять жарко, но вполне терпимо. Боль постепенно утихла, и юноша спокойно лежал, набираясь сил и прислушиваясь. Где-то невдалеке блеяли козы, звучали чьи-то голоса, но, о чем говорили люди, он не разобрал. Зевс свидетель, до чего же чудным местом была Гидревма! Убежище от палящего солнца, вода в бесплодной пустыне, люди... И эта миловидная темнокожая девушка...

Может, ему стоит остаться здесь на несколько дней? Цезарион подозревал, что прошлой ночью у него начался жар, потому что в рану все же попала инфекция. Он чувствовал, что рана начала заживать, но в дороге ему наверняка снова станет хуже. Юноша содрогнулся от отвращения, подумав о том, что ему вновь придется взбираться на этого противного осла. О Дионис, еще одна такая ночь, и ему не жить!

Вне всякого сомнения, египтянин будет настаивать, чтобы отправиться в Беренику сегодня же вечером, но нужен ли ему теперь Aни? До моря осталось около двадцати четырех километров, и все время дорога идет вниз, под уклон. Он может навсегда распрощаться с Ани, чтобы не слышать его оскорблений, и пойти в Беренику самостоятельно, как только достаточно окрепнет.

Юноша поежился, вспомнив, что Ани ждет денег и вряд ли согласится уйти, не получив вознаграждения. Хорошо, что у него есть фибула с хитона, – он может отдать ее в знак благодарности.

Цезарион нахмурился. Он был твердо уверен, что на нем не было этой фибулы в ту ночь, когда напали римляне. Он спал в хитоне – они все так спали – по двум причинам: во-первых, из-за прохладных ночей в пустыне, а во-вторых, потому что это сэкономило бы время, если бы им пришлось немедленно уехать. Однако фибулы на нем не было. Это был военный хитон, сшитый на левом плече и сколотый фибулой на правом, чтобы можно было снять ее и сражаться правой рукой. Фибула все время колола в плечо во время сна, поэтому он постоянно снимал застежку. Кроме того, он никогда не спал в поясе и сандалиях.

Должно быть, римляне одели его перед тем, как положить на погребальный костер. Цезарион представил, как они возятся с его телом: закалывают хитон, застегивают пояс, надевают сандалии, укладывают руки и ноги, – и ему стало противно. О Геракл! Хоть бы этот хитон оказался тем же самым, что был на нем, когда в палатку ворвался Родоп. Пытаясь восстановить в памяти картину нападения, он вспомнил огромное пятно запекшейся крови, но не припомнил никаких рваных дырок от копья. Не исключено, что римляне раздели его и глумились над его обнаженным телом. Сказать точно Цезарион не мог.

Мегасфен, Эвмен и Гелиодор лежали на костре в той же самой изорванной одежде, в которой встретили смерть. Но теперь он отчетливо вспомнил, что на них не было ни фибул, ни поясов, ни сандалий. Конечно, римляне не оказали бы им больше почтения, чем сыну царицы.

Цезарион вдруг подумал о том, что римляне могли выставить его тело на всеобщее обозрение. Возможно, они бросили его посреди лагеря, нарядив в пурпурный хитон и царскую диадему, желая показать как: своим людям, так и пленникам, чтобы все они увидели царя и согласились с тем, что он мертв. Затем они, скорее всего, забрали хитон и диадему, а также взяли его личные печатки и другие вещи, с помощью которых он мог бы доказать, кем является на самом деле. Таким образом, они смогут предъявить императору в Александрии доказательства того, что Цезарион мертв. Если бы римляне находились поблизости от города, они наверняка взяли бы с собой его тело или, по крайней мере, его голову. Но никому не хотелось везти разлагающийся труп в течение десяти дней через пустыню, а потом еще четырнадцать дней вниз по Нилу. О Дионис! Как же никто при всем этом не заметил, что он еще дышит?

Похоже, никто из римлян не догадался, что у него случился приступ. Они, вероятно, даже не знали о его болезни. Царица пресекала любые разговоры об ущербности сына и следила за тем, чтобы пересуды о болезни ее первенца не выходили за пределы дворца.

Он был ранен и, судя по всему, не подавал признаков жизни. Изо рта текла струйка крови, поскольку он прикусил собственный язык. К тому же он чуть не задохнулся в дыму горящей палатки. Наверное, римские легионеры решили, что копье пронзило ему легкое, и осмотрели его тело на рассвете, когда все еще было в дыму, а сам он лежал в беспамятстве. Конечно же, они подумали, что он мертв.

Не удивительно, что никто даже не стал проверять, мертв ли царь, когда заложили костер. Однако это не означало, что огонь скрыл все следы их ошибки. Кости сгорают не полностью. Если римляне все же решили соблюдать ритуал погребения до конца, они должны были собрать обуглившиеся останки, омыть их в вине и поместить в урны дня захоронения. Неужели они не заметили, что там три черепа вместо четырех? Радон и еще несколько человек знали о его приступах. Разве бы они не стали сомневаться и не отправили бы людей на поиски, хотя бы для большей уверенности?

Цезарион подумал, что должен быть благодарен римлянам за то, что они вернули ему его пояс и сандалии. Он никогда бы не смог пройти по раскаленной пустыне босиком. Кроме этого, у него была еще фибула, и теперь он может расплатиться с Ани. Вероятно, ему не стоит прощаться с египтянином. Лучше вместе с ним поспешить в Беренику, где его ждет корабль.

Услышав, что кто-то подошел к палатке, Цезарион приподнялся, ожидая, что это миловидная темнокожая девушка. Но вместо нее вошла женщина – та, что была постарше. В руках она держала его хитон. Увидев, что Цезарион проснулся, она одобрительно кивнула и подошла к нему поближе. Юноша внезапно осознал, что лежит совершенно голый, и начал оглядываться по сторонам, ища, чем бы ему прикрыться.

Женщина улыбнулась и набросила хитон на его бедра.

– Ну, я вижу, тебе лучше, – заметила она.

Цезарион перевернул хитон и осмотрел его. Он был выстиран, но на ярко-алой ткани все же выделялось бледное пятно. В двух местах разорванная ткань – как раз в том месте, где была рана, – была кое-как зашита грубой белой нитью. Благодарность богам хотя бы за это!

Женщина присела на корточки, деловито осмотрела повязку на его груди и начала проворно разматывать ее.

– Тебе повезло. Твой друг покупает мирру, чтобы обработать ею рану.

– Он мне не друг, – с раздражением отозвался Цезарион.

– Нет? – удивилась она и после небольшой паузы продолжила: – Так почему же он платит нам, чтобы мы за тобой ухаживали?

– Он рассчитывает на то, что я щедро его отблагодарю. Женщина засмеялась, обнажив почерневшие зубы. Смех ее звучал неприятно и зло. Он отвернулся от нее, невольно подумав о том, что лучше бы на ее месте оказалась та девушка.

– Ты богат, не так ли? – спросила женщина хриплым голосом. – Ты из того лагеря, который стоял в горах, да? Говорили, что это особый отряд и его отправила сама царица. Я подумала, что там много молодых богатых воинов. Вот если бы они пришли к нам! – Она погладила его по плечу своим крючковатым пальцем. – Я бы приготовила для вас сладостные утехи.

Он оттолкнул руку женщины и посмотрел на нее с холодным презрением.

– Что ты об этом знаешь? – спросил он. Она рассмеялась.

– Об утехах? О, молодой господин, лучше скажи, что я могу об этом не знать!

– О лагере в горах! Она снова рассмеялась.

– Да ладно тебе! Ваш военачальник присылал сюда, в Гидревму, людей за овощами. Ты думаешь, мы не знали, что ваш отряд остановился неподалеку от нас? Что же случилось с лагерем и твоими друзьями, молодой господин? На вас напали враги? Или то были разбойники?

Цезарион пристально смотрел на нее, не зная, что ему ответить.

– Этот грязный караванщик, которого ты не считаешь своим другом, сказал, что нашел тебя на дороге, – доверительно произнесла она, как будто раскрыла ему секрет. – Он также сообщил нам, что Александрия пала. Пожалуйста, расскажи мне, что произошло, молодой господин! Если это варвары, я боюсь, что они придут сюда и утащат моих девочек.

Женщина не выглядела испуганной, скорее заинтересованной. Он вдруг понял, что она будет предлагать «утехи» варварам с такой же готовностью, как и грекам, а если те попытаются забрать ее «девочек», прежде всего позаботится о том, чтобы взять с них денег. Более того, Цезарион ни минуты не сомневался, что она продала бы и его, – был бы только спрос. Эта сводница, не колеблясь ни минуты, подойдет к любому римлянину, который появится в Гидревме в надежде достать воды, овощей или просто для того, чтобы выведать нужные сведения. Она может даже послать кого-нибудь в лагерь, чтобы узнать, не желает ли кто «девочку» и не ищут ли они беглеца.

– Занимайся своим делом! – повелительным тоном приказал ей Цезарион и поджал губы.

Он сидел, не шевелясь, пока она разматывала повязку, и думал о том, как бы заткнуть ей рот. Может, пригрозить? Но чем? Он ранен и совершенно обессилен. К тому же за уход, который она ему оказывает, платит другой человек. А может, дать ей фибулу в обмен па молчание? Но эта неприятная особа возьмет ее, а затем все равно выдаст его. Она ведь обычная шлюха и сводница. И почему Ани обратился за помощью к шлюхам? Неужели нельзя было найти порядочных женщин, которые бы ухаживали за ним? Сдерживая переполнявшее его негодование, Цезарион глубоко вздохнул. Наконец повязка была снята.

Морщась от боли, он опустил глаза. В правом боку было две раны: глубокая колотая рана между нижними ребрами и короткий надрез, который находился чуть выше этого ранения. Льняные прокладки, подложенные под повязку, пропитались кровью, а кожа вокруг ран припухла и покраснела. Цезарион смотрел на собственное израненное тело со смешанным чувством удивления и некоторого отвращения.

Женщина заохала.

– Разбойники в этих краях ранят при помощи стрел издалека, а «близи используют ножи и палицы, – заметила она. – О, молодой господин, это были заморские варвары! Я точно знаю! Почему ты не хочешь рассказать о них? Они преследуют тебя? Ты убил одного из них?

– Прикуси свой язык! – в отчаянии крикнул Цезарион и опять подумал о том, как бы заставить ее молчать.

Брови женщины удивленно взметнулись вверх, но она послушно умолкла. Придвинув к тюфяку чашу с водой, которую она принесла с собой, женщина начала с помощью губки промывать его рану. Вода была солоноватой и обжигала воспаленную кожу. Юноша, прикусил губу, приложил мешочек с травами к лицу и глубоко вдохнул.

В этот момент Цезарион услышал чьи-то шаги, и через мгновение в палатку вошел Ани. Запыленный, с всклокоченными волосами, он, казалось, был в дурном расположении духа. Увидев, чем занимается женщина, египтянин проворчал:

– Ясно.

Затем он подошел поближе и встал за ее спиной, наблюдая, как она промывает рану. Цезарион с негодованием подумал о том, что караванщик смотрит на него так, будто оценивает свою покупку.

– Лучше, чем могло быть, – заметил Ани, когда женщина закончила и поднялась, чтобы выплеснуть воду из чаши. – Ты так верещал сегодня утром, что я, грешным делом, подумал: «Все, тебе конец». Наверное, твои крики были слышны даже возле загона для верблюдов.

Цезарион промолчал в ответ, понимая, что речь шла об истошных воплях, которые обычно бывают во время приступа. Он никогда себя не слышан, поскольку терял сознание, но хорошо знал, что все так и было.

– Я отправляюсь примерно через час, – продолжил египтянин. – Но мне кажется, что тебе нужно побыть здесь еще пару дней. Однако я мог бы отвезти письмо на корабль. Ты же умеешь писать?

– Конечно же, я умею писать! – с презрением воскликнул Цезарион. – Но дать тебе письмо я не смогу.

«Потому что я тебе не доверяю», – подумал он. Ани, без сомнения, прочитает письмо перед тем, как передать его, или найдет кого-нибудь, кто сможет ему прочитать, поскольку сам он, вероятнее всего, грамоте не обучен. Если же египтянин узнает, кем на самом деле является Цезарион, он выдаст его без промедления, как и эта шлюха.

– Ты боишься, что твои друзья, узнав о случившемся, не станут дожидаться тебя и уплывут? – вкрадчиво спросил Ани.

– Да, – сдерживая гнев, ответил Цезарион. По сути, это было какое-никакое оправдание, и к тому же именно так поступили бы на корабле, если бы он отправил письмо, подписанное чужим именем.

– Верные и преданные друзья! – подбоченившись, едко заметил Ани. – И все же я думаю, мальчик, что тебе необходимо полежать еще пару деньков. Вчера ночью ты бредил, а под утро, как сказала Сцилла, стал кричать от боли и впал в беспамятство.

– Он метался, а у рта появилась пена, – подтвердила сводница, вернувшаяся в палатку с чистым куском льняной ткани, который стала накладывать на рану. – На него страшно было смотреть.

– Сейчас мне лучше, – мрачно произнес Цезарион. Ани шумно выдохнул через нос.

– Римляне вряд ли придут за тобой, – деловито заявил он, – ведь они взяли пятьдесят талантов золота. Зачем им преследовать какого-то строптивого парнишку, даже если он убил одного-двух легионеров? Они, скорее всего, уже на пути домой.

– Пятьдесят талантов золота? – воскликнула Сцилла, облизнув кончиком языка бледные губы. – Пятьдесят талантов золота... – От алчности у нее заблестели глаза.

– Так он сказал. – Ани кивнул в сторону Цезариона. – Судя по всему, их отряд должен был доставить сокровища на корабль. Но сейчас они в руках римлян. Ты что, думаешь, они сидят и ждут, когда каждый вор в округе узнает о том, что у них появились деньги? Я так не думаю.

Цезарион с ненавистью посмотрел на него. Доверь какому-то вонючему крестьянину секрет – считай, что рассказал это всему миру.

– Я отправлюсь в Беренику сегодня вечером, – непререкаемым тоном заявил он. – Я смогу дойти туда самостоятельно.

Ани пожал плечами.

– Ну, если ты настаиваешь! – Египтянин положил на землю сверток. Это были сандалии Цезариона, связанные поясом. Затем он вынул из складок своей одежды маленькую баночку. – Мирра, – коротко пояснил он и протянул ее Сцилле.

Она со смешком взяла ее, открыла и, понюхав, одобрительно кивнула.

– Когда закончишь, вернешь баночку обратно, – строго предупредил ее Ани. – Вместе с тем, что там останется, поняла? Я пока побуду здесь и понаблюдаю за тобой.

Сцилла фыркнула, взяла баночку и начала втирать драгоценную мазь в кожу Цезариона, прилагая совершенно излишние усилия.

Прошло совсем немного времени, прежде чем они начали собираться в путь. Перед отправлением в палатку снова пришла темнокожая девушка и еще раз накормила Цезариона – на этот раз лепешками с сыром и оливками. Пока он ел, она что-то взволнованно говорила ему. Похоже, ей хотелось убедить его в том, что он, мол, еще нездоров, чтобы пускаться в путь. Затем она помогла ему одеться, застегнула на нем сандалии и обернула вокруг головы платок Ани. При этом она ни на минуту не умолкала, с серьезным видом давая ему непонятные наставления.

Гидревма оказалась не таким уж чудным местом, как он себе вообразил: пыль, горстка палаток, которые служили домами; вокруг колодца – несколько финиковых пальм и иссушенных летней жарой овощных грядок; на окраине – длинный загон для коз и верблюдов, накрытый навесом из сплетенных пальмовых листьев. За спиной Цезариона садилось солнце, а перед ним прямо под гору бледной нитью уходил караванный путь, петляя, словно эту нить небрежно бросили на землю. Вдалеке виднелось Красное море цвета индиго, и там, на изгибе сияющего побережья, как изумруд, зеленела гавань, у кромки которой можно было разглядеть белые и красные пятна – дома Береники. Караван египтянина ждал его на дороге. Сам Ани стоял впереди, держа за поводья осла.

– Я пойду пешком, – сказал Цезарион египтянину, с отвращением глядя на низкорослое животное.

– Мальчик, не стоит, – мягко произнес Ани. – Ты не дойдешь до Береники!

– Я буду идти столько, сколько смогу! – упорствовал Цезарион и, не оглядываясь на остальных, пошел вперед.

– Уташи! – крикнула ему вслед темнокожая девушка.

Он не сразу понял, что она пожелала ему по-гречески «удачи». Юноша остановился и попытался вспомнить одну из немногих фраз на диалекте пещерников, которым научила его мать. Когда он сказал ей «Прощай!», девушка в восторге засмеялась и, подбежав к нему, нежно поцеловала в щеку. Глупо улыбаясь, Цезарион повторил фразу, и она ответила ему еще одним поцелуем. Дойдя до первого поворота, он обернулся и увидел, что она все еще стоит там и машет ему рукой. Он помахал ей в ответ.

– Милая девушка, – сказал Ани и тоже помахал ей рукой. На осле ехал Имутес, и поэтому хозяин каравана шел пешком.

В свете заходящего солнца их тени ложились длинными голубыми полосами на бледную пыльную землю.

– Как получилось, что ты знаешь их язык? – спросил египтянин.

Цезарион недовольно насупился, но все же ответил:

– Я не говорю на этом языке. Знаю только, как сказать «здравствуй» и «прощай». – Эта девушка не выходила у него из головы, и поэтому, неожиданно для себя самого, он спросил: – Она ведь рабыня? А эта мерзкая сводница предлагает ее проходящим караванщикам.

– И хорошо на этом наживается, – согласился Ани, не выказывая возмущения. – Но скоро кто-нибудь наверняка выкупит ее и увезет туда, где ей будет лучше. Такие милые девушки, как она, не остаются шлюхами навсегда.

– Начнем с того, что я не понимаю, как могло произойти, чтобы ее продали в публичный дом?

Ани с недоумением посмотрел на Цезариона.

– Большинство бедных людей сами могут продать лишнюю дочь, которая у них родилась. Народ в этих землях богатым не назовешь. Богиня Изида, я никогда не видел такой бесплодной земли!

– Ты ни разу не шел по этому пути? – удивился Цезарион. Сперва египтянин как будто смутился.

– Нет, – ответил он, а затем добавил: – Видишь ли, у меня случайно появилась хорошая возможность подзаработать. Я знаком с одним человеком, который вкладывает деньги в корабли, но в этом году он решил, что из-за войны лучше поберечь деньги. У меня же было немного денег, и я рискнул. Вы, греки, с самого начала захватили всю торговлю на Красном море. Я подумал, что стоит воспользоваться тем, что у меня есть. – Он с гордостью окинул взглядом свой небольшой караван. – Я родился в Коптосе. Всю свою жизнь я видел, как караваны отправляются в Миос, Гормос, Беренику и возвращаются с полными тюками богатств, привезенных с Востока. Теперь у меня свой караван.

«Не слишком внушительный», – подумал Цезарион. В нем снова пробудилось недовольство.

– Почему ты оставил меня у этой старой шлюхи? – спросил юноша, исподлобья глядя на египтянина.

Ани с недоумением посмотрел на него и громко расхохотался.

– О Изида и Серапис, да ты, я вижу, обиделся? Я, честно говоря, и не подумал, что ты впервые оказался среди продажных девок.

Щеки Цезариона вспыхнули. Он действительно впервые был в подобном месте.

– Эта мерзкая старая шлюха пыталась выведать, не ищут ли меня римляне!

– Я знаю, – сказал Ани, кивнув ему. – Однако римляне уже в пути домой, и я дал ей это понять. Мальчик, кому еще я мог оставить тебя на попечение в этой вонючей деревушке? Кроме Сциллы и ее девочек, в этой дыре никого нет, не считая нескольких козопасов и земледельцев. Они ведь за тобой хорошо ухаживали?

Цезарион бросил на него сердитый взгляд и ничего не ответил.

– Почему ты так беспокоишься о том, что римляне тебя преследуют? Они же не дикари, поедающие младенцев. Те, с которыми мне довелось встречаться, говорят по-гречески и восхищаются греческой культурой. Я уверен, что они не станут убивать такого благородного молодого грека, как ты, если только у них нет веских на то оснований. Ты что, убил кого-то из них?

Цезарион подумал, что это достаточно разумное объяснение его нестерпимого желания поскорее уехать отсюда. Нужно воспользоваться им.

– Может быть, – осторожно сказал он. – Я не знаю. Было темно. – Затем, не скрывая сарказма, он спросил: – Ты уже не думаешь, что я сбежавший раб?

Ани пожал плечами.

– Ты же не станешь спорить, что, когда я нашел тебя, ты выглядел не самым лучшим образом. Но когда ты заговорил, я сразу смекнул, что ты благородного происхождения. «Я обя-я-зан гла-а-вному ка-а-рава-а-нщику...» – нарочито растягивая гласные, передразнил египтянин аттический диалект греческого языка, на котором говорил Цезарион. – Я бы никогда не поверил, что кто-то действительно так говорит, но ты был слишком нездоров, чтобы притворяться. И тот отряд, который снарядила царица, вряд ли состоял из обычных воинов: она никогда бы не доверила им пятьдесят талантов золота. И вот еще. – С этими словами Ани пошарил в своей суме и достал оттуда фибулу с хитона Цезариона.

Цезарион взял ее. Это была золотая застежка в виде кольца с изумрудом, более роскошная, чем простая золотая булавка, которую он носил, будучи в лагере. Он приостановился, подтянул хитон на плечо и заколол ее.

– Сбежавший раб носить бы такое не стал, – с некоторым удовлетворением заметил Ани. – Он бы спрятал ее. А откуда ты?

Цезарион, вскинув подбородок, ничего не сказал в ответ. Боль в боку становилась все сильнее.

– Ты говорил, что ты из Александрии. – Да, – подтвердил Цезарион.

– Никогда там не бывал, – признался Ани. – Но если моя затея удастся, то в следующем месяце повидаю этот город, когда поеду туда продавать свой товар. Твоя семья там?

«Мать в плену, если еще жива, Антоний мертв», – подумал юноша.

– Ты сказал, что город пал, – с неожиданной горячностью произнес Цезарион. – Ты ничего не знаешь... о том, как все произошло?

– А-а... – Египтянин вздохнул и после небольшой паузы ответил: – Город не разграбили, насколько мне известно. Так что твоя семья, должно быть, к безопасности.

– А как все произошло? – настойчиво повторил Цезарион. – Наверняка тебе рассказывали.

– Я слышал, что армия сдалась без боя. Войска царицы, конечно, готовы были сдаться на протяжении года, сразу же, как только стало понятно, что Клеопатра и Антоний проиграют, но, когда Октавиан встал лагерем на ипподроме, все произошло с молниеносной быстротой. Люди разбегались кто куда. Затем и флот перешел на сторону императора. Интересно, что они не были ни наемниками, ни римлянами, как и все остальные, кто бежал. Эти люди были египтянами, и все думали, что они останутся верны царице. Антоний тоже, наверное, решил, что царица предаст его, и начал угрожать ей. Клеопатра так испугалась, что приказала слугам доложить ему, что якобы она сама себя уже лишила жизни. Думаю, она хотела объяснить ему все позже, когда гот успокоится, но он покончил с собой: не смог жить без нее и бросился на острие своего меча. Вот такой конец. Военачальник мертв, война окончена, город пал без борьбы. Царица закрылась в своем мавзолее вместе со всеми сокровищами и заявила, что подожжет себя, если римляне не позволят ей покинуть город. Однако римляне пробрались в мавзолей и взяли ее в плен.

Такова была горькая правда. Цезарион и не ожидал ничего другого. Дезертирство, предательство, обман – все было до обидного знакомо. Он слышал историю о предполагаемых событиях на протяжении многих лет. Мать говорила, что закроется в мавзолее раньше, чем попадет в руки римлян, но если они все-таки доберутся до нее... Судя по всему, так и случилось. В конце концов, все ее предали. Интересно, догадывалась ли она, что и Родон тоже ее предаст?

– Печальное дело, – с некоторым уважением в голосе сказал Ани. – Нет больше великого и древнего царского рода и царицы, к которой была благосклонна сама священная богиня. Но, по крайней мере, война окончена. Спасибо за это великой богине Изиде. Не будет больше ни сражений, ни военных податей. Я слышал, римский император обещал быть милостивым.

Цезарион с презрением фыркнул.

– Цезарь Октавиан всегда был хладнокровным лжецом и убийцей.

– Думаешь, будут гонения? – с тревогой спросил Ани.

– Он никогда не выполнял обещаний, которые его не устраивали, – с горечью ответил Цезарион. – Он нарушал договоры и обвинял в этом другую сторону. Он казнил тысячи своих сограждан, хотя римляне обычно не спешат проливать кровь подданных, как они обычно поступают с чужеземцами. Октавиан объяснял это тем, что якобы вынужден пойти на жестокую расправу, однако все знают, что он оставляет у себя поместья, которые конфискует у несчастных жертв. У крокодила и то больше жалости, чем у Октавиана.

– Будь что будет, – с некоторым сомнением в голосе произнес Ани. – О казнях я ничего не слышал. Думаю, что ты спокойно сможешь вернуться домой. Хотя, если хочешь...

– А ты не слышал, что стало с детьми царицы?

Цезарион шел и вспоминал, как прощался со своими сводными братьями и сестрой, когда в июне уезжал из Александрии. Его братишка Птолемей Филадельф, которому было всего шесть лет, не хотел, чтобы старший брат покидал их, и плелся следом за ним до самой конюшни. Перед глазами юноши живо предстала картинка: маленькая одинокая фигурка в пурпурном хитоне, стоящая посреди двора. Сдерживая слезы и кусая свой кулак, чтобы не расплакаться, малыш провожал брата тоскливым взглядом.

Ани прищурился.

– Нет. Я слышал, что молодого царя не было в Александрии, когда город пал. А сколько у царицы было детей?

Цезарион в изумлении уставился на него.

– Ты разве не знаешь?

Ани раздраженно воскликнул:

– Послушай, мальчик! Я всю свою жизнь прожил в Коптосе! Я знаю, что творится в мире, причем гораздо больше, чем все остальные тамошние жители. Я никогда не упускаю случая поговорить с путешественниками и выведать у них новости. Люди, признаться, ни о ком не говорят столько же, сколько о царской семье. Но почти все, что они болтают о них, не стоит и ломаного гроша. Я знаю, что у царицы и Антония были дети, однако они никогда не появлялись в наших краях, в верховьях Нила, и сейчас уже вряд ли это произойдет.

– Но ведь Клеопатра объявила их царями и царицами!

Ани смутился и недоверчиво покосился на Цезариона.

– Я никогда не видел их имен на указах иди документах.

– Не египетскими царями! – воскликнул Цезарион. – Но царями Армении, Мидии, Македонии и Киренаики. Она себя объявила царицей царей, а своего старшего сына – царем царей!

Ани, казалось, снова удивился и некоторое время молчал. После довольно продолжительной паузы египтянин осторожно сказал:

– Кажется, что-то подобное я действительно слышал. Если не ошибаюсь, в Александрийском гимнасии было устроено большое торжество. Люди говорили, что такого пышного празднества свет еще не видывал. – Он снова замолчал, мельком посмотрев на Цезариона. – Однако во всех странах, которые ты назвал, есть свои цари, и если бы что-то из этого и вышло, то повлекло бы за собой еще больше войн. Спасибо благим богам, что из затеи Клеопатры ничего уже не получится. – Ани прокашлялся и добавил: – Боюсь, я не смогу ответить тебе, что же случилось с детьми царицы. Я слышал только о том, что Клеопатру взяли в плен, а молодого царя не было в городе... – Внезапно ему в голову пришла какая-то мысль, и он, чуть помедлив, произнес: – Может, ты знаешь об этом больше, чем я.

Цезарион почувствовал, как в боку начала пульсировать кровь.

– Что ты имеешь в виду?

– Кому, как не старшему сыну, царица могла отправить сокровища, – задумчиво вымолвил Ани. – И ты, скорее всего, надеешься встретиться именно с ним.

У Цезариона отлегло от сердца, но он предпочел промолчать в ответ.

Ани, по всей видимости, воспринял молчание юноши как подтверждение того, что его догадка верна. С недоверием посмотрев на Цезариона, он закусил нижнюю губу.

– Никогда бы не подумал, что молодой царь настолько важен для римлян, чтобы его нужно было высылать из страны с такой поспешностью, – пожав плечами, сказал караванщик. – Ходили слухи, что у Цезариона проказа и его годами держали взаперти во дворце.

Юноша бросил на него гневный взгляд. Временами он подозревал, что попытки матери скрывать его состояние только порождают ещё больше слухов, чем если бы они сказали правду. Однако такого ему еще не приходилось слышать.

– Это ложь! – возмущенно заявил Цезарион.

Ани поднял руки в знак того, что он не собирается возражать.

– Ну, если ты так говоришь, я тебе верю. Ты ведь из Александрии, а я из Коптоса, куда доходит мало новостей – только слухи от торговцев и барочников, которые поднимаются вверх по реке. И хотя я не знаю всей правды, я точно могу сказать, что лжи в этих историях предостаточно. Многие говорят, что царица – святая богиня[11] и всюду творит чудеса, другие же называют ее пьяницей и проституткой. Некоторые утверждают, что царь – это воплощение божества, а другие – что он прокаженный дурачок. Сказать по правде, жителям Коптоса это все равно. Однако даже если царь заслуживает твоей преданности, разве ты можешь быть уверен в том, что он примет тебя с распростертыми объятиями? Сейчас, когда ты явишься к нему без денег и к тому же раненый?..

Вопрос о том, что же он будет делать без денег, действительно волновал Цезариона, но он не хотел думать об этом сейчас. Самая главная задача на настоящий момент – благополучно выбраться из Египта. «Поразмыслю над этим, когда достигну цели», – сказал он себе, позволив египтянину думать все, что тому заблагорассудится.

Ани еще несколько раз пытался вызвать его на откровенность, желая разузнать что-нибудь о его происхождении и намерениях, по Цезарион хранил молчание. Бок болел все сильнее и сильнее, дыхание стало прерывистым и тяжелым. Караванщик, заметив, что его состояние ухудшилось, прекратил свои расспросы.

Они шли, пока совсем не стемнело; затем остановились, чтобы передохнуть и выпить воды, и после небольшого привала поднялись и двинулись дальше. В полночь они поели лепешек с сыром и, как только поднялась луна, снова отправились в путь. Спустя полтора часа Цезарион в конце концов не выдержал и попросил, чтобы ему дали осла.

Примерно за час перед рассветом караван встал на привал. У Цезариона опять голова шла кругом от нестерпимой боли, которая пронзала его тело, он мало что понимал. Он знал только одно: появилась возможность отдохнуть от тряски, – и поэтому сполз с осла и лег на землю, сжавшись от холода в комок. Через несколько минут подошел Ани и накрыл его одеялом.

По мере того как боль утихала, Цезарион понемногу начал осознавать, что мужчины принялись разбивать лагерь. Были натянуты навесы, распакованы одеяла для сна, привязаны верблюды, а над разведенным костром уже висел котелок, от которого распространялся запах свинины и лука. Немного погодя снова подошел Ани. Он принес свернутую конусом лепешку, внутри которой был кусок горячего тушеного мяса. Египтянин наклонился, чтобы подать Цезариону еду, однако тот даже не пошевелился. Тогда караванщик присел на корточки, взял слабую руку юноши и вложил в нее лепешку.

Цезарион застонал и приподнялся с земли. Он с отвращением посмотрел на хлеб, а затем огляделся по сторонам. Светало, и все вокруг приобрело какой-то призрачный, жемчужно-серый оттенок. Цезарион увидел, что палатки поставлены на плоской песчаной земле, кое-где поросшей кустарником. С одной стороны была вода, а справа – дома, но не те хлипкие палатки, что служат жилищем в пустыне, а настоящие кирпичные дома, крытые черепицей.

– Мы в Беренике? – хрипло спросил он, едва осмеливаясь в это поверить.

– Да, мы и в самом деле уже приехали. Приехали! – не скрывая своего восторга, ответил Ани и улыбнулся во весь рот. – Поужинай и отдохни. Этим вечером мы пойдем с тобой в порт.

Цезарион покосился на свернутую лепешку. Есть совсем не хотелось, но он все-таки заставил себя откусить небольшой кусочек.

– Мы пойдем сегодня утром, – с трудом проглотив хлеб, поправил он египтянина. – Я полежу несколько часов, а потом отправимся в порт.

Улыбка исчезла с лица Ани.

– Мальчик, я не собираюсь говорить о делах, пока не приведу себя в порядок. Я хочу поспать, поесть, потом умыться и надеть чистую одежду. Подождешь до вечера.

– Я пойду один. Утром.

– Сбежишь, не заплатив мне ничего? Ты клялся, что возьмешь денег у своих друзей на корабле и дашь мне.

– Сколько ты хочешь, чтобы я тебе заплатил?

Ани, прищурившись, посмотрел на него. Цезарион откусил еще кусок лепешки и стал жевать его, стараясь не встречаться взглядом с египтянином. Он не смог бы объяснить почему, но ему вдруг стало стыдно. Тем временем уже почти рассвело.

– Я заплатил Сцилле четыре драхмы, – неторопливо начал караванщик. – Еще две драхмы и три обола[12] я отдал за мирру; одну драхму и четыре обола – за повязки. Ты съел... ну, скажем, на четыре драхмы. Кроме того, ты ехал на моем осле и пользовался нашей защитой в течение двух дней – это, допустим, еще восемь драхм в качестве платы за услуги. Плащ, который сейчас на тебе, стоил мне двадцать драхм...

– Можешь забрать его себе, – с презрением сказал Цезарион и скривился. – Плащ! Эта тряпка больше годится как повязка на голову!

– Пожалуй, ты мне обошелся в двадцать драхм, ну и еще десять за неудобство.

– Я отдам тебе свою фибулу. Камень, вправленный в нее, должен стоить гораздо больше.

Реакция караванщика была неожиданной. Он громко фыркнул, выражая крайнее возмущение и гнев.

– Мальчик, эта фибула – самое ценное, что у тебя есть! Ты в незнакомом городе, в сотне километров от своей семьи! У тебя нет средств к существованию, ты бежишь из страны. Скажи мне, ради всех богов, как же ты собираешься выжить, если сейчас выбросишь самое драгоценное, что у тебя есть?

– Прекрати называть меня «мальчиком»! – с обидой в голосе закричал на него Цезарион.

– Если камень в фибуле настоящий, он стоит не меньше шестидесяти драхм! – заорал в ответ Ани. – Он принадлежит тебе, а не твоим так называемым надежным дружкам с корабля. Подумай, ты, малолетний идиот! Разве несколько часов ожидания столько стоят? – Ани поднялся на ноги, возвышаясь над Цезарионом. – Да ты посмотри на себя. У тебя дыра в боку, ты едва стоишь на ногах. О милостивая Изида, если бы у тебя, Арион, было побольше мозгов в голове, ты остался бы в Гидревме. Та смазливая молоденькая шлюха ухаживала бы за тобой! Чего тебе так не терпится уехать? – Египтянин перевел дыхание, а затем продолжил: – Я не возьму твою проклятую фибулу. Можешь пойти со мной сегодня вечером в порт, а можешь уйти утром один. Да, ты должен мне двадцать драхм, не говоря уже о том, что я спас тебя от смерти. Однако, несмотря на это, я хочу сказать: главное – ты сам, и пусть твой долг беспокоит тебя не больше собственной жизни.

Цезарион не знал, что ему ответить. Ани тем временем ожидал его решения, но, увидев, что юноша пребывает в замешательстве, махнул рукой, развернулся и пошел, явно довольный собой. Сделав несколько шагов, караванщик обернулся и сказал:

– Можешь спать здесь. – Он кивнул в сторону навеса, натянутого возле куста. Там лежало одеяло, расстеленное на земле, и самым заманчивым образом влекло к себе уставшего путника. – Когда солнце взойдет, без навеса не обойдешься.

Цезарион доел мясо, ожидая, пока Ани скроется в своей палатке. Затем он подполз к навесу, лег на одеяло и заснул, даже не сняв фибулу с хитона.

Он проснулся, когда снова пришла жара. Неуклюже встав на четвереньки, он вылез из-под навеса, чтобы посмотреть, нет ли рядом воды. До полудня было еще далеко, но уже пекло, как в горниле. Белый песок на площадке, где они разбили лагерь, сверкал на солнце до боли в глазах. От зноя воздух над морем мерцал подобно шелку. Чуть в стороне Цезарион увидел еще два навеса, между которыми горой лежали сваленные на землю тюки с тканями. Для надежности они были привязаны веревками к навесам. Под ближним навесом спал Ани, зарывшись лицом в одеяло. Одна его рука лежала поверх грязных, всклокоченных волос. Осел спал в тени, между хозяином и кустом. Привязанные верблюды лежали на земле и с невозмутимым видом жевали сено.

Общественный источник находился всего в нескольких метрах. Это был простой каменный бассейн с резервуаром, куда можно было палить воды для животных. Цезарион поковылял к нему, напился из крана и побрызгал водой на раненый бок, который горел от боли. Он снял платок, который дал ему Ани, и намочил волосы. Затем он намочил платок и снова обвязал его вокруг головы. Некоторое время юноша сидел неподвижно, прислонившись к прохладной каменной стенке и болтая руками в воде.

Тебе следует избегать всего прохладного и влажного. Это ухудшит твое состояние.

Провались оно все в Аид: жара и сухость, по всей видимости, тоже не улучшают его состояние.

Нужно идти искать корабль. Цезарион отдавал себе отчеты признавался, что страшно боится того, что корабля в порту не окажется. Они ждали его с середины июля, а он так и не пришел. Откуда он может знать наверняка, что капитан не предал его гак: же, как и все остальные? Для большей надежности капитана выбирали, исходя из того, насколько ему можно доверять. Но ведь точно таким же образом выбор царицы пал на учителя Родона, личность которого тогда не вызывала никаких подозрений.

Эвмен оставил в Беренике человека, уверенный в том, что тот незамедлительно сообщит о прибытии корабля. Его знали Дидим, он остановился на постоялом дворе под названием «Счастливое возвращение». Сейчас нужно идти в город, найти гостиницу и этого человека, чтобы разузнать у него, как обстоят дела.

Что подумает Ани, когда проснется и увидит, что Цезариона нет на месте?

Не важно. Если корабль стоит в порту, Цезарион вышлет ему тридцать драхм и на этом распрощается с египтянином. А если корабля нет...

Ани, вероятно, обидится на Цезариона, получив деньги, но, так и не увидев корабль собственными глазами. Почему караванщик затаит на него обиду, юноша не смог бы объяснить, как не мог понять, почему в глубине души он сам, возможно, отреагировал бы точно так же.

Но какое это имеет значение? Ани – всего лишь невежественный крестьянин, который успел несколько раз оскорбить его. Клеопатра, несомненно, приказала бы выпороть его. И все-таки у Цезариона в душе остался неприятный осадок. Караванщик спас ему жизнь. И как бы ему не хотелось вспоминать о своем спасении, он невольно признавал, что, несмотря на все оскорбления, Ани обращался с ним с большой добротой. Его осел, на котором ехал Цезарион. Последний глоток пива, отданный случайному спутнику. Мирра... Тушеное мясо и одеяло...

Ани мог забрать себе его фибулу в любой момент, но отказался от нее даже тогда, когда Цезарион сам предложил ему взять ее. Непонятно, почему он так поступил. Казалось, что египтянин и вправду беспокоится о безопасности своего гостя. Наверняка дело именно в этом! Для него Цезарион был гостем, перед которым он, будучи хозяином, испытывал чувство долга. Может, как раз поэтому Цезариону стало неловко при мысли о том, чтобы просто уйти от него: это было бы нарушением правил гостеприимства.

А может, дело совсем в другом?.. Кто знает, а вдруг египтянину нравятся мальчики и Цезарион просто приглянулся ему?

Юноше стало не по себе от внезапного отвращения и неприязни, которые он испытал. Цезарион вспомнил, как Ани придерживал его на осле в первую ночь: мужская рука у него на талии, тяжелая от боли и усталости голова – на плече одетого в грязный хитон караванщика. Мог ли он себе такое представить? Он вспомнил, с каким видом собственника Ани наблюдал за тем, как Сцилла промывала ему рану. Цезарион представил, как он лежит обнаженный в тени палатки, а эта старая ведьма втирает мирру в его тело, не замечая, что неотесанный крестьянин смотрит на него с вожделением... В присутствии Ани он несколько раз впадал в беспамятство, и тот, пользуясь моментом, успел заглянуть в мешочек с лекарственным сбором. Кто знает, что еще он мог сделать?

При мысли о таком унижении Цезарион почувствовал тошноту и приложил мешочек с травами к лицу. Он – сын царицы, которая заявляла о себе как о воплощении богини Изиды. Он – сын человека, более могущественного, чем все цари мира, человека, которому даже римляне поклонялись как богу! Ему самому был дан божественный титул – Theos Phiiopator Philmetor – бог, любящий своих отца и мать. Его называли «господином двух стран» и даже «царем царей». В его честь был построен храм. Возможно, он недостоин этого и все эти титулы – не более чем пропаганда для невежественной толпы, – но стать объектом похоти погонщика верблюдов... Он должен убить этого грубого мужлана!

Значит, он отплатит невежественному крестьянину, который спас ему жизнь, черной неблагодарностью? На самом деле Ани ничего плохого ему не сделал – по крайней мере, когда он был в сознании. Может статься, что Ани относится к нему по-доброму только из дружелюбия, подчиняясь законам гостеприимства. Реального повода думать, что это не так, у Цезариона нет. Нужно выбросить отвратительные мысли из головы. Более того, он оставит Ани фибулу – это даже более достойная награда, чем какие-то тридцать драхм. Сейчас он один пойдет в город и никогда больше не увидит этого человека.

Цезарион вернулся к навесу, опустился на колени и положил фибулу на одеяло, на котором спал. Испытывая явное удовлетворение от принятого им решения, юноша с трудом поднялся на ноги и поправил повязку на голове.

Внезапно он вспомнил, как заявил египтянину, что не возьмет эту тряпку. Но на таком палящем солнце без какой-нибудь повязки на голове не обойдешься, а на то, чтобы купить другую, у него нет денег. Что ни говори, а имей он фибулу, можно было бы купить не только новую повязку...

Медленно ступая по хрустящему песку светло-красного цвета, Цезарион отправился в сторону Береники.

Это был небольшой портовый город: рыночная площадь, средних размеров храм, посвященный богу Серапису, уже несколько лет пустующая крепость, рассчитанная на гарнизон солдат, три улицы и порядком обшарпанные дома.

Однако количество товарных складов, корабельных компаний и постоялых дворов превышало все мыслимые пределы даже для юрода, который был в три раза больше Береники. Этот город, основанный для ведения торговли на Красном море, прекратил бы свое существование, если бы сюда не свозили товары со всех концов света.

В такое раннее утро на рынке и улицах почти никого не было. Месяц назад, в июле, жизнь в городе кипела: муссоны дули с зануда, и в Индию отправлялись корабли, раскрашивая своими яркими парусами морскую даль. Сейчас уже было слишком поздно, чтобы ехать на восток, а на запад корабли начнут возвращаться не раньше февраля, когда ветер снова поменяется. Торговля в южном направлении, вдоль африканского побережья, не зависела от времени года и вызывала гораздо меньше суеты.

На рыночной площади Цезарион остановился, чтобы попить воды из фонтана и намочить тряпку, которой обматывал голову. Пока он шел сюда от лагеря, она уже успела высохнуть. Невдалеке в тени сидели две пожилые женщины, торговки дынями. Они перешептывались между собой, с любопытством поглядывая на Цезариона. Поколебавшись, он поборол неловкость от столь пристального внимания и подошел к ним.

– Женщины, – хриплым голосом произнес юноша, – скажите, не знаете ли вы, где находится гостиница «Счастливое возвращение»?

Они переглянулись, как будто им было в диковинку, что он умеет разговаривать. Затем одна из них кивнула и ответила:

– Это на набережной, сынок, неподалеку отсюда. Ты очень плохо выглядишь. Не хочешь посидеть здесь, а я позову твоих друзей?

– Нет, – отказался Цезарион. – Спасибо.

Он повернул налево от рыночной площади и поспешил, преодолевая боль, вниз по улице, которая выходила к гавани.

Гавань в Беренике была неглубокой. Корабли вытаскивали на безопасное мелководье и потом загружали, используя наклонные доски, спущенные с корабля. А иногда грузчики подходили прямо к кораблю, стоя по пояс в воде. Сейчас возле берега стояло три или четыре корабля, и об их корму бились волны глубокого бирюзового цвета. Один из них сразу же привлек внимание Цезариона. В отличие от пузатых торговых кораблей эта изящная, легкая галера с фигурой богини на носу имела продолговатую форму. Он направился к ней, чувствуя, как сердце начинает учащенно биться. Вскоре у него не осталось ни малейшего сомнения. Это была триемиолия – тяжелая трирема[13]. Цезарион почувствовал, как его лицо невольно расплывается в судорожной ухмылке. Корабль, которого они так долго ждали, был как раз триемиолией под названием «Немесида», и эту богиню всегда изображали в виде женщины с огненным колесом в руках.

Если бы Цезарион не заприметил сначала гостиницу, то направился бы прямиком к кораблю. Но по дороге он увидел вывеску, на которой были изображены спокойная гавань и корабль, стоящий на якоре, и яркими красными буквами было написано название. Он решил остановиться и спросить, есть ли там Дидим, который, возможно, сообщит ему что-нибудь важное.

Гостиница «Счастливое возвращение» оказалась довольно внушительной. Ее двухэтажное здание гордо стояло на видном месте, прямо напротив гавани. Цезарион толкнул некрашеную дверь и вошел в темный проход, который вел во внутренний дворик, окруженный галереей. Из горшков, врытых в утрамбованную землю, рос виноград, обвивая галерею и своей пышной зеленью образуя приятную тень. Над столами свисали грозди спелого черного винограда. За одним столом сидели двое мужчин и играли в шашки. Кроме них, никого не было.

Цезарион опустился на ближайший стул, довольный тем, что можно посидеть в тени. Один из игроков заметил его, встал из-за стола и подошел к Цезариону.

– Изволите вина, господин? – улыбаясь, спросил он.

– Я ищу человека по имени Дидим, – ответил Цезарион. Улыбка тут же исчезла с лица мужчины.

– Его позавчера арестовали. Он должен мне деньги. Внутри у Цезариона все сжалось. Мысль о спасении промелькнула, как вспышка молнии, и погасла.

– Ты его друг? – с нажимом на последнем слове осведомился хозяин гостиницы. – Он должен мне за десять дней, что жил здесь.

– Кто его арестовал? – чувствуя, как слабеет его голос, спросил Цезарион. – За что?

Мужчина в сердцах сплюнул.

– Если не ошибаюсь, он ждал корабль, который приплыл позавчера, и людей царицы. Но римляне еще раньше захватили корабль, и, когда он туда явился, они арестовали его. Ты ему друг? Мне нужны мои деньги.

– Римляне?

– Ты что, не расслышал? Говорят, что они захватили весь Египет. Война окончена, царица в плену, Антоний мертв. У римских легионеров были какие-то сведения о корабле, и они поехали в Раковинную гавань, где он стоял на ремонте, захватили его и приплыли сюда. Сдается мне, они хотели схватить Дидима и его друзей. Ты наверняка знаешь об этом больше, чем я. Ведь ты один из них. Верно? – Хозяин склонился над столом и пристально посмотрел Цезариону прямо в глаза. – Я требую, чтобы мне вернули мои деньги.

– У меня нет ничего, – дрожа всем телом, ответил Цезарион.

– Твой друг задолжал мне. Ты отдашь мне деньги, или я сейчас же побегу на корабль и расскажу римлянам, что в гостиницу пришел незнакомый человек и спрашивает Дидима.

– Римляне захватили наш лагерь, – шепотом произнес Цезарион. – Я чудом остался в живых. Мне нечего дать тебе, а от римлян ты тоже ничего не получишь, даже если выдашь меня. Более того, они начнут спрашивать тебя, почему Дидим и я оказались в твоей гостинице.

Хозяин окинул его испытующим взглядом, обратив внимание на платок из грубой ткани поверх дорогого, наспех залатанного хитона. С правого плеча хитон спадал, поскольку у юноши не было даже фибулы, чтобы заколоть его. Похоже, кошельком здесь и не пахло. Он плюнул, но на этот раз прямо в лицо Цезариону.

– Убирайся!

Цезарион встал из-за стола и, пошатываясь на нетвердых ногах, побрел прочь по темному проходу, чтобы вновь выйти под ослепительные лучи солнца, отражавшиеся на голубой воде гавани. Легко покачиваясь на волнах, «Немесида» как будто насмехалась над ним. Он вытер ладонью лицо, а затем испачканную руку о свое бедро и в следующее мгновение почувствовал, что у него перехватило дыхание и к горлу подкатила тошнота, сопровождавшаяся отвратительным запахом гнили.

О боги, взмолился Цезарион. О Асклепий и Аполлон, нет, пожалуйста, не надо! Не здесь! Юноша упал на колени посреди улицы, пытаясь дотянуться до мешочка с лекарством, но пальцы запутались в платке, и он так и не смог нащупать его.

ГЛАВА 3

Ани проснулся около полудня. Несколько минут он просто лежал, убеждая себя, что еще не время вставать, что если он не поспит как следует сейчас, то потом будет сильно клонить ко сну. Однако он знал, что все это бесполезно. Он чувствовал огромное радостное волнение, и оно не давало ему покоя.

Понимая, что ему уже не удастся уснуть, Ани приподнялся и выглянул из-под навеса. В двадцати метрах от него было море. Красное море! Он, Ани, сын Петесуха, находится на берегу Красного моря со своим собственным караваном! Испытывая радость и восторг, египтянин обратился с горячей благодарственной молитвой к своей любимой богине Изиде, которая позволила воплотить в жизнь его мальчишескую мечту.

Ани выбрался из-под навеса на яркий свет раскаленного полуденного солнца и отправился посмотреть, все ли в порядке. Тюки с товаром лежали нетронутыми – они были связаны веревками так, что если бы кто-то и решил поворошить их, то зашатались бы навесы, разбудив хозяев. Пока что все идет хорошо, но нужно похлопотать, чтобы поместить товар на какой-нибудь склад. Кроме того, придется арендовать у кого-то палатку, не то все в городе примут его за ничтожество. Верблюды на месте, мирно жуют свою жвачку, и даже никто не попытался увести осла. Его спутники еще спали, а больше никого не видать. Ани усмехнулся про себя. Менхес, который не раз бывал в Беренике, говорил, что здесь никогда не было так пусто, как сейчас. Он божился, что именно в этом месте постоянно останавливаются караваны, а в июле и феврале оно больше смахивает на ярмарочную площадь. Без всякого сомнения, нынешняя ситуация связана с войной, но для него все складывается так хорошо, что лучше не придумаешь! Некому больше предлагать свою цену на товар с богато нагруженного корабля, и капитану придется согласиться на то, что есть. Не то чтобы Ани давал низкую цену – нет, однако она будет ниже обычной. К тому же греки всегда неохотно торговались с египтянами. Но в этих обстоятельствах капитан, возможно, даже согласится на то, чтобы египтянин стал его партнером. Если, конечно, судьба будет настолько благосклонна к нему.

Ани подошел к источнику, с некоторым самодовольством размышляя над тем, что они почти у самой цели и находятся сейчас в том выгодном положении, которое в обычных условиях занял бы крупный караван, в то время как мелким караванам, как у него, достались бы одни объедки. Караванщик напился, побрызгал водой на голову и огляделся вокруг. В нескольких метрах отсюда виднелись красно-белые дома Береники, а вдоль изогнутой береговой линии можно было различить стоящие на отмели корабли. Один из них обязательно должен носить название «Благоденствие», ради которого он приехал. «Благоденствие»... Само это название было добрым знаком!

Море заманчиво сверкало в лучах солнца. Какое же оно огромное! Ани когда-то слышал, что нельзя увидеть край моря, но такого он даже и представить не мог. Кроме того, ему никто никогда не говорил о цвете морской волны, а сейчас перед ним переливались все оттенки зеленого и синего, как на павлиньих перьях, насыщенный закатный цвет и яркие рассветные тона. Ему всегда казалось, что море должно быть красным от грязи, как Нил во время половодья, но морская вода оказалась самой чистой, которую он когда-либо видел.

Ани снова огляделся по сторонам. Когда они только прибыли, ему сразу же захотелось броситься в море – почувствовать его на ощупь, убедиться в том, что они наконец-таки приехали, попробовать его на вкус и узнать, действительно ли оно такое соленое, как говорят, а потом поплавать и смыть с иссушенной солнцем кожи грязь двенадцатидневного путешествия. Однако он не осмелился прыгнуть в воду – только не при Менхесе и Имутесе. Он все-таки хозяин каравана, который взял их на работу. Трезвый и знающий свое дело хозяин не станет праздновать приезд в Беренику, с ходу сиганув в воду в одежде, не говоря уже о том, что он не станет этого делать после того, как разденется. К тому же Менхес рассказывал ему, что в Красном море полно ядовитых тварей, которые жалят, как скорпионы, и что он сам, мол, никогда не отважится в нем купаться. Ани страшно хотелось пойти к морю, и он подумал, что это, может быть, и не так опасно, если ни к чему не притрагиваться. Однако же он не собирался обижать Менхеса, который знал не только караванный путь, но и сам город. Тем не менее Менхес и Имутес сейчас спят. Они же спят? Они не могли уйти в город, не предупредив его. Ани осторожно обошел тюки с товаром, прислушиваясь к легкому хрусту песка под ногами, и убедился, что отец и сын сладко спят рядышком под большим навесом. Он с одобрением посмотрел на них: его соседи в родном Коптосе были порядочными, надежными людьми, которые никогда не обманут и не подведут.

Прежде чем идти купаться, он подошел к третьему навесу, чтобы проверить, как там мальчик Арион, и обнаружил, что его гам нет.

Широко раскрыв рот, Ани смотрел на оставленные одеяла. Признаться, он был лучшего мнения об этом парнишке и надеялся, что после утреннего разговора в его гордой и упрямой башке прибавится здравого смысла. Но, похоже, этого не случилось: Арион не испытывал ни малейшего чувства долга перед простым египтянином и сбежал, не расплатившись и забрав с собой даже плащ.

Тут Ани заметил, что на грубом полотняном одеяле поблескивает что-то золотисто-зеленое. Он наклонился и увидел, что это фибула, которую оставил Арион.

Вот проклятие на его голову! Он же твердил этому глупому мальчишке, что не возьмет эту фибулу! Ани поднял ее с одеяла и повертел в руках. Камень в фибуле был размером с ноготь на большом пальце. Стоит не так уж мало, если верить юнцу. Но Арион говорил об этом с уверенностью мальчишки, которому вряд ли приходилось когда-либо за что-нибудь расплачиваться самому. Ани тоже не верил в это до тех пор, пока все остальные не начали приписывать «камешку» большую ценность. Честно говоря, он считал, что камень, вправленный в застежку, не дороже обычного стекла. Но сейчас в лучах яркого солнца камень горел ярким зеленым огнем, который не мог быть у простого стекла. Ани сказал мальчишке про шестьдесят драхм, но это была всего лишь догадка: он понятия не имел, сколько может стоить изумруд такой величины. Вполне возможно, что его цена намного выше.

Ани снова подумал о том, что мальчишка, вероятно, происходил из очень богатой и влиятельной семьи, если царица послала его сопровождать пятьдесят талантов золота для своего сына, который выезжал из страны. Такое задание не могли поручить человеку с сомнительным происхождением. Уж египтянина наверняка не послали бы сопровождать сокровища. Нужно, чтобы военачальники при царском дворе в Александрии тебя знали, а для этого необходимо быть чистокровным греком и к тому же богатым. Заносчивость Ариона, как и его изящная речь, говорили сами за себя. Что до самого Ани, то он происходил из крестьянской семьи, но при встрече мог распознать аристократа. Поступок мальчишки выглядел в его глазах как ужасное расточительство. Как можно, обладая столькими вещами, бросить все, чтобы пойти за этим ничтожеством – молодым царем навстречу нищете и изгнанию? Преданность – это, конечно же, хорошая штука, но может статься и так, что сын Клеопатры не захочет принять еще один голодный рот, особенно если этот человек слишком болен и вряд ли будет полезен.

Что касается фибулы, то Ани рассудил просто: если уж Арион, несмотря на его отказ, все же оставил ее, то ему нужно смириться и принять драгоценность как дар. Однако эта мысль его не успокоила. Перед глазами стояло лицо Ариона, каким он запомнил его этим утром: осунувшееся и изнуренное от неутихающей боли, на котором выделялись пепельного оттенка круги под глазами и острый греческий нос с обгоревшей на солнце и шелушащейся кожей. Несмотря на то что Арион был полон решимости, Ани не понимал, что этот пылкий, отважный и совершенно далекий от реальной жизни молодой человек собирается делать без денег. Ему обязательно понадобятся лекарства и уход, еда и одежда. Наверное, он рассчитывает на то, что о нем позаботятся его приятели с таинственного корабля, но Ани прекрасно понимал, что даже самые близкие друзья спокойно бросят его, едва почуяв опасность. Может, он рассчитывает на молодого царя Цезариона? Но это еще более глупо, поскольку никто из Птолемеев не раскошелится ради раненого слуги, который не уберег пятьдесят талантов золота.

Ани поморщился и с шумом выпустил воздух. Делать нечего: он не может оставить неопытного и к тому же раненого мальчишку без гроша в кармане в этом суровом мире. Ему придется найти его и отдать ему фибулу. Если Арион вернет двадцать драхм – хорошо, а если нет – что ж поделаешь! – милость, оказанная незнакомцу в беде, должна быть угодна богам и принесет удачу, а она, боги свидетели, нужна ему в течение следующих нескольких дней.

Ани мысленно представил себе, как он рассказывает жене и дочери о несчастном парнишке, которому он помог. Представил, как жена с волнением и гордостью слушает его, а шестнадцатилетняя дочь широко раскрыла глаза от восхищения. Если Тиатрес всегда беспокоилась о том, что люди пользуются щедростью ее мужа, то Мелантэ была уверена, что ее отец в равной степени обладает и щедростью, и мудростью. Он улыбнулся: наверное, не стоит жалеть о двадцати драхмах, если хочешь выглядеть героем в глазах своей семьи. Он снова вернулся к Менхесу и Имутесу, присел на корточки и потянул старшего за ногу. Ворча, Менхес проснулся и, приподнявшись с одеяла, оперся на локоть и сонно уставился на Ани.

– Арион ушел, – сообщил ему Ани.

– Да чтоб он провалился! – выпалил Менхес. – Я тебе говорил, что он тебя надует.

– Он оставил вот это. – Ани помахал перед его глазами фибулой, зажав ее между указательным и большим пальцами. – Я хочу найти его и заставить вместо этого дать мне деньги. Вернусь через пару часов. Оставайся с товаром.

Менхес что-то проворчал и снова лег.

– Он будет отрицать, что когда-либо видел тебя, – мрачно произнес он. – Ни один грек никогда не признается, что должен что-то египтянину.

– Посмотрим, – ответил Ани и зашагал по направлению к городу.

Пройдя тридцать шагов, он обернулся и, увидев, что Менхес за ним не наблюдает, свернул к берегу. У него есть немного времени, чтобы окунуться в море.

Вода в лагуне была теплой, как кровь, соленой, как слеза, и поразительно прозрачной. В ней плавали такие рыбы, каких он никогда раньше не видел: ярко-желтые, радужного синего цвета или даже в черно-белую полоску, похожие на бабочек. На дне колыхались ярко-зеленые водоросли, собранные в пышные пучки, а там, где дно было каменистым, росли необыкновенные растения, как будто изваянные из белого камня, и красно-зеленые цветы, длинные лепестки которых покачивались, влекомые неторопливым течением воды. «О боги! – с восхищением подумал он. – Как бы это понравилось Мелантэ!»

Ани ходил по мелководью, стараясь запомнить все, что ему довелось увидеть, чтобы потом, вернувшись домой, рассказать дочери. К одному из цветов прикоснулась рыба, и – это было невероятно! – «цветок» схватил сопротивляющуюся рыбу своими длинными лепестками и затянул в рот, который образовался в его центре. Изида и Серапис, Мелантэ была бы в восторге! Как жаль, что его девочка не видит этого! Он представил ее смуглое личико, широко раскрытые, сияющие от волнения глаза, в которых светился неподдельный интерес ко всей этой красоте.

Всем остальным его детям море, конечно, тоже понравилось бы, да и Тиатрес, его жена, воскликнула бы от изумления, но лишь Мелантэ почувствовала бы то же самое, что и он сам. Младшие дети еще слишком малы, чтобы оценить такую красоту, а Тиатрес слишком... практична. Это, несомненно, очень хорошо, но иногда мир оказывается невероятно удивительным и остается только набрать полную грудь воздуха и закричать от восторга при виде необыкновенных чудес. Изида и Серапис, этот «цветок» действительно съел рыбу! Кто бы мог подумать?

Ани не пошел по дороге, ведущей на рыночную площадь, а вместо этого зашагал вдоль берега, пока пляж не закончился и он не оказался на выложенной булыжником набережной. Арион, несомненно, отправился к кораблю. Учитывая, что судно было отправлено по распоряжению царицы, вряд ли это был торговый корабль. Его будет легко найти.

Он почти сразу его узнал – продолговатая галера выделялась среди торговых кораблей, как гончая среди овец, – и быстро зашагал по набережной, направляясь к кораблю. Однако он вскоре замедлил шаг, обратив внимание на небольшую группу людей, которые столпились у входа одной гостиницы. Увидев, что зеваки собрались возле какого-то тела, Ани остановился. Движимый нехорошим предчувствием, он перешел дорогу и, протиснувшись сквозь плотное кольцо, увидел, что это Арион. Юноша лежал на раненом боку; одна нога была неестественно вывернута; голова запрокинулась назад, а подбородок блестел от слюны. Плащ, одолженный Ани, запутался вокруг его шеи и левой руки. Казалось, что он уже не дышит и его обожженное солнцем лицо застыло, как будто сведенное судорогой, – такое юное, что невольно вызывало жалость.

– Святая мать Изида! – в ужасе прошептал Ани.

– У него был припадок, он упал и примерно час назад умер, – сообщил ему какой-то высокий человек из толпы. – Нужно убрать тело, но мы еще не решили, куда его унести. Ты не знаешь, кто он?

– Знаю, – с трудом вымолвил Ани и, не в силах оторваться от неподвижного лица юноши, пояснил: – Его имя Арион. Он родом из Александрии. Сегодня утром он приехал со мной в город.

Теперь все пристально смотрели уже на Ани. Один из мужчин, худощавый грек, одетый в голубой хитон, холодно спросил у него:

– Ты еще один друг Дидима?

– Я первый раз в Беренике и не знаю никакого Дидима, ~ ответил Ани. – Я из Контоса.

Караванщик присел на корточки возле тела юноши и начал осторожно высвобождать его руку. Тело Ариона было теплым, даже горячим от полуденной жары, но каким-то вялым. Внезапно Ани осознал, что, прикоснувшись к нему, он уже принимает участие в погребальном ритуале. Караванщик с покорностью принял мысль о том, что ему в конце концов придется оплатить похороны, хотя, по справедливости, это даже не его забота. Но он не мог оставить тело мальчика гнить у моря, а его дух – скитаться без пристанища. По крайней мере, это будут похороны по греческому обычаю – быстро и в огне, а не мумификация.

– Я имею в виду Дидима, который останавливался в моей гостинице, – продолжил мужчина в голубом хитоне. – Позавчера его арестовали. Он должен мне деньги.

– Кто? – рассеянно спросил Ани, не понимая, о чем ему говорят.

– Дидим, – повторил незнакомец, на этот раз громче. – Он должен мне деньги. Вот этот молодой человек пришел в гостиницу и сказал, что ищет Дидима, а ты говоришь, что он был с тобой. Дидима арестовали римляне. Они на том корабле, на «Немесиде». Я могу сейчас пойти и сказать им, что ты ищешь Дидима, понял? Или, может, расплатишься за одного друга и спокойно отправишься хоронить другого?

Ани посмотрел в его холодные глаза и медленно выпрямился. Рядом с человеком в голубом хитоне стояли еще трое мужчин, и по крайней мере двое из них были греками. Все четверо, судя по всему, жили в Беренике, тогда как он сам был здесь чужаком. Однако это не имело никакого значения: Ани настолько разозлился, что совсем не испытывал страха перед ними.

– Я уже сказал, что не знаю никакого Дидима, – невозмутимо повторил Ани. – Я хозяин каравана, родом из Коптоса. Я случайно встретил этого юношу по дороге и привез его сюда, потому что он был ранен и нуждался в помощи. Но если бы я был хозяином гостиницы и увидел молодого человека, израненного и совершенно обессиленного, пришедшего ко мне в поисках друзей и помощи, я не стал бы угрожать ему тем, что выдам его врагам, и не требовал бы, чтобы он заплатил деньги, которых у него нет. И если бы я увидел, как он скончался от горя и страха на пороге моей гостиницы, то не стал бы угрожать человеку, который пришел забрать его тело. Я бы обратился с молитвами к Зевсу Гостеприимцу, чтобы тот простил мне этот большой грех, и страшился бы, чтобы мой следующий гость не нарушил законов гостеприимства так же вероломно, как я сам.

Хозяин гостиницы покраснел от гнева и стыда. Высокий грек, который первым заговорил, – хорошо одетый человек средних лет – спросил, обращаясь к нему:

– Ты действительно так поступил, Кердон?

– Он назвался другом этого самого Дидима! – начал жаловаться Кердон. – Да, я попросил его уплатить долг своего друга, а когда он сказал, что у него нет денег, я приказал ему убираться. Но я не ходил к римлянам!

– Если бы ты взял с него деньги, тебя бы за это прокляли, – сказал высокий мужчина, бросив печальный взгляд на галеру. – Враги мечом захватили нашу страну и приплыли сюда на этом корабле, чтобы устроить ловушку слугам царицы. Неужели ты хотел отдать им молодого грека?

– Я не пошел к ним! – продолжал оправдываться Кердон, которого внезапно бросило в пот. – Сейчас тяжелые времена, Архедам. Сам знаешь. Мне нужны были эти деньги, и я их потребовал. Но я не ходил к римлянам!

– Однако ты угрожал, что сделаешь это, – негромко произнес высокий мужчина. В его голосе чувствовалось суровое осуждение. – А этот молодой человек, который был болен, сейчас мертв. Я запомню это, Кердон. – Он повернулся к Ани. – Друг, я Архедам, сын Архелая. Я начальник порта в Беренике, и меня позвали сюда, чтобы решить, что делать с телом этого несчастного юноши. Ты действительно хочешь взять на себя все расходы, связанные с похоронами? Честно говоря, если ты не сделаешь этого, то я даже не знаю, как поступить. В нынешних условиях город не может оплатить погребение своих граждан. Римляне, прибывшие на корабле, объявили, что мы не являемся их подданными, и городской совет понятия не имеет, располагаем ли мы каким-либо доходом и имеем ли право тратить эти деньги.

Ани нервно сглотнул. Если этот человек на самом деле начальник порта, то его расположение поможет ему легко решить любую проблему в Беренике. И наоборот, враждебное отношение Архедама может обречь предприятие караванщика на провал. С покорностью, но в то же время с некоторой досадой Ани вдруг осознал, что уже не знает точно, по какой причине он готов оплатить похороны Ариона: то ли по своей душевной доброте, то ли потому, что хочет заручиться поддержкой влиятельного в Беренике человека.

– Я беру все расходы на себя, – помедлив, согласился он. – Однако я буду рад, если горожане помогут мне. Как вы, наверное, уже поняли, я египтянин и мало знаю о греческих погребальных обрядах.

– Да вознаградят тебя боги за твое благочестие, – с теплотой в голосе произнес Архедам. – Скажи мне, куда ты хочешь отнести тело несчастного юноши, и я помогу тебе.

Оказалось, что среди собравшихся у гостиницы людей был раб, принадлежавший городу и приставленный к начальнику порта.

По указанию Архедама он привез с собой повозку, на которую нужно было погрузить умершего Ариона. Ани помог ему поднять безвольное тело юноши, затем приостановился, чтобы расправить сбившийся под ним плащ. «Бедный мальчик, – печально думал он. – Такой молодой... У него вся жизнь была впереди. Богатый ведь... и благородный... образованный... И бог весть какой еще, в чем я не очень смыслю. И вот он лежит бездыханный... Какая потеря... Он мог бы быть мне полезен, даже если бы сам себе больше не был нужен. Изида и Серапис, защита и небо для всех людей, примите его с милостью».

Не питая ни малейшей надежды, Ани все-таки нащупал жилку под расслабленной челюстью Ариона и внезапно почувствовал, как под его большим пальцем медленно, но непрерывно и уверенно бьется пульс.

Широко раскрыв глаза от изумления и глупо улыбаясь, словно помешанный, Ани воскликнул, обращаясь к столпившимся у повозки горожанам:

– Он жив! Да будет прославлена великая богиня! Он еще жив!

– Что? – вскричал Архедам и подошел поближе, чтобы убедиться в том, что египтянин не ошибся.

– Ха! – воскликнул Кердон. Было видно, что хозяин гостиницы испытал огромное облегчение, хотя и продолжал возмущаться: – Ты обвинил меня, а у парня просто-напросто случился приступ эпилепсии. Он болен, к нему нельзя прикасаться!

– Это неправда! – возразил Ани, но в то же самое мгновение у него закралось подозрение, что так оно и есть. Он вспомнил, как повел себя Арион, когда старая шлюха в Гидревме сообщила ему, что у него был припадок. Без всякой тревоги и удивления он угрюмо посмотрел на нее и с некоторой обидой произнес: «Мне уже лучше». Другой на его месте отреагировал бы иначе. Мысль о том, что молодой честолюбивый грек мог страдать столь презренной болезнью, показалась ему странной. Однако Ани как ни в чем не бывало продолжил, не выдавая своих сомнений:

– Юношу серьезно ранили во время нападения на лагерь. Кроме того, у него был сильный жар. Он потерял много крови и почти ничего не пил на такой жаре. Он провел две ночи в пути с открытой раной в боку, а тут еще ты со своими угрозами, которые лишили его последней надежды. Необязательно страдать этой болезнью, чтобы упасть в обморок после всего, что ему пришлось пережить. Нужно отнести его в тень.

– Я не пущу его в свою гостиницу! – тотчас же воскликнул Кердон. – У меня не обслуживают больных.

Гордо вскинув подбородок, он уверенной поступью прошел в дом и захлопнул за собой дверь.

Архедам посмотрел на Ани и предложил:

– Я помогу тебе отвезти молодого человека к твоему каравану. «В доме ему было бы лучше», – подумал Ани, но вслух ничего не сказал. Меньше всего на свете он хотел перечить начальнику порта.

– Ты говорил, что он ранен? – спросил Архедам, как только они пошли по набережной, направляясь к тому месту, где стоял караван Ани. Раб тянул повозку впереди, а Ани с начальником порта толкали ее сзади.

Ани кивнул.

– Этот юноша серьезно ранен. Кроме того, у него был солнечный удар. Третьего дня я нашел его ночью на дороге. Он был без сознания. Я попытался убедить его остаться в Гидревме, чтобы он мог набраться сил, но Арион настоял на своем и поехал в Беренику, поскольку спешил попасть на этот корабль.

– Признаться, я очень рад, что есть кому о нем позаботиться, – вздохнув, произнес Архедам. После некоторой паузы, сдерживая гнев, он продолжил: – Люди, живущие по соседству с гостиницей, рассказали мне, что, когда юноша упал, из дома вышел Кердон и начал на него кричать, чтобы тот убирался прочь. Они говорили, что он даже бил его ногами. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что этот юноша – верный слуга царицы – мог умереть, оттого что какой-то мужлан поносил его последними словами и пинал ногами.

– Никому негоже умирать такой смертью, – согласился с ним Ани.

Архедам кивнул головой и что-то пробормотал. Немного помолчав, начальник порта снова заговорил, но уже в другом тоне.

– Этот молодой человек из лагеря, что стоял возле Кабален? – осведомился он. – Я знал об их отряде. Мне поручили оказывать помощь их военачальнику в случае необходимости. Может... может, мне стоит предупредить его? Или прийти на помощь?..

«Он знает о золоте, – подумал Ани, – или, по крайней мере, подозревает о его существовании. Помощничек!»

– Нет, – спокойно ответил он. – Римляне захватили лагерь. Если верить Ариону, там было золото, но теперь оно в руках римских легионеров. Четыре ночи назад отряд римлян нагнал нас по дороге из Коптоса, и Арион сказал, что ему чудом удалось спастись.

Архедам вздохнул.

– Они серьезно подошли к делу: один отряд подготовился для захвата лагеря, другой – для захвата корабля, на случай если первый не справится с заданием. Отец Зевс, почему мне суждено стать свидетелем того, как чужеземцы завоевывают Египет!

«Мой народ уже это пережил», – подумал Ани, но опять же предпочел промолчать.

– Ты говорил, что приехал с караваном? – продолжил начальник порта, с недоверием поглядывая на грязный хитон и потрепанный плащ Ани.

Тот утвердительно кивнул.

– У меня совсем маленький караван, господин Архедам, однако я действительно его хозяин. Я – Ани, сын Петесуха, родом из Коптоса. – Он вдруг почувствовал, как непривычно звучит его имя для этого утонченного грека, и тут же поспешил добавить: – Прошу вас извинить меня за то, как я одет. Я беспокоился об Арионе и, когда понял, что юноша сам ушел в город, отправился на его поиски, не успев даже переменить одежду, в которой был в дороге.

Не стоит упоминать о купании.

– Твое беспокойство делает тебе честь, – с одобрением произнес Архедам. – Мне нравится твоя решимость и настойчивость. Твой караван – единственный в городе. Большинство купцов хотят знать, как будут обстоять дела после войны, и не спешат вкладывать деньги, потому что опасаются риска. Наш город переживает сейчас нелегкие времена.

Для Ани такой поворот разговора оказался естественным предлогом, чтобы поговорить о собственных делах, и он твердо решил воспользоваться представившейся возможностью.

– Если честно, господин Архедам, я здесь как раз из-за войны. В Коптосе у меня есть кое-какая собственность, я занимаюсь производством тканей. На протяжении нескольких лет я поставлял льняные ткани одному купцу, который затем вкладывал эти деньги в торговлю вдоль побережья. А в этом году он не рискнул тратиться, хотя его корабль вернулся благополучно. Забрав выручку за прошлое путешествие, он ничего не вложил в следующее. Я подумал о том, что мог бы сделать это вместо него. Мне всегда хотелось побывать в Беренике.

Архедам улыбнулся.

– В какой корабль ты вкладываешь деньги?

– Всего лишь надеюсь вложить, – вежливо поправил его Ани и улыбнулся в ответ. – Может статься, что у меня не будет никакого выбора и придется купить все, что я смогу приобрести из того товара, который есть, а потом уехать восвояси. Корабль, о котором я говорю, называется «Благоденствие».

Архедам прищелкнул языком. Судя по всему, это название было ему знакомо и вызывало приятные эмоции.

– Я спросил о корабле, потому что ты упомянул о купце, который отказался от участия в сделке. Дело в том, что капитан корабля «Благоденствие» – мой друг. Его имя Клеон, сын Каллиаса. Который уже день он с тоской ходит по городу, не зная, куда бы сбыть свой товар. Обычно... – сказал начальник порта и запнулся, смерив Ани испытующим взглядом, – обычно он неохотно заключает сделку с незнакомцами, особенно, прошу прощения, с теми, кто не пользуется всеми свободами, которые есть у греков. А это как раз то, чего у тебя, как я понимаю, нет.

Ани кивнул. С самого начала он прекрасно сознавал, что его происхождение не будет ему на руку. Египтяне платили налоги, от которых греки были освобождены, они не могли занимать общественные должности, доступные только греческим подданным. Судопроизводство совершалось для них не по тем же самым законам, которые действовали в отношении греков; им запрещалось заключать браки с гражданами греческого происхождения, и они не могли стать гражданами какого-либо греческого города. Как деловой партнер, египтянин, без всякого сомнения, сталкивался с некоторыми неудобствами, заключая сделку с греком.

– Как бы там ни было, – продолжил Архедам, – я расскажу о твоем добродетельном поступке по отношению к незнакомому человеку и о решимости, которую ты проявил, прибыв сюда, несмотря на неспокойные времена. Ты не желаешь прийти завтра вечером ко мне домой на ужин и познакомиться с ним?

«О могущественная Изида! – с горячей благодарностью подумал Ани. – Тысячу раз тебе спасибо!»

– Благодарю вас, – тут же ответил Ани. – Вы очень добры ко мне.

Они подошли к тому месту, где набережная переходила в пляж. Мужчины остановились, потому что повозка не смогла бы проехать по глубокому песку. Отсюда уже был виден караван, который, ничем не потревоженный, стоял там же, возле источника, представляя собой не совсем приглядное зрелище – несколько верблюдов, три навеса и кучка тюков с товаром.

– Мы приехали только сегодня утром, – поспешил сообщить начальнику порта Ани. – Я еще не успел арендовать палатку.

– Я вижу, что ты еще не поместил товар на склад, – заметил Архедам. – У меня есть свой склад, который сейчас пустует. Такое бывает. Он находится на углу между рыночной улицей и набережной. Клеон обычно хранит там товар до погрузки его на корабль.

– О большем я и мечтать не мог, – тут же отозвался Ани.

– В таком случае привози свой товар сегодня вечером, – удовлетворенно произнес Архедам. – Приходи за два часа до заката, и я прослежу, чтобы тюки сложили как следует. А мой сосед Кратист сможет одолжить тебе палатку.

– Я буду этому очень рад. Чтобы быстрее поправиться, Ариону, конечно же, нужно укрытие получше, чем простой навес.

Они оба посмотрели на неподвижное тело, лежавшее на повозке. Архедам вздохнул.

– Буду с тобой честен, – несколько пристыженно сказал он. – Я знаю, что мне бы следовало взять этого юношу в свой дом, но я побаиваюсь Кердона. Если он пойдет к римлянам и сообщит им, что, мол, Архедам укрывает у себя беглеца... Меня знают как приверженца царицы. Это обвинение может лишить меня всего. Ты присмотришь за этим несчастным юношей?

«А если Кердон скажет, что египтянин, хозяин каравана, укрывает у себя беглеца? – с тоской подумал Ани. – Я ничего не потеряю?» Однако он улыбнулся Архедаму и ответил:

– Думаю, что с ним все будет хорошо, если мне удастся уговорить его отдохнуть несколько дней. Пойду, приведу осла, чтобы довезти его до лагеря.

Он поспешил к лагерю через песчаный пляж, отвязал осла и подвел его к началу набережной. Раб помог ему положить Ариона на спину животного. Юноша застонал, когда его поднимали, но Ани расценил это как хороший знак.

– Пусть боги вознаградят тебя за твое милосердие, – сказал Архедам, довольный тем, что избавился от небезопасной проблемы, не обременив при этом ни своих домашних, ни собственную совесть. – Буду ждать тебя сегодня вечером у склада.

Когда Ани привел осла в лагерь, Менхес уже проснулся. Он стоял возле источника и умывался. Погонщик выглядел совершенно сбитым с толку, когда увидел Ани, и сразу поспешил к нему.

– Всемогущие боги! – воскликнул он, окидывая взглядом безжизненное тело, лежавшее на грязной, покрытой кудлатой шерстью спине осла. ~~ Что с ним стряслось?

– Упал на улице. – Ани закинул одну руку юноши себе на плечо и осторожно опустил его на землю. – Позвали начальника порта, чтобы решить, что делать с трупом, но все обошлось, он еще жив. Помоги мне положить Ариона обратно под навес.

– Тебе следовало оставить его, – сказал Менхес, не сдвинувшись с места. – От него только одни неприятности. Не видать тебе денег с того корабля.

Ани рассмеялся.

– Да, с того корабля я денег не увижу, – согласился он, с насмешкой наблюдая за Менхесом, которого смутили его слова. – Похоже, что римляне послали людей, чтобы захватить корабль царицы еще до того, как он приплыл в Беренику. И теперь триера стоит у причала в качестве засады для отбившихся от войска греков.

Эти слова сначала удивили Менхеса, а затем привели его в ужас.

– И ты намерен держать этого греческого оборванца в нашем лагере? И как долго?

– От меня не убудет, если я позабочусь об этом парнишке, – весело ответил Ани. – Начальник порта был настолько поражен моим великодушием по отношению к греку, что даже пригласил меня на ужин, чтобы я мог встретиться с капитаном «Благоденствия». Он почти пообещал, что порекомендует меня капитану как возможного партнера! – Ани рассмеялся. – Да, пусть боги и в самом деле вознаградят меня! Если не хочешь помочь мне положить Ариона под навес, то принеси хотя бы чистой морской воды. Хочу осмотреть его рану.

Арион застонал, когда египтянин начал промывать ему рану. Смазывая воспаленную кожу миррой, Ани заметил, как Арион, немного поморгав, открыл глаза. Его непонимающий взгляд скользнул по одеялу, на котором он лежал, по лицу египтянина, склонившегося над ним, как будто все это он видел впервые.

– Спокойно, – мягко произнес Ани, положив руку на обнаженную грудь юноши и не давая ему подняться.

Потускневшие глаза Ариона внезапно оживились, и кровь прилила к его осунувшемуся лицу. С непонятно откуда взявшейся силой он отбросил руку Ани, перевернулся на другой бок и встал на колени.

– Убери от меня свои руки, – огрызнулся он.

– Сядь! – нетерпеливо сказал Ани. – Песок попадет в рану.

Юноша осмотрел себя, едва сдерживая охватившее его бешенство. Ани расстегнул хитон на левом плече, оставив его болтаться на одном лишь поясе. Его кожа была бледной, и припухшая рана выделялась на ней синевато-багровым пятном. Кое-где начали проявляться свежие следы побоев.

– Что ты делал? – гневно спросил он.

– Занимался твоей проклятой раной! – раздраженно ответил Ани. Поведение мальчишки начинало его бесить. – Мальчик, ты упал посреди улицы возле гостиницы, и, пока ты лежал там без памяти, тебя крепко избил хозяин гостиницы... По крайней мере мне так рассказали.

– О Геракл, мой корабль! – с болью в голосе воскликнул Арион.

– Его захватили твои враги, – спокойно отозвался Ани. – Я слышал об этом. Мне очень жаль.

Арион пропустил мимо ушей соболезнования египтянина.

– Почему я здесь? – спросил он. – Зачем ты пошел за мной и привез опять сюда, если знаешь, что я не могу с тобой расплатиться? Я не... – в его голосе послышались неприязнь и отвращение, – я не раб, с которым ты можешь обращаться, как тебе вздумается! Я не твой мальчик и никогда им не стану! О боги! Что ты со мной делал?

– Мать Изида, так ты думаешь об этом? – едва сдерживая ярость, воскликнул Ани. – Я промывал твою рану! – крикнул он, возмущенный до глубины души. – Ты что, решил, что я собирался лечь с тобой?

Как раз об этом Арион и подумал. Он пристально смотрел на Ани, и в его глазах полыхал злой огонь.

– Как ты вообще мог обо мне такое подумать? – спросил разъяренный Ани. – Я к тебе относился всегда только по-доброму. – Он потрясению замолчал, вглядываясь в разгневанное лицо юноши. – Бог ты мой, – прошептал он после паузы. – Вот как все обстоит среди богатых греков. Стоит кому-то сделать что-то хорошее, так ты сразу же думаешь, что от тебя хотят получить что-то взамен?

Наконец Арион немного успокоился и потупил взгляд. Ани, в свою очередь, ощутил некоторое неудобство. Он ведь действительно кое-что хотел от мальчишки. Не умеряя, однако, своего негодования, Ани убеждал себя в том, что это ничего общего не имеет с тем, о чем подумал Арион. И вообще, он готов позволить юноше уйти, даже не упомянув о его долге.

– Видишь ли, – сказал Ани, садясь на корточки. – Я не любитель мальчиков. Я женатый человек – сейчас у меня вторая жена, потому что первая умерла при родах. У меня трое детей. Даже если бы мне нравились мальчики, я ни за что не стал бы пользоваться беспомощностью раненого человека, который находится под моей защитой. Пусть боги покарают меня самой страшной карой, если я когда-нибудь совершу подобное бесчинствие! Позор на твою голову за то, что ты обвинил меня в этом, хотя я не давал тебе ни малейшего повода!

Дрожа всем телом, Арион торопливо нащупал амулет, висевший им шее, и приложил мешочек с лекарственной смесью к лицу. К коже, он всегда так делал, когда переживал какое-то потрясение.

– Я спас тебе жизнь! – продолжал Ани, с каждой минутой распаляясь все больше и больше. – Я заплатил, чтобы за тобой ухаживали. Я дошел сюда пешком, позволив тебе ехать верхом; я кормил тебя и отказался брать у тебя драгоценную фибулу, даже когда ты мне ее предложил. А когда ты все-таки оставил фибулу мне, я пошел в город, чтобы вернуть украшение тебе. Я нашел тебя, когда все думали, что ты уже мертв. Но я привез тебя сюда и начал собственноручно ухаживать за гобой... И вот вместо слов благодарности я получаю постыдные обвинения!

Не сдвинувшись с места, Арион опустился на горячий песок возле своей постели.

– О Дионис! – глухо произнес он, стоя на коленях.

– Я готов принять твои извинения, – вставил Ани. Арион, казалось, его не расслышал.

– О боги, почему я все еще жив?! – Юноша закрыл лицо руками и зарыдал.

«Снова корабль, – подумал Ани. – Теперь, когда Арион убедился, что я не причинил вреда его эллинскому целомудрию, мыслями мальчишки снова завладел корабль. Клянусь великой богиней, что Менхес был прав: лучше бы я бросил на произвол судьбы этого себялюбивого поросенка».

– Мальчик, – стараясь держать себя в руках, сказал Ани. – Судьба была к тебе благосклонна, когда уберегла от этого корабля, не дав ступить на его борт. Даже если бы там были твои друзья, ты бы смог уехать только в другую страну, а так ты сможешь вернуться домой, к своим родственникам в Александрии, которые позаботятся о тебе...

– Они мертвы, – охрипшим голосом отозвался Арион. – Я не могу вернуться домой.

А это уже совсем другое дело. Внезапно Ани почувствовал, что испытывает искреннюю жалость к этому юноше, оставшемуся не только без семьи, но и, возможно, без денег. Сирота, едва достигший совершеннолетия, который взял оружие и беззаветно сражался за дело царицы. Он не сможет заявить о своих правах на какую-то собственность в Александрии, даже если его родители были настолько богаты, насколько об этом красноречиво свидетельствует его поведение. Римские завоеватели будут рады вознаградить горожан, которые помогают и поддерживают их, и сделают это за счет наследства тех, кто верно служил царице.

– Даже если и так, – сказал Ани после непродолжительной паузы. – Ты молод, образован, ты законный гражданин, и когда ты выздоровеешь...

При этих словах Арион только усмехнулся, и Ани, вспомнив о своих недавних подозрениях, понял, что тот не надеется когда-либо избавиться от мучившей его болезни.

– У тебя проклятая болезнь? – без обиняков спросил египтянин. Арион поднял голову, в его увлажнившихся от слез глазах ясно читались страх и чувство стыда. Он все еще прижимал ко рту мешочек с травами.

– Что это? – мягко спросил Ани, касаясь шелкового мешочка. – Амулет против приступов?

Немного поколебавшись, Арион опустил мешочек.

– Да, – с горечью произнес он. – Скорее это лекарство, которое проясняет мозги. Я точно не знаю, но без него может быть только хуже.

Ани не знал, что ему ответить. Проклятая болезнь. Он не разделял всеобщего страха перед этим недугом и не думал, что болезнь заразна. В Коптосе он знал женщину, у которой каждый день, с самого раннего детства, случались припадки. Всю свою жизнь несчастная прожила вместе со своей семьей – сначала с родителями, затем с братом и его семьей. Однако никто из родных никогда не страдал эпилепсией. Среди соседей тоже никто не заболел, несмотря на то что все брали воду из одного колодца, свободно одалживали друг другу одежду и горшки для приготовления еды. Проклятая болезнь не может быть заразной, это точно. Но в любом случае она неизменно вызывала отвращение и ужас у всех, кто становился свидетелем ужасных приступов, а человек, которому выпало несчастье страдать этим недугом, мучился всю свою жизнь.

Ани вдруг почувствовал, что, узнав о болезни мальчика, он проникся к нему еще большей симпатией и состраданием. Недоверчивость, нежелание рассказывать о каких-либо подробностях своей жизни – все это объяснялось не столько высокомерием, сколько боязнью, что его оттолкнут, если узнают о страшной болезни. Кроме того, Ани готов был поклясться Изидой и Сераписом, что юноша очень храбр. Чтобы добраться до Береники, он должен был превозмочь не только боль, жажду и жару пустыни, но и собственный недуг. Египтянин видел, как он боролся из последних сил, не щадя себя и не испытывая самодовольства от того, что ему удалось это сделать.

– Мне следовало умереть, – очень тихо произнес юноша. – Сударь, я прошу прощения за то, что был вам обузой, и за подозрения, которые, как оказалось, были необоснованными. Благодарю вас за вашу безмерную доброту. Я сейчас уйду. Можете оставить фибулу себе.

Ани удивленно посмотрел на него. Отчаявшись, он подумал, что Арион снова не доверяет ему и не понимает, что такое настоящая доброта. Или, опять же, из-за своей неопытности и неумения разбираться в людях он подумал о нем самое плохое.

– Сядь! – приказал караванщик. – Ты не в состоянии идти куда-либо. Я не боюсь твоей болезни, и если мне было стыдно бросить тебя беспомощного, когда ты был просто ранен, то мне будет вдвойне стыдно поступить так с тобой сейчас, когда ты не только ранен, но еще и страдаешь эпилепсией. Ты можешь остаться здесь, пока не почувствуешь себя лучше. На самом деле...

Ани вдруг заколебался. С самого начала ему понравились изысканность и красивые обороты речи этого молодого грека, и он сгорал от нетерпения предложить ему сделку, однако не был уверен, что этот гордый и своенравный юноша спокойно отреагирует на его предложение.

– Спасибо, – сказал Арион, бросив на египтянина безучастный взгляд, – но в этом нет необходимости.

Ани тут же понял, почему «в этом нет необходимости». Сплюнув на землю, он сказал:

– И что же ты собираешься делать? Может, сдашься римлянам или наложишь на себя руки?

Арион удивленно посмотрел на него, словно не ожидал, что Ани окажется таким прозорливым. Он и не думал, что его переживания так тронут египтянина. Однако для Цезариона это ничего не меняло. Он положил душу и сердце ради царицы, и его дело потерпело крах. Мысль о том, что можно продолжать жить и после поражения, казалась ему невозможной.

– И что хорошего будет из того, что ты умрешь? – спросил его Ани. – Еще одна загубленная жизнь в конце проигранной войны. Почему бы не жить дальше, стараясь что-то исправить?

Арион снова приложил мешочек к лицу.

– Ты не представляешь, о чем говоришь. Эта утрата невосполнима.

– Но всегда можно найти выход.

– Оставь меня в покое! – с мольбой в голосе произнес Арион, не отрываясь от мешочка с травами.

– Разве ты не хочешь вернуться в Александрию? – мягко спросил Ани. – У тебя, должно быть, остались там друзья, даже если вся твоя семья погибла. Когда ты начнешь расспрашивать горожан, то почувствуешь, что о ком-то все-таки беспокоишься. Разве тебе не хочется узнать, как они? Ты не задумывался, что, возможно, они тоже беспокоятся о тебе и надеются встретиться с тобой снова? Разве тебе безразлично, как они будут себя чувствовать, когда узнают, что ты сам, собственными руками свел счеты с жизнью?

Последовало длительное молчание. Затем Арион устало лег на постель и, завернувшись в одеяло, снова зарыдал. Его тело сотрясалось от беззвучных рыданий, и с каждым всхлипыванием зияющая рана раскрывалась все шире.

– Мальчик мой! – с жаром сказал Ани, дотронувшись до его плеча. Он весь горел от охватившего его волнения. – Сынок, если ты вздумаешь покончить с собой, это будет ужасный, нелепый поступок. Не стоит этого делать. Не совершай эту глупость.

– Не прикасайся ко мне! – зло бросил ему Арион и оттолкнул от себя его руку. Некоторое время он лежал, содрогаясь от рыданий, закрыв глаза рукой, а затем, не меняя положения, сказал: – От Береники до Коптоса двенадцать дней пути, и еще четырнадцать вниз по реке из Коптоса до Александрии. Что ты предлагаешь? Ты будешь везти меня все это время только по своей доброте?

– Ну... нет, – признался Ани и, набрав полную грудь воздуха, осмелился наконец сказать: – Ты можешь расплачиваться со мной тем, что будешь писать за меня письма.

Арион даже не шелохнулся.

– Писать письма... – бесстрастным голосом повторил он и умолк.

– А почему нет? Писать письма на хорошем греческом одному благородному греку, с которым я хотел бы иметь дело, – затаив дыхание, осторожно произнес Ани.

От волнения караванщик почувствовал тяжесть в желудке и глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Он действительно этого хотел. Сейчас Ани осознавал, что это желание было сильнее, чем он осмеливался признаться самому себе. Аристодем, чье место он пытался захватить в Беренике, был образованным греком из благородной семьи, и люди, с которыми он имел дело – в Беренике и в низовьях реки в Александрии, – тоже были греками. Они с презрением смотрели на неграмотных египтян. Ани, конечно, мог немного писать и читать. Но деловая переписка... Для него это было слишком сложно. Все, что он мог написать своей рукой, было изложено корявым языком и с огромным количеством орфографических ошибок. Образованный человек только посмеется и выбросит такое письмо. Ани давно подумывал над тем, чтобы нанять писца, но все, на что он мог бы рассчитывать, – это сделка с каким-нибудь деревенским недоучкой, ненамного грамотнее самого Ани. Арион же, напротив, – гражданин Александрии, из богатой семьи, оказавшийся в составе отряда, специально отобранного по распоряжению царицы. Этот юноша смог бы писать такие письма, в сравнении с которыми Аристодем будет казаться невежей! Кроме того, Арион мог бы научить его и другим вещам: порядкам и обычаям, заведенным в Александрии, тому, как надевать эти проклятые греческие гиматии[14], чтобы выглядеть достойно, как все благородные люди. В конце концов, он бы подсказал ему, как следует вести себя за ужином, что – о боги! – ему так пригодится уже завтра вечером. Короче говоря, он нуждался в помощнике благородного происхождения, а такие, как известно, не идут в наемные работники. Ему нужен был Арион.

Арион опустил руку и с презрением посмотрел на него. По его щекам все еще катились слезы.

– Ты хочешь, чтобы я на тебя работал? – глядя ему прямо в глаза, спросил он. – Ты предлагаешь мне быть твоим секретарем?

Судя по голосу юноши, это предложение было для него почти таким же унизительным, как и то положение «мальчика», на которое, как он ранее думал, собирался определить его Ани.

– Неофициально, – поспешил заверить его караванщик. – Нам необязательно составлять контракт. Ты можешь писать письма и давать мне советы относительно греческих обычаев, а я довезу тебя до Александрии и... хм... буду кормить и одевать тебя во время путешествия. Когда приедем в Александрию, у тебя будет полное право забыть обо мне и идти на все четыре стороны.

Чуть наклонившись к Ариону, Ани сказал то, что долго не решался говорить. Но теперь его голос звучал более уверенно:

– Ты обязан мне жизнью, Арион. Кроме того, ты уже должен мне двадцать драхм. Я расценю твое согласие как полную оплату этого долга. Не буду скрывать, что благодаря твоей помощи я получу выгоду, но и ты тоже не будешь в убытке. Ты доберешься до своего родного города и сможешь в крайнем случае разузнать, как обстоят дела у твоих друзей. Может быть, они смогут тебе помочь.

– Они не помогут мне, – еле слышно произнес Арион. – Но я бы хотел... я бы хотел... – Он замолчал на полуслове и отвернулся.

– Ты сможешь поехать в Александрию, – продолжал уговаривать его Ани. – Глупо умирать или сдаваться врагам. Зачем сводить счеты с жизнью в столь юном возрасте? – Египтянин хотел было снова коснуться плеча юноши, но вовремя остановился. Бросив на него жалостливый взгляд, он сказал: – Пойду принесу тебе поды, а ты пока полежи здесь и подумай над моим предложением. Что бы ты ни решил, помни о том, что спешить тебе некуда. Можешь оставаться с нами до тех пор, пока мы в Беренике. Во всяком случае, мы пробудем здесь пять дней. Сегодня вечером мы возьмем и аренду палатку, и в ней тебе будет удобнее.

– Мне следовало умереть, – уставившись в одну точку, задумчиво сказал Арион и остался лежать под навесом до самого вечера.

За два часа до заката Ани, уже побрившись и переодевшись в свою лучшую одежду, повел верблюдов, нагруженных тюками с товаром, к складу, который был расположен на углу между рыночной v ни ней и набережной. На вид это было крепкое строение, примыкавшее к большому дому, который, как незамедлительно предположил Ани, принадлежал Архедаму. Начальник порта проследил затем, чтобы их товар приняли и разместили, взял месячную плату за пользование складом, а затем отвел своего нового друга к соседу Кратисту, живущему в доме напротив. Тот был рад сдать палатку единственному в городе арендатору. Они погрузили ее на одного из верблюдов, вернулись в свой лагерь и уже принялись устанавливать ее, как вдруг увидели, что со стороны набережной к ним направляется группа вооруженных людей.

Выпустив из рук веревку, Ани с тревогой наблюдал за их приближением. Восемь солдат были одеты в кольчуги поверх коротких красных туник[15]; в руках у каждого было длинное копье и продолговатый щит – красный, украшенный желтым узором из молний и крыльев.

Девятый воин, скорее всего их командир, был одет в позолоченную кирасу, а в руке держал меч. Лучи заходящего солнца отражались в блестящих шлемах римлян с торчащими наверху гребнями из красного конского волоса. Посреди этой группы, ссутулившись, шел Архедам. Начальник порта выглядел таким испуганным и растерянным, что Ани показалось, будто он стал меньше ростом.

Когда отряд подошел к каравану, солдаты дружно остановились и с глухим стуком вонзили копья в песок. Их командир снисходительным взглядом окинул навесы и верблюдов. Менхес и Имутес, замерев возле палатки, у которой они до этого возились, тоже с любопытством посмотрели на него.

– М-м-м, – с мрачным видом пробормотал Архедам, обращаясь к римскому военачальнику. – М-м-м... Это Ани, хозяин каравана, о котором я вам рассказывал. М-м-м... Ани, это центурион Гай Патеркул, из того отряда римлян, которые находятся на борту «Немесиды». Он слышал о происшествии, которое случилось возле гостиницы, и ему, м-м-м... хотелось бы... хотелось бы поговорить с твоим гостем.

Ани почувствовал, как по его коже побежали мурашки. Итак, Кердон все-таки пошел к римлянам. Ясное дело, Архедам предполагал такой поворот событий, но Ани почему-то сомневался, что они заинтересуются сообщением владельца гостиницы. И вот теперь римляне здесь, и сделать уже ничего нельзя. Он не может ни спрятать Ариона, ни защитить его – более того, стоя перед этой стеной из металла, он по-настоящему испугался за собственную безопасность. Римляне могут с таким же успехом арестовать его за укрывательство беглеца, и кто знает, что с ним будет потом? Ани вдруг представил свою жену и детей, как они садятся ужинать в большой комнате в их доме в Коптосе, где семья обычно трапезничает в это время суток. Мелантэ говорит: «Интересно, а папа уже в Беренике?», а Тиатрес отвечает: «Я хочу только одного – чтобы он побыстрее вернулся домой». Всеблагая Изида, дай мне только вернуться домой!

– Мне сообщили, – сказал центурион на правильном греческом языке, хотя и с сильным акцентом, – что ты укрываешь воина царицы, беглеца из лагеря, стоявшего в Кабалси.

Ани нервно сглотнул. Скажи правду, приказывал он себе. Нет ничего зазорного в том, что ты оказал помощь раненому путнику. Если тебя за это покарают, то позор ляжет на их голову.

– Господин, – с почтением ответил он, стараясь сохранять самообладание, – я нашел раненого человека, который без сознания лежал посреди дороги, проходившей неподалеку от Кабален. Я взял его с собой и привез сюда, в Беренику, потому что, не пожалей я его, он бы умер. Господин, он очень юн, ему едва исполнилось восемнадцать лет. Он ранен и безоружен. Боги заповедуют нам быть снисходительными и милосердными к незнакомцам и странникам.

– Ты был в лагере греков возле Кабалси?

– Я? – удивленно спросил Ани. – Нет, конечно нет! Я из Коитоса, приехал сюда с караваном, привез льняные ткани на продажу. Архедам может подтвердить мои слова: товар, доставленный мной в Беренику, находится на его складе.

– Он уже сделал это, – кивнув головой, сказал римлянин. – А ты сам не расспрашивал этого юношу, кто он и как очутился им дороге?

Господин, когда я его нашел, он был без сознания. – Пусть римлянин поймет, что сначала он оказал помощь страждущему, а уже потом задавал ему вопросы! – На следующий день, когда он очнулся, я поговорил с ним. Юноша сказал, что его зовут Арион, что он родом из Александрии. Когда я начал задавать ему более подробные вопросы, он сообщил, что вместе с некоторыми другими людьми находился в лагере в горах, ожидая корабль, который должен был приплыть в Беренику. Он рассказал также, что ваши люди пришли в лагерь и было сражение, которое греки проиграли. Ему же, как я понял, удалось сбежать. Он хотел добраться до Береники, чтобы предупредить людей на корабле о том, что произошло в лагере. – Ани глубоко вздохнул. – Господин, мне очень жаль, что я нанес вам оскорбление тем, что помог ему, но я не подумал, что один раненый юнец может представлять такую важность для властителей Египта.

– Верно говоришь, – процедил сквозь зубы центурион. – Однако мне было поручено проследить затем, чтобы никто не убежал из лагеря Кабалси. Где беглец?

Чувствуя собственную беспомощность, Ани махнул рукой в сторону навеса.

Арион спал, его хитон все еще был спущен до пояса, и поверх открытой неперевязанной груди был накинут плащ, чтобы мухи не садились на рану: Ани решил, что сухой горячий воздух будет способствовать заживлению раны. Центурион взглянул на юношу и приказным тоном крикнул что-то своим людям. Двое из них тут же вытянули из песка оба шеста и свернули навес. Арион открыл глаза. Увидев центуриона, он попытался приподняться, но затем снова лег. Лицо юноши выражало смирение.

– Твое имя Арион? – спросил центурион. Молодой грек, казалось, был удивлен.

– Сегодня ты пришел в гостиницу под названием «Счастливое возвращение», – продолжил римлянин. – Насколько нам известно, ты спрашивал Дидима.

– Да, – подтвердил Арион. Он казался смущенным. Центурион улыбнулся.

– Правдивый ответ. Ты из лагеря, который стоял в Кабалси?

– Лагерь располагался не в Кабалси, – ответил Арион, – а в трех километрах от самой стоянки, наверху в горах.

Центурион фыркнул.

– Ты же не будешь спорить со мной, что был в лагере царя Птолемея Цезаря?

У Архедама от изумления невольно вырвался возглас. Римлянин, резко обернувшись, посмотрел на него и спросил:

– В чем дело?

– Царь? – протянул Архедам. – Я думал... я думал, что там было золото.

– А ты не знал? – удовлетворенно хмыкнув, спросил центурион. – Там находился ублюдок царицы Клеопатры. Он уже мертв – убит и сожжен, – сказал он, взмахнув рукой. – Золото там тоже было.

Ани перевел взгляд на Ариона. Мальчишка закрыл глаза и стиснул зубы, как будто от боли. Он никогда не упоминал о том, что служил юному царю, не говоря уже о том, что сам царь был в лагере. Быть может, он верил в то, что его господину удалось бежать, пока он со своими товарищами защищал лагерь, и только сейчас понял, что его предусмотрительное молчание было лишено всякого смысла.

– Я не знал, – сказал Архедам. – Мне поручили оказывать помощь начальнику лагеря по имени Эвмен. Я ничего не знал о царе.

– А тайну, что ни говори, они хранили неплохо, – заметил центурион. Казалось, он был доволен тем, что ему представился шанс рассказать о победе своей армии. – У нас объявился предатель – наставник молодого царя, учитель по имени Родон. Он известил нашего военачальника, и тот послал один отряд во главе с моим другом Марком Авитом для захвата лагеря, а меня и моих людей – для захвата корабля, на котором царь собирался убежать из Египта. Я со своими людьми дошел до Геросполя, и мы взяли галеру еще до того, как она успела доплыть до Береники, тем самым отрезав все пути для побега. Как бы там ни было, сегодня утром я получил известие от Авита о том, что их операция тоже проведена блестяще и никому из греков не удалось сбежать. Он со своей центурией отправился вверх по течению Нила и доплыл до Коптоса, где их поджидал предатель Родон. Он провел их к лагерю, сообщил пароль и побежал искать царя. Ворвавшись в палатку, Родон схватил копье самого царя, рассчитывая взять его в плен, но тот понял, что произошло, и бросился на своего наставника. Сопляк разозлился и в пылу борьбы напоролся на копье, которое прошло прямо сквозь сердце. Скорее всего, правду болтали, будто он полоумный. Тем лучше: никто из воинов Авита не хотел, чтобы о нем говорили как об убийце царя. Его звали Цезарионом, несмотря на то что у него не было права носить это имя. Арион снова широко открыл глаза и воскликнул:

– Это ложь! Центурион усмехнулся:

– Царица была настоящей шлюхой. Она сказала Юлию Цезарю, что это его ребенок, но кто знает, кем был его настоящий отец?

– Юлий Цезарь знал ее гораздо лучше, чем ты, – резко ответил Цезарион. – И был такого высокого мнения о ней, что поставил статую Клеопатры возле алтаря его божественной прародительницы, в самом сердце Рима. Отцом Октавиана был Гай Октавий. Кто не имеет права называться Цезарем, так это ваш император, центурион.

Последовала секундная пауза, а затем центурион расхохотался.

– Смелый ответ! Теперь я верю, что ты отважно защищал своего царя. Авит сказал, что сражение длилось недолго. Никто из наших людей не пострадал, и только несколько врагов было убито.

– Очень сожалею об этом, – заявил Арион, чувствуя нарастающее недовольство от сознания, что сам он остался в живых.

– Вы проиграли, хватит петушиться, – продолжал центурион, которого, по всей видимости, все это весьма забавляло. – Твой царь мертв, ты безоружен, слаб и без гроша в кармане. Я очень удивился, когда услышал, что кто-то из вашего лагеря пришел в город. Авит сказал, что никому не удалось сбежать.

– Мне удалось! – гневно сверкая глазами, воскликнул Арион. – Я не сдался.

– Да уж, вижу. Все-таки, когда Авит напал на лагерь, было темно. Я допускаю, что из-за начавшегося переполоха никто не заметил, как сбежал какой-то раненый мальчишка. Кем же ты служил в лагере, греческий выродок?

Арион ненавидящим взглядом посмотрел на центуриона и ничего не ответил.

– Ты был рабом? Мальчиком для любовных утех военачальника?

– Нет! – гневно воскликнул Арион. – Я свободнорожденный гражданин Александрии, из благородной семьи!

Центурион лишь улыбнулся в ответ. Ани был уверен, что римлянин сразу же, как только услышал речь Ариона, распознал в нем отпрыска аристократической семьи и сделал оскорбительное предположение только для того, чтобы раздразнить юношу.

– Что же ты делал в лагере?

С мрачным выражением лица Арион покорно ответил:

– Командовал личными стражниками царя вместе с Эвменом. Центурион кивнул: подобная служба была как раз для такого молодого аристократа.

– Это объясняет твое ранение, – заметил он. – Авит говорил, что военачальник оказался одним из немногих, кто бросился защищать царя.

– Да, – сдержанно согласился Арион. – Он погиб смертью героя.

Центурион снова кивнул. По-видимому, это совпадало с тем, что ему рассказывали.

– Лучше бы он сдался, как, впрочем, и ты. Остался бы жив, да и твоя шкура была бы цела. Кстати, Авит проследил затем, чтобы вашему военачальнику устроили царские похороны: его сожгли вместе с твоим царем. Остальные твои друзья, кроме тех, кто погиб в сражении, сейчас по пути в Коптос вместе с Авитом. Они пленники, но им не причинят вреда. И тебе тоже никто не причинил бы вреда.

Глаза Ариона горели. Он начал было говорить, но тут же запнулся и только после паузы продолжил:

– Если хочешь убить меня, сделай это. – Он гордо окинул взглядом присутствующих и поспешно добавил: – Я хотел бы сказать только одно: Ани помогал мне, потому что он набожный человек и верит, что милостивое отношение к странникам угодно богам. Он не приверженец царицы и не враг Рима. Вы поступите несправедливо, если покараете его вместе со мной.

Эти слова удивили и глубоко тронули Ани. Он почувствовал облегчение, особенно когда центурион покачал головой и сказал:

– Я не собираюсь его наказывать. – Затем римлянин поднял голову и громко объявил: – Мы превратили Египет в Римскую провинцию. Ваша царица в плену. Мы убили вашего царя и завладели его богатствами. Римляне имеют обычай щадить побежденных, и наш император Гай Юлий Цезарь Октавиан, сын богоподобного Юлия, выразил желание начать свое правление в этой провинции с амнистии. Он заявил, что не будет никаких преследований по отношению к тем, кто сражался за царицу, если, конечно, эти люди сложили оружие.

Он взглянул на Ариона, и его губы растянулись в улыбке.

– Ты потерял свое оружие, драчливый петушок, поэтому будем считать, что ты сложил его и теперь не представляешь для нас никакой опасности.

Арион с ненавистью смотрел на центуриона, а тот, улыбаясь еще шире, наклонился и дотронулся до больного бока молодого грека. Арион вздрогнул, хотя центурион всего лишь слегка коснулся пальцами его кожи.

– В ране инфекция, – деловито произнес он. – К тому же у тебя жар. Я бы взял тебя с собой до Александрии, но тебе нужен уход. Даже если мы сможем о тебе позаботиться, это путешествие наверняка убьет тебя. – Он выпрямился. – Я оставляю тебя здесь, Арион из Александрии, на попечение этого благочестивого караванщика. Поговорив с тобой, я убедился, что ты и впрямь из лагеря царя, но уже не в состоянии оказывать нам сопротивление. Выздоравливай.

Он щелкнул пальцами, и его люди встали по стойке «смирно». Выстроившись за центурионом в шеренгу, они гордо зашагали прочь. Шлемы и наконечники копий поблескивали в последние лучах заходящего солнца.

Все остальные смотрели им вслед. Когда римляне вышли на набережную, Архедам с шумом выдохнул и воскликнул:

– Слава тебе, Серапис! Благодарю всех богов и героев! – Он подбежал к Ани и хлопнул его по спине. – Я так за тебя боялся, добрый ты человек, а также за твоего юного друга. Амнистия, сказал центурион... Ха! Такую политику я готов поддерживать!

Ани ничего не ответил ему, но заставил себя улыбнуться и кивнуть. Он был абсолютно уверен в том, что Архедам сообщил о них сразу же, как только римляне показались на пороге его дома. То, что он поручился за Ани как за настоящего купца, еще ничего не означало – иначе он поступить и не мог, ведь товар хранится на его собственном складе. Однако караванщик не собирался ссориться с человеком, который мог оказать ему важную услугу. Архедам подошел к Ариону.

– Я очень рад, что ты вне опасности, молодой человек.

Арион полулежал, оперевшись на локоть, и пристально смотрел вслед удаляющимся римлянам. Бросив на Архедама удивленный взгляд, он ничего не сказал.

– Ты сражался за молодого царя! – с восхищением в голосе продолжал тот. – Ты правильно делал, даже если все это было зря.

– Кто ты? – в смущении спросил Арион. Архедам улыбнулся.

– Ах да, конечно. Ты же был без сознания, когда я впервые увидел тебя. Я Архедам, сын Архелая, начальник порта в Беренике. А ты Арион, сын...

Юноша покачал головой. Дрожа всем телом, он лег на здоровый бок, поджал под себя ноги и закрыл руками лицо.

– Да, конечно, ты болен! – с сочувствием произнес Архедам. – Ты ранен... Ужасная рана! А тебя еще допрашивают. Какое это для тебя, должно быть, потрясение. Но ты храбро отвечал на вопросы варваров. Я сейчас уйду, и ты сможешь отдохнуть. Утром я пришлю к тебе своего доктора, который посмотрит тебя, хорошо? Выздоравливай. Ани, я жду тебя завтра, за час перед заходом солнца. Будь здоров!

Он развернулся и легкой походкой, с высоко поднятой головой, и нaправился в сторону порта. Ани не сомневался, что поводом для хорошего настроения стало сообщение центуриона об амнистии. По крайней мере, пришлет доктора, подумал египтянин.

Ани подошел к Ариону и наклонился.

– Ты в порядке?

– Оставь меня в покое! – огрызнулся юноша, не отрывая от лица свое лекарство.

Караванщик лишь пожал плечами. Он понял, что римляне невольно лишили Ариона статуса мученика, сказав, что мальчишка не представляет никакой угрозы для новой власти. Какое чудовищное унижение! А вот то, что он чудом остался жив и на свободе, – это его не впечатляло. Сопляк даже не понимает, насколько ценна его жизнь, как не понимал ценности своей фибулы, когда готов был избавиться от нее, не задумавшись даже на секунду.

Ани снова вспомнил о своей жене и детях, о том, как они садятся ужинать в Коптосе: Тиатрес, должно быть, держит на коленях их младшего сына Изидора; старший сын Серапион рассказывает о маленьких приключениях, которые случились с ним за день; любимая дочь Мелантэ выглядывает в окно и гадает, когда же ее отец вернется домой. Ани почти видел стол, освещенный лучами вечернего солнца, и вдыхал запах свежего тминного хлеба. Он вернется к ним, здоровый и невредимый, и они с радостью встретят его. Это дороже любых сокровищ, намного ценнее того товара, который он надеялся получить. Мать Изида, молился Ани, благодарю тебя, что ты заповедала нам ценить то, что истинно, спасибо тебе, великая богиня, за мою жизнь и свободу.

Подошел Менхес.

– Это наши новые правители? – спросил он.

– Похоже на то. – Ани огляделся в поисках веревки, которую уронил, когда увидел приближающихся к ним римлян.

– Я-то думал, что они заберут этого мальчишку-грека. – Похоже, Менхес был очень разочарован. Скорее всего, он не до конца уловил суть разговора и не понял, что жизнь его хозяина тоже была в опасности. Но это и понятно: познания погонщика в греческом ограничивались командами для верблюдов. – А что такое «амниссия»?

– Амнистия. Это значит «помилование». Сдается мне, что император издал указ о том, что те, кто сражался за царицу, не будут преследоваться.

– Хм. Если так оно и есть, это приятная новость, – сказал Менхес, – но скорее для греков, а не для нас.

Так оно и было: амнистия для побежденных означала то, что все права и имущество греков останутся неприкосновенными, а для египтян новых возможностей, вероятно, не предвидится. Ани утешил себя мыслью о том, что если бы последовали притеснения, то не только убили бы Ариона, но и во всем Египте царил бы хаос, а значит, торговля пришла бы в упадок. Он вздохнул и снова занялся палаткой.

Когда они наконец установили ее, Ани вдруг вспомнил про огненные всполохи на севере в ту ночь, когда он нашел Ариона: огонь от большого костра в горах был виден за несколько километров от караванного пути. Только сейчас он понял, что это был погребальный костер, на котором сжигали царя Птолемея Цезаря, последнего из династии Лагидов.

Он никогда особо не верил в божественное происхождение царей. Боги подняли их и сделали правителями над людьми, но те же боги по своей прихоти могли и низвести их. Клеопатра заявляла о том, что она живое воплощение Изиды, и, вне всякого сомнения, так оно и было – в том смысле, что богиня наделила ее властью над всем Египтом. Но только Изида, в отличие от царицы, управляла молниями и была неподвластна Судьбе. И именно она положила конец правлению Клеопатры. Ани вдруг осенила мысль: династия Лагидов низвержена, и, следовательно, мировой порядок уже никогда не будет прежним. Только боги остались прежними. Слава великой богине!

Наверное, он единственный египтянин, которому довелось увидеть похороны последнего из Птолемеев. Он расскажет об этом Мелантэ: его девочка поймет, что он имеет в виду – видеть своими глазами конец целой эпохи.

Тиатрес просто порадуется тому, что ее муж благополучно вернулся домой. Она поцелует его и потянет в их небольшую темную комнату в дальней части дома, где даст ему войти в святилище своего тела. Тиатрес, с нежностью подумал он, всегда отличалась здравым смыслом.

ГЛАВА 4

Доктор, которого прислал Архедам, пришел рано утром, когда египтяне кормили верблюдов и наводили порядок в лагере. Почти всю ночь Цезарион не смог сомкнуть глаз. Он ворочался, стараясь лечь так, чтобы можно было терпеть боль в раненом боку, которая все не утихала. К тому же прибавилось общее ощущение дурноты и невыносимая головная боль. К приходу доктора он был уже абсолютно уверен, что это конец. Жаль, что смерть не наступила раньше, тогда ему не пришлось бы узнать, что такое боль и унижение, которые ему пришлось пережить за последние несколько дней. Он вынужден был просить прощения у караванщика Ани за свое нелепое подозрение, ему в лицо плюнул хозяин гостиницы, а может быть, даже избил его; самодовольный центурион назвал его «выродком» и «драчливым петушком». Лучше бы он умер!

Но унизительнее и страшнее всего было жуткое ощущение того, что его собственная сущность ускользает от него самого. Весь мир вокруг знает, что Птолемей Цезарь мертв, а он, Арион, глупый юнец из Александрии, ни для кого не представляет опасности. Если он останется в живых, ему придется согласиться на ту работу, которую предложил ему Ани. Юноша с ужасом осознал, что он понятия не имеет, каким образом он сможет прокормить себя, если ему захочется вернуться в Александрию. А он решил вернуться туда. И никуда больше.

Конечно, теперь, когда Александрия в руках римлян, в городе будет небезопасно. Слишком много людей знали его. Но там его мать, братья и сестра, а также те, кто остался из царского двора. Жить ему незачем, да и убегать некуда, поэтому стоит попытаться совершить хоть что-нибудь, достойное царя, прежде чем умереть.

Однако если он отправится в Александрию в качестве секретаря погонщика верблюдов, кем он станет к тому моменту, когда они приедут в столицу? Останется ли он Цезарионом, свергнутым царем, который надеется освободить из плена свою мать или по крайней мере младшего брата? Или он в самом деле окончательно превратится в Ариона, тщедушного мальчишку, страдающего эпилепсией, который может рассчитывать только на презрение, насмешки и помощь из жалости? Лучше, гораздо лучше умереть здесь, в Беренике.

Страшный конец – умереть от раны, в которую попала инфекция, и мучиться от боли и неприятного запаха. Может, именно этого он и заслуживает, поскольку с самого начала отказался от уготованных ему царских похорон.

Тем не менее доктор не разделял мрачных предчувствий Ариона.

– Да, инфекция есть, – сказал он после тщательного осмотра. – Но она еще на ранней стадии, и я думаю, что ее удастся остановить, если как следует ухаживать за больным и промывать рану. – Он посмотрел на Ани и со всей серьезностью продолжил: – Ему необходим отдых, а также нежирная и охлаждающая диета. – Помедлив, доктор добавил, что само по себе ранение не слишком опасно. – Нижняя рана глубокая, но затронуты только мышцы между ребрами, никакие жизненно важные органы не повреждены. А верхняя рана тоже не представляет угрозы, разве что сломано ребро.

Доктор дал Цезариону лекарство, чтобы снизить жар и приглушить боль, – горькую настойку из опия и черной чемерицы. Затем он промыл рану едким уксусным раствором с травами и зашил ее, оставив отверстия, для того чтобы мог выходить гной.

Цезарион молча перенес все манипуляции, прижимая ко рту мешочек с травами. Вскоре лекарство притупило боль, а вместе с ней и сознание. У юноши появилось ощущение, словно его подвесили на крючке за бок, и он висит в сером тумане, медленно вращаясь, в то время как весь мир вокруг него распадается на части.

Закончив зашивать рану, доктор приложил к ней компресс.

– Что это? – спросил он, взяв из вялой руки юноши мешочек с травами.

– Мне он нужен, – с тревогой в голосе запротестовал Арион, потянувшись за своим лекарством.

Но доктор уже успел открыть мешочек и высыпал щепотку содержимого себе на ладонь.

– Кардамон, – прокомментировал он. – Аммиачная смола, бриония, лапчатка. Что это? Цикламен?

– Мне он нужен, – повторил Арион, на этот раз более настойчиво.

Доктор понюхал высохший кусочек какого-то растения.

– А, нет, это корень пиона... Но это согревающие и подсушивающие травы, они не помогут при ранениях и лихорадке. Зачем они тебе?

Из серого тумана донесся голос Ани:

– У него проклятая болезнь.

Доктор в изумлении посмотрел на Ариона. Затем он высыпал травы обратно в мешочек и, не говоря ни слова, вложил его в руку юноши. Цезарион тут же приложил его к лицу и вдохнул резкий запах лекарственной смеси. Головокружение не проходило.

– Нужно было сразу об этом сказать, – раздраженно произнес доктор. – Это может повлиять на ход лечения. Как долго он уже страдает этой болезнью?

Ани пожал плечами и жестом показал, что не знает. Тогда доктор повернулся к Цезариону и повторил свой вопрос.

Цезариону казалось, что он все так же кружится в серой пелене, плотно окутавшей его.

– Это началось, когда мне было тринадцать лет, – словно во сне, ответил он. – Я помню, как вошел в дом, а затем вдруг очутился в постели. Рядом со мной был доктор. Все тело ныло от боли, моя одежда была мокрой. Мне сказали, что я упал. Эта болезнь неизлечима. Мы обращались ко многим докторам. Они советовали и лекарства, и кровопускания, и слабительные, но ничего не помогало. Один врач даже хотел сделать мне прижигание мозга, но мать не позволила. У меня не так часто случаются приступы.

– Уточни, пожалуйста.

– Когда я был дома, это происходило не больше одного раза в месяц... – Юноша с болью вспомнил о своем нынешнем положении. Он не привык обсуждать проблемы, касающиеся его здоровья, с кем бы то ни было без предварительного согласия царицы. Пронзительно посмотрев на доктора, он внезапно спросил: – Ты давал клятву Гиппократа?

– Какую клятву?

Доктор нахмурился. Надо сказать, этот пожилой, хорошо одетый человек, с бородой, как у философа, выглядел мудрым и добрым. Они все так выглядели – от этого ведь зависел их заработок, – но некоторые способы лечения, которые рекомендовали врачи, иногда мало чем отличались от пыток.

– Клятву Гиппократа, – повторил Цезарион и процитировал: – «Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной». Ты не должен никому говорить о моей болезни.

– Да, я давал клятву, – неохотно ответил доктор. – Однако в этом случае, если ты помнишь, за лечение платит Архедам. И он просил, чтобы я докладывал ему обо всем.

Из серого сумрака снова донесся голос Ани.

– Архедам хочет знать, как заживает рана, полученная Арионом в бою, – заметил он. – Нет никакой необходимости рассказывать ему о болезни. Неужели ты не видишь, что мальчик ее стыдится? Он не хочет, чтобы все вокруг показывали на него пальцем, кричали, что он эпилептик, и плевали ему в лицо.

Доктор, как показалось Цезариону, согласился с Ани. Сквозь густую пелену юноша слышал, как он говорил караванщику о том, какие лекарства следует давать, чем кормить и как перевязывать рану.

У греков было принято бриться. Бороды в основном были у философов-киников.

– Я приду завтра утром, – наконец сказал доктор и вышел из палатки.

Цезариона долго не покидало странное ощущение подвешенности и медленного кружения в плотном тумане.

Через некоторое время – сказать точно Цезарион не мог – пришел Ани и начал возиться с перевязкой.

– Ты не должен был говорить ему о моей болезни, – упрекнул его Цезарион.

– Кому ему? – спросил Ани.

Цезарион понял, что прошло уже много времени с тех пор, как ушел доктор, и подумал: «Мне не следовало принимать это лекарство, оно слишком сильное. Мог бы обойтись и без него. Я могу себя выдать. Этого нельзя делать ни в коем случае».

– Тому доктору, – с явным недовольством произнес он. Ани только фыркнул в ответ.

– Мальчик, он доктор! Ему нужно об этом знать. Ты же слышал, как он сказал, что твоя болезнь может повлиять на ход лечения.

Цезарион почувствовал божественную прохладу, когда Ани положил свежий компресс на его воспаленный бок.

– Дома у тебя были приступы раз в месяц, – продолжил египтянин, – а тут, с тех пор как я тебя встретил, уже дважды.

«Даже чаще, – борясь с одолевающей его сонливостью, подумал Цезарион. – Просто небольшие приступы проходили незаметно».

– Дома было легче, – слабым голосом ответил он караванщику. – Не было такой жары. Обычно становится хуже, если я испытываю голод, жажду, сильно перенапрягаюсь или, наоборот, ничего не делаю. И еще... – юноша запнулся и глухо добавил: – Если испытываю страдания или сильную страсть.

– Не стоило становиться солдатом, правда? – Ани наклонился ниже. Его лицо казалось каким-то резко очерченным и неестественно отчетливым. – Страсть тебе во вред? О Изида и Серапис, что это значит? Тебе следует избегать женщин?

Цезарион вспомнил Родопис, в которую он влюбился, когда им обоим было по шестнадцать лет. Ее смех звучал так красиво – весело, свободно и непринужденно, у нее были такие лучистые глаза и красивая грудь. Но она была рабыней, и, когда его мать застала их спящими в одной постели, Родопис продали на невольничьем рынке. «Я очень сожалею, – сказала ему Клеопатра, когда он пришел к ней весь в слезах, – но ты же знаешь, что это повредит твоему здоровью».

– Да, мне следует избегать женщин, – с горечью в голосе ответил Цезарион.

– Святая мать Изида, какая страшная участь!

Ему показалось, что Ани еще что-то сказал. Он хотел было переспросить его, но египтянин уже ушел.

Цезарион не помнил, как он уснул, но, очнувшись от забытья, увидел, что Ани снова рядом. Головокружения уже не было, да и сознание достаточно прояснилось. Он понял, что лекарство, которое ему дал доктор, перестает действовать. Однако же, как сразу заметил Цезарион, боль не стала сильнее по сравнению с тем, как это было утром.

– Арион, – явно волнуясь, обратился к нему египтянин. – Мне нужна твоя помощь.

«Да уж, конечно, – с кислой миной на лице подумал Цезарион. – Ты ведь намерен использовать меня».

– Архедам пригласил меня на ужин, – продолжал Ани. – Ужин по греческому обычаю. Мне нужно надевать гиматий?

В первую секунду Цезарион даже растерялся и не нашелся, что сказать ему в ответ. У него в голове не укладывалось, как можно разбудить человека, чтобы задать такой ничтожный вопрос. Но египтянин с такой тревогой смотрел на него, что Цезарион понял: для Ани этот вопрос совсем не пустяковый, поскольку караванщик, взявший на себя роль настоящего хозяина, был совершенно сбит с толку этим приглашением. Это одновременно и удивило, и порадовало Цезариона: Ани, возможно, и наблюдательный, и умный, и сильный, но ему далеко до благородных манер, и он сам это прекрасно понимает. У Цезариона мелькнула шальная мысль, а не ввести ли ему неотесанного мужлана в заблуждение, чтобы тот выставил себя в дураках, но тут же отбросил ее. Нет, он не может этого сделать. Ани, который постоянно повторяет, что он должен ему по гроб своей жизни, прав: египтянин действительно спас его.

– Который час? – спросил Цезарион.

– Сейчас? Где-то два часа до заката.

– Да нет! В котором часу ужин? Когда он начинается?

– Ух... Через час.

– Сколько будет гостей?

– Я не знаю точно. Архедам сказал, что пригласит Клеона, капитана «Благоденствия».

– Кого?

– Капитана корабля «Благоденствие»! Святая Изида! Это человек, от которого зависит все мое предприятие! Я хочу, чтобы он принял меня как партнера, а не просто как покупателя!

– Вряд ли Архедам пригласит лишь двух человек, – рассудительно заметил Цезарион. – Вы будете возлежать, и в таком случае получится дисбаланс. Слишком рано для неофициальной встречи, но уже достаточно поздно для званого обеда. Скорее всего, за ужином будет шесть человек и подадут три блюда. Тебе нужно надеть хороший гиматий, а вот венок приносить не следует.

Похоже, Ани разволновался еще больше.

– О боги! Значит, ужин будет официальный? Мне нужно облачиться в длинный гиматий? Ох уж эти тряпки, чтоб им пусто было! У меня никогда не получалось надеть их так, чтобы они красиво свисали. Ты сказал, что мы будем лежать? Мне придется есть лежа, завернувшись в кусок ткани?

Цезарион привстал с постели. У него слегка кружилась голова, но в целом он чувствовал себя сносно.

– Неси гиматий, – приказал он. – Я покажу тебе, как его надеть.

Через три четверти часа караванщик, выслушав многочисленные наставления Ариона и облачившись в неудобный длинный гиматий, двинулся в путь.

А Цезарион, уставший, недовольный собой, снова лег, думая о том, что благодаря ему египтянин не окажется в глупом положении. Он не заметил, что этим вечером между ним и Ани установилась некоторая гармония.

Один из погонщиков – Имутес, который был помладше, – принес в палатку миску с бульоном. Он поставил еду возле головы Цезариона, задержался на некоторое время у его постели и, нахмурившись, ушел.

– Я дал ему бульон, – чуть слышно сказал он отцу, не отходя от палатки.

– Хорошо, – отозвался Менхес. – Но если он дал хозяину дурной совет, то пусть у него случится заворот кишок.

И сын, и отец – оба говорили на египетском просторечии. Цезарион подумал, догадываются ли они о том, что он может подслушать и понять их. Греки, которые жили в городах, обычно не знали народного диалекта. Однако царица выучила язык своих подданных – первая во всей династии – и заставила своего сына тоже овладеть им. Он взял в руки миску с бульоном и с опаской понюхал его. С виду бульон выглядел вполне безобидно и даже имел приятный запах. Бульон как бульон, подслащенный немного медом.

– Зачем это хозяину понадобилось спрашивать у молодого грека, как правильно ужинать? – спросил Имутес.

Судя по звукам, которые доносились снаружи, отец и сын собирались ужинать прямо возле палатки.

Менхес сплюнул, а точнее громко харкнул, и плевок с характерным шумом хлопнулся о песок.

– Тебя ведь греки никогда не приглашали? Обычно египтян они не жалуют, даже таких, как хозяин Ани. У этих греков свои правила: как сидеть, как жевать, как держать и какой рукой. Если человек всего этого не знает, они уже думают, что он, мол, грязный крестьянин. Они придумали все эти правила, чтобы отличаться от всех остальных. Никакой грек не захочет водиться с египтянином как с другом или партнером.

– Ты думаешь, что хозяину не удастся наладить с ним дело? – В голосе юноши слышалось явное разочарование.

– Да лучше, чтобы и не получилось! – угрюмо ответил Менхес.

– Что плохого в том, что хозяин станет богатым купцом? – запротестовал Имутес. – Он честно нажил свое добро и тратит деньги только в том случае, когда это необходимо.

Какое-то время Менхес молчал. Потом, бросив на сына серьезный взгляд, спросил:

– Тогда почему он нанял только нас, да еще со своими верблюдами, когда на самом деле ему нужен был еще один человек и по меньшей мере еще три верблюда?

– Потому что он не хотел иметь дело с Сисоем, – ответил Имутес, немного сбитый с толку.

– А почему же он не хотел иметь с ним дело?

– Потому что Сисой – блудливая скотина, – не раздумывая ни секунды, выпалил Имутес.

Менхес расхохотался.

– А кроме этого?

Сын не нашелся, что сказать ему в ответ.

– Все дело в том, сынок, – самодовольно улыбаясь, произнес Менхес, – что Сисой служит Аристодему. Если бы хозяин пошел к нему за верблюдами, Аристодем тут же смекнул бы, что задумал Ани.

– И что с того? – пожав плечами, спросил Имутес. – Аристодем не собирался вкладывать деньги в товар. Во всяком случае, в этом году. Какое ему дело до того, какие планы у хозяина?

Менхес лукаво улыбнулся.

– Какое дело импотенту до того, что кто-то спит с его женой? А дело все-таки есть! Аристодему не понравится, узнай он о планах Ани. И хозяин это понимает, а потому хочет провернуть дело раньше, чем о нем станет известно Аристодему. Он надеется, что тогда Аристодему придется проглотить это. Конечно, если Ани всего лишь купит у капитана товар – это одно дело. Аристодем сделает вид, что его это не очень волнует. Но если они сегодня договорятся о сотрудничестве – жди неприятностей. – Менхес прокашлялся и продолжил: – Римляне сказали, что будет амнистия, а это значит, что у греков ничего не забирают и очень скоро Аристодем снова захочет вложить деньги в товар. Он уже четыре раза заключал сделки с капитаном «Благоденствия». Говорят, это хороший корабль, а у капитана большой опыт. Он знает берег и нужных людей. Аристодем просто так не уступит своих связей. Более того, он не отдаст это все египтянину. Если дело дойдет до борьбы, то выиграет как раз он. Он ведь богаче, чем хозяин Ани, а все судьи – греки. Да уж, что ни говори, а для Ани будет даже лучше, если капитан сочтет его грязным крестьянином и решит заключить сделку с каким-нибудь греком.

Они начали обсуждать караванщиков и купцов в Коптосе, и Цезарион уже не прислушивался к их разговору. Он отпил немного ячменного бульона, перевернулся на здоровый бок и попытался вздремнуть.

Через несколько часов он проснулся. Было уже темно. Держа в руке лампу, над ним склонился Ани. Рядом с ним стоял какой-то незнакомый человек. Лампа подрагивала в пьяной руке Ани, и на стенах палатки плясали черные тени. От мужчин сильно несло винным перегаром.

– Здравствуй! – радостно воскликнул Ани. – Тебе уже лучше? Цезарион приподнялся, опершись на локоть, и посмотрел на караванщика. Незнакомец, пришедший с египтянином, присел на корточки рядом с постелью юноши и с любопытством стал разглядывать его. Это был лысеющий коренастый человек средних лет, возможно грек. Одетый в добротный, но сбившийся гиматий, он словно напоказ выставил свои предплечья, покрытые шрамами. Прищурив глаза, Цезарион увидел на его ладонях страшные мозоли.

– Ани говорит, что ты согласился писать для него письма, – сказал незнакомец. От него тоже несло вином. Казалось, он был рад не меньше самого Ани.

Цезарион наконец-то понял, кто этот человек.

– Это Клеон, – словно подтверждая его догадку, с довольным видом сообщил Ани и присел рядом с новым знакомым. – Капитан «Благоденствия». Он хотел встретиться с тобой.

– Архедам считает, что ты был в отряде царя, – с некоторой нолей таинственности произнес Клеон, как будто речь шла о секрете, но слишком громко из-за выпитого вина. – Что ты его родственник[16] или, может, первый друг?

Цезарион в испуге посмотрел на него. Значит, Архедам решил, что он занимал какое-то высокое положение при дворе? С чего он это взял? Из-за его акцента, преданности царице или из-за того, что он назвался помощником Эвмена? Может, Архедам видел его раньше? Цезарион, конечно же, не помнил, встречался ли он когда-либо с Архедамом, но это ни о чем не говорило: во время торжественных церемоний ему довольно часто приходилось стоять перед большим скоплением народа. На него глазели сотни людей. Если Архедам видел его и запомнил, что он занимает высокое положение при дворе, то, вероятно, он знает не только это?

– Ты ведь был в том тайном лагере в горах вместе с царем? – продолжал расспрашивать его Клеон. – Помощник военачальника, да? Мне так сказал Архедам. Он уже всему городу поведал об этом. – Капитан широко улыбнулся и добавил: – И еще о том, что ты ответил римлянам, когда те пришли допрашивать тебя. Он вне себя от восхищения, особенно теперь, когда римляне объявили об амнистии. Наш начальник порта всегда преклонялся перед царским домом. Ты служил при дворе?

– Я был другом царя, – осторожно ответил Цезарион. Эта должность была ниже, нежели родственник или первый друг.

– Просто великолепно! – воскликнул Клеон и, громко расхохотавшись, хлопнул Ани по спине, так что тот едва не упал на Цезариона. – Боги свидетели! Это просто потрясающе! – продолжал он, искренне восторгаясь тем, что услышал от юноши. – Это же надо – чтобы друг царя писал для тебя письма! У хитрого развратника Аристодема никогда ничего подобного не было. Так ты думаешь, что сможешь достать олово?

Ани развел руками.

– Если найду его сейчас где-нибудь, то да. Клеон восхищенно рассмеялся:

– Вот с таким человеком мне нравится иметь дело! Аристодем всегда начинает ныть: «Не могу это, не могу то... Мое здоровье, моя земля, мои деньги... Не могу себе позволить...» Я бы не стал заключать с ним последнюю сделку, если бы нашел кого-то другого. Итак, мы решили, что я покупаю твои льняные изделия, а ты возьмешь мое стекло и, имея при себе друга царя, который будет вести деловую переписку, постараешься достать олово. Тебе уже лучше, Арион?

Цезарион с отвращением посмотрел на капитана. Преодолевая сонливость, он осознал, что его согласие на предложение Ани воспринимается как уже решенное дело. Более того, благодаря ему Ани приобретает явное преимущество как потенциальный деловой партнер. Но ведь он еще не давал своего согласия! Ани говорил ему, что торопиться некуда и у него есть время поразмыслить над их сегодняшним разговором.

Но прежде чем Цезарион успел придумать, как выразить свой протест, Ани спросил:

– Менхес давал тебе остальное лекарство?

– Нет, – ответил Цезарион. Ему стало не по себе при мысли, что Менхес должен был это сделать. – Но мне уже ничего не нужно. Рана не так сильно болит... Я...

– Нет же, тебе обязательно нужно выпить лекарство! – тут же начал увещевать его Клеон. – Лихорадка в летнюю жару ничего хорошего не сулит, однако чемерица справится с ней. Вот увидишь, она проникнет в тебя, как тупая боль, но в то же время вычистит из тебя весь яд.

Цезарион уже в полной мере ощущал ее слабительное действие – как раз сейчас он внезапно почувствовал, что в его внутренностях начинается подозрительное бурление, – и ему казалось, что это никак не поможет заживлению ран.

– Меня когда-то ранили в живот, – оживленно продолжил Клеон. – Пираты. Дело было к югу от Птолемаиды Охотничьей. Если бы не чемерица, умер бы от лихорадки. А если бы не мирра, то инфекция свела бы меня в могилу. Завтра, кстати, пришлю тебе немного мирры – первоклассной мирры из Опоны – в качестве подарка. Идет? Для благородного помощника моего нового партнера.

– Спасибо, – незамедлительно сказал Ани. – Это лучшее средство против инфекции.

Он вскочил на ноги и вышел из палатки. Затем он вернулся, держа в руках блестящую черную флягу.

– Вот лекарство, – сказал он, обращаясь к Цезариону. – Выпей обязательно. Доктор сказал, что его нужно принять на закате. Менхес, наверное, увидел, что ты уснул, и не стал будить тебя, решив, что ничего страшного не произойдет, если ты примешь лекарство позже. Но, надеюсь, он тебя хоть ячменным бульоном накормил?

– Да, – угрюмо ответил Цезарион.

Он может сейчас заявить, что не соглашался помогать Ани. Но... Ани ведь помог ему. Он фактически спас ему жизнь. Ани дает ему кров, еду, лекарства. Он поможет ему добраться до Александрии. В Беренике становится опасно... А вдруг этот Архедам узнает его и расскажет об этом римлянам? В Александрии он мог бы... Он мог бы еще что-нибудь сделать, чтобы помочь своей семье и выполнить свой долг. Если только сын великой царицы во время путешествия не превратится в секретаря...

В конце концов Цезарион все-таки взял черную флягу и, не говоря ни слова, выпил горькое снадобье.

На следующее утро снова пришел доктор. Он остался доволен тем, как продвигается выздоровление. Воспаление уменьшилось, и жар был уже не таким сильным. Доктор снова промыл рану и сделал перевязку. Он предложил выпить того же лекарства и, к большому облегчению Цезариона, не стал настаивать, когда тот отказался его принимать. Затем он принялся расспрашивать Цезариона о травах в его мешочке – кто прописал лекарство, каков его состав. Однако он не задавал вопросов относительно протекания самой болезни, и, когда закончил записывать ингредиенты, Цезарион понял, что доктора интересовало больше лекарство, нежели сам пациент и его проклятый недуг. Зря он выдал доктору состав лекарственной смеси. Теперь этот местный лекарь будет хвастать тем, что обладает рецептом, полученным непосредственно от светила науки при царском дворе. Если это дойдет до ушей Архедама, то не исключено, что начальник порта вспомнит действительное положение человека, лечение которого он согласился оплачивать.

Интересно, находятся ли римляне еще в Беренике? Пойдет ли Архедам к ним в этом случае? Или начнет распускать сплетни, как раньше?

Нужно убираться отсюда. Чем скорее, тем лучше.

Когда доктор ушел, в палатку снова заглянул Ани.

– Может, тебе что-нибудь принести из города? – спросил он. Этим утром у него было особенно хорошее настроение: он ходил по лагерю, похлопывая верблюдов по спинам, и распевал залихватские песни.

Цезарион с неприязнью посмотрел на него.

– Ты сказал капитану, что я согласился вести для тебя переписку, – холодно напомнил он ему.

Ани вмиг протрезвел:

– Мальчик, но ты же не собираешься менять своего решения сейчас? – не скрывая своей озабоченности, спросил он.

– Что значит «менять свое решение»? – возмутился Цезарион. – Я еще ничего не решил! И прекрати называть меня мальчиком!

– О боги! – воскликнул Ани, едва сдерживая негодование. – И с какой стати тебе отказываться? Я ведь спас тебе жизнь!

– Ты спас меня только потому, что думал о пользе, которую можно получить!

– Нет! – тут же запротестовал Ани. – Спасая тебя, я не знал, кто ты и откуда. Только потом я подумал, что ты можешь кое-что сделать для меня в благодарность за спасение. Я не прошу ни о чем, что может навредить тебе. На самом деле ты только выиграешь. Милостивая Изида! Арион, неужели ты откажешься сейчас? Клеон хочет сегодня подписать контракт!

– Ты не должен был говорить ему о своих планах относительно меня, пока я не принял решения! – настаивал на своем Цезарион.

– Значит, ты отказываешься от моего предложения? – резко спросил Ани.

Наступила долгая пауза, в течение которой они пристально смотрели друг на друга. Наконец Цезарион вымолвил:

– Ну, я этого не сказал. Но ты не должен был говорить этому пьяному капитану, что это уже решенное дело.

Ани понемногу начал успокаиваться.

– Ну ладно, – шумно выдохнув, пробормотал он. – Честно говоря, мальчик, я не сказал ему, что ты согласился. Я лишь упомянул о том, что сделал тебе такое предложение. А Клеон, видимо, решил, что ты уже и согласился. Его так позабавила эта идея, что я не стал его разубеждать. Кроме того, я был уверен, что ты примешь это предложение: надо быть полным дураком, чтобы отказаться. – Ани сел на пол палатки, скрестив ноги. – Ну и что, ты согласен?

Цезарион недовольно поморщился.

– Неужели для тебя это так важно? Ани улыбнулся.

– Я не собираюсь скрывать, что давно мечтаю разбогатеть. Я тружусь, не покладая рук, но на выращивании льна много не заработаешь. Я имею в виду, что по-настоящему не разбогатеешь. Налоги, купцы, которые контролируют торговлю льном, – все это не дает возможности развернуться. Самое большее, на что я могу рассчитывать, – это двенадцать процентов прибыли в год. Занимаясь торговлей, можно иметь двести процентов, если правильно выбрать корабль и если Фортуна улыбнется тебе. Ты знаешь что-нибудь о торговле вдоль побережья Красного моря?

Цезариону вспомнились разговоры о портовых сборах и тарифах; о ценных товарах, привезенных на царских кораблях. Он знал, что царице часто приходилось рассматривать прошения об улучшении гаваней и дорог, о борьбе с пиратами и грабителями на дорогах. Разумеется, рассказывать об этом ему было нельзя.

– Корабли выходят из Береники или из Миос Гормоса, что на севере, – начал рассказывать Ани. – Они плывут по Красному морю в южном направлении. Некоторые корабли плывут аж до Опоны, что на берегу Индийского океана. На дорогу туда и обратно может потребоваться целый год. Для того чтобы найти деньги на плавание, капитан корабля или синдикат, которому принадлежит судно, ищет купцов, готовых снарядить судно. Они же получают процент с прибыли по возвращении корабля в порт.

Клеон является владельцем «Благоденствия». Он выкупил этот корабль у синдиката, который построил его. Он тоже покупает товар на свои деньги, и половина груза на корабле принадлежит ему. Вторая половина принадлежит его партнеру. Несколько лет партнером Клеона был один богатый землевладелец из Коптоса, человек по имени Аристодем. Обычно к приходу корабля в Беренику он снаряжал караван, чтобы забрать товар. Он грузил и свою долю, и долю Клеона. Товар приходил в Коптос, а затем его отправляли вниз по реке, в Александрию. Там все это продавалось, и Аристодем, зарабатывая большие деньги, покупал новый товар для новой поездки.

Однако в этом году – я, кажется, уже немного рассказывал тебе – Аристодем из-за войны побоялся вкладывать свои деньги и, конечно же, не испытывал ни малейшего желания ехать в осажденную Александрию. Еще до начала войны он поспешил отправить в Беренику караван, но без груза и в два раза меньше, чем обычно. Забрав свою часть товара, он оставил Клеона куковать одного в Беренике вместе с его товаром.

Сначала Цезарион слушал все эти мелкие подробности торгашеской деятельности с откровенным презрением, но затем вдруг осознал, что волей-неволей весь следующий месяц ему придется принимать во всем этом самое непосредственное участие, вникая в подробности и обстоятельства дела. Тогда он стал слушать с большим вниманием и даже спросил:

– А почему Клеон сам не мог отправить свой товар в Александрию?

Ани снова хитро улыбнулся.

– Конечно же, мог, но это обошлось бы ему слишком дорого. Цезарион непонимающе посмотрел на египтянина.

Ани выразительно развел руками.

– Этот город находится на краю забытой всеми богами и самой бесплодной из всех пустынь. Тут даже зимой почти негде пасти верблюдов, а про лето и говорить не приходится. В колодцах мало воды. Хватает только на пару овощных грядок. Верблюд очень дорого обходится, если брать с собой корм для животного и везти пятьсот километров по пустыне. Летом тут сложно взять верблюдов напрокат. Те, что здесь есть, будут дорого стоить. Поэтому караваны в Беренику приходят со стороны реки, а затем возвращаются назад. Клеону пришлось бы ехать в Коптос, нанимать там погонщиков с верблюдами, возвращаться с ними в Беренику, нагружать товаром и везти обратно. А оттуда – нанимать лодку, везти товар в Александрию, организовывать продажу, плыть вверх по реке, нанимать еще большее количество верблюдов и ехать в Беренику, надеясь, что корабль все еще находится в приличном состоянии. За кораблем ведь нужен глаз да глаз, а наемные работники никогда не будут беречь его так же, как владелец. Нет, без партнера ему не обойтись, и если он согласен, то я, ни минуты не сомневаясь, готов занять место Аристодема.

Цезарион вспомнил слова погонщика Менхеса, который сказал, что, мол, Аристодем не успокоится, узнав о сделке Клеона и Ани. Он также подумал, что Ани, должно быть, поступает правильно, не считаясь с возможной реакцией Аристодема: вряд ли купец может рассчитывать на то, что Клеон согласится когда-либо иметь с ним дело. Он ведь сознательно оставил капитана в безвыходном положении. Ани же, напротив, пришел ему на помощь в надежде получить с этого выгоду – точно так же, как он надеется получить выгоду от спасения Цезариона.

– Ты привез в Беренику товар на продажу, хотя Клеона даже в глаза не видел, – заметил Цезарион. – И в Александрии ты никогда не был.

– Я привез сюда льняную одежду, – согласился Ани. – Это то, что постоянно покупал у меня Аристодем. Видишь ли, «Благоденствие» всегда плавает с грузом на борту – с товаром, пользующимся спросом в других странах. Обычно это лен, в том числе крашеный, изделия из стекла, произведенные в александрийских мастерских, или олово, привезенное из других стран. Конечно же, я рисковал, когда вез лен, даже не зная, будет ли здесь покупатель. Но я был почти уверен, что Клеон, не дождавшись Аристодема, обрадуется любому каравану. Я не сомневался, что капитан «Благоденствия» возьмет у меня льняные изделия в обмен на кое-что из своего товара, и одно это оправдало бы мою поездку. Я предполагал, что он согласится предоставить мне весь свой груз, чтобы я отвез его на продажу в Александрию и получил свой процент от вырученных денег. Но о чем я действительно мечтал и чего вот-вот добьюсь – благодарю за это милостивую Изиду! – так это заключить с ним партнерские отношения на таких же условиях, как и с Аристодемом.

Цезарион подумал о перегруженных верблюдах на пути от Кабалси.

– Если лен – это только часть груза, – неуверенно начал он, – неужели ты в самом деле думаешь, что верблюды смогут увезти все то, что тебе удастся выменять у Клеона? Да еще его собственный товар?

– Ткани – это мой вклад в дело! – тут же поправил его Ани. – Все, что мы возьмем с собой в Александрию, будет принадлежать Клеону, и я получу с продажи только процент от вырученных денег. Часть прибыли мы пустим на покупку того, что нужно будет нам. А о верблюдах не волнуйся. Мы не только сможем взять с собой запас воды, но и большую часть пути будем ехать верхом. Благовония весят не так много, как, например, тюки с тканями на ту же сумму.

– Благовония?

Ани расплылся в улыбке.

– Больше ста килограммов превосходной мирры из Опоны, – с гордостью произнес он. – И еще более двухсот килограммов – качеством чуть похуже. Из Мунда – почти двести килограммов корицы и сто – ладана. Кроме того, больше ста килограммов разнообразных пахучих смол. Еще будут черепаховые панцири, тоже из Опоны, и слоновая кость из Адулиса. Для верблюдов это нe очень большой груз, но ты ведь представляешь, каких денег все это будет стоить на рынке в Александрии?

Цезарион не представлял. Однако он знал, что благовония продаются почти на вес золота – по крайней мере дороже, чем серебро. Даже по меркам царского двора этот груз был очень ценным.

– В таком случае тебе обязательно нужны охранники, – сказал Цезарион, пораженный таким размахом.

– Клеон посылает с нами пару своих моряков, чтобы те охраняли груз и помогали нам во всем. Что же касается охранников, то у них сейчас не так много работы. Видишь ли, разбойники предпочитают орудовать в другое время года. Они не будут сидеть в пустыне, тем более, когда все корабли уже ушли в Индию. А если ты беспокоишься о римлянах или об остатках войск царицы, то против них мы вряд ли сможем что-нибудь предпринять, сколько бы охранников ни сопровождали караван. Нет, мальчик мой, о грабителях беспокоиться не стоит. – Довольно улыбаясь, Ани похлопал Цезариона по плечу, не замечая, что того передернуло от такой фамильярности. – А вот что меня действительно волнует, так это олово. Клеон поставляет его в Опону в обмен на мирру и черепаховые панцири. Аристодем знает одного купца, который возит его на продажу в Александрию. Однако он друг Аристодема и вряд ли захочет иметь со мной дело. Поэтому мне нужен человек, который будет вести мою деловую переписку и поможет мне произвести благоприятное впечатление на людей, которые, возможно, в дальнейшем станут моими партнерами. Я должен убедить какого-нибудь богатого поставщика из Александрии в том, что я настоящий купец.

Цезарион усмехнулся, испытывая смешанное чувство по отношению к египтянину: он одновременно и презирал Ани, который шел на обман, и восхищался его решимостью и смелостью.

Цезариону не совсем нравилась роль, которую придумал для него Ани: придавать сомнительную достоверность притязаниям крестьянина. Но ему действительно хотелось попасть в Александрию. «Ты ведь о ком-то беспокоишься, – говорил ему Ани. – Разве ты не хочешь узнать, как они там?» Юноша вспомнил о своем младшем брате, который стоял посреди двора, сдерживая слезы.

Как же там маленький Птолемей Филадельф – сын Марка Антония и Клеопатры, которому родители дали титул – царь Македонский? Его казнили? Заточили в темницу? Может, он сейчас плачет о матери и старшем брате? Какие планы у Цезаря Октавиана, нового безжалостного правителя Египта, относительно последнего отпрыска династии Лагидов?

Цезарион никогда не был особенно близок со вторым сводным братом и сестрой. Когда близнецы Александр Гелиос и Клеопатра Селена были маленькими, он, здоровый и полный сил, занимался с учителями и проводил все свободное время со своими сверстниками. Близнецов Цезарион видел редко. Болезнь настигла его, когда Филадельфу было всего два годика. В первый год болезни Цезарион чувствовал себя очень плохо – причем попытки вылечить его доставляли больше мучений, чем сама болезнь, – и поэтому он проводил больше времени, играя в спокойные игры со своим младшим братом. Маленький Филадельф был без ума от него – старший брат, самый лучший на свете, играет с ним! – и эта любовь помогла Цезариону пережить унижения, постигшие его в тот ужасный год. Он и в дальнейшем, как только появлялась возможность, проводил время с Филадельфом.

Если бы только приехать в Александрию! Прежде всего он обязательно поможет своей матери, царице. Ему нужно будет разведать, есть ли хоть какой-то шанс вызволить ее из плена. Однако он смутно ощущал, что вряд ли ему удастся чем-то помочь ей. Филадельф же слишком мал, чтобы его охраняли стражники. Наверняка за ним присматривают няньки. Если он еще жив, то Цезарион должен попытаться спасти брата.

– Я буду писать для тебя письма, – сказал он Ани.

– Так ты согласен? – широко улыбаясь, спросил египтянин. – Хорошо, очень хорошо! Тогда, может, мне принести что-нибудь из города? Папирус? Стилос?[17]

– Ты хочешь, чтобы я начал прямо сейчас? – изумленно спросил Цезарион.

Ани успокаивающе замахал руками.

– Нет, нет! Просто я хочу, чтобы таможенные документы были готовы к тому времени, как мы прибудем в Коптос. По всей видимости, мы отправимся в путь, когда ты немного поправишься. Не знаю, будет ли у меня еще время пойти за покупками, поэтому я схожу за ними сейчас. Папирус, стилос, чернила, церы...[18] Что-нибудь еще?

Цезарион в ужасе смотрел на Ани. Он весь содрогался при мысли о пустыне. Но нельзя забывать, что здесь Архедам и римляне. Да, нужно ехать. Нужно убираться отсюда как можно скорее. Если Ани будет ждать, когда ему станет лучше, это продлится целую вечность.

– Шляпу, – сказал он.

– Гораздо лучше покрыть голову платком, – посоветовал ему Ани. – Из грубой ткани, чтобы можно было дышать. Он и от пыли защитит.

– Нет, мне нужна шляпа, – упрямо заявил Цезарион. – Петре, с широкими полями, чтобы уберечься от солнечных лучей. И еще короткая хламида, которую надевают в дорогу греки.

Ани на мгновение задумался и ответил:

– Будь по-твоему. Однако придется подождать, покаты не встанешь на ноги, чтобы пойти и примерить шляпу. Хламиду я возьму на складе.

Ближе к вечеру Ани принес хламиду – ярко-оранжевого цвета, с синей каймой. Цезарион с возмущением посмотрел на нее. Всю свою жизнь он носил пурпурное одеяние, иногда – белое с золотым или алое.

Конечно же, сейчас пурпур ему надевать нельзя, но – оранжевый? Ему вспомнилось, как в честь какого-то праздника он сидел перед толпой на площади в Александрии, одетый в пурпурный шелк, приятно касавшийся тела, а вокруг головы была повязана лента с закрепленной на ней царской диадемой. Тогда над ним витал аромат благовоний, а вокруг раздавались восторженные крики толпы.

От полуденной жары в палатке стало душно, немного кружилась голова. Рана начала неприятно жечь. Оранжевый! Пурпурный предназначен для царей, а оранжевый – для кого? Для писцов, работающих на погонщиков верблюдов, и слюнявых эпилептиков?

– Это хорошая хламида, – с гордостью сказал Ани. – Ее сделали в моей мастерской. Ткань выкрашена в шафране и корне марены, а этот синий – настоящий индиго – никогда не полиняет. Клеон сказал, что в Мунде за такую ткань готовы заплатить по цене ладана.

– Она слишком яркого цвета! – скривившись, воскликнул Цезарион. – Выглядит вульгарно. Мне нужно что-нибудь потемнее. Синий или... зеленый. Или даже черный.

«Это будет более всего подходить ситуации, – подумал он. – Черный – цвет траура».

Ани насупился и закусил губу.

– Ну, с этим сложнее. На юге любят яркие цвета, поэтому я взял с собой именно такой товар. Это все, что у меня есть.

– Тогда пойди и купи... Египтянин еще больше помрачнел.

– Послушай, мальчик, я не собираюсь покупать для тебя одежду, когда у меня на складе лежит целая куча, причем превосходного качества. Кроме того, темная хламида не для путешествий, белая тем более. От пыли она уже через полдня придет в негодность. А вот это, – сказал он и потряс хламидой, – то, что надо для дальней дороги. К тому же не так сильно пачкается. Да ты только глянь, какого хорошего качества материя! Даже в Коптосе за нее отдали бы пятьдесят драхм, а это хороший заработок за целый месяц!

Цезарион не сразу понял, о чем говорил Ани. Заработок? О Зевс! Ани оценил его труд – его, Птолемея Цезаря, которому поклонялись как богу, – в пятьдесят драхм в месяц! От возмущения юноша даже не знал, что ответить. Оставалось только с ненавистью и презрением посмотреть на египтянина.

Но Ани это не впечатлило. Не говоря больше ни слова, он просто кинул хламиду Цезариону. Внезапно тот почувствовал, как к горлу начала подкатывать тошнота, появился знакомый запах гнили. Его охватил неизъяснимый ужас.

– Аполлон! – пробормотал юноша, страшась того, что его ждет через минуту. Судорожно нащупав мешочек с лекарственной смесью, он приложил его к лицу. Ани тем временем неотрывно наблюдал за ним. Цезарион схватил злосчастную хламиду и натянул ее себе на голову, чтобы спрятаться от пристального взгляда Ани. Отвратительный запах гнили заглушил аромат специй. Вдох, другой...

В пруду плавают рыбы. Он вытягивает руку под водой, стараясь поймать какую-нибудь из них, но рука тонет в тине. Вода в пруду зацвела.

Несколько стражников волокут какого-то человека, одетого во все черное. Он стонет, зажимая окровавленный обрубок своей правой руки. «Его наказали за то, что жульничал со счетами», – с неодобрением в голосе говорит Эвмен.

Монеты, положенные на глаза Эвмена, напоминают жуков, вгрызающихся в живую плоть.

Филадельф упал и разбил себе нос. Пошла кровь. Она стекает на его пурпурный плащ и бело-золотой хитон. Его маленькое личико сморщилось и покраснело от рева. Цезарион подбегает и берет его на руки, тоже пачкаясь в крови.

Кровь тонкими струйками непрерывно льется из вскрытого затылка и стекает по канавкам, которые вырезаны в каменном полу. «Ты видишь желудочки мозга», – доносится голос из ниоткуда, и рука жертвы вздрагивает...

Жарко, снова болит бок. Кто-то держит его за плечо, вглядываясь ему в лицо... Смуглый мужчина с мощной челюстью... Ани. У него взволнованный вид.

Цезарион отвернулся и оттолкнул настойчивую руку караванщика. Он снова нащупал мешочек с травами и приложил его к лицу, глубоко вдыхая пряный аромат.

– Милостивая мать Изида! – воскликнул Ани.

Цезарион молчал, но египтянин не успокаивался и, чуть подождав, спросил:

– Что... что это с тобой?

– У меня был приступ, – коротко ответил Цезарион. – Небольшой.

Юноша уже ясно чувствовал запах лекарства, сладковатый, теплый и немного резкий. Внезапно он представил, как запах поднимается и достигает желудочков его собственного мозга...

Нет. Нельзя об этом думать.

– Но ты не упал. Я думал...

– Иногда я падаю, – холодно произнес Цезарион. – А иногда у меня случаются кратковременные приступы вроде этого.

Повисло неловкое молчание. Затем Ани снова положил свою руку на плечо Цезариона и слегка сжал его. Тот, рассердившись, поднял голову и... был до глубины души поражен, увидев искреннее сочувствие в глазах египтянина.

– У тебя был такой вид, будто ты побывал в Аиде, – тихо сказал Ани.

Цезарион растерялся и, смутившись, посмотрел на караванщика.

– Такое с тобой случается тоже раз в месяц? – мягко спросил Ани.

– Нет, – ответил Цезарион и отвернулся, вытирая лицо ладонью. – Такое случается чаще. Раз в три-четыре дня, когда я был дома. Но это... это не похоже на сильные приступы. Они длятся всего несколько минут, а затем я могу продолжать то, чем занимался до приступа.

Внезапно он понял, что нужно рассказать об этом подробнее: с ним, без всякого сомнения, будут случаться приступы в дороге, и Ани придется о нем заботиться.

– Когда у меня тяжелый приступ, – волнуясь, начал объяснять Цезарион, – я падаю и бьюсь в конвульсиях. А когда слабый, я просто... Мне говорили, что я начинаю что-то бормотать, уставившись в одну точку...

– У тебя был такой вид, будто тебе почудилось что-то ужасное, – сказал Ани. – Я тряс тебя за плечи и пытался докричаться до тебя, но ты, казалось, не слышал и не видел меня.

– Так и есть: я ничего не вижу и не слышу в момент приступа, но и не падаю, даже если до этого стоял или шел. Поэтому такой приступ не очень опасен. Но все равно, когда я чувствую, что это вот-вот произойдет, стараюсь присесть на случай, если вдруг приступ окажется сильным. Я не могу предугадать, насколько тяжелым он будет, поэтому не хочу рисковать. На самом деле, когда приближается приступ, я начинаю утрачивать связь с действительностью и ничего не воспринимаю до того момента, как приду в себя.

– Ты плакал... – Ани выглядел смущенным и обеспокоенным.

– Ко мне возвращаются воспоминания. Я вижу то, что со мной происходило раньше. Обычно это отрывки о неприятных событиях, которые меня напугали в детстве. Но это... не опасно. Иногда после такого приступа я чувствую себя не очень хорошо, однако довольно быстро восстанавливаюсь в своем прежнем состоянии. Вели я нахожусь в компании других людей, то стараюсь просто отойти от них... Но беспокоиться на самом деле не о чем. Можешь нe обращать на это внимания. С тех пор как мы с тобой встретились, такое уже случалось неоднократно, но ты ничего не заметил, потому что в тот момент мы не разговаривали. – Арион тяжело вздох-пул и замолчал.

Караванщик не сводил с него глаз.

– Сильные приступы, – продолжил юноша, – случаются обычно не чаще одного раза в месяц. В последнее время их было больше, но я объясняю это жарой, болью от раны и... переживаниями. Обычно я успеваю присесть, прежде чем приступ набирает силу, и тем самым исключаю риск серьезно удариться. Если в этот момент ты будешь рядом, ничего не предпринимай, за исключением, конечно, ситуации, когда я что-нибудь опрокину или наткнусь на что-нибудь. Приступ пройдет сам собой, а твое вмешательство может только навредить. После тяжелого приступа я несколько часов нахожусь без сознания. Доктора говорят, что у меня это намного дольше, чем у других людей, страдающих такой же болезнью. Я ничего не чувствую и не знаю, что со мной происходит. Если есть возможность, лучше всего будет, если меня оставят в покое и дадут выспаться. Ненавижу, когда я прихожу в себя и обнаруживаю, что обо мне пытались позаботиться, но не могу даже предположить, что со мной делали. Понятно, если я упаду посреди дороги, то тебе придется перенести меня в другое место, но надеюсь, что этого не произойдет. Если повезет, то, возможно, у меня и не будет такого сильного приступа до того, как мы с тобой расстанемся.

Ани внимательно слушал юношу, и в его взгляде сквозило искреннее участие, из-за чего Цезарион чувствовал нарастающие в нем смущение, раздражение и стыд.

– Я буду молиться богам, чтобы они берегли тебя, – серьезно сказал египтянин.

Стараясь не смотреть на Ани, Цезарион ответил:

– Боги здесь ни при чем, как и при любой другой болезни. Ани, надув щеки, выпустил воздух.

– Ну, не зря же ее называют проклятой болезнью, – осторожно заметил египтянин. Наверное, боги все-таки имеют к ней отношение. В Коптосе говорят, что ее вызывают демоны.

– Это болезнь мозга.

– Правда? – в голосе Ани прозвучала такая заинтересованность, что Цезарион с удивлением посмотрел на него. – Это говорят ваши доктора-греки? А почему они так думают?

– Мозг – вместилище сознания и разума. При этой болезни...

– А в Коптосе считают, что сознание находится в сердце.

– Они ошибаются. Это очень просто доказать. Если человека сильно ранили в области сердца, то он может упасть и ему, возможно, будет трудно дышать, но он не потеряет сознания. Другое дело, если его ранят в голову. Люди, получившие ранение в голову, могут утратить дар речи, зрение или память, и это может не восстановиться и после выздоровления, даже если сам язык или глаза не повреждены.

– Верно! – воскликнул Ани. – Никогда об этом не задумывался. Вот как рассуждают ваши доктора. А что они говорят о сердце?

– Сердце – это огонь, горнило, которое подогревает жизненный дух и гонит его вместе с кровью по всему телу.

– Я видел кровеносные сосуды в сердце куриц и свиней. Я никогда не задумывался над этим, но, похоже, ты прав. Кровь действительно течет от сердца ко всем частям тела. И что ваши доктора говорят о проклятой болезни?

«Почему Ани так этим интересуется?» – с подозрением подумал Цезарион. Но, взглянув на оживленное лицо египтянина, он нашел ответ на свой вопрос: Ани проявлял интерес, потому что обладал пытливым и цепким умом. Если бы ему хватало тех представлений о мире, с которыми он родился, он бы никогда не приехал в Беренику. Видя мучения Цезариона, Ани просто хотел понять, по каким причинам это происходит.

Юноша немного смутился, осознав, что это открытие каким-то странным образом изменило его отношение к Ани: он был восхищен любознательностью этого человека и даже испытывал желание, чтобы дерзкий крестьянин из Коптоса выслушал его. Ему вдруг захотелось, чтобы простой караванщик понял его и проникся к нему симпатией. Он сам не заметил, как начал подробно объяснять Ани – так же, как ему самому когда-то рассказывали об этом.

– Внутри мозга имеются полые каналы, по которым проходит жизненный дух, – говорил юноша. – Доктора называют их желудочками. У некоторых людей, в теле которых из жизненных токов преобладает флегма, эти желудочки могут оказаться забитыми слизью. В результате мозг задыхается и не может нормально работать, поэтому тело начинает биться в конвульсиях, пытаясь прочистить мозг. Ани задумался.

– Похоже на то, когда чихаешь? – предположил он.

– Да, – с грустью произнес Цезарион, и его передернуло от болезненных воспоминаний. Ужас, который испытываешь, когда приходишь в себя после полного забытья, испачканный и не соображающий, где находишься и что с тобой, – это трудно сравнить с чем-либо. Всего лишь чихнул...

Ани с пристальным вниманием слушал Цезариона.

– Итак, доктора говорят, что в тебе преобладает слизь и – как ты сказал? – флегма. И ты, по идее, должен быть холодным, неторопливым и сдержанным? Я бы про тебя так не сказал.

Цезарион почувствовал, как к лицу прилила краска. Признаться, он сам этому удивлялся.

– Телесные соки не всегда определяют душевный темперамент, – с надменностью заявил юноша, хотя, насколько он сам понял, его врачи утверждали обратное.

Ани снова задумался.

– Ваши доктора-греки разбираются во всем этом, но, судя по всему, не могут тебя вылечить.

– Да, не могут, – согласился Цезарион. – По всей видимости, причина болезни спрятана очень глубоко. Однако некоторые лекарства помогают.

– Как эти травы в твоем мешочке?

– Да, они действительно облегчают страдания. Если вдыхать их аромат, то это способствует очищению мозга от флегмы.

– Должно быть, так и есть. Но зачем сторониться женщин? Цезарион снова покраснел.

– Все, что прибавляет влаги в тело, все, что охлаждает его, вредно для меня. Контакт с женщиной увлажняет тело.

– Но ты же сам сказал, что от жары тебе стало хуже. Цезарион пожал плечами.

– Похоже, что так. Наверное, дело в том, что любое чрезмерное воздействие плохо, поскольку оно нарушает естественное равновесие в теле.

Ани такой ответ не удовлетворил.

– Мне все же кажется, что, будь ваши доктора правы, об этой болезни слыхом не слыхивали бы в пустыне и, наоборот, в болотистых местах люди болели бы ею так же часто, как лихорадкой. Сдается мне, они не до конца поняли, что это за недуг. Как бы там ни было, я буду молиться богам, чтобы они хранили тебя во время путешествия. А пока... – Египтянин встал на ноги, подняв с земли скомканную оранжевую хламиду. – Пойду в склад – поищу, нет ли чего, что пришлось бы тебе по душе.

Неожиданно для самого себя Цезарион почувствовал неловкость. В глубине души он понимал, что это хорошая хламида – во всяком случае, она была сделана из добротной ткани, выкрашена дорогими средствами, – и Ани проявлял большую щедрость, предлагая ему эту одежду.

– Не надо, не ходи, – поспешно произнес он. – Я... Просто это... не то, к чему я привык. Но думаю, что смогу привыкнуть. Вернее, мне придется привыкнуть.

Ани в растерянности смотрел на него, не говоря ни слова.

– Эта хламида вполне подойдет мне, – продолжал Цезарион. – Если ты говоришь, что в ней будет хорошо в дороге, я тебе верю. Я прошу прощения, если был неблагодарен.

Как только Цезарион произнес эти слова, он тут же почувствовал стыд, хотя и не мог понять, то ли ему было стыдно оттого, что он извиняется перед погонщиком верблюдов, то ли ему действительно стыдно перед человеком, который был так к нему добр.

ГЛАВА 5

Мелантэ беспокоилась об отце. Он выехал из Коптоса вечером, двадцать девять дней назад. То было время половодья, и Нил разлился по всей округе, превратив город и близлежащие деревни в острова, забитые грязью и оказавшиеся посреди мелкого коричневатого озера. Но вот уже и река вернулась в свои берега, а отец до сих пор не приехал.

Тиатрес сказала, что вчерашний день был самым ранним сроком для его возвращения и, может быть, он не приедет еще в течение нескольких дней. Но на самом деле она волновалась ничуть не меньше, чем сама Мелантэ. Через несколько дней после отъезда отца по той же дороге, в сторону моря, отправились варвары – целый отряд вооруженных в доспехи римлян, внешний вид которых не сулил ничего хорошего. Они вели нескольких верблюдов с поклажей, а какой-то грек показывал им дорогу. Когда Мелантэ услышала об этом отряде, она первым делом с ужасом представила, как они встретят на дороге ее отца. А если они убьют его? Но затем, поразмыслив, она убедила саму себя в том, что римлянам ни к чему убивать его, ведь он им не враг. Они просто отнимут у него все. В таком случае отец вернется домой раньше, без льняных одежд, которые вез на продажу, и без специй, которые собирался купить в Беренике. Но все-таки он будет дома.

Только домой отец пока не приехал, хотя отряд римлян вернулся в город три дня назад. Они привели с собой много пленных греков. Их военачальник объявил на рыночной площади о том, что они захватили лагерь молодого царя Птолемея Цезаря, а самого царя уже нет в живых. Римские легионеры привезли с собой урну с его прахом и на носилках пронесли ее по всему городу, положив сверху царскую диадему, а рядом – пурпурный плащ, принадлежавший царю. Младший брат Мелантэ Серапион, которому удалось поближе протиснуться сквозь толпу, рассказывал, что на плаще была кровь.

Мелантэ стало плохо при мысли о том, что ее отца могли схватить в безлюдной пустыне. Она хотела уже пойти к римлянам и спросить, не встречался ли им по дороге караванщик из Коптоса, но Тиатрес запретила ей это делать.

– Ани вернется, – твердо сказала она Мелантэ. – Он никак не мог оказаться рядом с лагерем царя. Если римляне преследовали Цезариона, то им дела не было до каравана. Нам нельзя идти и расспрашивать римлян – кто знает, что эти варвары могут с нами сделать. Нет, нам нужно оставаться дома и ждать Ани.

Тем не менее в тот же вечер она пошла в храм Изиды и принесла богине в жертву корзину лепешек и ожерелье, молясь о благополучном возвращении мужа домой.

Сейчас римляне уже уехали из города. Целая флотилия поплыла вниз по реке, увозя с собой добычу, пленных и урну, завернутую в пурпурный плащ. А отца все еще не было. В то утро Мелантэ проснулась с неприятным предчувствием, что вот-вот разразится какая-то беда. Она с тоской думала о том, что ей остается только сидеть и горько смотреть на утоптанный двор.

Но после завтрака Тиатрес неожиданно сказала ей:

– Мелантэ, ты не сбегаешь на рынок? Может, появились какие-то новости.

Мелантэ вскочила и с благодарностью обняла ее. Мачеха была всего на десять лет старше нее и поэтому стала для падчерицы нe столько матерью, сколько старшей сестрой. И сейчас она проявила настоящую доброту, дав девушке это простое поручение, несмотря на то что ей самой нестерпимо хотелось пойти на рынок. Мелантэ быстро схватила свой пеплос[19] и позвала Термутиону, одиннадцатилетнюю девочку-рабыню, жившую с ними, чтобы та пошла вместе с ней. Было тихое солнечное утро, и они обрадовались возможности выйти в город, лишь бы не находиться в тягостной обстановке, царившей в доме.

Из-за жары в воздухе стоял тот особенный запах испарений, который поднимался от земли после того, как с нее сошла вода. Их дом располагался примерно в километре от Коптоса, и, хотя девочки старались обходить многочисленные лужи, к тому моменту, когда они подошли к рыночной площади, их одежда и ноги были в грязи. Обычно, прежде чем показаться на площади, Мелантэ старалась отмыть ноги от грязи, потому что могла встретить там одного юношу, которому она нравилась. Но сейчас ей даже в голову не пришло сделать это.

На площади почти никого не было, не считая небольшой кучки людей, столпившейся возле здания таможни, где обычно вывешивали объявления для народа, а цирюльники и продавцы воды обменивались сплетнями. Мелантэ подошла к ним.

Уже издалека девушка увидела, что на стене висит новое объявление, написанное большими черными буквами на широком листе папируса. Однако среди собравшихся там горожан она заприметила высокую фигуру Аристодема, который раньше был самым главным заказчиком у отца, и решила не подходить ближе, пока тот не уйдет. Наверняка ему уже известно, что отец поехал в Беренику вместо него. Аристодем был самым богатым и влиятельным человеком в округе, и вряд ли ему понравилось самостоятельное решение ее отца.

Однако не тут-то было. Аристодем, высказавшись по поводу прочитанного объявления, обернулся, чтобы посмотреть, как все остальные восприняли его замечание, и, конечно же, увидел Мелантэ, которая, застыв в нерешительности, остановилась неподалеку от толпы.

– Ага, – нарочито растягивая звуки, произнес Аристодем. – Ты ведь дочка Ани?

Высокого роста, с длинными руками и ногами, он, казалось, постоянно находился в полудремотном состоянии. В его словах всегда сквозила презрительная насмешка. В любой ситуации Аристодем непостижимым образом умудрялся выглядеть изысканно. Даже сейчас, несмотря на то что подол его бело-голубого гиматия был запачкан, а ноги были такими же грязными, как и у нее самой, он выделялся на фоне собравшихся обывателей своей импозантностью. Мелантэ почтительно склонила голову и краем пеплоса закрыла лицо – некоторая степень скромности приличествует девушке на выданье; кроме того, это довольно удобный способ скрыть истинное выражение лица.

– Да, господин Аристодем, – кротко ответила Мелантэ, подумав, что было бы лучше, если бы вместо нее пошла Тиатрес. Во всяком случае, Аристодем не стал бы расспрашивать мачеху: она не говорила по-гречески, а землевладелец ни за что не стал бы изъясняться на просторечии. Все знали, что Ани разговаривает со своими детьми на греческом и платит за их обучение.

– Твой отец еще не вернулся?

– Нет, сударь, – скрепя сердце ответила Мелантэ. Аристодем ухмыльнулся.

– Он ведь выехал в то же самое время, что и римляне? А я вот решил, что путешествовать во время войны – слишком рискованное занятие. Но твой отец, судя по всему, посчитал, что он умнее всех. Сколько его уже нет?

Мелантэ потупила взгляд. Понимая, что ей все же придется отвечать, она сказала:

– Двадцать девять дней, сударь.

– Да, запаздывает... – с довольной ухмылкой заметил Аристодем. В толпе недоверчиво зашушукались, и один из мужчин осмелился возразить:

– Поездка в Беренику туда и обратно обычно столько и занимает. Иногда даже больше, если нужно провернуть дела и если хозяин, заботясь о верблюдах, решил дать им отдохнуть.

Мелантэ тоже знала об этом, но Аристодема такое объяснение явно не устраивало.

– Нет, он запаздывает, – авторитетно повторил он. – Сейчас не самое лучшее время для длительных поездок, и нужно быть сущим глупцом, чтобы отправляться в дорогу с товаром. Ответь мне, девушка, не собирался ли он встречаться с Клеоном, капищном корабля под названием «Благоденствие»?

– Отец не обсуждает со мной свои дела, сударь, – с невозмутимым видом ответила Мелантэ. Это было неправдой: Ани рассказывал дочери обо всем, даже о том, что Аристодему не нужно знать о его планах.

– Но он же взял с собой льняные ткани?

– Да, сударь, – подтвердила Мелантэ, потому что этого скрыть она не могла.

– Как жаль. А я уж подумывал купить их у него.

Аристодем снова повернулся лицом к вывешенному объявлению и продолжил внимательно изучать его. Мелантэ протиснулась поближе и пробежала глазами заголовок – благодаря настояниям отца она умела читать. «Сенат и римский народ...» – прочитала она, а далее пошли такие слова, как «амнистия», «провинция», «наместник», и девушка с ужасом поняла, что это объявление гласит об установлении в городе новой власти. Война окончена, теперь все будет мирно и спокойно, и Аристодем справедливо считает, что можно снова без боязни вести торговлю. Как же он разозлится, если у отца все получится в Беренике!

Тот человек, который осмелился возразить землевладельцу, сдержанно хихикнул. Это был местный лавочник, который, в отличие от всех других, не зависел от Аристодема.

– Ты думаешь, что капитан корабля все еще терпеливо ждет, выглядывая твой караван? – спросил он, не скрывая иронии.

Аристодем, сохраняя надменное и неизменно насмешливое выражение лица, резко повернулся к нему, и лавочник тут же посерьезнел.

– Все ждали конца войны, – веско сказал он. – Все, кроме сына Петесуха. Да, я не сомневаюсь, что мой партнер будет рад снова иметь со мной дело. Ани мог бы продать мне свой товар, вместо того чтобы потерять его. А я думаю, что так оно и вышло, и теперь его добро в руках варваров и дезертиров. Но Ани, как известно, всегда отличался жадностью.

– Нет! – внезапно выкрикнула Мелантэ. Ее так задели слова Аристодема, что девушка забыла о том, что собиралась соблюдать осторожность. – Мой отец вовсе не жадный! Он очень хороший, добрый и щедрый. И кроме того, у него хватило храбрости поехать в Беренику, когда вы побоялись даже выполнить договоренность, которую заключили со своим партнером.

От полусонного выражения на лице Аристодема не осталось и следа. В его взгляде читался не просто гнев, но что-то гораздо более свирепое и страшное, чем ожидала увидеть дочь Ани. «Он действительно не любит отца, – подумала Мелантэ с нарастающим чувством тревоги. – Он не просто считает моего отца выскочкой: он его ненавидит».

– Ты, наглая маленькая тварь! – прорычал Аристодем. – Твой отец – вонючий крестьянин, у которого не хватает мозгов даже на то, чтобы понять, где его место. Он решил поиграть в благородного купца и возомнил себя хозяином каравана. Но если он сейчас валяется на дороге в Беренику, так ему и надо – сам виноват. У меня хватило ума понять, что нельзя ходить караванным путем во время войны. А он погиб из-за своей гордости и ненасытной жадности! Теперь пускай гниет под открытым небом в пустыне, в которую даже стервятники не залетают!

Маленькая Термутиона заплакала. Глаза Аристодема злорадно сверкнули.

– Плачь, плачь, – сказал он ей. – Интересно посмотреть, что теперь станет с вашим домом без хозяина...

– Вы говорите, что он мертв, потому что вам очень хочется, чтобы так все и было! – с пылкостью возразила Мелантэ, хотя чувствовала, что у нее самой начинают подкашиваться ноги при мысли о том, что, возможно, этот высокомерный Аристодем прав. – Еще совсем не поздно! – крикнула она.

Аристодем поднял руку, как будто собрался изречь нечто важное.

– Твой отец получил то, чего заслуживал!

Кто-то из горожан – из тех, которые зависели от Аристодема, – захлопал в ладоши. Еще кто-то довольно ухмыльнулся. Не зная, как ей поступить и что еще сказать, Мелантэ отвернулась и гордой походкой зашагала прочь. Следом за ней поплелась Термутиона, все еще рыдая и думая о том, что хозяин Ани лежит сейчас где-то мертвый. Эта мысль не давала покоя и Мелантэ. Девушка вся дрожала, но, несмотря на это, старалась не терять самообладания и продолжала идти. Она не позволит им видеть ее страх, решила Мелантэ. Нет, она не доставит Аристодему такого удовольствия. Она не позволит... Никогда и ни за что...

На дороге, с другой стороны площади, показался караван верблюдов.

Она встала как вкопанная. Термутиона из-за слез, которые застилали ей глаза, наткнулась на нее и тоже остановилась, вытирая заплаканное лицо. Они стояли и с изумлением наблюдали, как первый верблюд, возглавлявший караван, свернул с тенистой улицы и вышел на залитую солнцем площадь. Верхом на нем сидел Менхес. Следом за ним тянулась вереница верблюдов, нагруженных поклажей...

– Папа! – пронзительно закричала Мелантэ и стремительно бросилась через всю площадь навстречу каравану.

Рядом с верблюдами шел осел, на котором сидел самый дорогой, самый родной и самый лучший для нее человек на свете. Отец спрыгнул с осла и подбежал к дочери, чтобы обнять ее. Запыленный, небритый, пропахший потом, он был живой и невредимый. И это было главным!

– Моя ненаглядная Мелантиона, – ласково произнес Ани и отступил на шаг назад, чтобы полюбоваться дочерью. – Моя прелестная птичка-нектарница[20]. Вот уж не думал, что увижу тебя здесь!

Это ласковое прозвище отец дал ей, когда она была совсем еще крохой, потому что, как он утверждал, эти хорошенькие яркие птички очень проворны и любят сладкое.

Она рассмеялась, прижавшись к его плечу. Отец дома, живой и здоровый!

– Я заехал сюда, чтобы посмотреть, нет ли каких новостей. Опомнившись, Мелантэ поспешила сообщить ему:

– Здесь Аристодем, папа. Он стоит возле таможни. Там вывесили объявление, написанное римлянами, и теперь он собирается возобновить торговлю. – Девушка с тревогой посмотрела на отца и добавила: – Если ты привез с собой товар, он разозлится!

– В таком случае ему придется разозлиться не на шутку, – ответил отец с довольной усмешкой. Схватив одной рукой поводья, а другой продолжая держать дочь за руку, Ани направился к зданию таможни. – Я должен заплатить пошлину за караван, – сказал он и кивком головы подозвал маленькую рабыню. – Крошка, – обратился он к Термутионе на просторечии, – беги скорее домой и передай хозяйке, что я скоро буду, причем с гостями. Пусть приготовит нам всем ванну. Хорошо?

Термутиона, которая уже перестала плакать и сияла от счастья, с готовностью закивала головой и понеслась в сторону дома.

– Гости? – спросила Мелантэ, окидывая взглядом караван.

Менхес сидел верхом на первом верблюде, Имутеса она увидела во втором ряду, и, кажется, сзади ехал еще кто-то, одетый в оранжевую хламиду. В самом конце каравана она заметила еще двух человек.

– Два моряка, которых приставил в качестве помощников мой новый партнер, – пояснил отец, снова перейдя на греческий, – и... еще один юноша, вроде писца... Но заклинаю тебя всеми богами, не называй его так при нем, а то он страшно обидится.

– Твой партнер? – переспросила Мелантэ.

К радости от встречи с отцом примешалось мрачное предчувствие. Она знала, что Тиатрес надеялась на то, что Ани не удастся завязать партнерские отношения с капитаном, о чем он так страстно мечтал. Молодая супруга хотела, чтобы он просто купил товар, заработал денег и на этом его вояж закончился. Она боялась, что, если Ани завяжет партнерские отношения с поставщиками, все греки в Коптосе ополчатся против него, и прежде всего Аристодем.

– Да, мой партнер, Клеон, – гордо объявил отец. – Девочка моя, у меня получилось все, что я задумал, и теперь мы станем богатыми... Здравствуй!

Приветствие было адресовано Аристодему. Они уже почти дошли до здания таможни, когда землевладелец появился прямо передними, перегородив путь. Его лицо, казалось, было чернее тучи, а руки сами по себе сжимались в кулаки. Один из рабов и еще двое подхалимов стояли за спиной Аристодема и угрюмо смотрели на Ани и его дочь. Толпа, которая тем временем заметно увеличилась, притихла, а из здания таможни вышел Пармений, начальник местной таможенной службы. Он стоял на ступеньках и с волнением наблюдал за происходящим.

– Что это такое? – резко спросил Аристодем, кивая в сторону каравана, который стоял у них за спиной.

– Это караван, господин Аристодем, – с необычной для него непринужденностью ответил Ани. – Прошу меня извинить, но закон обязывает меня заплатить пошлину на товар. – Он махнул рукой в сторону таможни.

Аристодем даже не шевельнулся.

Верблюды, сгрудившиеся в кучу позади них, нетерпеливо брыкались, громко фыркая. Один из них неожиданно отделился от общей массы и легкой рысью направился к зданию таможни. Когда верблюд остановился, недовольно воротя морду, Мелантэ смогла разглядеть человека, который сидел на нем верхом. Это был юноша, немного старше самой Мелантэ, еще безусый. Он был одет на греческий манер: на нем была оранжевая короткая хламида и широкополая шляпа. Он сидел очень прямо, одно колено было пристегнуто к седлу. На его лице застыло гордое и немного презрительное отношение ко всему, что его окружало. У него был четкий греческий профиль и горящие темные глаза, словно у ястреба.

– Документы в левой переметной суме, – коротко сказал он, обращаясь к отцу.

Мелантэ никогда раньше не слышала такого изящного красивого выговора. В то время как отец подошел к нему и открыл переметную суму, юноша даже не шелохнулся, не говоря уже о том, чтобы спешиться и достать документы самому.

Отец вытащил из сумы свитки папируса, взглянул на них и подал молодому греку. Тот просмотрел их и вернул один из них Ани.

– Это опись товара, – пояснил юноша. – А это, – продолжил он, протягивая еще один документ, – доверенность, которая дает право действовать от имени Клеона. Начальник потребует обе бумаги. Опись товара он должен оставить у себя, а второй документ – вернуть тебе.

Отец кивнул.

– Доверенность, – сквозь зубы процедил Аристодем.

– В настоящее время я представляю интересы Клеона, сына Каллиаса, – спокойно подтвердил отец. – Я везу товар Клеона в Александрию, где собираюсь продать его и получить за это процент. Со мной едут двое его людей, которые могут за это поручиться. – Ани кивнул в сторону двух незнакомцев, ехавших в конце каравана. Сейчас они занимались тем, что оттаскивали брыкающихся верблюдов, которые так и норовили укусить друг друга. Услышав это, Аристодем побледнел, его лицо скривилось в гримасе, словно от боли.

– А как насчет партнерства?

– Мы с Клеоном, – таким же убийственно спокойным и одновременно деловым тоном произнес Ани, – заключили партнерские отношения насчет следующего плавания.

– Какое ты имел право?

Ани пожал плечами и сдержанно ответил:

– Господин Аристодем, Клеон имел право заключать сделку с кем ему вздумается. – Он виновато развел руками.

– Так это и есть Аристодем? – вмешался молодой грек, который сидел на верблюде, гордо выпрямившись. – Мне казалось, что ты говорил о нем как о благородном человеке.

Над площадью повисла зловещая тишина, было слышно только фырканье верблюдов. Обыватели Коптоса в изумлении таращились на юношу, который только что позволил себе усомниться в том, что самый богатый господин в округе является благородным человеком.

– М-м-м, – пробормотал Ани, почувствовав внезапное беспокойство. Метнув быстрый взгляд на юношу, он решил представить его. – Это Арион, житель Александрии, – торопливо сказал Ани. – Он был другом царя Птолемея Цезаря. Когда римляне напали на лагерь царя неподалеку от стоянки Кабалси, его ранили, и я... хм... помог ему. Он согласился... м-м-м... оказывать мне содействие по пути в Александрию.

Обстановка ощутимо разрядилась. Всеобщий шок сменился растерянностью. Житель Александрии, друг царя, действительно имел право придраться даже к такому человеку, как Аристодем. Несмотря на то что Коптос являлся богатым торговым центром, точкой пересечения многих караванных путей, ему было далеко до утонченного эллинизма столицы. И разъяренный Аристодем, казалось, поутих.

– Благородный господин согласился помогать тебе? – не в силах скрыть своего изумления, переспросил Аристодем. Он был явно ошеломлен.

Губы Ариона слегка скривились в презрительной гримасе.

– Ани спас мне жизнь, – заявил он. – Я у него в долгу. Сударь, я прошу у вас прощения за то, что только что нанес вам оскорбление. Однако я полагал, что благородному человеку подобает ездить верхом, когда на дорогах слишком грязно.

Он окинул презрительным взглядом испачканный гиматий Аристодема и его заляпанные грязью ноги, и самый влиятельный человек в Коптосе стал красным как рак.

– Если вы не верите в подлинность договора, – теперь уже более высокомерным тоном продолжал Ани, – я предлагаю обратиться к судье. А сейчас нам необходимо уплатить таможенные пошлины, которые полагаются за товар, прежде чем мы сможем поместить его на складе. А вы, господин, изволите стоять у нас на пути. Вы же не собираетесь препятствовать государственному ведомству, которое должно взимать плату, причитающуюся ему?

– Э-э-то! – заикаясь, произнес дрожавший от гнева Аристодем, который не мог найти подходящих слов для ответа. После довольно продолжительной паузы, собравшись с мыслями, он снова заговорил: – Молодой господин, этот жадный египтянин пытается обманным путем лишить меня ценного партнера!

– Обман? – удивленно переспросил Арион. – О чем вы говорите? Вы же сами нарушили договор с сыном Каллиаса. Он, кстати, все еще очень сердится по этому поводу. Впрочем, по-другому и быть не могло. Клеон никогда больше не стал бы иметь с вами дела, даже если бы Ани не покидал пределы Коптоса. По крайней мере так заявил сам Клеон. Он нашел себе другого партнера, и вы вправе сделать то же самое. Корабль Клеона не единственный. Я еще раз спрашиваю вас, сударь, неужели вы намерены препятствовать нашему желанию уплатить пошлину за товар?

Аристодем, чувствуя, что он оказался в ловушке, прикусил губу. Новые правители провинции, несомненно, с такой же готовностью будут взимать плату, как и старые. Становиться между властью и причитающимися ей податями всегда было небезопасно. Он медленно отступил в сторону и знаком приказал своим приспешникам последовать его примеру. Ани, которого немного сбила с толку, но и позабавила создавшаяся ситуация, осторожно прошел мимо него и поднялся по ступенькам, ведущим к входу в здание таможни. Пармений, бросив озабоченный взгляд на Аристодема, взял обе бумаги, и они прошли внутрь.

– Я этого так не оставлю, – вполголоса произнес Аристодем. – Я не позволю, чтобы меня ограбил какой-то египтянин. – Он взглянул на молодого грека, сидевшего верхом на верблюде. – Ты ведь воевал против римлян, да?

Арион кивнул.

– Я не дезертир, – с чувством собственного достоинства произнес юноша. – Центурион по имени Гай Патеркул разговаривал со мной в Беренике и подтвердил, что я не представляю опасности для Римской империи.

Аристодем стиснул зубы, пытаясь сдержать охватившую его ярость.

– Я этого не потерплю! – воскликнул он.

Подобрав полы гиматия, он зашагал прочь. Его дружки поспешили за ним, боязливо посматривая по сторонам.

Арион, глядя им вслед, достал из-под туники какой-то маленький мешочек и приложил его к лицу. Выражение презрения на его лице исчезло. Мелантэ с удивлением подумала, не болен ли он, но затем вспомнила, что отец говорил, будто юноша был ранен. Она хотела принести ему воды из источника, но у нее не было с собой чаши.

Цезарион заметил, что Мелантэ с интересом смотрит на него, и покраснел. У него была очень светлая кожа, и если он краснел, то это мгновенно становилось заметным для всех. Девушка поспешно опустила глаза, устыдившись того, что она уже успела обидеть молодого грека, не обмолвившись с ним и словом.

«Великолепно, – пронеслось в ее голове. – То, как ты вел себя с Аристодемом, было просто великолепно!» – подумала Мелантэ, искренне восхищаясь поведением юноши. Да и сам незнакомец тоже выглядел великолепно: сидя верхом на верблюде в своей тунике огненного цвета, он горделиво всматривался вдаль. Ей очень хотелось подойти поближе и заговорить с ним, по она не осмелилась.

Вскоре отец вышел из здания таможни и спустился по ступенькам. Он подошел к верблюду и положил документы обратно в переметную суму, ко всем остальным бумагам.

– Еще один километр, – негромко произнес он, обращаясь к молодому человеку. – Выдержишь?

Не глядя на него, Арион кивнул.

– А там ты наконец-то сможешь отдохнуть, – сказал отец, – на кровати, в тени от солнца. Дадим тебе прохладительных напитков.

Арион снова кивнул. Отец пристально посмотрел на него, а затем хлопнул верблюда по спине и отвернулся, чтобы взять за поводья осла. Улыбнувшись Мелантэ, он спросил:

– Не хочешь прокатиться, пташка?

– Я пойду рядом с тобой, папа, – ответила девушка, и Ани расплылся в довольной улыбке.

Они двинулись через площадь, а караван выстроился позади них. Мелантэ оглянулась назад: Арион ехал в середине каравана.

– Он что, очень болен? – с беспокойством спросила она отца. Ани по своему обыкновению надул щеки и с шумом выпустил воздух.

– Арион? У него рана в боку. Появилось воспаление, но уже почти все зажило. Дорога через пустыню, конечно, была тяжелой, жара стояла невыносимая. Мальчик клялся, что уже готов отправиться в путь, но, по правде говоря, было еще рановато. Кроме всего прочего, у него проклятая болезнь, и от жары, недоедания, жажды и боли ему стало еще хуже. Представляешь, с ним каждый день случалось по два-три приступа – чаще всего под утро, когда наваливалась усталость. Милостивая мать Изида, как хорошо, что мы уже у реки!

– У него проклятая болезнь? – воскликнула Мелантэ, снова оглянувшись назад.

Отец улыбнулся.

– Не скажешь, да? Рядом с этим мальчиком Аристодем выглядел просто жалко. – Ани рассмеялся. – О боги! Как он там сказал: «Я полагал, что благородному человеку подобает ездить верхом, когда на дорогах слишком грязно». А этот напыщенный Аристодем стоит перед ним, покраснев от злости, и пытается спрятать свои грязные ноги!

Отец снова громко расхохотался.

Однако Мелантэ было не до смеха.

– Папа, когда Аристодем уходил, он сказал, что так этого не оставит.

– Он ничего не сможет сделать, – задорно ответил Ани. – Все, что я предпринял, в рамках закона. Аристодем, конечно, может подослать кого-то из своих домочадцев, чтобы тот продырявил лодку или как-нибудь испортил товар, но, если у него есть голова на плечах, он не станет этого делать. У меня хорошие отношения с соседями, а у него – нет. Ему же хуже будет.

– А если он пойдет к судьям? Они ведь греки и, скорее всего, будут на его стороне...

– Клеон тоже грек, – возразил отец. – Птичка моя, груз, который я везу, принадлежит Клеону, а не мне. К тому же за меня иступится Арион. Ты заметила, как этот юноша красиво говорит?

– Да, – с пылкостью согласилась Мелантэ. – Но, папа...

– Несмотря на все хлопоты, – не дослушав дочь, продолжил Ани, – этот мальчик – настоящая находка для меня.

– Ты и в самом деле спас ему жизнь?

– Боги свидетели – да! Я подобрал его, когда он лежал без сознания прямо посреди дороги. Я не догадывался о том, кто он такой, пока Арион не заговорил. Этот молодой человек очень скрытен – до сих пор не назвал имени своего отца, – но, как только начинает говорить, все сразу понимают, что он благородного происхождения. Аристодем вмиг сообразил, с кем он имеет дело. Арион согласился вести для меня деловую переписку и давать советы, пока мы не приедем в Александрию. – Внезапно Ани посмотрел на дочь и очень серьезно произнес: – Моя милая пташка, лучше держись от него подальше. Мне кажется, в душе он достаточно неплохой парень, но слишком уж гордый: считает меня грязным погонщиком верблюдов. И хотя ты очень хорошенькая, он все равно не будет испытывать к тебе уважения. Не думаю, что он нарочно захочет тебя обидеть, но может сделать это ненароком. Просто будь с ним осторожна.

Мелантэ недовольно закатила глаза. Папа уже тысячу раз говорил, чтобы она держалась подальше от парней, – с того самого времени, как ей исполнилось тринадцать лет и она начала проявлять к ним интерес. Это было очень досадно, потому что сами мальчики от нее держаться подальше никак не хотели, а некоторые из них вели себя очень даже мило. Однако она не сомневалась в том, что должна прислушиваться к советам отца, который желает ей только добра. Мелантэ хотелось выйти замуж за доброго, умного и симпатичного парня, который был бы хоть немного образован и с которым ей было бы о чем поговорить. И ради этого ей нужно беречь себя.

Сердце девушки учащенно забилось от радости: кажется, отец что-то задумал, если говорит, что ей придется часто сталкиваться с Арионом. И это может означать, что...

– Папа, ты хочешь сказать, что я смогу поехать с тобой в Александрию? – затаив дыхание, спросила Мелантэ.

Они обсуждали возможность поездки перед тем, как Ани отправился в Беренику, и отец говорил, что сможет взять всю семью в путешествие на лодке по Нилу до самой столицы. Лодка у них есть – тяжелая баржа, которую обычно использовали для перевозки льна и орудий для работы на полях, – и места на ней хватило бы для всех. Нерешенным оставался только один вопрос: насколько опасным может оказаться такое путешествие для женщин и детей.

– Война закончилась, римляне вроде бы настроены мирно, – резонно заметил отец. – Почему бы тебе не поехать со мной?

Александрия! Красивейший город на всей земле! Мелантэ невольно вскрикнула от восторга. Отец засмеялся и ласково потрепал ее по голове.

Когда они вышли за пределы города, Ани вступил в первую же лужу, по колено провалившись в чавкающую грязь. В нос ударил болотный запах. Он запрокинул голову и радостно воскликнул:

– Изида и Серапис! Как хорошо снова оказаться в мире живых людей! Что ни говори, жуткое это место – пустыня.

Глаза девушки светились от счастья: отец вернулся домой из пустыни с караваном специй, с договором о партнерстве и другом царя, который помогает ему вести деловую переписку. Неужели сегодня утром она проснулась с мыслью о том, что никогда не увидит его больше?

– Я так рада, что ты наконец вернулся, – сказала она отцу, радуясь от всего сердца.

Весь дом гудел, как пчелиный улей. Как только Термутиона прибежала с радостным известием, все рабы и наемные работники бросились наводить порядок, освобождать складские помещения, носить воду из колодца. Отец, держа за поводья осла, прошел мимо сараев для сушки тканей и направился прямо к входу в дом. Тиатрес бросилась в его объятия. Следом за ней из дома выбежал шестилетний Серапион и обхватил отца за талию, а за ним – маленький Изидор, которому было всего два годика, – тот обнял отца за колени. Все смеялись и говорили наперебой, и Мелантэ на какое-то мгновение забыла о караване. Когда она обернулась, то увидела, что с половины верблюдов уже сняли поклажу, а тюки начали заносить в сарай, который служил складом. Два незнакомца – по всей видимости моряки Клеона – подошли поближе и ожидали, когда их пригласят войти в дом. Отец представил мужчин: одного из них, жилистого грека средних лет, звали Аполлонием, а второго – Эзана. Этот высокий мужчина с темной кожей и устрашающим выражением лица был родом из Адулиса, что на противоположном берегу Красного моря.

Мелантэ взглядом поискала Ариона и увидела, что он все так же сидит верхом на верблюде, равнодушно взирая на происходящее. Он все еще прижимал к лицу свой шелковый мешочек. Она взглянула на отца: тот был занят с людьми Клеона. Рассудив, что Ариону следует войти в дом вместе со всеми, Мелантэ подошла к нему.

– Сударь, – обратилась она к нему, – не хотели бы вы...

Она оборвала себя на полуслове, увидев, что широко раскрытые глаза Ариона неподвижно уставились в никуда. Зубы юноши ныли стиснуты, а на бледном, покрывшемся испариной лице застыла маска леденящего душу страха.

– Сударь? – повторила она.

Казалось, он не слышал ее. Мелантэ коснулась его колена, но юноша даже не посмотрел вниз. Она заметила, что он весь дрожит. Из его горла вырвалось приглушенное всхлипывание, что-то вроде «Нет!», а затем послышалось какое-то невнятное бормотание.

– Сударь! – воскликнула девушка, теперь уже на самом деле испугавшись. – Что с вами?

Она поспешно похлопала верблюда чуть ниже шеи, как это делали погонщики, и животное с фырканьем опустилось на колени. Арион качнулся в седле, чуть не упав, но все-таки сохранил равновесие. Слегка покачиваясь взад-вперед, скрежеща зубами и вперив взгляд в одну точку, он продолжал что-то невнятно бормотать. Мелантэ со страхом смотрела на него, чувствуя собственную беспомощность, и не знала, что предпринять: может, побрызгать на него водой или перетащить в тень?

Тем временем Арион застонал, глаза его закатились вверх, а потом закрылись. Однако уже через мгновение он вздрогнул и подался всем корпусом вперед, прижав мешочек с травами к лицу. Неясное бормотание прекратилось.

– Сударь! – в полной растерянности повторила Мелантэ. – Сударь, вы...

Юноша поднял глаза и в изумлении уставился на нее. Окинув взглядом дом, рабов и караван, который был уже наполовину разгружен, он опустил глаза на верблюда, на котором сидел, и, высвободив ногу из седла, немного покрутил ступней.

– С вами все в порядке? – робко поинтересовалась Мелантэ.

– Кто ты? – в голосе Ариона звучало смущение.

– Мелантэ. Я дочь Ани. Сударь, вам нехорошо?

– У меня был небольшой приступ, – просто сказал он. – У меня к ним предрасположенность. Но чувствую я себя неплохо, не беспокойся.

Юноша хотел было встать, но у него подкашивались ноги, и он снова сел в седло.

– Я позову кого-нибудь, чтобы вам помогли, – поспешно сказала Мелантэ.

– Со мной все в порядке! – раздраженно воскликнул он и снова попытался подняться. Некоторое время он стоял как вкопанный, а затем медленно побрел к дому. Мелантэ пошла за ним, но, вспомнив о свитках папируса, важных документах, лежавших в переметной суме, вернулась за ними.

Когда она подошла к дому, Ариона уже увели. Отец все еще стоял во дворе и разговаривал с моряками. Она протянула ему сумку с бумагами.

– Спасибо, – сказал Ани и, бросив на дочь внимательный взгляд, обеспокоенно спросил: – Что случилось?

– У Ариона был приступ, – ответила она. В глазах девушки блестели слезы.

Грек Аполлоний недовольно фыркнул, а ауксумит[21] Эзана пожал плечами.

– По крайней мере нам не придется затаскивать его в дом. Отец пристально смотрел на дочь.

– Я думала, что люди падают, когда у них случается приступ, – дрожащим голосом сказала она.

– Такое с ним тоже бывало, – сообщил Аполлоний. – Дважды за всю дорогу из Береники. А вот такое, когда он пялится в одну точку, происходит с ним каждый день.

– Боги прокляли его, – заявил Эзана. Этот мужчина говорил с причудливым акцентом, норовя поставить ударение в начале слова.

Аполлоний что-то проворчал, выражая свое согласие.

– Мне тоже сдается, что его карают боги. Он сам говорил, что, когда у него такой приступ, ему в голову лезут воспоминания – понятное дело, неприятные.

– У всех нас есть такое, о чем бы нам не хотелось вспоминать, – медленно произнес Ани, и по угрюмому выражению, которое появилось на лице отца, Мелантэ поняла, что на него нахлынули воспоминания о смерти ее матери. – Арион сказал, что вся его семья погибла. У человека могут быть ужасные воспоминания, ниже если сам он ничего плохого отродясь не делал.

– Мне это не нравится, – заявил Аполлоний, бросив на отца недовольный взгляд.

– Не думаю, что Ариону самому это нравится, – мягко ответил Ани.

– А эти его слова, когда он кричит: «Он еще жив!» От них у меня мурашки по коже бегают, а по ночам кошмары снятся. О ком это он? И почему это так ужасно? Но Арион не хочет отвечать на вопросы – ты заметил? – ни об этом, ни о чем другом. Мне кажется, что он все-таки совершил какое-то жуткое преступление в прошлом. Вот теперь боги и карают его...

– А я думаю, что у него болезнь мозга, – резко перебил его Ани, – которую мальчик мужественно переносит. К тому же нет ничего странного в том, что человек не хочет говорить о своем прошлом, если считает его постыдным. Что с тобой, птичка моя?

Мелантэ почувствовала, как по ее щекам потекли горячие слезы. Там, на рыночной площади, Арион выглядел как бог, когда разговаривал с Аристодемом. Теперь же нестерпимо страшно было видеть, как он бормочет что-то непонятное, уставившись невидящим взором в одну точку. Все его величие вмиг исчезло!

– Тебе жаль его? – мягко спросил отец.

Она кивнула. Ей действительно было жаль Ариона, и эта жалость затмила что-то такое, что она сама не смогла бы объяснить, но с чем бы ей было очень горько расставаться.

Отец обнял дочь за плечи и поцеловал в голову.

– Моя милая девочка, мне тоже его жаль. Да защитит Изида моих детей от таких страданий! Но мы уже у берега реки, и теперь все должно пойти лучше.

ГЛАВА 6

Проснувшись на следующее утро, Цезарион еще долго лежал в постели, прислушиваясь к звукам в доме. Где-то совсем рядом разговаривали две женщины, они болтали на египетском диалекте и время от времени смеялись. Было слышно, как поливают сад, – вода с плеском выливалась из ведер на зелень, растущую на внутреннем дворе в горшках из обожженной глины. Цезарион не ожидал, что усадьба Ани окажется такой большой. Она находилась за чертой города и представляла собой беспорядочное скопление низких строений, вокруг которых росли финиковые пальмы. Здесь также располагались загоны для животных, хозяйственные постройки, служившие складами, мастерские для производства тканей, пруды, где вымачивали лен, и сараи, и которых его просушивали. Ани содержал около десятка рабов. Кроме этого, он нанимал людей для работы в мастерских и на полях. Эти наемные работники, казалось, были его крепостными. Однако же они не могли быть его крепостными в полном смысле этого слова, поскольку земля принадлежала царскому дому, а выращивание льна было монополией государства. Несмотря на это, работники Ани, судя по их поведению, считали его хозяином, который стоит на целый порядок выше них.

В какой-то мере Цезарион почувствовал облегчение от того, что все-таки Ани оказался не простым погонщиком верблюдов. Возможно, с точки зрения жителя Александрии его и нельзя было назвать богатым, но в Коптосе он, несомненно, считался влиятельным человеком, которого, помимо всего прочего, еще и любили. Цезарион это сразу понял по тому теплому приему, который оказали Ани по возвращении из поездки.

Странные люди. Цезариону вспомнилось, как Ани обнимался со своей дочерью, женой и сыновьями, как он обменивался с соседями рукопожатиями и дружескими похлопываниями по спине. Египтяне так часто касались друг друга, что это казалось, конечно, вульгарным и достойным презрения, но в то же время в их отношениях было что-то нежное и теплое. Арион не хотел признаваться, но он чувствовал себя... каким-то изгоем, что, естественно, было очень глупо, поскольку он не испытывал ни малейшего желания, чтобы его обнимал кто-то из этих людей. Он мечтал об одном: побыстрее покинуть их и оказаться в родном городе.

Юноша стал размышлять над тем, как бы он мог поступить в ближайшее время. Они уже вернулись к реке; рана в боку заживает; Ани обещал, что сегодня позовет доктора, чтобы тот снял швы. Значит, совсем скоро он распрощается с Ани, продаст фибулу и своим ходом направится в Александрию... Только вот... слишком уж многим он обязан Ани. Если в Беренике, имея тридцать драхм, он мог расплатиться с ним, то сейчас неизвестно, сможет ли даже сотня драхм покрыть его долг. Петас, хламида, кроме этого – вода, пропитание и верблюды. Во время последнего, долгого и мучительного путешествия у него каждый день случались приступы; дважды он приходил в себя, лежа в пыли под палящим солнцем и чувствуя боль во всем теле. Ани заботливо вытирал его лицо, в то время как Менхес, Имутес и те два моряка – Аполлоний и Эзана – ворчали, что он, мол, нечист и приносит несчастье, что нужно бросить его подыхать на дороге...

Он слишком многим обязан Ани, и это в какой-то степени пугало Цезариона. Юноша уже настолько втянулся в дела египтянина, что они отвлекли его от мыслей о собственной миссии, которую, как считал Цезарион, он должен выполнить, будучи царем. Это было похоже на то, как древко копья, забытое когда-то в саду, вдруг нашлось, но уже обвитое побегами фасоли.

Послышался скрип двери. Повернув голову, Цезарион увидел маленького смуглого мальчика, который смотрел на него, широко распахнув свои большие темные глаза. Мальчик был одет в добротный белый хитон, а на шее у него на веревочке висел защитный амулет. Это не раб, конечно нет. Это один из сыновей Ани – его зовут Серапион. Это имя, хотя и было дано в честь египетского бога, звучало как греческое. Все дети Ани носили греческие имена. Несомненно, Ани готовил их к тому, чтобы они унаследовали его состояние и были уважаемыми людьми, несмотря на незнатное происхождение. От внимания Цезариона не ускользнуло и то, что Ани разговаривал с детьми исключительно по-гречески, тогда как их мать могла изъясняться только на египетском просторечии.

– Ты проснулся! – радостно и немного взволнованно сказал мальчик по-гречески. – Папа велел сказать тебе, что сегодня после обеда мы спустимся к лодке. Если тебе нужно что-нибудь в Коптосе, скажи об этом прямо сейчас.

Цезарион тяжело вздохнул и приподнялся в постели. От этого движения немного заныла рана, но уже не так больно, как раньше. Они только вчера приехали, сегодня собираются грузить товар на лодку, а завтра утром уже поплывут в Александрию – этого трудолюбивого египтянина просто переполняет энергия. Однако Цезарион догадывался, что Ани больше беспокоится из-за Аристодема, хотя и не хочет признаваться в этом. Именно поэтому ему так не терпится поскорее отправиться в путь, чтобы не дожидаться, когда соперник придумает какую-нибудь пакость. Цезарион понимал, что уже достаточно долго отдыхал, но, несмотря на это, все равно чувствовал себя изнуренным. Плыть на лодке, конечно, будет гораздо приятнее, чем ехать на верблюде, и Нил – полноводная река с коричневатой водой, дарующая жизнь всему Египту. Пустыня не шла с ним ни в какое сравнение.

– Где моя одежда? – спросил он мальчика.

Его вещи куда-то пропали еще вчера, и ему пришлось ужинать и позаимствованном хитоне из беленого льна.

Серапион в растерянности огляделся вокруг, а затем вышел из комнаты в коридор и что-то сказал стоявшим за дверью женщинам. Те тут же закудахтали, как курицы, а мальчик, вернувшись в комнату, гордо объявил:

– Они сейчас принесут. – Посмотрев на юношу, он добавил: – И я тоже еду в Александрию.

Цезарион поправил простыню.

– Правда? Серапион кивнул.

– И мама, и Дорион, и Мелантэ. И даже Сенгурис – наша няня. Папа сказал, что мы сможем поехать все вместе. А какая она, Александрия?

Александрия... Город, в котором он родился, город, построенный его предками, – большой, красивый, богатый, населенный огромным количеством людей, местами нищий и беспорядочный. Город, в котором бушуют страсти, из-за чего он подвержен бунтам и беспорядкам, где толпа однажды восстала и низвергла царей. Это город, в котором процветают науки, где лучшие умы собираются в стенах Мусейона[22] и знаменитой библиотеки[23]. Это самый большой в мире торговый порт. В Александрии можно найти и несметные богатства, и безысходную нищету, и грубое невежество, и непревзойденную ученость. И все это Александрия – богатейший, великолепнейший и жесточайший город во всем мире.

– Она похожа на горящий факел наверху термитника, – с тоской в голосе ответил ему Цезарион, подумав о том, что ему, царю Птолемею Цезарю, суждено вернуться в свою столицу на барже крестьянина, нагруженной при этом женщинами и визжащими детьми. – Зачем отец берет вас всех с собой в Александрию?

– Потому что мы все хотим поехать, – немедля ответил мальчик. – Папа говорит, что там есть башня, очень высокая, как если поставить три храма один на другой, а вечером на ее вершине зажигают огонь, который виден далеко-далеко. Поэтому она похожа на факел, да? А при чем здесь термитник?

– Потому что там очень много людей. Я-то думал, что твой отец никогда не бывал в Александрии.

– Он только слышал о ней, – разочарованно ответил Серапион. – А башня такая там есть?

– Да, конечно, башня есть. Она называется Фарос – одно из чудес света. Она освещает вход в бухту.

Мальчик засиял от радости. «У меня маленький брат, примерно твоего возраста, – подумал Цезарион, – и ему очень нравился Фарос». Однажды они забрались на самый верх, и им показали, как работают зеркала, отражающие свет, и механизм, при помощи которого поднимают наверх топливо. Они каждый вечер наблюдали за этим, и им нравилось смотреть, как свет становится ярче, устремляясь в ночную темень.

Но об этом он предпочел умолчать. Однако мальчик, похоже, не собирался уходить, и Цезариону пришлось продолжить рассказ.

– Там есть большой парк, который, скорее всего, тебе тоже понравится, – говорил Цезарион. – Он называется Панейон, потому что посвящен Пану – это греческое имя бога, которого вы, египтяне, называете Мином. Это бог всевозможных диких мест. Парк этот разбит на искусственном холме, и дорожка со ступеньками, обвиваясь вокруг холма, доходит до самой вершины, с которой можно увидеть весь город, а также озеро, и море, и Фарос, и корабли в бухте. А в царском квартале, возле Мусейона, находится зверинец. В нем собрано много странных и удивительных животных. Есть змея толщиной в половину обхвата талии.

От удивления мальчик широко раскрыл глаза. – А она кусается?

– Нет. Ее привезли откуда-то с юга, где змеи вырастают огромных размеров, но они не ядовитые. А эта и вовсе ручная. Она может положить голову на плечо охраннику и лизнуть его в лицо.

– Вот бы на это посмотреть! – в восторге воскликнул мальчик.

– Нужно только, чтобы дворцовая часть была открыта, – скачал Цезарион, с опозданием вспомнив, что, возможно, теперь все изменилось. – Она отделена от остального города стеной, и римляне могли закрыть ворота. Но даже если она будет закрыта, все равно можно увидеть много интересного в храмах. В храме Сераписа есть много удивительных механических устройств. Например, машина, которая сама осуществляет возлияние, когда начинают сжигать благовония. Там две золотые фигурки – мужчина и женщина, – и они совершают возлияние вина, как только па алтаре зажигают благовония.

Цезарион вспомнил, как сам был поражен, впервые увидев чудесное изобретение. Родон объяснил ему, что от нагревания воздух внутри алтаря начинает расширяться, в результате чего вино, запасенное внутри фундамента, поднимается вверх по трубочкам, которые выходят к рукам фигурок. И хотя Цезарион знал, как устроена эта машина, он не переставал удивляться. Серапион рассмеялся.

– Я так хочу посмотреть на эти фигурки!

Тут в комнату влетела его сестра, дочь Ани, а следом за ней – девочка-рабыня, в руках у которой была его одежда.

– На что посмотреть? – улыбаясь, спросила Мелантэ. Цезарион нахмурился и поспешно натянул простыню повыше.

Он помнил, как опозорил себя перед дочерью Ани вчера утром, когда они только приехали. Юноша заметил, что с того момента она смотрит на него с жалостью и тревогой, как будто ожидает, что он в любой момент может забиться в конвульсиях с пеной у рта. Хуже всего, что Цезарион пребывал в замешательстве от ее красоты – у нее, как и у отца, была очень смуглая кожа, густая копна черных вьющихся волос и широкая ослепительная улыбка. Губы девушки были просто созданы для поцелуев. И поэтому так горько ощущать себя объектом ее жалости.

– Чудесную машину в храме! – с живостью ответил Серапион. – Арион рассказал мне о ней. А еще рассказал о... как его... о зверинце, где много животных. И о большой змее!

– Может статься, что ты этого не увидишь, – поспешил вставить Цезарион. – Все это на территории дворца. Когда в городе; беспорядки, ворота могут быть закрыты. Я почти уверен, что во дворце сейчас римляне и они крепко заперли ворота в город.

Он представил, как римляне расположились во дворце: сандалии легионеров, подбитые тяжелыми набойками, царапают мраморный пол; Цезарь Октавиан отдает приказ перенести золотых; дельфинов из купальни в свой дворец в Риме. Занимает ли кто-нибудь его собственные покои? Может, Марк Агриппа, правая рука императора, спит сейчас на его кровати из кедрового дерева, укрываясь искусно расшитым хлопковым покрывалом. Или Октавиан приказал ободрать все украшения, вынести все ценное из: комнат и погрузить на корабли?

Александрия пала. Александрия в руках римлян.

– Машин этих там может уже не оказаться, – резко добавил Цезарион. – Их могли забрать римляне. Сами они такие вещи делать не умеют, но они им очень нравятся.

– А я хочу увидеть море, – вступила в разговор Мелантэ, глаза которой просто горели от восторга. – Его-то римляне увезти не смогут! Папа рассказал, что в Красном море он видел цветы, которые питались рыбой.

– Наверное, актинии, – сказал Цезарион, приятно удивленный любознательностью девушки.

– Они так называются? А во Внутреннем море они тоже водятся?

– Мне кажется, что они водятся во всех морских водах, – ответил Цезарион, подумав, что Мелантэ – истинная дочь Ани. – Но только это не цветы. Философы утверждают, что это такие животные, что-то вроде улиток.

– Папа говорил, что они выглядят как цветы.

– Но есть и насекомые, которые похожи на листья деревьев или на веточки.

– Верно! А эти... актинии... они есть в море возле Александрии?

– Их полным-полно во всей бухте, – ответил Цезарион, невольно улыбаясь. – Я раньше развлекался тем, что бросал им улиток. Они засасывают улитку и затем выплевывают одну раковину.

– Я хочу увидеть их, – решительно заявила Мелантэ. Она жестом велела рабыне положить одежду Цезариона на постель и сказала: – Серапион, дай Ариону одеться. Сударь, если вы хотите умыться, вам сейчас принесут воды. – С этими словами она выпроводила брата из комнаты.

Он попросил девочку-рабыню принести воды, умылся и оделся. Его хитон снова выстирали и починили. Грубые стежки, которыми его зашили в Гидревме, сняли, и теперь вместо них Цезарион увидел аккуратный шов, сделанный тщательно подобранной по цвету ниткой. Сейчас уже почти не было видно, что хитон вообще был порван, – на то и мастерская по производству тканей, чтобы в ней нашлись нитки всех цветов. Вместе с водой девочка принесла бронзовое зеркало. Затем она предложила ему немного подстричь волосы.

Пока она орудовала ножницами, Цезарион сидел, держа в руках зеркало. Он давно уже не видел своего отражения и теперь с некоторым изумлением смотрел на похудевшее лицо, темные круги под глазами и опустившиеся уголки рта, в которых застыло выражение глубокой скорби. Его темные волосы сильно отросли, особенно над ушами, и свалялись в колтуны. И еще – какое странное зрелище! – у него над верхней губой появился темный пушок. Юноша робко провел по нему пальцем – волосы были еще тоненькими и мягкими. Щеки тоже покрылись легким пушком, который вскоре превратится в бороду.

Может, ему стоит побриться? Эдакая веха в его жизни... чтобы потом не говорили, что он умер, так ни разу и не прикоснувшись к бритве.

Нет. При данных обстоятельствах усы, даже будучи таким вот едва заметным пушком, – это подарок богов. Здесь, на юге, его видели немногие, а в Александрии таких людей тысячи. Конечно же, всякий, кто имел отношение к царскому двору, узнает его без труда, в том числе общественные рабы, следившие за порядком на Фаросе, городские чиновники, а также простые люди, которым посчастливилось стоять в первых рядах во время торжественных процессий. Усы, конечно, не введут в заблуждение придворных, но, во всяком случае, это снизит риск быть узнанным – особенно в широкополой шляпе и оранжевой хламиде. К тому же он появится в Александрии в компании целой толпы шумных египтян, которые будут рядом с ним. Такое прикрытие даст ему возможность определить, какие настроения царят в городе, выяснить, не смогут ли бывшие приверженцы Клеопатры оказать ему поддержку, а также узнать, какова судьба маленького Филадельфа... И царицы, конечно же, если только весть о ее смерти не дойдет; до него раньше.

После окончания стрижки он надел оранжевую хламиду и вышел во внутренний двор. В дальнем его конце в тени фигового дерева сидел Ани. Он держал на коленях своего маленького сынишку и внимательно слушал пожилую худощавую женщину, которая докладывала ему, как обстоят дела в мастерских. Мальчик ел фигу, оставляя на отцовской тунике липкие красные следы от своих ручонок.

– Здравствуй! – радостно поприветствовал его Ани. – Сегодня, похоже, ты чувствуешь себя лучше, не так ли?

– Да, спасибо, – испытывая некоторую неловкость, ответил Цезарион.

– Это очень хорошо! Подумал, что тебе нужно купить, прежде чем мы отправимся в путь?

– Я считаю, что нам понадобится оружие, – нерешительно произнес Цезарион. – Нам могут встретиться разбойники или дезертиры.

– Нет, – без колебаний ответил Ани. – Всякий, кто решит напасть на нас, скорее всего, будет вооружен лучше, чем мы. Если у нас будет оружие, нам не избежать смерти. Кроме того, нет там никаких разбойников и дезертиров. По крайней мере, я ничего такого не слышал. Кроме, возможно, какого-нибудь воина, возвращающегося в родные края. – Ани с сочувствующей улыбкой посмотрел на Цезариона. – Я бы не стал брать с собой детей, если бы узнал, что подобное путешествие небезопасно. А пока говорят только о том, что амнистия на самом деле действует. Ты, я вижу, все еще считаешь императора крокодилом?

– Крокодилом с набитым брюхом, – угрюмо пробормотал Цезарион и, тяжело вздохнув, продолжил: – Октавиану нужны деньги, чтобы рассчитаться со своей армией и расплатиться со всеми долгами, в которые он влез из-за войны. Гонения и всяческие притеснения населения ему ни к чему: они уничтожат мелочники дохода и ничего ему не дадут. Он и так уже получил все, ради чего вел эту войну.

Цезарион прекрасно понимал, что пресловутая амнистия на пего самого не распространяется. В душе он был согласен с рассуждениями Ани, который решил не брать с собой оружия. Однако же, несмотря на это, юноша понимал, что он чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы у него под рукой было копье. Во всяком случае, в нужный момент он мог бы не только защититься, но и был уверен в том, что с оружием достойно встретит смерть. Но Ани, разумеется, о достойной смерти пока не думал и вряд ли пи и обучен держать в руке копье.

– Нет так нет, – с сожалением сказал Цезарион. – Тогда мне, наверное, ничего не требуется.

Вскоре лодку подтянули к причалу, находившемуся рядом с полем, которое принадлежало Ани. Земля здесь еще сантиметров на двадцать скрывалась под водой. Окинув причал унылым взглядом, Цезарион понял, что им, судя по всему, придется идти к лодке по жидкой грязи. Он подозревал, что лодку загружали именно здесь, а не на общественных причалах в самом Коптосе, опасаясь вмешательства Аристодема, и это приводило его в ярость, поскольку лично ему этот человек не внушал никакого страха.

Лодка представляла собой видавшую виды грязную баржу с парусом, но еще довольно крепкую, с вместительным трюмом и крытыми соломой каютами, расположенными прямо на палубе. Всего на лодке была дюжина пар весел, но Ани решил использовать лишь восемь. На веслах будут сидеть четверо рабов Ани, двое наемных работников и моряки Клеона. Когда Цезарион прибыл на место, жена Ани была уже на борту и занималась обустройством жилья.

Юноша остановился посреди заболоченного поля, по щиколотку в грязи, и в растерянности смотрел на лодку. Было очевидно, что отдельной каюты лично для него на барже не предусмотрено. Цезариону вспомнилось его собственное парусное судно «Птолемаида», на котором он приплыл в Коптос всего два месяца назад, когда Нил был в разливе. На царском корабле было сорок пар весел, пурпурные паруса и нос из чистого золота. На нем хватало места для шестидесяти человек, а его собственные покои располагались в просторной каюте на корме судна, рядом с которой находилась его личная трапезная с золотыми светильниками...

После высадки в Коптосе он отослал «Птолемаиду» вверх по реке. Для отвода глаз капитану было приказано сначала доплыть до Фив, а уж затем вернуться в Александрию. Таким образом, его собственный корабль уже давным-давно ушел, река вернулась в свои берега, и ему теперь приходится возвращаться домой на этой вот... посудине.

– Здравствуй, Арион! – немного стеснительно, но радушно поприветствовала его Тиатрес и улыбнулась. Повернувшись к падчерице, она сказала на египетском просторечии: – Мелантэ, покажи Ариону, где он будет спать.

Цезарион уже успел заметить, что познания молодой женщины в греческом были довольно скудными.

– Я говорю на египетском, – резко сказал он и с недовольной миной побрел по грязи, держа в одной руке сандалии, а другой брезгливо подобрав подол хламиды.

– Неужели? – воскликнула Тиатрес, пораженная его признанием.

Раньше он не упоминал об этом и невольно подумал, что, возможно, не стоило этого раскрывать. Его признание сняло еще один барьер между ним и этими людьми. Однако уже слишком поздно отказываться от своих слов. Тиатрес тут же радостно затараторила на египетском просторечии, объясняя ему, что он может спать и каюте на корме судна, вместе с Ани и людьми Клеона. Помедлив, женщина добавила, что она с детьми и няней разместится в носовой части баржи, ну а все остальные будут спать прямо на палубе, что, в общем-то, совсем неплохо при такой благоприятной погоде.

Как же все это убого и жалко! Однако делать нечего. Цезарион кивнул, не решаясь что-либо сказать в ответ, поднялся по сходням и помыл ноги в Ниле, перед тем как ступить на палубу.

Тюки со специями подвезли к реке на ослах – Менхес с Имутесом уже загнали верблюдов обратно в стойла – и, держа ценный груз на голове и на плечах, пронесли его через заболоченное поле, чтобы осторожно разместить на барже. Работа была закончена, когда уже сгустились сумерки. Ани и все, кто отправлялся в плавание, шумно и многословно попрощались с рабами и наемными работниками, которые оставались дома, после чего те, взяв в руки поводья, повели за собой ослов через грязное поле назад, к усадьбе. Лодка легко покачивалась на волнах, пришвартованная за нос и корму к столбам, вбитым в берег. Звезды становились все ярче на потемневшем вечернем небе. Тиатрес разожгла огонь в небольшом, мнительно огороженном каменном очаге в носовой части палубы, и вскоре в воздухе запахло лепешками и чечевичной похлебкой.

Ани подошел к Цезариону, который с угрюмым видом сидел на корме. Сделав глубокий вдох, Ани потянулся и с довольным видом воскликнул:

– Вот как нужно путешествовать! Цезарион искоса посмотрел на него.

– Я всегда надеялся, что когда-нибудь эта лодка послужит мне по-настоящему, – продолжал Ани, любовно похлопав рукой по деревянному борту. – До сегодняшнего дня я перевозил на ней только лен.

Цезарион презрительно скривил губы.

– А название у нее есть? Ани покачал головой.

– Я называю ее «моя лодка»». А для всех других она – «лодка Ани». Я приобрел ее два года назад, когда ее последний владелец утонул. Из-за несчастного случая она считалась несчастливой и, понятное дело, продавалась задешево. Я пригласил жреца, чтобы тот освятил ее и вернул удачу. Пришлось лишить лодку прежнего названия, но новое давать не хотелось. Думал, что назову ее по-новому только тогда, когда она действительно послужит мне.

– Ты уже два года назад задумал стать купцом? – с любопытством спросил Цезарион.

– Честно говоря, я думал об этом почти всю жизнь! – искренне ответил Ани. – Вот только деньги и благоприятные условия появились совсем недавно. – Египтянин облокотился о борт и продолжил: – Будучи еще мальчишкой, я постоянно видел, как с рыночной площади отходят караваны, и мечтал о том, что когда-нибудь убегу из дому с одним из них – поеду и увижу весь мир! – Он рассмеялся. – Но последние несколько лет меня больше заботило, как бы этот мужеложник Аристодем не одурачил меня на тканях.

– А такое бывало?

– Милостивая мать Изида, конечно! С самого начала, как только я начал продавать ему свои ткани, и каждый раз, когда: я повышал качество своего товара, он все больше надувал меня. – Бросив снисходительный взгляд на Цезариона, Ани серьезно сказал: – Понимаешь ли, я все время пытаюсь улучшить свой товар и всегда стараюсь производить то, что пользуется спросом на юге. Клеон зарабатывал большей частью на мое товаре, а хитрец Аристодем наживался на том грузе, который привозил Клеон. В результате мне доставались лишь крохи. Я всегда был уверен в том, что Аристодем врал, когда говорил о своей прибыли, и Клеон подтвердил это. Выходит, что благодаря чужому труду этот вор-развратник стал самым богатым человеком во всей округе. А я гнул спину на него!

– Признаться, я считал, что больше всего денег можно заработать на товаре из Александрии, – с удивлением в голосе сказал Цезарион.

– Угу. Это точно. У Клеона есть человек в Опоне, которому нужно олово для отлива бронзы. На этом основана вся его торговля: благовония – в обмен на олово. А весь навар – за счет которого, в общем-то, и выросли его доходы за последние несколько лет, – был с продажи моих льняных тканей. Я ведь начинал с того, что продавал некрашеное полотно, причем в небольших объемах, как делал еще мой отец. Потом я как-то подсчитал, сколько мне приходится платить за лицензию государству. Ведь, как ты знаешь, выращивание льна – это монополия царского дома. В итоге я пришел к выводу, что, занимаясь одним лишь производством тканей, не очень-то разбогатеешь, – я не говорю, разумеется, о самой царице. Поэтому я решил заняться пошивом одежды – на это ведь лицензии не требуется. Заработав на пошиве денег, я убедил некоторых соседей продавать мне свой лен и отбить таким образом те деньги, которые они платили за лицензию. Затем я начал продавать свою продукцию Аристодему и думал, что дела у меня идут неплохо. Купил несколько новых станков, повысил качество тканей, что позволило мне просить большую цену, давал соседским женщинам денег взаймы, чтобы они тоже купили себе новые станки. Потом уже начал окрашивать скани, используя хорошие красители и надежные закрепители. Я предпочитаю яркие цвета, как это любят на юге. И сейчас у меня весь товар очень высокого качества. Клеон говорит, что в Адунисс, Мунде и Опоне все просто с ума сходят по моей одежде, которую можно продать вдвое дороже, чем некрашеное полотно. А от Аристодема я получал лишь маленькую часть всей прибыли, он-то ведь солидный купец-грек, а я всего лишь мелкий крестьянин, поэтому вся прибыль его, хотя только благодаря мне он и заработал свой капитал. Но теперь я сам купец и намерен взять то, что мне причитается.

Цезариону стало немного не по себе. Если все, что рассказал египтянин, правда, понятно, почему Аристодем так разозлился и почему Ани беспокоится по этому поводу. Новая сделка не принесет тех доходов, которые упустил купец. Аристодем наверняка беснуется, жалея о том, что позволил Ани поехать в Беренику.

– А ты все-таки прав, – с присущим ему оптимизмом продолжил Ани. – У лодки должно быть имя, ведь теперь она превратилась в настоящее торговое судно. Подскажи какое-нибудь хорошее название для торгового корабля на греческом, чтобы оно было для нас добрым знаком.

Цезарион окинул взглядом побитую, грязную посудину.

– Как насчет «Сотерии»? – предложил он.

В самом этом названии сквозил сарказм: «Спасение» – величественное божественное имя – давали торговым кораблям и военным судам. Тем не менее Ани, казалось, был доволен.

– Здорово! Ведь называют же бога Сераписа и великую мать Изиду спасителями. И ваших греческих Диоскуров тоже зовут спасителями. Верно? К тому же они покровители мореплавателей и купцов. Это же в их честь у вас в Александрии празднуется Сотерия?

– Нет, в честь первого Птолемея и его жены, – поправил его Цезарион, вдруг ощутив тяжесть на душе. Предложив это название, он хотел высмеять притязания Ани, а на деле все обернулось насмешкой над ним самим. – В Александрии их называют богами-спасителями.

Птолемей Сотер, сын Лага, основал прославленную династию, от которой остался лишь жалкий представитель, который плыл сейчас на этом дырявом корыте.

– Тем лучше! – воскликнул Ани. – Жену первого царя звали Береникой, правда? В ее честь назван порт! Это говорит, куда мы направляемся! А еще лучше, что это слово как бы подразумевает безопасность. «Сотерия»! Хм. Здорово придумано!

Египтянин хлопнул рукой по борту и зашагал к носовой части лодки, туда, где горел вечерний костер, отбрасывая оранжевые, блики на тихую речную гладь.

– Арион предложил название для лодки, – радостно сообщил Ани всей семье. – Вы не против, чтобы назвать ее «Сотерия»?

«Сотерия» отправилась в плавание на рассвете. Ани вытянул один кол, к которому лодка была привязана в носовой части, а Эзана – другой, со стороны кормы, после чего Аполлоний вывел судно на середину реки, где начиналось сильное течение. Серапион с радостными криками носился по палубе, а затем подбежал к промокшему насквозь отцу, который перелез через борт лодки, и крепко обнял его.

Весь день они плыли вниз по течению; гребцам едва ли приходилось налегать на весла – только для того, чтобы кормчий мог управлять судном. Все оказалось еще более убогим и жалким, чем думал Цезарион. К тому же было очень тесно. Пройтись по палубе, нe рискуя наткнуться на гребцов, сидящих на веслах, или не наступить на тех, кто в этот момент отдыхал, было невозможно. Только присядешь – и люди тут же начинают сновать вокруг тебя, особенно дети, которые целый день носились взад-вперед по палубе. Ни о каком уединении не могло быть и речи. Египтяне, ничуть не смущаясь, мочились прямо за борт; причем мужчины соревновались, кто дальше, и скабрезно шутили по поводу причиндалов своего соседа. Испражнялись прямо с кормы. Женщины вели себя скромнее. Они прятались за ширму, но последовать их примеру значило превратиться во всеобщее посмешище.

Большинству египтян молодой грек не понравился. Из уважения к Ани никто не осмеливался открыто оскорблять Цезариона, и люди лишь угрюмо смотрели на него исподлобья. Они относились к нему так, будто он был нечист, – но не тайно, как это было в условиях дворцовой жизни, а вполне открыто и враждебно. Они сплевывали, случись юноше задеть их, и мыли все, к чему он прикасался. Ани вел себя совсем по-другому, и Тиатрес, естественно, последовала примеру мужа. Все остальные – и наемные работники, и рабы – испытывали к нему неприязнь. Этого, конечно, нельзя было сказать о детях, которым было все равно, по Мелантэ, смотревшей на Ариона с искренней жалостью.

Аполлоний, будучи еще одним греком среди египтян, мог бы, по идее, проявить больше сочувствия, но именно он оказался самым задиристым из всех обидчиков. Цезарион понимал, в чем тут дело, и мог лишь продемонстрировать свое презрение к нему, но не более того. Как только они выехали из Береники, Аполлоний с присущей ему бесцеремонностью попытался заигрывать с Цезарионом, но юноша с отвращением отверг его домогательства. Аполлоний решил, что этот молодой грек, собственно, ему и не нужен, а проклятая болезнь окончательно сделала Цезариона омерзительным в его глазах. И теперь моряк старался настроить подобным образом всех остальных.

Иногда Цезарион воображал, каким наказаниям подвергла бы его Клеопатра, но эти фантазии не приносили особого утешения. Царица в плену, все ее приверженцы отступились или погибли, и теперь уже ни она, ни он сам никогда не вернут былое могущество.

Когда наступила ночь, они встали на якорь в тихом месте у берега. Москиты мешали спать. Постель Цезариона находилась рядом с циновкой, на которой спал Аполлоний, который старался отодвинуться от него. Под килем шумно журчала вода. Египтяне, спавшие на палубе, громко храпели.

Утром, пока еще никто не проснулся, Цезарион сошел с лодки и побрел по берегу, подальше от вони и шума. Оказавшись в роще финиковых пальм, он ненадолго присел у колодца. В кронах деревьев щебетали птицы, где-то неподалеку слышалось мычание коров. Неожиданно Цезариону в голову пришла мысль о том, чтобы бросить все и остаться здесь, а «Сотерия» пусть плывет себе дальше без него.

Но вспомнив, что он слишком многим обязан Ани, Цезарион тяжело вздохнул и поплелся назад, к лодке.

До реки оставалось еще минут десять ходьбы, когда он встретил Мелантэ. Она куда-то спешила, подобрав подол своей юбки. У нее были очень красивые ноги.

Увидев его, девушка остановилась и, смутившись, опустила юбку.

– Ой! – радостно воскликнула она. – Вот ты где. Мы уже отправляемся. Почему ты ушел?

– Чтобы побыть одному, – процедил сквозь зубы Цезарион.

Юноша хотел было горделиво пройти мимо нее, но она бросилась к нему, как будто он нуждался в помощи.

– Тебе не следует уходить одному, – покровительственным тоном заявила Мелантэ. – Ты можешь упасть.

– Ты тоже, – огрызнулся он.

– Но я же не больна!

– Ты можешь поскользнуться или споткнуться обо что-то. Это более вероятная причина для падения, чем приступ. Даже для меня. Если тебя это не беспокоит, то почему ты так волнуешься по поводу моих приступов?

– Мне показалось, что ты не очень хорошо себя чувствуешь. Я начала переживать.

– В этом нет никакой нужды, уверяю тебя, – голос Цезариона прозвучал надменно и холодно.

Они шли к лодке в полном молчании, пока Мелантэ не решилась наконец сказать:

– Мне очень жаль, что все остальные так плохо к тебе относятся. Знаешь, было бы лучше, если бы ты включился в совместную работу – помог бы, например, принести дрова или помыть посуду. Все бы увидели, что ты стараешься помочь, и не думали о тебе как о какой-то обузе.

Цезарион приостановился, в изумлении глядя на нее.

– Ты предлагаешь мне носить дрова и мыть грязные кастрюли? – возмущенно спросил он. Его глаза злобно сверкнули, и с языка чуть не слетело: «Да ты вообще знаешь, с кем разговариваешь?» Но девушка, разумеется, этого не знала, а он ни за что не осмелился бы рассказать ей о себе.

Все остальные помогают, чем могут, – продолжила она, удивленная его реакцией. – Папа садится время от времени на весла, как и все остальные мужчины. Это, наверное, слишком тяжело для тебя, но...

Грести веслами для меня не «слишком тяжело», – перебил Цезарион. – Но я не собираюсь делать это просто потому, что люди моего положения не занимаются холопской работой. Клянусь Дионисом! Неужели тебе нужно это объяснять?

Удивление на ее лице сменилось обидой.

– Но папа же работает вместе со всеми.

– Твой отец, девушка, простолюдин. Именно поэтому он и заключил со мной договор. Если же он хочет, чтобы какой-нибудь знатный человек имел с ним дело, ему придется вести себя по-другому и не становиться на один уровень с рабами.

Она ошеломленно посмотрела на него, а затем, охваченная яростью, воскликнула:

– Мой отец – самый уважаемый человек в Коптосе! – В ответ Цезарион только презрительно фыркнул.

– Ах да, конечно, самый уважаемый египтянин во всем огромном, прославленном городе Коптосе! В Александрии таких, как твой отец, нанимают, чтобы подметать полы. Если Ани хочет сойти за купца, ему нужно вести себя подобающим образом. Мочиться за борт вместе с рабами и позволять своей жене сидеть на корточках у огня и готовить обед – это неслыханно для благородного человека! О Зевс!

– И что плохого в том, что Тиатрес занимается приготовлением еды?

Цезарион закатил глаза.

– У благородных особ есть рабыни, которые этим занимаются. Если женщина сама делает домашнюю работу, это значит, что рабов у нее нет.

– Но ты же знаешь, что у нас есть рабы! Тиатрес просто хочет помочь и не задирает нос, как некоторые! Она никогда не откажет в помощи. К тому же ей нравится готовить; лучше нее не стряпает никто во всем доме.

– Тогда пусть занимается этим дома. Это позор для твоего отца – позволять ей делать это при всех. И почему он не настаивает на том, чтобы она говорила по-гречески?

– Потому что ему небезразлично, как она при этом будет себя чувствовать. Она робеет и теряется, когда делает ошибки. Эти попытки говорить по-гречески только расстраивают ее. Если отец будет настаивать, Тиатрес начнет переживать, что она недостаточно хороша для него. Он беспокоится о ней!

– Если он хочет быть купцом, ему придется меньше думать по поводу глупых переживаний, а больше заботиться о своем достоинстве.

– Надеюсь, что этого не произойдет никогда!

Цезарион вздрогнул – но не от слов Мелантэ, а потому, что вдруг осознал: он и сам внутренне признавал ее правоту. Однако юноша был слишком зол, чтобы согласиться с Мелантэ. К тому же Цезариону казалось, что, признай он свою ошибку, ему никогда не удастся достигнуть ничего больше, чем у него есть сейчас.

– Он же спас тебе жизнь!

– Это единственная причина, по которой я все еще нахожусь здесь! Не будь этого, я бы давно плюнул на ваше грязное корыто, которое вы называете лодкой.

– Мне было жаль тебя, – запальчиво сказала Мелантэ. – Но сейчас уже нет. Как у тебя хватает совести говорить так о моей семье?

– Я говорю только правду, – угрюмо ответил он. – И если это избавит меня от твоей жалости, девушка, я буду только счастлив.

В напряженном молчании они дошли до берега, у которого стояла «Сотерия». Лодка действительно была готова к отплытию, и вся команда злилась на Цезариона из-за того, что пришлось ждать. Не говоря ни слова, он направился прямиком к каюте на корме.

Затем был еще один ужасный день. Поздно вечером они приплыли в Птолемаиду Гермейскую.

Оказавшись вдали от родного Коптоса, Ани, вероятно, подумал, что опасность подвоха со стороны Аристодема миновала и можно спокойно встать на причал в городских доках. Встретившись там с людьми с других лодок, он завел с ними оживленный разговор о торговле и возможной опасности, поджидающей их па предстоящих участках пути. Тиатрес не терпелось пойти на рынок, чтобы успеть купить свежих овощей на всю команду, перед тем как закроются лотки. Мелантэ собиралась посмотреть юрод. Цезариону же просто хотелось сойти с «Сотерии», и ему волей-неволей пришлось сопровождать обеих женщин в город.

Со времени утреннего происшествия Мелантэ немного поостыла, но продолжала дуться и не хотела с ним разговаривать. Рыночная площадь в Птолемаиде была расположена на возвышенности, и поэтому речные воды во время разливало нее не доходили. По этой же причине путь от причалов до рынка был неблизкий. На главной улице было полным-полно людей: все отправлялись за покупками под вечер, когда спадала дневная жара. Тиатрес купила петрушку, лук, кориандр, огурцы, фиги и сложила все покупки в корзину, которую специально для этого захватила с собой. Кое-что она положила во вторую корзину, которую несла Мелантэ. Никто из них даже не заикнулся о том, чтобы Цезарион помог им. Ему не пришлось отказываться от выполнения такой унизительной работы, и он почувствовал облегчение.

Когда они пришли на саму площадь, Мелантэ настолько увлеклась разглядыванием достопримечательностей незнакомого города, что даже позабыла о своей ссоре с Цезарионом.

– Посмотри на этот храм! – в восторге воскликнула она. Это было изящное, выдержанное в греческом стиле строение, перед которым стоял целый ряд статуй и жертвенников. Цезарион подумал, что это здание, должно быть, отличалось от громадных, тяжеловесных храмов, характерных для Коптоса. Птолемаида изначально строилась как греческий город, оплот эллинизма в исконно египетском Верхнем Египте.

– Он выглядит таким легким и изящным! – продолжала восхищаться девушка. – Мы можем зайти внутрь? Ну пожалуйста, Тиатрес!

– Каким богам он посвящен? – нервничая, осведомилась Тиатрес у Цезариона. Женщина, очевидно, чувствовала себя не в своей тарелке. Ей совсем не хотелось молиться незнакомым божествам в городе, где она никого не знала.

Цезарион никогда раньше не бывал в Птолемаиде и поэтому не мог точно ответить на ее вопрос, но какие-то предположения у него все же появились. Чтобы узнать точно, они пересекли площадь. Надписи на алтарях подтвердили его предположения. Жертвенники были посвящены богам-спасителям Птолемею и Беренике, а также божественным брату и сестре Птолемею и Арсиное. Храм был основан первым из Птолемеев и посвящен династическому культу Лагидов.

Мелантэ и Тиатрес обрадовались тому, что храм посвящен богам-спасителям, и тут же решили, что им просто необходимо воздать почести покровителям, в честь которых назвали их лодку.

Тиатрес купила немного вина и масла для подношения, и они прошли через открытую дверь в полутемное святилище.

Внутри было еще больше статуй. Огромные, в два раза больше натуральной величины, облаченные в выцветшие пурпурные одежды, украшенные золотом, они выстроились вдоль стен поодиночке и по парам. На их мраморных лицах застыли улыбки. Снисходительно взирали они на верующих. Многие алтари не были освещены, но у некоторых мерцали лампады, и в этом неровном свете казалось, что статуи живые. У Цезариона внезапно перехватило дыхание. Он отступил на шаг назад, чувствуя, как его сердце начинает бешено колотиться. Это всего лишь статуи мужчин и женщин, мысленно говорил он себе. Богами их называли только для пропаганды. В любом случае, пусть даже они и боги – это мои предки, а значит, помогут мне.

Но чувствовал он совсем другое. Все поколения Лагидов с досадой и гневом смотрели на него, как на низкое отродье, которое положило конец всему тому, что так славно было ими начато.

Мелантэ подхватила край его хламиды.

– Что с тобой? – с тревогой в голосе спросила она. На лице девушки читался вопрос: «У тебя сейчас случится приступ?»

– Я подожду снаружи, – с трудом произнес Цезарион. – Все это... уже утрачено. Я не смогу этого вынести.

– На самом деле для всех это тяжело, – донесся голос из сумрака, сгустившегося позади них.

Они обернулись и увидели жреца, который зажигал благовония у одного из боковых алтарей. Он был с покрытой головой, в белом одеянии. Когда жрец вышел на свет, лившийся из открытого дверного проема, его таинственность тут же улетучилась. Он оказался обыкновенным греческим священником средних лет и среднего достатка.

– Что вам надо? – поинтересовался он, явно волнуясь.

– Мы хотели бы совершить подношение богам-спасителям, – объяснила Мелантэ, бросив неуверенный взгляд на Цезариона.

Жрец ничего не сказал, но его тревога сменилась благодушным одобрением.

– Это хорошо, – сказал он. – Духи богов-спасителей все еще с нами и все так же содействуют благосостоянию своего народа.

Я очень рад, что вы пришли в храм, чтобы принести им жертву, особенно в теперешние времена. – Он с любопытством посмотрел на Цезариона. – Ты грек и, судя по твоим словам, из тех, кто верен царице и опечален ее поражением. Не уходи. Принеси жертву вместе со своими друзьями, а затем соверши еще одно подношение – духу божественной Клеопатры. Это облегчит твое горе.

Внезапно все вокруг поблекло, слившись в одно пятно. Сердце сковало холодное оцепенение. «Нет, только не приступ, – в отчаянии думал Цезарион. – Пожалуйста, не надо! Я должен отдать ей честь!»

– Друг, – еле переводя дыхание, хрипло произнес Цезарион. – Меня не было в Египте. Последнее, что я слышал, – это весть о том, что царица в плену. Если до тебя дошли какие-нибудь другие новости, умоляю, скажи мне!

Жрец нахмурил брови, пораженный пылкостью юноши.

– Разве ты не... – начал было он и, придав лицу серьезное выражение, сообщил: – Несколько дней назад стало известно, что царицы больше нет в живых. Она отказалась покориться воле Цезаря Октавиана и сама лишила себя жизни. Говорят, что ей тайком пронесли змею, спрятанную в корзине с фигами. Ее похоронили рядом с Антонием, но дух ее бессмертен.

Цезарион отчаянно хватал ртом воздух. Он же знал, с самого начала знал, что мать не вынесет унижения плена, что она никогда не согласится следовать за триумфальной колесницей Октавиана и терпеть насмешки толпы. Она была настоящей царицей, достойной преемницей Лагидов, последней наследницей этих улыбающихся божеств...

В отличие от него, самым глупым образом оставшегося в живых, чтобы позволять рабам плевать на себя, Клеопатра предпочла умереть.

– Где ее алтарь? – спросил он у жреца.

Тот указал на место, где стоял он сам, когда они вошли, – сразу справа от входа. На маленьком алтаре стояла чаша из оникса, в которой курился ладан. Лампада на позолоченной подставке освещала мягким светом улыбающуюся статую: Клеопатра с короной в виде змеи, как у богини Изиды, с ребенком на руках.

В свое время мать приказала сделать множество подобных статуй. Такое изображение было даже на монетах. Изиду часто изображали с сыном на руках – египтяне назвали его Гором, а греки – Гарпократом, – и Клеопатра начала позировать так после рождения Цезариона.

Царица отождествляла себя с Изидой, а Юлия Цезаря – с верховным богом Сераписом; впоследствии она оплакивала Цезаря так же, как Изида горевала по своему убитому мужу. Еще позже, и она на этом настаивала, так же как Серапис воскрес из мертвых, ее бог тоже обрел новое человеческое воплощение и вернулся к ней в облике Марка Антония. Цезариону были известны все бесстыдные искажения, которым подвергся этот миф, и все же, стоя перед статуей матери, баюкающей ребенка, которым был он сам, юноша не удержался от судорожных рыданий. Он знал, что царица умрет, но это известие ранило его в самое сердце.

– Скажи, друг, не найдется ли у тебя ножа? – спросил он у жреца. – Я бы хотел справить по ней поминальный обряд.

Жрец удивился, но протянул ему небольшой нож, которым он пользовался для отрезания кусочков ладана. Взяв в руки нож, Цезарион подошел к алтарю, снял петас и начал ожесточенно срезать свои волосы, целыми пригоршнями бросая их прямо в чашу с ладаном. Черные локоны моментально сгорали, и дым от них портил приятный аромат ладана. Цезарион внезапно полоснул себя по голове, и струйка крови потекла к уху, но он почти не почувствовал боли.

– Арион! – испуганно окликнула его Мелантэ.

Юноша не обращал на нее внимания. С короткими, обрезанными как попало волосами, он стоял и неотрывно смотрел на тлеющие угли, тяжело дыша и крепко сжимая в запотевшей ладони рукоятку ножа. Тиатрес с беспокойством требовала объяснить ей, что все это значит. Она не поняла ни слова из разговора между Цезарионом и жрецом. Мелантэ начала шепотом пересказывать ей все на египетском просторечии.

– Ты не знаешь, что стало с детьми царицы? – не поворачивая головы, спросил Цезарион у жреца.

– Молодой царь Птолемей Цезарь погиб. – Жрец, казалось, испугался не меньше самой Мелантэ. – Римляне проезжали через город пять дней назад, увозя с собой его прах.

– Это мы знаем, – сообщила ему Мелантэ, прервав разговор с Тиатрес. – Арион был другом царя. Его ранили, когда он попытался защитить своего господина.

– Он никогда не представлял собой ничего особенного, – резко отозвался Цезарион. – Я спрашиваю о других детях царицы – о Птолемее Филадельфе, Александре Гелиосе и Клеопатре Селене. Ты не знаешь, остался ли кто-нибудь из них в живых?

– Нет, – так же испуганно ответил жрец, но уже с некоторым уважением. – Я ничего о них не слышал.

Может быть, они уже все мертвы? Даже если это не так, каким образом он сможет им помочь? Никто не помог его матери, когда она была в плену, и никто не осмелится идти против римлян сейчас, когда ее уже нет в живых.

Все его планы, которые он выстраивал и которыми жил, начиная с самого отъезда из Береники, рухнули. Ему нечего делать в Александрии. Ему следовало уйти из жизни уже тогда, когда стало очевидно, что из Береники сбежать не удастся. Нет, ему следовало умереть уже на том костре. Царица предпочла лишить себя жизни, нежели принять унизительное отношение со стороны римлян. А он слепо и неразумно покорялся всему, опускаясь все ниже и ниже ради сохранения своей жизни, которая, как сказал ему Родон, не стоила и гроша. Цезарион снова посмотрел налицо матери, на ее застывшие глаза, улыбку и змеевидную корону, и она, как это уже не раз случалось, показала ему, что надо делать.

– Мне очень жаль, – обратился он к ней вслух. – Я не оправдал твоих надежд. Прости меня. Я постараюсь исправить положение. – Затуманенным взором посмотрел он на нож в своей руке, а затем решительно прижал лезвие к своему большому пальцу на левой руке.

– Арион! – пронзительно закричала Мелантэ.

Девушка стремительно бросилась к нему и попыталась выхватить у него нож. Он оттолкнул ее и полоснул острым лезвием по запястью. Брызнула горячая красная кровь, зашипев на тлеющих углях. Та же кровь, что текла в жилах Птолемея Сотера, торжествующе подумал он, нечистая и, быть может, отмеченная болезнью, но все же достойная очищения смертью.

Вдруг кто-то с силой толкнул его в бок, и он упал на пол. Сверху на него сел жрец и крепко прижал коленом. От резкой вспышки невыносимой боли Цезарион пронзительно закричал. Мелантэ тем временем выхватила нож из его вялых пальцев.

– Как ты смеешь осквернять этот храм? – гневно закричал на него жрец.

– Осквернять? – изумился Цезарион, старясь освободиться. – Нет! Никогда в жизни! Клянусь Аполлоном!

Тиатрес схватила его пораненную руку и, пытаясь остановить кровотечение, начала обматывать запястье оторванным подолом своего пеплоса.

– Ты осквернил алтарь человеческой кровью, – уже немного спокойнее сказал жрец. – Этим ты не чтишь память царицы, молодой человек, уверяю тебя!

Цезарион застонал, почувствовав запах гнили. Нет, только не это! Неужели он почтит память царицы, забившись в конвульсиях у жертвенника?

– Помогите мне встать, – взмолился он. – Выведите меня отсюда. Я не хочу осквернять храм.

Жрец помог ему подняться. Цезарион тщетно пытался высвободить свою руку из руки Тиатрес, которая все еще сжимала его запястье. Ноги подкашивались; боль, которую он раньше не ощущал, казалась нестерпимой. Держась за бок, он прислонился к жертвеннику. Пролитая кровь затушила ладан в чаше, а одежда статуи была забрызгана темными каплями, поблескивающими в лучах вечернего солнца. Жрец взял его под руку и повел к двери. Цезарион стоял, пошатываясь на одеревеневших ногах, и боролся с приближающимся приступом. Тиатрес все еще прижимала пеплос к его запястью.

– Принесите мне что-нибудь, чем можно было бы перевязать его рану, – попросила она жреца, – или нож, чтобы я могла отрезать кусок от платья. У него все еще идет кровь.

Она говорила на египетском просторечии, и жрец непонимающе смотрел на нее. Удрученная происходящим, Мелантэ повторила просьбу мачехи на греческом.

– Снимите это! – попросил Цезарион, бессильно взмахнув рукой. – Я уже не оскверняю храм.

Но Тиатрес не отпускала его. Двигать рукой было больно, кружилась голова. Жрец снова подставил ему свое плечо.

– Пойдем-ка ко мне домой, – собравшись с духом, сказал священник. Он повернулся к Мелантэ и объяснил: – Это недалеко, напротив храма. Моя жена поможет вам промыть и перевязать рану. Вам нельзя идти в таком виде через площадь. Кто-то может позвать стражу.

Спотыкаясь, Цезарион позволил помочь ему сойти по ступенькам. Перед глазами все плыло, знакомое зловоние не давало дышать полной грудью. Сквозь этот смрад и обрывки ужасных воспоминаний постепенно проступили очертания внутреннего двора, вымощенного камнем. Он сидел, прислонившись спиной к колонне. Тиатрес в одном хитоне стояла перед ним на коленях, перевязывая его запястье полоской чистой ткани. Позади нее какая-то женщина наполняла водой большой чан.

Подошла Мелантэ, в руках она держала глиняную чашу. Она тоже была одета только в хитон, ее обнаженные предплечья цвета темного меда светились в лучах солнца. Она опустилась на колени с противоположной стороны от Тиатрес и поднесла чашу к его губам.

Цезарион сделал несколько глотков, потому что очень хотел пить. Это оказалось разбавленное вино с медом и еще чем-то горьким на вкус. Он выпил чашу до дна, совершенно не заботясь о том, какое лекарство ему дали. Мелантэ поставила сосуд на камень и сердито посмотрела на него.

– Ну что, очнулся? – строго спросила она. – Ты зачем это сделал?

Он начинал понимать, что действительно совершил какую-то позорную, недопустимую глупость.

– У нее хватило смелости лишить себя жизни, – объяснил он, пытаясь оправдаться. – Мне тоже нужно было так поступить. Я ошибался, когда думал, что могу что-то сделать.

– Зачем тебе нужно убивать себя? – требовательно спросила Мелантэ, незаметно смахнув навернувшиеся слезы. – Зачем? Что бы из этого получилось?

– Если я останусь в живых, то все равно ничего не смогу сделать, – ответил он ей. – Я никогда не представлял из себя ничего путного, ничего из меня уже не выйдет. Если раньше моя жизнь была для меня бременем, то сейчас я просто мертвый груз на этой земле. Все, ради чего я жил, пропало. Если я выживу, то предам самого себя и своих близких.

– Но ведь Клеопатра не была хорошей царицей! – возразила Мелантэ.

Цезарион бросил на нее гневный взгляд.

– Как ты смеешь говорить такую гнусную ложь!

– Вспомни многочисленные войны! – в слезах воскликнула Мелантэ. – Все эти подати, которые нужно было платить! И монеты из олова... А сама она никогда не давала денег на ремонт плотин, каналов и дорог. А еще она убила свою сестру и братьев...

– Помолчи! – повернувшись к ним, одернула ее незнакомая женщина. – Я согласна с тобой, милая, вот только муж мой за такие слова может выставить вас вон. Он всегда восхищался нашей царицей и хранит траур с тех пор, как узнал о ее смерти. – Она присела рядом с Цезарионом. – Ведь ты тоже с ними как-то связан, молодой человек? – окинув взглядом Цезариона, она не удержалась: – О Геракл, что ты натворил со своими волосами?!

Юноша смотрел на нее мутным взглядом. Это была полная темноволосая женщина, одетая в белое льняное платье. Он никогда раньше ее не видел. Почему она так беспокоится о его волосах, когда он хочет только смерти?! Он вопрошающе посмотрел на Мелантэ, но та лишь хмурила брови и молчала.

Женщина взяла его левую руку и осмотрела повязку.

– Кровотечение должно вот-вот прекратиться, – сказала она па египетском просторечии. – Милостивая Изида, надо ж такому случиться! И как не вовремя! Римляне сейчас в городе, пойдут слухи. Люди видели, как ты выходил из храма в крови, и начнут сплетничать. Я замочила твои вещи, сестра. Пятна крови легко отмоются, если сразу замочить. Ваши пеплосы будут чистыми, когда мы их выжмем.

– Мы очень благодарны вам, – мягко произнесла Тиатрес, подойдя к чану с водой. И тут Цезарион запоздало вспомнил, что она останавливала ему кровь, перевязывая рану своим пеплосом.

Он понял, что с него сняли хламиду и... «Наверное, там все было в крови, – мрачно подумал он. – А эта женщина, скорее всего, жена жреца. Он вроде говорил, что она должна помочь промыть рану». На минуту юноша задумался, куда делся сам священник, но вспомнил, что перепачкал кровью алтарь и статую. И этот набожный человек, должно быть, снова пошел в храм, чтобы навести порядок.

О боги! Он снова выставил себя полным идиотом. Клеопатра продумала свой уход из жизни очень тщательно. Он же в порыве безрассудной глупости искромсал себе руку в присутствии людей, которые, естественно, бросились спасать его и вернули к жизни. Все, в чем он преуспел, так это умение выставить себя в дураках. Кажется, он при этом еще запачкал статую матери. Глаза запекло от слез, и Цезарион остервенело начал тереть их здоровой рукой.

– Римляне здесь? – обеспокоенно спросила Мелантэ.

– Они приехали из Панополиса около полудня, – ответила жена жреца. – Целая армия. Император послал одного из военачальников вверх по реке для охраны границ империи. Они разбили лагерь за городом, но объявили, что завтра военачальник приедет в город, чтобы рассмотреть прошения, а затем будет присутствовать на присяге верности. Мой муж сидел весь день в храме, размышляя над тем, давать ему присягу или нет.

– Он обязательно должен это делать? – осведомилась Мелантэ.

– Он ведь член городского совета, – с грустью сообщила женщина. – Их всех заставят принять присягу. Даже не знаю, что будет, если он решит отказаться. К тому же римляне требуют, чтобы город отдал им все храмовые драгоценности, чтобы покрыть расходы на войну. А мой муж... – Она умолкла, боясь произнести, что мог бы сделать ее супруг. Не скрывая тревоги, она посмотрела на Цезариона. – Извините, что спрашиваю, но этот юноша – дезертир?

– Нет, – поспешно ответила Мелантэ. – Отец говорил, что римляне уже допрашивали его в Беренике и отпустили, сказав, что он не представляет для них опасности. Мой отец предложил ему поехать с нами в Александрию, чтобы он помогал ему вести деловую переписку. Мой папа купец, – добавила она с особой гордостью.

Жена жреца с облегчением кивнула головой. Цезарион понял, что ее муж настоял на том, чтобы приютить у себя беглого друга царя, и она боялась, что это может навлечь беду на всю семью. Внезапно к его собственному горю добавилось острое чувство стыда перед этими добрыми, отзывчивыми людьми, которые могут пострадать из-за своей преданности династии Лагидов.

Хлопнула дверь, и во внутренний двор вошел жрец. В руках у него были корзины Тиатрес и шляпа Цезариона. Он сложил все это у колонны и подошел поближе. Его белый плащ все еще был в крови.

– Мы дали молодому человеку чемерицы, – сообщила ему жена. – Я не думаю, что он потерял очень много крови, как показалось поначалу. Вы вовремя его спасли.

Жрец одобрительно кивнул и занял место, где минуту назад сидела его жена.

– Мой молодой друг, – со всей серьезностью обратился он к Цезариону. – Я понимаю твое горе и разделяю его. Но такими безрассудными поступками ты не сможешь воздать должное царице. Если ты и в самом деле, как рассказывают твои друзья, был другом царя, то не забывай, что царица выслала своего сына из Египта для его же безопасности и послала тебя вместе с ним. Если ты лишишь себя жизни, то окончательно погубишь ее дело. Мы можем чтить богов, только оставаясь в живых, а не кровавыми жертвами самоубийства.

– Мне очень жаль, сударь, что я осквернил ваш храм, – еле слышно произнес Цезарион. Это была небольшая часть правды, которую он мог высказать вслух, а не те отчаянные мысли, которые он не осмеливался озвучить.

– Я верю, что ты не хотел проявить неуважение к богам, – ответил священник. – А ты на самом деле был другом царя Птолемея Цезаря?

– В той степени, в какой можно допустить, что у такого человека могли быть друзья, – ответил Цезарион. А про себя подумал: «Может, сказать ему всю правду? Зачем притворяться, если я все равно собираюсь уйти из этой жизни?»

Но он тут же отмел эту мысль, понимая, что ничего не скажет, потому что ему было очень стыдно. Царь Птолемей Цезарь должен был стоять в том зале со статуями, сохраняя царственное величие, а он – весь в слезах и крови, ощущая приближение приступа, все испортил.

– А царица? – шепотом спросил священник. – Ты ее тоже знал?

Цезарион с болью перевел дыхание.

– Да.

– А-а... – Жрец замолчал и после небольшой паузы взволнованно продолжил: – Однажды я видел ее, когда она останавливалась здесь по пути в Фивы. Для меня она была самой величественной и божественной женщиной, которую я когда-либо видел. Скажи, если ты был в том отряде, которому Клеопатра доверила своего сына, то, вероятно, знал, что она, должно быть, упоминала о том... о том... что должны делать ее подданные в случае... если война будет проиграна?

Цезарион устало посмотрел на жреца.

– Она говорила, что им следует сделать все возможное, чтобы спасти свою жизнь, – без промедления ответил он. На самом деле Клеопатра больше говорила о том, что проклянет тех, кто предал ее еще до конца войны. – Сударь, ваша жена сказала, что вы не знаете, нужно ли вам клясться в верности Риму и позволить им забрать все храмовые драгоценности. Я могу вам точно сказать, что царица велела бы вам поступить именно так. Ей были дороги жизни ее подданных. Я думаю, она бы согласилась с вами в том, что мы славим наших богов в нашей жизни, а не путем саморазрушения. Вы были совершенно правы. Я руководствовался страстью, а не рассудком. Она ушла к своим предкам. И вы не окажетесь предателем, если поклянетесь в верности новому правителю Египта. Не забывайте о том, что римский император – приемный сын Цезаря, которого царица любила. И хотя она была против Октавиана, она никогда не считала его недостойным.

Лицо священника просветлело, и он с облегчением вздохнул. У него за спиной стояла жена, и в ее сияющем взгляде сквозила безмерная благодарность Цезариону. Юноша заморгал, удивляясь тому, какую радость принесло ему осознание, что среди царящего в жизни хаоса он сейчас сделал маленький, но зато правильный поступок.

ГЛАВА 7

Когда они покинули дом жреца, солнце уже село за горизонт. Арион не очень твердо держался на ногах, и Мелантэ опасалась, как бы с ним вновь не случился приступ. Ей показалось, что по дороге к дому священника у него все-таки был приступ, хотя и напоминал простой обморок. Однако все они слишком испугались, чтобы утверждать, что так оно и было. По крайней мере, сейчас Арион выглядел гораздо спокойнее, и девушка решила, что на него, возможно, подействовало лекарство, которое ему дали выпить. На мгновение она закрыла глаза, силясь вычеркнуть из памяти тот страшный момент, когда Арион, словно обезумев, принялся полосовать ножом свое запястье. Может быть, он сделал это в состоянии приступа? Неужели проклятая болезнь гак действует на мозг человека?

Мелантэ удовлетворенно вздохнула, отметив про себя, что сейчас, когда они привели себя в порядок, их внешний вид был вполне приличным и не привлекал внимания тех немногих прохожих, которые встречались им на улице. Их плащи были еще влажными, но вечер выдался теплый, и это обстоятельство не доставляло особого неудобства. Кроме того, в темноте не так уж много можно было разглядеть. Арион снова надел на голову свою шляпу, которая скрывала безобразие, которое теперь творилось у него на голове. Но в любом случае вряд ли поздним вечером кто-нибудь обратил бы внимание на его прическу. Факел, прикрепленный к стене какого-то большого дома, осветил лицо юноши – бледное, изможденное, но полное достоинства.

– Хорошие они люди, – заметила Тиатрес, имея в виду жреца и его жену. – Если будет время, я обязательно зайду к ним завтра и принесу отрез ткани, чтобы как-то их отблагодарить. И мы могли бы все-таки совершить подношение богам-спасителям.

– Боюсь, что завтра они будут очень заняты, – с сомнением в голосе отозвалась Мелантэ. – Женщина сказала, что в город приезжает военачальник, чтобы присутствовать на церемонии принятия присяги.

Мысль о том, что целая армия римлян располагается где-то неподалеку, вызывала тревогу. Девушка исподволь оглядывалась по сторонам, надеясь на то, что солдатам не позволят входить в город самостоятельно. К счастью, на улице их действительно не было.

Несколько минут они шли в полном молчании. Затем Тиатрес сказала:

– Ани, должно быть, уже волнуется.

Мелантэ и сама знала, что это правда. Они вернутся очень поздно, а он, скорее всего, услышал от людей в доках, что под городом стоят римляне. Возможно, отец уже отправился их искать. Хоть бы он не наткнулся на какого-нибудь римлянина. Девушка сердито посмотрела на Ариона, но так и не осмелилась упрекнуть его.

Не стоит ничего ему говорить, иначе он снова что-нибудь вытворит: снимет повязку, выхватит нож, чтобы вскрыть себе вены на другой руке... А может, ему в голову взбредет напасть на нее... Нет, такого он никогда не сделает. Наверное, виной всему его болезнь. Из-за нее он так стремится покончить с собой. Жуткая болезнь. Как страшно, должно быть, жить с нею. Еще она подумала о том, что вся команда на лодке только способствует ухудшению его состояния.

Мелантэ поморщилась, почувствовав острый укол вины. Девушка живо представила, как бы она себя вела, если бы все относились к ней с таким же презрением и насмешками, как к Ариону. К тому же отец говорил, что он якобы происходит из знатной семьи. Скорее всего, для него такое отношение особенно оскорбительно. Ани убедил ее в том, что она была не права, когда предложила юноше участвовать в совместной работе. «Ты же не стала бы предлагать такое Аристодему? – заметил он. – А этот мальчик позволяет себе насмехаться над ним. Он искренне думает, что писать письма – занятие, которое ниже его достоинства. Вряд ли стоит ожидать, что он с удовольствием согласится мыть кастрюли».

Мелантэ понимала, что отец прав, и ей стало не по себе при мысли о том, что, быть может, именно из-за нее Арион впал в такое отчаяние, находясь в храме. И хотя девушку по-прежнему раздражало высокомерие и подчеркнутое презрение, с которым юноша относился к отцу и Тиатрес, жуткое кровавое покушение на собственную жизнь потрясло ее до глубины души.

С его головой, думала Мелантэ, явно что-то не в порядке. Прошло столько времени с тех пор, как погиб царь, и все было вроде ничего. И вот, узнав о смерти царицы Клеопатры, он вдруг попытался покончить с собой – это не укладывалось в ее голове. Ведь Арион был другом царя, а не царицы. Нет, что-то с этим молодым греком не так. Как было бы здорово, если бы он убрался с «Сотерии» и оставил в покое ее семью.

Спустившись с холма к докам, Мелантэ увидела, что возле одной из лодок, пришвартованных к причалу, горят факелы и их яркий огонь отражается в темной воде Нила. Подойдя поближе, она узнала грубоватые очертания «Сотерии». Девушка подумала, что это, вероятно, ее отец собирается идти их искать, и ускорила шаг. На самом причале она уже почти бежала, прижав к груди корзину с овощами и оставив позади себя Тиатрес и Ариона, которые не поспевали за ней.

К шестам, возвышающимся рядом со столбами, где на волнах качалась «Сотерия», были привязаны три факела. Подбежав поближе, Мелантэ увидела, что возле них на причале сидят какие-то люди, облаченные в доспехи.

Она резко остановилась. Один из сидевших мужчин, услышав ее шаги, встал и оглянулся по сторонам. На нем были длинная кольчуга и шлем, украшенный красным гребнем из конского волоса, а на поясе висел меч. Мелантэ с ужасом поняла, что шесты с привязанными к ним факелами на самом деле были копьями.

Она в недоумении смотрела на солдат и на свою лодку. По всей палубе был разбросан пепел из разоренного очага, валялся чей-то плащ, осколки стекла. Никого из команды не было видно, в каютах не светился огонь. На лодке вообще не было никаких признаков жизни. Мелантэ замерла, разрываясь между инстинктивным желанием бежать отсюда и мучительной необходимостью узнать, что же произошло.

– Что тебе здесь нужно? – спросил у нее вооруженный воин. Он говорил по-гречески с сильным акцентом.

– Это наша лодка! – дрожащим голосом воскликнула девушка. – Что случилось? Где мой отец?

– Ваша лодка, говоришь, – повторил тот, кивнув головой. Увидев приближающиеся фигуры Тиатрес и Ариона, он поднял руку, и двое других солдат тут же вскочили на ноги, подобрав с земли копья.

Тиатрес в ужасе застыла. Арион же... На его лице читалось нечто такое, что привело Мелантэ в замешательство. Со стороны казалось, что юноша испытывает чувство облегчения.

– Ты Арион из Александрии? – бесцеремонно спросил его воин.

Молодой грек явно был удивлен этим вопросом.

– Quern quaerite[24]?

После некоторого замешательства римлянин с изумлением спросил:

– Loquerisne Latine[25]?

– Sane loquor[26], – ответил Арион, пристально наблюдая за воином. – Arionem quaerite?[27]

– Nonne Arion es, Alexandrinus quis, hostis populi Romani?[28]

Арион, волнуясь, часто заморгал глазами.

– Sum Arion, – заявил он. – Sed haud hostis Romanorum. Pater mi ipsi Romanum est![29]

В свою очередь он тоже что-то спросил у римлянина, и тот с удивлением, но явно польщенный, ответил ему.

– Что происходит? – дрожащим голосом произнесла Тиатрес, не в силах скрыть смятение и страх. – О чем они толкуют? Где Ани? Где мои дети?

– Успокойся! – одернул ее Арион. – Они не понимают по-египетски. Если мы будем сейчас переговариваться, им это может не понравиться. Дай я сначала спрошу у них разрешения.

Он обратился к легионеру, и тот утвердительно кивнул головой.

– Римляне арестовали Ани и всех остальных, – повернувшись к Тиатрес, сказал Арион. – Они забрали их в свой лагерь. Тессарарий точно не знает, на каком основании. Он просто получил приказ задержать и меня, как только я вернусь на лодку. Ему сказали, что я подстрекаю людей против римлян. Я...

– Тессарий? – переспросила Мелантэ, бросив настороженный взгляд на римлянина.

– Тессарарий, – поправил ее Арион и объяснил: – Это что-то вроде помощника центуриона. Мне кажется, что этот римлянин – довольно честный малый. Я почти уверен, что ты права и все это дело рук Аристодема. Я сказал об этом тессарарию, и он, по-моему, согласен со мной. По крайней мере, мне так показалось. Пойду спрошу его о детях.

Юноша снова подошел к римлянину и задал ему вопрос. Тот без промедления ответил, махнув рукой в сторону соседней лодки. Затем он ободряюще улыбнулся Тиатрес и кивнул головой.

Арион вернулся к перепуганным до смерти женщинам и сообщил:

– Римлянин говорит, что, когда их забирали, они попросили людей на соседней лодке приютить у себя детей и няньку. Ему не приказывали арестовывать женщин и детей. Но он предупредил, что на «Сотерию» заходить нельзя. Она временно конфискована и находится под стражей. По крайней мере сейчас.

Тиатрес хотела было броситься к лодке, на которой находились ее дети, но внезапно остановилась и, чуть не плача, спросила:

– А как же Ани? Где он? Что они с ним сделают?

– Он в лагере римлян, – терпеливо объяснил Арион. – И тессарарию больше ничего не известно. – Поколебавшись, он дополнил: – Они собираются и меня отвести в свой лагерь, но я убедил римлянина узнать у своего начальника, нужно ли забрать с «Сотерии» документы.

– Документы? – ничего не понимая, переспросила Тиатрес.

– Да, таможенные документы и декларации с описью товара, – сказал Арион. – С их помощью можно убедительно доказать, что Ани и в самом деле купец, что бы там ни наговорил про него Аристодем. Если римляне убедятся в достоверности документов, то стражники не посмеют разворовать груз. Как только меня приведут в лагерь, я постараюсь узнать точно, какое обвинение предъявляют Ани. Надеюсь, мне удастся его опровергнуть. Кстати, фиги, которые ты купила, – они еще у тебя?

– Какие еще фиги? – всхлипывая, воскликнула Тиатрес. – Ах да. И что мне с ними прикажешь делать?

– Предложи их этим солдатам в знак благодарности за то, что они отпускают тебя. И мне тоже дай. Сейчас они прислушиваются ко мне, но если у меня случится приступ, то им до меня не будет никакого дела. Но приступ может произойти, если я буду голоден.

Глотая слезы, Тиатрес предложила легионерам фиги из своей корзины. Улыбаясь и говоря «спасибо» на ломаном греческом, они взяли немного фруктов. Арион тоже взял пригоршню, положил их в полу своей хламиды и изящно откусил от одного плода.

– А как же Ани? – снова жалобно спросила Тиатрес. – Он же не кушал... И он не знает, что с нами. Нам позволят принести ему что-нибудь поесть?

Арион перевел вопрос и получил пространный ответ.

– Тессарарий говорит, что не сегодня. Ворота в лагерь уже закрыты. Можешь прийти туда с утра и вызвать этого римлянина, Его зовут Гай Симплиций, он из первой центурии второго легиона, А он попытается узнать, где держат твоего мужа, и добиться для тебя разрешения увидеться с ним. Он говорит, что волноваться не стоит. Если твой муж ни в чем не виноват, ему нечего бояться.

Тиатрес, запинаясь, повторила:

– Г-гай Сима...

– Гай Симплиций, – еще раз сказал Арион, – из первой центурии второго легиона.

Мелантэ прилежно повторила за ним. Симплиций улыбнулся ей и кивнул. Он сказал что-то еще и снова показал рукой в сторону соседней лодки, на которой находились оба мальчика, которые, должно быть, тоже перепугались не на шутку. Понятное дело, дети будут вне себя от радости, увидев свою мать. Тиатрес поклонилась ему, тронула Мелантэ за руку и поспешила туда. Но Мелантэ за ней не пошла.

– Попроси этого римлянина, чтобы он разрешил мне пойти с тобой, – обратилась она к Ариону. – Я хочу чем-нибудь помочь.

Арион покачал головой.

– Ты ничего не сможешь сделать. Здесь ты будешь в большей безопасности.

– А вдруг у тебя случится приступ? – спросила она. – Или ты потеряешь сознание и обезумеешь настолько, что наложишь на себя руки? Ты неуравновешен и к тому же презираешь моего отца. Как я могу доверить тебе его жизнь?!

Арион вскинул голову и бросил на нее свирепый взгляд. При свете факелов было видно, как кровь прилила к его бледным щекам.

– У меня эпилепсия, а не сумасшествие! И я не собираюсь лишать себя жизни, пока твой отец в опасности. Я не презираю его: напротив, я бесконечно его уважаю и в полной мере осознаю, сколь многим ему обязан. А еще я думаю, что отблагодарю его не самым лучшим образом, если приведу его красавицу дочь в лагерь, полный вооруженных солдат, которые могут обидеть ее, если дело примет совсем уж дурной оборот. Я буду там на правах пленника и не смогу тебя защитить. Ступай к матери, а утром приходите в лагерь римлян и спросите об отце. Надеюсь, что к тому времени что-нибудь изменится к лучшему.

– Откуда ты знаешь латынь? – спросила Мелантэ. Выражение его лица изменилось, стало гордым, спокойным и совершенно непроницаемым.

– Мой отец римлянин.

Тут она вспомнила, что где-то слышала о том, что точно так же, как грекам не позволялось вступать в законный брак с египтянами, римским гражданам тоже не разрешали заключать законные браки с чужеземцами, какой бы они ни были национальности. Таким образом, Арион, затмивший Аристодема, был внебрачным ребенком. Но в то же время он был другом царя. Интересно, как он занял столь высокое положение при дворе? Скорее всего, благодаря протекции самой царицы, и это объясняет, почему он впал в такое отчаяние, когда узнал о ее смерти. Она ведь сама имела детей от римлян и вполне могла выбрать Ариона в друзья своему сыну, в то время как другие цари не обращали бы на него внимания.

Мелантэ внезапно поняла, что глубоко заблуждалась насчет Ариона. С головой у него, похоже, все было в порядке. Но этот незрелый юноша, потерявший свою семью и ставший свидетелем того, как все, во что он верил, гибнет в крови, утратил всякую надежду вернуть былое положение. Путешествие на лодке, естественно, бередило рану в его душе. Неудивительно, что ему хотелось умереть. И сейчас – раненый, измученный, обезумевший от горя и ослабевший от потери крови – он все равно полон решимости идти к римлянам, чтобы вызволить ее отца. Легионеры забрали Ани, даже не захватив с собой документов, которые доказывали его невиновность. Если бы Арион не говорил на латыни, они точно так же забрали бы и его. Мелантэ четко осознавала, что при том положении, которое занимал в обществе ее отец, обвинение со стороны более высокопоставленного лица приравнивалось к приговору. Арион, разумеется, имел более высокий статус и, кроме того, знал латинский. На него была единственная надежда.

– Прости... меня, – запинаясь, произнесла Мелантэ. – Я не хотела... Я не должна была...

– Тебя ждет твоя мать, – непреклонным тоном напомнил ей Арион, снова опустив голову так, что его лица не было видно.

Она с благодарностью посмотрела на юношу и поспешила к Тиатрес. Пока они шли к соседней лодке, девушка чувствовала на себе его взгляд.

Легионеры, которых тессарарий послал в лагерь, вскоре вернулись и привели с собой чиновника. Цезарион облегченно вздохнул: он не был уверен, что центурион удовлетворит его просьбу. После недолгих переговоров римляне позволили пленному греку зайти на борт «Сотерии» и показать место, где лежали документы. Чиновник забрал бумаги и, немного поворчав, выдал Цезариону: расписку. Римляне оставили одного человека на посту и отправились в лагерь, вверх по течению реки.

– Самая грязная из всех стран, где мне приходилось бывать, – недовольно сказал тессарарий, ища, где бы соскрести грязь со своей сандалии, подбитой железными гвоздями. – Я-то думал, что в Египте один песок и всегда сухо.

– Пройди несколько километров вверх по холму, – посоветовал ему Цезарион. У него было такое ощущение, что он знаком с этими людьми: тот же самый акцент, такие же привычки и жалобы, какие были у легионеров Антония.

– Неужели эта река разливается каждый год? – поинтересовался Симплиций. Казалось, он неоднократно уже слышал об этом, но хотел лишний раз удостовериться.

Поражаясь собственной невозмутимости, Цезарион пустился в обсуждение разливов Нила и опасности повстречать бегемотов на пути в лагерь. Может, ему удается сохранять спокойствие потому, что он пережил сильное эмоциональное потрясение сегодня утром? Или, возможно, это действует настой чемерицы, которой его напоили в доме жреца? Какова бы ни была причина, юноша чувствовал, что у него все получится, что никто его не узнает и он все-таки убедит римское начальство в том, что основанием для обвинения, которое выдвигалось против Ани, была лишь зависть неудачливого конкурента.

Сами легионеры, похоже, не сомневались в невиновности Цезариона, и это было хорошим началом. Они никогда еще не встречали грека, который бы так хорошо говорил на латинском: ишаны, в основной своей массе, считали, что каждый должен осваивать их язык, а изучение чужого языка расценивали как унижение. Этот юноша настолько не соответствовал устоявшемуся представлению о высокомерных эллинах, что в голове не укладывалось, будто он мог подстрекать людей против римлян.

Сам Цезарион прекрасно понимал, что после такого обвинения его, несомненно, ждет суровый допрос. Возможно, ему удастся избежать пыток – людей благородного происхождения обычно не подвергали такому унижению. Но если его признают виновным, ему не уйти от наказания. Кроме того, это дело, рассматриваемое как военное, будет вести победившая сторона, и тогда ему вряд ни придется рассчитывать на суд. В лучшем случае его выслушает военачальник, но даже это будет во многом зависеть от впечатления, произведенного им на людей, которые будут первыми допрашивать его. Если дело все же дойдет до военачальника, вероятно, возникнут новые сложности. Цезариону приходилось встречаться с некоторыми командирами Октавиана. В начале года вторым легионом командовал Гай Корнелий Галл, слывший талантливым полководцем и, как ни странно, замечательным поэтом, автором любовных элегий. С ним Цезарион никогда раньше не встречался. Однако может статься, что вместо него в эту экспедицию послали кого-то другого.

Лагерь располагался примерно в километре от Птолемаиды. Он был разбит по стандартному образцу: аккуратные ряды палаток, окруженные грубо сколоченным частоколом и канавой с водой. Их впустили внутрь через южные ворота, и они, войдя на территорию лагеря, сразу повернули налево, минуя развевающийся стяг второго легиона.

Симплиций повел всех прямиком к большой палатке, разбитой в самом конце центрального ряда, которая заметно выделялась на фоне остальных. Итак, его пока ждет предварительный допрос у командира первой центурии. Как правило, первая центурия в легионе была самой сильной и тот, кто командовал ею, обычно выделялся среди других командиров. Его почитали за старшего и наиболее надежного военачальника, но, разумеется, авторитет центуриона не мог превысить авторитета, которым пользовались командующий легионом и трибуны. По одному этому факту можно было судить, насколько внимательно римляне отнеслись к делу Ани: для них оно было серьезным, но не настолько, чтобы тревожить командующего. Симплиций остановился возле палатки и топнул ногой, давая знак о своем приходе. Из палатки выглянул какой-то седовласый мужчина, который мельком посмотрел на прибывших и раздраженно сказал:

– Очень хорошо, заводи его сюда.

Цезарион склонил голову и последовал за Симплицием в палатку. Внутри было сравнительно просторно и незамысловато: одна походная кровать, кресло, три масляные лампады и стульчик, на котором сидел писарь, держа в руках восковые таблички. А на фоне всего этого – центурион, немолодой худощавый человек с угрюмым выражением лица, одетый в красную тунику, но без доспехов. Из оружия у него был только церемониальный жезл, заткнутый за тяжелый кожаный пояс. Центурион посмотрел на юношу и с упреком сказал Симплицию:

– Тебе следовало связать его. Симплиций пожал плечами.

– Да он не сопротивлялся. К тому же у него ранена рука.

Центурион взглянул на перевязанную руку Цезариона и фыркнул. Опустившись в кресло, он принялся с неприязнью разглядывать своего нового пленника.

– Мне доложили, что ты говоришь на латыни, – сказал он, естественно, на латинском языке.

– Конечно, – ответил Цезарион и начал свою вступительную речь: – Сударь, я полагаю, что это ложное обвинение против меня самого и моего компаньона Ани, сына Петесуха, исходит от одного из конкурентов, а именно от некого Аристодема. Могу я спросить вас, сударь, это обвинение – какое бы оно ни было – выдвинул сам Аристодем? И если это так, заключили ли вы и его под стражу?

Центурион побагровел от гнева и рявкнул:

– Вопросы здесь задаю я! Цезарион слегка наклонил голову.

– Я отвечу на ваши вопросы, сударь, причем с большой готовностью. Однако я полагаю, что Аристодем тоже должен нести ответ. Он намеревался исказить величие римского права ради удовлетворения собственной мелкой мести.

– О Геркулес! – пробормотал чиновник, в изумлении глядя па Цезариона.

– Величие, – повторил центурион. – Ты хоть сам понимаешь, о чем говоришь? Да, конечно же, понимаешь, будь проклят ты всеми богами!

К его неприязни по отношению к Цезариону прибавилось еще и раздражение. Это греческое слово на латыни обозначало обвинение в измене, и юноша нарочно употребил его, упомянув об Аристодеме, который подал против Ани иск. Теперь римляне просто вынуждены будут рассматривать контробвинение, выдвинутое Арионом.

Цезарион снова склонил голову и продолжил:

– У меня и в мыслях не было диктовать вам, сударь, как нужно поступать. Я всего лишь заявляю, что данное обвинение ложно и злонамеренно. Тот, кто выдвинул его, должно быть, считал, что римляне слишком дикие и недалекие, чтобы тщательно расследовать дело. Я искренне надеюсь на то, что вы докажете этому человеку, что он ошибался.

– Ты разглагольствуешь, как какой-нибудь пронырливый адвокат! – прервал его центурион. – Где ты выучил латынь?

– Мой отец был римлянин, – ровным голосом ответил Цезарион, – и он изъявил желание, чтобы я выучил его язык. При дворе всегда были римляне, которые с радостью общались со мной. – Он оглянулся и вежливо осведомился: – Могу я где-нибудь присесть? – У него очень сильно устали ноги и начинала болеть голова.

– Нет, – отрезал центурион, пристально рассматривая пленника. – Ты сказал, что будешь отвечать на мои вопросы. Твое имя Арион? Ты сын...

– Моего отца звали Гай, – с чистой совестью ответил Цезарион.

– Ты не сын римлянина, – заявил центурион. – У римлян не может быть сыновей от женщин неримского происхождения.

– Сударь, моя мать происходила из знатной семьи, и их связь была признана. Я не претендую на статус и имущество моего отца, но он признал меня своим сыном, и мне не пристало отрекаться от него. Мне кажется, что если я это сделаю, то отрекусь от Рима и заявлю о своем презрении к нему. Я никогда даже мысли такой не допускал. Неужели вы прикажете мне сделать это сейчас?

Центурион с ненавистью посмотрел на Цезариона, но не стал продолжать этот бессмысленный, как он считал, спор.

– А какая у тебя фамилия?

Цезарион был готов к этому вопросу. Набрав полную грудь воздуха, он выпалил:

– Валерий.

Эта фамилия была, наверное, самой распространенной в Римской империи, как и имя Гай – одним из самых популярных имен. Центурион никогда не сможет найти конкретного Гая Валерия, который жил в Александрии восемнадцать лет назад.

– Он приехал в Александрию вместе с божественным Юлием и встретил мою мать, которая состояла при дворе царицы.

Этот ответ, казалось, удовлетворил центуриона.

– И ты стал другом царя Птолемея, которого называли еще Цезарионом? А потом тебя назначили командовать личными стражниками при царе? Именно ты сопровождал его во время того последнего путешествия, когда он хотел убежать из Египта, да?

– Большая часть из того, что вы сказали, – правда.

– И после гибели царя ты снова вернулся и, пользуясь поддержкой со стороны мятежного египтянина по имени Ани, намеревался поднять восстание против Сената и римского народа.

Цезарион сделал глубокий вдох и громко заявил:

– Это ложь! Бесстыдная ложь! Я сдался еще в Беренике центуриону по имени Гай Патеркул. Он отпустил меня в соответствии с амнистией, провозглашенной императором. Я не сомневаюсь, что он подтвердит мои слова. Ани, сын Петесуха, набожный, порядочный торговец, нашел меня, раненого, на дороге, помог мне и предложил поехать вместе с ним из Береники в Александрию при условии, что я буду помогать ему вести корреспонденцию. Он везет товар из Береники, все необходимые пошлины уплачены. У него есть и доверенность, которая позволяет ему действовать от имени капитана корабля, владельца товара. Все эти бумаги находятся сейчас у вашего чиновника.

Тот показал бумаги, которые были у него в руках, и утвердительно кивнул. Нахмурившись, центурион откинулся на спинку кресла.

– Ты сказал, что тебя ранили? Когда это случилось?

– Когда ваши люди захватили лагерь царя. Насколько я помню, но было больше десяти дней назад.

– Так почему же у тебя на руке свежая повязка?

В глазах центуриона вспыхнул злорадный огонек. Цезарион понял, что до него дошли слухи о том, что произошло в храме. Кто-то уже успел доложить: человеческая кровь, пролитая на жертвенник царицы, непримиримое отношение к новым порядкам, попытка вызвать злых духов, чтобы те прокляли завоевателей, и кто знает, что еще могли выдумать доносчики. Как только центурион заметил повязку, он сразу же поверил этим сплетням. Но это уже не имело значения: Цезарион знал, как будет отвечать на вопрос римлянина.

– Меня ранили в бок, – ответил юноша. – А это, – спокойно произнес он, показав запястье, – след несчастного случая, который произошел со мной сегодня после полудня.

– Несчастный случай?

– Всего лишь глупая оплошность, – уточнил Цезарион. – Мы пришли в храм, чтобы принести жертву богам Сотерам. В честь них названа лодка моего друга Ани. Жрец сообщил мне о смерти царицы. Для меня это было неожиданной новостью, и я очень сильно опечалился. В знак траура я хотел обрезать себе волосы и принести их в жертву духам. Нож нечаянно выскользнул у меня из руки, и я порезался.

Возмущенный центурион с удивлением переспросил:

– Ты хотел обрезать свои волосы?

Цезарион снял петас и показал всем свою изуродованную шевелюру.

– Я, конечно, испортил свой внешний вид, – сказал он, невинно улыбнувшись. – Нож был небольшой, но острый. Нужно было все-таки ножницами...

Цезарион услышал, как за его спиной Симплиций подавил смешок.

– Мне доложили, – прорычал разгневанный центурион, – что какой-то юноша, по описанию похожий на тебя, вскрыл себе вены перед жертвенником и молился о том, чтобы боги отомстили Риму.

Цезарион в недоумении вскинул брови.

– О Зевс! Тот, кто вам такое рассказал, по всей видимости, был изрядно пьян. Я просто хотел срезать несколько локонов и случайно поранился. Или вы считаете, что у меня всегда была такая прическа? Можете спросить у жреца, молился ли я об отмщении и вообще просил ли о чем-то, кроме того, чтобы мне срочно перевязали руку. Жрец отвел меня к себе домой и позаботился обо мне. Скорее всего, ваш осведомитель видел, как мы выходили из храма, и приукрасил эту историю.

Центурион неотрывно смотрел на Цезариона.

– Ты ведь был очень предан царице?

– Да, – без промедления ответил Цезарион. – Я сражался до конца ради нее и ради всего дома Лагидов. Если это преступление, тогда убейте меня за это. Но в таком случае вам придется лишить жизни тысячи других людей, включая половину вашего сената, которая поддерживала Антония. Однако мне сказали, что император Октавиан объявил амнистию для тех, кто сдался и сложил оружие. Я сдался, я безоружен и, с тех пор как уехал из Береники, ни словом, ни делом не выражал недовольства по поводу сената или римского народа. Чего стоит в таком случае закон, объявленный императором, если на деле он весит меньше, чем та гнусная клевета, которую какой-то захудалый торговец возвел на своего более удачливого конкурента? В руках у вашего чиновника доказательства того, что мой друг Ани заключил законную сделку. Какие доказательства предоставил вам Аристодем?

– Какой же ты дерзкий, маленький ублюдок! – заорал на него центурион и, подозвав взглядом Симплиция, приказал ему: – Снимите с него всю одежду.

Цезарион выпрямился, чувствуя, как кровь прилила к лицу.

– Я – гражданин Александрии, я родом из знатной семьи! Вы не можете обращаться со мной как с рабом! Я требую встречи с военачальником!

– Ах, ты требуешь! Ты это сказал, греческий выродок? – проревел центурион. Кивком головы он приказал Симплицию исполнять приказ, и тот нерешительно взялся рукой за хламиду Цезариона и стянул ее с юноши.

Цезарион обхватил себя руками за плечи, дрожа от негодования. Проблема была не столько в самой наготе – как и все греческие мальчики, он занимался в гимнасии обнаженным, – но в том унижении, которому его собирались подвергнуть. Быть раздетым солдатами и терпеть от них побои и еще бог знает что – что просто немыслимо!

– Да, я требую! – в ярости воскликнул Цезарион. – Что мне еще остается делать, если тот, кто меня допрашивает, нарушает постановление императора? Аристодем, стоя посреди рыночной площади в Коптосе, поклялся, что не потерпит, чтобы египтянин обставил его в торговле. Это заявление слышало полгорода. Отправьте кого-нибудь в Коптос, если не верите мне! И если вы верите этому голословному обвинению, не принимая в расчет наши свидетельства, то вы просто бесчестите Рим и насмехаетесь над законами Цезаря Октавиана! – Юноша, сохраняя надменность во взгляде, обратился к писарю: – Ты все записал? Обязуешься показать это тому, кто стоит выше этого тупицы?

– Разрази меня гром! – воскликнул центурион, угрожающе похлопывая по ладони жезлом. – Ты сказал «тупица»? Уж больно ты гордый, нужно выбить из тебя эту спесь. Держите его.

Симплиций схватил Цезариона за руки и заломил их за спину. Цезарион попытался вырваться, но больно задел раненую руку, и в конце концов его силком поставили на колени. Тяжело дыша, он посмотрел на центуриона полным ненависти взглядом. Гнев был сильнее страха.

– Как ты смеешь?! – с трудом произнес Цезарион, не веря, что все это происходит с ним.

Римлянин жезлом ткнул его в грудь.

– Слишком ты гордый для полукровки-эпилептика.

У Цезариона перехватило дыхание. Он почувствовал острую боль даже через застилающую глаза ярость. Ани все-таки рассказал этому ужасному человеку о его болезни, подробно изложив на допросе обо всех его мучениях и страданиях, чтобы снять с себя вину.

А может быть, Ани тут ни при чем. С таким же успехом это мог сделать Эзана или Аполлоний. Их же наверняка тоже допрашивали, и именно от них, скорее всего, и можно было ожидать такой «услуги».

– Ну что, покрутим перед тобой колесо? – съязвил центурион.

Обычно этот опыт проделывали с рабами на невольничьем рынке, проверяя, нет ли у человека проклятой болезни. На Цезариона это никогда не действовало, но сейчас, в том ослабленном состоянии, в котором он находился, достаточно было лишь подумать о приступе, чтобы его вызвать. Юноша почувствовал запах гнили, и все его естество сковал ужас. «Аполлон! – в отчаянии взмолился он. – Нет!»

– Что... – начал было центурион.

Однако конца фразы Цезарион уже не услышал.

Преступник перестал дышать. Его покрывшееся испариной лицо побледнело, оставаясь почти таким же невозмутимым. На его груди свернулась гадюка, ее блестящая чешуя переливалась на солнце. Мать с кривой усмешкой наблюдает за ней, в ее глазах светится благоговение. «Кажется, это не очень больно», – замечает она и изящным движением проводит краем своего пурпурного плаща по свернувшейся в клубок гадюке... А та, поднимаясь вверх, становится похожей на змею в короне царицы.

Доктор хмуро смотрит на него и ослабляет жгут. Цезарион видит, как красная струйка стекает по внутренней стороне руки из маленького разреза прямо над его локтем. Она извивается, как змея. «Таким образом мы выпустим яд», – довольно говорит доктор, вытирая о тряпку окровавленный ланцет.

Родопис улыбается ему, лежа на шелковом покрывале. Лето, жара, и кажется, будто от ее тела исходит сияние. «А мне не верится, что ты наполнен ядом», – говорит ему девушка.

Актиния захватывает своими красными лепестками улитку. Волны бьются о причал.

Флагманский корабль царицы под названием «Антоний» плывет по Большой гавани.

Пурпурные паруса ярким пятном выделяются на фоне синей морской глади. Издалека доносятся плач и стоны, а в воздухе чувствуется запах гари, ладана и паленого мяса.

Полураздетый, он стоял на коленях на грязном полу палатки. Очень болело левое запястье. Худощавый пожилой человек в красной тунике внимательно осматривал на его боку страшную синевато-багровую рану, покрывшуюся коркой. Все остальные столпились вокруг Цезариона и с нескрываемым отвращением разглядывали его. Он склонил голову и, содрогаясь от унижения и одолевающей слабости, потянулся за лекарством. Мешочка с травами на месте не оказалось – тщетно шарил он рукой по обнаженной груди.

Центурион выпрямился и ткнул его жезлом в плечо.

– Что, очухался? – грубо спросил он.

Цезарион понял, что Симплиций расстегнул на нем хитон, опустил его до пояса, а потом снял с шеи мешочек с травами. Может, римляне насмехались над ним? Однако вряд ли они успели сделать что-нибудь ужасное, подумал он. Слишком мало времени прошло – это был всего лишь небольшой приступ.

– Прошу вас, верните мне мои травы, – попросил Цезарион. Его голос дрожал от стыда и изнеможения. – Мне они нужны, они помогают от болезни.

– Даже колесо не понадобилось, – осклабившись, заметил центурион. – Больно ты гордый при такой-то болезни. Я только одного не понимаю, – с издевкой произнес он, снова ткнув в него жезлом, – почему такой гордый юноша, как ты, работает на этого выскочку крестьянина. Все остальное, о чем ты здесь рассказывал, вполне может быть правдой. И у вас, как я посмотрю, на самом деле есть доказательства. Но у меня не укладывается в голове, как ты – с таким высоким самомнением! – согласился писать письма для этого неграмотного простолюдина. Сдается мне, что, оказавшись в незнакомом городе, ты скорее присоединился бы к какому-нибудь благородному человеку, а не к простолюдину. Неужели в Беренике для тебя не нашлось более уважаемого компаньона?

Цезарион, опустив веки, отвернулся от него. Дико болело запястье, а повязка стала влажной – похоже, снова пошла кровь. Перед глазами все плыло, и ему было сложнее, чем когда-либо, отличить явь от болезненных видений.

– Ани спас мне жизнь, – тихо произнес он. – Я у него в долгу.

– Продолжай, – потребовал центурион.

– Я убежал... Я ушел из лагеря царя, будучи раненым. У меня не было воды. Я дошел до самого караванного пути, но из-за невыносимой жары у меня... случился приступ. Вернее, несколько приступов. Я уже не мог идти. Ани нашел меня, когда я лежал на дороге без сознания, и тем самым спас мне жизнь. Он напоил меня водой, а затем заплатил людям, чтобы они за мной ухаживали. Я хотел отдать ему фибулу с моей туники – самое ценное, что у меня есть, – но он отказался ее брать. Он сказал, что деньги мне еще понадобятся. Затем он попросил меня вести его деловую переписку, и я согласился. По-другому я никак не смог бы с ним расплатиться. Кроме того, с его помощью я надеялся вернуться домой. В дороге мне было плохо, и Ани постоянно заботился обо мне. Сейчас я даже в большем долгу перед ним, чем раньше. И еще... Он просто очень хороший человек: помог мне, не ожидая ничего взамен. Я никогда раньше не встречал таких людей. Я доверился ему, потому что у меня не было другого выбора, и он еще ни разу не подвел меня.

Последовало долгое молчание. Затем центурион кивком головы приказал Симплицию отдать Цезариону его мешочек с травами. Юноша вцепился в него, с жадностью вдыхая знакомый теплый аромат и даже не пытаясь встать на ноги. Вместо этого он принялся осматривать свое перевязанное запястье. Увидев узкую красную полоску, проступившую сквозь белое полотно, он содрогнулся, испытав панический ужас. Когда же это произошло? Не в силах подавить дрожь, Цезарион сел на корточки и прижал раненую руку к обнаженной груди.

– Покажите мне документы, – потребовал центурион.

Не вставая с пола, юноша продолжал прикладывать ко рту лекарственную смесь и зажимал здоровой рукой запястье, чтобы заглушить боль. Тем временем центурион просматривал декларации о товаре, контракты и расписки об уплате пошлин.

У Цезариона сильно разболелась голова. Его решительность и находчивость, так поразившие опытного вояку, улетучились. Сейчас он хотел только одного – где-нибудь прилечь в уединении.

– Ладно, – задумчиво произнес центурион. – А теперь расскажи мне об этом Аристодеме. Насколько я понимаю, раньше он был торговым партнером этого самого Клеона, да?

Цезарион подробно рассказал ему о сделке, объяснив значение всех греческих финансовых терминов, которые встретились в документах. Тот внимательно слушал и время от времени задавал вопросы. Наконец он повернулся к писарю и приказал:

– Беги к палатке военачальника. Если он еще не спит, спроси, не примет ли он меня сейчас. Доложи, что это по поводу ложного обвинения, которое выдвинул купец-грек против своего конкурента. И скажи, что мне нужно знать его мнение по этому делу.

Симплиций удивленно посмотрел на центуриона, будто не верил своим ушам. Тот же, презрительно усмехнувшись, велел дать молодому человеку вина и сказал:

– Ему, похоже, нужно немного выпить. – Затем, протянув ему фибулу, снятую с хитона пленника, добавил: – Помоги ему застегнуть ее, а то он сам не справится.

Цезарион не успел допить предложенное ему вино, когда вернулся писарь. Он сообщил, что военачальник не спит и готов принять центуриона.

– Ведите его за мной, – приказал тот Симплицию, и Цезариона подняли на ноги, накинули на него хламиду, дали в руки шляпу и вывели из палатки.

Ночной воздух слегка освежил юношу и прояснил сознание. Не останавливаясь, он повесил на шею свой мешочек с лекарством и надел на голову шляпу. Судя по звездам, полночь еще не наступила.

Они вышли к главному проходу между палатками, повернули направо и направились к центру лагеря, где стоял большой шатер, в котором располагался штаб военачальника. Затем они встали у входа, ожидая, когда доложат о приходе центуриона.

– Вами командует по-прежнему Корнелий Галл? – спросил Цезарион у Симплиция. Страшная усталость, навалившаяся на него сразу после приступа, уходила, и на смену апатии снова пришло беспокойство.

– Ты с ним знаком?

– Слышал о его победах, – чувствуя облегчение, ответил Цезарион. – Кроме того, знаком с его поэзией.

Пожилой центурион внезапно встрепенулся и бросил удивленный взгляд на Цезариона, как будто хотел что-то сказать, но в этот момент вышел слуга военачальника и позвал их внутрь.

В шатре Корнелия Галла той добродетельной простоты, которая удивила Цезариона в палатке центуриона, не было и в помине. Шатер был разделен на две половины алой, расшитой золотом занавеской, и при свете ламп на позолоченных подставках, в которых курились благовония, Цезарион увидел дорогие ковры, изящные столы и кушетки. Слуга провел их во внутреннюю комнату, где за полированным столом из лимонного дерева, инкрустированного слоновой костью, сидел сам военачальник, облаченный в длинный алый плащ и тунику с пурпурной каймой, которая соответствовала его высокому положению.

Он оторвался от бумаг и взглянул на пришедших. Это был человек средних лет, с красивым гладко выбритым лицом и светлыми волосами. Центурион коротко поприветствовал военачальника и стал по стойке «смирно».

– Итак, – приторно-сладким голосом начал Галл, – центурион Гортал, ты сказал, что пришел по поводу ложного обвинения, которое выдвинул купец-грек.

– Так точно, – ответил Гортал. – Вчера к нам явился один грек, родом из Коптоса, некий Аристодем, сын Патрокла, и клятвенно заявил о том, что один александриец по имени Арион, бывший друг царя, выехал из Коптоса с намерением посеять антиримские настроения среди народа во время своего путешествия вниз по реке. Он заявил, что этот самый Арион убежал из Береники после гибели царя и везет с собой ценные благовония, которые собирается продать по дороге, чтобы получить деньги на свое предприятие. Аристодем также засвидетельствовал, что Ариону помогает один египтянин, некий Ани, сын Петесуха, известный мятежник в Коптосе. Он заверил меня, что этим заявлением хочет доказать свою преданность новым правителям Египта. Аристодем предоставил описание этих людей и лодки, на которой они отправились в плавание. Мы навели справки об Аристодеме и узнали, что он богатый купец и землевладелец, влиятельный человек в Коптосе, который в разное время занимал множество должностей в своем городе. – Центурион перевел дыхание и продолжил: – Дело передали мне, и я приставил людей следить за лодкой, которая сегодня днем приплыла в Птолемаиду и надлежащим образом стала у причала. Я арестовал Ани, сына Петесуха, и людей, которые сопровождали его. Однако Арион, как нам сообщили, ушел в город с женой и дочерью Ани незадолго до нашего прихода. Я послал людей на их поиски, а возле лодки поставил стражу.

– Это кто – Ани? – спросил Галл, недоверчиво рассматривая пленника.

– Нет, сударь, – ответил центурион. – Это Арион. – Он прокашлялся и спросил: – Я могу продолжать? Когда я допрашивал Ани, сына Петесуха, он тут же поклялся, что Аристодем выдвинул свое обвинение только из зависти, поскольку некий Клеон, ведущий торговлю на Красном море, заключил соглашение с ним, а не с Аристодемом. Египтянин заявил, что упомянутый ценный груз – а он действительно существует и находится сейчас на барже – принадлежит капитану Клеону, а сам Ани везет этот товар в Александрию, чтобы там продать его и получить процент. Арион же, по его словам, – всего лишь молодой грек, бывший в лагере царя. Он нашел его полуживого на дороге возле Береники после того, как наши войска захватили лагерь. Арион согласился вести его деловую переписку, а тот, в свою очередь, пообещал доставить грека в Александрию. Мы строго допрашивали этого египтянина, и он клялся, что говорит чистую правду. Его люди бурно поддерживали Ани, не скупясь, надо заметить, на оскорбления в адрес купца Аристодема и немного по поводу надменного поведения Ариона. Я решил найти Ариона, прежде чем поверить им на слово.

– Как вижу, ты его нашел.

– Так точно. И сейчас я уверен, что обвинение и в самом деле оказалось ложным. Арион представил все документы, которые убедительно доказывают, что груз принадлежит Клеону, а египтянин Ани действует от его имени. Все необходимые пошлины на товар уплачены. Что касается самого Ариона, то мне не верится, что он может настраивать людей против римлян. Он сам наполовину римлянин и бегло говорит на латыни.

– В самом деле?! – с интересом посмотрев на Цезариона, воскликнул Галл. – Клянусь Юпитером, а я-то думаю, почему это он так смотрит на нас, будто все понимает.

– И очень хорошо понимает, господин. Он также высказал предположение, что обвинение Аристодема равносильно попытке «исказить величие римского права», как он выразился.

– Ты действительно так сказал? – обратился Галл к Цезариону, нахмурив брови.

Цезарион с почтением склонил голову, несмотря на то что у него все плыло перед глазами, и ответил:

– Военачальник, с его стороны это было попыткой использовать ваше могущество для удовлетворения своей мелкой мести по отношению к Ани. Жители Коптоса с готовностью подтвердят, что это обвинение не имело под собой никаких оснований. Они хорошо знают их обоих, а многие даже слышали, как Аристодем при всех поклялся отомстить Ани за то, что тот, опередив его, заключил соглашение с бывшим торговым партнером купца. Если вы поверите словам Аристодема и покараете Ани, то поколеблете веру и уважение, которое испытывают жители Коптоса к Риму. Однако я честно скажу, что меня больше заботит судьба Ани и моя собственная участь, нежели то, что станет в дальнейшем с Аристодемом.

– Юпитер! – не скрывая изумления, воскликнул Галл. – Никогда не слышал, чтобы грек так прекрасно владел латинским! И, будучи сыном римлянина, ты стал другом царя?

– Да, господин. Я умоляю вас, можно мне где-нибудь присесть? Я не очень хорошо себя чувствую.

– Подайте ему кресло, – приказал галл.

С благодарным выражением на лице Цезарион опустился в кресло, держась за раненое запястье.

– Что с твоей рукой? – спросил военачальник.

– Он рассказал об этом происшествии, – с мрачной ухмылкой сообщил центурион Гортал, вспомнив историю о молитвах, об отмщении и кровавых жертвах в храме Лагидов. – Этот юный дурачок пытался срезать свои локоны в знак скорби по Клеопатре и нечаянно порезал руку ножом.

– Это правда? – резко спросил Галл. Гортал презрительно рассмеялся.

– Иначе и не объяснишь, почему у столь гордого молодого грека из знатной семьи может быть такая стрижка, – криво улыбнувшись, произнес центурион. – Будто кто-то орудовал кухонным ножом. – Он бесцеремонно протянул руку и снял шляпу с головы Цезариона.

– Замечание принимается, – с улыбкой сказал Галл. – Смотри, чтобы об этом не поползли слухи. Люди не очень-то любят кровавые клятвы. – Откинувшись на спинку кресла, он уже более приветливо смотрел на юношу. – Итак, Арион, тебе и вправду все равно, что будет с Аристодемом?

– Я понимаю, сударь, – с почтением в голосе вымолвил Цезарион, – что вам не хотелось бы совершать никаких действий против богатого греческого землевладельца во время вашего первого приезда в город. Ведь вся местная знать следит за каждым шагом военачальника. – Юноша понимал это с самого начала.

Последовало неловкое молчание.

– Объясняешься как придворный, – задумчиво произнес Галл. – И что же, по твоему мнению, нужно сделать с Аристодемом? – спросил он и добавил: – Если, конечно, я допущу, что виновен он, а не вы?

– Убедите его отказаться от своего обвинения, – твердо ответил Цезарион. – Предъявите ему доказательства. Этот человек не знал, что я наполовину римлянин, и, скорее всего, надеялся на то, что вы поверите ему, даже не проводя расследование. Когда Аристодем увидит, что ошибался, вынудите его открыто признать, что он просчитался. Если же он будет упираться, то примите меры.

– Славное решение, – констатировал Галл. – А что прикажешь делать с тобой и Ани?

– Отпусти нас вместе с лодкой и грузом. Позволь нам плыть дальше. О большем я не прошу.

Галл улыбнулся в ответ. Он жестом приказал своему слуге подать Цезариону чашу, и тот немного пригубил.

– Весьма снисходительное решение, – заметил он. – Гортал, наверное, грубо с тобой обошелся? Ты на него не в обиде?

Цезарион почувствовал, как к лицу прилила краска. Сейчас он ясно понимал, что центурион вполне осознанно пытался сломить его волю, и в душе злился, что этому грубому солдафону почти удалось это сделать.

– Ему дали на рассмотрение лживое обвинение, которое нельзя было проигнорировать, – устало ответил Цезарион. – Центурион должен был провести допрос. Мы поступили бы точно так же с человеком, которого обвинили бы в подобном преступлении. Я считаю... – Он посмотрел на седовласого центуриона. – Я считаю, что у него большой опыт в этом вопросе и он прибегал к силе не чаще, чем этого требовала ситуация. Признаться, было бы глупо с моей стороны отрицать это.

– Практичный подход к делу. Создается впечатление, что ты неплохо приспосабливаешься к римскому правлению. И все-таки, судя по всему, ты намеревался уехать вместе с царем из страны, а потом еще срезал свои волосы, скорбя по царице. Неужели ты на самом деле смирился с римским господством? – Галл не сводил с юноши пристального взгляда. – Или все, что ты тут нам говорил, – это обычная ложь?

– Я мечтал жить и умереть, сражаясь за царскую династию Лагидов, – стараясь сохранять самообладание, ответил Цезарион. – Но династия пала, и я не смогу сделать ничего, чтобы ее возродить. – Юноша тяжело вздохнул и процитировал: «Не будь глупцом: увидев чью-то смерть, скажи, что это смерть, не бойся...»

– Великие боги! – вновь изумился Галл. – Ты читал Катулла?[30]

– Да, мне нравится поэзия Катулла. Что в этом плохого?

– Чтобы александриец любил латинскую поэзию? Клянусь всеми богами, вы же, греки, считаете нас варварами, у которых даже алфавита нет!

– Мне нравится латинская поэзия, как и наша собственная. Насколько я знаю, вы тоже ее любите. Ваши любовные элегии очень напоминают по духу александрийскую лирику – они полны изящества и остроумия, – с искренностью произнес Цезарион.

– Ты на самом деле так думаешь? – воскликнул польщенный военачальник, и Цезарион вдруг понял, почему пожилой центурион так настороженно посмотрел на него перед тем, как они вошли к Галлу. Военачальник был падок на лесть.

– Да, я действительно так думаю, – подтвердил он. – Особенно то произведение, в котором речь идет об измене Ликориды и о вороне. Оно достойно самого Каллимаха[31].

Эти стихи ему действительно нравились, но, по правде сказать, Цезарион был знаком с ними только потому, что любовные элегии Галла, адресованные некой Ликориде, на самом деле были посвящены артистке по имени Киферида – бывшей любовнице Марка Антония. Время от времени Антоний декламировал эти стихи на пирах, отпуская скабрезные комментарии по поводу прелестей известной особы и не скупясь на язвительные замечания в адрес мужского достоинства самого Галла. Его друзья смеялись над этими шутками. Но Цезарион, естественно, воздержался от этих замечаний.

Галл просто сиял от умиления.

– Никогда еще не встречал грека, который был бы знаком с моими стихами, если только раньше я не читал ему что-нибудь сам.

– Они заслуживают самой высокой оценки, – бесстыдно лгал Цезарион, понимая, что иначе ему не удастся вырваться из когтей беспощадного Гортала.

Губы Галла снова растянулись в улыбке.

– Ты сегодня ужинал? Может, нам стоит перекусить и выпить немного вина, если, конечно, ты хорошо себя чувствуешь? Уже который месяц мне не с кем поговорить о поэзии. Одни только прелестные музы знают, что для меня она превыше всех бессмертных божеств.

– Для меня это была бы большая честь, – с готовностью ответил Цезарион. – Мне тоже не хватает бесед с образованным человеком. Я был бы бесконечно рад, если бы меня удостоили чести быть вашим слушателем.

– Сударь! – в растерянности воскликнул Гортал. Галл в нетерпении посмотрел на него.

– Что тебе еще?

– Как прикажете поступить с другими пленниками – Ани, сыном Петесуха, и со всеми остальными?

– Отпусти их, – приказал Галл. – Нет, погоди. Нужно сначала заставить этого землевладельца из Коптоса отказаться от обвинения. Завтра же утром приведите Аристодема, покажите ему доказательства и пригрозите, что если он не уступит, то ему предъявят обвинение в измене. Как только он пойдет на попятную, отпускайте их вместе с лодкой и грузом. – Помедлив, он добавил: – Проследи, чтобы с ними нормально обращались, как с невиновными. – Галл снова повернулся к юноше. – Как хорошо, Арион, что мы с тобой встретились. Я сейчас как раз кое-что пишу... так, небольшое стихотворение, посвященное святилищу Аполлона в Гринее. Я пишу его дактилем, которым смею гордиться...

– Я с радостью вас послушаю, – с восхищением в голосе заверил его Цезарион.

ГЛАВА 8

В ту ночь Ани не сомкнул глаз. В лагере римлян не было специального места для тюрьмы, и поэтому их просто оставили возле мастерских, почти в самом центре лагеря. Их руки были связаны за спиной, а сами они были привязаны веревками за шею к вбитым в землю столбам. Ноги тоже были связаны. Так они и лежали вдевятером на жесткой земле, чувствуя каждый ушиб, – а избили их довольно сильно и во время ареста, и когда жестоко допрашивали. Ани, как главный среди них, пострадал больше всех. Всем пленникам очень хотелось пить.

Но хуже физических страданий была неизвестность. Ани думал только о своей семье и детях, вспоминая о том, как они кричали и плакали, когда пришли римляне. Снова и снова у него перед глазами вставала картина, как Серапион, надрываясь от плача, отчаянно колотил маленькими кулачками по доспехам легионера, как малыша отшвырнули в сторону и он, жалобно всхлипывая, упал на палубу. Ани видел, как брыкающегося Изидора поднял нa руки закованный в железо варвар – его лицо было скрыто под шлемом, из-за чего он походил на жука, – отнес ревущего мальчугана подальше от «Сотерии» и бросил на грязную землю.

Римляне приказали людям на соседней лодке забрать к себе детей и их няньку. Те беспрекословно повиновались. Перед тем как пришли солдаты, Ани разговаривал с соседями – четырьмя братьями, – которые показались ему достаточно приличными людьми, хотя и грубоватыми. Кажется, они торгуют древесным углем. Что римляне сделают с детьми? Что будет, когда вернутся Тиатрес и Мелантэ? Отдадут ли они Тиатрес детей? А вдруг легионеры вздумают продать их в рабство?

О всемогущие боги! О милостивая мать Изида! Нет, только не это! Сохрани и помоги сберечь Серапиона и маленького Изидора, прошу тебя, святая Изида! Я все тебе отдам, только пощади, пожалуйста, моих маленьких сыновей! Как там Тиатрес и Мелантэ? Как будут обращаться с ними те солдаты, которых оставили сторожить лодку? Вряд ли они с уважением отнесутся к ним. Они красивые женщины, и римляне не будут церемониться с женой и дочерью врага. Ани закрыл глаза, старясь отогнать от себя мучительные мысли о том, как легионеры насилуют их. Нет, солдатам должны были запретить чинить произвол, убеждал он самого себя, особенно в городе, жители которого завтра должны принимать клятву верности новому императору. Такое поведение вызовет всеобщую враждебность, а это не входит в планы военачальника. Солдаты навряд ли позволят себе обидеть Тиатрес и Мелантэ. А что до этих торговцев углем, то они тоже, судя по первому впечатлению, вполне нормальные люди. Разумеется, они отдадут матери детей. А как же иначе? Они, наверное, даже рады будут избавиться от них! Когда легионеры уводили их, нянька билась в истерике и была совершенно невменяемая.

Но что Тиатрес и Мелантэ будут делать в незнакомом городе? Как они доедут до дома? Ани пытался убедить самого себя, что римляне непременно займутся расследованием и обнаружат, что он невиновен, но в это никак не верилось. У римлян было клятвенное доказательство их вины, полученное от Аристодема, респектабельного и влиятельного грека, а оправдательную речь Ани они едва ли сумели понять. Тот свирепый пожилой центурион довольно хорошо говорил по-гречески, но, поскольку это не его родной язык, ему было сложно разобрать местный акцент египтянина. Ани изо всех сил старался говорить медленно и четко, однако это не облегчило их общение, а, наоборот, затруднило. Когда же все остальные в очередной раз начали кричать наперебой, центурион просто-напросто приказал им замолчать и больше не позволил Ани вымолвить хотя бы слово. Был бы сейчас здесь Арион. Он бы...

Неизвестно, как бы повел себя этот опрометчивый и пылкий юнец... Он мог начать сопротивляться, или сбежать, или, возможно, позволил бы им себя прикончить, так и не рассказав свою версию событий. Он мог начать обвинять Рим, открыто выражая буйное неповиновение, как тогда в Беренике. Своим поведением Арион окончательно убедил бы гнусного центуриона в том, что он на самом деле является ярым подстрекателем, и подтолкнул бы римлян принять решение об их общей виновности, а значит, и о том, что все они заслуживают смерти.

Ани закусил губу, сгорая от стыда. Все ругали Ариона последними словами. Говорили, что тот виноват не меньше Аристодема, что от него одни несчастья. Скорее всего, на нем лежит вина за какое-то тяжкое преступление, из-за которого боги отвернулись от него. Может быть, они и правы.

Только вот нравился ему Арион. Он чувствовал, что под маской высокомерия и скрытности в душе этого парнишки хранятся нетронутые запасы верности и любви, привязанности к родному дому. Безусловно, мальчик он смелый, умный, блестяще образованный, превосходно владеющий ораторским искусством. Больнee всего было осознавать, что, если Ариона убьют, в этом будет виноват он, Ани. Если убьют Аполлония, Эзану и всех остальных его людей – Пасиса, Миса, Гармия, Пармонтеса, Акоаписа и Петосириса, – то виновником их смерти будет тоже он, Ани. Если Серапиона и Изидора продадут в рабство, а поруганные Тиатрес и Мелантэ будут вынуждены просить милостыню на площадях, все это будет по его же вине. Он погнался за своей тщеславной мечтой стать по-настоящему уважаемым купцом и самым роковым образом недооценил силы коварного противника. В результате он потерял не только деньги, но также подписал смертный приговор самому себе и всем своим близким.

Зачем ему это понадобилось? Он же хорошо жил – богатое хозяйство, любящая жена, здоровые красивые дети. Сейчас он может все это потерять – и ради чего? Ради мальчишеской мечты повидать мир? Или из-за ненависти к тому самодовольному дураку, который его обманывал?

Все это не стоило того, чтобы так рисковать собственной семьей и ее благополучием. О боги! Ани ворочался с боку на бок, не в силах найти успокоение, и в конце концов лег ничком на землю, продолжая молить богов пощадить его семью.

Ночь, казалось, не кончится никогда. Но постепенно небо начало сереть. Со стороны ворот донеслись резкие звуки труб. Где-то неподалеку заржала лошадь. Медленно начали вырисовываться контуры окружающего их лагеря, и в мастерскую рядом с их импровизированной тюрьмой пришли люди и принялись чинить порванное знамя. Немного погодя к ним подошел один из тех солдат, которые вчера их арестовали. С собой он привел еще несколько человек. Они развязали пленников, дали им напиться и парами повели к выгребной яме.

Когда дошла очередь до Ани, стражник сообщил ему на ломаном греческом:

– Аристодем приехать.

– Что? – в ужасе спросил Ани. – Он здесь?

– Да, здесь, – подтвердил римлянин и показал на юг, в сторону ворот. – Разговаривать с Горталом, – пояснил он и улыбнулся. – Твой друг Арион здесь.

– В лагере? – воскликнул Ани, радуясь тому, что его хотя бы не убили. – Почему он не с нами?

– Он у военачальника.

Ани не совсем понял, что это значит, но, когда попытался расспросить римлянина, тот не понял его. Стражник лишь ободряюще похлопал Ани по плечу и отвел ко всем остальным.

На этот раз их не связывали. Спустя некоторое время появился еще один солдат. Он принес целый горшок ячменной каши и несколько мисок: похоже, пленникам полагался завтрак. Когда они начали есть безвкусную кашу, неподалеку раздался пронзительный возглас: «Ани!» Это была Тиатрес. Она неслась по проходу между палатками, а следом за ней бежала Мелантэ. Позади них шел еще один римский солдат.

Тиатрес бросилась к мужу, который сидел на земле, заключила его в свои объятия и, не переставая плакать, начала целовать его разбитое лицо: синяк под глазом, разорванное ухо, распухшую щеку. Ани крепко прижал ее к себе, не обращая внимания на ноющую боль во всем теле. Тепло, исходившее от жены, успокаивающе действовало на него, но в то же время он испугался, увидев ее здесь.

– Что вы делаете в лагере? – спросил он.

Но Тиатрес в ответ лишь разрыдалась, и Мелантэ пришлось объяснять за нее:

– Нам разрешили прийти к вам сегодня утром. – Она тоже обняла отца. – Тесс-тесса-ра-рий Гай Симплиций сказал, что мы можем спросить его и он проведет нас к тебе. Ой, папа! Они тебя избили!

– И не только его! – с обидой проворчал Аполлоний. Ани нетерпеливо махнул рукой, чтобы тот замолчал.

– Они вас не обидели? Слава всемогущим богам! А что с Серапионом и Изидором?

– Все обошлось, – поспешила успокоить его Мелантэ. – Все это время они были с нянькой у тех людей, торговцев углем. Соседи очень хорошо их приняли, присмотрели за детьми и позволили нам с Тиатрес переночевать на своей лодке. Они накормили нас и пообещали приютить, пока не решится ваша судьба.

– А где Арион? – спросил Ани, чувствуя, как у него отлегло от сердца.

– А он разве не здесь? – спросила Тиатрес, чуть отстранившись от плеча мужа и оглядевшись вокруг.

– Кастор и Полидевк! – простонал Аполлоний. – Помилуйте нас! Он сбежал, и теперь нас точно убьют.

– Нет! Он не мог так поступить! Я уверена! – горячо возразила Мелантэ. – Арион с готовностью пошел с римлянами, чтобы доказать, что вы невиновны. Он убедил легионеров взять документы с «Сотерии» и собирался рассказать им все об Аристодеме. К тому же он понимает латынь.

– Что? – удивился Ани.

– Его отец был римлянин, – сообщила Мелантэ. – Как только солдаты к нам подошли, он тут же заговорил с ними на латинском. А они очень обрадовались, что он знает их язык, и внимательно выслушали все, что он им хотел сказать.

В ее голосе чувствовалась гордость за юношу. Очевидно, Мелантэ уже несколько раз говорила об этом – может, чтобы убедить тех торговцев углем, а может, чтобы успокоить Тиатрес и саму себя. Ани в замешательстве смотрел на нее.

– Отец Ариона... – начал было он.

– Ани, сын Петесуха! – раздался резкий окрик.

Ани узнал этот голос мгновенно и от испуга даже вздрогнул. Пока они оживленно разговаривали, к ним подошел тот самый пожилой центурион, который жестоко допрашивал их. Теперь он стоял прямо возле них. Этим утром он выглядел особенно внушительно и сурово. Его блестящая кираса, украшенная на груди серебряными бляхами, сияла в лучах утреннего солнца, как и золотые нарукавники, надетые на его жилистые руки. Но взгляд римлянина был таким же хмурым, как и вчера.

– Человек, выдвинувший против вас обвинение, отказывается от него, – коротко сообщил он. – Ты можешь быть свободен, как и все твои люди. – Центурион жестом подозвал чиновника, который стоял у него за спиной, и тот протянул Ани свитки папируса. – Это твои документы на товар.

Ани высвободился из объятий Тиатрес и поднялся на ноги. От внезапного головокружения он не совсем понимал, что именно центурион только что ему сказал. Человек, выдвинувший против вас обвинение, отказывается от него?

Чиновник нахмурил брови и отчетливо произнес:

– Вот твои таможенные документы на судно. – Он вручил ему один свиток, который Ани покорно взял. – Это юридические бумаги, позволяющие тебе действовать от имени твоего партнера Клеона, – сказал он, протягивая Ани еще один свиток. – А это расписка о том, что ты отпущен на свободу. Тут подробно описаны обстоятельства, при которых тебя задержали. Так что можешь показывать эту бумагу представителям власти, если вдруг придется оправдываться перед кем-то еще.

Ани взглянул на последний лист папируса. Он был написан на латинском языке, которого он не знал. Свобода... Римляне его отпускают. Он свободен. Великодушная Изида! Благодарю тебя, милостивая богиня! Так быстро и так... легко?

Что заставило Аристодема отказаться от своего обвинения?

Ани был почти уверен, что знает ответ на этот вопрос: Арион, который говорил на латинском. Только он мог убедить римлян в том, что эти обвинения были ложными и неправомерными.

– Симплиций, – позвал центурион, и легионер, сопровождавший Тиатрес и Мелантэ, встал по стойке «смирно». Центурион что-то приказал ему на латинском, и тот отдал ему честь.

– Тессарарий Симплиций проводит вас до вашей лодки, – объявил центурион, – и отпустит часовых. Я поздравляю вас с тем, что обвинение снято.

С этими словами он развернулся и зашагал прочь. Ани раскрыл от удивления рот и, едва ворочая языком от волнения, окликнул его:

– Г-г-господин?

Центурион остановился и спросил:

– Что тебе еще?

– А молодой человек по имени Арион, которого обвинили вместе со мной... Его тоже отпустили?

Центурион помрачнел и, снова приблизившись к своим недавним пленникам, сообщил:

– Он у военачальника. – И тут же поинтересовался: – Что ты знаешь об этом мальчишке? Он говорит правду?

– Мне кажется, что да, – с тревогой в голосе пробормотал удивленный этим вопросом Ани. – Я не очень много знаю о его семье, но он был честен со мной.

– Слишком быстро и красиво он говорит, чтобы все это было правдой, – мрачно заявил центурион. – Умеет врать, как настоящий грек, но на хорошей латыни. Кроме того, он болен. Скажи, зачем ты привез его сюда?

– Я буду рад забрать его с собой, – несмело ответил Ани. Центурион пристально посмотрел на него, а затем сердито покачал головой.

– Нет, он сейчас нужен военачальнику. – Римлянин круто развернулся и пошел к своей палатке.

– Гортал не любить поэзия, – негромко пояснил римлянин по имени Симплиций. Казалось, поведение центуриона позабавило его. – Не любить слишком умные греки. Пошли. Идем к лодка.

Он дотронулся до руки Ани и показал, куда нужно идти. Ани, словно во сне, побрел в указанную сторону, а вслед за ним потянулись все остальные.

Когда Симплиций привел всю эту чумазую компанию к ворогам, Ани опасался, что стражники не пропустят их. Оказавшись за воротами лагеря и уже направляясь к докам, он еще долго не мог избавиться от ощущения, что вот-вот за их спиной появится вооруженный отряд, который потащит их обратно. Наконец, когда они прибыли на пристань, Ани был внутренне готов к тому, что лодки у причала не окажется.

Но «Сотерия» стояла там, где и была. Симплиций весело перекинулся парой слов с часовыми. Похлопав друг друга по спине, римляне помахали на прощание рукой и отправились восвояси. Египтяне остались стоять у своей лодки – абсолютно свободные. Торговцы с соседней лодки не высовывались, пока римские легионеры находились на причале, но теперь они выбежали и начали расспрашивать, что же произошло. Следом за ними появились Серапион с Изидором, а за ними – визжащая от радости нянька. Серапион бросился к отцу, обхватил ручонками его шею и заплакал, уткнувшись ему в плечо.

Только сейчас Ани начал осознавать, что они и в самом деле на свободе. Что-то в нем дрогнуло, и он устало опустился на причал, чуть не уронив при этом в реку свои бумаги. Он поцеловал сыновей и зарыдал.

Только к полудню Ани наконец-таки пришел в себя и мог чем-то заняться. Сперва нужно было помыться, отдохнуть, поесть, проверить, не пропало ли что из груза, отблагодарить соседей, утешить семью и всю остальную команду. Со стороны центра Птолемаиды, с высокого холма, время от времени доносились восторженные крики толпы, но никаких признаков мятежа не было. Владельцы одной из барж, но не торговцы углем, которые успели насмотреться на римлян на всю оставшуюся жизнь, а другие, осмелились пойти в город, чтобы узнать, что происходит.

Вернувшись через несколько часов, они сообщили, что жители Птолемаиды Гермейской официально признали римское господство и поклялись в верности императору. Горожане с радостью приветствовали провозглашенную политику амнистии в Египте, который только что стал римской провинцией, и с бурным восторгом восприняли слова военачальника, объявившего, что он приносит в дар городскому храму жертвенник Юлия Цезаря.

– Тот молодой человек, который был с вами, – сказал хозяин баржи, – стоял за спиной военачальника и шептал ему что-то на ухо. Люди говорили, что эта идея с жертвенником была его. Еще болтали, будто бы он тот самый человек, который осквернил жертвенник царицы Клеопатры и поэтому предложил поставить новый алтарь, чтобы как-то компенсировать ущерб. Цезарь был первым мужем Клеопатры, которая воздвигла храм в его честь, и ему, скорее всего, понравилась бы эта идея.

– Ты сказал, что Арион осквернил жертвенник царицы? – переспросил сбитый с толку Ани. Это было просто невероятно, но новость о том, что Арион мог шептать что-то на ухо военачальнику, была не менее фантастической.

– Ты разве ничего не слышал? Этот юноша вроде бы хотел срезать свои локоны в знак скорби по царице и, случайно порезав себе руку, осквернил своей кровью алтарь.

– Нет, я ничего не слышал, – ответил Ани, бросив недоуменный взгляд на Мелантэ.

Та, казалось, тоже была в замешательстве.

– Он порезал руку совсем не случайно, – шепотом сказала Мелантэ, когда хозяин баржи ушел и они остались одни. – Он хотел убить себя. Это было просто ужасно. Жрец сообщил ему о смерти царицы, и Арион, подойдя к алтарю, в знак траура начал отрезать свои волосы. А потом Арион сказал, обращаясь к статуе, что ему очень жаль, что он подвел ее, и попытался... попытался отсечь себе руку ножом. Казалось, он даже не почувствовал боли. Столько было крови! Священнику пришлось сбить его с ног. – Мелантэ перевела дыхание, а затем продолжила: – Но мне кажется, что пусть лучше все думают, что это был несчастный случай. Никто не будет беспокоиться по этому поводу. Жена жреца беспокоилась, что римляне истолкуют это по-своему. Они такие добрые люди, папа, – жрец и его жена. Я рада, что Арион убедил военачальника дать храму денег.

– Арион говорит на латинском? – спросил Ани, все еще не веря своим ушам. – Он сказал тебе, что его отец был римлянин?

Мелантэ с серьезным видом кивнула.

– Ты не знал об этом?

– Нет.

Однако ему вспомнилось, как Арион отвечал на вопросы центуриона в Беренике. Он тогда заявил, что сам Цезарь был высокого мнения о царице и даже поставил ее статую в храме своих предков в Риме. Теперь-то Ани понимал, что отвечать таким образом на критику в адрес царицы мог только римлянин и что это вовсе не было проявлением высокомерия молодого человека.

– Мне кажется, что царица покровительствовала ему, – резонно заметила Мелантэ. – Наверное, она обеспечила ему место при дворе, несмотря на то что он незаконнорожденный. У нее ведь самой дети наполовину римляне. Поэтому он и расстроился, узнав о смерти своей благодетельницы. К тому же Клеопатра послала его защищать своего сына Цезариона. А сейчас, когда нет в живых ни Цезариона, ни ее самой, Арион думает, что он всех подвел, но уже ничего не сможет исправить.

Возможно, что так оно и есть, подумал Ани. Скорее всего, у Ариона в голове зрел какой-то невероятный план по спасению царицы. Юноша надеялся, что ему удастся что-нибудь предпринять, как только он приедет в Александрию. Но когда Арион понял, что уже слишком поздно, он попытался положить к ногам царицы свою жизнь. Такое объяснение вполне допустимо. Но то, что юношу видели рядом с римским военачальником, которому он что-то шептал на ухо, никак не укладывалось в голове Ани.

Интересно, он там присутствовал по своей собственной воле? Если с него сняли обвинение, то, по идее, он мог идти на все четыре стороны. У всей команды сложилось впечатление, что военачальник к нему благоволит. Похоже, тому мерзавцу Горталу тоже так показалось, неспроста же он разозлился на Ариона. А вдруг парнишку принудили остаться? Может, военачальнику нравятся мальчики и Арион ему приглянулся? Кто знает, а вдруг Арион в данную минуту в отчаянии пытается отделаться от него, стараясь при этом не обидеть высокопоставленного римлянина? Или, возможно, военачальник все еще держит его под подозрением и, несмотря на все внешние признаки благоволения к юноше, Арион все еще у него в плену.

Чтобы узнать все наверняка, нужно пойти в лагерь к римлянам и спросить у них об Арионе, но при этой мысли у Ани побежали по телу мурашки. Центурион жестоко избил его своим жезлом но спине и плечам, когда тот упорно твердил, что Аристодем лжет; он ударил его по голове, приказав караванщику молчать, но Ани все же посмел открыть рот. Центурион кричал на него, бил ногами, делал все, что ему вздумается, лишь бы заставить египтянина признать свою вину. При мысли о встрече с этим человеком у Ани заныло под ложечкой. Нет, нужно подождать немного. Арион, возможно, и сам объявится.

День тянулся медленно. Почти перед самым ужином Аполлоний подошел к Ани и предложил покинуть Птолемаиду, пока солнце еще не совсем село, чтобы отплыть немного подальше от римлян.

– Мы подождем Ариона, – без колебаний ответил Ани. Аполлоний недовольно поморщился. Ани понимал, что Клеон послал своих людей, чтобы те, в общем-то, охраняли груз, не более того. Будучи греком, Аполлоний не испытывал восторга от того, что ему приходится выполнять приказы египтянина, поэтому Ани все время старался особо на них не давить.

– Арион же остался с военачальником, – запротестовал Аполлоний. – По всей видимости, у них довольно теплые отношения и мы наконец-таки от него можем избавиться. От него столько хлопот, что...

– Закрой рот! – прошипел Ани, которого внезапно разозлили слова Аполлония. – Неужели ты думаешь, что мы сейчас были бы на свободе, если бы не Арион? Аристодем никогда бы не признался в своей лжи, и это чудо, что Ариону удалось доказать нашу невиновность. Нет, мы обязательно подождем его. Если он не вернется завтра утром, я сам пойду в лагерь римлян и спрошу у юноши, поедет ли он с нами дальше. Но мы не уедем просто так, бросив его здесь.

Аполлоний еще больше нахмурился, а потом пошел жаловаться Эзане. Ани, наблюдая за ним, мысленно упрекнул себя за поспешное обещание.

После ужина, когда над рекой сгустились сумерки, Ани сел на корму «Сотерии» и, глядя на дорожку, которая шла вдоль берега со стороны римского лагеря, думал о том, что завтра утром ему придется идти по ней.

Но как только на темно-синем небе появились первые соцветии звезд, Ани увидел, как вдалеке показался яркий золотистый свет. Ани привстал и затаил дыхание, наблюдая за тем, как свет становился все ближе и ближе. Вскоре он уже мог различить в полумраке двух человек, которые шли по дорожке, направляясь к дому; один из них, одетый в какую-то темную одежду, освещал дорогу факелом и нес корзину, а второй, в оранжевой хламиде и широкополой шляпе, шагал чуть впереди.

– Да прославится всемогущая Изида, – прошептал Ани, закрыв лицо руками.

Увидев, что Ани ждет его, Арион ускорил шаг.

– Здравствуй, Ани! – запыхавшись, воскликнул юноша, когда подошел поближе к лодке. Он запрокинул голову, и факел осветил его лицо – веселое и довольное.

Ани живо спрыгнул с лодки. Ему хотелось обнять Ариона, однако он не осмелился этого сделать, поэтому ограничился тем, что схватил его за обе руки и крепко сжал в своих ладонях.

– Осторожно! – воскликнул Арион, освобождаясь от такого крепкого рукопожатия. На его левое запястье была наложена толстая повязка. – Как ты, Ани?

– Знаешь... Клянусь бессмертными богами, мальчик, – я уж не думал, что доживу до сегодняшнего вечера. Мелантэ сказала мне, что ты разговаривал с ними на латинском, но, честно говоря, мне сложно было в это поверить. А ты-то сам в порядке?

К тому времени вся команда уже высыпала на причал. Все с облегчением смотрели на вернувшегося скитальца, и только один Аполлоний, казалось, был недоволен. Глаза Мелантэ, которая ликующе улыбалась Ариону, сияли от восторга, а Серапион на радостях принялся вприпрыжку бегать вокруг него. Однако никто не решался обнять Ариона, даже ребенок, – что-то в облике юноши не давало этого сделать. Тиатрес, приветливо улыбаясь, вышла из каюты с лампой в руке.

– Со мной все хорошо, – сказал Арион.

Он и в самом деле, несмотря на уставший вид, выглядел вполне здоровым. От возбуждения лицо юноши раскраснелось, а в глазах появился блеск. На нем был новый хитон, и Ани с удивлением заметил, что его одеяние, сшитое из беленого льна и украшенное голубой каймой, было явно не из дешевых.

– Мне нужно написать записку военачальнику. Кто-нибудь может принести мне мой футляр со стилосами и лист папируса?

Мелантэ кинулась на лодку и принесла все, что он просил, Арион приказал человеку, который держал факел, поднять корзину. Затем он положил на нее папирус и быстрым, уверенным почерком написал короткую записку. Ани заметил, что она была не на греческом. Значит, Арион не только говорил на латинском, но и мог писать на этом языке. Подув на чернила, чтобы они быстрее высохли, юноша скрутил папирус в свиток и передал человеку с факелом. Тот поставил на землю корзину, поклонился и что-то произнес. Арион ответил ему, после чего сопровождавший его человек снова поклонился и ушел.

– Он забыл свою корзину! – забеспокоилась Тиатрес.

– Нет, – сказал Арион, поднимая ее с земли. – Она моя. В ней мой старый хитон и несколько книг. Это был раб, которого послал военачальник, чтобы он осветил мне дорогу.

С этими словами, держа корзину в руках, он забрался на борт «Сотерии».

– С тобой действительно все в порядке? – спросила Мелантэ, следуя за ним.

– Да, – ответил Арион, сев прямо на палубу. – Но если я услышу еще одну «чудную» поэму Галла, то просто умру на месте. О Дионис! Даже не верится, что я наконец-то отделался от него!

Он снял шляпу и бросил ее внутрь каюты. Волосы его были очень коротко подстрижены – от них остался темный пушок не больше сантиметра длиной. Ани заметил на затылке юноши шрамы, которые раньше не были видны из-за волос, – узкие параллельные полоски, слишком ровные, чтобы принять их за результат несчастного случая.

– Он предложил мне служить у него, – сказал Арион, устало издохнув. – О Зевс! Он скорее настаивал, чем предлагал! Я даже рассказал ему о своей болезни, но он ответил, что это не имеет никакого значения. Я сказал, что меня в Александрии ждет моя семья, что родные волнуются за меня, а он в ответ предложил написать им письмо. В конце концов этот упрямец согласился с тем, что мне нужно поехать и повидаться с ними...

– Я думал, что они все погибли, – в смущении перебил его Ани. – Я лгал, Ани. Ему, а не тебе. Я лгал ему, как заправский адвокат, и льстил, как продажная женщина. Наверное, уже слишком темнo, чтобы отправиться в путь прямо сейчас?

– О ком ты говоришь? – неуверенно спросил Ани. – Кто предлагал тебе службу?

– Конечно же, Галл, – ответил Арион, закатив глаза.

– Какой еще Галл?

– Военачальник, – пояснил Арион. – Гай Корнелий Галл. Если верить его словам, то в ближайшем будущем его должны назначить префектом Египта. Скорее всего, так оно и будет. У него все для этого есть: военные заслуги, хороший греческий, отсутствие сенаторских званий, которые подпитывают личные амбиции. На самом деле император уже открыто продемонстрировал, кого он хочет видеть наместником в Египте, – иначе бы Галла не послали объехать все новые владения, выслушать клятвы верности Риму и рассмотреть прошения народа. Лично мне кажется, что он не совсем подходит для этой должности, но... – Юноша наклонился к Ани и вполголоса произнес: – Только заклинаю тебя, не повторяй этого нигде вслух.

– Он будущий наместник Египта, – в ужасе повторил Ани. – И он предлагал тебе службу?

– Хм... У него уже есть два помощника: один говорит и пишет на латинском, а другой – на греческом. Но никто из них не знает языка друг друга, а также ни слова не понимает на египетском просторечии. К несчастью для Галла, они оба не смыслят в поэзии. Но зато его помощники, похоже, успели возненавидеть меня. Думаю, что если бы я согласился на его предложение, то мне пришлось бы обзавестись человеком, который бы дегустировал вино перед едой.

– При чем здесь поэзия? О Изида! Я надеюсь, это не значит, что он в тебя влюбился?

Арион расхохотался и провел рукой по своей стриженой голове.

– Галл пишет стихи. У него уже четыре книги любовных элегий, посвященных женщине. Ани, не беспокойся ты так. Он любит одну известную артистку и пишет в ее честь стихи, ну и еще небольшие поэмы на разные темы. – Словно что-то вспомнив, Арион улыбнулся и сказал: – Пишет Галл неплохо, но и не так хорошо, как ему самому кажется. Но я, разумеется, наговорил ему комплиментов, заверив, что его стихи восхитительны, изящны, очаровательны и вообще самое лучшее из всего, что написано на латинском... Наверное, я оказался первым греком, который читал его стихи раньше, чем встретился с ним лично. Однако подозреваю, что я буду и последним. Ты сказал – влюбился? Нет, это исключено. Но боги! Как же он любит похвалу в свой адрес! А это уже плохо, действительно очень плохо. Особенно в этой стране. Когда человек настолько чувствителен к лести, это чревато тем, что очень скоро в его сердце могут поселиться черви, которые заживо съедят его самого. Льстецы всегда что-то хотят от тебя получить. И я тоже. Хотел, чтобы он нас отпустил, – и добился-таки. Вот почему я хочу побыстрее отсюда уехать.

– С тобой правда все в порядке? – пристально глядя на него, спросила Мелантэ.

– Я просто устал, – ответил он ей. – Я слишком много выпил на праздничном пиру у военачальника Галла, выслушивая тосты в его честь. – Арион тяжело вздохнул. – Еще один город покорился Риму, слава великому Цезарю! Слава полководцу Галлу, завоевателю Киренаики и покорителю Паретония![32] Что мне еще оставалось делать, как не пить с ними? Если бы я был трезв, то мое сердце не выдержало бы при виде застолья, на котором празднуют покорение моей страны. – Он перевел дыхание и добавил, на этот раз уже тише: – А еще у меня болит рука. Я не менял повязку. Боялся, что кто-нибудь увидит, что я лгал насчет того, как ее поранил. Поэтому просто наложил сверху новую повязку.

– Давай я принесу немного соленой воды, чтобы промыть рану, – тут же предложила Мелантэ, – и мирры.

Арион кивнул. Сейчас он уже выглядел по-настоящему уставшим.

– Нам нужно уезжать отсюда, – негромко произнес он. – Как можно быстрее. Еще одна ложь, и я от отчаяния начну говорить правду.

– Мы отправимся в путь с первыми лучами солнца, – пообещал Ани. – Что ты написал в той записке?

Арион пренебрежительно махнул рукой.

– Благодарю за доброту, за книги и прочая сентиментальная чушь. В корзине большей частью его поэмы и несколько эклог, написанных его другом. Эклоги, надо сказать, очень талантливые.

– Арион, мальчик мой...

Арион поднял свою стриженую голову. Гордый взгляд его темных глаз встретился со взглядом Ани.

– Спасибо тебе за все, что ты для нас сделал. – Ани был искренне растроган. – Ты всем нам спас жизнь.

Арион снова покраснел и потупился. Впервые за все время их знакомства Ани увидел, что этот мальчик засмущался.

– Я и себе спас жизнь, – прошептал он. – Но я рад, что именно вы живы.

До рассвета Гай Корнелий Галл не послал за ними своих воинов, и с первыми лучами солнца Ани и его люди вытянули шесты, к которым была пришвартована «Сотерия», и спокойно поплыли по широкому Нилу. Девять дней они плыли вниз по реке без всяких происшествий.

Река полностью вернулась в свои берега, и теперь повсюду кипела работа: крестьяне чистили каналы и подготавливали поля к пахоте. Единственными признаками римского завоевания были объявления, развешанные на рыночных площадях, и появившиеся кое-где жертвенники Цезаря – для поддержания гражданского духа среди населения. На первый взгляд почти ничего не изменилось, разве что торговых судов на реке было меньше, чем обычно. Зато появилось много небольших лодок, которые курсировали туда-сюда, перевозя зерно, корм для скота, уголь и солому.

Об Аристодеме ничего не было слышно, и Ани не знал, как к этому относиться. С одной стороны, после такого сокрушительного поражения вряд ли землевладелец еще раз попытается им помешать, но с другой – Ани ведь вообще не ожидал, что из-за Аристодема у него будут подобные неприятности. Пока в Александрии шла война, Аристодем не осмеливался там показываться, несмотря на то что на площади в Коптосе повесили объявление об амнистии. Он даже в Беренику побоялся отправить груженный товаром караван. Поэтому Ани и не ожидал, что тот пойдет жаловаться римлянам. Однако купец это сделал. Должно быть, он выехал из Коптоса на день раньше Ани и направился прямиком к лагерю римлян. Конечно же, он взял назад свое обвинение, как только осознал, что у него ничего с этим не выйдет. Но неизвестно еще, насколько это поражение испугало его. Как жаль, что ему не удалось увидеть Аристодема в Птолемаиде, – тогда бы он наверняка понял, в каком расположении духа находится его противник. Но Аристодем не показался им на глаза – ни чтобы попросить прощения, ни с целью тайно позлорадствовать, – и оставалось только догадываться, что у него на уме.

Однако Ани успокаивал себя мыслью о том, что Аристодем, скорее всего, сильно перепугался и отправился домой. А значит, им не стоит волноваться по этому поводу. Лучше наслаждаться путешествием, которое, надо сказать, было восхитительным. Каждый день они видели что-то необычное: храм, посвященный неизвестному богу, древнюю могилу, небывалых размеров крокодила, греющегося на солнце. Ани умел радоваться всему новому и интересному, что давало пищу для размышлений.

Больше всего любопытных вещей рассказывал, конечно, Арион. Он наконец перестал сторониться окружающих его людей и вел себя не так настороженно, как раньше. К тому же болезнь мучила юношу гораздо меньше: последний серьезный приступ случился с ним по дороге в Коптос, а небольшие приступы бывали не чаще одного раза в течение двух-трех дней. Запястье заживало, бок тоже уже почти не болел, и вообще он выглядел более веселым и спокойным, чем когда Ани впервые его увидел.

Несомненно, веселость Ариона отчасти объяснялась тем, что команда полностью изменила свое к нему отношение. «Проклятый богами эпилептик» спас их всех; более того, будущий наместник Египта предложил ему службу, но юноша предпочел остаться с Ани. Все сразу же пришли к выводу, что даже высокомерие Ариона было оправданным (помощник префекта имеет право вести себя высокомерно), а то, что он продолжал с ними путешествие, свидетельствовало о его благородстве и щедрости. В свою очередь, видя благодарность и восхищение простых людей, Арион стал относиться к ним с меньшей холодностью и презрением. Он уже улыбался, говорил «спасибо» в ответ на мелкие услуги, смеялся шуткам и даже иногда отваживался делать замечания, несмелые и уклончивые. Его отношения с Ани стали по-настоящему дружескими, и разговаривать с ним было сущим удовольствием для египтянина.

– Тебе нужно стремиться стать достойным провинциальным землевладельцем, подвизающимся на торговле, – вынес приговор Арион. – Ты никогда не сойдешь за образованного благородного человека.

Ани вынужден был с ним согласиться, хотя стать «достойным провинциальным землевладельцем» тоже было нелегко. Для начала, заявил Арион, ему нужно научиться правильно вести себя: не ковыряться в носу или зубах, не выпячивать губу; не плевать на пол; не закидывать ногу на ногу, сидя на стуле, и не сидеть, расставив широко колени, – вместо этого надо согнуть одну ногу под сиденьем. Кроме того, продолжал учить его Арион, нельзя пукать, отрыгивать и чесаться на глазах у окружающих; в присутствии других людей следует стоять ровно, а если нужно что-то поднять с пола, не наклоняться в поясе, а чуть согнуть колени... По мере того как Арион его учил, Ани начинал понимать, что юноша действительно жил, следуя этим правилам. Каждое его движение отличалось грациозностью, разве что сразу после приступа он не контролировал себя. Ани осознал, что эти манеры были такими же благородными, как и его речь. У всякого, кому приходилось разговаривать с молодым человеком, не оставалось сомнений по поводу его знатного происхождения, даже если он ничего не рассказывал о своей семье.

Ани понял, что правильная речь тоже очень много значит. Арион учил Ани, стараясь помочь ему избавиться от слов и фраз, которые могут быть расценены как непозволительная вульгарность. От подражания Ариону толку было мало.

– Ты никогда не сойдешь за александрийца, – с сожалением сказал Арион. – Но нужно хотя бы перестать походить на неотесанного крестьянина, с которым никакой александриец не захочет иметь дело.

Но и это давалось с трудом.

Запомнить и изменить какие-то правила поведения в официальных случаях было несложно. Что надевать, как заворачиваться в гиматий, как здороваться, какой рукой брать еду (одним пальцем – соленую рыбу, двумя – свежую) – все это были мелочи по сравнению с запретом на ковыряние в зубах. Даже задача, как благородному человеку обращаться со своими рабами, и та была разрешима. И хотя Ани никогда не сидел сложа руки, когда все остальные работали, – ему с детства претили лень и заносчивость, – вся команда настояла на том, чтобы он слушался Ариона. Как только они поняли, что это необходимо для того, чтобы Ани мог произвести хорошее впечатление на греков и тем самым увеличить шанс на успех их предприятия, все с готовностью согласились с требованием юноши. «Благородный человек так бы не поступил», – говорили они своему хозяину и с радостью делали все, чтобы дать Ани возможность почувствовать себя настоящим господином, который не опустился бы до того, чтобы выполнять черную работу.

Он не совсем был уверен в том, что ему нравится такое почтение. Эти ограничения сковывали его, как и непривычный гиматий. Разговоры с Арионом были единственным утешением для Ани, его наградой за все остальные неудобства, с которыми ему пришлось свыкнуться. Как много знал этот юноша! Он прочитал невероятное количество трудов по философии и истории; он изучал музыку и поэзию; он слышал споры сильных мира сего по разным вопросам – от религии до торговых путей. У него, несомненно, были первоклассные учителя. К тому же Арион много путешествовал – как-то раз в разговоре он мимоходом упомянул Афины и Эфес.

Он мог точно сказать, что писал Аристотель насчет морских актиний, объяснить, почему аравийский царь сжег корабли Клеопатры, и процитировать огромные куски из Еврипида.

Ани никогда не стыдился своей деревенской неотесанности относительно манер, но иногда ему становилось горько осознавать собственное невежество. Он мог только нацарапать алфавит и сделать несложные вычисления – этих скудных познаний хватало для того, чтобы выращивать лен и производить ткани в Коптрсе. И поэтому сейчас он был рад великолепной возможности находиться рядом с человеком, у которого в голове была собрана вся книжная ученость Александрии и поэтому он мог ответить на любой вопрос.

Арион старался избегать лишь одной темы – его собственной жизни. Только иногда, да и то случайно, в их разговоре проскальзывали некоторые сведения о нем самом и его окружении. Однажды такая подробность всплыла, когда он разговаривал с Мелантэ о римлянах.

– Их что, всех зовут Гаями? – спросила Мелантэ.

Арион расхохотался.

– Нет, хотя иногда так может показаться! У всех римских граждан по меньшей мере два имени: личное имя, например Гай, Марк или Тит, – всего около шести имен, из которых можно выбрать, – и родовое имя, например Валерий, Юлий или Антоний. У большинства есть и третье имя, но не у всех.

– Как, например, Цезарь? – предположила Мелантэ.

– Точно. Это третье имя, или когномен, может быть либо семейным прозвищем, как Юлий Цезарь, либо оно служит для того, чтобы различать две семьи, которые носят одно родовое имя, – например Корнелий Галл происходит из тех Корнелиев, что в Цизальпинской Галлии, а не из известной римской семьи сенаторов. Иногда когномен может быть вторым личным именем, – продолжал объяснять Арион. – Часто люди неримского происхождения, но добившиеся гражданства превращают свои имена в когномены. Случается и такое, когда в семье из поколения в поколение передается один и тот же когномен. Но на самом деле наибольшее значение для римлян имеет родовое имя. Они просто помешаны на семье.

– Именно поэтому они не признают браки между римлянами и чужеземцами? – спросил Ани, не подумав, что этот вопрос может задеть юношу.

Однако Арион, казалось, нисколько не обиделся.

– Отчасти, наверное, так и есть. Но мне кажется, что на самом деле причина этого в праве на собственность. Они просто не хотят, чтобы римское имущество оказалось в руках чужеземцев. У них даже есть закон, который запрещает римлянину завещать что-либо чужеземцу.

– Значит, ты не можешь унаследовать ничего из того, что принадлежало твоему отцу? – спросила Мелантэ.

Этот вопрос был еще менее приятным, и Ани заподозрил, что Мелантэ нарочно задала его, чтобы испытать Ариона. Наблюдая за дочерью, он заметил, как она пристально смотрит на молодого человека.

Но Арион отреагировал совершенно спокойно.

– Кое-что я все-таки унаследовал от него, – усмехаясь, ответил он. – Вопреки всем римским законам. И лучше бы он мне этого не давал. Я имею в виду проклятую болезнь. И это, кстати, еще раз доказывает, что кровь сильнее любого количества чернил.

Мелантэ даже не знала, как ей вести себя после этого заявления – с улыбкой или с жалостью на лице. Рассмеявшись, девушка воскликнула:

– Да не может такого быть!

– А вот и нет – я говорю чистую правду! Никто мне об этом даже не говорил, пока у меня самого не случился первый приступ. И только потом моя мать призналась, что я унаследовал проклятую болезнь от собственного родителя. Я был шокирован, ведь никто раньше и словом не обмолвился, что отец тоже страдал этим недугом. А потом выяснилось, что об этом знало полгорода. Я до сих пор не... – Арион вдруг резко остановился. Очевидно, юноша подумал, что сказан слишком много, больше, чем он мог позволить себе.

– Разве ты не знал отца? – удивилась Мелантэ. – Я думала, что это он научил тебя говорить на латинском.

– Он умер, когда я был совсем маленьким, – ответил Арион и снова вернулся к разговору о римлянах и их традициях.

Еще об одной подробности из его жизни они узнали, когда он завел речь об Александрийской библиотеке. Мелантэ даже рот открыла от удивления, когда услышала, что в ней хранится более трехсот тысяч книг.

– Вот бы на это посмотреть! – воскликнула девушка. Арион улыбнулся.

– Скоро сама увидишь!

– А разве туда пускают женщин? – удивилась Мелантэ.

– Всех пускают – главное, чтобы ты не был пьян, не шумел и не брал книги с полок без разрешения. Я видел там много женщин.

– В Коптосе библиотека открыта только для мужчин, – с обидой в голосе произнесла Мелантэ.

– В Коптосе есть библиотека? – спросил Арион.

– Маленькая, конечно, – сказала Мелантэ, – при гимнасии. – Ах, школьная библиотека, – усмехнулся Арион. – Это совсем не то. Разумеется, они тебя не пускали, но ты, признаться, не очень-то и потеряла.

Однако он не стал больше рассказывать о чудесах Александрийской библиотеки и с интересом посмотрел на Ани и Мелантэ.

– А как ты относишься к книгам? – спросил он, обращаясь к Ани. – Тебе разрешали пользоваться библиотекой при гимнасии?

Ани угрюмо покачал головой. Гимнасии в Коптосе, как и все гимнасии Египта, был центром греческой культуры, и египтян туда не пускали. В местных храмах брали на обучение нескольких писцов, но простым египтянам, каким был он сам, оставалось только нанимать частного учителя или вообще забыть о возможности получить хоть какое-то образование. Большинство выбирали последнее.

– Я не прочитал ни одной книги, – признался Ани, а затем добавил: – Но в прошлом году я купил для Мелантэ список первой части «Илиады». Она даже читала ее со своим учителем.

– Я немного прочитала, – призналась Мелантэ, стыдливо опустив глаза. – Честно говоря, я не очень хорошо понимаю, что там написано.

Арион замялся и пожал плечами.

– Начинать с Гомера нелегко. Тот греческий, на котором он писал, очень отличается от того, как мы говорим сегодня. Это почти другой язык. Поначалу всем сложно читать его.

Мелантэ подняла голову и посмотрела на Ариона сияющими глазами.

– Многие говорили папе, что он сделал глупость, купив мне книгу. Пытались убедить его, что нет смысла учить женщину.

Арион презрительно скривил губы.

– Какая чушь! – Он рассмеялся. – О Зевс! Представляю, что было бы, если бы кто-то осмелился сказать моей матери, что учить, женщину бессмысленно... – Тут он снова осекся и, продолжая посмеиваться, покачал головой. – О Дионис!

Мелантэ просто светилась от восторга:

– Твоя мать ходила в библиотеку?

– Да, причем довольно часто! Она очень любила книги. Однажды она... – Внезапно Арион так разволновался, что прервал свой рассказ и поспешил сменить тему разговора.

Ани часто с беспокойством думал о том, что же Арион будет делать, когда они наконец приедут в Александрию. В Беренике юноша, казалось, был не против того, чтобы римляне его убили. В Птолемаиде он решил свести счеты с жизнью самостоятельно. Сейчас он вроде бы повеселел, но насколько хватит этого оптимизма? Когда Арион приедет в столицу и увидит, что от всего того, что делало этот город его родным домом, не осталось и следа, не сломается ли он окончательно? Арион не обсуждал с ним свои планы, но было очевидно, что юноша не питает больших надежд на свой счет.

Несколько раз Ани размышлял о том, не предложить ли ему своего рода сотрудничество, имея в виду Клеона и себя, но всякий раз не решался это сделать, опасаясь услышать холодный отказ. Если Ариону нужна будет работа, он всегда сможет обратиться к будущему префекту Египта, который с радостью примет его. Наверняка перспектива получить место у высокопоставленного римлянина будет выглядеть заманчивее, чем предложение мелкого торговца из Коптоса. И еще один момент вызывал тревогу Ани – Мелантэ. Девушке нравилось слушать Ариона, общаться с ним. Когда она слушала его, в ее глазах светился восторг. И Ани понимал, что винить ее за это нельзя: Арион и в самом деле рассказывал удивительные вещи – а она, будучи его дочерью, испытывала такую же потребность задавать вопросы и вникать в суть вещей, как и сам Ани. Но с тех пор как они покинули Птолемаиду, Мелантэ смотрела на Ариона как на бога, как на спасителя ее семьи, что само по себе, считал Ани, было унижением. Кроме того, его дочь была такой хорошенькой, что он просто поверить нe мог, будто Арион к ней безразличен. Ани давно подметил, что в присутствии Мелантэ юноша заметно оживляется, становится более разговорчивым и добродушным. Может, Ариона и впрямь пытались убедить, что близкие отношения с женщинами «вредят» его здоровью, но Ани, вспоминая себя в восемнадцать лет, задавался вопросом, остановили бы его подобные увещевания, и отмечал, что, безусловно, нет.

Естественно, он не мог запретить дочери общаться с Арионом, если сам сидел и слушал его, открыв рот. Кроме того, эти запреты были просто глупостью с его стороны, если учитывать размеры «Сотерии». Конечно же, на таком маленьком судне, как его лодка, при всем желании найти уголок для уединения было невозможно. Но когда они приплывут в Александрию... Ани живо представил, как Арион предлагает Мелантэ осмотреть столицу, а она с радостью соглашается. И... Возможно, это даже к лучшему, что Арион собирается исчезнуть, как только они доберутся туда. Во всяком случае, и для его отцовских чувств, и для счастья самой Мелантэ такой ход развития событий кажется более благоприятным.

Вот только ему не хотелось отпускать Ариона так быстро. Помимо всего прочего, юноша был очень полезен для ведения дел. Одних только писем на изысканном греческом языке, наверное, хватит, чтобы убедить знатных купцов назначить Ани встречу. А соблюдение всех правил приличия под руководством Ариона наверняка поможет склонить александрийских торговцев принять его предложение, тем более если на эту встречу он прихватит с собой юношу. Арион, несомненно, произведет на его потенциальных партнеров сильное впечатление. Даже будет лучше, если он останется на лодке и попросит Ариона пойти на встречу без него. «Я пришел от имени моего партнера, купца из Коптоса...» – скажет юноша.

Ани не терпелось предложить Ариону сотрудничество. Взамен тот мог получить половину состояния Ани и руку его дочери в придачу. Ани даже задрожал от волнения при мысли о том, что Арион мог бы стать его родственником. В душе он даже упрекнул себя за столь горячее желание заполучить в зятья Ариона. Сам Ани всегда заявлял, что он, мол, не хуже любого грека, а сейчас перспектива породниться с кем-то из них наполняла его какой-то особенной гордостью. Так оно и было: он чувствовал, как ревностное самодовольство наполняет душу, когда воображение начинает рисовать сцену представления Ариона, сына Гая, его зятя. Ани уже видел, как люди, изменившись в лице, с еще большей почтительностью смотрят на него и завидуют его дочери. Он чувствовал также, что, к большому сожалению, Мелантэ эта идея понравилась бы даже больше, чем ему самому. Однако он боялся, что Арион воспримет его предложение как оскорбление. Такой союз не будет даже официально признан: грекам не разрешалось жениться на египтянках. К тому же Ани все больше ощущал, что Арион не принадлежит к тому же миру, что он сам. Его присутствие в их жизни было случайным, мимолетным, а он сам напоминал рыбу, выброшенную на грязный берег, но упорно продолжающую биться на земле, чтобы вернуться в родную стихию.

Однако родная стихия стала враждебной, и Арион сам признавал это. Неспроста юноша принял твердое решение отказаться от предложения Корнелия Галла. Именно поэтому, возможно, он не откажется от другого варианта... Похоже, он относится к Ани как к верному другу... А быть партнером – совсем не то же самое, что числиться в работниках. Завязать партнерские отношения с человеком, ведущим торговлю на Красном море, уже что-то значило. И мальчик был бы так полезен. Его благородный вид вкупе с практичностью Ани... По крайней мере нужно у него хотя бы спросить...

Долина постепенно расширялась, и вот они уже плыли по Арсинойскому ному[33], стране высушенных озер, мимо богатых городов – Оксиринха, Арсинои и Караниса. Их «Сотерия» вошла в главное русло Нила, где течение постепенно замедлялось, и на девятый день после выезда из Птолемаиды они достигли наконец зеленых равнин дельты.

В самом начале дельты на таможенном посту им снова, впервые после Птолемаиды, предстояло встретиться с римлянами. Их пост находился неподалеку от города, носившего название Вавилон, как и город в Месопотамии. Лагиды построили здесь крепость, поскольку местоположение города позволяло легко контролировать все рукава Нила, и, похоже, римляне переняли их опыт. К счастью, проблем на таможне не возникло и, после того как Арион показал им все документы и объяснил на латинском, что к чему, «Сотерии» позволили продолжить плавание по Капопскому рукаву реки, который вел к Александрии.

Здесь река значительно расширялась и казалась неторопливой, но движение судов было довольно оживленным. Они плыли еще два дня – мимо Теренутиса, мимо Навкратиса, первого греческого поселения в Египте, и вечером второго дня после отплытия из Вавилона достигли места, где от Нила отходил Канопский канал, соединявший реку с озером Мареотис. Это и было конечным пунктом их путешествия.

Здесь наконец-то Ани осмелился задать Ариону вопрос, который он так долго вынашивал. Вся команда, собравшись в носовой части палубы, заканчивала ужинать. На небе показались первые звезды, на лодке зажгли лампы. Ани выставил команде целый мех вина. Кто-то из египтян начал играть на флейте. В целом обстановка была расслабленной, почти праздничной.

– Ну что, Арион, – издалека начал Ани, – сколько нам предстоит пройти завтра?

Арион облокотился на борт лодки и радостно улыбнулся. На нем был только красный хитон и сандалии, и внешне он ничем не отличался от обычного парня.

– К полудню мы уже встанем в док, – ответил он. – Сам по себе Канопский канал стоит того, чтобы посмотреть на него, поэтому не нужно слишком торопиться. Вдоль его берегов люди построили себе красивые летние виллы, большие, утопающие в садах. У Гермогена на террасе вдоль реки выставлен целый ряд статуй – танцующие и играющие на музыкальных инструментах животные.

– Ух ты! Так хочется это увидеть! – воскликнул Серапион. Последние несколько дней он постоянно повторял эту фразу.

– Увидишь, не волнуйся, – просто ответил Арион. – Статуи поставили таким образом, чтобы их было видно с реки.

Ани прокашлялся и предпринял вторую попытку.

– Когда мы приедем в город... Я не знаю даже, какие у тебя планы.

Арион выпрямился, и его лицо сделалось серьезным. Все остальные притихли. Египтянин, который играл на флейте, прервал мелодию на полуноте.

– Ты, разумеется, можешь остаться у нас на некоторое время, – поспешно сказал Ани, чувствуя, как его лицо заливает краска. – На самом деле я хотел предложить тебе остаться с нами до тех пор, пока мы не уедем из Александрии. В сущности, ну... если у тебя, конечно, есть желание вернуться вместе с нами... Я бы... Я вот тут думал, если ты захочешь стать моим партнером, мы можем это устроить. Мне бы очень этого хотелось. – Ани скорее почувствовал, чем увидел недовольную гримасу на лице Аполлония и поторопился добавить: – Разумеется, речь идет о моем вкладе, а не о товаре Клеона. В любом случае подумай над этим. Если тебе интересно мое предложение, мы об этом еще поговорим.

– Ани... – начал было Арион и покачал головой. Он запустил руку под хитон и вытащил свое лекарство. Золотая цепочка поблескивала, когда он наматывал ее вокруг пальца.

– Тебе необязательно говорить об этом друзьям твоей семьи, – продолжал Ани, презирая самого себя за такое подобострастие. – Ты можешь просто сказать, что тебе предложил сотрудничество богатый купец, который ведет торговлю на Красном море. Это уже звучит достаточно прилично.

Арион снова покачал головой.

– Ани, дело совсем не в этом! Я... – Арион снова остановился, но через несколько секунд продолжил очень серьезным тоном: – Тут... вопрос наследства. Спорного наследства. Человек, которому оно досталось, не очень-то обрадуется, увидев меня в Александрии. Он... очень богатый, и у него много власти, намного больше, чем у Аристодема. Я не хочу втягивать вас в беду. – Взгляд юноши, спокойный, умный и взвешенный, встретился с взглядом Дни. – Ты был очень добр ко мне. Я не хочу вместо благодарности навлечь на тебя гнев этого человека. Он погубит тебя.

В его последних словах чувствовалась пугающая уверенность. Ани пристально смотрел на молодого грека, стараясь оценить его слова и понять, действительно ли в них есть доля правды. Он знал, что семья Ариона была очень состоятельной и имела большой вес, занимая высокое положение при дворе. Юноша сказал ему, что все они погибли, и напридумывал, что неизбежно появятся новые претенденты на наследство...

– Этот человек твой родственник? – спросил он. Губы Ариона изогнулись в усмешке.

– Он мой троюродный брат.

И, по всей видимости, законнорожденный. Наверняка он завладел состоянием и, понятное дело, не будет в восторге, узнав о появлении в городе незаконнорожденного брата, который должен был, по идее, уехать из страны, Однако в словах Ариона чувствовалось, что его приезд в Александрию вызовет гораздо более тяжкие последствия, нежели простое недоразумение. На кону – большие деньги. Речь, скорее всего, будет идти не о наследстве – незаконнорожденный ребенок не мог законным путем что-то унаследовать. Очевидно, придется решать вопрос о том, что делать с имуществом, изначально принадлежавшим Ариону, и с правовым титулом, который он уже вряд ли сможет вернуть назад.

А зачем, собственно, пытаться его возвращать? Почему бы просто не закрыть на это глаза?

Ани тяжело вздохнул: он сам опрометчиво пошел на риск, восстав против надувательства со стороны Аристодема. А ведь он старше и не настолько гордый, как Арион. Если Арион чувствует, что его лишили чего-то, что ему полагалось по праву рождения, он будет за это бороться, даже осознавая, что идет на верную смерть.

– Чем ты рискуешь? – спросил Ани. – Что этот человек может с тобой сделать, если узнает о твоем возвращении?

Арион замялся.

– Ани, поверь мне, ты ничем не можешь помочь. Лучше даже не пытаться.

– И то, что ты наполовину римлянин, никак не играет тебе на руку?

Арион покачал головой.

– Если ты сын неподходящего римлянина, это только мешает, Римляне воевали по обе стороны. И если в Птолемаиде приветствовали всякого римлянина, то в Александрии, по всей видимости, к ним относились с большей избирательностью.

– Твой троюродный брат водит дружбу с победившей стороной? Арион снова усмехнулся.

– Да. И очень тесную. Ани, поверь, это не совсем обычное дело. Это очень опасно. Тебе не нужно знать больше и не следует в это вникать. В Александрии мы с тобой расстанемся, как и договаривались.

Мелантэ, протестуя против такого решения, с возмущением воскликнула:

– Но чем ты будешь заниматься?

Он бросил на нее быстрый взгляд, но тут же опустил глаза.

– Я попытаюсь обратиться к друзьям моей матери, узнаю, не смогут ли они мне помочь.

– Помочь тебе бороться? – уточнила Мелантэ. – Арион, зачем тебе воевать с этим человеком? Он тебе не нужен, ты можешь...

– Я не собираюсь с ним воевать, – перебил ее Арион. – Я просто хочу попросить друзей моей матери оказать мне помощь. Может, кто-то из них подскажет, куда мне следует пойти, что я могу сделать...

– Папа уже сделал хорошее предложение! – гневно воскликнула Мелантэ. – Почему твоя гордость не позволяет тебе согласиться? Думаешь, что это ниже твоего достоинства – работать с такими грязными крестьянами, как мы? Ты настолько презираешь нас?

– Нет.

Они так смотрели друг на друга, будто были одни на всем белом свете. Мелантэ чуть не плакала, и в ее глазах светилось нечто такое, чего Ани никогда раньше не видел. Его это так потрясло, что на глаза невольно навернулись слезы. «Милая моя пташка!» – с горечью подумал он. Ани и не подозревал, что дело зашло настолько далеко. На какой-то миг он даже возненавидел Ариона, хотя и понимал, что его вины в этом не было, кроме того, что юноша всегда оставался самим собой. Ани сам во всем виноват. Это он привел мальчика в свою семью, это он заводил с ним беседы. Он, и никто другой, хотел, чтобы гость остался. Что еще можно было ожидать от Мелантэ? Она в том возрасте, когда девушки влюбляются. Нет ничего удивительного в том, что Арион стал властителем не только ее мыслей, но и сердца.

– Я не хочу, чтобы вы из-за меня пострадали, – коротко ответил Арион. – Мне кажется, никто никогда не относился ко мне с такой бескорыстной добротой, как ваша семья. Я не смею остаться у вас дольше завтрашнего дня. – Он поднялся. – Пойду прогуляюсь.

Спрыгнув с лодки на берег, Арион шагнул в темноту. После недолгого молчания Аполлоний сказал:

– Ну, наконец-то мы от него отделаемся. Мелантэ, хлюпая носом, вскочила с места и побежала в каюту. Все остальные, даже Эзана, с осуждением посмотрели на Аполлония, который негромко выругался, но все же замолчал. Тиатрес, повернувшись к мужу, бросила на него укоризненный взгляд, затем тоже встала и пошла к Мелантэ.

Ани вздохнул и подпер подбородок рукой. Как жаль, что он не додумался отсылать дочь играть с братьями всякий раз, когда ему хотелось поговорить с Арионом. Как жаль, что он не сказал Ариону: «Не бойся: мы тебе поможем».

Но этого Ани гарантировать не мог. Случай с Аристодемом многому научил его. Учитывая, что троюродный брат Ариона гораздо богаче и влиятельнее Аристодема, юноше, по всей видимости, придется несладко. Очень может быть, что римскому наследнику большого состояния не понравятся претензии со стороны пылкого незаконнорожденного брата, питающего к тому же симпатии к царскому дому. Вполне вероятно, что он попытается убрать с дороги всех, кто вздумает помогать его сопернику. И случись какому-то египетскому торговцу очутиться среди тех, кто попытается встать на защиту Ариона, он без особого труда разделается с ним. Еще одно ложное обвинение, проблемы на таможне, команда наемных разбойников, которая совершит налет на лодку с ценным и хрупким грузом, – все это вполне под силу богатому, знатному человеку, к которому благоволит новая власть. Ани, наоборот, нужно благодарить Ариона за то, что он объяснил им ситуацию и сам принял решение уйти от них.

Пытаясь отделаться от мысли, что Арион прямиком идет в Аид, Ани досадовал на самого себя за то, что ему так больно об этом думать. Жаль еще, что с самого начала он не догадался запретить дочери общение с молодым греком.

Утром, когда они отправились в путь, вся команда чувствовала себя немного подавленно. Мрачное настроение, вызванное событиями прошлого вечера, до сих пор не развеялось. Когда их лодка проплывала мимо прибрежной террасы Гермогена и люди Ани собрались на палубе, чтобы полюбоваться необычными статуями животных, о которых рассказывал Арион, они увидели, как римские солдаты уносят их куда-то. Половины скульптур уже не было, и в тот самый момент, когда «Сотерия» проплывала рядом с виллой знатного грека, солдаты занимались тем, что при помощи рычага поднимали фигуру леопарда, играющего на лире.

Римляне собирались погрузить статую в приготовленный ящик, устланный внутри соломой.

– Зачем они это делают? – спросил Серапион, явно расстроенный, что не увидел всех скульптур.

– Должно быть, хозяин продал их, – ответил Ани, хотя прекрасно понимал, что это только половина правды. В теперешних обстоятельствах, скорее всего, Гермогена просто вынудили отдать их какому-нибудь римлянину, которому они понравились, а иначе владельца необычных статуй могли просто казнить. Закон об амнистии, безусловно, имел какие-то исключения.

Как бы то ни было, по обеим сторонам Канопского канала выстроились красивые дома, окруженные чудесными садами, которые спускались прямо к реке, и вскоре Серапион снова повеселел: он бегал от одного борта к другому, стараясь увидеть сразу все. Перед взором путешественников проплывали величественные статуи и экзотические деревья, вольеры с птицами, небольшие, изящно оформленные озерца с фламинго и рыбами. Однажды они увидели крокодила, прикованного к шесту за переднюю лапу и помещенного в специальный красиво украшенный бассейн. В другой ситуации Мелантэ носилась бы по палубе точно так же, как и младший брат, но сейчас она все время проводила в каюте. Арион неподвижно сидел на носу лодки и уныло смотрел на реку из-под широких полей своей шляпы.

Вскоре канал вышел в большое солоноватое озеро, которое в ярком свете солнца казалось ослепительно голубым. Вдалеке они увидели огромное, сияющее в солнечных лучах скопление белых стен, красных крыш, башен, куполов и садов. Зеленый конусовидный холм поднимался высоко к безоблачному небу, а на нем ослепительно сверкала золотая статуя, возведенная в честь богов. Они наконец-таки приплыли в Александрию.

ГЛАВА 9

Наблюдая за Мелантэ, которая просматривала письма, Арион чувствовал, как к его горлу подкатывает комок. Густые черные волосы скрывали лицо девушки, но он все равно знал, что она до сих пор на него злится. Изящные кисти рук с очаровательными круглыми ногтями резкими движениями переворачивали страницы, а когда она читала что-то вслух, в ее голосе были слышны нотки раздражения. Они находились в каюте, расположенной на корме лодки. Сюда доносились голоса Серапиона и няньки, которые разговаривали в носовой части, а также Ани, обсуждавшего с командой, как им лучше пришвартоваться.

У юноши было такое ощущение, что в душе у него все сжалось от тоски и боли. Когда Ани вчера вечером предложил ему сотрудничество, одна его половина хотела воскликнуть от радости: «Да!» Но другая возмущенно твердила: «Какая нелепость! Неужели последний представитель династии Лагидов будет работать на купца из Коптоса? Это просто глупо! Возмутительно! Безумно!» И все же Цезари он понимал, что никогда за всю свою жизнь он еще не был так счастлив, как за эти последние несколько дней. Как жаль, что их путешествие не может продолжаться вечно. Он спас «Сотерию», и вся команда Ани была ему за это благодарна (кроме Аполлония, но он не в счет). Никто в нем не разочаровался, а Мелантэ больше не смотрела на него с жалостью – напротив, в ее обворожительных темных глазах читалось восхищение и благодарность. Если раньше все они презирали его, то теперь их отношение резко изменилось к лучшему – и не из-за страха наказания, а потому, что Арион сделал для этих людей. Он заслужил их уважение. Они понятия не имели о том, что он сын царицы, зато знали о его проклятой болезни – и все же относились к нему с любовью и уважением! Что ни говори, глупо все это и как-то мелко – беспокоиться по поводу мнения простолюдинов о себе, однако Цезарион искренне радовался, что эти люди стали относиться к нему с подчеркнутым вниманием. И Мелантэ – красавица Мелантэ с кожей цвета темного меда и очаровательными глазами, которая унаследовала от отца его ум и силу воли, – тоже питает к нему явную симпатию. По крайней мере до вчерашнего вечера.

Он, конечно, глупец, что позволил себе увлечься дочкой погонщика верблюдов, да еще теперь терзается, видя, как она на него рассердилась. Разумеется, возможности для более близкой связи у них не было, зато были причины, которые останавливали юношу. Он понимал, что это могло усугубить его собственное состояние, однако более важным препятствием являлись их отношения с Ани, который просто обожал свою хорошенькую дочь. Нет, он не посмел бы обидеть уважаемого им человека, соблазнив его дочь, – даже если она сама не будет против. Кстати, как относится к этому сама Мелантэ, для Цезариона было неясно. Да, он ей нравился, но девушка обладала сильной волей и ни за что не согласилась бы опозорить саму себя и свою семью, расставшись с девственностью до брачной ночи. Цезарион не хотел этого, понимая, что их отношения могли причинить боль не только девушке, но и ее семье. Однако мысль о женитьбе тоже была абсурдной. Во-первых, закон этого не позволяет, а во-вторых, он не в том положении, чтобы связывать себя подобными обязательствами.

Если бы царица узнала, что ее сын так серьезно размышляет о своих отношениях с дочерью крестьянина, она бы приказала выпороть Мелантэ. Девушке повезло, что его матери уже нет в живых, иначе ей не удалось бы избежать печальной участи Родопис, которую Клеопатра вышвырнула из дворца, приказав продать на невольничьем рынке.

Поражаясь самому себе, Цезарион мысленно окинул взглядом свое прошлое. Все-таки иногда Клеопатра действительно была жестокой и тщеславной. Снова вспомнив Родопис, свою первую любовь, он подумал о том, что у царицы даже не нашлось повода, чтобы так жестоко обойтись с девушкой! Если ей так хотелось избавиться от Родопис, она могла бы подарить ей свободу и снабдить приданым. В разговоре с матерью Цезарион так и сказал ей об этом, на что царица ответила: «Если бы все рабыни во дворце вообразили, что спальня царя – это верный путь к свободе, мы бы каждую ночь вытаскивали их из твоей кровати».

Тогда он сам пошел на невольничий рынок, нашел человека, который купил Родопис, и выкупил девушку в два раза дороже. Затем он дал ей вольную и самостоятельно приготовил для нее приданое, не сказав ни слова матери. Это было непросто: денег, которые ему давали, не хватало для покрытия расходов, а просить у казначея Цезарион не решился. Тот, не задумываясь ни секунды, доложил бы об этом царице. Поразмыслив, Цезарион продал тогда своему товарищу скаковую лошадь и дал Родопис в качестве приданого фибулы и кольца.

Ему в то время было уже шестнадцать. Официально он считался царем, но все равно не имел возможности даровать рабам свободу. Ради того, чтобы сделать девушку, в которую он был влюблен, свободной, Цезариону пришлось прибегнуть ко всяким ухищрениям. Да он никогда, собственно, и не обладал реальной властью. Когда ему исполнилось шестнадцать, его должны были зачислить в эфебию[34]. В древнегреческом обществе молодой человек, достигший 16-летия[35], обретал вес права гражданина, становясь членом эфебии – общества молодых людей) для прохождения военной подготовки. Мать наняла учителей, чтобы те подготовили его, но официально Цезариона так и не зачислили в корпус молодых греков – граждан полиса. Это сделали только год спустя, после Акции[36], когда царица решила укрепить пошатнувшийся авторитет царского дома среди населения и показать всем, что она верит в династию. Это было весьма мудро с ее стороны, несмотря на то что этим поступком она подписывала собственному сыну смертный приговор. Надежда на то, что Октавиан пощадит юношу, носившего имя Цезарь, была очень слабой. Вряд ли он вообще пощадил бы любого, кто носил это имя.

И все же Клеопатра не взяла его на битву при Акции, о чем он до сих пор горько жалел. Цезарион был уже достаточно взрослым, чтобы идти на войну, и ему, по идее, полагалось поручить командование каким-нибудь войском – на словах, конечно. Естественно, за его спиной стоял бы пожилой и умудренный опытом человек, но у него была бы возможность смотреть и учиться. Но вместо этого его оставили в Александрии с младшими братьями и сестрами на попечении школьных учителей. «При твоем состоянии здоровья...» – как всегда, начала объяснять ему мать, хотя сама столько раз твердила о том, что та же самая болезнь не помешала его отцу завоевать полмира.

Тогда он впервые разобиделся, подумав, что никогда не представлял собой ничего особенного: ребенок двух божеств, он оказался полным ничтожеством. Клеопатра стремилась к тому, чтобы иметь в качестве соратника кого-то из Лагидов, мужчину; она, конечно, видела преимущества в том, чтобы родить ребенка от Юлия Цезаря. Но когда сын вырос, царица поняла, что предпочитает видеть возле себя не взрослого мужчину, который бы командовал армией и принимал самостоятельные решения, а такого же, как и прежде, послушного ребенка. Даже сейчас, став на время Арионом, юноша имел больше возможностей проявить индивидуальность, чем когда он был Цезарионом.

Он вдруг с горечью вспомнил доктора, настойчиво предлагавшего сделать ему прижигание мозга. Цезариону тогда было четырнадцать, и он сильно ослаб после целого года мучительного лечения лекарствами, слабительными и кровопусканиями. Доктор утверждал, что, если просверлить небольшую дырочку на его макушке и нагреть мембраны мозга при помощи раскаленного железа, это выгонит флегму из головы и расширит мозговые желудочки, вследствие чего приступы прекратятся. Цезарион слышал что-то похожее перед тем, как его подвергали десяткам пыток, и бросился умолять мать, чтобы на нем этот эксперимент не проводили. Личный доктор Клеопатры, Олимпий, – да благословят его боги! – поддержал Цезариона, заявив, что подобная процедура может повлечь за собой инвалидность или даже смертельный исход и вряд ли принесет пользу. Клеопатра подумала... и в конце концов вняла мольбам сына. Однако она позволила доктору попробовать другой способ – прижечь раскаленным железом затылок Цезариона, за ушами, чтобы посмотреть, принесет ли это облегчение.

Аполлон и Асклепий! Как же это было больно! У него до сих пор остались шрамы – должно быть, сейчас, когда у него такие короткие волосы, они хорошо видны. Цезарион нащупал пальцем один из них – неровную полоску гладкой, не покрытой волосами кожи. Со слезами на глазах Цезарион просил мать запретить этому человеку прикасаться к нему, но Клеопатра непререкаемым тоном заявила, что он царь, а царю подобает быть мужественным перед лицом испытаний.

Гадко, конечно, с его стороны вспоминать подобные вещи о своей матери, особенно сейчас, когда она совсем недавно ушла из жизни. Он должен оплакивать ее. Однако... Цезарион был бесконечно рад тому, что Мелантэ и Ани никогда уже не встретятся с ней.

– Что это? – раздраженно спросила Мелантэ, прервав его размышления.

Он взял лист папируса из ее руки и пояснил:

– Образец ответа на запрос о покупке ладана. Предполагалось, что Мелантэ будет выполнять обязанности писаря при отце, пока они будут находиться в городе. Девушка умела сносно читать и писать, у нее был четкий разборчивый почерк, хотя она делала ошибки в орфографии. Ее греческий был разговорным, и она не знала специальных грамматических оборотов, характерных для деловой переписки. Цезарион уже составил все письма, о которых просил Ани, – в основном они содержали просьбу о встрече с каждым из бывших поставщиков Аристодема. Помимо этого он набросал несколько дополнительных писем с предложениями о возможной встрече с другими купцами и при этом оставил место для заголовка, поскольку не знал их имен. Цезарион записал все, что знал об Александрийской гавани и действующих торговых постановлениях, о синдикатах и сообществах – словом, всю информацию, которая могла бы оказаться полезной для Ани. Юноша даже составил в качестве образца несколько писем, в которых содержался ответ на запрос, чтобы Мелантэ, внеся небольшие изменения, могла при необходимости их использовать. Занимаясь всем этим во время путешествия, Цезарион только теперь осознал, как ему хочется, чтобы у Ани все получилось.

– А это? – спросила Мелантэ.

– Образец ответа на предложение купить олово. Девушка просмотрела оставшиеся письма и отложила их в сторону.

– Ну, тогда все, – жестко сказала она.

– Мелантэ, пожалуйста! – Что?

– Мне действительно нужно оставить вас. Не сердись на меня! Она хлопнула связкой папирусов о футляр и пристально посмотрела на Цезариона.

– Ты хочешь, чтобы я на тебя не сердилась, даже если думаешь, что лучше смерть, чем сотрудничество с моим отцом?

– Я не...

– Мой отец – порядочный человек! Он заработал свои деньги тяжелым трудом и собственными мозгами. Неужели это делает его хуже по сравнению с кем-то, кто просто-напросто их унаследовал? Он помог нашим соседям в округе: сейчас все зарабатывают тем, что выращивают лен, а женщины – благодаря тому, что работают на станках. Он никогда никого не обманул, он чтит богов и заботится о своей семье. Как ты смеешь относиться к нему с таким презрением?

– Я его не презираю!

– Нет, презираешь! Ты ко всем нам относишься надменно. Ты сам, не замечая своего высокомерия, заявил, что мы ставим себя на один уровень с рабами только потому, что помогаем друг другу. И сейчас ты предпочитаешь уйти от нас и позволить себя убить, нежели продолжать работать с моим отцом! И ты еще хочешь, чтобы я на тебя не сердилась?

– Мелантэ, я...

– Все, что ты здесь говорил о том, будто не хочешь навлечь на нас беду, – это просто басни! – не унималась Мелантэ, с каждым словом распаляясь все больше и больше. – Все это ложь! От первого и до последнего слова! Ничего страшного не произойдет, если ты просто будешь избегать встреч со своим братом. Он думает, что ты в плену у римлян, или убежал из страны, или вообще уже мертв. Даже если твой брат узнает, что ты еще жив, но от тебя не исходит никакой угрозы – при условии, что ты не будешь настраивать против него друзей своей матери, – разве он будет беспокоиться из-за тебя? Опасно станет только в том случае, если ты сам поднимешь бучу! А тебе это делать совсем необязательно; ты мог бы спокойно работать с моим отцом. Но нет же – слишком ты для этого гордый! Ты ждешь, чтобы я сказала тебе: «Да, конечно, все в порядке. Я понимаю, что мы для тебя всего лишь грязь. Уходи и помирай себе с теми, кто тебе ровня. Вот тебе мое благословение»? Не дождешься!

– Я совсем так не думаю!

– Нет, думаешь! – ответила она, бросив на него злой взгляд. Глаза девушки наполнились слезами. – Сам знаешь, что это так.

– Немного, – признался он. – Но не до такой степени, как раньше. Мелантэ, пожалуйста, постарайся понять...

– Не буду! – отрезала она.

– У меня есть брат, – сказал вдруг Цезарион, удивляясь тому, что решился на это признание. – Сводный брат, такого же примерно возраста, что и Серапион. Я не знаю, где он. Я даже не знаю, жив ли он еще.

Она посмотрела на него сквозь слезы, но уже не так сердито.

– Что ты имеешь в виду?

– Я должен выяснить, что с ним случилось. А это значит, что мне придется обратиться за помощью к друзьям моей матери. Следовательно, я рискую наткнуться на своего троюродного брата. Встреча с ним весьма небезопасна, и поэтому я не должен оставаться у вас. В том случае, если он решит расправиться со мной, можете пострадать и вы.

– Ты никогда раньше не говорил о своем брате, – с подозрением глядя на него, заметила Мелантэ.

– О Зевс! Я не смею рассказывать о себе, Мелантэ! Я не смею этого делать, особенно здесь, в Александрии. У меня действительно есть брат, я клянусь Дионисом и всеми бессмертными богами. Его зовут Птолемей. Ему шесть лет.

От злости и раздраженности Мелантэ не осталось и следа.

– Прости, – прошептала она и вытерла слезы. – Прости меня, пожалуйста. Я, как всегда, наговорила тебе страшных вещей. – Ее губы задрожали. – Я просто не хочу, чтобы ты уходил.

Он подошел к ней вплотную, взял за руки и поцеловал в щеку. Она потянулась к нему, и на секунду Цезариону показалось, что он и вправду бог, а в его жилах течет не кровь, а божественный ихор[37]. Он снова поцеловал девушку. Она обвила руками его плечи, и ее губы стыдливо и неумело ответили на его поцелуй.

Внезапно дверь открылась. Они обернулись и увидели, что на них смотрит Ани. В его глазах читалось осуждение.

Цезарион выпустил руки Мелантэ и поспешно отступил назад.

– Я... – начал он.

– Ты вроде хотел попрощаться, – сухо произнес Ани. – Да, – подтвердил Арион, покраснев от стыда.

– Желаю тебе всего доброго, – сказала Ариону Мелантэ, вытирая слезы. – Удачи тебе. Будь осторожен. Прошу тебя, будь осторожен и... Если сможешь, дай нам знать, как ты.

– Я постараюсь, – ответил Арион, чувствуя, как к горлу подступил комок. – И тебе тоже всего хорошего, Мелантиона.

Он наклонился, неловко поднял корзину, в которой лежали книги и запасной хитон, и, спотыкаясь, вышел на палубу. Солнце стояло в зените, и в гавани было затишье: лодочники и работники доков отдыхали, укрываясь от полуденной жары. Команда «Сотерии» собралась вокруг Цезариона, все пожимали ему руку и желали удачи. Тиатрес дала ему в дорогу немного хлеба и оливок, завернутых в платок. Из передней каюты выбежал Серапион и обнял его. Цезарион ласково потрепал мальчика по голове и пожелал ему здоровья и удачных прогулок по Александрии.

Ани прокашлялся и заявил:

– Я провожу тебя до выхода из доков.

И они отправились вдвоем вдоль пустынной набережной, нагретой палящим солнцем.

– Мне очень жаль, что так получилось, – неожиданно для самого себя сказал Цезарион. – Это я насчет Мелантэ.

Ани искоса посмотрел на него и закусил нижнюю губу.

– Мне тоже.

– У меня и в мыслях не было... Я не хотел обижать ни ее, ни тебя.

– Ты сказал ей правду?

– Ты подслушивал? – возмутился Цезарион.

– А как же иначе? Неужели ты думал, что я буду стоять в стороне, когда молодой человек разговаривает наедине с моей дочерью? Это правда, что у тебя есть младший брат?

Некоторое время Цезарион шел, не говоря ни слова и не поднимая глаз на Ани. Ему пришлось сказать Мелантэ о Филадельфе, потому что он знал: девушка воспримет это как вескую причину, объясняющую его уход. Однако Филадельф был только частью его истинных целей. Безусловно, в какой-то мере Мелантэ была права, обвиняя его в гордости и высокомерии. Но главной причиной была правда о нем самом. Если его поймают, то никого из всей команды «Сотерии» не оставят в живых. Их накажут зато, что они его укрывали и спасли от смерти. Думать об этом было невыносимо. Лучше, чтобы Ани и его люди никогда не узнали об этом.

– Да, у меня действительно есть младший брат, – ответил он. – Я не лгал. Я хочу помочь ему, если, конечно, смогу.

– Выходит, ты никогда нам не доверял. – В голосе Ани звучали обида и горечь. – Даже в вещах, которые делают тебе честь.

Их глаза встретились.

– Это неправда. Мне кажется, что я доверяю тебе так, как никому и никогда.

Ани остановился.

– Мать Изида! Ну и несчастная у тебя была жизнь, мальчик! Сначала ты говоришь, что никто и никогда не относился к тебе с такой добротой, не ожидая ничего взамен, а теперь утверждаешь, что никому и никогда не доверял! – Он замялся. – Извини. Ты не любишь, когда я тебя называю мальчиком.

– На самом деле, – улыбнувшись, произнес Цезарион, – я уже не против такого обращения. Ты знаешь... Твое предложение... насчет сотрудничества... Я бы очень хотел дать на это свое согласие.

Невероятно, но это была чистая правда! У Цезариона вдруг появилась в голове неприятная мысль, что, возможно, это случилось потому, что он опустился на животный уровень, но даже это не умаляло его страстного желания принять предложение Ани и быть таким же счастливым, как сейчас.

С грустью, но не скрывая любопытства, Ани посмотрел на юношу и, протянув руку, тронул его за плечо.

– Так почему же ты отказываешься?

И тут неожиданно появилось гнилое зловоние, а затем и внезапное чувство необъяснимого ужаса. Цезарион схватил мешочек с травами и поспешно присел у обочины дороги.

– О Изида! – воскликнул Ани, узнавая первые признаки приближающегося приступа.

Цезарион почувствовал, как Ани поддерживает его, чтобы он не упал, и это придало ему уверенности.

Хор поет гимн Изиде: «Славим тебя, царица рек, морей и ветров. Славим тебя, царица войны...» Клеопатра сидит на позолоченном троне, под пурпурным балдахином, одетая как богиня. А на голове – корона в виде змеи. Чуть ниже царицы на своем золотом троне сидит Цезарион и смотрит на мать. На нем тяжелый, расшитый драгоценными камнями плащ. Еще чуть ниже сидит Филадельф. Малыш пытается снять свою диадему, но стражник его останавливает. Все вокруг шушукаются, глядя на него.

Река вышла из берегов, красно-коричневая от грязи. Жрецы подводят к алтарю телку для заклания в качестве благодарности богам. Верховный жрец ожидает у жертвенника с ножом, поблескивающим в его руке.

Мужчина сидит за столом, склонив голову. Его руки и ноги крепко привязаны к ножкам стола. Кожа на затылке преступника снята – она свешивается внутренней стороной наружу поверх его глаз. В этом месте его череп вскрыт. «Это мозговые желудочки», – говорит врач, прикасаясь к серой массе скальпелем. Рука жертвы вздрагивает. Цезарион в ужасе вскрикивает: «Он еще жив!»

Юноша полулежал на обочине под лучами палящего солнца. Перед ним на корточках сидел Ани. Одной рукой он придерживал Цезариона за спину, а другой прикладывал к его лицу мешочек с лекарством. Цезарион застонал и обмяк, чувствуя на себе надежную руку Ани.

– Прошло? – мягко спросил Ани.

Цезарион кивнул. Он наклонился вперед, нащупал мешочек и снова вдохнул. Запах уже не был таким сильным, как раньше: нужно заказать новую смесь... если, конечно, его не убьют в ближайшие дни.

Ани, не сводя с него участливого взгляда, неожиданно заявил:

– Знаешь, Арион, сдается мне, что дело тут не по флегме. Да и влажность тут ни при чем. У тебя случаются приступы, когда ты переживаешь сильное волнение, если тебе больно или ты чем-то очень расстроен...

– Тогда почему это происходит только со мной? – уныло спросил Цезарион.

Ани пожал плечами.

– Ну... потому что у тебя к ним предрасположенность. Очевидно, от приступов тебе уже не избавиться, но, скорее всего, они будут в том случае, когда ты чем-то сильно опечален, или устал, или голоден, или у тебя появилась сильная боль. Если бы дело было в излишней жидкости, ты бы то и дело бился в конвульсиях на протяжении всего нашего плавания по реке, а в пустыне – ни разу. На деле же получилось в точности наоборот. И не спорь с этим, мальчик. Это совершенно ясно. Да и женщин, как мне кажется, тебе не следует избегать. Я бы на твоем месте точно этого не делал. – Ани явно колебался, но все же продолжил: – Скажи, о ком ты каждый раз во время приступа говоришь: «Он еще жив»? Когда ты произносишь эти слова, я невольно начинаю думать о самом ужасном.

Цезарион тяжело вздохнул. Он никому никогда не рассказывал о своем кошмаре. Однако наверняка ничего страшного не произойдет, если Ани узнает о нем и, возможно, перестанет так волноваться по этому поводу.

– Я не знаю его имени. Это был преступник – кажется, он убил какую-то женщину. У него тоже была проклятая болезнь, как и у меня. Один врач при медицинской школе в Мусейоне попросил разрешения вскрыть его тело, и моя мать взяла меня с собой, чтобы понаблюдать за процедурой. Она хотела, чтобы я видел, в чем заключается моя проблема.

– Они вскрыли его, когда он был еще жив! – воскликнул Ани, в изумлении глядя на Цезариона, – Изида и Серапис!

– Доктора в Мусейоне регулярно проводят вскрытия мертвых тел. Что до живых людей... не так часто, и на это требуется разрешение царицы. Но такие опыты тоже проводили. При этом используются преступники, которых в любом случае ждет смертная казнь. В тот раз они накачали его снотворным и вскрыли череп на затылке. Я думал, что он мертв. – Цезарион весь задрожал. – Потом доктор сказал: «Перед тобой мозговые желудочки!» – и дотронулся скальпелем... Рука того человека вздрогнула. – Цезарион закрыл глаза. – С тех пор я всегда вижу эту сцену, когда у меня приступ.

– Милостивая Изида! Твоя мать привела тебя туда, чтобы посмотреть? Сколько тебе было лет?

– Тринадцать. Мне было тринадцать. Она не предполагала, что это настолько меня потрясет.

– Как она могла об этом не знать? Любой нормальный человек будет потрясен, а тем более подросток, страдающий проклятой болезнью...

– Она не знала, – уставшим голосом произнес Цезарион. – Мне кажется, мы все ненормальные. А ты сам, Ани, нормальный? Ты, честно говоря, не похож ни на кого, с кем я когда-либо встречался.

– Я достаточно нормальный, чтобы не делать такого! – не скрывая своего отвращения, заявил Ани.

Цезарион улыбнулся.

– Я очень рад, что встретил тебя. – Он с трудом поднялся на ноги. – Я должен идти. Не провожай меня до ворот, давай попрощаемся здесь. Ани, я благодарен, я очень благодарен тебе за твою доброту. Еще раз поблагодари от меня Тиатрес и скажи Мелантэ, что я... Я надеюсь, что она будет счастлива. Желаю тебе всего доброго.

Ани вскочил на ноги. Некоторое время он стоял рядом с Цезарионом, будто хотел что-то сказать, а затем порывисто обнял его. Юноша стоял не шевелясь. Как и известие о смерти его матери, этот жест застал его врасплох и вызвал острую боль утраты. Когда Ани отстранился от него, Цезарион робко дотронулся до руки мужчины, не осмеливаясь смотреть ему в глаза. Потом он наклонился, поднял с земли свою корзину и зашагал прочь.

Он шел как во сне до самых ворот, стоявших на выходе с прибрежной территории озера Мареотис, и пытался убедить самого себя в том, что это чувство утраты – сущая глупость. Он знает Ани всего лишь месяц, а его семью и того меньше. К тому же они простые крестьяне, египтяне и не должны быть для него близкими людьми. Ему не следует думать, будто семья Ани стала для него... Короче говоря, он не может испытывать к ним такие же чувства, как, например, к Филадельфу, когда они расставались во время его отъезда из царского дворца.

Возле ворот в городской стене, которые вели в Александрию, стояли римляне. Сами ворота были открыты, и римские стражники просто сидели в тени арки, наблюдая за проходящими мимо людьми. Цезарион прошел через ворота на улицу Сома, которая представляла собой широкий проезд, идущий через весь город с севера на юг, и остановился, думая о том, куда бы ему пойти в первую очередь.

Некоторые из сторонников его матери оставались верными до конца и, возможно, даже обрадуются, узнав, что он еще жив. Однако ему следует помнить, что эти люди, по всей видимости, находятся под наблюдением римлян, если они вообще еще живы. Диойкет[38] Селевк, главный управляющий Мардион, царский секретарь Диомед – приближаться к каждому из них небезопасно. Может быть, Николай Дамасский, который обучал его истории? Нет. Этот человек слишком честолюбив и вряд ли решится укрывать у себя опального царя: он в мгновение ока предаст его. Олимпий, личный доктор Клеопатры, скорее всего, надежен, как всегда, но он не обладает большой властью.

Ему следовало все хорошенько обдумать до приезда в город. И никакие оправдания, вроде того, что ему не хотелось об этом даже вспоминать, не в счет. Цезарион неторопливо шел вверх по улице. Лавки на время полуденной жары были закрыты, и большая торговая улица казалась почти безлюдной. Несколько бродяг вместе со своими блохастыми кошками отдыхали в тени портика[39] возле общественного источника сплетничали женщины. Но кроме них на улице не было никого – только солнце. Это к лучшему. Его лицо знакомо слишком многим в этом городе, а на едва пробившиеся усы надеяться не стоит – вряд ли они послужат ему хорошей маскировкой. Утром Цезарион посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что они ничуть не гуще, чем были в Коптосе.

Недалеко от центра города, в том месте, где улица Сома пересекалась с Канопской дорогой, идущей с востока на запад, располагались царские усыпальницы. Здесь, в огражденном парке, среди финиковых пальм и зарослей цветущего ладанника, находились мавзолеи восьми поколений Лагидов. Цезарион в нерешительности остановился у кованой калитки, затем отворил ее и вошел внутрь. Ему нужно было где-то присесть и подумать, что делать дальше.

Раньше он часто приходил сюда. В большом мавзолее с куполом, перед которым он сейчас стоял, находилась гробница Птолемея V Эпифана, «посланника богов», и его супруги, ставшей первой египетской царицей, носившей имя Клеопатра.

К северу от мавзолея располагались гробницы поменьше. В них покоились величайшие правители династии – Птолемей Сотер и его жена Береника, а также Птолемей и Арсиноя, любящие брат и сестра. Гробница его матери находилась в другом месте, и это было некоторым утешением. Незадолго до своей смерти Клеопатра приказала построить для себя роскошный мавзолей неподалеку от храма Изиды. Скорее всего, ее похоронили именно там, рядом с Марком Антонием, если, конечно, ему сообщили правду о матери. Марк Антоний – шумный, хвастливый человек, немного буйный и грубый, а кроме того, любитель выпить – никогда ему особо не нравился. Неприятно было думать о том, что его матери суждено лежать рядом с этим чурбаном. Но, наверное, она так и задумывала, когда выбирала место для своей будущей гробницы. Антоний не принадлежал к династии Лагидов и не мог быть похороненным вместе со всеми царями. Но Клеопатра по какой-то причине, так и оставшейся загадкой для Цезариона, искренне любила этого грубияна и не хотела расставаться с ним даже после смерти.

Цезарион шагал по привычному для него маршруту – влево от гробницы Эпифана, по спускающейся вниз дорожке, мимо круглого монумента Птолемея VII Евергета, к гробнице своего деда Птолемея XII, прозванного Авлетом-Флейтистом.

Рядом с гробницей был разбит небольшой садик с источником под колоннадой, от которого вода стекала в заросший перистым папирусом пруд с рыбами. В детстве он часто бывал здесь, сидел, пока его мать совершала ежегодный поминальный обряд по своему отцу. Для Цезариона этот пруд всегда был оазисом тишины.

Сейчас здесь тоже было тихо, но он интуитивно чувствовал, что уединенность этого уголка стала чуть-чуть другой. Пройдя несколько шагов вглубь садика, Цезарион увидел, что на месте источника кто-то соорудил мраморный алтарь, на котором стояла высокая урна из полированного порфира. Эта небольшая перемена больно ранила юношу – больнее, чем он ожидал. А что же стало с рыбами без источника?

У подножия алтаря он заметил прислоненный к нему деревянный щит, на котором что-то было написано краской. Цезарион подошел поближе, чтобы узнать причину столь неприятной перемены на его любимом месте, и прочитал:

ПТОЛЕМЕЙ ЦЕЗАРЬ THEOS PHILOMETOR PHILOPATOR[40]

Наследник двух царей, не получивший царства,

Тебе судьба определила смерть, а не корону.

Прощай.

Оглушенный, Цезарион неотрывно смотрел на надпись, а затем перевел взгляд на урну, украшенную кем-то венком из лавра и роз. Рядом с алтарем стояли две потухшие лампады. Бронзовая курильница была полна серого пепла.

Это вполне разумно, подумал он. Римляне не осмелились бы выбросить его прах в сточную канаву: это было бы непозволительной провокацией. Памятник царю им тоже не хотелось делать. Поместить его останки где-нибудь среди других царей, не слишком заботясь о богатой отделке, и вместо надписи на камне соорудить деревянный щит было наилучшим решением. К тому же кто-то, судя по всему, помнил о том, что он любил здесь сидеть, и по возможности заботился о могиле. Интересно, кто этот человек? Цезарион перебрал в памяти целый сонм приспешников, друзей, преподавателей, рабов – людей, которые когда-то были с ним рядом, – гадая, кто из всего этого окружения был способен бросить вызов римскому правлению. Однако может статься, что римляне сами назначили верного им человека, поручив ему следить за состоянием памятников. Юноша ни минуты не сомневался, что такое возможно.

Он присел на скамейку под колоннадой и стал наблюдать за птицей, которая пела, раскачиваясь на ветке дерева. Во всяком случае, рыб они не уничтожили: из-за алтаря торчал конец свинцовой трубы и из нее в пруд поступала вода, а в темной глубине, как и раньше, плавали карпы. Неплохое все же место для могилы. Как жаль, что его прах и в самом деле не находится в этой урне. Здесь, в этом прекрасном садике, он нашел бы вечный покой, и ему не пришлось бы сейчас бороться, сталкиваясь с новыми предательствами, которые, несомненно, ожидают его в последующие несколько дней.

Цезарион понимал, что в конце концов ему придется к кому-то обратиться и нужно быть готовым к тому, что либо его предаст избранный им человек, либо кто-то другой, кому они, в свою очередь, доверятся, предаст их обоих. Его ждет арест, суд и казнь, а может и две казни, и в результате он все равно окажется в любимом садике, но теперь уже внутри этой урны. Сердце юноши заныло от непосильной тяжести. Цезарион с отчаянием думал о том, что не знает, чего он хочет добиться. Вряд ли он чем-то поможет Филадельфу. Если император рассчитывал его убить, то мальчик, скорее всего, уже мертв. Если же он решил его пощадить, то неумелые попытки освободить младшего брата только усугубят положение Филадельфа, сделав его еще более шатким. Даже если каким-то чудом ему удастся выполнить задуманное, куда они направятся, что будут делать? Цезарион еще не расстался с неясной мечтой о том, чтобы купить где-нибудь кусок земли, поселиться там и тихо провести оставшуюся жизнь. Однако теперь, когда он наконец вернулся в родной город, ему не верилось, что им удастся это сделать. В мире, отныне принадлежавшем Риму, для отпрысков великой династии Лагидов не найдется места.

Уже в Птолемаиде Цезарион понял, что продолжать борьбу бессмысленно. Он хотел покончить с собой, но каждый раз останавливался: сначала – потому что был нужен своим близким, а во второй раз – потому что был слишком счастлив. Может, самым лучшим выходом для него сейчас будет купить нож и довести до конца то, что он начал... Однако же ему хотелось по крайней мере узнать, что случилось с его младшим братом.

Послышался шум шагов – кто-то спускался по лестнице. Цезарион быстро вскочил на ноги, и на площадке, в другом конце садика, увидел Родона, своего бывшего наставника и коварного предателя. Тот был одет в простой темный гиматий. Его волосы и борода философа, как всегда, были аккуратно подстрижены. Двое слуг стояли еще на ступеньках, у одного из них в руках был сосуд с маслом, у другого – корзина.

Родоп заметил его и замер. В первую секунду он, казалось, почувствовал неприятное раздражение. А затем, осознав, кто стоит перед ним, побледнел. Он раскрыл рот, но не произнес ни звука. Цезарион сделал шаг назад; его взгляд лихорадочно метался в поисках выхода из западни. Каменная стена слишком высока, чтобы перепрыгнуть через нее. В мыслях он ругал себя за то, что проявил такую беспечность – забрел в место, откуда ему так просто не выбраться.

Слуга выронил из рук сосуд с маслом, и тот вдребезги разбился о каменный пол. Густая жидкость брызнула на ступеньки и стену, воздух наполнился тяжелым ароматом розового масла. Слуга попытался взбежать вверх по ступенькам, но поскользнулся и неловко упал, подвернув ногу. Цезарион рванулся вперед, надеясь проскочить мимо него, пока он не успел снова подняться на ноги.

– Не-е-е-ет! – заорал Родон. Его крик прозвучал настолько жутко, что Цезарион в недоумении остановился. Учитель, ломая руки, упал перед ним на колени. – Я не хотел, – хватая ртом воздух, заговорил он. – Клянусь, я не хотел, но ты сам бросился на острие копья. Что мне еще оставалось делать? Я должен был только придержать тебя в палатке до прихода римлян. То был не мой приказ, а императора! – Зубы Родона стучали, лоб покрылся испариной. – Уходи! Пожалуйста, уходи! О Геракл! Прошу тебя, уходи отсюда!

Он стоял на коленях перед лестницей.

– Ну, тогда дай мне пройти, – резонно заметил Цезарион. – И я уйду.

Родон с трудом поднялся на ноги и попятился назад, в сторону садика, не сводя глаз с Цезариона. В его взгляде застыл ужас. Юноша собрался проскочить мимо него, но вынужден был остановиться. На ступеньках плечом к плечу стояли оба слуги Родона и продолжали загораживать проход. Их лица были знакомы Цезариону – это были два его самых любимых раба. Судя по выражению их лиц, они оба узнали Цезариона и, похоже, были слишком напуганы внезапным появлением мстительного призрака, чтобы сдвинуться с места. Цезарион замер в нерешительности – он слышал, как за его спиной возится Родон. Обернувшись, он увидел, что учитель сумел побороть потрясение и смотрит на него уже не с таким выражением ужаса и страха. Его взгляд остановился на корзине, которая была в руках у Цезариона.

– Ты жив, – все еще не веря своим глазам, медленно произнес Родон.

Юноша выронил из рук корзину, резко повернулся к предателю и с силой ударил его по лицу. Удар был достаточно силен – у него даже рука заболела, – и это доставило ему удовольствие.

Родон упал навзничь, ударился головой о стену, и его безвольное тело обмякло. Цезарион подошел к нему и со злостью пнул ногой. Родон закрыл лицо руками и глухим голосом позвал на помощь. Цезарион еще раз ударил учителя, но в этот момент один из рабов подбежал к нему сзади и схватил его за руку. Юноша развернулся и, размахнувшись, с силой ударил его локтем по ребрам, подсек и повалил на землю. Однако он тут же наткнулся на второго раба, который подоспел на выручку к товарищу. Он обвил рукой шею Цезариона, стараясь схватить его за голову. Цезарион крепко вцепился в пояс раба – еще один борцовский прием, которому его когда-то научили, – опустился на колени и перекинул своего противника через плечо.

Тем временем первый раб пришел в себя и сразу же бросился на него. В результате этой короткой, но ожесточенной схватки рабы прижали Цезариона лицом к земле, навалившись на него своим весом и заломив одну руку ему за спину. С трудом переводя дыхание, юноша отчаянно колотил по земле свободной рукой.

– Каким образом ты мог остаться в живых? – донесся сверху голос Родона.

Цезарион вывернул шею, чтобы посмотреть на него. Учитель снова стоял на ногах возле стены. Из его носа сочилась кровь – она пропитала его бороду и капала спереди на темную тунику. Его волосы были в пыли и сухих листьях. Было видно, что он дрожит.

– Ты! Продажная шлюха! – гневно прохрипел Цезарион. – Что, одного раза недостаточно, чтобы убить меня?

Родон отошел от стены и медленно опустился на колени рядом с головой Цезариона. Кровь из его разбитого носа капала на каменную плиту прямо перед глазами Цезариона.

– Копье пронзило тебя почти насквозь, – запинаясь, сказал Родон. – О Зевс! Я даже не смог его вытащить! А потом, когда загорелся шатер и я вытащил тебя оттуда, копье все так же торчало в твоем боку. Ты даже не дышал, клянусь! Авит вытащил копье и вонзил его еще раз, чтобы убедиться, что ты мертв. Как же ты мог выжить?

Он протянул руку и дотронулся до щеки Цезариона, но юноша тут же ее оттолкнул, брезгливо поморщившись.

Увидев на земле кровь, Родон прижал к носу тыльную сторону ладони, чтобы остановить кровотечение.

– У тебя, скорее всего, случился приступ, правда? – Голос мужчины звучал глухо, но постепенно становился более ровным и уверенным. – Я понял это, когда в тебя вошло копье. Но я подумал, что ты умираешь от раны. Зевс свидетель! Мы же сожгли твое тело! Я своими глазами видел, как горел погребальный костер!

– На нем сверху был навес от шатра, – отозвался Цезарион. – Вы, надеюсь, подняли его, чтобы посмотреть, там ли я?

Родон изумленно уставился на него, продолжая прижимать руку к своему носу. В остром взгляде его темных глаз мелькнула растерянность: он силился восстановить в памяти события того дня, но ему это удавалось с большим трудом.

– Нет, – наконец ответил он. – Нет. Мы уже показали твое тело всем, кто находился в лагере. Никому не хотелось смотреть на горящий костер. Никто по этому поводу особо не радовался. По крайней мере мне уж точно было не до веселья. О Зевс! – Он сел на корточки, машинально вытер нос и надавил двумя пальцами на переносицу, чтобы остановить продолжающееся кровотечение. – Все это время я был уверен, что убил тебя. Все начали сторониться меня; люди на улице плюют в сторону моих детей и женщины, с которой я живу, выказывая свое презрение. А ты здесь, живой!

– Ты предал меня, – с горечью произнес Цезарион. – Ты давал клятву верности мне, моей матери, нашему дому и подло нарушил ее. Ты возжелал моей смерти. Неужели ты думаешь, что люди станут лучше о тебе думать, если узнают, что наставник царя, сделав ошибку в первый раз, попытался ее исправить?

– Нет, – прошептал Родон. На его лицо – бледное, испачканное кровью – было жутко смотреть. Он бросил взгляд на раба, который прижимал Цезариона к земле, и приказал ему помочь юноше подняться на ноги.

Некоторое время раб колебался, но затем все же отпустил Цезариона. Тот медленно встал на колени и уперся руками в землю. Бросив взгляд на ступеньки, Цезарион увидел, что оба раба все также стоят, перегораживая проход. Во время борьбы они задели раненый бок и запястья, и теперь Цезарион ощущал сильную боль. Понимая, что убежать ему не удастся, а новой схватки он уже не выдержит, юноша сел на корточки и осмотрел свою раненую руку. Корка на ране треснула и начала кровоточить.

– Что это? – полюбопытствовал Родон. Цезарион мрачно посмотрел на него.

– Я хотел уйти из жизни, когда узнал о смерти матери, – отпотел он, опустив руку. – И что ты собираешься делать?

– Я не знаю, – сказал Родон. – А ты что тут делаешь? Зачем ты вернулся в Александрию?

– Мне больше некуда идти. Я сначала добрался до Береники, но римляне захватили «Немесиду». Я думал, что по возвращении помой я смогу чем-то помочь матери или, по крайней мере, Филадельфу.

– Филадельфу?

– Я всегда очень любил брата. Я думал, что близнецов, скорее всего, будут строго охранять, а вот к Филадельфу мне, возможно, удастся пробраться. Я рассчитывал, что кто-нибудь из друзей матери поможет мне освободить его, и мы уедем с ним подальше от столицы, где нас никто не знает, и будем жить тихо и спокойно... – Взгляд юноши встретился со взглядом бывшего учителя. – Ты думаешь, что я приехал сюда, чтобы поднимать восстание, Родон? Я не настолько глуп. Все, кто мог бы хоть как-то посодействовать в борьбе с римлянами, уже или предали мою мать, или сдались. Если они не хотели бороться за Марка Антония и мою мать, то, естественно, не будут сражаться за ее сына.

– К кому ты уже подходил? – поинтересовался Родон. Цезарион, ничего не сказав, только вздохнул. Ответ на этот вопрос, несомненно, мог привести к «Сотерии» и людям, которые на ней находятся.

– Я ни к кому не обращался, – твердо заявил он. – Я приехал в город сегодня около полудня и пришел к могилам своих предков, чтобы подумать о своих дальнейших действиях. Прикинь, было ли у меня время что-то предпринять. От Береники сюда путь неблизкий, к тому же я был болен – по твоей, не забывай, вине. Рана оказалась очень глубокой. Ты не знаешь, что стало с Филадельфом? Он еще жив?

– Жив, здоров и находится во дворце, – тут же откликнулся Родон. – Стража не сводит с него глаз.

Цезарион на несколько секунд закрыл глаза, чувствуя, как у него полегчало на сердце.

– Мне кажется, что с ним и близнецами остались прежние слуги, – продолжал Родон.

– А его кормилица? – оживившись, спросил Цезарион. Кормилица воспитывала Филадельфа с самого младенчества и во многих отношениях была ему ближе, чем мать. Никто не утешил бы его лучше, чем эта женщина.

– Сдается мне, что да. Император ничего не говорил по поводу того, что он собирается делать с детьми. Когда твоя мать была еще жива, он угрожал ей, что убьет их всех, если она наложит на себя руки, но не сделал этого. И сейчас уже понятно, что Октавиан не собирается убивать их. Сказать по правде, я не думаю, что он осмелится жестоко расправиться с ними. Все-таки они дети его зятя Антония, а к его армии сейчас присоединились тысячи людей, которые раньше поддерживали Антония. Ему, скорее всего, хватило волнений после Антилла. К тому же люди воспринимают такие вещи гораздо легче, когда город только что взят, чем когда прошел уже целый месяц.

– А что случилось с Антиллом? – с трепетом спросил Цезарион.

Старший сын Марка Антония от его жены-римлянки по имени Фульвия был примерно того же возраста, что и Цезарион, и они часто вместе сидели на уроках и выезжали на прогулки. Будучи мальчишками, они во многом соперничали, недолюбливали друг друга, но все-таки хорошо знали один другого.

– Ему отрубили голову, – помрачнев, ответил Родон. – Учитель Антилла тоже предал его: Феодор сообщил солдатам, где тот прятался. Юноша забежал в храм Цезаря в надежде на то, что это его спасет, но римляне вытащили его на улицу и убили. – Тяжело вздохнув, Родон замолчал, но после небольшой паузы продолжил: – Ты помнишь ту изумрудную подвеску, которую постоянно носил Антилл? Он говорил еще, что она приносит ему удачу. Феодор снял ее с его тела, и римляне, узнав об этом, распяли его.

– Распяли? – переспросил Цезарион, которого это известие повергло в больший шок, нежели известие о гибели Антилла.

Что ни говори, но Антилл, старший сын человека, который был главным соперником императора и авторитет которого все еще сохранялся среди солдат, представлял для новой власти определенную опасность. К тому же Антилл, как и сам Цезарион, только что достиг совершеннолетия. Вполне понятно, почему Октавиан приказал его убить. Что же касается Феодора, который обучал Антилла – и иногда Цезариона – риторике, то он был свободнорожденный гражданин Александрии, и его не должны были казнить, как раба.

– Распяли, – подтвердил Родон, криво улыбнувшись. – Никто не любит предателей.

– Тебя это удивляет? – в голосе Цезариона звучал сарказм.

– Я никогда не рассчитывал на то, что меня будут уважать за предательство, – ответил Родон, снова вытирая свой нос. – Но должен заметить, что вышло гораздо хуже, чем я предполагал.

– Но почему... Почему ты это сделал? – спросил Цезарион. Он снова почувствовал жгучую боль, смешанную с гневом и изумлением, которую ощутил в тот момент, когда понял, что Родон его предал.

– Во-первых, потому что у меня женщина и дети в Александрии, – ответил Родон с той прямотой и честностью, которые всегда нравились Цезариону. – Я не хотел бросать их и бежать в другую страну, Во-вторых... война была проиграна. Об этом знали все. Но у тебя было твердое намерение собирать войска и продолжать сражаться, а это повлекло бы за собой еще больше загубленных жизней и раненых, еще больше расходов на наемников в землях, которые и без того обездолены. Единственным человеком, который противился миру, был эмоционально неустойчивый мальчик, страдающий эпилепсией. Я думал, что действую во имя всеобщего блага.

– Что ты имеешь в виду, говоря «эмоционально неустойчивый»? – вспылил Цезарион.

– Было бы удивительно, если бы ты таким не был, – с грустью сказал Родон. Он встал, подошел к пруду и ополоснул в воде свою запачканную кровью руку. – С одной стороны, все ждут, что ты будешь вести себя как царь, а с другой – требуют полного подчинения. – Он вытер лицо влажной рукой и снова повернулся к Цезариону. – Иногда я пытался представить, каким ты будешь, если однажды и впрямь взойдешь на трон. И при мысли об этом мне становилось страшно.

На глазах Цезариона появились непрошеные слезы. Родон никогда раньше не высказывал своего истинного мнения об ученике, но более всего юношу поразил тот факт, что ему до сих пор небезразлично, что думает о нем этот человек.

– Этому нет никаких доказательств!

– Правда? Зевс свидетель, твоя мать часто пугала меня, а твой отец, вне всяких сомнений, был сущим чудовищем. Я знаю, что ты тоже читал его отчет об осаде Алезии[41].

Цезарион действительно читал эти записки, и они просто потрясли его. Цезарь осадил галльский город под названием Алезия. Чтобы сберечь запасы еды в городе, галльский вождь Верцингеторикс выдворил всех стариков, женщин и детей из города. Они умоляли Цезаря позволить им пройти через его войска – тот отказал. Затем с еще большей покорностью они попросили, чтобы он взял их в качестве рабов, – он снова отказал. В результате люди умирали от голода и жажды, находясь между двумя армиями, а он наблюдал за этим, не испытывая никаких душевных волнений и мук совести.

– Верцингеторикс был виноват не меньше самого Цезаря, – возразил Цезарион.

– У этого человека не было ни жалости, ни нормальной человеческой доброты, – тихо произнес Родон. – И твоя мать была ему подстать. Каким образом ты мог бы научиться чему-то, если у тебя не было в крови того, что заложено в любом нормальном человеке? А болезнь, которой ты страдаешь, съела бы весь здравый смысл, который в тебе был.

– А это ты называешь милосердием? – резко спросил Цезарион. – Оскорблять и очернять меня, когда я не только не могу тебе ничем ответить, но и не имею возможности даже убежать? Тебе, кстати, я никогда ничего плохого не сделал!

Родон безучастно посмотрел на него и снова вытер свой нос.

– Ты же сам спросил меня, почему я так поступил, – сказал он. – Я просто пытался объяснить.

Цезарион поднялся на ноги.

– Ты объяснил только то, что всегда резко меня осуждал, не говоря мне этого в лицо и не давая никакой возможности защитить себя. Однако и я в долгу не остался: я тоже заблуждался насчет твоей персоны. Я ведь очень любил тебя.

Родон поморщился.

– Я тебя тоже любил и, поверь, не хотел твоей смерти. Цезарион только презрительно фыркнул.

– Минуту назад ты поделился своими мыслями, признавшись в том, что на самом деле думаешь обо мне! Ты, наверное, хочешь сказать, что просто не хотел нести ответственность за мою смерть?

– Нет! Я надеялся, что смогу убедить императора пощадить тебя.

– Об этом не могло быть и речи, – со злостью в голосе заявил Цезарион. – Никогда! Он даже не осмелился бы провести меня за своей колесницей как пленника. Клеопатру – о да! – как злостную соблазнительницу римской добродетели, которая наконец-то смирилась. – Юноша тяжело вздохнул. – Это было бы великолепное зрелище, не правда ли? И дети Клеопатры – тоже весьма трогательно для улюлюкающей толпы. Но провести сына Юлия Цезаря в цепях вслед за колесницей, в которой едет внучатый племянник того же самого Юлия Цезаря, – это уже слишком. Он бы не посмел этого сделать!

– Они все говорят, что ты не сын Цезаря.

– Мне хорошо известно, что они говорят. Но они сами знают правду, и поэтому я сомневаюсь, что им кто-то поверит.

– Император на самом деле думал сохранить тебе жизнь. Мне это точно известно. Однако Арей его переубедил, – сказал Родон. – Он заявил, перевирая Гомера, что, мол, «нехорошо иметь много цезарей». Арей сейчас пользуется расположением Октавиана и имеет на него большое влияние.

Арей, александрийский философ, учился у тех же учителей, что и Родон. Несколько лет он провел при дворе, но так и не добился высоких почестей, которых, как ему казалось, он заслуживал. Поэтому он отправился в Рим, чтобы давать Октавиану советы насчет Александрии. Безусловно, он был враждебно настроен по отношению к царскому дому, а советы философа были подстать его убеждениям. Однако Цезарион сомневался в том, что император спрашивал у Арея совета по этому поводу.

– Я не верю, – холодно произнес Цезарион. – Октавиан, скорее всего, распространил об этом слухи, желая оградить себя от критики. Моя участь была решена еще до того, как он приехал в Египет. Если ты думал иначе, Родон, то глубоко заблуждался. Как ты мне сам говорил: «Принимая желаемое за действительное, порочишь истину».

– Он пытается постепенно наладить в стране мир. – Голос Родона звучал серьезно. – И я действительно в это верю. Казней было совсем мало. – Он сделал паузу, а затем продолжил: – Намного меньше, чем той осенью, когда Клеопатра вернулась после битвы при Акции.

– Я устал, – перебил его Цезарион. – Давай покончим с этим. Что ты со мной собираешься делать? Передашь кому-то, кто над тобой начальствует? Или просто тихо избавишься отмени, сделав вид, что мой прах и в самом деле покоится в этой урне? Родон задумчиво посмотрел на урну.

– А кто в ней?

– Надо полагать, смесь того, что осталось от Эвмена, Мегасфена, Гелиодораиа, нескольких верблюжьих седел. Удивительно, что никто не пересчитал черепа и не поехал меня искать.

Родон с удивлением посмотрел на него и сказал:

– Огонь был очень жарким. – Задумавшись, он вытер тыльной стороной ладони свой рот. – Я даже не знаю. У меня и в мыслях нет убивать тебя. Ты сказал, что хочешь забрать Филадельфа и уехать с ним куда-нибудь, где вас никто не знает. Я не смогу увести Филадельфа из дворца. Ты согласен покинуть Александрию без него?

Цезарион молча смотрел на своего бывшего учителя, силясь понять только что услышанное им. Родон повернулся спиной к пруду и направился к Цезариону.

– Я не собираюсь тебя убивать, – повторил он. – Я думал, что уже убил тебя, и сильно об этом пожалел. Если я сообщу о нашей встрече римлянам, они, разумеется, не обрадуются, узнав, что погибший царь воскрес. Эта удивительная история может сильно взволновать людей. Для тебя же будет лучше, если ты спрячешься где-нибудь в укромном месте. Учитывая нынешние обстоятельства, это самое верное решение. Я могу помочь тебе. Ты мне веришь?

Цезарион не нашелся, что ему ответить. Отвернувшись, он побрел к скамейке, стоявшей под колоннадой. Тяжело опустившись на нее, он сказал:

– Нет, я тебе не верю. Надо быть полным идиотом, чтобы вновь довериться тебе. Кто угодно мог предать меня, но именно ты оказался способен на это.

– Однако я действительно хочу помочь тебе, – продолжал настаивать Родон. – В городе полно людей, которые тебя знают. Это слишком опасно для тебя, Цезарион. Я уже десять дней как здесь, и у меня есть доступ к римлянам. Я знаю, как люди относятся к новой власти. Знаю, кто верен тебе до сих пор. Римляне считают, что обязаны мне, и им все равно, чем я занят. Я свободен в своих действиях, для меня открыты все двери. Послушай, царь! Я на самом деле постараюсь помочь тебе. Если бы я хотел тебя убить, я бы уже сделал это. Ты же сам только что говорил об этом. Но я хочу тебе помочь. Я умоляю тебя, дай мне шанс!

Его слова звучали искренне. Конечно, Родон лгал и раньше, а Цезарион ему верил. И все же юноша понимал, что любой человек, к которому он обратится сейчас, может оказаться предателем, как и Родон. Кто может быть верным до конца?

Родон давно мог бы его придушить, спрятать тело в саду, а потом под покровом ночи вынести и утопить в гавани, привязав к нему камень. Так было бы проще всего. Вместо этого Родон просит позволить ему оказать помощь. Именно он ухаживал за могилой все это время. Розовое масло, тяжелый, душный аромат которого все еще висел в воздухе, предназначалось для лампад на его алтаре. В какой-то мере это свидетельствовало о раскаянии и искреннем желании искупить вину.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил Цезарион после довольно продолжительной паузы.

Родон, проворно подбежав к скамейке, на которой сидел Цезарион, опустился на колено перед учеником.

– Идем в мой дом, – торопливо предложил он. – Побудешь там какое-то время. Все остальное я беру на себя.

Юноша бросил испытующий взгляд на Родона, лицо которого приняло серьезное выражение. Нос учителя распух, капли крови запеклись в бороде и под ноздрями, в глазах горела надежда.

– Дай мне хороший нож и не пытайся забрать его у меня, – негромко произнес Цезарион. – Если ты вздумаешь меня снопа предать, я убью сначала тебя, а потом лишу жизни и себя. Я не позволю, чтобы меня арестовали и тем более допрашивали. Ни при каких обстоятельствах...

Родон недовольно поморщился, но все же ответил:

– Я согласен на твои условия.

ГЛАВА 10

Всю свою жизнь Мелантэ мечтала о том, чтобы побывать в Александрии. И вот теперь она здесь, но интерес к великолепному городу пропал.

В какой-то степени это объяснялось тем, что все достопримечательности города, о которых девушке рассказывал Арион, теперь напоминали ей о нем. Удивительные механические игрушки в храме Сераписа, вид с террасы на вершине Панейона, свет маяка на острове Фарос и даже морские актинии в бухте – все это напоминало ей об Арионе. Она непрестанно думала, отыскал ли он кого-нибудь, кто не отказался помочь ему, или к тому моменту Ариона уже успел найти его троюродный брат. В ее воображении даже сложился образ этого самого брата: низкорослый сгорбленный негодяй с угрюмым лицом и писклявым голосом, облаченный в роскошные алые одежды. Перед глазами девушки постоянно вставала ужасная картина, где рослые наемники тащат Ариона и бросают его к ногам этого мерзавца, а тот с нескрываемым злорадством приказывает рабам перерезать юноше горло и тайно избавиться от его тела. Иногда Мелантэ представляла себе его маленького братишку, который, несомненно, и был законным наследником состояния. Ей виделось, как он плачет, прижавшись лицом к оконной решетке, и смотрит вслед рабам, которые уносят окровавленное тело старшего брата.

Мелантэ понимала, что Арион обязан был хотя бы попытаться помочь своему младшему брату. Она бы сама никогда не оставила Серапиона, не узнав, что с ним. Но, если бы пришлось оказаться в подобной ситуации, она бы действовала с разумной осторожностью, тогда как Арион наверняка поведет себя безрассудно. Девушка ни минуты не сомневалась в своих предположениях, и уверенность в том, что ее догадки верны, терзала девичье сердце. В отличие от нее Арион не знал, насколько ценна его собственная жизнь, и готов был распрощаться с ней как с ненужной вещью. А Мелантэ больше всего на свете хотелось, чтобы их судьбы соединились.

Она пыталась убедить себя, что это невозможно, что он никогда на ней не женится. Но собственные доводы никак не могли усмирить жаркую, мучительную страсть, которая разгорелась в ее сердце. Она снова и снова представляла себе Ариона и не могла отделаться от мысли, что он все-таки мог бы стать ее супругом. Семьи, которая позаботилась бы о выгодном браке для Ариона, теперь нет. Незаконнорожденный сирота, будь он даже из знатного рода, почти не имеет шансов обеспечить себе достойную жизнь. Так почему бы ему не радоваться возможности жениться на дочери зажиточного купца? К тому же она ему нравится. В этом Мелантэ не сомневалась.

В Коптосе были парни, к которым она испытывала симпатию. Но по сравнению с Арионом все они теперь казались недалекими и глупыми. Он же... В этом молодом греке было абсолютно все, что влекло ее к нему: смелость, ум, образованность, благородство... И даже его жуткие приступы не имели для нее теперь большого значения. То, что раньше вызывало в ней жалость, теперь казалось еще одним доказательством его мужества и стойкости: страшный недуг не смог его сломить. Больше всего на свете Мелантэ хотелось снова пережить то восхитительное мгновение, которое вряд ли когда-нибудь повторится в ее жизни, – когда ее губы прикоснулись к его губам, а ее руки обвили его тело, от которого веяло теплом и надежностью.

Отец и Тиатрес серьезно поговорили с ней об этом. Они сказали, что, хотя и понимают ее чувства, она все-таки должна осознать, что в жизни слишком много бед, чтобы помнить о них всю жизнь. Сейчас ей нужно оставить позади себя одно такое горестное событие и радоваться тому, что ее окружает. И все же Мелантэ была уверена, что им не понять ее состояния. Тиатрес вышла замуж за ее отца, когда ей было семнадцать. Этот брак устроила ее семья, и она никогда никого не любила, кроме своего мужа. Что касается отца, то он мужчина, а мужчины никогда не поймут чувств женщины. Это всем известно. Как, по их мнению, она может радоваться пребыванию в Александрии, когда ее сердце умерло?

Чаще всего Мелантэ отказывалась сопровождать Тиатрес в ее прогулках по городу и вместо этого оставалась с отцом, чтобы помочь ему с бумагами. Деловые письма Ани тоже напоминали ей об Арионе. В каждом длинном гласном звуке в тех письмах, которые он составил в качестве образца, ей слышался приятный голос юноши. По крайней мере эта работа как-то занимала Мелантэ и девушке не нужно было притворяться, что ей весело.

Что касается деловой части путешествия, то она имела переменный успех. Владельцы стеклодувных мастерских, сотрудничавшие раньше с Аристодемом, были рады заключить сделку с Ани. Однако купец, который возил в Египет олово, даже не посчитал нужным встретиться с ним. Ани был уверен, что причина в Аристодеме, успевшем отправить письма, полные клеветы. Как бы там ни было, торговля благовониями, слоновой костью и черепаховыми панцирями шла на удивление бойко – вероятно, всей римской армии, находившейся в Египте, хотелось накупить экзотических товаров в качестве сувениров для своих родных и друзей. И в первое время Ани был так занят, стараясь сбыть товар по высокой цене, что не мог заниматься поисками нового поставщика олова.

Через пять дней после того, как они приехали в город, весь товар Клеона был распродан, и теперь Ани переключил свое внимание на поиски олова. Египтянин обратился сначала к стеклодувам, но те не смогли никого ему посоветовать. Они лишь отослали его к одному человеку, который занимался отливом бронзы. Ани пригласил мастера на ужин, и тот направил его к своему собственному поставщику. Мелантэ скопировала одно из писем, которые написал Арион, подставляя в пропущенные места имя того самого поставщика. Тот написал в ответ очень сердечное письмо, сообщив, что лишнего олова у него нет, но он может порекомендовать еще одного поставщика, у которого всегда есть запас. Мелантэ еще раз скопировала письмо, и этот второй поставщик тут же откликнулся на запрос, пригласив Ани к себе домой на обед, чтобы обсудить возможную сделку.

И вот на седьмой день их пребывания в Александрии Ани собрался на встречу с поставщиком. Было около полудня. Мелантэ казалось, что отец выглядит очень представительно – в длинном гиматии, задрапированном так, как это делают благородные люди (еще одна тонкость, которой научил его Арион). Мелантэ поцеловала отца на прощание, а затем отправилась в каюту в задней части судна, чтобы переписать счета, подтверждающие продажу товара.

На «Сотерии» царили тишина и спокойствие. Тиатрес, дети и нянька отправились в город, чтобы проверить, не открыты ли ворота на территорию дворцов: им не терпелось посмотреть зверинец. Аполлоний и Эзана сидели в какой-то портовой таверне в компании Пасиса и Патосириса. Один из их четырех рабов, Акоапис, отправился вместе с отцом, а Мис пошел в одиночку осматривать город. На «Сотерии» кроме Мелантэ остались только Гармий и Памонтес. Гармий спал, отходя от вчерашней попойки, а престарелый Памонтес сидел на палубе и играл на флейте. Легкая, немного игривая мелодия, казалось, повисла в неподвижном раскаленном воздухе. Стояла жаркая безветренная погода, привычная для конца сентября. В нагретой солнцем каюте было душно. Колонки цифр быстро наскучили Мелантэ, и девушка даже не заметила, как оторвалась от бумаг и уставилась в открытое окно, грызя стилос. Интересно, удастся ли Тиатрес, Серапиону и всем остальным увидеть огромную змею, в пол-обхвата человека? И действительно ли она может лизнуть в ухо своего сторожа?

Может быть, папа и Тиатрес, в конце концов, правы? Как только отцу удастся купить олово, они отправятся обратно в Коптос, и по возвращении домой она будет сильно жалеть о том, что так и не посмотрела ни на змею, ни на гимнасий, ни на храм Изиды, ни на прославленный Мусейон...

Никто еще из семьи Ани не ходил в знаменитую Александрийскую библиотеку. А ей так хотелось туда попасть. Арион говорил, что в ней хранится более трехсот тысяч книг. В библиотеке при гимнасии в Коптосе вряд ли было больше сотни. Подумать только – триста тысяч! Благодаря такому огромному количеству книг наверняка молено найти ответ на любой вопрос, даже самый сложный. Эти книги подобны ярким звездам в огромной неизведанной Вселенной знаний!

Еще Арион говорил, что там есть статуи всех известных поэтов и философов. Он рассказывал, что представители разных философских школ частенько подшучивали над своими соперниками, внося некоторые изменения в облик статуй. Так, однажды Зенону[42] всучили в руку сосиску вместо свитка, а в другой раз Эпикуру[43] надели на голову парик. Было бы забавно на это посмотреть.

Может, стоит предложить отцу пойти завтра вместе в библиотеку? Ему бы понравилась эта идея. К тому же, если он сумеет договориться насчет олова, у него появится свободное время.

Неожиданно для себя Мелантэ впервые за последние несколько дней подумала о том, как отец любил ее мать. Она догадывалась, что он до сих пор скучает по ней. А ведь он знал ее гораздо лучше и любил намного глубже, чем она сама знает и любит Ариона. Он до сих пор ощущает утрату – это видно по выражению его лица, когда он вспоминает о ней. Но, тем не менее, он всегда был заботливым и преданным мужем для Тиатрес. Девушка подумала о том, что сердечные раны, конечно, заживают, но довольно часто дают о себе знать – так же как при плохой погоде начинают ныть старые шрамы. Она тоже никогда не забудет Ариона и...

Внезапно откуда-то снаружи раздался оглушительный треск. Мелантэ выронила стилос и выбежала из каюты, чтобы посмотреть, что происходит.

С пристани на палубу «Сотерии» были брошены сходни, и по ним на лодку поднимались с полдюжины мужчин угрожающего вида. В руках у них были дубины и ножи. Памонтес, сидевший на носу лодки, смотрел на них, широко открыв рот от удивления.

Мелантэ бросилась в каюту, захлопнула за собой дверь и заперла ее на засов. Она окинула взглядом листы папируса, которые в беспорядке лежали на столе. Понимая, что если пропадут документы, то восстановить их будет невозможно, девушка поспешно сунула их в футляр. С палубы доносились крики, затем послышался всплеск воды. Мелантэ лихорадочно оглядывала каюту, соображая, куда бы спрятать футляр с бумагами. Кто-то попытался открыть дверь снаружи.

«Грабители? – подумала она. – Или головорезы, нанятые Аристодемом?» Последнее даже хуже: если грабители просто возьмут все ценные вещи, то люди, нанятые этим негодяем, постараются уничтожить все, что только можно.

До нее снова донеслись крики. Было слышно, как открывают люки, ведущие в трюм. Насчет этого волноваться не стоит: весь товар Клеона продан, а стекло еще не погрузили. Большая часть денег, полученных при продаже, была оставлена на хранение в банке[44]: Ани не хотел держать такую большую сумму денег на «Сотерии». Правда, в футляре для папируса на самом дне было немного серебра. Куда же все это спрятать? Куда?

Мелантэ бросилась в угол каюты, положила футляр с бумагами на матрац и затем, свернув его, поставила вертикально. После этого она свернула второй матрац и поставила его рядом с первым. То же самое – с третьим. Сверху она набросала простыней и подушек.

С палубы снова послышались крики и ругань – наверное, Гармий очухался после похмелья и попытался отбиться от непрошеных гостей. В дверь стали колотить кулаками, и в следующее мгновение кто-то с силой пнул по ней ногой. Заметив, что засов согнулся, Мелантэ поспешно придвинула стол, подперев им дверь, а сама села на пол, прижавшись спиной к внутренней стороне крышки стола.

В этой комнате кроме бумаг и серебра находилась еще одна ценная вещь – она сама. За юных хорошеньких девушек давали высокую цену, и грабители могут запросто похитить ее, а наемные головорезы не остановятся перед тем, чтобы обесчестить ее. Она крепко вцепилась руками в нижний край стола, пытаясь подавить панический страх, охвативший ее.

Кроме «Сотерии» возле причала стояли другие лодки. К тому же в Александрии должна быть городская стража. При въезде в город они видели целую команду часовых. Кто-то же должен прийти на помощь?!

Несколько мощных ударов вновь обрушились на дверь, отдаваясь в спине девушки болью. Мелантэ изо всех сил уперлась пятками в пол. Еще один удар – и засов громко треснул. Снаружи раздался победный крик. Кто-то попытался плечом навалиться на дверь, и в тот же миг стол поехал вперед. Однако Мелантэ поспешно встала на четвереньки и сумела снова плотно придвинуть его к двери. Последовал очередной удар, за ним другой...

Дверь начала поддаваться, и стол поехал по полу вперед, до тех пор пока его ножки не уперлись в противоположную стену. Не успела Мелантэ юркнуть под стол, как в каюту ворвались три человека. Они осмотрелись по сторонам и увидели ее. Один из них, громко крикнув, бросился вперед и попытался дотянуться до девушки.

Мелантэ взвизгнула, ударила его свободной рукой и пронзительно закричала. Мужчина перегнулся через крышку стола, схватил девушку за обе руки и вытащил наверх. Мелантэ не переставала громко звать на помощь, и второй грабитель ударил ее по лицу. Когда же она закричала еще громче, он выругался и грубо толкнул ее к стене. От резкой боли из глаз девушки брызнули слезы. Мужчина, ударивший ее по лицу, крепко зажал ей рот рукой. От слез у нее заложило нос, и стало трудно дышать. Мелантэ затихла и попробовала вырваться, чтобы сделать вдох.

Грабитель ненадолго отнял руки от ее лица и грубо спросил:

– Где твой хозяин прячет серебро?

– В храме, – прерывисто дыша, ответила Мелантэ. – Он все оставил в банке.

– Должны же быть здесь какие-нибудь расходные деньги!

– Он почти все взял с собой. – Голос Мелантэ задрожал. – Он пошел на встречу с человеком, который торгует оловом. Еще немного денег он дал своей жене Тиатрес, которая повела детей в зверинец.

– А где товар? Здесь должен быть груз!

– Все продано.

Мужчина снова выругался. Третий разбойник шарил по комнате в поисках ценных вещей. Он стянул несколько простыней и подушек с той кипы в углу, которую набросала Мелантэ, и пнул ногой свернутые матрацы.

– Документы, – потребовал первый. – Где лежат все документы на лодку?

Слезы снова полились из глаз Мелантэ.

– В банке! Нам с-сказали, что на л-лодке их х-хранить оп-пасно!

На самом деле хранить документы где-нибудь, кроме как на самой лодке, было совершенно недопустимым, но грабители, похоже, об этом не знали.

С палубы донесся громкий оклик. Первый разбойник выглянул из каюты. По яростным крикам можно было предположить, что человек, которого оставили на палубе, заметил, что кто-то из людей купца побежал звать на помощь. Он снова зашел в каюту и приказал:

– Забираем с собой девчонку! – И с этими словами покинул каюту.

Разбойник, который держал Мелантэ за запястья, тут же потянул ее к выходу. Девушка истошно завопила и согнула ноги в коленях, норовя снова укрыться за столом. Мужчина выругался и попытался поднять ее на ноги. Мелантэ же крепко уперлась ногами в край стола, не давая сдвинуть себя с места. Проклиная все на свете, разбойник выпустил ее руки, чтобы отодвинуть стол. Как только он наклонился, она, не медля ни секунды, набросилась на него с кулаками и неожиданно для самой себя попала ему прямо в глаз. Тот заорал от боли и попытался лягнуть ее ногой. Девушка ловко увернулась от удара, но тут подоспел третий грабитель и схватил ее за лодыжки. Благодаря этому его напарнику, несмотря на отчаянное сопротивление девушки, удалось заломить ей руки, и они вдвоем вынесли Мелантэ из каюты. Всю дорогу она что есть мочи кричала и пыталась вырваться.

На палубе валялись разбитые кувшины из-под масла и опрокинутые миски с чечевичной похлебкой. В воде плавали матрацы и мешок с мукой. Возле одного открытого люка лежал Гармий. Его лицо, залитое кровью, казалось застывшим, как маска. Памонтеса нигде не было видно, и Мелантэ с робкой надеждой подумала, что, возможно, это он прыгнул за борт и поплыл к берегу, чтобы позвать кого-то на помощь. Четверо других грабителей стояли на причале и с нетерпением ждали двух оставшихся товарищей. В руках они держали сундук, принадлежавший Тиатрес.

Вдруг Мелантэ осенило, что им придется каким-то образом перетаскивать ее через борт лодки и если она будет слишком сильно сопротивляться, то, возможно, они решат оставить ее. Девушка начала отчаянно выворачиваться из цепкой хватки разбойников. Ей удалось высвободить одну ногу, которую она тут же пустила в ход. Мужчины чертыхнулись и опустили ее на палубу. Она же не переставала брыкаться, вырываясь из их рук, царапалась и даже норовила укусить. Однако, несмотря на сопротивление Мелантэ, тому, что был повыше и посильнее, удалось взвалить ее себе на плечо, и он, осторожно ступая по сходням, поспешил на берег. Мелантэ увидела какую-то женщину, которая наблюдала за происходящим с соседней лодки, и протянула к ней руку, моля о помощи.

Но никто ей не помог. Девушке снова зажали рот рукой, и она, сделав еще одну безуспешную попытку вырваться, просто потеряла сознание, Очнувшись, Мелантэ увидела, что ее все так же несут на плече. Уставшее тело ныло от боли, сильно кружилась голова. Она хотела собраться с последними силами и снова попробовать вывернуться, но крепкая рука легла ей на шею, не давая даже вздохнуть.

Поначалу ее несли, а потом тащили по земле и вели, подталкивая в спину, по лабиринту темных улочек, пропахших мочой и кошками. Весь путь сопровождался тычками и проклятиями. Все, что происходило с ней, напоминало страшный сон, от которого она никак не могла пробудиться. Наконец они пришли к какому-то небольшому строению, поднялись по лестнице и очутились в темной грязной комнате, заваленной какими-то коробками. Там сидела старуха и пряла.

Похитители грубо втолкнули Мелантэ в комнату, и она чуть не упала. Оглянувшись, девушка увидела, что все шестеро разбойников вошли в комнату вслед за ней. Один из них тащил за собой дорожный сундук Тиатрес. Она прижалась к стене и стояла не шевелясь, чувствуя, что вся дрожит и вот-вот упадет.

– Кто такая? – спросила старуха, сверля ее неприятным взглядом.

– Вот и весь улов, – сказал тот самый человек, который допрашивал Мелантэ на лодке и, по всей видимости, был главарем. – Ни товара, ни денег. Один из них спрыгнул в воду, а потом привел стражу, которая стоит у выхода из Мареотис. Нам пришлось бежать. Эта сучка царапалась как кошка. Заехала вот Зевксиду в глаз. Нужно ее связать.

Мелантэ поразилась тому, что они говорили по-гречески. В Коптосе только египтянин мог оказаться грязным разбойником, в то время как греки представляли высшее сословие. Здесь, в Александрии, все было устроено иначе.

Старуха поднялась и подошла поближе к Мелантэ, чтобы как следует ее рассмотреть.

– Хорошенькая, – сказала она, ущипнув девушку за щеку.

Мелантэ подняла было руки, чтобы защититься, но не осмелилась ударить ее. Она интуитивно почувствовала, что за это будет жестоко наказана.

– Пожалуйста, – с трудом переводя дыхание, взмолилась девушка. – Пожалуйста, отпустите меня! Мой отец заплатит вам за меня!

Старуха прищурилась.

– Правда? Да что ты говоришь? А кто он такой?

– Его зовут Ани, – хватая ртом воздух, сказала Мелантэ. – Это его лодка.

Послышались недовольные вздохи и фырканье. Все со злостью смотрели на нее, но уже несколько иначе. Мелантэ поняла, что ее сначала приняли за рабыню.

– Свободнорожденная! – с досадой произнес их вожак. – Только этого еще не хватало!

Он подошел к стене, поднял с пола кувшин и с жадностью начал пить.

– Может, он действительно заплатит за нее? – в голосе одного из разбойников, который был крупнее всех, прозвучала надежда. Он взял из рук главаря кувшин и тоже сделал несколько больших глотков.

Однако главарь покачал головой.

– После того, что произошло на этой «Сотерии», нам и близко нельзя подходить к лодке. Нет, нам придется продать ее Кинесиаду, – сказал он и тяжело опустился на пол. – И поверьте, будет большой удачей, если он даст за нее двести. Старуха тем временем осматривала содержимое сундука. Однако там была только сменная одежда, принадлежавшая разным членам команды, да пара серег. Старуха повертела в руках грязный хитон Серапиона и кинула его обратно в сундук.

– Сто, не больше! – с досадой произнесла она. – А как там специи, что были на лодке?

– Девчонка говорит, что все уже продано. – Главарь махнул рукой в сторону Мелантэ. – На лодке, по крайней мере, не было ничего. Это точно. А вся выручка сдана на хранение в банк. Вот проклятие! Заработаем даже меньше четырех сотен, а стража уже ищет нас повсюду. Снуют везде, как осы. Вот уж провал так провал!

– Мой отец заплатит вам за меня больше двух сотен, – осмелилась вставить Мелантэ.

Главарь пристально посмотрел на нее и с насмешкой спросил:

– И во сколько же он оценивает свою дочь? Может, пять сотен?

– У него... у него может не оказаться при себе таких денег. – Мелантэ заколебалась. – Вся выручка с товара принадлежит папиному партнеру Клеону.

Конечно, Мелантэ не сомневалась, что отец отдаст за нее последний обол и уже потом будет ломать голову над тем, как возвращать деньги, но говорить об этом грабителям она не собиралась.

– Поверьте, он отдаст вам все, что сможет, – продолжила она. – Мой отец – купец, и он меня очень любит. – Последние слова комом застряли у нее в горле. Ани и в самом деле любит ее. Вся семья дорожит ею. Что будет с ними, когда они узнают, что ее продали в рабство? Нужно предотвратить это во что бы то ни стало. Никак нельзя допустить, чтобы эти мерзавцы распоряжались ею как вещью!

– Нет, так не пойдет, – нетерпеливо запротестовал один из них, обнажив кривые зубы. – Кто из нас отправится на лодку и скажет купцу, что мы собираемся продавать его дочь? Лично я этого делать не буду!

Задумавшись, главарь поскреб свой заросший черной щетиной подбородок и спросил Мелантэ:

– Ты же, надеюсь, умеешь писать?

– Умею, – ответила она, затаив дыхание. Неужели этот страшный сон скоро закончится?

– Значит, ты смогла бы написать записку своему отцу, чтобы он пришел на встречу с нами в условленное место и принес, ну, скажем, четыре сотни?

– Это тоже очень опасно! – воскликнул разбойник, отличавшийся от остальных мужчин крупным телосложением. – Ты сам сказал, что нас уже вовсю разыскивает стража. Тот парень с лодки позвал их. Хорошо же они будут выглядеть, если среди бела дня лодки можно грабить прямо в гавани. Стражники постараются выслужиться перед римлянами, иначе их всех уволят. Я уверен, что теперь они будут пасти этого купца, хочет он этого или нет.

Кривой Зуб согласился с ним.

– Кажется, мы убили того парня, что был на палубе, – сказал он. – Если нас поймают, римляне не будут церемониться. Нам нельзя рисковать. Надо продать эту сучку Кинесиаду: по крайней мере мы будем в безопасности.

Тут в разговор вступила старуха.

– Я знаю, что надо делать! – хриплым голосом заявила она. – Пойдем к тому, кто заказал нападение на лодку. Скажем ему, что ни товара, ни денег там не было, поэтому пришлось взять дочку его врага. Пусть заплатит еще четыре сотни, или мы продадим ее обратно отцу.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Затем, осознав услышанное, разбойники заулыбались.

– Здорово придумано! – воскликнул главарь, ухмыляясь. – А он заплатит, никуда не денется! Он терпеть не может своего конкурента и от злости, наверное, скоро лопнет.

– А как только он заплатит, – продолжила старуха, – мы тут же продадим девчонку Кинесиаду. Шесть сотен чистой прибыли плюс все, что удастся выручить за сундук.

– Нет! Пожалуйста! – вскрикнула Мелантэ, забившись в истерике. – Умоляю вас, не делайте этого! Мой отец заплатит за меня больше, чем Аристодем!

– Ты сказала, Аристодем? – спросил главарь. – И что тебе о нем известно?

– Он ненавидит моего отца, – дрожа от волнения и страха, ответила Мелантэ. – Один раз он уже оклеветал нас. Из-за него нас арестовали римляне, но скоро выяснилось, что Аристодем лжет. Они пригрозили, что выдвинут обвинение против него, если он не откажется от своих слов. У моего отца есть письмо от римского военачальника Галла, в котором все подробно описано. Он обязательно арестует Аристодема. Это уж точно, уверяю вас. Так что вряд ли вам следует рассчитывать на его деньги!

– Нет, его так просто не арестуют, – с уверенностью заявил главарь. – Только не из-за какого-то письма в руках египтянина. Ведь этот Аристодем благородного происхождения. Однако продолжай, мне интересно. Откуда он?

– Он из Коптоса, как и мой отец. Аристодем разозлился на отца, потому что он опередил его и заключил сделку с одним купцом, торгующим на Красном море. И прямо посреди рыночной площади Аристодем поклялся, что отомстит ему.

– Все, хватит.

– Пожалуйста! Вы...

– Закрой рот! – рявкнул главарь и, обратившись к одному из своих людей, сказал: – Тразон, свяжи ее и заткни ей чем-нибудь рот. Я пойду к Аристодему. А ты, Зевксид, отправляйся к Кинесиаду и поговори с ним.

Тразон, тот самый здоровенный разбойник, вытащил из коробки моток веревки и связал девушке руки и ноги. Мелантэ тихо плакала, и поэтому он не стал затыкать ей рот. Он просто потряс перед ее глазами куском веревки, пригрозив, что если она снова начнет голосить, то ей не только заткнут рот, но и жестоко изобьют.

Остаток дня Мелантэ провела, лежа среди коробок, наваленных в углу этой грязной комнаты, в то время как похитители пили а что-то обсуждали между собой. Поначалу девушка боялась, что они ее изнасилуют, однако – может из-за присутствия старухи – мужчины не проявляли к ней никакого интереса. Из их разговора Мелантэ поняла, что старуха приходится двоим разбойникам матерью, в том числе их вожаку, которого, как оказалось, звали Никократ. Кроме того, она была теткой Тразопа. Старуха занималась тем, что продавала награбленное в лавках, находившихся в квартале близ озера Мареотис. Сейчас она спорила с ними, где лучше сбыть с рук одежду и серьги из сундука Тиатрес. Мелантэ со страхом ожидала, когда разбойники начнут говорить о том самом Кинесиаде, ее потенциальном покупателе, но они не обмолвились о нем ни словом.

Ближе к вечеру пришел Зевксид, высокий худощавый человек, которому Мелантэ угодила в глаз, – теперь у него на лице красовался большой синяк. Он вернулся в прекрасном расположении духа и принес с собой кувшин свежего пива.

– Кинесиад заинтересовался! – радостно объявил он всем. – Сказал, что заплатит две сотни, если она в своем уме и девственница. А вот еще более приятная новость: его корабль уходит из Александрии завтра утром!

Приподняв голову, Мелантэ заплакала от страха. Уходит... Конечно же. В Египте продать в рабство свободнорожденного человека было не так уж легко, если вообще возможно. Это считалось преступлением, которое рано или поздно могли раскрыть. Но за пределами страны доказать, что ты рожден свободным, было трудно. Жертвы нападений пиратов и похищений оказывались на одном помосте с военнопленными и теми, кто был рожден в рабстве. Продав ее Кинесиаду, они получат меньше, чем обычно давали за симпатичную девушку, но Кинесиад был капитаном корабля, и он сам вез свой товар. К тому же он отправляется в плавание завтра.

– Я и не знал, что он собирается выходить в море прежде, чем закончится этот месяц! – сказал Тразон.

– Кто-то повлиял на него, – ответил Зевксид. – И похоже, что у этого человека много денег. Когда я пришел к нему на корабль, то увидел, что каюту для пассажира устилают коврами ставят серебряные подсвечники. Кстати, эта маленькая сучка еще девственница? Я сказал Кинесиаду, что да, но он обязательно перепроверит.

Они тоже решили в этом убедиться. Тразон и Зевксид крепко держали Мелантэ, пока старуха осматривала ее. После этой унизительной процедуры Мелантэ, горько рыдая, забилась в угол. Отплывает завтра утром. Неужели она будет продана в рабство, а ее невинность послужит не более чем надбавкой к той цене, которую они потребуют? Неужели она никогда больше не увидит своих родных и близких?

Мелантэ все еще плакала, когда пришел Никократ, их главарь. С ним был Аристодем.

Мелантэ поспешно подавила рыдания и попыталась сесть прямо: она не позволит этому мерзавцу со злорадством наблюдать, как страдает дочь Ани! Аристодем подошел к девушке и, прищурившись, посмотрел на нее. Его губы скривились в презрительной усмешке.

– Ну что? – спросил Никократ.

– Да, это его дочь, – лениво произнес Аристодем. – Но у этого бесстыжего негодяя остались все документы! Он размахивал ими перед начальником порта и обвинял при этом меня! Я же заплатил вам, чтобы вы уничтожили все бумаги подчистую!

– Ты дал нам сотню драхм за то, что мы нападем на лодку, – ответил Никократ. – Ты утверждал, что на этой проклятой посудине полным-полно специй и слоновой кости и мы сможем здорово нажиться на товаре. Но вместо этого мы получили одну только девчонку и кучу проблем. Нас разыскивает стража, и нам придется потратить все, что мы получили от тебя, чтобы от нее откупиться. Я еще раз говорю, что для нас лучше всего – это продать девчонку обратно ее отцу, потому что в таком случае они от нас отстанут. Лишь благодаря мне ты имеешь возможность мстить своему врагу. Если же тебя это не устраивает, мы отправляем ее к отцу. Пусть он уезжает отсюда счастливый и никогда больше не беспокоится по поводу своей дочки.

Аристодем закусил губу.

– Почему вы так ненавидите моего отца? – спросила Мелантэ. В ее голосе звучали отчаяние и боль. – Он же вас никогда не обманывал. Наоборот, именно вы занимались грабежом и на ном нажились!

Заткнись, ты, грязная маленькая сучка! – проревел Аристодем. – Этот выскочка египтянин думает, что он лучше грека. Он так и не понял, где его место!

– Вы же сами прекрасно знаете, что он лучше вас, – сказала Мелантэ, до которой только сейчас дошла эта простая мысль.

Аристодем наклонился и ударил девушку по лицу, а затем плюнул в нее.

– Очень хорошо, – сказал он, обращаясь к Никократу. – Я дам тебе четыре сотни. Но раз я ее покупаю, то имею право держать у себя и делать с ней все, что мне заблагорассудится.

Никократ бросил красноречивый взгляд на Зевксида. Тот приложил ладонь ко рту и поднял вверх два пальца.

– И выдумаете, что это хорошая идея, господин Аристодем? – стараясь, чтобы его голос звучал ровно, спросил Никократ.

Аристодем встрепенулся и с недоумением посмотрел на разбойника. Мелантэ поняла, что купец не говорил Никократу своего настоящего имени. Не удивительно, что грабителям было на руку знать некоторые подробности, о которых она рассказала. Теперь они могли манипулировать Аристодемом.

– Всем известно, что ты враждуешь с этим человеком, с Ани, – продолжил Никократ. – У тебя уже были проблемы с египтянином. В тех бумагах, о которых ты так беспокоишься, есть письмо, составленное римским военачальником. В нем во всех деталях описано, как ты выдвинул ложное обвинение против своего бывшего поставщика. Не думаю, что ты что-то выиграешь, если будешь держать у себя девчонку. Особенно после того, как он уже выступал с обвинениями в твой адрес перед начальством порта.

Аристодем изменился в лице.

– Да кто ты такой, чтобы мне угрожать?! – заорал он.

– Какие могут быть угрозы? – пожав плечами, спокойно произнес разбойник. – Я просто говорю, что тебе не следует пачкать руки еще раз. Позволь нам самим избавиться от нее.

– И как же вы собираетесь это сделать? – вызывающе спросил Аристодем. – Я не хочу, чтобы ее вернули отцу.

Тут в разговор вступил Зевксид.

– Завтра утром отплывает корабль на Кипр, – начал он.

– Утром? – удивленно переспросил Никократ. – Я-то думал, что он отправится только в конце...

Опомнившись, он внезапно умолк.

– Да, завтра утром, – повторил Зевксид, утвердительно кивнув головой в сторону Никократа. – Погрузим девчонку на борт, а капитан продаст ее на невольничьем рынке в Пафосе[45].

– Точно, – сказал Никократ, повернувшись к Аристодему. – В этом городе всегда нужны новые шлюхи. Представьте, с каким удовольствием ты будешь думать, что дочь твоего врага ублажает моряков в каком-то заморском порту, а против тебя самого никто и пикнуть не посмеет.

Мелантэ, не выдержав, громко всхлипнула от ужаса, охватившего ее при мысли о своей несчастливой судьбе. Аристодем бросил на нее быстрый взгляд, и его губы скривились в довольной ухмылке. Однако ему не хотелось выкладывать лишние деньги.

– Погрузите на борт, говоришь? – с подозрением спросил он. – Ты хочешь сказать, что продадите ее!

– Капитан платит мало, – тут же нашелся Никократ, – это противозаконно. Кроме того, он еще должен заплатить немалую сумму портовому начальству.

– Если я плачу за девчонку, – упрямо продолжал гнуть свою линию Аристодем, – то деньги капитана, по идее, причитаются мне.

Завязался спор. В конце концов Никократ согласился разделить выручку от продажи Мелантэ пополам с Аристодемом. Однако цену он назвал другую – всего лишь сто драхм.

Мелантэ не стала вмешиваться, чтобы поправить его. От страха она вообще не могла даже слова вымолвить. Мысли метались в ее голове, как испуганная птица в клетке. Она должна что-то предпринять и вырваться из этого кошмара, иначе будет слишком поздно.

Аристодем не доверял этим головорезам и настоял на том, чтобы лично встретиться с Кинесиадом. Никократ после небольшого препирательства согласился-таки с ним. Что до самой Мелантэ, то было решено, что ее отправят на корабль сегодня же вечером, поскольку капитан намерен отплывать рано поутру.

Они немедля двинулись в путь. Мелантэ надеялась, что по пороге в порт ей удастся позвать кого-то на помощь или каким-то образом ускользнуть от похитителей, но сделать это было невозможно. Никократ заткнул девушке рот и силком запихнул ее в один из деревянных ящиков, сваленных вдоль стены. Руки и ноги девушки были все так же связаны. Сверху ящик плотно закрыли крышкой, снесли по лестнице и, погрузив на ручную тележку, повезли через город. Было трудно дышать, тележка подпрыгивала на ухабистой дороге. Мелантэ ничего не видела, но поняла, что тележка ручная, поскольку не было слышно стука копыт.

Она вдруг вспомнила скульптуры танцующих животных, которые видела на берегу Канопского канала. «Зачем они это делают?» – спросил тогда Серапион, удивившись, что римляне укладывают статуи в ящики. То, что сказал отец, не совсем соответствовало заданному вопросу. Серапион скорее хотел сирость: «Почему эти люди забирают то, что очень дорого другим?» Отец ответил лишь: «Потому что они могут это сделать».

Вскоре тележка остановилась. Остановка, казалось, длилась целую вечность. Мелантэ старалась не плакать, потому что из-за слез было трудно дышать. Наконец она почувствовала, что ящик подняли с тележки и понесли вверх по наклонному трапу. Затем его снова опустили вниз и сняли крышку. В неярком свете лампы она разглядела мужчину с большим носом. Он смотрел на Мелантэ с кислым выражением на лице и молчал.

– Вот она, – сказал Никократ. – Хорошенькая, правда? Большеносый человек только фыркнул и жестом приказал вытащить ее из ящика. Никократ и Зевксид подняли девушку и положили на пол. Она огляделась по сторонам и увидела, что находится в небольшой комнате, обшитой темными деревянными панелями. Помимо двух похитителей и большеносого незнакомца здесь находился какой-то пожилой худощавый человек, который держал над ней лампу. Аристодем стоял в дверях. В углу комнаты валялись железные кандалы.

Пожилой мужчина передал лампу большеносому и наклонился, чтобы развязать Мелантэ.

– Не дергайся, девочка, если не хочешь, чтобы было хуже, – проворчал большеносый.

Он взял в руки веревку, которой были связаны ее лодыжки, сложил вдвое и многозначительно хлестнул ею по стене.

Мелантэ лежала не шевелясь, пока пожилой человек осматривал ее глаза, зубы и волосы. Затем, задрав тунику, он ощупал ее грудь и напоследок, как и предполагал Зевксид, проверил, девственница ли она. Все остальные стояли рядом и наблюдали. Мелантэ стало дурно, хотелось вырваться из его лап и убежать, но она заставила себя лежать смирно, как птица, которая, случайно оказавшись на земле, замирает, чтобы ее никто не заметил. Пусть думают, что она слишком напугана, чтобы даже пошевелиться!

Наконец пожилой человек кивнул и повернулся к большеносому, который, по всей видимости, и был тем самым Кинесиадом, капитаном корабля.

– Здорова и невинна, – сухо сказал он. – Хотите проверить ее при помощи колеса?

Так проверяли скрытую проклятую болезнь. Мелантэ с тоской подумала об Арионе. Как жаль, что она не проскользнула к нему в одну из ночей, когда «Сотерия» стояла на реке, и не предложила прогуляться по берегу Нила... Как жаль, что она поцеловала его лишь один-единственный раз... Было бы лучше, гораздо лучше подарить свою девственность ему, а не какому-то моряку в публичном доме.

Кинесиад покачал головой и, довольно улыбнувшись, произнес:

– Никогда еще не было такого хорошего улова. – Он повернулся к Никократу. – Ну а теперь...

Тут Мелантэ вскочила на ноги и стремительно бросилась к двери. Аристодем широко расставил руки, пытаясь закрыть ей проход, но она на бегу повернулась, подняла руку и локтем ударила его прямо в лицо. Когда он заорал и упал на бок, девушка быстро перепрыгнула через него. К несчастью, левой ногой она зацепилась за сундук, но быстро восстановила равновесие и понеслась по темному длинному коридору мимо закованных в цепи мужчин и женщин, лежавших на полу между ящиками и огромными амфорами. Судя по всему, мелькнуло в голове Мелантэ, они находились в трюме. Позади нее послышались крики и ругань.

В конце трюма была лестница. Мелантэ взобралась по ней и оказалась еще в одном узком коридоре. Вдоль коридора, освещенного тусклой лампой, шел ряд дверей. Одна дверь отворилась, и из нее высунулась чья-то голова. Девушка подняла глаза и увидела, что рядом есть еще одна лестница, ведущая куда-то в темноту. Она полезла вверх, слыша, как следом за ней кто-то карабкается по нижней лестнице. На самом верху лестница заканчивалась... запертым люком. Мелантэ судорожно пыталась его открыть, нащупала в темноте петли, начала толкать, но он никак не поддавался. Она еще раз пошарила рукой, надеясь найти засов. В этот момент чья-то рука схватила ее за лодыжку, и она испустила громкий вопль.

Мелантэ пыталась ухватиться за ступеньки, но ее стянули вниз, на тот этаж, где был коридор с дверями. Все это время она не переставала громко кричать. Теперь двери, выходящие в коридор, стали открываться одна за другой, и из них выглядывали люди. На лицах у всех было написано крайнее удивление. Никократ, схватив девушку за запястья, заломил ей руки за спину, а Кинесиад больно ударил по лицу.

Тут самая крайняя дверь, которая была прямо за лестницей, открылась, и из дверного проема в темный коридор пролился яркий свет от ламп.

– О бессмертные боги! – воскликнул чей-то голос – красивый, с правильной интонацией и до боли знакомый. – Что здесь происходит?

– Арион! – закричала она, ища его взглядом, и услышала удивленный возглас:

– Мелантэ!

Юноша стоял в дверном проеме. Его темный хитон поблескивал в мерцающем свете. За его спиной стоял еще какой-то человек.

– Нет повода для беспокойства, сударь, – сказал Кинесиад, выступив вперед и закрыв собой Мелантэ. – Это всего лишь девочка-рабыня, которая вздумала сбежать. Если вы просто...

– Это наглая ложь! – резко прервал его Арион и оттолкнул мужчину в сторону. – Я знаю эту девушку. Ее отец спас мне жизнь. Как ты здесь очутилась, Мелантэ?

Он стоял прямо перед ней. Наяву. Те же самые короткие волосы, тот же гордый взгляд, гот же густой румянец на бледном лице. Только хитон был другой – черный, расшитый золотом, наверняка очень дорогой. Ей хотелось броситься в его объятия, но Никократ крепко держан ее за руки. Она могла только умоляюще смотреть на него.

– Господин, – поспешно произнес человек, стоявший за спиной у Ариона, – позвольте мне самому разобраться.

Этот худощавый мужчина, темноволосый, с аккуратной бородой, облаченный в неброскую, но тоже очень дорогую одежду, был явно старше Ариона.

– Это не ваша забота, – грубо заявил им Кинесиад. – Возвращайтесь к себе в каюту и позвольте мне заниматься своими делами.

– Я повторяю, что отец этой девушки спас мне жизнь, – настойчиво сказал Арион. – Ее нужно немедленно освободить и вернуть в семью. Ни о какой сделке и речи быть не может.

– Но, господин! – запротестовал мужчина, сопровождавший Ариона. С тревогой озираясь по сторонам, он обратился к Кинесиаду. – Я прошу, давайте все уладим, не поднимая шума.

Кинесиад покачал головой.

– Нет, отпустить девчонку никак нельзя. Ее уже ищет стража. Если она вернется к себе на лодку, то они немедля придут сюда и начнут проверять, что еще у меня есть.

– Ты же заверил нас, что всему начальству даны взятки, – с презрением вымолвил Арион.

Кинесиад поморщился.

– Все зависит от того, как долго нужно молчать. Я заплатил за некоторую часть. Но и это уже обойдется мне слишком дорого.

– Но ты же можешь перепродать девушку моему другу, неправда ли? – с фальшивой улыбкой на лице предложил друг Ариона. – Разница только в том, что деньги за нее ты получишь здесь, не в Пафосе. И плыть она будет на Кипр не в трюме, а в каюте вместе с нами.

Кинесиад начал было обдумывать предложение, но тут вмешался Арион.

– Нет, – непререкаемым тоном заявил он.

Мужчина раздраженно посмотрел на него и, не скрывая возмущения, произнес:

– Будь благоразумен! Девочка будет в целости и сохранности. С ней будут хорошо обращаться. Капитан будет доволен, и мы не подвергнем себя лишней опасности.

– Ты меня не понял, – продолжил Арион. – Эта девушка не рабыня. Она – дочь свободного купца, того самого, который спас меня. Отец без ума от своей дочери. Как же я отплачу ему, если приобрету ее в качестве рабыни?

– Пусть будет при тебе в качестве вольной наложницы, раз ты так хочешь ее освободить! – отчаянно воскликнул мужчина. – Но пойми, что нам сейчас не нужны проблемы со стражей!

– Каким образом я мог бы научиться чему-то, чего у меня не было в крови, что во мне не было заложено? – язвительно спросил Арион у своего старшего друга, и тот, как заметила Meлантэ, был неприятно задет. – На самом деле, Родон, я мог бы научиться этому где угодно. Только случилось это лишь тогда, когда я повстречал отца Мелантионы. – Повернувшись к Кинесиаду, он продолжил: – Вы можете поступить и по-другому. Объясните стражникам, что купили девушку, не имея понятия о том, что она свободнорожденная. Я притворюсь, будто так оно и есть. В случае если вы уже заплатили за нее деньги, я возмещу ваши затраты. Я заплачу вам вдвое дороже. В итоге вы получите те деньги, которые рассчитывали на ней заработать, и даже сверх того. Иначе я просто отведу ее к отцу, и вы не получите ничего.

– Это опасно! – запротестовал Родон. – Ее повсюду ищет стража. Да и мы тоже не можем оставаться здесь, чтобы ждать следующего корабля!

– Вы можете отпустить меня утром, перед отплытием, – робко вмешалась в разговор Мелантэ. – А потом я могу пойти к страже и сказать, что всю ночь пряталась в доках и даже не видела корабля.

– А как же мы? – вступил в спор Никократ. – Погоди, Кинесиад! Ты, старый пройдоха! Нас так просто не проведешь! Ты не посмеешь брать деньги у этого жулика, не расплатившись с нами! – Он зло посмотрел на Ариона. – Кто ты такой? – спросил он. – Мне кажется, я где-то тебя раньше встречал.

На лестнице послышался глухой шум, и вскоре, тяжело пыхтя, появился Аристодем. Его поддерживал тот худощавый пожилой человек, который осматривал Мелантэ. Подбородок и хитон на груди купца были в крови. Одной рукой Аристодем прикрывал свой рот. Он метнул в сторону Мелантэ полный ненависти взгляд и, повернувшись к юноше, тут же узнал его.

– Так это ты! – воскликнул он и закашлялся, сплевывая кровь. Мелантэ удивилась, увидев, что ее удар пришелся ему по передним зубам.

– Похоже, ситуация проясняется, – сухо заметил Арион.

– Мне кажется, тебе следует вернуться в каюту, – стараясь говорить мягко, посоветовал ему Родон. – Может, для тебя ситуация и проясняется, но мне кажется, что она становится еще более опасной.

Он окинул взглядом коридор. Мелантэ тоже обернулась и увидела, что почти все двери открыты и на них смотрит по меньшей мере дюжина человек.

Арион даже не шелохнулся.

– Я не могу доверить тебе это, – спокойно ответил он. – Если потребуется, Родон, я пожертвую собственной безопасностью ради жизни этой девушки.

– Но это же нелепо! – воскликнул Родон, в изумлении уставившись на Ариона.

– Но что я буду делать на Кипре? – внезапно спросил Арион. – С таким же успехом можно жить и умереть здесь.

– Смысл в самой жизни! – возразил ему Родон.

– При условии, что в жизни есть цель, – голос Ариона звучал все так же ровно. – Если я умру сейчас, твоей вины в этом не будет. Ты сделал все, что мог, и я искренне признателен тебе за это.

– И после всего, что я для тебя сделал, ты отказываешься от возможности спасти собственную жизнь ради какой-то египтянки? – в ярости закричал Родон.

– Я обязан ее отцу, – ответил Арион. – И я никогда не позволю купить для себя свободу за счет этого человека или его дочери.

– Это преступник, беглец, скрывающийся от римлян! – собравшись с духом, воскликнул вдруг Аристодем.

В то же мгновение трое мужчин, которые стояли у соседних дверей и наблюдали за происходящим, бесшумно приблизились к спорщикам. Когда один из них схватил Аристодема за плечо, Мелантэ почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля.

Ощущение было такое, будто огромная гора посуды, стоявшая на краешке стола, вот-вот окажется на полу, разбившись вдребезги.

– Скрывающийся преступник, – повторил Никократ, окидывая взглядом Ариона. – Но, судя по всему, не нашего поля ягода. – Затем он посмотрел на Аристодема, который в свою очередь в недоумении оглядывался на человека, державшего его за плечо. – Ты сказал, его ищут римляне?

– Убери от меня свои руки! – приказал Аристодем. – Да, он сбежал из лагеря царя, когда...

Внезапно он умолк и, беззвучно хватая ртом воздух, обмяк в руках человека, который держал его за плечо. Придерживая Аристодема, тот аккуратно уложил его на пол. Глаза купца в одно мгновение стали стеклянными.

Никократа пробрала дрожь. Он сделал шаг назад и отшвырнул от себя Мелантэ. Девушка едва не упала, но вовремя схватилась за чье-то плечо. Обернувшись, она увидела, как Никократ бросился с ножом на Ариона.

Послышались крики, между мужчинами завязалась ожесточенная схватка. В результате грабителю удалось зайти Ариону за спину и прижать нож к его шее.

– Всем стоять на своих местах! – приказал Никократ. – Если кто-то из вас пошевелится, я перережу ему горло!

Люди притихли. Из кают вышли еще двое мужчин, но они тоже встали как вкопанные. У одного из них в руке был нож. Аристодем лежал на полу, его широко открытые глаза смотрели в одну точку. Мелантэ поняла, что он уже не дышит.

– И чего ты этим добьешься? – спокойно спросил Арион. Он стоял ровно, запрокинув голову. Острие ножа поблескивало на его бледной коже.

– Сдается мне, что твоя жизнь стоит дороже, чем жизнь этой девушки, – вкрадчиво произнес Никократ. – Твои друзья не поскупятся ради тебя. Да и римляне тоже обрадуются.

Арион тяжело вздохнул и едва заметно пошевелил правой рукой. Затем он резко развернулся, левой рукой выбил из руки Никократа нож, а правой нанес ему резкий удар в бок.

Нож вылетел, сверкнув лезвием, и упал на пол. Никократ издал какой-то нечленораздельный звук и согнулся от боли. Его дружок Зевксид, громко вскрикнув, бросился к нему на помощь. Но в этот миг за спиной разбойника появился один из незнакомцев, вышедших из каюты, и, обрушив свой мощный кулак на голову Зевксида, повалил его на пол. Тот истошно заорал, и тогда мужчина нанес еще один удар, так что преступник умолк.

Арион присел на корточки возле тела Никократа, пытаясь вытащить что-то из его бока. Когда он выпрямился, и его руке был окровавленный нож.

– Не думал, что он мне пригодится, – качая головой, сказал Арион.

В следующее мгновение юноша выронил нож на пол, а сам медленно опустился на колени. Его лицо исказилось в гримасе ужаса, а окровавленная рука судорожно шарила под хитоном в поисках мешочка с лекарством. Затем он замер, неподвижно уставившись в одну точку. Кровь тоненькой струйкой сочилась из неглубокого пореза на шее – след от ножа Никократа, впившегося в кожу Ариона, когда он развернулся. Мелантэ поняла, что он не чувствует боли.

Кинесиад посмотрел на молодого человека, на трупы, лежавшие на полу, на мрачные лица людей, которые вышли из кают, – только сейчас девушка осознала, что они появились здесь, чтобы защитить Ариона, а не капитана, – и на его лице отразился панический страх. Затем капитан снова перевел взгляд на Ариона и рявкнул:

– Убирайтесь! Я даже не подозревал, во что вы меня можете втянуть. Я отказываюсь вас везти. Ни за какие деньги!

ГЛАВА 11

Цезарион сидел за столом в своей каюте и задумчиво смотрел на папирус, лежавший перед ним. Был предрассветный час – |капитан корабля нехотя согласился, что сгружать вещи с корабля лучше днем, а не собираться в суматохе посреди ночи, рискуя привлечь внимание стражи. Рабы складывали последние ковры, занавески и мебель. Оставались лишь стол и лампа, которые были нужны ему для написания небольшого послания.

Все эти вещи и рабы принадлежали на самом деле одному другу его матери. Он не был ни родственником, ни первым другом: Архибий вообще не входил в круг особо приближенных. Он был просто богатым горожанином, которого иногда принимали во дворце. Однако после смерти царицы именно он предложил императору немыслимую сумму – две тысячи талантов серебра! – с просьбой, чтобы римляне не трогали статуи Клеопатры. По словам Родона, такой поступок резко отличал Архибия от других высокопоставленных лиц, среди которых были как раз те, к которым намеревался обратиться Цезарион. Когда царицу взяли в плен, царский диойкет Селевк указал Октавиану, где хранились сокровища, которые она хотела использовать в качестве откупа. И даже Олимпий, личный врач царицы, которому она безмерно доверяла, предупредил завоевателей о том, что Клеопатра хочет покончить с собой, дабы не увенчать своим позором триумф римлян. Другие люди, к которым мог бы обратиться за помощью Цезарион, – главный управляющий Мардион и царский секретарь Диомед – были мертвы. Сам Цезарион никогда бы не подумал просить помощи у Архибия, и Родон в этом отношении был весьма полезен, чем, признаться, очень удивил его.

К изумлению Цезариона, его бывший наставник и сам оказался одним большим сюрпризом. Юноша знал о нем только то, что у Родона неподалеку от Мусейона есть дом, а о том, что он живет с женщиной, родившей ему детей, он и не подозревал. Дом учителя представлял собой небольшой, но изысканно обставленный особняк, а любовница, рыжеволосая женщина родом из Галлии, поражала своей красотой. Родон купил галльскую красавицу на невольничьем рынке десять лет назад и дал ей вольную.

Этот брак не мог быть законным, но, по всей видимости, они так любили друг друга, что не очень-то переживали по этому поводу. Родона и его женщину больше всего беспокоило то, что им не удалось узаконить рождение детей, чтобы те после смерти отца могли унаследовать его имущество. Цезарион теперь очень живо представлял отчаяние, которое, должно быть, охватило Родона, когда он узнал, что на Александрию идут римские войска и ему придется бросить семью и бежать из страны. И то, что эту галльскую женщину отправили в рабство в ходе одной из завоевательных войн Юлия Цезаря и она, конечно же, не питала никакой любви к его сыну, совсем не спасало положение.

Раскаяние и душевные терзания Родона казались вполне искренними. Бывший учитель Цезариона с энтузиазмом принялся искать для него убежище и сразу же обратился к Архибию.

Сначала известный в Александрии богач даже отказался принять Цезариона в своем доме, но затем, очевидно из любопытства, согласился с ним встретиться. Вскоре после этого старик появился в особнячке Родона собственной персоной и, крепко пожав Цезариону руку, расплакался от радости. Он сообщил, что у него есть большое поместье на Кипре и ему хотелось бы, чтобы Цезарион принял его в качестве подарка. С трогательным участием глядя на юношу, Архибий добавил, что они могли бы составить фиктивный договор о продаже и это не вызвало бы подозрений у властей. Старик вынужден был продавать свои владения, чтобы покрыть те расходы, которые он делал, пообещав императору заплатить за статуи царицы. Архибий сказал, что будет бесконечно счастлив, если его имущество пойдет на пользу сыну божественной Клеопатры.

Цезарион просил их узнать о Филадельфе. Архибий, так же как и Родон, пообещал, что сделает все, что в его силах, но смог только еще раз уверить его, что мальчик, по крайней мере, находится вместе со своей кормилицей. Тем временем идея бегства на Кипр постепенно превращалась из простого предложения в тщательно разработанный план, и, к слову сказать, даже без участия самого Ариона. Архибий и Родон сами нашли корабль и переговорили сего владельцем, капитаном Кинесиадом, известным в Александрии своей сомнительной репутацией. Когда они выяснили, что это судно может покинуть гавань, не подвергаясь тщательной проверке, Архибий сам отобрал вооруженных охранников на тот случай, если капитану вдруг вздумается ограбить своего пассажира. Он также предоставил убранство для каюты, приготовленной для Цезариона, и рабов из собственного дома. Этот человек настолько рьяно взялся оказывать ему помощь, что юноше даже неловко было противиться его заботам. Однако мысль о том, что его могут поймать в поместье Архибия на Кипре, наполняла сердце Цезариона паническим страхом.

Теперь ему нужно было написать письмо Архибию и сообщить, что все усилия старика оказались напрасными. Это было непросто. С одной стороны, Цезарион испытывал стыд, ведь ради него, несмотря на огромный риск, было впустую потрачено столько сил, времени и бескорыстного труда. Но с другой – он не жалел ни о чем. Он спас Мелантэ, которую вернет отцу, и это было важнее его собственной никчемной жизни, от которой остались одни воспоминания. Тем не менее, чувствуя свою вину, он счел нужным извиниться перед благородным стариком. Бросив задумчивый взгляд на папирус, юноша взял стилос...

Птолемей Цезарь, своему другу Архибию, сыну Диодора, с приветствием.

Надеюсь, что Вы в добром здравии. С большим сожалением я вынужден Вам сообщить, что путешествие, которое Вы устроили, состояться не может. Когда я взошел на борт нанятого Вами судна, среди рабов, которые составляют основной перевозимый груз, я узнал дочь того самого купца, который спас мне жизнь возле Береники. Девушку похитили по наущению врага ее отца, и Кинесиад, капитан корабля, отказался отпускать ее, несмотря на то что я предложил за нее выкуп. Я просил, чтобы ее освободили, поскольку этого требовал долг, который я испытываю по отношению к ее отцу. В ходе возникшего спора меня узнали. И хотя нанятые Вами люди действовали выше всяких похвал, капитан корабля понял, кто я, и отказался везти меня куда бы то ни было.

Я в полной мере осознаю, что нахожусь в слишком опасном положении, чтобы задерживаться в Александрии и заниматься поисками нового корабля, и поэтому не смею более подвергать опасности своих друзей еще одной попыткой. Однако я сожалею не о себе – боюсь, что, даже если бы я взял у Вас имущество, которое Вы так любезно предоставили, меня все равно вскоре постигла бы беда. Скорее я сожалею о том, что все, сделанное Вами, дабы помочь мне, вся та щедрость и преданность, проявленные Вами, Ваша поддержка, которую вы мне оказали в то время, когда остальные предали, – все эти усилия были напрасными. Для меня было бы большим горем узнать, что сделанное Вами благо навлекло на вас беду. Поэтому я посылаю Вам это письмо вместе с моей искренней признательностью и возвращаю всех слуг и имущество, которые Вы с такой щедростью и добротой предоставили в мое распоряжение. Я заклинаю Вас не беспокоиться более о моей участи, но заботиться о собственной безопасности. Я постараюсь бежать из Египта другим путем.

Я благодарен Вам за преданность, проявленную Вами по отношению ко мне и в память о моей матери, ради сохранения которой Вы столько сделали. Я молю богов, чтобы они и впредь способствовали Вашему благосостоянию, которого Вы заслуживаете, и желаю Вам всяческих успехов.

Несколько минут Цезарион сидел неподвижно, наблюдая затем, как высыхают чернила, и чувствуя необыкновенное спокойствие к душе. Конечно же, он должен был умереть еще в Кабалси, но все-таки последний месяц, несмотря на все страдания, не прошел зря. Он встретил настоящую доброту и настоящую преданность; он узнал, что даже предатели могут жаждать искупления своих грехов; он спас честных и достойных людей; кроме того, он влюбился.

Дверь отворилась, и в каюту вошел Родон. Философ всю ночь не ложился спать, помогая собирать вещи и заботясь о том, чтобы их отправка с корабля не бросалась в глаза. Цезарион жестом попросил его подождать, затем подул начернила, свернул письмо в свиток и положил в изящный футляр для писем, который прилагался к столу по приказу Архибия.

– Я могу взглянуть? – спросил Родон.

После некоторого колебания Цезарион все же протянул ему незапечатанное письмо. Родон вынул его из футляра и начал читать вполголоса. В конце второго абзаца он остановился и пронзительно посмотрел на Цезариона.

– Какой еще другой путь ты имеешь в виду? – спросил он.

– Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь, – негромко ответил Цезарион. – Умоляю тебя, не расстраивай этим Архибия. Скажи ему, что я надеюсь сесть на корабль в каком-нибудь порту на Красном море.

– Из-за какой-то девчонки! – в смятении воскликнул Родон. – Из-за какой-то шестнадцатилетней черноглазой девчонки, к тому же египтянки!

– Ты сам предал меня из-за любовницы и детей, – едко заметил Цезарион. – Есть причины и похуже. Но это не только из-за нее. Пойми, Родон, у меня и так не было ни малейшего желания бежать на Кипр. Я многим обязан Мелантэ и ее отцу. Нет смысла цепляться за опротивевшую мне жизнь, предав при этом людей, которые мне дороги.

Родон опустил письмо и с искренней печалью посмотрел на Цезариона.

– Дороги?

Цезарион почувствовал, как кровь прилила к его щекам, но не отвернулся.

– Они очень хорошие люди и были добры ко мне, не ожидая ничего взамен. Ты философ, Родон. Разве не утверждают все философские школы, что наше происхождение не более чем случайность и по своей сути мы все равны, все мы смертны? Я глубоко уважаю Мелантэ и всю ее семью и ни за что не предам их.

Родон недовольно заворчал:

– Ты прекрасно знаешь, что я не придерживался никакой определенной теории. И твое происхождение не случайность. Твоя мать решила, что хочет родить ребенка от Юлия Цезаря, и она этого добилась.

– Но все равно, с философской точки зрения, это тоже случайность. Это не изначально присуще моей человеческой природе.

– О Зевс! Я уже не знаю, что нам присуще и что мы выбираем сами. Но ты, вероятно, не хотел уезжать без Филадельфа?

– Наверное, да, – признался Цезарион. – Сам подумай, Родон, что бы я делал на Кипре, если бы рядом не было Филадельфа, о котором нужно заботиться? Пил бы до умопомрачения, а потом, будучи пьян, начал бы трепать языком, тем самым навлекая беду на тебя и Архибия. Я не был создан для спокойной жизни. Меня воспитывали для того, чтобы я стал царем. И изменить это я не могу, как не могу излечиться от моей болезни. У меня больше нет никакой цели в жизни!

Родон отвел взгляд. Он еще раз посмотрел на письмо, медленно скрутил его и положил свиток обратно в футляр.

– У меня такое ощущение, – хрипло произнес он, – что я хотел отправить тебя на Кипр, чтобы облегчить собственные муки совести. Если бы ты там спокойно обосновался, то мое предательство уже не имело бы большого значения.

– Оно и так не имело большого значения, – сказал Цезарион. – Ты был прав. Война уже тогда была проиграна. Если бы мы продолжили воевать, это бы не принесло ничего, кроме новых жертв и страданий.

Родон покачал головой. Цезарион с удивлением заметил, что но щекам учителя текут слезы.

– Я был не прав, – глухо произнес Родон. – Я жестоко ошибался. Я думал, что ты пошел в мать, что ты совершенно не способен чувствовать страдания других людей. Я ошибался. Ты был бы великим царем.

Цезарион был тронут и поражен этим неожиданным признанием.

– Никто не может знать, каким бы я был царем, – ответил он после продолжительной паузы. – Мне все равно никогда не суждено было править. Египет существовал только с молчаливого согласия Рима. Это было очевидно еще до нашего с тобой рождения. Моя мать надеялась заключить с Римом своего рода договор о партнерстве, но, когда он был нарушен, это стало означать для меня неминуемую смерть. Я не совсем даже понимаю, зачем она хотела выслать меня из города. Вряд ли Клеопатра ожидала от меня чего-то другого, чем просто продолжения войны. Родон удивленно посмотрел на юношу. – Она хотела, чтобы ты жил! Золото предназначалось для тебя, а не для солдат. Ты разве не понял этого?

Об этом Цезарион и не подумал. Мать так и не сообщила ему, с какой целью отправляет его из столицы. В одну из ночей, еще в начале лета, царица неожиданно позвала его к себе и приказала собираться в дорогу. Он надеялся остаться в городе до самого конца – все знали, что рано или поздно город падет.

– Ты должен бежать, – сказала Клеопатра, взяв его за руку и пристально глядя ему в глаза. – Октавиан может пощадить всех остальных, но только не тебя. Я приготовила корабль и деньги. Ты должен спешить, пока мы еще держим контроль над Нилом. Я присоединюсь к тебе, если смогу.

Затем она обняла его. Она часто его обнимала – обычно это было не более чем формальность, – как бы показывая всем придворным, что он ее сын и она от него не отказывается. Но на этот раз все было по-другому: Клеопатра крепко обняла Цезариона, прижавшись губами к его волосам, затем вытянула руки и долго-долго смотрела на него.

Только сейчас Цезарион понял, что мать уже тогда знала, что видит его в последний раз. Родон был прав. Золото и корабль предназначались не для продолжения войны, а лишь для сохранения его жизни. Он всегда знал, что мать произвела его на свет как средство и мечтала о том, чтобы объединить в одном человеке правителя Римской империи и наследника Александра. Мысль, подсказанная Родоном, что мать хотела сохранить ему жизнь, даже зная, что он никогда не достигнет той цели, ради которой она его родила, стала откровением для Цезариона. Он был поражен и глубоко тронут этим внезапным открытием. Он сидел не шевелясь и прислушивался к бешеному стуку сердца. Затем он поспешно выудил мешочек с травами и сделал глубокий вдох, опасаясь, что эта неожиданная новость вызовет у него приступ.

– Спасибо, – вымолвил он наконец.

– Ты разве этого не понимал раньше? – спросил Родон. Цезарион покачал головой.

– Она, конечно, не производила впечатления заботливой и любящей матери, – негромко продолжил Родон. – И поэтому ты не ожидал от нее такого проявления любви.

– Она жестоко разочаровалась во мне, когда случился первый приступ, – ответил Цезарион. – Она делала все возможное, чтобы меня вылечить. И это... разрушило наши отношения.

– На самом деле царица хотела, чтобы ты остался в живых, – мягко произнес Родон. – И у тебя все еще есть такой шанс. Как насчет того, чтобы действительно попытаться поехать в один из портов на Красном море? Архибий даст тебе денег.

– Нет. – Цезарион вытер невольно выступившие слезы и опустил мешочек с лекарственной смесью. – Я подвергаю опасности всех, кто мне помогает. По пути в Александрию меня дважды допрашивали римляне, я прошел через три таможенные заставы. Я выжил только благодаря тому, что ехал вместе с отцом Мелантэ, честным купцом, который законно вез свой товар, имея на руках все необходимые документы. Если же я буду путешествовать один, как какой-то беглец, да еще с огромной суммой денег, то меня точно поймают.

– Ты мог бы вернуться к тому купцу, – предложил Родон. – Судя по твоим словам, он стал тебе настоящим другом. Мы могли бы...

– Нет, – твердо сказал Цезарион. – Я не могу играть его жизнью. Как я смею просить добропорядочных людей рисковать своим благополучием ради меня, когда я сам не вижу смысла в своем существовании? Ты же сам это говорил. Я не стою больше ничьей жизни. – Юноша снова вытер глаза. – И вообще, я уже от всего этого устал. От лжи и постоянных ошибок, от предательства и болезни. Наконец-таки я обрету покой.

Повисло молчание, которое было прервано неуверенным стуком в дверь.

– Войдите! – крикнул Цезарион.

В каюту заглянула старшая из трех рабынь, которых ему предоставил Архибий.

– Хозяин, – волнуясь, начала она.

Но тут мимо нее в каюту протиснулась Мелантэ.

Неожиданно для самого себя Цезарион поднялся со стула и распростер перед ней руки. Мелантэ, даже не задумываясь, бросилась в его объятия, как будто это было в порядке вещей, и прижалась лицом к его плечу. В этом объятии было скорее утешение, нежели любовь, но все равно ему показалось, что весь он распахнулся ей навстречу. Цезарион поцеловал ее волосы и ласково погладил по голове. В этот момент на него нахлынуло ощущение безудержного счастья. Мелантэ была на свободе благодаря ему! Этим поступком можно гордиться.

Он думал отвести ее домой уже ночью, но пережитый ужас сделал свое дело: как только Мелантэ почувствовала, что опасность миновала, она упала на пол и забилась в истерике. Цезарион приказал служанкам позаботиться о ней, и те, дав девушке немного теплого вина, смешанного с медом и опиумом, уложили ее в постель. Теперь она проснулась – кажется, ее искупали и натерли благовонными маслами, – и он держит ее в своих объятиях.

Рабыня, казалось, приятно удивилась, увидев столь бурную встречу.

– Вы все-таки хотели увидеться с этой девушкой? – спросила она, понимая, насколько нелепо звучит ее вопрос. Слишком было очевидно, что он более чем хотел.

Цезарион кивнул.

– Спасибо за то, что вы позаботились о ней.

Служанка поклонилась и вышла из каюты. Мелантэ подняла голову и пристально посмотрела на него. Ее губы припухли от ударов, которые она вынесла вчера, а левая бровь была рассечена, но глаза светились от счастья и казались такими же обворожительными, как всегда.

– Ты действительно их хозяин? – спросила она. Интересно, поняла ли она что-нибудь из того, что произошло накануне? Наверное, немного. Мелантэ обладала исключительной наблюдательностью и была далеко не глупой, но, скорее всего, девушка слишком переволновалась вчера, чтобы все это осознать.

– Только на некоторое время, – ответил Цезарион. – Рабы принадлежат одному другу моей матери. И как только мы закончим складывать вещи, они отправятся к своему хозяину.

Мелантэ вздрогнула.

– И это все из-за меня? Из-за того, что ты за меня вступился? Вот почему капитан отказывается тебя везти...

– Это даже к лучшему, – твердо сказал Цезарион. – В любом случае я не очень-то и хотел ехать на Кипр.

– А что с твоим братиком?

Он покачал головой.

– Он жив. С ним его старая кормилица. По всей видимости, с ним ничего плохого не сделают. Я должен быть этим доволен, поскольку сам не могу гарантировать ему безопасность.

– А как насчет твоего троюродного брата? Он знает о том, что ты здесь?

– Троюродный брат! – удивленно воскликнул Родон. Цезарион даже забыл, что учитель тоже находится в каюте. Он выразительно посмотрел на Родона и спокойно произнес: – Да, это так, ты же сам знаешь. Дальний, но все же брат.

– Только он сам думает по-другому, – мрачно заметил Родон. – По его мнению, если кто-то из вас дальний, так это ты. Здравствуй, милая девушка.

К разочарованию Цезариона, Мелантэ выскользнула из его объятий и повернулась к Родону, окинув того недоверчивым взглядом.

– Здравствуйте, сударь. Вы друг Ариона?

Родон не смутился, услышав это имя: Цезарион еще при нем размышлял о том, чтобы путешествовать под этим именем.

– Я очень хотел бы им стать, – с достоинством ответил он. – Но, боюсь, Арион принял твердое решение не иметь друзей вообще. Я стараюсь убедить его принять помощь, а он упорно отказывается. Это правда, что твой отец ведет торговлю на Красном море?

– Да, сударь, – ответила Мелантэ, все еще не испытывая доверия к Родону. – Он заключил соглашение с капитаном по имени Клеон, который отправляется в плавание из Береники.

– Я был бы очень рад, если бы Клеону и твоему отцу удалось уговорить Ариона присоединиться к ним в качестве третьего компаньона и отплыть на корабле из Береники, может быть даже на своем корабле. Учитывая, что на Красном море хозяйничают пираты, путешествовать на двух кораблях будет даже безопаснее, чем на одном. У меня и моих друзей есть немного денег, которые мы могли бы вложить в это предприятие. Насколько я понимаю, эта торговля приносит доход.

– Родон! – запротестовал юноша, явно растерявшись. Он не думал привлекать Мелантэ к обсуждению его дальнейших планов.

Широко открыв глаза, девушка посмотрела сначала на него, а затем на Родона.

– Мой отец предлагал ему сотрудничество, – неуверенно сказала она, – но он отказался.

Родон удивленно вскинул брови.

– Правда? Хотел бы я встретиться с твоим отцом. Должно быть, он замечательный человек. Мой юный друг очень высокого мнения о нем, а ту семью, из которой он происходит, очень трудно чем-то поразить.

Мелантэ просто расцвела.

– А я-то думала, что он отказался из гордости! – воскликнула она, радостно улыбаясь.

– Должно быть, он отказался, опасаясь действий со стороны своего брата. Лично мне кажется, что бояться Ариону нечего, поскольку он пробыл столько времени за пределами Александрии. Его брат думает, что он давно мертв, и не собирается его искать, – сказал Родон, постукивая себя футляром по подбородку. – Знаешь, чем больше я об этом думаю, тем больше укрепляюсь в мысли, что из Ариона получится очень хороший командир корабля, который будет сражаться с пиратами на Красном море и заключать торговые сделки с варварами. Учитывая воспитание, которое наш общий друг получил в семье, это вполне подойдет для него. Во всяком случае, спокойная жизнь в поместье на Кипре ему быстро надоела бы.

– Родон! Я не могу этого сделать! – гневно крикнул Цезарион. – Ты же знаешь, что я не могу!

Родон посмотрел ему прямо в глаза.

– Поверь, тебе легче будет вынести это, чем твоим друзьям пережить известие о твоей смерти. – Он перевел взгляд на Мелантэ и с грустью сообщил ей: – Арион намерен покончить с собой, как только вернет тебя твоему отцу.

– Арион! – возмущенно воскликнула Мелантэ, поворачиваясь к Цезариону. – Это правда? – Девушка пронзительно посмотрела на него и в следующее мгновение вспыхнула от негодования. – Вижу, что правда! Ты хочешь сказать, что собирался ехать на Кипр и управлять там поместьем этого благородного господина, а я нарушила все твои планы? – С трудом переведя дыхание, она продолжила: – И теперь ты принял решение убить себя? Ты не имеешь права так поступать! Ты спас всех нас в Птолемаиде, а вчера ночью спас меня. Я готова отдать жизнь за тебя! И папа тоже, я не сомневаюсь! Ты не можешь просто так уйти и покончить с собой! Если мы нарушили все твои планы, то обязательно должны помочь тебе найти другой выход!

– Мелантиона... – неуверенно пробормотал Цезарион. Она схватила его за плечи и начала энергично трясти.

– Ты не имеешь права так поступать! – с пылкостью повторила девушка. – Может быть, тебе и все равно, что с тобой будет, но твоим друзьям – нет! Неужели для тебя это ничего не значит?

Цезарион посмотрел поверх ее плеча на Родона. Тот лишь улыбнулся и беспомощно развел руками. Казалось, он был до невозможности доволен собой.

– Наоборот, это значит для меня очень много, – сказал Цезарион, обращаясь к Мелантэ. – Поэтому-то...

– Арион уже принял твердое решение, – перебил его Родон. – Он очень упрям и настойчив, как и все в его семье. Думает, что ему больше незачем жить, и я уже потерял надежду убедить его, что он совершает ужасную ошибку, рассуждая подобным образом. Но я почему-то уверен, что у тебя это получится.

Мелантэ моментально все поняла. Она посмотрела Цезариону в глаза, затем убрала руки с его плеч, взяла его левую кисть и провела пальцем по красному рубцу на запястье.

– Когда ты сделал это, – со всей серьезностью произнесла она, вглядываясь в его лицо, – я тоже почувствовала боль. Правда, не очень сильно, потому что тогда я не так о тебе беспокоилась. Но если ты сделаешь это снова, то я тоже почувствую, как нож пронзает мое сердце.

Она поднесла его кисть к губам и поцеловала шрам. Почувствовав прикосновение ее губ, Цезарион вздрогнул.

– Ты не должен этого делать, Арион. Ты мне очень дорог. Тебе нет никакой нужды уходить из жизни. Ты можешь вернуться на «Сотерию» и оставаться на ней, пока мы не уедем из Александрии. А уезжаем мы очень скоро. Отец, наверное, уже купил олово. Твой троюродный брат не знает, кто мы такие, и ничего не заподозрит. Если твои друзья захотят снарядить для тебя корабль, они могут написать моему отцу или Клеону. Никто даже не узнает, что ты у нас. Все будет хорошо.

– А для нашего друга Архибия будет совершенно естественным делом вложить деньги в корабль, – не преминул вставить Родон. – Он уже несколько раз вкладывал свои средства подобным образом.

Цезарион высвободил свою руку и строго приказал Мелантэ:

– Иди к женщинам и собирайся. Скажи им, пусть подыщут для тебя пеплос. Мне нужно обсудить все это со своим другом.

– Ты не должен убивать себя! – настойчиво повторила Мелантэ. – Я тебе не позволю этого сделать!

– Мне нужно поговорить с Родоном! – нетерпеливо сказал Цезарион, подталкивая девушку к двери.

Она вышла, но в последнюю секунду демонстративно обернулась, всем видом показывая, что не собирается уступать ему, если он вздумает настаивать на своем. Цезарион закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Родон расхохотался.

– О Афродита, дочь Зевса! Ты самая великая из всех бессмертных богов! Даже царям не совладать с тобой!

Цезарион бросил на него гневный взгляд.

– Это несправедливо! Мелантэ не знает, кто я на самом деле, и даже не подозревает, чем она рискует!

– Ее это не пугает, – ответил Родон. – Она уже сделала свой выбор и поставила возле твоего имени крестик: хочу его! И тебе, позволь заметить, это очень нравится. Только не пытайся возражать: у тебя на лице все написано. К тому же ничего страшного в этом нет. Мне бы тоже было приятно, если бы в меня влюбилась такая смелая и красивая девушка. Если ради этого не стоит оставаться в живых, то для чего же тогда еще?

Он подошел ближе и положил футляр с письмом на стол.

– Напиши другое письмо, – настойчиво посоветовал он. – Скажи, что ты нашел купца, торгующего на Красном море, и он приглашает тебя в качестве партнера. Напиши, что через несколько дней ты уезжаешь из Александрии в Коптос, а дальше в Беренику. Предложи Архибию написать купцу и вложить деньги в корабль.

Цезарион не нашелся, что ответить. Его покорность судьбе улетучилась в тот момент, когда Мелантэ вышла из комнаты, и воображение предательски начало возводить еще одно шаткое строение: Ани с радушием приветствует своего нового партнера; Мелантэ улыбается и целует его, держа за руку; путешествие из Береники в южные страны, полные всяческих чудес...

– А разве Архибий не расстроится, подумав, что я опозорил себя тем, что опустился до торговли с купцом? – спросил он, снова пытаясь вернуться к мысли, что вся эта затея – сущая нелепица.

– А как ты думаешь, откуда у Архибия нашлись две тысячи талантов серебра, которые он не замедлил передать императору? – спросил Родон. – Конечно же, у него есть земли. Но помимо этого он всегда разумно вкладывал доходы от этих земель. У него нет предубеждений относительно торговли, но главное в том, что он хочет, чтобы ты, царь, не погиб. Он хочет знать, что в Египте еще течет кровь Лагидов, что, несмотря на смену порядка и власти, величие нашего наследия еще не до конца утеряно. Для него это представляет большую ценность, как и для меня тоже. Я попытаюсь убедить его в том, что тебе лучше вести активный образ жизни и справляться с опасностями, нежели предаваться праздности в поместье. И, я думаю, он согласится, поскольку прекрасно знает историю вашей семьи.

– Ариек...

– Он не так велик! Поверь, если уж я решил пойти на это, да и Архибий тоже, то девочка тем более сомневаться не будет. Запомни: ты мертв, твой прах находится в той урне. Я не думаю, что все наши приготовления вызовут у кого-то подозрения, а Кинесиад уж точно не станет докладывать властям о встрече с тобой. Да, в Александрии тебя могут узнать, но за пределами города ты будешь в безопасности. А через год-два, когда у тебя отрастет борода, можешь вообще не волноваться. – Родон вынул из футляра письмо и поднес его к лампе. – Разреши мне это сжечь, – попросил он, – и напиши старику новое послание. Оставайся в живых. Дай этой девочке то, чего она так страстно желает. Она обещает тебе жизнь и любовь. Зачем тебе думать о смерти? Цезарион до крови закусил губу.

– Я не буду просить их о помощи, оставляя в неведении, – наконец прошептал он. – Я отведу Мелантэ домой и скажу Ани всю правду. И только тогда, если он согласится, я приму решение.

Родон улыбнулся и поднес папирус к пламени. Он мгновенно вспыхнул и задымился. Родон аккуратно поворачивал его, пока лист не сгорел почти полностью, затем бросил оставшийся клочок на грубый деревянный пол каюты и растоптал пепел ногой. Цезарион достал другой лист папируса, обмакнул стилос в чернила и принялся писать...

Закончив, он положил его в футляр, затем приготовил еще один чистый лист папируса и аккуратно написал:

Я, царь Птолемей Цезарь, Theos Philometor Philopater, в знак уважения перед своим учителем Родоном, сыном Никанора, постановляю отныне его детей, рожденных от свободной женщины Вельвы, считать законными. Данное постановление разрешает им называться гражданами Александрии и наследовать имущество их отца. Заверено на двадцать восьмой день июля, в двадцать второй год правления царицы Клеопатры, который является пятнадцатым годом моего царствования.

Второй свидетель:

Он протянул бумагу Родону.

– У меня нет царской печати, – сказал юноша. – Но если ты решишь воспользоваться этой бумагой, попроси от моего имени Архибия, чтобы он поставил свою подпись как свидетель. Ты тоже можешь подписаться, и этого будет достаточно, чтобы убедить судей. Вполне вероятно, что римляне попытаются его аннулировать, но они уже признали множество царских постановлений и указов, к тому же у них нет причин, чтобы отклонить твою просьбу. Родон в изумлении посмотрел на бумагу, его лицо побледнело.

– А как же дата? – прошептал он.

– Это случилось незадолго до того, как мы выехали из Александрии, – пожав плечами, ответил Цезарион. – Запоминай все, что я сейчас скажу. Итак, мы должны были вот-вот выезжать. Ты обратился ко мне с просьбой позаботиться о твоих детях, и я написал эту бумагу. Случайно проходя мимо дома Архибия, мы предложили ему выступить в качестве свидетеля. Я оставил сей документ у него, попросив поставить печать у моей матери. Но при всей той суматохе, которая царила в городе во время осады, он не успел выполнить мою просьбу, а когда узнал о твоей измене, решил и вовсе не отдавать его тебе. Однако недавно ты пришел к нему с визитом и поведал о том, что тебя ввели в заблуждение обещания римлян. Видя, что ты был жестоко обманут, а сейчас искренне раскаиваешься в содеянном, Архибий вернул тебе документ. Кстати, одновременно ты можешь объяснить, почему вы так зачастили друг к другу в последнее время, – добавил Цезарион, – если, конечно, это кого-то заинтересует.

Родон еще раз пристально посмотрел на папирус. Затем он прикоснулся к нему губами и дрожащей рукой спрятал за пазуху.

– Благодарю тебя, – сказал он и, опустившись на колени, распростерся перед Цезарионом – так в торжественных случаях приветствовали правящего царя. Преемники Александра переняли это приветствие от персов, которые, в свою очередь, выражали таким образом почтение царям и богам.

– Встань немедленно! – прикрикнул на него Цезарион. – Здесь не место для этого! О Зевс, да сюда же могут в любой момент войти!

– Я прошу у тебя прощения, царь, – торжественно произнес Родон, продолжая лежать на полу. – За мое предательство и за рану, что я тебе нанес.

– Я уже простил тебя, – прошептал Цезарион. – Я бы вряд ли написал это, если бы затаил на тебя злобу. Вставай!

Родон поднялся и неуверенно шагнул вперед, чтобы обнять Цезариона, как подобает царскому родственнику после простирания, но остановился, чувствуя стыд. Тогда Цезарион сам обнял его. Дрожащими руками Родон сильно прижал юношу к себе. Хрустнул папирус, мешочек с лекарством надавил на грудь, а нож, спрятанный в специальный чехол в потайном кармане за золотой каймой на его хитоне, ощутимо вжался в бок.

– Прости меня, – переводя дыхание, сказал Родон. – Мне следовало просто-напросто подойти к тебе, но я не думал, что царю есть до этого какое-то дело.

– Может, так и было, – признался Цезарион, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди.

От избытка чувств ему вдруг стало дурно. Высвободившись из объятий Родона, он снова присел и достал свое лекарство. Травы в мешочке заменили на свежие. Он сделал глубокий вдох, стараясь побороть в себе ощущение панического страха. В его голове неожиданно мелькнула мысль о том, как было бы хорошо оставить все это в прошлом: пусть царь Птолемей Цезарь, бывший средоточием стольких страстей и опасностей, будет мертв, а его прах покоится в урне. Ему же захотелось снова стать Арионом.

– Запечатай письмо, – приказал он. – Нам пора идти.

За дверью стояли двое рабов, ожидая, когда им прикажут выносить стол и лампу. Цезарион кивнул им и начал подниматься по лестнице. Выйдя на палубу, он услышал, как за его спиной собирают складной стол. Родон в полном молчании следовал за ним.

Корабль Кинесиада стоял в гавани Эйносто, к западу от Фаросского маяка, возле старого полуразвалившегося причала, который находился в стороне от каменных пристаней, где швартовались более респектабельные корабли. Люди Архибия сгрудились в небольшую кучку на другом конце причала. Две телеги с запряженными мулами были уже нагружены их багажом.

Увидев Цезариона, Кинесиад, стоявший на палубе, направился к нему, нервно потирая руки. Желая хоть как-то сгладить ситуацию, он выдавил из себя тошнотворно глупую улыбку и заискивающе склонил голову. Работорговец, вор, мошенник и контрабандист, он все же чувствовал невольный трепет перед царем.

– Господин, – вежливо произнес он, – я надеюсь, вы на меня не сердитесь.

Цезарион закинул край своей хламиды на плечо и поправил шляпу. Хламида была новая – темного цвета и не слишком бросающаяся в глаза, – а шляпа осталась та же самая, которую Ани купил для него в Беренике.

– Если меня поймают, – ровным голосом сказал Цезарион, – будь уверен, что я сделаю все возможное, чтобы тебе отрубили голову. Ты заслужил это за жестокое обращение со свободными людьми. Если меня не поймают, я могу только молить всемогущих богов, чтобы они сами покарали тебя. Будь ты проклят, Кинесиад, на веки вечные.

Капитан замер от ужаса, но Цезарион, не сказав больше ни слова, поспешно кивнул ему и сошел по трапу на причал.

Мелантэ стояла чуть поодаль со всеми остальными. Женщины таки нашли для нее пеплос – уважающей себя девушке не пристало ходить по городу в одной тунике, – и он не сразу заприметил ее. Это был простой пеплос, сшитый из беленого льна, – рабыням и не нужны дорогие наряды, – однако Мелантэ и в этой одежде выглядела настоящей красавицей. Она с тревогой смотрела на него из-под накинутого на голову края пеплоса.

Цезарион кивнул ей, а затем всем слугам и рабам. Подождав, пока подойдут оставшиеся два раба, которые несли письменный стол, он поднял вверх руку, чтобы привлечь их внимание.

– Как вы уже знаете, – начал юноша, – наш план не удался, и поэтому я отсылаю вас обратно к вашему господину. Я написал ему послание, в котором объяснил ситуацию и ясно дал понять, что никто из вас не повинен в том, что произошло. Вы верно служили мне на протяжении последних нескольких дней, и я вам очень признателен за это. И все же я рад, что могу отослать вас домой. Ваш господин – достойный человек, и мне не верится, что вы не испытывали тоски, расставаясь с ним. Я думаю, что ваше сердце радуется при мысли о том, что вы вновь возвращаетесь к нему. – Цезарион прокашлялся и продолжил: – Я сообщил вашему господину, что постараюсь найти иной способ покинуть город и попытаюсь договориться об этом с каким-нибудь другим человеком, чтобы вам больше не пришлось утруждать себя ради меня. А сейчас вам, наверное, лучше идти вдоль берега гавани, чтобы повозки не привлекали внимания, хотя, в случае если вас остановят и начнут допрашивать, вы можете сказать, что переносите вещи из поместья, которое недавно продал ваш хозяин. Я же прощаюсь с вами здесь.

Он жестом подозвал рослого Кериада, главного среди нескольких вольнонаемных работников. Тот подошел к юноше и низко поклонился. Цезарион вручил ему запечатанное письмо, и Кериад, положив письмо за пазуху, снова поклонился.

Все тут же зашушукались, а Кериад, чуть помедлив, робко спросил:

– Господин, может быть, кому-нибудь из нас пойти с тобой?

– Нет, – без колебаний ответил Цезарион. – Я не хочу лишний раз обращать на себя внимание. – Это было правдой, но, кроме того, он хотел, чтобы как можно меньше людей знали, где находится «Сотерия»: так будет спокойнее. – Я постараюсь соблюдать осторожность. Со мной останется только эта девушка, которую я должен отвести к ее отцу.

Управляющий по имени Сосиад, отвечающий за рабов, казалось, был чем-то озабочен.

– А что прикажете делать с вашим багажом, господин? – спросил он, махнув рукой в сторону большого дорожного сундука, набитого разной одеждой. – Должен же кто-нибудь нести его.

– Он слишком бросается в глаза, чтобы нести его по улице, – ответил Цезарион, презрительно посмотрев на сундук. – Да и большое количество одежды тоже может вызвать подозрение. Положите мне в корзину лишь запасной хитон и гиматий – этого будет достаточно.

– Но кто-то должен понести корзину, – настаивал управляющий. – Благородному человеку не подобает самому нести багаж, будто он раб!

– Я понесу ее! – неожиданно заявила Мелантэ. Цезарион бросил на нее серьезный взгляд и сказал:

– Ты же не рабыня.

– Я привыкла носить корзины, – ответила она и вызывающе посмотрела на рабов. – В Коптосе для свободных людей это обычное дело!

Судя по выражению их лиц, им трудно было в это поверить.

– Мы с этим разберемся, – сказал Цезарион, сдерживая улыбку. – Просто дайте мне запасную одежду.

Недовольно ворча себе под нос, что с миром явно что-то не так, если благородные господа самых знатных кровей вынуждены идти через весь город пешком и иметь при себе такой маленький багаж, рабы все-таки нашли подходящую корзину и положили туда вещи.

Затем им пришлось их вынуть и поискать менее броскую одежду. Но и после этого возникла заминка, и поэтому Цезариону пришлось задержаться. Сосиад открыл сейф, в котором хранился набитый деньгами кошелек.

– Господин, мой хозяин сильно опечалится, узнав, что я позволил вам уйти без гроша в кармане! – с мольбой в голосе произнес управляющий.

Когда Цезарион наконец распрощался с рабами и наемными работниками, те побрели вдоль гавани, а с ним остались только Родон и Мелантэ.

– Ну а мне ты позволишь сопровождать тебя? – сухо спросил Родон. – Должен сказать, это не самый благополучный район города. Втроем нам будет безопаснее. По крайней мере я, бедный философ, буду чувствовать себя в большей безопасности.

– Можешь дойти с нами до Гептастадиона, – согласился Цезарион. – А затем тебе придется отправиться к Ар... – он замялся, – к нашему другу и рассказать ему, как обстоят дела. – С этими словами он поднял с земли корзину.

Мелантэ тут же подошла к нему и взяла у него корзину.

– Я же сказала, что понесу ее!

– Она не тяжелая, – нерешительно сказал Цезарион, пытаясь забрать корзину из ее рук.

– Тогда тем более позволь мне ее понести! По их мнению, тебе лучше этого не делать. И в душе ты с ними согласен. – Девушка по-хозяйски повесила корзину под локоть и вызывающе посмотрела на Цезариона. – Так ты решил, что будешь делать дальше?

Он грустно улыбнулся.

– Я все объясню твоему отцу. И если он согласится, я поеду обратно в Коптос с тобой на «Сотерии», а мои друзья в Александрии организуют все, что потребуется для вложения денег в дело и отправки корабля.

Ее вызывающий взгляд сменился широкой сияющей улыбкой.

– Это правда? – затаив дыхание, спросила Мелантэ. – Да будет прославлена Изида! – Она радостно обняла его. – Он согласится, вот увидишь!

Слова девушки его не убедили, но перед ее милым улыбающимся личиком устоять было просто невозможно. Цезарион; поцеловал ее, а она прижалась к нему всем телом, подняла руку и погладила его по голове в том месте, где у него были шрамы. Когда Цезарион посмотрел на нее, Мелантэ все так же улыбалась, а в ее глазах светилась любовь. Внезапно его снова пробрала дрожь, и он отпустил ее.

– Только если твой отец согласится, – мрачно повторил Цезарион.

Он зашагал прочь от причала, вдоль гавани, в ту же сторону, куда направились телеги с вещами Архибия. Родон был прав, говоря о том, что это не самый благополучный район и им следует держаться подальше от подозрительных закоулков, пока они не достигнут восточной части города.

– Отец обязательно согласится! – радостно и уверенно говорила Мелантэ, едва поспевая за юношей. – Ты и сам знаешь. Он предлагал тебе сотрудничество даже тогда, когда у тебя в кармане не было ни гроша. А когда отец услышит, что ты не только хочешь работать с ним, но для тебя собираются купить корабль, чтобы можно было расширить торговлю, он вообще подумает, что приехал в страну, где воистину живут боги и все совершается самым чудесным образом!

– Уважение, надо полагать, между вами взаимное, – вставил реплику Родон. Цезарион оглянулся и увидел, что учителя, кажется, забавляет эта ситуация.

Мелантэ в смущении потупила взгляд.

– Да, сударь, мой отец действительно уважает Ариона. Он... Видите ли, мы египтяне, и у моего отца не было возможности учиться, но он очень уважает ученых людей. Арион настолько хорошо образован и знает так много... Поэтому мой отец питает к нему особую симпатию.

– Кажется, я имею право на некоторую часть этого восхищения, – сказал Родон, уже не скрывая своей веселости.

– Родон был одним из моих учителей, – объяснил Цезарион.

– Философии и математики, – уточнил Родон.

– Правда? – изумилась Мелантэ. Глаза девушки загорелись от восторга. – Так вы философ? А какой? Стоик?

– Благодарю Зевса, что нет! – ответил Родон. – Меня не прельщает безразличие к земным божествам и свобода от всяких эмоций. Лично я не принадлежу ни к какой школе. В каждой из них мне видится нечто плохое. Я мог бы быть киником[46], но их вызывающее поведение навевает на меня тоску.

– Родон был хорошим учителем, – голос Цезариона звучал искренне. – Он рассказывал о том, чему учат разные школы, и помог мне увидеть их слабые стороны. Он учил меня мыслить критически.

– Тебя и учить-то особенно не приходилось, – улыбаясь, заявил Родон. – У тебя это было в крови. – Он повернулся к Мелантэ. – Наш друг был хорошим учеником. Любознательный, сообразительный, очень быстрый. Честно говоря, он больше интересовался естественной философией и практической математикой, чем умозрительными рассуждениями, но, похоже, в их семье это традиция.

– Мой отец был бы счастлив встретиться с вами, сударь, – восторженно произнесла Мелантэ. В глазах девушки светился живой интерес. – Он с удовольствием послушал бы вас. К сожалению, у нас в Коптосе из философов известны только стоики.

– Я бы тоже хотел встретиться с твоим отцом, – с готовностью откликнулся Родон. – Если необразованный египтянин смог произвести такое впечатление на... Ариона, должно быть, он действительно выдающийся человек.

– Не сейчас, – твердо сказал Цезарион. – Если Ани согласится с нашим планом, мы устроим эту встречу. Но, пока этого не произошло, я думаю, что будет лучше, если между ним и моими друзьями здесь, в Александрии, не будет явной связи. Риск слишком велик.

Цезарион невольно вздрогнул. Составляя первое письмо, он чувствовал себя спокойно и ничего не боялся, но сейчас мысли о возможных последствиях навеяли тревогу и страх. Мелантэ коснулась той части его души, которая всегда была уязвимой, а горькая потребность в любви, всегда испытываемая им, не приносила до сих пор ничего, кроме боли.

Они подошли к Гептастадиону – длинному насыпному молу, который вел к острову Фаросу. Родон всю дорогу отвечал на вопросы Мелантэ, которая, похоже, заинтересовалась философией. По ту сторону Гептастадиона открывалась Большая Гавань с ее ослепительно голубыми водами, вдоль которой возвышался город из белого мрамора. Дальше дорога шла мимо храма Цезаря, величественного здания, построенного в ионическом стиле. В храме находилась бронзовая позолоченная статуя богоподобного Юлия. Именно здесь Антилл искал убежище, но его нашли и вытащили, чтобы предать смерти. В миле отсюда, по другую сторону гавани, виднелся мыс Локиада – территория дворцов, где родился Цезарион. Издалека были видны красные с позолотой крыши зданий и пышная зелень деревьев. Сейчас император Октавиан, возможно, завтракает в комнате Нила. А может, принимает утреннюю ванну под изображением Диониса и пиратов на стене, в то время как его стражники меняют караул и идут в свои просторные казармы.

Где-то там просыпается и Филадельф, который сидит, наверное, у окна, пока кормилица расчесывает ему волосы, и размышляет о своей судьбе или оплакивает старшего брата.

Цезарион отвернулся. Он так и не смог ему помочь. И никогда уже больше не увидит брата. Ему вспомнилось, как одним жутким утром после перенесенного приступа он почувствовал на своей шее маленькие ручки, обнимавшие его за шею, и влажный поцелуй на щеке, оставленный губами брата. Он вспомнил, как Филадельф провожал его, – малыш стоял возле конюшен в своем пурпурном плаще, зажимая кулаком рот, и плакал. Цезарион ощущал эту боль почти физически, будто сердце пронзила игла. Вдруг Цезарион почувствовал головокружение и поспешно вынул свое лекарство.

– Что с тобой? – с тревогой спросила Мелантэ, увидев, что он прижимает мешочек к лицу. – Ты...

Он покачал головой.

– Я просто вспомнил о своем младшем брате. – Собравшись с мыслями, юноша повернулся к Родону и объявил: – Здесь мы с тобой расстанемся.

Родон заколебался, но все же протянул руку.

– Надеюсь, что всего лишь на несколько дней. Как только появится возможность, пришли мне письмо, подтверждая наш договор. Я тогда приду, и мы обсудим все детали.

Цезарион покачал головой.

– Если Ани согласится.

– Папа точно даст согласие, – уверенно заявила Мелантэ. – Надеюсь увидеться с вами на «Сотерии», сударь.

– Если отец Мелантэ откажет тебе, – сказал Родон, крепко сжимая кисти Цезариона в своих руках, – возвращайся в мой дом, прошу тебя. Мы придумаем что-нибудь еще. Я глубоко признателен тебе и буду рад, если мне представится возможность отблагодарить тебя.

Цезарион кисло улыбнулся, не решаясь сказать что-либо в ответ. Он высвободил свою руку и зашагал по улице, которая выходила на набережную и вела от Гептастадиона к храму Сераписа. Он чувствовал, что Родон с тревогой смотрит ему вслед.

Вскоре они оказались в богатой части города. Несмотря на то что было еще совсем рано, лавки уже начали открываться. Когда они дошли до Канопской дороги, везде было полно народу. По вымощенным плиткой улицам ездили телеги, а торговцы на каждом углу расхваливали свой товар. Цезарион надвинул петас на глаза и прикрыл краем гиматия лицо. Он шел быстро, не говоря ни слова. Мелантэ едва поспевала за ним, то и дело задевая прохожих своей корзиной. Наконец, еле догнав юношу, она схватила его за руку.

– С тобой все в порядке? – с тревогой спросила она.

– Мне страшно, – признался Цезарион. – Если твой отец откажется, я даже не знаю, что мне остается делать. А он может отказаться, Мелантиона. Я никогда не говорил ему всей правды, и, когда Ани узнает все, он может решить, что риск слишком велик, и...

– Нет, он никогда, никогда не откажет тебе, – перебила его Мелантэ и приблизилась к нему вплотную. – Он помог тебе, Арион, даже когда ничего не знал о тебе, а после того, как ты спас меня вчера вечером, потеряв при этом.., все, что твои друзья сделали для тебя, отец просто не сможет сказать тебе «нет». Это же очевидно!

Цезарион остановился, взял девушку за обе руки и вгляделся в ее лицо. Люди на улице начали обращать на них внимание. Он нырнул в тень портика и потянул ее за собой. Когда они укрылись за колонной, юноша снова повторил:

– Мне страшно.

– Если твой брат думает, что ты мертв, то чего ты боишься?

– Я в этом не уверен! Что-то обязательно пойдет не так... Мелантэ, послушай, тогда, в Беренике, я боялся, что если я приеду сюда в качестве секретаря твоего отца, то помимо собственной воли превращусь в кого-то другого. Я оказался прав. Тогда, на корабле... – У него перехватило дыхание, и он не знал, что именно собирается ей сказать. Цезарион чувствовал, как бешено колотится его сердце, и терзался ощущением неумолимо надвигающейся опасности. Он ясно видел, что между этим мигом и встречей с Ани разверзлась страшная пропасть, которую он вряд ли преодолеет.

Она серьезно посмотрела на него широко открытыми глазами.

– И ты стыдишься этого?

– Нет, – искренне ответил юноша. Он говорил правду. – Мне лишь кажется, что я должен чувствовать стыд, но я его не чувствую. – Раньше, а потом уже на борту корабля они не знали, какой я на самом деле. Они знали только то, каким я должен быть.

Я и сам всегда это знал, хотя прекрасно понимал, что мне не дотянуться до этой планки. Во-первых, из-за болезни, а во-вторых, просто потому что... мне всегда не хватало чего-то, может мудрости, силы, терпения. Они выражали свое почтение перед тем, кем я должен был быть, но меня – того, что стоит сейчас здесь и разговаривает с тобой, – никто из них не знал и не видел. Если со мной происходило что-то такое, что меня раскрывало, – приступ или просто какая-то ошибка, – они смущались и пытались сделать вид, что ничего не произошло. Только ты да еще твой отец – вы одни знаете меня на самом деле, потому что все остальное я вам не рассказывал. И потому я боюсь. Понимаешь?

Боюсь того, что вы подумаете и почувствуете, когда узнаете всю правду. Я не страшусь смерти, но потерять свое «я», когда только начал себя узнавать... Я этого не выдержу. Но, похоже, я говорю бессмыслицу.

Мелантэ приложила палец к его губам.

– Я люблю тебя, – серьезно сказала она. – Я понимаю, что слишком молода и знаю тебя совсем недолго. Я давно догадалась, что ты многое утаил, но я люблю тебя, и ничто не изменит моего отношения к тебе.

Их головы соприкоснулись, и он почувствовал запах ее волос. Мелантэ погладила его по голове, проведя пальцами по узким шрамам на остриженном затылке. Внезапно ужас сменился радостью, причем настолько сильной, что, казалось, она вырывается из его сердца и освещает светом всю Вселенную.

– Мелантэ, – сказал он, и... мир пошатнулся.

ГЛАВА 12

Позже Мелантэ говорила себе, что должна была сразу же распознать признаки приближающегося приступа. Арион сильно побледнел, с отчаянием смотрел в одну точку, и все его тело оцепенело от беспричинного ужаса. Но она не обратила внимания на эти симптомы, и все, что произошло дальше, застало ее врасплох.

А приступ был нешуточный. Мелантэ никогда раньше не видела по-настоящему тяжелого припадка, и у нее было очень смутное представление о том, на что это должно быть похоже. Не успел юноша произнести ее имя, собираясь поцеловать, как тут же страшно вскрикнул, повалился на нее сверху, так что она почувствовала, насколько сильно напряжен каждый мускул его тела.

Она подхватила Ариона и опустилась на колени, но он вырвался у нее из рук и покатился по грязным плитам портика, выгнув спину. Жуткая гримаса исказила его лицо, глаза закатились, и были видны только белки. Прохожие останавливались и испуганно смотрели на них.

– Арион! – в полной растерянности вскрикнула она, не зная, что делать. Склонившись над ним, Мелантэ сама дрожала от ужаса.

– Да тут припадочный! – воскликнул за ее спиной один из лавочников.

Чтобы отогнать от себя порчу, несколько человек начали сплевывать на землю и пятиться. Мелантэ вдруг обнаружила, что окружена плотным кольцом людей, которые смотрят на Ариона с интересом и отвращением. Только сейчас она сообразила, что у него начался приступ. Он не умирал, в него не вселились какие-то там духи: у него, к несчастью, произошел мозговой спазм – такой же, как и раньше. Дрожа, она присела возле юноши и попыталась устроить его голову у себя на коленях. Губы Ариона посинели. Шляпа съехала набок, а тесемка, которой завязывалась хламида, больно впилась в горло. Мелантэ торопливо развязала ее и вдруг обнаружила, что он почти не дышит. От страха, охватившего все ее существо, девушка растерялась и не знала, что предпринять. Но при этом она изо всех сил старалась не расплакаться, понимая, что истерика тут не поможет.

Внезапно Арион глубоко вдохнул и выгнулся. Его тело задергалось с головы до ног, а потом так же внезапно обмякло. Затем снова начались судороги, изо рта пошла пена, но теперь он часто и шумно дышал. Мелантэ взяла его за руку. Вокруг них собралось еще больше людей. Они перешептывались и продолжали сплевывать на землю.

Из ближайшей сыродельной лавки вышел торговец и в отчаянии воздел руки к небу.

– Что это такое? – кричал он, грозно поглядывая на Мелантэ. – Уберите отсюда этого помешанного!

– С удовольствием! – чуть не плача, ответила она ему. – Одолжите нам повозку!

– Повозку? Я ничего не даю помешанным и их шлюхам. Убери его прочь от моей лавки!

– Я не шлюха! – возмущенно воскликнула девушка. – А он не помешанный! И как прикажете его убирать без повозки?

– Мне все равно! – вопил хозяин лавки. – Гнусная болезнь! Таких вообще не должны выпускать на улицу!

Проклиная Ариона, он пнул его ногой, но юноша ничего не почувствовал.

– Оставьте его в покое! – в ярости закричала Мелантэ. – Вы не имеете права! Он знатного происхождения!

– Знатного происхождения! – Сыродел презрительно скривился и плюнул бесчувственному Ариону прямо в лицо. – Грязный сумасшедший! Таких под замком держать надо!

Внезапно Мелантэ вспомнила о деньгах, которые раб дал Ариону сегодня утром. Она была сильно удивлена тем, что Арион даже не спросил, сколько там денег, а потом не пересчитал их, хотя кошелек на вид был довольно тяжелым. Она распахнула складки его гиматия и нашла кошелек, все еще надежно привязанный к поясу.

– У нас есть деньги! – радостно закричала девушка. – Мы можем нанять повозку. Кто даст нам ее напрокат?

Сыродел удивленно покосился на тяжелый кошелек и обшитые золотом края хитона, на который он сразу обратил внимание, когда Мелантэ распахнула неброский гиматий юноши. На секунду на его лице промелькнуло нечто вроде уважения. Потом тело Ариона судорожно выгнулось, и на лице лавочника вновь появилась гримаса отвращения. Арион внезапно затих. Из-под полуоткрытых век показались белки, изо рта появилась пена и потекла прямо на колени Мелантэ.

– Я не дам повозку для сумасшедшего, даже если у него есть деньги, – заявил сыродел. – Не хочу, чтобы эта зараза попала на мой товар. Нет уж. Убирайтесь прочь от моей лавки: людям нужен нормальный сыр! – Он снова пнул Ариона, а потом попытался подтолкнуть его к сточной канаве.

– Уйдите от него! – пронзительно закричала Мелантэ. Она осторожно подняла голову Ариона со своих колен и вскочила. Лавочник тут же попытался выпихнуть Ариона на улицу, но Мелантэ налетела на него, ударила в грудь и встала между ним и несчастным юношей.

– Я заберу его! – крикнула она прямо в перекошенное от злобы, возмущенное лицо лавочника. – Я заберу его, как только найму повозку. Не могу же я нести его на себе!

– Мой хозяин хочет знать, что случилось, – раздался чей-то голос.

Мелантэ оглянулась и увидела человека, на лице которого застыло скучающее выражение. Он с отвращением смотрел на обмякшее тело Ариона. Тем временем толпа увеличилась, запрудив всю дорогу. На залитой солнцем улице, чуть поодаль от толпы, стояла богато украшенная четырехколесная повозка, запряженная мулами. Вокруг нее стояли слуги в красных туниках. Из-за толпы повозка не могла проехать.

– У моего друга приступ, – начала объяснять Мелантэ, чувствуя, что этот человек может отдать приказ этим зевакам и тем самым восстановить справедливость. – Я хочу отвезти его домой, но мне нужна повозка, хотя бы ручная повозка или мул – что угодно! Мне нужно отвезти его к лодке моего отца, которая стоит на причале в гавани на озере Мареотис. Господин, мы порядочные люди. Мой отец – торговец из Коптоса, Арион – его партнер. У нас есть деньги, мы можем заплатить.

Мужчина поморщился и пошел обратно к повозке, чтобы доложить своему хозяину. Сыродел угрюмо посмотрел на Мелантэ, но уже не кричал на нее и не пытался вытолкать Ариона на улицу. Прибыло начальство, а значит, нужно дождаться вердикта.

Дверь повозки отворилась, и из нее вылез невысокий человек в роскошном алом гиматий. Судя по его лицу, он был в скверном расположении духа.

– Неужели в этом городе никто не может сам решить своих проблем? – недовольно проворчал он, но тут же замолчал, увидев Ариона.

На какой-то миг Мелантэ подумала, что с ним самим сейчас случится приступ: он побледнел и изумленно уставился належавшего без сознания молодого человека.

– О Зевс! – прошептал мужчина. – Бессмертные боги, этого не может быть!

– Говорят, у него приступ, – пояснил слуга, который был поражен реакцией своего господина. – Девушка просит повозку, чтобы увезти его отсюда.

Человек в алом гиматии протиснулся поближе к Ариону, по-прежнему не отрывая от него взгляда. Мелантэ заметила, что его глаза на секунду задержались на шрамах, просвечивающихся на затылке юноши сквозь короткие волосы. На лице мужчины появилось выражение неподдельного ужаса.

– О Зевс! Так и есть. Это невозможно, но так и есть. Он обернулся к слугам и резко бросил:

– Немедленно отнесите его в повозку!

– Господин? – переспросил слуга, решив, что он ослышался. – Вы велите отнести его в вашу повозку?

– Уберите его с улицы! Сейчас же! – воскликнул человек в алом гиматии.

Слуга в замешательстве вздрогнул и кивком подозвал нескольких своих товарищей. Человек в алом посмотрел на Мелантэ. У него были голубые глаза и маленькое сморщенное лицо.

– Кто ты? – требовательно спросил он. – Что ты делаешь с этим... этим человеком?

«Наверное, тот самый троюродный брат», – подумала Мелантэ. Девушка нисколько не сомневалась в этом, потому что он выглядел точно так, как она себе и представляла. Отступив на шаг назад и не в силах побороть оцепенение, она сказала:

– Господин... Кто... Что... Что вы собираетесь делать с моим другом?

Вокруг Ариона суетились слуги: они поправили на нем хламиду, наклонились и стали поднимать его. Голова юноши беспомощно запрокинулась.

– Он твой друг, говоришь? – мрачно спросил человек в алом. – Пойдешь с нами.

Мелантэ отступила еще на шаг. Тем временем слуги понесли Ариона прочь от портика.

– Нет! – вскрикнула Мелантэ так громко, что они остановились и оглянулись. Она подбежала к ним и стала как вкопанная. Их было пятеро, а Арион лежал бесчувственный у них на руках. Она не сможет его забрать.

– Куда вы его несете? – в ярости закричала она. – Вы ведь его враги? Отпустите его! Я позову стражу!

Слуги насмешливо фыркнули и понесли Ариона к повозке. Тем временем человек в алом подошел к Мелантэ и схватил ее за руку.

– Не будь дурой! – резко проговорил он. – Разве ты не знаешь, кто я?

– Нет, – бросила она. – Но я уверена, что вы не желаете ему добра!

– Я – Арей Дидим, – сказал человек в алом, вытянувшись во весь свой небольшой рост. – Я друг императора. Вся Александрия знает это. Ты пойдешь со мной, девчонка, и объяснишь...

Мелантэ изо всех сил наступила ему на ногу, вырвала руку и бросилась прочь.

Протолкнувшись сквозь толпу и не обращая внимания на крики за спиной, девушка подобрала подол пеплоса и побежала по дороге. Через полквартала она обнаружила, что находится на проезжей части более широкой улицы. Она помчалась за какой-то повозкой, едва увернулась от лошади, споткнулась о бордюр и очутилась под другим портиком. Собрав волю в кулак, Мелантэ набросила на голову край пеплоса и заставила себя идти хотя и торопливой, но легкой походкой, чтобы это не вызвало подозрений и люди не подумали, что она убегает от кого-то. В портике оказалось много горожан, на женщинах и девушках были такие же пеплосы, как у нее. Мелантэ еще слышала позади себя крики, но даже не оглянулась, делая вид, что ее это не касается. Постепенно шум погони стих.

Она шла по дороге, дрожа всем телом. Кое-кто из прохожих с удивлением оглядывался на нее, и тогда девушка прикрывала лицо краем пеплоса. От слез перед глазами стояла пелена.

Она должна была это предотвратить! Должна была... укротить свой буйный нрав, спокойно поговорить с другими лавочниками, достать повозку и тихо увезти Ариона еще до того, как началась суматоха. О милостивая Изида, ей не следовало звать какого-то незнакомого богатого человека на помощь: она должна была помнить, как это опасно. Она запаниковала, потеряла самообладание, и вот теперь Арион погибнет.

Она сказала Ариону, что любит его, и он едва не упал от этих слов. Но теперь, когда он очнется, – если когда-либо очнется! – то окажется в руках врага. Ее же не будет рядом, и он подумает, что она предала его, о мать Изида!

Ей нужно во что бы то ни стало помочь ему. Отец обязательно что-нибудь придумает, и они выручат Ариона. Ведь Арион спас их однажды, а теперь им необходимо найти способ спасти юношу. Арей Дидим, друг римского императора... Скорее всего, он и есть тот самый троюродный брат. Во всяком случае, этот человек выглядел именно так, каким его описал Арион. Да и его имя похоже на имя Ариона. В больших семьях часто используют сходные имена для членов семьи. Может быть, отец слышал об Арее Дидиме от своих новых богатых греческих партнеров?.. Наверняка они говорили ему что-то такое, что сейчас может оказаться полезным. Он непременно постарается помочь Ариону.

Мелантэ, не замечая ничего вокруг, наткнулась на полную женщину, которая несла корзину с овощами.

– Осторожнее! – резко крикнула та, но, приглядевшись внимательнее, участливо поинтересовалась: – Девочка, что стряслось?

– Я потерялась, – выдохнула Мелантэ, прижимая ладони к глазам, чтобы слезы не ослепили ее совсем. – Мне нужно найти отца. Его лодка стоит в гавани на озере Мареотис, но я не знаю, как туда пройти.

Женщина покачала головой, провела ее до следующего угла и показала дорогу к входу в гавань.

Гавань на озере Мареотис выглядела точно так же, как раньше: скопление лодок на причале, суета у товарного склада, люди с тележками и у грузоподъемных машин. Мелантэ торопливо, глотая слезы и всхлипывая, побежала искать среди всех этих барж и парусников стоящую на якоре «Сотерию», но никак не могла ее найти. А потом она услышала, как кто-то позвал ее по имени, обернулась и сквозь слезы, застилавшие глаза, увидела отца, уже спешившего ей навстречу.

– Папа! – закричала она и бросилась к нему.

– Мелантэ! – снова воскликнул он и протянул ей навстречу руки.

Девушка прижалась к нему, судорожно всхлипывая.

– Все хорошо, – нежно сказал Ани. – Все хорошо, моя маленькая птичка-нектарница, теперь ты в безопасности.

«Все очень и очень плохо», – подумала Мелантэ, но у нее не было сил сказать это вслух. Отец обнимал дочь, слегка покачивая, а затем повел ее вдоль дока, за которым и стояла «Сотерия». И вот уже рядом с ней Тиатрес, и ее братья, и все остальные. Они собрались вокруг Мелантэ, вытирали ее заплаканное лицо, поили разбавленным вином, то и дело увещевая друг друга не толпиться вокруг нее.

Но на лодке были не все. Не было Гармия. Когда Мелантэ видела его в последний раз, тот лежал на палубе с разбитой головой.

– А что с Гармием? – спросила она, и повисшее молчание было более чем красноречивым ответом.

Отец сказал:

– Он умер еще до того, как я вернулся. О, девочка моя дорогая, мы так переживали за тебя! – Сейчас Ани говорил с ней на египетском просторечии, что бывало очень редко. – Малышка моя, с тобой все в порядке? Они тебя не обидели?

– Нет, но зато обидели Ариона, – всхлипнув, пробормотала она.

По неловкой тишине, которая вдруг наступила, девушка поняла, что они, по всей видимости, знали только о том, что ее, плачущую и отбивающуюся, похитила шайка разбойников.

– Он... он спас меня, – попыталась объяснить Мелантэ. – Они отвели меня на этот корабль, чтобы потом продать на невольничьем рынке, но там оказался Арион. Он собирался ехать на Кипр на этом же корабле. Он велел им отпустить меня, но они не хотели, и началась д-драка. Аристодема убили. Я...

– Там был Аристодем? – спросил отец, и его лицо помрачнело.

Мелантэ кивнула.

– Он заплатил разбойникам сто драхм за то, чтобы они совершили налет на «Сотерию», и пообещал им весь товар, который находился на лодке. А еще он велел им уничтожить все бумаги, но я их спрятала. Ты ведь нашел их?

– Да, – ответил отец и потрепал ее по плечу. – Ты умная девочка. После ограбления тут повсюду шныряли портовые чиновники. Кто-то послал им письмо, в котором было сказано, что мы якобы привезли краденый груз. Без этих документов у нас были бы большие неприятности. Я сразу догадался, что за этим стоит Аристодем, и сказал им, чтобы они арестовали его. Но эти люди, конечно, не захотели связываться с Аристодемом – он же грек. Так ты сказала, он мертв?

– Они уб-били его, – заикаясь, ответила Мелантэ, содрогнувшись при воспоминании о потасовке на корабле. – Я точно не знаю, как это произошло и что стало с его телом... Он просто открыл рот и затих, а они положили его на пол. Он смотрел и смотрел на меня, а потом я поняла, что он не дышит. Должно быть, его убили ножом. У них были ножи. У Ариона тоже был нож, спрятанный в одежде, который я увидела позже, когда он вытащил его из тела Никократа. – Она вздрогнула и пояснила: – Это главарь тех разбойников. Все было так ужасно... но я обрадовалась, увидев, что Арион убил его. Они с-собирались п-продать меня в п-публичный дом на Кипре. Никократ заставил Аристодема заплатить за то, чтобы продать меня в рабство, вместо того чтобы продать обратно тебе. Аристодем так сильно ненавидел тебя, что готов был заплатить, лишь бы досадить тебе. – Мелантэ нервно сглотнула. – А потом Кинесиад, капитан корабля, сказал, что не повезет Ариона, и велел ему убираться с его судна. – Все еще дрожа от волнения, девушка продолжила: – Сегодня утром, когда мы сошли с корабля, друг Ариона сказал, что Арион хочет убить себя, и попросил меня убедить его не делать этого. Он собирался ехать на Кипр, чтобы жить в каком-то поместье, но из-за этой драки все его планы нарушились. Они говорили, что опасно нанимать другой корабль, а он не хотел впутывать друзей в свои проблемы и поэтому надумал покончить жизнь самоубийством. Друг Ариона намекнул, что мы можем помочь ему, если убедим Ариона вернуться с нами в Коптос. Папа, его друзья могут нанять для него корабль – второй корабль, который будет плавать вместе с «Благоденствием» Клеона. Я упросила Ариона, чтобы он согласился, и он в конце концов сказал, что сначала ему нужно поговорить с тобой и объяснить тебе ситуацию. Мы как раз возвращались на «Сотерию», когда вдруг у него случился приступ. – Мелантэ снова заплакала. – Он упал перед лавкой, и хозяин все время пинал его ногами, пытаясь оттолкнуть к сточной канаве. Собралась толпа, и все плевали на него, называли грязным сумасшедшим и требовали, чтобы я его забрала. Но я не могла этого сделать. Нужна была повозка, а они не хотели дать ее напрокат. И тут мимо проезжал этот богач, и я подумала, что он поможет, но он оказался тем самым троюродным братом Ариона... – Мелантэ всхлипнула. – Он велел своим людям, чтобы они в-взяли А-ариона и отнесли в п-повозку, и я ничего не могла поделать... Они хотят его убить! – Она закрыла лицо руками и зарыдала. – Если бы не я, он бы спокойно плыл себе на Кипр!

– Тише, тише, тише! – сказала Тиатрес, обнимая ее.

– Успокойся, – велел отец. – Вдохни поглубже. А теперь скажи мне, почему ты так уверенно говоришь, что тот человек – троюродный брат Ариона?

Внезапно девушка почувствовала облегчение и шмыгнула носом. «Папа придумает, что можно сделать», – решила она.

– Думаю, что это действительно он, – с жаром ответила Мелантэ. – Он богат. И он – друг императора. Этот мужчина сразу узнал Ариона: когда он увидел его, то воскликнул: «О Зевс, это невозможно, но так и есть!» – и приказал своим людям отнести Ариона в повозку. Он сказал, что его зовут Арей Дидим, а это очень похоже на имя Ариона.

– Арей! – послышалось чье-то восклицание.

Мелантэ оглянулась и увидела, что это был Аполлоний, человек Клеона.

– По слухам, Арей – самый могущественный человек во всей Александрии!

– Что ты знаешь о нем? – быстро спросил Ани. – С тех пор как мы приехали сюда, я слышал, как несколько человек упоминали его имя, но ничего не знаю о нем.

Аполлоний презрительно усмехнулся.

– Похоже, египтяне никогда ничего не знают. Он философ. Раньше он находился при дворе царицы, но никогда не занимал высокой должности. Когда Цезарь Октавиан впервые приехал в город, Арей был рядом с ним в колеснице. Он объявил жителям, что пощадил Александрию благодаря заступничеству Арея. Когда Дидим просил Цезаря пощадить того или иного человека, император никогда не отказывал ему. Каждый хотел бы быть его другом. Сейчас Арей Дидим обладает огромной властью.

– Он маленький и противный, – с пылкостью возразила Мелантэ. – Он пытался посадить в повозку и меня тоже, но я убежала.

– Тем лучше, – заметил Аполлоний. – Это не тот человек, с которым стоит ссориться.

Мелантэ метнула на него недовольный взгляд, а потом с мольбой посмотрела на отца.

– Что мы можем сделать? – прошептала она. – Это я виновата, что так случилось. Арион плыл бы себе спокойно на Кипр, если бы не я.

– Ты не виновата в том, что тебя похитили, – ответил Ани. Его голос звучал очень сурово. Он вздохнул, провел рукой по волосам, и ей вдруг показалось, что отец очень устал. – Пташка моя, я не знаю! Я... я думаю, что мог бы пойти к Арею и заявить, что Арион не претендует на наследство, что если он отпустит его, то юноша навсегда исчезнет и они больше не встретятся.

– Ты с ума сошел? – вмешался Аполлоний. – Если Арей считает этого мальчика-эпилептика своим врагом, то Арион покойник. Во всей Александрии не найдется ни одного человека, который бы пальцем пошевелил, чтобы спасти его. Арион знал это: он не раз говорил, что тебе не нужно ввязываться во все это. О Зевс, даже если Арей ничего тебе не сделает, все, кто об этом слышал, будут отныне мешать тебе, чтобы угодить ему!

– Но я в долгу перед Арионом! – возразил Ани, бросив жалостливый взгляд на Мелантэ.

– Товар, который находится на твоей лодке, принадлежит не тебе! – закричал Аполлоний, резко вскочив со своего места. – Это груз Клеона. Капитан послал меня, чтобы я присматривал за ним, и ты не... Ты не посмеешь расторгнуть прибыльную сделку из-за дружка своей дочки!

Мелантэ снова заплакала.

– Арион никогда не оскорблял своего брата, – тихо ответил Ани. – Он не заслужил такой ненависти.

– Да что ты об этом можешь знать? – прорычал Аполлоний. – Ты вообще ничего не знаешь об Арионе, который все время отмалчивался, отказываясь отвечать на вопросы!

– Я знаю о нем самое главное, – резко заявил Ани. – Я знаю, что он нравится мне намного больше, чем ты.

Аполлоний презрительно усмехнулся.

– Я давно это понял. Хорошенький мальчик-грек знатного происхождения, с красивым голосом и прекрасным образованием. Жаль только, что он слишком горд, чтобы обращать на тебя внимание. Ты надеялся отдать его дочери или хотел делить его с ней?

Ани резко вскочил.

– Ты, мерзкий похотливый грек! – зарычал он. – Не смей пачкать меня своей грязью! – В глазах Ани зажегся злой огонь, и он бросился к Аполлонию.

Тот попятился к перилам, потом оттолкнулся от них и кинулся на противника. Тиатрес вскрикнула. Ани и Аполлоний упали на палубу и, страшно ругаясь, стали избивать друг друга.

Все, кроме Эзаны, были на стороне Ани и, подбадривая его, пытались пнуть Аполлония. Тиатрес нашла ведро, перегнулась через борт, наполнила его и вылила грязную воду прямо на дерущихся мужчин. Те, кашляя и отряхиваясь, остановились. Эзана тут же подбежал к Аполлонию, схватил его за плечи и оттащил к корме, где начал о чем-то ожесточенно спорить и убеждать его. Тиатрес тем временем упала на колени рядом с мужем и обняла его. Она уговаривала его не драться с человеком своего партнера. Ани, мокрый, взлохмаченный, сидел посреди кормы и вытирал кровь, сочившуюся из пореза на щеке. Бранясь и злобно поглядывая на Аполлония, он никак не мог успокоиться.

Мелантэ закрыла лицо руками. Отец – человек, не бог. Ей не следовало ждать от него чуда. Спасения не будет. Арион решил помочь ей, вместо того чтобы обеспечить себе безопасность, и теперь поплатится за это жизнью. Ко всему прочему – краска стыда залила ее лицо – она бросила его. Если бы она пошла с тем человеком в алом гиматии, возможно, ей удалось бы помочь Ариону, но она убежала и бросила его одного. Теперь Мелантэ понимала, как Арион чувствовал себя в храме в Птолемаиде, когда понял, что обманул ожидания тех, кому клялся в вечной любви и верности, и не удивлялась, почему он хотел умереть.

Постепенно все на «Сотерии» успокоились. Товарищ Аполлония убедил его смириться и скрепя сердце извиниться перед Ани, который, в свою очередь, неохотно принял извинения.

Мелантэ лежала в каюте на корме с компрессом на лбу, когда отец отправился к начальству гавани, чтобы сообщить о том, что его дочь вернулась и с ней все в порядке. Чиновник предупредил Ани, что известит городскую стражу, которая пришлет человека для выяснения подробностей нападения на их лодку.

– Если ты чувствуешь, что не в состоянии говорить с ними, скажи, – велел отец, возвратившись на лодку. – Я попрошу их прийти в другой раз. – Он сидел у постели дочери и с жалостью смотрел на нее.

Мелантэ сняла со лба компресс. В ее глазах затаилась неизбывная тоска.

На лице отца, всегда казавшемся ей мудрым, остались следы драки; он вообще выглядел уставшим и каким-то пристыженным. Сострадание, казалось, превратилось в ноющую боль. Да, он не бог, но он любит свою дочь и заботится о ней. Он обязательно помог бы ей, даже рискуя собственной жизнью.

Мелантэ потянулась к отцу, и он обнял ее.

– Мне очень жаль, – пробормотал Ани.

– Ничего не поделаешь. – У девушки перехватило дыхание. – Я поговорю со стражниками, когда они придут. Папа, что мне сказать им об Арионе?

Ани отстранился от Мелантэ, пристально посмотрел на нее и вздохнул.

– Я не знаю, – помедлив, с грустью произнес он.

– Я хочу пойти и сказать им правду: они должны знать, что Арион спас меня. Но если Арей действительно так могуществен, это очень плохо. И еще я не совсем понимаю, почему Арион оказался на том корабле. Он говорил, что не хотел привлекать к себе внимание портового начальства, но я не могу разгадать, в чем причина. Почему, например, он не мог остановиться в доме своего друга, пока ему подыскивали бы другой корабль? – Мелантэ пожала плечами. – Там... там было много неясного. И его люди убили Аристодема. Это может навлечь неприятности на Ариона или его друзей.

– Его люди? – растерянно переспросил отец. – Я думал, Аристодема убили разбойники.

– Нет, – ответила Мелантэ. – Это был кто-то из людей Ариона. И я уверена в том, что они не рабы. Все они были вооружены. Я видела у них в руках ножи, но в одной из комнат были еще и копья. У Ариона были также и рабы, около дюжины. Три женщины по его приказу ухаживали за мной. Он сказал, что на самом деле они все принадлежат его другу, и, когда мы уходили, Арион отослал их обратно к хозяину. – Девушка ненадолго замолчала. Сейчас события прошлой ночи и утра казались похожими на сон – какие-то нереальные и слишком насыщенные эмоциями. – У него была каюта с коврами и серебряными лампами, – сказала она отцу, постепенно понимая всю странность, на которую поначалу не обратила внимания от переполнявших ее чувств. – Арион тоже отослал их другу. А еще у него были шелковые одежды, которые он велел им забрать, потому что они могли привлечь внимание. Рабы пытались уговорить его послать кого-нибудь с ним, чтобы слуга понес вещи, но Арион подумал, что это тоже будет слишком бросаться в глаза. Они все называли его «господин». Даже его друг.

– Ты в этом уверена? – спросил отец, нахмурившись и беря ее за руку.

– Да.

Теперь она тоже не на шутку встревожилась.

– Арион сказал, что все объяснит тебе. Честно говоря, он боялся, что ты не станешь ему помогать, если узнаешь всю правду. Я же твердила ему, что ничего подобного не произойдет, ты обязательно согласишься и будешь рад, если он останется с нами.

Ани грустно покачал головой.

– Мне очень хотелось бы помочь ему, милая моя пташка. Я еще надеюсь попытаться что-нибудь сделать. Может, нам удастся выручить Ариона. Ты сказала, что с ним был друг. Ты знаешь, как его зовут?

– Родон, – не задумываясь, ответила Мелантэ. – Он философ. Сначала он мне не понравился, потому что он... он не хотел, чтобы они уводили меня с корабля, боялся, что это привлечет внимание стражников. Родон говорил, чтобы Арион взял меня с собой на Кипр. Но сегодня утром он был очень приветлив и вежлив и сказал, что ты, должно быть, замечательный человек, раз произвел такое впечатление на Ариона. Он даже признался, что хотел бы встретиться с тобой.

Ани был удивлен, польщен и в то же время расстроен.

– Родон... – задумчиво повторил он. – Кажется, мальчик как-то упоминал его имя.

– Арион сказал, что он был его учителем. Отец нахмурился.

В это время со стороны причала донеслись тревожные крики. Они переглянулись, испугавшись от неожиданности, одновременно вскочили и направились к двери.

Вдоль причала быстрым маршем шел отряд римлян. Дорогу им показывал чиновник, служивший в гавани. Судя по его нервным жестам, он был крайне встревожен. Римлян было около тридцати, все в красных туниках с золотой каймой, с начищенным до блеска оружием и в сверкающих шлемах, украшенных высокими гребнями из красного конского волоса.

Мелантэ в изумлении открыла рот. Она не говорила Арею, кто она! Этого не может быть, потому что... Но она же сказала слуге Арея, что ее отец – торговец из Коптоса, что его лодка стоит на причале в гавани на озере Мареотис. Торговля на Красном море по-прежнему шла не очень бойко, и, наверное, они здесь одни из Коптоса. Кроме того, вряд ли кто из купцов привез с собой дочь, а после событий прошедшего дня начальство гавани осведомлено о том, что у Ани, сына Петесуха, есть дочь.

– Папа, – пролепетала она, дрожа от страха.

– О Изида! – простонал отец. – Птичка моя, боюсь, что нам с самого начала все это было не по зубам.

Аполлоний, почувствовав внезапную напряженность, поднял голову и тоже увидел римлян. Он сердито обернулся к Ани и воскликнул:

– Это ты во всем виноват!

ГЛАВА 13

Цезарион проснулся с чувством глубокой благодарности и радости. Казалось, с ним произошло нечто чудесное, но он никак не мог вспомнить, что именно. Он лежал, прислушиваясь к своему ровному дыханию, и, расслабившись, разглядывал картину на стене. Это был «Одиссей в подземном царстве» Аполлодора[47], и, значит, он находится в зале для личных аудиенций в Большом дворце. Юноша не помнил, чтобы приходил сюда, но это его не беспокоило: он знал, что у него был приступ. Он чувствовал слабость и усталость, все тело болело – обычные ощущения после сильных приступов. Однако привычного чувства вины и стыда не было. Сквозь легкую дрему Цезарион подумал о том, что через мгновение к нему войдет кто-нибудь с прохладительным напитком и он попросит, чтобы ему приготовили ванну.

– 0н проснулся, – послышался чей-то голос. О боги! Здесь что-то не так. Голос... говорил на латыни. Цезарион с трудом приподнялся и обнаружил, что лежит на полу со связанными руками. Он посмотрел на кисти, все еще не веря своим глазам: они были крепко стянуты куском темной кожи, должно быть частью конской упряжи. Юноша взглянул вверх и увидел, что над ним стоит мужчина лет тридцати с лишним и задумчиво рассматривает его.

Бледное лицо мужчины, с широким лбом и маленьким круглым подбородком, вряд ли можно было назвать привлекательным. Тяжелые локоны каштановых волос падали на лоб и закрывали уши. Без плаща, в одной белой тунике, на которой красовалась пурпурная полоса, свидетельствовавшая о его принадлежности к сенаторскому роду, он казался Цезариону знакомым, но юноша не помнил, чтобы они где-то встречались. На правой руке мужчины было массивное золотое кольцо с печатью.

– Ты во дворце, – сказал ему мужчина по-гречески. – У тебя случился приступ прямо на улице Серапиона, неподалеку от Канопской дороги, и, к несчастью для тебя, мой друг Арей нашел тебя и привез сюда. – Он отступил немного назад и сел на скамью, не отрывая от Цезариона глаз.

Юноша снова взглянул на свои связанные руки, а затем перевел взгляд на человека. Теперь он вспомнил, где видел это лицо: статуи и монеты.

– Октавиан, – хрипло произнес он, ив горле у него пересохло.

Император вздохнул:

– Меня, как и моего отца, зовут Гай Юлий Цезарь.

– Приемного отца, – уточнил Цезарион. – Ты был Гаем Октавием до самого совершеннолетия.

– А ты, – ответил Октавиан, – был Птолемеем Цезарем с момента своего рождения, и тебе присвоили титул царя, когда тебе было всего лишь три года от роду. Но я император, а ты – нет. – Чуть помедлив, он спросил: – Как могло случиться, что ты остался жив?

Сердце Цезариона начало медленно биться, отдаваясь глухими ударами в груди. Он подумал, удалось ли им найти его нож, но не стал проверять это на глазах у Октавиана. Окинув взглядом комнату, юноша увидел еще одного человека – темноволосого и крепко сложенного. Несмотря на его простую одежду, Цезарион сразу понял, что незнакомец явно не слуга. Он стоял, прислонившись к дверной раме, и тоже пристально смотрел на него. Третий – Арей Дидим, амбициозный философ, бывший придворный и предатель, – молча сидел на стуле у противоположной стены. Больше в помещении никого не было.

В зале для личных аудиенций было две двери, одна из которых вела в Красный зал, а вторая – в длинный потайной коридор, выходивший к конюшням у ворот, так что людей можно было вводить и уводить таким образом, чтобы их не видели другие посетители или дворцовые слуги. Видимо, его доставили сюда именно таким образом. На воротах, конечно, стоит стража; в Красном коридоре, по ту сторону большей из двух дверей, тоже наверняка дежурят охранники. Но в зале, скорее всего, охраны нет, потому что император вряд ли хочет, чтобы кто-то увидел Цезариона и узнал, что павший царь жив. Однако ему едва ли удастся выбраться отсюда. Он связан и очень слаб после приступа, а возле двери меньшего размера, которая ведет в потайной коридор, стоит не похожий на слугу крепкий темноволосый человек. Но он и не думает бежать, потому что давно готов к тому, чтобы достойно встретить смерть.

Цезарион снова посмотрел на свои связанные руки, затем согнул их в локтях и попытался нащупать мешочек с лекарством. На привычном месте его не оказалось.

– Мы забрали у тебя твое лекарство, – сообщил император. – А также нож, зашитый в твоем хитоне. – Он показал ногой в сторону, и Цезарион увидел мешочек и нож, лежавшие на полу под скамьей всего лишь в полуметре, но совершенно недосягаемые для него. – Отвечай на вопрос, сын Клеопатры.

Впереди его ждала смерть, но сначала его мучители хотели, чтобы он заговорил. Он не должен предать никого из своих друзей. Опустив веки и заставив себя сделать глубокий вдох, Цезарион медленно открыл глаза.

– Когда атаковали мой лагерь, – начал он, чувствуя облегчение от того, что его голос звучит ровно, – у меня случился приступ и я потерял сознание. Меня серьезно ранили копьем. Люди, которых ты, Октавиан, отправил убить меня, видимо, подумали, что я мертв, и положили меня на погребальный костер. Я очнулся днем; стражи у костра не было, и я просто ушел. Они натянули навес над будущим костром в качестве савана и, судя по всему, не сдвигали его, а потому и не узнали, что я скрылся. Если ты думаешь о предательстве, то, уверяю тебя, император, ничего подобного не было, за исключением Родона. – Цезарион сделал паузу, а затем добавил: – То лекарство, что ты забрал у меня, – средство для облегчения проклятой болезни, а не яд. У тебя нет причин забирать его у меня.

– Я слышал раньше, что ты страдаешь от этой болезни, – задумчиво произнес Октавиан.

– Я унаследовал ее, – ответил ему Цезарион. – От отца.

Император улыбнулся.

– И кто же это может быть, царь? Ты хоть сам знаешь?

– Да, – спокойно произнес Цезарион. – Как и ты.

Улыбка сползла с лица императора, и он посмотрел на юношу испытующим взглядом.

– Ну хорошо. Ты говоришь, что избежать казни тебе помогло простое недоразумение, а не предательство. Я видел, как за эпилептическими припадками следует глубокое оцепенение, а ты определенно доказал, что подвержен этой болезни, поэтому я могу тебе верить. Как тебе удалось сбежать и какой несчастный случай привел тебя сюда?

Ему не пристало сидеть на полу подобно испуганному ребенку. Цезарион с трудом поднялся на ноги и выпрямился, сосредоточив все свои силы на том, чтобы выглядеть достойно, – ведь он царь, наследник великой династии Лагидов.

– Если люди, которых ты отправил захватить наш корабль, уже вернулись, то они с готовностью доложат тебе об александрийце по имени Арион, который появился в Беренике, чтобы разыскать человека, оставленного в порту сторожить прибытие триеры. Центуриона Гая Патеркула ввело в заблуждение фальшивое имя, которым я воспользовался для того, чтобы защитить себя. Кроме того, Патеркула сбили с толку и заверения его друга, командовавшего нападением на лагерь и утверждавшего, что царь мертв. Я сказал центуриону, что был помощником Эвмена и командовал личными стражниками царя, и он мне поверил. Он решил, что поскольку я молод, ранен и безоружен, то не представляю никакой опасности для государства, и пощадил меня, действуя в соответствии с вашей политикой амнистии.

Октавиан вскинул брови и, не сдержавшись, воскликнул:

– До чего же серьезная ошибка!

– Какую опасность я представляю для тебя сейчас? – с горечью спросил Цезарион. – Египет в твоей власти. Мне не удалось даже убежать в другую страну, вместо этого я оказался беглецом в своей собственной стране. Я отправился обратно в Александрию в надежде, что смогу помочь своей матери или по крайней мере своему маленькому брату, но по дороге сюда до меня дошли известия о гибели царицы и о том, что мой брат находится вне досягаемости. У меня осталась лишь одна надежда: тихо исчезнуть и прожить остаток своих дней под именем Ариона.

– Кто тебе помогал? – безжалостные глаза Октавиана, казалось, впились в юношу. – Ты не мог добраться до Александрии самостоятельно.

– Я добирался в Александрию самым обыкновенным образом. Я никому не говорил своего настоящего имени, не рассказывал о том положении, в которое попал. Если хочешь знать, я вел деловую переписку для одного купца, чтобы оплатить себе дорогу. Я прибыл в город всего несколько дней назад и все еще пытался определить, каково положение вещей, когда этот предатель обнаружил меня. – Он метнул презрительный взгляд на Арея.

– С тобой была девушка, – негромко вставил Арей. – Египтянка. Она сказала, что ее отец – купец, а ты – его партнер.

Цезариону удалось вовремя подавить всплеск эмоций, изобразив на лице непроницаемую маску царского величия, к которой он привык, присутствуя на многочисленных торжественных церемониях, – Да она никто. Я познакомился с ней во время путешествия.

Если бы вы видели эту девушку, то поняли бы, почему я взял ее с собой. Но я ей, разумеется, ничего не говорил о себе. А она и вправду сказала, что я партнер ее отца? О Геракл, до чего же она самонадеянна!

– Кроме этого, у тебя с собой оказался кошелек, в котором было сорок драхм, – не спуская с него подозрительного взгляда, произнес Октавиан. – И на тебе очень тонкий хитон, не военный, в котором мы обнаружили весьма интересный карманчик для ножа. Ты хочешь сказать, что тебя всем этим снабдили, провожая на костер, или что ты получил их в качестве платы за услуги писца?

Цезарион очень пожалел о том, что взял деньги и снова не облачился в свой простой красный военный хитон. Он согласился надеть новый хитон из-за маленького карманчика для ножа, который действительно ему пригодился.

– Ну, что скажешь? – настойчиво спросил Октавиан. Цезарион покачал головой.

– Некоторые из моих друзей дали мне денег, чтобы обеспечить меня средствами к существованию. Никто не просил меня вступать в борьбу с вами, император, да и я, признаться, не просил ни у кого помощи для этого. Мой план, как я уже сказал, заключался в том, чтобы тихо исчезнуть. Думаю, в этом мы можем найти взаимное понимание...

– Кто помогал тебе? – вступил в разговор смуглый человек, стоявший возле двери. Он говорил на латыни низким, рычащим голосом.

Цезарион мельком посмотрел на него и вновь перевел взгляд на императора.

– Я не назову их имен, – спокойно произнес юноша на латинском языке, чтобы показать, что он слышал вопрос мужчины, вмешавшегося в их беседу. – Я еще раз уверяю тебя в том, что против императора не планировалось никакого заговора. Единственное преступление людей, которые помогли мне, состояло в том, что они не желали моей преждевременной смерти.

Император удивленно поднял брови.

– Ты бегло говоришь на латыни, как мне и докладывали, – тоже переходя на латинский, заметил он. – Но тебя ведь воспитывали в надежде на то, что ты будешь править римлянами, разве не так? Я боюсь, что не могу принять твои заверения.

Темнокожий человек отошел от двери и медленно приблизился к юноше. Его тяжелая рука опустилась на плечо Цезариона, но он заставил себя стоять спокойно и не оборачиваться.

– Сколько людей знает о том, что ты жив? – прозвучал низкий голос у самого уха.

Цезарион стоял, выпрямившись, изо всех сил стараясь сохранять самообладание.

– Вскоре они узнают о том, что я мертв, – сказал он и позволил себе повернуться, чтобы взглянуть на мрачное лицо. – Я полагаю, ты Марк Випсаний Агриппа?

Император невольно фыркнул от изумления. Агриппа же нахмурился. Предположение оказалось верным: главный генерал императора и его правая рука должен принимать участие в решении всех его самых секретных дел. По поведению Арея было видно, что философ находился здесь лишь потому, что именно он доставил во дворец Цезариона. Скорее всего, теперь, когда они заговорили на латыни, он даже не понимал их.

– Ты представляешь для нас проблему, – сказал Октавиан. – Тебя во всеуслышание провозгласили мертвым. Твой прах провезли вдоль всего Нила, от самых верховьев, и выставили напоказ в каждом городе от Александрии до Коптоса. Твое возвращение похоже на чудо. Если мы признаем, что ошиблись, люди будут сомневаться во всех последующих заявлениях, которые мы сделаем. В результате твоего воскресения появится множество самозванцев.

– Целый отряд цезарионов, которые воскресли из мертвых, – осклабившись, пробормотал Агриппа. – А с ними, возможно, будет еще парочка клеопатр, чтобы составить компанию.

– Я не рассчитываю услышать публичные извинения за допущенную ошибку, – заявил Цезарион, и его приятно удивило собственное хладнокровие. – Однако вы легко можете исправить ее в узком кругу.

– Вопрос в том, можем ли мы это сделать, – ответил Октавиан. – Сколько людей знает о том, что ты жив?

– Очень немного. – Цезарион пожал плечами. – Император, ты сам знаешь, как легко нас предали наши друзья. Если бы я попросил о помощи троих, то по меньшей мере один из них предал бы меня.

– В таком случае кто те двое, что помогали тебе? – спросил Агриппа.

Цезарион стоял, глядя прямо перед собой, и ничего не говорил в ответ. Рука генерала сжала плечо юноши еще сильнее, а вторая схватила его за подбородок, повернув голову таким образом, что ему приходилось смотреть прямо в глубоко посаженные глаза Агриппы.

– Официально ты мертв, – напомнил ему Агриппа. – Никто даже не узнает о том, что мы с тобой сделаем. Ты думаешь, мы не сможем силой выведать у тебя правду?

Цезарион тяжело сглотнул и со стыдом понял, что генерал это заметил. Юноша вспомнил о том, как легко сломал его центурион Гортал в Птолемаиде. Тогда он не поверил, что кто-то осмелится причинить царю вред. Сейчас Цезарион нисколько не сомневался в том, что этих людей никто и ничто не остановит.

Агриппа отпустил его подбородок, и юноша почувствовал, как жесткий палец переместился на затылок и потер оставшиеся на коже шрамы. Он вспомнил нежные прикосновения Meлантэ сегодня утром, которая притрагивалась к толстым полоскам, исследуя их с любопытством и любовью, желая больше знать о нем. Ощутив дрожь в своем теле, он закрыл глаза.

– Откуда у тебя это? – спросил Агриппа.

О Аполлон, пожалуйста, только не это!

Он услышал, как император встал и подошел, чтобы посмотреть. Палец Октавиана прошелся но одному из шрамов, которые остались на черепе Цезариона от каленого железа.

– Я слышал о таком методе, – сказал Октавиан. – Мой дядя однажды упоминал, что так лечат проклятую болезнь. Раскаленным железом.

– Именно этим способом лечили царя? – не скрывая удивления, спросил Агриппа.

– Полагаю, царица желала, чтобы он исцелился, – спокойно произнес император. – И я не слышал, чтобы он когда-нибудь противился ее желаниям и приказам. – Октавиан вернулся к своей скамье и сел. – Или ты по собственной воле прошел через это?

Цезарион не ответил. От воспоминания о прижигании железом у него перехватило дыхание, и он знал, что у него вы рвется крик, если он ответит. Почему они не вернут ему лекарство? О Дионис, какое унижение, если с ним именно сейчас случится приступ!

– Мой дядя никогда не подпустил бы к себе врача, – сообщил ему Октавиан и наклонился вперед, пронзительно глядя на юношу. – Ты бы согласился на такое лечение снова? Наверняка ты знаешь – гораздо лучше других, – что такое боль. Как ты думаешь, сколько тебе удастся выдержать?

– Арей, ты понимаешь, о чем они говорят? – громко вскричал Цезарион на греческом. – Они собираются пытать меня, чтобы узнать имена друзей, помогавших мне. И ты это одобряешь?

От страха философ, казалось, готов был вжаться в стену. Цезарион снова взглянул на Октавиана.

– Да и одобрят ли это сами мучители? – спросил юноша, продолжая говорить на греческом, чтобы его поняли все, кто слушал сейчас. – Я – Лагид, бог и сын бога. И к тому же я твой родственник, сын твоего приемного отца, которого ты вроде как чтишь. Даже твои друзья не осмелились бы так поступать, а кроме того, что это тебе даст? Имена одного или двух человек, которые – ты можешь быть уверен – все равно никогда не признаются в том, что видели меня живым. Заговора не было. Ты победил, Цезарь. Египет твой, моя мать мертва, а вскоре и я буду мертв.

– Я не стал бы руководствоваться твоими заверениями о невозможности заговора, – сказал стоявший за его спиной Агриппа.

– А я не хотел бы, чтобы на меня давили, заставляя предать своих друзей, – ответил Цезарион. – Вы хотите, чтобы они замолчали навсегда. Возможно, я не смогу вынести очень много боли, хотя и приложу все силы, чтобы вытерпеть мучения. Вам не узнать их имен с той легкостью, на которую вы рассчитываете.

Император вздохнул и подал знак Агриппе. Этот крупный человек отпустил Цезариона, подошел к скамье и сел рядом с Октавианом. Сидя бок о бок, эти двое бесцеремонно смотрели на юношу, словно изучая его.

– Я не буду предавать смерти твоих друзей, – сказал Октавиаи, Цезарион насмешливо фыркнул. – Конечно нет.

– Кто это был? Тимаген? Антенион? Гермоген? Архибий? Цезарион не произнес ни слова. Его грела мысль о том, что они даже не вспомнили о Родоне.

– Я не причиню им вреда! – нетерпеливо повторил Октавиан. – Разве ты сам не видишь, что для казней уже слишком поздно? Я убил всех, кого хотел убить, в течение нескольких первых дней. Если мы начнем обезглавливать приверженцев царского дома сейчас, это привлечет именно то внимание, которого мы пытаемся избежать!

– Ты царь, и даже больше, чем просто царь, – ответил Цезарион. – Ничто не сдерживает тебя в твоих действиях, кроме собственной воли. Если ты знаешь, кто мои друзья, то общественное мнение не сможет их защитить.

– Я не чудовище! – воскликнул император. – Я хотел завоевать Египет и добился своего, но теперь, когда эта страна принадлежит мне, я желаю, чтобы она мирно процветала. Я милосерден и снисходителен. Поверь, я готов проявить великодушие и по отношению к твоим друзьям.

– Разве не то же самое ты говорил моей матери?! – с горечью воскликнул Цезарион. – Неужели ты забыл, как обещал царице, что будешь великодушен к ней и ее детям? Но твое намерение заключалось в том, чтобы выставить ее напоказ во время праздничного триумфа! – Голос юноши зазвенел от негодования. – И когда ты испугался, что Клеопатра готова наложить на себя руки, дабы избежать унижения, ты попытался помешать ей и пригрозил убить ее детей. Вот истинная мера твоего великодушия!

– Я не убивал их.

– Когда она была уже мертва, в этом не было нужды, не так ли? Цезарь, ты только что угрожал мне раскаленным железом. Неужели ты действительно думаешь, что я поверю в то, что ты проявишь милость к моим друзьям?

– Это бесполезно, – снова вмешался Агриппа. – Запри его, а там посмотрим. Может, что-нибудь еще удастся выяснить.

У Цезариона сжалось сердце, когда он понял, что они не собирались пытать его. Этого не делали, как он сам сказал, даже друзья императора: этого не делал и сам император. Они просто пытались припугнуть его, чтобы он согласился сотрудничать с ними. И теперь юноша чувствовал неловкость и стыд, оттого что поверил им.

– Запереть где? – спросил Октавиан с кислой миной на лице. – Сплетни уже наверняка гуляют по всей Александрии: «Арей подъехал к дворцу в большой спешке с чьим-то телом в повозке; его принесли в зал для аудиенций, лицо было закрыто полой плаща, а сейчас император и Агриппа закрылись там. Боги и богини, как вы думаете, кто это может быть?..»

Молчавший до этого Арей робко подал голос.

– Я сделал все, что было в моих силах, господин! – запротестовал он. – Мои слуги не узнали царя, и я постарался, чтобы никто больше его не видел.

– Тебя никто не упрекает, – откликнулся Октавиан. – Ты все сделал отлично. Я просто говорю о том, что, по всей видимости, об этом случае уже ходят сплетни. Людям захочется узнать, что происходит, а если они увидят его, то слухи распространятся по всей Александрии в течение часа. «Птолемей Цезарь вернулся из мертвых, и теперь его держат во дворце как пленника!» К вечеру начнется мятеж. Если мы попробуем увезти его, закрыв ему лицо, и возьмем молчаливых и достойных доверия стражей, это лишний раз докажет, что мы что-то хотим скрыть. – Он подпер кулаком подбородок и сердито уставился на Цезариона.

– Первое время мы могли бы спрятать его в коридоре, – предложил Агриппа. – Заковать в кандалы и приставить двух надежных людей. Это своего рода тайник; кроме того, нам не понадобится менять расписание караулов в тюрьме. Конечно же, мы можем придушить его прямо сейчас. И это, несомненно, пресечет любые разговоры о том, что царь жив. Но я бы рекомендовал этого не делать до тех пор, пока мы не узнаем, с кем он встречался.

Октавиан вздохнул и выпрямился.

– В коридор, – решил он. – Строго проследи за этим. И спроси Лонгиния, удалось ли ему найти ту девушку.

Цезарион напрягся и крепко сжал кулаки, стараясь, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул. Найти девушку. Египтянку, которая сказала, что ее отец – купец из Коптоса...

О Зевс, зная это, они, конечно, легко могли выследить Мелантэ. Ани поднял шум, когда ее похитили, и стража повсюду искала ее. Любой купец из Коптоса пришвартовался бы в гавани на озере Мареотис, а сейчас таких купцов не так много.

– Я уже сказал вам, – произнес он, не забывая о том, что его голос должен звучать ровно, не выдавая волнения. – Эта девушка – никто. Я никогда не рассказывал о себе ни ей, ни ее отцу.

Октавиан и Агриппа с интересом посмотрели на него. С горьким сожалением Цезарион вдруг понял, что ему не нужно было ничего говорить. Они уже согласились с тем, что девушка ровным счетом ничего не значила в связи с его появлением в Александрии, а он только что доказал им обратное.

– Эта девчонка оставалась с тобой достаточно долго, чтобы знать, к кому ты ходишь, не так ли? – спросил Агриппа и впервые за все время их разговора улыбнулся.

Мелантэ знала, кто помогал ему. Она встречалась с Родоном. И хотя Цезарион следил затем, чтобы не упоминать при ней об Архибии, она, возможно, слышала это имя, например от рабов, если не от кого-либо другого. Мелантэ, вероятно, не имела даже представления о том, что произойдет с этими людьми, если она назовет их имена. Если же она сообразит, что нужно молчать, ее начнут пытать. Щепетильность, которая послужила защитой ему, вовсе не распространялась на простую египетскую девушку.

Октавиан хотел уничтожить всех, кто помогал юному царю: Родона, а вместе с ним его рыжеволосую любовницу и их маленьких детей; Архибия, этого верного и великодушного старика; Ани, Тиатрес, Серапиона и маленького Изидора; их рабов и наемных работников; прекрасную Мелантэ, которая пообещала, что будет любить его, несмотря ни на что. Всех их ждала смерть, потому что они совершили невероятную ошибку – они помогли ему.

Цезарион представил, как Мелантэ будут пытать раскаленным железом.

– Пожалуйста, – услышан он собственный голос, который неожиданно дрогнул. – Эти люди виноваты только в том, что оказали мне помощь. Девушка и ее семья даже не знают, кто я. Они не враги тебе, Цезарь. Я умоляю тебя, не причиняй им вреда.

Наступила тишина, и после продолжительной паузы Октавиан недоверчиво переспросил:

– Ты умоляешь меня?

– Я умоляю тебя! – теряя рассудок, повторил Цезарион. – Ты хочешь, чтобы я встал на колени? Чтобы я пал перед тобою ниц? Я сделаю это, если ты пощадишь их. Стыдиться нужно будет тебе, Цезарь, за то, что ты потребовал от меня этого. – Юноша упал на колени. – Я умоляю тебя, Цезарь, будь милосерден по отношению к невинным людям, которые не совершили никакого преступления против тебя!

Октавиан, нервно содрогнувшись, отступил на шаг от Цезариона.

– Встань! – приказал он. – Я не хочу этого.

– Поклянись, что ты не накажешь ни одного человека за то, что они просто хотели помочь мне!

– Ты не в том положении, чтобы требовать! – снова вмешался Агриппа, сердито сверкая глазами.

– Я не требую, – чувствуя, как в нем закипает ярость, ответил ему Цезарион. – Я умоляю. Я, Лагид, стою на коленях, умоляя твоего друга пощадить людей, которые никогда не причинили ему никакого вреда. О боги, будьте свидетелями!

– Встань! – закричал Октавиан. – О Аполлон! Я не просил этого!

Агриппа поспешно вышел из зала.

– Ты не просил, – согласился Цезарион, пронзительно посмотрев в глаза императору. – Вместо этого ты настаивал, чтобы я предал своих друзей. Ты не испытывал стыда, когда говорил о предательстве и угрожал мне пытками, услышав мой отказ. Стыдно ли тебе теперь, когда ты заставил меня умолять о милосердии для них, хотя – видят боги! – это даже не милосердие! Пощадить виновных – вот что такое милосердие, но пощадить невинных – это справедливость, Цезарь! Разве ты не способен на это?

Агриппа вернулся с двумя людьми, облаченными в доспехи и старомодные преторианские шлемы с высокими хохолками. Судя по количеству золота на их доспехах, оба занимали высокое положение.

– Выведите его, – приказал им генерал, махнув рукой в сторону Цезариона. – Держите пленника в потайном коридоре за пределами этого зала до тех пор, пока мы не позовем вас. Никто не должен подходить к нему или говорить с ним. Вам запрещается хотя бы словом обмолвиться кому-либо о том, что вы можете увидеть или услышать относительно этого человека, – ни вашим братьям, ни любимым, ни командирам. Этот человек – Птолемей Цезарь, сын Клеопатры, и слухи о том, что он жив, не должны достичь города. Я сейчас пришлю к вам Лонгиния с кандалами для него.

Оба стражника в изумлении уставились на Цезариона. Отдав честь Агриппе, они шагнули вперед. Цезарион поднялся на ноги, когда они подошли к нему, чтобы не дать им тащить себя на коленях. Юноша не сопротивлялся, и стражники, схватив царя под руки, провели его к маленькой темной двери. Бросив взгляд через плечо, он увидел, что Октавиан пристально смотрит ему вслед. Они продолжали смотреть друг на друга, когда открылась дверь и его втолкнули в темный коридор. Затем дверь за ним захлопнулась, и Цезарион остался наедине со стражниками и без всякой надежды на спасение.

ГЛАВА 14

Арест в Птолемаиде был все-таки хуже, утешал себя Ани, наблюдая за тем, как римляне отнеслись к «Сотерии», оставив на ней охрану. В прошлый раз были крики, побои, визжащие дети, и солдаты, орудовавшие на лодке и почти не говорившие по-гречески, своим поведением вызвали смятение, ужас и боль. Сейчас все выглядело довольно прилично.

– Ты Ани, сын Петесуха, купец из Коптоса? – спросил их командир на хорошем греческом. – Это ваша дочь? У нас приказ арестовать вас.

Он так и не уточнил, почему их арестовывают, но тут же объяснил – и без криков! – что не может этого сказать, поскольку ему самому ничего неизвестно. Двое солдат с интересом уставились было на Мелантэ, но тут же получили выговор от своего командира. Римляне тщательно проверили личность каждого члена команды, стараясь не допустить ошибки, а затем по очереди связали всех мужчин – аккуратно и без всякого насилия.

Несмотря на это, сам по себе арест, конечно, наводил страх. В Птолемаиде Ани получил то, что полагалось египтянину со стороны греческого правосудия, более похожего на произвол. Сейчас методическая проверка всех и вся, а также соблюдение порядка свидетельствовали о том, что над этими солдатами стоит власть, которой они сами страшатся. К тому же на этот раз они арестовали всех – даже Тиатрес и детей.

Один из римлян, закончив составлять опись документов на лодке, расписался, положил ее сверху других папирусов и поместил все в специальную коробку. Держа коробку под мышкой, он кивнул командиру. Тот отдал приказ, и они отправились в путь. Все египтяне были связаны между собой и следовали за римлянами, которые возглавляли процессию. Позади них было еще несколько стражников.

Ани досталось место во главе колонны пленников, в соответствии с его положением. Как и у всех, руки у него были связаны за спиной, а веревка на шее соединяла его – к их обоюдному смущению – с Аполлонием, который шел сразу за ним. Женщин и детей связывать не стали – мальчики были слишком малы, а женщины присматривали за мужчинами. Тиатрес и нянька по очереди несли Изидора, который не мог долго идти пешком, а Meлантэ вела за собой Серапиона, крепко сжав ладошку брата в своей руке. Мальчик расплакался, увидев, как связывают его отца, но теперь успокоился и только смотрел на все вокруг большими глазами, в которых застыл страх.

Ани оказался рядом с командиром. Когда они прошли уже достаточно большое расстояние, он ускорил шаг, натянув веревку до предела, и, не обращая внимания на протесты Аполлония, позвал:

– Господин, позвольте?

Тот бросил на него неодобрительный взгляд через плечо.

– Господин, куда вы нас ведете? – спросил Ани.

– Во дворец, – последовал краткий ответ.

– Во дворец? – не веря своим ушам, повторил Ани. – Но зачем?

— Я уже сказал вам, что мы лишь выполняем приказ. Мне не позволено требовать от своего начальника уточнений. Помалкивай лучше.

– Но, господин, мы же обычные люди!

– Если была допущена ошибка, это выяснится, когда мы туда придем. А сейчас прикуси язык.

Путь оказался неблизким: через городские ворота со стороны озера Мареотис, вверх по улице Сома, мимо гробниц Птолемеев и мавзолея основателя города Александра Великого, мимо прославленного Мусейона и знаменитой Александрийской библиотеки. Постепенно улицы становились все шире, а здания по обеим сторонам – все величественнее. Веревки натерли Ани руки, а плечи начали болеть от долгой ходьбы со связанными за спиной руками. Однако Ани заметил, что боль не доставляет ему особого беспокойства: слишком он был оглушен необъяснимым страхом, наполнившим его душу. Казалось, к нему пришло какое-то ужасное и жизненно важное откровение, но непостижимым образом он забыл его. Возможно, часть его самого, уловившая столь неожиданное откровение, была слишком напугана, чтобы выдержать это. Наконец они дошли до какой-то стены и ворот, которые охранялись людьми в такой же униформе, в какую были одеты арестовавшие их солдаты. Римляне остановились, чинно шаркнув ногами, а пленники, споткнувшись, застыли на месте.

– Это и есть дворец, – тоненьким голоском сообщил Серапион и, несмотря на то что на него тут же испуганно зашикали, продолжил: – Мы вчера пытались попасть внутрь, чтобы посмотреть на зверинец, но нас не пустили.

Офицер развернулся и посмотрел на мальчика с мрачной улыбкой.

– Сегодня, дитя, тебя впустят. А если вам повезет, то, возможно, и выпустят. – Он направился к воротам, поговорил с охраной, и огромные, окованные железом двери открылись.

Царский дворец представлял собой не одно здание, а целый комплекс строений. От ворот им было видно множество куполов и портиков, разбросанных среди щедрого изобилия зеленых садов. Это была волшебная картина, фантазия из мрамора и пальм, позолоты и винограда – воздушная, просторная, прекрасная и радующая глаз. Однако охрана повернула направо, во двор, где располагались казармы и конюшни. Там пленники остановились и ждали на солнце, пока командир ходил докладывать начальству.

Это заняло много времени. Пленникам было жарко, они устали и хотели пить после долгого пути. Изидор начал плакать. Тиатрес опустилась на колени прямо на пыльную землю и, обняв малыша, взяла его на руки. Нянька, бедная испуганная женщина, понуро сидела, обхватив руками голову. Мелантэ пристроилась рядом с ней и держала за руку Серапиона.

Поначалу римляне, окружавшие их кольцом, стояли, вытянувшись и держа наготове копья, но спустя некоторое время они позволили пленникам-мужчинам сесть там, где те стояли, и половина охранников отошла, чтобы расположиться в тени у западной стены казармы.

Наконец командир вернулся. С ним был человек в коротком красном плаще и позолоченных доспехах. «Какой-то начальник», – подумал Ани, хотя и не был осведомлен о римлянах настолько, чтобы сказать, каково его звание. Охранники, устроившиеся в тени, поднялись, а те, кто присматривал за пленниками, стали тыкать в них копьями, чтобы они встали. Начальник с отвращением смотрел на египтян.

– Кто у вас старший? – спросил он. Ани распрямил ноющие плечи.

– Я, господин, – откликнулся он. – Мое имя Ани, сын Петесуха. Господин, я думаю, что произошла какая-то ошибка. Я купец, господин, я...

– Ты из Коптоса? – не слушая его, спросил человек в позолоченных доспехах.

– Да, господин. Я доверенное лицо своего партнера Клеона, кап...

– У тебя есть дочь, которой около шестнадцати лет? – снова перебил его римлянин.

– Это я, – сказала Мелантэ, прикрывая краем пеплоса лицо. Человек в позолоченных доспехах, прищурившись, посмотрел на нее, а затем кивнул. Обернувшись, он бросил что-то на латыни римлянину, который арестовал их, и тот ответил ему. Затем начальник изложил приказ, и командир отряда отдал честь.

– Вы с девушкой пойдете с нами, – сказал он, обращаясь к Ани. – Все остальные останутся здесь.

Серапион заплакал. Тиатрес пыталась его успокоить. Пока солдаты развязывали веревку у него на шее, чтобы разделить их с Аполлонием, Ани с тоской смотрел на свою жену и сыновей. Затем он снова взглянул на командира.

– Господин, – смиренно попросил он, – пожалуйста, нельзя ли дать моей семье немного воды?

Римлянин на мгновение заколебался, а затем щелкнул пальцами и отдал приказ на латыни.

– Сейчас мои люди принесут воду, – сказал он.

– Спасибо, – прошептал Ани.

Римлянин кивнул и махнул рукой в сторону главных ворот. Ани склонил голову и пошел, подчиняясь приказу.

– Не туда! – крикнул человек в позолоченных доспехах. Командир выглядел испуганным и смущенным. Его начальник фыркнул, а затем указал рукой в противоположном направлении – через казарменную площадь к конюшням. Командир еще больше смутился. Тогда начальник сам пошел в указанном им направлении, а тот уже повел за ним Ани и Мелантэ.

Они зашли в конюшню, где среди стойл для лошадей увидели запертую дверь. Начальник вытащил из-за пояса ключ и открыл ее. Вниз, в непроглядную тьму, уходили ступеньки. После слепящего солнца на площади этот вход казался черным, как врата Аида. Начальник в позолоченных доспехах отступил в сторону, пропуская их вперед и приготовившись запереть дверь изнутри, как только они войдут. Он что-то быстро сказал своему подчиненному – похоже, это был какой-то приказ или предостережение.

Ани видел, как охранника охватил страх, и, похолодев от ужаса, почувствовал, что у него самого по телу побежали мурашки. Римлянин в смятении взглянул на Ани и Мелантэ, а затем кивнул и пошел вниз по ступенькам. Его шаги гулко отдавались в тишине.

Мелантэ задержалась наверху, дрожа и вглядываясь в темноту.

– Что это? – испуганно спросила она, не замечая, что перешла на шепот. – Что вы будете с нами делать?

– Это еще один вход во дворец, – нетерпеливо пояснил начальник. – Тайный. Вам предстоит встреча с императором.

Голова девушки дернулась, и она в ужасе уставилась на командира.

– Императором? Зачем? М-мы ничего не с-сделали!

Ани почувствовал, что начинает терять самообладание. Снаружи, во дворе казармы, сидит его жена с сыновьями; в гавани стоит конфискованная римлянами лодка, а ему с дочерью остается только одно – путешествие в этот подземный мир, откуда им вряд ли удастся вернуться. Но у него не было выбора. В сердце своем он положился на Изиду и Сераписа – лишь они были сильнее Судьбы.

– Мы очень скоро узнаем, зачем понадобились императору, – сказал он Мелантэ. – Ступай, пташка, я иду следом за тобой.

Мелантэ затаила дыхание, а затем медленно двинулась навстречу темноте. Ани последовал за ней. Римлянин в позолоченных доспехах, который задержался, чтобы закрыть дверь, шел последним.

И все-таки таинственный коридор освещался. Через отверстия, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга, внутрь просачивался слабый свет, который немного рассеивал темноту и освещал пол, выложенный каменными плитами. Стены были гладкие, оштукатуренные и побеленные, а сверху доносились разные звуки. Сначала они слышали стук лошадиных копыт, а затем человеческие голоса; также можно было различить шум льющейся воды – вероятно, кто-то копал землю в саду и поливал растения, – но люди находились слишком далеко, чтобы можно было понять, о чем они говорят. Сами они шли в тишине, в которой эхом отдавались лишь звуки их шагов – щелкающий стук подбитых гвоздями сандалий двух римлян, более мягкое шарканье Ани и легкий шорох Мелантэ. Спустя некоторое время они увидели еще один лестничный пролет – на этот раз ступеньки вели вверх. Когда они поднялись, проход стал больше похож на коридор; пол в нем был обшит досками. Он изгибался и заворачивал, будто пробираясь внутрь здания. Иногда вместо световых люков встречались окна, но все они находились слишком высоко, и можно было лишь мельком увидеть верхушку дерева или кусочек неба. Один раз перед ними появилась дверь, и римлянин, возглавлявший шествие, остановился и вопросительно посмотрел на человека в позолоченных доспехах, но тот покачал головой.

Как раз в тот момент, когда Ани начал думать, что коридор будет тянуться вечно, они завернули за угол и наткнулись на людей. Это были солдаты, одетые в уже знакомую униформу. Они стояли с копьями в руках, а на полу между ними сидел человек. Прислонившись спиной к стене и опустив голову к коленям, он, казалось, ничего вокруг не замечал.

– Арион! – воскликнула Мелантэ, каким-то образом узнав его в тускло освещенном коридоре.

Человек на полу поднял голову. О боги! Это и в самом деле был Арион, закованный в кандалы, которые звякнули на его лодыжках и запястьях, когда он шевельнулся. В тусклом свете его хитон отливал золотом. Лицо юноши было бледным и осунувшимся.

Ближний из двух стражей встал между ними и угрожающе направил копье на новоприбывших.

– Consistete[48], – приказал он.

Начальник в позолоченных доспехах что-то выкрикнул, затем протиснулся между пленниками и заговорил с охранником, который снова поднял копье.

Арион встал, звеня оковами и опираясь на стену. Все римляне туг же встревожен но посмотрели на него.

– Мелантэ, – хрипло произнес он, – Ани... – Он глубоко вздохнул. – Мне очень жаль...

– Тасе![49] – крикнул ему стражник.

– Тебе нужно было оставить меня еще там, возле Кабалси, – сказал Арион, не обращая внимания на стражника. – Жаль, что ты этого не сделал.

Ани подумал, что стражники начнут бить его и угрозами заставят замолчать, но они этого не сделали. Казалось, они сами побаивались его. Вместо этого один из них жестом приказал пленникам пройти дальше. Шедший впереди командир торопливо повиновался, а начальник в позолоченных доспехах схватил Мелантэ за руку и потащил было ее за собой. Она уперлась.

– Прости меня! – прошептала девушка, обернувшись к Ариону. – Если бы не я, ты был бы уже на пути к Кипру.

Арион слабо улыбнулся и покачал головой. Человек в доспехах грубо поволок Мелантэ за собой мимо юноши. Ани шел последним. Он чувствовал, что нужно что-то сказать, но растерялся. Кроме того, ему казалось, что, вымолви он хоть слово, стражники тут же ударят его, и поэтому прошел молча. Коридор был узким, и его плечо почти коснулось груди Ариона. Молодой человек не сводил с него взгляда, в котором читались отчаянное напряжение, боль и стыд. Ани хотел остановиться, взять мальчика за руку и успокоить его, сказав, что не все еще потеряно. Но он не мог этого сделать – его руки были связаны.

Ани, не оборачиваясь, проследовал вперед. Позади него Арион, звеня оковами, сполз на пол и закрыл лицо руками.

В конце коридора была небольшая дверь. Человек в позолоченных доспехах постучал, и она открылась.

Помещение за дверью напоминало просторную гостиную. На стене, напротив двери, в которую они только что вошли, висела огромная картина с изображенным на ней человеком, стоявшим на берегу темной реки. Он с мольбой протягивал руку другому человеку, а тот от него отворачивался. Вокруг застыли бесплотные духи, а друзья склонили головы в знак скорби. После того, что произошло в коридоре, эта картина так потрясла Ани, что ему показалось, будто его сердце пронзили иглой, и первые несколько мгновений он мог лишь стоять и молча смотреть на нее.

– Это и есть та самая девушка, – произнес кто-то, и Ани отвел взгляд от картины.

В комнате было трое мужчин: один из них – невысокий, в алом плаще – заговорил первым, другой – рослый, смуглый, в простой одежде – прислонился к стене у двери, а третий – худощавый, бледный, в белой тунике с пурпурной каймой – сидел на скамье из слоновой кости.

– Это Арей, – пояснила Мелантэ, придвигаясь ближе к отцу и глядя на человека в алом плаще.

– Ну что ж, – удовлетворенно произнес мужчина в белой тунике, – кажется, вы узнали друг друга. А ты, приятель, отец этой девушки?

– Да, – чуть слышно ответил Ани. Во рту у него пересохло. – Я Ани, сын Петесуха. Прости меня, не хочу показаться дерзким, но я нездешний, и мне мало известно о могущественных людях. Вы император?

– Да, – спокойно, с достоинством ответил мужчина. – Я император. – Он слегка улыбнулся. – Со временем Египет научится меня узнавать.

Ани неловко опустился на колени. Он знал, что перед царем нужно падать ниц, но понятия не имел, как это делается.

– Нет, падать ниц необязательно, – сказал Октавиан, жестом показывая, чтобы он поднялся. – Это восточный обычай, который мы, римляне, презираем.

Не прибегая к помощи рук, Ани с трудом выпрямился.

– Ты знаешь, почему я приказал привести тебя сюда?

Мелантэ глубоко вдохнула.

– Это из-за Ариона, – храбро заявила девушка, несмотря на то что вся дрожала. Дочь стояла достаточно близко к Ани, и он видел, как она побледнела от волнения. – Этот человек, Арей, наврал тебе о своем троюродном брате Арионе.

– Что еще за брат по имени Арион? – удивленно спросил император. – Кого ты имеешь в виду?

Ани пожалел о том, что император не дал ему преклонить колени; они у него подкашивались, и ему хотелось провалиться сквозь землю. Ему наконец-то открылась ужасная правда.

– О Изида! – прошептал египтянин.

Мелантэ взглянула на отца со смятением и тревогой.

– О боги, его зовут не Арион, – сглотнув, сказал ей Ани. Он снова посмотрел в холодные глаза императора. – На самом деле этот юноша Цезарион, да? – прошептал он.

– Цезарион – это царь, – возразила Мелантэ, и ее лицо внезапно застыло, а широко открытые глаза потемнели от ужаса. – Царь мертв! – запротестовала она. – Я видела урну с его прахом!

Голос подвел ее. Этот пронзительный возглас прозвучал фальшиво, и всем стало очевидно, что она сама не верит в то, что говорит.

– Он сказал мне, еще в самом начале, что римляне считают его мертвым, – нерешительно произнес Ани. – По его словам, солдаты якобы натерли его благовониями для погребального костра, но, пока они спали, Арион пришел в себя и покинул лагерь. Честно говоря, я думал, что от боли у него помутилось сознание и он просто бредит.

– Выходит, он все-таки рассказывал вам о себе, – голос императора прозвучал угрожающе.

– Нет, – ответил Ани, от страха едва ворочая языком. – Он вообще старался избегать разговоров о себе. Я сопоставил все только тогда, когда ваши стражники пришли за нами. – Ани взглянул в суровое лицо нового повелителя Египта. – И когда Арион поведал нам, что у него есть некий троюродный брат, который убьет его из-за какого-то спора, связанного с наследством, он имел в виду не Арея, а вас. Я правильно понял? Он имел в виду вас...

– Да, – согласился император, довольно усмехнувшись.

– Троюродный брат? – переспросил смуглый человек.

– Если принять во внимание то, что Клеопатра говорила ему об отце, – ответил Октавиан, – я действительно прихожусь ему троюродным братом.

Ани не решался смотреть в глаза этому могущественному человеку и поэтому по возможности старался избегать его взгляда. Тысячи незначительных деталей сложились вдруг в общую картину, такую целостную и гармоничную, что он удивился, как ему до сих пор не удалось разглядеть то, что, казалось бы, лежало на поверхности. Ани вспомнил, как сильно горевал Арион, услышав, что царицу взяли в плен, как он забеспокоился, когда впервые было упомянуто имя Цезарион. Ани, конечно, заметил, что юноша с трудом скрыл свое изумление во время беседы с римским центурионом в Беренике, который обратился к нему, назвав его Арионом. Ани тогда не придал этому значения и даже не мог подумать, что это имя вымышленное. Ему вспомнилось, как мальчик, раненый и измученный болезнью, объяснил, что римляне подумали, будто он мертв. И позже, узнав, что в лагере был царь, которого там убили, Ани не сопоставил эти два факта. Он даже на мгновение не мог допустить, что этот молодой грек, участвовавший в сражении и считавшийся убитым, явно аристократического происхождения и точно такого же возраста, что и сын Клеопатры, и есть юный царь, наследник Лагидов. И множество мелких подробностей, которые всплывали с тех пор: отец-римлянин, скорбь по царице, прозрачные намеки о существовании очень могущественного врага, которого нужно избегать любой ценой, – все это не смущало его, потому что он создал в своем воображении нелепую историю о поместьях и наследстве. Каким же надо быть слепцом и дураком, чтобы не разглядеть столь очевидную истину?

А все потому, что он простолюдин, которому не каждый день приходится просить беглых царей писать для себя письма. И еще потому, что по мере сближения с Арионом этот юноша казался ему все более приятным, общительным, хотя и очень ранимым. У Ани в голове не укладывалось, что молодой грек, спасенный им в пустыне, и божественный сын царицы Клеопатры и Юлия Цезаря – одно и то же лицо.

– Но у него же проклятая болезнь, – брякнул Ани. – Я никогда не слышал о том, что царь страдал этим недугом.

– О подобных фактах обычно предпочитают умалчивать, – ответил Октавиан. – Я узнал об этом от тех людей, которые хорошо осведомлены о жизни в царском дворце. – Он посмотрел в сторону Арея. – Судя по всему, Клеопатре прекрасно удавалось пресекать любые сплетни, касающиеся недуга ее старшего сына.

– Арион сказал, что эта болезнь у него от отца. Я никогда не слышал, что...

– Мой приемный отец, – холодно прервал его император, – действительно страдал этой жуткой болезнью. Я, разумеется, не принимаю всерьез заявление Клеопатры, что якобы Птолемей Цезарь – его кровный сын. Царица получила большие преимущества, заявив во всеуслышание, что он сын Цезаря. – Октавиан постучал по подлокотнику скамьи. – Надеюсь, тебе понятно теперь, насколько шатко положение, в котором ты находишься. Ты предоставлял убежище и поддержку царю Птолемею Цезарю, которого я приговорил к смерти. Я ведь полагал, что мой приговор приведен в исполнение. Не очень-то приятно было узнать, что человек, которого, как мне казалось, превратили в прах, на самом деле спокойно разгуливает по Египту в течение последнего месяца. Если хочешь остаться в живых, тебе придется рассказать все, что ты знаешь: где он был, что делал и, самое главное, с кем встречался. Совершенно очевидно, что для меня не имеет значения, знал ты, кто он, или нет. Ты был гораздо ближе к Цезариону, чем ему самому хотелось думать. У тебя дочь, – сказал император, и его взгляд ненадолго задержался на Мелантэ, – и, как мне сообщили, жена, сыновья и рабы. Все они сейчас в моих руках. Эти люди умрут – можешь не сомневаться! – если ты будешь лгать или попытаешься хотя бы немного исказить истину.

Ани спокойно стоял, чувствуя на себе холодный взгляд Октавиана. Он видел, как рядом дрожит от страха Мелантэ, ощущал боль в растертых веревками запястьях, ломоту в плечах. Он представил, как Тиатрес сидит сейчас на пыльной земле под палящим солнцем у казарм и пытается утешить детей. Неожиданно удушающий ужас, охвативший его с момента их ареста, сменился иным чувством – острым, всепоглощающим гневом.

– Я нашел его по дороге в Беренику, – начал Ани свой рассказ, – возле стоянки в Кабалси. То была ночь с четырнадцатого на пятнадцатое августа. Он лежал на дороге раненый, без сознания. Я подобрал его и помог ему просто потому, что без чьей-либо помощи он бы просто умер. Как я мог оставить юношу умирать на дороге, если у меня была возможность ему помочь? Он сказал, что его зовут Арион и что он родом из Александрии. Кроме того, он объяснил, что находился в лагере царских войск, который был захвачен отрядом римлян. Позже, когда я узнал, что в лагере погиб царь, юноша уточнил, что он был другом царя. Арион надеялся встретить корабль в Беренике и уехать из Египта, но ваши люди успели захватить триеру. Я же собирался поехать в Александрию по делам и предложил ему отправиться вместе со мной. Мы договорились, что взамен он будет вести мою деловую переписку. Я неграмотный, господин, – деревенский выскочка, если хотите. Я выращиваю лен, шью одежду и только этим летом решил стать купцом. Я поехал в Беренику с готовой льняной одеждой и тканями, которые продал судовладельцу по имени Клеон. Капитан согласился сотрудничать со мной и доверил мне везти его специи в Александрию, чтобы я продал их здесь и получил свой процент. На вырученные деньги я собирался купить стекло и олово. Для простого человека не так уж легко завоевать расположение александрийских купцов, и я подумал, что, имея рядом хорошо образованного грека, который будет писать для меня письма и снабжать дельными советами, я смог бы добиться своей цели. Поразмыслив, Арион согласился, и письма эти действительно помогли. Ваши люди забрали все документы, и, если вы хотите проверить, что именно делал для меня Арион, можете посмотреть их. Хотя, признаться, он был не очень рад взяться за это дело, особенно с самого начала. Юноша считал, что это ниже его достоинства. Что ж, если он на самом деле царь, то получается, что Арион был прав. Тем не менее он занимался перепиской, пока мы плыли в Александрию, и никаким образом не был связан с политикой. Когда семь дней назад мы наконец приехали в столицу, я уговаривал его остаться со мной, предложил ему сотрудничество, но Арион заявил, что у него есть враг, который при случае погубит меня и мою семью, если узнает, что я ему помогаю. На этом мы и расстались. И с тех пор я впервые увидел его только вот сейчас – в коридоре за этой дверью. Все это чистая правда, клянусь жизнью, господин.

– Твою дочь видели с ним сегодня утром, – вставил смуглый человек.

Ани встретился с ним взглядом.

– Мою дочь, господин, вчера днем похитили с лодки разбойники, которые к тому же убили одного из моих рабов. Если не верите, спросите у начальника гавани или у городской стражи. Я всю ночь простоял под их дверью в ожидании хоть какой-нибудь новости. Она сама вернулась на лодку всего лишь несколько часов назад. Моя дочь рассказала, что Арион спас ее и они уже шли домой, когда у него случился приступ. Так он и оказался у вас. – Тут Ани поймал себя на мысли, что говорит о юноше как об Арионе. Даже то, что он теперь знал настоящее имя молодого человека, не изменило его отношения к нему. Мальчик. Арион. Царь Птолемей Цезарь, Бог, любящий своих отца и мать. Сын женщины, которая говорила о себе как о воплощении Изиды на земле... Все эти титулы как-то не вязались с юношей, которого он знал. Милостивая мать Изида, во что же он вляпался!

Император еще раз красноречиво посмотрел на Мелантэ. Затем он перевел взгляд в сторону воина в позолоченных доспехах, который отдал ему честь.

– Я просмотрел бумаги, о которых говорил купец, – доложил воин. – Большинство из них действительно представляют собой документы об уплате таможенных сборов, накладные на благовония и олово. Но кроме прочего там есть письмо, написанное от имени Гая Корнелия Галла, в котором говорится, что купец был арестован по обвинению в подстрекательстве к мятежу. Галл пишет, что он провел расследование, в результате которого выяснилось, что это обвинение ложно и было выдвинуто против него конкурентом.

Император снова посмотрел на Ани, и на этот раз его лицо словно окаменело.

– У меня есть враг по имени Аристодем, – поспешил объяснить Ани, который внезапно обнаружил, что может говорить твердо и ясно: ничто уже не ухудшит его положения. – Он раньше был партнером Клеона, того самого судовладельца, который сейчас работает со мной. Аристодем очень разозлился, потому что я, по его мнению, захватил его место. Он мельком видел Ариона на рыночной площади в Коптосе, когда мы ходили туда платить пошлину за товар. Услышав, что Арион был другом царя, этот купец поехал в Птолемаиду Гермейскую и донес военачальнику Галлу, что Арион якобы мятежник, подстрекающий народ, а я ему помогаю, снабжая товаром, который привез на лодке. Аристодем оболгал юношу, чтобы напакостить мне. Об Арионе он особо не беспокоился. Он даже не догадывался, что юноша может говорить на латыни. Если бы он знал, то, наверное, придумал бы другой план, потому что только благодаря Ариону и его знаниям нам удалось выкарабкаться из этой передряги. Арион, прекрасно владеющий латынью, сумел убедить римлян... – Ани растерялся и тут же поправил себя: – Я имею в виду людей военачальника Галла, чтобы они послушали еще и наш рассказ. Моя дочь говорит, что грабителей на лодку послал не кто иной, как Аристодем. Я и об этом говорил с городской стражей. Проверьте по документам, и вы убедитесь, что мы не замышляли никакого мятежа. Третьего сентября я уплатил таможенные пошлины в Коптосе. Военачальник Галл арестовал нас в Птолемаиде Гермейской шестого сентября, но уже на следующий день отпустил. Все сказано в том письме, которое он написал. Двадцатого числа мы прошли таможенную заставу возле Вавилона и зарегистрировались в Александрийском порту на озере Мареотис двадцать третьего. От Коптоса сюда путь не близкий, господин, а баржа моя очень тяжелая. К тому же мы плыли лишь на восьми веслах: у нас даже времени не хватило бы на то, чтобы устраивать мятеж. Я нигде не сбывал свой товар, а сразу же привез его сюда, в Александрию, и на вырученные деньги купил стеклянные изделия и олово, – стараясь не упустить ни одной подробности, говорил Ани. – Что касается чистой прибыли Клеона и причитающейся мне части, то эти деньги я оставил на хранение в банке. Я честный человек, и мне больше нечего вам сказать. – Он снова встретился с холодным взглядом императора и добавил: – Я даже не воевал за царицу и, признаться, не думаю, что она была хорошей правительницей. Вдоль Нила плодородные земли превратились в пустыню, потому что все деньги и рабочая сила, предназначавшиеся для ремонта каналов и плотин, пошли на ведение войн где-то за пределами Египта. Как новый повелитель нашей страны, вы, я надеюсь, будете править более разумно и выделите средства на процветание ваших земель.

Повисло неловкое молчание, после чего император, негромко кашлянув, заметил:

– Египтянин, да ты наглец.

– Простите меня, – совершенно искренне извинился Ани. – Я не хотел. Я же говорю вам: я всего лишь простой человек и не знаю, как нужно вести себя в присутствии царя. Я бы упал перед вами ниц, но вы сказали, что не любите этого.

Октавиан поморщился и откинулся на спинку скамьи.

– Ну что ж, замечательно. Допустим, я принимаю на веру все, что ты мне рассказал о себе и своей торговле. Из всего этого следует, что Птолемей Цезарь самым невинным образом начал принимать участие в торговле. И началось это в день его предполагаемой смерти – четырнадцатого августа. Я не ошибаюсь? – спросил он, обращаясь к Агриппе.

– Да, с четырнадцатого августа и вплоть до вашего прибытия в Александрию, – подтвердил тот и потребовал, повернувшись к египтянину: – Повтори еще раз, какое это было число?

– Двадцать третье сентября, – глухо произнес Ани. Неужели император и в самом деле всерьез воспринял его показания? Смеет ли он на что-то надеяться?

– Двадцать третье сентября, – задумчиво повторил Октавиан. – Надо же, прямо на мой день рождения. Клянусь Аполлоном, чудный подарок! Сегодня двадцать девятое. Согласно твоим словам, ты расстался с царем семь дней назад и с тех пор ничего о нем не слышал, кроме того, что он якобы спас твою дочь, так ведь? – Он снова окинул Ани и Мелантэ холодным взглядом. – Мне известно, что Цезарион обращался за помощью к некоторым своим друзьям. Мне нужно знать, к кому именно. Если вы назовете мне их имена, то я и впрямь готов поверить, что вы не мятежники. Только в этом случае я смогу милостиво обойтись с вами и со всеми остальными вашими людьми, которые находятся у меня в руках. Если же вы откажетесь открыть их имена, это будет означать, что вы все-таки являетесь участниками заговора, и, следовательно, я буду вынужден поступить с вами соответствующим образом.

Ани все еще не знал, стоит ли ему рассчитывать на благополучный исход их пребывания во дворце, но чувство внутреннего спокойствия оставило его вовсе. Сердце бешено стучало в груди, и он еще раз пожалел о том, что император не разрешил ему опуститься на колени.

– Я не знаю, к кому он обращался, – хрипло ответил он. – Мелантэ, если ты что-то знаешь, скажи ему.

Мелантэ подняла на императора свои огромные глаза.

– От этого зависит жизнь всех нас! – настаивал Ани.

– Я... – начала девушка и тут же закусила губу. – Господин, пожалуйста... Скажите, что будет с д-друзьями Ариона... то есть царя? Они только хотели ему помочь. Они не собирались устраивать никакого мятежа против вас.

– Если это правда, то им нечего бояться, – без колебаний заявил Октавиан. – Ты знаешь, кто они?

– Мне... мне кажется, что да. Государь, с Арионом все время был только один господин. Был, честно говоря, еще один, который снабдил его деньгами, всякими вещами, слугами и рабами. Больше никого не было – во всяком случае, я больше ни о ком не слышала.

– Был с ним? Где именно? – резко спросил смуглый человек по имени Марк. – Где все происходило?

– На корабле, сударь. Разбойники притащили меня на корабль. Я не знаю, как он назывался, но к капитану все обращались по имени Кинесиад. Он должен был отплыть на Кипр. Капитан этот занимается тем, что покупает свободных людей и продает их на невольничьих рынках в других странах. Арион был на том корабле как пассажир. Из разговоров я поняла, что Кинесиад дал взятку портовому начальству, чтобы ему можно было выйти из гавани без досмотра. С Арионом было много людей. Он собирался плыть на Кипр, чтобы жить там в поместье своего друга. Когда же он случайно увидел меня, то попытался вступиться. Была схватка с разбойниками. До меня только сейчас дошло, что капитан, наверное, узнал его и из-за этого отказался везти на Кипр. Он потребовал, чтобы Арион покинул корабль. Тогда я не поняла настоящей причины, и мы сошли с корабля. Арион отправил слуг со всеми вещами обратно к их владельцу и сказал, что будет искать другой выход из города. Тот друг, который был с ним, объяснил мне, что под этими словами Арион подразумевал самоубийство. Узнав, что он хочет лишить себя жизни, я вместе с другом Ариона начала убеждать его не совершать глупость, а вместо этого принять предложение моего отца и стать партнером. Но поверьте, господин, никто из нас не говорил ничего о том, чтобы как-то восставать против вас!

– Назови их имена! – нетерпеливо приказал Марк. – Ты сказала, их было двое! Назови эти два имени!

– Того человека, которому принадлежало имение и рабы, звали как-то Архи... – Девушка замялась. – Я его не видела и даже имя слышала только один-два раза: Арион старался его не упоминать. Но я услышала от рабов. Архи... Архиб...

– Архибий? – спросил Марк. – Да, – ответила Мелантэ, – точно.

Марк, довольно ухмыльнувшись, взглянул на императора.

– Да, это похоже на правду, – сказал Октавиан. – К тому же мы легко можем проверить, есть ли у него имение на Кипре. Очень хорошо, девочка. А как насчет второго друга, с которым ты встречалась?

– Родон, – тут же выпалила Мелантэ. – Этот человек сказал, что он философ и раньше был наставником Ариона.

Ани внезапно вспомнил, где он слышал это имя. Родоном звали учителя молодого царя, который, собственно, и предал его. Именно на его копье якобы напоролся царь и погиб. В голове египтянина вдруг мелькнуло воспоминание о том, как он в первый раз допрашивал Ариона: «А почему на тебе не было доспехов? – Я спал. Пришел Родон, и...» И еще потом, во время того жуткого путешествия по пустыне, когда он сам, страдая от голода, жажды и жары, решил поддеть мальчика: «Он что, был твоим любовником, этот Родон?»

Нет, Родон был тем самым человеком, который продырявил Ариону бок. Так что же он делал на корабле вместе с Арионом, словно он ему близкий друг? Как-то странно все это выглядит, если только не предположить, что они с самого начала договорились и смерть царя Птолемея Цезаря была лишь инсценировкой. Может, действительно был заговор? Тогда получается, что Родон с самого начала был его участником...

Нет, никакого заговора не было и в помине. Он видел рану и то смятение, которое охватило мальчика. Однако император может этого и не знать. Судя по тому, что на его лице появилось выражение тревоги и недоверия, так оно и есть.

Мелантэ в растерянности смотрела на императора, не говоря ни слова и смутно ощущая, что сказала нечто неожиданное, что поразило его.

– Родон, – отчетливо повторил Октавиан. – Ты уверена, что не ошиблась?

Низкорослый человек по имени Арей отлепился от стены и наконец-то напомнил о своем присутствии. Здесь, в этой комнате, «самый могущественный человек во всей Александрии» казался таким незначительным, что Ани даже забыл о нем.

– Цезарь, – обратился он к императору. Октавиан взглянул на него.

– Я и Родон... мы вместе учились... Я разговаривал с ним несколько раз с тех пор... Мне показалось, что он испытывает угрызения совести. Он говорил, что не хотел смерти царя и думал, что его возьмут в плен и привезут обратно в столицу. Он надеялся, что ему удастся убедить вас пощадить Цезариона. Я... я не думаю, что имел место какой-то тайный план. Мне кажется, Родон искренне верил, что царь погиб. Но когда он увидел его живого, то ухватился за возможность каким-то образом загладить свою вину.

Октавиан пристально смотрел на философа. Арей смиренно склонил перед ним голову, однако не сдавался. Ани понял, что на самом деле Арей – порядочный и милосердный человек, готовый помочь своим друзьям, и Мелантэ, скорее всего, просто недооценила его.

– Государь, я хорошо знаю Родона, – настойчиво продолжал Арей. – Он очень прямодушен. Я не могу себе представить, чтобы он притворялся, будто мучается стыдом и угрызениями совести, зная, что царь, которого все считают убитым, живет и здравствует. Он не такой хороший актер, Цезарь, чтобы убедительно сыграть какую бы то ни было роль вообще. И потом, господин, ваши собственные люди докладывали, что Птолемея Цезаря проткнул копьем его собственный учитель и от этой раны тот скончался. Допустим, что человек, которого смертельно ранил Родон, на самом деле был не Птолемей Цезарь, – спокойно говорил Арей, – тогда кого же этот купец нашел на дороге? С другой стороны, если купец и его дочь тоже участвуют в заговоре и никого на дороге не находили, то зачем бы они стали сейчас называть имя Родона? Если же они не участники заговора и, опять же, не находили никого на дороге, то откуда они знают молодого царя? – Арей, выдержав взгляд Октавиана, словно подвел итог своим рассуждениям: – Цезарь, данное обвинение может показаться веским на первый взгляд, но при ближайшем рассмотрении появляется слишком много противоречий, и тем слабее оно становится.

Обстановка, казалось, снова разрядилась. Император кивнул, соглашаясь с Ареем. Затем он повернулся к начальнику стражников, который за все это время не вымолвил ни слова, и приказал ему:

– Скажи тем, кто стоит в коридоре, чтобы они ввели сюда молодого человека. Только чтобы сначала сняли с его ног оковы. Пусть идет нормально, не волоча ноги.

Тот поклонился и вышел.

Повисла тишина. Мелантэ стояла молча, но при этом вся дрожала, до боли сцепив пальцы рук. Она с такой надеждой поглядывала на дверь, что Ани почувствовал легкий укол ревности. Ему вспомнилось то время, когда он повстречал ее мать. Ему тогда было ненамного больше, чем сейчас Мелантэ. О Изида! Какая жестокая участь! Он и не думал, что в сердце его дочери разгорится такой огонь страсти к человеку, который всю свою жизнь принадлежал другому миру и скоро вообще отойдет в мир теней.

Не исключено, однако, что их всех ожидает такая же участь, напомнил он сам себе.

Дверь отворилась, и в комнату вошла небольшая процессия: начальник шагал впереди, за ним – первый стражник, затем – Арион, и, наконец, шествие замыкал еще один стражник. На запястьях Ариона звенели оковы, на нем не было хламиды, а дорогой, расшитый золотом черный хитон стал грязным и помятым. Его покрасневшие глаза казались воспаленными. Несмотря на это, юноша держался, как подобает царю. На самом деле, и Ани сейчас это очень хорошо понял, Арион всегда выглядел величественно: ехал ли он на верблюде, плыл ли на лодке, находился ли в компании или наедине с собой. Даже когда он лежал полуголый на соломенном тюфяке под навесом и страдал от раны в боку, ему удавалось сохранять чувство превосходства и пренебрежительное отношение ко всему, что его окружало. От него, казалось, веяло каким-то непоколебимым величием. Ани сразу же почувствовал превосходство юноши, и это его раздражало, хотя впоследствии именно эти качества произвели необходимое впечатление на тех людей, с которыми Ани заключал сделки. Да, он всегда истолковывал поведение Ариона по-своему, не так, как это было на самом деле.

Арион с грустью посмотрел на египтянина. Затем его взгляд чуть-чуть дольше задержался на Мелантэ. И только после этого юноша повернулся к императору, словно здесь, подумал Ани, командует он, а Октавиан присутствует лишь для того, чтобы сделать доклад.

– Архибий, – ровным голосом произнес Октавиан, – и Родон. В глазах Ариона промелькнули страх и боль, и, когда он снова посмотрел на Мелантэ, она увидела в его взгляде невыносимую муку. Но уже в следующее мгновение это выражение сменилось маской презрения.

– Родон преподнес мне сюрприз, – едко заметил Октавиан. – Когда это вы успели обо всем условиться?

– Наша встреча была совершенно случайной, – ответил Арион. Его голос звучал ровно, с неизменно изящной интонацией. – Когда мы приплыли в Александрию, я отправился в сад, к гробницам Птолемеев, чтобы обдумать, как мне следует поступать в дальнейшем. В этом прекрасном месте, где я раньше любил проводить время, мне в глаза бросилась та самая урна. Через какое-то время туда же пришел Родон, чтобы убрать могилу. Я попытался скрыться от него, но он и его слуги помешали мне. В ходе недолгого разговора я поведал ему, что больше всего на свете желал бы удалиться в какое-нибудь тихое место, и тогда он попросил меня принять его помощь. Я оставался в доме Родона, а он тем временем обратился к Архибию. Никто из них не строил никаких планов против тебя, император. Они ни в чем не виноваты. Единственная их провинность заключается в том, что они решили спасти жизнь своему другу. Ты примешь к рассмотрению мое прошение?

Арион всем своим видом бросал ему вызов, и император, не переставая смотреть на юношу с прежней своей холодностью, пытался дать оценку его поведению.

– И все-таки Родон меня удивил, – продолжил Октавиан. – Твой учитель предал тебя. К тому же все, кто участвовал в нападении на ваш лагерь, свидетельствуют о том, что именно он нанес царю смертельную рану. Или я что-то путаю?

– Да, это сделал он, – не колеблясь ни секунды, ответил Арион. – И если слов целой центурии тебе недостаточно, то, быть может, веским доказательством будет мое собственное тело? Уверен, ты не побрезгуешь и сам осмотришь рану, тем более что я даже не смогу тебе перечить.

Император бросил на него подчеркнуто скучающий взгляд, но затем кивнул начальнику стражи.

Воины, не желая выказывать даже малейшего неуважения к царю, очень осторожно взялись за хитон Цезариона, рассчитывая просто спустить его до пояса, чтобы не снимать одежду совсем. Но хитон был зашит на плечах, и спустить его не представлялось возможным, к тому же мешали оковы на руках пленника. Они начали возиться со швами и цепями, в то время как Арион, хотя и покраснел от стыда, старался сохранять невозмутимое спокойствие. Наконец закованными в цепи руками он расстегнул свой пояс и позволил ему упасть на пол. После этого стражники просто-напросто задрали хитон на голову, выставив на всеобщее обозрение его тело, будто он какой-то раб. На правом боку юноши был виден свежий шрам, все еще красный и припухший. Возникло неловкое молчание. После того как Октавиан кивнул, стражники опустили хитон и застегнули ремень.

– Центурион, которому было поручено провести ту операцию, очень надежный человек, – сказал император. – Я не сомневаюсь, что Родон действительно ранил тебя и ты не подавал признаков жизни. Но почему тогда ты вновь доверился ему? Ты сделал даже больше: когда я приказал назвать имена тех, кто тебе помогал, то услышал отказ. Ты не захотел выдать его даже под угрозой пыток. И это, признаться, больше всего удивляет меня.

Мелантэ в ужасе прикрыла рукой рот, осознав, что она несколько минут назад с невероятной легкостью назвала имена людей, которые сам Арион не стал бы раскрывать даже под пыткой.

– Я простил его, – сказал Арион. Щеки его по-прежнему горели, и Ани понял: юный царь не ожидал, что император подвергнет его тело осмотру, и поэтому сейчас испытывал ярость и боль унижения. – Я осознал причину предательства Родона и не желаю ему смерти, Цезарь. Я не хочу, чтобы кто-то погиб только потому, что просто помогал мне. Ответь, ты удовлетворишь мою просьбу?

Мелантэ шумно вдохнула, и Арион в то же мгновение повернулся к ней. На лице юноши снова была написана грусть.

– Он обещал, что не будет наказывать тех, чья провинность заключается лишь в том, что они тебе помогали, – прошептала Мелантэ, прерывисто дыша.

– Цари лгут, Мелантиона, – ответил Арион. – Этот человек уже неоднократно лгал, подписывая полные обещаний договоры, которые без всяких колебаний нарушал. Но откуда тебе, простой девушке, знать об этом? Что еще он сказал вам? Что он пощадит всех, если вы назовете имена людей, которые поддержали меня в трудную минуту?

– Да, – дрожа от волнения, тихо произнесла Мелантэ. – Государь говорил, что если мы не скажем, то он убьет нас всех, даже моих маленьких братьев.

– «Цари лгут»! – с сарказмом повторил Октавиан. – Она должна была научиться этому у тебя, Арион. – Император повернулся к Мелантэ. – Девушка, у меня нет ни малейших причин убивать твоих братьев. А что касается прошения Птолемея Цезаря, я еще не решил, удовлетворить его или нет. Можешь мне не верить, но я со своей стороны стараюсь проявлять милосердие там, где могу.

– Разве ты не мог проявить милосердие, – дерзко спросил Цезарион, – когда вместе со своими приспешниками подписал проскрипции[50] и тем самым приговорил лучших людей Италии к смертной казни? Надо полагать, их было не меньше двух тысяч.

– Это было двенадцать лет назад, – резко ответил Октавиан. Его холодность сменилась внезапной вспышкой гнева. – И все те люди были моими врагами. Архибий и Родон тоже оказали мне своего рода услугу.

– Две тысячи талантов серебра, – фыркнул Арион, – и пятьдесят талантов золота. Конечно, проскрипции тоже позволяют зарабатывать много денег. Твое милосердие всегда уступало твоей жадности. Был ли ты милосерден к Мардиону, или к Диомеду, или к Алексию? А как ты поступил с Антиллом? С моей матерью? Со мной?

Октавиан сжал кулаки.

– Тише, мальчик! – процедил сквозь зубы Ани и, не обращая внимания на гневный взгляд Ариона, брошенный в его сторону, продолжил: – Ты сейчас только навредишь. Если человек говорит, что хочет проявить милосердие, заклинаю тебя, не мешай ему!

Наступила тишина. Щеки Ариона пылали, в глазах горел огонь. До Ани только сейчас дошло, что он при всех назвал его «мальчиком».

Но, по всей видимости, именно это позабавило императора и остудило его гнев. Октавиан с изрядной долей иронии посмотрел на Ани и затем снова переключил свое внимание на Ариона.

– Ты простил Родона, потому что понял, почему он так поступил, – напомнил император, как бы предлагая юноше продолжить разговор.

Некоторое время Арион стоял молча, густой румянец все еще заливал его щеки.

– У него в Александрии живут любовница и дети, – наконец вымолвил юноша. – Он не хотел покидать их, сознавая, что после падения города его семья будет совершенно беззащитна перед новой властью. Как он сам сказал – и надо признать его правоту, – война уже тогда была проиграна, а простое оттягивание ее конца привело бы к новым бессмысленным жертвам и расходам. Родон не хотел, чтобы ради дела, которое уже было обречено на поражение, продолжали страдать невинные люди. – Цезарион поднял голову. – Моя мать могла противостоять тебе, Октавиан, только потому, что среди ее союзников был Антоний. У меня нет союзников среди римлян: они все либо служат тебе, либо уже мертвы. Я сын Цезаря, но его наследником являешься ты. Если бы я был на свободе и оставался царем Египта, то и тогда не смог бы тягаться с тобой. Все, что я мог бы сделать в таком случае, – это доставить тебе небольшие неприятности, ввергнув в излишние расходы. Если бы я начал войну против тебя, она бы закончилась уже через год, но больше всех при этом пострадал бы мой народ. Ты единственный, кто сейчас обладает властью, благодаря которой можно построить мирные отношения. И поэтому я согласен с Родоном, что для меня лучшим выходом была бы смерть. Я готов уйти из жизни, но напоследок мне хотелось бы попросить тебя о том, чтобы ты судил по справедливости и пощадил тех, кто не сделал ничего дурного, кроме оказанной мне помощи. Последовала длинная пауза.

– Признаться, ты меня очень удивляешь, – медленно произнес Октавиан.

– Ты выполнишь мою просьбу? – настаивал Арион. Император наклонился вперед и подпер рукой подбородок.

– Давай-ка вместе с тобой подумаем, что именно сделали твои друзья. Если бы они взяли и спрятали сокровища, конфискованные в пользу государства, им бы полагалась за это смертная казнь. Если бы обнаружилось, что они тайно копят оружие и военные машины, их бы тоже казнили – даже если бы они заявили, что просто пытаются сохранить эти вещи, ни в коем случае не пуская их в ход. Ты мог бы стать настоящей находкой, в случае если кому-то взбредет в голову идея поднять восстание, и опасным оружием в любой предстоящей войне. Твои друзья прекрасно это понимают.

– Но только не эти двое.

– Эти двое уже стали свидетелями стольких вещей, которые я не хотел бы разглашать.

– Если ты не хочешь даровать им милость, – тихо сказал Арион, – может, позволишь мне купить ее у тебя? – Последние слова Арион произнес таким рассудительным тоном, что Октавиан встрепенулся.

– Все, что у тебя было, перешло ко мне на правах завоевателя. И что же ты собрался мне предложить? – прищурившись, спросил император.

– Письмо, – ответил Арион. – Освободи Ани и его семью, не преследуй Родона и Архибия, оставь им все их имущество и владения, а я напишу для тебя письмо, в котором признаюсь, что Клеопатра однажды открыла мне имя моего истинного отца. – Голос юноши слегка задрожал, а сам он побледнел от волнения. – Я датирую его этим годом, но, разумеется, более ранним числом и адресую какому-нибудь человеку, которому на самом деле мог бы сделать подобное признание. Снова последовала пауза.

– Я действительно поражен, – не скрывая своего изумления, сказал Октавиан. – И кто же твой настоящий отец?

– Цезарь, – ответил Арион, с презрением поджав губы. – О чем ты сам прекрасно знаешь. Но в этом письме я укажу любое имя, какое назовешь ты. Я доверяю тебе в том, что ты не оскорбишь памяти Цезаря, вынуждая меня говорить, будто моя мать обманывала его с каким-нибудь недостойным человеком.

После некоторого колебания Марк покачал головой.

– Это бесполезно, – заявил он императору. – Для того чтобы это письмо имело хоть какой-то вес, оно должно быть скреплено его личной печатью, а мы ее уничтожили. Те, кто верит, что он сын Цезаря, назовут этот документ гнусной подделкой.

– Но они бы утверждали это, даже если бы под письмом и вправду стояла печать, – ответил Октавиан. – Они бы говорили: «Если он не сын Цезаря, то почему в таком случае его убили?» – Император криво улыбнулся. – Однако, как бы то ни было, твое предложение, Цезарион, меня заинтересовало. Два года назад я бы помиловал за него дюжину преступников или заплатил за него целый корабль золота. Но сегодня... я думаю, что будет лучше и проще, если откажусь от него.

Арион понурил голову.

– Но я готов удовлетворить твою просьбу, – заявил император. Арион встрепенулся и в изумлении уставился на своего противника.

На лице Октавиана появилась самодовольная улыбка.

– Мое милосердие даруется, а не покупается. Для начала я хочу убедиться – насколько это возможно, – что все, сказанное этими пленниками, правда. Если я удостоверюсь, что эти люди не лгут, от них потребуется только одно: торжественно поклясться не разглашать тайну твоей личности. После этого они могут идти на все четыре стороны. Родона и Архибия мне все равно придется допросить, и, если их показания совпадут с твоими, я отпущу их с той же самой клятвой. Когда мы с тобой последний раз беседовали, сын Клеопатры, ты сказал, что поступками царя может управлять только его свободная воля. Если бы я захотел убить твоих друзей, мнение народа не смогло бы защитить их. Ты, разумеется, усвоил этот урок благодаря своей матери, поскольку она то же самое говорила моему отцу. Однако мой отец скончался на ступенях Капитолия от двадцати трех ножевых ранений, и Клеопатре следовало бы сделать соответствующие выводы и признать, что она ошибалась насчет значимости общественного мнения. Но она, к сожалению, пренебрегла этим печальным опытом. Затем она убеждала в том же и Антония. И что? Он тоже мертв! А где она сама? Они могли бы выжить после битвы при Акции, если бы люди оставались им верны, но все оставили их, как только дело царицы дало трещину. И как ты думаешь, сын Клеопатры, почему? А потому, что твоей матери было все равно – ненавидят ее или почитают. Главное, к чему стремилась царица, – это беспрекословное подчинение. – Октавиан гордо выдвинул подбородок. – Однако для меня общественное мнение небезразлично. Я надеюсь все-таки править дольше, чем она. Архибий – уважаемый человек в Александрии, а что касается Родона, то все знают, что он оказал мне услугу. И поскольку эти египтяне даже не поняли, во что оказались втянутыми, я намерен проявить милосердие.

Ани догадался, что Октавиан с самого начала понял, что будет безопаснее и удобнее для него же самого пощадить их, чем заниматься местью, но император слишком долго тянул, желая заставить Ариона просить его и быть за это благодарным, проявлять почтение и унижаться. Он видел, что требование императора было необоснованным, – как Арион мог благодарить человека, который захватил страну, убил и пересажал в тюрьму всю семью, а потом приговорил к смерти и его самого?

Арион заколебался, затем слегка склонил голову, даже не шевельнув руками, и вполне искренне произнес:

– Я благодарю тебя, Цезарь, за твою милость. Октавиан, самодовольно ухмыльнувшись, изрек:

– Я очень тронут твоим признанием. Ну скажи мне, чья жизнь так дорога тебе, что ты готов унижаться и злословить в адрес своей матери? Мне кажется, что это не из-за Родона, несмотря на то что ты его простил. Ты что, и правда настолько влюблен в эту девочку? Арион выпрямился, и его лицо снова приняло величественный вид.

– Да, я действительно люблю эту девушку. Но с такой же настойчивостью я мог бы просить за каждого из них. Позор, которым бы я себя покрыл, – ничто по сравнению с осознанием того, что я разрушил жизни моих друзей.

– Да уж, и откуда у тебя взялась совесть? – съехидничал Октавиан. – По линии твоей матери этого никто не замечал.

– К сожалению, эту ценность я не смог бы прибрести и по линии отца, – поморщившись, ответил Цезарион. – Давай согласимся на том, что мы в ответе за наши души. – Повернувшись к Ани, он добавил: – Этот человек показал мне ценность многих вещей в жизни.

Ани от изумления едва удержался на ногах. Император метнул на него испытующий взгляд и затем, вытянув руку, приказал смуглому человеку, внимательно наблюдавшему за их беседой:

– Марк, найди бумаги, о которых говорил купец, и убедись, что они говорили правду. Арей, ступай с ним. Лонгиний, седлай лошадь, отправляйся к начальнику гавани и выведай все про эту историю с разбойниками. А ты, Витал, расспроси людей купца о том, как они плыли в Александрию. И точно узнай, не выходил ли Ани или Арион самостоятельно на берег, не встречались ли они с людьми, о которых не упоминали в своей истории. Не смей никому говорить, кто он. Вы двое, – обратился он к стражникам, охранявшим Ариона, – отведите узника обратно в коридор. Позвольте девочке побыть с ним, пусть поговорят, если им хочется. А я пока побеседую с купцом.

Марк кивнул и вышел через большую дверь. Арей поклонился и последовал за генералом. Воин в позолоченных доспехах и два стражника по очереди отдали честь императору и скрылись за дверью, которая вела в коридор. Оставшиеся два стражника выпроводили Ариона и Мелантэ через ту же дверь. Удивленный и немного растерянный, Ани остался наедине с властителем мира.

Октавиан поднялся, огляделся по сторонам и поднял с пола возле своей скамьи нож длиной в человеческую руку с простой черной рукояткой. Зайдя за спину, он перерезал веревку, которой были стянуты руки Ани. После этого он вернулся на свое место. Ани размял занемевшие руки и посмотрел на свои израненные запястья. Потом бросил настороженный взгляд на играющего ножом императора и сказал:

– Благодарю вас, государь. – Эта фраза, похоже, была вполне уместной. – Я очень благодарен вам за ваше милосердие. – Ани осмелился на неуверенную улыбку. – У меня, сударь, жена, дети, и я буду очень рад снова увидеть их.

Октавиан кивнул, принимая благодарность.

– Надеюсь, что ты больше не представляешь опасности для меня. Ты напоминаешь мне отчима. – Увидев недоумение на лице египтянина, Октавиан добавил: – Не внешностью, разумеется. Но есть что-то... – Император помахал в воздухе рукой, пытаясь найти нужное слово. – Есть что-то общее между вами.

– С вашим отчимом, государь? – недоверчиво переспросил Ани, гадая, кого же император может считать свои отчимом (ну не Цезаря же, конечно...).

— Я говорю о Луции Марции Филиппе, – сказал Октавиан, будто прочитав его мысли. – Он был вторым мужем моей матери. Хороший человек, каким мне кажешься и ты.

Эта неожиданная похвала насторожила Ани. О мать Изида! Сколько же у императора отцов? И кровный, и приемный, да еще отчим. Интересно, что ему нужно от него? Октавиан не нравился Ани, и даже обещанная милость императора не внушала ему доверия. Ани вспомнил Тиатрес, детей и всех остальных. Где они сейчас? Все там же, во дворе возле казарм, или их тоже заперли в темницу? О боги, вот бы снова увидеть их...

Ани сказал себе, что, скорее всего, этому холодному, расчетливому и подлому человеку хочется, чтобы его превозносили более за милосердие, нежели за величие, могущество или воинскую доблесть. Его, вероятно, волнуют идеалы человечности, в отличие от большинства других правителей. Нужно, наверное, отдать ему должное – по крайней мере он хочет быть хорошим человеком.

– Мне интересно, – обратился к нему император, – что ты сделал с Птолемеем Цезарем?

– Простите, государь? – удивился Ани.

– Он утверждает, что именно ты раскрыл для него, что такое совесть. Ты назвал его «мальчиком», и он тут же смирился. А ведь он Лагид! А может, и Юлий тоже, несмотря на то что я отрицаю это. Но сомневаться в том, что он Лагид, не приходится. Он умолял пощадить тебя, умолял богов быть свидетелями, и, по всей вероятности, они действительно касались его, потому что я не могу себе представить, чтобы Лагид так унижался перед кем-то, не говоря о том, чтобы ради кого-то.

– Никто не желает зла своим друзьям, господин. Арион... – Ани заколебался.

– Его зовут Птолемей, – поправил его Октавиан.

– Я знаю его под этим именем, господин. Я думаю, что у Ариона было очень мало друзей, и поэтому он так дорожит теми, кто у него все-таки есть. Если хотите знать правду, господин, то мне кажется, что в своей прежней жизни он был глубоко несчастен.

Ани вновь осекся. Похоже, он сказал лишнее. Арион-Цезарион был все-таки сыном царицы и бога. До этого лета этот зал, этот дворец, этот город и все Египетское царство принадлежали ему. Однако Ани все же осмелился продолжить:

– Юноша рассказывал, что никто никогда не помогал ему, не ожидая чего-то взамен, и что он никому не доверял, потому что льстецы подобны червям, съедающим заживо твое сердце. Похоже, его мать считала, что ребенку пойдет на пользу увидеть человека, страдающего проклятой болезнью, с раскроенным черепом и еще живого. Одно это говорит мне, что она была кем угодно, но не женщиной. Может быть, это хорошо для ребенка, но уж точно не для такого, как Арион.

– Какого «такого»? Ани пожал плечами.

– Чувствительного, с богатым воображением и очень вспыльчивого.

– Ты так говоришь, будто приходишься ему отцом. Ани почувствовал, как кровь прилила к лицу.

– Я знаю свое место и знаю, кто он. Но я нашел его раненого и абсолютно беспомощного, я ухаживал за ним и переживал за него. И... возможно, вы правы: я чувствую к нему что-то вроде отцовской любви. Моя дочь ненамного младше него. Если это звучит дерзко, простите меня: я ничего не могу с этим поделать, Я же не знал, что он царь.

– Думаю, ты стал бы для него прекрасным отчимом, – добродушно усмехнулся Октавиан. – Но только не при дворе Клеопатры. Ты был бы жестоко наказан царицей за дерзость.

– О Изида! Я не настолько дерзок. Я не принадлежу к тем людям, которых приглашают во дворец, разве что на задний двор, ближе к хозяйственным постройкам.

– Клеопатра была необыкновенной женщиной. Даже под конец жизни, находясь в плену, она вызывала искреннее восхищение. Когда она заходила в комнату, все остальные рядом с ней казались блеклыми. Величественная женщина. Я никогда не желал ее смерти на самом деле. Конечно же, не думаю, что с ней приятно было иметь дело. И в качестве матери такую женщину мне сложно представить. Она никогда бы не допустила, чтобы кто-то из приближенных был ей подстать. Мне кажется, ты прав у Цезариона действительно была несчастная жизнь. Болезнь сама по себе – уже тяжкое горе. Я помню, как мучился мой дядя.

Теперь еще и дядя... Ани подозревал, что на этот раз он таки имеет в виду Цезаря. Египтянин еще раз задался вопросом, с чего это император захотел поговорить с ним по душам.

– Он рассказывал, что во время приступов к нему возвращаются страшные воспоминания, – робко произнес Ани. – И так все время.

– Мой дядя тоже страдал этой болезнью, – негромко вымолвил Октавиан. – После приступа он обычно приходил в себя и начинал рыдать. – Император посмотрел в глаза Ани и еще тише продолжил: – До чего же странно, что Цезарион напоминает мне моего дядю, точнее моего отца – ведь он меня усыновил. По правде сказать, он навсегда для меня останется троюродным дядей Юлием. Воспоминания нахлынули на меня, когда Цезариона принесли во дворец. Он еще не пришел в сознание после приступа. Марк и Арей спорили между собой, что с ним, и, когда юноша очнулся, я уже знал ответ на этот вопрос, потому что неоднократно видел Юлия Цезаря в таком же состоянии. Своим поведением юноша похож на Юлия. Смотрит на тебя, словно только что спустился с Олимпа... И этот гордый взгляд, когда его переполняют чувства. Однако той утонченности, которая была присуща его матери, у него нет. Все-таки ты прав, говоря, что он был несчастен.

Последовало молчание, затем Ани неуверенно спросил:

– Господин, что вы собираетесь делать с мальчиком?

Он не столько хотел это знать, сколько понимал, что ему нужно это знать. Но при этом Ани чувствовал, что по какой-то необъяснимой причине Октавиан хочет, чтобы он, именно он, задал ему этот вопрос.

– Оставлять его в живых слишком опасно, – тут же ответил Октавиан. – Ты называешь его мальчиком, но, когда мне было столько же лет, сколько ему сейчас, погиб мой дядя и меня объявили его наследником. Многие – в том числе Марк Антоний – думали, что я слишком молод, и не собирались принимать меня всерьез. Но все они жестоко ошиблись.

– Но вы же слышали, что Арион не хочет соперничать с вами, – осмелился возразить Ани, взвешивая каждое слово и остерегаясь, чтобы его снова не назвали наглецом. – Государь, вы ведь не против, если он бесшумно исчезнет. И он мечтает о том же. Птолемея Цезаря уже месяц как нет в живых. Разве вы не можете сказать, что Арион – обыкновенный юноша, который просто похож, на покойного царя. Никто никогда не поверит, что сын Клеопатры стал торговцем на Красном море.

Октавиан, усмехаясь, посмотрел на египтянина.

– Ты действительно похож на моего отчима. Он тоже до последнего стоял на своем. Я вижу, что ты все еще хочешь, чтобы этот юноша стал твоим партнером. Он что, спал с твоей дочерью?

Кровь снова прилила к лицу Ани.

– Нет, – коротко ответил он. – Насколько мне известно, нет. Мелантэ – порядочная девушка. – Ани вздохнул и признался: – Мне очень жаль, что моя дочь вообще с ним повстречалась, потому что она уж точно не захочет его отпускать.

Октавиан снова посмотрел на нож, который продолжал держать в руках, и начал им поигрывать.

– Вот что я тебе скажу. Когда Цезарь объявил меня своим преемником, мой отчим уговаривал меня отказаться от престола. Он говорил, что меня или сметут с пути, или убьют в борьбе за престол, или вся эта бесконечная вереница обманов, жестокости и измен, на которые мне придется пойти самому, чтобы достичь успеха, разрушат в конечном итоге мою душу. Я очень любил Филиппа и внимательно прислушивался к его советам. Мне кажется, что он был очень мудр, о чем свидетельствуют сказанные им слова. Моя душа еще не совсем умерла, но я вижу, как постепенно я утрачиваю то, что всегда считал главной ценностью: вот я поступился принципами, вот расстался с сокровенной надеждой, а вот и кого-то предал...

– Вы хотите пощадить его, – твердо сказал Ани, внезапно осознав, для чего его здесь оставили.

Октавиан, криво улыбаясь, снова посмотрел на египтянина и ответил:

– Когда Клеопатра была у меня в плену, она показала мне некоторые письма, которые мой дядя ей писал. Он и вправду ее любил. Будучи ребенком, я обожал дядю Юлия. Я обязан ему всем. Он признал Цезариона своим сыном. И этот юноша действительно его сын, что бы я ни говорил всему свету. До сегодняшнего дня я не был в этом уверен, но сейчас у меня не осталось никаких сомнений. Дяде Юлию не понравилось бы, если бы я его убил. – Октавиан тяжело вздохнул. – Признаться, Цезарион чуть не вывел меня из себя своим показным превосходством и тем, как он говорил тут о проскрипциях. Тем не менее нужно признать, что он обладает исключительной смелостью вкупе с умом, красноречием и преданностью своим друзьям. Кроме того, он знает, что такое совесть. Лучше бы я вообще с ним не встречался. Не видясь с ним, мне бы было гораздо легче отдать приказ, чтобы его убили.

– Но вы же император! – воскликнул Ани. – Почему вы должны делать что-то, чего вам не хочется?

– Если я подарю юноше жизнь, это будет похоже па то, как если бы я победил армию, но оставил при этом всех целыми и невредимыми, не забрав у них даже оружие и деньги. – В голосе Октавиана чувствовалась горечь. – До тех пор пока Цезарион ходит по этой земле, он представляет собой угрозу для мира. Сегодня он хочет незаметно скрыться, и в этом его поддерживают друзья, – но только сегодня. А что станет через несколько лет, если случится какое-нибудь непредвиденное несчастье – опустошительное наводнение или вторжение иностранных завоевателей – и Египет будет взывать к спасителю? Не появится ли он тогда?

– Государь! Вы же сами слышали, что он сказал! Арион твердо убежден в том, что если он пойдет на вас войной, то будет только хуже. Он признает, что вы единственный, кто способен обеспечить в этой стране мир. Или вы думаете, что он лгал, когда заявил вам, что ему и в самом деле лучше умереть? У него даже в мыслях не было, что вы можете его пощадить!

– Я не сомневаюсь, что Цезарион не кривил душой, – он говорил правду, в которую он сейчас свято верит. Но обстоятельства меняются, и царям, если они хотят выжить, приходится под них подстраиваться.

– Такое может случиться, если он будет оставаться Птолемеем Цезарем, – подойдя ближе и став на одно колено, произнес Ани. Он пронзительно посмотрел императору в глаза и продолжил: – Будучи Арионом, он уже ни для кого не опасен. А после трех лет жизни под этим фальшивым именем никто и не поверит, что он когда-то был Птолемеем Цезарем. Вы убили Птолемея Цезаря, и всем об этом известно. Но теперь вы могли бы подарить жизнь Ариону.

Октавиан засунул нож в чехол и крепко сжал его двумя руками. Затем он поднял голову и пристально посмотрел на Ани.

– Такая жизнь, разумеется, не подходит для царя, – осторожно произнес Ани. – Это будет жизнь купца. Но мальчик будет жить, и вы будете знать, что сын вашего дяди все еще видит белый свет и что кровь все еще течет в его жилах. Вы будете осознавать, что где-то продолжается его род, пусть даже с примесью нецарской крови. Вас не будут терзать угрызения совести, что вы уничтожили это семя. Сейчас у вас есть возможность одновременно избавиться от врага и сохранить троюродного брата.

– Ты за него ручаешься? – негромко спросил Октавиан. – Поклянись своей жизнью и жизнью каждого из членов твоей семьи, что он останется Арионом до конца своих дней.

Ани подумал с минуту, а затем набрал полную грудь воздуха и торжественно объявил:

– Да, государь. Я клянусь своей жизнью и жизнью каждого члена моей семьи. Отдай его мне, и я буду за него в ответе. Только я не знаю... не знаю, согласится ли Арион на это. Юноша чрезвычайно горд, а его собственная жизнь не представляет для него никакой ценности. Мне кажется, что он видит в смерти свое освобождение.

– Он любит твою дочь, – возразил Октавиан. – Я сделаю ему это предложение. Если он согласится, я перепоручу его тебе.

С этими словами император поднялся, подошел к двери и распахнул ее.

Неподалеку от двери, посреди тускло освещенного коридора, стояли Арион и Мелантэ, охраняемые стражниками. Мелантэ проскользнула в петлю, образованную двумя руками юноши, закованными в кандалы, и ласково гладила его по волосам. Когда дверь отворилась, все обернулись.

– Заведите его обратно, – приказал император.

Мелантэ вынырнула из-под оков и взяла Ариона за руку. Стражники поспешно встали на свои места: один – в голове их маленькой процессии, а второй – сзади. В таком порядке они снова прошли в зал для аудиенций.

Ани вспомнил, каким был Арион в последние дни их путешествия, когда они плыли от Птолемаиды до Александрии. Преодолевая сомнения, робость и страх, Арион как будто раскрывался навстречу новому счастью. Ани внезапно захотелось, чтобы это не заканчивалось. Однако гордый юноша был Арионом лишь месяц, а всю свою прежнюю жизнь он оставался Птолемеем Цезарем. Можно ли надеяться, что он с готовностью откажется от всего того, что было неотъемлемой частью его жизни, ради чего-то совершенно нового, которое только-только начинает зарождаться?

Октавиан присел, снова пристально посмотрел на своего узника и объявил:

– Я обсуждал создавшуюся ситуацию с твоим другом Ани, сыном Петесуха. И он, как мне кажется, выдвинул дельное предложение. Ты читал «Электру» Еврипида?

Арион непонимающе уставился на Октавиана. Затем его лицо побледнело.

– Цезарь, – начал было он, но осекся.

– Конечно же, в этой пьесе ожиданий царицы не выполнил простолюдин, – безжалостно продолжал Октавиан. – Но от тебя я такого поведения не потерплю.

– Цезарь, – прошептал Арион. – Цезарь, я этого не просил.

– Птолемей Цезарь мертв и должен таковым оставаться. Если ты будешь жить, то станешь Арионом, сыном Гая. Ты откажешься от своего прежнего имени и статуса и поклянешься никому об этом не рассказывать. Ты уедешь прочь из Александрии, как только представится возможность, и никогда больше сюда не вернешься. Что же касается Родона и Архибия, я сообщу им, что предал тебя смертной казни, а ты, в свою очередь, не будешь искать встреч ни с ними, ни с кем-либо еще, кто знал тебя в прошлом. Ты будешь оставаться в семье Ани, сына Петесуха, который согласился отвечать за твое поведение, поклявшись своей жизнью и жизнью всех членов его семьи. Мы условились, что я отдаю тебя на его попечение, а сам ты никогда не будешь нарушать спокойствия Египта. Ты согласен принять мое предложение?

Арион не сказал ничего. Вместо ответа он удивленно посмотрел на Ани, затем перевел взгляд на Мелантэ, в глазах которой светилась надежда. Из его горла вырвался нечленораздельный звук, он вцепился руками в край хитона и упал на колени. Глаза юноши уставились в одну точку, и в них застыло ощущение беспредельного ужаса.

– Это приступ, – поспешно пояснил Ани, опасаясь, как бы император не оскорбился и не забрал назад свои слова. – Он... его слишком переполнили чувства. Придется подождать, пока это пройдет, господин.

Октавиан отстраненно смотрел на юношу, а когда он начал скрежетать зубами, лицо императора исказилось от ужаса.

– Но он же не упал, – пробормотал Октавиан, не в силах скрыть отвращения.

– У него часто такое бывает, когда он не падает, – сказал Ани, чувствуя некоторый стыд за то, что обсуждает эту болезнь таким спокойным тоном, будто это в порядке вещей. – Такие небольшие приступы случаются с ним гораздо чаще, но они быстро проходят.

Октавиан вздохнул. Оглядевшись по сторонам, он увидел на том же месте на полу, где до этого лежал нож, шелковый мешочек на тонкой золотой цепочке.

– Он сказал, что это лекарство, – сказал он и протянул мешочек Ани.

– Да, это оно, – подтвердил египтянин и поспешил приложить мешочек к лицу Ариона, искаженному страшной гримасой. – Не помню, чтобы это средство когда-нибудь предотвращало приступ, но все же оно как-то успокаивает его.

– Государь, – благоговейно произнесла Мелантэ, глядя на Октавиана своими сияющими от радости глазами. – Вы очень добры, и я бы хотела от всего сердца поблагодарить вас. Я буду молить богов, чтобы вы правили в Египте долго и счастливо. Я надеюсь, мои дети застанут еще ваше правление.

– Он же еще не дал своего согласия, девочка, – сказал Октавиан и снова самодовольно улыбнулся.

ГЛАВА 15

Арион закончил читать текст клятвы и убрал руку с небольшой горки печаток и амулетов, на которых были выгравированы символы различных богов, обычно упоминавшихся при совершении клятвы, – в тайном зале для аудиенций не поместился бы алтарь, предназначенный для заклания жертвенного животного. При мерцающем свете лампы юноша посмотрел на свою руку. Она была точно такой же, что и десять минут назад, когда он еще оставался свергнутым царем. Но чьей рукой она только что стала?..

Арион не мог ответить на этот вопрос. Он просто-напросто не знал, и внутренний голос кричал ему, что все это было ошибкой, непростительной ошибкой, что ему следовало принять смерть еще тогда – в Кабалси, или в Беренике, или в Птолемаиде, или же здесь, в Александрии, – но не опускаться до такого унижения, чтобы добровольно отказаться от собственного имени.

В то же время он неожиданно для себя почувствовал удивительное облегчение.

Мелантэ с восторгом смотрела на него. Юноше очень хотелось поцеловать ее, но ощущение, что он еще злится на нее, – ведь именно она послужила причиной этого сокрушительного падения и нестерпимого чувства утраты, которое охватило его сейчас, – не прошло. Девушка хотела подойти к нему, однако Ани предусмотрительно остановил дочь, угадав, какая борьба в этот момент происходит в душе, гордого юноши. Арион мысленно поблагодарил его за это.

– Надеюсь, что я не пожалею о принятом мною решении, – сказал Октавиан.

– Хотелось бы верить, что я тоже не буду сожалеть об этом, – ответил Арион. – Если ты передумаешь, я не стану сопротивляться.

Агриппа, стоявший рядом, нахмурился. Ему не понравилось, что император решился на этот безрассудный и ничем не оправданный милосердный поступок, и он пытался отговорить своего друга от необдуманного, с его точки зрения, шага. Арион все же не до конца понимал, почему, собственно, Агриппе не удалось переубедить императора. Он предполагал, что Октавиан пошел на этот шаг только ради того, чтобы стать единственным обладателем имени «Цезарь», ведь иначе Цезарион гордо бы унес это имя с собой в могилу. Император не мог отказать себе в удовольствии унизить своего врага дважды: сначала низвергнуть его, а затем заставить признать свое падение.

Цезарион задавался вопросом, согласился бы он на это, если бы собственный мозг, пораженный болезнью, предательски не довел его до такого жалкого состояния, когда он совсем разучился сопротивляться. Бессмысленно, однако, воображать, как бы он себя вел, не будь у него этого недуга. Проклятая болезнь была частью его, и без нее он был бы совсем другим человеком.

– Я тут подумываю, какое объяснение дать сегодняшним событиям, – как бы советуясь с ними, сказал Октавиан, – и не могу придумать ничего, что бы удовлетворяло меня.

Ани закашлялся.

– Может, сказать, что вы приняли нас за кого-то другого?

– Интересно, за кого? – спросил император. – Я, как вы понимаете, предпочел бы не упоминать о царе Птолемее Цезаре.

– Шпионы, – предложил Арион, наконец принявший одну сторону в борьбе, разрывавшей его сердце. – До тебя, скажем, дошли сведения о том, что царь Эфиопии послал шпионов вниз по реке, чтобы те оценили могущество и прочность нового режима. Мы с Ани походили по описанию на шпионов. Однако после тщательного разбирательства и допроса ты пришел к выводу, что мы законопослушные купцы. А предоставленные тебе сведения оказались неточными или заведомо ложными.

– Царь Эфиопии? – с любопытством переспросил Октавиан.

– У Эфиопии с Египтом давний спор по поводу взаимных набегов в приграничных районах, а также из-за земельной собственности и прав на некоторые храмы в Филах и Сиене, – уставшим голосом объяснил ему Арион. – Их царь осторожничал с моей ма... с царицей, но думаю, что в течение следующего года он обязательно решится испытать силы твоей армии.

– Действительно! – воскликнул Октавиан. – Честно говоря, я даже не задумывался о том, как обстоят дела к югу от Египта. И царь Эфиопии на самом деле может заслать шпионов?

– Скорее всего, он уже это предпринял.

– Надо же! Я и не предполагал, что такое возможно. Думаю, такое объяснение удовлетворит всех, а позже я дам указание Галлу тщательно следить за границей с Эфиопией. – Он посмотрел на Ариона и добавил: – Я назначаю Галла префектом провинции и оставляю ему три легиона, которые – надеюсь, ты согласишься с этим – смогут совладать с любой опасностью, независимо от того, будет ли она исходить из Эфиопии или какой-нибудь другой страны.

Арион слегка склонил голову в знак согласия.

– Сам я в начале следующего месяца возвращаюсь в Рим. Как бы то ни было, мне придется рассказать Галлу о тебе, естественно соблюдая строжайшую секретность. Ничто из того, что сегодня произошло, никогда не попадет на бумагу, и даже самые доверенные лица не будут знать об этом. Но если что-нибудь пойдет не так, то Галл без особых усилий сможет найти тебя и твоего друга Ани.

Арион снова склонил голову.

– Марк говорит, что в своем письме Галл пишет, что якобы предлагал тебе должность при своей особе.

– Он звал меня на должность секретаря. По всей видимости, из-за того, что я владею языками. И еще из-за нашего общего пристрастия к поэзии.

Агриппа презрительно фыркнул.

– Слишком уж он любит поэзию, особенно собственные стихи. Нужно быть совершенным глупцом, чтобы предложить такую должность юнцу, даже не зная, кто он и чем занимается, – раздраженно произнес он.

– Я тоже люблю поэзию, – спокойно возразил ему Октавиан. – Подумай сам, Марк, не так часто встретишь человека, настолько свободно владеющего и латынью, и греческим, а кроме того, еще и египетским просторечием. На этом, вероятно, настаивала твоя мать?

– Да, – кивнув, сказал Арион.

– Признаться, я не думаю, что Галл повел себя глупо, – сделал вывод Октавиан. – Кровь все-таки что-то значит, даже если не хватает внешних признаков благородного происхождения. – Он бесстрастно посмотрел на Ариона и, протянув руку, с твердостью в голосе произнес: – Желаю тебе всего доброго.

Арион ответил на рукопожатие. Рука Октавиан а была прохладной и влажной. Вот у кого в организме действительно преобладает флегма.

– И тебе того же, – сказал Арион, чувствуя, что внутри у него что-то умерло. Как только они расстанутся, ничего уже нельзя будет изменить и он навсегда распрощается со своим наследством. Туг он вспомнил о младшем брате, о котором давно хотел спросить у императора.

– Цезарь, – обратился он к Октавиану с неожиданной решимостью. – А как насчет Филадельфа? Какие у тебя планы относительно мальчика?

Октавиан удивленно вскинул брови:

– А почему именно Филадельф? У тебя ведь есть еще один брат и сестра.

– Я любил одного только Филадельфа, – чистосердечно признался он. – С Александром и Селеной я никогда, собственно, даже не общался.

– Они втроем будут венчать мой триумф, – ответил император. – Дети Клеопатры, в добром здравии, красиво наряженные, будут стоять рядом со мной на колеснице. Без всяких цепей. Народу это должно понравиться. А в дальнейшем я отвезу их к моей сестре – она сама изъявила желание забрать их. Она уже воспитывает других детей Антония – тех, которых ему родила Фульвия.

«Кроме Антилла», – подумал про себя юноша.

– Моя сестра – благородная и великодушная женщина. У нее доброе сердце, – продолжал Октавиан. – Не беспокойся, она позаботится о твоем брате.

Клеопатра терпеть не могла Октавию. «Холодная, чопорная и надменная коротышка», – отзывалась о ней мать. Однако Клеопатра говорила так из ревности, поскольку Октавия так и осталась официальной женой ее возлюбленного. Однако остальные были об этой женщине самого хорошего мнения: благочестивая, великодушная и на самом деле очень порядочная.

Вне всяких сомнений, она позаботится о том, чтобы с Филадельфом обращались достойно, чтобы мальчик был сыт, одет, получил хорошее образование и ни в чем не нуждался. А что касается любви, то вряд ли Октавия, будучи римской матроной, станет сама заниматься детьми. Рядом с Филадельфом всегда будет его кормилица. Может, он подружится с Александром и Селеной или с другими своими сводными братьями и сестрами, детьми Антония и Фульвии. Что ж, могло быть и хуже.

– Благодарю тебя, – прошептал Арион. – Я буду у нее в долгу. Ему очень хотелось встретиться с Филадельфом, чтобы просто с ним попрощаться. Но они давно расстались, и мальчику наверняка сообщили, что его старший брат погиб. Быть может, эта душевная рана только сейчас начала заживать, поэтому лучше ее не бередить.

– Тогда позволь еще раз пожелать тебе всего наилучшего, – сдержанно произнес Арион.

– И тебе того же, брат, – ответил император.

Арион с удивлением посмотрел на него, но Октавиан отвернулся, жестом приказывая стражникам отворить дверь в потайной коридор и проводить пленников.

Солнце село, и на землю опустилась темнота. Стражники освещали дорогу факелами. Арион, ссутулившись и не говоря ни слова, шел впереди. Он очень сильно устал, его тело и душа ныли от боли, и непонятно было, что болит сильнее. Юноша неожиданно подумал, что стало с его шляпой, хламидой и той корзиной, в которой лежала запасная одежда, Мелантэ несла корзину в руках, когда у него случился приступ, и, скорее всего, она осталась валяться посреди дороги к радости какого-нибудь бродяги. По крайней мере, Октавиан отдал ему лекарство. Дотронувшись до мешочка, он убедился, что тот по-прежнему висит у него на груди. Жаль только, что нож ему так и не вернули. Арион слышал, как следом за ним спешит Мелантэ, и догадывался, что девушка хочет взять его за руку, но все равно не обернулся.

Наконец они дошли до конюшен. Ему вспомнилось, как он приходил сюда вместе с Антиллом, как их учили ездить верхом на лошади. Он вспомнил своего гнедого жеребца – красавца Персея. Интересно, здесь ли он еще? Если он подойдет к стойлу любимца, то лошадь, несомненно, учует его и выйдет, чтобы взять из рук хозяина кусок яблока, как это всегда бывало. Может, посмотреть на Персея? Не будет же это считаться нарушением договора... Он вспомнил, что поклялся не подходить ни к кому, кто знал его в прошлом. Интересно, лошадь тоже имелась в виду? У юноши было такое ощущение, будто он бестелесный призрак из какого-то смутного видения.

Лонгиний, командир преторианцев[51], с тревогой посмотрел на Ариона и приказал:

– Сударь, отойдите от света! А ты, – обратился он к одному из стражников, – принеси ему какой-нибудь плащ и захвати шляпу, чтобы покрыть голову. Да убери ты факел! О Юпитер! Тут же каждый слуга или конюх может его узнать!

– Сударь, мои люди все еще во дворе? – с беспокойством спросил его Ани.

– Сейчас выясню, – коротко ответил начальник стражи. – Но для начала нужно подыскать плащ для твоего друга.

Арион отступил назад, к темному пустому стойлу, и стоял там, терпеливо ожидая, когда ему принесут одежду. Мелантэ неотрывно смотрела на него, но он почему-то не решался взглянуть на нее. Ани с трудом скрывал свое нетерпение: ему хотелось поскорее увидеть свою жену и сыновей.

Наконец стражник вернулся. Он принес простую черную шерстяную хламиду и дорожную шляпу, похожую на ту, которую Арион потерял. Несмотря на то что хламида была слишком теплой для душной сентябрьской ночи, а петас оказался немного великоват, юноша покорно надел все это. Надвинув шляпу на глаза так, что его лица не было видно, он к тому же закинул край плаща, закрыв подбородок. Начальник стражи посмотрел на него и удовлетворенно кивнул.

Семью Ани и всех остальных заперли в темнице при казарме. Пришлось ждать, когда закончится долгая возня с поиском ключей, расписками и прочими формальностями, которые Ани едва выдержал. Наконец-таки дверь в темницу открыли, и оттуда во двор, на благоухающий ночной воздух, высыпали все находившиеся там пленники. Последовали слезы и объятия с дорогими ему людьми. Ани рассказал им историю об эфиопских шпионах. Несмотря на это, Тиатрес опять выругалась в адрес Аристодема и поблагодарила богов за то, что коварный землевладелец уже мертв и не сможет больше устроить им какую-нибудь пакость.

Арион стоял в стороне и безучастно наблюдал за происходящим. Даже когда все остальные наконец увидели его, он сумел увернуться от объятий. Похожее на сон оцепенение уступило место боли, которая не переставала жечь его сердце.

Затем они отправились в сторону гавани. Когда люди Ани в сопровождении охраны шли по улицам города, четыре преторианца, которые видели Ариона в зале для аудиенций, старались все время находиться рядом с ним. К ним присоединился еще один человек, который ни о чем не знал. Он нес все документы «Сотерии».

Через какое-то время к Ариону украдкой подошел Аполлоний и поинтересовался:

– Что там с твоим троюродным братом?

Арион, который до сих пор еще не пришел в себя, посмотрел на него затуманенным взглядом и удивленно спросил:

– Тебе об этом что-то известно?

– Девчонка сказала, что тебя забрал в свою повозку Арей Дидим. Неужели он тот самый брат, о котором ты говорил?

– Нет, – недоуменно произнес Арион.

– Вот как? – Аполлоний, казалось, был одновременно удивлен и разочарован. – Тогда почему он забрал тебя с собой?

Арион неохотно повторил выдуманную историю об эфиопских шпионах. Аполлоний с явным недоверием выслушал его и, не скрывая любопытства, осведомился:

– Так кто же тогда твой брат?

– Ты его все равно не знаешь, – осторожно подбирая слова, ответил Арион. – Оставь меня в покое.

– А почему ты хотел уехать на Кипр?

– Откуда ты знаешь, что я хотел уехать на Кипр?

– От Мелантэ. Она говорила, что ты собирался уехать, чтобы управлять там поместьем своего друга.

– Если ты сам все знаешь, зачем задаешь ненужные вопросы? Я прошу тебя, оставь меня в покое.

– А почему ты решил снова возвратиться к нам? Ты же, я помню, заявил, что никогда не останешься рядом с такими людьми, как мы. Зачем же ты снова вернулся? – не унимался Аполлоний.

– Я собираюсь жениться на Мелантэ. Еще раз прошу тебя, не трогай меня сейчас.

– Делай, что он тебе сказал. – Ледяной тон Лонгиния, который незаметно подошел к Аполлонию, заставил того подпрыгнуть от неожиданности.

Испуганно взглянув на начальника стражников-преторианцев, тот покорно отошел в сторону. Остаток пути до гавани на озере Мареотис Арион шел рядом со стражниками, которые, к счастью, хранили молчание.

Перед тем как «Сотерию» освободили, пришлось подписать еще много разных бумаг. К тому времени было уже очень поздно, и маленький Изидор уснул на руках у отца. Когда наконец все формальности были улажены, им разрешили взойти на борт. Лодка выглядела такой же грязной и обшарпанной, какой она была в тот день, когда Арион впервые увидел ее. Он стоял на причале и взирал на нее, не в силах преодолеть уныние и тоску. Угрюмо наблюдая за тем, как все остальные радостно поднимаются на борт «Сотерии», Арион чувствовал, как в нем закипает ярость.

Стражникам пора было уходить, и Лонгиний напоследок сказал ему:

– Помни о своей клятве.

«Я сделал ошибку! – хотелось крикнуть Ариону. – Я не это имел в виду. Я пойду с вами, и пусть Октавиан придушит меня. Я усну вечным сном, и урна с моим прахом будет стоять в окружении великих предков Лагидов. Я умру, как подобает царю.

Однако он так и не произнес этих слов вслух. Вместо этого юноша молча кивнул в ответ и взошел на борт лодки.

На «Сотерии» ничего не изменилось; все было так же, как и в последний раз, когда он покинул ее, – та же теснота, грязь и убожество. Юноша лег на свою постель в каюте на корме лодки, между Ани и Аполлонием, но так и не смог сомкнуть глаз и всю ночь смотрел в потолок.

Утром он сказал, что не совсем здоров, – кстати, это было сущей правдой – и остался в каюте. Его предпочли не тревожить, тем более что у всех было слишком много дел. Ани, кажется, удалось найти поставщика олова. Помимо этого он закупил большое количество изделий из стекла. Целый день они бегали туда-сюда, споря о том, сколько места займет на корабле товар и как его лучше разместить. Как оказалось, «Сотерия» не такая уж большая, чтобы увезти все сразу. Однако эта проблема разрешилась сама собой, когда выяснилось, что поставщик не имеет в наличии всего олова, о котором шла речь с самого начала. Ани ходил на переговоры с ним, чтобы решить, то ли поставщик привезет остаток металла в Коптос, то ли Ани придется вернуться за ним в Александрию. Вся команда тем временем грузила на борт стекло. Ариону, отрешенно наблюдавшему за суетой, казалось, что все это происходит во сне.

Несколько раз к нему в каюту заходила Тиатрес. Передавая юноше прохладительные напитки, женщина горячо благодарила его за спасение Мелантэ. Девушка тоже навестила его вместе со своей мачехой, но Арион попросил ее уйти. Когда наступил новый день, принятое накануне решение показалось ему еще более ужасным и менее простительным, чем вчера.

Где-то во второй половине дня у Ариона случился небольшой приступ, но, как это ни странно, принес ему утешение. Все воспоминания, нахлынувшие на него в этот раз, были приятными: Филадельф, играющий с камушками, Родон, объясняющий ему философию, сад, с прудом, в котором плавали карпы. Только сейчас Арион подумал о том, что, с тех пор как рассказал Ани о кошмаре с человеком, привязанным к столу, он больше ни разу не видел его во время приступа. О Зевс, как хорошо, если он навсегда избавился от этого страшного воспоминания!

Вечером в каюту заглянул Ани. Все остальные в это время ужинали на палубе.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Арион поднял голову и уставился в полоток каюты. Ему хотелось ответить: «Ты знаешь, в Галлии жрецы Кибелы[52] во время экстатических ритуалов кастрируют себя. Мне кажется, будто я один из них на следующий день после экзекуции».

Но он предпочел промолчать, иначе это было бы несправедливо по отношению к человеку, который любит его как сына и ради его спасения поручился собственной жизнью и жизнью своей семьи. Юноша доверял Ани, как никогда и никому не доверял за всю свою жизнь, и понимал – теперь он мог в этом признаться самому себе, – что он тоже полюбил его как отца, которого никогда не знал. Но вместо этого Арион сказал:

– Жить буду, не волнуйся.

Ани присел на корточки возле него и закусил нижнюю губу.

– После всего, что тебе пришлось пережить, будет обидно, если ты выберешь смерть. А что случилось с Электрой у Еврипида?

– Царевну Электру, дочь Агамемнона, выдали замуж за простого крестьянина, чтобы она не могла родить сыновей, которые отомстили бы за ее убитого отца.

Ани ахнул.

– На деле крестьянин, из уважения к царской семье, так и не вступал с ней в брачные отношения. И пьеса заканчивается тем, что этот брак расторгли.

– Пожалуйста, не рассказывай эту историю Мелантэ. Она и так вся извелась.

Ариону вспомнился короткий разговор с девушкой перед дверью в зал для аудиенций. Тогда ему казалось, что он обеспечил ее безопасность ценой собственной жизни, и прикосновения ее тела, губ, рук, гладящих его волосы, ее сладкий голос, шепчущий слова любви, воспринимались им как самое дорогое на свете. Он даже подумал, что жить и обладать ею – дороже его царского имени. Может, когда-нибудь эти чувства вернутся к нему. Но сейчас ему казалось, что он поступил как трус и глупец. Дионис! Как он мог отказаться от своего имени?

– Я уже не знаю, кто я, – с тоской в голосе произнес Арион, и Ани увидел слезы в глазах юноши.

– Она в этом не виновата, – заметил Ани. – Мелантэ знает тебя таким, какой ты есть на самом деле. Ты для нее Арион, спасший ее и всю семью, мужчина, которого она любит.

– Теперь я принадлежу тебе! – гневно воскликнул Арион, привставая с постели. – В Беренике я должен был тебе тридцать драхм. К тому времени как мы приехали в Коптос, эта сумма возросла вдвое, а сейчас... – Он отвернулся, смахнув с лица непрошеную слезу. – Меня... просто отдали тебе. Октавиан сам так сказал. И кто я теперь – твой раб?

– Я предлагал тебе только сотрудничество, – грустно ответил Ани. – Тебе необязательно жениться на Мелантэ. Если повезет, встретишь кого-нибудь еще.

У юноши перехватило дыхание.

– Уйди. Пожалуйста. Еще слишком рано что-либо обсуждать, мне очень больно.

Ани тяжело вздохнул, кивнул ему и поднялся.

– Хочешь что-нибудь поесть?

– Нет, спасибо.

– Может, принести чистый хитон? Этот слишком уж грязный.

– Позже.

Утром они закончили погрузку стекла. Хрупкие изделия паковали в корзины, перекладывая их пальмовыми листьями. Ани снова пошел в банк, филиал которого был в Коптосе и который имел небольшое отделение в Беренике, работавшее лишь по сезону в определенное время. Там он получил аккредитивы, поскольку боялся брать в дорогу большую сумму денег. Затем он отправился к поставщику и окончательно обговорил все подробности, связанные с поставкой олова. Арион все это время оставался в каюте. Тиатрес принесла ему чистую тунику из простого беленого льна. Она принадлежала раньше Гармию, погибшему от рук разбойников.

«Наверное, Родону и Архибию уже сообщили, что я мертв», – с грустью подумал Арион. Он вспомнил их предложение вложить деньги в торговлю на Красном море и даже приобрести для него корабль. Ани бы это очень понравилось. Но дела у Ани шли в гору даже без их помощи. На этот раз весь заработок принадлежит Клеону, не считая процента, который получит Ани. Но прибыль сейчас такая большая, что уже следующая партия товара будет гораздо лучше, чем раньше. Судя по всему, очередное путешествие принесет довольно приличный доход, и половина всей прибыли уже будет принадлежать Ани.

Арион подумал, что сможет помочь ему вести дела, даже если не будет появляться в Александрии. Он с легкостью найдет общий язык с властями – и с греками, и с римлянами, – а Ани будет заниматься чисто практическими вещами, У них есть все шансы на успех.

Юноша вздрогнул при мысли о том, что ему предстоит жить в доме Ани, а потом он женится на Мелантэ и вместе с ней будет воспитывать детей... Честно говоря, Арион даже не знал, как ему относиться к такой перспективе, – воспринимать это как благословение или как жуткую муку.

Арион думал, что останется в каюте до наступления темноты, но, как только «Сотерия» снялась с якоря, он накинул хламиду, надел на голову шляпу и вышел на палубу.

Тяжело нагруженная лодка медленно плыла, рассекая носом гладь озера. Александрия поднималась из голубых вод подобно фантастическому городу на картине – сновидение, сотканное из тени и света, слишком прекрасное, чтобы быть правдой. Этот возведенный в пустыне город – творение его предков. Боль, которую Арион ощущал при мысли, что никогда больше не увидит Александрию, была похожа на ту саднящую боль, которую он ощущал от разлуки с Филадельфом. Облокотившись на ограждение, установленное на корме, юноша с тоской смотрел на удаляющийся город, пока он совсем не скрылся за горизонтом. Северный ветер больно хлестал его по щекам, плотно прижимая к голове шляпу, и трепал полы его черной хламиды. Арион подумал о черных парусах на кораблях Тесея, когда тот возвращался в Афины после того, как прошел лабиринт, убив минотавра и покинув свою возлюбленную на берегу Наксоса. Он чувствовал на себе взгляд Мелантэ, но все не осмеливался подойти к ней.

Обратно они ехали точно так же – по Канопскому каналу, большей частью полагаясь на ветер и лишь иногда помогая себе веслами. Когда они достигли Нила, было уже темно.

«Сотерия» пристала к берегу очень близко от того места, где они останавливались на ночлег по дороге в Александрию. Тиатрес развела костер и приготовила ужин. Ани сошел на берег и принес немного вина. Ариону дали кружку и лепешку, в которую был завернут сыр с оливками. Он поблагодарил и присел на палубе, немного сторонясь всех, но уже не настолько, как раньше. Юноша снял плащ и шляпу, решив, что опасность быть узнанным уже миновала. Никто ни о чем его не спрашивал, даже Аполлоний. Казалось, все свыклись с мыслью о том, что Арион отказался от шанса восстановить свой статус благородного человека ради спасения Мелантэ, и поэтому относились к нему с подчеркнутым почтением.

Египтяне тем временем понемногу приходили в себя после всех страшных и малопонятных событий, пережитых за последние несколько дней. Памонтес достал свою флейту и начал наигрывать народные мелодии, кое-кто пытался подпевать. Арион сидел на палубе отдельно от всех, ничего не говорил и только слушал. В какой-то момент он снова почувствовал на себе взгляд Мелантэ.

Немного погодя девушка подошла и села рядом с ним, но он никак на это не отреагировал.

– Ты на меня злишься? – спросила она после небольшой паузы.

– Твоей вины в этом не было, – усталым голосом ответил Арион.

– Папа сказал, что тебе слишком больно, поэтому ты пи с кем пока не хочешь общаться.

Юноша что-то пробормотал, выражая согласие с предположением Мелантэ.

– Я не могу понять, почему тебе так больно, – робко произнесла она. – Ты не представляешь, как я обрадовалась, узнав, что ты останешься жив. И, мне кажется, ты тоже должен этому радоваться.

Арион опустил голову и потер шрам на левом запястье.

– Ты жалеешь, что не погиб тогда? – еле слышно спросила она.

– Какая-то часть во мне действительно сожалеет об этом, – признался Арион. – Тот, кем я был раньше, Мелантиона, и все, что составляло мою жизнь и придавало ей смысл, потеряно для меня. Я от всего этого отрекся и теперь не знаю, осталось ли у меня хоть что-то.

– У тебя осталось все, – прошептала Мелантэ. – Ты такой же, как и раньше. Ты остался собой. Ты же сам мне сказал, перед тем как у тебя случился приступ, что раньше люди видели в тебе только то, кем ты должен был быть по своему положению, а не того, кем ты был на самом деле. Ты говорил, что окружающие тебя люди поклонялись царю и в то же время притворялись, будто не видят тебя, потому что им было стыдно.

Юноша даже забыл, что он ей все это говорил. Он снова задумался, понимая, что в этих словах заключена горькая правда.

– Я всегда не дотягивал до того, кем я должен был быть. Я пытался, но проклятая болезнь, которую так и не удалось вылечить, мешала это сделать.

– Никто не совершенен! Никто не может жить, как подобает сыну Клеопатры и Юлия Цезаря!

– Тихо! Не произноси этого имени! Никогда! Этот человек мертв.

– Только боги могут быть абсолютно совершенны! Но ты тоже совершенен – для меня. Встреча с тобой превзошла все мои ожидания. Я говорю о тебе, Арион, а не о том, другом, который был сыном царицы!

– Другой человек – это тот, кем я родился, – глухо произнес он. – Это похоже на болезнь, врожденную и неизлечимую.

Можно научиться жить с этой болезнью, но она все равно никуда не денется. И надеяться даже не стоит.

Мелантэ крепко схватила его за руку и с присущей ей пылкостью воскликнула:

– Но ты жив! Ты на свободе! Рядом с тобой люди, которые тебя любят. Тебе есть, чем заняться. Что еще нужно человеку для счастья?

Арион посмотрел на девушку – огромные глаза, черные, как угли, при лунном свете, дрожащие губы. Он притянул ее к себе поближе. Ее напряженное тело расслабилось в его объятиях. Она вздрогнула и положила голову ему на плечо.

– Кажется, я могу научиться быть счастливым, – вздохнув, прошептал Арион.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Или что было на самом деле и что я придумала.

Цезарион действительно существовал, хотя вопрос о том, был ли Юлий Цезарь его отцом, горячо обсуждался как в древности, так и в наши дни. Нетрудно понять, почему Клеопатра заявляла, что его отцом был Цезарь, и так же нетрудно понять, почему Октавиан яростно это отрицал. Самым веским аргументом против отцовства Цезаря послужил тот факт, что, несмотря на легендарную распущенность Цезаря, единственным ребенком, которого он официально признал, оказалась его дочь Юлия, которая была на целых тридцать пять лет старше Цезариона. С другой стороны, большинство любовных романов Цезаря были с замужними женщинами, поэтому детей, рождавшихся от этих связей, он не мог признать своими. По слухам, по меньшей мере два благородных римлянина могут считать его своим кровным отцом, а кроме них было еще много других внебрачных детей. Цезарь, несомненно, был более осведомлен о своей плодовитости, чем любой современный историк, и, согласно всем источникам, искренне верил в то, что приходится Цезариону отцом. Марк Антоний, однако, заявил, что Цезарь официально признал его. Это могло быть простой пропагандой, но доподлинно известно, что во время визита Клеопатры в Рим – историки сходятся на том, что это произошло уже после рождения Цезариона, – Цезарь поселил ее в одном из своих личных особняков. Кроме того, он поставил золотую статую Клеопатры в храме, который он сам построил в честь богини Венеры Родительницы, предполагаемой прародительницы его рода. Учитывая традиции Рима времен Республики, Цезарь удостоил Клеопатру исключительной чести, которую не мог оказать даже собственной супруге. Сложно поверить, что, что Цезарь пошел бы на такой шаг, будучи уверенным в том, что Клеопатра пытается обмануть его, выдав ребенка от другого мужчины за сына императора.

Реально живший Цезарион, скорее всего, был убит в 30 году до н. э. но приказу Октавиана. Существуют две версии этого события, и, согласно обеим, существовал план относительно бегства Цезариона из Египта посредством какого-нибудь корабля в порту на Красном море, но его предал человек по имени Родон, который был одним из учителей сына Клеопатры. Плутарх, однако, утверждает, что Родон заманил его сначала в Александрию, пообещав амнистию, а Дион Кассий говорит, что юношу схватили и убили во время побега из страны.

То, что старший сын Клеопатры страдал эпилепсией, – моя выдумка, и я внесла это в книгу, поскольку считаю, что это делает личность Цезариона интереснее. У меня не было такого замысла, когда я только начинала собирать материал для романа, но потом я постепенно пришла к выводу, что Клеопатра была все-таки пренеприятной особой и, по всей вероятности, ее сын не мог быть намного лучше, чем она. Наделив юношу болезнью, которую он вынужден постоянно превозмогать, я тем самым сделала своего героя более позитивным. Конечно, мне бы хотелось восхищаться Клеопатрой, но это было выше моих сил. Известно, что царица была слишком жестокой и к тому же проявляла больше интереса к завоеванию новых земель, нежели к управлению собственным государством. Для нее было характерно именно то поведение, которое так сильно меня разочаровывает в «великих мужах», и великая женщина в этом отношении не исключение.

В защиту своей выдумки я могу сказать лишь то, что подверженность юноши этому заболеванию может быть легко обоснована. Поскольку Юлий Цезарь страдал эпилепсией, риск развития этой болезни у его отпрыска увеличивался в четыре раза. Кроме того, многочисленные случаи кровосмешения среди представителей династии Лагидов тоже могли увеличить эту вероятность. Если Цезарион действительно страдал эпилепсией, то и греки, и последователи Антония, скорее всего, постарались бы пресечь всякие слухи о ней, потому что в те времена эта болезнь считалась позорной. Что касается Октавиана, то он молчал бы о недуге Цезариона, потому что это лишний раз доказывало бы отцовство Юлия Цезаря, В источниках, относящихся к последнему периоду правления Клеопатры, имя Цезариона почти не встречается – нет ни одного упоминания о том, что юноша участвовал в какой-нибудь военной кампании, несмотря на то что он был уже достаточно взрослым. Нет никаких сведений и о том, что ему устраивали женитьбу, хотя его младшие брат и сестра в то время уже были помолвлены. Возможно, это объяснялось тем, что с первенцем Клеопатры было что-то не так. (Конечно же, это могло быть еще и потому, что царица страшно боялась делить с кем-то свое могущество.)

Что касается отношения людей к эпилепсии и методов ее лечения в античные времена, то эти сведения я почерпнула из книги Овсея Темкина «Падучая болезнь». Описание болезни, которое я вложила в уста Цезариона в разговоре с Ани, исходит от лучших докторов того времени. Спешу добавить, что на самом деле это неверно. Приступы эпилепсии случаются, когда мозг производит необычный электрический разряд в каком-то одном участке или во всем мозге целиком. Эпилепсия височных долей большого мозга, которой я наградила Цезариона, поражает височные доли, что очевидно из названия, и она может не поражать весь остальной мозг.

Я неохотно следовала привычке историков, называя римского императора Октавианом, хотя в те времена, похоже, никто его так не называл[53]. Позже он сам решил проблему того, как к нему обращаться, когда в 27 году до н. э. присвоил себе титул Август. Под этим именем он более известен.

Я сделала предположение, что греки во времена Клеопатры умели пользоваться муссонами, чтобы вести торговлю с Индией. Однако это не подтвержденный факт. Есть сведения о том, что впервые природу этих ветров открыл грек по имени Гиппал, но точной даты установить не удалось. Он мог жить как до Клеопатры, так и после Октавиана. Как бы то ни было, порты на Красном море и караванные пути, которые вели от них в Коптос, существовали уже во времена правления первых Птолемеев, и я подозреваю, что это открытие о ветрах было сделано скорее раньше, чем позже.

Римляне активно использовали караванные пути и даже улучшили их. Во времена их правления в близлежащих горах появились рудники. Они также восстановили ирригационные системы вдоль Нила, которые были заброшены поздними Птолемеями. Первое время Египет, будучи римской провинцией, даже процветал. Однако лишь малая доля того, что производилось в Египте, оставалась в стране – все увозилось в Рим, и поэтому период правления Августа сменился кризисом. В результате правление римлян обернулось для страны катастрофой.

Дети Клеопатры от Марка Антония были воспитаны его бывшей женой по имени Октавия, которая приходилась Октавиану родной сестрой. Меня удивляет, как мало людей, похоже, понимало, что у Клеопатры действительно были дети. Ее образ обольстительной богини, по всей видимости, больше нравился народу, чем образ незамужней матери четверых детей или безжалостного политика. Клеопатру Селену в конце концов выдали замуж за царя Юбу II из Нумидии[54]. В это же самое время Александр Гелиос и Птолемей Филадельф «переданы ей». Больше ничего об их судьбе неизвестно.

Гай Корнелий Галл был наместником Египта в течение первых трех лет римского господства. Он энергично взялся за дело, контролируя ремонт ирригационных систем, подавив несколько восстаний (одно на юге страны). Он также принял правителя Эфиопии под римскую протекцию. Однако первые успехи вскружили ему голову, и он начал ставить себе статуи с хвастливыми надписями о своих достижениях без упоминания императора. В результате его вызвали в Рим и вычеркнули из списка друзей императора. Когда сенат начал судебное разбирательство, обвиняя его в измене, Галл покончил с собой. В то время Август был в отъезде. Позже говорили, будто он горько жалел, что сенат не дал ему права самому разбираться со своими друзьями.

Август Цезарь, сын богоподобного Юлия, правил Римской империей еще в течение сорока четырех лет. Его правление, отмеченное гуманностью и милосердием, стало известно позже как Золотой век.

Примечания

1

Цезарион не мог быть наследником Цезаря, поскольку по закону человек, не являвшийся гражданином Римской империи, не мог унаследовать имущество римлянина.

(обратно)

2

Центурия (лат. centuria, от centum – сто) – изначально единица имущественно-возрастной классификации граждан в Древнем Риме, на основе которой комплектовалось римское войско. В эпоху Империи центурия сохраняла значение военного подразделения, являясь частью когорты в составе легиона. Центурия состояла примерно из ста (обычно – восьмидесяти) воинов и подчинялась центуриону

(обратно)

3

Греческая мера веса (26 192 г) и денежная единица

(обратно)

4

Торговый город на Красном море, основанный Птолемеем II Филадельфом, названный в честь его матери; важный пункт в торговле Египта с Индией и Эфиопией

(обратно)

5

Сухая долина в пустынях Аравии и Северной Африки

(обратно)

6

Средиземноморский город

(обратно)

7

Инструмент вроде трещотки, состоящий из рамки с подвижными металлическими стержнями

(обратно)

8

Греки, как и римляне, считали, что гость находится под защитой богов, под покровительством Зевса Ксениоса. Обидеть гостя было тяжким грехом

(обратно)

9

Фибула – (гр. fibula – скоба) – металлическая застежка для одежды, одновременно служащая украшением

(обратно)

10

Единица измерения массы Древней Греции, равная в различных полисах от 4 до 7 граммам; также серебряная монета веса

(обратно)

11

Клеопатра отождествляла себя с египетской богиней Изидой

(обратно)

12

Единица веса (массы), равная примерно 0,7 грамма, а также серебряная и затем медная монета в Древней Греции, равная 0.4 драхмы

(обратно)

13

Также триера – древнее парусно-гребное судно с тремя рядами весел различной длины, в которой весла с верхнего яруса можно было убрать и продолжать путешествие под парусом

(обратно)

14

Гиматии (греч. himation) – удлиненный вариант фароса (плаща) с большим количеством складок

(обратно)

15

Туника (лат. tunica) – одежда в форме мешка с отверстием для головы и рук

(обратно)

16

При дворе Птолемеев действовала сложная иерархия вельмож, заимствованная у Александра Великого. Существовали «родственники», «равные по почету родственникам», «первые друзья», «друзья», «преемники»

(обратно)

17

Заостренная палочка для письма, обычно из металла.

(обратно)

18

Деревянные таблички, внутренняя сторона которых покрывалась цветным воском для нанесения надписей острым предметом (стилосом)

(обратно)

19

Пеплос (греч. Peplos) – женская дорическая одежда. Самый древний тип греческого платья, возникший под влиянием Египта

(обратно)

20

Семейство птиц отряда воробьиных. Распространены нектарницы в Африке, Южной Азии и Австралии

(обратно)

21

Житель Ауксумского царства со столицей в городе Ауксумы – древней столице Абиссинии (совр. Эфиопия)

(обратно)

22

Буквально: «храм Муз». Своего рода научно-исследовательский центр, основанный еще при Птолемее I

(обратно)

23

Речь идет об Александрийской библиотеке, основанной Птолемеем II Филадельфом

(обратно)

24

Кого вы ищете? (лат.)

(обратно)

25

Ты говоришь по латыни?

(обратно)

26

Говорю

(обратно)

27

Вы ищете Ариона?

(обратно)

28

Не тот ли ты Арион, что родом из Александрии, враг римскою народа?

(обратно)

29

Да, я Арион. Но я не враг римского народа. У меня самого отец римлянин.

(обратно)

30

Валерий Катулл (87 – около 54 гг. до н. э.) – древнеримский поэт-лирик.

(обратно)

31

Килимах – ведущий александрийский поэт III в. до н. э.

(обратно)

32

Портовый город на берегу Средиземного моря, в 240 км от Александрии

(обратно)

33

Ном – административная единица в Древнем Египте, сохранявшаяся почти без изменений на протяжении многих веков

(обратно)

34

Эфебия (от др.-греч. «эфеб») – юноша

(обратно)

35

В Афинах – 18-летия.

(обратно)

36

Мыс в северо-западной Греции и одноименный город на берегу Амбаркского залива

(обратно)

37

В греческой мифологии – кровь богов. В отличие от нектара и амброзии не дарует бессмертия

(обратно)

38

Высокая должность при дворе – управляющий хозяйством и финансами; заведовал царской казной

(обратно)

39

Портик (от лат. porticus) – ряд колонн, помещенный перед фасадом здания

(обратно)

40

Бог. Любящий Мать

(обратно)

41

Имеются в виду «Записки о Галльской войне»

(обратно)

42

Зенон-стоик (ок. 336—246 гг. до н. э.) – древнегреческий философ, один из родоначальников философии стоиков

(обратно)

43

Эпикур (342/41 —271/70 гг. до н. э.) – древнегреческий философ

(обратно)

44

Во времена античности услуги по хранению денег и драгоценностей оказывали частные липа и некоторые храмы

(обратно)

45

Город на Кипре, центр поклонения богине Афродите

(обратно)

46

В греч. философии: сторонники Антисфена, который в гимназии Киносарг проповедовал нетребовательность и умеренность

(обратно)

47

Афинский мастер фундаментальной живописи второй половины V в. до н. э.

(обратно)

48

Подойдите (лат.)

(обратно)

49

Замолчи! (лат.)

(обратно)

50

Проскрипции (от лат. proscriptio – письменное обнародование) – в Древнем Риме: списки лиц, объявленных вне закона

(обратно)

51

Личные телохранители императоров Римской империи; одни из самых умелых и прославленных воителей древнего мира

(обратно)

52

Кибела – богиня фригийского происхождения. Требует от своих служителей полного подчинения, забвения себя в полном экстазе

(обратно)

53

Сам себя он именовал Гай Юлий Цезарь, а враги называли его Октавием.

(обратно)

54

Нынешняя Мавритания

(обратно)

Оглавление

Предисловие

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ПОСЛЕСЛОВИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте