«Сказочник»

Наталия Орбенина Сказочник

Часть первая

Чужая душа – потемки

Глава первая

«Только диву даешься, уважаемые господа читатели, как много в нашей жизни происходит такого, чего наш скудный разум не в состоянии понять. Вот именно для таких случаев и нужны эти самые колдуны, ведьмы, маги, прорицатели, знатоки столоверчения и заклинатели духов умерших. Заметьте, не учителя, не профессора и ученые зовутся в толкователи, а именно эта мракобесная публика. Они как мухи на мед слетаются туда, где рациональное знание отступает. Однако же нам, поборникам просвещения, должен быть утешителен тот факт, что даже при самых явных признаках потустороннего присутствия всегда имеется некий незначительный шанс торжества здравомыслия и простого объяснения. Именно таким образом всегда и поступает небезызвестный следователь сыскной полиции Сердюков Константин Митрофанович. Нам уже доводилось рассказывать нашим читателям о таинственных и запутанных делах, которые успешно были разрешены господином Сердюковым. Между прочим, во многих из них чертовщиной и колдовством отдавало за версту, но после того, как за дело брался наш герой…»

Сердюков отбросил газету и поморщился. Какая глупость! И как, однако, неделикатно! Выставили его черт знает в каком виде, эдаким борцом с темными силами! Тьфу! Вот и пожинай теперь плоды подобной славы. Следователь вздохнул и снова обратился к посетительнице:

– Стало быть, прочитав эту заметку, вы и решили обратиться ко мне?

– А к кому же еще, сударь? – изумилась посетительница, полная румяная женщина средних лет. – Рассудите сами, кто же меня слушать-то станет, решат – не в уме баба, да и кому такое перескажешь?

Женщина понурилась и поправила съехавший на лоб платок. Повисло молчание. Сердюкову страсть как не хотелось снова сделаться специалистом по распутыванию потусторонних чудес, коим он уже успел прослыть среди своих коллег и начальства. Эту славу он считал сомнительной, но, увы, несколько громких и странных дел, которые он вел, накрепко связали его имя с самыми загадочными событиями и явлениями.

Сердюков снова вздохнул, и на этот раз громче обычного. Женщина вздрогнула.

– Что ж, мне уйти, батюшка?

– Да нет, уж коли пришли, давайте разбираться, что там приключилось с вашей барышней и что это за Синяя Борода такая.

– Да, так и сказала, что, мол, точно Синяя Борода! И упала. Так и лежит, бедная моя!

– А вы знаете, что такое «Синяя Борода»? – подивился следователь, который в далеком детстве почитывал жутковатые сказки французского сочинителя господина Шарля Перро. Простоватый вид собеседницы не предполагал в ней начитанности.

– Знаю, сударь, как не знать, коли я моей барышне, деточке, Сонечке, книжечки все читала. Я ведь грамотная. А после, как подросла, она мне читала вслух по вечерам, так и развлекали друг друга, особливо когда она сироткой осталась. Я ж ей и нянька, и кухарка, и горничная, и верный друг. Мы с Филиппом Филипповичем…

– Простите?

– Муж мой, Филипп Филиппыч, он в нашем доме за дворника, сторожа, швейцара и так, помощь на все руки. – Собеседница чуть улыбнулась при упоминании имени мужа, да спохватилась.

– Втроем живем: барышня моя, Софья Алексеевна Алтухова, я при ней и мой муж. Я в этом доме всю жизнь, в барских покоях с детства росла. Замуж вышла, да за мужем подалась в Петербург. Он на фабрику устроился, да только не повезло ему – калекой сделался, без ноги остался.

Я барыне покойной в ноги кинулась, она меня опять к себе приняла, к девочке своей нянькой. Вот я с той поры при ней, служу ей верой и правдой, да и не служу даже, а как за родное дитя переживаю, своих ведь Господь не дал. А барышня наша прелесть какая! И статная, и милая, и образованная! А голос какой, заслушаешься! Она в училище для девочек служила, начальство ее очень было довольно. Одно было плохо: нет жениха, и все тут! Словно у господ глаз нету! Словно не видят, какое сокровище пропадает! Она, моя птичка, так и сидела в девушках. Я все убивалась, все Бога молила послать ей жениха хорошего, чтобы мне, ежели помру, так не стыдно было перед ее маменькой на том свете предстать. Так, поди же ты, все нет и нет!

Я ей, Сонечке-то, говорю: дитя, век бабий недолог, пропадет краса и молодость. А она мне: что на роду написано, тому и быть! Не буду я сваху просить мужа мне искать! Гордая! Да, к слову сказать, в нашем городишке и искать-то было негде. И некого. Все женихи наперечет. Есть, правда, некоторые, да очень уж никудышные. Так вот и всякий раз, когда она в Петербург к Толкушиным едет, я и надеялась, что приглянется какому-нибудь порядочному человеку. Вон сколько народу по улицам ходит!

Женщина качнула головой в сторону мутного окна сердюковского кабинета.

Да уж, и впрямь много ходит. А сколько из них подлецов, низких личностей, мошенников, воров и убийц! Следователю это обстоятельство было известно лучше, чем кому-либо.

– Значит, ваша барышня Софья Алексеевна все эти годы проживала в городе Эн-ске, в собственном доме, доставшемся после смерти родителей, служила в женском училище и дожила до опасного возраста, когда можно остаться в старых девах, и тут, по вашим словам, ей подвернулась чудесная партия.

– Да, сударь, именно так! Я и поверить не могла, что Бог услышал мои молитвы и послал нашей Соне такого завидного жениха. Как я надеялась, через Ангелину Петровну, благодетельницу Сонечкину, все и получилось. Она, моя радость, такая счастливая была, что мы с Филиппом Филиппычем сами плакали от счастья, глядя, как она вся светится. Я все поверить не могла. Жених-то наш и богат, имение наследовал в окрестностях Эн-ска, и образованный такой; они все говорили, говорили друг другу что-то, смеются, перебивают… И манеры такие приятные: обходительный, заботливый и подарки носил чуть ли не каждый день. Весь город моей барышне завидовал. Мол, и чего это именно ей выпало такое счастье, ведь и помоложе девицы сидят, и покраше, и с богатым приданым, не то что моя девочка. А потом смотрю, как будто свет потух, поникла Соня, с лица спала. Ходит сама не своя, ночью слышу, не спит, ворочается. Мается. Я с расспросами, а она мне: «Не мучай меня, Матрена Филимоновна, не знаю, что тебе и сказать, да только кажется мне, что сказке моей о принце пришел конец».

Вдруг уехала, не было ее, потом является, белая вся, трясется, глаза круглые, как блюдца.

«Вот, Матреша, говорила я тебе, что сказке моей про принца пришел конец? Говорила? Так вот, не принц это оказался. Не принц, а самая настоящая Синяя Борода! Не алтарь меня ждет, не брачное ложе, а жуткая смерть, погост!»

Сказала так и упала. Мы насилу ее дотащили до кровати, водой холодной обливали, муж за доктором бегал. В горячке лежала, все бредила. Я этого бреда наслушалась и сама чуть с ума не сошла. Жених-то наш злодеем оказался ужасным! Прямо как в той страшной сказке. Соня когда очнулась, я и спрашиваю ее, ты что такое говорила про господина Нелидова? Она в сторону смотрит, бред, мол, в горячке. Тут я испугалась еще пуще. Сделала вид, что к родне в столицу понадобилось, а сама к вам за помощью. Газетку вот схоронила, она и пригодилась. Насилу вас и нашла, не пускали меня, да только вы – моя последная надежда, некого больше просить о помощи. И возвращаться надо побыстрее, как она там, без меня, мой ангел!

– А как жениха зовут? – уточнил следователь.

– Феликс Романович Нелидов.

– А чем занимается, не знаете?

– Как же не знать, знаю. Литератором представился. Соню мою этим пленил, они все о книгах да о стихах говорили. Он вроде как и пьесы пишет для театров, не знаю точно. Но происхождение у него дворянское. И наследство имеется порядочное.

– Наверное, иначе на какие же деньги он имение купил. Неужто на жалованье в театре или на гонорары? А кстати, вы упоминали фамилию Толкушиных и имя благодетельницы некой Ангелины Петровны.

– Да, батюшка. Ангелина Петровна Толкушина. Она тоже из Эн-ска. Родительский дом ее рядышком с нашим, садами соседи. Замуж в Петербурге вышла.

– А мужа ее не знаете как звать?

– Господь с вами, сударь, как же не знать, коли барышня моя каженный год да по два раза в этом доме гостила! – Собеседница даже махнула на следователя полной рукой. – Тимофей Григорьевич Толкушин, купец, солидный человек!

– Толкушин! Тимофей Григорьевич! – обрадовался следователь и откинулся на стуле, потирая бледные длинные кисти рук. – Так-так! Славно! Славно!

Матрена Филимоновна смотрела на собеседника с непониманием: чего же тут славного? Она много знала о Тимофее Григорьевиче такого, чему не порадуешься.

– Странное совпадение, – рассуждал вслух следователь. – Знаете ли вы, что стряслось с купцом Толкушиным?

– Откуда же нам знать, сударь, мы далеко, в глуши, до нас вести не сразу доходят! – пожала плечами собеседница, хотя уверенности в ее голосе следователь не уловил.

– Он арестован по подозрению в убийстве своей любовницы, актрисы театра Изабеллы Кобцевой.

– Доигрался, прости Господи! Седина в бороду, бес в ребро! Наказал Бог! Наказал! – запальчиво воскликнула женщина и истово перекрестилась.

– Среди тех, кто служил в театре, упоминается и имя вашего таинственного господина Нелидова. Любопытное, однако, совпадение!

Следователь замолчал и задумался на несколько мгновений. Есть ли тут какая-нибудь связь? Придется побеседовать с этим странным литератором и с его возлюбленной.

– А теперь где Нелидов находится, в Эн-ске?

– Не знаю, сударь, в том-то и дело, может, у себя в Грушевке, а может, он в Петербург подался. Только вы тут его и отыщите, да и арестуйте!

– Вот те раз, – изумился следователь. – Где же я его разыщу и что я ему, с вашего позволения, скажу, на каком основании я его арестую? Нет, голубушка, уж коли вы пришли ко мне, так должны знать, что я за дело берусь обстоятельно. И если действительно в этой истории есть преступление, мы его будем расследовать. А для этого мне надо по крайней мере поговорить с госпожой Алтуховой. Так что в скором времени придется мне навестить этот ваш Эн-ск.

Когда Матрена Филимоновна ушла, переваливаясь с ноги на ногу, следователь отправился к родственнику, некогда служившему инспектором в Институте благородных девиц. Хорошевский – так звали кузена – имел богатую библиотеку и чрезвычайно удивился, когда Сердюков попросил у него на некоторое время том французских сказок. Вернувшись поздно вечером в свою холостяцкую квартиру, Константин Митрофанович наскоро проглотил ужин, оставленный кухаркой, и устроился читать. Было уже далеко за полночь, когда сон и усталость сморили следователя. Лампа едва горела, фитиль коптил, на стене дрожали тени. Книга выпала из рук, глаза закрылись сами собой. Сердюков спал и во сне видел ужасного графа по прозвищу Синяя Борода. Полицейскому снились молодая жена графа и замок с тайной комнатой, которую открыла любопытная женщина, а в ней – тела прежних жен, которых граф злодейски убил.

Глава вторая

Софья Алексеевна Алтухова была неприятно изумлена, когда в ее доме появился высокий белобрысый мужчина средних лет, представившийся следователем петербургской полиции. Гостю пришлось долго ожидать в гостиной, пока хозяйка приведет себя в надлежащий вид. Софья Алексеевна приняла гостя в скромном домашнем платье, с наскоро убранными волосами. Нет, она вовсе не была неряхой, совсем наоборот. Ни разу она не дала повода для пересудов по поводу криво надетой шляпки или прядей, выбившихся из гладкой прически. Всегда затянутая в корсет, прямая и строгая, как учительская указка, она подавала пример своим ученицам в женской гимназии, где преподавала русскую словесность и историю. В маленьком городишке, где все друг друга знают в лицо, где могут запросто явиться на дом родители учениц, сами ученицы или, не дай бог, гимназическое начальство, Софья Алексеевна не могла позволить себе быть неопрятной, не могла быть застигнутой врасплох. И посему, даже если она и вовсе не выходила из дому, то все равно была строга к себе, и отражение в зеркале оставалось самим непреклонным судьей.

И вот эта же самая Софья Алексеевна не выходит из дома, не принимает визитеров, лежит сутками в постели, и Матрене Филимоновне только слезами и причитаньями удается поднять барышню, чтобы хоть расчесать ее длинные косы. Так ведь и колтун скататься может! И что прикажете тогда делать? Неужто остричь, как тифозную?

Сердюков уже три четверти часа мерил гостиную шагами в ожидании хозяйки. Дом как дом. Таких много в русской провинции. Сдержанное благородство обстановки, за которым прячется очень скромный достаток. Портреты покойных родителей в деревянных темных рамах. Вышитая крестиком скатерть на круглом столе под абажуром. Деревянные стулья с высокими спинками чинно расставлены вокруг стола. Чуть продавленный диван с бархатными подушками и весьма приметными волосками кошачьей шерсти. На окошке фуксии и герань, кружевные занавески скрывают от любопытных глаз жизнь этого дома.

Чуть скрипнула половица, следователь обернулся, надеясь, что это хозяйка. Нет, это хозяйский кот. Спокойно и важно, чуть хромая на переднюю лапу, большой серый кот, бесшумно ступая на мягких лапах, подошел к незнакомцу и чуть коснулся башмаков и брюк гостя, шевеля усами, изучая новые запахи. Сердюков поспешно отдернул ногу – как и многие мужчины, он не пылал любовью к кошачьему племени, да и собирать светлые шерстинки с одежды ему не хотелось. Кот посмотрел на него с недоумением и упреком. Что, мол, сударь, здороваться не желаете, брезгуете мною?

– Кисуля! Поди прочь, оставь гостя в покое! – раздался приятный женский голос. – Чем обязана, сударь?

Сердюков поклонился вошедшей даме. Госпожа Алтухова показалась ему чрезвычайно бледной и утомленной. Но ни синева под глазами, ни глубокая грусть, причина которой была следователю уже частично известна, не могли испортить прелести ее лица. Нет, она не была красавицей, но все ее черты имели особую выразительность, которая присуща особам одухотворенным, думающим, глубоким натурам, подверженным сильным страстям и переживаниям. Серые глаза смотрели строго, по-учительски.

– Госпожа Алтухова, я следователь полиции из Петербурга, Сердюков Константин Митрофанович. В ваш город я приехал в связи с делом об убийстве госпожи Кобцевой. Вероятно, вы осведомлены о том, что в ее смерти обвиняется господин Толкушин. А вы, как я теперь знаю, частенько гостили в доме Толкушиных, вели близкое знакомство с супругой подозреваемого, Ангелиной Петровной Толкушиной. Я расследую это дело, история чрезвычайно запутанная. Позвольте задать вам несколько вопросов?

– Извольте, – Алтухова пожала плечами и села на диван. Следователь присел на стул, обойдя деликатно кресло, предложенное хозяйкой, ибо там своим орлиным взором он заприметил все ту же кошачью шерсть. Кот, как только хозяйка уселась, сразу же прыгнул ей на колени и принялся с легким урчанием когтить ее платье. Софья Алексеевна гладила кота и безучастно смотрела на гостя. Она явно была равнодушной к судьбе. Или старательно казалась таковой.

– Вы давно знакомы с Толкушиными?

– Да, очень давно. Собственно, с Тимофеем Григорьевичем я познакомилась после замужества Ангелины Петровны. А ее саму я с детства знаю, она до замужества жила тут, неподалеку.

– Вас и Ангелину Петровну связывает доброе приятельство, правильно я понимаю?

– Да, можно сказать и так. Но поначалу наше близкое знакомство возникло… – Софья Алексеевна замолкла, подбирая слова. – Словом, госпоже Толкушиной понадобились мои услуги как учительницы.

– Для своего сына?

– Нет, для нее самой.

– Подождите, подождите, я не совсем понимаю, – удивился следователь. – Зачем богатой купчихе, живущей в Петербурге, услуги бедной провинциальной учительницы?

– Видите ли, ситуация для Ангелины Петровны сложилась деликатная. И помочь ей мог только человек, на которого она могла полностью положиться. Вот она и обратилась ко мне.

– Я полагаю, что репутация почтенной женщины не пострадает, если вы обрисуете мне, какого свойства ситуация?

– Что ж, если это поможет делу. Однако нам придется перенестись на много лет назад.

Сонечка с наслаждением вдыхала запахи наступившего лета. Это было особенное лето, первое лето, которое она встречала взрослым человеком. Тяжелой холодной зимой она потеряла матушку и осталась совсем одна, если не считать няньку Матрену Филимоновну. Боль от потери по-прежнему терзала душу, слезы то и дело вскипали на глазах. Но что же делать, надобно жить дальше. Надо думать, как устроиться в этом неприветливом мире. И в этом же году она поступила на службу в гимназию для девочек. За плечами остался первый опыт учительства, первые разочарования и первые успехи. Наконец учебный год завершен, экзамены сданы, ученицы разошлись на каникулы. Наступил отдых и для юной учительницы. Теперь можно спокойно спать, не перебирая в голове все, что происходило за день в классах. Не заботиться о том, что говорить завтра на уроке. Не проверять ошибки в тетрадках до глубокой ночи. Можно просто спать, просто гулять в садике, просто читать для собственного удовольствия.

– Барышня! – раздалось за забором.

Соня вздрогнула. Горничная купцов Межениных помахала ей рукой.

– Барышня, не изволите ли пройти к нам? Наша молодая хозяйка вас спрашивают.

– Ангелина Петровна? – подивилась девушка. – Зачем я ей понадобилась?

– Не могу знать, приказывали позвать вас, и все тут.

Соня пошла к Межениным. Большой купеческий дом широко раскинулся вдоль улицы. Все тут говорило о состоятельности хозяев. Три этажа с колоннами, собственный выезд. Меженины слыли самыми богатыми купцами Эн-ска. Единственная дочь Ангелина была просватана за столичного жениха Тимофея Толкушина и принесла с собой сказочное приданое, сделав молодого супруга одним из богатейших петербургских купцов. Когда-то и Толкушины жили в Эн-ске, да давно перебрались в столицу, дело уж больно бойко пошло. Но корней своих не забывали, вот и невесту сыну искали на родине, полагая, что столичные девицы слишком избалованы городской жизнью и нравами. Сыграли свадьбу, затем у молодых родился сын Гриша. Ангелина Петровна раз в год обязательно гостила у родителей, привозила им на радость внука.

Соня знала Ангелину Петровну по-соседски. Однако обедневшая дворянская семья сторонилась близкого знакомства с разбогатевшими купцами, помня, что предки-то их были крестьянами. Покойная госпожа Алтухова всегда была с соседками лишь сдержанно любезна. И Соня переняла от матери эту манеру, хотя Ангелина Петровна казалась ей очень милой и доброжелательной женщиной.

Толкушина ждала гостью в саду под старой раскидистой яблоней, где был накрыт небольшой чайный стол. Увидев гостью, молодая женщина поднялась и протянула навстречу руки.

– Милая Софья Алексеевна! Я так скорблю о вашей матушке! Дозвольте мне обнять вас и выразить вам сочувствие.

Женщины обнялись. Слова были произнесены с таким искренним чувством, что Соня чуть было не разрыдалась.

– Благодарю вас. Мне и впрямь очень тяжело, – вздохнула Алтухова.

– Молодой девушке трудно одной. Опасно и сложно жить, думать о хлебе насущном. Вам надобно скорее замуж, тогда муж будет защищать вас и заботиться о вас. Вы такая милая, образованная барышня, от женихов отбоя не будет!

– Не знаю. Не уверена, – все еще расстроенно ответила Соня. – Женихи теперь все больше на приданое смотрят! – Сказала и тотчас же густо покраснела от своей бестактности. Ведь все в городе знали, что Толкушин прежде всего Ангелину из-за приданого и взял.

– Поверьте мне, милая, что деньги еще не всегда дают счастье в семейной жизни. – Ангелина Петровна не рассердилась на девушку и по-прежнему улыбалась доброжелательно. – Я уж знаю это наверняка.

Горничная принесла чай, пирожные, мадеру, и дамы уселись под деревом.

– Нынче будет много яблок, – Соня рассматривала ветки, ожидая, когда хозяйка заговорит о главном, о цели приглашения. Ведь не только соболезнования же высказать хотела?

– Вам приходится много трудиться, я слышала, вы в гимназии служите. Вас хвалят!

– Благодарю, – скромно потупилась Соня.

– Я, собственно, и хотела бы просить вашей помощи как учительницы.

– А разве ваш сын уже подрос и надо репетировать его к экзаменам в гимназию? – изумилась Соня.

– Нет еще, но скоро понадобится и это.

Ангелина Петровна помолчала и поправила темно-русый локон, выбившийся из высокой прически. Она словно не решалась сказать.

– Дело в том… Дело в том, что учительница нужна мне, – выдохнула хозяйка и покраснела.

– Вам? – изумилась Соня.

– Именно что мне! Видите ли, – она, смущаясь, провела рукой по скатерти, – вы правильно сказали, что многие ищут богатства. Да только к богатому приданому не приложишь ума, знания, вкуса.

– Помилуйте, Ангелина Петровна, я не пойму, неужто вы о себе говорите? – Соня сделала круглые глаза.

– Именно что о себе, вот в чем беда! В гимназии науки одолевала с трудом, я не была первой ученицей. Для моих родителей главное было, чтобы я Бога почитала да была скромницей, старших уважала, воспитывали меня в старинном духе. Да что вам рассказывать, вы же знаете порядки нашего дома и нашего города. Мужа моего, Тимофея Григорьевича, и его мать, Устинью Власьевну, такая невестка, как я, очень даже устраивала. Мы с ними из одного теста сделаны. И все было бы хорошо и славно, да только Тимофей Григорьевич в последнее время увлекся меценатством. Деньги к нему рекой текут. А когда денег много, это для души опасно становится. Вот и решил он потратить на благое дело. Церквям жертвовал, монастырям, это как обычно. Но вот появились у него новые знакомые и потянули моего Тимошу туда, где он от роду не бывал. В театр! Оно, конечно, веселей, чем в храме божьем.

Толкушина вздохнула. Соня слушала хозяйку с недоумением. Тимофей Толкушин – меценат? Покровитель искусств? Вот диво дивное! И чего только в жизни не случается!

Ангелина Петровна продолжала:

– Поначалу занавес роскошный оплатил. Потом бархату купил для обивки лож и кресел. Зеркала, рояль для фойе. Много, много чего, всего я и не знаю. Но я не о деньгах, их не жалко. Нет, не о деньгах я.

Люди в нашем доме появились новые, необычные. Литераторы, музыканты. Актеров много. И все модные, одеты шикарно. И речь особенная, манеры такие свободные, движения легкие. Поначалу я все дивилась, когда их слушала. Часами сидела как зачарованная. А потом Тимофей-то мне и говорит, что, мол, ты, дорогая супруга, сидишь в гостиной, как рыба, глазами хлопаешь и двух слов сказать не можешь. Батюшки мои, тут-то я и поняла, что и взаправду – не могу беседу поддержать толком, чтобы так же легко и интересно было. И французский мой нехорош, а прочих языков я и не знаю вовсе. И книжек не читала тех, о которых они говорят, и пьес не знаю, в музыке ничегошеньки не смыслю, на инструменте одним пальцем играю. А потом другая беда. Гляжу, Тимоша мой снова как туча. Что на сей раз, чем не угодила? Одета не изящно, без вкуса. Ох, святые угодники! Как же так, ведь платья покупались самые дорогие, модные. Так ведь нет, опять нехорошо вышло. Смотрю я на дам театральных. И чего только на них нет, и как только они не разукрашены! Я вам, милая, и передать-то не смогу, слов не найду. Тут тебе и перья, и кружева, и свежие цветы. А то и просто – голое плечо, спина, или, прости господи, почти вся грудь видна, каков вырез! Я же на себя такое надеть не могу, стыдно! Не могу я порхать по гостиным и залам точно стрекоза или птичка божия! Вот и получилось, что я в собственном доме сижу, как пугало, мужа позорю. Знать, ему неловко за меня стало, что у него жена такая неотесанная. Так или нет, но перестал гостей к нам звать. В рестораны теперь едут да по чужим квартирам. Свекровь моя мне уже всю душу вынула. Вот, говорит, сиди сиднем, так и лишишься мужа-то. Там вон какие красотки! Стало у меня на душе так тяжело, так тревожно! Долго я думала, что же мне делать? К Тимофею приступала. Чего от меня хочешь? А он сердится. Хочу, чтобы ты была такой же блестящей, как эти женщины, и все тут! Чтобы за твои слова, платья и шляпы мне не краснеть и не слышать смешки и шушуканья за спиной. Плакала я от обиды, признаюсь вам, Софья Алексеевна. Горько плакала. Обидно, когда любимый супруг такое говорит! Ведь я так старалась угодить ему и свекрови, так хотела быть идеальной женой и матерью. И подумать не могла, что вот такое понадобится. Словом, после долгих слез и раздумий и решила я летом, когда буду далеко от супруга, учиться всему, чего мне не хватает. А кого просить? Вот к вам обращаюсь за милостью, уповая на ваш благородный характер и доброту вашу.

Толкушина снова вздохнула и напряженно ждала ответа. Соня долго не могла опомниться и наконец произнесла:

– Сударыня! История ваша повергла меня в удивление и печаль. Что и говорить, для вас положение унизительное. Но коли вы просите о помощи, я вам отвечу, что для меня это большая честь и я приложу все свои усилия, дабы помочь вам!

– Господи, благослови вас! – воскликнула Ангелина Петровна. – Я знала, что вы славная девушка, что не откажете мне! Я не обижу вас в вознаграждении! И буду самой прилежной вашей ученицей!

На том и порешили. И с этого дня Софья Алексеевна зачастила к соседям. Зачем она туда ходит, Соня на первых порах скрывала даже от Матрены.

– И что там вам, медом намазано? – ворчала нянька. – То, бывало, всего раз в год зайдут к Межениным, а теперь, почитай, каженный день! И чего вы туда, и что вам там? – не унималась Матрена, которая совсем не привыкла, что у ее любимицы есть от нее тайны.

– Полно, Матреша, не сердись, не могу я тебе сказать.

– Господи Иисусе! Какие такие тайны? И к чему вам чужие тайны?

Причитала, причитала, и наконец Софья поведала няньке свой секрет.

– Учиться? Французский? Историю с географией? Книжки читаете? Диво-дивное! Ну да ладно, лишь бы деньги платили, а в ученье ничего плохого нет!

Лето пролетело быстро. Так же быстро продвигалось ученье Ангелины Петровны. И очень скоро между ученицей и учительницей возникла нежная дружба, хотя Толкушина была старше Алтуховой на десять лет. Поначалу конечно, обе стеснялись, краснели. Софья Алексеевна боялась быть требовательной, боялась указать ошибки, обидеть Ангелину Петровну. Но потом дело потихоньку пошло на лад.

Осенью Толкушина вернулась в Петербург. Софье было жаль расставаться с ученицей, которая так скрасила ее одинокое лето. И вот однажды из столицы прибыл конверт. Ангелина Петровна писала Соне по-французски:

«Милый друг, Софья Алексеевна! Да, именно милый друг! Теперь, когда нас разделяют версты, я понимаю, что нашла в вашем лице близкого друга и товарища. Только вы понимаете меня так, как я сама. Дозвольте не прерывать наших занятий, дозвольте писать к вам и просить ваших советов».

Соня была потрясена письмом, правда, тотчас же отметила несколько ошибок. Она с восторгом ответила, и между молодыми женщинами завязалась бурная переписка. Чего тут только не было! В письмах, которые регулярно летели в Петербург, Соне пришлось выступать модисткой, швеей, кухаркой, преподавателем светских манер. Но это не составляло труда для девушки. Ведь родители воспитывали ее как истинную потомственную дворянку. И теперь она радостно делилась всем тем, что было ей свойственно с детства.

Прошла зима, и Соня с нетерпением ждала приезда своей ученицы. На сей раз она заявила Ангелине Петровне, что искренняя дружеская приязнь не позволяет ей брать жалованье за уроки.

И тогда Ангелина Петровна предложила:

– Дорогая Софья Алексеевна! Я слишком высоко ценю ваш труд и вашу искреннюю помощь мне! Как я могу не желать вознаградить вас! Если вы не хотите денег, то тогда позвольте мне предложить вам мое гостеприимство, мой дом в Петербурге открыт для вас!

У Софьи даже дух перехватило от счастья! Она окажется в Петербурге! Будет жить в богатом доме Толкушиных! Увидит писателей и актеров! Будет сидеть в ложах театров! Прокатится на роскошном выезде по Невскому проспекту! Девушка запрыгала от радости и обняла Ангелину Петровну. И в ту же зиму, на Рождество, она в сопровождении верных Матрены Филимоновны и Филиппа Филипповича отправилась в сказочный Петербург.

Глава третья

Столица встретила юную провинциалку громадинами дворцов, фонарями на улицах, бескрайней широтой проспектов, по которым мчались лихачи, и под их стремительными полозьями скрипел снег. Над замерзшей Невой сверкал шпиль Петропавловской крепости. По тротуарам двигалась нарядная публика, дамы кутались в меха, спешили конторские служащие, чиновники. Магазины и лавки ломились от товаров. Сновали приказчики, мальчишки – разносчики газет, торговцы вразнос. Голова закружилась от впечатлений, от многолюдья и многоголосья.

Большой дом Толкушиных на Сергиевской улице поразил Софью пышностью и нарочитой броскостью обстановки. Тут теснилась и тяжелая мебель красного дерева, так любимая прежним поколением семьи, и новая, более легкая, на тонких ножках с гнутыми спинками из светлого дерева. Великолепные комоды, столы и столики, буфеты и многочисленные стулья вперемежку с диванами и креслами, зеркала в бронзовых рамах, огромные кадки с комнатными растениями. Все это обступило Соню, надвинувшись со всех сторон. Она неловко стояла посреди комнаты, не решаясь присесть ни на стул, ни на диван, обтянутый тканью с яркими набивными цветами. Эти цветы показались гостье такими яркими на фоне рядом стоящей прочей мебели, что хотелось зажмуриться. Хозяйка со смущенной улыбкой провела гостью по парадным комнатам: она почувствовала, что убранство ее дома неприятно поразило подругу, но не могла понять, что именно нехорошо. Спросить не решилась, а гостья, разумеется, поспешила придать своему лицу соответствующее выражение, чтобы не обидеть хозяйку. Ангелина Петровна вывела Соню во двор, пройдя через который, они очутились в маленьком уютном флигеле. В этом небольшом домике, напоминавшем ей собственный дом в Эн-ске, Соня и поселилась вместе с нянькой и ее мужем. В тот же день произошло знакомство с остальными членами семьи Толкушиных. Первым перед гостьей предстал маленький Гриша. Кудрявый веселый мальчик приглянулся девушке, и между ними тотчас же установилась дружба. Но вот с его отцом Тимофеем Григорьевичем не получилось ни дружбы, ни даже видимости дружеской приязни. Не заладились отношения сразу же, с первого мгновения.

«Какой грубый, неделикатный, резкий» – таковы были впечатления девушки от хозяина дома. Высокий, с громким голосом, порывистыми движениями, он испугал ее. Ей захотелось сжаться и сделаться невидимой в тот момент, когда он впервые уставился на нее.

«А это что еще за курица?» – говорил его взгляд.

– А, вот, значит, наша учительница прибыла! – насмешливо приветствовал Толкушин гостью. – Что ж, рады, милости просим. Мне давно любопытно было на вас поглядеть, что же это за девица такая, которая на каждый вопрос моей супруги имеет ответ.

– Надеюсь, ваше любопытство удовлетворено, – спокойно и с достоинством ответила Софья, хотя видимость спокойствия и самообладания далась ей с трудом.

– Отчасти, – усмешка не сходила с уст Толкушина. – Я, признаться, ожидал более яркого оперения чудесной жар-птицы.

– Яркость перьев не всегда подразумевает чудного голоса. Вот павлины: какое чудесное оперение, а пенье – сущая насмешка. В то время как скромный серый соловушка заливается ангельским голосом. Не так ли? – Соня совсем оправилась от смущения и спокойно смотрела Толкушину в лицо.

Широкие изогнутые брови, складка между ними, резкие очертания рта, массивный подбородок. Несомненно, Тимофея Толкушина можно было назвать привлекательным мужчиной. Только сердитое выражение глаз и постоянная усмешка, которая кривила полные губы, портили эту привлекательность.

– Полно вам, – поспешила вмешаться Ангелина Петровна. – Вечно вы за свое! Вы уж простите его, Софья Алексеевна! Это он не со зла, это он всегда насмешничает! Особливо когда ему новый, незнакомый человек на зуб попадает!

– Сдается мне, что наша гостья являет собой образчик высокого ума, а также острого языка. Чему вам, моя дорогая, неплохо бы и поучиться! – промолвил супруг и зажег папиросу.

Ангелина Петровна порозовела от неловкости за бестактность мужа и поспешила пригласить гостью к столу. К обеду вышла и Устинья Власьевна Толкушина. Полная, грузная старуха с одутловатым лицом, в широком платье и старомодном чепце, она всем своим видом давала понять, что присутствие в доме посторонних людей ей не по душе и что затея с ученьем снохи тоже баловство и суета. Смешно замужней женщине, матери семейства, чему-то там учиться. А уж коли мужу не можешь угодить, так тут ученьем не поможешь. Где тут угнаться за этими расфуфыренными дамочками. И путаться с ними – сущий грех. И театр этот – бесовщина… И прочая, прочая, прочая…

Слушая это брюзжание, Софья про себя изумлялась, как подобное можно терпеть день ото дня и при этом не растерять любви к дому, к мужу, оставаться приветливой и жизнерадостной, какой казалась Ангелина Петровна. Да к тому же как можно так откровенно помыкать невесткой, словно она бесприданница, нищенка, взятая из милости?

Семейный обед оставил много впечатлений. Собираясь ко сну в своем флигельке, Соня подробно описывала Матрене всех членов семейства и их взаимоотношения. Матрена расчесывала волосы барышни и охала:

– Вот ведь как! Ну надо же! Тимофей Толкушин как в силу вошел! А ведь поначалу он в дом Межениных чуть ли не на полусогнутых ногах входил, трепетал от почтения к их богатству!

А теперь, поди-ка ты, Ангелиной Петровной помыкает! А сами-то они, Толкушины, знаем, знаем, из какой тьмы египетской вылезли! Да! Вот оно, богатство-то! А ведь какие посулы делал, когда в женихах ходил, все о любви толковал.

– А тебе откуда знать про это? – улыбнулась Соня.

Можно было и не спрашивать. Нянька все про всех в городе знала, большая любительница досужих разговоров, слухов и сплетен. Иной раз и из дома не выходит, а ей уже последнюю новость сорока на хвосте принесла.

– Как же мне не знать, коли ихняя горничная тогда Филиппу моему троюродной племянницей приходилась!

– А как ты думаешь, Матреша, брак этот действительно по любви совершался или только из-за денег? – Соня поморщилась, гребень застрял в волосах.

– Кто ж знает! Браки-то все на небесах творятся, да только нам не всегда понятны помыслы божьи. – Нянька вздохнула и перекрестилась. – Спаси и сохрани нас, рабов божьих!

– А ты-то что вздыхаешь? – засмеялась девушка. – Тебе-то уж все ясно с Божьим промыслом! Души не чаешь в своем муже.

– Это правда, – в голосе Матрены послышались нежные ноты. – Хоть он у меня и на деревянной ноге, но я своего Филиппушку не променяю ни на здорового, ни на молодого, ни на красавца писаного. Ни на богача, ни на кого. Он у меня один на белом свете, и я у него одна.

В это мгновение за дверью послышались осторожный скрип и постукивание.

– Ах ты, старый хрыч безногий! Подслушивать разговоры барышни!

Матрена стала красная от негодования и смущения, что муж услышал ее последние слова. Как у многих простых людей, ее любовь была немногословна, она стеснялась, да и не умела выразить чувства словами. К чему говорить, коли и так все ясно! Матрена Филимоновна метнулась в коридор, и до Сони донеслись звуки домашней расправы.

– Полно, что разбушевалась-то! Не подслушивал я, случайно вышло. К барышне шел спросить, не надо ли к ночи еще протопить, комнаты такие стылые! – гудел Филипп Филиппович.

Соня улыбалась и убирала волосы на ночь. Смешно, всегда ссорятся, но так, понарошку. И тоже любовь! Девушка опустила руки и замерла перед зеркалом. Какая ей выпадет судьба, где она повстречает свою любовь? Когда же, когда ее душа наполнится божественным светом неземного чувства? Софья мечтала о любви, впрочем, как все барышни в ее возрасте. Ей грезился жених, но какой он будет, она не могла представить. Знала только одно: это должен быть человек необычный, яркий, словно звезда. Такого в Эн-ске не сыщешь. Сердце подсказывало, что приехала она в Петербург не просто так. Именно тут ей и суждено наконец встретить свое счастье. А то, что великая любовь и счастье – вещи, часто несовпадающие, совершенно не приходило в ее юную голову.

Воротилась Матрена.

– Вот ведь какой подлец! Ну, я ему еще задам! – она погрозила кулаком двери.

В дверь просунулась голова виновника битвы. Муж Матрены был невысокий худощавый мужичонка, с деревянной ногой и хитрой живой физиономией. Вместе со своей полной, крепкой, розовощекой, вечно шумной женой они составляли довольно комичную пару.

– Так топить еще, али как? Барышня? Не зябко вам тут будет?

– Топи, топи, дрова, чай, хозяйские, нам, стало быть, задарма будет! – провозгласила Матрена, увидев тень сомнения на лице молодой хозяйки. – Не разорятся!

Филипп ушел. Соня улеглась в кровать. Матрена Филимоновна уже дошла до двери, как вдруг хлопнула себя по лбу.

– Вот ведь баранья башка! Самое главное-то и забыла!

– Что забыла? – изумилась Соня.

– Как что! На новом месте спать будете, надо перед сном сказать: «Сплю на новом месте, приснись жених невесте!»

– А сбудется?

– Как не сбыться? Проверенное средство! Доброй ночи, дитя мое! Храни тебя Бог! – нянька перекрестила девушку и вышла.

Соня торопливо закрыла глаза и произнесла заклинанье.

Сон овладел ею сразу. Вернее, она даже и не поняла, что уже спит. Поэтому она очень удивилась, когда вдруг увидела себя в просторной комнате, заставленной шкафами с книгами. Книги стояли рядами на полках, громоздились пыльными кучами на стульях, в углу дивана и просто на полу. За массивным письменным столом спиной к ней сидел мужчина в темном капюшоне и что-то торопливо писал. Он не поднял головы при ее появлении и еще ниже склонился над рукописью. Она знает, это ее муж, ее обожаемый избранник. Она не должна ему мешать, сейчас она уйдет, вот только слегка коснется плеча и сразу уйдет. Медленно Соня касается плеча мужа, по его телу пробегает дрожь. Она поспешно покидает кабинет и слышит, как он нагоняет ее, подхватывает на руки и несет в спальню. Все тело замирает, сердце колотится. Соня хочет обнять мужа за шею, прикоснуться губами к его губам, но мешает глубокий капюшон, он не дает ей увидеть любимого лица. Супруг опускает ее на постель, она проводит рукой по шелковому покрывалу и вдруг понимает, что тут еще кто-то есть. В ужасе она отгибает одеяло и видит, что в постели лежат три мертвые женщины. Они молоды и, наверное, были прекрасны, но теперь смерть изуродовала их лица. Лицо одной разбито в кровь и вытек глаз, на шее другой виднеется что-то вроде веревки, ее посиневший язык вывалился изо рта, третья распухла и покрылась трупными пятнами…

Даже ребенком Соня так не кричала во сне. Она вскочила и разметала постель, собираясь бежать прочь от чудовищного кошмара. Матрена, спавшая неподалеку, немедля появилась в дверях со свечой в руках. По коридору спешно скрипел деревянной ногой Филипп Филиппович.

Соня, захлебываясь словами, торопилась рассказать кошмарный сон, чтобы скорее избавиться от ощущения ужаса, стоявшего в груди ледяным камнем.

– Что же будет, что значит этот страшный сон, Матреша? А вдруг и впрямь сбудется? Что это, что? – Девушка уткнулась в грудь няньке, чтобы, как в детстве, найти там покой и защиту.

– Полно, ягодка, полно! Ничего это не значит! Да мало ли что я скажу, баба деревенская! Всякое привидится! С дороги устали, покушали с аппетитом, да натоплено было, душно, вот и мерещится всякая дрянь! Спи, деточка!

Матрена Филимоновна дождалась, пока ее любимица не успокоилась и не задремала вновь. Она перекрестила девушку и вознесла Господу молитву. Дурной сон не шел из головы. Надобно завтра окропить все святой водой.

И Матрена, зевая и кивая всклокоченной головой, пошла спать.

Глава четвертая

Следователь петербургской полиции Константин Митрофанович Сердюков уже битый час кружил в квартире Кобцевой Изабеллы Юрьевны, убитой барышни двадцати шести лет. Большую и роскошно убранную квартиру нанимал для себя и своей любовницы богач, меценат, купец первой гильдии Толкушин Тимофей Григорьевич. Осмотр комнат убеждал, что Толкушин не просто нанимал квартиру для своей содержанки, но и сам жил здесь как дома. Повсюду находились его вещи, и располагались они так, словно их и не собирались никуда убирать или уносить. Все это подтверждало слова Толкушина о том, что он всерьез собирался оставить жену, потребовать развода и жениться на приме частного театра «Белая ротонда», которому он щедро жертвовал из своих барышей.

Убитую обнаружила горничная. Утром она постучала в спальню хозяйки и, подождав немного, вошла, как делала это обычно. В комнате стоял полумрак. Женщина раздвинула тяжелые шторы и только с яркими лучами света увидела страшную картину. Молодая хозяйка лежала на кровати, странно вывернувшись. Постель была залита кровью. Следы крови виднелись повсюду, даже на роскошном букете орхидей, стоявшем около постели. Убийца, вероятно, в спешке опрокинул напольную вазу. Она упала, часть хрупких цветов обломилась. Растерзанный букет и растерзанная хозяйка. Горничная закричала и бросилась вон. Толкушина на тот момент в квартире не было. По словам горничной, на сей раз он почему-то покинул любовницу накануне вечером, куда пошел – не докладывал. После его ухода горничная не заходила к хозяйке, та ее не требовала звонком, как часто бывало. Поэтому была ли она жива вечером или нет, горничная не знала, так как была отпущена на ночь. Прибывший со следователем полицейский доктор осмотрел жертву и категорично заявил, что женщина, несомненно, была убита либо поздно вечером, либо ночью, но никак не утром. Ее зарезали ножом, который вошел глубоко под грудью. Вероятно, она была жива какое-то время и пыталась вытащить нож, дотянуться до шнурка звонка, но не успела. Этим объясняется ее вывернутая поза, поза человека, пытавшегося совершить последнее движение и замершего на лету. Хотя чего звонить, если прислуга отсутствует?

Подозрение пало на Толкушина, которого арестовали в его конторе, куда он явился под утро, навеселе, невыспавшийся и злой. Арестованного купца привезли прямо в квартиру жертвы. Сердюков хотел провести допрос по горячим следам, надеясь, что эмоциональное потрясение, вызванное видом собственного злодейства, заставит душегубца раскаяться. Но расчеты следователя не оправдались.

Тимофей Толкушин, казалось, не поверил арестовавшим его полицейским, что с его любовницей стряслась такая беда. Или притворился, что не поверил, или винные пары мешали ему осознать происходящее. Так или иначе, но пока ехали до места преступления, арестованный пребывал в относительном спокойствии духа. И только переступив порог спальни, которую он покинул накануне вечером, и увидев окровавленное тело актрисы, он закричал и повалился на эту постель, как раненый медведь. Горе его было столь оглушительным, что он не мог отвечать на вопросы, и пришлось на какое-то время оставить его в покое.

Прошло более часа, прежде чем следователь смог наконец допросить Толкушина. Купец сидел на стуле и мерно раскачивался. То и дело он принимался терзать свои волосы и бороду, желая, по-видимому, их выдрать, чтобы уменьшить боль душевную, причиняя себе боль физическую. Иногда он что-то мычал. А потом снова принимался мотать головой и стонать.

Сердюков приступил к допросу со всем тщанием и напористостью, но, как он ни старался, ему не удалось осуществить свой план и вывести преступника на чистую воду тут же, подле тела убиенной жертвы. Потрясение Толкушина было велико, но не настолько, чтобы он совсем потерял разум и оговорил себя. Совсем наоборот. Сквозь сдавленные рыдания он твердо заявил следователю, что когда он уходил от Изабеллы в одиннадцатом часу вечера, она была жива, здорова, вполне весела.

– Сударь, судя по тому, что вы мне уже рассказали, ваши отношения с госпожой Кобцевой носили достаточно глубокий характер, настолько глубокий, что ради нее вы собирались покинуть супругу, с которой прожили более двадцати лет в мире и согласии?

– Да. Именно так, – последовал глухой ответ.

– И вы жили в этой квартире постоянно.

– Почти, во всяком случае здесь я ночевал в последнее время чаще, нежели в собственном доме.

– А почему именно в этот вечер вы решили вернуться ночевать домой?

– К стыду моему, я по-прежнему еще женатый человек, моя жена не совсем здорова… она… она… Словом, я должен был быть дома.

– Изабелла знала об этом?

– Разумеется, я ничего не скрывал от нее.

– А от жены?

Толкушин погрузился в мрачное молчание.

– Ваша жена знала о вашем романе с госпожой Кобцевой?

– Как не знать, знала, – через силу вымолвил собеседник.

– И как она относилась к данному факту?

– Как? Как? Вы словно насмехаетесь, задавая подобный вопрос! – взъерепенился Толкушин. – Да она же жить без меня не хотела… она же…

Толкушин вдруг замолк, внутри его повисла настороженность.

– А ваша жена где находилась в это время? Вы видели ее вечером вчерашнего дня?

– Нет, мы не виделись.

– Но ведь вы ушли от Изабеллы, чтобы повидаться с женой; что же помешало вам?

– Моя жена покинула Петербург. По понятным причинам она не могла находиться в городе, ей было слишком тяжело. Я собирался писать к ней, послать за ней человека, чтобы немедля возвращалась.

– Скажите, а кто еще заходил в этот дом, кто мог посетить Кобцеву после вашего ухода?

– Кто мог посетить? – Сердюкову показалось, что пламень ревности метнулся в глазах купца. – Она жила нараспашку, многие приходили, ведь она человек театра, не монастырка! Но она не могла никого принимать на ночь глядя без меня!

– А вы какие папиросы курите? – поинтересовался следователь, заметив, что собеседник потянул из кармана серебряный портсигар и нервно закурил.

– «Дукат».

– Нет, это, пожалуй, не «Дукат». – следователь вынул из кармана небольшой окурок, найденный двумя этажами ниже квартиры убитой. – Что ж, сударь, пока ясности в этом вопросе нет никакой. Вы оказались последним человеком, который видел Кобцеву живой. Ничего не хочу пока утверждать, но вынужден взять вас под стражу, как подозреваемого в убийстве.

– Как я мог ее убить, если я ее безумно любил! – вскричал купец.

– Поверьте мне, сударь, поверьте моему опыту, данное обстоятельство иногда и является основным, решающим мотивом убийства!

Глава пятая

Дверь хлопнула, замок лязгнул, и повисла тишина. Тимофей Толкушин в изнеможении присел на единственный находящийся в его распоряжении стул. Все, что с ним происходило, воспринималось как дурной затянувшийся сон, сон по-сле глубокого похмелья, когда и впрямь привидится черт-те что. Негодование от чудовищного подозрения и боль утраты одновременно вгрызались в его душу и рвали ее на части. И в этих страданиях совсем не оставалось места для еще одного существа, для его нежной и преданной жены Ангелины Петровны, о существовании которой он почти забыл в эти мгновения. Словно и не было ее вовсе, словно не прожили они бок о бок двадцать один год. А ведь он был влюблен. Ох, как влюблен, когда сватался! И не лгал, и не кривил душой, когда шептал юной купеческой дочке о своем чувстве, которое поглотило его сразу, вмиг, как только он увидел девушку.

В Эн-ск Тимофей поехал по воле отца, именно тот и высмотрел сыну невесту в родном захолустном городишке. Манило огромное приданое, с которым можно было начать новое дело, развернуться во всю ширь. Поэтому Тимофей, как человек деловой, решил, что если даже невеста и не придется ему по душе, он не станет перечить отцу и женится. Но стоило Тимофею увидеть робкое существо с трогательной смущенной улыбкой, ясные голубые глаза, светлую косу почти до полу, так он и замер. Мысли о приданом уже не посещали его голову. Да он такую лапочку и во-все бы без денег взял!

Юная Ангелина, которую родители держали в строгости, взаперти, при виде такого молодца, каковым предстал перед нею будущий суженый, и вовсе чуть рассудка не лишилась. Кого она знала до этого? Замызганные приказчики из лавок отца? Заезжие покупатели? Местных женихов и вовсе на порог не пускали, прочь, мелюзга эдакая! Солидных же людей не доводилось привечать до сего дня. И тут вдруг такое счастье, красавец, из купеческих, молод, и деньги имеются. В Петербурге живет, манеры культурные, городские, одет по-модному: прически, шляпа, сапоги. А речи, господи, боже ты мой, какие речи, какие слова красивые! А как глаза-то блестят, и весь дрожит! С чего бы это? Или это ее саму колотит и трясет?

Молодые люди не могли скрыть возникшее чувство, да это и сложно было сделать. Ведь девушка никогда не находилась одна – то с матерью, то с няньками, прислугой. Жених приходил каждый день, приносил цветы и конфеты. Подолгу сидели за столом, пили чай, вели чинные беседы. Тимофею отчаянно хотелось вскочить, схватить Ангелину в объятия и целовать, целовать до изнеможения. Но он должен был чинно-благородно прислушиваться к разговору старших, вставлять нужное слово и поддакивать там, где требуется. Ангелина же и вовсе порой двух слов не молвила, а только улыбалась иногда. Но от этой улыбки у молодого человека голова кругом шла.

Сговорились, назначили день свадьбы, и завертелось. Ангелина жила как в угаре. Те дни она не помнит совсем, как человек в белой горячке. И венчание уплыло из памяти. Помнит, что платье из брабантских кружев было пышное и тяжелое, корсет тугой, сдавливал грудь, мешал дышать. А внутри билось счастье, рвалось наружу. И вы-плеснулось широкой волной. Муж, а потом и родившийся сын Гриша стали для Ангелины божествами, которым она истово поклонялась. Ее любовь казалась безграничной, сумасшедшей. Ради ненаглядного Тимоши она стоически сносила дурной нрав свекрови, которая полагала, что молодая невестка слишком юна и неопытна, поэтому надлежит ее поучать денно и нощно, на каждом шагу. Как дом вести, как сына растить, как мужа любить.

Особенно злило старуху неумение молодой женщины воспитывать свое чадо. Что это за воспитание – поцелуи и слезы, слезы и поцелуи? Что это за наказание для нашалившего ребенка – укоризна матери или ее расстроенный вид. Да разве этих маленьких извергов проймешь подобным! Лучший воспитатель – розга! Вот она, как строгая и справедливая мать, своего Тимошеньку розгами секла, почитай чуть ли не каждый день. Как нашалит, так скидай штаны! Сама порола! У нее розга всегда за зеркалом туалетного столика торчала, чтобы тут же под рукой оказаться. По субботам обязательно пороть, даже если и не провинился, так, загодя, на всякий случай. Для острастки и от избытка родительской любви. На Рождество среди прочих подарков Тимоша получал в подарок розгу и берег ее, чтобы мамаше удобнее и сподручнее было его лупить. Зато вырос каков красавец, каков молодец, на радость матери! Теперь она его розгами не трогает. Другой раз клюкой своей постучит, куда придется, хоть по спине, хоть по лбу. А Тимофей, ничего, терпит. Уважает волю материнскую. Иногда только отклонится чуток, так клюка на пол скользнет. Или, ежели не в духе, на лету словит и к материной руке прижмет. Однажды только, когда уж больно загулял и себя не помнил от пьянства, Устинья Власьевна его принялась колотить клюкой, так он клюку-то схватил да и поломал надвое. Зато когда проспался, другую раздобыл, к матери виниться пришел. Клюку протянул и голову наклонил. Вот, мол, мамаша, бейте, сколько хотите! Вот как надобно правильно воспитывать сыновей!

Свекор умер почти сразу после того, как молодые поселились в огромном родительском доме в Петербурге. Тимофей, получив дело отца и приданое жены, развернулся во всю ширь. Торговля его росла как на дрожжах, барыши множились.

Странное дело человек. Когда судьба не посылает ему удачи и каждый день сумрачен и не всегда есть кусок хлеба, человек молит: Господи, хоть чуточку удачи, хоть немножко счастья, и с меня довольно! Но вот все льется рекой, а человек опять недоволен. Много радости, много довольства, душа и тело жиреют от бесконечного праздника жизни. Подступают тоска, метания, поиски смысла существования. Тимофей Толкушин в один прекрасный день вдруг ощутил, что ему чего-то не хватает. Он долго не мог понять, что за странная тоска наваливается иногда, чего неймется? И не мог найти ответа. Его горячая натура жаждала острых перемен, лихорадки, борьбы, взлетов и падений. Но судьба чудесным образом берегла его и все преподнесла на блюдечке с золотой каемочкой. Дом – полная чаша, любящая жена, верный и преданный друг, сынок, наследник, здоровый и смышленый. Это благолепие вдруг стало поперек горла. Невыносимым и скучным показался теплый и радушный доселе дом. И Тимофей стал искать остроты жизни в стороне от семейного очага.

Ангелина была потрясена, когда супруг пустился во все тяжкие. Недели не проходило, чтобы по Петербургу не расходилась молва о пьяных кутежах Толкушина сотоварищи. «Какой купец без разгула?» – недоумевала старуха свекровь на слезы невестки. Но однажды все же даже видавшая виды Устинья Власьевна, прождав сына несколько дней, вышла из себя и поколотила сына-миллионщика своею клюкой. Тут уж и клюка сломалась, и сама старуха чуть не надорвалась, дергая сына за вихры. Через три дня Тимофей очнулся и снова повторилась прежняя картина. Подарена новая клюка и получено отпущение домашних грехов. Устинья Власьевна только качала седой головой в старомодном чепце и крестила сыновний лоб с темными кудрями.

Ресторанное безумие схлынуло так же неожиданно, как и пришло. Тимофей опомнился и принялся замаливать грехи. Теперь он по воскресеньям стоял службу вместе со всей семьей, ездил на богомолья и жертвовал храмам и монастырям. Мать не нарадовалась, Ангелина снова светилась счастьем. И именно в это время у Толкушина появился новый знакомец – Леонтий Михайлович Рандлевский.

Как иногда выглядит злая судьба, рок, неминуемое несчастье? Ангелина Петровна не могла себе представить, что иногда оно имеет вид изысканного молодого человека, облик которого до сих пор ей был знаком только по модным журналам. Таких людей она не знала, хотя полагала, что они встречаются на свете, коли о них пишут и говорят. Высокий, стройный блондин, гибкий, как лоза, с глазами газели, мягким чувственным ртом, он был так красив, что в первый момент Ангелина Петровна не нашлась, что и сказать. Она и не подозревала, что на свете живут существа мужского пола с такой странной, почти женской привлекательностью. Его манеры отличались особой вкрадчивостью и мягкостью, когда он говорил, точно кошка ласкала лапой ухо. Но эта сладость образа и речи, будучи женской, была бы восхитительной, в образе мужчины являлась странной, притягательной и отталкивающей одновременно. Нет, все же скорее притягательной.

Рандлевкий оказался владельцем и режиссером маленького театра «Белая ротонда». Поэтому все его речи, все разговоры, которые теперь велись в гостиной, когда он оказывался у Толкушиных, касались тем, доселе неслыханных в этом доме. Новые пьесы, модные имена, литературные новинки, таланты актеров. Ангелина Петровна впервые с ужасом поняла, что не может в собственном доме за столом и слова вымолвить, чтобы не попасть впросак, не казаться сущей дурой. К ее изумлению, муж брался рассуждать о том, о чем не ведал, с большой охотой и страстностью. Театр и впрямь вскоре овладел душой Тимофея Григорьевича. Надо отдать дань византийскому коварству нового приятеля, который оплел купца своим очарованием, лестью и потихоньку пристрастил Толкушина к своему детищу. Толкушин стал щедро жертвовать на процветание «Белой ротонды». Благодаря его деньгам убогий театришко быстро превратился в один из самых модных и популярных театров столицы. Рандлевский мог приглашать к себе известных артистов и платить им щедро, искать новые пьесы, иногда самого странного свойства, и создавать роскошные постановки. Постепенно «Белая ротонда» стала для Тимофея Толкушина таким же привычным и родным местом, как и собственная контора или магазины.

Замкнутый, сонно-спокойный мир купеческого дома рухнул, когда стали появляться невиданные люди и слышаться неслыханные речи. Вот тогда Ангелина Петровна и ощутила с необычайной остротой свою нелепость, несуразность, необразованность. Раньше покупка обновки приносила ей удовольствие, теперь же выбор платья или шляпы превращались в сущую муку. Вдруг да опять она покажется смешной, некрасивой, неэлегантной. Вдруг опять за спиной всколыхнется недобрый шепоток и чей-то взгляд подавит усмешку? А французские слова, которые как назло вылетают из головы именно тогда, когда их надо произнести? Ведь твердила же накануне! Боже праведный! И что за наказание такое! Куда бежать, у кого просить помощи?

И тогда в ее жизни появилась Софья Алтухова, учительница и спасительница.

Глава шестая

Дело об убийстве девицы Кобцевой завязло, как сапоги в тягучей грязи. И, как ни старался Сердюков, ни тпру ни ну. Но Константин Митрофанович за долгие годы службы в полиции знал, что так бывает, что нельзя поддаваться отчаянию, опускать руки. Надо дело делать, потихонечку, помаленечку, глядь да и появится какая-нибудь зацепочка, штришок, закорючечка, выскочит деталька, которая все и прояснит. Как черт из табакерки. Надо только не зевать, а держать ухо востро, чтобы не прохлопать момента.

Но все же следователь нервничал, дело совсем не двигалось с места. Формально все улики указывали на злополучного горе-любовника Толкушина. Кто, кроме него, мог беспрепятственно попасть в квартиру, пройти по комнатам и зарезать жертву, которая находилась в своей постели? Однако профессиональный и житейский опыт подсказывал полицейскому, что все тут не так просто, что явность улик и является слишком подозрительным обстоятельством. И он кружил во-круг театра «Белая ротонда», допрашивал артистов и служителей, даже спектакли посещал. Никогда не знаешь, откуда выплывет истина и в каком обличье. А ведь артистический мир особый – мир зависти, интриг, профессионального лицемерия. Поди разберись, где слезы всерьез, а где понарошку! Где борода и усы наклеенные, а где сами выросли. Где чувства подлинные, а где наигранные?

Беседуя с актерами, следователь с изумлением обнаружил, что благодетеля своего, купца Толкушина, они и в грош не ставят. То есть ценят, конечно, его деньги. Кланяются и благодарят, но за глаза презирают его сущность торгаша и провинциала, он среди них – белая ворона, слон в посудной лавке. Деньги, разумеется, пусть жертвует. Во имя искусства их милостиво примут, но его самого не примут в свой изысканный круг, а если напористый меценат все же пожелает быть частью их богемной жизни, его пустят, но с легкой гримасой презрения на устах, смешком в спину, остроумным и злым словом за глаза. Выпьют его французское вино. Съедят икру и балыки. Полакомятся устрицами, да и скажут что-нибудь нелестное о хозяине или его жене. И все ради искусства – приходится терпеть общество и подачки этих богатых пейзанов, этих грубых мужланов, которые возомнили себя королями жизни и полагают, что за деньги можно купить все! Э нет, голубчик! Как бы ты ни был богат, а рыло-то твое все равно останется свиное, пусть оно хоть и позолоченное!

Сердюков даже мысленно пожалел Толкушина, его почти детскую наивность, которую он проявлял по отношению к своим друзьям от искусства. Его роман с примой Кобцевой артистические собратья обгрызли своими острыми зубками как могли. Дело в том, что Изабелла не так давно появилась в театре. Своим появлением она обязана исключительно самому Рандлевскому, который узрел девицу в какой-то захудалой антрепризе. Театр застыл в изумлении: изысканный вкус режиссера в данном случае почему-то подвел его. Барышня имела мало сценического таланта, но проявила множество иных. От нее исходил особый дар кружить головы мужчинам, и Толкушин стал ее главной добычей.

Хотя некоторые знатоки актерского ремесла с жаром уверяли Сердюкова, что типаж Беллы – так звали артистку в театре – идеально подходил к новым пьесам Нелидова, которые стали в последнее время очень популярны. Рандлевский просто помешался на этих пьесах, впрочем он тонко чувствует желания и настроения публики, а публика валом валила в «Белую ротонду» на страшноватые сказки для взрослых, которые напоминали «готические» европейские сказки в переложении для русского человека.

С самим литератором встретиться не удалось – он почти неуловим: то живет в Германии, то в своем глухом поместье, нелюдим и замкнут. Вдовец. Появляется редко, только когда привезет новую пьесу, да и ту полностью отдает на растерзание Рандлевскому, который, впрочем, всегда во-площает его фантазии блестяще.

Константин Митрофанович, верный своим профессиональным принципам, посетил несколько постановок в «Белой ротонде», одной из которых как раз и была пьеса господина сочинителя Феликса Нелидова. Вместо покойной Кобцевой главную роль исполняла другая актриса. Следователь услышал, как сидящие в соседней ложе зрители, видимо почитатели покойной примы, удрученно вздыхали, что роль померкла, нету мистического настроения, ощущения тайны, ужаса, не то, совсем не то. Однако же именно смерть несчастной и привела их снова на этот спектакль, чтобы сравнить, посмаковать. Жутковатая пьеса в свете произошедшей трагедии приобрела особый оттенок. В зале точно запахло кровью, и большая часть публики пришла именно на этот запах.

Пьеса показалась следователю скучной, надуманной и нарочито жуткой. Ему, человеку, постоянно встречающему смерть и человеческие пороки, не надобно придуманных страшилищ. Жизнь подчас – самый ужасный автор. Тем не менее вечером, в своей холостяцкой квартире, он поймал себя на том, что мысленно возвращается на сцену. И потом еще несколько дней образы пьесы не покидали его сознания.

Сердюков так долго и дотошно копался в жизни театра, что уже стал там своим человеком. Швейцар его встречал с поклоном:

– День добрый, ваше высокоблагородие! Пожалуйте, господин Рандлевский уже с полчаса как приехали, вас дожидаются, приказано проводить!

Однако ни долгие разговоры с режиссером и актерами, ни изучение обстоятельств жизни и смерти актрисы не приблизили полицейского к разгадке. И тут произошло то, на что он всегда надеялся в подобных случаях. На особое стечение обстоятельств, так сказать «полицейское провидение». В один прекрасный день, воистину прекрасный, является к следователю странная баба, трясет старой газетой с дурацкой заметкой о нем самом и начинает нести околесицу о Синей Бороде. Сердюков уже приготовился выпроводить ее вон, как вдруг услышал знакомые имена. Вот она, зацепочка! Посмотрим, посмотрим, нельзя ли вытянуть что-нибудь существенное из бабьей белиберды?

И вот он уже в захолустном Эн-ске. Маленький убогий городишко, разбитые мостовые, грязь по колено, скука и тоска читаются на лицах не только людей, но даже лошадей и дворовых собак, которые не то лают, не то зевают. Вот небольшой аккуратный домик, здесь проживает барышня Алтухова, от нее может потянуться много разных ниточек для расследования.

– Значит, сударыня, ваша дружба с госпожой Толкушиной достаточно старинная, и вы, можно сказать, превратились в друга дома, как я полагаю.

– Да, можно сказать и так, – согласилась Алтухова. – Разумеется, на дружбу хозяина дома я никогда не рассчитывала. Его старая мать умерла несколько лет назад. Сын Гриша вырос и стал вполне взрослым человеком. Я и ему помогала справиться с ученьем.

– Вы каждый год гостили в доме Толкушиных?

– Да, иногда я проводила с ними целое лето, а не только Рождество. Благодаря доброте и щедрости Ангелины Петровны моя жизнь стала иной, ярче, богаче – новые впечатления, знакомства. Я увидела совсем иную жизнь, иных людей. Знаете, когда вы живете всегда в большом городе, а тем более в столице, трудно себе представить, каково прожить всю жизнь вот в таком захолустье, как наш Эн-ск. Тяжело, немыслимо тяжело жить в этом замкнутом душном пространстве, особенно когда ты чувствуешь, что ты создан для иного мира, просторного, с массой света и свежего воздуха. А тут, взаперти, в этих комнатах, за этими занавесочками…

Молодая женщина задохнулась своими словами и горькими чувствами. Следователь молчал. Ему действительно трудно было понять, о чем толкует провинциальная учительница. В это время за дверями послышались шум ссоры, громкие голоса, и дверь распахнулась. На пороге стояли взъерепенившаяся, как старая кошка, Матрена Филимоновна и молодой человек со злым и красным лицом. Сюртук его был расстегнут, галстук на шее съехал набок.

– Отпусти, отпусти немедля, дрянь ты этакая! – незнакомец с силой рванул рукав сюртука, за который цеплялась нянька. – Вон ступай!

– Барышня, не пускала я его, ворвался, как вепрь дикий! – завопила Матрена. – Говорю же вам, не принимают, больна еще! А он ни в какую, прямо сюда, бегом!

– Как же, поверю вам! – взвизгнул незнакомец. – Больна? А незнакомых мужчин принимаете, сударыня! Нет, я более подобного издевательства над собой не потерплю, я в полицию вас всех сдам!

– А вам, сударь, и утруждать себя не нужно, – спокойно заметил Сердюков. – Полиция уже здесь. Позвольте представиться: следователь полиции из Петербурга, Сердюков Константин Митрофанович.

Молодой человек глотнул воздух и осекся.

– А вы кем изволите приходиться хозяйке дома? – поинтересовался полицейский, полагая, что, если гость является так запросто, стало быть, не чужой в доме.

– Супругом, законным супругом, – выпалил молодой человек, как показалось Сердюкову, даже с каким-то сладострастным злорадством.

– Как супругом? – изумился полицейский. Ведь по рассказу няньки он понял, что речь шла о таинственном женихе незамужней девицы. Стало быть, никакого мужа и быть не должно.

– Это что еще за шутки такие? – насупился Сердюков, обращаясь одновременно и к Алтуховой, и к ее няньке.

– Помилуйте, барин, какие уж тут шутки! – всплеснула руками Матрена Филимоновна. – Да я разве рискнула бы к вам в ноги кинуться, если бы не о жизни моей ненаглядной девочки речь велась! Чего о нем говорить-то, о муже энтом! – Она презрительно махнула рукой в адрес обескураженного гостя. – О нем и разговору нет. Если б я стала вам о нем рассказывать, вы бы и на порог меня не пустили. Решили бы – вот очередная беглая жена от своего мужа. Глупое дело, не стоит и внимания. Я ведь вовсе не о том, не о том, сударь!

«А она ведь только выглядит простой да бесхитростной. Ай да баба, ай да нянька! И как ловко врала, как плела складно!»

– Я, госпожа Алтухова, признаться, ничего не понимаю. Может, вы мне разъясните.

– Да, разумеется, господин следователь, – произнесла Софья Алексеевна и кинула на Матрену испепеляющий взор, из чего следователь сделал вывод, что визит в Петербург нянька не обсуждала со своей госпожой, а то и вовсе поехала против ее воли.

– Да, я муж Софьи Алексеевны, – продолжал с дрожью в голосе утверждать незваный гость. – Горшечников Мелентий Мстиславович.

– Да, сударь, Мелентий Мстиславович говорит правду. Я венчалась с ним, но это не имеет ровным счетом никакого значения. Он мне не муж, и я ему не жена.

– Вот! Вот до чего дошла проклятая эмансипация! Вот оно, гнусное падение нравов! Где это видано! Бог ты мой, за что, за что мне такое наказание! Такой позор! – Горшечников принялся было рвать на себе жидкие темно-русые волосы.

– Полно, Мелентий, оставь свои волосы в покое, у тебя и так их немного, – ядовито произнесла Софья. – И прекрати этот фарс, этот жалкий спектакль. Из тебя плохой актер, поверь мне!

– О да, вы же у нас ценитель искусств, знаток театра и театральной жизни. Так сказать, изнутри. Вы и свою жизнь пожелали сделать красивой пьесой, дорогая? А вышла пошлая комедия о безнравственной женщине, которая оставила своего супруга, предпочтя ему жалкого бездарного писаку? – Горшечников казался себе остроумным и даже пытался иронизировать.

– Нет, против моего желания получилась драма, ужасная, страшная драма, – серьезно и грустно ответила Софья.

Но этот ответ предназначался не ее супругу.

Глава седьмая

Софья не кривила душой, когда сказала следователю, что не считает господина Горшечникова своим супругом. Она действительно искренне так полагала. Свой брак с этим человеком она отнесла на счет своего временного умопомешательства от величайшего отчаяния и растерянности. Но разве можно объяснить это постороннему человеку, если сама не понимаешь, что происходит вокруг и внутри самой себя?

Как вошел Горшечников в ее жизнь? Да он, собственно, тут и был рядом, только никогда она не думала о нем серьезно как о женихе. Вернее, он всегда считался одним из возможных кандидатов, да только шансы его были невелики. Нет, господин Горшечников был вовсе не так плох. По меркам Эн-ска – вполне достойный жених. Денег у него, правда, было маловато, зато с избытком желания нравиться потенциальным невестам. Кто не жил в маленьком городке, где всякий друг друга знает и каждый на виду, тот не поймет, каково в подобной ситуации молодым людям и барышням устраивать свою судьбу. Тут и завалящий женишок покажется принцем. А Горшечников не считался завалящим. Он тоже служил в гимназии, преподавал словесность, и преподавал весьма успешно. Гимназическое начальство, родители учениц и сами ученицы были весьма довольны. Но так как жалованье учителя оставляло желать лучшего, молодому человеку приходилось еще переписывать и составлять разные бумаги для тех, кто не владел слогом или грамотой. Писал он красиво, с размахом, писал так, как бы желал обустроить свою жизнь.

Будучи учителем словесности, Мелентий умел говорить складно, даже страстно. Следил за модными журналами и пытался следовать тем образцам, которые встречались на страницах. Многие считали его модником, многие, но не Софья, которую просто смешили потуги Мелентия сделаться местным лондонским денди.

Справедливости ради стоит заметить, что Софья Алтухова была объектом повышенного внимания не только учителя Горшечникова. В гимназии образовался небольшой приятельский кружок, и Софья Алтухова являлась центром этого кружка. Помимо Горшечникова туда входили еще две особы – племянница директора гимназии Гликерия Евлампьевна Зенцова и вдова учителя математики Калерия Климовна Вешнякова. Обе дамы считали себя искренними подругами Софьи Алтуховой. Дня не проходило, чтобы приятельницы не виделись и не обсуждали городские новости. Гликерия Зенцова была самой молоденькой барышней в компании, а мадам Вешнякова была старше своих друзей лет на десять. Раньше госпожа Вешнякова приятельствовала с матерью Софьи да с теткой Гликерии, женой директора гимназии. А когда те оставили земной мир, ей досталось общество более молодых родственниц своих прежних покойных подруг.

Софья, быть может, и не хотела никакой дружбы, ей вполне доставало милого друга Ангелины, однако та далеко, в Петербурге. А жизнь сироты тяжкая и одинокая. В гимназии нельзя задирать нос, надобно к кому-нибудь примкнуть, а то за-клюют, изведут потихоньку доброжелательные коллеги и нахальные ученицы. Вот и прибилась девушка к небольшому кружку.

Верховодила в этом сообществе племянница директора Гликерия Зенцова. Невысокая, крепенькая, бойкая, остроглазая, говорливая и громкоголосая. Одевалась госпожа Зенцова ярко и частенько напоминала герань на окошке, которая радует своей пышной зеленью, розовыми или красными цветами взоры любопытствующих прохожих. Ее родители жили в деревне, в собственной усадьбе, вместе с другими детьми, братьями и сестрами Гликерии. Будучи старшей, она скоро поняла, что жизнь в деревенской глуши – это смерть. Откуда тут взяться приличному жениху? К кому она воспылает неземной страстью? А то, что таковое случается, она знала наверняка – под подушкой у нее всегда лежал очередной роман про эту самую страстную любовь. Однажды Гликерии довелось гостить у дяди, директора гимназии в Эн-ске. Городская жизнь, приличное общество – вот что ей предназначено! И девушка поставила своей целью во что бы то ни стало остаться в доме дяди. Когда пришло время возвращаться, подали коляску и собрали коробки, юной барышне вдруг сделалось дурно, она побледнела, зашаталась и упала на руки горничной. Пришлось ее оставить до того времени, пока поправится. Через некоторое время снова ехать, и опять барышня так заболела, что чуть не умерла. Вызванный доктор пребывал в недоумении, однако диагноз поставил точно. Нервная горячка, вызванная отъездом, нельзя везти, не доедет. Тетушка, жена дяди, была очень недовольна. Гостить – это одно дело, а совсем иное, если у тебя на руках оказывается больной родственник. Но супруг был непреклонен.

– Помилуй, что скажут в городе, если я выстав-лю родную племянницу за дверь в плачевном состоянии! Пусть остается и живет, пока не поправится.

Через некоторое время за Гликерией прибыла мать, вызванная братом из своей глуши. Но и ей не удалось вернуть дитя в родные пенаты. По дороге с девицей случился очередной припадок, подобный тем, которые уже видела родня в Эн-ске. Но госпожа Зенцова не была склонна к сентиментальности и мелодраматизму, жизнь в деревне способствовала у нее скорее суровому нраву. Рассерженная мать оставила больную в деревенской избе, отъехав треть пути от Эн-ска.

– Вот что, милая, все это глупости и капризы. Меня ты этим притворством не проймешь. Если хочешь разжалобить своего дядю и он готов согласиться осчастливить тебя своей милостью, то пусть так и будет. Но я не желаю участвовать в этом фарсе!

С этими словами добрая мать сделала вид, что покидает дитя. Та не шелохнулась, лишь дрогнула веками. И в итоге осталась одна в крестьянской избе. А на другой день к дому директора гимназии прибыл тарантас. Оттуда, шатаясь, вышла бледная девушка. Тетушка только всплеснула руками. Вот те раз! Явилась, не запылилась! Пришлось смириться. Гликерию определили в гимназию, и она стала стараться изо всех сил. Прилежная учеба, безусловное послушание в доме и постоянная услужливость примирили тетушку с присутствием в доме племянницы. Прошло несколько лет, тетушка умерла, а Гликерия подросла и потихоньку стала выполнять роль хозяйки дома. И дядюшка теперь уж и не мыслил жизнь без племянницы.

Одно тревожило директора. Взяв в дом девицу, он брал на себя ответственность и за ее дальнейшую судьбу. А что за судьба для девушки? Удачное замужество. Казалось, родственницу директора гимназии всякий возьмет, ан нет, не случилось пока достойного жениха. То ли сами женихи попадались никудышные, то ли невеста не нравилась. Ведь некоторые считали Гликерию уж слишком бойкой, ну впрямь сорока!

Иное дело – госпожа Вешнякова, невысокого роста, томная миловидная дама с темными кудряшками на голове, загадочной полуулыбкой. Носила Калерия Климовна наряды цвета фуксии, все сиреневое, розовое да лиловое. Она была вхожа в дом директора, так как когда-то в гимназии служил ее покойный супруг. Но когда это было? Ах, так давно, что даже сама Калерия Климовна подзабыла. Иногда она уже и сама не верила, что была замужем, так уж все стерлось из памяти. Но ведь вдова еще молода, в ее возрасте многие вторично находят приличную партию. Поэтому Калерия Климовна не теряла надежды найти путь к своим затаенным мечтам. На худой конец, если не муж, так хоть любовник, но непременно молодой и горячий! Нет, Калерия Климовна не была ханжой, но свои тайные помыслы она держала при себе.

Вот и получалось, что две девицы – Зенцова и Алтухова – а с ними и вдова мечтали об одном: о любви и счастье. А если его все нет и нет, так уж лучше ждать в компании, чем в тоскливом одиночестве. К этому очаровательному цветнику и прибился господин Горшечников. А как ему было не прибиться, коли и он был озабочен тем же самым? В итоге образовался тесный кружок – сообщество по поиску счастья.

Горшечников купался во внимании и чувствовал себя среди милых дам истинным королем. Ему не надо было иметь особой проницательности, чтобы заметить: Гликерия влюблена и готова хоть сейчас под венец. Но и Калерия Климовна томно улыбается и дарит многообещающие взоры. Одна Соня держит себя просто, по-дружески, и не более того. Но именно поэтому ему хотелось добиться ее внимания, а может быть и чувств. Однако Мелентий боялся сделать неосторожный шаг, жест, взгляд. Не выйдет с Софьей – глядишь, достанется Гликерия. А женишься на Гликерии, не отпугни Калерию, все сгодится. Одна юна и за ней дадут приличные деньги, да и в Эн-ске видная партия – племянница директора. Как он тогда будет вышагивать по гимназическим коридорам! Все недруги прикусят языки! Дети станут как шелковые! Родители согнутся в почтительном поклоне!

Но юность хороша только сама по себе, да и то быстро проходит. А вот есть еще сладкий горячий пирожок. Сочится соком томной неги, манит, зовет, обещает рай земной. Разумеется, Горшечников уже имел представление о том, что делать с женщиной наедине, и прекрасно понимал, что дама в возрасте приносит иногда более сильное блаженство, нежели юное неопытное существо. Что же предпочесть?

Золотую середину – Софью Алтухову. И умна, и хороша, да только одна незадача – Горшечников ей как жених совсем не интересен.

И мечтает Соня совсем о другом. Если бы ее кто спросил, как она представляет себе своего возлюбленного, она бы не ответила. Нет, она не думала о его облике внешнем. Скорей о внутреннем его образе, о трепетной и нежной душе, о глубокой и сложной натуре, о неразгаданной тайне. Она часто рисовала в воображении картины их случайной – обязательно случайной – встречи. И то, каким бы предстал перед нею будущий супруг. То были разные картины. Мысленно она представляла себе бал в доме Толкушиных, или фойе столичного театра, или просто ясный день и тротуар Невского проспекта.

– Добрый день, сударыня! Дозвольте поднять ваш зонтик, – или что-нибудь в эдаком роде.

Но непременно ей грезился Петербург и непременно столичный господин. Она мысленно разговаривала с ним, смеялась, спорила. И засыпала, убаюканная мечтами. Матрена только качала головой, подслушивая под дверью, – не заболела бы деточка головой! А потом истово молилась Господу послать ее королевишне достойного жениха.

Иногда, если человек очень, очень сильно чего-то желает, его мечты начинают обретать реальные черты и воплощаться в жизнь. Желаете необычной любви, встречи со странным, загадочным возлюбленным, чья душа – неразгаданная тайна? Извольте!

Только не пожалейте потом, не раскайтесь, ведь вы сами того добивались!

Глава восьмая

Ангелина Петровна, как это часто случается, долго оставалась единственным человеком, не знавшим о романе своего мужа с актрисой Кобцевой. Она потом никак не могла взять в толк, почему она была так слепа и глуха, почему ей не казались подозрительными очевидные вещи? Ведь они были так близки, так дружны с Тимофеем! И в какой момент вдруг стало холодать, а потом и появился лед в их отношениях? Ангелина не находила ответа. Ведь она столько сил положила на то, чтобы сделаться столичной дамой, изысканной и образованной. И ведь ей это почти удалось! Но оказалось, что труды напрасны, что все усилия ни к чему!

Нет, вовсе не в элегантных платьях дело. Не в манерах и правильно произнесенных французских фразах. Все дело в том, что в душе одного из любящих умирает эта самая любовь. Или же то чувство, которое там прежде пышно цвело, завяло под напором нового, сильного, молодого сорняка.

Сын Гриша, которому уже исполнилось двадцать лет, в отличие от матери, был не настолько слеп, чтобы не замечать непристойной ситуации. Но он не смел указать отцу, которого побаивался, и не мог намекнуть матери, которую обожал и боялся оскорбить. Оттого он мучился и постепенно стал избегать дома, боясь откровенных разговоров. Тем более что и в его жизни появилась нежная привязанность. Гриша влюбился и намеревался свататься.

Нет, что-то все-таки витало в воздухе, какая-то недосказанность, скрытая напряженность, но Ангелина не могла понять, что происходит. Отчего Тимофей такой раздраженный? Не ладятся дела? Но она и раньше не совала нос туда, куда не следует. Может, что-нибудь болит? Но ведь если у Тимоши что болит, так весь дом ходуном ходит. Толкушин часто не приходил домой ночевать, но и на это она старалась найти объяснение. Устал, остался в конторе. Не хотел являться домой навеселе, помнил еще, как била клюкой покойная Устинья Власьевна.

А Толкушин метался, маялся. Белла ворвалась в его жизнь, как весенняя гроза, которая приносит свежий ветер в закрытые наглухо комнаты. То, что она годилась ему в дочери, Тимофея Григорьевича совершенно не смущало. Он чувствовал себя, наверное, еще более молодым, чем двадцать лет назад.

Белла появилась в театре, и тотчас же пошли разговоры о ее романе с Нелидовым – автором модных пьес. Ее утвердили на главную роль. Толкушин иногда захаживал на репетиции и поначалу присоединился к тем, кто высказывал недоумение. И что это Рандлевский нашел в этой бездарной и вульгарной особе? Но не прошло и недели, как эта особа уже сидела у него на коленях и он чувствовал себя счастливым и глупым. Его по-дет-ски радовало, что лакомый кусочек достался ему, а не литератору. А может, второй раз жениться? Эта коварная мысль в первый раз посетила его, когда он однажды проснулся не дома, в супружеской постели, а на широком ложе с Беллой. И ему смертельно не захотелось уходить. Вот тогда он снял квартиру и почти поселился в ней.

Театр гудел, смаковал новость. Белла стала недосягаема для недоброжелателей, и они прикусили злые языки. Рандлевский только усмехался. Ему все равно, чьей любовницей окажется его протеже. Удивительно, но его самого ее прелести не привлекали. Видимо, любовь к театру захватила все его существо. Но самое главное, что эта вульгарная, недалекая, как казалось на первый взгляд, провинциальная актриса идеально подходила под странные мистические роли, сочиненные Нелидовым. Жена Нелидова, Саломея, бывшая доселе непревзойденной примой театра и бесспорной любимицей публики, вдруг померкла и поблекла. Ее звезда стала стремительно угасать, что только подбавило огоньку в театральные сплетни. Ведь так приятно отплясать на теле умирающего льва или, в данном случае, львицы!

А Толкушин тем временем мучительно искал ответа, как поговорить с женой, как расстаться с ней мирно, без трагедии, слез и истерик? Он был так ослеплен страстью, что совершенно не считал себя виноватым, полагая, что безумная любовь оправдывает любые деяния. И жена должна, просто обязана его понять и простить. Потому что она его любит. Он много раз проговаривал про себя эти слова, но так и не решился их произнести. Иногда ему казалось, что она вот-вот уже догадается и сама начнет этот разговор.

Но все оставалось по-прежнему. По-прежнему на него смотрели ясные любящие глаза. И неж-ный голос с неизменной лаской спрашивал его о чем-то. В какой-то момент Тимофей Григорьевич даже удумал просить сына стать посредником между ним и женой, но вовремя опомнился. В конце концов он решил положиться на волю Божью.

Между тем жизнь в доме Толкушиных шла своим чередом. Сын Гриша, единственный наследник, любимец родителей, никак не хотел идти по стопам отца и посвятить себя коммерции. Он пожелал поступить в университет и заняться историей и философией. Поначалу Тимофей Григорьевич раскричался на юношу. А потом отступился и дал согласие, полагая, что университетское образование мальчику не помешает, – никуда не денется, поневоле отцовское дело подхватит. Тем более что вдруг жениться надумал. В такие-то юные годы!

– Ты только подумай, мать, жениться в двадцать лет! Совсем дите, а к венцу! – Тимофей гремел в гостиной скорее так, для приличия. Пускай сын женится, Ангелина станет бабушкой, займется невесткой, внуками. И вся ее любовь туда и уйдет. И будет ей не до него, глядишь, и разойдутся потихоньку.

– Да уж лучше пусть женится, – кротко улыбалась жена. – Глядишь, не будет буянить и куролесить, как ты, бывало, в молодости!

«Буянить и куролесить в молодости! – хмыкнул про себя Тимофей. – Знала бы ты, милая!»

Невесту Гриша нашел себе тоже в купеческой семье. И приглянулась она ему именно потому, что он увидел в ней точную копию матери в юности, какой представлял ее по ее рассказам. Такая же скромная улыбка, сдержанные манеры, трогательное выражение чувств. И коса до колен. Как у мамы, только коса Ангелины Петровны уже поредела, и седые прядки пробивались в волосах, убранных в высокую пышную прическу.

Невесту, как и подобает, держали в строгости. Она никогда не оставалась с женихом наедине, всегда принимала молодого человека вместе с матерью. Гриша страдал от невозможности шепнуть девушке ласковое слово и умолил Ангелину Петровну сопровождать его в дом невесты. Теперь Толкушины наносили визиты вдвоем. Мамаши предавались мечтам о близком счастье детей, а молодые в это время могли перемолвиться неж-ными словами и обменяться страстными взглядами. Уже листали модные журналы и выбирали фасон свадебного платья, составляли меню свадебного обеда и почти назначили день венчания. Как вдруг грянул гром.

Однажды поутру к Толкушиным явился отец невесты. Ангелина Петровна, не ожидавшая утренних визитов, изумилась и захлопотала. Крикнула горничную подать гостю чаю.

– Полно, матушка, не хлопочи. Не надобно мне чаю, не чаи распивать я сюда приехал, дело мое более важное. – Гость насупился и присел на край дивана.

Что-то в его интонации насторожило Ангелину Петровну, и тревога закралась в ее душу. Неужто передумали, неужто откажут? Или приданое… Но далее она не успела домыслить.

– Так вот, любезная Ангелина Петровна, я к вам спозаранок по важнейшему делу.

– Важнейшему! – всплеснула руками хозяйка. – А ведь мужа-то нынче дома нет!

От этих слов гость как-то странно усмехнулся и кивнул головой, словно именно этого он и ожидал.

– Так понятно, что нету, – протяжно произнес собеседник. – Оттого я и явился.

Ангелина непонимающе уставилась на него.

– Ты, матушка Ангелина Петровна, из наших, купеческих. Знаешь, как мы дочек воспитываем, тебя саму отец держал в строгости. Сама сказывала. Потому что мы своему дитю, как истинные христиане, желаем только добра…

– Ну конечно же, а как же иначе! – пролепетала Ангелина Петровна, все еще не понимая, куда клонит гость.

– И посему никакого блуда, пакости никакой не дозволю! Не войдет дочь моя в дом, где не почитаются заповеди Божьи! – вдруг озлясь, вскричал собеседник.

– Батюшка! Господь с тобой! – побелела Толкушина. – Не пойму, о чем ты. Неужто Гриша? Да не мог он, молод, юн. Напраслину возводишь, сударь!

– Нет, Ангелина Петровна! Ты или глупа, прости Господи, и слепа, как крот, или взаправду ангелам подобна и грязи в собственном доме не видишь! Не о Грише толкую я, а о твоем Тимофее.

– Что о Тимофее? – едва промолвила Ангелина Петровна.

– Вижу я, сударыня, что ты и впрямь ничего не ведаешь. Под носом своим не видишь, что муж твой этот самый что ни на есть греховодник. Открыто живет с полюбовницей из театра, и все об этом знают, кроме тебя! Слава богу, и мы с женой теперь знаем, и дочь наша тоже. Поэтому не обессудь, матушка, но сына твоего в нашем доме более видеть не желаем. И нашей дочери он отныне не жених! Не можем мы породниться с бесстыжим греховодником и отдать девочку в семью, где не почитают Господа нашего и открыто попирают заповеди его!

Ангелина Петровна слушала гостя, и в голове ее вдруг наступила полная ясность. Как будто нашлась частичка мозаики, которая до этого затерялась, отчего картинка не складывалась. Теперь все сложилось, все нашло свое объяснение.

– Да ты побледнела, голубушка! – гость с сочувствием посмотрел на Толкушину. Ее истинное горе и подлинное неведенье поразили его. – Может, людей позвать да за доктором послать?

– Да нет уж, доктор мне не поможет, – едва ответила Ангелина Петровна. – Помилуйте, пощадите Гришу, ведь он не виноват! Ведь он любит вашу дочь! Богом клянусь, жизнью своей, что он будет ей верным мужем! – выдавила из себя несчастная мать.

– Э, милая! Не зарекайся! Как говорится, яблоко от яблоньки… Впрочем, толковать мне больше не о чем. Прощайте!

Гость быстрыми шагами направился к двери. Хозяйка смотрела ему вслед, как приговоренный к казни, который узнал приговор. Дойдя до двери, несостоявшийся свояк с чувством произнес:

– Прости Христа ради, – и с силой закрыл за собой дверь.

Глава девятая

Когда снова скрипнула дверь, Ангелина Петровна подумала, что гость вернулся, и, вся сжавшись, устремила взор на дверь. Но на пороге стоял муж.

– Ты что так рано вернулся? Забыл что? – стараясь быть спокойной, произнесла Толкушина.

– Как это рано вернулся? – изумился Тимофей Григорьевич. – Да за окном уже темно, вечер.

– Вечер? – протянула супруга глухим голосом. – А мне показалось, что еще день.

– Ты что, мать, не заболела ли? Нет ли у тебя жару да лихорадки?

Супруг подошел к жене и потрогал лоб. Она быстрым движением поймала его руку и прижала к себе.

– Больна я, больна, Тимоша. Вся душа разрывается, горит, силы нет терпеть!

– Так я за доктором пошлю, – искренне забеспокоился Толкушин.

– Нет, нет, Тимошенька! – Ангелина приникла к его руке. – Мне доктора не надо. Ты мой доктор. Одно твое слово, и я спасена. Ведь ты скажешь мне правду?

Она жалобно заглянула в его глаза. У Толкушина замерло сердце. Пробил час расплаты!

– Ведь это все злые наветы, сплетни, ведь нет ничего, правда, Тимошенька, ведь нет никакой женщины из театра в твоей жизни? Ведь нет? – голос Ангелины звенел, и в нем слышались отчаяние и надвигающаяся буря домашней истерики.

Супруг мягко высвободил ладонь, немного помолчал, набрался духу и произнес:

– Да нет, Ангелина, не хочу терзать тебя обманом, да и себя тоже. Все правда!

– А! – жена вскинулась, как будто ей всадили нож в грудь. – Правда! Значит, конец! Господи! За что? За что? За то, что я так тебя любила? Жизнь свою, свою молодость тебе отдала? Себя под ноги бросила вам всем, как кусок мяса собакам, тебе, твоей матери! А теперь поди прочь, точно старая животина или ненужная ветошь, хлам!

– Тише, тише, Геля! – Тимофей попытался ее приобнять и успокоить. – Что ты, ей-богу, и впрямь, как будто конец света. И вовсе это не конец жизни. И никто тебя никуда не гонит. Живи себе как живешь. Только без меня!

– А без тебя-то мне и не жизнь, Тимоша! Ведь моя жизнь – это ты да Гриша!

– Да что же делать-то, коли не люблю я тебя больше? – зарычал Тимофей, у которого совсем не было никакого терпенья и мягкости, чтобы утешать жену. – Что же мне делать-то? Через силу жить с тобой я более не хочу. Полюбилась мне другая. Всю меня себе забрала, ничегошеньки не оставила. Прости, прости меня!

Он неуклюже повалился на колени перед нею. Ангелина некстати вспомнила медведя в цирке шапито, тот тоже так же пытался встать на коленки перед дрессировщиком. Да завалился на бок под хохот публики.

– Прости, милая, прости, родная! И отпусти. Отпусти меня, Христа ради! Дай уйти!

– Нет! Нет, никогда! Не позволю позора! Не дам имя свое марать! Чтобы надо мной полгорода насмехалось! Нет! Никогда, никогда не дам я тебе развода! Ты мой муж! Ты со мной перед Богом венчался! Ты отец, у тебя взрослый сын!

Тут она осеклась, и ее стала бить дрожь.

– Ведь Грише-то отказали! Отказали из-за твоего греха, твоего позора!

– Полно, дело молодое, перемелется! – хотел отмахнуться Тимофей Григорьевич, кряхтя подымаясь с колен. Но жена вскочила и вцепилась в отвороты его сюртука.

– Нет, нет, Тимофей, они напрочь нам отказали! Нет теперь у нашего сыночка любимой невесты! Вон нас выставили, да еще с позором! А это твой позор, Тимоша! Стыдно-то как! Боже, как стыдно!

– Господи! Да что же ты как кошка вцепилась в меня! Порвешь! – он с трудом отдирал от себя побелевшие от напряжения пальцы жены.

– Сюртук жалеешь, тряпку! А меня, мою жизнь рвешь пополам! Топчешь без жалости!

Они вцепились друг в друга, и им уже было не разойтись.

– Гадкие! Гадкие оба! – вдруг раздался голос.

Толкушины замерли. В комнате стоял Гриша. Вернее, едва стоял на ногах. Он весь трясся от чувств, которые клокотали в его груди.

– Боже мой! Сыночек! – простонала Ангелина. По его лицу она поняла, что Гришу выставили из дома невесты.

– Не надо, маменька! Не подходите ко мне! – прохрипел юноша.

– Но ведь я, ведь я… – мать не знала, что и сказать мальчику в утешенье. Но что бы она ему ни говорила в этот миг, он ее не слышал. Его глодали горе и унижение.

– Оба вы виноваты. Не маленький я: понимаю, что если мужчина перестает любить женщину, то тут есть и ее вина… – бросил юноша несправедливый упрек матери.

– Господи, да как ты смеешь… – Ангелина без сил опустилась на стул. Ее сын, ее любовь и надежда тоже предал ее.

– Однако же отсутствие любви не означает отсутствия ответственности перед семьей, уважения и чести. – Гриша прямо смотрел отцу в глаза.

– Мал еще мне указывать! Поживи с мое! Сопляк! Не дорос еще до того, чтобы отец перед тобой ответ держал! Ах ты, дурень несчастный! Выставили тебя, а ты и сопли распустил. Эка невидаль – девица не досталась! Да таких тыщи, захочешь, любая твоя будет! Ты, с твоими капиталами…

– Мне не нужны ваши капиталы, – медленно и отчетливо произнес сын. – Мне вообще более ничего от вас не надобно. Я не могу больше находиться в этом доме, видеть вас обоих. Вы погубили мою жизнь, а ведь я так верил вам обоим, так любил вас! А вы, мои родители, лишили меня всего! Любимой невесты, своей любви! Вы лишили меня семьи! Теперь и денег никаких не надо, на них счастья не купишь. Не купишь новых родителей. И любви! – Гриша захлебывался словами и слезами.

– Гриша, сынок, – у Тимофея от волнения перехватило голос.

Но Гриша стремительно выбежал из комнаты.

Тимофей в отчаянии огляделся вокруг. Жена без чувств лежала на диване, и вокруг, как ему померещилось, громоздились обломки их прежней счастливой жизни.

И все ради нее, ради Изабеллы, ради ее тела, ради ее шальных глаз. Огромная плата, непомерная цена. Но расчетливый купец в душе Толкушина уступил страстному любовнику.

Глава десятая

Маленькое сообщество по поиску счастья пришло в величайшее волнение, когда Соня Алтухова в первый раз получила приглашение от своей подруги и благодетельницы погостить в Петербурге. Незадолго до отъезда только и разговоров было, что о столице. И ведь нешуточное дело! Надо гардероб подобрать, чтобы не совсем провинциалкой выглядеть. Тут самое главное – не ошибиться с фасонами, не пошить случайно старомодного платья из завалящего журнала. А шляпки? Это просто головная боль! Матрена сбилась с ног, собирая любимицу в дорогу.

Подружки Калерия и Гликерия пребывали в нервозном возбуждении. Между собой они уже сто раз переговорили, как несказанно повезло Софье, как несправедливая судьба в лице необразованной миллионщицы обошла их персоны. Чем Софья лучше, они тоже могли бы давать уроки кому угодно!

Каждый день поодиночке или вместе они навещали подругу, чтобы узнать, как идут приготовления к отьезду. А как же иначе, ведь надобно надавать кучу полезных и бесполезных советов и наставлений. Как себя вести со столичными сердцеедами, как расставить сети и изловить богатого жениха, как произвести фурор в столичном обществе и свести всех с ума. Словом, все то, в чем милые дамы, со знанием дела поучавшие свою юную подругу, были совершенно беспомощны и несведущи.

– Ах, дорогая, как я вам завидую! – вполне искренне созналась директорская племянница. – Я мечтаю о столице, но дядюшка всегда так занят, так занят, что у него совершенно нет времени вывезти меня в Петербург.

При этом Гликерия, конечно, умолчала, что жалостливый дядя, стоически взвалив на себя ношу ее воспитания и содержания, категорически отказался тратиться на выезды и балы. Дома еще куда ни шло, но чтобы тратить деньги и ездить в столицу искать женихов? Увольте! Уж как-нибудь да сами образуются. И как Гликерия ни умоляла дядю, он был непреклонен, полагая, что и без того облагодетельствовал племянницу без меры, сделав, по сути, хозяйкой дома и наследницей.

– Я уверена, что если бы я хоть на минуточку там оказалась, я бы не упустила своего счастья! – продолжала вздыхать Гликерия.

– Ах, милая моя Гликерия! – засмеялась в ответ Софья. – Вас послушать, так все столичные женихи, молодые и старые, только того и ждут, как им на глаза попадутся барышни из провинциального городишки, и все они дружной толпой устремятся к нашим ногам! У них там почитай своих хватает!

– Как же, хватает! – Гликерия уперлась руками в крутые бока. – А Толкушин-то за невестой куда приехал из Петербурга? То-то! В наш Эн-ск!

– Ангелине просто повезло!

– Так почему же и другим не повезет? – искренне недоумевала Гликерия.

– Повезет, не повезет! Вы, дорогая моя Гликерия Евлампьевна, только и мыслите о женихах. Словно в столицу только затем и ехать нужно, как женихов искать, – покачала головой рассудительная Софья.

– Соня, помилуй, а зачем же туда ехать-то, как не за удачной партией?

– К красоте прикоснуться, к величию. К музыке, книгам, театру. К людям интересным. К тому же я еду в дом подруги, которая нуждается в моей помощи и поддержке.

– Ты, Соня, всегда точно не в себе. Только тебе судьба улыбнулась, а ты намерена по сторонам глазеть, по театрам ходить, книжки читать да о чужих заботах думать!

– Гликерия, но ведь молодые люди тоже ходят в театр!

– И прекрасно! Только нужно обратить на себя их внимание! Ну прощайте – с нетерпением будем ждать ваших подробных рассказов.

Вернувшись после рождественских каникул домой, Соня оказалась опять в центре всеобщего внимания. Вся гимназия гудела в ожидании описаний столичных приключений, дверь дома Алтуховой не закрывалась. Даже сам директор, встретив учительницу в широком коридоре, остановился и ласково поприветствовал:

– Надеюсь, милая Софья Алексеевна, вы хорошо провели праздничные дни в столице империи? – и, выслушав сбивчивый ответ, продолжил: – Вероятно, ваши впечатления не ограничились лицезрением архитектурных красот? Буду рад, если вы пойдете по стопам своей подруги госпожи Толкушиной и счастливо устроите судьбу за пределами нашего ничем не примечательного поселения.

Госпоже Вешняковой посчастливилось первой экзаменовать приятельницу. Некоторое время она слушала отчет о прогулках и красотах Петербурга, но вскоре нетерпеливо перебила Софью:

– Прекрасно, милочка. Все просто прекрасно! Но только я не пойму, отчего вы умалчиваете о своих новых знакомых?

Что было отвечать бедной Софье? Разумеется, хозяйка дома ввела подругу в круг своих друзей и приятелей, Софья на правах гостьи следовала за хозяевами по всем балам и визитам. Лица мелькали перед ее взором, кто-то представлялся, целовал руку, потом следующий, все смешалось в один блестящий вихрь. И только на мгновение память вырвала одно лицо. Яркие пронзительные глаза, полные странной боли, затаенного страдания. Резко очерченный рот, опущенные уголки губ, высокий лоб с небольшой залысиной. Нервные пальцы. Голос отстраненный, мягкий, глубокий.

– Нелидов, литератор.

Потом еще раз видела его у Толкушиных, но не посмела обратить на себя внимание. Он стоял спиной, к нему подошла высокая, очень худая темноволосая женщина и что-то говорила громким, ломким голосом. А потом долго смеялась – как-то неестественно, резко, неприятно.

– Кто эта дама? – поинтересовалась Софья у Ангелины Петровны.

– Это его жена, Саломея Берг. Примадонна театра, играет во всех его пьесах.

– Как интересно, – кивнула Соня. Хотя ей тут же стало совершенно неинтересно.

– Если хотите, дорогая, мы сходим с вами в театр именно на пьесу Нелидова. Как я знаю, он недавно стал сотрудничать с театром. Хотя с режиссером Рандлевским они знакомы давно, кажется даже с юности. Только Феликса Романовича в Петербурге долго не было, вроде бы он жил в Германии, вернулся на родину, поступил в «Белую ротонду» и женился на нашей приме.

– Вот как. – Соня все еще смотрела на Нелидова. Странно, почему он привлек ее внимание?

Одним словом, когда Соня вернулась в родной Эн-ск, ей совершенно нечего было рассказывать приятельницам. Дамы были разочарованы.

– Немудрено! Я не удивляюсь, что у Софьи ничего не вышло, – заявила Гликерия, когда они покинули дом Алтуховой и под ручку отправились восвояси. – Она совершенно, совершенно не понимает, как надо жить на свете! Думать о какой-то ерунде! Театр! Архитектура! Помогать подруге! Ах, мне бы такой шанс!

– Да, да, вы правы! – вторила ей Калерия Климовна. – Она поступила неосмотрительно. Неизвестно, пригласят ли ее еще и повторится ли подобное счастье! Уж и я бы на ее месте действовала более решительно!

Дамы остановились и посмотрели друг на друга с нежными улыбками.

«Куда тебе, и без тебя, небось, в столице вдовиц, пропахших нафталином, пруд пруди!» – подумала Гликерия и ласково взяла приятельницу под руку.

«Уж ты бы, милочка, лучше и не рассуждала бы про столичных женихов, с твоим-то вкусом! Как можно думать о столице в такой нелепой шляпке, точно гнездо на голове!»

И Калерия сдула пушинку, случайно прилипшую к рукаву платья собеседницы.

Несмотря на мрачные прогнозы госпожи Вешняковой, приглашение посетить дом Толкушиных в столице повторялось для Софьи снова и снова, но всякий раз результат был тем же. Эн-ское общество совершенно разочаровалось в девице Алтуховой и отнесло ее к совершенно бездарным и непутевым барышням, которые не умеют использовать шанс и ловить удачу. Мыслимое ли дело, десять лет подряд два раза в год ездить в Петербург и не выйти там замуж?

Единственный человек, кого радовала неудача Софьи, был Мелентий Мстиславович Горшечников. В первый отъезд девушки он закручинился и уж было решил отныне ухаживать за Гликерией Зенцовой. Но когда Софья вернулась и потом возвращалась так несколько лет подряд, он воспрял духом и решил, что уж если в столице не нашлось для переборчивой Софьи жениха, то кто, как не он, Мелентий Горшечников, имеет все шансы. Как-никак годы идут, красоты и молодости не прибавляют. Покрутится, покрутится и поймет, что и в провинции порядочные женихи имеются. Вот он, например. Все эти годы рядом, всегда галантен, всегда с улыбочкой, с подарочком, цветочком. Первый жених в гимназии и не последний в городе. Вот еще прибавка к жалованью будет, можно и квартиру побольше нанять, и кухарку с горничной. Он теперь живет хорошо, теперь можно и жену содержать. Словом, надо свататься.

В один прекрасный день, а день за окном и впрямь стоял чудесный, Горшечников вдруг решил, что его час настал. Он критически оглядел себя в зеркале, оправил сюртук и крякнул от удовольствия. Мелентий решительно двинулся к дому Алтуховой, по дороге завернув в цветочную лавку.

– Левкои, как обычно, или розочки завернуть? – поинтересовался приказчик, который уже знал вкусы своего постоянного покупателя.

– Нет, братец, нынче мне надо особенный букет, такой, знаешь ли…

– Со значеньицем? – подсказал приказчик. – Извольте подождать, сударь, будет прекраснейший букет, с самым что ни на есть важным значением! – и приказчик выразительно посмотрел на Мелентия. – Ленточками прикажете перевязать? Бантик приколоть?

Через полчаса молодой человек уже стучал в дом Алтуховой.

Глава одиннадцатая

Яркие, сверкающие глаза Феликса Нелидова недаром запали в душу юной девушки. Их особая выразительность редко кого оставляла равнодушным.

– У тебя на лице одни глаза, – часто говорила ему мать в детстве.

– У нашего Феликса глазищи, точно блюдца, – смеялись товарищи в училище правоведения, куда его определила мать.

Она хотела видеть своего сына преуспевающим адвокатом, но римское право и прочие юридические премудрости совершенно не трогали юношу. Его душа жаждала другого. Его манил мир таинственный, загадочный, мир слов, образов, мир грез. Он взахлеб читал, сам пробовал сочинять. Но, боясь насмешек, никому не показывал своих опусов. Единственным человеком, который сочувствовал увлечению юноши, был его друг Леонтий Рандлевский. Тот тоже оказался в училище исключительно по желанию семьи. Сам же Леонтий грезил театром и с успехом выступал в ученических спектаклях.

Юноши частенько убегали от товарищей и в уединении мечтали, как каждый из них прославится. Один станет великим литератором. Другой потрясет театральные подмостки. Постепенно они стали совершенно неразлучны, что вызывало насмешки и разнотолки среди сверстников.

Особенно страдал Леонтий, когда мать забирала Феликса на каникулы и даже увозила из Петербурга погостить в дом дяди. А когда Феликс вдруг увлекся сестрой однокурсника, с Леонтием случилась горячка от ревности. Между товарищами произошла ссора, которая, правда, быстро завершилась примирением, но оставила в душах первую глубокую рану, и молодые люди поняли, что самые тяжелые душевные страдания иногда доставляют именно близкие люди, а вовсе не лютые враги.

Однако судьба продолжала испытывать Феликса, уготовив настоящее мучение для юной души. Он осиротел, лишился матушки, и опекуном над молодым человеком стал его дядя, брат матери. Дядюшка не имел семьи, жил одиноко в свое удовольствие, не обременяя себя заботами о жене и детях. Его семьей были книги. Он много путешествовал, многое видел и знал. Для юного Феликса этот человек имел особую притягательность. Посещение дядюшкиного дома всегда ожидалось с величайшим нетерпением и приносило обоюдную радость. Племянник, особенно если его видеть редко, не воспитывать каждый день и не расстраиваться из-за его успехов в учении и шалостей, казался дяде просто ангелом. И он баловал его, журил сестру, что слишком строга к мальчику. И вот теперь он мог сам влиять на судьбу единственного родственника и наследника.

Оставшись без матери, Феликс тотчас же покинул стены ненавистного храма правоведения и поступил в университет. Наконец он смог со всей страстностью своей души окунуться в любимый мир литературы. Дядя весьма либерально отнесся к этому проявлению юношеского своеволия. Пускай занимается, чем душа пожелает. Теперь Феликс все чаще бывал в доме дяди. Поместье Грушовка находилось в ужасной глуши. Приходилось ехать три дня из Петербурга, сначала на поезде, а потом от станции на лошадях. Безлюдное место, неподалеку небольшая деревенька да убогий городишко, как бишь его, Эн-ск. Сам же дом, просторный, старый, заполненный книгами, рукописями, альбомами, казался юноше таинственной кладовой с несметными сокровищами. И он проводил в Грушовке неделю за неделей, что повергало нервного и чувствительного Леонтия в величайшее уныние и беспокойство. Однажды по возвращении Феликса в Петербург между товарищами снова вспыхнула ссора, и теперь они уж расстались надолго. Когда Феликс вернулся к дяде, тому бросилась в глаза грусть племянника. Пришлось пожаловаться.

– Вот что, мой милый. Все это крайне неприятно, да и ни к чему тебе. Ты вон даже с лица спал. Сдается мне, что надо тебе переменить обстановку. Поезжай-ка ты в Германию. Я дам рекомендательные письма к моим тамошним приятелям, профессорам из университета. Поучишься, познакомишься со страной. Глядишь, и литературой займешься уже основательно. Езжай, мой мальчик!

Так Нелидов по воле дяди и на его деньги оказался в Германии. Теперь его домом стали университетские библиотеки, в которых он проводил целые дни. Гуляя по старинным улицам, он неизменно сворачивал в книжные лавки, где рылся часами. Именно в это время ему неожиданно открылся незнакомый мир европейской сказки, народной мудрости и поэзии. Все его сознание заполонили неведомые существа и образы. Феликс принялся с жадностью голодного изучать немецкие, французские, скандинавские сказки, и реальный мир совершенно перестал для него существовать. Вернее, это Феликс перестал его замечать, а все вокруг не могли не обращать внимания на славного молодого человека с огромными блестящими глазами и ясной улыбкой. Именно таким видела его дочь квартирных хозяев Грета. Нелидов снимал скромную комнату на втором этаже небольшого старинного домика. Бюргер-ское семейство, которое сдало ему жилище, было очень довольно своим скромным, аккуратным и непьющим русским постояльцем. Вежливый молодой человек всегда вовремя вносил квартирную плату. Никогда не буянил по ночам, всегда неизменно любезно беседовал с хозяевами, насколько ему позволял пока еще несовершенный немецкий язык. Хозяйская дочь, маленькая, тоненькая, как тростиночка, веселенькая, как котеночек, с кудряшечками, вызвалась помочь постояльцу в совершенствовании языка. И каков итог? Конечно, говорить Феликс стал намного свободнее, но несвободна оказалась его душа. Там поселилась любовь, там теперь царила малышка Грета. И тут произошло еще одно чудо. Вдохновляемый любовью, Феликс вдруг ясно понял, как ему надо писать. Один за другим стали появляться рассказы, а затем он приступил и к пьесе. Сказки, которые будоражили его воображение, порождали у него мистические и ужасные образы, реальность в его произведениях переплеталась с вымыслом. Творчество и любовь совершенно овладели существом молодого человека. Он не ходил, а летал, парил на землей, и жизнь казалась воплощением райской мечты.

Родители Греты не были слепы и через некоторое время стали справедливо ожидать счастливых перемен в семье. Феликс действительно решил, что Грета, милая, нежная девочка, должна стать его возлюбленной женой. Он написал дяде письмо, прося разрешения на брак с лютеранкой. Дядюшка и тут не отступил от своих либеральных воззрений. Женись, коли любишь. А лютеранка или православная, какая разница! Красивая женщина может и негритянской язычницей быть, от этого ее женская сущность не меняется!

Тем не менее невеста решила принять православную веру, так как все равно через некоторое время молодые так или иначе должны были вернуться на родину мужа. Сыграли скромную свадьбу, и жизнь потекла дальше своим чередом. Феликс по-прежнему проводил много времени над книгами и еще больше – за письменным столом.

Грета читала произведения мужа, они пугали ее своей непонятностью, а некоторые сказки просто наводили на нее ужас. Но она не осмеливалась высказать вслух свои страхи и только хлопала глазами и ахала. Ничто не омрачало счастья молодых, а тут еще стало известно о скором прибавлении в семействе. Феликс упивался радостью жизни.

И надо же было такому случиться, что именно теперь вдруг перед его взором, вернее перед калиткой их дома, появился высокий молодой человек в изящном светлом костюме. Одного взгляда из окошка было достаточно, чтобы узнать любезного друга Леонтия Рандлевского. Феликс находился в таком приподнятом настроении, что приезд друга юности он воспринял как еще один подарок судьбы. Забыты были прежние ссоры и детские обиды. Молодые люди говорили всю ночь и не могли наговориться. Рандлевский кое-как доучился в училище, но не пошел по стезе адвоката, а принялся осуществлять свою мечту. Семья воспротивилась его выбору и отринула непокорного сына. Он бедствовал, но от сцены не отказался. Театральные мытарства никоим образом не убили в нем дух творчества, но он понял, что призвание его скорее не в лицедействе, а в искусстве режиссера. И эта идея стала смыслом его жизни.

И Грета, и ее родители оказались совершенно околдованы новым знакомым. Рандлевский имел особое очарование, его неторопливые движения, ласковый голос окутывали собеседника, словно благовонные курения. Грета уже на второй день знакомства не чаяла в нем души. А поскольку Феликс по-прежнему много времени проводил за письменным столом, боясь потерять образ или сюжет, то Леонтий взялся каждый день совершать прогулки с женой товарища, так полезные в ее положении. Однако Грета чувствовала себя неважно, и даже свежий воздух и интересное общение не улучшали ее состояния.

Доктор озабоченно качал головой и всякий раз настоятельно рекомендовал пациентке есть побольше мяса, колбас, масла, творога и пить молоко. Но в том-то и дело, что бедняжку мутило даже при одном упоминании этой провизии. Частенько она убегала из-за стола, мучимая приступами рвоты. Постепенно Грета стала совсем плохо есть, побледнела и ослабла. Прогулки прекратились.

– Ваша супруга очень худенькая и слабенькая, – сердился доктор. – Кормите ее хоть насильно. Иначе я не берусь предсказать исход.

Мать Греты с ног сбилась, пытаясь готовить повкусней для своей бедной девочки, но ничего не помогало. Грета не могла есть.

Между тем Леонтий засобирался в Петербург. Он получил письмо от одного богатого человека, на которого возлагал большие надежды, и, окрыленный, уехал, оставив семью товарища в смутном ожидании беды. Доктор, к несчастью, оказался прав. Бедная Грета не перенесла родов и скончалась в ужасных мучениях. Ребенку не суждено было появиться на свет.

Если бы небо упало на голову Феликса, это потрясло бы его в меньшей степени. Смерть Греты на некоторое время совершенно затмила его разум. Он сутками не выходил из своей комнаты. Не прикасался к книгам и рукописям.

Прошло много дней, когда Феликс наконец вышел из дома и побрел куда глаза глядят. Вдруг он остановился как вкопанный. Словно увидел нечто, резко развернулся и побежал обратно, распугивая своим безумным видом степенных бюргеров. Он ворвался к себе в комнату, бросился к письменному столу и принялся писать. Он не вставал день и ночь. Под утро рука онемела. Сердце колотилось, перед глазами стоял туман. Нелидов хотел встать и потерял сознание. Его нашла теща, вместе с мужем они перетащили его на кровать. Когда он пришел в себя и перечитал написанное, забытое чувство восторга охватило его. Он написал настоящую пьесу. Да, смерть любимого существа стала центром произведения, но это не грех, ведь тем самым он воспел свою любовь к ней и сделал Грету бессмертной.

Из Петербурга пришло письмо обеспокоенного Рандлевского. Вместо жалобного повествования с описанием трагического события Феликс послал другу свое произведение. Ответ последовал незамедлительно. Леонтий прочитал пьесу за сутки, рыдал над нею не переставая и просил до-зволения ставить ее на сцене. Так родился Феликс Нелидов, литератор.

Глава двенадцатая

Прошло больше года после смерти Греты, а Феликс по-прежнему жил в доме ее родителей. Раньше они были счастливы все вместе. Теперь их сближало общее горе, общие воспоминания о бедной девочке. Старики относились к зятю как к родному сыну. Оставшись без дочери и не дождавшись внука, они на него перенесли всю свою любовь и заботу. Нелидов понимал, что он не может вечно оставаться в этом доме, но мысли о переезде всякий раз гнал прочь.

В наследство от покойной жены ему остались не только ее милые безделушки и платья, но также и подруги. Они по-прежнему приходили в дом Греты, и чаще других навещала осиротевших стариков и вдовца девушка по имени Фрида. Высокая, крепкая, живая и жизнерадостная, она и при жизни Греты составляла полную ее противоположность. Теперь же всякий раз ее появление приносило немного оживления, чуть-чуть радости, хотя она приходила, так же как и прочие, вспоминать и скорбеть о любимой подруге. Именно Фриду чаще всего встречал Феликс по пути на кладбище и у могилы. Выполнив печальную миссию и возвращаясь в город вместе, молодые люди все чаще теперь говорили не только о покойной. Однажды Фрида позвала Феликса на прогулку за город на велосипедах. И он с изумлением обнаружил, что не сразу смог догнать девушку, она так резво крутила педали! Фрида часто и заразительно смеялась, и Феликс не мог оставаться угрюмым и равнодушным рядом с нею. Ее жизнелюбие, живительная энергия переливались через край. И она щедро одаривала ими окружающих. Нелидов не мог не понимать, что Фрида неспроста частенько появляется на его пути. Однажды он подумал, что это, наверное, и к лучшему. Как-то раз отец Греты после обеда сказал:

– Фрида славная девушка, герр Феликс. Вы молодой человек, вы не можете всю жизнь оплакивать нашу бедную Грету. Мы не будем чинить вам препятствий и только порадуемся за вас обоих.

Вскорости Нелидов нанял новую квартиру, покинул уютный и ставший уже родным домик и через месяц женился на Фриде. Конечно, предварительно он написал дяде, и тот, не изменяя себе, благословил племянника на вторичный брак. Молодому человеку нельзя оставаться вдовцом и длительное время предаваться унынию и меланхолии. Новая женитьба – самое верное средство от дурного состояния души и тела, рассуждал старый холостяк.

Нелидов написал письмо и Рандлевскому, который до этого бомбардировал друга призывами поскорее вернуться в Петербург и заняться постановкой пьесы. Нелидов писал о творческих планах, о новых замыслах. Касаемо пьесы он целиком и полностью полагается на талант и энергию своего верного друга. В конце письма, чуть ли не вскользь, мимоходом, он упомянул о своей женитьбе. Ответа не последовало, что Феликса на сей раз не особенно и огорчило.

Жизнь с Фридой оказалась еще более сказочной, чем с первой женой. До этого Феликс не представлял, что женщина может приносить столько телесных радостей. Он, бывало, не мог разомкнуть объятий, оторваться от пышного тела жены, чувствуя себя совершенно ненасытным. К этим радостям прибавлялись и прочие плот-ские утехи. Фрида оказалась славной хозяйкой и большой любительницей вкусной еды. Нелидов и не заметил, как прежний сюртук перестал на нем сходиться, а брюки стало распирать образовавшееся брюшко.

При всем этом размеренное домашнее существование совершено не отвратило Феликса от писательского труда. Наоборот, Фрида вдохнула в него новую жизнь. В его произведениях зазвучала не только душа, но и тело, с его страстями и желаниями. Жена иногда смущенно качала головой, читая некоторые страницы.

За окном стояло лето, когда в доме Нелидова снова появился Рандлевский.

– Боже! Леонтий! Ты, словно призрак, являешься ниоткуда! – воскликнул Нелидов.

– Помилуй, братец, как же ниоткуда? – возразил тот. – С вокзала я, братец, с вокзала! Устал чертовски, и очень хочется есть!

Последние слова гость адресовал хозяйке дома, которая появилась на пороге. Через полчаса на столе дымилась супница, из кухни доносились головокружительные ароматы, а Фрида хлопотала, стараясь поудобнее устроить гостя. Рандлев-ский привез хорошие новости. Ему удалось найти мецената, и в скором будущем, как он надеется, его детище, его театр наконец родится на свет. А пока он ждет от своего друга новых творений, ведь надобно иметь особый, необычный репертуар, чтобы публика ходила именно в этот театр. Надо иметь свое лицо, свой творческий характер. Он сам будет режиссером и, может быть, на первых порах будет играть небольшие роли. На примете есть и актеры, которые уже дали согласие войти в состав труппы. Все будет очень славно. Очень необычно, чрезвычайно интересно.

Фрида с любопытством прислушивалась к речам гостя, но она плохо понимала по-русски. Учить язык ей не хотелось, так же как и ехать в далекую холодную страну. Но мужу она об этом пока не говорила.

Рандлевский жил в доме друга уже две недели. На улице стояла ужасная жара, и по этому случаю приняли решение отправиться на природу и искупаться в реке. День выдался замечательный. Компания двинулась в путь на велосипедах, запаслись большой корзинкой провизии и вином. Выбрали прекрасное живописное место на берегу и предались радостям блаженного отдыха и неги. Первым пошел купаться Леонтий. Он так устал крутить педали, что не мог остыть и долго плавал. Когда он выбрался на берег, его кожа покрылась пупырышками, и Фрида со смехом принялась растирать его полотенцем. Феликс немного поплескался у берега и лег в тени, а Фрида, которая плавала хорошо, намного лучше мужа, отошла немного в сторону, чтобы не смущать мужчин и купаться без помех. Ее не было больше получаса, но Феликс не беспокоился. Он знал, что жена плавает отлично и всегда далеко. Но когда и Леонтий уже стал беспокоиться, Феликс встал и подошел ближе к реке. Он всматривался вдаль, но не видел на поверхности головы жены. Нелидов не на шутку испугался. Может, она устала и выбралась на берег в другом месте и сейчас идет пешком? Леонтий вызвался пробежать вдоль берега и поискать женщину. Феликс же поплыл и стал нырять. Внутри его нарастало тошнотворное чувство ужаса и неизбежности беды.

Поиски не дали результатов. Пришлось бежать за помощью в ближайшую деревню и сообщать в полицию.

Фриду нашли через два дня. Она странным образом запуталась в длинных водорослях, которые, как лианы, обвивали ее шею и ноги. Ее тело мерно покачивалось под водой среди бледно-зеленых стеблей, волосы плавали на поверхности. Точно русалка, сказал один из крестьян, который и нашел утопленницу.

Полиция так и не смогла понять, как молодая, крепкая женщина, которая к тому же прекрасно плавала, так нелепо погибла?

Феликс похоронил жену и погрузился в мрачную меланхолию. На этот раз Рандлевский оставался с другом, он не мог покинуть его в таком состоянии. Мыслимое ли дело, молодой человек двадцати пяти лет – и уже дважды вдовец!

Нелидов почти забросил работу, иногда читал что-то у себя в кабинете, Леонтий же в гостиной изучал рукописи друга.

– Феликс, можно к тебе? – Он тихо постучал и вошел. – Послушай, Феликс, не сочти меня за ненормального, но мне пришла в голову одна дикая мысль. Прости, возможно, я затрону твои раны, но без этого я не смогу выразить свое подозрение. Скажи, о чем твоя последняя повесть?

– О русалке, – без всякого интереса ответил Нелидов.

– И каков ее конец? – осторожно поинтересовался друг.

Нелидов вздрогнул и подскочил с места. Схватил рукопись, лихорадочно пролистал. Последние страницы повести почти полностью совпадали со страшной картиной гибели жены.

– Что ты хочешь сказать, Леонтий? Ты что, хочешь сказать, что это я ее убил? – завопил Нелидов не своим голосом.

– Ты не хотел ее убивать, но ты невольно сделал это, – прошептал Леонтий. – Ты описал ее смерть, да так талантливо, так ярко, что все, что ты нафантазировал, материализовалось.

– Это бред! Это сущая галиматья! Ты безумец, что говоришь мне подобное! Смерть Фриды и моя книга – это кошмарное совпадение, необъяснимое совпадение!

– Пусть так! Но тогда скажи мне, над чем ты работал два года назад, когда еще жива была Грета? Я помню ту повесть про корову, про женщину, превращенную в корову, с прекрасными глазами, и которую по ошибке зарезал ее же муж. Смерть Греты оказалась как-то связана с мясом коровы. Ведь ты сам мне говорил, что она не могла есть мясо? Что она вдруг возомнила себе, что мясо и есть ее погибель!

– Это ерунда, чушь, все притянуто за уши! Я не желаю этого слушать! – Феликс повалился на диван и заткнул уши.

На следующий день они почти не разговаривали. Через несколько дней Рандлевский стал собираться домой.

– Ты по-прежнему упорствуешь? Не поедешь на сей раз? Что ж, дело твое.

Рандлевский покинул друга, который простился с ним без особого сожаления. Подозрения Леонтия, странные, необъяснимые, жгли сердце Нелидова. И чем больше он об этом думал, тем больше он убеждался в том, что благодаря своему творчеству обрел страшное свойство притягивать смерть.

Глава тринадцатая

Время шло, и мало-помалу Нелидов вернулся к рукописям, но теперь он со страхом смотрел на свои страницы, с каждым мигом все больше и больше укрепляясь в своих подозрениях. Но чем больше его ужасало собственное творчество, тем больше хотелось творить. Иногда его вдруг охватывало чувство необъяснимого восторга от того, что ему доступно мистическое могущество. Когда он думал об этом, голова шла кругом. Правда, такие мгновения были редки, Феликс сам себя корил и справедливо полагал, что от подобных мыслей и до безумия недалеко.

Страшноватые сказки, сочиненные Нелидовым, становились раз от разу еще ужаснее. Он риск-нул отнести их в немецкое издательство и почти сразу же получил положительный отзыв и гонорар. Что ж, люди желают ужасов, они хотят, чтобы их внутренний замутненный мир, их потаенные желания, их неосознанные страхи, рожденные в детстве, – чтобы все это обрело реальность на страницах его произведений и освободило читателя от черноты души. И Феликс работал не покладая рук. Тем временем из Петербурга приходили хорошие вести. Рандлевскому удалось создать театр, и он назвал его «Белая ротонда». Пьесу Нелидова репетируют и начнут ею сезон. Леонтий настоятельно звал друга на премьеру. Но не мольбы товарища заставили Феликса наконец принять решение вернуться домой. Пришло письмо от дяди. Как всегда, оно было полно своеобразного юмора и самоиронии, но повод оказался не очень подходящий. Дядя решил, что жизненный путь его близится к концу, и просил племянника вернуться.

Нелидов вернулся в Петербург именно тогда, когда там лучше вообще не находиться. Ноябрь – месяц, который если переживешь в Петербурге, так потом и вовсе жизнь не страшна. Серое, как мышь, небо висит прямо на носу. Солнце в это время напрочь забывает дорогу в этот сумрачный город. Мелкий омерзительный дождь, перемешанный со снегом, пронизывающий ветер и лютая тоска, доводящая до умопомрачения. Нелидов, отвыкший от родного города, решил для себя, что подобное состояние природы очень даже соответствует состоянию его души, и погрузился в работу над новой пьесой.

Появление автора вызвало живейший интерес у актеров. Ужасно любопытно было посмотреть на человека, который сочиняет такие странные вещи. Актеры гадали, каков он: угрюмый и печальный, желчный и злой? Да нет же, вот увидите, он полный и веселый человек, любитель женщин и хорошей еды. Ах нет, вы не знаете людей, вот увидите, это прагматик, который считает каждую копейку и чутко следит за тиражами и популярностью!

Правы оказались те, кто справедливо желал видеть в авторе продолжение его героев. От прежнего Нелидова не осталось ничего. Товарищи юности и вовсе бы его не признали. Радостный и жизнелюбивый юноша уступил место мрачному и меланхоличному молодому человеку с тусклым взором и согнутыми плечами. Даже дядя, которого хвори скрутили в бараний рог, и тот выглядел веселей.

– Да, братец, здорово тебя судьба отдубасила! – качал он головой. – Что ж, теперь ясно одно. Либо жениться в третий раз, либо не жениться вовсе!

Феликс стал сторониться женщин. Не дай бог, опять роман, чувства, и каков конец? Но именно его одиночество, печальные глаза и скорбная складка у рта вызывали у дам особенный интерес. Да он просто душка, эдакий лорд Байрон, Чайльд-Гарольд. Они вились вокруг, порхали, как бабочки, да все бесполезно.

Прима театра Саломея Берг потеряла голову в первый же миг, как только увидела литератора.

– Послушайте, Нелидов, – она высунулась из своей гримерной и поманила Феликса. Тот нехотя подчинился. – Послушайте, Феликс, вы гений! Вы талант! Я обожаю ваши пьесы! Я обожаю вас!

Актриса широко раскрыла длинные худые руки, покрытые цветастой шалью, и махала ими, точно архангел Гавриил.

– Благодарю вас, Саломея! – Феликс сдержанно улыбнулся. – Я ценю ваши комплименты.

– Нет, вы не поняли меня! – Саломея сделала решительный шаг по направлению к собеседнику. – Я не говорю вам комплиментов, я говорю вам о своей любви к вам.

– Разумеется, как всякий человек, имеющий поклонников своего таланта, я полагаю, что возможны некоторые литературные преувеличения… – Феликс быстро окинул небольшое помещение взглядом, готовясь к стремительному отступлению и бегству.

Саломея засмеялась и запахнула на себе шаль. Феликсу был чрезвычайно неприятен весь этот разговор и тон, который он находил несколько балаганным. Он грустно смотрел на женщину и не пытался даже казаться хоть немного вежливым или галантным. Саломея не относилась к красавицам театрального Петербурга. Она была слишком худа, очень высока, злые языки говорили, что она производит впечатление костистой рыбы. Ее лицо почти всегда имело болезненно бледный вид, а запавшие глаза с темными кругами усугубляли впечатление о ней как о человеке, которому не-долго осталось жить. При этом она говорила резким голосом, часто со срывающимися интонациями, так что казалось, что она вот-вот разрыдается. Однако все эти на первый взгляд не очень привлекательные черты на сцене становились ее главным козырем, основой ее таланта, рисунка ее роли. Саломее прекрасно удавались роли роковых возлюбленных, носительниц зла, погубивших свою душу. А уж роли в страшных и мистических произведениях Нелидова как будто для нее и были написаны. Рандлевский попал в точку, соединив два таланта – писателя и актрисы.

Саломея просто жила в образе. Она грезила новой ролью. Но ее чувство к Нелидову оказалось не просто восторгом почитателя, а именно страстным чувством женщины, которая потеряла голову от любви настолько, что перестала замечать неприличность своего поведения. После их разговора в гримерной, который закончился стремительным бегством Феликса, Саломея каждый день и во всеуслышание заявляла о том, что он – смысл ее жизни. Коллеги по актерскому цеху усмехались и относили подобное поведение на счет сценической эксцентричности примы.

– Мадемуазель Берг без ума от тебя. – Рандлевский небрежно бросил шляпу на стол и присел рядом с Феликсом. – Она мне все уши прожужжала о своей любви к тебе.

– Это все пустое, друг мой. Пускай себе, – отмахнулся Нелидов. – До нее ли мне теперь. Кому как не тебе знать.

– Именно об этом я и пришел поговорить. – Рандлевский осторожно прикоснулся к руке товарища. – Мне кажется, что тебе не следует никому, понимаешь, совсем никому рассказывать о том, что с тобой случилось в Германии. Я думаю, будет только полезнее для тебя и безопаснее, повторяю, безопаснее, если ты не будешь посвящать собеседников в тайны своей семейной жизни и рассказывать им, что был дважды женат и дважды стал вдовцом. А уж о том, при каких обстоятельствах это произошло, и подавно.

Феликс побледнел и откинулся на спинку стула.

– Но, помилуй, тем самым я как бы для себя соглашусь с мнимой причастностью к смерти Греты и Фриды. Но я не могу этого признать, признать того, чего не может быть!

– Полно, не горячись. Тебя никто не заставляет ничего признавать. Я только говорю тебе, как всякий нормальный человек, всякая женщина может относиться к знакомому, который за три года похоронил две жены! И обеих в расцвете лет! К чему тебе интерес полиции, Феликс?

– Но ведь…

– Кроме твоего дяди, меня и тебя в Петербурге не знает никто, а Германия – бог знает где! Дядя не будет рассказывать, да и некому слушать в его-то глуши. На меня же ты можешь положиться совершенно. Я тебя не выдам никогда, хоть пытай меня, хоть режь.

И Рандлевский с еще большим усилием пожал руку Нелидову.

– Не знаю. Но может быть, ты и прав. – Феликс осторожно высвободил руку и потер запястье.

Между тем все было готово к премьере. Театр лихорадило. Саломея так волновалась, что на время оставила Нелидова в покое и если и обращалась к нему, то только как к автору. Феликс накануне не мог заснуть и забылся только наутро. А с утра он уже находился в театре, где бледный и нервный Рандлевский давал последние указания рабочим по сцене. Что ж, оставалось дожить до вечера, а там – либо пан, либо пропал.

Вечером, когда подняли занавес и действие началось, Нелидов, сплошь покрытый липким потом, простоял весь спектакль за кулисами. Мимо него проносились актеры, он слышал реплики со сцены, видел губы суфлера, его пару раз толкнули сценические рабочие, тащившие реквизит, но он не чувствовал ничего. Ничего, кроме дыхания зала. Поначалу ему показалось, что публика воспринимает увиденное с холодным недоумением. Потом легкая изморозь ужаса и оторопи охватила зрителей. И оцепенение. Оцепенение, которое взорвалось овациями и рукоплесканиями. Стонами и криками. Триумф! Победа! Свершилось!

– Феликс! Голубчик! Это же нам, нам такая буря! Да очнись же ты, чудак ты эдакий! – Рандлевский тряс товарища и буквально вытолкнул его на сцену.

Недели через три, когда эйфория от удачной премьеры поутихла, газеты перестали хвалить и ругать, а актеры трястись как в лихорадке, Саломея опять приступила к осаде неприступной крепости. Она совершенно справедливо полагала, что значительная часть триумфа принадлежит ей, что только благодаря ее талантливой игре пьеса была воспринята так горячо. Нелидов не отрицал выдающейся роли актрисы в реализации его автор-ского замысла, но в свою очередь не видел в этом обстоятельстве повода говорить об иных чувствах, нежели как о любви к театру. Однажды упорной Саломее удалось заставить Нелидова подняться к ней в квартиру под предлогом подвернутой ноги. Когда мадемуазель Берг выходила из ландо, она неловко ступила на тротуар, подвернула ногу и не могла подняться на третий этаж. Феликсу, который сопровождал приму после спектакля и позд-него ужина в ресторане, ничего не оставалось делать, как предложить свою помощь.

Нелидов еще не успел толком оглядеться в квартире, как нетерпеливая Саломея пошла в наступление.

– Неужели вы так слепы и глухи, Нелидов? Я не поверю в вашу бесчувственность, это притворство, иначе вы были бы не способны на творчество, такое творчество! – последние слова Саломея произнесла с особым ударением.

– Я вовсе не слеп и не глух, как вы изволили выразиться, сударыня. Но я полагаю, что, как всякий человек, я имею право на интимность своих чувств. Вы вбили себе в голову блажь, прихоть, вы пожелали моей любви, как жареного поросенка в ресторане или бокал шампанского. Отчего вам не приходит на ум, что я не хочу этой любви, что я, если угодно, вообще не желаю ничьей любви!

Феликс хотел казаться нарочито грубым, так, чтобы обиженная Саломея раз и навсегда отказалась от своей пагубной идеи. А то, что она пагубная, Нелидов не сомневался.

Получив такой немыслимо грубый ответ, мадемуазель Берг на некоторое время потеряла дар речи. Она в жизни не слышала ничего подобного в свой адрес и никак не могла представить, что пылкие объяснения в любви могут закончиться для нее сущим унижением. Сначала она побледнела от гнева. Потом краска стыда бросилась ей в лицо. Быстрыми шагами Саломея подошла к окну и распахнула его. Свежий ветер и легкий ночной мороз ударили в разгоряченные лица собеседников.

– Вы мне не верите. Вы думаете, что мои слова – просто кривлянье, актерское позерство? Ну так знайте, если вы не услышите меня, то я услышу трубы архангела Гавриила! – И она выразительно посмотрела вниз. – Я не могу жить без вашей любви, Феликс, и это не пустые слова захме-левшей женщины!

Для пущей убедительности Саломея даже попыталась тотчас же забраться на подоконник, но не смогла сразу одолеть высоту, мешало слишком узкое шелковое платье. Не самая подходящая одежда для самоубийства.

Когда она обернулась, то ее поразил вид Нелидова. Его лицо стало землистого оттенка, он судорожно глотнул и едва произнес:

– Прошу вас, дорогая, вы слишком устали сегодня и очень возбуждены. Успокойтесь, я приеду завтра утром, и мы все обсудим. Все будет, как вы пожелаете.

Саломея слова не могла вымолвить. Нелидов чмокнул ее в лоб и поспешно удалился.

Когда, шатаясь от пережитого, без сил, он вернулся к себе домой и прошел в кабинет, то первым делом открыл начатую рукопись. Сказка о женщине, превратившейся в птицу.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, в передней раздался нетерпеливый звонок. Явился Нелидов. Саломея приняла его в одном пеньюаре, с растрепанными волосами и вытаращенными от изумления глазами. Феликс явился во фраке, в белом жилете и с белым галстуком. Волосы его были аккуратно напомажены, и вокруг распространялся густой аромат его одеколона.

– Друг мой, вы сошли с ума? В такую рань и в таком виде? – едва пролепетала хозяйка.

– Вы удивлены? – холодно возразил Нелидов. – Странно, вчера вы были настроены более чем пылко. Или вы уже передумали?

– Передумала? Что передумала? – продолжала удивляться Саломея, еще не отошедшая от сладких сновидений.

– Как что? Выходить за меня замуж! Вчера вы изволили выразить свое желание более чем недву-смысленно. Нынче поутру я явился сделать вам официальное предложение руки и сердца. – И гость выразительно поправил нарядный галстук.

– Но, Феликс!.. – едва вскрикнула Саломея.

– Стало быть, вы не передумали? Отлично! – он решительно прошелся по комнате. – Тогда, я полагаю, будет справедливым учесть и мои пожелания к данному событию. Я желаю, чтобы наше бракосочетание совершилось тотчас же. Сегодня же. Немедля! – Нелидов с такой силой развернулся на каблуках, что пол застонал под его ногами.

– Но как же? Это невозможно! А свадебный банкет, гости, мое платье, наконец! – всплеснула руками мадемуазель Берг.

– Рано поутру я заезжал в небольшую церковь на окраине и договорился о скромном венчании. Церковный сторож пойдет за свидетеля. А платье, – платье можно позаимствовать и в костюмерной, ведь вам доводилось играть невесту!

– Матерь Божья, в костюмерной! – Саломея схватилась за худую грудь с таким чувством, будто ей сообщили о смертельном диагнозе.

– Значит, мои пожелания вами отклоняются? – в голосе Нелидова проскользнула затаенная надежда.

– Нелидов, венчаться с вами я пойду и в пеньюаре, – Саломея покорно опустила руки и склонила голову.

Весть о скоропалительном браке Нелидова и Соломеи Берг потрясла театр. Вечером в квартире актрисы стоял гул голосов, и горничная сбилась с ног, открывая дверь и поднося букеты, поздравления, подарки. Гости шли без приглашения.

– Ну, друзья мои, вот уж учудили, так учудили! – рокотал басом актер, играющий героев-любовников. – Мы все рады, конечно, но совершенно поражены. Поражены настолько, что некоторых эта новость буквально сбила с ног. Да, да, представь, милый друг Нелидов! Твой Рандлев-ский просто упал на ровном месте, когда услышал эту новость. В буквальном смысле сногсшибательную! – и он раскатисто засмеялся.

– Вот уж вы, как всегда, преувеличиваете! – высоким голосом заметила дама, играющая комических старух. – Он именно что споткнулся о ступеньку, я сама видела! Ногу подвернул сильно, потому и не придет, но цветы прислал, вон тот роскошный букет!

Нелидов только усмехнулся. Ему было совершенно все равно, жизнь катилась под откос.

Саломея оказалась страстной и ревнивой женой. Дня не проходило, чтобы она не устраивала мужу допрос с пристрастием или сцену со слезами и мольбами. Она следила за Нелидовым, читала его письма и жаловалась окружающим на несуществующих соперниц. В театре только диву давались на стоическое смирение, с каким Феликс сносил характер жены. Он позволил себя любить, себя ревновать, страдать о себе, но не позволял одного. Влюбиться самому. И это повергало несчастную женщину в глубокое отчаяние. Но на людях, глядя, как Нелидов любезен и заботлив, никто бы и не подумал, что здесь нет ни капли чувства, ни нотки страсти.

– Э, брат! Да ты сам великий актер, – заметил однажды довольно желчно Рандлевский, когда Нелидов поспешно и аккуратно поправил перья на шляпе жены. Саломея не услышала слов режиссера, который шел позади нее, но почувствовала прикосновение мужа, и лицо ее осветилось радостной улыбкой.

– Еще немного, и ты попадешься в эти сети! – тихо хмыкнул Леонтий.

Саломея тоже так полагала, она верила, что ее любовь наконец пробудит в муже ответное чувство. Порой ей казалось, что цель уже близка, что ненаглядный Феликс уже совершенно и безвоз-вратно принадлежит ей. Но ее надеждам не суждено было сбыться. В театре появилась Изабелла Кобцева. Провинциальная кобылка, так презрительно отозвалась о ней прима. Но эта кобылка принялась очень резво стучать своими стройными ножками, которые она не стеснялась демонстрировать. Обольстительно дрожать выразительным бюстом при исполнении двусмысленных танцев. Бюстом, которого худая Саломея была почти лишена. Сверкать карими глазами и заразительно смеяться ослепительно белыми зубами. Все это выглядело глупо и пошло. И совершенно не пугало Саломею до того самого мига, когда она узнала, что именно для этой вульгарной особы пишется специальная роль в новой пьесе мужа. Когда Саломея однажды заглянула в недописанную рукопись, она ужаснулась и много прочитала такого, что осталось между строк. Ей почудилась затаенная плотская страсть мужа, неуемное желание самца овладеть молодой и горячей самкой. Обуреваемая подозрениями, она снова принялась следить за ним и однажды при выходе из театрального подъезда застала сцену, когда Феликс, подсадив молодую женщину в ландо, вспрыгнул туда же и они исчезли в ночи вдвоем. При этом жене было заявлено, что он будет работать с Ранд-левским. Мадам Берг бросилась к Леонтию, требуя от него объяснений и покаяния в гнусном сообщничестве. Рандлевский ничего не отрицал, но и не старался выгородить товарища. Ничего не поделаешь, обман все равно бы когда-нибудь раскрылся.

Обезумевшая от горя и боли Саломея вернулась домой и на этот раз довольно легко вспрыгнула на подоконник, распахнула окно, взмахнула длинными худыми руками и полетела вниз.

Женщина превратилась в птицу.

Глава четырнадцатая

Горшечников постучал сначала робко, а потом все громче и увереннее. Вскоре послышались шаги, и в дверях показалась Матрена Филимоновна.

– Дома ли хозяйка? – недовольным тоном спросил Мелентий. Он подозревал, что нянька его недолюбливает, и поэтому уже загодя придавал своей физиономии воинственный вид.

– Дома, батюшка, дома, – закивала головой женщина и приняла от гостя шляпу. – Извольте, сударь, в гостиную.

Мелентию все это было неприятно. Ему всегда казалось, что Матрена, эта глупая старая ведьма, насмешничает над ним. Ему казалось, что обернись – и он увидит ее иронический взгляд, а то, быть может, еще и высунутым языком подразнит. Образ Матрены Филимоновны в застиранном переднике и с седыми космами, выбивающимися из-под платка, которая дразнит его за спиной, высунув язык, оказался таким ярким в его воображении, что Горшечников даже резко обернулся и уже изготовился напуститься на негодницу. Но за спиной не оказалось никого.

«Фу ты, ну ты!» – произнес с досадой про себя Мелентий и, гордо приосанившись, двинулся в комнату. Он уже знал, что Софья опять явилась из столицы ни с чем, то есть без жениха. Стало быть, на сей раз у нее не будет повода ему отказать. Алтухова встретила старинного приятеля с доброй улыбкой.

– Милый Горшечников! Рада, ужасно рада вас видеть! – и она протянула ему руку для поцелуя.

– А я-то как рад, как рад! Душечка моя Софья Алексеевна! – промурлыкал Мелентий и поспешил поднести букет.

– Цветы, как всегда, хороши. – Она с удовольствием расправила ленточку. – Вы мастер выбирать букеты, Мелентий Мстиславович! У вас хороший вкус, впрочем не только в букетах!

– Бальзам, бальзам на душу ваши слова, моя дорогая! Но смею вам заметить, что последнее ваше замечание поразительно проницательно. Оно дает мне надежду, что мой выбор будет вами по достоинству оценен.

– Какой выбор, Мелентий? – насторожилась Софья, которая за сладкими речами гостя почувствовала подвох.

– Извольте, поясню. В нашем маленьком сообществе вы – истинный бриллиант. И я как человек, которому вашими устами не отказано в правильности чутья и вкуса, именно вас выбрал для высокой и сладостной роли, – он глотнул воздуха, – моей возлюбленной супруги!

– Мелентий! – Софья махнула на него букетом, который так и не успела поставить в вазу. – Мелентий, что вы такое несете! Отчего вам именно сегодня взбрело в голову мне это сказать, ведь мы знакомы столько лет!

– Что значит взбрело? – обиделся Горшечников. – Вы говорите так, словно я неожиданно придумал нечто дикое!

– Именно так я и понимаю ваши слова, – засмеялась Софья. – И нечего тут обижаться, какие обиды между старыми приятелями!

– Я не хочу числиться в ваших приятелях! Почему вы не восприняли всерьез мои слова? Я долго собирался с мыслями и духом, чтобы сделать вам предложение руки и сердца!

– Полно, полно, Горшечников! – Софья погрозила ему пальцем, как непослушному ученику. – Меня вы не проведете. Я не Калерия и не Гликерия. Вы вовсе не долго собирались с духом. А долго выгадывали. Да прикидывали, какая из невест получше да повыгодней будет.

– Вот уж, Софья Алексеевна, не ожидал я от вас таких обидных слов! – Горшечников покраснел и насупился.

– И я не ожидала от вас, сударь, такого нелепого поступка.

Они замолчали и не знали, как поступить дальше. Рассориться и разойтись, потом долго дуться, искать повод для примирения? Или уж сразу примириться, чтобы не осложнять себе жизнь?

– Ладно, Мелентий Мстиславович! Помиримся и забудем сказанное! – Софья протянула ему руку.

Горшечников ответил на ее дружеское пожатие с явной неохотой.

– Я одного не пойму, почему? Разве ваше сердце занято?

– В том-то и дело! – Она снова рассмеялась.

– И кто же он? – вскричал вконец расстроенный жених.

– Да я вас сейчас познакомлю! Зебадия, – позвала девушка, – милый мой, покажись, выйди к нам, познакомься с хорошим человеком!

– Зебадия? – повторил Горшечников. – Господи, что за имя-то такое? Лютеранин, что ли?

Между тем на зов хозяйки никто не вышел, и она ускользнула в соседнюю комнату. Через миг она появилась оттуда. К груди она прижимала большого серого кота с белым животом и белыми «носочками» на лапах.

– Вот мой избранник! – Софья приподняла кота над головой и торжественно поднесла к раздосадованному Горшечникову.

– Грешно же вам смеяться, Софья! Вечно вы насмешничаете надо мной!

Он подошел к коту и почесал ему белый живот.

– Повезло тебе, брат Зебадия!

Зебадии действительно повезло. Не случись на его жизненном пути добросердечной девушки Софьи, кошачья жизнь пошла бы наперекосяк. Поначалу неразумным котенком он был взят в дом популярного литератора Нелидова. С младых когтей он привык к теплому молоку, шуршанию листков рукописи, которые его чрезвычайно забавляли. Кот приспособился часами сидеть на плече хозяина, покуда тот работал за столом, – близко хозяйское ухо, небритая щека, ласковая рука с длинными гибкими чувственными пальцами.

«Милый мой звереныш, теперь только ты у меня. Одного тебя буду любить. Надеюсь, хоть это чувство мне позволено судьбой, злым роком!»

Однако злой рок оказался неумолим. Нелидову надо было вступать в права наследства и поселиться в старом дядюшкином доме. Феликс решил, что теперь, когда страшное подозрение в его мистическом даре еще более укрепилось, ему в самый раз бежать от людей, сокрыться, жить в глуши и вести уединенный образ жизни.

– Да ты с ума сошел – хоронить себя заживо в этой глухомани! А как же твое творчество, как же новая пьеса? Как театр? – в отчаянии кричал на него Рандлевский.

– Да что ты так убиваешься, Леонтий? – Нелидов с недоумением пожал плечами. – Мы же не в семнадцатом веке живем. Почтовые поезда ходят, почтальоны почту разносят. Дойдут до тебя мои рукописи. Да и я буду наведываться в столицу, буду, только теперь мне надо немного пожить одному. Совсем одному. Мне же страшно, друг мой. Страшно жить на свете, страшно общаться с людьми! Может, я опять за границу поеду. Не знаю. Не решил еще.

Переезд – дело хлопотное. Пожитки, книги, а тут еще и зверь, о котором надо заботиться. А если собираться за границу, так и вовсе его надо бы куда-нибудь пристроить в хорошие руки на время отъезда.

Нелидов мысленно перебрал столичных знакомых, и в его памяти всплыло лицо Ангелины Толкушиной, всегда приветливое, всегда доброжелательное. Вот кто не откажет в христианском содействии!

Толкушина очень удивилась визиту Нелидова, не такой он был частый гость в их доме. Еще больше она подивилась просьбе гостя. В доме Толкушиных не держали ни кошек, ни собак, покойная Устинья Власьевна была очень чистоплотна и брезглива. С той поры и повелось – никакого зверья в комнатах.

– Вот, думал, быть может, вы мне поможете, приютите временно моего хвостатого сыночка, покуда я свои дела устраиваю, – и Нелидов вытащил из-за пазухи небольшого котика.

Ангелина смотрела озадаченно, не зная, что и сказать. Отказать неловко.

– Это совсем ненадолго, Ангелина Петровна. Я скоро совсем переезжаю в Грушевку, устроюсь там, вступлю в наследство. Надобно ездить в Эн-ск, может, немного погодя поеду за границу, а потом вернусь и заберу кота. Я понимаю ваше удивление, ведь есть же прислуга, дворник. Но в том-то и дело, что он мне стал как родной в моем опустевшем доме, после… – он запнулся, – после ухода Саломеи, вы же понимаете. Он мне душу лечил своим мурлыканьем. И потом, я воспитал его как интеллигентнейшее созданье, любителя литературы, знатока языков. Я не могу его отдать невесть кому или просто вышвырнуть на двор!

При последних словах Нелидова Ангелина рассмеялась и обернулась к молодой женщине, которая сидела тут же в гостиной. Нелидов смутно помнил, что эта барышня приходилась хозяйке подругой, приезжала к ней из провинции. И зовут ее, кажется, Софья.

– Сударь, Ангелина Петровна, если позволите, – девушка встала с дивана, на котором она рукодельничала. – Вы изволили упоминать Эн-ск. Если пожелаете, я могу временно приютить ва-ше животное, у меня дом в Эн-ске. Когда все разрешится, вы сможете его забрать, вам это будет удобнее, да и Ангелине Петровне, я думаю, тоже.

– Храни вас Бог, сударыня! – с нарочитой торжественностью воскликнул Нелидов. – Вы проявили истинное христианское милосердие, подлинную любовь к божьим тварям! Вам воздастся! Вручаю вам моего мальчика, берегите его, он будет вас радовать так же, как и меня!

Нелидов легким движением руки подцепил котика с пола и, изящно изогнувшись, поднес его к девушке. Та засмеялась и обеими руками приняла пушистое созданье. Кот заурчал, стал устраиваться поудобнее на ее коленях и наконец замер, положив широкие лапы ей на грудь и вперив в лицо новой хозяйки неподвижный взгляд зеленых глаз.

– Как его зовут?

– Имя ему – Зебадия! – Нелидов наклонил голову, словно представлялся незнакомым.

– Как, как? Зебадия? Что сие значит? – Удивилась Софья. – Странное имя для кота.

– Что ж, всякий чудит, как может. В одной сказке принцесса, чтобы избежать злой участи, пыталась угадать имя гнома. Она перебирала разные имена, одно из них как раз и было Зебадия. Оно показалось мне ужасно забавным, необычное сочетание звуков. Мне не хотелось его потерять. Из моих литературных героев оно никому не пригодилось. Вот и нарек кота. А что, полагаете, что его надо окрестить Ваською или Мурзиком?

– О нет, я вижу по его глазам, что ему быть только Зебадией, и никем иным! – И Софья принялась гладить мягкую серую шерсть. Кот заурчал и выпустил когти от удовольствия.

Зачем Софья взяла кота? Разве она так любила кошек? Конечно, как все молодые женщины, она была к ним неравнодушна. Но не только любовь к кошачьему племени подвигла ее на помощь Нелидову. Она надеялась, что тот приедет за своим котом в Эн-ск, что, быть может, через этого кота он наконец увидит и ее, услышит, запомнит, выделит из других людей. Ведь до этого времени она могла по пальцам сосчитать слова, которые он когда-либо ей говорил. А ведь она знала, что Нелидов овдовел, что он свободен теперь. Конечно, он будет скорбеть о своей супруге, но не вечно же? К тому же Ангелина рассказывала, что, по слухам, в том браке любила только злополучная Саломея. Феликс же, как утверждали в театре знатоки человеческих натур, женился на ней то ли из жалости, то ли из преувеличенного и превратно понимаемого эстетства. Одним словом, Софья вдруг решила, что в образе кота судьба дарует ей шанс чуть ближе познакомиться с человеком, о котором она доселе могла только мечтать. Ведь именно таким она представляла своего избранника, о таком грезила ночами. И вот он явился, но недоступен, недосягаем. Поэтому, поборов гордость, Софья ринулась сама бороться за счастье.

Вот таким образом Зебадия переселился из столичного города Санкт-Петербурга в захолустный Эн-ск. Новая хозяйка, а также Матрена и Филипп Филиппович, ее муж, души не чаяли в новом жильце. Матрена каждый день кормила его кошачьими разносолами – то тепленьким молочком, то свежей рыбкой, а то кусочек мясца перепадет. Филипп Филиппович гонял со двора метлой пришлых собак для спокойствия Зебадии, чтобы тот мог без помех прогуливаться в свое удовольствие. Кот быстро вырос и потолстел, но не утратил прежней легкости движения и гибкости. Он ловко взбирался на деревья в саду, вспрыгивал на диваны, высокие шкафы и иногда висел на тяжелых шторах. Ему прощали все шалости. Разбитые вазы, перекушенные цветы, которые кот ловко вытаскивал из опрокинутых ваз, ободранный когтями угол кресла, шерсть везде и в довершение всего – истошные вопли задолго до рассвета, которыми Зебадия призывал соседних кошечек разделить с ним радость жизни. Иногда он развалясь лежал в гостиной на ковре, выставив пушистый живот и раскинув лапы. Софья его обожала и не представляла, как она его отдаст прежнему хозяину. На ее плече или коленях Зебадия коротал длинные вечера со сладостным мурлыканьем. А Нелидов все не ехал. Может, он забыл о своем прежнем любимце, может, не захотел его забирать в Грушевку или просто не желал продолжать знакомства с милой барышней Алтуховой? Понимай, как хочешь.

Глава пятнадцатая

После ужасного разговора с мужем прошла целая неделя, а Ангелина Петровна все не могла прийти в себя. Ей все казалось, что происшедшее – страшный сон, она проснется и все станет по-прежнему. Но муж не возвращался, и кошмар продолжался. Стыд, унижение, душевная пустота и отчаяние овладевали несчастной женщиной. К этому горю добавилась и боль от раны, нанесенной сыном. Гриша, бросив матери обидные слова, тоже исчез из дома. Она осталась совершенно одна. Что теперь делать, для чего жить? Смыслом ее жизни была любовь. Поначалу любовь к родителям, затем муж и сын заполонили все ее существование, помыслы. Для них она дышала, для них вставала поутру, о них были ее молитвы к богу. И вот теперь ее покинули оба, разом. Она оказалась никому не нужна и, самое страшное, никем не любима. Разум отказывался понимать происходящее, душа не желала мириться. Но наступившая в доме тишина неумолимо убеждала Ангелину, что все кончено. Любви больше нет, она прошла, растаяла, испарилась. А без любви и жить невозможно, незачем, пусто, страшно.

Ангелина Петровна поначалу, как и прежде, вставала рано, давала указания кухарке, звала парикмахера, укладывала волосы. А потом вдруг подумалось: для кого? И вот уже совсем другая женщина бродит по комнатам. Она осунулась, побледнела, ее наряд неопрятен, волосы причесаны кое-как. Ангелина смотрела на себя в зеркало и не узнавала себя. Впрочем, какое это имеет значение?

Между тем на дворе распустились листья, во-всю сияло солнце и стремительно приближалось лето. В это время Толкушина обычно писала в Эн-ск Софье и приглашала ее погостить. В послед-ние годы они вместе выезжали на дачу, которую снимали Толкушины за городом, и даже мечтали вместе совершить путешествие за границу.

«Вот Гришенька женится, все вместе и поедем. Веселой компанией».

А теперь как приглашать, на что поглядеть, на руины прежнего семейного счастья? Ангелина Петровна несколько раз бралась за перо, да все без толку, скомканные листки бумаги летели в корзину. Наконец она все же заставила себя сесть за письменный стол.

«Милый друг Софья!

Извини, что нынче так поздно пишу к тебе. Мочи нет пересказать мое несчастье. Плохо у нас с Тимошей, ой как плохо! Слов не подберу, чтобы объяснить. Да и стыдно, больно, душа изнемогает, как больно! Оттого и не писала, что теперь у нас в доме нехорошо. Одним словом, одна я осталась, совсем одна. Даже сыночек мой и тот мать покинул. Ну да Господь ему судья. Да и Тимофею тоже…»

Ангелина остановилась, положила перо, задумалась. Черные мысли грозовыми тучами пробегали по ее лицу. И вдруг оно просветлело, словно внутри появилось нечто иное, радостное. Брови, выгнутые дугой, опустились, мучительная складка у рта распрямилась, изменилось выражение глаз. Женщина схватила перо и продолжила писать, быстро-быстро.

«Ты, мой дорогой друг, как получишь письмо, тотчас же телеграммой дай знать, приедешь ли навестить свою несчастную подругу или нет. Ежели соберешься, то извести о прибытии. Кучер наш тебя встретит на вокзале и отвезет, как всегда, во флигель. Прошу тебя, как приедешь, тотчас же ступай в мою спальню и найди там голубой конверт. Прочти и… словом, поймешь. Только на тебя надеюсь, потому что нет у меня теперь никого. Храни тебя Бог.

Твоя Ангелина».

Через две недели принесли телеграмму о приезде Алтуховой. Ангелина Петровна, как ни в чем не бывало, отдала распоряжения прислуге приготовить флигель, а когда гостья приедет в дом, немедля препроводить ее в спальню хозяйки. Даже если на тот момент сама хозяйка будет отсутствовать. Горничные и лакеи только перешептывались да переглядывались, обсуждая неприятности господ. Барин семью бросил, дома не показывается, молодой барин тоже из дому пропал. Сама барыня на себя не похожа ходит, в старуху превратилась. Какие же тут гости?

Утром в день приезда милого друга Софьи Толкушина встала с постели со светлым лицом и спокойной душой. Она ждала встречи, да только не с любимой подругой. Позвала горничную и приказала подать шелковое розовое платье с кружевами, которое надевалось только по торжественным случаям. Горничная гладко причесала ее светлые волосы и робко улыбнулась хозяйке. Ангелина Петровна ответила ей улыбкой, которая напомнила прежнюю Ангелину. Толкушина похлопала горничную по руке. Мол, ничего, все будет хорошо, и та, просияв, чмокнула барыню в плечо и выбежала вон. Вскоре весть о том, что барыня вновь повеселела, облетела весь дом. Все забегали, засуетились, послышался, как и прежде, смех, громкий разговор. Готовились к приезду гостьи.

Ангелина Петровна выбрала шляпку, что понарядней, с цветами и птицами, взяла зачем-то большой дорожный саквояж и вышла на задний двор. Кухарка с удивлением приметила, что барыня зашла в дворницкую и вскоре вышла оттуда, а в саквояже явно появилось что-то тяжелое.

Выйдя на улицу, Толкушина взяла извозчика и приказала ему двигаться в сторону Фонтанки. Добрались до Аничкова моста на Невском проспекте. Тут Ангелина Петровна отпустила извозчика и дальше пошла пешком. Оказавшись на берегу реки, она неспешно спустилась с набережной к самой воде и остановилась. Поставила около себя саквояж, открыла его и вынула увесистый камень. Что ж, вот и все. И не надо больше мучиться и страдать, бесполезно ждать и надеяться, чуда не произойдет. А произойдет то, что она решила.

– Господи! Прости меня, рабу твою! Прости за грех, который беру на свою душу! Прости меня, прости, о Господи! Все в руках твоих, все по твоей воле! Прими меня, несчастную! Господи, прости!

С этими словами она размашисто перекрестилась и решительно шагнула вперед. Но в тот миг, когда ее тело уже потеряло равновесие и накренилось над водой, именно в это неуловимое мгновение чьи-то сильные руки схватили ее сзади и рванули назад. Камень выскользнул и с шумом упал в воду, подняв тучу брызг. Раздался треск разорвавшегося от резкого движения платья, вода залила нарядную юбку.

– Опомнитесь! Не смейте этого делать! – срывающимся от волнения голосом крикнул человек.

Ангелина покачнулась и потеряла сознание. Нарядная шляпка упала на землю.

Когда она открыла глаза, то первым, кого она увидела, почему-то был Нелидов.

«Я сошла с ума, я брежу».

– Ну слава богу. Глаза открылись! Ангелина Петровна, голубушка! Очнитесь!

Феликс легонько потряс ее за плечи. Щеки Толкушиной горели, вероятно, Нелидов хлестал ее по щекам, чтобы привести в чувство.

– Вы что тут делаете? – только и могла промолвить Толкушина.

– Отношу несуразность вашего вопроса на счет вашего обморочного состояния, – попытался пошутить Нелидов. – Как вы изволите заметить, я тут спасаю одну прекрасную даму от ужасной ошибки, которую она попыталась совершить. Вам лучше?

Толкушина приподнялась и потерла лоб, покрытый липким потом. Обвела мутным взором берег реки, нескольких праздных зевак, которые уже стали собираться неподалеку, свое разорванное платье, открытый саквояж, помятую шляпу, на которую по случайности наступил нечаянный спаситель. По лестнице, ведшей наверх на набережную, быстро спускался городовой.

– Что здесь происходит, господа? – сурово спросил страж порядка.

– Ничего особенно, – пожал плечами Нелидов. – Даме стало нехорошо, она поскользнулась, да чуть не упала в воду. Я ее удержал, но случайно порвалось платье, и вот, – Феликс удрученно покачал головой, – ненароком наступил на шляпу. Видимо, попортил сильно.

Городовой, словно не веря словам Нелидова, продолжал с подозрением рассматривать место происшествия и его участников.

– Да что ты стоишь истуканом! – рассердился Нелидов. – Разве не видишь, барыне плохо, без сил она, вот-вот опять сознание потеряет. Беги за извозчиком!

– Слушаюсь, барин! – И городовой умчал, гремя сапогами.

Толкушина между тем действительно никак не могла прийти в себя. Она так хотела умереть, что жизнь упорно не возвращалась. Она беспомощно водила руками по краям порванного платья, а потом снова опрокинулась на спину. Нелидов зачерпнул полную пригоршню воды и плеснул женщине в лицо. Холодная вода немного привела ее в чувство.

– Вот и извозчик. Давайте-ка я вас подыму! – Нелидов не без труда поднял женщину и понес, сверху к нему на помощь поспешил городовой. Вдвоем они поместили ее в экипаж.

– Куда прикажете, Ангелина Петровна? Желаете ли вы, чтобы я отвез вас домой?

– У меня нет теперь дома, – глухо произнесла Толкушина.

– Я могу разместить вас у себя в номерах. Я нынче в столице в гостинице живу, квартиру не нанимал, скоро обратно в Грушевку.

– Нет, в гостиницу мне нельзя. Никак нельзя. Нехорошо, неприлично.

– Помилуйте, глупости какие! – вскричал Нелидов. – Да вы, матушка, сейчас только что чуть было не совершили гораздо более страшный грех! Грех самоубийства!

При этих словах Толкушина вся вздрогнула и посмотрела на своего спасителя со смертельным ужасом, словно только что осознала содеянное.

– И надо же, надо же такому случиться, что именно я, именно я оказался рядом! Именно я! – сокрушался Нелидов.

– Конечно, Саломея, а теперь я, – пролепетала Ангелина, которая начала что-то соображать.

– Послушайте, нам же надо что-то решить, куда вас везти, коли вы не можете ни домой, ни в гостиницу.

И тут Ангелина Петровна вдруг почувствовала ужасную боль в сердце, и перед ее взором всплыло лицо Софьи. Наверное, именно в этот миг она читала предсмертное письмо, оставленное в спальне.

– Везите меня к дому. Но не в парадный вход, а во флигель. Там теперь моя подруга Софья Алексеевна Алтухова гостит. Там меня и оставьте.

Нелидов вздохнул с облегчением, и возница тронулся.

– Эй, постойте! – раздался сзади крик одного из зевак. – Шляпу-то позабыли!

Глава шестнадцатая

Софья пила чай в компании с Гликерией Зенцовой и Калерией Вешняковой в квартире директора. Гликерия радостно щебетала и никак не могла уняться. Софья иногда поддакивала подруге, а Калерия на сей раз отмалчивалась, скрывая за молчанием досаду и обиду. Даже ароматный чай и любимые плюшки не доставляли ей удовольствия. Чай в ее чашке остыл, а недовольный пальчик раздраженно крутил искусно завитой локон. После того как Горшечников получил от ворот поворот у Алтуховой, он решил, что незачем тратить силы душевные на одоление неприступной крепости, и начал оказывать недвусмысленные знаки внимания племяннице директора. Это породило негласное соперничество между подругами. Покуда Горшечников безуспешно ухаживал за Алтуховой, Гликерия и Калерия могли сколько угодно судачить о подруге, но не оспаривали ее превосходства. Но теперь, когда главный соперник сдался без боя, Калерия вовсе не желала уступить пальму первенства. Что из того, что она вдова и старше их всех, в том числе и самого Горшечникова? Да в этом-то и состоит главная прелесть, главное ее достоинство! Ведь гораздо приятнее съесть уже созревший плод, нежели сорвать еще зеленый да ждать, то ли он поспеет, а может, загниет?

Между тем Горшечников имел с директором важный разговор, хотя директор всегда славился своей деликатностью и не позволял себе совать нос в дела своих коллег.

– Что это вы, голубчик, плохо выглядите по-следнее время? – спросил он однажды удрученного учителя. – Да и воспитанницы ваши вами недовольны, родители жалуются. Вы словно спите на уроках, а если проснетесь, так будто вас оса ужалила, так становитесь раздражены.

– Простите, ваше превосходительство! Вы точно заметили мое печальное состояние. Воистину сон души, ваше превосходительство! И на то есть повод! Если позволите, я объясню. – Горшечников понуро склонил напомаженную голову. – Я, сударь, не так давно получил от одной достойной дамы, к которой питал самые высокие чувства и в отношении которой лелеял благородные помыслы, решительный отказ выйти за меня и составить мое счастье. Это ввергло меня, сударь, в глубочайшую меланхолию. Я понимаю, что сие прискорбное для меня лично обстоятельство никак меня не оправдывает, но я прошу вашего снисхождения!

– Да-с, батенька! Это чрезвычайно болезненное происшествие для вашего самолюбия! – директор покачал головой. – Позвольте, уж не мадемуазель ли Алтухова стала вашим злым роком?

– Как вы изволили догадаться, ваше превосходительство? Вы поразительно прозорливы!

– Э, бросьте вы! Какая уж тут догадливость! Вы и еще бы лет десять походили в этот дом, так уж наверное и в Петербурге бы прознали! – директор дружелюбно засмеялся.

– Вот-вот, в Петербурге! – подхватил Горшечников. – Там-то она и мечтала найти жениха, ан нет, не вышло!

В его словах появилась мстительная нотка.

– Но ведь какая гордая, все равно меня отвергла! – и Горшечников надулся, как индюк.

– Ну и отступитесь вы, голубчик! По правде говоря, без обид, она вам не пара. Вернее, вы для нее не очень подходящий жених. Пускай себе ищет принца, а вы спускайтесь-ка на землю и посмотрите повнимательнее вокруг себя, авось что да и сыщется, утешение души-то! – и директор хитро прищурился.

Горшечников молча поклонился и воспринял слова начальника как приказ к действию. С этого дня у Гликерии появилась надежда, что теперь Горшечников сделается ее ухажером, а то и женихом.

Дня не проходило, чтобы она не пересказывала подругам – Софье и Калерии – об ухаживаниях Мелентия. Вот и нынче дамы пили чай и судачили о делах гимназических, а после и о сердечных.

– И все же быть замужем за учителем – это тяжелый крест! – наконец вступила в разговор Калерия.

– Да полно, моя дорогая Калерия, вы уж и позабыли все давно! – съехидничала Гликерия.

– Нет, мой ангел, я все прекрасно помню, – Калерия кротко склонила голову с аккуратными кудрями. – И именно потому полагаю, что только пройдя через эти тернии, можно взваливать на себя подобный крест.

Дамы посмотрели друг на друга, точно кошки, готовые вцепиться друг другу в физиономии. Однако то ли Калерия не чувствовала себя готовой к сражению, то ли решила поберечь силы для более подходящего момента, но вдруг она повернулась к Алтуховой и спросила:

– А что, Софья, в это лето неужто не пригласят вас Толкушины? Что-то не видно, чтобы вы собирались?

Задавая этот неприятный вопрос, она понимала, что вызовет досаду Алтуховой. Ну так что с того, ей, Калерии, одной, что ли, злиться на весь свет? Неужели весь день они будут говорить о Горшечникове, который покамест ей не достался? Так и с ума можно сойти от злости.

– Да, – последовал грустный вздох. – Письма нет, не пойму, в чем дело. Может, на почте потерялось?

– А может, вам, моя милая, не следует питать более иллюзий насчет дружбы с миллионершей? Каждый сверчок – знай свой шесток. – Калерия отхлебнула остывшего чаю. – Уж извините, милочка, что я так прямо выразилась, да только, видимо, вы и сами это понимаете.

Софья огорчилась так, что не захотела больше ни чай пить, ни беседовать с приятельницами. Она готова была говорить с ними о чем угодно, сколько угодно обсуждать похождения общего друга Горшечникова, но последней темы ей не хотелось касаться совсем. Она знала, что вовсе дело не в том, любит ее по-прежнему Ангелина Петровна или нет. Она чувствовала, что в доме ее ближайшего друга что-то приключилось, но как узнать, как помочь? Уж и Филиппа Филипповича не раз посылали на почту, не затерялось ли письмо из Петербурга. А то выглядывали со двора – не несут ли телеграммы?

И вдруг – стук в дверь. Матрена послала мальчишку позвать барышню домой: пришло долгожданное письмо. Софья ойкнула и унеслась быстрее ветра. Калерия с Гликерией только переглянулись и пожали плечами. Вот, опять поедет, да все без толку!

Письмо не давалось, конверт, как назло, щедро залили сургучом. Софья разнервничалась, а уж когда прочитала, так и вовсе упала на стул.

– Матреша, читай, не знаю, чего и думать!

Матрена Филимоновна схватила письмо и принялась читать его по слогам, водя пальцем по строчкам.

– Ох, барышня. Чует мое сердце, неладно дело! И зачем нам туда ехать, чужой пожар руками разгребать?

– Да ты ополоумела, видать! – вскинулась Алтухова. – Ангелина о помощи просит, некуда, пишет, голову преклонить, все ее покинули. Так неужто и я ее оставлю?

– Что ты, что ты, душа моя! Что так раскричалась-то! Поедем, поедем, хоть завтра! Вот тотчас же чемоданы соберу, и готово! Только уж, матушка, уволь моего-то, ведь нога его совсем плохая, тяжело ему опять в дальнюю дорогу!

– Как хочешь, пускай остается на хозяйстве. Так еще и спокойней. За домом догляд. Да и за Зебадией присмотрит.

– Верно, верно, неужто животину за собой тащить, а вдруг хозяин пожалует. Где мой зверь, скажет, подать его тотчас же!

– Ах, полно уж теперь. Когда почти два года прошло, не пожалует, – с горечью махнула рукой девушка.

По приезде в Петербург Алтухову с Матреной встретил кучер Толкушиных и проводил к экипажу. Носильщик подхватил вещи и поволок их следом.

– А что, голубчик, как Ангелины Петровны здоровье? – спросила Софья.

– Нынче как будто получше, – прогудел кучер. – А до того дня очень плоха была.

– Что значит очень плоха? – встревожилась Софья.

– Не мое это дело, барышня. Не знаю, как и сказать, но только плоха!

– А Тимофей Григорьевич как, здоров?

– Должно быть, здоров. Да только бог его знает, небось уж месяца три в доме не видали, а то и поболее. Стало быть, здоров. Н-но, пошла!

Матрена и Софья молча переглянулись и замолчали. Вот скоро и знакомый дом, въехали под арку, во двор. Пока понесли во флигель вещи, Софья, согласно письму, поспешила в господский дом. Горничная встретила ее с веселой улыбкой и проводила в спальню хозяйки, как и было приказано. Там на туалетном столике Алтухова нашла конверт и вскрыла его. Через несколько мгновений дом Толкушиных огласился ее пронзительным криками.

Нелидов впопыхах не понял, на кого он натолкнулся во дворе дома Толкушиных. Что это за барышня без шляпы, с растрепанными волосами, с красными от слез глазами? И только отступя на шаг, он узнал Софью Алтухову.

– Сударыня! Софья Алексеевна!

– Ах, господи, вы, господин Нелидов! – она схватила его за руки. – Господи, какое у нас горе, какое несчастие!

– Да неужто мой кот помер? – попытался пошутить Феликс. – Не уберегли, значит, мое животное!

Соня посмотрела на собеседника как на сумасшедшего.

– Не кот ваш помер, а человек, чудный, светлый человек! Бедная моя Ангелина! Руки на себя наложила, несчастная! – И Софья в отчаянии схватилась за голову.

– Тише, сударыня, тише! – Феликс крепко взял девушку под локоть. – Не надо делать скоропалительных выводов и оповещать об этом всю столицу. Ваша дорогая подруга жива!

– Жива?! – Софья отпрянула от собеседника. – Слава Богу!

– Богу-то, конечно, слава, но и мне тоже! – улыбнулся Нелидов. – Божественное провидение направило меня именно в то место, где наша госпожа Толкушина собиралась совершить свой смертный грех. И надо же было так случиться, что именно в самый ужасный миг мне удалось ее схватить, просто на лету, на краю могилы!

Софья слушала его с восторгом, слезы счастья и умиления катились по ее щекам.

– Да что же мы стоим? – забеспокоился Нелидов. – Ангелина Петровна меня послала преду-предить вас о благополучном завершении страшной истории. Ведь вы поди в полицию бежали, сообщить о самоубийстве?

– Признаться, я не знала куда бежать, но, вероятно, я поступила бы именно так. – Алтухова все еще не могла прийти в себя после испуга.

– Теперь все позади, Толкушина в моем номере в гостинице. Домой она наотрез отказывается вернуться. Сговорились, что я перевезу ее к вам во флигель, так вы уж позаботьтесь о ней.

– Не сомневайтесь, Феликс Романович. Я буду заботиться о ней, как о самом родном человеке. – Софья вздохнула с огромным облегчением и наконец тоже улыбнулась, глядя в лицо Нелидову.

– С такой же нежностью, как о Зебадии? Так он и вправду жив еще? – глаза Нелидова светились лукавством.

– Да, жив, здоров и весел. Только вряд ли вас теперь признает, столько времени прошло!

– Не упрекайте меня, я вовсе не забыл о нем! Просто я решил, что ваши нежные души привязались друг к другу и вам трудно будет расстаться с ним.

– Ах, лукавите! – Софья погрозила ему пальцем. – Да мы не о том! – спохватилась она. – Едемте же скорее, хочу обнять бедную мою Ангелину!

Когда Софья переступила порог гостиничного номера и увидела Толкушину, то она не удержалась, охнула и снова зарыдала. Перед ней на диване лежала старуха с безжизненным лицом и потухшим взглядом. Разметавшиеся всклокоченные волосы и разорванное платье усугубляли ужасное впечатление. Соня упала около дивана на колени и принялась обнимать подругу и осыпать поцелуями. Матрена Филимоновна ахала и осеняла себя крестом.

– Батюшки святы! Эка себя измучить! Бедная, бедная! Господи, прости нас, грешных! Ну полно слезы-то лить! – Она деловито подошла и подняла барышню с пола. – Эдак потоп устроите! Дайте-ка я помогу вам, барыня, – обратилась Матрена к Толкушиной. – Причешу вас да умою.

Пока Матрена хлопотала вокруг Ангелины Петровны, Софья и Нелидов совещались о том, как поступить дальше. Решено было немедля перевезти Толкушину во флигель, а Нелидов взялся вы-ступить посредником и нанести визит Тимофею Григорьевичу, уповая на благоразумие последнего. Ведь сейчас только его появление, его добрые слова могли привести несчастную в чувство.

Глава семнадцатая

Направляясь в контору Толкушина, Нелидов проклинал свою судьбу и одновременно дивился, что именно ему досталась эта жутковатая миссия спасителя женщины-самоубийцы. И почему никого не послал Создатель в тот миг, когда злополучная Саломея выбрала тот же путь? Нет, почему именно он? Какой тут тайный знак? Может быть, это знак того, что страшный рок отступил, с него снято неизвестное заклятье, и он снова может позволить себе любить? Нет, все это пустое, непонятное, недоступное его пониманию.

Однако надо же что-то говорить Толкушину. Господи, какая нелепая роль!

Тимофей Григорьевич встретил литератора с недоумением. Он оторвался от горы бумаг и посмотрел на него с выражением человека, которого отвлекают по мелочам от важного дела.

– А, Феликс Романович! Чего тебе? Виделись ведь третьего дня. Небось снова денег пришел просить, опять с Рандлевским выдумали нечто заковыристое, эдакое? Публику поразить хотите, как всегда?

Толкушин откинулся на спинку кресла и жестом пригласил гостя присесть.

– Публика действительно могла быть весьма поражена. Да, слава богу, этого не произошло. Но могло произойти. И, как ни удивительно, по вашей вине, мой друг! – Феликс старался говорить спокойно. Но Толкушин сразу напрягся, и его лицо стало покрываться краской.

– Да ты не тяни! Говори сразу, толком! Не в театре паузу держишь!

– Извольте! Ваша жена пыталась утопиться в Фонтанке нынче поутру. По счастью, я оказался случайно рядом, шел на квартиру к Рандлевскому как раз по Фонтанке, и не дал ей совершить этот страшный поступок. Теперь она у меня в номере, в полубезумном состоянии. Домой отказывается возвращаться, и состояние ее плачевное. Я оставил ее на попечении известной вам особы, госпожи Алтуховой, и полагаю, что сегодня мы перевезем вашу супругу во флигель вашего дома, где Софья Алексеевна будет ее опекать. Однако, как мне кажется, это дело не решит. Я полагаю, что вам надо вернуться домой и помочь вашей жене.

– Он полагает! – в ярости вскричал Толкушин. – Он, видите ли, полагает! Да кто вам, черт возьми, дал право вмешиваться в мои дела, в дела моей семьи?

– Господь Бог, – скромно заметил Нелидов. – Иначе я не нахожу объяснения тому, почему же я оказался на берегу Фонтанки.

– Отчего же ты не оказался под окнами собственного дома, когда твоя-то жена улетела в окно? – зарычал Толкушин.

Нелидов побелел.

– Я бы попросил, вас, сударь, выбирать выражения и отдавать себе отчет в том, что вы говорите!

– А что прикажешь говорить! Что мне делать-то? Везде выходит на круг, что я изверг, злодей, довел несчастную до самоубийства! А как прикажешь мне поступить, коли я другую люблю? И тебе ли этого не знать, ведь Саломея именно к Изабелле, насколько я знаю, тебя приревновала? Что скажешь, правдолюбец? Пьески писать – выдумывать страсти-мордасти. А в жизни… Пустое дело, вон как заворачивает!

Толкушин, весь красный и возбужденный, метался по кабинету и, казалось, готов был вот-вот наброситься на собеседника. Нелидов же, белый от ярости и странно спокойный, не двигался с места, и только тонкие руки его предательски дрожали.

– Смею заметить, что роль гонца, приносящего дурные вести, всегда была чревата последствиями. Я виноват лишь в том, что имел счастье спасти вашу жену, и не более того. Я не собираюсь читать вам мораль и учить вас, как жить. Вы вольны сами выбирать, как поступить. Я просил вас только об одном – навестить ее и успокоить. Ежели к тому у вас нет желания, ежели вы не испытываете сострадания, воля ваша. Но я не позволю вам смешивать воедино ваш блуд и мою семейную трагедию. Я отношу ваши дерзкие слова на счет чрезвычайного волнения, и потому оставляю за вами возможность принести мне свои извинения, когда вы окажетесь в более спокойном состоянии духа. А покуда я более не желаю иметь с вами дела, пусть даже это повредит театру, постановке пьесы, чему угодно. Прощайте, сударь! – Феликс резко поднялся с кресла.

– Постойте, Нелидов! – Толкушин преградил ему путь. – Вы правы, я погорячился. Простите. И вправду, только вы можете меня понять в этот миг. Ведь какова, какова! Истеричка! Глупость, бабья глупость! Она ведь меня в угол загнать хочет. Развода не дает, от себя не отпускает. Вот умру, мучайся! Или возвернись! А мне что прикажете делать? Хоть самому топись!

– Иногда это является единственно правильным решением, – сухо заметил Нелидов и, обойдя Толкушина, быстро покинул контору.

Но каков же подлец, каков негодяй! Не найдет Толкушин в себе душевных сил и мужества говорить с женой. И как он посмел смешать свою похоть, свой блуд с его трагедией. И ведь как подцепил гадко, словно острым когтем! Как ударил подло!

Нелидов не мог прийти в себя после разговора. Он даже остановился и замотал головой, как делают животные, чтобы стряхнуть с себя воду. Так и Феликс пытался стряхнуть с себя ощущение мерзости. Однако слова Толкушина задели пребольно. И самое ужасное, что этот разговор снова разбередил в сознании Нелидова самые страшные, самые мучительные размышления. Размышления о собственной неизгладимой вине перед умершими женами. Есть его вина или нет? Действительно ли это просто злой, необъяснимый случай или рок, его страшная предопределенность?

И каково тогда жить дальше, если понимать, что именно ты, твое чувство, искреннее и подлинное, сгубило невинные души?

Феликс не мог идти дальше. Он глубоко дышал и даже застонал непроизвольно. Шедшая по тротуару пожилая дама остановилась и участливо спросила:

– Вам дурно, сударь?

– О, нет, благодарствуйте, – едва мог ответить Нелидов серыми губами.

Как он ни старался, в его памяти упорно всплывали обезображенные лица: Греты, искаженное мукой долгой агонии, раздутое от речной воды лицо Фриды и окровавленное, с переломанным носом лицо Саломеи. Несчастные! За что пострадали они? за то, что любили его, или за то, что он любил их? Нет, больше никогда! Никогда он не позволит себе любить, слишком страшная цена!

Но что же делать с Толкушиными? И какого черта он во все это ввязался! Что ж, зайдем с другой стороны, пойдем к Изабелле.

Но прежде чем направиться к приме театра, Нелидов немного посидел на скамейке с закрытыми глазами, собрался с мыслями и чувствами и наконец поднялся и направился на квартиру актрисы быстрым нервным шагом. Его приход не удивил госпожу Кобцеву. Мало ли зачем заблагорассудится автору пьесы прийти к исполнительнице главных ролей? Может, у него по дороге возникла яркая, гениальная идея?

Изабелла по-свойски чмокнула Нелидова в щеку, когда горничная ввела его в будуар. Все вокруг говорило о том, что день тут еще и не начинался, а хозяйка, скорее всего, встала с постели полчаса назад. Гость огляделся. С той поры, как Изабелла стала жить с Толкушиным, он почти не бывал в ее доме. Все знали, что театральный благодетель чрезвычайно ревнив. В комнате царил милый беспорядок – белье вперемешку с листками бумаги с текстом роли. Цветы свежие и начавшие вянуть повсюду, в вазах и корзинах. Зашторенные окна. Спертый запах цветов, духов и человеческого тела.

– Отчего у тебя так душно, Белла? Прикажи отворить окно! Да и день давно, пора бы солнце узреть! – Нелидов уселся на широкий диван, заложив ногу за ногу.

Белла, кокетливо извернувшись, расчесывала перед зеркалом свои длинные каштановые волосы, и приход гостя не смутил ее. Она позвонила в серебряный колокольчик, и горничная поспешно раздвинула шторы, но окно открывать не посмела. Хозяйка боялась простуд.

– Ты бледен, Феликс. Нездоров? – заметила Кобцева.

– Отнюдь. Благодарю, я вполне здоров. Даже очень здоров, если смог спасти человека от гибели.

Кобцева резким движением бросила щетку на подзеркальник и с любопытством уставилась на собеседника. Стараясь быть сухим и бесстрастным, как полицейский протокол, Нелидов рассказал ей об утреннем происшествии. По мере того как он рассказывал, лицо Беллы становилось все более мрачным и наконец стало словно каменное. На этом лице Нелидов за несколько мгновений прочитал все. И внезапную надежду на избавление от докучливой старой жены, и возможность стать миллионершей. И горькое разочарование в исходе дела, и страх за последствия. Пережив последовательно несколько состояний, Кобцева ушла глубоко в себя и теперь смотрела на собеседника с выражением каменной статуи.

– Все это очень даже замечательно. Вы, как человек выдающийся, проявили себя и как подлинный смельчак и христианин. Да только не пойму, я-то тут при чем? – Белла явно злилась и сердито ерзала на стуле.

– Только вы можете теперь убедить Толкушина, чтобы он навестил жену и помог Ангелине выбраться из того мрака, в котором сейчас пребывает ее душа.

– Это вы всерьез или шутите? – брови Кобцевой изогнулись, точно домик с острой крышей.

– Именно что всерьез. Вы все равно получите все, что пожелаете, от господина Толкушина. Тут нет сомнений. Но только не такой ценой. Не ценой жизни и рассудка этой несчастной. Будьте милосердной, и это возвысит вас в глазах окружающих и самого Тимофея Григорьевича. – Нелидов подался вперед.

– Мне нет дела до окружающих, – она сделала паузу, – да и до самого Тимофея Григорьевича. – Вся эта история подобна дурацкому водевилю или жалкой мелодраме. Вот вам славный сюжет для новой пьесы, и выдумывать ничего не надо! – она зло захохотала.

Кобцева не спеша встала и прошлась по комнате. Ее свободное домашнее платье почти не скрывало привлекательного тела, голых колен, которые мелькали в запахе полы при каждом шаге, соблазнительных плеч и белых рук. Саломея не зря ревновала. Белла резко остановилась против Нелидова, и ее грудь нежно колыхнулась.

– Полно, Феликс, дурака валять! Мы не младенцы! Что стало с мадам Толкушиной – мне не интересно! Мне совершенно нет до этого дела, утопилась эта истеричка или ей не удалось этого сделать! Я даже рада, что так вышло! Да-да, не удивляйся, и вовсе не из христианского милосердного чувства. Положим, она бы утопилась. Да не кривись, Феликс, не кривись! – Кобцева засмеялась, глядя, как перекосилось лицо литератора. – Так, положим, Толкушина утопилась. Что дальше? Мне надобно тогда идти за Тимофея замуж? Боже милосердный, да никогда, ни в каком страшном сне я не пожелаю себе подобной участи! Только эта дурочка и могла с ним прожить в ладу столько лет и терпеть его характер! А мне к чему? Увольте! Пожалуй, уже накушалась!

– Вот как? – изумился Нелидов, полагая, что эта корыстная женщина готова на что угодно, только бы получить богатства любовника.

– Ты удивлен, Феликс? – Кобцева подошла совсем близко. – Неправда, тебе доподлинно известна страстность моей натуры.

– Оставь эти разговоры, Белла, мне неприятно. – Он попытался отодвинуться от надвигающегося лица Беллы и ее соблазнительной груди.

– Нет уж, позволь, я договорю. Ведь если бы не твоя безумная, именно безумная жена, эта сумасшедшая женщина, наше чувство…

– Наше чувство? – подскочил с дивана Нелидов. – Прекрати, ведь именно ревность к тебе погубила Саломею, но моей вины там не было, не было! И ты это знаешь лучше других! – голос Нелидова срывался на крик.

– Нет, милый, не знаю! – голос Беллы звучал завораживающе, как на сцене, когда она произносила свои самые ответственные монологи в пьесах. – Вернее, я знаю, что мужчина может согрешить, даже не притронувшись к женщине, не прикоснувшись к ней и пальцем. Но все, чего он желает, пылает в его глазах, раздирает его в мечтах, приходит в утренних снах. Или я ошибаюсь?

Белла подошла совсем близко и посмотрела на литератора широко раскрытыми глазами. Еще миг, и она готова была обвить его своими руками, как змеями. Она даже попыталась сделать это, но Нелидов отшатнулся.

– Вот забавно! – Кобцева натужно рассмеялась. – Ты словно испугался. Неужто Толкушина? Так знай, я все равно его оставлю. Если не теперь, то очень скоро.

– Надоели миллионы? – осторожно спросил Нелидов.

– Надоела страсть увядающей плоти. – Она вся передернулась от отвращения. – Вот видишь, я скоро стану выражаться, как ты, высоким слогом. Хочешь, чтобы Толкушин вернулся к жене? Обещаю тебе! Он вернется, но тогда ты приди ко мне!

– Белла, ты либо пьяна, либо больна!

– Не отказывай мне, милосердный спаситель! Будь героем до конца! – и Изабелла преградила ему путь к отступлению. – ну что, каков торг, а! – в глазах ее горел озорной огонь, волосы разметались, она была чертовски хороша в этот миг и так же чертовски пошла.

– Хорошо, вероятно, вероятно, я… – смешался Нелидов, пытаясь выиграть время и собраться с мыслями. Но его тело предало его в то же мгновение. На секунду он и впрямь возжелал эту порочную женщину, да так, что во рту пересохло и помутилось в голове. Горячая кровь билась в висках, а плоть изнывала от желания. Он глубоко вздохнул и отступил на безопасное, как ему показалось, расстояние.

– Ты просто дашь мне знать, когда придешь. Пускай это будет… это будет букет бледно-зеленых орхидей, перевязанных золотой лентой. В квартире не будет никого, слышишь, совершенно никого. Ни Толкушина, ни прислуги. Вот тебе ключ от черного хода. Ты войдешь сам. И найдешь меня в спальне.

Видя растерянное лицо Нелидова, Белла решила, что она победила, настигла его, как хищник жертву, и крепко поцеловала в губы. Он вздрогнул всем телом, и Белла приняла это за конвульсию страсти.

Маленький холодный ключ ящерицей скользнул в карман сюртука. Изабелла проводила гостя к дверям, сама отворила и вышла проводить его на лестницу.

– Помни же, бледно-зеленые орхидеи, перевязанные золотым бантом. Да не потеряй ключ!

Нелидов пошел вниз, словно в тумане, не видя и не слыша ничего вокруг, иначе бы он точно обратил внимание на быстрые и легкие шаги впереди себя, ниже на два пролета лестницы.

Глава восемнадцатая

Софья ожидала возвращения Нелидова с большим волнением. Поэтому, когда он поведал ей о безрезультатности его миссии, она погрузилась в печаль. На ее глазах рухнул целый мир, мир дружной, любящей и богобоязненной семьи. Если такие браки терпят крах, если такие жены, как Ангелина, оказываются отвергнутыми, то где искать идеал? Да и есть ли он, стоит ли тогда вообще желать семейного счастья? Любить так отчаянно, а потом, когда эта любовь уходит, а она все-таки не вечна, ничего, ровным счетом ничего не остается! Выжженная пустыня, безжизненный песок. Зачем, зачем тогда любить? Отдать себя всю, чтобы потом искать утешения на дне Фонтанки? О нет, этот вопрос сродни вопросу зачем вообще жить! Ведь жизнь и есть любовь!

Софья совсем измучилась в поисках ответа, да спросить было не у кого. Ангелина, верный собеседник, пребывала будто в ином мире. Оно и понятно, человек одной ногой побывал в могиле, да почти добровольно, такое кого хочешь с ума сведет!

Нелидов тоже находился в крайне задумчивом состоянии духа. Он коротко поведал дамам о том, что имел невразумительные и неприятные разговоры и с Беллой, и с Толкушиным. Что теперь делать, непонятно. Ведь переезд во флигель не принесет облегчения, потому что этот самый дом, куда Ангелина Петровна так не хочет возвращаться, будет прямо тут, перед окнами. То есть будет лишь видимость отсутствия в нем, а это только усугубит ее страдания. Нет, тут нужен иной выход.

– Вот что, милые дамы! – вдруг хлопнул себя по лбу Нелидов. – а не поехать ли вам вместе со мной в Грушевку? Место глухое, уединенное. Вам там будет очень покойно. Дом большой, места вокруг для прогулок чудесные. Одно плохо, прислуги мало, да это не беда. Вот Матрену Филимоновну возьмете и еще кого пожелаете, для вашего удобства.

– Ах, это просто чудесно! – Софья искренне обрадовалась и захлопала в ладоши.

– Да можно ли молодой барышне одной в доме постороннего мужчины пребывать? – прогудела недовольно Матрена, находившаяся подле больной.

– Отчего же одной? – искренне удивился Нелидов. – Замужняя дама и ее подруга с няней, разве это неприлично? К тому же разве я посторонний человек, если я знаком с госпожой Толкушиной уже несколько лет? И потом, я думаю, что все это пустое, ненужное теперь. Ведь главное, чтобы Ангелина Петровна могла покинуть Петербург и найти укромное и безопасное место, чтобы немного прийти в себя, не так ли, дорогая моя Ангелина?

Нелидов дружески протянул руку спасенной им женщине, и она ответила слабым пожатием бледной руки и едва заметной улыбкой.

Имение Грушевка и впрямь оказалось глухим местом, далеким от дорог и человеческого многолюдья. Большой старый дом требовал ремонта, все скрипело и стонало. Темные стены, большие, плохо освещенные комнаты, полные книг, рукописей, картин. В комнатах стояла старая мебель, еще николаевских времен. Диваны, кресла, стулья с высокими спинками, обтянутые темной кожей и зеленым бархатом. Строгие, почти суровые, они предполагали, что сидеть на них надобно чинно-благородно, с прямой спиной и высоко поднятой головой, а вовсе не развалясь как-нибудь в небрежной позе. Ножки стульев, кресел и столов украшали львиные лапы, мощные и свирепые, но вместе с тем чрезвычайно изящные. В гостиной стоял столик, который сразу привлек внимание Софьи. Небольшой круглый столик из темно-коричневого дерева. Его столешница покоилась на изогнутой спине дракона, который лапами с когтями упирался в пол, а взметнувшиеся крылья поддерживали столешницу. Хищная голова дракона устремляла на вошедшего взгляд недобрых глаз, а из раскрытой пасти высовывался длинный острый язык. Не хватало только огня! Девушка дивилась, с каким чувством, с каким искусством создал мастер этот маленький шедевр. И таких удивительных предметов в доме Софья обнаружила немало. Разнообразные статуэтки из бронзы, дерева, кости и фарфора, которые долгие годы собирал прежний владелец дома. Особенно интересными показались старинные немецкие фарфоровые фигурки, изображавшие то животных, спящих или играющих, то любовные парочки в роскошных костюмах, то разных подмастерьев с орудиями своего труда. Но главное богатство дома – это, конечно, многочисленные книги, толстые фолианты, громоздившиеся на полках от пола и до потолка. У Софьи закружилась голова, когда она попыталась прочитать все названия на одной из полок. Многие были на немецком, французском, и английском языках, на латыни, греческом. Дядюшка Нелидова был полиглот и большой книгочей.

Изучив дом, девушка вышла в парк. Заброшенный парк со старыми деревьями и заросшими тропинками. Где-то среди высокой травы вдруг можно было обнаружить куст одичалой смородины или одинокий цветок – все, что осталось от некогда роскошной клумбы. На краю парка, в самой его глубине, притаился пруд, почти весь затянутый ряской. Его давно не чистили, и берега превратились в непроходимую стену острой осоки пополам с камышом. На берегу пруда Софья обнаружила странную скульптуру. Изогнувшаяся русалка лежит на боку, подпирая рукой голову. А ее хвост представляет собой раскрытую чашу, волнистую по краям. В этой чаше скапливалась вода, из-за этого поверхность статуи покрылась зеленоватым налетом, а лицо русалки оказалось подпорчено временем. Но тем не менее эта легкая и прекрасная скульптура поразила Софью. Но еще больше ее поразила реакция хозяина дома, когда она пожелала придать русалке прежний вид. Ей показалось, что хозяину чрезвычайно неприятно сделалось от того, что она заговорила о скульптуре. Нелидов нахмурился и пробормотал нечто вроде того, что ее и вообще надо убрать с глаз долой. На что Софья бурно запротестовала, так как русалка в зарослях осоки на берегу пруда смотрелась живописно и романтично. И чем это бедняжка не угодила хозяину?

Гостям отвели несколько просторных, но запущенных комнат. И первые дни Матрена не покладая рук приводила новое жилище в порядок. Ведь не могла же она смириться с мыслью, что ее бесценная барышня, ее королевишна будет жить среди пыли и паутины. Софья тоже поначалу удивилась, что столь утонченный человек, как Нелидов, выбрал себе для жизни этот медвежий угол. Но ради Ангелины она готова была терпеть сколько угодно пыль и пауков. Впрочем, не прошло и нескольких дней, как Грушевка стала для нее самым желанным и милым местом на земле.

Когда все, включая хозяина дома, хлопотали вокруг, одна Ангелина Петровна оставалась невозмутимой и как бы равнодушной. И это вовсе не от того, что она была неблагодарна или не понимала, что делается вокруг нее и для нее. Нет, просто душа ее закрылась, разум словно застыл. Сознание не воспринимало того, что происходило в окружающем мире. Так она спасалась, так она пыталась выжить и не лишиться человеческого облика. Ведь надобно было жить дальше, и по-прежнему оставаться Ангелиной Петровной Толкушиной, и не кем-то иным. Но ведь сутью Ангелины Петровны была любовь, жертвенная любовь к мужу и сыну. А теперь любви нет, она растоптана, обратилась в прах, муж предал, сын отрекся. Что теперь есть Ангелина Петровна? Что осталось от нее прежней? На что ей опереться?

Ангелина и Софья, как только устроились на новом месте, стали часами гулять по окрестностям. Чудная холмистая природа, лес, парк, пруд – прелесть, красота! Поначалу гуляли немного, и все молча. Вокруг только пели птицы и шумела листва на деревьях. Потом стали перебирать прошлое, вспоминать, и стало немного легче. Так бывает на поминках: поначалу все плачут, убиваются, а потом потихоньку вспоминают, да и веселое тоже. Глядишь, и смеются уже, и на душе светлей. Так и тут, Ангелина могла часами говорить о своем Тимофее, о своей жизни с ним. Взахлеб, словно копила всю жизнь эти слова, чтобы потом разом выплеснуть их на собеседника. А Софья оказалась идеальной собеседницей и утешительницей. Она могла часами слушать, не перебивая. Но слушать не из жалости, а с сопереживанием, с чувством. А молчать и слушать с трепетным чувством может только очень тонкий и деликатный человек.

От этих бесед Ангелине становилось лучше. Она ожила, повеселела. На воздухе ее кожа снова стала розовой. Глаза заблестели. Раз за разом к дамам стал присоединяться и Нелидов. Он частенько ездил верхом. Оседлав гнедую лошадь, он кружил вокруг дам, когда они неспешно совершали свой путь. Путь к покою и утешению.

Прошло дней десять, как к честной компании присоединился Филипп Филиппович. Оставленный в Эн-ске следить за домом и холить кота, он теперь был срочно вытребован в Грушевку. Прислуги у Нелидова действительно было раз-два и обчелся. Ни к чему было прежнему хозяину, жившему бобылем, не надо и теперешнему. Но присутствие дам заставило изменить порядок вещей. К тому же понадобились разные домашние вещи, соскучились по Зебадии, да и Матрена вся извелась, как муженек там один-то? Уже с утра она с беспокойством ходила по дому, с которым быстро освоилась, да все поглядывала на дорогу. То поправит без нужды платок на голове, то вытрет руки о фартук. Наконец показалась двуколка, и через некоторое время смущенный вниманием к своей персоне Филиппыч вылез, кряхтя, на дорогу. Он осторожно ступил изуродованной ногой, привык за долгие годы, с той поры, как бездушная машина на фабрике за мгновение сделала из молодого здорового парня калеку. Софья тоже стояла на крыльце, когда появился Филипп Филиппович. Спешно обняв жену и увидев барышню, он снова ринулся к двуколке и торжественно вынул оттуда большую нарядную корзину, завязанную поверху кружевным платком. В корзине на подушке сидел недовольный Зебадия. Его растрясло в дороге, он утомился и желал еды и покоя.

– Прибыли, сударь! Изволите выйти, пройтись по травке или пожелаете, чтобы я отнес вас в дом? Прямо на диван?

Филиппыч с самым серьезным видом ожидал приказаний кота-барчука и заглядывал в корзину. Соня захохотала и скорей стала вытаскивать любимца наружу, чтобы прижать к себе теплое и пушистое животное. Кот недовольно заворчал, замахнулся лапой, но не поцарапал.

– Соскучился! Сердится, что оставили его надолго! – И девушка принялась ласкать любимца.

Филиппыч только покачал головой. Он уже привык к тому, что у барышни кот вместо дитяти.

Прошло еще несколько дней, и вдруг настало совершенное лето. То есть оно и до того было, но подлинного тепла явно не хватало. Солнце словно скупилось и наконец расщедрилось. Стало жарко, по вечерам душно, застрекотали кузнечики в траве, залетали оводы. Кот носился как сумасшедший за мухами, жевал траву и катался по земле, кувыркаясь через голову. Все его привлекало в этой новой жизни. Ангелина смотрела на его прыжки, как он охотится, как ловит какую-нибудь мошку или мышку, как ловко взлетает на деревья, и ей становилось смешно. Соня радовалась, что бесхитростные игры живого существа потихоньку возрождают подругу к жизни.

Однажды, когда стало невыносимо жарко, решено было идти купаться. Накануне Филиппыч с дворовым человеком и лакеем целый день чистили пруд. И вот когда поверхность воды снова заблестела и заиграла, дамы радостно пошли в глубь парка, чтобы порезвиться вволю в воде. Матрена тоже пошла к пруду и приказала мужу сопровождать их, мало ли что понадобится! Впереди шла Софья в белом легком платье, за ней Ангелина Петровна, тоже в светлом и огромной шляпе, под которой она пряталась от солнца, следом пыхтела Матрена, и замыкал шествие Филипп Филиппович с корзиной и пледом. Нелидов, как его ни уговаривали, купаться не пожелал. Соня не могла понять, почему даже упоминание о купании тотчас же привело его в мрачное расположение духа.

Матрена помогала барышне приготовиться к купанию. Ангелина отчего-то передумала и расположилась неподалеку на пледе. Софья с охами и ахами вошла в воду и, содрогаясь, окунулась.

– Чудесно! Ангелина, чудесно! Вода совсем не холодная!

– Вот и славно! Но я, пожалуй, нынче воздержусь. Может, завтра.

Пока девушка резвилась в воде, Матрена стояла на берегу с огромной простыней, чтобы тотчас же обтереть барышню. Филиппыч хромал по берегу, стараясь не подходить близко, чтобы не смущать барышню. Правда, девушка выросла на его глазах. Когда-то он даже помогал покойной барыне купать ребенка, стоял с ведром горячей воды подле ванны.

Ангелина Петровна встала с пледа и тоже принялась ходить около пруда, собирая цветы в траве. Наступила полуденная жара, Ангелину разморило, а с этим пришла снова тоска и слабость. Она подняла голову к небу и смотрела на облака, в ее глазах все еще светилась печаль.

– К Богу, к Богу, барыня, взовите! Он один утолит наши печали! – раздалось рядом. Филипп Филиппыч, хоть имел деревянную ступню, а подошел, как ей показалось, бесшумно.

– Ох, Филиппушка! Ничего-то мне не помогает! Знаешь, наверное, ведь я чуть смертный грех не совершила! А все от чего? Любовь ушла, осталась я без любви, как без воздуха! – И Ангелина села прямо на траву, не думая, что останутся зеленые пятна на светлом. Раньше бы она никогда не позволила себе подобного.

– Коли дозволите сказать, что мне на ум приходит, так я полагаю, что любовь деваться никуда не может. Бог и есть любовь. Значит, она везде, только мы ее по-разному видим. Когда молод, так ясное дело, любовь только и чудится, что к телу прижать да крепко поцеловать. А когда годы-то проходят, то понимаешь, что любовь – она помаленьку везде. Ты к ней только присмотрись, и найдешь, и собирай, собирай, как ягодки в корзинку. К цветочкам, к птичкам, к небушку. Вот так потихоньку и копи в себе радость и любовь. Но вперед всего себя любить надобно! Ведь Господь Бог нас сотворил по образу своему и подобию, вот и возлюби Господа в себе! Нельзя себя не любить, грешно! Давай себе радость помаленьку, каждый день. Оно и понятно, что каженный день небось ничего не случается. Оттого и важно увидеть радость с самой малости и радость эту принести себе и пролить бальзам на душу! Вот и будет правильно, по-божески. Вот и будет тебе снова любви целое море-океан. Возлюби жизнь и себя возлюби в жизни ентой!

Ангелина с изумлением слушала Филиппа Филипповича, как если бы перед нею ученую речь произнесла вдруг дворовая собака. А Филиппыч покачал седой головой, повернулся, хотел было уже пойти прочь, как натолкнулся на свою жену. Софья и Матрена Филимоновна уже шли от пруда и тоже услышали слова Филиппыча.

– Да что ты тут такое разглагольствуешь? – напустилась на мужа Матрена Филимоновна. – Твое ли дело барыне советы давать! Тебя забыли спросить! Ступай-ка да принеси плед и корзину!

Смущенный резкой отповедью, Филиппыч потрусил прочь.

– Господи помилуй, он у вас что, неужто книжки умные читает? – изумилась Толкушина. – А я полагала, что он и вовсе неграмотный.

– Нет, матушка, он грамоту знает, в церковной школе учился, книжек вроде как и не читает, да у него память хорошая. Где что услышит, умные люди говорят, вот он и пересказывает, – фыркнула Матрена, думая, что муж своими неуместными словами оскорбил Толкушину. – Простите его, Христа ради, дурака. Я ему скажу, чтобы язык свой за зубами держал, да надеру седые вихры. Ишь, выдумал, проповеди читать господам! – Матрена подбоченилась и уже представила себе, как лупцует своего ненаглядного мужа, которого только третьего дня не могла дождаться.

– Нет, нет, он не обидел меня, Матрена. Совсем наоборот. В его словах, мне кажется, я услышала то, что не могла понять. Да, кажется, я поняла…

Ангелина Петровна сорвала травинку и закусила ее.

– А что, Соня, говоришь, вода теплая? Пожалуй, действительно надо искупаться!

Глава девятнадцатая

Если у вас болит голова и дерет горло, то это признак простуды. Если скрипят и болят коленки, то подагра, если тяжело в груди и болит сердце, то грудная жаба. Если тошнит – съел чего-то несвежего. А если сердце колотится, в животе тепло, голова слегка кружится и невозможно заснуть, и все это при виде или при воспоминании о некоем человеке? Это признаки какого заболевания?

Софья и не заметила, как Нелидов занял все ее помыслы. Нет, конечно, она думала о нем и раньше, иногда даже позволяла себе немножко помечтать. Но то были мечты сродни мечтаниям о полете на Луну. Нелидов всегда казался ей далекой недоступной звездой. И вдруг она в его доме. И вдруг он рядом каждый день, и каждый день она видит внимательного и заботливого хозяина дома, гостеприимного и радушного. Да, он по-прежнему немного печален, иногда угрюм, но все чаще на его лице мелькает нечто светлое. В глазах зажигается нежность, когда он разговаривает с ней. Или ей это мерещится, или это просто вежливость воспитанного человека, под крышей которого временно живут дамы? Она ловила себя на мысли, что ей хочется смотреть на него бесконечно. И почему она раньше не примечала, что он удивительно красив? Нет, конечно, она и раньше это видела. Но только теперь она поняла, что это совершенно необычная красота. Когда смотришь на тонкий фарфор, сквозь его нежную поверхность пробивается свет. Так и тут, изнутри Феликса, как ей казалось, струился некий особый свет. Он притягивал ее, таких мужчин она не встречала никогда. Она только грезила о подобном, и вот мечта стала явью.

К тому же Нелидов позволил гостье пользоваться огромной библиотекой, доставшейся ему в наследство от дяди, а также своими книгами, которые он собирал в Германии. И девушка погрузилась в мир сказки. Немецкие, французские, норвежские, английские. Они поразили ее. Незнакомые образы, сюжеты будоражили ее воображение. Софья стала понимать, откуда рождалось творчество самого Нелидова. Это еще больше заин-триговало девушку. Она оказалась посвященной в великую тайну рождения литературного произведения. Ее допустили в святая святых, в мастер-скую гения – посмотреть, из каких кусочков рождается шедевр. От этих мыслей у нее просто голова шла кругом. Ей нестерпимо хотелось говорить с Нелидовым об этом, но она не смела, полагая, что нелепо и нетактично лезть в душу художнику с досужими и любопытными расспросами.

«И как вам пришло в голову подобное?»

«А что вы чувствовали, когда писали то-то и то-то?»

К тому же она смущалась и боялась показаться малообразованной, чего-то не знающей. Ей, учительнице, подобное подозрение было смерти подобно. И она продолжала читать и впитывать в себя этот мир, волшебный, чудесный мир, в котором жил Он, ее принц. Она жаждала познать этот таинственный мир, чтобы приблизиться к Нему, понять Его. Погружаясь в сказочные дебри, Софья в какой-то миг вообще перестала отличать реальность от вымысла, Нелидов стал казаться ей действительно неземным существом, волшебником, магом, который околдовал ее, сразил своими чарами.

И окружающий мир, разумеется, ему под стать. Конечно, волшебник должен жить в безлюдном месте, его старый дом должен находиться в глухом лесу, полном чудищ. Софья невольно стала оглядываться по сторонам, присматриваться к неосвещенным углам, вдруг да появится гном или тролль. Что там за странная лягушка скачет, что у нее на голове? Господи, неужели корона? Ах нет, просто прилип скрученный листок. Как густо растет шиповник у ограды, просто на глазах! Еще немного, и дом скроется за непроходимой колючей зарослью, которую может преодолеть только волшебное заклинание.

И даже собственный кот стал казаться ей необычным в повадках. Его взгляд изменился, Софье стало мерещиться, что животное хочет ей поведать нечто необычное. Ведь он по ночам прогуливается в волшебном лесу, ходит к таинственному пруду. Он слышит голоса и звуки, ей недоступные, он вхож в иные миры! Ведь недаром Нелидов был первым его воспитателем, и он не случайно, совершенно не случайно отдал Зебадию Софье!

Ох, так можно додуматься невесть до чего! Бог знает, что лезет в голову. Нельзя, нельзя так много читать на ночь. Душно, наверное собирается гроза, надо пройтись. Который час? Скоро полночь? Уже все спят. Будить Матрену? Или идти одной? Страшновато. Да чего бояться-то? Глупости!

И Софья решительно накинула шаль на плечи. Когда она вышла из дома, смелости поубавилось. Действительно собиралась гроза, нечем было дышать от духоты. Шаль оказалась лишней, и она повесила ее на ветку сирени около дома. Ничего страшного, можно немного пройтись по парку, чуть-чуть. До пруда и обратно. Софья двинулась вперед. Луна еще не полностью скрылась за тучами, и ее бледный свет освещал девушке путь. Вот и знакомая русалка, сидит бедняжка в одиночестве! Софья погладила прохладную поверхность статуи. Ей показалось, что как будто толчок крови прошелся по русалке от головы до конца хвоста, как будто тепло разлилось мгновенно по ее изогнутому телу. Девушка двинулась дальше и, уходя, краем глаза заметила, или ей почудилось, что русалка повернула голову ей вслед. Софья приблизилась к пруду и отчетливо услышала, как сзади раздался шлепок о воду и всплеск. Софья замерла. Неподвижная вода отражала в себе темноту неба, стремительно убегающую луну. Поверхность воды чернела на глазах. Вдруг что-то изменилось, вода дрогнула. Софье послышался колокольный звон. Откуда, если до ближайшей церкви полсотни верст? Софья с недоумением подошла поближе. Звук, глубокий и полный, исходил, как ей показалось, из глубины пруда, из самой толщи воды. Она отпрянула. Этого не может быть, на дне только ил да лягушки, Филиппыч говорил! Но звон, протяжный и завораживающий, нарастал. Софья, не в силах двигаться от изумления, присела на лежачее сухое дерево. И тут прямо ниоткуда на поверхности воды возник корабль. Тогда Софья поняла, что удивляться нечего. Ведь она в мире волшебства!

Золотой корабль с алмазными мачтами и шелковыми парусами медленно двинулся по глади пруда. Луна освещала его, он сверкал, и девушка могла разглядеть неописуемую красоту. Откуда он взялся, мог ли он вообще тут оказаться, как он движется без команды на борту, паруса неподвижны? Эти мысли мелькнули, но как-то вяло, и растаяли. Корабль вроде как двигался, но и не приближался. Потемнело. Софья с трудом оторвала глаза от невиданного зрелища, взглянула на небо и поразилась еще больше. Черная туча страшной огромной рукой, высунувшейся из тьмы посреди неба, натянула арбалет и выстрелила молнией вниз, прямо в пруд. Раздался грохот, корабль исчез, как не бывало. Пруд вздрогнул всей гладью и ответил протяжным звоном подводного колокола. Софья встала, ужас и восторг одновременно обуревали ее, сердце рвалось, глаза, казалось, выпадут из орбит, рот открылся. Она издала стон и упала на траву. Загрохотал гром, словно дикий хохот, и хлынул дождь.

Матрена всегда ночью вставала поглядеть барышню, – привычка няньки, как спит ненаглядное дите. А дитя-то и нет в постели! Встревоженная Матрена обошла весь дом и выглянула наружу. Тут-то ей и попалась на глаза шаль, висевшая на ветке. Через несколько минут весь дом уже был на ногах. Искали барышню. Нелидов, белый как мел, с фонарем в руках, метался по парку. Первым, кто прибежал к пруду и нашел пропавшую, оказался Филипп Филиппович. Девушку перенесли в дом и уложили в постель. Матрена была сама не своя от ужаса. Наконец Софья открыла глаза и улыбнулась.

– Что, что случилось с тобой, милая моя? – в страхе спросила Ангелина Петровна. – Кто тебя напугал?

– Гром, меня напугала гроза. Так загрохотало, что я испугалась и упала.

– Да с чего бы ты стала бояться грозы, дитя мое? – изумилась Матрена. – Отродясь такого не было! И понесло же тебя ночью-то на пруд! Да в грозу! Господи помилуй! Спаси и сохрани! – И она обняла свою барышню.

Нелидов внимательно выслушал слова девушки и пристально посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал. Тайна, между ними родилась тайна! И Софья поняла это в тот же миг, и счастье снова забилось у нее в груди.

– Как ты нашел-то ее? – спросила Матрена мужа, когда уже все страхи оказались позади.

– Так это не я нашел, а кот, – пожал плечами Филипп Филиппович.

– Не плети мне тут ерунды! – осерчала Матрена. – У меня и так голова кругом.

– А ты не шуми, – как всегда спокойно возразил муж. – Я по тропе бегу. В темноте, ничего не видать, дождь в лицо. Глядь, Зебадия передо мной. Вот, думаю, диво дивное, чтобы такая нежная животина из дому в дождь выскочила! А он смотрит на меня и мяучит, вроде как зовет за собой, и так бежит, бежит впереди. Манит, словом. Я снова подивился, иду следом за ним и смотрю, батюшки, лежит, родимая! Глаза закрыты, руки раскинула! Вот, стало быть, он ее и отыскал!

– Господи Иисусе! Чудеса в решете! – Матрена с изумлением выслушала мужа и перекрестилась. – Дурное место! Нечистое! Нехорошее! Скорее надо возвращаться домой!

С этими словами она легла в кровать и вскорости, несмотря на все переживания, захрапела.

Глава двадцатая

Ни на следующий день, ни потом Софья никому не рассказала о том странном и таинственном видении, которое она лицезрела ночью. Наутро, проснувшись в своей постели и перебирая детали увиденного, она скорее была склонна признать свое временное умопомешательство, вызванное избыточным чтением. По счастью, она не простыла, только небольшой насморк напоминал о летнем дожде и сырой траве. За завтраком все старались не говорить о прошедшей ночи. Соне было неприятно, что она доставила беспокойство, всем прочим не хотелось ее смущать расспросами. И только к вечеру состоялся разговор между нею и Нелидовым. Феликс первым заговорил, и заговорил о том, о чем она мечтала услышать: о своем творчестве, об истоках этого творчества, о сказках. Он долго и увлеченно посвящал своих собеседниц в тонкости немецких сказочных сюжетов, в их отличия от английских, объяснял им, какие бывают сказки, какие можно выделить общие сюжетные линии, образы, что за всем этим кроется.

– Надо же, – подивилась Ангелина Петровна, – а я-то думала – сказки и сказки, на потеху детям малым. Кто бы мог подумать, что тут все так непросто!

Однако рассуждения на филологические темы ее так утомили, что, сославшись на усталость, она покинула гостиную. Дело было около пяти часов вечера, когда уже отобедали и попили чаю и хочется вздремнуть. Матрена, вязавшая в углу, засыпала со спицами в руках. Она неуклонно придерживалась старых традиций: молодая девушка не может оставаться одна в компании мужчины, если это не родственник или муж. Спицы упали на колени, клубок скатился на пол. Зебадия тут как тут и давай его катать.

– Ой, пропало Матренино вязание! – воскликнула Софья и, подхватив кота, поспешно вынесла его на просторную веранду. Нелидов неторопливо вышел следом. Они стояли рядом и молчали. Порой между людьми, которые и двух слов не сказали друг другу, молчание может заменить длинную беседу. Они даже не глядели друг на друга. Но как-то разом оба стали тяжело дышать и стараться смотреть куда угодно, только не в глаза друг другу.

– Я слышала колокольный звон со дна пруда, – едва промолвила девушка.

– Да, разумеется, только вы и могли его слышать, – последовал ответ, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

– Почему?

– Потому что вы чувствуете и думаете, как я, только вам под силу войти в мой мир и понять его, как понимаю его я. Никогда, никогда я не предполагал, что такое может произойти. Это удивительно!

– Но разве ваша жена не понимала вас, не чувствовала все это? – робко спросила Софья.

– Жена? Которая? – теперь он глядел ей прямо в лицо.

– Разве у вас их было много? – она почувствовала, что холодеет.

– Увы, это так. Я никому не говорил правды, она для меня чрезвычайно неприятна. Да и вам бы не следовало говорить. Впрочем, это не имеет никакого значения.

– Как это не имеет значения? – запальчиво воскликнула девушка. – Все, что относится к вам, вашей жизни, вашему творчеству, все для меня имеет значение!

Она покраснела, поняв, что проговорилась. Краска стыда ползла по ее лицу и шее. Нелидов смотрел не отрываясь. Она опустила глаза и не видела, как он подавил то ли вздох волнения, то ли крик в горле. Резко, мгновенно он схватил ее за руки и притянул к себе. Она откинулась назад и замерла. Их глаза встретились, их губы сближались.

– Я… – она хотела сказать, но он перебил ее.

– Нет, не говори. Ничего нельзя говорить! Ничего нельзя! – и с этими словами он поцеловал ее, и так страстно, что у обоих подкосились ноги. В этот момент послышались тяжелые шаги Матрены.

– Зебадия, куда ты? – И Софья стремительно сбежала с веранды.

– Ох уж этот кот! – заворчала Матрена. – Столько с ним хлопот!

Нелидов молча и быстро пошел в комнаты. Придя в спальню, он захлопнул дверь и заскрежетал зубами. Как дикий зверь, он стал метаться из угла в угол, бормоча что-то невнятное. И тут раздался бешеный стук в дверь. Он кинулся и распахнул, думая, что увидит там Софью. Но на пороге стояла Ангелина Петровна с белым лицом и трясущимися губами. В руках она держала газету, полученную с почтой, которую взялась читать после обеда.

– Вот! – она сунула ему газету. – Что теперь делать?

Но Нелидов еще не мог прийти в себя от собственных переживаний. Он несколько мгновений стоял, как истукан, а потом схватил газету. На второй странице, на половине листа во всех подробностях рассказывалось о том, как в Петербурге была убита известная актриса, прима модного театра «Белая ротонда» Изабелла Кобцева. Подозреваемого в убийстве любовника актрисы купца Тимофея Толкушина полиция уже арестовала и допрашивает. Дело ведет известный в столице следователь Сердюков.

Нелидов только и мог, что покачать головой. Что делать, не приходило ему на ум. Между тем Ангелина Петровна как-то вдруг быстро вся внутренне собралась, ушла к себе и возвратилась в шляпе, жакете и с ридикюлем в руках.

– Феликс Романович, вы так много для меня сделали, я вам бесконечно благодарна! Я жизнью вам обязана! Прошу вас о последней услуге, прикажите заложить лошадь и отвезти меня на станцию.

– Вы собрались в Петербург? – изумился Нелидов.

– Разумеется, – последовал спокойный ответ. – Я поеду в Петербург и буду рядом с ним.

– И вы простили его, вы простили после всего, что было? – Феликс потерял дар речи.

– Нет. О прощении речь, разумеется, не идет. Я не простила его и никогда, наверное, не прощу. Но он мой муж, и я должна быть рядом с ним. Быть может, я помогу ему, быть может, нет. Но я должна быть с ним.

– Но он не нуждается в вас, в вашей помощи и любви! Он предал вас!

– Нуждается. Только он сам еще этого не знает. Прошу вас, распорядитесь о лошади!

Софья, погруженная в переживания и опьяневшая от поцелуя, не сразу поняла, что происходит в доме, а когда поняла, ужаснулась и остолбенела. Значит, если Ангелина спешно покидает дом, то и ей пора собираться. И надо же такому случиться, что именно теперь, именно в такой день пришло это проклятое известие!

– Милая моя, я уезжаю, а ты не торопись возвращаться в Эн-ск. Задержись тут, – Толкушина обняла подругу и шепнула ей на ухо, – задержись тут на всю жизнь.

Софья же была так потрясена происходящим, что плохо осознавала, что делается вокруг.

Решено было, что Алтухова двинется из Грушевки через несколько дней, после неспешных сборов. Вещи Толкушиной пошлют багажом в столицу. Ехать в Петербург и Софье не следует, пока ситуация совершенно непонятна. А ехать ли Нелидову? Что будет с театром? Феликс казался растерянным. Одним словом, Ангелина обещала по прибытии выслать телеграмму, а вслед и письмо.

Стремительный отъезд Ангелины Петровны и обстоятельства, заставившие ее покинуть гостепри-имную Грушевку, снова погрузили Софью и Нелидова в величайшее уныние. Софья принялась готовиться к отъезду в Эн-ск. При этом она прислушивалась к каждому шагу за дверью, к каждому звуку в доме. Вот она собирается уехать, что будет дальше, совершенно непонятно. Объяснения не состоялось, но оно должно было произойти, непременно должно. После того, что случилось на веранде, он должен был сказать ей главные слова. Они не могут расстаться просто так! Или он сказал? Что там такое было про жен? Она не поняла, это шутка в его духе? Софья слонялась по комнате, перекладывала вещи и то и дело замирала около двери, ожидая, что вот-вот он войдет и скажет:

«Милая! Любимая, дорогая! Вам никуда не надо ехать! Теперь это ваш дом! Будьте в нем хозяйкой, будьте моей женой!»

– Ангел мой, ты сама не своя. Видать, все же простыла вчерась, – заметила Матрена, когда Софья в очередной раз замерла у окна. – Да что с тобой? Ты словно чумная, дитя мое!

– Матрена, я чувствую, что теперь решается моя судьба, – Софья бросила платье на кровать.

– Это ты о чем, милая? – Матрена уставилась на нее пытливым взором. – Уж не о барине ли мечтаешь? Не питай надежд, не витай в облаках, на землю, на землю спустись!

Но Софья уже не слышала слов верной няньки. Она выскочила из комнаты и стремительно побежала во двор, так как увидела из окна, что Нелидов седлает лошадь. За недолгое время, которое она прожила с ним под одной крышей, она многое узнала об этом человеке. Да, когда он нервничает или не может принять решение, он часто ездит верхом.

– Постойте. И я с вами! – крикнула девушка. – Седлайте и мне!

Конюх беспрекословно подчинился барышне, и через некоторое время она тоже оказалась в седле. Но Нелидов и не собирался ее ждать! Он уже умчался прочь, и ей пришлось догонять его во весь дух. Софья настигла Феликса уже у самого леса.

– Послушайте, это же невежливо! Куда же вы умчались как сумасшедший! Феликс Романович, да подождите же вы!

Алтухова хорошо держалась в седле – с ровной спиной, развевающимися волосами, на фоне заходящего солнца, она выглядела так, будто сошла со старинной английской картины. Нелидов резко осадил лошадь и развернулся навстречу наезднице.

– Вы умчались как сумасшедший, – продолжила она с улыбкой, но тотчас же осеклась, напоровшись на его взгляд. Она никогда не видела его таким и не представляла, что этот тонкий и деликатный человек может смотреть таким тяжелым, недобрым взглядом.

– Вы умчались…

– Да, – он ответил резким, неприятным голосом. – Я умчался, чтобы не давать вам повода для иллюзий. Чтобы вы поняли, как скоро вы должны покинуть мой дом.

– Феликс, вы гоните меня? – она потеряла дар речи и чуть не потеряла поводья. Лошадь, почувствовав слабину, затанцевала под наездницей. – Теперь, когда знаете, что я люблю вас, что вы мой идеал, мои ожившие грезы…

– Пустое, девичья сентиментальность. – Он резко натянул поводья, и его лошадь встала на дыбы.

– О нет! Вы не обманете меня! Я тоже видела в ваших глазах чувство! К чему все это? Зачем вы хотите унизить меня? Оскорбить?

– Я не хотел вас оскорблять. Вы прекрасны. Это я совершил некрасивый, неблагородный поступок, поцеловав вас, прошу вас, простите меня. Надеюсь, что вы найдете себе достойную партию.

Софья чувствовала, что теряет разум. Она совершенно не понимала, что происходит с человеком, который только что пылал к ней безумной страстью. Что изменилось за два часа?

– Я же сказал вам, что обманул вас. Что я был женат уже не один раз.

– И что же из того?

– Мои жены умерли. Все! Я вдовец! Трижды вдовец! – он выкрикнул это резко, с силой, как выстрелил из пистолета.

Софья остолбенела.

– Умерли? Они умерли? Все трое?

– Они умерли, – ответил Нелидов деревянным голосом. Он ожидал следующего вопроса. Как умерли эти несчастные, сами или он убил их?

Софья смотрела на него с ужасом. Все, что ей грезилось в этом доме, в этом парке у пруда, стало приобретать особый, жуткий смысл. Она не знала, что говорить и что делать дальше. Вопрос стоял у нее в глазах, но она не смела его произнести.

– Вы хотите меня спросить, не убивал ли я их, не так ли? Не знаю. – Нелидов опустил поводья, и его лошадь стала кружить на месте, вокруг лошади девушки.

– Я вам не верю. – Софья прищурилась, и взгляд ее стал сосредоточенным, каким бывал в гимназическом классе на уроке. – Я вам не верю. Вы несете околесицу, возводите на себя напраслину. Не знаю, с какой целью вы хотите опорочить себя. Вы хотите, чтобы я обиделась на вас, как можно быстрее покинула ваш дом и забыла вас навсегда. Но вы поступили подло, потому что дали мне повод надеяться на ответное чувство. Вы поманили меня прекрасным, а затем плюнули в лицо, растоптали душу! Я не понимаю вас, я проклинаю вас. Вы погубили меня. Можно считать, что я ваша четвертая жертва!

При этих словах Нелидов весь побелел.

– Нет! Софья! Нет!

Но она не слушала его, повернула лошадь и пустила в галоп. Он ринулся следом, но потом перестал догонять, слез с лошади и повалился в траву.

Софья ворвалась в дом с истошным криком, стала торопить Матрену и Филиппыча собираться и тотчас же ехать.

– Да ты что, матушка, как угорелая кричишь и носишься? Куда же мы на ночь глядя поедем-то? – подивилась Матрена.

– Прочь, прочь отсюда, немедля! Тотчас же! – кричала Софья.

– Да что с тобой, белены объелась? – испугалась нянька.

– Матреша! Скорее отсюда, иначе я умру! Он не любит меня! – И слезы хлынули рекой из ее глаз.

– А, вот теперь понятно. Что ж, коли так, поедем! Нако-ся, вытри личико-то! Утопишь нас! Да, вот они, писаки проклятые, голову закрутят совершенно да… – Матрена удрученно завертела головой и поспешно принялась за сборы.

Наскоро погрузили скарб, впопыхах сели в коляску и без оглядки, точно воры, помчались прочь. И только отъехав версту, Софья вдруг спохватилась и заголосила:

– Зебадию, Зебадию забыли! Филипп, гони обратно!

– Фу-ты, ну-ты! – И Филипп Филиппыч повернул назад, шепча про себя что-то укоризненное.

Когда подъехали к дому, Софья заскулила:

– Матреша, я не могу вернуться. Я не могу зайти в дом! Шагу не могу туда ступить!

– Ах ты, боже ты мой! Что за напасть! – Матрена запыхтела и вылезла. – Зяба, Зяба, кис, кис, кис!

Матрена потопталась около дома, но войти не решилась. Софья высунулась из коляски и тоже позвала кота жалобным голосом. В ответ последовало молчание. Не колыхнулось ни кустика, ни травинки. Не зажглось ни одного окна. Не послышалось ничьих шагов, точно они кричали у могилы.

И только в темной гостиной мрачного дома раздалось тихое шуршание. Это дракон под столиком поднял свои резные крылья, еще шире раскрыл зловещую пасть, и в тот же миг из нее вырвалось стремительное пламя, которое, впрочем, тотчас же и потухло.

Глава двадцать первая

Первые дни после возвращения в Эн-ск прошли как в дурном сне. То, что в семье Толкушиных произошло несчастье и что Алтухова как-то причастна к происшедшим событиям, стало скоро известно, хотя столичных газет тут не читали и дальше своей околицы носа не совали. Обыватели чрезвычайно встрепенулись и принялись на все лады обсуждать, кто виноват в семейной трагедии, кто хорош да кто плох. А так как подробностей никто не знал, то город в одночасье оброс немыслимыми слухами, домыслами, один ужасней другого. Для Софьи самым печальным явилось то обстоятельство, что каким-то образом стало известно о попытке самоубийства несчастной Толкушиной, а также, что обе дамы некоторое время проживали в отдаленном поместье весьма подозрительного господина, о котором в городе тоже ходили разные нелицеприятные слухи. Как-то раз принесли записку от директора гимназии с требованием госпоже Алтуховой явиться незамедлительно. Софья удивилась. Ведь лето, каникулы? Но тотчас же собралась и направилась на квартиру к директору.

Вид начальства неприятно поразил девушку. Его насупленное и недоброжелательное выражение лица не предвещало ничего хорошего. Опасения сбылись незамедлительно.

– Сударыня! – громко и раздраженно начал директор. – Я наслышан о том, что вы чрезвычайно интересно проводите летние каникулы. Смею заметить, что если все то, о чем говорят, правда, так это неприлично и совершенно несовместимо с той должностью, которую вы занимаете. Позволю вам напомнить, уважаемая, что ваш долг состоит в воспитании благообразного поведения молоденьких барышень. А какой же пример вы оказываете им, коли… коли… – директор запнулся и вопросительно посмотрел на Алтухову, полагая, что она возмутится и сама подскажет ему следующие слова. Но та молчала и даже не покраснела. Ее взгляд оставался спокойным и даже как будто равнодушным.

– К тому же члены попечительского совета чрезвычайно возбуждены и категорически, повторяю, категорически не желают мириться с присутствием педагога, который бросает тень на наше почтенное заведение, – сердито продолжал директор.

– Я поняла вас, ваше превосходительство. Вы желаете, чтобы я оставила гимназию. Извольте, я тотчас же покину вас.

Директор вздохнул с облегчением. Обличительная речь далась ему с трудом, так как он в душе симпатизировал учительнице.

– Голубушка, – продолжил он уже иным тоном, более мягким, – вы же понимаете, попечительский совет, люди почтенные, уважаемые. Просвещение – область чрезвычайно консервативная. Годик пройдет, все поутихнет, образуется, и я снова приму вас, а? – И он вопросительно заглянул в глаза собеседнице, точно оправдываясь.

– Ради бога, не утруждайте себя объяснениями, так же как и я не намерена ничего никому объяснять или рассказывать. Прощайте, сударь!

И Алтухова резко закрыла за собой дверь.

«Батюшки! Как жить-то ей теперь? И так едва концы с концами сводила, неужто родительский дом закладывать?»

Матрена, когда узнала, чем закончился визит в гимназию, пригорюнилась, а потом махнула рукой:

– Небось с голоду не помрем!

На другой день ближе к полудню вдруг явился старый друг Горшечников. Он уже обежал весь город, наслушался сплетен и, распираемый любопытством, помчался к Софье, чтобы из первых рук хоть что-нибудь да узнать. Хотя, имея долгое знакомство с Алтуховой, он понимал, что из нее мало что выудишь. Но все же! К тому ж надо успеть, пока не нагрянут подружки, Калерия с Гликерией. Надобно их опередить. В подарок, как всегда, был куплен прелестный букетик, голова напомажена, свежий галстук повязан на тонкой шее. Готов!

Софья встретила старого товарища приветливо, хотя в этой приветливости ему почудился некоторый холодок, который возникает между людьми, которых разделяет некое важное обстоятельство, известное одному и неведомое другому. Девушка чмокнула гостя в щеку, и он расположился на диване, предполагая выпытать из Софьи хоть чуточку подробностей. Но как Горшечников ни бился, Алтухова напрочь игнорировала и намеки, и вопросы, заданные впрямую. Горшечников сник и разозлился. Ну вот, опять за старое. Опять корчит из себя невесть что! Эдакая столичная штучка! А в столицах-то вон что происходит! Людей среди бела дня режут в собственных квартирах, и, заметьте, кто режет-то, кто убивец? Благодетель! А жена-то его какова! В воду броситься толком не смогла!

– Вы, Мелентий Мстиславович, словно рассердились на меня? Чего это вдруг? – заметила перемену настроения гостя Алтухова.

– Это вы верно подметили, только нельзя назвать мое состояние, что будто я рассердился. То есть я, конечно, рассердился, или, вернее, раздражился от того, что вы снова, как всегда, впрочем, совершенно, повторяю, совершенно, не желаете видеть в нас, людях, среди которых вы живете, подлинных носителей благородных помыслов и высоких идей. По-вашему, они только в столицах и обитают. Однако, к прискорбию, замечаем, что среди этих вами возлюбленных господ имеются люди совершенно низкого нрава или малодушные и слабохарактерные. Словом, совершенно, совершенно мне непонятно, отчего вы так долго и упорно отвергали нас, ваших преданных друзей. Отчего отвергали меня с моими искренними чувствами? Чем я хуже ваших столичных знакомых, которые теперь в тюрьме сидят?

– Полноте. Какие там искренние чувства! Оставьте, Горшечников, эти выспренные рассуждения о жизни вообще и о людях вообще! Они никакого отношения не имеют к тому, что я пережила.

– Вы только свои чувства почитаете, а чувства другого человека для вас – что страдания букашки! – взвизгнул Горшечников, задетый за живое ее равнодушием и высокомерием. – я почитай с того времени, как вы мне отказали, в себя прийти не могу!

– Неужели? – искренне подивилась Алтухова, и вдруг поняла, что, быть может, этот несчастный карикатурный Горшечников тоже такой же страдалец, как и она. И впрямь она так же страдает от отвергнутого чувства.

Софья вдруг улыбнулась собеседнику неожиданно теплой улыбкой и спросила:

– Разве вы еще имеете старые намерения? – что она под этим подразумевала, Горшечников не успел до конца осознать, как уже услышал свой голос:

– Разумеется, как порядочный человек, по-прежнему лелею мечту…

Он не успел договорить, как распахнулась дверь и на пороге появились нарядные и возбужденные Калерия Вешнякова и Гликерия Зенцова. При виде Горшечникова они сникли, их физиономии вытянулись от разочарования – они-то думали, что прибежали первыми узнавать новости и подробности трагедии Толкушиных и странного пребывания подруги в доме таинственного незнакомца. Но в следующий миг они были вознаграждены сполна.

– Милые мои дамы! – как-то натужно радостно произнесла Алтухова. – Вы первые, с кем мы можем поделиться своей радостной новостью. Только что господин Горшечников сделал мне предложение руки и сердца. Вернее, он и раньше делал мне подобное предложение. Но только теперь я смогла сполна оценить глубину его благородных чувств!

Калерия охнула и остолбенела. Гликерия пискнула:

– Мелентий? Как?

– Сам дивлюсь! – последовал искренний ответ ошарашенного Горшечникова. – Однако я счастлив, я положительно счастлив такому стремительному изменению вашего мнения и, соответственно, моей участи! Дозвольте же поцеловать вас, дорогая моя невеста!

С этими словами Мелентий, все еще не веря в чудо, двинулся к Софье. В какой-то миг ему почудилось, что она по-прежнему насмехается над ним, что это очередная ее ядовитая каверза, что как только он приблизится поцеловать ее, она укусит его или, чего доброго, влепит пощечину. Но ничего подобного не случилось. Он чмокнул Софью в щечку, она же его в лоб.

Вошла Матрена с чайным подносом.

– Матрена, только что Мелентий Мстиславович сделал мне предложение. Я выхожу за господина Горшечникова. Надобно вместо чаю шампанского подать.

Вместо ответа послышался звон посуды, и Матрена с воем бросилась вон из гостиной.

– Глупая баба, вопит от счастья за вас, моя дорогая. И немудрено, она так вам предана! – заулыбался Горшечников. В свете произошедших перемен он и в Матрене, своем потаенном враге, готов был видеть ангела с крылами.

– Что же вы стоите, милые мои подруги? Поздравьте же нас с Мелентием Мстиславовичем! – усмехнулась Софья.

Калерия первая опомнилась и поспешила обнять жениха и невесту. Гликерии пришлось сделать то же самое, но закусив губу и скрывая великую досаду и разочарование в жизни.

Город еще не успел оправиться от первой партии слухов, как грянуло новое событие. Обыватели пребывали в ажитации. Давненько не происходило так много ярких и впечатляющих событий! Одно разочаровало любителей чесать языки. Свадьбу сыграли наскоро, как бы наспех. Скромно, без затей, правда не обошлось без тонкостей. Все заметили, что посаженым отцом невесты выступал сам директор гимназии.

К бракосочетанию из столицы Софья получила от Толкушиной роскошный подарок. Ангелина Петровна прислала подруге свое подвенечное платье из брабантских кружев и маленькую записку:

«Милый друг мой Софья! Не обессудь, что не могу быть с тобой рядом в день твоего венчания. Не хочу тебе пересказывать мои горести. Не до того тебе теперь. Прими мое платье. Бог даст, ты будешь в нем счастливей, чем я. Его чуть-чуть заузить – и будет впору. Молю за тебя Господа, мой бесценный друг!»

Горшечников переехал в дом жены, и закончилась жизнь Сони Алтуховой, мятущейся и страстной души. Началась размеренная и ничем не примечательная жизнь Софьи Алексеевны Горшечниковой, супруги гимназического учителя.

Глава двадцать вторая

Проклятье! Проклятье! Тьма, тьма застилает глаза, ужас ледяной лапой сдавил сердце. Как жить, с чем жить? С этим непонятным, не проходящим ужасом? Что происходит? Вот в том-то и штука, что нет ответа. Откуда берется ужас, откуда вырастает опасность? Она извне или изнутри? Изнутри кого? Его самого, Феликса Нелидова? О нет, нет! Нет, ведь в последний раз он устоял, устоял! То, что, казалось, опять становилось неизбежностью, вдруг повернулось в другую сторону. Софья уехала и благополучно вышла замуж. Значит, не он центр зла. Нет, Софья – это не в счет, он только позволил себе ее поцеловать, и не более того. Разве? Разве это не самообман? Разве не являлась она тебе в мечтах и снах? Разве ты не позволил себе сильного желания? Нет, нет, ее нет больше здесь, она уехала. Она спасена. Она принадлежит другому человеку. Он знает это доподлинно, он узнавал окольными путями в Эн-ске. Он, Феликс, не причинил ей никакого подлинного вреда. Да, она обижена, оскорблена. Но это не страшно по сравнению со смертью. Смерть? Неужели он ее провозвестник? Неужели действительно его произведения имеют такую силу, что могут порождать реальное действие? Да полноте, такого не бывает! Но ведь случилось же! И случилось три, целых три раза! Это не может быть простой случайностью!

Нелидов измучился от собственных мыслей, но ответа не находил. Не находил он и покоя. Его жег стыд за тот страстный поцелуй, за все взгляды, за все вздохи, которые он позволил себе в отношении Софьи. Он подарил ей надежду на счастье, и не только ей, но и себе. Но вовремя опомнился. Однако как он мог так распуститься, так унизиться! Воспользоваться чувствами девушки, ее искренностью! Какой стыд, какой позор!

Он мрачно бродил по комнатам, которые опять погрузились в молчание и пустоту. Никто не нарушал покоя его медвежьего угла. Никто, кроме почтальона. Почти каждый день приходили отчаянные телеграммы от Рандлевского. Толкушин арестован. После смерти примы Кобцевой рухнул почти весь репертуар. Театру грозит гибель. Дело всей жизни Леонтия на грани катастрофы! Как он может отсиживаться в своей глуши? Скорей в столицу, надо срочно новую пьесу, иной типаж главной героини. Надо что-то придумать!

Но Феликс либо отмалчивался, либо писал сухо и коротко, что не имеет душевных сил на борьбу с печальными обстоятельствами. Если театру суждено умереть, пусть он умрет. Ему, Феликсу Нелидову, это уже почти безразлично. Он не пишет теперь никаких пьес, он вообще ничего не пишет. Оставьте меня все!

Но Рандлевский не унимался. Если бы не необходимость ежеминутного присутствия в столице, он бы уже давно примчался бы в Грушевку и изводил бы Нелидова лично. Но такой возможности у Рандлевского не было, поэтому он все выплескивал на бумагу, которая, казалось, кипела под его пером. Он припомнил товарищу всю их совместную юность, все общие мечтания, все достижения и поражения. Он взывал к совести. Он проклинал, он рыдал, умолял. Он страдал. Послед-ние письма привели Нелидова в такое отчаяние, что он смял листки и швырнул комок в угол комнаты, как что-то грязное. Невозможно, невозможно это терпеть. Невозможно не отвечать, но и отвечать невозможно! Надо куда-нибудь деться. Провалиться сквозь землю? Это было бы совершенно замечательно!

Промучившись еще три недели, Нелидов принял решение снова ехать в Европу. Там искать утешения, новых впечатлений, новых сюжетов. Когда уже все было готово к отъезду, оставалось ненадолго заехать в Эн-ск к нотариусу.

Нотариус принял его и быстро оформил необходимые бумаги. В случае скоропостижной смерти Нелидов распорядился своим состоянием. Когда закончилась процедура, Нелидов вышел на улицу и полной грудью вдохнул сырой воздух. Дул холодный ветер с реки, промозглый и злой. Листья осыпались с деревьев, некоторые стояли голые, их украшением служили огромные вороньи гнезда, черными копнами налепленные почти на самых вершинах. Прохожих не было видно, все сидели по домам. Пробежала одинокая собака и сердито посмотрела на незнакомца, даже не облаяла – не до него, видать, тоже замерзла. Вдалеке виднелись крыши монастыря и купол храма. Нелидов задержал на нем свой взгляд. Там ли она венчалась? Дома ли она нынче? Что поделывает? Сидит у окна и читает книгу? Пьет чай с Матреной, ах нет, не с Матреной, у нее теперь муж есть. Нелидов побрел по дороге, которая уходила вниз, город стоял на высоком берегу реки. По обеим сторонам улицы громоздились дома чиновников и купцов, на задворках – склады, амбары, сады. Он брел, не поднимая головы. Сейчас дойдет до поворота. До того угла и назад, к коляске, и прочь, прочь. Сначала в Петербург – быстро, проездом, тайно, без визита к Рандлевскому, а там – скорей в Европу.

– Феликс, – позвал тихий голос.

«Почудилось, немудрено».

Он поднял голову и остановился как вкопанный. Софья глядела на него из-за ближайшего забора. На ней было домашнее платье, простое и безыскусное, на плечах – шаль. Было видно, что она на минутку выбежала из теплых комнат по какой-то надобности и заметила его. Софья выгля-дела не менее пораженной, чем он. Растерянные, они еще некоторое время стояли и молчали.

– Что же вы стоите на улице, Феликс Романович! – раздался решительный голос Матрены. – Негоже, негоже старинных приятелей за порогом держать. Пожалуйте в дом, сударь!

Матрена появилась за спиной хозяйки неожиданно, вернее, ни Софья, ни Нелидов ее не заметили, так как были поражены встречей.

– Вы позволите, Софья Алексеевна?

– Извольте, – она приблизилась к калитке и взялась нерешительно за щеколду.

– Будет ли это уместно? – сомневался Нелидов.

– Мужа все равно нет дома. Он в гимназии, обычно по четвергам он приходит очень поздно.

Софья отворила калитку, и Нелидов прошел в дом. Когда он шел, то не видел ничего, кроме кромки ее платья, пятки ботинок и маленьких каблучков, мелькавших перед его взором, когда она поднималась по широкой лестнице.

Матрена забегала быстрой мышью туда-сюда, тотчас же появился самовар, пирожки, красное вино. Хозяйка немного пригубила вина. Вскоре ее щеки порозовели. До этого она показалась Нелидову бледной и грустной.

– Что-то вы не больно радостны, – заметил Нелидов. – Здоровы ли вы?

– Не очень деликатно с вашей стороны говорить о радости. Зачем вы тут? Зачем искали встречи со мной? – спросила Софья. Ее лицо не отражало никаких чувств, кроме усталости и недоумения.

– Поверьте, я вовсе не искал встречи с вами. Я просто шел по своим делам. Я тут проездом. Еду в Петербург, затем в Европу.

– Надолго? – она спросила, но ответ, видимо, ее совершенно не интересовал. Спросила, чтобы поддержать разговор, и отвернулась к окну.

– Еще не знаю, может, на всю жизнь. – Нелидов тоже стал смотреть в то же окошко на голый палисадник.

– А я вот на всю жизнь приговорена к этому заточению, к этому тупому загниванию, к этому недалекому и чванливому человеку, которого еще можно было терпеть как старинного приятеля, но совершенно невозможно выносить в качестве мужа! – выпалила Софья, да так неожиданно резко, что Нелидов чуть не подскочил на месте.

– Но как же так? Зачем, зачем тогда вышли за него? Разве не было никого достойнее?

– Вы! Вы казались мне достойнее всех, но я ошиблась. Вы оказались самым гадким и подлым. Поэтому я выбрала самого убогого, чтобы не испытывать более разочарования. Вам нечего тут больше делать! Ведь вы пришли не затем, чтобы услышать от меня резкие слова? Помните тогда, у леса? Вы были нарочито грубы со мной. Вот вам теперь мой ответ!

– Я, признаться, надеялся убедиться в том, что вы счастливы и благополучны. Но я вижу, что ошибся. – Нелидов, казалось, совершенно не слышал резких и обидных слов в свой адрес. Его потрясло иное. То, что она несчастна в браке.

– Да. Я не счастлива и не благополучна. Я поспешила с браком. Поспешила от отчаяния, которое меня душило, от унижения. Устала от одиночества и неопределенности. Я думала найти покой и забвение, но я ошиблась. Надо было идти в монастырь!

– Господи! Я чувствую, что я один в этом виноват! Но теперь, когда вы замужем, вам уже ничего не угрожает, я имею возможность объясниться с вами, – взволнованно произнес Нелидов.

– Что мне не угрожает? – удивилась Софья.

– Видите ли, то, что я вам скажу, похоже на бред, страшный бред, но увы! Помните ли вы, что я вам открыл страшную тайну о том, что я трижды вдовец?

– Разумеется, помню, – она пожала плечами. – Что тут такого страшного? В жизни всякое бывает.

– Мои жены, милые достойные женщины, умерли не просто так. Я их не убивал. Но косвенным образом причастен к этому. По крайней мере у меня есть такое подозрение.

– Боже милосердный! Что вы такое говорите?

– Я пишу рассказ, а потом женщина, которую я люблю, погибает необъяснимой смертью. Смертью, которая каким-то аллегорическим образом похожа на мой сюжет. Это происходит непостижимым образом. Я вижу в этом страшную роковую предначертанность своей судьбы. Именно поэтому я испугался за вас. Поэтому я поступил нарочито грубо. Вот и все, что я могу сказать в свое оправдание.

– Вы обращались в полицию? – Софья выглядела ошеломленной услышанным.

– А что бы я там заявил? Как бы отнесся любой здравомыслящий полицейский к моему рассказу? Как к бреду или как к попытке убийцы замести свои следы. Я не убийца, я сам жертва жуткой непостижимой силы и человек, полный чувства неискупимой вины. Вы вправе думать обо мне что хотите и вправе поступать как хотите. Вы можете вызвать полицию и заявить, что в вашем доме находится Синяя Борода.

– Погодите, не горячитесь. – Софья вся напряглась, глаза ее прищурились. – Ваш таинственный рок распространялся на ваших жен. Другие женщины, которые бывали с вами, не пострадали? Ведь вы не вели монашеского образа жизни?

– Нет, то есть…да. Конечно, – немного растерялся Нелидов.

Их взгляды встретились, и они без слов поняли друг друга.

– Если женщина вам не жена, если, положим, она жена другого человека, на нее не будет распространяться ваше заклятье? – Пальцы Софьи нервно перебирали края шали.

– Софья, Софья, – он резко поднялся со стула и приблизился к ней. – Не говорите так. Я должен уехать.

– Отчего мне не поехать вместе с вами? Я замужняя женщина, вы никогда не говорили мне о своих чувствах. Вы не любите меня! – Она еще раз медленно, с расстановкой произнесла эти слова, как бы отпугивая злые чары: – Вы не любите меня! Мы не муж и жена, я просто поеду с вами и буду рядом с вами. Я не люблю вас, я просто не могу жить без вас, поэтому вы должны взять меня с собой.

– Вы полагаете, что это магическое заклинание поможет? – Он улыбнулся и притянул ее к себе. – Я много пережил такого, что не хочу подвергать вас ни опасности жизни со мной, ни унижению положения содержанки. Поверьте, быть беглой женой неудобно.

– Удобно, беглой женой господина Горшечникова быть удобно и даже приятно. Это внесет разнообразие в мое унылое существование послед-него времени.

– Вы не шутите, вы действительно готовы уехать со мной?

– Прямо сейчас! А вы готовы взвалить на себя хлопоты о беглянке?

– Я за коляской. Мигом! – И Нелидов, не чуя под собой ног, бросился за оставленным на соседней улице экипажем. По дороге он столкнулся с высоким худым господином в серой шинели, который с озабоченным видом куда-то спешил. Господин едва отскочил от незнакомца, летевшего сломя голову, не разбирая дороги. Высокий господин в сером был сам Горшечников. Он поспешал на частный урок, ведь он теперь семейный человек, каждая копейка дорога.

– Матрена! – не своим голосом закричала Софья. – Матрена! Скорей! Подай! Принеси!

Женщины заметались по дому.

– Батюшки! Да что же такое происходит! – завыла старая нянька. – Да что же ты удумала, деточка? Куда же ты, опомнись? Ведь замужняя жена! Пропадешь, пропадешь, ангел мой! Не ходи с ним!

– Не голоси! Я еще не умерла! – отрезала молодая барыня. – оставаться тут и есть смерть! Да помоги же мне!

Софья впопыхах не могла заколоть волосы и надеть шляпу. Матрена зарыдала. Софья обернулась и прижалась к ней, как в детстве.

– Молись за меня! Если все сладится, дам знать, а так никому, слышишь, никому ничего не говори. Иначе ты меня погубишь!

– Ой, батюшки! Ох, Матерь Божья, помоги нам, грешным! Не оставь мою девочку, не оставь мою сиротинушку!

Бедная нянька рыдала навзрыд. Послышался стук копыт о мостовую, а затем быстрые шаги. Нелидов ворвался в дом, подхватил Софью на руки и выбежал с бесценной ношей, как разбойник, похитивший сокровище.

Глава двадцать третья

Горшечников ужасно устал. Частные уроки изводили его, он ненавидел этих недалеких учеников, с которыми он часами вынужден был долбить одно и то же, что и ежу понятно, и к тому же выносить такую же тупость родителей этих чад. Но они платили ему деньги. А деньги нынче стали ох как нужны! Они и раньше были нужны. Но теперь, когда он женатый человек, – особенно. Надо дом содержать, надо жену одевать, самому выглядеть прилично, надо визиты делать. Словом, расходы, расходы, расходы.

Неприятные мысли прервались таким же неприятным обстоятельством. Он вступил в лужу и промочил башмак. Горшечников резко отскочил и потряс ногой. Настроение совсем упало. Надо спешить домой, к теплу, к тарелке горячего супу. К уютной лампе под абажуром. Там Софья по вечерам читает книгу. Софья…

В глубине души нехорошо заныло. В послед-нее время, когда Горшечников думал о жене, у него все чаще наступало уныние и разочарование. Нет, не так он представлял себе брак, отношения мужа и жены. В его сознании рисовались картины безоблачного счастья, где муж – царь и бог, господин, повелитель своей жены. Она почитает и уважает его. С трепетом и любовью ждет каждый день со службы, кормит вкусным обедом, узнав поутру, чего бы он желал нынче откушать. Он рассказывает ей, как нынче все у него хорошо получалось. Как с восторгом и восхищением слушали его ученицы, как хвалил его директор, как почтительно кланялись на улице родители. А жена слушает его самозабвенно, кивает головой, поддакивает, в ее глазах он читает любовь и нежность…

– Полно, Мелентий, чепуху молоть. – Он даже вздрогнул, как вдруг явственно услышал резкий голос Софьи.

– Отчего ты не ешь? Не нравится? Ну так ступай в кухмистерскую, как раньше бывало!

Встанет из-за стола и уйдет к себе. Или вообще взяла в моду не выходить встречать его, сидит в своей комнате и сидит. И если он не зайдет поздороваться, так весь вечер может не выйти. А все от чего? От гордости. От того, что ее гложет мысль, что она за него пошла от нужды, от тоски. Иначе быть бы ей старой девой. И как он сразу не догадался! Тут бы и любой дурак додумался, у нее на лице написано. Поначалу Софья вроде как мягче была, вроде как они дружны были, как и прежде. Но супружество – это не просто приятельство. Тут все тоньше, сложнее. Про спальню и вовсе тошно думать. Она теперь все норовит дверь перед его носом замкнуть.

И что в нем не так? Вроде все хорошо, красиво. Все ученицы хором ему говорят, что он душка, что он прелесть. И место у него неплохое. С частными уроками и вовсе прилично получается, можно жить вполне пристойно. Конечно, по столицам ездить нет возможности и наряды жене часто менять тоже не получится. Но нет, не о том ты, братец, думаешь, не наряды ее удручают. И что же ему теперь – всю жизнь так маяться, капризы эти терпеть? Нет, он не намерен так дальше жить! Вот сейчас придет, и ежели эта гадкая Матрена опять подаст печенку, пожаренную без крови, то он, то он…

От усталости и голода раздражение Горшечникова достигло невероятной силы. Он ринулся домой, распахнул калитку, с шумом ворвался в дом. Вот, опять его никто не встречает, в гостиной темно. Жена опять сидит у себя.

– Соня! Соня! – крикнул Мелентий и принялся с остервенением стаскивать с себя башмаки и сюртук.

Ответом ему была тишина.

– Матрена! Матрена! Ужин подавай, самовар неси! Господи, да куда же вы все провалились, как вымерли все!

Несмотря на грозные крики, никакого движения не последовало. Это привело Горшечникова в совершенное исступление. Все, надоело! Вот теперь он выскажет ей все обиды прямо в лицо. Он больше не будет миндальничать и деликатничать! Мелентий бросился в комнату жены, распахнул дверь и застыл в изумлении. Раскрытые ящики комода, на полу брошена книга, одинокий ботинок посредине ковра. Темно, пусто.

– А, а… – страшное подозрение кинжалом врезалось в мозг.

Спотыкаясь и ударяясь об углы, Горшечников помчался в комнатку Матрены. Он застал няньку в странном виде. Простоволосая, с опухшим лицом, она сидела на кровати и, покачиваясь, тихонько выла.

– Где Софья? – закричал вне себя Горшечников. – Где она? Отвечай, старая ведьма!

– Я те дам старую ведьму! – угрожающе послышалось сзади.

Мелентий аж сразу подпрыгнул. Филипп Филиппович угрюмо и зло смотрел на него.

«Боже милосердный! Такой и зарежет!» – мелькнуло в голове у Горшечникова.

– Нету барыни, уехала. А куда, не сказывала. Мы и сами-то не знаем, а тебе и вовсе, барин, ни к чему.

– Как это ни к чему, я же муж? – оторопел от такой наглости Мелентий.

– Какой ты муж? Так! – презрительно фыркнул Филиппыч. – Муж, объелся груш.

– Ах ты боже мой! Да тут целый сговор! Да я вас в полицию! Я тотчас же пойду в полицию, и ее разыщут, разыщут и с позором вернут домой. А вас в тюрьму, или вон отсюда!

– Покудова мы у себя в доме. Только барыня нас со двора может выставить, – очнулась от слез Матрена. – А вот ты и впрямь ступай со двора. Нечего тебе тут больше делать. Нет у тебя, Мелентий Мстиславович, больше жены. Она там записочку написала, на столике у кровати найдешь.

– Куда же пойду на ночь глядя, Господи! Да что же это такое творится? – Горшечников всхлипнул. Слезы обиды и унижения хлынули из его глаз. – Не любила, но так зачем, зачем же так? Какой позор, я теперь посмешищем всеобщим сделаюсь!

Матрена смахнула слезы и посмотрела на Горшечникова даже с жалостью.

– Что же мне, уйти прямо теперь? Голодным? – Он вытирал слезы, катившиеся по лицу. – Нет, уйду, уйду, мне здесь оставаться нельзя, вы еще меня и отравите!

Он побрел искать письмо Софьи, нашел и, давясь рыданиями, прочитал:

«Мелентий! Наша семейная жизнь не удалась. Наш брак – взаимный самообман. Да ты и сам это уже знаешь. Не хочу, чтобы мы возненавидели друг друга, а вместе с тем и весь мир вокруг. Я ухожу, не обессудь. Быть может, мне повезет и я буду счастливой, чего и тебе от всей души желаю. Не печалься, прости за внезапный отъезд. Я знаю, ты быстро утешишься. Живи, как хочешь. Я больше тебе не жена, да никогда и не была ею. Лучше для тебя будет, если ты не будешь предпринимать усилий для моего поиска. Возможно, что я потом тебе напишу, когда мы оба успокоимся. Прощай. Софья».

Горшечников долго вертел письмо, читал его еще сто раз. Потом совсем ослаб от переживаний. Идти ему было пока совершенно некуда, и совершенно не было никакого желания бежать и делиться с кем-то своим горем. Мысль о том, что завтра уже весь Эн-ск будет обсуждать его семейные дела, жгла его раскаленным железом. А что скажут в гимназии? Еще, не дай бог, и вон выставят!

И квартиру искать да снимать, и снова одинокая холостяцкая жизнь, без тепла, без ласки, без любви, заботы! И за что ему все это, что он такого ей сделал?

Жалея сам себя, Горшечников взвыл и упал головой на руки.

Раздались тяжелые шаги, вошла Матрена и поставила перед ним тарелку.

– Оголодал небось, барин. Будет тебе. Откушай вот. – И уже в дверях прибавила себе под нос то ли с сочувствием, то ли, по обыкновению, от презрения: – Убогий ты, прости Господи!

Часть вторая

Глава двадцать четвертая

Разве когда-то в ее жизни существовал захолустный Эн-ск, провинциальная женская гимназия? Разве когда-то ее жизненный путь пересекался с неким господином Горшечниковым? Софья засмеялась и отошла от окна в глубь комнаты. Уже месяц она с Нелидовым жила в Италии. Небольшая гостиница в центре Неаполя выходила окнами на узкую кривую улицу. В жаркий день они не покидали гостиничного номера, и Софья могла часами глядеть на уличную жизнь. Она казалась ей чрезвычайно забавной. Крикливые матери семейства, гомон детских голосов, завывания уличных торговцев – все это сливалось в единую яркую какофонию. А ночью к этим звукам добавлялись треск цикад, одинокий стук экипажа запоздалого путника, приглушенный женский смех, стон гитарных струн.

Почти каждый день супруги Нелидовы, а именно так они были записаны в гостиничной книге, старались проводить на воздухе. Они совершали длительные прогулки у моря, любовались средневековой крепостью, королевским дворцом, взбирались на Везувий. Италия была не первой страной в их длительном путешествии. Бежав из России, словно за ними черт гнался по пятам, любовники прожили всю зиму в Германии, потом во Франции, а в начале лета приехали в Италию. Ничто не омрачало их буквально сказочного счастья. Они не говорили о своих чувствах, слово «любовь» было под запретом. Так они пытались отогнать злые чары, хотя понимали, что это просто ребячество. Но, не говоря о любви, они любили неистово. Софья навеки рассталась со всеми своими пуританскими привычками. Теперь она принадлежала не только себе, но и ему. И эта мысль была ей сладостна, как сладостна та радость, те чувственные наслаждения, которые обрушились на нее. Просыпаясь, она с восторгом взирала на лицо Феликса, которое казалось ей божественно прекрасным. А когда он открывал глаза, она уже вся трепетала от предвкушения страстных утех.

Софья жила как во сне, и она молила Бога, чтобы он позволил ей впасть в летаргию. Правда, иногда холодный разум, который затаился где-то очень глубоко, тихонько подсказывал, что рай не может длиться вечно. Что они не могут кочевать, как цыгане, без своего угла, да еще по чужбине. Все равно когда-нибудь придется возвращаться в Россию. А если возвращаться, надо разводиться с Горшечниковым, переживать позор бракоразводного процесса. Значит, снова Эн-ск. Нет, не думать об этом. Если это неизбежно, то зачем забегать вперед, зачем расстраивать себя именно теперь, когда так хорошо!

Похожие мысли посещали и Нелидова. Поначалу он тоже пребывал в сумасшедшем упоении, любовный угар оказался столь силен, что даже лишил его возможности творчества. Творчество требует много эмоций, много души, но для него ничего не оставалось после сладостных объятий и поцелуев. Но как бы ни был сладок мед, он все же когда-нибудь да кончается. А если и остался еще, то уже не кажется таким сладким и любимым. Поэтому через полгода и Нелидов стал нет-нет да и заговаривать о возвращении в Россию. Они поселятся в Грушевке и будут приезжать в Петербург или Эн-ск. В Грушевке их никто не будет беспокоить, а кратковременные выезды в люди можно вытерпеть, тем более что без этого не обойтись, если начинать бракоразводные дела. О разводе Софьи тоже почти не говорили, то есть говорили, но как-то неопределенно. Незримо присутствовала мысль о том, что пока она остается чужой женой, пусть формально, она находится в безопасности. На нее не распространяется действие страшного рока Нелидова. Пусть бы так и оставалось, но ведь существует еще и Горшечников. А он-то точно будет добиваться либо развода, либо возвращения жены. Одним словом, он будет искать их и пытаться что-то изменить в своей участи. Вряд ли ему можно будет рассказать историю Нелидова и просить, чтобы из благородных рыцарских чувств обманутый муж согласился на сожительство своей беглой жены с чужим человеком. При том, что она будет продолжать носить его фамилию, тем самым оберегаясь от мистического зла. Горшечников, конечно же, глуп, но не настолько, чтобы внять подобным аргументам. К тому же весь Эн-ск будет обсуждать его историю в мельчайших подробностях, добрые люди постараются вразумить несчастного, если вдруг тот проявит стремление совершить жертвенный поступок.

– Дражайший Мелентий Мстиславович! А не скажете ли вы нам, отчего вы не стали разводиться со своей супругой и позволили ей марать и дальше ваше честное имя? – спросят обыватели, обеспокоенные общественной моралью.

– Это все потому, – выпятив грудь, начнет Горшечников, – потому, что моя несчастная жена попала под чары злого волшебника, ее преследует незримое зло, и только мое имя, мой брак с нею дает ей слабую надежду на спасение! И я, как истинный христианин и благородный человек, не мог отказать ей, и потому она по-прежнему остается моей женой. А мне остается только молить Бога за ее здоровье.

– А нам придется не молиться, а требовать, чтобы директор гимназии уволил учителя, который страдает явным расстройством рассудка и несет сущую ахинею, – скажут озабоченные обыватели и погонят злополучного Мелентия взашей из его любимой гимназии.

Такие картины мысленно Соня рисовала и смеялась над ними. Но другие мысли наводили на нее страх. Ни в коем случае они никому не скажут правды, ведь тогда Нелидовым действительно может заинтересоваться полиция.

Когда Соня разрешала мыслям бежать дальше, она неизменно натыкалась на вопросы без ответов. Нет, она не страдала наивностью или легкомысленностью. Но все же три покойницы, молоденькие, прожившие с Нелидовым совсем немного! Три раза вдовец! Нет, он не может быть убийцей! Не бывает таких убийц, иначе бы мир перевернулся! Она не видит в нем ничего подозрительного или настораживающего, что бы ее вдруг испугало или вызвало сомнение. Наоборот, Феликс оказался почти таким, каким она рисовала в своем сознании образ мужа и возлюбленного. Так могла ли она после этого увидеть тень на обожаемом предмете? Невозможно, невозможно об этом и думать. Что проку изводить себя вопросами, на которые нет ответа. Проще не думать вообще. Да и что теперь думать, ведь она сделала свой выбор! Она отдала ему себя. Она уехала с ним, значит, она приняла его таким, каков он есть.

Ехать не ехать, в Россию или на край света, эти сомнения разрешил один неприятный эпизод. Софья и Нелидов познакомились с одним русским семейством, которое тоже путешествовало по Италии. Милая супружеская пара, они сами пожелали завязать знакомство с соотечественниками. «Супруги Нелидовы» хоть и сторонились знакомств, в этот раз не устояли, и немудрено: они устали от отсутствия общества. Новые знакомые выразили живейший интерес, когда Нелидов назвал свою фамилию.

– Уж не тот ли Нелидов, что в Петербурге пишет странные и загадочные пьесы для театра? – встрепенулась дама, видимо, большая театралка и почитательница искусств.

В другое время Феликс бы рассмеялся от честолюбивой радости. Подумать только, его знают повсюду, он знаменит! Но в теперешних обстоятельствах он поспешно замотал головой:

– О нет, нет, мы просто однофамильцы.

– Жаль! – протянула дама. – Впрочем, нет. Мне было бы чрезвычайно неловко говорить с человеком, о котором много писали газеты. Ведь вы наверняка слышали об ужасном самоубийстве его жены Саломеи Берг?

– Нет, господа, мы не имели счастья читать столичных газет, потому что давно там не бывали, – Нелидов сдержанно улыбнулся.

Софья же не проронила ни слова. Нет, им не удастся скрыться нигде. От прошлого не убежишь. Вежливо раскланявшись, они вернулись в свой номер молча, в удрученном состоянии духа. И уже через два дня покинули солнечную Италию и направились домой в Россию.

Глава двадцать пятая

Софью совершенно измотала дорога, и она уже не чаяла, когда же наконец они прибудут в Грушевку. Но когда вдали показались знакомые очертания, на душе у нее заскребли кошки. Она вспомнила, какой страшной и чужой была та Грушевка, из которой она так поспешно бежала.

«Ничего, теперь все пойдет по-иному, теперь все будет хорошо», – пыталась она побороть свои страхи и сомнения. Но это было совсем не просто. Одно дело отвернуться от общества, когда ты далеко, за тридевять земель, и никто не ткнет тебе пальцем в спину, никто не скажет злого слова, никто не смерит презрительным взглядом и не пригвоздит к позорному столбу. Когда она сломя голову убежала с Нелидовым, она понимала, что ее ждет, но только теперь стали вырисовываться омерзительные черты незаконного сожительства. Когда нужно постоянно врать, кривить душой или быть готовой к унижению и неприличностям, начиная от прислуги в гостинице до людей, которые раньше почитали за честь приложиться к ручке, теперь же они на порог ее не пустят.

По пути они несколько дней прожили в Петербурге. Пока Феликс бегал в издательства, Софья не сделала ни шагу из номера, боясь неприятных встреч. Единственный раз она покинула комнату, и Нелидов на извозчике довез ее до дома Толкушиных на Сергиевской улице.

Подруги встретились со слезами. Ангелина Петровна постарела и вся измучилась неизвестностью, потому что с ее мужа так и не было снято подозрение в убийстве ненавистной Кобцевой. Более того, следователь арестовал Тимофея Григорьевича и поместил его в дом предварительного заключения. Несмотря на собственные несчастья, Ангелина Петровна приняла живое участие в судьбе подруги, она уже знала о ее побеге. И, увы, совершенно не одобряла. Впрочем, теперь она не имела готовых рецептов семейного счастья и потому не посмела укорять подругу. У Толкушиной Софья пробыла недолго и поспешно вернулась в гостиницу. А на другой день она и Нелидов направились в Грушевку.

Когда Софья ступила на землю усадьбы, у нее закружилась голова от волнения. Каково-то ей тут будет? Станет ли этот дом ее настоящим домом, домом ее семейного счастья? Она подошла к крыльцу и радостно вскрикнула. На пороге в лучах последнего осеннего солнца грелся Зебадия.

– Зебадия! – закричала Софья. – Феликс, взгляни! Это же Зебадия!

Кот от ее возгласа привстал, потянулся, выгнув спину, и неспешно подошел. Понюхал подол платья, подумал, подумал и стал тереться об ее ноги.

– Узнал! Батюшки, он узнал меня! – Софья схватила кота на руки и прижала к себе. – Милый мой дружок! Да как же я рада увидеться с тобой!

Она трясла кота и плакала от умиления.

Слезы и радостные причитания последовали и после того, как в Грушевку, по просьбе Софьи, из Эн-ска прибыли Матрена и Филипп Филиппыч. Тут уж рыдания, охи и ахи раздавались по дому целый день. Матрена в себя не могла прийти от сознания того, что она снова со своей ненаглядной девочкой. Ведь вся душа изболелась, исстоналась, жаловалась нянька. И ведь никому не поплачешься, люди-то вокруг злые и до чужой беды охочие. Как вороны, ждут лишнего слова, чтобы потом разнести по всему городу и рвать на части, трепать за глаза несчастную сироту.

Когда Софья и Матрена остались одни, молодая женщина спросила настороженно:

– Как там поживает мой незадачливый супруг господин Горшечников?

– А что ему сделается-то! – махнула рукой нянька, точно муху перед собой увидела. – Погоревал, погоревал, да и успокоился. Съехал на квартиру, правда иногда забегает проведать да скушать чего-нибудь вкусного, на холостых-то харчах много не нажируешь! Придет да и сидит, душу тянет разговорами. Все пытается выведать, где вы да что вы. А я ни-ни!

– А что, в городе, поди, клеймят меня позором? – Софья сама боялась этого вопроса.

– Не без того. Все языки об тебя счесали, что и говорить. Я первое время из дому боялась нос высунуть, Филипп Филиппович по лавкам ходил за провизией, с него что возьмешь! – Матрена тяжело вздохнула. – Мелентий твой, конечно, завалящий супруг, но коли в церкви венчались… Да и этот писатель, все же вдовец, странный человек, непонятный. Как ты теперь будешь жить? Нехорошо это. Ох, нехорошо!

– Матрена! – Софья строго постучала пальцем. – Сделанного не изменишь. Я ошиблась, выходя за Мелентия, и теперь расплачиваюсь за эту ужасную ошибку. А с Феликсом мне очень даже хорошо, просто замечательно! И ты не грусти, все образуется!

– Дай-то бог! – Матрена все вздыхала. Но радость от того, что они снова вместе, пересилила страхи и опасения за дальнейшую судьбу Софьи.

Жизнь в Грушевке после возвращения хозяина потекла своим чередом. Размеренно, тихо, спокойно и радостно. Каждый день Нелидов и Софья встречали с мыслью о том, что они вместе. Феликс снова начал писать и по вечерам читал Софье написанное. Софья, хоть и была всего лишь провинциальной учительницей, тем не менее имела отличный вкус и большую начитанность. Она внимательно слушала Нелидова и иногда позволяла себе дельные замечания. Потом он попросил ее править тексты и переписывать набело. Таким образом, Софья стала частью не только его бытия, но и его творчества. Соединились не только их тела, но и их души. Софья не могла более ни о чем мечтать. Он посвятил ее в свою тайну, он сделал ее жрицей своей религии.

День между тем стал совсем короток. Уже рано топили печи и зажигали лампы по всему дому. Софья куталась в теплые шали, потому что из щелей старого дома нещадно дуло. Прежний хозяин дома, покойный дядюшка Феликса, выписал из Англии большую бронзовую ванну на ножках. Эту ванну наполняли горячей водой, и Софья могла часами наслаждаться теплом. Однажды, когда нега охватила все ее существо и глаза закрылись, Софья вдруг почувствовала некий толчок, движение. Открыла глаза и увидела Зебадию. Любимый кот, вновь обретя хозяйку, не отходил от нее ни на шаг. И вот теперь он решил присутствовать и при купании. Кот легко вспрыгнул на край ванны и замер. Замерла и Софья, лежа по горло в воде. Она уже приготовилась к тому, что животное поскользнется, упадет в воду и оцарапает ее с громким воем. Но кот грациозно двинулся по краю ванны и без помех обошел ее всю. После чего, потоптавшись немного, развернулся и двинулся в обратную сторону. Зебадия уверенно ставил одну лапу в белых носках перед другой, словно он шел не по скользкому влажному краю ванны, а по ровному паркету.

Матрена, когда пришла с полотенцами для барыни, только подивилась:

– Экий шельмец! Вот бесстыжая бестия! Пришел на куколку мою глядеть! – и брызнула на кота водой. Тот спрыгнул и уселся около печи.

Но Софья не прогоняла кота. Ее радовала его преданность. Нелидову пришлось смириться с тем, что зверь повадился спать вместе с хозяйкой. Впрочем, он и в Эн-ске часто ночевал не на своей подстилке, а в комнате Софьи. Когда в доме было холодно, он залезал под одеяло и вытягивался во всю длину вдоль тела Софьи. Его нежный мех приятно грел кожу. Под утро он принимался щекотать ее своими усами, тыкаться своей кошачьей мордой в лицо женщины на манер поцелуя, мурлыкать и урчать, устраиваясь на шее, груди или плече хозяйки. Иногда он забирался ей на голову и укладывался в пышных волосах, как в гнезде.

– Софья! Я ревную! Я не потерплю этого нахала на вашей груди! – кричал Нелидов. – А впрочем, тут хватит места нам обоим!

Незаметно пришла зима, и Грушевка утонула в снегах. Нелидов много работал и очень боялся, что Софья в этой глуши совсем заскучает.

– Друг мой! Признайся, ведь тебе должно быть тут скучно? – однажды спросил Феликс возлюбленную.

Та изумленно воззрилась на него:

– Вовсе нет! Нет, как ты мог подумать, что мне скучно с тобой! Ты для меня – целый мир! Мне никогда не было так интересно жить, как теперь! Мне не нужны другие люди, мне хватает впечатлений! Мне нужен только ты, ты для меня бескрайний океан! – И она с нежностью обняла его.

Феликс ласково похлопал ее по руке, но в душе у него не стало спокойнее. Если ты весь мир и безбрежный океан, то каким ярким должен быть этот мир и каким глубоким океан?

Однажды, встав довольно поздно, Софья в одиночестве пила кофе в столовой. Феликс рано уехал по делам. Принесли почту, она рассеянно перебирала газеты и прочую корреспонденцию. Вдруг взгляд ее замер. Письмо было адресовано ей. Но кто же мог ей написать? Разве Толкушина, но это не ее рука. Софья торопливо распечатала конверт.

«Мадам! Вы в большой опасности! Он все равно убьет и вас!»

Подпись отсутствовала. Руки Софьи задрожали, она судорожно сложила листок и быстро убрала. Свет померк, счастье споткнулось и покатилось в темный угол. Глаза деревянного дракона в гостиной сверкнули нехорошим огнем.

Глава двадцать шестая

Лошадь бодро стучала копытами по промерзшей дороге. Этот мерный звук, скрип полозьев и бряцание колокольчика наводили на меланхолические размышления. Леонтий Рандлевский поежился и поплотней закутался в медвежью полость. Холодно, бр-р! На дворе начало декабря, но мороз уже забирал нешуточный. Рандлевский развлекался тем, что смотрел по сторонам. Высокие деревья, припорошенные снегом, бегущие по небу облака. Он давно не покидал Петербурга, не вдыхал свежего аромата зимнего леса, не любовался дикой красотой. Его уделом были каменные громады домов, неизменный кабинет в театре, в котором он в последнее время уже почти что жил, наполненный табачным дымом, окурками, бумагами, разрозненными листками ролей. Скучные лица актеров труппы, надоедливые газетчики. Он так и не смог найти замену Нелидову. Все, что ему приносили читать, казалось пошлым, поверхностным, убогим. Театр погибал на глазах, актеры разбегались, публика, насытившись скандалом, связанным с убийством этой дурочки Кобцевой, снова жаждала искусства, а его-то как раз и не было. Рандлевский метался в поисках стоящих пьес, да все напрасно. А Нелидов как сквозь землю провалился. Но слава богу, он их нашел, голубчиков. Недалеко же залетели! Теперь он умрет, но не покинет Грушевки, пока не добьется своего.

Своего. Пока не добьется своего.

Сердце Леонтия заколотилось, нос вспотел, он тяжело задышал. Мысли неслись быстрее лошади, которую и так без устали погонял возница.

Грушевка встретила его тишиной и некоторой запущенностью. По всему было видно, что к дому мало кто подъезжает. Дорога была почти не расчищена, и только перед крыльцом ковырял снег лопатой незнакомого вида хромоногий мужичок. Леонтий выпрыгнул из саней и потопал ногами, чтобы размять их после долгого сидения.

– Барин дома?

– Нетути, – мужик поставил лопату и стряхнул с нее снег. – Отъехали.

– Надолго?

– Уж до обеда, чай, не вернутся.

– Вот так дела! Что же мне делать? – Рандлевский поежился.

– Так барыня дома. Как изволите доложить, барин?

– Рандлевский Леонтий Михайлович, старинный приятель барина вашего, из Петербурга.

минут через пять дверь распахнулась:

– Пожалуйте, сударь!

В сумеречной прихожей пальто и шапку у гостя приняла пожилая женщина с румяным лицом и внимательным бойким взглядом. Она проводила Рандлевского в гостиную, куда тотчас же вышла Софья.

– Сударыня! – учтиво поклонился гость. – я Рандлевский Леонтий Михайлович, режиссер «Белой ротонды». Вы, быть может, помните меня еще по тем временам, когда вы гостили в доме Толкушиных. Правда, мы мало с вами были знакомы, почти не знакомы. Но теперь, когда вы… – он замялся, – э… когда ваша жизнь тесно переплелась с жизнью моего давнего друга Феликса, я думаю, что мы будем знать друг друга ближе. Ведь он наверняка много рассказывал вам обо мне, не так ли?

Софья кивнула и предложила гостю присесть. Позвала Матрену и распорядилась насчет чаю. При этом с ее лица не сходило настороженное выражение.

– Феликс Романович уехал не так давно, и будет нескоро. Изволите подождать?

– Если вы не выставите меня на мороз, я с удовольствием и чаю попью, и от обеда не откажусь! – засмеялся Рандлевский, но это был скорее вымученный смех. Его глаза оставались серьезными.

– Матрена! Скажи Филиппу Филипповичу, чтобы нес вещи господина Рандлевского в комнату для гостей. – Софья правильно поняла намерение Рандлевского погостить у них нежданно-негаданно.

– У вас недовольное лицо, – усмехнулся Леонтий. – Оно и понятно. Незваный гость хуже татарина. Впрочем, – он отхлебнул горячего чаю, – впрочем, быть может, именно вам-то я и нужен как никто другой. Да, да! – Рандлевский вдруг странно возбудился и отставил чашку. – Очень хорошо, что Феликса именно сейчас нет, я могу с вами говорить откровенно!

– Со мной? – Софья выглядела неприятно удивленной. О чем можно говорить с малознакомым человеком?

– Вы получили мое письмо? – выпалил Рандлевский. – По вашему лицу я вижу, что получили.

Лицо Софьи действительно мгновенно изменилось, побелело и напряглось.

– Значит, это вы писали? Но зачем? – Она не находила слов от возмущения, полагая, что за этим кроется некий злой умысел.

– Затем, чтобы спасти своего друга, – последовал резкий ответ.

– Но я не понимаю, – растерялась Софья, ведь в письме шла речь о необходимости спасаться именно ей!

– Разумеется, вы не понимаете! Я попытаюсь объяснить вам, только не перебивайте меня – прошу вас, поверьте мне! Все, о чем я вам поведаю, вымучено и выстрадано мной с такой силой, о которой вы и не подозреваете! – Рандлевский вскочил в волнении и подошел к окну.

– Я знаю Феликса почти всю жизнь. Знаю и люблю, – начал он глухим голосом. – Люблю и боготворю. Впрочем, не вам мне это объяснять. Вы и без меня понимаете, что это необычный человек, гений! Я с юности уже знал, что его ждет великая судьба, но и тогда же я начал подозревать, что с моим другом не все в порядке.

– Что вы имеете в виду?

– Не перебивайте! Я никому никогда этого не рассказывал! Я даже себе этого не говорил никогда! И все из боязни погубить Феликса! Подумайте-ка сами, если вы вдруг странным образом умрете, это вызовет подозрение, потому что одна русская жена уже покончила с собой. А потом выяснится, что были и еще две немецкие жены. И тоже умерли молодыми! У такого молодого человека – четыре, четыре внезапно умерших жены! Разве это не вызовет подозрение полиции? Разве его не арестуют?

– Но ведь я жива! – не выдержала Софья. – Отчего вы говорите обо мне как о покойнице? Это немыслимо!

– Потому что ваша смерть неизбежна! Он убьет вас, убьет непременно! Я удивляюсь, что этого еще не произошло! Потому я спешил, потому я вам писал, я приехал сюда, чтобы вы немедленно, слышите, немедленно покинули Феликса! – Рандлевский развернулся к собеседнице, его глаза горели лихорадочным огнем.

– Да вы сумасшедший! – вдруг догадалась Софья и хотела рассмеяться.

– Как верно вы угадали! Только не я, а он! Он болен! Его гениальный талант, его поразительное воображение, его напряженный внутренний мир совершенно сбили его с толку. Он живет в мире своих образов и настолько сильно ими проникается, что начинает отождествлять свою жизнь с происходящим на страницах его книг. Именно так он возомнил себя Синей Бородой!

– Господи помилуй!

– Вот-вот! Я вижу, вы понимаете, о чем идет речь!

– Но какие доказательства?

– Доказательства чего? Того, что именно он убил своих жен? Прямых нет, но я знаю это наверняка. Разве вы не замечали у него иногда что-то странное, непонятное во взгляде, что вы не могли объяснить? Разве не происходило каких-нибудь необъяснимых мелочей, которые тоже как-то неприятно крутятся в голове, но не находят ответа? Снова вижу по вашему лицу, что я попал в точку. Но вы скажете мне, что все это притянуто за уши. Возможно, умерли только эти женщины, но они умерли по его сценарию! Вы хорошо знаете его творчество и согласитесь со мной, что три вещи из цикла его сказочных новелл совершенно гениальные. Сказка о корове, сказка о русалке и о женщине-птице. И почему? Да потому, что он написал это не просто как повествование, а как яркое действие. Аллегория смерти близкого человека! Поэтому все эти вещи невозможно читать. Дыхание перехватывает от ужаса и красоты! Именно красоты! Его привлекает красочность, сказочность смерти! Я уверен, что если, не дай бог, вы не убережетесь, то следующее его произведение будет просто гениальным, затмит все предыдущие!

– Нет, нет, не верю! Это злой рок, это мистическое предзнаменование, – прошептала потрясенная Софья.

– Полно! Вы сами-то не верите! Какой злой рок? Помилуйте! Это я, я придумал однажды и внушил ему для его же самообмана и утешения! Я! – И Рандлевский ткнул себя в грудь. – Для того, чтобы он мог жить дальше и не изводить себя мучительным раскаянием в периоды просветления.

– Не верю! – простонала Софья и закрыла лицо руками. – Вы лжете. Но не могу понять, с какой целью!

– Глупая, легкомысленная женщина! – зарычал Рандлевский, раздраженный ее непониманием. – Своим неверием вы погубите его! Уезжайте, уезжайте отсюда немедленно! Тем самым вы остановите его! А не то он снова станет Синей Бородой!

– Но почему же тогда он не сделал этого до сих пор?

– Понятия не имею! Я не знаю, что он теперь пишет, как рождается сюжет, какие образы приходят ему в голову. Но не сомневайтесь! У вас нет времени на сомнения, с каждой минутой приближается смерть!

– Кто там приближается? – раздался знакомый громкий голос. – Это я приближаюсь!

И в гостиную стремительным шагом вошел Нелидов.

Глава двадцать седьмая

Разгоряченный морозом и быстрыми движениями, Нелидов ворвался в комнату, неся с собой зимнюю свежесть. Его лицо пылало румянцем, он энергично тер замерзшие руки.

– Вот так сюрприз! Леонтий, брат! А я-то думаю, чьи это сани, кто к нам явился? А это ты, мой друг!

Товарищи обнялись.

– Ты улыбаешься, слава богу, а то я боялся, на порог не пустишь! – засмеялся Рандлевский.

– Отчего же? Если не будешь канючить новой пьесы, милости просим, правда, дорогая? – И Нелидов обернулся Софье. – Да что с тобой? Ты точно привидение увидела. Соня, да ты здорова ли?

– Не беспокойся, мой друг, – торопливо произнесла Софья и быстро направилась к двери. – Пойду, распоряжусь насчет обеда.

– Да что с ней такое? И как бледна! О чем вы говорили, Леонтий? – Нелидов стал серьезен и пристально посмотрел в глаза гостя.

– Помилуй, брат! О чем мы могли говорить, коли я приехал с полчаса назад! И к тому же, как ты помнишь, мы едва знакомы! Сдается мне, что она нездорова. Да и я явился незваным гостем. Кто будет такому рад? Впрочем, если не очень помешаю, я бы хотел пожить у тебя недельку-другую.

– Отчего же? Оставайся!

И они снова обнялись.

– Ты сердит на меня? – спросил Нелидов.

– Был сердит, да прошло. Что же поделать, если у меня кроме «Белой ротонды» в жизни нет ничего. Ты да театр. Вот два моих кумира. Театр, почитай, погиб, вот я к тебе и приехал зализывать свои раны.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь! Не могу поверить, что в столице не найдется для тебя завалящей пьесы!

– Мне нужен только ты!

– Но я не пишу теперь пьес! Мне нечего тебе предложить!

– Я думаю, что при желании, повторяю, при желании, ты бы мог переделать в роскошную пьесу любую из твоих сказочных новелл. – Рандлев-ский весь подался вперед.

– Леонтий, как я понимаю и как ты понимаешь, дело не только в пьесах! Оставим это! – Феликс прошелся по комнате и нервно закурил. – Как там движется дело об убийстве несчастной Изабеллы? – спросил он, чтобы переменить тему беседы.

– Совсем не движется. Я полагаю, что полиция в конечном итоге обвинит все-таки Толкушина. А там уж присяжные решат. Темная история!

Оставив мужчин в гостиной, Софья выскочила из комнаты как ошпаренная, но силы ее тотчас же покинули и она прислонилась к стене. Зубы ее стучали, руки ходили ходуном, все тело тряслось. Она не могла совладать с собой. Панический ужас и полное отчаяние овладели ею настолько, что совершенно парализовали разум. Что теперь делать? Верить ли этому человеку? Если верить, то получается, что Нелидов – настоящий монстр! И что тогда? Все эти месяцы она жила на краю могилы? Могилы, которую тот любовно и с удовольствием приготовлял для нее? Для того, чтобы потом без спешки, с красивыми деталями отправить на тот свет и затем сотворить очередной кровавый шедевр? Господи! Да это просто немыслимо! Нет, этот человек лжет, наговаривает на Феликса! Он мстит ему за то, что он оставил театр в трудную минуту, лишил его пьес! Ведь она не глухая, не слепая. И совсем не глупая или легкомысленная, чтобы не видеть порочности человека. Впрочем, впрочем… Почему она не выбросила письма? Почему не спросила напрямую самого Нелидова в тот же день? Сознайся, в глубине души, в самой-самой ее сердцевине живет махонький червячок подозрения, недоверия. Да, ты Феликса знаешь. Ты его любишь. Знаешь или любишь? Чего больше? Слишком много любви. Как у Толкушиной. Нет, душа моя, ты Нелидова не знаешь совсем. Ведь чужая душа потемки!

– Куколка моя! Ты что тут в темноте притаилась? – Софья вздрогнула от громкого голоса Матрены. – Да на тебе лица нет! Что опять приключилось?

– Пока еще ничего. – Софья с трудом оторвалась от стены. – Но боюсь, Матреша, нас ожидают большие неприятности!

Софья хотела пойти, но неожиданно замерла. Из темноты угла неспешно выполз мохнатый, неестественно огромный паук и зашевелил своими омерзительными длинными конечностями. Паук, зимой? Она охнула, видение исчезло.

За окном совсем стемнело, когда сели обедать. На столе стояли свечи, и их веселый треск был единственным звуком, когда за столом повисало молчание. Софья выглядела бледной, но спокойной. Она не могла позволить себе быть невежливой и говорила за столом ровно столько, сколько подобает хозяйке, чтобы не показаться негостеприимной. Рандлевский рассказывал столичные новости, они обсуждали с Нелидовым новинки литературы, и по всему было видно, что молодые люди действительно близки, дружны и соскучились друг по другу. Софье это обстоятельство тоже показалось чрезвычайно неприятным, хотя она тотчас же укорила себя за явную глупую ревность. В сложившихся обстоятельствах все будет колоть глаза.

Рандлевскому отвели комнату в другом конце дома. Филипп натопил от души, Матрена взбила высокую перину. Но гость не спешил ложиться. До глубокой ночи старые товарищи сидели в кабинете Нелидова и говорили приглушенными голосами. Софья не дождалась Феликса и на этот раз ушла спать одна. Правда, ее одиночество поспешил разделить верный друг Зебадия. Ему не хотелось мерзнуть на своей вытертой подстилке, и он поскорее забрался в кровать своей хозяйки.

На другой день солнце светило ослепительно ярко. Свежий воздух, мороз и тишина звали гулять. Нелидов, Софья и Рандлевский двинулись в парк. В лучах яркого зимнего солнца, блестевшего на снегу, Софье ее прежние страхи показались не такими чудовищными. Она решила, что за всем этим кроется какое-то недопонимание, неясность, нечто, что скоро прояснится, и тогда все войдет в прежнюю колею.

– А что это, неужто пруд? – прищурился на солнце Рандлевский. – Как тут чудно!

Он быстро побежал по льду и потопал ногами.

– Как славно замерзло! И как прозрачно, при желании можно и рыб видеть!

– Полно, разве их можно увидеть подо льдом? – удивился Нелидов.

– Но лед чудо как хорош! Прямо просятся коньки! Вы катаетесь на коньках? – Леонтий обратился к Софье.

Выяснилось, что Софья любит кататься на коньках, а Нелидов не умеет вовсе. Удивительно, но на чердаке дома нашлась одна пара коньков, и Софья поспешила их обновить. Поначалу ее движения были неловки, но скоро она освоилась и стала довольно быстро и плавно кружить по льду. Нелидов и Рандлевский хлопали в ладоши от восхищения. На следующий день молодые люди снова пошли гулять, на этот раз Софья сразу взяла коньки, привязала их к ботинкам и принялась чертить фигуры на льду пруда. Мужчины немного постояли, замерзли и пошли гулять вокруг. С того дня Софья каждый день каталась на пруду, но теперь ее сторожил Филипп Филиппович. Иногда он, как цапля, стоял на одной ноге, той, что деревянная, так теплей.

– Только Филиппыч может часами с Соней стоять! – смеялся Нелидов.

А Софья в маленькой пушистой шубке, с муфтой, в меховой шапочке и широкой юбке все кружила и кружила, каждый день, до изнеможения. В этих движениях она находила усладу и успокоение. И так же по кругу вертелись тревожные мысли в ее голове. Но не находили ответа. Страх сменялся надеждой, сомнения – уверенностью, любовь – подозрением. Коньки визжали, а мысли летели и кружили, как снег.

Однажды Софья собралась на пруд уже после обеда, когда начали сгущаться сумерки. Надевая перчатки, она вошла в гостиную, где Рандлевский, нахохлившись в углу в кресле, одиноко коротал время с книгой.

– Наверное, уже поздновато для катания? – засомневался Рандлевский, кивнув на темнеющее окно.

– Вовсе нет! – ответила она с вызовом и неприязнью в голове. Эта неприязнь к гостю нарастала в ее душе с каждым днем, и она не скрывала этого чувства, когда их не видел Нелидов. – Вчера вы меня отговорили, сказали, что снег идет, лед будет плохой, да ветер сильный. Я вас послушала, а потом весь вечер жалела и спала плохо. Нет, не отговаривайте меня.

– Нынче снова снег, – заметил Рандлевский. – Однако придется с вами идти, вас ведь нельзя одну отпускать! – продолжил он многозначительно.

После первого разговора у них не было возможности возобновить эту беседу, так как Рандлевский почти неотлучно находился с хозяином дома. Софья с удивлением вдруг обнаружила себя одинокой, предоставленной самой себе. Феликс или писал, или оживленно беседовал с Леонтием, и то и другое допоздна, до изнеможения.

– Я давно хотела вам сказать, что считаю ваши слова за дикую фантазию, злую и оскорбительную. – Софья смотрела на Рандлевского с нескрываемым раздражением. Она уже твердо решила, что, как только уляжется снежная пыль на дороге от саней дорогого гостя, она поговорит с Феликсом и все выяснит до конца.

Иногда дамы, которые служат учительницами, думают о взрослых людях, их окружающих, как о неразумных детях, которых они учат уму-разуму. И полагают, что если постучать пальцем и спросить строгим голосом, то собеседник испугается и тотчас же все выложит начистоту и покается, мол, больше не буду, простите, госпожа учительница.

– Вы можете относиться к моим словам, как хотите, – Рандлевский пожал плечами. – Но независимо от вашего желания я пойду с вами. Вы не можете идти туда одна.

– Пойдемте, коли хотите. Или вот что, если так желаете быть полезным, возьмите лопату и раскидайте снег, если пруд сильно запорошен.

Разумеется, верный слуга Филипп Филиппович постоянно чистил поверхность льда. Но накануне и нынче он рубил дрова, и Софья не хотела отвлекать его на исполнение своих прихотей. Софья понимала, что говорит с гостем непростительно грубо, но не могла заставить себя быть любезной с человеком, который… Она затруднялась для себя определить, что так выводит ее из себя. Конечно, гонцов с дурной вестью всегда ненавидели. Но в Рандлевском было еще что-то такое неприятное, а что, она никак не могла понять. Наверное, если бы он был женщиной, она бы назвала свое чувство ревностью.

– Я, увы, не могу взять лопату в руки. – Рандлевский натянул на левую ладонь рукав сюртука.

– Брезгуете физической работой? – Она прищурилась насмешливо и зло.

– Нет, вчера неудачно прихватил кочергу и обжег руку. – и он еще глубже спрятал ладонь в рукав.

Через четверть часа Софья и Рандлевский вы-шли из дома. Они обернулись на окно кабинета Нелидова, и он помахал им рукой. После приезда друга Феликс писал целыми днями, писал не отрываясь, муза посетила его и, вероятно, не собиралась покидать.

Глава двадцать восьмая

Софья и Леонтий молча шли по дорожке. Она впереди, гордо и сердито, он чуть поодаль с понуро опущенной головой. В какой-то момент ей стало его даже жалко. Рандлевский был красив, даже очень красив, но переживания последнего времени наложили на его лицо свой отпечаток. Несмотря на свежий воздух, он был бледен, под глазами синие круги. К тому же он явственно шмыгал носом, что никак не вязалось с его благородной внешностью с тонкими чертами. Когда он только начинал подвизаться на театральном поприще, то иногда выступал в амплуа меланхолических героев, романтических любовников. Однако режиссерская стезя поглотила в нем актера, и иногда он об этом очень жалел.

Под колючим взглядом нелюбезной хозяйки и холодным ветром он поежился и поправил шарф. Приблизились к пруду, поздоровались с окоченелой русалкой, наполовину занесенной снегом. Тут Софья сменила гнев на милость и позволила спутнику помочь привязать коньки. Она ступила на лед и сделала несколько плавных движений, но сразу же споткнулась. Лед действительно припорошило снегом, и он утратил свое совершенство. К тому же Софья была немного близорука. Она много читала, а это неизбежно портило ее зрение. Но очков не носила, стеснялась. Поэтому и в гимназии она старалась далеко не уходить от доски, чтобы видеть самой, что написано. Если на улице она вдруг замечала человека, похожего на кого-то из знакомых, то на всякий случай иногда поспешно кланялась, чтобы, не дай бог, не сочли невежливой. Правда, постепенно она научилась отличать знакомых по очертаниям, походке и одежде. В сумерках же глаза ее совсем плохо видели. И вот теперь на пруду она двигалась неуверенно, потому что в быстро сгущающейся атмосфере плохо видела лед, комочки снега, вмерзшую в лед траву. Она все время спотыкалась, катание не доставляло ей удовольствия. Ненавистный Рандлевский оказался прав. Но ей не хотелось в этом признаваться. Поэтому она двигалась все дальше и дальше от берега. Неожиданно она услышала его голос и обернулась. Он махал рукой, видимо звал обратно. Но из-за поднявшегося ветра она плохо разобрала, что он кричал. Наверное, замерз и решил вернуться. Ее догадка оказалась верна, так как Рандлевский, съежившись от холода, с поднятым воротником и натянутой по самый нос шапкой, с руками, засунутыми в карманы, пошел прочь от пруда.

Софья фыркнула и двинулась дальше. Мороз щипал ей нос и щеки. Но это ее не пугало. Она знала, что всегда после прогулки выглядит восхитительно. Она огляделась и поняла, что находится прямо посредине пруда. На том самом месте, где летом ей явился волшебный корабль. Софья прислушалась, желая снова услышать колокольный звон из глубины пруда. Но звона не последовало. Вместо него донесся иной звук, который она сначала не поняла. Гулкий треск – и странное ощущение под ногами.

– Ай! – Она отдернула ногу, но было слишком поздно. Лед под ней проломился, и Софья вся как есть, в шубке и тяжелом платье, ухнула в ледяную мглу.

В последний миг она инстинктивно раскинула руки и зацепилась за края полыньи. Ей показалось, что они достаточно тверды и выдержат ее тяжесть, но в тот же миг лед под одной рукой отломился. Она судорожно цеплялась за края, но они продолжали крошиться. Полынья расползалась, немыслимо холодная вода проникла под одежду и жгла ее тело, руки, ноги, лицо. Софья издала отчаянный крик, но тотчас же поняла, что это совершенно бесполезно. Только стая ворон, вспугнутых резким звуком, с гадким погребальным карканьем взлетела в воздух. Вода упрямо тянула свою жертву вглубь. Несчастная откинулась на спину, пытаясь таким образом удержаться на краю льда. Перед ее мутнеющим от ужаса взором раскинулось хмурое серое небо. Оно оказалось очень низко и совсем близко. Силы стремительно убывали. В какой-то миг она ослабла и ушла под воду. Ледяная вода жадно набросилась на ее тело, лицо, залила глаза, уши, рот. Острые куски обломанного льда и твердые комки снега ранили кожу, посиневшие губы. За-хлебнувшись и подавившись снегом, Софья судорожно вынырнула на поверхность и отчаянно вдохнула, может быть, свой последний глоток воздуха. И тут чья-то сильная рука резко схватила ее за ворот шубы. Раздался страшный треск. Женщина почувствовала, что кто-то снаружи уверенно потянул ее наверх из ледяной могилы. Это прибавило ей сил, и она снова стала отчаянно цепляться за края.

– Держи! – И перед нею появился ствол тонкого дерева, брошенный поперек полыньи. Она повисла на нем и только тогда смогла разглядеть человека на льду. Она не удивилась. Это снова оказался Филипп Филиппович. Выдернув ее из полыньи в первый момент, он почувствовал, что лед не выдержит их обоих, и немного отполз. Но при этом бросил ей конец другого шеста. Она уцепилась что было сил, и Филипп осторожно, с огромным усилием выволок ее наконец из воды. Еще некоторое расстояние они проделали ползком, боясь новых трещин, и только потом поднялись на ноги. Софья удивилась, что могла еще идти, хотя холод сковывал ее всю, ноги дрожали и подкашивались, голова кружилась. Когда дошли до берега, она всхлипнула и попыталась обнять спасителя, но заледеневшие рукава шубы не давали поднять рук.

– Филиппушка! – простонала Софья. – Спаситель мой!

– Барышня! Голубушка! Бог тебя хранит!

Оба разрыдались и, как могли, поспешили к дому.

Филипп Филиппович два дня кряду колол дрова, устал, взмок, употел. Да что поделаешь, коли на дворе зима. Печи гудят, в доме холодно, если не протопить хорошо. А как протопить, если дров не наколоть? Вот и трудился он из всех сил. Рядом, по обыкновению, сидел Зебадия и наблюдал. Он вообще очень много наблюдал за жизнью своих хозяев. Филипп частенько с ним разговаривал, ведь в его семье право говорить принадлежало Матрене Филимоновне, их беседы состояли в основном из ее громких речей. Филипп давно к этому привык и на судьбу не роптал. Но иногда и ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Кот оказался идеальным собеседником. Вот, размахнувшись в очередной раз топором, Филипп произнес:

– Охохонюшки! Вот попался чурбак так чурбак! Ну ничего, ничего, ваше высокопревосходительство, мы и его осилим. Будет у нас теплее теплого. Будете у печечки лежать да греться!

Филипп расколол чурку, и во все стороны полетели щепы. Кот слегка отодвинулся.

– Не извольте беспокоиться, Зебадия Батькович! Я вас не обижу, на вас не упадет!

Но кот вдруг встал, изогнулся и страшно зашипел. Его глаза округлились, рот открылся, как будто он увидел или услышал нечто ужасное.

– Котик, барин! Да ты что, родимый? – насторожился Филипп.

Животное стремительно метнулось со двора в сторону парка. В глубине души Филиппа екнуло. Ведь он уже однажды бежал за котом! Поэтому и сейчас сразу же устремился вслед, быстро, как только мог на своей деревянной ступне. Он так спешил, что не выпустил из рук топора. И тот ему чрезвычайно пригодился. Ноги сами принесли Филиппа на берег пруда, и он тотчас же заметил, что кто-то барахтается в полынье в самой его середине. Недолго думая, в два взмаха он срубил две березки и поспешил к полынье. Только бы успеть! И тут он с ужасом увидел, что головка в меховой шапочке ушла под воду. Филипп бросился на лед и, отчаянно двигая руками и ногами, наконец оказался около полыньи. Перед его взором мелькнуло что-то темное. Он вытянул руку, быстро схватил. Слава богу, оказался ворот шубы. С неимоверным напряжением мышц он потянул добычу наверх и выдернул молодую барыню из ледяного крошева.

Глава двадцать девятая

Седой лакей, что служил еще старому господину, сказал Матрене:

– Твой-то, видать, совсем уработался! Топором машет и в парк бежит! Сам из бельевой видал!

Матрена испугалась и тоже побежала по дорожке в парк. По пути ей встретился насквозь промерзший Рандлевский. И именно в этот миг показались Филипп и Софья. Софья уже не могла идти. Тяжелое мокрое платье замерзло и стояло колом. Матрена как увидела свою ненаглядную девочку, так чуть ума не лишилась, закричала диким голосом, так, что в доме услыхали. Все вместе кое-как дотащили замерзшую женщину. А навстречу уже бежала прислуга. Не описать того, что творилось в доме после спасения Софьи. Нелидов, услышав шум внизу, на первом этаже, поспешно вышел из кабинета и спустился по лестнице. То, что он увидел, поразило его так, что он чуть не лишился дара речи. Прямо в прихожей Матрена, стеная и плача, с помощью лакея и Филиппа сдирала с Софьи примерзшую одежду. Ледяная корка таяла, и вода растекалась лужами по полу. Закоченевшая шубка, брошенная на пол, загремела как железная.

– Соня! – едва выдавил из себя Нелидов. – Что случилось, Соня?

– Да вот чуть в полынье не утопла, голубка наша! – застонала Матрена. – Если бы не Филиппушка мой, утопла бы, утопла как есть, куколка моя!

– Нет! Нет! Не может быть! – застонал Нелидов.

– Да ты не вой волком-то, барин! – прикрикнула на него Матрена. – За доктором, за доктором беги скорее! Ведь простыла небось! Оледенела вся ведь!

Нелидов метнулся к Софье и хотел прижать ее к себе. Но она посмотрела на него как-то странно, отстраненно, непонимающе. Этот взгляд чужого человека испугал Нелидова еще больше.

– Сонечка, родная! – Он притянул ее к себе, желая согреть своим теплом, своим жарким поцелуем, но ее глаза закатились, и она повисла на его руках без чувств.

Вся прислуга бегала по дому как угорелая. Софью перенесли в спальню, нагрели воды, натопили печи, натерли ее уксусом. Она пришла в себя, и, по мере того как осознавала происшедшее с ней, пережитый страх стал распирать ее изнутри. Лицо покрылось испариной, зубы стучали, руки плясали на одеяле. Матрена без устали вытирала ее лоб и губы, подносила питье.

Заглянул Рандлевский. Он принес коньяку – добавить в горячий чай.

– Сожалею, что вы убедились в моей правоте таким ужасным образом, – тихо произнес он, наклонившись над больной.

Глубокой ночью Нелидов привез доктора. Тот осмотрел женщину и заявил, что все покажут ночь и следующий день. Надо бояться худшего – воспаления легких от переохлаждения. К тому же сильное психическое потрясение не пройдет даром. Но все же организм молодой, здоровый. Есть шанс на спасение.

Матрена не отходила от Софьи. Тут же, у дверей спальни, застыл в кресле и Феликс. На его лице ужас и отчаяние сменяли друг друга.

– Если она умрет, и я не буду жить, – заявил он Рандлевскому.

– Слишком великая плата за упрямство, – пожал плечами Леонтий, – ты знал, что так будет. И ты знал, что этого всего могло бы не случиться. Если бы ты не стал вновь связывать свою жизнь с очередной женщиной.

– Но я не мог оставаться один всю жизнь!

– Ты не один. У тебя есть я!

– Но я полюбил ее!

– Нет, ты погубил ее!

На другой день поутру доктор осматривал больную.

– Что ж, голубушка, дела не так плохи, как мне показалось поначалу. Конечно, бронхит, я уже его слышу, наличествует, кашлять будете долго. Но все же это, надеюсь, не смертельно. Хотя очень неприятно. Голова болит? – Он потрогал лоб. – Жар еще есть, но не сильный. – Доктор отложил трубочку, через которую прослушивал грудь. – А вы, любезная, – он обратился к Матрене, которая едва стояла на ногах от усталости, – поменяйте-ка ей сорочку, эта уж больно влажная.

Матрена поспешила выполнить указания. Когда дверь за нянькой закрылась, Софья взволнованно произнесла:

– Сударь! Вы как доктор, как благородный человек должны мне помочь! – она резко приподнялась на постели.

– Разумеется, милочка, разумеется, я помогу вам! Только не беспокойтесь, вам нельзя волноваться. Вы столько пережили!

– Вы не поняли меня! Я должна срочно покинуть этот дом!

– Это невозможно! В вашем состоянии вам нужен покой и постельный режим! Иначе процессы выздоровления пойдут вспять, еще все так зыбко!

– Если я останусь здесь, я умру! Вот увидите. Если вы не заберете меня отсюда завтра же, то вскоре услышите о моей смерти! Он убьет меня!

– Кто вас убьет? – испугался доктор.

– Тот, благодаря кому я оказалась в полынье. Ведь еще вчера там был совершенно крепкий, толстый лед!

– Вы очень испуганы, и поэтому вам мерещится черт-те что! Вам надо отдохнуть и поспать, я сделаю вам укол.

Доктор решительно направился к своему саквояжу.

– Прошу вас, не принимайте меня за душевнобольную. Я вполне отдаю себе отчет о своих словах и прошу вас помочь мне. Мне нужно уехать в Эн-ск, у меня там дом. Со мной будут Матрена и Филипп, я не пропаду. Буду лечиться там хоть всю оставшуюся жизнь. Но отсюда я должна уехать немедленно!

– Разумеется, вы, как взрослый человек, вольны поступать, как вам заблагорассудится. Но чем я-то могу вам помочь? – доктор продолжал рыться в саквояже. – Вероятно, я оставил их в гостиной, где делал успокоительный укол господину Нелидову. Он очень, очень о вас переживает!

– Вот ему-то и надо сказать, что мой отъезд абсолютно необходим и вы забираете меня в город! – твердо заявила Софья.

Доктор покачал головой и вышел. Софья с трудом поднялась и, держась за стену, тоже вы-шла, но в противоположную дверь, через которую она ходила в спальню и кабинет Нелидова.

Феликс был в кабинете, когда на пороге показалась бледная шатающаяся фигура в одной ночной сорочке с распущенными волосами.

– Сонюшка! Что ты? Зачем встала? – он кинулся к ней. Но она отстранила его и приблизилась к письменному столу. Опершись слабой рукой о край, она принялась шарить по нему, перекладывать листки рукописей.

– Что ты ищешь? – удивился Нелидов.

– Дай мне то, что ты писал в последние дни, – решительно потребовала Софья.

– Но это только наброски. Черновик. Я хотел тебе читать, когда будет готово, – проговорил он тихо и как-то неуверенно.

Она услышала сомнение в его голосе, проследила за его взглядом и быстрым движением вы-хватила рукопись. Прижав к груди толстую тетрадь, она замерла на месте. Несколько мгновений они смотрели друг на друга не отрываясь. Их мысли точно отражались у каждого в глазах.

– Нет, не думай так! Это не так! Не так! Я не мог. Я слишком, слишком люблю… Я не убивал… Я не мог хотеть убить тебя, ты для меня все в этой жизни!

Феликс прохрипел эти слова, а она рывком открыла рукопись. На первой странице крупными буквами было начертано название:

«Ледяная дева».

Софья прочитала и посмотрела на него за-стывшим взором потемневших от ужаса глаз.

– Вам будет очень сложно доказать свою невиновность и правдивость своих слов, господин Синяя Борода!

Глава тридцатая

Ангелина Петровна с тихим вздохом взяла в руки изящную шкатулку, повертела и поставила на место у зеркала. Шкатулка была пуста. Еще вчера тут хранились любимые драгоценности, некоторые достались ей по наследству от матери, некоторые – от свекрови Устиньи Власьевны. Но вчера Ангелина Петровна предложила все знакомому ювелиру и выручила за драгоценности изрядную сумму. Эти деньги она внесла как залог. Следователь Сердюков выпустил Толкушина под залог до суда под надзор полиции. Нынче днем она привезет Тимофея домой. Домой? А где теперь его дом? Тот, в котором они прожили столько лет, где и вырос их сын, или тот, где он предавался преступной похоти и убил свою полюбовницу? Виноват или не виноват Тимофей, она не могла понять. Если он предал их любовь, разрушил их семью, чего она раньше никогда не могла себе представить даже в страшном сне, то всего можно ожидать. Что ж, если виноват, пойдет на каторгу. Но она должна сделать все, чтобы облегчить его участь. В этом ее долг. Нет, она еще не простила его, быть может, простит потом. Ведь Господь завещал прощать и любить. Во всяком случае, теперь у нее уже есть силы помогать Тимофею.

Ангелина Петровна принялась поправлять шляпу.

– Мама! – раздалось за спиной.

Она резко обернулась. На пороге комнаты стоял Гриша. Весь его обросший и небритый вид поразил ее даже более, чем его внезапное возвращение. В поношенном старом сюртуке в заплатах, в латаных сапогах, он совсем не походил на сына столичного миллионщика.

– Сыночек! – ахнула Ангелина Петровна и бросилась к юноше.

– Матушка, простите меня! – Гриша упал к ее ногам и поцеловал край платья.

Она тоже опустилась на колени и покрыла поцелуями его лицо. Так они сидели на полу и плакали.

– Простите, простите, я виноват! Я оставил вас, гордыня взыграла! Но я молился, я молился день и ночь, матушка! И Господь вразумил меня! Ведь сказано: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, да долголетен будеши на земли».

– И я молилась, Гришенька! И Бог услышал нас. Вернул мне сына! Но что это мы сидим? Ты поди, сынок, умойся, сними с себя эту рвань, я распоряжусь, тебя покормят. А мне надо в дом предварительного заключения. Деньги внесла, залог за отца твоего. Выпустят до суда. А то он в тюрьме этой одичал вовсе. Да и дела наши плохи, Гришенька. Все поставщики, все покупатели от нас отворотились. Мы почти разорены. Но теперь ты дома. Ты возьмешь дело в свои руки, авось и поправится!

– Что же отец? Он ли ее убил?

– Кто знает, сынок? Непонятно! Не признает он себя убийцей. Но и настоящего не нашли. В газетах пишут, что она в квартире одна находилась в тот вечер. Прислугу отпустила. И вошел убийца, сам вошел, дверь ему не открывали, сама хозяйка в спальне была. Значит, имел ключ. А кто-то ключ имел? Только Тимофей! Стало быть, он и зарезал! Темное дело, сынок, темное! Только если Тимофей и вправду виноват, все равно он тебе отец, а мне муж!

Ангелина Петровна невольно вздрогнула, когда увидела мужа. Правда, ей до этой встречи разрешали свидания, они виделись, когда он находился под стражей. Но то были мимолетные встречи, наполненные злым раздражением и бессилием Толкушина. Она приходила, чтобы сказать ему, что она не отреклась от него, что будет пытаться ему помочь, скажи только – что делать, куда бежать, кого просить? Толкушин, увидев в первый раз жену, взревел, как дикий зверь. Не нужна ему ее помощь, чтоб не смела ходить к нему со своей богоугодной жалостью! Не нуждается он в этом, ведь не виноват он!

Однако время шло, следствие запуталось. Толкушин сник, и пыл его погас. Пока он сидел в тюрьме, дело его стало разваливаться, он терпел огромные убытки. И мысль о том, что он может разориться и превратиться в нищего, стала глодать его еще сильнее, чем боль от потери любовницы. Пришлось смириться с тем, что жена продала фамильные драгоценности и вытащила его из тюрьмы, пусть под надзор полиции, но все же на свободу!

– Ну здравствуй! – произнес Толкушин, переминаясь с ноги на ногу. – Он не решился обнять Ангелину Петровну, которая при виде его вся сжалась в комок.

– Здравствуй, Тимофей! – тихо ответила жена.

Она отвела глаза, так ей больно было смотреть на него. Он постарел и обрюзг, борода стала совсем седая. Пышный чуб поредел и повис. Толкушин сильно похудел, и на лице его проступили горькие старческие морщины, а складки вокруг рта стали глубокие, как рвы.

– Что, хорош? Противно тебе на меня смотреть? – он уже готов был снова кричать на жену. Но она только кротко произнесла:

– Поедем поскорее домой, а то вон уже люди собираются на нас глазеть! Поедем, Тимоша! Там нас радость ждет.

– Какая такая радость? – с недоверием пробурчал Толкушин, подсаживая жену в экипаж.

– Гришенька вернулся! Сынок наш опять с нами!

– Вот как! – Этой новости Тимофей Григорьевич и впрямь искренне обрадовался.

Кучер с поклоном приветствовал хозяина:

– С возвращеньицем, барин! Рады-с! Слава тебе, Господи!

Лошади тронулись. От толчка супруги невольно соприкоснулись локтями и тотчас же отпрянули друг от друга.

«Брезгует», – подумал Тимофей.

«Ненавидит», – пронеслось в голове у Ангелины.

Когда наконец Тимофей Григорьевич оказался на пороге собственного дома, когда вокруг забегала и захлопотала прислуга и перед ним вырос худой и бледный Гриша, тут он не выдержал и быстро смахнул слезу.

– Сын! – он обнял его и долго не отпускал.

В голове Толкушина моментально всплыли картины их прошлого, счастливого и безоблачного. Маленький шаловливый Гриша в своей кроватке, жена с неизменной ангельской улыбкой. Кроткая и милая, со светлыми кудрями из-под ночного чепца. Мамаша с клюкой сердито стучит на него, что опять загулял.

У Тимофея заскребло на сердце. Его семья снова с ним, и он снова здесь в этом доме, а не там! И тотчас же иное видение. Растерзанное ножом тело Беллы, кровь, кровь везде по спальне, на кровати, на ковре, и даже на лепестках роскошного букета бледно-зеленых орхидей, стоявших около постели. Ваза с букетом опрокинулась, один цветок был раздавлен. На нежных изысканных лепестках и золотистом банте букета расползлись безобразные бурые пятна.

Глава тридцать первая

Директор гимназии пил чай вместе со своей племянницей Гликерией. Девушка тревожно заглядывала в глаза дяде. Тот был хмур как никогда.

– Дядюшка, отчего вы невеселы нынче? Неужто инспектор едет по вашу душу?

– Иногда случаются вещи похуже визита инспектора, – последовал угрюмый ответ. – Когда речь идет о заведении для воспитания юных девиц, то моральный облик преподавателей заведения должен быть безупречен. А тут такое! – директор с досадой отодвинул чашку с чаем.

– Батюшки, да не томите же! – Гликерия вся изъерзалась на месте.

– Горшечникова жена бросила. Подруга ваша любимая, Софья Алексеевна, бежала, голубка, с любовником, прямо из собственного дома! – выпалил дядя, не в силах носить в себе этот ужасный секрет, который уже грязным пятном расползался по городу.

– Софья! Не может быть! – взвизгнула Гликерия, и чашка выпала из ее рук, чай разлился по скатерти. – Откуда вам знать, когда, с кем? – воскликнула изумленная Гликерия.

– Откуда, откуда! Сорока на хвосте принесла! – огрызнулся дядя. – Нынче спозаранок прибежал сам не свой Мелентий, как безумный. На уроки не пошел, больным от расстройства сделался. А с кем? Я так полагаю, уж не с тем ли таинственным господином, у которого они с подругой своей Толкушиной проживали летом.

– Бедный, бедный Мелентий! – запричитала Гликерия. – Какой для него удар! Какой позор! – От расстройства девушка не заметила, что поставила локоть прямо в чайную лужицу.

– Полно стенать! – Директор сердито пристукнул ложечкой по столу. – Подумай своей головой, если жена бежит от мужа через три месяца после свадьбы, то каков этот муж? А ведь ты сама на него заглядывалась, куры строила. Слава те, Господь отвел!

– Ах, дядя! Ну что вы такое говорите! Бедный, бедный Мелентий! – И она поднялась из-за стола.

– Ты куда собралась-то? Неужто утешать побежишь? – Девушка остановилась. – Погоди, пока нельзя. Надо посмотреть, что люди скажут. Одно дело, если жалеть будут и сочувствовать. Другое, если смеяться начнут. Тогда и над тобой заодно посмеются, так что охолони. Посиди-ка дома! Вот, скатерть испортила. А тетка твоя, покойница, к чему тебя приучала? К чистоте, к порядку! – сердито заворчал директор. – Нет, не отойдет пятно, не отойдет! Пропала скатерть!

Но Гликерия понимала, что вовсе не испорченная скатерть удручает дядюшку, а подпорченная репутация учебного заведения, которое он возглавлял уже много лет.

Горшечников и впрямь заболел. На новой съемной квартире, куда он поспешно перебрался, он сидел взаперти, как зверь в клетке. И куда пойдешь, если люди на улице только что пальцем не показывают на него! Смеются в спину, а некоторые так прямо в глаза. Убежала, стало быть, ваша драгоценная жена? От хорошего мужа жены-то не бегают! Ходил, ходил, выхаживал поди лет десять, женился, и вот результат! Это ли не посмешище всему городу!

А что еще обиднее, так это то, что и близкие друзья носа не кажут. Стыдно им небось с таким идиотом знаться! Как бы из гимназии не выставили вон, вот будет делов-то! Что же тогда делать? Неужто стреляться?

О!!!

От подобных мыслей у Горшечникова слезы катились градом. Но слезы слезами, а жить как-то дальше надобно. Из гимназии от директора прислали сердитую записку. Пришлось идти на службу. Бедный Мелентий, когда явился в первый день в класс, то чуть не провалился сквозь землю от испепеляющих и любопытствующих взглядов коллег и учениц. Он желал бы стать невидимым, плоским, прозрачным, только бы его не рассматривали и не обсуждали.

Однако время шло, и постепенно жалкий образ брошенного мужа перестал волновать окружающих. Мелентий вздохнул с облегчением и принялся думать, как ему жить дальше. Для начала надо решить – страдать или не страдать? Полагать, что это к лучшему, или лелеять свою обиду и баюкать нерастраченное чувство. Чувство? Какое чувство? Он и сам не мог объяснить, что он испытывал к беглянке. Страстной любви между ними никогда не было. Он долго ухаживал за ней. Мечтал, придумывал, а на самом-то деле между ними не было и искры подлинных чувств. Так, приятельство, приязнь. Но все же как обидно, как обидно! Как все пошло некрасиво! Вот если бы она ему призналась, что любит другого, то он тогда… Что тогда? Да бог его знает, что тогда делать! Стреляться, что ли, с разлучником? Экая глупость!

Да, положеньице. Ни муж, ни жених. Если жены теперь нет, как жениться снова? Ведь надобен развод. А это опять полосканье грязного белья на людях. И кто же его после этого на порог пустит в дом, где приличные девушки живут? Вернее, одна приличная девушка. Директор теперь на него волком смотрит. Опозорили они с Софьей учреждение. И директора тоже опозорили, ведь он был приглашен посаженым отцом. Гликерия его, Мелентия, теперь стороной обходит. Что ж, может, тогда и впрямь искать мимолетного утешения там, где законные узы Гименея совсем не требуются?

Только он успел подумать эдаким образом, как вскоре появилась Калерия Вешнякова. Она явилась под вечер, тайно, с черного хода, под густой вуалью.

– Друг мой, я долго думала о вас, но все не решалась нарушить ваше уединение. Ваши чувства оскорблены, вы одиноки, вы покинуты. Так не должно быть, кто-то должен протянуть вам руку помощи в дни величайших невзгод! – произнесла она трагическим голосом и широким жестом откинула вуаль. – Вот вам моя рука, рука преданного друга!

Но Горшечникову, истомившемуся без любви и ласки, нужна была не только рука мадам Вешняковой. Все прочие прелести тоже сгодятся. Он подхватил ее на руки и понес на диван.

С того дня жизнь злополучного Горшечникова обрела иные краски. Помимо черных и серых тонов появились оттенки цвета фуксии, сиреневые и лиловые, любимые тона новой пассии. Калерия обставляла свои визиты страшной таинственностью, это будоражило обоих любовников и подливало масла в огонь обоюдной страсти. Страшное напряжение последнего времени как-то вдруг покинуло Мелентия. Он почти успокоился и даже немного поправился. Во всяком случае из его взора исчезли затравленность и забитость, жизненные невзгоды отступили. Гликерия Зенцова, встречая прежнего воздыхателя на улице, учтиво и любезно с ним разговаривала, хотя и не предпринимала попыток к возобновлению прежнего близкого приятельства, боясь дядиного гнева. Теперь в ее ухажерах ходил почтовый чиновник, завалящий женишок, с Мелентием не сравнишь, да что поделаешь, коли иных нету?

Калерия и Гликерия, как и раньше, заглядывали друг к другу на чашку чая. Только теперь эти беседы стали совсем, совсем другими. О Софье и Горшечникове не говорили ни слова, хотя язык просто чесался. Перебирали всякие пустяки, но самого интересного, животрепещущего не касались. Калерия всячески делала вид, что ее это совершенно не интересует, и когда Гликерия ловко подходила к предмету общих раздумий, собеседница так же ловко уходила прочь, заводя разговор об иных материях. При этом весь вид Калерии Климовны говорил о величайшем довольстве, чрезвычайной радости и полноте жизни. Ее движения стали медленными и плавными, она только что не мурлыкала от удовольствия. Гликерия сразу поняла, что вечная соперница Вешнякова таки добилась своего, покорила Горшечникова, воспользовалась его несчастьем и слабостью. Гликерию распирали досада и любопытство. Она бог знает что отдала бы только за то, чтобы хоть одним глазком подглядеть в замочную скважину и убедиться в справедливости своих подозрений.

А Горшечников между тем принялся навещать Матрену Филимоновну. Да, его оскорбили в доме Алтуховой, да, его там не любили и даже, как он справедливо подозревал, презирали. Но несмотря на все эти неприятные обстоятельства, он неизменно ходил в этот дом даже теперь, когда Софьи там не было. Он приходил и со вздохами и нытьем принимался пить чай с плюшками или есть горячие блины со сметаной, которые сердобольная нянька неизменно ставила перед ним. Зачем он приходил, он и сам не знал. Так, ему казалось, легче переносить побег и измену жены. Матрена мало говорила с незваным гостем, иногда только поддакивала или качала головой. Ходит, и чего ходит? Одно слово, убогий!

Однажды, едва его скромное жилище покинула увядающая богиня любви Калерия Вешнякова, как снова послышался стук в дверь. Горшечников чрезвычайно удивился, так как в последнее время поток его визитеров почти иссяк. Он еще больше удивился, когда узрел на пороге совершенно незнакомого господина средних лет, высокого, элегантного, с бородой и красивыми пышными усами.

– Господин Горшечников, я полагаю? – осведомился посетитель и внимательно оглядел комнату.

Горшечникову сделалось не по себе.

– Да, я Горшечников. С кем имею честь разговаривать?

– Э… э… я Прудкин. Евдоким Михайлович Прудкин, из Петербурга.

– Вот как, – протянул Горшечников, не понимая, что надобно от него незнакомому Прудкину.

– Дозволите присесть?

– Извольте.

Гость сел и закинул ногу на ногу с видом величайшего спокойствия и уверенности, чего Горшечникову всегда недоставало в жизни.

– Я к вам по делу, и делу весьма деликатного свойства. Я слышал, что от вас сбежала жена, – начал гость.

От подобного бесцеремонного вступления Горшечников чуть не подпрыгнул на месте.

– Не думал, сударь, что моя прискорбная история стала столь широко известна, что даже докатилась до столицы! – ответил он с досадой.

– Вовсе нет, там она никому не известна, кроме меня. А мне она известна только по той причине, что господин, с которым исчезла ваша супруга, обокрал меня самым нечестным образом. Он должен мне немалую сумму, и я намерен разыскать его, где бы он ни находился. Я совершенно случайно в доме своих знакомых Толкушиных, ведь вы, вероятно, знаете Толкушиных, – гость слегка наклонился к собеседнику, – так вот из уст Ангелины Петровны услышал о том, что Софья Алексеевна Горшечникова бежала с господином Нелидовым. А именно он и есть мой должник. Я долго их искал, да без толку, а потом подумал, что, может быть, и вы заинтересованы в поимке беглецов?

– К чему мне это? – вытаращился Горшечников.

– Как к чему? – искренне подивился гость. – Неужели порок не будет наказан, неужели вы позволите марать ваше доброе имя, в то время когда они предаются разврату и похоти?

– Сударь, я думал о чем-то подобном, но мне кажется, что сделать что-либо чрезвычайно сложно.

– Ничего сложного нет в том, чтобы заставить негодяев и развратников отвечать за свои богомерзкие поступки! – провозгласил гость. – Если вы поможете мне в их поиске и поимке, я помогу вам с процессом против вашей жены и моего грабителя!

– Но как же я смогу? – растерялся Горшечников. – Что же мне делать?

– Вы по-прежнему вхожи в дом своей жены? Там остались родственники?

– Там только старая нянька и ее муж, они у Софьи в услужении. Я действительно иногда там бываю. Чай пью, холостяцкая жизнь, знаете ли, совсем допекла.

Горшечников словно оправдывался перед посторонним человеком. Вот, мол, из дома взашей вытолкали, а снова лезет и лезет. А что делать, если и податься некуда? Там, может, и осталось хоть какое-то тепло!

– Вот и славно! Вот и ходите туда, пейте чай да слушайте, смотрите на почтовые конверты, адреса запоминайте.

Мелентий все еще не понимал, куда клонит гость.

– Глядишь, и узнаете, откуда наши беглецы весточку прислали. А если узнаете, дадите мне знать. А там я их уже не упущу!

– Да… неловко как-то! – засомневался Мелентий.

– Вы смешной человек! – прищурился гость. – Вас опозорили, а вы церемонии разводите! Однако, если вам мое предложение не по душе, я откланиваюсь!

Гость встал и двинулся к двери.

– Я еще ночь пробуду в вашей гостинице и завтра возвращаюсь в Петербург. Надумаете, милости прошу!

Надо ли говорить, что после ухода загадочного незнакомца Мелентий остался в совершенно расстроенном состоянии чувств. Конечно, было бы совершенно справедливо найти и наказать Софью и ее любовника. Но вынюхивать, следить? Нехорошо! А ей хорошо было так с ним поступить? Нежится небось в постели, смеется над ним! Всегда за дурака его держала! Нет, настал час, пора защищать свою честь. Пусть и она получит свою долю позора!

Уже было очень поздно, часов одиннадцать, когда Горшечников оказался в маленькой гостинице Эн-ска. Коридорный указал ему номер Прудкина. Горшечников постучал. Ждать пришлось долго. Он снова постучал. Наконец раздалось шуршание и дверь распахнулась. Мелентий вошел в номер, который поразил его своей убогостью и затхлостью. Он спешно сообщил Прудкину о своем согласии. Тот зевал и запахивал халат, видно уже собирался ко сну. Договорились, что Горшечников пошлет письмо до востребования в Петербург, с тем и распрощались.

Мелентий вышел на улицу и остановился. Ему было неприятно, мерзко, словно он случайно съел червяка или проглотил муху. Но помимо гадкого ощущения его не покидало тревожное чувство, что он что-то такое увидел, непонятное, необъяснимое. Оно свербело и не давало покоя. Что-то определенно было не так, но вот только что, что?

Глава тридцать вторая

Горшечников действительно решил найти Софью. Теперь его визиты на блины к Матрене стали продолжительнее, разговоры пространнее. Однако Матрена, хитрая баба, только казалась простодушной и упорно не поддавалась на его уловки, в ее словах он не находил и намека на ответ, где беглецы. Писем в дом почти не приносили, а если и приносили, то и там Горшечникову ничего не удалось вынюхать. Он уже почти разочаровался в своей новой миссии, как вдруг удача сжалилась над ним. Однажды Мелентий приметил, что почтальон принес письмо. Матрена торопливо его прибрала и ничего не сказала Мелентию, который по обыкновению пил чай. Горшечни-ков тоже сделал вид, что не заметил почтальона и продолжал дуть на блюдце, уж больно чай был горяч.

Тэк-с, спрятала, стало быть – от Софьи. Как бы поглядеть на письмецо? Но, увы, письмо было надежно спрятано Матреной, да и сама нянька явно с нетерпением ожидала, когда гость уберется восвояси, чтобы поскорее прочитать. Но Мелентий не отчаялся. Наоборот. В нем проснулся дух сыщика, охотника. Через пару дней он снова навестил Матрену. На этот раз она и не собиралась потчевать Горшечникова разносолами, пришлось ему похлебать пустого чайку да и прощаться. Но этого короткого времени было довольно, чтобы заметить, что в доме происходят сборы. Вероятно, Софья приказала Матрене и Филиппу прибыть к ней. Уже выходя на порог и обматывая шею шарфом, Горшечников услышал, как Филипп Филиппович сердито бубнит на заднем дворе:

– На эдакой колымаге мы не то что до Грушевки, до угла ближнего дома не докатим!

Послышался стук падения тяжелых предметов, звон, скрежет. То Филиппыч сражался со старым экипажем, который виды видывал и уже давно подлежал кардинальной починке, а то и замене на новый.

Горшечников весело скакнул с крыльца и потрусил скорее домой написать Прудкину о том, что Софья скорее всего в Грушевке. Его подозрения укрепились после того, как через день дом опустел.

Отправив письмо, Горшечников стал представлять себе, как бы все могло произойти. В его фантазиях рождались самые яркие картины. Он непременно рисовал себя в роли благородного страстного супруга. Вот он является перед испуганными любовниками. Дуэль. Пуля сражает обоих противников. Софья неутешна. Она рыдает, оплакивая обоих, но весь город скорбит над судьбой именно Мелентия. Безутешная Софья уходит в монастырь. Нет, с какой стати он должен умереть? Все будет не так. Он может карать, но он дарит им прощение. Софья потрясена и бросается к его ногам. Она возвращается к нему, он раскрывает ей свои объятия.

Между тем от Прудкина не было никаких вестей. Поначалу Горшечников каждый день ждал письма. И даже забегал на почту после уроков в гимназии, но все напрасно. Только подлил масла в огонь сплетен. «Почтовый кавалер» Гликерии рассказал девушке о том, что господин Горшечников что ни день, то прибегает и ждет какого-то важного письма. А его все нет и нет. Зенцова решила, что Мелентий ждет письма от Софьи, может они примирились и он надеется на ее возвращение? И поспешила сообщить о своих догадках подруге Вешняковой. Та приступила с расспросами к Мелентию, но он не мог сознаться в тайном соглядатайстве и посему ничего толком ей не объяснил. Изящной лжи на этот случай у него не было припасено. Вешнякова решила, что Мелентий и впрямь ждет Софью. Между любовниками произошла ссора, закончившаяся разрывом. Горшечников снова остался в полном одиночестве.

Наступила зима, холодная, мглистая, ветреная. Может, солнце и светило, да только Мелентий его не видел. В душе его царил полный сумрак. Однажды он, как всегда, под вечер брел домой после частного урока. Шел, подгребая носом башмака снег. Дома его ждали пустота, темнота и остатки вчерашнего обеда, принесенного из кухмистерской. Он шел вдоль заборов, мимо занавешенных окон домов обывателей, заглядывая в чужую, устроенную жизнь. Частенько его путь проходил мимо закрытого и заколоченного дома Алтуховой. И тут вдруг он остановился и остолбенел. Калитка нараспашку, у крыльца стоит знакомый старый экипаж, баулы и коробки лежат на снегу у входа в дом. В окнах горит свет. Батюшки, неужели вернулась? Или опять только эта гадкая Матрена со своим мужем-злодеем? Не чуя под собой ног, Мелентий поднялся по ступенькам и вошел в сени. Не успел он постучать, как дверь отворилась, и он нос к носу столкнулся с Матреной и Софьей.

С криком обе женщины отпрянули назад, точно увидели привидение.

– Кто это? Ты, Мелентий? – воскликнула Софья.

– Господи Иисусе! Вот напугал-то! Нешто нельзя погромче постучать, вам бы отворили! – сердито закричала на Горшечникова Матрена.

Но Горшечников не обратил внимания на ее злой окрик. Он не отрываясь смотрел на жену. Она изменилась до неузнаваемости. Это не его Софья! Эта бледная измученная женщина с потухшим взором – не она! Он сотни раз представлял себе их встречу. Как он выпятит грудь, произнесет пламенную обличительную речь и прочая, прочая… Но именно в этот миг он растерялся настолько, что не мог выдавить из себя ни слова. Мелентий был уверен, что, как только он увидит беглянку, праведный гнев загорится в его душе неукротимым огнем. Так нет же. Жалость, острая жалость пронзила его. И к кому? к женщине, которая предпочла ему другого!

– Сонюшка! – пролепетал Мелентий, не зная, куда девать руки. То ли обнять, то ли ударить, то ли в затылке почесать? – Ты вернулась? Я рад!

Матрена поспешно удалилась за очередным баулом. Но Софья не торопилась приглашать мужа в дом.

– Я, Мелентий, нынче очень плоха, – глухим голосом ответила Софья, да с таким будничным выражением, словно они и не расставались. – Сам, наверное, видишь. Я очень, очень больна. Потому и вернулась. Не хочу тебя ни о чем просить, ничем обременять. Теперь у меня нет сил говорить с тобой. Ежели пожелаешь, приходи через неделю. Авось поправлюсь. Ну а если нет, так и тебе будет проще, станешь вдовцом!

Горшечников и ахнуть не успел, как снова оказался на улице. Он вернулся домой и даже есть не смог от волнения. Так и лег в кровать, но сон не шел к нему. До утра он не сомкнул глаз, гадая, что же произошло с Софьей и как ему теперь себя вести. На другой день весь Эн-ск опять погрузился в обсуждение новости. Горшечников снова оказался под прицелом любопытных глаз. Но он терпел, стиснув зубы. Он ждал, ходил кругами около дома Софьи. И вот в очередной раз, когда он прохаживался вдоль ее забора, он вдруг увидел, как в калитку быстро прошел незнакомый мужчина, высокий, худой, с озабоченным выражением лица. Вот как, его опять провели! Сказалась больной, а любовников принимает! Эта мысль, как молния, пронзила мозг Горшечникова. Он побежал на соседнюю улицу, походил там, потом снова вернулся. Потом ушел. Нет, надо набраться духу и вывести ее на чистую воду! Зря он ее пожалел, зря! Надо брать быка за рога! Скандал? Пусть! Пусть грянет очищающая гроза!

И с этими впрямь угрожающими мыслями, подбадривая сам себя, он ворвался в дом жены.

Глава тридцать третья

Спешу напомнить любезному читателю о нашем герое, которого мы надолго оставили в одиночестве. Сей достойный муж, следователь полиции Константин Митрофанович Сердюков, и был тем незнакомцем, которого раздраженный Горшечников принял за любовника своей жены.

– Так, так, так! – Сердюков озадаченно покачал головой и словно клюнул длинным носом. – Значит, вы муж Софьи Алексеевны! Забавно!

– Что же здесь забавного, сударь? – взъелся Горшечников.

– В самом факте пребывания вас в образе супруга некой дамы нет ничего забавного, это верно, – спокойно заметил следователь. – Да только до вашего появления сия дама мне была представлена как незамужняя девица, попавшая в крайне опасную для себя ситуацию, не так ли, госпожа… Э… как вас теперь величать-то?

– Господин Сердюков! – брови Софьи сердито взметнулись. – Сударь, вы должны быть снисходительны к своеволию моей старой няньки. А именно ее своеволие, ее бесхитростная ложь привели вас сюда и ввели в заблуждение. Но она действовала от чистого сердца, без злого умысла. Она пыталась помочь мне, зная, что я сама в полицию не пойду.

– А почему? Вы не доверяете нашей доблестной полиции?

– Вовсе не в этом дело. Моя история такая странная, непонятная мне самой, ее и пересказать-то трудно. Со стороны может показаться, что все это – бред сумасшедшего.

– Очень хорошо! – оживился следователь. – Вы рассказываете мне все в подробностях, а я прощаю вам и вашей няньке обман полиции.

– Да я и так вам уже столько всего рассказала о себе, – засомневалась Софья и покосилась в сторону Горшечникова.

Тот совершенно правильно понял ее взгляд. Он тут лишний!

– Э нет! Я уж никуда не уйду! Уж дозвольте мне остаться! Я ведь тоже вроде как пострадавшее лицо! – И он решительно опустился на стул, хотя его никто не приглашал.

Софья пожала плечами. Теперь все равно! Бесстрастным и печальным голосом она поведала незнакомому человеку, следователю полиции, о своих переживаниях, об отношениях с Нелидовым, совершенно не стесняясь ни Сердюкова, ни мужа. Она словно говорила о другой женщине. Пересказывая события, Софья пыталась сама все разложить по полочкам, может быть, именно теперь ей удастся понять, что все-таки произошло и кто такой Нелидов? Но ясности не наступило. Более того, по недоуменному или озабоченному лицу следователя она поняла, что была права, когда боялась рассказывать. Слушателю трудно понять, что было реальностью, что бредом, что преступлением, а что фантазией. Причем непонятно чьей.

– Да-с, история получается занимательная. – следователь хрустнул суставами пальцев, как часто делал, когда думал или волновался. – Или, верней, ужасная история. Три трупа и одно покушение на убийство! Настоящая Синяя борода! А почему же вы все-таки не хотели призвать полицию, если вас чуть не убили?

– Константин Митрофанович, – с укоризной заметила Софья. – Я рассказывала вам о человеке, которого любила безумно, всем сердцем. И продолжаю любить, вот в чем мой ужас!

При этих словах Горшечников крякнул от неловкости. Жена публично признавалась в чувствах к любовнику. Но Софья спокойно и открыто поглядела ему в глаза. Что теперь скрывать, лгать, коли все уже сказано!

– Софья Алексеевна, я задам вам чрезвычайно неприятный для вас вопрос. Как вы сами чувствуете, это Нелидов убил своих жен, это он пытался вас утопить? – Следователь постарался придать своему голосу как можно больше мягкости, чтобы уменьшить боль, которую доставлял женщине.

– Я сама задаю себе этот вопрос, поэтому отвечу вам прямо. Я не знаю. Именно данное обстоятельство и повергает меня в смятение. Я чувствую себя предателем, Иудой по отношению к человеку, которого боготворю и… – она подавила тяжелый вздох, – смертельно боюсь! Но я знаю точно, что существует некая сила, которая делает реальностью его вымыслы. Если он не убийца или убийца поневоле, то, значит, надо признать наличие неких мистических субстанций, которые каким-то странным образом приходят в движение в нашем мире и обретают свою ужасную плоть.

Софья поникла головой. Ей, учителю, вещать о мистических субстанциях полицейскому чину было совершенно неловко.

– Я вижу, вы удручены, это немудрено. Я могу вам пока только сказать следующее: очень часто настоящее преступление, самое что ни на есть реальное, может рядиться в мистические одежды. В моей обширной практике таковые случаи имелись. Я теперь вас покину, мы с вами говорим с самого утра, уже несколько часов кряду, вам надо отдохнуть, а мне подумать. Господин Горшечников, быть может, вы проводите меня до гостиницы?

Сердюков поклонился и направился к двери. Горшечников задергался. Наконец он попал к Софье, его не выдворили, он бы желал говорить с ней тоже!

– Ступай, Мелентий Мстиславович, с господином Сердюковым, – почти ласково произнесла Софья. – а завтра поутру придешь, и уж тогда мы с тобой наговоримся всласть! – Она горько усмехнулась. – Ступай, ступай, я не обманываю тебя! Завтра!

Горшечников приблизился к жене и оробел окончательно. К ручке приложиться или чмокнуть в щеку? Вздохнул и клюнул тонкое запястье.

Мужчины вышли из дому и с наслаждением после душных комнат вдохнули морозный воздух. Филипп топил от души!

Сердюков огляделся по сторонам, и Горшечников любезно указал ему направление. По дороге, слово за слово, Мелентий и не заметил, как уже принялся рассказывать следователю о странном визитере Прудкине. О его неприличном предложении, которое, увы, Горшечников принял. Но Сердюков ни словом, ни жестом не выказал Горшечникову своего осуждения. Более того, тот непонятный человек, как показалось Мелентию, чрезвычайно заинтересовал полицейского.

– Так что же, говорите, такого странного вы приметили в гостинице?

– Сам не пойму, до сих пор маюсь! – сконфузился собеседник. – стоит что-то пред глазами. Знаете, как будто трешь и не видишь!

– Да, да, да, – следователь о чем-то размышлял. – И больше он не появлялся. И не ответил вам на ваше письмо. Из чего можно предположить, что либо вашего визитера вообще не было и вы придумали данный персонаж, чтобы замести некие следы, – при этих словах следователя Горшечников остановился и открыл от возмущения рот, – либо что он и не собирался отвечать на письмо. Ему важны были только новости о беглецах. Он и не предполагал вам помогать, потому что, вероятно, там и долга-то никакого не было. Придумал первое, что в голову пришло, чтобы вас обвести вокруг пальца, заставить себе помогать. Но кто же это? Волосы до плеч, борода и пышные усы?

– А! – вдруг возопил Горшечников, – Усы! Как же я сразу не припомнил! Усы! Когда я пришел в гостиницу и он открыл мне дверь, у него не было усов!

Глава тридцать четвертая

На другой день чуть свет Горшечников уже был на пороге дома Софьи. Он почти не спал всю ночь, ворочался и нервничал, не зная как повести себя, что предпочесть. Благородный гнев, холодность или милосердие? Последнее как-то предпочтительнее, вернее, само собой получается. Уроков в гимназии в этот день, слава богу, у него не было, и посему ничто не заполняло разум, кроме собственной семейной драмы.

Софья встретила его с кроткой улыбкой, вернее намеком на улыбку. Эта жалкая гримаса окончательно расстроила Горшечникова и утвердила его в мысли о необходимости христианского милосердия к падшим. Вчерашний рассказ жены о ее страданиях и потрясениях произвел на Горшечникова самое что ни на есть сильнейшее впечатление. Он, правда, мало что понял, многое показалось ему маловероятным или нарочно придуманным, но в целом страшная, страшная история. Слава богу, теперь Софья в безопасности, полиция во всем разберется, на то она и полиция. А ему, Горшечникову, выпала судьба жертвенного супруга, который прощает, любит, поднимает падшую и заблудшую, дает ей надежду на душевное исцеление и прощение грехов. Да, да, именно так. Он добр и благороден. Он по-прежнему любит жену и прощает, или, вернее, в ближайшее время простит ее. Если она будет вести себя подобающим образом.

Они снова буду жить под одной крышей, спать в одной постели…

– Мелентий! – резкий окрик прервал его раздумья. – Мелентий, ты словно спишь на ходу, я уже три раза спросила тебя, будешь ли ты завтракать? – Софья окрикнула мужа, как бывало и раньше. Он не то чтобы не заметил ее посреди гостиной – заметил, но так сладко замечтался!

Э нет, дружок! Напрасно ты распустил перья. Жена-то твоя все та же!

– Изволь. Коли ты угостишь меня, я буду тебе благодарен! – Горшечников надулся и присел около стола.

– Вот и славно. Матрена, подай прибор и для Мелентия Мстиславовича! – Софья провела рукой по скатерти, разглаживая ее. – Я рада, что ты все знаешь, не надо мучиться и что-то придумывать, объяснять. Я виновата, что вышла за тебя. Я говорила тебе. Это была ошибка. Я ее готова исправить и дать тебе развод, когда тебе угодно и на каких угодно условиях.

Супруги некоторое время молча смотрели друг на друга. Софья нынче с утра выглядела бодрее. Матрена уложила ее длинные волосы в высокую прическу, с которой Мелентий привык видеть Софью много лет.

– Я вот что подумал, – начал он с расстановкой, – ты столько пережила. Но ведь теперь ты вряд ли сможешь вернуться к… – он замялся, – к этому человеку. А я не сделал тебе ничего дурного. Да, быть может, мы жили немного скучно, пресно. Но я думаю, что остроты впечатлений тебе теперь хватит надолго. – Мелентий не смог удержаться от некоторой ироничности и кольнуть Софью, но тотчас же спохватился и продолжал миролюбивым тоном: – Я полагаю, что наш брак может продолжаться. При определенных усилиях с обеих сторон, – добавил он с некоторой натугой.

– Мне трудно себе представить, как мы сможем снова поселиться под одной крышей. Что скажут люди? Да нас на порог приличного дома не пустят! Тебя уволят из гимназии!

Софья даже засмеялась, таким нелепым ей показалось предложение Горшечникова. Она искренне подивилась, откуда у него взялась такая смелость и широта взглядов?

– Вероятно, я не сразу окажусь здесь. Быть может, мы какое-то время поживем врозь. Но я буду навещать тебя каждый день и потихоньку все войдет в прежнее русло, – уныло заключил Горшечников.

По лицу Софьи, по ее тону он понял, что ничто не изменилось в ее отношении к нему. В ее глазах он, как и прежде, жалкое ничтожество! Нет, судьба побила ее, но ничему не научила! Она все так же не желает видеть его благородства и доброты! Она, как и раньше, строит сказочные замки, но в этих замках, как выясняется, живут не прекрасные рыцари, а людоеды! Но ничего, теперь им спешить некуда, рыцаря-людоеда скоро арестует полиция. В Петербурге ее тоже никто не ждет, там тоже преступник на преступнике. Стало быть, как ни крути, некуда ей теперь от него, Горшечникова, бежать. Может, еще маленько побрыкается, да и успокоится наконец!

Все эти мысли вихрем пролетели у него в голове. Поэтому он кротко посмотрел на жену и даже, осмелев, положил ладонь на ее руку:

– Сонюшка. Даст бог, все образуется!

Софья слушала мужа с изумлением. Она не могла понять, то ли Горшечников совсем глуп и начисто лишен чувства собственного достоинства, то ли он действительно бесконечно добр и милосерден. А может, тут снова интрига?

Супружеский завтрак был прерван появлением полицейского. Сердюков, проведя ночь в клоповнике, что именовался местной гостиницей, принял решение навестить Грушевку. Осмотреть место преступления и, если вдруг повезет, побеседовать с самим Синей Бородой. Сердюков пришел просить Софью, чтобы она дозволила ему взять ее экипаж и Филиппа Филипповича в подспорье. Ведь именно он спас ее, именно он мог показать на месте, как все произошло.

Старая кляча бежала быстро как могла. Филипп не слишком и погонял ее, жалел животину. Убегалась вконец, коли сдохнет, другой не будет. Понятное дело, у барыни дела теперь совсем плохи. Что ж поделаешь, будем нанимать, ему, Филиппу хлопот меньше. А то он и конюх, и кучер, и мастер чинить эту развалюху, то бишь барский экипаж.

– А что, Филипп, – прервал его размышления седок, – давай-ка мы с тобой сначала посетим пруд, а уж потом подъедем к усадьбе, так лучше будет. Может, найдем чего-нибудь, чего посторонний глаз не увидит.

Сказано – сделано. Не доезжая до дорожки, ведущей в крыльцу господского дома, свернули прямо к парку и уже дальше двинулись пешком к пруду. Снегу навалило много. Небесная канцелярия расщедрилась и отпустила белого пушистого благолепия от души. Сердюков и Филипп шли, увязая по колено, видать, после отъезда Софьи в парке не ступала нога человека. Добрели до пруда. Сердюков внимательно огляделся. Обширный пруд, окруженный деревьями и кустами, засохшими стеблями высокой травы с метелками, которые шуршали на ветру. Эта шуршащая трава придавала парку и пруду еще более заброшенный вид, в этом звуке чудилось нечто неприятное, угрожающее, словно шипение змеи.

– Ну показывай, как тут все происходило, – обратился следователь к своему спутнику.

– Сюда, батюшка, ваше высокоблагородие, – заспешил Филипп вдоль пруда. – Вот, извольте видеть, я тут два деревца-то и срубил. Как глянул, что топнет она, моя голубка, так одним махом и срубил их. Прихватил и вперед, на лед. А она уж ухнула под воду. Ох, думаю, пропала, не успел. Ан нет, Господь милостив, вынырнула. Видать, в последний разочек, а я ее тут и прихватил. Шубку, правда, разорвал. Да бог с ней, с шубкой-то! Матреша, золотые ручки, все зашила, исправила.

Так он бормотал и шел по льду, ощупывая перед собой дорогу палкой. Подошли к месту, где была злополучная полынья. Сердюков принялся осторожно ходить вокруг, трогать лед, который уже давно застыл. Он рассматривал снег, кромку полыньи, для чего даже пришлось встать на колени. Филипп неотлучно находился подле, готовый помочь.

– Вот что, – Сердюков поднялся с колен и отряхнул их, – давай-ка еще разок по берегу пройдем.

Они снова двинулись вдоль берега. На сей раз Сердюков шел очень медленно, на каждом шагу останавливался и ковырял носком башмака снег. И вдруг он наклонился и принялся раскидывать снег руками. Филипп бросился ему помогать. Под снегом обнаружилась груда льда. Другие смерзшиеся намертво куски были разбросаны на расстоянии аршина. Под одним из кусков Сердюков приметил некий темный предмет. Вместе с Филиппом они потратили около четверти часу, чтобы наконец извлечь и отодрать от льда искомое. Им оказалась замшевая перчатка. Скукоженная от влаги и холода, она превратилась в бесформенный комок, но изначально, по-видимому, была весьма изящной и дорогой вещью.

– Вот так так! – обрадовался Сердюков. – Глянь, голубчик! Я и не думал, что нам так повезет. Вероятно, тут никого не было или убийца не нашел потерянного. Не помнишь, не барина ли Нелидова перчатка?

– Нет, батюшка, не упомню. Это надо ихнего лакея спрашивать, он господские вещи чистил и чинил.

Сердюков чуть ли не прыгал на месте от удовольствия. А попрыгать не мешало, так как мороз все забирал. Замерзли и носы, и руки, которыми гребли снег, и ноги, за исключением деревянной ступни Филиппа, которой он орудовал как ломом. Полицейский и его спутник поспешили к оставленному экипажу, заскрипели полозья, лошадь побежала трусцой.

Внешний вид нелидовского дома неприятно поразил следователя. Запустение и тоска царили вокруг, снег чуть ли не до крыши. Правда, кто-то топтался у порога, следы вились узенькой тропиночкой. Пришлось долго колотить в дверь, пока не показался удивленный седой лакей. Сердюков властным голосом приказал доложить барину, что явился следователь полиции из Петербурга. Лакей зашлепал стоптанными туфлями и через некоторое время вернулся за непрошеными гостями, чтобы проводить их к хозяину дома.

Глава тридцать пятая

Горшечников действительно искренне полагал, что при определенной доле терпения с его стороны Софья смирится и все наладится. Он каждый день исправно приходил в дом жены и старался не переусердствовать, ждал, пока боль и страх в ее сердце понемногу отпустят. Коллеги в гимназии только дивились на него. Экое благородство, говорили одни. Полноте, да это просто трусость, боязнь бороться за себя, свою честь, спорили вторые. Жадность это – мол, мое, не отдам, даже если и подпорченное, заключали третьи. А Горшечников вздыхал, поднимал глаза к небу и повторял: «Бог терпел и нам велел!»

Софья с трудом приходила в себя после пережитого страха и отчаяния. В ней по-прежнему жила любовь к Нелидову. Но там же, в этой же душе поселился животный ужас. Точно она думала о разных людях. Одного боготворила, другого до смерти боялась. Разум подсказывал ей, что может быть только один выход, только один избранник. Но этот же разум упорно не желал понять, кто же Нелидов на самом деле. Жертва мистического рока или изощренный убийца? А то и попросту больной, маньяк, возомнившей себя Синей Бородой. Неужели Рандлевский прав? Если так, то надо поскорее все забыть, закрыть глаза и уши. Залить ледяной водой пожар души и замереть. Закрыться в своем доме, закутаться в свой кокон и сидеть так до скончания века. А для такой жизни Горшечников вполне подходит.

Горшечников являлся, супруги обедали или пили чай. Угрюмая Матрена теперь уже всегда ставила два прибора, не дожидаясь приказаний барыни, знала: явится, богоугодный! Но лучше уж этот юродивый, нежели страшный зверь, который куколку ненаглядную чуть на тот свет не отправил! Негодник, злодей, чтоб ему гореть в аду вечным пламенем! Покарай его Господь! А Филиппушка-то как отличился. Каков молодец! Не зря, не зря она с ним всю жизнь прожила! Калека? Все бы были такими калеками! Царство Божие на земле тогда бы наступило! Но что диво-дивное, так это кот. Это понятно, что Филиппу примерещилось, что кот его позвал, однако уже не впервой он барышню-то выручает! Словно живет в нем не звериный, а человеческий дух, словно он все понимает! Вот странно! А она, бедняжечка, котика своего с рук не спускает, все ласкает, треплет, в кровать с собой берет. Ясное дело, все, что осталось от любви, от мечтаний!

Зебадию на сей раз не забыли в Грушевке, наоборот, корзинка стояла на коленях у самой хозяйки. И дома, в Эн-ске, он не слезал с ее колен. Где Софья, там и он. Точно собака, ходил за ней по пятам, терся об ноги, мурлыкал и ласкался. А она плакала и гладила его непрестанно. Целовала нежно и прижимала к груди. Горшечников поначалу не обратил на это внимания. Но вскорости вдруг понял, что этот пушистый зверь отнимает у него, Горшечникова, причитающиеся ему ласку и внимание. Жена не видит никого, кроме своего кота, на которого переносит любовь и тоску о нем, его ненавистном сопернике. И неожиданно для себя Горшечников вдруг взревновал к коту. Да с такой яростью, какой в себе совершенно не предполагал. Он с трудом удерживался, чтобы не пнуть его в присутствии хозяйки. И уж если они случайно встречались к темном коридоре, то не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии, испытывая при этом сладострастную мстительную радость. Зебадия платил ему той же монетой. При виде врага шерсть его вставала дыбом. Он изгибал спину, прижимал уши и шипел, норовя непременно задеть ненавистника лапой с загнутыми когтями, а при случае и прикусить своими острыми, как иглы, зубами. Скоро Горшечников обзавелся глубокими царапинами на руках и даже ногах, так как кот иногда бросался на него прямо с пола и повисал на коленях, точно на дереве, впившись в кожу и продрав насквозь штаны. Горшечников кричал на кота, гнал его, Софья же оставалась безучастной в этой борьбе, изначально принимая сторону любимца.

Нет, так дело не пойдет, думал про себя Горшечников. Или я, или кот. Но помилуйте, это даже смешно! Мне, образованному человеку, тягаться с какой-то дикой избалованной животиной, безмозглой и бессловесной тварью! Неужто из-за него, паршивца, я лишусь жены? Не бывать этому, не бывать!

Вот так, вместо того чтобы бороться с подлинным соперником, Горшечников предпочел сражаться с его памятью в образе Зебадии. Ведь надо же было с кем-то побороться в подобной ситуации, чтобы совсем не выглядеть слабаком хоть в собственных глазах! Мерзкое животное – самый достойный объект для того, чтобы выместить все обиды и унижения, которые он пережил по воле его хозяйки. Она заставила Горшечникова отчаянно страдать, так пусть же теперь ей будет обидно! Правда, она и так сама не своя, все слезы точит и глядит уныло. Ничего, страданиями душа очищается! Глядишь, не будет, как прежде, его язвить, колоть словом или взглядом, ослабеет, обмякнет, устанет от борьбы и переживаний и упадет в его руки. И уж тогда она навсегда, навсегда останется в его власти!

Такие планы лелеял Мелентий, но виду не подавал, сносил все выходки Зебадии. Между тем уже несколько раз он подходил к лавкам на базаре и выглядывал мальчишек, которые там бывали в услужении. Высматривал какого-нибудь победнее да погрязнее, да чтоб не местный, а из деревни на заработки. Наконец усмотрел одного, быстрого, со злым, голодным, но сметливым взглядом. То, что нужно!

– Поди-ка сюда, малец! – Горшечников поманил пальцем мальчика лет двенадцати-тринадцати.

Тот боязливо подошел, шмыгая носом и утираясь локтем: в драном тулупчике с торчащим мехом, шапка на одно ухо.

– Звали, барин?

– Денежку заработать хочешь?

– А кто ж не хочет? Смешной барин! – Пацаненок ощерился. Вместо переднего зуба у него красовалась дыра, видать выбили в драке.

– Иди со мной, да рот на замке держи, – и Горшечников зашагал к дому Софьи.

Там у забора он указал украдкой пальцем на своего врага, который, ничего не подозревая, мирно жмурился на крылечке.

– Мешок только покрепче найди, ну а дальше… сам знаешь, – и он сунул в грязную руку рубль.

– Это нам запросто! – хмыкнул парень. – не беспокойтесь, исчезнет, как и не было!

– Да только молчи, молчи! – зашипел Горшечников. – вот тебе еще полтина!

Через день Мелентий как ни в чем не бывало пришел к Софье и увидел то, чего тайно ожидал. По всему дому стояли крик и плач. Матрена и Филипп сбились с ног в поисках барского любимца. А тот исчез, как сквозь землю провалился. Софья почернела вся от горя потери и даже не могла говорить с Горшечниковым. Слезы бежали ручьем по ее лицу, она их и не вытирала. Мелентий озабоченно потыкался по углам, делая вид, что тоже ищет, покричал «кис-кис», да и откланялся, выразив всяческое сочувствие.

Домой он пришел в приподнятом настроении; правда, он остался без обеда – у Софьи его на сей раз не потчевали. Ну да ничего. Он прошелся по комнате, потер руки, и в этот миг постучали в дверь. Горшечников поспешно отворил. Посыльный принес известие от Сердюкова. Надобно срочно прибыть в Грушевку для дальнейшего выяснения обстоятельств по делу Синей бороды и выяснения личности загадочного Прудкина. Не то чтобы Горшечникову хотелось помогать поискам подлинной правды о сущности и истинном лице любовника своей жены, но полиции он боялся, отказать не смел. Придется ехать. Что ж поделаешь, кто тебя за язык тянул, непонятно. Как вышло, что разболтал о визитере? Следователь, шельма, словно клещами вытащил. Придется ехать. Но может, это и хорошо? Разоблачить преступников, геройски выглядеть в глазах Софьи! Да, придется ехать!

Глава тридцать шестая

Сердюков вошел в темный кабинет и некоторое время даже постоял в нерешительности – ничего не было видно. Сумрак царил вокруг, и вдруг в углу что-то зашуршало.

– Барин, дозвольте лампу принести, а то ведь хоть глаза коли! Неудобно же, гость! – просипел лакей.

– Неси, – раздалось из угла.

Голос звучал безучастно и равнодушно. Лакей поспешил принести лампу, и ее неровный свет выхватил из темноты силуэт хозяина дома. Землистого цвета лицо, многодневная щетина, черные круги вокруг глаз, нервные дрожащие руки.

Сердюков еще раз представился, не вполне уверенный, что лакей доложил правильно.

– Полиция? – переспросил Нелидов, как будто до этого он и вовсе не осознавал, что к нему явился посторонний человек. – Это славно, это просто замечательно! – И он рассмеялся диким неприятным смехом.

Сердюков многое перевидал на своей службе, но смехом его встречали не часто.

– Полиция – это очень кстати! – Хозяин наконец вылез из своего угла и протянул гостю обе руки, сложенные вместе. – Вот, вяжите меня, арестуйте скорее, и делу конец! Слава богу, теперь все закончится!

– Что закончится? – Сердюков на всякий случай немного отступил назад, к двери. Вид хозяина и его тон наводили на мысль о скудости его душевного здоровья.

– Не притворяйтесь, что не знаете, к кому приехали. Ведь вы в самом логове Синей Бороды! Слыхивали о таком? – Нелидов явно раздражился и на следователя смотрел вызывающе.

– Разумеется. О Синей Бороде я читал в детстве страшную сказку, – последовал миролюбивый ответ, – но вы-то тут при чем, сударь?

– А, не притворяйтесь, дурно притворяетесь, неумело! – Нелидов махнул рукой с досадой. – Вы же все знаете! Я полагаю, что госпожа Алту… то есть Горшечникова вам все с подробностями рассказала. Вы же вот, как я погляжу, – он выглянул в окно, – на ее лошади прибыли?

«Нет, он не сумасшедший, коли примечает посторонние обстоятельства. Скорей измученный, доведенный до истерического состояния, это, пожалуй, верней!» – мелькнуло в голове у Сердюкова.

– Вы не сомневайтесь, – продолжал с неестественной улыбкой Нелидов. – Это я убил последовательно всех своих жен. Двух в Германии, одну в Петербурге. И также покушался на убийство возлюбленной моей Софьи Алексеевны. Но мне не удалось его совершить.

– Дозвольте узнать, почему? – Сердюков склонил голову и стал похож на большую птицу с длинным клювом.

– А черт его знает! – Нелидов пожал плечами. Не вышло на сей раз! – И лицо его снова исказилось улыбкой, но это была скорее не улыбка, а страдальческая гримаса, которая немыслимым образом уродовала красивое лицо литератора.

– Позвольте задать вам один вопрос. Если вы убили всех этих несчастных женщин и признаете это, то как вы это сделали?

Нелидов прошелся по комнате. Следователь не спускал с него глаз, а рука его готова была в любой момент выхватить верный «Смит и Вессон».

– Самое парадоксальное, что я не могу толком ответить вам на этот очевидный вопрос. Я знаю только одно, что я пишу нечто, что потом превращается в реальное событие. Или похожее на то. То есть я конструирую некие обстоятельства, а потом они впрямую или аллегорическим образом воплощаются в судьбе той женщины, которая в данный момент занимает мое сердце.

– Мистическое провидение? – Сердюков с трудом удержался, чтобы в его голосе не звучало очевидной иронии.

– Да! Да! – Нелидов воздел руки к потолку, полы халата, в который он кутался, хлынули вниз. – Да, вы удивлены? Да, умею притягивать смерть, я умею делать ее романически красивой! Да, я сама смерть!

– Сударь, сударь, простите мне мое упорное нежелание смотреть на ситуацию вашими глазами. Все-таки я полицейский. Вы все же объясните мне, как вы эту самую смерть осуществляли? Как топили, убивали, из окошка выкидывали?

Нелидов метнул на собеседника презрительный взор. Этот приземленный человек, этот полицейский не понимает, что имеет дело совершенно с иной субстанцией, которая неподвластна скудному рациональному рассудку! Он, Нелидов, – проводник невидимых сил, которые через него правят миром и осуществляют свою волю!

– Вы помните что-нибудь, какие-нибудь подробности? – продолжал выпытывать настырный полицейский.

– Нет, я ничего не помню, – в голосе Нелидова мелькнула растерянность. – Видимо, у меня лунатизм. Я сомнамбула, я ничего не помню, как я убивал!

– И такое бывает, – Сердюков согласно кивнул. – Ну уж коли мы затронули медицинские темы, вам никто не говорил, что вы больны расстройством сознания?

– Я сам себе это говорю сто раз на дню! – резко ответил Нелидов. – Послушайте, к чему эти расспросы? Все равно, кроме меня, их никто убить не мог. Везите меня хоть в тюрьму, хоть в больницу для умалишенных. Мне все равно, у меня в душе такой кошмар, что не пожелаешь и врагу! Я сам себе самый страшный судья!

– Это чья перчатка? – Перед лицом Нелидова вдруг резко появилась находка с берега пруда. Тот отпрянул от неожиданности.

– Понятия не имею, должно быть… нет, не знаю. А где вы ее нашли? Зачем она вам?

– Мы с Филиппом, перед тем как приехать в дом, завернули к пруду и обошли место преступления. Там я обнаружил, что полынья была выдолблена заблаговременно, потом лед затянулся, а сверху налетел снег. Ничего не видно, все снова ровненько. А расколотый лед перенесен на берег и сокрыт под снегом, чтобы не бросалось в глаза. Человек, который все это сделал, потерял там свою перчатку. Она примерзла, и он ее не нашел подо льдом и снегом. Как вы думаете, мистическая сила способна носить перчатки и ворочать ломом тяжелый лед? Впрочем, ей, мистической силе, все подвластно! – Сердюков едва заметно усмехнулся.

– Вот как! – остолбенел Нелидов. – Я ничего не понимаю! Не понимаю!

Он схватился за голову и заметался по кабинету. Потом остановился и посмотрел на полицей-ского более осмысленным взором, нежели прежде.

– Послушайте, вы кажетесь мне порядочным и разумным человеком. Помогите мне. Помогите мне ради Христа, иначе я действительно сойду с ума!

– Значит, теперь вы уже не утверждаете, что убили трех своих жен и покушались на четвертую жизнь? – уточнил Сердюков.

– Я теперь ничего не утверждаю, я скоро не буду уверен в том, что я – это я. Не Феликс Романович Нелидов, литератор, русский потомственный дворянин, а подлинная Синяя Борода!

– Ну, ну, батенька! Успокойтесь! – Сердюкову даже захотелось потрепать собеседника по плечу, чтобы ободрить. История Синей Бороды занимала его все больше и больше.

– Итак, предположим, что вы не долбили лед и не покушались на жизнь госпожи Горшечниковой. И вы не знаете, чья это перчатка. Не будем пока касаться ваших немецких жен, сосредоточимся на последних событиях, быть может, они взаимосвязаны. Будем исходить из того, что существует некая сила, мистического или иного происхождения, которая убивает женщин по неведомой нам причине. Вы в какой-то непонятной пока связи с этой силой. И вы провоцируете ее на убийство. Кстати, если говорить о мистическом элементе во всей этой запутанной истории, то таковым несомненно, на мой взгляд, является роль кота. Как бишь его?

– Зебадия?

– Вот-вот, Зебадия. Филипп рассказал мне, и Софья Алексеевна тоже, о том, что он два раза спас ее. Вот это совершенно необъяснимо, ведь не собака же!

– Позвольте мне пояснить вам, как я понимаю роль Зебадии. Кошки – это особые животные. Они являются проводниками в иные миры, которые недоступны другим живым существам. Это понимали древние египтяне и обожествляли кошек. Мумифицировали их, как фараонов, поклонялись им. Знаете, убийство кошки считалось страшнейшим преступлением. Смерть кошки оплакивалась всей семьей, и в знак траура глава семьи выбривал брови. Да, кошки приходят в мир не просто так. Они несут с собой тайное знание. Они приходят в дом к определенному человеку, и порой мы просто не понимаем, что именно это животное влияет на нашу судьбу. Когда появился Зебадия, я сразу понял, что это всем котам кот! Ведь это он соединил нас с Софьей. Это ее кот, он пришел в этот мир для нее и для меня! – Нелидов оживился, лицо его порозовело и он перестал походить на привидение.

Сердюков почесал в затылке:

– М-мда! Никогда бы не подумал подобного о мурках и васьках! Впрочем, вам, человеку, наделенному особым воображением, особым видением мира, это должно быть понятней.

– Так или иначе, мое воображение тут ни при чем – вы же не станете наделять полуграмотного Филиппа избытками литературного образного мышления? – чуть улыбнулся Нелидов. – Ведь это ему в первую очередь померещилось, что кот его куда-то зовет и манит за собой. Впрочем, может, это и впрямь игра воображения. Человеку свойственно наделять своих любимцев человеческими качествами, которых у них нет и в помине. А Зебадия всеобщий любимец. Мы в нем души не чаем.

При последних словах Нелидов запнулся. Он по-прежнему говорил и думал о себе и Софье как о едином целом. И мысль о том, что единство исчезло, разбито, искорежено ужасом и страшными подозрениями, отравляла его существование.

– Феликс Романович, как вы думаете, насколько широко распространяется действие вашей, будем так пока ее называть, мистической силы, вашего смертельного таланта?

– Что вы имеете в виду? – насторожился Нелидов.

– Я имею в виду смерть актрисы театра «Белая ротонда» Изабеллы Кобцевой.

– Помилуйте! Эдак вы меня обвините во всех убийствах, которые происходили в Петербурге в последнее время! – вскричал Нелидов, и лицо его покраснело от обиды. Он только что расположился к собеседнику, почувствовал к нему приязнь и доверие. – Я не был в Петербурге в момент убийства. Это вам подтвердит госпожа Толкушина. Она гостила в моем доме, когда случилась эта трагедия.

– Не обижайтесь! – Сердюков тоже понял, что нарушил нечто неосязаемое, эфемерное. – Вас не было в Петербурге, но вы виделись с Кобцевой перед отъездом в Грушевку?

– Да, я заезжал к ней. – И Нелидов пересказал Сердюкову обстоятельства, которые привели его в квартиру Кобцевой, и разговор с ней. Так как несчастная умерла, то Нелидов не стал утаивать от полицейского ее желание сделаться возлюбленной литератора и оставить надоевшего ей купца-миллионщика.

– А дальше, куда вы двинулись дальше из квартиры Кобцевой?

– Я заехал к Рандлевскому, правда, его не оказалось дома. Я подождал его немного, и вскорости он пришел. Ведь в тот день утром, когда госпожа Толкушина имела несчастное желание утопиться, я должен был свидеться с Рандлевским и шел к нему на квартиру на Фонтанке. Поэтому я и оказался на берегу, и оказался в самый нужный миг. После, когда мои безуспешные разговоры с Тимофеем Григорьевичем и его любовницей ни к чему не привели, я принял решение везти Толкушину в Грушевку. Собственно, это я и хотел рассказать Рандлевскому.

– А разговор с Кобцевой вы тоже пересказали ему подробно?

– Вовсе нет! Мне настолько отвратительно было ее обращение со мной, что я ощущал себя точно человек, который опустил голову в ватерклозет, пардон за грубое сравнение. О покойниках не говорят дурно, но, да простят мне небеса, я должен пояснить вам, что представляла собой эта дама. Леонтий подцепил ее в какой-то захолустной антрепризе. Бог знает, чем она ему приглянулась. У нее оказался очевидный талант вылавливать себе солидных обожателей и использовать их в своих корыстных интересах. В театре она порхала с одних колен на другие. Не отрицаю, что в одно время и я на какое-то время поддался ее порочному обаянию. Но Белла наконец выбрала себе жертву. Немудрено, что при ее запросах такой жертвой стал наш благодетель, меценат господин Толкушин. К великому несчастью, Белла сумела вызвать чудовищную ревность у моей бедной жены Саломеи, что и погубило ее. Поэтому желание Беллы соединиться со мной было воспринято мною как нечто из ряда вон выходящее, чудовищное, аморальное. Ей надоел стареющий сатир Толкушин, она возжелала новых впечатлений. И наметила себе новую жертву своих любовных утех. Все это чрезвычайно омерзительно для меня, хоть и не отношу себя к заядлым морализаторам. К тому же я три раза вдовец. Я не стал говорить Леонтию о непристойном предложении Кобцевой, потому как мне не хотелось, чтобы эта грязь вышла за стены ее квартиры. И надо знать Тимофея Толкушина. Это безумный ревнивец, разъяренный бык! Он действительно собирался разводиться со своей прелестной женой и жениться на Кобцевой. Он желал, чтобы она покинула сцену и посвятила себя только ему. Он справедливо полагал, что если он приносит ради нее такую жертву, разрушает семью, то и она должна поступиться чем-то. Но это не для Беллы! Она никогда не терпела никаких ограничений своей свободы, возможности делать что хочешь. Вероятно, Тимофей Толкушин все же прознал о ее намерении его покинуть, со мной или с кем-то другим, и он убил ее из ревности. Вот что приходит мне в голову.

– Славно, славно! – Сердюков потер руки от удовольствия. – Значит, вы говорили с Рандлев-ским и потом покинули его квартиру, чтобы вернуться к Толкушиной. Вы никому не рассказывали ни о ключе, ни о букете – тайном знаке грядущего свидания. А сюртук, который был на вас, он где теперь?

– Вероятно, в гардеробной, – пожал плечами Нелидов.

– А ключ, ключ, который дала вам госпожа Кобцева, вы перекладывали куда-нибудь?

– Вовсе нет, к чему он мне? Я и думать о нем забыл!

– Замечательно! Стало быть, можно надеяться, что он там и лежит, в кармане сюртука?

– Наверное! Коли желаете, мы прямо сейчас и посмотрим!

Хозяин кликнул лакея, и тот поспешил осветить путь свечами. Собеседники из кабинета перешли в просторную гардеробную. Тут царили сюртуки, брюки, фраки, жилеты и галстуки, шелковые и батистовые сорочки, тонкое белье, словом, полный набор модного столичного жителя. Нелидов быстрым движением руки передвинул несколько вешалок, нашел сюртук и засунул руку в карман, потом в другой. Ключа не было, ключ исчез!

Глава тридцать седьмая

После неудачного поиска ключа Нелидов, совершенно обескураженный пропажей, предложил гостю остаться и заночевать, дело было к вечеру. Сердюков принял предложение, и гостя устроили в небольшой комнате окнами в парк. Укладываясь в постель, Сердюков положил на подушку «Смит и Вессон», на всякий случай. Вдруг да Синяя Борода снова начнет чудить и его мистическая сила придет в действие. Вообще дом литератора, окружающий его парк да и сам хозяин – все нагнетало мрачную таинственность. Сердюков долго не мог уснуть, все ворочался, прислушивался, вздрагивал. В голове хороводом крутились мысли и впечатления, услышанное от Нелидова не желало раскладываться по полочкам. Сам хозяин произвел на следователя странное впечатление. Возможно, Сердюкову стало даже жалко литератора. Безусловно, он мог быть убийцей. Но самое главное – как, как он это делал? И зачем?

Ночью снились тревожные, неприятные сны, в которых полицейский видел литератора, естественно в виде Синей Бороды, Толкушина и убиенную Кобцеву. Сердюкову, много лет отдавшему борьбе с преступностью, редко снились, так сказать, профессиональные сны: жертвы, убийцы, мошенники, воры. Это заполняло его жизнь днем, а то, что он видел во сне, он чаще всего, слава богу, не помнил. Иногда во сне приходила покойная матушка, иногда он снова видел себя ребенком, гимназистом. Но обычно он просто проваливался в глубокую темную бездну, а наутро вставал со свежей головой и не мучился толкованием увиденного. Этим он счастливо отличался от тех людей, которые, вставши поутру, первым делом бегут к соннику и лихорадочно ищут толкование привидевшегося сна. И не дай боже им увидеть что-нибудь безобидное, что на поверку окажется сущим кошмаром. Приснится порванный зонтик – узнаешь бедность, увидишь много мышей – ждут тебя тяжелые времена, а если мясо во сне вкушаешь, то готовься к болезни.

Утро не принесло никаких новостей. За завтраком Сердюков спросил хозяина, нельзя ли ему немного погостить, если так можно выразиться, в доме, чтобы составить собственное впечатление от произведений автора, чтобы понять, как, откуда вырастает эта чудовищная сила, несущая смерть. Что ж, Нелидов не был против. Одиночество сводило его с ума. Так пусть хоть следователь находится в пустом и мрачном доме вместе с ним. Одно только обстоятельство ограничивало время пребывания Сердюкова. Дней через десять намеревался вернуться Рандлевский. Он вынужден был покинуть товарища и отправиться в Петербург. Театр продолжал гибнуть, и надо было либо его спасать, либо продавать то, что останется от его крушения. К тому же Рандлевский вызвался подыскать Нелидову квартиру. Сам же Нелидов был пока не в состоянии ничего предпринимать. Феликс поведал Сердюкову, что Рандлевский буквально спас его после отъезда Софьи. Если бы не он, Нелидов точно бы расстался с жизнью. И вообще Леонтий верный и преданный друг, единственное, что у него осталось в этой жизни. Он, Леонтий, всегда оказывался рядом. Он поддерживал Феликса в тяжелых испытаниях, он помогал подняться на ноги, когда судьба гнула к земле. А главное, он оказывался неизменно верным их дружбе, несмотря на страшную способность Нелидова нести смерть близким людям. Иной побежал бы прочь без оглядки, крестясь или плюя через плечо, а то и прямо пошел бы в полицию. Знал ли Рандлевский о мистическом роке? О, несомненно! Не только знал, но и пытался уберечь Нелидова, предостеречь. А он, Феликс, не слушал его, верного товарища, брата. Нельзя, нельзя было позволять себе слабости любви, подвергать риску жизнь любимой женщины. Нельзя!

Итак, Сердюков решил остаться в доме предполагаемого убийцы и заняться несколько непривычным делом – изучением литературного творчества Нелидова. Следователь приказал Филиппу отправляться в Эн-ск и послал с ним письмо к местному полицейскому начальнику. Пусть на всякий случай будет известно, что он тут занимается филологическими изысканиями с риском для жизни.

Потекли спокойные и однообразные дни. Сердюков поглощал произведения Нелидова, а когда давал себе отдых, они с литератором часами разговаривали. Нелидов долго и охотно раскрывал страницы не только своих книг, но и своей жизни, своей души. Он устал от той страшной доли, которая выпала ему. Он желал излить душу, но не Рандлевскому, близкому другу, который знал его с детства, а человеку постороннему. Ведь известно, что со стороны видней. Может, этот долговязый въедливый человек и поймет истину, вытащит на свет правду. Для Сердюкова эти длинные неспешные беседы тоже были чрезвычайно интересны. Интересен сам объект изучения. Престранный человек, потенциальный убийца, который с ненормальным удовольствием выкапывал из своей жизни и грязь, и свет. Полицейский понимал, что для Нелидова это единственный шанс не сойти с ума, удержаться в ряду здравомыслящих людей, но для этого они оба должны понять, как Нелидов убивал своих жен? И если это делал не он, то кто?

Сердюков отобрал из произведений Феликса те, которые послужили основой для «смертельной аллегории». Первая сказка – новелла «Женщина-корова». Богатый крестьянин женится на хюльдре. Так назывались в скандинавских сказках лесные мифологические существа, имевшие особые, сказочные возможности. Нечто наше, ведьмин-ское, но почеловечнее, подобрее. Хюльдра страстно любила своего жениха и поэтому отказалась от своих прежних чар во имя любви. Когда они венчались в церкви, у нее отпал коровий хвост, который был присущ этим существам. Супруги жили счастливо, не подозревая о грядущей беде. Муж постепенно охладел к жене и стал приглядываться к красивой молодой соседке. И тогда несчастная возопила, что вновь желает обрести коровий хвост. Но на небесах не расслышали ее или не вполне поняли. И она превратилась в корову. А муж, не уразумев, откуда взялась корова, и боясь, что его обвинят в краже, поскорее зарезал животное. Да еще угостил соседку. Та откушала и сделалась страшнее страшного, а сам крестьянин умер в ужасных мучениях.

Господи, да что же за мерзкая сказка! И сказкой-то не назовешь! Правда, аромат образов, язык, кошмарная атмосфера потрясающи! Все-таки в творчестве Нелидова было нечто необычайно притягательное, иначе он бы не сделался столь популярен. Но то была притягательность особого рода. Иной читатель хочет ужаснуться, заглянуть по ту сторону жизни или в такие омуты человеческого сознания, от которых голова идет кругом. Его новеллы или пьесы нельзя просто пересказывать, то есть простой пересказ сюжета мало что дает для художественного, эмоционального восприятия. Но если кратко обрисовать сюжет, то можно вычленить нечто главное, ведущее – идею, образ, то, что подтолкнуло «мистическую силу» убить жертву именно таким способом.

Итак, после этой сказочки погибла фрау Грета. Умерла от слабости и малокровия. Что тут можно вычленить главного? Мясо! Мясо коровы, надо полагать, – это отправной пункт, так сказать, этой аллегории. Его недостаток, недостаток сил и болезненность, проистекающая от вынужденного вегетарианства, и привела к смерти бедную Грету. Почему она вдруг стала наотрез отказываться от необходимой ей пищи? Кто ей внушил такую стойкую неприязнь? Вот вопросик. Пойдем далее.

Далее – произведение «Русалка». Юноша случайно, купаясь в реке, встретил русалку. Он потрясен ее красотой, и между ними вспыхивает любовь. Но юношу любит вполне земная девушка. Она следит за женихом и узнает о его странной избраннице. Девушка подговаривает своих братьев, и они ловят русалку сетью. Она запутывается в сетях и погибает. Юноша безутешен, но через годик горе его проходит, и он благополучно женится на коварной девушке, не зная, что именно она погубила прекрасную речную возлюбленную.

Что выделим тут? Сети, запуталась в сетях и погибла. Фрау Фрида запуталась якобы в густых и высоких водорослях и утонула.

Следущая новелла – «Птица-любовь». Одна девушка страстно и безнадежно любит молодого человека. Но тот не замечает ее чувств. Его собственная жизнь, и девушка в том числе, кажется ему скучной, обыденной, пресной. Он предпочитает далекое путешествие, где намеревается найти подлинное красивое чувство, настоящие страсти. Обезумевшая от переживаний и ревности к несуществующей далекой любовнице, девушка решает сопровождать возлюбленного, но он не желает ее брать, она ему совершенно не нужна. И тогда великая любовь совершает чудо, девушка превращается в птицу и, взлетев, тоже направляется в далекие края. Но не за покинувшим ее жестоким юношей, а за своим, неведомым пока счастьем.

За что уцепиться тут? Чувство превращает Саломею в птицу. Она летит с подоконника вниз. Какое чувство? В истории с Нелидовым – ревность. Он сам довел ее до безумного решения, или ей помогли это сделать? Кто, Кобцева? Судя по рассказам Нелидова, она была вульгарна, но не очень умна. Во всяком случае не отличалась изяществом действий, тонкостью намерений. Шла напролом. Для нее Сердюков, как ни старался, сказки не подобрал. Что же тогда получается? Их с Феликсом роман только намечался, был, так сказать, прочерчен пунктиром. Легкий флирт. Она не была ни возлюбленной, ни женой литератора, лишь чуть коснулась его судьбы. И тотчас же погибла. Или ее смерть не относится к действию мистической силы, ведь «аллегории» нет? Вероятно, тут нечто иное и к Нелидову с его роковым предначертанием не относится. Но как тогда объяснить историю с ключом? Ведь ключ пропал, и потом – букет. Букет бледно-зеленых орхидей с золотым бантом, этот тайный знак. Убийца знал о договоренности, каким-то образом завладел ключом, который находился в сюртуке, послал букет, его ждали, он открыл ключом квартиру и зарезал актрису. Ключ находился у Нелидова. Значит, опять Нелидов.

Тэк-с, посмотрим, что у нас есть еще. А еще у нас есть прелюбопытное произведение под названием «Ледяная дева». Очередная жуткая галиматья. Богатый крестьянин лютой зимой изваял изо льда прекрасную фигуру и возлюбил ее, как живую женщину. Но пришла весна, и его ледяная возлюбленная стала подтаивать. И тогда крестьянин возопил к небесам, прося сделать так, чтобы в его округе стояла вечная зима. И просьба его была услышана. Вокруг уже цвели сады, а у дома крестьянина по колено снег. Урожай его погиб, погибли домашние животные, но крестьянин ничего не замечал, любуясь своей ледяной девой. Страсть его дошла до крайнего предела. Он пожелал любить ее, как живую женщину, и растопил силой своих ласк. Фигура развалилась на части, на осколки. И на такие же осколки распалось сердце несчастного.

Прекрасно, тут главное понятие – лед. Смерть через холод, лед. Но почему Горшечникова не умерла, как прочие? Неужели ее спасла смешная боязнь произносить слова о любви? И то обстоятельство, что она не являлась женой литератора. Поэтому мистическая сила, так сказать, оказалась не очень сильна? Или просто вовремя подоспел Филипп? Но ведь и тот оказался на месте неспроста, а якобы приведенный туда котом. Бог ты мой! Какая чертовщина, какая белиберда! Одна реальная зацепочка – перчатка.

Или этот Нелидов – величайший на свете злодей, который водит его за нос, устраивая литературные шарады, или имеется еще некто, с более изощренным умом и жестокостью, нежели сама Синяя Борода.

У Сердюкова голова шла кругом от чтения и размышлений. Между тем дни потихоньку бежали, время пролетело незаметно, и вот однажды к крыльцу подъехали сани, из которых вышел высокий холеный господин в длинной шубе, в котором Сердюков узнал Леонтия Рандлевского.

Глава тридцать восьмая

Сердюков не то чтобы от любопытства, а так, следуя профессиональной привычке, чуть-чуть отодвинул край занавеси и наблюдал в щелочку за встречей друзей. Нелидов обнял гостя пылко, нервно похлопывал его по плечам. Рандлевский же нежно погладил Феликса по щеке и в глазах его, как показалось Сердюкову, блеснули слезы. Впрочем, может, и показалось, далековато от окошка. Молодые люди прошли в дом, и тут Рандлевский оказался неприятно удивлен присутствием постороннего человека, да еще этот человек – сыщик! Они встречались в Петербурге, и потому представляться не было надобности. Рандлевский холодно кивнул гостю и перевел на хозяина дома изумленный взгляд. Тот развел руками, что поделаешь, наивно было бы надеяться, что такое дикое событие, как попытка убийства молодой женщины, останется без внимания полиции. Впрочем, помешать дорогому другу присутствие полиции никоим образом не может. Режиссер подал полицейскому руку, и Сердюков успел приметить, что вторая ладонь его забинтована, как тотчас же пояснил Рандлевский, сильный ожог, долго заживает.

В первый вечер друзья долго говорили сначала в гостиной, потом перешли в кабинет. Сердюкову тоже предложили присоединиться к питию кофе и курению табака в кабинете, но тот деликатно отказался, променяв физические услады на услады интеллектуальные, то бишь чтение произведений хозяина. Не желая тревожить молодых людей, полицейский несколько раз тихонько покидал свою комнату. Один раз он потребовал послать человека в Эн-ск с важной бумагой, в другой раз долго толковал со старым лакеем.

Прошло два дня. Сердюков перечитал все, что находилось в доме Нелидова. От прочитанного голова шла кругом. По углам мерещились черти и ведьмаки, за стеклами окон – омерзительные рожи с рогами и кровавыми клыками. Бледные утопленницы простирали к нему свои руки. Что ж, с таким, с позволения сказать, литературным складом ума, как у Нелидова, немудрено сделаться кем угодно, хоть Синей Бородой, хоть людоедом.

Покончив с литературой, Сердюков решил приступить к театру. Он долго присматривался к Рандлевскому, прислушивался к каждому его слову, анализировал жесты и даже ароматы его духов. Однажды, незаметно от всех, полицейский вышел вслед за лакеем, который убирал в курительной, и быстрым движением длинных бледных пальцев подхватил из изящной бронзовой пепельницы затушенную папиросу. Он видел, что в доме начались сборы. Вероятно, Рандлевский все же уговорил Нелидова прекратить добровольное заточение в провинции и переехать в Петербург. На полицейского стали посматривать с надеждой, что тот вскорости уберется восвояси. Но Сердюков и не собирался уезжать отсюда в одиночестве, то есть без убийцы, которого он решительным образом намеревался вывести на чистую воду. Чутье подсказывало ему, что именно тут, в этом доме, в этом парке и прячется эта самая «неведомая мистическая сила, несущая смерть».

В один из дней молодые люди долго гуляли в парке и пришли возбужденные морозом и свежим воздухом. Сердюков, весь день просидевший, как нахохленная птица, погруженный в свои раздумья, поглядел на них даже с некоторой завистью. Он не имел привычки прогуливаться. Некогда, да и не с кем. А гулять без спутников, один на один со своими думами, так это без толку. Думать хорошо в кресле или за письменным столом, когда перед тобой улики или зацепочка какая-нибудь. К тому же его бледная кожа совершенно не выносила крепкого мороза. Нос, и без того длинный, казалось, еще более удлинялся и становился похожим на сосульку. Поэтому, выходя на мороз, следователь чаще всего кутал лицо в шарф или утыкался в бобровый воротник шинели. А вот молодым людям прогулка явно на пользу. Уж Феликсу так точно. Он немного повеселел, оживился, и именно в этот момент Сердюков удивился, как он хорош, когда душевные муки не терзают и не искажают лица. Видимо, и Рандлевский думал то же самое, его глаза выражали нечто особенное, неуловимое. Разумеется, он переживал за товарища, ему было больно видеть, как тот страдает и от того дурнеет и старится. Есть довольно большая плеяда молодых людей, для которых внешность является настолько важным обстоятельством жизни, что, когда происходят неизбежные изменения, они переживают страшные мучения, не сравнимые даже с переживаниями женщин, теряющих с годами свою привлекательность.

Рандлевский легким движением смахнул с ворота Феликса снег. Тот ответил ему ласковой улыбкой. Но это был лишь миг, когда Феликс и Нелидов топтались в прихожей и сбивали с воротников и шапок снег. В следующее мгновение, когда унылый полицейский вышел их поприветствовать, Нелидов тотчас же притих и погрустнел. Сердюков кожей ощутил, что тут только и ждут его отъезда.

Во время обеда разговоры крутились вокруг судьбы театра «Белая ротонда» и неизбежно привели к обстоятельствам смерти Кобцевой.

– Так что же нам скажет доблестная полиция, которая уже почти полгода не может выйти на след убийцы? – поинтересовался Рандлевский и бросил на стол салфетку. – Неужели Толкушин и есть убийца? Неужели нет никаких следов?

– Есть, – спокойно и, казалось, совершенно равнодушно ответил Сердюков, продолжая поглощать рагу.

– Может, вы поделитесь с нами вашими соображениями, ведь мы не совсем посторонние люди в этом деле. – Рандлевский откинулся на спинку высокого николаевского стула и положил руку на подлокотники, обтянутые темной кожей.

– Извольте! – Сердюков расправился с последним куском на тарелке и положил вилку и нож. – Преступник, как бы он ни был аккуратен, все равно где-нибудь что-нибудь оставит, не учтет, не додумает. Он мыслит своими понятиями, полагая, что другие люди думают так же, имеют такой же ход мыслей. Но в том-то и штука, что другие люди мыслят по-иному, и часто то, что кажется совершенно очевидно одному, другому таковым не представляется. Это я к тому, что человек, совершающий преступление, иногда думает, что его окружают полные идиоты, и посему не утруждает себя мелочами. Например, дозвольте вашу папироску, Леонтий Михайлович.

Рандлевский без особого энтузиазма вытянул из кармана серебряный портсигар.

– Прошу вас, господин следователь.

Сердюков только глянул в раскрытый портсигар и тотчас же вынул из кармана маленький сверточек, раскрыл его. В нем оказался небольшой окурок.

– Прошу вас, господа, вот интересное совпадение. Точно такие же папиросы, как мы видим в этом портсигаре, курил человек, который находился на лестнице под квартирой Кобцевой. Полиция нашла несколько окурков с одинаковыми следами зубов.

– Это смешно, – Феликс покачал головой. – Подобные папиросы курит достаточное количество состоятельных людей в столице.

– Конечно, конечно. Но этот человек мог, стоя на лестнице, слышать ваш разговор с Кобцевой. Ведь вы еще некоторое время находились около открытой двери, как вы же сами и рассказывали. Дальше оставалось одно, похитить ключ. Это сделать нетрудно. Например, «милый друг, у меня душно нынче. Ты можешь снять сюртук». Или нечто в этом роде. Ну а дальше все просто. Букет, черный ход, нож в грудь.

При последних словах Нелидов вздрогнул и невольно метнул на Рандлевского испуганный взгляд. Тот резко повел плечами:

– Пока мы видим только фантазии, только домыслы господина полицейского.

Повисло молчание. Лакей принес десерт. Пока он обходил стол, Сердюков несколько раз тревожно взглянул в сторону окна, как будто ждал кого-то.

– Безусловно, фантазия – вещь эфемерная. Но иногда в нашем деле встречаются вполне материальные обстоятельства. Вот, к примеру, одно, из них.

И полицейский извлек из другого кармана перчатку, найденную на пруду. Нелидов и Рандлев-ский уставились на перчатку. Сердюков казался им дурным фокусником, который то и дело извлекает из своих магических ящиков несуразные предметы. То яйцо, то кролика, то полуодетую женщину.

– Как видите, господа, это перчатка, замшевая перчатка.

– Где вы ее подобрали? – стараясь скрыть нарастающее напряжение, спросил Рандлевский.

– Совершенно недалеко отсюда, в парке, у пруда, – Сердюков подвинул перчатку к центру стола. – Узнаете, Леонтий Михайлович? Она ваша, старый лакей, не приученный врать, узнал ее, он чистил ваши вещи, когда вы гостили в этом доме некоторое время назад. Вторую-то вы небось вы-бросили за ненадобностью?

– Положим, что и моя, хотя я не припомню. Что с того, я мог ее потерять во время прогулки.

– Не во время прогулки, а в то время, когда вы ночью кололи лед на пруду. Вы потеряли перчатку и отморозили руку оледеневшим ломом. Не кочерга, а лом, не ожог, а обморожение!

Нелидов ахнул.

– Ну уж это слишком! – вскричал Рандлев-ский. – Феликс, я надеюсь, что ты не позволишь этому господину оставаться в твоем доме и дальше продолжать свои гнусные инсинуации!

Но Нелидов не успел ответить, как снаружи раздались шум, топот ног и громкий разговор в прихожей. Вошел лакей и степенно объявил:

– Господин Горшечников Мелентий Мстиславович!

– Это еще что за шутки? – изумился Феликс. В его планы совершенно не входило принимать в своем доме мужа своей возлюбленной.

– Сударь, я, пользуясь правом человека, ведущего важное расследование, пригласил господина Горшечникова в ваш дом. В определенных целях я не поставил вас тому в известность.

– Да что он себе позволяет! – продолжал метать громы и молнии Рандлевский. – Превратить частный дом в подобие околотка!

– Надеюсь, Константин Митрофанович, вы отдаете себе отчет в крайней неделикатности пребывания господина Горшечникова в моем доме? – спросил Нелидов, и в этот момент Мелентий Мстиславович показался на пороге.

Горшечников трусил ужасно, под устремленными на него взорами он вжал голову и испуганно искал глазами Сердюкова. Нелидов и Рандлевский смерили вошедшего такими презрительными и уничижительными взглядами, после которых порядочные люди должны стреляться от пережитого унижения и оскорбления.

– Благодарю, сударь, что вы нашли в себе мужество приехать. Я понимаю, что для вас это крайне неприятно. Однако, я думаю, во имя высшей справедливости можно подняться над некоторыми общественными условностями. Позвольте вас познакомить с хозяином дома.

Сердюков слегка поддержал Горшечникова под локоть, чтобы ободрить его. И чтобы, не дай бог, не сбежал с испугу. Нелидов хмуро кивнул и руки не подал. Оказавшись около Рандлевского, Горшечников замер на месте и открыл рот.

– Я,… то есть он… Кажется… – он беспомощно оглянулся на следователя.

– Вам не хватает некоторых деталей, не так ли? – Сердюков хищно прищурился. – Напрягитесь мысленно.

– Прудкин! – выпалил Горшечников. – Это Прудкин, только без длинных волос, бороды и усов!

Рандлевский отшатнулся от гостя.

– Что это за спектакль? – рассердился Нелидов. – Какой такой Прудкин? Объяснитесь, господа!

– Вы правильно заметили, что все подобно театральному представлению, – иронично подхватил Сердюков. – Я и сам подумал о театре, когда Мелентий Мстиславович рассказал мне о визите господина Прудкина, который просил его искать Софью Алексеевну и вас, где бы вы ни были, следить за Матреной и Филиппом, за почтой, приносимой в дом. Длинные волосы, пышные борода и усы. Это так по-театральному. Особенно когда владелец этого бутафорского великолепия забывает их наклеить! Помните, господин Рандлевский, когда Горшечников навестил вас в гостинице, вы второпях забыли приклеить усы. А Мелентий Мстиславович это обстоятельство припомнил. Вот тогда мне и пришла в голову мысль, что этот абсурд с накладными усами и мог скорее всего изобразить Леонтий Михайлович. Как хозяину театра ему и карты в руки.

Нелидов смотрел на Рандлевского не отрываясь. Тот отступил к стене и скрестил руки на груди.

– Леонтий, я полагаю, что ты мне все объяснишь, – тихо проговорил Феликс.

– Хотелось бы также услышать подробности, связанные с гибелью Саломеи Берг и бедных немецких фрау, Греты и Фриды. Я много думал над тем, как появилась эта самая мистическая сила, и понял, что она могла зародиться в сознании только того человека, который слишком хорошо знает ваше творчество, Феликс Романович, слишком близок к вам. Ведь никто посторонний не мог так изящно убивать, используя детали и аллегории произведения, которое еще не стало широко известно или вообще существует только в рукописи.

– Да что же вы мучаете меня загадками! Что же это, по-вашему? Кто же это? – вскричал донельзя взвинченный Нелидов.

Сердюков, прошелся по комнате и остановился у окна, неподалеку от Рандлевского:

– Я полагаю, что это любовь, – ответил он.

Глава тридцать девятая

В наступившей тишине слышны были только стук часов и мягкие шаги лакея за дверьми. Нелидов сидел около стола, чуть позади него на низеньком диване притулился Горшечников, который вжался в стену и сидел ни жив ни мертв. Рандлевский стоял в простенке между окнами, скрестив руки и устремив взор на Нелидова. А Сердюков у окна барабанил пальцами по подоконнику и не спускал глаз со всех присутствующих.

– Никогда бы не предполагал такого тонкого понимания человеческой натуры у нашей славной полиции, – нарушил тишину Рандлевский.

В его голосе не слышалось ни насмешки, ни иронии. Он казался спокоен.

– О какой любви вы говорите? – Феликс вытер лоб, который покрылся испариной.

– О той, которую долгие годы лелеет в своей душе господин Рандлевский. Прошу прощения, Феликс Романович, что задаю вам столь непристойный вопрос, разве вы, как взрослый и вполне отдающий отчет в своих действиях человек, станете отрицать наличие между вами и господином Рандлевским э… некоторым образом противоестественных отношений?

Горшечников ахнул и тотчас же испуганно прикрыл рот ладонью. Нелидов вскинулся и покраснел.

– Сударь, вы забываетесь! Леонтий всю жизнь был мне другом. Верным другом, братом, и не более того, ничего такого, на что вы намекаете! Конечно, в училище правоведения мы проводили целые дни и ночи вместе, чего только не бывает между мальчишками. Невинные глупые шалости! Нет, не смейте мазать грязью наш братский союз!

– Да, училище правоведения славится особыми нравами среди своих воспитанников, это известное дело, – заметил Сердюков. – Но я думаю, детская привязанность впоследствии переросла в более сильное чувство, во всяком случае у одного из вас. Не так ли, Леонтий Михайлович, я правильно излагаю суть проблемы?

Рандлевский вздрогнул.

– Благодарю вас, господин следователь, что вы огульно не записали меня в ряды грязных извращенцев, которые гуляют в Зоологическом, Александровском и в Катькином саду и назначают друг другу встречи в ближайшем ватерклозете. Я не любитель гимназистов и кантонистов. Я вообще никого не люблю, кроме тебя, мой Феликс! – Рандлевский вскинул подбородок, и взор его устремился на Нелидова. – И ты знаешь об этом. Но ты всегда упорно гнал от себя мысль, что только я, только я могу любить тебя так, как никто. Разве эти глупые куклы в юбках способны понять твою глубокую натуру, твою истинную красоту, всю глубину твоей души? О нет! Все женщины недалеки и эгоистичны. Они не предназначены для высокого полета души! Вы правы, господин Сердюков. Я остался один на один со своими чувствами. Феликса пугали мои переживания, как пугает бездонный колодец. Он бежал от меня, но он бежал и от себя заодно, прятался в Грушевке, а потом в Германии. Я был близок к отчаянию, к безумию, я не находил себе места от любви и страсти, а потом и от ревности, когда узнал, что он все же предпочел мне ту женщину, Грету. Ноги сами понесли меня в Германию. И там меня ожидало еще одно потрясение. Творчество Феликса! Оно стало для меня Библией. Феликс уподобился Божеству в моем сознании, да простит меня Создатель!

Я вовсе не собирался убивать несчастную Грету, она не виновата, что оказалась на моем пути. Случай подсказал мне способ извести ее. Она не могла съесть кусочек мяса за обедом, ее стошнило. Что ж, так бывает с дамами в положении. Когда на другой день я без цели бродил по городу и рассматривал книжные лавки, мне попалось на глаза странное издание. Гравюры с изображением бойни. Автор весьма живописно рассказывал о способах умерщвления животных, которые попадают к нам на стол. Для натур, склонных к повышенной чувствительности, книга сия – прекрасный способ отбить охоту и к аппетитным котлетам, и к сочному бифштексу, да к чему угодно, изготовляемому из мяса. А если еще и с кровью, как требовал доктор для фрау Греты! Куска ко рту не поднесешь, вспоминая жуткие натуралистические картинки. Я купил эту книгу и незаметно отнес ее фрау Грете в комнату. Я совершал все это по наитию, я совершенно не предполагал, что это окажет на впечатлительную женщину такое действие. И когда уже в Петербурге я узнал о ее смерти, то, вправду сказать, очень удивился.

– Я помню эту книгу, – пролепетал Нелидов, – я и родители Греты, мы никак не могли понять, откуда она взялась!

– А дальше все было еще проще! – воодушевился рассказчик, словно речь шла не об убийстве, а об интересном приключении. – Я надеялся, что горе потери надолго убьет в моем бесценном друге желание связать свою жизнь с женщиной. И каково было мое разочарование, моя досада, когда я узнал о его женитьбе на следующей фрау. Фрида, конечно, была милашка, но я не мог допустить ее торжества. В ту пору Феликс написал «Русалку». И именно тогда мне пришла в голову дьявольская мысль связать смерть Греты с новеллой «Женщина-корова», а грядущую смерть Фриды привязать к «Русалке», тем более что она сама так и просилась на подобный исход. Не составило великого труда поднырнуть незаметно и крепко держать ее за ноги, пока она не утонула. Ну а потом намотать на шею и ноги кучу водорослей – и готово!

– Это какая-то чудовищная ложь, мистификация! Ты наговариваешь на себя, ты сочиняешь! – закричал Нелидов и закрыл уши ладонями.

Рандлевский улыбнулся улыбкой Мефистофеля.

– И тогда же я внушил Феликсу мысль о связи его творчества со смертями его жен. Я хотел породить в его душе мистический ужас, чтобы поселившийся страх навечно развел бы его с женским родом. Но поди-ка ты! Именно этот страх и заставил его жениться в третий раз, на Саломее! Не любовь, а именно страх стать источником страданий и, опять же, гибели женщины, повинной только в том, что страстно любит! Ну что тут сделаешь? В этом случае мне пришлось потрудиться, подумать, и как славно поначалу все выходило! – Рандлевский самодовольно улыбнулся. – Нашлась глупая, бездарная, вульгарная, пошлая Изабелла, главным талантом которой была неуемная жажда жизни, желание жить богато во что бы то ни стало и обязательно за счет кого-нибудь. Она вела себя так, как я рассчитывал, а именно пыталась получить в любовники всех достойных людей в театре. В конечном итоге Белла успокоилась Толкушиным, но до этого она сделала свое дело. Породила чудовищную ревность со стороны несчастной Саломеи, которая просто потеряла голову и чувство реальности. Тут надо уметь вовремя разбросать по углам намеки, недомолвки, догадки, укрепить подозрениями, присолить отчаянием. И все, блюдо готово. В один прекрасный день она сама видела, как ее супруг поехал в одной карете с Беллой, хотя должен был ехать из театра ко мне, о чем Феликс и оповестил жену. Но я-то к тому моменту был в театре, стоял буквально у Саломеи за спиной, и когда она увидела меня, выплеснула на меня свои подозрения, я не посчитал нужным выгораживать тебя, Феликс, хоть ты и не подозревал о своей якобы совершаемой измене. К чему? Мне было очевидно, что ревнивица дошла до критического состояния своего ума, и я не ошибся. Я только слегка направил движение ее мыслей в выборе способа сведения счетов с жизнью, выразил беспокойство. Мол, пусть не переживает очень сильно об измене мужа, а то, упаси Бог, опять придет в голову мысль вскочить на подоконник!

Что же касается самой Беллы, то тут, господин следователь, надо отдать вам должное, вы удивительным образом все угадали. Я искал Феликса. Он не пришел ко мне утром. Я поехал к Кобцевой и, поднимаясь по лестнице, услышал весь разговор у открытой двери. Я действительно стоял на площадке внизу, и брошенный окурок – мой, хоть и не пристало воспитанным людям разбрасываться окурками. Остальное все так и было. Я похитил ключ из кармана. Я заказал букет, и я открыл дверь в ту роковую для нее ночь. Спросите зачем?

А почему Феликс не рассказал мне об этом разговоре с Беллой и о том, что она желает стать его возлюбленной? Почему он скрыл? Ведь он и о женитьбах своих мне никогда не рассказывал, значит, как я заподозрил, это будет новая пассия, снова женщина на моем пути! Этого я не мог вынести, пережить соперничество с этой дурочкой, которая даже не в состоянии оценить масштаб личности, понять, кто перед нею, что за человек, что за талант, что за трепетная душа! Для нее он просто более молодой любовник, и все! Вместо старого, надоевшего. Мне неприятно вспоминать о том, что произошло в этой темной квартире. Я был в таком безумии, подозревая, что Феликс снова меня променял на женщину, да еще на какую ничтожную! И еще большее безумие охватило меня после, когда я понял, что своими руками убил свое детище, свой театр, и притом зря, потому как враг оказался совсем в ином обличье! В обличье очередной курицы, синего чулка, этой провинциальной учительши!

– Не смейте оскорблять мою жену, – просипел Горшечников, но его голоса никто не услышал. Нелидов замер, как статуя, его глаза остановились и округлились от ужаса. Рандлевский же продолжал:

– С превеликим трудом я нашел беглецов. Я полагаю, что Феликс не зря скрывался от всего мира. Ты от меня бежал, мой друг, не понимая, что тебя гонит. Но я бы все равно нашел вас, друзья мои. Рано или поздно. Всегда есть люди, которые не со зла или от незнания, а от глупости тебе помогут. Я частенько навещал дом Толкушиных, а как же, надобно же поддержать Ангелину Петровну, когда муж ее в тюрьме! – Рандлевский хмыкнул. – Госпожа Толкушина случайно обмолвилась, что ее любимая подруга Алтухова теперь живет с господином Нелидовым, покинула мужа после трех месяцев семейной жизни. А потом мне помог вот этот достойный господин. Он-то и дал мне знать, что любовники находятся в Грушевке.

– Это черт знает что! – взвизгнул Горшечников, который уже не мог сидеть молча, он весь изнывал, слушая рассказ злоумышленника. – Это просто Содом и Гоморра!

– Помолчите, убогая душонка! Вам, человеку со скудным воображением и куцыми чувствами, не помешает получить урок подлинных страстей, достойных Рима! – зарычал на Горшечникова Рандлевский. Тот что-то еще пискнул и затравленно умолк.

– Осталось немного, господа. Я полистал рукописи и понял, что теперь настанет черед «Ледяной девы». Да и что бы вы придумали при таких-то морозах? Уговорить мадам встать на коньки не составляло труда, так же просто было заманить ее на пруд, к прорубленной за две ночи проруби. Надо было только упорно отговаривать ее идти туда. А уж она сама, сама из духа противоречия, из неприязни ко мне побежала. Побежала навстречу своей погибели, голубка. Да только этот проклятый калека, черт его подери, испортил такой чудесный план! Я бы ему и вторую ногу оторвал! А руку-то я действительно обморозил, ломом так орудовал, что сразу и не приметил! – Рандлев-ский слегка отодвинулся от стены. Сердюков насторожился.

– Леонтий! Я не верю ни одному твоему слову! Все это чудовищная ложь! Я знаю, наши чувства друг к другу действительно велики. Но ты не мог, не мог носить в себе столько лет это зло, зло от любви ко мне! Брат мой! Скажи, что все это выдумки, что ты все придумал! Ты болен, болен. Леонтий! Я спасу тебя, я вылечу тебя, я никогда не покину тебя! – Нелидов, ставший снова бледно-зеленоватого цвета, привстал из-за стола и протянул руки к Рандлевскому.

– Поздно! Друг мой, поздно! Если бы я услышал эти слова ранее! – В голосе Рандлевского слышалось неподдельное отчаяние. – Отчего ты не желал понять меня ранее? Ты вынудил меня создать этот страх!

– О нет, нет! Ты убиваешь меня! – закричал Нелидов и повалился на стол головой.

– Да, именно так! Теперь нам оставаться в этом мире невозможно! – И с этими словами, в тот же самый миг, когда голова Нелидова коснулась стола, Рандлевский выхватил из-под полы сюртука пистолет и выстрелил в сторону Феликса.

Но Сердюков, который внимательно следил не только за словами Рандлевского, но и за его взглядом, руками, успел ударить его по локтю. Пуля пошла чуть в сторону, как раз туда, где у стены замер от ужаса Горшечников. Он упал от выстрела, как тряпичная кукла. Гулко ударилась об пол его голова, и на роскошном персид-ском ковре стала медленно расползаться алая лужа.

Следующим ударом полицейский выбил пистолет из преступных рук и набросился на убийцу. Они повалились на пол, пытаясь одолеть друг друга и ухватить пистолет. Но оружие отлетело довольно далеко от катающихся на полу мужчин. Феликс несколько мгновений лицезрел борьбу. Потом наклонился и быстро поднял пистолет. Вцепившись обеими руками, чтобы не тряслись, он прицелился в такую знакомую, до боли знакомую голову, в эти нежные локоны на затылке…и выстрелил.

Сердюков сразу почувствовал, что противник ослабил хватку, и, перевернув его на пол, вскочил.

– А! – закричал не своим голосом Нелидов. – Боже, что я наделал!

Он упал около Рандлевского, который еще дышал.

– Леонтий! Леонтий, мой милый, бесценный. Мой брат! Не покидай меня! Не уходи!

– Я хотел, чтобы мы ушли вместе и соединились наконец на небесах, – прошептал синими губами умирающий.

– Тебе нет прощения, но я прощаю тебя, – зарыдал Нелидов.

– Ты – Божество, в твоей воле карать и миловать. – Рандлевский попытался улыбнуться и испустил дух.

– Я не перенесу этого кошмара, – простонал Нелидов, когда Сердюков попытался приподнять его с пола. – Я не хочу жить. Я не могу жить с этим ужасом. Отдайте мне пистолет!

Сердюков предусмотрительно подхватил пистолет и убрал его в карман.

– Сударь, как раз наоборот! Вы избавились от кошмара! Нет никакой мистической силы. Вы теперь можете жить спокойно и счастливо. Но, разумеется, после того, как вас оправдают присяжные. Тем более, – Сердюков покосился на бездыханное тело несчастного Горшечникова, – тем более что ваша возлюбленная теперь вдова.

Глава сороковая

Нет, положительно жителям Эн-ска давно так не везло с новостями. Вот и теперь непонятная, загадочная смерть Горшечникова не сходила с уст обывателей. Подробностей выспросить было не у кого, вот и обрастало событие немыслимыми слухами и небылицами. Одно было известно доподлинно: Горшечников явился в дом своего обидчика, с которым ему жена изменила, и там он был застрелен. Убийцу отвезли в Петербург и там предали суду присяжных.

В день похорон учителя в церковь, где происходило отпевание, пришла вся гимназия во главе с директором. Гимназистки хлюпали носами и утирались батистовыми платочками, вспоминая, каким душкой был покойный. Директор глядел хмуро. Вся эта история чрезвычайно подпортила репутацию его учебного заведения. Теперь жди инспекцию! Рядом с дядюшкой стояла Гликерия Зенцова. Она с трудом сдерживала слезы и комкала в ладошке платок. Но плакать по бывшему товарищу, который чуть было не сделался женихом, она не смела. Через два дня она должна венчаться, глаза красные будут, нос распухнет. Нет, никак она не может позволить себе всплакнуть всласть. Да и что подумают жених и его матушка? Нет, нельзя!

Пришла и Калерия Вешнякова. Пожалуй, она в этой церкви являлась единственным человеком, который испытывал подлинное горе от смерти незадачливого Мелентия Мстиславовича. Как-никак, благодаря ему она вновь испытала все радости жизни, о которых уже и думать забыла в свои-то сорок лет. Узрев бледный лоб покойного любовника, она хотела бросаться с криком на гроб и биться там в слезах. Но Гликерия Зенцова во избежание публичного скандала вовремя успела ухватить подругу за локоть и отодвинуть подальше от любопытствующих глаз. Через некоторое время, когда Вешнякова поуспокоилась и взяла себя в руки, обе подруги подошли к вдове и обняли ее с двух сторон. О чем они говорили, никто не услышал, хотя многим страсть как хотелось расслышать хоть словечко. Ведь что тут скажешь, если она, вдова, убиенного Горшечникова бросила, если рога ему нарастила оленьи? И если убили несчастного в доме любовника жены? Как тут выражать соболезнование прикажете? Многие конфузились, когда подходили к Софье, которая сидела около гроба в густой вуали. Это обстоятельство тоже вызывало досаду сочувствующих. Не было никакой возможности разглядеть лицо вдовы и убедиться в том, что на нем нет следов слез, страдания или раскаяния. Относительно осуждения Софьи эн-ское общество разделилось на несколько партий. Одни безоговорочно порицали женщину, полагая, что за подобное поведение, как в старину, надо пороть розгами. Подумать только, и такая порочная дама учила их девочек! Иные полагали, что теперь времена другие. Либерализм и упадок нравов и законодательства сделали свое пагубное дело. А все отчего? Оттого, что бездумно перенимаем нравы всяких там германцев, англичан или французиков. Посему гадкая история есть не личная порочная сущность натуры Горшечниковой-Алтуховой, а есть проявление гибельных тенденций в обществе. Третьи, не особенно обремененные думами о судьбах Отечества, втихомолку просто завидовали Софье. Еще бы! Оказаться в самом пекле такой душераздирающей истории, о которой только в романе прочитать можно! А тут живешь, живешь с постылым мужем и пятью детьми в наемной квартире и киснешь всю жизнь, даже мечты о любви проходят, не то что сама любовь, не говоря уж о безумных страстях, которые в Эн-ске и вовсе никому не ведомы.

После похорон мужа Софья Алексеевна с Матреной и Филиппом заколотили дом и отправились в Петербург. Жить в Эн-ске стало совсем невмоготу.

Трагические события в Грушевке счастливым образом изменили жизнь семьи Толкушиных. Полиция сняла обвинение в убийстве с Тимофея Григорьевича. Он снова кипел в работе, дело понемногу поднималось, обороты и барыши росли. Не росли только понимание и теплота между супругами. Сын Гриша принялся помогать отцу, хотя отношения между ними стали совсем другими. Сын уже не трепетал, как раньше, не принимал беспрекословно слова родителя. Да и тот понимал, что прежнему сыновнему почитанию и доверию пришел конец.

Ангелина Петровна воспряла духом и ожила. Теперь ее душа удивительным образом успокоилась. Она заметно повеселела и похорошела. Пошила себе несколько обнов, заказала модные шляпки. Тимофей Толкушин по-своему расценил все эти изменения. Со временем, когда образ покойной возлюбленной постепенно испарялся из его памяти, он снова стал подумывать о жене, о семье. Что ж, со всяким бывает, значит, так Богу было угодно – провести его и жену через эти тернии. Но зато, зато теперь-то уж они снова будут любить друг друга как никогда! Видать и Геля, родная, так думает, вон как глаза-то светятся, как сапфиры!

– Геленька! – Тимофей вышел из кабинета, где работал весь день. – Геля! – и он потянулся к жене, чтобы поцеловать ее как в былые времена, словно меж ними и не было никаких потрясений.

Ангелина Петровна мягко отстранилась и села поодаль, взяв на колени рукоделие.

– Я, Тимофей Григорьевич, думаю вскорости в Париж поехать. – Русая голова склонилась над работой.

– Что ж, хорошая идея! – Тимофей выглядел несколько обескураженным. Он ожидал, что верная и нежная его жена только и ждет его знака, чтобы вновь броситься в его объятия. – А то и Григория возьми с собой, пусть на Европу посмотрит. И тебе одной не скучно будет! А денег возьми, сколько пожелаешь, чтоб ни в чем отказу не было супруге и сыну Тимофея Толкушина!

– Благодарствуй! – Ангелина подняла голову и слегка улыбнулась. – Меня долго не будет, Тимоша. – Она помолчала, рукоделие лежало на коленях нетронутое. – Я к адвокату уже сходила, сходи и ты покудова. Готовь бумаги на развод.

Она оставила рукоделие на диване и пошла к себе. Тимофей Григорьевич остался стоять посреди комнаты как громом пораженный.

Судебный процесс Нелидова вызвал ажитацию в столице. Не было газеты, которая бы не послала своего репортера в зал окружного суда. В самом суде творилось нечто невероятное. Обстоятельства дела были настолько необычны, драматичны, что привлекали огромное количество публики. Вся труппа «Белой ротонды», оставив на время сцену, переместилась в зал суда. Никто из актеров не мог понять, как это они проглядели у себя под носом такую драму, просто Шекспир! В разношерстной толпе совершенно затерялись две дамы в густых вуалях. Одна из них, та, что была в трауре, выглядела помоложе своей наперсницы. Дамы приходили на каждое заседание и с трепетом слушали прения сторон. Слава богу, что судья не привлек ни ту ни другую в роли свидетельниц, их показания по настоянию следователя Сердюкова были зачитаны в письменном виде. Слишком страшными были переживания, слишком тяжело было вновь все чувствовать и пересказывать.

Обвиняемый сидел на скамье подсудимых и казался совершенно спокоен. Лишь иногда по его лицу пробегала тень. Навряд ли он успокоился и смирился с чудовищной ролью, которую сыграл в его жизни Рандлевский. Вероятно, просто его душа уже не могла пребывать в изнеможении и оцепененела. Присяжные совещались долго и наконец вынесли вердикт «невиновен». Обстоятельства вынудили подсудимого, который находился в чрезвычайной аффектации, убить человека, принесшего ужас и смерть в его дом.

После оправдательного приговора Нелидов распрощался с адвокатом и следователем Сердюковым, пожал им руки и двинулся прочь из зала суда, шарахаясь от назойливых репортеров. Выйдя из здания, он увидел перед собой женскую фигуру в трауре. Он еще и раньше заприметил дам в зале, но не смел и надеяться на прощение и счастье.

Дама подняла вуаль, и их глаза встретились. Нелидову даже ничего не надо было говорить. Все говорили их объятия, их губы, которые устремились навстречу друг другу. Через несколько дней Нелидов и Софья уехали из столицы, а куда, никому не сказали, так боялись за свое призрачное счастье. Даже преданному другу Ангелине Петровне.

Паровоз уже пыхтел и был готов двинуться в путь. Прозвучал второй звонок. Пассажиры первого класса давно заняли свои места. Лишь одна дама и высокий мужчина крепкого сложения стояли у вагона. Кондуктор нетерпеливо перетаптывался.

– Ангелина, дружок, простишь ли ты меня когда-нибудь? – Тимофей Григорьевич не выпускал ладонь жены из своей.

Она улыбнулась и поправила вуаль на шляпе. Толкушин с тоской подумал, что семейные передряги странным образом внесли в существо его жены непривычную ей живость и легкость. Он чувствовал, что в ней многое переменилось, и не только отношение к нему, но и вообще отношение к жизни.

Раздался последний звонок.

– Мадам, прошу вас пройти в вагон! Прошу вас, господа! – забеспокоился кондуктор.

Тимофей поддержал жену под локоть.

– Так я приеду в Париж, ждите меня там! А с разводом повременим, душенька!

– Прощай, прощай, Тимоша! – Жена помахала ему рукой, и опять ответила загадочной улыбкой.

Что стояло за этими словами? Просто прощание, за которым последует неминуемая встреча, или прощание навеки?

У Толкушина кошки скребли на сердце. Он долго глядел в сторону ушедшего поезда, пока все провожающие не разошлись и он один остался на перроне. Мимо него прошел путевой обходчик, что-то лязгнуло. Толкушин вздохнул и побрел восвояси.

Прошло почти полтора года после смерти Горшечникова, когда Софья и Нелидов нашли в себе силы вернуться в Грушевку. Оба боялись старой усадьбы, оба ждали, что темные воспоминания отравят радость бытия. И действительно поначалу было так тошно, что каждый про себя стал думать, а не продать ли этот дом, не покинуть ли его навсегда? Однако переезды, жизнь за границей на широкую ногу, отсутствие новых работ и гонораров серьезно подорвали финансовые возможности Нелидова. Дом заложили, имея в виду выкупить его обратно при лучших временах. А пока надо жить скромно, по-деревенски. Такой же очень скромной оказалась и свадьба Феликса и Софьи. Они повенчались в маленькой церквушке, а из гостей только и были, что Матрена да Филипп.

Жизнь, ограниченная в средствах, совсем не пугала Софью, не привыкать. Она хотела одного: чтобы муж поскорее снова стал писать, чтобы богиня вдохновения снова пришла в их дом и Феликс стал таким, как прежде. Бог услышал ее молитвы, и однажды, встав ночью, она приметила, что из кабинета льется свет. Она бесшумно подошла и увидела фигуру, склоненную над письменным столом. От холода Феликс закутался в плед с головой, и в сумраке комнаты было похоже, что у него на голове большой капюшон. Софья на цыпочках удалилась и, ложась в кровать, подумала: где-то она уже видела эту картину?

Однажды, когда Феликс, как всегда, работал, Софья отправилась на прогулку в компании Филиппа Филипповича, сидевшего за кучера. Двуколка, запряженная резвой лошадью, медленно катилась по лесной дороге. С утра прошел дождь и сырость висела в воздухе. Испарения клубились над тропой, прозрачные капли переливались на листьях и придорожной траве. Воздух, напоенный влагой, кружил голову ароматами. Софья приказала Филиппу двигаться следом, а сама спрыгнула и пошла пешком. И тут перед нею метнулся заяц, огромный русак, он отчаянно скакал на трех ногах, прижимая к животу, вероятно, раненую конечность.

– Филипп, гляди! Заяц о трех ногах! – вскричала Софья.

– Должно быть, вчерашний! Барин наш, Феликс Романович, вчерась на охоте подстрелил такого. Да тот шустер оказался, на трех и ушел, бестия. Должно быть, он!

Софья обмерла. Феликс ничего, ровным счетом ничего не сказывал ей о неудачной охоте. Он вернулся, заперся у себя и долго работал, а потом она, как всегда, до глубокой ночи правила текст новой сказки «Невеста-овца». Принц и его невеста гуляют в лесу. Принц подстрелил зайца, но тот убежал. Через некоторое время, гуляя с невестой, они снова встречают трехногого зайца, который скачет перед ними. Принц и девушка устремляются в погоню и оказываются перед стадом овец. Заяц, он же злой волшебник, из мести обращает девушку в одну из овец. Принц оказывается перед неразрешимой задачей. Как найти девушку, как отличить ее лицо от физиономий животных, похожих одна на другую? Как спасти невесту от злых чар?

Изумленная встречей с зайцем, Софья опередила лошадь и, ускорив шаг, завернула направо, вслед за изгибом тропы. И тут ее взору открылась поляна, поросшая высокой сочной травой. Посреди поляны топталось небольшое стадо овец. Серые и белые, с влажной густой шерстью, они меланхолично жевали траву. Появление человека нарушило их уединение. Как по команде, все кудрявые головы повернулись в сторону девушки и уставились на нее. Софья оцепенела от неожиданности и страха. Откуда в лесу овцы и где пастух? И почему именно теперь они попались ей на пути? Неужели, – молнией мелькнула мысль, – неужели снова? Все снова? О нет, нет, долой эти нелепые страхи! Ничего нет! Нет никакой неведомой силы. Все только слова, только образы! Все выдумки! Нет, она ничего не боится и наперекор всем злым чарам это докажет!

Софья решительно ступила на край поляны. Овцы вздрогнули и сбились в более плотную кучу. Ни одна овца не издала никакого звука, никакого блеяния. Замолкли и птицы, которые до этого заливались веселыми трелями. Стих ветер и перестали шуршать трава и листья. Точно все с напряжением ждали, что последует за этими шагами? Софья сделала еще один шаг и почувствовала, что решимость ее тает. Чем же закончилась сказка? Да ведь пока ничем, конец еще не дописан! Неизвестен конец! Она смотрела на овец, а те не отрываясь глядели на незнакомку. И тут Софья почувствовала, как ледяной ужас холодной струей заползает под одежду. Овцы глядели на нее человеческими глазами!

Софья хотела повернуться и бежать прочь с заколдованной поляны. Но ноги точно налились свинцом и прилипли к земле. Так бывает в кошмарных снах. Так, может, это тоже сон? Молодая женщина потрясла головой, силясь разогнать наваждение. И в этот самый миг ей под ноги бросилось какое-то живое существо. Снова коварный заяц-душегуб? Софья вскрикнула и отпрянула. У ее ног сидел Зебадия!

– Котик! Мой котик! Зебадия! Ты вернулся! – Софья на миг забыла о страшных овцах и хотела подхватить кота на руки.

Но кот метнулся от нее в сторону леса. Она бросилась за котом и сама не поняла, как убежала прочь от ужасного места. А кот убегал все дальше и дальше в чащу.

– Зебадия! Зебадия! Киса моя ненаглядная! Стой, остановись!

Софья, не разбирая дороги, мчалась за котом. Она не заметила, как зацепилась за ветку, как порвала платье. Зверь как будто нарочно уводил ее все дальше и дальше от подозрительной поляны и жуткого стада овец с человеческими глазами. Корявый пень наконец остановил ее бег. Она споткнулась и упала. Зебадия замер неподалеку. И только тут она увидела, что его серое гибкое тело – словно прозрачное, словно окутано дрожащей дымкой.

– Зебадия! – Она неуверенно протянула руку к любимцу. – Тот сверкнул зелеными глазами. Точно вспыхнули два ослепительных огня.

Софья ахнула и в следующий миг оказалась одна. Кот исчез, словно его сдуло ветерком, который снова зашелестел в деревьях.

Софья поднялась и, не замечая порванного платья, мха и старых иголок, прилипших к одежде, побрела к дороге. На тропе ее поджидал Филипп. По его спокойной добродушной физиономии она поняла, что тот ничего не заприметил.

– Жду вас тут, барышня, слышал, вы в лесу кричите кому-то, уж хотел бежать к вам!

– Ты Зебадию не видел? Я Зебадию встретила, веришь ли? – Софья сама не верила тому, что говорила.

– Это бывает, пригрезится! Особливо когда о ком-то сильно скучаешь, – согласился Филипп. – А о нем как вам не скучать, ведь он, кот, вас из беды выручал!

– Вот и опять, видно, мне помог! – Софья все еще пребывала в страхе и недоумении. – Ты за поворотом на поляне не видел овец, они все еще там?

– Какие овцы? С чего бы им тут быть, в лесу-то? Во всей округе одна наша усадьба и есть! Да что с тобой, барыня, голубушка? – не на шутку встревожился Филипп. – Ты, чай, сон видела, да не спавши? Поедем-ка побыстрее домой!

Софья согласно кивнула и забралась в коляску и тотчас же почувствовала, как что-то теплое и мягкое слегка коснулось ее ног. Она засмеялась и поняла, что теперь ей ничего не страшно, что она снова живет в особом таинственном мире. Мире, в котором она в скором времени снова услышит звон колокола из глубины пруда, а по его глади поплывет золотой корабль с бриллиантовыми мачтами и шелковыми парусами.

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

Часть вторая

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

Реклама на сайте