«Сентиментальный убийца»

Марина Серова Сентиментальный убийца

Глава 1 Юбилей Самсона

Мне всегда нравилось слушать, как идет дождь. Нет, не так: мне просто нравилось, когда идет дождь. Вне зависимости от того, нахожусь ли я в теплой и уютной квартире с чашкой горячего кофе перед моим роскошным домашним кинотеатром или же меня несет, словно комок слежавшихся красно-желтых осенних листьев октябрьским ветром по мокрым улицам через бегущие мутные ручьи дождевой воды, через лужи с бензиновыми разводами и осенним запахом большого города. И вечный бой…

…«А герл нам только снится», как добавлял один мой знакомый — представитель сексуальных меньшинств.

Сегодня был именно такой дождливый день. С утра за окном стоял унылый серый полумрак, он прокрадывался в приоткрытую форточку и нервно дергал и колыхал занавеску, а черные деревья под окном шептались так жалобно, словно на дворе был октябрь, а не вторая половина марта.

В этот день у меня было ностальгическое настроение. Как поется в песне, «шорох листопада, „Лунная соната“ — все, что мне надо сейчас для души».

Впрочем, листопада не было в связи с весенним периодом двухтысячного года, а вместо «Лунной сонаты» я поставила очередной умопомрачительный — в основном из-за спецэффектов, а стало быть, и бюджета — гипербестселлер Голливуда «Матрица», который упорно муссировали в прессе под претенциозным наименованием кибер-Библии двадцать первого столетия.

А вообще — зачем американцам «Лунная соната»? Вот «Полицейская академия» и «Остин Пауэрс» (это про дебильного шпиона с мерзкими, как весь он сам, черными очками) — это да. А какого-то там еще Бетховена им знать совершенно необязательно. Разве что только собаку из одноименного фильма.

Это прямо как в анекдоте: встречаются два американца, и один другому и говорит: «Ты знаешь, Бетховен — это композитор». — «Какой умный пес! Он еще и музыку пишет!»

…В размышления о Бетховене, американцах и двадцать первом столетии удачно воткнулась тетушка Мила. Она вошла в мою комнату, держа в руках недавно заведенного кота Борю, названного в честь ушедшего в отставку Бориса Николаевича, подозрительно посмотрела поверх очков на летающего по экрану Кеану Ривза в лысоголовой компании демонического Лоренса Фишборна и проговорила:

— Вот ты скажи, Женя… какое у нас сейчас тысячелетие? Американцы говорят, что уже двадцать первое, а у нас упорно считают, что еще двадцатое… Олимпиада Кирилловна накануне кинула сковородкой в дядю Петю из двадцать первой квартиры — тот десять минут талдычил, что во всем виноваты жиды и что если бы не жидовский выкормыш… это он так мило титуловал Иисуса Христа… то сейчас летоисчисление велось бы от сотворения мира, как издавна шло в России. Пока говорил, успел выпить бутылку портвейна.

Я вяло улыбнулась и продекламировала:

— «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»

Тетя Мила погладила интеллектуально насупившегося кота и, озабоченно поджав губы, проговорила:

— М-м-м… Мандельштам?

— Пастернак. Тоже, между прочим, по дяди-Петиной классификации, жидовский выкормыш.

— Разве Пастернак еврей?

— Да нет, японец, — невозмутимо ответила я. — А вообще, охота вам, тетушка, слушать разнокалиберных перегарных хлопцев из соседних квартир?

— Значит, сейчас еще двадцатое столетие? — не унималась та.

— Ну конечно. Число «десять» принадлежит к первому десятку, не так ли?

— Д-да, — чуть поколебавшись, ответила тетя Мила.

— Ну так и двухтысячный год принадлежит к двадцатому столетию. — Я выключила «Матрицу», и на экране появилась отвратительно ухмыляющаяся физиономия непрестанно гримасничающего, вертящегося в разные стороны и хихикающего молодого человека из рекламы одной из смертельно-убийственных для кариеса, стоматита, пародонтита и перхоти жвачек, который предлагал пластиковозубой красотке обменять эту самую чудо-жвачку на чудовищное количество «обыкновенной». Глупая девочка ухмылялась и отказывалась от высокой чести точно так же, как это делал неподражаемый Иван Васильевич Бунша, когда Жорж Милославский говорил ему: «Садись… царем будешь!» — «Ни за что!»

— Идиотизм… — пробормотала я и легким нажатием пальца стерла паясничающую парочку с экрана; промелькнула голая задница и, наконец, когда я переключила, кажется, на НТВ, на экране появился строгий черно-белый римский профиль, выполненный в традициях реалистической школы Министерства внутренних дел, и голос диктора отчеканил:

— Как сообщила пресс-служба ФСБ, позавчера из заключения действительно бежал один из самых знаменитых российских киллеров, которому инкриминировали причастность к ряду громких заказных убийств, бывший офицер ФСБ Алексей Орловский, известный в криминальных кругах под кличкой Генрих. Тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, уроженец…

— А он ничего, — лениво сказала я. — Красивый. И имя-то какое — Алексей Орловский. Как будто граф.

— Красивый… граф… — проворчала тетушка, — эти красивые графы всю страну на уши поставили… демократы… просто колумбийский наркокартель, а не страна.

Я рассеянно покачала головой, особенно не вслушиваясь в бормотания дражайшей родственницы. Эти лирические отступления из серии «во всем виноват Чубайс» во многом были навеяны достаточно частым общением тети Милы с нашей ближайшей соседкой Олимпиадой Кирилловной Докукиной, уже упоминавшейся сегодня.

Эта последняя являла собой классический тип бой-бабы и даже фамилией своей напоминала свирепую чеховскую героиню из рассказа «Последняя могиканша», которая, как помнится, кричала своему затюканному мужу через весь дом: «Досифе-ей! Ступай от меня мух отгонять!»

И меня нисколько не удивило, что она бросила сковородкой в соседа дядю Петю, который тоже, откровенно говоря, не был агнцем, а гнал самогон и продавал его любителям дешевых спиртных напитков.

При этом, как то бывает не так уж и редко, являясь основным потребителем своей продукции.

При этом оба упомянутых жильца были отъявленными коммунистами, но если Олимпиада Кирилловна всегда голосовала за Геннадия Андреевича Зюганова, то дядя Петя называл себя ортодоксальным коммунистом-сталинистом, причем оперировал именно таким красочным политическим термином. Когда же — по ряду причин — он не мог выговорить слово «ортодоксальный», то заменял его красочной матерщиной в адрес властей и КПРФ, членов которой считал изменниками, мерзавцами, уродами и ренегатами.

Фамилий же, скажем, Гайдара, Чубайса или тем паче Бориса Ельцина он выговорить вообще не мог, потому что сразу начинал брызгать слюной в смеси с неразборчивой грязной руганью.

К слову, когда он узнал, в честь кого назван наш кот Боря, то громогласно объявил во дворе, что удавит его при первой же встрече (то бишь кота, хотя Б.Н. он удавил бы с несравненно большим удовольствием, если бы только мог позволить себе такую роскошь).

На это тетя Мила сказала, что еще одно подобное заявление — не говоря уж о каких-то действиях — приведет только к тому, что дядя Петя отправится в КПЗ по обвинению в торговле самогоном.

Аргументы оказались исчерпывающими: сосед «базар» прикрыл.

Последняя «битва народов» между Олимпиадой Кирилловной и дядей Петей (последняя — если не считать той, о которой только что рассказала мне тетушка) состоялась по поводу близких президентских выборов, которые в нашей области были совмещены с выборами губернатора.

Что касается губернаторских выборов, то Олимпиада Кирилловна намеревалась голосовать за выдвиженца от коммунистов, который по совместительству являлся директором крупнейшего в регионе нефтезавода, контролировавшего огромные смежные коммерческие структуры. Дядя Петя же выборы собирался игнорировать.

— Все бандиты! — ораторствовал он. — Жулики… и твой энтот Турунтаев — жулье голимое! Ррряху рраскоррмил… под кумуниста строится!

Турунтаев — такова была фамилия директора завода, который намеревался баллотироваться в губернаторы от КПРФ и имел очень приличный рейтинг, позволявший ему рассчитывать на победу.

— Да что бы ты понимал, алкаш! — орала Олимпиада Кирилловна, вертя перед носом соседа внушительной палкой, с которой чуть прихрамывающая на левую ногу гражданка Докукина обычно выходила на улицу. — Все извилины пропил, синерылая твоя морда! Сверчок замшелый! Латрыга занюханный! Залепи дуло, козел плешивый!!!

Эта впечатляющая полемика, как то обычно и бывало, кончилась тем, что дядя Петя поднялся и, пошатываясь, направился на свою грязную жилплощадь, напоследок громыхнув чудовищным ругательством, густо сдобренным перегаром…

* * *

— А ты не забыла, что тебе сегодня идти на день рождения к Головину?

Я встрепенулась. Конечно, я не забыла, что на сегодня приглашена к довольно известному в московской и питерской тусовке клипмейкеру Самсону Головину, который родился в Тарасове, но предпочел быстро слинять с малой родины в столицу, сделал там весьма неплохую карьеру и уже слыл там одним из наиболее продвинутых деятелей шоу-бизнеса.

Накануне он приехал в Тарасов в невменяемом состоянии, уже около недели отмечал свой тридцатилетний юбилей. Начал в Питере, продолжил в Москве и вот теперь пожаловал в родной город порадовать своей широченной бритой физиономией многочисленных родственников и друзей.

К числу последних относилась и я, потому и получила приглашение на шестнадцатое марта двухтысячного года в ночной клуб «Габриэль», который был абонирован на вечер и ночь господином Головиным.

К слову, одним из совладельцев «Габриэля» он и являлся, ибо через доверенных лиц вел бизнес и здесь.

Он был оборотистый молодой человек.

— Конечно, я не забыла, — ответила я и взглянула на часы. — Сейчас начну собираться.

Тетя Мила хитро прищурилась и проговорила:

— А это правда, что Самсон Головин к тебе неравнодушен и чуть ли не предлагал руку и сердце? А, Женя?

Я еле заметно пожала плечами. То, о чем спросила тетя, действительно имело место, но ей не был известен такой примечательный факт, как то, что в момент произнесения сакраментальных слов касательно предложения руки и сердца Самсон был обдолбан кокаином, как последний нарк.

Впрочем, нет — последний нарк не станет употреблять столь дорогостоящий наркотик, как кокс: попросту не хватит «лаве».

Я поднялась с кресла и направилась в свою комнату — выбирать туалет для праздничного вечера.

— Кстати, тебе известно, Женечка, что дядя Петя взял себе жильца? Вернее, жилицу?

— Че это… бабу какую приволок синеморную? — довольно-таки небрежно отозвалась я. — Последний раз, если я не ошибаюсь, такая же вот сожительница вышвырнула его в окно, и если бы он не был чудовищно пьян, то разбился бы к чертовой матери.

— А так только нос поцарапал да руку немного повредил, — с живостью подхватила тетушка. — И это с пятого этажа. Только на этот раз это не сожительница. Какая-то старушка на инвалидной коляске. Довольно-таки мрачного вида. Вроде как дальняя родственница. Хотя кто их там разберет, Петровых, то бишь родственников…

* * *

Когда я подъехала к «Габриэлю» (насколько я знала, ночной клуб получил свое название по настоянию самого Головина, который был ярым поклонником футбола и конкретно сборной Аргентины и ее лидера Габриэля Батистуты), все подъезды к клубу были забиты разнообразнейшими машинами — от навороченного представительского «Линкольна» до занюханного старенького «Москвича».

Мой «Фольксваген» находился где-то посередине этих двух полюсов автомобильного благосостояния. Впрочем, я никогда и не жаловалась — с моим родом занятий постоянное пользование и «Линкольном», и старым «Москвичом» смерти подобно.

А вот демократичный и достаточно комфортный «Фольксваген» — в самый раз.

Клуб был густо оцеплен охраной. Еще бы — сегодня здесь собирался едва ли не весь городской бомонд… ну, за исключением, конечно, госструктур.

Хотя кое-кто и из этих небожителей наличествовал. По крайней мере, машины с престижными номерами и маячками у клуба я заметила.

При входе, чуть в стороне от гардероба, стоял невозмутимо улыбающийся верзила, за спинами которого маячили двое точно таких же верзил, но только без проблеска улыбки. Он внимательно проверял гостей на их сугубую принадлежность к данному торжеству — сверял пригласительные со списком ожидающихся визитеров, пристально рассматривал прибывших и некоторых из них быстро досматривал на предмет наличия оружия — четкими, легкими, едва заметными касаниями, в которых не было ничего общего с грубым ментовским «шмоном», но тем не менее по сути это было одно и то же. Дело только в форме, но отнюдь не в содержании.

Меня он осматривать не стал: в том платье, в котором я пожаловала на торжество в честь юбилея Головина, можно было нелегально пронести разве что вязальную спицу. Да и то надо изощряться.

Впрочем, мой туалет вовсе не страдал вульгарностью. Напротив, это было вполне строгое вечернее платье, которое деловая женщина надевает на выезд в люди.

Охранник ощупал меня коротким пронизывающим взглядом с головы до ног, глянул в мой пригласительный билет и приветливо кивнул, предлагая пройти в банкетный зал.

«Когда этот Головин только успел подготовиться к приему, если приехал накануне, да и то в соответственном виде», — едва успела подумать я, как тут же увидела направляющегося ко мне Самсона в сопровождении двух довольно хмурого вида мужчин, которых я первоначально приняла за охранников.

Как оказалось впоследствии, я ошибалась.

Головин выглядел великолепно. Белоснежный костюм сидел на его статной фигуре как влитой, широкое лицо лучилось довольством и радушием. С последнего момента, как мы виделись, он несколько пополнел, потяжелел, можно сказать, заматерел, стал шире в плечах и груди, хотя и раньше особой худобой не страдал.

Проблему рано пробивающейся лысины он решил с не меньшим блеском: попросту гладко выбрил череп — кстати, очень правильной формы, массивный, так сказать, породистый, — а для контраста отпустил короткую богемную бородку a la Джордж Майкл.

— Добро пожаловать, бесценная Евгения Максимовна, — низким, очень приятного бархатного тембра баритоном проговорил он. — Добро пожаловать. Как говорится, всех прошу к нашему шалашу.

— Ничего себе шалаш, — отозвалась я. — Вы, Самсон Станиславович, как обычно, в своем репертуаре. Хотя, надо сказать, репертуар этот мне нравится. Ну что — мои поздравления и наилучшие пожелания, дорогой. Впрочем, по всей видимости, у тебя и так все есть. Тем более что выглядишь ты просто сногсшибательно… если, конечно, допускаешь такую характеристику в отношении мужчины.

Тот расплылся в широчайшей улыбке и полез целоваться. Потом коснулся губами моего уха и тихо проговорил:

— Ты, Женька, еще больше похорошела. Только чтобы не было больше этого… типа «Самсон Станиславович», «репертуар» и «характеристика». Как говорил Фрунзик Мкртчян, в маем домэ папращю нэ виражаться.

От него ненавязчиво пахло высококачественным и дорогим алкоголем. Уже успел подзарядиться.

— Ну хорошо, — улыбнулась я. — Это я так, для проформы… солидность накручиваю. А то у тебя тут вон как все капитально устроено. Когда только организовать успел?

— Да это не я, это все Блюменталь, — отмахнулся Головин.

— Кто?

— Блюменталь, — проговорил тот, хотел сказать что-то еще, но в тот же момент увидел, как в зал входит трио новых посетителей, всплеснул руками и направился к ним.

Вновь появившиеся по своему внешнему виду казались людьми взаимоисключающими, то есть между которыми нет и не может быть ничего общего.

Невысокий, непрестанно вертящий головой плотный мужчина лет сорока выглядел воробьем, которого невесть зачем обрядили в перья орла и придали ему орлиные же статус и значимость. На его круглом лице с анемичным подбородком и тяжелым, длинным утиным носом плавало выражение слепого самодовольства, смешанного с некоторым изумлением: куда это, дескать, я попал?

Дорогой, элегантный, прекрасно сшитый костюм сидел на нем, как драный холст на огородном пугале, но тем не менее нельзя было сказать, что выглядел он совсем уж малопривлекательно.

При всем при этом мужчина время от времени втыкался коленом в ногу идущей рядом женщины с узким надменным лицом, блеклыми, маловыразительными рыбьими глазами и одетой с тяжелой безвкусной роскошью. В отличие от своего живого и энергичного спутника она выглядела как мумия, которую на время извлекли из склепа, где та с достоинством и многовековой спесью возлежала неисчислимое количество лет. Она смотрела прямо перед собой, двигалась скованно, словно заведенная кукла, каждый жест был заранее просчитан и манерно исполнен. Эта женщина чувствовала себя вершительницей судеб, царицей Клеопатрой, от единого движения ее наманикюренного пальчика зависело: быть или не быть? — далее по тексту.

Я не смогла сдержать иронической улыбки: такой чудовищный, всепроникающий, смехотворно раздутый снобизм распирал эту даму.

Чуть поодаль, за спинами этой красочной парочки, выступал солидный, облаченный в строгий серый костюм грузный мужчина с длинным ястребиным носом и уже седеющими кудрявыми волосами.

— Добро пожаловать, Геннадий Иванович! — воскликнул Головин, приближаясь к своим гостям, и начал горячо трясти руку «воробьиного орла». Потом подскочил к «мумии» и приложился к ее белой веснушчатой ручке.

На лице дамы появилось нечто вроде кислой улыбки. Вероятно, так улыбалась бы сельдь иваси (до ее водворения в консервную банку), имей она вообще возможность улыбаться.

— Мое почтение, Татьяна Юрьевна, — продолжал рассыпаться Головин, а потом обменялся энергичным рукопожатием с солидным толстяком.

— Очень… э-э-э… Самсон… Серге… Станиславович… — прокудахтал Геннадий Иванович и тут же сбился, потому что наступил на ногу своей почтенной супруге и получил такой обжигающе ледяной взгляд в свою сторону, что невольно поперхнулся вдыхаемым им воздухом. Разумеется, мысль осталась незаконченной.

Впрочем, Головин его и не слушал. Он подвел дорогих гостей к столам и усадил по правую руку от отведенного ему самому главного места.

…Получилось так, что рядом с этими людьми оказалась я. И (как выяснилось немного позже) нельзя сказать, что это было самым плохим соседством.

* * *

Все потекло по традиционно отлаженному сценарию. Говорились тосты, здравицы, какого-то грузина едва не спихнули под стол за то, что говорил чуть ли не получасовой тост, который можно было резюмировать коротким русским: «Ну-у, за дружбу!» — а в целом от вечера в честь тридцатилетнего юбилея Самсона Головина я ожидала большего.

Впрочем, вскоре мои ожидания начали оправдываться.

Сидевший по левую руку от меня Геннадий Иванович, который все время молчал и только однажды произнес какой-то нелепый и маловразумительный тост, икнул и, проигнорировав в высшей степени выразительный взгляд своей супруги, которая второй час высокомерно цедила ананасовый сок, повернулся ко мне и проговорил:

— Я полагаю, что в высшей степени достойный человек, каковым является Самсон Самсонович… кхе… мое присутствие на его юбилее не может дезавуировать предвыборную кампанию на пост… м-м-м… — он подцепил на вилку кусок мяса, приправленного ароматным соусом, и продолжал, не замечая, что соус упорно капает на рукав надменно застывшей, как каменное изваяние, его супруги Татьяны Юрьевны, — в высшей степени… мням-мням… достойного человека. Лишним доказательством тому может послужить… кхе… какими женщинами он окружает себя. К плохому человеку такая очаровательная женщина… как драгоцен… вы Евгения Максимовна, не так ли… позвольте ручку… ням-ням… к нехорошему человеку такая женщина не потянется.

…Когда только успел, господи? Ведь сидел тише воды ниже травы!

Геннадий Иванович приложился куда-то в район моего запястья, пачкая мне руку соусом, и, не заметив, как поспешно я отдернула руку, опустил свой правый локоть на стол. Локоть размазал по прибору мусс из лангустов, но Геннадий Иванович остался в полном неведении и выговорил что-то из разряда уже совершенной околесицы:

— А к-как вы… позвольте спросить… относитесь к Коммуни… коммунисти-цкой партии Российской Федерации?

Ничего себе вопросики у господина. Хорошо еще не спросил о роли категорического императива Иммануила Канта в становлении этического аспекта классической немецкой философии с последующим перетеканием в иррациональный волюнтаризм Артура Шопенгауэра.

Я мягко улыбнулась, насколько можно вообще улыбаться в ситуации, когда тебя мажут соусом и задают неуместные вопросы, и ответила:

— А я к ней вообще не отношусь.

— И сов… совершенно напрасно, — проговорил он. — Вот когда я стану вашим губернатором, то… тогда и посмотрим, как относит… относительно вашей персоны, многоуважаемая…

Я мысленно взмолилась богу, чтобы он пробудил сознание окаменевшей рядом с Геннадием Ивановичем мумифицированной супруги, которая, казалось бы, вовсе не замечала, что муж довольно откровенно пытается занять разговором молодую и красивую женщину.

Бог не отозвался. Зато отозвался Головин, который уже вторую минуту созерцал экзерсисы Геннадия Ивановича.

Он подошел ко мне сзади и, положив руки на плечи, проговорил:

— Что, Женя, ты уже познакомилась с вашим будущим губернатором?

Я подняла на Геннадия Ивановича довольно-таки холодный взгляд и сказала:

— Если это можно назвать знакомством, то да.

— Меня зовут Геннадий Иванович Турунтаев, — проговорил тот и, зацепив рукавом вазу с фруктами, опрокинул ее в блюдо с салатом. — Я кандидат в губернаторы от КПРФ.

Ну конечно! Я вспомнила, где я могла видеть это круглое и, надо сказать, довольно добродушное лицо. Вероятно, оно мелькало в рекламных роликах, которые я при моем врожденном равнодушии, даже антипатии ко всяческой политике способна просматривать не более двух секунд кряду.

— Ага… это у вас рейтинг шестьдесят процентов? — выудила из памяти я.

Если сказать, что мои слова польстили ему, — это значит ничего не сказать. Он расплылся в широчайшей улыбке, сделал левой кистью хватательное движение — вероятно, для того чтобы поймать мою руку и в очередной раз галантно к ней приложиться, — но вместо моей руки ему попалась свиная ножка, которую он и поцеловал с трогательной нежностью. А потом вцепился зубами, увидев, что это вовсе не то, что он намеревался взять.

— Фоверфенно верно… мням… мой рейтинг… чав-чав… это я…

Мало того, что его дикция и до того не отличалась особенной четкостью в связи с обильными возлияниями, он еще и начал жевать. После чего вычленить что-либо из его длинной речи стало совершенно невозможно.

Не исключено, что она была предвыборной. Перед отдельно взятым избирателем, то есть мной. К этому выводу я пришла, когда среди прочего речевого букета идентифицировала слова «антинародный», «беспредел», «заводы» и даже замысловатое словосочетание «деприватизация национального достояния».

Я беспомощно оглянулась на Головина, но он только улыбнулся с загадочным видом и отошел к другим гостям.

Тем временем Турунтаев дожевал поросенка и заговорил более членораздельно, но не намного более осмысленно:

— Значит, вы оправдываете Ельцина и его р-р-р… реформы?

Я попыталась было подняться, но тут увидела, что Головин делает мне какие-то загадочные пассы руками, и поняла, что он просит пообщаться с господином Турунтаевым как можно дольше и плотнее.

И это под боком у жены.

Ну Головин, доберусь я до тебя! Не будь ты сегодня именинником…

Я повернулась к Турунтаеву, который уже оживленно совал мне в район подмышки фужер с шампанским, и проговорила:

— Скажите, Геннадий Иванович, а почему все коммунисты так любят это имя — Геннадий?

— Что?

— Я имею в виду, что многие коммунистические лидеры носят имя Геннадий: Геннадий Андреевич Зюганов, Геннадий Николаевич Селезнев, вот вы еще…

— А-а-а, вот в каком смысле! — пьяно обрадовался Турунтаев. — Да в нашей концепции вообще стоит отметить… в-в-в… тягу к исконно русским именам. Владимир Ильич…

— Иосиф Виссарионович, — продолжила я. — Чисто русские имена Лаврентий Павлович и особенно Лазарь Моисеевич.

Он посмотрел на меня даже не с обидой, а с каким-то детским негодованием. Вероятно, коммунистам на самом деле вредно пить. Хотя как сказать: упомянутый Турунтаевым Владимир Ильич вообще из спиртного только чай с лимоном употреблял, а вон каких дел наворотил, до сих пор разгрести не можем.

— Давайте лучше выпьем, Геннадий Иванович, — довольно дружелюбно проговорила я.

…А вдруг он на самом деле станет новым губернатором Тарасова?

А эта мымра окоченелая — его жинка — за все время так и не шелохнулась.

Глава 2 Торжественный выход высокого гостя

Ближе к ночи все стало на свои места.

На сцене в мечущихся лучах светового шоу извивалось несколько фигур, мужских и женских: это был стриптиз-балет, действительно набранный из бывших балетных танцовщиков, которые, как водится, не смогли заработать себе на жизнь высоким искусством и теперь переметнулись в презренную, но денежную сферу шоу-бизнеса.

Гости разбрелись по ночному клубу; наиболее продвинутые уже отправились наверх, где к их услугам были бильярд, кегельбан, столы для покера и рулетки, а также нежные руки квалифицированных массажисток. Со всем прочим, прилагающимся к этим рукам и к этим массажным услугам.

Головин куда-то на время пропал, а потом появился с красными, как у кролика, глазами, хохочущий и неестественно бодрый. Если учесть, что перед своим исчезновением он предлагал мне дернуть по «дорожке» кокса, то не составляло особого труда догадаться, чем он занимался в этой кратковременной отлучке.

А с кокаином — это у него, кажется, довольно серьезно. «Дурь» для богатых.

Я сидела в обществе двух мужчин. Нельзя сказать, что я была сильно пьяна, но выносить общество Турунтаева, будучи трезвой, возможным не представляется.

Господи, как работают его имиджмейкеры? Почему они позволяют ему нарисоваться перед очами избирателя в таком возмутительном виде?

Впрочем, это можно несколько оправдать тем, что данный сейшн был закрытым для прессы. Конечно, несколько ретивых газетчиков и назойливых папарацци местного разлива пытались проникнуть в клуб, но потерпели полное фиаско, не преодолев заслонов «габриэлевских» секьюрити.

Разумеется, я пыталась отделаться от Геннадия Ивановича. Можно сказать, что мне это даже удалось. Но — странное дело! — не доставило ожидаемого удовольствия и облегчения. Другие мужчины из числа тех, с которыми я общалась здесь — исключая, конечно, Головина, — оказались несколько более презентабельными, чем «красный директор» Геннадий Иванович Турунтаев, но куда более скучными.

По крайней мере такого фейерверка маразма, густо сдобренного выдержками из речей Геннадия Андреевича Зюганова, от них не дождешься. Все больше комплименты да разговоры по наезженной схеме: «а не выпить ли нам шампусику, наша бесценная леди?»

Поэтому когда я наткнулась на Турунтаева во второй раз — он был уже без жены, но с каким-то довольно угрюмого вида человеком средних лет, — то почти обрадовалась.

Стоящий за спиной Турунтаева телохранитель аж вздрогнул, когда его босс подпрыгнул на месте, свалив хрустальный графин с водкой, и заверещал:

— Женя… иди-ка сюда, дорогая! Я тут доказывал Алексею Павловичу, что… ты это самое…

Он сбился, очевидно, потеряв нить мысли, и тут же предложил выпить за мир во всем мире, за бог с нами и хрен с ними… «и Ле-е-енин такой молодо-ой, и юный Октябрь впереди-и».

Последнее он пропел на редкость фальшивым голосом и опрокинул в рот стопку водки, не дожидаясь, пока я с ним чокнусь. А потом сказал:

— Вот вы думаете, что у меня тота… тора… толита…тарное мышление? Ведь так, э-э-э?.. А-а-а! — Он с хитрым видом поднял вверх палец, прищурился, видимо, полагая, что в таком виде походит на Владимира Ильича в Горках, и продолжал: — Все дело в том, что деление по политическому признаку ушло в прошлое… сейчас главное — это не партийная принадлежность, а качества хозяйственника и государ… государственника.

И тут предвыборная речь!

Впрочем, Геннадия Ивановича можно понять: у него же через несколько дней выборы.

— Кгррррм… по сути дела, коммунистическая доктрина сейчас является обычной социал-демократической… с послаблениями в сторону централизующей роли государства… наместник Северной Кореи Ро Де У… танки в Праге… вы знаете, Женя, как сильно харизма человека зависит от его хари… нет? В-в-в… — Он поморщился, словно раскусил лесного клопа, а потом забормотал совсем уж бестолково: — Шарлатанство… партийная дисциплина… не позволю про царя такие песни петь… распустились тут без меня…

Потом вскинул голову и, наклонившись ко мне, таинственным голосом проговорил:

— Вчера у Бориса Ельцина повысилась температура… Геннадий Андреевич Зюганов первым поздравил президента с повышением…

Мрачный мужчина, сидевший рядом с ним, покачал головой и проговорил:

— Может, вам нужно освежиться, Геннадий Иванович?

У него был глухой бесцветный голос, да и сам он был какой-то бесцветный, неяркий, незапоминающийся. Но в глазах — совершенно трезвых — мерцала холодная, проницательная насмешка. Вероятно, такими раньше и были наиболее влиятельные партийные функционеры, «серые кардиналы» КПСС. А не этот пьяный директор нефтезавода, вероятно, имеющий к коммунистам еще меньше отношения, чем, скажем, я.

Все-таки я училась в спецзаведении, напрямую курируемом Центральным управлением КГБ Советского Союза. Это вам не завод, пусть даже нефтеперерабатывающий.

В ответ на слова Алексея Петровича кандидат в губернаторы замотал головой:

— Н-нет, что вы! Вот лучше послушайте анекдот. Значит, так. Сочи. Знойный полдень. П-пляж… На песке лежит редкой красоты обжа… обна-жен-ная женщина. Проходящий мимо старикан останавливается и принимается восторженно созерцать такое чудо природы. А она и говорит: «Что ты смотришь на меня, старый хрен! Я ваще фригидна… холодна, как рыба». В ответ старпер пришлепывает губами и кряхтит: «Э-эх… и хороша же в жаркую пору холодная рыба да под старым хреном!»

Последнюю фразу Геннадий Иванович произнес буквально на одном дыхании, выразительно посмотрел на меня, а потом захохотал, аж прикрыв от удовольствия глаза.

Я тоже не смогла удержаться от смеха: настолько все это было забавно. Тоже мне — любитель кулинарных анекдотов с партийным прошлым и настоящим.

— Про себя, что ли, рассказываешь? — вдруг прозвучал над нами холодный женский голос.

Я обернулась.

Татьяна Юрьевна высилась надо мной, как древнеримская Фурия — богиня мщения. Впрочем, нельзя сказать, что на ее сухом вытянутом лице был написан гнев. Скорее какое-то брезгливое, холодное недоумение.

Геннадий Иванович съежился, как мальчишка, которого застали за поеданием варенья из секретных фондов бабушки. Будущий губернатор… да он будет править губернией, а им самим будет править вот эта треска маринованная, или какие там еще рыбные блюда существуют!

— Тебе не кажется, Геннадий Иванович, что нам уже пора? — вопросила она. — Похоже, ты запамятовал, что завтра у тебя по графику несколько важных встреч в рамках предвыборной кампании?

— Н-нет, — окончательно стушевавшись, проговорил тот.

…А как хорохорился, когда сидел за столом, а жена с каменной маской великого египетского Сфинкса на лице сидела рядом! Словно и не замечал ее! А тут две фразы — и полный дефолт.

Неожиданно Татьяна Юрьевна повернулась ко мне.

— Евгения Максимовна, — произнесла она тоном, в котором от свежезамороженной рыбы оказалось не так уж много, можно сказать, что проглянуло даже что-то человеческое. — Евгения Максимовна, я присматривалась к вам, и думаю, что вы очень достойная кандидатура. Дело в том, что у нас есть хорошее предложение для вас.

— Простите? — с трудом скрыв некоторое недоумение, отозвалась я.

— Мне не хотелось бы говорить сегодня: обстановка не соответствует. Да и Геннадий Иванович, откровенно говоря, не в норме.

Геннадий Иванович действительно был не в норме, потому что, когда он попытался подняться на ноги, его неумолимо занесло куда-то в сторону, и он вне, всякого сомнения, упал бы всем телом на стол, если бы его не подхватил рослый телохранитель.

«Что же они дают ему так нажираться в избирательную кампанию», — промелькнуло у меня в голове. Или кто-то нарочно его подпоил?

Я посмотрела в ту сторону, где еще недавно сидел Алексей Павлович, но серый человек с лицом и взглядом маститого партийного функционера уже ушел. Тихо и незаметно.

Как будто его и не было.

В этот момент из полумрака на меня вынырнул Самсон Головин. Он был сильно навеселе, рубашка расстегнута, галстук сбился набок, пиджак он и вовсе снял. Его гладко выбритый череп был разрисован губной помадой. В руках он держал винтовку.

Несмотря на то что винтовка была пневматической, Геннадий Иванович отшатнулся, как нервный черт от некондиционного ладана, пробормотал что-то нечленораздельное и, перегнувшись через руки телохранителя, ткнулся-таки лбом в поверхность стола, перевернув при этом прибор с обглоданными фрагментами скелета курицы.

— Я требую оформления шенгенской визы… — донеслось до меня. — А меня обокрали… собака с милицией приходила…

— Женька! — гаркнул Головин мне в самое ухо. — Пошли стрелять в тир! Я там поспорил на сто баксов, что ты легко обстреляешь одного хмыря! Он там выдает себя за бывшего члена олимпийской сборной России по стендовой стрельбе… и почему-то по бобслею!

Я поморщилась:

— Извини, Самсон, я сегодня не в форме. Хандрю, однако. Так что в следующий раз.

— Значит, завтра?

— Значит, завтра.

— Ты что, уезжаешь?

— Да, мне пора. Еще раз мои наилучшие пожелания.

— Распорядиться, чтобы тебя отвезли домой? — галантно осведомился Головин, которого, по всей видимости, мой безвременный отъезд с места торжества не очень огорчил.

— Да нет, я сама.

* * *

Так получилось, что из клуба я выходила вместе с Геннадием Ивановичем и его бесценной супругой. Хотя вместе — это громко сказано, потому что их попросту замкнули в кольцо несколько рослых детин, напрочь отрезав доступ к ним всех проявлений внешнего мира.

Надо сказать, делалось это довольно бестолково, потому что, насколько я могла заметить, высоко-классный киллер без труда нашел бы брешь в их геометрических построениях. Проще говоря, достал бы Турунтаева.

Спускаясь по лестнице клуба, я зацепилась за одного из неподвижно стоявших на ступеньке охранников, деловито выставившего вперед нижнюю конечность, и, споткнувшись, едва не полетела вниз, на тронутую вечерним мартовским морозцем землю.

Возможно, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что я особо не стеснялась в употреблении спиртных напитков, причем неразумно смешала вино, шампанское и даже немного водки. Хотя я обычно предпочитаю водку не употреблять.

Правда, уже у самого асфальта мне удалось ухватиться рукой за изящный фигурный держак фонаря, но это только замедлило и смягчило падение, но вовсе не избавило меня от самого факта.

— Черрт!

Охранники Турунтаева повели себя так, словно никакой Жени Охотниковой нет и не было и что она не упала с лестницы благодаря одному из коллег, который расставил свои ноги где не надо. Зато сам Геннадий Иванович, несмотря на то что был определенно пьян куда существенней меня, услышал мой вскрик и, пренебрегая всеми правилами безопасности, оттолкнул своего телохранителя и бросился меня поднимать.

Пострадавший от кандидата в губернаторы верзила потер ушибленный бок и последовал за своим не в меру прытким боссом.

От момента моего падения до того, как Турунтаев очутился возле меня, прошло не более трех секунд.

— Благодарю вас, Геннадий Иванович, — пробормотала я. — Можете считать, что ваш рейтинг повысился еще на одну тысячную процента.

— Правда? — с не оставившей его и в этот момент самодовольностью спросил он, и его руки — вероятно, от переизбытка чувств в связи с неслыханным повышением рейтинга — дрогнули и выпустили меня.

Этого я не ожидала и вписалась носом прямехонько в мостовую. Мое счастье, что натренированные за многие годы рефлексы развернули мое тело, сжав его в комок напрягшихся мускулов (хотя это и не по женской части), и удар пришелся на бок.

Впрочем, и это было достаточно больно.

Я проскрежетала проклятие — лучше бы этот деятель вообще меня не трогал! — и, слыша за спиной сконфуженное бормотание Турунтаева, подняла голову.

И наткнулась взглядом на черную дверцу машины.

Но не это привлекло мое внимание, несмотря на то что дверца принадлежала «Линкольну», на котором привезли кандидата в губернаторы.

Под днищем машины четко вырисовывались контуры какого-то предмета.

Предмет лежал прямо на земле, за левым задним колесом, и был расположен так удачно, что обнаружить его можно было, лишь наклонившись к самой земле и заглянув за колесо.

Так, как это невольно вышло у меня.

Я медленно поднялась с земли и, угрюмо взглянув на виновато потупившегося Геннадия Ивановича, которого немедленно заключили в кольцо охранники, открыла было рот — и тут увидела, что один из охранников, буквально перешагнув через меня, собирается открывать перед Геннадием Ивановичем дверь лимузина.

«Это ваша машина, господин Турунтаев?» — хотела за секунду до того спросить я, но в данный момент этот вопрос был неуместен и попросту нелеп… а промедление подобно смерти.

Я бросилась на Турунтаева, как пантера бросается на свою жертву, и с силой оттолкнула его от «Линкольна» так, что он кубарем полетел на землю и растянулся во весь рост.

В тот же самый момент телохранитель потянул дверцу на себя…

Ослепительный клинок пламени с глухим ревом подбросил роскошный «Линкольн», ломая дверцы и стойки салона. Амбал разинул рот в беззвучном вопле ужаса, и тотчас же его отбросило на несколько метров и с силой ударило о тот самый фонарь, с помощью которого я пыталась удержаться при падении.

Пронзительный женский визг прорезал тишину ночной улицы, до того колеблемой лишь приглушенными разговорами у входа да звуками музыки из полуоткрытых дверей клуба.

Прозрачную серую дымку тут же разорвало порывами ветра, и стал ясно виден горящий «Линкольн». Весь салон его был чудовищно разворочен, на переднем сиденье, присыпанная осколками тонированных стекол, виднелась фигура водителя с начисто снесенной верхней третью черепа.

Я тоже не устояла на ногах и упала прямо на Геннадия Ивановича, который, кажется, даже не успел испугаться. По всей видимости, он больно стукнулся при падении, потому что на его лице было ошарашенное слепое выражение, словно его ударили обухом по голове.

А может, это было и не от боли.

— Что… это? — только и сумел выговорить он.

— Вашу машину взорвали, — быстро ответила я, поднимаясь с него. — Вот что, товарищ кандидат в губернаторы.

— Но… как же так? — пролепетал он и обвел взглядом застывшие от неожиданности и шокового испуга людей вокруг него.

Двери клуба распахнулись, словно в них ударили бревном, и выбежал Самсон Головин. Он был все с той же пневматической винтовкой, но на его широком красном лице вместо недавнего полнокровного удовлетворения жизнью прорезался откровенный ужас.

За ним бежало еще несколько человек, среди которых я успела увидеть ссутуленную фигуру и бледное лицо Алексея Павловича. Человека, который так незаметно испарился в процессе нашего последнего разговора с Геннадием Ивановичем.

Турунтаев поднялся и отряхнулся. Потом взглянул на меня, на останки догорающего лимузина, на трупы шофера и телохранителя, снова перевел взор мутнеющих светлых глаз на меня и, широко шагнув, ухватил меня за рукав и произнес совершенно осмысленно:

— Вы спасли мне жизнь, Евгения Максимовна.

* * *

Я вернулась домой поздно ночью. Тетушка Мила, которая, вопреки моим ожиданиям, не спала, вышла в прихожую в одной ночной рубашке и, увидев мое пепельно-бледное лицо с кровавыми разводами на лбу и щеке (оцарапала об асфальт), остолбенела и лишь через минуту выдавила из себя:

— Женя… что… кто это?

Я мазнула глазами по зеркалу в прихожей коротким критическим взглядом и быстро ответила:

— Это я.

— Что — я? — не поняла тетушка.

— Ну прямо как в анекдоте, где наркоман приходит домой, звонит в дверь, а его такая же обдолбанная матушка спрашивает: «Кто это?» Он отвечает: «Мама, это я». — «Не-е-ет… мама — это я!»

Тетушка всплеснула руками:

— Господи боже мой, ну когда же ты выйдешь замуж? Чем ты там, у Головина, занималась, что все лицо исцарапано?

И я почувствовала несказанное облегчение, когда четко, чеканя каждое слово, рубанула теплый и сонный воздух ночной квартиры фразой:

— Изучала предвыборную программу кандидата в губернаторы Геннадия Ивановича Турунтаева.

Глава 3 Ответственное партийное поручение

Я ожидала этого звонка. По тому, как развивались события, этот звонок не мог не прозвучать. И он прозвучал — прозвучал, когда я, позавтракав, сидела перед зеркалом и при помощи разных косметических средств устраняла последствия вчерашних злоключений.

Я сняла трубку и произнесла:

— Да, слушаю.

— Евгения Максимовна, это говорит Геннадий Иванович.

— Хотите прислать счет за испорченное мною пальто?

Турунтаев замялся:

— Как, простите?

— Дело в том, что вчера, когда вы так неловко и не без моей помощи упали на землю, вы сильно испачкали пальто. По-моему, даже порвали.

— Ах, вот оно что, — выдохнул тот. — Вы ироничная женщина, Евгения Максимовна. Это хорошо. Еще раз благодарю вас за вчерашнее. Я не знаю, как и… — Он вздохнул, два раза кашлянул и продолжал: — Так вот… я хотел бы с вами встретиться. Обсудить один очень важный вопрос. Дело в том, что я давно слышал о вас много положительного от очень уважаемых мною людей. Так что хотелось бы знать, когда у вас будет свободное время. Хотя…

— Что — хотя?

В трубке возникло молчание, и я услышала отдаленный женский голос, который что-то негромко говорил Турунтаеву. Несмотря на то что голос был едва слышен — вероятно, Геннадий Иванович прикрывал ладонью трубку, хотя и не очень плотно, — я узнала эти металлические интонации, этот подчеркнуто сдержанный сухой выговор. Татьяна Юрьевна. Как же она могла не проконтролировать разговор своего мужа с посторонней женщиной, внешность которой она к тому же имела возможность оценить.

— Дело в том, что у меня очень плотный и насыщенный график, — снова заговорил Турунтаев. — Поэтому хотелось бы как-нибудь утрясти наши планы… привести их, так сказать, к общему знаменателю. Я по образованию математик, — неизвестно к чему сообщил он.

— Хорошо, — проговорила я. — Насколько я понимаю, вы хотите предложить мне работу.

— Вот именно! — воскликнул Геннадий Иванович.

Я подумала, что для серьезного политика (если, бесспорно, он собирается таким стать) наш возможный губернатор несколько импульсивен.

— Хорошо, я могу поговорить с вами на эту тему во второй половине дня. Приблизительно часа в три.

— В три? А в четыре… нельзя?

— В четыре? Ну, значит, в четыре.

— Я пришлю за вами машину, — объявил он. — Водитель отвезет вас на место встречи.

— Куда именно?

— Так… возле здания администрации области есть один закрытый клуб. М-м-м-м…

— Вы имеете в виду «Эверест»?

— Да-да. Я там периодически бываю и считаю его лучшим местом для деловых встреч. В самом деле… не тащить же вас в административный корпус моего завода или по офисам дочерних фирм… гм… простите.

— Все это замечательно, — отозвалась я. — Но прежде, Геннадий Иванович, я хотела бы задать вам один вопрос: кто именно рекомендовал меня вам? Насколько я понимаю, вы знали о роде моих занятий еще до того прискорбного события, свидетелями которого мы вчера стали. И хорошо еще, что не жертвами.

Турунтаев негромко прокашлялся, а потом назвал несколько фамилий. Две или три из них были мне знакомы. Это были мои бывшие клиенты, у которых я работала личным телохранителем. Еще одного я знала хуже, потому как он никогда не был моим работодателем, но тем не менее его фамилия упоминалась в известных кругах — а именно, властных и силовых структурах — достаточно часто.

Кроме того, он назвал мне фамилию Самсона Головина, который, как оказалось, приходился ему седьмой водой на киселе… то есть двоюродным племянником.

В целом ответ был исчерпывающим.

— Договорились, Геннадий Иванович, — сухо проговорила я. — Значит, до четырех.

* * *

Приблизительно без четверти четыре, когда я уже была фактически собрана, раздался звонок. Незнакомый мужской голос проговорил, что он от Геннадия Ивановича и что машина ждет меня у подъезда.

Я положила трубку, удостоверилась, что на лице не осталось и следа вчерашних травм и что выгляжу я совсем неплохо, несмотря на причитания моей тетушки касательно того, что женщина, которой под тридцать, уже должна состояться в жизни как серьезная положительная особа, мать семейства и вообще… что по сути — по крайней мере для меня — малосовместимо с тем идеалом, который я брала за образец.

Только когда женщина свободна и не связана узами брака, она может жить в свое удовольствие. Ибо, как говорил один мой добрый знакомый, хорошее дело браком не назовут.

Я вышла на лестничную клетку и тут же наткнулась на живописнейшую мизансцену. У дверей своих квартир стояли дядя Петя и Олимпиада Кирилловна. Первый был чудовищно пьян, что следовало из фатально неустойчивого положения в пространстве и нечленораздельной брани, фонтаном брызгавшей из его рта, щедро сдобренной гневной слюной. Вторая же была столь же жутко разъярена, сколь дядя Петя пьян. Она корчила свирепые гримасы и размахивала сумкой, из которой что-то сочилось и капало на пол, перед носами соседа и седой толстой старухи со сморщенным коричневым личиком, сидевшей на инвалидной коляске перед дядей Петей.

— Чтобы ты, сиволапый пень, больше эту старую першню мне на глаза не показывал! — орала Олимпиада Кирилловна. — Я из-за нее все яйца перебила!

— Какие там… м-м-м… у тебя еще яйца?.. — прогрохотал дядя Петя и свалился под дверь. — Если бы у бабушки были яйца… она была бы дедушкой…

Олимпиада Кирилловна гневно плюнула и хлопнула дверью.

Я уж было хотела пройти мимо, но меня остановил голос старушки в инвалидной коляске:

— Дочка… будь добра, закати меня обратно в квартиру… а то у меня руки онемели от всего этого… а ноги и того уж десять лет не ходют…

Я повернулась:

— Вы что, родственница дяди Пети? Я вас раньше не видела.

— Ну да, ну да, — закивала старушка. — А энтот нажрался, в доме не продохнешь, хоть святых выноси.

Почтенная матрона начала меня благодарить, а потом рассказывать, как сегодня на нее налетела Олимпиада Кирилловна и разбила сумку с яйцами.

Не дожидаясь завершения этой «олимпиады», я коротко попрощалась и вышла.

* * *

У дверей подъезда стояла черная «Волга». Когда я вышла, передняя дверь распахнулась, и я увидела молодого человека лет тридцати, который жестом приглашал меня садиться.

Шофер оказался на редкость разговорчивым человеком. Я впервые видела среди представителей этой профессии такого говоруна.

Хотя не исключено, что шофер — это его неосновная профессия, уж больно цепкий взгляд у этого виртуоза баранки.

— Я не понимаю, как вам вчера удалось то, что вы сделали, Женя. Я, например, смог бы повторить подобное только при одном условии: если бы сам подстроил взрыв. Ух, какой кипеж там подняли! И ФСБ, и шестой отдел, и еще бог весть кто!

Я молчала.

— Если Тарантас возьмет вас на работу, главное — не испортите отношения с его женой… это просто медуза Горгона.

— Кто возьмет?

— Тарантас. Так погоняют нашего шефа, Геннадия Ивановича. За глаза, разумеется.

— Тарантас, вы говорите? — произнесла я. — Да, если его недоброжелатели будут действовать методами по типу вчерашнего демонтажа машины, то очень скоро Геннадию Ивановичу придется ездить разве что на тарантасе.

— А в этот тарантас впрячь Павлова и Блюменталя, — хохотнул шофер.

Я ничего не ответила, потому что красноречие господина за рулем показалось мне утомительным. Очевидно, поняв это, он больше не тревожил меня разглагольствованиями по поводу и без оного.

Клуб «Эверест» снаружи был довольно-таки непрезентабельным зданием. Вернее, он располагался на втором этаже не очень презентабельного — серого с желтым — здания. Так будет точнее. В отличие, скажем, от того же «Габриэля»: ничей посторонний взгляд никогда бы не заподозрил в нем место элитных тусовок политического, культурного и бизнес-бомонда.

Разумеется, очень узкого круга.

Шофер подкатил к подъезду, у которого уже ждал молодой человек в серой курточке-разлетайке. Если бы не тот же цепкий взгляд, что и у моего словоохотливого шофера, его можно было бы принять за студента старших курсов.

Хотя не исключено, что он им и являлся. Скажем так, по совместительству.

Он коротко кивнул мне и жестом велел следовать за собой. Мы поднялись на второй этаж по обыкновенной, ничем не примечательной лестнице — разве что идеально чистой и с зеркалами в пролете, — и прошли длинным коридором, застеленным приглушающей шаги ковровой дорожкой.

— Вам сюда, — сказал он, распахивая передо мной большую белую дверь. И исчез.

Интересно тут стало. Когда я была здесь в последний раз, этой атмосферы таинственности было явно поменьше. Быть может, ее нагнетают в связи с неумолимо приближающимися выборами губернатора.

Я вошла в просторную комнату, почти пустынную. Только в самом конце виднелась стойка бара, заставленного разнокалиберными бутылками. И два узких длинных стола возле нее.

Во главе этого стола сидели двое. Только двое. Они обедали. По обе стороны стола застыли еще двое парней в белых рубашках и черных жилетках. Судя по тому, что на боку одного и второго в кобурах болтались пистолеты, можно было предположить, что они исполняли роль не только официантов, но и телохранителей.

Обедавшими были Турунтаев и вчерашний солидный толстяк с седеющими кудрявыми волосами и большим длинным носом, чуть скошенным набок. Да, носы у обоих подгуляли. Только у Геннадия Ивановича был похож на непомерно вытянутый картофельный клубень, в чисто русских традициях, как у деревенских Ваньков.

…А вот нос толстяка — с загибом вниз на конце, сильно выдающий семитское происхождение этого человека.

Тот самый Блюменталь?

При моем появлении Турунтаев поднялся с места и, приветливо кивнув мне, подчеркнуто галантно проговорил:

— Присаживайтесь, Евгения Максимовна. Рад вас видеть. Что предпочитаете: кофе с коньяком, с лимоном, с молоком, может быть, по старинке — чай с вареньем?

— Нет, благодарю, — ответила я и села на единственный стул по левую руку от Геннадия Ивановича.

Толстяк продолжал есть, словно и не замечая моего присутствия: судя по всему, мое появление его даже раздосадовало, поскольку внесло нежелательные коррективы в процесс усвоения пищи.

— Позвольте вам представить руководителя моего избирательного штаба, основного координатора, так сказать, предвыборной кампании Иосифа Соломоновича Блюменталя, — проговорил Турунтаев.

Блюменталь поднял на меня острые темные глаза с сильно припухшими веками и еле заметно кивнул. Такое впечатление, что не Геннадий Иванович тут главный, а этот самый Блюменталь.

Хотя Турунтаев постарался быстро развеять это превратное впечатление.

Он горделиво выкатил грудь и продолжил свою избирательную речь:

— Я уже упоминал, что мне рекомендовали вас как прекрасного телохранителя. Конечно, первоначально я не очень в это поверил, поскольку, знаете ли, не женское дело… но потом переменил свое мнение. Убедили.

Он выжидательно уставился на меня, и я поняла, что он ждет от меня какой-либо реплики, подтверждающей, что я приняла его слова к сведению.

Я очаровательно улыбнулась в полном соответствии с голливудской методикой — единовременным обнажением всех тридцати двух зубов.

— То есть вчера, я так поняла, вы меня испытывали, не так ли, Геннадий Иванович?

— Не столько я, сколько…

— Геннадий Иванович, — оторвавшись от трапезы, укоризненно произнес Блюменталь и повернул тяжелую голову на толстой шее в сторону Турунтаева.

Однако тот не обратил внимания на слова своего распорядителя-координатора — или кто он там ему был — ни малейшего внимания. По всей видимости, приоритетным правом тотального воздействия на Геннадия Ивановича обладала только его почтеннейшая супруга Татьяна Юрьевна.

— Так вот, — продолжал он, — вас хотел испытать не столько я, сколько моя жена. Она вбила себе в голову, что каждая женщина, которая приближается ко мне ближе чем на десять метров, немедленно начинает меня домогаться. И я, соответственно, тоже. И поэтому она, как то говорится в классике, решила создать типическую ситуацию и в ней пронаблюдать за мной и вами. И как раз кстати подвернулся юбилей моего племянника… Самсона Головина. Тем более что вы были приглашены.

— Пронаблюдала? — холодно спросила я.

— Разумеется, — отозвался он, игнорируя нотку сухого скепсиса в моем голосе. — Вы ей понравились, так теперь я могу обсудить с вами ряд вопросов.

Это звучало бы довольно смешно, говори это простой обыватель, плотно сидящий под каблуком своей свирепой супруги, основные семейные функции которого сводятся к выносу мусорного ведра, изготовлению яичницы из рахитичных куриных зародышей да пролеживанию дивана.

Но передо мной сидел потенциальный губернатор области, человек, за которым стояли реальные политические и финансовые структуры.

— Иосиф Соломонович наводил о вас справки, — продолжал Турунтаев. — Он выяснил, что вы обучались в Москве в заведении, которое представляет собой нечто вроде… вроде… курсов телохранителей. Так, Иосиф Соломонович? — Он повернулся к закончившему обедать Блюменталю.

— Насколько я понял, вы обучались в высшей школе, курируемой спецслужбами, по профилю Главразведуправления, не так ли, Евгения Максимовна?

— Можно сказать, что и так, — коротко ответила я. Ну что ж, курсы телохранителей так курсы телохранителей. Не рассказывать же им, в самом деле, подлинные детали моей биографии?

…Конечно, это были никакие не «курсы телохранителей». Геннадий Иванович еще сказал бы: курсы киллеров или курсы шпионов. Как говорится, я бы в киллеры пошел, пусть меня научат.

Откровенно говоря, моей учебы в закрытом Ворошиловском институте, курируемом наиболее засекреченными в коридорах власти силовыми структурами и выпускающем кадры для разведки, — так вот, обучения в нем за глаза хватило бы, чтобы приравнять себя и к высококлассному киллеру, и к дипломированному психологу, историку, переводчику и еще десятку специальностей.

Если же присовокупить сюда трехлетнюю стажировку в элитном спецотряде «Сигма», пребывание в котором было тяжелейшим испытанием даже после «ворошиловки», то в тот же перечень можно включить профессии каскадера, телохранителя, тренера по ряду единоборств, а равно и профессионального снайпера, легкоатлета и автогонщика.

И все это с массой эзотерических примочек и технологий под расхожим ярлыком «секрет фирмы».

— Мы достаточно хорошо изучили вашу личную биографию и удостоверились в том, что ваша профессиональная репутация безукоризненна, — солидным, хорошо поставленным баритоном выговорил Иосиф Соломонович. — Я знаю несколько случаев, когда вам предлагали большие деньги за, скажем так, сознательные проколы в вашей работе, в результате которых ваш клиент должен был загреметь к праотцам. И вы отказывались. Что ж… Нам хотелось бы обсудить условия вашей работы на нас и размер вашего гонорара в случае, если вы примете ваше предложение.

И, совершенно справедливо истолковав причины моего молчания, добавил:

— Возможно, я не совсем верно выразился. Мы обсудим условия вашей работы и сумму вашего гонорара, а потом вы сообщите ваше решение. Я надеюсь, что вы примете его в нашу пользу, несмотря на то что ваши политические взгляды не соответствуют нашей платформе. Впрочем, для серьезных людей это вовсе не камень преткновения. Политические взгляды — субстанция скользкая и обтекаемая.

«Вот это деловой человек, — подумала я. — Выступает по сути проблемы, без всяких разглагольствований в пользу бедных и ссылок на выверты свирепой супруги. Все сугубо конкретно. Бьюсь об заклад, что у него ровно столько же прокоммунистических убеждений, сколько и у меня. То есть нет вообще».

— Вы должны будете постоянно находиться при Геннадии Ивановиче, — проговорил Блюменталь. — Срок вашей работы исчисляется десятью днями: до выборов двадцать шестого марта. Максимум — двенадцать. До подведения окончательных итогов выборов.

— Постоянно находиться при Геннадии Ивановиче — это означает: круглосуточно?

— Да.

— И каков же будет мой гонорар?

— Я примерно знаком с вашими расценками, — сказал Блюменталь. — Но, принимая во внимание особую важность и значимость этих десяти дней и то, что вчера вы предотвратили катастрофу, мы готовы заплатить вам больше, чем вы обычно запрашиваете.

Турунтаев с готовностью кивнул и проговорил:

— Скажем, как вы относитесь к… м-м-м… — И назвал сумму, которая в самом деле довольно существенно превышала мои обычные ставки.

Я на несколько секунд задумалась — вернее, сделала вид, что задумалась, потому что деньги в самом деле были очень приличными, — а потом произнесла:

— Я думаю, что мы вполне можем договориться.

Блюменталь сдержанно кивнул, а Турунтаев довольно ухмыльнулся и проговорил:

— К исполнению обязанностей можете приступать хоть с данной секунды. Если вам нужен аванс, то Иосиф Соломонович распорядится выдать его.

— Благодарю, не откажусь, — сказала я.

— Да кто же в наше время отказывается от денег, — хитро подмигнул мне Турунтаев, — даже когда возлагает на себя исполнение важного партийного поручения…

— Простите?

— Я говорю, что…

— Геннадий Иванович, — укоризненно перебил его Блюменталь и покачал головой. Это мне напомнило сакраментальное: «Семе-е-ен Семе-еныч!»

— Ах да, — спохватился тот. — Кажется, я немного отвлекся. Теперь, когда вы дали согласие работать на меня, осталось только подписать несколько документов.

— Каких же именно? Договор?

— О, все как обычно. Вероятно, вам уже приходилось подписывать такие рабочие соглашения.

— Ну конечно, — согласилась я и, наскоро просмотрев представленные мне Блюменталем документы, поставила свою подпись.

— А теперь еще один небольшой пункт.

— Что? — Я подняла голову от бумаг и пристально посмотрела на непроницаемое смуглое лицо Иосифа Соломоновича, в его холодные, тускло поблескивающие темные глаза. — Какой пункт?

— Вот, — он извлек из папки еще один лист бумаги и протянул мне.

Я взглянула и подняла брови:

— Подписка о неразглашении? Серьезный подход, Иосиф Соломонович. Как в соответствующих госструктурах.

Тот пожал плечами:

— Просто во время вашей работы с Геннадием Ивановичем вы можете увидеть и услышать многое из того, что не хотелось бы делать секретом Полишинеля. Вы меня понимаете?

— Вполне! — помпезно заявила я. — Конечно, секреты и методы небожителей — это как амброзия древнегреческих богов, которая согласно мифу могла убить на месте отведавшего ее смертного.

На губах Блюменталя появилась слабая улыбка, а Геннадий Иванович проговорил:

— Вы умеете выражаться образно, Евгения Максимовна.

Глава 4 Дом по соседству

— Как вам понравился Блюменталь?

Я повернулась к хитро ухмыляющемуся Турунтаеву и произнесла:

— О таком человеке, как он, сложно составить мнение за те жалкие несколько минут, пока я его видела.

— Это не ответ.

— Я могу сказать, что он очень скрытный человек. Вы никогда не обращали внимания, Геннадий Иванович, на то, какой у него взгляд?

— Н-нет. Взгляд как взгляд. А что?

— Дело в том, что он очень редко смотрит в глаза собеседнику. А если смотрит, то это напоминает рентгеновский снимок — мгновенно и пронизывающе.

Геннадий Иванович почесал за ухом и посмотрел в массивный затылок охранника на переднем сиденье автомобиля, а потом зачем-то щелкнул по лысине шофера, солидного мужчины средних лет, и проговорил:

— Да, Иосиф Соломонович очень своеобразный человек. Я работаю с ним уже несколько лет, но тем не менее еще до конца не понял, каким образом ему удается так блестяще достигать поставленных целей.

— Простите, а куда мы едем? — уточнила я. — На ваш завод или, быть может…

— Какой завод! — замахал руками Геннадий Иванович. — Мы едем в мой дом обедать.

Я недоуменно подняла брови.

— Геннадий Иванович… быть может, я чего-то недопонимаю, но ведь вы только что в клубе… с Блюменталем…

— Э-э-э, нет! — перебил кандидат в губернаторы. — Это было так… немного закусить перед обеденной трапезой. А обедать я всегда езжу домой. Конечно, если не нахожусь в другом городе.

Я замолчала. Но ненадолго. Когда автомобиль Турунтаева — а это на сей раз была простая черная «Волга», точно такая же, как та, что заезжала сегодня за мной, — въехал в прекрасно знакомый мне двор, я зашевелилась, недоуменно огляделась по сторонам и произнесла:

— Простите, Геннадий Иванович… вы упомянули, что мы едем домой. Но вы не уточнили, к кому именно домой мы направляемся.

— Что… что такое? — поднял голову задремавший борец с антинародным режимом. — То есть как это?

— Вы приехали во двор моего дома, — спокойно пояснила я.

— Не знаю, о чем вы говорите, но я живу именно тут, — несколько раздраженно проговорил Геннадий Иванович и шмыгнул носом. — Видите вон тот пятиэтажный дом с балкончиками? Вот в том доме я два месяца назад купил квартиру.

Вот это номер! Оказывается, вот уже два месяца я живу в ста метрах от кандидата в губернаторы области от КПРФ! Интересно, что бы сказала Олимпиада Кирилловна, если бы узнала, что ее кумир обретается так близко от нее?

— Хорошая конспирация, батенька, — вполголоса произнесла я. — Никто и не заподозрил, кто живет у нас по соседству.

— А где ваш дом? — поинтересовался Турунтаев.

— А вон он, — я показала на типовую крупнопанельную десятиэтажку. — Мои окна, кстати, прекрасно отсюда просматриваются.

— Да ну? — ухмыльнулся Геннадий Иванович. — То есть на будущее… это когда вы уже не будете работать моим телохранителем, а я буду губернатором… мы сможем желать друг друг приятного аппетита, а то и спокойной ночи?

Я пожала плечами, а потом вышла из машины, оглядела двор — свой собственный двор — и потом подала руку Турунтаеву, помогая ему выйти из машины. Хотя по-хорошему все должно быть наоборот.

Впрочем, в деловых отношениях не должно быть разделения на мужчин и женщин. Иначе никакой настоящий профессионализм невозможен.

Из следовавшей за нами черной «БМВ» вылезли двое молодых людей, которые, по всей видимости, тоже намеревались принять участие в обеденной трапезе Геннадия Ивановича. Я указала ему на это обстоятельство.

— А, это мои охранники, — отмахнулся он.

— Я прекрасно понимаю, что это не киллеры. Но зачем они следуют за нами? Отрабатывать подъезд, прихожую? Может быть, производить досмотр личного унитаза? Дело в том, что если вы наняли меня, Геннадий Иванович, то вам уже не потребуется присмотр иных людей, пусть самых высококвалифицированных. Чего я по виду этих парней заключить пока не могу. Я профессионал, Геннадий Иванович, и поэтому не терплю двойной системы охраны: дескать, пусть она охраняет босса, а мы присмотрим за ней.

Турунтаев пожал плечами, а потом жестом велел своим людям подождать его в машине.

— Вот это совсем другое дело, — заключила я, а потом, пропустив перед собой Геннадия Ивановича, захлопнула дверь подъезда.

* * *

Квартира, приобретенная защитником угнетенных антинародным режимом масс, поражала буржуйской роскошью и капитальной, по нормам евроремонта — я бы даже сказала, капиталистической, — отделкой. Итальянская мебель, скульптуры в прихожей, двухуровневая планировка семи комнат и трех ванных — все это ничем не отличалось от житья-бытья обыкновенных «новых русских», как известно, не отягощающих себя строгой социальной моралью и приверженностью бессмертным канонам марксизма-ленинизма.

— Та-а-ак! — протянула я. — Что бы по поводу всего этого сказал товарищ Зюганов?

— А что товарищ Зюганов? — беззаботно откликнулся Геннадий Иванович. — Товарищ Зюганов тут как-то раз был. В костюме за тысячу долларов и в платиновых часах за пять тысяч.

— А как же пролетарская солидарность? — не преминула поддеть я.

Товарищ Турунтаев хитро прищурился, вероятно, опять вспомнив заветы великого Ленина, а потом с размаху нахлобучил свою шляпу на голову небольшой мраморной скульптуре в прихожей — по всей видимости призванной изображать одновременно Венеру Милосскую и вешалку.

…А где же бюстик Ильича?

— Что же мне — в пещере жить после этого? — наконец проговорил он. Снял пальто и после того, как он галантно помог снять верхнюю одежду и мне, внезапно продекламировал: — «Мне хочется домой, в огромность… квартиры, наводящей грусть… приду, сниму пальто, опомнюсь, огнями улиц озарюсь».

— А пристало ли коммунисту, или, скажем так, кандидату от КПРФ цитировать Пастернака? — лукаво спросила я. — А, Геннадий Иванович?

— Да ладно вам, Женя, — отмахнулся он. — Татьяна Юрьевна у меня настоящая коммунистка по убеждениям, не то что я, а Ходасевича и Игоря Северянина читает. И увлекается оккультизмом. Так что если вам и угодно причислять нас к коммунистам, то только к коммунистам новой формации. Ладно… пойдем отобедаем чем бог послал.

Ну точно по Ильфу и Петрову.

Ну и, как водится, бог послал Геннадию Ивановичу в этот день просто роскошный обед: осетровая уха, рагу по-французски, несколько видов закусок, красная и черная икра, семга, фрукты в больших хрустальных вазах — и прочая, и прочая, и прочая, как пишут в своих манифестах монархи.

Кроме того, на столе, накрытом на двоих, теснились бутылки с дорогим французским коньяком, несколько сортов столовых вин, ликер «Куантро» в комплекте со свежей клубникой и, наконец, водка в запотевшем от холода хрустальном графинчике.

Выбор, как в хорошем ресторане.

Съесть все это не представлялось возможным, даже если бы мы взяли с собой Блюменталя и тех двух парней, которые вышли вслед за нами из черной «БМВ».

— Прошу вас, — жестом радушного хозяина пригласил меня за стол Геннадий Иванович. — Только, ради бога, не говорите, что это стоит больше, чем пара десятков месячных пенсий коммунистического электората.

Это надо же: он еще и шутит.

Клиент не совсем безнадежен.

— Да что вы, Геннадий Иванович, — улыбнулась я. — Против такого лукулловского изобилия все слова жалки. А кто это все приготовил?

— Да повариха, — отмахнулся Турунтаев. — Она, наверно, у себя на втором уровне. Играет в компьютер или лазает по Интернету. Она большая любительница этих, как бы вы выразились по моему адресу, буржуйских штучек.

Мне осталось только понимающе улыбаться…

Мы выпили за начало моей деятельности, плотно закусили, а потом Геннадий Иванович, раскрасневшись от выпитого и съеденного и размахивая апельсином так, словно это был булыжник, как известно, являющийся орудием пролетариата, повел следующую речь:

— Я полагаю, что вы не вполне владеете политической ситуацией в губернии, Евг… я буду звать вас Женей, а то имя-отчество — это слишком утомительно. — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — А вам, Женя, необходимо знать политическую ситуацию в области на настоящий момент более или менее прилично.

— Да, я недавно вернулась из заграничной поездки, — отозвалась я. — Трехнедельное турне по Европе. А в нашей стране, как и в отдельно взятой области… сами понимаете, все имеет обыкновение меняться… ну… с калейдоскопической быстротой.

— Это верно. Так вот, на пост губернатора основными кандидатурами рассматриваются трое: нынешний губернатор Дмитрий Филиппович Елагин, затем ваш покорный слуга… ну и… независимый кандидат Олег Острецкий, крупный предприниматель, в известного рода кругах известный под кличкой Шпон. Как говорится, час от часу не легче.

Турунтаев явно вошел в раж. Вероятно, ему довольно часто приходилось выступать публично, поэтому численность аудитории для него не имела значения, даже если это были только молодая женщина — одна штука — и один раскормленный кот, спящий в кресле, — одна штука.

— Ну, Дмитрия Филипповича вам представлять не надо — это, как любят говорить в СМИ, фигура федерального масштаба. Фигура у него и правда толстовата — я против него мелковат буду. Человек он с большими связями и большими амбициями. Вот только одно у него хромает, — Геннадий Иванович довольно пожмурился, а потом выдал: — Рейтинг у него хромает. Маловато будет, как говорится. Так что шанс избраться у него только один — если третий кандидат — Острецкий — оттянет у меня достаточно голосов. А это… черт его знает, с нашим веселым губернатором все возможно.

Я усмехнулась.

— А этот Острецкий — человек очень занимательный, как любит говорить Иосиф Соломонович Блюменталь.

Я слышала об Острецком достаточно много. Этот человек возглавлял структуру, которую он гордо именовал медиахолдингом. Вероятно, по примеру несравненно более крупных столичных холдингов типа «Мост-медиа» или империи Бориса Березовского.

Впрочем, по провинциальным меркам это была довольно крупная структура, включающая в себя охранное агентство, банк, разветвленную сеть дочерних фирм, магазинов и торговых баз. Острецкий имел акции ряда довольно крупных предприятий и контрольный пакет пары тарасовских заводов. Кроме того, он подвизался в сфере шоу-бизнеса — активно финансировал несколько фирм, промышляющих организацией гастрольных туров столичных знаменитостей. Помимо этого, он возглавлял координационный совет по организации гастрольной деятельности при правительстве области.

Всегда замечался на любви к спорту. По-моему, именно Острецкий владеет контрольным пакетом акций лучшего футбольного клуба области.

Депутат областной Думы.

Одним словом, фигура значительная во всех смыслах: бизнесмен, меценат, политик, акционер национальных нефтяных компаний.

И крупный криминальный авторитет.

— Да, я много слышала об Олеге Даниловиче, — проговорила я. — Более того, мне раза два приходилось видеть его лично. Нельзя сказать, что он произвел на меня уж очень благоприятное впечатление.

— Ага! — проговорил Геннадий Иванович и выпил еще одну стопку водки. — Прекрасно. Так вот, с недавних пор у меня есть подозрения… что вчерашний взрыв — дело рук именно этого господина.

— Олег Данилович способен на многое, — кивнула я. — Так что… у него в самом деле есть какие-то шансы отнять у вас определенное количество голосов? Ведь электорат-то у вас абсолютно разный.

— Ну, не скажите, — покачал головой Турунтаев. — Не скажите. Наши аналитики, как, кстати, и аналитики губернатора, пришли к выводу, что все не так однозначно.

Я пожала плечами: в самом деле, современные политические технологии допускали такое манипулирование «гласом народа — гласом божьим», что был возможен любой, даже самый невероятный расклад. Ну посудите сами: разве избрание Бориса Николаевича в 1996 году с нулевого рейтинга — не чудо?

— Сегодня у меня с этим деятелем встреча, — проговорил Геннадий Иванович. — Важнейшая встреча. Буду говорить с ним о снятии его кандидатуры с выборов. Вот так.

— Но для такого предложения нужны рычаги давления, и очень серьезные, — проговорила я, чувствуя, как от съеденных яств и выпитого ликера «Куантро» со свежей клубникой по всему телу растекается приятная, сытая истома.

Турунтаев ухмыльнулся и взмахнул рукой, отчего смахнул на пол почти опустошенную им тарелку. Тарелка разбилась. Кот меланхолично открыл один глаз и мутно посмотрел на источник досадного шума.

Турунтаев же давно привык не обращать внимания на курьезные происшествия, причиной которых по большей части был он сам. Поэтому он не моргнул и глазом, а с загадочным видом потер подбородок и сказал:

— Ну… кое-что найдется.

В этот момент из прихожей послышался мелодичный звук, потом пронзительный сигнал, на лице Турунтаева появилось ошеломленное выражение, а недожеванный кусок мяса из его рта упал прямо в тарелку с ароматным бульоном.

Брызги полетели по всему столу.

— Одну минуту! — пробормотал он. — Сейчас… сейчас, Женя…

И он опрометью выбежал из комнаты.

«Чтоб мне носить фамилию Блюменталь, если это пожаловала не Татьяна Юрьевна», — подумала я. Уверена, что визит всех громил Олега Даниловича Острецкого по прозвищу Шпон не вызвал бы у Геннадия Ивановича такого панического испуга.

Я встала из-за стола и выглянула в просторную прихожую.

Перед небольшим черно-белым монитором, скорчившись, стоял Геннадий Иванович. На экране монитора высветилась сухопарая женская фигура и характерные острые черты госпожи Турунтаевой. Она открывала дверь.

Увидев, что я смотрю в прихожую, Геннадий Иванович быстро забормотал:

— Автоматический видеофон… сигнализация. Это жена возвратилась с работы… что-то она сегодня рано.

Откровенно говоря, паника Турунтаева мало вязалась с его недавним самодовольным откровенничаньем и теперешним положением вещей: все-таки нельзя сказать, что обед с новым телохранителем является чем-то жутко предосудительным. Тем более что Татьяна Юрьевна уже видела меня и была в курсе планов своего мужа.

— Я же еще не сообщил, что вы уже работаете у меня, — быстро выговорил кандидат на пост губернатора области. — Она может не так понять.

— Ну так объясним!

В этот момент дверь отворилась, и вошла Татьяна Юрьевна. За ней семенил какой-то здоровяк, до отказа навьюченный сумками. Вероятно, шофер или личный телохранитель. А может, и тот и другой одновременно.

Она увидела меня и Геннадия Ивановича и тут же нахмурилась.

— Это как понимать? — холодно произнесла она.

— Разве я не говорил тебе, что с сегодняшнего дня Евгения Максимовна будет работать моим личным телохранителем?

На лице верзилы, который волок сумки, промелькнула довольно-таки поганенькая улыбка: дескать, я-то не сомневаюсь, каким образом эта самая Евгения Максимовна будет хранить тело кандидата в губернаторы.

Татьяна Юрьевна проткнула меня мутным рыбьим взглядом, подобно тому, как шашлычник хладнокровно нанизывает кусочки свинины на шампур, и сказала мужу:

— И все-таки тебе следовало позвонить.

И прошла в квартиру, не снимая обуви. Верзила, совершенно откровенно ухмыльнувшись мне, потащился за своей работодательницей.

— А это еще кто такой? — спросила я.

— А-а-а… это Виктор… Танин шофер, — рассеянно ответил Турунтаев.

Довольно мерзкий тип этот шофер, надо сказать. Улыбка такая самодовольная… липкая, как свежевытканная паутина. Впрочем, каков поп, таков и приход. То бишь каков хозяин, таков и слуга.

— Поедем в клуб, — проговорил Турунтаев. — Там я свяжусь с Блюменталем.

* * *

Перед тем как сесть в машину под пристальными взглядами турунтаевской охраны, пропустив моего нового босса вперед, я бросила взгляд на свое окно.

Занавеска была отдернута.

Я недоуменно подняла брови и на несколько секунд задержалась, пристально разглядывая окна и стараясь понять, не допустила ли я ошибки и мое ли это вообще окно: дело в том, что тетушка никогда не оставляла занавески отдернутыми и всякий раз, когда я забывала задергивать окно, ворчала и говорила, что терпеть не может солнца, светящего в глаза.

При этом вполне могла бушевать метель и солнца не предвиделось даже в далекой перспективе.

Я всегда расценивала это как причуды уже пожилой и, в сущности, одинокой женщины.

Но на этот раз занавеска была отдернута. Более того, на подоконнике стоял… да, это что-то непонятное.

Непонятно, зачем тете Миле понадобилось покупать… покупать великолепный букет алых роз.

А то, что на окне стояла ваза с пышным букетом моих любимых цветов, я могла разглядеть и отсюда, от подъезда дома Геннадия Ивановича Турунтаева.

Вероятно, это один из моих поклонников приходил ко мне с визитом и, не застав дома, оставил этот чудесный букет.

Кто бы это мог быть?

Я приятно улыбнулась собственным мыслям и села в автомобиль директора нефтезавода. Быть может, нашего будущего губернатора.

Глава 5 Олег Острецкий по прозвищу Шпон

Вечером того же дня Геннадий Иванович поехал в Драматический театр оперы и балета, где должен был состояться финальный тур конкурса красоты «Мисс Тарасовская губерния». Когда мы направились туда, я уже знала, что генеральным спонсором конкурса является фирма «Рио», которую возглавлял не кто иной, как Олег Данилович Острецкий.

Но прежде чем мы попали в здание театра, произошло одно знаменательное событие, смысл и значимость которого я не смогла до конца уяснить.

Это пришло позже.

Впрочем, я уже упоминала об этом происшествии, так сказать, коротком штрихе к повседневному бытию Евгении Охотниковой.

Дело в том, что после клуба я заехала домой. В самом деле, не отправляться же мне в театр в строгом, чопорном деловом костюме, который я выбрала для первого визита к Турунтаеву.

Сам Геннадий Иванович остался внизу, в машине, с двумя телохранителями.

Я поднялась на свой пятый этаж и тут же увидела дядю Петю. Он сидел на пороге своей квартиры и со скорбным видом выдирал на голове остатки былой шевелюры.

— Что такое? — спросила я, поймав на себе его умоляющий взгляд.

— Да бабка моя пропала… как корова языком слизнула, — простонал он. Очевидно, каждое слово болезненно отдавалось у него в висках, раскалывающихся от боли: дядя Петя имел обыкновение быстро трезветь. — То ли я ее по пьянке куда определил… то ли она сама выехала кататься, значит… на своей коляске… да Кондратий ее и оприходовал. Пропала…

— Может, ты просто по пьянке путаешь, а, дядь Петь? — предположила я. — И вообще… чего это ты на полу сидишь? Смотри, застудишься, а у самого денег и на насморк не хватает.

Тот неопределенно махнул рукой и, вцепившись руками в шевелюру, склонился едва ли не до пола: вероятно, его просто приплющило спазмом головной боли.

Я вздохнула и вошла в свою квартиру.

И тут же наткнулась на тетю Милу.

— А что это ты так рано? — удивилась она, лучась довольной улыбкой. — Я предполагала, что ты куда-то надолго, до позднего вечера. Ушла со своим этим… кавалером.

— Каким еще кавалером, тетушка? — проговорила я, на ходу скидывая обувь и проскакивая мимо нее. — Ты что-то путаешь.

— Ну-у-у, — искренне занедоумевала тетушка, — а то я не понимаю. Прихожу домой, а тут большущий букет роз. Ну, думаю, к Женьке кто-то приходил. И я…

Я остановилась, словно меня ударили в грудь. Дальнейшие слова тети Милы словно отрезало плотной звуконепроницаемой завесой. Вспомнила. Букет роз… да, я видела его на окне. Но как же так… если она пришла, а букет уже стоял, то это значит, что человек, который принес его, проник в квартиру в отсутствие хозяев?

Только так.

Но кто же этот человек?

Я шагнула в комнату и увидела его.

…Нет, не человека — только букет. Он все так же стоял на подоконнике в моей любимой вазе, и благоухание от него распустило свои лепестки по всей квартире.

— То есть вы говорите, тетушка, что пришли, а этот букет уже стоял? — медленно спросила я.

Она недоуменно застыла в дверях.

— Да. А что?

— Ничего. Только я совершенно уверена в том, что никто не дарил мне этих цветов, потому что я только что вернулась от своего нового клиента. И еще: я не понимаю, как эти цветы вообще попали в нашу квартиру.

Тетя Мила издала горлом неопределенный звук, а ее очки так и подпрыгнули на переносице.

— То есть что, Женечка… — произнесла она после довольно продолжительной паузы, — ты что, думаешь, что в наше отсутствие в квартиру проник некто и, вместо того чтобы ее обчистить, оставил тут букет роз? Так, что ли?

— Ничего не знаю, — с некоторым раздражением проговорила я. — И вообще… мне некогда во всем этом разбираться. Мне нужно срочно идти в театр. По делу. Так что мне некогда.

Тетушка укоризненно покачала головой, и я поспешила добавить более мягким тоном:

— А вообще, конечно, эти розы просто чудесные. Мне давно не приходилось видеть такого прекрасного букета. Такой аромат… правда, тетя Мила?

* * *

Для посещения конкурса красоты, который должен был пройти в Драматическом театре, наиболее импозантном и колоритном здании города, я выбрала длинное черное платье, облегающее фигуру, закрытое, но оставляющее обнаженными руки. Из украшений я надела только легкое золотое колье и к нему тонкий браслет на запястье правой руки.

Все сборы потребовали не менее чем двадцать минут, и потому Турунтаев два или три раза звонил мне из машины и все более и более раздраженным голосом требовал, чтобы я не тянула кота за хвост и поторапливалась.

Я аккуратно уложила в большую сумку несколько комплектов одежды на все случаи жизни — я всегда так поступала, когда мне приходилось некоторое время жить вне дома, точнее, в доме объекта охраны.

Помимо этого, я взяла с собой комплект спец-средств, которые не раз спасали мне жизнь и здоровье. А именно: мой любимый светло-серый костюм с пуговицами для дымовой завесы, изящные туфли со встроенными в них шприцами с нервно-паралитическим снадобьем, кроме того, сделанная в форме сигаретной пачки косметичка с пластитом и детонатором, а также сработанная под золото с рубинами заколка с пулей смещенного центра тяжести.

В сумочку вместе с косметикой я уложила маленький пистолетик «К-56», совсем безобидного вида, похожий на водяной — стреляющий совсем крохотными дротиками с сильнейшим снотворным на лезвии. Выглядит невинно, но на деле страшная штука: острейшие дротики проходят сквозь самый толстый слой одежды и действуют в течение одной секунды.

Человек теряет сознание практически мгновенно.

Как говорится, прекрасное средство защиты для особо пугливых дамочек, измученных фобиями гипотетического насилия. Хотя, надо сказать, большинство из подобных особей прекрасного пола может отпугнуть мужчину уже своим видом.

…Кроме всего вышеперечисленного, надо упомянуть красивую белую кофточку, сработанную из прочнейших кевларовых нитей и на деле являющуюся надежнейшим и очень дорогим бронежилетом.

Увенчала я все это убийственное великолепие браслетом с электрошоком.

Потом вошла в прихожую, окинула себя критическим взглядом и, подумав, что выгляжу я, как говорится, вполне и вполне, открыла дверь квартиры…

* * *

— А теперь представляем жюри нашего конкурса! — помпезно провозгласил жеманный конферансье.

Я пропустила два или три ничего не говорящих мне имени, прежде чем ведущий торжества не произнес:

— А теперь представляю вам председателя нашего уважаемого жюри: это президент нашего главного спонсора, фирмы «Рио», Олег Данилович Острецкий!

Я попыталась рассмотреть вставшего в почетной ложе невысокого плотного человека в черном пиджаке типа френч, надетом поверх черного же, с вырезом на горле, стильного джемпера.

Шпон.

Все такой же сдержанный, румянощекий и кругленький. Подо лбом плавают маленькие поросячьи глазки. Все та же трехдневная щетина, без которой Острецкого, по всей видимости, видела только его родная мама. Да и то, вероятно, лишь в роддоме, когда выдала на свет божий этакую глыбу, этакого матерого человечища.

Я не видела его уже около года. Впрочем, нельзя сказать, что мы были знакомы лично. Просто в свое время некоторые из его подручных вступили в жесткую конфронтацию с одним из моих клиентов. Пришлось вмешаться.

Сидящий рядом со мной Геннадий Иванович Турунтаев не смотрел в его сторону, лишь страдальчески поморщился: очевидно, ФИО Острецкого неприятно резануло ему слух, несмотря на то что он пришел сюда с вполне определенным настроем слышать это имя постоянно в течение всего вечера.

— На финальном туре конкурса «Мисс Тарасов» присутствует губернатор области Дмитрий Филиппович Елагин! — пафосно изрек ведущий и даже подпрыгнул от похвального усердия.

— Лже-Дмитрий Филиппович… — проворчал Турунтаев, косясь на меня.

Кандидат от КПРФ просто пялился на меня — платье, которое я надела, идеально подчеркивало все формы и все достоинства моей фигуры.

Да и макияж был подобран великолепно.

Я опять оглянулась на Острецкого: тот меланхолично смотрел на выходящих на сцену конкурсанток, вероятно, уже подбирая себе из их числа очередную наложницу. Олег Данилович слыл не только удачливым бизнесменом и щедрым меценатом, но и весьма любвеобильным мужчиной.

И в этот момент я почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд.

Бесспорно, это мог быть кто-то, привлеченный моей яркой внешностью. Таковых в зале оказалось не так уж и мало, несмотря на то что и на сцене было на что посмотреть — это мягко говоря.

Но я всегда чувствовала, как именно на меня смотрят.

Сейчас на меня смотрели с интересом. Несколько недоуменным, чуть высокомерным: дескать, что это за штучка? Легкое, по сути, доброжелательное досадливое недоумение в смеси с некоторым раздражением я буквально чувствовала спинным мозгом.

…Когда я работала в спецгруппе «Сигма», в которую была определена после нескольких лет обучения в «ворошиловке», нас учили фильтровать и идентифицировать — как энтомолог отлавливает и классифицирует бабочек — взгляды. Нет, не убеждения, а ту энергию, почти материальную, почти осязаемую, те флюиды, что излучает сетчатка глаза при том или ином выражении во взоре.

Любовь, восхищение, равнодушие. Страх. Ненависть.

Выхватывать эти взгляды спиной. Чувствовать. Понимать, который из них опасен и несет смертельную угрозу, а который буквально трясется из-за того, что вы, не дай бог, заметите его обладателя.

Один из моих учителей, полковник Анисимов, любил говорить:

— Вы должны не просто видеть спиной, вы должны чувствовать инстинктом охотника, особым зрением… у вас должен быть инстинкт мотылька, вы должны лететь на огонь, но, в отличие от этого существа, вам дан разум. И потому вы не должны сгореть в огне из-за того, что вас притянуло к источнику опасности, но вы не успели распознать ее.

Все эти мудреные речи сводились к одному: пробудить безотказный сигнальный инстинкт, который почти начисто отсутствует у большинства людей.

Я покачала головой и, склонясь к Турунтаеву, проговорила вполголоса:

— А что, Геннадий Иванович, вы не дарили мне сегодня роз?

— Как? — отозвался тот, но тут же уставился на сцену, потому что на ней началось дефиле девушек в купальниках, в большинстве своем чисто условных.

Все эти мужчины одинаковы: стоит им завидеть хорошенькую женщину, а уж тем паче целый комплект оных, как они теряют разум и осторожность.

А еще хвалятся своим пресловутым мужским умом.

Турунтаев сидел так весь вечер: вероятно, точно так же, как Острецкий, выбирал, кого бы осчастливить своим вниманием. Его конкуренты в предвыборной гонке — Елагин и Шпон, по всей видимости, тоже были всецело поглощены происходящим: даже ни разу не поговорили по мобильнику.

Когда объявили победительниц, на сцену с двух сторон вышли Елагин и Острецкий. Губернатор и предприниматель. Почетный гость и председатель жюри.

Острецкий объявил, что мисс Тарасов-2000 Анастасия Стрельцова от главного спонсора конкурса и лично от него, Олега Даниловича, получит новенький автомобиль «Фольксваген Пассат».

И покрутил на пальце ключами — вероятно, от этого самого подарочного авто.

Я увидела, как на его лице мелькнула плотоядная улыбка в тот момент, когда он вручал ключи победительнице, а потом по-джентльменски приложился к ее ручке.

Да, я не посоветую юной очаровательнице попадать в руки этого меценатствующего джентльмена. Если, конечно, она сама на захочет.

В этот момент Дмитрий Филиппович Елагин, невесть чему довольно посмеиваясь, объявил о закрытии конкурса красоты. Геннадий Иванович скрипнул зубами и поднялся с места вслед за многими уже поднимающимися людьми. Вдруг он пошатнулся и, взмахнув рукой, вцепился в мое плечо.

Больно, однако.

Сидевший позади нас Блюменталь перекинулся со мной сумрачным взглядом.

Выходя в проход между рядами вслед за Турунтаевым, я буквально лицом к лицу столкнулась с молодым человеком в черном пиджаке, бледном, довольно-таки изнеженного вида. Мне почему-то показалось, что он может принадлежать к представителям сексуальных меньшинств. Но тут он поднял глаза и коротко взглянул на меня.

Где-то я определенно видела этого человека, эти большие, чуть печальные глаза. Как говорится, Чайльд Гарольд, угрюмый, томный…

Я повернулась к Турунтаеву, сказала ему дежурную фразу о том, как ему следует выходить из театра, и когда посмотрела в ту сторону, где стоял молодой человек, — его уже не было.

Мы усадили насупившегося Турунтаева в машину. Справа от него села я, слева — Блюменталь.

Последний же наклонился к Геннадию Ивановичу и негромко — правда, не пытаясь укрыть свои слова от меня — проговорил:

— Все сделано согласно договоренности. Он позвонил и сказал, что мы встретимся на нейтральной территории. Клуб «Космик». Он уже абонирован на весь вечер, так что там, кроме нас и людей Шпона, никого не будет.

— Кем абонирован? — настороженно спросил Турунтаев.

— Мною и доверенным лицом Острецкого. Я уже послал людей прощупать обстановку: от гражданина Шпона можно ожидать любых сюрпризов.

— Вы умеете выбирать место рандеву, Иосиф Соломонович, — одобрительно проговорила я. — Насколько я знаю, клуб «Космик» очень подходит под определение нейтральной территории. Потому как принадлежит третейскому судье криминального мира… вору в законе. Как говорится, не будем называть имен, имя нам всем прекрасно известно. По понятиям работаете, Иосиф Соломонович.

Тот кисло улыбнулся:

— А что прикажете делать, если этот Шпон такой затейник? А в «Космике» он не станет нарушать пакт о ненападении — его не одобрят свои же люди. А вы хорошо информированы, Евгения Максимовна.

— Только одно мне непонятно: для чего мы ездили в этот театр смотреть дефиле? Если только для удовольствия, совместить приятное с полезным, то я вас, мужчин, прекрасно пойму. А если по иной причине…

Блюменталь пожал плечами: судя по выражению его лица, я явно превысила свои полномочия.

— На это я могу ответить вам одной притчей… нет, скорее даже байкой, — отозвался вместо него Турунтаев. — Один поп, то бишь священнослужитель, упорно отказывался признать Иисуса Христа евреем. Когда же ему говорили: «Батюшка, как же так, он сын иудейского бога, его мать абсолютная еврейка… как же он может быть не евреем?» — священник чесал в бороде, а потом с благостным видом поднимал кверху палец, закатывал глаза и торжественно провозглашал: «Сие для меня тайна!»

«Красиво излагает, собака», — подумала я…

* * *

Это было как в кино.

К ночному клубу «Космик», малоприметному заведению со входом в торце старинного здания, с двух сторон одновременно подъехали два мини-кортежа. Один включал в себя «Мерседес-320», «Вольво» и «БМВ» — свита коммунистического короля Турунтаева, а второй состоял из двух канонических джипов: «Гранд Черроки» и почему-то «Нивы». Правда, с удлиненным корпусом.

Это пожаловал господин Острецкий.

Свита его была более чем впечатляющей: около десятка внушительных парней с каменными лицами, в одинаковых черных полупальто — униформу им такую Шпон положил носить, что ли? — и явно вооруженных до зубов.

Впрочем, с самим Острецким в клуб пошли только двое — униформенный амбал и среднего роста лысеющий человек с узким лицом, худым кадыкастым горлом и близко посаженными к переносице глазами.

Охрана частично осталась у входа, частично рассредоточилась по близлежащей территории, а кое-кто и вовсе остался в машинах.

Со стороны Турунтаева в клуб направились тоже трое: естественно, сам Геннадий Иванович, затем я и Блюменталь.

Все было обставлено нарочито просто: мы сели с двух сторон за простой стол, Острецкий заказал себе виски со льдом, а Турунтаев — ничего.

Правильно. Не стоит пить на важных встречах.

Бармен, по всей видимости лицо весьма продвинутое, коли его оставили в помещении при такой важной встрече, немедленно принес три виски — всем троим со стороны Шпона. Амбал с кадыкастым не притронулись, а Олег Данилович стал попивать мелкими глотками, как пьют глинтвейн или шампанское, и первым нарушил молчание:

— Так о чем вы хотели говорить со мной, Геннадий Иванович?

— Я хотел бы обсудить два вопроса, Олег Данилович, — в тон Острецкому откликнулся Турунтаев. — Один — финансовый, другой, сами понимаете, — политический.

— Мне вот этих введений в девственную плеву не надо, — довольно бесцеремонно отозвался тот, покосился на меня, словно недоумевая, что тут может делать женщина, а потом одним глотком опрокинул в себя виски. — Говорите сразу и по делу.

— Я бы хотел напомнить вам, Олег Данилович, что кредит, который вы брали у меня, до сих пор не возвращен, хотя срок платежа давным-давно миновал, — холодно проговорил Турунтаев, и я подняла брови: такого сухого делового тона у Геннадия Ивановича мне еще слышать не приходилось. Хотя было очевидно, что кандидат от КПРФ на деле является весьма жестким прагматиком, без всяких идеолого-романтических примочек из цикла «власть — народу, земля — рабочим, заводы — крестьянам, каждому члену КПРФ — по бутылке водки и партийному поручению, каждому не члену — по морде».

Острецкий продолжал барабанить костяшками согнутых пальцев по столу.

— Я понимаю, что у вас большие расходы на предвыборную кампанию, — довольно ядовито продолжал Геннадий Иванович, — но тем не менее вы просрочили возвращение кредита на два месяца. И я хотел напомнить вам об этом лично.

— Вот оно что… — протянул Острецкий, а потом повернулся ко мне и спросил у Турунтаева: — А это что за баба с тобой, Геннадий Иванович? Че-то я тебя не узнаю… такой, понимаешь ли, правильного поведения семьянин, и вдруг обзавелся какой-то будкой, да еще таскаешь ее на стрелки? Это чтобы у меня проснулся зуд к отдаче кредита?

Зашевелился Блюменталь. Он шумно вздохнул, а потом проговорил:

— Я понимаю, что сейчас самое время изощряться в остроумии, Олег Данилович, но тем не менее вы серьезный человек, и вопрос поставлен ребром: когда вы вернете деньги?

— К чему весь этот балаган? — откликнулся тот. — Из-за каких-то паршивых четырех сотен «тонн» баксов вы берете меня на р-р-р? Блефуете? Лепите из мухи дрозофилы, понимаете ли, слона индийского? Разве мы раньше не могли договориться по бартеру… по взаимозачету, наконец? Что хотите, говорите прямо, а не разводите тут эти самые… антимонии.

И он взглянул на человека с сухим длинным лицом, который индифферентно ковырял ногтем покрытие стола.

Турунтаев посмотрел на Блюменталя и едва заметно кивнул: давай, говори.

— Олег Данилович, — медленно произнес тот, — мы все взвесили и сочли приемлемым следующий вариант: вы снимаете свою кандидатуру с выборов губернатора, а четыреста тысяч долларов таким образом приобретают новый статус… долгосрочных инвестиций, что ли. А как нам всем известно, долгосрочные инвестиции влекут за собой и другие финансовые вливания и не всегда требуют мгновенной отдачи или отдачи вообще — на то они и долгосрочные.

Острецкий откинулся на спинку стула, не сводя с Блюменталя холодного пронизывающего взгляда. Краска медленно сходила с его лица, уступая место оцепенелой бледности: по всей видимости, следовало ожидать взрыва.

Но его не последовало.

— То есть вы хотите сказать, Иосиф Соломонович, — проговорил он тихим, шипящим от едва сдерживаемой злости голосом, — вы хотите сказать, что вы великодушно прощаете мне долг и обещаете дать еще денег в том случае, если я скоропостижно сниму свою кандидатуру с выборов?

— Совершенно верно.

— Вы за кого меня принимаете? За голимого лоходрома? Или за сявку, которой можно прикрыть хлеборезку любой мало-мальской подачкой, чтобы она еще потом перед вами цыганочку с выходом танцевала?

— Все зависит от того, с какой стороны подходить к проблеме, — терпеливо проговорил Блюменталь. — Вы говорите, что мы считаем вас за незначительное препятствие, Олег Данилович? Ничуть не бывало. Мы считаем вас тем, кто вы есть: уважаемым, состоятельным и солидным человеком, у которого, к нашему искреннему сожалению, в по-следнее время несколько пошатнулось финансовое положение. Пошатнулось незначительно, это можно поправить очень быстро, если взяться за дело с умом.

— Ты читаешь мне лекцию? — резко, почти выкрикнув, бросил Шпон.

— Боже упаси! Просто мы даем вам здравые советы. Вы полагаете, что если все-таки примете участие в выборах и наберете приличное количество голосов, то нынешний губернатор в случае своего переизбрания облагодетельствует вас? Не так ли, Олег Данилович?

— Эти разговоры в пользу бедных мне уже осточертели, — проговорил Острецкий. — Думаете, я не понимаю, что вы будете говорить мне дальше? Прекрасно знаю! И про компромат на Елагина, который вы рыли с достойным лучшего применения упорством. И на меня у вас что-то есть. Да только плевать я хотел на эту байду, которую вы мне тут втуляете. Не знаю, что будет со мной после переизбрания Елагина, но если губернатором станешь ты, Гена, то не миновать нам беспредела. Думаешь, я не знаю, кто стоит за тобой и твоим Блюменталем?

Я насторожилась.

— Только напрасно ты косишь под правоверного «красного», — продолжал Шпон уже почти весело. — Не помогут и московские друзья. Кому нужен тотальный прессинг после твоего водворения на трон?

Он поднялся с места и добавил:

— И вот тебе мой совет: сними-ка ты кандидатуру сам. Несмотря на твой высокий рейтинг, ты рискуешь гарантированно проиграть. Просто потому, что имеешь прекрасный шанс не дожить до выборов.

— Так это ты вчера взорвал мою машину, сука? — с неожиданной агрессией выкрикнул Турунтаев.

Острецкий пожал плечами:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. В общем, расклад такой: если ты желаешь войны, то пусть будет война. Пускай в ход все рычаги, какие у тебя только ни есть. Он наклонился к Турунтаеву и негромко проговорил:

— Какой бы ты ни был сволочной парень, Гена, но ты все-таки лучше, чем этот… который… ну, ты меня понимаешь. Так что лучше воевать с тобой, чем с Елагиным… с тобой еще можно договориться, а вот с этим толстопузым козлом — вряд ли. Видел, какая у него сегодня была довольная пачка?

Турунтаев изумленно засопел: он не ожидал от своего конкурента таких откровенных слов.

— Мой тебе совет: выходи из игры, Геннадий Иванович. Тебя же просто уничтожат.

— Ты это что… — начал было Турунтаев, но Острецкий бесцеремонно его перебил:

— Я не хочу ссориться ни с ним, ни с тобой! Он… он страшный человек… местные криминальные беспредельщики на его фоне просто таракашки! И еще… говорят, что на тебя уже оформлен заказ.

— Какой заказ? — пролепетал Турунтаев.

— Такой. Знаешь, в начале охотничьего сезона оформляют лицензию на отстрел определенного количества зверья? Так вот, сезон начался и такая лицензия уже выдана. Кому-то из московских киллеров. Ну… что-то еще?

Геннадий Иванович покачал головой. Вместо него заговорил Блюменталь.

— Откуда такая информация? — отрывисто спросил он.

— Тебе что, Ося, светить каналы, по которым я это раскопал?

Блюменталь помассировал мальцами тяжелую нижнюю челюсть и ничего не ответил.

— Так что имею честь отбыть, — сказал Острецкий. — А ты не грусти, Геннадий Иванович. Хоть ты и строишь из себя коммуниста, но на самом деле ты вроде мужик не мусорный. Если совсем муторно на душе будет, звякни, я тебе девочку подгоню из сегодняшних конкурсанток. Хотя ты вроде как и без того в этой сфере не теряешься, — напоследок проговорил Олег Данилович и, откровенно посмотрев на меня, хитренько подмигнул.

— Сука, — глухо пробормотал ему вслед Геннадий Иванович.

Злоба — первый признак бессилия.

Глава 6 Домашние сюрпризы

— На Острецкого оказывают беспрецедентное давление, — сухо констатировал Блюменталь, когда мы сели в машину. — Он дал нам понять, что любит Елагина не больше нашего, но тем не менее предпочитает, чтобы мы спустили на него всех собак, чем ввязываться в открытую конфронтацию с Дмитрием Филипповичем.

— Н-да уж, — буркнул Турунтаев. — Давление… может, это он просто играет на нервах. Хочет выиграть время.

— Может, и так, — согласился Иосиф Соломонович. — Самая правдивая информация может обернуться блефом. Но то, что вчера взлетела на воздух ваша, Геннадий Иванович, машина — это непреложный факт. И, откровенно говоря, я не понимаю, каким образом исполнитель этого взрыва сумел подложить мину под днище буквально на глазах многочисленной охраны, на стоянке, которая со всех сторон просвечивается и где нет ни одного квадратного сантиметра площади, докуда не дотягивался бы свет.

— Образно говоришь…

— Да уж куда там… А вот вы, Евгения Максимовна, — обернулся ко мне Блюменталь, — как вы оцениваете действия вчерашнего киллера? С профессиональной точки зрения?

— Разве вы не получили заключения экспертов и вердикта Тарасовского УФСБ?

— Я хотел бы выслушать ваше собственное мнение.

— Хорошо. Я оцениваю его действия — насколько вообще можно их оценивать — как весьма удачные. Бесспорно, человек, исполнивший вчерашнее покушение, был профессионалом. Бесспорно, тут присутствовал определенный уровень везения — для него. Особенно если он не присутствовал среди гостей.

— Что-о-о?

Я перевела взгляд на Турунтаева, который и выдал этот раскатистый вой изумления.

— А что? Я вполне не исключаю тот вариант, что киллер был среди гостей. Хотя, безусловно, это достаточно маловероятно.

— Но среди гостей? — выдавил Геннадий Иванович. — Ведь список гостей составляли Самсон и Иосиф Соломонович!

Он уставился на Блюменталя.

— В самом деле, — кивнул тот, — список гостей составлял я. Самсон добавил туда человек десять-пятнадцать людей, которых я не знаю. Кстати, среди этих десяти или пятнадцати и вы, Евгения Максимовна.

— Ну, меня из списка подозреваемых можно вычеркивать сразу, — беспечно проговорила я. — Хотя бы потому, что будь я киллером, я бы уже выполнила свою работу. У меня было столько прекрасных возможностей.

— Это верно, — подтвердил Блюменталь. — Тем более… — он на секунду прервался, а потом договорил, чуть понизив голос: — Тем более что Острецкий сказал: кто-то из московских киллеров.

— Ага, — проговорила я. — Тогда, если увязать две зацепки: «московский киллер» и «киллер на юбилее Головина», то простым арифметическим действием сложения получаем: «московский киллер на юбилее Головина».

— То есть из сложения слагаемых выплывает сумма: киллер мог приехать вместе с Самсоном из Москвы, — подвел итог Блюменталь.

Турунтаев на протяжении этого разговора только крутил головой и по-жабьи пучил глаза: вероятно, его снедала ярость в тесном союзе с легкой паникой.

— Впрочем, все наши рассуждения, Иосиф Соломонович, из области чистой логики, — сказала я. — Упражнения в индукции. Окольные пути решения проблемы.

— Ну-у, — протянул Блюменталь. — Окольные пути… Окольный путь может оказаться самым что ни есть прямым. По этому поводу есть один еврейский анекдот, и, если вас, Евгения Максимовна, не смущает такой специфический юмор, замешенный на, грубо говоря, семитизме, то я могу рассказать.

Я кивнула.

— Все-таки лучше, чем базар этого Шпона, — пробормотал и Турунтаев.

— Так вот, — проговорил Блюменталь, — встречаются как-то католический священник и раввин. Священник и говорит раввину: «Вот вы раввин и умрете раввином. А вот я надеюсь со временем получить большой приход, стать богатым прелатом». — «Ну, допустим. А дальше?» — «Дальше я могу стать кардиналом». — «Замечательно. Ну а дальше-таки что?» — «Как что? Кардинал может стать Папой Римским». — «Все это прекрасно. Ну а дальше?» — «Как это — дальше? Выше Папы Римского только бог. Не может же человек стать богом?» Раввин усмехнулся и говорит: «Ну, как сказать… Одному еврейскому мальчику это удалось».

Я улыбнулась.

Турунтаев почесал в голове, а потом захохотал:

— Может, согласно твоему анекдоту об окольных путях, Иосиф Соломонович, не мне баллотироваться в губернаторы, а тебе — и сразу в президенты?

* * *

— Что-то окна не горят, — проговорил Турунтаев, окидывая взглядом фасад своего дома. — Татьяна в такое время всегда дома. Где это она ходит? А может, уже спать легла? Хотя нет… не похоже на нее.

Я хотела было сказать, что Татьяна Юрьевна не находит возможности сосуществовать под одной крышей с посторонней женщиной, то есть со мной. Но от комментариев воздержалась: это не входит в мои профессиональные обязанности.

Вместо этого я сказала совсем другое:

— Я смотрю, у вас на всех окнах задернуты шторы или плотно прикрыты жалюзи, Геннадий Иванович. Это очень предусмотрительно.

Турунтаев посмотрел на меня и крепко сжал губы.

Было около одиннадцати вечера, когда мы вернулись в дом Геннадия Ивановича. Мы — это Турунтаев и я, потому что Блюменталь вышел за квартал до того двора, на который выходили и мои, и турунтаевские окна. Как выяснилось, но жил совсем близко отсюда.

Вот сколько примечательных людей проживало по соседству со мной, а я и не подозревала об их существовании.

Я открыла дверь и первая проскользнула в прихожую.

Вспыхнул свет, и Геннадий Иванович, ослепленный им, прикрыл ладонью глаза.

— Добро пожаловать домой, Геннадий Иванович! — проговорил сочный мужской голос. В нем звучали жирные дребезжащие нотки, какие присутствуют в голосе толстого повара, аппетитно провозглашающего: «Кушать подано!»

И я увидела в проеме совершенно незнакомого мне мужчину. Судя по лицу Турунтаева, он тоже видел этого незваного гражданина в первый раз.

В руке гостя был пистолет… нет, не традиционный киллерский пистолет марки «ТТ» или «беретта». Пистолет, не снабженный глушителем, но тем не менее стреляющий совершенно бесшумно.

Это был пистолет-шприц, который заряжался ампулами и действовал только при непосредственном контакте с кожей. Но все зависело от содержимого ампулы.

Вряд ли витамин В.

Из противоположного дверного проема показался второй. Он держал куда более традиционное, но не менее смертоносное и куда более внушительное оружие. Пистолет-автомат «узи».

Геннадий Иванович захлопал ресницами и попятился к двери. Его нижняя челюсть отвисла, глаза превратились в бессмысленные оловянные плошки.

— Ну куда же вы, драгоценный, — проговорил второй, с «узи», и вскинул пистолет на уровень остекленевших от ужаса и неожиданности глаз. — Я еще не договорил. Невежливо все это.

…Третий появился у нас за спинами — вероятно, он притаился в одежном шкафу, а теперь выполз к месту разворачивающихся событий. Этот третий — с обычным «макаровым» — с издевательской улыбочкой ткнул мне в бок дулом, потом — что было еще более отвратительно — прихватил за талию, вероятно, полагая, что меня успокоит и облагодетельствует этот джентльменский жест.

А потом, отвратительно ухмыляясь, начал один за другим закрывать замки, защелкивать щеколды и поворачивать блокираторы входной двери.

И включил сигнализацию.

«Та-ак, — промелькнуло в голове, — кажется, сейчас нас будут убивать. Красочно и с прибаутками. Но не думаю, что это займет много времени».

Человек с автоматическим шприцем окинул нас холодным взглядом, а потом заговорил:

— В общем, так, дорогая моя. У меня в этом маленьком пистолетике ампула б-тубокурарина. В высшей степени замечательного препарата. Я впрысну его тебе и Геннадию Ивановичу, это тебе понравится. Расслабятся все мышцы тела, включая такую занимательную, как сердечная. Думаю, объяснять такой умной девочке, как ты, что именно произойдет с тобой при остановке сердца, не надо. Компоненты этого препарата рассасываются примерно через полчаса после введения, а за это время никто делать вскрытия и тем более давать заключения не будет. Просто не успеет. Потом, на столе у патологоанатома, вас вскроют, установят причину смерти от инфаркта. Если будут исследовать очень тщательно, то установят так называемый синдром «внезапной смерти». Обычно он встречается у младенцев, но порой случается и у взрослых. Так что не вынуждай нас вести себя грубо… мы знаем, что ты опасная дамочка, но сегодня не твой день. Это не больно.

Турунтаев застонал от ужаса.

Ну ничего. Еще посмотрим, кто кого. Не думаю, что вы, господа киллеры, предусмотрели все сюрпризы и найдете управу на все имеющиеся у меня в арсенале спецсредства.

Но промедление смерти подобно. Еще несколько секунд, и нам не поможет не то что «сигмовский» хитромудрый арсенал, а и сам господь бог со всеми его ангелами, архангелами, серафимами и херувимами. Да и то в день воскрешения всех мертвых.

Я коснулась пальцами пуговицы на своем пиджаке и сжала ее что есть силы.

Конечно, со стороны это могло восприниматься как нервное движение застигнутой врасплох женщины, но тот, кто так подумал, допустил серьезную ошибку.

Потому что в пуговице, весьма объемном полом теле, сработанном под самую что ни не есть обыкновенную пластиковую кругляшку, содержался один примечательный резервуар. Пластиком там и не пахло, зато порой пахло довольно неприятным угольно-черным веществом, выходящим из пуговицы при определенного рода нажиме на нее и создающим превосходную дымовую завесу, при этом изрядно раздражающим нетренированную носоглотку с дальнейшим проникновением в легкие.

Конечно, в бессознательное состояние этот милый туман повергнуть не мог, но хлопот доставлял преизрядно — особенно тому, кто вовремя не зажмурил глаза и тем паче не задержал дыхание.

Мгновенным касательным движением я перевела свою дымовальную пуговицу в боевое положение, и клубы черного дыма, как разорвавшая упаковку спрессованная под чудовищным давлением вата, едва ли не в доли секунды захлестнули просторную прихожую.

Кто-то глотнул дым и мучительно, с рваным хрипом закашлялся. Очевидно, не ожидал такого поворота событий.

Впрочем, к нему быстро присоединились двое злоумышленников.

Мои руки скользнули по двери, но тотчас же я поняла, что просто не успею открыть ее. Не смогу — на ощупь-то. Если бы я жила в этой квартире хотя бы два дня, то мне это, возможно, и удалось бы, но сейчас… нет, едва ли.

Я рванулась вперед, схватив за руку Геннадия Ивановича, и бросилась с ним к ближайшей двери, ведущей в комнаты. Как и ожидалось, я наткнулась на одного из молодых людей.

Вероятно, того, что был с «узи», потому что послышалась короткая сухая очередь, потом какой-то грохот — и наконец, воздух прорезал хриплый вопль:

— Не стрелять… ссука!!!

Я с силой вытянула руку вперед и, судя по ощущениям, попала парню прямо в переносицу.

Судя по шуму, сопоставимому с грохотом от падения массивного шкафа, тому не пришлось по вкусу подобное мое поведение.

Путь в комнаты был свободен.

Мы взбежали по лестнице, ведущей на второй уровень. Впрочем, взбежали — это громко сказано: бежала одна я, а Турунтаев волочился за мной, как груженная отборным хламом волжская баржа за могучим бурлаком.

Тут, естественно, уже не было дымовой завесы, да и в прихожей она начала рассеиваться, потому как была кратковременной — срок ее существования исчислялся буквально несколькими секундами.

Тут загорелся свет, и мы наткнулись еще на двоих: человек, заказывавший Турунтаева, явно не поскупился на расходы и нанял целый взвод бравых вояк.

Впрочем, они оказались не столь уж и бравыми.

Хотя внешний вид их определенно заставлял заподозрить нешуточные боевые амбиции, особенно у лохматого рыжего верзилы в черной «косухе», которые носят преимущественно байкеры и металлисты-грайндкоровцы. Он сорвал с сиденья свою толстую задницу и вскинул на меня пистолет, а потом, сдержанно, но удивительно мерзко ухмыляясь, коротко, басом, произнес:

— Ррруки, падла!

— Ух, какой ты крутой, — сказала я, спокойно поднимая руки и поправляя одной из них прическу. — А где куртку такую купил? Не в секонд-хенде? А то у меня на днях один знакомый бомжик… удивительно милый человек… такую же точно сдал туда.

Он сдавленно пролаял матерную ругань и решительно шагнул к нам. Турунтаев, который, несмотря на его беспомощное состояние, успел вытянуть из кармана мобильник, задрожал и выронил телефон на ковер.

— Сколько же вас тут, ребята? — продолжала я. — Просто какая-то калидонская охота… центрально-африканское сафари. Высокий класс, как говорил Авессалом Владимирович Изнуренков.

Он совершенно напрасно слушал мой бред и не следил за рукой, поправляющей волосы. Впрочем, ведь в этом пункте я исполняла его приказ: «Руки вверх!»

Тоже мне… «ну где же вы девчонки, девчонки, девчонки… короткие юбчонки…»

…Конечно, разве простой смертный может подозревать о таких хитрющих штучках, как, скажем, живописная заколка с пулей смещенного центра тяжести? Такая, какая сидела у меня в голове, то есть в волосах.

Заколка, а не пуля, конечно.

Потому что пуля… о, пуля в следующую секунду сидела в голове этого рыжего недоумка. Он даже не успел ничего сделать, не успел даже простонать, потому что против его переносицы возникла маленькая дырочка, быстро расползшаяся в бесформенную кровавую кляксу.

Пуля была маленькая, она не отбросила мою жертву, как то бывает при стрельбе из «стволов» большого калибра. Она просто вошла в голову в районе нижней части лба, а вышла из правого уха, порвав мочку.

Вот это и называется пуля со смещенным центром тяжести. Теоретически она может попасть, скажем, в затылок, а выйти из пятки или хоть из прямой кишки — ее пути не менее неисповедимы, чем…

Впрочем, не стоит грешить, допуская подобные вольные сравнения.

Второй, совершенно лысый худой парень, пронзительно, по-бабьи взвизгнул и бросился на меня. Тут я, не мудрствуя лукаво, уклонилась от его первого, по-мамаевски стихийного наскока, а потом от всей души зарядила в солнечное сплетение.

Правой ногой.

Потому что, как говорится, неохота руки марать…

Этот второй буквально задохнулся от боли, его отбросило к окну и переломило пополам. Пытаясь сохранить равновесие и восстановить дыхание, он конвульсивно хватанул руками первое, что попалось… а именно одно из тех плотно прикрытых жалюзи, недавно удостоившихся моей похвалы.

Равновесия лысый, естественно, не удержал и свалился прямо на обогреватель «Dragon de longhi», а сверху на него рухнуло сорванное жалюзи.

В этот момент в комнату ворвались те трое, с которыми я столь коварно обошлась в прихожей. Они все еще кашляли и моргали, как наглотавшиеся тополиного пуха коровы, но вид у них был еще более угрожающий.

— Драная шалава!

Я инстинктивно припала к полу и бросилась за кресло, подтягивая к себе Геннадия Ивановича. В кресло тут же вошла целая автоматная очередь, и я подумала, что в роли барьера оно долго не продержится.

Я выхватила из сумочки пистолет «К-56», стреляющий парализующими дротиками, и выстрелила в определенно намеревавшегося достичь нас парня с «узи», на переносице которого тлела внушительная ссадина.

По всей видимости, это след от моего удара.

Однако я недооценила своего противника: ему удалось уклониться от губительной металлической иголочки, тонко пропевшей в воздухе и вонзившейся, кажется, в книжный шкаф.

Тут мальчики поняли, что Восьмое марта уже прошло и что преподнести мне подарок в лице самих себя им так просто не удастся.

Придется начинать более осторожную тотальную осаду.

Впрочем, главное, что грело им душу, — это, по всей видимости, вид турунтаевского сотовика, который он так неаккуратно выронил на пол и попался под ноги одному из киллеров. И, разумеется, был благополучно раздавлен.

По их мнению, теперь Геннадий Иванович не сможет оперативно вызвать подмогу.

И в этом они были правы.

— Извините, Геннадий Иванович, — пробормотала я. — Кажется, сейчас я немного испорчу вам паркет.

И я вынула из сумочки маленькую коробочку в форме сигаретной пачки, представлявшую собой как бы набор теней, а в действительности содержавшую несколько десятков граммов пластита и снабженную ртутным детонатором, взрывавшимся от сильного удара или сотрясения.

— Что это? — скороговоркой выдавил Турунтаев пепельно-серыми губами. — Сейчас… с-с-с…

Наверно, он хотел сказать: «Сейчас не время наводить красоту». В этом он был прав: я собиралась отнюдь не наводить — я собиралась портить красоту.

Красоту турунтаевской квартиры.

Я взвесила коробочку на ладони, а потом швырнула ее в сторону нападавших.

И угодила точно в подбиравшегося к креслу, ставшему нам защитой, верзилу с «ПМ» — того самого, что с такой мерзенькой улыбочкой закрывал за моей спиной входную дверь квартиры Геннадия Ивановича.

Точнее, коробочка угодила в пол перед ним, но силы взрыва вполне хватило, чтобы отшвырнуть амбала на несколько метров назад, при этом совершенно его обезобразив и превратив лицо в страшную жженую маску.

Его развернуло в воздухе спиной к полу и отбросило… он врезался головой в тяжелое, с фигурными радужными разводами стекло резного книжного шкафа старинной работы… тяжелый осколок вонзился парню в горло.

Но он ничего этого не почувствовал: в момент контакта со шкафом он был уже мертв.

— Суччка-а-а-а! — прорезал пространство сдавленный вопль, и парень с «узи» выскочил из-за массивной колонны, служившей ему укрытием, и открыл огонь на поражение.

Мне удалось выстрелить в него из пневматического пистолета и отползти дальше, за роскошный кожаный диван, почти в самый угол комнаты, волоча за собой Турунтаева — туда, где у окна корчился накрытый жалюзи лысый бедолага.

Но о нем я забыла.

Как потом выяснилось — совершенно напрасно.

Парень с «узи» разнес в щепки кресло, разбил очередью абажур, прошил даже картину на стене, хотя непонятно, чем она ему помешала. Я швырнула в него пневматическим пистолетиком, в котором уже не осталось ни единого дротика, и это неожиданно помогло.

Пистолет попал в лицо киллера и — надо же такому случиться! — в то самое место, в которое я приложила его несколько минут тому назад в прихожей.

Он взвыл и едва не выронил от боли автомат — и этого мгновения замешательства мне вполне хватило.

Я выметнулась из угла, как пантера, — вероятно, он мог бы среагировать, если бы ожидал такого маневра, а не насыщался болью, хватаясь за лицо. Я буквально вцепилась ему в горло… непостижимо, как он успел перехватить мои руки, уйдя от смертельного для него выпада… но уже следующий удар парировать ему не удалось.

Ничтоже сумняшеся я ударила ему между ног, он сдавленно простонал и, обернувшись вокруг своей оси, как багдадская танцовщица, совсем не в восточных традициях мешком свалился на пол.

— А-а! — торжествующе проговорила я и, наклонившись, подобрала «узи», выпавший из руки так нерасчетливо уронившего свое мужское достоинство амбала (ударь я посильнее, это произошло бы едва ли не в буквальном смысле!).

И начала разгибаться.

Но закончить этот процесс мне не было дано.

Сильнейший удар обрушился на мою голову, еще один пришелся в основание черепа, и я, потеряв равновесие, тяжело подалась вперед. С выросшим в ушах глухим уханьем все опрокинулось… колыхаясь, как потревоженная водная гладь, в глаза одним стремительным прыжком бросился ярко натертый паркет, что-то гулко ударило в лоб…

И все померкло.

* * *

Впрочем, я быстро пришла в себя. Вероятно, беспамятство продолжалось несколько секунд, но этого вполне хватило нашим врагам.

Я увидела, как с пола медленно поднимается минутой ранее вырубленный мной парень.

Как ухмыляется надо мной лысый, в руках которого я увидела осколки разбитого телефонного аппарата. Массивного аппарата, старинного образца. Килограмма полтора.

Вероятно, именно он ударил меня — и именно этим аппаратом. А потом добавил кулаком.

Подошел третий — с автоматическим шприцем в руках.

Именно этот, последний, легко ухватил за шкирку Турунтаева, тряхнул его, а потом, бесцеремонно швырнув на пол, произнес следующую достойную всяческого внимания речь:

— Ну, шалава, тебя же добром просили! А коли ты решила попутать… мочилово нам тут захороводила…

— Да че разговаривать? — хрипло проговорил парень с «узи» (он отобрал его у меня и вернул в свое владение). — В расход и — ноги отсюда! А то мало ли че!

— Эт верна-а, — отозвался тот и притянул к себе Турунтаева. А парень с «узи» шагнул ко мне и направил пистолет-автомат на меня.

Его лицо страшно перекосилось, когда палец на курке дрогнул, и у него вырвалось хриплое:

— Ну… что же ты заглохла, сука…

И тут произошло нечто необъяснимое.

…Оконные стекла негромко хлопнули, и вокруг образовавшегося небольшого белого кружка с аккуратным отверстием в самой сердцевине, зазмеились и расползлись во все стороны, хищно извиваясь, прихотливые трещины. Оба стекла на долю мгновения упруго завибрировали в напрягшемся воздухе и с грохотом и звоном рухнули десятками больших и малых полос и осколков прямо на сжавшегося под окном Геннадия Ивановича.

А на груди амбала с «узи» быстро набухало, расплывалось кровавое пятно.

Он выронил пистолет, посмотрел на меня округлившимися от предсмертного изумления глазами — в них не было боли, только слепое, обвальное ошеломление! — и на подломившихся ногах рухнул прямо на двумя секундами ранее потерявшего сознание Турунтаева.

Человек с пистолетом-шприцем вскрикнул и попятился, но тотчас же две пули угодили ему в грудь, и его откинуло назад.

Непонятно, как при такой отдаче мог устоять на ногах мой несостоявшийся убийца — вероятно, пули были выпущены из крупнокалиберного оружия.

Последний уцелевший — тот самый лысый, что ударил меня телефонным аппаратом, — вместо того чтобы припасть к полу и лежать, бросился к дверям, чтобы выбежать из комнаты…

Он не добежал до двери, вероятно, двух метров: его голова разлетелась буквально на куски. Его швырнуло об пол, и он, проехав метра полтора, застыл на пороге.

Господи, да что же это?!

Я попыталась было приподняться, но пронизывающая боль в голове и инстинкт самосохранения заставили меня снова припасть к прохладному полу, прижаться к нему щекой и слушать, как гулко ворочается в мозгу гулкая, выворачивающая меня наизнанку тошнотворная дурнота.

Потом все-таки мне удалось подняться. Я пошарила рукой по полу, подобрала снова перешедший в статус бесхозного «узи» и начала тормошить Турунтаева.

А ему, бедному, кажется, сильно досталось от этих осколков — лицо порезано в нескольких местах, голова, кажется, пробита.

Хотя могло бы быть и хуже.

Определенно могло бы. Достаточно взглянуть на вон того хлопца с перерезанным горлом, лежащего у книжного шкафа.

— Геннадий Иванович… Геннадий Иванович! — бормотала я. — Але, Гена… Геннадий Иванович!!

К счастью, он довольно быстро проявил признаки жизни. Пошевелился, почему-то чихнул и открыл глаза.

— Что… что это было?

— Быстро уматываем отсюда, Геннадий Иваныч! — пробормотала я. — Неизвестно, чьи это люди были. Если губернатора, то я совсем не исключаю, что приехавшие сюда по тревоге менты прикончат нас на месте.

— Я… никуда не пойду!

— Не дури, Гена, — холодно сказала я. Вероятно, таким же тоном говорил Чебурашка, когда, как поется в песенке, «необыкновенный и самый лучший в мире крокодил» приходил домой в стельку пьяный.

— Кто были… эти люди?

— Запросите паспортное бюро, — ледяным тоном отрезала я. — А вообще, если мы сейчас будем гадать, кто были эти милые джентльмены, вместо того чтобы в темпе рвать когти, то очень скоро узнаем все от них самих. На том свете.

Конечно, я сгущала краски. Быть может, стоило дождаться милиции — а она должна приехать вот-вот, все-таки пошумели мы знатно.

Такой фейерверк устроили — никакому там миллениуму и не снилось.

Особо не церемонясь, я подняла Турунтаева на ноги. Вид он имел самый жалкий: лицо, руки и пиджак в крови, да еще ногу он, оказывается, подвернул при падении.

— Пойдем, — сказала я.

— Куда?

…В самом деле, куда? Решать нужно было как можно скорее, потому что в пробитой голове шумело, периодически к горлу подкатывала мерзкая тошнота, а руки и ноги становились ватными.

К тому же я заметила, что правый рукав моего пиджака буквально набух от крови. И, судя по тому, сколько ее скопилось, это вовсе была не чужая кровь.

Значит, меня все-таки подстрелили. Вероятно, одна из автоматных пуль все-таки достала меня через кресло. Конечно, кресло — это же не бетонный козырек.

В запале борьбы я просто не заметила ранения, как оно часто бывает, когда адреналин хлещет по всему телу.

А крови потеряно, судя по всему, много. Вон как шумит в ушах.

…Куда?

— Может, к Блюменталю? — слабо спросил Геннадий Иванович и потянулся было к столику, на котором обычно стоял телефон, но тут увидел его останки, так ловко разбитые о мою голову.

Как я еще могу стоять на ногах? Это только в голливудских боевиках герои, получив по сто апперкотов, кроссов и хуков, а на десерт — телеграфным столбом по темечку, могут молодецки расхаживать на обеих нижних конечностях и говорить: «Я еще вернусь!» и прочие «Асталависта, беби».

Господи, да как же все просто!

Тут же идти пятьдесят метров!

Мучительно размышляя о том, что произошло и что нам делать после этих стремительных событий, я позабыла о том, что через двор от нас находится моя собственная квартира.

— Пошли!

— Может, сначала позвонить Блюменталю? — еще сопротивлялся Турунтаев.

— Оттуда и позвоним!

— От…куда?

— От меня! — буквально рявкнула я, взмахнув перед носом Геннадия Ивановича дулом «узи». В голове словно пронеслась песчаная буря, увенчавшаяся мощным ударом грома, и я поползла по залитому кровью полу, волоча за собой Геннадия Ивановича, время от времени поглядывая в черный зев выбитого окна, через которое врывались порывы холодного мартовского ветра и остро сияли звезды…

Мало ли что взбредет в голову стрелку, который так неожиданно спас нас с Турунтаевым от неожиданной смерти и само вмешательство которого в происходящее оставалось для меня настолько непонятным, что я не была склонна исключать любое, самое невероятное предположение.

Например, то, что он сидел в доме напротив, отслеживая Турунтаева.

В доме напротив!!!

В этом доме… в этот дом мы сейчас и направляемся.

В дом, где живу я.

Глава 7 Еще один сосед

В подъезде мы не увидели ни души. Вероятно, соседи, вызвавшие милицию, не рисковали высовываться за порог.

И правильно делали.

Как только мы вышли из подъезда, шатаясь и придерживаясь друг за друга, то услышали где-то там, вдали, звук милицейской сирены. «Они еще бы салютовали, чтобы дать знать о своем приближении на место событий», — мелькнула раздраженная мысль.

Во дворе было темно.

Мощный фонарь перед самым подъездом Геннадия Ивановича почему-то не горел, и все было погружено во мрак.

В моем доме горели несколько окон. Но окон квартиры тети Милы я не нашла: вероятно, тетушка уже отправилась спать.

Слабость подобралась ко мне страшная: вероятно, одно наложилось на другое, нервное напряжение плюс физическая встряска, помноженная… нет, возведенная в степень трех травм, которые я упорно не хотела называть ранениями.

Стареете, Евгения Максимовна. Раньше бы перенесла все это куда легче.

А Геннадий Иванович, кажется, вообще спекся. Когда до моего подъезда оставались считанные метры, а к турунтаевскому подъезду уже выруливали два ментовских «уазика», он упал на асфальт и, буквально вцепившись руками в бордюр, пробормотал:

— Все… не могу.

— Так, — не без труда выговорила я, — не надо строить из себя Алексея Мересьева. Чуть-чуть осталось. Ты что, Гена… хочешь, чтобы у тебя рейтинг до нуля упал?

Эти абсурдные слова, как ни странно, заставили его подняться.

Странные это люди — политики. Особенно те, что пытаются выдавить из себя на экспорт коммунистическую ориентацию.

До второго этажа все шло хорошо. Но уже после промежуточной площадки между вторым и третьим этажом, где валялся какой-то занюханный бомж, сильно смахивающий на дядю Петю из двадцать первой квартиры, — после этой площадки меня начало мутить. Рана, казавшаяся достаточно неглубокой, упорно кровоточила. Кровь, время от времени срываясь сгустками с рукава, пятнала ступени лестничных пролетов.

Но хуже всего была голова. Она невыносимо болела, кровь жутко пульсировала, и каждый ее толчок отдавался острой мучительной болью и тошнотой.

Травмы Турунтаева были куда менее существенны (хотя шея тоже сильно кровила), но он строил из себя умирающего еще почище меня.

До моей двери оставалось несколько ступенек, я преодолела их, тяжело дыша и сильно склонившись вперед, чтобы не так болезненно пульсировало в голове. Турунтаев, постанывая и почему-то бормоча проклятия по адресу двух Борисов — Ельцина и Березовского, — тащился за мной.

По правилам работы телохранителя нужно было идти в обратной последовательности, но сейчас в случае нападения я все равно не смогла бы защитить своего клиента — только сверхъестественным напряжением всех сил. Да и в обойме «узи» оставалось мало патронов.

На последней ступеньке я споткнулась и, потеряв вертикальное положение, ударилась… нет, я не успела удариться. Потому что меня подхватили чьи-то сильные руки и потянули вверх.

За спиной я услышала сдавленный писк Турунтаева, потом я почувствовала, что по моему бедру шарят пальцы — вероятно, пытались найти «узи», который я прицепила к поясу.

Потом раздался глухой удар и слабый визг — словно наступили на хвост собаке, — а затем шум от падения тела вниз по лестнице.

Я слабо рванулась, пытаясь высвободиться из сильных рук, схвативших меня, но в этот момент ладонь зажала мне рот… и это невинное движение стало последней каплей.

В голове рвануло так, словно там заложили заряд пластиковой взрывчатки — тот, что испортил паркет в доме Турунтаева.

Последней — необычайно ясной — мыслью было: а что, если человек, встретивший нас на лестнице, и был тем великолепным стрелком, что так легко уложил всех киллеров в доме Геннадия Ивановича?

* * *

Я открыла глаза.

И увидела: полупустую темную комнату со старыми выцветшими обоями, в нескольких местах отставшими от стены, испещренными какими-то бурыми пятнами, и зависшее надо мной невероятно знакомое лицо.

Я слабо пошевелилась, синхронно зашевелились и губы на лице надо мной. Зашевелились, и вместе с какими-то малоразборчивыми словами на меня накатилось такое жуткое перегарное зловоние, что я мгновенно пришла в себя.

И узнала этого человека.

— Дядя Петя?

Он продолжал смотреть на меня с выражением, характерным, должно быть, для хари дикаря из племени мумба-юмба, увидь он говорящий и кривляющийся ящик с мудреным названием «телевизор».

Я приподнялась и, не обращая внимания на тупую боль, огляделась.

Я в самом деле находилась в жилище дяди Пети — квартирой эти максимально загрязненные и заставленные разнокалиберным хламом метры общей жилплощади назвать сложно.

По крайней мере, под квартирой я всегда понимала что-то цивилизованное. А цивилизации в отстойнике номер 21 было не больше, чем в пещере самого гнусного, малоразвитого и нерадивого троглодита.

Я ощупала голову и ощутила пальцами бинт. Повязка была наложена и на руку.

— Где Турунтаев? — спросила я.

Дядя Петя даже не смог ответить: так ему было плохо. Судя по всему, он находился в одном из своих любимых состояний: состоянии абстинентного синдрома, то бишь похмелья. Причем похмелья просто чудовищного.

Вторым любимым состоянием почтенного Петра Федоровича, разумеется, было опьянение.

Турунтаева я не увидела. Зато я увидела другое: в трех шагах от меня в инвалидном кресле сидела толстая старуха с морщинистым лицом и белыми, как лен, волосами. Она дремала и шевелила во сне губами.

Та самая старуха, которую я закатывала в эту квартиру.

На ее плече столь же мирно дремал тощий ободранный кот карликовых размеров.

«Что за черт?» — подумала я и только потом поняла, что произнесла это вслух. Разумеется, это восклицание относилось не к коту, а к положению вещей, которое казалось мне абсурдным и совершенно непонятным.

Кто так умело перевязал меня? Каким образом я очутилась в квартире дяди Пети? Кто был тот человек, который…

В общем, этот самый человек, плоды действий которого мы с Геннадием Ивановичем пожинали. Не знаю, хорошо это или плохо — но во всяком случае мы живы.

Хотя что это я — живы? Где Турунтаев?

Я задала дяде Пете этот вопрос повторно, но в ответ услышала только что-то наподобие:

— Да ета… в-ва… хто-то… выродо… отро… ортодорто… кгрм…

Я поняла, что дядя Петя пытается вспомнить и выговорить свое любимое слово «ортодоксальный», которое, как мне помнится, он употреблял в составе определяющего его политическое кредо пугающего словосочетания: «ортодоксальный коммунист-сталинист».

И тут же — кстати! — я вспомнила, в полемике по поводу кого именно он употреблял свою козырную фразу. В полемике с Олимпиадой Кирилловной по поводу губернаторских выборов и лично кандидата от КПРФ Геннадия Ивановича Турунтаева.

Ага… если Геннадий Иванович выжил и если он сейчас находится здесь, не стоит доводить до сведения дяди Пети, какой гость осчастливил своим посещением его «ортодоксальную» квартиру. Хотя, конечно, Петр Федорович по натуре был куда добродушнее, чем пытался казаться.

Я поднялась со старого диванчика, пахнувшего плесенью и старыми валенками, и решительно направилась к столу, за ножкой которого виднелась полупустая бутыль с мутной жидкостью. Какая именно это была жидкость, гадать особо не приходилось, как не приходилось и сомневаться в том, что этот напиток был призван вдохнуть новые силы в дядю Петю, который сейчас был настолько выжат и деморализован похмельем, что даже не мог говорить.

Ну ничего.

Я налила самогон в грязный стакан, на дне которого плавал погибший таракан-мученик, и протянула соседу:

— Пей!

Он не сумел взять стакан: настолько тряслись руки. Пришлось едва ли не заливать ему в глотку. Мне это напомнило заправку малофункционального престарелого «Запорожца», который тем не менее жрал бензин, как настоящий.

Дядя Петя ожил на глазах. На его тусклом, мутном, словно взятом со старой фотопленки (эх, вовремя засветить не успели!) лице появилось нечто отдаленно напоминающее улыбку. Потом он несколько раз издал однообразный утробный звук, отчего вся комната наполнилась желудочными испарениями, и я была вынуждена выбежать в соседнюю комнату.

Тут я увидела Турунтаева.

Он лежал на подстилке, на которой постыдилась бы спать любая собака, и выводил носом живописную мелодию.

Шея его тоже была перевязана бинтом, а на лбу багровел здоровеннейший кровоподтек. Раньше я его что-то не замечала.

Жив. Слава богу, жив этот тип. А то у меня уже мелькнула шальная мысль, что Геннадий Иванович баллотируется в первые секретари третьего круга ада.

Но то, что Турунтаев жив, установлено, а остальное сейчас не суть важно. Кроме одного.

Я вернулась в комнату, где оставались дядя Петя и его престарелая родственница. Последняя, кажется, так и не вышла из состояния умиротворенной дремоты, несмотря на то что под боком рыгал, пыхтел, отдувался и сдавленно матерился хозяин квартиры.

— Ну че, дядь Петь, поправился? — спросила я. — Или еще поднести?

— Н-не… пока хва, — отозвался он и, в последний раз издав утробный звук, в просторечии именуемый благородной отрыжкой, уселся на диванчик. — А ты-то что… в-в-в… тута делаешь?

— Вот тот же самый вопрос я хотела задать тебе самому, — отозвалась я и коснулась рукой бинтов на голове. — Я так полагаю, бинтовал нас явно не ты. А кто же?

Петя пожал плечами с тем умудренным видом, с каким монахи отвечали на вопрос, где живет бог: «А бог его знает!»

— Я, значица… вчерась долго не приходил до дому… у Михалыча задержался. Там у его шурин приехал… канистру первача привез. Мы и обсудили…

Я едва сдержала улыбку, представив себе это «обсуждение». А дядя Петя продолжал:

— Я, правда, хотел прийти… тама шурин сала привез из деревни и еще селедочных голов… хотел старухе моей занести. А потом подумал: а не подохнет энта старуха. Если ишшо не откинула лапти старая курица, так и сейчас ей ничего не зафилиппится.

Старуха зашевелилась, подняла голову и окинула нас мутным взглядом из-под очков с толстенными стеклами. По всему было видно, что она меня не то что не узнает, а и вообще не различает.

Подтверждение было получено немедленно.

— Энто хтось к тебе прийшел? — прокудахтала она, тембром своего голоса удивительно соответствуя данному ей Петром Федоровичем определению: «старая курица». — Опять этот алкаш Михалыч, дери его…

— Это я, бабушка, соседка из квартиры напротив, — проговорила я. — Что ты всполохнулась. Спи лучше.

— А-а-а… — протянула та. — Ну хорошо, деточка… так и нада… посп… лю…

И старушка опять засвистела носом.

— Ну, дядя Петя, что там было после Михалыча?

Он почесал в затылке, вожделенно взглянул… нет, вовсе не на меня, а на бутыль самогона, которую я продолжала держать в руке, умильно вздохнул и только потом сформулировал свой исчерпывающий ответ:

— А бог его знаи-ит… я, честно говоря, и сам не понимаю, как я тут оказался. Вроде убатонились у Михалыча… ан, продрал глаза тут.

— Значит, на автопилоте дошел, — констатировала я, думая, что или дядя Петя просто не хочет — или боится — говорить, или он в самом деле ничегошеньки не знает.

Последнее было наиболее вероятно.

— Каа-ак? — широко раскрыв рот, протянул он, и на меня пахнуло душераздирающей гаммой незабываемых ароматов. — Как дошел?

— На автопилоте. Значит, ты ничего не помнишь. А где… а где же тогда «узи»?

Пистолет-автомат у меня экспроприировали. Зато сумочка моя лежала возле дивана. Правильный человек этот наш благодетель, чужого не берет. Только то, что я сама присвоила.

Тоже мне… капитан Немо. Таинственный остров… Огарки цивилизации.

Погоди… огарки. Огарки цивилизации? А что это я так глупо прокололась? Почему я ничего не спрашиваю у этой мило дремлющей морщинистой старухи, которая, вероятно, сейчас видела сон про свою раннюю молодость, когда она с еще двухглазым Мишей Кутузовым воевала турок?

Ведь она все время была дома. Никуда не отлучалась. И вообще — куда ей, паралитику, отлучаться?

Хотя она может оказаться глуховата.

Я обошла ее инвалидную коляску и, присев перед старухой на корточки, негромко позвала:

— Бабушка-а-а!

Та не отзывалась.

— Бабушка-а-а!

Нет ответа.

— Да чтоб тебя, старая мымра! — повысила голос я и коснулась ее руки, завернутой в какую-то бесформенную драную накидку.

Подействовало. Старуха открыла глаза и, пошевелив губами, прошамкала:

— Ась… кто тут?

— Бабушка, ты вчера вечером здесь была?

— А где ж мне быть?

— Что-нибудь слыхала? Или, может, даже видала?

— А как же без этого… слыхала, — с явным удовлетворением произнесла она.

Я насторожилась, потом помолчала, давая старухе собраться с мыслями, и спросила:

— А что именно ты слыхала?

— А вот слыхала… чтоб ему, дармоеду, треснуть! Все с ног на голову поставил, ирод!

— О ком вы говорите? — воскликнула я, от волнения переходя на «вы». — Кто — он-то?

Мгновенно замелькали плотно сцепленные одна с другой мысли: тот человек стрелял из нашего дома, судя по тому, как пули поразили свои мишени, он находился примерно на одном уровне с квартирой Турунтаева, то есть примерно на третьем-пятом этаже, но уж никак не на крыше нашего десятиэтажного дома.

Судя по всему, он ждал какого-то определенного момента, то есть его нахождение на этом месте не ограничивалось жестко фиксированным временем. Следовательно, то, что он был на лестничной клетке, исключается.

Значит, выстрелы производились из квартиры.

Некстати промелькнули перед глазами таинственный букет прекрасных роз и лицо жеманного молодого человека в театре… впрочем, почему некстати? Быть может, все это звенья одной цепи?

Все это пролетело и обожгло меня, как колючий снежный вихрь. Бабка что-то слышала, быть может, даже видела этого человека, который счел излишним устранять ее как нежелательного свидетеля.

В самом деле — подслеповатая старуха с парализованными ногами. Тоже мне — свидетель… Обидно.

Но приходится довольствоваться тем, что есть.

— Кто — он, бабушка? — еще громче спросила я, чтобы мои слова получше усвоил мозг сидящего передо мной реликта эпохи индустриализации и электрификации всей страны. — О ком вы говорите?

Старуха хитро ухмыльнулась и ответила:

— Да вот он, ирод… на плече у меня сидит. Цвяток свалил с подоконника. Грохоту было-о-о…

Я резко поднялась с колен и разочарованно вздохнула: вот старая маразматичка! Понятно, что она, кроме своего ободранного кота, ничего и не видела, и не слышала.

Ладно. Кажется, на этот раз я потерпела поражение. Надо будить Турунтаева, а то он уж больно сладко дрыхнет.

А самочувствие у меня не самое лучшее: вероятно, в самом кошмарном из своих похмелий дядя Петя не испытывал такой головной боли, которая сейчас буквально раскалывала мой череп, пульсировала, словно желая сокрушить преграду и вырваться наружу.

Геннадий Иванович проснулся неожиданно быстро. Продрал глаза, а потом резко поднялся: вероятно, он принял квартиру моего почтенного соседа за преисподню.

— Где это… мы? — скороговоркой выдал он. — Нас что… это самое…

— …замуровали, демоны, — с сочной яковлевской интонацией из «Ивана Васильевича» договорила я. — А в общих чертах — вставай, поднимайся, рабочий народ! Дел у вас, Геннадий Иванович, — по горло!

Он вскочил на ноги, осмотрел порезы на своих руках, пощупал забинтованную шею и кровоподтек на лбу, а потом спросил:

— Как мы тут очутились?

— Это у вас надо спросить. Кажется, это вы подрались с нашим спасителем.

— Спаситель, — пробурчал Турунтаев. — У меня все тело ноет от этого спасителя. Тоже мне… Иисус Христос!

— Но что-то вы помните? — уточнила я.

— А что я должен помнить? Мы карабкались по этой чертовой лестнице, ты споткнулась и едва не загремела… а этот тип тебя подхватил… я подумал, что это по наши души, хотел вытащить у тебя автомат, который позаимствовали у тех, в моем доме… — Геннадий Иванович зябко передернул плечами. — Ну вот… а он как зарядит мне в лоб левой ногой. И все. Я ничего и разглядеть-то не успел… да и темно в подъезде было, сама помнишь.

— Н-да, — процедила я. — Выходит, этот некто зарядил вам в лоб, то бишь дал по морде, а потом сам же эту морду залатал, предварительно перетащив в квартиру. Интере-есно…

В этот момент вошел дядя Петя, пошатываясь и шаря глазами по стенам, словно он видел их впервые в жизни. На Турунтаева же он не обратил ни малейшего внимания, словно Геннадий Иванович был тут не первый раз.

— Женька… ты куда самогон дела… залить надо… удаль молодецкую, — запинаясь выговорил он.

— Ну и алкаш ты, дядя Петя. Вон он, твой самогон.

Дядя Петя выпил еще, удовлетворенно крякнул и, еще больше поправившись, посмотрел на мир новыми глазами. И эти новые его глаза наконец-то удосужились увидеть Геннадия Ивановича.

— В-в-в-в… хто это? — пробормотал Петр Федорович и нервно сел на пол. — Беляк, что ли?

Пока Геннадий Иванович не успел обидеться на «беляка» (а под этим широким понятием дядя Петя разумел не оскорбительное для каждого истинного коммуниста исторически сложившееся прозвище представителя белой гвардии, и даже не зайца в зимний период времени, а просто-напросто белую горячку), я проговорила:

— А это так надо. Слушай, дядь Петь, а в последнее время с тобой не происходило ничего странного? Ну, никто к тебе не приходил… ничего не предлагал?

— Приходил, — с трудом выбулькнул протирающий задом пол сосед. — На днях. Зеленый черт приходил.

Тут уж я не выдержала: нервы сдали, и я истерически захохотала, а через несколько секунд ко мне присоединился Геннадий Иванович…

* * *

Никогда не забуду глаз тети Милы в тот момент, когда мы с Турунтаевым вошли в нашу квартиру звонить Блюменталю и приводить себя в порядок.

По всей видимости, она первоначально просто не узнала нас. Ну еще бы… все перемазанные в засохшей крови, от которой мой изящный костюм принял просто чудовищный вид, в бинтах, сквозь которые проступили бурые пятна, измученные, помятые, бледные… и я с перевязанной, как у Щорса, головой, с задубевшим от моей собственной кровушки рукавом и под красным знаменем рейтинга Геннадия Ивановича Турунтаева.

…Ну прямо, как в песне: «кто под красным знаменем раненый идет? Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…»

— Это я, Женя, тетушка, — выговорила я. — Мы тут немножко пошалили…

— Как это — пошалили? — после минутного онемения вопросила та. — И кто это с тобой?

— Вот ты не узнала. А Олимпиада Кирилловна точно узнала бы. Это же кандидат в губернаторы… мой новый клиент.

И тут тетя Мила признала Турунтаева: все-таки видела в предвыборных роликах по телевизору.

— Геннадий Иванович?!

— Да, я, — коротко ответил тот. — Мне нужно срочно позвонить.

— Да, конечно, — засуетилась тетя Мила, которая, кстати, никогда не отличалась прокоммунистическими взглядами. — Вот телефон… звоните, пожалуйста.

Геннадий Иванович тут же набрал номер Блюменталя. Я же, пошарив рукой по боку, удостоверилась, что благополучно забыла сумку у дяди Пети.

— Сейчас я приду… одну минуту, Геннадий Иваныч.

Я вышла из квартиры и направилась к двери Петра Федоровича. Хотела позвонить, потом вспомнила, что звонок по обыкновению не работает, и подняла было левую, здоровую, руку, чтобы постучать…

Но тут увидела, что дверь прикрыта неплотно: вероятно, дядя Петя, который провожал нас с Турунтаевым до порога, не нашел в себе сил и гражданского мужества, чтобы захлопнуть ее как следует.

Я вошла в пропахшую перегаром прихожую, затворила дверь и едва ли не с порога увидела дядю Петю. Он лежал прямо на полу, на коврике, который отчаянно драл в этот момент когтями кот, и испускал апокалиптический храп, от которого передохли бы все тараканы, если бы они уже не вымерли от атмосферы, не способной поддерживать жизнь в этих стенах.

Впрочем, дядя Петя мне и не нужен. Мне бы только сумочку забрать.

Я бесшумно вошла в комнату — и остолбенела.

У окна стояла старуха и смотрела в окно.

Для тех, кто не понял, напомню, что старуха вообще-то была парализованной и стоять на ногах никак не могла.

Да и слух у нее, как я поняла, был очень тонкий, потому что она тут же резко обернулась и глянула на меня глазами, не прикрытыми очками.

Молодыми, зоркими, пронизывающими глазами.

А в руках эта милая дама держала мой «узи».

— Ну заходите, Женя, раз уж пожаловали без приглашения, — проговорила «старуха» — или кто она там есть, боже мой! — и, заведя руку за спину, положила пистолет-автомат на подоконник.

У «родственницы» дяди Пети оказался очень приятный, звучный голос, который походил на еще недавно воспроизводимое той же самой носоглоткой старческое кудахтанье примерно так же, как вокальные данные Монтсеррат Кабалье соответствуют придушенному писку звезды российской эстрады Тани Овсиенко.

И это был несомненно мужской голос.

— Кто… вы? — запнувшись, спросила я.

— Какое это имеет значение?

— Но… тогда к чему весь этот маскарад?

— Неважно. А как вы вошли? Неужели этот пьяный болван забыл закрыть дверь, а я — не меньший болван — не проверил?

— Вот именно. — Я несколько опомнилась от первоначального изумления, присела на диван. — Значит, это вы спасли нам жизнь там… в доме напротив?

Человек снял седой парик, отклеил мутную косметическую пленку, какими не раз пользовалась и я для кардинального изменения своих черт, а потом одним движением мокрого полотенца смыл грим.

У него оказалось правильное молодое лицо с красивыми породистыми чертами — быть может, даже слишком красивыми и правильными для мужчины. Лично я предпочитала более мужественный и грубый тип мужской внешности.

Впрочем, мужественности в этих чеканных чертах, в очертаниях строгих, четко очерченных губ и властного сильного подбородка хватало. Вот только глаза — большие, ясные и грустные — были лишены и малейшего налета агрессии и тем паче жестокости.

— Значит, это вы убили тех людей, а потом притащили нас сюда?

Он криво улыбнулся, а потом сказал:

— Да.

— Но зачем?..

— Вопросы мне будет задавать следователь, — мягко, но властно перебил он меня.

— Не очень-то у вас оптимистичный взгляд на будущее.

— Ну… это как сказать.

Я, прищурившись, внимательно посмотрела на него, а потом проговорила:

— Кажется, я вас знаю.

— Вот этого-то я и опасался, — сказал он.

— Вы Алексей Орловский, офицер ФСБ, бежавший из заключения… с ментовской «зоны». По прозвищу… Ге… Ги…

— По прозвищу Генрих, — невозмутимо закончил он, а потом добавил: — Только зря вы все это, Женя. Лучше было бы, если бы вы ничего не знали.

— А я ничего и не знаю, — сыграв нарочитую беспечность, сказала я. — Я ничего не знаю, моя дорогая старушка. Я умею быть благодарной. Так что я вас никогда не выдам.

— И на этом спасибо, — с горькой иронией ответил Орловский. — Ладно, Женя, идите. Вероятно, Турунтаев уже отзвонил, кому он там хотел. Я полагаюсь на ваше слово. Вот ваша сумочка… вероятно, вы за ней и пришли?

Я кивнула, не отрывая взгляда от Алексея, а потом сказала с нескрываемым восхищением:

— Какой… вы! Это надо же так натурально сыграть эту самую… старушку!

— Мне всегда говорили, что в моем лице театр потерял великого актера, — усмехнулся он.

— Как ни странно, мне говорили примерно то же самое.

— Я знаю.

Я как-то беспомощно улыбнулась, а потом произнесла:

— Хорошо, я ухожу. Только можно… один вопрос.

— Смотря какой.

— Это ты… это вы прислали мне розы?

Он засмеялся.

— А почему ты так подумала?

— Потому что в мою квартиру можно попасть только через балкон… А из жилища дяди Пети перелезть на мой балкон несложно.

— Все правильно, — резко сказал Алексей.

— Значит… это вы?

— Да, — ответил он и, повертев в руке седой парик, с размаху нахлобучил его на макушку, а потом жестко сказал, словно желая исключить все романтические мотивы этого подарка раз и навсегда: — Как коллега коллеге.

Глава 8 Рейтинг Геннадия Ивановича

Домой я вернулась ошарашенная увиденным и услышанным. Но, само собой разумеется, мне хватило самообладания ничем не выказать этого перед Турунтаевым, который находился в кухне и скрипел зубами, когда моя тетушка обрабатывала ему раны и приговаривала при этом:

— Немедленно в больницу, Геннадий Иванович. Конечно, все это не столь серьезно, но все равно… зачем вам лишние проблемы?

— Прямо к завершению избирательной кампании приспело, — бормотал Турунтаев. — Ну ничего… я им покажу.

— Это верно, — сказала я, остановившись в дверях. — Надо думать, теперь с помощью этих неизвестных благодетелей ваш рейтинг подскочит. Хотя и так уже дальше некуда. У нас в России, как известно, любят обиженных, униженных и оскорбленных.

— Ага… еле ноги унесли. Сейчас сюда приедет Блюменталь… со всей охраной, — продолжал ворчать Геннадий Иванович. — Ну ничего… я им всем покажу.

— А у тебя-то, Женечка, что? — встревоженно спросила тетя. — Ты же вся в крови!

— Это не моя кровь, — угрюмо соврала я. Правда, соврала только наполовину. — А у меня так… можно сказать, ерунда… царапины.

Пока тетя обрабатывала раны кандидата в губернаторы, я размотала повязку на голове и осмотрела «ерунду и царапины». В принципе, повреждения на голове были не столь уж серьезными, но легкое сотрясение мозга обеспечено.

Огнестрельная рана на руке беспокоила меня еще меньше. Несмотря на то что была она довольно-таки угрожающего вида и размалевала всю руку багровыми разводами засохшей крови.

Нет, жить можно.

Я прошла в свою комнату и включила телевизор. Передавали что-то о Чечне, об очередной поездке исполняющего обязанности президента, о предвыборных заявлениях видных политиков. И потом сообщили о том, что я ждала.

«Сегодня ночью, — сказал диктор, — в Тарасове произошло преступление, которое уже называют самым громким преступлением текущего года. В доме кандидата в губернаторы Геннадия Турунтаева, представляющего КПРФ, сегодня ночью прогремел взрыв. Приехавшие на место взрыва представители компетентных органов обнаружили тела пяти мужчин. Четверо из них погибли от огнестрельных ранений, пятый, если судить по ожогам на его теле, — от того самого взрыва, который и вызвал переполох у соседей Геннадия Ивановича. Сам хозяин квартиры бесследно исчез. Руководитель предвыборного штаба Турунтаева Иосиф Блюменталь подтвердил, что накануне, приблизительно около одиннадцати вечера, Геннадий Иванович со своим личным телохранителем направлялись домой. Что произошло с ними после попадания в квартиру, остается только гадать. Уже есть комментарии от ряда видных политиков, в частности от председателя ЦК КПРФ Геннадия Зюганова. Он заявил, что это не что иное, как заказное убийство, имеющее целью сорвать губернаторские выборы, победа в которых представителя коммунистов уже была очевидна… коррупционная система… черный ящик… предстоящая фальсификация выборов… развал страны… геноцид русского народа…»

И все в таком же духе.

Я вздохнула: судя по всему, Геннадий Иванович Турунтаев наживет на всей этой шумихе неплохой политический капитал.

В этот момент в комнату энергично вошел сам герой дня. Его подлатанное лицо было весьма довольным: он только что слышал то же сообщение по второму телевизору в кухне.

— Ну, слышала? — спросил он.

— Слышала, — хмуро сказала я. — Если вы станете губернатором, Геннадий Иванович, непременно назначьте мне пожизненную премию, а потом наградите… посмертно.

Это завершение фразы в духе Юрия Никулина из «Бриллиантовой руки» вызвало на бледных губах Турунтаева слабую улыбку.

— Непременно, — сказал он. — Ого… смотрите.

Диктор уже заканчивал программу новостей и прощался с телезрителями, как вдруг замолчал, а потом, сделав еще более значительное лицо, сказал:

— Только что получены последние новости, касающиеся взрыва в доме кандидата в губернаторы Тарасовской области Геннадия Турунтаева и его таинственного исчезновения. Только что к нам в редакцию позвонил руководитель предвыборного штаба Турунтаева Иосиф Блюменталь. Он сказал, что буквально несколько минут назад он закончил разговор с самим Турунтаевым, который, как оказалось, только чудом избежал смерти. Впрочем, как сказал Геннадий Иванович, серьезного урона его здоровью не нанесено. О дальнейшем развитии ситуации вокруг этого инцидента вы узнаете из последующих выпусков новостей. Наша служба информации держит постоянную связь с Поволжьем…

Турунтаев сложил руки на груди, вероятно, вообразив себя Наполеоном на Эльбе. Ну что ж, можно сказать… Геннадий Иванович без пяти минут губернатор.

Только ему еще нужно прожить эти пять минут.

Хотя, скорее всего, у киллеров нет никаких шансов: теперь к Геннадию Ивановичу приставят такую охрану, что никому и не снилось.

И еще неизвестно, как поступят со мной. Может, отправят в заслуженный отпуск, может, вообще уволят… кто его знает.

— Ну, теперь вы звезда федерального масштаба, Геннадий Иванович! — проговорила я и выглянула в окно, выходящее на двор.

Двор кипел. Вероятно, как минимум половина жильцов окрестных домов да еще изрядное количество прохожих собрались вокруг машин съемочной группы, групп УФСБ и РУБОПа. К моему подъезду подъехал кортеж из пяти машин с маячками, с черным «Кадиллаком» в центре. Из него вышел Блюменталь и в сопровождении нескольких рослых ребят направился в подъезд.

Интересно, что сейчас чувствует Орловский, сидя в квартире, вокруг которой буквально кишат менты?

Впрочем, надо думать, что он уже перевоплотился в колоритную старую маразматичку, и если даже я не смогла раскусить его блестящую игру, то те, кто сейчас въехал во двор, и подавно не смогут понять, что под ветхой оболочкой парализованной старухи скрывается человек, находящийся в федеральном розыске.

И тут раздался звонок в дверь.

Это пожаловал Блюменталь.

* * *

Произошло то, что я и ожидала: рейтинг Геннадия Ивановича взлетел так, что прочим участникам предвыборной гонки оставалась только роль статистов. Включая ныне действующего губернатора Елагина.

Турунтаев ворвался в сетки вещания всех основных российских каналов — НТВ, ОРТ и РТР. Он выступил в нескольких ток-шоу, дал около десятка обширных интервью. Как говорили, свита у него теперь мало уступала той, что была у губернатора Елагина.

А про Дмитрия Филипповича говорили, что помпезность его окружения приличествует политикам федерального и даже международного уровня, но уж никак не регионального.

Супруга Турунтаева Татьяна Юрьевна тоже не слабо засветила свое воблообразное личико на телеэкранах и страницах газет, со скорбным видом раздавая интервью и делая обширнейшие комментарии. Помимо покушения на мужа, она непрестанно говорила об астрологических предначертаниях, своей душе и о своем магазине-салоне «Ариадна», чем сделала ему колоссальную, а главное — бесплатную рекламу.

И никто не смел ее в этом упрекнуть: как же! — жена-героиня!

Геннадий Иванович непрестанно мотался из Тарасова в Москву и обратно, как многим казалось, отчаянно рискуя. Но на самом деле это было не так: то внимание, которое он стяжал благодаря происшествию в своем доме, заставили боссов КПРФ привлечь на его охрану все подконтрольные партии ведомства. Вероятно, на волне неожиданной популярности директора Тарасовского нефтезавода партийные бонзы намеревались поднять увядающий в последнее время рейтинг коммунистов.

И нельзя сказать, что это было лишено здравомыслия.

Меня же не отправили на лечение, как я предполагала, и тем более не уволили: ведь со мной подписан договор, я блестяще оправдала возложенные на меня надежды (хотя, откровенно говоря, я сама так не думала). Более того, меня направили в дорогущую московскую платную клинику и быстро подправили все мои огрехи, как выразился Иосиф Соломонович Блюменталь. Который, кстати, и оплатил счет за лечение.

А сумма там была проставлена немалая. Вероятно, за конспирацию.

Конечно, эти деньги не были вычтены из моих контрактных сумм.

Кстати, о Блюментале. Этот человек оказался в самом деле гениальным постановщиком предвыборного спектакля. Сложно охватить взглядом все методы, которые он использовал для финальной раскрутки своего кандидата, но то, что они были виртуозны и разнообразны, — не подвергалось сомнению. Он максимально использовал покушение на жизнь Турунтаева, связавшись решительно со всеми мало-мальски влиятельными СМИ и добившись того, что лицо и имя Геннадия Ивановича Турунтаева не сходило с экранов и страниц газет.

Впрочем, за все пять дней, которые были совершенно сумасшедшими, я ни на минуту не забывала о человеке, которому и Турунтаев, и я сама были обязаны не только этим ажиотажем, но и самой жизнью.

Орловский.

Откровенно говоря, я не думала, что он все еще живет там, в квартире дяди Пети, под видом старухи, которую он столь совершенно изображал. Актерские данные у этого человека в самом деле просто потрясающие.

Даже меня, которую в спецотряде «Сигма» звали Хамелеоном за особое умение менять обличие и вживаться в любой образ, — даже меня восхищало то, с каким виртуозным мастерством он сыграл эту старую мымру. Какие старческие интонации в голосе! Какой сухой кашель, которого не сумеют издать ни одни молодые легкие!

А как он просил меня закатить его в квартиру дяди Пети — я тогда и глазом не моргнула!

И все-таки в этом деле оставалось так много непонятного и откровенно зловещего. Даже если не касаться личности людей, которые только по случайному и неконтролируемому стечению обстоятельств не замочили Турунтаева, да и меня за компанию.

Каким образом он стрелял в окно? Для того чтобы проделать это, нужно два условия: во-первых, постоянно следить за окнами Турунтаева. А во-вторых — наличие снайперской винтовки, потому что поразить мишень так хладнокровно, с минимальным расходом патронов и с такой точностью можно, только имея снайперский прицел.

Возможно — инфракрасный.

Но зачем Орловскому следить за окнами Турунтаева — тем паче через оптический прицел, если он не злоумышлял против кандидата в губернаторы чего-то недоброго.

Например — не планировал убийства Геннадия Ивановича.

Я вспомнила слова Олега Даниловича Острецкого: «Говорят… что на тебя уже оформлен заказ… Знаешь, в начале охотничьего сезона оформляют лицензию на отстрел определенного количества зверья? Так вот, сезон начался и такая лицензия уже выдана. Кому-то из московских киллеров».

Кому-то из московских киллеров.

Алексей Орловский вполне подходил под такое определение. Киллер, которому инкриминировали причастность к ряду громких убийств. Генрих.

Но почему же, если допустить, что именно он являлся исполнителем заказа на Турунтаева, он не воспользовался выпавшей ему благоприятной возможностью и не выполнил своей прямой работы?

…Нет, это не может быть Орловский. Иначе все развивалось бы по-другому. Ведь есть еще один заказчик, который отрядил аж пятерых человек отработать многострадального господина… то бишь товарища Турунтаева.

Следствие по этому вопросу шло полным ходом, но, как водится, плавно скатывалось в категорию так называемых «глухарей», то бишь абсолютно безнадежных дел. Правда, были установлены личности всех пятерых убитых, но ничего примечательного они из себя не представляли: так, мелкие бандиты. Правда, насколько мне было известно, один из них, тот самый парень, который размахивал «узи», — так вот, в свое время этот милый и законопослушный гражданин работал в охранном предприятии, принадлежащем Олегу Даниловичу Острецкому.

Этого человека звали Сергей Воронов, и он работал заместителем шефа охранного агентства «Арес».

* * *

В Тарасов мы окончательно вернулись двадцать второго — через четыре дня после инцидента в квартире Турунтаева. Кандидат в губернаторы лучился здоровьем и довольством и даже не желал вспоминать о кровавой разборке в своем доме иначе, как о происшествии, кардинально повысившем его политический рейтинг.

К тому времени все обычные стекла в окнах квартиры Геннадия Ивановича были заменены пуленепробиваемыми, к тому же тонированными, так что даже при неприкрытых жалюзи или незадернутых шторах все происходящее в квартире явилось бы тайной за семью печатями для стороннего наблюдателя.

Конечно, эти особые стекла не представляли непреодолимой преграды для бронебойной пули, но вероятность покушения снижалась на порядок.

Что, как говорится, и требовалось доказать.

В квартире была установлена новая сигнализация и системы слежения, и теперь тот, кто провалил первое покушение, столкнулся бы с многократно большими препятствиями, решись он повторить свою отчаянную попытку.

После того как Геннадий Иванович, раздав десяток автографов и пару интервью насевшим в аэропорту журналистам, водворился в своей шикарной тарасовской квартире, он всемилостивейше дозволил мне посетить мой собственный дом и наведать тетю Милу.

И не только ее.

* * *

Тетя Мила встретила меня так, словно я вернулась с того света.

— Женечка! — всплеснула она руками и обняла меня, а потом несколько раз порывисто и беспорядочно поцеловала. — А я тебя по телевизору пару раз видела! Ты с этим… с Турунтаевым сидела на московской пресс-конференции.

— Было такое, — сказала я и сделала слабую попытку высвободиться из тетушкиных могучих объятий. Все-таки хоть меня и подлечили, но тем не менее на такие нагрузки моя подраненная рука еще не была рассчитана.

— Как ты выглядишь хорошо, — продолжала тетя Мила. — Просто картинка. А то когда уезжала, так просто на себя не похожа была — бледная, как простыня, и вообще… А твой Геннадий Иваныч так и вообще гремит на всех каналах. Не иначе, он и будет губернатором. Недавно по этому поводу дядя Петя с Олимпиадой Кирилловной…

— А, знаю, — остановила я ее. — Кстати… о дяде Пете. Его родственница тут еще живет?

— А куда ж ей деваться-то? — изумилась тетушка. — Как переехала к нему, так и живет. С ее диагнозами следующий переезд состоится разве что на тот свет.

Я села на табуретку, почуяв в ногах внезапную ватную слабость.

Эт-то еще что такое? «Железная леди» тарасовского охранного бизнеса — и вдруг сентиментальные эмоции до дрожи в коленках? Осталось только слезу пустить — и будет точно сестра Аленушка, прокукарекавшая братца Иванушку.

— Та-ак, — проговорила я. — Прекрасно. Тетя Мила, а как там насчет ужина? А то что-то надоели мне все эти великосветские приемы пищи. Ну, что-нибудь типа картошечки с мясом, а?

— Ну конечно, — отозвалась та, — ты проходи, Женечка, что встала в дверях, как неродная? Сегодня что, опять не дома ночуешь?

— Недолго осталось не дома ночевать, — отозвалась я, разуваясь. — До выборов… ну, может, сверх выборов пару дней. И все.

Пока тетя Мила хлопотала с ужином, засыпая меня уймой вопросов, я рассеянно вертела в руках очередной детектив. Они были для нее чем-то вроде валерьянки для кота. Или, вернее, дозы для наркомана.

Вопросы же преимущественно носили риторический характер, потому что тетушка сама же на них и отвечала, а я отделывалась короткими односложными фразами.

Наконец тетушка умолкла.

— «Пожми руку смерти», — прочитала я название детектива. — Это что еще такое? М-м-м-м… «я и не знала, что такие люди, как Красноглазов, существуют на свете. Иссушенный антиобщественным образом жизни, он походил на проспиртованный кленовый листок в гербарии. Когда он говорил, изо рта его брызгали капельки слюны и нечленораздельные звуки».

— Н-да-а-а, — протянула я. — Со знанием дела пишут ваши детективщики. Про себя, что ли? Такое впечатление, что это автобиография дяди Пети.

— Не брюзжи, Женечка. И положи книгу на место. Хорошая книга, между прочим. Я уже ее прочитала. Я так заметила, что вторая вещь в каждой книге почему-то лучше первой, хотя должно быть наоборот.

Я замолчала. Перед глазами выплыло лицо дяди Пети, удивительно похожего на только что вычитанный из книги персонаж с диковинной фамилией Красноглазов. А потом из самых глубин памяти властно прорвались знакомые черты точеного мужского лица, которое по воле его владельца было способно перевоплощаться самым разительным образом.

— Простите, тетушка, но мне, кажется, пора, — проговорила я. По всей видимости, мои слова попали в самый эпицентр какой-то новой сплетни, которую тетя Мила с увлечением мне пересказывала (раньше за ней такого не водилось — стареет, что ли?), потому что она недовольно на меня воззрилась и только через несколько секунд сказала:

— Что… уже?

— Я же на работе.

— Ну… ладно.

Я раскрыла сумочку, порылась в ней и протянула тетушке несколько крупных купюр:

— Вот. Моральная компенсация. Это вам на детективы про алкоголиков.

— Вот это ты хорошо придумала, — с удовлетворением констатировала родственница, сразу сменив гнев на милость. — А то мне с моей пенсией только в библиотеку записываться.

* * *

Стоило мне выйти на лестничную площадку, как я незамедлительно наткнулась на Олимпиаду Кирилловну. Она стояла у двери и разорялась. Думаю, нет надобности уточнять, в полемике с кем она в этот момент находилась.

Вообще… мне все чаще кажется, что она и дядя Петя друг к другу неравнодушны. Естественно, в той мере, в коей могут быть неравнодушны друг к другу два старых, желчных, ядовитых, раздражительных существа. Я начала полагать, что они находят друг в друге отдушину для выплескивания злых эмоций… высказывают все, что думают, в тех выражениях, в которых умеют, — и им становится легче.

Я невольно развеселилась от захватившей меня мысли: а что, если… а что, если эту сквалыжную парочку объединить перед лицом господа и бюро записи актов гражданского состояния. То бишь загса. Вот это будет шоу. А что? Олимпиада Кирилловна одинокая женщина, может, оттого такая и свирепая, но еще не безнадежно старая и замшелая, а дядя Петя, если освободить его от неуемной тяги к дешевым спиртным напиткам, еще на что-то способен… и в мужском плане тоже. Ну, типа мусор вынести или за кефиром в магазин сходить.

…А вы что подумали?

Я поздоровалась с пикирующейся парочкой. Увидев меня, Олимпиада Кирилловна подпрыгнула — откуда только такая прыть берется, ведь еще недавно жаловалась на такой букет обнаруженных у нее заболеваний, что хватило бы, чтобы уложить в могилу самого здоровенного амбала из свиты Олега Даниловича Острецкого! — и воскликнула:

— Здравствуй, Женечка, здравствуй, моя бесценная!

Кажется, моя персона сильно поднялась в цене на рынке дворовых акций. Раньше от Олимпиады Кирилловны таких откровений слышать не приходилось.

— А как поживает многоуважаемый Геннадий Иванович? — продолжала та, не обращая внимания на дядю Петю, который, потеряв нить разговора, анемично осел на ступеньку и начал чесать колено. — Я видела вас по телевизору… всем сказала, что есть у меня такая соседка, и вот она сейчас… — Олимпиада Кирилловна загадочно изогнулась передо мной, как индийская танцовщица (где же ее радикулит, ревматизм и остеохондроз, которыми она прожужжала все уши моей доверчивой тетушке?), и пропела:

— Я всегда говорила, что Геннадий Иванович будет губернатором! И голосовать за него собиралась… агитировала во дворе…

Кто бы сомневался!

— Ты уж, Женечка, как-нибудь при случае скажи ему, что телефон никак вот поставить не можем и с горячей водой и отоплением перебои. А уж пенсия… — И соседка, закатив глаза, безнадежно махнула рукой, но словесного поноса не прекратила: — А вот ты мне вот что растолкуй. Я слушала выступление Зюганова, Геннадия Андреевича, так он говорил, что пенсия будет тысячу рублей, когда он станет президентом. А вот если Турунтаев станет губернатором, он, можно сказать, станет маленьким президентом в нашей области… ему ведь тоже нужно повышать пенсии до тысячи, как Зюганов говорил?

Я быстро и невпопад что-то ответила, а потом, не дожидаясь реакции Олимпиады Кирилловны, обратилась к потерянно сидевшему на ступеньке дяде Пете:

— Слушай, дядь Петь, а твоя родственница… старушка твоя, она сейчас дома?

— Мабуть, дома, а можа — и нету, — ответил он.

— А где ж еще быть? — вмешалась Олимпиада Кирилловна. — А ты, старый хрыч, последние мозги пропил!

— А вот про что… просто она уж тама не жрет ничего вторые сутки… говорит, что не хочет. И я думаю: может, нацелилась перекинуться… на тот свет, стало быть. А что ей станется? — неожиданно закончил сосед.

Олимпиада Кирилловна посмотрела на него сверлящим стоматологическим взглядом и выразительно покрутила пальцем в районе виска.

Петр Федорович почесал в затылке, а потом сказал:

— А я тут недавно познакомился с такими ребятами… молодые, а пожилых людей уважают. Выпить предложили, поговорили так душевно. Э-эх… вся бы молодежь такая была, авось и выкарабкались бы из этой канавы, в которой уже который год бултыхаемся… с этим Ельциным.

— Да он уже давно в отставке, — сказала я.

Дядя Петя смерил меня хитрющим взглядом, при этом левый глаз смотрел куда-то вбок, а правый — вверх.

— Ы-ы-ы, не говори, Женя, — протянул он наконец. — Ты еще дите… ничего не понимаешь.

Дите! Не понимаю! Да если бы он пережил хотя бы десятую часть того, через что мне довелось пройти на своем веку, то сейчас не лопал бы тут меланхолично самогон, спирт и разнокалиберные технические средства. А мирно сложил бы на груди ручки и лежал во гробике.

— Так просто от власти не отказываются, — продолжал он. — Не-е-ет. Да и те ребята говорили, что это все подстава… комедия. Что не бывает такого. Чтобы царь сам сполз с трона… да ни в жисть!

— Что за ребята? — насторожилась я. Что-то он часто их цитирует. Молодые… водкой поят, небось еще и ухаживать обещают. Что-то уж больно стандартная схема.

Дядя Петя тут же подтвердил мои подозрения:

— Хорошие. Уважительные. В гости ходят. Не с пустыми руками. За мной и старухой обещали ухаживать… присматривать.

— Ну-ну, — сказала я. — Давай. Только не очень нажирайся на халяву, Петр Федорович.

— Ладно, — сказал дядя Петя. — Заболтался совсем с вами. Вы, бабы, кого угодно заговорите. Пошел-ка я к Михалычу. У него сегодня свекру шестьдесят семь с половиной лет… ровно.

…Вероятно, он и не представляет, что тот, кто живет в его квартире, — вовсе не немощная старушка, а человек, скрывающийся от правосудия. Специалист высокого класса. Дела…

Дядя Петя и Олимпиада Кирилловна ушли во двор, чтобы, затем, обменявшись парой-тройкой душещипательных матерных выражений, разойтись по своим делам.

А я недолго размышляла над тем, как мне быть дальше. Я подошла к обшарпанной двери квартиры номер двадцать один, в которой традиционно обитал дядя Петя, когда имел потребность отоспаться, и позвонила.

Ждать пришлось недолго. Заскрежетал замок, чуть визгливый старческий голос спросил:

— Хто там?

— Это соседка ваша. Женя. Из квартиры напротив.

За дверью замолчали. Потом дверь распахнулась, и сидящая на инвалидной коляске серенькая старушка негромко произнесла звучным и молодым мужским голосом:

— Ну заходи, соседка Женя из квартиры напротив.

* * *

— Видал я тебя по телевизору, — сказал Алексей, все так же находясь в обличье старой мымры. — Твой шеф теперь просто телезвезда. Думаю, что на этих выборах он может и победить. Тем более что рейтинг Елагина не особо высок.

— Это верно. А каким образом ты, Леша, убедил дядю Петю, что являешься его старой родственницей, которая должна непременно у него жить? Ведь, как я понимаю, он до сих пор не подозревает, кто ты такой.

— А очень просто, — сказал он. — У него в самом деле есть такая родственница. Двоюродная тетушка, если мне не изменяет память. Так вот, эта двоюродная тетушка дяди Пети — моя родная бабушка. Так что сейчас я изображаю свою бабушку. Она, кстати, умерла. А у нашего Пети может жить кто угодно — ему только денег на пойло давай, и он тебя хоть отцом родным признает. Или матерью.

— Веселые совпадения, — сказала я. — Погоди… если твоя родная бабушка приходится двоюродной тетушкой дяде Пете, то сам ты, стало быть… м-м-м… кем ты там ему приходишься?

— А черт его знает! — сверкнув белозубой улыбкой, сказал Орловский.

— Кстати, я только что натолкнулась на твоего родственничка, он шел отмечать какую-то очередную на редкость круглую дату и все уши мне прожужжал про каких-то парней, которые ходят сюда в гости и проявляют похвальную уважительность к годам и положению дяди Пети.

— А, эти? — неопределенно отозвался Орловский. — Понятно. Они уже давно ходят, я так понял. С месяц. Начали еще до моего вселения. Он этим милым ребятам недавно какие-то бумажки подписывал. Так что у меня такое ощущение, что мое инкогнито скоро будет раскрыто: нельзя же позволить обращаться с собой, как с беспомощной старухой.

— Так это что… — начала было я.

— Ну да, обыкновенные квартирные кидалы, — отмахнулся Алексей. — Квартира-то у дяди Пети хорошая — двухкомнатная, в центре города, а что пахнет тут плохо и тараканы по стенам торжественно маршируют, так ведь это и устранить можно. Устранить — вместе с хозяином квартиры.

— Понятно, — мрачно протянула я. — Кудесники из риэлторской конторы.

— Не знаю, насколько они там риэлторы, но кидаловом промышляют, по всей видимости, яростно. Кстати, и сегодня обещались зайти. Это родственничек мой запамятовал, так что придется мне одному отдуваться.

Словно подтверждая слова Алексея, прозвучал звонок.

— Ага, — сказал он. — Вы, Евгения Максимовна, как всегда, в гуще событий. Если бы я был на их месте и ставил себе задачи, аналогичные их задачам, я бы такого случая просто так не упустил. Если бы вместо меня была настоящая старуха… а, да чего там говорить? Хочешь увидеть это шоу собственными глазами? Тогда садись в кладовку и смотри. И не вздумай вступаться — у тебя и своих царапин в последнее время хватает.

Я улыбнулась и поспешила выполнить просьбу Орловского: ребятам за дверью явно не терпелось, и звонили уже в пятый раз.

— Хто там? — прозвучал голос преобразившегося в старушку Алексея, и послышался немедленный ответ, но что именно сказали, я не разобрала: просто что-то глухо ухнуло за дверью.

— Сичас, сынки, сичас, — бормотал Орловский, отпирая дверь.

— Зравствуйте, Вера Михайловна, — проговорил высокий мужской голос с весьма интеллигентными интонациями. — А дяди Пети… Петра Федорыча дома нету?

— Нету его, — ответила старушка. — Да вы проходите, сынки. Проходите.

— То есть как это — нет? Я же говорил ему, что мы сегодня придем по довольно важному делу и чтобы он непременно был дома.

— А? Что-то я не расслышала, сынок… глуховата я.

Я заглянула в щелку и увидела двух молодых людей довольно культурной внешности, в серых толстовках и стильных светлых джинсах. Они недоуменно смотрели на «Веру Михайловну» (надо же, а я и не знала, как зовут мою «соседку»!) и негромко переговаривались между собой, вероятно, полагая, что глуховатая старуха их не услышит:

— Где же этот синий козел? Я же ему сказал, чтобы его синерылая пачка сидела в хате и не высовывалась. А он, кажется, не понял — свалил.

— Может, прочухал?

— Да ты че, Вован? У него от сивухи все извилины в мозгах загладились. Какое там — прочухал… он иногда имя-то свое забывает.

— А че с этой жабой делать, Мишан?

— Что собирались. Пора уменьшать поголовье скота. А то пускать в расход в один день сразу двоих — сам понимаешь, нечистая работа.

— Ну давай!

— Что вы там говорите? — прокудахтала старушка, у которой, как я знала, на самом деле был просто острейший слух. — Ничаво не слышу.

— А вам и не надо слышать, Вера Михайловна, — сказал один из визитеров. — Подержи-ка ее, Вован.

И в руках парня я увидела стеклянный шприц, наполовину заполненный каким-то препаратом.

— Э… э, сынки, да вы что это?

— Молчи, старая перечница! — грубо проговорил Вован, а Михаил, вероятно, более деликатный молодой человек, вежливо сказал:

— Это не больно, Вера Михайловна. Это просто для расслабления. Расслабятся все мышцы… в том числе сердечная. Отдохнете.

…Совсем недавно мне уже приходилось слышать примерно такие же слова!

Старушка пискнула что-то невнятное, но парни не слушали ее: один из них держал в руке шприц, а второй пытался докопаться до рук «Веры Михайловны», прикрытых каким-то рваным серым салопом.

И докопался.

Правда, вместо дряблой старческой руки с тонкой обвислой морщинистой кожей и синеватыми прожилками вен Вован наткнулся на мускулистое предплечье и сильную кисть с длинными пальцами. И тут же почувствовал на себе мощь этих пальцев, когда рука, выброшенная вперед подобно отпущенной пружине, ухватила его за горло и, легко притянув к себе, вдруг швырнула о стену так, что не самый слабенький Вова почувствовал себя новорожденным котенком, которого бросают в унитаз.

Он ударился головой о стену и медленно сполз по ней вниз, бессмысленно выпучив от изумления и болевого шока глаза.

Второй парень — Миша — издал горлом неопределенный звук и попятился, но «парализованная старушка» сорвалась с инвалидной коляски и, одним прыжком добравшись до сердобольного благотворителя и покровителя дряхлых и немощных, врезала ему с правой руки так, что тот не устоял на ногах и отлетел на диван — тот самый, на котором несколько дней назад проснулась я.

Первый парень, которого звали Вованом, кажется, попросту потерял сознание — так сильно приложился о стену. А Миша барахтался на диване, как новорожденный теленок, запутавшийся в собственных конечностях.

И лицо у Миши было — стоит посмотреть.

— Выходи, Женька, — сказал Орловский своим обычным голосом. — Представление закончено.

Едва сдерживая смех, я вышла из кладовки и, перешагнув тело Вована, уселась на грязную табуретку.

— Не иначе, хорошо питаетесь с пенсии, Вера Михайловна, — произнесла я. — Вон как обошлись с подрастающим поколением. Хотя, надо сказать, поколение-то не очень: как говорится у классика, квартирный вопрос испортил его изрядно. Еще похлеще, чем во времена Булгакова.

Миша переводил взгляд с моего лица на ухмыляющегося Орловского — «Веру Михайловну», но не мог произнести ни слова.

— Да ты че… — наконец выдавил он с лицом, которое традиционно бывает у посетителя ватерклозета при затяжном и мучительном запоре. — Ты кто?

— Я или он? — уточнила я.

— О… он?

— А ты что, голубь, еще не понял, что во мне от старушки только разве что парик да эти косметические морщины, — сказал Орловский. — Ну и ишшо голос, — добавил он визгливым старушечьим фальцетом.

— Э-э, — проговорил Михаил, поднимаясь с дивана. — Я не знаю, кто вы такие, но только давайте разойдемся по-хорошему. А то я вам такие проблемы гарантирую от Шпона… вы хоть знаете, кто такой Шпон?

— Я только знаю, козел, что ты хотел меня замочить, — сказал Алексей холодно. — Что это за мерзость у тебя в шприце?

Я отозвалась раньше, чем Михаил сумел сформулировать свой ответ:

— Кажется, об этом знаю я. Скорее всего, там б-тубокурарин. Есть такой милый препарат, который при легкой передозировке вызывает паралич сердца. И тогда — Гитлер капут, фрау Мюллер.

Сидящий на диване Михаил поднял на меня изумленные глаза:

— А ты откуда знаешь?

— Такое впечатление, что вы все из одной конторы, — сказала я. — И ты, и, скажем, господин Воронов Сергей Александрович. Знаешь такого?

— Зна… знаю, — ответил Михаил. — Мы с ним вместе работали.

— По квартирам? — насмешливо спросил Орловский.

— Не… в охранном агентстве. Он там был первым заместителем директора, пока не уволили за какой-то там беспредел.

— В каком охранном агентстве? — переспросила я. — В «Аресе»? Которое принадлежит Острецкому?

Миша снова воззрился на меня с мало скрытым ошеломлением и испугом: вероятно, до него начало доходить, что люди, которых он встретил в занюханной, грязной квартире чудовищного алкоголика, которого нехорошие парни из риэлторской конторы давно планировали к отселению на тот свет, — так вот, что эти люди не так уж просты, как можно было предположить.

— Да, — наконец сказал он. — «Арес». А ты откуда знаешь?

— Я много чего знаю, мой драгоценный, — сказала я. — Придется тебя допросить по всей строгости революционного времени. Пошли.

— Ку… куда? — заверещал он и вдруг, буквально взлетев с дивана, попытался выскочить из комнаты, но я подставила ногу, и он, напоровшись на нее, полетел вверх тормашками, а через доли секунды на нем оказался Орловский, который и произвел два профилактических касания шеи заблудшего гражданина кулаком.

Тот дернулся и обмяк.

— Зачем ты так его? — недовольно спросила я. — Мне нужен внятно отвечающий на вопросы человек, а не восемьдесят килограммов вялой дохлятины.

— Ничего… — отмахнулась ретивая «старушка». — Через пару минут очухается. Это я ему вложил для памяти, чтобы впредь не дергался и уяснил, насколько резкие жесты вредны для здоровья. Да… и на какие такие вопросы ты хочешь получить у него ответы?

— Ну… например, откуда у этого гражданина тубокурарин и эта замечательная риторика перед использованием препарата: «расслабятся все мышцы, включая сердечную…»

— А что?

— А то, что точно такие же слова говорил мне молодой человек в доме Геннадия Ивановича Турунтаева, когда собирался сделать мне инъекцию точно такого же препарата. Не слишком ли много совпадений? Особенно если учесть, что этот Миша и некто Сергей Воронов, которого ты, Леша, не так давно застрелил, работали в одном и том же охранном предприятии. Принадлежащем, кстати, Олегу Даниловичу Острецкому. Острецкий — это тот самый Шпон, которым нас тут пугал вот этот кусок дерьма.

На «старческом» лице Орловского не отразилось никаких эмоций.

— И что же ты собираешься делать?

— Я? Возьму сейчас эту парочку и пойду с ними к Турунтаеву. Естественно, под хорошей охраной человек этак из пяти. А что, ты против?

— Делай как знаешь, — бесцветно ответил Алексей.

Я пристально взглянула на него и одним коротким движением сняла с него парик. Он не препятствовал мне — напротив, сорвал с лица тончайшую, с телесным отливом, полупрозрачную мутную маску и стер грим. А потом, оказавшись передо мной в своем природном обличье, произнес:

— Я должен тебе кое-что сказать… — Увидев, что Михаил зашевелился, он сильно ударил его локтем в основание черепа, и лоб ублюдка с треском впечатался в пол. — Погоди, Женя… ты еще успеешь выпотрошить этого козла. Я должен сказать тебе одну очень важную вещь.

Разряд колючего холода вдруг неистово пронизал мой позвоночник, растекаясь предательской ватной слабостью в ногах. Я сама не ожидала, что реакция на не заключавшие в себе ничего экстраординарного слова Алексея будет такой острой.

Хотя, откровенно говоря, я предчувствовала, что его слова и то, что он собирался открыть мне, окажется очень важным и совершенно непредсказуемым.

— Ты и без того держала мою жизнь в своих руках, — негромко произнес он. — И все потому, что я не выполнил своего долга… того, что мне поручили. Смешно. Излишняя чувствительность и какая-то совершенно нелепая совестливость — это в моем случае просто какой-то романтический штамп. Дурной вкус. Байроновский герой, е-мое. А между тем нет ничего проще, чем убить бесчувственных людей. Просто легкое нажатие на… на пару точек, и все. И не нужно никакого оружия.

— Я не понимаю… — проговорила я. — Это как… ты кто такой?

— Разве об этом не объявили по всей России? — усмехнулся Орловский. — Я — киллер. Ты же знаешь, раньше я работал в ФСБ, потом меня подставили, и из госбезопасности я вынужден был уйти. Потом я жил не совсем законопослушно. Работал на серьезные криминальные структуры, как сейчас выражаются в протоколах. Потом меня повязали, накрутили совсем недурной срок. Правда, сидел я всего два месяца. Меня специально выпустили из зоны, разыграв побег, чтобы я мог выполнить заказ. Сделал дело — гуляй смело. Причем гуляй на все четыре стороны. Исполнение заказа для меня равносильно амнистии. А заказ — убить кандидата в губернаторы Тарасовской области Турунтаева Геннадия Ивановича. Твоего клиента.

Моя челюсть отвисла.

— А кто… а кто же заказчик?

— Разве непонятно? — Он усмехнулся и потом, посерьезнев до свинцовой бледности, ответил: — Заказчик — это власти. Власти, которым не нужен Турунтаев, как, быть может, он не нужен и области. Но тут решили справиться с проблемой не профилактическим, а хирургическим, радикальным путем.

— Елагин?

— Можно сказать и так. По крайней мере, это он инициировал пантомиму с побегом и последующую кампанию в прессе. Чтобы снять подозрения.

— Никогда бы не подумала…

— А разве непонятно, что все было продумано заранее? — спросил он. — Тогда я только и смог спасти жизнь тебе и ему, потому что следил за его окнами и отслеживал момент, когда он окажется против окна. Но вместо того, чтобы убить Турунтаева, мне пришлось убивать его убийц.

— Но почему? — после долгой, тяжелой паузы спросила я. — Тебе стоило всего лишь промедлить минуту-другую, и все было бы кончено. Твою работу сделали бы другие люди.

Орловский поднял на меня сощуренные глаза и медленно проговорил:

— А неужели ты не можешь догадаться сама? Почему? Да потому, что меня в кои-то веки коснулось человеческое чувство. Я даже заговорил, как идиот: витиевато и нелепо. Монолог Отелло… молилась ли ты на хер, Дездемона?

Я молчала.

— Неужели ты не понимаешь?

Я только слабо пожала плечами, потому что чувствовала: любой менее скованный жест заставит прорваться обуревающие меня бурные эмоции.

На самом деле: как снег на голову. Нет, даже не снег — росчерк гильотины, и жизнь кончается, потому что после этого момента не желаешь ничего похожего на старую жизнь, ничего, что тянет свои корни из прошлого, унылым метрономом отстукивающего дни.

— Но ведь это чистое безумие, Алеша, — сказала я несколькими секундами позже, чувствуя, как в пальцах рвущейся из кулака птичкой бьется и загнанно пульсирует кровь. — И из-за меня ты не выполнил заказа?

— Да. Глупо, правда?

— Очень глупо, — ответила я. — С такой глупостью сталкиваться мне еще не приходилось.

— Я того же мнения, — отозвался Орловский и потянул меня к себе. Я не сопротивлялась. — Глупо… хотя бы потому, что избрание Турунтаева на губернаторский пост — это мой смертный приговор.

— Что же ты собираешься делать, Леша? — тихо спросила я. — Что же делать?

— А я жду, пока закончится твой контракт, — с неожиданно проблеснувшей в глазах холодной жестокостью ответил Орловский. — Если я убью его сейчас, это падет на тебя. Да и вообще… ты не знаешь, какими методами я могу пользоваться, когда загнан в угол. Ты можешь погибнуть вместе с ним. Я не могу.

— А ты не понимаешь, что никакой любви… никакой любви между нами быть не может?

Он помолчал. Потом облизнул бледные губы и негромко ответил:

— Если я еще здесь, в этой квартире… если я ждал, когда ты вернешься из Москвы… тогда, может, ты сама ответишь на свой вопрос?

Я покачнулась вперед и вдруг с еще неизведанной мною слепой, остервенелой яростью схватила бутылку из-под портвейна и швырнула ее в стену. Та с грохотом разбилась, осыпав неподвижно лежащего Вована градом осколков.

— Это надо же, — стиснув зубы, пробормотала я. — Это надо же… глупость какая… ведем себя как последние шестнадцатилетние болваны! Господи… что же теперь делать, Алеша?

— То, что должен делать каждый из нас, — холодно ответил он и одной рукой обнял меня за плечи. — То, что должен делать каждый из нас. И ни на йоту не отклоняться и не давать волю чувствам. А после двадцать шестого… после двадцать шестого мы и поговорим. Хорошо, Женечка?

Я глотнула воздуха, словно только что вынырнула из воды, и в тон ему ответила:

— Хорошо, Алеша.

Он кивнул.

— Только… скажи мне. Когда ты увидел меня впервые? Не на дне рождения Головина?

— Я не знаю никакого Головина.

— А когда же ты увидел меня впервые?

— В тот день, когда я сюда вселился. Пару недель назад. Тогда я и в страшном сне не мог представить, как все обернется.

— Но… значит, это не ты взорвал «Линкольн» Турунтаева там, около ночного клуба «Габриэль»?

— Я никогда не был возле ночного клуба «Габриэль». И тем более не взрывал турунтаевского «Линкольна». Это тот, под которым ты увидела взрывное устройство?

— Да.

Он криво усмехнулся:

— Если бы в тот раз работал я, то ты никогда не обнаружила бы этого устройства. И не успела бы спасти жизнь кандидата в губернаторы. Ну что… звони своим работодателям. Я пока снова превращусь в старушку.

— А когда ты перестанешь ею быть?

Он бросил на меня быстрый взгляд и отвернулся. И я поняла: только после двадцать шестого.

Глава 9 Судилище

— Иосиф Соломонович? Вы у Геннадия Иваныча? Да, это я. Иосиф Соломонович, есть одна проблема…

Через несколько минут в квартиру дяди Пети вошло несколько человек. Среди них были Блюменталь и Турунтаев. Увидев последнего, я сказала:

— Геннадий Иванович, я полагала, что вы останетесь дома. Зачем рисковать собой?

И я покосилась на Орловского, который уже тихо дремал в своей инвалидной коляске.

— В чем тут дело? — не обращая внимания на мое замечание, спросил Турунтаев. — Кто эти люди?

— Эти люди — бывшие работники охранного агентства «Арес», принадлежащего небезызвестному нам Острецкому.

— Острецкий? — недоуменно переспросил Турунтаев. — Вот тварь. И название какое идиотское… «Арест». Причем тут арест, если это охранное агентство, а не Народный комиссариат внутренних дел.

Еще и острит.

— Не «Арест», а «Арес», — сказала я. — Это древнегреческий бог войны.

— Там же был Марс.

— Сникерс… — проворчал Блюменталь. — Марс — это его римский аналог. И вообще, Геннадий Иванович, вы что-то не в меру словоохотливы. Эта бабуся и есть Вера Михайловна, родственница алкоголика Гольцева?

Гольцев — такова была фамилия дяди Пети.

— Да, она, — ответила я. — И думаю, Иосиф Соломонович, что нам нужно идти отсюда. Она уже старенькая, и не надо ее беспокоить.

Сидящий у стены Вован, потирающий сильно ушибленную и слабо кровоточащую голову, при моих словах скривился — вероятно, вспомнил, как его швырнула о стену эта «старенькая», но ничего не сказал.

— Вы правы, Евгения Максимовна, — сказал Турунтаев и скомандовал своим охранникам: — В машину их, ребята.

— Куда их? — поинтересовался Блюменталь.

— А черт его знает. Домой тащить, откровенно говоря, не хочется.

— Я сегодня собирался выехать из города, — вкрадчиво произнес Блюменталь. — На природу. Шашлыки там и все такое…

— Ты имеешь в виду свой загородный дом в Шумейке, Иосиф Соломонович? Только оно… это самое… на дачу — не далековато ли?

— Двадцать километров-то? Ничего, нормально. Не домой же их тащить. А по тому, что мне сказали о них, разговор будет серьезный. Не правда ли, Евгения Максимовна? Я верно истолковал ваши слова по телефону?

— Думаю, что эти ребята могут рассказать много чего интересного, — сказала я. — По крайней мере, таких совпадений просто так не бывает: уверена, что эти ублюдки могут помочь нам выйти на заказчиков того нападения… вы меня понимаете, Геннадий Иванович?

* * *

Дорога до дачи, вернее, загородного дома Иосифа Соломоновича Блюменталя, заняла не больше пятнадцати минут: ехали на четвертой скорости.

Дача Блюменталя в самом деле больше соответствовала определению «загородный дом», данному ей Турунтаевым. Это было довольно внушительное двухэтажное строение, без обычных вычурных архитектурных излишеств, массивное, с блестящей оцинкованной крышей. Охраны на нем не было в связи с отсутствием самого хозяина, обнаружились только трое каких-то неопознанных личностей, жаривших шашлык по старому дедовскому методу в мангале и коптивших рыбу еще более древним способом — в металлическом ящике.

Запахи шли просто потрясающие.

Но как только турунтаевский кортеж въехал на территорию, огороженную высоким каменным забором, несколько телохранителей немедленно перекрыли все подъезды, а два автоматчика залезли на вышку перед воротами и включили прожектор, миновать клин света которого не могла ни одна подъезжающая к воротам машина.

Мы расположились в гостиной на нижнем этаже. Подали шашлыки, свежие помидоры и грузинское вино. Ужин, по всей видимости, подадут несколько позже.

— Располагайтесь, будьте как дома, — проговорил Иосиф Соломонович. — Как вам у меня нравится, Евгения Максимовна? Ничего?

Мы сидели в гостиной втроем: Турунтаев, Блюменталь и я. Говорили о пустяках, ели шашлык и пили вино, но у каждого в глазах подспудно тлела глухая тревога: а вдруг?..

А вдруг узнаем что-то существенное?

Только вот по-разному выражалась эта тревога.

Турунтаев старался казаться спокойным, но то и дело смотрел на Иосифа Соломоновича, словно пытаясь найти в его лице поддержку. Но непроницаемая бесстрастность сковывала несколько оплывшие черты лица руководителя его избирательного штаба. Он сосредоточенно пережевывал ароматные кусочки мяса и время от времени нарушал напряженную тишину короткими фразочками.

Впрочем, вскоре сытость и легкое опьянение стерли это напряжение: Геннадий Иванович расслабленно развалился в кресле и приказал, не прекращая при этом ковыряться в зубах зубочисткой:

— Ну… давайте сюда этих архангелов, что ли.

— Надеюсь, им уже разъяснили в максимально доступной форме, что кормить нас баснями — это расстраивать пищеварение, причем себе самим, — с довольно зловещим видом отозвался Блюменталь.

Охранники ввели Вована и Михаила. Вид у них был довольно жалкий, и с тех пор, как я видела их час назад, вид их стремительно ухудшился. Хотя и тогда — после разговора по душам с «Верой Михайловной» — они походили на боксеров после пары-тройки раундов в высшей степени неудачно сложившегося боя.

Лицо Михаила буквально почернело, а Вован и вовсе еле тащился, сильно приволакивая при ходьбе левую ногу.

По всей видимости, в тот момент, когда мы, так сказать, питались, им устроили маленький филиал гестапо.

— Ну что, дорогие россияне, — проговорил Турунтаев, — говорят, вы промышляете отниманием квартир у многострадальных алкоголиков и престарелых?

— Там такие престарелые, — выдавил Вован, ребром ладони вытирая окровавленный угол рта, — об стены кидают…

Турунтаев определенно не понял юмора. Он посмотрел на меня, вероятно, подумав, что это я запустила несчастным Вованом в стену. Ему уже приходилось видеть такие гимнастические экзерсисы в моем исполнении и потом лицезреть тех, на ком я их отрабатывала.

— В общем, так, — проговорила я, — нам хотелось бы узнать, на кого вы работаете и где вы взяли препарат, которым собирались спровадить на тот свет Веру Михайловну. Только не надо говорить, что вы купили все это в аптеке. Равно как не стоит утверждать, что вы ничего не скажете, потому что после этого вам не жить.

— Если вы будете молчать, как рыба об лед, то жить вам просто не потребуется, — многозначительно добавил Блюменталь.

К некоторому моему удивлению, парочка не стала запираться. По всей видимости, с ними провели хорошую предварительную работу. Качественную.

Говорил в основном Михаил: язык у него был подвешен определенно лучше, да и лицо ему не так разбили, так что дикция была куда более внятной, чем у Вована с демонтированными передними зубами на верхней челюсти.

— Нами руководил Воронов… он не числился в нашей конторе, но неофициально прикрывал ее. Сами понимаете, от кого. А у Сереги были прямые выходы на самого Шпона. Острецкого. Сами понимаете, это не последний фрукт в криминальной иерархии нашего города.

— Красиво говоришь, — усмехнулся Иосиф Соломонович.

— Учили, — отозвался тот. — Я же журналист по образованию… в университете три курса проучился, пока «условняк» за наркоту не накрутили и не вышвырнули на хер.

— Понятно. Только ты от темы не отклоняйся. Как называется ваша риэлторская контора?

— «Пенаты».

При этом названии Турунтаев так и подскочил на месте, а потом сорвался с кресла и, подлетев к Михаилу, прошипел тому в лицо:

— Что? Что ты сказал, сука? Кто тебя научил тому, что ты сейчас сказал?

— То есть как это… научил? — бледнея, проговорил тот. — Я вас не понимаю, Геннадий Иванович. Я в самом деле работаю в риэлторской фирме «Пенаты».

— А вот мы сейчас проверим, — грозно процедил Турунтаев.

Но я видела, как побледнело его лицо и каким лихорадочным огнем загорелись его маленькие темные глаза.

— То есть я хотел сказать, что я работаю в дочерней фирме «Пенатов»… — пробормотал Михаил. — В «Крокусе»… у Виктора Сергеевича.

На этот раз реакция Геннадия Ивановича, которого я привыкла видеть достаточно спокойным, несмотря на определенную импульсивность, была еще более бурной.

— В «Крокусе»… у Виктора Сергеевича?! Да ты хоть понимаешь, что именно ты говоришь?

— Конечно, — неожиданно подал голос Вован. — Он-то нам и дает наводки. И отраву тоже. Давно уже… года полтора работаем. И Воронов с ним всегда вместе работал.

Турунтаев сел в кресло и закрыл лицо руками.

— Что с вами, Геннадий Иванович? — встревоженно спросила я. — Вы что, знаете людей, которые руководят этими фирмами?

— Да уж конечно, — с неописуемой горечью ответил он. — Конечно, знаю. Еще бы мне их не знать. Да и вы тоже, Женя. И вы знаете. Это моя жена… Татьяна Юрьевна.

— А «Крокус»… Виктор Сергеевич?

— Это ее телохранитель… Виктор. Он же — ее любовник. Он совмещал… они работали вместе с Таней… общее дело.

И он обессиленно откинулся на спинку кресла.

— Значит… значит, это они организовали нападение на вас? — произнесла я. — Значит, это они стояли за всем этим кошмаром, который нам пришлось пережить… и только чудо, только чудо нас спасло.

— Чудо, которому мы до сих пор не можем найти объяснения, — сказал Блюменталь.

— Ну что ж… я думаю, мы все узнаем от самого Виктора Сергеевича и Тани, — холодно сказал Турунтаев, и я почувствовала в его голосе жестокость. Ничего подобного слышать от моего шефа не приходилось. — Нужно пригласить их сюда. Иосиф Соломонович, распорядитесь. Они, по всей видимости, сидят у меня дома. И еще… обыск в офисах «Пенатов» и «Крокуса». Перелопатить документацию. И все это — немедленно, Иосиф Соломонович!

— Вы уверены? — быстро спросил Блюменталь. по его лицу было видно, что таких резких и крутых распоряжений его шеф никогда еще не отдавал.

— Уверен! — решительно отрезал Геннадий Иванович.

— Вы в самом деле допускаете, что они, Татьяна Юрьевна могут иметь отношение к покушению на вас? — как-то нерешительно — в противовес непреклонному кандидату в губернаторы — проговорил Иосиф Соломонович. Но по лицу его было видно, что и сам он вполне допускает подобный поворот событий.

— Тогда, быть может, лучше поехать туда, к вам на квартиру… без лишней огласки.

Геннадий Иванович буквально пронзил своего помощника взглядом, а потом взмахнул рукой, как Ленин на броневике:

— Вероятно, вы чего-то недопонимаете, Иосиф Соломонович. Мне нужно, чтобы они приехали именно сюда. Чтобы потом — уехать. Живыми и невредимыми.

И в глазах директора нефтеперерабатывающего завода блеснуло что-то дьявольское.

Мне кажется, я поняла, о чем подумал Геннадий Иванович. Он вспомнил день нашего знакомства. Тот день, когда я спасла ему жизнь, оттолкнув его от взорвавшейся машины.

Что-то будет…

— И чтобы через час были здесь! — приказал Турунтаев, а потом опрокинул в себя большой бокал вина и посмотрел на сжавшихся от ужаса Вована и Мишу.

* * *

Его приказание было исполнено: не через час, а через пятьдесят минут Виктор и Татьяна Юрьевна вошли в загородный дом Блюменталя. Они и в самом деле пили кофе в свежеотремонтированной квартире Турунтаева и мирно обсуждали какую-то политическую передачу.

Узнав, что муж требует незамедлительно прибыть на дачу Блюменталя, Татьяна Юрьевна попыталась пререкаться, но Иосиф Соломонович, который лично предложил им пройти в машину, стоящую у подъезда, вежливо, но твердо прервал ее и заявил, что дело важное и отлагательства не терпит. Та немедленно позвонила мужу и начала выговаривать Геннадию Ивановичу таким тоном, словно говорила не с уважаемым человеком, который намерен баллотироваться в губернаторы крупного субъекта Федерации, а с набедокурившим юнцом лет пятнадцати.

Ответ Турунтаева, вероятно, был для нее подобен удару молнии. Тот велел ей не тратить попусту времени и следовать указаниям господина Блюменталя.

Я по распоряжению Турунтаева оставалась на даче и не могла видеть всего этого фарса, вероятно, достойного украсить собой лучшие сцены мира.

А еще говорят, что в наше время не бывает шекспировских страстей.

…Татьяна Юрьевна вплыла в гостиную, точно так же заученно переставляя нижние конечности, как и тогда, когда я видела ее в ночном клубе «Габриэль» на дне рождения Головина. Она смотрела прямо перед собой и, вероятно, воображала себя смертельно оскорбленной королевой английской, которую обвинили в связи с ничтожным пажом.

— Я не понимаю, Геннадий, какие причины могли вызвать ваше сегодняшнее поведение. Вы оторвали меня и Виктора от важных дел.

Вероятно, титулование мужа полным именем и на «вы» являлось признаком наивысшего раздражения Татьяны Юрьевны. Раньше, помнится, даже слабый, тусклый металл в интонациях вызывал у Турунтаева ужас и повергал его в уныние и трепет. Сейчас же уничтожающая фраза жены, призванная испепелить наглеца, оказала на него не большее воздействие, чем дробина на слона.

— Безусловно, очень важных, — немедленно согласился Геннадий Иванович. — Например, того, что касается третьей попытки покушения на меня. Ведь у вас уже нет вашего виртуоза Сережи Воронова.

Идущий следом за Татьяной Юрьевной Виктор Сергеевич аж присел на месте, словно слова Турунтаева придавили его, приплющили к земле.

И далее… он не мог придумать ничего более трусливого, глупого и предательского, чем то, что он сделал: он рванулся с места и, оттолкнув идущего вслед за ним охранника, бросился к окну. На его пути возник второй охранник, но Виктор мощным ударом убрал его со своего пути и уже было вскарабкался на подоконник, чтобы разбить стекло и сигануть вниз, как Турунтаев выхватил у стоявшего за ним парня — из числа блюменталевской охраны — пистолет и выстрелил ему в спину.

…Однажды мне приходилось видеть, как стреляет Геннадий Иванович. А стреляет он просто никак. Из десяти выстрелов с грехом пополам попал только раз, да и то потому, что перед самым нажатием на курок я поправила ему прицел.

А вот на этот раз он попал.

Судя по всему, пуля угодила Виктору в ягодицу, потому что на его светло-серых брюках расплылось темное пятно, а сам он со стоном схватился за задницу и рухнул прямо на кадку с карликовой пальмой, которая мирно произрастала у окна.

Трррах-тарарах!!

Кадка перевернулась и накрыла собой несчастного Виктора. Впрочем, надо полагать, это несильно усугубило его страдания: пуля в ягодичную мышцу — это вам не заряд соли в задницу, как в фильме «Кавказская пленница».

— Подберите его, — невозмутимо сказал Блюменталь. — Какой редкостный болван!

Татьяна Юрьевна, на глазах которой разыгралась вся эта трагикомедия, просто окаменела от ужаса и потрясения. Как… ее муж, который всегда был рядом с нею самым покладистым и мягкотелым существом, которое только можно себе представить, вдруг выстрелил в человека… причем в человека, которого долго и хорошо знал, и знал исключительно с положительной стороны.

Поэтому она упала в кресло и попыталась лишиться чувств. Но безуспешно.

Я сама с огромным трудом сохраняла спокойствие.

Виктора Сергеевича приткнули на пол перед креслами Блюменталя и Турунтаева, кандидат в губернаторы спросил у все так же нетвердо стоящих Вована и Михаила:

— Ну… я думаю, это тот самый человек, про которого вы говорили?

Михаил снова вытер угол кровоточащего рта (щипцами ему его рвали, что ли — так долго кровь не унимается), а потом хрипло сказал:

— Кажется… все мы угодили в полный отстой, Витя. Все. А ты еще, как лох… щеманулся. Теперь, как говорится, весь состав преступления налицо.

— Насрать тебе на лицо, а не состав преступления, — злобно просипел тот и тут же по отмашке Блюменталя получил сильный удар по затылку.

— Да что ты злобствуешь, Витек? — сказал Михаил с равнодушием приговоренного к смерти фаталиста. — Ты сам сел в лужу. Тем более что сейчас вскрыли наши офисы.

— Без санкции прокурора? — попытался было вякнуть тот. — Это беспредел… это чудовищно. Не по закону.

— А своих убийц ты подсылал ко мне по закону? — негромко отозвался Турунтаев. — По закону?

Тот быстро захлопал ресницами, окончательно растерявшись. Я не думала, что все эти люди признают свою вину так быстро и так позорно. Это была мгновенная и слишком неожиданная катастрофа.

Геннадий Иванович повернулся к окаменевшей в кресле Татьяне Юрьевне и негромко сказал:

— Чего тебе не хватало? Чем я так досадил тебе, что ты захотела уничтожить меня?..

Та продолжала молчать. Поэтому Геннадий Иванович переспросил еще раз, поднялся со своего места и подошел к супруге вплотную. Глянул в глаза.

Та не подняла на него взгляда, но все-таки сумела выцедить из себя что-то жалкое, тщедушное и раздавленное:

— Это не я, Гена… это все он. Он говорил, что когда ты станешь губернатором, то быстро докопаешься до того, что мы с ним… что мы с ним…

— Что вы были любовниками, — договорил Турунтаев. — Из-за этого, что ли, ты решила меня убить? Ведь это мне и без того прекрасно известно. Вероятно, он опасался, что я вот-вот разведусь с тобой… знал, какие у меня адвокаты, и прекрасно осознавал, что при желании я могу оставить тебя, а значит, и его без единой копейки. Ведь так?

— Я… я, Гена…

— Так? — неожиданно заорал Турунтаев, а потом замахнулся на нее рукой. Впрочем, он не стал бить Татьяну Юрьевну: на его лице внезапно высветилось такое отвращение, словно перед ним сидела не женщина, тем более не его собственная жена, а какая-то омерзительная жаба.

— Да… — с трудом выдавила она. — Я боялась, что буду снова без денег… я чувствовала, что Блюменталь…

— Что — Блюменталь? — со зловещим спокойствием спросил Геннадий Иванович.

— Блюменталь всегда настраивал тебя против меня. И я почувствовала, что скоро мы разойдемся.

— И тогда вы подрядили Воронова и еще несколько ублюдков убить меня, — проговорил Геннадий Иванович. — Только теперь мне понятно, зачем ты так рьяно настаивала на личном телохранителе… на том, чтобы за мной не ходила кодла болванов, а был один… только один телохранитель. И когда ты узнала, что в Тарасове есть женщина, которая занимается подобным делом, то настояла на том, чтобы я нанял именно ее. Ведь с женщиной легче справиться, не так ли? А для конспирации устроила мне ревнивую проверку, смотрины Евгении Максимовны у Головина и тому подобное.

Та молчала. Турунтаев посмотрел на нее и остервенело сплюнул на пол:

— Ну и что мне с тобой делать?

Татьяна Юрьевна подняла на него перекошенное ужасом лицо, мокрое от слез, и пробормотала:

— Только… только не убивай…

— Да ты что, дура, совсем рехнулась? — грубо отозвался Турунтаев. — Тут тебе что, Корсика: «Не убивай»?! К тому же предвыборная кампания… а знаешь, каков будет у меня рейтинг, если узнают, кто такая моя жена и ее дружок?

— Нулевой, — отозвался со своего места Иосиф Соломонович.

— Вот именно: нулевой, — подтвердил Турунтаев. — В общем, так: сейчас вы садитесь в машину и уезжаете из этой области на хрен. Чтобы я вас больше не видел. И если я узнаю, что вы где-то проклюнулись… а я к тому времени стану губернатором… я вам такой процесс века устрою, что никакие адвокаты не помогут. Впрочем, они вам и так не помогут: денег-то у вас нет. Даже эти риэлторские конторы… контрольный пакет акций принадлежит нам с Блюменталем. Все ясно?

Татьяна Юрьевна и Виктор, не в силах сразу уразуметь, что так легко отделались, обменялись взглядами, но не нашли в себе сил что-то сказать.

— Я думаю, что в конторах к тому же обнаружили документы, по которым можно определить вам срок лет эдак на сто с конфискацией имущества, — сказал Блюменталь. — Так что немедленно вон из области!

— А мы? — тихо спросил Михаил.

Ни Турунтаев, ни Блюменталь не удостоили его ответом: вероятно, участь этих пешек была решена.

— Уходите, — сказал Геннадий Иванович.

Татьяна Юрьевна не двинулась, похоже, собиралась с духом, чтобы что-то сказать. Наконец выдавила:

— Гена… неужели ты мне так ничего и не дашь… у меня же ни копейки… и документы только мои… а ты ведь, наверно, не разрешишь ими пользоваться…

Турунтаев даже не посмотрел на нее: оказывается, этот первоначально показавшийся мне смешным и нелепым человек может быть и гордым, и властным. Впрочем, не на пустом же месте его выдвигали в губернаторы.

— Как только окажетесь километрах в пятистах от Тарасова, продадите машину, — презрительно сказал он. — Вот вам и деньги. Что касается документов… позвони Иосифу Соломоновичу. Он все оформит и вышлет. На любую фамилию, имя и отчество. Хоть на Конрада Карловича Михельсона. Все. Я сказал. Валите отсюда.

* * *

Я смотрела в окно, видела, как сгорбленные фигурки Виктора и Татьяны Юрьевны под прицелами автоматов уселись в черную «Ауди». Что-то неестественное было во всем этом. Я нутром чувствовала, что Турунтаев кривит душой, что тут ловушка.

Но Татьяна и Виктор, кажется, были слишком подавлены свалившимся на них горьким и жалким счастьем выжить… пусть позорно, как выживают крысы, спасаясь с тонущего корабля. Слишком дряхлые и ничтожные душонки оказались у этих людей, чтобы они могли хоть на секунду усомниться: такого не прощают. То, что сделали они, забыть нельзя ни в коем случае.

И человек, который помиловал бы подобных негодяев, сам уподобился бы им.

«Ауди» тронулась с места и вырулила к воротам. Один из охранников распахнул тяжеленную бронзовую створку, едва не задев передний бампер машины Татьяны Юрьевны, и черная иномарка вырвалась с территории загородного участка Иосифа Соломоновича Блюменталя.

Я глянула на Турунтаева: на его губах появилась тонкая, дьявольская улыбка.

…«Ауди» уже растаяла в ночной тьме, и только слабенькие красные огоньки задних фар указывали направление ее движения.

И тут яркая вспышка разорвала бархатный покров тихой мартовской ночи, а потом долетел рокочущий раскат взрыва. Я невольно вздрогнула и, вцепившись в подоконник, подалась вперед, ткнувшись лбом в оконное стекло.

Там, почти в километре от дома Блюменталя, горела машина с Татьяной Юрьевной и Виктором. Ни у кого из находящихся в «Ауди» не оставалось ни единого шанса выжить.

Я повернулась к Геннадию Ивановичу и хотела произнести несколько коротких и содержательных слов, но осеклась, увидев, как остекленело и перекосилось его лицо.

— Боже мой… Боже мой… — бормотал он. — Я должен видеть это.

— Не дурите, Геннадий Иванович, — сказал Блюменталь. — Вы сами понимаете, что то, что произошло, — к лучшему. Тем более что снова повысится ваш рейтинг. Еще бы… такое несчастье в семье.

Турунтаев внезапно развернулся и взмахнул рукой — точно так же, как незадолго до этого замахнулся на свою жену. Впрочем, Иосиф Соломонович тогда вовремя перехватил его руку и не дал кандидату в губернаторы совершить эту глупость.

— Какой рейтинг? — прошипел Геннадий Иванович. — О каком рейтинге может идти речь… если они… если она… вот так вот…

Я смотрела на Блюменталя и Турунтаева не отрываясь. Заметив мой взгляд, Блюменталь подошел ко мне и негромко, но внушительно сказал:

— Я понимаю, Евгения Максимовна, что вы умный человек и что вы стали свидетелем того, что должно быть скрыто от остального мира. Но хочу вам напомнить: вы подписывали договор о неразглашении, а Геннадий Иванович, хочу вам напомнить, скорее всего, станет губернатором.

— Это следует расценивать как угрозу?

Его толстые губы тронула улыбка.

— Нет, что вы! Разве я похож на человека, который способен угрожать женщине, особенно такой, как вы?

Похож, хотелось бы сказать мне, но такой демарш был бы просто ребячеством. Я просто сделала понимающее лицо и сухо кивнула: мне все понятно. Контракт есть контракт. И не такое видеть приходилось.

Вероятно, он оценил мою сдержанность, потому что криво улыбнулся и отошел к Геннадию Ивановичу.

Через полчаса мы отъехали в Тарасов.

…Утром следующего дня я, выйдя к завтраку, увидела задумчиво сидящего в гостиной Турунтаева. Судя по землистому цвету его лица и затравленным глазам с коричневыми бессонными кругами, он просидел тут всю ночь.

Увидев меня, он неожиданно широко улыбнулся и сказал:

— Вы знаете, Евгения Максимовна… я всю ночь размышлял и пришел к важному решению… — Он сделал тяжелую, долгую паузу, в продолжение которой яростно мусолил в руках собственные очки. В результате оправа не выдержала и с хрустом переломилась посередине, а Геннадий Иванович, не обратив на этот прискорбный факт никакого внимания, закончил свою мысль: — Я решил снять свою кандидатуру с выборов.

Эпилог

Разумеется, никто не дал ему сделать это. Еще бы, вложены такие деньги, затрачены такие усилия на раскрутку — и вдруг на основе каких-то личных, субъективных соображений сниматься с предвыборной гонки!

В современной политике так не бывает.

Конечно, у Турунтаева состоялся крупный разговор с Блюменталем, а уже через день Геннадий Иванович, розовый и улыбающийся, встречался со своими избирателями в одном из тарасовских театров.

Смерть его жены в самом деле потрясла общественность. Рейтинг, и без того заоблачный, поднялся еще выше, и победа Турунтаева на грядущих выборах казалась неизбежной.

Но он проиграл.

Проиграл совершенно неожиданно, и никто не понимал, каким образом действующий губернатор Елагин сумел склонить фортуну на свою сторону. Вероятно, тут имели место и подтасовка избирательных бюллетеней — подтасовка, о которой коммунисты упорно твердят во время каждых выборов. Возможно, в самый последний момент электорат отвернулся от Геннадия Ивановича, подумав, что три покушения за неделю — это многовато и что опасно иметь губернатором человека, который имеет столько откровенных недоброжелателей.

Пусть во всем этом копаются социологи, политологи и юристы, а лично для меня важно одно: Турунтаев проиграл выборы.

Тем более что я за него не голосовала.

Когда мой контракт истек и я получила полный расчет, я вернулась к тете Миле, и первое, что я ей сказала, было:

— Только не смей говорить со мной о политике!

А дома меня поджидала еще одна новость: «родственница» дяди Пети съехала с квартиры. Куда? Этого не знал и сам дядя Петя, который в очередной раз был чудовищно пьян.

А через два дня я получила телеграмму, в которой значилось следующее:

«Не было возможности остаться тчк обязательно увидимся тчк целую тчк Вера Михайловна»

Ну, вот и все! Смешно и нелепо рухнул вспыхнувший на фундаменте кровавых событий роман. Впрочем, его и не могло быть. Человек, который постоянно стоял перед глазами, человек, успевший оставить так мало памяти о себе, исчез — и, быть может, навсегда. Но то, что частичка его дыхания, заключенная в этой телеграмме, долетела до меня, и вот я держу сейчас в руках этот клочок бумаги с подслеповатыми буквами — это было еще более нелепо и горько.

Оглавление

Глава 1 Юбилей Самсона

Глава 2 Торжественный выход высокого гостя

Глава 3 Ответственное партийное поручение

Глава 4 Дом по соседству

Глава 5 Олег Острецкий по прозвищу Шпон

Глава 6 Домашние сюрпризы

Глава 7 Еще один сосед

Глава 8 Рейтинг Геннадия Ивановича

Глава 9 Судилище

Эпилог

Реклама на сайте