«Дотянуться до престола»

Дотянуться до престола (fb2) - Дотянуться до престола [≈ Младенца на трон!] [litres] 2218K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Илья Саган (Саган Ил) - Татьяна Герман (Алекс Кейн)

Илья Саган, Алекс Кейн Дотянуться до престола Роман

* * *

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Саган И., Кейн А., 2019

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2019

© «Центрполиграф», 2019

Пролог

Пьер улыбнулся красавице медсестре и закрыл глаза. Укола он почти не почувствовал, лишь голова слегка закружилась, а в ногах появилась легкая расслабленность. Хорошо… Теперь вздремнуть бы.

Ему вдруг показалось, что тело словно бы плывет по невидимой реке. Неумолимый поток уносил его все дальше и дальше, стремительно засасывая в мутную безнадежность. В душе холодным, липким комком зародился страх, нарастая с каждой секундой. Еще мгновение – и страх превратился в животный ужас, безотчетная паника накрыла Пьера с головой, сжала горло, мешая дышать. Жадно ловя губами воздух, он открыл глаза. Что происходит?!

Вокруг стояла кромешная тьма. Страх исчез так же внезапно, как и появился. Дышать стало проще, и Пьер с облегчением перевел дух. Фу-ух, отпустило… Что за дрянь ему вкололи?! Врагу не пожелаешь.

Немного успокоившись, он прислушался к своим ощущениям. Вроде ничего не болит. Лежит на чем-то твердом, явно не на кровати. Пьер осторожно огляделся. Вокруг по-прежнему была тьма, но теперь он заметил колеблющиеся огоньки, кое-где разрывающие мрак.

Глаза постепенно привыкали к темноте, и в слабом свете мерцающих огней Пьер смог различить несколько массивных колонн, силуэт окна с кованой решеткой, а высоко вверху – что-то похожее на старинный сводчатый потолок. Брр, холодно… Где он?

Сладковатый запах щекотал ноздри. Что-то знакомое… Ну конечно, ладан! Уж ему ли не знать! В Париже Пьер частенько ходил на службу в православный храм на улице Дарю. Будучи выходцем из семьи русских эмигрантов, он считал, что это помогает ему сохранять память о родине.

Огоньки, запах ладана. Точно, лампады! Как он сразу не догадался? Ну конечно, это же церковь!

Уж не отпевать ли его собрались? Может, он впал в летаргию и его приняли за мертвого? Господи Боже, только этого не хватало!

Пьер в панике попытался вскочить… и тут же свалился. Ноги не держали, тело не слушалось, словно вообще ему не принадлежало. Он попытался крикнуть:

– Я жив! Помогите!

Но вместо слов из горла вырвалось какое-то бульканье, похожее то ли на крик, то ли на плач.

В темноте за окном раздалось сердитое карканье. Потеряв над собой контроль, Пьер снова попробовал вскочить, истошно заголосив:

– Спасите!

И вновь оказался на полу не сумев выговорить ни слова. Да что ж такое-то?! Не умер ли он, в самом деле? Может, в шприце был яд?

Усилием воли Пьер заставил себя успокоиться. Всему должно быть разумное объяснение. Надо просто отдышаться и все обдумать.

Итак, что ему известно? Он находится в церкви, скорее всего, лежит на полу, или, по крайней мере, на чем-то твердом и холодном. Сейчас, похоже, ночь: напротив темное окно. Церковь православная, как на улице Дарю, но явно не она. Тело и язык не слушаются. Вывод? Медсестра тут ни при чем, она сделала укол, Пьер заснул или потерял сознание, и в это время в больнице что-то произошло. Может, пожар или потолок обвалился. Его, видимо, эвакуировали. Куда, в церковь? Бред какой-то! Хорошо, допустим, он сильно ранен. Ничего не болит, но это может быть следствием наркоза. Но почему он не может встать? А крикнуть? Перебиты ноги? Да, и, видимо, с горлом тоже что-то не так. А сканер? На нем же был сканер, отслеживающий состояние!

Он осторожно поднял руку, поднес к лицу, пытаясь разглядеть датчик, и обомлел: перед глазами маячила крошечная детская ладошка!

Я брежу?

Натужно скрипнули дверные петли, где-то справа мелькнул свет. Пьер напряженно вглядывался во тьму. В едва освещенном пятне на мгновение мелькнуло рогатое чудовище, волочащее за собой окровавленное тело. Тварь уставилась на него плотоядным взглядом… и тут же исчезла в темноте.

«Фреска! – облегченно вздохнул Пьер. – Сошествие в ад. Н-да, так недолго и рассудком подвинуться».

Но не успел он отойти от испуга, как сердце снова заколотилось.

– Ей-ей, пришибу тебя, Тишка, ежели посмеяться вздумал. – Хриплый шепот эхом отразился где-то высоко под куполом.

– Истину глаголю, не сумлевайся, младенчик тута благим матом орал. Вот те крест. – Огромная тень на стене вскинула руку и перекрестилась.

Это что ж, по-русски, что ли? Пьер хорошо знал русский, родители об этом позаботились. И в детстве, и сейчас они частенько говорили с ним на языке предков.

Но что за странный говор? К чему это коверканье слов? Или какой-то местный диалект? Куда ж он попал-то?!

Между тем двое вошедших обследовали помещение в колеблющемся свете свечей, которые держали в руках. Пьер с изумлением смотрел на странные фигуры. Они казались ему огромными. Незнакомцы были одеты в меховые душегрейки и перепоясанные грубыми веревками темные рясы в пол, из-под которых торчала стоптанная войлочная обувь. Немного похожи на монахов, как их рисовали в старых книгах.

Наконец они приблизились, и один в упор посмотрел на Пьера.

– Глянь-ка, Филимон! Прямо у врат царских дитятко притулилось! – воскликнул он.

– Как же он тут очутился? – нахмурился второй, теребя лохматую, с проседью, бороду. – Все ж заперто было?

– Никак Маринка свово Ивашку-Воренка подкинула? Хитрость какую задумала? Собор ведь вскорости.

– Хм… Ему всамдель годка два, как и Воренку, но это не он. Маринка сейчас с полюбовником в бегах где-то на Низу. Да и дитем ей бросаться несподручно: через него токмо они трон оттяпать и могут. А малец-то не простой! Глянь, парча какая. Такую не на всяком боярине увидишь.

Пьер молча хлопал глазами, стараясь осознать, что происходит. Почему они называют его младенцем? Кто сошел с ума – он или эти странные мужики?!

– Батюшки, а лежит-то где! – ахнул вдруг Тишка. – Аккурат под Заступницей Владимирской!

– И то… – кивнул Филимон, открыв рот от удивления.

«Мне все это снится», – решил наконец Пьер и незаметно ущипнул себя за руку. Боль была вполне ощутимой, но видения не пропали. Над головой висела та самая икона Владимирской Богоматери, которую он видел в Третьяковке. Да что же происходит-то?

Странные монахи внимательно рассматривали его. Тот, которого звали Тишка, присел рядом, протянул громадную, больше лица Пьера, ладонь и осторожно коснулся его щеки кончиком пальца.

– Настоящий, – с благоговением прошептал он.

Оба замерли, тараща глаза на Пьера. Минуту спустя Тихон выдохнул:

– Слышь-ка, Филимошк… Никак это посланец.

– Вот и я мыслю. Чай, неспроста он под Богородицей-то.

– Мать честная!

– А лежит-то как тихонько, не плачет. Глазенки удивленные вытаращил да молчит. Могет, немой он?

– Ага, немой, сказывай. Так заливался, я ажно подскочил, как услышал.

Филимон откашлялся и сурово сказал:

– Вот что, Тихон, мы с тобой в таком деле не решальщики, тут нашими скудными умишками не разобраться. Надобно кого-нить кликнуть. Ступай-ка ты на Чудово подворье к отцу Аврамию да все ему про младенца-то и обскажи. А я покуда здесь покараулю, дабы чего не вышло.

Тишка с готовностью кивнул, перекрестился и исчез в темноте. А Пьер, проводив его взглядом, поднял глаза на Филимона. Тот по-прежнему с интересом его рассматривал, примостившись на корточках.

– Кто вы? – попробовал спросить Пьер, но вместо вопроса изо рта вырвался несвязный лепет.

Лицо Филимона вдруг подобрело, и он с участием произнес:

– Надобно тебе чего, да? Ах ты, бедолага, небось, несладко на каменном полу-то лежать.

Огромный монах подхватил Пьера как пушинку и, выпрямившись во весь рост, принялся его укачивать.

– Ну-ну, баю-бай, – неумело забормотал он.

Леденея душой, Пьер поднял руки и в рассеянном свете снова увидел перед собой детские ладошки. Повертел головой, глянул на живот, на ноги… и чуть не потерял сознание. Сомнений не было: он стал маленьким ребенком!

«Ничего, – попытался он себя успокоить, – скоро я проснусь, и кошмар закончится».

На руках монаха было тепло и уютно. Пьер спрятал руки под его душегрейку, и Филимон понимающе усмехнулся:

– Ишь ты, хитрюга. Маленький, а сообразительный. Ну спи, баю-бай.

Монотонное бормотание успокаивало. Пьер, пригревшись, закрыл глаза и в самом деле задремал.

Часть первая

Глава 1

– Месье Рудницки!

Пьер обернулся. К нему спешил полный коротышка, на ходу поправляя прилипшие к вспотевшей лысине редкие пряди. Подойдя ближе, толстяк перевел дыхание и с улыбкой протянул пухлую ладонь.

Филипп Жюно, начальник кадрового департамента – а это был именно он, – никогда не нравился Пьеру. Вроде, вежливый и участливый – эдакий добрячок, но после разговора с ним всегда оставалось впечатление, что тебя провели.

Пьер работал маркетологом в корпорации «Глобаль Технолоджи» и слыл веселым, остроумным парнем, никогда не пасовавшим в трудных ситуациях. Главной любовью его жизни была история, русская и французская, а свободное от нее и работы время Пьер предпочитал проводить в компании друзей и подруг. Вместе они ездили в путешествия на морские курорты и пару раз катались на горных лыжах в окрестностях Монблана. Летали на шарах-монгольфьерах, которые сами же запускали, и даже как-то помогали их изготавливать. В общем, жизнь текла весело и беззаботно.

Однако с годами он научился скрывать свою природную бесшабашность под маской сдержанности: ему было уже за тридцать, да и работа обязывала. Она не казалась особенно интересной, и все надежды на будущее Пьер связывал с перспективой роста. Но время шло, а давать ему высокую должность никто не торопился. Единственное предложение, которое он получил от руководства, – перейти в филиал корпорации в России. Пьер решительно отказался – что он, ненормальный, менять Париж на Москву? Съездить на родину предков на недельку-другую – это пожалуйста, но чтобы жить в России? Ну уж нет!

Других вакансий ему не предлагали, он уже подумывал о новой работе и от встречи с кадровиком ничего хорошего не ожидал. А потому, слегка поморщившись, пожал протянутую руку.

– А я вас искал, – сообщил Филипп, вытирая носовым платком вспотевший лоб. – Ну и жара сегодня, а?

– О да. Вы что-то хотели, месье Жюно?

– Не застал вас на месте, уже собрался уезжать, – кивнул толстяк на припаркованный возле здания компании красный «ситроен», – а тут как раз вы. Не уделите мне немного времени?

В этот вечер Пьер договорился встретиться с приятелем, Патриком, таким же любителем истории, как и он сам. Оба обожали разговоры и споры до хрипоты, и Пьеру совсем не хотелось пропускать встречу из-за назойливого кадровика. Ладно бы променять ее на вечеринку с друзьями, а тут… Но делать было нечего, и он вежливо улыбнулся.

– Конечно. Но у меня только полчаса.

– О, это больше чем достаточно, – заторопился Жюно и ткнул пухлым пальцем в расставленные на другой стороне улицы столики. – Давайте выпьем по чашечке кофе.

Пока не принесли заказ, Филипп продолжал жаловаться на жару, а Пьер нетерпеливо ерзал. Что нужно от него старому лису? Сколько еще он будет тянуть?

Но вот стройная официантка поставила перед ними чашки. Пьер проводил взглядом ее ладную фигурку и перевел глаза на Жюно. Лицо толстяка сразу приобрело серьезное выражение.

– Вы слышали о «Наполеоне»? – деловито спросил он.

Нелепый вопрос. Об этом проекте говорила вся корпорация, как можно о нем не слышать? Пьер давно мечтал возглавить что-то подобное – вот это были бы перспективы! Карьера, финансирование, командировки по всему миру и, конечно, интереснейшая работа. Не то что нынешняя, скучнее которой еще поискать.

– Так что же, месье Рудницки?

Пьер встрепенулся и перевел задумчивый взгляд на собеседника.

– Конечно, слышал.

– Вот и чудесненько, – обрадовался толстяк. – Тогда вы, наверное, знаете, что руководитель проекта еще не выбран?

К чему он клонит? Что за намеки? Неужели хочет предложить должность? Или просто проверяет? В любом случае заинтересованность демонстрировать не стоит. Внутренне собравшись, Пьер пожал плечами:

– Нет, я не в курсе.

– Не лукавьте, – усмехнулся Жюно. – Ни за что не поверю, что вам это безразлично. Впрочем, к делу. Как вы наверняка слышали, на должность руководителя я выдвинул месье Шарля Ферре из отдела высоких технологий.

Пьер невольно поморщился. Что ж этому засранцу так везет-то, а? Мало того что невесту у него увел, так теперь еще и на руководство «Наполеоном» претендует! А ведь они с Катрин три года прожили и на Рождество собирались подавать заявление в муниципалитет. Свадьба, венчание, все дела… Так нет же, девушка уехала в Бордо якобы к заболевшей матери, а через две недели прислала эсэмэску, в которой покаянно сообщала, что влюбилась в Шарля Ферре. Наверняка не о мамаше своей заботилась, а умотала с ним на Ривьеру. Тьфу!

– Вы с ним знакомы? – Жюно бросил на Пьера косой взгляд.

– Да, в общем-то, нет. Так, пару раз пересекались.

– Ясно. – По усмешке кадровика было понятно, что ему известна история с Катрин. – Несколько дней назад совет директоров объявил конкурс на это место, и появилось сразу не меньше десятка кандидатур. Мне дали возможность предложить еще одного человека, и, не скрою, я за нее уцепился. Совершенно не хочется, чтобы претендент пришел со стороны. Зачем мне темная лошадка?

– И что же? – спросил Пьер, теряясь в догадках.

– Часть кандидатов отсеяли сразу, а из оставшихся пяти сегодня утром на совете директоров были выбраны два. Вы не поверите, но оба – мои. То есть те, которых предложил я.

Стараясь не выдать нетерпения, Пьер слегка подался вперед.

– И?

– А, догадались? – хихикнул кадровик. – Да, именно вашу кандидатуру я и выдвинул в качестве альтернативы Шарлю Ферре. Я давно приглядываюсь к вам, Пьер. Вам тридцать один. В таком возрасте юношеская дурь уже отступает, а жизненных сил еще предостаточно. Вы не обременены семьей, значит, сможете полностью погрузиться в работу. К тому же вы прекрасный специалист.

От неожиданности Пьер поперхнулся, едва не расплескав кофе.

– Простите, что не согласовал это с вами, решение пришлось принимать в большой спешке. К тому же я не особо надеялся, что вы оба пройдете отбор.

– Что я должен делать?

– Если вы согласны, вам нужно будет принять участие в особом соревновании, которое будет проводиться с помощью «Прорыва», нашего суперкомпьютера.

Видя, как буравит его глазками толстенький кадровик, Пьер изо всех сил пытался сохранять присутствие духа.

«Он меня проверяет, – догадался Пьер. – Так, спокойно. Досчитать до пяти. Раз, два, три…»

Он степенно кивнул:

– Я готов участвовать в конкурсе.

– Ну вот и отличненько, – улыбнулся Жюно. – Завтра я все объясню, вы подпишете согласие, и начнем.

– Но скажите хотя бы, что это будет за состязание? В чем оно заключается?

Толстяк вдруг заторопился и демонстративно посмотрел на часы.

– Обещаю, вы все узнаете, месье Рудницки. А сейчас приношу свои извинения, мне пора бежать. До завтра.

Он поспешно вскочил и засеменил к своей машине, а Пьер растерянно смотрел ему вслед. В голове все смешалось. Неужели это не шутка и у него действительно есть шанс? Вот так удача!

Бросив на столик пару евро, Пьер поднялся и двинулся к дороге. О встрече с другом-историком он даже не вспомнил. Мысли скакали как сумасшедшие. Боже, какая перспектива! А карьера! А зарплата! Да что там, он станет одним из первых лиц корпорации, а дальше…

Истошно взвизгнули шины, и металлический капот ткнул Пьера в бок. Не удержавшись на ногах, он упал.

– Куда смотришь, придурок? – высунувшись по пояс в окно, заорал разъяренный шофер. – Красный же горит!

Пьер приподнялся и потряс головой, пытаясь прийти в себя. Вокруг него тут же собралась толпа. Водитель выскочил из машины и теперь, наклонившись, ощупывал его ноги.

– Все цело, месье? Что-то болит? Где?

Нахмурившись, Пьер сел на асфальте.

– Все в порядке. Дайте руку.

Шофер злополучной машины помог ему подняться. Осторожно переступая с ноги на ногу, Пьер сообщил:

– Похоже, ничего не сломано.

Водитель с облегчением выдохнул, а люди вокруг заволновались.

– Это шок! Надо вызвать скорую! – крикнул кто-то. – Вдруг скрытая травма или сотрясение мозга.

Пьер принялся было возражать, доказывая, что легко доберется до дому, но тут сквозь толпу неожиданно протиснулся Филипп Жюно.

– Куда это вы собрались, месье Рудницки?! – с ходу завопил толстяк. – Нужно провериться. Я уже вызвал медиков из клиники корпорации, они через минуту будут здесь.

Жюно достал визитку и, энергично ею размахивая, принялся объяснять окружающим:

– Я из корпорации «Глобаль Технолоджи»! Пострадавший – наш сотрудник! Медики уже едут, можете расходиться!

Неожиданно Пьер покачнулся, толстяк поддержал его и помог опереться о капот автомобиля.

– Вот видите, – укоризненно сказал он. – А вы говорите «домой».

«А ведь мне и правда хреново».

– Уверяю вас, все нормально. Завтра же я готов приступить к испытанию.

– Но согласитесь, если что-то не в порядке, вы будете в заведомо проигрышном положении, – затараторил Жюно. – Не беспокойтесь за конкурс, без вас не начнут.

Пьер внимательно посмотрел на него, вздохнул и махнул рукой.

– Ладно, убедили.

– Хорошо, что я не успел уехать, – улыбнулся кадровик и тут же хитро подмигнул: – Не ожидал, что вы так эмоциональны.

– Хочу вас поздравить, месье Рудницки, – доктор погладил седую эспаньолку, – ничего серьезного. Пара царапин, не более.

– Отлично, – обрадовался Пьер. – Значит, я могу идти домой?

– Лежите, лежите. Авария – серьезный стресс для организма. Денек в клинике вам точно не повредит.

– Месье доктор прав, к чему рисковать, – вмешался суетившийся тут же Жюно. – Можете не беспокоиться, корпорация все оплатит, я позабочусь.

– Нет, – решительно покачал головой Пьер, глядя на кадровика, – ведь завтра конкурс.

– Никаких проблем. Бумаги у меня с собой, подпишите согласие на участие, и он от вас никуда не денется.

Жюно сунул ему папку с прикрепленным договором и ручку. Пьер попробовал было прочесть, но мелкий шрифт расплывался перед глазами. Боясь, что Филипп заметит его состояние и, не дай бог, передумает, Пьер быстро поставил подпись.

– Ну вот и хорошо, – обрадовался толстяк. – Ни о чем не беспокойтесь, месье Рудницки. Вы лежите в клинике корпорации. «Прорыв» прямо под вами, этажом ниже, так что, считайте, у вас все под контролем. Испытание начнется, как только вы почувствуете себя лучше.

– Кроме того, у вас на запястье укреплен сканер. – Доктор ткнул пальцем в черный браслет на руке Пьера. – С помощью него «Прорыв» мониторит ваше состояние ежесекундно. Хотя бы сутки это совершенно необходимо.

Он повернулся к медсестре, миловидной брюнетке с точеной фигуркой.

– Жанна, сделайте-ка нашему другу укольчик, вот состав.

– Конечно, – кивнула та, откинув локон со лба тонкими пальцами.

У Пьера загорелись глаза: Жанна была на редкость красива. И чем-то неуловимо напоминала Катрин.

«Хороша! – восторженно разглядывая медсестру, подумал он. – Нельзя упускать шанс познакомиться с такой куколкой».

– Спасибо. А насчет пары дней в клинике… – Пьер улыбнулся. – Пожалуй, я останусь.

– Поработайте кулачком, месье Рудницки, – попросила Жанна. – Так, прекрасно, теперь расслабьте руку. Не волнуйтесь, больно не будет.

Пьер улыбнулся красавице медсестре и закрыл глаза.

Глава 2

Проснулся он от топота ног и гомона множества голосов. Открыл глаза и задохнулся от удивления: с высоты на него смотрели Иисус и Богоматерь, изображенные на потолке собора.

Пьер чуть повернул голову и уперся носом в лохматую седую бороду. Выходит, он по-прежнему на руках у монаха? Когда же кончится этот нелепый сон?! А если это явь?! Может, Жанна напутала с раствором и вколола ему какую-то отраву? Он умер, и его душа переселилась в новорожденного? Да ну, бред какой-то.

И тут пришло озарение: испытание! Проклятый Жюно, не предупредив, подключил его к «Прорыву». И все вокруг – не реальность, а виртуальный, компьютерный мир!

«Точно! Не зря он так настаивал, чтобы я поехал в больницу. Вот поганец! И укол, видимо, был неспроста, он заранее договорился с доктором о снотворном или галлюциногене. Ладно, месье Хитрец, сочтемся. Я вам покажу, когда выберусь отсюда!»

– Где он, Филимон? – требовательно произнес незнакомый голос, и Пьер наконец обратил внимание на вошедших.

А было их немало, целая толпа. Впереди стоял худой пожилой священник в рясе под накинутой шубой и высоченном клобуке. Строгое, полное достоинства лицо сейчас выражало нетерпение. Рядом с ним, кутаясь в синий шерстяной плащ с меховой оторочкой, возвышался широкоплечий богатырь лет тридцати пяти, с небольшой кудрявой бородкой и кудрявыми же волосами. Лицо смелое, открытое; он с явным удовольствием смотрел на Пьера, с трудом сдерживая радостную улыбку.

Возле богатыря, едва доставая до его плеча, топтался дородный степенный толстяк средних лет, с бородой до пояса и непропорционально маленькой головой. Он был в богатой красной шубе, подбитой соболем, с длинными, почти до пола, рукавами и жемчужным стоячим воротом, а на сгибе локтя держал высоченную горлатную шапку. Глаза его с настороженным любопытством разглядывали Пьера. Позади этой троицы стояло человек двадцать горожан и церковников, среди которых был и Тишка.

Да-а, вот это экземплярчики! Патрик сдохнет от зависти, когда об этом узнает. Небось не поверит. Недурно спецы постарались, антураж получился что надо!

Филимон поклонился и с готовностью шагнул навстречу гостям, демонстрируя лежащего на руках ребенка.

– А что ж ты сказывал, будто он токмо рожден? – обернулся священник к Тихону. – Дите ужо, годка два аль три. А ну, Филимон, спусти-ка его.

Монах осторожно поставил Пьера на пол, и тому показалось, что земля пошла под ним ходуном. С трудом удержавшись на ногах, он осторожно сделал шаг, потом другой…

– Глянь-ка, ходит! – воскликнул здоровяк в шубе, его пухлые щеки складкой легли на твердый жемчужный ворот.

Все зашумели, а священник скомандовал:

– Ступай сюда, дитятко.

Осторожно перебирая ножками, Пьер поковылял к нему. Он уже вполне освоился и не видел нужды бояться виртуального мира.

– Как звать-то тебя, милок?

– П… п… ел, – еле выговорил Пьер, пытаясь приноровиться к необычной артикуляции.

– Как-как? Петр? – скупо улыбнулся старец. – Ладное имя.

Молодой богатырь присел на корточки и сочувственно спросил:

– Кто ж такую дитятку на ночь тут приткнул? Где ж мамка да тятька твои?

Отец Пьера погиб в железнодорожной катастрофе, когда ему было пятнадцать, а вот мать умерла недавно, и потеря до сих пор отдавалась болью в сердце. Но хитрец Жюно не дождется от него проявлений слабости. Испытание так испытание. Мысленно усмехнувшись, Пьер ткнул пальцем в сторону иконы Богородицы:

– Ма-ма…

– Эк ты высоко взял, братец, – рассмеялся богатырь, легко подхватил Пьера на руки и закутал в свой плащ. – Ее сын – Господь Бог наш Иисус Христос. Хотя… и мы, людишки, дети Царицы Небесной…

Все разом закивали, и тут вмешался Тишка:

– Ей-ей, Она его и послала, дабы на земле Русской державствовал. Точно так, как преподобный Амвросий сказывал: Москва гореть будет, а опосля появится царь младой и Русскую землю умирит.

Среди собравшихся пробежал удивленный шепоток. Люди переглядывались, некоторые с благоговением крестились.

– Погодь, Тихон, – одернул его священник. – Поначалу дознаться надобно. Где, сказываешь, лежал-то он?

Тишка подскочил к иконе и затараторил:

– Тута, владыко, прям вот тута и лежал младенчик-то, аккурат под Заступницей Владимирской, у врат Царских.

Толпа удивленно загомонила.

«Владыко?! Неужели сам патриарх?» – изумился про себя Пьер, а священник между тем распахнул ворот его рубашонки и с удивлением воззрился на маленький золотой крестик.

– Эва, како-ой! Глянь-ка, Федор Иваныч, видывал таковские?

Здоровяк в шубе шагнул к богатырю, на руках которого сидел Пьер, а следом и другие окружили их плотным кольцом. Перешептываясь и ахая, они смотрели на крест круглыми от удивления глазами. Отблески свечей метались по лицам, придавая им нечто зловещее. Что они в нем нашли? Крестик как крестик, самый обыкновенный, мама подарила.

– Нет, владыко, – ответил толстяк. – А шнурок-то и не шнурок вовсе, а тонкая цепка. Я доселе про эдакие и не слыхивал.

– Сказываю ж, то Царица Небесная его к нам послала, – не унимался Тишка.

– Да почем ты ведаешь? – взорвался вдруг Федор Иванович. – А ну как кто из искателей державы сюды его незримо принес, дабы раздор меж нами посеять да через него к венцу подобраться?

– Филимон! – скомандовал священник. – Как воротимся, запишешь: такого-то, мол, дня, года 7121 от сотворения мира, в Соборной церкви Успения, на полу, под образом Богородицы Владимирской, найден младенец мужеска пола, двух аль трех годов от роду, именем Петр. И крест на шее евойной, работы дивной, на тонкой цепи висел. А нашли-де его чернец Чудова монастыря Тихон да ты, писарь Филимон.

– Слушаюсь, владыко.

Ничего себе, Соборная церковь Успения! Это ж Успенский собор в Москве!

Пьер поплотнее прижался к богатырю, державшему его на крепких руках. Незнакомец ему положительно нравился, он был силен, глаза излучали доброту, а от шерстяного плаща пахло костром.

Заметив, как он закутал малыша, Федор Иванович рассмеялся:

– Гляжу, ты, князь, ровно с сынком возишься. Али своих шестерых недостает?

Пьер с удивлением посмотрел на богатыря. Князь? А по виду не скажешь, одет совсем скромно.

– Мои подросли уже, – улыбнулся тот. – А об мальце, чую, и позаботиться некому. С собой его возьму.

Здоровяк в собольей шубе вдруг забеспокоился.

– Господь с тобой, Дмитрий Михалыч, куды ж ты его? На Орбат? Дык он вусмерть по пути замерзнет, стужа-то какая. И хозяюшка твоя ноне в уезде, кто ж дитятей займется? А мой двор, вон он, в оконце видать. Я в шубейки свои его оберну да до палат-то мигом домчу, а там мамок да нянек хватит.

– Боярин истинно сказывает, – кивнул священник. – Пущай чадо покамест на дворе Шереметевых поживет, пообвыкнется. А мы тем временем усердие проявим, дабы дознаться, откель он к нам явился. На соборе Земском об нем доложим да всем миром и порешим. А коли впрямь Царица Небесная его нам даровала, дабы смуту на Руси закончить, так, могет, она знак какой даст.

– Что ж, добро, – кивнул князь, передавая Пьера Федору Ивановичу. – Да только помни, боярин, ты ныне предстатель мальчонка и пред всей землей нашей за него в ответе. Береги его пуще живота, а ну как он и вправду Божий посланник. А дабы тебе покойнее было, я свово человека пришлю, под дверью будет сидеть да чадо охранять.

Но Пьеру такое решение не понравилось. Он чувствовал, что этот князь с открытым и честным взглядом куда надежнее, чем толстый хитроглазый Шереметев. А поэтому нахмурился и выдал:

– Неть!

Все с удивлением воззрились на малыша.

– Похоже, не хочет он к боярину, – рассмеялся какой-то служка, а вслед за ним и остальные.

– Отдай его князю Пожарскому, Федор Иваныч, коли сам просит, – послышалось из толпы.

– Уж решено, негоже нам думки свои по указке мальца титешного менять, – отрезал Шереметев.

Он распахнул шубу и, закутав Пьера, твердым шагом направился к выходу.

Глава 3

«Надо все спокойно обдумать, а то полный сумбур в голове», – размышлял Пьер. Он лежал на кровати, почти утонув в пуховой перине, и пытался разглядеть комнату, куда поселил его Шереметев. Но вокруг было темно, лишь отблески огня от высокой, до потолка, печи пробивались сквозь щели заслонки.

Пьер невольно улыбнулся, вспомнив, как при выходе из церкви Федор Иванович распахнул красную соболью шубу, и под ней оказалась еще одна. Потому-то его тело и казалось непропорционально большим по сравнению с головой: боярин был одет, словно капуста.

У выхода ждали сани, возница бережно подсадил его, и Федор Иванович тяжело плюхнулся на покрытое шкурой сиденье. Ехали совсем недолго, и вскоре Шереметев передал Пьера челяди. Его разместили в небольшой, в одну комнату, каменной пристройке, выходившей в просторные натопленные сени. И теперь он лежал на перине, глядя на блики огня, и размышлял.

Итак, если разум подключен к «Прорыву», а в этом Пьер не сомневался, значит, он находится в виртуальном мире. Ладно, до хитреца Жюно он еще доберется и непременно придумает, как отомстить. Но что нужно делать здесь? В чем состоит испытание? Похоже, никто его посвящать в это не собирается, видно, ждут, что он сам додумается. А может, где-то подсказки раскиданы?

Пьер сосредоточенно почесал вихрастую голову. Что ему известно? Он находится в России, вернее, на Руси. Время – начало семнадцатого века. Священник сказал, 7121 год, минус 5508… получается, сейчас 1613-й. Значит, поляков только недавно выгнали, везде разруха… Ну и попал же он!

Богатырь в плаще, безусловно, Пожарский, освободитель Москвы. Помнится, на Красной площади стоит памятник князю, но там он совершенно другой. Видимо, программисты проявили фантазию. А толстяк – боярин Шереметев. Вспомнить бы еще, который из них. А впрочем, в составе Семибоярщины был кто-то с такой фамилией. Может, это он? Федор Иванович… Да, похоже, так и есть.

Они еще говорили про Земский собор… Выходит, это тот, на котором избрали первого Романова, Михаила. Интересно… Но что это дает?

– Спи, милок! – раздался настойчивый голос, и к кровати подошла грузная женщина, приставленная к нему мамкой. Ее пухлые румяные щеки улыбались, но глаза смотрели недовольно. Пьер насупился и отвернулся к стене.

Похоже, мадам будет мешать, нужно потребовать, чтоб ее убрали. Впрочем, что значит потребовать? Младенец и есть младенец, к его мнению никто прислушиваться не станет. Но ведь зачем-то Пьера поместили в детское тело? Значит, есть способ воздействовать на этих людей, и он его непременно найдет.

Тишка и другие… они говорили, что малыша Богородица послала. Может, чтобы выдержать испытание, надо убедить их, что он и вправду дар небес? И кстати, где его конкурент, этот… Шарль Ферре? Ясно, что должен быть в этом же мире.

И тут в голову Пьеру пришла простая мысль, от которой он чуть не ахнул. Ну конечно! Его задача – стать царем, а месье Ферре как раз и есть Михаил Романов! Жюно говорил, что Шарль – основной кандидат, а Пьера он предложил от безысходности… Значит, условия для Ферре должны быть проще. Все сходится: если Пьер не сможет ничего придумать, то Земский собор выберет Романова, как и было в реальности. По сути, конкуренту надо просто сидеть и ждать, когда за ним в Кострому приедут бояре. А вот как его обойти – в этом и состоит испытание.

Горящими от возбуждения глазами Пьер смотрел на крашеную стену. Мысли лихорадочно прыгали. Поначалу задача показалась несложной, но чем дольше он думал, тем яснее понимал, что будет непросто.

Да уж, придется покрутиться… Что можно противопоставить месье Ферре? Фаворита этой гонки кинули в тело Михаила Романова – отпрыска знатной семьи и сына знаменитого митрополита, а его, Пьера, – в неизвестно откуда взявшегося младенца без роду, без племени, и говорить-то толком не умеющего. Правда, в этом смысле Шарлю еще хуже, он вряд ли вообще по-русски понимает. А Пьер? Может ли он сказать что-то более или менее связное? Интересно, почему малыши толком не говорят? Ума не хватает слова в предложения связывать или речевой аппарат еще не развит? Эх, попробовать бы втихаря, да мадам рядом… Завтра непременно надо устроить, чтобы ее убрали… Дрова в печи потрескивали, наводя сладкую дремоту, и мысли Пьера понемногу стали путаться. Зарывшись с головой в перину, он заснул.

Солнце тускло светило сквозь единственное окно, мешая спать. Пьер открыл глаза и удивленно осмотрелся. Вот это да! Настоящая русская старина! Он с тихим восторгом оглядел крашеные в цвет травы стены и бледно-желтый сводчатый потолок. В углу увидел небольшой, крытый вышитой скатертью стол с резным деревянным креслом, рядом притулилась скамеечка для ног. Над столом на красной полочке были расставлены православные иконы. Свежие, яркие, словно только что написанные. Вдоль стен стояли покрытые рушниками лавки, над ними красовалось слюдяное оконце с разноцветными стеклышками, а рядом прислонился обитый сукном навесной ставень. И это все придумали компьютерщики корпорации?! Просто невероятно!

Пьер перевел взгляд на деревянный сине-зеленый шкафчик с золотыми узорами. Красота! Возле него блестели металлическими накладками два больших, окованных железом сундука. А напротив стола потрескивала поленьями изразцовая печь, даря всему вокруг тепло и уют. Рядом с ней стояло железное ведерко с углем. Да, есть на что посмотреть, прямо как в музее! Не то что его минималистичная квартирка.

Пьер протянул руку и с удивлением пощупал тяжелый напольный подсвечник. Настоящий! Как жаль, что все эти вещи – лишь образы в виртуальном мире! Вот было бы здорово иметь пару таких вещиц дома, в Париже. Да все антиквары обзавидовались бы!

Заметив, что в комнате никого нет, Пьер принялся изучать свое новое жилище. Откинул одеяло, полотняную простыню, перину и обомлел: под ней лежала шкура с бурым мехом. Медвежья, что ли? А ниже – плотно набитый матрас, на ощупь напоминающий соломенный.

«Похоже, наши программисты собрали в кучу все стереотипы», – усмехнулся Пьер, поглаживая лоснящийся мех.

Сообразив, что не стоит терять времени, он неслышно встал и сделал несколько шагов. Споткнулся, но все же устоял. Деревянные половицы, покрытые разноцветными ковриками, тихо скрипнули. Пьер обошел комнату, взобрался на стул, зачем-то заглянул в стоявший на столе кувшин, потрогал лежащее рядом зеркальце в изящной серебряной оправе и полез на лавку, чтобы выглянуть в окно. Он был уверен, что ничего не увидит: не могли же, в самом деле, компьютерщики ради одного конкурса воспроизвести весь мир. Но ошибся: оконце открывало вид на небольшую часть двора, покрытую сугробами, и на деревянный забор-частокол. За ним, через узкую улочку возвышалась массивная зубчатая стена, крашенная в белый цвет. Зубцы кое-где обвалились («Наверняка от пушечных ядер»), а штукатурка облупилась, под ней проглядывал красный кирпич. Пьеру была видна половина четырехугольной башни с колокольней.

Ничего себе – Кремль! Впрочем, чему удивляться, если двор Шереметева находится рядом с Успенским собором, значит, в Кремле. Странно только, что башня без привычного зеленого шатра. Может, еще не построили? И почему стены белые?

Вдоволь насмотревшись, Пьер спрыгнул на пол, едва не поранившись о торчащий из стены рожок для свечи, и вернулся к изучению комнаты. Его кровать оказалась широкой лавкой, на которую была положена постель. Под ней – детский горшок. Подойдя к сундуку, Пьер подергал крышку – не заперто – и с огромным трудом приподнял ее. Одежда, ткани, собольи шкурки…

Нет, это не пригодится. А что в шкафчике? Ух, какая дверца тяжелая, вот как ее ребенку открыть? Угораздило ж этого Жюно запихнуть его в детское тело! Мог бы сделать, к примеру, молодым турецким султаном с гаремом на пару сотен девиц. Вот это было б весело. А то беспомощный младенец. Ну ничего, еще увидите, он и в таком виде не пропадет… Так, что тут у нас? Банка какая-то, надо будет проверить, когда мадам уберут.

Словно в ответ на его мысли, тихо скрипнула низенькая дверь, и в комнату вошла мамка. Увидев открытые сундуки, она запричитала:

– Да что ж ты творишь, а?! Почто тебя Федор Иваныч впустил, чтоб ты по ларям без спросу шарил?

«Пора», – решил Пьер и заголосил что было сил.

Женщина от неожиданности оторопела. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал веснушчатый рыжеволосый парень лет двадцати, в перепоясанном кушаком длинном зеленом кафтане, похожем на те, что Пьер видел на фигурах стрельцов в музее Гревен. На боку висела длинная сабля.

– Что с дитем? – обеспокоенно крикнул он.

Мамка всплеснула руками.

– Да что ему сделается, окаянному? Вон, гляди, все сундуки отомкнул.

Но «стрелец», не слушая ее, рванул к малышу, присел перед ним на корточки и принялся ощупывать. Веснушки на его лице побледнели от волнения.

– Все ладно? Где-нить болит?

Пьер отрицательно покачал головой и ткнул пальцем в мамку:

– Не хосю!

И, чтобы усилить впечатление, гневно топнул ножкой:

– Уди!

– Ого, и впрямь ровно царь, – удивился парень.

В открытой двери стали появляться привлеченные шумом челядинцы. Глядя на растерявшуюся мамку, кто-то сказал:

– Ступай-ка ты, не гневи дитятю.

– Да что ты, Кузьма, белены объелся? – возмутилась она. – Меня ж Федор Иваныч посечет!

Вдруг все разом расступились, и появился сам Шереметев в желтом суконном кафтане, из-под которого виднелись красные сафьяновые сапоги. Без шуб он оказался не таким уж и толстым.

«Приделать Черчиллю бороду – и прямо одно лицо будет, – мысленно фыркнул Пьер. – Сейчас я вам выдам представленьице, месье Шереметев».

Между тем тот, нахмурившись, кинул взгляд на Пьера и грозно сказал мамке:

– Я, Агафья, почто тебя сюда поставил? Дабы ты крик на весь двор разводила?

Та сжалась, словно уменьшившись в размерах, и принялась оправдываться:

– Помилуй, батюшка Федор Иваныч, да нешто я…

– Хватит причитать! Сказывай, что тут у вас учинилось!

– Мальцу она не глянулась, – ответил за нее «стрелец». – Требует, чтоб ушла.

– Требует?! – Глаза боярина полезли на лоб. – Это как же?

Пьер решил, что настала его очередь вступить в разговор. Он подбежал вплотную к Агафье и, упершись обеими руками в ее бедро, стал выталкивать.

– Уди! Уди!

– Ну ты погляди, а, – всплеснула она руками, а толпа у двери умиленно заахала.

– А ну, цыц там! – прикрикнул Шереметев и снова накинулся на мамку: – С чего это он серчает?

– Ведать не ведаю, батюшка. Я ставень-то сняла с оконца да отошла по надобности. Вертаюсь – а он тут в ларях твоих шмыгает, вот я и спросила.

– Уди-и! – завопил вдруг Пьер, гневным жестом указав на дверь. – Уди!

– Вот что, братец, – наклонился к нему Федор Иванович, – утихомирься-ка. Агафья – баба душевная и тебе за няньку будет. Так что свои коленца выкидывать прекращай, а то ведь я и высечь могу!

– Эй-эй, боярин, полегше, – нахмурился «стрелец».

– А ты, Васька, замолчь, – огрызнулся Шереметев. – Коли князь Пожарский силком мне тебя приставил, так не в свое дело не сувайся.

«Что ж, придется дать спектакль, иначе от нее не избавиться», – мысленно улыбнулся Пьер и, придав лицу самое злобное выражение, на какое только был способен, топнул ногой.

– Не хотю! Уди! Уди-и! – крикнул он и заверещал на одной ноте противным, писклявым голосом.

Лицо Федора Ивановича налилось кровью. С минуту он молча смотрел на Пьера, а потом заорал:

– Да нет у меня никого, окромя нее!

– А-а-а!

– Замолчь немедля!

– А-а-а!

– Могет, мою Варвару к нему посадить? – спросил кто-то из толпы.

– Не-е! А-а-а!

Шереметев схватился за голову.

– Царица Небесная, дай мне сил! Что тебе надобно, чадо? Нешто один в горнице хочешь жить?

Пьер мгновенно замолчал и улыбнулся. Стоявшие у двери челядинцы зашушукались:

– Почто ему нянька, такому-то умненькому.

– Коли так положено, возражать не должон.

– Да как ты без мамки-то будешь? – начал было Шереметев, но Пьер демонстративно набрал воздуха в легкие, и боярин обреченно махнул рукой: – Господь с тобой, оставайся. Васька, слышь, ты заходи к нему почаще, чтоб чего не вышло.

Пьер улыбнулся еще шире и дернул Федора Ивановича за длинный рукав:

– Ам-ам!

– Ох ты, господи, он же не жрамши, – всполошился Шереметев. – Сейчас принесут.

Несколько человек тут же сорвались с места, но Пьер решительно заявил:

– Сам! – и потопал к двери.

Люди, улыбаясь, расступились, он вышел из комнаты и вопросительно оглянулся. Мужичок лет сорока, стоявший ближе других, кивнул и протянул руку:

– Туда. Ступай со мной.

Пьер сунул кулачок в его теплую ладонь и решительно зашагал за мужиком.

Глава 4

Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, ехал в обитых дорогим сукном санях через Кулишки, что на востоке Белого города, и, кутаясь в подбитую мехом ферязь, лениво смотрел по сторонам.

Тусклое зимнее солнце размытым кругом виднелось из-за низких туч, скупо освещая сугробы и заметенные снегом крыши. Вокруг стоял адский шум: стук молотков, визг пил, крики, ругань. Москва, лишь недавно освобожденная от поляков, строилась заново. Горожане буравили промерзлую землю, пилили, кололи, и их жилища потихоньку росли. Тут и там виднелись новенькие срубы, кое-где еще без крыш, но уже чувствовалось, что вскоре сожженная столица восстанет из пепла.

Через Покровские ворота сани въехали в Китай-город, где жили церковники, дворяне, купцы. Здесь разрушений было меньше, лишь кое-где виднелись припорошенные снегом пробоины в досках мостовых – следы от пушечных ядер осаждавшего Москву ополчения. Заметенные деревянные терема с резными наличниками посреди обширных дворов, церквушки с блестящими маковками на каждом углу, лавки и кабаки – все теперь было обыденным и мирным. Словно и не пожирали Русь голод и разруха, последствия войн и бесцарствия.

«Ничего, – размышлял Василий Григорьевич, – даст бог, выберем самодержца на Земском соборе да заживем по-прежнему, тихо и благочестиво».

По улицам сновал народ: степенно шествовали монахи в торчащих из-под шуб рясах, на перекрестках дежурили стрельцы и казаки, бегали ободранные мальчишки, неспешно прохаживались торговцы с висящими на груди лотками, в которых лежали прикрытые тряпкой пироги. Перед каждой церквушкой с дюжину нищих и юродивых вопили, требуя милостыни и демонстрируя всем желающим заскорузлые раны. Василий Григорьевич, брезгливо поджав губы, отворачивался от них и прятал бороду в меховой воротник.

Между тем, миновав Ильинку, сани выехали на Пожар[1]. Площадь была полна: тут раскинулись торговые ряды. В воздухе плыли запахи свежеиспеченного хлеба, чеснока и жареных куропаток, которых готовили здесь же, на костре. Продавцы, притопывая от холода, расхваливали свой товар, а румяные бабы, бородатые мужики, оборванные дети толпами бродили между рядами, крича, споря, торгуясь.

Сани замедлились, а потом и вовсе остановились.

– Что там? – крикнул Телепнев вознице.

– Кажись, драка, Василь Григорьич.

И в самом деле, два мужичка в тулупах азартно пинали бродягу в дырявом зипуне. Тот закрывался руками и верещал:

– Больно же, ироды!

– Ниче, тебе наука, вдругорядь не будешь воровать!

– Ладно, нехристи, вмале[2] попляшете! Вот выберут царя-батюшку, он вам живо покажет, как втридорога драть!

– Эва, сказанул. Да бояре век промеж себя не договорятся, – засмеялся стоящий у лотка старик.

Отпихнув нападавших, бедолага в зипуне торжественно поднял багровый от мороза палец:

– Истинно, Царица Небесная послала ужо заступника нам! Надысь нашли на алтаре Успенском младенца с державою в руках и скипетром, и бысть ему царем!

– Да ты почем, дурак, ведаешь?

– А все про то сказывают, а иные и сами видали. А живет он в Кремле-городе, в палатах боярина Шереметева.

– Уй, да слыхала я про того младенца, – фыркнула толстая тетка в убрусе, – да только не Богородицей он послан, а извергами-иноземцами, дабы Рюриковичев престол загрести да нас в латинство обратить.

– И не иноземцами вовсе, а боярами нашими, которые из седмочисленных[3]. Жалко им с властью-то расставаться.

«Чего только не болтают», – усмехнулся про себя Телепнев, пока возница кнутом прокладывал дорогу.

Пять минут спустя сани миновали мост надо рвом, окружающим Кремль, и через широкие Никольские ворота прямиком направились к Житничной улице, где стояли палаты боярина Шереметева.

* * *

– Здрав будь, боярин Федор Иванович!

– О, Василь Григорьич, наконец-то, – обрадовался Шереметев, поднимаясь. – А я как раз отдыхаю. Проходи, садись. Марфа! Сбитня гостю горяченького!

Они уселись возле накрытого парчой стола. Холопы забегали, и через пять минут перед Телепневым стояли большая кружка с дымящимся сбитнем, плошка с патокой и вазочка с вареньем. Перекрестившись на иконы, Телепнев с видимым удовольствием втянул носом пряный запах горячего медового напитка.

Выгнав всех из горницы, Шереметев выжидательно взглянул на Василия Григорьевича:

– Ну, сказывай, как съездил.

– Да неча сказывать-то, Федор Иваныч, – развел руками гость. Свою ферязь он оставил в сенях и теперь радовал глаз ярко-синим бархатным кафтаном с золотыми пуговицами. – Не желает старица Марфа сынка свово на царство отдавать. Мы-де четырех царей за восемь годков извели, и Мишке, мол, она такой судьбы не желает.

– Уговаривал ее? Дары мои отдал?

– А то как же. Да она ни в какую, хоть кол на голове теши. Вот, грамотку тебе прислала.

Телепнев достал из-за пазухи помятый свиток и передал Федору Ивановичу.

– «И молю тебя, батюшка мой, все свое могущество употреби, – Шереметев бегал по строчкам глазами, бормоча под нос, – дабы Мишу мово от сей участи отвести… а уж я за тебя молюсь денно и нощно… и за господина моего полоненного Федора Никитича… а сынок мой молод и к державной доле не способный…»

Наконец он откинул письмо и в сердцах плюнул:

– Тьфу ты, вот упрямая баба! Уж чего, кажется, лучше, так нет – противится.

– И не говори, – вздохнул Василий Григорьевич. – Что ж теперь делать станем, а, Федор Иваныч? Для нас лучше Мишки-то Романова не сыскать.

– А ничо. Я уж и с батюшкой его списался, обговорили, дескать, как только сын на царство встанет, так сразу его, Филарета, из полона-то и выкупит. А мы уж тут расстараемся, чтоб митрополиты его патриархом поставили, нам не впервой. Так что хочет инокиня Марфа Мишку благословить аль нет, никакого различия. Выберем его, и согласится, некуда ей деваться-то будет.

– Добро, – кивнул дьяк.

Шереметев отхлебнул сбитня и задумался. Минуты три гость и хозяин сидели молча, потом Телепнев осторожно спросил:

– А скажи-ка, Федор Иваныч, чегой-то на Пожаре болтают про мальца, при тебе живущего? Мол, он будущий царь, Богородицей на Русь посланный.

Боярин удивленно вскинул брови.

– Уже болтают? Скоренько. Тут, вишь, Василь Григорьич, какое дело: недавно в церкви Успения мальца нашли, прям под иконою Богоматери Владимирской. Я как раз у архимандрита Чудова был, у Аврамия, и князь Пожарский со мной. Обсуждали про Земский собор всякое… ну, ты разумеешь. И тут прибегает ихний чернец да орет как оглашенный, дескать, Заступница Небесная царя послала. Ну, мы и пошли всем скопом поглядеть, а там и всамдель дитятя…

– Во-он оно что, – удивленно протянул Телепнев. – И впрямь, похоже, непростой ребетенок.

– Оно конечно, не всякий день на алтаре мальцов-то находят.

– И что ж, он у тебя?

– Да, Василий Григорьич, здесь расположился.

– И как, глянулся тебе? Не пужается?

Шереметев обреченно махнул рукой.

– Да какое там. Шустрый – спасу нет, кого хошь расскучает. Весь день по палатам да по двору бегает, пришлось ему Сенькину шубейку отдать. Бывает, и в лари-сундуки заглядывает. А скажешь чего – орет.

– Как бы вторым Иоанном Мучителем не оказался, – вздохнул Телепнев, намазывая варенье на ржаную булку. – А почто ты его взял?

Федор Иванович усмехнулся, глаза лукаво заблестели.

– А ну как с Мишкой Романовым не выгорит у нас дело? Ну как мальца-то и выберут? Кто тогда при нем, малолетнем, за главного будет, а? То-то, воспитатель его да предстатель.

– Хитрó, – усмехнулся Телепнев. – И впрямь поваден он нам, пока в летах-то несовершенных. Да только вряд ли Салтыковы обрадуются, коли их родню, Романовых, обойдут в царском выборе.

– Ну, это так, на случай. Все ж Миша повыгоднее будет. Батюшка его у вора Тушинского в лагере патриаршествовал, значитца, мстить нам за то, что польского королевича на русский трон звали, царь не смогет. Опять же, я Романовым – сродственник.

– Оно конечно, но за младенца легше будет уговаривать, он вроде как ставленник Божий получается. Как звать-то его?

– Петром. Нам с тобой, Василь Григорьич, что Миша, что Петя – оба повадны. И надобно теперь учинить, чтоб других искателей державы случаем не выбрали. Разумеешь?

– Сказывай, что придумал, – усмехнулся Телепнев. Хорошо зная Шереметева, он ни на секунду не усомнился, что у того уже есть план.

– Ну, гляди: среди Шуйских и Годуновых есть хотельщики, но их всурьез и обдумывать не будут, дабы не мстили они за загубленных царей-сродственников. Из Голицыных никого не осталось, Василий полонен вместе с Филаретом, Андрейка погиб, а Ивашка ни на что не годен. Ивана Романова да Черкасского не кликнут, у них сторонников мало. Сурьезные претенденты – боярин Иван Михалыч Воротынский и князь Куракин, вот против них бы что измыслить… А боле прочих видится мне опасным князь Пожарский. Остальные-то – кто в седмочисленных боярах сидел, кто в Тушинском лагере, как Трубецкой, так что их бояться нам не след.

– Н-да, Дмитрий Михалыч человек видный, спаситель отечества. Только я тебе, боярин, так скажу: коли ты извести его надумал, то мне с тобой не по пути. В венценосцы я князя Пожарского не хочу, но самолично ему в пояс кланялся, когда он Москву освободил. Он человек чести, а такие нашей земле нужны.

– Что ты, Василий Григорьич, что ты, – замахал руками Шереметев. – Я вот что мыслю: надобно нам его именем грамотку написать. Шведам. Желает, мол, Москва в цари Карла, ихнего королевича. А коль на Земском соборе об этой грамотке кто случаем проведает – вот и будет Пожарскому тяжельче в венценосцы пробиться. Что скажешь?

– Дельно, – улыбнулся дьяк. – За такое не накажут, а в душах сумления останутся. Вечерком самолично напишу да со своим человечком отправлю. И тотчас пошлю кого-нить грамотку-то перехватить.

– Уговорились.

Шереметев от души обнял гостя. Тот потоптался, словно не мог решиться, но все же спросил:

– Мальчонку-то покажешь, Федор Иваныч?

– Дык пошли, секрету-то в том никакого нет.

Через несколько минут они уже входили в комнату Пьера, у двери которой мирно дремал посланник Пожарского. Мальчик тоже как будто спал, сложив ладошки под румяной щечкой. Хозяин с гостем тихо подошли к нему, и Шереметев прошептал:

– Вот он, Василь Григорьич.

– А с виду совсем обыкновенный, – усмехнулся думный дьяк.

– Ну а как ты чаял, он с крылами, что ль?

Они тихо беседовали, а Пьер притворялся спящим, боясь пропустить хоть слово.

– Сведать бы, как он попал в церковь Успения, – пробормотал Телепнев.

– Архимандрит Аврамий пытается дознаться, и Пожарский тоже.

– А что ты с ним делать будешь, коли Мишу Романова царем нарекут? Почто тебе тогда чадо-то?

– Да мало ль, с младенцем всяко могет случиться, наипаче с таким шустрым. Сам понимаешь, беда – она ведь всегда рядом ходит.

«Ничего себе! – обалдел Пьер. – Не компьютерные персонажи, а форменные бандиты! Мало того что я в детском теле, так еще каждый, кому не лень, норовит прикончить. Значит, Жюно решил меня из игры вывести? Своего протеже продвигает? Не выйдет!»

– Тсс, Федор Иваныч, тут об таком невместно.

– Помилуй, Василь Григорьич, ему годков-то сколько? Коли и проснется, не уразумеет, о чем я сказываю.

Потоптавшись с минуту, они вышли, а Пьер рывком сел в кровати. Похоже, пора действовать. Надо срочно что-то придумать, если он не хочет расстаться со своей компьютерной жизнью и тем самым провалить испытание.

Немного поразмышляв, Пьер полез под лавку, где стоял детский горшок.

Василий, страж, присланный князем Пожарским, лениво потянулся, лежа на лавке у двери. Ночь прошла спокойно, он выспался и теперь был в прекрасном настроении. Эх, хорошая у него работенка, не суетная. Князь Дмитрий Михайлович дал строжайшие распоряжения: не спускать глаз с мальчонки и тщательно следить, чтобы с ним не случилось беды, но пока ребенку явно ничего не грозило.

Пожарского Василий буквально боготворил, тот, можно сказать, спас его от смерти. Парень был крепостным дворянина Колоева, имевшего большой двор в Ярославском уезде. Отец Васьки, боевой холоп, погиб еще при царе Дмитрии, из близких людей остались лишь мать и невеста, Настена. Два года назад, когда через их места проходило первое ополчение, случилась беда. От войска отстало несколько отрядов, состоявших из беглых крепостных и разбойников, которые называли себя казаками. Они не стеснялись грабить местных жителей, пройдя по Ярославскому уезду опустошительной волной. Одной из их жертв стала Настена: изнасилованная пьяным негодяем, она повесилась на собственной ленте прямо в спаленке.

Казаки ушли, а Васька так и не узнал, кто погубил его невесту. Едва пережил беду – пришла следующая: тяжело заболела мать. А вокруг голод, разруха. Парень стал воровать горох и чечевицу в хозяйских амбарах, чтобы прокормить матушку. Всякий раз у Васьки душа переворачивалась, когда он вспоминал, как она плакала, принимая из его рук обжигающе горячую похлебку, как благодарила…

Но не помогло: она умерла, а вот самого Василия поймали. Барин повелел бить его розгами, «пока не сдохнется». Каким-то чудом парню удалось бежать, и он упал к ногам князя Дмитрия, ополчение которого как раз стояло в Ярославле. Это было совсем другое войско – солдаты не грабили, не убивали, напротив, старались помочь местным жителям: где забор поправят, где огород вскопают.

Пожарский пожалел Василия, выкупил его на собственные средства и оставил при себе. И не прогадал: парень изо всех сил старался быть полезным. Показав себя при взятии Москвы отчаянным смельчаком, он заслужил уважение Дмитрия Михайловича и теперь выполнял его личные поручения. Поэтому к мальчонке, столь важному для Руси, князь приставил именно его.

Нисколько не сомневаясь, что Петр – посланец Господа, Василий считал свою миссию ответственной и почетной. И был уверен: если бояре друг с другом и договорятся, то непременно изберут кандидата, выгодного для них самих, а о счастье простого народа не задумаются. Поэтому он тщательно приглядывал за ребенком и оберегал от малейшей опасности.

Потягиваясь и зевая, Василий неохотно сел. Сейчас придет Агафья, хоть и отставленная, но все еще помогавшая ухаживать за неспокойным мальчишкой. Стражу она нравилась, и он никогда не упускал случая поболтать с ней.

И в самом деле, вскоре появилась мамка. Взглянув на Василия, улыбнулась:

– Все почиваешь?

Тот бодро вскочил, приобнял ее и, ущипнув за бок, пропел:

– Жаль больно, что без тебя.

– Охолонись, нахальник! – рассмеялась Агафья и толкнула дверь в спальню Петра. – Уйди, окаянный, пора мне ставенку сымать.

Оставив свечу на пороге, она шагнула в комнату. Василий снова сел было на лавку, как вдруг мамка заголосила:

– А-а-а! Батюшки-светы! А-а-а!

Парень рванул к ней, его рыжие волосы растрепались, на веснушчатом лице застыла тревога. В горнице было темно, снять ставень женщина не успела. Стоявшая на пороге свеча отбрасывала тусклый свет на ее грузную фигуру.

– Чего орешь?!

Агафья, не в силах больше сказать ни слова, с ужасом тыкала пальцем в сторону постели мальчика. Василий взглянул туда и оторопел: над еле видным в темноте ребенком сияли зеленоватым светом какие-то буквы. Парень застыл, потрясенный невиданным зрелищем, а комната между тем набилась челядинцами, которые сбежались на крики мамки. А та все тыкала и тыкала в буквы, другой рукой зажимая рот.

Едва взглянув на светящуюся надпись, девки визжали, а мужики ошеломленно замирали, потом крестились и бормотали:

– Мать честна!

– Диво, эко диво!

– А что начертано-то?

– Откуда ж у нас грамотеи.

– Святые угодники, это чего ж такое?!

– Федор Иваныча надобно кликнуть.

– Да нет его, в храме он.

Бородатый старичок в сермяжной рубахе бухнулся на колени и с размаху приложился блестящей лысиной к половицам:

– Заступница Небесная, спаси нас и помилуй!

Василий наконец пришел в себя, рванулся к лавке, схватил Пьера на руки и бросился вон из комнаты. И вовремя: едва он достиг низенькой притолоки, как зеленоватое свечение превратилось в огонь, буквы вспыхнули бело-зеленым пламенем, и толпа разом ахнула. Пошел едкий, удушливый дым, все закричали, закашляли, а Василий, закрыв Пьеру лицо огромной ладонью, завопил:

– Ставень сымите, оконце откройте!

И бросился в сени. Там, отдышавшись, он расстегнул кафтан и укрыл им мальчика. Холопы, выбегавшие из комнаты, метались рядом с ними, все еще кашляя и заполошно отдавая друг другу приказы:

– Дверь, дверь замкните!

– Воды сюда!

– Ванька, беги в храм за хозяином!

Перепуганная Агафья наконец вспомнила о Петре.

Дернув Василия за рукав, она прокричала:

– Как малец? Жив?

– Чего орешь, он и так напужался, – отмахнулся тот и наклонился к мальчику: – Все хорошо, не бойсь, милок. Мы с тобой тута маленько посидим, покамест хозяин не вертается…

Между тем весть о происшествии в доме Шереметева быстро распространялась, и вот уже из соседних дворов стали прибегать люди с расспросами. Им рассказывали о чуде, как водится преувеличивая и привирая, и вскоре оказалось, что сам мальчик, посланец Господень, выбрасывал в воздух таинственные знаки, а потом движением руки их сжигал. На Петра, сидевшего на коленях у Василия, косились с опаской и благоговением.

– Здорово, чадо! – раздалось над ними.

Пьер поднял голову и увидел Филимона, того самого монаха, что качал его на руках в Успенском соборе. Он улыбнулся и потянулся к нему.

– Гляди-ка, признал, – обрадовался чернец и потряс ребенка за пальчик.

– Ты кто? – требовательно спросил Василий, отстраняясь и пряча малыша за спину.

– Дык это… писарь из Чудова, Филимошка. Мальчонку-то твово я нашел при алтаре.

– А здесь чего тебе надобно?

– Архимандрит прислал. Сведай, грит, что там за буквицы таинственные сверкали. Велено их записать и прочесть владыке.

Василий усмехнулся.

– Как чего было – я обскажу. Своими очами видел диво неизглаголанное. А вот что там начертано, не ведаю, безграмотный, уж не обессудь.

– Дык пойдем поглядим, – предложил Филимон.

– Эва, поглядим, – засмеялся Васька. – Буквицы-то сгорели, а дымина такой пошел, что не продохнуть. Теперь вот, вишь, сидим тута, вертаться боязно.

– Как так – сгорели? Ну-ка, давай сказывай по порядку.

Василий откашлялся, приосанился и выдал историю в красках и со всеми подробностями. Филимон слушал, дивясь и недоверчиво усмехаясь.

– Что ты хмыкаешь? – рассердился Василий, и веснушки на его лице вспыхнули. – Сказываю, все так и было, вот те крест.

– И прям ярким пламенем буквицы горели?

– Истину Васька глаголет, – кивнула стоявшая неподалеку Агафья. – Ни в чем не слукавил.

Филимон, переведя взгляд с нее на стражника, решительно кивнул в сторону двери:

– Пойдем-ка глянем.

– Куды? Ступай один, я с дитяти глаз не спущу. А с ним идти несподручно, а ну как беда какая учинится.

– Давай подержу покамест. – Агафья с опаской протянула руки.

Поколебавшись, Василий передал ей ребенка, на всякий случай погрозил пальцем – стереги, мол! – и пошел с Филимоном в комнату Пьера. За ними, переглядываясь и пожимая плечами, потянулись боярские холопы.

Филимон зашел первым, отворив тяжелую дверь. Через распахнутое оконце комнату наполнял морозный московский воздух. Монах огляделся – неплохо мальца пристроили – и повел плечами:

– Брр, студено…

И вдруг замер: в полутора аршинах выше лавки, служившей ребенку постелью, на крашеной стене копотью чернели буквы.

– Царь, – прошептал Филимон.

– Чаво? – переспросил кто-то из челяди, уже набившейся под низенькой притолокой.

– Царь, – завороженно повторил монах и обернулся к Василию: – Эти буквицы пламенем горели? Помнишь ты их?

– Вроде эти, – неуверенно кивнул страж, и народ зашумел, подтверждая.

– Да они это, они. Что начертано-то?

– Сказываю ж, «царь»! – рявкнул Филимон, но холопы по-прежнему вопросительно смотрели на него.

– Что, вот прям «царь»? Вот прям истинно так?

– Чего тут у вас? – сквозь толпу, тряся бородой, протиснулся Шереметев, встал посреди комнаты, глянул на стену и потрясенно выдохнул: – Царь…

Домашние зашумели, заахали и принялись креститься. Послышался разноголосый шепот:

– Господь Вседержитель!

– Знак дала нам Царица Небесная.

– Видано ли дело…

– Прямо ж над ним!

– Что там? Что? – верещала Агафья, пытаясь с Петром на руках протиснуться в комнату.

Ее пропустили, и она в оцепенении уставилась на стену. Потом, словно о чем-то вспомнив, повернулась к Шереметеву:

– Батюшка Федор Иваныч, не моя вина, вот те крест!

Боярин несколько секунд непонимающе смотрел на нее, а потом вдруг расхохотался. Его пухлые щеки колыхались, из открытого рта смотрели подгнившие зубы. Насмеявшись вдоволь, он принял грозный вид, обвел толпу тяжелым взглядом и гневно спросил:

– Кто это учинил?!

Холопы, вобрав головы в плечи, молча косились друг на друга. Потом один из них, самый смелый, сделал полшага вперед:

– Не серчай, батюшка, лучше послухай, как дело было, – и рассказал Шереметеву о случившемся.

Федор Иванович верить не спешил, а потому и мамка, и Василий, и многие другие были подвергнуты строгому допросу. Но все как один твердили о чуде, и боярину так и не удалось дознаться, чьих рук это дело.

К вечеру суета улеглась. Писарь Филимон по приказу архимандрита остался в доме Шереметева, чтобы записывать все происходящие чудеса. Теперь он, как и Василий, сидел на лавке в сенях, готовый в любой момент встать грудью на защиту «посланника».

В комнате прибрали, но буквы пока закрашивать не стали. Пьер смотрел на них и мысленно усмехался. Да, нелегко ему далось это шоу.

После подслушанного разговора Шереметева с дьяком он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоминая слова боярина. «Беда всегда рядом ходит» – это ж надо, а?! Ничего себе условьица придумали для него неугомонные программисты! Ладно, только бы отсюда выбраться, а уж там он им задаст! А сейчас надо думать, думать. Да, похоже, без хитрости здесь не выжить.

Простыня на постели сбилась, и Пьер уткнулся лицом в пахнущую дымом медвежью шкуру. Эх, превратиться бы в зверюгу какую-нибудь и всех их напугать до полусмерти… Впрочем, злость тут не помощник, надо придумать что-то необычное, яркое. Яркое?!

Пьер рывком сел. В голове мелькнуло воспоминание, как мальчишкой он баловался с приятелями.

«Ладно, я вам покажу собаку Баскервилей!»

Утром, едва позавтракав, Пьер подошел к Василию и потребовал:

– Гуять!

Возможно, он мог бы говорить и лучше, но что-то подсказывало – окружающим об этом знать не стоит. И потому Пьер при любой нужде ограничивался одним-двумя исковерканными словами.

Малыша одели и под присмотром стражника отпустили гулять. Елки-палки, карманов нет! Ох, точно, их же еще не придумали… Надо обязательно «изобрести»! Выйдя на высокое, с витыми столбами, крыльцо, Пьер оглядел двор: беленая златоглавая церквушка, рядом погреба, голубятня… Все это он уже видел много раз. Но где же найти… А, вот, конюшня. То, что нужно.

Василий протянул руку, и они спустились по скрипучим ступеням. Пьер для вида покопался в снегу, а потом, праздно шатаясь из стороны в сторону, словно ненароком подошел к конюшне и ткнул в нее пальцем.

– Хосю!

Василий пожал плечами и заглянул внутрь.

– Ну давай покажу. Лошадки тут живут, краси-ивые – страсть.

Пьер бочком протиснулся в дверь и удовлетворенно улыбнулся: он нашел то, что искал. Пол в конюшне был покрыт толстым слоем песка. С радостным писком он присел в уголке и принялся лепить куличики.

– Ох, дитя неразумное, почто ж ты лошадок-то не смотришь? – засмеялся Василий и принялся сам разглядывать стоявших в стойлах коней.

Он прицокивал языком, поглаживая лоснящиеся крупы, а Пьер между тем незаметно насыпал песка в заранее приготовленный мешочек и спрятал его за пазуху.

Ночью, когда все спали, он достал ночной горшок с мочой, засыпал туда песок и уголь из ведерка. Брезгливо поморщился: н-да, запашок не очень. Процесс, конечно, не из приятных, но ничего, можно и потерпеть, был бы результат. Пьер обмотал руку полотенцем, снял заслонку с печи и осторожно поставил в угол. Эх, только бы получилось! Накрыв горшок крышкой, он сунул его в горящие угли. Не обжечься бы… Маленькие детские ручонки слушались плохо, и пришлось порядком помучиться.

Провозившись несколько часов и все-таки обжегшись, он, наконец, получил то, что хотел: желтый фосфор. Пьер смотрел на него не без опасения: жутко ядовитая гадость, нужно держать его закрытым. Прикрыл горшок крышкой и оставил рядом с лавкой до утра, пока не услышал возню и разговоры за дверью. В тот же миг он взобрался на скамеечку для ног, которую заранее поставил на свое ложе. Орудуя деревянной ложкой, украденной на кухне, нанес фосфором буквы на стену, спрятал скамейку и горшок под «кровать», а ложку – под подушку, накрылся периной и притворился спящим. Не прошло и минуты, как дверь открылась, и началось представление.

Впрочем, часть его оказалась сюрпризом и для самого Пьера. Он никак не ожидал, что фосфор загорится, и потому с радостным удивлением смотрел на пламенеющую надпись. Вот удача так удача! Но как опасно!

«Эх, горе-инженер. Надо быть осторожнее, а то спалю на фиг всю виртуальную реальность», – весело думал Пьер.

Глава 5

Погожим январским днем по дороге на Перемышль, что под Калугой, ехали сани. На душе седока, князя Ивана Петровича Буйносова-Ростовского, было неспокойно, он торопился и беспрестанно подгонял возницу:

– Гони, Архипка, гони, надобно поспеть засветло.

Сухонький старичок с жидкой заиндевелой бородкой, высунув нос из широкого ворота тулупа, послушно хлестал лошадей:

– Н-но-о-о!

Буйносов возбужденно смотрел на пролетающие мимо глухие леса. Это ж надо, какой шанс выпал! Такой раз в жизни бывает! Лишь бы сестрица не заартачилась.

Светило солнце, под полозьями скрипел наст. Тройка быстро мчалась по заснеженной санной дороге, и часом позже разрумянившийся от мороза Иван Петрович уже взбегал по лестнице резного деревянного терема. Был он высок, широкоплеч, лет тридцати пяти; глаза смотрели дерзко и весело, бархатная шапка-мурмолка, лихо заломленная набок, придавала ему почти разбойничий вид.

Среди холопов случился легкий переполох, один принялся отряхивать от снега сафьяновые сапоги гостя, другой подскочил, чтобы принять его шубу, третий метнулся предупредить хозяйку.

Горделиво расправив плечи, Буйносов шагнул в горницу, а из внутренних покоев навстречу ему уже спешила молодая женщина в длинном синем охабне, из-под которого виднелись рукава парчовой рубашки.

– Боярыня, – с улыбкой поклонился князь. В глазах его замелькали озорные огоньки.

– Ивашка. – Она обняла его и троекратно расцеловала. – Здравствуй, братец.

– А ты цветешь краше прежнего, Машута. Мужней женой быть тебе к лицу.

Женщина зарделась и шутливо махнула рукой. Это была сестра Буйносова, Мария Петровна. С тех пор как она вышла замуж за боярина Ивана Воротынского и переехала в Перемышль, виделись они редко, так что приезд брата был для молодой хозяйки большой радостью.

Род Буйносовых-Ростовских происходил от Рюриковичей, оба – и Иван, и Мария – были знатнейшими людьми. Их старшая сестра, Екатерина, пять лет назад стала женой царя Василия Шуйского, а после его низложения томилась в монастыре.

А теперь сразу два родственника Буйносова считались претендентами на престол. Одним из них как раз был муж Маши, боярин Воротынский, вторым – князь Иван Семенович Куракин, брат его жены Марии Семеновны.

– Ой, батюшки, да что это я? – всполошилась хозяйка. – Пожалуй к столу, сейчас трапезничать будем.

– Постой, Марьюшка. Дело у меня, неможно нам время терять. Ивана-то твово нет?

– Так в Москве ж он.

– Ну да, ну да. Оно и хорошо. Проводи-ка в свою светелку, чтоб никто нам не мешал.

Вскоре они уже сидели на обитых мягким сукном стульях друг напротив друга.

– Что стряслось, Ваня? – спросила Мария.

– Не пужайся, сестрица, ничего дурного. Супротив того, коли мы с тобой поспешаем, то могет статься, лучше прежнего заживем. Слыхала ты про младенца, посланца Божьего?

Глаза боярыни округлились от удивления.

– Не слыхала. Неужто Господь смилостивился и послал нам, грешным, заступника?!

Погладив небольшую бородку, Иван посмотрел в забранное ажурной решеткой окно. Да, нелегко будет убедить сестру… Скажешь что не так – и упустишь столь близкое счастье. Она баба пугливая. Он натужно откашлялся и начал:

– Недели две аль три тому на алтаре Успенской церкви нашли мальца. Уж затемно было, спать ложились, ключарь пошел замкнуть, а тут он, орет как оглашенный. Народу сбежалось – страсть. И бояре, и челядь. Крест на нем был какой-то невиданный. Федор Шереметев подхватился и забрал чадо в свои палаты, дескать, для евонного обережения.

Женщина смотрела с удивлением и недоверием, то крестясь, то качая головою.

– И теперича на Москве весь люд посадский болтает, что младенца того царем нарекут. А мне не верится, что и впрямь посланец он. Мыслю я, кто-то из бояр сынка свово подложил, дабы потом от его имени сподручно было править. Смекаешь, куда я клоню?

Мария покачала головой. Буйносов недовольно поморщился:

– Ну что же ты, сестрица? Неужто объяснять надо?

– Ну, слухай. Пока еще младенца на Москве мало кто видал, так что ежели мы поспешаем, то смогем его подменить на Алешку. И тогда вот она, держава-то царская, только руку протяни.

– На какого Алешку? – удивилась сестра.

– Очувствуйся, Марусь, – начал терять терпение Буйносов. – Забыла, как сына твово звать?

На лице женщины мелькнуло понимание, она тут же вскочила и заполошно всплеснула руками.

– Да в уме ли ты, Иван? Чтоб я свою кровиночку на такое дело отдала?

Ну вот, началось. Ох и хлопотный народ эти бабы!

– Тихо, тихо. Сядь и послушай. Супружник-то твой алчет государем на Москве сесть?

Мария кивнула.

– А выберут его?

– Не ведаю я, братец.

– Вот то-то, а я ведаю. Вся Москва нонеча за младенца этого, и коли мы чего с тобой не надумаем, не видать Ваньке твому державы как ушей. Да помысли, сестрица, он же тебе благодарен будет, шутка ли – царев отец! Да и ты государыней станешь.

Но женщина лишь испуганно смотрела на брата и качала головой.

– Не пойму я тебя, Маруся, али ты сыну свому счастливой планиды не желаешь? Ты только слушайся меня, и тогда и он, и вы с Иваном до конца дней будете пребывать в покое и благости.

Сладкие речи проникали в сердце Марии, будя в ее воображении картины будущей жизни в царских теремах.

– Так а что делать-то надобно?

Мимолетная улыбка мелькнула на губах Буйносова. Наконец-то! Похоже, дело сдвинулось.

– В вечеру своим челядинцам скажи, что с Алешкой сама погулять желаешь. Выйди за околицу, я его там и заберу. А ты погоди маленько, а потом криком кричи: пропал, мол, сын. Люд со всего посада сбежится, ты рыдай да сказывай: появился-де с небес свет златой, столбом вниз, да прямо на Алешку, а как рассеялся – мальца-то и нету. И прикажи тута бегать да искать его везде, дня три, не меньше. А я покамест того мальчонку-то выкраду да на нашего Алешку и подменю.

Побледневшая Мария с ужасом смотрела на брата, глаза ее блестели в сгущающихся сумерках. Она никак не ожидала, что придется отдать сына. Нет, такое не стоит царского венца!

Иван встал, зажег сальную свечу и поставил на столик для рукоделия. Ему было не по себе от взгляда сестры, но отступать он не собирался. Не каждый день такой шанс выпадает. Он добьется своего, даже если придется забрать мальчишку силой. Помедлив с минуту, продолжил:

– К мужу письмишко пошли об сем, все обпиши, но не ране, чем через два дня. А потом делай вид, будто услыхала, что чадо Алешкиных годов в церкви Успения нашли, да в Москву поезжай. Там тебе каждый укажет, где его искать-то – у Шереметева. Одна ли, с Иваном ли – приходи туда, требуй у боярина показать мальчишку. Только не сказывай, что он третьего дня пропал, скажи, мол, раньше. А как увидишь его… ну, сама ведаешь, как голосить-то на радостях.

Мария сидела не шелохнувшись, округлившимися глазами глядя на брата. Прошла минута, другая… Иван с волнением ждал ответа. Наконец, словно очнувшись, она решительно покачала головой.

– И не думай, не отдам я Алешку. Видано ли дело? А ну как кто сведает?

– Да кто могет сведать? – Иван соскользнул со стула и встал рядом с сестрой на одно колено. – Сама помысли, Маруся, кто?

«А коли и сведают, так я шурину всю затею обскажу, будто это Воротынский замыслил. И будет тогда у Куракина на одного соперника меньше в борьбе за державу, а уж он меня отблагодарит».

– Да любой смогет подмену признать. Ведь ребетенки разные, то ж не младенцы грудные, третий годок чай.

Иван натужно рассмеялся. Экая непонятливая баба, ей счастье на блюдечке преподносят, а она ерепенится!

– Не пужайся ты зазря, Марусь. Кому из бояр дело есть его разглядывать? А детки все одинаковы, белобрысы да кучерявы. Это ж только ты свово и отличаешь.

– А как ты дитя-то подменишь?

– У-у, об этом не печалься, сестрица. При нем охранник стоит, уж с ним-то я завсегда уговорюсь. Твое дело только шум поднять да в Москву приехать и там мальца за свово признать. Только подробно обскажи Алешке, чтоб он там не шумел, а коли будут спрашивать про мамку, пусть на небеса кажет.

Несмотря на уговоры, боярыня все еще сомневалась.

– Грех-то какой, Ванечка!

– Да с чего грех? Сказываю ж, не посланец то вовсе, а боярское дите, кто-то из них подсуетился да свово сынишку в Успенскую церковь и подкинул. Эх, жаль, я сам не скумекал ране такое учинить.

– Боязно мне, братец. Как он будет без материнского присмотру-то?

– Положись на меня, я за Алешку животом отвечаю. Уж поверь, ни волосинки с головушки его упасть не дам.

Видя, что сестра все еще колеблется, князь решительно добавил:

– Право, Маруся, смешно. Я ей престол в дар подношу, а она противится. В общем, не послушаешь честью – скраду мальчонку. Дело-то государственное! Не ты ль говаривала, дескать, Руси честный государь надобен? Аль твой Иван Михалыч не таков?

Мария закрыла лицо ладонями и долго сидела так, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Наконец опустила руки и вздохнула. Может, она слепо верила брату, а может, искушение побороло страх в ее сердце, но она ответила:

– Будь по-твоему, братец.

– Ну, вот и ладушки, – обрадовался Буйносов. – Давай сбирай Алешку, а я за околицей, у Калужской дороги, подожду тебя.

В то утро Василий отправился с докладом к князю Пожарскому. Мальчонку оставлять было боязно, но дело есть дело, и, строго-настрого наказав Филимону не спускать с дитяти глаз, он пошел на Орбат.

Было холодно и пасмурно, ветер гнал над Москвой мрачные сизые тучи, а над куполами Троицкого подворья с карканьем кружилось воронье. Даже здесь, в сердце Руси, чувствовались разруха и запустение.

Миновав Житничную, Василий через Ризоположенские ворота покинул Кремль. Но едва перешел мост над Неглинкой, как из проезжающих мимо саней его окликнули:

– Здорово, служивый!

Оглянувшись, Василий увидел в санях человека лет сорока, в военном кафтане и накинутом на плечи тулупе. Маленькие хитрые глазки прищурены, кустистые черные брови почти срослись у переносицы. То был Савелий Ковров, доверенный человек князя Буйносова.

– Васька, никак ты? – радостно воскликнул он. – Куда путь держишь?

– На Орбат, – осторожно ответил парень. – А ты, мил человек, кто будешь?

– Вот те раз! Я ж Гришка Потапов, – назвался Савелий первым пришедшим в голову именем, – мы с тобой в ополчении в одном отряде служили. Аль запамятовал? Залазь, подвезу, до Орбата путь неблизкий.

Василий готов был поклясться, что никогда не встречал чернобрового незнакомца. Но тот его явно узнал, с чего бы? Движимый крестьянской пытливостью, он полез в сани. Уселся на обитое сукном сиденье и выжидательно взглянул на «Гришку», нисколько не сомневаясь, что вскоре во всем разберется.

– Трогай! – крикнул Савелий вознице и повернулся к Ваське: – Ну, сказывай, где ты, как ты.

«Тут надобно с осторожностью», – подумал парень, а вслух ответил:

– С Божьей помощью, служу помаленьку.

– Все так при князе Дмитрии Михалыче и состоишь?

– Твоя правда, при нем.

– А я тут к одному пристроился, так, веришь ли, живу – горя не ведаю. Хороший хозяин, тароватый[4]. Задание какое даст, сделаешь – что хошь проси у него. Вот у тебя есть заветное желание?

– Да, вроде, нету.

– Вот прям-таки нету? Деньги там аль земли?

Да кому они нужны, деньги и земли. Вот если б хоть одна родная душа осталась у него на белом свете! Мать в сырую землю легла, невеста повесилась, а виновник ее смерти где-то гуляет, жрет и пьет вволю… На глаза Василия навернулись слезы, и, на мгновение потеряв бдительность, он ответил:

– Чтоб сыскали того стервеца, что снасильничал мою Настену.

– У-у, этот сыщет, не сумлевайся, – важно кивнул Савелий. – Уж для такой-то малости моему хозяину только пальцем шевельнуть. Давай, Васьк, переходи к нему на службу. Тем паче, сказывают, твой князь-то опростоволосился?

– Как так?

– Не слыхал? – рассмеялся чернобровый. – Вроде бы поймали на Волоцкой дороге посыльного с грамоткой, Дмитрием Михалычем твоим писанной. Будто зовет он на престол московский шведского королевича. Сказывают, князь от грамотки той на Земском соборе отрекался, мол, она подметная, и на том крест целовал. Но многие теперича на него злы, и веры ему стало меньше. Неужто и правда не слыхал? Аль ты не при его особе состоишь?

– Нет. То есть да, состою, но ныне у меня особливое дело. Кто ж заместо князя грамотку-то начертал?! Сведаю – самолично придушу поганца!

– Постой-постой, особливое дело, сказываешь? А это не ты ль мальчонку охраняешь, коего на алтаре нашли?

Василий почувствовал, что как раз это и интересовало загадочного Гришку. Похоже, они подходят к самой сути… Ладно, мил человек, давай, выпытывай, посмотрим, кто окажется хитрее. Он улыбнулся и беззаботно кивнул:

– Я.

– Ого, так ты ж моему хозяину и надобен! – обрадовался Ковров. – Слушай, что скажу. Есть к этому дитяте у него свой интерес, и ежели ты ему пособишь, так и обидчика Настены сыщешь, и сам обогатишься. Поверь, мой Иван Петрович не поскупится.

– А что делать-то надобно?

Васька по-детски распахнул глаза, всячески демонстрируя желание помочь неведомому Ивану Петровичу.

Савелий внимательно посмотрел на него, придвинулся поближе и зашептал:

– А вот чего. Нынче вечером выведи мальчонку во двор, а я к забору подъеду с улицы. Со мной тоже дитя будет, такого ж росту и возрасту. И мы в темноте мальцов и поменяем. Тебе-то различия нету, которого охранять, а хозяин мой за это позорника того сыщет да деревеньку тебе в удел даст. Ну, по рукам?

«Так вот оно что! – похолодел Василий. – Богом данное чадо хотят на чьего-то сынка подменить! Ну все, нехристи, теперь вы попались!»

Боясь спугнуть удачу, он напустил в глаза дури и преданно кивнул:

– Сделаю. Только и ты уж не подведи меня, Гриша. Надобно, чтоб твой Иван Петрович непременно сыскал того, кто Настену… Ну и деревенька, вестимо, лишней не будет.

– Не подведу, не сумлевайся. Эх, паря, мы с тобой таких делов научиняем! Ну, вот и Орбат. Ступай, Васька, да про встречу в вечеру не запамятуй.

Глава 6

На следующий день в крестовой палате боярина Шереметева беседовали трое. Сам хозяин сидел на покрытой бархатной накидкой лавке, привалившись к бархатной же подушке. Напротив него на мягком стуле с резной спинкой восседал Дмитрий Михайлович Пожарский. Третьим был князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Невысокий, плотный, с прямым носом и широкой, окладистой бородой, он больше года возглавлял первое ополчение и держал поляков в осаде до прибытия второго, а потому, как и князь Пожарский, носил гордое звание Спасителя отечества.

Все трое были сосредоточенны, даже мрачны. Накануне Василий, прибежав к хозяину с докладом, застал у него Трубецкого и поведал обоим о плане подмены мальчишек. Князья, снесясь с Шереметевым, попытались схватить таинственного «Гришку», но тот вырвался и дал деру, оставив в руках преследователей маленького Алешу.

– Эх, жаль, вечор того стервеца не поймали, – вздохнул Федор Иванович. – А все твои, князь, челядинцы. Уж до чего нерасторопны!

– Не беда, – отмахнулся Пожарский, запустив руку в густую кудрявую шевелюру, – дознаемся.

– Давайте-ка, други, помыслим, что нам ныне вестно учинилось. – Трубецкой встал и прошел по комнате. С минуту постоял, разглядывая обитую дорогим красным сукном стену.

«Надобно вычислить негодника, что это дельце с подменой мальца замыслил. Ох уж эти бояре, так и норовят к венцу подобраться. Как освобождать их из полона, так Трубецкой, а как речь о державе, так обо мне и позабыли. А разве ж я не заслужил? Москву осадил позапрошлым летом, когда о Пожарском еще никто и не слыхивал! А из Китай-города кто ляхов нонешней осенью выбил? Кто живота не жалел, ведя дворян и казаков на приступ? Кому „за многие службы, за храбрость, за правду и за кровь“ Шенкурск с землями в удел пожалован?»

Дмитрий Тимофеевич с негодованием посмотрел сквозь разноцветные стеклышки окна на широкий двор. Как тихо, мирно. Было бы так, если б он полтора года не держал поляков в осаде? Нет, конечно. Ему, ему Русь обязана своим избавлением! Уж кто, казалось бы, больше его заслужил царский венец? Так нет же! Половина Земского собора кричит Мишку Романова, другая – Петьку-подкидыша, а бояре, змеи подколодные, сами к престолу рвутся. А разве они землю родимую спасали? Они за нее кровь проливали?! И даже казаки, слуги верные, по большей части отвернулись. Кто-то за князя Черкасского, кто-то – все за того же Романова. А его, Трубецкого, шансы тают на глазах.

– Че сказывать-то сбирался, Дмитрий Тимофеич? – прервал его размышления Пожарский.

– А? Да вот мыслю, малец у нас, стало быть, можно его порасспрошать.

Шереметев, привычно уткнув щеки в жемчужный ворот-козырь, фыркнул:

– Да кого там расспрошать? Дитя неразумное, из-под лавки не видать. Только и бормочет «маменька» да «маменька».

– Во-от, – кивнул Трубецкой, – а у маменьки-то имя, поди, есть. Вот и дознайся.

– Спрашивал, сказывает, Мария.

– Пречистая? – встрепенулся Пожарский.

– Да ну, князь, мало ли Марий на белом свете. Могет, так матушку его и кличут.

– А самого-то мальца как звать?

– Молчит, не ответствует. Видать, подучил кто. Думайте, братцы, думайте. – Шереметев перекрестился на иконы в красном углу и снова обернулся к собеседникам. – Это должон быть кто-то из верхних бояр, нам ровня, с сынком такого возраста и женой по имени Марья. Никто на ум не приходит?

– Васька сказывал, тот стервец Гришкой Потаповым назвался, – напомнил Пожарский. – Как прибег ко мне вчерась, так мы с Дмитрием Тимофеичем и обомлели. Это ж надо такое удумать – мальцов поменять!

– Да помню я, помню, – отмахнулся Федор Иванович. – Запамятуешь тут, когда вы как оглашенные ко мне галопом прискакали.

– Дык боялись, как бы чего с мальчонкой дурного не вышло.

– И все ж жаль, что не поймали охламона. Хорошо хоть, ребетенка из его рук успели вырвать. А ежели б мы его самого взяли, так допрос по всей форме учинили бы, и тут уж ему никуда не деться. Выложил бы нам все: и про хозяина свово, и про то, чей малец этот. Ох, святые угодники, еще недавно не было у меня ни одного дитяти, а теперь аж двое тут толкутся.

– Чай ты сам вызвался, – усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. – Васька сказывал, того хозяина Иваном Петровичем кличут.

– Имя-то уж больно частое. У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи.

– У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста.

– А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, – ответил Трубецкой и снова задумался.

Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное.

«Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?»

Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины…

Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился.

– Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего?

Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала:

– Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка.

Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши.

– Вот оно, Федор Иваныч!

– И то. Чую, неспроста, – кивнул Шереметев. – С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать.

Он вскочил, засуетился, затряс бородой.

– Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется.

Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к девушке:

– Проси!

Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая.

– Боярыня Марья Петровна! – Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.

– Здравствуй, батюшка Федор Иванович.

– Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.

Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.

– Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу.

– Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай.

Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, на нем жили лишь глаза, тревожные, молящие.

– Сынишка у меня пропал, Алешенька, – начала она. – Надысь гуляли с ним в Перемышле, вдруг столб с неба златой, а как рассеялся – мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, найденыш. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать.

Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши.

«Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем».

– Так что? – тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул.

– А?

– Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка?

– Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах.

– Покажи мне его, умоляю! – воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени.

Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать.

– Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу. Хошь, так прям теперича и пойдем.

Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно.

– Федор Иванович! – Он коротко склонил голову. – Уж не осердись, батюшка, проведал я, что моя боярыня к тебе поехала, вот и приказал сюда править без оплошки.

Шереметев, который во времена Семибоярщины немало попортил Воротынскому жизнь, заискивающе улыбнулся.

– Батюшка Иван Михайлович, милостивец, полно, куда ж тут серчать. Марья Петровна сказывала, мол, сынок у вас пропал, эко горе. А у меня как раз мальчонка пришлый живет. Аккурат теперича собираемся пойти глянуть – авось признает его боярыня.

Федор Иванович осторожно подтолкнул Марию к мужу. Тот подхватил ее под локоть и укоризненно сказал:

– Что ж ты, Марьюшка, ко мне сначала не приехала? Вместе-то сподручнее.

Женщина подняла на него виноватые глаза и тут же опустила их снова.

– Ступайте вперед, – распорядился Шереметев, – через сени направо.

Минутой позже все трое без стука вошли в комнату, где Пьер сидел на лавке, водя пальцем по строкам толстого фолианта. Нужно было научиться понимать старинные буквы, узнать побольше местных слов, чем он втихомолку и занимался. Чей-либо визит был сейчас ох как некстати, и он поднял на гостей недовольный взгляд. Но на книгу в его руках никто не обратил внимания, все были заняты более важными мыслями.

Едва войдя, Мария заметила Пьера и беспомощно оглянулась на Шереметева.

– Это он? Он?

– Он самый, матушка. Признаешь?

Глаза ее закатились, она издала тихий стон и стала оседать. И упала бы, не поддержи ее Воротынский.

– О господи, – испугался Шереметев, – напасть-то какая. Агафья, Варвара, воды скорее!

Вбежали, засуетились слуги, брызгая в лицо боярыни. Она слабо охнула, открыла глаза, взглянула на Пьера и тихо заплакала:

– Алешенька… Он же должон тута быть… Где мой Алешенька?

– Здесь! – раздался властный голос, и все дружно обернулись.

В дверях стоял Дмитрий Пожарский, державший малыша, за его спиной маячил князь Трубецкой.

– Алешенька! Сынок! – воскликнула женщина, протягивая к нему руки.

– Э, нет, матушка, – отстранился Пожарский. – Спервоначалу обскажи, как всамдель было.

Мария испуганно перевела взгляд с него на мужа, закусила губу и разрыдалась.

– О чем ты, князь? – сурово нахмурился Иван Михайлович. – Аль винишь в чем Воротынских? Так сказывай то в глаза мне, а не боярыне!

– Погодь, Иван Михалыч, не серчай. Позволь Марье Петровне ответствовать, и сам все сведаешь.

Маленький Алеша вдруг протянул ручонки:

– Маменька!

Этого Мария вынести не смогла. Закрыв голову руками, она снова упала на колени и завыла:

– Ой, да вы казните, да не до смерти. То братец, Иван, сговорил меня малышей поменять, сказывал, наш Алешенька царем станет. Уж я как супротив умышления такого была, да он обещался скрасть сына, коли добром не соглашусь.

Бородатое лицо Воротынского пошло багровыми пятнами.

– Он как лучше хотел, – всхлипнула Мария. – Чтоб на Руси державствовал человек честный да праведный, такой, как Иван Михалыч.

– Себе он лучше хотел! – в бешенстве крикнул Воротынский. – А ты в том ему попускала! Дура, ай, дура! Вот уж истинно сказывают, куды бес не пролезет, туды бабу пошлет! Но ужо задам я этому ярыжке, будет помнить, как чинить нам досады!

А Пьер сидел истуканом, слушая признания боярыни, мысли его лихорадочно метались:

«Дьявол разбери этих фантазеров из корпорации! Это ж надо такое удумать! А я-то, я-то хорош! Расслабился, решил, что самый умный и всех вокруг пальца обведу, дурак!»

Воротынский повелительно махнул рукой:

– Отдай, князь, Алешку боярыне, пущай едут с миром. А я стану через нее ответствовать, с бабы-то что за спрос.

Прижав сына к груди, Мария бросилась в сени.

«Два претендента долой!» – с ликованием подумал Шереметев, а вслух, притворно вздохнув, сказал:

– Эва, какие дела-то. Ведь и тебя, Иван Михалыч, и боярина Куракина Буйносов-то враз опорочил.

Воротынский промолчал, лишь желваки заходили на заросших бородой скулах.

– Надобно и нам уходить, а то вон, глядите, мальца мово вусмерть испужали. Ступай, Иван Михалыч, в крестовую палату, в спокойствии все обсудим.

Но Воротынский упрямо повел бычьей шеей.

– Нечем мне перед вами и Русью оправдаться, опозорил меня шурин. Одно скажу: о затее грешной я не ведал, но коли стал невольно ее причиною, то на державу ныне претендовать отказываюсь и на том крест целую. Будет ваша воля – сберегите все нонешнее в тайне, век не забуду. Эх, что ж за доля такая, второй раз Алешка мой поперек русской судьбинушки встает. Мало мне смерти князя Михаила[5], так теперь еще и это!

Склонив голову, он твердым шагом вышел, сопровождаемый земными поклонами челядинцев.

Глава 7

Молчать Пьеру надоело. Ох, как много он мог бы сказать, но физиология малыша не позволяла. К своеобразной старинной речи он уже привык и теперь решил разрабатывать горло и связки, чтобы как можно быстрее начать говорить складно и уверенно.

Каждый день, убедившись, что деревянная дверь плотно закрыта, Пьер тренировался. То ходил из угла в угол, произнося русские слова, то, водя тоненьким пальчиком по строчкам, читал вслух церковные книги, взятые в шкафчике. Поначалу это давалось непросто, но потихоньку он приспособился, и дело пошло быстрее. Голосок у Пьера был тоненький, высокий, как у девчонки, и всякий раз, открывая рот, он не переставал этому удивляться.

«Мне, пожалуй, впору называть себя мадемуазель».

В тот день после обеда Пьер, как обычно, ходил из угла в угол по скрипучим половицам, повторяя слова. Он уже мог вполне отчетливо говорить, но пока предпочитал скрывать свои успехи.

– Надобно стать цар-рем. Надобно стать цар-рем, – шептал он на ходу.

Буква «р» далась ему совсем недавно, и он наслаждался ею, словно и в самом деле был ребенком.

Царем, конечно, стать необходимо, иначе испытание будет провалено. Но как это сделать? Что еще нужно этим виртуальным русичам? Он им такое «чудо» с буквами сотворил, а толку?! Да, дворня смотрит на него с благоговением и опаской, Василий с Филимоном уверены, что он Божий посланец, и вроде бы даже Шереметев начинает верить… А остальные? Конечно, время от времени приходят какие-то люди, глазеют на него, полушепотом спрашивают Федора Ивановича: «Он?» Дивятся, говорят, что на вид совсем обычный мальчишка… Но где радующийся Божьему посланнику народ? Где всеобщее ликование? Где, в конце концов, царские палаты, в которые его, по идее, должны были давно переселить?!

Н-да, похоже, одного чуда маловато. Нужно еще что-то придумать. Жаль, нет Интернета и социальных сетей, запустить бы флешмоб с хэштегом «#Младенца – на престол», вот это был бы номер!

Потихоньку темнело. Пьер в сумерках мерил комнату шагами и скандировал на ходу:

– Младенца – на пр-рестол! Младенца – на престол!

Увлекшись своими мыслями, он не замечал, что почти кричит. Тоненький голосок звенел под каменным сводом. Сидевший в сенях Филимон встал и насторожился:

– Васьк, это откуда ж глас?

Рыжий страж повертел головой, прислушался.

– Кажись, из Петрушиной комнатки доносится.

– А что там за баба? Агафья?

– Нет, – пожал плечами Василий, – она ж вот только во двор метнулась.

Они тревожно переглянулись и, не сговариваясь, ринулись к двери. Приникнув к ней ухом, Филимон кивнул:

– И впрямь отсель.

– Да как?! Чадо-то наше не могет так сказывать! То ж не лепет детский, слышь?

Бледные от волнения, стражи замерли, тревожно глядя друг на друга. Из комнаты вполне явственно донеслось:

– Младенца – на престол!

– Надобно глянуть, – прошептал Василий и осторожно толкнул дверь.

Она тихо скрипнула. Пьер, очнувшись, едва успел отскочить к столу и принять безмятежный вид. Неужели услышали?! И как теперь объясняться?

Но охранники, против обыкновения, не обратили на него ни малейшего внимания. Оба ошалело оглядывались и, казалось, что-то искали.

Осмотрев комнату и никого, кроме ребенка, не обнаружив, стражи в ужасе уставились на иконы, освещенные тусклой лампадкой. На бледных щеках Василия ярко выделялись веснушки, лицо Филимона пошло пятнами. Они переглянулись, рты у обоих приоткрылись.

– Никак то был глас Богородицы! – выдохнул писарь. – Ей-ей, это Она повелела младенца на престол возвести!

– И то, – кивнул Василий, и оба, не сговариваясь, бухнулись перед иконами на колени, ткнулись лбом в половицы и заголосили:

– Пресвятая Царица Небесная…

Пьер смотрел на них во все глаза. Выходит, они приняли его болтовню за глас свыше? Вот так удача! Не успел он подумать, что требуется еще одно чудо, и на тебе – оно само свершилось!

Не глядя на него, стражи самозабвенно били лбом о пол, и в голове Пьера мелькнула шальная мысль. Вскочив на лавку, чтоб голос шел сверху, он громко и торжественно изрек:

– Быть вам заступниками чада сего!

И тут же снова сел. Василий с Филимоном на мгновение замерли, приподняли головы, огляделись… На лицах их был написан благоговейный ужас, казалось, они даже не дышали.

– Голосок-то как будто детский, – прошептал Васька.

– Дык ты на икону-то середнюю глянь – «Введение во храм Пресвятой Богородицы». Ей там годка три всего.

– Видать, Она и глаголила.

– Батюшки-светы, – прошептал писарь, снова ткнулся лбом в половицу и, не вставая с колен, задом пополз к двери.

Василий двинулся за ним, непрерывно кланяясь в пол, и через несколько секунд оба оказались в сенях. Пьер, еле сдерживая смех, слушал, как стражи вскочили и с воплями кинулись в хозяйские покои.

Глава 8

Восьмого февраля еще один претендент на царский престол, боярин Федор Иванович Мстиславский, праздновал именины. Высокий, тучный, с седой бородой до пояса, он сидел во главе стола в своих палатах, расположенных в Кремле, в двух шагах от колокольни Ивана Великого.

В огромной зале, стены которой были обиты дорогим европейским сукном, под сводами высокого потолка собралось с полсотни гостей, в основном самые знатные бояре. Столы, составленные буквой «П», ломились от угощений. Тут были жареные перепелки и зайцы с хрустящей корочкой, аппетитные судаки и щуки, тушенные на меду куриные ножки, соленые осетры и семга, печеные яйца, мягкие подовые пироги с разнообразной начинкой, маринованные фрукты и овощи, имбирные пряники с дивным запахом, орехи, изюм. Рекой лились сбитни, медовуха, пиво, заморские вина, квас, морс.

Боярин, подражая царям, завел стольников, которые в дверях палаты принимали блюда из рук челядинцев и подавали гостям.

Поначалу все было чинно, гости в роскошных кафтанах и ферязях сидели на крытых бархатными накидками лавках и смаковали подаваемые блюда. Время от времени кто-нибудь из них вставал и произносил тост во славу Мстиславского. Постепенно голоса становились все громче, речи оживленнее, лица – румянее. А после того, как наевшийся до отвала и изрядно захмелевший Воротынский пустил по кругу серебряную заздравную братину, гости начали вставать, подсаживались друг к другу и группками вели беседы.

Сам Федор Иванович пересел в кресло с высокой спинкой, подозрительно напоминающее трон. Рядом с ним на резных стульях сидели князь Трубецкой и боярин Борис Михайлович Лыков-Оболенский. Втроем они вели неторопливую беседу.

Пару лет назад Мстиславскому бы и в голову не пришло звать на именины такого человека, как Дмитрий Тимофеевич. Род Трубецких был, конечно, не из захудалых, но далеко не так знатен, как большинство московских боярских родов. Федор Иванович поморщился: ничего не поделаешь, терпи – Спаситель отечества, глава Совета всея земли, к тому же претендент на трон.

– Загорелись эти буквицы над его ложем и сложились меж собой словом «Царь»… – рассказывал тем временем князь.

– Про буквицы мы ведаем, – перебил его хозяин. – А с тех пор ничего боле не учинилось?

– Давеча сказывали челядинцы, будто стражи младенца, что в доме Шереметева стоят, саму Богородицу слышали. Вошли в его комнату, там никого, и только женский глас с небес: дитя, мол, для престола Руси дано, а вы будьте ему заступниками.

– Да полно, – повел плечами Лыков, розовощекий тридцатипятилетний здоровяк. – Чай, они промеж собой сговорились, чтоб страху на нас нагнать.

– Нет, Борис Михалыч, – покачал головой Трубецкой. – Тут не усомнишься. Ладно б кто один такое сказывал, а тут двое, да от разных хозяев. Никак не могли они сговориться, да и грех великий такое измыслить.

– Это верно, – кивнул Мстиславский, – не станут писарь архимандритов с человеком Пожарского такое удумывать. Да, братцы, похоже, прижал нас младенец Богоданный. Ни тебя, князь, ни меня, ни твово, Борис, Мишку не выберут. А станет он царем да подрастет – так седмочисленных бояр, целование креста Владиславу да сидение у вора Тушинского нам не простит.

Собеседники понуро кивнули: у каждого был свой грех перед Русью. Мстиславский совсем недавно возглавлял Семибоярщину, в которой состоял и Лыков, а Трубецкой и вовсе входил в правительство Лжедмитрия Второго.

– А ты, Федор Иваныч, как мыслишь-то, он и взаправду посланник?

– Да бог его ведает. Только я вам, други, так скажу: ежели кто из бояр сынка свово подкинул, то мне не диво.

Трубецкой, покосившись на сидевшего неподалеку Воротынского, подался вперед и прошептал:

– Намедни было такое. Марья Петровна, сестра князя Буйносова, призналась, что муж ее вместе с боярином Куракиным пытались того мальца за сына Иван Михалыча выдать. Насилу мы с Пожарским разобрались.

Мстиславский с Лыковым переглянулись и придвинулись поближе к Дмитрию Тимофеевичу. Тот шепотом рассказал о том, чему был свидетелем в доме Шереметева, присовокупив изрядную долю выдумки. Не успел он закончить, как над их головой послышалось:

– Здравствуй, князь.

Над ними склонился Воротынский, вены на его мощной шее вздулись. Трубецкой вспыхнул, вскочил и неловко поклонился.

– Батюшка Иван Михалыч…

– Об чем шепчетесь?

Дмитрий, метнув предостерегающий взгляд на Мстиславского, рассмеялся:

– Дык о чем вся Москва ноне шепчется? О посланнике Господнем, вестимо. Слыхал, батюшка, про глас Богородицы?

– Нет, не ведаю, сказывай.

Трубецкой шагнул в сторону, увлекая за собой собеседника. Они отошли, а Лыков удивленно выдохнул:

– Да-а. Значит, Воротынский на венец-то боле не претендент. И Куракин с ним.

– Что ж, тем лучше. Но скажу тебе, Борис Михалыч: покудова младенец жив, всяк им могет воспользоваться. Намедни у Буйносова не получилось, так получится у кого-нибудь иного. Решать с ним надобно.

– А ежели он всамдель Божий посланец?

– Брось, не дури, он либо дите боярское, либо просто приблуда, которого нерадивая мать по бедности в церкву подкинула. Но для нас он опасный, вот что важно. Надобно нам к нему как-нить подобраться. Вишь, охраняют его.

Лыков неуверенно пожал плечами.

– Даже и не ведаю.

– Слухай, Борис Михалыч, давай без затей. Пока подкидыш этот жив, ни мне венец не примерить, ни твому Мишке-отроку. Значит, нам с тобой и дело делать.

Мстиславский знал, на какую мозоль давить: женой Лыкова-Оболенского была Анастасия, родная тетка Михаила Романова.

– Ладно, Федор Иваныч, сказывай, что замыслил.

– А что тута мыслить? Послать к нему душегуба с острым ножичком, да и всего делов. И без оплошки надобно – собор-то Земский до Великого поста царя должон выбрать. Только как нам охрану обхитрить?

Повисло тягостное молчание. Гости смеялись, шумели, но заговорщики этого не слышали, каждый из них обдумывал мрачный план.

– Здравица боярину Федору Иванычу! – раздалось за столом, и все подняли чарки.

Мстиславский привстал, благодарно склонил голову и снова вернулся к своим мыслям.

– Погодь-ка, – встрепенулся вдруг Лыков. – Кажись, ведаю, как нам мальца приговорить. Мой конюх, Ефимка, на соседний двор к одной девке бегает.

– И что нам с того?

– Ты, батюшка, никак запамятовал? Я ж через забор от Шереметева живу. Вот и сказываю: конюх мой девицу ихнюю обхаживает, а та приставлена к младенцу для присмотру. В комнате его прибирается, ставенки распахивает, да мало ли чего.

Мстиславский замер, блеклые глаза его загорелись, дряблые щеки затряслись.

– А ведь и верно, ты ж с тем двором соседствуешь! Добро, Борис Михалыч, пусть так оно и будет. Обскажи свому холопу, что делать надобно, ну, а мы с тобой сочтемся, чай не впервой. С Божьей помощью нам…

Испуганные крики гостей помешали ему договорить. Федор Иванович поднял голову и побледнел. Трубецкой стоял у стола, судорожно ловя ртом воздух, в одной руке он держал чарку с вином, другую прижимал к горлу. Глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, лицо покраснело, вены на висках вздулись. Он медленно поставил чарку на стол, зашатался и рухнул на пол.

Гости вскочили, окружили упавшего князя, пытаясь ему помочь. Раздались крики:

– Яд! Потрава!

У Мстиславского задрожали губы. Господи, даже подумать страшно, чем может грозить ему отравление Спасителя отечества! Он расправил плечи и шагнул к толпе. Решительно развернув к себе стольника, все еще в растерянности стоявшего рядом, он закричал:

– Негодяй! Сказывай, что подложил в вино князю!

Тот упал на колени, лицо его от страха перекосилось и пошло пятнами.

– Батюшка, милостивец, и в думках не имел! Клянусь, не я это, не я!

– А кто?!

Боярин рывком поднял стольника за шкирку, схватил стоявшую на столе чарку Трубецкого и сунул ему в руки.

– Пей!

– Федор Иваныч, отец родной, смилуйся! – заголосил холоп, но Мстиславский был непреклонен, ему надо было кого-то покарать.

– Пей, убивец, али сей же час в медвежью яму брошу!

Несчастный дрожащими руками поднес чарку к губам, расплескивая вино на новую шелковую рубаху. Гости зашумели, присоединяясь к приказу хозяина.

После трех глотков взгляд стольника затуманился, рот раскрылся, чарка выпала из ослабевших рук. Сделав несколько судорожных вздохов, он повалился на пол рядом с тяжело дышавшим Трубецким. Все разом замолчали, глядя на распростертое тело. Федор Иванович брезгливо ткнул слугу сапогом в бок и вынес вердикт:

– Сдох, паскудник.

И тут же обернулся к челядинцам, в страхе толпившимся у дверей крестовой палаты. Впереди других стоял невысокий кряжистый мужичок с квадратной, словно лопата, бородой. Лицо его было белее снега, темные глаза с ужасом смотрели на лежащих.

– Ну, что замерли?! – в ярости заорал Мстиславский. – Запрягайте немедля! Князя домой, и в Китай за лекарем. Быстрее, сволочи, быстрее, а то всех велю на конюшне сечь до смерти!

Через пять минут Трубецкого уложили в сани, и возница погнал лошадей на Никольскую.

Глава 9

Прошка, холоп Федора Мстиславского, вышел из поварни и осторожно подошел к воротам в частоколе, окружающим двор. (По весне боярин планировал поставить каменную ограду, ну а пока жил так, по старинке.) Огляделся – вокруг одни сугробы; челядинцы заняты своими делами; вроде, никто его не видит, можно идти.

Выскользнув на улицу, Прошка мимо Крутицкого подворья направился к Фроловским воротам. Низкие серые тучи висели над Кремлем, едва не задевая кресты соборов. Ветер катал мусор с Пожара по заледеневшей деревянной мостовой. Мерзкая погодка. Сейчас бы на печь завалиться или стопку опрокинуть, но дело есть дело. Поплотнее завязав кушак на проеденном молью шерстяном армяке, он спрятал руки в широкие рукава.

Фамилии у Прошки не было, а за широкую квадратную бороду его прозвали Лопатой. Сколько себя помнил, он служил в поварне боярина Мстиславского, а последнее время отвечал за разлив вина. Чего скрывать, втайне и сам попивал, но немного – меру знал.

Наклонившись вперед, против ветра, он упорно шел к Пожару. Там, на другой стороне площади, находилась цель его путешествия – Старый Земский двор, у входа в который должен ждать сын, Михайло. Во всяком случае, тот странный человек от князя Черкасского обещал, что Мишку выпустят, если… Ох-ох-ох, даже вспомнить жутко.

«Ведь как он сказывал? – размышлял на ходу Прошка. – Трубецкой занеможет, будет дома на мягкой перине лежать, всего-то надобно, чтоб он день-другой на Земском соборе не объявлялся. А что учинилось? Бедолага при смерти, а другой, стольник, и вовсе помер. И все это через меня. Эх, Мишка, Мишка».

Лопата горько вздохнул. Что тут скажешь, не доглядел за сынком. Тот с детства был откровенным шалопаем, а когда подрос, присоединился к шайке, грабившей посадских на дороге к Москве. Это сходило ему с рук в лихое время, но теперь князь Пожарский навел в городе порядок, и дурачка поймали. Ему грозила плаха, и вдруг появился этот…

Прошка нахмурился, вспоминая.

– Тебе всего-то и надобно, что на именинах хозяина добавить вот эту пудру в Князев кубок, – сказал странный человек. – Не боись, с Трубецким ничего худого не учинится, посидит денек в нужнике, и все. А коли ладно сделаешь, так на следующее утро у Старого Земского двора смогешь балбеса своего получить, живого и в полном здравии. Не сумлевайся, хозяин мой, князь Черкасский, об этом позаботится.

И Прошка, как последний дурак, поверил! А что было делать, упустить единственную возможность спасти непутевого сына? Положа руку на сердце, он и сейчас не жалел, что согласился. Да, один человек погиб, другой при смерти, но зато Мишку освободят! Ну и задаст ему Прошка! Будет под отцовым присмотром сиднем сидеть и без дозволения ни шагу со двора не сделает! Ничего. Двойное убийство, конечно, страшный грех, но он его отмолит. Господь милостив, как-нибудь обойдется.

Подходя к Фроловской башне, Лопата, как предписывала традиция, стянул с головы шапку и низко поклонился: здесь под неугасимой лампадой висел образ Спасителя Смоленского. Миновав ворота и мост через ров, Прохор вышел на Пожар и огляделся. Впереди – бесконечные аркады торговых рядов, справа – Лобное место и черное дуло Царь-пушки, чуть дальше – заснеженные маковки Покрова на Рву, построенного еще при Иване-Мучителе, и небольшое кладбище вокруг. А слева, вдоль крепостной стены, длинной вереницей расположились кресты церквушек «На Крови».

Мимо них по заледенелой тропинке Прошка и пошел. Заскочил в одну из часовенок, поставил свечку, поклонился – дозволь, Господи, чтоб помог неведомый князь Черкасский, приказал бы выпустить Мишку. Подумал и, кряхтя, опустился на колени. Стукнул пару раз лбом о промерзший пол, перекрестился и поплелся дальше.

Земский приказ, небольшая каменная изба, располагался в самом конце Пожара, перед Неглинными воротами, за которыми начинался Белый город. Миновав торговые ряды, Прошка подошел к высокому крыльцу. Оно было пусто, никто его там не ждал, лишь одинокий сторож мел ступеньки веником из прутиков. Потоптавшись немного, Лопата обратился к нему:

– Слышь, мил человек…

Старик с трудом разогнулся и подозрительно посмотрел на Прошку.

– Чего надобно?

– Сына мово тут… обещались вывести…

– Кто обещалси?

– Князь Черкасский.

– Чаво?! – засмеялся сторож. – Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники.

«Неужто обманул тот стервец? – растерялся Прохор. – Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надобно думать».

Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал:

– Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет.

Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами.

– Да проходь, больно жалко.

Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку.

В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь – и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах – паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты. Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.

– Ну?

С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:

– Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…

Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.

– Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?

Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:

– Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.

– А ты сам-то откель? Кто такой будешь?

– Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.

– Дык то тебе в Разбойный приказ.

Вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.

– Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.

– Пшел отсель! – рассердился подьячий. – Всякий ярыжка мне перечить будет!

Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:

– Ну? Готово?

Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:

– Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.

– Да когда ж? – возмутился важный бородач. – Почто ты тута, лытать[6] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!

– Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.

Бородач, казалось, только сейчас заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:

– Ты почто здеся?

Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:

– За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот, милости прошу.

– Как звать?

– Прошкой.

– А дальше?

– Э… Лопатой меня кличут.

Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:

– Так то твое имя, что ль?

– Вестимо, мое, батюшка. – Прошка снова ткнулся лбом в сапог.

– Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?

– Михайло, милостивец…

– Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.

Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и, наконец, сообщил:

– Вечор на дыбе отдал Богу душу.

Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.

– А ну-кась… Все правильно, помер.

У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:

– Чаво?

– Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.

Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.

«Что же это? – билась в голове мысль. – Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…»

Кто «они», Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили душу.

«Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!»

Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?

«Что теперича делать мне, Господи Всемилостивый? Я ж за-ради Мишки две живые души загубил».

Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.

Глава 10

Очередной день Земского собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но, увы, – народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди теперь, прей в мехах, ожидая, пока всякая шелупонь освободит дорогу.

Об этом с грустью размышлял Федор Иванович Шереметев, то и дело вытирая платком намокший лоб. Сколько же это будет продолжаться? Второй месяц почти каждый день собираются, а толку нет. Не могут никак выбрать царя, и все тут.

Поначалу дело шло гладко: почти сразу договорились «иноземных королей и Маринку с сыном не хотеть», а выбирать из русских родов. Вот тут и началось – бояре предлагали одного кандидата, дворяне другого, казаки – третьего, да и внутри сословий единства не было. И как ни старался Федор Иванович, и так и эдак уговаривая за юного Михаила Романова, к единому мнению Собор пока не пришел.

Церковь потихоньку пустела, и бояре потянулись к выходу. Шереметев, задумавшись, по-прежнему сидел на лавке, когда его окликнул святитель Ефрем, митрополит Казанский.

– Федор Иваныч!

– Владыко?

Священник – серьезный, седобородый, в парадной шапке с вытканными ликами святых – сидел на золоченом стуле, полагавшемся ему по чести первого архиерея Русской Церкви. Вот уже год, как скончался патриарх Ермоген, и с тех пор Ефрем пребывал местоблюстителем.

Он оглядел опустевшую церковь и повелительным жестом подозвал к себе Шереметева. Тот молча подошел, опустился на колени. Получив благословение, встал и вопросительно посмотрел на митрополита.

– Доколе ж мы венценосца выбирать будем, а, Федор Иваныч? – Ефрем сурово взирал на боярина, словно именно он был виноват в том, что на Руси до сих пор нет царя.

– Откель же мне ведать-то, владыко? Ежели глядеть, как ноне все идет, так, могет, и до лета аль доле.

– Да уж и достойных не осталось, всяк себя опорочил, а иные померли. Мстиславский у седмочисленных бояр головой был. Куракин, Воротынский – уж куда, кажется, лучше бы, так нет, опоганили имя свое подменой младенцев.

– И то, – кивнул Шереметев.

Ему доставляло удовольствие слушать, как местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.

– Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, – продолжал Ефрем. – Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?

– Здравствует покамест…

– Ну, дай бог, дай бог.

– Но, сказывают, недолго ему осталось. Совсем плох.

– Ox-ox-ox, грехи наши тяжкие, – вздохнул местоблюститель. – И ведь за раз двух потеряли из тех, кто венценосцем-то мог бы стать. Слыхал ты, слух идет, мол, чей-то челядинец покаялся, будто по велению князя Черкасского Трубецкого-то опоил? Вроде как они казацких атаманов не поделили.

– Слыхать-то слыхал, да брешут, поди, владыко. – Шереметев знал: если возражать упрямому Ефрему, он лишь сильнее утвердится в своем мнении.

– Нет, не брешут! А коли и брешут, все одно, Черкасскому теперича веры нет. В таком-то деле и маленького пятнышка с избытком. Коготок завяз – всей птичке пропасть.

– Оно конечно.

– Нельзя Руси без царя, Федор Иваныч. – Святитель наставительно поднял палец. – Ибо некому тогда о ней печься да о людях Божиих промышлять.

– Вестимо, – в который раз кивнул Шереметев.

– И кто ж у нас остается, а, боярин?

– Да мало ли родовитых племен на Руси? Вон хоть Романовы. Федорова отрасль младая, Мишка, чем не венценосец? Сарыни[7] он памятью Анастасии любезен, а нам – добродетелью его батюшки-митрополита.

Ефрем упрямо мотнул головой.

– Он молод, неразумен, к тому ж Филарет у Тушинского вора служил.

– Тогда, могет, Богоданный посланник? Мыслю, коли выберем его, Заступница Небесная укроет Русь своим незримым покровом, и прекратятся наши беды.

– Сумлений много, – вздохнул святитель. – Слыхал, ты его на своем дворе держишь? Чудеса, сказывают, вокруг чада учиняются?

– Воистину, владыко.

«А коли выберут Петрушу, так я при нем как-нибудь пристроюсь».

– Сам хочу их видеть, – решительно сказал Ефрем. – А то казаки кричат, мол, подложное дите-то. Они, окаянные, к своей воле нас хотят наклонить, а сами-то и не ведают, кто им более любезен, Черкасский аль Трубецкой. А ноне и вовсе один помирает, другой опорочен. Ты вот что, Федор Иваныч, как диво какое учинится, без оплошки за мной посылай. Помнишь, поди, я на Крутицком подворье стою.

Шереметев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.

– Куды ты, Иван?

– К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.

– Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.

– Гиль[8].

Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.

Здесь, в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких перинах лежал князь, находились еще трое: лекарь, приказчик и личный духовник Дмитрия Тимофеевича. Они тихонько переговаривались, косясь на больного, который своей бледностью мог поспорить с сугробами за окном. Услышав скрип открывающейся двери, Трубецкой с трудом приоткрыл глаза, увидел Ивана и тут же перевел взгляд на приказчика.

– Подите.

– Да как же, батю…

– Ступайте.

Все трое вышли, Иван плотно закрыл за ними дверь и шагнул к лавке, служившей Трубецкому постелью. Подтащил небольшую скамеечку, уселся и улыбнулся нетерпеливо смотрящему на него князю. Тот выглядел гораздо лучше, чем несколько минут назад.

– Все учинилось, как надобно, батюшка Дмитрий Тимофеич, – сообщил он и замолчал.

Приподняв голову, больной поторопил:

– Ну, сказывай же, Ванька, сказывай, чего годишь.

– Нашел я Прошку Лопату, отца того Михайлы, коего за разбой на Волоцкой дороге поймали. Пришел к нему и сказываю: спасет, мол, князь Черкасский, хозяин мой, сына твово, коли подсыпешь Дмитрию Тимофеичу вот эту травку сушеную. И даю ему обычную ромашку, в пудру молотую. Прошка мялся попервоначалу, но потом сладили. А как ты выпил то вино-то да притворился опоенным, так страшно и помыслить, что с ним учинилось.

– Не видал его, – улыбнулся князь. – Но всполох знатный получился. Ох, как Мстиславский-то испужался, и вспомнить смешно.

– А как ты сведал, что он стольника-то принудит из твоей чаши хлебнуть? – поинтересовался Иван, преданно глядя на хозяина.

– Что ж ему еще-то делать было? Вестимо, кого-нить виноватым учинить. И я б так же поступил. Потому, как только я будто б занемог, так в суматохе и подкинул в чарку тот корень ядовитый, дабы все ведали, что я отравы-то хлебнул. Ну да бог с ним, дальше сказывай.

– Как ты, батюшка, велел мне к священнику в домовой церкви Мстиславского ступать, так я и пошел. Сказываю, вроде как сон видел, что придет к нему человек исповедаться, и, мол, глас мне был, должон-де он хозяину свому, Федор Иванычу, эту исповедь открыть. Да токмо церковник тот ох ушлый оказался, сразу распознал, что я его провести пытаюсь. Пришлось ему сукном заплатить. Но зато он все сделал, как надобно, и боярину Мстиславскому доложил, что от Прошки услышал.

– И этот дурак таки пошел к священнику?

– Пошел, батюшка, как не пойти. Все, как ты сказывал. Ты Мишку-то приказал замучить на дыбе до смерти, а отец его как о том сведал, так напрямки в домовую церковь и побежал. Я издали поглядывал, как его корежило. Из Земского приказа вышел весь белый – и тотчас же на исповедь, даже в избу не завернул.

– И как теперича?

– Дык все по-твоему вышло, батюшка Дмитрий Тимофеич. Боярин Мстиславский-то всем раззвонил, ровно колокол, про вину князя Черкасского. Ну, а Прохора в кандалы да на дыбу. И как только ты все наперед-то так угадал?

– Добро. – Трубецкой радостно потер руки. – Что ж, теперь все казаки на моей стороне будут. Еще пару дней полежу для верности да явлю им чудо исцеления.

Он тихо рассмеялся, а потом, спохватившись, прикрыл рукой рот. Иван, который весь разговор с удивлением его разглядывал, наконец решился спросить:

– А как ты бледный-то такой да исхудавший, батюшка? Всамдель ровно преставиться собрался.

– Полежи тут столько не жрамши. Ладно, Ивашка, теперича ступай, а после ты мне еще будешь надобен. С казаками станем сговариваться.

Проводив взглядом писаря, Трубецкой торжествующе щелкнул пальцами – получилось!

Глава 11

Филимон осторожно открыл дверь и заглянул в комнату Пьера. Мальчик сидел на лавке, на коленях у него лежал толстый фолиант. Писарь открыл рот от удивления: неужели читает?! Подошел поближе, глянул – фу-ух, книга лежит вверх ногами, значит, ребенка просто привлекли красивые закорючки.

Ласково погладив малыша по голове, Филимон сел рядом.

– Как ты тут, чадо?

Пьер с готовностью улыбнулся. Еще бы не порадоваться, когда в последний момент успел книгу перевернуть. Он представил себе, как удивился бы писарь, узнав, что трехлетний ребенок целыми днями читает. Да, забавно получилось бы.

Филимон принялся было что-то рассказывать, но в этот момент дверь снова распахнулась, и вошла Агафья.

– Ты чего тут? – хмуро спросила она, обращаясь к писарю.

– Да вот, решил с мальцом посидеть, расскучать его. А то он все один да один. Федор Иваныч не велел его гулять пускать, студено больно. Да и сказывают всяко…

– Что сказывают?

– Да так, – смутился Филимон. – Вроде как мальчонку извести хотят. Аль не слыхала?

Агафья слегка покраснела и отрезала:

– Нет. Ты это… ступай отсель. Прибраться мне надобно. И Петьку забери.

Что-то в ее голосе насторожило Пьера, и он решил остаться. Кто эту няньку знает, вдруг подложит что-нибудь. Он демонстративно встал, скинув книгу с коленей на лавку, и засеменил к столу, на котором рядом с чернильницей лежало гусиное перо и чистый пергамент. Все в доме уже привыкли, что он частенько «рисует», а попросту – калякает, и никто ему в этом не препятствовал. На самом деле Пьер пытался освоить маленькими ручками навыки письма, маскируя буквы под каракули.

– Куда ты? Кыш! Сказываю же, приборка у меня тута. Филимошка, унеси его.

Писарь попытался взять Пьера за руку, но тот заартачился: нахмурился, выпятил губы и приготовился орать. Но этого не потребовалось.

– Не хочет Петруша уходить.

– Да что ж такое, – всплеснула руками Агафья. – Аль глупости мальчишки титешного тебе важнее наказа боярина?

– Негоже посланника Божьего неволить, – отрезал Филимон и вышел, закрыв за собой дверь.

Мамка с негодованием посмотрела на Пьера.

– У, аспид…

Но тот, нимало не смутившись, принялся за свои каракули. А Агафья, поворчав, начала протирать слюдяные ромбики окна. Она почти успокоилась, но вдруг задела за жестяной рожок для свечи, торчащий из стены, и вскрикнула. Пьер вздрогнул, рука его дернулась, чернильница опрокинулась, и на вышитой скатерти расплылось уродливое пятно.

– Да что ж ты творишь, негодник?! – взвизгнула мамка. – Меня ж Федор Иваныч прикажет на конюшне сечь за твое баловство!

Схватив с лавки рушник, она замахнулась на Пьера. Но тот стащил с ножки тапку, кинул в нее, проворно скользнул под стол и затаился. Нянька пришла в бешенство и вне себя зашипела:

– Ах ты возгря[9]! Доколе ж мне еще терпеть-то? Ну, ниче, ужо Ефимка-конюх тебе задаст! Вмале придет твоя смертушка, и я от тебя избавлюсь!

«Ничего себе! – опешил Пьер. – Меня эти компьютерные людишки еще и убить хотят?! И нянька тоже?! Так вот о чем говорил Филимон!»

Не успел он так подумать, как писарь заглянул в комнату:

– Че блажишь, Агафья?

– Глянь-ка, что твой любезный посланник вытворил, срамота. В меня хлопанец свой кинул, да и вот – весь стол загадил. Как теперича перед боярином отвечать?

– Пустое, – махнул рукой Филимон. – Я уж сколько раз чернила на столы лил, ниче. Лимона в воду капни-и отскоблишь. А где Петруша-то?

– Вона, внизу затаился.

Присев на корточки, писарь приподнял бахрому скатерти и встретился взглядом с Пьером.

– Совсем сдурела баба, – проворчал Филимон, вытащил его из-под стола и посадил на лавку. – Гляди у меня, так оттаскаю, коли будешь посланца обижать.

Закусив губу, Пьер проводил писаря глазами и задумался. Кто этот Ефимка-конюх? И какое ему дело до незнакомого мальчишки? Впрочем, холопы народ подневольный, что хозяин прикажет, то и сделают… А может, задание вовсе не в том, чтобы стать царем? Может, цель испытания – просто выжить? Вот как разобраться в такой круговерти?!

Агафья, закончив уборку, ушла, на прощанье погрозив Пьеру тряпкой, а он все сидел в задумчивости. Мало того что в детское тело запихнули, так еще каждый, кому не лень, норовит прикончить. Как обмануть убийц и уберечься от смерти?

В поисках ответа он шарил глазами по комнате. Печка, сундуки, стол, лавка-постель со все еще чернеющим над ней словом «Царь». Вот если бы снова что-нибудь фосфором написать… Но на улице мороз, вьюга, из дома не выпустят, сейчас ему можно лишь в сени, в столовую палату да в поварню.

Вот что Пьер любил в доме Шереметева, так это кухню. Там всегда что-нибудь жарилось, парилось, аппетитно шкварчало. Местная еда ему пришлась по нраву. Конечно, до парижских говяжьих медальонов здешнему мясу далеко, но и его готовят недурно, с необычным соусом и печеными яблоками.

Интересно, как им удается так долго их сохранять? Февраль месяц, а в поварне яблоки словно только что с дерева. Правда, кислющие. Ну да, селекцию еще не придумали, что растет, то и растет. Стоп! Кислые яблоки… Там еще и лимоны были… А это идея! Уж что-что, а рисует-то он неплохо, и им ни в жизнь не догадаться…

Воодушевившись задумкой, Пьер спрыгнул с лавки и отправился на кухню.

Тем же вечером Василий с Филимоном, как обычно, зашли в комнату Пьера, чтобы проверить, все ли в порядке. Было уже темно, оконце закрыто ставнем, лишь лампадка тускло освещала иконы да на выступе изразцовой печи зачем-то стояла зажженная свеча.

– Агафья, что ль, забыла, – прошептал писарь и кивнул в сторону лавки: – Почивает уже посланец-то наш.

– Угу. А это чего?

На полу белело светлое пятно. Василий шагнул к нему и поднял с половика кусок пергамента.

– Начертано что-то, – удивился он. – Не разглядеть.

– А ну-ка.

Филимон взял свиток и подошел к свече. Оказалось, это рисунок: в нижней половине пергамента был изображен маленький мальчик, неуловимо напоминающий Пьера.

– Это откель же? Не могет же Петруша сам такое начертать.

Он положил свиток на печь рядом со свечой, разгладил его, чувствуя ладонями горячую поверхность. И вдруг прямо на глазах в верхней, пустой части пергамента стали появляться непонятные, словно подгоревшие линии. Пара мгновений – и они сложились в очертание руки с ножом, занесенным над головой мальчика.

– Мать честная, – выдохнул Василий. – Это ж знак!

– Святые угодники!

Несколько секунд они молча стояли с разинутым ртом, словно громом пораженные. Потом разом заголосили, нимало не заботясь о том, что рядом спит ребенок, и кинулись вон из комнаты. В дрожащей руке Филимон уносил необыкновенный пергамент.

Пьер сел в постели и тихо хихикнул. Все-таки химия – великая наука. Всего-то рисунок лимонным соком да тепло от печи – и вот вам, пожалуйста, чудо.

Что ж, теперь стражи знают, что ему грозит опасность, и будут беречь как зеницу ока. Ефимка-конюх… Это кто ж такой? Вроде здешнего конюха Власом зовут. Значит, убийца – человек со стороны, и Шереметев ни при чем. И наверняка о дополнительной охране позаботится, ему совсем не нужно, чтобы посланца в его доме грохнули.

Рассчитал Пьер верно: потрясенный рассказом стражников, Федор Иванович выделил еще двух человек для дежурства в сенях перед дверью Пьера, приказал выставить у ворот ночную охрану и каждый час дозором ходить вокруг палат.

Теперь Пьер ощущал себя в большей безопасности, но все же планы неведомого злодея беспокоили его. Он ломал голову, что бы еще придумать. Потребовать, чтобы Василий спал в его комнате? Нет, это не годится, страж будет мешать, к тому же напасть могут и днем. Как? Гулять Пьер не ходит, на улице мороз под тридцать. Получается, убивать его будут здесь, в комнате. Однако за дверью охрана. Может, преступники полезут через окно? Вообще-то днем снаружи его открыть можно, а вот ночью вряд ли – изнутри закрыто ставнем. Чтобы его сбить, вражинам придется кувалдой дубасить, и сбежится вся дворня. Но лезть в окно засветло – безумие, любой холоп заметит. Значит, они планируют как-то отвлечь охрану, вариантов не остается.

Два дня он не мог думать ни о чем другом, а на второй вечер, когда Агафья укладывала его спать, заметил кое-что странное. Закрывая оконце ставнем, мамка долго возилась и с подозрением оглядывалась на Пьера, который старательно делал вид, что не замечает ее взглядов. Когда женщина ушла, он выскользнул из постели, взобрался на лавку под окном и тут же увидел, что ставень не втиснут в пазы, а стоит сверху. Достаточно легкого толчка, чтобы его убрать.

Ясно. Значит, полезут через окно этой ночью. Сердце гулко забилось. Пьер сел на лавку и попытался придумать план, но от волнения ничего в голову не шло. Так, спокойно. Сколько осталось времени? Стемнело довольно давно, однако в доме еще не спят. Как минимум, два часа у него есть. Комната на первом этаже, но под ней трехметровая подклеть. Значит, убийцам придется пользоваться приставной лестницей.

Он юркнул в постель, дожидаясь, пока Василий с Филимоном сделают свой ежевечерний обход. Вскоре они зашли, оглядели комнату, перекрестились и, не увидев ничего подозрительного, отправились восвояси. Конечно, Пьер мог указать им на ставень, но кто ж знает, как они отреагируют? Заподозрят ли Агафью? Нет, он должен сделать все сам, чтобы и убийц поймать с поличным, и от няньки избавиться, и молву еще об одном чуде пустить по Москве.

Пьер вскочил и первым делом снял с печи заслонку, чтобы было светлее. Потом убрал ставень с окна, подтянул резное кресло под иконы, залез на него и попытался добраться до лампады. Бесполезно, слишком высоко. Пришлось водружать на стол скамеечку для ног, и только встав на нее, Пьер сумел снять лампадку с крюка, на котором она висела.

Осторожно спустившись, он вернулся к оконцу. Оно было прорублено в стене, во всю глубину которой располагался подоконный камень. Пьер вылил из лампады масло и тщательно размазал его. Теперь убийце нелегко будет сюда залезть.

Что бы такое еще придумать? Он обвел глазами комнату, взгляд его задержался на печи. Пьер удовлетворенно улыбнулся: пожалуй, неплохая мысль. Но это позже, когда придет враг.

Ставень Пьер укрепил не так, как это сделала Агафья, а повыше, чтобы между ним и подоконником был небольшой зазор. Оглядел плоды своих трудов – вроде, все нормально. Теперь оставалось только ждать, главное – не заснуть от безделья.

Несколько часов он таращился в стену, прислушиваясь. Представил, как выглядит со стороны: маленький взлохмаченный мальчик в длинной рубахе до пят сидит на лавке, обхватив колени руками. А где-то в ночи крадется здоровенный убийца. Да уж, достойное противостояние. Прямо слон и моська. Но ничего, на войне главное – подготовка. Сейчас бы еще бокальчик красного вина, чтоб успокоиться, и можно сразиться хоть с Голиафом.

О сне не могло быть и речи. Пьер напряженно вглядывался в темноту, сердце билось так, что, казалось, могло разбудить охранников. Постепенно в доме все стихло, и лишь ночной сторож на улице уныло постукивал деревянной колотушкой. Звук ее то приближался, то удалялся. Но вскоре смолк и он.

И вот послышалось какое-то шуршание, возня, потом тихий стук, словно кто-то бросил в стену маленький камушек. Пьер тенью скользнул к оконцу, прислушался. Да, определенно внизу что-то происходит. С минуту он стоял не шелохнувшись, и вдруг рядом раздался лязг отпираемой рамы.

Пьер метнулся к печи, схватил совок и, сунув его в топку, набрал с десяток тлеющих угольков. Подбежал обратно к окну, вскочил на лавку и высыпал угли в щель под ставнем. Вовремя: через мгновение рама распахнулась, в комнату клубами покатился морозный воздух, а чьи-то руки схватились за подоконник. И тут же соскользнули по маслу, задевая за шипящие угли; послышался вскрик, звук падающего тела и тихая ругань.

– Едрить!

На несколько секунд все смолкло, потом захлопали двери, зазвучали встревоженные голоса. Пьер, дрожа от холода, бросился к печи. Закрыл заслонку, юркнул в постель и облегченно вздохнул. Ждать пришлось недолго: дверь скрипнула, из-за нее показалась лохматая голова Василия. Он сразу увидел распахнутое окно и невольно повторил слова преступника:

– Едрить! Филимошка, сюда!

Оба вбежали в комнату, писарь зажег свечу и бросился к постели, а Василий, высунувшись наружу, гаркнул:

– Чего там?

– Татя[10] поймали, – ответили снизу, – в твое оконце по лестнице лез, да сорвался.

– Да какой тать? – заорал обалдевший Василий. – Истинный убивец, ведь тута Петруша живет! Держите его крепче, мужички!

Он захлопнул окно и, крикнув на ходу Филимону «Присмотри за ним!», умчался на улицу.

Глава 12

И снова Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, сидел в палатах Шереметева, обсуждая с хозяином дела насущные.

– Я, Василь Григорьич, тщусь придумать эдакую фигуру, дабы Мишку-то выбрали, а все никак. Одна надежа на тебя.

Потягивая питной мед, гость вздохнул.

– Да коли ты, батюшка, не могешь, что уж про меня глаголать?

– Есть одна думка, – решительно тряхнул головой Шереметев. – Казаки ноне без главаря остались, Трубецкой при смерти, Черкасский опорочен. Надобно бы их как-то за Мишку подговорить. Мнится мне, тебе это по силам.

Телепнев поставил чарку, облокотился на стол и задумался, глядя на пузатую братину.

– А чего? Мыслю я, это вполне можно учинить. Пошлю к ним Алешку Власова со товарищи, оденутся в кафтаны стрелецкие, побалакают, и все станет ладно. Казаки – это ж такой народ… податливый, быстро сговоримся.

– Добро, – кивнул боярин и, встав, подошел к оконцу. Посмотрел во двор мрачно, тревожно.

– Чегой-то у тебя стражей вкруг палат немерено, Федор Иваныч? Аль опаска какая гложет?

Шереметев кивнул, все еще глядя в окно.

– Вечор поймали разбойника, Господь ведает, то ли тать, то ли убивец. Васька, иже посланца оберегает, сказывает, мол, Петрушу этот нехристь извести хотел. Хотя кому сие вестно? Могет, обшибся Васька.

– Нет, не обшибся. Я про то, что мальца погубить умышляют, уж ведаю стороной. Один мой знакомец на том пиру, где Трубецкого опоили, слыхал, как Мстиславский с Лыковым об том шептались.

– Да неужто?! Испужался, знать, боярин, что Петруша его обскочит? От ведь злыдень, а?

– Семя-то тли, как сказано в Писании, во всяком лежит, – усмехнулся Телепнев. – Вот и мы с тобой тоже свою пользу разумеем. Каким же дивом малец жив-то остался?

Федор Иванович почесал бороду и задумчиво ответил:

– То ль по случаю, то ль по Божьей воле, свалился убивец с лестницы наземь и расшибся. А когда схватили, глядим – обе длани-то у него пожжены. Но до оконца Петиного добраться успел, оно было отомкнуто и ставень поднят, точно его с умыслом так оставили. Мамку я за недосмотр сечь велел, да от мальца теперича ее подальше держу. А на подоконном камне-то угли разбросаны, об них, видать, злодей и пожегся. А как они там очутились – Господь ведает. Видать, хранит Богородица мальчонку.

– А душегуб этот что сказывает? Кто его послал?

– Вот тут незадача вышла, – развел руками боярин. – Посечь хотели, а он возьми да и сбеги. Ну да ладно, мы ж ноне ведаем, что по воле Мстиславского он пришел, вот и обскажем на Соборе, коль боярин на престол будет метить. Пусть поруки за то никакой нет, но все одно пятно на нем теперича будет. И давай, Василь Григорьич, уговоримся: коли не будет опаски, что Мстиславский царем станет, то про все сие молчок.

– Да почто ж?

– Бог ведает, что еще с боярина понадобится, а тут, почитай, он в наших руках с такой-то тайной.

– И то. Горазд ты, батюшка, на хитрости-то, – протянул Телепнев. – А на Москве судачат, мол, чудеса вокруг мальца неистовые учиняются?

– Да уж куды деваться. Я, вишь ли, обещался владыку на чудо-то кликнуть, дабы он своими очами… Да недосуг было, такая суета поднялась. Да и ночь-полночь.

– Ну, вдругорядь кликнешь.

– Ох, хлопотно с Петрушей. Но скажу тебе втаи – впору уверовать, что он всамдель посланец Заступницы Небесной. Что ни седмица, то новое чудо. Никак не могет он боярами подкинутым быть.

– Эва… Так почто ж ты за Романова предстательствуешь?

– Да я и сам уж в сумлениях, – пошевелил усами Шереметев. – Ладно, Василь Григорьич, ступай. А мужичкам твоим, что к казакам пойдут, накажи: коли те Мишки держаться не восхотят, пущай за Петрушу их подбивают. Нам с тобой различия-то нету.

Казачий сотенный голова Ермолай, прозванный за зверскую рожу Пугалом, кивнул на низкую кривую избенку, до окон занесенную снегом.

– Вот и пришли. Эх, погуляем всем на страх!

Вид у него и в самом деле был пугающим: черные как вороново крыло волосы топорщились во все стороны из-под мохнатой шапки, косматые брови почти закрывали глаза. Правую щеку пересекал шрам, оттягивающий вверх угол губы, отчего создавалось впечатление, что Ермолай все время злобно усмехается.

– Вижу, не слепой, – ворчливо отозвался его спутник, казак Гаврила Тонкий.

– Денег-то будет у нас? От того, что князь Трубецкой выдал, ноне и полушки не осталось.

– Не боись, Гришка Хортиц обещался, мол, всем хватит.

– Ну, лады, – кивнул Ермолай. – А то ведь нынче не то что ране. Это мы осенью могли взамен платы саблей перед целовальничей мордой помахать. А теперича князь Пожарский, будь ему пусто, свои порядки везде поставил. Как скажешь, что платить нечем, вмиг подьячий кабальную запись начертает, и прости-прощай воля вольная.

Они вошли в распахнутые ворота, обогнули стоявшие на дороге розвальни с сеном, в которых сладко сопел мужичок в шапке-ушанке и крестьянском армяке, и взбежали на крыльцо.

Изба эта, приютившаяся между Соляным двором и церковью Пятницы на Кулишках, была государевым кабаком, днем и ночью открытым для страждущих. Казаки, и в самом деле получившие от Земского правительства по восемь рублей за освобождение Москвы, проводили здесь почти все время. Вот и сейчас, едва войдя, Ермолай с Гаврилой увидели в одной из комнаток, на которые перегородками был разделен кабак, с десяток своих.

Они кивнули целовальнику[11], прошли к казакам и скинули тулупы на широкую лавку у входа. Вояки, сидевшие за длинным дубовым столом, повскакивали, приветствуя друзей.

– Наконец пожаловали. Где шатались-то? Эй, кто там, вина сюда!

Кряжистый целовальник тотчас вырос со штофом вина и двумя оловянными чарками. Ловко втиснув их между блюдами и объедками, метнулся в соседнюю комнатку к орущим гостям. Гаврила сел на лавку и дернул друга за рукав, приглашая присоединиться. Но тот остался стоять, из-под черных бровей с подозрением глядя на двух незнакомцев в зеленых стрелецких кафтанах.

– Вы кто ж такие будете? – сурово спросил он.

– Погодь, Ермолай, не бузи. Мы тут дело важное судим. Послухай лучше, что братья наши, стрельцы, сказывают.

Пугало неохотно сел и плеснул себе из штофа. Заглотнул разом всю чарку и нетерпеливо спросил:

– Ну?

Один из незнакомцев, высокий тощий парень с желтыми, словно соломенными, волосами, наклонился вперед и негромко произнес:

– Так вот, коли вы, казаки, за Мишку Романова встанете, то будет вам при нем слава и почет. Потому как батюшка его, митрополит Филарет, в стане вора Тушинского нареченным патриархом значился. Да вы и сами ведаете, небось не раз его там встречали.

Казаки нестройно закивали.

– Ну и вот, ежели выберут Мстиславского там аль Пожарского, так быть вам в горе, эти пребывания вашего в Тушине не простят. А Мишка-то Романов дитя совсем, несовершенных лет, и державствовать будет так, как Филарет укажет.

– Дык он в полоне, под спудом, – возразил Гаврила.

– Михайло как венец наденет, так его и выкупит у ляхов. И будут они вдвоем государевыми делами управляться. И худого вам не учинят.

– А тебе какая печаль об нас беспокоиться? – нахмурился Ермолай. – Вы, поди, сидением у вора не опорочены, с вас и взятки гладки.

Вперед подался второй стрелец, черноволосый, лет сорока, с серьезным и умным лицом.

– Порешили мы промеж собой, – ответил он вместо «соломенного», – что будем за младого Мишку стоять.

И вас к тому ж призываем, дабы всем на одном венценосце помириться и боярам свою волю обсказать. Ежели не прижать их, они никогда на Русь царя не выберут, так и будут ругаться да спорить. А вам при отроке ловко будет, дык что ж за резоны супротив него прекословить?

– Нам чем доле без самодержца, тем ловчее.

– Да с чего бы? Свои деньги вы уже продуванили, самое время венценосца выбрать да на жалованье сесть.

– Вот что, стрельцы, ступайте-ка вы отсель и средь нас раздора не сейте. Мы за князя Трубецкого держимся.

– Фи, где он ноне-то? – опять влез «соломенный». – Слыхал я, ему уж в храме местечко под склеп уготовили.

– Погодь, Федька, – одернул его старший и повернулся к Ермолаю: – Я тебе так скажу, паря: Трубецкой ваш лжец знатный. Аль не обещался он вас озолотить за московское взятие? А ноне что? Себе Важскую землю взял, а вам по восемь рублев кинул? Праведно ль это? А окромя того, всяк ведает, что один ваш князь другого извел, и через это дело вы обоих потеряли. И остались для вас неопасные токмо Мишка-отрок да Петька, чадо приблудное. Ежели Романов вам не мил, мы и на мальце могем сговориться.

– Без тебя рассудим, – мотнул головой Пугало. – Ступай отседова, пока цел.

Брови стрельца угрожающе сомкнулись, он вскочил, Ермолай тоже, но Гаврила споро встал между ними.

– И правда, мил человек, поди, поди. А мы промеж себя поратуем, за кого нам теперича держаться.

– Что ж, добро. Напоследок вот что скажем: иноки Троице-Сергиева монастыря за Романова да за младенца склоняются, и через три дня на подворье в Китае сход будет. Келарь ихний, Аврамий Палицын, его учинил. Так что и вам туда дорога, коли надумаете. Прощевайте.

Стрельцы, посверкав глазами, ушли, а казаки выпили по чарке и продолжили разговор.

– В том они правы, что без нашего слова бояре долго-онько сумлеваться будут, – вздохнул Гаврила. – Надобно порешить да на Крутицкое подворье податься, там, сказывают, на время Собора митрополит Казанский стоит, Ефрем.

– У, вот он тебе бытие у вора-то и припомнит, – засмеялся один из сидящих за столом, Гришка Хортиц.

– На нас и окромя Тушина грехов, как блох на собаке, – отмахнулся Гаврила Тонкий.

Ермолай мутно посмотрел на него, потом перевел взгляд на оконце в покосившейся раме. Глядя через разрисованные морозом слюдяные стеклышки на заснеженный двор, он будто воочию снова увидел посиневшее вздувшееся лицо с выпавшим изо рта языком.

… Это было в Ярославском уезде во времена сбора первого ополчения. Пугало и еще один казачий голова со своими сотнями отстали от основного войска и принялись разбойничать. Делали набеги то на одну деревню, то на другую, дочиста обирая и без того нищих жителей.

Однажды с двумя товарищами, Акимкой Рыжим и Николой Роговцем, Ермолай ворвался в избу, где находилась лишь девица лет шестнадцати. Голодные и промерзшие, они приказали накрыть на стол, зорко приглядывая, чтоб она не сбежала.

– Как звать? – нагло спросил Пугало.

– Настасья, – прошептала девчонка еле слышно.

Пошарив в печи, она собрала, что смогла, а казаки достали отобранную в соседней деревне брагу и заставили девку сесть с ними за стол…

Ермолай помнил, как дрожали ее губы, какой дикий ужас стоял в глазах вместе с не пролившимися слезами. Но это не тронуло ни его, ни двух других разбойников. Они вновь и вновь силой вливали ей в рот очередную порцию и, гогоча, смотрели, как она задыхается и кашляет. Потом девку затошнило, и Пугало выволок несчастную во двор, где ее долго рвало в сугробе.

А позже, наевшись и порядком захмелев, он сальными глазами взглянул на Настасью. Подельник ткнул его локтем – давай, мол, действуй, и Ермолай накинулся на девку, задышал в лицо парами браги и вонью гнилых зубов. Та с перепугу шарахнулась, бухнулась об стол, глиняные плошки на нем зазвенели и треснули. Девчонка подобрала осколок и с размаху саданула острым краем Ермолаю по щеке. Он завопил, схватил ее за косы и, поливая свежей кровью из раны, поволок в спаленку. Девка выла как белуга, но он кинул ей на лицо подушку, чтоб не слышать этот вой, не видеть этих глаз… И сделал свое черное дело.

Друзья улеглись в горнице, на печи, а Пугало заснул прямо на своей жертве. А когда солнце позолотило комнату, открыл заплывшие глаза и обомлел: перед ним качались голые пятки. Он в смятении отшатнулся, тихо ахнув: на ленте, привязанной к вбитому в потолок крюку для люльки, висела Настасья. Тело ее тихо покачивалось, лицо посинело и распухло, изо рта болтался почерневший язык…

Ермолай вздрогнул и потряс головой, отгоняя жуткое воспоминание. Машинально потер шрам и задумался. Да уж, прав собрат, грехов на нем немало. Если узнают, что он сотворил с девкой – все, плаха. Слава богу, оба дружка его тогдашних сгинули и вестей от них нет. Но если станет царем Пожарский – порядок наведет, это точно. И тогда все былые преступления откроются…

Пугало молча встал и, не одеваясь, вышел на улицу. Холодно. Он помочился прямо с крыльца, зябко ежась, завязал штаны и вернулся обратно в избу. Подойдя к столу, за которым сидели казаки, решительно произнес:

– Стрельцы дело сказывают, никакие Пожарские да Мстиславские нам не надобны. Давайте-ка, братцы, за Мишку-отрока хлопотать.

Иван, доверенный человек Трубецкого, приоткрыл низенькую дверь и шепотом спросил:

– Звал, батюшка?

Князь, заметив его, махнул рукой.

– Заходь.

Осторожно шагая по набросанным на пол коврикам, Иван подошел к широкой лавке, на которой лежал хозяин, подтянул скамеечку для ног и сел на нее. Лицо его было мрачнее тучи. Трубецкой же, напротив, улыбался, щеки его зарумянились. Покосившись на дверь, он радостно прошептал:

– Завтра явлю миру чудо исцеления. Ух и подивятся бояре! Меня, небось, уже схоронили, а? Ниче, теперь сведают, что не только чадо найденное могет чудеса учинять.

– Поздненько сподобился, батюшка, – горестно вздохнул Иван.

Дмитрий Тимофеевич нахмурился.

– Что так? Да сказывай же, не томи.

– Утрась казаки тьмочисленные осадили Крутицкое подворье. Им отомкнуть не восхотели, так они ворота выломали. Подать, кричат, нам митрополита Ефрема.

– И? – встревожился Трубецкой. – За что стоят?

– Грамоту приволокли, мол, дайте им Мишку Романова на царство.

Приподнявшись на локте, князь ошарашенно воскликнул:

– Кого?!

– Да, батюшка Дмитрий Тимофеич, его, Филаретову ветвь младую. Ефрем-то своего человечка им выслал, чтоб грамотку принять, так они сверх нее еще и саблю положили. Мол, за нами сила.

– Так и есть. Не зря бояре время-то тянули, все ждали, когда казаки по домам разъедутся. С ними-то не поратуешь. Но как? Почему за Мишку они? Меня ж надобно держаться, разве не я им отцом родным был?

– Оно конечно, да только опоздал ты с чудом исцеления-то, батюшка. Покудова они думали, что ты помрешь с часу на час, их кто-то за Мишку и подговорил.

– Ох, несмыслы, дураки лободырные! – вскипел Трубецкой. – Да как же они на отрока-то польстились? Аль посулил им чего? А я ведь у Пожарского денег для них стребовал! Пиры им закатывал, вином поил! И так они благодарствуют! Межеумки проклятые!

Он вскочил с постели, пошатнулся, но на ногах устоял. Иван с удивлением наблюдал, как князь, обычно такой спокойный, нервно ходит из угла в угол. Борода его стояла торчком, усы топорщились, щеки пылали гневом. Проходя мимо стола, Дмитрий Тимофеевич в ярости ударил по нему кулаком.

– Предатели! Негораздки! Ну, я им не спущу!

Стоявшие на столе кувшин и плошки с лекарствами подпрыгнули и жалобно звякнули.

Выпустив пар, Трубецкой повалился на лавку. Несмотря на свои угрозы, он прекрасно понимал, что дело сделано. Раз уж казаки потребовали в цари Михаила Романова, то повернуть назад их уже не заставишь. Князь сидел, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону и тихо стонал от бессилия.

Глава 13

Мороз на улице сменился пургой и сильным ветром, порывами бившим в стены палат. Маленькое оконце дрожало и постукивало под напором стихии. Филимон сидел на лавке, держа на коленях Пьера. То, что происходило на Земском соборе, безмерно тревожило душу писаря, и теперь он выговаривался тому, кто, по его мнению, все равно ничего не мог понять.

– Ох-ох-ох, горемыка ты моя, Петрушенька. Что ж с тобой, сердечным, станется? – по-бабьи причитал он, слегка раскачиваясь.

Пьер поднял лицо и вопросительно посмотрел на Филимона. Ну давай же, рассказывай, что там у вас стряслось.

– Что глазенки-то вытаращил? – Писарь ласково погладил малыша по голове. – Эх, бедолажка, что ж с тобой будет? Мыслю я, как Филаретова отрока державцем выберут, так и изгонит тебя боярин-то. А Мишу теперича уж беспременно царем поставят, к бабке не ходи. Казачьи сотни за него, сказывают, выступили. А коли так – иного уж не дадено. Днями церковники да бояре в Крестное хождение пойдут, дабы Господь разум ихний просветлил, а опосля него и выскажутся за Романова. Деваться им, Петруш, некуда. Ежели поперек казаков пойдут – паки лихое время могет учиниться.

– Кес… клеcное? – прогнусавил Пьер, старательно имитируя детское произношение. Ему позарез нужно было получить побольше информации.

– Ах ты, слова-то какие уже сказываешь. Ладные слова… Да, милок, Крестное хождение из церкви Успения, той самой, где тебя сыскали. Сымут ту икону, под которой ты лежал, Заступницу Владимирскую, да понесут с хоругвями и молитвами кругом Кремля-города.

Пьер устремил задумчивый взгляд в окно. То есть все, что он тут творил – фосфор, симпатические чернила, «глас Богородицы», – не помогло? Все равно собираются выбрать месье Ферре? Может, тот у себя в Костроме показывает еще более впечатляющие «чудеса»? Как это вообще возможно? Нет уж, месье Жюно, победа вашему протеже так легко не достанется! Нужно только казаков утихомирить…

Между тем Филимон со вздохом встал, покачал Пьера на руках и осторожно поставил на пол.

– Ничего, Петруша, ничего. Завтра пойду бить челом архимандриту, могет, он как-нибудь на бояр подействует. А коли нет, так мы с тобой в монастырь на Белоозеро сбежим. Мне Богородица поручила об тебе предстательствовать, и я не отступлюсь.

Улыбнувшись, он вышел, а Пьер остался стоять посреди комнаты. Ничего себе перспективка – монастырь на Белоозере! Нет, это, конечно, интересно с точки зрения истории, но жить там… Впрочем, испытание закончится с избранием царя, так что монастырь ему не грозит. Но что же придумать? Это последний шанс, и он просто обязан что-то предпринять.

Весь день Пьер ломал голову и к вечеру, наметив план, сказал вошедшему в комнату Филимону:

– К маме хосю.

Лицо писаря вытянулось от удивления.

– Это куды ж?

– В цекву.

– В какую? В Успения, что ль, где нашли тебя?

Пьер радостно кивнул.

– Ах ты господи, – умилился Филимон, – помолиться хочешь. Разумник мой! Погодь, сейчас сведаю.

И бросился в сени. Через мгновение Пьер через приоткрытую дверь услышал возбужденный бас писаря, советовавшегося с Василием. После короткого совещания решено было просить разрешения у Шереметева, и Филимон ушел. Вернувшись, заглянул в комнату Пьера и сказал:

– Боярин дозволил, завтра с утречка поедем. Он свои сани даст. И Васька с нами. Позову тебе ныне Варвару, ложись-ка пораньше, дабы в церкви не капризничать.

Варварой звали новую няньку, приставленную к Пьеру вместо Агафьи. Он не возражал: ему по-прежнему разрешали жить в комнате одному, и девушка заходила лишь по необходимости. Была она высокой, стройной, длинная коса доставала почти до колен, и Пьер, который даже в теле русского ребенка оставался французом, нередко втихомолку любовался ею.

Через несколько часов, когда все стихло и палаты Шереметева погрузились в сон, Пьер тихонько вылез из постели, зажег свечу, достал несколько книг, хранившихся в шкафу, чистый пергамент и чернильницу. Работа предстояла большая и трудная. Успеть бы.

Всю ночь он старательно выводил букву за буквой, подражая писарям старинных книг. Глаза слипались, маленькие пальчики дрожали от напряжения, но Пьер упорно работал, пока не закончил «документ» до последнего слова. Убрав все со стола и спрятав написанный свиток, он в бессилии повалился на перину…

Ветер стих, выглянуло солнышко. Сани с расписным задком весело летели по Троицкой улице мимо бывшего Цареборисова двора, потом повернули на Никольскую. Пьер, сидевший между Филимоном и Василием, с интересом оглядывался. Полозья скрипели по санной дороге, морозный воздух щипал лицо, а вокруг мелькали церкви, купола, кресты.

Сани прокатили мимо высоких зеленых ворот Чудова монастыря, за которыми блестели на солнце маковки храмов, миновали серый неказистый домишко – Холопий приказ – и, наконец, выехали на Соборную площадь. Пьер с восторгом смотрел на невероятную смесь деревянного зодчества и огромных златоглавых белокаменных храмов.

Справа виднелся рустованный фасад Грановитой палаты с Красным крыльцом, слева возвышались две колокольни: одна деревянная, с резным шатром наверху, вторая каменная, увенчанная золотым куполом с круговой надписью под ним – Иван Великий. Она была столь высокой, что Пьер чуть не свернул шею, пытаясь ее разглядеть.

Впереди открывался вид на два величественных белокаменных собора, а вдали маячила Тайницкая башня с набатным колоколом.

«Вот это да! Все как настоящее! Не иначе как наши компьютерщики советовались с историками… И ведь как похоже на реальный мир! Видно, „Прорыв“ и в самом деле – суперкомпьютер!»

Сани остановились перед украшенным фресками входом в церковь Успения, Филимон взял Пьера на руки и поставил на снег. Притопывая от мороза, они постояли немного, пока Василий давал указания вознице. Вокруг ходили разодетые бояре с женами, стрельцы, посадские, крестьяне. Тут и там слышался стук молотков: Кремль восстанавливали после недавней войны.

В этот раз церковь Успения показалась Пьеру огромной. Когда он так неожиданно появился здесь, было темно, и оценить размеры собора ему не удалось. И лишь теперь он понял, насколько величественным было это место.

Пространство разделялось квадратными и круглыми колоннами, поддерживающими высокий сводчатый потолок. С него на цепях свисали громадные паникадила, освещающие все вокруг желтым, слегка мерцающим светом. Гранитные стены, украшенные изображениями святых в золоченых окладах, казались бесконечными. И потолок, и колонны были расписаны сценами из Евангелия.

В целом собор производил впечатление строгого и в то же время роскошного величия.

Молящихся было немного, заутреня уже кончилась, человек двадцать стояли перед образами на коленях, и еще столько же служителей готовили церковь к предстоящему крестному ходу и избранию царя.

Икону Владимирской Богоматери Пьер нашел не сразу. Лишь подойдя к алтарю, где от обилия позолоты слепило глаза, он увидел ее. Встал на колени, перекрестился и принялся ждать, пока отойдут Василий с Филимоном.

Те поначалу стояли за спиной, бормоча молитвы и осеняя себя крестным знамением. Но минут через двадцать начали переглядываться.

– Какой набожный малец-то, – прошептал писарь. – Пойду покамест погляжу, как церковь к Крестному хождению убирают.

– Ступай.

Василий остался приглядывать за малышом, но вскоре ему наскучило стоять без дела. В конце концов, что с Петрушей может случиться в храме, у всех на глазах? И страж отошел, чтобы поставить свечку.

Услышав удаляющиеся шаги, Пьер осторожно огляделся. Вроде бы никто на него не смотрит. Пора. Сердце застучало чаще. Он быстро достал из-за пазухи свернутый трубочкой свиток и, встав на цыпочки, сунул за икону. Оклад был позолоченный, тяжелый, и ему едва хватило сил сделать щель между ним и стеной. Закончив, он снова бухнулся на колени.

Ну, если и это не поможет… Нет, не может быть. Должны они клюнуть, зря, что ли, он этот манускрипт всю ночь рисовал. По крайней мере, толстяк Жюно будет видеть – Пьер сделал все, что мог.

Глава 14

Двумя днями позже из церкви Успения собирался крестный ход. Заутреню отслужил сам митрополит Казанский Ефрем, местоблюститель патриаршего престола. И теперь он, высокий, полный, с седой бородой ниже пояса, в ризе из золотой парчи, унизанной жемчугом, и шапке с вытканными ликами святых, стоял с кадилом в руке на специально изготовленном амвоне, покрытом ярко-красным сукном. С двух сторон от него расположились архимандрит Чудова монастыря Аврамий и архимандрит Троице-Сергиевой лавры Дионисий.

Перед ними в два ряда выстроилось все высшее духовенство с хоругвями. Впереди стояли дьяконы и священники, за ними архимандриты всех значимых монастырей, следом игумены, протопопы соборных и ружных церквей, иноки, певчие. Красные, золотые, серебряные ризы и епитрахили ослепляли своим великолепием.

Остальное пространство церкви занимали празднично одетые бояре, дворяне, посадские, гостинодворцы, стрельцы, казаки, крестьяне. Они стояли плотной толпой, страдая от духоты и с нетерпением ожидая, когда приготовления закончатся и можно будет выйти на свежий воздух.

Напротив амвона расположился митрополит Крутицкий Иона, нестарый еще человек с жесткими и резкими, словно высеченными из камня, чертами лица. Он по одной принимал иконы, подносимые дьяками, и держал перед местоблюстителем, пока тот окуривал их кадилом. Сначала шли менее чтимые образа, которые предполагалось нести в крестном ходе, затем самые почитаемые и, наконец, очередь дошла до Богоматери Владимирской.

И тут случилась заминка: иноки, снимавшие ее со стены, заметили выпавший из-под оклада свиток. Один из них развернул его, начал читать… и черные брови поползли вверх от удивления. Перекинувшись несколькими словами с товарищем, он с поклоном подошел к Ионе и что-то шепотом ему сказал, протягивая пергамент. Тот нахмурился, на лице отразилось раздражение.

– Почто чин нарушаешь? – прошипел он еле слышно. – Подавай икону!

Священник растерянно взглянул на него, потом перевел глаза на Ефрема.

– Что такое, братья? – степенно спросил местоблюститель.

– Диво дивное, владыко, – прошептал священник и протянул ему свиток.

Слегка нахмурившись, – шутка ли, прервали чин каждения в такой момент! – Ефрем взял пергамент и пробежал написанное глазами. И тут же с усилием сглотнул, плечи его дернулись. Он повернулся к Аврамию и Дионисию и коротко приказал:

– Ступайте за мной.

Все трое под удивленными взглядами братии и прихожан скрылись за Царскими вратами алтаря. Собравшиеся в церкви с недоумением смотрели им вслед. Отродясь такого не бывало! Какое невиданное дело должно случиться, чтобы местоблюститель прервал чин каждения икон? Но поскольку никто не мог ответить на этот вопрос, то все терпеливо ждали, растерянно переглядываясь, перешептываясь и пожимая плечами.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем митрополит Ефрем вернулся в сопровождении Аврамия и Дионисия. Лица их были преисполнены благоговения и понимания святости момента. В церкви воцарилась такая тишина, что слышно было, как потрескивают свечи. Откашлявшись, святитель торжественно произнес:

– Братья! Множество чудес свершилось в последние дни вокруг чада, найденного тут, у Царских врат. Слава Господу Вседержителю, и меня Он сподобил одно увидать. И теперича сию великую весть я несу вам! Нынче под окладом иконы Заступницы нашей Небесной, Богоматери Владимирской, нашли мы грамоту, кою я полагаю прочесть немедля.

Он помолчал, собираясь с духом, и негромко начал:

– «За грехи великие, царем Иоанном учиненные, прервется семя Рюриковское его сыном. И станут венценосцами Московскими люди безродные, древностью рода не знаменитые, люди подданные и самозваные. И наступят лихие годины, и начнется на Руси смута великая, гибель душевная и телесная, и возжелают бояре самодержца иноземного, и будут ему крест целовать.

А мысли иноземные лишь в том будут, чтоб на святой Руси православную веру искоренить да латинство проклятое насадить. И в сей страшный час пошлет Богородица, своим покровом земле нашей предстательствующая, дитя невинное, судьбою назначенное умирить государство, и сотворит множество чудес вкруг него. И бысть ему на Руси самодержцем на многие годины, и радеть вседушно о благе земли нашей. А коли, вопреки воле Божественной, на престол злостно вступит иной, так бысть Москве паки в смуте и лихости на многие времена.

Сию грамоту дрожащей рукою начертал я, митрополит Московский Антоний, года 7089, генваря в 20-й день. Чаю смерть скорую, и было мне давеча явление Ангела Господнего, и вестно учинилось мне начертанное».

Присутствующие слушали, затаив дыхание. Местоблюститель закончил читать, но еще несколько минут в церкви стояла полная тишина. Люди, потрясенные неожиданной находкой, молчали, прикидывая, сколько же лет эта грамота скрывалась от глаз людских. Видимо, ее время настало лишь сейчас, вот она и показалась.

Потом все зашевелились, задвигались, с разных сторон послышался шепот. Он все нарастал, пока не перерос в уверенные крики:

– Петра на престол!

– Посланца Богородицы царем желаем!

– Уж знаков нам с лихвой дадено!

– Не хотим иных претендентов!

Поднялся оглушительный шум. И церковники, и бояре, и посадские что-то вопили, требовали, размахивая руками. Даже те, кто еще вчера сам мечтал о троне, сейчас выкрикивали имя Петра.

Ефрем поднял руку, призывая всех к молчанию. Потребовалось довольно много времени, чтобы шум утих. Наконец местоблюститель провозгласил:

– Блаженной памяти митрополит Антоний, почивший многие годы назад, из глубины времен ясно узрел то, что ныне учинится. А мы с вами, аки слепые котята, не увидели и чуть было не свершили ошибки великой.

Мы радели о Крестном хождении, дабы Господь просветлил наш разум, и Он дал нам сведать волю свою. Так обойдем же в благодарствие Кремль-город, и будет же, яко писано, что изберет Земский собор самодержцем русским чадо именем Петр!

Множество радостных голосов стало ему ответом.

Забравшись на лавку, Пьер смотрел в оконце на Кремлевскую башню, когда услышал вдали колокольный звон. Немного позже послышался необычный заунывный гул, он делался все громче, словно волной накатывая на палаты Шереметева, и вскоре стало понятно, что это молебен, который поет множество голосов.

Такое было Пьеру в новинку, и он, неуклюже соскочив с лавки, бросился в сени: лишь оттуда через маленькое оконце можно было увидеть Житничную улицу и главные ворота двора.

Василий, Филимон и еще два охранника, приставленные несколько дней назад Шереметевым, уже толпились у окна, пытаясь хоть что-то разглядеть.

– Никак Крестное хождение, – предположил один из стражей.

– Не, – возразил писарь, – оно ж утрась было. Ноне уже, поди, царя выбрали.

Проскользнув за их спиной и толкнув тяжелую дверь, Пьер выскочил на крыльцо. И обомлел: по Житничной шел настоящий крестный ход с иконами и хоругвями. Возглавлял его седобородый старец в шапке, расшитой ликами святых, за ним шли другие церковники (Пьер узнал среди них архимандрита Аврамия), бояре, дворяне, купцы, посадские. Конца процессии видно не было, и все в едином порыве пели:

– Цари-ице моя Преблага-ая, надеждо моя Богороди-ице, прия-ятелище си-ирых и странных предста-ательнице, скорбя-ащих ра-адосте, обидимых покрови-ительнице…

– Батюшки, Петруша, куды ж ты в исподнем-то? – воскликнул Васька, сгреб Пьера и потащил обратно в комнату.

– Никак наше чадо самодержцем выбрали, – ахнул им вслед Филимон.

Страж посадил малыша на лавку и взмолился:

– Посиди здесь, Петрушенька, не балуйся. А я быстренько сведаю, что там учинилось.

Он метнулся было к двери, но в это время в сенях послышалась возня, и через мгновение в комнату ввалился Шереметев. Федор Иванович поклонился в пол и произнес:

– Государь…

Пьер открыл рот от неожиданности, а боярин между тем продолжал:

– Не изволишь ли одеться, государь? Вся земля Русская ждет припасть к твоим стопам.

Он оглянулся, сделал кому-то знак, и в комнату сквозь собирающуюся толпу челяди протиснулась Варвара с парчовой одеждой в руках.

Сердце Пьера скакнуло. «Государь?! Неужели меня, наконец, выбрали?! Сработало! Теперь я глава проекта! Ну что, месье Ферре, сделал я вас?!»

Мамка между тем упала на колени и стукнулась лбом о половицу:

– Государь-батюшка!

Пьер бестолково смотрел на нее, а Варвара встала и подошла поближе. Шереметев тут же выгнал всех из комнаты, закрыл дверь, и из сеней послышался его голос:

– Государь облачаться изволят.

Пока нянька одевала Пьера, снова вошли какие-то люди и, предварительно бухнувшись на колени, положили на лавку детскую соболью шубейку, шапку на меху и сафьяновые сапожки. И через десять минут Пьер, одетый по-царски, уже вышел на высокое крыльцо. Рядом, раздуваясь от важности, стоял Шереметев, а внизу, у лестницы, разлилось людское море. Седой старец в вышитой шапке выступил вперед и произнес:

– Государь!

Все, и столпившиеся во дворе, и оставшиеся на улице, разом опустились на колени, не обращая внимания на грязь и снег.

– Митрополит Казанский Ефрем, – старец приложил руку к груди, показывая, что это он и есть, – и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены, и честных монастырей старцы, и бояре, и окольничие, и чашники, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и приказные люди, и дети боярские, и головы стрелецкие, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и всякие служилые люди, и гости московские, и торговые люди всех городов, и всякие жилецкие челом тебе, государь, бьют. Ибо ведомо, что на Руси царский корень пресекся, и по общему земскому греху учинилась в Московском государстве рознь. Иноземцы злым умыслом царствующий град разорили и святые церкви осквернили. Но по милости Божией боярин и воевода князь Трубецкой да стольник и воевода князь Пожарский со многими ратными людьми Москву от ляхов очистили, и ныне церкви православные в былую лепоту облеклись, и имя Божие в них славится по-прежнему. Но царский престол вдовеет. А без государя нам всем ни на малое время быть неможно.

Пьер слушал этот поток слов, пытаясь ничего не упустить. Он уже вполне освоил старорусский и понимал почти все. Но только сейчас осознал, как это непросто – быть царем. Нужно выслушивать длинные речи, участвовать во всем этом официозе, прилежно исполнять правила.

– И из замосковских, из поморских, из северских и из украинных городов всяких чинов выборные люди съехались, – продолжал между тем Ефрем, – дабы на соборе Земском сведать о том, кому благоволит Господь на Московском государстве. И февраля в двадцать первый день пришли мы в церковь к Пречистой Богородице честного и славного ее Успения и просили всей землей с великим молением и воплем, дабы Всемилостивый Бог объявил, кому быть на Руси государем царем. И даровала нам Заступница Небесная знак, явив из иконы своей Владимирской древнее пророчество. И аки в сем пророчестве писано, так и склоняемся мы пред самодержцем нашим, царем и великим князем и преславным посланцем Господним, Петром Федоровичем, дабы вечно Русь предо всеми государствами аки солнце сияла и на все стороны ширилась.

«Почему это я Федорович, – удивился про себя Пьер, – уж не усыновил ли меня Шереметев? Вот хитрец, никак в регенты метит!»

– И просим мы у Всемилостивого Бога и Пречистой Богоматери за царево и великого князя Петра Федоровича многолетие. И поем молебны со звоном, дабы Господь отвратил от нас свой праведный гнев и подал бы тебе, государю нашему Петру Федоровичу всея Руси, здравие против недругов и на всех неприятелей победу и одоление, дабы христианскую нашу землю в мире, тишине и благоденствии устроил.

К этому моменту Пьер откровенно заскучал. Он ненавидел собрания и встречи, на которых не обсуждалось ничего нового, лишь повторялось уже известное. Вот и сейчас митрополит говорил только то, что Пьер уже знал. Приятно сознавать, что его маленькую хитрость они приняли за «древнее пророчество». Интересно, почему древнее? Ведь Антоний, которым Пьер подписался, жил лет пятьдесят назад. Впрочем, при их продолжительности жизни полвека, наверное, огромный срок.

– А мы же, рабы твои, всякие люди от мала до велика, сердцем радуемся, и во всех нас единая мысль вместилась, что по изволению Божию быть на Руси царем и великим князем тебе, посланцу Господню Петру Федоровичу. Ни по чьему заводу Бог тебя, государя, на сей великий царский престол поставил, а по своей неизреченной милости, и всем людям на Соборе вложил Он единую мысль о твоем царствии. И да явит Господь в тебе доброго поборника и промыслителя о нас, грешных.

Едва старец, закончив, перевел дух, как со всех сторон, словно по неведомому знаку, зазвонили колокола. Огромные – низко рокотали: «Царь избран!» Маленькие заливались мелодичными трелями: «Царь избран!» Народ истово крестился, многие плакали от счастья – царь избран! Даже Пьер, хоть замерз и утомился длинной речью митрополита, готов был прослезиться, настолько его тронула искренняя радость этого людского моря.

Шереметев слегка надавил ему на плечи, и Пьер послушно опустился на колени. К Ефрему тут же подскочили церковники, подали ему икону Богоматери Владимирской, и митрополит благословил ею будущего царя.

Его бережно, под локотки, подняли. Пьер крепко сжал в руке длиннющий царский посох, врученный старцем. Победа! Он смог, смог! Что, месье Ферре, остались с носом? Не смог помочь вам любезный Жюно? Так-то, знай наших!

Он расправил плечи и гордо посмотрел на бескрайнюю толпу у своих ног, на синее небо, на сияющие маковки церквей… Он смог!

Однако какие же все-таки молодцы компьютерщики, столько разных лиц, ярких деталей! Но пройдет несколько минут, и все начнет расплываться, подтормаживать. Даже немного жалко, что цель достигнута и сейчас весь этот виртуальный мир исчезнет, а он, Пьер, снова окажется в больничной палате. Ну, ничего, он все-таки получил здесь свою минуту славы, а главное – теперь он руководитель грандиозного проекта «Наполеон»!

Часть вторая

Глава 1

– Ты уж сделай милость, батюшка, пособи моему Акимке.

– Вестимо, Трифон Андреич, пособлю, – важно кивнул Шереметев. – Не тревожься, найдем твоему сынку хлебное место.

– Благодарствую, Федор Иваныч, век не забуду.

– Пустое. Ступай, князь, с Богом.

Боярин проводил глазами просителя и удовлетворенно откинулся на стуле. Да-а, вот и настали времена золотые. Конечно, он и раньше не последним человеком на Руси был, но теперь… Это ж надо, такие люди с поклоном приходят! И как же вовремя он тогда, в церкви Успения, подсуетился! Замешкайся он чуток, и Пожарский забрал бы Петрушу под свое крыло. Но нет, Федор Иванович вовремя смекнул, какие выгоды сулит этот неизвестный младенец, и вот вам, пожалуйста – полугода не прошло, а как все изменилось! Богоданный посланец стал царем, но по малолетству своему править не может. А значит, кто на Руси первый человек? Пра-авильно, он, боярин Шереметев. Правитель-регент. От него все зависит: и указы царские, и места в городах, и раздача волостей, да мало ли чего. Царенок-то еще лет десять-двенадцать дитем останется, это ж сколько всего успеешь сделать за это время!

Федор Иванович с удовольствием обвел взглядом комнату. Как удачно все получилось: он переехал в царские палаты, и теперь Петруша под полным его присмотром! Можно было бы и дома жить, благо недалече, но опасно, и не заметишь, как влияние утратишь. А здесь мимо него и мышь не проскочит. Главное, для виду Петруше иногда докладывать да его согласия на законы новые просить. А то вырастет деспотом, как Иван Мучитель, и припомнит свои детские годы, когда бояре к нему невнимательны были.

В дверь снова постучали. В который уже раз? Десятый, не меньше. Вот она, оборотная сторона власти – никакого покоя.

– Да заходь уже, чего скребешься? – раздраженно буркнул Шереметев.

В проеме показалось испуганное лицо Сеньки, дьяка с его двора.

– Да я, батюшка… – замялся тот, заметив, что боярин не в духе.

– Ну, сказывай, что там у тебя?

– Вот, батюшка Федор Иваныч. – Дьяк шагнул в комнату, с поклоном протянул свиток и тут же уткнулся взглядом в пол.

– Та-ак… Опять деньгу подавай…

– Дык коняг-то кормить чем? – не поднимая головы, промямлил Сенька. – И чихнуть не успеем, как зима настанет. Надобно ж загодя запасы копить.

– Ладно, ступай, измыслю уж чего-нибудь.

Шереметев властно махнул рукой, и Сенька тут же юркнул за дверь. Боярин тяжело вздохнул. Н-да-а… Прокорм дюжины лошадей, конечно, дело плевое, но денежный вопрос последнее время как кость поперек горла. Да еще война эта проклятая, никакого доходу, одни убытки. С запада давят поляки, севернее – шведы, где взять денег и людей, чтоб воевать? Все разрушенное восстанавливать – опять плати. А казна что, бездонная? Вон, для венчания на царство пришлось даже бояр тряхнуть, да и в собственную мошну руку запустить.

Ну, ничего, скоро, даст бог, все окупится, сторицей возвернется. А пока малость потерпеть нужно. Он, конечно, расставил своих людишек на денежных местах, но оттуда – что? Ручейки. Вот если бы доход с западных владений…

Землицы Федор Иванович прибрал к рукам немало, но сгоряча отхватил пару волостей в Старорусском уезде, польстившись на имевшиеся там залежи соли, и Козицкий погост в Водской пятине Новгородской земли. Но ныне те места заняты шведами. А когда враг стоит в твоих владениях, какой с них доход?

Замириться бы, ведь вопрос это не только личный, но и государственный. К ляхам вон послов уже засылали, но те выдвинули такие условия – и несколько уездов им передать, и королевичу польскому присягнуть, – что и вспоминать-то не хочется. Попробуешь в боярской думе о таком заикнуться – тот же Пожарский костьми ляжет, но справить мир не даст. Да и зачем ему, Шереметеву, лях Влади́слав, когда есть Петруша?

Федор Иванович вздохнул, уставившись в расписанную золотыми узорами стену. Еще б церковников как-то подмять, а то много воли взяли. Филарета бы у ляхов выкупить, вот это было б дело. Поставить его патриархом да наказать, как правильно вести дела. А что, это мысль. Надо сходить к царенку и все ему рассказать, пусть кивнет согласно. Вот так разок-другой-десятый сходишь, и вырастет Петруша в уверенности, что ты о земле Русской неустанно печешься. Шереметев, пыхтя, встал, одернул длинные рукава и направился в царские покои.

Петр стоял у забранного ажурной решеткой оконца и невидящим взглядом смотрел на возвышающуюся неподалеку колокольню Ивана Великого. Казалось, воздух за прозрачной слюдой чуть колышется в июльском мареве. В комнате, которую ему отвели под игры, было душно и жарко, под потолком назойливо жужжали мухи.

Не отрывая взгляда от окна, он машинально вытер пот со лба. Что же все это означает? Когда, наконец, его отсюда заберут? Старая Русь ему порядком надоела, безумно хотелось вернуться домой, в Париж. Оказаться в своей небольшой, но такой уютной квартирке на Монмартре…

Петр обвел взглядом комнату. Да-а, современностью и не пахнет. Все старинное, простое. Хорошо хоть, стол и стулья поставили, привычку виртуальных русичей сидеть на лавках вдоль стен он так и не смог перенять. Вон, даже что-то, напоминающее кресло, приволокли, подушек накидали. В нем любила сидеть Серафима, новая мамка. Впрочем, Петр ее не жаловал и часто прогонял.

Конечно, постарались компьютерщики от души, но ведь надо и честь знать. Сколько уже прошло, полгода? Даже чуть больше. Поначалу он ожидал, что испытание вот-вот закончится, когда народ пришел крестным ходом и Ефрем объявил его государем. Но нет, ни в тот день, ни в последующие ничего не изменилось. Он по-прежнему оставался в этом странном мире в теле трехлетнего малыша. Тогда появилась мысль, что его приключения не окончены и нужно дождаться венчания на царство. Быть может, подразумевается, что до этого момента его попытаются убить или произойдет еще что-нибудь, помешающее ему стать царем? И Петр терпел, ежеминутно ожидая подвоха от виртуальных бояр.

Неделя шла за неделей, но никто на него не покушался. Его перевезли в царский терем, наскоро подлатанный после невзгод «разрушного» времени. Вместе с ним переехал и ушлый Шереметев. Неудивительно, кто ж захочет от своего счастья отказываться.

Петр усмехнулся. Да, Федор Иванович, конечно, пройдоха знатный. Но ни он, ни кто-либо другой никаких козней не замышлял. Всех, казалось, устраивал младенец в роли царя.

В бесплодных ожиданиях прошла весна, наступило лето. А неделю назад состоялось венчание на царство, и он был наречен государем Петром Федоровичем Богдановым. На отчестве настоял Шереметев: вроде бы оно показывало, что новый самодержец ведет свое происхождение от последнего Рюриковича, Федора Ивановича. Но Петр небезосновательно подозревал: народ по простоте душевной считает, что отчество ему дано по имени боярина. Ну, а в фамилию потихоньку переродилось прозвище «Богоданный».

Сколько же можно сидеть в этой компьютерной тюрьме? Когда кончится его заключение? Уже отгремели утомительные торжества, жизнь вошла в обычную колею… Может быть, цель испытания в чем-то другом? Как узнать, что замыслил Жюно, или кто там выдумывал этот проклятый сценарий? Ни связи с ними, ни каких-либо подсказок. Просто сиди и жди как дурак! Или ломай голову в попытках догадаться.

Стоп! Боже, какой же он осел! Ферре! Ведь в этом мире живет Ферре! Вот кто может объяснить, что происходит: ему, как фавориту испытания, наверняка известно гораздо больше! Нужно срочно велеть, чтоб его привезли в Москву. Наверняка так и сидит в своей Костромской вотчине. Петр ринулся к двери и нос к носу столкнулся с Шереметевым.

– Государь. – Боярин поклонился и, тяжело дыша, принялся обмахиваться ладонью. – Ну и жара. Как ты, батюшка, не сопрел ли?

Юный царь покачал головой и вопросительно посмотрел на Федора Ивановича.

– Вот и ладно. Дозволь присесть, государь, ноги в такою духоту не держат.

Еще бы, усмехнулся про себя Петр. Что зимой, что летом носят по сто одежек. Вот и сейчас на боярине был широкий опашень золотой камчи, из-под которого виднелось малиновое атласное платье, в тон красной, усыпанной драгоценными камнями шапочке-тафье. А под всем этим великолепием наверняка еще рубаха и порты – это Петр знал по себе. Попробуй-ка в таком обмундировании выжить душным летним днем.

Петр торопливо плюхнулся на стул, понимая, что боярин не сможет сидеть, пока стоит царь. Шереметев между тем устроился на крытой алым сукном лавке, облокотился на подушки и облегченно вздохнул.

– Я тут умишком своим жалким помыслил, государь: надобно нам Филарета из полона вызволять. Никак неможно ляхам его оставить. А тут он бы мог на вдовеющее патриаршее место встать и чести тебе да Руси прибавить. Казне изъян, вестимо, немалый, да уж как-нибудь сладим.

Петр с готовностью кивнул. Почему бы и в самом деле не выкупить старшего Романова? Что бы там ни было целью испытания, а такое дело по-любому в плюс пойдет.

– И Мису хосю сюда.

– Мишу? Филаретова отрока, что ль?

– Да.

– Добро. И впрямь дельно замыслил, батюшка. Вернется старец, а уж сынок его поджидает. Востер ты умишком-то, государь.

Глава 2

– Обвенчаться нам, душа моя, надобно.

– Что за нужда? – удивилась Марина Мнишек. Голос у бывшей государыни был глубокий, низкий. За долгие годы она хорошо освоила русский и говорила почти без акцента, а вот прежние интонации – властные и капризные – сохранились. Невысокая, белокожая, черноволосая, с правильными чертами лица и гордо вздернутым подбородком, она все еще считала себя царицей.

Семь лет назад вельможна пани приехала на Русь, чтобы выйти замуж за государя Дмитрия Ивановича. Происхождение его никому не было известно, но это не помешало ему стать царем огромной и, по мнению Марины, совершенно дикой страны. Увы, сразу после их свадьбы бояре подняли мятеж, Дмитрия убили, а сама она оказалась в Тушинском лагере, где властвовал самозванец, назвавшийся именем ее мужа. Марине пришлось «признать» в нем супруга. Он был ей неприятен, но ему присягнуло полстраны, и гордая пани терпела. От тоски она сошлась с удалым казачьим атаманом Иваном Заруцким, высоким статным красавцем, храбрым до безрассудства. Отношения с ним хоть немного скрасили ее жизнь.

С тех пор много воды утекло. Самозванца убили, а Марина вскоре родила сына, которого теперь они с Заруцким прочили на русский престол. Когда ополченцы князя Пожарского подошли к Москве, атаман увел своих людей на юг, в Воронеж. Взяв город приступом, Иван самолично прирезал воеводу и поселился в его палатах, выделив три комнатки бывшей царице с ребенком. И теперь частенько навещал по ночам ее опочивальню.

Заруцкий погладил возлюбленную по щеке и откинулся на подушки. Его давно не стриженные темные кудри разметались по белому полотну, черные глаза глядели весело и нагло. Сидя рядом с ним на разобранной постели, Марина сверху вниз смотрела на атамана, губки ее пренебрежительно кривились.

– Надобно, надобно обвенчаться. Так для дела сподручнее.

– Гиль. Станут шептаться, что Ивашка от тебя.

«Вот проклятая ветрогонка, – поморщился атаман, – что ни слово, все поперек».

Марину он не любил. Поначалу Заруцкий пленился прекрасной пани, но быстро разочаровался. Гордая, властная, строптивая – разве такой должна быть баба? Нет, ему нужна тихая, мягкая и покорная. А лучше – несколько. Увы, к власти его могла привести лишь эта своевольная полячка, и невероятное честолюбие удерживало атамана рядом. Ведь только женившись на ней, он сможет стать регентом при малолетнем Ивашке – а в том, что рано или поздно мальца удастся посадить на московский престол, атаман не сомневался.

Он рывком сел на постели и прихватил пани за шею – вроде бы обнял, но ладонь сжал крепко, до боли.

– Смотри, Маринка, не перечь мне. Я ж не твой киселяй Дмитрий, иже престол удержать не сумел. Не пойдешь по доброй воле венчаться – силком приволоку.

Она в упор посмотрела на атамана, глаза полыхнули гневом.

– Сыми руку. И супружника моего хаять не моги. Он царем на Москве был, я – царица законная.

– Ты – царица? – захохотал Заруцкий, но руку убрал. Да ты волочайка дюжинная, тебя окромя того горе-царька и Богдашка второлживый дрюкал, и я! Ты ж сама не ведаешь, кто тебя обрюхатил-то!

Щеки Марины вспыхнули. Совсем наглец распоясался! Бросить бы его к такой-то матери, да увы, нужен он ей, нужен. И потому, стараясь держать себя в руках, она вздернула подбородок и ответила с холодным бешенством:

– Ивашка – твой сын, и быть ему царем. А ты без нас – мизинный человечишка. Поди от меня прочь!

Сжав кулаки, Заруцкий вскочил. Эх, врезать бы ей, руки так и чешутся. А нельзя. Права вельможна пани – хоть за ним тысячное войско, но без нее власти он не получит. Она нужна ему не меньше, чем он ей. Атаман в сердцах плюнул и вышел вон.

– Иван Мартыныч!

Заруцкий обернулся. К нему спешил хорунжий Данилко Столбов, один из самых преданных его сторонников. Он обожал атамана за храбрость, глубокий, изворотливый ум и недюжинную смекалку, которые тот не раз демонстрировал и в Тушинском лагере, и при взятии крепостей. Одно лишь смущало Данилку: уж слишком жесток и небогобоязнен был и сам Иван, и его войско. Все чаще хорунжий думал: обходись они с жителями захваченных городов помягче – это ж насколько больше сторонников у них было б. Сказать бы об этом, да боязно, уж больно крутенек атаман-то. Вот и сейчас – глазищи прямо огнем сверкают.

– Чего там? – нахмурился Заруцкий.

– Баловень гонца прислал, – поспешил сообщить Данилко, – днями будет тут с двумя тыщами донцов.

– О, любо! А Самойлов и Васковский?

– От них пока весточек нету. Да только слушок прошел, будто войско Самойлова царю Московскому присягнуло.

– Петьке, что ль, Богданову?

– Ему самому.

Черные глаза атамана загорелись гневом.

– Вот стервец, вымесок окаянный! Ну да ладно, Самойлов, сочтемся… А ты, Данило, вперед об том не мели. Будем сказывать, что он опосля подоспеет.

– Добро, Иван Мартыныч.

– Закликай круг.

В самом центре Воронежской крепости, на площади, окруженной теремами местных дворян, собрался казачий сход. Горожане в страхе попрятались и через слюдяные окошки украдкой поглядывали на необычное зрелище. А посмотреть было на что. Несколько десятков хорунжих, сотников и есаулов встали кругом перед крыльцом палат убитого воеводы, а на ступенях, возвышаясь над всеми, восседал Заруцкий в шапке-трухменке из бараньей смушки. На нем блестел вышитыми узорами богатый кафтан, перевязанный алым кушаком, плечи укрывал шелковый плащ. Справа у аналоя, унесенного из местной церкви Успения, топтался священник, слева караульный держал казачье знамя.

Данилко, как и все остальные, стоял в полной казачьей справе, с нетерпением ожидая начала схода. Вот когда можно попенять на излишнюю жестокость и предложить казакам план: быть помягче с жителями и добром переманивать их на свою сторону.

Атаман поднялся со ступеньки, снял шапку и лихо подкрутил ус.

– Кликнул я вас, братцы, дабы решить, что учинять станем. Я сбираюсь вести вас на Москву во славу Ивана Дмитрича. Добудем для него венец царский – обретем честь и богатство. Каждый из вас – каждый! – поимеет жирную добычу и благодарность государеву. А нечестивых бояр кремлевских, кои на самодержца посягнули, отдам на ваш суд, как и все ихние богатства! Никто обижен не будет! А нонеча будет нам в подмогу атаман Михайло Баловень с тремя тыщами войска. Не совру, я ждал окромя него и Самойлова с Васковским, они, однако ж, идут мешкотно и нагонят нас у Москвы. Так что ж, братья, пойдем на Кремль-город? Достанет у нас удали да силушки супротив Пожарского со товарищи стоять?

– Любо! Любо! – закричали казаки, и в воздух полетели шапки.

– Любо! – вместе со всеми завопил Данилко.

Еще бы не любо! Возьмут Москву, получит он вознаграждение, накупит подарков – и домой, в станицу. Привезет мамане шелков на платья да сукна для рушников. Интересно, как там кареглазая Катюха из соседской хаты? Выросла уже, поди. Надо ей тоже что-нибудь привезти, уж больно хороша девка!

– И мне любо ваше радение, братцы! Положим животы за дело государево! Коли порешили, пущай нам скарбник да обозный – тута они? – обскажут, как…

Среди казаков вдруг пробежал шепоток, на лицах, обращенных куда-то за спину Заруцкого, застыло недовольство. Иван обернулся: на крыльце стояла Марина в походном платье. Нахмурившись, атаман сжал кулаки: баба на сходе? Не бывать этому!

Все склонили голову, отдавая дань уважения бывшей царице, однако чувствовалось, что ей здесь не рады. Заруцкий, не глядя на нее, бросил сквозь зубы:

– Ступай, Марина Юрьевна, неча тебе тут.

– Я желаю сказать свое слово, – гордо мотнула головой пани.

Внизу зашумели, заволновались. Послышались крики:

– Сход не бабское дело!

– Да где ж такое видано?!

Марина нетерпеливо взмахнула рукой.

– Я не баба! Я мать законного государя вашего! И в его малолетство…

Заруцкий легко взбежал по ступеням и, подойдя вплотную к ней, тихо, но настойчиво потребовал:

– Ступай, сказываю. Не тревожься, все порешим, как надобно. Вскорости будешь на Москве с золотых тарелок есть да на камчовых перинах почивать.

Внимательно посмотрев в глаза атаману, Марина кивнула и ушла в палаты. Казаки одобрительно засмеялись.

– Эк ты ее, Иван Мартыныч…

– Пустое, братцы.

В центр круга вышел невысокий казак лет тридцати, в темно-красных шароварах.

– Что, Степан, слово молвить имеешь?

Тот снял шапку и, смяв ее в руках, кивнул:

– Агась. Давеча наши с Москвы пришли, сказывают, венчали на царство государя Петра Федоровича.

– Окромя Ивана Дмитрича государей не ведаю! – рявкнул Заруцкий.

– Оно конечно. Дык ведь скоро царевы-то вестники и сюда поспеют, атаман. А тута и без них неспокойно, уж больно воронежцы серчают, что мы ихнего народу много порешили. Я про что глаголю-то: уйдем мы на Москву, так они нашего воеводу мигом скинут. И возвернуться нам, коли дело не выгорит, будет некуда.

– Понял, за какую вожжу дергаешь, – кивнул Иван и задумался.

Поразмыслив с минуту, он спустился с крыльца, шагнул в круг и понизил голос:

– Слухайте, братцы. Вышлите ноне тех гонцов, что с Москвы приехали, пущай на рассвете в крепость воротятся, словно б только поспели, да кричат – Кремль-город, дескать, поляки заняли, и Петра Федорыча с боярами умертвили. И нету на Руси теперича государя законного, окромя Ивана Дмитрича, ему и надобно крест целовать. А иначе, мол, все под пятой короля Сигизмунда окажемся! И пущай они эту весть разнесут по всем деревням да селам окрест.

Вокруг одобрительно зашумели, всем понравился хитрый план атамана.

«Пора», – решил Данилко. В конце концов, чего ему бояться? На казачьем кругу каждый может высказаться, на то и вольница. А если Ивану Мартыновичу его мысли дельными покажутся, так, небось, еще и наградит.

И он бесстрашно шагнул в центр. Стащив с головы шапку, заткнул ее за кушак и выкрикнул:

– Правильно Степан сказывает, серчают на нас воронежцы. Ан не зря серчают-то! Почто мы так лютовали, братцы? На кой ляд коменданту набили в рот пороху да подожгли? Это ж сколько народу русского зазря погубили! Казнили всех без сана и возраста, и мужиков, и баб! Купцов вон богатых пограбили, а они б могли о нас добрые вести по земле-то разнести. Эх… Дык и церковники ноне нас благословлять не желают, потому как ты, Иван Мартыныч, из храма ихнего паникадило серебряное умыкнул да приказал из него стремена себе сделать. Да разве ж это дело богоугодное? Вот если б мы с местными добром да ласк…

Договорить он не успел. Заруцкий выхватил из-за пояса саблю и одним ударом разрубил Данилку от плеча до пояса. Кровь брызнула во все стороны, и казаки, тихо ахнув, невольно отшатнулись. Несчастный хорунжий дернулся, захрипел и повалился на землю.

Иван наклонился, сорвал пучок травы и неспешно вытер кровь с клинка. Нахмурился и грозно оглядел сход.

– А ну, кто еще поучит меня атаманить?!

Глава 3

Прошел месяц после венчания на царство. Дни текли монотонно и скучно. Петра будили ни свет ни заря и вели стоять заутреню. После нее он завтракал, переодевался в парадные одежды и два часа высиживал на троне, принимая иностранных послов. Это была чистейшая проформа, так как бояре вели переговоры сами, словно специально не обращая внимания на маленького царя.

В полдень снова служба в церкви, после нее обедали, и вся Москва погружалась в дневной сон. Петр никак не мог этого понять. Где ж видано, чтоб среди дня все придворные вповалку дрыхли на лавках?! Но вскоре он понял, что многовековые традиции так просто не отменишь. После сна – полдник, вечерня, ужин. И снова сон, на этот раз на всю ночь. Когда же они работают?!

Но сегодня, наконец, все закончится. Петр с самого утра не находил себе места от нетерпения, ожидая приезда Ферре. И вот теперь соперник стоял перед ним, а царь его с интересом разглядывал.

Петр сидел на миниатюрном троне, специально для него поставленном на возвышении в небольшой комнате, которую теперь называли Малым тронным залом. Стены, сводчатый потолок и подпирающие его колонны расписали золотыми узорами, царское место украсили бархатным балдахином с каменьями, лавки – бархатными же накидками и подушками. В результате получилась хоть и маленькая, но вполне солидная зала для приемов.

Перед Петром стояли бояре во главе с Шереметевым, позади них робко топтался юноша лет шестнадцати в скромном зеленом кафтане. За его спиной к двери прислонился Василий, который все последние месяцы не отходил от царя дальше, чем на несколько метров.

– Здрав будь, государь, – начал Шереметев и вместе со всеми поклонился в пол. – Наказывал ты надысь боярину Михайле Романову на Москву прибыть да пред твои светлые очи предстать. Повеленье твое сполнено, батюшка наш, с сим тебе и кланяемся.

Группа поддержки, как мысленно окрестил пришедших Петр, расступилась, и Михаил шагнул вперед. Снова отвесив поясной поклон, он замер, нерешительно глядя на царя.

«Н-да, – мысленно улыбнулся Петр, – и представить страшно, каково ему сейчас. Проигравший, побежденный. Небось, не меньше меня хотел главой „Наполеона“ стать. Ладно уж, прощу ему Катрин».

Он величественно кивнул Михаилу и махнул рукой остальным боярам:

– Ступайте.

Те переглянулись и потянулись к выходу, под притолокой, наклонив голову, остался стоять лишь Василий.

– И ти ступай, Вася, – приказал царь, и охранник тут же испарился, осторожно прикрыв за собой дверь.

Начинать разговор Петр не торопился. Он молча разглядывал гостя, наслаждаясь торжеством. Юноша был невысок, довольно бледен, лицо приятное, скромное, темные волосы слегка кудрявились, а на подбородке пробивалась первая поросль. Взгляд почти робкий, что совсем не похоже на Шарля Ферре…

Вдоволь порадовавшись унижению проигравшего соперника, Петр по-французски произнес:

– Здравствуйте, месье Ферре, как поживаете?

Михаил, хлопая глазами, безмолвно смотрел на царя.

– Не удивляйтесь, узнать вас было несложно.

Губы юноши слегка шевельнулись, и он торопливо перекрестился.

– Ну, хватит прикидываться, месье Ферре. Выглядит довольно глупо.

Неподдельная растерянность отразилась на лице Романова. Склонив голову набок, он вопросительно прошептал:

– Государь?

Петр почувствовал, что теряет терпение. Долго этот болван будет притворяться? Хотя странно, конечно, выглядит совершенно искренним. Он что, гениальный лицедей?

– Не беспокойтесь, я не держу на вас зла. Кстати, как дела у Катрин?

Михаил наконец обрел присутствие духа и, поклонившись, ответил:

– Прости, государь-батюшка, ты глаголешь на наречии, кое мне неведомо.

Пришла очередь Петра растеряться. Чтоб Ферре мог так чисто говорить по-русски, да еще приправлять свою речь старинными словами?! Он что, выучил язык за полгода? Не может такого быть! Даже ему, Петру, местное произношение нелегко далось, а ведь для него русский с детства почти родной. Бред какой-то. Ладно, сейчас проверим тебя, друг Шарль, держись!

– Сказивай, как зивешь.

Романов поклонился и тихо начал:

– Благодарствую, государь, слава Богу. Матушка моя, инокиня Марфа, в полном здравии, и за то, что Русь ты умирил, славит тебя ежечасно. Сестрица Татьяна осенью преставилась, уж сколько мы слез пролили, ну да что ж, воля Божья. А вот то лихо, что батюшка мой родимый в полоне у ляхов по сию пору. Как вспомню об нем, так словно в сердце рогатиной ткнет. А стоим мы в матушкином имении в селе Домнино, иже под Костромой.

Петр слушал, открыв рот. Ничего себе! И это говорит француз?! Ерунда полная. Получается, парень и правда Романов? А кто ж тогда Ферре?!

Он проворно соскользнул с трона и метнулся к столу писаря, занимавшему угол комнаты. Встал спиной к гостю, схватил перо и торопливо черкнул несколько слов по-французски. Подойдя к Михаилу, он протянул ему свиток. Тот посмотрел на написанное, огорченно вздохнул и пояснил:

– Прости, великий государь, грамоты-то я не разумею. Но, ежели твоя воля, матушке покажу, она смогет разобрать.

Земля ушла у Петра из-под ног. Этот странный парень даже не понял, что надпись сделана по-французски! Значит, он действительно Романов?! Как можно было так ошибиться?! Но где теперь искать проклятого Ферре?! В бессилии бухнувшись на трон, он махнул рукой – ступай, мол. Михаил поклонился и поспешно вышел. В ту же секунду дверь снова приоткрылась, и в проеме показалось узкое лицо какого-то дьяка. Царь в бешенстве вскочил, топнул ножкой и пискляво проорал:

– Во-он!

Дверь мгновенно захлопнулась, а Петр в отчаянии опустился на ступеньку перед троном. На глаза навернулись слезы. Проклятье! Где искать выход из компьютерной темницы? Как вернуться домой? Ответов на эти вопросы он не знал.

Встреча с Романовым стала для Петра потрясением. Он впал в уныние и не хотел ни с кем общаться. Бояре перепугались, созвали лекарей, но и их царь выгнал. Не желая никого видеть, он сидел в одиночестве, одни и те же мысли крутились в голове. Проклятый Жюно, это ж надо все так запутать!

Но постепенно первый шок прошел, и Петр начал рассуждать спокойнее. Может, он вообще неверно все понял и дело вовсе не в конкурсе? Ведь не могут же, в самом деле, его на столь долгий срок оторвать от дома, от работы. Впрочем, наверняка в виртуальном мире время течет по-другому, и в реальности прошел всего час-другой, максимум день. Да, вряд ли больше. Но он-то ощущает время как настоящее, значит, ему нужен отдых от компьютерной жизни, как они этого не понимают?! А вдруг о нем просто забыли?!

Нет-нет, нельзя падать духом. Необходимо действовать так, чтобы потом не стыдиться минутной слабости. Итак, что надо сделать, чтобы победить? Сейчас под его властью огромная полуразрушенная страна, ею можно управлять как душе угодно. Чем-то похоже на компьютерную игру, которой он увлекался в юности. Как бишь она называлась? Ах да, «Цивилизация». Там каждый игрок получает в свое распоряжение отдельное государство и должен его развить как можно лучше. Хм… А вдруг здесь то же самое? Что, если трон был не целью, а средством? И теперь Петр, пользуясь безграничной властью, должен вытащить Русь из разрухи и… Точно! Шарля тут нет, для него устроена такая же игра! «Прорыв» создал два одинаковых мира, и в каждом из них проходит испытание один соперник. Ферре тоже царь или король, и победит тот, кто первый достигнет процветания!

Так, стоп. Спокойно. А если это все же не виртуальность? Ведь за полгода пребывания здесь он ни разу не видел каких-либо багов, глюков или зависов. Да и может ли он заметить их, находясь внутри системы? Но как бы то ни было, выглядит здесь все как абсолютно реальный мир. Допустим, Жюно солгал, и дело вовсе не в руководстве проектом? Может, этот толстый пакостник вообще ни при чем? Конечно, он мог договориться с доктором, чтобы тот подключил Петра к «Прорыву», но как кадровик подстроил аварию? Впрочем, это и аварией-то назвать нельзя, ткнули чуток капотом. И все же Жюно никак не мог знать, что Петр пойдет именно в ту сторону, шагнет на дорогу, попадет в больницу…

Хорошо, предположим, толстяк не у дел, какой из этого вывод? Получается, все произошедшее вовсе не испытание?! Но что тогда? Открылся временной портал, а Петр, сам того не заметив, шагнул в него и превратился в младенца? Ну нет, полный бред. Методов путешествия во времени, тем более в чужом теле, пока не придумали. Или придумали? Возможно ли, чтоб был изобретен метод путешествия во времени и Петр об этом не знал? Маловероятно, но ведь не исключено, что это секретный проект. Еще бы, такой прорыв в технологиях! Вряд ли о нем будут кричать на каждом углу, предварительно не протестировав.

Что?! Прорыв? «Прорыв»! Конечно, неведомый суперкомпьютер с невероятными возможностями! Петр думал, что машина создала неотличимый от реальности виртуальный мир, но… Допустим, она создана для путешествий во времени, что тогда? Елки-палки, получается, им с Ферре уготована участь подопытных кроликов! Они попали в прошлое, и именно здесь и будет проходить испытание! А еще вероятнее, что конкурса и вовсе нет, а они с Шарлем просто выполняют функцию Белки и Стрелки… Не исключено, что «Прорыв» мог дать сбой, и он очутился здесь вообще по ошибке. Дьявол их побери, вот как во всем этом разобраться?!

Петр потряс головой, пытаясь привести мысли в порядок. Ему вдруг вспомнилось, как они с Патриком много раз спорили о путях развития России, обсуждали ошибки царей. Что могло бы быть, не случись того или иного… Хм, а ведь теперь есть замечательная возможность это проверить! Попытаться поднять страну, избежать потрясений и кровавых революций. Почему бы не попробовать? Ведь если сидеть и ждать, когда тебя отсюда вытащат, можно просто свихнуться. И упекут его охотники до трона в психушку, если, конечно, она здесь есть.

Окрыленный, он вскочил и заметался по опочивальне. Все, цель ясна. Что бы это ни было – виртуальность или реальное прошлое, запланированный «заброс» или ошибка, – плевать. Если он сможет сделать Русь могучей, это во всех случаях будет хорошо. Значит, теперь нужно придумать план развития и действовать, действовать, действовать!

Глава 4

Петр в очередной раз прогнал мамку и теперь, нервно шагая из угла в угол, размышлял. Ну почему, почему он не технарь, как тот же Ферре? Ни оружия нового внедрить, ни металлургию какую-нибудь продвинуть. Да и в экономике не силен. Н-да, с такими знаниями не разгуляешься.

Эх, как же сложно выстроить мало-мальски толковую программу действий! Это только в фантастических книгах все легко: какой-нибудь клерк-замухрышка, попав в прошлое, тут же перестраивает все по технологиям будущего и становится владыкой мира. А в жизни? Что он, Петр, знает о прогрессе? Он всего лишь пользователь таких привычных вещей, как телевидение, Интернет, автомобили, самолеты. Но ведь он понятия не имеет, как все это работает!

А местные жители? Они что, дураки, что ли? Нет, конечно. У них своя логика, свои устои, традиции, обычаи. И со всем этим он, Петр, знаком лишь по книгам. Единственное его преимущество – он знает, как будут развиваться события, кто и какие ошибки совершит. На этом и надо строить план действий.

Да, пусть он не силен в военном деле и смутно представляет, как устроен какой-нибудь двигатель, но развивать страну можно и по-другому – культурой, наукой, искусством. По крайней мере, в «Цивилизации» был и такой путь. А в других направлениях он попробует действовать, исходя из логики и знания истории. При этом все время помнить главное правило врачей – не навреди.

К вечеру Петр составил некое подобие плана и решил, что пора начинать. Он вышел из своих покоев, огляделся – Василий, как всегда, был тут: дремал на лавке, привалившись головой к стене. Рот приоткрыт, на конопатом лице капельки пота.

«Верный страж», – мысленно улыбнулся царь и потряс его за плечо.

Тот мгновенно вскочил, на лице появилось умильное выражение.

– Государь…

– Вась, Филимоску хочу, сыщи его мне.

– Да как же я тебя оставлю, батюшка Петр Федорыч…

– Ступай, меня вон стельцы охланяют, – кивнул царь на стоявших у следующей двери молодцов с бердышами.

Василий покорно вздохнул, поклонился и двинулся прочь, непрерывно оглядываясь.

Часом позже он явился пред светлые царские очи.

– Государь, Филимон дожидается твово слова.

Петр махнул рукой, дескать, веди. Василий пропустил писаря и уже хотел закрыть дверь, но Петр приказал:

– Не уходи.

Присев в кресло, он указал гостям на лавку, и те нерешительно уселись на самый краешек. Если Васька, не доверяя боярам, по-прежнему держался возле царя, то Филимон не видел его с весны и теперь сильно робел.

Петр приосанился и мысленно улыбнулся. Что ж, представление начинается.

– Василий, Филимон, – начал он торжественно, – вы были преданными стражами, когда мне угрожали напасти, будьте же верными слугами и ныне, когда я пребываю в спокойствии и счастии.

Он произнес эти слова с облегчением, уже не коверкая. Как же ему надоело прикидываться несмышленым малышом и ломать язык! Но открываться перед народом рано, уж слишком он пока одинок и беззащитен. Хотя голос и речь уже были настолько натренированы, что, будь они такими в прошлом, он наверняка мог бы вести какую-нибудь радиопередачу. Тьфу ты, в будущем! Петр невольно усмехнулся царившей в голове каше.

Между тем, услышав совершенно взрослую речь маленького царя, Филимон тихо ойкнул, соскользнул с лавки и через мгновение уже сидел на полу. Из-под задравшейся до колен рясы уморительно торчали тонкие ноги. Василий же, напротив, вскочил, ловя губами воздух, кадык его задрожал. Оба уставились на Петра в священном ужасе. Тот не выдержал и расхохотался:

– Что это с вами учинилось?

Первым опомнился Васька.

– Гос… Го-гос… – прокудахтал он и замер.

Петр, наконец, успокоился и заговорил серьезно:

– Вижу, дивитесь. Оно и правильно. Так ведайте ж, что послан я к вам самим Господом. Бог и Матерь его Пречистая по милости своей даровали вам меня, дабы обустроить землю Русскую в счастии и благости. Для дела сего надобны мне верные помощники, и я выбрал вас, поелику свою преданность показали многажды.

Охая и крестясь, Филимон поднялся, однако ноги его не держали. Он опустился на скамью, но тут же снова сполз на пол, упал на колени и слушал царя, уткнувшись носом в ковер. Василий же так и стоял столбом, не шевелясь и не произнося ни звука.

– Ну, полно, полно. Аль вы ране не ведали, что я не простой младенец?

– Диво дивное, – пробормотал Василий, истово перекрестился и плюхнулся на лавку.

Петр кивнул писарю:

– И ты садись. Вот что я вам скажу, слуги верные: открываться мне пред боярами покамест рано, надобно, чтоб они меня несмыслом видели. А мы с вами тем временем будем землю Русскую подымать.

Филимон, перебравшись на лавку, во все глаза смотрел на царя, губы его шевелились в безмолвной молитве. Наконец он очнулся и, прочистив горло, изрек:

– Сказывай, государь, мы за тобой хоть в пекло адово.

– Ну, туда нам без надобности, – улыбнулся Петр. – Тебе, Филимон, велю каждое утро являться ко мне и записывать, что я наказываю. И первое мое слово будет таким: сыщите мне на Москве всех лекарей да людей ученых, кои науки ведают. А в Немецкой слободе порасспрошайте про ихних таких же, пущай и за границею. Надобно нам как можно боле таких умников призвать и на Руси школы учинить да академии.

– Да какая ж ноне Немецкая слобода-то, батюшка? – удивился Василий. – Ее ж еще прошлогод ляхи пожгли.

Вот это новость! Петр был уверен, что иностранная деревня существовала в России аж с шестнадцатого века, и очень на нее рассчитывал.

– Хм… Но жители ж не погорели? Где они нынче?

– Да кто где, государь. Какие на Орбате отстроились, а иные у Поганых прудов[12].

– Вот к ним и ступай, покрутись там, выпей с ними да про умных сведай.

– Слушаю, батюшка Петр Федорыч, – поклонился Васька. – Да только как иноземцам к нам приехать? Все западные уезды ворогом заняты.

– Ты порасспрошай, а как приедут – это уж моя забота. А ты, Филимон, наших мастеров пригляди, они мне поболе чужих надобны.

– Все сделаю, как накажешь, государь.

– И помните: об том, что я вам открылся, никому ни слова покамест!

Что ж, начало положено. Приедут европейцы, соберутся наши умельцы, и пойдет дело. Наука поднимется, медицина разовьется, искусство светское…

«Надо же, наши, – усмехнулся про себя Петр. – Похоже, я уже считаю Русь своей родиной».

Но в первую очередь, конечно, необходимо покончить с войнами. Не вмешаться – так они продлятся несколько лет, причем Польше придется отдать Смоленск и Чернигов, а шведам – все русское побережье Балтики. Паршиво. Значит, нужно что-то поменять.

Петр настолько погрузился в свои думы, что не заметил, как вошел Пожарский. За ним показался Василий с бледным как смерть лицом. Дмитрий Михайлович поклонился по чину, в пол, и решительно заговорил:

– Государь, чегой-то Васька сказывает, будто ты не по-ребячьи глаголешь? Молю тебя, яви милость, покажись холопу верному во всей красе.

– Та-ак! – нахмурился Петр.

Хотя гнев такого малыша выглядел скорее уморительно, чем грозно, лицо Василия приобрело пунцовый цвет, он бросился на колени и уткнулся лбом в половицу.

– Не вели казнить, великий государь. Все для пользы твоей, батюшка. Ты ж мне наказ дал иноверцев кликать, а как я такое дело без хозяина осилю? Поруку даю, князь Дмитрий Михалыч человек честный, достойный, об деле твоем будет как о своем печься и нас не выдаст.

Ну, Васька, ну, болтун! Впрочем, Петр и сам собирался открыться Пожарскому: ему нужны сильные и верные сторонники.

– А то я не ведаю, – хмуро сказал он. – Садись, князь. А ты, Василий, ступай. Да дверь поплотнее притвори.

Охранник вскочил и, согнувшись в поклоне, задом вышел из комнаты. А Пожарский в удивлении потряс головой, словно отгонял наваждение.

– Так, значит, не соврал Васька?!

– Как видишь. Ладно, князь, коли мы теперь заодно, садись да сказывай, какие дела на Руси.

– Слава Богу, государь, – пряча улыбку, ответил Дмитрий Михайлович. – Я нонеча лишь из войска возвернулся, добрые вести привез. Отвоевали мы с князем Черкасским да воеводою Бутурлиным для твоей царской милости крепости Белую, Дорогобуж и Вязьму. Князь с государевым войском на Смоленск двинулся, а воеводу раненым свезли в Калугу.

Оп-па! Смоленск был как раз одним из первых пунктов в плане Петра! Если его отвоевать, поляки наверняка пойдут на переговоры, причем совсем не на тех условиях, что были в действительности.

Петр прекрасно помнил: захватив три крепости практически без боя, русские командиры уверились, что и Смоленск сдастся на милость победителя. А оттого просто взяли его в кольцо. И это при двенадцатитысячном войске! Ни штурма, ни подкопов. Даже артиллерию не потрудились подвести. А ведь внутри тогда было всего несколько сот защитников! Так и просидели наши четыре года под стенами, за это время половина войска разбежалась по домам. А вот ляхи не дремали, несколько раз прорывали осаду снаружи, пополняя гарнизон и запасы провизии.

Петр задумчиво посмотрел в окно на золотые маковки соборов. Да-а, надо исправлять дело. Сколько раз они с Патриком обсуждали это бездарное «сидение». Тот, помнится, говорил, что и осадные орудия не спасли бы русских. А вот посмотрим!

Так-так, а крепость Белая – это не та ли самая, где предок Лермонтова воевал? Ого, как интересно! Оторвавшись от созерцания куполов, Петр искоса взглянул на князя.

– В Белой вместе с литовцами наемные иноземцы были?

Пожарский взглянул с изумлением.

– Как же ты, батюшка, про то сведал-то? Я ж никому покамест не сказывал, вот только утрась в Москву въехал. Да, там полно немцев, мы их бельскими кличем. Били тебе челом, дабы принял ты их на государеву службу.

Проигнорировав вопрос, Петр приказал:

– Там среди прочих дóлжно быть Джорджу Лермонту. Вели сыскать и привести ко мне, поглядеть на него желаю.

Князь с удивлением кивнул, а Петр продолжил:

– А немцам ответствуй, мол, царь согласен, и накажи дать им жилье да жалованье. Ну а что на Москве деется?

– Дык я ж токмо приехал, батюшка Петр Федорыч, ничего покамест не ведаю. Разве что посольство из Персии прибыло. Шереметев велел послать им пять карет для торжественного въезда, вот мы у стен-то и встренулись. Разместили их в Китае, на богатых дворах, да пятерых толмачей придали. – Дмитрий Михайлович прислушался к колокольному звону за окном и вдруг лукаво усмехнулся: – Кабы ты их видел, великий государь, смешные – сил нет. Все с шарами на голове.

Царь в недоумении воззрился на Пожарского.

– С какими шарами?!

– Дык из тряпок. Аршин по десять, поди, на голову наматывают.

– А-а… Погодь, это шаха Аббаса, что ль, люди? – сообразил Петр. – И Ризу привезли?!

– Какую Ризу, государь?

– Ну ту, что в Грузии захватили… – начал было царь, но тут же опомнился.

«Боже, что я несу? Ее ж только лет через десять привезут!»[13]

– Ни про какую Ризу никто мне не сказывал, батюшка. А персы – да, от шаха Аббаса посланники. Изволишь их принять аль пущай бояре с ними бают?

– Невместно мне пока открываться, князь. Давайте уж сами. Они об союзе супротив турок просить будут, а он нам теперича без надобности. Вот если маленько попозжее…

– Ты что ж, сбираешься с османцами воевать? – изумился Пожарский.

– Нет, Дмитрий Михалыч, нонеча не с руки. Но опосля нам персы понадобятся. Ты скажи Шереметеву: в союзе совсем-то пущай не отказывает, ни «да», ни «нет» не ответствует, тянет время.

– Как прикажешь, великий государь.

– Шах Аббас силушку немалую имеет, Грузию с Арменией и с Ширваном у османов, вишь, умыкнул…

Юный царь задумчиво пожевал губами, разглядывая мысок маленького сапожка. Ох, что сейчас начнется! Он поднялся по ступенькам к своему трону, вскинул голову и в упор посмотрел на Пожарского.

– А теперича вот что, Дмитрий Михалыч: надобно нам с Польшей да Швецией замириться.

Князь отпрянул, на лице его застыло изумление.

– Как замириться, государь?! Да об чем ты?! Сказываю ж, три крепостицы у ляхов отобрали, Смоленск вот-вот возворотим!

– Как возворотим-то? Нешто вы туда осадные орудия подвели?

– Вот об этом не ведаю. Могет, и в Дорогобуже оставили… Крепостицы-то сами нам ворота отворяют.

– А коли в сей раз не отворят? Сколько ляхи продержатся?

– Ну-у… Небось, до весны-то сдюжат, а то и поболе.

– Дык к тому времени полвойска разбежится, в лагере зиму сидеть охотников мало. Да и урожай, поди, собирать надобно.

– Не сумлевайся, государь, по осени сдадутся ляхи.

– Нет, Дмитрий Михалыч, не сдадутся, а, супротив того, Сапега еще защитников приведет, – вздохнул Петр и задумался.

«Ну да, все, как и было в реальности, ничего не изменилось. Ладно, исправлю эти досадные ошибки – и Смоленск будет взят. А потом попробую надавить на короля Сигизмунда… Как? Чем я могу ему грозить? Что про него знаю? Он хочет посадить сына на русский престол. Что еще? У него много детей или, по крайней мере, будет много. Обожает жену, помнится, умрет от горя вскоре после ее смерти. Дети, жена… Кажется, у него через несколько месяцев должен родиться сын… И после этого королева заболеет. Вот на чем можно его подловить! Рискованно, конечно, но попробовать стоит. А когда с поляками мир будет подписан, можно союзом с ними и шведам угрожать».

Между тем князь в отчаянии воскликнул:

– Да почто ж нам мириться, коли ломим? Ляхи-то затребуют, чтоб Владислав ихний царем русским звался. И помыслить жутко, сраму не оберемся, батюшка!

– Пусть себе, – беззаботно махнул рукой Петр. – Нам нынче не о чести, а о выживании государства думать надобно. Вот обрастем жирком, поднакопим силенок – тогда и займемся прочим.

Пожарский с пунцовыми от стыда щеками стоял перед царем и качал головой. Это что ж малец удумал-то?! Нет, совершенно невозможно делать ляхам столь унизительные уступки!

Он решительно шагнул к трону.

– Воля твоя, государь, выслушай. Ты, хотя и Божий посланец, но дите малое, и в делах сих несмышлен. Дозволь боярам самим рассудить, не дай свершиться срамному миру.

– Чего ж ты, Дмитрий Михалыч, хочешь? Чтобы длилось великое шатание? Народу и без того едва не в половину убыло, дык и еще столько же на поле брани положить?! Я, хотя и в малом теле, но именем Господа сказываю. И все наперед ведаю.

– Да неужто? – Рот у Пожарского приоткрылся сам собой. – Нешто ты будущность видеть могешь?!

– Вестимо. Откуда ж иначе я про бельских немцев услыхал? И все не так ладно, как ты, князь, себе мыслишь. Вон, новгородцы уже шведскому королевичу присягнуть вздумали. Сказываю – коли нынче не замиримся, пять годов землю кровушкой русской поливать будем – и все одно Смоленск и Чернигов ляхам уступим.

Честное, открытое лицо князя помрачнело, зубы сжались, на скулах заходили желваки. Было ясно, что его раздирают сомнения: можно ли положиться на слово царя-младенца? Верить ли?

Петр сел на свой мини-трон и протянул ему руку:

– Поди сюда, Дмитрий Михалыч.

Тот опустился на колени на ступеньку, и лицо его теперь было прямо напротив лица царя. Сжав его запястье, Петр проникновенно сказал:

– Верь мне, князь, я токмо счастия для земли Русской желаю. Господь мне порукой – ничего худого не учиню.

Пожарский долго смотрел ему в глаза, потом медленно кивнул:

– Не сумлеваюсь, государь. И да поможет тебе Бог!

Облегченно вздохнув, Петр продолжил:

– Так что ступай да на Боярской думе настояние о мире обскажи. Пущай кондиции готовят. А мы с тобой на помощь князю Черкасскому двинемся да пушки с мортирами прихватим.

Пожарский недоверчиво мотнул головой.

– Ужель ты, государь, самолично на Смоленск пойдешь?

«Чтоб я упустил возможность посмотреть, как воюют в семнадцатом веке? Как на моих глазах меняется история? Да ни в жизнь!»

– Пойду, князь. Город нам ох как надобен, опосля его сдачи ляхи посговорчивее станут. А как возьмем его, так и двинешься к ним с кондициями.

– Худой из меня переговорщик-то, государь. Ты лучше Иван Михалыча пошли, Воротынского.

Петр кивнул: боярин ему нравился. То, как он повел себя, узнав о проделках жены и шурина, не могло не вызывать уважения.

– Добро. Пущай зайдет, сам его наставлю.

Пожарский вдруг усмехнулся в усы, тепло и ласково глядя на царя.

– Чего ты?

– Прости, государь, – пожал плечами князь. – Все никак не могу привыкнуть, что малец такие умные речи ведет.

Представив, как выглядит со стороны карапуз, поучающий государственного мужа, Петр рассмеялся весело и заливисто. Его звонкому смеху вторил могучий хохот Пожарского.

Глава 5

Вот уже две недели, как Ермолай Пугало присоединился к войску Заруцкого. Не то чтоб его манила казачья вольница, нет. Он предпочел бы остаться в Москве, но кто-то из товарищей мимоходом упомянул, что видел в городе Акимку Рыжего и Николу Роговца, собутыльников, с которыми Ермолай вломился в тот проклятый вечер в дом девчонки. Эх, а ведь он надеялся, что дружки его сгинули в пламени смуты…

И, в общем-то, пес бы с ними, не один Пугало в смутные времена насильничал, и ничего, все забыто и быльем поросло. Но слух прошел, будто кто-то из людей Пожарского ищет виновников смерти этой пигалицы. Да так ищет, что всех готов наизнанку вывернуть. Видать, сестрой ему та деваха приходилась, или еще кем. А люди у князя серьезные – найдут как пить дать. И тогда уж Ермолаю несдобровать. Эти двое, хоть и были в тот вечер с ним, сами в насилии не замазаны, спали сладким сном на печи, пока он измывался над девкой. А значит, расскажи они обо всем – им ничего не грозит. А вот ему головы точно не сносить.

Ну почему это происходит именно с ним? Что за напасть?! А тут еще приятель рассказал, что Акимка в кабаке спьяну трепался, будто днями ему кучу денег отвалят. Как пить дать хочет его, Ермолая, продать! Аспид! Ладно, еще поглядим, кто кого.

Нет, так оставлять нельзя, решать надо. Если Рыжий и в самом деле с людьми князя Пожарского надумал встретиться, то надо его остановить!

Акимку он нашел быстро. Подстерег бывшего дружка возле церкви Гавриила Архангела в Мясницах, когда тот из трактира возвращался и… А что сложного? Один удар ножом – и нет свидетеля.

Но мысль об опасности прочно засела в голове. Коли Рыжий с людьми князя снюхался, так и Роговец может. Нужно и его туда же… к праотцам.

Несколько дней Пугало бродил по Москве, шлялся от кабака к кабаку, пытаясь выследить Николу, однако все без толку, не нашел. Но и забыть про бывшего приятеля не мог: звериным чутьем чувствовал, что Роговец для него смертельно опасен. Эх, кабы не люди князя Пожарского…

Пришлось Ермолаю податься на юг. Он собрал с полсотни самых отъявленных головорезов и двинулся к Заруцкому.

Атаман с войском все еще стоял в Воронеже, дожидаясь Краснобая. Казаки заняли все свободные терема, благо их было немало: многие жители покинули свои дома, едва услышав о приближении Заруцкого. Те, кто не поместился в воронежских избах, разбили шатры прямо на улицах, отчего город теперь походил на табор. Иван принял Пугало с распростертыми объятиями, дал под его начало сорок человек и сделал сотником.

* * *

Август выдался холодным, над городом низко висели серые тучи, по улицам гуляли стылые ветра, и Ермолай в ожидании похода на Москву поспешил занять небольшую избенку возле церкви Успения. Но вскоре стало известно, что Баловень со своим войском застрял где-то под Вологдой, и Заруцкий решил идти без него.

Неподалеку от нового жилища Ермолая, на берегу реки Воронеж, стоял небольшой трактирчик. Хозяин, Федька Ухарь, хоть и ограбленный, но не павший духом, из города не уехал и продолжал наливать казакам доброго вина. Те его старания оценили и теперь платили за штоф звонкой монетой. Пугало, как и многие другие, повадился туда ходить, коротая промозглые вечера.

За два дня до выступления, решив, как всегда, промочить горло, Ермолай отправился в трактир. Подойдя к старенькому, скошенному на бок домишке с наскоро намалеванной вывеской «Кружало[14] у Федьки», он дернул на себя скрипучую дверь и ввалился в тепло натопленной комнаты. Завидев его, из-за прилавка подмигнул хозяин:

– Здорово, Ермолай!

– И тебе не хворать. – Пугало стянул с головы шапку.

– Озяб, небось?

– Да уж, студено. Где наши-то?

– А во-он, за печкой.

Но едва гость сделал пару шагов, как из угла послышалось:

– Ермолай! Пугало, ты, что ль?

Он обернулся: к нему, раскинув руки, спешил Гришка Хортиц.

– Здорово, братец!

Друзья обнялись.

– Ты откудова? Давно ль тут? – наседал Гришка.

– Со Спасова дня.

– Это как же мы не свиделись? А ну, давай к нам.

Он кивнул на длинный стол, заставленный штофами вина и плошками с закуской.

– Федька! – крикнул Ермолай. – Мне туды принесешь.

– Добро!

Гришка подвел его к столу и принялся знакомить с сидевшими за ним друзьями.

– Казачки, это Ермолай Пугало, сотник, с ним не пропадешь! А это Васька Луков, Петюня Шацкий, Николка Роговец, Лукьян Семенов…

Пугало впился взглядом в лицо одного из сидящих. Николка? Роговец? Твою ж мать! Как?! Ему из-за этого гада из Москвы пришлось бежать, и все ради того, чтоб нос к носу встретиться с ним в этом богом забытом кабаке?!

– Сидай, выпей с нами, друже, – загалдели казаки, хлопая Ермолая по плечу.

– Ха, да мы знаемся! – воскликнул Никола. – Здорово, братец. Выходит, тебя теперича Пугалом кличут? За это, что ль? Это тебя девка приложила?

Он выразительно ткнул пальцем в щеку Ермолая. Тот отшатнулся, потер шрам и процедил сквозь зубы:

– В бою саданули.

Роговец расхохотался на весь кабак, под кустистыми бровями лукаво блеснули карие глаза. Между тем подскочил целовальник, поставил на стол свечу в оловянном подсвечнике, штоф вина и оловянный же стакан. Ермолай с ходу плеснул себе полный и залпом выпил.

– Что за девка? – заинтересовался Гришка.

Пугало грозно уставился на Николу и, не глядя на Хортица, бросил:

– Попутал Роговец.

– Ну как же, как же, – залился тот, но, поймав взгляд бывшего приятеля, осекся. – А могет, и всамдель попутал.

– А пить-то ты горазд, Ермолка, – засмеялся молоденький казак, которого Хортиц назвал Лукьяном, – полон стакан кувыркнул махом.

Мысленно порадовавшись, что разговор перешел на другую тему, Пугало кивнул:

– Агась, мы могем.

– Давайте-ка, братцы, за здравие царя Ивана Дмитрича!

Казачки дружно подняли стаканы, выпили и загалдели. Шум, болтовня, стук посуды, смех… Лишь Ермолай сидел молча, прикидывая, насколько опасен для него Роговец. Нет, пожалуй, бояться нечего. Уж кто-кто, а Заруцкий за какую-то там девку корить не станет. Подумаешь, снасильничал, да у атамана в войске сплошь и рядом такое. Тогда почему душа волком воет, предупреждая об опасности?

– Давеча из Москвы прискакали, когда мои на воротах стояли, – услышал Пугало голос Гришки, – дык, сказывают, то послы от бояр к Иван Мартынычу.

– Прям послы? – недоверчиво спросил Никола, почесав бороду.

– Ну, прям не прям, а люди государевы. Поди, об замирении хлопотать станут. Так что, могет, братцы, и распустит нас атаман заместо похода-то.

– Ага, хрен им да редьку, – пьяно воскликнул Лукьян. – Какое замирение? Пожгем Москву, меха да шелка отымем, тогда и поглядим.

Ермолай нахмурился. Вот так так! Это что ж получается? Приехали чины московские, умаслят атамана, и все. Нагрянут люди Пожарского, те, что его ищут. Н-да, только он вздохнул свободно, а тут на тебе, новый поворот. И что теперь? Снова бежать? В Дикое Поле аль еще куда? Сколько ж можно?! Нет уж, кончать с Николкой надо, пока худого не случилось. Согласится Заруцкий или повесит послов, еще поглядим, а каждый день ходить, словно под топором… Проще порешить, и всего делов.

Застолье продолжалось уже часа три. Пугало захмелел, в голове шумело, дьявольски хотелось спать. Но уйти он не рискнул, а ну как Николка осмелеет, пока его нет, и проболтается Гришке и остальным.

И тут Роговец встал, похлопал Хортица по плечу:

– Ладно, братцы, идти мне надобно.

– Куды? Рано больно!

Но тот, не слушая, кинул на стол медяк и направился к двери.

– Погодь, Никола, я с тобой, – тут же подхватился Ермолай.

Они вышли, слегка пошатываясь, холодный ветер пахнул в лицо запахом далекого костра. Внизу, под крутым берегом, катились темные воды Воронежа.

– Ты, Ермолк, не боись, про девку ту убитую я молчок. – Язык у Роговца слегка заплетался.

– А то не ведаешь, что я ее не убивал. Сама удавилась.

– Сама-то сама, да не без твоей причастности.

– А кто меня подзуживал?! Давай, мол, неча робеть… А теперича незамазанным остаться хошь? Ты, Николка, не сумлевайся, коли меня потопишь, – вместе утопнем.

– Да уймись ты, сказываю ж – не проболтаюсь.

Но Ермолай на его слово полагаться не желал. И потому, когда кабак остался позади, осторожно огляделся. Дорога шла вдоль берега, вокруг темно и пусто: с наступлением вечера оставшиеся в крепости жители запирались в своих домах, чтобы не попасть под руку хмельным казакам. Сделав вид, что споткнулся, Пугало наклонился, выхватил из-за голенища нож и с размаху воткнул его в Роговца, целясь в грудь. Тот вскрикнул, схватился было за саблю, но обнажить ее не успел. Силы покинули Николу, глаза закрылись, и он мешком свалился к ногам убийцы. Вдруг послышался цокот копыт, и через мгновенье чей-то голос заорал из темноты:

– Эй, кто тут?

Ермолай взмок. Господи, если его застанут над телом казака… Но и здесь оставлять нельзя! Он схватил Роговца за ноги и потащил к берегу. Тут невысоко, ну да наплевать, лишь бы избавиться от проклятого трупа.

Сердце колотилось, пот заливал глаза, но действовал Пугало быстро. Ему понадобилось не больше полминуты, чтобы подтащить Николу к обрыву и сбросить вниз. Услышав спасительный всплеск, Ермолай повернулся и бросился бежать.

В просторной палате с расписными стенами на обитых дорогим червленым сукном лавках сидели два десятка бояр, окольничих и кравчих. В центре у стола восседал глава Боярской думы – Федор Иванович Шереметев. Сбоку приткнулся писарь, взятый с Крутицкого подворья.

Солнечный свет, преломляясь в ромбиках окон, отбрасывал разноцветные блики на потные лица думцев. Духота давила, мешала дышать. Каждый из них в этот жаркий полдень предпочел бы вздремнуть часок-другой, но дела государственной важности собрали их вместе.

Бояре спорили, произносили длинные речи, пытались в чем-то убедить друг друга. Лишь князь Пожарский молча сидел на скамье, погруженный в свои мысли.

Этим утром из Новгорода прискакали гонцы с известием, что часть горожан присягнула шведскому королевичу. Случилось то, что на днях предсказывал царь. Как он об этом проведал? Дмитрий Михайлович, будучи человеком осторожным, лично опросил гонцов, пытаясь понять, мог ли кто-то их опередить и привезти новость раньше. Те удивлялись, качали головой – нет, мол, скакали днем и ночью, лошадей загнали, и никто вперед поспеть не мог. Выведав, что и как, Пожарский понял: Петр рассказал ему о присяге новгородцев буквально через несколько часов после случившегося. Ну как тут не поверить в чудо?!

Младенец был найден в церкви, в доме Шереметева вокруг него постоянно происходили диковинные события, сам он в три года говорит и рассуждает, как взрослый, а теперь еще доказал, что и будущность видит. Про бельских немцев прознал, про Лермонта… Князь не поленился и это проверить – да, верно, среди сдавшихся иноземцев и в самом деле был такой. А шаховы послы? Пожарский встречался с ними на приеме, поинтересовался Ризой. И те подтвердили: при захвате Грузии у митрополита тамошнего внутри большого креста нашли кусок Ризы Господней. Вот зачем она им, басурманам? Приехали просить союза против османцев, так могли б и ее в подарок привезти. Не додумались. Впрочем, князь не постеснялся и намекнул этим тугодумам: вот если б шах Аббас сделал бы дар нашему царю… А какой дар может быть желаннее для православного государя, чем Риза? И вроде бы послы намек поняли.

Да-а, ну и малец! Как он мог все это знать заранее?! Никаких сомнений, он высшее существо! И знает, что и как для Руси лучше. Коли он сказал, что нужно договариваться о мире, значит, так тому и быть.

Князь отвлекся от своих мыслей и прислушался.

– Шведы да ляхи жмут немилосердно, – говорил между тем Воротынский, – Новгород, Старая Русса, Ладога под ними уже. А намедни из Воронежа человек прибежал, сказывает, Иван Заруцкий на Москву целится. А главная наша сила ушла к Смоленску, вот и Дмитрий Михалыч туды сбирается.

– Ужель и вправду, князь? – шевельнул потной бородой Мстиславский. – А мы-то как же от атамановых войск отбиваться будем? Был бы хоть Черкасский тут, так ведь и он в Смоленске.

– Не тревожься, Федор Иваныч. – Пожарский встал, шагнул к столу и оглядел обеспокоенные лица думцев. – Мы там стоять долго не станем, подгоним пушки с мортирами да возьмем ляхов с налету. А опосля того ваш черед – о замирении уговариваться.

– Ча-аво?! – возмутился Воротынский и с такой силой сжал посох, что пальцы покраснели. – Да в уме ль ты, князюшка?

– Коли крепость отобьем, туды гарнизон немалый надобен. А ежели война будет длиться, так, почитай, всех там оставлять. И некому Москву оборонять станется. Али хочешь отдаться Заруцкому, а, Иван Михалыч?

– Этот нас всех тут на колья посадит, – вздохнул Мстиславский. – Вона Федор Иваныч к Заруцкому людей своих отправлял, дык не вернулись. Так ежели ляхи на престол наш притязать не станут, можно и замириться, что помехой?

Со своего места поднялся высокий старик с длинной седой бородой – князь Иван Семенович Куракин, бывший еще полгода назад претендентом на престол.

– Неможно нам с ляхами о мире уговариваться! – громогласно объявил он, стукнув посохом о пол. – Не откажутся они Владислава свово царем кликать, а над нами насмехаются, варвары, дескать. Сколько они крови на земле нашей пролили за годы бедствий? Да и сами бедствия не с их ли помощи учинились? Как привели к нам самозванца лживого, так и началось лихо в государстве.

– Что ж, теперь до скончания мира за то их бить? – усмехнулся Пожарский. – Нет, бояре, воля ваша, но воевать нам доле невместно. Русь из развалин подымать надобно, а не землю кровушкой кропить. Опять же, у Заруцкого сила немалая, его еще надобно одолеть.

– Дельно говорит князь, – вступил статный боярин лет сорока, Иван Васильевич Голицын, старший брат которого томился в польском плену. – А в кондициях замирения пропишем, чтоб ляхи возвернули нам Филарета да братца мово, Ваську.

– Об Филарете с государем уговорено, – важно кивнул Шереметев. – Уж и грамотка ушла в Казенный приказ.

– А об Ваське что ж?

– Ну, Иван Васильич, сам ведаешь, денег-то в казне ноне уж больно мало.

– Дык я ж про то и глаголю: добавьте Ваську в кондиции, вот и не будет убытку. Ты сам-то, Федор Иваныч, об замирении как мыслишь?

Шереметев опустил голову, чтоб скрыть радостную улыбку. Это ж надо, он боялся, что Пожарский костьми ляжет, лишь бы не допустить мира, а тут сам князь об этом же хлопочет. Чудеса! И теперь, если грамотно подойти, враг оставит Старую Руссу, и солевой промысел возобновится. Это ж сколько дохода-то сразу прибудет!

– Слово Дмитрия Михалыча верное, замиренье нам надобно. И не токмо с ляхами, а и со шведами. И чтоб земли Новгородские да Псковские нам возвернули!

Он помолчал немного, вздохнул и добавил:

– Вот только не согласятся они…

– Не тревожьтесь, бояре, – улыбнулся Пожарский. – Вы об замирении порешите, а как ворогов уговорить, опосля измыслим. А теперь вот что: надобен нам в Смоленск второй воевода заместо раненого Михаилы Бутурлина.

Со своего места у противоположной стены поднялся широкоплечий, крепко сбитый бородач лет пятидесяти. Лицо его, казалось, кто-то собрал из нескольких: полные губы и мясистый нос совершенно не соответствовали пронзительному взгляду умных карих глаз. Это был князь Иван Федорович Троекуров, зять Филарета, один из помощников Пожарского в прошлогоднем московском походе.

– Чаю, я к сему делу могу быть гож, бояре.

Шереметев, пожевав губами, вопросительно взглянул на Пожарского:

– Что скажешь, князь?

– А чего ж, Иван Федорыч воин знатный, опытный, отрядом Угличским командовал. Мы с ним поладим.

– Добро, – важно кивнул регент.

Троекуров сел, пряча в усах удовлетворенную усмешку. Ну вот, теперь будет проще. И этот горе-правитель еще попляшет! Уж об этом Иван Федорович позаботится!

Он ненавидел Шереметева за то, что тот отрекся от их общего родственника, Михаила Романова, и переметнулся к Петьке-найденышу. Свои-то интересы смог соблюсти, регентом стал, а вот про него, Троекурова, позабыл. Даже боярства не дал! Пригрелся у мальцова горшка, распоряжается тут всем, словно царь! И думает, небось, что все спокойно это проглотят? А вот выкуси!

– Завтра спозаранку и отправляйся, Иван Федорыч, – замечтавшийся Троекуров вздрогнул, услышав голос Пожарского. – А вослед тебе и мы с государем.

Услышав это, Шереметев обомлел.

– Да неужто ты, Дмитрий Михалыч, царя-батюшку на осаду взять чаешь?!

Все загалдели, в удивлении переглядываясь, а Пожарский поднял руку.

– Ведаю, бояре, ваше беспокойство. Но то воля государева, и перечить ей неможно. Не тревожьтесь, за жизнь Петра Федорыча честью и головою своей отвечаю!

Троекуров мысленно потирал руки: под Смоленском царя достать будет несложно. На осаде и со взрослым-то что угодно случиться может, а тут малец. Заодно и самому князю крылья пообломаем, а то уж больно высоко взлетел. Ну а потом и Мишу на царство поставим. Уж он-то без щедрот своих не оставит!

Глава 6

Юный царь стоял на вершине насыпного вала, окружавшего центральную часть осадного лагеря, и с замиранием сердца смотрел на открывающуюся панораму. Позиция была на редкость удачной для наблюдения. Впереди высились стены и башни Смоленска, словно бы плывущие в предрассветном тумане, а в километре от них, ожидая команды на штурм, выстроились войска московитов: поблескивающее доспехами поместное ополчение, яркие пятна стрелецких полков, норовистые скакуны татарских лучников, казаки и стройные ряды немецкой пехоты. Вокруг горели десятки костров, отбрасывающих причудливый свет на ратников и шатры.

Петр никак не ожидал, что реальная осада – это так величественно и так страшно. Одно дело – читать про нее, смотреть документальные фильмы, развалившись с бутылкой пива на мягком диване, и совсем другое – самому находиться в гуще событий. Прибыв сюда и увидев эти стены – высоченные, крепкие, непробиваемые, – юный царь с трудом подавил в себе желание скомандовать отбой. Но потом, несколько справившись с волнением, рассудил здраво: это не замок нового времени, с бастионами и равелинами, который сложно взять с помощью одной артиллерии, а самая обычная средневековая крепость – просто башни и стены. У наших – пушки, мортиры, гауфницы, вполне способные пробить защиту поляков. Хотя и недооценивать врагов нельзя. У них пушек не меньше, вон стоят в три яруса, отсюда видно. Эх, сюда бы парочку хоть самых захудалых бомбардировщиков!

Ну ничего, справимся. Главное – сохранять спокойствие, положиться на Пожарского и других воевод да помогать им в меру сил своими историческими знаниями.

Едва приехав сюда, Петр сразу понял причину неудачной осады. От Пожарского это тоже не укрылось, и он устроил разнос прибывшему неделей раньше Троекурову.

– Что у вас тут деется?! – кричал князь. – Это война али гулянка?! Лагерь кое-как поставили, ратники туда-сюда шатаются, бражничают, деревни вон соседские пограбили!

Воевода, проглотив обиду, принялся исправлять положение, и вскоре все пришло в норму. У кромки леса, окружавшего город, разбили несколько лагерей из сотен шатров, которые русские называли ставками. Основные силы сосредоточились у восточной стены, напротив Авраамиевской и Заалтарной башен, несколько батарей было развернуто с запада от города и еще две – с севера, на противоположном берегу Днепра. Юг, защищенный валом, решили не трогать.

Пожарский готовил штурм по всем правилам военного искусства: расставил на подходах к Смоленску конные заставы, приказал начать бомбардировку города калеными ядрами, строить передвижные туры для орудий и рыть подземные галереи под стены, чтобы заложить в них порох.

Однако, когда до крепости копателям оставалось всего несколько десятков метров, осажденные обнаружили их через специальные слуховые туннели и взорвали подкопы. И открылся счет русским потерям, человек двадцать остались под завалами. А тех раненых, кого смогли вынести, устроили в большом шатре-госпитале, неподалеку от царского.

Решено было взрывать стену другим способом. Понимая, что враги настороже, Петр предложил отвлечь их внимание. Для этого с учетом направления ветра в лесу вырубили несколько больших полян, свалили в их центр деревья и с вечера подожгли. Ветер понес дым от раздувавшихся пожаров прямо на город. Одновременно с трех сторон по нему ударила артиллерия.

Рев канонады, вспышки залпов, режущий глаза дым, запахи пороха и горящего леса – все это сделало ночь поляков незабываемой. Защитники, которых и было-то всего несколько сотен, метались от башни к башне, укрывались за острыми зубцами, терли слезящиеся глаза, пытаясь рассмотреть, откуда идет опасность.

Внезапный взрыв сотряс землю, и Петру показалось, что покрытая копотью огромная стена пошатнулась. Через мгновение в отблесках огня стали видны трещины, пробежавшие по ней, словно молнии. Сработали взрывные ящики, которые люди Пожарского, пользуясь дымовой завесой, заложили в выдолбленные в стене ниши.

– Сейчас чоховские[15] бомбарды начнут… – Стоявший за спиной царя Васька отчаянно пытался переорать шум боя.

Он не успел договорить, как с жутким воем в стену врезалось громадное ядро. Потом еще одно, и еще… Казалось, это будет продолжаться бесконечно. Наконец, не выдержав напора, ослабленная трещинами стена рухнула, образовав пролом шириной в несколько метров. Грохот падающих камней перекрыл звуки артиллерии, на пару минут оглушив и поляков, и русских.

И теперь тысячи казаков, стрельцов, дворян и детей боярских, выстроившись в ряды, ожидали команды к штурму. Заливисто ржали лошади, в нетерпении топча копытами траву. Впереди войска на горячем вороном коне восседал князь Пожарский в кольчуге и шишаке.

Но вот ратники дружно опустились на колени, священники прочли молитву. Едва она закончилась, Петр увидел, как Дмитрий Михайлович махнул рукой. И тут же заиграл сигнальный рожок, застучали барабаны, взметнулись полковые знамена. Секундная заминка – и огромная армия медленно, словно нехотя, двинулась на приступ.

Юный царь, стоя на насыпи, с волнением смотрел, как передние ряды ускорились и перешли на бег. Через несколько минут и они, и Пожарский исчезли в туманных сумерках. Петр потряс головой, словно отгоняя наваждение. Неужели он видит это своими глазами? Настоящий, не киношный штурм Смоленска! Подумать только!

И вновь заработали пушки, с грохотом и свистом ядра выскакивали из закопченных дул и летели в сторону города, неся смерть и разрушения. Петр обернулся к Ваське, который в нетерпении приплясывал рядом, и прокричал:

– Хорошо!

– Государь, молю, изволь вернуться в шатер! – завопил в ответ тот. – Не видать же ниче, дымина-то! А тебя, батюшка, тута задеть могут!

– Сюда не долетает. Эх, как бы понять, выступил ли Черкасский!

– Вестимо, выступил, Петр Федорыч, не тревожься! И он, и Троекуров, и все остальные!

Царь улыбнулся: он видел, как хотелось его верному стражу поучаствовать в битве. Глаза у того горели, рыжие вихры топорщились во все стороны, он возбужденно притопывал, ни секунды не оставаясь на месте. И тут сквозь дым подкатились от крепости совсем другие звуки: крики, звон сабель, треск полевых пищалей.

– К пролому подошли! – заорал Васька, пытаясь перекричать бесконечный свист ядер. – В сечу вступили!

Петр отчаянно потер глаза. Слезы от дыма текли сами собой, становилось трудно дышать. Василий снова принялся уговаривать его вернуться в шатер, но царь отрицательно замотал головой:

– Почти рассвело.

В самом деле, с каждой минутой становилось все светлее, и вскоре с насыпи уже можно было видеть, что под стенами города идет жаркая драка. Гарнизон отчаянно бился, не давая наступающему войску пройти в пролом. Сверху и на тех, и на других с обеих сторон летели ядра, картечь, обломки кирпичей. В каменной пыли мелькали клинки, знамена, руки, головы, каждую секунду кто-то падал, убитый или раненый, и все поле боя перед брешью в стене за считаные минуты обагрилось кровью.

Вскоре у станов стали появляться первые раненые. Еще до битвы Петр приказал Пожарскому создать особый отряд, чтобы выносить раненых с поля боя. И теперь члены этой спасательной команды одного за другим приносили окровавленных, но живых ратников и укладывали их в «госпитале».

Взошло солнце и осветило беспощадную рубку яркими золотистыми лучами. В ту же секунду Васька повернулся к царю и восторженно завопил:

– Ломим, государь, ломим!

Прижав руки к груди, Петр смотрел, как с боем, медленно, но верно атакующие входят в крепость. Сотни ратников во главе с Пожарским уже скрылись в проломе, и царь открыл было рот для победного клича да так и застыл, заметив, что с юга в тыл русскому войску мчатся польские крылатые гусары.

– Господи боже, откуда они взялись?! – в замешательстве пробормотал Петр.

Васька, несмотря на грохот, услышал его. С ужасом вытаращившись на всадников, он ответил:

– Сии не из крепости. Видать, сквозь заставы пробились.

Петр растерянно огляделся: кого послать на помощь? Но лагерь был пуст, вокруг, ахая и сокрушенно качая головой, столпилась лишь сотня стрельцов-охранников да кто-то из раненых выглядывал из больничного шатра.

Между тем польская кавалерия, ощетинившись пиками, с разбегу врезалась во фланг русского войска. И хотя ратники успели ее заметить, но с ходу оказать достойного сопротивления не смогли. Послышались вопли, крики раненых, и воины заметались в растерянности. Что делать – то ли на приступ идти, то ли с гусарами биться?

В этот момент откуда-то сбоку выскочил еще один конный отряд. Впереди скакал молодой смуглый здоровяк, его длинные волосы развевались на ветру. Петр помертвел: с таким количеством кавалерии точно не справиться. Но всадники, размахивая саблями, врезались не в толпу растерявшихся русских пехотинцев, а в тыл гусарам. Те попытались развернуться, чтобы принять атаку, и оказались спиной к штурмующим. И только тут царь заметил, что новоприбывшие конники скакали под знаменами с изображением православных ликов. Он почувствовал такое облегчение, что ноги чуть не подкосились. Стрельцы радостно зашумели, а Василий, словно безумный, заорал:

– Братцы, глядите, наши-и!

– Кто это, Вась? – изумился Петр. – Откель взялися?!

– Резерв, государь. Полк князя Еншина, мурзина сына.

– Кого-о?!

– Сулешева. Отец его из Орды переметнулся.

Между тем бой у стены продолжался. И те и другие рубились отчаянно. У Петра заболели глаза, настолько часто то здесь, то там сверкали солнечные блики на окровавленных клинках. Всадники Сулешева размахивали саблями, гусары – длинными кончарами[16], пехотинцы стаскивали их на землю и добивали бердышами и палицами, кто-то стрелял из пищалей, лошади метались в толпе, взвивались на дыбы…

«Смешались в кучу кони, люди», – всплыло в голове у Петра.

– Батюшка царь! – раздалось рядом.

Он повернул голову: перед ним повалился на колени толстый краснощекий бородач с перепачканным копотью лицом. Подняв голову и пытаясь отдышаться, он выпалил:

– Князь Пожарский послал… меня, государь. Ваську кличет. Ранен он, помирает!

– Как?! – в один голос воскликнули царь и страж.

– Да, батюшка, – кивнул краснощекий, – из пищали в него саданули. Я было к нему, а он – ступай, мол, Ваську мово немедля приведи.

Василий недоверчиво нахмурился и воинственно шагнул к нему.

– А ты кто такой?

– Иван я, Козлов. Голова с полка воеводы Троекурова. Еле пробился к вам. Не сумлевайся, паря, меня всамдель князь Дмитрий Михалыч послал. Вот, перстень в поруку передал. Велел тебе со стрельцами, не мешкая, к нему прорываться, он возле смоленского арсенала лежит.

Козлов протянул Василию кольцо с красным камнем, тот взял его дрогнувшей рукой и молча кивнул.

– Евонный… – прошептал страж и в растерянности взглянул на царя.

Петр кивнул, глазами указал на шатер и шагнул внутрь. Васька, опустив руки, с лицом белее мела, тихо пошел за ним.

– Ступай, – тихо, но решительно сказал Петр, едва за ними опустился полог. – И стрельцов бери, князь пустое велеть не станет.

– Да как же я тебя оставлю-то, государь, – запротестовал было Василий, но тут же сник.

Губы его тряслись, на белесых ресницах дрожала непрошеная слеза: весть о скорой кончине Пожарского совершенно выбила беднягу из колеи.

– Не тревожься, ступай, – повторил царь. – Оставь мне пару дюжин, остальных уводи. Почто мне боле? А тебе люди надобны, Бог знает, скок князя искать придется.

– Коли в ставке не укроешься, никуда не пойду, – заупрямился страж.

– Добро. Пока не воротишься, буду тут дожидаться. Ну, ступай.

Васька упал на колени и поцеловал полу походного кафтана царя. Ему до холода в груди боязно было покидать своего маленького подопечного. Но там, в огне и дыму, умирал тот, кого он почитал больше родного отца. И страж, перекрестив напоследок Петра, поспешно вышел.

У ставки толпились стрельцы, вполголоса тревожно переговариваясь. Василий кивнул в сторону города и крикнул:

– Пошли, робята!

– За-а мной! – рявкнул сотник, и стрельцы горохом посыпались с насыпи.

Васька последний раз обернулся на царскую ставку – все спокойно. Охранники стоят рядом с шатром, а самого Петра не видать.

– Держит слово государь, – благодарно улыбнулся страж и переключился на предстоящую задачу.

А была она непроста. Спотыкаясь и падая, Василий и стрельцы бежали под огнем городской артиллерии, ядра свистели над головой, где-то впереди стрекотала картечь. Человек двадцать из отряда упали, не добежав до стены.

У пролома все еще шла жаркая битва. Гусары отчаянно размахивали кончарами и карабелами[17], пытаясь выбраться из гущи русского войска. Вот один из них ранил саблей казака, тот упал и тут же попал под копыта чьей-то лошади. С отвратительным хрустом треснул череп.

Василий сглотнул, чтобы подавить накатившую тошноту. Помочь бы! Но нет, задерживаться здесь нельзя. Князь хочет сказать что-то важное перед смертью, значит, нужно спешить. Протолкнувшись сквозь плотные ряды русских, он со стрельцами оказался у стены.

Пролом уже никто не защищал, бои с гарнизоном переместились в город. Васька вскарабкался на насыпь, образованную рухнувшими камнями. Вот он – Смоленск! Разгромленный, окровавленный – но уже почти наш! Сердце радостно забилось. Он оглянулся, но царской ставки не увидел, все вокруг застилал дым. И в это мгновение боль обожгла руку, скользнула к плечу. Василий схватился за рану – из-под пальцев медленно расплывалось красное пятно.

«Хорошо шуйца, не десница», – подумал царский страж и рванулся вперед.

Тут и там горели избы, завалы из пылающих бревен перегораживали проходы, город застилал сизый дым. Повсюду лежали убитые, корчились раненые. Размахивая саблями и бердышами, отстреливаясь из самопалов, стрельцы прокладывали себе дорогу на узких улочках города в поисках Пожарского. Чей-то клинок слегка достал Василия, но он, возбужденный битвой, даже не заметил этого.

Но вот поляков стало меньше, и вскоре отряд уже мог бежать беспрепятственно. Миновав очередной поворот, Васька в изумлении замер: невдалеке стоял князь Пожарский и уверенно отдавал приказы. Живой и почти невредимый.

Глава 7

Царь сидел в своем шатре, опустив голову. Как?! Как Пожарский может умереть?! Ведь ему же еще жить да жить в реальной истории! Служить Руси, воеводить… Выходит, все изменилось, потому что он, Петр, так неразумно вмешался? Зачем, зачем он задумал этот проклятый штурм?! Такого человека потерял! Если все это – испытание, то для результатов смерть князя станет огромным минусом, а если нет – и того хуже.

Его размышления прервали громкие крики и лязг оружия. Дурное предчувствие прокатилось в груди, ледяной рукой сжало сердце. Петр осторожно приоткрыл край полога и поначалу ничего не понял – перед глазами метались ноги, задницы. Он присел, чтобы лучше видеть, и обомлел: у ставки шла настоящая битва. Немногочисленные стрельцы стеной стояли у входа в царский шатер, а со всех сторон на них наседали иноземцы. Все вокруг окутывал дым, гораздо более густой, чем раньше. Врагов было намного больше, и охранники, как подкошенные, валились на землю.

Зажав рот ладонью, Петр заметался по шатру: куда спрятаться?! Схватил лежавший на походном сундуке кинжал и с размаху воткнул в ткань на противоположной от входа стороне – вдруг удастся выбраться? В нетерпении прильнул к дыре, глянул – и там бой! Господи, да это ж раненые бьются!

И точно – из больничного шатра один за другим появлялись окровавленные ратники. Шатаясь и едва держа оружие, они вступали в битву, чтобы даже не защитить государя, а просто ценой своих жизней хоть немного задержать врага – быть может, основные силы увидят опасность, придут на помощь и успеют спасти царя-батюшку! Но лагерь окутал густой дым, и трудно было надеяться, что кто-то от города сможет разглядеть, что здесь творится. Да и услышать крики о помощи в той мясорубке, что шла у стен Смоленска, было невозможно.

Кусая губы, Петр смотрел через узкую щель, как один за другим падают храбрые воины. Господи, сколько же у них силы духа! Это вовсе не те русские, какими он их воспринимал, живя в Париже. Совсем другой глубины люди! Такое самоотречение, такая преданность, что и слов не подберешь!

Не в силах смотреть на смерть заступников, он встал. Дьявол, как случилось, что ляхи напали именно в тот момент, когда у него почти нет охраны?! И, как назло, этот дым… Откуда он? Или… Да, все это не случайно. Его предали, и поляки специально пришли за ним. Что ж, пусть это конец, но вы, сволочи, увидите, как умеет умирать русский царь!

Он отряхнул кафтан и сел на свой походный трон. Сердце бешено колотилось, но подбородок упрямо поднимался вверх, а глаза смотрели гордо и смело. Через несколько мгновений чья-то рука откинула полог, в шатер влетел высокий, усатый поляк в кирасе поверх перепачканного кафтана и, увидев царя, радостно осклабился. Насмешливо поклонился и пропел:

– Ваше величество…

Вслед за ним в ставку ввалились с десяток человек в немецких одеждах, все в крови и в пыли, и… Козлов. Он кивнул на Петра и горделиво сказал усатому:

– Вот, пан Самборский, как князь и обещал, отдаю вам царя московского.

Тот кивнул и ответил:

– Благодарствую. А это тебе подарок от твоего князя!

И, резко взмахнув саблей, пронзил ею Козлова. Кровь брызнула во все стороны, и Петр с отвращением отвернулся. На его глазах впервые столь подло убивали человека. Пусть он и предатель, но к нападению был не готов. Звери!

В это мгновение другая мысль пришла ему в голову – а что за князь? Неужели Пожарский?! Быть не может!

Между тем один из стоявших у входа шагнул вперед.

– Что вы делаете, полковник?!

– Прошу не вмешиваться, пан Маржерет! Князю не нужны свидетели!

Петр во все глаза уставился на подошедшего. Батюшки, капитан Жак Маржерет! Неужто тот самый француз, служивший наемником еще у Годунова?! Седые волосы до плеч, бородка клинышком, на вид лет шестьдесят… Да, безусловно, он! А может, шанс еще есть? Нужно попытаться! Он приосанился и, величественно махнув рукой, громко произнес:

– Подойдите, мессир Жак Маржерет!

Это было сказано по-французски. Пораженный старик уставился на юного царя и невольно сделал шаг к нему. Откуда этот мальчик знает его?!

Петр удовлетворенно кивнул и продолжил:

– Я ждал вас, капитан. Да-да, именно так. Полагаю, вы слышали обо мне?

Стоявшие за спиной Маржерета удивленно зашушукались, из чего Петр сделал вывод, что они тоже французы и состоят под началом капитана.

– Конечно, слышал, ваше величество. Но я не думал, что в самом деле… Прошу простить.

Пан Самборский не понимал ни слова и в недоумении переводил взгляд с царя на француза. Заметив, как вытянулось лицо капитана, он занервничал.

– Что происходит, сударь? Нам надо спешить!

Тот мельком глянул на поляка и снова повернулся к Петру, разглядывая его с неподдельным удивлением. Неужели слухи правдивы?!

– Мне известно, что вы, мессир, год назад просились на русскую службу и не получили ответа, – продолжал юный царь. – Я читал ваше «Состояние великой державы» и должен сказать, что впечатлен. Моя страна описана с искренней симпатией. А посему я даю свое согласие и прошу вас возглавить работу по созданию в Москве полков иноземного строя.

Маржерет замер – этот малыш читал его работу?! Как?! И говорит, словно взрослый… И по-французски! Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова, потом все же взял себя в руки и с достоинством произнес:

– Это невозможно, сир. Теперь я служу польскому королю.

Петр грустно усмехнулся: ну, вот и все. Идея настолько поразить француза, чтобы тот перешел на его сторону, не сработала. Надеяться больше не на что.

Между тем Самборский, нервно прикусив губу, в нетерпении смотрел на Маржерета. Он видел, как в глазах француза удивление сменяется растерянностью и даже каким-то священным трепетом. Не может же этот маленький необразованный московит говорить по-французски?! Или это какой-то дьявольский заговор? Еще чуть-чуть, и проклятый малыш своим колдовством сделает из капитана послушную куклу! И все сорвется!

– Нет времени болтать, сударь, вот-вот подойдут московиты! – рявкнул пан. – У меня приказ привезти его в Варшаву живым или мертвым!

Снаружи раздались крики, и поляк побледнел.

– Московиты! Предупреждал я вас, пан болван! Что ж…

Одним прыжком он подскочил к царю и занес над ним саблю. Увы, сохранить самообладание Петру не удалось: он невольно зажмурился и втянул голову в плечи. Сердце стучало как бешеное, душу рвал холодный ужас. Все, конец!

Василий растерянно смотрел на Пожарского. Жив! Князь стоял возле дымящегося палисада, отдавая приказы конникам.

– Кузьма, скачи в лагерь, передай Молодцову, пущай перестанут метать. Город наш! Вы трое – с ним! Ты, Устин, сту…

– Дмитрий Михалыч! – завопил Васька и рванулся к князю.

Пожарский обернулся – на шишаке трещина, лицо в пыли, крови и копоти, а глаза сияют. Но тут же их свет померк, брови нахмурились.

– Ты чаво тут?! Где царь?!

Васька, на радостях забывший обо всем на свете, встал как вкопанный.

– Да как же, Дмитрий Михалыч, – в растерянности забормотал он. – От тебя человек пришел, сказывал, ты, мол, к себе кличешь. Кольцо вот порукой дал.

Страж поспешно выковырял из поясного мешочка перстень и протянул Пожарскому. Тот взглянул, поднял левую руку – на пальце красной звездочкой сверкнул рубин. Лицо его перекосилось.

– Липа, – процедил он и заорал: – Лошадей! В лагерь!

Два всадника тут же спешились, князь с Васькой вскочили на их коней и во весь опор помчались к царской ставке. Перемахнув через кучи битого кирпича в проломе, они оказались в ликующем войске, уже закончившем битву с крылатыми гусарами. Последние из них, израненные и ощипанные, спасаясь бегством, скакали на юг, туда, где не было русского лагеря. А за ними во весь опор неслись конники Сулешева.

– За мно-ой! – что есть мочи заорал Пожарский. – К царю!

Те, кто мог его слышать, устремились на восток, к шатрам. Праздновать победу было рано. Васька немилосердно лупил коня, изо всех сил подгоняя его. Скорее! Скорее! Сердце холодело, горло словно тисками сдавило. Петр Федорович! Господь милосердный, не дай случиться худому с Твоим посланцем!

Вот уже и насыпь перед царским шатром, а на ней… Боже, трупы стрельцов! Тех самых, что он оставил в охрану! Пожарский и Василий примчались к ставке одновременно. Спешились, Дмитрий Михайлович ринулся в шатер, а страж, кусая до крови губы, топтался среди десятков тел, наших и поляков. Что здесь произошло?! Ясно, что враг напал неожиданно…

– Никого, – тихо сказал вышедший из ставки Пожарский. – Пусто.

Услышав это, Васька упал на колени, поднял лицо к небу и отчаянно завыл:

– Господи-и-и!!

Князь, мельком осмотрев трупы, все понял. Между тем, к царскому шатру подбежали запыхавшиеся ратники.

– В погоню! – скомандовал Пожарский. – Черкасского сюда, Троекурова, Сулешева! Немедля!

Несколько человек бросились исполнять приказ, остальные заметались между шатрами. Василий встал и на подгибающихся ногах пошел куда глаза глядят. Споткнулся обо что-то, глянул – снова трупы. И здесь был бой, и здесь полегли наши, пытаясь спасти царя! А он – он в это время где-то ходил, выполняя лживое поручение. Охранник, твою мать! Не доглядел. Не уберег. Нет ему прощения!

– Ва-ась, – раздался откуда-то слева тоненький голосок.

Страж рывком обернулся – впереди, у чьей-то ставки, стоял в окружении иноземцев Петр и радостно улыбался. Васька ахнул. Бросился к нему, упал на колени, обнял его ножки и зарыдал…

Той же ночью, лежа на мягкой походной постели в своем шатре, Петр пытался привести мысли в порядок. План захвата царя теперь был совершенно ясен. Кто-то из наших, то ли будучи подкупленным поляками, то ли действуя по своей инициативе, известил врага о времени штурма. Безусловно, подготовились заранее – иначе откуда бы взяться копии перстня? Да и атака крылатых гусар наверняка была отвлекающим маневром. Князь, сказал Самборский. Знать бы, какой. Даже здесь, на осаде, князей немало, а сколько их сидит в Москве? Останься Козлов жив, дознаться, кто его хозяин, было бы несложно, но неведомый злодей и это предусмотрел. Н-да, враг хитер и опасен…

Мысли его снова и снова возвращались к событиям минувшего дня. Пожалуй, самого опасного за всю его жизнь. Конечно, немного стыдно за холодный, липкий страх, который буквально парализовал его в тот момент, но с другой стороны – кто бы не испугался, когда на него замахиваются саблей?

Снова и снова эта жуткая сцена вставала перед мысленным взором Петра.

… Он сидел на походном троне, от ужаса втянув голову в плечи, и ожидал неминуемой кончины. Свистнула, рассекая воздух, сабля польского пана, а потом раздался лязг металла. И ругань.

– Дьявол! Что вы себе позволяете, пан Маржерет?!

Петр разлепил веки и с невероятным облегчением увидел, что французский клинок преградил путь сабле Самборского. Тот, сверкая глазами, двинулся на капитана. Маржерет, ловко отразив пару ударов, сделал резкий выпад, и поляк рухнул к ногам Петра. Француз наклонился, поднял юного царя на руки и обернулся к соотечественникам. Те переглянулись, помялись и, наконец, один из них коротко кивнул, одобряя действия капитана.

– Быстрее, сир, – обратился Маржерет к Петру. – Здесь небезопасно. Я позабочусь о вас.

Юный царь внимательно посмотрел на капитана: не врет ли? Не попытается ли похитить его, усыпив бдительность сладкими речами? Маржерет махнул своим людям, и те выбежали из шатра. Через несколько мгновений Петр услышал голос одного из французов:

– Мы берем царя Московии под свою защиту, Панове.

Петр не сразу поверил в благие намерения соотечественников. Сомнения исчезли, когда они предложили ляхам забрать тяжелораненого пана Самборского и убираться. Те, прикинув, что их раз в десять меньше, вынуждены были согласиться.

Маржерет спрятал юного царя в одном из пустых шатров и самолично охранял до прихода русских. Он вышел лишь однажды, а вернувшись, сказал:

– Поздравляю вас со взятием Смоленска, сир. Похоже, ваши войска одержали сокрушительную победу.

– Благодарю. Но скажите же, мессир Маржерет, что заставило вас передумать? Ведь вы служили польскому королю.

– Вы, должно быть, считаете меня предателем, сир, – усмехнулся капитан. – Но нам не только было поручено доставить вас в Краков, но и обещано, что вы не пострадаете. Я не воюю с детьми. Когда пан Самборский закричал, что имеет приказ убить вас, я счел наш договор с королем расторгнутым. Но если ваше величество посчитает невозможным нанять меня после этого, я пойму и удалюсь во Францию.

– Вы спасли мне жизнь, мессир капитан, – улыбнулся царь, – и я не собираюсь брать назад свое предложение.

А потом… потом появились наши, и их радости при виде Петра не было предела. Глядя, как безмерно счастливы Пожарский, Васька, ратники, он сам прослезился от умиления и благодарности. За что они его так любят?

Петр ворочался с боку на бок и улыбался, прислушиваясь к звукам пира, доносившимся из всех шатров. Пусть, пусть люди празднуют, они заслужили…

Глава 8

– Ибо кто дает, тот получает, кто забывает себя, тот обретает, кто прощает, тому простится…

Речитатив пономаря убаюкивал лучше всякой колыбельной. Петр стоял, держа свечу в руках, и почти дремал. Что за охота, в самом деле, проводить службы в такую рань? Неужели они не знают, что в шесть утра лучше всего спится?

Он приоткрыл один глаз и оглядел сонные лица молящихся. Здесь, в полуразрушенном Никольском соборе Вязьмы, присутствовали и Пожарский, и Троекуров, и Васька, и только что приехавший Филимон. Оставив князя Черкасского обустраивать смоленский гарнизон, рать двинулась на восток, в столицу. Пожарский предпочел бы выступить на Новгород, пока армия на подъеме, но на Москву шло войско Заруцкого. Пришлось возвращаться.

Как вообще получилось, что у атамана хватает сил угрожать им? Ведь в реальности почти все казаки перешли на сторону царя благодаря подаркам, щедро посылаемым из столицы.

Петр украдкой почесал голову. Да, похоже, своим появлением и всем тем, что за этим последовало, он изменил историю, и теперь кое-что идет не так, как должно. Видимо, скаредный Шереметев не послал даров казакам, или их, ратовавших за Романова, не устроил молодой царь. Так или иначе, по донесениям, с Заруцким идут не меньше пяти тысяч человек. И если ничего не предпринять… Страшно подумать.

Несколько часов спустя Петр уже был в своих покоях – а в Вязьме его разместили в бывших воеводских палатах – и беседовал с Пожарским. В углу за столом пристроился Филимон с пером в руке. Верный Васька, как всегда, сидел под дверью.

Стоя на лавке у окна, столь узкого, что оно больше походило на бойницу, Петр задумчиво смотрел на Никольский собор. Облупившаяся, со сколами, краска стен, покореженная крыша, обрушившееся крылечко – печальное наследие польского завоевания. Позади храма высился деревянный частокол крепости.

Царь прижался лбом к слюдяному витражу. Как же надоело смотреть на эту разруху! Эйфория от победы поутихла, и теперь ему нестерпимо хотелось домой, в Париж. Телевидение, Интернет, социальные сети, автомобили, маркетинг казались здесь нереальными и даже смешными. Полно, да было ли все это? Вернее, будет ли?

Стоявший за его спиной Пожарский тихо кашлянул. Петр, очнувшись от горестных мыслей, обернулся. Хватит мечтать, пора возвращаться к реальности… если это она.

– Об чем ты сказывал-то, князь?

– Чую, батюшка мой, француз-то предателем могет оказаться. Зазря, что ль, его ляхи заслали? Лазутчик он Жигимонтовский, государь. Не могу забыть, скок он нам кровушки попортил. Ведь и Тушинцу служил, и Гонсевского выручил, когда того на Москве теснили.

– Нет, Дмитрий Михалыч, он мне жизнь спас.

– Так-то да, признаю – ныне вся Русь ему должна своим счастием.

Филимон, который всего час назад услышал от Васьки историю о приключениях царя, горячо закивал.

– И теперича будет у тебя во вспоможении, – продолжал Петр. – Надобно нам постоянное войско учинять.

Он слез с лавки и уселся на нее, аккуратно сложив ручки на коленях. Дмитрий Михайлович посмотрел на него и с недоумением воскликнул:

– Да почто ж, батюшка? Али наше худо? Вона как Смоленск с налету взяли.

– Сам посуди, князь, сколько у нас по спискам, тысяч пятнадцать? А всамдель сколько было? Среди дворян да детей боярских чуть не половина нетчиков. Иные супротив положенного токмо треть боевых холопов выставляют. А казаки? Глянь, уходят, когда бог на душу положит. Бражничают, крестьян грабят.

Упрямо мотнув головой, Пожарский пробормотал:

– Деньжищ-то сколько на постоянную рать надобно, где ж их взять-то?

– А вот пущай те, что сами воевать не хотят, подать на армию платят. А коли уклоняться станут, отымем поместья. Довольно спорить, Дмитрий Михалыч, как на Москву воротимся, сбирай-ка своих людей, кликни Маржерета да вместе и порешите, как это учинить.

– Воля твоя, государь. Только надобно хотя б у француза дознаться, кто тот князь, для которого Козлов-то старался.

– Спрашивал, не ведает он. И я ему верю. Будем сами искать.

Пожарский нервно прошелся по комнате и мрачно сказал:

– Жаль, Самборского не сыскали. Ума не приложу, как ляхи столь быстро его увезти сумели. Он бы мог много чего порассказать. Эх… На Троекурова я грешу, государь. Козлов евонным головой-то числился.

– А ты бы стал своего человека посылать, коли б предателем был? – усмехнулся Петр.

Мысль о Троекурове возникала и у него, но как это проверить? Не вздергивать же его, в самом деле, на дыбу! Тьфу, дикость. Слава богу, Петр все-таки современный человек, а не средневековый варвар. К тому же от пыток только хуже будет: невиновный сознается, и тогда настоящему предателю настанет раздолье.

– Сие и меня смущает, уж больно просто. – Дмитрий Михайлович задумчиво посмотрел на стоявший в углу высокий подсвечник на тридцать свечей. Лицо его просветлело, глаза загорелись, и он воскликнул: – Так ты ж, батюшка, будущность ведаешь! Значитца, должон видеть, кто супостат-то!

Юный царь замер. Ничего себе! И как ему выкручиваться? Он закашлялся и поспешно ответил:

– Я, князь, токмо человеческие деяния разумею. А диаволовы козни от меня сокрыты.

– Да неужто?! Выходит, сам Антихрист злодеем управляет?

Петр кивнул и задумался, теребя кушак нарядного кафтанчика. Если предателя не найти, он не остановится. Нет, так оставлять нельзя. Видно, не зря русские царскую охранку придумали. Сыск нужен, чтоб недовольных его правлением вылавливать, без этого никак.

– Ты вот что, Дмитрий Михалыч… Прикажи, чтоб за Троекуровым пригляд был. Коли он иуда, так, небось, как-то себя проявит. Приставь к нему человечка, пущай по пятам за ним ходит. И за всеми, с кем он беседовать станет, следите тоже. А как на Москву придем, велю Шереметеву, чтоб учинил приказ для сыску. Надобно нам службу особую, дабы прекратить заговоры, а то, гляжу, как со времен царя Бориса повелось, так и остановиться не могут.

Маленький царь сидел на скамье под оконцем-бойницей и снизу вверх с усмешкой поглядывал на Пожарского. А князь в который уже раз подивился несоответствию детского тела и взрослого разума.

– Службу так службу, как прикажешь, государь. Да только в стране такой развал, что многие и не скрываются. Вот хоть тот же Заруцкий – не таясь идет на столицу.

– Об атамане у меня имеется мыслишка, – подмигнул Петр и повернулся к писарю: – Скажи-ка, Филимош, есть у нас на Москве какой-нибудь юродивый али пророк? Такой, чтоб его предсказаниям все верили?

– Как не быть, батюшка Петр Федорыч, вестимо, есть. Старец Амвросий, об нем все ведают. Он и твое появление, государь, заранее увидел.

– Неужто? Что ж, добро. Ну-ка, кликни мне Ваську.

Через минуту страж уже стоял пред светлыми очами царя. Пожарский отошел в сторону, с любопытством глядя на них.

– Слушайте меня. – Петр спрыгнул с лавки и приблизился к столу. – Возвращайтесь теперича в Москву. Ты, Филимон, ступай к старцу и скажи, что было у меня видение: Заруцкого с Маринкой и Воренком схватили, самого атамана на кол посадили, а мальца повесили. А он, бедолага, из-за малого веса от удушья-то не помер, а так и висел на морозе, пока не замерз.

– Ох, батюшки, – ахнул писарь и тут же нахмурился. – И поделом ему, неча на царский престол облизываться!

– Да разве ж он виноват?! Дитя он малое, несмышленое, за него все Маринка с Заруцким решают. Я ведаю, что так и будет, но чаю вмешаться да поменять их судьбу. Да только мне он не поверит, потому и надобно Амвросия уговорить.

– Супостата уберечь от гибели хочешь? – не поверил Пожарский.

– Не тревожься, князь. Ежели дело выгорит, государству будет прибыль, а коли нет, то и не жить атаману. – Петр снова повернулся к Филимону: – Ты это старцу-то все обскажи, да будь поубедительнее, уж больно нам надобно, чтобы Амвросий не усомнился. А когда поверит, передай, мол, царь велит ему навстречу атаману отправляться и все тому пересказать. А ты, Вась, бери отряд да поезжай с ним, будешь охранять старца от лихих людей.

Филимон тщательно записывал все приказы, его перо тихо поскрипывало. Петр подошел к нему и задумался, постукивая атласным чеботом по половице. Хм… План, конечно, интересный, но, если Заруцкий согласится на задуманную авантюру, что делать с Мариной и ее сыном? Не вешать же их, в самом деле. Брр, и подумать-то об этом тошно. Нет уж, увольте, мы не звери, чтобы убивать детей. Значит, придется выдумывать что-то другое. Можно тайно передать мальчишку на воспитание в какую-нибудь семью, никто и знать не будет, что он претендент на престол. Да, пожалуй, это лучший выход.

Скрип пера стих, и Петр очнулся. Поманив пальцем Василия, он начал:

– Сопроводишь старца к Заруцкому и скажешь атаману, дескать, ты мой тайный посланец. Так что пущай он всех из горницы выгонит и с тобой глаз на глаз глаголет. А предлагать ты ему станешь вот что…

Все трое открыв рот слушали план юного царя. Когда он закончил, Пожарский в сомнении поскреб бороду.

– Сумлеваюсь я, государь, что он согласится.

– А вот поглядим, – подмигнул Петр и обернулся к Филимону с Василием: – С завтрева утра и поезжайте.

Верный страж насупился: отходить даже на шаг от юного хозяина было боязно – случая на осаде хватило. Царь подошел к нему и подергал за полу кафтана.

– Не тревожься, Вась, князь за мною присмотрит, покудова тебя не будет. Ты, главное, атамана уговори.

– Ступай, Вась, ступай, – улыбнулся Пожарский. – Грудью закрою государя и от наших супостатов, и от ляховских, от свейских.

Василий горестно вздохнул, поклонился и вышел. Князь мгновенно посерьезнел и повернулся к Петру:

– А со свеями-то что делать станем, государь?

Это был трудный вопрос. Петр прекрасно понимал, что шведский король умен и воинственен. Мало того, он прекрасный полководец или, по крайней мере, станет таковым через несколько лет. Недаром Наполеон считал его величайшим стратегом. Впрочем, им Густав будет позже, во время Тридцатилетней войны, а сейчас, пока король молод, может, не так он и страшен? Конечно, армия у него мощная, а характер – решительный, но разве нельзя попробовать с ним побороться? Допустим, не силой, а хитростью?

– А вот свеев так просто не возьмешь, – помедлив, сказал царь. – Особливо ежели они за стенами. Вот бы выманить их из Новгорода в какую-нибудь засаду да пострелять из пушек. – Петр мечтательно закатил глаза.

– Боюсь, государь, нам от сего добра-то не будет. Это ж их дробом придется расстреливать, значит, шагов на двести-триста подпускать придется. Коли дальше, то она бьет не сильней, чем снежинка на ветру. Как их так близко подманить, чтоб не заметили? Вот обычный бой и получится.

Петр, выслушав это, вперил взгляд в стену и задумался. Пожарский и Филимон почтительно молчали.

Та-ак, а если использовать шрапнель? Или ее еще не изобрели? Отличие там вроде небольшое, местным оружейникам вполне по силам будет. Главное – объяснить попонятнее.

– А шары пустые в формах литейных осилим сделать?

Князь кивнул, заинтересованно глядя на царя.

– Вестимо, батюшка, а почто они тебе?

– Дык слушай. Мы в них порох с дробом засыплем, и заткнем трубкой с медленным порохом, чтоб взрывалось на нужном расстоянии. Только пущай мастера такое железо сделают, чтоб выстрел из пушки выдерживало, а при взрыве на осколки разлеталось.

Интерес в глазах Пожарского сменился удивленным восхищением. По всему было видно, что идея князю понравилась.

– Ладно удумал, – выдохнул Дмитрий Михайлович. – Мы назовем его царским дробом.

Петр удовлетворенно кивнул. Да, это он удачно про шрапнель вспомнил. Но одной шрапнелью Густава не возьмешь. Нужно что-то еще. Швед реформирует армию и прославится в годы Тридцатилетней войны… Может, сыграть на опережение? Придумать какое-нибудь хитрое построение или оружие? Что в те времена было? В памяти всплыли слова: «Артиллерия – бог войны». А может… может, конную артиллерию? Она еще не скоро появится, но что мешает сделать ее сейчас? Да, мобильность армии может дать хороший бонус!

– Надобно нам, князь, чтоб пушечки наши полегче были да пошустрее. Тогда смогешь ты с ратью с места на место скоро переходить да появляться там, где ворог тебя увидать не чает.

Петр наклонился к столу, на котором лежало несколько чистых свитков. Обмакнув перо в чернила, он поспешно принялся что-то чертить. Филимон встал и почтительно пододвинул свой стул.

– Тележка, что ль, под пушки, государь? Такие у нас имеются.

Петр огорченно вздохнул, но тут же встрепенулся. Почему бы не воспользоваться помощью нынешних мастеров? Кто-кто, а пушкари на Руси знатные. Уже сейчас умудряются в пищалях нарезку делать да что-то наподобие клинового затвора придумали… Куда до них европейцам. Нужно только немного подсказать им, и все получится.

– Тележка-то тележка, князь, да не простая. Собери-ка ты мастеров пушечных самых лучших да обскажи им, что мне таковые учинить надобно. Будем к коням их цеплять. И пушкарей верхом усадим. Вот, гляди. – Царь ткнул пальцем в рисунок: – Эта ось должна быть из хорошего железа, чтоб не токмо дорогу выдерживала, но и выстрелов множество. Пущай умельцы поразмыслят, как учинить, чтоб с пушкой проще и быстрей в бою управляться можно было. Тут вот надобно что-то удумать, чтоб дуло поднимать. А здесь немного двигаться должно, дабы полегче наводилась.

Князь Пожарский долго изучал картинку, время от времени искоса поглядывая на царя. Наконец кивнул и ответил:

– Такое можно учинить. Спробуем.

Воодушевившись, Петр продолжил:

– Ты покамест полки создавай, князь, и учи их маршу да стрельбе. И чтоб не шатались туда-сюда, а токмо командиру своему подчинялись. На Москве за Сергием Радонежским вели для сего очистить поле. И пушкари пущай там свои пищали пробуют. А еще отряди в Новгород да по окрестностям лазутчиков да накажи им с местными слиться, чтоб неразличимы были. Устроим свеям гибридную войну.

– Какую, государь?! – В глазах Пожарского мелькнуло странное выражение, словно он заподозрил, что царь сошел с ума.

– Ну-у… – смутился Петр, изобразил в воздухе рукой замысловатую фигуру и продолжил: – В общем, пущай лазутчики твои распускают слухи в новгородских землях, дескать, свеи чают всех православных в свою веру еретическую насильно перекрестить. Мол, что они из-за того несколько сел уже пожгли. Мужиков-де, иже обращаться не пожелали, на кол посажали, баб тоже умертвили, а перед тем еще снасильничали. А детишек малых живьем побросали каких в костер, а иных в реку.

Увлекшись речью, Петр ходил туда-сюда, а князь завороженно следил за ним взглядом. Как же много идей у этого крохотного посланника! Филимон же и вовсе забыл записывать и замер с пером в руке, в священном трепете глядя на царя.

– А купцам пущай сказывают, мол, король свейский зело поиздержался и мыслит подати наложить на всех заморских торговцев. И часть товаров изъять на прокорм своего войска. Наемников немецких, штук двадцать, что в полоне, отпустите, велите своим там сказывать, будто русский царь втридорога платит. Авось те, кто послабее, сумлеваться станут, надобно ль задарма кровь свою проливать. Да, и несколько отрядов ногайцев и казаков снаряди туды, пущай ворогов за бороденки подергают: крупные войска стороной обходят, а тех, что поменьше аль от своих отбились, побивают. Надобно, чтоб свеи нос свой боялись из крепостей высунуть, большим-то войском по мелким делам особо не походишь, ни жратвы, ни фуража не напасешься.

Краем глаза царь видел, как Пожарский сел за стол, вынул перо из застывшей руки Филимона и самолично начал записывать его указания. И ведь молчит, не возражает, значит, он, Петр, все правильно говорит. Приятно.

Он замолчал. Князь, закончив писать, поднял на него удивленный взгляд.

– Ужель ты сам все это измыслил, государь?!

Важно кивнув, Петр плюхнулся в небольшое кресло, которое всюду таскали за ним, и поджал под себя ноги.

– Как думаешь, поможет нам это свеев одолеть?

– Вестимо, поможет, батюшка. Ох, какие ж намеренья-то у тебя необычные. Хитрец ты, великий государь. Могет, и с ляхами чего-нить похожее учинить?

– Воротынского надобно дождаться, – махнул рукой Петр. – Сам его наставлю, что Жигимонту сказывать.

Еще из Смоленска он послал гонцов за Иваном Михайловичем и другими членами посольства, которым надлежало отбыть в Польшу и Швецию для переговоров о мире.

– Могет, и прибыл он уже. Сведать, государь?

– Ступай.

Пожарский решительным шагом направился к двери, а Филимон, наконец очнувшийся, поспешно перекрестился и забормотал молитву.

Сентябрьский день клонился к закату. В комнату тенью проскользнула девка с косой до пояса, поклонилась в пол и принялась зажигать свечи. Петр невольно залюбовался ее гибкостью и грацией.

«Эх…»

Глава 9

Голова у Пугала болела уже третий день кряду. А все из-за того, что последнее время плохо спал ночами. Дурные предчувствия терзали его. Все чаще видел он во сне ту проклятую девицу, ее качающиеся пятки перед глазами, раздувшееся синее лицо с вывалившимся изо рта языком… Порой она оживала и грозила ему багровым пальцем: скоро, скоро придет возмездие! И если раньше Ермолай старался не обращать на это внимания, то теперь точно знал: она права.

А все дело в том, что вчера в трактире Хортиц обмолвился – в городе объявился Роговец. Услышав это, Пугало чуть со стула не упал – как?! Ведь он убил супостата, сбросил тело в реку! Увы, его тогда спугнули, и он не успел проверить, действительно ли Николка мертв. Ан нет, оказалось, жив, подлюка! И пока они с боями шли к Москве, поганец отлеживался в Воронеже, а теперь вот догнал их здесь.

Атаман с войском стоял в Одоеве, неподалеку от Тулы. Напав на город и разорив его, казаки, как обычно, заняли все жилье. Снова жители сбежали, оставив свои дома захватчикам, и снова те, кто в них не поместился, поставили шатры. Но теперь где-то, в одном из этих шатров, сидел Роговец, и Ермолай ломал голову, чем это может для него обернуться. Пожалуется атаману? Очень даже может быть. А вот что предпримет тот? На казака напасть – это тебе не местного зарубить. Вряд ли Иван Мартыныч такое оставит безнаказанным. Н-да, похоже, тикать отсюда надо, пока не поздно. На Низ уходить. Но как же жалко сбегать, когда вот она, Москва-то со своими богатствами, под боком уже. Проклятый Николка!

– Слышь, Ермолай.

Пугало вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял Сенька Богомол, хорунжий его сотни, которая этой ночью охраняла ворота Одоева.

– Чего тебе?

– Послы царские к Иван Мартынычу прибыли, мы их не пустили покамест. Кочма велел тебя кликнуть.

Ермолай нахмурился, тряхнул лохматой головой и вышел из караульни.

За воротами стояла крытая повозка, сопровождаемая небольшим конным отрядом. Пугало, тоже верхом, выехал к незваным гостям и гаркнул:

– Чего надобно?!

Вперед выдвинулся молодой парень. Факелы у ворот выхватили из темноты его растрепанные рыжие волосы, покрытое веснушками лицо…

– К Ивану Мартынычу с царской грамотой. Открывай!

– Еще чаво, больно атаману нужны ваши грамотки!

– А вот мы у него и спросим, – усмехнулся рыжий.

Никаких распоряжений на такой случай у Ермолая не было. Он нахмурился и протянул руку:

– Ладно, давай сюда. Сам отвезу.

Но посланец решительно покачал головой.

– Мне государь приказал самому с Иваном Мартынычем переговорить. И вон ему – тоже. – Он кивнул на повозку.

Пугало подъехал к ней и наклонился к оконцу. Дверца открылась, и он увидел седобородого старика с лицом испещренным морщинами. Ермолай, которому не раз приходилось видеть этого человека в Москве, с изумлением уставился на него.

– Старец Амвросий?!

Тот степенно кивнул. Сотник перевел взгляд на рыжего и задумался. Что может быть опасного в конопатом парне и блаженном старике? Да ничего! Только отряд отогнать надо.

Минуты две все молчали, лишь треск факелов да ржание лошадей нарушали тишину осеннего вечера.

– Окромя тебя и старца никого не пущу, – наконец изрек Ермолай, потирая ненавистный шрам. – Вели им, пущай отходят подальше от города, неча тут.

– Добро, – кивнул парень и, вернувшись к отряду, принялся тихо давать указания.

А Пугало, измученный сомнениями последних дней, наклонился к Амвросию.

– Ты, старче, будущность ведаешь, – негромко сказал он, – так скажи, что нас всех ждет?

Тот пристально посмотрел на него из-под косматых бровей и так же тихо ответил:

– Государству Московскому Богоданный венценосец зело поваден. И бысть нам, православным христианам, отныне в любви и соединении, и прежнего межусобства не чинить.

– Ты, чай, атамана приехал уговаривать? И что, согласится он али как?

– Ивашка-младенец, коего вы ныне царем величаете, и мать его, иже имеет дерзость царицею называться, падут смертью лютою. Так что негоже вам противиться, самое время податься под руку государеву. И ведаю: бысть посему.

– Эй, я готов, веди.

Ермолай обернулся: рядом с ним гарцевал рыжий. Еще раз внимательно оглядев гостя, сотник кивнул и дал знак открыть ворота. Они со скрипом распахнулись, и парень вслед за повозкой въехал в Одоев.

– Сенька, проводи их к Иван Мартынычу! – крикнул Пугало, а сам долго смотрел им вслед, мучительно размышляя.

От натопленной печи шел жар, лениво расползаясь по горнице. За накрытым столом сидели двое: Иван Заруцкий и Василий, посланец царя.

Исподлобья поглядывая на гостя, атаман размышлял. Эх, сколько ж времени потеряно! По-хорошему, надо было по весне на Москву идти, пока еще мальца того на царство не венчали. Но сил тогда было мало, и Заруцкий не рискнул. Все надеялся на подмогу, все ждал. А теперь что? Баловень вовсе не пришел, люди Самойлова, утихомиренные дарами и обещаниями царя, перешли на его сторону. Да и в Ивановом войске начались шатания, ежедневно то один, то другой есаул сообщал о сбежавших. Города и селения Тульского уезда целовали крест московскому государю и поднимались против атамана. Надо бы торопиться с наступлением, да куда там: даже вместе с теми, кого привел Косой, войско Заруцкого едва насчитывало три с половиной тысячи человек. На небольшие городки сил пока хватало, но на Москву с этим не пойдешь. Оставалось одно – сидеть в Одоеве и ждать Васковского с его сотнями. Вот атаман и сидел. И ждал. И дождался: теперь напротив него сидел государев посланник.

Заруцкий разлил по стопкам брагу и начал:

– Ну, сказывай, чего там твои бояре удумали?

– Не бояре, а сам царь, – возразил Василий.

– Ага, вестимо, кто ж еще. Думаешь, я не ведаю, что ваш царь не больше нашего?

– Государь у нас един, и, поелику он Божий посланец, так и в свои несовершенные лета мыслит получше нас с тобой.

– Ох, чую, бояре хитрость задумали, – усмехнулся Заруцкий и, подняв стопку, примирительно добавил: – Ладно, с Богом.

Выпив, Васька поудобнее устроился на лавке, прислонился к стене и сложил руки на груди.

– Слушать-то будешь аль нет?

Иван, хрустя соленым огурцом, кивнул.

– Царь Петр Федорыч готов тебе и твоим людям прощение даровать. И даже боле: воеводою тебя сделать. Вот только воеводство свое ты должон сам отвоевать.

– Это как же?

– А вот так. Наказывает тебе великий государь отбить донскими и запорожскими силами у османцев Азов и засесть там. А уж он тебя всемерно поддерживать станет, слать оружие, еду да питье. В общем, для казачков твоих довольствие. А возьмешь крепость – посадит царь тебя своею милостью воеводою на многие лета.

Заруцкий расхохотался весело и заразительно, изо рта на дубовый стол выпал непрожеванный кусочек огурца.

– Никак твой премудрый самодержец решил еще и с османцами воевать?

– А это не твоя печаль. Возьмешь Азов – будет тебе слава да богатство. Пойдешь на Москву – голову сложишь. Аль не слыхал, что старец Амвросий сказывал?

– Да ты, небось, подкупом аль силой его сюда притащил.

– Ты, Иван, людей совсем не разумеешь. Ужель не понял, что искренне он глаголал?

Подперев буйную голову рукой, атаман задумался. Да, в словах Амвросия сомневаться не приходилось, он человек известный и врать не станет. А значит, и в самом деле Маринку ждет смерть на Москве. Бог бы с ней, с Маринкой, но вот Ивашка, сын, к тому же кандидат в цари и его, Заруцкого, пропуск в лучшую жизнь. Может, и в самом деле не стоит идти на Москву, а сделать, как наказывает царь? Азов… А что, неужели он крепость не возьмет? С его-то силами, да еще по дороге, пока доберется до Низу, сколько присоединится. И запорожцев можно позвать на помощь. Конечно, придется постараться – Азов казаки уже брали, но чтоб засесть там…

– И что ж, ежели я отвечаю согласием? Как мне крепость оборонять, когда турецкий султан придет?

– Год просидишь там, и опасность минет. Поверь, опосля османцам не до тебя станет.

– Да, паря, доишь ты шибко, да молоко жидко. Неужто не боятся бояре, что я там другого государя посажу? – усмехнулся Иван.

– А вот это не сбудется. Ежели даешь добро на Азов, то Маринку с сыном надобно выдать.

– Что?! – Заруцкий вскочил, черные глаза загорелись грозно и страшно. – Да в уме ль ты, посланец?!

Он схватился за саблю, но Василий продолжал сидеть, сложив руки на груди, лишь веснушки чуть вспыхнули на его круглом лице.

– Погодь, Иван, не горячись. Головушкой своей покумекай. Князь Пожарский Смоленск взял да с войском на Москву воротился. С Польшей да Швецией со дня на день замиримся. Вся рать наша теперича супротив тебя встанет. Города да крепости уж государю новому присягнули. Нету у тебя надежи это все вспять оборотить. Тебе нынче одна дорога – на плаху, коли с царем-батюшкой не уговоришься.

– Да я тебя на куски изрублю!

– И что с того выгадаешь? Лишь опалу государеву. И кол, как старец Амвросий сказывает.

Атаман, внимательно посмотрев на Ваську, вдруг рассмеялся.

– А ты, погляжу, совсем бесстрашный. Любо! А то давай ко мне, есаулом поставлю.

Василий закатил глаза и обреченно махнул рукой: дескать, что с дураком разговаривать. А Заруцкий вернулся на свое место, разлил еще по чарке, махом опрокинул свою и задумался.

Да, хитер, конечно, царь, хочет опасного врага подальше от Москвы отослать, а заодно от соперника избавиться. Ан нет, государь премудрый, не выйдет. У нас тут свой венценосец имеется, не хуже тебя. И мы его не выдадим!

Он поднял на собеседника мутный взгляд и рявкнул:

– Ступай отсель! Понеже ты посол да при старце, худого тебе не сделаю, и на том Бога благодари.

Но Василий, неторопливо осушив свою чарку, упрямо покачал головой:

– Государь велел мне три дня тута оставаться. Мол, тебе, чтоб поразмыслить, время надобно.

– Ну уж нет, – снова разгорячился атаман. – Я здесь хозяин, а про твово Петьку и ведать не хочу. В ночь не погоню, а на рассвете, чтоб духу твоего в крепости не было! И боярам передай, что я Ивану Дмитричу вовек не изменю!

Глава 10

Конечно, Василий никуда не уехал. Полночи он просидел в кабаке, пытаясь сообразить, как уговорить Заруцкого. Государь, посланец Божий, доверил ему дело важное, а он назад с пустыми руками вернется? Вот уж нет!

Однако в голову ничего не шло. И так, и эдак вертел Васька, но ничего не придумал. Мрачный и злой, он к полуночи вернулся на постоялый двор и, решив, что утро вечера мудренее, завалился спать.

На рассвете следующего дня Василий уже стоял на заутрене в приделе святых мучеников Фрола и Лавра Сергиевской церкви. Раз сам ничего придумать не смог, авось Бог поможет. Он опустился на колени и принялся истово молиться за успех своего дела, за здоровье маленького царя и за упокой души любимой Настены.

Едва закончилась служба, как кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, Васька увидел казака, тот кивнул на дверь и поманил его за собой.

«От атамана, гнать из крепости будут», – подумал он.

Но ошибся. Выйдя на улицу, незнакомец прошептал:

– Отойдем-ка, покудова никто не услышал.

Один за другим они пошли вокруг церкви. Василий держался настороженно и украдкой поглядывал по сторонам, пытаясь угадать, что его ждет. Но никого, казалось, тут не было, лишь вдалеке спешил какой-то инок да баба в криво повязанном платке мела двор. Наконец незнакомец остановился под высоким дубом, тихо шелестевшим немногими бурыми листьями. Васька подошел и вопросительно уставился на казака.

– Ты, что ль, от государя будешь? – нетерпеливо спросил тот.

– Ну, я.

– Я Николка Роговец. Хочу тебе челобитье дать, поелику тут на правду надежи нет.

– Что ж, сказывай, – кивнул Васька.

– Есть у нас сотник, Ермолка Пугало, со шрамом на роже. А шрам этот с того, что в разрушные годы он снасильничал девку, а та ему черепком по морде-то и вдарила. И так-то худо, а она опосля еще и удавилась.

Василий замер, сердце глухо стукнуло и остановилось. Он сглотнул подступивший к горлу комок и хрипло спросил:

– Где это учинилось?

– В Ярославском уезде, – жарко зашептал Роговец, – мы там с ополчением стояли, аккурат на святого Матфея. Зашли втроем в избу к ней, пожрать попросили. Мы-то с приятелем опосля ушли, а Пугало остался. Потом сказывал нам во хмелю, мол, снасильничал ее да заснул, а она прям подле него на ленте своей и удавилася. Проснулся, дескать, утром, а пред очами ноги босые качаются. Девка-то больно хорошая, жаль ее.

Ни один мускул не дрогнул на лице Василия, хотя в душе бушевала такая буря, что он едва стоял на ногах. Сквозь шум в ушах он услышал собственный голос:

– Как звали девицу?

– Настасья, кажись.

Прислонившись к мокрому стволу, верный страж государев помолчал, восстанавливая дыхание.

– А чего ж раньше не донес?

Николка пожал плечами:

– Да как-то недосуг было, разбросала нас судьбинушка, думал, сгинул Ермолка в войне-то. Ан нет, на Успенье в Воронеже свиделись, и он на меня с ножом кинулся, дабы я про него не растрепал, да в реку сбросил. Вон, гля, плечо-то доселе замотано. Слава Богу, промахнулся – в грудь, стервец, метился.

– Понятно, – кивнул Василий. – Ладно, ступай с Богом. Сыщу я то Пугало.

– Верно, сыщешь? Ты не думай, я никого не боюсь, но все ж как-то… беспокойно.

Васька со злостью посмотрел на Роговца: доносчиков он не жаловал. Да и как знать, может, в смерти Настены этот казачок тоже виноват. Затылок вдруг заломило так, что на глазах невольно выступили слезы. Превозмогая боль, государев посланник кивнул:

– Не сумлевайся.

Всю ночь Пугало просидел на колченогом стуле в караульне, прикидывая, как ему поступить. Вставал, жадно пил, зачерпнув ковшом из кадушки студеную воду, и снова садился. Как оказалось, что за одно преступление его ищут на Москве, а за другое – здесь? Смерти он не боялся, но хотелось еще пожить. И потому напряженно думал, как выкрутиться. Ну вот что, что ему делать?! Бежать на юг? Или остаться и ждать, когда Роговец на него пожалуется? Но тут, он чувствовал, уже земля горит под ногами. Даже если Иван Мартынович не покарает, Николка может других подговорить. Или того хуже – перейдет Заруцкий, как предсказывал старец, под руку государеву, и что тогда? Люди Пожарского его, Ермолая, рано или поздно отыщут, к бабке не ходи. От них ни один атаман защитить не сможет. Князь высоко сидит, выше его только царь. Но у того свои заботы, с чего бы ему за всякую казачью голытьбу вступаться.

Если только не… Да! Верно! Нужно показать себя перед государем, совершить что-то такое, чтоб он благодарен был или даже по гроб жизни обязан, а о девке б и не вспомнил. А если что, и от Пожарского захотел бы защитить.

Ага, легко сказать, но это ж надо сначала придумать, а потом суметь исполнить. И доказательствами не забыть запастись, а то чужую славу всяк присвоить горазд. И посреди ночи ему в голову пришло простое решение. Ермолай даже рассмеялся – да, вот оно, то, что спасет его! Едва сдав караул и наплевав на заутреню, он вернулся в свою избу и заснул блаженным сном. Впервые за последние дни голова совсем не болела.

Проснувшись ближе к полудню, он сразу же направился к палатам Заруцкого, позади которых располагался двор, обнесенный деревянным частоколом. Пугало обошел терем и заметил неподалеку брошенную подводу. Он примостился под ней и стал наблюдать сквозь дыру в заборе. На улице было пусто, и его никто не заметил.

Ждать пришлось недолго. Через полчаса во дворе под яблонями появилась Марина, ведя за руку маленького Ивашку. Под покровительством Заруцкого она никого не боялась, гуляла без опаски, и Ермолай об этом знал. Отодвинув прогнившую доску, он протиснулся во двор и спрятался за стволом ближайшего дерева.

– Када ми подем в Моськву? – услышал он голос малыша.

– Вскорости, миленький мой, совсем вскорости, – ласково ответила Марина.

«Надо же, – удивился Пугало, – словно бы иной человек. Ни хладности, ни гонора».

Голоса приближались, Ермолай осторожно выглянул. Мальчик с матерью остановились в паре саженей от него, женщина вытащила полотняный платочек и наклонилась к сыну.

– Ну-кась… Чегой-то ты такой чумазый?

Словно тигр, Пугало выпрыгнул из своего убежища и с налету воткнул саблю в живот Марины. Слабо охнув, она осела на землю, в остановившемся взгляде застыло удивление. Глаза ребенка округлились от ужаса, он попытался закричать, но Ермолай успел зажать ему рот ладонью. Клинок со свистом рассек воздух, и малыш тихо повалился на пожухшие листья, ковром устилавшие двор. Под ним медленно растекалась липкая красная лужа.

Пугало перевел дыхание и огляделся – никого. Теперь нужно запастись доказательствами, чтобы государевы люди не усомнились, кто избавил царя от соперника на престол. Нагнувшись над телами, Ермолай бегло их осмотрел и заметил, как на мизинце мальчика блеснул крошечный перстенек. То, что надо! Он вырвал из мертвой руки Марины платок, одним движением ножа отсек пальчик, завернул его в полотно и сунул за пазуху.

Ну, все, дело сделано! Теперь надо найти царева посланника.

«Это ж в каком почете у государя я отныне буду! Небось, еще и наградит знатно!»

Воровато осмотревшись, Пугало перекрестился и метнулся к дыре в заборе.

На втором этаже постоялого двора Василий мерил комнату нервными шагами, уговаривая себя успокоиться. Деревянные половицы жалобно поскрипывали. Теперь ему стал известен виновник смерти Настены. Безусловно, это тот самый сотник со шрамом, что пропустил их со старцем вчера в Одоев. Он, Васька, видел его, стоял с ним лицом к лицу – и не знал! Не знал! Не знал! И не убил!

Ладно, поздно волосы-то на голове рвать. Нужно сообразить, как его найти. Можно сходить туда, вдруг негодяй все еще там? Или еще проще – отправиться к Заруцкому и спросить, кто вчера охранял ворота. Только ответит ли? К тому же атаман требует, чтобы он срочно убирался из города, наверняка скоро пришлет своих людей…

Словно в ответ на его мысли, дубовая дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ввалились казаки. Двое молча бросились к Ваське, схватили под руки, третий, видимо главный, вытащил из-за его пояса саблю и скомандовал:

– Пшел!

«Буйно они гостей выпроваживают», – усмехнулся про себя растерявшийся Василий.

Но поволокли его почему-то не к воротам, а к дому атамана. Втащили вверх по высокой лестнице, втолкнули в горницу и бросили на пол, к ногам Заруцкого. Старший отдал Ивану Васькину саблю, и тот бросил ее на стол, прямо среди плошек и сосудов. Один с грохотом упал на пол и разлетелся на мелкие кусочки.

Василий, оказавшийся на коленях, снизу вверх вопросительно взглянул на атамана. Вид у того был страшен: всклокоченные волосы, горящие лютой ненавистью глаза, раздувающиеся ноздри, перекошенное лицо.

– Во-он! – завопил Заруцкий, и казаков как ветром сдуло.

Иван подошел к пленнику, ухватил за грудки и рывком поставил на ноги.

– Ну, сказывай! – потребовал он, еле сдерживая ярость.

Васька растерялся еще больше.

– Об чем?

Атаман размахнулся и со всей силы ударил его кулаком по лицу. Василий с размаху влетел спиной в буфет и упал, на голову ему посыпалась глиняная посуда.

– Да ты что, ополоумел? – гневно завопил он, сидя на полу и размазывая по лицу хлынувшую из носа кровь.

– Сказывай, говорю, как Маринку с дитем убивал, сволочь! Я тебя на куски изрублю, паскуда, каждый палец по отрезаю!

Глаза у Васьки полезли на лоб – вот так новость!

– Не трогал я твою Маринку, – начал было он, но тут же получил сапогом в живот и задохнулся.

– Не трогал? – зашипел Заруцкий. – Ты давеча прибыл, а сегодня они оба умертвлены! И ты еще станешь лукавить?!

– Да возле моего постоялого двора твоя стража стоит, думаешь, я не ведаю?! Нешто они не видали, что я токмо на заутреню да обратно?!

Но атаман ничего не желал слушать. Глаза его сверкали злобой, и Василий понял, что жить ему осталось недолго.

«Нет, не могу я помереть, не отомстив Настениному обидчику!» – в отчаянии подумал он и закричал:

– Ладно, ладно. Хошь изрубить меня – изруби. Но прежде дозволь последнее желание, коли я приговоренный.

– А, так ты сознаешься, стервец?! – взвыл Заруцкий и снова двинулся на Василия.

– Ни в чем я не сознаюсь. Все одно зарубишь, тебе ж ведать не надобно, кто всамдель виноват. Вот – есть государев человек, ворог – значитца, он и убивец.

– Лжешь! Мне царева посланника казнить не с руки! – заорал атаман и вдруг горько усмехнулся: – Эх, Васька, Васька… Я ж тебя как дорогого гостя принимал, стол с тобой делил, а ты…

Василий с трудом встал, вытер окровавленные руки о кафтан.

– Негораздок ты, Иван. Сказываю ж, не трогал я Маринку с дитем! Я и не видал их даже.

Заруцкий вдруг притих, словно из него воздух выпустили, и в бессилии повалился на лавку.

– Ладно, – голос его звучал теперь глухо и устало, – сказывай свое желание.

– Хочу напоследок глаз на глаз повидаться с подручным твоим, Ермолаем Пугалом.

– На кой ляд он тебе?

– Дело у меня до него.

Атаман почесал вихрастую голову и ответил:

– Глаз на глаз не дам, мало ль чего ты удумал. А сюда, так и быть, приведут. Дозволяю. Эй, кто там есть?

Велев вбежавшим казакам разыскать Пугало, Иван прислонился к стене и закрыл глаза. Злость улетучилась, и его накрыла отчаянная горечь потери. Оба молчали. Васька искоса поглядывал на лежащую на столе саблю, но между ним и ею сидел Заруцкий. Что ж, придется обходиться без оружия, он эту гниду, что Настену сгубила, и голыми руками придушит.

Для обоих время тянулось нестерпимо долго. Наконец послышались тяжелые шаги, и в горницу шагнул Ермолай.

– Еле сыскали, – усмехнулся сопровождавший его казак и вышел.

Иван открыл глаза и неторопливо сказал:

– Заходь, сотник. Дверь притвори.

– Здорово, атаман.

Василий смотрел на врага, а в душе его поднималась буря. Увидел шрам на щеке Пугала… и потерял голову.

«Настена, моя Настена, как же ты билась, чтоб не даться этому паскуднику! Но куда ж тебе одолеть такого борова. Ну, ниче, я его за тебя…»

Он вскочил и со звериным ревом бросился на Ермолая, намертво вцепился ему в горло. Тот захрипел, стараясь оторвать от себя Васькины руки.

– Ты, сволочь, ты мою Настену снасильничал! Подыхай, стервец!

Они отчаянно боролись, Василий пытался задушить противника, а Пугало изворачивался и трясся, силясь освободиться. Заруцкий ошалело смотрел на них и вдруг увидел, как из-под кафтана Ермолая выпала окровавленная полотняная тряпка, в которую явно было что-то завернуто. У атамана потемнело в глазах: он узнал платок Марины. Одним прыжком он оказался рядом, оторвал Ваську от сотника и отбросил на лавку. Потом нагнулся, рывком развернул полотно… и глаза его полезли на лоб.

– Так это ты, паскуда?! – взревел Заруцкий страшным голосом. – Сынка мово загубил!

Пугало побелел как снег, а Василий потряс головой, пытаясь прийти в себя, и потянулся через стол к своему оружию.

– Постой, атаман… – забормотал Ермолай, – это ж не то… Я ж не…

Две сабли, Ивана и Василия, опустились на голову сотника одновременно.

Глава 11

Через высокие, с изящными решетками, окна лились снопы солнечного света. Они расписывали яркими бликами тронную залу королевского замка, играли на дубовой обшивке стен, завешанных гобеленами. Белыми искорками сверкали на огромных, свисающих на цепях серебряных люстрах, рассыпались по бесчисленным драгоценным камням на одеждах толпившихся вдоль стен придворных и стоявших в центре московских послов.

Перед гостями на возвышении в несколько ступеней, под бархатным балдахином с вытканными геральдическими орлами восседал на троне король Польский и Великий князь Литовский Сигизмунд Ваза.

Это был еще не старый, но уже начавший лысеть мужчина с длинными, слегка подкрученными кверху рыжеватыми усами и аккуратной бородой-эспаньолкой. Тонкими пальцами он изящно держал грамоту, переданную ему главой русского посольства Иваном Воротынским.

– Государство наше от начала содержится нами, вечными государями русскими, начиная от императора Августа… – с едва заметной усмешкой бормотал король, время от времени бросая взгляды на послов.

Закончив читать, он положил грамоту на бархатную подушечку, протянутую придворным, и обратился к гостям:

– Благодарю вас, господа послы. Мне приятно знать, что юный Петр Федорович пребывает в здравии и добром расположении духа.

Король намеренно не назвал Петра ни братом, как полагалось между монархами, ни царем. И Воротынский это заметил.

– Благодарствуем, ваше величество, – с достоинством поклонился боярин, сверкнув глазами. – Дозвольте заверить, что великий государь наш желает вам благополучия и процветания да посылает поздравления и дары к рождению сына вашего, королевича польского.

– Ну, это еще неизвестно, – рассмеялся Сигизмунд, – может статься, что и дочь – как Бог даст.

– Государю нашему, иже послан на землю свыше, это ведомо, ваше величество.

Светлые брови короля поползли вверх, и он насмешливо спросил:

– Даже так, господа послы? Что же еще ведомо юному Петру Федоровичу?

– Великий государь московский наказал передать, – ответил Иван Михайлович, и уголки его губ скривились в злорадной ухмылке, – дабы вы не тревожились, когда ее величество занеможет после разрешения от бремени. Ее величество беспременно оправится, хотя немочь ее попервоначалу и будет видеться опасной.

Побледнев, Сигизмунд отвернулся, настроение его мигом изменилось. Метнув взгляд на Воротынского, он произнес холодно:

– Благодарность Петру Федоровичу за заботу о моем семействе. Однако ж вы, господа послы, о мире приехали говорить?

– Именно так, ваше величество. Только прежде дозвольте нам отдохнуть после долгой дороги.

– Конечно. Размещайтесь, господа, будьте как дома. Через несколько дней я пришлю к вам своего секретаря, с ним и обсудите порядок переговоров.

Послы степенно поклонились и неспешно покинули тронную залу. Сигизмунд, знаком отпустив придворных и на ходу кивнув помощнику, пану Зборовскому, вышел через боковую арку.

Пройдя через несколько комнат, оба оказались в рабочем кабинете короля. Едва Зборовский закрыл дверь, как Сигизмунд нетерпеливо бросил:

– Следить за каждым из них! Видно, они вздумали отравить мою супругу, дабы сбылось их дурацкое пророчество. Чтоб ни один и близко к ней не подходил, головой за жизнь ее величества отвечаете!

В конце октября в Москву прибыли гонцы от Воротынского. Тот сообщал, что король Сигизмунд, впечатленный потерей Смоленска, а еще больше – предсказанным заранее рождением сына и последующей болезнью супруги, согласился на мир. Правда, Чернигов пришлось все-таки отдать полякам.

Петр с улыбкой читал послание боярина, вспоминая, как пару месяцев назад тот пришел к нему в Вязьме, такой степенный и важный, а на лице явно виделось: ну о чем с этим малышом разговаривать? Ему с няньками сидеть, а не с государственными мужами беседовать. И как потом Воротынский в изумлении замер и, кажется, даже начал икать.

Тогда-то Петр, ссылаясь на данное свыше знание, и объяснил ему свою идею. Пришлось приложить усилия, чтобы убедить в необходимости мира Ивана Михайловича, который был противником русско-польского сближения. Но в конце концов боярин согласился и все исполнил, как приказал Петр. И это возымело эффект.

«А иже при том были, – писал Воротынский, – теперича на нас глядят со страхом, ибо вся будущность сложилась в точности, как мы по твоему велению, государь, и глаголали. И по Варшаве-городу об тебе молва пошла, и по другим землям, да все в один голос сказывают, мол, покуда сей Божий посланник на Москве сидит, воевать с Русью невместно никому. А отсель мы ныне направляемся к королю свейскому Густаву и чаем его на мир по твоим кондициям уговорить, поелику об тебе, царь-батюшка, слух уже и до Стекольны[18] дошел».

Мир со Швецией беспокоил Петра даже больше, чем с поляками. Еще до осады Смоленска он часами ломал голову, пытаясь придумать, чем зацепить Густава. Рылся в памяти, чтобы найти хоть какие-то события, связанные с членами королевской семьи. Увы, единственное, что ему удалось вспомнить, – Эбба Стенбок, их родственница, умрет в следующем году. Он читал о ней давным-давно, а не забыл потому, что с Эббой был связан забавный случай: ее супруг, воюя с неким герцогом, неожиданно отдал богу душу, и герцог, захватив их замок, велел открыть гроб с покойником и выдернуть ему бороду, дабы убедиться, что тот действительно мертв.

Что ж, на худой конец, если король Густав будет упираться, сойдет и «пророчество» о смерти Эббы. Но одного примера маловато, нужны были еще, и чем больше, тем лучше. Однако сколько Петр ни напрягал память, ничего придумать не мог. Он уже почти пал духом, когда вспомнил учительницу, румынку по происхождению, любившую мучить подопечных примерами из истории своей родины. «Расцвет Трансильвании начался на рубеже тысяча шестьсот тринадцатого и четырнадцатого годов, когда пришел к власти князь Бетлен», – вспомнилась Петру фраза, которую она не раз повторяла. Значит, предыдущий правитель в это же время умер. Ну и что, что он не швед, если указать Густаву и на эту смерть, то два таких «предсказания» наверняка его впечатлят.

В том же разговоре с Воротынским в Вязьме царь поинтересовался – кто сейчас правит в Трансильвании? Иван Михайлович, почесав голову, ответил: кто-то из рода Батори, вот только кто точно, он не помнит. В результате было решено угрожать шведам союзом с поляками и сказать королю, что коли он на мир не пойдет, то его мать, сестру и брата ждет та же участь, что вскоре постигнет князя Батори и Эббу Стенбок.

Петр надеялся, что все это вкупе с планом, который начал воплощать Пожарский, подействует на Густава. Но ошибся. К концу осени пришла еще одна грамота от Воротынского, и на этот раз он сообщал, что его миссия не удалась. Увы, шведский король оказался не столь легковерным, как его польский собрат. Расстроенный царь приказал князю Дмитрию Михайловичу бросить все силы на создание боеспособного войска.

Всю зиму тренировались бойцы, изготовлялись пушки, лафеты, шрапнельные снаряды. Маржерет днем и ночью гонял полки, изматывая их до изнеможения, Пожарский контролировал подготовку войск и одного за другим отправлял лазутчиков в тыл врага, Шереметев потрясал бородой, вздымал руки к небу и кричал, что больше денег не даст, утешаясь, однако, возможным освобождением своих западных владений. В общем, все были при деле.

По весне рать под командованием Дмитрия Михайловича выступила к Новгороду. Вскоре стало заметно, что лазутчики постарались от души и принесли врагу немало хлопот. По их подстрекательству тут и там бунтовали против захватчиков городки и села, а некоторые и вовсе скинули шведов.

У князя Пожарского был план, разработанный вместе с Петром: им удалось заранее снестись с новгородцами и договориться, что при подходе царской рати те восстанут против захватчиков. Но все пошло наперекосяк, когда один из казачьих отрядов, коих немало промышляло во вражеском тылу, подстерег неподалеку от Новгорода шведский обоз. Расправившись с врагами, казаки облачились в их одежды и проникли в город. Ничего не подозревающая охрана пропустила их, и лихачи подпалили пороховой склад. При взрыве рухнул кусок стены, взлетели на воздух десятки домов, в которых размещались шведы. Вдохновившись этим, жители разом поднялись и, не дождавшись подхода Пожарского, устроили мятеж.

Увы, вскоре для его подавления в город прибыло шведское войско во главе с Якобом Делагарди. Таким образом, новгородцы, сами того не желая, поставили армию Пожарского в сложное положение.

Когда московская рать миновала Хрестцы, разведчики донесли, что крепость теперь охраняет не только гарнизон, но и большое войско Делагарди. Идти на штурм в таких условиях было равносильно самоубийству, поэтому Пожарский решил пойти на хитрость и выманить врага из Новгорода.

Не доходя двадцати верст до города, он повернул на юг, словно собирался обойти озеро Ильмень и осадить Старую Руссу. А Маржерет тем временем отправил в крепость несколько солдат под видом перебежчиков, якобы недовольных задержкой жалованья. Те, прибыв к Делагарди, рассказали, что русское войско растянулось на много верст вдоль восточного побережья озера, а плетущаяся в хвосте тяжелая артиллерия с небольшим отрядом обслуги сильно отстала. И шведский военачальник не устоял: он решил отбить осадные орудия московитов и тем обезопасить Новгород от штурма. Однако, не исключая возможности обмана, оставил несколько полков в крепости.

Пожарский же устроил противнику засаду и выбрал для этого поле, с двух сторон поросшее лесом. Когда разведчики донесли о приближении шведов, он приказал зарыть на подходе кожаные мешки с порохом и картечью. Рядом разбросали набитые той же «адовой смесью» деревянные чурки – их приготовили, выдолбив сердцевину. Тяжелые пушки с небольшим числом ратников изображали арьергард русской армии, столь привлекательный для врага.

Через сутки появились войска Делагарди. Они пересекли «минное поле» и, заметив на горизонте контуры огромных осадных орудий, устремились вперед. В этот момент с обеих сторон от кромки леса загрохотала «царским дробом» легкая артиллерия, быстро вывезенная русскими ратниками из укрытий. Шведы заметались, пытаясь понять, откуда идет смерть. На них полился настоящий огненный дождь: снаряды взрывались над головой и буквально выкашивали осколками и картечью плотные ряды солдат, сея ужас и панику. Кони шарахались из стороны в сторону, приводя в смятение и без того растерявшихся людей.

Воины рванулись было обратно, и тут земля под ними затряслась: то русские по знаку Пожарского подожгли фитили и взорвали заложенные ловушки, перекрывая врагу путь к отступлению. Несколько десятков взрывов прогремели один за другим, шведы падали как подкошенные. Обезумевшие солдаты опять развернулись и попали под новый залп. Обливаясь кровью и давя друг друга, они пытались найти спасение, а по ним снова и снова били легкие пушки.

И тут грохот выстрелов неожиданно смолк, и в какофонию воплей, стонов и ржания ворвались крики русской кавалерии, стремительно налетевшей на врага. Битва была яростной, но недолгой: шведы побежали, оставив на поле боя тысячи воинов убитыми и ранеными. Конница Пожарского преследовала разбитых врагов еще несколько верст, и в Новгород вернулось не более сотни уцелевших во главе с раненым полководцем.

Но праздновать победу Дмитрий Михайлович не спешил – заветная крепость по-прежнему находилась в руках противника. Теперь ее защищали несколько полков, и Пожарский не сомневался в успехе. Однако, подведя войско к крепости, русские с удивлением увидели, что над ней клубится черный дым, тут и там вздымаются столбы пламени. А в розовато-коричневой стене Детинца[19], рядом с Пречистенской башней, зияет пролом.

Оказалось, что после возвращения истрепанных остатков шведского войска мятеж в городе вспыхнул с новой силой. Вот тут-то государева рать и подоспела. Делагарди, видя, что судьба его войска висит на волоске, предпочел вывести его из города и отступил на запад. Ратники Пожарского без боя вошли в Новгород.

С этого времени советники стали активно склонять короля Густава к миру с Московией. Подрывная деятельность лазутчиков, волнения на занятых землях, потенциальный союз русских с Сигизмундом, слухи из Польши о сбывшихся пророчествах, смерть трансильванского князя, предсказанная Воротынским, неудачная осада шведами Тихвина и, наконец, потеря Новгорода – все это не располагало к продолжению войны.

В июне скончалась Эбба Стенбок, и это стало последней каплей для упрямого короля. В конце лета 1614 года в Москву прибыли шведские послы. После двухнедельных переговоров, во время которых Воротынский, стуча посохом, грозил союзом с датчанами и передачей датским купцам исключительных торговых прав. «Вы, господа, давеча им войну проиграли, вот и поглядим, как скоренько ихним торговцам надоест на Москву через ваши-то заставы ходить!» Мир наконец был подписан на условиях возвращения к довоенным позициям. Шведы оставили занятые города и вернули Русскому царству выход к Варяжскому морю.

Решилась и последняя проблема, отделяющая Русь от мира и спокойствия. Заруцкий, потеряв Марину с сыном, а вместе с ними и надежду на престол, вынужден был согласиться с предложением царя.

«Повезло», – невольно думал Петр о смерти маленького претендента, одновременно ужасаясь этой мысли.

Идея взятия Азова пришла ему в голову не случайно. Он прекрасно помнил, как обсуждал с Патриком так называемое «Азовское сидение», когда в 1637 году казаки взяли и в течение пяти лет удерживали крепость. Турки неоднократно осаждали ее в попытках вернуть потерянный город, но обороняющиеся стояли насмерть.

Петр знал, что в реальности защитникам пришлось оставить Азов, поскольку помощи от царя Михаила Федоровича они почти не получали. И надеялся, что тайно поддерживая Заруцкого, сможет умерить рвение турок и со временем присоединить город к Русскому царству. Чем бы ни было то, что происходит в его жизни – виртуальное ли испытание, реальное ли или просто какая-то ошибка, – но заполучить Азов, который в действительности отошел к Москве лишь через сотню лет, казалось очень заманчивым.

Между тем атаман, посовещавшись с государевыми людьми, двинулся с войском в Астрахань, откуда разослал гонцов к яицким и запорожским казакам с просьбой о помощи.

И Рождество Москва встречала, уже не имея явных врагов.

Часть третья

Глава 1

Карета мерно покачивалась, навевая сон. Летняя духота обволакивала, сквозь знойное марево виднелись вспаханные поля. Даже лошади, утомленные июньской жарой, не ржали, лишь устало цокали подковами по пыльной дороге. Петр покосился на Шереметева: разморенный боярин дремал, лоб под круглой тафьей взмок от пота, и время от времени круглые капли сползали по лоснящимся щекам, теряясь в густой бороде. Напротив, нелепо приоткрыв рот, спала мамка, невысокая грузная женщина в шелковом убрусе и платье-летнике.

Царский поезд возвращался с богомолья из Свято-Троицкого Сергиева монастыря. Впереди кареты, вяло перешучиваясь, брели в пыли дороги полсотни стрельцов.

Петр лениво смотрел в окошко, время от времени тяжело вздыхая. Как же жарко! Сейчас бы мороженого, но где ж его взять. И ведь никуда от этой духоты не денешься, приедешь домой – там ничуть не прохладнее. Даром что дворец новый приказал возвести, только ведь кондиционер там не установишь. Водопровод вон еле-еле осилили, и на том спасибо. Правда, Теремной (а именно так, не мудрствуя лукаво, Петр назвал дворец) построен из камня, и в нем чуть прохладнее, чем в старых деревянных палатах. Но все равно тяжко. Скорей бы зима, лед и… коньки.

* * *

Как-то морозным январским днем царский возок проезжал в Кремль по мосту через Неглинку. Светило солнце, скрипели полозья возка, весело поблескивала скованная льдом река… Тогда, глядя на нее, Петр вдруг вспомнил, как в детстве они с приятелями бегали на коньках, как во время путешествия по России знакомые затащили его на хоккей…

Тем же вечером он приказал изготовить себе коньки. И через три дня вся Москва сбежалась посмотреть, как юный царь на невиданных, привязанных к сапожкам полозьях скользит по льду Москвы-реки, обгоняя едущих вдоль берега всадников.

Поначалу Петр просто хотел покататься. Но когда неделей позже увидел на реке нескольких мальчишек с привязанными к валенкам коньками, ему пришло в голову, что спорт не меньше, чем культура, может развить страну. И он приказал организовать команды, которые самолично учил правилам хоккея, керлинга и даже столь популярных во Франции лыжных гонок. А с приходом тепла рассказал о футболе, теннисе, регби, баскетболе. Мальчишки и юноши с удовольствием пробовали свои силы в разных видах спорта.

Впрочем, это было далеко не единственным занятием юного царя. После установления мира дело наконец пошло, и задуманные им планы начали осуществляться. Сначала понемногу, со скрипом, но потом завертелось так, что он не успевал все контролировать.

Первыми по ставшим почти безопасными дорогам прибыли из Европы семь живописцев, которых Петр пригласил, чтобы устроить художественную школу. Поначалу эта затея была принята в Москве с настороженностью, но со временем прижилась. Глядя, как царь украшает стены покоев парсунами и пейзажами, придворные начали подражать ему, заказывать портреты и развешивать их в своих домах. А люди попроще, видя, какие деньги платит знать за ставшую модной живопись, стали отдавать детей в художественную школу.

За художниками последовали алхимики. Эти люди сочетали в себе знания по медицине, фармакологии, математике, и юный царь надеялся, что при правильной постановке дела они смогут стать основой научной школы. Так и случилось: едва освоив русский, иностранцы уже обучали московскую молодежь премудростям известных в Европе наук. Петр прилагал все усилия, чтобы образование стало модной тенденцией, показателем значимости в глазах царя, а значит, и государства.

«Глупых и негламотных на службу блать не стану!» – объявил он боярам, чем поверг их в настоящий шок.

Впрочем, не менее важным направлением Петр считал и медицину. Он приказал организовать лечебницы при крупных монастырях, где трудились обученные иностранными лекарями монахи. Сам же, как мог, объяснил необходимость гигиены, не забыл и про стерилизацию инструментов и перевязочных материалов при операциях. Да что там гигиена, он даже подал эскулапам идею гипсовых повязок при переломах.

За этими занятиями прошло полтора года. Все, казалось, смирились с Петром в роли царя, и никто больше на него не покушался, не пытался выкрасть. Жизнь текла активно, и порой, ложась спать, он ловил себя на мысли, что за весь день ни разу не вспомнил о Париже…

Уже подъезжали к Москве, когда до слуха царя донеслись разноголосые крики. Вид ему закрывала широкая спина кучера, и он выглянул в боковое окошко.

По обеим сторонам дороги теснились бревенчатые домишки, новые, но неказистые, окруженные частоколом. Высыпавшие на улицу слободские и посадские жители склонились в земном поклоне, а крестьяне попадали на колени перед царским величеством. Все они с интересом косились куда-то вперед, в ту сторону, куда направлялась карета. Стрельцы, шедшие впереди, примолкли и сбавили шаг.

«Уж не пожар ли?» – встревоженно подумал Петр, и в этот момент карета остановилась.

Шереметев встрепенулся и потер ладонями мясистое лицо.

– Что там? – требовательно крикнул он в окно.

Рядом тут же появился всадник и, пригнувшись, ответил:

– Толпа на дороге, Федор Иваныч.

– Чего хотят?

– Не ведаем.

Между тем голоса становились все громче, уже можно было различить крики:

– Пусти-ка, служивый!

– Челобитная батюшке-царю.

– Да нам только б маненько…

Петр наконец разглядел толпу мужиков, преградивших дорогу царскому поезду. Было их не меньше сотни – всклокоченные, бородатые, в светлых рубахах, подпоясанные кто кушаком, а кто и просто обрывком веревки, удивительно похожие друг на друга. Позади них стояли люди посолиднее, по виду посадские и торговцы. Обреченно вздохнув, Шереметев полез из кареты, и через несколько мгновений послышался его гневный голос:

– Чего вы тут, ироды?

– Бьем челом великому государю…

За все время царствования Петра такое было впервые. Конечно, челобитчики приходили в Кремль, но чтоб останавливать на дороге… Он с недоумением пожал плечами и принялся дергать дверцу кареты.

– Почто ж ты сам-то, батюшка, – заголосила проснувшаяся мамка. – А ну-кась, дай я отомкну.

Стремление все делать за него доводило Петра до бешенства. Сжав зубы, он распахнул дверь и спрыгнул в дорожную пыль. Рядом тут же материализовался Василий. Слез с коня и встал подле хозяина, всем своим видом показывая, что умрет, но не даст в обиду юного царя.

Петр сделал пару шагов вперед. И успел увидеть, как чернобородый мужичок, стоявший во главе толпы, с поклоном протянул Шереметеву челобитную. Тот взял ее двумя пальцами, на лице отразилась брезгливость. Боярин помахал свитком в воздухе, словно отгоняя дурной запах, и, не глядя, сунул его в руку подскочившего дьяка.

– Опосля почитаем ваше прошение, – ворчливо сказал Федор Иванович, – а теперича ступайте, мужики, ступайте.

По толпе пробежал возмущенный вздох, послышались недовольные возгласы:

– Нет уж, боярин, ты при нас прочти и ответствуй.

– Покажь челобитную царю-батюшке!

Петр решительно растолкал охрану и встал впереди стрельцов. Рядом тут же вырос Василий.

– Царь… Надежа-царь… – прошелестело в толпе, и все разом опустились на колени.

– Встаньте, люди доблые, – скомандовал царь, – и сказывайте, чего плосите.

Он уже не старался подделывать свою речь под детскую, лишь слегка картавил: ведь «официально» ему было пока лишь шесть лет. Поэтому он немного смягчал «р», словно добавлял в произношение французский акцент. Мужики поднялись, и чернобородый с поклоном ответил:

– Батюшка, вовсе нам жизни не стало. Уж так-то тяжко было в разрушное время, а все лучше, чем ноне. Вестимо ж, без соли и еды нет, с нею и рыбу с мясом на зиму готовим, и овощи всякие. А тут бояре уж такие подати соляные ввели заместо стрелецкой и ямской деньги… И солюшку-то, кормилицу нашу, купить неподъемно стало. В несносном ярме мы, обхудали вконец, и как до следующей весны протянуть, не ведаем. Да и у купцов торговлишка зачахла, и служилый люд стонет… Не осердись, государь, на моление наше, всем миром тебя просим – прикажи все по-старому возвернуть.

– Врешь! – в гневе вскричал Шереметев, брызгая слюной. – Соляная пошлина невелика совсем!

– Невелика?! – взвился чернобородый. – Аль не ты на ней, боярин, добреешь, покамест мы жилы надрываем?!

– Ах ты…

«Соляной бунт! – мысленно ахнул Петр. – Но как же? Ведь он должен быть лет через тридцать с лишним…

Выходит, история настолько ускорилась из-за того, что я со шведами и поляками мир приказал заключить раньше? Матерь Божья, какие еще сюрпризы меня ждут?!»

Он решительно топнул ножкой.

– Хватит! Федол Иваныч, ступай в калету. А ты… как звать тебя?

– Платошкой, царь-батюшка.

– Платон, а фамилия?

– Из сельца Гусево мы, милостивец.

– Слушай меня, Платон Гусев. Обещаюсь во всем лазоблаться и сделать, как для налода лучше. А тепелича ступайте с Богом.

По толпе пробежал уважительный шепоток. Гусев обернулся к соратникам, словно спрашивая совета, – со всех сторон ему утвердительно кивали мужики.

– Добро, государь. Мы рабы твои верные, как велишь, так и сделаем. Только ж и ты слово свое не нарушь.

Сев в карету, Петр отрезал:

– Плоясни все, Федол Иваныч, да виновных накажи.

– Накажу, батюшка, накажу, – усмехнулся в усы Шереметев.

Едва приехав в Теремной дворец, Петр велел позвать к себе Воротынского.

– Ну-ка, сказывай, Иван Михалыч, как народ живет-поживает?

– Дык ведь по-всякому, батюшка, – развел руками боярин. – Кто с утра до ночи пашет, так вроде и неплохо живет.

Филимон, сидевший за столом в углу комнаты и все тщательно записывающий, тихо крякнул.

– Про что ж мне мужички на дороге баяли? Мол, соляную подать бояре ввели и последние жилы из народа тянут? Сядь-ка, Иван Михалыч, да сказывай все по порядку.

Воротынский поклонился, степенно опустился в «мамкино» кресло и кивнул:

– Твоя правда, батюшка. Что до подати соляной, то она сильно по торговому люду да по мужикам бьет. Дык а что делать, деньга-то казне надобна.

– Они там, на дороге, еще сказывали, мол, бояре с подати той жиреют?

– Так ведь кто как, – пожал плечами Иван Михайлович. – Которые и впрямь, а иным одни убытки. Мне вот с нее никакого толку, соли-то у меня в волостях нету.

– А у кого есть?

– У Шереметева в Старой Руссе большой соляной промысел, у Телепнева тоже, у Строгановых, еще у кого-то, не вспомню уж. Вот они с той подати-то много-онько себе в торбы положили.

– Та-ак, – Петр сжал кулаки, – и кто ж тот умник, что удумал ее ввести?

– Дык ты ж и удумал, – удивился боярин. – Аль не с твово веленья Федор Иваныч ее учинил? Мол, царю-батюшке деньги надобны на школы да академии. На войны, опять же. Он сказывал, дескать, твой наказ сполняет.

Петр нахмурился, вспоминая. А ведь и верно! Года два назад, когда Шереметев в очередной раз объявил, что казна пуста, царь самолично явился к нему в кабинет требовать финансирования. Военные походы, реорганизация войска, наука, медицина, образование – за все нужно было платить. Боярин краснел, бледнел, но стоял на своем: денег нет, и все тут. Петр потерял терпение и, почти забыв о необходимости притворяться, отрезал:

– Найди, или ты больше не легент.

Вот после этого Федор Иванович и предложил поднять подати. Петр согласился. А куда было деваться? Одно только взятие Азова весной пятнадцатого года встало в немалые деньги. Заруцкий, тщательнейшим образом подготовленный, штурмом взял крепость и засел в ней с пятью тысячами казаков. Петр велел тайно посылать им оружие, продовольствие и вознаграждение, при этом бояре с ясными глазами уверяли посланцев османского султана, что царь не имеет отношения к деяниям негодяя-атамана. Помнится, тогда Петр забавлялся про себя, мол, похоже, у Руси традиция использовать «зеленых человечков», а вот теперь ему стало не до смеха. Он, значит, требовал денег, а Шереметев решил на этом поживиться? Не на редкие продукты налог ввел, а на соль, которой сам торгует и без которой народу никак не обойтись! Ну, подлец, ну, пройдоха, как же бессовестно использовал его, Петра! А он еще Шереметеву велел во всем разобраться… Поставил волка овец пасти! Да, обвел его вокруг пальца регент, словно он и в самом деле был неразумным ребенком!

С пунцовыми щеками Петр вскочил и принялся ходить из угла в угол. Вдоволь набегавшись, он остановился перед Воротынским.

– Уразумел я, Иван Михалыч, благодарствую. Ступай, буду думать.

– Ты уж, батюшка, всамдель бы к людям повернулся, вот оно ладно было б. Школы да по льду бегать с палками, оно, вестимо, надобно, да только и об народе недурно б поумышлять.

– Понял я, понял, – раздраженно отмахнулся Петр, и боярин убрался восвояси.

Постояв с минуту в раздумьях, царь повернулся к Филимону:

– Теперь ты давай сказывай.

– Об чем, батюшка?

– Да все об том же. Аль, думаешь, не видал я, как ты на Иван Михалыча хмыкал?

Писарь усмехнулся и пожал плечами.

– Что ж тут сказывать, надежа-царь, лихо приходится людишкам твоим. И впрямь обложили их бояре со всех сторон аки волков в охоте. Туда глянешь – такая подать, сюда – эдакая. Кругом пошлины на свободный-то люд, а те, кто в крепости, оброк да барщину тянут. И всем уж больно невмоготно.

– Но как-то ведь живут?

– Какие без семей, те в степь многие бегут, кто в Азов к Заруцкому, а кто в Дикое Поле. А ежели с детями, так их в кабалу вечную запродают, потому как кормить совсем невмочь.

Слушая писаря, Петр мрачнел на глазах. Какой же он идиот: положился на думцев! Увлекся военными и культурными преобразованиями, а до экономики руки так и не дошли. Тянул из казны последнее, мол, я царь, дайте мне денег, и все тут! Ну, не осел ли?

Ладно, хватит себя казнить, толку от этого… Да, сплоховал, но надо исправляться. Брать все в свои руки. Только ведь бояре костьми лягут, чтоб никаких новшеств не допустить и власть сохранить. В одиночку с ними бороться бессмысленно, тем более неизвестно, сколько времени осталось ему провести в этом мире. Вон Петр Первый всю жизнь положил, чтоб закостенелую Русь с места сдвинуть, а ведь было это на столетие позже. А сейчас местничество процветает, бояре друг другу за должности глотки рвут, а на остальное им плевать. Отменить бы его, и крепостное право заодно. Но как? Нет, такое он не потянет, еще свергнут да убьют, чего доброго. Вот если б были надежные помощники… Филимон и Васька жизни за него отдадут, да только толку от них, они люди маленькие. Воротынский, хоть и верный человек, но против своих вряд ли пойдет. Пожарский? Он, конечно, поддержит в случае чего, но у него и с войском забот выше крыши. Да, похоже, в экономической реформе союзников нет.

Однако и сидеть сложа руки нельзя, народ возмущается. Пока мужики настроены довольно мирно, но уж кому-кому, а Петру-то известно, чем кончился Соляной бунт. Подумать страшно, что может начаться через несколько дней. Впрочем… А что, мысль неплоха!

Филимон, все это время сидевший неподвижно и напряженно наблюдавший за царем, увидел его просветлевшее лицо и улыбнулся.

Глава 2

Надобно б нам с тобою, Василь Григорьич, что-то учинить, дабы и прибыли сохранить, и головы не лишиться.

– Это мы завсегда, – улыбнулся Телепнев. – Сказывай, что умышляешь.

– Так ведь штука-то простая, – снисходительно кивнул Шереметев, – всего-то и делов – книги разрядные подправить, чтоб чего лишнего не промелькнуло. Зазря, что ль, я твово братца в Казенный приказ пристроил?

Они сидели в старых палатах Федора Ивановича, которым он доверял намного больше, чем царскому дворцу. Уж здесь-то точно никто не подслушает, не то что в Теремном, где, того и гляди, попадешь с такими разговорами в лапы завистников. А завидовали боярину многие.

Но сейчас положение Шереметева могло пошатнуться, и он занервничал. А потому срочно вызвал Телепнева – оговорить, что следует предпринять.

– Почто тебе разрядные книги-то, Федор Иваныч? Кто в них глядит? – удивился думный дьяк.

– Э, не скажи, Василь Григорьич, не скажи. Один Бог ведает, как оно обернется-то. Вдруг царенок кому их проверить накажет? Благо, ноне он мне велел в этом деле разобраться, а ну как передумает?

Телепнев от души рассмеялся:

– Кто передумает, малец шестилетний?

– Ты, поди, его давно не видывал. Он хотя и мал ростом, но умишком-то горазд. Не поверишь, порой как взрослый сказывает. А глянет, бывает, так мороз по коже. Вот и ныне, сдается мне, замыслил он что-то.

Гость почтительно молчал, и Шереметев пояснил:

– Ответ на прошение то, кое людишки по дороге с богомолья нам подали, не велел в Челобитный приказ посылать. Время-то идет, чернь волнуется, а он и ухом не ведет. Как бы худого не вышло…

– Могет, позабыл просто? Чего с мальца-то взять?

Но боярин решительно покачал головой.

– Сумлительно. Ты, Василь Григорьич, пошли своих людей на улицы, пущай послушают, что там да как. Авось и сыщут зачинщиков этой треклятой челобитной. Там какой-то Платошка Гусев впереди всех выступал, да токмо мелок он для такого дела. Кто-то повыше за ним стоять должон.

– Дык Охранная изба на что? Не ты ль ее учинил для сыску таких вот заговорщиков?

– Нет, им нонеча не могу довериться. Сам сыщи. А этих, из Охранной избы, я покамест придерживаю, так, на всякий случай. Не нравится мне, когда пригляд за нами есть.

Хлебнув холодного можжевелового сбитня, Телепнев вытер усы и степенно кивнул:

– Добро, Федор Иваныч, не тревожься. Коли целью задаться, так там мно-ого сведать можно.

– А еще не худо бы намекнуть смердам-то, что, мол, боярин Шереметев не виноватый в соляной подати. А мутит, дескать, всем этим Иван Михалыч Воротынский. И пущай скажут, чает он, мол, царя малолетнего потравить да свово сынка на его место поставить.

Думный дьяк с удивлением взглянул на собеседника.

– Воротынский? Чем он тебе не гож?

– Да чую, вперед меня в регенты рвется. Все с царенком шушукается, а бог его ведает, об чем. А ну как и впрямь возжелает на мое место? Мне, Василий Григорьич, неможно к Петруше слишком близко кого подпускать. И так вон пес его верный ни на шаг не отходит.

– Это кто ж таков?

Шереметев вздохнул и задумчиво погладил бороду.

– А? Да Васька этот, коего князь Пожарский к Петруше приставил, когда его в церкви Успения нашли.

– Помню, – кивнул Телепнев. – Что ж, Федор Иваныч, задумку твою я уразумел. Пошлю Алешку Власова с робятами его, вмиг все сведают про зачинщиков, ну и про вину Воротынского, само собой, не запамятуют. А теперича пойду, недосуг мне.

– Ступай, Василь Григорьич, ступай. Да Ефимке, братцу твому, не забудь про разрядные книги наказать. Пущай все сделает, как надобно: мол, деньги все шли на царевы забавы, а мы вовсе ни при чем. Сам ведаешь, мы с тобой по одной плашке ходим. Коли мне соляные промыслы в вину поставят, так и тебя не обойдут. Ты ж прибытку-то с пошлины не многим меньше мово имеешь.

Думный дьяк проницательным взглядом посмотрел в глаза Шереметеву. Да, намек весьма прозрачен: не спасет он боярина, так тот его самого погубит. Придется с ним одну лямку тянуть, а не то… Страшный человек.

Между тем толпы народа, доведенного до крайней нищеты новыми пошлинами, осаждали Челобитный приказ в ожидании ответа на свое прошение. Увы, безрезультатно.

– Подите отсель, – ворчал тучный низенький дьяк, – не до вас царю-батюшке.

– А до кого ж? – возмущались люди.

– Боярам пособить он завсегда готов, а мы последние рубахи до дыр сносили, дык и ниче?!

– Никуда не уйдем, покудова государь грамоту не пришлет!

Но день за днем их ждал один и тот же ответ: нет ответа.

– Небось, забыл об нас самодержец по малолетству своему, – вздыхали одни.

– Аль Шереметев задурил царю голову да наплевал на наши чаяния, – кипели другие.

Обстановка накалялась.

– Боярам лишь бы свою деньгу не упустить, а до народа и делов нету.

– Неча ждать, робята, надобно в Кремль-город идти!

– Пожечь дворы бояр!

– Погодьте, други, царь обещался ответить непременно.

– Окстись, Макарка, уж которую седмицу ждем. Истинно сказывают, обманули его бояре.

– Пишите, мужички, еще челобитную, отнесем лично государю.

– Айда в Теремной дворец!

На том и порешили. Сочинили второе прошение, Платон Гусев, высунув от напряжения кончик языка, аккуратно вывел придуманный текст на грамотке, и двинулись в Кремль. По дороге разъясняли свои требования каждому встречному – торговцам и стрельцам, чернецам и ремесленникам, – и в результате многие присоединились к мятежной толпе. Были здесь и дворяне, под шумок надеющиеся вернуть потерянные во время Смуты блага, и купцы, задушенные налогами, и обнищавшие посадские, и церковники, радеющие за «исконную богобоязненность», и оголодавшие мужики, и крепостные. Кто-то тащил хоругви и иконы, кто-то – колья и бердыши. Разномастная толпа, шумя и колыхаясь, неумолимо приближалась к царскому дворцу.

Шереметев решительно двигался анфиладой комнат, толстые щеки его подпрыгивали на каждом шагу. Позади него шли четверо перепуганных бояр, пара окольничих и дьяков, дворцовая стража, челядь. Тут и там в углах крестились дородные тетки в темных одеждах.

– Пресвятая Богородица, помилуй нас, грешных.

– Святые угодники, чего ж деется-то…

– Ты, Федор Иваныч, уж замирись с ними, – задыхаясь от непривычно быстрой ходьбы, увещевал Мстиславский. – Бунт ведь…

– Пустое, – отмахнулся Шереметев. – Бьют челом, эка невидаль.

– За архимандритом-то послали?

– Без надобности покамест. Но государя пущай охраняют покрепче, мало ль чего.

– Ох-ох-ох, вона, как кричат. Царя им подавай. А в оконцах-то, в оконцах – тьма голов.

Пройдя через дворцовые сени в Грановитую палату, процессия миновала ее и пять минут спустя вышла на высокое крыльцо. Увидев бояр, толпа заволновалась, зашумела. Шереметев, вздернув бороду и раздувая ноздри, с важным видом повернул на лестницу, ведущую к паперти собора Святого Архистратига Михаила. Не разговаривать же, в самом деле, с этим сбродом с Красного крыльца – много чести!

Внизу, на площади перед дворцом, сколько хватало взгляда, разлилась людская толпа. Над нею, поблескивая на солнце, возвышались золотые маковки кремлевских соборов и колоколен. Чистое, на редкость синее небо придавало всей картине ощущение нереальности.

Федор Иванович остановился и, грозно насупив брови, выкрикнул:

– Как же это вы, мужичье, государев покой нарушаете? Почто пришли сюда с великим невежеством? Аль стряслось чего, нам неведомое?

Платон выступил вперед и с поклоном протянул грамотку.

– Бьем челом царю-батюшке, самодержцу Московскому. Опосля прошлого раза уж три седмицы минуло, вот и решились мы напомнить об прошении нашенском.

– Коли государь не ответствовал, значитца, такова его воля державная. Не вам ему пенять. Не гневите Бога, мужики, ступайте отсель.

Теперь уже насупился и Гусев. Исподлобья взглянув на Федора Ивановича, он открыл было рот, но тут из-за его спины протиснулся высокий купец в бордовом кафтане и с угрозой в голосе воскликнул:

– Прими челобитную, боярин! Мы терпеть-то горазды, тянули лямку сколь могли, ноне же совсем невмоготно стало. А государь самолично обещался все прояснить да жизнь нам полегчить.

– А ты кто таков? – стрельнул на него глазами Федор Иванович.

– Иван Ларионов я, сын Соколов. Купчишка балахнинский.

Шереметев кивнул стрельцу-охраннику, тот сбежал по лестнице, нетерпеливо рванул грамотку из рук Платона и, вернувшись, передал Федору Ивановичу. Тот взял ее двумя пальцами, бегло прочел…

– Подати снять, Земский собор созвать, а повинных бояр вам выдать да дворы их пожечь?! Ах вы, тли безродные!

Он в гневе разорвал челобитную и бросил обрывки в сторону Гусева и Соколова. По толпе пробежал возмущенный вздох, послышались недовольные крики.

– Так-то ты, боярин, государевых подданных привечаешь! – воскликнул кто-то, и мужики, сомкнув ряды, угрожающе двинулись к лестнице.

Шереметев отступил, сделав знак стрельцам, и они, с бердышами наперевес, встали вдоль ступенек. Где-то сбоку заскрипела поднимающаяся решетка, и со двора Средней Золотой палаты выехали десятка три всадников. Они с налету врезались в толпу, махая плетьми направо и налево. Тугие ремни рассекали воздух и с отвратительным свистом падали на спины. Мужики с воплями бросились врассыпную, падая и давя друг друга. Шереметев победно усмехнулся в бороду, но оказалось, что радовался он рано.

Несколько сот человек метнулись к окружающим площадь дворам и подворьям. Одни вырвали из заборов колья, другие похватали вилы, третьи подняли с земли камни, и все снова бросились к царскому крыльцу. Налетели на всадников, стащили их с лошадей, били, топтали. Те из конников, кто остался жив, с залитыми кровью лицами, оставляя в руках бунтовщиков клочья одежды, спешили покинуть место битвы. Слышались крики, ругань, стоны, проклятия.

На колокольне Илии Пророка зазвонил набат, со всех сторон к Кремлю устремились москвичи, присоединяясь к возмущенной толпе. И вот уже тысячи торговцев, посадских, ремесленников, вооруженных дрекольем, с мрачным видом двинулись к стоявшим на крыльце царедворцам. Шереметев и сопровождавшие его бояре да окольничие переполошились и поспешно скрылись за дверями Грановитой палаты.

– Не робей, мужички, сдюжим! – весело крикнул чернобородый главарь и добавил, обращаясь к стрельцам: – А вы, робята, почто против своих-то идете? Аль вас подати на соль не разоряют? Нешто вам любо глядеть, как бояре да гостиные сотни жиреют, а ваши слободы с посадами скоро по миру пойдут?

Но те, ощетинившись бердышами, двинулись на толпу. А из-за дверей, перекрикивая колокольный звон, завопил Шереметев:

– Бейте их, стрельцы! Гоните прочь из Кремля!

* * *

Приступ удалось отбить. Через два часа толпа рассеялась, оставив на площади с полсотни убитых и покалеченных. Девять человек стрельцы пленили, их препроводили в Тимофеевскую башню, в народе называемую «пыточной». Шереметев велел запереть все ворота Кремля, отдав Китай и Белый город на откуп мятежникам.

А те старались вовсю. Начали с того, что разграбили Соляной рыбный двор возле Ивановского монастыря. Вынесли оттуда все товары и растащили по домам.

– Вот она, солюшка, вот она, родимая! – в исступлении кричали они.

Теперь, когда у бунтовщиков был запас столь необходимого продукта, они задумались и о мести боярам.

– Эх, Шереметевский двор бы пожечь, да в Кремле-городе он себе палаты поставил.

– Ниче, и там достанем!

– Стойте, мужики! – воскликнул всклокоченный парень лет двадцати пяти. – Обманули вас, не виноват Шереметев!

– Это как же?! Кто ж, как не он? – послышалось со всех сторон.

– Да вот так. Всем мутит боярин Воротынский, ему и прибыток главный с соли-то идет. А коли моему слову не верите, вон у него спросите. – Всклокоченный ткнул пальцем в высоченного детину с желтыми, словно из соломы, волосами.

– Угу, – кивнул тот. – Воротынский податями правит.

– Да полно?

– Айда Воротынского жечь, – махнул рукой парень и побежал в сторону Никольской.

Толпа двинулась было за ним, но в это время коренастый мужичок, раскинув руки, преградил дорогу и крикнул:

– А ну-ка, погодьте! – И обернулся к Гусеву: – Слышь, Платошка, никак то Алешка Власов. Аль не признал?

– А ведь и верно, он, пес Телепневский. А дьяк тот на подхвате у Шереметева! И рыжий с ними заодно!

– Да вы что, мужики, – испугался всклокоченный, – я ж свой… ваш…

– Ах ты, ирод, боярам продаешься?! На других вину переложить чаешь, иуда?! – закричали в толпе, и все бросились на Власова.

Алешка завопил так жутко, что у тех, кто послабее духом, мороз пробежал по коже. Но не прошло и двух минут, как его растерзанное тело оказалось на мостовой рядом с окровавленным трупом «соломенного». Люди, разгоряченные убийством, тяжело дышали, глаза их сверкали, руки тряслись.

– К палатам Телепнева! – скомандовал Гусев, и толпа кинулась на восток.

К своему несчастью, Василий Григорьевич оказался дома. Через узкое оконце он с ужасом смотрел, как сотни разъяренных мужиков с палками и кольями, выломав ворота, заполонили двор. Думный дьяк заметался по комнатам, пытаясь найти безопасный выход. Но было поздно: со всех сторон доносился топот, крики, ругань.

«Живым сволоте не дамся!»

Он схватил саблю и бросился к дверям, но воспользоваться ею не успел: толпа ворвалась в комнаты. На Телепнева бросились с дюжину человек, мгновенно разоружили и выволокли во двор. Несчастного пленника бросили на землю, и на его голову, грудь, руки, живот посыпались камни, удары дубинок. Он завыл, но скоро сил и на это не осталось. Сквозь красную пелену мелькали тени, мятежники что-то кричали, однако Телепнев уже ничего не слышал. В лицо ткнули чем-то острым, и боль от вытекшего глаза оглушила его. Несколько секунд он еще хрипел, потом изувеченное тело обмякло, голова запрокинулась, а слипшаяся от крови борода встала торчком.

Смерть думного дьяка бунтовщики приветствовали радостным гулом.

– Аки собаку, да и поделом!

Едва отдышались, как послышались крики:

– Дальше! Дальше!

И обезумевшая толпа рванула к следующему дому. Когда хаос охватил всю Москву и горела уже половина Китай-города, к ремесленникам и посадским присоединилось несколько полков стрельцов, во всеуслышание заявивших:

– Не желаем супротив простого люда за бояр кровь проливать! Вместе избавимся от их насилий и неправд!

Толпа приветствовала это решение радостным гиканьем. Вперед вырвался Иван Соколов, который хоть и не принимал участия в убийствах, но вместе с Гусевым воспринимался бунтовщиками как предводитель.

– Слухайте, братцы, – блестя глазами, воскликнул он, – коли за нас ноне такая силушка, так и в Кремль-город прорваться немудрено. А там как раз дворы тех бояр, с коих нам обида и насильство великое!

– В Кремль! В Кремль! Айда! – пронеслось над головами.

Толпа колыхнулась и покатилась в сторону белокаменных стен.

Глава 3

В Кремль толпа прорвалась через Никольские ворота. Тихие улицы буквально за несколько минут наполнились народом. Бесконечная людская река растеклась по Троицкой и Чудовской, кто-то направился к Теремному дворцу, но большая часть, во главе с Соколовым и Гусевым, сразу же бросилась на Житничную, к дому Шереметева.

Бояре попрятались по своим дворам, трясясь от страха и спешно вооружая холопов. Еще бы: бунтовщики весь день жгли богатые дома, избивали слуг, не брезговали и грабежом. Делили между собой куньи, лисьи, собольи меха, резали дорогие ткани, рубили на куски золотые и серебряные чаши, разбивали бочки с вином и медом. Многие напились допьяна и уже не могли участвовать в мятеже, но те, кто еще держался на ногах, разгоряченные хмелем и разбоем, были по-прежнему опасны.

С шумом и гиканьем толпа подкатилась к дому Федора Ивановича. Крики, топот и вопли «Разорвать Шереметева!», «Зарубим продажных бояр!», «Собора требуем!» слились в оглушительный рев. В воздухе клубился сизый дым, принесенный ветром с пожаров в Китае.

Высокая каменная стена отделяла двор боярина от улицы.

– Ломай ворота! – завопил мужичок с козлиной бородкой, тут же откуда-то притащили бревно и с разбегу ударили им в зеленые доски.

– Давай, робята, давай, поддаются!

Но тут со стороны Троицкой послышался гомон, нарастающий шум, раздались крики:

– Царь едет! Царь!

И правда, вскоре показались конные стрельцы, плотно окружавшие золоченую карету. Среди них был и могучий широкоплечий богатырь, в котором мужики узнали князя Пожарского. Толпа попятилась в стороны, и стремянные по образовавшемуся коридору направились к дому Шереметева.

Сидевший в карете Петр давно так не волновался. Узнав, что толпа двинулась к дому регента, он поспешил туда, чтобы не допустить смерти несчастного боярина.

Когда несколько недель назад царь принял решение дать бунту разгореться, он и представить не мог, как страшно все будет выглядеть. Давя в себе чувство вины, Петр отговаривался тем, что такой бунт был и в реальности, а значит, он ни при чем. А если все происходящее – виртуальность, то вообще стесняться нечего, игра есть игра. Но душу грызли сомнения: какая, к дьяволу, виртуальность? Это настоящий, живой мир, и по его, Петра, вине погибли люди. Можно было бы утешать себя тем, что он хотел как лучше… Ага, благими намерениями… Что у него великая цель… Ну да, которая оправдывает средства. Помнится, Гитлер любил этот лозунг. Нет, нужно признать, что оправдания нет, и его выбор был ошибкой. Так, по крайней мере, честнее.

Теперь же он и сам ощущал страх, близкий к панике. А ну как бунтовщики, разгоряченные кровью, и на него накинутся? Но что сделано, то сделано. Сам принял решение, самому за него и отвечать. Что ж, вот сейчас и видно будет, не переоценил ли он любовь и уважение русских к своему государю.

Едва свернули на Житничную, как сразу же стали слышны перекрывавшие шум толпы глухие удары: то бунтовщики пытались выломать шереметевские ворота. Карета, окруженная стремянными, с трудом проталкивалась сквозь толпу и, проехав еще с сотню аршин, остановилась совсем.

Уф… Нужно выходить.

Глубоко вздохнув, как перед прыжком в бездну, Петр дал знак едущему рядом Ваське открыть дверь. Не дожидаясь, пока страж развернет лесенку, царь спрыгнул на землю и осмотрелся. Впрочем, что он мог видеть с высоты своего роста? Спешившиеся стрельцы окружили его плотной стеной.

Он задрал голову и мысленно усмехнулся: «Не броневичок, конечно, ну так и я не Ленин». И кивнул Василию:

– Подсади.

В этот момент ворота треснули под напором осаждавших, и улица огласилась радостным гулом.

– Скорее, Вась!

Через несколько мгновений Петр уже стоял на крыше кареты, еле сдерживая волнение. Справа гарцевал князь Пожарский, слева на своем коне сидел Василий. Царь с благодарностью покосился на них: да, на этих людей можно положиться, своими телами готовы закрыть его от опасности!

Он с высоты оглядел колышущееся море людей. Ни-ичего себе! Насколько хватало взгляда – везде головы, головы. А среди них тут и там угрожающе торчали бердыши, колья, вилы. И Житничная, и Троицкая были запружены народом. Но вот люди заметили стоявшего на карете царя. Дергая друг друга за рукава, они указывали на Петра и замолкали. Даже те, кто успел вломиться во двор Шереметева, казалось, вернулись на улицу.

Он поднял руку. «Хех, а ведь и впрямь словно Ильич!» Рев толпы тут же умолк, и над улицей зашелестело:

– Государь!

– Царь, это царь наш!

– На колени, братцы!

Сотни людей, толкая друг друга, разом опустились на колени. Но ненадолго – тут же поднялись, показывая, что они далеки от покорности.

– Что ж вы, православные, учиняете? – прокричал Петр, даже не пытаясь картавить. – Государевых людей пожечь да растерзать чаете? Грех на душу берете?!

Пока чернобородый Гусев протискивался от шереметевских ворот, вперед выступил купец, Иван Соколов.

– Уж не прогневайся, царь-батюшка, ходили мы к тебе всем миром просить защиты от насилий и неправд, поелику ты есть нам предстатель и заступник. Три седмицы ответа от тебя, великого государя, ждали. Ан не дождались, и вот, пришли сами за боярами-иродами.

Петр кивнул.

– Ведаю я об ваших несчастьях, дети мои. – Он мысленно усмехнулся нелепости таких слов в устах ребенка. – Я денно и нощно забочусь об вашем благополучии, и посему…

Над улицей пронесся гул удивления – уж очень необычно выглядел этот шестилетний мальчик, говоривший серьезно и мудро, словно взрослый.

– Глядите: рядом со мною князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Верите ль вы ему?

– Верим! Верим!

– Добро. Теперича он станет управлять Думою да самолично следить, чтобы вам, простому люду, обиды не было. А соляная подать треклятая отныне взиматься не будет!

Воздух огласился радостными криками. Царь обернулся к Пожарскому и тихо сказал:

– Дмитрий Михалыч, возьми робят да помоги боярину. А то он, поди, уже в погребе студеном сокрылся.

Князь спешился и с несколькими стрельцами пошел через двор, но в этот момент дверь дома распахнулась, и на высоком крыльце показались несколько бунтовщиков, проникших-таки в палаты. Они волокли за собой упирающегося Шереметева. Без кафтана и тафьи, в изорванной ферязи, тот выглядел поистине жалко. В глазах плескался ужас, и ничто в его облике не напоминало того спесивца, что утром кинул разорванную челобитную в лицо просителям.

Обезумевший от страха боярин поднял голову и увидел Петра. Лицо его вспыхнуло надеждой, он упал на колени и, вздрагивая всем телом, завопил:

– Государь! Спаси слугу свово верного!

Стрельцы взбежали по лестнице и начали выдавливать бунтовщиков с крыльца, оттесняя их от несчастного регента. Один из мужичков все же изловчился и напоследок дернул боярина за бороду, вырвав немаленький клок. Шереметев завопил, стражи, подняв его с колен и поддерживая под руки, вывели Федора Ивановича на улицу и затолкали в карету царя.

Настроение толпы тут же изменилось. Люди нахмурились и зашумели, кто-то потрясал оружием, кто-то недовольно кричал. Меж тем вперед выступил Платон Гусев и, задрав голову, оскалился. Нагло блеснули хмельные глаза.

– Ты, государь, гляжу, все боярам своим предстательствуешь. А мы вот чаяли, ты тех, кто в народном разоренье повинен, нам на расправу отдашь.

Его тут же поддержал Соколов:

– Покамест твово, великого государя, указа об их выдаче да об Земском соборе не будет, мы из города Кремля вон не пойдем!

Толпа снова загудела, поддерживая предводителей. Петр сжал губы и упрямо покачал головой.

– Не бывать сему! Соберу особую службу, она и сыщет виновных. Как найдет – накажу их. А вам на растерзание не отдам, довольно дикости! Я над вами царь, мне и об душах ваших заботу держать, не дело их грехом смертоубийства отягощать!

– Испокон веков так повелось, великий государь, – возразил Соколов. – Ежели кто бескрайним своим мздоимством казну пустеет да народ обижает, того народу и отдают на расправу.

– Довольно крови, и без того немало вы пожгли да пограбили. Аль, думаете, мне неведомо о ваших бесчинствах в Китае да в Белом городе? Вас по первости я прощаю, но и бояр не отдам! Негоже нам по такой дорожке идти. Уж коли вы доверили мне, посланцу Божьему, страной править, так не мешайте справедливость учинять!

– А Собор что же? – крикнули из толпы.

– Собор созову, – кивнул Петр. – Да от всех сословий, и боярских, и дворянских, и ваших всех, велю быть на нем выборным. И на Соборе том все вместе и порешим, как нам жить дале. Ну что, согласны ль?

Стоявшие далеко и не слышавшие слов царя дергали за рубахи передних и жадно слушали, что те передавали. Гул прошел от кареты во все стороны, и вот лица людей просветлели, толпа радостно загудела, в воздух полетели шапки.

Петру пришлось снова поднять руку и ждать несколько минут, пока все успокоятся.

– Ноне же расходитесь по своим дворам, а кто вдругорядь пойдет в поджоги аль разбои, наказан будет сурово! И повелеваю вам мир боле не нарушать, а ежели что неладно… – Он ткнул пальцем в сторону Теремного дворца: – Нынче же велю повесить под окном ящик, да чтоб его по утрам опускали, а вечерами подымали. А вы, люди добрые, в каждый день кидайте туда челобитные, дабы мне, царю, о жизни вашей ведать.

Петр сидел на царском месте, специально для самодержца установленном рядом с иконостасом, и украдкой его разглядывал.

«Надо же, Мономахов трон! Странно, а где он раньше был? Я видел его, когда ездил в Москву туристом, но тот был старый и потертый, а этот совсем новенький!»

Царское место и впрямь впечатляло. Оно походило на резной деревянный шатер, покоящийся на четырех витых столбах, которые, в свою очередь, стояли на фигурках неведомых зверей. Нижняя часть прикрывалась позолоченными панелями с вырезанными на них сценами русской жизни. Специально для Петра сиденье немного приподняли, и все пространство церкви Успения ему было видно как на ладони.

Он сидел, оглядывая высокое собрание, и размышлял. Удастся ли его хитрость? Бунт подавить получилось, а вот достаточно ли испугались бояре да церковники? Ведь не зря же он позволил разгореться восстанию, не зря столь долго не давал ответа на челобитную: все ради того, чтобы знать побоялась и нос со двора высунуть, и противиться предложениям царя на Земском соборе. Более того, нынче утром Петр тайно попросил Пожарского привести на площадь стрельцов – пусть строптивые думцы не забывают, что опасность близко.

Рядом с троном за столом сидел Филимон и тщательно записывал речи выступавших. Митрополиты, бояре, окольничие и кравчие разместились на поставленных полукругом лавках, соперничая блеском одежд с золотым иконостасом. За их спинами стеной стояли дворяне, стрельцы, казаки, посадские. Духота, теснота и назойливые мухи делали этот Земский собор тяжелым для всех.

С трудом подавляя зевоту, Петр слушал бубнеж князя Куракина. Тот долго и нудно вещал о предложениях высшего сословия, но речь его в основном сводилась к перечислению заслуг бояр в деле управления государством. Разморенные жарой, они лениво развалились на лавках и только что не храпели. Царь с раздражением поглядывал на них и пытался понять, что эти люди – ленивые, неповоротливые – делают у власти. Отменить бы местничество!

Он увлекся этой идеей задолго до Собора. И даже обсуждал ее с Воротынским и Пожарским. Оба в один голос сказали: дело хорошее, но опасное. Очень. И, чтобы бояре не взбунтовались или, чего доброго, не потравили, вводить это нужно постепенно. Но Петр, не желая отступать, велел князю послать своих людей к стрельцам, казакам, посадским, дабы тайно продвигать в народе нужные идеи. И теперь в нетерпении ждал, выскажется ли какое-нибудь сословие против местничества.

Он вытер пот, сбегавший струйкой из-под шапки. Господи, ну почему он не оказался в двадцатом веке?

Эдакая жарища… Ладно, кондиционера нет, но хоть бы какой захудалый вентилятор! Чего ради терпеть эти мучения? И, как назло, одевают в плотные, не пропускающие воздух одежды. Вот и сейчас – тяжелое парчовое платье, золоченая бармица… Да еще Куракин бубнит, как пономарь. Нет, так и в самом деле уснуть недолго, пора задуманный план приводить в исполнение.

– Благодарствую, Иван Семеныч. Да только негоже нам себя возвеличивать, коли людям плохо живется, – прервал князя Петр.

Тот замер от неожиданности, а по рядам прокатился недоверчивый шепоток. Царь усмехнулся: «Еще бы им не удивляться, ведь они о моей „крепкой разумности“ знать не знают».

– Очувствуйтесь, бояре, время за дела браться! – воскликнул он и повернулся к стоявшему у расписанной стены Соколову: – Ну-ка, Иван Ларионыч, а вы что на сословном совете порешили?

Тот поклонился, неловко задев локтями окружающих, и передал свернутый в трубочку свиток.

– Вот в грамотке, великий государь, все написано. Сия не токмо от торгового люда, но от всех, кто к тебе с челобитьем давеча приходил.

К нему шустро подскочил дьячок, взял пергамент и, вернувшись на свое место, по знаку царя начал читать. Петр внимательно слушал: он уже решил для себя, что нужно делать, и искал в народе поддержку, на которую мог бы опереться.

– А якоже бояре на местах сидят по древности рода, то и некрепкий разумом да недобрый бьет челом государю, дабы не служить ниже иного, мудрого и постоянного…

«Вот оно! Молодцы ребята, додумались!»

Почти дремавшие бояре встрепенулись и недовольно загудели.

– А за Великую Смуту богобоязненность оскудела в прихожанах да в священниках. Ноне в церквах людишки не стоят со страхом и благочинно, а дела свои втихомолку учиняют. Равно и иные служители есть именем пастыри, а делом волки…

«И это верно, продажных церковников хоть отбавляй. Но за это возьмусь попозже, поначалу надо самое важное устроить».

На этот раз недовольство прокатилось по рядам священнослужителей, послышались возмущенные возгласы. Со своего места поднялся Иона, ставший после смерти Ефрема митрополитом Крутицким, а заодно и местоблюстителем патриаршего престола.

– Невиданно, государь, чтоб люди малые да на святых отцов наговаривали!

Но Петр знаком руки прервал его:

– Не горячись, владыко, они дельно пишут, – и повернулся к дьячку: – Продолжай.

– А торговлишка обложена податями, что нам, добрым купцам, не вздохнуть…

«Правы, и здесь тоже правы…»

– И крестьяне, коих хозяин не кормит, бегут, а их в пятнадцать урочных лет сыскивают и назад вертают, аки скотину.

«Да, крепостное право – страшное зло, нужно его отменять. Только как? Сказать, что его больше нет, несложно, а вот как это сделать? Крестьяне на барских землях живут, из казны, что ли, за нее феодалам платить? На это никаких денег не хватит, их и так-то кот наплакал. Но что-то делать, безусловно, надо. И законы, законы новые нужны…»

– А иные побивают холопов до смерти. А коли государь услышит наше челобитье, так пущай своею волею великой приговорит об нас предстательствовать да все это в новом судебнике указать.

Теперь уже загудели все: бояре, окольничие, дворяне, церковники. Дьячок меж тем закончил читать и вопросительно уставился на Петра. А царь, оглядев сидевшую на лавках знать, язвительно поинтересовался:

– Что скажете, люди добрые?

Бояре враз примолкли и начали переглядываться, подталкивая друг друга локтями. Петр не без удовольствия подметил, что они опасливо косятся в сторону стрельцов и гостинодворцев. Значит, и впрямь напугались, не зря Москва горела!

Наконец поднялся Шереметев. Пыхтя и отдуваясь, он покачал головой:

– Гиль это, государь, и лихой наговор. Потому как ни в местах, ни в церквах, ни в торговле у нас непорядка нету.

– Оно и ведомо, – усмехнулся Петр. – А не ты ль, Федор Иваныч, просил в Москву полки ввести, дабы от людей простых оборониться? Не тебя ль они со всем почетом с крыльца родимого тащили?

Регент покраснел и только собрался что-то ответить, как царь встал и знаком призвал к молчанию.

– Соляную подать, как вам ведомо, я уже наказал отменить. А виновников ее…

Царь резко повернул голову и уставился в глаза Шереметеву. Тот замер и, казалось, уменьшился в размерах.

– Ты, Федор Иваныч, немало пользы для престола учинил, а потому казнить аль ссылать тебя я не стану. Но ты боле не правитель-регент.

Петр оглядел Собор и провозгласил:

– А регентами отныне быть князю Дмитрию Михалычу Пожарскому да с ним боярину Ивану Михалычу Воротынскому! А пока сказывайте, люди добрые, какие еще думки есть.

– В войсках местничество убрать! – крикнул кто-то из казаков.

– Это да, да, зело вредит, – закивали служивые.

– И в посольствах, – ввернул Воротынский. – Уж где, как не там, крепкий разум для договоров с хитрецами-то иноземными надобен, а не родовитые предки.

Собор зашумел, кто-то поддерживал эти просьбы, кто-то возражал. Поднялся гам, а Петр огорченно вздохнул. Выходит, не удалось ему протолкнуть свою мысль в народе. Ладно, что ж, постепенно так постепенно. Поначалу отменим местничество точечно, а потом уж и везде. Наконец все успокоились, и он объявил:

– Повелеваю созвать в каждом приказе совет, и быть в том совете по пять человек. И по всем делам, коими сей приказ заведует, подать к Рождеству князю Пожарскому грамоты, что и как учинить лучше да по справедливости. И челобитья народные к ним добавить. А опосля мы все их соберем в особое уложение, дабы не по старинке жить, а новыми правилами, для всех вместными.

Голосок его звенел под сводами церкви, отражаясь от стен и образов, и казалось, что сама Богородица обращается к собравшимся здесь людям.

– Коли Собор просит, неволить не стану. Понеже споры о местах и должностях порождают обилие вражды и непорядков, велю отныне местничество в войсках и посольствах забыть!

В огромном соборе повисла тишина, было слышно лишь жужжание мух да скрип Филимонова пера. Бояре, ошеломленные скорым решением, замерли, как громом пораженные, а стрельцы, торговцы и посадские стояли, вобрав голову в плечи, и боялись поверить услышанному.

– А взамен старого местнического порядка в войске и посольствах наказываю завести новый, по коему на лучшие должности брать людей разумных и добрых, во славу государства служащих.

Мстиславский отчетливо икнул и шепотом поинтересовался:

– Да как же это, царь-батюшка? Да можно ли?!

Решительно вскочил со своего места Троекуров:

– Небывало, государь! Это ж какие усобицы начнутся! Как же теперь в войсках места станем занимать?

Петр кинул взгляд на Воротынского – тот, прищурившись, внимательно смотрел на него – и повернулся к воеводе.

– Не по знатности, Иван Федорыч, а по крепости ума да радению государственному. И ежели вручим кому место в посольстве или в полку, хотя он и не великого рода, но в таком деле искусен, то иным считаться с ним местами не дозволено.

– Супротив вековой традиции идешь ты, батюшка Петр Федорович! Порядок исконный попираешь законом небогоугодным!

– Полно, полно. – Царь почувствовал, что начинает злиться. – Господь велит не возноситься над малым человеком. А ведомо ль тебе, что апостол Павел сказывал? Люди, мол, составляют единое тело, и каждый орган важен. Коли вы в сем теле – голова, так не отриньте руку аль ногу и не утверждайте об их бесполезности! Все мы есть люди Божии, и ни один благородный без единого малого жить не могет!

Видя, что спорить бесполезно, Троекуров плюхнулся на лавку. Он сидел, гневно раздувая щеки и всем своим видом демонстрируя несогласие с юным самодержцем. Но никто воеводу не поддержал: снова зашумели стрельцы да казаки, и бояре, уткнувшись взглядами в пол, примолкли.

– Гляжу, никого супротив боле нету? – усмехнулся Петр. – Что ж, быть посему.

Однако, прекрасно понимая, что действовать нужно не только кнутом, но и пряником, он повернулся к сидящим в первых рядах боярам и церковникам.

«Как русские в прошлой моей жизни это называли-то? Дальневосточный гектар?»

– Вам раздам наделы за Большим Камнем[20], однако с условием: искать на них руды да развивать горные ремесла. Запасов там немерено, коли не поленитесь, богаче иных королей из закатных стран станете. А ежели найти руды неможно будет на вашей землице, то ставьте заводики разные, с них и мошну набивайте. Ну а коли мудрить приметесь, то надела свово в тот же час лишитесь.

Бояре, настороженно переглядываясь, пытались осмыслить, насколько выгодно для них такое предложение. Наконец самые сообразительные осторожно улыбнулись, а вслед за ними закивали и остальные. Приободренный, Петр перевел дух и продолжил:

– А еще своею волею повелеваю: понеже при царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, то и ныне быть посему! В Юрьев день да в неделю до него да в неделю после могут они выйти от господина, коли выплачены пожилое и повоз. Пожилое взимать за двор по рублю, а повоз по два алтына, и опричь того пошлин нет! А иже не восхотят остаться под хозяйским приглядом, пущай шлют челобитные, и им государев надел выдан будет за Большим Камнем в родовое владение.

Последние слова его потонули в поднявшемся шуме. Собор гудел словно улей. Бояре и церковники забыли страх, повскакивали с мест и что-то кричали, размахивая руками, но в оглушительном гуле разобрать что-либо было невозможно. Стрельцы потрясали бердышами, голосили и посадские, и торговые люди, и ремесленники, и бог весть как попавшие сюда мужики.

Петр, не ожидавший такой бурной реакции, несколько растерялся. Не поторопился ли он? Ведь он пока не так много знает о русской жизни. Конечно, крепостное право – зло, но можно ли обойтись без него здесь и сейчас?

Оставалось утешать себя мыслью, что он не отменил крепостничество, а лишь подарил возможность стать свободными тем, кто этого сам захочет. В глубине души Петр был уверен: нужно лишь дать волю людям, и те сами устроят такой экономический рост, что другим странам и не снилось.

Он искоса взглянул на Филимона: тот, слегка улыбаясь, дописывал его речь и кивал в такт движению руки. По всему выходило, что писарь доволен. Наконец шум стал затихать, а со своего места неторопливо поднялся князь Лыков-Оболенский.

– Государь, вестимо, лучше нас ведает, чего да как учинять надобно, но дозволь, царь-батюшка, и мне слово молвить. У меня вон семь тыщ душ, и обо всех я пекусь, всем предстательствую. А коли они всем скопом побегут, да такие ж побегут вон от князя Черкасского, да от боярина Воротынского, да от всех иных, – как же мы тебе, великому государю, служить-то смогем?

– Пекись без обид да неправд, вот и не побегут, – тихо буркнул Филимон, но князь его услышал.

– Государь, – возмутился он, – да где ж видано, чтоб писец монастырский, шпынь безродный, глас свой супротив боярина подымал?!

– А теперича так завсегда и будет, – усмехнулся Шереметев, – коли мы уж почти без мест. И всякая голь перекатная нам указывать станет.

Иона, сверкая глазами, гордо поднялся. Клобук на его голове дрожал от возмущения.

– Это кого вы шпынем да голью величаете, а?! Писаря архимандритова да государева?!

Поняв, что сейчас начнется потасовка, потерявший терпение царь топнул ногой.

– Что, снова неладно? Учиняешь по-новому, вы, бояре, недовольны, учиняешь по-старому – опять не так?! Аль еще гнева мужицкого испробовать хотите?! Как сказываю, так и станется! А кто не рад, могет самолично отправляться в Тимофееву башню, там вас заждались!

Глава 4

Теперь все время Петра проходило в работе. Каждый день он давал распоряжения, обсуждал их с Пожарским и Воротынским, контролировал выполнение.

Вот и сейчас царь, легкомысленно забравшись на край стола и отодвинув лежащую на нем огромным свитком карту, диктовал Филимону указ. Писарь с неодобрением косился на столь не царственную позу, но молчал. Оба государственных мужа сидели рядом и внимательно слушали.

– Ямскому приказу велю объявить почтовую регалию, придать ямам[21] повозки аль телеги, да чтоб ямы все имели по пять тягловых крестьян аль посадских, дабы те развозили окрест грамоты, письма и передачи. И, как привезут, дудеть в особый почтовый рожок. А гоньбу до времени не трогать и ямскую повинность сохранить.

В городах и прочих местах – учинить службы Градского благочиния, дабы тушили пожары. Да из сих служб отрядить надобное число работников, иже будут объезжать город в поисках оных. А в придачу им дать водоливные трубы, кои механики наши устроили.

Воротынский, слушая царя, степенно кивал.

– А на Москве возвернуть печатный двор, что был ране возле монастыря Николы Старого в Китае. И книги там друкарить[22] не токмо церковные, но и грамоте обучающие. И еще велю сему двору принимать списки от иноземцев Аптекарской избы, дабы те могли об результатах своих исканий поведать миру. А в слободах выстроить бумажную мануфактуру для печатных нужд.

– Ох, недешево все это, – пробормотал себе под нос Пожарский.

– Сим наказываю учинить дюжину казачьих отрядов, по сто человек в каждом, и направиться им на восток, до краю земли, пока не дойдут они до океана. А в дороге устраивать им крепостицы и подводить местные народы под высокую руку государя.

Петр потянулся к лежащей рядом карте и с трудом развернул ее.

– Для добычи разных руд велю казакам основать город вот тут. – Он ткнул в то место, где позже был построен Екатеринбург, задумчиво почесал нос и добавил: – И вот тут.

«Надеюсь, с современной Пермью я не ошибся. Как же сложно было вспомнить все эти месторождения. Не изучай я историю Руси, ничего бы, кроме Урала, и не знал, небось».

Пожарский наклонился над картой и покачал головой:

– Это земли Строгановых, государь.

«Упс…»

– Не тут, Дмитрий Михалыч, ниже по реке. Попервоначалу возвести там остроги, а внутри терема, церкви, приказы да школы. А немедля за ними – горные мануфактуры, для чего пригласить иноземных умельцев, – важно продекламировал Петр и добавил уже другим тоном: – К указу приложи сию карту и пометь места для городов крестом.

– Слушаю, батюшка.

– А в Оскол послать отряды, дабы находили руды промеж ним и Курском. Призвать туда иноземных мастеров да согнать наших работников, коим наказываю рыть карьеры. А вдоль Печоры-реки искать спрятанный в земле уголь, и окрестных крестьян придать в помощь. А на Больших озерах, кои к востоку от Царицы, учинить царские соляные промыслы.

«Ну, держитесь, хитрецы-солепромышленники! Посмотрим теперь, как вы будете цены завышать, устрою вам демпинг!»

Филимон, старательно записывая, с удивлением косился на государя. Откуда он знает, где что закопано? Да-а, вот что значит посланец Господень!

– Покамест все. – Юный царь облегченно вздохнул и повернулся к Пожарскому: – Ну, а у тебя какие дела, князь?

– Слава Богу, государь, помаленьку освоился, и теперича, кажись, на любой вопрос твой ответствовать смогу. Минина в помощь взял, Кузьму. Ну, да ты ведаешь, сам же его в думные дворяне возвел.

– Ну да. А что бояре меж собой сказывают? Не рады, поди, соборному приговору-то? Мятежничать не умышляют ли?

– Не тревожься, батюшка, работу Охранной избы мы изрядно устроили. Вот токмо надобно главу крепкого сыскать, старого-то я прогнал. Все бояре на виду. Было пару случаев с людями поменьше, дык они уж в Тимофеевской, на дыбе. К тому ж сторожатся бояре-то. Войска верного токмо нашего регулярного уже боле двадцати тыщ собрали, да опричь еще Маржеретовы наемники.

– А Шереметев? Злобствует, поди?

– И над Федором Иванычем пригляд есть. Вроде как тихо сидит, воду не мутит.

– Что ж, добро, – кивнул Петр. – Ты, Дмитрий Михалыч, вот чего: учини-ка в избе Охранной особый разряд да направь с него людей в закатные страны. Пущай там об их политике выведывают да про Русь слухи добрые распускают, мол, то да это у нас хорошо.

«Первые шаги будущего КГБ», – мысленно улыбнулся он.

Князь кивнул, соглашаясь, но тут влез Воротынский:

– Такое, великий государь, попервоначалу б на Москве проделать. Чтоб везде своих людев иметь. Бояр, опять же, от бунтов да заговоров отманить, дворян, церковников. Да и ты могешь их умасливать – кого деньгой, кого местом, а кого и страхом немилосердным. А то вон уже…

– Что «уже»?

Боярин обернулся к Пожарскому, во взгляде его стоял немой вопрос. Князь кивнул и поклонился Петру.

– Верно Иван Михалыч сказывает, великий государь. Какие-то смуты ходют среди священников-то, токмо неясно покамест, откудова они. Силимся сыскать.

Петр спрыгнул со стола и принялся задумчиво расхаживать из угла в угол, время от времени порываясь засунуть руки в несуществующие карманы. Филимон, очинявший перо небольшим ножиком, поднял голову и обеспокоенно посмотрел на него. Нож, которым он продолжал очинку, сорвался и резанул по тыльной коже. Невольно вскрикнув, писарь схватился за руку, из-под его пальцев сочилась кровь.

– Ох, – поморщился Петр. – Дмитрий Михалыч, вели кликнуть лекаря скорей.

Пожарский шагнул было к двери, но Филимон, вскочив, запротестовал:

– Не пужайся, государь. Не надобно лекаря. Я вон до племянника дойду, он тут супротив дворца, на Чудовом подворье, стоит. В таких делах он уж зело мастеровит. В аптекарской школе учился, иже ты, батюшка, учинил. К нему у меня веры боле, чем к иноземцам-то.

– Ну, ступай, – кивнул царь, а про себя огорченно подумал: «Эх, даже преданный Филимон иностранным врачам не доверяет».

Он повернулся к государственным мужам.

– И вы ступайте. Устал я.

Поклонившись, те двинулись к двери, а Петр крикнул им вслед:

– И кликните мне рукодельницу какую аль швею.

«Надо же, в конце концов, карманами обзавестись».

– Хлеб наш насущный даждь нам дне-есь…

Петр незаметно вздохнул. Как же много времени русские посвящают молитве! Да ладно бы только в домовой церкви, так еще на богомолья приходится ездить. Вчера весь день тряслись по ухабистой дороге до Троице-Сергиевой лавры, а сегодня спозаранку уже служба. Эх, тяжела доля государева…

Но где же Дионисий? Царь приехал, значит, вести богослужение должен архимандрит. Всегда так было. Петр его помнил, тот был высоким, худым мужчиной средних лет, с тонким и очень умным лицом. А сейчас вместо него какой-то седобородый старик. Что это, протест? Бунт? Архимандрит решил показать государю свое отношение к реформам? И как теперь ему, Петру, себя вести? Убеждать, уговаривать? Или ругаться, настаивая на своей царской воле? Как же хреново, когда даже такие мудрые люди не понимают, что он для них же старается. Хорошо хоть, не все такие. Сторонников у него тоже немало.

Он покосился на молившегося неподалеку Филимона. Рука у того была аккуратно перевязана белым полотном, разделенным на полосы. Рядом с писарем стоял высокий тощий юноша в монашеской рясе. Длинные жидкие волосы и редкая бороденка придавали его худому лицу на редкость несуразный вид. Но Петр знал: этот чернец – один из лучших русских лекарей Москвы.

После того как поранившийся Филимон вернулся от племянника, царь подробно расспросил его о юноше. Писарь поведал немало случаев, когда Тимоха – именно так он называл родича – вытаскивал пациентов буквально с того света. С учетом того, что он лишь недавно обучился, Петр сделал вывод, что у парня природный талант к медицине. И взял его к себе одним из лекарей. Мало ли, что может приключиться, а этим дворцовым Гиппократам веры мало.

Между тем служба подошла к концу. Вперед выступил Иван Воротынский и, как предписывал обычай, обратился к священнику:

– Святой отец! Се государь наш, благослови его!

Петр опустился на колени, сложив ладошки, а священник, осенив его крестом, принялся бормотать:

– Мир тебе, православный государь… Благословение Господа нашего…

Когда все ритуалы были закончены, царь тихо спросил его:

– А скажи, отче, где теперича настоятель? По какому резону службу не стоял?

– Не гневайся, батюшка Петр Федорыч, – вздохнул старец. – Худо архимандриту, занемог. В келье лежит, подняться не может. – Он горестно покивал и прошептал: – Молись за него, государь.

– Где он, отче? Хочу сходить к нему.

– Ступай, батюшка, ступай. Я велю тебя проводить.

– Прости, государь, что встать пред тобою не могу.

Петр был поражен видом архимандрита. Щеки ввалились, на скулах горел нездоровый румянец, а глаза лихорадочно блестели. Бледный, исхудавший, он лежал на узкой лавке, укрытый рогожей. У другой стены полутемной кельи стояли заваленный свитками стол и простой деревянный стул. На столе свеча, чернильница с пером, в углу – рукомойник и таз.

Царь, подтащив стул ближе к лавке, сел и взял священника за руку.

– Пустое, отче, лежи. И не тревожься: чаю я, с Божьей помощью вскоре излечишься.

– Нет, батюшка Петр Федорыч… Зело меня немочь-то скрутила. Видать, помирать вскорости…

– Ну-ну, отчаяние лихой попутчик. Да и грешно, сам ведаешь.

– Как ты, государь, складно сказываешь-то. Слыхал я про то, да, признаться, не больно верил. А нынче вижу – и впрямь диво дивное. Истину ты, царь-батюшка, глаголешь, унынье страшный грех. Буду надежу иметь, авось Господь смилуется да поможет.

Петр тихо рассмеялся и наклонился к архимандриту.

– Я тебе лекаря свово оставлю. Надысь нового взял, ох и хорош!

Бледное лицо настоятеля окаменело.

– Благодарствую, государь, токмо скулапы твои мне не надобны. Бог поможет, коли воля Его на то будет.

– Так вот же оно, вспоможение-то.

– Не гневайся, царь-батюшка, мне теперича один Господь пособить могет, – упрямо прошептал священник.

«Ох уж эти иноки. Умирать будут, а лечиться не станут!»

И тут в памяти Петра всплыл старый анекдот про раввина. Сообразив, как можно убедить упертого монаха, он откинулся на спинку стула и неторопливо начал:

– Расскажу я тебе, отче, одну притчу. Жил на свете схимник, иже во всем уповал на Бога. Случился как-то в тех краях потоп. Крестьяне бежать бросились и его с собою кликнули, да токмо он отказался, сказавши: «Господь управит». А воды все боле и боле. Плывет мужичок на лодке и снова кличет монаха. А тот вдругорядь – Господь спасет меня. А уж когда воды по крышу прибыло, всплыла огромная рыба да плеснула хвостом, дескать, садись. В третий раз отказался схимник – и, вестимо, утоп. А как попал на небеса да встретился со Всевышним, так и вопиет – почто, мол, Ты дал мне помереть, Боже? А Господь ему ответствовал – трижды силился я спасти тебя, неразумного, и трижды ты от моего вспомоществования отринулся.

Дионисий нахмурился и внимательно посмотрел на царя.

– Понял я, об чем ты сказываешь, царь-батюшка. Да только неможно такому быть, чтоб чернецу православному Господь лекарем-еретиком пособил.

– Очувствуйся, отче! Али я сказывал про иноземцев? Наш он, наш, монах из Чудова, Тимохой кличут.

Поразмышляв с минуту, архимандрит усмехнулся:

– А ведь и впрямь, государь, почем мне ведать, что не Господом он чрез тебя послан?

– Ну, вот и ладно, нынче ж Тимоха и придет, – улыбнулся Петр. – Излечишься, и все станет аки прежде, ладно да складно.

Дионисий помрачнел и закусил губу.

– Нет, государь, не станет ладно. Лихо ноне в церкви. Священники, обеты позабыв, мамоне служат. Сребролюбцы, почитай, чуть не в каждом храме сидят. Об пастве не радеют, а лишь для мошны своей усердствуют. Глядят на служение Богу аки на ремесло требоисправления.

– Купцы да посадские про то же на Земском соборе сказывали. А ты, значитца, примениться к такому не могешь… – Царь огляделся. – То-то гляжу, у тебя тут скромно уж больно.

– Богатство инока – Господь наш Иисус Христос, – наставительно заметил архимандрит. – Ибо сердце вещелюбца делается жестким и чуждым всякого духовного ощущения.

«Ого! – поразился Петр. – Никак наш Дионисий – последователь нестяжателей!»

– Вижу, преподобного Нила Сорского чтишь, отче?

Тот с удивлением посмотрел на царя.

– Не ждал я, государь, что ты слово его в голове хранишь. Да, батюшка, обет произвольной нищеты мною даден, и богатыми вещами окружаться мне негоже.

Архимандрит тяжело закашлялся. Когда приступ прошел, он помолчал, силясь отдышаться. Петр погладил его по руке, лицо стало серьезным и торжественным.

– Обещаюсь, отче, бороться с церковным сребролюбием. Но теперича я хотел об другом посудить с тобой. Время пришло при монастырях да лаврах больницы учинять. Людев-то у нас много, да токмо каждым дорожить надобно. Ничего ценнее нет, отче, нежели жизнь человечья. И для вас, священников, это первое дело. Каждый излеченный православный – одна душа к вашей пастве. Велика ль разница, новые ль рождаются аль уже живущие спасены.

– Эк, как ты сказываешь-то, государь. – Дионисий надолго задумался, а через несколько минут добавил: – А я ведь, признаться, худое об тебе думал.

– Да ведомо, что не многие меня понимают, – махнул рукой Петр. – А вот ты послушай…

С полчаса он рассказывал архимандриту, что хочет сделать и чего добиться в результате. Священник краснел, бледнел, хмурился, улыбался, мысленно поражаясь неведомому доселе подходу маленького царя. Нельзя сказать, что Петр его убедил, но призадуматься уж точно заставил. И когда юный самодержец встал, чтобы попрощаться, Дионисий, приподнявшись на локте, перекрестил его:

– Бог с тобою, великий государь, и чудотворец Сергий в помощь, дабы постоял за русский народ и веру христианскую. Чую, любишь ты подданных, так стань же нам истинным отцом, крепи державу, и да пребудет с тобой благодать Господня!

Зимой Москва встречала вернувшегося наконец из польского плена митрополита Филарета. Вместе с ним прибыли боярин Василий Васильевич Голицын, думный дьяк Фрол Луговской, боярин Михаил Борисович Шеин и еще с десяток важных персон. Им устроили пышную встречу, но царский пир Петр давать не стал: он помнил, что в реальности Филарет стал патриархом, и не хотел допускать этого. Поэтому ограничились лишь торжественным въездом в город.

Не прошло и двух дней, как на патриаршем дворе, где остановился митрополит, появился Шереметев и тотчас был принят. Спустя несколько минут он уже сидел в небольшой приказной палате, использовавшейся иногда для неофициальных приемов. Комната с белым сводчатым потолком была увешана иконами, вдоль стен стояли крытые шитьем сундуки, лари, скрыни, в углу примостился недавно привезенный из Европы резной шкаф.

Филарет восседал на высоком стуле с деревянной спинкой и ручками-подлокотниками. Это был невысокий, крепко сбитый мужчина слегка за шестьдесят, с худым усталым лицом, мудрым, проницательным взглядом и сеточкой морщин вокруг глаз. Седые, слегка волнистые волосы прикрывала круглая митрополичья шапочка, а седая же борода полностью скрывала шею. Он с легким удивлением смотрел на сидевшего на расписном ларе Шереметева, стараясь понять, что пытается донести до него родственник.

– И мыслю я, владыко, что тяжелые времена ждут нашу церкву. Царь ее попирает, а у нас сердца кровью обливаются.

– Господь с тобою, Федор Иваныч, – голос митрополита был мягок и богат интонациями, – он ставленник Божий и православию дурного не учинит.

– А вот это, могет, и не так вовсе…

– Малец шестилетний глаголет по-взрослому да вершит великие дела… И со шведами, и с ляхами нас замирил… Больницы открывает, избы странноприимные, да и в Азове, сказывают, по его указке Заруцкий-то сидит. А не на твоем ли дворе, боярин, чудеса вкруг него учинялись? Как об таком не памятовать?

– Дык чудеса-то творить не токмо Господь могет, но и тот, кто супротив него.

– Так ты мыслишь, что…

– Да, владыко. Малец этот – диаволово семя. Ты глянь, что деется-то! Церквам теперича возбраняется покупать да принимать в заклад земли…

– Ну, то и ране было, при царе Федоре Иваныче, просто позабылось в разрушное-то время, – махнул рукой митрополит.

– Оно конечно. Но вот царь дал добро иноземцам кирху ихнюю в слободе, где наемники живут, отстроить. Эдак латинство по всей земле нашей расползется, инда моргнуть не успеем. Видывал я пару раз, как он не по-нашему крестится, тремя пальцами. Аж дрожь пробирает… А еще слух идет, будто он церкву под себя подмять чает. Ох, и недоброе время настает, владыко.

Филарет сидел молча, устремив задумчивый взгляд на образ Спасителя. Да-а, странные дела творятся в государстве…

– Ей-ей, царь к рукам своим все ниточки прибирает. А потом разом как дернет, и погибнет на земле Русской православная вера!

Митрополит сокрушенно покачал головой.

– И что ж ты мыслишь учинить, Федор Иваныч?

– Я, владыко, на Земском соборе, когда государя выбирали, об Мише, отроке твоем, предстательствовал, кого хошь спроси. Вот и нонеча мыслю: как было б ладно его-то царем поставить. А ты б патриархом стал, завсегда ему смог бы пособить, присоветовать чего. Уж Михайло-то никогда супротив святой веры не пойдет! Не буду лукавить, я уж и с местоблюстителем Ионой, и с иными митрополитами про се баял – все на сына твово согласные.

Легко встав, Филарет прошелся по комнате, ряса его тихо шуршала по полу. Погруженный в свои мысли, он не замечал нетерпеливого взгляда боярина. Царь, дите малое, безгрешное – посланец дьявола? Нет, невозможно, решительно невозможно! Но почему ж тогда он вздумал притеснять церковь? Разве Господу это угодно? Как разобраться в этих играх человеческому уму?

Наконец митрополит остановился перед Шереметевым и задумчиво кивнул:

– Что ж, Федор Иваныч, ступай с Богом. Ответа пока тебе я давать не стану, но обещаюсь крепко обо всем, что ты сказывал, подумать.

Боярин отвернулся, пытаясь скрыть разочарование. Тяжело опустился на колени, облобызал Филаретову руку, кряхтя, поднялся и был таков. А митрополит шагнул к Спасителю и огорченно уставился на образ. Что же делать? Как разрешить проблему? Конечно, и сына хочется на престоле видеть, и династию заложить, и самому стать патриархом, но против законного царя идти не дело. А вот если венценосец и впрямь посланец диаволов…

Глава 5

В просторной горнице за крытым камчой столом сидели два Федора Ивановича – Шереметев и Мстиславский. Оба потягивали теплый питной мед и заедали его подовыми пирогами, ведя неторопливый разговор.

– Н-да-а, теперича все по-новому повернется, – вздохнул бывший правитель-регент, дожевав очередной кусок. – Вона, царь что с нами, боярами-то, чинит. А сам наказывает то одно поменять, то другое. Эх, пропала Русь…

– Чегой-то ты, батюшка, больно печален. До лиха-то далече. Государь все дельно учиняет, вон, бунт летний одним словом утихомирил. А Собор… ну что ж, видать, надобно было. Как бы он без этого мужичье-то успокоил?

– Вот попомни мое слово, князь, – Шереметев наклонился к собеседнику и перешел на шепот, – местничество и то, что Юрьев день возвернули, – это только начало. А завтра иные вольности у нас отымут. Царь все бает, дескать, воля народная, а сам под эту дудку себе чает власти прибрать.

– Да куды уж боле, – засмеялся Мстиславский и вдруг посерьезнел: – Чую, неспроста ты об том со мною глаголешь, Федор Иваныч. Уж я тебя ведаю аки облупленного, ты просто так языком молоть не станешь. Аль замыслил чего? Сказывай, не томи.

– Неча тут сказывать, князь. Надобно все по-старому вертать. И нам с тобою должно про прежние распри позабыть и теперича быть заодно. Я к тебе по-соседски заглянул, по-доброму, с надежей, что как-нибудь уговоримся.

– На что?

– А чтоб Петра скинуть да Мишу Романова на престол возвести.

Мстиславский отпрянул.

– Святые угодники! Не приболел ли ты, батюшка Федор Иваныч, и ноне умишком скорбен?

– Я-то, слава богу, в полном здравии. А ты не ахай, князь, не ахай. Мы силу обретем немалую. Митрополит Филарет, вишь, возвернулся. Уж он-то нас беспременно поддержит, дабы сынку свому державство добыть.

– Воля твоя, батюшка, я не с вами. Ты на государя зол, что он место у тебя отнял, а мне-то с чего супротив него подыматься? Царь вон мне угодья выделил по соседству со строгановскими. А уж руды там, сказывают – на множество жизней хватит. Вот и снаряжаю теперича людев, по весне отправятся. С тремя рудознатцами уже сговорился. Будут железо да медь искать. Могет, и соль приметят. А в вотчине у меня Карлуша Голландец – головастый, шельмец, даром, что еретик, – мельницу пильную поставил. Так отовсюду народ идет за досками: дешево и быстро. А еще лошадей у иноземцев выписал, буду их разводить в кобыличьей конюшне. Петр Федорыч обещался за казенный счет их выкупать для войска. Что ж мне отказываться-то от сего? Прибыток, чай, раза в три больше прежнего.

Шереметев, сверля его глазами, надменно усмехнулся:

– Неплохо ты, Федор Иваныч, развернулся, да токмо… С нами, князь, с нами – и ты, и кум твой, Бориска Лыков. Аль, чаешь, я не ведаю, как вы к Петруше убивца подсылали, когда он еще на моем дворе стоял?

Рот у Мстиславского приоткрылся, борода затряслась, он в растерянности уставился на собеседника.

– Господь с тобой, батюшка, чтоб я… Да ни в жисть… Откель же такое измышление…

Бывший регент встал, вытер рукавом рот, поправил усы.

– Нет нужды лукавить, князь, – мягко сказал он. – Мне все ведомо, так что вам обоим теперича либо меня держаться, либо на плаху отправляться. Да ты не горюй, сдюжим. Выпьем еще с тобой на пиру у царя Михаила. Приходи завтра после заутрени, да сторожись, чтоб кому из Охранной избы на глаза не попасться. Будем будущность решать.

Похлопав боярина по плечу, Шереметев протопал по скрипучим половицам к двери. А Мстиславский смотрел ему вслед и крестился дрожащей рукой.

* * *

Всю ночь Федор Иванович Мстиславский ломал голову. Ох, как не хотелось ему присоединяться к заговору! Как ни крути, выгоды с того никакой. Выгорит дело, придет новый царь – так еще неизвестно, как при нем обернется. А нет – и вовсе головы лишишься. Но что делать, раз уж имел глупость когда-то покушаться на Петра. И после утренней службы он поплелся в дом Шереметева.

За столом в горнице сидел сам хозяин, его сосед, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, и стольник Иван Федорович Троекуров. И если князя Мстиславский ожидал увидеть – как-никак младенца сгубить они вместе пытались, – то присутствие Троекурова стало для него неожиданностью. Странно, вроде с бывшим регентом он никогда заодно не был. Чем же этот хитрец подцепил стольника? Уважаемый человек, при взятии Смоленска полком командовал, сейчас у Пожарского новым войском воеводит, несмотря на отмену там местничества. Помнится, пару лет назад ходили слухи, что именно Троекуров мог организовать похищение Петра ляхами. И это дело расследовала Охранная изба, полностью подотчетная Шереметеву. Возможно, бывший регент что-то нашел на него и этим зацепил? А может, и цеплять Троекурова не надо, ведь он Филаретов зять.

Мстиславский, садясь за стол, тяжело вздохнул.

– Как бы нас людишки из Охранной избы не заприметили.

– Не тревожься, Федор Иваныч, – отмахнулся хозяин и потряс в воздухе кулаком: – Они у меня вот где были. Да и нонеча кое-кто остался. Коль и заприметят, царь об том не проведает.

– А многие ли с нами? – поинтересовался Лыков, продолжая прерванный приходом Мстиславского разговор.

– Уж немало, Борис Михалыч, поверь. То, что местничество убрали в войсках да в посольствах, – токмо ж первый шажок. А дале царь его и вовсе отменит да наберет в правители сарыни. Вон, глянь, Васька-то его из холопов, а Петруша ему дворянство давать собрался. За государственное, мол, раденье. Кому ж сие понравится? Вот и ропщут бояре. Я кой с кем пошептался ужо.

– Ну, а Филарет что ж? Согласился?

– А куды ж ему деваться? – скупо улыбнулся хозяин. – Небось, хочет за венец-то подержаться. Да и царь лютует. Сказывают, и церкву обижать сбирается. А ведь Филарет ныне православию главный предстатель.

– Да-а, – крякнул князь. – Чем же ты его завлек-то, батюшка? Не отринется ли?

– А вот чем… – Шереметев рассказал о разговоре с митрополитом. – А опосля мы снова встретились да порешили – Филарет станет среди духовенства смуту чинить. Иона-то тоже с нами, да и иные многие, так что, чаю, все ладно обернуться должно.

Мстиславский недовольно скривил губы.

– И что ж, ты всамдель мыслишь, что царь не Господень посланец, а диаволов? Гиль, Федор Иваныч, кто ж сему поверит.

– Митрополит, могет, и не поверил, но сумления у него появились. А уж коли такой умный да образованный нас слушает, то о сарыни и говорить неча, убедим. Верные мне люди уж вторую седмицу на Москве слухи распускают.

– Ну-ну…

– А ежели смердам сего мало будет, так я иную задумку имею. – Шереметев хищно улыбнулся и подмигнул Лыкову. – У меня ж по сию пору Агафья живет…

– Какая Агафья?

– Бывшая мамка цареныша.

– Α-a, ну да, как же, как же. – Лыков повернулся к Мстиславскому: – Это с коей Ефимка, конюх мой, женихался. Мы ж его тогда еще подговаривали…

– Прикуси-ка язык, князь! – рявкнул тот.

– Да полно, полно, – заулыбался Шереметев, – а то я не ведаю. Вам, бояре, меня пужаться без надобности, одно дело учиняем. Жаль, что в тот раз у вас не получилось, ну да ладно.

– Так что баба-то? – поинтересовался Лыков.

– Ну дык она ж при Петре мамкой была тут. Вот я и решил: велю-ка ей сказывать, мол, чудеса те она учинила. Да вон хоть с Ефимкой твоим сообща.

– Как так – она?

– Ну а что там было-то? Глас да рисунок? Вот, дескать, она сама и начертала аль упросила кого.

– А буквицы, иже над ним огнем горели? – хмуро спросил Мстиславский.

– Да были ль они? Ты в это веруешь? Угольком, поди, начертали Агафья с Васькой. Я их не видал.

В горнице повисла тишина, заговорщики обдумывали услышанное. Троекуров тяжело встал, подошел к окну и уставился на снег, белыми хлопьями падающий на двор.

– Нет, Федор Иваныч, пустое это, – покачал головой Лыков. – Дума велит ее расспросить, что она ответствовать станет? Почто ей чудеса сии снадобились?

Шереметев задумчиво почесал щеку. В лучах тусклого солнца блеснули перстни на его пухлых пальцах.

– Да, пожалуй, помыслить надобно.

Троекуров наконец оторвался от созерцания двора и шагнул к столу.

– А что, ежели на Пожарского перевалить? – хитро подмигнул он. – Ведь у тебя, Федор Иваныч, кажись, тогда евонный стражник стоял?

– Верно, – кивнул Шереметев, силясь понять, к чему клонит собеседник.

– Ну, а кто ныне в государстве второй опосля царя?

– Пожарский.

– Во-от, – Троекуров прищелкнул пальцами, – мы и станем баять, мол, князь ради этого и силился Петрушу на престол-то посадить. А для дела сего задействовал свово человечка, а тот Агафью-то и подбил.

– Как?

– Да почем мы ведаем, как? Баба ж, могет, жениться на ней обещался аль еще чего.

– А ведь дельно сказываешь, батюшка, – вскинулся Лыков. – Теперича враз понятно стало, почто ей сие надобно. Ведь этому холопу царь как раз дворянство и жалует. Корысть-то – вот она!

– Верно, толково придумано. – Шереметев радостно потер руки. – Вот только не постесняется ли Агафья сие удостоверить…

– Дык ты ж хозяин, сам и накажи. Коль твоя воля, как ей отказаться-то?

– Добро.

Мстиславский задумчиво поскреб бороду.

– А коли Дума дознавателя пришлет?

– Тогда придется по-иному решать, – с притворной грустью сказал Лыков. – Я так мыслю, неможно Агафье живой оставаться. Баба ведь, враз откроется. Придется, как слухи-то пустит, потравить ее.

Шереметев вздохнул, а Троекуров успокаивающе похлопал его по руке.

– Ниче, батюшка Федор Иваныч, ниче. Для дела великого и дюжины холопов не жалко.

После заутрени и завтрака, по установившейся традиции, Петр снова диктовал указы писарю. Тот тщательно записывал, но вдруг поднял голову.

– Ох, государь, запамятовал… Архимандрит Дионисий чернецов прислал. Стоят на Троицком подворье. Тимоха-то мой излечил его, так он рад-радешенек. Обещался иноков обучить да по всей земле разослать, дабы врачевали. И во всех твоих делах, сказывал, будет самым верным помощником. Уж больно он прочувствовался опосля беседы с тобой, царь-батюшка.

– Это он хорошо придумал, – обрадовался Петр. – Надобно ему пособить. Пиши-ка. Со всех монастырей по три толковых молодых чернеца на Москву прислать, дабы учились лекарскому делу. А как освоят, наказываю возвернуться и всем в уездах помогать да хворобы лечить. И в церквах велю быть хотя бы одному ученому человеку, иже читать, писать и считать могет, и человеку сему раз в две седмицы всех в том приходе обучать непременно.

Филимон записывал, высунув от усердия кончик языка. Но тут дверь отворилась, и с поклоном вошел Пожарский.

– А, князь… Гляжу, ты мрачный, случилось чего?

– На Москве неспокойно, батюшка. – Дмитрий Михайлович озабоченно покачал головой. – Сарынь гудит аки пчелы в улье. Дурные слухи друг дружке передают.

Писарь собрал грамотки в суму и направился к двери.

– Постой, Филимошк, могет, чего надобно будет, – окликнул его царь и снова повернулся к Пожарскому: – Об чем болтают?

Чернец вернулся за стол, а князь перекрестился и возмущенно сказал:

– Да срамота, государь, и повторять-то грешно. Сказывают, мол, никакой ты не посланник, а все чудеса, кои вкруг тебя учинялись, я-де велел сотворить Василию, дабы тебя на царство выбрали, а мне б при тебе пристроиться.

Петр с трудом удержался, чтоб не открыть рот от удивления.

– Фрр, гиль… И помыслить-то смешно.

– Оно конечно, да ведь молве-то остановиться не прикажешь. Люди слушают да верят.

– Ну и пущай себе болтают. Неужто ты, Дмитрий Михалыч, по такой малости прибег?

– Да ладно бы токмо смерды, так ведь и в храмах неспокойно. Митрополиты с архимандритами глаголют об твоем беззаконии. Мол, ты непонятно кем подкинутый, все чудеса твои ложны, а сам чаешь православие порушить и править в безбожии. Летом церковный собор, и, мыслю я, едва патриарха изберут, так он сразу супротив тебя и встанет.

Петр в гневе сжал кулаки, глаза его сверкнули. Как же сложно сдвинуть эту махину! Благодаря ему войны затихли, в стране который год тишина, ремесла процветают, торговля худо-бедно налаживается, школы открыты, спорт развивается, а они… Разве не видят, что на Руси и правда стало лучше? Филарет, конечно, надеется на трон своего сынка посадить, а другим что неймется? Слепые они, что ли?! Или их, кроме собственного кармана, ничего не волнует?

Он отошел в уголок, сел на лавку и, глядя на горящие свечи, задумался. Пожарский с Филимоном почтительно молчали. Минута шла за минутой, а государь все так же неподвижно сидел, не отводя взгляда от пляшущих огоньков. Их отблески прыгали по его детскому личику, сверкали на жемчужном вороте-козыре, на драгоценных камнях царского кафтана.

«Что, господа священники, за мошну свою испугались? Войны захотели? Ладно, будет вам война не на жизнь, а на смерть! – кипел Петр. Но постепенно гнев его утихал, и мысли становились разумнее: – Конечно, воевать с церковниками в православном государстве – несусветная глупость, народ от них никогда не отвернется. Значит, нужно создать свою партию священников, сильную и многочисленную, такую, чтоб всяким там Ионам и Филаретам даже шанса на бунт не оставить и до раскола церковь не довести. Но как? Думай, Пьер, думай… Хм, а что, если Дионисия привлечь? Наверняка вокруг него много монахов, поддерживающих нестяжательство. Возродить эту идею, сделать из нее культ, тогда и Филаретов всяких нагнем, и денег в казну получим. А то земли монастыри нахапали, налогов не платят. И, конечно, молодых привлекать надо. А велю-ка я архимандриту программу специальную разработать для тех, кто лекарству и грамоте обучаться будет. Пускай придумает, как их на нашу сторону перетянуть. А они эти идеи дальше понесут. Вот это будет силища!»

Он поднялся и подошел к столу.

– Ладно, князь. Я с Дионисием, настоятелем Троице-Сергиевым, долгонько беседовал, что да как чаю сделать в государстве, объяснял. Он на нашей стороне, обещался и прочих привлечь – настоятелей да митрополитов. – Петр обернулся к писарю: – Пиши, Филимошк. Пущай архимандрит в Кремль-город едет, мы с ним тут про то обсудим. С его пособлением сыскать всех, кто за нищету произвольную в монастырях ратует и живет, как подобает иноку, хотящему истинно спастись, и по божественным писаниям поступает. И средь таковых просить архимандрита вести объяснения, что, как да зачем государь хочет учинить, да сказывать им, что святую церковь мы притеснять не мыслим, а желаем лишь возврата ее к исконному пути.

Он снова повернулся к Пожарскому и объяснил:

– Попробуем священство к себе притянуть. Дабы шли по пути Нила Сорского, не земли б да деньгу брали, а с Господом говорили. Негоже иноку время свое на хозяйство тратить, надобно их от этого ослобонить, дабы они молились за души наши в тиши монастырей. А коли смогем сделать, чтоб нас большинство церковников поддерживало, то и деньги будут, и чернецы станут жить, как искони. Ну, а про то, что болтают, мол, чудеса ложны, и слушать не буду.

«А ведь неплохо бы поддержать авторитет новым „чудом“. Тогда и старые лучше вспомнятся, и глупости в народе перестанут ходить».

– Ты б, государь, сгоряча-то не рубил. – Князь нетерпеливо шевельнул бородой. – Ежели Иона с Филаретом заодно супротив тебя пойдут… Небось, ведаешь про царя Дмитрия, коего бояре напраслиной-то оплели.

Петр подошел к окну и, встав на лавку, окинул взглядом площадь. Заснеженные улицы, заборы, купола. Как уныло, сумрачно. А тут еще эти мятежники. Хотя чему удивляться? Церковь на Руси – крупнейший феодал, понятно, что она не может не сопротивляться новшествам. Но чтобы такую глупость, как ложные чудеса, придумать…

– А скажи-ка, князь, – обернулся он к Пожарскому, – кто мутит-то? Филарет, что ль?

Дмитрий Михайлович насупился и даже вроде бы покраснел.

– Казни, государь, – не ведаю. Охранная изба все дни напролет работает, уж и боле людев взял, и денег на подкупы выделил, но откель слухи идут, понять неможно. Видать, кое-кто из старых там супротив нас стоит и препятствует всячески. Я вот думаю, ото всех, кто при Федоре Иваныче взят, избавиться, кликнуть новых, преданных. И главу доброго поставить. К примеру, Шеина.

– Это которого? Михал Борисыча?

– Ну да, того, кто Смоленск в двенадцатом году оборонял. Уж столько хитрости проявил, а тут она ему снадобится. Он же, как из полона возвернулся, без места сидит. С ним работа веселее пойдет.

– Что ж, Шеина так Шеина. – Петр задумчиво почесал щеку и повернулся к Филимону: – Как там старец Амвросий, жив еще?

– Слава Богу, царь-батюшка.

– А сходи-ка ты к нему, порасспрошай, что там ему про все это видится. И, коли он Филаретову сторону не держит, пущай в народе в нашу пользу сказывает. Мол, козни диавольские супротив посланника Божия подымаются, дабы опять Русь смутою захлестнуть.

– Сделаю, государь.

– Ну вот и ладненько. Все, что ль, Дмитрий Михалыч, аль еще чего есть?

– От атамана Заруцкого весть пришла. Просит твоего, государь, вспомоществования. Сказывает, османцы по весне на Азов идти сбираются, опасаются казаки, что не выстоят.

Петр кивнул:

– Давно жду, уж и всамдель пора бы. Пущай приходят. Да только и мы не лыком шиты, а, князь?

Глава 6

Выйдя от царя, Филимон огляделся. У двери замерли два стрельца, а в противоположную дверь как раз входил Василий. Писарь подскочил к нему и жарко зашептал:

– Васьк, а Васьк, слышь…

– Чего?

– Князь-то твой Петру Федорычу сказывал, мол, на Москве неспокойно. Слухи ходют, будто чудеса вкруг него не настоящие были, а, дескать, ты по указке Дмитрия Михалыча их учинял.

– Да полно?! А как?

– Вот не ведаю, – развел руками Филимошка.

– Ой, да ну, пустое, небось.

– Тише ты! – Писарь покосился на стрельцов. – Князь-то не сумлевается, что кто-то народ с умыслом мутит. Супротив государя замышляют.

Василий, слушая это, внимательно разглядывал свои сапоги. Лицо его было мрачнее тучи, веснушки побледнели, рыжие брови сошлись у переносицы. Помолчав с минуту, он решительно заявил:

– Ладно, сам все сведаю. – И обернулся к стрельцам: – Я в Китай побег, а вы тут глядите в оба! Сани возьму, так что возвернусь вскорости.

Десятью минутами позже Василий уже въезжал на Пожар. Крикнул вознице: «Годи тут!» – и медленно двинулся между торговыми рядами, прислушиваясь к разговорам.

Вокруг стояла суета, в тканых рядах продавцы наперебой расхваливали шелка и полотно, в железных звонили в колокола, стучали подсвечниками и запорами, от церковных веяло запахом благовоний, от восковых – свечей. В мясном, рыбном и мучном рядах было особенно многолюдно. Покупатели придирчиво оглядывали товар, приценивались, спорили, торговались. Казалось, все заняты своими делами и никому нет дела до царя.

Василий бродил не меньше часа и порядком замерз, когда в винном ряду услышал горячий спор.

– Гляди, какое, – важно говорил низенький коренастый продавец, – прямиком из закатных стран.

– Ага, – подмигнул покупатель, улыбчивый черноволосый мужичок в зипуне, – поди, такого шереметевская дворня и обпилась, когда им чадовы чудеса-то привиделись.

Все вокруг рассмеялись, а толстая баба в коротком шугае приподняла подол юбки и звонко выкрикнула:

– Ох, мне бы пару мужичков вином энтим опоить, я б им свои чудеса показала!

Снова хохот. Васька, активно работая локтями, пробрался через собравшуюся толпу и встал напротив мужичка.

– Неправда твоя! – горячо начал он. – Никто не обпивался, а чудеса всамдель были, самые настоящие!

– Да полно!

– Ты-то почем ведаешь, служивый? – дернул его за рукав какой-то старик.

– Я сам тогдась на том дворе стоял! Своими очами видел горящие буквицы, а вдругорядь слыхал глас Богоматери…

– Эва, сказанул, – рассмеялась баба в шугае. – А Илья-пророк на огненной колеснице не спускался ли?

Теперь уже гоготали, казалось, все винные ряды.

– Я не прилыгаю[23]!

Толстуху вдруг отодвинул пожилой стрелец с седыми усами и умным взглядом.

– Слышь, паря, – обратился он к Ваське, – коль ты на том дворе стоял, должон помнить Агафью, иже мамкой дитятиной была.

– Ну, помню, вестимо.

– Так вот она надысь самолично сказывала, мол, чудеса по указке князя Пожарского учиняла. И стражник чадов ей помогал.

– Да как же? Не могла Агафья… То, небось, и не она была вовсе. Наговор это, батя.

– Нет, служивый, взаправду. Она моя давнишняя знакомица, так что сумлений тут никаких.

Ошарашенный, Василий кивнул и медленно побрел к саням.

– Вась, ты, что ль?!

– Я, Агафья.

Бывшая мамка заполошно всплеснула руками. Глаза вспыхнули радостью, и она бочком подскочила к гостю.

– Батюшки, чего ж ты на стуже-то стоишь? Ступай за мной, травяным настоем напою.

Вскоре они уже входили в просторную поварню, где шипели и шкварчали яства для готовящегося ужина. Дворня помнила бывшего Петрушиного стража и забросала его вопросами:

– Чет тебя давно не видать, а, Васьк?

– Все ли ладно?

– Ты при князе Пожарском аль прогнали уже?

– Ну, полно, полно, – махнула рукой Агафья, увлекая Василия в угол за печкой, где стоял небольшой, крепко сбитый стол.

Через пять минут перед Василием красовался дымящийся пузатый жбан, от которого шел терпкий запах трав, и большая плошка ячменных лепешек. Дела с соседским конюхом у Агафьи не сладились, и теперь она вовсю хлопотала вокруг гостя.

– Ой, батюшки! – Женщина суетливо всплеснула руками и умчалась. Но вскоре вернулась, прижимая к груди нечто, завернутое в цветастую тряпку. – Во-от, отведай-ка, Вась, настоящий сахар. Давеча подарили. В девичьей его прячу, в своем теремке[24].

Она бережно развернула ткань и положила на стол желтоватую головку сахара.

– Да нет, благодарствую, не жалую я сласти. Ешь сама. Давай-ка расколю.

– Ой, а я-то как люблю, страсть! – Она разлила по кружкам зеленоватую пахучую жидкость, подвинула к Василию лепешки и уселась напротив, подперев подбородок ладонью: – Ну, давай сказывай, где ты ноне да как?

– При царе-батюшке я, Агаш. Вдругорядь все обскажу подробно, а теперича у меня дело до тебя. Ты почто на Пожаре сказывала, будто сама чудеса с посланником творила?

Женщина вздрогнула, щеки ее залились краской.

– Я? Да об чем ты? И в думках не держала, – скороговоркой ответила она.

Ее вдруг живо заинтересовал беленый бок печки, она вперила в него взгляд, а потом со словами «А посластить-то!» потянулась за сахаром. Василий, наблюдая, как дрожит ее рука, лишний раз убедился, что стрелец на базаре не лгал.

– Агафья! – нахмурился страж.

– Ну че ты пристал? – Пряча глаза, она отправила в рот кусочек сахара и глотнула обжигающей жидкости. – Ох, сладко! Сам-то точно не хошь?

Но на Василия ее отвлекающие маневры не подействовали. Он наклонился к ней через стол и прошептал:

– Слышь, баба, коли ты мне немедля все не обскажешь, я тебя к царю сволоку. А он велит тебя в Тимофеевской башне пытать, не сумлевайся!

– Да не ведаю я нич… – начала было Агафья и вдруг замерла.

Лицо ее сморщилось, словно от боли, она схватилась за живот и тяжело задышала. Царев страж утомленно закатил глаза.

– Ну, хватит притворствовать, все одно ответствовать придется. Слушай, Агафья, ежели… Эй, Агаф… Агафья, ты чего?

Глаза женщины закрылись, она стала заваливаться набок, и Василий едва успел подхватить ее.

– Чего ты?! – ошарашенно повторял он. – Да что с тобой?

Взбудораженные криками, из-за печки выглянули челядинцы и теперь стояли, в ужасе глядя на ее зеленовато-белое лицо. Веки Агафьи дрогнули и слегка приоткрылись.

– Васьк, – прошептала она, тяжело дыша, – ведь то… потрава… в сахаре-то…

– Кто?! Кто тебе его дал?!

Враз пересохшие губы скривились, силясь произнести главное.

– Так это… это… о-ох!

Голова ее откинулась назад, глаза закатились.

– Еб… – выругался Василий, подхватил Агафью на руки и побежал к саням.

Вслед ему неслись разноголосые причитания шереметевских челядинцев.

Шестерка гнедых, запряженная цугом, легко тянула по первому снегу позолоченный царский возок. Петр сидел на мягком, обитом лазоревой камкой сиденье и мучительно размышлял. Кто мог подкупить несчастную Агафью? Шереметев? Вряд ли, зачем ему это? Сомнений нет, цель этих странных действий – настроить народ против него, Петра. Но как можно отрицать очевидное? «Чудеса» были, и десятки людей тому свидетели. Теперь, когда Агафья умерла, вражинам надо придумывать что-то новое. Н-да, плохо еще работает Охранная изба, нужно поговорить с Шеиным.

За узким оконцем возка проплыли каменные стены строящейся по приказанию Петра стекольной мануфактуры. Царь усмехнулся: мог ли он подумать во Франции, что когда-то будет возводить такое? Он вдруг поймал себя на мысли, что прежняя жизнь кажется ему далекой и тусклой, словно сон. Так, может, реальность именно здесь, в Москве, а выдумка на самом деле – Париж? Но если он родился и вырос на Руси, откуда знает французский? И как объяснить, что он, ребенок, имеет разум взрослого, помнит историю на столетия вперед? А вдруг он на самом деле особенный? Божий посланец, которому даны изначально многие знания и умения?

Покусывая зубками пальцы, Петр лихорадочно обдумывал эту новую для него мысль. Да-а, интересненько… Одно дело притворяться даром небес, и совсем другое – им быть. Так, стоп! Хватит о глупостях думать, а то и не заметишь, как мания величия разовьется.

Впрочем, что бы ни было причиной его нахождения здесь, задача явно одна – развивать страну. Бог знает, сколько лет еще может понадобиться, чтобы поднять экономику Руси. А денег какая прорва нужна, и подумать страшно! Но он не отступится. Какие бы силы ни послали его сюда, они вскоре убедятся, что Петр от своих решений не отказывается!

– Тпрууу… – послышался голос кучера, и возок мягко затормозил.

Здесь, возле Колымажного двора, стоял новенький сруб с широкой трубой, который Петр называл про себя лабораторией, а местные величали Аптекарской избой. В ней работала часть иностранных ученых, приглашенных в Москву.

Все они выстроились перед крыльцом и легкими поклонами приветствовали государя. С завистью покосившись на их европейские костюмы, он поднялся по высокой лестнице и через несколько минут уже осматривал «лабораторию». Проводил экскурсию невысокий сухонький ученый-голландец в синем колпаке и очках, прицепленных к переносице встроенной прищепкой.

Центральное место в комнате занимала огромная печь со смотровым окошком. Вокруг на многочисленных столах размещались тигли, колбы, банки с разноцветными жидкостями, медные реторты, всех размеров аппараты для прокаливания, перегонки и дистилляции, песочные часы и даже сито. Не меньше добра лежало и на полках: какие-то камни, зерна, образцы земли, порошки. На одной из них, свободной от приборов, были сложены книги, на другой – целая гора свитков с записями результатов экспериментов.

Среди ученых были и русские, но все здесь выглядело по-европейски. Петр сразу почувствовал – хотя не смог бы объяснить, почему именно, – этот родной для него дух Запада, в котором четкость и методичность смешивалась с пытливостью и смелостью мысли.

На стене он заметил небольшую картину с видом города. А подойдя поближе, разглядел собор Парижской Богоматери и толстые башни Консьержери. Глаза увлажнились, царь поспешил отойти и снова принялся разглядывать оборудование «лаборатории».

То один, то другой алхимик подходил к царю и объяснял, что именно он делает и чего пытается добиться. Но у Петра была своя цель. Он примерно представлял себе историю прогресса и был уверен: если ученых немножко подтолкнуть, навести на правильные мысли, то они смогут делать открытия гораздо быстрее и раньше. Последние месяцы он собирал воедино воспоминания, все то, чему его учили в школе, и теперь, ходя вдоль длинных столов, вникал в объяснения алхимиков и исподволь подкидывал идеи – авось хоть что-то, да сработает:

– Отчего ж не перегнать его, герр Мейер, с кислым спиртом[25]?

– Я б попробовал сюда добавить квасцы, синьор Кавалли.

– А не пытались ли прокалить сие с сернокислым железом[26]?

Ученые слушали, кивали и спешили записать идеи царя. Они все не могли взять в толк, как столь юный правитель может все это знать. А Петр в голове прикидывал, хватит ли его советов вкупе с тем, что уже сделано, для создания хоть какого-нибудь азотного удобрения. Низкая плодородность почв превращала крестьян почти в нищих, и одной из первых задач он считал повышение урожайности.

За последнее время он разработал целый план, в который входило и создание удобрений, и улучшение сельскохозяйственных орудий, и селекция, и выращивание пока малоизвестных на Руси овощей типа картофеля и томатов. Петр чувствовал, что все это было жизненно необходимо для его народа. Мало того что люди живут в нищете, так за годы Смуты население Руси ой как поубавилось, а для развития промышленности, освоения Сибири и других дел рук требовалось много. И если семьи, в которых обычно не меньше десятка детей, будут нормально питаться, если появятся хоть какая-то гигиена и медицина, то за одно поколение численность населения может раз в пять увеличиться. По части врачевания шаги он уже предпринял, теперь бы накормить всех…

– Господа, мне надобна ваша помощь, – сказал царь как бы между делом. – Прошу вас завтра в полдень быть в Теремном.

«Чудо будем делать».

Часом позже Петр в сопровождении Васьки и нескольких царедворцев попрощался с алхимиками. У двери он обернулся к сухонькому ученому в синем колпаке и с улыбкой сказал:

– Кстати, герр Янсен, коли вы закрепите на очках легкие гнутые дужки, дабы держались на ушах, станет куда как удобнее.

Голландец изумленно похлопал глазами, а Петр, величественно кивнув, вышел на крыльцо. Он с удовольствием вдохнул морозного воздуха и вдруг услышал громкий крик.

Возле его возка в грязи, едва прикрытой свежевыпавшим снежком, сидел полуголый нищий в лохмотьях. Глаза его горели каким-то болезненным огнем, спутанные лохматые волосы топорщились вокруг головы диким ореолом.

– Диаволово семя! – завопил он, тыча пальцем в царя. – Предстатель Сатаны! Спасайте, спасайте святую Русь!

Петр отпрянул, едва не поскользнувшись на лестнице. Ничего себе! Это что, бред одинокого сумасшедшего, или такие слухи в народе ходят? Твою ж мать, еще не хватало!

К бродяге ринулись рынды; тыкая бердышами, они заставили его отползти в сторону. Покраснев и злясь на себя за это, Петр сбежал по ступеням и юркнул в возок. Он тронулся, набирая ход, а вслед ему неслись истошные вопли убогого.

Глава 7

Давно в Соборной церкви Успения не было такого великолепия. Священнослужители, облаченные в праздничные ризы, сидели рядами на обитых сукном скамьях, гордо и прямо держа спины. В их блестящих крестах, в золотых нитях одежд, в драгоценных камнях, усыпавших митры и посохи, отражался свет тысяч свечей, расставленных в три огромных паникадила. Напротив, у алтаря, разместился Петр на Мономаховом троне, который он про себя величал «будкой». Позади него застыли рынды, сбоку стоял Василий, отказавшийся покидать государя в трудный момент.

А момент и в самом деле был непростым. Предстояло огласить весьма непопулярные решения, и Петр откровенно волновался. По указанию местоблюстителя Ионы Собор начался раньше, чем планировалось, и царь подозревал, что сделано это неспроста. Что-то затевается… И Пожарский, как назло, ушел на помощь Заруцкому, осажденному в Азове турками. Конечно, в Москве остались полки воеводы Троекурова и жильцы, но хватит ли этого, если церковники взбунтуются?

Петр огорченно покачал головой. Эх, как жаль, что сам он так мало успел! Конечно, он смог продвинуть Дионисия в митрополиты и худо-бедно подготовить «партию» поддержки, но все равно боялся, что противников реформы окажется больше. И, самое главное, ученые иностранцы к началу Собора не успели сделать «чудо»! Ладно, что ж теперь, остается только надеяться и молиться.

Возле алтаря, боком к нему, в высоком кресле восседал Иона, на его лице застыла мрачная решимость, демонстрирующая готовность идти до конца. По правую руку от него в кресле пониже сидел митрополит Ростовский Филарет, отец Михаила Романова. Он тоже хмурился, но в глазах его стояло скорее недоумение, словно он не мог понять, что здесь делает. Рядом расположились еще несколько представителей высшего духовенства.

Все вступительные действа и молитвы завершились, и теперь наступил самый ответственный момент: в спор вступили сторонники нестяжательства во главе с митрополитом Дионисием и те, кто ратовал за сохранение церковных привилегий, – местоблюститель Иона, Филарет и другие.

– Священство наше, поправ библейские заветы, о скудости жизни позабыло и прирастает богатствами ежечасно, – возмущенно говорил Дионисий. – А понеже суть православия – жить по душе достойно, о вознаграждениях и благах земных не заботясь, надобно вернуть святую церкву в исконный порядок.

– Худо сказываешь, – возмутился Иона. – Еще император Константин признал наше право на имущество. А Карфагенский собор – церковное землевладение, и тебе сие ведомо.

– Мне и иное ведомо. Сказано в Писании: ежели желаешь совершенным быть, так пойди, продай имение твое и раздай нищим. И будешь ты иметь сокровище на небесах! На огромных землях монастырских крестьяне пашут да сеют, а монахам должно жить своим трудом. Излишний доход обременяет братию негожими для иноков заботами! Надобно оставить лишь столько, сколь им требуется для пропитания!

Тут поднялся Филарет, у него за спиной вскочили еще несколько церковников. Глаза их сверкали негодованием; перекрикивая друг друга, они завопили:

– Государство московское на вере держится!

– Не будет силы у монастырей – не станется и у святой Руси!

– Коли церкви бедны, как им паству православную опекать?!

Повскакивали и сторонники Дионисия.

– Любостяжательством вы сильны! – кричал один из них.

– Законы исконные позабыли! – вторил другой.

Спор высшего духовенства охватил и задние ряды, где разместились протопопы и игумены. Они не вскакивали, не кричали, но тоже принялись излагать друг другу свою позицию и аргументы. Собор шумел, как роща на ветру.

И лишь думные бояре и окольничие во главе с Воротынским сидели молча, глядя на общую склоку кто с интересом, кто с беспокойством. Шереметев, посмотрев на Троекурова, незаметно покачал головой, тот в ответ согласно прикрыл глаза, мол, да, что делается!

Голоса спорщиков становились все громче, и вот уже то один, то другой с угрожающим видом делал шаг к противной стороне. Боясь, что ссора может перерасти в драку, Петр крикнул что есть мочи:

– Да очувствуйтесь же! Стыдно вам, отцы, ругаться да степенность терять!

Те, кто услышал это, принялись успокаивать сторонников, уговаривая их сесть. Кое-как все умолкли, но еще долго то с одной, то с другой лавки раздавалось недовольное ворчание. Со своего места неторопливо встал Воротынский, огладил бороду и укоризненно изрек:

– И вправду, что это вы, отцы, при царе-батюшке эдакую свару затеяли? Аль не видите, невместно ему, когда вы так злопыхаете?

– Верно, прости, государь, – склонил голову Иона и усмехнулся: – Об ентом лучше с патриархом порешить, как выберем такового. – Он встал и торжественно добавил: – От всего нашего православного мира предлагаем мы в сан сей митрополита Ростовского, радетеля за веру православную.

Петру сразу стало понятно коварство местоблюстителя: уж кто-кто, а Филарет никогда не даст согласия на отъем земель у церкви. Сердце его забилось: наступал самый важный момент противостояния. Если удастся поставить на патриарший престол свою кандидатуру, то и опасность церковного бунта минует. Что ж, или пан, или пропал.

– Нет, – покачал головой царь. – Я, как государь московский, желаю на патриаршество митрополита Дионисия. И, сколь Бог даст силы, пособлю ему. Патриархов Константинопольского да Иерусалимского на Русь призову.

По переполненной церкви пробежал удивленный шепоток. Сторонники Филарета дружно заворчали, а Троекуров весь подобрался, как перед прыжком.

– Да как же Дионисию патриархом-то быть? – воскликнул неугомонный Иона. Брови его сомкнулись, глаза сверкали. – Ведь то, что он сказывает, слушать неможно. Объясни ты ему, что церква без земли аки богатырь без ног.

«Ну, вот и начинается» – подумал Петр, а вслух сказал:

– Да почто же? Али вы, отцы, молиться да проповедовать без нее не сможете? Али пастве ваши богатства нужны? Не-ет, вы за свою мошну радеете, полстраны себе в имение забрали, а пользы с сего нет. Супротив сего, государству большой убыток чинится, поелику монастыри владеют землями многими, жители коих не платят податей. А мануфактуры и торговли при тех монастырях доходов в казну не приносят, пуще того – разоряют людей гостиной сотни. А ежели средь чернецов затесается вор аль тать, то свои же архиереи над ним и суд держат. Меж тем церковь не есть иное государство, и все служители Божии живут на Руси наравне с другими сословиями!

Петр, не тушуясь, твердо смотрел на церковников. Само собой, битва будет не из легких, но отступать он не собирался. Однако в эту минуту стало очевидно: если не пойти на уступки, раскол между священниками неизбежен, а это для Руси похуже будет, чем богатство монастырей. И в голове царя мгновенно сложился новый план: земли церкви оставить, но обложить такими налогами, чтобы держать их про запас стало невыгодно. Ничего, побурлят и успокоятся, а потом смекнут, что к чему, и сами от излишков откажутся.

– А посему велю монастырям с земель своих и хозяйств подать платить в казну государеву, а с той земли, что без дела простаивает, двоекратно. На Москве основать особый приказ для веданья дел духовных, а любые беззакония и неправды судить приказу Разбойному.

Он замолчал, и в церкви Успения повисла гробовая тишина.

«Затишье перед бурей».

И точно, через несколько мгновений, словно по мановению волшебной палочки, все вскочили и закричали кто во что горазд. Поднялся оглушительный шум, и до царя долетали лишь отдельные фразы:

– Видано ль дело!

– Спокон веков монастыри землей без пошлин владели!

– Негоже государевым людям церковников судить!

В спор снова вступили, поддерживая царя, Дионисий и его сторонники. Собор грозил перерасти в настоящую свару, если не раскол.

Петр встал и поднял руку. Шум понемногу улегся, крикуны опустились на лавки, и царь, гневно сверкая глазами, воскликнул:

– Чего это вы больно громкие? Аль позабыли, кто здесь самодержец?! Я для блага государственного радею, а вы лишь об своем печетесь.

И снова встал Иона, медленно и торжественно.

– Мы, батюшка Петр Федорович, ни об чем не позабыли. Да только в делах царства не узнаем государя московского. Мыслим, что ты, яко посланец Богоданный, должон быть предстателем православия и наших вековых обычаев. Видим, однако же, супротив того – церкву обижаешь и тем старый московский строй чаешь порушить.

– И я не узнаю епископа православного, – усмехнувшись, ответил юный царь. – Глазам моим больно глядеть на тебя, владыко, ибо слепит их свет каменьев на твоем облачении. То ли заповедовал нам Иисус? Богатство монастырей и священников противно христианскому духу. Не на поругание я церкву оставляю и желаю лишь ее к искони возвернуть.

– Вот ты сказываешь, мол, Разбойному приказу иноков судить. А как ему верить-то, коли твой страж по сию пору не в Тимофеевской? Аль, коли ты, государь, ему дворянство дал, так ему и людев губить можно?

Царь с изумлением уставился на Иону.

– Об чем ты баешь, владыко? Не разумею тебя.

– По весне слух был, мол, призналась мамка твоя, что никаких чудес-то и не было, а она сама их учиняла! А через два дня вот этот вот холоп бывший, – местоблюститель возмущенно ткнул золоченым посохом в сторону Василия, – к ней пришел, так она тут же и померла. А ты, Петр Федорович, наказать убивца не пожелал!

«Не государь, не царь-батюшка, а просто Петр Федорович! Похоже, и впрямь бунт!»

– Ты, отец, зело умен и видел много. Так ответствуй нам, как могла мамка горящие буквицы начертать? Аль грамоту Антония, митрополита Московского, много лет тому почившего?!

Иона замялся, а царь продолжал, все больше распаляясь:

– Али мне сюда всю шереметевскую дворню притащить, дабы они вам обсказали, чего сами видели? Думаете, я не ведаю, что это те, кто супротив новшеств, все замыслили? Охранная изба всех их на чистую воду выведет! Были чудеса, и тому свидетелей множество!

Собор притих, а царь резко обернулся к церковникам.

– Все слышали? – воскликнул он, сверкнув глазами. – Али кто еще желает наговор повторить?!

Рядом с Ионой встал Филарет, едва достававший местоблюстителю до плеча, но решительным выражением лица вполне могущий поспорить с ним.

– И впрямь пустое это, братья! – обратился он к священнослужителям. – Не сумлевайтесь, были чудеса, были, и всяк, кто их видел, могет сие удостоверить.

Царь с удивлением воззрился на митрополита. Он думал, что старик против него будет выступать, а тот – надо же! – поддерживает. Что хорошо, то хорошо: с таким сторонником дело намного веселее пойдет. Он благодарно улыбнулся митрополиту, а тот продолжил:

– Да только о том забыли мы, братья, что не всякое чудо-то от Бога! Али враг рода человеческого в них не силен?

Петр растерялся. Так вот о чем кричал тот юродивый возле Аптекарской избы! Значит, противники сменили стратегию и теперь будут его обвинять совершенно в другом?! Он с укором взглянул на Шеина, сидевшего среди бояр. По рядам собравшихся прошел шелест: те из священнослужителей, кто не был посвящен в слухи, с удивлением перешептывались. Очень скоро он перешел в гомон, и тут вскочил какой-то епископ и воскликнул:

– А ведь и верно, братья, Сатана проклятый тоже могет чудеса творить, дабы глаза людям застить да в заметание их ввести!

Этот вопль словно послужил спусковым крючком для всеобщего негодования. Церковники, бояре, окольничие разом вскочили и заорали пуще прежнего. Кто-то защищал царя, кто-то обвинял, все кричали, не обращая внимания друг на друга.

– Диаволово семя! И крестик-то у него не нашенский!

– Против посланника Божьего грешите!

– Лукавый православие извести возжелал!

– Да поглядите, он тремя пальцами крестится, сам видывал!

«Сколько раз пытался переучиться, и все равно порой забываю. Неужели из-за сущей мелочи погибать?!»

Гвалт стоял такой, что Петр понял: даже попытайся он оправдаться, его никто не услышит. Да и как он мог оправдаться? Что сказать?! Но вот Филарет, стоявший впереди других, высоко поднял руку.

– Стойте, братцы!

И шум быстро затих, превратившись в ропот глухого негодования.

– Государь, – обратился митрополит к Петру, – не гневайся на холопов своих верных. Ты посланец Божий, вестимо. Но коль уж сумления появились, сделай милость, яви нам чудо, прямо теперича, здесь. Тебе нетрудно, а малейшее неверие тотчас угомонишь. Токмо чуду сему должно быть таким, чтобы явно от Господа, не от диавола. Дабы любой, даже самый скудный умишком, мог сие уразуметь. И тогда я самолично стопы твои облобызаю и, обещаюсь, все мы с радостью примем и патриарха Дионисия, и кого тебе опричь возжелается.

Митрополит смотрел вроде бы смиренно, но чувствовалось: он уверен, что никакого чуда не будет. И предвкушал триумф.

Это был удар ниже пояса, и Петр похолодел. Как это сделать? Он еще весной предвидел, что рано или поздно чего-то подобного от него потребуют, и торопился, как мог, но… Увы, «чудо» было пока не готово. Если б только он успел, если бы показал его перед Собором! Хотя эти хитрецы все так обстряпали… Какое диво ни продемонстрируй, скажут – от дьявола… Но что, что он может предложить им сейчас? Да ничего!

Краем глаза он увидел, как сидевший недалеко от входа Филимон встал и тенью метнулся к двери. Почувствовал, что будет горячо, и решил в сторонке отсидеться? Предатель!

Между тем раздались одобрительные возгласы, сторонники Филарета как один закричали:

– Верно! Чуда, государь! Чуда! Докажи нам, что ты посланец Божий!

Увы, защитников у него оказалось явно меньше. Обвинители оттеснили их и дружно двинулись к царю. Перед ним тут же вырос Василий, рядом с ним появились рынды – два юноши с бердышами на плечах. Они были явно в растерянности: не применять же, в самом деле, оружие в церкви!

Петр схватился за поручни «будки», изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие. Ему до смерти хотелось убежать отсюда, но он лишь вертел головой, стараясь разглядеть хоть одного сторонника. Увы, вокруг были лишь чужие, враждебные лица: Дионисий и его товарищи остались далеко позади, за спинами противников. Где-то слышался голос Воротынского, уговаривающего не пугать царя и отойти, крики пытавшегося протиснуться сквозь толпу Шеина, но на них уже никто не обращал внимания.

Надвигающиеся церковники дернули в сторону рынду, потом другого, оба упали, перепуганные, и отползли, боясь быть затоптанными. Василий, прижавшись спиной к «будке», обнажил меч и отчаянно закричал:

– Назад! Прочь! Прочь!

Но безоружные священнослужители, все так же требуя чуда, упрямо шли на него. Между ними и Мономаховым троном оставалась буквально пара метров, когда сквозь толпу протиснулся оголтелый боярин с саблей в руках.

– Да что с ними мамкаться! – завопил он. – Руби сатанинское отродье!

Сердце у Петра скакнуло, он сжался от страха, вцепившись в поручни… И вдруг где-то далеко позади толпы послышался крик:

– Чудо, братья! Возрадуемся, чудо!

Словно по мановению волшебной палочки все замолчали, дружно обернулись и расступились. В появившемся проходе Петр увидел незнакомого монаха, державшего на вытянутых руках явно нелегкий ларец. За его спиной стоял Филимон. Он подтолкнул чернеца локтем, и тот медленно прошествовал по образовавшемуся между священниками проходу к Мономахову трону. Все с интересом рассматривали сверкающий позолотой ковчег со стеклянными стенками, который он торжественно нес перед собой. Внутри можно было разглядеть сложенную темную ткань. Кроме тихих шагов монаха в соборе, казалось, не раздавалось ни звука. Наконец он приблизился к Петру и, низко поклонившись, возвестил:

– Великий государь, персидский шах Аббас шлет тебе в дар Честную Ризу Господа нашего Иисуса Христа!

Изумленно-восторженный вздох прошелестел в церкви Успения и растворился где-то под высоким куполом.

Глава 8

Как же ты сюды просочился-то, Яцко? – радостно воскликнул Заруцкий, обнимая высокого смуглого казака с длинными усами, в польском коротком жупане и шароварах. – Чего мокрый такой?

То был атаман войска Запорожского Яков Бородавка, только что приведший в помощь осажденному Азову несколько сот человек.

– Дык плыли, Иван Мартыныч, – засмеялся он в ответ.

– А что ж лазутчики сказывали, будто басурмане Дон выше по течению перегородили?! Цепь, мол, повесили, да с колоколами.

– Верно, есть цепь, с пясть[27] толщиной. – Яков многозначительно потряс кулаком. – И колокола тоже. Да токмо что они нам? Мы ж аки рыбы, под водой.

– Это как же?

– Дык как… Схоронили оружья и порох по мешкам кожаным да к чреслам привязали. Нарвали камыша потолще, в рот сунули да под водой лицом к небу и плыли, а через стебли дышали. Вот токмо османцы нас, видать, заприметили, из пушки по реке пальнули. Семерых мы потеряли, да вон Степку-десятника ранило, но он дошел.

– Ну, молодцы! – восхитился Заруцкий и обернулся к стоявшим позади донцам: – Ай да подмога нам, а, братцы?

Те враз заулыбались и кинулись обнимать до нитки промокших запорожцев.

– Моим робятам обсушиться б, атаман, – кивнул на них Яцко, а Заруцкий расхохотался:

– У нас тут жарко, нехристи позаботились. Вмиг обсохнете.

Словно подтверждая его слова, над стеной со свистом пролетело пушечное ядро и ударило прямо в крышу небольшой покосившейся избы. Та с грохотом осыпалась, подняв столб пыли.

– Ступай за мной, – атаман хлопнул Бородавку по спине, – покажу тебе, как османцы нас обложили.

Вскоре они уже стояли на башне, скрываясь за высокими каменными зубьями. Впереди открывался вид на долину, где разместились лагеря противника. Тысячи разноцветных шатров заслоняли Дон, их бесконечные ряды уходили за горизонт. Между ними сновали люди: янычары в шароварах, коротких куртках и ускюфах[28], офицеры в тюрбанах и длинных богатых одеждах, похожих на ферязь, наемники в европейских костюмах. Время от времени они оглядывались на Азов и что-то показывали друг другу. Почти через весь лагерь протянулась насыпная гора, на которой копошились тысячи рабочих.

– Вон, гляди, – Иван вытянул руку в сторону реки, – то войско Мурад-паши. А там – полковник Мустафа. Со стороны моря – Селим-паша подпирает. Обложил нас султан Ахмед, аки зверя в норе.

– Да-а, силушка немалая, – покачал головой Яков, разглядывая раскинувшуюся перед ним картину.

– По переписи боевых людей тыщ сорок, да с ними поморяне и кафинцы, да мужики черные, кои по сю сторону моря собраны с Ногайской Орды на наше погребение. Вон там вот, на бережку Скопинки…

– Крымчаки, – перебил Бородавка, нахмурившись. – Я этих супостатов с закрытыми очами распознаю, немало они кровушки казацкой попили.

– Верно сказываешь. То сам Крым-Гирей с татарской ордой пришел. А горских князей да черкесов из Кабарды сколь, у-у-у… Да еще немецкие люди, ведающие взятие городов да всякие хитрости по подкопам и приступам. Все хотят себе славу добыть, а нам укоризну вечную.

– Тяжко, поди? – осторожно спросил Бородавка.

– Да куды там, совсем нас басурмане замучили, спасу нет. Поначалу-то, как они пришли, прислали к нам янычарского полковника с толмачами. Сказывал он, мол, обидели мы царя турецкого, прогневали, взяли евонную любимую вотчину, да опричь того, отделили его османские владенья от всей орды Крымской, а ему-де сие невместно, ибо орда им оборона. Что он там еще баял-то? – обратился Заруцкий к юному казачку, волочащему на стену мешок с порохом.

– Дык просил нас в ночь уйти, не помешкав, Иван Мартыныч, – отдуваясь, ответил тот. – Хоть со сребром да златом, хоть с оружием – мол, на все согласные, лишь бы мы ушли. А от царя московского, дескать, выручки не ждите, не будет ее, ибо не ценит он вас. И коли б захотели мы, сказывал, так к султану могли б пойти в службу вечную, и он одарил бы нас платьем с золотым шитьем да талерами, и все люди его нам бы, казакам, кланялись в государевом Царьграде.

– Ага, – кивнул Иван. – Токмо мы над ним посмеялись, Яцко, да ответствовали, что у нас по сю пору никто зипунов даром не захватывал. Пущай-де он, турецкий царь, возьмет нас в Азове-городе приступом, а величие его, собаки смрадной, нам без разницы. А коли нас здесь всех до единого изведет, так ведь не опустеет Дон от казачества – на отмщение наше придут иные молодцы.

– Любо! – воскликнул Яков. – Он, поди, такой-то удали и не видывал!

– А как они укрепились, – вмешался юный казачок, которому, видимо, было лестно запросто поболтать с двумя атаманами, – шатры поставили да палатки, так и принялись стрелять целый день да ночь. Огонь, грохот – как есть гроза небесная. Дыму было столько, что и солнышка не видать, только червленый кружок. Церковь Предтеченскую, гля, почти разрушили, осталась лишь Николина, вон, за пригорком. Потом набаты загремели, трубы, барабаны – и на приступ пошли. Я такого никогда и не видывал!

Заруцкий нетерпеливо дернул плечом.

– Ступай-ка, братец, куда шел, – скомандовал он и снова повернулся к Бородавке: – А было их тыщ двадцать пять. Пищали у всех длинные, с пальниками, на головах янычарские шишаки блестят, флаги да прапоры[29] развеваются. Подошли, стали стены рубить, а иные по лестницам полезли. С их стороны пальба, с нашей… Дыму, Яцко, было столько, что мы – поверишь ли? – друг друга видеть не могли.

Очередное ядро с грохотом влетело в стену. Она слегка задрожала, и Заруцкий махнул рукой:

– Давай-ка вниз, не то пришибут тут за милую душу. А вообще нынче тихо, видать, замыслили они чего.

– Ясно чего, – идя за донцом, бросил Яков, – накидают вон ту насыпь выше крепости, поставят пушки и будут сверху вниз нас, аки дитев, расстреливать.

Спустившись по лестнице, Иван направился в сторону небольшой избенки, наполовину врытой в землю, и продолжал:

– В первый раз они до самой ночи приступали. Убили мы тогда тыщ шесть янычар ихних, но и наших полегло немало… А утрась собаки поганые шлют толмачей, просят, мол, дайте тела собрать, а мы вам за каждого павшего янычара по золотому червонцу да по сто талеров за полковника. Да токмо мы не жуки-могильщики, мертвечиной не питаемся. Собрали они трупы, закопали во рве глубоком да знаки какие-то поставили с надписями своими.

– Иван Мартыныч! – К Заруцкому подскочил высоченный загорелый казак. – Косматый помер.

Донской атаман стянул шапку, горестно покачал головой и, обернувшись к полуразрушенной церкви, перекрестился.

– Не выдюжил, значит… Да, Яцко, все меньше нас. Вот и еще один в сырую землю лег. Эх, ладно, чего уж. Пойдем.

Махнув рукой, он зашагал к избе-погребку, Бородавка поспешил следом.

– Так вот с тех пор, – на ходу рассказывал Заруцкий, – всякий день тыщ по пять на нас шлют, потом отходят, другие идут, а те спят. А нам ни сна, ни отдыха. И стреляют отчаянно. Истомою хотят осилить. Токмо вот нынче притихли, я и велел нашим подремать, покамест можно.

– Да и ты поспал бы, атаман, – в глазах Якова мелькнуло сочувствие, – вон, уж серый весь.

– То от копоти да от гари, – рассмеялся Заруцкий. – Да ты не боись, друже, им нас не взять. Мы с тобою еще на их поганый Царьград пойдем войною, вот поглядишь.

Над степью повис предутренний туман. Он клубился над Доном, клоками повисал на небольших кустарниках и торчащих там и сям чахлых деревцах. Где-то южнее Азова, ближе к морю, тревожно кричали чайки.

Заруцкий, позевывая, вышел из землянки, тряхнул черными кудрями, потянулся. Зябко.

В воздухе раздался уже ставший привычным свист пушечного ядра. Следом еще и еще. Ба-бах! Земля, казалось, содрогнулась от удара. И снова. Атаман кинулся к бойнице, на бегу подзывая часовых.

– Шо там, Микола?

– Да не видать ни зги, Иван Мартыныч!

В предрассветных сумерках вдали чернела длинная высоченная гора, на которой время от времени мелькали вспышки огня. Вокруг смутными тенями мелькали силуэты врагов.

– Доделали насыпь, супостаты! Теперича нам ни сна, ни отдыха не будет. Что там Кузьма сказывает про подкопы?

– Дык третьего дня готовы уже. А вчерась порох закладывать кончили.

– Добро! Пущай тогда начинают.

Очередное ядро ударило совсем близко. В пыли, под градом камней, Заруцкий рванул к своей землянке, у которой уже собрались сотни потревоженных обстрелом казаков.

– Ну что, братцы, вот и настало наше время. Коли промедлим, к вечеру басурмане всю крепость порушат. Где отец Василий? Кликните батюшку, надобно молебен скорей, да пойдем с Богом!

Часом позже все было готово. Вооруженные казаки рассредоточились вдоль стены и, прикрываясь от камней, ждали сигнала. Иван внимательно смотрел на турецкую насыпь. Пушки били с нее непрерывно, канониры, подгоняемые командирами, наскоро перезаряжали их и отправляли на осажденный город очередную порцию смерти. А в самой крепости все, казалось, замерло в напряженном ожидании. Минута шла за минутой, но ничего не менялось: ядра все так же со свистом и шипением влетали в стены и башни, падали на избы, терема, церкви, превращая их в груды камней под облаками пыли. Тут и там занялись пожары.

Но вот холм под Азовом содрогнулся и затрясся. На берегу речки Скопинки, рядом со станом крымского хана Джанибек-Гирея, громыхнул взрыв, взметнулся столб огня и земли, и через мгновение лагерь окутали клубы темно-серой пыли. Солдаты на насыпи попадали, многие с воплями скатились вниз по крутому склону. Тут же раздался еще один взрыв и еще, на этот раз послабее. В месиве земли, крови и тел смешались вопли, ржание, скрежет повалившихся палаток, обозов и пушек.

Высыпав из шатров, турки и наемники в оцепенении смотрели в сторону реки, туда, где только что стоял стан орды. Теперь его окутывали облака пыли, в глубине которых то тут, то там вспыхивало пламя. Еще несколько мгновений – и из-за дымовой завесы повалили выжившие татарские воины с черными от копоти лицами, в изодранных окровавленных одеждах. Обезумев от ужаса, одни валились на траву и жадно хватали ртом воздух, другие бежали в сторону лагеря Мурад-паши, ближайшего к ним.

Турки бросились навстречу, чтобы помочь и поддержать раненых, но в этот момент рвануло с противоположной стороны, ближе к Дону. И начался кромешный ад: какофония взрывов, сильных и не очень, прокатилась по станам осаждающих. В глубокие провалы, оставшиеся от подкопов, валились сотни солдат. То тут, то там ввысь с грохотом поднимались фонтаны огня и земли, которая через мгновение падала, погребая под собой и тех, кто провалился, и тех, кто просто оказался рядом. Вместе с почвой в воздух взлетали оторванные ноги, руки, куски мяса… Досталось и насыпи – кое-где она разрушилась, пушки перевернулись. Да и стрелять по крепости было уже некому.

Османцы в панике забегали, не в силах найти безопасное место. Казалось, земля взрывалась прямо у них под ногами, куда бы они ни ступили. В довершение всех бед, со стен крепости начали стрелять пушки. Огонь, дым, грохот, взрывы, крики раненых, стоны умирающих… Янычары метались, то и дело спотыкаясь об окровавленные трупы, падая, поднимаясь. И, наконец, побежали кто куда, лишь бы подальше от этого жуткого места, где сама земля, казалось, восстала против них.

Едва отгремело, атаман с горящими глазами повернулся к товарищам:

– Ну, с Богом, братцы. Дивнич, ты со своими робятами к полковнику Мустафе через подземный коридор, что у Предтечи. Выйдешь им со спины. Яцко – к ордынцам у Скопинки, Микола тебе ход покажет. Ну а мы по Селим-паше ударим!

Три казацких отряда выросли на позициях противника словно из-под земли – да, собственно, так оно и было. Заруцкий и Дивнич со товарищи крушили разбегавшихся турок, которые устремились к кораблям на Дону, догоняли их, рубили саблями, стреляли из пищалей.

А вот атаману Бородавке с запорожцами пришлось нелегко: татары, растерявшиеся от взрывов, при виде врага враз пришли в себя и сумели организоваться. И началась битва. Обе стороны рубились отчаянно, но вскоре численное превосходство крымцев дало себя знать, и они смогли оттеснить противника. Запорожцы падали один за другим. Яцко, раненный в плечо, размахивал саблей, из последних сил отбиваясь от наседавших со всех сторон татар. Куда отступать? Ворота крепости закрыты, к подземному ходу не пробиться. Нет времени даже позвать на помощь, отвернешься на мгновение – и головы лишишься. Неужели так бесславно закончится поход запорожцев?!

Пятясь в сторону города, Бородавка поднимался все выше по холму и вдруг с высоты увидел, как внизу через Скопинку переправляется огромный конный отряд казаков. Первые из них, во главе с бородатым богатырем-атаманом, уже достигли берега и налетели с тыла на крымцев, засвистели лихие сабли. С каждым мгновением в битву вступало все больше новоявленных помощников, и вот уже татары, оказавшиеся меж двух огней, отступили от запорожцев, а потом и вовсе заметались, побежали. Позабыв про рану, Яцко с новыми силами двинулся вперед.

Несколькими часами позже все было кончено. Уставший, но счастливый Бородавка брел через поле, усеянное телами, щитами, кривыми саблями, обломками шатров. Тут и там пылали пожары, дым разъедал глаза. Рядом шагал высокий, на голову выше его, богатырь-атаман, столь своевременно пришедший со своими людьми на помощь.

– Ты откель же будешь-то, братко? – полюбопытствовал Яков. – Что-то я тебя не признáю никак.

– Издалека, – скупо усмехнулся тот.

– Эй, Яцко, – раздалось где-то рядом, и из-за дымовой завесы выскочил Заруцкий в окровавленном кафтане. – Жив, братец!

– Слава Богу, Иван Мартыныч! – Бородавка обнял донского атамана и кивнул на бородача. – Да токмо коли б не он, лежал бы уже в сырой землице. Смяли нас ордынцы, а тут он да робят с ним тысячи.

Иван, переводя взгляд с Якова на незнакомца, в удивлении поднял брови.

– Ты кто ж таков, а?

– Князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Прибыл тебе пособлять по государеву велению.

Оба атамана с открытым ртом уставились на богатыря.

– Давно ль у нас князья в казацкую одежу рядятся? – опомнившись, блеснул глазами Заруцкий. – Не хочешь сказывать – не надобно. А за помощь благодарствуем.

– Поелику царь-батюшка в войну с османцами покамест вступать не желает, наказал людев казаками одеть.

– Хитро. Значит, не хочет государь с басурманами воевать? Оставит нас здесь на погибель? Ведь коли не возьмет он Азов под свою высокую руку, опять придут османцы, да уже числом-то поболе. Не выдюжим мы.

– Потерпи, атаман. – Князь похлопал его по плечу. – Вскорости все уладится.

– Ну, хоть то любо, что помнит-таки про нас царь. А мы уж и надежу оставили.

– Ниче, главное, ко времени, – засмеялся Бородавка и поклонился Пожарскому.

Повернувшись к Яцко, Иван подмигнул:

– Бережет, видать, тебя Пречистая-то! А мы османцев-то разметали. И даже пашу ихнего схватили.

– О, и нам какой-то бей попался, я уж его в крепость отправил. Князь его самолично заполонил.

Смеясь и перешучиваясь, они направились к городу. А когда вечером того же дня к Заруцкому привели «какого-то бея», невысокого татарина в посеревшем от пыли тюрбане, атаман радостно расхохотался:

– Яцко, бес! То ж Джанибек-Гирей! Мало нам пяти тыщ захваченных турок с пашой, дык еще и сам крымский хан!

Бородавка изумленно выкатил глаза и, от восторга забыв о почтительности, ударил Пожарского по спине:

– Ну, ты даешь, братко!

Всю ночь Азов радостно гудел, а под утро казаки, уставшие от битв и захмелевшие от привезенного из Москвы вина, вповалку завалились спать.

Глава 9

Поздно вечером, когда Москва уже спала, в палатах боярина Мстиславского, что на Константиновской, появились Шереметев с Троекуровым. На столе горела одинокая свеча, в отблесках ее пламени лица гостей казались жуткими, как в страшной сказке.

– Почто ж вы в такую пору? – удивился хозяин. – Учинилось чего?

– Покамест нет, – усмехнулся в бороду бывший регент. – Нам с тобой, батюшка Федор Иваныч, пошептаться надобно.

Мстиславский ждал, с подозрением глядя на гостей. Неужели опять что-нибудь затеяли? И его хотят привлечь? Ну уж нет! Только вчера пришло известие от рудознатцев из владений за Большим Камнем – железо нашли, и немало. Это ж какие барыши можно получить! А эти неугомонные… Да еще ночью.

– Вы б поостереглись приходить-то, чай, всю челядь переполошили. А ну как в Охранной избе сведают.

– Нет нужды нам боле сторожиться, Федываныч, – вполголоса сказал Троекуров. – Утрась выступаем.

– Куды?

– На кудыкину гору! Царя пойдем скидывать!

Мстиславский обомлел. Ладно бы какой тайный заговор, где можно в сторонке постоять да за спинами других отсидеться. Он с надеждой посмотрел на Шереметева, словно спрашивая – не шутит ли воевода?

– Истинно Иван Федорыч сказывает, – твердо кивнул тот. – Ноне самое для сего дела доброе время. Наших людей множество на Москву прибыло, словно бы они паломники. Ведь послезавтра Ильин день.

– Да помилуй, батюшка, какое ж доброе-то? – запротестовал хозяин, истово крестясь. – Церковники от нас отложились, сами ж ведаете. Да разве ж чудо учинилось бы, не будь государь Богом посланный? Ведь оно порукой. Ну куды ж нам супротив?

Троекуров кругами ходил по комнате, половицы скрипели под тяжелыми шагами. Наконец он остановился напротив Мстиславского, посмотрел с презрением и веско ответил:

– Пустое это! Просто случай вышел, что персы в тот день прислали Ризу. Не поторопи Иона Собор, так бы не совпало. Ну, сам рассуди, Федор Иваныч: царь бояр да церкву стеснил, сарынь распоясалась, скоро толпами от нас побегут. Порядка в государстве нет, а он, дитя малолетнее, с еретиками-иноземцами якшается. Они весь передний двор, что за Теремным дворцом, досками обнесли да целыми днями учиняют невесть что. А русскому человеку там теперича и не пройти. И не разглядишь ведь, все замкнуто. Вот что у них там деется, ведаешь?

– Нет, князь, – развел руками Мстиславский.

– И мы не ведаем. А ведь супротив порядку что-то быть могет. От царя любого ноне ожидать можно. Попомни мое слово: костел они строят аль кирху лютеранскую. К зиме эта мерзость еретическая посреди Кремля-города стоять будет!

– Свят-свят! А с меня-то что надобно?

От волнения и страха ноги отказали хозяину, и он в изнеможении повалился в кресла. Шереметев, наклонившись над ним, сладко зашептал:

– Поверь, батюшка, теперича время удобное. Пока князь Пожарский не вернулся с Азова, мы на Москве хозяева. Ибо здесь только и остались, что полки Ивана Федорыча. Соберем их завтра, да на Теремной! А твое дело – утрась свидеться с Афанасием Васильичем, главой Стрелецкого приказа. Он же твоей супружнице сродственник? Во-от, посулишь ему по-свойски при новом государе место в Боярской думе аль еще чего, и пущай он стрельцов, что царев дворец охраняют, на нашу сторону повернет.

– А коли он от… отринется?

– Ты до поры ему не сказывай, что завтра-то выступаем. Коли согласится, тогда и можно. А ежели откажется, так донести на тебя не успеет. А мы, что ж, делать нечего, со стрельцами схлестнемся.

Они еще что-то говорили, но Мстиславский их уже не понимал. Сердце стучало так, что, казалось, зазвони сейчас Иван Великий – и то не услышит. Руки похолодели, а лицо, наоборот, пылало. Это ж надо – завтра мятеж!

– Так не запамятуй, боярин, на заутрене Афанасия-то сыщи, – прорвался сквозь окружающую его пелену голос Троекурова.

Федор Иванович механически кивнул. Гости еще немного потоптались и благополучно отбыли. А он схватился за голову и долго сидел, раздумывая, что делать.

После завтрака Петр неторопливо шел анфиладой дворцовых комнат. За ним степенно шагали бояре, сопровождая до царских покоев. Они тихо переговаривались и не мешали государю размышлять.

Его давно беспокоило, что, несмотря на множество открытых школ, московиты не торопились отдавать туда детей. Конечно, можно загнать их туда указом, да будет ли толк? Люди не видят смысла в грамотности и в учении, надо их как-то мотивировать.

И поэтому уже несколько дней назад он решил «чудо», которое готовили ученые-иностранцы, преподнести не как знак свыше, а как «чудо науки». Самых отсталых, конечно, не переубедишь, а вот тех, кто посмышленее, это точно зацепит. Увидев собственными глазами, чего можно достичь с помощью знаний, они наверняка захотят учиться.

Петр от души радовался своей идее. С алхимиками он уже договорился: завтра, в День святого Ильи, они придут и помогут устроить «чудо». Он невольно улыбнулся, предвкушая реакцию московского люда. А сегодня – последние приготовления. Надо спешить, ученые, наверное, уже ждут его на площадке за Теремным. Но тут сзади раздались громкие голоса. Петр обернулся – к нему, непочтительно расталкивая бояр, спешил взволнованный Михаил Шеин. С ходу махнув поклон, воевода быстро произнес:

– Государь, молю, выслушай. Дело скорое и зело важное!

До царских покоев оставалось несколько шагов, и Петр сделал знак сопровождающим, приказывая удалиться. Едва они скрылись, он шагнул в комнату и повернулся к Шеину.

– Ну, сказывай.

– Беда, государь. Бунт. Утрась прибегал ко мне Мстиславский и баял, мол, замыслил Шереметев с иными боярами солдат нынче в Кремль-город привести, дабы тебя, великого государя, живота лишить. Они ему с Лобановым-Ростовским сговориться наказали, дабы охрана дворцовая не супротивлялась. Да только Федываныч ко мне прибег, так что стрельцы за нас, задержат супостатов. Князь Пожарский чрез седмицу возвернется, тебе до той поры схорониться надобно.

– Погодь, Михал Борисыч, не спеши. Не мог Мстиславский попутать чего? Шереметев… Значитца, все-таки…

– Истинно, государь, он давно у меня на сумлении.

«Вот сволочь! Решился-таки! И как Охранная изба не углядела?!»

– Но на Москве полки стоят. Пущай сюда идут и оборонят нас.

– Троекуров, собака паршивая, теми полками верховодит. А он, батюшка, с Шереметевым заодно!

Теперь Петр всерьез испугался. Он затравленно взглянул снизу вверх на Шеина, словно ожидая, что тот сейчас рассмеется и скажет – прости, государь, это просто шутка. Но в глазах воеводы не было и тени веселья, лишь бесконечная тревога.

Воздух разорвали тревожные звуки набата.

– Поспешать надо, царь-батюшка, – умоляюще произнес Шеин сквозь колокольный звон. – Стрельцами тебя окружим, авось успеешь проехать вон из Москвы.

Без стука распахнулась дверь, и в проеме показался взбудораженный Василий.

– Государь, в Китае бурление! А с Пожара войска входят!

Шеин яростно сжал кулаки.

– Замешкались, опоздали! Схоронись здесь, батюшка Петр Федорыч, в Теремном. А мы стеною пред дворцом встанем. Клянусь, все как один животы положим, но к тебе им прорваться не дадим!

Но Петр, благодарно взглянув на воеводу, покачал головой. Хватит, и так на его совести погибшие при Соляном бунте.

– Не хочу крови!

Он закрыл лицо руками, пытаясь сосредоточиться. Но Васька, истолковав его позу как жест отчаяния, бросился на колени.

– Государь! Изволь со мной на коня. Ты невелик, он нас двоих выдюжит. Сокрою тебя плащом, никто и не приметит. Из Москвы выедем, в лавру подадимся!

– Пустое, – махнул рукой Шеин. – Коли они уж здесь, так никого не выпустят.

Между тем Петр очнулся от раздумий. Теперь на них смотрел хоть и совсем еще юный, но решительный царь.

– Что там алхимики? – спросил он Василия. – Пришли?

– Давно, царь-батюшка.

– Вот что, Михал Борисыч. Я буду на переднем дворе, там, где площадь огороженная. Ни об чем не тревожься. Коли даст Господь немного удачи своему посланнику, так все нынешнее к добру обернется. Вась, ступай за мной.

«Придется пробовать сразу, без испытаний. Ладно, кое-какой опыт у меня все же есть».

Шеин в недоумении смотрел, как Петр, ухватив за рукав верного стража, скрылся в своих покоях.

* * *

Приказав тем, кто прибыл под видом паломников, перекрыть Троицкие, Боровицкие и Тайницкие ворота, Шереметев и Троекуров провели полки через Пожар в Кремль. Солдаты растеклись тремя бурными реками по Житничной, Никольской и Спасской, то и дело подгоняя друг друга:

– Скорее! Шибче! Шибче!

Привлеченные набатом, к Кремлю стекались посадские, хватали их за рукава и встревоженно спрашивали:

– Чего? Чего случилось-то?

– Воротынский чает себе власть прибрать! – на бегу кричали ратники.

– Торопится, ирод, пока князь Пожарский не воротился!

– Царя-батюшку удавить замыслил!

– Айда с нами! Постоим за государя московского!

Торговцы, ремесленники, посадские бросали дела и мчались следом, чтобы внести свою лепту в спасение юного самодержца.

Впереди всех скакали мятежные бояре, даже Шереметев ради такого случая вспомнил былое и взгромоздился на коня. Его трясло от волнения и предвкушения важных событий, которые – он был уверен – изменят жизнь. Как удачно Троекуров байку про Воротынского придумал! Вон, как войска-то воодушевились. Добраться бы до царских палат, найти цареныша – а там уж верные люди его порешат. Ну а потом выбрать Мишку Романова – и вот оно, счастье! Филарет, запертый со времени церковного Собора в Чудовом монастыре, такой услуги не забудет. И быть ему, Федору Ивановичу, пожизненным главой Боярской думы.

Зорко поглядывая по сторонам и не встречая сопротивления, Шереметев двигался вперед и на ходу обдумывал, какие законы в первую очередь следует ввести. Уж конечно, вернуть исконное местничество, прогнать иноверцев с Русской земли. А вот Охранная изба – это дельно, ее оставить, но служить она теперь будет новому государю. Пожарского – прочь, и с монастырей подати снять. Хотя они и не заслужили: как принесли на Собор Ризу, так церковники и ходят, словно блаженные, в бунтах участвовать не хотят, предатели! Ладно, припомнится вам это, негораздки монастырские!

Между тем набат смолк, а людские реки, растекшиеся по трем улочкам, выплеснулись на Соборную площадь. Здесь, перед Теремным дворцом, уже поджидали ряды стрельцов, ощетинившихся бердышами и пищалями. Троекуров попытался выстроить полки, но не смог: ратники смешались с горожанами, да и места не хватало. И теперь толпа воинов, ремесленников, посадских, притормозившая в преддверии схватки, медленно приближалась к Красному крыльцу. Воевода выехал вперед и, перекрикивая гул, громко потребовал:

– Пропустите нас!

От стрельцов отделился среднего роста боярин лет тридцати, в походной епанче и с саблей в руке. Он бесстрашно шагнул навстречу мятежникам и низким голосом, неожиданным для его комплекции, зарокотал:

– Иван Федорыч, ты ли? Почто тревожишь государев покой? Аль без рати во дворец войти не могешь? Дело у тебя к царю-батюшке? Так входи, не помешкав, да токмо без воинства!

Шереметев закусил губу. Проклятый Мстиславский, не смог-таки уговорить своего родича! И теперь Лобанов-Ростовский – а это был именно он – самолично во главе стрельцов стоит. Еще, чего доброго, и троекуровское войско к себе переманит. Эх… А ведь они так надеялись, что сопротивления не будет!

Между тем Афанасий Васильевич обращался уже к полкам:

– Чего это вы? Бунтовать удумали?! Господа не боитесь? Расходитесь немедля, идите с миром, и простится вам участие в склоке. А вот те, кто сие замыслил, дыбу себе уготовили! Обещаюсь, всех зачинщиков боярин Шеин выведет на чистую воду, а я ему пособлю! И первым будешь ты, воевода!

Лобанов-Ростовский резко выкинул руку, указывая саблей на Троекурова. Тот побагровел и заорал:

– Мы за государя пришли предстательствовать! И вам, лукавым предателям, нас не остановить!

Солдаты загудели, послышались крики:

– Покажь нам царя-батюшку!

– Выведите его на Красное крыльцо!

– Царя хотим видеть!

Афанасий, прекрасно знавший, где находится Петр, отрицательно покачал головой:

– Нету во дворце государя.

– Удави-или! – истерично завопила какая-то баба, и толпа, как по команде, пришла в движение.

Шереметев, предусмотрительно отъехавший в сторону, смотрел, как войска, не слушая команд, рванули вперед и обрушились на стрельцов. Крики дерущихся заглушались лязгом сабель и грохотом выстрелов. Торговцы и посадские, похватав камни, бросали их в толпу, уже не разбирая, где свои, где чужие.

Защитники стояли насмерть, но силы были неравны. И вот уже стрельцов отбросили с Красного крыльца, а ратники волной накатили на дверь. Оказавшиеся в первых рядах принялись лупить по ней палицами, и вскоре окованные железом створки поддались. Послышался треск ломающегося дерева, встреченный одобрительным гулом. Федор Иванович от нетерпения привстал в стременах. Ну же, еще совсем чуть-чуть – и цареныш у них в руках!

И тут сверху послышалось гудение сигнального рожка. Мгновение – и все замерли, глядя куда-то выше дворца. Вздох изумления прошелестел над площадью. Федор Иванович поднял глаза, и волосы зашевелились у него на голове: из-за крыши Теремного медленно выплывал лик Христа, показавшийся ему огромным. Боярин с открытым ртом наблюдал, как он неторопливо поднимается ввысь. Вот, наконец, он появился целиком, и стало понятно: лик нарисован на большущем шаре, который плыл в воздухе. Он был оплетен веревками с корзиной. А из нее выглядывал Петр, он улыбался во весь рот и махал рукой собравшимся внизу людям. Рядом стоял Василий, государев страж, и гудел в сигнальный рожок.

Толпа заколыхалась, послышались возгласы:

– Чудо!

– Царь! Царь!

– Летит! Аки птица!

– Живой!

Площадь охватил священный ужас. Истово крестясь, люди в едином порыве рухнули на колени. И в то же мгновение раздался крик Троекурова:

– Вот он!

Воевода дрожащими руками вскинул самопал. Раздался выстрел, Петр испуганно нырнул вниз, но тут же его лицо вновь показалось над краем корзины. Васька, бросив рожок, упал на него сверху, закрывая собой.

Люди на площади подняли головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались крики:

– В Христа палишь, ирод!

– Бей его, робята!

А Шереметев понял: назад пути нет. И истошно завопил:

– Стреляй, Иван Федорыч! То иноземные козни!

Троекуров попытался прицелиться, но ружье плясало в его руках. И тут же все, кто был рядом, вскочили и набросились на него. Бывший регент с ужасом смотрел, как рвут на части воеводу, и в этот момент почувствовал, как чьи-то руки стаскивают его с лошади. Он попытался было поднять плеть, но кто-то схватил его за запястье, и через мгновение он уже летел вниз, в толпу.

Часть четвертая

Глава 1

Петр потянулся и открыл глаза. В спаленке было темно, лишь одинокая свечка догорала под образами, да печь потрескивала поленьями, бросая косые блики на стены царской опочивальни. Ночь. Можно еще поспать, пока не пришла мамка.

Он перевернулся на бок и устроился поудобнее. Но сон не шел. Петр лежал и думал о своих подданных, о переменах, которые происходили в его душе. Наверное, они начались в тот день, когда в бою под Смоленском через дыру в шатре он смотрел, как раненые воины, еле стоя на ногах, вступают в бой за царя. Ни один из них не усомнился – а стоит ли оно того? А может, эта непривычная теплота в сердце появилась, когда его взял на руки Дмитрий Пожарский, богатырь в пропахшем костром плаще? Или когда преданный Васька раз за разом оказывался рядом в самые трудные минуты? Или в вечер шереметевского бунта, когда, глядя на трупы стрельцов перед Теремным, Петр не удержался и заплакал?

Конечно, были и предатели, и все же самым главным качеством подданных он считал верность. Не рассуждающую, чистую любовь к своей земле, к государю, любовь, ради которой каждый из них, не задумываясь, готов был пожертвовать жизнью. И в этой преданности была какая-то непоколебимая надежность, даже незыблемость, дававшая ясно понять – этот народ ничто не сломит, он пройдет через все испытания и останется таким же светлым душой, как был испокон веков.

После мятежа, в котором толпа растерзала Шереметева, Троекурова и других бояр-предателей, прошло почти три года. Страна поуспокоилась, и бунтов больше не было. Митрополита Дионисия избрали патриархом, тот принялся за дело осторожно, но настойчиво. Бывший местоблюститель Иона вскоре умер в Чудовском, а Филарета отправили в Соловецкий монастырь, где он теперь занимался исправлением Требника и других богослужебных книг.

А вот сына его, Михаила Романова, Петр, наоборот, приблизил. Тот не блистал талантами, но был прост и искренен, и царь надеялся сделать из него честного, преданного помощника. Для этого он посвятил юношу в некоторые свои планы, разъяснил их важность для государства, и теперь Михаил рьяно участвовал в их осуществлении.

Жизнь потихоньку шла на лад: казна наполнялась, на Урале и под Старым Осколом старатели нашли руды, в бассейне Печоры открыли залежи угля. На Руси действовало уже несколько заводов, бояре, наконец, поняли выгоду предложений Петра и начали застраивать свои вотчины мануфактурами, лесопилками, мастерскими. Развивалось оружейное дело, хотя на разразившуюся в Европе Тридцатилетнюю войну Москва пока поглядывала со стороны.

Не отставала и медицина. Соблюдение элементарных гигиенических норм, создание больниц и богаделен при монастырях улучшили качество жизни. Удобрения, пусть и не очень эффективные, позволили повысить урожаи, и голодных почти не осталось. Народ, наконец, потянулся к грамоте: в церковных школах обучались тысячи крестьян, посадских, служилых.

В Москве существовал уже с десяток спортивных команд – зимой они играли в хоккей, летом – в регби, футбол, теннис. Проводились даже городские соревнования. Иностранцы дивились, а потом, возвращаясь домой, привозили рассказы о необыкновенных переменах на Руси.

Но Петр понимал: все это – результаты былых усилий, а сейчас его одолевали новые заботы. Кирилл, патриарх Константинопольский, уже некоторое время гостивший в Москве, уговаривал его встать на защиту истинной веры не только в своей стране, но и на других землях. Сетовал, что Русь осталась единственным государством, где православие процветает, остальные же – либо под пятой католиков и униатов, как единоверцы в Речи Посполитой, либо под магометанами, как греки, болгары, сербы. Произносил громкие речи о Третьем Риме…

У царя на этот счет были свои соображения. Конечно, такой союзник, как патриарх Константинопольский, был очень выгоден, но Петр ждал удобного момента, приблизительно зная, какие события вскоре последуют.

И дождался: запорожские казаки выбрали гетманом Якова Бородавку, а Османская империя объявила войну Польше.

В урочище Сухая Дубрава, что возле Белой Церкви, в просторной горнице собралось несколько десятков запорожцев. Во главе покрытого грубой холщовой скатертью стола гордо восседал Яков Бородавка, избранный недавно гетманом. Он смотрел на сидящего напротив человека и хмурился. Эх, вот бы вместо этого гада Заруцкого сюда! Настоящий удалой казак, Азов у османцев забрал, защитить его сумел. Да и характерами они сошлись. Но увы: перед Яковом расположился бывший гетман Петр Сагайдачный, все еще имевший большой авторитет среди казачества. Заклятые соперники, за каждым из которых стояло собственное войско, они жгли друг друга взглядами и, наверное, убили бы, если б здесь их не собрало важное дело.

Бородавка перевел глаза повыше, в красный угол, где на покрытой рушником полке стояли иконы. Православные иконы, между прочим! Только в домах их теперь и встретишь. Страдает святая вера: после Брестской унии[30]

православные монастыри поляки передали униатам, всех несогласных епископов и митрополитов лишали сана, иерархия рухнула. А этот гад Сагайдачный перед ляхами выслуживается, уверяет, что король Сигизмунд поможет восстановить исконную веру, если казаки согласятся защищать южные рубежи Речи Посполитой от османцев. Ага, поляки сами ее душат, и сами же помогут восстановить? Как же! Не понять им православной души. Вот если бы к русскому царю податься – это другое дело. Он – посланец самого Господа, говорят, даже летать умеет, словно ангел. А как правит! Мальчишка совсем, а вон как всем распорядился! Захваченных под Азовом басурман отправил дороги за Большой Камень строить, пашу на пленных обменял. Сколько душ православных спас! Даже в казачьи станицы не один десяток человек с того мена вернулся. Вот кого держаться-то надо!

Н-да, недурно бы пойти под руку царя московского, да только Сагайдачный никогда не согласится. Хорошо еще, что запорожцы вовремя прозрели: скинули этого соглашателя да выбрали его, Якова. И правильно сделали, ибо он – противник польского засилья и всяких дурацких переговоров! Негоже казакам ерундой заниматься, их планида – война. Петро Сагайдачный этого не понимал, вот и поплатился булавой. А он, Бородавка, поступил мудрее: повел запорожцев на Османскую империю. Достигнув на чайках[31] Стамбула, они славно пограбили столичные пригороды и вернулись домой, никем не преследуемые. Впрочем, этот поход был не единственным – нападения на татар и турок стали обычным делом. Вот только в конечном итоге вышли боком: султан, потеряв терпение, объявил войну Польше, которой формально подчинялась часть казаков.

И что же? Какое дело запорожцам до клятых ляхов? Так нет, Сагайдачный потребовал сбора старшины. Впрочем, Яков понимал: Петро прав в том, что мимо них эта война пройти не может. Так или иначе, но решение принимать придется.

Товарищи предупреждали: на общем совете может случиться что угодно. Говорили, что Сагайдачный настроен враждебно, попытается сместить, а то и вовсе убить Бородавку. Но тот не испугался. И теперь в хате старого есаула собралась войсковая рада: два гетмана, бывший и нынешний, игумен Михайловского монастыря Иов и несколько десятков куренных атаманов. Перед ними стоял единственный вопрос – поддержать ли Польшу в войне с турками.

– Ну что, братцы? – начал Яков, поглаживая длинные, до груди, усы. – Какие будут думки?

– Надобно, надобно пособить, – кивая в такт словам, сказал атаман Полтавский. – Коли османцы одолеют ляхов, то и Украине несдобровать.

Куренные, сидящие рядом с Сагайдачным, одобрительно зашумели.

– И то, – согласился атаман Уманский, – бить басурман – святой долг каждого казака.

– Аль то магометане православные храмы забрали? – ехидно спросил худой, щуплый запорожец, куренной Батуринский, постукивая по столу жилистой ладонью. – Аль это они нас пытаются от исконной веры отворотить? Не-ет, то ляхи проклятые, паны чванливые. Кто мы для них? В доброе время – холопы, а в военное – бойцы, коим токмо и должно, чтоб за их спесивые шкуры животы свои класть! Не бывать этому! Не станем мы за Польшу стоять!

– Что ж, изводить теперича не только басурман, но и ляхов?!

– Мы османцев сами бить станем, а до униатов с католиками нам дела нет!

– Дык с ними-то сподручнее!

– А по мне, так они не лучше иноверцев! К тому ж султан, как пить дать, на Азов вскорости пойдет, вот мы Заруцкому и пособим.

– Да куды магометанам на Азов-то, коли они уж на Польшу пошли, дурень!

Обстановка на совете накалялась. Выпячивая грудь, атаманы подступали друг к другу.

– Тихо, братцы, не спешайте, – поднял руку Сагайдачный.

Он неторопливо встал во весь рост, расправил плечи. Строгое лицо, умный взгляд, мягкая, словно шелковистая борода совершенно седа. Бывший гетман оглядел атаманов и горделиво положил ладонь на рукоять сабли.

– Негоже нам, други, лаяться, аки собаки паршивые. Не запамятуйте, мы одно целое.

– Да как одно? – воскликнул неугомонный атаман Батуринский. – Вы, реестровые, ляхам служите, ну а мы, низовые, – народ вольный. И польскому крулю не присягали, так что неча нас на его защиту кликать! Эх, да что с тобой баять! Тебе, шляхтичу, все одно не понять нас!

– Мне не понять? – сверкнул глазами Петро. – Я супротив басурман бился и биться буду, пока меня в землю сырую не зароют! А вы токмо за зипунами ходите, лишь бы пограбить да напиться. А как воевать, так не желаете?!

– Петро прав, братцы, – счел нужным вмешаться Бородавка. В самом деле, к чему раздувать пустые споры, коли есть вопрос поважнее. – Мы ж не только удалью, но и разумом сильны. Вот и давайте посудим, не ярясь.

Все поутихли, а гетман продолжил:

– Я мыслю так: надобно нам под руку царя Петра идти. С Москвою у нас одна вера и богослужение, единый язык и обычай. Православных он стеснять не станет, супротив того – поможет в борьбе с османцами. Кто из вас бывал со мною в Азове, тот, небось, помнит, как вольно казакам там живется. Царь их не теснит, токмо вспоможение шлет. Давеча получил я от него грамоту, кличет нас под свое покровительство и обещается: коли согласимся, уговорит, мол, патриарха Константинопольского в Киев идти да иерархов наших православных снова поставить. Вот такое мое слово. Ну а теперича пущай инок Иов сказывает.

Пожилой игумен тяжело поднялся. До того как начались гонения на православие, он был уважаемым священником, ректором Киево-Братской школы. Теперь же принял монашество, по-прежнему оставаясь авторитетом среди казаков.

– Братья, все вы одной крови, – начал он, и его по-детски голубые глаза зажглись огнем. – Все – удалые казаки, предстатели православия и земли нашей. Негоже вам ругаться, а надлежит быть едиными, аки пясть. Вот у меня грамота имеется, в ней сейм польский просит запорожцев встать супротив басурман. Обещается нашей вере послабления дать, и вас, казаков, многих на службу принять шляхетскую. Как порешите, так и станется, братья. Что до меня, то мыслю я, Петро прав: неможно вам стоять в стороне, пока османцы христиан резать будут.

Яков нахмурился: он был уверен, что инок его поддержит. Но тот, похоже, уже обо всем договорился с бывшим гетманом. Ну нет, мы так просто не сдадимся! Еще поборемся!

– Значит, ради клятых униатов да католиков мы от своих православных священников отказываемся? В этом ты, Петро, видишь единство?!

– Нет! – Сагайдачный вскочил и в гневе хлопнул рукой по столу. Стоявшие на нем кружки жалобно звякнули. – Оно в том, чтоб братья наши не гибли зазря! И этого не будет, если вместе действовать, единой силой по султану ударить! А ты, гетман, только раздор и сеешь!

– Вот как? – взвился Бородавка. – Ты хошь нас всех под османские пули подложить, чтоб ляхов своих спесивых спасти? А я, коли супротив сего, значитца, запорожцам враг?!

– Так и есть! – Петро обвиняющим жестом указал на Якова. – Из-за тебя братья наши полегли в Яссах! В кандалы его!

Несколько человек двинулись было к гетману, но тут на их пути встали атаман Батуринский и еще несколько куренных.

– На мое место метишь! – закричал Бородавка через их головы. – Упреждали меня об твоей каверзе, а я, дурень, не поверил!

Дело шло к драке, но тут Сагайдачный воскликнул:

– Стойте, братцы! Что вы его собой заслоняете? Мы в Яссах супротив османцев стояли – где он был? Наших полегла тьма-тьмущая лишь с того, что он на подмогу прийти отказался! Кабы он свое войско привел, мы б единой силой встали да погибших братьев на пару тыщ меньше было бы! – Он повернулся к Якову: – Ответствуй, чего ж ты не помог! Молчишь?! Так я и сам ведаю! Слыхал, тебе московиты за то награду обещали, вот потому ты к ним податься и силишься! И теперь я с вас, куренных, требую: сказывайте, что это за гетман, иже казаков не жалеет?!

Атаманы растерянно переглянулись.

– Ежели всамдель… – пробормотал один из них.

Яков слегка побледнел: недурно очерняет его соперник! Так и без головы остаться недолго. Ну уж нет, Сагайдачному не удастся обвинить его без вины!

– Ты ж сам, Петро, ведаешь, что не было сего. Никого ты не посылал за мной!

– Врешь! Посылал, и ты отказался!

Куренные набычились и теперь смотрели на Бородавку с откровенной злобой. Атаман Полтавский, горячая голова, шагнул к гетману:

– Да что с ним, братцы, деликатиться! – и выхватил из-за пояса саблю.

Яков невольно отпрянул. В этот момент дверь в хату с громким скрипом отворилась, и в горницу вошел Тараска Бивол, его ближайший соратник.

– Бранитесь? – лениво поинтересовался он и сунул в руку куренному Полтавскому свернутый пергамент, с которого на шелковом шнурке свисала сургучная печать. – На-ка, глянь. Ляха схватили, а при нем вот, нашли. Шел от польского круля с письмом тайным к нашему Петру.

Атаман развернул грамотку, покачал головой и протянул игумену.

– По-латинянски. На-ка, батюшка, прочти, что начертано.

Иов внимательно осмотрел печать на шнурке и, щуря глаза, тихо забормотал:

– Его королевское величество шлет вам, пан Сагайдачный, свои уверения… и подтверждает свое обещание… как ранее и договорено… после войны с Османской империей… если Запорожская Сечь обратится в католичество или униатство… и будут уничтожены православные атаманы… выплатить немедленно тридцать тысяч талеров… писано за его величество королевским секретарем Вацлавом Забо…

Последние слова игумена потонули в шквале возмущенных криков. Бородавка, освободившись от державших его за руки приспешников Сагайдачного, храбро шагнул к нему.

– И ты называл нас братьями? Значитца, сказываешь, мне награду обещали? – мрачно усмехнулся он и повторил недавний приказ недруга: – В кандалы его!

Несколько молодцов бросились на Петра, тот попытался стряхнуть их, но безуспешно. Атаман Полтавский с горящими от гнева глазами одним прыжком подскочил к Сагайдачному, но другие схватили его за руки.

– Пустите меня! Не жить супостату! – бушевал куренной.

Бывший гетман пытался вырваться, но его крепко держали.

– Да кому вы верите? – кричал он. – Яцко, небось, сам начертал эту грамотку подметную! Чтоб я решился нашу веру продать?!

Но его никто не слушал. Одни атаманы толкались, пытаясь прорваться к нему, другие их держали. Бородавка, вынув саблю, заорал на всю хату:

– А ну хватит! Не осквернять горницу кровью поганою! Прилюдно судить его будем!

На следующий день перед всем казачьим сходом игумен Иов вновь зачитал перехваченное письмо. И по общему решению запорожцев Сагайдачный был казнен на месте.

В тот же вечер Тараска Бивол по поручению воинской рады сел писать грамоту московскому царю.

Глава 2

Бородавка быстро разделся и, оставшись в одной рубахе и портах, скользнул под рогожу. Монастырская постель, конечно, не самое мягкое ложе, ну да ему не привыкать. Главное, дело сделано. Он повернулся к стене и блаженно улыбнулся. Все! Теперь в киевских землях восстановлено православие! Царь не обманул, ну и казаки свое слово сдержат, объявят о переходе под его руку. И будет у веры надежный защитник, сам посланник Господень!

Месяц назад Яков с куренными, сотниками, есаулами, протопопами, обозными и писарями побывал в Москве. За перестрел от Земляного города его встретили государевы люди на роскошно убранных лошадях, а на следующий день и сам царь изволил принять казацкое посольство. Допустил до руки, милостиво принял подарки, спросил о здоровье. Пораженные гости с удивлением слушали мудрые речи десятилетнего Петра.

Лежа в постели, Бородавка вспоминал, как с поклоном просил великого государя оказать милость: принять под свою руку их города, станицы, хутора и прочие земли, собирать с них доходы в казну, прислать воевод и ратных людей для защиты православия. Посольство представило «статьи» – условия, на которых казаки готовы войти в состав Руси, и царь их подписал. Главным, конечно, стало восстановление церковной иерархии и подтверждение казацких прав и вольностей. Но обо всех этих договоренностях решили не объявлять до тех пор, пока патриарх Константинопольский не восстановит киевскую митрополию.

И вот сегодня наконец свершилось! Кирилл в сопровождении полутысячи казаков прибыл в Братский монастырь и здесь, в Богоявленском соборе, посвятил игумена Иова в сан митрополита, а еще семерых священников – в епископы. Православие в Киеве восстановлено! Конечно, король Сигизмунд не признает этого, ну да наплевать. На днях обнародуем статьи – и прощай, Польша!

В таком блаженном расположении духа Яков и задремал. Но не успел он погрузиться в сон, как раздался громкий стук в дверь, и в келью ворвался Тараска Бивол.

– Яцко, вставай! – завопил он. – Монастырь подожгли!

– Кто? – Бородавка рывком сел, толком не проснувшись.

– Почем я знаю кто?! Униаты, небось. Поспешай! Горит со стороны шатров!

Коридор заволокло дымом, из келий группами выбегали полуодетые запорожцы. Когда они выскочили на улицу, западная стена уже пылала, а вместе с ней и палатки тех, кому не хватило места в монастыре. Казаки застонали от бессилия и ярости: это сколько ж братьев погибло!

Откуда-то из темноты раздались выстрелы, и молоденький есаул со стоном упал на траву. Пришлось занимать оборону, а огонь все разгорался.

– Атаковать надобно! – прокричал Яков сквозь рев пламени. – Эти изверги пытаются не дать нам монастырь тушить.

Перегруппировавшись, запорожцы бросились во тьму, где сверкали вспышки ружей. Они бежали, пригибаясь и падая, и вот, наконец, в ночи проступили силуэты атакующих. Обнажив сабли, казаки налетели на них, и завязалась кровавая драка. За сгоревших братьев каждый дрался, как в последний раз.

Бородавка рубился словно лев, размахивая клинком направо и налево, не разбирая, где свой, где чужой. Сражаясь сразу с двоими, он вдруг услышал сзади характерный свист и не понял, а звериным чутьем почувствовал, что этот удар направлен в него. Резко крутанулся, одновременно присев, – а вдруг удастся увернуться? И в ту же секунду увидел, как между ним и смертельным клинком вырос Тараска, закрыв собой гетмана. Мгновение – и с тихим стоном Бивол медленно осел на землю. Яков до крови закусил губу и, заревев по-медвежьи, с новой силой обрушился на врагов. Он не знал, сколько времени шел бой, лишь рубил и рубил ненавистных униатов, мстя им за своего помощника.

Наконец те дрогнули и побежали, а Бородавка подскочил к Биволу.

– Тараска! – Голос его сорвался. – Ранен?

– Прощай, батько. – Тот говорил через силу, тяжело дыша. – Помолись за меня.

– Погодь трошки, братец. Отнесу тебя монахам, они лекари знатные, вылечат. Мы с тобой еще повоюем.

Бивол застонал.

– Пустое, мне все одно… не жить… Слухай, Яцко… помолись… грех на мне. Ту грамотку-то… про Сагайдачного… я начертал. Боялся… Царь московский, пока ты… в отъезде был… весть прислал… мол, свидел он в скорой будущности… убьет тебя Петро. Вот я и… подготовился… втаи. Ведал, что ты… не поз… волишь…

– Да ну? – Бородавка отпрянул. – Так что ж, не виноват, выходит, Петро? Не сговаривался с крулем?

– Нет.

– А как же… Погодь, там же по-латинянски было писано?

– Зазря, что ль… я три года… в семинарии… – в последний раз усмехнулся Тараска.

Глаза его закрылись, голова запрокинулась. Яков смотрел и смотрел на него, с трудом сдерживая клокотание в груди. Наконец он стянул баранью шапку и произнес единственное, что смог:

– Э-эх…

В просторном зале шляхетского имения Холодовских, расположенного недалеко от русской границы, за накрытым столом сидели с десяток польских дворян. Вечерело, два лакея разожгли камин и замерли за спинами гостей.

Константин Холодовский, статный молодой усач, временно жил в доме один: его супруга с шестилетней дочерью уехала к родственникам в Киев. И потому обед сегодня был скромный, почти холостяцкий: за столом сидели лишь мужчины – соседи, друзья и кузен хозяина, Александр Линевич. Они тихо вели беседу, явно не предназначенную для чужих ушей.

– Трудно жить стало, панове, – говорил один из гостей, Остап Грохольский, крепкий пожилой шляхтич со свисающими усами и казацким чубом. – Мало того что с османцами война, так теперь еще и шведы свое урвать захотели.

– Да уж, обложили так обложили, – кивнул хозяин. – К тому же униаты лютуют так, что страшно из дома выйти.

– Брось, Константин, не нам бояться, – засмеялся Линевич. – Столько войн видели, одной-двумя больше – ерунда.

– Я не за себя тревожусь, – парировал Холодовский и повернулся к гостям: – Поверите ли, панове, супругу с дочерью до самого Миргорода пришлось провожать. Да и дальше небезопасно, оставил им охрану.

– Как казаки со своими землями на Русь переметнулись, так и началось, – вставил Петр Сорока, невысокий вертлявый пан с худым лицом и длинными паучьими пальцами.

– Началось это раньше, когда патриарх Константинопольский приехал и православие восстановил, – возразил Александр. – Вспомните, панове, в первую же ночь униаты на Киево-Братский монастырь напали.

Все согласно закивали, а Линевич встал, неторопливо прошелся по зале и остановился напротив висящего на стене гобелена. Полюбовавшись вытканными на нем сценами охоты, он вернулся к столу. Наклонился к гостям и, загибая пальцы, добавил:

– Казаки ушли – раз. Слыхал я, Мельницкие и Гриневичи объявили о переходе со своими землями под руку Москвы – два. Литовская шляхта к царю Петру побежала – три. Да что там мелкие паны, сам Василь Путятин о том же хлопочет! А за ним, небось, и Гуцявичусы потянутся, они ж в сродстве.

Пан Грохольский, задумчиво покрутив в руках серебряный кубок, наклонился вперед и заговорщическим шепотом сообщил:

– Я тоже решил, панове, на Русь подаваться. А чего? Земля у меня приграничная, язык мы знаем. Все – православные. Зачем нам эти униатские притеснения? Уж лучше к царю-единоверцу, чем под королем польским. Тем более на московском троне теперь не какой-нибудь Иоанн-душитель, а человек совершенно другого нрава. Подданным свободы дает, без суда никого не то что казнить – в монастырь насильно постричь не позволит. А в Соборном уложении все эти новшества официально прописаны.

– Я тоже об этом все время думаю, – кивнул хозяин.

– Его величество войной пойдет на вас, – фыркнул Сорока.

– На всех не пойдет. Сейчас православная шляхта начнет массово к Москве перебегать. Многие потому и медлят, что земли их в глубине, а коли приграничные переметнутся, так и они следом, вот увидите.

– Прав пан Сорока, – согласился Грохольский, – быть еще одной войне. Сигизмунд сейчас в растерянности, ибо переход под руку царя начался резко и идет быстро. Да еще шведы с османцами давят. У короля, поди, и войск-то сейчас нет, чтоб Руси грозить. Но просто так он полстраны на восток не отпустит. Как только в Москве пройдет Земский собор о принятии малороссийских земель, король вынужден будет вступить в третью войну. Третью одновременно, панове! Ничего хорошего Польше это не сулит. Эх, умен Петр Федорович, сам вроде ни при чем, а все к его выгоде выходит!

Сосед Грохольского, Андрий Кошуб, все это время молчавший, оглядел гостей и решительно покачал головой.

– Нет, панове. Не дело нам Речь Посполитую предавать. Когда-то новая родина спасла наших предков от Иоанна Мучителя. Все мы здесь жили в довольстве, так неужели сейчас отринемся?!

– Пока король относился к нам с уважением, мы были ему верны, – пожал плечами Александр. – Но вы сами, пан Андрий, знаете: он ненавидит православие и лютеранство, всеми силами старается их истребить. Униаты здесь ему помогают, устраивают гонения бесконечные. А мы боремся и терпим, терпим и боремся. Доколе?

Константин, знаком показав лакеям, что можно убирать со стола, тоном радушного хозяина провозгласил:

– Прошу за мной, панове. Третьего дня управляющий мой привез из Парижа прекрасный нюхательный табак.

Гости поднялись и неторопливо направились в другую залу, на ходу пересмеиваясь:

– О, Париж, давно я там не был.

– Говорят, Франция сейчас на небывалом подъеме, надо попросить Людовика о помощи в войне со шведами.

– Ох, нет, пан Владимир, лучше под руку Москвы.

– Шайбу! Шайбу! – азартно кричал Петр, глядя, как несуразно по льду мечутся игроки. – Давай! Давай! Во-от, молодец! Да нет же, не туда!

– Чегой-то ты, государь? – наклонился к нему Воротынский. – То ж казаки атакуют, не мы.

– Для меня, Иван Михалыч, тут нет своих и чужих. Аль запамятовал, что Малая Русь теперича с нами? А царь ко всем подданным должон быть одинаков. Они вон, бедолаги, и так с непривычки еле на ногах стоят.

– Ох, гляди, батюшка, – шутливо погрозил пальцем Шеин, – Васька осерчает. Он ведь главный в команде-то нашей. Вон че выделывает, лишь бы тебя потешить. О, упал. Никак в толк не возьму, как они вообще на этих штуках держатся?

Втроем они сидели на специально установленной скамье под навесом возле катка, сооруженного у стен Белого города, за лубяным торгом. А вокруг толпился народ: кто-то пришел посмотреть на игру, а кто-то – на царя. Тетки в шугаях и душегрейках с умилением смотрели, как государь, забыв чин, подбадривает игроков.

Петр, устав кричать, опустился на лавку и подмигнул Воротынскому:

– Мы с тобой, Иван Михалыч, еще весь мир на соревнования соберем, вот поглядишь. Олимпийские игры устроим!

– Да что ты, батюшка, а ну как будет то же, что с персами? Сраму-то не оберемся. Аль забыл, как они по осени наших мужиков победили? Уж каких из Бронной слободы бойцов выставили крепких, так нет, заломали их слуги Аббасовы.

– Пустое, это ж не война, – отмахнулся царь и покосился на боярина, мысленно улыбнувшись: «Надо же, головы уже почти вровень».

За прошедшие годы Петр вытянулся, повзрослел, светлые непослушные вихры падали на лоб, а серые глаза смотрели прямо и смело. Он привык, что каждый его приказ исполняется, но, к счастью, «звездной болезни» за собой не замечал.

– В спорте проиграть не срамно, – продолжал он. – Тем паче, наши-то на кулаках умельцы драться, а борьба – иное дело. Ты вот лучше скажи, как у нас дела с посланниками Аббасовыми.

– А чего с ними? Отправились восвояси. У нас уговорено: когда надобно станет, мы им вестника пошлем с упреждением.

– Добро, – кивнул Петр и повернулся к Шеину: – Ну а с Крым-Гиреем как, Михал Борисыч?

– Да все так же, батюшка. Наши его стерегут в Азове, человечка к нему подослали, будто бы евонного сторонника, через него Джанибек письма в Крым передает. Ну а мы их читаем, вестимо. Сказывает наш поставленный-то, что хан уже о побеге поговаривает, покамест все подходцами да намеками.

– Рано пока, пущай подождет, настанет вскорости и его время, – улыбнулся Петр и вскочил: – Ну, давай же! Давай! Э-эх…

Он снова уселся, облокотился на подушку и вздохнул:

– Жаль, с ляхами война. Они еще прошлогод обещались с нами состязаться.

– Им сейчас, государь, сам ведаешь – не до хоккеев. Они и так-то с османцами да шведами смертным боем билися, а тут еще Бородавкины проделки. Не от хорошей жизни нам Сигизмунд войну-то объявил.

– Оно понятно, – кивнул Петр, – когда вся Малая Русь, почитай, переметнулась. А литвины? Сколько уже к нам с землями-то перешло?

– Графов да князей четверо, а мелких шляхтичей уж дюжин пять. Да-а, королю польскому не позавидуешь.

– Погодь, еще и не так лихо ему будет. – Царь с хитрецой подмигнул.

– Чую, не токмо ему, – покачал головой Шеин. – Патриарх Константинопольский гонца прислал, пишет, мол, готов он учинить то, об чем с тобой уговаривался.

– Пущай погодит покамест. Скоро уже.

В этот момент раздались разноголосые крики, и царь радостно вскинул руки:

– Го-о-ол!

Воротынский со вздохом покачал головой: ну что ты будешь делать, а? Никакой степенности в государе. А с другой стороны – сидит себе, смотрит… как его… хоккей этот, вроде бы и в ус не дует – а пол-Европы перебаламутил. Чудеса…

– Эх, надо было Маржерету сказать, чтоб привозил французов учиться играть! – щелкнул пальцами Петр. – Не додумался я.

– Когда он вертается-то, батюшка?

– Да бог его ведает. Посмотрит европейские армии да оружия новые – и назад.

– Ну да, ну да… – Воротынский поежился. – Не пора ли нам, государь? Студено больно. Как бы ты не захворал.

– Вы с Михал Борисычем поезжайте, я с Васькой вернусь, – махнул рукой Петр.

Бояре встали, поклонились и направились к возку.

– Иван Михалыч! – крикнул вдогонку юный царь. – Мстиславскому передай, пущай с верфью на Варяжском берегу поспешает!

Глава 3

Во владениях Николая Сапеги, новогрудского воеводы, собралось посполитое рушение[32]. Король Сигизмунд, приготовившийся проводить смотр, гордо выехал на вороном коне из ворот замка. За его спиной остались мощные стены и семь башен из красного кирпича, а впереди на огромном, покрытом тающим снегом поле выстроилось пестрое войско. Здесь были паны в дорогих кунтушах и жупанах, мелкие шляхтичи и наемники в кольчугах, мещане в скромных кафтанах, посполитые крестьяне в коротких тулупах и шароварах. Тут же паслись лошади, в стороне стояли сотни телег, обозы, пушки, а позади всего этого великолепия поднимались разноцветные шатры.

Монарх медленно ехал к выстроившимся воинам, мысленно проклиная судьбу. Что за напасть обрушилась на его страну? Чем она провинилась перед Господом? Война с Османской империей, со Швецией, а теперь еще и с Русью. Проклятые запорожцы накатали царю грамоту, тот созвал Земский собор, и вот Малая Русь уже под рукой Москвы. Петр послал воевод, царскую гетманскую булаву и печать Бородавке, сохранил казацкой старшине и шляхте права и вольности, даровал городам Магдебургское право.

А как ловко все проделал – он, Сигизмунд, и глазом не успел моргнуть! О самоуправстве запорожцев стало известно быстро, но кто ж мог подумать, что дурак-царь согласится на такую авантюру?! Вот что значит ребенок у власти! Неужели бояре не объяснили, что за этим обязательно последует война с Речью Посполитой?

Впрочем, чего Петру бояться? На Руси давно мир, экономика, да, по слухам, и оружейное дело на подъеме – почему б не повоевать? Пожарский вон с войсками в Смоленске уже месяц стоит, сейчас еще сил подтянет и… А вот что делать Сигизмунду? Страну терзают со всех сторон, снаружи и изнутри! И ладно бы только казаки – но десятками побежали и шляхтичи! Он уже не знал, где его земля, а где чужая! Проклятые предатели!

Король подъехал к войску, которое дружно ему отсалютовало. Приняв доклады двух полковников, он хотел было произнести воодушевляющую речь перед завтрашним отбытием на восток, но тут из строя выдвинулся минский староста Петр Тышкевич. Он слез с коня, торжественно подошел к Сигизмунду и, вынув из-за кушака саблю, с размаха воткнул ее в землю.

– Мы не желаем биться, ваше величество! – провозгласил он и, коротко кивнув, протянул королю пергаментный свиток. – И объявляем рокош[33]!

Ошеломленный, Сигизмунд во все глаза смотрел на старосту. Шляхта решила воспользоваться проклятым правом на бунт в тот момент, когда страна оказалась между трех огней?! Да в своем ли уме эти магнаты?!

– Я отказываюсь верить, пан Тышкевич, – вскинув подбородок, гордо ответил он, – что лучшие люди Речи Посполитой устраивают мятеж, когда родную землю враги раздирают на куски!

– Вам придется поверить, ваше величество, – староста был совершенно спокоен, – ибо мы уже создали конфедерацию и требуем созыва сейма.

– И чего же вы хотите?

– Вашего отречения.

Ноздри короля задрожали, лицо окаменело.

– Понимаю, у вас есть поводы для возмущения. Но я спрашиваю про ваши условия.

Тышкевич слегка склонил голову и твердо ответил:

– Никаких условий. Только отречение вашего величества и новый элекционный сейм.

Три дня король уговаривал шляхтичей изменить решение или хотя бы повременить с ним. Паны наотрез отказались воевать, и в конце концов Сигизмунду пришлось распустить ополчение и вернуться в Варшаву.

* * *

В просторном зале собралось несколько сот депутатов сейма. Резные панели на стенах венчались сверху гордыми гербами польских родов, с потолка на цепях свисали огромные люстры на сотни свечей. Из высоких окон, заправленных в свинцовые ромбы, бил солнечный свет. Кресла и лавки образовывали треугольник, в центре которого находился выступавший, а во главе сидел король.

В воздухе витало ощущение напряженности, все волновались, чувствуя, что стоят на пороге больших перемен. Казалось, здесь был весь цвет Речи Посполитой: гетманы и маршалки, каштеляны и воеводы, епископы и архиепископы. Отсутствовали лишь те, кто сейчас бился с турками и шведами. Позади других, на отгороженных панелями скамьях, разместились иностранные послы.

– Политика, проводимая королем, – вещал Станислав Конецпольский, гетман польный коронный[34], – привела к войнам почти со всеми соседними государствами. Мало того, Речь Посполитая потеряла множество восточных земель, добровольно перешедших к царю Московии. Внешняя политика короля полностью провальна и далее тем же путем идти не может. Я, как вы знаете, специально прибыл из армии и могу сообщить, что настроения в ней откровенно упаднические. Да, мы пока держим свои позиции, но, боюсь, это ненадолго. Войска чувствуют, что страна буквально раскалывается на части, и, поверьте, панове, это не придает им сил. Фактически, органы власти не функционируют. Если срочно не принять мер, мы потеряем и армию, и родину!

Высокий, худой, с торчащей вперед бородой и сверкающими глазами, в длинном, до пола, бархатном жупане, гетман привлекал к себе взгляды всех членов сейма. Его внимательно слушали, время от времени отпуская согласные реплики.

– Защитить страну можно только с помощью армии, пан Конецпольский, – желчно сказал Сигизмунд, сидевший на небольшом возвышении напротив шляхтичей. – А ваша конфедерация привела к тому, что войска отказались воевать! Если бы не вы, мы успели бы занять земли перебежчиков раньше, чем туда пришла московская рать. А теперь там фактически русский кордон, через который нам не прорваться. Очень своевременный рокош, нечего сказать!

– Он был объявлен, когда мы поняли неспособность вашего величества спасти страну от развала, – слегка поклонился гетман и снова повернулся к депутатам. – И ладно, если бы внутри страны были резервы поддержать мощь нашей армии. Но нет, король занят наступлением на шляхетские вольности, на лютеранство и православие. Последнее привело к сношениям Низового и реестрового казачьего войска с Москвой, и в конечном итоге – к переходу под руку царя Петра не только запорожцев, но и крупных магнатов с наших восточных земель. Скажите мне, панове, стоит ли этого Брестская уния? Зачем лишать подданных веры, в которой воспитаны и они, и многие поколения их предков? Я вам отвечу: потому что король – ярый сторонник католичества! А ведь Речь Посполитая первой приняла акт Варшавской конфедерации, обеспечивший веротерпимость! Наши отцы присягали бороться за это при любом правительстве. Но потом его величество пришел к власти, и об акте все забыли. Не потому ли, что его окружают иезуиты? Дошло до того, что король ввел их в состав правительства! И вот расплата: из-за религиозных гонений мы потеряли почти десятую часть наших владений!

Правая часть зала ответила Конецпольскому согласными кивками: там расположились, в основном, выходцы из православных земель. Король же сидел, сжав губы, но ни жестом, ни словом не смел выразить недовольство.

– Позвольте напомнить, панове, что армии не плачено пятый месяц. Приток денег в казну уменьшился из-за потери многих земель. Его величество считает возможным увеличить поборы с мелкопоместной шляхты и крестьян. А мы с вами? Сколько золота отдал каждый из вас?!

Паны загудели: все так или иначе жертвовали на военные нужды. Сигизмунд, подняв руку, дождался тишины и ответил:

– Вы предъявляете слишком большие требования, при этом всячески ограничивая короля в правах. Если бы шляхта отказалась от части привилегий, я бы имел возможность передавать трон по наследству, было бы гораздо про…

Договорить ему не дали. Депутаты повскакивали с мест, возмущенно выкрикивая обвинения. Поднялся жуткий шум, и расслышать что-либо стало невозможно.

– Минуту, панове! – воскликнул Конецпольский, подняв руку. – Позвольте продолжить.

Он говорил еще с полчаса, и к концу речи несогласных не осталось. И когда гетман озвучил главный вопрос дня: требование конфедерации шляхтичей об отречении Сигизмунда, возражений почти не последовало…

Вот уже несколько дней Речь Посполитая оставалась без монарха. Но проблемы существуют, чтобы их преодолевать, и вскоре сейм собрался снова. За окном шумел серый дождь, словно оплакивая отречение короля.

На этот раз заседание возглавлял великий канцлер литовский Лев Сапега. Это был высокий, довольно полный человек с седыми волосами ежиком и седыми же пышными усами, в богатом вишневом кунтуше.

– Что ж, панове, – начал он, – снова мы в бескоролевье, и наша задача – как можно скорее его прервать. А потому предлагаю сегодня же выбрать Интеррекса[35] и назначить дату конвокационного сейма, на котором нам предстоит огласить условия для кандидатов на престол. Нет возражений?

Сапега повернулся к сухонькому седому старику Лаврентию Гембицкому, примасу Польши, который традиционно созывал такой сейм. Тот кивнул, но среди депутатов послышался ропот недовольства.

– В чем дело, панове? – удивился канцлер.

Со своего места поднялся Кшиштоф Радзивилл, гетман литовский. Он был красив, статен и, несмотря на молодость, уже заслужил всеобщее уважение военными подвигами.

– Хочу напомнить ясновельможным панам, – низким, хорошо поставленным голосом начал он, – что выполнение всех необходимых для избрания монарха процедур займет немало времени. Нам же нужно срочно принимать решение. Мало того, для участия в заседаниях необходимо будет многих полководцев отзывать с мест военных действий. Достаточно того, что мы приехали на этот сейм. А потому в связи с чрезвычайными обстоятельствами предлагаю избрать короля прямо сейчас.

– Вы шутите, пан Радзивилл, – поразился один из сидящих рядом с ним шляхтичей.

– Ничуть! Рядом с нами – сильная держава, к которой уже примкнула некоторая часть наших соотечественников. Я говорю, конечно, про Московию. И предлагаю, панове, избрать царя Петра королем Польским и Великим князем Литовским!

По залу прокатился изумленный гул, но Сапега заметил, что далеко не все шляхтичи удивлены. Они явно ожидали чего-то подобного, а может, и точно знали, что последует такое предложение.

Старый примас, в светлых, с золотом, одеждах, встал и решительно стукнул посохом о каменные плиты пола.

– Нельзя нам от порядка отклоняться, светлейшие паны! Что значит выбрать короля прямо сейчас? А выдвижение других кандидатов? А кондиции?

Александр Гонсевский, великий писарь литовский, вскочил настолько быстро, что с его головы упала шапка с меховыми отворотами и султаном из перьев.

– Я категорически против, панове! Петр станет требовать наследственного правления, что по нашим законам неприемлемо.

– И я, – поднялся королевский ротмистр Николай Потоцкий. – У царей московских в ходу деспотичный стиль управления. Он лишит нас всех вольностей, мы взбунтуемся, и станет еще хуже, чем сейчас.

– Куда уж хуже, – горько усмехнулся Сапега.

Радзивилл покачал головой.

– Панове, пожалуйста, успокойтесь. Прошу выслушать русского посла, князя Ивана Воротынского.

Боярин спустился с «посольской трибуны» и занял место в центре зала. На нем был роскошный, со златотканым узором, кафтан и высоченная горлатная шапка. Он опирался на посох, в рукояти которого поблескивали драгоценные камни.

Дождавшись, когда в зале установится тишина, Иван Михайлович откашлялся и начал:

– Не тревожьтесь, панове. Коли вы нашего царя королем выберете, все вольности останутся при вас. Великий государь Петр Федорович всемилостивейше согласился подписать Генриховы артикулы.

Царский посланник подавил тяжелый вздох. Жуткая гадость эти артикулы! Они нещадно ограничивали власть монарха и давали миллион привилегий шляхте. Не к лицу государю московскому такое подписывать! Но что делать, без них паны не примут Петра, а столь редкая возможность может больше не представиться.

По-прежнему стоявший рядом с ним Кшиштоф Радзивилл добавил:

– Не буду скрывать, панове, что конфедерация уже снеслась с царем московским. Мы предложили ему трон и оговорили следующие кондиции: сохранение шляхетских привилегий, ненаследственное правление и подчинение нашим законам, непреследование католиков, протестантов и униатов, то есть полная свобода веры. Царь Петр на них согласился и подпишет об этом pacta conventa. Co своей стороны русские выдвинули условиями совместный поход на крымских татар и изгнание из Речи Посполитой иезуитов.

«Ладно, пущай пока ненаследственное, ежели они так упрямы, – усмехнулся про себя боярин. – Опосля видно будет».

– И что же, князь Воротынский, ваш царь планирует объединить нас с Русью в одно государство?

– Нет, панове, токмо под личной унией.

– Полная чепуха, – вскочил толстый старик с бульдожьим лицом, великий подскарбий коронный Николай Данилóвич. – Православный король в Речи Посполитой?! Или царь желает принять католичество?

– Аль монарх имеет меньше права, чем его подданные? – усмехнулся боярин. – Государь, аки и вы все, будет пользоваться свободой веры.

Страсти разгорались. То один, то другой магнат вскакивал и самозабвенно доказывал свою точку зрения.

– Нет, это невозможно!

– Лучше Людовика позвать!

– Нет времени за ним посылать.

– О нет, опыт с французскими королями у нас уже есть, и не самый приятный.

– Не согласны на Петра!

– Да разве плохо иметь королем самого посланца Господнего?

– Вы и в самом деле верите? Чушь!

– Уверяю вас, это так!

– Он, безусловно, посланец. Полковник Самборский во времена защиты Смоленска встречал его и рассказывал, что царь несколькими словами переманил на свою сторону сотню французских наемников! А было ему тогда года три.

Лев Сапега, поняв, что перекрикивания могут затянуться надолго, попытался навести порядок.

– Прошу, панове, прошу вас, давайте конкретнее! Пожалуйста, сядьте все.

Паны кое-как расселись, но продолжали браниться.

– А теперь пусть встанут те, кто согласен на избрание царя Петра.

Больше половины присутствующих, в том числе и два архиепископа, дружно поднялись, кто охотно, кто нехотя. Один из оставшихся сидеть удивленно присвистнул:

– Ничего себе!

Принимай сейм решения простым большинством голосов, сторонникам царя и напрягаться бы не стоило. Но гордые паны имели свой закон: здесь даже один несогласный мог заблокировать решение остальных, использовав liberum veto. И потому Воротынский и его польские сторонники продолжали убеждать остальных.

Боярину вспомнились странные слова государя, мол, как бы ляхи не затянули выборы и не обманули его, как Алексея Михайловича. Кто такой этот таинственный Алексей Михайлович, Воротынский не понял, но четко уловил: все надо сделать как можно быстрее. И потому не скупился на обещания:

– Государь наш посулил дать панам наделы за Большим Камнем. Злата там рудознатцами найдено – не счесть!

Он прекрасно понимал, что царь не отдаст земли в вечное владение – только во временное управление, да и то лишь тем, кто построит на них полезные для страны предприятия. Но упоминать об этом сейчас не обязательно. Как там говорил царь – устрой им золотую лихорадку? Что ж, добро, сделаем: о недавно открытых месторождениях золота и серебра знали все.

– Верно, Московия – страна несметных богатств! – поддержал его Радзивилл.

Воротынский с удовольствием подмечал, как загораются глаза шляхтичей. Да, после упоминания о золоте число противников царя явно поубавилось.

Но вот паны опять повскакивали, пытаясь криком доказать свое мнение.

– Не уживемся мы с ним! Тирания у русских царей в крови!

– Да он не наследный царь! Он пришел из ниоткуда, с небес спустился.

– Кстати, слышал, он как-то летал над Кремлем, словно ангел. Многие видели, у боярина спросите.

– Давайте совсем без монарха!

– Три войны да плюс намерения Парижа неясны!

– Что вы глупости говорите, ясновельможный пан, Франция воюет с Габсбургами!

– Конечно, но если победит, то следующими можем стать мы. Ибо Людовик на стороне протестантов.

– Петр нас всех тут в православие обратит!

– Я не согласен с изгнанием иезуитов!

Споры продолжались до позднего вечера. И, наконец, в двенадцатом часу Сапега объявил:

– Готовится решение об избрании царя московского Петра Федоровича Богданова королем Польским и Великим князем Литовским. Кто-нибудь желает применить liberum veto?

Воцарилось молчание. Выждав положенное время, канцлер торжественно провозгласил:

– Решение принято!

Глава 4

Ранним утром Петр сидел в кресле в покоях Вавельского замка и с теплотой смотрел на Воротынского, примостившегося рядом на стуле. За последние годы царь сблизился с регентами. Если к Пожарскому он относился как к другу, сильному и справедливому, готовому защитить от любого обидчика, то к Воротынскому – скорее как к отцу, доброму, понимающему, мудрому.

Боярин эмоционально пересказывал последние новости. На роскошной, как у Санта-Клауса, седой бороде играли разноцветные блики утреннего солнца, пробивающегося через витражные окна, в умных глазах блестели хитрые искорки.

После коронации прошло несколько недель. Петр не уставал радоваться: он – король польский и Великий князь Литовский! Фантастика! Впрочем, в этом была не столько доля случайности, сколько его собственная заслуга. Поставив Русь на ноги, он приказал разослать сотни лазутчиков-подстрекателей, которые прекрасно выполнили свою задачу.

Да, теперь, конечно, его родная страна будет развиваться гораздо быстрее. Здесь и воздух посвободнее, и к Европе ближе.

В Варшаве отгремели коронационные торжества, и Петр перед возвращением в Москву решил съездить в Краков, древнюю столицу Польши. Город поразил его своей красотой: строгие готические соборы, мощная крепостная стена и прекрасный Вавельский замок. Он не раз видел его фотографии в Интернете, но разве они могли сравниться с реальностью?

– Ох, и благоволят тебе паны, батюшка, особливо опосля того, как Радзивилл с Пожарским разбили свеев под Вильно. Да-а, у нас теперича силушка немалая, не зря ж король Густав поспешает с нами мир-то учинить. Его ноне война в закатных странах заботит. А у нас иная печаль – османцы.

Собственно, ради этого Петр и вызвал Воротынского в такую рань.

– Что ж, Иван Михалыч, вот и до них очередь дошла. Пора Крым воевать!

– Да как же, государь, – запротестовал боярин, – где силушку-то взять? Это ж те же османцы. А под ними вон, пол-Европы стонет, как же мы их одолеем?

– Поверь, османцы – это полбеды, – усмехнулся Петр. – Меня французы боле тревожат. Они вон уже под себя и Англию, и Испанию подмяли, да как быстро! И Священная Римская империя, поди, долго не продержится. А куда они опосля двинутся? Не на Речь ли Посполитую? Свергнутый Жигимонт не зря во Францию бежал. Теперича, чай, Людовика подзуживает, богатства и земли сулит.

Воротынский заерзал на стуле. Да, мимо внимания юного царя ничего не проходит.

– Французы зело сильны, но сколь еще минет, пока они с Габсбургами-то будут воевать. Нам бы покуда с османцами совладать, из Подолья их выдавить.

– Есть у меня план. Направь-ка ты, Иван Михалыч, вестника к Аббасу. Пущай персы к концу лета ударят всей мощью, на какую способны, и отвлекут султана.

– Так вот ты почто людишек-то евоных привечал!

– А то как же, – усмехнулся Петр. – Теперича мы с шахом большие друзья. И к патриарху Константинопольскому человека пошли. Передай, чтоб учинял, как сговаривались, – надобно разжечь бунты в Греции, Сербии и Болгарии.

Воротынский знал, что Кирилл давно помышляет прослыть возродителем истинной веры. Чтобы если не при его жизни, так хоть при потомках вернулись православные государи в Константинополь. Ох и умен Петр Федорович, ох умен!

Боярин с улыбкой покачал головой и пригладил бороду.

– Вот османцам-то лихо придется!

– А в Азове пущай позволят Джанибек-Гирею бежать, но токмо скрытно, – продолжал царь. – Надобно, чтоб он не догадался.

– Да почто ж его выпускать-то, государь-батюшка? Обменять, чай, можно на православных пленников.

– Можно. Но это нашему плану прибытку не даст. А так пойдет он в свой Бахчисарай, и начнется там маленькая война за ханский престол. Ослабятся татары, ну а мы в это время вместе с ляхами на них и нападем.

Воротынский хмыкнул. А ведь верно. Он сам читал письма Джанибека, переписанные Охранной избой. Пленник с Мансурами и с другими беями договаривался о поддержке. Ох и каша у татарвы заварится, если он в Крым вернется!

– Заруцкий со своими казачками тоже пущай на стругах по Дону спускаются, ноне султану, верно, не до него будет. А они на той войне подкормятся немного. Ну а возьмем Крым, тысячи православных из полона вытащим, не то что при обмене. Опосля Азов под нашу руку возьмем, и станет атаман воеводою знатным. Дворянство ему пожалую.

– Добро, государь, – отвечал Воротынский, не переставая удивляться разумности одиннадцатилетнего мальчика. Подумать только, как он все предусмотрел!

План и в самом деле был хорош, но, увы, вскоре его пришлось отложить. Сбылись самые худшие опасения Петра: Франция, окончательно сломив сопротивление Габсбургов, напала на Польшу. В считаные дни войска Людовика подошли к Кракову, находившемуся всего в сорока верстах от границы, расположились лагерем под его стенами и стали готовиться к штурму.

Несмотря на уговоры и русских, и поляков, Петр решил остаться в городе. Конечно, он не считал, что сможет руководить обороной, но хотел своим присутствием воодушевить защитников Кракова.

– У них все готово, ваше величество, – озабоченно кивнул гетман Конецпольский, глядя на раскинувшийся неподалеку лагерь французов. – Утром пойдут на штурм.

Они с Петром стояли на стене, осторожно оглядывая окрестности. Лучи заходящего солнца светили прямо в глаза. В отдалении от города расположились французские шатры, между ними виднелись сотни лошадей, а на возвышениях стояли пушки. В центре лагеря были свалены непонятного предназначения ящики.

– Почему их так мало? Тысяч пять человек, не больше ведь?

– Примерно так.

– Как же они планируют взять крепость?

– Говорят, применяют какие-то новшества. Возможно, рассчитывают на них. – Конецпольский с беспокойством посмотрел на юного короля: – Не изволите ли вернуться, ваше величество? Темнеет, здесь опасно.

По винтовой лестнице Сандомирской башни они спустились вниз, и вскоре Петр уже вернулся в свои покои в Вавельском замке. Здесь все было не так, как в Теремном. Стены отделаны гранитом и мрамором, золоченые потолки, картины в тяжелых рамах, гобелены, камины, роскошная мебель. Но до всего этого юному королю сейчас не было никакого дела, он нервно ходил из угла в угол.

В большом зале проходил военный совет, но Петр туда не пошел, решив, что толку от него не будет. Ему хотелось подумать в одиночестве и понять, что, собственно, происходит? Как Франция умудрилась захватить за месяц половину Европы? Даже Наполеону такое было не под силу. Какой странный и неожиданный блицкриг… Ничего подобного в книгах описано не было. Неужели своим появлением он настолько изменил ход истории, что даже на далекий Париж повлиял?

Петр, наблюдая за успехами Людовика, уже давно пребывал в беспокойстве и не раз пытался узнать, в чем заключается его секрет. Увы, безуспешно. Лазутчики приносили лишь обрывочные сведения об улучшенном оружии. Но вряд ли этого достаточно, чтобы завоевать немалый кусок континента. Так что за тайну хранит король Людовик?

В дверь постучали, и в комнату вошел Ежи Стрык, лейтенант гвардейцев.

– Ваше величество, – поклонился он. – Задержали французского офицера, пытался проникнуть в крепость. Говорит, что ему необходимо встретиться с вами, но я не рискнул его привести. Думаю, соглядатай.

– Как его имя?

– Он представился полковником Жаком Маржеретом, ваше величество.

– Ведите, скорее ведите его, – обрадовался Петр.

«Надеюсь, он остался мне верен и не переметнулся к соотечественникам».

Не прошло и пяти минут, как француз предстал перед царем. Он постарел и выглядел неважно: седые волосы торчали в разные стороны, одежда грязная и местами разодранная, по щеке стекала тоненькая струйка крови. В одной руке он держал длинный, узкий кожаный мешок, в другой – шляпу.

– Мессир полковник!

– Сир! – Маржерет поклонился, в каждом его движении чувствовалась усталость. – Покорнейше прошу простить. Я никоим образом не посмел бы явиться пред государевы очи в столь ужасном виде, если б не крайняя необходимость. Дорога каждая минута.

– Садитесь и рассказывайте.

Наемник с видимым облегчением опустился в красное бархатное кресло и положил свой мешок прямо на ковер.

– Вы находитесь в великой опасности, сир, – взволнованно начал Маржерет. – Французы необыкновенно сильны и сметают все на своем пути. Я еле прорвался сюда, и только для того, чтоб сказать: уезжайте на восток. Прошу вас! Кракову не выстоять!

– Пожалуйста, успокойтесь и скажите, что конкретно вам удалось узнать. Вы отсутствовали почти год, мессир, это немалый срок.

– Увы, мне не очень-то доверяли, – горько усмехнулся полковник. – Тем не менее кое-что я могу рассказать. Во-первых, Людовик улучшил армию, изменил устав, построения, ввел железную дисциплину. И войска стали гораздо действеннее. Те полки, что я организовывал в Москве, по нынешним временам, уже устарели.

Вздохнув, царь нетерпеливо кивнул. Ох уж эти предисловия!

– Говорите, говорите.

– Сир, они изобрели новое оружие! И не одно, много разных видов. Противостоять ему невозможно! Они… Они…

Петр никогда не видел полковника в таком состоянии. Обычно спокойный и хладнокровный, сейчас он почти трясся.

– Они всю Англию за неделю под себя подмяли. – Маржерет, наконец, взял себя в руки. – Знаете как? Закидывали противников бомбами, которые источали какой-то ядовитый смрад. Столько людей потравили! Вроде и запах не страшный – сладковатый, пахнет то ли сеном прелым, то ли гнилыми яблоками… Мой приятель участвовал в таком бою. Говорит, один парень из их роты, крепкий и сильный, случайно попал в облако этого вещества. Так вот, сначала все было нормально, а через несколько часов посинел весь, задыхаться стал, будто воды наглотался. Кровью и пеной харкал. Ну и… все. Ничего не смогли сделать… А сколько обычных жителей умерло… Детей, женщин…

Царь во все глаза смотрел на полковника. Тот говорил так проникновенно, словно сам был свидетелем этой смерти. Да, несладко пришлось англичанам. Петр мысленно вздохнул и вдруг замер. Твою мать, ведь Маржерет в точности описал фосген! Удушающий газ, что использовали в Первую мировую!

Он тряхнул головой, отгоняя шальную мысль. Нет, до открытия фосгена еще не одно столетие должно пройти. Но что же это за дрянь тогда? Откуда?

– После нескольких таких боев король Яков сам сдался на милость победителя. Народ свой пожалел, – продолжал капитан. – Людовика за эти методы сейчас во всех захваченных странах люто ненавидят. А что он у себя во Франции творит? Чуть что не по его – тут же в крепость или на эшафот. Его и там не жалуют. Боятся – да, но не любят. Есть, конечно, идиоты, которые считают, что король сделал их страну великой, но даже они за глаза называют его Людовиком-душегубом.

Петр судорожно сглотнул подступивший к горлу комок. Мысль о фосгене никак не шла из головы. И полковник хочет, чтобы он поверил в такой бред?! А может… Ну конечно! Маржерета подослали, желая запугать царя! Значит, переметнулся. Глухое раздражение заклокотало в груди. Ну нет, он не даст обвести себя вокруг пальца!

– Продолжайте, мессир полковник. Быть может, у Людовика есть еще какие-нибудь необычные новинки?

– Не смотрите на меня так, сир, я не сумасшедший. Все это действительно правда, я проверил.

Француз рывком наклонился, вытащил из мешка, лежавшего у его ног, ружье и протянул царю. Едва взглянув на него, Петр похолодел. Не может быть!

В голове его мгновенно все смешалось, но он попытался взять себя в руки. Осторожно взял оружие и внимательно рассмотрел. Потом закрыл глаза, подождал несколько мгновений и снова открыл, надеясь, что ему это мерещится. Увы, ничего не изменилось. Нарезной ствол, затвор, магазин – самая настоящая винтовка конца девятнадцатого века! Смотри-ка, и штык не забыли приделать. А это что? Неужели крепление для оптики?!

С подсказками Петра и на Руси технологии здорово шагнули вперед: и нарезку стволов пытались делать, и для массового производства ударного кремневого замка мастера уже все подготовили… Но ведь он прибыл из будущего! А тут… Как такое возможно?

Петр поднял взгляд на Маржерета.

– Откуда это у вас?

– Купил, сир. – Француз с удивлением смотрел на побледневшее лицо царя. – Отдал целое состояние. А стреляют они вот этим.

Петр почувствовал слабость в ногах, и если бы сейчас стоял, то наверняка бы упал. Капсюльный патрон! Самый что ни на есть настоящий металлический унитарный патрон!

Наконец Петр встал и подошел к окну, невидящим взором глядя в темноту. Вот и все. Конец его планам, надеждам, мечтам. Погибнет Русь, погибнет Польша, не устоят и казаки – невероятно храбрые, удалые… Все падут от страшного оружия.

Отчаяние овладело его душой, полная безнадежность положения угнетала. Он повернул голову и застыл, бездумно глядя на пляску огня в камине. И вдруг встрепенулся. Ничего нельзя сделать? Ну уж нет! Всегда есть пусть крохотный, но шанс. Чего это он раскис? Умирать, так с музыкой. Надо просто взять себя в руки и поразмыслить. Выход обязательно найдется. Думай, думай! Удушающий газ, оружие массового поражения… Против него пригодились бы противогазы, но где ж их взять. Хотя при пожаре от сильного дыма помогает просто мокрая тряпка. Мелочь, конечно, но хоть что-то. А вот как спастись от винтовки?

Ох, нет, это бесполезно. Они обречены. Проклятые французы! Как они додумались до такого?! Даже он, пришелец из будущего, и то не смог привнести в нынешнее время ничего похожего. Ладно, как бы то ни было, но защищаться надо.

Петр отошел от окна и снова сел перед полковником.

– Продолжайте, мессир.

– А еще для взрыва, – словно желая добить его окончательно, продолжал Маржерет, – они закладывают какое-то странное вещество, совсем не похожее на порох. Называют его динамитом.

Динамит! Господи, динамит! Это слово в мгновение раскрыло все. Не могли же, в самом деле, одному и тому же изобретению дать одинаковое название в разное время? Теперь Петр знает, кто их настоящий враг! Ферре! Умный, образованный, агрессивный – ненавистный Шарль Ферре! Вот кто смог бы «изобрести» все это грозное оружие! Но если… Так, значит, все-таки испытание?! Виртуальность? Ох, не свихнуться бы. Сумасшедший дом!

Может ли Ферре и в самом деле быть французским королем? Почему бы нет? Людовик XIII пришел к власти примерно в то же время, что и Петр, и тоже будучи ребенком. Значит, вот как распорядились устроители конкурса! А раз Жюно предпочитает Шарля, то наверняка заранее рассказал, что его ждет. Точно! Ферре заблаговременно подготовился, иначе откуда бы ему знать устройство оружия и все эти химические штучки?

Петр вскинул голову и нервно сжал руки. От его недавней апатии не осталось и следа. Спокойно. Спокойно! Это не настоящий мир, значит, смерть не грозит ни ему самому, ни людям, которых он обязан защищать. Да, собственно, и не люди они вовсе. Искусственный интеллект. А где-то там, снаружи, сидит мерзавец Жюно и наблюдает за действиями конкурсантов. И раз уж их столкнули лицом к лицу, значит, вся эта виртуальная катавасия подходит к концу. Последний, решающий бой.

Но каков Ферре, а? Петр все эти годы слыхом не слыхивал о Людовике. То есть, конечно, знал о нем, но тот ничем себя не проявлял. И если сам он сразу начал творить «чудеса», то Шарль не спешил раскрываться. Затаился, гаденыш. Столько лет где-то в подвалах создавал оружие, чтобы застать противника врасплох. Уж он-то наверняка знал, что царь московский – его соперник по испытанию. И вот, похоже, застал. Ну, ничего. Может, при оценке результатов учитываться будет не только победа, но и упорство в достижении цели.

Нет, Петр так просто не сдастся! Пусть он проиграет этот проклятый конкурс, но зато будет знать, что сделал для победы все возможное!

– Благодарю вас, мессир полковник, – хрипло проговорил он. – А теперь отдохните. Я распоряжусь, чтобы вам выделили комнаты.

С рассветом начался артиллерийский обстрел. Штук двадцать пушек почти непрерывно стреляли по Кракову, сотрясая стены крепости. В ответ били защитные орудия, и шум стоял такой, что Петру порой приходилось зажимать уши. Какая же у них безумная скорострельность! Наверное, раз в десять больше обычной!

На земле, у башен, стояли десятки бочек с водой, рядом с ними возвышались кучи тряпья, порванного на полосы, которые в случае надобности должны были исполнять роль масок. Это единственное, что Петр смог придумать для защиты от удушающего газа. Он приказал внимательно следить за вылазками врага, чтобы ни в коем случае не дать ему подойти к стене и заложить динамит.

Возле собора Святых Станислава и Вацлава выстроился большой лекарский отряд под предводительством Тимофея, Филимонова племянника. Он давно уже стал первым врачом царя, но сейчас Петр приказал поставить его в помощь защитникам города.

Сам же, укрывшись в Сандомирской башне, смотрел через бойницу на вражескую армию. Сквозь дым, застилающий лагерь, проглядывали стройные ряды нападающих, готовых к штурму. В руках у них угрожающе поблескивало смертельное оружие.

Верный Василий, торчавший за его спиной, непрерывно бубнил:

– Государь, молю, ступай отсель. Опасно. Богом прошу, пойдем.

– Оставь, – раздраженно отмахнулся Петр.

Руки дрожали от волнения, но он упрямо сжимал челюсти. Нет, он не побежит! Будет стоять здесь до последнего, защищая вверенных ему людей!

Очередной снаряд вонзился в стену где-то совсем рядом, и Петра засыпало каменной крошкой и пылью. Васька, мгновенно прыгнув, накрыл его собой, прижал к полу. Грохот непрекращающегося обстрела смешался с шумом падающих кирпичей.

Выбравшись из-под стража, Петр огляделся. На перепачканном лице сверкнули белки глаз.

– Ни хрена себе, а?! – проорал он.

И снова пополз к бойнице. Выглянул и замер: из лагеря выступали ряды французов. Послышался свист, до боли похожий на звук пуль.

– Идут!

Его крик прозвучал на удивление громко. В первый момент Петр ничего не понял, но через мгновение сообразил – обстрел прекратился, и теперь вокруг стояла оглушительная тишина. Она пугала куда больше грохота пушек. Дьявол, что еще они задумали? Психологическую атаку?

Но тут послышался отдаленный бой барабанов, но не такой, с каким обычно войска отправлялись в атаку. Что-то совсем другое. Петр с недоумением смотрел, как французы развернулись и бросились назад, к лагерю. Он вскочил и кинулся к лестнице, Василий полетел за ним. Вихрем взбежав на стену, царь заорал:

– Что такое? Почему не стреляете?! Огонь!

Гетман Конецпольский, руководивший обороной, сделал предостерегающий жест.

– Постойте, ваше величество! Там что-то случилось. Взгляните.

Он протянул Петру подзорную трубу. Тот посмотрел и в недоумении потряс головой: сквозь рассеивающийся дым было видно, что в стане врага царила паника. Солдаты бестолково метались туда-сюда, пушкари замерли, в растерянности оглядываясь, а офицеры опрометью сбегались к центральному шатру.

Сколько Петр ни старался, разглядеть короля не смог. А как было бы здорово посмотреть на Ферре! Интересно, он похож на себя того, парижского? Или у него лицо реального Людовика? Впрочем, сейчас явно не до этого. Что там, едрить твою, происходит?!

В ответ на его вопросительный взгляд гетман развел руками и ответил:

– Я послал лазутчиков, ваше величество. Скоро все поймем.

– Возможно, они хитрят. Стреляйте!

Конецпольский обернулся к помощникам и взмахнул рукой:

– Огонь!

С той стороны орудия по-прежнему молчали, лишь время от времени раздавались ружейные выстрелы. Минуты ожидания тянулись бесконечно долго. Наконец, на башню взбежало несколько переодетых во французские костюмы поляков, пыльных и грязных, и один из них, поклонившись Петру, бодро отрапортовал:

– Пан гетман! Король Людовик убит!

– Как?! – одновременно воскликнули царь и Конецпольский.

– Его нашли в собственном шатре с перерезанным горлом. Кто это сделал, неизвестно. Видимо, герои-одиночки, фанатичные последователи Габсбургов. Атака отменена! – Командир лазутчиков перевел дух и добавил доверительным тоном: – Они, похоже, и сами рады-радешеньки. Такого деспота, как Людовик, второго не сыщешь.

– Перерезали горло?!

Петр почувствовал, как тяжеленный камень упал с его души. Спасены! Русские, литвины, поляки, все те, кто ему доверился, – спасены! Опасность миновала! Люди будут жить! Он победил в испытании!

Но насколько же вовремя умер Шарль! И как?! Не от руки Петра, соперника по конкурсу, а благодаря какому-то неизвестному фанатику. То есть не человеку, а нарисованному компьютерному изображению. Что это может значить? Получается, Жюно сам приказал его убить? Но почему? Ведь Ферре – его фаворит и ставленник! Господи, ну и каша в мозгах, не спятить бы!

Обхватив голову руками, совершенно ничего не соображая, он двинулся вдоль стены. А Васька, смотревший в это время в подзорную трубу на стан противника, вдруг бросил ее, метнулся к царю и толкнул что было силы. Два выстрела слились в один, и верный страж, захрипев, упал. Петр почувствовал, как огнем обожгло плечо. Мир вокруг помутился, колени подогнулись, и он снопом повалился на Василия.

Сквозь плотную пелену, облепившую сознание, донесся приглушенный голос Тимохи:

– Жив, жив! Рана нетяжкая, справимся. Несите государя в лекарню. Поспешайте, поспешайте!

Петр смутно чувствовал, как его куда-то тащат. И перед тем, как потерять сознание, успел подумать: «Какая же у этих ружей дальность!»

Эпилог

Голова болела так, что, казалось, собиралась расколоться надвое. Во рту стояла горечь, раненое плечо ныло. Сознание было мутным, в ушах шумело. Петр слегка разлепил веки; яркий свет ударил в глаза, и он поспешил их снова закрыть. Жив… А вот как там Василий? Неужто убили?!

– Он пришел в себя! – раздался где-то поблизости женский голос.

Петр потихоньку начал соображать. По-французски? Он что, попал в плен? Только этого не хватало! Но откуда в армии дамы?

Совсем рядом послышался звук, словно подвинули стул.

– Как вы себя чувствуете, месье Рудницки? – Голос казался до боли знакомым.

Петр открыл глаза и попытался сфокусироваться на нависшем над ним светлом пятне. Так, нос, щеки. Лицо. Елки-палки! Жюно!

– С вами все в порядке?

Слегка повернув голову, Петр, наконец, смог разглядеть говорившего. Это и в самом деле был кадровик, сидевший рядом с его кроватью. А сам он снова находился в палате клиники! У двери стояла Жанна, та самая красавица медсестра, когда-то сделавшая ему укол.

Как он вернулся? Почему?! Невероятно!

Петр растерянно озирался, не в силах поверить увиденному. Наконец он перевел глаза на толстяка и прошептал:

– Месье Жюно…

Лицо кадровика растянулось в счастливой улыбке.

– Ну слава богу! Ох, Пьер, как же вы нас напугали!

– Что со мной… случилось?

– Ох, дорогой мой, – всплеснув руками, затараторил толстяк. – Тут такое было! Авария. Наш «Прорыв» – ну, помните, суперкомпьютер? – неожиданно… мм… испортился.

Петр уже вполне пришел в себя, чтобы не верить небылицам. Что за чушь? Этот жирный пакостник злится, что Ферре проиграл в конкурсе, и теперь хочет отменить результаты, прикрываясь поломкой компьютера?

– Но ведь я победил в испытании?

– Что вы, месье Рудницки, что вы. – Жюно замахал руками. – Никакого испытания не было. Видите ли… Программисты решили кое-что проверить… Ну, чтобы заранее подготовиться… Подключили Шарля Ферре к «Прорыву». И тут произошло ужасное! Не знаю, как и сказать… В общем, наш суперкомпьютер… наша гордость… он взорвался. У них там все попадало, и какой-то отлетевшей железкой месье Ферре перерезало горло. Такая трагедия!

– Перерезало горло?!

Ошарашенно глядя на кадровика, Петр пытался осмыслить услышанное. Испытания не было?! А что тогда происходило с ним все это время?!

Он приподнялся на локте и растерянно пробормотал:

– Но как же… Я ведь помню, что участвовал.

Жюно по-птичьи склонил голову набок и непонимающе посмотрел на него. Потом лицо толстяка просветлело, и он виновато улыбнулся.

– Наверное, у вас были видения. Галлюцинации. Или вы просто спали. Видите ли, после взрыва пострадали несколько человек из тех, у кого на руках были укреплены датчики, мониторившие состояние организма. Четверо пациентов, включая вас, впали в кому. Вы первый, кто пришел в себя. Надеюсь, с остальными тоже все будет нормально.

Петр бессильно откинулся на подушку. Так это был просто сон?! Сон, который он увидел, находясь в коме?! Какое страшное разочарование! Все его мечты, планы, старания, вся его жизнь в течение восьми лет – оказались просто сном, бредом воспаленного сознания, пшиком! Он изо всех сил зажмурился, стараясь сдержать подступившие слезы. Будь проклят этот идиот Жюно со своим дурацким «Прорывом»!

Так, стоп. А как же рана? Ведь он чувствует ее, она болит! Его же ранили при осаде Кракова! Он приоткрыл глаза и взглянул на плечо. Ага, перевязано.

– А это что? – Петр кивнул на бинты.

Жюно горестно вздохнул.

– Ох, месье Рудницки… Когда «Прорыв» взорвался, здание так тряхнуло… Стекло в окне лопнуло, и вас поранило осколками. Но не волнуйтесь, это пустяки. Доктор сказал – через пару дней заживет.

Закусив губу, Петр отвернулся. Не хватало еще, чтоб Жюно заметил слезы в его глазах! Сон… Сон… Проклятье!

К изножию его кровати неслышно подошла Жанна.

– Что с вами? – Ее голос звенел как колокольчик. – Вам плохо? Я сейчас позову врача!

Петр попытался протестовать, но она уже метнулась к двери и позвала:

– Месье доктор! Господи, да где же он? Месье доктор!

В коридоре раздались торопливые шаги, и через несколько секунд в палату вошел тот самый врач с седой эспаньолкой, который когда-то – или совсем недавно? – осматривал его после аварии. Но Петр его не видел – он во все глаза смотрел на светящуюся табличку над дверью, на которой русскими буквами было написано: «СОРТИ»[36].

– Очнулись? – мягко улыбнулся доктор, подходя к кровати. Лицо его выглядело измученным, глаза запали. – Ну, вот и чудесно. Теперь все пойдет на лад.

– Что это? – выдохнул Петр.

– Где? – Врач проследил за его взглядом. – Вы про указатель?

– Да.

– А что не так? Выход.

– Почему… на кириллице?

Доктор с беспокойством посмотрел на Петра, сел на кровать и положил руку ему на лоб. Потом осторожно взял ладонями его голову и, слегка поворачивая ее в стороны, приказал:

– Смотрите все время на меня.

Петр старательно двигал глазами, пытаясь сообразить, что происходит, а доктор тем временем удовлетворенно вздохнул:

– Все в порядке.

– Так вы мне объясните?

– Что именно?

– Почему надпись на кириллице?

Доктор беспомощно посмотрел на Жюно и ответил тоном, каким учитель объясняет очевидные вещи бестолковому ученику:

– Потому, голубчик, что французы, как и все остальные, пользуются кириллицей несколько столетий. С тех пор, как на Европу распространилось влияние Славянской конфедерации. Той самой, которую возглавляет Москва. Вы и этого не помните?

– Нет-нет, почему же, помню, – пробубнил Петр и из последних сил улыбнулся.

Во рту у него пересохло. Кто сошел с ума, он или этот чудак с эспаньолкой? Но указатель говорит сам за себя. Да и Жюно сидит совершенно спокойно.

– Долго мне еще лежать? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Нужно сделать обследование. Надеюсь, дня за три управимся.

Петр повернулся к кадровику.

– Будьте добры, месье Жюно, принесите мне в следующий раз книгу по русской истории.

Тот удивленно поднял брови.

– Зачем вам книга? Вай-фай в клинике повсеместно. Ваш телефон – вот он, на тумбочке. Читайте на здоровье.

– Ах, ну да…

Петр протянул руку к смартфону и пробежал глазами по иконкам. Все на кириллице!

Так, значит, это все-таки был не сон? И не бред? Ему и в самом деле удалось каким-то непостижимым образом попасть в прошлое и все так изменить?! Ведь он был там, был! В этом не может быть никаких сомнений! В него и в самом деле стреляли, но благодаря верному Васе попали в плечо – и вот она, рана на том самом плече! А Ферре? Под Краковом ему перерезали горло, и Жюно назвал ту же причину смерти. Это не может быть совпадением!

Теперь он знал: и преданный Васька, и благородный князь Пожарский, и атаман Заруцкий, и храбрые стрельцы, и хитрые бояре, и верные посадские, и лихие казаки – реальны. Не сон, не выдумка и не компьютерный мир! Эти люди, ставшие ему дороже всего на свете, где-то есть, и он найдет их, ведь однажды он уже прошел дорогу в прошлое!

– Пьер, – позвал Жюно, и его голос показался Петру холодным и скользким, словно жаба, – поскольку месье Ферре погиб, вы теперь единственный кандидат. Никакого испытания не будет, так что, считайте, вы уже начальник проекта «Наполеон».

– Нет. – Петр решительно покачал головой. – Вы, кажется, говорили, что вакантна должность главы российского офиса? Отдайте ее мне. Я хочу жить и работать в Москве!

Примечания

1

Πожар – нынешняя Красная площадь.

(обратно)

2

Вмале – вскоре.

(обратно)

3

Седмочисленные бояре – старое название Семибоярщины.

(обратно)

4

Тароватый – щедрый.

(обратно)

5

Имеется в виду князь Михаил Скопин-Шуйский, отравленный на пиру по случаю крестин Алексея Воротынского.

(обратно)

6

Лытать – лодырничать.

(обратно)

7

Сарынь – чернь, толпа.

(обратно)

8

Гиль – ерунда, чепуха.

(обратно)

9

Возгρя – сопля.

(обратно)

10

Тать – вор.

(обратно)

11

Целовальник – продавец в питейном заведении.

(обратно)

12

Поганые пруды – старое название Чистых прудов.

(обратно)

13

Имеется в виду подарок шаха Аббаса царю Михаилу Романову в 1625 году – фрагмент Ризы Господней.

(обратно)

14

Кружало – в старину – питейный дом.

(обратно)

15

Андрей Чохов – русский мастер-пушкарь XVI–XVII вв.

(обратно)

16

Кончар – разновидность меча.

(обратно)

17

Карабел – разновидность сабли.

(обратно)

18

Стекольна – старорусское название Стокгольма.

(обратно)

19

Детинец – название крепости Великого Новгорода.

(обратно)

20

Большой Камень – Уральские горы.

(обратно)

21

Яма – почтовая станция.

(обратно)

22

Друкарить – печатать.

(обратно)

23

Не вру, не сочиняю.

(обратно)

24

Здесь: маленький ларец.

(обратно)

25

Соляная кислота.

(обратно)

26

Соль серной кислоты.

(обратно)

27

Пясть – кулак.

(обратно)

28

Ускюф – головной убор янычар, белый колпак со свисающим сзади куском ткани.

(обратно)

29

Прапор – небольшое знамя с длинными хвостами, штандарт.

(обратно)

30

Брестская уния – переход православной Киевской митрополии в подчинение папе римскому и принятие ею католического вероучения с сохранением богослужения византийской литургической традиции. Последователей унии называли «униаты».

(обратно)

31

Чайка – лодки запорожских казаков.

(обратно)

32

Дворянское ополчение Речи Посполитой.

(обратно)

33

Рокош – юридически закрепленное право шляхтичей на восстание.

(обратно)

34

Заместитель командующего армией Польского королевства.

(обратно)

35

Интеррекс – временный правитель государства.

(обратно)

36

Sortie (фр.) – выход.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть третья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Часть четвертая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg