«Наши химические сердца»

Наши химические сердца (fb2) - Наши химические сердца [litres] (пер. Юлия Юрьевна Змеева) 1075K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристал Сазерленд

Кристал Сазерленд Наши химические сердца

© Krystal Sutherland, 2016

© Ю. Змеева, перевод на русский язык, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Моей семье за все и навсегда

1

МНЕ ВСЕГДА КАЗАЛОСЬ, что момент, когда встречаешь любовь всей жизни, должен быть как в кино. Не совсем, конечно, без замедленного действия, развевающихся на ветру волос и надрывной оркестровой музыки. Но чего-то такого я ждал, понимаете? Что сердце остановится на секунду. Душа замрет, и внутренний голос прошепчет: «О черт. Кажется, это она. Наконец, спустя все эти годы, я встретил ее».

Однако когда во второй вторник последнего года обучения Грейс Таун с десятиминутным опозданием вошла в театральную студию миссис Биди, я ничего такого не почувствовал. Грейс была из тех, кто одним своим появлением сразу производит впечатление на всех в любом помещении, куда бы она ни зашла, но не потому, что ее вид заставляет каждого мгновенно и бесповоротно в нее влюбиться, а по причинам совсем другого рода. Роста она была среднего, сложения тоже среднего и выглядела обычно – короче, с такой внешностью она легко бы вписалась в школьную жизнь без драматических осложнений, которые обычно ждут новичков в новой школе.

Но были три вещи, которые сразу бросались в глаза, не оставляя Грейс ни одного шанса спрятаться за своей обыкновенностью:

1. Она с головы до ног была одета во все мужское. Не в девчачьи шмотки под мальчика, не как девчонка-скейтер, не как девчонка-сорванец, а именно в мужскую одежду на несколько размеров больше. Джинсы, которые на более рослом парне сидели бы в обтяжку, не падали с нее только благодаря ремню. Хотя стояла только середина сентября, на ней были свитер, клетчатая рубашка и вязаная шапка. На шее висел длинный кожаный шнурок с подвеской-якорем.

2. Вид у нее был нездоровый и немытый. Серьезно, я видел наркош, которые выглядели лучше, чем она тем утром. (На самом деле вживую я видел не так уж много наркош, но смотрел «Прослушку» и «Во все тяжкие», а это тоже считается.) Непричесанные светлые волосы, дурацкая стрижка, как будто она сама себя подстригла, землистый цвет лица. Уверен, если бы я ее тогда понюхал, от нее бы воняло будь здоров как.

3. Все перечисленное и так уже подпортило ей шансы, но вдобавок Грейс Таун вошла, опираясь на трость.

Вот как это произошло. Такой я увидел ее впервые. Не было ни замедленного действия, ни ветра, ни надрывной музыки, и уж точно мое сердце не остановилось. Она проковыляла в класс, опоздав на десять минут, с таким видом, будто она здесь своя и в нашем классе проучилась всю жизнь. И, может, потому, что она была новенькой, или не такой, как все, или одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: какая- то частичка ее души сломлена, – миссис Биди ничего ей не сказала. Грейс присела на стул в задних рядах театральной студии с черными стенами, положила трость на колени и до конца урока не произнесла ни слова.

А я посмотрел на нее еще два раза, но под конец вовсе забыл о ее существовании. И когда она незаметно вышла, никто уже не обратил на нее внимания.

Так что, как видите, эта история не о любви с первого взгляда.

Но все же это история любви.

Ну или типа того.

2

ПЕРВАЯ НЕДЕЛЯ выпускного года до внезапного появления Грейс Таун выдалась абсолютно непримечательной (насколько это возможно в нашей школе). На глазах учеников разыгрались всего три небольших скандала: первокурсника отстранили от занятий за курение в женском туалете (неужели нельзя придумать более оригинальный повод заслужить отстранение?); кто-то анонимно загрузил на «Ютьюб» съемку мордобоя на школьной парковке (завучи и директор в штаны наделали); наконец, кто-то распустил слух, что Ченс Озенберг и Билли Коста заразили друг друга венерическим заболеванием, подцепив его от одной и той же девчонки, с которой оба занимались незащищенным сексом (ах как бы мне хотелось, чтобы я это выдумал, дорогие читатели).

Но в моей жизни, как всегда, не приключилось даже маленького скандальчика. Впрочем, какие могут быть скандалы в жизни долговязого семнадцатилетнего чудика, немного похожего на молодого Киану Ривза? То есть меня могли бы взять на роль молодого Ривза в фильм, создатели которого уже потратили весь бюджет на дешевые спецэффекты и кейтеринг. Я не был замешан ни в чем предосудительном, не практиковал даже пассивное курение, и, слава богу, никто еще не предлагал мне снять штаны и тем более заняться сексом без презерватива. Волосы у меня отросли до плеч, и мне нравилось носить папину спортивную куртку из восьмидесятых. Я был одновременно похож на Саммер Глау, если бы та была парнем, и Северуса Снейпа. Представьте последнего без крючковатого носа, но с ямочками на щеках – и вот он, Генри Айзек Пейдж, собственной персоной.

В то время меня не интересовали девчонки (для справки: и парни – тоже). Друзья уже лет пять как переживали череду драматических встреч и расставаний, а я даже толком ни разу не влюбился. Нет, вру, в детском саду была Эбигейл Тернер, которую я поцеловал в щеку, когда она меньше всего этого ожидала, и с тех пор наши отношения резко ухудшились. А в младших классах я мечтал жениться на Софи Чжоу в течение трех лет. Но стоило вступить в пубертат, и во мне словно что-то переключилось: в отличие от большинства ребят из школы, я почему-то не превратился в движимое тестостероном секс-чудище. Пока еще никто не вызывал у меня те самые чувства, если понимаете, о чем я.

В общем, я рад был заниматься только уроками и старался получать отметки, которые обеспечили бы мне поступление в полуприличный колледж. Наверное, поэтому я и не вспоминал о Грейс Таун несколько дней после встречи. А может, никогда бы и не вспомнил, если бы не наш учитель английского мистер Алистер Хинк.

Я знал о мистере Хинке все, что обычно знают старшеклассники о своих учителях. Он страдал запущенной перхотью, которая была бы гораздо меньше заметна, если бы он каждый день не носил черные водолазки. Черный цвет оттенял мелкую белую пыль на его плечах, как асфальт – падающие снежинки. Судя по отсутствию кольца на левой руке, он не был женат. Это во многом объясняло перхоть и тот факт, что он был фактически точной копией Кипа, брата Наполеона Динамита из одноименного фильма[1].

Хинк также страстно любил свой предмет, до такой степени, что однажды, когда учитель математики мистер Бэбкок задержал нас на пять минут, тем самым отняв время от урока английского, Хинк вызвал его и прочел лекцию о том, почему математика не важнее гуманитарных предметов. Ученики тайком над ним угорали: и правда, зачем им английский, ведь большинство ждала карьера в инженерии, точных науках или «Макдоналдсе». Но, оглядываясь на то время сейчас, я точно помню и тот день в душном классе, и тот урок, когда я загорелся идеей стать писателем.

У меня всегда хорошо получалось писать и соединять слова в предложения. Кто-то рождается с музыкальным слухом, кто-то – с талантом к рисованию, а кто-то – вроде меня – появляется на свет со встроенным радаром, который сообщает, где нужно поставить запятую. В мире супергероев грамматическая интуиция – не самая крутая способность, но именно она подружила меня с мистером Хинком. Так уж совпало, что он заведовал студенческой газетой, где я добровольно трудился с восьмого класса, надеясь однажды стать ее редактором.

На второй неделе, в середине урока театрального мастерства, у миссис Биди зазвонил телефон.

– Генри, Грейс, после занятий мистер Хинк просит зайти к нему в кабинет, – сообщила Биди после краткого телефонного разговора. (Биди и Хинк дружили, сколько я себя помню. Две родственных души, родившихся на век позже, чем следовало. В наше время тех, кто считает искусство величайшим достижением человечества, принято называть чудиками.)

Я кивнул и нарочно не стал смотреть на Грейс, хотя краем глаза заметил, что та пялится на меня с заднего ряда.

Когда старшеклассников вызывают в кабинет учителя после занятий, обычно предполагается, что случилось что-то плохое, но, как я уже говорил, я никогда не был замешан ни в чем предосудительном (увы). На самом деле я знал, зачем Хинк меня вызвал. То есть надеялся, что знал. Грейс же пришла в Вестланд-Хай всего два дня назад и вряд ли успела бы за это время заразить других учеников трихомонадами или начистить кому-нибудь репу после уроков (хотя у нее была трость, и выглядела она сурово).

Так что для меня оставалось загадкой, зачем мистер Хинк вызвал Грейс. Впрочем, все в этой девушке было загадкой.

3

КОГДА Я ПОДОШЕЛ К КАБИНЕТУ мистера Хинка, Грейс уже ждала снаружи. Она опять была одета во все мужское, правда, шмотки были другие и выглядела она чище и здоровее. Она вымыла голову и причесалась. Это совершенно изменило ее облик, хотя чистые волосы усиливали впечатление, что она сама подстриглась ржавыми садовыми ножницами: они падали на плечи широкими неровными прядями.

Я сел рядом с ней на скамейку и вдруг почувствовал себя жутко неуклюжим. Я забыл, как обычно это делаю, и мне пришлось складывать руки и ноги, как будто я уселся на скамейку первый раз. Принять нормальную позу никак не получалось: пришлось неудобно скрючиться, отчего у меня заболела шея, но шевелиться я не хотел, так как видел краем глаза, что она смотрит на меня.

Грейс сидела, подтянув колени к груди и зажав между ними трость. Она читала книгу с потрепанными страницами цвета пятен на зубах заядлого любителя кофе. Обложку я не видел, но в книге были стихи. Она заметила, что я подглядываю через плечо, но вместо того, чтобы закрыть книгу или отодвинуться, слегка развернула ее ко мне, чтобы я тоже мог читать.

Стихотворение, которое читала Грейс, написал какой-то Пабло Неруда – я о нем никогда не слышал. По-видимому, она читала его не в первый и не во второй раз, так как углы страницы были загнуты, а сам лист – в масляных пятнах и вообще не первой свежести. Стихотворение называлось «Я не люблю тебя», и это меня заинтриговало. Я начал читать, хотя Хинку прежде не удавалось заинтересовать меня поэзией.

Две строчки были выделены маркером.

Я так тебя люблю, как любят только тьму — Втайне, меж тенью и душою.

Тут из кабинета вышел Хинк, и не успел я дочитать, как Грейс захлопнула книгу.

– О, отлично, вижу, вы уже познакомились, – сказал Хинк, увидев нас вместе.

Я быстро встал: оставаться в неудобной позе, в которую я вынужденно себя посадил, больше не представлялось возможным. Грейс сдвинулась на край скамейки и медленно поднялась, распределяя вес между тростью и здоровой ногой. Тут мне впервые стало любопытно, что же с ней случилось. Давно у нее такая нога? Она такая родилась или виной трагическое происшествие в детстве?

– Заходите.

Кабинет Хинка находился в конце коридора, который на исходе восьмидесятых, наверное, считался суперсовременным и стильным. Бледно-розовые стены, флуоресцентные лампы, жалкие искусственные растения в горшках, ни капли не похожие на настоящие, и этот странный линолеум, который, по задумке создателей, должен был быть похож на гранит, но выглядел как пластиковые крошки вперемешку с прозрачным ламинатом. Я шел за Хинком, шагая медленнее обычного, потому что хотел, чтобы Грейс шла рядом. Не потому, что хотел, чтобы она шла рядом со мной, ну, вы понимаете, а просто мне казалось, что ей будет приятно и с моей стороны это вежливо – идти с ней в одном темпе, чтобы она успевала. Но хотя я еле тащился, она все равно отставала и ковыляла в двух шагах позади. В конце концов это стало похоже на гонку, только наоборот: кто медленнее. Хинк обогнал нас уже шагов на десять, и тогда я ускорился и оставил ее позади. Наверное, она подумала, что я реальный чудик.

Мы дошли до кабинета Хинка (он был тесный, унылый, залитый каким-то зеленоватым светом и вгонял в такой депресняк, что я бы не удивился, узнав, что по выходным мистер Хинк ходит в бойцовский клуб). Хинк пригласил нас войти и сесть на два стула у его стола. Мы сели, и я нахмурился, так как все еще не понимал, зачем Хинк позвал Грейс.

– Я позвал вас, как вы, наверное, догадываетесь, потому что вы оба очень хорошо пишете. Пришло время выбирать главных редакторов школьной газеты, и я не могу придумать лучших кан…

– Нет, – отрезала Грейс, и ее голос так поразил меня, что лишь в тот момент до меня дошло, что она заговорила при мне впервые. Он был сильным, чистым, глубоким и никак не вязался с ее хрупкой внешностью тихони.

– Что? – Хинк явно удивился.

– Нет, – повторила Грейс, как будто других объяснений не требовалось.

– Я… я не понимаю, – произнес Хинк и умоляюще взглянул на меня. Я почти слышал его безмолвный крик о помощи, но мог лишь пожать плечами.

– Я не хочу быть редактором. Спасибо, что вспомнили обо мне, правда. Но нет. – Грейс взяла с пола сумку и встала.

– Мисс Таун, Грейс. Мартин специально подошел ко мне перед началом учебного года и попросил взглянуть на твои работы из бывшей школы. Я так понимаю, в этом году ты должна была стать главным редактором школьной газеты Ист-Ривер, если бы не перевелась к нам. Так?

– Я больше не пишу.

– Очень жаль. Ты прекрасно пишешь. У тебя литературный талант от Бога.

– А у вас талант к клише. От Бога.

Хинк так обалдел, что раскрыл рот. Грейс смягчилась.

– Простите. Но моя писанина – это просто слова. Они ничего не значат.

Тут она взглянула на меня, как мне показалось, неодобрительно. Я этого не ждал и не понял, к чему это она. Она набросила на плечи рюкзак и заковыляла к выходу. Мы с Хинком остались сидеть в тишине, пытаясь понять, что произошло. Секунд через десять до меня дошло, что я зол на нее, и, осознав это, я тоже схватил сумку, быстро встал и пошел к выходу.

– Давайте завтра обсудим, – бросил я Хинку.

Тот, верно, догадался, что я пошел за ней.

– Да-да, конечно. Заходи перед уроками.

Хинк выпроводил меня, и я побежал по коридору. К моему удивлению, Грейс там не оказалось. Когда я открыл последнюю дверь и вышел на улицу, она была уже у забора. Значит, может быстро ходить, когда надо. Я бросился за ней и, оказавшись в пределах слышимости, крикнул:

– Эй!

Она быстро повернулась, смерила меня взглядом, скорчила сердитую мину и пошла дальше.

– Эй. – Я наконец догнал ее и пошел рядом, пытаясь отдышаться.

– Что тебе? – бросила она, по-прежнему не замедляя шаг.

Ее трость гулко стучала о дорогу. Позади засигналил автомобиль. Грейс красноречиво потрясла тростью и сделала знак, чтобы водитель развернулся. Никогда раньше я не видел, чтобы кто-то разворачивался и уезжал поджав хвост, но именно это и произошло.

– Ну… – начал я, но не смог подобрать слова. (Пишу я хорошо, но говорить вслух, произносить звуки, шевелить губами – нет. Это не мое.)

– Что ну?

– Ну… больше я пока ничего не придумал.

– Кажется, ты злишься.

– Злюсь.

– С чего бы?

– С того, что люди годами в лепешку расшибаются, чтобы занять место редактора, а ты приходишь в начале выпускного класса, получаешь его на тарелочке и отказываешься.

– Ты расшибался?

– Не то слово. Да я лет с пятнадцати подмазываюсь к Хинку, притворяясь юным литературным гением, который терзается от непонимания и полностью отождествляет себя с Холденом Колфилдом.

– Что ж, поздравляю. И все равно не понимаю, с чего ты злишься. У газеты обычно один редактор, так ведь? Мое «нет» никак на тебя не влияет.

– Но… не понимаю… почему ты отказалась?

– Потому что не хочу этим заниматься.

– Но…

– И без меня ты сам будешь принимать креативные решения и сделаешь газету такой, какой, наверное, мечтал видеть ее эти два года.

– Ну да, наверное, но…

– Ты в выигрыше, ясно? Можешь не благодарить.

Еще пару минут мы шли в тишине, пока мой гнев совсем не испарился и я уже не мог вспомнить, зачем за ней побежал.

– Ты почему все еще за мной идешь, Генри Пейдж?

Она остановилась посреди дороги, как будто ей было плевать, что в любую минуту из-за угла выскочит машина. И тут я понял, что, хотя нас не знакомили и до сегодняшнего дня мы ни разу не говорили, она знает, как меня зовут.

– Ты знаешь мое имя? – спросил я.

– Да. А ты знаешь мое, так что давай не будем притворяться, что мы не знакомы. Так почему ты все еще здесь?

– Потому что, Грейс Таун, я уже отошел слишком далеко от школы, мой автобус давно уехал, и я думал, как вежливо закончить этот разговор, но ничего не придумал и решил смириться со своей судьбой.

– Которая заключается в?..

– В том, чтобы идти в этом направлении до тех пор, пока родители не объявят меня в розыск, а полиция не обнаружит меня на окраине города и не отвезет домой.

Грейс вздохнула:

– А ты где живешь?

– У Хайгейтского кладбища.

– Ясно. Пойдем до моего дома, и я тебя отвезу.

– О, супер. Спасибо.

– Только пообещай, что не заикнешься больше о месте редактора.

– Конечно. Мой рот на замке. Хочешь упустить такую офигенную возможность – дело твое.

– Вот и отлично.

В нашем сонном пригороде стоял жаркий и влажный день, облака, как крем на торте, густо покрыли небо, трава и деревья по-прежнему лучились яркой зеленью позднего лета. Мы шли рядом по горячему асфальту. Прошло пять минут в неловкой тишине, прежде чем я нашел о чем ее спросить.

– Можно дочитать то стихотворение? – спросил я.

Это был лучший из худших вариантов. (Другие варианты вопросов: «Ты, значит, любишь одеваться как мальчик? Не подумай, я ничего не имею против, просто интересно», или: «А что у тебя с ногой?», или: «На наркоте сидишь, да? Вид у тебя как будто только что из лечебницы».)

– Какое стихотворение?

– Пабло… как его там… «Я не люблю тебя». Кажется, так оно называется.

– А, да.

Грейс остановилась и протянула мне трость. Сняла рюкзак, достала потрепанную книжку и сунула мне. Книжка сразу открылась на стихотворении Пабло Неруды, и я снова убедился, что она перечитывала его много раз. У меня из головы не выходила та строчка о любви к тьме.

Я так тебя люблю, как любят только тьму — Втайне, меж тенью и душою.

– Прекрасное стихотворение, – сказал я Грейс, закрыв книгу и вернув ее. Потому что так и было.

– Правда? – Она взглянула на меня с искренним сомнением, слегка прищурившись.

– А ты так не считаешь?

– Я считаю, так говорят люди, когда читают стихи, которые им непонятны. Мне кажется, это стихотворение грустное, а не прекрасное.

Я не понимал, как такое милое любовное стихотворение может кому-то показаться грустным, но, поскольку моей второй половинкой был ноут, ничего не ответил.

– Вот, держи. – Грейс открыла книгу и вырвала страницу со стихотворением. Я поморщился, как будто ее действия причинили мне физическую боль. – Возьми, если нравится. Мне прекрасные стихи ни к чему.

Я взял листок, сложил его и сунул в карман. Я ужаснулся ее книжному вандализму, но одновременно ощутил восторг, увидев, как легко она отдала мне вещь, которая явно имела для нее ценность. Мне нравятся такие люди. Те, кто без сожаления умеет расставаться с вещами. Как Тайлер Дерден[2]. «Вещи, которыми ты владеешь, в конце концов начинают владеть тобой» и все такое прочее.

Дом Грейс подходил ей на все сто. Заросший сад с разлетающимися семенами сорняков, сто лет не стриженная лужайка. Занавески на окнах задернуты, и сам дом – двухэтажный, из серого кирпича – казалось, приуныл, как будто согнулся под тяжестью этого мира. На дорожке перед ним стояла одинокая машина – маленький белый «хендай» с наклейкой Strokes на заднем стекле.

– Стой здесь, – велела она. – Я возьму ключи.

Я кивнул и остался на лужайке. То, что у нее была машина, показалось мне странным – впрочем, как и все остальное, с ней связанное. Зачем она ходила (точнее, ковыляла) пешком в школу каждый день по пятнадцать минут, если у нее были права и свое транспортное средство? Любой старшеклассник сочтет за счастье смыться в ТЦ или «Макдак» в перемену, лишь бы не торчать за школьным забором, а после уроков не давиться в очереди на автобус, и поехать прямо домой, где ждут еда, плейстейшн и любимые растянутые треники.

– У тебя права есть? – спросила Грейс из-за спины.

Я аж подпрыгнул, так как не слышал, как она вышла из дома. Но она уже стояла на лужайке, а с мизинца свисали ключи. С брелоком Strokes. Я раньше никогда не слушал Strokes, но взял на заметку, что надо хоть погуглить, кто это.

– Э-э-э… да. Пару месяцев назад получил, но у меня нет машины.

– Отлично.

Она бросила мне ключи, зашла с пассажирской стороны и достала телефон. Секунд через двадцать оторвалась от экрана и подняла брови.

– Ну что? Откроешь машину или как?

– Хочешь, чтобы я сел за руль?

– Нет, хочу стоять здесь и ждать изобретения телепорта. Для этого и дала тебе ключи. Да, Генри Пейдж, будь добр, сядь за руль.

– Э-э-э… ладно… наверное. Я, правда, давно не водил, но ладно, поехали.

Я отпер машину, открыл дверь и сел на место водителя. В машине пахло Грейс: мускусный мужской запах мальчика-подростка, который, мягко говоря, сбивал меня с толку. Я завел мотор – кажется, не забыл, как это делается, – и сделал глубокий вдох.

– Постараюсь нас не угробить, – сказал я.

Грейс не ответила, и я посмеялся над собственной шуткой: одно неловкое «ха-ха». А потом дал задний ход.

Моя бабушка выглядела бы круче за рулем, чем я в тот день. Я сгорбился над баранкой, весь вспотел и мог думать только о том, что: а) я веду чужую машину, б) я не водил машину несколько месяцев и в) я сдал экзамен на права лишь потому, что инструктором был мой четвероюродный брат, который в тот день мучился с похмелья, и мне пришлось трижды останавливаться, чтобы его вырвало в канаву.

– У тебя точно есть права? – спросила Грейс, наклонившись к спидометру.

Тот показывал, что я еду на восемь километров медленнее допустимой скорости.

– Эй, я дал экзаменаторам всего две взятки. Я заслужил эти права.

Клянусь, она почти улыбнулась.

– Так ты из Ист-Ривер?

– Ага.

– А зачем перешла в другую школу, последний год ведь?

– Душа тянется к приключениям, – саркастически заметила она.

– О, тогда понятно, чем тебя привлекло наше заведение. У нас что ни день, то сплошное веселье.

– Хинк – отвязный парень. Спорим, он отрывается целыми днями?

– О да. Душа вечеринок.

А потом, слава богу, мы приехали. Я остановился у дома, расслабил руки и только тогда понял, как крепко цеплялся за руль.

– Впервые вижу человека, который так стрессует за рулем. Хочешь, посидим немного, отойдешь? – предложила она.

– Что я могу сказать? У всех свои слабости.

Я думал, она пересядет на место водителя, но она велела мне выключить мотор. Мы вышли, я вернул ей ключи, и она заперла машину, как будто намеревалась зайти ко мне в гости. Я засомневался: пригласить ее в дом или нет? Но тут она повернулась и сказала:

– Ну ладно, пока. Завтра увидимся. А может, и не увидимся. Кто знает, где я буду завтра.

И заковыляла вниз по улице совсем не в ту сторону, откуда мы приехали.

– Там ничего нет, только сточная канава, а через квартал – кладбище.

Мы жили так близко к кладбищу, что в начальных классах мне даже пришлось пару раз сходить к психотерапевту: я вбил себе в голову, что за мной охотится призрак моего прадеда Йоханнеса ван дер Флирта.

Грейс ничего не ответила и не оглянулась. Она лишь подняла руку с тростью, словно хотела сказать: я знаю – и продолжила идти.

Я растерянно смотрел ей вслед, пока она не исчезла за углом.

– Ола, брателло, – проговорила моя сестрица Сэйди, как только я закрыл дверь.

– Черт, Садс, у меня аж сердце екнуло, – выпалил я, схватившись за грудь.

Сэйди была старше меня на двенадцать лет; знаменитый нейробиолог, золотая девочка и паршивая овца нашей семьи, вот так одновременно. Мы были похожи: черные волосы, глаза немного безумные, ямочки на щеках. Но по крутости мне было до нее далеко: Сэйди щеголяла кольцом в носу, татуированным плечом и затейливыми дредами, оставшимися со времен бурной молодости.

– Тебя два дня не видно, не слышно, чувак. Я уж решила, предки прикончили тебя и закопали в неглубокой могиле, – Сэйди врала в свое оправдание.

Она разводилась с мужем-доктором, который оказался порядочным дерьмом, развод тоже шел достаточно скверно, поэтому примерно девяносто процентов времени она тусовалась в больнице или у нас.

– Не дури, Сэйди, – крикнул с кухни папа.

На нем был обычный домашний прикид: гавайская рубашка, короткие шорты (настолько короткие, насколько можно носить мужчинам, не преступая грань приличий) и черные очки. Три года назад он переместил свою столярную мастерскую на задний двор, и с тех пор его стиль заметно деградировал. Если он был не в пижаме, считай, случилось чудо. Черные волосы мы с Сэйди унаследовали от него. По крайней мере, так мы предполагали. У него была черная щетина на подбородке, но, сколько я себя помнил, он был лысым.

– Мы бы вырыли могилу метра в полтора глубиной. В этом доме никого не надо учить, как избавиться от трупа, – добавил он.

– Тоби и Глория тому свидетели, – буркнула Сэйди, имея в виду инцидент, случившийся за шесть лет до моего рождения.

В нем были замешаны две золотые рыбки и спрей от насекомых. В итоге ее питомцы почили случайной безвременной смертью.

– Двадцать три года, Садс. Рыбки сдохли двадцать три года назад. Смирись уже.

– Я еще отомщу! – яростно провозгласила Сэйди.

В глубине дома заплакал ребенок. Сэйди вздохнула.

– Думала, года через три привыкну, что у меня ребенок, но, черт, все время об этом забываю.

– Я его приведу. – Я бросил рюкзак и пошел в бывшую комнату Сэйди, где обычно спал Райан.

Как и я, Райан появился на свет случайно и стал для всех сюрпризом. Мама с папой планировали только одного ребенка, а через двенадцать лет после Сэйди я их удивил.

– Райан, приятель, все нормально? – Я открыл дверь и обнаружил в комнате своего племянника двух с половиной лет. В выходные с ним сидел дед, то есть папа.

– Генли, – пробормотал тот и протер глазки, – где мама?

– Пойдем, отведу тебя к ней.

– А что за девчонка? – спросила Сэйди, когда мы с Райаном за руку вышли из коридора.

– Какая девчонка?

– С которой ты приехал.

Она взяла Райана на руки, и я заметил на ее лице хитрую улыбочку. Когда ей было лет пятнадцать, я часто видел эту улыбку. Она всегда означала, что Сэйди что-то задумала.

– А, эта… Ее зовут Грейс. Новенькая. Я на автобус опоздал, и она предложила меня подвезти.

– Симпатичная. В своем роде. Похожа на Дженис Джоплин. Лицо человека, обреченного не дожить до двадцати семи. Но милая.

Я пожал плечами и притворился, что не слышал ее.

4

ПРЕПОРУЧИВ РАЙАНА СЭЙДИ, я спустился в подвал. Лет десять назад Сэйди превратила его в свою берлогу и творила там всякие бесчинства, а после ее отъезда в колледж помещение перешло ко мне. Обстановка в нем была, прямо скажем, не роскошная. Больше всего он напоминал бункер, где люди из постапокалиптического общества скрываются от радиоактивных осадков. Вся мебель была из разных гарнитуров, бетонный пол покрыт лоскутами поддельных персидских ковров, в углу стоял холодильник старше моих предков, а на стене висела настоящая лосиная голова, неумело набитая таксидермистом-недоучкой. Никто не знал, откуда она взялась, но я подозревал, что Сэйди где-то ее сперла, а предкам было слишком стыдно в этом признаваться и возвращать ее законным владельцам. Или они были настолько впечатлены ее поступком, что ничего не сделали. А может, и то, и другое.

Двое моих лучших друзей уже были там, впрочем, как и всегда. Они сидели на диване и играли в Grant Theft Auto V на моей плейстейшн. Представлю их в порядке появления (то есть по близости рассадки к входу):

• Мюррей Финч, или просто Маз, 17 лет, австралиец. Высокий, загорелый, мускулистый, вьющиеся светлые волосы до плеч, редкие мальчишеские усики. Предки Маза эмигрировали в Штаты шесть лет назад, но он до сих пор (нарочно) говорил как Стив Ирвин[3] и называл уродливых теток собаками, а футбол – пинг-понгом[4]. Свято верит, что «Крокодил Данди[5]» – лучшее, что случилось с австралийцами за всю историю. Девчонки его обожают.

• Лола Лианг, или просто Ла, 17 лет. Кожа смуглая, глаза темные, волосы темные, стрижка короткая. Живет по соседству, сколько себя помню. Характеризует себя как «тройной вызов политкорректности»: наполовину китаянка по отцовской линии, наполовину гаитянка – по материнской и стопроцентная лесбиянка. Всю жизнь ее «случайно» выбирали моделью для любых печатных и информационных материалов школы: ее лицо красуется на обложке нашего ежегодника, на рекламном щите у входа, на сайте школы и даже на закладках, которые бесплатно раздают в библиотеке. А еще она стала первой девчонкой, которую я поцеловал. Это случилось три года назад. Через две недели Ла призналась в своей гомосексуальности и вступила в длительные отношения на расстоянии с Джорджией из соседнего городка. А у нас в городе до сих пор считают, что она стала лесбиянкой из-за того, что я настолько ужасно целуюсь. Я стараюсь не обижаться. Девчонки ее обожают.

Я смотрел на них, стоя на нижней ступеньке и облокотившись о перила.

– Круто, что, хотя меня не было в автобусе, и это, вероятно, могло означать, что я мертв или умираю, вы двое все равно явились ко мне домой, едите мою еду и играете в мою приставку без меня. Отец хоть заметил, что вы пришли одни?

– Давай начистоту. – Ла развернулась и взглянула на меня с улыбкой: – Мы нравимся Джастину больше, чем ты.

– Что за девчонка, чувак? – спросил Мюррей, не отрываясь от экрана, где он давил танком несколько полицейских машин. – Ты на нее слюни пускал, как бешеная собака динго.

– Полегче, кенгурятник. – Я подошел к старому аймаку Сэйди, который, несмотря на преклонный двадцатилетний возраст, все еще с хрипом работал. – Не вижу здесь наивных американских цыпочек, которые тают от твоего акцента.

Вообще-то Мюррей умел разговаривать как нормальный человек, но в ходе своего пребывания в Штатах понял, что говор бушмена из австралийской прерии нравится девчонкам, и иногда забывал переключиться.

На рабочем столе аймака была одна-единственная папка, озаглавленная «Их разыскивает полиция / посмертные фото». В ней мы собрали лучшие фото всех присутствующих в комнате (и Сэйди), которые следовало использовать в случае, если кто-то из нас пропадет без вести / умрет/ станет известным преступником. Нашим предкам были выданы строгие инструкции предоставить СМИ именно эти фото, а не другие, и сделать это до того, как журналисты полезут на «Фейсбук» и выберут случайное уродское фото, на котором нас отметили вопреки нашему желанию.

– Но Маз прав, – возразила Ла. – Что за странная девчонка, за которой ты бросился вдогонку? Неужели подумал «уж ей-то не удастся сбежать», а ей удалось?

– Ха-ха. Значит, вы оба все видели? – Я достал из холодильника банку колы и сел за компьютер, где медленно и мучительно, пиксель за пикселем, грузился «Фейсбук». – Ее зовут Грейс Таун. Она новенькая. Хинк предложил ей стать редактором газеты, но она отказалась. Я разозлился и побежал за ней.

– Грейс Таун? То есть серьезно – Грейстаун[6]? – воскликнул Мюррей, открыл банку колы и сделал глоток. – О боже, бедняжка.

Лола вскочила.

– Хинк предложил ей стать редактором, а не тебе? Козел! Чтоб я теперь пошла дизайнером в эту тупую газету? Никогда, пока тебя не назначат главным.

– Нет, успокойся. Он предложил место редактора нам обоим, а она отказалась, потому что – цитирую – «больше не пишет». Правда, в ее устах это прозвучало более зловеще.

– Ах так, – выдохнула Лола.

Мюррей дернул ее за руку и усадил на диван.

– Может, когда она пишет, случается что-то плохое? Точно! Что если все, о чем она пишет, сбывается? Или на ней лежит проклятие, и стоит ей написать хоть слово, у нее в ноге ломается кость? Поэтому ей и нужна трость.

– Давайте спросим «Фейсбук», – предложил Мюррей. – Ничто так не проясняет ситуацию, как старый добрый киберсталкинг.

– Уже, – ответил я.

Когда я ввел в поиск имя Грейс и нажал «искать», мне вывалился список всех знакомых Грейс. Первой шла Сэйди Грейс Элизабет Смит, затем Саманта Грейс Лоуренс (вместе учились в младшей школе), Грейс Парк (дальняя родственница) и Грейс Пейн (понятия не имею, кто такая). Под ним шел ряд точных совпадений. В нем значилось около пяти Грейс Таун, ни с одной мы не были взаимными друзьями, и лишь одна жила поблизости.

Я наклонился к экрану:

– Ее здесь нет.

– Подожди, а эта? – Лола указала на экран.

Я нажал на фото профиля Грейс Таун, которая жила в нашем районе: девчонка в красном платье, с накрашенными красной помадой губами и развевающимися медово-золотистыми локонами. Она лучисто улыбалась, нет, смеялась с закрытыми глазами и откинув голову так, что выступали ключицы. Мы узнали ее секунд через десять. Потому что это правда была она. Та же Грейс Таун, с которой мы ехали домой на ее машине. Губы, форма лица – все совпадало.

– Черт, – ахнул Мюррей, – небось парни на нее слетаются как мухи на мед.

– Перевожу: это привлекательная девушка, которая, вероятно, пользуется успехом у противоположного пола, – сказала Лола. – И не только у противоположного, – добавила она минуту спустя, приглядевшись к фото повнимательнее. – Черт, чем-то смахивает на Эди Седжвик[7]. Офигенная.

И это была правда. Грейс Таун с «Фейсбука» была высокой, стройной, загорелой, а ее руки и шею хотелось назвать лебедиными, изящными. И, черт, наверное, это старая фотка, подумал я, но нет. Судя по дате, Грейс загрузила ее всего три месяца назад. Я просмотрел пять других снимков профиля, и на всех она была такой же. Все были сделаны несколько месяцев назад, но эта Грейс существенно отличалась от той, с которой я только что познакомился. Волосы были длиннее, до талии, и падали мягкими аккуратными локонами. На фото она была на пляже, накрашенная и улыбалась так офигенно и сияюще, как улыбаются модели с рекламы, всем видом показывающие, как их прет есть зеленый салат. Не было никакой трости и черных кругов под глазами, и одета она была не в мужские шмотки в несколько слоев.

Что же случилось с ней за эти три месяца, что так изменило и сломало ее?

Сэйди позвала нас из гостиной и попросила помочь папе приготовить ужин до маминого возвращения из галереи (она работала музейным куратором в городе).

– Наконец-то, – выпалил Мюррей, – а то я уже готов вырвать кусок из низко летящей вороны.

Мы быстро позабыли о загадочной Грейс Таун и не вспоминали о ней несколько часов, пока ужинали, мыли посуду и смотрели Netflix, как обычно в четверг. Лишь попрощавшись с друзьями, спустившись в подвал и увидев, что экран бедного аймака все еще мерцает в темноте, я снова подумал о ней. И стоило это сделать, как я пропал.

В тот вечер я не почистил зубы, не принял душ, не сменил школьную одежду и не попрощался с Сэйди и Райаном, когда около двенадцати те наконец ушли. Я завис в подвале и всю ночь слушал Strokes – все песни, что удалось найти на Spotify.

«Говоришь, что хочешь быть со мной, – пел Джулиан Касабланкас, – детка, у тебя не все в порядке с головой».

Будь я старше и умнее, я бы внимательнее слушал рассказы ровесников о душевных муках, которые вызывает первая любовь, и смог точно определить симптомы этой серьезной и тягостной болезни. Но я не слушал и потому ошибочно решил, что ощущение жжения и сдавливания в груди спровоцировано четырьмя пережаренными куриными чимичангами[8], съеденными за ужином.

В ту ночь мне впервые приснилась Грейс Таун.

5

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО перед началом уроков я постучался в открытую дверь кабинета мистера Хинка. Тот улыбнулся и пригласил меня войти.

– Я тобой доволен, Генри. Молодец, что уговорил Таун занять место редактора, – с порога заявил он. – Очень мило с твоей стороны. Бедняжке пришлось нелегко в последнее время.

– Погодите, она согласилась? – я обалдел.

– Полчаса назад пришла и заявила, что ты заставил ее передумать. Уж не знаю, что ты ей наговорил, но результат налицо.

Я поднял брови:

– Она сказала, что я заставил ее передумать?

– Вам нужно как можно скорее начать планировать первый номер. Это только кажется, что декабрь далеко, а на самом деле оглянуться не успеете. Вчера на английском я нагнал страху на новичков, так что на первое время добровольцев хватит. В основном это те, кому нужны дополнительные занятия для галочки, так что не гарантирую, что их писанина окажется вменяемой, но что есть, то есть.

– А что вы имели в виду, когда сказали, что Грейс пришлось нелегко?

– Да сам понимаешь: выпускной класс, новая школа. Это всегда тяжело. Ладно, иди-ка лучше обустраивайся в новом кабинете. Таун и Лианг уже там. Ты же знаешь Лианг?

По взгляду Хинка было ясно, что он в курсе того злосчастного поцелуя, после которого Лола Лианг стала навсегда потерянной для мужской половины человечества.

– Угу. – Я откашлялся, вместо того чтобы сделать то, что мне всегда хотелось сделать в таких случаях, а именно – заорать: «Да она всегда была лесбиянкой! Вы биологию в школе вообще изучали?». – Мы с Лолой рядом живем.

– Соседка, значит. Ну да, конечно. Тогда вас и знакомить не надо. Ну, иди, располагайся, а в начале следующей недели проведем собрание и начнем готовить первый номер.

Хинк вернулся к своему компьютеру (интересно, чем он там занимается: смотрит расписание бойцовского клуба, сочиняет хокку?). Вид у него был совершенно беспечный, как будто он вовсе и не огорошил меня новостью про Грейс.

Я на ватных ногах зашагал к маленькому кабинету, который занимала редакция студенческой газеты. Кабинет напоминал аквариум. Параллельная коридору стена была стеклянной, а дверь (тоже стеклянная) не закрывалась, видимо, во избежание диких студенческих оргий, представляющих угрозу для казенной мебели. Впрочем, тактика остекления потерпела полный крах: прошлогодний редактор и его подружка регулярно занимались сексом на диване. К счастью, подозрительные пятна, которыми покрылась обивка к началу летних каникул, теперь маскировало наброшенное сверху покрывало.

Лола сидела за маком на месте дизайнера, смотрела шмотки в Интернете и сосала леденец, водрузив на стол ноги в тяжелых ботинках. Грейс примостилась за маленькой партой, стоящей вплотную к стеклянной стене, вдали от редакторского стола. Видимо, парту принесли в кабинет только что в связи с внезапно изменившимся решением Грейс.

– Привет, – поздоровался я с порога и, увидев ее, ощутил странное и непривычное волнение.

Один ее вид приводил меня в глубокое смятение, как раскрашенные фотографии времен Гражданской войны или Великой депрессии, глядя на которые вдруг понимаешь, что люди на них настоящие. Только с Грейс все было наоборот: я видел ее цветную версию на «Фейсбуке», а вживую она была как выцветшая фотография, трудноуловимая, похожая на привидение и готовая рассыпаться в пыль.

Грейс молча кивнула в знак приветствия.

– Ола, омбре! – Лола помахала мне рукой с леденцом, не отрываясь от экрана.

Я сел за редакторский стол. Включил редакторский компьютер. Вошел в редакторский аккаунт. Позволил себе немного насладиться тем чувством, ради которого два года гнул спину.

Но моя эйфория резко прервалась: Грейс крутанула кресло и повернулась ко мне лицом.

– Значит, так: писать я не буду, ни писем редактора, ни колонок с особым мнением. Хочешь что-то сказать – говори сам. В остальном буду помогать, но не напишу ни слова.

Я покосился на Ла: та усиленно притворялась, что игнорирует наш разговор. Версия с проклятием начала казаться все более правдоподобной.

– Ничего, переживу. Я и сам надеялся не слишком увлекаться писаниной. Хинк сказал, что кое-кто из новичков готов стать волонтером.

– Я с ним говорила. Буду замредактора. Ты столько лет старался, чтобы получить это место. Это твоя газета.

– Окей.

– Хорошо.

– Тогда, э-э-э… наверное, тебе стоит прочесть наш устав, рекомендации авторам и программу. Все сохранено на общем диске. (Мы с Лолой прочли их еще в прошлом году, когда работали в газете волонтерами.) Тебе выдали пароль?

– Хинк дал еще до твоего прихода.

– Тогда можешь начинать.

– Прямо к делу, значит? Мне нравится. – Грейс повернулась на кресле, открыла общую папку, нашла нужные документы и начала читать.

Лола медленно крутанула кресло на триста шестьдесят градусов, картинно расширила глаза и вскинула брови, но я покачал головой, и она со вздохом продолжила выбирать шмотки.

Поскольку тем утром, кроме планирования, заняться было нечем, я поставил свой плей-лист из Spotify. Он начинался с «Hey» в исполнении Pixies. «Пытался встретиться с тобой», – заголосил Блэк Фрэнсис. Я сделал громче и начал тихонько подпевать, загружая почту (и думать, что теперь, когда я стал редактором, наверное, стоит пересмотреть «Дьявол носит Prada», так сказать, перенять опыт). И тут краем глаза заметил какое-то движение. Я поднял голову и увидел Грейс Таун, которая беззвучно вторила Блэку одними губами. «А если уйдешь – я точно умру», – рассеянно подпевала она, пролистывая тридцатистраничный документ с уставом и программой студенческой газеты, где перечислялись темы, на которые писать нельзя (секс, наркотики, рок-н-ролл и все то, из чего состоит реальная жизнь подростков).

– Ты знаешь Pixies? – спросил я после первого припева.

Грейс оторвалась от компьютера, взглянула на меня через плечо и ответила не сразу.

– «Мы встретились в очень странный момент моей жизни», – наконец произнесла она.

А когда я не ответил, склонила голову набок и сказала:

– «Бойцовский клуб»? «Where Is My Mind?»

– Ага, понял. Это же один из моих любимых фильмов.

– И моих.

– Правда?

– Ага. А что тебя так удивляет?

– Ну, большинство девчонок…

Тут Лола подняла руку.

– А вот с этого момента, Генри Пейдж, хорошенько подумай, прежде чем продолжать, – сказала она. – Фразы, начинающиеся со слов «большинство девчонок», не предвещают ничего хорошего.

– Точно, – согласилась Грейс.

– Ух, ладно. Я просто хотел сказать, что многие – не большинство, а многие – мои знакомые девчонки терпеть не могут «Бойцовский клуб».

– Мне нравится «Бойцовский клуб», сексист хренов, – обиделась Лола.

– Значит, большинству девчонок не нравятся умные фильмы? – спросила Грейс. – Или девчонки, которым все-таки нравится «Бойцовский клуб», – редкий вид, эволюционно превосходящий остальных женщин?

– О боже, я вовсе не то хотел сказать. Просто здешние девчонки… они, наверное, даже не смотрели «Бойцовский клуб», понимаешь, о чем я? Даже не слышали о таком фильме.

– Я девчонка, и я смотрела «Бойцовский клуб», – возразила Лола.

– Видишь? Из двух присутствующих в этом классе девчонок обе – то есть сто процентов – смотрели «Бойцовский клуб». Советую добавить в выборку эти статистические данные.

– Все, я молчу, – сдался я, – а то ляпну очередную патриархальную хрень.

Грейс улыбнулась.

– Генри, мы прикалываемся.

Последовала секунда тишины – со временем такие секунды станут постоянными спутниками наших отношений, – и в это мгновение я спешно придумывал способы продлить разговор, хотя тот уже умер естественной смертью.

– А почему ты передумала? – выпалил я.

Грейс подняла глаза, и остатки улыбки стерлись с ее лица.

– Не знаю, – наконец ответила она.

В тот самый момент раздался звонок на первую пару. И хотя нам не надо было идти на урок – ведь это было время, отведенное под факультатив, – Грейс Таун встала, собрала вещи и ушла.

– Слышала? – спросил я Ла после ее ухода. – Ей нравятся Pixies и «Бойцовский клуб».

– Мне тоже нравятся Pixies и «Бойцовский клуб», ты, гигантский мешок дерьма, – ответила та.

– Да, но ты-то – хитрая лесбиянка, которая целует парней, а потом навсегда портит их мужскую репутацию, заявив о своей ориентации через две недели после поцелуя.

– Кстати, забыла сказать. На днях Мэдисон Карлсон на полном серьезе спрашивала, правда ли, что ты так ужасно целуешься, что девчонки после тебя перестают смотреть на противоположный пол.

– Надеюсь, ты вежливо объяснила ей, что сексуальная ориентация предопределена биологически и ты уже была лесбиянкой, когда мы поцеловались?

– О нет, я сказала, что у тебя кривой пенис и одного взгляда на него хватило, чтобы больше никогда не захотеть видеть пенисы в принципе.

– Спасибо на добром слове.

– Пустяки, – ответила Лола и тоже встала и взяла рюкзак. А на пороге остановилась и взглянула на меня, кивнув в сторону, куда ушла Грейс: – Она мне нравится, Генри. Есть в ней что-то такое… даже не знаю.

Я кивнул и ничего не ответил, но Лола была моей лучшей подругой, мы знали друг друга всю жизнь, и она улыбнулась. Без слов поняла, что означал мой кивок: «Мне тоже она нравится».

6

В ТОТ ДЕНЬ ПОСЛЕ УРОКОВ я вышел из класса со звонком и, запихивая учебники в рюкзак, чуть не столкнулся лбом с Грейс Таун. До меня только потом дошло, что она, наверное, спросила у Лолы, где мой шкафчик. По крайней мере, я ей точно об этом не говорил и не видел, чтобы она общалась с кем-то, кроме мистера Хинка. А ему-то откуда знать?

– Генри, – поздоровалась она.

– Привет, – медленно проговорил я.

– Хочешь, подвезу тебя домой?

– Давай.

– Только тебе опять придется сесть за руль.

– Ох. Ну ладно.

Не говоря больше ни слова, Грейс повернулась и пошла по коридору, не оборачиваясь, чтобы проверить, иду ли я за ней или нет (я-то, конечно, шел). На футбольном поле она ускорилась, и ее хромота стала более заметной. Двигалась она как человек, который немного не в себе; больше всего это напоминало походку Грозного Глаза Грюма. Чтобы угнаться за ней, мне приходилось через каждые четыре шага бежать вприпрыжку. У школьного забора я оглянулся и увидел Лолу и Мюррея: те, как всегда, стояли в очереди на автобус, собираясь ко мне домой. Я им помахал. Они подняли правые руки и синхронно помахали мне. К счастью, Грейс Таун ничего не видела.

Мы вышли на улицу. Тишину нарушали лишь звуки моторов и стук трости по асфальту. Наконец Грейс заговорила.

– Так расскажи о себе, Генри Пейдж. (Мне снова показалось, что она на меня злится, как будто я ее чем-то разочаровал.) И не стесняйся. Хочу знать все грязные подробности.

– Ну, я… хм. – У меня вдруг отнялся язык. – Я люблю «пина коладу» и мокнуть под дождем, – неуверенно ответил я.

– Тебе не кажется странным, что, когда тебя просят рассказать о себе, на ум ничего не приходит? Казалось бы, что может быть проще, ведь ты – это ты. Но нет.

– Ага, точно. Наверное, это то же самое, что спросить у человека, прожившего три месяца в Европе: «Ну и как там, в Европе?». Слишком много рассказывать.

– Да уж. Так, может, сузим тему? Можно задать вопрос?

– Валяй.

– Вопрос очень личный, поэтому если не хочешь отвечать, то не надо.

– Э-э-э… ладно, – я приготовился услышать вопрос о своей сексуальной ориентации или о том, почему я ношу папину черную куртку даже в жару. Обычно незнакомых людей именно это интересовало больше всего.

– Какой твой любимый цвет?

Этого я не ожидал.

– Хм…

Вообще-то у меня никогда не было любимого цвета. А может, наоборот, их было слишком много. Как по мне, так все цвета равны и лучшего среди них быть не может.

– Я не ставлю один превыше других. А у тебя?

– Голубой, как платье Алисы из «Алисы в стране чудес».

– Небесно-голубой?

– Нет-нет. Небесно-голубой, младенческий голубой, незабудковый – все это отстойные цвета. А вот цвет платья Алисы идеален.

– А это официально так цвет называется? На палитре красок так и написано?

– Ну, его еще можно назвать цветом голубых ретроавтомобилей 1950-х. Но мой вариант проще. Васильковый мне тоже нравится, но уже с натяжкой.

– Кажется, ты много думала над этим вопросом?

– Мне нравится иметь ответы наготове. Ведь если я не знаю, кто я, как об этом узнают другие?

Я пораскинул мозгами, пытаясь выудить хоть что-нибудь из чернушной пустоты, в которую превращалась моя голова, когда Грейс Таун находилась в радиусе трех метров.

– Зеленый. Мой любимый цвет – зеленый.

– Ну и скукотища.

– Ладно, светло-кислотно-зеленый. Такого цвета глаза у моей сестры, когда она смотрит на солнце. И у моего племянника такие же. Вот мой любимый цвет.

– Уже лучше.

Пауза.

– Еще что-нибудь спросишь?

– Нет, не думаю.

– Никогда не играл в такие странные двадцать вопросов.

– Это не игра в двадцать вопросов. Я хотела задать только один.

У дома Грейс повторилось то же, что и вчера. Я ждал на лужайке, а она зашла в дом и взяла ключи. Я сел за руль и довез себя до дома, попрощался, а она ушла в противоположном направлении, по дороге, ведущей в никуда. Я зашел домой и тут же пожалел, что не пригласил ее в гости. Но стоило спуститься в подвал, как я вспомнил, почему это не стоило делать.

– Вот сегодня я точно видел, как ты слюни пускал, – заявил Мюррей, хлопнув меня по спине у подножия лестницы. – Закопай меня в грязной канаве, если я неправ.

– Она просто подвезла меня домой, – возразил я.

– Боженьки мои, Пейдж, – проговорила Лола, – у вас явно что-то наклевывается.

Я кинул в угол рюкзак и плюхнулся на диван. Мюррей запрыгнул ко мне на колени, придавив меня своей неприлично тяжелой мышечной массой, обвил мою шею руками и прислонился лбом ко лбу.

– Ты уверен, что между вами ничего нет? Потому что мы шпионили за вами сквозь грязное окно и видели, как вы друг на друга таращились.

– Да остыньте вы оба. – Я попытался спихнуть Мюррея с колен, но мне это не удалось. – Она странная какая-то. По-моему, ей одиноко и у нее нет друзей, а ко мне прицепилась, потому что я отнесся к ней по-доброму.

– По-доброму? – нахмурилась Ла. – Ты гнался за ней по футбольному полю и ругался неприличными словами.

– Ты преувеличиваешь.

– Это ее и пленило – его пылкость, – пояснил Маз и ударил меня кулаком в сердце, тряхнув роскошной шевелюрой. – Его неистовая жажда жизни.

– Ничто ее не пленило. Да я ей даже не нравлюсь. Она так сердито на меня смотрит. И я не знаю, почему.

– А ты пригласи ее с нами потусить в понедельник после школы, – предложила Лола, потирая подбородок. – Затащи в наше логово. Мы уж разберемся.

– Но только если Мюррей не будет дурить. (Маз начал тереться волосами о мое лицо, руки и грудь.) Ты можешь… Мюррей, бу-э-э! Слезь с меня!

– Я помечаю территорию! – заявил он. – Я не могу тебя потерять!

Я взглянул на Лолу:

– Вот почему у меня нет девушки.

Ла покачала головой:

– Не поэтому, поверь.

Я обмяк и разрешил Мазу и дальше мусолить себя своей сальной гривой, уверенный, что если бы Грейс увидела эту хрень, то сбежала бы, не оглянувшись.

И поэтому решил никогда ее сюда не приглашать.

Вечером, когда толпа свалила, я открыл профиль Грейс на «Фейсбуке» и десять минут держал курсор над кнопкой «Добавить в друзья». Потом все-таки зажмурился и нажал. Сердце бешено заколотилось при виде надписи «Запрос на добавление в друзья отправлен», но ждать пришлось всего несколько секунд. Ответ пришел незамедлительно: «Грейс Таун приняла вашу заявку на добавление в друзья. Напишите что-нибудь на ее стене».

Естественно, я бросился рыскать по ее странице, но она вычистила все, кроме тех фото профиля. Никаких обновлений статуса, отметок о передвижениях, событий, комментариев к снимкам. Не считая того, что в друзьях у Грейс Таун числилось 2879 человек (как можно знать столько людей?!), она была интернет-призраком.

Утром после ухода Грейс я написал нескольким PR-агентствам нашего города и спросил, не разрешат ли они кому-нибудь из младших редакторов «Вестланд Пост» (так называлась наша газета еще с 1980-х) взять интервью у одной из отстойных групп, которые они представляли. Одно агентство согласилось, и я решил, что это хороший повод для разговора с Грейс.

ГЕНРИ:

Устроил нам интервью с группой «Месть пластикового степлера» на следующей неделе.

ГРЕЙС:

Потрясающе. Всегда мечтала узнать, что в голове у обиженного степлера. И когда?

ГЕНРИ:

Точно не знаю. Сначала дождемся волонтеров. Спорим, нам в помощники вызовутся минимум двое неграмотных и та бешеная кошка, что живет в потолке над кабинетом директрисы Валентайн? Протестирую их и скажу, годятся ли они для этой работы.

ГРЕЙС:

Отлично. Собирай миньонов. Будут выполнять наши приказы. (Спорим, самой толковой окажется кошка?)

ГЕНРИ:

Мне нравится быть повелителем миньонов.

Так вот, значит, как себя чувствует Ким Чен Ын.

ГРЕЙС:

Главное – промыть им мозги.

ГЕНРИ:

Мы соберем армию.

ГРЕЙС:

Сначала Вестланд-Хай, потом весь мир.

ГЕНРИ:

Слушайтесь меня, миньоны! Слушать хозяина – хорошо!

ГРЕЙС:

О да.

ГЕНРИ:

А как у тебя вообще дела? Освоилась на новом месте?

Как ребята в твоем классе? Нормальные?

Расстроилась, когда уходила из Ист-Ривер? Или не очень?

ГРЕЙС:

Все мои друзья окончили школу. Поэтому было проще. Но я все равно скучаю.

ГЕНРИ:

Слышал, в Ист-Ривер отвязные чуваки. Это ваши в прошлом году приделали мотор к столу для пикника и ездили на нем по кампусу? А потом их арестовали, да?

ГРЕЙС:

Не люблю эту фразу, но… живешь только раз.

ГЕНРИ:

Пропущу мимо ушей, но только раз.

ГРЕЙС:

Больше не буду. Обещаю.

ГЕНРИ:

Отлично. Рад, что мы договорились.

ГРЕЙС:

(Записывает идеи для постоянной рубрики «Живешь только раз».)

ГЕНРИ:

Если это была ты, так и скажи.

ГРЕЙС:

Нет, не я. Это не в моем стиле.

На этом разговор закончился. Грейс просидела онлайн еще примерно час, но я не знал, что сказать, и больше ничего не писал.

Конечно, если кто-то очень хотел выяснить что-то об ученике соседней школы, для этого существовали разные методы. К примеру, Мэдисон Карлсон заведовала межшкольной сетью товарного и информационного обмена столь масштабной и запутанной, что Silk Road[9] по сравнению с ней нервно курили в коридорчике. Бойфренд Мэдисон учился в Ист-Ривер, и это обеспечивало ей полный доступ к подноготной местной элиты (кстати, надо попросить ее вести колонку в газете по типу «Сплетницы»). Беда была в том, что Мэдисон Карлсон не только делилась сплетнями, но и разносила их. И если бы я хоть заикнулся о своем интересе к прошлому Грейс Таун, уже через день вся школа узнала бы, что она мне, возможно, нравится.

Так что пусть лучше пока остается загадкой.

7

С ПОСЛЕДНИМ ЗВОНКОМ в понедельник Грейс уже ждала меня у шкафчика. Я так и не узнал, как ей удавалось столь часто сбегать с последней пары раньше, но с того дня она всегда ждала меня там после уроков.

– Хочешь доехать на машине? – спросила она, всем своим видом и голосом показывая, что совсем не рада меня видеть, словно надеялась, что сегодня меня около моего шкафчика не окажется (ее поведение по-прежнему оставалось для меня загадкой).

– Да, – настороженно ответил я.

И дальше повторялось то же, что в предыдущие дни. Мы шли к ее дому, и по дороге Грейс грозила тростью всем машинам, которые нам сигналили. Потом шла в дом за ключами, а я ждал ее на заросшей лужайке. Она выходила, кидала мне ключи, и я сам вез себя домой. В машине она или смотрела прямо перед собой с каменным лицом и не говорила ни слова, или задавала вопросы. Например:

– Какая у тебя любимая песня?

А я говорил:

– Почему на такие простые вопросы так сложно отвечать?

– Потому что сейчас ты пытаешься вспомнить песню, которая одновременно была бы классной и про которую было бы нестыдно сказать, что она твоя любимая. Ей должно быть не меньше двадцати лет, потому что все написанное после этого – отстойная попса.

– Ну все, теперь я знаю, что ты меня оцениваешь, и не смогу ничего выбрать.

– Так в этом вся суть. Когда люди знакомятся ближе, они друг друга оценивают.

– Так, значит, ты меня сейчас оцениваешь?

– Не сейчас, а всегда. А теперь ответь: какая песня вызывает у тебя самые сильные эмоции?

– Ладно. Strokes, «Someday», – ответил я, вспомнив ту ночь, когда заснул под аккомпанемент ее любимой группы.

– Рискованный выбор. Написана меньше двадцати лет назад, но не попсовая ни разу, так что, пожалуй, прокатит.

– А твоя любимая песня? «Stairway to Heaven»? «Smells Like Teen Spirit»? Что-то улетное из классики, да?

– Maroon 5, «She Will Be Loved».

– Э-э-э… такого я не ожидал.

– Что я могу сказать? Слышу эту песню и вспоминаю, что значит быть счастливой.

Ого. Если в ее представлении «She Will Be Loved» – счастливая песня, что же она слушает, когда ей грустно? Похоронный марш?

– А где ты ее слышала? Ее разве крутят на радио? Сейчас кто-то вообще слушает радио?

– Ха-ха.

– Значит, не Strokes?

– Ты о чем?

– The Strokes. Ты вроде тоже их фанатка? (Грейс непонимающе нахмурилась.) У тебя наклейка на машине. И брелок. И заставка на телефоне.

– А, это. Да один приятель фанател от Strokes. Все время их слушал.

– Твой приятель так фанател от Strokes, что ты поместила наклейки на свою машину?

– Это его машина. Была.

– А телефон?

– Телефон тоже его.

– Ясно.

Мы вышли из машины, и я вдруг выпалил:

– Зайти не хочешь?

– Зачем? – нахмурилась Грейс.

– Хм. Ну, мы могли бы пообщаться и… все такое. Не знаю. Если хочешь, конечно, – ответил я.

– Я после школы хожу кое-куда.

– А, ну ладно. Я заметил. Тогда до завтра.

Грейс вздохнула.

– Давай здесь встретимся после захода солнца?

– Зачем?

– Ты разве не хочешь пообщаться?

– Э-э-э… ну да, хочу.

– Так давай пообщаемся. Вечером. Я подойду, когда стемнеет. Ты не против?

– Мы будем… э-э-э… делать что-то противозаконное или?.. Просто эти твои «после захода солнца», «когда стемнеет» навевают мысли о сатанинских ритуалах.

Грейс устало улыбнулась:

– До вечера, Генри Пейдж.

А потом повернулась, заковыляла по улице и скрылась за углом.

Я почему-то решил не сообщать обитателям своего подвала, что вечером встречаюсь с Грейс. Что бы ни происходило между нами, пока это было очень хрупким, ранимым, тем, о чем не рассказывают группе людей с целью обсуждения. Хотя на самом деле я просто был уверен, что это ни к чему не приведет, и хотел избежать позора, который стопудово ждал бы меня, расскажи я друзьям, что мне почти нравилась девушка, а оказалось, что я ей совсем не нравлюсь. И я притворился больным. Друзья неохотно ушли к себе домой, к своим семьям, есть свой ужин, вместо того чтобы объедаться у нас на халяву.

Теперь осталось предупредить родителей.

Я в курсе, что большинство тинейджеров обычно ненавидят своих предков или, по крайней мере, считают их отстойными лохами, но я всегда слишком восхищался своими отцом и матерью и не испытывал подобных чувств. У моих родителей была настоящая олдскульная любовь с первого взгляда, как в старых диснеевских мультиках, которые снимали до «Холодного сердца». Они познакомились в KFC (окей, такого в диснеевских мультиках не было, но все же) сразу после школы, когда им обоим было чуть больше двадцати. Отец всегда был ушлым парнем и сделал маме предложение прямо на кассе, а вместо кольца дал ей кусок жареного цыпленка (ну вот, опять не по Диснею).

Вы наверняка читали об этом в книжках – как раньше люди делали друг другу предложение на первом свидании и все такое. И это не басни. У моих предков правда так было. И сработало же. Правда, поженились они только через одиннадцать лет, но с того дня в KFC встречались только друг с другом. Еще не окончив колледж, они смотались на Рождество в Индию, взяв только купальник и плавки и разрисовавшись хной с головы до ног. У меня есть поляроидный снимок, как они кормят слонов манго. Это была реальная любовь. Ведь говорят же, что в KFC что-то подмешивают в курицу.

Но больше всего меня прикалывала не история любви моих предков, романтичная и идеальная до тошноты, а то, что они до сих пор были друг от друга без ума. Мои родители все еще смотрели друг на друга так, как не глядят иные очумевшие от гормонов подростки. И хотя, по идее, это должно было заставить меня блевать, мне нравилось, что они так влюблены.

Когда Садс была маленькой, они хипповали и жили на заброшенном складе – художница и плотник. Для меня они всегда были самыми крутыми предками в мире, с которыми можно говорить о чем угодно. (Возможно, они стали такими потому, что Сэйди в свое время поддала им жару, тем самым выбив из них остатки родительской принципиальности.)

Поэтому когда я сказал вернувшейся из галереи маме (ее зовут Дафна), что сегодня пойду гулять и не знаю, когда вернусь и чем буду заниматься – не исключено, что чем-то противозаконным, хоть и не уверен на сто процентов, – она ответила:

– Ага, приключения? Круто. А я уже начала волноваться. В твоем возрасте Сэйди уже трижды арестовывали, и ты только посмотри на нее сейчас.

– Спасибо, мам. Так и знал, что ты меня поддержишь.

– Во всем, кроме убийства и ввода наркотических веществ через вену.

– О, спасибо, что предупредила, а то я как раз хотел попросить денег на передвижную нарколабораторию. Уже несколько месяцев работаю над этим проектом.

– Без проблем, крошка. Составь бизнес-план, и я взгляну на цифры. А тебе сегодня не понадобится экстренная транспортировка с места преступления?

– Пока не знаю. Попозже скажу, ладно? Вернусь не поздно. Но вы ложитесь, не ждите.

– Если не буду подходить к телефону, просто позвони в полицию – они тебя подбросят. А мы с папой соврем, что весь месяц будем держать тебя под домашним арестом.

– Спасибо, мам.

Она чмокнула меня в лоб.

– Короче, все-таки постарайся ни во что не ввязываться, окей? И, если надо, звони, ладно?

– Будет сделано.

После этого день шел как-то слишком медленно, а потом, за пару минут до заката, резко ускорился. Вдруг стало темно, и вот я уже иду к выходу, кричу предкам «пока» и думаю, что сказать, о чем спросить Грейс, чтобы не молчать. В ее присутствии я почему-то всегда язык проглатываю, а мозг превращается в пустую черную яму, где нормальных мыслей не сыщешь даже с фонариком.

Машина Грейс испарилась, как и в предыдущие два дня, когда я сам себя подвозил. Я встал у почтового ящика и стал ждать, поеживаясь от внезапно похолодавшего вечернего ветра. А минут через пять краем глаза уловил какое-то движение. В конце нашей улицы возникла темная фигура и поманила меня в темноту. С моего места я не видел лица зовущего, только его странно широкие плечи. С таким широкоплечим товарищем не очень хотелось идти в темную подворотню. Я не пошевелился, и тогда он активнее замахал рукой и тростью, и я понял, что это Грейс. Я побежал к ней, застегивая куртку на ходу. Подойдя ближе, увидел, что она опять в мужской одежде, но на этот раз сверху у нее накинута еще футбольная куртка, которая была велика ей на несколько размеров. Она могла бы носить ее как платье. Неужели она съездила домой за курткой и пришла сюда пешком?

– У тебя есть проездной? – спросила она, когда я подошел ближе. Никаких тебе «привет». Она еще ни разу со мной не здоровалась.

– Не взял, извини.

– Ладно. Сегодня я твой спонсор, заплачу за тебя, так и быть.

– А куда едем?

– Увидишь.

– Надеюсь, не за пределы штата?

– Увидишь.

И тут, вместо того чтобы повернуть обратно к дому, Грейс пошла в другую сторону, к высокой траве, туда, где улица заканчивалась.

– Ты серьезно? – спросил я. – Там же канава, слив для дождевой воды.

– Тут можно срезать, – ответила она и ринулась дальше в темноту.

– А ты сможешь там пройти со своей ногой? – крикнул я ей в спину, не зная, политкорректно ли вообще упоминать о ее ноге и показывать, что я заметил ее хромоту. – Там рытвины везде!

– Так быстрее!

Она начала орудовать тростью, распихивая траву, как путешественник, прорубающий себе путь мачете в джунглях. Я шел по тропинке, которую она протоптала, стараясь не отставать и поймать Грейс, если она оступится. Но этого не произошло, хоть хромала она больше обычного.

Мы десять минут шли вдоль канавы и говорили о газете, а потом вышли на главную дорогу, к автобусной остановке. Мы сели и стали ждать автобус в свете флуоресцентной лампы. Я уже думал, что сейчас мы загрузимся в автобус дальнего следования и уедем на другой конец страны, но Грейс остановила автобус, идущий в город. Она заплатила за меня, как обещала, и мы сели на сиденья для инвалидов. «Единственный плюс в жизни калеки», – сказала она.

Город ночью был прекрасен. Я человек гор, лесов и кристально чистых рек, но иногда при виде миллиона сияющих огней в темноте меня пробирает. Может, потому, что они похожи на космос.

Мы вышли из автобуса, и Грейс потащила меня в ближайший супермаркет.

– Надо купить что-то перекусить, – объяснила она. – Я угощаю.

– Ты слишком добра. Продолжай в том же духе, и я сяду тебе на шею.

Я взял себе M&M’s и колу. Грейс выбрала пакет чипсов с солью и уксусом (звучит странно, но этот перекус был полностью в ее стиле), энергетический напиток и буханку дешевого белого хлеба. И мы пошли пешком. И шли так долго, что я уже решил, что это и есть наша цель и мы никуда не идем, а просто гуляем. Но Грейс не разрешала мне есть, несмотря на мои протесты.

Наконец мы остановились у высокого чугунного забора с густыми зарослями живой изгороди по ту сторону, и она сказала:

– Тадам!

– Забор. М-м-м… очень красивый забор. Я восхищен работой мастера и все такое, но вижу только забор.

– Нам нужно то, что за забором.

– И что там?

– Очень рада, что ты спросил. За этим забором – один из самых охраняемых секретов в этом городе. Ты знал, что до того, как построили метро, через деловой квартал проходила железная дорога?

– Нет, но теперь знаю.

– За этим забором – последняя железнодорожная станция в городе. Ее закрыли лет пятьдесят назад.

– И зачем мы сюда пришли?

С непроницаемым лицом Грейс положила буханку под ноги, переложила трость в правую руку, как копье, и перебросила ее через забор.

– Упс. Теперь придется лезть туда, – сказала она, поставила здоровую ногу на решетку и подтянулась.

– Что ты делаешь?

– Нарушаю закон. Не видишь, что ли? Пойдем.

– А если кто-нибудь вызовет полицию?

– Скажу, что обманом тебя сюда заманила и заставила совершить преступление.

– Ага. Можно подумать, тебе поверят.

– Да ладно тебе, Генри. У тебя ямочки на щеках и волосы чистые, а я одета и выгляжу как Эйлин Уорнос[10]. – Она передохнула, вскарабкавшись на середину забора. – Тебе копы точно поверят. Ты раньше делал что-то противозаконное?

– Ну, пару раз перебегал на красный свет.

– Да ты настоящий преступник.

– И по меньшей мере трижды употреблял алкоголь.

Кряхтя и морщась от боли, Грейс перенесла вес на больную ногу и оседлала забор. Она явно делала это раньше.

– Генри!

– Я очень хочу поступить в колледж.

– Лезь сюда.

– Ты же знаешь, что мне удалось прожить почти семнадцать лет и ни разу не поддаться давлению со стороны сверстников? Родители предупреждали об этом еще в начальной школе, но я никогда с этим не сталкивался. И начал уже думать, что это миф.

– Генри Пейдж, лезь сюда.

– И, между прочим, описание очень корректное. В данный момент я отчетливо ощущаю давление со стороны сверстника.

– Генри, давай мне буханку и тащи свой зад сюда ради бога!

– Ладно.

Я кинул буханку через забор, схватился за железные прутья и подтянулся. Это было сложно, потому что я не чувствовал ног – видимо, из-за начинающегося приступа паники.

– О боже мой, о боже мой, о боже мой, – повторял я, карабкаясь наверх.

Грейс спрыгнула вниз и скрылась за живой изгородью.

– Меня арестуют. Я никогда не попаду в колледж. Я малолетний нарушитель. Предки меня убьют.

Вскарабкавшись наверх, я понял, что спуститься будет довольно сложно, поэтому просто сел на изгородь, а потом скатился вниз. Это было не очень приятно. Я больно ударился о землю, потерял равновесие и в конце концов оказался на четвереньках. Грейс бездушно рассмеялась. Точнее, хрипло закаркала, как ворона.

– Смех злодейки из диснеевского мультика, – заметил я, вставая и отряхиваясь от грязи.

Грейс загоготала еще громче.

– Предупреждаю, дитя. Выведешь меня из себя – лишишься головы! Ясно? – процитировала Грейс Червонную королеву[11]. – Мои поздравления, Генри. Теперь ты нарушитель границ частной собственности.

Я оглянулся. Не считая деревьев с облетевшими от холода листьями (а может, они просто давно высохли), за забором оказалось лишь голое поле.

– И где твоя секретная железнодорожная станция?

Грейс указала направление тростью и зашагала впереди.

– Там, внизу.

И она не врала. Секунд через десять из темноты показалось невысокое здание вокзала, освещаемое натриевыми фонарями.

– Похоже на склеп, – заметил я.

– Это и есть склеп, если рассуждать философски. Все старые здания становятся склепами, когда их прекращают использовать по назначению. Это надгробия давно ушедшей эпохи.

– Ты очень странная, Грейс Таун.

– Ага.

– Но мне это нравится.

– Ага.

У здания нас ждали высокие ворота из такого же кованого чугуна с орнаментом, что и забор.

– Пойдем, – сказала Грейс. – Пока мы только пробрались на чужую территорию. А сейчас будет взлом и проникновение.

– Грейс, нет, погоди, это же… – начал было я, но она толкнула ворота, и они распахнулись. Она вошла, обернулась и подмигнула.

– Они уже сто лет как не заперты.

Мы прошли по короткому мрачному тоннелю на единственную открытую платформу, которая, как ни странно, освещалась потускневшими натриевыми фонарями. Вопреки моим ожиданиям, станция отлично сохранилась. На стенах почти не было граффити, а рельсы не заросли травой.

– Какой-то незаброшенный вид у этой заброшенной станции, – заметил я.

Высокий сводчатый потолок был сделан из матового стекла, пол – из черных и белых мраморных плит в шахматную клетку, а стены выложены изумрудной и кремовой плиткой.

– Ты уверена, что это не декорации к «Великому Гэтсби»? – спросил я, озираясь по сторонам. Здесь правда было красиво.

– Это историческое здание. Сюда никого не пускают, но за строением ухаживают. Пойдем, ты еще не видел самое главное.

Грейс опустилась на одно колено у двери из резного дерева, окрашенного в красный цвет, и стала ковыряться в замке булавкой.

– Вот теперь это точно взлом и проникновение.

– Знаешь, что самое прикольное в этих исторических зданиях? (Дверь открылась с легким щелчком.) Старинные замки. Взломать замок столетней давности может даже трехлетка.

– Ты в курсе, что я тебя уже немного побаиваюсь?

Грейс проигнорировала мое заявление, включила фонарик в телефоне и шагнула в темноту. Я последовал за ней через несколько пустых залов, в которых стояла кромешная тьма. Мы продвигались все дальше вглубь старого здания и наконец остановились у подножия железной винтовой лестницы, уходившей куда-то вниз.

– Посмотри вверх, – сказала Грейс, и мы начали спуск.

Над головой возвышался еще один стеклянный свод, но одна из панелей разбилась, и сквозь дыру я увидел усеянное звездами ночное небо. Для города редкое зрелище.

Мы не смогли спуститься до конца: подвал был затоплен. Грейс села на вторую ступеньку снизу, сняла ботинки и опустила ноги в воду. Потом оторвала кусочек хлеба от буханки и бросила ее в воду. Та поплавала на поверхности пару секунд, а потом я услышал «бульк», и хлеб ушел под воду.

– Черт, что это было? – выпалил я и поднялся на несколько ступенек вверх.

– Да успокойся ты. Это просто рыбки. Иди сюда. Сиди тихо, и они подплывут.

Все это очень напоминало сцену с мусорным отсеком из «Звездных войн», но я уже зашел слишком далеко, так что пришлось делать, что она говорит. Я спустился вниз. Снял ботинки. Сел рядом с ней – так близко, что, когда кто-то из нас двигался, наши рукава и штанины соприкасались. Опустил ноги в холодную воду. Я сидел очень тихо, молча и смотрел, как Грейс отламывает хлеб и бросает его в воду совсем близко к ногам. Прошло несколько минут, и они приплыли – маленькие, серебристые и юркие, размером примерно с мою ладонь. Они шныряли у наших ног, задевая щиколотки своими гладкими тельцами. Грейс накидала еще хлеба, и рыб стало больше, пока вода вокруг нас не закишела серебром.

– Потрясно, – выпалил я.

Но Грейс шикнула на меня, чтобы я не распугал рыб. Я замолчал и стал просто смотреть на них и на нее. И старался не думать, мягкие ли у нее окажутся губы, если я ее поцелую.

Когда хлеб кончился, Грейс легла на лестницу, закинув руки за голову, и я последовал ее примеру.

– У тебя когда-нибудь была девушка, Генри? – спросила она.

Мое сердце тут же включило режим перегрузки.

– Э-э-э… нет, наверное.

– А почему?

– Я… э-э-э… черт. Не умею я говорить о таких вещах.

– Я заметила. Но почему? Ты же вроде писатель.

– Вот именно, писатель. Я мог бы пойти домой и написать о том, почему у меня никогда не было девушки, и это был бы крутой рассказ. Но вслух совсем не как на бумаге. Устный рассказчик из меня неважный.

– Значит, ты без черновика не можешь? Все фильтруешь, да?

– «Не могу без черновика» звучит тоскливо, но да, пожалуй, ты права.

– Отстой. Когда все пропускаешь через фильтр, теряются живость, правда о том, кто ты есть на самом деле.

– Ну да, наверное, если тебе нужна правда. Но мне трудно донести то, что я хочу сказать, если не запишу это на бумаге.

– А может, попробуешь?

– Как?

– А вот так. Прямо сейчас покажи мне неотредактированный черновик на тему «Почему у меня никогда не было девушки». Чтобы все как на духу.

– Потому что… да много всяких «потому что». Потому что мне семнадцать. Потому что я не против одиночества. Мне оно даже нравится. Вокруг все мучаются, треплют себе нервы и портят жизнь отношениями, и меня это никогда не прельщало. Хочу, чтобы у меня было как у моих предков. Крышесносная любовь.

– Ты понимаешь, сколько всего классного проходит мимо из-за твоих этих заморочек, да? Ты же не знаешь, снесет ли тебе крышу или нет, пока не попробуешь.

– Ну да. То есть… наверное.

– Хорошо хоть, ты это понимаешь. Нормальный черновик, кстати. Теперь можешь отредактировать свой ответ и представить его еще и в письменной форме, если почувствуешь необходимость.

– Непременно. В ближайшие дни пришлю законченное эссе.

– Так, Генри Пейдж, я задала тебе три вопроса. Волшебное число. Теперь твоя очередь.

– А о чем я должен тебя спросить?

– Не спрашивай, о чем спросить, – так смысл игры теряется. Спроси о том, что тебе интересно.

– Что случилось с твоей ногой?

Грейс повернулась ко мне. Нас разделяло всего несколько сантиметров. Я чувствовал на губах ее теплое дыхание.

– Это совсем неинтересная история.

– Почему?

– Потому что ответ никак не характеризует меня как человека. Я вот задаю тебе глубокие вопросы: какой твой любимый цвет, песня, почему ты одинок. А ты спрашиваешь о том, что больше всего бросается в глаза.

– Могу спросить еще что-нибудь.

Грейс посмотрела на звезды.

– Три месяца назад я попала в аварию. В ужасную аварию. Машина семь раз перевернулась. Я месяц пролежала в больнице, мне вставили металлические штыри, делали пересадку кожи. Неделю я пролежала почти без сознания, хотела умереть, лишь бы не чувствовать боль. Потом стало лучше. Научилась заново ходить. У меня ужасные шрамы. Нет, я тебе их не покажу. Достаточно информации?

– Жесть.

– Жесткачная жесть. Но в жизни все происходит по какой-то причине, бла-бла-бла и все такое прочее. – Она закатила глаза.

– Не веришь, что всему есть причина?

Грейс фыркнула.

– Посмотри на небо, Генри. Посмотри и скажи честно: ты веришь, что наша жизнь – нечто большее, чем тупая вереница случайностей? Планета образовалась из облака пыли и газа, жизнь возникла в результате химической реакции, а нашим пещерным предкам просто повезло: прежде чем умереть ужасной смертью, они успели заняться сексом. Вселенная – не волшебное место, какой ее любят изображать. Она офигенно прекрасная, но в ней нет волшебства. Только наука.

Я еще немного посмотрел на звезды, думая главным образом о том, как наши пещерные предки занимались сексом.

– А как ты нашла это место?

Грейс села, открыла чипсы и начала есть.

– Давно, еще в детстве, меня сюда друг притащил. Мы были хулиганами и, когда вломились сюда, воображали, что бунтуем против системы. Мы сюда часто приходили и говорили часами. А теперь я прихожу сюда, когда хочу вспомнить, как ничтожна моя жизнь на фоне Вселенной.

– Весело.

– Космос – лучшее из известных мне лекарств от грусти.

– Осознав свою ничтожность во Вселенной, сразу чувствуешь себя счастливым.

– О да. Глядя на звездное небо, я вспоминаю, что я – лишь пепел давно погибших звезд. Человек состоит из атомов, ненадолго объединяющихся в упорядоченную систему, но вскоре рассыпающихся опять. Меня успокаивает ощущение собственной незначительности.

– Да ты не такая, как все, Таун. Разве тебя, как всех нас, не пугает забвение?

– Лучшее, что подарила нам Вселенная, – возможность однажды быть забытыми.

– Да брось. Все хотят, чтобы их помнили.

Она снова легла и стала смотреть на небо. А я вспомнил фразу: «Я слишком любил звезды, чтобы бояться ночи». По спине пробежали мурашки.

– А мне нравится думать, что обо мне забудут, – проговорила она. – Когда мы умрем, вся боль и стыд, которые мы испытывали, все наши горести и мучения превратятся в пыль. Это придает мне смелости: я знаю, что в конце все сотрется и останется чистый лист. Нам достался краткий проблеск сознания, с которым мы можем делать, что хотим, а потом Вселенная опять забирает его себе. Я не верю в Бога, но даже я способна оценить эту высшую справедливость. Нет, меня не пугает забвение – для меня оно почти равноценно полному прощению грехов.

– Ух ты, блин. Неудивительно, что Хинк захотел взять тебя редактором.

– Видишь? Иногда и черновики бывают ничего.

– А пишешь ты, наверное, сумасшедше. Почему перестала?

– Да так. Ничего особенного. Посттравматическое стрессовое расстройство. Тебе будет неинтересно.

Мне хотелось сказать ей: ты невероятная, странная, конечно, до жути странная, но невероятная — но вместо этого я спросил:

– А какие грехи могут быть у семнадцатилетней девчонки?

– Ты даже не представляешь. – Грейс села и хитро улыбнулась: – Хочешь, раскрою темный секрет из прошлого?

– О боже, я так и знал. Ты здесь труп спрятала, да? (Она встала, взяла меня за руку и подняла на ноги.) Кого ты укокошила? Бомжа безымянного, да? Учителя из бывшей школы? Поэтому перевелась к нам?

Мы медленно поднимались по спиральной лестнице. Она по-прежнему держала меня за руку. Остановившись на середине, она присела на корточки и показала мне что-то, нацарапанное на металле.

– Видишь, когда-то я была вандалом. – Она отвела руку, и я увидел грубо выцарапанную надпись: Г. + Д. = НАВСЕГДА. – Вуаля.

– Твоих рук дело?

– Угу. Мне было лет десять, наверное.

– Грейс Таун. Теперь даже не знаю, что и думать. А кто такой Д.?

– Парень.

– Твой парень?

– Да так, скорее, детская любовь.

– Навсегда? Значит, вы до сих пор вместе?

– Увы, навсегда оказалось короче, чем я думала.

Грейс провела пальцем по надписи, погрузившись в какой-то транс и словно забыв обо мне.

– Мне домой пора, – тихо проговорила она. – Спасибо за компанию. Я раньше все время сюда приходила, но одной совсем не то.

– Конечно. Обращайся. Можем ходить сюда хоть каждый день.

– Завтра увидимся, ладно?

– Ты в порядке?

– Да. Просто… воспоминания нахлынули, знаешь. Мама живет в городе. Наверное, переночую у нее сегодня. Сам доберешься?

– Грейс Таун, в своем ли ты уме? Разве я в мои годы смогу добраться до дома без сопровождения взрослого?

– Значит, доберешься.

Грейс начала подниматься, но через три шага обернулась и взглянула на меня.

– Хорошо, что мы с тобой познакомились, Генри.

– Я тоже так считаю.

Я остался стоять на лестнице, глядя, как она уходит. Свет ее телефонного фонарика потускнел, и в конце концов ее поглотила темнота и не осталось ничего, даже звука. Я был один.

Мои чувства сплелись в тугой клубок. Обычно я хорошо распознаю эмоции: радость, грусть, гнев, смущение – их легко определить и снабдить соответствующим ярлыком. Но это было что-то новое. Какая-то паутина мыслей с отростками во все стороны и полная неразбериха. Чувство огромное, гигантское, как галактика, такое большое и непонятное, что мой бедный маленький мозг взрывался, пытаясь его осмыслить. Узнав, что Млечный Путь состоит из четырехсот миллиардов звезд, думаешь: о черт, это же до фига, и твой ничтожный человеческий мозг не в состоянии понять, насколько огромно это число, потому что мы сконструированы совсем в другом масштабе. Вот что я чувствовал в тот момент.

Обычно я понимал, что нравлюсь девчонке. Точнее, если девчонка со мной флиртовала, я это знал. Грейс Таун не флиртовала. Я ей не нравился. А если нравился и она со мной флиртовала, то делала это каким-то неизвестным мне способом.

Когда девчонка нравилась мне, я тоже это понимал. Эбигейл Тернер (из детского сада) и Софи Чжоу (из начальной школы) снесли мне крышу. Я все время был как пьяный. С Грейс все было иначе. Я даже не мог сказать наверняка, влечет меня к ней или нет. Не было никакой всепоглощающей страсти. Не хотелось сорвать с нее одежду и поцеловать ее. Меня просто к ней тянуло. Это было как гравитация. Хотелось зайти на ее орбиту и вращаться вокруг нее, как Земля вращается вокруг Солнца.

«Не будь идиотом, Генри, – буркнул я, включил фонарик в телефоне и стал карабкаться по ржавой лестнице навстречу ночному небу, думая об Икаре, о его высокомерии и о том, как уместна в данном случае эта метафора (я даже гордился, что придумал ее). – Не вздумай в нее влюбиться».

Дома (мама, слава богу, меня подвезла) я открыл заметки в телефоне и написал:

Черновик 2

Потому что я никогда не встречал никого, с кем мне хотелось бы быть.

Кроме тебя.

Для тебя я мог бы сделать исключение.

8

– ЧЭП, – ЗАЯВИЛА ЛОЛА во вторник после школы. Она лежала на моем диване вниз головой, задрав ноги в ботинках на подголовник и свесив голову с сиденья, и скучающе играла в FIFA. – Налицо все признаки ЧЭП.

– Что еще за ЧЭП? – нахмурился Мюррей.

– Чокнутая эльфийская принцесса. Нет, серьезно: она затащила Генри на заброшенную железнодорожную станцию, где живут рыбки, и там болтала с ним о Вселенной! Реальные люди так себя не ведут.

– Ага, – кивнул я, – а она именно так себя и вела. И это было круто.

– Нет, Генри, это не круто. Эльфийские принцессы – опасные твари.

– Слушай, а как вообще рыбы могут жить под землей? – спросил Мюррей.

Стоило мне заикнуться о рыбах, как он с растерянным лицом начал приглаживать свой персиковый пушок и все еще продолжал это делать. Судя по всему, вчера он помыл голову (что случалось крайне редко), и его волосы вернулись к своему естественному состоянию: львиная грива консистенции сахарной ваты. Эта вата окутывала его лицо и плечи и пушилась до такой степени, что ему пришлось одолжить у Ла заколки и заколоть волосы, чтобы не лезли в глаза.

– Там у них закрытая экосистема? Как они вообще туда попали?

– Наверное, это канал, втекающий в ближайший водоем, – решила Лола. – Птицы иногда садятся на воду, и к их лапам цепляются икринки, слышали о таком?

– Думаешь, эти рыбы съедобные? Может, сходим на рыбалку? Генри, не заметил, что это была за рыба? Форель? Лещ?

– Друзья, давайте сосредоточимся, а? Я тут малость в панике.

– Отчего это? – спросил Мюррей.

– Кажется, она мне нравится.

Мне нелегко было в этом признаться. Обычно я ни за что бы никому о таком не рассказал. Может, сейчас меня пробило, потому что этот год был последним годом обучения и моя душа жаждала драмы. Не драмы в смысле «мы с моей девчонкой подхватили трихомонад от другой девчонки, и теперь нас зовут трихомонадной троицей». В другом смысле. Я всегда смотрел драму из-за кулис, слушал рассказы Лолы и Мюррея о потерянной и обретенной любви, но ни разу не был активным участником событий.

И вот впервые в жизни мне захотелось им стать. Я встретил ту, ради которой стоило помучиться.

– Ох ты, – выпалила Лола.

Маз смахнул притворную слезу:

– Как долго я ждал этого чудесного мгновения! Наш маленький спиногрыз наконец стал мужчиной.

– И что мне делать? – спросил я.

– А ты ей нравишься? Ты как сам, чувствуешь, что между вами что-то есть? – спросила Лола.

– Она отвела меня к секретному пруду с рыбками, где мы говорили о смерти. Думаешь, это похоже на проявление чувств?

– Не факт. Если она эльфийская принцесса, то, скорее всего, водит туда каждого.

– Никакая она не принцесса, ясно? Будь так, она ходила бы в платьях и с челкой. А еще бы ездила на голландском велике с багетами в корзинке и все время улыбалась. Нет, эта девчонка не с милыми странностями, она реально не в себе. Мне даже кажется, что у нее депрессия.

– Да успокойся ты. Я не хотела тебя обидеть.

Я не стал делиться с Ла другими наблюдениями: например, не упомянул, что тем утром Грейс пришла в школу в той же одежде, что была на ней накануне, с гнездом на голове и глазами, распухшими и красными от бессонницы. Ни одна эльфийская принцесса не станет врать, что в городе у нее живет мама, а на самом деле ночевать на улице.

Мюррей хлопнул меня по плечу:

– Слушай, чувак. Ты, главное, не спеши. Тебе дается один шанс. Лоханешься – и будешь мучиться всю жизнь. Не гони лошадей. Вы всего неделю знакомы. Оцени ситуацию. Присмотрись к ней. Узнай ее получше, прежде чем нырять башкой вперед. Сечешь, о чем я?

– Странно, но это самая мудрая вещь, которую я от тебя слышала, – заметила Лола.

– Как говорят в наших краях, в жаркий день только дурак пытается толкать дерьмо в гору резиновой вилкой.

– Так реально говорят в Австралии или ты сам это придумал? – не сдержался я.

– Эти поговорки у нас в генах, – улыбнулся Маз. – Мы с ними рождаемся.

– А это ее «я хожу кое-куда после школы» – что это значит вообще? – спросила Лола.

Я пожал плечами:

– Без понятия. Она выходит из машины, сворачивает за угол и исчезает. А через два-три часа исчезает и машина. То ли она ее забирает, то ли кто-то другой.

– Таинственная хрень какая-то, – задумался Мюррей.

– В Грейс Таун все таинственно, загадочно и странно, – подметил я.

– Мы могли бы разгадать эту загадку. Я не Мэдисон Карлсон, но надо попробовать.

– Можно за ней проследить, – медленно проговорила Ла, – посмотреть, куда она ходит.

– Как в «Пятидесяти оттенках серого»? – спросил я.

– Да нет же. В смысле ты не будешь нюхать ее волосы, пока она спит. Просто посидим у нее на хвосте минут пять и выясним, где она бывает. Может, у нее в той стороне парень живет.

Мюррей произнес «парень» с таким выражением, будто знал, что любое упоминание о возможном сопернике заставит меня согласиться. Он не ошибся.

– Семнадцать лет прожил без давления со стороны сверстников, и тут – зацените – второй раз за два дня. Ладно, ваша взяла. Будем маньячить.

Маз захлопал в ладоши:

– Значит, решено. Завтра после школы припаркуемся у твоего дома и приготовимся к секретной операции.

– Но права есть только у меня, – заметил я, – а я лично намерен прятаться под задним сиденьем. Кто же из вас, кретинов, поведет?

– Не переживай, – Лола разблокировала телефон, – я кое-что придумала.

– Поверить не могу, что вы меня на это подбили, – прошипела Сэйди с места водителя.

Я сполз на пол и забился под заднее сиденье ее джипа. Лола с Мюрреем уже сидели пристегнутые.

– Мне двадцать девять лет, я нейробиолог и помогаю, нет, соучаствую в слежке за девочкой-инвалидом по подстрекательству своего малолетнего братца-хулигана. Что со мной не так?

– Маз, что это за ботинки – сапоги со шпорами? – спросил я Мюррея.

Он захлопнул дверь, а я попытался устроиться удобнее в его ногах, что было сложно сделать, так как его ботинки грозились проткнуть мне почку.

– Обычные бутсы, братан, не суетись. Кончай ломать комедию и садись рядом.

– Нет! Я должен сохранить анонимность. Ла, ты бы села назад, а то Грейс тебя увидит.

– Нет уж, не хочу пропустить самое интересное, – ответила Лола.

Я ворочался, но никак не мог найти положение, в котором мои внутренности чувствовали бы себя в безопасности.

– Блин, Сэйди, поехали уже!

– Терпение, Джон Хинкли-младший 2.0[12], не забывай, что мы следим за девушкой, которая ходит с тростью, – пробормотала Сэйди, завела мотор и медленно выехала на дорогу.

Я смирился, что придется терпеть неудобное положение всю дорогу, и прилег щекой на грязный коврик для ног.

– Вообще-то, в ближайшее время я не планирую стрелять в президента, честно.

– Слова, слова. Ты только попробуй забронировать билет в Вашингтон или посмотреть фильм с Джоди Фостер – сразу сдадим тебя в АНБ.

Тут машина медленно остановилась.

– Что случилось? – спросил я. – Вы ее видите?

– Ага, она прямо перед нами. Только что нарвала цветов в чьем-то саду. Ох уж мне эти принцессы эльфийские. – Я фактически услышал, как Лола покачала головой. – Не волнуйся, мы ее не потеряем.

– Меня больше волнует, что она нас заметит.

– Если нас заметут, скажем, что Сэйди помешалась на Грейс и потащила нас с собой, чтобы принести всех в жертву сатане.

– Ха-ха-ха, – процедила Садс. – Ненавижу вас, маленькие извращенцы.

– Сатанистка так и сказала бы. Часто вызываешь рогатого или так, по случаю?

Сэйди взлохматила Лоле шевелюру. Та рассмеялась и стала отбиваться.

– Черт, она решила срезать, – заметил Мюррей. – Куда ведет этот переулок?

– В конце него кладбище, – ответила Сэйди.

Мюррей ткнул меня под ребра.

– Блин, так и знал! Каждый день мотаться на кладбище?! Классика жанра. Будем делать ставки, кто она: вампир, привидение? А может, одна из этих новых зомби, умеющих любить?

– Десять баксов на падшего ангела, – сказала Сэйди. – Они сейчас в тренде.

– А можно я буду оригинальной? Сколько дашь за русалку? – спросила Лола.

– Русалки не живут на кладбищах, балда.

– Ладно. Значит, демон-русалка из ада. Бродит по кладбищенскому болоту, затопленному после дождя. Какие у меня шансы?

– Тысяча к одному.

– Отлично. Ставлю десятку. Уже чувствую запах долларовых купюр.

– А ты, герой-любовник? – Мюррей наклонился ко мне. – Как думаешь, кто твоя девчонка: ведьма, пришелец, оборотень, бешеная коала-оборотень?

– Что за бешеная коала-оборотень? – встрепенулась Лола.

– В наших краях от них спасу нет. Сидней кишит бешеными коалами-оборотнями. Они нападают на всех, кто не мазал уши веджемайтом[13]. Сколько славных парней и девчонок полегло от этих тварей, не счесть. Настоящее бедствие.

Я высунулся из своего укрытия:

– А давайте вы заткнетесь и вспомните, что у нас тут, между прочим, важная разведывательная миссия, она же слежка! Садс, поезжай в конец Бошамп-роуд – подловим ее с другой стороны.

– Сама знаю, дурилка, – ответила Сэйди, и я почувствовал, как автомобиль описывает широкую дугу и заворачивает в переулок с подходящим, но неоригинальным названием Кладбищенский проезд.

– Ну вот, приехали, – брякнула Лола. – Самое убойное местечко в городе.

– Слышал, некоторые готовы копыта откинуть, чтобы сюда попасть, – заметил Мюррей.

– А стоит ли? – ответил я. – Говорят, по ночам тут совсем тихо, никакого веселья.

– Вот она, – Лола хлопнула меня по плечу. – Генри, вылезай! Она далеко и нас не заметит.

Мюррей дернул меня за воротник куртки, и, с трудом и пыхтением раскрутившись из своей скрюченной позы, я наконец уселся рядом с ним. Грейс шла вдоль рядов надгробий чуть вдали, сжав в левой руке пестрый букет садовых цветов. Она сняла свою вязаную шапку, и волосы разметались на ветру, засияли на солнце и стали цвета топленого молока. Она остановилась, убрала за ухо мешавшую прядь и опустилась на колени у могилы, украшенной сотнями цветов разной степени увядания. А потом легла на живот на траву, положила голову на руку и стала крутить травинки в пальцах, болтая ногами. Даже с такого расстояния я видел, что ее губы шевелятся. Грейс говорила, а может, даже пела кому-то невидимому, кто лежал под землей.

Целую минуту мы сидели как завороженные, пришибленные тишиной, которая возникает, когда нечаянно становишься свидетелем чего-то глубоко личного, не имеющего к тебе никакого отношения. Потом Сэйди покачала головой и завела мотор.

– Не должны мы были это видеть, Генри. Нас сюда не звали.

Я кивнул.

– Отвези нас домой, Садс.

Весь день я сидел на подоконнике, читал книжку и смотрел, как надвигается гроза. Я хотел узнать тайну загадочной исчезающей машины. И лишь после заката, когда небо прорезала молния, перед домом остановился автомобиль. Пассажирская дверь открылась, из машины вышел невысокий лысый парень и побежал под дождем к «хендай» Грейс. Открыв дверь, он поднял голову, заметил, что я смотрю на него в окно, и помахал мне рукой. Я тоже ему помахал. Он кивнул, сел в машину, развернулся и уехал под проливным дождем. В темноте тормозные огни горели, как красные глаза дьявола.

9

ПОСКОЛЬКУ Я НИКАК НЕ МОГ заговорить с Грейс о кладбище и не раскрыть, что мы за ней следили, как любой разумный, логичный, психически здоровый человек я решил просто забыть все, что видел. Зато я последовал совету Мюррея узнать ее получше, но это оказалось проще сказать, чем сделать, потому что Грейс Таун, без преувеличения, была самым странным человеком из живущих на Земле.

Следующую пару недель мы каждый день сидели вместе за ланчем – иногда с моими друзьями, иногда (когда мне казалось, что она не хочет быть в компании) вдвоем. Этот новый ритуал начался так же неожиданно, как наши поездки до моего дома на ее машине: на следующий день после инцидента с кладбищем Грейс материализовалась за нашим столиком в столовой и спросила, можно ли сесть с нами.

«Вампирша», – прошептал Мюррей, когда Грейс присела рядом с Лолой. Я пнул его под столом.

Мюррей рассказал мне кое-что о языке жестов, и я стал обращать внимание на то, как Грейс со мной держится. Меня к ней тянуло – я наклонялся через стол, а когда клал ногу на ногу, верхняя нога смотрела в ее сторону. Но Грейс никогда не зеркалила меня. Она сидела прямо или ссутулившись, а ее нога всегда от меня отворачивалась.

Редакторы школьной газеты должны были выпускать четыре номера в год – по одному в начале каждой четверти. Этой осенью номер выпустил бывший главный редактор Кайл (тот самый, что испачкал диван). А последний номер, который предстояло подготовить нам с Грейс, должен был выйти уже осенью, после нашего выпуска. Он должен стать нашим наследием и вместить в себя крупицы мудрости, которыми мы хотим поделиться с будущими выпускниками.

В газете освещались важные события прошедшей четверти, но, кроме того, у каждого номера была тема – как правило, вариация одного из четырех ванильно-карамельных школьных лозунгов: «Дружба!», «Светлое будущее!», «Толерантность!», «Гармония!».

Кайл, который носил в школу плащ с капюшоном и повесил в редакции маску Гая Фокса, вышел за рамки этого стереотипа и ввел в обиход абстрактные темы типа «круги», «красный» (в «красном» номере было полно фоток Тейлор Свифт), «странный» и «винтаж». Учителя отнеслись к нововведениям неодобрительно: они предпочитали, чтобы мы не отклонялись от кондовой пропаганды «школьные годы – лучшие в вашей жизни». Зато ученики приняли идею на ура, ведь наконец можно было почитать о чем-то кроме «дружбы на всю жизнь» и «триумфального марша в светлое будущее». Когда я говорю «на ура», то имею в виду, что учащиеся разобрали примерно сорок пять процентов бесплатных газет. Учитывая, насколько тинейджерам вообще плевать на все, связанное со школой, это был абсолютный успех.

В поисках идеальной темы, которая дала бы фору Кайлу, редакторам приходилось проводить много времени в замкнутом пространстве. Хинк дал нам полную свободу определять содержание статей («Вы хорошие ребята, я вам доверяю», – сказал он на нашем первом и единственном совместном собрании и, возможно, поступил опрометчиво), и мы с Грейс регулярно устраивали мозговые штурмы. Я подъезжал на офисном стуле к ее маленькой парте, и мы сидели рядом; я пил «ред булл» или кофе (редакторы газеты имели беспрепятственный доступ в учительскую, и это было круто), она – мятный чай, и в наших головах рождались идеи, одна другой отстойнее. «Новое начало»? «С чистого листа»? «Выполни свое предназначение»? «Вечно молодой»?

В эти долгие теплые дни я часто задумывался о том, волнует ли Грейс мое присутствие так же сильно, как ее близость – меня. Каждый раз, когда мы случайно касались друг друга, потянувшись за карандашом, когда мы ухохатывались и она клала голову мне на плечо. Иногда Грейс сама инициировала эти случайные контакты. А бывало, держалась как марионетка и все ее движения были выверенными и просчитанными, чтобы мы не дай бог не задели друг друга и не придвинулись слишком близко.

Обычно я хорошо считывал людей, но Грейс Таун была аномалией, черным пятном на моем радаре. Как бы мне ни претило сравнение с «Сумерками», я вдруг начал понимать, почему Эдвард заинтересовался занудой Беллой (хотя остроумная и язвительная Грейс не была занудой – ее жесткому юмору позавидовал бы сам Джокер). Я наконец понял, почему красавчика Эдди тянуло к Белле. Чем меньше я понимал Грейс, чем более нечитаемой она казалась, тем сильнее я на нее западал. Мне жутко хотелось разобраться, что же творится в темных, запутанных, манящих закоулках ее ума.

Иногда мне казалось, что мы дружим сто лет. В другие дни она втыкала наушники и не разговаривала ни со мной, ни с Лолой – буркнет «пока», и все. А бывало, вообще не появлялась. Я все воспринимал как должное, и торнадо по имени Грейс Таун все глубже засасывало меня.

За те дни, когда Грейс пребывала в благосклонном настроении и соглашалась пообщаться со мной, я сумел выяснить следующее:

• Грейс Таун раньше бегала стометровки (просто так, для себя). То есть до аварии.

• Грейс Таун не пила кофе.

• В свободное время Грейс Таун читала статьи Википедии о серийных убийцах и авиакатастрофах.

• День рождения Грейс Таун в субботу или воскресенье после Дня благодарения.

• Грейс Таун фанатела от «Во все тяжкие», «Звездных войн» и «Игры престолов», но не любила «Стар Трек» и «Доктор Кто» (что почти сделало наши отношения невозможными, но только почти).

У нас был только один общий предмет (актерское мастерство), причем я не сомневался, что она его провалит, потому что Грейс еще ни разу не встала со своего места в заднем ряду, а Биди не заставляла ее участвовать в постановках. Хотя шел последний год обучения и все парились по поводу поступления в колледж, выпускных экзаменов и баллов, первые несколько недель в школе у меня прошли нормально. Я знал, что получу пятерки от учителей, которые преподавали у нас в прошлые годы (Биди, Хинк, учитель испанского сеньор Санчес). Но остальные были новенькими, и к ним приходилось подмазываться, чтобы заработать хотя бы четверку, потому что большинство все еще таили предубеждение ко всем, кто носил фамилию Пейдж (хотя с момента выпуска Сэйди прошло больше десяти лет).

Каждый год повторялось одно и то же. В ходе переклички учителя, которые проработали в Вестланд-Хай достаточно долго, чтобы знать мою сестру, реагировали одинаково. Называли мое имя. Узнавали фамилию Пейдж. В ужасе поднимали глаза. Видели, как я похож на Сэйди, понимали, что мы брат и сестра. Когда мама сказала, что в моем возрасте Садс уже трижды арестовывали, она не шутила, но в школе у Сэйди было еще больше проблем, чем за ее пределами. Ее пять раз неофициально исключали за следующие проступки (неполный перечень): торговлю сигаретами, кражу видеокамеры, поджог в кабинете труда (Сэйди утверждала, что это был несчастный случай), успешную дистилляцию самогона в лабораторной при кабинете физики (она гнала его восемь месяцев) и, наконец, успешное выращивание марихуаны в теплице при кафедре ботаники (в течение трех лет). (Неудивительно, что она стала ученым, ведь в школьные годы она, похоже, только и делала, что работала над научными проектами, хоть и нелегальными.)

И каждый раз после исключения ее принимали обратно. Почему? Да потому, что, несмотря на криминальные склонности, Сэйди Пейдж была гением. Администрация Вестланд-Хай не могла расстаться с единственной ученицей, которой реально светила Нобелевка, хоть та и причиняла им кучу неудобств. Директриса Валентайн даже умилялась ее менее деструктивным проделкам (говорят, после конфискации самогона она отнесла всю партию домой и до сих пор прикладывалась к нему в конце учебного года). А успеваемость у Сэйди была не просто отличной, а поразительной. В ее табелях, наряду с «преступными склонностями» и характеристикой «невыносима», фигурировали такие описания, как «математический вундеркинд» и «пугающе умна». Так что да. Стараниями Сэйди у членов нашей семьи сложилась репутация злых гениев, а поскольку я не был ни злым, ни гением, мне пришлось работать в двух направлениях: 1) убеждать учителей, что я не малолетний преступник, и 2) не Эйнштейн, но выше среднего.

Последнее всегда меня напрягало. Но теперь у меня появился предлог проводить как можно больше времени за учебой, а для этого нужна была компания, и в компанию я, само собой, брал Грейс. Всю последнюю неделю сентября в обеденный перерыв мы ходили в «Макдак» «заниматься», а на самом деле угорать, придумывая тупые сочинения («Чем мне нравится “Скотный двор”? В нем нет туманного символизма. Это просто обычная сказка про животных, которые ненавидят людей», – вещал я голосом политикана, а Грейс смеялась и утыкалась лбом в мое плечо) и еще более тупые решения примеров («Какой ответ у тебя в шестом примере»? – спрашивал я. Грейс сверялась с учебником: «Фиолетовый, потому что пришельцы не носят шляп»).

Эти первые несколько недель в редакции газеты были лучшими. Мы втроем в застекленном кабинете-аквариуме – сейчас это время кажется мне волшебным. Газетой мы почти не занимались, но это было неважно, ведь до выхода первого номера оставалось еще несколько месяцев. Листья только начали желтеть, в середине дня по-прежнему было тепло, а значит, времени у нас оставалась куча. Можно было просто сидеть и ждать, пока идеальная тема сама нас найдет. Мы знали, что, как только она возникнет, это будет потрясающе, и, окрыленные ее гениальностью, мы сделаем газету буквально за день. Поэтому мы поручили нашим младшим редакторам (их оказалось четверо – новый рекорд) сосредоточиться на заметках, не связанных со специальной темой: интервью, репортажи с места событий, фотографии. По большей части мы вообще не работали, потому что просто тусоваться вместе было гораздо прикольнее, во всяком случае, в дни, когда Грейс не хандрила.

Мы посмотрели миллион роликов на «Ютьюбе». Оказалось, девчонки не видели тот, где Лиам Нисон приходит к Рики Джервейсу за советом, как стать стендап-комиком. Мы посмотрели его трижды и каждый раз угорали, ведь это правда смешно. Мы посылали друг другу мемы, сообщения в «Снэпчате» по десять раз в день, обменивались шутками, понятными только нам двоим. Это было легко, как дышать. Я поражался тому, насколько быстро человек может войти в твою жизнь. К началу октября, всего через каких-то четыре недели после знакомства, у нас с Грейс выработался свой язык. Мы могли общаться одними цитатами из фильмов и гифками. Протащили в редакцию бластеры с поролоновыми пульками и устраивали мини-войны до и после занятий. Обменялись любимыми книгами (моя – «Дорога» Кормака Маккарти, ее – «Черинг Кросс Роуд, 84» Хелен Ханфф). Оба пришли в ужас, что другой не читал столь совершенное и значительное литературное произведение.

Однажды, в первую неделю октября, в порыве невиданной щедрости Лола заявила, что мы с Грейс должны стать ее моделями для комиксов (художественный проект для студии). На закате мы вышли на пустое футбольное поле – Лола с фотоаппаратом на шее – и стали позировать для серии самых дебильных в мире снимков. У нас, конечно, не получилось в точности как задумывала Ла: с больной ногой Грейс не смогла изобразить сцену из «Грязных танцев» – но в конце концов от хохота мы повалились на траву.

– Ты у меня в долгу, – заявила Лола на следующее утро перед школой и, не замедляя шаг, сунула мне в руки фотографию. Черно-белый снимок запечатлел нас, когда мы не позировали: я стоял с закрытыми глазами, наклонив голову, с полуулыбкой на губах, а Грейс, обняв меня за шею, смотрела прямо в камеру и хохотала, сморщив нос. Я никогда не видел ее такой счастливой. Даже не знал, что она умеет так смеяться.

Я быстро спрятал фотографию в учебник по биологии, не сомневаясь, что если Грейс застанет меня за ее рассматриванием, то запретит приближаться к ней на двести метров. Но когда после обеда я пришел в редакцию, то заметил: что-то изменилось. И лишь через несколько минут понял, что именно. На стекле напротив парты Грейс висел маленький прямоугольник, приклеенный скотчем. Черно-белое фото. Светловолосая девушка и темноволосый парень, девушка целует его в щеку, а он улыбается, сжав ее подбородок в руке. Они были совсем не похожи на нас – долговязого неуклюжего меня и девчонку с грязными волосами в мужской одежде, которая ходила с тростью. Лола поймала то, что я прежде никогда в нас не замечал.

Мы были как герои фильма.

Мы были живыми.

И абсолютно прекрасными.

– Кажется, мне нужен псевдоним, – сказал я Грейс в четверг. Мы, как обычно, сидели по разным углам кабинета. – Не знаю, теперь, когда я стал таким занятым и важным человеком, типа редактор и все такое, уже несолидно подписываться своим именем.

Мы до сих пор не продвинулись ни на шаг с первым номером. У нас были лишь интервью с «Местью пластикового степлера» (его взял наш сверхактивный новичок Гэлакси Нгуен – когда он эмигрировал из Китая, ему разрешили выбрать себе любое имя, вот везуха) и куча статей от оставшихся трех новичков (в основном на темы, к которым те питали нездоровый интерес, например, настольные ролевые игры про эльфов и гоблинов и кошки).

Но паниковать было рано.

– Принимаю вызов и обещаю найти тебе крутейший псевдоним, – сказала Грейс и отвесила мне небольшой поклон, не вставая со стула.

И вот уже через пятнадцать минут я начал писать свою первую статью под псевдонимом Рэнди Кнуппс (сначала Грейс предложила Рэнди Нипелс[14], но я решил, что Хинк хоть и наивная душа, такое не пропустит). И тут она сказала кое-что, отчего мое сердце забилось чаще:

– А мне понравилась идея с псевдонимами. Может, сделаем что-то типа семейной газеты? Я буду твоей женой Дасти Кнуппс, а Лола – Кэнди Кнуппс, нашей непутевой дочкой.

– Семейная газета Кнуппсов. Мне нравится.

– А вообще, знаешь что? Я готова к переходу наших отношений на следующий уровень.

– Правда? – Тут уж мое сердце забилось так часто, что я перестал слышать паузы между ударами.

– По-моему, пора завести Лоле младшего братика или сестренку. Давай удочерим рыбку?

Остаток дня мы провели, готовясь к прибытию нашей новой рыбки. Лола слепила в художественной студии крутой подводный дворец из глины, а мы с Грейс сгоняли в зоомагазин и купили аквариум и водные растения. Мы даже составили договор совместной опеки: в течение недели наша, пока безымянная, рыбка должна жить в редакции, а уик-энды проводить по очереди у Грейс или у меня.

Вечером мы втроем проникли на заброшенный вокзал. Призвав на помощь свои навыки заклинателя рыб (то есть скормив рыбам кучу хлеба), Грейс приманила к лестнице целую стаю серебристых мальков.

– Я – Грейс из дома Таунов, мать подводного народа, дышащего жабрами, – провозгласила она, опустила в воду купленный в зоомагазине сачок и поймала одну маленькую блестящую рыбешку.

– Как мы ее назовем? – спросил я, пока она пересаживала рыбку в полиэтиленовый пакет, наполненный водой из подвала.

– Кажется, это мальчик, – заметила Лола, взяла пакет и осмотрела неторопливо плавающую в нем рыбку. – Роскошный экзотический самец. Назовем его Рики Мартином?

– Рики Мартином Кнуппсом, – поправил ее я. – Не забывай, что он твой брат, Ла.

Увы, Рики Мартин Кнуппс не пережил ту ночь. Глина, из которой был слеплен его подводный дворец, оказалась не совсем безопасной для рыб, и с утра мы нашли его плавающим вверх брюхом в аквариуме: видимо, он ушел в мир иной еще ночью.

– Это я виноват, – прошептал я, когда Грейс предъявила мне его маленький трупик. – Это все я. На нашей семье лежит проклятье. Все наши рыбы погибают.

– Теперь он с Тоби и Глорией, – утешила меня Ла, опустив мне руку на плечо.

Грейс положила Рики Мартина Кнуппса в пластиковый контейнер и носила его до обеда, а потом мы устроили ему скромные, но торжественные похороны под трибунами на стадионе, напевая Livin’ la Vida Loca и по очереди кидая комья земли в его неглубокую могилу, которая по сей день отмечена рыболовным крючком (банально, знаю).

Мы отмыли аквариум, выбросили дворец-убийцу, добавили еще несколько растений и безопасных фигурок эвоков и наконец запустили в него нового питомца, который остался с нами уже навсегда. Рики Мартин Кнуппс II, как и его предшественник, был пойман в подвале железнодорожной станции.

– У него твои глаза, – сказала Грейс. Мы сидели в редакции и смотрели, как он плавает в своем новом нетоксичном доме.

– И твои плавники и жабры, – ответил я и, пользуясь моментом и осмелев от адреналина, потянулся и взял ее за руку, будто мы и впрямь были молодыми родителями. Словно это был самый естественный в мире жест.

– Вы реально чокнутые, – сказала Лола.

– Ты станешь Рики Мартину Кнуппсу II отличным папой, – проговорила Грейс, по-прежнему держа меня за руку. (А мне стало любопытно, взрываются ли люди, как звезды, – ведь все мои атомы вдруг отделились друг от друга и начали излучать волны тепла и света.) – Но давай не будем рассказывать ему о том, что случилось с Рики Мартином Кнуппсом I.

После этого я решил, что бессознательный язык жестов – фигня, наверняка выдуманная каким-нибудь долбанутым психологом, который уже полвека как в могиле (да, Фрейд, я тебя имею в виду). Грейс ни разу не подала виду, что я ей нравлюсь, и с того вечера, как мы вдвоем ходили на заброшенную станцию, не предлагала больше вместе потусоваться. Но в выходные мы постоянно переписывались, хотя и не встречались.

Итак, я пришел к выводу, что язык жестов ничего не значит. Ну и что, что, кладя ногу на ногу, она бессознательно не поворачивается ко мне; зато она сознательно взяла мою руку, когда мы смотрели на рыбку, и не выпускала ее гораздо дольше, чем того требовала ситуация, а еще слегка поглаживала ее подушечкой большого пальца.

Общий псевдоним несуществующей семьи и усыновленная рыбка – вот что имело значение. И в мире Рэнди Кнуппса Грейс уже была моей женой и матерью нашего замечательного ребенка-амфибии, Рики Мартина Кнуппса II.

10

РЕШЕНИЕ ПРИБЕГНУТЬ К УСЛУГАМ Мэдисон Карлсон, супершпионки / межшкольной контрабандистки, было принято во вторник второй недели октября, после того как Мюррей девять дней не получал весточки от своей бывшей подружки и (отвратительно) сыграл под ее окном «Wonderwall», получив вместо примирения звонок в полицию с последующей пешей погоней по району.

Шугар Ганди, любовь всей его жизни, которая порвала с ним в конце первого года обучения, на самом деле звали Зитой Гангули, но Мюррей либо неправильно расслышал ее имя, либо намеренно отказывался произносить его верно. Короче, он (и мы вслед за ним) звал ее Шугар Ганди (я был на девяносто девять процентов уверен, что это расизм, но, впервые услышав это прозвище, Шугар Ганди сама настояла, чтобы впредь ее звали только так, значит, наверное, это все-таки не было расизмом). Их отношения продлились недолго: пять месяцев Мюррей учился готовить бирьяни и самосы и относительно регулярно постил на стене Зиты в «Фейсбуке» сообщения типа «ты крутая девчонка, честно».

Увы, как свойственно подростковым влюбленностям, их великой любви не суждено было жить вечно. Однажды Зита заявила, что ее родители хотят, чтобы она встречалась с «приличным индийским мальчиком» (полагаю, это была хитроумная ложь, вдохновленная сюжетом «Играй как Бекхэм» и придуманная с целью пощадить чувства Мюррея).

С тех пор Маз пытался снова завоевать ее сердце, но для этого требовалась инсайдерская информация.

Тут-то на сцене и возникла Мэдисон Карлсон.

Из всех девчонок в нашей школе Мэдисон внушала самый сильный ужас. Она была самой блондинистой, самой фигуристой – короче, такой девчонкой, рядом с которой чувствуешь себя полным ничтожеством просто в силу самого факта своего существования, потому что вы с ней принадлежите к разным звеньям пищевой цепочки. У нее было немыслимое количество подписчиков в «Инстаграме», дизайнеры постоянно присылали ей всякие бесплатные штуки, и каждый месяц она летала в Нью-Йорк на модные фотосессии и тусовалась там с очень крутыми ребятами. Поговаривали, что она уже зарабатывала больше своих предков и могла сама оплатить себе колледж.

– Э-э-э, – промямлил я, подкараулив ее у шкафчика во вторник утром.

– Привет, – сказала Мэдисон и как-то странно на меня посмотрела (наверное, не стоило удивляться, учитывая мое сумбурное приветствие).

– Господи, Генри, неудивительно, что ты еще девственник, – буркнул Мюррей и, оттолкнув меня в сторону, взял Мэдисон за руку и присел в глубоком реверансе. – Мисс Карлсон, как бумеранг, я возвращаюсь к вам снова и снова.

– Что тебе надо? – спросила Мэдисон.

– Инфу. Из Ист-Ривер. За ценой не постою, а конкретнее: готов заплатить восемь долларов семьдесят пять центов, плюс комплексный обед в ресторане любой фастфуд-цепочки на твой выбор.

– Тебе нужны сплетни? Мы не в средней школе, Мюррей. Я больше этим не занимаюсь.

– Мэдс, дружище, ты же по-прежнему встречаешься с тем качком из Ист-Ривер – карикатурный персонаж, если хочешь знать мое мнение, – а значит, тебе кое- что известно. Зита Гангули. Ист-Ривер, выпускной класс. Выясни что-нибудь про ее личную жизнь. За это ты получишь… – тут Мюррей сунул ей что-то в карман джинсов, – золотые горы.

Мэдисон достала из кармана свернутый листок и придирчиво изучила его.

– Это купон в «Пиццу-хат».

– И у меня есть еще, – Мюррей наклонился и зашептал ей на ухо: – Встретимся завтра после уроков около твоего шкафчика. Ты знаешь, где это. О, и если кто-нибудь спросит – ты нас не видела.

Мюррей попятился и попытался проделать трюк в стиле Джейсона Борна, когда тот растворяется в толпе, но мы-то видели, что он юркнул в женский туалет.

– Это не смешно, – сказала Мэдисон. – Пожалуйста, скажи ему, что это не смешно.

– Прости, что тебе пришлось это вынести.

– Я расспрошу про Зиту. И скажи Мюррею, что мы с Шоном расстались. Уже два месяца как.

– Заметано. И еще… ты не могла бы… в общем… Грейс Таун. Мюррею интересно, почему она ушла из Ист-Ривер.

– Мюррею интересно, да?

– Он ужасно любопытный тип.

Мэдисон закрыла шкафчик:

– Ладно, постараюсь.

Примерно через двадцать четыре часа (Мэдисон Карлсон серьезно относилась к своей работе) мы вернулись к ее шкафчику.

– Ну что? Поговорила с Зитой? Кто ее новый парень? Кого нужно убить? – накинулся на нее Мюррей.

– Она упомянула о каком-то психе австралийце, ее бывшем, из-за которого ее папаша вызвал полицию, но, кроме этого, ни слова о парнях. У нее никого нет, – ответила Мэдисон.

– Звезды на моей стороне.

– Ты сядешь в тюрьму, Мюррей. Твоя одержимость не романтична, а нездорова.

– Но ведь это ее старик вызвал копов, а не она. Она написала мне, сказала, что хочет поговорить, а потом предки забрали у нее телефон.

– Как скажешь.

– А что насчет Грейс? – спросил я.

– Оставь ее в покое, Генри. Поверь мне. Не связывайся.

– Да брось, Мэдс, – вмешался Мюррей. – Обычная отговорка. Ты же знаешь, что твое нежелание делиться информацией лишь пробуждает наше любопытство. Не тяни, выкладывай уже.

– Я только знаю, что семейка у нее – те еще психи, и еще болтают что-то про аварию, которая случилась пару месяцев назад. Больше ничего, ясно?

– Спасибо за твое время, – проговорил Мюррей и протянул Мэдисон еще один купон из «Пиццы-хат».

– Ого, этот даже не просрочен.

– Вот видишь, я всегда найду чем тебя порадовать.

Мэдисон вздохнула, посмотрела на купон, потом на меня и снова на купон.

– Ни в коем случае не ходи на школьный стадион Ист- Ривер во вторник, в девять вечера. Ничего интересного ты там не увидишь.

– Стадион Ист-Ривер. Вторник, девять вечера. Спасибо, – ответил я. – Эй, Мэдисон, а кстати… не хочешь писать для газеты? Нам нужно что-то вроде рубрики сплетен.

– Я бы лучше писала кинообзоры.

– Серьезно? И на какие фильмы?

– Что-нибудь из современной классики: «Бойцовский клуб», «Начало», «Матрица», «Криминальное чтиво». Только лучшее.

Я прищурился:

– Это тебя Лола надоумила?

– В смысле?

– Хм. Ну ладно. А что, отличная идея. Не спеши, номер идет в печать в начале декабря. Спасибо, Мэдисон.

– Да, спасибо, дружище! – Мюррей хлопнул ее по спине.

– Ненавижу вас обоих, – бросила Мэдисон, но, судя по тому, что ее взгляд задержался на Мюррее чуть дольше положенного, она его вовсе не ненавидела, ни капельки, даже, скорее, наоборот.

Оно пришло в среду вечером. Первое личное сообщение от Грейс – не ответ на мое, не по делам газеты, а именно личное. Высветилось на экране телефона, когда около полуночи я сел в автобус около дома Мюррея.

ГРЕЙС:

Как там Симба? Расправился со своими демонами и спас мир?

Накануне мы с Сэйди и Райаном ходили на мюзикл «Король Лев». Я сообщил об этом Грейс между делом, может, неделю назад. Было весело. После спектакля мы сфоткались со статуей Рафики, а потом пошли в кафе в городе, где делают мороженое с жидким азотом.

– Смотви, Генви, смотви! – воскликнул Райан, когда официантка вручила ему бумажный фунтик, в котором лежал шарик мятного мороженого больше его головы. – Вот это жизнь, – серьезно добавил он, разглядывая свое лакомство.

Мы с Сэйди чуть не упали со смеху.

ГЕНРИ:

Отлично! Но они добавили новые песни, и их очень хотелось промотать. А еще Шрам пытался спариться с Налой, и я чуть не получил психологическую травму.

ГРЕЙС:

Воу. Зачем ты мне это сказал?

ГЕНРИ:

Именно. И еще всякое по мелочи. Например, Тимон и Пумба почему-то были в женских платьях и танцевали не гавайский танец, а чарльстон. Зачем это было менять? А еще они вырезали песню Зазу «О, мои кокосики».

ГРЕЙС:

Возмутительно. Но Рафики хоть остался тем же прикольным засранцем?

ГЕНРИ:

У Рафики все чики-пики.

ГРЕЙС:

Скажи, что я ослышалась.

ГЕНРИ:

Напомнить тебе про «живешь только раз»?

ГРЕЙС:

Окей, Пейдж, в этот раз победа за тобой.

ГЕНРИ:

Лола только что написала, что очень довольна нашими модельными способностями. Мы – украшение ее портфолио.

ГРЕЙС:

А разве могло быть иначе?

ГЕНРИ:

Но, кажется, меня она из одной фотки вырезала и оставила только тебя.

ГРЕЙС:

У Лолы отличный вкус.

Иногда мне кажется, что быть офигенно, убийственно красивой – не главное в жизни.

ГЕНРИ:

В следующий раз протестируй на Лоле «голубую сталь»[15].

ГРЕЙС:

Непременно.

(Просматривает постраничный макет.)

Наша газета для муравьев, да?

ГЕНРИ:

Ха-ха-ха.

Смеюсь на весь автобус, другие пассажиры думают, что я псих.

P.S. Сегодня в редакцию заглянула директриса Валентайн. Страху нагнала, брр. Пришлось притвориться, что мы уже выбрали тему. Соврал, что это секрет, потому что тема офигенная и ей просто снесет крышу. Нужно срочно что-то делать.

ГРЕЙС:

А ты долго торчал в редакции?

Прости, меня сегодня не было в школе.

ГЕНРИ:

Только домой еду. Вот прямо сейчас еду в автобусе. Вечер просидел у Мюррея, редактировал заметку Гэлакси о неутешительных вкусовых качествах курицы из школьной столовой. Убойный образец журналистики.

ГРЕЙС:

Буэ.

ГЕНРИ:

Внезапно проникся глубокой симпатией к Миранде Пристли. (Да, в прошлый уик-энд я смотрел «Дьявол носит Prada» и не стыжусь.)

Как раньше люди в одиночку выпускали газеты?

ГРЕЙС:

С помощью амфетаминов?

ГЕНРИ:

Логично.

Перед сдачей номера нам понадобится как минимум кокс.

ГРЕЙС:

Спорим, у Кайла в кабинете есть заначка? Если все, что я о нем слышала, – правда.

ГЕНРИ:

Помнишь, Хинк раздал нам визитки? Наверняка на них кое-что осталось. Может, лизнуть?

ГРЕЙС:

Да! Ты только посмотри на этот характерный грязно-белый цвет. А какие они плотные! Ого, тут даже есть водяные знаки!

ГЕНРИ:

«Мы летаем только бизнес-классом».

А может, вместо тяжелых наркоманов станем опустившимися алкашами? Это как-то больше соответствует литературной традиции. Думаю, надо начать бухать в редакции каждый день после уроков. Давай купим мини-холодильник и набьем его пивом?

Можно спрятать его у Лолы под столом. Она маленького роста. Наверняка не заметит.

ГРЕЙС:

«Извини, это место занято. Здесь сидит пиво».

ГЕНРИ:

«В этом году у нас не будет дизайнера. Вместо него будет пиво».

ГРЕЙС:

#первымделомпиволюдиподождут

ГЕНРИ:

Похоже на лозунг предвыборной кампании.

Хиллари Клинтон, 2016: «Первым делом пиво. Люди подождут».

ГРЕЙС:

Такое сойдет с рук только Хиллари.

ГЕНРИ:

Стопудово.

Я бы за это проголосовал.

ГРЕЙС:

Я – тоже. Короче, я пошла спать. Спокойной ночи. Подвезти тебя завтра?

ГЕНРИ:

Угу. До завтра, детка.

А потом, в четверг, как манна небесная на нас обрушилась новость о Вечеринке. (Как и Первая мировая война, вечеринка стала Вечеринкой с большой буквы только потом, в конце года. А непосредственно до дня Вечеринки она была известна как вечеринка у Хеслина – так же как Первая мировая сначала была просто большой войной.) Вечеринка у Хеслина началась со слуха, за обедом превратилась в тему всеобщего обсуждения, а когда Джеймс Хеслин официально объявил о ней на «Фейсбуке» менее чем через двадцать четыре часа после первого упоминания, стала событием номер один. Пригласили всех старшеклассников и половину первокурсников (симпатичную женскую половину, разумеется). За исключением редких случаев несходства характерами, мы, выпускники, хорошо ладили. То ли наш поток представлял собой аномалию, то ли не надо было верить всему, что показывали в подростковых фильмах, но качки в нашей школе очень даже зависали с ботанами и никто никого не чморил. По большей части.

Короче, весь день только и разговоров было, что о вечеринке в пятницу. Лола с Мюрреем уже намылились идти. Подружка Лолы Джорджия специально ради такого случая собиралась приехать из соседнего городка. А я хоть и не был фанатом вечеринок, но на этот раз… на этот раз…

Мне очень хотелось, чтобы Грейс Таун пошла туда, и мы бы весь вечер сидели рядом, и громкая музыка пульсировала бы у меня в груди. Мне очень хотелось оказаться с ней рядом где-то еще, не в нашем тихом редакционном аквариуме и не в ее тихой машине, где пахло как в комнате мальчика.

Я открыл заметки на телефоне и под черновиком 2 написал:

Черновик 3

Потому что я никогда не думал, что человека можно полюбить как песню, что мелодия, которая сначала ничего для тебя не значит, – совершенно незнакомая мелодия – так скоро может превратиться в симфонию, ноты которой отпечатаны на коже, в гимн, текущий по паутине вен, в гармонию, вшитую в оболочку души.

11

– Я ИДУ НА ВЕЧЕРИНКУ, – сообщил я в пятницу утром, перед началом занятий. (Хотя, наверное, тогда я сказал «на вечеринку Хеслина», но неважно.) Грейс оторвалась от экрана – как обычно, она просматривала Tumblr.

– Точно идешь? – спросила она.

– Точно иду, – ответил я, положил вещи и включил компьютер.

Она отвернулась к экрану, а я стал наблюдать. Вот и он, момент истины. Или я ей нравлюсь, или нет. Или она чувствует то же самое, что и я, или нет. Прошла минута, потом другая, и, уже когда я подумал, что мне придется торчать на этой дурацкой вечеринке одному (ведь теперь я не мог не пойти, нельзя объявить, что идешь на вечеринку и не пойти), Грейс произнесла, не отрываясь от экрана:

– Я, наверное, тоже пойду.

И тогда я понял. Понял, что нравлюсь Грейс Таун – прекрасной, таинственной, печальной и очень-очень странной Грейс. Непонятка с языком жестов и тот факт, что она со мной совсем не заигрывала, ничего не значили. Она согласилась пойти на вечеринку, а вечеринки – это алкоголь и темные комнаты. Может, она выпьет и разговорится, и тогда мы сможем поговорить о кладбище, об автокатастрофе и о многом другом.

Грейс так и сидела отвернувшись, поэтому я смотрел на нее не моргая и самым спокойным голосом, на какой был способен, ответил:

– Окей.

– А ты пить будешь? – спросила она.

Вообще-то я не очень любил выпивку и в жизни напивался только раз, в шестнадцать лет. Тогда Мюррей уговорил меня выпить с ним текилы и проверить, правда ли, что после трех текил человек отрубается. Как в поговорке: «раз текила, два текила, три текила – бумс». В ходе этого эксперимента я узнал, что «бумс» не совсем точно характеризует то, что происходит после трех текил. Скорее, «Раз текила, два текила, три текила, тебя рвет на одежду, ты плачешь, папа моет тебя в душе, тебя опять рвет, ты снова плачешь и просишь маму приготовить лососиные яйца (что бы это ни было), потом мама укладывает тебя в кровать, ты решаешь сбежать от тоталитарного режима предков, тебя рвет в саду при попытке бегства, папа опять укладывает тебя в кровать, бумс».

А послушать поговорку – так кажется, что все просто и даже убираться не придется.

Но я все равно ответил, что выпью «пару стаканчиков», потому что нутром чувствовал, что Грейс захочет выпить, и хотел составить ей компанию и посмотреть, как она будет меняться под действием алкоголя. Мне хотелось узнать, какая она, когда выпьет. Становится агрессивной? Возможно. Кокетливой? Вряд ли. Депрессивной? С вероятностью девяносто девять процентов.

– Я могу принести выпивку, – сказала Грейс, и я снова ответил «окей».

Потом прозвенел звонок, она собрала вещи и вышла, не говоря ни слова.

Одно было ясно: за пять коротких недель нашего знакомства Грейс Таун засела в моей голове как песня на повторе.

Настал вечер пятницы, и осень окончательно вступила в свои права. Дымчатые солнечные лучи пронизывали листву и окрашивались в золотистый и оранжевый цвета. Листья сыпались с веток с каждым порывом ветра. Все было готово для вечеринки: выпивка, место (предки Хеслина уехали на выходные – клише, но что делать).

Осталось лишь сообщить родителям о планах на вечер. Это звучало примерно так:

Я: «Пап, сегодня я снова собираюсь нелегально употреблять алкоголь».

Папа: «Генри, мальчик мой, давно пора. Тебя подвезти?»

Кому-то пришла в голову гениальная мысль: всем старшеклассникам собраться на футбольном поле и в качестве своеобразного ритуала посвящения выпить перед вечеринкой, а потом уже переместиться к Хеслину. К моменту моего появления – как раз начало смеркаться – мои спотыкающиеся товарищи опустошили уже полванны пунша. Под ванной я имею в виду реальную ванну, которую кто-то откуда-то притащил или где-то спер и наполнил коктейлем из дешевой водки, еще более дешевого вина и сокосодержащего напитка (на настоящий сок у школьников просто нет денег).

Когда я пришел, Грейс уже была там и сидела одна под деревом на краю поля, сложив ноги по-турецки. Трость лежала у нее на коленях. Перед ней стояли две пластиковые бутылки: одна – пустая, а другая – наполовину наполненная какой-то странной бледно-желтой жидкостью.

– Хенрик, – поздоровалась она.

Уж не помню, в какой момент мы придумали друг другу прозвища, как у немецких / русских шпионов, но придумали же, и мне это нравилось.

– Добрый вечер, Граков, – ответил я.

– Я раздобыла для тебя опьяняющий инструмент.

Она протянула мне пустую пластиковую бутылку и кивнула на ванну с пуншем. У ванны Мюррей демонстрировал небольшой толпе зевак технику безопасности при питье из заводи, кишащей крокодилами: пил, зачерпывая пунш прямо руками. Посещая публичные сборища, он обычно надевал как можно больше одежды в стиле сафари, пытаясь добиться сходства со Стивом Ирвином и подкрепить свою репутацию жителя диких австралийских прерий. Сегодня он собрал волосы в небрежный пучок и повесил на шею большой клык. На многих девчонок это произвело неизгладимое впечатление.

– Значит, когда ты сказала «я принесу выпивку», то имела в виду «я покопаюсь в мусоре и найду для тебя старую пластиковую тару»? Я оскорблен.

– Две старых пластиковых тары, друг мой. Я весь день охотилась за этими малышками. И еще достала вот что, – она выудила из декольте серебряную фляжку (ее счастливую фляжку). – Теперь иди и принеси себе напиток.

Когда я подошел к ванне, пунш в ней уже был не первой свежести. Несколько жуков погибли в нем трагичной, но прекрасной смертью, плюс на дне, в мутно-желтой глубине, лежало бревно, призванное изображать крокодила (его бросил туда Маз). Но мне было все равно. Я опустил бутылку в ванну и стал ждать, пока исчезнут пузырьки. Потом сделал два больших глотка – фактически выпил полбутылки – и снова наполнил бутылку. Я не собирался напиваться до «лососиных яиц», но немного расслабиться мне бы не помешало.

Пока я стоял и закручивал крышку, подошла Лола со своей подругой Джорджией.

– Дотронься до меня, Генри Пейдж, – сказала Джорджия, взяла мою ладонь и прижала к своей щеке.

Джорджия МакКракен со всеми так здоровалась, и этот жест характеризовал ее полностью. Добавлю лишь, что она: а) была рыжей хрупкой коротышкой с россыпью веснушек на бледном лице и б) почему-то говорила с легким ирландским акцентом, хотя никогда не жила в Ирландии.

– Здорово, Джи, – ответил я и слегка приобнял ее. Она была такой крошечной, что мне казалось, обними я ее по-настоящему – у нее позвоночник треснет. – Как жизнь?

– Посмотри «Охотников на аллигаторов». Фактически это документальный фильм обо мне.

– Сурово.

– Ого, вечер обещает быть интересным, – пробормотала Лола, глотнула пунша и кивнула на что-то за моей спиной.

Я обернулся и увидел Мюррея: тот разговаривал и держался за руки с совершенно равнодушного вида индианкой, Шугар Ганди.

– Этот дурень просто не знает, когда нужно остановиться.

– Блин, – ответил я, – кто-нибудь, поставьте будильник на час ночи. Время нервного срыва. Ла, кажется, сегодня твоя очередь быть жилеткой. В прошлый раз я дежурил.

– Черт, – ругнулась Лола, вспомнив, что сегодня действительно ее очередь. Отхлебнув из стакана, она взяла Джорджию за руку и произнесла: – Надо вмешаться сейчас, пока он не начал петь любовные серенады из индийских фильмов.

– Зачем? Разве может быть что-то романтичнее нечаянного расизма? – возразила Джорджия.

Но Лола уже тащила ее в сторону Ганди, а та бросала на меня сердитые взгляды, как будто это я виноват в том, что Маз ведет себя как баран. Я пожал плечами, сделал извиняющееся лицо и вернулся к Грейс. К тому моменту, как я сел рядом с ней, я успел опустошить еще четверть бутылки пунша и чувствовал странное, но знакомое тепло, растекающееся от груди вниз, к ногам.

– Хорошая будет ночка, – сказал я и облокотился о дерево, нечаянно коснувшись ее плеча.

Слова звенели на кончике языка, рот уже начал казаться несоразмерно маленьким для моего лица.

Когда мы завалились к Хеслину, я уже был достаточно пьян, чтобы не помнить, как мы туда добрались и кто нес ванну (в которой сидел Мюррей).

Я также не помню, как мы с Грейс оказались рядом за столом в патио на заднем дворе дома Хеслина. Кажется, мы играли в музыкальные стулья, потом кто-то вышел в туалет, кто-то пошел налить себе еще выпить, кто-то занял чужое место, и вот уже все сидели на других местах, а Грейс Таун оказалась рядом со мной, совсем близко, так близко, что наши ноги соприкасались. К тому моменту она выпила как минимум полторы бутылки пунша и вела себя более раскрепощенно и дружелюбно, чем обычно. Она смеялась над анекдотами, улыбалась мне и участвовала в разговоре. Даже когда все молчали и она забывала, что на нее смотрят, ее глаза светились. Она распрямила спину, начала активно использовать язык тела, чего никогда не делала в трезвом состоянии. Она казалась прекрасной, несмотря на немытый и неухоженный вид.

И окружающие стали замечать ее, хотя раньше она была для них невидимкой. Они замечали, как она красива. Замечали, что она есть, что она здесь. Понимаю, как это звучит, но под действием алкоголя она ожила.

Когда в редакции мы устраивали мозговые штурмы, то всегда сидели рядом. Случайные прикосновения в таком тесном пространстве были неизбежны, но трезвая Грейс всегда отдергивалась, когда я к ней прикасался. Она садилась так близко, что невозможно было ее не задеть, но когда это происходило, отстранялась. Словно хотела, чтобы я к ней прикоснулся, но, когда это случалось, вдруг передумывала. В тот вечер она вела себя совсем иначе. Мы все чаще и чаще случайно касались друг друга, а потом я начал что-то рассказывать, и Грейс засмеялась, сказала: «Хватит, хватит, не позорься» и закрыла рот мне рукой, чтобы я замолчал. Я стал в шутку отбиваться, мы засмеялись и начали бороться, я обнял ее за талию, она положила руку мне на колено, и мы оказались гораздо ближе друг к другу, чем требовалось.

– Генри! Наша песня! – воскликнула она, услышав первые аккорды кавера «Someday».

Я удивился, что она вспомнила мою любимую песню, и еще больше тому, что она назвала ее нашей. Не моей. Нашей. Она взяла меня за руку, переплетя наши пальцы, и потащила на танцпол, где было полно народу (то есть на деревянный пол гостиной Хеслина). Ритм замедлился, она начала танцевать и стала совершенно не похожа на Грейс, которую я знал. Я мог лишь смотреть на нее во все глаза. Под золотистым светом люстры произошел какой-то временной сдвиг, открылся портал, и я вдруг увидел ее такой, какой она была раньше, до нашего знакомства. Увидел ту девчонку с фото профиля на «Фейсбуке».

Танцуя, она сняла свою фланелевую рубашку на несколько размеров больше, чем нужно, и повязала ее на талии, оставшись в облегающей белой майке и джинсах. И я увидел, что она худенькая, у нее длинные руки и она прекрасна. Ключицы, плечи, скулы у нее торчали, как будто она недоедала. Было в ней что-то такое: впалые глаза, щеки, волосы, грубо отрезанные ножницами, – из-за чего она всегда немного похожа на героинщицу.

Но как она танцевала! Боже, как она танцевала. Она закрывала глаза и закусывала губу, будто слышала пульсацию музыки в крови.

– Хенрик, ты не танцуешь, – сказала она, заметив, что я застыл, взяла меня за руку и встряхнула, будто это могло заставить меня ощутить силу ритма.

Танцор из меня был тот еще, но я напился, а она была нереально красива, и мне так хотелось поцеловать ее в первый раз именно тогда, когда играла «наша» песня. Поэтому я обнял ее и, когда ритм снова замедлился и все кругом закричали от восторга, начал танцевать с ней.

Грейс касалась меня и находила любой повод, чтобы провести рукой по моей коже. Мне нужно было лишь набраться храбрости, наклониться и поцеловать ее в губы. Всего на секунду найти в себе невероятную смелость.

– Генри! Грейс! – услышал я знакомый голос.

И через секунду к нам подбежала Лола, обняла нас, встряла между нами и стала танцевать. Я готов был ее убить. Джорджия притащилась следом. Песня закончилась, началась другая, мы продолжали танцевать и прыгать, а я молча оплакивал то, что так и не случилось.

Через три песни Грейс взяла меня за руку.

– Хочу пить, – сказала она.

– Мы пойдем с вами! – воскликнула Лола.

Я бросил на нее взгляд, означавший «задушу тебя позже», но она не смотрела в мою сторону, поэтому мне оставалось стиснуть зубы и пойти за девчонками во двор. Жидкость, оставшаяся на дне ванны с пуншем, к тому времени стала подозрительного коричневого цвета, и в ней плавал ботинок Мюррея. (У Хеслина я видел Маза только один раз: он почему-то был в костюме пирата и пил из литровой кружки через спиральную соломинку.) У Грейс в сумке по-прежнему лежала ее фляжка с водкой; мы поделили ее содержимое на четверых и залили единственной запивкой, которую смогли нарыть, – ярко-красной газировкой. А потом сели в саду в темноте и стали пить.

– Мне нужно в туалет, – сказала Грейс и отдала мне стакан.

– Мне тоже, – заявила Джорджия.

Как только они оказались вне зоны слышимости, я повернулся к Лоле:

– Не хочу показаться грубым, но не могли бы вы, ради всего святого, свалить отсюда прямо сейчас? Кажется, у нас с Грейс что-то наклевывается.

– Ага, видела, как вы держались за руки.

– Так почему подошла?

– Потому что она пьяна и ты – тоже, и мне кажется, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Лола.

– Ты выяснил, кого она навещает каждый день на кладбище? Потому что чем больше я об этом думаю, тем меньше мне эта темная история нравится.

– Лола.

– Ты в кого влюбляешься, Генри? В нашу Грейс? Или в ту девчонку с «Фейсбука»? Потому что, как бы тебе ни хотелось видеть ее такой, той девчонки больше нет.

– Лола.

– Да ради бога, делай что хочешь. Но если она сожрет тебя с потрохами, ко мне плакаться не приходи.

– Еще как приду. Зачем еще нужны лучшие друзья? – Я кивнул на Маза, который стоял за ее спиной в глубине сада и оживленно спорил с Шугар Ганди. Он по-прежнему был в костюме пирата.

– О боже. – Лола покачала головой. – Что с вами, мужиками, не так?

Когда наши спутницы вернулись, Ла встала, чмокнула Джорджию в щеку и произнесла:

– Пошли, дорогая. Срочное дело.

Так мы наконец остались одни. Только мы и вселенная.

Грейс взяла меня за руку, и мы куда-то пошли – сначала сквозь толпу, дожидаясь, пока алкоголь попадет в кровоток и вернет нас в блаженное состояние, в котором мы пребывали всего полчаса назад.

Я не помню, кто кого вел, а может, нам в голову одновременно пришла одна и та же мысль, но вдруг мы оказались в темной галерее сбоку от дома. Я прислонился к кирпичной стене: кружилась голова – и не успел понять, что происходит, как Грейс уже прижалась ко мне, ее губы нашли мои, а пальцы стали шарить в волосах. И первой мыслью было: «Черт, я даже не знаю, какая песня сейчас играет». Но скоро это стало неважно, ведь Грейс Таун целовала меня и все было так, как я себе представлял. Недели сомнений (нравлюсь ли я ей вообще?) растаяли как дым, потому что я нравился ей, иначе и быть не могло, теперь я знал наверняка.

Я держал в руке стакан с напитком, но мне не хотелось прерывать поцелуй, и я обнял ее свободной рукой, стараясь не забрызгать ее спину ярко-красной жидкостью. Мы прижались друг к другу и совпали, как кусочки мозаики. Мне хотелось поднять ее, чтобы она обхватила меня ногами, но кто-нибудь мог нас увидеть – еще не хватало, чтобы мы стали той самой парой, которая фактически занималась сексом на публике.

Мы целовались две песни подряд – обе незнакомые, – а потом Грейс отстранилась, закусила нижнюю губу и посмотрела на меня так, будто хотела что-то сказать. Она стояла, положив ладони мне на грудь, а потом произнесла:

– Мне пора домой.

– Могу проводить, если хочешь.

– Окей.

Я взял наши сумки и куртки, которые валялись на кровати в комнате младшей сестренки Хеслина (к двери была приклеена записка «НЕ ВЗДУМАЙТЕ ЗАНЯТЬСЯ ЗДЕСЬ СЕКСОМ, ДИКАРИ ХРЕНОВЫ»). Грейс позвонила родителям и сказала, что идет домой, – как будто хотела сообщить мне, что, когда мы придем, она не пригласит меня к себе. И я не возражал, потому что еще никогда не занимался сексом и сомневался, что в таком состоянии способен сделать это достойно, даже не будь я девственником. И вот я пошел провожать ее по холодной улице, не касаясь ее и не держа ее за руку. Мы шли и обсуждали дурацкие темы для газеты («Школьный дух»? «Начало истории»? «Оставь свой след»?), как будто и не было того поцелуя.

У дома она помахала мне, сказала «увидимся в понедельник», и на этом все кончилось.

Все еще пьяный и потому смелый, по пути к дому Мюррея я отправил ей сообщение (его дом был ближе, а проникнуть внутрь не составляло труда даже без ключа).

ГЕНРИ:

Итак, Дасти Кнуппс. Не знаю, догадалась ли ты, но, наверное, уже нет смысла скрывать, что ты мне нравишься.

ГРЕЙС:

Рада слышать. Я не стала бы гоняться за тобой, если бы не чувствовала то же самое.

ГЕНРИ:

Отлично, Кнуппс. Просто супер. Тогда в выходные спишемся, поболтаем о том о сем и вообще будем на связи.

ГРЕЙС:

Угу. С удовольствием поболтаю о том о сем.

ГЕНРИ:

Прекрасно. Буду держать тебя в курсе. Спокойной ночи, миссис Кнуппс. Было приятно с вами пообщаться.

ГРЕЙС:

Взаимно, мистер Кнуппс.

– Маз, – прошептал я, добравшись до дома Мюррея и постучав в окно его комнаты.

Никто не ответил, и я поднял окно, залез в дом и заснул в одежде на пустой кровати Мюррея с мыслями о Грейс и о том, что, если мы действительно собраны из кусочков вселенной, ее душа – сплошь хаос и звездная пыль.

12

НАШИ РОДИТЕЛИ УЖЕ привыкли заходить по утрам к нам в комнаты и обнаруживать в кровати не своих детей, а чужих. Утром меня разбудил отец Мюррея Баз (сокращенно от Себастьяна, не Барри – при встрече он не уставал сообщать об этом каждый раз) запахом бекона и кофе. Я пришел в себя с ощущением, что мозг свободно болтается в черепной коробке. Когда я двигался, он двигался вместе со мной, ударяясь изнутри о черепушку, как злобная кусачая медуза.

Я дотащил свою больную голову до кухни, где за столом уже сидели мама Мюррея и его три младшие сестры.

– Доброе утро, Генри, – пропели в унисон его сестрички и захихикали.

Они были копией Маза: те же светлые кудряшки и голубые глаза (но, само собой, без жидких усиков, как у брата).

– Молчать, адские бестии, – шикнул я на них, сел на стул и аккуратно опустил лоб на деревянный стол. Это их еще сильнее насмешило. – Почему солнце такое яркое? (Солнечный свет, казалось, струился отовсюду, проникал в мои напитанные водкой и пуншем вены и жег меня изнутри, как дикий огонь.) Может, Дракула был не вампиром, а обычным алкашом и просто постоянно мучился с похмелья?

– Хотел бы я почитать такую книжку, – заметил Баз.

– Полагаю, ты не в курсе, где наш сын? – спросила мама Мюррея Соня.

Не отрывая лба от прохладной столешницы, я проверил сообщения на телефоне. Их было три:

ЛОЛА:

Прямо по звонку.

За этим следовала фотография очень пьяного Мюррея: в полубессознательном состоянии он валялся на полу кухни у Лолы в обнимку с какой-то игрушкой, кажется, плюшевым кенгуру, и безутешно рыдал.

ЛОЛА:

Подсунула кенгуру специально, но ни за что не скажу ему об этом утром, когда покажу фотку.

А потом, в 4.03:

МАЗ ФИНЧ:

Сбежал от тоталитарного режима Лолы. Твой старик впустил меня в дом. Сейчас мы с Ганди займемся пьяным сексом на твоей кровати в знак примирения. Надеюсь, ты не против.

Я закрыл глаза и застонал:

– Треклятый австралиец.

– Генри, – Баз покосился на девочек, – разговорчики.

– О, простите. Мюррей у меня.

– Опять поменялись кроватями?

– Как всегда. Но сначала он уснул у Лолы. Судя по всему, на кухонном полу. Возможно, с кенгуру. Ваш сын тот еще непотребник, скажу я вам.

– И именно поэтому мы разрешаем ему с тобой общаться. Кто еще выражается такими словами, как «непотребник»? – сказала Соня, потрепала меня по голове и налила мне апельсинового сока.

Мы вместе позавтракали под слишком ярким солнцем, потом девчонки затащили меня в игровую смотреть «Повелителя стихий», и мы торчали там, пока мои предки не привезли Мюррея домой. Я разрешил девочкам покрасить себе ногти серебряным лаком, а взамен они таскали мне с кухни вкусняшки. Еще они пробовали заплести мне косички, но у них не очень хорошо получалось, и все расплелось.

Наконец приехали мои предки для обмена детьми. Мюррей ввалился босиком, по-прежнему в пиратском костюме, а на шее у него висела табличка с надписью «бесплатные поцелуи и печеньки».

Я не стал ничего спрашивать. В этом не было необходимости.

Мои предки решили остаться на обед, и я еще часа полтора повалялся у Мюррея в кровати, то засыпая, то просыпаясь. Маз тем временем убирался в комнате и рассказывал, как помирился с Шугар Ганди в моей постели (дважды). Не могу сказать, что меня это обрадовало, но Маз заметил, что мое постельное белье и так было в плачевном состоянии и его давно пора было отправить в стирку. А я рассказал ему про Грейс, поцелуй и сообщение, которое она прислала потом. «Я бы не гонялась за тобой, если бы не чувствовала то же самое». Оказывается, все это время, пока мне казалось, что она безразлична ко мне, она на самом деле гонялась за мной, но только по-своему, странно, незаметно. Обычно мы с Мюрреем не говорили о таких вещах, потому что у меня никогда не было девчонки, но мне понравились эти разговоры. В кои-то веки мне тоже было чем поделиться.

– Посмотри на нас: два влюбленных придурка, – сказал Маз, плюхнулся на кровать рядом, закинул на меня ногу и уткнулся носом мне в шею, как лохматый пес (он часто так делал).

Насчет «влюбленных» я пока сомневался, но с придурками он попал в точку.

13

А ДАЛЬШЕ не случилось ничего.

Даже не знаю, чего я ждал. Я понимал, что один пьяный поцелуй не означает, что Грейс готова отдаться мне душой и телом, но, по крайней мере, надеялся, что мы будем проявлять чувства как-то более открыто, что ли. Что теперь, когда ей не нужно больше скрывать, что я ей нравлюсь, мне будет легче вытащить ее из кокона в те дни, когда она замыкалась в себе. И легче находиться рядом, когда она делала вид, что одна на целом свете. И, конечно, я надеялся, что теперь, когда я случайно задену ее рукой, она не застынет, как будто лом проглотила. Мне казалось, что стоит нам поцеловаться, и дальше все будет происходить уже естественно. Безусловно, я ошибался.

Неделя после нашего первого поцелуя прошла примерно так.

СУББОТА

Вернувшись от Маза ранним вечером, я отправил Грейс сообщение (но сначала все-таки снял белье с кровати и запихнул его в стиралку, надев хирургическую маску и защитные перчатки).

ГЕНРИ:

Брр. Проснулся, как будто дохлого хомяка проглотил. Слышал, Хеслина посадили под домашний арест. Бедняга. Как сам, Граков? Пиши, если хочешь встретиться в выходные.

ГРЕЙС:

Встала нормально. Насчет выходных напишу.

Хорошего дня.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Хотя Грейс обещала написать, она этого не сделала. Я не мог ошибиться, так как фактически провел эти сорок восемь часов глядя на экран телефона. Но она так и не прислала сообщение, и в воскресенье я лег в восемь вечера. Но заснул, лишь когда небо в окнах подвала окрасилось бледно-розовым светом зари.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Утром перед занятиями Грейс Таун вошла в редакцию, кивнула, забрала стопку бумаг со своего стола и ушла. Именно тогда меня охватила почти окончательная уверенность в том, что Поцелуй (как и Вечеринка, впоследствии наш поцелуй тоже стал Поцелуем с большой буквы) был всего лишь галлюцинацией, вызванной легким отравлением. Остаток дня я мечтал пойти домой и поискать школу, в которой не станут косо смотреть на старшеклассника, решившего перевестись в середине выпускного года.

К счастью, мне пришлось остаться после занятий, чтобы доделать (читай: начать) первое задание по английскому для Хинка, нагнать домашку по математике, впервые за семестр открыть учебник испанского и подумать, в какие колледжи я хочу разослать заявки. Поэтому я был в библиотеке, когда получил сообщение от Грейс. Сердце подскочило и затрепыхалось в горле. Но все оказалось гораздо хуже, чем я ожидал.

ГРЕЙС:

Хочешь играть в футбол по четвергам? Хинк собирает команду из учителей и учеников, «просто чтобы побегать», и спрашивает, хочешь ты участвовать или нет. Остальные (учителя) хотят. Я играть не буду, но приду, поболею за вас.

Я рассчитывал прочесть что-то вроде «вечер пятницы был ошибкой» или «хочу все прояснить», но это! Это же пытка.

С одной стороны, игра в учительско-студенческой любительской команде имела два преимущества:

1. Грейс Таун. Общественные мероприятия, обязательные к посещению, означали, что мы будем проводить больше времени вдвоем вне школы, редакции и ее машины.

2. Шанс доказать моим учителям, особенно тем, кто все еще считал меня Сэйди Пейдж в мужском обличье, что я не гениальный психопат и не коварный преступник.

С другой стороны, у всего этого был один крупный минус – спорт.

Плюсы почти перевесили. При мысли, что Грейс увидит, как я пытаюсь координированно двигаться, меня пробрала дрожь. Но я не мог упустить шанс видеть ее чаще и потому ответил.

ГЕНРИ:

Может, так мне удастся подойти к мистеру Хотчкиссу ближе, чем на метр? В классе он всегда сажает меня на заднюю парту, но на поле ему от меня не уйти!

А во сколько они планируют играть? И как у тебя дела?

ГРЕЙС:

Начало в 16.00. Раз в неделю, по четвергам.

У меня все окей. Сегодня помогала Лоле с дизайном заметок, которые уже есть. А нам обязательно публиковать эти 10 000 слов о настольных играх про гоблинов?..

О! Может, гоблины будут темой номера?

ГЕНРИ:

Извини, что не пришел сегодня, было много дел.

А я разве не говорил, что уже неделю назад выбрал эту тему? Этот эпический образец журналистики, безусловно, станет величайшим в истории «Вестланд-Пост».

(Хотя, наверное, стоит сократить его до девяти тысяч слов.)

А что вечером будешь делать?

ГРЕЙС:

Я только вышла из редакции и иду на встречу с девчонками из Ист-Ривер. Мы раньше вместе занимались бегом. Я весь вечер исправляла ошибки в статье Гэлакси, мне срочно нужно пиво, лучше три.

ГЕНРИ:

Наверное, холодильник с пивом – плохая идея.

А то к концу года я точно сопьюсь.

ГРЕЙС:

Все великие писатели были алкоголиками. Хемингуэй бы тобой гордился. И перед футболом закинуться не мешало бы. Недаром алкоголь называют «жидкой смелостью».

ГЕНРИ:

Набраться перед игрой – 95 % моей стратегии.

ГРЕЙС:

А другие 5 %?

ГЕНРИ:

1 % – атлетизм. И 4 % – удача.

Смелая стратегия, Коттон. Посмотрим, как она тебе поможет[16].

ГРЕЙС:

Точно. Это работает каждый раз в 60% случаев[17].

ВТОРНИК

В обед пошли в кафе рядом с торговым центром и молча стояли в очереди, потому что Грейс была не в настроении и за несколько часов обратилась ко мне буквально раз. Сложно общаться с кем-то, кого как будто рядом нет. В кафе звучала песня Can’t Help Falling in Love (в исполнении Элвиса), и это было так банально, что мне пришлось сжать губы, чтобы не рассмеяться.

Подошла наша очередь, и я заказал чай. Грейс ничего не захотела, но настояла на том, чтобы заплатить за меня, и я ей разрешил, потому что это было приятно. Просто так ведь никто друг другу чай не покупает, правда?

В тот момент, когда Элвис мурлыкал «возьми мою руку, возьми всю мою жизнь», чай казался чем-то большим, чем заваренные листья в кипятке. Это был знак, что после нескольких дней безразличия Грейс Таун по-прежнему интересуется мной, даже если не может выразить это словами.

– И как твой прикид поможет нам слиться с толпой, пока мы за ней следим? – спросил я.

Во вторник вечером, ровно через неделю после того, как Мэдисон Карлсон снабдила нас инсайдерской информацией, мы отправились в школу Ист-Ривер. Я вел машину, а рядом сидел Мюррей в плаще и шляпе с полями, зажав в зубах незажженную сигару.

– Дождь пулями барабанил по крыше автомобиля, – пробормотал Мюррей, не вынимая сигары изо рта. Весь вечер он вел комментарий текущих событий голосом закадрового повествователя из фильмов нуар 1950-х годов. На самом деле никакого дождя в тот день не было. – Я повернулся к парнишке… – Мюррей повернулся ко мне, – и сказал: «Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязался». Он был хорошим парнем, рост средний, кожа и кости, лицо как лицо на тщедушных плечах. Мне не хватало духа признаться ему, что дамочка, которую он преследовал, сродни сигаретному дыму: прекрасна, но смертельно опасна.

– Что прекрасного в сигаретном дыме?

– Парнишка сморозил какую-то глупость, но я не обратил на него внимания. «До Ист-Ривер всего пара сотен метров, – промолвил я, когда мы завернули за угол и в глаза ударил яркий свет школьных фонарей. – Оставь машину здесь, иначе нас спалят в мгновение ока».

– Серьезно, Маз, если ты сейчас же не заткнешься и не снимешь эту дурацкую шляпу, я тебя в машине оставлю.

– Нытье парнишки действовало мне на нервы. Мне срочно нужна была сигарета.

Мюррей чиркнул спичкой и стал закуривать сигару в машине моей матери. Я влепил ему подзатыльник.

– Эй, ну ладно, ладно! – Он помахал спичкой, и пламя погасло.

Потом он снял шляпу, оставил сигару в машине, и мы пошли на ярко-белый свет фонарей, освещавших школьный стадион. Налетел ветер, принеся с собой чистый прохладный запах осени. Я сунул руки в карманы и задумался, зачем Мэдисон Карлсон послала нас сюда.

На трибунах никого не было, и мы спрятались в тени. Маз ткнул меня под ребра и прошептал: «Смотри», показывая на противоположную сторону стадиона. Впрочем, в этом не было необходимости: она стояла там одна. Маленькая фигурка в ослепительном свете флуоресцентных ламп.

Грейс, как обычно, была в мужской одежде на несколько размеров больше, чем нужно, но сегодня что-то в ней изменилось. Она собрала волосы в хвост, лицо раскраснелось и блестело от пота. Согнувшись и уперевшись ладонями в колени, она стояла и пыталась отдышаться. А через минуту выпрямилась, проковыляла на стартовую отметку (без трости) и там встала на одно колено. Сделала вдох. И побежала, хромая на одну ногу, с искаженным от боли лицом, морщась каждый раз, когда больная нога ступала на красное резиновое покрытие.

– Что она делает? – спросил Маз.

Я никогда не думал, что она способна на такие физические усилия, – наверное, потому, что она была такой бледной и хрупкой. Не хрупкой в смысле уязвимой, не способной постоять за себя, а именно ломкой, как стекло. Пробежав метров триста, Грейс остановилась, закричала и стала рвать на себе волосы. Взяла трость, брошенную на краю поля, и стала лупить себя по больной ноге раз за разом, а потом рухнула на землю и зарыдала. Неудивительно, что ее хромота никак не проходила.

– Вот блин, – выдохнул Мюррей и достал из кармана плаща еще одну сигару.

Начал закуривать, и на этот раз я ему не помешал. Он глубоко затянулся и впрямь стал похож на крутого детектива из книжки.

– Прекрасна и опасна, как сигаретный дым, – произнес он своим киношным голосом и выпустил несколько серых завитков. – Мне не хотелось ничего говорить парню, но, глядя на нее, я понимал, что чем больше он дышал ею, тем глубже проникала в него эта отрава.

СРЕДА

– Пригласи ее на свидание, – предложил Маз на следующий день.

Мы решили не говорить Лоле про наш визит на стадион, так как: а) та опять начала бы твердить очевидное – что у Грейс серьезные проблемы с психикой и не стоит с ней связываться – и наверняка придумала бы какую-нибудь рациональную причину, почему я должен держаться от нее подальше; б) нам было стыдно, что мы следили за Грейс и наблюдали за ней исподтишка. Воспоминание об этом весь день не давало мне покоя, прилипло как паутина, которую я задел ненароком, и теперь я пытался забыть увиденное, как и в тот раз, с кладбищем.

– Будешь порхать вокруг и строить из себя деликатный цветочек – не видать тебе ее булочек. Хватит вести себя как девчонка!

– Мюррей, – огрызнулась Лола, – мы, кажется, обсуждали, почему нельзя говорить «как девчонка».

– О черт, прости, – с искренним раскаянием ответил Мюррей. Он оторвался от приставки и повернулся к нам – мы с Лолой валялись на моей кровати. – Никоим образом я не хотел намекнуть, что девчонки слабые. Я употребил это слово в его общепринятом разговорном значении, но осознаю, что в наше время это звучит как сексизм. Клянусь и обязуюсь воздержаться от подобного употребления в будущем.

– Спасибо.

– Короче, нужна тяжелая артиллерия. Бери пример с меня, именно так я завалил Шугар Ганди.

– Шугар Ганди чуть тебе не врезала, когда у Хеслина ты разрыдался. – Лола покачала головой и повернулась ко мне. – Генри, просто признайся ей в своих чувствах. Не нужно ходить вокруг да около. Если хочешь чего-то, так и скажи. Прямо сейчас отправь ей сообщение: «Мне понравилось с тобой целоваться. Вот бы это повторить, что скажешь?».

– А ты хоть сам знаешь, что тебе нужно от этой цыпочки? – встрял Мюррей. – Сдались тебе эти серьезные отношения сейчас, ведь в следующем году ты будешь в колледже за сто километров отсюда! Или ты чисто по булочкам?

– Твое красноречие неизменно поражает, мой австралийский друг, – пробормотал я.

Проблема была в том, что я сам не знал, что мне нужно от Грейс Таун. Я хотел с ней переспать, это да. Хотел, чтобы она стала моей девушкой. Хотел, чтобы через несколько лет мы поженились и в старости пили мятный чай на веранде старого дома в деревне, читали нашим внукам «Гарри Поттера» и смотрели, как на горизонте сгущаются тучи. Это много или мало?

– Может, мне суждено навек остаться одиноким, – сказал я, достал телефон, открыл заметки и начал писать.

Черновик 4

Потому что любить кого-то – большая морока. Мозг раскаляется, шестеренки скрипят, и в конце концов мысли сгорают и остается пустота. Пламя перекидывается на грудь, обугливает легкие и превращает сердце в угольки. А когда уже кажется, что сгорело все и остались только голые кости, последняя искра отскакивает и сжигает не только плоть, но и всю твою жизнь.

– Боже, Генри, – Лола прочла заметку и закатила глаза, – как драматично.

– Молчи, несчастная. Тебе не понять мою боль.

Чуть позже я написал Грейс под единственным предлогом, который смог придумать.

ГЕНРИ:

Завтра первый матч, не забыла? Приходим в полной боевой готовности?

ГРЕЙС:

Ага, в 16.00. Рассвирепей как следует. Мечтаю увидеть тебя в деле.

ГЕНРИ:

О, не сомневайся, я смогу. Наверное. Может быть.

ГРЕЙС:

Твоя решительность заразительна.

ГЕНРИ:

Окей, а как тебе такое: «И да обрушится кара моя и свирепая ярость на всех, кто осмелится встать на пути и физически воспрепятствовать членам моей любительской футбольной команды. Ибо имя мое – Рэнди Кнуппс, и месть моя будет беспощадна»?[18] Так лучше? Лучше.

ГРЕЙС:

Мне повезло, что я в вашей команде, мистер Уиннфилд.

ГЕНРИ:

Повтори это. Слабо? Слабо повторить это еще раз, ты, жалкий сукин сын?[19]

ЧЕТВЕРГ

День пролетел стремглав, как всегда бывает, когда ждешь чего-то без особого энтузиазма. После занятий я отправился прямиком в мужскую раздевалку и облачился в те редко надеваемые предметы моего гардероба, которые с натяжкой могли сойти за «спортивную форму». Год назад я дорос до ста восьмидесяти сантиметров, но по весу еще отставал, хотя ел все подряд, как мусорка. Спортивная форма подчеркивала мою нескладность, болтающиеся длинные руки и ноги, и я надеялся, что Грейс не слишком отпугнет моя бледная и худосочная фигура.

– Это плохо кончится, – со вздохом произнес я и пожалел, что не смог уломать Маза вступить в команду. Тогда все обомлели бы от его атлетических способностей и даже не заметили бы, как я прячусь под трибунами.

– Отличный прикид, Хенрик. – Грейс едва сдержала улыбку, когда увидела меня в моем спортивном облачении.

Она снова сильно хромала, как злодей из фильма про Бонда, и морщилась, наступая на больную ногу. («Мой физиотерапевт меня замучил», – объяснила она вчера. Я кивнул и сделал вид, что не замечаю ее вранья, тем более что у нее это так хорошо получалось.)

– Ненавижу тебя, – ответил я.

Учителя устраивали любительские футбольные матчи каждую неделю и играли против преподов из других школ, но часто приглашали в команду учеников – так сказать, для огонька. Хинк – он играл первый раз, но оказался азартным парнем – решил, что молодая кровь пойдет команде на пользу, и, кроме нас с Грейс, на поле сегодня вышли еще двое наших однокашников: футбольный вундеркинд Сьюки Перкинс-Мугнай и парнишка, который уже три раза подряд оставался на второй год в выпускном классе. Я знал его под кличкой Бак. Он был маленького роста, похож на пигмея и щеголял еще более жидкими усиками, чем у Мюррея. Подозреваю, что его взяли в команду лишь потому, что он смахивал на тридцатилетнего уголовника.

– Ну что, команда, готовы? – Хинк встретил нас у двери своего кабинета в спортивной форме – точь-в-точь Кип Динамит в сцене рандеву с Лафондой на автобусной остановке.

Нам пришлось сделать серьезное волевое усилие, чтобы не рассмеяться над его повязкой и гольфами. Я порадовался, что хоть кто-то выглядит абсурднее меня.

Мы вышли на футбольное поле. Остальные учителя уже разминались, делали растяжки и тренировали пасы.

– Кто-нибудь, выколите мне глаза, – пробормотала Сьюки. – Ученики не должны видеть учителей в таких позах.

– Если бы про нас снимали кино, – я поморщился, окинув взглядом нашу пеструю шайку, – мы были бы неудачниками, которые в конце преодолевают свои слабости и выигрывают турнир. Как «Вышибалы».

– Ага, только сомневаюсь, что умение уворачиваться от гаечного ключа тебе поможет, – брякнула Грейс. – Вам крышка, чуваки.

– Молчи, Фома неверующий, – шикнул я на нее и стал повторять за Хинком, когда тот не смотрел в мою сторону, – копировать его растяжки. Сьюки согнулась пополам от смеха.

– Скорее, Фома здравомыслящий, – возразила Грейс. – Посмотрите на своих противников.

Все, что произошло потом, оказалось более похожим на «Вышибал», чем я предполагал, но без хеппи-энда. Дело в том, что Хинк записал нас как любительскую команду не начинающего и даже не среднего, а продвинутого уровня. И все потому, что Сьюки Перкинс-Мугнай раньше играла в футбол. Он посчитал, что это нас спасет.

Тем временем команда противника почти целиком состояла из физруков и звездных спортсменов с легкими травмами из Роквуд-Хай, и они все как один были вылитый Григор Клиган по кличке Гора из «Игры престолов». Они играли (и побеждали) так давно, что заказали себе настоящую командную форму: черные футболки с анатомическим красным сердцем, расплющенным ударом мощного кулака.

Матч прошел примерно так, как я и ожидал. Грейс сидела на трибуне и махала помпончиком, прикрепленным к набалдашнику ее трости. Таким образом она подбадривала нас, пока «Костоломы» оправдывали свое название. (Наша команда по вине Хинка пока называлась «Мария, привет, можно мы придумаем название потом? Я тебе перезвоню».) Большинство «Костоломов» были действующими или бывшими футболистами, часто забывали, что мы играем в обычный, а не в американский футбол, и пускали в ход кулаки.

Получив первую передачу, Бак взглянул на мяч, на несущееся ему навстречу стадо «Костоломов», выпалил «о нет», развернулся и дал деру. Больше мы его не видели.

Я старался по возможности не дотрагиваться до мяча и передавать его Сьюки: она одна знала, что делать. Она забила два наших гола, чем привела «Костоломов» в жуткое расстройство, хотя в их победе никто не сомневался.

Хинк скакал по полю как новорожденная газель, еще толком не научившаяся ходить. Биди растянула лодыжку на седьмой минуте матча. Мой учитель математики мистер Хотчкисс, оказавшись со мной на одном поле, кажется, возненавидел меня еще сильнее, что полностью противоречило моему замыслу наладить с ним отношения. А когда этот ад почти кончился и бедная Сьюки практически скопытилась, пытаясь в одиночку противостоять обезумевшему табуну «Костоломов», мяч случайно попал ко мне, а передать его было уже некому.

И тут что-то врезалось в меня, отчего горизонт сильно накренился вбок. Буквально секунду назад я стоял и раздумывал, что делать с проклятым мячом, а потом вдруг очутился на земле, не в силах вздохнуть.

– Прости, брат, занесло, – рявкнул гигант, сбивший меня с ног.

Он схватил меня за руку и помог подняться, видимо, желая проявить дружелюбие, но я был весь взвинчен и только и мог что беспорядочно махать свободной рукой в его направлении.

– Вы, ребята, лучше бы записались на средний уровень. Или в начинающие.

Грейс, само собой, загоготала злодейским смехом, а я поплелся к трибуне, не сомневаясь, что у меня сломаны ребра. Шагая через поле, я украдкой поглядывал на нее, но ничто в ней не напоминало ту одержимую незнакомую Грейс, какой я видел ее во вторник на стадионе.

– Чтоб… я… еще… хоть… раз, – было первое, что я сказал, когда ко мне вернулась способность говорить.

Когда «Костоломы» окончательно нас разгромили, Хинк пригласил нас на ужин, где извинился за матч, по сути, оказавшийся ничем иным, как ритуальным жертвоприношением: мы продули со счетом 16:2. За ужином мы с Грейс сидели рядом, то есть я все-таки не зря прошел через этот ад. Настроение в тот день у нее было намного лучше обычного, она шутила и дразнилась, что я не умею есть палочками, и вслух гадала, увидим ли мы еще Бака или он все еще бежит, как Форрест Гамп.

Хотчкисс даже заговорил со мной и отметил, что мои успехи в математике не идут ни в какое сравнение с достижениями Сэйди и мне нужно срочно начать делать домашние задания, если я хочу получить хотя бы трояк. То есть все было не напрасно. Кажется, он наконец смекнул, что я и Сэйди – два разных человека и я не собираюсь поджигать петарды у него под столом.

В конце вечера мы договорились больше никогда не играть в любительский футбол. Я отделался синяками и небольшим сотрясением мозга, но это были почти пустяки, потому что мне удалось провести несколько часов с Грейс и она была в хорошем настроении.

ПЯТНИЦА

Утром перед занятиями мы встретились в библиотеке. Я нес под мышкой постраничный макет, она – термос и две маленькие чашечки с рисунками из «Алисы в стране чудес» и маленькой табличкой на ручке с надписью «Выпей меня». У Лолы наконец кончилось терпение: она потребовала, чтобы мы определились с темой и она смогла бы наконец заняться дизайном передовицы и основных страниц. Пока у нас были готовы статья про гоблинские настольные игры, несколько фоторазворотов и восторженные еженедельные отчеты Гэлакси о школьных событиях. А сроки поджимали.

Я медленно проследовал за Грейс мимо стопок книг в самые недра библиотеки. Мы еще толком не проснулись и потому не разговаривали.

В укромном углу, куда она меня завела, не оказалось ни стульев, ни столов. Мы сели на ковер по-турецки и положили макет между нами. Грейс разлила чай – карамельно-ванильный, сообщила она. Кофеина в нем оказалось явно недостаточно, чтобы превратить меня из зомби в человека в столь безбожный час. Мы молча принялись нумеровать окошечки – от 1 до 30. Каждое окошко соответствовало странице, и в итоге у нас должна была получиться полноценная газета с числом страниц, как в таблоиде. Изобразив все наглядно, мы поняли, что готового материала хватит примерно на треть объема, даже если статья о гоблинских играх войдет в макет.

Это никуда не годилось.

Сначала все было строго по-деловому. Нас разделяло приличное расстояние, Грейс сидела с прямой спиной и серьезным лицом и записывала идеи. «Плюсы и минусы сексуального образования?» – написала она. «Большая статья о перспективном спортсмене / качке»? Прошел час, мы проснулись, и я понял, что сегодня у Грейс один из хороших дней. Она придвинулась ближе, положила голову мне на плечо, как будто это было совершенно естественно и она совершала этот интимный жест уже тысячу раз.

Я отчетливо помню, что подумал тогда: «Поди пойми ее». И это было так. Неделю она почти не смотрела в мою сторону, и вот теперь это. Ее волосы (как ни странно, чистые и расчесанные) падали мне на спину, она оперлась локтем о мое колено и водила пальчиком по моему ботинку, рисуя круги. У нее был теплый, немного прелый запах, от которого кружилась голова; он шел от ее кожи, и в голову набивались безумные мысли. Все выглядело так, словно мы почти вместе.

После этого я уже не мог работать. Я держал карандаш в руке, но так и не написал ни слова. Мне не хотелось шевелиться, чтобы Грейс не подумала, что мне неудобно. Я опустил голову на ее затылок и дышал тихо и спокойно, а она писала что-то на макете, кажется, даже не замечая, как близко мы сидим. Так продолжалось до звонка, а потом она медленно выпрямилась и зевнула, словно пробудившись ото сна.

Но когда она повернулась, ее взгляд привел меня в полное смятение. Точно так же она смотрела на меня после Поцелуя. Она словно не понимала, как я здесь очутился, и не верила своим глазам; словно ожидала увидеть вместо меня кого-то еще.

Как понять этот взгляд? Что он означает? Или мне просто показалось?

– Подвезти тебя после школы? – спросила она, собралась, сложила страницы макета и передала мне.

– Да, – ответил я, – пожалуйста.

Грейс кивнула, а потом встала и ушла, как всегда, полная безразличия.

Я решил прогулять первые две пары, потому что понял, что час икс настал. Иначе и быть не могло. Я знал, что не выдержу еще одни выходные и тем более целую неделю, терзаясь в догадках, чувствует ли она то же самое, что и я. И вот я пошел в редакцию, выключил свет и залез под стол. Там, скрючившись в позе эмбриона, я написал ей сообщение, как меня научила Лола, но мне почему-то показалось, что этого недостаточно. Если каким-то чудом нам суждено быть вместе, я хочу, чтобы наша история началась с чего-то более грандиозного, чем чат в «Фейсбуке».

В конце концов я решил составить презентацию в PowerPoint и назвать ее «Почему со мной стоит встречаться». За основу я взял довольно убедительный вариант из Интернета на ту же тему. До знакомства с Грейс я никогда бы не сделал ничего подобного, но вспомнил наш разговор об искуплении грехов тем вечером, в ее тайном подвале с рыбками. Тогда она рассуждала о смелости, о том, что в конце концов все наши поступки сведутся к чистому листу, и пока наши атомы имеют сознательную мыслящую форму, мы должны делать все, что в наших силах. Когда я готовил эту презентацию, мне показалось, что я наконец понял, почему ее не пугало забвение. Помня о нем, ты забывал о страхе, ведь в итоге вселенная всех уравняет. И вся дурацкая ерунда, которую ты наделал в своей жизни, ничего не будет значить. Полное прощение грехов.

Неважно, скажет она «да» или «нет». В конце концов это не будет иметь значения.

И вот я стал писать презентацию прямо под столом. И даже не заметил, как пришла Лола, а она, видимо, не нашла ничего странного в том, что я скрючился под столом, и не спросила, как я там очутился. Я молча продолжал писать, и наконец все было готово. Презентация получилась веселой, дурацкой и смешной (по крайней мере, я очень надеялся, что Грейс будет смеяться).

Я читал и перечитывал свое произведение и думал: показать ей? Неужели мне хватит смелости ей показать?

И тут у Лолы в плей-листе заиграли The Strokes. Someday.

Моя песня для Грейс.

Наша песня.

– Не знал, что тебе нравится The Strokes, – заметил я.

– Что? – Лола развернулась на стуле. – А, я, вообще-то, их не слушаю, но Грейс на днях поставила, и мне понравилось.

Будь что будет, подумал я, открыл «Фейсбук» и написал:

ГЕНРИ:

Граков, встретимся в актовом зале во время последней пары. Скажи, что тебя вызвали в редакцию, и улизни. Нужно кое-что тебе показать.

ГРЕЙС:

Хенрик, какое коварство. До встречи на месте.

Я несколько раз моргнул и выключил компьютер, а остаток учебного дня просидел в редакции. Зашла директриса Валентайн, увидела меня (я сидел положив голову на стол) и спросила:

– Пейдж, ты разве не должен быть на занятиях?

На что я ответил, не поднимая головы:

– Из-за гормональных изменений, характерных для переходного возраста, моя эмоциональная устойчивость ослабла и эффективное усвоение учебного материала представляется невозможным.

Валентайн замолкла на несколько секунд, а потом ответила:

– Продолжай в том же духе.

Я и продолжил.

14

ПРИДЕТСЯ МНЕ ПОКОНЧИТЬ с собой, думал я, шагая взад-вперед по сцене актового зала в назначенный час. Другого выхода я не видел. Очевидно, что мой план оказался фантастически тупым, и я не мог представить, как буду жить с унижением, если она мне откажет, даже если во вселенском масштабе все это неважно.

Грейс опаздывала, я паниковал и думал, что она не придет (на самом деле это было бы не так уж плохо). Я уже думал смыться, но тут дверь в глубине зала открылась, и она зашагала по центральному проходу между рядами, сильно прихрамывая и опираясь на трость. В огромном пустом зале она казалась очень маленькой – как маленький человечек на диораме, – а ее фигурка отбрасывала длинную тень.

– Ты что задумал? – спросила она.

Я спрыгнул со сцены и побежал ей навстречу.

– Нечто грандиозное, о чем через пять минут пожалею.

– О.

Я включил проектор, и на экране высветилось название моей презентации.

– Смешной ты человек, – сказала Грейс, но у нее был веселый голос, и она улыбалась. Она доковыляла до переднего ряда, положила рюкзак и села. – Что ж, валяй, назад дороги нет.

Грейс смотрела сквозь пальцы, как будто я показывал фильм ужасов, смеялась и твердила: «О боже, хуже опозориться уже нельзя». А я перелистывал страницы, пока не дошел до «плюсов и минусов». Ее глаза бегали по строкам, она улыбалась, но потом, на предпоследней строчке («Я никогда не брошу тебя, как твой парень из начальной школы»), мгновенно похолодела.

– Выключи, – звонким, сильным голосом произнесла она.

Но я не успел, потому что она вскочила, закинула рюкзак на плечо и бросилась к ближайшему выходу. У меня возникло дежавю: точно так же она убегала от меня в тот день, когда Хинк впервые вызвал нас к себе. Я схватил свои вещи и побежал за ней, но она шла очень быстро, размашистым шагом и была уже почти у забора.

– Подожди! – окликнул ее я.

Но она не стала ждать и не останавливалась, пока я не догнал ее и не положил руку ей на плечо. Тогда она села на землю у автобусной остановки. Точнее, осела, как Оби-Ван Кеноби в «Новой надежде», когда тот растворился и от него остался только плащ.

– Не так я все представлял.

Я сел рядом и провел рукой по волосам. А Грейс не то смеялась, не то плакала: я не понимал, то ли она заходится маниакальным хохотом, то ли ей не хватает воздуха.

– Он был за рулем, – выпалила она между вздохами. – Дом вел машину. Мне раздавило ногу, а он… он…

Грейс не могла произнести ни слова больше, но в этом не было необходимости. Все сжалось у меня внутри, желудок и легкие съежились до размеров монетки. В детстве у меня была астма, и я узнал это чувство, когда под грудиной каменеет и каждый вздох дается с трудом.

Все вдруг встало на свои места. Кладбище. Мужская одежда. Машина. Стадион. Заброшенная железнодорожная станция. Черт, даже The Strokes.

Я слушал не ее музыку. Это была его музыка. Наша песня. Блин. Наша песня была даже не нашей – это была их песня. Мне вдруг захотелось начисто стереть Джулиана Касабланкаса из памяти.

Грейс зарылась головой мне в плечо, но, скорее, для устойчивости, потому что, если бы не сделала этого, то, наверное, упала бы на землю.

– Вот почему я перешла в другую школу, – сказала она. – Мне нужно было начать с чистого листа, побыть подальше от тех мест, где я была с ним. Я пыталась держаться, но тут возник ты, и я не думала, что ты мне понравишься, не собиралась тебя целовать и не планировала… Я не хотела быть девчонкой, у которой парень погиб, я просто хотела… я хотела…

– Боже, Грейс. Даже не знаю, что сказать. Черт.

У меня горели щеки. Мюррей и Лола стояли в очереди на автобус и, нахмурившись, смотрели на нас. И больше всего в тот момент мне хотелось сесть в автобус, убраться оттуда, поехать домой и начать исследовать разные способы покончить с собой. В тот момент я предпочел бы удавиться. Я помахал им и шепнул одними губами: «Подождите меня».

Грейс подняла тяжелую голову с моего плеча. Ее дыхание по-прежнему было неровным.

– Я пойму, если ты больше не захочешь… – произнес я.

Но она вдруг схватила меня за воротник и начала целовать так страстно, будто я был кислородом, а она тонула. И я позволил ей вытянуть все дыхание из моих губ и спастись.

В тот момент я понял, что Грейс Таун была зазубренным стеклом, о которое я буду раниться снова и снова, если свяжусь с ней всерьез, что наше будущее будет омрачено грустью, горем и ревностью.

Я вспомнил стихотворение Пабло Неруды – листок, вырванный из ее книги, который лежал в бумажнике с того первого дня, когда она его мне подарила. Подумал, что, может быть, лучше любить ее тайно, как любят только тьму меж тенью и душою. Может, попробовать любить ее так? Не лучше ли моим чувствам к Грейс Таун оставаться там, в темноте, и никогда не показываться на свет?

Но я раньше никогда не влюблялся в девушку, так сильно – никогда. И, может, поступал как последний эгоист, но я переживал, что больше ни к кому не смогу испытать такие чувства. Что если на моей семье лежит давнее проклятье вуду, согласно которому каждый перворожденный младенец мужского пола влюбляется в девушку лишь раз в семнадцать лет? У папиного старшего брата дяди Майкла никогда (насколько я знал) не было девушки. (Правда, у него был сосед по имени Альберт, который часто приходил на наши семейные сборища, но это к теме отношения не имеет.) Если любовное пламя может вспыхнуть для меня лишь раз в семнадцать лет, то в следующем случае мне понравится девчонка в тридцать четыре! А если и с ней не выгорит, придется ждать пятидесяти одного года. Я буду уже слишком стар для первых серьезных отношений.

Я нравился Грейс. У нас было взаимопонимание. И я хотел быть с ней. Вы даже не представляете, как я хотел быть с ней. Вопрос в том, готов ли я забыть об осторожности и связаться с кем-то, кто еще не оправился от потери возлюбленного.

И тут учитель прокричал в мегафон: «Оставьте место для Иисуса!» (С целью профилактики ранних беременностей и драк в нашей школе действовала политика «не пихаться, не обниматься». Ученики всегда должны были находиться друг от друга на расстоянии полуметра и не касаться друг друга.) Грейс высвободилась из моих объятий, встала, и я увидел, что все уже сели в автобус и водитель сигналит нам, а Мюррей кричит: «Чувак, ты едешь или нет?». Я повернулся к Грейс, надеясь, что она предложит подвезти меня и по дороге мы сможем поговорить, но она не предложила. И тогда я выпалил: «Я все равно хочу быть с тобой», повернулся и на дрожащих ногах побежал к автобусу, хватая воздух ртом, как в детстве, когда ждал, пока подействует ингалятор.

Автобус тронулся и проехал мимо нее. Она хромала в сторону дома, то и дело расчесывая волосы рукой и опустив голову, как будто только что услышала ужасную, трагическую новость. И я подумал, что никогда еще не видел столь печального создания, как Грейс Таун в тот момент, и вдруг ощутил себя глубоко несчастным.

15

В ПОНЕДЕЛЬНИК НИКТО ни слова не сказал о случившемся в пятницу. На самом деле, кажется, мы вообще никогда больше не вспоминали тот день. В выходные я решил не предпринимать ничего, пока не увижу Грейс. Я все еще сомневался и склонялся к варианту «давай останемся друзьями», потому что все было ужасно запутанно и сложно, а я не знал, под силу ли мне такие заморочки.

В этом году я оканчивал школу. Уроки, газета, выбор колледжа (на самом деле я готов был выбрать любой, лишь бы меня взяли), необходимость иметь хоть какое- то подобие общественной жизни – у меня не было времени и нервов на что-то еще.

Однако я погуглил ту аварию. И не сразу нашел заметку, потому что имя Грейс не упоминалось, а фамилии ее парня я не знал. А когда нашел, не хотел читать. Знаете, бывает, получил двойку за сочинение и видишь, что учитель написал целую простыню, перечисляя все, что ты сделал неправильно, и это уже нельзя изменить. Какой смысл теперь это читать?

Но все же я прочел заметку, перескакивая через строчки, выхватывая отдельные фразы и пытаясь видеть как можно меньше, потому что каждое слово вонзалось в меня, как колючая проволока.

В среду занятия в школе Ист-Ривер отменили после сообщения об аварии, в которой один старшеклассник погиб, а второй получил серьезные ранения…

Перескакиваю на следующий абзац.

Пассажирка, чье имя не называется, – девушка 17 лет, предположительно, подруга водителя, в пятницу все еще была в критическом состоянии. Она получила серьезные травмы…

Пропускаю несколько строк.

Машину занесло, и, несколько раз перевернувшись в воздухе, она врезалась в дерево…

Пробегаю глазами дальше.

Доминик Сойер, семнадцатилетний водитель, скончался на месте от удара, а его спутницу срочно отвезли…

Опять перескакиваю дальше.

«Машина была всмятку, – прокомментировал офицер полиции. От нее ничего не осталось…»

Двигаюсь дальше.

В Ист-Ривер работают школьные психологи, готовые предоставить поддержку ученикам и…

Перескакиваю на следующий абзац.

«Сойер был одним из самых отзывчивых ребят за всю мою педагогическую практику, – признался Джефферс. – Блестящий во всем, он…»

Пробегаю глазами дальше.

«Поминальная служба по любимому ученику состоится…»

Закрываю окно.

К началу урока актерского мастерства я уже почти решил, что мы не можем быть вместе. Ничего у нас не получится. Грейс слишком много перенесла. Она очень странная. Разве можно о таком забыть? Ей нужен друг, а не парень. И я мог бы стать им, хорошим другом. Видит бог, сейчас ей это пригодится. Я сел на свое обычное место в репетиционной с черными стенами – напротив двери, у сцены – и стал ждать. Наверняка еще не поздно пресечь наши отношения в зародыше. Если очень постараться, чувства можно подавить, так?

Грейс сильно опоздала, как обычно, и миссис Биди, как всегда, ничего не сказала.

Ничего в ней вроде бы не изменилось. Все те же непричесанные волосы, бледная кожа. Мужская одежда (теперь я знал, что это вещи ее погибшего парня, Дома). Она по-прежнему хромала, и это было совсем не красиво. Но в тот момент, когда наши глаза встретились и ее лицо смягчилось, я понял.

Понял, что хочу попробовать.

Ну и что, что она сломлена и горюет и, скорее всего, это плохо кончится для нас обоих? Есть вещи, ради которых стоит побороться.

16

Я НЕ СТАЛ РАССПРАШИВАТЬ ее о нем, потому что боялся. Наверное, нам обоим пошло бы на пользу, если бы мы сели и она рассказала мне о нем, поплакала и призналась, что все еще каждый день навещает его могилу.

Естественно, кое о чем мне хотелось бы узнать: например, как долго они встречались, сколько были знакомы, занимались ли сексом?

Любила ли она его?

Но Грейс мне не принадлежала. Она все еще не была моей девушкой. Мы целовались всего два раза. Мало того, она попросила никому не рассказывать о нас, не трезвонить на каждом углу, по крайней мере, пока не решит, чего хочет на самом деле. Потому что начинать встречаться с парнем так скоро после смерти предыдущего – вообще-то, дурной тон. И я пытался не обижаться на ее просьбу держать наши отношения в секрете, потому что в общем она была права.

Итак, я стеснялся расспрашивать о нем, а если честно, не особенно и хотел знать. Ведь Грейс, в которую я влюбился, не оплакивала другого; она была загадкой, которую лишь предстояло разгадать, и в глубине души я желал, чтобы она такой оставалась.

Я смекнул, что, когда люди встречаются, они как бы делают что-то вместе. Поход в кино был самым неоригинальным вариантом и вроде бы противоречил идее общения, но в кинотеатрах как раз шел новый боевик с Лиамом Нисоном, а после того ролика на «Ютьюбе» мы с Грейс повадились шутить над Нисоном и его карьерой стендап-комика. Так что вечером в понедельник я решил написать ей и спросить, чем она занята.

ГЕНРИ:

Есть планы на вечер?

ГРЕЙС:

Пока нет. А что?

ГЕНРИ:

Хочу посмотреть новый фильм с Лиамом Нисоном. Несомненно, в нем он проявит свой талант комика. Сюжет наверняка ничем не отличается от других фильмов с ним, но меня это не волнует.

ГРЕЙС:

Где и во сколько?

ГЕНРИ:

Я бы предложил кинотеатр рядом со своим домом, но если поедешь на автобусе, как мы, простые смертные, «Регал» ближе к тебе. В 19.45.

ГРЕЙС:

Да, наверное, придется на автобусе. Окей, ты меня убедил. Лиам Нисон против всего мира. Ставлю на старину Нисона.

ГЕНРИ:

С Нисоном шутки плохи! Встретимся в 19.30?

ГРЕЙС:

Договорились, Хенрик Пейдж. До встречи.

Когда я приехал, Грейс ждала у входа, уткнувшись в телефон, как всегда, непричесанная и не слишком опрятная.

– Привет, – поздоровался я, когда она подняла голову и увидела меня.

Должен ли я ее поцеловать? Мы уже целовались, но значит ли это, что теперь можно целовать ее каждый раз? Можно ли нам уже обниматься на публике или это нарушение правила секретности?

– Генри Пейдж, – проговорила она. (Чего я жду, почему до сих пор ее не поцеловал?) – Ну что, купим билеты?

– Отличный план.

Обычно в дни, когда Грейс была в хорошем расположении духа, общение у нас складывалось легко. Конечно, порой возникали неловкие паузы, и я, хоть убей, не мог придумать, что сказать, но сегодня все было иначе. Между нами ощущалось какое-то новое напряжение, которого не было раньше, ведь это настоящее свидание (настоящее же, да?). Что-то изменилось. Мы признались, что нравимся друг другу, и почему-то это все усложнило.

Когда свет погас, я стал думать, взять ли ее за руку. С Лолой мы однажды держались за руки в кино – в ту неделю, которая закончилась поцелуем, раз и навсегда определившим ее сексуальную ориентацию. Я очень надеялся, что в этот раз все сложится иначе.

Лишь когда мы досмотрели трейлеры и рекламу «Пепси», наши руки наконец встретились. Нашли друг друга, как медленно движущиеся магниты в темноте.

Мы держались за руки весь фильм. Пальцы Грейс медленно рисовали круги на моей коже. Иногда она подносила мою руку к губам и целовала ее. Я пялился на экран два часа, успел заметить, что Лиам Нисон надрал кому-то задницу, но если бы вы спросили меня, о чем фильм, я смог бы ответить только в общих чертах.

После кино мы пошли на автобусную остановку, сунув руки в карманы, потому что было начало ноября и руки мерзли. А может, не поэтому. Может, потому, что наши отношения (а были ли у нас отношения?) нужно было держать в секрете. То есть целоваться по темным углам на вечеринках и держаться за руки в темном кинотеатре – это пожалуйста, но на улице, где нас могли увидеть, мы с Грейс по-прежнему оставались просто друзьями.

– Лиам Нисон, – проговорила Грейс, когда мы встали на остановке, – какой же он прикольный.

– Ага.

– Лучший комик в мире.

– Жаль, что все его шутки – про СПИД.

– Почему жаль? Лучшей темы для шуток не придумаешь. О, смотри, твой автобус.

Черт. Так быстро? Я надеялся, ее автобус придет первым. А пока ждем, мы могли бы посидеть на низком каменном заборчике у городского парка. Мы бы болтали, смеялись и целовались.

– Черт. Ну пока, – бросил я. Отлично, Пейдж. Высший класс.

Я наклонился и быстро ее поцеловал. А потом прислонился лбом к ее лбу на секунду, надеясь, что этот жест скажет все, что я не мог сказать вслух: ты мне очень нравишься.

Я повернулся и уехал, так и не зная, правильно ли вел себя весь вечер. Резкий автобусный свет ударил в глаза после мягкого сумрака, в котором я пробыл последнюю пару часов, и вся ситуация вдруг стала казаться более неприглядной. Всю дорогу домой я смотрел в окно и сжимал в руке телефон, гадая, нужно ли ей написать и сказать, как было здорово и что она мне очень нравится. Но эти слова казались дешевкой, слабой попыткой равняться с ее мертвым парнем, который еще не остыл в своей могиле.

И тогда я понял, что наша история никогда не будет похожа на обычную историю любви, если такие вообще бывают. Даже если мы оба не захотим говорить о Доме, он всегда будет рядом, как привидение, от которого спасу нет. Я ощущал его присутствие даже в кино: он как будто вклинился между нами. И сейчас я чувствовал: его полуразложившийся труп сидел на пустом сиденье напротив. Он качал головой и обращался ко мне: «Значит, ходишь в кино с моей подружкой, пока гниют мои глаза? Не дело, чувак».

Но ведь со временем будет легче. Грейс станет лучше. Постепенно она вернется к себе прежней. В ней и сейчас, бывает, проскальзывает та, прежняя, Грейс.

В руке зажужжал телефон.

ГРЕЙС:

Под впечатлением от Нисона решила стать автобусным инспектором. Пока никакой подозрительной активности. Буду держать тебя в курсе.

ГЕНРИ:

А я все-таки считаю, что, если бы террористом оказался мальчик, это был бы офигенный сюжетный ход.

ГРЕЙС:

Да, согласна.

А мне кажется, что Нисон должен играть Квай-Гона во всех своих фильмах.

Быть автобусным инспектором гораздо легче, если ты джедай.

Погоди, попробую применить Силу.

ГЕНРИ:

Ну как?

ГРЕЙС:

Не получилось.

ГЕНРИ:

Я уже много лет пробую. Но когда-нибудь… когда-нибудь…

ГРЕЙС:

Если что, всегда можно перейти на темную сторону.

ГЕНРИ:

Вообще-то, я с большой симпатией отношусь к темной стороне. Как-то мне даже приснилось, что я встречаюсь с Беллатрисой Лестрейндж. Правда, подружка из нее была так себе. Зациклилась на Гарри Поттере, все разговоры были только о том, как бы его убить. Ругались постоянно.

ГРЕЙС:

Ты просто требовал от нее слишком многого.

ГЕНРИ:

Но мне хотелось, чтобы она обратила на меня внимание, а она вечно зависала со своим Волан-де-Мортом и Пожирателями смерти, планировала истребить маглов и убивала детей.

ГРЕЙС:

У бедняжки просто были проблемы, она нуждалась в помощи, а ты думал только о себе и ничего не замечал. Генри Айзек Пейдж, я разочарована.

ГЕНРИ:

Да, наверное, нужно было ее поддержать… Например, иногда говорить, какая она молодец, что преследует грязнокровок… Если мне еще раз приснится этот сон, обещаю больше интересоваться ее увлечениями: убийством мальчиков, одержимостью Темным Лордом. Может, даже займемся этим вместе. Вместе убиваем – вместе отдыхаем.

ГРЕЙС:

Желаю вам всего наилучшего. Также хочу сказать (только не кидайся помидорами), что не читала «Гарри Поттера». Поэтому понятия не имею, о чем ты говоришь последние пять минут.

ГЕНРИ:

ЧТО-О-О? КАК ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ?

ГРЕЙС:

Ага.

ГЕНРИ:

А чем ты вообще в детстве занималась? Твои родители нацисты, что ли?

ГРЕЙС:

Не совсем. Мне просто никогда не нравилось фэнтези. «Звезда Смерти» и «AT-AT» мне как-то ближе волшебных палочек и мантий.

ГЕНРИ:

Я просто… даже не знаю, как к тебе теперь относиться.

ГРЕЙС:

«Гарри Поттер» – причина для развода?

ГЕНРИ:

Перед каждым из нас стоит выбор: легкий путь или правильный путь. Прочесть «Гарри Поттера» – правильный путь.

ГРЕЙС:

Это цитата, да? Чья? Этого Дамблдуда или как его?

ГЕНРИ:

Как смеешь ты стоять, где стоял он?!

ГРЕЙС:

Так, теперь я вообще ничего не понимаю.

Я дома! Доехала за рекордно короткое время!

ГЕНРИ:

Рад за тебя. Пойду спать. Хотел послать тебе очень романтичную гифку из «Телеведущего-2», но это еще нужно заслужить, а ты потеряла немало очков своим оскорбительным заявлением, что не читала «Гарри Поттера».

ГРЕЙС:

Великолепно. Спасибо за кино! Увидимся завтра.

ГЕНРИ:

Спокойной ночи.

17

ПРОСНУВШИСЬ УТРОМ, я первым делом написал ей.

ГЕНРИ:

Хочешь поужинать вместе, Таун? Хочу поразить тебя своим кулинарным талантом.

ГРЕЙС:

Пейдж, я, может, и разрешу тебе приготовить мне ужин, но никто не делает это лучше моей мамочки.

(Если не понял, это значит «да».)

(Моя мать не умеет готовить.)

ГЕНРИ:

Супер. Увидимся в школе.

Я подумал, не добавить ли в конце «целую», но не был уверен, что мы уже перешли на этот уровень отношений. И мысль о том, что она не напишет «целую» в ответ, отбила всякое желание писать это, поэтому я ничего не добавил. Потом я снова лег и дремал, пока мама не закричала: «Генри, ты жив?» и мне не пришлось вытаскивать себя из уютной кровати и без всякого энтузиазма одеваться в школу.

Наверху предки занимались обычными утренними делами: мама в светло-голубом костюме с заколотыми в прическу светлыми кудрями готовилась идти в галерею, а папа в очках в черной оправе, сдвинутых на самый кончик носа, кутался в нелепый пушистый белый халат. Они сидели в разных концах стола, как можно дальше друг от друга, и читали новости, каждый на своем айпаде.

– Мам, пап, у меня новость, – объявил я.

Папа оторвался от заметки про кого-то из Кардашьян.

– Ты записался в армию? Ты в каком веке вообще живешь?

– Хм, ладно, напишу об этом в «Твиттере». Так будет лучше?

– О боже, нет, давай обратно в двадцатый век, – сказала мама.

– Что за новость, дружище? – спросил папа.

– Можно я сегодня ужин приготовлю?

– Ты же ничего, кроме мини-пицц, готовить не умеешь, – заметила мама.

– Ага. Вот и приготовлю для всех мини-пиццы, только купите все, что нужно. А еще, – я откашлялся, – к нам придет девочка.

– Будете вместе делать доклад? – поинтересовалась мама.

– Это твой репетитор? – спросил папа.

– Хочешь ей что-то продать?

– Заманил ее хитростью?

– Она думает, что мы миллионеры?

– Ты ее шантажируешь?

– Она сидит на героине, да?

Я закатил глаза.

– Ха-ха-ха, очень смешно.

– Но смешно же, правда? – сказала мама, и папа закивал.

(Помните, я говорил, что мои предки классные? Беру свои слова обратно.)

– Так что за девочка? – спросил папа.

– Ее зовут Грейс. Мы… э-э-э… вместе работаем в газете.

– Ох, Генри. Никогда не слышал поговорку «Кто ест и гадит в одном месте, тот дурак»?

– Джастин, это отвратительно, – сказала мама.

– Нигде я не гажу, – ответил я.

– Что ж, – продолжал папа, – раньше я бы сказал «никакого секса, наркотиков и рок-н-ролла под нашей крышей», но в этом доме жила твоя сестра, и я на девяносто девять процентов уверен, что все это здесь уже было.

– Кстати, на днях нашел в пасти у лося какой-то белый порошок, – заметил я, потирая подбородок.

– Вот и я о том же, – кивнул папа.

Мама встала, взяла тарелку и по пути к раковине поцеловала меня в макушку.

– Мы купим все для пиццы. Можешь приготовить ужин. И я все равно скажу «никакого секса, наркотиков и рок-н-ролла под нашей крышей», даже если твой отец считает это лишним.

Я похлопал ее по спине:

– Когда решу понюхать кокаин со спины проститутки под Led Zeppelin, меня это не остановит, но теперь я предупрежден.

Она покачала головой:

– Иногда смотрю на вас, дети, и думаю: в какой момент все пошло не так?

Когда мы с Грейс вошли, мама с папой разбирали пакеты из супермаркета. При этом оба были в костюмах из «Стар Трека». Даже вулканские уши нацепили.

– О нет, – сказал я, увидев их. – Боже, только не это.

День вообще выдался странный. После школы я, как обычно, пошел провожать Грейс, но, когда мы свернули на ее улицу, она затаила дыхание и вдруг положила ладонь мне на грудь. До ее дома оставалось несколько десятков метров, но Грейс почувствовала возмущение в Силе. На дорожке у ее дома рядом с «хендай» стоял маленький трехцветный автомобиль.

– Стой здесь, – прошептала она.

– Чья это машина? – спросил я.

– Стой здесь, если не хочешь идти домой пешком.

Звучало почти как «стой здесь, если хочешь жить».

Я сел у водосточного желоба, а Грейс резво заковыляла по улице и скрылась в своем унылом сером доме. Ее не было, наверное, минут сорок пять, и я уже хотел звонить в полицию или идти домой, но тут из дома вышла женщина с пергидрольными волосами и почесала к машине. Она так сердито и поспешно дала задний ход, что сбила мусорный бак у дома напротив, а когда разогналась, из-под шин пошел пар.

– Это была твоя мама? – спросил я, когда через десять минут Грейс вышла с ключами.

Она стиснула зубы, губы превратились в тонкую линию.

– Нет. Да. Неважно.

– Ты на нее похожа.

– Я похожа на сорокапятилетнюю алкоголичку, которая иногда балуется наркотиками?

– О господи, Грейс, я не…

– Да знаю я, что ты не знал. Все в порядке. Езжай.

– Ты с папой живешь?

Грейс молчала.

– Я ничего о тебе не знаю, и ты даже не отвечаешь, когда я спрашиваю.

– Ты знаешь, какая у меня любимая песня и какой любимый цвет.

– Мы не в детском саду. Я хочу знать реальные вещи. И плохое в том числе.

– Реальность уродлива. Пусть лучше я останусь загадкой.

– Я не хочу, чтобы ты оставалась загадкой.

– Нет, Генри, хочешь.

Думаю, я обиделся, потому что Грейс была права. Мы с моими друзьями не знали, что такое неблагополучные родители и неполная семья. Нам с Лолой и Мюрреем повезло. Из нас троих самый ужасный семейный скандал случился у Лолы в одиннадцать лет, когда она убежала из дома (ко мне домой). Лолина мама, крошка гаитянка по имени Уиделин, ходила на курсы английского в молодежную христианскую организацию и как-то раз гордо сообщила своим товарищам и учителю, что дряблая кожа на локтях называется пиписькой. Этому ее научила одиннадцатилетняя дочь. Лоле досталось от отца, она убежала ко мне, мы спрятались под кроватью, ели шоколадное арахисовое масло и смотрели фотки голых теток на лэптопе Сэйди. Почему я еще тогда не догадался, что Лоле нравятся девчонки, ума не приложу.

Всю дорогу до моего дома мы с Грейс молчали. А теперь мои родители решили меня опозорить, и мне очень хотелось на них разозлиться, но они же не были алкоголиками и не баловались наркотой, а я даже никогда и не задумывался, что стоило быть за это благодарным. Поэтому, когда папа произнес: «Живи долго и процветай» и отдал вулканский салют, я устало поднял ладони и вяло возразил:

– Пожалуйста, не надо.

Грейс растянула губы в тонкую линию, пытаясь улыбнуться, но ее глаза остекленели. В них застыл взгляд старого, измученного войнами генерала, не одобряющего всякое баловство. Блин, вечер обещал быть веселым.

Я откашлялся и продолжал:

– Грейс, это мои родители. Родители, это Грейс.

Грейс пожала руку маме, а папа тем временем крикнул: «Генри, лови!». После футбольного матча у меня выработались молниеносные рефлексы, и я недолго думая поймал то, что он мне бросил. Оказалось, это пачка презервативов.

– На всякий пожарный. Не хочу, чтобы тебе пришлось пройти через ад незапланированной беременности, как нам в свое время. Я, конечно, имею в виду ту беременность, в результате которой родился ты. Сэйди мы планировали.

– Знаете, я всем говорю, что у меня классные родители, а потом люди приходят в гости и начинают считать меня патологическим лжецом.

– Ты всем говоришь, что мы классные? – удивилась мама. – Телепортируй меня, Скотти!

– Нам не нужно его одобрение, – сказал папа. – Я всегда знал, что мы самые нелогичные вулканцы в округе.

– О боже. Грейс, прошу, отойди от них, только медленно.

– До скорого, – сказал папа, а я взял Грейс за руку и потащил в свою комнату.

– Рада была познакомиться, – бросила она через плечо.

– Нет, не рада, не ври.

– Никакого секса в доме! – ласково крикнула мама нам вслед и гораздо тише добавила: – Не думала, что быть родителями так весело!

Я показал ей язык и закрыл дверь в подвал.

– Ты даже не представляешь, как мне стыдно, – сказал я.

– Брось. Тут нечего стыдиться.

– Хочешь, поговорим о твоей маме или…

– Ого, да ты подготовился. – Грейс увидела презервативы и забрала их у меня. Мы медленно спускались по лестнице, ступенька за ступенькой. – Я подумала… может, после Хеллоуина переночую у тебя? – Она потрясла пачкой кондомов. – Как раз пригодятся.

– Э-э-э… хм…

– Сейчас ты должен задать провокационный вопрос и соблазнить меня.

– Будь ты морковкой, ты была бы хорошей морковкой?

Грейс рассмеялась и швырнула презервативы в угол:

– Вряд ли нам это понадобится.

Я поднял пачку и положил на столик у кровати.

– Всякое может быть, – сказал я.

Грейс села на край кровати, потянула меня к себе и поцеловала.

– Я серьезно насчет Хеллоуина. Если хочешь, могу остаться.

– Казанова из меня так себе, так что не буду ходить вокруг да около, спрошу прямо: ты намекаешь на половой акт?

Грейс закатила глаза:

– Да, Хенрик, угадал.

– Ясно. Что ж, я не против.

– Великолепно.

– Ты… э-э-э… то есть вы с… с ним… э-э-э… – Мы редко называли его по имени. – Ты же не…

– Я не девственница, нет.

– Окей. Просто хотел убедиться.

– А ты?

– Я… м-м-м… нет, я… то есть… нет, я еще не вкусил первородного греха.

Грейс расхохоталась, упав мне на грудь. Знатный я соблазнитель, ничего не скажешь.

– Говорить о сексе у тебя получается так же хорошо, как и о себе.

– Что я могу сказать? Я джентльмен.

– Нет, ты чудак. Секс – базовая человеческая функция. Тебе трудно говорить о том, как ты дышишь или моргаешь?

– Никогда не болтаю с кем попало о своей респираторной функции. Э-э-э, ты куда?

Грейс попыталась встать. Я потянул ее за руку.

– Я еще не оценила твою комнату.

– Ты все оцениваешь, да?

Она ходила по подвалу медленными кругами.

– О человеке можно многое сказать, побывав в его комнате, как считаешь? Комната подростка – как место преступления. Столько улик, они так и ждут, чтобы их обнаружили.

– А у тебя в комнате как?

– Когда-нибудь увидишь, может быть. А пока дай мне опробовать на тебе свои познания в криминалистике, почерпнутые из сериала «CSI: место преступления».

– Ну что? – спросил я через несколько минут. Все это время она напевала мелодию из CSI. – Расскажи мне обо мне.

Грейс откашлялась.

– Судя по интерьеру и устаревшей электронике, – проговорила она, надев мои солнцезащитные очки и довольно похоже изображая Горацио Кейна[20], – перед нами бункер сумасшедшего, одержимого теорией заговора. Ты считаешь нашего президента рептилией, умеющей менять облик?

– Бред какой. Это английская королева – рептилия. А президент – обычный колдун.

– Ну да, конечно. Мои извинения. А это что? – Грейс указала на небольшой антикварный шкаф-витрину, в котором мой прадедушка хранил свою коллекцию абсента и принадлежности для его употребления, пока напиток не запретили в Нидерландах.

Когда это случилось, он недолго думая перевез шкаф и всю свою семью в США. Шкаф украшала табличка в форме флага. Надпись на ней гласила: Matigheid is voor de doden («Воздержание – для мертвых»). Верный своей жизненной философии до самого конца, Йоханнес ван дер Флирт умер в возрасте сорока семи лет от алкогольного гепатита. Он был моим любимым родственником.

– О, это лучшее, что есть в этой комнате. Кроме тебя, конечно.

– Шкаф со всякой рухлядью?

– Это не рухлядь! – Я соскочил с кровати и подошел к Грейс и шкафу, в котором хранил свои сокровища с первого класса. – Ничего ты не знаешь, Граков Таун. Это кунсткамера. Вот эти чашки – мои самые любимые. Когда мне было лет десять, я прочитал в книге по искусству про кинцукурой. Знаешь, что это такое? (Грейс покачала головой.) Это японское искусство, когда разбитую чашку склеивают и промазывают швы золотом. Осколки соединяют и, когда клей высохнет, трещины покрывают паутинкой золотой краски. Японцы делают так, потому что им кажется, что иногда разбитая вещь красивее целой.

Грейс взяла одну чашку. Всего у меня их было одиннадцать: какие-то подарила Лола, другие привезла мама из командировок в Японию (она ездила туда закупать экспонаты для галереи), несколько я купил на eBay на карманные деньги. В шкафчике стояли еще вещи, и все были сломанные или кособокие – короче, с каким-нибудь дефектом. Серебряный браслет со сломанным замком, подаренный Сэйди. Банка «колы» с опечаткой в надписи.

– Жаль, людей нельзя починить золотой склейкой, – пробормотала Грейс, рассматривая чашку.

Я не знал, говорила ли она о себе или о своей матери, а может, еще о ком-то, и, наверное, не узнал бы никогда, потому что Грейс Таун нравилось быть загадкой. А потом, осознав, что легкость момента прошла и сменилась чем-то более тяжелым, она поставила чашку на место и спросила:

– Ты же в курсе, что это почти так же жутко, как коллекция резиновых пупсов?

– Ты ничего не понимаешь. Девушкам нравится кинцукурой.

Грейс попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

– Может, пойдем готовить ужин? Я есть хочу.

– Да, – ответил я, – конечно.

Грейс помогла мне готовить мини-пиццы, точнее, попыталась. Такое ощущение, что до сегодняшнего дня она никогда не была на кухне, и мне пришлось объяснять ей, что к чему. Может, порежешь помидоры? Если хочешь, потри сыр. После каждой маленькой задачи она отступала в сторону, молча смотрела, что я делаю, и ждала указаний.

Мы отправили пиццы в духовку, спустились в подвал и легли на кровать – рядом, но не касаясь друг друга. Мы просто смотрели в потолок.

– Зачем тебе это – мы? – спросил я, ощутив внезапный прилив смелости.

Мне действительно было интересно. Чего она от меня хочет? Что рассчитывает получить?

– Не знаю, – ответила Грейс, не глядя на меня. – А тебе зачем? Ты чего хочешь?

– Ты знаешь.

– Не уверена.

– Я хочу тебя.

Она улыбнулась, но так и не сказала «я тоже тебя хочу».

За ужином с родителями она вела себя странно – впрочем, как и всегда в компании. Вся теплота из нее выветрилась. Она говорила, только когда ее о чем-то спрашивали, не улыбалась и не смеялась в нужные моменты. Ела мало, а разговаривала еще меньше.

Когда в одиннадцать я проводил ее до двери и она растворилась в темноте на дороге к кладбищу, я почти обрадовался, что она ушла. Боялся, что первая девчонка, которую я привел домой, покажется моим родителям какой-то не такой.

Дома мама с папой загружали посудомойку. Я молча сел за стол и стал ждать их вердикта. Я знал, что они не преминут сообщить мне его, хочу я этого или нет.

– Она очень мрачная, – сказала мама через пару минут. – Красивая, но очень мрачная.

– Тебе так показалось? – растерянно спросил я. Мне казалось, «мрачный» – подходящее определение для вампира, а не для Грейс. – А я не заметил.

– Но у нее красивая улыбка. Только улыбается редко. Странная девушка.

– Красота невозможна без изъяна, – заметил папа, обнимая маму за талию.

Мама кивнула, но высвободилась из его объятий. Глядя на них в течение следующих десяти минут, я обратил внимание, что они ни разу не коснулись друг друга, их словно не тянуло друг к другу, и понял, что давно уже не видел, чтобы они целовались, держались за руки или танцевали медленный танец, когда думали, что никто не смотрит. В моем детстве они всегда так делали.

А потом перестали.

В следующие три дня мы с Грейс виделись почти каждый час. Утром до занятий сидели в редакции, готовили номер и постоянно прикалывались. Мы купили бадминтон и поставили на наши столы дурацкие семейные фото в рамках: мы и Рики Мартин Кнуппс II. На обед ходили в «Макдоналдс» или зачитывали друг другу отрывки из книг в библиотеке (я – из «Гарри Поттера», она – из какой-нибудь книги стихов). Или гуляли по территории школы, разбрасывали листья, собранные в кучи, придумывали темы для газеты и спохватывались, что не успели пообедать, только когда звенел звонок.

А по вечерам, покончив с уроками и газетой, следовали нашему заведенному распорядку. Шли пешком до ее дома, потом я ждал снаружи, пока она принесет ключи, а дальше ехал домой на ее машине. В это время обычно все и менялось. Сразу после захода солнца Грейс становилась другим человеком, как будто солнце питало ее, а без него она разряжалась и оставалась одна пустая оболочка. В четверг она пришла и смущенно сидела с нами в подвале, цепляясь за Лолу как за спасательный жилет. С Мюрреем она почти ни словом не перекинулась и в разговорах участия не принимала. Один на один со мной Грейс блистала юмором и интеллектом, искрилась как фейерверк. Но в компании она теряла запал.

– Раньше у меня хорошо получалось, клянусь, – сказала она мне, когда Маз ушел. (Кажется, он решил, что Грейс его терпеть не может.) – Имею в виду общаться. Я с кем угодно могла найти общий язык.

– Теперь, наверное, сложнее. С тех пор как его не стало, да?

Мы редко вслух говорили о том, что до меня был кто-то еще, кто-то, кого теперь не стало.

Грейс покачала головой.

– Не сложнее, нет. Я просто забываю. Погружаюсь в свои мысли, и меня уносит все дальше и дальше. Я просто забываю, что мир существует.

Тогда-то мне и надо было сказать: «Звучит как симптом какого-то психического заболевания, и, думаю, тебе стоит обратиться к психотерапевту, чтобы он прописал лекарство». Но я не сказал, потому что не хотел думать о Грейс как о больном и сломленном человеке в депрессии. Я хотел, чтобы она причесывалась, стирала одежду, была довольной, счастливой и ни в чем не нуждалась.

И я притворился, что так и было.

Медленно, час за часом, близился канун Дня всех святых. И вот наконец он настал. Наша улица стала продолжением кладбища: повсюду выросли надгробия, паутина и скелеты. К субботе лужайка перед домом выглядела так, будто на ней взорвался магазинчик ужасов. Сэйди привела Райана резать тыквы, но я мог думать только о сегодняшней вечеринке, точнее, о том, что случится после и к чему я был совершенно не готов.

– Ты зачем так тыкву изуродовал? – спросила Сэйди, изучив мою работу.

В пирсинге, дредах и кожаной куртке она выглядела зловеще: с гигантским ножом в одной руке и тыквой, зажатой между колен. Мне попались мягкая тыква и тупой нож: лицо моего тыквомонстра выглядело так, будто я проделал отверстия выстрелами с близкого расстояния.

– Твоя тыква хуже, чем у Райана, а он даже мелкой моторикой еще не овладел. Без обид, Райан.

– Это сюрреалистическая интерпретация традиционного хеллоуинского фонаря.

– Если бы эта тыква могла говорить, то сказала бы «убейте меня». А потом ее бы вырвало семечками и мякотью.

Я вздохнул и опустил нож.

– Садс, понимаю, что это неэтично, но не могла бы ты достать для меня валиум?

– Колись, зачем это тебе?

– Грейс хочет прийти в гости после вечеринки. С ночевкой. В первый раз.

– О-о-о! Наш малыш так быстро растет!

– Отцепись, дьявольское отродье.

Сэйди задушила меня в объятиях и чуть не сломала мне ребра. Я пытался ее оттолкнуть.

– Зря я тебе сказал.

– Да не стрессуй ты так. Люди занимаются сексом уже миллион лет. У тебя презервативы есть?

Я поморщился:

– Да.

– И ты знаешь, как ими пользоваться?

– Блин, Сэйди. Конечно, знаю.

– И хочешь заняться сексом с этой девчонкой?

– Она – половозрелая самка человека, а я – подросток семнадцати лет. Вопрос неуместен.

– Нет, уместен. Слушай, чтобы заняться сексом с кем-то в первый раз, необязательно любить этого человека, но ты должен знать его, доверять ему и чувствовать себя рядом с ним в своей тарелке. А еще очень- очень его хотеть.

– Ага, ну я хочу. Наверное. То есть да. Точно хочу. Я очень хочу быть с ней.

– И еще дурацкий банальный вопрос: ты готов? Конечно, секс – это не то, из-за чего стоит сильно заморачиваться, но и совсем не заморачиваться тоже нельзя.

– Думаю, я готов? – Я не хотел, чтобы это прозвучало как вопрос, но так уж вышло.

– Ладно. Это главное. Остальное – уже биология. Дай сюда эту несчастную тыкву, пока ее еще можно спасти.

Вечером Грейс зашла пораньше, чтобы загримировать нас. Она принесла сумку с вещами – маленькую, но я все равно запаниковал.

– Ты не передумал насчет ночевки? – спросила она, заметив, как я таращусь на сумку.

– Конечно, нет.

Дело было не в том, что я не хотел заняться с ней сексом. Я думал о сексе постоянно с двенадцати лет.

– Хорошо, – сказала она и достала набор для аквагрима и литровую бутылку искусственной крови. – Кем хочешь быть – зомби или жертвой ужасной автомобильной аварии? Больше я ничего не умею.

Я покосился на ее трость – она прислонила ее к кровати.

– Э-э-э… я не…

– Генри, я шучу.

– О… – я выдавил нервное «ха». (Шутить об ужасной аварии, в которой погиб твой бойфренд? Вот умора.) – Тогда, наверное, зомби.

Следующий час я сидел на кровати, а Грейс крутилась вокруг и приклеивала мне на лицо латексные раны и куски разлагающейся кожи. Она опять двигалась как деревянная марионетка, чтобы не дай бог не коснуться меня лишний раз. Со стороны, наверное, выглядело не очень романтично, но сегодня ее боязнь прикосновений казалась почти трогательной.

Я думал, что она выберет совсем странный костюм – например, мема, персонажа никому неизвестной книги или импрессионистской картины XVIII века. Но пока я делал дырки в старой футболке и обливался искусственной кровью, она пошла наверх переодеться и загримироваться и вернулась в костюме сексуальной вампирши. Грим состоял из единственной струйки крови, стекавшей из уголка рта.

Я впервые видел ее в облегающей одежде и испытал шок. Ее ноги, затянутые в темные чулки, оказались длинными и стройными, форму груди и талии подчеркивал черный кружевной корсет. Никогда не думал, что у школьницы могут быть такие формы. Она расчесала свои пепельные волосы, завила их и убрала под черную шляпку с вуалью, которая падала на густо накрашенные глаза. И даже повязала на трость красный бантик.

Она была роковой красоткой, прекрасной и порочной, как модель эпохи героинового шика. Я ее с трудом узнал.

– Я поленилась придумывать костюм, поэтому надела то же, что и в прошлом году, – она пожала плечами. – Отстой, да?

– Нет. Полностью одобряю.

– Правда? Потому что вид у тебя… растерянный.

– Наверное, я просто не ожидал… Ну, это на тебя не похоже… На ту тебя, которую я знаю, во всяком случае. Я думал, ты будешь в каком-нибудь замороченном костюме и мне придется задать двадцать вопросов, чтобы понять, кого ты изображаешь. Но ты… ты очень сексуальна.

– Просто в прошлом году в это время я была другим человеком.

Я задержал на ней взгляд и кивнул.

– Ну признайся, Генри.

– В чем?

– О чем ты думаешь? Я вижу, как крутятся шестеренки в твоей голове, но ты только киваешь. Признайся.

– Я просто… иногда мне любопытно… Блин, я совсем не умею говорить на эти темы, честно. Мне хочется знать: тот человек, которым ты была, – это и есть настоящая ты? Я-то с ней совсем не знаком и ничего о ней не знаю. Я иногда вижу ее в тебе, она проскальзывает – та девчонка, которой ты была, но… Может, тогда ты носила маску, а сейчас просто стала больше похожа на себя настоящую, или Грейс, которую я знаю, – это и есть маска и ты будешь носить ее до тех пор, пока тебе не будет опять комфортно в своей шкуре?

– Люди меняются. Ты тоже был другим в шестнадцать.

– Да, но я не переходил в другую школу и не ношу шмотки мертвого парня.

Повисла секундная тишина.

– Чтобы ты знал, – медленно проговорила она, глядя на меня не моргая, – я все замечаю.

– Прости, зря я…

– Я знаю, какой ты хочешь меня видеть, Генри. Я же не слепая.

– Что это зна…

– Бывает, твой взгляд меняется. Тебе кажется, что я не замечаю, но это не так. Иногда я тебе нравлюсь, а иногда – не очень. Но я не могу притвориться, что мне стало лучше, потому, что этого хочешь ты.

– Грейс, все не так, совсем не…

– Слушай, давай не будем об этом сегодня, ладно?

– Я хочу тебя, только тебя.

– Это тебе так кажется. А я иногда не знаю, какую именно меня ты хочешь: ту, которой я стала, или ту, которой была раньше. А может, склеенную, с золотыми швами, какой я стану через пару месяцев.

– Ты же сама говорила, что людей нельзя починить.

– Вот именно, – она повернулась и начала подниматься по лестнице, с трудом преодолевая ступеньку за ступенькой.

А я шел за ней, истекая искусственной кровью, и набирал в заметках пятый черновик ответа на вопрос, почему у меня нет девушки.

Черновик 5

Потому что за девушками нужно гоняться, даже если они бегать не могут.

18

ХЕЛЛОУИНСКАЯ ПИРУШКА началась, как вечеринка у Хеслина. Мы пошли на футбольное поле выпить – на этот раз не из ванны, а из промышленной цистерны для стока дождевой воды (кроме шуток). А ванну, кстати, в итоге закинули на крышу Хеслину. Виновника пока не нашли, но я подозревал Мюррея.

На этот раз пунш был ярко-красным и почему-то пенился, как будто кто-то вымыл цистерну с «Фейри» и плохо сполоснул, прежде чем перелить в нее десять пакетов самого дешевого вина. Но, как ни странно, этот пунш меньше смахивал на отраву, чем предыдущий. После двух бутылок мы с Грейс достигли нужной кондиции – и слава богу, потому что пьяные мы оба становились лучшей версией себя.

Мы улизнули от одноклассников и пошли в гости к знакомому приятеля чьего-то кузена, который окончил нашу школу три года назад. Вечеринка была в подвале. Мы пришли раньше всех, Грейс нашла подходящий темный уединенный угол, где нас никто бы не увидел, но я мог думать только о сексе, назначенном на потом, и продолжал пить.

Потом кто-то врубил музыку, подвал постепенно наполнился зомби, ведьмами, пиратами и всякими совершенно несексуальными персонажами в сексуальных прикидах, например, черепашками ниндзя, Плутоном (планетой) из папье-маше в бикини и распутным кукурузным початком (это была Мэдисон Карлсон – почему она так нарядилась, ума не приложу).

Грейс наклонилась и поцеловала меня, а потом снова принялась разглядывать костюмы гостей.

– Я больше не буду ходить на кладбище, – тихо произнесла она. Язык у нее уже немного заплетался. – Я тебе не говорила, но я почти каждый день хожу к нему на могилу. Но больше не буду. Ради тебя.

Я оторопел. Незримое присутствие Дома уже стало для меня фактом жизни, необходимым условием для тех, кто хочет встречаться с Грейс Таун. Мне казалось, она всегда будет одеваться как он, пахнуть как он и ходить на его могилу. Но нет – оказывается, она уже была готова начать постепенно отказываться от него.

– Я был бы рад, – выпалил я, потому что понял, что мне действительно этого хочется.

Мне хотелось, чтобы она проводила поменьше времени со своим погибшим парнем, реже лежала на траве над его разлагающимся трупом и не плакала, поливая слезами его гроб.

– И я не хочу, чтобы ты считал себя запасным вариантом, – продолжала она, не глядя на меня. – Мне никогда ни с кем не было так здорово, как с тобой.

Я еле сдержался, чтобы не спросить, кого бы она выбрала, меня или Дома, если бы мы с ним стояли перед ней сейчас живые и здоровые. Потому что знал, что выбор будет не в мою пользу. Много времени пройдет, прежде чем она сможет выбрать не Дома. Может, она никогда его не забудет. И при мысли об этом дыра в моем сердце стала чуть больше. Даже сейчас, когда она сидела передо мной и признавалась в своих чувствах из лучших побуждений, это лишь усугубляло боль.

– Ты выпила. Не хочу, чтобы ты что-то решала сегодня. Подожди до завтра, обдумай на трезвую голову. Хочу, чтобы ты была уверена в том, что сможешь его отпустить.

Грейс повернулась ко мне и долго смотрела, сначала в один мой глаз, потом в другой.

– Что такое? – спросил я.

– Многие ребята не потерпели бы весь этот бред. А ты так спокойно ко всему относишься.

– А почему должно быть иначе? – Я пытался сделать вид, что меня это совсем не волнует, хотя на самом деле все было не так. Если бы я сказал, что на самом деле чувствую, то есть повел бы себя как козел, она бы не раздумывая сбежала. – Ты же с самого начала ничего не скрывала. (Да, только не сказала ни слова про катастрофу, своего погибшего парня, кладбище и то, что носишь его одежду. А в остальном порядок.)

Она опять посмотрела мне в глаза, а потом закрыла свои, наклонилась и поцеловала меня. А я смотрел на нее, проверял, не откроет ли она их, как будто это было показателем ее искренности. Она не открывала, и, почувствовав, что поцелуй заканчивается, я быстро зажмурился. Грейс отстранилась, а я подумал: никто не может так целоваться с человеком, который ему не нравится.

– Долго нам еще здесь сидеть? Может, уже пойдем к тебе? – спросила она.

Мое сердце пустилось галопом. О да. Первородный грех. Чуть не забыл.

– Я сначала хотел со всеми поздороваться. Потусоваться. Подождать, пока предки уснут.

На самом деле я хотел, чтобы нас увидели вместе, застали и поняли, что теперь мы – больше, чем друзья. Хотел увидеть хитрые улыбки знакомых, хотел, чтобы о наших отношениях знали не только мы двое. Мне казалось, что чем больше людей в курсе, тем больше причин у нее будет остаться. До сих пор наши отношения были как кот Шредингера: ни живые, ни мертвые – потому что их никто не видел. Возможно, это было и к лучшему – встречаться без посторонних глаз, потому что те могли порвать тонкую нить, связывавшую нас. Допустим, у нас ничего не получилось бы – тогда никто ничего и не узнал бы. Я смог бы спокойно страдать в одиночестве. Но все же я хотел рискнуть.

И вот, когда комната наполнилась гамом, я поцеловал ее. Мы разговаривали, пили, флиртовали, с каждым глотком Грейс все больше выползала из своей раковины, и я целовал ее, надеясь, что кто-то из знакомых увидит нас, покажет пальцем и выкрикнет наши имена.

Примерно через час так и случилось.

– Я так и знал! – воскликнул Хеслин, и тугая пружина в моей груди наконец лопнула. Нас увидели. Нас заметили. Кто-то во внешнем мире мог подтвердить, что все это на самом деле, что мы были здесь. – Черт, ведь знал же!

– Тихо, – шикнул я на Хеслина. Я хотел, чтобы он знал, но не хотел, чтобы Грейс знала, что я хочу, чтобы он знал.

Грейс тут же отодвинулась, встала и произнесла:

– Ты готов? Пойду возьму вещи.

Я кивнул, и она стала пробираться сквозь толпу ряженых за нашими куртками.

Хеслин все еще улыбался.

– И давно ты ее оприходовал?

– Пожалуйста, никому не говори, мы не хотим огласки.

Я не стал уточнять, «оприходовал» я Грейс или нет.

– Я могила, – ответил Хеслин, наклонился и потрепал меня по голове.

В школе мы редко разговаривали, но, видимо, став причастным к моей пока несуществующей сексуальной жизни, он решил, что мы стали близкими друзьями.

– Пойду посмотрю, где она там, – сказал я и встал.

– Ага, иди, – ответил Хеслин и хлопнул меня по спине.

Так нашей квантовой суперпозиции пришел конец. Теперь мы с Грейс Таун были или живы, или мертвы, никакой неопределенности.

А живы или мертвы, предстояло выяснить очень скоро.

Домой шли пешком, спотыкаясь в темноте. В подпитии, зная, что должно было случиться, я наконец осмелел и смог сделать то, чего мне давно хотелось. Я прислонил ее к оплетенному плющом проволочному забору и поцеловал так жадно, как не целовал еще никогда. Я целовал ее шею и ключицы, гладил ее бедра. Грейс прерывисто дышала, запускала руки мне в волосы и хватала меня за затылок, прижималась ко мне. Кусала меня за шею своими фальшивыми клыками – больно, но не раня.

– Отведи меня домой, Генри Пейдж, – сказала она.

Ее губы запачкались искусственной кровью. Она повернулась и зашагала в темноте, а я – за ней, обнимая ее за талию и целуя всю дорогу до дома. Мы спустились в подвал, не разбудив предков (хвала Всевышнему), и наконец настало время заняться Сексом.

Сначала мы сели на кровать и стерли грим. Я снял футболку и смыл с груди засохшую искусственную кровь, думая о том, похож ли сейчас на него после аварии и возникают ли у нее такие же мысли или все мысли только обо мне. Потом мы минуту сидели в тишине. Я думал, выключить ли лампу: может, в темноте будет проще?

Но Грейс знала, что делать. Ей же было не впервой. Она придвинулась ко мне, поцеловала и начала расстегивать корсет.

– Черт, – выдохнул я, когда она сняла его.

То, что я увидел, было невероятным, и все мои сомнения испарились при виде ее обнаженной груди.

Мы снова стали целоваться, и, стягивая с нее чулки, я провел рукой по рубцовой ткани. На ее бедрах краснели два больших прямоугольника.

– Здесь брали кожу для пересадки, – сказала она, когда я дотронулся до них. – Первый лоскут не прижился. Пришлось срезать еще.

Я снял чулки и швырнул их в угол. Самые страшные шрамы были на голени: там как будто с мясом вырвали кусок, а затянувшаяся кожа напоминала шкуру ощипанной курицы. Поврежденная нога была примерно вполовину тоньше здоровой и выглядела так, будто вот-вот сломается. На здоровой коже темнели свежие синяки и рубцы – «сувенир» с последней пробежки на школьном стадионе.

Странно, что она вообще могла ходить.

– Штифты уже один раз меняли. Через несколько лет их можно будет вынуть. Не знаю, может, когда-нибудь Шалтая-Болтая смогут собрать.

Я наклонился и поцеловал воспаленную кожу на ее голени.

– Ты совершенство.

Тогда все и началось.

Никакой неземной романтики я не ощущал. Не было музыки, и свечи не горели. Все оказалось совсем не так, как в романтических комедиях, где показывают кусочки голых тел и руки, вцепившиеся в белоснежные накрахмаленные простыни. Было даже не так, как в порно. Мы потели сильнее, чем в кино, и вели себя тише, и более страстно, и более неуклюже. Только я, она и никакого пространства между нами.

Я все утро гуглил «как заниматься сексом», но сейчас мне эти знания не пригодились. Я забыл обо всем, что прочел на сайте спросикрутогопарня.ком, и делал то, что казалось правильным.

А потом все вдруг кончилось. Я официально перестал быть девственником. Не было ни громких стонов, ничего такого, но, наверное, я все-таки не слишком облажался, потому что она сказала: «Это было в тысячу раз лучше, чем я ожидала». И я не знал, то ли мне радоваться, потому что получилось неплохо, то ли обижаться из-за того, что она ожидала худшего. Грейс опустила голову мне на плечо, я поцеловал ее в лоб, и так мы и лежали, голые, в темноте, не разговаривали и не могли уснуть.

Наконец, решив, что я заснул, Грейс Таун заплакала. Я чувствовал, как она дрожит, пытаясь сдержать всхлипы, и ощущал теплые слезы на коже – они падали мне на грудь. Она всхлипнула всего раз, потом вытерла глаза, ее дыхание успокоилось, и она прошептала: «Я скучаю по тебе». А потом постепенно уснула.

Я не спал еще примерно с час, смотрел в потолок, пока ее слезы высыхали на моей груди, и пытался понять: меня тошнит потому, что я пьян, или потому, что девчонка, только что ставшая моей первой девушкой, возможно, все это время думала о своем мертвом парне.

19

КОГДА Я ПРОСНУЛСЯ, Грейс уже встала и успела облачиться в несколько слоев одежды Дома. Лишь один вечер побыла бабочкой и теперь вот вернулась в кокон. Я притворился, что сплю, а сам смотрел, как она кладет костюм вампирши в пакет и бросает его в мусорную корзину у стола. Она ушла, не попрощавшись.

Вечером я написал ей:

ГЕНРИ:

Привет, Таун. Я тут решил сходить на новый пиксаровский мультик 6+. Немного мультяшного насилия, грубого юмора – все, как я люблю. Ты в деле?

Я отправил сообщение в 7.58. Грейс сразу его прочла, начала писать ответ, стерла написанное. Прошло десять минут, потом еще десять – ни ответа, ни привета. Значило ли это, что мне нельзя приглашать ее на свидания, хотя мы переспали? Или я преступил какую-то невидимую грань в наших отношениях? Или еще что-нибудь?

Я поужинал. Проверил сообщения. Ничего.

Она передумала со мной встречаться, передумала встречаться, передумала встречаться.

Принял душ. Проверил сообщения. Ничего.

Передумала, передумала, передумала.

Попытался сделать математику. Проверил сообщения. Ноль.

О боже, боже, боже, боже, боже, неужели она передумала?

Я лег спать с ощущением, что у меня в груди раскрылся черный зонтик. Легкие повисли где-то в горле, а под ними зияла дыра, где прежде были внутренности. Наконец в 23.59, когда я уже засыпал, Грейс прислала ответ.

ГРЕЙС:

Пиксар? Конечно, в деле. Заметано. Спокойной ночи.

Безумный прилив эндорфинов, который я ощутил, когда мой телефон завибрировал и ее имя появилось на экране, меня даже испугал. Я никогда раньше не замечал за собой зависимостей, но сейчас понял, что так, наверное, чувствует себя наркоман, остро нуждающийся в дозе.

– Эдвард Каллен, сукин ты сын, – пробормотал я, выключил телефон и уставился в потолок. – Зря я судил тебя так строго.

В понедельник после школы мы с Грейс прошли мимо ее дома и сели в автобус, идущий в город. В парке проходил осенний пивной и гастрономический фестиваль. У меня накопилась куча заданий и сочинений, да и газете не мешало бы уделить внимание. Но Грейс была счастлива, даже причесалась, а я хватался за любую возможность побыть со счастливой Грейс.

В парке между деревьев разбили маленькие белые шатры, и в каждый можно было зайти и попробовать разные виды пива и еды. Это был рай для хипстеров: столы из деревянных ящиков, антикварные чайники, развешанные на деревьях на джутовых веревках, мастер-классы «укрась свой хулахуп». Здесь были даже «Месть пластикового степлера», которым каким-то образом удалось прорваться на фестиваль, и парк оглашался их заунывной акустической музыкой (увы, в песнях не было ни слова о мстящих степлерах).

– Что возьмем, Таун? – спросил я, но меня заглушил чей-то крик.

– Грейс! – раздался незнакомый мужской голос.

Мы обернулись и увидели того, кому он принадлежал, – высокого, довольно привлекательного блондина с компанией таких же рослых и симпатичных друзей.

– Линдон! – воскликнула Грейс и бросилась к нему сквозь толпу.

Он подхватил ее на руки вместе с тростью, а я проследовал за ней, сунув руки в карманы и думая, какое противное это имя – Линдон – и все, кого так зовут.

Я стоял рядом с Грейс минут пять, пока она болтала с Линдоном и он наконец меня не заметил, а Грейс не вспомнила о моем существовании.

– Ох, Генри, прости! Это Генри. Мы вместе работаем в школьной газете. Генри, это Линдон, мой кузен.

Я пожал ему руку, решив, что не такое уж это противное имя – Линдон. Монстр, скребущийся у меня в груди с тех пор, как он ее окликнул, уполз обратно в клетку.

Ого, подумал я, оглядев его повнимательнее и заметив, что они действительно похожи, никак и правда родственники. Неужели я ревнивый? Наверное, трудно понять, ревнивый ты или нет, пока не испытаешь это чувство. Как невозможно понять, смелый ты или нет, пока не случится что-то ужасное и не вынудит тебя действовать. Я всегда считал себя бесстрашным, спокойным, собранным, как Чесли Салленбергер[21]. Думал, я из тех, кто держится до последнего, идет на дно вместе с судном и так далее. Но теперь я засомневался.

Я вспомнил Тайлера Дердена и его слова: «Как можно утверждать, что хорошо себя знаешь, пока не побывал в драке?». Как можно утверждать, что хорошо себя знаешь, если тебе никогда никто не нравился? Я никогда не чувствовал себя таким растерянным. Чье это тело? Чей мозг в моей голове? Как я могу быть мной, жить в своем теле и не иметь представления о том, какой я на самом деле?

Мы с Грейс пришли на фестиваль попробовать разной еды, но Линдону и его друзьям было больше двадцати одного года, и они купили нам сидра и глинтвейна на наши деньги. Потом мы вместе сели под деревом. Парк, освещенный сотнями гирлянд, постепенно стал расплываться перед глазами: алкоголь ударил в голову. Мы накупили еды в разных палатках и перепробовали все по очереди: кисло-острый суп из шатра с тайской кухней, неизвестное мясо в медовой глазури из китайского шатра с красными фонариками, прозрачные рисовые блинчики в густом сладком соусе от вьетнамцев.

В девять вечера папа прислал сообщение, что он здесь. К тому моменту я объелся, мои веки отяжелели.

Мы лежали на траве, и я сел, взглянул на мерцающие гирлянды над головой и посмотрел на Грейс. В золотистом свете она была необыкновенно красива. Я чувствовал, что Линдон смотрит на нас, поэтому попрощался как можно более нейтрально, хотя обычно на прощание мы целовались. Я даже назвал ее «дружище».

– Мне пора на боковую, дружище. До завтра, – сказал я, простился с остальными и побрел в толпу, сунув руки в карманы.

Я оглянулся всего раз. Грейс глядела мне вслед. Я думал, она отвернется, но она продолжала смотреть, и я не знал, что это значит. Ее кузен сидел рядом, а мы договорились, что никто не должен знать о наших отношениях (хотя я не был уверен, можно ли назвать это отношениями). Я боялся, что, если вернусь и поцелую ее, чего мне очень хотелось, это будет неправильно и она разозлится. Поэтому я отвернулся, пошел дальше и растворился в толпе, не сомневаясь, что, будь на моем месте Чесли Салленбергер, он бы подбежал к ней, закружил и поцеловал. А я – жалкий, ревнивый трус.

По пути домой в машине папа рассказывал, как прошел его день, а я пытался не выдать, что пьян. И тут зажужжал телефон.

ГРЕЙС:

Попрощались не очень.

Не передумал идти в кино?

ГЕНРИ:

Я не знал, можно ли целовать тебя перед кузеном, запаниковал и сбежал. Думал, вдруг нам все еще нельзя светиться. Так что прости. Кино в силе. В четверг, в 19.30. Кинотеатр рядом с моим домом. После школы можем зайти ко мне, поужинать, потом пойти.

ГРЕЙС:

Отлично. А я и сама не знаю, что у нас и как.

ГЕНРИ:

Мы безнадежны, что я, что ты. Как только Хинку пришло в голову поручить нам ответственные должности?

Во вторник я проснулся оттого, что Грейс позвонила в шесть утра.

– Что случилось? Ты в порядке? – Я вскочил, стоило лишь увидеть ее имя на экране.

И это был знак, я должен был понять, как сильно за нее волнуюсь, ведь я понимал, что она в депрессии и у нее нет тормозов. В моей голове постоянно звучал голос, опасающийся, что горе возьмет над ней верх. Не то чтобы я боялся, что она причинит себе вред, нет. Скорее, мне казалось, что она может взять и исчезнуть нарочно, а ее атомы просто разлетятся по ветру.

– Да расслабься ты. Просто не спится. У тебя сегодня что-то важное в школе есть?

Вообще-то, мне надо было сдать сочинение по английскому (которое я так и не дописал, будь проклята моя жизнь), предстояло собрание в редакции с Хинком, да и Хотчкисс уже неделю интересовался, как там мое задание. Но все это казалось менее важным, чем возможность провести время с Грейс, поэтому я соврал и ответил «нет».

– Хорошо. Я перед твоим домом. Выходи, будет приключение.

– Ты здесь?

В окно подвала постучали. Грейс сидела на корточках по ту сторону грязного стекла. Она выглядела уставшей, и одежда на ней была та же, что и вчера.

Через час мама пришла меня будить, и я притворился больным, пока Грейс пряталась под моей кроватью. Когда родительница ушла на работу, я сдался папе и стал умолять его разрешить мне провести день с Грейс, хотя прекрасно знал, что он настучит маме при малейшей возможности. Он неохотно согласился, при условии, что ему будет позволено весь день играть в моей комнате в приставку. О чем я не должен сообщать никому.

Я был потрясен, увидев машину Грейс на обычном месте у дома.

– Ты приехала на машине? – спросил я.

– Сюрприз.

– Впервые после…

– Ага. Не знаю, почему. Проснулась среди ночи и решила: пора. Если не начну ездить, совсем забуду, как водить, и тогда меня точно не возьмут в «Форсаж 11».

Я улыбнулся, и она добавила:

– Генри. Не смотри на меня так.

– Как?

– Как будто у тебя на глазах формируется золотая трещина, – сказала она, но не обвиняюще, а по-доброму. – Я все еще не чашка.

– Не чашка. Запомнил.

Мы поехали на север, выехали из города и больше часа неслись по национальному парку, замедляясь в местах с особенно красивым видом, но не останавливаясь. Здесь, на побережье, не верилось, что сейчас осень. Из-за леса виднелись белесые отрезки пляжа, и хотя большинство деревьев стояли голые, здесь было много и вечнозеленых, пальм и кустарников. Несмотря на холод, мы открыли окна, и лицо у меня онемело, а в ушах звенело от скорости.

В конце концов берег скрылся за лесом, все еще разноцветным, как шкатулка с драгоценностями, несмотря на приближающиеся холода. Нам все чаще попадались дорожные знаки с надписью «сбавьте скорость» и «впереди сложный участок», но Грейс их игнорировала. Мало того, она так громко врубила музыку, что не услышала бы меня, даже если бы я закричал, а потом поехала еще быстрее. На каждом крутом повороте я вцеплялся в кресло так, что белели костяшки, иначе меня просто подбрасывало бы на сиденье. Грейс тормозила, ускорялась, шины дымились, нас заносило на каждом повороте. И вместо того, чтобы подготовиться к следующему и снизить скорость, перед самым поворотом она ехала быстрее.

Я держался что есть сил и молился богам, в которых не верил, чтобы те не дали мне сегодня умереть. Только не так. Не как он. В голове прокручивались кадры с мест аварий. Я слышал невыносимый треск врезающейся в дерево машины и видел, как она сминается гармошкой, как бумажный веер. Тело – мое тело – выбрасывало через ветровое стекло, как тряпичную куклу с кровью и костями. Кожа сдиралась об асфальт. Ноги и руки ломались с хрустом, и осколки костей протыкали кожу.

Грейс водила прилично, если забыть о полном пренебрежении безопасностью. Я видел, что у нее все под контролем, но на такой скорости у нее почти не было времени отреагировать. Животное на дороге, гиперкоррекция, выбоина – любая мелочь могла нас сгубить. И голос в моей голове не замолкал – тот самый, что снова и снова твердил: она в опасности.

Раньше я никогда не был так близко к смерти и не боялся за свою жизнь так сильно, как в тот день, когда она сидела за рулем.

Может, ей вообще было плевать, выживем мы или умрем? Ведь она воспринимала мир как временное скопление атомов. Смерть означала, что атомы, прежде имевшие форму человеческого тела, разлетятся, чтобы стать чем-то еще.

Наконец – наконец! – она остановила машину в живописном месте и выключила музыку. Улыбнулась и вышла, подставила лицо свежему прибрежному ветру. Странный выдался день: солнце пригревало, но ветер нес холодный воздух с океана.

– Черт возьми, что это было? – выпалил я, хлопнув дверью.

Меня трясло, и не от холода. Я пытался не подать виду, как мне страшно, потому что меня не оставляло подозрение, что, может быть, – ведь возможно же такое? – она нарочно играет со мной. Я сел на парапет, отгораживающий нас от обрыва, и уперся локтями в колени, пытаясь отдышаться. Грейс присела рядом, надев на голову шарф и частично скрыв под ним лицо. Иногда она держалась со мной так, что я начинал испытывать к ней совершенно платонические чувства, как будто она была моей сестрой.

– Раньше я все время ездила по этой дороге. Еще до того, как права получила, – тихо проговорила она. – Я знаю ее как свои пять пальцев. Даже лучше, наверное. Могла бы нарисовать ее по памяти, а вот свои пять пальцев – вряд ли. И откуда взялось это выражение?

– Нельзя так ездить после того, как чуть не погибла в аварии.

– Не я тогда свернула с дороги. Дом сидел за рулем. До его смерти я любила эту дорогу. И смогу полюбить снова.

В ее голосе слышалась горечь. Раньше Грейс никогда не говорила о Доме в негативном ключе. Но сейчас, кажется, винила его в аварии, в которой он сам и погиб. Хотя, наверное, она имела право злиться.

– Просто я… Ты не можешь быть с ним, поняла? Не можешь пойти за ним туда, куда он ушел, как бы ни хотелось. Так что хватит пытаться это делать.

– Черт, Генри. Я не думала, что…

– Так об этом и речь! Ты не думала. Ты так неслась на поворотах, что шины дымились. Это ненормально, Грейс.

– Мне просто хотелось снова стать собой. – Я ничего не ответил, и она встала. – Пойдем. В десяти минутах есть ресторан в роще. Угощу тебя обедом в знак извинения.

С этими словами я начисто забыл о пережитом в эти полчаса кошмаре и о том, что был на волосок от смерти. На смену страху пришел восторг, который всегда охватывал меня, когда Грейс делала для меня что-то приятное и мне казалось, что она тоже в меня влюбляется. Сейчас я понимаю, что в тот момент просто плохо соображал.

Ресторан стоял на утесе с видом на море. Грейс заказала еду, и мы сели на улице на траве, купаясь в солнечных лучах.

Пока мы ели, Лола прислала сообщение.

ЛОЛА:

Где тебя черти носят?

ГЕНРИ:

Жить без меня не можешь? В национальном парке. Погода хорошая, жалко торчать в четырех стенах.

ЛОЛА:

Тащи свою задницу сюда немедленно – или, клянусь, Хинк узнает все про твои делишки.

ГЕНРИ:

Какие делишки ты имеешь в виду?

ЛОЛА:

Надеюсь, ты прямо сейчас придумываешь суперическую идею для этой тупой газеты. Я уже даже не шучу, Генри.

Не вынуждай меня спасать тебя от самого себя. Ненавижу быть героем поневоле. Поэтому не ношу маску и не борюсь с преступностью Готэма по ночам..

СОБЕРИСЬ, ТРЯПКА.

ГЕНРИ:

Расслабься, у меня все под контролем.

ЛОЛА:

Надеюсь, иначе придется поставить на обложку кого-то из Кардашьян. А может, и ВСЕХ Кардашьян.

Мне тоже нужна газета для колледжа. Помни об этом, осел.

ГЕНРИ:

Прости, Ла. Скоро все будет.

ЛОЛА:

Хорошо, иначе я все расскажу Уиделин, и она тобой займется. Она знает, где ты живешь.

ГЕНРИ:

Запомнил.

После обеда мы легли рядом под бескрайними голубыми небесами и долго лежали молча. Наконец она сказала: «Сейчас приду». Встала, заковыляла к садику на краю утеса и стала собирать последние осенние цветы. А потом пошла по пологому холму к ресторану: в одной руке – трость, в другой – букетик желтых цветов.

Ее не было всего десять минут. Я и не заметил. Еще одна прихоть Грейс Таун, подумал я.

В четверг после обеда мы долго сидели в редакции, а потом сели в автобус и поехали в маленький кинотеатр недалеко от моего дома. Перед фильмом перекусили хот-догами. Грейс закапала кетчупом свою безразмерную футболку с надписью Ramones, но даже не взяла салфетку.

– Пусть думают, что я ранена, – заявила она и облизала пальцы.

Я смотрел на ее губы и представлял ее голой.

В кино мы сделали то же, что и всегда в темноте. Притворились, что мы вместе. Перед началом фильма она поцеловала меня, а потом водила пальцем по моей ладони. Как будто гадала, пытаясь увидеть будущее и прочесть свою судьбу в линиях на моей коже.

Не знаю, что она там увидела. Может, ничего.

После кино мы пешком возвращались домой и не держались за руки. В конце концов Грейс со вздохом взяла мою руку. Но я не чувствовал себя победителем. Мне казалось, что я провалил экзамен.

Держась за руки, мы дошли до моего дома, и впервые мне казалось, что мы – пара, что у нас есть будущее.

«Ну ничего себе, – думал я, – кажется, я правда влюбился».

«Не дури, – возразил другой голос в моей голове. – Нельзя влюбиться в девчонку, которую знаешь всего два месяца».

«Джеку и Роуз и четырех дней хватило», – ответил я сам себе.

«Думаешь, сравнение с «Титаником» – верный знак, что все кончится хорошо?»

Блин.

– Спасибо за приглашение, дружище, – сказала Грейс, когда мы пришли.

– Не благодари, Таун.

На садовой дорожке, ведущей к двери моего дома, она без энтузиазма поцеловала меня, и ее тело было теплым, несмотря на холод.

«Я на ней женюсь», – подумал я, глядя, как она ковыляет прочь. И улыбнулся. Впервые с момента Поцелуя я был в чем-то абсолютно уверен.

20

ПРОШЛА НЕДЕЛЯ. Хорошая неделя: Грейс почти не хандрила. Нам многое удалось сделать. Младшие редакторы принесли заметки не про кошек. Лола сверстала почти половину разворотов. Статью про ролевые настольные игры урезали до пяти тысяч слов. Я даже попытался сделать задание по математике. Ничего не понял, правда, но попытка не пытка.

А еще мы с Грейс занимались сексом. На этот раз она не расплакалась, и я был рад.

Кажется, жизнь начала мне улыбаться.

Вечером в четверг она пришла на ужин. Мы сидели на кровати в подвале, хохотали и дразнили друг друга, а мама с папой готовили на кухне. И я подумал: что если сегодня мы наконец расставим все точки над «и»? «Так ты теперь моя девушка или нет?» Я снова и снова повторял про себя этот вопрос, думал, в какой момент ее лучше спросить. Когда она согласится, все о нас узнают.

Я представил, что скажут знакомые, когда мы поменяем статусы в «Фейсбуке». Не то чтобы это было для меня так важно, нет. Но помечтать-то можно. Те, кто знал о нас с самого начала, будут писать комментарии типа «ну наконец-то» и «чувак, что она в тебе нашла?». Кто не догадывался, что у нас что-то намечается, будут в шоке. «Что?!» – предвкушал я комментарии от своих знакомых, а от друзей Грейс, которые меня не знали, – «Очень рад за тебя, Грейс. Здорово, что ты нашла хорошего парня».

Я уже не помню, зачем, но мы лежали обнявшись и молча читали страницу Мэттью Бродерика в Википедии на моем айфоне. Я теребил прядь ее волос и поражался, как она когда-то могла казаться мне не офигительно красивой. В первый день, когда я ее увидел – как только она вошла в класс актерского мастерства, – она выглядела будто после долгого перелета на другой край Земли. После многочасовых перелетов люди выглядят не просто уставшими и непричесанными – они как будто каждой клеткой своего тела все еще находятся там, в пункте вылета. Теперь атомы Грейс наконец настроились на другую частоту, и я был рад.

Стоило вспомнить о ее атомах, как я начал думать о ее коже, а потом и о том, как она выглядит без одежды. Это придало мне смелости. Я медленно проговорил:

– Так вот, насчет нас…

Перемена в Грейс была внезапной и очень ощутимой. Она отпрянула и убрала голову с моего плеча. Прекратила читать про Мэттью Бродерика. Улыбка стерлась с ее лица. И я думал: о черт, черт, черт, только не это опять. Неужели я опять ошибся?

– Угу, – буркнула она.

Она ведь понимала, почему она здесь? Или нет? Знала, что мне нужно. С самого начала знала все о моих чувствах. Как она могла так быстро превратиться в ледышку?

– Мне просто хочется знать, что у нас с тобой.

– Даже не знаю, что ответить.

– В прошлый раз ты сказала, что перестанешь ходить на кладбище.

– Правда?

– Да. На Хеллоуин. Правда, ты была пьяна.

– Прости. Когда я пьяная, в голову вечно лезет всякая глупость. Не надо было так говорить.

– Значит… ты так и будешь туда ходить?

– Генри.

– Поверь, мне тоже не хочется это обсуждать.

– Я все еще чувствую его. Он у меня под кожей. Во сне я чувствую его теплое прикосновение.

– Я не прошу тебя о нем забыть.

– Тогда что тебе нужно? Я и так делаю все, что могу.

– Я хочу ответить «да», если кто-то спросит, встречаемся ли мы. Не хочу скрываться от своих друзей. Хочу, чтобы все знали, что мы вместе. Хочу держать тебя за руку и целовать при всех и не волноваться, что нас кто-то увидит. Хочу, чтобы все это стало реальным.

Грейс ничего не ответила, она просто смотрела в потолок. И тогда я спросил:

– А ты чего хочешь?

– Возможно… – Она надолго замолчала и несколько раз вздохнула. Ее глаза метались из стороны в сторону; она пыталась подобрать слова. – Возможно, не стоит спешить? Все произошло так быстро. Если мы немного притормозим, это не будет казаться ошибкой.

– По-твоему, я – ошибка?

– Я не то хотела сказать. Я просто… не готова стать прежней. Мне пока не лучше.

– Мне все равно. Я хочу тебя такой, какая ты сейчас.

– Нет, не хочешь. Тебе нужна она. Ты встречаешься со мной в надежде, что в один прекрасный день я стану прежней. Ты влюбился в мечту, а не в настоящего человека, и меня убивает, когда я вижу, что ты смотришь на меня и видишь кого-то другого.

– Ерунда это все.

– Ерунда? Ты правда так считаешь?

– Боже, это невыносимо. Это просто невозможно. Мне нужна ты, Грейс Таун! С самого начала мне нужна была только ты.

Я притянул ее к себе, она села на меня, наклонилась и поцеловала. Когда она так меня целовала, я не сомневался, что она меня любит, хоть в глубине души знал, что не любит и, наверное, никогда не полюбит. Я открыл глаза и смотрел на нее, как делал иногда, чтобы убедиться, что поцелуй мне не снится. Грейс отстранилась все еще с закрытыми глазами и едва заметной улыбкой. Я только потом понял, что она целовала не меня – она никогда меня не целовала, по крайней мере, в своих мыслях.

Наверное, мы оба влюбились в мечту.

Грейс медленно открыла глаза и увидела, что я на нее смотрю. Вид у нее тут же стал растерянный, как будто она и впрямь забыла, что целовала не Дома. А потом помрачнела, слезла с меня и встала с кровати.

– Пойду я, наверное, – сказала она и закинула рюкзак на плечо, не глядя в мою сторону.

– Мы же хотели позаниматься.

– Да мне все равно не светят даже тройки.

– А ужин?

– Я не голодна. Потом поговорим.

Я не попрощался.

Полчаса я терпел кислотный сгусток в груди, медленно разъедавший мои внутренности, а потом встал и поплелся в душ. Встал под струю горячей воды и попытался набрать пригоршню и умыться, но вода просачивалась сквозь пальцы, и это казалось очень символичным. Мне было очень больно, потому что я знал, что теряю ее, знал это на сто процентов. А главное – ничего нельзя было исправить.

Людей не починить золотой склейкой.

Я прижался лбом к прохладной белой плитке душевой кабины. Голова гудела, и казалось, я вот-вот заплачу, но глаза были сухими. «Та самая девушка, но не в то время», – подумал я, одновременно понимая, что заблуждаюсь, потому что Грейс не была той самой девушкой и никогда бы ею не стала. Но, черт, как же мне хотелось быть с ней. Я так нуждался в ней. При мысли о том, что я ее теряю, болела каждая клетка, и я вдруг понял, каким был козлом, когда осуждал своих друзей за их слабость после любовного фиаско. Неужели Мюррей чувствовал то же самое все время из-за Шугар Ганди? Видимо, она тоже проникла ему под кожу, ошпарив больнее кипятка.

Должен же быть какой-то способ заставить ее полюбить меня.

Я вдруг открыл глаза: на меня снизошло озарение, которое может прийти лишь после долгого горячего душа. Я быстро выключил воду, обернул полотенцем раскрасневшийся зад и, оставляя за собой лужицы, спустился в свою берлогу, опасаясь, что не найду ее. Но она была там, лежала в нижнем ящике стола, как будто специально для нее предназначенном.

Пишущая машинка цвета утиного яйца, ручная «Оливетти Леттера 32». На такой же модели писал Кормак Маккарти. Три года назад, прочитав «Дорогу» и решив, что романы, написанные на машинке, определенно лучше напечатанных на компе (но, конечно, ни в какое сравнение не идут с написанными от руки), я купил ее на eBay за тридцать пять баксов. Правда, до сих пор из-под ее клавиш не вышло ни одного моего шедевра, кроме листа, с двух сторон исписанного фразой «Мешай дело с бездельем – проживешь век с весельем[22]». После этого машинка стояла на столе полгода бок о бок с умирающим аймаком, но каждый раз, когда я бросал взгляд на это соседство, мне становилось ужасно стыдно, что не пишу, и в конце концов я убрал машинку в нижний ящик стола и забыл про нее.

В верхнем ящике стола лежала стопка плотной бумаги канареечного цвета – специальной бумаги для пишущих машинок, которую Мюррей стащил со съемочной площадки «Великого Гэтсби», когда ездил в Сидней. Если поднести лист к свету, в верхнем углу просвечивает растительный орнамент. Это один из самых красивых экспонатов моей коллекции странностей.

«Дорогая Граков», – начал печатать я.

Пальцы ударяли по клавишам, издавая механические звуки. Я решил написать Грейс Таун письмо. Напишу все, что мне сложно сказать вслух. Я знал, что она любит неотредактированные устные черновики, но она никогда не читала мои сочинения и, может быть, прочитав одно из них, поймет, почему я предпочитаю писать, а не говорить.

Я отправил ей в «Снэпчате» фото первой строчки – «Дорогая Граков» – и сообщение: «Приготовься, сейчас что-то будет».

А потом стал писать.

Дорогая Граков!

Последние пару месяцев я жил по принципу «все, что мы делаем, в конце концов не имеет значения». Кто-то боится забвения. Других пугает мысль, что жизнь бессмысленна. Ты научила меня видеть ее красоту, не сопротивляться жизни, ведь, прекращая сопротивляться, мы обретаем смелость.

Смело – показать девушке презентацию в PowerPoint и предложить встречаться, понимая, что, если она ответит отказом, все свидетельства этого рано ли поздно обратятся в пыль. Ты научила меня тому, что забвение – награда для людей и сама реальность устроена так, что рано или поздно все наши грехи и глупости будут забыты.

Эта же смелость вдохновила меня написать тебе данное письмо и в нем открыть свои чувства. Грейс Таун, ты особенная. Ты прекрасна. Ты светишься. Мне никогда не надоедает смотреть на тебя, быть с тобой. До встречи с тобой я не думал, что захочу быть с кем-то так сильно. С того дня, когда ты впервые разрешила мне сесть за руль твоей машины, я чувствовал к тебе то, что не чувствовал ни к кому и никогда.

Я не могу просто так отказаться от этого, даже если ситуация сложная. Даже если все настолько сложно, что кажется, будто я в «Шоу Трумана» и кто-то пишет сценарий для всего этого дерьма. Я знаю, что ты тоже это чувствуешь, потому что, будь не так, один из нас или мы оба давно бы это бросили или даже не стали ввязываться. Но есть вещи, за которые стоит побороться.

Конечно, остается проблема – он. Я знаю, ты все еще любишь его, и могу это понять.

Я никогда не стану просить тебя выбирать между нами. Не буду ставить ультиматум или сроки и винить тебя в том, что не можешь его отпустить. Во-первых, потому что это бессмысленно и ты лишь сильнее меня возненавидишь. Во-вторых, мне это ни к чему. Я знаю, кто я, чего стою. Надеюсь, ты тоже это знаешь.

Ну вот, Грейс Таун, я рассказал тебе о своих чувствах. Жаль, что не могу говорить так же красноречиво, но что уж поделать, я писатель. Разговоры – не мой конек, но это письмо вместило чуточку моей души. А если вкратце: вот он я, здесь, я готов на все, я останусь, и я хочу тебя.

Осознание того, что Земле когда-нибудь придет конец и Вселенная погибнет, вселило в меня безумную смелость, и теперь я могу сказать: я твой, если ты меня захочешь.

Так что дело за тобой: просто реши, чего хочешь. Это не так уж просто, понимаю, но нельзя же вечно сомневаться.

До встречи,Хенрик

Я перечитал письмо раз десять, сложил его, убрал в конверт и написал ее имя. Потом убрал письмо и машинку в темный ящик стола, сел и стал ждать ее ответа. Но она не отвечала, хотя я видел, что сообщение прочитано. Тогда я отправил еще одно.

ГЕНРИ:

Открыл браузер на айфоне, и выскочила статья про Мэтью Бродерика. Хорошо, что я не в общественном месте.

ГРЕЙС:

Не стоит стыдиться Мэтью Бродерика. Что за письмо? Непохоже на сочинение по английскому.

ГЕНРИ:

Учти, в данный момент я серьезно изучаю влияние капиталистического строя на постмодернистскую феминистскую литературу.

А письмо о нас и всяком таком. И оно напечатано на бумаге со съемок «Великого Гэтсби». Такой вот я эстет.

ГРЕЙС:

О нас и всяком таком, о-о-о… Интригующе.

Про эстета промолчу.

ГЕНРИ:

«Великий Гэтсби», Таун. Ты получишь письмо, написанное на бумаге, рядом с которой стоял сам Лео ДиКаприо! На ней наверняка сохранилась его ДНК. ДНК САМОГО ДИКАПРИО, трепещи!

ГРЕЙС:

Откуда у тебя эта бумага? Я думала, ты прикалываешься. К тому же это не делает тебя эстетом. Просто бумага крутая, и все.

ГЕНРИ:

Не прикалываюсь, это реально бумага из «Великого Гэтсби». Знакомый приятеля Маза провел его на склад с декорациями и сказал, что после окончания съемок можно брать, что захочешь. Я просил его забрать машину, но, увы, моей мечте не суждено было осуществиться. И да, если у тебя эстетская бумага, ты автоматически считаешься эстетом. Хотя бы на 85 % процентов.

ГРЕЙС:

О-ла-ла, Пейдж. Я, простая смертная, трепещу перед тобой и твоей выпендрежной бумагой. Я недостойна вас обоих.

ГЕНРИ:

Не волнуйся, знакомство со мной делает тебя эстетом минимум на 15 %. А прикоснувшись к бумаге, заработаешь еще пару процентов.

ГРЕЙС:

Круто. Ладно. Дашь почитать завтра после школы.

– Мистер Пейдж, – окликнул меня Хинк на следующий день после урока английского. Я, как обычно, сидел в первом ряду, между Ла и девчонкой по имени Макензи, которая как-то спросила меня, как пишется «свитер» – с одной или двумя «т». – Задержитесь на пару слов.

– Конечно.

Все пошли обедать, а я остался сидеть, гадая, за что Хинк устроит мне разнос: а) за несделанное задание; б) за то, что весь урок пялился на его перхоть и представлял, что это морские обезьянки в аквариуме с дегтем; в) и то, и другое.

Когда класс опустел, Хинк вышел из-за стола, сел на него, положил ногу на ногу и опустил ладони на колени. Вероятно, в странном мире Алистера Хинка эта поза считалась угрожающей.

– Не хотите объяснить, что случилось с вашим сочинением?

– Сочинением?

– Да, с сочинением, которое вы должны были сдать неделю назад и не сдали.

– А.

Черт, он имеет в виду это сочинение, которому я предпочел поездку в национальный парк с почти смертельным исходом и написание грандиозного любовного письма.

– Что с тобой происходит, Генри? Пропускаешь редакционные собрания, не прочел ни одной книги по программе на этой неделе, не делаешь домашнюю работу, а теперь вот это. Я поговорил с миссис Биди, сеньором Санчесом и другими твоими учителями. Они тоже обеспокоены. Мистер Хотчкисс сказал, что на его уроках ты часто рассеян.

Блин, Хотчкисс, ну и козел.

– И что в этом странного?

– Я знаю, что у нас к тебе особые требования. И, возможно, мы ждем от тебя большего, чем от других учеников. Если это слишком или ты чувствуешь большую ответственность и не можешь справиться, так и скажи. Я найду способ тебе помочь.

– Да все в порядке, правда. Все путем.

– Вчера ко мне зашла мисс Лианг и прозрачно намекнула, что газета может пострадать из-за ваших с мисс Таун болезнетворных отношений.

Блин, значит, она сдержала обещание.

– Сомневаюсь, что Лола способна на прозрачные намеки.

– М-да, если процитировать ее слово в слово, она сказала: «Эти головотяпы губят газету своей преступной беспечностью!». Но я решил сгладить. На самом деле она так часто повторяла «головотяпы», что после ее ухода я даже погуглил это слово, чтобы узнать его значение. («Головотяпы, мистер Хинк, настоящие головотяпы! Эти головотяпы все пустят коту под хвост!»)

– Пожалуйста, хватит повторять «головотяпы».

– Вы с Грейс пропустили или перенесли все назначенные собрания, на которых я планировал обсудить текущие дела в газете. У вас нет темы, недостаточно материала, Лола может не успеть вовремя закончить верстку. Я начинаю волноваться.

– Обещаю, я все исправлю.

– Хорошо. Потому что если к концу месяца вы не решите эту проблему, мне придется найти другого редактора.

– Но я… я два года ночами не спал ради этого места.

– Вот именно. Но это не значит, что теперь можно расслабиться. Иди и подумай о своем отношении. И очень прошу, постарайся не злить Хотчкисса, ладно?

– Иуда, – зашипел я на Лолу, войдя в редакцию после уроков. Она лежала на злосчастном диване и читала толковый словарь.

– А ты типа Иисус? – ответила она. – Губа не дура.

– Поверить не могу, что ты пошла к Хинку. И ты знала, что на прошлой неделе надо было сдавать сочинение? У меня вообще из головы вылетело.

– Я же предупреждала, что сдам тебя, если не соберешься. – Лола встала, подошла и схватила меня за плечи. – Я знаю, что ты теперь у нас капитан тонущего корабля и намерен пойти вместе с ним на дно. Это, блин, просто восхитительно, но, когда эта детка всплывет вверх брюхом, я хочу быть в спасательной шлюпке.

– А кто Грейс в твоей метафоре?

– Те чуваки на «Титанике», что утонули, играя на скрипке.

– Удивительно точное сравнение.

Ла швырнула в меня словарем.

– Выбери тему. Просто закрой глаза, открой на любой странице и ткни в любую строчку. Завтра у меня день рождения, и мне не нужно никаких подарков. Одно. Слово. Блин.

Вошла Грейс и встала, переводя взгляд с меня на Лолу, которая пихала мне словарь.

– Чем это вы заняты? – бросила она, положила рюкзак и облокотилась о трость.

– Лола силой принуждает меня выбрать тему. – Я взял словарь, зажмурился и сделал, как она сказала. – «Провал, – прочел я. – Существительное. Первое значение: полная неудача. Второе значение: перерыв в восприятии окружающего; потеря памяти, сознания». Как уместно, однако.

– Не знаю, нарочно ты это сделал или нет, но тема хорошая, так что давайте возьмем ее. Ты, – Лола отпустила меня и вцепилась в Грейс. – Жизнь – дерьмо, и тебе очень не повезло, но нельзя идти на дно вместе с «Титаником». Садись в шлюпку. Возьми себя в руки —или чао.

Она по очереди ткнула в нас пальцем – «я слежу за вами» – взяла рюкзак и вышла, бормоча что-то, очень похожее на головотяпы.

– Ты что-нибудь понял? – спросила Грейс. – Что это было про шлюпки?

– Хинк обозлился, что мы забили на газету.

– А мы забили?

– Черт, Грейс, один я не справлюсь. Ты же помощник редактора, так почему не помогаешь редактировать?

– А что редактировать? Мы сделали все, что могли, без основной темы дальше нельзя. Может, правда выберем «провал»?

– Такая самоирония мне не по зубам.

Она, кажется, обиделась, и мне захотелось поцеловать ее, чтобы утешить (а может, утешить самого себя). Но я боялся, что, если попробую, она отдернется. Не хотелось весь день из-за этого расстраиваться, поэтому я не стал даже пробовать.

– Я пойду, – пробормотала она. – Дела есть.

– Погоди, – сказал я и бросился к рюкзаку, где лежало письмо.

Я вложил его в экземпляр «Черинг-Кросс-Роуд, 84». Я не забыл. Я помнил о нем каждую секунду. Оно висело надо мной маленьким грозовым облачком. Весь день я ждал подходящего момента, внезапного прилива смелости.

– Ах да, письмо. – Она взяла конверт, свернула его пополам и убрала в рюкзак.

И тогда я понял. Понял, что этот момент будет или последним, или первым, только после него мы выйдем уже в другом качестве. Начало или конец. Никаких больше промежуточных вариантов. Я обещал, что не заставлю ее выбирать, но сейчас делал именно это, потому что больше не мог терпеть. Она любила его; все еще любит. Я ни капли не сомневался.

– Можешь прочитать сейчас? – спросил я.

– Ты хочешь, чтобы я прочла его в твоем присутствии?

– Э-э-э… да.

– А нельзя просто сказать, что там? Ты же помнишь, что написал. Я не хочу читать отредактированный чистовик. Не нужны мне красивые слова. Хочу, чтобы ты сказал, как есть. Хочу услышать тебя настоящего.

– Могу прочитать, если хочешь.

– Я не то имела в виду.

– А можно я хотя бы перечитаю? Вспомню, что там?

– Ты не помнишь, что чувствуешь?

– Конечно, помню. Просто не знаю, как это выразить.

– А ты попробуй.

– Ты… ты особенная.

Грейс вздохнула:

– Я прекрасна и уникальна? Я твоя половинка?

– Нет! Там написано… Слушай, там все написано, ясно? Все, что тебе нужно знать. Просто прочитай.

Но Грейс не прочитала.

– Увидимся на дне рождения Лолы, – сказала она, толкнула дверь и ушла.

У меня вдруг возникло странное и неприятное чувство, что это конец. Я пытался вспомнить наш последний поцелуй – мы целовались всего несколько часов назад, – но не смог припомнить ничего конкретного. Это расстроило меня, ведь тот поцелуй вполне мог оказаться последним.

Я вышел в коридор и стал смотреть, как она ковыляет прочь по линолеуму, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы не перегружать больную ногу.

Наверное, вчера после меня она отправилась на стадион в Ист-Ривер и бегала, пока нога опять не заболела. Может, для нее это было чем-то вроде самоистязания. А может, не давая ноге выздороветь, она чувствовала, что контролирует ситуацию. Может, травма была единственным, что теперь связывало ее с аварией, а значит, и с Домом, и она не была готова с ней расстаться.

Или она просто ненавидела себя так сильно и считала, что заслуживает боли.

Наконец Грейс дошла до двери, та захлопнулась за ней, и она исчезла. Она ни разу не оглянулась.

Как будто, даже не прочитав письма, уже решила.

На следующий день был день рождения Лолы. На рассвете за мной заехала Джорджия. Родители Лолы – Хан и Уиделин – пустили нас в дом, и мы вчетвером сидели в тишине и надували двести шариков, а потом развешивали их в коридоре, гостиной и кухне. В конце концов мы ошизели, от недостатка кислорода закружилась голова, но стоило потрудиться, чтобы услышать хриплый сонный голос Лолы: «Что это за хрень?» – и ее безудержный смех.

– С днем рождения! – прокричали мы хором, когда она зашла на кухню в розовой ночнушке (никогда бы не подумал, что Лола может носить такое).

Во сне ее челка встала дыбом, как ирокез. Она зажала рот рукой.

Лола приняла душ, переоделась, мы заехали за Мазом и поехали завтракать в город. Джорджия подарила Лоле кактус. («Офигеть, как романтично, – ахнула Лола, открыв подарок. – Наши отношения однозначно перешли на новый уровень».) Маз подарил масляные краски в бамбуковой коробочке, а я – свечку в виде кошачьего скелета: когда она прогорала, оставались только кости.

Мы с Лолой верили в тайный смысл подарков, и, увидев стремного кота, закапавшего воском подарочную бумагу, Лола поняла, что я хотел сказать. Наша дружба – как эта свеча: все дерьмо прогорит, но внутри останется твердый костяк. Навсегда.

– Генри, ты удивительное существо, – Лола прижалась лбом к моему виску. – Что за подвиг я совершила в прошлой жизни, чем заслужила твою дружбу в этой?

– Вы двое такие лапочки. Иногда прямо жалею, что ты лесбиянка, а то поженились бы и жили долго и счастливо, – сказала Джорджия. – Нет, я, конечно, рада, что ты лесбиянка, но не суть.

Я стал думать, что подарить Грейс на день рождения в конце месяца. Ничего из того, что обычно дарят девушкам, не подойдет, потому что: 1) Грейс Таун – не моя девушка; 2) я почти не сомневался, что ее вырвет при виде цветов, конфет и побрякушек. Я знал, что не нужно дарить ничего крутого; главное – чтобы подарок был со смыслом.

Но что подарить девушке, чья душа вмещает целую Вселенную, когда твоя голова прочно застряла на планете Земля?

Черновик 6

Потому что ты заслуживаешь звездной пыли, а все, что у меня есть, – пыль под ногами.

21

В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ небо разверзлось и пошел ливень. Папа отвез меня к Грейс. Я выбежал из машины, укрылся под высоким вязом у ее дома. С волос капала вода: я успел промокнуть до нитки. В руке зажужжал телефон.

ГРЕЙС:

Задерживаюсь на 10 минут. Подожди у дома. Внутрь не заходи.

Я взглянул на грустный, мрачный дом с задернутыми шторами и заросшим садом и вспомнил, как Мюррей прикалывался, что Грейс не от мира сего. Вампир или падший ангел. Эти стены явно хранили секреты, которые мне было не положено знать. Но какие?

Дверь открылась, и из мрака вышел невысокий мужичок с лысиной. Я узнал его: он всегда забирал машину Грейс по вечерам.

– Генри Пейдж, – спросил он, прищурившись в тусклом свете, – это ты?

– М-м-м, да, – тихо ответил я, а потом добавил громче: – Да, я Генри Пейдж.

– Чудесно. Да замечательно! Заходи, заходи в дом. Я Мартин.

Меня вдруг пронзил иррациональный страх. Подожди у дома. Внутрь не заходи. Что если это была не просьба, а предостережение? Что если этот Мартин – оборотень или еще какая нечисть? Потом иррациональный страх превратился в настоящий. В страх предать ее. Что бы ни находилось внутри этого дома, она не хотела, чтобы я это видел. По крайней мере, пока. А может, никогда.

– Да мне и тут нормально. Грейс через пару минут подойдет.

– Не глупи. Смотри, как льет. Заходи, согрейся.

Мартин поманил меня одной рукой, а другой придерживал комариную сетку. Ну я и зашел. Из-за того, что было холодно, темно и шел дождь, но еще и потому, что хотел знать, что она от меня скрывает. Я снова вспомнил Чесли Салленбергера: тот в жизни бы не стал вести себя как я. Увы, я все больше отдалялся от своего белоусого кумира.

– Заткнись, Салленбергер, – буркнул я себе под нос.

– Генри, – промолвил Мартин, пожав мне руку. – Мы много о тебе слышали.

– Надеюсь, только хорошее.

Так полагалось отвечать, но мне было приятно. Приятно знать, что кто-то из ее близких знал о моем существовании.

– Ну, по большей части, – усмехнулся он. – Располагайся. Если хочешь, подожди в комнате Дома, – сказал он и тут же исправился: – То есть в комнате Грейс. Теперь, наверное, это ее комната.

– Что? Здесь… жил… Дом? – Я произнес это отрывисто, разделяя слова паузами, будто мой мозг с трудом пытался уяснить, что значат эти три слова вместе.

Мартин нахмурился.

– Жил? Грейс же сказала тебе, что мы не ее родители?

– Э-э-э… нет. Я думал, вы ее папа.

– Нет-нет. Я Мартин Сойер. Доминик – наш сын. Где-то за месяц до катастрофы Грейс переехала к нам. Она же тебе рассказывала, что у нее проблемы с матерью? А когда Дома не стало, мы с Мэри настояли, чтобы Грейс осталась у нас. Мы ведь так давно ее знаем. Все эти годы. Грейс нам, считай, как дочь.

– Грейс живет… в комнате Дома?

– Я думал, ты в курсе.

– Ух. – Я покачал головой, облизал пересохшие губы и впервые огляделся.

Тепло-кремовые, почти светло-оранжевые стены; мебель из темного дерева. Старый протертый ковер на лестнице и стены, сплошь увешанные фотографиями. Улыбающиеся лица выпускников, выцветшие свадебные фото, и на всех был он, Доминик. Его лицо смотрело на меня отовсюду.

Ближе всего висела его фотография с Грейс: она сидела на его широких плечах, а он держал ее за здоровые ноги. Я видел его впервые. Меня словно ужалила ядовитая змея. Дом был крепким, мускулистым – классический красавчик. Полная моя противоположность. На снимке на нем была футбольная форма; он улыбался во весь рот. А Грейс смеялась, откинув голову; на ней был его футбольный шлем, пальцы в его волосах.

Во мраке моей уничтоженной души закипала желчь. Я не ревновал. Не боялся. Мне просто стало грустно.

– Дом был нашим младшим сыном, – сказал Мартин и отвел меня от пыточной стены. – У них с Рене приличная разница. Старшие уже давно жили отдельно, когда случилась авария. Хорошо, что Грейс осталась с нами. Я не смог бы выдержать тишину.

– Простите. Я не знал, что это его дом.

– Брось, дружище, не за что извиняться. Ты хороший друг. Ты и твоя девушка, Лола. Вы молодцы, что так ее поддерживаете. Мы вам очень благодарны.

– Моя… девушка… Лола? – снова спросил я, отделяя слова паузами.

Тут Мартин уже посмотрел на меня как на тупого. Значит, Грейс ему врала. Врала о нас. Хотя почему бы и нет? Как сказать отцу своего погибшего парня, что спишь с другим?

– А-а-а, Лола! Ну да. Моя девушка. Мы любим Грейс.

Мартин кивнул на дверь в конце коридора:

– Можешь подождать в комнате. Грейс скоро придет. Я скажу, где ты.

– Спасибо.

Я подождал, пока Мартин уйдет, и медленно, одной рукой, открыл дверь, колеблясь на пороге его склепа. Воздух в комнате был спертым. Здесь отчетливо пахло Грейс.

Нет, здесь пахло им.

Мне захотелось блевать. Или принять ошпаривающий душ. Или блевануть в ошпаривающе-горячем душе. Но любопытство пересилило. Я включил свет и шагнул через порог.

Это была обычная комната подростка, где, как и у меня, беспорядок соседствовал с порядком. Смятое клетчатое покрывало в ногах неприбранной кровати. Книжный шкаф со всеми томами «Гарри Поттера» и «Властелина колец». Гитара на стуле. Проигрыватель с кучей старых виниловых пластинок. Глобус. Скейтборд. Рюкзак. Стол, а на нем – ноутбук, спортивные журналы, детские сокровища. Грифельная доска и портрет Моцарта на холсте, сувениры из далеких стран. На комоде – украшения Дома: кожаные шнурки с якорями, крестами, черепами. Его дезодорант.

Такой же, как у меня.

Как на моментальном снимке, в этой комнате запечатлелась целая жизнь. Я несколько минут простоял там, впитывая тишину этого места. Он предстал передо мной как на ладони – все, чем он жил, все, чем он был.

Чувствовала ли себя Грейс в этой комнате ближе к смерти, как я, или ближе к жизни? Я поразился несправедливости этого мира. Как в один момент можно иметь столько привязок к жизни, а в другой – взять и исчезнуть?

Я вошел в гардеробную, дернул за шнур и включил свет. Здесь было продолжение склепа. Вся его одежда. Отглаженный костюм – наверное, он собирался надеть его на выпускной. Футбольная форма с эмблемой команды Ист-Ривер. Несколько пар обуви. На верхних полках – коробки без этикеток и надписей.

Серая футболка, которую Грейс надевала в кино, лежала аккуратно сложенной на полке. На том месте, куда она пролила кетчуп, виднелось темное пятно, как будто она просто вытерла футболку губкой, а не…

И тут до меня дошло.

– О боже, – прошептал я и взял футболку.

Она вытерла пятно, но футболку не постирала. Та все еще пахла Грейс. Точнее, Домом. Точнее, мной.

Грейс не стирала одежду Дома. Не стирала постельное белье. От нее всегда исходил затхлый мальчишеский запах, куда бы она ни шла. Я думал, это ее естественный запах такой странный или она просто плюет на гигиену, но сейчас, в гардеробной ее мертвого бойфренда, меня осенило.

Грейс жила в нем. Каждый час каждого дня он был с ней рядом. Его запах на ее коже. Это Грейс была призраком, а не Дом. В тот день погибли двое, но только у одной по-прежнему было тело.

Я снова огляделся, пытаясь найти хоть что-нибудь, что принадлежало бы ей. Но здесь не было ничего от нее, кроме конверта на комоде с ее именем. Письмо, которое я написал, все еще запечатанное. Здесь не было ни женской одежды, ни женской обуви, ни косметики – ничего, что можно увидеть в комнате сестры, мамы или подруги.

Она носила его одежду, пользовалась его дезодорантом и каждую ночь спала на его мятых простынях. Кем бы она ни была раньше – кем бы ни была та сияющая, красивая девушка с фото ее профиля на «Фейсбуке», – ее больше не было. Остался только Дом в ее похищенном теле.

«О человеке многое можно сказать по его комнате», – как-то раз заметила она. Побывав в этой комнате, я мог сказать одно: никакой Грейс Таун не было.

– Значит, теперь ты знаешь, – тихо проговорила она.

Все еще сжимая в руках мятую футболку Дома, я обернулся и увидел ее в проходе. Глядя на нее в тот момент, я ясно видел, что она больше не принадлежит этому миру. Кожа ее была прозрачной, как папиросная бумага, а пепельные нити волос, резко обрубленные над плечами, казались мертвыми. Под глазами у нее были даже не синяки, а почти кровоподтеки, как будто слезы разъели кожу до крови. Она была потерянной душой, привидением, застрявшим меж двух миров, живым воплощением призрачного дыма.

Мне захотелось к ней прикоснуться. Я не мог вспомнить, была ли она когда-нибудь теплой на ощупь или всегда состояла из материала более эфемерного, чем кожа.

– Грейс, прости. Зря я…

– Я переехала сюда за месяц до аварии, – она забрала у меня футболку, сложила ее и вернула на место. Разгладила руками ткань и прислонилась к полке лбом, закрыв глаза. – Сойеры уже несколько лет пытались убедить меня переехать. Наконец я собралась с духом и убежала из дома. Это был и худший, и лучший день в моей жизни.

– Это ужасно. Грейс… Я не… я не знаю, что сказать. Не знаю, как тебе помочь.

Грейс взглянула на меня.

– Я не сломанная чашка, Генри. Не экспонат твоей коллекции. Меня не надо чинить.

– Знаю. Я не об этом. Но… по комнате можно многое узнать о человеке, правда?

На самом деле все было гораздо серьезнее, и она никогда бы мне в этом не призналась. Грейс не только потеряла его в физическом обличье – она потеряла надежду на лучшую жизнь. И не только его труп будет преследовать нас вечно, но и призрак их совместного будущего, которое могло бы быть. Он все о ней знал – плохое и хорошее – а я получал информацию лишь урывками. Когда он умер, его потенциальная энергия растворилась во вселенной, и теперь она за нее цеплялась.

– Так какая же у тебя комната?

– Ты это хочешь знать? Нет у меня комнаты, ясно? До того, как я переехала сюда, у меня была койка в подвале у отчима.

– Мне иногда кажется, что ты не существуешь.

– Убирайся.

– Ты все от меня скрываешь. Ничего мне не рассказываешь.

– Убирайся! Вон отсюда!

Тут в дверях возник Мартин Сойер. Он взглянул на меня, на Грейс, снова на меня и проговорил:

– Генри.

– Я ухожу, – ответил я.

И пошел прочь по коридору, увешанному его фотографиями, которые каждое утро и вечер улыбались ей со стен. Я был обижен, разозлен, а еще ревновал – глупо, конечно, но я ревновал, и это была такая тупость, ведь сейчас черви наверняка ели его глаза, а может, глаза уже доели и перешли к мозгам, сердцу, яичкам, а разве это завидная судьба? Он не мог больше ее любить, но она все равно принадлежала ему, и это было так несправедливо.

Я сидел снаружи у водостока, и тут у меня зазвонил телефон. Мюррей. Я утер слезу и ответил.

– Я не забыл, просто опазды…

– Алло, Генри. Привет. Это Мэдди.

– Кто?

– Мэдисон Карлсон. Из школы.

– О. А почему звонишь с телефона Мюррея?

– Мне кажется, я его убила.

– Я сейчас не могу говорить. Опаздываю к Лоле на день рождения.

– Нет, правда, он лежит на траве лицом вниз и не шевелится уже минут двадцать. А Лола ушла.

– Что ты с ним сделала?

– Ну, он спросил, слышала ли я что-нибудь про Зиту, и я ответила, что у нее новый парень. Он упал на колени, лег на траву и сказал, что больше не встанет. Генри, я боюсь, что он умер. Мне труп ни к чему.

– О господи. Пришли ваши координаты. Я приеду и заберу его.

– Мы на футбольном поле. Все ушли. Приезжай немедленно.

Немедленно я не приехал. Я повесил трубку и медленно поплелся от дома Грейс к школе, надеясь, что Мюррей опомнится к моменту моего прихода и я смогу пойти домой и там спокойно умереть. По дороге я написал Ла и сообщил, что, возможно, не приду, так как Мюррей покалечился, готовясь к вечеринке.

Я с трудом отыскал Мюррея и Мэдисон на поле, потому что уже стемнело, а Мэдисон тоже лежала, используя поясницу Мюррея как подушку.

– Решила расположиться поудобнее, пока тебя ждала, – сказала она.

– У Шугар Ганди правда новый парень?

– Если ты о Зите, а) да и б) это ужасное расистское прозвище.

– Насколько все плохо?

– Смотри. – Мэдисон встала и начала пинать Мюррея ногами.

Тот не отреагировал.

– Бог мой, женщина, прекрати. Лежачего не бьют.

Я потыкал его в шею, проверил, теплый ли он еще. Оказалось, теплый.

– Маз, дружище, – позвал я.

Он не ответил, и тогда я велел Мэдисон схватить его за ноги, а сам взял его за плечи, и мы его перевернули. Глаза его были открыты, и он смотрел в ночное небо не мигая. Я стиснул ему щеки, и губы выпятились, как у рыбки.

– Как дела, чувак? – спросил я.

– О, Генри, привет. А я тебя не заметил, – ответил он, не глядя на меня, все еще со стиснутыми щеками.

– Сесть не хочешь?

– О нет, я буду лежать здесь, пока не разложусь и мои внутренности не сожрут грифы.

– Вряд ли завхоз это допустит.

– Тогда затащи меня под большую трибуну. И похорони рядом с Рики Мартином Кнуппсом.

– Он что, бредит? – спросила Мэдисон. – Мюррей, что ты принял?

– Нет, мы правда похоронили рыбку под трибунами, – объяснил я. – Долгая история.

– Ах, вы не только расисты, но и убийцы рыб. Чудесно.

Тут кто-то окликнул меня по имени, и я увидел, что к нам бежит маленькая темная фигурка. Лола приземлилась на траву рядом с Мюрреем, подняла его голову, повернула влево и вправо, поискала в волосах следы ушибов.

– Что случилось? У тебя сотрясение? Вызвать скорую? – в панике тараторила она.

– Только если врач умеет лечить разбитые сердца, – вздохнул Маз.

Лола взглянула на нас с Мэдисон и нахмурилась.

– Зита Гангули, – пояснила Мэдисон. – У нее новый парень.

– И он даже не индус! – завыл Мюррей. – Его зовут Тейлор Мессенджер! Ее родителям плевать, что она встречается не с индусом!

Лола прищурилась и просверлила меня взглядом.

– Ты написал, что он покалечился, – сказала она.

– Возможно, покалечился, – ответил я и показал на несчастного Мюррея, мешком валявшегося на траве. – Разбитое сердце – тоже травма.

– Парочка идиотов. – Лола встала и отвесила Мюррею подзатыльник. – Меня тошнит от ваших взбесившихся гормонов. Ты, – она ткнула меня пальцем в грудь, – соберись уже. Отныне будешь сдавать сочинения вовремя. И перестанешь сохнуть по девчонке, которая никогда не просила в нее влюбляться.

Я молча кивнул.

– А ты, – она повернулась к Мюррею с еще более решительным видом, – прошло уже несколько месяцев! На тебя смотреть жалко. Оставь ее в покое. Не позорься.

Мюррей заплакал, а потом его вырвало на колени.

– А теперь можем мы уже пойти на вечеринку? – спросила Мэдисон.

– Ну уж нет! Для вас – никаких вечеринок! А ну вставай немедленно, Мюррей Финч, – или клянусь, я за себя не отвечаю.

Рыдающий и заляпанный рвотой, которая сильно пахла текилой, Маз кое-как поднялся. Ла убрала ему волосы с глаз, и сделала это даже ласково.

– Пойдем в «Бургер Кинг», протрезвеем, а потом поедем к Генри и займемся наконец чем-нибудь полезным.

Через час, съев два бургер-обеда, я сидел под лосиной головой в своем подвале и вертел в руках остывшее луковое колечко. На коленях у меня лежал словарь, Лола искала идеи с помощью генератора случайных слов на аймаке, а Мюррей просматривал словарь городского сленга на телефоне. Мэдисон Карлсон без возражений проследовала с нами ко мне домой (скорее всего, опасаясь гнева Лолы в случае побега) и теперь спала в моей кровати. Вот уж не думал, что увижу в своей кровати эту нимфу. Я старался не замечать, как ее черные джинсы облегают бедра, как разметаны волосы по моей подушке и как она пахнет ванилью и специями… – полная противоположность Грейс Таун.

– Генератор предлагает… маскарад, – сказала Лола.

Она решила, что лучшее занятие для субботнего вечера – попытаться спасти газету, хотя в тот момент я уже понимал, что это невозможно, потому что за остававшееся время мы просто не успели бы придумать ничего приличного.

– А что, это могло бы сработать. Статьи о том, что все мы в школе носим маски и тому подобное психологическое дерьмо.

– Нет, смотрите, у меня тут кое-что получше, – прервал Маз. – «Видовая дисфория». Это когда тебе кажется, что ты на самом деле представитель другого вида. Вот какую тему вам надо взять! Теперь я наконец понимаю, почему мне всегда хотелось стать драконом. Вы только представьте, какие бомбы можно написать: «Пятьдесят оттенков Смауга», «Волшебный дракон Пушок дает первое интервью после реабилитации», «Фалькор – дракон, приносящий удачу: счастливый конец».

– Не смей стебаться над трансвидами, – сказала Лола.

– Не волнуйся, я ни разу не драконофоб.

Потом Мюррей снова заплакал, и мы прекратили попытки реанимировать газету, которую я, вероятно, уничтожил собственноручно своей беспечностью, и направили все силы на надувание матраса. Надув его наполовину, мы улеглись на него втроем и уснули, свернувшись калачиками.

– Прости, что испортили тебе день рождения, Ла, – прошептал я, но она прижала палец к моим губам и покачала головой.

И хотя от любви к несуществующей девушке у меня ныли кости и болели мягкие ткани легких, я подумал: а ведь могло быть и хуже.

22

Я СМУТНО ПОМНЮ следующие две недели. Кажется, я доделывал домашние задания и пропускал редакционные собрания с Хинком, менялась погода, и меня неотступно преследовало чувство, что чего-то не хватает. Оранжевых листьев, например: моя лента на «Фейсбуке» из тыквенно-солнечной превратилась в сплошные мемы «зима близко».

А еще не хватало Грейс Таун.

– Где эта твоя странная подружка? Что-то давно ее не видно, – как-то раз спросила Сэйди.

Мы с Мюрреем, Лолой и Мэдисон Карлсон (непостижимым образом затесавшейся в нашу компанию) ввалились ко мне домой. Ла тут же поднесла к горлу ладонь, повелевая Сэйди заткнуться, но было уже поздно.

– О черт. – Сэйди закусила губу. – Прости, амиго. Вы с Грейс расстались?

– Мы больше не произносим слово на «Г», – ответил Мюррей. – Отныне, пожалуйста, упоминай о ней как о Той, Которую Нельзя Называть.

– Грейс не была моей девушкой, а значит, мы не могли расстаться, – заметил я, разматывая шарф и вешая его в прихожей.

– Чувак, не произноси имя Той, Которую Нельзя Называть, – поправил Мюррей. – Никак не запомнит.

– А что случилось? – спросила Сэйди.

Но, увы, я и сам толком не знал, что случилось. Да, я круто облажался, когда зашел в комнату Дома, но никак не ожидал, что Грейс после этого вовсе испарится. Мне хотелось перед ней извиниться, отвести ее в сторону и сказать все то, что прежде не мог сказать вслух. Но она перестала ждать меня у шкафчика после занятий. Я вообще ее больше не видел.

Пару раз она появлялась на занятиях, но, кажется, наши учителя задались целью не подпускать нас друг к другу.

– Привет, – шепнул я ей на второй неделе, когда она наконец пришла на актерское мастерство и заняла свое место в глубине зала. – Я соскучился.

– Генри, не отвлекайся, пожалуйста, – окликнула меня миссис Биди. – Теория драмы Бертольта Брехта – важнейшая тема курса. – Она поманила меня ближе к сцене, где сидели все, кроме Грейс. – Подходи поближе, пожалуйста.

– Давай после уроков поговорим? – прошептал я.

Грейс Таун взглянула на меня, но промолчала, а после уроков не пришла.

Иногда мама разрешала мне брать машину, и я проезжал мимо дома Грейс, но ее «хендай» никогда не было на месте. По вечерам я катался на велосипеде мимо кладбища, надеясь застать ее с цветами на могиле Дома, но так и не застал, хотя свежие цветы появлялись там каждый день. Все напоминало мне о ней. Бывало, я видел ее в толпе в столовой или замечал, что кто-то покормил Рики Мартина Кнуппса II, когда я забывал его покормить, или рядом с сообщениями, которые я ей отправлял (спрашивая, где она), появлялись надписи: «просмотрено в 17.50», «просмотрено в 11.34», «просмотрено в 20.05». Но ее рядом не было. Я не чувствовал ее присутствия. Никогда.

Грейс Таун стала призраком, как и хотела, и я ощущал ее отсутствие как дыру, которую она оставила, вырвав себя из моей жизни. И каждый раз, когда я думал об этом, у меня перехватывало дыхание.

– Может, ее на самом деле не было? – однажды спросил я Лолу. Мы сидели на футбольном поле с термосом горячего шоколада и смотрели, как над головой плывут облака. – Что если я ее выдумал?

– Господи, ну ты и нытик, – фыркнула она и швырнула в меня термосом.

Самым невыносимым, тем, что отравляло мою душу, был запах. Ее запах на моих простынях, одежде, в редакции. Когда я чувствовал ее запах, знал, что она где-то близко, но не видел ее, внутри меня что-то взрывалось. Мне в голову даже закралась шальная мысль – на какую-то долю секунды, не больше – никогда не стирать свои вещи, чтобы осталась память о ней. Но потом я вспоминал комнату Дома, его склеп, и понимал, что нельзя. Нет. Только не это. И я поменял простыни, перестирал всю одежду и старался как можно реже заходить в редакцию (а также скрывался от Хинка).

Но хуже всего был автобус. За последние несколько месяцев я ездил на нем всего пару раз и не собирался садиться в него в тот день, когда Грейс впервые не пришла к моему шкафчику. В автобусе было шумно и тесно, он пах как моя жизнь до Грейс – как моя жизнь без Грейс. Мое постоянное место заняли, и мне пришлось сесть рядом с новенькой девчонкой в первом ряду. Всю дорогу до остановки она недовольно зыркала на меня.

В ответ на вопрос Сэйди я лишь пожал плечами.

– Я все испортил, потому что вел себя как долбаное чмо.

– Генри, следи за выражениями, – крикнул с кухни папа.

Они с Райаном делали тако. Последний сидел у папы на плечах и дергал его за волосы, как крыса в «Рататуе».

– И неужели ничего нельзя исправить? – спросила Сэйди.

– Вряд ли. Мне кажется, ее уже не вернуть.

Мы вчетвером спустились в подвал. С тех пор как Мэдисон Карлсон переночевала у меня дома, Мюррей стал гладить одежду и даже пытался причесываться. Теперь он выглядел так, будто перенесся в середину 1980-х и собрался фотографироваться для школьного ежегодника. Они с Мэдисон играли в «Марио Карт» (и Мэдисон выигрывала), когда у нас у всех одновременно зажужжали телефоны. Лола первой проверила свой. Ее лицо вытянулось, и она взглянула на меня.

Это было оповещение от Грейс Таун: она приглашала в свой день рождения на ярмарку в честь Дня благодарения, в субботу. Она отметила в посте около ста человек: большинство были из ее старой школы. Ла прыгнула на меня, но я нажал «пойду», прежде чем она успела вырвать у меня телефон.

Лола вздохнула и покачала головой.

– Будет гроза, – сказала она, хотя прогноз погоды на телефоне предсказывал всего лишь небольшой дождь.

23

КОНЕЦ НОЯБРЯ ознаменовался наплывом моих чудаковатых родственников, которые съехались со всех концов страны, чтобы: а) посетить ежегодную ярмарку в честь Дня благодарения, б) съесть всю нашу еду и в) превратить мою жизнь в ад.

Обычно на День благодарения паразиты захватывали дом и обосновывались в подвале, вынуждая меня перебраться наверх. Но поскольку выпускные экзамены были не за горами и мне якобы предстояло к ним готовиться, паразитов (к их явному неудовольствию) вытурили в старую комнату Сэйди и на надувные матрасы в гостиной.

Список гостей включал:

• Мою бабку по отцовской линии Эрику Пейдж, жуткую тетку, бывшую шпионку времен «холодной войны». У нее было темное прошлое, о котором она наотрез отказывалась рассказывать.

• Бабулиного бойфренда Гарольда, обаятельного и забитого ландшафтного архитектора, который следовал за ней по пятам и за последние десять лет, кажется, не произнес ничего, кроме «да, дорогая».

• Папиного брата Майкла.

• Его «соседа по дому» Альберта.

• Мамину сестру Джульетту и трех из пяти ее детей. Детей тетя назвала в честь животных из мультиков. Она считала, что Понго, Герцогиня и Отис еще слишком малы, чтобы оставить их дома без присмотра (хотя Понго был почти моим ровесником). Багира и Аслан нарочно выбрали колледжи на противоположном конце США, чтобы путешествие домой на День благодарения стало невозможным. Тетя Джулс до сих пор не понимала, почему они никогда не приезжают на праздники. Даже после того, как те официально сменили имена на Брэдли и Ашера.

• Тетю и дядю Лолы Уинг и Ричарда, которые почему-то тоже остановились у нас, а не у Лолы. Плюс Сару и Броуди, их детей.

Праздничный ужин в честь Дня благодарения прошел в нашем доме (или в любом другом доме) как обычно. Альберт убежал в слезах, когда дядя Майкл представил его родственникам Лолы как своего «старого соседа». Тетя Джульетта спалила индейку и почему-то решила, что между закуской и горячим самое время спросить Понго, курил ли он когда-нибудь марихуану. А бабка Пейдж стала показывать, чему научилась на курсах в молодежной христианской ассоциации, и залупила Броуди по башке бейсбольной битой. Тот ненадолго потерял сознание.

Зато обошлось без полиции, как в прошлые разы, и бывший муж тети Джульетты дядя Ник не приходил, нарушив судебный запрет к ней приближаться, так что, можно сказать, ужин прошел с небывалым успехом.

В «черную» пятницу семейка предалась еще одной традиции, а именно: всем скопом отправилась по магазинам в пять утра в попытке за один день удовлетворить накопившиеся за год потребительские нужды. К сожалению, той же традиции придерживались почти все семьи в городе. В итоге нас чуть не затоптали, мы ввязались в драку, нас полили из перцового баллончика и у нас воспалились глаза; Броуди пропал на несколько часов, а потом в новостях сказали, что в торговом центре кого-то пырнули ножом. Но мне купили экшн-камеру и робота Йоду со скидкой в восемьдесят пять процентов, так что жаловаться не буду. Ура, капитализм.

В пятницу вечером я забаррикадировался в подвале, чтобы не участвовать в вакханалии наверху и избежать вопросов от тети и бабки. Тех, как всегда, интересовало, почему я такой мрачный.

– Джинсы в обтяжку, длинные патлы, – ворчала бабуля. – Он затесался к этим эмо, точно говорю. Я читала про них на компьютере в христианской ассоциации.

– Да нет, он просто сатанист, – ответила мама, и бабка заткнулась.

Потом наступила суббота. Холодная. Темная. Унылая. Самый подходящий день для дня рождения Грейс. Близилась буря, она же ярмарка в честь Дня благодарения.

Изначально ярмарка предназначалась для продажи скота и осенних овощей и фруктов, но с тех пор прошло семьдесят лет, и теперь это был любимый праздник старшеклассников всего города. Свежий прохладный воздух, мерцающие карнавальные огни и запах фритюра способствовали подростковому отрыву.

Я готовился почти весь день. Обычно мне было плевать, как я выгляжу, но сегодня… Сегодня казалось важным выглядеть как можно привлекательнее. Я постригся коротко. Купил новую серую толстовку, черные джинсы в обтяжку и новый черный шарф. Вместо старой папиной куртки надел новое дорогое шерстяное пальто – ранний подарок на Рождество от предков. Я начистил ботинки, причесался, разделил волосы на пробор и пригладил их гелем. Короче, к вечеру я стал другим Генри, более взрослым Генри, из другого времени.

В ожидании Лолы и остальных я завернул подарок для Грейс. Я долго думал и в конце концов решил подарить ей книгу – «Мы – звездная пыль» Элин Келси. Я не воспринимал это как метафору, не считал, что иллюстрации призваны символизировать хрупкость существования и наших отношений. Я просто решил, что книга ей понравится.

Я завернул подарок в коричневую бумагу – это была наша традиция, начавшаяся много лет назад, когда Мюррей впервые посмотрел «Звуки музыки». Мы никогда не дарили друг другу открытки, а вместо них рисовали на оберточной бумаге: иногда писали глубокие и многозначительные цитаты, иногда рисовали узоры или Эйба Линкольна, оседлавшего велоцираптора и рвущегося в бой. По-разному. Например, для Лолы в этом году мы разрисовали бумагу символами из той самой настольной игры про гоблинов и эльфов. Она не впечатлилась.

Сначала я думал написать какое-нибудь стихотворение, романтическую или трогательную цитату, но никак не мог найти подходящую. Поэтому нарисовал Уолтера Уайта простым карандашом: грубый фоторобот, как тот, который всем показывали братья Саламанка в сериале, – и написал: «С днем рождения, бро».

– Ого, – послышалось с лестницы. Я обернулся и увидел Лолу, как всегда, в шмотках из далеких 1990-х. – Генри, да ты круто выглядишь. Суперкруто. Обычно я не обращаю внимания на противоположный пол, но блин.

– Твой удивленный тон намекает, что раньше я выглядел как лох.

– Ну-ка покружись, красавчик.

– Не смей обращаться со мной как с сексуальным объектом, – ответил я, но все же встал и повернулся кругом.

Лола присвистнула.

– Все девчонки будут твои.

Пришли Джорджия и Маз и притащили Понго. Мы стали играть в «я никогда не…» – проигравший выпивал рюмку водки. Но солнце клонилось к закату, а я все еще нервничал. Я поднялся и стащил бутылку красного вина из бара, отнес в подвал и выпил бокал. Это не помогло, и тогда я выпил еще бокал и еще. Когда настало время идти на ярмарку, в бутылке почти ничего не осталось. Мы прибыли на место, когда на ярмарочную площадь уже опустились прохладные розовые сумерки. Нас шатало – не столько от выпитого, сколько от волшебного предвкушения грядущего вечера.

Ла взяла меня под руку, и мы двинулись в толпу.

– Готов? – спросила она.

– Нет.

– Как думаешь, какая она будет сегодня?

– Она абсолютно непредсказуема. Придут ее друзья из Ист-Ривер, так что, наверное, мы поздороваемся, я вручу подарок, и все. Да мне больше ничего и не надо. Давай просто веселиться, Ла. Ты, я и больше никого. Ну их всех.

– Роскошный план, дорогой.

Я не знал, где Грейс, знал лишь, что она точно где-то здесь и окружена незнакомыми мне людьми. Мы впятером пробирались к колесу обозрения. Разноцветные кабинки в вечернем свете сияли как леденцы. Из потрескивающих динамиков у старинной карусели лилась «Полуночная серенада» Гленна Миллера. В очереди за картошкой фри танцевала пожилая пара.

И тут я увидел ее в толпе. Люди расступились, будто почувствовали, что я смотрю на нее.

Это была Грейс Таун и не Грейс Таун.

На ней было красное пальто, а на губах – красная помада. Она вымыла голову, завила волосы, и они падали ей на плечи медово-золотистыми волнами. Ее кожа перестала быть землистой, как будто выходные она провела на солнце; она даже нарумянилась, словно ей хотелось хорошо выглядеть. Теперь я понял, почему, впервые увидев Грейс, Лола сравнила ее с Иди Седжвик: они обе были роковыми красотками и выглядели так, будто только что чуть не умерли от передозировки, но вернулись к жизни после инъекции адреналина. Грейс сияла, блистала, словно звезды взорвались и отдали ей свои атомы, заставив ее светиться изнутри. Никогда не видел ничего столь невыносимо прекрасного.

Вокруг нее толпились люди (я знал, что так будет). Я и раньше видел в ней проблески той девчонки, которой она была раньше, той, что собирает вокруг себя толпу друзей, – но теперь передо мной было живое доказательство. Грейс заметила, что я пялюсь на нее, улыбнулась и поманила меня рукой.

– Генри, – прошептала Лола и сжала мою руку, – не надо.

– Лола, взгляни на нее.

– Я вижу. Это ловушка.

Я ничего не ответил, но Лола была моим лучшим другом и знала меня всю жизнь. Поэтому она вздохнула и отпустила меня.

– Будь осторожен.

Мы с Грейс пошли навстречу друг другу сквозь толпу, шагая медленнее, чем спешащие куда-то люди. Казалось, время замедлилось, как будто мы плыли в меду, густом, сладком и золотистом.

– Вот это да, – сказал я, и она устало улыбнулась, как улыбалась всегда.

– Давно не виделись, – ответила она и разгладила складки на красном шерстяном пальто.

И я понял по легкости ее тона, по тому, как беспечно и ласково звучал ее голос, что она тоже пьяна.

– Я в этих шмотках себя собой не чувствую.

Я провел рукой по ее холодной щеке. Грейс улыбнулась и поцеловала мою ладонь.

– Ты прекрасна, – сказал я, – я скучал.

– Это можно исправить.

Она взяла меня за руку и увела от своих и моих друзей. Я думал, что проведу вечер вдали от нее, украдкой поглядывая на нее через площадь, рассчитывал, что мы словечком перебросимся, не больше. Но теперь она держала меня за руку, наши пальцы переплелись, как в тот вечер, когда мы возвращались из кино и я еще не сомневался, что мы будем вместе.

Я словно смотрел кинохронику: реальность воспринималась сквозь фильтр. Мы часами бродили по ярмарке – я обнимал ее за талию – и ей, казалось, было все равно, что нас увидят. В тот вечер Грейс была не Грейс: беспечная, веселая, она казалась героиней книжки. Мы устроили гонки на мини-автомобильчиках. Угощали друг друга сахарной ватой. На самом верху чертова колеса пили водку из ее фляжки. Раскинувшийся под нами город казался крошечным: игрушечные домики на размытом фотоснимке. Я даже выиграл ей приз в тире. И я все принимал за чистую монету, каждую секунду этого вечера, и думал, что теперь все так и будет.

Грейс опять взяла меня за руку – боже, почему это получалось у нее так легко в подпитии? Мы зашагали прочь от толпы, к пустому полю за чертовым колесом. Там было тихо и меньше народу.

– Я передумала, – сказала она, когда мы остановились.

Лицо и грудь у меня тут же вспыхнули. Уши точно загорелись пламенем. Несколько недель я готовился к этому моменту и был уверен, что он никогда не наступит. И вот он наступил, но вместо того, чтобы радоваться, я чувствовал, что меня сейчас стошнит. Мне очень хотелось придерживаться своей линии, заставить ее почувствовать себя виноватой за ад, который мне пришлось пережить, когда она предпочла мне своего мертвого парня.

«Ты выбрала другого, – в сотый раз повторил я про себя – Разве можно это простить?»

Но она была прекрасна, и я хотел ее больше всего на свете. Она стояла передо мной и наконец говорила все то, чего я так отчаянно ждал, поэтому я просто ответил:

– Грейс, я не…

На этом у меня сорвался голос, она перебила меня и начала говорить. И с каждым прекрасным словом, капавшим с ее языка как яд, я заболевал все сильнее, как Мюррей и предсказывал, и хотел ее все больше.

– Таких как ты больше нет. Хочу, чтобы ты знал, – произнесла она. – Я любила Дома, очень, но у нас с тобой есть что-то, чего у меня с ним никогда не было.

– Грейс.

– Генри, я серьезно. У нас с тобой такое взаимопонимание, такая близость… С Домом я никогда не чувствовала ничего подобного. Ты особенный. Когда мы вместе… После его смерти я думала, что никогда не смогу полюбить. Я не хотела влюбляться. Но потом появился ты. И я испугалась, потому что все случилось так скоро. Но мы с тобой… Нам же так здорово вместе, Генри. И я так хочу тебя, боже, я хочу тебя постоянно.

– Не хочу, чтобы ты мне все это говорила, когда пьяна. Скажи мне то же самое, когда будешь трезвой.

– Я знаю, что у нас все получится. Правда. Я хочу, чтобы мы были вместе.

– А я хочу, чтобы ты повторила это завтра, когда проснешься. Хочу, чтобы ты была уверена.

– И как ты повел себя после того, как увидел его комнату… Я думала, будет ужасный скандал, но то, как ты отреагировал… После этого я еще сильнее хочу быть с тобой.

– Ты завтра вспомнишь все, что сегодня наговорила?

– Я должна знать, уедешь ли ты в колледж.

– Не знаю. Возможно.

– Потому что если мы будем вместе, ты должен остаться. Я пока не готова уехать. Поэтому мне нужно знать, уедешь ты или нет.

– Грейс… я пока не знаю. Еще не решил.

– Я слишком напираю на тебя, прости.

– Ничего. Я тоже поначалу напирал.

– Но так и должно быть, если люди любят друг друга! Нужно прямо говорить о своих чувствах. Я тебе завидую. Ты можешь признаться в своих чувствах.

– Не всегда. Только иногда. Только когда я с тобой.

– Ты все еще хочешь быть со мной?

– Мои чувства остались прежними, – ответил я, утратив последнюю каплю своей решимости.

Разве мог я винить ее в том, что она все еще его любит? Она сомневалась, колебалась, а я – нет.

Я не сомневался.

Я никогда не сомневался и не буду.

И мне ли играть недотрогу? Я боялся, что, если начну отталкивать Грейс, она возьмет и уйдет. Я прислонился к стене, запустил руку в волосы. Глаза щипало, хоть слезы не текли. Я не мог смотреть ей в глаза.

– Скажи, что чувствуешь, – произнесла она, положив голову мне на плечо и прижавшись грудью к моей груди.

– Грейс.

– Хочу снова это услышать.

– Это несправедливо.

– Знаю. Но я так скучаю по этим словам. Скажи.

– Я никогда ни к кому не испытывал ничего подобного.

– Говори еще.

И тут пришла Лола. Ла. Дьявол и ангел в едином обличье.

– Вот вы где! – воскликнула она и оттащила Грейс в сторону – вырвала ядовитое жало. – Грейс, дорогая, там тебя ищет обалденная красотка по имени Пайпер.

Грейс взглянула на меня.

– Приходи и найди меня, – сказала она, потянулась и поцеловала меня в щеку.

А потом ушла. Я сел на землю, схватился за голову. Лола села рядом.

– Кажется, у меня сейчас будет нервный срыв.

– Чертова девица. Ох уж эти бабы. Надо сматываться отсюда немедленно.

Но мы не смотались. Грейс стала моим наркотиком, и сегодня его давали бесплатно. Я должен был остаться и получить передозировку.

Мы с Ла вернулись на ярмарку. Встретили двоюродного брата Грейс, и тот купил нам выпить. А потом Грейс снова нашла меня и опять флиртовала, болтала, смеялась, как всегда бывало с ней в подпитии. Она висла на мне, гладила меня по волосам. И я позволял ей. Как полный идиот, я сидел, позволял ей все это делать, разрешал людям – всем ее друзьям – смотреть на нас и чувствовал, как у меня сжимается сердце, когда она говорила со мной ласково. Она говорила такие прекрасные слова, и я подумал: может быть, мы все-таки будем вместе? Потому что люди не ведут себя так, если ничего не чувствуют. Не приглашают на свой праздник и не признаются в чувствах, если на самом деле им плевать.

– Ты должен уйти в отрыв, Генри, – вдруг сказала она. Она сидела у меня на коленях, прижималась губами к моему виску. – Тебе надо переспать с кучей девчонок, чтобы я смогла тебя возненавидеть. Мне было бы намного проще, если бы я просто тебя ненавидела.

– О чем ты?

– Боже, как это неправильно. Как все это неправильно! – У нее путался язык, она наклонилась. Она была пьяна, сильно пьяна. Я видел ее пьяной, но не настолько. – Мне надо в туалет.

– Ладно.

Она слезла с моих колен и заковыляла в туалет.

Я думал, ее вырвет, она посидит там, поплачет. Стоит ли идти за ней? Я не знал, что делать, и решил не идти. Сидел за столиком минут двадцать, ел хот-дог, а потом пошел и разыскал ее подругу – кажется, ее звали Пайпер, – попросил ее зайти в туалет и проверить, жива ли еще Грейс (она оказалась жива).

Через десять минут Пайпер вышла и нашла меня в толпе. Мы с Лолой выуживали резиновых утят из надувного бассейна.

– Можешь отвезти ее домой? – спросила она. – Она говорит, что выйдет, только если ты отвезешь ее домой.

– Слушай… мне кажется, идея не очень.

– Она говорит, что ты ей небезразличен, Генри.

«Я в курсе, – хотелось ответить мне, – последние два часа я только об этом и слышал».

– Ладно, пусть выходит. Я прослежу, чтобы она добралась до дома.

Мы с Ла стояли у выхода с ярмарки и ждали, пока Пайпер уговорит Грейс выйти. Она вышла через десять минут: тушь размазалась, глаза и губы опухли от слез. Я стоял, сложив руки на груди, и смотрел, как Пайпер усадила ее на траву и пошла к лотку с сахарной ватой купить воды. Как же нечестно, что некоторые могут быть настолько прекрасными, даже когда пьяны в стельку.

– Генри Пейдж, – слабым голосом проговорила Грейс, когда Пайпер наконец заставила ее встать и подойти, – отвези меня домой.

– Пошли отсюда, – сказала Лола и закинула руку Грейс себе на шею.

А я не хотел вести ее к себе домой. Не хотел, чтобы она шла ко мне, раздевалась и лежала голой на моей кровати. Это было несправедливо. Нечестно, что я доставался ей так легко каждый раз, когда ей того хотелось.

Пошел дождь, и Грейс немного пришла в себя. Она сбросила руку Лолы и пошла нетвердыми зигзагами. Капли дождя стекали с ее волос и пальто. Она была без трости – бросила ее где-то на ярмарке, – но казалось, без нее она шла даже быстрее. Будто на самом деле трость была ей не нужна и она носила ее по привычке – по той же причине, что не избавилась от одежды Дома.

– А я ведь была балериной, – вдруг произнесла она и вытянула руки над головой. – Раньше я умела танцевать. Кажется, я вам не рассказывала. Теперь я и этого не могу.

Лола взяла меня за руку, положила голову мне на плечо, и мы стали смотреть, как Грейс танцует под дождем, потому что не смотреть на это было невозможно. Ее движения завораживали. Она была как видение.

Через минуту Грейс присела в реверансе, улыбнулась. Лола захлопала в ладоши.

– Ого, а Хенрику, кажется, не понравилось, – с улыбкой произнесла Грейс. – Но я заслужила. Я очень плохо с ним обошлась.

– Я лучше верну тебе это, – сказал я и достал из бумажника свернутый листок со стихотворением «Я не люблю тебя». Он так и лежал там все эти месяцы, а стихотворение оказалось пророческим.

Грейс взяла листок, рассмеялась, обняла меня за шею.

– Мне это не нужно, Хенрик. Это же подарок. Тебе.

– Ты никогда не станешь моей девушкой, да? – спросил я.

Лола стояла рядом, но я напился, и мне было все равно. Пусть слышит.

– Господи! – Грейс отдернулась как ужаленная. – Ты вообще о чем-то другом можешь думать? Чего ты от меня хочешь?

– Я только хочу, чтобы мы были вместе.

Боже, я фактически пресмыкался перед ней.

– Но мы вместе. Вот прямо сейчас, смотри. Мы вместе.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Зачем ты написал это дурацкое письмо? Почему мы не могли просто встречаться, как раньше? Я понимаю, что это звучит как фраза из голливудской драмы, но неужели нужно на все навешивать ярлык?

– О боже. Ты хоть понимаешь, какую чушь несешь?

Ла к тому времени уже стояла и притворялась, что в ее телефоне происходит что-то жутко интересное.

– Я? А ты? Что тебе от меня надо? Хочешь сообщить о наших отношениях всем на «Фейсбуке», чтобы твои друзья и родственники лайкнули твой пост? – Она разорвала стихотворение пополам, потом еще раз и еще раз, и обрывки разлетелись и упали на мокрый тротуар. – Ты считаешь людей тем, кем они не являются, а потом ждешь, что они будут играть придуманную тобой роль? Люди – не чистый лист, который можно заполнить своими фантазиями.

– Пойдем в «Бургер Кинг». – Лола встала между нами и взяла Грейс за талию. – Поешь. Потом пойдешь к Генри или ко мне и проспишься.

– В «Бургер Кинге» меня стошнит. – Грейс схватилась за плечо Лолы, чтобы устоять на ногах. Потом взглянула на меня, заморгала, фокусируя взгляд. Светлые волосы падали ей на лицо. – Я хотела узнать, как ты себя поведешь. Если я стану ею на один вечер. Грейс-кинцукурой, снова целой, склеенной золотыми швами. Ты никогда не смотрел на меня так, как сегодня, когда увидел в толпе. Кажется, ты влюблен в ту, которой больше нет.

Тут Грейс отпустила Лолу, и ее стошнило на тротуар. Потом она мешком рухнула на землю. Лишь минут через пять мы смогли поднять ее на ноги. Еще столько же времени пытались убедить таксиста из Uber, что она не разгромит его машину.

– Спасибо, что заботитесь обо мне и все такое, – сказала она, сев на заднее сиденье.

– Не за что, – ответил я. – Ты, главное, доберись до дома.

А потом, когда я собрался захлопнуть дверь, она произнесла: «Я люблю тебя, Дом». И когда дверь закрылась, мое сердце еще раз треснуло, и последняя ниточка, сдерживавшая меня, порвалась. Глядя, как такси выруливает на дорогу и увозит ее прочь, я не мог дышать. Мне хотелось лечь на тротуар и провалиться в бетон.

– Мне не послышалось? – спросила Лола.

Она собирала обрывки стихотворения, валявшиеся на тротуаре, и складывала их в сумочку. А я очень надеялся, что ей послышалось.

– Нет, – ответил я, сунув руки в карманы и провожая взглядом такси.

В тот момент я не совсем понимал, жив я или мертв.

– Слушай, ты, главное, не сорвись сейчас. Ты всегда знал, что, если влюбишься в нее, будет хреново. Но Грейс все равно тебя любит, понял? По-своему. Если бы ты был первым, если бы она знала тебя до него, то поняла бы: это и есть любовь. Просто то, что у них было…

– Было лучше? Сильнее?

– Когда от человека остается лишь воспоминание, он кажется идеальным. Не сможешь ты тягаться с мертвецом.

– Спасибо за честность. – Я покачал головой. – Когда она трезвая, то так холодна. Только когда выпьет, я начинаю думать, что нужен ей.

– Пьяные не скрывают чувств, так? Когда ты пьян, то забываешь о приличиях и говоришь, что думаешь.

– Например, что любишь своего бывшего, который умер?

– Брось. Ты знаешь, о чем я.

– Ага. Нельзя же так просто целоваться с кем попало и лишать их девственности, если не влюблена, правда?

– Именно. Это было бы просто непростительно. – Лола обняла меня за плечи и чмокнула в щеку. – Между прочим, когда я тебя поцеловала, я была в тебя влюблена. И до сих пор люблю. Очень.

– Спасибо, Ла. Я тоже тебя люблю.

– Супер. А теперь можно уже в «Бургер Кинг»? Очень есть хочу.

Когда мы добрались ко мне, я не стал заходить в дом, а пошел на задний двор, в сарай, где папа хранил свои столярные принадлежности. Нашел канистру с бензином. Разложил дрова на месте для костра, где мои предки развлекали гостей в зимние месяцы. Развел огонь. Вырывая страницы из книги «Мы – звездная пыль», я сжигал их по одной.

Я не хотел уничтожить книгу, вовсе нет; я просто отпустил ее атомы на свободу.

В воскресенье Лола и Джорджия пришли на обед (естественно, без приглашения и с кучей еды, украденной с моей же кухни).

– Угадай слово из пяти букв: начинается на ш, кончается на а, в середине есть буква х, – Лола вывалила награбленное на кровать.

– Шхуна?

– Шлюха, жалкое ты существо. Шлюха.

– Ла, у меня голова болит.

– Вот и хорошо. Ты заслужил боль, – она забралась под мое одеяло и переплела свои ноги с моими.

– Лола, нельзя же вот так, на виду у твоей девушки! Наш роман должен оставаться тайной, – сказал я, зажав ладонями ее лицо.

– Забирай ее, – ответила Джорджия, включив мой телик, мою приставку и развалившись на моем диване. – У нее похмелье, она ноет и уже меня достала. Слыхал про ее вчерашнего воздыхателя, Сэмюэля? Представь, он просил у Мюррея ее телефон.

– Подумаешь, новость, – отмахнулась Лола. – Мужчины постоянно падают к моим ногам. – Она развернула леденец, отдала его мне, потом развернула еще один и стала его сосать. – Слышно что-нибудь от Той-Которую-Нельзя-Называть?

– Ага. Сегодня утром ей написал.

– Генри.

– Ну да, ну да.

– И?

– Да как всегда. Сказала, что напилась, наговорила глупостей и извиняется. Я буду дураком, если еще раз попадусь на эту удочку.

– Блин. И ты совсем не злишься на нее за то, что она ни с того ни с сего стала клясться тебе в вечной любви? И за то, что облевала мои туфли?

– Нет.

Лола прижалась ко мне и погладила меня по голове.

– Все будет хорошо.

– Знаю.

Джорджия начала играть в «Биошок: бесконечность», и мы с Ла заснули под звуки крошащихся черепов.

24

В ПЕРВУЮ ПЯТНИЦУ декабря мистер Хинк бесцеремонно увел меня с математики (уверен, он получал извращенное удовольствие, срывая уроки алгебры). Мы молча прошли в кабинет директрисы Валентайн, где нас уже ждала Лола. Перед ней лежали тридцать разворотов газеты, половина – пустых.

– Не желаете объясниться, Пейдж? – спросила Валентайн.

Я уже давно ждал этой встречи. Но впал в такую апатию, что меня она даже не пугала. Грейс не появлялась в школе всю неделю после Дня благодарения. Несмотря на предупреждения Лолы – та грозилась, что, если я не возьму себя в руки, она пойдет и нажалуется Валентайн, – я не сделал ничего, так как не мог даже заставить себя зайти в редакцию.

– Похоже на распечатку нашей газеты.

– Утром я попросил Лолу распечатать то, что уже готово, – сказал Хинк. – И вот что увидел.

«Головотяп», – прошептала Лола.

«Иуда», – шепнул я в ответ.

– Послушайте, на самом деле у нас готово намного больше. Есть огромная статья про настольные игры и еще несколько материалов, практически готовых к печати. В ближайшую пару дней передадим их Лоле.

– Уже слишком поздно, – сказала Ла. – Я давно пытаюсь это до тебя донести. Я не смогу сверстать три месяца работы за пару дней.

– Мистер Пейдж, номер пойдет в печать в понедельник. Если бы решение было целиком моим, я бы немедленно уволила вас с поста редактора, но мистер Хинк все еще верит, что вы сможете как-то выкрутиться. Тираж уже оплачен, и знайте: за тридцать пять лет существования «Вестланд Пост» ни разу не было случая, чтобы газета не выходила в свет. Ваш номер не станет исключением. Вы меня поняли?

– Да.

– Сегодня на уроки можете не возвращаться. Зовите авторов, идите в редакцию и доделайте газету.

– Да, – повторил я.

Лола отвела меня в редакцию, созвала младших редакторов, а после обеда пришли Хинк и Валентайн и выбрали для нас тему: «Лучшие годы жизни». Хотя ни у кого уже не оставалось сомнений, что этот номер станет худшим в истории «Вестланд Пост» (которая и без того не пестрела блестящими номерами), я все же подумал, что мне удастся взять себя в руки и сдать этот чертов тираж. Но потом я проверил телефон и увидел два сообщения.

Первое было от мамы.

РОДИТЕЛЬНИЦА:

Мы дома у Грейс. Приезжай немедленно.

Позвони, если нужно за тобой заехать.

Я ничего не понял.

И второе.

Это было голосовое сообщение с неизвестного номера. Я тут же прослушал его, все еще недоумевая, что понадобилось моей матери в доме моей бывшей девушки.

«Генри», – произнес знакомый голос, срывающийся и испуганный. Человек на том конце провода плакал. Я не сразу его узнал и не сразу понял, почему от одного звука его голоса внутри все сжалось. «Это Мартин Сойер, папа Доминика. Ты не мог бы позвонить, как только получишь это сообщение? Мы…» Он всхлипнул. «Дело срочное. Я… не знаю, говорила ли тебе Грейс, но сегодня у Дома день рождения – его первый день рождения с тех пор, как он погиб, и она… она…»

Остальное я не дослушал.

– Грейс, – выдохнул я. – Что-то случилось с Грейс.

Директриса Валентайн, которая сидела на диване и читала, подняла голову.

– Я в курсе, что мисс Таун пропала, но поисками занимаются ее семья и полиция.

– Вы знали? – спросил я тоном, каким раньше никогда не обращался к взрослому человеку. – Вы знали и ничего нам не сказали?

– Номер идет в печать в понедельник. У вас меньше семидесяти двух часов, чтобы закончить работу.

– Я должен идти, – я схватил рюкзак. – Я должен ее найти.

– Генри, если ты выйдешь из этого кабинета, у меня не будет другого выбора, кроме как уволить тебя с поста редактора.

Но я уже бежал. Лола что-то кричала, но я не мог открыть рот и ответить ей, потому что боялся, что меня стошнит.

Грейс Таун была мертва.

Я знал это, знал каким-то забытым уголком души, который знает наверняка, хоть и не понимает, почему. Я бежал так быстро, как не бежал даже на том дурацком футбольном матче, куда она меня затащила. Правда, оказалось, что Лола все равно бегает быстрее.

– Генри, подожди! – крикнула она.

– Лола, возвращайся.

– Ага, сейчас, – выдохнула она, и мне этого было достаточно.

Мы побежали, и все это время я думал: трусиха. Она покончила с собой и оставила меня одного. Если я хоть раз сомневался, люблю ли ее, все развеялось в эти мучительные десять минут, что мы бежали к ее дому, заранее зная новость, которую там услышим.

У дома стояла полицейская машина. Входная дверь была приоткрыта, как в детективных сериалах, когда знаешь, что внутри тебя ждет что-то ужасное. Я вошел. У лестницы стоял полицейский, повсюду сидели взрослые с встревоженными лицами, и двое из них были моими родителями. Пытаясь отдышаться, я уперся ладонями в колени, взглянул на них и спросил:

– Она… умерла?

С этими словами какая-то светловолосая женщина средних лет, которую я раньше никогда не видел, вдруг разрыдалась.

Подошла мама, обняла меня и стала твердить: «Нет, нет, нет, нет». Она ласково повторяла это снова и снова: так мамы утешают детей, когда тем снятся кошмары. Папа бросился утешать рыдающую женщину, которая оказалась матерью-алкоголичкой Грейс Таун (со второго взгляда я ее узнал). У них были одинаковые тонкие черты лица и впалые щеки, делавшие их очень красивыми, но при неудачном свете похожими на наркоманок. С пергидрольными волосами, размазанной косметикой и большими оленьими глазами мать Грейс даже больше, чем Грейс, смахивала на Иди Седжвик.

– Что происходит? – я наконец отдышался и высвободился из маминых объятий. – Где Грейс? Почему вы все здесь?

– Грейс пропала. Она ушла на рассвете, не взяла телефон и с тех пор не возвращалась. Мартин пришел к нам: он искал тебя, думал, ты знаешь, где она может быть. Мы дали ему номер твоего телефона, а потом поехали сюда и стали ждать. Это было примерно час назад.

– Но полицейская машина… я решил… Надо было забрать меня с уроков, как только вы узнали, что она пропала.

– Наверняка с ней все в порядке, – сказал папа.

Тут к нам подошел Мартин. Он рвал волосы на голове; я никогда не видел человека в таком отчаянии. Он обратился к матери Грейс – ее имя я так и не узнал.

– Полицейские говорят, что ее нужно искать в местах, где она часто бывала. Они с Домом хотели поехать в домик на озере на его день рождения – мы с Мэри сейчас отправимся туда. Я позвоню ее друзьям из Ист- Ривер – пусть поищут в библиотеке, где она писала, в кафе, куда ходила завтракать, на лодке в гавани.

Места, где она часто бывала. Я даже не знал ни одного из этих мест, а ведь она бывала там часто, и ей там нравилось. Грейс на лодке? И что ей там делать? Предаваться очередному экзистенциальному кризису? Думать о звездной пыли, атомах и бессмысленности жизни? Ну уж нет. Это вряд ли. Скорее всего, там она загорала погожим весенним днем, а Дом лежал рядом; они слушали веселую музыку, пили сладкое вино и улыбались белозубыми улыбками. Наверняка так и было. Так делала Грейс с «Фейсбука», та, которую я никогда не знал.

А теперь, наверное, и не узнаю.

И тут Мартин повернулся ко мне и задал вопрос, которого я боялся.

– Генри, а ты не знаешь, куда она могла пойти?

Я стал лихорадочно вспоминать все места, где ее видел. Наш офис-аквариум. Театральный класс с черными стенами. Мой подвал, мою кровать – Грейс лежит на ней, свернувшись калачиком в моей футболке.

– М-м-м… может быть… а на кладбище искали? На стадионе?

Мартин кивнул. Кажется, он был разочарован.

– Утром были и там, и там. И на месте аварии в национальном парке.

– Они разбились в национальном парке?

– Ехали обедать в ресторан, – ответил Мартин.

У меня перехватило дыхание – точь-в-точь как тогда, когда один из «Костоломов» влепил мне под дых на матче. Значит, Грейс водила меня на свидание туда, где он умер. Собрала цветы в саду и оставила меня на берегу, а сама понесла цветы к его придорожному памятнику. Господи Иисусе.

– Но вечером можно съездить еще раз. Может, есть еще какое-то место?

Я покачал головой и заметил, что мать Грейс перестала плакать и теперь смотрит на меня не моргая, как часто смотрела ее дочь. Под этим взглядом кожа становится словно стеклянной и кажется, что все твои секреты выгравированы на костях.

– Ладно. Если вспомнишь, дай нам знать. Извините, мне нужно всех обзвонить.

А потом началось худшее.

Ожидание.

Мартин попросил ее друзей поискать Грейс в разных местах. Пришли полицейские, начали успокаивать нас, задавать вопросы и все время прозрачно намекали, что она могла покончить с собой. А мы все это время ждали. Ждали и бесцельно колесили по округе, замедляясь рядом с каждой девушкой ее возраста, как сексуальные маньяки в поисках жертвы. Когда солнце село и полицейские сказали, что нам нужно отдохнуть, так как она объявится «в любом случае» (как можно так говорить?), мы отправились домой и продолжили ждать. Я ждал, лежа на кровати в одежде; перевалило за полночь, но от нее по-прежнему не было вестей. Я ждал и не мог не представлять ее тело, думать о том, как она плавает где-нибудь под водой, как Офелия или Вирджиния Вульф. Потому что Грейс была бы не Грейс, если бы не ушла театрально, литературно, чтобы, вспоминая о ней, люди говорили о трагичной, но поэтичной природе смерти. Мне даже захотелось броситься наверх и посмотреть, не сунула ли она голову в мою духовку, как Сильвия Платт. А потом я стал думать о том, как могла бы покончить с собой эльфийская принцесса. Заехать на своем голландском велосипеде на живописные рельсы и дождаться полуночного экспресса? Утопиться в тайном пруду?

Тайный пруд.

Я сел на кровати. Как я мог быть таким дураком?

– Я знаю, где она, – произнес я вслух.

Я знал, что, живую или мертвую, найду ее там.

Я не стал будить родителей: некогда было, да и незачем. Накинул куртку, схватил ключи с обеденного стола и побежал к машине. Поехал в город. Перелез через кованую ограду. Вывихнул лодыжку, спрыгивая с живой изгороди. Кое-как доковылял до заброшенной железнодорожной станции. Взломал замок и зашел внутрь. Сбежал по спиральной лестнице, ведущей в подвал.

И она оказалась там, в темноте, по пояс в стоячей воде. Живая. О чудо, о счастье – живая! От облегчения мои внутренности размякли, остался лишь прозрачный стеклянный каркас. У меня чуть ноги не подкосились.

– Грейс! – закричал я и чуть не съехал вниз по лестнице. – Грейс!

Она повернулась ко мне. И хотя подвал освещался лишь лунным светом, я увидел на ее щеках дорожки от слез. Ее ладони лежали на воде, она дышала поверхностно, резко, выдыхая маленькие клубочки пара. Я на секунду замедлил шаг. Мне показалось, что я сплю, потому что она была похожа на героиню из сказки. На голове у нее был венок из цветов, вплетенных в волосы, и она была вся в белом, с ног до головы, как невеста.

Офелия во плоти.

Я прыгнул в воду и побежал, а когда не смог больше бежать, пошел вброд. Снял куртку и накинул ей на плечи, потому что она дрожала.

– Пойдем, надо выйти из воды, – сказал я.

Но она не пошевелилась, застыла на месте. Грейс взглянула на меня: в ее глазах стояли слезы. А потом мир взорвался. Как будто наконец лопнул нарыв и боль вытекла наружу. Она плакала, завывала, ее сотрясали мощные, отчаянные рыдания, и казалось, ее хрупкая фигурка не выдержит такого надрыва. Она упала мне на руки, навалилась всем весом, и, клянусь, я физически ощущал ее горе, заполонившее все вокруг. Я вдыхал его и с каждым вздохом облегчал ее ношу.

– Почему он умер, Генри? – повторяла она сквозь слезы. – Почему? Почему он, а не я?

– Мне так жаль. – Я прижал ее к себе что было сил и держал крепко, потому что не знал, что еще сделать или сказать. – Мне очень, очень жаль.

Мы стояли так, пока у меня не застучали зубы и я не перестал чувствовать ног.

А потом Грейс вдруг перестала плакать, как будто внутри нее был резервуар слез и он кончился. Она высвободилась из моих объятий и, не оглядываясь, пошла к лестнице. Моя куртка тащилась по воде за ней. Дойдя до первой ступени, она залезла на нее и села, дрожа и опустив ноги в ледяную воду. Я, само собой, пошел за ней, потому что готов был идти за ней куда угодно. В ту ночь пойди она в другую сторону, в холодные недра подвала – я бы и туда за ней пошел.

Я сел рядом с ней, скрестив ноги, и пытался не показывать, как мне холодно. Мне просто хотелось находиться с ней, чтобы мы побыли вдвоем, прежде чем я отведу ее обратно. Я облокотился о верхние ступени, достал телефон из нагрудного кармана куртки и позвонил Мартину. Тот ответил после одного гудка.

– Боже, прошу, скажи, что она жива, – выпалил он.

– Я нашел ее. С ней все в порядке. Везу ее домой.

– О, слава богу, слава богу, слава богу. Вези ее к нам.

– Да. Скоро будем. С ней все в порядке. Она не пострадала. Можете сказать моим родителям, что с ней все хорошо и со мной тоже и что я скоро приеду домой!

– Да, конечно. Спасибо. Спасибо тебе.

Я повесил трубку.

– Все очень волновались, – тихо произнес я.

– Ты знал, что в первый месяц после его смерти я была под наблюдением как потенциальная самоубийца? Все думали, я покончу с собой. Я не могла даже поплакать спокойно: кто-то обязательно ломился в ванную и проверял, не перерезала ли я уже вены. Дом никогда не подумал бы такое обо мне. Он был единственным, кто меня знал.

Я не мог смотреть на нее. Несколько часов назад я был уверен, что Грейс умерла, что она покончила с собой. Я был одним из них – тех, кто не знал ее. Не то что он.

– У меня не было депрессии. У меня до сих пор нет депрессии. Я просто злюсь.

– Я хочу рассказать тебе о нем, – сказала она, стуча зубами.

– Грейс… это необязательно.

Я не мог произнести то, что мне на самом деле хотелось: пожалуйста, не надо. Не надо мне о нем рассказывать. Ты меня уже достаточно ранила.

– Я знаю. Но это несправедливо по отношению к тебе. Ты заслуживаешь правды.

– Правды?

– Мы познакомились, когда мне было девять лет. Многое из детства помнится туманно, но день, когда мы встретились… Это случилось ранней осенью, было прохладно, но листья и трава еще не пожелтели. Папа уже умер, а мамы не было дома три дня. У нас кончилась еда, и я позвонила дяде, но тот умел обращаться с детьми не лучше моей мамаши, так что скинул меня на женщину, с которой вместе работал. Мэри. Помню, в машине по дороге к ней домой дядя сказал, что у нее сын моего возраста, но я ненавидела мальчишек. В школе они всегда меня обижали. Когда я ходила в школу, конечно. Странные создания, не такие, как мы, понимаешь?

Когда мы приехали к Мэри, Дом прыгал на батуте на заднем дворе. Помню, тогда мне показалось, что он самый красивый мальчик в мире, и это было странно, потому что я никогда не думала, что мальчишки могут быть красивыми. Я была очень застенчивым ребенком, но он совсем не стеснялся. Увидев меня, он спрыгнул на лужайку и позвал меня играть в «Марио Карт». Я раньше не играла в приставку – я даже никогда не видела ее, – и ему пришлось меня учить. Он был очень терпелив и даже поддавался. Это был один из лучших дней моего детства. Мы играли в видеоигры, а когда солнце село, держались за руки и смотрели мультики на ноутбуке в его домике на дереве. Я полюбила его. Полюбила его семью. Раньше я даже не подозревала, что такие люди есть на свете. Уже тем вечером я решила, что выйду за него замуж.

Я не удержался и тихо рассмеялся, и Грейс тоже.

– Я была совсем девчонкой, понимаешь? – она вытерла слезу. – И он тоже влюбился в меня, а когда мы выросли, чувства не померкли, а стали крепче. Дом был первым мальчишкой, с которым я держалась за руки, первым, с кем поцеловалась. Он был моим первым всем. До тебя.

– Я не… я не знал, что все было так.

– Не могу описать словами, что это значит – любить кого-то так сильно. И потерять. Поэтому я больше не пишу. Слова тут бессильны. Люди часто говорят: не знаешь, что имеешь, пока не потеряешь. Но я знала. Каждый день, что мы были вместе, я знала, что такие отношения, как у нас, – большая редкость. И каждый день я страшно боялась потерять его, потерять их всех. Я беспокоилась о его безопасности, волновалась, что их достанет моя чокнутая мамаша, но они всегда были добры ко мне. И я все время спрашивала себя: ну разве возможно такое счастье? Как вышло, что вселенная свела нас, когда нам было всего девять? Разве это справедливо – что то, что все ищут годами, преподнесли нам на серебряной тарелочке, когда мы были совсем маленькими и даже не понимали, чего хотим?

Теперь я знаю. Моя любовь всей жизни длилась восемь лет. Мы должны были вырасти вместе, вместе пойти в колледж, увидеть мир. Когда он умер, мое будущее словно умерло вместе с ним. Дом не был идеальным. Я видела это. Он слишком зацикливался на некоторых вещах, а в чем-то был небрежен. Когда нервничал или смотрел матч по телевизору, ковырял заусенцы – меня это страшно раздражало. Любил Кэтрин Хейгл и заставлял меня смотреть все ее фильмы с ее участием. Он был помешан на Карле Сагане. Но, Генри, он был прекрасным человеком. Сколько всего он мог бы сделать в жизни… Он бы тебе очень понравился. Вы могли бы подружиться.

В тот момент я ощутил ужасный груз несправедливости всего происходящего. Грейс Таун не верила в бессмертную душу для всего остального человечества, но для Дома готова была сделать исключение.

– Когда его хоронили, я лежала в больнице, – продолжала она. – Они ждали, сколько могли, но я была слишком слаба, и больше тянуть было нельзя. Они попросили меня что-нибудь написать. Чтобы зачитать вслух как некролог. Все ведь знали, что я пишу, и вечно твердили, как красиво у меня получается. Но я ничего не написала. Притворилась, что мне слишком больно, и с тех пор не написала ни слова. И мне кажется, не смогу написать, если только себя не заставлю.

– А почему?

– Это я виновата. Я никому не рассказывала, но это моя вина. Я виновата, что мы разбились, я виновата, что он умер.

– Никто не виноват, Грейс. Это был несчастный случай.

– Поэтому я никому и не рассказывала. Потому что знаю, что все вы будете повторять одно и то же. Комплекс вины выжившего и все такое. Но я его дразнила. Отвлекала. Он велел мне прекратить, но я не прекратила, и мы выехали на встречную. Знаешь, говорят, что в мгновение перед смертью вся жизнь проносится перед глазами.

– Да.

– Фигня это все. Я увидела, как навстречу летит машина, крикнула ему, чтобы он сворачивал, и в оставшееся мгновение просто поняла, что сейчас мы умрем. И единственное, о чем я подумала в тот момент, было: блин, вот дерьмо. Серьезно. Моей последней мыслью в этом мире могло бы стать слово «дерьмо». Не думала я ни о своей жизни, ни о семье, ни о друзьях, даже о нем не думала. Интересно, о чем думал он? Наверное, о том же.

– А мне кажется, о тебе.

– Он умер не сразу. В новостях говорили, что смерть наступила мгновенно, но это не так. Он умер через минуту. Мы лежали в перевернувшейся машине, истекали кровью, а он пытался что-то сказать. Но все было не так, как в кино. Он не умер, шепча «я люблю тебя», ничего такого. Ему было очень больно, он паниковал и пытался дышать, но ничего не получалось. И я ничем не могла ему помочь. Ничего не могла сделать, только смотреть, как он уходит.

А знаешь, что я сделала в день его похорон? Посмотрела «Космос» Нила Деграсса Тайсона[23], целиком, все тринадцать часов. Он давно уговаривал меня его посмотреть, а я называла его ботаном: кому еще это может быть интересно? Но в тот день я смотрела «Космос» и думала о нем. Поражаться вселенной, помнить, что его сознание исчезло, но каждая его молекула все еще здесь, – это стало для меня способом оплакивать его. – Она взяла мое лицо в свои ладони и прислонилась ко мне своим влажным лбом. – Если бы ты видел мир так, как вижу его я. Если бы понимал, что смерть – вознаграждение за то, что нам пришлось жить.

– Прошу, не говори так. Ты меня пугаешь, когда так говоришь.

– Я не имею в виду, что нужно желать смерти, – ответила она и зашептала еще тише, как будто хотела поведать мне страшный секрет. – Знаешь, иногда бывает, что после тяжелого дня только и хочется, что скорее попасть домой, завалиться в кровать и проспать много-много часов! Вот так я чувствую себя все время. Некоторые читают книжки про вампиров и мечтают о бессмертии, но я порой так благодарна за то, что в конце концов нам всем суждено уснуть навсегда… Не будет больше боли. И усталости. Смерть – награда за то, что нам пришлось жить.

– Нужно отвезти тебя домой, – сказал я, и на этот раз она не стала возражать.

Она обернулась и взяла стоявшую на верхней ступени металлическую коробку. Внутри были артефакты из комнаты Дома: шнурок с подвеской-якорем, который был на ней в первый день нашей встречи, брелок с эмблемой The Strokes, футболка, которую она никак не хотела постирать. Она встала, взяла меня за руку и повела в воду, почти не хромая. Мы держались за руки, наше дыхание на холоде превращалось в белые клубочки пара, пока она отпускала его в глубины, бросая в воду вещи по одной. Последней была коробка с нацарапанной надписью на боку: «Дом, десятый класс». Она погрузилась в мельтешащую серебристыми тельцами воду и опустилась на дно вместе с остальным мусором.

Глядя на нее в тот момент, я думал: может, это и есть искупление? Может, для нее это и есть отпущение грехов, и теперь, когда она простила себя, – если простила, – она сможет жить дальше? Но Грейс поймала мой взгляд и, словно прочитав мои мысли, ответила:

– Если у истории счастливый конец, значит, она еще не кончилась.

Потом она вернулась к лестнице и поднялась наверх в моей куртке и прозрачном мокром белом платье, которое прилипло к ее ногам. Она вышла за дверь железнодорожной станции, поднялась по холму и перелезла через забор босиком, а когда мы подошли к моей машине, разделась до нижнего белья и выбросила платье в канаву.

– Это было мое свадебное платье, – безжизненно произнесла она, глядя на мокрую кучу кружева. – Я уже сказала «да».

Потом она, дрожа, села в машину, пристегнулась и подтянула колени к груди, живая, но пустая, ходячий похоронный венок с вплетенными в волосы цветами.

По дороге домой мы молчали. Я включил обогреватель, чтобы Грейс могла согреться. Она вся покрылась мурашками, но не дрожала, а сидела абсолютно неподвижно, как статуя падшего ангела.

Все окна в ее доме горели. Мартин, его жена Мэри, мать Грейс и двое полицейских стояли на лужайке. Я замедлил ход, они бросились к машине, но Грейс подняла руку, останавливая их, и они остановились и стали ждать.

Грейс повернулась ко мне.

– Я убила их сына и в награду они платят за мое лечение и разрешают жить у них дома. Это одна из причин, почему я не могу быть с тобой. Я просто не могу вот так взять и плюнуть им в лицо. Не могу сначала смотреть, как их сын умирает рядом, а всего через пару месяцев взять и влюбиться в кого-то еще. Понимаешь?

Я понимал, наверное, но от этого не становилось легче. Неужели родители Дома не хотят, чтобы она жила дальше? Неужели хотят, чтобы она мучилась в отместку за то, что сделала?

Когда она впервые привела меня на заброшенную станцию, я спросил, какие у нее могут быть грехи, и теперь получил ответ.

– Тебе кажется, что ты заслужила эту скорбь. Ты думаешь, что, терзая себя, отрабатываешь долг перед вселенной. Для тебя это искупление.

– Когда мне грустно, чувство вины отступает, и я уже не кажусь себе таким ужасным человеком. Это меньшее, что я могу сделать для Дома и его родителей. Неужели ты не понимаешь? Для меня это единственный способ восстановить справедливость.

– Значит, ты сама посадила себя в тюрьму. И надолго? На год? Два года? Или на всю оставшуюся жизнь? Сколько боли нужно вытерпеть, прежде чем выплатишь долг?

– Хотя бы еще чуть-чуть.

– Боже, Грейс. Ты не виновата. Ты его не убивала. Это был несчастный случай.

Она отстегнулась, убрала волосы за уши, наклонилась и поцеловала меня, прижавшись ко мне своей почти обнаженной грудью. Я держал ее за подбородок, она гладила меня по волосам, и на секунду мне показалось, что мир стал лучше, хотя в нем по-прежнему царил полный разброд. Но потом она отодвинулась, как делала всегда, и взглянула на меня, как будто пыталась что-то сказать, но не могла найти слов.

– Почему ты меня поцеловала? – тихо спросил я, потому что действительно не понимал. – В тот первый вечер? Почему поцеловала меня, если знала, что никогда не сможешь отпустить его?

– Тебе лучше не знать, – прошептала она. – Тебе лучше не знать.

– Я хочу знать. Я должен.

– Потому что я была пьяна и ты оказался рядом, а я скучала по нему, – Грейс покачала головой. – Господи, да как тебе не противно смотреть на меня после того, что я тебе сделала? – прошептала она.

– Просто я люблю тебя.

Не было смысла это скрывать. И не было ничего постыдного в том, чтобы признаться первым. Я говорил правду. Не знаю, в какой момент я перестал просто хотеть ее и полюбил по-настоящему, но это случилось.

– Генри, ты не знаешь, что такое любовь, – ответила она таким тоном, будто сообщала мне, что я идиот. – Ты даже не знаешь, кто я. Это детская влюбленность, это пройдет.

Я ничего не ответил. Сделал глубокий вдох, отвернулся и стал смотреть в окно. А Грейс взяла свои мокрые туфли и вышла из машины в одном нижнем белье и моей куртке.

– Спокойной ночи, – произнесла она, но я лишь кивнул, потому что не мог говорить.

Мартин, Мэри и мать Грейс бросились обнимать ее, полицейские проводили их в дом, подальше от холода, туда, где ей придется и дальше отрабатывать долг перед родителями ее погибшего парня. А я остался один в темноте.

Неужели она действительно верила, что ей и Сойерам станет лучше оттого, что она погрязнет в печали? Или ей просто нравилась боль? Нравилось горевать? Нравилось ощущать боль всеми миллиардами своих атомов, потому что она была уверена, что заслужила это?

Я написал маме, что с Грейс все в порядке, но я немного задержусь. А потом поехал туда, куда старался не заглядывать уже несколько месяцев, в место, которое постоянно присутствовало где-то на задворках моего сознания. Но до сегодняшнего дня я не подозревал, что хочу там побывать.

На кладбище оказалось совсем не страшно. Не было ни тумана, ни завываний вдали, ни парящих воронов. Сначала я шел вдоль рядов могил быстро, вздрагивая при каждом звуке, но потом расслабился. Могила Дома была там, где мы видели Грейс несколько месяцев назад. Она вся была усыпана цветами: некоторые давно завяли, их лепестки унес ветер, но были и свежие, целые цветочные гирлянды. Она по-прежнему ходила сюда каждый день. Обещала постараться перестать, но не перестала.

Надпись на могильном камне была проста, всего три строчки:

Доминик Генри Сойер

17 лет

«Если бы любовь могла тебя спасти, ты жил бы вечно».

Я провел рукой по буквам его второго имени. У нас с Домом оказалось так много общего. Имя. Запах. Любимая. Я попытался представить нас друзьями – в другой жизни, в той, где я не ревновал бы к его костям. Но нет. Вряд ли. Любовь, о которой говорила Грейс, существовала вне пространства и времени. В любой вселенной, в любой жизни они всегда были бы вдвоем, а я всегда был бы вторым, менее значимым.

Однажды я видел могилу, где были похоронены двое влюбленных, умерших с промежутком в пятьдесят четыре года. Пятьдесят четыре года она жила в одиночестве и боли и ждала того дня, когда сможет присоединиться к любимому в земле.

Может, и Грейс здесь похоронят? Вернется ли она сюда через шестьдесят или семьдесят лет, ляжет ли рядом с возлюбленным? Даже если полюбит снова, выйдет замуж, родит детей, станет ли эта могила тем местом, где ее атомы воссоединятся со Вселенной? Смогу ли я это вынести? Если каким-то чудом у нас с Грейс все же что-то получится, если мы вместе уедем в колледж, поженимся, увидим мир, родим детей, смогу ли я вынести, что в итоге ее похоронят с ним? Будет ли мне одиноко в могиле, если любовь всей моей жизни останется покоиться с чужими костями?

Что если мне придется ревновать ее к мертвецу всю оставшуюся жизнь и даже после смерти?

Я сел на его могилу в темноте, стал обрывать травинки и вспоминать, зачем пришел и что хотел ему сказать.

– Ты просто козел, – наконец выпалил я. Слова как-то сами вырвались, и в них было гораздо больше злобы и яда, чем мне хотелось. – Она так любит тебя. А ты взял и оставил ее одну. Ты хоть знаешь, как она страдает? Если ты здесь, если слышишь меня, советую тебе поднять свою мертвую задницу и прилететь к ней, как Патрик Суэйзи, потому что она ужасно мучается, и ничто… ничто…

Я зажмурился и несколько раз вздохнул. Я слишком замерз, чтобы плакать.

– Я не могу ей помочь, Дом. Я хотел ей помочь, но из-за тебя не могу. Поэтому если ты здесь – серьезно, мне плевать на ваши потусторонние правила, естественный порядок вещей и прочее дерьмо – если ты правда здесь, покажись прямо сейчас! Ты нужен в реальном мире. Вылезай из своей чертовой могилы, трусливый мертвяк, и скажи, почему ты ее оставил?!

Я прождал в темноте примерно час, пока глаза не привыкли к полной тьме. Я продрог до костей. Призрак Дома так и не вылез. Зомби Дом не встал из могилы.

– Да иди ты, – бросил я, встал и пошел домой пешком, вместо того чтобы поехать на машине.

Я шел на холоде, намереваясь доказать себе, как Грейс, что если чувствую боль, значит, все делаю правильно.

25

ПРОСНУВШИСЬ УТРОМ, я первым делом подумал о Грейс, и эта мысль пронзила голову и сердце непроизвольным болевым спазмом. Я думал о Грейс, о газете, о заваленных английском и математике и о колледжах, которые могли бы меня принять, но теперь, увидев мои оценки за первый семестр, поставят на мне большой жирный крест, потому что я все испортил, все пустил под откос. И ради чего? Ради чего?

Мама и папа, что неудивительно, выбрали именно эту субботу, чтобы притвориться обеспокоенными родителями, чего не делали с тех пор, как Сэйди уехала в Йель. Они спустились в подвал вскоре после рассвета и начали оценивать ущерб, который я нанес сам себе. Они открыли шторы, заставили меня встать и снять пижаму, поставили передо мной миску с хлопьями, запели «Baby Got Back» и отказывались заткнуться, пока я не согласился поесть. А я, естественно, согласился, потому что слушать это было невыносимо.

Под их пристальными взглядами я пропылесосил ковер, постирал одежду, убрался на книжных полках и перенес тетрадки и учебники наверх, на кухонный стол, чтобы под их присмотром переделать все адские задания Хотчкисса за последнюю пару недель и написать сочинение по английскому, хотя в голове у меня была полная пустота. В одиннадцать мама потащила меня с собой на пробежку. Потом папа заставил меня пообедать. Сэйди взяла выходной и пришла к двум; мне наконец разрешили поспать, и я лег на кровать, раскинувшись как морская звезда.

– Эй, Генри, ты видел… Ты слушаешь Тейлор Свифт? – крикнула Сэйди с лестницы.

– Да, Сэйди. Я слушаю Тейлор Свифт уже второй час. Она одна меня понимает.

– О боже.

– Кто тебя обидел, Тейлор? – воскликнул я и указал на потолок. – Как один человек может вынести столько боли?

– Черт, чувак. Давай поговорим.

– Садс… я не хочу говорить. У меня плохо получается делиться чувствами.

– Я же твоя сестра, чмошник. Ты не делишься с друзьями, не делишься с родителями. Хочешь держать все в себе, пока не попадешь в психушку, что ли?

– Вообще-то я так и планировал.

– И давно ты здесь лежишь? У тебя будет тромбоз глубоких вен.

– Уйди, Сэйди. Оставь меня наедине с моей болью и тромбозом.

Но Сэйди проигнорировала мой протест и плюхнулась мне прямо на живот, скрутив мне руки. Потом начала тыкать меня в щеку, в одно и то же место, и повторять:

– Говори, говори, говори.

Наконец я не выдержал и заговорил.

– У-у-у, да отстань ты, дьяволица. Дело в том… мы с Грейс… я не знаю, что происходит.

– Это я уже поняла по Тейлор Свифт. – Сэйди ждала, пока я продолжу. – Не хочешь рассказать подробнее?

– Я просто… я ничего не понимаю. И, кажется, я повредил легкие. Тяжесть в груди не проходит.

– Наверное, я сломала тебе ребра, когда прыгнула на тебя.

– Это и есть любовь?

– Нет, детка, что ты. Любовь не возносит нас на небеса, это я точно знаю, но и не заставляет чувствовать себя полным дерьмом.

– Да уж. Посмотри на маму с папой.

– Мама с папой – волшебная сказка. Их не существует.

– Но ты же любила Криса.

Сэйди сделала вдох:

– Да, любила. Иногда я просыпалась утром, видела, как он лежит с открытым ртом и пускает слюни на подушку, и думала: «Блин, где была моя голова, когда я за него вышла?». Он не был идеалом, даже по моим меркам. С ним все время было трудно. Но я любила его. И не жалею ни о чем. Не жалела, пока все не кончилось.

– Значит, ты никогда не считала его родственной душой?

– Ох, дорогой. Ты все еще веришь в родственные души?

– А ты нет? Разве, глядя на маму с папой, можно не верить, что есть люди, созданные друг для друга?

– Блин, вот они тебе мозги промыли, а. Им казалось, что обман тебя защитит, но на деле скормили тебе фантазию. Они же просто секта. Внушили тебе черт знает что.

– О чем ты говоришь?

– Генри… дорогой…

– Почему ты так странно себя ведешь?

– Ох, блин. – Сэйди закрыла глаза и закусила губу. – Когда тебя еще не было, мама уходила от отца. Они месяца три жили порознь, – выпалила она, не открывая глаз.

Я ошеломленно моргал. Сэйди медленно открыла глаза – сначала левый, потом правый.

– Мама заставила меня пообещать, что я не расскажу тебе, пока ты не закончишь колледж. Они хотели, чтобы у тебя было «стабильное детство». Но я не могу допустить, чтобы ты еще пять лет мучился и искал то, чего нет. Ты никогда не задумывался, почему я отмечала свое двенадцатилетие на детской площадке трейлерного парка?

– Видимо, я не так пристально вглядывался в фотографии с твоего двенадцатилетия.

– С самого детства они скармливали тебе это дерьмо. «Любовь все стерпит, любовь все простит». Но любовь имеет научное объяснение, дружище. Это всего лишь химическая реакция в мозгу. Иногда реакция длится всю жизнь, повторяясь снова и снова. А иногда – нет. Бывает, атомы взрываются, как звезды, и начинают гаснуть. Внутри нас бьются химические сердца. Но значит ли это, что любовь не прекрасна? Конечно, нет. И когда люди говорят «половина браков заканчивается разводом» и оправдывают этой статистикой свое нежелание жениться, я их просто не понимаю. Если любовь закончилась, это вовсе не значит, что она была ненастоящей. Мама с папой все время ругались. Ты-то, наверное, привык видеть, что они в рот друг другу смотрят, но в мое время они чуть ли не дрались. И вот однажды мама разбудила меня, помогла собрать рюкзак – и дело с концом. В следующий раз я увидела свою комнату лишь через три месяца, когда мы вернулись.

– А ты знаешь, почему она ушла?

– Потому что разлюбила его. Химическая реакция кончилась. Вот почему. Только и всего. Не бывает идеальной любви, Генри.

– Но почему они снова сошлись?

– Она узнала, что беременна.

– Мама вернулась из-за меня?

– Не знаю. Возможно. Наверное, так и было. Они все еще любят друг друга, они лучшие друзья, но они не влюблены. Давно уже. И нельзя жить и искать в каждом встречном родственную душу. Нет никаких родственных душ. Когда кто-то становится твоей родственной душой, в этом целиком и полностью твоя заслуга.

– Знаю. Нет, правда знаю. Просто… просто я не могу представить, что когда-нибудь снова смогу вложить в другого человека столько сил, времени, энергии, столько себя. Как начать все с начала с кем-то еще?

– А как писатели начинают новую книгу, когда последняя дописана? Как спортсмены после травмы начинают тренироваться с нуля?

– Боже. Зачем вообще делать это несколько раз?

– Влюбляться?

Я кивнул.

Сэйди усмехнулась:

– С точки зрения биологии – с целью продолжения человеческой расы. С точки зрения логики – потому что вначале все кажется прекрасным. И никто не видит, что рельсы резко сворачивают в сторону, а потом останавливаться уже слишком поздно. И когда садишься на этот поезд…

– Смотрю, тебе нравится сравнение с поездом.

– Ш-ш-ш, уже поздно выпрыгивать из вагона. Итак, когда садишься в поезд, надеешься, что хоть этот в кои- то веки не сойдет с рельсов. И вполне может быть, что так и произойдет, но даже если катастрофа неминуема, ехать все равно нужно – чтобы узнать.

– А почему нельзя остаться на станции?

– Можно. Но так никогда никуда не уедешь.

– Ого. Ничего себе философия.

– Мне надо было стать философом.

– Я хочу ее вернуть, Сэйди.

– Я знаю, малыш. И знаю, что все будут говорить: на ней свет клином не сошелся и прочее – и от этого тебе будет только хуже. Я могла бы рассказать, что сейчас происходит в твоем мозгу, с научной точки зрения. Как он пытается справиться с болью, столь же сильной, как если задеть зубной нерв, но не может обнаружить источник боли, поэтому ее чувствуешь везде. Я могла бы рассказать, что, когда ты влюбляешься, реагируют те же участки твоего мозга, что отвечают за голод или жажду. И когда любимый человек тебя оставляет, тебе не хватает его, как воды, как еды, у тебя начинается настоящая ломка, как у наркомана. Все это кажется очень поэтичным, преувеличенным, драматичным, но это не так. Разбитое сердце, как и любовь, – чистая наука. Так что поверь мне на слово: сейчас тебе больно, но пройдет время – и раны заживут.

– Черт, Садс. Ты пустила в ход тяжелую артиллерию.

Сэйди откинула голову и закрыла глаза:

– Я аж прослезилась, маленький ублюдок. Ты только посмотри на меня. Сижу здесь, делюсь великими откровениями. А ты хоть был с ней счастлив? Со стороны выглядит, будто с первого дня все было непросто. Сначала ты узнал, что у нее парень погиб, потом она пропала. Был ли хоть месяц, неделя или день, когда ты мог сказать: «Да, это оно. Вот так я хочу жить. Вот бы этот день длился вечно»? Были у тебя такие дни?

Я закрыл глаза и задумался. Попытался вспомнить период чуть более двух часов, когда чувствовал себя рядом с Грейс по-настоящему счастливым. Но вспомнил лишь тревогу и стресс, боль, грусть и кислоту в животе, разъедающую легкие. Я помнил, как любил ее, отчаянно любил. Был тот вечер, когда мы возвращались домой из кино и держались за руки, и я готов был поклясться, что однажды женюсь на ней. И ярмарка в День благодарения, всего второй раз, когда я видел ее в одежде, не принадлежавшей Дому. Короткие яркие вспышки счастья, не дольше разряда молнии в полной темноте.

Я открыл глаза.

– Вот черт, – тихо проговорил я.

– Так я и думала.

– Но я не готов признать, что все это было зря, что вся эта боль была зря и то, что у нас было, – ненастоящее.

Сэйди отвесила мне щелбан.

– Ты вообще меня слушаешь, тупица? Любовь не должна длиться вечно, чтобы быть настоящей. Нельзя судить о любви по ее продолжительности. Все умирает, и любовь в том числе. Иногда она умирает вместе с человеком, иногда – сама по себе. Величайшая история любви необязательно должна быть о людях, которые прожили вместе всю жизнь. Она может быть про любовь, которая длилась две недели, два месяца или два года, но горела ярче, горячее, блистательнее любой другой любви в прошлом или будущем. Не плачь о неудачной любви. Нет никакой неудачной любви. Для мозга вся любовь одинакова.

– Но мне от этого не легче.

Сэйди вытерла слезу в уголке моего глаза и погладила меня по волосам.

– Знаю, братишка. Но так бывает, знаешь. Иногда просто ничего не получается. И как она может быть твоей родственной душой, если никогда не читала «Гарри Поттера»? Ты правда хочешь провести остаток дней с человеком, который не читал «Гарри Поттера»? Подумай о детях! В какой обстановке им предстоит расти, если у них будет такая мать?

Тут я рассмеялся, Сэйди – тоже, я закрыл глаза и обнял ее.

Так мы и лежали, свернувшись калачиком. Она гладила меня по голове, как всегда, сколько я себя помню.

Сэйди подпевала Тейлор Свифт, уткнувшись мне в шею, а я смотрел в потолок, думал о Грейс и всем телом ощущал эту боль, о которой говорила Сэйди, – как от зубного нерва. У нас с Грейс была тяжелая любовь, та, в которой можно утонуть, если нырнуть слишком глубоко. Эта любовь привязывала к сердцу маленькие грузики, и в конце концов оно становилось таким тяжелым, что вырывалось из груди.

– Садс… прошло много лет с тех пор, как ты была малолетней преступницей, но ты случаем не помнишь, как залезть на кафедру английского в школе?

Сэйди улыбнулась во весь рот:

– Горбатого могила исправит.

26

УЖЕ ВЕЧЕРЕЛО, когда я пятый раз в жизни совершил взлом с проникновением. Школа по выходным напоминала корабль-призрак: в воздухе витало чувство, что еще недавно здесь были люди, но страшная трагедия (например, экзамены) заставила их уйти. Вокруг было мрачно и тихо, и даже на парковке наши шаги отдавались зловещим эхо.

– Думаешь, это хорошая идея? – спросила Лола, когда мы перелезли через забор.

Райан держался за шею Сэйди, как маленькая обезьянка, и хихикал, как будто это было лучшее в мире приключение.

– Никто ведь не придет.

– Придут, вот увидишь, – ответил я. – Кто-нибудь обязательно придет.

Чуть раньше на этой неделе Хеслина наконец освободили из-под домашнего ареста, под который его посадили после той самой Вечеринки. Естественно, тут же пополз слух, что грядет вечеринка еще больших масштабов и состоится она сегодня. Родители Хеслина то ли были идиотами, то ли слишком доверяли своему сыну-хулигану, но суть в том, что они снова уехали, оставив дом в его полном распоряжении. И точно, уже после обеда на «Фейсбуке» появился анонс мероприятия, на который откликнулись триста человек, кроме меня, Лолы, Мюррея и – что удивительно – Мэдисон Карлсон.

У нас были другие дела.

Час назад я разместил пост на страничке вечеринки Хеслина. Он начинался со слов «Всем, кто жаждет искупления грехов» и заканчивался мольбой ради всего святого помочь спасти «Вестланд Пост» от неминуемой гибели. На данный момент мы набрали двадцать пять лайков.

– Они придут, – снова пробормотал я.

Мы шли по полю к кафедре английского. Оказалось, со времен, когда Сэйди была подростком и терроризировала школу своими проделками, замки сменили, а также установили камеры видеонаблюдения (мы были не в курсе). И пока Сэйди пыталась взломать замок, стоя на коленях под дверью, а мы с Лолой по очереди катали Райана на спине, к нам уже бежал тучный охранник.

– Не двигаться! – выкрикнул он.

Я заметил, как у Сэйди вспыхнули глаза: она думала, не рвануть ли отсюда. Но, поскольку ее сын все еще сидел у меня на спине и бросить его означало проявить себя не с лучшей стороны, она не сбежала.

Я замер. Лола замерла. И Сэйди – тоже.

«Какая разница», – повторял я про себя. «Какая разница, какая разница, какая разница». Какая разница, что газета не пойдет в печать, что я в одиночку уничтожил тридцатипятилетнюю школьную традицию, что подвел Хинка по всем фронтам. Какая разница, что нас, скорее всего, арестуют, предъявят обвинения во взломе с проникновением и из-за этого нас с Лолой не возьмут в колледж, а Сэйди потеряет работу. Какая разница. Скоро Солнце поглотит Землю, и все, что мы делали и делаем, не будет иметь значения. Какая разница.

Но разница была.

В ту половину секунды, когда запыхавшийся охранник хватал меня за руку, хоть я и не пытался сбежать, я понял, что Грейс ошибалась. Во вселенском масштабе миром правила энтропия, но люди были такими крошечными, что их не касались глобальные законы вселенной. Эти законы просто не могли иметь к нам отношения. Мы были слишком маленькими; наши жизни проходили очень быстро. Когда Солнце взорвется, проглотит Землю и наши атомы вернутся в космос, когда наступит момент великого космического искупления, нас там уже не будет. Никто не может ждать так долго.

Я осознал, что нами правит хаос возрождения: все разваливается, потом снова соединяется, и мы живем дальше. Мы должны сами отпустить себе грехи. Мы – наше собственное искупление.

Сэйди поднялась с колен, обернулась и по необъяснимой причине вдруг расплылась в улыбке.

– Джим! – воскликнула она, увидев лицо охранника. – Не может быть! Помнишь меня, чувак? Сэйди Пейдж!

– Ты? – охранник крепче вцепился в мою руку. Ох, блин. – Они клялись, что ты больше не вернешься.

– Ах, Джим, – Сэйди похлопала его по спине, расцепила хватку и повела его к скамейке у школы. – Пойдем, вспомним старые добрые времена.

Через десять минут, сунув ему пятьдесят баксов и пообещав сварить кофе в учительской, если он на нас не настучит, Сэйди убедила многострадального охранника Вестланд-Хай Джима Дженкинса предоставить нам неограниченный доступ к кабинету английского и к редакции школьной газеты.

Рики Мартин Кнуппс II лениво плавал в аквариуме. Проникая сквозь щели в ставнях, закатное солнце высвечивало в воздухе кружащиеся созвездия золотых частиц. В комнате все еще пахло Грейс, Грейс и мной, но за последнюю неделю запах ослаб, медленно выветриваясь с мебели, стопок белой бумаги, книг, компьютерных экранов. Вскоре никто и не узнает, что мы были здесь.

Лола села за мак и начала делать обложку, а я просмотрел статейки, принесенные младшими редакторами в течение четверти и написанные почти без знаков препинания. Я искал что-то, что можно использовать, что угодно, подходившее к теме. Мы работали в тишине и ждали.

Через пятнадцать минут после взлома начали приходить добровольцы.

Если вы думаете, что их пришло много, целый класс, то ничего не знаете о подростковой апатии. Иногда подростков можно расшевелить: например, когда у кого-то из класса умирает отец или мать или кто-то из наших прорывается в «Топ-модель по-американски». Но школьная газета никого не вдохновит на самопожертвование в духе «Храброго сердца».

И все же пришли семь человек, то есть на семь человек больше, чем я ожидал (и заслуживал). Каждый из них входил в кабинет со словами «я не умею писать, но…». На что я отвечал, что мне честно, искренне, глубоко плевать. Я уже знал, что придут Маз и Мэдди (Мэдисон Карлсон велела мне называть ее так – вот странно). Но каково же было мое удивление, когда кроме них появились также Сьюки Перкинс-Мугнай, Бак, Ченс Озенберг и Билли Коста (из той самой трихомонадной троицы), а также Хеслин собственной персоной. С ними, Гэлакси и еще тремя младшими редакторами, которых я пригрозил убить, если они не придут и не помогут, нас было четырнадцать.

Смогут ли четырнадцать человек сделать трехмесячную работу за два дня? Неужели это так сложно?

Сэйди помогла разложить закуски (на «Фейсбуке» мы пообещали их в качестве оплаты труда), мы с Лолой сели на диван, а остальные расселись на полу по-турецки, жевали «кит-кат» и пили «маунтин дью».

– Как вы, наверное, догадались из моего поста в «Фейсбуке», темой газеты будет «искупление», – начал я.

– Как в фильме с Кирой Найтли? – спросила Сьюки.

– Хреновая тема, чувак, – встрял Мюррей. – Я все-таки предлагаю видовую дисморфию.

– Такая уж хреновая? Ведь каждому из нас есть в чем повиниться. Вот я, например, хотел бы извиниться перед Сьюки за тот футбольный матч. Ла, а тебе разве не стыдно, что из-за тебя погиб Рики Мартин Кнуппс? И вы, ребята, Билли и Ченс, разве вам не… ну, вы меня поняли.

– А мне казалось, с меня сняли обвинение в непреднамеренном убийстве, – заметила Лола. – Меня и так совесть мучает.

– Послушайте, не все умеют писать, но каждому есть что рассказать. У всех есть грехи, в которых хотелось бы признаться. Самовыражайтесь, как умеете, мне все равно. Напишите акростих, нарисуйте комикс, сочините песню. Я просто хочу, чтобы вы рассказали свою историю. Историю об искуплении.

Я поставил свой плей-лист на Spotify, в котором не было уже ни The Strokes, ни The Pixies, и мы взялись за работу.

Через три часа Хеслин ушел посмотреть, как там вечеринка (читай: надраться), но прежде успел написать монолог о том, как наконец искупил свои грехи перед родителями за прошлую вечеринку. Вскоре после него ушла Сьюки Перкинс-Мугнай. Она написала две статьи: одну – про «Костоломов», вторую – в стихотворной форме – о том, как не позвонила своему деду перед тем, как он умер, потому что думала, что у нее еще есть время, много времени, а он в последние минуты вспоминал о ней. Ченс Озенберг и Билли Коста не захотели увековечивать трихомонадную троицу в печати, но Ченс написал о том, как сразу после развода родителей попросил отца купить ему новый телефон, хоть и знал, что ему это не по карману.

– Мне было тринадцать, – сказал Ченс, отправив мне статью. – Я был придурком, что уж говорить.

Билли написал о том, как пошел знакомиться с родителями своей девушки и так напился, что его стошнило на их кровать. Мюррей нарисовал комикс про коал- оборотней – думаю, таким образом он пытался сказать, что скучает по своим родным из Австралии. Мэдисон вспомнила о том, как в детстве у нее убежал щенок, а она до сих пор не помнит, оставила ли калитку открытой или нет. Лола написала хокку про «пипиську» в качестве извинения за тот случай со своей матерью, когда она наплела бедной гаитянке, что так называется кожа на локтях, а также посвятила целый двустраничный разворот памяти Рики Мартина Кнуппса, который теперь вечно обречен плавать в своем отравленном замке на небесах. Наши младшие редакторы рассказали о ребятах, над которыми издевались в средней школе, о том, как расстраивали родителей и доводили до слез сестер и братьев.

Поскольку Бак почти не умел читать и писать, он ничего не написал, зато оказалось, что он отлично рисует – даже лучше Лолы. Та поручила ему рисунки. До двух часов он делал наброски часов, собак, дохлых рыб и один особенно отвратительный анатомически точный рисунок отвисшей кожи на локте (ему позировал Билли). Потом и Бак ушел домой.

В три часа ночи, дважды заказав пиццу (Сэйди оплатила) и несколько раз сбегав в ближайший супермаркет за четырьмя бутылками «доктора Пеппера», упаковкой «ред булла», семью хот-догами и мешком конфет, мы решили лечь спать.

Мюррей и Мэдисон Карлсон уснули на линолеуме в коридоре. Мюррей свернул куртку и подложил ее под голову Мэдисон как подушку, а она положила руку ему на грудь. Они прижимались друг к другу очень тесно. Вот оно что, – подумал я.

Сэйди уснула на диване, прижав Райана к груди. Они спали как ангелочки, а глаза бегали туда-сюда под тонкой кожей век.

– Садс, – шепнул я и ткнул ее в плечо, – пора домой.

– Я нарочно устроила пожар в кабинете труда, – сонно проговорила она и встала, по-прежнему прижимая Райана к груди и поддерживая его головку тонкими пальцами. – Вот в чем я хочу исповедаться. Это из школьного.

– Значит, о сексе, наркотиках и рок-н-ролле не жалеешь? – спросила Лола, потянувшись в офисном кресле.

Она выглядела точно так, как я себя чувствовал: как будто девяносто процентов моей крови заменили кукурузным сиропом с высоким содержанием фруктозы, кофеином и бетонной пылью.

– О нет. За это извиняться не буду. Не собираюсь даже. Меня только одно мучает – тот пожар. Это изменило Хотчкисса раз и навсегда.

– Мистер Хотчкисс вел у вас труд? – оторопел я.

– Ага. Он обожает выпечку. То есть реально печет для удовольствия. Как-то раз я испекла лимонные капкейки – ты их пробовал, Генри, – и он поставил мне пятерку. Но в тот день у меня было такое настроение… типа, долой патриархат и все такое, и мне стало противно, что труд вообще существует как предмет, ведь на дворе двадцать первый век, блин, а мы все печем! И я взяла и подожгла плиту на кухне. – Сэйди зевнула. – Это был мой самый ужасный поступок в старших классах. Серьезно. Когда Хотчкисс тушил пожар, у него сердце разрывалось, я видела.

– У нас еще осталось свободное место, – Лола взяла бумагу и ручку и вручила их Сэйди. – Хочу сделать разворот с признаниями, написанными от руки.

Сэйди уставилась на ручку и листок бумаги.

– А какой срок давности преступления для поджогов? – спросила она, но не стала ждать, пока мы погуглим ответ, и начала писать. Она наклонилась над бумагой, и Райан проснулся.

– Привет, мама, – сказал он и коснулся ее лица.

– Привет, малыш, – ответила она и передала признание Лоле. – Ну что, по мороженому?

Райан кивнул. Мы с Лолой погасили свет, а они ждали нас в тусклом коридоре, вполголоса обсуждая, чем займутся завтра. Утром пойдут в зоопарк. Потом пообедают в парке. Затем Райан поедет ночевать к папе, а мама пойдет на работу.

Глядя на них, я вспомнил о том, что сказала Грейс в тот вечер, когда напилась на ярмарке: что я любил не настоящую ее, а свою фантазию, которой больше не существовало, – тень ее настоящей.

В детстве мне нравилась легенда о Сэйди. Слухи, как светлячки, сопровождали ее повсюду, и я обожал эти истории. Я их до сих пор любил. Но эта Сэйди – та, что спасала жизни и смотрела на своего маленького сына так, будто он был сделан из сияющих бриллиантов, блинчиков в постель на завтрак в воскресенье и грозы после семилетней засухи, – эта Сэйди нравилась мне даже больше.

Что если возможно любить две разные версии одного и того же человека? Что если кто-то все еще ждет искупления грехов, которых больше нет?

Воскресенье выдалось тяжелым. В семь утра мы с Лолой встретились у моего дома. Фонари горели ярче акварельного рассвета. Она сунула мне большой стакан с кофе и произнесла: «Не говори со мной два часа».

Я и не говорил.

У входа на кафедру английского нас уже ждал Джим Дженкинс. Мы сели, включили компьютеры, попытались не умереть. Умерли, и не раз. Мои глаза утратили способность увлажняться, так что я провел утро, попеременно убивая свою пищеварительную систему «ред буллом» и растирая глаза до красноты.

Когда Ла наконец нашла в себе силы общаться, она показала мне обложку. Черно-белая фигурка девушки на фоне черно-белой вселенной; вместо головы – взрывающаяся сверхновая. Иллюстрация напоминала обложку старого романа ужасов. Хотя поверх фигурки красовались оранжевые буквы «Искупление», я все равно понял, что это была Грейс – призрачная имитация ее реальной фигуры.

– У меня остались фотки с той съемки. Но я могу взять другую модель, картинку из Интернета, если хочешь.

– Нет, эта подходит идеально, – ответил я. – Распечатай в полный размер. Прикрепим на стену, пусть все увидят.

Так мы и сделали. И все увидели. В десять пришли младшие редакторы, вскоре за ними – Бак, потом – что удивительно – две девчонки, которые вчера были на вечеринке у Хеслина. Он рассказал им, чем мы тут занимаемся, и они решили зайти. Большинство разворотов были уже готовы, кроме страниц с письменными признаниями. Девчонки решили, что это отличная идея (обе были с похмелья).

Они признались в своих грехах, отдали нам листки. Мы заверили их, что все грехи будут отпущены.

А потом пришли еще люди. И еще. И еще. Когда набралось восемь человек, Лола сделала табличку «Покайся, и да простятся грехи твои» и прикрепила ее на почтовый ящик в коридоре. Каким-то образом об этом пронюхал Мюррей и к обеду явился в костюме священника, притащил даже святую воду. Он сел у входа в исповедальню и приветствовал каждую заблудшую душу, забредавшую на кафедру английского. Наши одноклассники, знакомые, незнакомые ученики из других классов все приходили и уходили, а новость о том, что мы делаем, просочилась на «Фейсбук».

В пять часов вечера я спросил Лолу:

– Ну, сколько осталось разворотов?

Она ответила:

– Одна свободная страница.

– Черт, и что будем делать?

Она закатила глаза:

– Пора тебе исповедаться, тупица.

И я сказал:

– О-о-о.

А потом я взглянул на черно-белую фигурку с взрывающейся звездой вместо головы и подумал, как по прошествии времени начинаешь понимать, что человек с самого начала отравлял твое существование. Грейс столько раз разрывала меня на кусочки и склеивала, что я поверил, будто это мне и нужно. Любовь-кинцукурой, сломанная и потому прекрасная. Но нельзя разбивать кого-то бесконечно, ведь наступит день, когда починить его будет уже невозможно, как листок бумаги, который можно сложить пополам лишь определенное количество раз, после чего он просто отказывается складываться.

Я сидел, ощущая зубную боль во всем теле, и в голову лезли мысли вроде «жаль, что мы вообще встретились» и «зачем она меня поцеловала». Будь у меня такая возможность, я бы сделал то же, что герой «Вечного сияния чистого разума»: стер бы ее из памяти, вырвал бы тот кусок души, к которому она себя пришила.

Но я снова вспомнил кинцукурой: как что-то нужно сначала разбить, а потом склеить и сделать более прекрасным. Подумал о том, что мне всегда нравились сломанные вещи, предметы с пятнышками, выбоинами, трещинами. Наверное, поэтому мне и понравилась Грейс Таун – сломанная вещь в человеческом обличье. А теперь из-за нее я тоже стал такой вещью.

Грейс может навсегда остаться сломанной, но я надеялся, что мои кусочки все же можно склеить золотыми швами, что слезы в моем сердце высохнут и на их месте возникнут сияющие шрамы.

И в тот момент у меня в кармане зажужжал телефон.

ГРЕЙС:

Я у входа в кабинет.

ГЕНРИ:

Зачем ты здесь?

ГРЕЙС:

Лола рассказала про тему. Хочу кое-что написать.

– Ты – дьявол, – сказал я Ла и встал.

Мое истерзанное, распухшее сердце обливалось кровью.

– В постели – да! – ответила она.

Я вышел в кошмарный бледно-розовый с лимонным коридор, вопреки себе желая Грейс Таун всего самого худшего. Я надеялся, что она будет жалеть о своем решении до конца жизни, что оно вонзится в нее как горячий кинжал и будет жечь ее до конца дней. Я представил ее старой, тощей, на смертном одре, со слезами сожаления на глазах за то, что не прожила жизнь со мной. Лишь тогда я почувствовал себя отомщенным.

А еще в тот момент мне захотелось сделать то, чего я раньше никогда не хотел. Например, разбогатеть. Стать знаменитым. Жениться на супермодели и каждую ночь иметь ее в роскошном белье. Мне хотелось, чтобы все мои жизненные достижения стали большим плевком в лицо Грейс Таун. Я хотел уничтожить ее своей исключительностью.

Но когда я дошел до конца коридора, моя ненависть частично испарилась. Почему мы всегда стремимся причинить боль тем, кого больше всего любим? Два дня назад я любил ее, а теперь мечтал ранить ее душу. Зачем? Потому что она меня обидела? Потому что не полюбила, как любил ее я?

Нельзя ненавидеть человека за то, что он чувствует одно, а не другое. Грейс сделала то, что считала нужным. Я не мог требовать большего.

Она сидела на том же месте, где ждала меня, когда нас впервые вызвали к Хинку. Мы описали круг и вернулись туда, откуда начали.

– Хенрик, – тихо проговорила она и пригласила меня сесть на то самое место, где я когда-то неуклюже сидел, боясь пошевелиться. – Я хотела тебе кое-что подарить.

– Не могу, Грейс. Я больше не могу.

– Я знаю. Знаю. Поверь мне: это последнее.

Будь это обычный разговор, она бы извинилась, что вырвала сердце из моей груди. Но Грейс не была обычной и не понимала, что порой одного извинения достаточно. Вместо этого она вручила мне маленький конверт с надписью «Лично редактору» и произнесла:

– В тот день, когда мы начали работать в газете, ты спросил, почему я передумала. Я так и не ответила, а зря, ведь я знала, почему.

– Слушаю.

– С тех пор как его не стало, я каждый день могла думать только о нем. Первые несколько недель после аварии боль казалась чем-то предсказуемым. Я позволяла себе чувствовать ее. Я и раньше теряла любимых. Я почти всех потеряла и знала, что такое горе. Боль притупляет лишь время, и лишь когда голова наполняется новыми воспоминаниями, те вклиниваются между тобой и трагедией. И вот я ждала, когда же станет легче. Ждала, когда в голове перестанет прокручиваться кинохроника наших счастливых дней. Ждала, когда горе прекратит сотрясать меня так, что невозможно дышать.

Но легче не стало. И вскоре я поняла, что просто не хочу, чтобы стало легче. Я носила его с собой как груз, и это было очень утомительно, но я это заслужила. Я заслужила эту ношу, эту боль, и когда горе его родителей стало слишком тяжелым, я забрала часть себе.

А потом я встретила тебя. В первый день, когда мы разговорились, я не вспоминала о нем целых двадцать минут. Кажется, совсем немного, но для меня это был рекорд, и после я ощутила такую легкость – я готова была взлететь! В ту ночь я проспала четыре часа, ни разу не проснувшись. Я поняла, что это из-за тебя. Не знаю, как или почему, но, когда я была с тобой, горе отступало.

– Но этого оказалось недостаточно.

– Ах, Генри, – она придвинулась ближе и погладила меня по щеке.

Я закрыл глаза, растаяв от ее ласкового прикосновения, а потом ощутил ее невозможно мягкие губы на своих губах.

– Зачем ты так меня целуешь? – спросил я, когда она закончила.

– Как? – спросила она и чуть отодвинулась в сторону.

– Как будто любишь.

Грейс посмотрела на мои губы, потом снова взглянула мне в глаза.

– Я по-другому не умею.

Потому что Дом был ее первым и единственным до меня. Потому что она научилась целоваться у любви всей своей жизни.

И только тогда я наконец понял, что был всего лишь эпизодом в чужой истории любви, великой любви, но не моей, как я надеялся; я оказался лишь второстепенным героем, сюжетным приемом, из-за которого главные герои никак не могут быть вместе. Будь это «Дневник памяти», будь Дом еще жив, он стал бы Элли, Грейс – Ноа, а я – той рыжеволосой цыпочкой, не помню, как ее звали, той, которая осталась ни с чем, но сделала вид, что так и надо.

Я был для Грейс не просто вторым после Дома (с этим я смог бы жить); я оказался незначительным, третьестепенным героем, абсолютно случайным человеком, и меня убивало, что я так долго не мог этого понять.

И первое, о чем я, дурак, подумал, было то, что я заставлю ее страдать, если когда-нибудь она решит вернуться ко мне. Через месяц, через год или через десять лет Грейс Таун наконец искупит свою вину перед Домом, прочувствует всю боль, которую заслужила его смертью, и тогда уж я заставлю ее побегать за мной, как когда-то я бегал за ней. В конце концов она придет ко мне ночью в грозу с бумбоксом на плече, и я увижу ее, промокшую под дождем, – увижу то, что хотел с самого начала. Она бросится мне на шею, и, боже, как это будет круто.

Но, глядя, как она на меня смотрит, я понимал, что этого никогда не случится. Глядя, как она смотрит в мои глаза, я понял, что знаю о ней очень мало. Все, о чем я хотел ее спросить, все, что я хотел узнать – о ее детстве, о матери, о будущем, – я так и не узнал.

Грейс ждала, что я заговорю, но я молчал. Потому что все было уже сто раз сказано, и я устал, так устал повторять одно и то же без толку. Так что она схватилась за голову и громко выдохнула. А потом сделала то, чего я совсем не ожидал. Грейс Таун улыбнулась. Улыбнулась не только губами, но и глазами, в углах которых появились маленькие морщинки. Солнечный свет упал на ее радужки, и они стали почти кристально прозрачными. Мое сердце затрепетало от того, как она была прекрасна, и я ненавидел ее за то, что она не моя.

– Ты просто удивительное скопление атомов, Генри Пейдж, – произнесла она и улыбнулась шире, а потом беззвучно рассмеялась, скорее, даже выдохнула через нос. Опустила руки, выпятила губы и кивнула. Улыбка стерлась с ее лица.

Глядя, как она встает и уходит – в который раз, в который раз, – я наконец понял, что люблю самых разных Грейс.

Грейс из крови и плоти, ту, что все еще носила нестираную одежду Дома, спала на его нестираных простынях и бегала, наваливаясь на больную ногу, чтобы та подольше не заживала. Она заглаживала свою вину болью, и это было единственной справедливостью, которую она могла ему дать, единственным искуплением, которое она могла дать себе.

Грейс прежнюю, призрак, теперь существовавший лишь на фотографиях и в полузабытых фантазиях.

И Грейс-кинцукурой, которую я выдумал, Грейс, склеенную золотыми швами. Цельную, чистую, в платье в цветочек, освещенную закатным солнцем. Мы танцевали под гирляндами огней, а она напевала Strokes или Pixies. Я так надеялся, что мне удастся ее сочинить.

Целая вселенная Грейс, соединившаяся в одной- единственной девчонке.

Я открыл конверт, ее признание для «Пост». Внутри оказался листок бумаги, который когда-то порвали на мелкие кусочки, а потом склеили прозрачным скотчем. Текст прорезали маленькие трещинки, закрашенные сверху золотыми чернилами. Стихотворение Пабло Неруды. Кинцукурой на бумаге. Лола, милая Лола, собрала обрывки и вернула их Грейс. Ла. Дьявол и ангел в едином обличье. Заголовок – «Я не люблю тебя» – был обведен золотым. Я думал, что при виде этих слов у меня сердце разорвется, но этого не случилось. Поэтому я снова прочел эти строки, теперь уже в последний раз:

Я так тебя люблю, как любят только тьму — Втайне, меж тенью и душою.

Не стану врать и убеждать вас, что предложить кому-то всего себя и получить отказ – не худшее, что может случиться с человеком в жизни. Потом ты дни, недели и месяцы напролет будешь думать, что с тобой не так, что в тебе такого ужасного и неправильного, что тебе не ответили взаимностью. Будешь искать эти причины в себе и найдешь их миллион.

Может, по утрам, когда только проснулся и не принял душ, ты выглядишь настолько отвратительно, что это просто невыносимо? Может, ты слишком доступен, ведь, что бы ни говорили, запретный плод всегда сладок.

Иногда тебе будет казаться, что в каждом атоме твоего тела и существа есть какой-то изъян. В такие моменты нужно помнить об одном. Я помнил об этом, когда смотрел вслед Грейс Таун в тот день.

Вы уникальны.

Грейс Таун взорвала мое сердце. Звезда, ставшая сверхновой. Несколько коротких мгновений я видел свет, чувствовал жар и боль, ослепительную, как галактика, но потом она ушла и оставила после себя лишь тьму. Но смерть звезды – строительный материал для новой жизни. Все мы сделаны из звезд. Все мы сделаны из Грейс Таун.

– Мое признание, – сказал я и передал Лоле конверт от Грейс.

Она открыла его. Прочла. Улыбнулась.

27

ОСТАТОК СЕМЕСТРА прошел так: однажды утром, примерно через неделю, я проснулся, и Грейс Таун была не первой моей мыслью, а второй. Первую уже не помню – помню лишь, что это была не Грейс. В тот день она не пронзила меня ударом молнии и не обожгла мне вены. Организм избавлялся от инфекции. Раны заживали.

Тогда я понял, что выживу.

И я выжил.

Если вы думаете, что наш выпуск «Вестланд Пост» ждал оглушительный успех, вы невнимательно читали. Документ, который мы отправили в печать (на два часа раньше срока, между прочим), на шкале дерьмометра располагался где-то между «катастрофой» и «стихийным бедствием». Это был настоящий Франкенштейн, склеенный из ученической писанины, которая, скажем прямо, никогда не отличалась внятностью и образцовым стилем изложения.

При взгляде на этого монстра было очевидно, что его собрали несколько человек, которые совершенно по-разному представляли себе конечный продукт. Наивные скетчи Бака не вязались с современным дизайном Лолы, а я не успел отредактировать все статьи младших редакторов, и они читались в лучшем случае как постмодернистские вариации на тему классической грамматики. Зато номер получился большим, необычным, в притягивающей взгляд оранжево-черно-белой гамме, с красивыми рисунками и смешными, дурацкими и трогательными признаниями. Лола сверстала их так, что чем больше я смотрел на номер, тем больше он мне нравился. Короче, мы искупили грехи.

Хинк даже не знал, что мы успели в срок, пока четырьмя днями позже я не принес ему на утверждение макет. Когда он его увидел, разразился скандал: оказалось, мы нарушили все правила устава газеты. Все грехи, в которых признавались подростки, так или иначе имели отношение к сексу, наркотикам и рок-н-роллу. Так что нам с Лолой пришлось просить родительско-учительский комитет провести голосование, чтобы номер вообще пустили в печать.

Решающий голос в нашу пользу принадлежал не кому-нибудь, а мистеру Хотчкиссу. За два часа до слушания кто-то принес ему коробку с лимонными капкейками, что привело его в необычное для него приподнятое настроение. Он проголосовал «за», повесил над своим столом признание Сэйди в рамочке и не снимал его до конца года.

Номер вышел на следующий день и дал фору даже Кайлу: газету взяли более шестидесяти процентов учеников. Пятнадцатипроцентный рост популярности – это убедило даже Хинка и Валентайн в моей редакторской пригодности. Несмотря на мою беспечность, меня решили не выгонять хотя бы до следующего номера.

Потом Лола и Джорджия расстались как гром среди ясного неба, никому ничего не объяснив. Лола рыдала и терзалась, а мы утешали ее, как она утешала нас. Мы заставляли ее петь рождественские гимны и пить эггног. Вынудили надеть шапку, шарф и перчатки и поехать с нами (и с Мэдди) в торговый центр фоткаться с Сантой. В канун Рождества она смотрела с нами «Кошмар перед Рождеством», лежа под одеялом в моей кровати. Ей стало лучше. Не сразу. На самом деле она еще нескоро придет в себя. Но мы помогли.

После Рождества мои предки объявили, что едут в отпуск порознь. Мама отправилась в Канаду, папа – в Мексику. Увы, на этот раз она оказалась не беременна, и незапланированному ребенку не удалось снова их свести. Вернувшись домой, папа собрал вещи и переехал в сарай на заднем дворе. Они по-прежнему завтракают вместе.

А Грейс наконец искупила вину и склеила свои осколки золотыми швами. После каникул я заметил, что она стала меньше хромать, а потом вовсе бросила трость. Теперь она ездила в школу на машине. Иногда все еще надевала вещи Дома: вязаную шапку, амулет, куртку. Но в основном носила свое. Постепенно, отрабатывая свой воображаемый долг, она возвращалась к жизни. Справедливость была восстановлена.

Постепенно мы перестали общаться. Удалились из друзей в «Фейсбуке», «Инстаграме» и «Снэпчате». Передали опеку над Рики Мартином Кнуппсом II Райану. Тот переименовал его в Рыбку и полюбил так сильно, как мы никогда бы не смогли. Все связывавшие нас ниточки постепенно оборвались, раны зажили, и мы снова стали каждый сам по себе. Теперь я вспоминал ее, лишь когда меня охватывала тоска: в новогоднюю ночь, глядя на фейерверки, в кино в темноте или по утрам, когда просыпался и понимал, что ее больше нет.

И все это время я любил ее, как она любила его.

Любил тайком, меж тенью и душою.

Примечания

Идея этой книги возникла, когда я прочитала статью Дрейка Баэра в журнале Nerve (за 11 июля 2014 года). Статья называлась «Ваш мозг после разрыва». В частности, образ Сэйди и ее карьера вдохновлены интервью с Люси Браун, нейробиологом из Университета Иешивы.

Тайный пруд Грейс на заброшенной железнодорожной станции – тоже не совсем выдумка: похожий случай описан в статье «Экзотические рыбки захватили заброшенный подвал бангкокского торгового центра» (Renegade Travels, 30 ноября 2013 года). Описывая станцию, я представляла красивое заброшенное здание вокзала в Сиднее, хотя внутри никогда не бывала.

«Я слишком люблю звезды, чтобы бояться ночи» – цитата из «Старого астронома» Сары Уильямс (Генри вспоминает ее в 7-й главе).

Комедийный скетч с Рики Джервейсом и Лиамом Нисоном из 9-й главы – это первая серия сериала Life’s Too Short, который показывали на BBC Two.

Презентация Генри действительно основана на очень дурацких и убедительных презентациях из Интернета («Почему ты должна разрешить мне потрогать твою задницу», «Почему ты должна разрешить мне потрогать твою грудь» и т. д.). Но моим главным вдохновением послужила презентация «Почему мы должны заняться сексом» с Imgur. Это гениальное произведение. Сочинившей его неизвестной девушке: я искренне надеюсь, что у тебя все получилось!

«Красота невозможна без изъяна» – говорит отец Генри о Грейс в 17-й главе. Это цитата из Шарля Бодлера.

Не знаю, кому принадлежит цитата «Истории со счастливым концом просто еще не закончились». Я услышала ее в фильме «Мистер и миссис Смит».

Надпись на могиле Дома: «Если бы любовь могла тебя спасти, ты жил бы вечно» – цитата неизвестного мне автора.

«Будь ты морковкой, ты была бы хорошей морковкой?» и «Фиолетовый, потому что пришельцы не носят шляпы» – цитаты из великой и могучей сети Интернет, как и многие другие отсылки к поп-культуре: все источники перечислить просто невозможно.

Простите мне мою беспечность.

Благодарности

Спасибо моему агенту Кэтрин Дрейтон, ставшей моим первым и главным союзником. Даже если бы я перечислила все синонимы слов «благодарный» и «повезло», я не смогла бы выразить всю глубину своей благодарности.

Спасибо всем сотрудникам InkWell Management, особенно Мэйси Кочран, которая прочла эту книгу первой, и Уильяму Кэллахану за бесценные редакторские советы. Спасибо отделу зарубежных прав: Лиз Паркер, Линдси Блессинг, Алексис Херли. Вы настоящие профессионалы.

Спасибо моему редактору Стейси Барни за все. За проницательность, усердие, любовь к Генри и Грейс. Рядом с такими людьми очень сложно не верить в судьбу и родственные души. Ты – родственная душа моей книги.

Спасибо Кейт Мелтцер за неустанную поддержку и всем в Putnam и Penguin Random House за то, что с радостью приняли меня в семью.

Спасибо Лоре Харрис из Penguin Australia за то, что вдохнула жизнь в Мюррея и разделила мою страсть к Тейлор Свифт.

Спасибо Эмме Мэтьюсон из Hot Key (Великобритания) – как я уже говорила в письме, у меня десятилетней чуть припадок не случился, когда я увидела в своем почтовом ящике предложение от вас!

Спасибо Мэри Пендер и Кэсси Эвашевски из UTA за блестящую работу с правами на экранизацию.

Спасибо всем, кто читал мои ранние работы и хвалил меня, хотя хвалить было не за что: Каре Фаагуту, Рене Мартин, Алише Морган, Саре Фрэнсис, Кирре Уорт, Жаклин Пейн, Дэниэль Грин и Салли Роубак. Вы даже не представляете, как мне нужна была ваша поддержка и какой бесценной она оказалась (хотя, повторюсь, хвалить было не за что!).

Спасибо всей команде Arc и особенно Линдал Уилсон: благодаря вам я совершенствовалась как писатель. (И спасибо, что терпели мои выходки и пренебрежение протоколом.)

Спасибо моим неутомимым фанатам из «Твиттера» и Team Maleficent: Саманте Шэннон, Клэр Донелли, Кэтрин Веббер, Лизе Людекке Кэттралл и Лейане Леатутуфу.

И еще раз спасибо несравненной и незаменимой Кэйти Веббер. Своим примером ты показывала мне, что невозможное возможно, если только приложить усилия. Я очень горжусь тобой, а твоя преданность делу не устает поражать.

Спасибо ребятам из Cowper Crew за то, что поддерживали меня, пока я писала книгу: Базу Комптону, Джеффу Метцнеру и особенно Тэмсин Питерс. Спасибо за чай, тихий уголок, за то, что поили меня куриным бульоном, когда я болела (а это случалось часто), и кормили, когда у меня не было денег (еще чаще). Смотрите, ваша нахлебница выбилась в люди!

Моей любимой бабушке Дайан Кановски, которая никогда не прочтет эту книгу, потому что она слишком неприличная. Но я все равно ей благодарна! Если бы не миллион походов в библиотеку в детстве, я не полюбила бы книги.

Моим родителям Филипу и Софи Бэтт за все и навсегда. Вы мучились со мной в переходном возрасте, и вот наконец результат, правда? Правда? Спасибо маме: в книге «Утренняя звезда» Пирса Брауна есть такая строчка: «Мать – мой хребет. Мое железо». Я думаю так о тебе.

И главное – спасибо моим сестричкам Шеней и Челси за то, что тысячу раз подвозили меня по ночам, за «Скиттлз» и «Пепси макси», за песни на повторе, за то, что не сказали маме, что я бросила работу, чтобы писать, за то, что любите моих героев больше, чем я, за то, что вы такие прекрасные люди.

Вы – мои любимые люди в мире, и эту книгу я от всего сердца и безотзывно посвящаю вам.

Примечания

1

«Наполеон Динамит» – культовый низкобюджетный независимый фильм 2004 года про школьного изгоя. Его брат Кип – типичный ботаник с дурацкими усами и в очках, который все время проводит в Интернете.

(обратно)

2

Тайлер Дерден – персонаж романа Чака Паланика «Бойцовский клуб» и снятого по его мотивам одноименного фильма Дэвида Финчера.

(обратно)

3

«Охотник на крокодилов», австралийский натуралист, телеведущий, эксперт в области дикой природы Австралии.

(обратно)

4

Реальные примеры австралийского сленга.

(обратно)

5

Крокодил Данди – австралийская комедия 1986 года режиссера Питера Фэймена.

(обратно)

6

Город в Австралии.

(обратно)

7

Культовая фигура 1960-х, муза Энди Уорхола и Боба Дилана.

(обратно)

8

Чимичанга – блюдо мексиканской кухни, похожее на буррито, только обжаренное во фритюре.

(обратно)

9

Silk Road – анонимная сеть по продаже товаров, существовавшая в Интернете в 2011–2013 гг.; большинство товаров были нелегальные.

(обратно)

10

Американская серийная убийца.

(обратно)

11

Из «Алисы в стране чудес».

(обратно)

12

Психически больной преступник, покушавшийся на Рональда Рейгана в 1981 году. Был помешан на Джоди Фостер.

(обратно)

13

Национальный австралийский деликатес, овощная паста.

(обратно)

14

«Задорные соски» (англ.).

(обратно)

15

Отсылка к комедии «Образцовый самец», в которой главный герой (модель) взглядом останавливал пули.

(обратно)

16

Это знаменитая цитата из комедии «Вышибалы» (2004), ставшая мемом.

(обратно)

17

Известная цитата из комедии «Телеведущий: легенда о Роне Бургунди» (2004).

(обратно)

18

Цитата из фильма «Криминальное чтиво», слова принадлежат Джулсу Уиннфилду, герою Сэмюэля Л. Джексона.

(обратно)

19

Еще одна цитата из «Криминального чтива», продолжение того же диалога. (Генри говорил, что они с Грейс фактически общаются цитатами из фильмов.)

(обратно)

20

Главный герой сериала «CSI: Майами», следователь.

(обратно)

21

Американский пилот, сумевший посадить самолет на реку после столкновения со стаей гусей в воздухе. Об этой истории сняли фильм «Чудо на Гудзоне».

(обратно)

22

В оригинале: All work and no play makes Henry a dull boy. Эту фразу без конца печатал на машинке герой романа Стивена Кинга «Сияние», когда сошел с ума.

(обратно)

23

Нил Деграсс Тайсон – американский ученый-астрофизик. «Космос» – научно-популярный сериал о космосе, Земле, астрономии и физике.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

Примечания

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg