«Скажи, что будешь помнить»

Скажи, что будешь помнить (fb2) - Скажи, что будешь помнить [litres][Say You'll Remember Me] (пер. Сергей Николаевич Самуйлов) 3642K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэти МакГэрри

Кэти Макгэрри Скажи, что будешь помнить

Первый подросток в губернаторской программе «Второй шанс» выбран. Он признает себя виновным в ограблении и покушении на нападение.

Джейн Трайдент, «Associated Press»

SAY YOU’LL REMEMBER ME © 2018 by Katie McGarry

All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form. This edition is published by arrangement with Harlequin Books S.A.

This is a work of fiction. Names, characters, places and incidents are either the product of the author’s imagination or are used fictitiously, and any resemblance to actual persons, living or dead, business establishments, events or locales is entirely coincidental. © Cara Dolan/Stocksy United

© Самуйлов С.Н., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Лексингтонский подросток, арестованный за ограбление местного магазина самообслуживания и незаконное владение огнестрельным оружием, признал себя виновным и становится первым отобранным кандидатом для участия в программе «Второй шанс» губернатора Монро.

Разработчики программы, находящейся сейчас под сильным огнем критики, обещают покончить с так называемым каналом «тюрьма – школа». Американский союз защиты гражданских свобод определяет этот канал как «политику и практику, которые выталкивают наших детей, особенно детей из группы риска, из школьных классов в системы ювенальной и уголовной юстиции».

С целью замедлить рост уровня преступности среди подростков и сократить число тех из них, кто попадает прямиком в тюрьмы для взрослых, губернатор Монро, выполняя данное в ходе кампании обещание, создал программу «Второй шанс». Основное внимание уделяется терапии и специальным образовательным проектам, ориентированным на индивидуальные потребности в период тюремного заключения и призванным подготовить подростков к возвращению домой.

Критики указывают на то, что деньги, выделяемые штатом на «Второй шанс», нужны для финансирования других программ. Один наш источник, занимающий высокий пост и пожелавший остаться анонимным, заявил, что жители Кентукки не желают, чтобы их налоги тратились на подростков, которым невозможно помочь, а не на учащихся и студентов, которые мотивированы и стремятся к успеху.

С учетом сказанного, можно не сомневаться, что программа привлечет к себе пристальное внимание, и, как считают многие, политическое будущее губернатора будет зависеть от ее успеха или провала.

Хендрикс

«Все говорят, ты начинаешь с чистого листа». Мой брат, Эксл, сидит рядом, положив руки на согнутые колени, и смотрит на костер, который я собственноручно сложил из палочек и веточек и запалил кремнем. За последние три месяца я еще много чему научился. Тому, например, как выжить в одиночку в полном безлюдье.

Лес и медведи – не проблема. Теперь, когда я дома, проблема в том, кому можно доверять. Эксл это знает. Потому-то он здесь, со мной, тогда как наши друзья и родственники собрались на заднем дворе ради второпях организованной вечеринки, устраивать которую я не хотел.

Есть на этой вечеринке и тот, из-за кого я год провел вдали от дома за преступление, которого не совершал.

Напряжение сковывает шею, и я кручу головой, стараясь выпустить злость. Мне понадобилось почти восемь месяцев, чтобы найти душевное равновесие, но не прошло и тридцати минут, как затаившийся было гнев, преследовавший меня, словно темная туча, опять вернулся.

Напротив нас две девчонки, школьные знакомые, жарят на огне маршмеллоу. Ждут, что я заговорю с ними. Таким я был раньше: любил потрепаться ни о чем, знал, как рассмешить девчонку, как заинтересовать ее несколькими специально подобранными словечками. Улыбочка в нужный момент, и вот уже трусики сброшены. Но сейчас мне не до разговоров и манипулировать кем бы то ни было нет ни малейшего желания.

Подумать только, раньше я жить не мог без компании. Чем больше, тем лучше. Но после восьми месяцев в центре содержания для несовершеннолетних правонарушителей и еще трех в глуши по программе «Раздвинь границы» мне больше по вкусу посидеть в одиночку перед костром.

– Все подтверждают, доступ к информации по твоему делу закрыт, – продолжает Эксл.

Он умалчивает о том, что так будет, если я выполню свою часть сделки – соглашения, достигнутого с окружным прокурором после моего ареста. Я признал себя виновным, а окружной прокурор не стал предъявлять мне обвинения как совершеннолетнему и не отправил во «взрослую» тюрьму строгого режима. Учитывая, что денег на такого адвоката, который доказал бы мою невиновность, у нас не было, сделка представлялась лучшим из двух вариантов.

– Ты получаешь отличный второй шанс.

Во всю эту заварушку я попал случайно – просто так вышло, – но попал в удачное время. Наш губернатор как раз искал подростков-правонарушителей для своей пилотной программы. Кто-то наверху решил дать мне шанс повернуть жизнь в нужном направлении, но этот шанс имеет цену. Цену, которую мой брат мне сейчас и называет.

– Вариант хороший. Начать с чистого листа. Немногим такое удается.

Чистый лист. Это меня и страшит. Может, в том, каким я был до ареста, мне нравится не все, но я, по крайней мере, знал себя. Этот чистый лист, эта возможность стать кем-то другим пугает. Этот новый тип давления. Раньше у меня хотя бы было какое-то оправдание. Теперь если облажаюсь, то только потому, что со мной действительно что-то не так.

Костер потрескивает, потом взрывается, и угольки улетают в майскую ночь. Моя младшая сестра смеется на другом конце узкого двора возле старенького дома-пенала, и ее смех напоминает звон тарелок хай-хэт[1]. Так знакомо, так приятно. Я впервые чувствую себя по-настоящему дома.

Ей сейчас шестнадцать, выросла быстрее, чем хотелось бы. Она – одна из четырех людей на свете, которых я люблю больше жизни. А еще одна-единственная причина, почему я здесь, а не в своей тесной комнатушке. По словам Эксла, это Холидей пришло в голову устроить вечеринку.

От дуба к дубу, через двор развешены зигзагом старые рождественские гирлянды – зеленые, красные, голубые. Большинство гостей пришли со своими стульями и угощениями. Первый обед свободного человека – гамбургеры, хот-доги и картофельный салат. Чего бы я только не отдал за кусочек толстой хрустящей пиццы, но сказать об этом сестренке духу не хватает.

– Она по тебе скучала, – говорит, перехватив мой взгляд, Эксл.

– Я по ней тоже. – Это мои первые слова с тех пор, как мы съехали на дорожку. Раньше я всегда бывал душой компании, заводилой, но теперь, не разобравшись толком в себе, по большей части помалкиваю.

– Мне тебя не хватало, – говорит брат едва слышно. – Без тебя здесь все было не так.

А будет ли когда-нибудь по-прежнему? Этого никто не знает.

– Тот придурок здесь?

Эксл смотрит на Холидей, которая как раз толкает в плечо моего лучшего друга, Доминика. Оба улыбаются. Доминик в шутку берет ее на захват, но она легко выскальзывает. А потом – как говорится, помяни черта, и он появится – на горизонте вдруг вырисовывается сам поганец, бывший бойфренд Холидей.

Неровные волны черных волос, футболка с надписью «Styx», как будто он присвоил право на владение всем, что связано с рок-н-роллом, и на физиономии улыбочка, при виде которой так и хочется вколотить зубы ему в глотку. Если бы пройденный за последний год курс терапии дал положительный результат, я бы не испытывал сейчас тайного злорадства при виде его кривого носа и шрама. И то, и другое – знаки, оставленные моим кулаком в прошлой жизни. Он заслужил их тогда своим отношением к моей сестре. Думаю, заслуживает чего-то такого и сейчас.

Возникнув рядом с Холидей, Джереми обнимает ее за талию с таким видом, будто для него это обычное дело, а моя сестричка цветет и тает от удовольствия. Стройный и даже изящный, парень выглядит болезненно бледным, особенно в сравнении со смуглой, пышущей здоровьем Холидей.

Сестра пошла в мать. По крайней мере, такой вывод можно сделать, глядя на фотографии ее матери, когда та была моложе. Чернокожая, с танцующими глазами и улыбкой, которая могла осветить самую темную ночь. Кожа у Холидей светлее, но в остальных отношениях она – копия матери.

Джереми уводит мою сестру от Доминика, от всего хорошего, что есть в мире, и затягивает в тень. Я вижу их в сумерках и прикидываю, не проверить ли еще раз его нос на прочность.

– Ты же сказал, что они вроде бы расстались.

– Она с ним порвала, – подтверждает Эксл. – Примерно полгода назад. Но за пару месяцев до твоего выхода он снова приполз – мол, все понял, стал другим. На прошлой неделе Холидей его приняла, и я сказал ей, что есть правила. Мне нужно, чтобы и ты их вспомнил. Если она нарушит правила, нам придется проявить твердость.

Двадцатишестилетний кровельщик, посещающий вечернюю школу, чтобы стать фельдшером «Скорой», и семнадцатилетний правонарушитель воспитывают шестнадцатилетнюю девчонку. Такое нарочно не придумаешь.

– А есть среди этих правил такое, что ему запрещается подходить к ней ближе чем на сотню футов? Судебный запрет, так оно называется, да?

– Она клянется, что он изменился.

Изменился. Предполагается, что изменился как раз я. В лесу, где наш психолог говорил о готовности прощать. Если я не простил парня, который довел до слез мою сестру, значит ли это, что я остался прежним?

– А он изменился?

Эксл поджимает губы. Палочка летит в огонь, пламя охватывает ее и в считаные секунды превращает в пепел. Да. Такой ответ – пинок в живот.

– Я слишком много говорю. Толкаю ее прямо в его объятия, – хмыкает Эксл.

Я сам живое тому подтверждение. Перед самым арестом поцапался с сестрой из-за этого придурка, и в результате все закончилось не лучшим образом.

– Держусь тихо, как будто выставил ее душу на продажу. Никто не вручил мне пособие по воспитанию подростков, когда бабушка Холидей подписала документ о передаче прав опекуна. До того никаких правил Холидей не знала. В моем доме они есть. В остальном полагаюсь на импровизацию.

Исподтишка бросаю взгляд на старшего брата, жду, что он объяснит, какие чувства питал ко мне перед моим арестом. Вот только я ни в какие плохие руки не попадал. Меня родители просто ненавидели.

– Но ты вернулся, – продолжает Эксл, – и теперь у тебя будет возможность присмотреть за ней. А я смогу наконец определить какие-то границы. Правила. По крайней мере ограничить время, которое она проводит с ним.

– Думаешь, послушает? – спрашиваю я. – Будет выполнять правила?

– Может, она и не слушает то, что касается Джереми, но все остальное выполняет четко.

Для непонятливых перевожу: Холидей – не я.

– Мне тоже установишь правила?

Эксл фыркает:

– А тебе без них никак?

Может быть, но в ответ я только поднимаю пальцы.

– Как тебе такое: ты больше не облажаешься.

– Понял. – По крайней мере надеюсь, что так оно и есть.

– Как дела, Эксл? Привет, Дрикс! – Старый приятель – когда-то мы вдвоем устраивали концерты в местных клубах – здоровается за руку с Экслом и кивает мне. «Привет, ты как?» – «В порядке».

Они разговаривают, а я смотрю то на них, то на огонь.

Мой старший брат – теперь еще и мой опекун. Так постановил суд. Слишком много глупостей я наделал, живя с мамой, а папа не из тех, на кого можно положиться. Эксл на девять лет старше, у него приличная работа, а еще ему достались по наследству все рецессивные гены ответственности, которых нет ни у мамы, ни у папы.

Мы с Экслом пошли в отца. Русые волосы, темные глаза, тяжелый металл в душе. В том, что касается музыки, наши пристрастия, в общем-то, не изменились, хотя стиль уже не тот. У него обе руки в татуировках и серьги в ушах, а я ни тату, ни серьгами не увлекался и волосы носил до плеч, тогда как Эксл сбривал их под корень.

Первым, с чем я столкнулся, попав в центр содержания для несовершеннолетних правонарушителей, была стрижка «под ноль». Сейчас волосы немного отросли, но на висках они едва заметны, а сверху торчат ершиком, как будто это мой собственный выбор. Как сказала Холидей, когда я пришел домой, у меня стрижка хорошего парня и походка плохого.

Друг уходит, прощаясь с Экслом, ударившись кулаками. Меня похлопывает по спине. Молодцом, брат. Ты все пережил – и внутри, под замком, и снаружи, в лесу.

– Странно, что ты в разговор не вклинился, – говорит брат.

Да, странно. Не быть в гуще событий. Не рассказывать какую-нибудь забавную историю. Не смешить компанию забавной шуткой и не смеяться громче всех, слушая другого.

Раньше я пил, чтобы напиться, врезать кому-нибудь, помахать кулаками, а утром пожалеть о случившемся.

Теперь я другой – спасибо годовому курсу групповой терапии. Семь ее месяцев прошли за решеткой, еще три – в лесу. Три месяца пеших походов, спусков на байдарке по забытым рекам, восхождений на вершины. Три месяца полного изнеможения, такого, что когда мне вручили рюкзак весом в пятьдесят фунтов, я даже и не понял, хорошо это или плохо.

В пятнадцать лет меня отправили жить с мамой, и хотя многое из того времени мне неприятно, было в нем и кое-что хорошее. Я не огорчаюсь оттого, что потерял плохое, но мне становится не по себе при мысли, что утрачено также и хорошее.

– Как разыграем? – спрашивает Эксл. – Чем я могу помочь?

Речь идет не о вечеринке – брат имеет в виду, как мы уживемся втроем: я, он и Холидей. Как я приспособлю части прежней своей жизни к жизни новой, определенной судебной сделкой. В конце концов Эксл говорит о том, о чем мы никогда не говорили после моего ареста.

О том, что на самом деле преступление совершил кто-то, кого мы оба знаем и любим.

Мы оба думаем, что это была Холидей на пару с Домиником или Доминик сам по себе. Ни она, ни он за решеткой не выжили бы. Я – дело другое. Я не сломался, и для меня важно одно: чтобы семья верила в мою невиновность. Они и верили, а вот полиция – нет. К тому же на меня указывали улики. Вот почему Эксл и говорит, что нам еще повезло с той сделкой.

– Это хорошо, что ты снова сможешь играть, – продолжает брат. – На ударных лучше тебя никого нет.

Ударные. Все последние месяцы я мечтал о том, как снова сыграю на барабанах. Без родных, без барабанов – мне как будто отрубили руки. Я и потому еще не обрадовался этой вечеринке, что иначе представлял себе возвращение домой, думал, что пройду сразу же в гараж, сяду в тишине за установку, а потом сыграю. Почувствую ритм в крови, в сердце. Почувствую, как музыка заполняет пустую душу. Только я и мои барабаны, а еще радость от осознания того, что, по крайней мере, вот это осталось со мной.

Но не все так просто. А вдруг, начав играть, я снова стану тем же кретином, что и раньше? Вдруг с музыкой вернется и все дурное?

– Когда пресс-конференция? – спрашиваю я.

Смысл судебной сделки заключается в том, что штату нужны десять проблемных подростков, из которых одному назначена роль живого примера, доказательства того, что политые потом деньги налогоплательщиков идут на благое дело, что благодаря им порочной практике «из-за парты в тюрьму» будет положен конец. Другими словами, избиратели должны знать, что предложенная губернатором программа – это надежный барьер, останавливающий несовершеннолетних на пути из школы за решетку.

В прошлом году Эксл чуть с ума не сошел, когда окружной прокурор упомянул, что если я не пойду на сделку и не признаю себя виновным, то они предъявят мне обвинение как совершеннолетнему. Тогда-то он и уговорил меня согласиться со всеми их предложениями и позволить им полностью располагать мной, пока я не закончу школу. Я должен появляться везде, где они пожелают меня видеть, должен говорить то, что они захотят услышать, и при этом держаться подальше от возможных неприятностей. От одной мысли, что меня осудят как взрослого, я испытал неподдельный страх. Можно быть каким угодно крутым, но оказаться в настоящей тюрьме не то, что обычно включают в список желаний.

Эксл хрустит костяшками пальцев, и мой желудок скручивается в канат. Похоже, его ответ мне не понравится.

– Пресс-конференция – завтра.

Час от часу не легче.

– Где?

– Мэй Фест, в Луисвилле. Я так понимаю, что они уже планировали общую пресс-конференцию, а потом узнали, что ты выходишь, вот и…

От одного приговора ушел, другой получил. Логично.

– Не так уж все и плохо. То, что тебе сказать, напишут заранее. Продлится это минут десять. Самое большое, двадцать. Я подумал, что мы поедем туда все вместе. Погуляем, принесем тебе смену одежды, сделаем дело – и домой.

Все продумано, все спланировано. Моя задача – повторять за другими, пока не закончу школу. Такова договоренность, и я ее выполню. Эксл только потому и согласился взять опекунство над Холидей, что я пообещал вернуться домой и помочь ему.

Раз уж наши биологические родители неспособны самостоятельно дорогу перейти, то все обязательства – финансовые, эмоциональные и прочие – нам придется взять на себя.

– Раз так, то мне надо как следует выспаться.

– Наверное.

Но мы оба не двигаемся с места. Смотрим на огонь. Дивимся, как мне удалось вляпаться в такое. Со страхом думаем о том, что может принести будущее.

Эллисон

Ярмарки всегда были моим любимым местом. Справа от меня – аттракционы с веселыми, вопящими от удовольствия и страха людьми, слева – мелькающие огоньки и звонкие колокольчики игровых автоматов.

Родители привезли меня в Мэй Фест, чтобы я побывала на папиной пресс-конференции, и разрешили погулять несколько часов по ярмарке. Мне полагалось веселиться до упаду, но вышло по-другому. Последние пять минут за мной таскаются двое каких-то парней, и из-за них настроение у меня не самое лучшее.

В руке жужжит сотовый. Я отступаю в сторонку, между двумя павильонами, чтобы прочитать сообщение. Может быть, парни, увидев, что я занята, пройдут мимо. А еще я надеюсь, что сообщение от моего двоюродного брата Генри. Мне семнадцать, а ему уже двадцать четыре, он в армии и должен со дня на день приехать домой. В Кентукки Генри не было давно, а мне так не хватает его, моего лучшего друга и старшего «брата». Какое счастье, это действительно он! Буду завтра. Сможешь приехать к бабушке?

Вздыхаю. Лучше бы, конечно, если бы он забыл о своих разногласиях с папой и провел хотя бы часть отпуска у нас, но настаивать я не собираюсь… пока. Кое-какие вопросы лучше решать лично и с глазу на глаз.

Пишу в ответ: Смогу. Никаких планов пока нет. Сейчас я в парке, а чуть позже у папы назначена пресс-конференция.

Генри: Тебе не позавидуешь.

Я: Не так уж все и плохо.

Генри: Врушка.

Вообще-то, так оно и есть. Пресс-конференция – то еще занудство. Все эти мероприятия по сбору средств, встречи с избирателями – мозги вянут, но признать, что Генри прав, значит только распалить его злость на моего отца. Вот почему я меняю тему.

Я: Есть хорошие новости.

Генри: Какие?

Я: Меня почти отобрали для стажировки!!!

Генри: Великолепно! Мои поздравления, Элль!

Улыбаюсь, как дурочка, в телефон. Начиная с прошлой весны я весь последний семестр предпоследнего школьного года боролась за право пройти собеседование для прохождения практики в компании, занимающейся программным обеспечением. Час назад мне сообщили по электронной почте, что я дошла до финального этапа. Генри первый, кто узнал эту новость. Так приятно наконец-то поделиться с кем-то радостью.

Поскольку я вовсе не была уверена, что мое заявление о стажировке рассмотрят, родители о моих успехах даже не догадываются. Они возлагают на меня большие надежды и в последнее время немного расстроены тем, что я не воссияла ни в одной из сфер моей юной жизни. С учебой у меня полный порядок, и им это известно, но папа с мамой хотят, чтобы я хоть раз оказалась в чем-то первой, а не третьей.

Теперь придется все рассказать – и сделать это побыстрее, – потому что без их письменного согласия меня не допустят к собеседованию. Может, родители и не обрадуются, узнав, что я скрыла от них такие важные события в моей жизни, но лучше бы им сосредоточиться на моем успехе, а не на моей скрытности.

– Да ты просто красотка, – говорит парень в красной бейсболке справа от меня. От него воняет лосьоном после бритья и чуточку спиртным.

Замечательно. Они все-таки потащились за мной и, даже увидев, что я занята, не оставили покое.

Опускаю телефон в сумочку, достаю из бокового кармашка бутылку пепси и иду дальше, рассчитывая оторваться в толпе от этого придурка и его приятеля. Они, однако, не отстают – проскальзывают, протискиваются, вертятся как ужи. Стараюсь игнорировать.

Все эти благотворительные папины встречи так меня достали, что на прошлой неделе даже Генри взялся меня подбодрить и призвал радоваться жизни. А лучше всего настроение поднимают аттракционы, игры да еще – поскольку во мне кипит мятежный дух – настоящее пепси. Вот только моя повернутая на здоровье мамочка в ужасе от всего, что в банках.

Где-то между выходом с очередного аттракциона и покупкой еще одного напитка два моих преследователя, Придурок Номер Один и Придурок Номер Два, почему-то вообразили, что я мечтаю оказаться в их компании.

Вообще-то, я большая девочка и постоять за себя могу. Мама очень огорчилась бы, узнав, что Генри научил меня, как ударить побольнее или двинуть коленом в пах. Разумеется, я не настолько глупа, чтобы думать, будто эти мои навыки произведут впечатление на родителей. Скорее, наоборот, только не на шутку рассердятся.

Оба моих преследователя чуть старше меня, оба держатся развязно, с чванливостью студента колледжа, у папаши которого денег куры не клюют. Тип знакомый – среди приятелей Генри было немало таких в старших классах школы и в первые два года в колледже.

– Давай, зависни с нами, – говорит Придурок Номер Один. – Позабавимся.

– Не интересуюсь, – отвечаю я. – И буду благодарна, если оставите меня в покое.

Придурок Номер Два – тот, у которого нет бейсболки, – встает у меня на пути.

– Ты такая красотка. Блондинка, голубоглазая, фигурка отпад.

– Я же сказала – нет.

– Может, ты просто сама не знаешь, чего хочешь? Пойдем с нами, и тебе не придется ничего решать. Мы покажем тебе новый мир. Послушай, я сам позабочусь о том, чтобы ты провела чудесную ночь. Ну же, красавица.

«Не придется ничего решать». Должно быть, думает, что у меня в голове нет ничего, кроме волосяных фолликул.

Мышцы напрягаются, но на лице расцветает привычная, доведенная до совершенства улыбка. Мама всегда учит меня не проявлять гнев в публичных местах. Ненавижу слово «красивая». Терпеть его не могу. За ним разрешение всему миру делать неверное предположение относительно моего ума. Называя меня «красивой», мужчина словно произносит тайный пароль, услышав который я должна пасть к его ногам. После этого он может говорить мне или обо мне все что угодно, а я не должна ни обижаться, ни злиться.

Только вот каждый, кто так считает, очень сильно ошибается.

Я поднимаю уголки губ все выше и выше и уже чувствую, что гримаса на лице начинает отражать мои нехорошие мысли. Выказав таким образом неодобрительное отношение к самому факту их существования, я отступаю в сторону от траектории движения Придурка Номер Два и направляюсь к выбранному аттракциону под названием «Прибей Крота». Большая змея назовет мое имя и провозгласит победительницей.

К сожалению, оба моих преследователя, похоже, так и не усвоили детсадовских правил поведения, намеков не понимают и тащатся за мной.

– Что-то мне твое личико знакомым кажется, – говорит один из них, и моя внутренняя сигнализация тут же срабатывает.

У большинства людей я вызываю ощущение дежавю. Как белая пушистая кошка, раз за разом переходящая дорогу, заставляет глючить мозг. Я не настолько знаменита, чтобы поклонники ходили за мной по пятам, но и не просто тень клиповой газетной памяти: я – дочь губернатора.

План действий? Прогнать. Мама была бы в ужасе, но если она каким-то образом узнает об этом, можно заявить, что так вышло случайно.

Оглядываюсь через плечо, одновременно поворачивая крышечку на бутылке.

– Неужели? И кого же я тебе напоминаю?

– Не могу вспомнить. Может, кинозвезду? – Придурок Номер Один расплывается от счастья, как будто, ответив ему, я заодно согласилась раздеться догола на заднем сиденье его машины и заняться с ним сексом. Встреча со мной – событие в их жалкой жизни. Интересно, каков их рейтинг успеха, и если он высок, должен же быть некий предписанный порядок действий, следуя которому девушки могут избежать встречи с такими, как эти двое.

– Какую кинозвезду? – Я кружусь на мысочках, «случайно» теряю равновесие, падаю вперед, и мое драгоценное пепси становится жертвенным агнцем. Капли коричневой жидкости летят на рубашки парней – это у меня получается прекрасно.

– Боже! – Ладонь взлетает ко рту, хлопаю ресницами. – О, извините. Мне так жаль. Возьмите салфетки. Здесь тучи пчел, и, если вы сейчас не промокнете эти капли, они налетят на вас всем роем.

Лицо Придурка Номер Два идет красными пятнами, и с него смотрит на меня сама смерть.

– Ты нарочно нас облила.

Да, нарочно. И мне трудно удержаться от улыбки, когда на его руку опускается первая пчела. «Жаль, подружка, сделай ему больно, и ты заслужишь мою вечную признательность».

– Уходим. – Придурок Номер Один кладет руку на плечо приятеля. – Давай.

Я машу рукой – кышшш! – и наконец-то поворачиваюсь к ним спиной. Пусть отмываются или умрут от пчелиных укусов. Меня устраивает любой вариант. Пришло время быть нормальной. Вернее, быть нормальной и побеждать. Нормальные люди – вполне конкурентоспособны, в этом я нисколько не сомневаюсь.

* * *

Красные огоньки мигают, колокольчики звенят, и я вскидываю руки в знак победы. Я даже изображаю нечто вроде танца, который исполняла в недолгие и ужасающе провальные дни пребывания на посту чирлидера футбольной команды в младшей лиге, и слегка покачиваю бедрами.

Скандирование речовок показало, что мне недоставало не только чувства ритма, но и энтузиазма в поддержке моей команды при температуре тридцать градусов и под проливным дождем. В свою защиту скажу так: много ли найдется девочек, которым нравится мокнуть под ливнем?

Группа рядом со мной бросает свои молоточки. Только один горестно стонет, как будто проиграл семейные сбережения. Остальные смеются и добродушно подначивают друг дружку. Играть с ними было одно удовольствие. Три раза подряд двое парней и две девушки соперничали со мной. Трижды они выгребали мелочь из карманов, трижды мы задирали друг дружку, как и заведено на местных ярмарках, и трижды я тыкала их носом в пыль.

«Прибей Крота» – не для трусов. Эта игра для серьезных людей, и побеждают в ней только серьезные, а я – серьезная девушка, когда дело доходит до ярмарочных игр и выигранных в тяжелой борьбе мягких игрушек. Кто-то должен играть и выигрывать, и этот кто-то – я.

На несколько минут я позабыла, что должна быть идеальной, и была просто собой. Какое ж это удовольствие!

– Хорошая игра. – Одна из девушек выставляет кулачок, и браслеты у нее на запястье лязгают и звякают. Она примерно моего возраста, у нее черные вьющиеся волосы в тугих колечках и дружелюбные темные глаза. И ее одежда мне нравится. Джинсы в обтяжку, укороченный топик, красивая цепочка вокруг плоского загорелого живота, соединенная с колечком в пупке. Дерзкая ухмылка и такой же стиль. Я восхищаюсь и тем и другим.

Я не из тех, кто привык к такому общению, и она, видя мое колебание, понимает, что предлагает мне игру на чужой территории. В конце концов я все же стукаю кулачком о ее кулачок, потому что я не только в высшей степени конкурентоспособная, но и редко отказываюсь от брошенного мне вызова. Учитывая все это, можно только удивляться, что мама вообще позволяет мне выходить из дома.

– Хорошая игра.

Ее усмешка расползается в обе стороны, и у меня захватывает дух – то же дежавю. Перестань, молча молю я и, когда она отворачивается, чтобы сказать что-то друзьям, облегченно выдыхаю.

Большинство ребят в ее группе примерно одного с ней – и со мной – возраста, за исключением парня, которому я бы дала лет двадцать с небольшим. Судя по тому, что все слушают, когда он говорит, относятся к нему с уважением.

Я наблюдаю за ними дольше, чем следовало бы, потому что отчасти завидую их единству, принадлежности друг другу. Генри двадцать четыре, он любит меня, но единственное, что нас объединяет, это мои родители, с которыми он уже два года не разговаривает.

Неподалеку откашливается работник аттракциона. Переключаюсь на смех и крики, на запах попкорна. Предлагаю уже выигранную средних размеров змею в розовую и черную полоску и тычу пальцем в другую, здоровущую, которую можно обернуть вокруг себя несколько раз. Трофеи достаются победителю.

Принять мою змею работник отказывается и вместо нее протягивает маленькую, в зеленую и черную полоску.

– Чтобы получить большую, надо победить в четырех играх подряд.

В четырех играх! Господи. Каждая игра – пять долларов. Я могла бы купить пять таких игрушек, но смысл не в этом. Настоящий приз – победа.

Из сумочки достаю сотовый. Пропускаю сообщение от Эндрю – «Ты где?» – и проверяю время. В моем распоряжении целый час. Потом надо вернуться в деловой центр, переодеться и приготовиться к папиной пресс-конференции, на которой моя работа – сидеть, улыбаться и «хорошо выглядеть».

Если рассчитать правильно, у мамы просто не хватит времени, чтобы отругать меня за то, что гуляла без Эндрю. Он – друг семьи, на несколько лет старше меня, и мама выбрала его «понянчиться» со мной сегодня. То есть я отпущена погулять с таким условием, что прихвачу с собой Эндрю. Но дело-то в том, что он не нравится мне, а я не нравлюсь ему. Так что, когда я повернула направо, он пошел налево, и никто из нас не оглянулся, чтобы проверить, следует ли за ним другой. Может быть, Эндрю заложит меня, скажет, что это я его бросила. А может, и не заложит. Так или иначе, я довольна, что поступила, как поступила.

В любом случае, как ни посмотри, у меня есть время по крайней мере для еще одной игры. Отбрасываю назад волосы и отпускаю соблазнительную ухмылочку, ясно декларирующую мои намерения: я не просто выиграю, но выиграю три раза подряд.

– Ну, ребята, хотите сыграть еще?

«Вам ведь не хочется уходить побитыми».

Судя по их физиономиям, я все просчитала правильно. Девушки, с которыми я бы с удовольствием подружилась, только смеются.

– Я сыграю. – Голосок принадлежит ребенку, и моя улыбка тает. Длинные непослушные завитки над круглым детским личиком. Девчушка привстает на цыпочки, протягивает деньги работнику, и он принимает их, даже не взглянув на нее второй раз. – Сейчас я точно выиграю. Должна. Папа говорит, что это мой последний шанс.

Упомянутый выше папа вручает работнику еще пять долларов, берет для дочери молоточек и, как нож в сердце, бросает в меня умоляющий взгляд. Хочет, чтобы дочка выиграла. Ему это нужно. И еще он хочет, чтобы я помогла ей.

Терпеть не могу, когда меня подталкивают, но ведь если я и проиграю, то пятилетней малышке.

– Будешь играть? – спрашивает меня работник аттракциона. Такая уж у него работа – зарабатывать.

Я уже собираюсь отказаться, но… Когда-то и мне было пять, и мой папа сделал для меня то же самое. Передаю свою пятерку и свысока, как принцесса, оглядываю парней.

Для игры требуется четверо, и, чтобы девчушка выиграла, мне нужно, чтобы один проиграл. Они переглядываются, ждут, им интересно, кто же покажет себя мужчиной.

– Проиграть ребенку не зазорно, – говорю я. – И по самолюбию бьет не так уж сильно.

Парень из группы, до сих пор державшийся позади, делает шаг вперед.

– Я сыграю.

В груди у меня волнительный трепет, легкое дрожание невидимых крылышек. Мне хочется, чтобы он посмотрел и на меня, но нет, не смотрит. Отдает работнику аттракциона пятерку и встает рядом со мной.

Вау. А вот это мне определенно нравится.

Он повыше меня. В потертых джинсах и натянутой на широкие плечи белой футболке. И он просто шикарен. Перебрасывает молоток из руки в руку, и мышцы играют так, что я забываю дышать. Волосы светло-русые, на висках короткие, а на макушке подлиннее и в полном беспорядке. Свежевыбритое лицо напоминает мне современную версию Джеймса Дина.

Смотрю и глаз отвести не могу. Он тоже это замечает и поворачивает голову. Мы встречаемся взглядами, и пресловутые бабочки взмывают стайкой ввысь. Теплые карие глаза. Быстро отвожу взгляд, но тут же смотрю украдкой снова и даже улыбаюсь – теперь уже он пожирает меня глазами.

Такое – чтобы кто-то на меня смотрел, а мне это нравилось, – со мной впервые. Впрочем, нет, не кто-то – он. Мне нравится, что он смотрит на меня.

– Дадим ей выиграть, – шепчу одними губами.

Он кивает, и я поднимаю молоток. Я люблю эту игру, люблю выигрывать, и проиграть ради благой цели тоже не прочь, но приходится сдерживаться.

– У тебя хорошо получается, – говорит он.

– Много играю. На каждой ярмарке, на каждом карнавале, всегда, когда только могу. Эта игра – моя любимая. Если бы «Прибей Крота» включили в программу Олимпиады, я бы не один комплект медалей взяла.

Вот если бы этого было достаточно, чтобы родители могли мною гордиться или чтобы этим можно было зарабатывать на жизнь после окончания колледжа.

– Так я, значит, затесался в компанию поклонников «Прибей Крота»? – Смех в его глазах искренний, неподдельный, и я наблюдаю за ним, стараясь понять, знает ли он, кто я такая. Некоторые меня узнают. Другие нет. Я уже научилась распознавать выражение узнавания и вижу, что он понятия не имеет, с кем играет.

Напряжение уходит.

– Точно.

Уголок рта у него поднимается, и я теряю дар речи. Шикарная, роскошная, обаятельнейшая полуулыбка. Он перебирает пальцами рукоятку молотка, и я слежу за каждым его движением.

Под кожей возникает и растет какая-то фантастическая, невероятная вибрация. Сказать по правде, я не вполне уверена, что разбираюсь в таких делах. Опыт общения с парнями у меня ограничен, но что бы там это ни было, я хочу снова и снова это испытывать, на всех уровнях моего естества.

Звенят колокольчики, сердце подпрыгивает, и я вдыхаю, когда видавшие виды пластмассовые кроты начинают выскакивать из дырочек. Первая реакция – ну я вас сейчас всех переколочу, но звонкий смех малышки справа заставляет опомниться и сдать назад. Удар. Еще удар. Надо же что-то выбить. Пусть думает, что мы хотя бы старались.

Стоящий рядом со мной парень поражает нескольких кротов, но в его движениях присутствует ритм. И моя нога сама собой его отбивает. Снова звенят колокольчики, пищит восторженно девчонка, и мои надежды на большую змею тают.

В сумочке чирикает сотовый. Отвечаю на мамину эсэмэску: На аттракционах. Возвращаюсь.

Мама: Поторопись. Думаю, тебе по такому случаю нужно сделать завивку.

Мои волосы, одежда. Для нее это самое главное. Сегодня утром она целый час раздумывала, завить мне волосы или оставить как есть. В итоге сделала выбор в пользу второго варианта. Еще столько же времени мама решала, что я должна надеть в парк, где меня могут узнать. И, наконец, самое трудное: в чем мне нужно появиться на пресс-конференции. Поиски ответа на этот вопрос отняли у нее дополнительный третий час.

Я поднимаю голову и с разочарованием обнаруживаю, что привлекшего мое внимание парня уже нет. Нет не вообще, а рядом со мной. Теперь он снова со своими приятелями и принадлежит целиком им. Мысленно приказываю ему посмотреть в мою сторону, но это не срабатывает.

Ладно, пусть. Я – просто девушка на ярмарке, а он – просто парень на этой же ярмарке. Не все заканчивается, как хотелось бы. Сказать по правде, если бы он узнал, что представляет собой мой мир, то бежал бы от меня куда глаза глядят.

С другой стороны, мог бы по крайней мере спросить, как меня зовут.

Хендрикс

Холидей шлепает меня по руке, обжигает сердитым взглядом.

– Ты почему не поговорил с ней?

Я гляжу на них – Эксл, Холидей, мой лучший друг Доминик, его младшая сестренка, Келлен. Ну же, кто-нибудь, скажите ей, чтобы отстала, но все, похоже, ждут моего ответа. Даже Эксл смотрит вопросительно, и уж последнее, чего заслуживает мой избалованный женским вниманием братец, это моего объяснения относительно женщин.

Год назад, перед моим арестом, его репутация была не лучше, чем у отца. Минус потомство. Нас в семье трое, и у всех разные матери. Отец не только не знал, как пользоваться презервативом, но и не умел хранить верность одной женщине.

– Я поговорил.

Моя младшая сестра разводит руками и понижает голос, должно быть, подражая мне. Разница только в том, что я не похож на придурка.

– У тебя это хорошо получается. – Она переключается на свой обычный, более высокий тон. – Серьезно? И это все, на что ты способен? Может, пока ты в том центре прохлаждался, у тебя в голове какая-нибудь амеба завелась, которая грызет теперь твой мозг?

Я скрещиваю руки на груди. Может, сестренка в состоянии прочесть это простейшее послание на языке тела.

– Ты еще можешь догнать девчонку и поговорить, – продолжает Холидей, доказывая, что ей наплевать на мою просьбу заткнуться. – Не заставляй меня бежать за ней ради тебя, потому что это неловко. Неловко для тебя, не для меня. Придется сказать, что это ты меня послал, потому что ты – рохля. Слабак. Придется просить ее погулять с тобой, как будто мы какие-то шестиклассники.

Ловлю себя на том, что не отказался бы перенестись в ту глушь, где только деревья, костер, москиты, грязь да медведи. Они хотя бы не болтают без умолку.

– Она не из моей лиги. – Пожалуй, это самое верное, что я когда-либо говорил. Красивая. Собранная. Прохладный ветерок после жаркого ливня. Первый луч солнца в темном лесу. Запах цветущей жимолости. Благодаря ей я даже впервые забыл, кто я такой и где провел весь прошлый год. Так что да, мы из разных миров.

Впрочем, мой арест ничто не изменил. Все в ней – маникюр, дорогая одежда, модная сумочка, манера держаться – говорило о том, что на социальной и экономической лестнице она стоит в сотню раз выше меня, но прежний я такой шанс бы не упустил.

– Ничего подобного, – не унимается Холидей. – Она тебе улыбнулась. Уж я-то знаю. Она посмотрела на тебя и то, что увидела, ей понравилось.

Напряжение крутит мышцы в шее. Да, улыбнулась. Но улыбнулась, не зная, чему улыбается. Снаружи – приятный фасад, но за ним – карточный домик на ненадежном фундаменте.

Эксл обнимает сестру за плечи и отводит в сторонку.

– Давай-ка перекусим. Дриксу скоро снова говорить, и мы же не хотим, чтобы он делал это на пустой желудок. Грохнется в голодный обморок перед телекамерой, и первое впечатление смазано.

Мы действительно этого не хотим?

– Гамбургер? – спрашивает он, направляясь к фудтраку. – Со всем прилагающимся?

Я киваю. Брат знает и мои вкусы, и меня… по крайней мере, того, каким я был.

– А я согласен с Холидей, – раздается грубоватый голос справа от меня. – Досадно.

Я медленно поворачиваю голову в сторону моего лучшего друга и еще медленнее поднимаю бровь.

Он усмехается:

– Мы выбрали игру, дали тебе возможность выиграть, а ты даже не попытался.

Игру они выбрали, потому что я всегда их обыгрывал, и они хотели, чтобы я почувствовал себя прежним Дриксом. Но сейчас я только пожимаю плечами, потому что не знаю, как объяснить.

– С тобой и гулять стало страшновато, – продолжает Доминик. – Будто с ходячим мертвецом. Только и ждешь, что кто-нибудь выскочит с самурайским мечом и вырежет тебе сердце.

– Мозг, – поправляет Келлен, сдвигая шапочку с вышитым Спайдерменом. На улице под сорок градусов, а она не расстается с ней, словно температура упала ниже нуля. – Они забирают твой мозг.

– Ну да, и его тоже.

Доминик и Келлен стоят рядом. Брат и сестра, которые и выглядят, и ведут себя по-разному. Общее у них одно: привязанность ко мне и моей семье.

Келлен лишь недавно исполнилось шестнадцать. В нашей компании она младшая. В светлых косичках – черные банты, пару ее любимой черной футболке с Капитаном Америка составляют затасканные рваные джинсы. Видеть ее с блеском на губах и подведенными глазами непривычно и странно. Наверняка это дело рук Холидей, но Келлен хотя бы осталась собой прежней.

Еще в те времена, когда мы, детвора, играли в бейсбол на улице, Келлен запала на героев комиксов. Так ей легче поверить, что жизнь не лишена смысла. Хорошие парни в одном углу. Плохие парни в другом. Вот так Келлен и нашла свой способ выжить.

Есть в ней что-то такое, из-за чего мне хочется оберегать ее и защищать. Может быть, из-за того, как Доминик постоянно заботится о ней. Может быть, из-за ее хромоты – в восемь лет Келлен сломала ногу, и кость плохо срослась. А может быть, потому, что, изображая перед ней героя, я и сам делаюсь лучше.

– Так я ходячий мертвец, потому что не сыграл?

Доминик тычет пальцем в автомат:

– Потому что ты не подцепил девчонку.

Говорить о девушке, которой здесь больше нет, вовсе не обязательно. Да, она мне понравилась. Да, я понравился ей. Меня осудили за преступление, которого я не совершал, и отпустили условно-досрочно. В этом уравнении А + B не равно С.

– Ты подключился после того, как мы проиграли. Кстати, сколько потеряли? Три игры, по пять долларов каждая, получается…

– Пятнадцать долларов. – Келлен у нас повернута на математике. Не поймите неправильно, я уважаю ее за это. Но должен признать, этот ее безостановочно тикающий мозг немножко пугает. Такая вот умница – в белом халате, с маниакальным смехом поглаживающая кошку, – и завладеет однажды миром.

– Пятнадцать долларов, – эхом отзывается Доминик. – Да на пятерых.

– Семьдесят пять, – вставляет Келлен.

– Всего семьдесят пять. Только ради того, чтобы ты поиграл.

– Я не говорил, что хочу играть.

– А я хотел выиграть змею. Девчонка ушла с моими призами. Тебя не было год, а теперь ты не можешь помочь брату? Я бы пополнил свою коллекцию.

– Ему нужна розовая, – поясняет Келлен.

– Видишь, теперь мой мир несовершенен.

Доминик ухмыляется, и я невольно отвечаю тем же. Раньше такие вот шутки были делом привычным и естественным, как дыхание; теперь же ухмылка на лице словно чужая.

Если глядя на Келлен у меня возникает желание расчистить путь, то Доминик – это торнадо пятой категории: широкоплечая кирпичная стена. Таким ему и нужно быть, учитывая район, в котором мы росли. Таким ему и нужно быть, потому что дома у него даже хуже, и себя он считает защитником и себя самого, и сестры.

Свидетель одной из многих его боевых историй – глубокий шрам на лбу. Свидетель другой – длинный шрам на руке, оставшийся после хирургической операции в десять лет. У моего друга черные волосы и голубые глаза. Он отличный парень. Такого хорошо иметь рядом в отчаянной ситуации. Внешне Доминик всегда спокоен, но глубоко внутри он – два кусочка урана на траектории столкновения. Настроение переменчивое. Слишком много эмоций и слишком мало места, чтобы спрятать их понадежней. Они тлеют, тлеют, а потом – взрыв. А взрывы Доминик терпеть не может. Как и все, что за ними следует. Но больше всего ему не по нраву тесные пространства.

Он любит гитару и музыку, а еще – судя по тем имейлам и письмам, которые приходили от него, пока я отсутствовал, – меня. Келлен, Доминик и я не просто друзья. Мы – семья, и ее, моей семьи, мне не хватало.

– Ты нас подвел, – продолжает Доминик. – Нас разгромила какая-то малышка-блондинка. И что хуже всего? Я не стал ее клеить, потому что она тебе улыбнулась, а ты улыбнулся ей, вот я и подумал, что вы уже все решили между собой.

– Ты не стал клеиться к ней, потому что она легко бы тебя отшила одним только «нет», – парировал я. – Девчонка – фейерверк.

Келлен улыбается, Доминик фыркает, а на меня словно скатывается лавина. Пауза. Они ждут, что вот сейчас я заполню ее, потому что так бывало всегда: я объявлял, что у нас дальше. Но сейчас никакого «дальше» у меня нет. Так было бы легче, и мне не нравится, что на этот раз все по-другому.

– Доминик. – Это зовет Эксл от фудтрака. – Подойди, помоги мне. Первой откликается Келлен. Она не ждет брата, потому что знает: куда она, туда и он.

Доминик делает шаг и останавливается. Мы стоим плечом к плечу, но смотрим в разные стороны. Мы впервые наедине с того дня, как меня забрали. Опускаю голову, и два миллиона слов, которые я хотел сказать ему, застревают в горле. Он вздыхает. Наверное, чувствует то же самое.

Что он может сказать? И что я могу сказать в ответ? Сердце бьется быстрее. Он ли там был? И если да, признается ли? А насчет остального? Скажет ли он, как бросил меня в ту ночь? Наберется ли смелости объяснить, как оставил друга в беде? Извинится? И если да, смогу ли я простить? Потому что прощение – не то, что дается мне легко.

Доминик поворачивает голову и смотрит на меня, ждет, что и я посмотрю ему в глаза. Но я не могу. Смотрю вслед идущей по аллее блондинке. Красивая. Наверное, самая красивая девчонка из всех, что разговаривали со мной. Ее улыбка согрела меня, как солнце, у которого я – единственная планета. Завидую ей – похоже, она знает, куда идет, какая у нее цель в жизни. Раньше я никому так не завидовал.

– Ладно, уже иду, – говорит Доминик.

Резкая боль в груди. Я много раз представлял этот момент, разыгрывал разные варианты, но услышать такие слова не ожидал. Никакого извинения за то, что оставил меня в беде. Никакого признания вины. Только обещание.

На последнем сеансе терапии, в лесу, когда мы сидели у разведенного мною костра, консультант спросил, что поможет мне вернуться в реальный мир. Я сказал, что мне нужна правда. Он заметил, что правды не существует, но есть прощение.

Прощение. В моем понимании прощение и правда идут рука об руку.

– Почему ты бросил меня в ту ночь? – спрашиваю я. Спрашиваю, потому что ждал ответа целый год и больше ждать не могу. Не могу, если мы с Домиником хотим оставаться друзьями. – Мы же договаривались, что никогда друг друга не бросим, а ты меня бросил. Почему?

– Думал, что ты ушел домой.

– Не ушел. А ты, признайся, не пытался меня найти. Чтобы ты кинул друга, должно было случиться что-то особенное. Что? – Или он действительно решил, что я ушел от магазина, и воспользовался удобным моментом, чтобы ограбить его самому?

– Доминик! – зовет брата Келлен, пытаясь удержать купленные напитки. – Требуется помощь!

Да, его сестре требуется помощь, но помощь нужна и мне. Смотрю ему в глаза, и он не может не видеть в них мольбы – «поговори же со мной», – но молчит. Только похлопывает меня по спине и идет помогать сестре.

В тот вечер Доминик привел меня к магазину и предложил его ограбить, но потом исчез, а я отрубился за магазином, на заднем дворе. Напился так, что не смог бы и собственное имя назвать. А он ушел. Бросить, оставить в беде близкого человека было не в его характере, но Доминик отчаянно нуждался в деньгах. Неужели отчаяние так помутило его рассудок, что он предал меня и нашу дружбу?

В ту ночь и Холидей находилась ближе к месту преступления, чем я мог представить. У обоих была в этом деле своя выгода, оба считали, что им нечего терять, и у каждого был свой мотив.

Но представить Холидей с оружием в руках для меня было почти невозможно. С другой стороны, Доминик мог не только навести на кого-то ствол, но сдуру и выстрелить.

К счастью, в продавца пуля не попала, а иначе мне предъявили бы обвинение не только в вооруженном ограблении, но и в кое-чем похуже. Получил бы за убийство двадцать лет – и вся жизнь под откос.

Уверен ли я на все сто, что стрелял Доминик? Нет. Есть вариант, что в тот вечер моя сестренка не совладала с растрепанными чувствами и подговорила на это дело моего лучшего друга. И все же я на восемьдесят процентов уверен – он был один. И как мне с этим жить?

О том, чтобы сдать его полиции, не могло быть и речи, потому что, как бы все ни обернулось, я люблю Доминика. Он бы за решеткой не выжил. А я выжил. Шевелю плечами, но напряжение в шее не проходит. Как простить того, кто не признает вины? Как можно простить, если не знаешь, кого прощать?

Подходит Эксл.

– Мы нашли столик за каруселью.

Совсем скоро мне предстоит сообщить миру о том, что я – преступник, хотя это не так. Ни закрытое дело, ни правда не будут значить ровным счетом ничего, как только я открою рот перед репортерами. Наверное, консультант был прав насчет правды. Ее просто не существует.

– Мне надо побыть одному. – Есть уже не хочется, аппетит пропал.

– Твоя одежда в машине. Встретимся через полчасика?

– Ага.

Эксл возвращается к семье, а я иду вперед, в том же направлении, что и блондинка. Ее дорожка лучше моей.

Эллисон

Придурок Номер Один и Придурок Номер Два возвратились из небытия и, как и все, что умерло и вновь призвано в мир, типа зомби, возвратились в более гротескном варианте, чем прежде. Тянутся за мной, и при этом Придурок Номер Два сыплет подколками и насмешками. Его реплики одна отвратительнее другой, и моя кровь уже нагрелась до такой точки, что в ней можно плавить сталь.

– Так ты из тех, да? – кричит он. – Из тех, кому надо показывать, что делать? Иди сюда, и я все тебе покажу, что и как.

Они смеются, поздравляют друг друга с очередной достигнутой вершиной остроумия. Кулаки сжимаются сами собой, и я бросаю взгляд через плечо. Придурок Номер Один поглаживает себя по промежности.

– Разве ты не знаешь, что у парня… – Неподалеку звенят колокольчики, и его слова теряются в криках победителей «Прибей Крота», но я читаю по губам, и слезы наворачиваются на глаза. Так бы и шлепнула себя по щеке. Слезы. Так бывает всегда, когда я злюсь, и от этой своей слабости я злюсь еще сильнее.

Тычу пальцем в телефон, набираю сообщение для Эндрю: Где ты?

Эндрю: На центральной. Иду к тебе.

Слезы еще горше оттого, что приходится унижаться и просить помощи у Эндрю, но другого выхода нет. Разве что отчитать парней на глазах у всех. Что-то подсказывает, что еще один фокус с пепси, и они совсем слетят с катушек.

Оглядываюсь по сторонам, выискиваю возможного союзника, но подходящих кандидатов нет, если не считать нескольких мамочек, которые, судя по их возмущенным лицам, расстреляли бы моих преследователей на месте, если бы только имели разрешение на ношение оружия.

Но у мамочек дети, и их долг – оберегать малышей. Остальные больше посматривают на меня, чем на пару кретинов, и предпочитают помалкивать, следуя принятому обществом неписаному закону: не совать нос в чужие дела.

Варианты действий:

Следовать выбранным курсом, слушать издевательства и насмешки и в конце концов добраться до Эндрю, сохранив достоинство и доказав всем, что я – девушка благоразумная.

Растоптать гордость и предаться бегству на глазах у толпы.

Схватить бейсбольную биту на игровой площадке и ударить по мячу, как учил Генри, в надежде вырубить одного из придурков и проинформировать другого, что я не только знаю, но и могу по буквам продиктовать адрес, по которому ему следует отправиться.

Третий – мой любимый. Заключается он в самой естественной, свойственной моему естеству реакции. Но поддавшись порыву, я бы огорчила всех, за исключением Генри. И прежде всего папу и маму, которым обещала никогда не терять самообладания и не позволять эмоциям выплескиваться наружу в общественных местах.

– Эй, ты! – кричит один из парней. – Давай, я покажу тебе, для чего у девушки рот! Это чтобы…

И снова взрыв смеха и визга со стороны карусели, но я все равно слышу фразу целиком. Подстегиваю себя, хочу прибавить шагу, но ноги как будто врастают в землю. Все вокруг плывет, звуки перемешиваются и чахнут, остается только звон в ушах. Снова слезы жгут глаза, и я зажмуриваюсь. Ну почему, почему они не уходят?

– Ты в порядке? – спрашивает кто-то.

Открываю глаза и опускаю голову. Знаю, слезы уже пролились. Чувствую, как припухли щеки. Делаю глубокий вдох, поднимаю голову, чтобы объяснить, мол, да, в порядке… и замираю.

Ну и ну. Парень, с которым я играла в «Прибей Крота». Вблизи он еще сногсшибательнее. Как такое может быть?

– Те ребята, они к тебе пристают?

Морщу лоб. Да, пристают, но сказать ему правду и тем самым пригласить к решению моих проблем… нет, это неправильно.

– Ну, раз уж ты такая разговорчивая, то начну я, – продолжает он. – Если хочешь избавиться от этих парней, то стой здесь и говори со мной, а я буду стоять вот тут и говорить с тобой. Можешь улыбаться, как будто мы знакомы, потому что заставить улыбаться меня довольно трудно, и моя улыбка будет выглядеть фальшивой. А потом попробуем выиграть для тебя мягкую игрушку. Не змею, конечно, но что-нибудь достойное. Эти лузеры решат, что мы друзья, и в конце концов пойдут дальше своей дорогой, вернутся в свое лузерское общежитие и будут до утра развлекаться на пару, потому что они не знают, как следует разговаривать с девушкой.

Моргаю. Все мыслительные процессы странным образом прервались. Может, со мной что-то не так?

– Просто улыбайся. Произнеси несколько слов. Расскажи мне что-нибудь. Стихи читать необязательно. Шевели губами, смотря на меня, и придай лицу осмысленное выражение.

Я снова моргаю несколько раз: все вокруг – люди, звуки, ярмарочные запахи – внезапно оживает, словно кто-то щелкнул кнопкой «play» на моей остановившейся на паузе жизни. Я выдаю отрепетированную до автоматизма белозубую улыбку, возможно, немного потускневшую из-за чрезмерного использования.

– Не представляю, что нужно сделать, чтобы они оставили меня в покое. – Останавливаюсь, и горечь вытекает из меня вместе с хмурой усмешкой. – Если, конечно, не хвататься за бейсбольную биту. Некоторым определенно следует запретить обзаводиться потомством.

Правый уголок его рта тянется вверх, и я смотрю ему в глаза.

– Ты же вроде бы сказал, что тебя трудно рассмешить.

– Извращенное чувство юмора. Никогда бы не подумал, что такая девушка, как ты, сумеет меня рассмешить. У тебя это получилось уже дважды. Мой рекорд за последний год.

Злость еще не утихла.

– Такая девушка, как я? – ощетинившись, спрашиваю я.

– Да, такая, до которой мне не дотянуться. Послушай, если хочешь выйти из положения, не обостряя ситуацию, дай мне знать. В противном случае я отступаю в сторону, и поступай как знаешь. Помочь я готов, но махать кулаками не собираюсь. Решай сама, как ты хочешь все это закончить, но если ты за силовой вариант, то это без меня.

Говорит, что не желает драться, но достаточно посмотреть на него один раз, чтобы понять: этот парень уложит любого, не особенно напрягаясь.

Он смотрит на меня, я смотрю на него, и в груди снова что-то дрожит и вибрирует.

– Спасибо за предложение, но о себе я позабочусь сама.

Да, я это могу. Мне бы только бейсбольный мяч, хороший бросок, и вот тогда моя мама заведется всерьез. Я устала от людей вроде тех двух придурков, устала притворяться совершенством и в изнеможении тру глаза.

– Нисколько не сомневаюсь, но не думай, что они отстанут, если ты на них отреагируешь. И даже если просто пойдешь дальше, они уже не отвяжутся. Это не школьные задиры, которые убегают, стоит только дать им в нос. И делать вид, что их не существует, здесь тоже не сработает. Парни вроде них ловят кайф от твоей злости, балдеют от твоего страха. Можешь мне поверить. Я почти год провел среди настоящих кретинов.

– А почему ты мне помогаешь?

Он дергает плечом, словно у него нет ответа или ему наплевать, есть ответ или нет, но тем не менее отвечает.

– У меня есть младшая сестра. Ты видела ее сегодня.

Объяснение так себе, но уж какое есть. Он кивает в сторону игрового автомата. Я подхожу и открываю сумочку, словно собираюсь достать деньги, но он качает головой и вытаскивает из кармана свой бумажник.

– Эта за мной.

Злость и раздражение отступают. Своей готовностью заплатить за игру он напоминает старичка-милашку Джеймса Дина.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Но многого не ожидай. Шансов на победу мало.

Мне уже спокойнее, и даже не тянет оглядеться, поискать глазами преследователей. Наверняка они где-то поблизости. Хищники от добычи так легко не отказываются.

– Они справа от нас, – словно в ответ на мои мысли говорит он. – Возле киоска с попкорном. Но ты на них не смотри, не дай им удовольствия думать, будто у них есть над тобой власть.

– Нет у них надо мной никакой власти.

– Хорошо. – Он кладет на прилавок пять долларов. Работник аттракциона долго смотрит на него, потом долго смотрит на меня, будто мы участники некоего древнего научного эксперимента, и наконец кладет на прилавок три мяча.

Мы – разные. Совершенно. Почти противоположности. Общее, насколько я успела заметить, лишь то, что мы примерно одного возраста и оба обуты. У меня сандалии, у него потертые армейские ботинки. На нем мешковатые рваные джинсы и белая футболка, на мне – отглаженные шорты-хаки и обтягивающий голубой топик. Мои сережки с брильянтами и золотой браслет с подвеской-сердечком против его черного ремня с металлическими заклепками и серебряной цепью, удерживающей бумажник в кармане.

Посмотреть со стороны, у меня должно быть больше общего с теми лузерами, но с этим парнем мне легко и приятно.

– Как тебя зовут?

Он бросает мяч, и предсказание сбывается. Бросок невероятной силы и столь же неточный. Мяч глухо ударяет в черную штору и падает на пол.

– Дрикс.

– Дрикс? – повторяю я недоверчиво. Наверняка ослышалась.

– Дрикс. Сокращение от Хендрикс. Как Джими Хендрикс.

– Круто. – И вправду круто.

Жду, что он спросит, как зовут меня, но он спрашивает о другом.

– Ты здесь одна?

Он бросает второй мяч и на этот раз попадает – одна из трех бутылок падает на землю.

– Нет. С родителями. Мы встречаемся в конференц-центре. А ты? Где те ребята, которые были с тобой? Или ты сейчас один здесь?

– Да, но нет. – Дрикс отводит руку назад, бросает мяч, и мое сердце воспаряет с мыслью о победе. Но улетает только одна бутылка, остальные как стояли, так и стоят.

Он поворачивается в мою сторону, но взгляд скользит над моим плечом и прыгает влево. Потом возвращается, останавливается на мне, и Дрикс поднимает брови.

– Вроде бы ушли.

Замечательная новость, но в голове у меня застрял его ответ, «да, но нет». А если честно, я не могу выбросить из головы самого Дрикса. Он – миллион вопросов без единого ответа, и меня просто душит любопытство.

– Родители не слишком рады, что я болтаюсь одна в парке, но кто же мог представить, что все так вот повернется. А всего-то поиграла в «Прибей Крота».

– И побросала мяч.

– И побросала мяч. Какие тут могли быть проблемы?

Действительно, никаких.

– Элли! – Я и рада увидеть Эндрю – привстав на цыпочки, он вертит головой над толпой, – и в то же время разочарована. Не так часто, как хотелось бы, выпадает случай остаться одной. Не так часто удается исследовать новые места и понаблюдать людей без того, чтобы кто-то вертелся рядом. А уж о том, чтобы познакомиться с таким, как Дрикс, и речи быть не может.

– Элли! – снова зовет Эндрю. Я машу ему, надеясь выиграть несколько секунд, и он машет в ответ, показывая, что мне нужно идти к нему. Меня это вполне устраивает.

– Твой друг? – спрашивает Дрикс.

– Да, но нет, – отвечаю я его же фразой. Эндрю на несколько лет старше, и он скорее друг семьи, чем лично мой. Родители считают, что без няньки мне не обойтись, но не объяснять же это Дриксу.

Губы у Дрикса растягиваются. Уголки моих тоже ползут вверх.

– Ты улыбнулся уже в третий раз. Достижение, достойное Книги рекордов Гиннесса.

– Мне понравился твой ответ.

– Просто я креативная.

Он хмыкает, и этот звук нравится мне даже больше, чем его улыбка. Поддаю ногой камешек и, набравшись смелости, встречаю его взгляд.

– Спасибо за помощь.

– Без проблем.

Жду. Времени у меня немного. Ну спроси же, спроси, как меня зовут. Спроси номер телефона. Я назову и то и другое – секундное дело.

– Мне пора.

– Приятно было познакомиться, – говорит он голосом, словно созданным нарочно, чтобы пленять с изощренной жестокостью невинные сердца.

Адреналин несется по венам, потому что если я сделаю это и нарвусь на отказ, то можно будет вытатуировать на лбу большое жирное «Л» и умереть от унижения.

– Если хочешь, я дам тебе мой номер, или ты можешь дать свой… если хочешь. Вдруг поболтать захочется или… погулять. Меня, между прочим, зовут Элль.

Дрикс трет затылок, как будто я поставила его в неловкое положение, и я действительно начинаю подумывать о том, чтобы отползти в сторонку и умереть. Меня отвергли.

– Слушай… – Он колеблется, и меня вдруг охватывает какая-то болезненная, до тошноты, горячка. – Я серьезно говорил. Ты не в моей лиге. И ты, чего доброго, можешь решить, что я хороший парень лишь на том основании, что я пришел тебе на выручку.

А еще потому, что он потратился, чтобы дать ребенку выиграть, но эй… кто тут ведет счет?

Я. Я веду счет.

– Меня год не было дома, я только что вернулся, и мои интересы ограничиваются дружбой. Не хочу, чтобы ты думала, будто я только ради твоего номера вмешался. Все не так. Я потому вмешался, что не все парни такие вот придурки.

Сердце тает уже не только от голоса, но и от слов, и надо же – ему не нужен мой номер. С другой стороны, все могло быть хуже.

– Идем, Элли, – сложив ладони рупором, зовет Эндрю.

Время утекает тоненькой струйкой в песочных часах.

– Ладно… – Я пытаюсь с честью выйти из положения. – Спасибо, что помог… в обоих случаях.

Дрикс наклоняет голову, и глаза его теплеют, взгляд смягчается, а я уже готова растечься лужицей по земле.

– Всегда пожалуйста.

Ну почему в мире не миллион таких парней? Вот хороший пункт для папиной политической программы: воспитать больше джентльменов.

Дрикс поворачивается и уходит. А я стою на месте, словно вросла ногами в землю, потому что это не может вот так вот кончиться. Некоторые ждут такого момента всю жизнь, и я хочу растянуть его еще немного.

На этот раз он хотя бы оглядывается через плечо. Я улыбаюсь. Он улыбается. Эта улыбка у него уже четвертая. Наверное, такой у меня талант. Вздыхаю и тоже ухожу.

Хендрикс

– Позволь убедиться, что я все правильно поняла. – Синтия наклоняется вперед, кладет локти на стол, и на лице у нее появляется то мечтательно-романтическое выражение, из-за которого и в беде оказаться недолго. На приманку мой брат пока что не ведется, но это только пока. Если Эксл спутается с женщиной, которая участвует в решении моего будущего, ничего хорошего мне это не сулит.

– Итак, ты берешь под опеку не только Хендрикса, но и младшую сестру?

Эксл сидит на складном стуле и, как только она подвигается к нему еще ближе, подтягивает ноги. Десять минут назад, когда мы пришли на пресс-конференцию, она представилась моим куратором. На ней короткое розовое платье, черные брюки и блейзер, и выглядит она отлично. Хотя до Элль ей далеко. Да и по части харизмы тоже недотягивает.

Губы сами по себе растягиваются в улыбке, когда я вспоминаю ее предложение отключить тех парней бейсбольной битой. У нее даже глаза вспыхнули. Мне тогда так захотелось это увидеть, что я даже отступил на шаг.

Должен признаться, девчонка нагнала на меня страху. Глаза у нее такие отчаянно голубые, что даже страшно становится. Глаза, заставляющие мое сердце биться как сумасшедшее. Глаза, которые как будто смотрят мне прямо под кожу, которые как будто видят каждое мое несовершенство, каждую трещинку, каждую тень. Глаза, которые напоминают, что я, оказывается, жив. Но и глаза, от которых хочется спрятаться.

Таких девушек – одна на миллион. Шансы встретить такую еще меньше. Еще одна «галочка» в списке потерь.

Синтия громко, слишком громко, смеется, и мы с братом коротко переглядываемся – что за черт? – потому что реплика Эксла насчет того, что он чувствует себя слишком молодым, чтобы быть отцом, забавной не была.

Я поправляю воротник – пятый раз после того, как надел белую рубашку, черные брюки со стрелками и галстук. В помещении жарко и душно, воротник сдавливает горло, и я чувствую, что задыхаюсь. В конференц-зале установлены кондиционеры, но и они не справляются с жаром тел тысячи собравшихся.

Мы сидим за столом возле центральной сцены. Когда мы с Экслом пришли, в зале отбивала чечетку группа детишек. Потом они ушли вместе с родителями, и теперь репортеры с фотокамерами готовятся к пресс-конференции. Чувство такое, будто время набирает ход, тогда как мой мозг понемногу тормозит.

– Да. – Эксл возвращается к прерванному разговору. – Холидей и Дрикса.

– Ты такой заботливый. – Синтия накручивает на палец черный локон. Она примерно одного возраста с Экслом, и я не знаю, стоит ли беспокоиться из-за того, насколько неопытной она выглядит для своей работы. Флиртовать со старшим братом подопечного… По-моему, этот пункт должен быть в верхней части того раздела служебного руководства, который называется «Этого Делать Нельзя». – Немногие в наше время посвящают так много времени своей семье.

С этим не поспоришь, но я все равно предпочел бы, чтобы она оставила нас в покое.

– А твоя подружка не возражает?

Эксл подается назад, и стул под ним скрипит.

– У меня ее нет.

– Не знала. Извини. – Сочувствия в ее голосе не слышно. Она записывает что-то в блокнот. – Я знаю, ты сказал, что на вашего отца рассчитывать не приходится. А как насчет матери Хендрикса?

– Они оба передали права на опекунство мне, – говорит Эксл.

– Знаю, но неужели они оба не у дел?

– По закону, да. – Я украдкой смотрю на брата. Ни об отце, ни о моей матери мы еще не говорили. О матери я не слышал с того времени, как оказался за решеткой. Скорее всего, заливает свои проблемы спиртным. Так было до того, как я переехал к ней, и так продолжалось, пока я жил у нее. С тех пор вряд ли что-то изменилось. А для отца мы – Эксл, Холидей и я – всегда были не больше, чем игрушками, о которых он вспоминал, когда ему становилось скучно и одиноко.

– По закону? – Синтия вскидывает бровь.

– С ними проблем не будет.

Ответ ее устраивает, и она обращается ко мне:

– Пройдемся еще разок по тому, что ты собираешься сказать?

Такого желания у меня и в первый раз не было.

– Нет.

Телефон у Синтии вибрирует. Она проверяет сообщение и с прищуром смотрит на меня.

– Ты скажешь то, что написано на том листке. Можешь просто зачитать. Заучивать наизусть необязательно, от тебя это и не требуется. Потом, у меня есть два репортера, которые согласились задать мои вопросы. Я подготовила и напечатала для тебя ответы. Вот их нужно выучить наизусть. Не хочу, чтобы ты отвечал по бумажке.

– И всех это устраивает? – хмурится Эксл.

Она равнодушно отмахивается:

– Мы не часто так поступаем, но с губернаторской программой все должно быть ясно и понятно. Хендриксу всего лишь семнадцать, и два репортера согласились не ставить его в неловкое положение и задать вопросы попроще. И, да, Эксл, не забудьте дать мне номер сотового брата.

– У меня нет сотового, – говорю я.

– Знаю. – Синтия поворачивается к Экслу и хлопает ресницами. – Дашь мне номер, как только у него появится телефон. Мне нужно быть на связи с Хендриксом, сообщать ему наши планы. А пока буду звонить тебе. И Хендрикс?

Телефон у Эксла гудит, и по его лицу пробегает тень.

– Что случилось? – негромко спрашиваю я. Синтия рядом, и она тоже слышит, но этот разговор ее не касается.

Эксл подталкивает телефон в мою сторону. Сообщение от Доминика: «Дружок Холидей объявился».

Фантастика. Вот уж кого не приглашали.

– Иди.

– Дрикс… – начинает Эксл, но я качаю головой.

– Иди. Я в порядке. – Моя сестра гораздо важнее того, что здесь происходит.

Синтия надувает недовольно губы и делает грустные глазки, когда Эксл прощается. Смотрит ему вслед, а потом, повернувшись ко мне, хихикает, хотя никто никакой шутки не отпустил. Выглядит это все неестественно и наигранно, так что мне немного не по себе. Барабаню пальцами по столу.

– Знаете, Маркус лучше бы подошел для вашего плана. Настоящий лидер. – Не знаю, зачем я это говорю, но что есть, то есть. Весь трудный прошлый год мы с Маркусом были лучшими друзьями.

Синтия смотрит на меня с интересом, как будто шокированная тем, что я в состоянии добавить к разговору что-то разумное.

– Кандидатур было две, ты и Маркус, но губернатор и его команда решили, что ты подходишь больше.

– Он был настоящим лидером.

– Ты тоже стал таким.

– Только потому, что он подтолкнул меня стать лучше.

Она задумчиво вертит сотовый в руке:

– Твоя домашняя жизнь, та, к которой ты вернулся, более стабильная. Вот почему мы считаем, что у тебя больше шансов успешно вернуться в общество. Это, конечно, не значит, что у Маркуса не получится, но его дорога к успеху тяжелее.

– А вы имеете право это мне говорить? – Я спрашиваю лишь для того, чтобы позлить ее, как она злит меня. – Не нарушаете конфиденциальность?

– Я не говорю тебе ничего такого, чего бы ты уже не знал.

Верно. Сдружились мы крепко, и руководители программы знали об этом и даже несколько раз высказывались на этот счет не самым лестным образом. Думаю о Маркусе и, как всегда, ощущаю непонятное беспокойство. После освобождения я о нем не слышал. Да, конечно, времени прошло немного, но учитывая, что прежде мы разговаривали каждый день, сейчас мне его не хватает.

– Так вот, я разговаривала с твоим психологом, и он сказал, что ты хотел бы участвовать в программе молодых исполнителей, учрежденной средней школой Хендерсона, занятия в которой стали бы частью твоей стратегии возвращения к нормальной жизни.

Как ни странно, появление дружка Холидей сыграло мне на руку: я никогда не говорил Экслу о своих планах участвовать в программе молодых исполнителей и даже не намекал, что вообще подумываю о поступлении в колледж. До ареста моя жизнь помещалась в промежуток от одного пьяного отупения к другому. Никакого будущего. Простое убивание времени. Следование велению эмоций.

– Ты ведь знаешь, что это частная школа?

Я киваю.

– Надеешься на стипендию?

Снова киваю.

– Руководители программы обещали помогать всем, чем только возможно, для достижения ваших будущих целей. Насколько мне известно, был разговор о содействии прохождению твоего заявления, но после большого обсуждения в офисе губернатора посчитали, что этот вариант не лучший. Отбор в программу исполнителей крайне жесткий, конкуренция на стипендиальные места чрезвычайно высока. Особенно среди тех, кто не окончил среднюю школу. Нашим вмешательством воспользовались бы критики «Второго шанса». Оно также подало бы неверный сигнал родителям и учащимся, по праву претендующим на эти места. Поэтому мы рекомендуем тебе действовать самостоятельно. Если получишь и место в программе, и стипендию, разве не приятно будет сознавать, что ты сделал все сам?

Синтия улыбается. Большие белые зубы и красная губная помада. На душе мрачнеет – а я-то, оказывается, надеялся. Действуй самостоятельно. Как будто так бывает. Интересно, они поспешат избавиться от меня, когда увидят мои низкие оценки или когда прочтут мое сочинение о том, что я делал на летних каникулах в центре содержания несовершеннолетних правонарушителей?

– Я согласился быть вашим идеальным мальчиком с картинки, а вы согласились организовать мне прослушивание. – Пройти прослушивание я могу и сам. Может, толку от меня и немного, но в музыке я хорош.

Сейчас моя средняя школа – лишь промежуточная ступень, после которой большинство рано или поздно оказываются в центре для несовершеннолетних правонарушителей. Если я хочу добиться в жизни чего-то большего, пора начинать шевелиться по-настоящему. До ареста единственным хорошим во мне была музыка. И теперь музыка не даст сорваться. Программа юных исполнителей – моя единственная надежда на резюме, которое позволит поступить в колледж.

– Я не просил вас куда-то меня проталкивать. Я только просил устроить мне прослушивание.

– Мы не можем, – резко бросает Синтия и на секунду закрывает глаза, а потом снова изображает притворное радушие и веселость. – И хотели бы помочь, но ты наш образец, реклама программы «Второй шанс». Будем надеяться, скоро весь штат узнает и о тебе, и об успехе губернаторской программы. Но мы не станем делать ничего такого, что вызвало бы критику. Именно поэтому офис губернатора не станет обращаться к кому-то с просьбой о любезности. Информация об этом мгновенно просочится в прессу, а для нас критически важно, как воспримут программу общественность и средства массовой информации. Жаль, но все будет так, как должно быть.

– Думаете, они допустят к прослушиванию несовершеннолетнего правонарушителя?

– Информация о несовершеннолетних правонарушителях у нас закрыта.

– Да, но мои документы будут говорить сами за себя. И как я объясню перерыв в учебе? Частью нашей договоренности было ваше обещание помочь нам всем с планами на будущее. Так что, если в этом цирке я – танцующая обезьянка, то на меня это не распространяется? Тогда в чем моя выгода от выступления здесь?

– Ты сам согласился представлять программу, и твое согласие было частью сделки. Сейчас ты предпочитаешь видеть это в негативном свете. Ты не знаешь и знать не можешь, что из всего этого выйдет, пока не поучаствуешь в программе. Старайся думать позитивно. Если веришь в хорошее, оно и случается.

Я порывисто поднимаюсь, и стул, скрипя, едет по полу.

– Открою вам секрет. В детстве я верил, что если надеяться и сильно хотеть, то и еда появится. Так вот, это не срабатывало. Так что я знаю, что из этого выйдет. У кого нет ничего, того и имеют.

Не лучший тон для разговора с куратором, но пусть уж так, чем обложить ее матерными ругательствами.

Мой психолог говорил так: не можешь справиться с эмоциями, выйди из ситуации. И вот я поворачиваюсь и иду к выходу.

– Далеко не уходи, – говорит мне вслед Синтия.

Ей беспокоиться не о чем. Поводок, на котором она меня держит, такой тугой, что дышать трудно, и такой короткий, что я сам удивляюсь, почему еще не распростерся на полу. По крайней мере, теперь я знаю, что и как, и понимаю, что снова оказался среди проигравших.

Эллисон

– Не смей больше тащить животных домой, – заявляет мама перед полным залом народа, и лишь огромным напряжением воли удается сдержаться и не показать, как я оскорблена и унижена ее публичными выговорами. Мы в конференц-зале, и часы отстукивают секунды до начала папиной пресс-конференции. – Пес, которого ты притащила вчера, перевернул вверх дном прачечную. Мало того что повсюду грязь, так он еще и рычал на меня. Как ты могла привести домой что-то опасное?

– На меня он не рычал.

– Он ужасен.

– Малыш потерялся. – Я слышу раздражение в собственном голосе. – Кто-то же должен был ему помочь!

– Кто-то, но не ты! Я говорю совершенно серьезно. Больше никаких животных. Мне надоело приходить домой и думать, не ждет ли меня за дверью какой-нибудь голодный зверь.

Накануне бедняжка свернулся рядом со мной. Я накормила его, вымыла в ванне, еще раз накормила, и он положил голову мне на колени и наконец закрыл глаза. Мне песик понравился с того самого момента, когда его темные, испуганные глазки посмотрели на меня.

– Ты, наверно, сама напугала его, открыв дверь в мою комнату. И без присмотра он оставался не больше трех минут.

– Элль. – Папа произносит мое имя так, словно ставит точку. Он уже выдал мне сотню запретов и наказов: не приносить домой животных, не пререкаться с мамой, не спорить. Делать, что сказано.

– Вы не оставите нас на несколько минут? – Папа обращается ко всем в зале. – Элль, можешь остаться. – Он очень редко просит меня выйти, поскольку родители предпочитают не выпускать меня из виду.

В зеркале встречаюсь взглядом с Эндрю и пытаюсь определить, не выдал ли он. Эндрю двадцать два года, он в нашем штате личность известная, и наши семьи хорошие друзья. Его дедушка – уходящий в отставку сенатор, человек, которого все любят и уважают. Сам Эндрю пользуется большой популярностью, и я понимаю почему. Он не просто шикарный блондин с зелеными глазами и накачанным телом, но и наследник огромного состояния.

Но отношения у нас с Эндрю сложные. Я не только «сестренка-в-нагрузку», но и в тринадцать лет призналась ему в вечной любви. Он рассмеялся, я расплакалась и с тех пор смущаюсь, теряюсь и краснею каждый раз, когда вижу любопытство в его глазах.

Сегодня мне удается выглядеть абсолютно равнодушной. Весь прошлый год Эндрю учился за границей, в Европе, и эта пауза помогла мне понять, что с его стороны было жестоко смеяться над чувствами тринадцатилетней девушки. В результате я без особенных трудностей и переживаний выкинула его из головы.

Направляясь ко мне, Эндрю самодовольно ухмыляется, и я опускаю глаза и делаю вид, что поправляю платье. Он кладет руку мне на талию и наклоняется. Еще два года назад мое сердце выскочило бы из груди от этого прикосновения и невероятной близости его губ к моим ушам, но сейчас я думаю только о том, что он… болван.

– Не беспокойся, – шепчет Эндрю, – я не сказал.

Мои глаза снова прыгают к зеркалу, а он шевелит бровями. Эндрю по-прежнему находит меня забавной.

– Я так полагаю, ты ждешь, что я поблагодарю тебя.

– Что за сарказм? Тебе же нравилось, когда я состоял при тебе нянькой.

Нянькой. Так бы и врезала. Заглядываю в зеркало, проверяю, заметили ли папа с мамой, что мы разговариваем, и вижу, что мама наблюдает за нами с умилением и восторгом. Если двинуть Эндрю коленом в пах, она вряд ли одобрит такое мое поведение.

– Я – девочка большая, – говорю едва слышно, глядя в пол, – и ты мне больше не нужен.

Он улыбается, сверкая идеальными белоснежными зубами.

– Год меня не было, но ты, наверное, совсем выросла.

– Наверное. И зовут меня теперь Элль.

Эндрю усмехается и убирает наконец руку.

– До свидания, Элль.

Поворачиваюсь. Проверяю, не задрался ли сарафан на спине слишком высоко. Он у меня красивый – фиолетовый, облегающий, сшитый из материала, в котором чувствуешь себя словно завернутым в мягкие перья. Вот только летнее, открытое платье не воспринимается всерьез. Оно воспринимается как что-то милое и симпатичное и означает веселье, а следовательно, мне опять придется улыбаться в камеру и молчать.

Мама по-прежнему за мной наблюдает. Ее светлые волосы зачесаны гладко назад и стянуты в узел на затылке. На ней белая блузка и голубая юбка-карандаш. Говорят, мы с ней похожи, но, за исключением цвета глаз и волос, мы совершенно разные. Она – уравновешенная, настоящая леди, сдержанная и невозмутимая, а я… я – другая.

– Ты красивая сегодня, – довольно улыбается мама.

– Спасибо, – машинально, едва заметив, отвечаю я.

Последние три года мама занимается мной: готовит к взрослой жизни, учит, как реагировать на ту или иную ситуацию, как держаться с разными людьми, репортерами, папиными критиками, нынешними и будущими избирателями. Что бы я сделала или не сделала – все так или иначе отражается на моих родителях.

Совершенство. Вот чего мир ожидает от каждого, кто оказывается наверху, и в особенности от наших лидеров. Абсолютно никакого давления.

Кстати, о том, что ошибок здесь не дозволяется, – в сумочке у меня бумага, на которой не хватает подписи родителей: разрешение на участие в финале отбора учеников для прохождения стажировки.

Успех, по крайней мере по мнению моих родителей в отношении меня, понятие эфемерное. У меня две левых ноги, чувство ритма и координация отсутствуют, а об изяществе и говорить не стоит. Я сообразительная, хорошо учусь в школе, но я не смогу отбарабанить по алфавиту столицы всех государств мира или назвать число «пи» с точностью до шести знаков после запятой. Быть дочерью двух необычных, исключительных людей и не иметь на своем счету сколь-либо заметных успехов в какой-либо области очень непросто. Многие из моих сверстников уже нашли себя и, видя назначенную им судьбой цель, спешат к ней, но мне еще только предстоит определиться с тем, кто я такая и кем мне суждено стать. Но практика должна это изменить – я предчувствую.

Делаю глубокий вдох и натягиваю отрепетированную улыбку. Уже собираюсь повернуться и завладеть их вниманием, но тут мама говорит:

– Элль, подойди и сядь. Нам нужно поговорить.

В моем плане ничего такого не предусмотрено, и тем не менее я сажусь за столик – в кругу семьи мне уютно и покойно.

Папа в строгой белой рубашке с развязанным галстуком. Официальную одежду он терпеть не может. В джинсах и футболке ему куда удобнее, но граждане не в восторге от политиков, одетых по-простому. Папа говорит, что когда работал врачом, пациенты тоже не приветствовали свободный стиль у медиков.

Что мне в нем нравится, так это то, как он смотрит на маму: словно стопроцентно влюбленный щенок, каким он был, когда они познакомились в колледже.

– Все в порядке? – спрашиваю я. До начала пресс-конференции остается минут десять. Не самое подходящее время для задушевных бесед. Папа и мама обмениваются теми особенными взглядами, которые заменяют часы разговоров. Я бы тоже хотела чего-то подобного, но избытком наивности не страдаю и прекрасно понимаю, что такого рода связь случается крайне редко.

– Элль. – Мама пододвигается ближе и кладет обе руки на стол. – Генри звонил сегодня твоему отцу.

Я вскидываю голову. Генри и папа не разговаривали два года. Может, холодная война сменилась наконец оттепелью?

– Это хорошо.

– Да, – не совсем уверенно отвечает мама, – это хорошо.

– Вы пригласили его побыть у нас? Знаю, он предпочитает оставаться у бабушки, но, может быть, если вы попросите, провести какое-то время с нами, Генри приедет домой.

По папиному лицу пробегает тень грусти.

– Я просил.

В животе у меня начинает вдруг перекатываться свинцовый шар. Мне так недостает Генри, да и папа с мамой тоже по нему скучают. После смерти родителей, оставшись один, он жил какое-то время с нами, и мы были с ним как брат с сестрой. Но два года назад папа и Генри ужасно поругались, и Генри ушел. Его комната осталась такой, какой была при нем, словно он просто вышел. Каждые две недели мы вытираем там пыль и пылесосим. Будто в обитаемом склепе.

Мама касается моей руки ухоженными пальцами с безупречным маникюром. Взгляд пробегает по моим ногтям, далеким после посещения аттракционов от идеального состояния. К счастью, она понимает, что мне нужна мать, а не советник по имиджу, и милосердно воздерживается от замечания.

– Он позвонил сам, и это уже позитивный знак.

Надеюсь, что так, потому что я уже устала разрываться между двумя берегами в большом океане. Мы с Генри разговариваем. Я разговариваю с папой и мамой. И только они трое не разговаривают друг с другом.

– Почему он звонил?

– Генри беспокоится за тебя, – отвечает папа. – Считает, что ты несчастна.

Отодвигаюсь от мамы. Генри – предатель.

– Я не несчастна.

– Да, вид у тебя счастливый, – с легкой иронией замечает папа.

Несколько недель назад я позвонила Генри после особенно неприятной благотворительной встречи, а потом, по причине усталости, может быть, и поплакалась кузену. Если бы я знала, что результатом минутной слабости станет вот этот разговор, никогда бы ему не звонила.

– Почему ты не сказала, что подала заявление на участие в Программе Моргана? – спрашивает папа.

Опускаю голову. Генри уже мертвец. Я сама его убью. О стажировке за пределами школы знал только он один. И он настучал на меня моим родителям.

– Это вам Генри сказал?

– Нет. Несколько месяцев назад, когда ты начала готовить заявление, нам позвонили из школы.

Сижу с открытым ртом.

– Так вы знали?

– Да. И мне сообщали из школы о каждом твоем шаге.

Если бы можно было спрятаться в кусочке сахара, я бы так и сделала.

– Почему вы мне не сказали, что знаете?

– А почему ты не сказала нам? – парирует мама.

Возразить нечего.

– Я не знала, доберусь я до финала или нет. – Чего я не хотела на самом деле, так это того, чтобы они узнали об очередной моей неудаче, если такое случится.

– Ты хотя бы представляешь, куда собираешься? – спрашивает мама.

– Во время этой стажировки мы будем учиться компьютерному программированию. Она начнется в колледже и продолжится четыре года. Я – финалистка, и это значит, что в последний год мне нужно будет создать какое-то приложение.

В программу одного из факультативных курсов в мой последний школьный год будет входить независимое создание такого приложения. Ожидается, что я начну работу уже летом. Я умолчала об этом, поскольку не была уверена, что мне удастся совместить разработку приложения с участием в кампании отца.

Мама поджимает губы. Что бы это могло значить?

– Компьютерное программирование? И когда только ты успела этим заинтересоваться?

Пожимаю плечами. Перейдя в старшую школу, я попала в класс, где каждую четверть предлагалось попробовать себя в новой профессии. Одним из предложений было программирование. Мне понравилось. А еще мне понравился театральный клуб и многое-многое другое, так что поначалу я и не задумывалась о чем-то конкретном, но…

– Всерьез я обратила внимание на программирование, когда в утренних школьных новостях увидела объявление о стажировке. Меня как будто встряхнуло, и я сказала себе: а почему бы нет?

– А почему бы нет, – повторяет мама медленно, будто слышит эти слова впервые.

– А почему бы и нет, – снова говорю и мысленно добавляю: «Почему не я?»

– Элль. – Мама трогает горло, ищет золотой медальон с фотографиями – моей и Генри. – Ты обещала помочь отцу с кампанией. Фактически мы платим тебе за помощь. Этим летом у тебя напряженный график публичных мероприятий. А потом еще благотворительные встречи и…

Отодвигаюсь еще дальше:

– Я могу это все успеть.

– Ты действительно полагаешь, что сумеешь завершить работу над приложением и у тебя еще останется время? – спрашивает папа.

– Да.

Он качает головой, как будто я объявила о намерении в одиночку совершить полет на Луну.

– Твой школьный консультант объяснил, что последняя ступень стажировки требует таких же усилий, как и работа по совместительству. И как ты намереваешься участвовать в кампании, которая требует разъездов, заниматься в школе так, чтобы оценки осенью не пошли вниз, и доводить до ума проект с приложением? Извини, но это невозможно.

Папа не в состоянии охватить взглядом всю картину. Заключительный этап стажировки состоит в том, чтобы создать приложение с нуля. На основе моей собственной идеи. И ответственность за приложение, от концепции до производства, тоже лежит на мне.

– Работа над приложением будет зачтена осенью как отдельный курс, и у меня для этого есть целое лето.

– Двадцать часов в неделю. Это минимум для работы над программой. Так сказал консультант. Вычти время работы в школе – на дом останется часов пятнадцать. Извини, но я не понимаю, как ты сможешь заниматься программой и выполнять обязательства, которые взяла на себя передо мной и мамой.

Уголки рта ползут вниз.

– То есть ты хочешь сказать, что подавать заявление на стажировку не следовало?

Мама катает медальон по золотой цепочке.

– Мы хотим сказать, что шесть месяцев – это все, на что тебя хватает. Ты начинаешь что-то новое, потом устаешь и в результате оставляешь, не закончив. Тебя увлекает погоня за новым и блестящим – это особенность твоей натуры.

– В этот раз все не так. – Да и не только в этот. Меня переполняет обида. Я опускаю голову. Дело не в том, что я устаю от того, за что берусь, чем увлекаюсь; дело в папе и маме, которые сразу же начинают ожидать от меня каких-то особенных, выдающихся результатов. И когда мне не удается стать звездой в новом деле, когда первые места достаются другим, это рассматривается как провал, едва ли не катастрофа.

– Элль. – Папа хочет, чтобы я посмотрела на него, а я не могу. Стол – единственное, глядя на что не возникает ощущения гибели всего мира. Если я посмотрю на папу, от моей гордости не останется вообще ничего, а вернуть уверенность в себе не так-то просто.

– Элль, – уже строже, приказным тоном повторяет папа. – У меня пресс-конференция. Если не хочешь присутствовать, я пойму, но мне нужно закончить этот разговор здесь и сейчас. Ты – моя дочь, я люблю тебя и буду горд, если ты выйдешь на сцену вместе со мной.

Я бросаю на него быстрый взгляд, потому что хочу, чтобы он гордился мною и хотел быть со мной рядом.

– Мы верим в тебя, – говорит он. – Но ты не до конца понимаешь, какую ответственность берешь на себя. Мы с твоей мамой это понимаем и знаем, чего может стоить успех.

Папа рос в бедной семье, жившей на государственное пособие. А вот у мамы все было наоборот, и она росла в роскоши, но ее отец был человеком эмоционально и физически жестоким. Жизнь не гладила их по головке, и им пришлось многое испытать и через многое пройти, чтобы выбраться из детства живыми.

– Мы все постигали на собственном опыте, и нам никто не помогал. Теперь мы с твоей матерью пытаемся поделиться с тобой теми преимуществами, которыми овладели сами. Мы пытаемся удержать тебя на более легкой дороге, дать тебе то, чего не было у нас. Доверяй решениям, которые мы принимаем ради тебя. К тому же я не знаю, как бы на меня смотрели, если бы ты победила, а потом отказалась от этой стажировки. В нашем штате эта компания – большая корпорация. В случае победы ты привлекла бы к себе внимание. Мы оба, ты и я, выглядели бы не лучшим образом, если бы ты не довела дело до конца, как уже случалось с тобой не раз.

Он и верит в меня, и не верит. Не знаю, как это получилось, но в ходе разговора с ним я и сама начинаю в себе сомневаться.

– Вот что я тебе скажу. – Лицо его светлеет, как будто меня не порвали только что на куски. – Давай отложим стажировку, переживем лето и, если твой интерес к программированию не угаснет и мы увидим перемены в твоем понимании ответственности, то разрешим тебе взять осенью курс программирования. Но и ты должна выложиться летом на сто процентов. Согласна?

Папа улыбается той особенной улыбкой, которую приберегает для меня и пускает в ход, когда гордится мной. Потом смотрит на часы, поднимается, целует меня в лоб и говорит, что дает мне еще несколько минут, чтобы собраться, прийти в себя и вместе с ним выйти на пресс-конференцию.

Дверь открывается и закрывается. Я снова упираюсь взглядом в стол. Он белый, с парой пятен от кофейных чашек и не демонстрирует намерений сокрушить мои мечты.

– Мы делаем это не для того, чтобы обидеть тебя. – Голос у мамы мягкий и заботливый. Если бы мы разговаривали дома, то лежали бы сейчас на моей кровати и она поглаживала бы мои волосы. Столь часто эта сцена разыгрывалась между нами, что я стала бы миллионершей, если бы получала по пенни за каждую. – Мы лишь хотим помочь тебе.

Я втягиваю воздух и медленно выдыхаю. Вот и хорошая новость – грудь уже болит меньше, а значит, рану, нанесенную этим разговором, удастся пережить.

– Большинство твоих сверстников уже определили для себя цель, – продолжает мама, а мне так хочется, чтобы она замолчала. Знают ли родители моих одноклассников, когда нужно остановиться? Понимают ли, что иногда «меньше» означает «больше»?

– Спорт, учебные дисциплины, хобби… Мы столь многое с тобой перепробовали: танцы, театральные кружки, игру на музыкальных инструментах. Мы дали тебе миллион возможностей найти себя, сосредоточиться на чем-то, но у тебя не получалось.

– Программирование – это совсем другое. Когда я занимаюсь им, у меня даже кровь бежит быстрее.

Мама собирает лежащие перед ней бумаги и кладет их в папку, но делает это так медленно, что становится ясно: она обдумывает, что еще сказать.

– Мы слышали это и раньше, и если бы не проявили настойчивости в вопросе твоей помощи с кампанией, ты заканчивала бы следующий год с рекомендацией, в которой говорилось бы, что ты безответственна и не способна сосредоточиться. Неужели ты действительно не понимаешь? Одна из причин твоего участия в кампании – наше желание дать тебе возможность показать себя деятельной, энергичной и целеустремленной. Занимая постоянное место в предвыборном штабе, ты формируешь образ решительной юной леди, готовой покорять мир, а не подростка, который понятия не имеет, чего хочет в жизни. Да, твой отец мог бы открывать для тебя любые двери, но мы желаем не этого. Разве ты не хочешь быть леди, которая сама открывает себе двери?

Я киваю, потому что никогда не хотела двигаться вперед с опорой на отца.

– Жизнь жестока. Сурова. Не печалься из-за того, что твои папа и мама стараются помочь тебе обойти стороной дороги, где тебя ждет боль. Ты хотя бы представляешь, как я хотела, чтобы у меня был родитель, который участвовал бы в моей жизни, поддерживал меня? Ты представляешь, как хотел бы твой отец иметь такие же возможности, как и у тебя? Мы стремимся помочь тебе, а не сделать больно.

Боль. Это они оба понимали. Моя мама имела все, о чем могла только желать, но ее отец был чудовищем, а папин отец умер очень рано. У папы была чудесная мать, но он лучше многих знал, что такое голод. Моя бабушка владела землей, но фермерство не всегда бывает прибыльным, а она упрямо отказывалась продавать землю.

Чувство вины обрушивается вдруг на меня.

– Мне следовало сказать вам насчет стажировки.

Мама поднимается, берет меня за подбородок и заставляет посмотреть ей в глаза.

– Я люблю тебя, и мне не нравится, что приходится быть с тобой резкой, но несколько следующих месяцев будут решающими для нас с твоим отцом. Мы нуждаемся в тебе. Я все больше склоняюсь к тому, что если бы мы с твоим отцом были так же откровенны с Генри, как сегодня с тобой, он остался бы членом нашей семьи. Генри совершил ужасные ошибки, и я не хочу, чтобы ты повторила их. Я знаю, что такое настоящая боль, и все, что говорю и делаю, имеет целью не дать тебе испытать ее.

– Генри счастлив, – шепчу я.

Мама смотрит на меня с невыразимой печалью.

– Генри сожалеет о сделанном им выборе, но слишком горд, чтобы признать, что нуждается в нашей помощи. Я начинаю думать, уж не пытается ли он настроить тебя против нас, чтобы оправдать собственные неудачи. Знаю, ты любишь его, и я никогда не скажу, чтобы ты держалась от него подальше, но прошу – будь осторожна. Не дай ему поссорить тебя с нами.

Вот это и называется перетягивание каната. Мама и папа с одной стороны, Генри – с другой. Я помню, как отдалился Генри перед отъездом. Он не бывал у нас. Постоянно злился. Был мрачен. Как будто в его тело вселился чужак, пришелец.

– И что же Генри натворил?

– Он не хотел, чтобы ты знала, а мы обещали не говорить. Рано или поздно он вернется, и мы хотим сдержать обещание. Просто прими это как урок и слушай нас. Генри не слушал и попал в неприятности. Ты думаешь, что знаешь, чего хочешь, но это не так. Поверь мне – ты не знаешь. Семнадцать – это такой юный возраст. Позволь нам принимать за тебя решения. Потом у тебя будет вся взрослая жизнь, чтобы поступать так, как ты пожелаешь. Но те решения, которые ты принимаешь сейчас, слишком важны, а их последствия, если ты ошибешься, могут быть слишком опасны.

Учитывая, сколько всего сделали для меня родители, сколько жертв они принесли, как настрадались в детстве, мне остается только слушаться. Мамины синяки, папина развалившаяся ферма, но тем не менее они оба выбрались из бедности на свет, к успеху.

Я киваю. Мама целует меня в щеку и уходит. У меня есть три минуты, после чего я выйду на публику и сделаю вид, что все хорошо, что последние минуты меня не сломали. Сосредоточиться. Мама говорит, что у меня это не получается, но я намерена доказать обратное. Несколько ближайших месяцев я буду идеальной. Я докажу им, как сильно меня заинтересовало программирование и что я умею сосредотачиваться. Покажу, что способна быть ответственной. Я сделаю все и даже больше.

А пока придется еще раз солгать.

Мир словно прячется за туманной дымкой. Я пересекаю комнату и достаю из сумки письмо. Оно сразу отправится в компанию, а значит, мой консультант не узнает ни о чем до осени, а папа лишится «крота».

Когда занятия возобновятся, рассказать родителям все же придется, но до того у меня есть три месяца, чтобы написать как можно больше. Надеюсь, это получится. А потом я так углублюсь в проект, что им останется только диву даваться, как это я сумела сбалансировать график так, чтобы успевать повсюду: участвовать в кампании, присутствовать на благотворительных мероприятиях и писать программу. И вот тогда им не останется ничего, как только подписать разрешение.

И к концу всего этого родители увидят, как я преуспела.

Хендрикс

– Стой здесь. – У Синтии, как выясняется, есть помощница-практикантка. Это студентка колледжа, и она указывает на меня так, словно я – шестилетний мальчонка с синдромом дефицита внимания. – На этом самом месте. Стой и жди, пока губернатор позовет тебя на сцену.

Перед сценой конференц-зала уже расположились в несколько рядов телевизионные камеры. За камерами и вокруг них какие-то люди. Среди собравшихся есть как те, кто планировал прийти и послушать губернатора, так и те, кто заглянул сюда, устав от изнуряющей жары снаружи. Есть и такие, кому просто интересно понаблюдать за всем этим цирком.

Всяк и каждый приходи. Посмотреть, как улыбается и лжет политикан. А потом увидишь бедолагу-парня, кающегося в преступлении, которого не совершал. Увидишь, как он при этом вытаскивает слона из задницы.

– На сцене губернатор поздоровается с тобой за руку, – инструктирует меня Синтия, не удосуживаясь даже оторваться от сотового. Эксла рядом нет, и ее сладкий голосок куда-то подевался. – Потом повернешься к микрофону. Листок с твоим текстом уже будет там. Зачитаешь его, я выберу репортеров, ты ответишь на вопросы и, когда закончишь, посмотри на меня. Я подам знак, когда тебе нужно сойти со сцены. Пойдешь в заднюю комнату и подождешь там, пока я тебя не отпущу.

Мое внимание цепляется за последние слова.

– Зачем мне идти в заднюю комнату?

– На тот случай, если какому-то репортеру захочется поговорить с тобой. Разговаривать будешь только с теми, с кем я разрешу. Если подойдет кто-то без моего согласия, направляй для начала ко мне и сразу же со мной связывайся. Понятно?

Вот и еще один замочек защелкнулся у меня на шее.

– Понятно.

В зале слышатся аплодисменты – какой-то мужчина в костюме медленно пробирается к сцене, по пути пожимая протянутые руки. Губернатор штата, Роберт Монро. Я вижу его впервые и чувствую себя немного странно, ведь именно предложенная им программа и дала мне шанс избежать худшего.

Губернатор с женой проходят мимо. На меня – ноль внимания, как будто такой, как я, не достоин и секунды их времени. Пара поднимается по ступенькам на сцену, где их уже ждут другие люди в костюмах.

– Телевизионщики и пресса ее обожают, – говорит Синтия.

– Кого? – Практикантка привстает на цыпочках, пытаясь окинуть взглядом толпу, которая уже переключилась на кого-то еще, следующего за губернаторской четой.

– Губернаторскую дочку.

Дочка. Я о ней слышал. Как, наверное, едва ли не все. Холидей говорит о ней постоянно. Какая красивая, с каким достоинством держится и всегда модно одета. Признаюсь, я особенно и не слушал. Мне сейчас не до чужой жизни.

Губернатор снова проходит мимо, мужественно погружается в толпу собравшихся, а когда выныривает, мое сердце останавливается. Рядом с Робертом Монро, держась за его руку, она. Светлые волосы и нагоняющие страх голубые глаза. Элль.

Мир уходит на второй план.

В эту минуту я готов задушить сестренку, если она знала, что Элль – дочь губернатора, и не сказала ни слова. Чтоб ее. Получается, я флиртовал с губернаторской дочкой. Тру ладонью щеку.

Человек, на которого я должен произвести впечатление, чтобы не попасть в тюрьму. Человек, который одним лишь словом, брошенным сотруднику службы пробации, может отправить меня за решетку. Этот человек – губернатор. А я флиртовал с его дочерью. Помог ей, а потом ей же отказал. Облажался по полной. Упустил удачу.

– Эллисон, – окликает ее какой-то репортер. Она поворачивает голову и улыбается. И все – газетчики, телевизионщики, зеваки – видят то же, что вижу я: образец чистой красоты.

Элль оглядывается, и в какой-то момент улыбка сменяется удивлением. Впрочем, она тут же возвращается. Милая улыбка на роскошных губах, но все-таки не та, из-за которой я почувствовал себя словно летящий на огонь мотылек. Тогда, когда я вызвал смех Элль, на ее лице расцвела улыбка, которая обожгла меня и навечно врезалась в память.

Отважная Элль. По крайней мере, проходя мимо, ей достает смелости вызывающе вскинуть бровь. Вроде как спрашивает, что я тут делаю. Я и сам вот уже год задаюсь тем же вопросом. Она поднимается по ступенькам на сцену, и внутри у меня все летит вниз.

Несколько секунд я был для нее героем. Хотел ли я помочь Элль? Да. Но и себе тоже. Потому что я самолюбив. И прежде чем объявлять миру, что я грабитель и злодей, мне нужно было удостовериться, что хотя бы кто-то видит во мне что-то хорошее.

И вот теперь у меня ничего нет.

Отец ведет Элль к центру сцены, и камеры нацеливаются на них, на нее. Она стоически держит улыбку. Рука свилась в изгибе отцовского локтя. Губернатор наклоняется, шепчет что-то, и… вот она, та самая улыбка! Улыбка, от которой вспыхивают и искрятся пугающие до дрожи голубые глаза.

Он накрывает ее руку своей, и она, привстав, целует его в щеку. Щелкают фотоаппараты, вспыхивает море сотовых, регистрирующих каждое мгновение. Бросив последний взгляд на аудиторию, Элль проскальзывает к задней части сцены, где стоит ее мать. Губернатор что-то говорит, но я не смотрю на него, я не спускаю глаз с нее, мысленно умоляя еще раз посмотреть в моем направлении.

Передо мной, закрывая Элль, встает Синтия.

– Готов?

В вены с шумом закачивается адреналин, я шарю глазами по сторонам, ищу выход. Вообще-то, клаустрофобией у нас страдает Доминик, но после возвращения домой ее, похоже, подхватил и я. Меня переполняет неодолимое желание вырваться отсюда, сбросить цепи, вдохнуть полной грудью. Но если Доминика удерживают стены, то меня – моя собственная жизнь. Она теснит, давит со всех сторон, и выхода нет.

Голос губернатора доносится из громкоговорителей – он зачитывает цифры статистики, доказывающие, что сбившимся с пути парням вроде меня сумеют помочь такие, как он. И дальше – о борьбе с порочной практикой «школа – тюрьма», о помощи несовершеннолетним, о втором шансе и чистом листе. Сердце стучит в ушах.

– Ты готов? – повторяет Синтия.

Я не готов, но все равно поднимаюсь по ступенькам на сцену.

Кто-то произносит мое имя, Хендрикс Пейдж Пирс, и в зале хлопают. С чего бы это? Не знаю. Та часть меня, та, что упивается наказанием, хочет проверить реакцию Элль, но я знаю, что увижу разочарование, и никуда не смотрю. Не все стоит испытывать на себе.

Добираюсь до микрофона, и там мы с губернатором обмениваемся рукопожатием. Получается так ловко и гладко, словно мы репетировали этот жест миллион раз. Он накрывает наши руки ладонью, будто ему требуется еще одно подтверждение, что все под контролем. Будто я могу чего-то не знать.

Губернатор наклоняется вперед:

– Представляю, сколько смелости для этого нужно. Слышал о тебе много хорошего. Говорят, ты – лидер. Вот почему мы выбрали тебя для выступления от имени таких же ребят, тех, кому мы намерены помочь.

Лидер. О ком он? О том парне, который нес рюкзаки тех, кто устал физически и обессилел эмоционально? О том, который отдал свои продукты, когда другие пожаловались, что проголодались? О том, кто сидел всю ночь у костра с младшими, которых все еще пугала темнота?

Если да, то это не лидер. Просто хороший старший брат. Губернатор отпускает меня, кивает в сторону микрофона, и вежливые аплодисменты прорывает фирменный, в два пальца, свист Доминика. Он где-то сзади. Рядом с ним Келлен. Заметив, что я смотрю на него, Доминик делает неприличный жест и ухмыляется как псих.

Семья со мной и не дает забыть об этом. Тугие узлы в животе распускаются, и я, осмелев, начинаю читать слова. Слова, не более того. Слова, которые ни к чему не относятся. Слова, которые ничего для меня не значат. Слова, которые ни для кого ничего не будут значить.

– Год назад я совершил ошибку. Ошибку, которая создала угрозу другим людям.

Слова вертятся вокруг преступления, но обходят ключевые детали: магазин, пистолет и украденные деньги.

– Я ступил на дурную дорожку, которая вела к другим, еще большим ошибкам. Ошибкам, которые нельзя, невозможно простить.

Да, я делал ошибки. Я шел по кривой дорожке. Живя у мамы, я сам стал как она. Слишком много думал о себе, воображал, что я близок к богу, хотя голова плыла в тумане. И вот что случается с теми, кто взлетает слишком высоко: они сгорают.

– После ареста я признался, что нарушил закон, и мне дали второй шанс.

Поднимаю голову, отыскиваю глазами Эксла, который стоит сзади, обнимая одной рукой Холидей. Сестра как будто сияет от гордости. Вообще-то, я не тот человек, которым стоит гордиться, но хочу им стать. Хочу быть братом, которого она заслуживает.

– Благодарю губернатора Монро за то, что выбрал меня для этой программы. Участвуя в ней, я узнал, как поверить в себя. Понял, кто я есть и кем был. Осознал, что способен на большее, чем мог себе представить.

Негромкие аплодисменты, и вперед выступает Синтия.

– Пожалуйста, несколько вопросов.

Рук поднимается не две, а больше, и Синтия указывает на какого-то мужчину. Он представляется репортером из Луисвилла.

– Вы можете рассказать, чему именно научились в походе? Что узнали о себе?

Я узнал, что могу быть один, хотя раньше терпеть не мог одиночества. Узнал, что голоса в голове, насмехавшиеся надо мной, когда я бывал нетрезв, не так плохи, как я думал. Что иногда к ним стоит прислушаться. Как в том случае, когда я помог Элль. Поступил достойно.

– Я научился выживать. Научился разводить костер, когда есть только прутики да кремень. Если кому-то понадобится огонь после апокалипсиса, обращайтесь ко мне.

Смех в зале. Бросаю взгляд на Синтию. Она одобрительно кивает. Остался один вопрос, и можно сваливать к чертям со сцены.

– Еще вопрос?

Снова взметаются руки, и, прежде чем Синтия успевает кивнуть, какой-то парень, стоящий рядом с камерой, кричит:

– В каком преступлении вас обвинили?

– Не отвечай, – шепчет Синтия и кивает его соседу.

– Пожалуйста, Чарльз, ваш вопрос.

– Это важно, – не унимается первый. – Откуда нам знать, может, его привлекли за переход улицы в неустановленном месте. Обещаниям губернатора хочется верить, и, может быть, программа действительно хороша, но кто докажет, что ее результаты не будут сфальсифицированы?

Я бросаю взгляд на Эксла и вижу, как напрягается его лицо. Мы оба чувствуем: вот она, волна цунами, уже грохочущая вдалеке, готовящаяся подняться и обрушиться на берег, чтобы уничтожить в том числе и меня.

– Что ты совершил? – снова кричит незнакомец.

Синтия поворачивается ко мне, и на ее лице вопрос. И что? Отвечу ли я и тем самым спасу губернаторскую программу?

Чистый лист. Второй шанс. Досье под замком. Какая чушь.

Эллисон

Это катастрофа. Как крушение поезда. Все смотрят, и надо что-то делать, но никто даже с места не трогается. Синтия хочет, чтобы он ответил на вопрос. Также ясно, что Дрикс отвечать не хочет. И я понимаю почему.

– Какая разница, что он сделал? – шепчу я с надеждой, что папа услышит, но между нами три человека.

Мама шикает на меня, а Шон, начальник папиного предвыборного штаба, посылает мне сердитый взгляд – заказным отправлением. Друг к другу мы питаем взаимное недоверие. Шон считает, что мне надлежит быть немой и хорошо выглядеть, но Дрикс помог мне, и молчать неправильно.

– Мам? – При звуке моего голоса у нее дергается голова. Говоря на сцене без напечатанного текста или телесуфлера, я совершаю нечто ужасное, равнозначное укусу новорожденного младенца. – Он не должен отвечать на этот вопрос.

– Поговорим об этом позже, – приглушенно бросает она.

Лидия, папина пресс-секретарша, подходит к микрофону с тем уверенным видом, принять который может лишь она одна. Лидия – умная и красивая афроамериканка, не раз говорившая мне, что мнение о человеке составляют еще до того, как он открывает рот, – по тому, как он входит в комнату.

В справедливости этих слов я убеждаюсь каждый раз, когда вижу ее. Одним своим появлением она внушает к себе уважение, и люди готовы дать его ей. Я завидую Лидии.

– Мистер О’Брайен, прошу вас подождать своей очереди и задать вопрос, когда вам предложат это сделать.

Я не раз видела Лидию за работой и знаю, что улыбка, отпущенная ею мистеру О’Брайену, репортеру-неудачнику, давно ненавидящему моего отца, рекомендует ему заткнуться. В задних рядах покашливают и посмеиваются, и Лидия объясняет, что Дриксу еще только семнадцать и что по закону информация о правонарушениях несовершеннолетних разглашению не подлежит.

Все правильно, все так и есть, и она говорит то, что и я хотела бы сказать, но на лицах слушателей другое. Они хотят знать, что натворил Дрикс, чтобы судить его самим. Прошлое не отпускает Дрикса, и это несправедливо, особенно сейчас, когда мой отец пытается создать для него будущее. Особенно сейчас, когда я знаю, что программа работает.

Лидия заканчивает, и тут мистер О’Брайен снова подает голос, перебивая ее на полуслове.

– Я видел их сегодня вместе, мистера Пирса и дочку губернатора.

Лидия замирает, и вся аудитория конференц-центра замирает тоже.

– Я к тому веду, – продолжает репортер, – что эта программа больше двух лет была главным приоритетом губернатора. На нее тратится немало денег налогоплательщиков, а между тем мы не знаем, как она работает. И вот первое свидетельство: я встречаю участника программы с дочерью губернатора на ярмарке. Может, этот парень ее дружок, которого губернатор попросил прочитать речь, чтобы мы все были довольны и счастливы. Если мистер Пирс не желает рассказать нам о своем подлинном прошлом, чтобы мы, пресса, удостоверили это и сами решили, насколько далеко он зашел, то откуда же нам знать, что программа дает нужный результат?

Синтия шепчет что-то Дриксу, и он едва заметно качает головой. Она просит его признаться. Он не хочет и не обязан это делать. А я начинаю злиться на себя за то, что подвела его после того, как он помог мне.

– Это правда, Элль? Ты была с ним на ярмарке? – шепотом спрашивает мама и одаряет таким взглядом, что мне хочется исчезнуть. Шон придвигается поближе, и отец смотрит на меня так, словно я каким-то образом предала его.

– Он спас меня. – Я качаю головой – получилось слишком драматично. – Дрикс помог мне. Меня преследовали какие-то ребята, и он вступился и помог.

– А что случилось с Эндрю? – продолжает допрос мама.

Переминаюсь с ноги на ногу:

– Я сбежала от него.

Мама закрывает глаза с таким видом, словно я только что призналась в похищении. Шон трет переносицу.

– Хендрикс Пирс демонстрировал склонность к насилию в отношении тех ребят?

– Нет. Только предложил побыть рядом, пока парни поймут намек, что им лучше уйти. Дрикс им слова не сказал.

– То есть он спас тебя.

– Точнее, помог, – поправляю я Шона.

Он смотрит мне в глаза и, похоже, дает молчаливое обещание наорать на меня потом.

– Нет, Элль, он спас тебя.

Хмурюсь непонимающе и уже собираюсь спросить, что он имеет в виду, но тут Шон хватает меня за руку и тащит вперед. Дрикс вскидывает голову и впервые с тех пор, как мы виделись раньше, смотрит прямо на меня.

– Извините, – говорит в микрофон Шон. – Я – Шон Джонсон, глава администрации губернатора Монро и крестный отец Эллисон.

Люди смотрят на него с интересом и любопытством. Мне его действия понятны. Несколькими словами он показал, что занимает определенное положение и уже в силу этого требует к себе уважения. Я? Я всего лишь симпатичная девушка рядом с ним.

– Обычно мы не позволяем людям вроде мистера О’Брайена вести себя подобным образом, но стараемся быть вежливыми. А взамен рассчитываем, что и он будет в дальнейшем вежлив по отношению к губернатору и его дочери.

Матери пронзают мистера О’Брайена убийственными взглядами, и я с ними согласна – репортер заслужил право пойти на завтрак к какому-нибудь Ти-Рексу.

– Во-вторых, мистер Пирс сознался в своем преступлении, понес наказание и вступил в губернаторскую программу. Он отдал долг обществу и извлек урок из сделанных ошибок. В доказательство дочь губернатора объяснит, что случилось сегодня в парке развлечений.

Шон наклоняет голову и смотрит на меня, давая понять, что если я облажаюсь, меня никогда больше не выпустят на публику.

Яркий свет больно бьет в глаза. Я плавлюсь под его жаркими лучами. Различить отдельные лица почти невозможно, как невозможно определить, сколько человек смотрят на меня из зала и в каком они настроении – благодушном, раздраженном или мятежном.

Во рту пересохло. Я сглатываю и кладу пальцы на стойку микрофона.

– Хендрикс Пирс помог мне сегодня.

Шон негромко откашливается.

– Спас меня. Я была на ярмарке, и два парня постарше начали приставать ко мне. Тогда Дрикс… так Хендрикс представился… вмешался и…

Вспышки со всех сторон… голоса… люди задают вопросы.

– Мы ответим на ваши вопросы, – снова говорит в микрофон Шон, – но не забывайте, что вы разговариваете с семнадцатилетней дочерью губернатора. Никакого неуважения в ее адрес я не допущу.

Шон указывает на кого-то в толпе, и незнакомая женщина спрашивает:

– Вы не встречались с мистером Пирсом раньше?

Я качаю головой. Шон жестом предлагает говорить в микрофон.

– Нет. Я была на ярмарке, играла, и он играл неподалеку, но закончил раньше, и мы разошлись. Я пошла дальше, потом появились те ребята. Они преследовали меня, и тогда Хендрикс спросил, нужна ли мне помощь. Я сказала, что да, нужна, и он предложил поговорить. Объяснил, что парни подумают, будто мы друзья, и в конце концов им это надоест и они отстанут. Хендрикс еще раз сыграл, а потом появился Эндрю.

– Эндрю? – спрашивает кто-то.

– Эндрю Мортон. – Не знаю почему, я начинаю нервничать, руки холодеют, и ладони делаются липкими от пота. Не могу избавиться от ощущения, что сказала что-то не то, что-то лишнее.

– А вы с Эндрю Мортоном друзья? – спрашивает кто-то еще, и мне становится не по себе. Совершенно случайно я упомянула имя внука самого могущественного сенатора США. Именно за место в Сенат и ведет кампанию мой отец. Шон уже готов поджарить меня заживо.

– Да. Мы дружим давно… я уже не помню, с каких пор. – Друзья, враги, сейчас это все пустые, не имеющие реального смысла, слова.

– А вы с Эндрю Мортоном планировали посетить фестиваль вместе? – интересуется еще один репортер.

– Да.

– У вас было свидание? – подает голос какая-то женщина.

Я невольно напрягаюсь:

– Что?

– У вас с Эндрю Мортоном романтические отношения?

Я застываю, как тот кролик, который замирает при малейшем звуке.

– По-моему, мы говорили о Хендриксе.

– Мистер Пирс и те ваши обидчики, они подрались?

Наконец-то вернулись к теме.

– Нет, он стремился избежать какого-либо столкновения.

Еще несколько вопросов, и я поднимаю руку. Чувство такое, будто здесь судят меня.

– Разве дело не в этом? Хендрикс прошел через папину программу, а когда ему представился первый шанс принять верное решение, он его принял. Мы были не знакомы, и он помог мне, не прибегая к насилию. Это, на мой взгляд, и есть успех.

Кто-то понимающе кивает, но я еще не закончила.

– Мистер О’Брайен, взрослые мужчины не преследуют семнадцатилетних девушек. Хотелось бы знать, почему вы не вмешались, когда те двое приставали ко мне. Если вы видели нас с Хендриксом вместе, то знаете, что случилось, и тогда вы поступили недостойно, потому что не помогли мне. Хендрикс помог, вы – нет.

Шон кладет руку мне на плечо и мягко, но решительно подталкивает в сторону. Судя по бушующему в глазах пламени, он уже определяет место в подвале, куда упрячет меня на следующие десять лет.

С легкостью, которой можно позавидовать, к микрофону подходит мой отец.

– Те, у кого есть еще вопросы к Эллисон, могут направить их моему пресс-секретарю. Как вы понимаете, день для моей дочери выдался напряженный, но мы все в высшей степени благодарны мистеру Пирсу. Мы обещали создать программу помощи для молодых людей штата, и вот теперь, на примере мистера Пирса, видим ее первые успехи и гордимся ими.

Он снова протягивает Дриксу руку. Вспышки, аплодисменты. Отец наклоняется к моему спасителю и говорит ему что-то. Не знаю, что именно, но по лицу Дрикса пробегает тень. Он сглатывает и едва заметно кивает.

Что-то случилось, и мне это не нравится. Я бы подошла к Дриксу, но Шон крепко держит меня за локоть и не отпускает, молча ругая за созданные проблемы.

Дрикс снова встает к микрофону и бросает бомбу, такую здоровенную, что земля содрогается у меня под ногами.

– Раз уж Эллисон набралась смелости объяснить, что сегодня случилось, я намерен сказать вам, в чем именно меня обвиняли…

Он продолжает, и теперь дрожит уже не только земля под ногами, но и весь мир. Потому что парень, оплативший в парке победу пятилетней малышки, парень, вступившийся за меня, когда никто другой этого не сделал, парень, сказавший, что не все представители сильного пола придурки, совершил ужасное, жестокое преступление. И теперь потрясен уже и мой мир.

Хендрикс

В штате Кентукки вооруженное ограбление квалифицируется как тяжкое преступление класса «В» и карается тюремным заключением сроком от десяти до двадцати лет. Человек, ограбивший магазин с пистолетом «Глок», кто бы это ни был, ушел с 250 долларами. На такие деньги можно оплатить счет за сотовую связь и заправить бак внедорожника. Добыча явно не равнозначная риску, но срок получил я, так что тот, кто взял деньги, оказался ловчее меня.

Двести пятьдесят долларов. Удар под дых.

Эксл въезжает в наш квартал. За ним, мигнув фарами, следует на своей машине Доминик. Холидей дремлет на тесном заднем сиденье старенького грузовичка брата. Келлен едет с Домиником.

Мы с Экслом всю дорогу молчим. Говорить особенно не о чем. Теперь весь мир считает, что я, разжившись стволом, грабанул дежурный магазинчик. Еще немного, и кто-нибудь, покопавшись в интернете, выяснит, что курок был-таки спущен, но пуля прошла мимо, и только это спасло меня от обвинения в убийстве.

– Тебя изобразили героем, – понизив голос, говорит Эксл. Одну за другой мы проезжаем похожие коробки домов, выкрашенные светом фонарей в желтоватый цвет. На часах десять, и ночь заметно потемнела, когда мы свернули на нашу улицу.

– Вот это люди и запомнят. Как ты помог губернаторской дочке, когда никто другой на выручку ей не пришел. Есть чем гордиться.

Может быть. Но в памяти засело выражение на лице Элль, когда я выступил с признанием. Вот уж она о героях точно не думала. А думала о парне в маске, размахивающем перед кем-то пушкой.

Оглядываюсь на сестру. Так приятно, что она снова в моей жизни. Тепло и уютно. Холидей – девушка с большим сердцем и сильным голосом. Как у ее тезки, Билли Холидей.

– Я возьму ее на руки?

– Ей уже не шесть. – Эксл сворачивает на дорожку. – Сама ходить умеет.

Но на шестнадцать она не выглядит. Гляжу на нее и вспоминаю большие глаза, обнимашки, книжки-раскраски и слезные мольбы разрешить ей накрасить мне ногти розовым лаком.

В программе была девушка, младше Холидей, но тоже с большими глазами. Независимая и агрессивная днем, по ночам она дрожала от страха перед темнотой. Первые ночи вообще не смыкала глаз, так что на следующий день пеший переход становился для нее адом, тем более с рюкзаком, тянувшим на четверть ее собственного веса.

Она все больше отставала, все больше уставала и с каждым новым уровнем спирали становилась все несдержаннее и злее. На пятый день она упала. Испачкала волосы, порвала брюки, сбила до крови коленку, и, когда я увидел, как дрожит ее губа, что-то во мне перевернулось. Я понял, каково ей. Груз проблем с рюкзаком в придачу порой и меня пригибал к земле.

Говорили, что в центре содержания несовершеннолетних девушка никогда не плакала, и вот теперь пять дней в лесу подкосили ее. Я подумал о Холидей и, прежде чем девушка успела сломаться совсем, подошел к ней, взял ее рюкзак и протянул руку – помочь ей подняться. Она встала и пошла рядом, но больше уже не ругалась и не злилась. А потом и многие другие, кто помладше, потянулись за мной, как за Гамельнским крысоловом.

– Ты прав, ходить Холидей может, но я все-таки возьму ее на руки.

– Я сам ее занесу. Почему ты вообще решил всем рассказать? Твое дело под замком. Я только потому и согласился на весь этот цирк, что они пообещали, мол, никто не узнает, какое обвинение тебе предъявили.

Скрипит кожзам на заднем сиденье. Холидей сонно поднимает веки, но остается лежать.

Есть люди, отказ которым чреват последствиями. Губернатор попросил оказать ему «любезность». Сказал это так, словно записывался в мои должники, но, разумеется, я и на секунду ему не поверил. Я погладил его против шерсти, и в его власти снова отправить меня в тюрьму. Такие люди никому ничего не должны – должны всегда им. Скажи я Экслу правду, ему бы легче не стало, поэтому я соврал:

– Подумал, так будет правильно.

Эксл выключает мотор и качает головой.

Доминик и Келлен стоят у бампера древней, из 80-х, развалины Келлена, крышку багажника которой держит серая лента. Их отец работает в ночную смену и уходит не раньше половины одиннадцатого. Пока он дома, ни Доминик, ни Келлен туда не спешат.

Смотрю на переднее крыльцо, и сердце замирает.

– Вот черт, он вернулся.

Эксл оборачивается так быстро, что я кладу руку ему на локоть, – чтобы успокоился.

– Это не отец. Это Маркус.

Брат выдыхает. Я выхожу. В программе Маркус был голосом благоразумия. Моим однокамерником. Моим напарником. Тем, кто прикрывает тыл. Моим другом. Кто-то следовал за мной – я же следовал за Маркусом.

Он поднимается, черная громадина высотой в шесть футов и два дюйма, и его улыбка разгоняет тьму квартала. Ему едва исполнилось семнадцать, и в школе он идет годом позже – так уж сложилось, – но это не важно. Мы здороваемся за руку, но потом все равно обнимаемся. Похлопываем один другого по спине.

– Ты сказал, к тебе можно заскочить в любое время. Надеюсь, я правильно понял.

– Рад, что ты здесь. – Я отступаю на шаг и оглядываю его с ног до головы. Мы не виделись всего лишь несколько дней, но чувство такое, будто прошла вечность. С коротко постриженными волосами Маркус выглядит немного иначе. Я и не знал, а у него, оказывается, проколоты уши, и в обеих мочках фальшивые брильянты. Маркус одного со мной роста, но сложением ближе к Доминику.

– Как дома?

Улыбка меркнет.

– Я же здесь, да?

Киваю – мол, понял.

– Так плохо?

– Плохо. – Вид у него мрачный. Парень он резкий, но этот год дался ему тяжело. Я знаю, облажаться и профукать свой второй шанс ему так же страшно, как и мне.

– Мама пошла на повышение. Раньше встречалась с дилером, теперь – с каким-то крутым бандюганом. Мне такое общение на пользу не пойдет.

Когда Маркусу предложили сделку в обмен на признание – перед этим он за одну ночь украл три «БМВ», одну из которых разбил вдребезги, – его мать пообещала решительно изменить образ жизни. Наверное, она так и сделала, да вот только перемены не соответствовали потребностям сына. Я понимаю, каково это иметь такую маму. У Маркуса, к сожалению, нет старшего брата, который мог бы о нем позаботиться, поэтому я сказал, что одолжу ему на время своего.

Маркусу я обязан жизнью. Если мне и удалось сохранить здравый рассудок в течение последнего года, то в первую очередь благодаря дружбе с ним. Даже в самые мрачные моменты дружба с ним давала мне надежду. Я трудно схожусь с людьми, но Маркус – исключение, и я рад ему.

– Я – Эксл.

– Маркус. Дома стало немного жарко, вот и понадобилось местечко, где можно поостыть. Дрикс сказал, если что – можно вломиться.

Эксл пожимает плечами, как будто наткнуться ночью на незнакомца у себя на крыльце самое обычное дело.

– Кондиционер у нас часто ломается, а если и работает, тишины не обещаю, но наш дом – твой дом.

Маркус кивает в сторону двери:

– Ванной можно воспользоваться? Автобус на этом маршруте сломался. Я бы, наверное, пешком быстрее дошел.

Эксл отпирает дверь, и я лишь теперь замечаю рядом с рюкзаком тряпичный чехол, в котором угадывается форма гитары.

– Так ты и вправду играешь?

Маркус снова ухмыляется:

– Насчет музыки я тебе не врал.

В гостиной зажигается свет, и Маркус смотрит мне в глаза.

– Думал про то, что ты говорил на прошлой неделе насчет планов. Если решишь попробовать ту программу для молодых исполнителей, то я с тобой. Давай покажем этим богатеньким ублюдкам, как надо играть.

Он поднимает рюкзак, я беру гитару.

– Тебе помогут с подачей заявки?

Маркус качает головой:

– Сказали, что помогут поступить в профессиональный колледж. Вот я и говорю, давай покажем, что талант бьет деньги.

Сначала надо попасть на прослушивание, но про это я пока предпочитаю помалкивать. Маркус не теряет надежды, а ведь это нелегко – пройти программу и обнаружить, что дома тебя не ждут.

– Встретимся в гараже. Хочу посмотреть, не было ли все твое бахвальство пустым трепом.

Он хлопает меня по спине:

– Ты уже трясешься от страха. Знаешь, что с таким талантом, как у меня, тебе не сравниться.

Эксл открывает дверь. Маркус входит первым, а Холидей я тяну за рукав, и она останавливается. Дверь закрывается. Сестра вопросительно смотрит на меня большими темными глазами.

– Все в порядке?

– Сделай доброе дело, приготовь ему что-нибудь поесть, – говорю я, понизив голос, потому что окна и сайдинг у нас тоньше бумаги. – Может быть, со вчерашнего ужина что-то осталось.

Холидей кивает и входит в дом, не задавая вопросов, потому что все понимает. В ее жизни выпадали голодные дни, а гордость – такая штука, которая не позволяет признаться, что у тебя пусто в животе. Если Маркус человек такого же склада, как и я, – а он именно такой, – то в моем присутствии от предложения перекусить он мог и отказаться.

Доминик и Келлен наблюдают за нами с улицы. Готов ли я снова играть музыку с Домиником? Музыка, аккорды, струны, мелодии – вот что объединяло и связывало нас, но как будет теперь? Не знаю. И не буду знать, пока он не расскажет правду о случившемся в тот вечер – даже если вся правда это только объяснение, почему он ушел тогда и оставил меня одного. Пока он не поблагодарит меня за то, чем я пожертвовал ради него. Доминик ждет, что я приглашу его, но я не приглашаю и вместо этого поворачиваюсь и иду к гаражу.

Гараж – не место для парковки. Машина не заезжала сюда уже много лет. То, что находится здесь, священнее любой церкви, порог которой я переступал.

Я отпираю замок, поворачиваю ручку и толкаю плечом старенькую дверь. Щелкаю выключателем, и рабочий свет вверху моргает, потрескивает и загорается. В нос ударяет запах пыли, плесени и машинного масла. Знакомая смесь. На секунду я закрываю глаза.

Передо мной гитарные стойки, шнуры, усилители, колонки, синтезатор, пианино и футляры с гитарами – электрической, басовой, акустической и… чего здесь только нет.

У задней стены, накрытое брезентом, то единственное место, где я ощущаю себя собой. Роднее, чем дом, комната или даже кровать. За барабанами я как будто обретаю крылья, я лечу, я свободен. Во всех прочих местах я чувствую себя змеей, постоянно пытающейся сбросить мертвую кожу.

Откидываю брезент, и в воздух поднимается облако пыли. Теснится грудь. В последний раз я видел установку после концерта. Я все собрал, а потом уложил в грузовичок Эксла. Вообще-то это его работа. Только он не пожалел бы времени, чтобы отыскать ее и привезти. Только он поставил бы ее сюда и так заботливо укрыл. В горле першит, и я тру ладонью лицо.

Последние слова, которыми мы обменялись перед арестом, были брошены в гневе. Я злился на него. Он злился на меня. Я был глупцом, он оказался прав. Я считал себя умнее и не стал даже слушать.

Наша группа много разъезжала. Мы становились чем-то вроде местных знаменитостей. Нас узнавали в штате. Наши поклонники появлялись уже по всей стране. Слава раздувала самомнение. Я вел себя так, как и должна была, по моему мнению, вести себя рок-звезда.

Та, последняя наша ссора случилась из-за того, что Эксл попытался сказать, что я зазвездился, а я ответил, что он просто завидует. Вспоминаю, и мне становится тошно. Как будто я был кем-то, кому стоило завидовать. Сколько сказано и сделано такого, что хотелось бы взять назад.

На стуле лежат палочки, и пальцы чешутся от желания взять их и… Но что это скажет обо мне самом? Что я слаб? Что возвращаюсь на дорогу, идти по которой больше не желаю? На месте ударника я чувствовал себя богом. Сидя за барабанами, я постоянно выбирал не то, что следовало бы. Но при мысли о звуке, об игре через меня проходит волна возбуждения, намного более сильного, чем то, что дает алкоголь.

Я провожу пальцем по тарелке, осторожно и медленно, чтобы не звякнуло. Гладкая, но не новая, холодная, но теплеющая от прикосновения. Представляю звон от удара и ощущаю внутри себя дуновение ветерка.

– Сыграй, – говорит Эксл, и я тут же отступаю и даже сую руки в карманы джинсов.

Нет, играть мне нельзя. За барабанами я сам себя не контролирую. Беря в руки палочки, я переходил на другой уровень, переносился в иную область сознания. Это была чистейшая, природная свобода, дававшая мне ощущение непобедимости. Я привыкал к этому чувству, как к наркотику, привыкал думать, что никогда не умру.

Но все-таки умер – по крайней мере «я» прежний – и теперь не доверяю себе в такой мере, чтобы открыться тому ощущению полета и свободы, которое приходило с игрой на барабанах. Тогда мне недостало сил справиться с вырвавшимися из-под контроля чувствами, и у меня нет оснований полагать, что я удержу их в узде теперь. Для начала я должен стать лучше. Ради себя самого и ради моей семьи – мы все этого заслуживаем.

– Соседям точно не понравится. Сыграем на акустике. – На гитаре у меня тоже получается неплохо, а главное, игра на ней не пробуждает безумных ощущений, от нее не сносит башню.

Может быть, я смогу заниматься музыкой, если выберу в ней другую дорогу, потому что прежняя, связанная с барабанами, привела в ад.

– Где Маркус?

– Ест. Спорит с Домиником насчет фендеровских гитар. И, кстати, мы всегда играем поздно вечером, так что соседи тут ни при чем. – Эксл прислоняется плечом к дверному косяку.

– Не хочу беспокоить Холидей. Она устала, и ей надо поспать.

– Холидей будет только рада. Без тебя здесь ни одна струна не дрогнула. И к барабанам никто не прикоснется.

– Потому что они прокляты? – Шутка не удалась – вопрос прозвучал серьезно.

– Потому что они твои. – Эксл держит паузу, как будто ждет, что эти слова дойдут до меня, будут усвоены, и все разом поправится, но они отскакивают от меня и повисают в воздухе.

Он отталкивается от косяка и входит в гараж.

– Остальные знают, как играть, но никто из нас не умеет держать ритм, как ты. Когда ты играл, то играл душой и сердцем. Ты играл так, что я чувствовал твой ритм в крови.

Да, я и сам чувствовал этот ритм в крови. Музыка поглощала меня, и это был мой грех.

– Я становился таким, как наш отец.

Молчание. Тяжелое. Пугающее. И ощущение пустоты в животе, ведь я сказал это отчасти и для того, чтобы брат не согласился. Но он молчит, не возражает. И оттого мне тревожно и больно.

– То преступление совершил не ты, – говорит Эксл, – но когда тебя арестовали, у меня камень с плеч упал.

Бетонный кулак мне в голову, и я слышу, как ломаются кости.

– Тебе требовалась передышка. И та программа тоже. Она дала тебе то, чего я дать не мог. Ты мчался к пропасти на всех парах, и мне не удавалось тебя остановить.

Потому что я не желал слушать.

– Знаю, возвратиться домой дело нелегкое. Ты не понимаешь, где твое место, куда тебе встроиться. Все в порядке. Вовсе не обязательно возвращаться к прежнему.

Поворачиваю голову:

– Так и есть. И в этом все дело. Я не знаю, кто я такой и кем хочу быть.

– Но знаешь, кем не хочешь быть. Это большой шаг.

Я беру гитару, которую Эксл когда-то давно купил мне на день рождения, опускаюсь на табурет, и пальцы сами, не ожидая команды, начинают перебирать струны. Прислушиваюсь к звучанию, ловлю, закрыв глаза, вибрации, регулирую колки, добиваюсь идеальной высоты.

Через несколько секунд Эксл берет акустическую гитару, садится напротив меня и тоже настраивает инструмент на слух. Об этом мгновении я мечтал целый год. О том, как снова буду играть, творить музыку. Бесподобное чувство.

– Подумываю подать заявку на участие в программе для молодых исполнителей, – небрежно говорю я. Маркус – хороший парень, но порой болтает лишнего. Не скажу я – проговорится он. – Срок подачи заявок истекает через месяц.

Пальцы Эксла замирают, но лишь на мгновение, а в следующее они уже продолжают работу.

– На каком инструменте будешь прослушиваться?

– Сначала они должны принять мое заявление.

– На каком инструменте?

Когда это, черт возьми, он успел стать таким оптимистом?

– На гитаре.

– Ты зверь на барабанах. Это твой дар. Подобным не разбрасываются.

Я и не хочу, да только себе не доверяю.

– Все переключаются время от времени с одного инструмента на другой. Вот и мне пришло время отказаться от барабанов.

– Барабаны – это ты, твоя сущность. Но ты позволил отцу завладеть тобой, ты пошел за ним. Отец в отъезде, и я сказал, что если он закатится в город, его здесь не ждут. Дом – мой. Вы оба под моей опекой. Отец уехал. Сев на место ударника, ты не станешь таким, как он. Добьешься успеха, прославишься, и вот тогда своим поведением докажешь, что ты не такой.

Играть на барабанах меня научил отец. Он же свел меня с одной уже успешной группой. Он же показал, как празднует, по его мнению, успех настоящий мужчина.

– Я больше не могу рисковать. И возвращаться к тому, чем был, не хочу.

– Не вернешься.

Прижимаю струны ладонью.

– Ты же не думаешь, что я виню барабаны? Сам знаю, дело было во мне самом. Знаю, что ошибался, выбирал не то. Возвращение к музыке меня пугает, но она – единственное, в чем я хорош. Она – мой единственный шанс сделать что-то стоящее. Я мог бы сказать, что музыка сгубила меня, но не скажу. За барабанами я чувствовал себя богом и теперь не доверяю этому чувству. Попробую с гитарой. И ты попробуй со мной.

– Я с тобой попробую. – Маркус входит в гараж с половиной сэндвича в руке. – Не знаю, о чем речь и что мы попробуем, но я в деле. Лишь бы только закон не нарушать.

Маркус расстегивает молнию на футляре и достает электрогитару и провода. За дверью гаража, в темноте, какое-то движение. Сначала Доминик перепрыгивает забор и поворачивает к дому, а потом Келлен, последовав за ним, прислоняется к ограде между нашими домами и смотрит на меня. Играть без Доминика – кощунство, и меня гложет чувство вины, но я оправдываюсь тем, что ведь и Доминик наплевал на нашу дружбу и не объяснил, почему бросил меня в ночь ограбления, когда я отрубился на улице. Я свой долг отдал, отсидел год, и теперь пришло его время сказать мне правду. Только после этого мы сможем играть вместе.

Эллисон

Ладно мама и Шон, но теперь уже и папа намерен засадить меня дома и никуда не выпускать. И вот они втроем и по очереди кричат, разносят меня в пух и прах и вообще выставляют полным ничтожеством только лишь потому, что мне захотелось сыграть в «Прибей Крота». А еще потому, что, как заявила мама, я солгала, поскольку никому об этом не сказала.

Сейчас эта троица да еще несколько избранных из папиного штаба собрались в его офисе внизу. Решают, как со мной быть и куда упрятать. Вчера я крупно прокололась, и теперь уже понятно, что папа с мамой костьми лягут, но ни до какой стажировки не допустят.

Я в своей комнате, сижу на полу с ноутбуком на коленях и пытаюсь с головой уйти в работу. Занимаюсь программированием; не все идет, как нужно, но это не страшно. На меня такие ситуации всегда действуют успокаивающе: разобрать то, что не работает, отбраковать сломанное, найти работающее и сложить все вместе, чтобы получилось нечто функциональное, сделать что-то новое.

Вибрирует сотовый, но я решаю не обращать на него внимания, как уже поступила с новостями и сообщениями в соцсетях. Снова вибрация – уже четвертый раз. Друзья завалили сообщениями – все хотят знать закулисные подробности того, что показывают в новостях, но я молчу и не отвечаю. Очередной звонок. Вообще-то, мне это все уже начинает надоедать. Тем не менее, вопреки желанию швырнуть что-нибудь тяжеленькое, я бережно ставлю ноутбук на пол и беру сотовый.

Генри: Ты в порядке?

Генри: Ответь.

Генри: Ответь немедленно.

Генри: Отвечай, или я снова позвоню твоему отцу и скажу, что ты четыре месяца назад тайком ходила на свидание.

Генри: Звоню.

Быстренько набираю сообщение, потому что еще одна драма нужна мне сейчас, как дырка в голове.

Я: Все в порядке. Никакого свидания не было. Просто несколько парней и несколько девчонок. Вот и все.

Генри: Парни все-таки были, да?

Я: Да.

Генри: Значит, свидание.

Хотела ли я, чтобы это было свидание? Да. Было это свиданием? Надеюсь, что нет. Какой-то парень едва ли не весь вечер таращился на мою грудь и, вместо того чтобы поговорить, пытался до меня дотронуться. В моем представлении свидание – это что-то другое.

Я: Ненавижу тебя.

Генри: Как-нибудь переживу. Видел новости. Что за придурок был с тобой?

Я: Какие-то двое пристали. Я их не знаю.

Генри: Это я понял. Я спрашиваю про парня, на которого ты пялилась. Тебе еще рано так пялиться на парней.

Хочется выть и стонать. Откидываюсь назад и бьюсь затылком о кровать. У прессы и телевидения сегодня большой день: повсюду фотография со мной и Дриксом. Вот почему всем друзьям и знакомым хочется знать подробности. Учусь я в школе для девочек и на свидания не хожу, если не считать вылазок с подругами на вечеринки, где бывают и парни. Уверена, никто бы мне никаких свиданий не разрешил. То есть прямых запретов не было, существовало лишь негласное соглашение. Мальчики – это осложнение.

Я: Хотя бы в чем-то ты с ними согласен.

Смотрю на сотовый, жду ответа и улыбаюсь – заткнула. Но тут же хмурюсь – приходит еще одно сообщение.

Генри: Так ты встречалась с этим парнем, Пирсом?

Я: Впервые его увидела. И вовсе на него не пялилась.

Генри: Нам обязательно говорить сейчас о сексе? Если да, то вот: ты становишься монахиней.

Дикарь.

Я: Я не католичка.

Генри: Как посмотреть.

Меньше всего мне сейчас хочется говорить с Генри о парнях, поэтому, когда по дому разносится громкая и звонкая трель, я мысленно возношу благодарность богам дверных звонков.

Генри: Сможешь заглянуть вечером к бабуле?

Скорее всего, меня никогда больше не выпустят из дома.

Я: Постараюсь завтра. Кто-то пришел – звонят. Надо идти.

Выхожу в коридор, шлепаю босиком по мягкому ковру, спускаюсь по изогнутой лестнице и пересекаю холл.

Открываю дверь, и весеннее тепло просачивается мимо меня в дом. Поднимаю голову и привычно улыбаюсь, полагая, что встречаю кого-то из папиного предвыборного штаба, но глаза лезут на лоб, а в вены поступает изрядная доза адреналина. Того самого, от которого щекотка под кожей и такое ощущение, как будто плывешь.

Нет, это не из папиной команды. Сексуальные светло-русые пряди, накачанные руки, широкие плечи и красивые темные глаза. Я открываю рот, но слов нет. Этого просто не может быть. Я хочу, чтобы это было по-настоящему, но мозг не находит логической причины, почему это может быть. На ступеньках нашего дома стоит тот, кто снился мне всю ночь. Дрикс.

Хендрикс

Вчера Элль была прекрасна – как журнальное совершенство, – и сегодня она прекрасна тоже, но уже по-другому, и такой идеал мне ближе. Обрезанные джинсовые шорты, облегающая изгибы тела майка, светлые волосы собраны в свободный, немного растрепанный пучок, очки в черной роговой оправе. Должен признать, ничего более сексуального я уже год как не наблюдал.

Голубые глаза сначала округляются от удивления, потом устрашающе сужаются.

– Что ты здесь делаешь?

Я небрежно засовываю пальцы в шлевки джинсов и задаю себе тот же вопрос.

– Моему брату час назад позвонил какой-то парень, Шон Джонсон. Сказал, что мне надо прибыть сюда.

Рот у нее съезжает куда-то вбок, и я отслеживаю это движение с почти непристойным интересом. Ее губы созданы для греха. Такого рода магией я сам пользовался раньше, когда хотел обеспечить себя на вечер поцелуями. Теперь грех и я – не друзья больше, и мне полагается избегать соблазна.

– Похоже, ему звонил Шон. Любит изображать из себя босса и всеми командовать. – Она открывает дверь пошире и отступает в сторону, чтобы я мог пройти. – Входи, а я его поищу. Хотя ты и сам можешь это сделать. Надо просто закрыть глаза и ощутить темную энергию Силы.

После подписания соглашения чаще всего Эксл общался именно с ним, этим самым Шоном Джонсоном, и насчет энергии темной Силы он бы с Элль, наверное, согласился. Брат отзывался о нем как о человеке деловом, но бесцеремонном.

– Один мой хороший друг – фанат «Звездных войн».

– Я смотрела несколько раз. Хороший фильм, но, знаешь, не мое. Моему кузену очень нравится. Мне в десять лет миндалины удалили, и мы все фильмы пересмотрели.

Я прохожу в дом.

– Вот, наверное, пытка была, да?

Лицо ее светлеет, как будто в голове звучит невидимый хор. Такой хор, слушая который ты понимаешь, что уже никогда не будешь прежним, так сильно он бередит твою душу.

– Нет. С Генри такого не бывает. С ним что ни делай, все интересно.

Это я понимаю. У меня такое с Экслом бывает.

Элль закрывает дверь, и я замираю. Когда стоял перед домом снаружи, он представлялся грозной крепостью из красного кирпича. Теперь же, попав внутрь, я чувствую себя комочком грязи на подошве чьей-то туфли.

– Послала Шону сообщение. – Элль опускает сотовый в карман. – Обещал быть через несколько минут.

– Ладно. – За спиной у нее массивная лестница, ведущая на второй этаж, и открытый, просторный холл. Под ногами темное дерево, на стенах – белый молдинг. Справа – огромная и тяжелая дубовая дверь; слева – столовая с длинным столом и люстрой.

Осмотревшись, замечаю, что Элль наблюдает за мной с нескрываемым любопытством. Она изучает меня, а я пытаюсь понять ее.

– Ты знал, кто я? Там, в парке?

– Нет.

Элль смотрит на меня мягко и доброжелательно, и я даю ей мысленный посыл верить мне. Мне приятно быть ее героем, и я хочу, чтобы так оно все и осталось. Пауза затягивается, потом, после долгого молчания, она говорит:

– Так ты и есть тот самый?

Я киваю – наверное, я тот самый.

– Много о тебе слышала.

– Все плохое – правда.

По ее губам скользит тень улыбки.

– Вообще-то, я и невероятного много слышала.

– Шутишь.

– Нисколько. – Она беспечно прислоняется спиной к стене. Проведя год с людьми, которые могут легко ударить другого человека ножом в грудь или живот, я воспринимаю ее открытость и доверчивость с беспокойством и благоговением. – За прошлый год мой отец получил тонны сообщений, касающихся кандидатов на участие в программе. Ты с самого начала шел впереди.

– Потому что признал себя виновным?

– Потому что о тебе давали положительные отзывы: умный, заботливый, с лидерскими качествами.

Что тут скажешь?

– А ты, похоже, много знаешь.

Она уже не улыбается:

– Конечно. Все, что касается тебя, отец обсуждает за обедом.

Я недоуменно моргаю, и Элль вспыхивает улыбкой.

– А вот теперь шутка. В том смысле, что отец обсуждает со мной что-то. О делах он со мной вообще почти не говорит.

– Тогда откуда ты все это знаешь?

Она с притворным смущением пожимает плечами:

– Меня заинтересовала программа, может быть, и подслушала разок-другой.

– Может быть?

– Я воспользуюсь Пятой поправкой.

Усмехаюсь. Она смеется вместе со мной.

– Только не говори моему отцу, ладно? Он все еще злится из-за моих приключений в парке. В любом случае никаких имен они не называли, и все, что я слышала, можно уложить в двадцать секунд, потому что ровно столько раз я прошла мимо кухни, где разговаривают папа и Шон.

– Твой секрет умрет со мной.

Щелкая каблуками и не отрывая глаз от экрана сотового, из-за лестницы выходит Синтия.

– Спасибо, что пришел, Хендрикс. Шон хочет поговорить с тобой, но сейчас у него встреча. Хочешь чего-нибудь, пока будешь ждать? Почитать? Лимонад?

– Можно, пока ты здесь, рассчитать твои налоги, – предлагает Элль с лукавой искоркой в глазах, которая действует не слабее земного притяжения. – Половина собравшихся сейчас в этом доме – бухгалтеры, включая Синтию.

Синтия сердито смотрит на девушку:

– Она, разумеется, шутит.

– Шучу? Неужели?

Синтия раздраженно вздыхает и снова утыкается взглядом в телефон, а Элль поворачивается ко мне и беззвучно, одними губами шепчет:

– Я не шучу.

Мои губы ползут вверх, Элль улыбается, а когда Синтия фыркает, я прячу смех за притворным кашлем. Элль улыбается еще шире.

– Выпьем лимонада, – говорит она, – и не говори, что не хочешь никого затруднять, просто дай мне его приготовить. Всем легче, когда они думают, что у тебя есть какое-то дело, и, пока ты не спросил, да, приготовление лимонада считается делом.

Синтия не возражает, я тоже – можно будет поболтать ещe с Элль.

– Ладно.

– Я приду за тобой, когда Шон освободится, – говорит Синтия и уходит тем же путем, каким пришла.

Мы с Элль остаемся одни… снова. Она кивает куда-то в сторону, и несколько прядок выбиваются из пучка.

– Выпьем лимонада? Он у нас хороший. Вода, сахар и секретный ингредиент – лимон.

– Тебе нравится выдавать мне секреты. – Разговор складывается слишком легко, слишком ровно, и отсюда возникает ощущение опасности. Многократно испытанный и уже ставший привычкой прием – подойти на шаг ближе и посмотреть, какой будет реакция. Если глаза потемнеют от желания, продолжить движение, при этом смеясь, чтобы смеялась и она, и чтобы потом в конце концов мы оба, опьянев от близости друг друга…

Разминаю шею, поворачиваю голову резко, как руль. Никакого потом. Ни с ней. Ни с кем-либо еще. Все, хватит.

Почему дома не получается так легко? С Экслом? С Домиником? С тех пор как я вернулся, все идет со скрипом, не то что с ней.

– Думаешь, никто не против, что ты здесь, наедине со мной?

– Синтия тревогу не подняла, так что я, пожалуй, рискну.

– У меня судимость, я на учете.

– Понимаю и не забыла.

– Меня арестовывали. Я год провел за решеткой.

– Одно из другого вытекает.

– Ты со всеми, кто отсидел, так разговариваешь?

– Да, если знаю, что отсидел.

Я вскидываю голову:

– А ты чего-нибудь боишься?

– Многого. – Тем не менее она смотрит на меня не моргая, так, словно ответила «нет». Что бы ни говорила эта девчонка, она и вправду не ведает страха.

Лицо ее смягчается, напряжение уходит и сменяется любопытством. Так и хочется посмотреть на себя со стороны и понять, из-за чего же вдруг поменялось ее настроение. Она подходит и – к полнейшему моему изумлению – протягивает руку и берет меня за запястье. Я чувствую, как прижимаются к моей коже подушечки ее пальцев.

Под мягким прикосновением грохочет пульс. Прохладные пальцы на горячей коже. Длинные накрашенные ногти скользят вдоль края кожаной манжеты, и каждая клеточка моего тела шипит, вспыхивает и оживает. Да, больше года ко мне никто вот так не прикасался, больше года я не испытывал физического комфорта, но даже и тогда, когда другая девушка трогала меня, у меня не было такой реакции. Никогда еще мое тело не воспламенялось от одного только прикосновения.

– Круто. Серьезно. Где взял?

Браслет. Элль рассматривает мой кожаный браслет.

– Брат подарил несколько лет назад.

Я не носил его с пятнадцати лет. Считал себя слишком крутым, чтобы носить подарок от брата. Но накануне вечером, перед тем как лечь, нашел и надел, как напоминание о том, что этот мир также и мой и что у меня есть в нем место.

Легким нажатием пальцев Элль заставляет меня повернуть руку так, чтобы получше рассмотреть потертую коричневую кожу, края которой соединяются черными шнурками. Моя рука в полном ее распоряжении, она делает с ней что хочет, а я охотно подчиняюсь и даже закрываю ненадолго глаза, наслаждаясь жидким теплом, растекающимся по венам при каждом ее прикосновении.

– Этот тисненый узор что-то означает?

Означает. И не что-то, а все. Изображенный Экслом символ представляет нас троих – его самого, меня и Холидей. Знак, метка, символ, которому мне следовало уделять больше внимания.

– Да.

Элль пристально смотрит на меня, но, надо отдать ей должное, с расспросами не пристает.

– По-моему, шикарная вещица. И совершенно уникальная. У меня слабость ко всему уникальному.

Она снова поворачивает мое запястье, разглядывает плетение, проводит пальцем по самым толстым шнуркам.

– Чудесная вещь. Особенно вот это. Не могу даже объяснить, как она мне нравится.

Элль продолжает движение вверх, и в какой-то момент уже ее запястье касается подушечек моих пальцев. Сердце прыгает вон из тела, и Элль наверняка чувствует это, потому что тоже вздрагивает. Мы оба замираем.

Ее грудь поднимается и опускается все быстрее и быстрее, дыхание становится учащенным, а глаза, когда она снова смотрит на меня, уже разлились синими озерами. Никто из нас не шевелится. Пульс грохочет, ее пальцы вжались в мою кожу, а мой большой палец движется кругами по самой нежной на планете поверхности.

– Элль? – раздается звонкий голос, и мы оба отстраняемся друг от друга. Я провожу ладонью по лицу и снова поворачиваюсь к ней. Что, черт возьми, это было? Я тусуюсь с девчонками с четырнадцати лет, и ни с одной не испытывал ничего подобного.

Но Элль? Нет, она – риск, а я не могу больше рисковать. Я изменился и должен в первую очередь думать о безопасности. Пора наконец усвоить истину: нельзя гоняться за всем, что доставляет тебе радость.

Эллисон

Тело горит, словно я по собственному желанию позволяю лизать себя языком пламени, и восхитительная дрожь пробегает волнами, как землетрясение. Но это землетрясение дает эффект лучше адреналина. Дрикс прикоснулся ко мне, и я лечу.

Дверь в комнату родителей на втором этаже распахивается, и на пороге появляется мама.

Я отбрасываю с лица волосы и пытаюсь собрать воедино разбежавшиеся мысли.

– Элль, – снова говорит мама. – У меня фантастические новости. Я только что разговаривала с группой поддержки на военной базе и…

Подойдя к лестнице, мама наконец видит нас и останавливается. Взгляд ее перескакивает с меня на Дрикса и обратно. Спазм сковывает живот. Этого только и не хватало – мама в режиме повышенной готовности.

– Кто это? – Мама воинственно марширует вниз по ступенькам.

Откашливаюсь и, взяв безразличный тон, отвечаю:

– Хендрикс Пирс.

Мама вскидывает бровь:

– Хендрикс Пирс?

В моем исполнении имя и фамилия Дрикса звучат непривычно, но представить его так безопаснее. Может быть – по крайней мере, я на это надеюсь, – мама не увидит меня насквозь и не заметит, как торопливо сердце гонит кровь.

– Он из папиной программы. Ты видела его вчера.

Мама моргает, давая понять, что это она уже знает, а вопрос и повторение его имени подразумевают, что ее интересует не столько кто он такой, сколько почему он здесь, со мной, наедине.

– Его Шон попросил приехать. Наверное, им нужно с ним поговорить.

Мама кивает и раздраженно выдыхает.

– Что ж, пусть… Ты не пойдешь со мной? Я понадоблюсь твоему отцу на этой встрече.

Хендрикса она как будто не замечает, хотя он стоит неподалеку, в пяти шагах от нас, и мне трудно понять, которое из двух владеющих мною чувств – облегчение или смущение – сильнее. Мама идет через холл, и я, как полагается, следую за ней. У двери папиного кабинета она останавливается.

– Ты покраснела.

Я в аду.

– И что?

– Скажи мне правду. Между тобой и мистером Пирсом случилось нечто большее, чем ты призналась?

– Клянусь, я не солгала и не скрыла ничего с самой пресс-конференции.

– Ты не увлеклась им?

Он помог мне.

– Когда в дверь позвонили, я сбежала по ступенькам и с удивлением обнаружила его. Если помнишь, последний раз мы виделись на пресс-конференции. У меня и в мыслях не было, что он придет к нам домой.

Мама сверлит меня взглядом, выискивая ложь, и я из последних сил стараюсь не выказать волнения, потому что снова лгу. Да, я покраснела и увлеклась, но это мои эмоции, а вовсе не ее. Почему они не могут принадлежать только мне?

– Тебе нужно поговорить с Эндрю.

Мои брови взлетают так высоко, что едва не срываются со лба.

– Почему?

– Эндрю ужасно переживает из-за вчерашнего и хочет извиниться. Он понимает, что в последние годы вел себя не самым лучшим образом, и это, в том числе, привело к тому, что ты убежала от него на ярмарке.

– Серьезно? И это все? Вел себя не самым лучшим образом?

Ее сердитый взгляд действует на меня не хуже приказа замолчать.

– Когда увидитесь в следующий раз, дай ему возможность извиниться – без свидетелей. Мужчины не любят унижаться, тем более делать это на публике. Он сожалеет и хочет помириться. А теперь… каковы твои намерения в отношении мистера Пирса?

Мои намерения? Меня бы прекрасно устроило все, что дало бы возможность дышать одним с ним воздухом. И еще лучше, если бы его пальцы касались меня. Но признаться в этом было бы неблагоразумно, поэтому я говорю:

– Я предложила ему лимонада. С подачи Синтии.

– Лимонад – это хорошо. Пожалуйста, сохраняй дистанцию. Не нужно, чтобы у него сложилось неверное представление о тебе. И, пожалуйста, мне хотелось бы, чтобы ты привела себя в порядок утром, когда у твоего отца будет здесь встреча.

Я маскирую вздох вдохом. Мама входит в папин кабинет и закрывает за собой дверь.

Хендрикс

Элль возвращается с выражением слегка рассеянным, как будто думает о чем-то своем. Наверное, я и сам бываю таким. Она улыбается – не столько мне, сколько в моем направлении. Мило, но это совсем не то, что раньше.

– Ну что, лимонаду?

Мы идем через холл и гостиную, большую, заставленную мягкой мебелью комнату с огромным телевизором, у которого вогнутый экран и который может, наверное, не только давать трехмерное изображение, но и читать мои мысли. Наконец, миновав солярий, попадаем в кухню, при виде которой какой-нибудь повар на производстве обмочил бы штаны.

Элль наливает лимонад в два стакана и, ставя стеклянный кувшин в холодильник, оглядывается на меня. Знаю, ей нравится то, что она видит, а мне нравится то, что вижу я, и это проблема для нас обоих. Обхожу кухонный «островок» – теперь между нами большой гранитный блок, – и Элль подталкивает мне стакан.

Я ловлю его и провожу пальцем по уже запотевшему стеклу. Надо попробовать заговорить, как-то нейтрализовать случившееся между нами.

– У тебя милая мама.

– Никакая не милая. Она была с тобой груба. Извини.

Черт…

– Как ты ее…

– Но это правда. Ты видел, что пишут в интернете и показывают в новостях?

В животе все скручивается, как будто я выпил яду.

– Нет, а что случилось? – Вообще-то, я и знать не хочу. Еще одна террористическая атака? Стрельба? Или…

– Мы. Я и ты. Что произошло на пресс-конференции?

– Мы попали в новости?

Элль смотрит на стакан.

– Я слышала, мы сами стали новостью. А еще слышала, нас обсуждают в соцсетях, но лично сама не знаю. Не хватило духу посмотреть.

Как быстрее себя убить? Сунуть голову в духовку или, воспользовавшись разделочным ножом, вскрыть артерию? Обсуждают. Теперь весь мир будет считать меня уголовником. Вот оно, наказание, за самомнение, за то, что уже видел себя ударником в идущей к славе группе. Возомнил себя чуть ли не богом и стал грязной пеной. Чем выше взлетаешь, тем больнее падаешь.

– Так ты действительно ничего не видел? – спрашивает Элль.

– Вчера поздно лег, сегодня проспал, проснулся, когда уже отсюда позвонили. К тому же я в онлайне не бываю.

Она удивленно моргает:

– Правда?

– Я семь месяцев провел в центре содержания несовершеннолетних правонарушителей, потом еще три в лесу. Не было необходимости обновлять статус.

– Могло бы что-то интересное получиться. Вроде селфи с медведем.

Ничего не могу поделать. Губы сами по себе разъезжаются в стороны, и то, что получается, можно даже принять за улыбку.

– Раньше много времени в онлайне проводил?

– А что? Планируешь следить за мной в Фейсбуке?

В опасных голубых глазах искрится смех.

– Может быть. Ты ведь не стал просить у меня номер телефона, так? А почему? Может, у тебя девушка есть? Вот я и узнаю.

– Медведицы, как выяснилось, не любят, когда к ним пытаются подкатить, так что девушки у меня нет.

Она прыскает со смеху, и мне это нравится – у нее мое чувство юмора.

– В онлайне раньше бывал. Вычислял, какие девчонки в плохом настроении, чтобы не тратить на них время на вечеринках, а какие в хорошем, чтобы легче было подцепить.

Элль пьет и закашливается.

– Вот это откровенность! А ты еще меня называл непосредственной.

Легче от признаний не становится. Скорее, наоборот. Я чувствую себя последним придурком.

– Хочу, чтобы ты знала, какой я. По крайней мере, каким был.

– Почему?

Почему?

– Потому что я запретил себе просить у тебя твой номер. Потому что правильно сделал, когда ушел от тебя на ярмарке. Потому что теперь, у тебя дома, мне снова приходится отговаривать себя от того, чтобы попросить твой номер.

– Почему?

Она что, не слушает?

– Думаешь, для такого парня, как я, поцеловать дочку губернатора – это здорово? Ты должна знать, каким я был раньше, чтобы держаться от меня подальше. А был я раньше не очень приятным парнем.

Элль смотрит на меня серьезно и довольно долго. Так долго, что я переступаю с ноги на ногу.

– Хочешь поцеловать меня?

А кто бы, интересно, отказался?

– Не самая хорошая мысль. – По крайней мере, для нее. – Я бы только попользовался твоим телом, но попытался убедить, что это настоящая любовь, чтобы уложить тебя в постель. И больше бы потом не позвонил.

– Вау! Вы только на него посмотрите. Ты, наверное, только тем и занят, что возвращаешь в стадо заблудших овечек, а когда свободная минутка выпадает, переводишь старушек через улицу?

Девушка, ради одного вечера с которой любой парень согласился бы пройти лоботомию, вступает в мою жизнь и задает мне перцу, а я не могу ее тронуть. Прошлый год не был наказанием за грехи. Наказание – вот оно. Этот миг.

– Пропустила мимо ушей? Я – плохой парень.

– Плохой парень в пузырчатой упаковке и с предупредительными ярлычками. Да, я тебя видела в предостерегающих видео в школе. Остерегайся парня, отговаривающего тебя от поцелуя, – он есть кошмар, повергающий в дрожь всех родителей по ночам.

– Буду знать, кто я такой.

– Пожалуйста, котенок.

У меня даже глаза на лоб лезут.

– Котенок?

– Ты же знаешь, что хочешь получить мой номер.

Дразнящая нотка бьет в цель и уже разносит по телу желание. В том-то и проблема, что я хочу получить ее номер. И поцеловать ее тоже хочу.

– Как насчет того, что ты разрешаешь мне и дальше быть хорошим парнем и не давишь, потому что я уже готов сдаться и говорить разные приятные слова, чтобы добраться до твоего тела.

– А почему нельзя быть и тем и другим? – спрашивает она. – Парнем, который хочет меня поцеловать, и парнем, который остается хорошим?

Потому что так не бывает. В одной вселенной одно и другое ужиться не могут. Потому что такая девушка, как она, на такого, как я, и время тратить не станет.

– Знаешь, я начинаю подумывать, что ты хочешь, чтобы тебя поцеловали.

Щеки у нее вспыхивают красными пятнами, и у меня перехватывает грудь. Она и вправду этого хочет. Но тут Элль подмигивает.

– С тобой забавно.

От неожиданности усмехаюсь и прикладываюсь к стакану с лимонадом. Фейерверк.

Как бы все повернулось, какой была бы моя жизнь, если бы я встретил ее год назад? Как бы я поступил? Попользовался ею или, увидев перед собой такую роскошную девчонку, захотел узнать ее по-настоящему? Второй вариант предпочтительнее, но тогда я был болваном, который не думал о будущем и которого волновало только здесь и сейчас. Наверное, постарался бы уложить в постель.

– Ладно, если уж ты настроен не использовать меня ради моего тела, используй для ума. Спроси о чем-нибудь.

Это я могу.

– Если «Звездные войны» не твое, то что твое?

Она смотрит на меня так, словно я – учебник.

– Компьютеры.

Вот уж не ожидал.

– Компьютеры?

– А что ты так удивляешься? Эта штука, которая у меня между ушами, пространство внутри черепа, там не пустота.

Очко заработала.

– Ладно, согласен.

– А у тебя? – Элль подается вперед, и что-то подсказывает мне, что с игрой покончено. – Что твое?

Вопрос на миллион долларов.

– Последние два месяца я в основном гулял на природе с рюкзаком за плечами.

Она кивает с таким видом, будто это ясно и без слов.

– А что еще?

– Да, в общем-то, ничего особенного. У меня друзья, семья…

Элль постукивает пальцем по столешнице. Она вышла на охоту, а я не против побыть добычей.

– И все? Неужели?

– Да.

– Предположу, есть кое-что еще.

– Предположи и ошибешься.

– А книги?

– Читаю. – Но это меня не трогает.

– Кино? Можешь простоять ночь в очереди за билетом? Есть какой-то секретный веб-сайт, посвященный какому-то герою?

– Ничего особенного. Как все.

– Тогда музыка? Музыка нравится?

Я чешу затылок и передвигаю с места на место стакан. Да, музыка – это мое.

– Значит, музыка тебе нравится.

– Да.

– Слушаешь или играешь?

– И то и другое. – Не представляю, как можно играть, если не любишь слушать.

– А на чем играешь?

Надо бы сказать, что на гитаре, ведь теперь я ее выбрал.

– На ударных.

Элль кладет локти на стол и переплетает пальцы.

– Мне стоит тебя опасаться?

Взгляд прыгает к ней. Ей нужен ответ, и она ждет его, не отводя глаз. Пугающих голубых глаз за стеклами очков.

– Ты по-прежнему пытаешься доказать, какой ты большой, плохой мальчик. Мне поверить тебе на слово или судить тебя по твоим поступкам?

Я, конечно, не хочу, чтобы она меня боялась, но с учетом того, в чем был обвинен, должен сказать «да». Сыграть свою роль. Меня уже тошнит.

– Я действительно не подарок.

– Это потому, что плохие мальчики делают то, что ты сделал для меня.

Она не так все поняла.

– Я пользовался девушками ради собственного удовольствия и не чувствовал себя в чем-то виноватым. Алкоголь, драки – я дрался просто так, чтобы подраться, потому что мне это нравилось. Таким, каким я был, я бы тебе не понравился.

– Ты так это произнес, словно не закончил. Словно оставил невысказанное «но».

– Повторяю, я не был хорошим парнем.

– Хорошо. Ты не был хорошим парнем. Но, если судить по твоему выступлению на пресс-конференции, у тебя был год, чтобы разобраться в себе. Папина программа сработала?

Программа сработала. Не знаю и не узнаю как, пока не столкнусь с необходимостью принять решение, сделать выбор. Надеюсь, мне хватит сил пойти другим путем, но все равно сомневаюсь.

– Ничего плохого я тебе не сделаю, если ты об этом спрашиваешь.

Ответ так себе, но лучшего у меня нет. Она буравит меня глазами. Секунду. Две. Три. Пульс грохочет в ушах.

– Думаю, ты изменился.

Молюсь, чтобы она оказалась права.

Элль отпивает еще лимонада и крутит стакан между ладонями на столе.

– Ты вовсе не обязан сообщать всем и каждому, что натворил. Я слышала, как Шон обсуждал это с Синтией. По ее словам, соглашение предусматривало, что все документы по твоему делу будут закрыты, и ты рассказал об этом всему миру только потому, что об этом тебя попросил мой папа.

Ощущение такое, будто кожа к костям липнет. Я в углу, и отступать некуда.

– Кто-нибудь в этом доме догадывается, что и как попадает тебе в уши?

– Нет. Большинство обо мне просто не думает. По крайней мере, в связи с чем-то важным. Иногда – в этом я нисколько не сомневаюсь – они считают меня вещью такой же нужной, как краска. И все-таки почему ты рассказал всем о том, что сделал?

Секунду-другую Элль молчит, как будто дает шанс собраться с мыслями и вступить в разговор. Но я молчу, потому что не знаю, что сказать.

– Ты всегда можешь отказаться. Необязательно делать все, что тебе говорят или о чем просят.

Вот тут она ошибается.

– Не могу. Такова часть сделки.

Элль морщит лоб, и мне это не нравится. Ей-то зачем беспокоиться?

– Понимаю, ты не знаешь моего отца. Но он пошел в политику не ради власти и не потому, что ему по душе командовать людьми. Он занялся политикой, чтобы помогать людям. Папа хочет сделать мир лучше. Если бы ты отказался рассказывать о том, за что осужден, он не стал бы настаивать.

– Ну вот ты и сказала.

– Тот репортер нарочно тебя изводил, а ты помог мне. Значит, заслужил лучшего.

Заслужил лучшего. Люди редко получают то, чего заслуживают. По крайней мере, люди вроде меня

– Дай-ка угадаю. Ты тоже собираешься спасать мир, как и твой отец.

Желчи в моей реплике больше, чем хотелось бы. Элль вздрагивает, словно от боли, и я проклинаю себя. Придурок. Вот же придурок. Эту часть меня было бы лучше оставить в лесу, но нет, пришлось притащить ее с собой. Открываю рот, чтобы извиниться, но ее пальчики отбивают дробь на столешнице, и я проглатываю извинение. Не могу сказать, что хорошо знаю жизнь, но женщин не в духе видел не раз. Сейчас в душе ее бушует пожар, и если Элль схожа в чем-то с Холидей, то… пожалуй, стоит поискать ближайший выход.

– Думаешь, я не способна спасать мир?

Снова открываю рот, но она снова не дает произнести и слова – обрезает гневным взглядом. Подавать сейчас голос опасно, но и не подавать – судя по тому, как она вызывающе наклоняет голову, – тоже опасно. Вот же вляпался.

– Я в состоянии спасти мир.

Поднимаю руки – сдаюсь.

– Да я верю… верю.

– Конечно, веришь. Все так говорят. Но меня лишь попросили попозировать.

Мир останавливается. Щеки у Элль горят от вскипевшей и схлынувшей злости, но в голубых глазах еще плещется обида. Хочется успокоить, но я не знаю, как нужно действовать. Раньше у меня и мыслей таких не было. Я знаю только одно: как сделать хорошо себе.

Обвожу взглядом комнату, будто надеюсь, что вот сейчас прямо из ниоткуда появится джинн, но, как всегда, мой безмолвный призыв остается без ответа, если не считать ожившего и мягко загудевшего холодильника. Ничего. Хотя… Я ведь получил ответ – правду.

– Послушай… – Кто бы мог подумать, что сказать правду так трудно. От правды сковывает грудь. – На пресс-конференции была моя семья, и я думал только об одном: не хочу, чтобы сестра смотрела на меня, как на…

– …преступника.

Как на того, кого полагается судить и ненавидеть.

– Я не хотел, чтобы кто-то знал, в чем меня обвиняли, и не стал отвечать, когда вылез тот репортер. Людей не интересовало, кем я хочу быть и что за программу предлагает твой отец. Им важно, что я сделал что-то плохое, но не отсидел положенный срок, а губернатор по глупости еще дает мне второй шанс.

Да, так устроено. Ты преступаешь черту, и люди тут же спешат указать на тебя пальцем. Никто не думает о прощении, только о мщении. Повесить преступника в центре города и устроить рядом семейный пикник. Так когда-то поступали на Диком, Диком Западе. Так ведем себя и мы, но только на более продвинутом технологическом уровне.

– Потом заговорила ты, и люди увидели меня в ином свете. Если у тебя хватило смелости выступить, то и я бы смог.

Если Элль увидела меня в ином свете, то, может быть, и Холидей решит, что я не совсем еще пропащий.

Волна сожаления напитывает каждую клеточку тела, и я стараюсь увернуться от нее. Чтобы пережить прошлый год, мне пришлось эмоционально окоченеть. И даже теперь, если я хочу достичь цели, нужно по возможности воздерживаться от чувств. Чувства, эмоции, потребность в ощущениях – все это может втянуть в неприятности.

– Ты говоришь, что я не обязан делать все, о чем меня просят, но твой отец спас мне жизнь, – объясняю я. – Слушать, принимать во внимание, делать то, что скажет он, лучше, чем принимать решения самому.

– Поэтому мы и выбрали Хендрикса для участия в программе, и поэтому он будет представлять программу в следующем году. – В комнату входит Шон Джонсон. – Парень толковый и схватывает все на лету.

Шон одет в рубашку поло, бежевые брюки и выглядит так, как, в моем представлении, и полагается выглядеть богатому политику. Аккуратная прическа, отбеленная улыбка и ровные зубы. Я уже встречался с ним несколько раз до отправки в центр содержания несовершеннолетних нарушителей, но был тогда в таком состоянии, что воспринимал его скорее как кошмар, чем как реального человека.

– Слушай Хендрикса, Элль. Можешь кое-чему у него поучиться. – Шон подходит к столу и смотрит на девушку. – Совет, который дают тебе родители, не наказание, а помощь. Не хочешь принимать его от меня, прими от него. Тебе уже пора начать слушать.

Эллисон

Не просто слушать. Шон хочет, чтобы я подчинялась. Они все этого хотят. Я уже начинаю сомневаться в собственном здравомыслии, потому что каждый встречный говорит, чтобы я слушала и делала то, что скажут. Может быть, они и правы, и если так, то какой же следует вывод относительно той моей половины, которая протестующее кричит, когда я соглашаюсь?

Шаги в передней… голоса… Встреча закончилась, Шон здесь, а значит, пришло время узнать свою судьбу. Звонкий мамин смех, и вот уже они с папой входят в кухню. Что-то привело маму в чудесное расположение духа, и я не знаю, к добру это или нет. Или я так ее расстроила, что она тронулась рассудком?

Не тратя время на любезности, мои родители присоединяются к нам. В свободных потертых джинсах и со свисающей с ремня цепью от бумажника, Дрикс выделяется на общем фоне. Наверное, поэтому он отступает на шаг, как будто хочет слиться со стеной.

– Спасибо, что пришел, – говорит папа с приветливой улыбкой. Дрикс молча кивает. Я его понимаю, потому что и сама, определяя линию защиты, предпочитаю молчание. – Извини, что заставили ждать, но нам нужно было закончить кое-какие дела, прежде чем разговаривать с тобой и Элль.

Шон разворачивает газету и показывает нам первую страницу. Я собираюсь ущипнуть себя, но это и впрямь не сон, а заголовок не кошмар. По крайней мере, я так думаю. И в нем одно только слово: ГЕРОЙ.

Под заголовком фотография: мой отец и Дрикс смотрят друг на друга и обмениваются рукопожатием. На второй фотографии мы с Дриксом. Я смотрю на него снизу вверх, и он смотрит на меня сверху вниз. Мы на ярмарке – и оба улыбаемся.

– Поздравляю, – говорит Шон, и я не понимаю, к кому он обращается. – Вы теперь знаменитости.

ГЕРОЙ

«USA Today Network»

Джексон Дженнер,

«The Lexington Tribune»

Предложенная губернатором Кентукки Монро программа «Второй шанс» была тепло встречена вчера как ее сторонниками, так и критиками, приветствовавшими одного из первых ее участников.

Хендрикс Пейдж Пирс, уроженец Лексингтона, признанный в прошлом году виновным в совершении преступления, провел последний год, получая помощь в рамках программы «Второй шанс». Первые семь месяцев он проходил курс интенсивной терапии и занимался по образовательной программе, находясь в центре временного содержания несовершеннолетних правонарушителей, последние три месяца был участником проекта «Раздвинь границы», разработанного специально для участников «Второго шанса».

Вчера Пирс доказал штату Кентукки и всей стране, что второй шанс возможен и люди способны меняться. Год назад, будучи на свободе, Пирс совершил тяжкое преступление, и вот теперь, всего лишь через неделю после освобождения, он проявил себя настоящим героем, защитив от двух хулиганов дочь губернатора, Эллисон Монро, находившуюся на ярмарке в Мэй Фест.

Уже после пресс-конференции многочисленные свидетели представили видео, сделанные с помощью сотовых телефонов, на которых видно, как двое молодых людей преследуют дочь губернатора, которая старается убежать от них.

Пирс, прежде не знакомый с Эллисон Монро, подошел к ней и защитил от преследователей, не прибегая к насилию. Полиция ведет сейчас поиски двух мужчин, чтобы предъявить им обвинение в харассменте.

(продолжение на стр. 2)

Эллисон

– Работа есть у всех, – говорю я. – Так случилось, что эта – моя.

Мои ноги свисают с причала, и большой палец едва касается воды. В последнее время стояла засуха, и пруд заметно обмелел. Охладить ноги, окунув их до лодыжек в воду, сегодня не получится, не мой день. После пресс-конференции прошла целая неделя, родители смягчились, и я решила, что пришло время попросить у них разрешения навестить Генри. Они, разумеется, согласились, и я даже почувствовала себя глупо оттого, что слишком долго ждала.

Генри сидит рядом и возит полотенцем по своим темно-русым, коротко подстриженным волосам. Он в воде уже побывал, а я нет. Мысли мои слишком сложны, чтобы позволить им намокнуть, слишком тяжелы, чтобы пускаться в плавание, а еще я боюсь – хотя и не могу объяснить почему – утонуть.

– В том-то и дело, Элль. – Генри вытирает украшенные вытатуированными черепами бицепсы. Мой отец эти татуировки терпеть не может. – Большинство семнадцатилетних жарят бургеры, расставляют товары на полках или продают мороженое. Спрашивают, полить ли сверху или нужны ли чипсы к заказу. Они не стригут денежки с богатеньких взрослых мужчин и не позируют для журнальчиков.

Я в двух часах езды от нашего дома в Лексингтоне, на бабушкиной ферме, и могу никуда не спешить. Генри здесь, но сколько продлится отпуск, сам не знает. Таковы армейские порядки: сегодня ты здесь, а завтра уже там. Пока Генри возвращается, пока работа приносит ему радость, я не имею ничего против его выбора, который мои родители считают неудачным.

– Не преувеличиваешь? – Я толкаю его мокрую руку своей сухой. Он отвечает, и капли падают на мои светло-коричневые шорты и темно-зеленую кружевную майку. – Тебя послушать, так я занимаюсь чем-то неприличным.

Ветер шелестит листьями на обступивших пруд деревьях, и кажется – это миллионная аудитория аплодирует моему остроумному ответу.

Мне нравится здесь. Это одно из тех уединенных местечек, которые мне по душе. Я люблю могучие, раскидистые дубы, старый деревянный причал и еще более старый деревянный дом, крошечный и разбитый, на вершине холма. Папина семья владеет этим домом и землей с 1770-х. Монро укоренились в Кентукки так крепко, что нет спины, которая могла бы нас сдвинуть.

– Постыдное. – Генри вешает полотенце на голое плечо, и мне бросается в глаза, как сильно он похож на моего отца. Темные волосы, темные глаза, точеный подбородок и резкие черты. На таких, как он, невольно обращаешь внимание, к ним невольно испытываешь уважение, едва они только входят в комнату. – Думаю, постыдное – хорошее слово, когда ты ненавидишь то, что делаешь.

– Ненавидеть – крепкое слово.

– Так ты передумала и тебе уже нравится то, чем занимаешься? Тебе нравится быть королевой на благотворительном балу?

Нет, но…

– Я действительно получаю очень приличное пособие, а еще папа купил мне машину. Родители предложили поработать во время предвыборной кампании, ездить на собрания, представлять программу. Что-то вроде подработки.

– Но это не меняет того факта, что тебе это не нравится.

– Есть такое чувство, что раздавать «Хеппи милз» мне тоже вряд ли понравится, как и вытирать измазанные кетчупом столы. И последнее, там платят только минималку.

Генри согласно кивает, но он хуже собаки с костью.

– Однако каждый раз, позируя для камеры, ты отрываешь кусочек от своего сердца.

То, что он говорит, правда. В предвыборной кампании и благотворительной деятельности я помогаю отцу последние два года. Ничего особенного – улыбаюсь, киваю, веду вежливые, бессмысленные разговоры и позирую для репортеров.

Для подготовки к исполнению этих функций мама и ее стилисты переделали меня, обыкновенную, в такую девушку, ради фотографии с которой люди становились бы в очередь.

Перемениться, стать кем-то, кем ты не являешься, дело непростое, и, глядя в зеркало, я порой чувствую себя так, словно падаю через стекло туда, к другой стороне меня самой, той, которой не должно существовать.

Дома, в своей комнате, я – это очки, джинсы и собранные в хвостик волосы. Вне комнаты я разодета по последней моде и живу в режиме полного контакта и открытого доступа, и посторонние люди испытывают потребность рассказать мне о вещах столь пикантных, что не закатить глаза бывает физически невозможно. Они говорят, что волосы у меня – золотые нити, глаза – синее океана, а красота столь необычна, что даже взрослые мужчины задерживают взгляд дольше, чем считается приличным.

Люди смотрят на меня, но не видят.

– Помогать в предвыборной кампании не так уж и плохо. – Нет, честно. – Иногда даже круто. Многие ли мои сверстники могут сказать, что помогают изменить мир? К тому же это всего лишь еще на год. Мама и папа пообещали, что отпустят меня сразу после окончания школы, чтобы я полностью сосредоточилась на колледже, за который они будут платить.

Родители у меня не какие-то богачи, у которых денег куры не клюют, но до избрания губернатором у отца была доходная медицинская практика, и ему удалось отложить денег на мое образование. Генри на учебу тоже откладывали, но он бросил школу через неделю после возвращения в Гарвард.

Потом Генри разругался с моим отцом. Ссора вышла такая шумная, что маме пришлось увести меня из дома. Вернувшись, мы обнаружили, что Генри исчез. В следующий раз он появился через три месяца, когда уже записался в армию.

Такими сердитыми я родителей не видела. Мама плакала, папа ни с кем не разговаривал, а когда наконец отошел, то пробурчал как-то невнятно, что Генри умнейший парень, но сам же и растоптал свое будущее. Родители сильно переживали, ругались, я плакала, а потом закрылась у себя в комнате.

Генри тогда исполнился двадцать один, мне – пятнадцать, но иногда кажется, что все случилось как будто вчера. Столько лет прошло, но отношения между родителями и Генри до сих пор натянутые, а я выступаю в роли семейного миротворца.

– Ладно, – говорит он. – Работать в предвыборной кампании это все равно что продавать фастфуд, случайный заработок, но как ты назовешь работу с благотворителями?

Я улыбаюсь, и горечи в моей улыбке всего-то процентов десять.

– Это называется работать на семейный бизнес.

Генри поворачивает голову и смотрит на меня.

– Вон оно что!

Иногда он бывает таким занудой.

– Если бы папа владел рестораном, а я была бы официанткой, ты бы то же самое говорил?

– У твоего отца нет ресторана.

– Ладно. А если бы я помогала, когда он вел медицинскую практику?

– Никакую практику он сейчас не ведет, а передал управление ею, пока занимает губернаторское кресло, надежным людям. Так что, если бы ты действительно помогала отцу развивать его практику, я бы сам тебе давал по сто долларов.

– Врунишка.

Он протягивает руку, как будто клянется на Библии.

– Тебе не нравится, что я работаю на папу.

– Нет, мне не нравится, что ты собираешь для него деньги и участвуешь в его кампании. Если ему нравится заниматься политикой, быть политиком, это его выбор, но ему не следовало втягивать в это дело тебя.

Вздыхаю, потому что терпеть не могу этот снова и снова повторяющийся разговор, эту бессмысленную трату времени, когда мы так редко видимся. Родители Генри умерли, когда Генри исполнилось десять, и мой отец взял его к нам и растил как собственного сына. Генри – мой кузен, но я люблю его как брата, и он тоже любит меня.

– Мне уже надоело объяснять. Это – семейный бизнес. У папы нет денег для финансирования собственной кампании, а значит, нам нужны спонсоры. Просить деньги лучше получается у меня.

– Если все так, то работай за комиссионные с продаж. У одного моего друга есть автомобильная стоянка…

Я перебиваю Генри.

– Когда мне было одиннадцать, папа спросил нас обоих, поддержим ли мы его, если он решит баллотироваться на должность губернатора, и мы оба сказали, что да, поддержим. Я помню, что сидела рядом с тобой на диване, и ты был в восторге от этой идеи.

Вместо ответа Генри смотрит сердито на воду, а я разошлась так, что готова продолжать монолог.

– В прошлом году он спросил, как я отнесусь к его планам пойти в Сенат, и я опять сказала, что поддержу его. Папа ясно дал понять, что его политическая деятельность отразится и на мне, что будет давление со стороны средств массовой информации, но мне все равно. Папа – хороший человек и делает много хорошего. Нашей стране нужны такие люди.

– А твой папа понимает, как на тебе сказывается эта игра в совершенство?

Отвечать на этот вопрос я не хочу, потому что это не просто игра в совершенство на публике. Даже папа и мама не догадываются, насколько неприятно мне заниматься сбором средств. Но мне нравится помогать папе и знать, что, помогая ему, я помогаю нуждающимся. Поэтому вопрос остается без ответа.

– На случай если ты не заметил, папа делает прекрасную работу в штате. У нас улучшилось качество образования. У нас самый низкий за последние годы уровень безработицы и…

– У девяти из десяти домашних собак увеличилась продолжительность дневного сна.

Я бросаю на него хмурый взгляд.

– Числа и проценты – это только числа и проценты, теоретические понятия, которым люди приписывают любое, по своему желанию, значение. Не забывай, за числами стоят реальные, живые люди.

– Знаю.

– Знаешь? – бросает он, и я молчу. Для любого другого ответ бы у меня нашелся, но не для него. Ранить словами человека, добровольно рискующего жизнью для защиты моей свободы, я не хочу.

Но это не значит, что я сдаюсь. Во мне слишком – для моего собственного блага – силен дух соперничества, и я далеко не всегда справляюсь с собственной глупой гордостью.

– В год я встречаюсь, может быть, с десятком благотворителей, и они отнюдь не так плохи, как ты думаешь.

Да, перед собраниями спонсоров составляется список людей, с которыми мне нужно встретиться и поговорить. Да, я фотографируюсь со спонсорами, которые просят симпатичную дочь губернатора уделить им несколько минут. Да, я много улыбаюсь, когда улыбаться не хочется. Да, на протяжении нескольких часов я изображаю кого-то, кем не являюсь, чтобы другие были довольны.

Да, обычно все заканчивается тем, что я приезжаю домой, едва не падая от усталости и чувствуя себя чужой в своем теле, потому что весь вечер изображала ту идеальную губернаторскую дочь, которой должна быть в чьем-то представлении. Да, я, может быть, звонила Генри и жаловалась на какого-то особенно несговорчивого спонсора, и он не преминул использовать этот случай для вынесения собственного суждения.

– Отец тебя использует, и мать в этом отношении не лучше.

Грубые, неприятные слова. Я вздрагиваю и смотрю на поблескивающую внизу воду, стараясь успокоиться и не дать воли кипящей под кожей злости. Может быть, если бы папа и Генри сидели здесь, у воды, вместе, они и смогли бы все уладить.

– Что произошло между тобой и папой?

Сотни раз я задавала этот вопрос и ни разу не получила ответа. Как и сейчас, когда от Генри исходит лишь холодное молчание.

– Что бы это ни было, что бы ни произошло, ты знаешь, что мое отношение к тебе останется неизменным.

Генри словно и не слышит.

– Я бы не касался этой темы, если бы ты была счастлива.

– Я счастлива.

– Потому что они указывают, какой тебе быть, а ты им веришь.

Злость во мне взрывается с таким треском, что даже удивительно, почему под нами не сотрясается земля.

– Объясни-ка, из-за чего мне быть несчастной?

– Злишься?

– Злюсь? – Голова идет кругом. – Ты хочешь меня разозлить?

– Да. Тебе идет злиться.

А вот папа и мама говорят прямо противоположное.

– У меня семья, построившая успешную медицинскую карьеру и живущая в прекрасном доме, мама, которая меня обожает, двоюродный брат, который меня любит, друзья, фантастическая школа и самый лучший в мире отец. Отец, который слушает меня. Более того, он слушает всех. Благодаря законам, которые он проводит, голос получают те, у кого его нет. Знаю, у тебя с ним свои разногласия, но он – великий человек, и я не позволю тебе утверждать иное. И не надо сваливать на меня свои проблемы.

Ледок в его глазах понижает температуру пруда, у которого мы сидим, градусов на двадцать. Генри любит меня, я это знаю, и если он может смотреть на меня с таким выражением на лице, то каково же тогда его врагам?

– Ты счастлива?

– Да.

– У тебя все есть?

– Да.

– Тогда почему ты расписалась за них на разрешении участвовать в стажировке?

Нет, серьезно, мне нужно прекратить все ему рассказывать.

Птички чирикают на фоне нашего молчания. Я не знаю, как объяснить ему, что папа и мама очень-очень меня любят. Не знаю, как объяснить, что когда они видят меня, то видят и все то ужасное, что пошло не так в их жизни, и как хотят, чтобы у меня все было и получилось лучше.

– Они просто чересчур меня оберегают.

– Думаю, ты имеешь в виду, не берегут, а контролируют. Между прочим, тебе не двенадцать. И не четырнадцать. Раньше я верил этой сказке про чрезмерную защиту, про то, как тебе оберегают, но теперь я на нее не куплюсь.

Раньше, когда я была ребенком и верила во всякие фантастические миры по соседству с нашим, Генри рассказывал, что отражающиеся от поверхности озерца солнечные лучи это на самом деле миллионы приветливо машущих нам крошечных фей, и я, если поплыву под водой побыстрее, смогу поймать одну или двух.

Хорошая была выдумка, но однажды я нырнула слишком глубоко и задержалась под водой слишком долго. Генри спас меня, а потом, когда я откашлялась и отдышалась, сообщил, что про фей придумал сам.

Сколько я себя помню, Генри всегда был моим ангелом-хранителем и присматривал за мной. Но, как объяснила мама, у Генри были и свои собственные проблемы. На нем сильно сказалась гибель родителей: оберегая и защищая меня, он бунтовал против моих мамы и папы.

Такое объяснение вовсе не бессмыслица. Я никого не заменяла, а вот мои родители, как ему представлялось, пытались стать постоянными заместителями его родителей. Вот уж неправда так неправда.

Я люблю своего кузена так, что он и представить не может, но после возвращения домой Генри упорно старается превратить жизнь в сражение с моими папой и мамой. Неужели он не понимает, что мы все на его стороне?

Вздыхаю и поворачиваюсь к нему лицом.

– Иногда случаются плохие дни, но это не значит, что я несчастна. Нравится ли мне участвовать в кампании в моей нынешней роли? Нет. Но мне платят, и моя работа помогает папе. Нравится ли мне заниматься сбором средств? Нет. Но я люблю папу. Если бы он знал, как трудно мне это дается, никогда бы не попросил поучаствовать. Я верю в него. К тому же он – мой отец. Я помогаю ему не потому, что он принуждает меня к этому, но потому, что хочу помочь.

Генри качает головой и морщится, как будто ему неприятно это слышать.

– Ладно, тогда объясни тот свой звонок несколько недель назад.

– Плохой день. Но если ты каждый раз, когда у меня случается плохой день и я звоню, чтобы поговорить, будешь срываться и устраивать разборки, я просто перестану тебе звонить.

По его лицу видно, что такое решение ему не нравится.

– Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.

– Знаю.

Генри трет ладонью шею и смотрит на меня с такой грустью, что комок подступает к горлу.

– Обещаю слушать тебя лучше и держать свое мнение при себе. Только, пожалуйста, не отгораживайся и не закрывайся. Окажи мне такую любезность, ладно?

– Ладно, не буду.

– А теперь скажи, что у тебя с этим парнем, Пирсом?

– Ох… – Я тяжело вздыхаю. – С Дриксом у меня ничего нет.

А хотела бы я, чтоб было? Да. Есть ли между нами что-то? Нет. И он ясно дал понять – там, у нас на кухне, – что будет держаться на безопасном, не менее шести футов, расстоянии. Надеюсь ли я, что мы все-таки останемся друзьями? Да, потому что мне нравится Дрикс. С ним легко общаться, а этого, легкости в общении, в моей жизни не так-то много.

– Значит, ничего? – не унимается Генри.

– Ничего.

– А по телевизору вас показали так, словно ты втрескалась в него, а он в тебя.

– Не одолжишь ножичек на минутку? Уж очень хочется в кого-нибудь его воткнуть.

Он поднимает руки – мол, сдаюсь.

– Ладно. Считай, что я отстал. Хочешь жаренный на гриле сэндвич с сыром?

Я смеюсь. Жаренный на гриле сэндвич с сыром – единственное, что может приготовить мой кузен.

– С удовольствием.

– Тогда идем. – Он встает, протягивает руку, помогает мне подняться, и мы идем босиком по траве к домику, где жил когда-то мой отец.

Хендрикс

Я откладывал и тянул целую неделю под разными предлогами, но их запас исчерпан, и вот я сижу на кухне перед столом, на котором разложены бумаги для поступления в школу Хендерсона с программой для юных исполнителей. Для начала пришлось прогуляться в мою бывшую школу. Две мили туда и две обратно – только лишь для того, чтобы распечатать в библиотеке бланк заявления. А все потому, что дома у нас ни компьютера, ни интернета. Как в какой-нибудь стране третьего мира. Чего многие не понимают, так это того, что технологии стоят денег.

С заполнением заявления дело движется плохо – пока что я лишь вписал имя и фамилию. А все потому, что энтузиазм иссяк, и даже для того, чтобы просто оставаться на месте, требуется полное напряжение сил. Доносящиеся с заднего двора голоса Холидей и ее придурочного бойфренда действуют на меня так же, как если бы кто-то сдирал с меня кожу.

– Я не готова, так что не надо на меня давить, – говорит моя сестра.

– Да ты просто меня дразнишь.

Ручка выскальзывает из пальцев и падает – иначе б я ее сломал. Годичный курс терапии, и вот я уже едва сдерживаюсь, вспоминая все советы психолога сразу.

Сделать глубокий вдох. Сосредоточиться. Найти эмпатию в пределах данной ситуации. Если ничего не получится, просто уйти.

Дыхание не помогает. Каждый раз, когда я стараюсь сосредоточиться, в глазах двоится, и никакой эмпатии к этому идиоту наскрести не получается. Последний вариант, если только я не хочу превратиться в парня, разговаривающего кулаками, встать и уйти. Но я не могу. Пройти мимо сестры и ее тупого дружка – это единственный способ выбраться из глубин ада, но я не доверяю сам себе и не гарантирую, что не пну его по пути.

Из окна их тела напоминают какой-то спутанный клубок. Каждый раз, когда она пытается отстраниться, он тянет ее к себе, и каждый раз, когда он отступает в сторону, она обвивается вокруг него, словно змея.

– Я не дразню. – В ее голосе проскакивает хрипловато-капризная нотка. Раньше я слышал ее у других девчонок, но у Холидей никогда.

– Я просто говорю как есть, – бормочет Джереми, и она принимает это как извинение. Обнимает его за шею, прижимается так, словно от него зависит ее жизнь.

– Да он просто дерьмо, – ворчит Доминик. – Слышал, как он назвал ее толстухой?

Слышал. И теперь изо всех сил стараюсь сообразить, как убить мерзавца, не нарушив условия освобождения. Может, прокатит временное помутнение рассудка?

Парочка переходит на шепот, разговор продолжается, движения руками становятся активнее, а потом Холидей отстраняется и, опустив голову, начинает наклоняться. Доминик соскакивает со стола, поднимает стул и бросает его на пол. Стул грохочет, Холидей резко выпрямляется, отталкивает Джереми и просовывает голову в заднюю дверь.

– У вас тут все в порядке?

Доминик поднимает стул:

– Да. Извини. Споткнулся.

Она смотрит на него недоверчиво, потом переводит взгляд на меня и замечает лежащие на столе бумаги.

– Надумал все-таки? Подаешь заявление?

– Да.

– Класс! – С этим она и уходит.

– Почему он еще жив? – спрашиваю я и бросаю на Доминика взгляд, который, наверно, признали бы уголовно наказуемым в дюжине штатов. По некоторым раскладам получается, что я отсидел прошлый год за Доминика. Не хочет признаться, что ограбил магазин, или объяснить, почему бросил меня в тот вечер, так хотя бы прогнал этого паршивца.

Доминик не убил Джереми и не сказал мне правду. Он возвращается к столу, садится. Мы оба в каком-то чистилище. Доминик злится, что я не позвал его сыграть на гитаре, а меня бесит, что он не желает сказать правду, однако ж чувствую себя так, словно убил маленького единорога, потому что из-за меня друг такой печальный.

Пошатываясь со сна – он взял сверхурочную работу, чтобы оплатить счета, – в кухню входит Эксл.

– Холидей и Джереми опять обжимаются? – спрашивает он, потирая грудь.

– Ругаются, – отвечаю я.

– Подумать только. Как поиски работы? Мне нужны деньги от вас обоих. Или так, или зубы на полку. Выбирайте.

– Преступники нигде не нужны. – Хотя мое дело и закрыто, его детали обсуждаются в соцсетях. Да, в заголовках газет и новостных выпусков меня называют героем, но прощение и второй шанс – это только на словах. На деле же девяносто девять процентов людей предпочитают, чтобы расположение к бывшему заключенному проявляли другие.

– Чудесно. – Эксл прислоняется к столу. Судя по темным кругам под глазами, ему недостает еще нескольких часов сна. – А что у тебя?

– У меня такого оправдания нет, – говорит Доминик. – Я просто никому не нравлюсь.

– Прекрасно. – Мы все знаем, что он разбивается в лепешку, работая грузчиком на складе, и что хозяева платят ему из-под полы, экономя на налогах. А еще мы знаем, что он старается отложить деньги на операцию для Келлен. Она страдает от боли в ноге, а Доминику ее мучения как ножом по сердцу.

– Ты теперь опекун Холидей, – говорю я. – Заставь ее порвать с ним.

– Перестараемся – загоним в его объятия.

– Ее и загонять не надо. Они то лижутся, то рвут друг друга на куски. Послушай меня, их надо развести.

Брат смотрит в окно, за которым у него на глазах разыгрывается трехмерная сцена из фильма ужасов.

– В прошлом году она оказалась в постели с этим мальчишкой, а сейчас торчит с ним у дома, где я все вижу. Хорошо, что хотя бы одеты. А еще – ты, по-моему, не заметил – синяков от «случайных» падений стало поменьше.

Да, я заметил.

– Здесь она под присмотром, – продолжает Эксл. – Здесь для нее есть правила. Здесь я определяю, сколько времени ей проводить с ним и где именно. Да, не лучшее решение, но другого у меня нет.

В прошлом году, когда я поколотил Джереми за то, что он ударил мою сестру, Эксл не видел ее три недели. Меня арестовали, и в ту же ночь она сбежала. Больше он рисковать не хочет.

– Я стараюсь держать все в рамках, пока она сама не поймет, что представляет собой этот урод.

Парень клянется, что переменился, и Холидей простодушно купилась на его заверения. Проблема в том, что если она не сорвется с крючка, то станет той рыбкой, которой суждено умереть на суше.

– Думаешь, тебя еще кто-то полюбит? – долетает до нас голос Джереми, и я поднимаюсь, но Эксл хватает меня за руку.

– Попытаемся управлять ее жизнью, потеряем навсегда.

Потеряем. Мою сестру Холидей. Мне надоело терять. Я отбрасываю его руку и иду к задней двери.

– Что ты делаешь?

– Покажу Холидей, что ее любит кое-кто еще. – Я высовываюсь за дверь. – Холидей.

Она поворачивает голову в мою сторону, и тугие колечки черных волос прыгают от злости. Когда в прошлом году я встрял в их с Джереми свару, ей мое вмешательство сильно не понравилось. Не думаю, что понравится сейчас, но действую по-другому.

– У меня образцы краски для твоей комнаты. Можешь сказать, какая тебе нравится? Выбрать надо до того, как Эксл уйдет на работу. Я уже протопал сегодня четыре мили и больше никуда идти не собираюсь.

По ее лицу медленно растекается улыбка.

– Так ты хочешь покрасить мою комнату?

– Чудненько, – произносит у меня за спиной Доминик. Как будто мне нужно его одобрение.

Холидей говорит что-то – не слышу, что именно, – Джереми указывает на меня, изображая жестом торчащий из его бока нож, но тут она привстает на цыпочки и целует его. Судя по самодовольному выражению на физиономии этого придурка, он считает, что этот раунд остался за ним. Давай, урод, улыбайся, потому что рано или поздно она оставит тебя навсегда.

Холидей входит, и мы идем в ее комнату. Утром мы с Домиником заменили попорченную водой перегородку, а Эксл починил протекающую крышу. Мы договорились, что отдаем эту комнату сестре. Я размещаюсь на чердаке, где потолок такой низкий, что приходится наклонять голову, а Эксл спит на кушетке в гостиной.

Трое в домике, рассчитанном на одного. А на самом деле шестеро, считая нашедшего здесь убежище Маркуса, и Доминика с Келлен, которые вламываются сюда каждый раз, когда их папаша проникается ненавистью ко всему миру, а это случается едва ли не каждый день.

Наш дом – так называемый дробовик из 1920-х. Как объяснял когда-то отец, любой желающий мог взять ружье, пальнуть в переднюю дверь, и пуля, пройдя через все комнаты, вышла бы через заднюю стену. Здесь, в этом домишке, я и прожил всю жизнь, за исключением того времени, которое провел у матери в пятнадцать лет. Хотя часть проводки заменили в 50-х, удобства обновили в 80-е, а стены мы с Экслом покрасили в желтый, когда еще учились в школе, дом все равно воняет стариной. Но это дом, и, когда я, просыпаясь, обнаруживал, что нахожусь не в нем, у меня болело сердце.

У двери в спальню Холидей вытаскивает сотовый из моего заднего кармана и шлепается на кровать. Телефон – подарок, который мы получили вчера через курьера из офиса губернатора.

– Почему тебе дали телефон? – спрашивает она.

– Потому что ездить мне придется больше, чем они поначалу рассчитывали, и им необходимо иметь возможность связаться со мной в любое время. – Телефон – знак того, что мне предлагается и дальше играть роль танцующей обезьянки, но уже с выходом на первый план. По словам Шона, людям понравилось, что я сделал, а значит, и их отношение к губернатору улучшится. Он называет это беспроигрышным вариантом.

– Круто. И когда ты снова уезжаешь?

– Завтра. – Я уже знаю, что еду с губернаторской командой на запад Кентукки на встречу с какими-то спонсорами. Собираю лежащие на полу инструменты, складываю их в деревянный ящик Эксла.

– Я подписалась на Эллисон в Инстаграме и Твиттере. От твоего имени, – сообщает Холидей. – Между прочим, у нее сейчас около десяти тысяч подписчиков. С ума сойти.

– У меня нет ни Инстаграма, ни Твиттера. – У меня вообще нет соцсетей.

– Теперь есть. Не беспокойся. Это не то, что настоящий аккаунт. Я назвала его DrummerBoy202 и завела фейковый почтовый ящик.

– Зачем?

– А почему бы и нет? Как думаешь, я могу познакомиться с Эллисон? Я слежу за ней в Инстаграме с тех пор, как у нее появился свой аккаунт. Не говори ей, но я постоянно пишу там комментарии. То есть не совсем постоянно, а когда добираюсь до компьютера в библиотеке. Она всегда выкладывает красивые картинки и часто пишет что-то умное.

Молоток со стуком падает в ящик для инструментов, и я медленно поворачиваюсь к сестренке, возможно, только что отмерившей оставшийся ей срок пребывания в этом мире.

– Так ты еще в парке знала, кто она такая?

Холидей наконец отрывается от телефона, но тут же прячется за него.

– Ну… я… я хотела сказать, что может быть… а потом связала одно с другим…

Ну уж нет.

– Холидей…

Она раздраженно фыркает и выпрямляется с таким видом, будто это к ней пристают и ее отрывают от важных дел.

– О’кей, да, да, знала. Но ты же не знал, и никто больше не знал, так какая разница?

Какая разница? У меня уже пальцы чешутся – так и хочется кого-нибудь задушить.

– Она – дочка губернатора. – Человека, в руках которого мое будущее.

Холидей отпускает белозубую улыбку:

– Кстати, ты ей понравился. И вот что еще… Тебе надо извиниться перед Джереми.

У меня даже дух захватывает от такой наглости. Стараюсь успокоиться, дышу глубже. Какого?.. То есть… Да что ж это с ней?

– За что?

Ее взгляд задерживается на мне не больше чем на секунду и возвращается к телефону.

– Он все еще злится на тебя за то, что ты побил его перед арестом.

– Так ведь он тебя ударил.

– Передо мной он извинился, а после тебя у него шрам остался.

Надо было бы оторвать у него кое-что да засунуть в глотку.

– Он тебя ударил.

– Джереми изменился. Я порвала с ним, и он изменился. Думаю, уж кто-кто, а ты-то мог бы понять, потому что и сам изменился.

Выйти. Вот что мне нужно – уйти подальше. Я захлопываю крышку ящика, выхожу в наш узкий коридорчик, и Холидей кричит мне вслед:

– Джереми был здесь, со мной, когда никого больше не было. Да, знаю, раньше он обращался со мной не очень хорошо, и у нас всякое бывало, но теперь он меняется и уже стал лучше. И я могу на него положиться.

А вот на меня не могла. Ни год назад, ни раньше надеждой и опорой я не был. Но теперь я здесь. Мне так и хочется сказать ей об этом, но я не могу. Потому что это будут пустые слова. По крайней мере для Холидей. Нет, я не был плохим братом, но и хорошим тоже не был.

– Я горжусь тобой, – говорит она. – Тем, как ты повел себя в парке… с Эллисон.

Воздух вдруг вырывается из легких, и я прислоняюсь к дверному косяку.

– Я бы сделал то же самое для любого. Для тебя бы…

Холидей кладет на кровать мой телефон и подбирает старенького, потертого осьминога, которого ей подарили, когда она только начинала ходить. Кое-где из игрушки уже высовывается наполнитель, но осьминог все равно остается у сестры любимцем. Как, впрочем, и все остальное в ее комнате.

– Я знаю, что сделал бы.

Сделал бы, не задумываясь. Но тогда, год назад, без кулаков бы не обошлось.

– Надеюсь, ты поймешь меня правильно. Да, ты бы сделал для меня все. Как и Эксл, Доминик, Келлен… – Она накручивает на палец щупальце. – Но ты прежний не вступился бы за кого-то, кого не знаешь, а теперь пришел на помощь незнакомому человеку. Это здорово.

Холидей умолкает и смотрит на меня, ждет моей реакции, а мне так и хочется ударить себя самого. Трусь затылком о дверной косяк, пожимаю плечами и киваю. Потому что она права.

– Похоже, программа работает. – Я стараюсь отшутиться, но шутка выходит плоская. Интересно, как легко все идет с Элль и как трудно с остальными.

Холидей поднимает плечо и накручивает щупальце на другой палец.

– По-моему, мама еще не заметила, что меня нет. Бабушка-то ничего не сказала, но я думала, что мама уж точно должна была увидеть, что моих вещей нет. Я думала, что если она увидит, что меня нет, то постарается…

Найти? Позвонить? Заметить, что бабушка, которой идет девятый десяток, не заботится больше о ее дочери? Бабушка Холидей живет неподалеку, за углом. Замечательная женщина, которая уже не справляется с внучкой. Думая о ней, я вспоминаю горячую еду, запах свежеиспеченных пирожков, мыльные оперы по телевизору и улыбку, растянувшуюся через все ее морщинистое лицо. Гордая чернокожая женщина, заботившаяся обо мне, Холидей, Эксле, Доминике и Келлен, пока хватало сил. Теперь мы присматриваем за ней, но делаем это так, чтобы она по-прежнему считала себя главной.

Что касается матери Холидей, то это пустое место. Заботиться о дочери – не в ее стиле.

Я медленно, шаг за шагом, пересекаю комнату и сажусь на краешек кровати. Я понимаю таких вот долбанутых мамаш. Понимаю нашего долбанутого папашу.

– В какой цвет ты хочешь покрасить свою комнату?

Холидей подбирается ближе ко мне и кладет игрушку мне на ногу, а голову на плечо. Я всегда напрягаюсь, когда меня трогают, но это же Холидей. В нашей семейке она одна ласковая и нежная.

– Можно не желтый?

– Комната твоя – выбирай.

– Круто. Но образцов у тебя нет, да?

– Я покажу тебе миллион образцов.

Она усмехается:

– Джереми изменился. Дай ему шанс.

До меня понемногу доходит, что говорит, а чего не говорит Эксл. Холидей доверяет Джереми, потому что он всегда рядом, и не доверяет нам с Экслом, потому что мы рядом, только когда получается, когда удобно. Ей пришлось довериться нам, хотя она нас и не выбирала.

Холидей смахивает пыль с простыни.

– Спрашивай, Дрикс.

Спрашивать не хочу и чертовски не хочу, чтобы она знала о моих сомнениях. Укреплению доверия это не помогает.

– Не понимаю, о чем ты.

– Понимаешь, понимаешь. Все уже не то. Мы по-другому смотрим друг на друга. Мы все ждем, пока кто-то наконец скажет, мол, да, это я ограбил магазин. Так вот спрашивай меня поскорее, потому что я не хочу, чтобы ты мучил себя этим вопросом.

Я качаю головой и уже собираюсь подняться, но Холидей кладет руку мне на плечо.

– В тот вечер я наговорила тебе всякого, о чем теперь сожалею.

Не хочу этого делать. Она вспомнила тот вечер и свои последние слова, которые она сказала мне, а это значит, что и мне придется вспоминать все, что наговорил ей. А вспоминать тяжело, легче себе внутренности вырезать.

Со своим пришибленным дружком Холидей схлестнулась из-за того, что он собрался во Флориду на две недели и объявил, что возьмет ее с собой только в том случае, если она заплатит за свою половину комнаты. Холидей пришла ко мне просить денег и умолять, чтобы я поговорил с бабушкой и убедил отпустить ее. Она опасалась, что в противном случае Джереми будет путаться с другими девушками.

Предчувствие не подвело. Этот ублюдок не хотел брать ее с собой, потому что рассчитывал на другую компанию. Приехав во Флориду с подружкой, он отпугнул бы других девчонок. Так что денег от Холидей он потребовал не для того, чтобы поехать с ней, а чтобы оставить ее дома. Ей пятнадцать. Для Пирсов – проклятый возраст.

Я сказал ей порвать с этим недоумком, она ответила, что ненавидит меня, и обозвала никчемным бабником. Задетый за живое, я послал ее к чертям, а она сказала, что нисколько не огорчится, если никогда больше меня не увидит. К концу нашего разговора нарисовался и сам паршивец. Для начала он наорал на меня, а потом допустил ошибку и ударил Холидей. Вот тогда-то я его и отделал, да так, что едва челюсть не сломал. Разумеется, в глазах Холидей он сразу удостоился статуса страдальца.

Я опускаю глаза и рассматриваю руки, словно жду, что с костяшек пальцев вот-вот закапает кровь, а засевшая в сердце мука разорвет меня изнутри, потому что тогда я испытал радость, причиняя боль.

– Спроси, Дрикс.

Я молчу.

– Не хочешь спросить? Боишься, что я была как-то замешана. Ты ведь знаешь, какой я бываю, когда взбешусь. В тот вечер я была способна на все, потому что переступила черту безумия.

– Кто что сделал, теперь неважно. Я срок отсидел. Все кончено.

– Если неважно, если все кончено, почему избегаешь Доминика?

Я встаю, но Холидей хватает меня за руку.

– Я не грабила тот магазин. Думаю, и никто другой этого не делал. Клянусь, в тот вечер я и близко к магазину не подходила.

Снова падаю на кровать, но на этот раз Холидей не старается подобраться ближе. Смотрю на нее, она смотрит на меня. Мы сидим молча. Подбираю осьминога. Его зовут Оливер. Когда Холидей была маленькая, я прятал от нее игрушку, и она искала ее часами. Тогда все было легче. По-своему трудно, но легче.

Холидей не грабила магазин. Одного вычеркиваем, еще один остается.

– Ты не грабила, а Доминик?

– Не знаю. Он признался, что был с тобой там, что подбил тебя вломиться и ограбить магазин. А еще сказал, что, когда не увидел тебя там, решил, что ты струсил и пошел на попятную. Ему и в голову не пришло, что ты набрался и отключился за магазином. Получается, Доминик думал, что ты до магазина не добрался. Мы все знали, что у него был при себе пистолет, который он купил у кого-то из местных. Доминик тогда много глупостей наделал, с него бы всякое могло статься.

Доминик жил тогда только на адреналине, а без него был все равно что мертвый. К тому же на первом месте у него сестра, да и денег в коробке из-под молока так и не появилось.

– Но я все-таки не думаю, что Доминик допустил бы, чтобы тебя вместо него взяли. Он не такой. И тебя любит.

Вот только Холидей не знает, как Доминик боится замкнутого пространства. Я – знаю, поэтому и не стал его сдавать.

– Как думаешь, у нас будет все, как раньше? – спрашивает она. – Мы сможем снова стать семьей? Мне очень этого не хватает. Так хорошо было, когда мы все собирались здесь и никто не ругался. Я возвращалась к бабушке и притворялась, что у нас так все время. Не раз в месяц, а постоянно. Мне нравилось притворяться, что вы все со мной, каждый день.

– Мы с тобой.

– Да, но я хочу, чтобы мы были вместе, а не врозь. Чтобы мы были настоящей семьей. Ты, я, Эксл, Доминик. А теперь и Маркус. Хочу настоящей семьи. Не знаю, как оно должно быть, но не так, как тогда, и не так, как теперь. Лучше.

Настоящая семья. Общество говорит, что это папа, мама и дети – счастливая семья в красивом домике за белым заборчиком. У нас этого нет, но мы есть друг у друга.

Холидей спрашивает, могу ли я оставить прошлое прошлому и, не узнав правды, сосредоточиться на будущем. Умоляет простить Доминика. Я перевожу дух.

– Постараюсь.

– О большем я не могу и просить.

Вот и хорошо, потому что я могу только постараться.

– Эй, Дрикс.

– Да?

– Я знаю, о чем думают девчонки, когда улыбаются так, по-особенному. Ты понравился Эллисон.

Этого только не хватало. Я поднимаюсь. Холидей тоже встает. Ухмылка до ушей.

– Тебе помочь с заявлением?

– Да. – От помощи я не откажусь. Сейчас любая будет кстати.

Эллисон

Мама только что сообщила, что ее стилист покрасит мне волосы. Оказывается, блондинки с моим тоном волос выглядят в глазах большинства людей менее серьезными, чем те, тон волос которых заключен в волшебной бутылочке стилиста. А еще мама договорилась о посещении окулиста – нужен рецепт на новые, цветные, контактные линзы. Такие, чтобы мои глаза выглядели еще ярче. Решение было принято на основе информации, полученной от фокусной группы, но мне приходится очень постараться, чтобы уложить в голове следующее:

Первое – фокусная группа для того и создавалась, чтобы задавать вопросы обо мне.

Второе – некоторые вопросы действительно задавались, чтобы выяснить, какой оттенок волос вызывает у людей более позитивное отношение ко мне.

Третье – кое-кто всерьез полагает, что изменять мою внешность в угоду чьим-то вкусам допустимо и правильно.

– А ты что думаешь? – спрашивает мама. – По-моему, когда мы закончим, ты будешь выглядеть роскошно.

Риторический вопрос. Я говорю «да» – и мама счастлива. Я говорю «нет» – и она огорчается.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Ну что, продолжим? – Мама открывает картинку на своем планшете. – Кто это?

Ставлю локти на стол и подпираю ладонью подбородок. Мозг плавится и вытекает из уха. Одно и то же всю последнюю неделю – имена, лица, почему важна та или иная персона – бесконечный поток вопросов, на которые нужно дать правильный ответ. Интересно, можно ли собрать вытекающую мозговую жидкость и залить ее обратно… как-нибудь потом.

Рядом со мной стоит практически нетронутый салат с курицей. Сегодня у нас день отдыха. На мне лосины для йоги и футболка. На маме то же самое, но в ее собственном стиле, а на папе его любимые джинсы, про которые мама говорит, что они слишком старые и их давно пора выбросить, и одна из многочисленных рубашек, гордо причисляющая его к фанатам университета Кентукки.

С обедом мы закончили полчаса назад. Папа вроде бы отправился принести еще напитков, но я подозреваю, что он завис перед телевизором. Для мамы это повод сосредоточиться на работе.

– Ну же, Элль, я знаю, что ты знаешь, кто это.

Очередной богатенький старичок. В данный момент они для меня все одинаковы. Седые волосы, морщинистое лицо, черный костюм. Почему бы не перемешать? Надеть что-то другое? Попробовать новый цвет? Такое впечатление, что они все хотят избавить семью от лишних хлопот, если свалятся замертво в выходном наряде.

– Сенатор Майкл Джейкобсон.

– Нет.

– Конгрессмен Майкл Джейкобсон.

– Нет.

– Лидер партии Майкл Джейкобсон.

– Это не Майкл Джейкобсон. По-моему, ты не очень-то и стараешься.

Самое печальное, что я стараюсь.

– Кто это, Элли? Завтра он будет на встрече спонсоров, и если ты еще собираешься посещать такие мероприятия, то должна знать, о чем с ним говорить.

Вот он, пугающий звоночек. Впервые в жизни в голове у меня полное молчание. Ни малейшей мысли, ни даже подсказки, что, может быть, стоит сделать вдох. Мозг умер.

– Дуайт Стивенсон, – раздраженно говорит мама, и мой лоб с глухим стуком ударяется о стол. Я же знала… всего лишь час назад.

– В этом году он – один из важнейших папиных спонсоров. И уже выразил желание познакомиться с тобой.

То же самое мама сказала примерно о пятидесяти других спонсорах, фотографии которых мы просмотрели за сегодняшний вечер. Я поворачиваю голову. Теперь к столу прижимается моя щека.

– А почему они все хотят со мной познакомиться?

– Потому что у тебя дар, Элль. – Папа входит в комнату с какими-то папками в руках, но на стол бросает журнал. – Что-то такое, что располагает к тебе людей. Им комфортно в твоей компании.

Потому что всем нравятся красивые девушки.

Журнал на столе – один из тех, темы на обложке которых люди читают, стоя в очереди к кассе в магазине. Поднимаю голову, переворачиваю журнал и замечаю в правом углу свою маленькую фотографию. Крупный план – на мне фиолетовый сарафан и одна из заготовленных для публики улыбок.

– Журналы Шон принес, – говорит папа.

Журналы. Значит, их несколько, однако папа выбрал именно этот. Под фотографией подпись – Мятликовая Красавица. Как оригинально, ведь Кентукки называют «Страной мятлика».

– Меня сравнивают с травой?

Мама берет журнал и открывает на отмеченной стикером странице. В комнате повисает долгое и неловкое молчание. У меня даже возникает желание заняться чем-нибудь, пока она читает.

– Заметка о тебе, но и твоего отца упоминают несколько раз. Здесь ваши с ним фотографии, но речь идет о твоем изысканном вкусе.

– Они действительно употребили слово «изысканный» или это твоя фирменное, на миллион долларов, преувеличение?

Мама вскидывает бровь, но я подмигиваю, и ее губы трогает улыбка. Она продолжает читать, и накопившиеся за годы морщинки проступают все явственнее.

Должно быть, в заметке речь идет не только о предпочтениях в одежде. Сердце замирает. Держу пари, упоминается и о необходимости срочно спасать «Мятликовую Красавицу». Ага, размечталась.

– Там хотя бы упоминается папина программа?

Мама смотрит на меня грустными глазами. Понимает, почему я тревожусь.

– Да. Воздают должное успехам Хендрикса, достигнутым благодаря папиной программе.

– Так ведь это главное, да? – Я стараюсь не подать вида, что смущена.

Папа и мама многозначительно переглядываются. Я собираю волосы и начинаю заплетать, как будто не замечаю их молчаливого разговора – обо мне, но без меня.

Мама сворачивает журнал в трубочку и кладет на колени. Делает это с таким выражением, словно надеется, что я забуду и про этот журнал, и про разошедшиеся по миру миллионы его копий. Что-то там есть. Что-то такое, что мне, по ее мнению, лучше не видеть. И что, тут сомневаться не приходится, я бы и сама не хотела увидеть.

Папа садится рядом с ней. Если смотреть с противоположного конца стола, они вдвоем являют единый фронт, скрепленный годами брака. Пальцы родителей машинально переплетаются.

– Судя по первой реакции, – говорит папа, – они намерены взяться за тебя. Дальше пойдет по нарастающей. Фотографии, статьи…

– Больше появлений на публике, – вставляет мама. – Мне беспрестанно звонят по телефону.

– Элль. – Это снова папа. Я поворачиваюсь к нему с вымученной улыбкой. – Ты уверена, что у тебя все в порядке? Что сможешь взять на себя еще нескольких спонсоров? Что найдешь силы и время добавить активности? Потому что, если нет, ты всегда можешь оставить все на нынешнем уровне.

Я совсем не против поработать, даже наоборот. Что мне не нравится, так это требование менять внешность и становиться мишенью для сплетников. Мне смертельно надоело числиться в неудачницах. Чувствовать, что меня не принимают всерьез. Может быть, если я справлюсь с этим, родители начнут мною гордиться.

– Моя работа как политика заключается в служении людям, – продолжает папа. – В том, чтобы выслушивать моих избирателей. Самая лучшая форма правления – та, которая дает возможность всякому человеку благоденствовать и жить счастливо.

– Аристотель, – говорю я, припоминая уроки отца. Он кивает, и я наконец собираюсь с силами и выпрямляюсь.

– За мной сейчас все наблюдают. В моем положении это естественно, но тебе вовсе не обязательно жить под микроскопом. Можешь отойти в сторону. Мы с мамой поймем и упрекать не станем.

Упрекать не станут. А любить будут так же? Да. А если разочаруются и не разрешат заниматься программированием? Возможно.

– Аристотель также сказал, что цена, которую добрые люди платят за безразличие к общественным делам, есть правление дурных людей. Я не хочу быть безразличной. Я готова.

Папа отпускает мамину руку и наклоняется над столом, как будто в комнате только мы вдвоем.

– Тогда как ты сформулируешь свою платформу в разговорах с людьми? Назови три пункта, и покороче.

Я тоже подаюсь вперед, потому что теперь мы говорим о деле. Папину платформу я изучала несколько дней и теперь могу беседовать со спонсорами с видом знатока.

– Добиваться повышения явки среди молодых избирателей. Найти возможность помочь расплатиться за обучение и рассчитаться по студенческому займу.

– Пункт три?

– Твоя программа «Второй шанс». Она сработала, и я хочу, чтобы программа распространилась на другие штаты и была расширена в нашем.

Папа хмурится, и у меня холодеет в груди.

– Что?

– В нескольких журналах… – Мама умолкает, тяжело вздыхает и начинает заново. – В некоторых статьях высказывается предположение, что у тебя с Хендриксом Пирсом отношения.

Рот открывается сам по себе, щеки вспыхивают. От растерянности, от смущения, от огорчения.

– Я видела его в общей сложности три раза. В парке, на пресс-конференции и здесь, дома, когда вы сами пригласили его поговорить.

– Мы знаем, – говорит мама тем снисходительным тоном, за которым обычно следует «это всего лишь дурной сон, так что отправляйся-ка баиньки». – Но и в прессе, и на телевидении есть люди, которые зациклились на тех фотографиях, где ты с ним на ярмарке.

От этой фотографии не спастись, она преследует меня повсюду. На ней мы оба улыбаемся, и, хотя втайне я просто в нее влюблена, досадно то, что многие выносят суждения о моей жизни на основании одного-единственного снимка, о котором ничего не знают.

Запускаю пальцы в волосы, и моя заплетенная наспех косичка расползается.

– Какая разница, что они думают?

Мама беспомощно пожимает плечами. Снова появляется журнал. Она пролистывает его до середины, подталкивает ко мне, и я вижу большую фотографию нас с Дриксом на ярмарке. На его красивом лице танцует немного нерешительная и чудесная улыбка, но самое лучшее – это то, как он смотрит на меня. Как будто я – некая сказочная мечта. Этот снимок я видела сотню раз, и все равно сердце кувыркается, и кровь бежит быстрее, пощипывая кожу.

Провожу пальцем по краю журнала, и, решив, что уже могу контролировать выражение лица, поднимаю голову.

– Фотка не новая.

– Нет, – соглашается папа, – не новая. Но если люди подумают, что вы вместе, из этого вырастет целая история. И она будет не о том, как Хендрикс вступил в мою программу и в течение года сменил один жизненный путь, запутанный и изломанный, на другой, гарантирующий успех. Программа работает. Пример – не только Хендрикс, но и другие молодые люди, юноши и девушки. Мы не теряем их из виду, наблюдаем за ними и удивляемся тому, как хорошо у них получается. Нам нужно, чтобы средства массовой информации рассказывали о Хендриксе.

Значит, если я заговорю о программе, то все сведется к нам, к той встрече в парке. Досадно, но смысл в этом есть.

– Следовательно, «Второго шанса» я не касаюсь, а основной упор делаю на голосовании, безумно высокой плате за обучение и студенческом кредите.

– Правильно. И не надо каждого репортера обзывать сталкером. Лучше всего вообще никого не обзывать.

– Он это заслужил.

– Заслужил, но подчищать пришлось Шону. – Папа подталкивает в мою сторону стопку папок. – Если подготовишься, сможешь говорить о моей инициативе по чистой энергии. Наш последний опрос общественного мнения показывает, что эта тема входит в тройку приоритетных для избирателей молодого возраста.

Вот так. В угледобывающем штате «чистая энергия» – тема, мягко говоря, спорная, но будущее есть будущее. Принимаю весь «облегченный» вариант ознакомительного материала, изучение которого гарантирует мне занятость на ближайшие двадцать лет.

– А еще целиком и полностью за спасение бельков.

– Как и во всех прочих информационных пакетах, которые мы давали тебе, ключевые моменты изложены на первой странице. Детали, пояснения – на последующих.

– Это еще не все, дочка, – говорит мама.

И тут я хлопаю ладонями о стол.

– О’кей, но здесь я топну ножкой. Прочитать что-то еще я просто не в состоянии. Вы уже вручили мне для заучивания многотомную энциклопедию, да еще придется поработать с теми документами, которые присылаете электронной почтой…

– Речь не об этом, – перебивает меня мама. – О Хендриксе.

И мир начинает медленно кружиться. Я как будто стою посередине дороги и вижу, как на меня со скоростью сто миль в час несется фура.

– А что Хендрикс?

– Он будет ездить с нами и участвовать в тех же мероприятиях, что и ты. Понятно, что ты должна быть вежлива и приветлива с ним, но… – Мама умолкает, не договорив.

– Но… – подбадриваю я ее.

– Мы хотели бы, чтобы на мероприятиях ты держалась от него подальше, – заканчивает папа. – Если репортеры или кто-то еще увидят вас вместе, даже просто как друзей, история о ваших отношениях продолжится, и тема, говорить о которой необходимо в первую очередь, – я имею в виду программу «Второй шанс», – уже не прозвучит, и никакой дискуссии не получится.

– И не надо придавать этому большое значение. – Мама тянет руку через стол, словно хочет дотронуться до меня. – Одно дело просить тебя об этом, если бы вы были близкими друзьями, но ведь ты контактировала с ним лишь несколько раз. Будь с ним любезна, но сохраняй дистанцию.

Чувствую себя розой, в ускоренном режиме увядающей на кусте. Мама права, это будет нетрудно. В реальной жизни – пустяк. Но ведь были же сны и мечты, прокатывались десятки вариантов из серии «а что, если». Да, я знала, что они несбыточны, но однако же… А теперь все смято и растоптано.

– О’кей.

– Еще одно, – торопится мама, и я напрягаюсь, ожидая удара.

– Что?

– Эндрю планирует присоединиться к нам и участвовать в кампании, – сообщает папа.

Я поняла это еще на прошлой неделе, когда он появился через несколько часов после того, как ушел Дрикс. Они потом долго совещались втроем, папа, Шон и Эндрю. Ничего удивительного. Эндрю – внук нынешнего сенатора. Как и у меня, политика у него в крови.

– И?

– Мы не хотим повторения того, что случилось на Мэй Фест, – говорит мама. – Если тебе сказано быть с Эндрю, будь с ним.

– И ни на шаг в сторону, Элль. – Папа пригвождает меня взглядом. – Разговор у нас с тобой уже был, но повторю. Ты должна доверять нам и тем решениям, которые мы принимаем в отношении тебя и твоего будущего. Мы говорим – ты делаешь. Точка.

Понятно. Сама виновата. Не сказала им про стажировку. Получила от родителей инструкции и не послушалась. Они полагали, что дочь не одна, а я отшила Эндрю. Думала, у нас, в Штатах, можно спокойно пройти по улице, и никто к тебе не пристанет. Все справедливо. Обидно, досадно, но по делу.

– Хорошо, согласна. И насчет Эндрю, и насчет того, что слушаться надо.

Мама переводит дух:

– Рада это слышать, потому что тебе придется проводить с ним много времени.

Я поднимаю голову, понимая, что нарушила главное правило переговоров: прежде чем ставить подпись, прочти то, что написано мелким шрифтом.

– Что значит «много»?

– Где ты на публике, там и он на публике, – говорит папа. – На расстоянии вытянутой руки. Считай, что ты к нему приклеилась.

Кружится голова. Мне семнадцать, но без няньки нельзя. Мало того, нянька – человек, которого я терпеть не могу.

Хендрикс

– Губернатор купил тебе костюмы. Скоро принесут. – Синтия снова склоняется над телефоном. А я уж начал думать, что она умеет говорить, только когда набирает что-то на сотовом. – Я напишу, когда их привезут, заберешь на ресепшене. Пожалуйста, повесь одежду в шкаф, чтобы не помялась.

Мы стоим в вестибюле охрененного отеля, наверное, ровесника самого штата. Люди вокруг одеты так, словно явились на похороны или деловое совещание. Я в рваных джинсах и черной футболке. Даже служащие отеля смотрят на меня с опаской, будто я могу в любой момент выхватить револьвер.

Зарегистрировался я час назад, а потом меня вызвала Синтия. Они звонят – я прихожу. Мне это не нравится, но придется как-то привыкать.

– Что значит костюмы? – спрашиваю я с ударением на последнем слоге.

Ее пальцы летают по экрану.

– Весь следующий год тебе придется участвовать во многих мероприятиях. Отдавать одежду в чистку после каждой встречи мы не можем. Лучше, когда костюмов несколько. В неофициальной обстановке, между мероприятиями, можешь придерживаться собственного стиля. Варианты у тебя будут. Мы полагаем, что репортерам это понравится.

– Рад, что заслужил ваше одобрение.

Синтия раздраженно вскидывает бровь, но продолжает печатать.

– В общем, так, встречаемся в восемь здесь. Я введу тебя в курс дела.

У нее звонит телефон. Прежде чем ответить, она поднимает палец.

– И не забывай, что я сказала насчет Элль.

Держаться от нее подальше. По словам моего «поводыря», о том же – держаться подальше от меня – предупредили и Элль. Синтия, конечно, сказала много чего еще. Старалась успокоить, сгладить резкость, как-то замаскировать тот факт, что губернатор и его помощники считают меня, что называется, токсичным. Но все же… Что нужно, то нужно, хотя держаться подальше от Элль мне хотелось меньше всего. Только рядом с ней я чувствовал себя так, словно мир не перевернулся с ног на голову.

– В восемь, – напоминает Синтия. – На собрании спонсоров. Свободен.

При каждом упоминании о спонсорах мне жутко хочется врезать кулаком по стене. Я так скучаю по самым простым вещам – шуму ветра в верхушках деревьев, стрекоту сверчков…

В лесном лагере я всегда хотел одного: вернуться поскорее домой. А сейчас, как ни странно, хочу вернуться в лес. Надо бы пойти в спортзал, покачаться до боли в мышцах, вымотать себя так, чтобы ни о чем не думать, но со всех сторон стены. Мне не хватает пространства. Мне недостает свободы.

Прохожу через вращающуюся дверь, и яркое солнце бьет в глаза, а легкие замирают от влажной летней духоты. Дышать – все равно что всасывать воду, еще немного, и рубашка станет липнуть к телу. Тем не менее я поворачиваю направо и направляюсь к вьющейся между деревьями беговой дорожке. Не лес, конечно, но здесь лучше, чем в помещении.

Несколько шагов под зелеными кронами, и шейные мышцы начинают расслабляться. Если так пойдет дальше, закончу, как те парни, которые живут сами по себе в хижинах и питаются ягодами да орехами. А поговорить, если уж станет одиноко, можно и с белкой.

Тропинка бежит через рощицу, но мир остается рядом, на виду. Проносятся с ревом самолеты над головой, с автострады доносится ровное урчание моторов, впереди мелькает фигура другого бегуна. В просвете между деревьями поблескивает и искрится под солнечными лучами вода. Вот что мне нужно. Тишина, озеро и немного времени наедине с собой. Подзарядиться, накопить энергии и двигаться дальше через все это безумие, не теряя головы.

Справа хлопает дверца машины. Я поворачиваю голову. Чуть дальше, у края воды, какой-то мужчина в видавшем виды «Шевроле» тянется, повернувшись, с переднего сиденья к заднему. Он наклоняется, рубашка ползет вверх, и я вижу пистолет, засунутый сзади под ремень.

– Дрикс. – Из-за дерева выскальзывает Элль. На ней майка и спортивные шорты, в руке сотовый с подсоединенными наушниками. Загорелая кожа поблескивает от пота. Она так прекрасна, что захватывает дух.

Элль быстро подходит ко мне, и мы стоим плечом к плечу.

– Он пьян.

Да, пьян и вооружен.

– Тебе нужно повернуть назад.

Она хмурится.

– Хочешь сказать, нам? Если он опасен для меня, то и для тебя тоже. – Элль смотрит на меня, ждет, потом, не дождавшись ответа, недовольно фыркает и складывает руки на груди. – Я так и думала.

– Что думала?

– Что папина команда добралась и до тебя. Что нас не должны видеть вместе, потому что кто-то подумает, будто мы встречаемся, и если все будут говорить об этом, то никто не станет обсуждать насущные вопросы, влияющие на реальный мир. Люди такие глупые. Я встречаю парня, он относится ко мне по-доброму, а все уже считают, что я изменю себе самой, поклянусь в вечной любви и буду каждый день печь тебе печенье в знак бесконечной признательности.

– Хочешь сказать, что мы не женимся на следующей неделе? – Шокированная услышанным, Элль замирает с открытым ртом, и я невольно ухмыляюсь. – Между прочим, мне нравится шоколадное печенье, и я буду благодарен, если ты возьмешь на себя глажку. Брюки должны быть со стрелками, а вот крахмалением не увлекайся.

Она шлепает меня по руке, и я смеюсь, любуясь улыбкой на ее лице.

– Ты ужасен.

– Пытался предупредить.

Элль еще раз легонько шлепает меня по руке. Та фотография, где мы вдвоем, была повсюду, но потом мир двинулся дальше. Должен признаться, мне тот снимок нравился. Нравилось пойманное мгновение с ее обращенной ко мне улыбкой. Почему? Не знаю. Может быть, потому что фотография напоминала о тех нескольких минутах, когда я был ее героем.

– Собираешься и дальше меня не замечать? Потому что тебя так проинструктировали?

– На публике? Да.

Элль хмурится.

– Не забывай, у меня испытательный срок.

– А наедине? Тоже отворачиваться будешь? Если да, то я ценю прямоту и обманывать себя рассуждениями, что мы вот-вот подружимся, не стану.

Правильно было бы игнорировать ее и наедине тоже, но, похоже, с головой у меня не все в порядке. Рядом с ней мне легко и спокойно, и отдавать это я не готов.

– Ты же видишь, стою с тобой и разговариваю.

Элль поддает ногой камешек на тропинке и смотрит на меня исподлобья.

– У тебя из-за этого могут быть неприятности?

Не исключено.

– Готов рискнуть. Что за жизнь без опасности?

Она негромко смеется, и этот милый звук танцует по моей коже и согревает кровь.

– Так я опасна?

– Да. – Опасно ее тело. Опасен ее чудный рот и та легкая непринужденность, с которой она притягивает меня к себе. Мой взгляд скользит сверху вниз, и румянец на щеках добавляет ей привлекательности.

Она замирает на вдохе и с усилием поворачивает голову в сторону пьяного парня.

– Терпеть не могу бегать в спортзале, и мне так надоели придурки, из-за которых все срывается.

– Я в их числе?

Она смотрит на меня с лукавым упреком.

– Да, парни, которые милы, только жизнь портят. Я не о придурках вроде него. Без хорошей пробежки не обойтись, иначе я лопну от напряжения. А родители требуют, чтобы я была вечером в идеальной форме.

Милы. Это она обо мне так?

– Ты первая девушка, назвавшая меня милым.

– Ты постоянно говоришь о каких-то плохих парнях, но я их видела не много. Или чего-то недопонимаю? Кто, по-твоему, плохой парень? Тот, кто думает, что он плохой, а на самом деле нет? Кто небрежно одевается, важничает, ведет себя развязно, и о ком все девчонки только и мечтают? – Она шевелит своими идеально очерченными бровями, и я чувствую, что проигрываю в этой игре.

– Ты же знаешь, что мечтаешь обо мне.

Ее зрачки темнеют, наливаясь желанием, и в моих венах бурлит кровь.

Плохо. Я бы мог быть с ней по-настоящему плохим. Мог бы поддаться соблазну. Прижаться к ней. Раздвинуть ногой ее ноги. Вдавить спиной в дерево. Пробежать пальцем по шее и смотреть, как она закроет глаза, как затрепещет. Наклониться, вдохнуть ее сладкий запах, положить ладонь на талию. Мог бы коснуться губами щеки, спуститься к губам, и через несколько мгновений, когда мой пульс догонит ее, мы бы поцеловались.

Элль как будто читает мои мысли – облизывает губы. Как будто хочет, чтобы я перенес эту фантазию в реальность. Она уже развернулась ко мне. И я развернулся к ней. Наши плечи соприкоснулись. Наши груди разделяли сантиметры. Нас влекло друг к другу как магнитом. Оставалось только уступить, поддаться этому влечению.

Кровь стучит в висках, и… дверца снова хлопает, и Элль вздрагивает и подается назад, от меня. Парень с пистолетом поднимает какую-то коробку с заднего сиденья и, пошатываясь, бредет к воде.

– Что он делает? – шепотом спрашивает Элль. Я не знаю, но наваждение уже рассеялось, уступая наползающему туманом беспокойству.

Элль кладет руку мне на плечо, и сердце мгновенно словно прыгает с обрыва. Моя паника передается ей.

– В коробке что-то живое. – Ее слова тяжеленным ядром бьют меня в грудь. Она делает шаг вперед, и я хватаю ее за запястье и тяну назад. – Надо помочь.

– Он пьян в хлам. – Элль прекрасна, но и импульсивна. Опасная комбинация. – Выйдем, и он выстрелит.

Плеск воды. Коробка падает в озеро, и к горлу подкатывает тошнота. Коробка еще плывет, но уже понемногу тонет.

– Надо позвать полицейских, – шепчет Элль. – Их много в отеле.

Но ее глаза говорят о другом. Она понимает, что полицейские опоздают, и то живое, что заперто в коробке, обречено.

Я согласно киваю, и Элль достает сотовый и касается экрана.

Мотор урчит, оживая, из-под задних колес летит песок. «Шевроле» неуклюже отползает от озера и набирает ход. Сердце мечется в груди, стучит в ребра, и я срываюсь с места. Бегу, перепрыгивая через поваленное дерево, прорываюсь через кусты. Элль не отстает.

Коробка вздрагивает, душераздирающий вой разносится над озером. Она погрузилась уже наполовину. Я стаскиваю через голову рубашку, сбрасываю на ходу обувь и прыгаю. Вода ледяная, и воздух вылетает из легких, но я плыву.

Коробка почти скрылась из виду.

– Хватай ее, Дрикс.

Рывок… и коробка уходит в темноту. Я глотаю воздух и ныряю. Бью ногами, глаза открыты, но вокруг черно. Рука касается чего-то плотного. Я подсовываю руки снизу и поднимаю.

Теперь коробка над водой, но сам я погружаюсь. Озеро глубже, чем я думал, и приходится работать ногами.

То, что внутри, смещается, и коробка наклоняется. Что там? Поддерживаю ее плечом и, загребая одной рукой, плыву к берегу. Промокшие джинсы сковывают движения и тянут вниз. Элль входит в воду и бредет мне навстречу. Легкие горят, но тут правая нога касается дна, и Элль, подавшись вперед, подхватывает коробку.

Бреду к суше. Элль уже на берегу, рвет запечатывающую коробку клейкую ленту.

– Только не умирай… пожалуйста, не умирай… пожалуйста…

Голос глухой, густой от горя, и я понимаю, что не должен позволить ей открыть коробку. Не должен позволить ей увидеть то, что внутри. Она рвет последний кусок, и я выхватываю коробку и, отвернувшись, снимаю крышку.

– Господи, – выдыхает Элль, и это звучит, как мольба, как молитва. – Господи! Как так можно? Зачем люди так делают?

В уголке коробки мокрый комочек шерсти. Неподвижный. Я опускаю голову с молчаливым проклятием. Не надо было отпускать того ублюдка. Плевать на опасность, надо было догнать, дать по роже, чтоб облился кровью. Вырубить. Отделать так, чтоб и имя свое забыл.

Будь я наполовину таким, как год назад, так бы и сделал. Сейчас же мне и думать неприятно, что такой сценарий промелькнул в голове.

– Что там? – спрашивает Элль.

Мои ошибки, вот что.

Она обходит меня, и я пытаюсь закрыть коробку, но Элль тянется к ней, и наши руки сталкиваются.

– Не надо, – говорю я, но она не слушает. Похоже, она никогда никого не слушает. Делает, что хочет и когда хочет, и даже не думает о последствиях, от которых ей самой же будет хуже.

– Нет.

Она достает животное из коробки, и ее горестный стон повергает меня в отчаяние. Обессиленный, я сажусь на землю. На глаза наворачиваются слезы.

– Мне так жаль, что мы не спасли тебя, – шепчет Элль. – Так жаль.

Жаль и мне. К горлу подступает комок. Я тру ладонями лицо.

– Извини. – Я откашливаюсь, но это не помогает. – Извини, Элль.

– Дрикс, – тихонько говорит она, но я не смотрю на нее. Не хочу видеть разочарование на ее лице. Не могу жить таким неудачником. – Дрикс, щенок… он жив.

Эллисон

Я: Иду.

Дрикс: Дверь открыта.

Мы с Дриксом обменялись номерами. Забавно, что такая маленькая победа воспринимается как волнительное приключение. Я официально плыву на облаке. Даже с учетом того, что номер он попросил только из-за контрабандно доставленного щенка.

Между нашими комнатами две другие. Дверь в его номер закрыта, но не плотно. Родители ясно дали понять, что я должна держаться от него подальше, и если меня поймают, то, образно говоря, сварят в кипятке. Меня также уведомили, что приводить бродячих собак строго запрещено. От меня ждут образцового поведения и никакой лжи по умолчанию. Пока получается не очень, но с этим я разберусь завтра.

Шансы я взвесила. Меня скорее обнаружат в моей комнате со щенком, чем засекут крадущейся в номер Дрикса. Повидать песика и провести какое-то время с Дриксом, это определенно стоило риска.

Дверь действительно была чуть приоткрыта, и я, прежде чем войти, тихонько постучала, а переступив порог, прижалась к ней спиной. Адреналин гулял по венам, и меня трясло. Я пришла к парню в номер, и мы были одни. Со мной такое случилось впервые, и под кожей как будто бегают мурашки.

– Дрикс?

– Сюда.

Иду через прихожую, мимо ванной и… На большой двуспальной кровати, рядом со свернувшимся комочком чудным черно-белым пушистиком, вытянулся Дрикс. Телевизор включен, подушки собраны горкой, и Дрикс, откинувшись на них, смотрит телевизор. Рядом, на своей собственной подушке, спит щенок.

Такой милый песик. Но мое внимание на весь миллион процентов привлекает не он, а Дрикс. Свежий, только что из душа. Влажные русые волосы торчат во все стороны бесподобными пиками, как будто он едва коснулся их и сотворил идеал.

А эта обнаженная грудь. Матерь Божья на небесах! Дрикс не надел рубашку. Джинсы на нем, потому что если бы и их не было, я бы залилась краской и, наверное, врезалась в стену, потому что трудно подсматривать, когда стараешься не смотреть, а не смотреть невозможно. Дрикс – увидеть и не оторваться. Глаз не отвести. Рельефно очерченные мускулы, поджарый живот, загорелая кожа – одним словом, красавчик.

– Как он? – спрашиваю я.

– После того, как обнюхал все в комнате? Притомился.

Разбуженный голосом Дрикса, щенок поднимает голову, и мое сердце тает. У него забавные крохотные ушки, а на мордочке любознательно-растерянное выражение. Я опускаюсь на колени у кровати и протягиваю руки.

– Привет, дружок. Ты как себя чувствуешь?

Песик поворачивает голову, смотрит на Дрикса, словно спрашивает, можно ли со мной разговаривать, и поднимается на все свои четыре лапки. Потом вытягивает каждую по отдельности и зевает так широко, что и я зеваю вместе с ним. Он скатывается с подушки, я тянусь к нему. Мы сталкиваемся носами, и тут его внимание привлекают мои очки.

Я влюблена. Окончательно и бесповоротно.

– Сказала маме, что доложила о пьяном водителе. О тебе и о щенке, как и обещала, ни слова.

На берегу, едва лишь убедившись, что спасенный дышит, я позвонила на 911 – к большому неудовольствию Дрикса. Понять, почему не стоит предупреждать полицию об опасном водителе, я так и не смогла. Дрикс, отвечая на мой вопрос, пробормотал что-то невнятное насчет недоверия к блюстителям порядка.

Ради его душевного спокойствия я ни словом не упомянула ни о нем самом, ни о щенке в коробке. Просто продиктовала диспетчеру регистрационный номер, передала описание машины и коротко рассказала о поведении ее владельца. Вождение в нетрезвом состоянии может обойтись ему лишением свободы.

– И как она отнеслась к этому?

– Нормально. Задала несколько вопросов, но сказала, что я поступила правильно. Еще она сказала, что мне не следует выходить из отеля, а для занятий пользоваться спортзалом. Жуть.

Я поглаживаю щенка по длинной и мягкой шерстке.

– Он наполовину бордер-колли.

– А на вторую половину?

– Пока не могу сказать. – Не знаю, будет ли у меня достаточно времени, чтобы это выяснить. – Обзвонила несколько приютов для животных. Надеюсь, до отъезда кто-нибудь отзовется. А пока надо чем-нибудь его покормить. Бедняжка наверняка проголодался.

– Я уже налил ему воды и дал кусочек курицы с моего сэндвича. Проглотил и не поперхнулся.

– Курица? – Я с сомнением качаю головой. – Разве щенки едят мясо?

– В меню обслуживания номеров собакам ничего не предлагалось. Может быть, обед им подают только в ресторане.

– Ха. Ты такой забавный. – Песик поворачивает голову то туда, то сюда, словно предлагает мне почесать его между ушами. – Можешь представить заголовки в газетах, если это выйдет наружу?

– Дочь губернатора застали в комнате отеля наедине с несовершеннолетним преступником. Рождение ребенка ожидается к следующему лету.

– Господи. Я что, слониха? Насколько я знаю, у людей в этом смысле ничего не изменилось, и дети появляются через девять месяцев. К следующей весне у нас вполне может быть двойня.

Дрикс закашливается:

– Двойня? Ты меня убить хочешь?

Я хлопаю ресницами и притворно надуваю губы.

– Ты же не бросишь меня с малышами, правда? Что скажет пресса?

– Скажет, что твой отец аннулировал мой испытательный срок и вернул меня в тюрьму.

Правильно. Если, конечно, Генри не убьет Дрикса. Мои родители не из тех людей, которые свободно говорят о сексе. Они против сексуального образования, а секс до брака наверняка вызвал бы у них депрессию. Не уверена, что могла бы надеть презерватив на банан.

– Я говорила о щенке.

– «Дочь Губернатора Спасает Щенка». Представляю, как бы это тебе не понравилось.

– Заголовок был бы другой: «Звездный Протеже Губернатора Спасает Его Дочь и Щенка».

– Спасибо.

– Твой вариант звучит сексуальнее.

На его лице то скептическое выражение, которое появляется на лицах многих мужчин, когда я о чем-то говорю. Терпеть его не могу. Щенок убегает от меня к Дриксу, на кровать. Я могла бы при желании последовать за ним, вытянуться и опустить голову на подушку, но при всей своей смелости позволить себе такое не могу.

Общаться с Дриксом легко, и мне приятно, что хотя бы что-то в моей жизни дается без напряжения.

– Ты действительно не представляешь такого рода заголовки?

Он раздраженно поигрывает скулами.

– «Губернаторская Дочь Спасена Сомнительным Героем».

Дрикс невесело усмехается:

– «Ярмарка Полна Опасностей, Губернаторская Дочка в Беде». Лично мне больше нравятся те, где я выгляжу супергероем. «Крестоносец Приходит На Помощь».

– «Бурный Роман Губернаторской Дочери».

Дрикс поворачивается ко мне.

– Такого я не видел. Видел другие, где они задаются вопросом, сойдемся мы или нет.

Переворачиваюсь на спину, опускаю голову на подушку и смотрю на белый потолок. Дело не в смелости, дело в отчаянии.

– Этого моя мама и боялась.

– Поэтому и приняла меня так холодно. Разумно.

– Да. – Я кладу руки на грудь и живот и ощущаю ритм своего дыхания.

– Я попала на ту ярмарку, потому что хотела хотя бы несколько минут побыть нормальной и вовсе не собиралась становиться объектом обсуждений. Если случившееся превратилось в постоянную тему для разговоров за обедом с выяснением, что я сделала не так, то это произошло помимо моего желания. Прогулка по ярмарке не планировалась как нечто предосудительное. Я просто хотела побыть нормальной.

Хендрикс

Трибуна взрывается восторженными криками, телекомментатор твердит о хоумране. Вид у Элль такой чертовски потерянный, что та часть меня, которая тоже чувствует себя потерянной, хочет подхватить ее на руки и крепко обнять.

Склоняюсь над кроватью, которая больше целой комнаты Холидей, шарю по столику и выключаю телевизор. Ни ей, ни мне дополнительный шум не нужен. Если она схожа в чем-то со мной, то голосов у нее в голове предостаточно. Поворачиваюсь на бок и смотрю на Элль. Элль смотрит в потолок.

Волны грусти идут от нее одна за другой. Несколько недель назад я бы сказал, что она – богатая девушка, у которой есть все, но с тех пор мое мнение переменилось. Я увидел, как люди обращаются с ней во время пресс-конференции, увидел гнев на лице ее родителей, когда мы вернулись в комнату, услышал, как они кричат, а потом обнаружил, как вся жизнь Элль разворачивается и проигрывается, твит за твитом, в интернете.

– Твой отец давно в политике?

– Вечность. Своей политической партии он помогал всегда, а когда мне исполнилось одиннадцать, отказался от медицинской практики и принял участие в губернаторских выборах.

– Тебе это нравится?

Она пожимает плечами:

– Нравится или не нравится – от меня ничего не зависит. Отец любит быть в гуще перемен. Он попросил моего разрешения баллотироваться, я согласилась, потому что у него есть прекрасные идеи насчет того, как сделать мир лучше. Признаюсь, медиа добавили сложностей, которых я не ожидала, но оно того стоило. Папа действительно добивается позитивных перемен.

С этим не поспоришь. Если бы не предложенная ее отцом программа, для участия в которой меня выбрали, я и сейчас сидел бы в тюрьме. Благодаря ему я дома, с семьей, пытаюсь наверстать потерянное время. То же относится и к Маркусу, который сам признает, что попал бы в уличную банду, если бы не программа.

– Нравится работать на отца? Слышал, тебя привлекают, и ты даже с речами выступаешь от его имени.

Она тянет в сторону розовые губы, и это движение воплощает само совершенство.

– И кто тут кого преследует в Фейсбуке?

Она права. Побывав у нее дома, я зашел в библиотеку и постарался узнать как можно больше об Элль.

– Так тебе нравится?

– Следующий вопрос. – В голосе слышится напряжение, и я смотрю ей в лицо. Да, не нравится, но она делает, что должно. В этом я прекрасно ее понимаю.

– А если скажешь, что не хочешь?

– Не могу. У них связаны со мной некоторые ожидания, и я обязана оправдать их. Такая вот работа, часть меня самой. По крайней мере, сейчас. Но так будет не всегда. Еще один год, а потом я смогу носить очки постоянно. Главное – пройти этот год без ошибок.

– Носить очки отец не разрешает?

– Был проведен опрос насчет очков, и вроде бы я нравлюсь людям больше без них. Так что в разъездах приходится носить контактные линзы.

– А мне нравятся твои очки.

Элль поворачивает голову в мою сторону.

– Лгунишка.

Я скрещиваю пальцы над сердцем, и по ее губам растекается грустная улыбка.

– Тогда ты один такой. Через несколько минут мне нужно быть в мамином номере. Мне сделают укладку и макияж. Подберут одежду и обувь. Меня сфотографируют, а снимок поместят в Инстаграм. Все мои аккаунты давно ведут другие люди. На следующей неделе мы с мамой идем в салон, где моим волосам придадут нужный оттенок, благодаря которому люди станут воспринимать меня более серьезно. А потом я получу линзы, которые сделают мои голубые глаза еще голубее.

Голубее голубых. В голове у меня сплетается целая цепочка ругательств, вот только ни одно из них нельзя говорить в присутствии Элль.

– Тебе не нужно ничего менять.

Щенок грызет ей пальцы, и она чешет его за ушами.

– Как думаешь, не дать ли ему кличку? Родители ни за что не разрешат взять его домой, а мне до смерти хочется как-то его назвать. Думаю, ему подойдет что-нибудь свирепое, вроде Спайка[2] или Слейера[3].

Злость толкает меня в спину, как пружина.

– Так тебе это люди говорят? Что ты должна меняться? Чушь.

Пугающий взгляд голубых глаз впивается в меня, и где-то в затылке включается сигнализация, настойчиво предлагающая брать ноги в руки и искать спасения.

– Неужели? Когда мы разговаривали в последний раз, ты вроде бы объяснял, что намерен выполнять все указания моего отца, а теперь, когда я воспользовалась твоим советом, называешь это чушью?

– Тут другое дело.

– Как это?

– Может, ты забыла, но я – преступник. Облажаюсь – загремлю в тюрьму. Еще один второй шанс мне никто не даст, и у меня нет команды, которая бы «подчищала» за мной мои ошибки.

– Это шутка? Насчет ошибок? Я гуляю на ярмарке, и это становится новостью национального масштаба. Мне не позволено делать ошибки. Эта игра называется «Совершенство», и ты заблуждаешься, если считаешь ее легкой. Если я облажаюсь, то пущу под откос карьеру отца и потеряю свой шанс заняться в жизни тем, что мне по-настоящему нравится. А потому не веди себя так, будто под давлением здесь ты один. Таких полно вокруг.

Эллисон

Дрикс смотрит на меня так, словно все мои проблемы смехотворны. В его мире оно, может быть, и так, но моя жизнь тоже важна.

– Не надо, не старайся представить мои тяготы как нечто незначительное. Никто так не делает. Я не вожу дружбу с людьми, которые хотят доказать, что мои цели, мечты и я сама ничтожны и пусты. Этой ерунды мне и дома хватает. Я уж не говорю про газеты и телевизор. Обойдусь и без помощи со стороны.

Я жгу его взглядом, а он не сводит с меня своих темных глаз. Как будто и вправду думает, что я уступлю.

– А чего ты ждешь от меня сейчас, Элль?

– Жду, что ты извинишься. Как я извинялась и буду извиняться перед мамой, когда не права сама или кто-то, за кого я несу ответственность. Это не так трудно, если ты об этом думаешь. Всего одно слово. Два, если хочешь по-настоящему.

В его глазах стальной блеск. Гордость. Это я понимаю, потому что гордость и мой главный грех, но сейчас мне не до всей этой чепухи. И исключений не будет даже для Дрикса. Подбираю щенка, но не успеваю скатиться с кровати, как Дрикс кладет пальцы на мое запястье.

– Не уходи.

Пульс отзывается на его прикосновение, но я стараюсь сохранять хладнокровие.

– Это не извинение.

Он поглаживает мое запястье большим пальцем, и на нем появляются мурашки.

– Может, и не извинение, но я все равно прошу тебя остаться.

Мне хочется остаться. Хочется, чтобы меня просили об этом, и это даже важнее извинения. Его взгляд смягчается – так он просит прощения, и я сдаюсь, остаюсь на кровати и не позволяю щенку перебежать к Дриксу. Предатель.

– Ты всегда, когда злишься, выпускаешь рога, или приберегаешь это для меня? – Дрикс тоже вытягивается.

Губы расползаются в улыбке, за что я готова возненавидеть себя.

– Похоже, только для тебя.

– Могла бы предупредить об опасности кровопотери от твоих рогов. В следующий раз захвачу аптечку. Может, иголку с нитками для порезов поглубже.

И вслед за этим убийственный удар по моей гордости.

– Извини, что вышел из себя. Что не помог. – Я замечаю, что по-настоящему он своей вины так и не признал. – И не хочу, чтобы ты извинялась перед кем бы то ни было за то, какая ты. Никогда этого не делай.

Открываю рот, но ответить не успеваю – Дрикс перебивает.

– Мой отец – музыкант.

Морщу лоб, не вполне понимая, какое-это имеет значение и что с этим делать.

– Он хороший музыкант. Очень хороший. Можно даже сказать, один из лучших.

Щенок трижды обходит сложенное одеяло и, свернувшись комочком, подкатывается под бочок своему спасителю. Я этому только рада – судя по выражению на лице Дрикса, песик нужен ему больше, чем мне.

– Отец знал, что он хорош. Перед моим рождением его хит вышел на первое место в списке «Билборд».

Улыбаюсь:

– Правда? А что за песня?

Дрикс откидывается на подушку и поворачивается лицом ко мне.

– Это важно?

В его глазах боль, и я качаю головой – нет, не важно.

– Ему нравилось быть в центре внимания, пользоваться популярностью. Он чувствовал себя едва ли не богом. Любил получать внимание, бывать на вечеринках. Любил людей, жизнь. Это и давало ему тот кайф, за которым он вечно гонялся. И ради сохранения этого кайфа, ради продолжения этого праздника он был готов на все, мог отказаться от всего, мог кому угодно сделать больно.

Щенок вздрагивает, как будто поймал себя на том, что засыпает, и Дрикс тянет к нему руку. Похоже, каждый из них нуждается сейчас в другом.

– Вот и я стал таким, как мой отец.

Кожу словно покалывает изнутри. Чувство такое, что вот сейчас я узнаю нечто важное. Имеет ли он в виду то плохое в себе, о чем постоянно говорит?

– В нашей семье я играл на барабанах. У нас неплохо получалось, и мне это нравилось. Однажды отец в перерывах между концертами вернулся в город и послушал, как я играю. Он сразу оценил мой потенциал и взял в их группу, которая как раз собиралась в очередной тур.

Из-за того, что отец постоянно бывал в разъездах, я жил со старшим братом. Присоединиться вместе со мной к новой группе он отказался. Мне было тогда пятнадцать, и Эксл посчитал, что я слишком молод для кочевой жизни и могу не справиться с тем, что она предлагает. Я решил, что он ошибается, и переехал к маме, потому что ей было наплевать, чем я занимаюсь.

В музыкальном отношении я сделал большой шаг вперед. – По его лицу скользит тень улыбки. – Дела группы пошли намного быстрее. Если раньше мы играли во всяких сомнительных местах, то теперь стали собирать большие аудитории. Нас заметили фирмы звукозаписи, начались разговоры о возможных проектах. Мне нравилось играть, нравились сами концерты, внимание, вечеринки. Нравилось чувствовать себя почти богом.

Его улыбка блекнет и тает, в глаза пробирается тьма, и у меня холодеет под ложечкой.

– До вступления в группу я был одним человеком, а через некоторое время после вступления уже другим. Мне было наплевать, кого я обидел, кому сделал больно. Единственным, что имело значение в жизни, стал я сам. В тот магазин я забрел пьяный в стельку, потому что считал себя непобедимым.

Смелости Дриксу не занимать – глаза он не отводит. Я бы так не смогла. Не смогла бы обнажить душу и выставить на всеобщее обозрение мои ошибки.

– Я потерял себя, Элль. Я не говорю, что знаю, кто я теперь, но точно не тот парнишка, который чувствовал себя почти богом. И за это я должен благодарить твоего отца.

Киваю. Он искренен и честен, а раз так, то пусть знает, что я понимаю его.

– Но хотя я и признателен твоему отцу, не говори мне, что человек должен меняться, становиться другим, не тем, кем он является. Ты нравишься мне такой, какая есть. Не считая родных, ты – единственная, с кем мне легко и комфортно. Может, меня тянет к тебе, потому что я завидую. Ты знаешь себя. И я хочу того же. Хочу знать, кто я.

А вот мои родители считают, что мне знать это слишком рано. Они говорят, что я не очень-то и старалась познать себя. Может быть, они ошибаются.

Осмелев, как никогда, я тянусь к Дриксу, кладу руку на его пальцы и сжимаю их. Пусть знает, что я здесь и никуда не ухожу.

– Может быть, ты еще не знаешь себя, но то, что я испытал с тобой, поразительно.

Дрикс поворачивает свою руку ладонью к моей ладони, и его пальцы скользят по моим, а мое сердце бьется через раз. Я смотрю на наши руки, Дрикс тоже смотрит на них, и это похоже на магию.

Его пальцы как будто исполняют какой-то экзотический танец, и от их поступи тепло расходится по всему телу. Мне нравятся его руки, сильные и грубые, но и нежные. Я бы оставалась вот так, на кровати, до конца жизни, только чтобы он прикасался ко мне и ласкал.

– Я не собираюсь лгать, – глухо говорит Дрикс. – После ареста во мне осталась горечь. Это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к твоему отцу, а только ко всей гнилой системе правосудия. Система не работает для бедных. Канал «школа – тюрьма» существует на самом деле. И люди, которые не в состоянии обеспечить себе достойную защиту, отбывают незаслуженный срок.

Хотя мне и нравится, как его пальцы касаются моих, я сцепляю наши руки и крепко их сжимаю. Дрикс отвечает тем же, и мое сердце замирает. Я держу его руку, он держит мою. Никто не спешит отстраниться. Его большой палец все скользит и скользит по моей коже, так медленно и целеустремленно, словно гипнотизирует те участки, которых касается. Я ощущаю себя зеркалом, которое треснет, если нажать чуть сильнее, или треснет он, и этот миг пугает его так же сильно, как и меня.

Голова Дрикса на подушке, и моя тоже на подушке, и мои глаза на одном уровне с его глазами. Под моей теплой щекой прохладная ткань, и нервная дрожь снова и снова проходит через меня. Его темные глаза сейчас цвета шоколада, и я таю. Бабушка как-то говорила, что глаза – окна в душу. Если это так, то душа у Дрикса самая прекрасная.

Миллионы вопросов роятся в голове. Что происходит между нами? Испытывает ли он то же, что и я? Ощущает ли тягу, влекущую его тело к моему? Испытывает ли потребность обнять меня? Прижать к своей груди? Стучит ли в нем тот странный пульс, который пробуждает клетки, пребывавшие прежде в спячке? Думает ли он о том, что случится, если его губы приблизятся к моим? А если они соприкоснутся?

Его пальцы сжимают мои все сильнее, и я от удовольствия закрываю глаза. Дыхание ускоряется. Я хочу всего-всего и чтобы он хотел всего-всего. Открываю глаза и вижу, что Дрикс смотрит на мои губы. Мои губы. И в его взгляде то голодное выражение, которое отзывается приятной дрожью в самой глубине меня.

Поцелуй меня. Пожалуйста, поцелуй меня.

Дрикс придвигается ближе, как будто я произнесла эти слова вслух, и он готов исполнить мою просьбу. Мой первый поцелуй. Его подарит мне Хендрикс Пирс. Все мое тело поет и вибрирует в ритме сердца.

Звонит сотовый, и я чуть не подпрыгиваю на месте от неожиданности, мгновенно разрывая наш с Дриксом контакт. Отвечаю запыхавшись и тут же молча проклинаю себя, потому что звонит мама, и мой сбивчивый ответ приводит в действие всю ее сигнальную систему.

– Алло?

– Элль? Ты в порядке?

Вздрагиваю.

– Да, я читаю… папины бумаги… запоминаю ключевые моменты… – Говорить связно получается плохо. – Ты… твой звонок меня напугал.

– О… о’кей. – Мама довольна и счастлива. – Через пять минут тебе нужно быть в моем номере. Займемся твоими волосами.

– Уже иду. – Я заканчиваю разговор с мамой.

И как же мне быть в этой незнакомой, новой для меня ситуации? Пугающе и ужасающе новой.

– Мне пора. Ничего, если щенок побудет у тебя? Я совсем не шутила, когда говорила, что родители оторвут мне голову, если найдут песика. Тем более что они еще злятся за то, что случилось на ярмарке.

– Не беспокойся. Синтия сказала, что я буду занят не более получаса. Оставлю Тора в ванной. Положу ему одеяло и повешу на дверь табличку «Не беспокоить».

Вскидываю брови:

– Тор?

– Есть предложение лучше?

Меня переполняет радость.

– Мне нравится Тор. Увидимся на собрании. Или нет, не увидимся. – Все во мне обрывается, и я едва не падаю на пол. – Не обращать на тебя внимания… это неправильно.

– Тревожишься из-за бесчестности мира?

– А ты нет? Если бы мы все поступали правильно, честно, а не делали то, что нам говорят другие, мир был бы иным. Лучше, чем нынешний.

– Мои чувства не пострадают, если мы не будем разговаривать во время этого мероприятия со спонсорами.

Мои тоже не пострадают, но если Дрикс будет рядом, собрание пройдет не так скучно. Он начинает вставать, но я задерживаю его, вытянув руку. Боюсь, что он разбудит щенка. Боюсь, что если встанет и подойдет ближе, то поцелует, а я с этим уже не справлюсь.

Конечно, я совсем не уверена, что стану делать, если он не встанет, потому что все происходит слишком быстро, и мне не дает покоя один маленький вопрос: поцелуемся мы или нет? Как будто про себя я уже все решила.

– Так мы друзья?

Дрикс оглядывает меня с головы до ног и спокойно говорит:

– Да, друзья.

Снова пищит телефон, выдавая мамино нетерпение. Если затянуть, она сама отправится на поиски и снимет с меня кожу живьем, если обнаружит в комнате Дрикса.

– Поговорим потом, ладно? После собрания?

– Дверь будет открыта.

Он оставит дверь открытой… для меня. Так я еще никогда не волновалась и теперь жду не дождусь окончания встречи со спонсорами, потому что мы с Дриксом друзья.

Хендрикс

– Ты притащил собаку в исторический отель? С ума сошел?

Оказывается, Синтия – частично демон. Физиономия красная, изо рта летит слюна, а из тела, кажется, вот-вот вырастут новые конечности.

– Менеджер отеля связался с организаторами, и те вне себя от ярости.

Весь заполненный гостями конференц-зал затих, повернулся и уставился на меня. Я стою, прислонившись к стене, в незаправленной белой рубашке и сбившемся набок галстуке. Синтия объяснила, что репортерам больше нравится мой «уличный стиль», поэтому на мне старые джинсы за минусом цепи. На месте преступления меня поймали не впервые, и Синтия должна понимать, что попасться со щенком в номере не самый серьезный проступок в моей жизни.

Через полчаса мы все отправляемся на летний фестиваль в каком-то городишке, о существовании которого я узнал всего лишь четыре часа назад. Такой вот стала моя жизнь: ходить, куда велят, читать с листа написанное, быть роботом, но зато вечером я проведу время с Элль.

Синтия буравит меня взглядом, как будто рассчитывает запугать одним своим видом и вырвать объяснение. Складываю руки на груди. Я понес наказание за Доминика, а уж разобраться с избалованной, только что выпорхнувшей из колледжа двадцати-с-чем-то-летней дамочкой с накрашенными глазами, возжелавшей стать политиком, для меня проще простого.

– Ведь так, да? – кричит она. – Что ты молчишь? В интернете полно фотографий, на которых ты выходишь из отеля со щенком и садишься в машину к брату. Ты представляешь губернатора и должен служить образцом…

Синтия открывает и закрывает рот, ищет подходящее слово.

– Нельзя проносить щенков в исторический отель, куда собаки не допускаются и где он мог причинить серьезный ущерб. Этот отель значится в списке исторических достопримечательностей.

Тор прожил со мной две недели и, если не считать лужицы в комнате Холидей, кавардака на кухне и пары моих пожеванных туристических ботинок, вел себя вполне прилично. Бывая в отеле, Тор пачкал только в ванной, где я регулярно за ним убирал.

– Где ты, черт возьми, нашел щенка и как тебе могло прийти в голову притащить его в исторический отель? По-твоему, это шутка? Или для тебя весь наш уговор шутка? Твоя фотография со щенком попала во все новостные выпуски, и мне уже пришлось объясняться с губернатором насчет того, как ты пронес пса без моего ведома.

Мне самому глубоко наплевать, что кто-то успел щелкнуть меня со щенком на руках в вестибюле отеля. Я завернул проказника в свою старую рубашку, но он высунул голову ровно в тот момент, когда мы вышли через главную дверь и направились к машине Эксла. Засек нас не какой-нибудь репортер, а совершенно посторонний человек – увидел меня, увидел щенка, щелкнул, отправил в Твиттер, где его пару недель спустя обнаружили ребята из прессы.

Если это новость, значит, с миром СМИ и миром вообще определенно не все в порядке.

– Ну, скажи что-нибудь! – требует Синтия. – Скажи что-нибудь или помоги мне объяснить губернатору, что вся сделка была одной большой ошибкой.

Цепь у меня на шее затягивается.

– Щенка я нашел. Взял к себе в номер. Что тут такого?

Синтия поворачивается так круто, что прядка волос, взметнувшись, прилипает к густо накрашенным губам.

– Что такого? Откуда мне знать, что эта тварь натворила в отеле! Ты должен был сказать мне. А еще лучше, не должен был приносить животное в исторический отель и вообще не нарушать никаких правил. У тебя испытательный срок!

Дверь открывается. В комнату входит отец Элль, и у меня в животе сворачивается канат. Его появление становится сюрпризом не для меня одного. Все опускают глаза, мнутся, переступают с ноги на ногу, и эта волна растерянности катится перед ним, пока он идет к столу, на котором стоит его компьютер. Справиться с Синтией я могу. Неодобрение губернатора волнует меня не очень, в конце концов щенок – не самое плохое, что я делал в жизни. Думаю, губернатор и сам это понимает. А то, что речь идет об историческом отеле, не так уж и важно.

Несколько секунд отец Элль смотрит на меня изучающим взглядом, потом поворачивается к Синтии.

– Фотографию я видел. Комната пострадала?

Синтия вздыхает и принимает боевую стойку – руки в боки.

– Администратор говорит о грязных полотенцах – по-видимому, Хендрикс постоянно убирал за ним. Больше ничего, но они обещают еще раз осмотреть номер, и тут уж можно не сомневаться – каждую царапину запишут на наш счет. Менеджер просто рвет и мечет. Написал в Твиттере, что Хендрикс, принеся щенка, проявил неуважение к отелю, и требует публичных извинений.

Губернатор – тот еще здоровяк, прямо-таки медведь, одним своим видом внушающий уважение, – смотрит так, словно читает мои мысли, и это немало меня пугает. Но склонять голову я ни перед кем не намерен. Даже перед ним.

– Щенка я нашел. Принес к себе в номер. Вот и все. Ничего серьезного.

– Нет, это серьезно! – кричит на меня Синтия.

Губернатор достает сотовый и набирает сообщение. В комнате, полной людей, воцаряется мертвая тишина. Как такое возможно? И почему щенок в номере – преступление федерального масштаба?

– Ты права, – обращается он к Синтии. – Это серьезно. Но не для Хендрикса. Подбирать заблудившихся щенков – это стиль одной особы, а значит, вина на другом человеке.

Синтия вздрагивает от этих слов, и я ловлю себя на том, что облегченно выдыхаю. В тюрьму из-за собачонки меня бы не упрятали, но предупреждение бы вынесли. Что-нибудь вроде «сделаешь это еще раз – и получишь коленом под зад», а может быть, и дополнительный год за решеткой.

Стук. Дверь открывается, и я на секунду закрываю глаза. Ну надо же. Бросаю взгляд на Элль, которая входит в конференц-зал и идет к нам. Очков на ней нет, как нет ни джинсов, ни кружевной блузки, в которой она была прошлым вечером, но есть голубое платье, подчеркивающее каждый изгиб. Легкое, оно колышется при каждом шаге, и со стороны кажется, что ее обдувает ветерок.

Да, выглядит она роскошно, но я предпочитаю настоящую Элль, а не ту, что вижу сейчас, – с макияжем и аккуратно уложенными волосами, в идеальном наряде. Ходячее и говорящее совершенство с журнальной обложки.

Для большинства мужчин Элль – дуновение свежего ветерка, но для меня – сердечная боль. Открыто, ничего не боясь, она смотрит прямо на меня.

Две последние недели мы разговариваем по телефону через видеочат и засиживаемся в комнатах отеля, куда заказываем еду через обслуживание номеров и где смотрим допоздна, пока не закрываются глаза, телевизор. Друзья. Просто друзья. Каждый раз, разговаривая с ней, я хочу разговаривать еще. Сидеть с ней еще. Быть рядом еще и еще. Значит, мне и отвечать.

– Ты хотел меня видеть? – спрашивает Элль у отца.

– Да. – Говорит, словно режет бритвой. – Всем нужно выйти.

Люди струйкой тянутся к выходу, а Элль стоит у стены возле двери, опустив голову, с тем недовольным видом, который я видел уже не раз. Как и я, она знает, что будет дальше. Элль сказала, что обвинят ее, а я не могу этого допустить. Виноват я. Я – тот, кто постоянно ошибается. Элль – девушка с большим добрым сердцем.

– Это я сделал. Шел по улице, увидел, как какой-то парень выбрасывает коробку. Из любопытства заглянул. В коробке был щенок. Принес его в номер. Не думал, что из-за этого поднимется такой шум. – И я добавляю слова, которые произношу очень редко: – Извините.

– Дрикс этого не делал. – Элль поднимает голову, напоминая в этот момент вскидывающего передние ноги барана, и смотрит на отца. – Я нашла щенка. Знала, что ты будешь злиться, если подберу. Увидела в вестибюле Дрикса и попросила присмотреть за песиком.

– А потом взять домой? – Под костюмом и галстуком губернатора бурлит такой гнев, что я вздрагиваю внутри.

– Да, – говорит Элль. – Я сделала несколько звонков, нашла приют для животных и попросила Дрикса отвезти его туда. Он согласился.

– Разумеется, как же можно отказать дочери губернатора, – снова вставляет ее отец, и я качаю головой.

Щенка нашел я, Элль там не было, не оставлять же собачонку на улице.

– Сэр, при всем уважении…

– Успокойся, Дрикс, – говорит Элль. – В данном сценарии виноватая – я.

– Да, ты. – Ее отец повышает голос. Не сильно, но достаточно, и та злобная тьма, что жила во мне до ареста, поднимает свою затуманенную голову. Никто не должен кричать на нее. – Представляешь ли ты, через что прошел Хендрикс? Понимаешь ли, сколь бездумны, безответственны твои поступки?

Элль убирает за ухо выбившуюся прядку, ловит мой взгляд и говорит:

– Ты не оставишь нас с отцом на несколько минут? – Голос ровный и твердый, словно зачитывает речь.

Я смотрю на нее. «Ты мешаешь мне принять вину на себя. Отступи. Позволь мне решить все самому».

Элль поднимает бровь, которая со вчерашнего дня стала на тон темнее. Разница небольшая, но я замечаю. Замечаю также и ее новые контактные линзы. Ее глаза по-прежнему голубые, но яркие-преяркие, а не темно-синие, которые снились мне ночью. Мне самому больше нравятся волосы более светлого тона, синие глаза и очки. Нравится, когда волосы собраны в пучок, а прекрасное лицо обрамляют волнистые прядки. Нравится неподдельная улыбка, которая появляется, когда она смотрит кино, и не нравится деланая, заготовленная для всех остальных. Ее едва видимый шрам над правой бровью, полученный в одиннадцать лет, когда она лазала с Генри по камням, нравится мне больше, чем макияж, все скрывающий и прячущий. В общем, она нравится мне такая, какая есть, и я хочу, чтобы она и дальше позволяла мне оберегать ее от неприятностей.

– Пожалуйста, Хендрикс, оставь нас, – говорит губернатор. – И, пожалуйста, прими мои извинения. У моей дочери есть привычка не продумывать до конца свои поступки. Понимаю, что мы, я и мой штаб, слишком многого хотим от тебя, и ты проделал замечательную работу, но, пожалуйста, имей в виду, что Элль – не я и не мой штаб. Ты не имеешь перед ней абсолютно никаких обязательств.

Никаких обязательств. Элль открывает дверь, и эти ее фальшивые, ярко-голубые глаза умоляют меня уйти. Прокручиваю в голове миллион сценариев, пытаюсь придумать, какими словами можно убедить губернатора, что щенок – мой, но решение, очевидно, уже принято.

Окончательное и бесповоротное. Так было и со мной, когда меня арестовали. И так же, как я, она готова взять вину на себя. Ненавидя себя и уважая ее, я выхожу. Дверь еще не закрылась, а он уже начинает кричать.

Эллисон

– Эй, – говорит Генри из моего сотового. – Ты еще там?

Я вздыхаю и потягиваюсь – потому что если тело мое в том же месте, где оно было, когда я приняла звонок Генри, то мысли ушли далеко.

Я на кровати в номере отеля, жду вечерней встречи. Папа сообщил, что мне лучше побыть здесь, пока не вызовут. Так он поступает каждый раз, когда хочет посадить меня под домашний арест во время поездки.

Ноутбук включен, программа для программирования открыта, но я ничего еще не напечатала. Мысли гуляют где-то еще, и мне нужно сосредоточиться либо на программировании, либо на разговоре с Генри.

Официально мы с отцом в ссоре, и он сказал, что, по его мнению, он ко мне был слишком снисходителен. Что я не всегда принимаю правильное решение. Что в будущем им придется чаще принимать решения за меня. Что, на его взгляд, мне не следует брать курс программирования этой осенью. Мама с папой в ужасе оттого, что я могу стать такой же, как Генри.

– Да, здесь. Что ты говорил?

– Что голос у тебя невеселый. Что-то случилось?

Молчу. В ушах еще звенят папины разраженные тирады, и мне совсем не хочется выслушивать еще и упреки Генри.

– Элль, – не отстает он, – поговори со мной.

Ворочаю шеей влево-вправо, но легче не становится, напряжение не уходит.

– Зачем? Чтобы ты использовал мои откровения потом против меня?

Молчание на другом конце.

– Наверное, заслужил.

Наверное, да.

– Извини. День выдался трудный.

– Ничего. Но я все-таки хочу, чтобы ты поговорила со мной. Обещаю, это останется между нами.

Постукиваю по ноутбуку пальцем. Я хочу поговорить с ним. Излить боль. Болит горло. Я нажимаю клавишу пробела, как будто она каким-то чудесным образом сделает мой мир лучше.

«Кем ты себя возомнила? – несколько раз спрашивал отец. – Кто ты такая, что считаешь себя вправе просить Хендрикса о помощи в таком личном деле? Я ожидал от тебя лучшего».

Лучшего. От меня ждут лучшего. Ждут постоянно, и только лучшего. Потому что я теперешняя, та, которая есть сейчас, недостаточно хороша. Неужели так будет всегда?

– Скучаю по тебе. Иногда спрашиваю себя, не было бы легче, если бы ты был рядом.

– Я тоже по тебе скучаю. Но даже если я буду рядом, легче не станет. Может быть, только еще труднее. Мне было не по себе рядом с твоими родителями. Я не чувствовал себя собой и как будто задыхался. Был бы рядом, и тебя бы тянул на дно.

Задыхался. Я поднимаю голову и смотрю на себя в зеркале на стене номера. Оттуда на меня взирает девушка, которая должна быть готова к фотосессии, а не та, которой комфортно в очках. По крайней мере до покраски волос я могла возвращаться к себе прежней. Сейчас же словно превращаюсь в кого-то другого, вместо того чтобы просто позаимствовать на часок иную личность.

– Извини, меня вызывают. Позвоню попозже.

– Хорошо. Береги себя.

– И ты тоже.

Он отключается, выполняет то, что требует от него армия. Звонит сотовый, и я вздыхаю. У Генри наверняка будут неприятности – когда говорят прыгай, он не спрашивает, как высоко. На экране вместо имени Генри высвечивается другое – Дрикс.

Дрикс: Ты в порядке?

Нет.

Я: В порядке. {+}

Дрикс: Слышал, как твой отец кричал на тебя.

Поворачиваюсь на живот. Фантастика. Люди все слышали.

Я: Все в порядке. Точно.

Дрикс: Нельзя было допускать, чтобы он считал тебя виноватой.

Я: Отец прав. Зря я попросила тебя взять щенка. Не подумала как следует.

В случае чего Дрикс теряет куда больше, чем я. Он и сейчас платит медийную цену. Жду быстрого ответа, но он не отвечает, и я ощущаю разочарование, как расстройство желудка. Я всегда рада любому разговору с Дриксом, даже если просто извиняюсь.

Стук в дверь, и я вскидываю голову. Ни я, ни Дрикс не стучим, стоя в коридоре, чтобы не привлекать к себе внимание, а значит, это мама, папа или кто-то из команды. Тащусь к двери, выглядываю в «глазок» – никого. Стук, однако, повторяется.

Поворачиваюсь на звук, подхожу к смежной двери, останавливаюсь. Еще один стук. Неужели? Возможно ли такое?

Я: Это ты?

Дрикс: Открой дверь и узнаешь.

Сердце бьется о ребра. Дрожащими пальцами берусь за ручку. Поворачиваю. Дверь открывается – за ней Дрикс. Стоит, прислонившись к дверному косяку. Волосы всклокочены, как будто он только что выбрался из постели. Черная футболка соблазнительно обтягивает мускулистую грудь, джинсы опасно сползли и держатся на честном слове.

– Привет, – говорю я, сбившись с дыхания.

– Привет. – Голос ровный и глубокий. – Можно войти?

Конечно. Я отступаю в сторону, и он проходит в мою комнату. За последние две недели я успела побывать в его комнате, а вот теперь он в моей и видит, какой у меня бардак, смотрит на мой компьютер… Я хочу, чтобы он вошел. Мне хорошо с Дриксом. Мне нравится разговаривать с Дриксом. Нравится сам Дрикс.

Он оглядывает комнату, задерживается на платье, выбранном для сегодняшней вечерней встречи со спонсорами и висящем в углу. Я понимаю, что нормальные люди не берут с собой так много одежды на такое короткое время и что ему это, должно быть, кажется безумием.

– Что сказал твой отец?

– Честно? Что я плохо на тебя влияю.

Дрикс смеется, я нет, и он умолкает.

– Шутишь.

Я пожимаю плечами, как будто от папиного крика мне ни жарко ни холодно.

– Он мне не доверяет. Сказал, чтобы держалась от тебя подальше. Что в последнее время принимаю много неверных решений. Что ты делаешь хорошую работу, и он не хочет, чтобы я сбивала тебя с правильного пути.

Дрикс еще раз обводит взглядом комнату. Наверное, ищет место, куда можно сесть. На одном стуле обувь. На столе – средства для волос и косметика. Какая ж я неряха.

– Можешь сесть на кровать. – На кровати мы не сидели вместе с того дня, как принесли Тора. Вообще-то, это я так решила. Потому что, даже когда мы сидим на полу и наши руки случайно соприкасаются, у меня начинает кружиться голова.

Дрикс опускается на край матраса. Я успеваю схватить ноутбук, захлопнуть и прижать к груди. Дрикс смотрит на меня, но ничего не говорит. Я убираю ноутбук в сумку.

– О каких неверных решениях шла речь? – спрашивает он.

Убираю волосы за ухо:

– Облила газировкой парней, которые не давали мне прохода. Отшила Эндрю на ярмарке. Играла в «Прибей Крота».

– Будь осторожна на скользком склоне. Кто на ярмарку попал, тот навсегда на ярмарке пропал.

Чувствую, как ползут вверх уголки губ. Дрикс смотрит на меня так пристально, что я невольно краснею. Иду, чтобы сесть на другой угол кровати, и по пути шутливо толкаю его плечом в плечо. Для него этот толчок – пустяк, даже не покачнулся, а у меня от прикосновения будто ток разбегается по венам.

Роняю руку, и Дрикс тут же ее ловит, сжимает мои пальцы, и мой мир останавливается. Его темно-карие глаза гипнотизируют меня.

– Извини, что у тебя из-за меня проблемы. Мне дико неприятно, что ты взяла всю вину на себя.

– Это я попросила позаботиться о Торе. Так что ты не виноват.

– Я бы в любом случае его оставил. Если бы ты не оплачивала счета, он давно бы оказался в приюте, а не получив необходимой помощи, наверняка бы умер.

У Тора явный недостаток веса для его возраста, и ему требуется особенная диета. Все его потребности оплачиваю я, а семья Дрикса предоставляет ему дом. Так будет до тех пор, пока он не окрепнет и не будет готов идти в приемную семью.

– Я не должен был сдаваться, – говорит Дрикс. Открываю рот, хочу возразить, сказать, что все в порядке, но он сжимает мою руку. – Я должен был драться за тебя.

Глаза у него серьезные, голос глубокий, как будто он приносит клятву или дает торжественное обещание. Ничего подобного я еще не испытывала. Перевожу дух и выкладываю ему правду:

– Папа тебе бы не поверил.

– Мне мало кто верит.

Я удивленно моргаю, и он отпускает мою руку.

– И что это значит?

– Ничего. О чем говорил твой отец? Что там с программированием?

Сажусь на кровать, откидываюсь на подушку. Господи, теперь всему миру известно, какая я неудачница.

– Ты все слышал?

– Нет, отдельные фразы. Не беспокойся, кроме меня, не слышал никто. Я стоял у двери и так злобно на всех зыркал, что они предпочитали пройти поскорее мимо.

Я хихикаю, хотя и сама не знаю почему. Просто иногда люди так смотрят на Дрикса, словно он на самом деле большой и страшный злодей, ужасный волк в человеческом обличье, готовый поедать младенцев. Те, кто так думает, ошибаются. Дрикс – прекрасен как внешне, так и внутренне.

– Спасибо.

– Расскажи мне о программировании.

– Я уже говорила, мне нравятся компьютеры.

Дрикс смотрит на меня так, словно ожидает продолжения, но я уже поставила точку в объяснениях. Хотя, если уж откровенно, почему бы и не рассказать ему больше? Почему-то мне кажется, что хотя мы и разные, он поймет.

– Ладно. Тогда я первый. Подаю заявление в твою школу Хендерсона для юных исполнителей.

В моей душе цветком распускается радость – Дрикс не перестает меня изумлять.

– Потрясающе.

– Да. – Он проводит ладонью по волосам, и из-под нее вырастают те самые, обожаемые мною пики. – Твоя очередь.

Шшш… Радость вырывается из груди с шорохом, как будто кто-то задул единственный огонек.

– Я много чего подслушал, – продолжает Дрикс. – В основном о программировании. Понял так, что из-за Тора тебе больше не разрешают этим заниматься. Мне нужно знать, насколько это важно для тебя, потому что я все равно намерен это дело поправить.

Закрываю ладонями лицо.

– Ничего ты не поправишь. Тора мы спасли вдвоем. И решение приняли вместе. И в исторический отель щенка принесли вместе. Я испугалась, что меня увидят с ним, и в результате заплатить за все пришлось тебе.

– Это всего лишь щенок. Как-нибудь переживут. Это же не магазин ограбить.

Я убираю руки и поворачиваюсь к Дриксу.

– Не смешно.

– Да уж.

Действительно не смешно, но он улыбается, и в груди возникает знакомое пощипывание, но потом мысли обращаются к программированию, я думаю о папе и его разочаровании во мне, и груз проблем наваливается снова.

– Я солгала им.

Дрикс располагается на другой стороне кровати, напротив меня.

– Родителям?

– Да. Солгала раз, а потом продолжала лгать и не могла остановиться. Теперь они сильно на меня сердятся.

– За «Прибей Крота»?

– Да. За все, что случилось на ярмарке. За то, что взяла Тора. За заявление на четырехлетнюю стажировку в компании, занимающейся программированием, за то, что ничего им не сказала. – За тайную, но очевидную для каждого, дружбу с Дриксом.

– Может, тебе действительно стоит грабануть магазин.

– А вот теперь уже точно не смешно.

– Не шучу и не собираюсь. Твоим родителям нужна проверка на реальность. По-моему, они не вполне понимают, в чем проблемы современного мира.

– По-твоему, обман – не проблема?

– Иногда люди лгут ради выживания. Иногда – потому что ничего другого им не остается. Иногда у них просто нет другого достойного выбора. Не думаешь, что это и к тебе относится? К тому, что ты делаешь?

Тру глаза. Я не знаю, что делаю. Не знаю, кто я. Вообще ничего больше не знаю. Слезы жгут глаза, мир колышется за туманной дымкой, и я не хочу плакать. Ни перед Дриксом, ни перед кем-либо, кто знает проблемы реального мира.

– Эй, – говорит Дрикс. Я не могу смотреть на него, и он не должен из-за этого беспокоиться. Должен же быть в моей жизни хоть кто-то, кто не встает на уши из-за того, что я расстроилась и ушла в себя на целых две секунды. Из-за того, что я не смотрю на него. – Элль, все в порядке.

В том-то и дело, что не в порядке. Мне семнадцать, а я не знаю о себе ничего и не представляю, как заставить родителей принимать меня всерьез. Я в западне и задыхаюсь.

На кровати шевеление. Дрикс подвигается ко мне, а у меня снизу вверх поднимается тошнота. Жду, что будет отнимать мои руки от лица, требовать, чтобы посмотрела на него, пытаться, вслед за другими, вторгнуться в мой мир, но этого не происходит.

Сильная рука проскальзывает под спину, другая под колени, я вздрагиваю от неожиданности, а Дрикс поднимает меня и качает. Я опускаю голову ему на плечо.

Теплый, крепкий, надежный, он наклоняется…

– Все хорошо, Элль. Поплачь. Я тоже плакал в прошлом году. Иногда бывает больно.

Да, больно. Больно глубоко внутри. Столько надежд потеряно, столько возможностей утрачено – как вынести это? Больно смотреть в зеркало, не зная толком, кто смотрит на тебя оттуда, – как не сойти с ума?

Я приникаю к Дриксу, вцепляюсь в него и плачу.

Хендрикс

Все в зале смотрят на Элль, и, должен признаться, один из многих, кто не может оторваться, – я. На ней длинное, по фигуре, изумрудно-зеленое платье, волосы собраны наверх, но несколько завитых в спиральки локонов касаются обнаженных плеч. Прекраснее ее здесь нет никого. Переходя от одного гостя к другому, здороваясь с каждым, она воплощает собой легкость, изящество и грацию. Несмотря на занятость, Элль успевает найти меня взглядом, и, когда наши глаза встречаются на долю секунды, мое сердце замирает.

Ее глаза вспыхивают, словно фейерверки, улыбка сияет ярче солнца, но уже в следующий миг, поскольку нам не полагается быть рядом, она отворачивается, даря внимание другому счастливчику.

Но никому не улыбается так, как мне. Ее глаза не танцуют с ними, как танцуют со мной. В костюме, который не смог бы позволить себе, даже проработав целый год, я чувствую себя подделкой, но каждый раз, когда Элль дарит мне этот миг, ощущаю прилив энергии. Ради надежды на еще один такой взгляд я готов пройти через ад.

Напряжение сковывает мышцы спины. Я играю с огнем и рискую обжечься. Нужно быть осторожнее и хитрее, но взглянув на дверь, я хочу остаться.

Сегодня Элль плакала у меня на руках. Раньше девичьи слезы гнали меня прочь. Но Элль – другая, и я с ней другой. Вот почему я хочу остаться, хотя бы ради того, чтобы видеть ее – пусть даже издалека.

Пожимаю очередную руку, а Синтия называет имя, которое тут же выпадает из памяти. Она все время со мной, сияет от радости, потому что я задержался дольше, чем на обязательные полчаса.

Откровенно говоря, уделить должное внимание людям, которым представляет меня Синтия, трудно. Оно разделяется между Элль и джаз-бэндом. Играют ребята хорошо, но не отлично. Смотрю на них и чувствую зуд под кожей.

Вернувшись домой, я играю иногда на гитаре с Экслом и Маркусом, но вообще-то сторонюсь музыки, предпочитая тишину. Однако здесь деться некуда, и, слушая бит, я испытываю настоящие муки.

– Как вам дается переход от программы «Второй шанс» к жизни дома? – спрашивает мужчина, имеющий, по словам Синтии, какое-то отношение к финансам в правительстве.

– Хорошо. Семья поддержала меня в решении присоединиться к программе и продолжает поддерживать во всех переменах после моего возвращения домой. – Ответ заготовлен заранее и заучен наизусть, а после сотни повторов идет легко и гладко.

– Какие у вас планы на будущее? – интересуется женщина рядом с ним.

– Колледж, – говорю я, не имея ни малейшей возможности подтвердить это заявление. До ареста никаких мыслей о колледже у меня не было, но Синтия сказала, что такой ответ понравится людям. Вот чему мне приходится учиться в этом году: угождать всем и каждому.

– Мне еще предстоит окончить среднюю школу. Сейчас я занят поисками работы, а также помогаю старшему брату воспитывать нашу младшую сестренку.

Женщина касается ладонью груди, как будто столь душераздирающей истории она еще не слышала, а мужчина делает выразительный жест бокалом с золотистым ликером, наклоняя его в мою сторону.

– Работайте, мистер Пирс, а мы будем наблюдать, ожидая от вас великих свершений.

Пара уходит, и Синтия, понизив голос, говорит, что нам нужно сделать перерыв. Значит, что-то случилось, важное или неважное, о чем ей только что сообщили по сотовому.

Напротив, через комнату, к Элль подходит мужчина лет тридцати. Она встречает его такой же вежливой, как и остальных, улыбкой. Он говорит что-то, она кивает, он снова говорит, и она отвечает, но появляется напряжение, которого не было прежде. Глаза ее сужаются, улыбка растягивается.

Незнакомец не стоит на месте. Он наступает, теснит Элль, сантиметр за сантиметром отнимает у нее пространство. Она понемногу отступает, пока не натыкается на стул. Ее вежливая улыбка растворяется, тело застывает в жесткой позе, и та темная тень, что живет во мне, отзывается глухим ворчанием. Элль распрямляет плечи, и глаза ее мечут молнии. Драка для меня дело привычное, хотя в большинстве случаев я сам нарывался. Так или иначе эта поза мне хорошо знакома. Элль оглядывается так же, как там, в парке, когда ее преследовали те двое парней. Делаю шаг вперед, но Синтия тут же становится передо мной, закрывая Элль.

– Ты куда?

– У Элль что-то не так, – отвечаю я, сжимая кулаки.

Синтия бросает взгляд через плечо, сопровождая его словечком, за которое я получил бы изрядный нагоняй. Потом быстро набирает текст на сотовом, который, в этом у меня уже нет сомнений, прирос к ее руке.

– Элль сегодня не твоя забота. Она вообще не твоя забота. По-моему, мы об этом уже говорили. Если вас увидят вместе, даже просто как друзей, то сразу представят дело так, будто между вами что-то есть, и новость выйдет на первые полосы, все только о вас и будут говорить, а про губернаторскую программу никто и не вспомнит. Нам нужно, чтобы пресса фокусировалась на важных вопросах, а я сегодня только и делала, что отбивалась от вопросов насчет твоей фотографии со щенком в историческом отеле.

Незнакомец протягивает Элль руку, и она, еще раз оглядевшись, принимает ее. Кровь вскипает в жилах; со стороны все выглядит так, словно наивного теленка ведут на бойню. Несколько пар, танцующих под неровный бит, уступают место Элль и этому мерзавцу.

Элль стиснула зубы, и вся ее поза выражает сдерживаемый гнев и неприступную гордость. Грубо, словно тряпичную куклу, он прижимает ее к себе, его руки скользят по ее телу, там, где их и быть не должно, и наконец, одна ладонь по-хозяйски располагается ниже талии.

В ушах у меня звенит, и Синтия, словно заслышав тревожный звон колокольчиков, раскидывает руки, удерживая меня на месте, и подносит к уху телефон.

– Где же, черт возьми, Эндрю? – шипит она. – Он же должен присматривать за Элль.

Девушка на ярмарке врезала бы наглецу между ног, и я ловлю себя на том, что желаю этого, потому что в противном случае мне так или иначе придется вмешаться.

– Эндрю, – повторяет Синтия. – Где он?

Эндрю – тот придурок, которого Элль отшила на ярмарке и который, как предполагается, должен находиться рядом с ней на всех публичных мероприятиях. Да, она немало мне о нем рассказала, да я и сам видел его недавно. Парня больше интересует бутылка, чем подопечная. Злость, долго контролировавшая меня до программы, снова поднимает свою уродливую голову.

– Синтия, у вас десять секунд.

Она отводит телефон:

– Тебе нельзя вмешиваться.

– Пять.

– Эндрю уже идет.

– Три.

– Подойдешь к ним – и все наши успехи в реализации программы пойдут насмарку.

– Одна.

– Вмешаешься и сам же себя погубишь. Губернатор простил тебе щенка, но не простит оскорбления одного из самых влиятельных политиков. Не забывай, у тебя испытательный срок, и если устроишь здесь сцену, это отрицательно скажется на твоем будущем. Понятно объяснила?

Я делаю шаг вперед, и тут к Элль подходит Эндрю. Кланяется ей, словно дело происходит в каком-то замке лет сто назад, и с улыбкой и смешком разбивает пару. Она с видимым облегчением принимает его предложение, и моя ревность превращается в новое чудовище.

Я – ее герой, а не этот ублюдок.

Они танцуют, а я утешаюсь тем, что его рука там, где и положено быть, что он не прижимается к Элль, и, вообще, его больше интересуют окружающие, а не она.

Напряжение не ушло, мышцы на грани разрыва, я готов рвать и метать, а ведь такая реакция свойственна той моей половине, которую я, казалось, оставил в лесу. Сжимаю переносицу и дышу. Надо вылезти из этого костюма, вдохнуть свежего воздуха, вдохнуть свободы.

– С тебя сегодня хватит, – говорит Синтия. – Возвращайся, пожалуй, в свою комнату.

Потребности в уголовнике больше нет, и ему приказано вернуться в клетку. И я, словно зверь на цепи, подчиняюсь.

Эллисон

Сердце замирает, дыхание теснится в груди. Дрикс ушел. Не знаю, почему, но мне становится грустно.

Песня кончается. Эндрю отпускает меня, и мы вежливо аплодируем джаз-бэнду. Сильный и терпкий душок одеколона Терри Кларка гонит на поиски другого аромата, более приятного. Здесь пахнет пролитым шампанским, тут – беконом в закуске, а там сохранился след Дрикса; после проведенных вместе часов я долго носила его запах с собой.

Главное – сохранять серьезное выражение лица, а для этого нужно контролировать мятущиеся мысли, потому что впереди еще ждут разговоры с гостями. Снова улыбки, рукопожатия, объятия. Меня бросает в дрожь при мысли о прикосновениях еще одного мужчины. Глаза Терри Кларка, его слова и руки не дают покоя, вызывая тошнотворное кружение в животе.

Терри Кларк. Разговор с ним был адом, танец – испытанием хуже смерти, но я так и не придумала, как отказать, не обидев, а он не тот человек, которого можно обидеть. Более того, Терри Кларк значится в особом списке людей, в компании которых мне строго запрещено открывать рот.

В отчаянии от такого рода сценария я и позвонила Генри несколько месяцев назад. Случается такое нечасто, но случается. Родителям нужно совершенство, и я буду совершенством и заслужу их одобрение. Я должна убедить их позволить мне заняться программированием в наступающем году. Я заработаю стажировку. Но кто же знал, что совершенство означает продажу частички души.

– У тебя бледный вид, – говорит Эндрю. – Давай-ка выйдем на несколько минут. Устрой себе перерыв.

Он выставляет локоть, и я беру его под руку.

– Потерпи еще немножко. Сейчас я тебя выведу. Держись.

Игра. Притворство. Это важно. Важнее, чем слезы, которые я не могу себе позволить, потому злюсь. Важнее ощущения, что мной попользовались, из-за чего я хочу сейчас только одного: принять горячий душ, очиститься от грязи. Важнее всего этого собрания, всех этих людей, которые наблюдали за происходящим и ничего не сделали, потому что у Терри Кларка много денег, он влиятелен, и они с моим отцом часто сталкиваются, потому что папа – человек независимый.

Эндрю ведет меня через дверь с табличкой «Проход закрыт», которой пользуются обычно официанты и официантки. Мы идем к выходу по длинному коридору. Каблуки стучат по бетону разгрузочной площадки, прохлада сменяется влажной духотой жаркого, темного вечера. Я отпускаю Эндрю и хватаю воздух ртом, как вытащенная из воды рыба.

Тру ладонями руки. Скребу ногтями. Будто так можно избавиться от памяти о прикосновениях Терри Кларка, когда он словно бы случайно задел мою грудь и ущипнул сзади, прежде чем оставить меня с Эндрю.

«Ты так выросла, Эллисон. Женщина. Держу пари, многие мужчины обращают внимание на тебя. И опыт у тебя наверняка уже есть. Твой отец очень ловко тобой пользуется».

Бесстыдный извращенец.

– Чтоб ему провалиться.

Эндрю ухмыляется, а у меня начинают дрожать руки, и я уже готова ударить себя саму, когда по щеке скатывается предательская слеза. Все они одним миром мазаны, все мерзавцы, и Эндрю из той же категории. Оборачиваюсь и тычу длинным острым ногтем ему в грудь.

– Тебе смешно?

– Нет, – отвечает он, скалясь. Никогда еще мне не хотелось так сильно отвесить кому-нибудь оплеуху. Вообще это желание возникало у меня в отношении нескольких человек, и Эндрю опять-таки значится в шорт-листе.

– Сними пиджак, – говорю я.

Он порочно усмехается:

– Мне, конечно, приятно, Элли, что твои чувства ко мне все еще не охладели, и с удовольствием разделся бы для тебя, но нам все же придется подождать до твоего восемнадцатилетия. У меня правило: никаких шашней с несовершеннолетними, но как только ты задуешь свечу на своем именинном торте, я буду готов.

– Ты больной, Эндрю, и называй меня Элль.

Он пожимает плечом и продолжает улыбаться.

– Так ведь это ты предлагаешь мне раздеться.

– Мне нужен твой пиджак, чтобы можно было сесть и не испачкать платье.

Все с той же нелепой улыбочкой Эндрю снимает пиджак и, держа двумя пальцами, протягивает мне. Я толкаю его ногтем в грудь, и он отшатывается. Вроде бы высокий и плотный, но в отличие от Дрикса слабоват.

Расстилаю пиджак на скамейке и сажусь. Какое облегчение, особенно для лодыжек, уставших от хождения на каблуках, что наверняка считается высшей мерой наказания в других странах.

– Я слышал, как твои родители предупреждали тебя держаться подальше от Терри Кларка, – говорит Эндрю.

Снимаю туфлю. Уж не запустить ли ею в него?

– Он сам подошел.

Может, напомнить, чем они грозили ему, если он отойдет от меня хоть на минуту? Нет, пожалуй, не стоит. Еще подумает, что я нуждаюсь в его помощи и расписываюсь в собственной слабости.

– Та Элли, которую я знал год назад, отшила бы этого Терри Кларка да еще и исцарапала бы до крови. Наверное, твой отец прав, и ты действительно повзрослела. Похоже, пока меня не было, здесь многое изменилось.

Растираю лодыжку:

– Когда он это сказал?

– Перед началом собрания. Он разговаривал с твоей матерью, а я случайно услышал.

Вскидываю голову – такого ответа я не ожидала.

– Твой отец думал, что ты станешь спорить из-за собаки, взять которую уговорила того парня, юного преступника, но, по его словам, ты приняла наказание спокойно, со всем, что он говорил, согласилась и спорить не стала. На твоих родителей это произвело сильное впечатление. Должен сказать, на меня тоже. Раньше мне казалось, что ты ничего не принимаешь без боя, но теперь, наверное, учишься играть по правилам.

Монолог Эндрю как соль на рану. Я просто разрываюсь между тем, кто я есть, той личностью, которая готова постоять за себя, и той, которой притворяюсь, которой меня просят быть. И, по правде говоря, мне стыдно за себя, за то, например, что я не дала отпор Терри Кларку, промолчала, стерпела.

Повзрослела. А что означает взрослость? Ощущение такое, что меня пытаются приручить, но мне нет дела, какой вид открывается из клетки.

– Почему так выходит, что если я взрослая, то должна позволять другим обращаться со мной, как с дерьмом? Почему я должна всем улыбаться и благодарить за то, что надо мной издеваются?

– Если ты так на это смотришь, то нам всем можно сразу сдаться. – Эндрю достает из кармана пачку и, постучав о ладонь, вытряхивает сигарету.

– Ты бы не курил, – говорю я. – Исследования показывают, что сигареты убивают, а если тебя и это не убеждает, то имей в виду, что ты еще и стареешь быстрее. Вряд ли тебе понравится заполучить морщины к двадцати пяти годам.

– Мы же в Кентукки. Здесь курение считается политкорректным.

Я отгоняю его жестом подальше, чтобы не дымил.

– Ты не прав, но раз уж так, то ладно, будь и дальше политкорректным. Вот только я не хочу ни пахнуть твоим дымом, ни умереть от рака легких.

Он садится с подветренной стороны, щелкает, прикрываясь ладонью, зажигалкой, закуривает. Огонек оживает, вспыхивает. Несколько затяжек, и на кончике сигареты образуется пепел. Эндрю убирает зажигалку в карман, затягивается поглубже и выпускает длинную струйку дыма.

– Ты действительно намерена этим заниматься? Хочешь участвовать в политических играх?

– Дело не в играх. Что плохого в том, чтобы изменить мир к лучшему? И я не против помогать папе. Он многое делает для нуждающихся в помощи.

– Если тебя влечет эта мечта, вступай в «Корпус мира», потому что политика – это все-таки игра. И изменить что-то не по силам даже тебе.

«Корпус мира» это замечательно…

– Я верю в папу. Верю в то, что он делает. Такие люди, как Терри Кларк, отвратительны, но когда-нибудь мой папа сведет их влияние к нулю. Не позволит им вести свои игры. Не позволит деньгам иметь такое влияние. Он защитит людей.

Эндрю стряхивает пепел:

– Так вот как ты это себе представляешь.

– Я знаю, что так и есть. Папа сам поднялся с нуля и помнит, откуда пришел и как было трудно. Он поможет людям.

Эндрю наблюдает за мной, потягивая сигарету. Выдыхая, направляет дым в беззвездную ночь.

– Есть правда, которую не скажут тебе даже родители, потому что у них недостанет духа убивать тот наивный оптимизм, который даже я нахожу привлекательным, и эта правда заключается в том, что нельзя сделать жизнь лучше, не скомпрометировав себя и свои убеждения.

– А я верю. Папа своим убеждениям не изменит.

Держа между пальцами сигарету, Эндрю указывает на окна зала.

– Думаешь, твоему отцу нравится Терри Кларк?

– Не нравится. – Я точно знаю, что папа его презирает.

– Тем не менее Терри Кларк здесь, приглашен на собрание, устроенное твоим отцом. Кларк хамски относится к женщинам, ни во что их не ставит, но присутствует на всех мероприятиях по сбору средств, потому что у него деньги, у него свои люди в нужных местах, и твой отец это понимает. Понимает, что если он хочет продвинуть свои программы и сделать мир чуточку лучше, то должен идти на сделку даже с Терри Кларком. Твой отец берет деньги у Кларка, и тот, дав столько, сколько он дает, имеет все основания рассчитывать, что его звонок всегда будет принят.

– Папа не кланяется Терри.

– Не всегда и не во всем, но в некоторых вопросах – да. Иногда чтобы победить, нужно проиграть. Это касается и твоих драгоценных моральных принципов.

– Так не должно быть.

– Есть и должно быть – разные вещи. И ты это знаешь, по крайней мере в глубине души. Потому и смолчала сегодня с Кларком, что инстинктивно понимаешь правила игры. Ровно так же, как и твой отец.

– Мой отец – хороший человек.

– Твой отец знает, как делаются дела. Знает, как достигать цели. Это политика, Элли.

– Ты рассуждаешь в духе Макиавелли.

– Надеюсь, ты подразумеваешь, что я проницательный.

– Я подразумеваю, что ты обманщик.

– Мораль субъективна. Королю ради обеспечения безопасности страны приходится порой принимать трудные решения. Твой отец знает, какие решения нужно принимать ради общего блага.

– Мой отец выступает за всех и каждого.

– Твой отец пригласил Терри Кларка.

– Если бы папа увидел, что происходило между мной и Терри Кларком, он обязательно бы вмешался! – Мой голос звенит яростью в ночи.

Эндрю спокойно встречает мой сердитый взгляд, держит его несколько секунд, потом бросает на землю сигарету и давит ее каблуком.

– Пора, мы и так задержались. Ты готова?

Я встаю со скамейки. Эндрю забирает пиджак, отряхивает от песчинок, надевает и предлагает руку. Где-то в голове звенит тревожный колокольчик: принять предложение значит уступить.

– Мне нужно побыть немного одной.

– Пожалуйста. Но если твои родители спросят, где ты, прикрывать не стану.

Он возвращается в отель, а я откидываю голову и смотрю в небо с надеждой, что облака разойдутся и откроют звезды. Под ночным небом отступает на задний план все то, что тянуло вниз, из-за чего я чувствовала себя так, словно тону. Некоторых угнетает осознание огромности вселенной, но мне нравится ощущать себя крохотной ее частичкой. На таком фоне и мои собственные проблемы не кажутся такими уж неразрешимыми.

Шаги. Я оглядываюсь через плечо, вижу тень за углом, делаю шаг к двери и берусь за ручку. Как ни хочется побыть одной, вляпаться в неприятности мне хочется еще меньше.

Но тут в кругу света появляется знакомое лицо, и такой заряд счастья вырывается из меня, что его можно сравнить со сверхновой.

– Как ты узнал, что я буду здесь?

Дрикс уже не в костюме, а в висящих на бедрах джинсах и той же облегающей футболке, в которой он был в моей комнате.

– Я не знал. Вышел проветриться.

– Ты в порядке?

– Да. – Дрикс трет затылок. – У меня свои демоны, и порой они устраивают мне такую трепку, что приходится спасаться на свежем воздухе.

Интересно бы узнать, каких демонов он имеет в виду, но я сдерживаю любопытство – если захочет, чтобы я знала, расскажет сам.

– Не знаю, как тебе, но мне это собрание далось нелегко.

– У тебя все хорошо? – Дрикс засовывает руки в карманы.

– Будет. Эндрю меня не интересует.

Он поднимает брови, и я не знаю, кажутся ли ему мои слова безумными или интересными.

– Я рассказывала тебе об Эндрю, но, наверное, стоит пояснить, что друзьями нас с ним не назовешь, и я даже склоняюсь к тому, что его следовало бы нейтрализовать.

– Узнаю прежнюю прямоту.

– Решила, что так легче, чем лежать в постели, смотреть в потолок и жалеть, что не сказала тебе раньше. А потом проигрывать в голове миллион сценариев, представляя, как однажды ненароком оброню в разговоре, что, танцуя с ним, думала о тебе, потому что ты мне нравишься.

Он мне нравится. Я произнесла это вслух. Конечно, Дрикс нравится мне как друг, но в том-то и дело, что нравится он мне больше, чем друг. И вслед за признанием прилив волнения и страха и болезненное ожидание ответа.

– Я тут думал… – Дрикс смотрит вниз, не на меня, и я злюсь оттого, что мы не рядом, когда были так близки. – Может быть, твоя семья и штаб твоего отца правы, и нам стоит держаться друг от друга подальше.

Лицо холодеет.

– Но ты же нравишься мне.

– Я тебе не подхожу.

– Неправда.

– Так и есть. – Дрикс отступает. Теперь мы еще дальше друг от друга, и эта расширяющаяся пустота между нами рвет сердце. – Меня тянет к тебе, но если это плохо кончится, я слишком многое теряю.

Его слова как удар мечом.

– Тебя послушать, получается, что не ты недостоин меня, а я недостойна тебя.

– Я на условно-досрочном. Проколюсь – по головке меня не погладят и в угол не поставят. Отправят прямиком за решетку. Не в центр содержания несовершеннолетних. В тюрьму. А в тюрьму я хочу меньше всего. Это не игра. Две недели назад, когда мы нашли Тора, я едва не поцеловал тебя. Тебя. Дочку губернатора. И если мы снова останемся наедине, я это сделаю. Дальше – больше. А если что-то случится, если что-то пойдет не так, моя жизнь развалится.

– Мы не допустим, чтобы что-то пошло не так.

Он поднимает руки, как будто хочет, чтобы я поняла что-то, чего, очевидно, не понимаю.

– Не мы решаем, что и как пойдет.

Дрикс проводит ладонью по лицу, и мне больно видеть его страдания.

– Тот придурок лапал тебя сегодня, и ты позволяла ему это.

Я замираю. Все мое тело немеет, и в голове ни одной мысли. Меня трогал Терри Кларк. И я, как это ни унизительно для меня самой, позволяла ему это. Не оттолкнула его руку, не закричала, не дала пощечину. Я сама себя скомпрометировала.

Смотреть на Дрикса страшно, он – бомба, готовая вот-вот взорваться. А я держу в руках провода. Но никаких проводов нет, есть слова, которые, если ошибиться, могут вызвать взрыв.

– Он лапал тебя, и я хотел ударить его. Хотел избить его до крови за то, что он поставил тебя в неловкое положение. Так нельзя. У меня не должно быть таких чувств к тебе. Я не могу позволить себе разбить подонку физиономию, даже когда он обращается с тобой, как с куском мяса.

– Я тебя не просила.

– Не просила. Но я такой. Я был таким до ареста и сейчас быть таким не хочу. Больше всего на свете я хочу быть рядом с тобой, касаться тебя, целовать тебя и слышать твой смех и твой голос. Хочу, но мне этого нельзя. Ты и я – такое невозможно. Ни у всех на глазах. Ни наедине. Я потерял год жизни и не могу терять больше.

Стою, словно замороженная. Дрикс дышит так, словно пробежал марафон.

– Я потерял год. Год с семьей, год с друзьями, год, который не вернуть. И вот встречаю тебя. Девушку мечты. Меня убивает, что я трачу время на то, к чему не имею никакого отношения. Извини, Элль, но я нужен семье и не хочу вышибать дух из кого-то только потому, что этот кто-то лапает тебя. Я не могу даже ставить себя в положение, когда такой соблазн возможен. Я недостаточно силен. Пока еще.

Дрикс поднимает наконец голову и смотрит на меня. Его глаза – грозовые тучи, готовые пролиться дождем. Боль сжимает сердце. Я теряю что-то удивительное и восхитительное еще до того, как оно стало моим. Вот так. Все кончено. Первый понравившийся мне по-настоящему парень, которому и я понравилась тоже, говорит, что все кончено.

Трудно дышать, легкие не принимают воздуха, но все же я откашливаюсь, потому что этому меня учили. Прятать боль, не останавливаться.

– В обществе защиты животных сказали, что на следующей неделе поместят информацию о щенке на сайте. Если не хочешь ждать, пока ему найдут новых хозяев, я могу зайти, забрать щенка и отнести к ним.

Думаю о милом комочке шерсти, который держала на руках две недели назад. Думаю о том, как надеялась снова увидеть Тора, прежде чем мы отдадим его каким-то незнакомым людям. Так легче – думать о нем, а не предаваться печали.

– В организации по спасению животных свободных мест сейчас нет, так что наша единственная надежда – общество защиты. Хотя мне оно не нравится – они не гарантируют, что он останется жив.

– Кто-нибудь возьмет, – говорит Дрикс.

Я закрываю глаза.

– Будь он мой, я бы все отдала. – Не надо было давать ему кличку, тогда и не пришлось бы переживать так, словно теряешь мечту. – Мне нужно идти сейчас, но я зайду за ним, когда вернусь в город.

– А твои родители? Они уже на тебя злятся.

– Я сама все решу.

Он подходит на шаг ближе.

– В приют его отнесу я.

Мне так плохо, что кажется, задохнусь.

– Я понимаю, Дрикс. Ты многое теряешь. Понимаю, что ты делаешь правильный выбор. Возьмешь ты щенка или не возьмешь – не важно. Самый лучший парень из всех, кого я встречала, единственный, с кем мне по-настоящему хотелось быть, не может быть со мной – вот что важно. Не беспокойся. Я заберу собаку.

– Мы дали ему кличку. Его зовут Тор.

– Нет. Новые хозяева дадут ему другую кличку, какую только пожелают.

Дрикс вздрагивает, как будто от пощечины:

– О нем я позабочусь.

Ладно. Если ему так надо – пусть. Срывать повязки с ран – это так по-человечески; я подбираю подол юбки и тянусь к дверной ручке.

– Удачи тебе во всем. Ты заслуживаешь лучшего.

И тут я допускаю ошибку – встречаюсь с Дриксом взглядом. В его глазах боль, и мне так жаль, ведь он заслуживает лучшего. Заслуживает той улыбки, которую мне повезло увидеть. Вот только не в моих силах вернуть ее.

Я отворачиваюсь от Дрикса и отправляюсь на поиски Эндрю.

СЕРДЦЕ и РАЗУМ

Кайли Плезант «USA Today»

Эллисон Монро, дочь нынешнего губернатора Кентукки и кандидата на освободившееся место в сенате США, привлекает внимание не только избирателей штата, но и всей страны.

Семнадцатилетняя девушка, заканчивающая в наступающем учебном году школу, показала себя не только знатоком моды, но и рупором проблем, по-настоящему важных для ее поколения.

«Пока мы дети, нас предпочитают не слушать, – сказала Эллисон, выступая в университете Луисвилля, – но теперь пришло время отбросить устаревшие правила и осознать, что наши голоса важны и должны быть услышаны».

Имея тысячи фолловеров в социальных сетях и пользуясь растущей популярностью, Эллисон становится той силой, которая оказывает положительное влияние на рейтинг одобрения ее отца среди молодых избирателей.

Хендрикс

Любимое занятие Тора – жевать туфли Холидей. Я дал ему свои старые носки, обвязав ими пустые бутылки из-под воды, но он, поиграв ими, вернулся к паре на высоких каблуках. Приняв боевую позу – голова вниз, хвост вверх, – щенок атакует, рычит и грызет туфлю так свирепо, словно свалил буйвола.

Сестра влюбилась в него с первого взгляда – в противном случае Тор долго бы не протянул. Эксл появлению дополнительного нахлебника не рад, хотя я и стараюсь покупать самый дешевый корм. Держать его дома глупо, но щенок – это все, что осталось у меня от Элль.

После того вечера прошло две недели. Мы оба ездим с губернаторской командой, но только не одновременно. Наверное, я должен был бы успокоиться, но каждый раз испытываю сильнейшее разочарование.

Все втроем мы собрались в гостиной. Холидей лежит на животе, катает мячик. Щенок запрыгивает на него, выставив передние лапы, а потом снова переключается на пожеванные туфли. Я полулежу в старом кресле, морщась от боли в спине. Эксл договорился о работе для меня в его бригаде кровельщиков. Двенадцать часов в день, адское пекло и жалкая плата. Пот катится градом, и домой я прихожу усталый и голодный. Заработок меньше, чем у Эксла, но какие-никакие это все же деньги. Брат улегся подремать на кушетке. Он учится на парамедика и только что вернулся после сорокавосьмичасовой смены. В этот раз ему выпало извлекать семью из перевернувшейся восемь раз машины. А еще в его дежурство случился пожар на кухне. Вентилятор разгоняет по комнатам идущий из окна прохладный воздух. Кондиционер взорвался два дня назад, у Эксла поломалась машина, Холидей выросла на фут за ночь, и ей нужна новая одежда, а ученик кровельщика и парамедик-практикант работают практически даром.

Каждый раз на очередном мероприятии губернатор говорит о подъеме экономики, о том, что люди стали жить лучше. И каждый раз я задаюсь вопросом, кто эти люди, потому что простые трудяги так и остались бедняками. Его стратегия экономического роста определенно не для тех, о ком забыли все.

Выпуск новостей. Я беру пульт и уже собираюсь переключиться на другой канал, один из шести, которые принимает наша антенна, но тут на экране появляется лицо Элль. Ясные голубые глаза и темно-русые волосы – и то и другое не ее. Пульт выскальзывает из пальцев и падает мне на колени.

– Мятликовая Красавица снова на первых полосах газет, – говорит ведущий. – Сегодня было объявлено, что в следующем месяце ее фотография украсит обложку крупнейшего в стране журнала. Редактор журнала заявила, что Эллисон Монро – воплощение грации, очарования и интеллекта нового поколения женщин, выбирающих не только моду, но и участие в решении социальных проблем.

Фотографии Эллисон, сделанные на различных мероприятиях, заполняют весь экран. От ее красоты захватывает дух, но я не вижу счастья в ее глазах. Улыбка – вежливая, предназначенная для остальных, – может обмануть кого угодно, но не меня.

– На этой неделе Эллисон возвратилась с фотосессии в Калифорнии, и вскоре ей предстоит отправиться в Вашингтон с родителями и Эндрю Мортоном, внуком нынешнего, уходящего в отставку сенатора от Кентукки.

Фотографии Эндрю и Элль. Вот они вместе, и ее рука на его локте; вот они танцуют, оба модно одетые; вот улыбаются друг другу, стоя на сцене с моим отцом.

Ревность – злая гадина.

На экране снова ведущие новостного выпуска. Они смотрят друг на друга.

– Значит ли это, что Эндрю Мортон и Эллисон Монро встречаются?

– Вопрос интересует многих, но в лагере Монро прессе каждый раз отвечают просьбой не вторгаться в личную жизнь Эллисон.

– Отрицательным я бы такой ответ не назвал. – По лицу ведущего растекается сахарная улыбка, а у меня сами собой сжимаются кулаки.

– Общественное мнение склоняется к тому, что Эндрю и Эллисон станут парой. Эндрю на несколько лет старше, и люди, знающие ситуацию изнутри, полагают, что пара объявит о своих отношениях на этой неделе, когда Эллисон исполнится восемнадцать. С другой стороны, поговаривают о том, что во время поездки в Калифорнию Эллисон заболела. Близкий друг семьи подтвердил, что ее родители вызывали врача, и девушке ставили капельницу.

– Как и многие ее земляки, мы думаем об Эллисон и молимся за ее здоровье. Далее в выпуске…

Я выключаю телевизор и поднимаюсь с кресла. Элль больна? Холидей и Тор смотрят на меня снизу вверх. Эксл приоткрывает глаза. Элль больна, а я не могу даже узнать, выздоровела ли она.

Ощущение такое, будто кто-то влез в грудь и выдавливает из меня жизнь. Элль больна, а я не могу навестить ее, потому что сам же сказал, что мне лучше без нее. Нужна какая-то отдушина, которой в прежние времена была игра на ударных.

– Как насчет постучать? – Из коридора входит Доминик, и его слова звучат эхом моих мыслей, потому что именно там он прежде жил – в моей голове. Мы были так близки, что многие путали нас, как братьев-близнецов.

Его появление сбивает меня с толку – я даже не слышал, как он вошел в дом. Черные волосы, боевые шрамы, холодные голубые глаза – вылитый Мрачный Жнец.

Эксл переводит взгляд с меня на Доминика и обратно, протирает глаза и садится.

– Ты в порядке, Дрикс?

– Нет, – отвечает за меня Доминик, – не в порядке. Ладно, давай.

– Я уже сказал тебе и всем остальным, что больше на ударных не играю.

– Речь не о барабанах, хотя ты и дурак, что не играешь. Хочешь заработать? На больших концертах. Можно взять хорошие деньги, но нам нужен барабанщик.

Мой взгляд не сулит ему ничего хорошего, но Доминика это не смущает. Если не обращать внимания на последнюю часть его заявления и взять только первую, то он, должно быть, не в себе, если думает, что я не я буду, если не подерусь с первым попавшимся парнем на улице.

– И не об этом речь. – Он снова читает мои мысли. – Ну же. Доверься мне.

Довериться ему. Я уже несколько недель дома, а Доминик так и не сказал ни слова о том вечере, когда меня арестовали, и я никак не определюсь, как вести себя с ним.

– Соглашайся, – говорит мне Холидей, и я чувствую себя идиотом, потому что сам обещал ей попробовать.

Делаю шаг в сторону Доминика, и Эксл, учуяв неприятности, слезает с кушетки.

– Поеду я.

– Нет. Ты спи. – Нам с Домиником давно пора поговорить начистоту, и я не в том настроении, чтобы откладывать это на потом. Может, и пожалею, но позже.

Доминик выходит, и я следую за ним. Он идет по двору, мимо гаража, перепрыгивает через просевшую ограду из ржавой проволоки и берет курс на другой гараж, коробку с разбитыми окнами и провалившейся крышей.

Небо скрыто серыми облаками, за которыми то и дело вспыхивают зарницы. Доминик оставляет дверь открытой, и я останавливаюсь на пороге. Электричества нет, в гараже темно, и лишь через потрескавшиеся стекла просачивается унылый свет. В воздухе плавает пыль. Глаза привыкают к полумраку, и я вижу, что Доминик стоит у потертой груши.

– Так ты не о том, чтобы я тебе настучал?

Губы Доминика трогает едва заметная улыбка.

– Что-то мне подсказывало, что ты на это и надеешься. – Он поворачивается ко мне, и лицо его накрывает тень.

– Хочешь врезать – давай. Уклоняться не стану. И ответку не получишь.

В животе свинцовая тяжесть. Жизнь потрепала парня, как никого другого, и я к этой трепке присоединяться не могу. Как бы на него ни злился.

– С этим надо кончать, но я не знаю как.

Доминик бьет по груше правой.

– Я знаю.

Он останавливает раскачивающийся снаряд. Я прислоняюсь плечом к косяку и складываю руки на груди. Сам обещал Холидей, что постараюсь разобраться, починить испорченное, но злости накопилось столько, что я и слова не могу выдавить.

Оглядываю грязный, заброшенный гараж и перевожу взгляд на обветшалый домик Доминика. В лесу никакой злости не было. Может быть, за решеткой становишься лучше?

– Я вот думал, – говорит Доминик. – Надо продолжить, как раньше. Я разговаривал вчера с Дженной и Рене, и они спрашивали насчет тебя. Рене просила передать, что она свободна.

Свободна в смысле готова к приключениям.

В этом деле Рене была хороша. Как и я. Мы с Рене были одного поля ягоды. Постоянство, верность – это не для нас. Вечные охотники за кайфом. Рене была красивой девчонкой и одной из самых толковых в нашей школе, вот только приключения мне больше не нужны. Мне нужна Элль.

– Не хочу неприятностей.

– С Дженной и Рене никаких неприятностей. Они знают, что ты на испытательном, и ни та ни другая преступником тебя не считают. Черт, у Дженны папаша сидит за то, чего не делал. Ему тоже назначили общественного защитника, и он тоже пошел на сделку. Год лучше десяти. Девочки все понимают – никакого алкоголя и прочих глупостей. Почему бы не снять стресс? Тебе ведь всего семнадцать, Дрикс. Не пятьдесят. Когда еще жить?

– Нет, спасибо.

– Ты на ту девчонку запал, – говорит Доминик, и я моментально напрягаюсь. – Дочку губернатора. Не отрицай. Я видел, с каким выражением ты рассказывал про то, как нашел Тора. Видел, как ты смотрел на экран, когда ее показывали по телевизору. Ты наконец-то влюбился по-настоящему, да только она не для тебя.

Удар грома, и под ногами вздрагивает земля. Отрицать я не собираюсь, и глаза, когда мы пересекаемся взглядами, не отвожу. Холидей не единственная, кто хочет вернуть семью. Я хочу того же. Хочу вернуть лучшего друга. Хочу трепаться с ним до трех ночи, играть на старой, видавшей виды видеоприставке, рассказывать ему об Элль.

– Так в чем дело? Ты для нее слишком бедный? Или она задрала нос из-за того, что на тебе срок висит?

Не то и не другое, и говорить с ним об этом у меня нет ни малейшего желания. Я за него в тюрьму пошел, а он – ни «извини», ни «спасибо». Не может посмотреть в глаза и признаться. Я поворачиваюсь и иду домой.

– Эй! – окликает Доминик, но я не оборачиваюсь.

– Эй! – Топот ног за спиной. Доминик хватает меня за руку, разворачивает к себе, и вот мы уже лицом к лицу. Кровь вскипает от злости.

– Не хочу тебя бить, – бросаю я сквозь зубы, – но если будешь толкать и нарываться, вырублю.

Доминик поднимает руки и с силой толкает меня в грудь. Покачнувшись, я взмахиваю руками, хватаю его за рубашку и впечатываю в бетонную стену гаража.

– Ну давай! – кричит Доминик. – Выруби, если тебе от этого легче станет!

– Мне легче станет? – Мышцы каменеют от гнева, и пальцы дрожат от желания сделать то, что он просит. – А ты открути назад да переделай. Это ведь ты подначил меня грабануть магазин, а? Тебя же бесило, что в музыке я иду дальше, а ты застрял, разве нет? Ты же хотел быть главным. Хотел задвинуть меня. Ты называл себя лучшим другом, но не хотел, чтобы я ушел работать в одиночку. Почему, вместо того чтобы самому ограбить магазин, ты не потрудился отправить меня домой? Почему, узнав, что меня арестовали, что я проснулся в вытрезвителе и, перепуганный до смерти, позвонил Экслу, ты не пришел в полицию и не признался?

– Так вот чего ты хочешь? – спрашивает Доминик, даже не пытаясь высвободиться и словно не замечая, что прижат спиной к стене. – Хочешь, чтобы я взял на себя ответственность за твои решения?

Снова вжимаю его в стену.

– Я хочу, чтобы ты взял ответственность за свои решения. Мне давали почитать показания свидетелей. Тот же рост, то же телосложение. Черная футболка с написанным белым словом «Renegade». Я знаю, что это сделал ты, и хочу, чтобы ты признался. Чтобы извинился передо мной. Чтобы поблагодарил за то, что я не отправил тебя за решетку, в крохотную камеру, где ты сошел бы с ума. Я хочу, чтобы ты признал, что наша дружба стоит того, чтобы ты признал правду.

Доминик наклоняется, и в сумасшедших голубых глазах вспыхивает опасный огонек.

– Я этого не делал.

Словно пораженный молнией, я вздрагиваю, выпускаю его рубашку и отступаю.

– Что ты сказал?

– Я не грабил магазин. Тебя загребли в тюрягу, брат, но не из-за меня.

Эллисон

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения». Слова Дрикса по-прежнему эхом звучат в голове. Он так много всего сказал, но кое-что до сих пор лежит тяжелым камнем. «Не имею никакого отношения… Привык отвечать за себя…»

Дождь стучит в окно, и я, собравшись наконец с силами, отбрасываю покрывало, которым сама же укрылась с головой. В голове туман, а сев на кровати, я еще и ощущаю тяжесть во всем теле. Ненавижу Калифорнию. Терпеть не могу калифорнийские роллы и терпеть не могу летать из Калифорнии в Кентукки после того, как съела их. Готова убить тот вирус, который подхватила. А в данный момент смотреть не могу на собственное отвратительное тело.

Во рту пустыня, и бутылка с водой на прикроватном столике пуста. Конечно, можно послать маме сообщение, можно открыть рот и прошептать ее имя, и она тут же примчится, но не исключено, что побег из этой комнаты Черной Смерти пойдет мне на пользу.

Я открываю дверь и спускаюсь по лестнице, осторожно ступая босыми ногами по холодным деревянным ступенькам. В доме необычно тихо и пусто. Держу пари, на столбе перед крыльцом болтается черный флаг, предупреждающий мир о чуме.

В кухне толпятся вазы с цветами. С холодной бутылкой воды из холодильника в руке останавливаюсь, заметив карточку на красных розах.

Элли!

Надеюсь, эти розы принесут улыбку на твое лицо, как ты приносишь улыбку на мое. Скучаю. Поправляйся.

Эндрю.

Карточка выскальзывает из пальцев, а рука взлетает ко рту. Меня не рвало уже несколько часов, но из-за этой записки желчь поползла к горлу. Как будто ему действительно есть какое-то дело до моего здоровья. Интересно, кто и зачем заставил его написать такое.

В поисках еще одного признака жизни и доказательства того, что пришельцы, приснившиеся прошлой ночью, не вторглись на самом деле на Землю и не убили всех, кроме меня, иду по дому в направлении папиного кабинета. В этом доме кто-то всегда работает.

Одна из двойных дверей открыта, и это не очень хороший знак. Переступаю порог – в комнате никого.

– Мам? – Голос звучит жалобно и хрипло. – Пап?

Надо бы вернуться наверх и проверить сотовый, но я слишком устала и поэтому выбираю другой вариант – телефон на папином письменном столе.

В детстве мне нравилось играть на массивном и мягком кожаном кресле в кабинете у папы. Я кружилась и кружилась, а потом ложилась на пол, и сама земля, казалось, кренилась. Падая в папино кресло сейчас, я меньше всего хочу, чтобы голова пошла кругом – еще вырвет, чего доброго, – так что никаких вращений.

Поднимаю трубку, набираю номер маминого сотового, и она отвечает на середине первого гудка.

– Алло?

– Где ты? – Голос такой, будто я наглоталась острых камешков.

– Элль? Ты почему звонишь с папиного телефона?

– Потому что звоню из папиного кабинета. Я вас искала. Где вы все?

– Твой папа в дом никого не впускает. Хочет, чтобы ты как следует отдохнула и чтобы никакой шум тебя не беспокоил. Ты чувствуешь себя лучше? – спрашивает мама тем тоном, который представляет собой правильно рассчитанную смесь родительского страха, глубокой заботы и любви. – Или хуже? Роберт, она в твоем кабинете, и ей хуже.

Улыбаюсь – мама как всегда паникует.

– Я на ногах. Значит, мне легче.

Вообще-то я не на ногах, но добралась сюда, пользуясь ими.

– Мы с твоим папой в заднем солярии, встречаемся с Шоном. Я сейчас иду.

– Делай свои дела. Я в полном порядке. Посижу немного здесь.

– Хорошо, но я скоро вернусь.

Мы обе даем отбой, и я опускаю голову на стол – в животе творится что-то неладное. Может быть, я умираю.

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения».

В промежутках между лихорадочными снами о пришельцах и полном уничтожении человечества я думала о Дриксе и этих его словах.

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения».

Что это значит? Обычные ли это слова, произнесенные заодно со множеством других? Так мне почему-то не кажется. Дрикс – человек методичный. Я открываю рот, и мысли вываливаются сами. Дрикс, с другой стороны, думает. Иногда чересчур много. В противоположность мне.

Поднимаю голову – мир колышется в неясной дымке. Мне жарко, и я выпиваю половину холодной воды. Кладу руку на мышку папиного компьютера. В углу появляется время и дата, и меня как будто бьет кто-то в и без того больной живот. Черт. Я не только забыла, который час, но и потеряла счет дням. В этот уик-энд нас ждет большое путешествие в Вашингтон.

Предполагаются вечеринки и собрания спонсоров. Папа сказал, что я, может быть, встречусь с президентом. Президент. У меня будет секунд тридцать. И эти тридцать секунд надо заполнить чем-то важным, удивительным… чем-то, чем папа сможет гордиться.

Я вздыхаю от накатившей очередной волны головокружения. Похоже, сегодня папе гордиться мною не придется.

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения».

– Что ты имел в виду, Дрикс? – шепчу я.

Открываю карточный пасьянс, но уже через три клика голова начинает болеть, и сосредоточиться на игре не получается. Поворачиваю кресло от экрана. Позади папиного стола толстые папки. Целая тонна папок. Папа любит, чтобы все его политические программы были распечатаны, а главные положения вынесены отдельно. Такая система помогает планировать и не упускать главное, но лучше бы ему позаботиться о том, чтобы защитники окружающей среды не узнали, сколько деревьев он при этом уничтожает.

Одна из папок на полу помечена ярлычком «Программа “Второй шанс”». На другой, под ней, ярлычок с надписью «Хендрикс Пирс».

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения».

– Мои поздравления, Элль, – говорит папа, входя в комнату. Хотя сегодня среда, он, судя по футболке и джинсам, должно быть, устроил себе выходной. – Ты проходишь первый рубеж своей политической карьеры.

Цепляюсь кончиками пальцев ног за пол и медленно поворачиваю кресло в его направлении.

– Поздравляешь с тем, что я больна?

– Заразилась политической чумой. Пожмешь достаточно рук, поцелуешь деток, и твоя иммунная система окрепнет.

Он останавливается возле стола, и его лицо принимает озабоченное выражение.

– Ты плохо выглядишь.

Стараюсь выжать из себя бодрую улыбку.

– Вот уж спасибо.

Папа обходит стол и трогает ладонью мой лоб

– Да ты горишь.

– Я в порядке.

Он сочувственно, словно извиняясь, смотрит на меня.

– В Вашингтон ты не полетишь.

Не это я хотела услышать. Мы уже наметили грандиозные планы на мой день рождения в столице, и я жду не дождусь, когда же смогу наконец провести время с родителями.

– Я выиграю выборы, и ты переберешься туда надолго.

Если он выиграет выборы…

– Как, по-твоему, у меня получается? С выборами? – Я сделала почти все, о чем он просил. Сделала, хотя это и не доставило мне удовольствия. Но достаточно ли сделанного, чтобы он простил меня?

Отец убирает за ухо мою упавшую на лицо прядку.

– Мы с мамой гордимся тобой. Ты выполнила все указания. Сегодня заходил Шон, сказал, что, согласно всем опросам, мы идем на первом месте. С большим отрывом. В этом и твоя большая заслуга. Ты даже на Шона произвела впечатление.

Подтягиваюсь, сажусь повыше, выпрямляю спину. По крайней мере, мысленно – на самом деле я все так же полулежу в кресле. Ну да ладно, папу я все равно люблю. Просто люблю.

– Знаю, мы с мамой были строги и требовательны к тебе, но мы знаем жизнь и понимаем, как нелегко в ней приходится. Я поднялся с самого низа, и твоей маме пришлось расправиться со многими демонами, чтобы почувствовать себя живой в эмоциональном плане, и посмотри, что у нас есть теперь. Мы любим тебя так, что и представить невозможно, и хотим для тебя только самого лучшего.

Мама и папа не хотели детей. Выйдя из детства с эмоциональными шрамами, они сильно сомневались, что увеличивать население планеты такая уж хорошая идея. Но потом появилась я. Сюрприз – да, приятный, как меня постоянно убеждали, но все-таки сюрприз. Божество, говорила мама, которому они поклонялись с тех пор, как тест на беременность показал две полоски. Я верю им, но иногда их любовь немного напрягает.

– Давай-ка вернем тебя в постель, пока тебя не вырвало у меня в кабинете.

Начинаю подниматься, но взгляд случайно падает на папку Дрикса.

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения».

– Пап?

– Да, я тебя отнесу.

– Нет, я не то хотела сказать. – Хотя это предложение мне нравится. – Почему ты выбрал для программы именно Дрикса?

Он смотрит на меня с прищуром:

– А почему ты спрашиваешь?

– Любопытно. Как ты понял, что он тот, с кем можно рискнуть? Ведь успех или неудача твоей программы зависели от него. Ты обещал, что поможешь положить конец системе «школа – тюрьма», и почему-то решил сделать ставку на Дрикса. Почему? – Я обмахиваюсь ладонью, защищаясь от еще одной волны болезненного жара. – В той ситуации, когда многое еще оставалось под вопросом, как ты понял, что не ошибся с выбором?

Папа прислоняется к письменному столу и складывает руки на груди. Должно быть, я задаю правильный вопрос, если он собирается ответить. Обычно он только отмахивается, когда я пристаю с такого рода расспросами.

– Я скажу тебе, но это останется между нами. В нашей работе важно научиться держать информацию при себе.

– Поняла.

– Ты понимаешь, как устроена система «школа – тюрьма»?

Я читала о ней, когда папа предлагал программу, и многие считали ее пустой тратой денег.

– В школе подростки часто выражают себя чересчур эмоционально – ругаются, а иногда и делают кое-что похуже. За стенами школы некоторые совершают преступления и попадают в центры содержания несовершеннолетних. Занятия с ними проводятся, но тем не менее они отстают. Потом выходят, однако дела в школе у них не ладятся, они пытаются выразить себя иначе, получают условный срок, совершают преступление и снова оказываются в центре для несовершеннолетних. Все повторяется, пока им не исполняется восемнадцать, и их отправляют уже в тюрьму для взрослых.

– По сути верно. Как я выбрал лицо программы? Принял решение на основании собранной информации. Мы присматривались к подросткам на различных стадиях канала. К тем, кто побывал в системе несколько раз, к тем, кто совершил второе правонарушение, а потом нам попался Хендрикс. Первое правонарушение, серьезное, несколько исключений из школы за драки. Плюс сложная ситуация дома. У ребят вроде него большие шансы остаться в системе, однажды в нее попав.

Боль сдавливает грудь. Драки. Дрикс говорил, что не хочет снова стать тем, кем был.

– Но почему ты выбрал его?

– Он не оспаривал обвинений и признал себя виновным в течение сорока восьми часов после ареста. Он сожалел о содеянном, тревожился за собственное будущее, и ему повезло со старшим братом, который пообещал помочь Хендриксу после окончания программы. К сожалению, недостатка в подростках-правонарушителях мы не испытывали, но, поскольку идея считалась непопулярной и у программы нашлось немало недоброжелателей, нам пришлось подойти к отбору с консервативных позиций. Решения принимались в пользу тех, кто имел больше шансов на успех, чтобы потом распространить программу на других. С подростками всегда рискуешь, но Хендрикс был контролируемым риском. С самого начала мы чувствовали, что если изымем его из ситуации, в которой он оказался, покажем, кем он может стать, а потом вернем к брату, у него все получится. Его успех и желание стать лицом программы – пример для других подростков, желающих свернуть с пагубного пути.

Индивидуальное внимание. Индивидуальная опека. Индивидуальный план для отдельно взятого парня. Большие финансовые затраты, а все, касающееся денег налогоплательщиков, популярностью обычно не пользуется, даже если помогает спасать жизни. Но мой отец не из тех, кто делает выбор в пользу большинства. Он понимает, что общество не будет успешным, пока голос не обретут безголосые.

Папа – мой герой, и я бы отчаялась, окажись он чем-то другим.

Колесики в моем перегретом болезнью мозгу медленнее обычного прокручивают папино объяснение, и брови наконец сдвигаются к переносице.

– Так, значит, суда над Дриксом не было?

– Нет.

– А откуда ты знаешь, что он совершил преступление?

– Как я уже сказал, он сам признался.

В голове начинает стучать. Я жмурюсь от боли и тру виски.

– Ты побледнела, Элль, и меня это пугает. Доктор сказал, тебе еще рано подниматься.

– Ты – мой доктор.

– Верно. И мне будет спокойнее, если ты ляжешь.

Мне тоже.

«Трачу время на то, к чему не имею никакого отношения. Привык отвечать за себя…»

Слова Дрикса – вирус, мутирующий у меня в мозгу. Дрикс признался, так что же они означают? Что они могут означать?

Хендрикс

– Келлен! – кричит Доминик, едва мы входим в его дом. – Думаю, отправилась к вам поболтать с Холидей.

Он заглядывает в гостиную, ванную, отцовскую спальню и, удостоверившись, что мы одни, поднимается по стареньким, подгнившим ступенькам на чердак, который делит с сестрой.

В доме чисто, что указывает на отсутствие папаши. В свое время Доминик изрядно настрадался – и физически, и эмоционально – от человека, которому надлежало бы любить его и заботиться о нем. Хорошо бы, сукин сын не вернулся в ближайшее время, потому что промолчать в моем присутствии он не может, а я никогда не оставляю без ответа его придирки. От этой болезни мне не избавиться, даже если бы я провел в лесу не год, а сто лет.

Наверху, под крышей, духоте просто некуда деться, и одежда уже прилипает к телу. Доминик пинает знакомый мне с детства сундучок со своими пожитками.

– Открой.

Я опускаюсь на тонкий двойной матрас, служащий кроватью Келлен, Доминик садится на свой матрас, у которого нет ни пружин, ни каркаса. Открывать сундук у меня нет ни малейшего желания, и я кладу руки на колени и сцепляю пальцы. Если Доминик не имеет отношения к преступлению, остается вариант, который нравится мне еще меньше. Я вдруг понимаю, что правда не так уж важна.

– Я не заговорю, пока ты не откроешь сундук, а ты не уйдешь, пока я не заговорю.

Доминик упрям, и я набираю комбинацию на замке, откидываю крышку, сдвигаю лежащее сверху барахло и ерошу волосы. На дне лежит тот самый пистолет, купленный Домиником за несколько недель до моего ареста, и стопка банкнот.

– Здесь только половина. Келлен сказала, что вторую половину обронила по дороге. Насколько я могу судить, они твои. Испачканы твоей кровью, пролитой за прошлый год, пока ты отвечал за себя. А теперь скажи, что, по-твоему, полицейские делают с конфискованным оружием?

Откуда ж мне знать? Впрочем, на самом деле Доминик говорит не об этом. Оружие, которым пользовался преступник, нашли рядом со мной, и оно, насколько мне известно, до сих пор хранится в полиции. Пистолет Доминика здесь, в сундучке, а значит, он ни при чем. И тогда получается, что магазин ограбила Келлен. Черт.

– Так это она?

– Она. – Мы молча смотрим друг на друга, потом он отводит взгляд. – Послушай, сглупить я мог, поэтому и не виню тебя за подозрения. В то время я и не на такое был способен, но неужели ты думал, что я дам тебе сесть за то, что сделал сам? Ты – мой брат, а с семьей так не обращаются.

Я опускаю крышку, поднимаю голову и встречаю его сердитый взгляд.

– Хочешь туда?

– Я там был и ждал, когда же ты прибудешь.

– В тот вечер мы здорово набрались. Я уже даже не помнил, как меня звать, а потом ты стал заводиться и меня подначивать. Я вроде бы отказался, а ты сказал, что если я не подыграю, то потому, что я променял тебя на группу. Мол, если я не соглашусь взять магазин, значит, больше думаю о себе, а не о тебе.

– Я еще тот завистливый придурок, – соглашается Доминик. Прямоты и откровенности ему не занимать. Доминик и Элль, они бы поладили… или возненавидели друг друга. – Но завистливый или нет, я никогда бы тебя не подставил. А если бы знал тогда, что и как, то и за Келлен сесть не дал.

Ворочаю шеей, потом опускаю голову, как будто это поможет снять давящий груз.

– Я бы не позволил тебе сделать это.

– Она – моя сестра. Я за нее отвечаю. И не тебе брать на себя ее вину.

Поднимаю голову – правда все равно что вытатуирована на его лице, но спорить бесполезно.

– Чушь. Мне объяснили, что преступник был примерно моего роста и телосложения. Келлен высокая, да, но со мной ее не спутаешь.

– Ты видел запись с камеры наблюдения?

Я качаю головой. В полиции мне показали только видеокадр, смазанное изображение рубашки, вроде той, которую носил Доминик. Услышав описание человека на видео, я сразу понял – по крайней мере, подумал, что понял, – это Доминик. Рубашку нашли рядом со мной, вместе с пистолетом.

– Футболка была твоя.

– Та самая, которую я купил в долларовом магазине? Та, которых сотни? Брат, тебя подтолкнули к сделке.

Похоже, что так, но я бы пошел на сделку и ради Келлен тоже.

– Лучшего варианта, чем признать себя виновным, у меня не было. Общественный защитник постоянно забывал мою фамилию, а деталей дела вообще не знал. Моя судьба зависела от человека, который не помнил, за что меня арестовали. У меня с самого начала не было никаких шансов.

Эксл просил дать другого защитника, но они завалены делами, и тот, которого назначили мне, действительно старался и тратил на меня больше времени, чем на других. Парень он был неплохой, просто не мог справиться с нагрузкой, а получал гроши. Как сказал кто-то в центре, у общественных адвокатов времени хватает только на то, чтобы поздороваться и предложить сделку.

– Почему ты оставил меня там? – спрашиваю я. – Когда я отрубился за магазином, почему ты ушел?

– Я подумал, что ты вернулся домой. Честно, Дрикс. Я знал, что ты злишься за то, что я подбил тебя на это дело, и когда ты прошел по переулку и повернул к магазину, сам себя проклял. Пошел за тобой. Заглянул в магазин, на автостоянку, в переулок, но, наверное, плохо смотрел. Подумал, что ты свалил, и пошел домой.

Да, мы оба облажались, и, пожалуй, пора подвести черту под той историей и оставить ее в прошлом.

– Но зачем это сделала Келлен?

Доминик потирает ладони:

– Моя вина. С отцом тогда отношения совсем разладились. Хуже, чем обычно. Я как ни старался, но и Келлен доставалось. В тот вечер, когда я пришел домой, он мне крепко врезал. По затылку. Да так, что кровь пошла. – Доминик поворачивает голову, показывает шрам. – У меня, признаться, звезды из глаз посыпались. Подумал даже, что этот подонок все же взял верх и мне уже крышка. Келлен затащила сюда. Сама была не своя. Ревела. Ходила из угла в угол. Держалась из последних сил, а я то отключался, то приходил в себя. Соврал ей, чтоб успокоить. Сказал, что получаю другую работу, что отложу денег, а потом мы уедем. А ей было страшно. Она, конечно, понимала, что никогда я столько денег не соберу, а того, что есть, нам на двоих едва-едва хватает. Потом я вырубился, а Келлен стащила у папаши пистолет и отправилась за кэшем. Так ей уехать отсюда хотелось. Ты меня знаешь, я – парень отчаянный, но у отца красть бы не стал. У меня, если хочешь знать, из-за пропавшего пистолета ожог на спине. Я думал тогда, что пальну ему в башку. – Жутковатая ухмылка придает ему пугающий вид. – Но, наверное, не решился. Двое за решеткой – это перебор.

– Надо было сказать мне, что у вас с отцом такие разборки.

– Когда? – повышает голос Доминик. – Ты же постоянно разъезжал со своими новыми лучшими друзьями. А когда возвращался, то о том только и думал, с кем бы переспать да еще как повеселиться.

Отворачиваюсь. Надеюсь, когда-нибудь Доминик сможет меня простить. Смотрю на него. Он смотрит на меня. В тот вечер мы оба подвели друг друга.

– Да я и сам тот еще придурок.

Правый уголок губ у него ползет вверх.

– Наверное, потому мы и друзья.

Наверное.

– Знаю, ты думал, что это все я, – говорит Доминик. – И ты думал, что спасаешь меня от ада за четырьмя стенами. Если такие мысли придавали тебе сил, что ж, пусть оно так и остается.

Доминик прав. Хоть я и злился и по ночам даже думал, что схожу с ума, но понимал, что, окажись на моем месте мой лучший друг, ему пришлось бы намного хуже. И да, это помогало держаться, не раскисать.

– Как Келлен?

Похоже, этот груз давит на него еще сильнее, чем на меня.

– Сама не своя была. А когда узнала, что ты сознался в преступлении, совсем раскисла. Плакала все время. Из-за этого папаша и сорвался с катушек. Келлен хотела пойти в полицию, признаться, чтоб тебя отпустили, но я ее удержал. Понимаю, ты будешь злиться на меня из-за этого. Имеешь право. Но это же Келлен. Так с ней поступить я не мог. Ты будешь злиться, потому что я не взял на себя вину сестры после того, как ты согласился на сделку, и тоже будешь прав. Делай со мной что хочешь, я это заслужил.

Доминик трогает едва заметный шрам на запястье. Шрам, который не дает мне покоя ни днем ни ночью.

– Я хотел пойти в полицию. Много об этом думал, но оставить Келлен одну с отцом не мог. А еще представлял, как окажусь в камере, под замком… – Я ловлю его взгляд и вижу тот ужас, что приходит, когда закрываются двери и окна. – Я бы не смог.

– И хорошо, что не пошел. – Келлен не страдает клаустрофобией, но без брата она бы за решеткой не выжила. Слишком уж хрупкая. Долго она бы в заключении не протянула, а без нее Доминик просто бы умер. Если не физически, то морально.

– Келлен чувствует себя виноватой, брат, и чем дольше ты на меня злишься, тем ей хуже. Нам всем надо вернуться к нормальной жизни, а иначе девочка сломается. Я этого допустить не могу. – Слышать его полный отчаяния голос все равно что сдирать коросту с едва зажившей раны.

– Почему ты мне сразу это не сказал, когда я только вернулся?

Он молчит, только играет желваками, взвешивает слова.

– Ждал.

– Чего?

– Хотел понять, каким ты вернулся. Таким же придурком, каким был год назад, или другим… моим лучшим другом. – Доминик поднимается, запирает на замок сундучок, сдвигает его в угол и накрывает одеялом. – Что придурок не вернулся, это я сразу понял, но и того парня, который был мне лучшим другом, не увидел. Вот и смотрел, решал, что ты за человек. Надо было убедиться, что, если я расскажу правду, ты в первую очередь попытаешься помочь Келлен.

Его слова, как эхо моего страха – страха от непонимания того, кем я стал, – и это даже пугает.

– Кто же я тогда, если не тот, кем был?

Он морщит лоб, будто я застал его врасплох.

– Ты – лучше.

Лучше. На душе вроде бы легче, но вместе с тем появляется то, что я чувствую, когда ношу костюм, как будто он знак того, что я – подделка.

– И как помочь Келлен?

– Я обещал ей, что не скажу. Она не такая, как мы с тобой. Мы можем выдержать давление. Если Келлен узнает, что кто-то еще в курсе всего случившегося, она сломается. Ей нужна семья, нужна прежняя, нормальная жизнь. И Холидей с Экслом хотят того же. Мы все словно вдохнули и боимся выдохнуть, ждем и спрашиваем себя, действительно ли ты изменился или вот-вот свернешь на ту же темную дорожку.

Нет, никаких темных дорожек больше не будет.

– Я – за.

Доминик пристально смотрит на меня, потом кивает.

– Хорошо. Чтоб ты знал, трезвенником я еще не стал, но и ломать то, что ты в своей жизни поправил, не буду.

Выпивка, наркотики… По этому я не скучаю. Со всем этим я завязал.

Доминик прислоняется спиной к стене.

– Почему не хочешь постучать?

– На этот путь я не вернусь.

– Ты, я, Эксл, Келлен и тот парень, Маркус, мы могли неплохо заработать, но нам нужен ударник. И Холидей, с ее-то голосом. Если бы только Эксл выпустил ее на сцену.

Когда злость капля за каплей просачивается в кровь, говорил психолог, сделай глубокий вдох. Следую его совету. Другая подсказка: если дыхание не помогает, отступи, отойди в сторону. Перебираюсь на край кровати, но уже готов сорваться в любой момент.

– Не могу.

– Почему?

Еще один вдох.

– Потому что не ты один боишься, что я сверну на темную дорожку. Конечно, барабаны не виноваты – я не доверяю себе. Ударные для меня – кайф, а кайф пугает.

– Барабаны – часть тебя. Хорошая часть.

– Проехали.

– Дрикс…

– Сказал же, проехали. – Получилось резко, и я бросаю на Доминика предупреждающий взгляд.

Он только пожимает плечами, словно отгоняет надоедливую муху.

– Расскажи мне про девушку.

Не лучший поворот.

– Да нечего рассказывать. Она – дочь губернатора.

– Мы с тобой друзья с тех пор, как в туалет ходить научились, и я еще не видел, чтобы ты запал на девчонку. Так что рассказать есть о чем. Пусть это будет твой первый шаг к возвращению в семью.

Эллисон

Мама с папой в Вашингтоне, и я подумываю о том, чтобы отказаться от них. Подношу градусник к камере ноутбука.

– Тридцать шесть и шесть. Нормальная. У меня нормальная температура.

Нормальная была, и когда они уезжали, но нет, меня не взяли.

Мама наклоняет голову. Волосы у нее собраны в затейливую укладку, в ушах сережки с брильянтами. Значит, собралась куда-то. На какое-то шикарное мероприятие с участием президента, но без меня.

Да, досадно.

За спиной у нее, в номере отеля, ходят какие-то люди. Папа тоже поблизости и время от времени подает реплики, вторгаясь в наше с мамой обсуждение.

– Мартин сказал, что торопиться не нужно, а тебе необходимо отдохнуть, – говорит мама. Мартин – папин друг еще с медицинской школы, и именно к нему перешла папина практика. – У нас после возвращения очень плотный график с важными для кампании твоего отца мероприятиями.

– Ну конечно. Я уже вижу, как бледнеет на их фоне встреча с президентом.

– Стопроцентной гарантии, что его встреча с тобой вообще состоится, никто не давал. В любом случае она была бы короткой. И когда твой отец получит место в сенате, у тебя еще будет много возможностей лично с ним познакомиться.

Я снова валюсь на подушки.

– Что сказал тебе отец?

– Думай о главном, – слышится папин голос. – Я сказал ей, думай о главном.

Рядом, на кровати, вибрирует сотовый, но я не обращаю внимания. После того как газеты и телевидение объявили миру, что я больна и на дом вызван специалист (Мартин), друзья, испугавшись, что я умираю, обрушили на меня лавину сообщений.

Сегодня я уже позвонила двум школьным подругам, Меган и Дженнифер, с таким расчетом, чтобы они распространили весточку, что чума не оборвала нить моей жизни, но, по-видимому, люди желают услышать от меня лично, что я еще дышу.

– Вы уже выяснили, откуда пошла утечка о моей болезни?

Над маминым плечом возникает папино лицо.

– Шон сейчас работает над этим. Ты уверена, что справляешься одна дома? Может быть, переберешься к какой-нибудь подруге?

– Или пригласишь подругу к себе? – предлагает мама. – Но только дай мне предварительно поговорить с ее родителями, чтобы они знали, что нас с папой нет в городе.

Значит, мама хочет сама решить, кого мне выбрать в гости с ночевкой.

– Как насчет Меган или Дженнифер? Я могу связаться с ними прямо сейчас.

Меня устроила бы любая, но…

– Мне и одной хорошо. – Сказать по правде, я еще не набралась сил и, хотя люблю своих подруг, на разговоры с утра до утра меня не хватит.

Перевожу взгляд на папу.

– Откуда у них та записка, которую Эндрю прислал с цветами? Мне даже как-то не по себе стало. Я думала, мы можем доверять людям, которые приходят в наш дом, но чувствовать себя в безопасности, зная, что кто-то наблюдает, а потом рассказывает обо всем репортерам, чувствовать себя в безопасности трудно.

Улыбка стекает с маминого лица. Она смотрит на папу. Он берет мамин телефон и куда-то идет. Щелкает дверной замок. Садится. Кажется, на кровать.

– Мне нужно, чтобы ты ответила честно. Ты боишься оставаться одна?

Так и хочется закатить глаза. Охранная система в доме такая, что и в Форт-Ноксе бы позавидовали.

– Мне спокойнее, когда здесь никого нет. Меня только тревожит, что кто-то из наших знакомых не уважает мою личную жизнь.

– Шон считает, что кто-то в цветочном магазине, где Эндрю заказывал букет, позвонил в некоторые газеты. Сделать с этим мы ничего не можем, разве что перестанем заказывать цветы у этого флориста.

Снова вибрирует сотовый, и я снова не отвечаю. Папа смотрит на меня и ждет ответ.

– Я доверяю каждому, кто вхож в наш дом, – говорит он. Но в любом случае твоя безопасность на первом месте.

Телефон звякает – пришло письмо. Я беру его, открываю почту и вижу электронный адрес Шона.

– Шон только что прислал мой график после вашего возвращения и порекомендовал лежать в постели, отдыхать и учить наизусть речи. По одной в день. Скажи ему, пари принято, и я его выиграю. Еще он сказал, что вам нужно было спуститься еще пять минут назад, и чтобы я вас поторопила, а в противном случае можете не беспокоиться из-за опоздания.

Папа не смеется, чего я ожидала, и остается совершенно серьезным.

– Он прав. Ты моя дочь. Ты важнее всего.

Отвянь, Эндрю. Я знаю своего отца, а ты нет.

– Я в порядке, папа. Все будет хорошо, обещаю.

– Твоей маме было бы спокойнее, если бы ты не оставалась одна. А еще она чувствует себя виноватой из-за того, что нас не будет рядом в твой день рождения.

– День рождения меня не беспокоит. Отметим, когда вернетесь. – Мы с папой близки, поэтому я добавляю: – А насчет того, что я одна… Знаешь, мне сейчас одной комфортнее. Друзьям я доверяю, но в их знакомых и родственниках не уверена. Да и чувствую себя не настолько хорошо, чтобы кого-то принимать. Хочу тишины и покоя.

Отец кивает:

– Быть у всех на виду нелегко. Отдыхай. У нас по возвращении много важных дел, и ты нужна мне на сто процентов здоровая.

– Буду готова.

– Когда вернемся, ты только скажи, чего хочешь, и оно твое. Я передам Шону, чтобы внес изменение в расписание. Люблю тебя.

– Я тебя тоже.

Папа подмигивает и дает отбой. У меня лучший в мире папа. Правда. Выключаю видеочат, открываю на ноутбуке электронное письмо от Шона и прокручиваю расписание мероприятий. О большинстве мне уже известно, но я замечаю, что уровень моего участия в них повысился, и это вызывает приятное волнение. Я нужна, то, что я говорю, находит отклик, и это поразительно круто.

Выступление перед «Дочерями американской революции» – есть.

Посещение игры с участием «Луисвилл Бэтс» – есть.

Читаю краткий обзор мероприятия и глазам своим не верю. Элль присутствует в сопровождении Эндрю. Эндрю и Элль появляются в «Камере поцелуев»[4].

Извините? Что я буду делать? Нет, не буду. Ни за что на свете.

Сотовый у меня в руке. Один звонок с приглашением в видеочат, потом другой. От злости дрожат пальцы. Если отец сейчас же не ответит, мне не останется ничего другого, как только сесть в машину, рвануть в Вашингтон и долго, громко кричать.

Звонок принят. Я набираю побольше воздуха в легкие, готовясь к длинной и гневной тираде, но ошарашенно молчу, когда на экране возникает Шон.

– Успокойся, Элль. Все не так плохо, как ты думаешь.

– Вы хотите, чтобы я целовала Эндрю. Это и есть плохо, как я думаю.

– Чмокнешь по-дружески. Вот и все. Считаные секунды жизни.

– Где папа?

– Ты слишком близко принимаешь это к сердцу.

– Где папа?

– Твой отец уже опаздывал, потому что слушал твой с мамой разговор, а потом еще говорил с тобой. Он занят.

– Тогда я поговорю с ним позже.

– Если сделаешь все, о чем я прошу, начиная отсюда и до выборов, я не только уговорю твоего отца разрешить тебе записаться на курс программирования, но и договорюсь насчет стажировки.

Я даже моргаю от удивления – откуда он об этом знает?

– После победы на выборах планируется ваш переезд в Вашингтон. Ты тоже. Но если выполнишь нашу просьбу, я уговорю твоего отца разрешить тебе с мамой остаться в Кентукки до окончания школы.

Весь мой ответ – непроизвольный выдох. Лишь теперь до меня в полной мере доходит, какие последствия влечет папина победа. Родители переедут и, конечно, захотят, чтобы я переехала с ними.

– И еще. Твои папа и мама видели расписание и полностью его одобрили. Они знают про «Камеру поцелуев», а ты знаешь, как они о тебе заботятся. Ничего особенного твои родители в этом не увидели и отнеслись как к пустяку. Ты просто реагируешь излишне остро и идешь на поводу у чувств. Всего-то поцелуй в щеку. Невинная игра. Зрителям понравится – забавно и пикантно.

Может, я еще не совсем выздоровела, потому что меня опять тошнит. Как объяснить Шону, что для меня это не пустяк? Да и хочу ли я что-то объяснять?

– А почему бы папе не поцеловать маму?

– Люди хотят видеть молодых.

– Тогда пусть целуется кто-то еще.

– Когда же ты поймешь? Дрикс завоевывает их умы, доказывая, что идеи и программы твоего отца успешно работают. Ты, Элль, завоевываешь их сердца.

Открываю рот, хочу предложить альтернативу получше, но Шон опережает.

– Так ты в деле или нет? Мне нужно знать. Твое присутствие на игре будет широко освещаться в прессе. Предполагается, что ты поддержишь традицию. Отказ сочтут за оскорбление, люди это отметят. К тому же расписание уже составлено. Если мы позвоним и скажем, что этого не будет, пресса сочинит свою историю. Будешь капризничать или сделаешь то, что мне от тебя нужно?

Печаль топит меня изнутри, и уголки рта ползут вниз.

– Ладно.

– Спасибо. Ты рассудила по-взрослому, и я это ценю. Как уже…

Даю отбой. Может, я и принимаю «взрослое» решение, но никто не сказал, что мне нужно быть «взрослой» с Шоном. Закрываю глаза, вдыхаю и выдыхаю. Плакать не стану. Из-за Эндрю не стану. И из-за Шона не стану. Вообще плакать не стану.

Звонит сотовый. Наверняка Шон. Сбрасываю. Через несколько секунд он предпринимает вторую попытку, и я снова сбрасываю. Каждый сброс – молчаливое выражение презрения. Звонок – сброс. Звонок – сброс. Я могу продолжать так всю ночь. После четвертого раза он сдается.

Я сказала папе, что хочу побыть одна, но та тишина, в которой мне было комфортно, исчезла. Теперь тишина другая, оглушающая, и в ней я ощущаю себя пустой внутри.

Открываю сообщения. Может, папа с мамой были правы, и мне стоит пригласить подругу. Пролистываю входящие, прикидываю, кто самая спокойная. Кто готов смотреть кино и пойти спать до полуночи.

Имена на экране следуют одно за другим, а потом мозг как будто спотыкается. Кручу обратно, и сердце замирает. Дрикс. Сообщения пришли вчера. Два с часовым перерывом между ними.

Дрикс: Слышал – ты заболела, и хочу убедиться, что ты в порядке.

Дрикс: Может это поможет. Ему нравится у меня дома.

Ладонь взлетает ко рту, и сердце взрывается. Фото самого милого в мире комочка шерсти. Тор.

Боже мой, Дрикс оставил Тора.

Хендрикс

Сестра печет.

Не могу найти сотовый.

Чувствую себя оборванным проводом под напряжением.

Дотронься, откинь – взорвусь.

На столе два торта, испеченные сестрой из готовой смеси. Она покрывает один из них сахарной глазурью и показывает Маркусу, как сделать то же самое со вторым. Хлопочет на кухне едва ли не всю вторую половину дня и при этом то мурлычет что-то под нос, то громко подпевает радио, как будто угощение тортами в нашем домишке это что-то обычное и нормальное. Я же понемногу схожу с ума.

– Где мой телефон? – Последней его брала она. Мой сотовый с интернетом, по ее же можно только делать экстренные звонки.

– Я отдала его тебе и ничем не могу помочь, если ты такой забывчивый.

Если телефон потерялся, дело дрянь. То же самое, если Холидей что-то задумала. Может, перебраться в Монтану? Народу в Монтане мало, и я мог бы быть там счастлив.

Тор вертится под ногами, потом начинает бегать кругами. Щенок – моя тень, следует за мной, куда бы я ни пошел, и я всегда, если только могу, беру его с собой. Сейчас он рвется на прогулку – ближе к вечеру мы частенько уходим на часок к речке. Я бы с удовольствием его вывел, но сначала надо найти телефон.

Открываю и обыскиваю ящики – а вдруг кто-то положил его на стол, и он упал в ящик. Ножи, вилки, ложки и прочее – все звякает и брякает. Стучат деревянные дверцы, которые я захлопываю с все большим раздражением.

Холидей бросает на меня короткий взгляд и тут же снова переключается на торт и принимается напевать мою любимую битловскую песенку. Маркус присоединяется к ней, и получается у них очень неплохо – один дополняет другого. Голос у Холидей эмоциональный, душевный. Грубоватый, резкий и одновременно ровный, гладкий. Раньше мне нравилось ее слушать и даже подыгрывать, но прямо сейчас мне не до нее. Я хочу найти телефон.

– Где он?

Взгляд Тора бегает между мной и Холидей. Как и положено хорошей собаке, он садится мне на ногу и лает на нее. Давай, малыш, возьми ее, а потом принеси мой телефон.

Она хлопает ресницами, делая вид, что не понимает, о чем я спрашиваю.

– Ты в своей комнате смотрел? Может, он выпал у тебя из кармана и лежит где-то там?

В своей комнате я смотрел. Четыре раза. Проверил карманы брюк, не только своих, но всех тех, которые остались дома.

– Телефон мне дали для участия в программе. Они звонят, я отвечаю. Вот так это работает. А сейчас, если позвонят, ответить не смогу, потому что его у меня нет. Последней его брала ты, так где он?

Уверен, Холидей знает ответ. Чувствую это. Но все равно ищу. На случай, если ошибаюсь, с надеждой, что наткнусь на него там, где она его спрятала.

Сестра делает то же, что делала весь день – пожимает плечом, как будто это и есть ее ответ, – и этот жест доводит меня до нового уровня исступления. Так издеваться, так бесить, что мышцы рвутся из-под кожи и пальцы сжимаются в кулаки, способны только младшие братья и сестры.

Задняя дверь приоткрывается со скрипом, и Доминик просовывает голову в кухню.

– Здесь.

Холидей оборачивается, и нож, весь в сахарной глазури, выскальзывает у нее из пальцев и падает на стол.

– Нет, не может быть. – Она делает большие глаза. – Торты не готовы.

Доминик вскидывает брови:

– Это не моя проблема.

– Но у меня план, а это планом не предусмотрено.

Доминик искоса смотрит на меня, потом на мою сестру.

– Надо учиться все успевать.

Наблюдаю за ними с растущим раздражением – эти двое ведут себя так, словно меня здесь вообще нет.

– А к чему торты?

Холидей мило улыбается:

– Один – на твой день рождения.

– У меня уже был день рождения. Шесть месяцев назад. В центре для несовершеннолетних преступников.

Маркус – в одной руке банка, в другой ложка с глазурью – поворачивается ко мне. Смотрю на него и не понимаю: здоровяк с шестью кубиками на животе и татуировкой на правой руке возится на кухне и выглядит чертовски довольным.

– Ты мне про день рождения не говорил.

– Так он у каждого есть.

– Надо было там сказать.

Весь дом как будто сошел с ума.

– И что бы мы с этим делали?

Он заразительно ухмыляется:

– Пели, дружище. Мы бы пели.

Самое то, что надо. Чтобы весь блок исполнил песню на мой день рождения.

– Ну, тогда отпразднуем твой половинный день рождения, так что смирись.

Растираю шею:

– Мне еще одна вечеринка не нужна.

– Мне еще одна вечеринка не нужна, – повторяет, передразнивая, Холидей. – А знаешь, повеселиться-то можно. Это не противозаконно. В общем, так, сегодня у тебя официально половинный день рождения, поэтому мы празднуем. И еще потому, что я люблю торты, а в прошлом году меня этого удовольствия лишили, потому что тебя здесь не было.

– Ладно, тогда для чего второй торт и о чем вы с Домиником переговариваетесь так загадочно?

Холидей вздыхает и смотрит в упор на Доминика.

– Точно? Здесь?

– Здесь. Эксл уже готов махнуться машинами. Кстати, я сказал ему, что идея твоя.

– Трус, – презрительно цедит она.

– Ко мне не липнет, милая. – Доминик выуживает из заднего кармана мой телефон и бросает мне. Так и хочется взять стул и грохнуть его о пол, чтоб щепки полетели. Может, тогда бы легче стало.

– Почему у тебя мой телефон?

– Был.

– Что?

– Ты спросил, почему у меня твой телефон. Но его у меня больше нет. Был и нет.

– Я тебя убью.

– Там Эллисон Монро, на крыльце. Разговаривает с Экслом. Ты бы вышел. Экслу придется ее оставить, чтобы задушить Холидей, а оставлять дочку богатенького политика на крыльце, чтобы она торчала там на виду у всех, вряд ли так уж осмотрительно. Девочка хорошенькая, но не в моем вкусе.

– Идея была твоя, – вздыхает Холидей и возвращается к своему торту.

Я зависаю между тем туманом, в который попадаешь, если тебя треснуть как следует по голове, и нарастающей инстинктивной потребностью защитить Элль. Первыми приходят в движение ноги, за ними, с опозданием, мозги. Я отбрасываю сетчатую дверь так, что она ударяется о сайдинг. Обхожу сбоку дом и застываю на месте, потому что не могу решить, кошмар это или сказочный сон.

На нашем крыльце стоит и треплется с моим старшим братом самая красивая в мире девушка. Бежевая юбка приоткрывает соблазнительные бедра, облегающий голубой топ как будто специально пошит так, чтобы подчеркнуть каждый роскошный изгиб, длинные волосы собраны в небрежный высокий хвост, и очки на ней – чтоб мне провалиться! – те самые, сексуальные, а значит, цвет глаз за стеклами настоящий. Это Элль.

Сзади быстро подходит Доминик и, понизив голос, шепчет:

– Четыре сообщения с твоего аккаунта. Их написала Холидей. Я просмотрел, прежде чем она их отправила. Там что-то насчет того, что Элль больна, и ты интересуешься, в порядке ли она. Потом послали фотку с Тором. Больше б мы и не писали, если б она не ответила. Но она ответила. Холидей узнала, что у нее день рождения, и спросила насчет планов. Никаких планов у нее не было, и Холидей пригласила ее сюда.

У Элль день рождения. И она проводит его одна. Я и подумать не мог.

– Ее предков нет в городе, брат, и она согласилась. Я слышал, что ты говорил прошлым вечером, видел, каким было твое лицо, когда ты говорил о ней. Тебе нравится эта девчонка.

Я наклоняюсь к нему:

– Мне больше нельзя облажаться.

Доминик кладет руку мне на локоть:

– Ты не облажаешься. Я же говорил, что ты теперь лучше, чем был, а если по какой-то причине начнешь сдавать назад, я тебя верну на правильную дорогу. Раньше так не делал, но теперь сделаю. Я хочу, чтобы ты вернулся не только телом, но и душой, и блеск в твоих глазах я видел один-единственный раз, когда ты говорил о ней.

– Вы не должны были звонить.

– Нет, не должны, но она здесь, и ты сделал выбор. Отошлешь ее – будешь последним придурком да еще заставишь девушку провести день рождения в одиночестве. Или же закажем пиццу, куриные крылышки и съедим торт. Выбирай.

Элль поднимает голову, смотрит над плечом Эксла и, заметив меня, вспыхивает от радости. В телевизоре я такой ее не видел. Настоящей. Я даже начинаю верить, что она может принадлежать мне. За это я бы отдал пять лет жизни. Чтобы заслужить право быть парнем, достойным ее улыбки.

– Так что? – спрашивает Доминик. – Кем ты готов быть?

Правильным решением было бы отправить ее домой, задеть ее чувства, изойти кровью от боли, но зато обезопасить себя от недовольства губернатора и возвращения в тюрьму… или провести с Элль ее день рождения, наслаждаться ее улыбкой, греться в лучах ее смеха, прожить несколько часов, не чувствуя этих постоянных узлов в груди, потому что у Элль есть ключ от цепей, приковавших меня к прошлым грехам.

Второй вариант – эгоистичный. Второй выбран ею. Но кем буду я, если тоже выберу его?

Следовать инструкциям или нарушить?

Пойти своей дорогой или чужой?

На несколько часов забыть обо всем, кроме того, что мне семнадцать?

Кем же я буду тогда? Каким я стану?

Вот вопрос. Всегдашний вопрос…

Эллисон

– Твой отец знает, где ты? – спрашивает Эксл, и я отрываю взгляд от Дрикса и обращаю его к старшему брату. За те несколько минут, что я стою здесь, мы лишь успели обменяться любезностями.

Привет, я – Эллисон.

Знаю. Прозвучало примерно так же, как «ступай домой». Я – Эксл, старший брат Дрикса.

Дрикс рассказывал о тебе. Говорил, какой ты замечательный.

О тебе он тоже говорил. Эксл изо всех сил старается не брякнуть что-нибудь в моем стиле, вроде «он тоже хорошо о тебе отзывался».

А Дрикс дома? Я как ребенок-шестилетка, стучащийся в дверь к соседям, где живет подруга по играм в песочнице.

Вот тут и появился Дрикс, и мое сердечко исполнило что-то вроде чечетки, но потом в суровую реальность меня вернул вопрос Эксла: твой отец знает, где ты?

У Эксла много общего с Дриксом: те же темные глаза, те же светло-русые волосы, хотя у него они пострижены очень коротко. Но у Дрикса нет татуировок, а у Эксла ими покрыты до локтя обе руки, и еще у него тунели в ушах.

Несколько месяцев назад, оказавшись с таким парнем наедине в квартале с высоким уровнем преступности, я бы, наверное, испугалась, но сейчас никакого страха нет. Дрикс где-то рядом, а парень с татуировками – его старший брат. Может, я и не очень-то желанна здесь, но определенно в безопасности.

Заботливый. Так Синтия охарактеризовала Эксла, и я готова согласиться с ее оценкой.

– Мои родители не знают, что я здесь. Меня пригласили, вот я и пришла. Если приглашение больше не действительно, я уйду.

Эксл оглядывает меня с ног до головы. Но совсем не так, как это делали многочисленные извращенцы, встречавшиеся мне в последние недели. Он как будто оценивает мой наряд: браслеты на запястье, одежду, сандалии… Потом смотрит в сторону улицы.

– Симпатичная машина.

– Спасибо.

– Оставишь там – ее через пятнадцать минут угонят.

Привычная уже злость выбирается из тех дверей, которые я, похоже, не удосужилась закрыть на крепкий замок. Вскидываю подбородок.

– Хотите, чтобы я ушла, так и скажите. Все вежливее, чем изливать ваши пассивно-агрессивные чувства.

Он поднимает брови, изображая насмешливое изумление, а я продолжаю смотреть ему в глаза, твердо вознамерившись не опускаться до пассивной агрессивности.

– Здесь какие-то проблемы? – Низкий голос Дрикса напоминает ворчание далекого грома. – Мне показалось или ты на самом деле прогоняешь мою гостью?

Эксл разворачивается так, что мы – я, он и Дрикс – образуем маленький треугольник.

– Ее родители не знают, что она здесь. Думаешь, поступил благоразумно?

Поджимаю губы. Чувствую себя немного неуютно и даже по-дурацки.

– Я уже объяснила твоему брату, что меня пригласили. Решила, что ты обдумал наш последний разговор и сделал соответствующий вывод, но теперь начинаю подозревать, что меня не ждут и мне лучше уйти. Но имей в виду, если я уйду, больше никаких сообщений и разговоров. Я не игрушка и не позволю морочить мне голову.

– Вообще-то, Дрикс тебя не приглашал. Это его сестра сделала, стащив у него телефон. – Эксл кивает в мою сторону. – Скажи ей.

Я опускаю голову – посмотреть, не появились ли синяки, потому что моей гордости навешали сейчас по первое число. Меня разыграли. Пригласили забавы ради в гости. И это все в мой день рождения. Я моргаю и… снова моргаю, потому что не должна и не могу показать, как мне плохо.

Вынимаю ключи из сумочки, поворачиваюсь на каблуках и иду к машине. Все мужчины – глупцы. Все вместе и каждый в отдельности. Только время зря потратила. Идиотка безмозглая. С чего это ты решила, что в этом племени бывают исключения? Откуда такая тупая, бессмысленная вера?

Нажимаю кнопку, и мой «Вольво» мигает в ответ. Я уже касаюсь пальцами ручки, как вдруг кто-то прижимается к дверце. Поднимаю глаза и натыкаюсь на пристальный взгляд Дрикса.

– Какая ты быстрая.

Сжимаю в кулаке ключи.

– Настоятельно предлагаю убраться от моей машины, пока я не подняла колено и не сделала тебе очень-очень больно.

Губы у него подрагивают, и в глазах мелькает искорка, а значит, про себя он смеется надо мной. Чувствую, как вскипает кровь.

– У тебя последний шанс, Дрикс, и я бы на твоем месте приняла мое предупреждение всерьез.

Вместо того чтобы следовать полученному совету, Дрикс засовывает пальцы в карманы и принимает позу, чересчур расслабленную для человека, который должен бы озаботиться защитой самых уязвимых и болезненно важных мест.

– Хочу, чтобы ты осталась.

Терпеть не могу то мое второе «я», которое тает от этих слов, но мне еще хватает гордости, чтобы сложить руки на груди и принять неприступный вид.

– Эксл прав. Я тебя не приглашал. Сестра и друг украли мой телефон и отправили тебе те сообщения. Я их не писал, но с ними согласен. И хочу, чтобы ты осталась.

– Со мной шутить не надо.

– Никто и не собирается.

– А получается именно так. Выйти на связь с богатой девушкой, пригласить ее на ее же день рождения, а потом, когда она примчится на подставное приглашение, поднять на смех. В чем дело, Дрикс? Это такая нестареющая шутка?

– Тогда я с тобой, – говорит Дрикс. – Не хочешь оставаться здесь, пойдем куда-нибудь еще. Мне все равно куда. Это ты сама решай, но только не уходи. Только… – Он опускает глаза, потом поднимает и смотрит так пронзительно, словно гипнотизирует. – Только… не уходи.

– Ты меня смущаешь.

– Не нарочно. – Он переводит дух, словно сражается с чем-то в себе. – Год назад я сказал бы тебе много красивых слов, чтобы убедить в том, что мне нужно, но теперь красивых слов во мне не осталось. Поэтому я просто говорю как есть: хочу, чтобы ты осталась.

Дергаю себя за прядь волос и приветствую боль, врезающуюся в мои противоречивые эмоции.

– А твой брат? Ты помнишь, что сказал в тот вечер, после собрания? Насчет…

– Моя сестра испекла для тебя торт.

Так бывает, когда останавливается вдруг беговая дорожка.

– Что?

– Моя сестра, Холидей. Ты видела ее в парке. Так вот она испекла торт тебе на день рождения. Точнее, два торта. Оба большие. Один шоколадный. Второй ванильный. Мой друг Доминик обещал пиццу и куриные крылышки. Угощает он нечасто, так что надо пользоваться моментом. Они все хотят познакомиться с тобой, и я… я хочу, чтобы ты осталась.

– А твой брат?

– Эксл беспокоится только из-за меня. Как твоя семья, которая беспокоится только из-за тебя. Дай ему пару минут, и он оттает.

– А почему я должна остаться? С какой стати мне верить тебе?

Дрикс пожимает плечами. Как тогда, на ярмарке. И как тогда, сердце замирает на мгновение.

Рот у меня открывается, но слов нет. Я пришла из-за Тора. Пришла, потому что у меня день рождения, и мне не хотелось быть одной. Пришла… из-за Дрикса.

– Останься, Элль. Просто останься.

Хендрикс

Руки в задних карманах светло-бежевой юбки, на лице маска вежливой доброжелательности, Элль идет от машины к дому. «Вольво» она по моей просьбе припарковала рядом с гаражом. Домик наш… что спереди, что сзади, смотреть особенно не на что. При мысли, что Элль увидит его изнутри, мне вдруг становится немного не по себе. Нет у нас ни холла, ни столовой с хрустальными люстрами. Лимонад у нас не событие, а просто напиток.

Элль проводит пальцем по капоту нашей машины.

– Если здесь опасно оставлять автомобиль без присмотра, то почему вы не ставите его в гараж?

Как ей объяснить?

Потому что гараж важнее автомобиля. Я не заходил в гараж с самой первой пресс-конференции. Несколько раз, когда появлялся Маркус, играл на его акустической гитаре, но только в доме.

А вот брат в гараже бывает. И сестренка бывает, и мой лучший друг. Иногда, уже лежа в постели, я слушаю, как они играют, поют, смеются, и все эти звуки, как стеклом по коже. Но и лекарство для души.

Я как будто разделился пополам, и каждая половинка тянет в свою сторону. Обе заявляют, будто знают, что лучше для моего будущего. Да только я ни туда, ни сюда. Я остаюсь посередине. На месте.

Большого желания вести Элль в дом у меня нет, да и Экслу надо дать время поостыть. Иду к гаражу, открываю замок, щелкаю выключателем и отступаю в сторону. Элль следует за мной, отстав на несколько шагов.

Вверху гудит и потрескивает флуоресцентная лампа. Подошвы сандалий негромко постукивают по полу гаража.

– Вау. Здесь же куча инструментов.

Хватает. Элль ставит сумочку на пол у двери и сует руки в карманы. Идет мимо стоек с электрогитарами Эксла, Доминика и Маркуса, мимо басовой Келлен. И останавливается у пианино.

– Однажды – мне было лет пять или шесть – родители взяли меня в дом то ли какого-то конгрессмена, то ли сенатора. Если думаешь, что у нас большой дом, то там – полный улет. Едва переступив порог, я подумала, что оказалась в замке Золушки. Хотя если учесть, что я смотрела на все глазами ребенка, то оценить его подлинные размеры трудно.

В общем, мы расположились в гостиной, а там кругом антиквариат, включая и мебель. Папа с мамой разговаривали с другой парой, и разговору не было конца, а мне за все время разрешили только съесть одну печенюшку и выпить стаканчик сока, так что я умирала от скуки.

Элль смотрит на пианино, как на какую-то священную реликвию, которая одновременно и притягивает и отталкивает.

– Я спросила у мамы, можно ли сесть к окну, и, пока шла, увидела это чудесное фортепиано. Каштанового цвета, сияющее лаком, с поднятой крышкой и изумительными белыми и черными клавишами. Мне так захотелось коснуться клавиши и услышать, как оно звучит.

Я понимаю это чувство. Мало того, сам испытываю его всю жизнь. Оно подобно зуду под кожей, унять который можно, только тронув струну, ощутив музыкальную вибрацию в самом своем естестве.

Вертикальное акустическое пианино в нашем гараже не идет в сравнение с тем великолепным инструментом, который описывает Элль. Мы с Домиником купили его за двадцать баксов у какого-то парня с белым грузовиком, готового сбросить товар любому, у кого найдется «зелень». Нам с Домиником было по четырнадцать, и мы целый час катили пианино до гаража, но оно стоило и каждой пролитой капли пота, и почти полученного солнечного удара.

Постучав по клавишам, послушав, оценив, Доминик взял да и заиграл, причем с такой легкостью, будто владел инструментом всю жизнь. Вот что значит талант.

Элль лукаво улыбается:

– Ситуация была такая, словно на одном плече сидел ангел, а на другом – бес. Неудержимое желание дотронуться до клавиши уравновешивалось маминым предупреждением: меня должно быть видно, но не слышно.

Я без труда представил лицо ее матери в тот момент, когда она отдавала это распоряжение.

– И что ты сделала?

– Дотронулась.

Я вскидываю брови:

– Дотронулась?

– Дотронулась.

– Да ты, оказывается, прирожденная бунтовщица.

– Не притворяйся, что шокирован. Ты имеешь дело с победительницей игры «Прибей Крота» и спасительницей беспризорных щенков. Темная сторона у меня определенно есть.

Я смеюсь, неожиданно для себя, как могу смеяться только с Элль, и она улыбается вместе со мной. Но затем улыбка меркнет, и все меняется, погружается во тьму, как если бы в комнате вдруг задули единственную освещавшую ее свечу.

– Мама так рассердилась. Она шлепнула меня по руке. Ударила в первый и последний раз в жизни. Я до сих пор помню ту боль, тот шок и ее слова. Ей было так стыдно за меня, я так ее огорчила, а когда посмотрела на папу, поняла, что и он чувствует себя так же.

Боль в ее глазах рвет мне душу. Всегда красивая, с безупречными манерами, образец совершенства, но в этот миг я вижу только боль.

– С тех пор я не притронулась ни к одному инструменту.

У меня такое чувство, будто сердце насадили на кол.

– Никогда?

Она качает головой:

– Никогда. Сказать по правде, я и музыку нечасто слушаю. А когда слышу… не знаю… чувствую себя виноватой. Как будто сделала что-то не так.

Чувство вины знакомо и мне, но для Элль оно – стыд. Музыка – жизнь.

– Это пианино ты можешь тронуть. Здесь нарушение правил – не давать воли рукам.

Элль вопросительно смотрит на меня, и я подмигиваю. Мне нравится, как она краснеет.

– Я серьезно. Сыграй.

– Но я не умею.

– Неважно. У каждого из нас был в жизни момент, когда он не знал, как играть на том или ином из этих инструментов. Первый шаг – набраться смелости, чтобы сделать ошибку. Иногда ошибки ведут к новым звукам, новым ритмам. Музыка не совершенна.

Вот почему я так по ней скучаю.

Элль вынимает руки из карманов, но между ней и клавиатурой словно образовалось силовое поле. Вместо того чтобы шагнуть вперед и нажать клавишу, которая приведет в действие молоточек, который ударит по струне, которая издаст звук, она отступает и убирает за ухо волосы.

Меня так и тянет скопировать ее движения. Потребность эта почти автоматическая, но ее направление противоположное: не отступить, а приблизиться. Будь я проклят, если становлюсь ее марионеткой, и она держит в руках нити.

– На этой неделе мне полагалось быть в Вашингтоне. На сегодня была намечена встреча с президентом.

– Важное дело.

Прикусив нижнюю губу, Элль не отрывает глаз от пианино, черно-белые клавиши которого напоминают острые, словно лезвие бритвы, зубы, готовые выпрыгнуть, если только она сделает неверное движение, вцепиться и кусать, кусать.

– Мне придется поцеловать Эндрю.

Зазубренным ножом по горлу.

– Что ты сказала?

– Шон прислал расписание мероприятий после их возвращения из Вашингтона, и нам с Эндрю предписано присутствовать на бейсбольном матче в Луисвилле, а в перерыве показаться в «Камере поцелуев».

Задыхаюсь от ревности, словно попал в заросшее водорослями озеро. Вдох. Выдох. Это я оттолкнул ее. Сказал, что у нас ничего не получится. Отправил прямиком в объятия того подонка.

– Так ты с ним?

Лицо Элль передергивает гримаса отвращения, рука ложится на живот, словно ее вот-вот вырвет.

– Это отвратительно. Эндрю и первый поцелуй – вот уж чего я хотела бы меньше всего.

Она сказала…

– Я пыталась позвонить папе, но ответил Шон. Я злилась, а он говорил, говорил… и в конце концов я согласилась. И теперь мне предстоит на глазах у всего мира целовать парня, который мне противен.

Ее нижняя губа едва заметно дрожит. Дрожит палец, на который она накручивает упавшую из-за уха прядку.

– Не знаю, что со мной происходит. Хочу записаться на курс программирования, хочу попасть на стажировку. Но сейчас я просто не знаю, кто я такая. Как-то незаметно для себя я превратилась в девушку, которая позволяет мужчинам трогать себя только потому, что у них есть влияние. Молчу, когда люди говорят гадости, оскорбительные вещи. И вот теперь должна подарить первый поцелуй парню, от которого меня бросает в дрожь. Я не знаю, кто я, но знаю, что вот такой быть не хочу. Хочу быть собой. Однако, по словам Шона, я не получу того, чего хочу, если не соглашусь на компромисс.

Глаза ее полны слез, и она моргает, как будто вот так запросто можно прогнать обиду и боль. Я понимаю и ее боль, и ее отчаяние. Были ночи, когда и у меня по щекам текли слезы. Когда я лежал в темноте, глядя в потолок, думая о семье. Проклиная себя за то, что слушал тех, кто пользовался мной, и отрывался от тех, кто заботился обо мне по-настоящему.

Я понимаю, каково это, когда пытаешься угодить тому, кто, как ты считаешь, любит тебя. Ради этой любви, ради сохранения ее ты выкручиваешься и выгибаешься, чтобы стать таким, каким тебя желают видеть, и в конце концов ломаешься. В них есть дыра, которую нужно заполнить, и они хотят, чтобы ты стал круглым, как им надо, даже если ты квадратный. Быть тем, кто ответственен за чье-то счастье, ужасно трудно, потому что мы все люди, а люди спотыкаются и падают.

И поскольку мы никогда не оправдываем ожиданий, нам приходится принимать наказание.

Когда я вступил в ту группу, отец остался в городе и разговаривал со мной, проводил со мной время. Мне казалось, что он любит меня, и я расшибался в доску, чтобы сохранить его внимание.

Как объяснить это Элль? Не знаю. Не знаю, как сказать, что, разрываясь на части ради кого-то, она просто убьет себя. Ей больно, и, зная Элль, можно предположить, что боль питает злость, и ей понадобится выплеск, разрядка.

Что-то подсказывает мне, что долгая прогулка по не самому благополучному кварталу с последующим возвращением по дорожке вдоль реки вряд ли придется Элль по душе. Сам я после возвращения домой совершал такие прогулки едва ли не каждый вечер. Скорее всего, не мечтает она и о том, чтобы развести костер из двух веточек с помощью кремня.

Сердце колотится. Я знаю, что мне нужно сделать, и ради Элль готов рискнуть. Вместе с ней я, может быть, сумею совладать с собой, сев за барабаны. Может быть, смогу поверить в себя.

Подбираю банкетку, отношу ее к барабанам и отталкиваю табуретку.

– Иди сюда.

Элль смотрит на меня, прищурившись, пытается понять, о чем я прошу. Мне не нужно, чтобы она думала. Думать в такой момент вредно. Нужно чувствовать. Если почувствует, то сможет собрать все, что заключено в ней, и выдать в мир. Может быть, если я позволю себе почувствовать, то смогу наконец выплеснуть и свою боль.

Ужас, страх и возбуждение – мощный заряд. Впервые за целый год беру в руки палочки. Последний раз я притрагивался к ним, когда уже брел дорогой саморазрушения. Мои решения, мое поведение, мое прошлое – все столкнулось и повлекло взрыв.

Но год назад я не знал Элль. Год назад я не думал ни о ком, кроме себя самого. Если верить Элль и близким, я изменился. Может быть, пора стать мужчиной и выяснить, так ли это на самом деле.

– Иди сюда. Я научу тебя играть на барабанах.

Эллисон

Дрикс вертит в руке палочку, потом указывает ею на меня и поворачивает к себе. Меня вызывают. Мне брошен вызов. Я вздыхаю, потому что не прощу себе, если сожмусь в комочек и попячусь, словно испуганная мышь. Иду через гараж мелкими шажками, словно на ногах у меня цепи. Дрикс сдвигается назад и жестом предлагает мне сесть перед ним.

Скрещиваю руки на груди и опасливо, словно по ним ползают пауки, смотрю на барабаны

– Я только выставлю себя полной идиоткой.

Дрикс качает головой:

– Возможно.

От неожиданности открываю рот, и тут он отпускает свою очаровательную улыбку. Я шлепаю его по руке и сажусь на скамью. Дрикс позади, прижимается грудью к моей спине, и от этого контакта воздух вылетает из легких. Он раздвинул ноги и сжимает меня бедрами с обеих сторон. Его жар просачивается через джинсы и растекается по моей коже. Дрикс кладет свои руки поверх моих и большими пальцами вскрывает мои кулаки. Я уступаю, и он кладет по палочке на каждую ладонь. Кисти у него большие, загрубевшие. От их прикосновения кожа напрягается, словно от щекотки, и все тело звенит как натянутая струна. Дрикс осторожно заставляет меня снова сжать кулаки.

– Многие считают, что главное для ударника – крепко держать палочки, но это неверно. – Его дыхание касается моей шеи, и по ней бегут мурашки. – Держать нужно легко. Секрет не в силе, а в инерции – чем крепче держишь, тем медленнее работаешь. Звук идет от кулаков и запястий.

Он наклоняет голову над моим левым плечом и поднимает нашу объединенную правую руку. Стучим сначала по правому, а потом по левому барабану. Глубокий, тягучий голос струится надо мной, словно гладкий шелк.

– Это том-томы.

Наша правая рука идет вниз, к полу и ударяет по еще одному барабану. Я ощущаю плавное движение мышц в его руке и чувствую, что начинаю задыхаться.

– Это напольный том-том.

Наша общая левая рука бьет по небольшому, тонкому барабану, который издает короткий хлопающий звук.

– Это малый барабан.

Я ерзаю на скамейке, отчаянно пытаясь выпрямиться, но в результате Дрикс каким-то образом оказывается еще ближе. Чувствует ли он, как колотится мое сердце? Чувствует ли, как дрожит тело, как вздымается и падает грудь? Знает ли, что кроме того случая в отеле, когда он обнимал меня, я ни разу не была так близко к парню? Он подталкивает мою ногу к ножной педали, и это интимное касание двух ног отзывается во мне трепетом. Дрикс мягко придавливает педаль. – Это бас-барабан, а это… – Снова касание и легкое подталкивание к другой педали, – педали.

Пытаюсь незаметно для Дрикса облизать губы, но он так близко, что у меня ничего не получается.

– А как называется большая тарелка?

Дрикс поднимает наши правые руки и бьет по тарелке с такой силой, что я вздрагиваю, а потом смеюсь. Смех начинается у меня в животе и звучит так радостно, что я как будто лечу. Дрикс смеется вместе со мной, и его тело создает фантастическое давление.

– Это крэш-тарелка.

Дрикс отпускает мои руки и кладет ладони мне на бедра. На мгновение я закрываю глаза. Кончик его указательного пальца прочерчивает линию по бедру. Нарочно или нет, но боже мой, сердце вот-вот взорвется.

Я начинаю опускать руки, но Дрикс, убрав свою с моего бедра, снова заставляет их поднять.

– Что ты от меня хочешь? – едва ли не шепотом спрашиваю я.

Дрикс наклоняет голову, так что его губы почти касаются мочки уха.

– Играй.

И, словно став вдруг невесомой, перышком, брошенным на волю ветра, я поднимаюсь со скамейки.

– Не могу.

Сильная и твердая рука ложится на плечо. Слегка надавив, Дрикс заставляет меня снова сесть.

– Знать, как играть, вовсе не обязательно. Просто играй. Никакое совершенство здесь не требуется. Будь собой.

Будь собой. То есть кем?

Я сжимаю дрожащими руками палочки и робко стучу по том-томам. Ничего, только глухой звук наполняет гараж. На меня не кричит мама. Никто не бьет меня по рукам. Никто не смотрит огорченно и сочувственно. Никто не стыдит.

Держа палочки так, как вложил их в ладонь Дрикс, бью по напольному барабану. Ободренная результатом, подтягиваюсь, сажусь повыше, решительнее, и все во мне поднимается на более высокий уровень. Настроение, губы, руки, скулы.

Это я могу.

Будто обзавелись собственной волей, руки двигаются сами по себе, палочки стучат по разным барабанам. Стопа прижимает педали. Никакого бита. Никакого ритма. Просто шум, диссонанс и свобода. Звуки наполняют гараж и мою душу, наполняют меня. Громко, оглушающе, хаотично…

Я отстраняюсь, расправляю плечи, дышу все быстрее, и адреналин гуляет в крови. Поворачиваю голову, чтобы видеть Дрикса.

– Фантастика!

Дрикс смотрит на мои губы, и я замираю на мелком вдохе. В его глазах страсть, то самое желание, которое я узнавала и раньше в устремленных на меня взглядах и которое никогда не ощущала в себе… до сегодняшнего дня. Неужели у меня такие же безумные глаза, как у него? Неужели его сердце колотится так же, как мое?

Дрикс забирает у меня палочки и роняет их на пол. Они стукаются несколько раз и откатываются под скамейку. В гараже тихо, только жужжит лампа под потолком да пульс глухо стучит в ушах.

Он кладет руку мне на шею и пристально смотрит в глаза.

– Можно я буду твоим первым?

Тысячи бабочек хлопают крыльями и взлетают у меня в груди, и у меня кружится голова – то ли от этого полета, то ли от того, как быстро я киваю.

– Да.

Подушечкой большого пальца Дрикс поглаживает мою щеку, потом наклоняется, и его губы приближаются к моим губам. Нас разделяет один вдох, и когда я вдыхаю, в голову ударяет густой, как черный кофе, запах.

– Ты и я, – шепчет он. – Это только наше, твое и мое.

Да.

Он целует меня. Его губы прижимаются к моим, а пальцы, осторожно обойдя очки, вплетаются в волосы. Другой рукой Дрикс гладит меня по спине. Теплые волны проходят через меня одна за другой, и я ощущаю нарастающую тягу – ближе, теснее, крепче…

Он втягивает мою нижнюю губу, сжимает обеими своими, и я открываю рот. Не хочу останавливаться и уже представляю, что будет дальше, и сердце стучит тверже. Дрикс принимает приглашение, поцелуй углубляется, и я тону в сумрачной дымке.

Кожа звенит и поет от его прикосновений, губы горят на его губах, и голова идет кругом. В какой-то момент я вдруг чувствую, что начинаю падать, и отстраняюсь.

Дышу. Оказывается, я забыла, что надо дышать.

Прижимаюсь лбом к его лбу, и мы оба отдуваемся. Такое в моей жизни впервые, и я шепчу его имя.

Не знаю почему, не знаю, что пытаюсь сказать, но он, кажется, понимает, целует меня в лоб и обнимает. Моя голова лежит на его плече, я обнимаю его, и он обнимает меня. Мне тепло, уютно и покойно. Так бы и осталась в его объятиях навсегда.

– Что это, Дрикс? – шепчу я. – Что между нами?

– Не знаю, – отвечает он, и его губы щекочут мою шею. – Но упустить это я не готов.

И я тоже.

Хендрикс

В дверь стучат, и Элль отодвигается от меня и соскальзывает с банкетки. Но на дверь не смотрит – смотрит на меня. Ее роскошные голубые глаза сияют. Я поднимаюсь и протягиваю ей руку. Надо что-то сказать. Объяснить, что я хочу стоять рядом с ней, когда в гараж ввалится вся моя семейка. Но, с другой стороны, этот жест говорит обо всем лучше любых заявлений.

– Если хочешь, мы можем сохранить все в секрете от них, но в любом случае они никому ничего не скажут. Мои секреты – их секреты. Так у нас заведено.

– Я не нравлюсь твоему брату.

В дверь снова стучат.

– Подождите, – кричу я и не опускаю протянутую руку. – Моему брату не нравится все, из-за чего я могу пострадать. С тобой я счастлив. Дай ему несколько минут, и он сам это увидит.

– А Синтии не расскажет?

– Если я скажу ему молчать, он будет молчать. Такие в семье правила: мы все защищаем друг друга. Это я в пятнадцать лет наломал дров и ушел от них. Но если хочешь, чтобы все осталось между нами, меня и такой вариант устроит.

Губы ее растягиваются, уголок рта ползет вверх, а потом вдруг – ослепительная улыбка.

– Это ты так просишь меня стать твоей девушкой?

– Наверное. – Я невольно улыбаюсь вместе с ней.

– Знаешь, когда мы встретились в первый раз, ты сказал, что улыбаешься нечасто.

Сказал, да, и действительно, до знакомства с Элль в течение года так оно и было. Да и раньше, если я улыбался, то не от настоящей радости, а лишь в состоянии ложного довольства.

– Что тут скажешь? Ты – волшебница.

Она подмигивает и с привычной уверенностью подает мне руку.

– Так и есть.

Стук в дверь, и громкий голос моей сестры.

– Я вхожу!

Ручка поворачивается, и в гараж вместе с солнечным светом проникает голова Холидей.

– Ты играл на барабанах. Я тебя слышала. То есть я слышала что-то.

– Играла Элль.

Глаза у Холидей лезут на лоб, из-за чего она напоминает какого-то персонажа из мультика.

– Ты разрешил кому-то играть на твоих барабанах?

– А это так важно? – спрашивает Элль.

Я пожимаю плечом, но за меня отвечает сестра.

– Важней не бывает. – Холидей прикладывает руку к груди. – Я, например, никогда на них не играла, а ведь он вроде бы любит меня. – Она смотрит на меня с прищуром. – Молчи. Даже рот не открывай. Ты держишь ее за руку. Держишь руку Эллисон Монро. Он держит тебя за руку. Вы что, вместе? Типа вы пара? В самом деле? Вы вместе. Вы вместе, и это сделала я. Я послала те сообщения, и из-за них Эллисон здесь. Это все я. Я!

– Это секрет, – предупреждаю я, и Холидей закатывает глаза – ну еще бы!

– Конечно, но ты все равно у меня в долгу, потому что я все устроила. Ладно, вы вместе, Дрикс сыграл, и я хочу, чтобы он сыграл еще.

– Да. – За спиной у Холидей появляется Доминик. – Покажи ритм.

Ну уж нет. То, что постучала Элль, это одно, но если сяду я – это совсем другое.

– Я хотел показать Элль дом и угостить ее чем-нибудь.

Доминик подходит к нам и протягивает Элль руку.

– Я – Доминик. Его лучший друг. Рад с тобой познакомиться. Дом – свалка, но у меня еще хуже. Честно говоря, ты не много потеряешь, а пицца уже в пути. Ты как к куриным крылышкам относишься?

Элль растерянно моргает – типичная реакция для каждого, кто знакомится с этим сборищем фриков, которые и есть моя семья, – но потом пожимает ему руку.

– Меня зовут Элль, а куриных крылышек я никогда не пробовала.

Доминик изображает гримасу ужаса.

– Ты из амишей?

– Держу пари, амиши едят куриные крылышки, – вмешивается Холидей. – Они отказываются от электричества, но не от пищи. Ты не прав.

Доминик поднимает электрогитару:

– Я всегда прав, Холидей. Пора бы тебе привыкнуть к этому. Ну, давай сбацаем.

В гараж, смеясь, входят Эксл и Маркус. На черной рубашке Маркуса следы от кондитерской смеси, и когда Холидей указывает ему на них, он берет ее за руку и кружит, как будто они танцуют. Холидей хихикает, потом шутливо отталкивает кавалера. Маркус подмигивает и смотрит на меня. Я киваю. Его семейка опасна, моя – нет, так что я не боюсь делиться ею с друзьями.

Эксл поднимает ворота гаража, и в помещение вместе с легким ветерком врывается меховой клубок.

– Ты ушел, а пес воет. Вот только сообразил, что ему надо.

Тор мчится ко мне, шлепая лапами по бетону. Элль взрывается восторгом и, присев, раскидывает руки, как будто пес тоже может обнять ее. Черно-белый комочек катится к ней, поднимается на задние лапы и начинает облизывать ей лицо.

– Какой он большой! – Да, большой. Сомневаюсь, что она даже сможет его поднять, а Тор нетерпеливо крутит головой, не понимая, почему его не берут на руки. Высунув язык, смотрит на меня, и я наклоняюсь и чешу его за ушами. Не понимаю почему, но меня наполняет гордость. Обнимаю одной рукой Элль, целую в висок, а Тор облизывает ее с другой стороны.

Остальные разбирают инструменты с серьезностью идущих на войну солдат. Келлен берет басовую, и Доминик похлопывает ее по спине, подсказывает что-то, советует не останавливаться, даже если она отстанет, и наконец включает усилитель. Келлен закатывает глаза, потому что она – опытный музыкант, а ее брат – идиот.

Холидей садится за пианино, а Эксл остается у входа.

С самого начала моя музыкальная жизнь принадлежала старшему брату. Когда мне было шесть лет, отец забрал меня у мамы, купил «Хэппи мил» и выгрузил дома, пообещав научить играть на гитаре, когда вернется вечером.

Отец оставил меня одного. Я сидел в комнате, подтянув к груди колени и обхватив их руками, и смотрел, как лучи полуденного солнца превращались в предвечерние лучи. В доме было как-то жутковато тихо, и эту пугающую тишину нарушало только приглушенное гудение холодильника. Я думал, не позвонить ли маме. Может быть, она уже и выпила, но была на месте. Как всегда.

За окном плыли облака. Темные, грозовые облака. Вдалеке грохотал гром. Молнии вспыхивали, рассекая небо, и каждый удар ощущался выстрелом в живот. Завыли, предупреждая о торнадо, сирены, ветер налетел на дом, и что-то ударило в стену. Я дрожал с головы до ног. Свет мигнул и погас. Меня окружила непроглядная мгла.

Слезы жгли глаза, и я свернулся комочком. Я боялся одиночества, боялся умереть, боялся темноты. За окном завывал ветер, скрипел проходящий грузовой поезд, земля вздрагивала подо мной. Я закричал вместе с ветром, треснуло стекло, и весь дом встряхнулся.

– Дрикс! Ты где, Дрикс? – Меня вдруг обняли крепкие руки, и заплаканное лицо уткнулось в плечо под мягкой фланелью. В следующий момент меня подхватили на руки, а потом опустили в ванну. Спина врезалась в холодную керамику. – Все в порядке! – прокричал брат, перекрывая ветер. – Все в порядке.

Так мы и сидели в ванне, пока не прошла гроза. Эксл сверху, закрывая меня, я снизу, вцепившись в него. Стих ветер. Дождь сначала ослабел и лишь стучал по крытой жестью крыше, а потом и вовсе прекратился. Эксл оттолкнулся наконец от меня, помог подняться, и мы медленно потащились по нашему домику. В гостиной и кухне на полу валялись стекла от выбитых окон, но по крайней мере стены выдержали удар стихии.

Эксл расчистил стол, посадил меня на него и осмотрел – нет ли крови.

– Я же сказал, чтобы ты попросил папу отвезти тебя после обеда к маме.

Брат взял кухонное полотенце и стал вытирать мне колено.

– Он пообещал научить меня играть на гитаре. – Я потер нос.

Эксл вскинул голову, и в его темных глазах я увидел что-то хорошо знакомое. То, что видел слишком часто. Отражение моей боли.

– Он тебе не нужен, Дрикс. Хочешь играть на гитаре – я научу. Все, что тебе потребуется, дам я. Он нам не нужен.

И вот теперь мой старший брат кладет руку на плечо Элль и кивает. Я тоже киваю. Элль – мой выбор, а она выбрала меня, и теперь Эксл будет защищать ее, как защищает меня.

– Хочешь послушать, как мы играем?

Она обворожительно улыбается:

– С удовольствием.

Хорошо. Все хорошо.

Эллисон

Приложение, которое помогало бы определять бездомных животных в приемные, а впоследствии постоянные дома, вот на чем я в конце концов остановилась. Амбициозно, но я и сама начинаю подумывать о себе, как об особе честолюбивой. Сегодня среда, редкий выходной для нас с Дриксом, и я снова в его гараже, потому что это единственное место, не считая номера в отеле во время предвыборного турне, где мы можем побыть наедине.

Тор спит, лежа на боку, и, наверное, видит свои щенячьи сны, если, конечно, его еще можно назвать щенком. По-моему, он какая-то помесь бордер-колли и медведя. Лапы дергаются, как будто Тор и во сне куда-то мчится. Большой. Мне его уже не поднять, но сесть на колени иногда еще пытается. Я пользуюсь у него симпатией, а вот Дрикса он обожает. И Дрикс, хотя не признается в этом, обожает его.

Пока я пытаюсь программировать, слышу, как Дрикс говорит о каких-то четырех четвертях, трех четвертях и так далее в том же духе. Слушаю я вполуха, и Дрикс это понимает. За барабанами он – стихия, новая сила природы, и ему хочется, чтобы я полюбила их так, как любит он. Вот только я не уверена, что могу любить что-то сильнее, чем его.

Закрываю ноутбук и тру глаза.

– У меня мозг сейчас взорвется.

– От чего? От четырех четвертей? – Дрикс отбивает такт. – Или от трех четвертей? – Он отбивает другой. Должна признать, получается у него сексуально. Иногда Дрикс умолкает, уходит в себя, но когда мы вместе, у меня такое чувство, что он по большей части словно летает.

Дрикс останавливается, хватает складной стул, на котором я сижу, и подтягивает к себе. Еще секунда… наши губы встречаются, и я вспыхиваю, как спичка. Его пальцы в моих волосах, он наклоняет голову, и поцелуй уходит вглубь. Я тянусь к нему, и тут у него звонит сотовый.

Вот так. Его нет, и мне уже недостает его жара даже в этот теплый летний день. Трогаю опухшие губы. По-другому с ним не бывает. После нашего первого поцелуя прошло всего лишь две недели, а я жить без них не могу. Дальше этого мы не пошли. Мне на этом уровне комфортно, и Дрикса, похоже, такая остановка устраивает.

Но как же тут чудесно! Сколько тут поцелуев, и как я это обожаю. А еще мне нравится, когда на мне его руки, нравятся его улыбки, его голос, наши разговоры. Мне нравится быть рядом с ним, вот только хотелось бы проводить побольше, чем сейчас, времени вместе. Но получается это только тогда, когда папа и мама едут куда-то без меня, а такое случается примерно раз в неделю.

– Дрикс, – говорит он, отвечая на звонок и, потянувшись, убирает с моего лица упавшую прядку. Палец скользит по щеке, и руки у меня покрываются гусиной кожей. Он наклоняет голову, как будто чем-то удивлен.

– Да. – Пауза. – Да. Прекрасно. – Снова пауза, а потом – не знаю, что там сказано – он вдруг вскакивает, словно ему под кожу загнали электрический провод, и начинает ходить по гаражу. – Да. Да. Понял. Обязательно буду. Спасибо. – И уже третья пауза. – О’кей. Спасибо. До свидания.

Дрикс дает отбой и смотрит на телефон так, как будто тот может зазвонить снова. Выдыхает. Я жду, и предчувствие чего-то нехорошего съедает меня заживо.

– Все в порядке?

– Да. – Он обводит взглядом гараж, останавливается на мне и, словно не веря самому себе, добавляет: – Меня допустили к прослушиванию.

У меня от волнения перехватывает дух.

– Тебя допустили к прослушиванию.

– Меня допустили к прослушиванию. – Дрикс вскидывает обе руки и, не дав мне подняться на ноги, чтобы поздравить его, подхватывает меня и кружит.

Мои ноги отрываются от пола, но его руки держат меня за талию стальными обручами. Я смотрю на его лицо в рамке моих ладоней и не могу насмотреться. Хендрикс Пирс, парень, еще год назад спешивший по дороге саморазрушения, на моих глазах строит свое будущее.

– Горжусь тобой.

– Я знал, что хочу этого, но не знал, как сильно. Я хочу получить место в этой школе. Хочу закончить среднюю и идти дальше. Я могу выбраться из этого квартала, могу поломать круг. Это все мне по силам.

– Уверена, у тебя получится. – Я не большой знаток музыки, но ощущаю присутствие магии, и эта магия – он сам. Каждый раз, когда Дрикс играет на каком-то инструменте или садится за барабаны, он становится величайшим творцом магии во вселенной.

Я опускаю голову, касаюсь губами его губ и… вздрагиваю от какого-то лязга в углу. Упираюсь ладонями в плечи Дрикса, пытаюсь высвободиться, но он не отпускает и продолжает держать на весу, словно я какая-то пушинка.

– Успокойся. Это Холидей.

Тор вскидывает голову. Похоже, не меня одну этот шум вырвал из сладких снов.

Сестра Дрикса бросает пакет с мусором в металлический бак и накрывает его крышкой.

– Вы тут так мило устроились, но позвольте сообщить, что сюда идет Джереми.

Дрикс тут же опускает меня на пол, берет за руку и ведет, обходя инструменты, к двери. Тор гавкает и следует за нами.

– Я же тебе говорил, когда у нас Элль, ему здесь делать нечего.

Джереми – бойфренд Холидей, которого горячо ненавидит вся мужская половина этой компании и к которому сама Холидей испытывает, похоже, что-то вроде эмоционального влечения. Сама она говорит, что любит его, но верить ей трудно. Когда кто-то упоминает Джереми при ней, ее улыбка выглядит фальшивой и натянутой. Я бы даже сказала, что Холидей скучнеет.

Я еще не набралась жизненного опыта, чтобы рассуждать о том, что такое любовь, но уверена, что для себя такой любви не хотела бы.

– Он никому ничего не скажет. – Холидей сцепляет пальцы и заламывает руки. – И если я не увижусь с ним сейчас, то вообще сегодня не увижу.

– Думаешь, меня это волнует, – бурчит Дрикс и тянет меня за собой в дом. Доминик, Маркус и Келлен сидят за столом, перебирают ноты, и каждый из них приветствует меня по-своему, но я едва успеваю кивнуть, потому что Дрикс не останавливается, а сразу ведет меня через узкий коридор в общую комнату.

Он отпускает меня и садится, прислонившись спиной к стене. По телевизору показывают вечерние новости, а я чувствую себя неловко оттого, что занимаю слишком много места и не могу понять, как мы с Дриксом переместились с небес в это холодное, неприветливое чистилище. Тор, похоже, испытывает нечто похожее, и громко фыркает, задаваясь, возможно, вопросом, а не вселился ли в тело Дрикса некий чужак.

Легкие шаги. Из коридора в гостиную робко заглядывает Холидей, и я вспоминаю, с каким чувством выбиралась, бывало, ночью из своей спальни, зная, что родители огорчатся из-за того, что я боюсь темноты и монстров в шкафу.

– Дрикс, пожалуйста, разреши мне повидаться с ним. Это займет всего лишь несколько минут, а мне нужно увидеть его и сказать, что мне жаль. Мы поругались сегодня утром и…

Дрикс поворачивает голову:

– Ты же вроде бы не виделась с ним сегодня.

– Я имела в виду, что не виделась с ним сегодня, когда он был в хорошем настроении. У него вечеринка с друзьями, и я хочу, чтобы мы расстались по-хорошему и мне не пришлось о нем беспокоиться.

От ее слов внутри у меня все переворачивается. Накрывшая Холидей тень так темна, безобразна и дика, что я иду к окну – за светом. Неужели любовь для Холидей – вот такая? Но этого не должно быть. Это неправильно.

– А что случится, если он пойдет на вечеринку не в духе?

Дрикс бросает на меня взгляд, а Холидей опускает голову и смотрит в пол. В животе у меня возникает углубляющаяся воронка. Как жаль, что нельзя просто взять и исчезнуть.

– Ох…

Понятно. Он ей изменит.

– Джереми вовсе не плохой парень, – говорит вдруг Холидей. – Просто очень эмоциональный, а я знаю, как его успокоить. Только у меня это и получается. Он и сам это признает и все время говорит, что не понимает, как ему жить без меня. Без меня он просто развалится. Джереми говорит, что, кроме меня, в его жизни ничего хорошего нет.

В кухне становится тихо, и Холидей смотрит на меня с надеждой, ожидая, что я пойму ее и поддержу, но я не могу, потому что она как будто говорит на совершенно другом языке. Если я открою рот, то тоже заговорю на языке, малопонятном ей.

Ощущение такое, словно кожа начинает съеживаться, стягиваться, потому что, находясь в одной комнате с Холидей, задыхаешься. В компании с братьями девушка – свет, любовь, уверенность и красота, но стоит упомянуть ее дружка, как она превращается в черную дыру, через которую уходит вся радость Дрикса от известия о прослушивании.

Шерсть у Тора на затылке встает дыбом, он вскидывает голову, поворачивается в сторону двери и негромко, но угрожающе рычит. В дверь стучат, и одна половина меня хочет сорваться с места и бежать, а вторая требует остаться и защитить Холидей от явившейся за нею Старухи с косой.

– Дрикс? – спрашивает она.

Ее брат как будто от всего закрылся, сложил руки на груди и закинул ногу на ногу.

– Элль должна уйти через двадцать минут, так что у тебя пятнадцать. Ты остаешься с ним в переднем дворе, потому что я не хочу, чтобы он видел машину на заднем, и вы оба держитесь так, чтобы не мозолить никому глаза.

Тор продолжает рычать и гавкать и, похоже, выпускать никого не намерен.

– Тор, – говорит Дрикс, и щенок машинально оборачивается и смотрит на него. Дрикс щелкает пальцами и указывает на пол. Прижав уши, Тор послушно спешит занять указанное место. Дрикс приседает рядом с ним, гладит, и у меня сжимается сердце. Почему-то кажется, что собакой он занимается только для того, чтобы не пойти к двери самому.

Холидей выходит из комнаты. Тихо. Единственный звук – голоса ведущих новостного выпуска. Потом снаружи к ним добавляется еще два голоса. Один принадлежит Холидей, другой – ее бойфренду, и уже через несколько секунд оба начинают звучать громче, пронзительнее и даже как-то зловеще. Так молния предвещает бурю. Пара ссорится.

– Почему ты ее выпустил? – спрашиваю я.

– А почему ты здесь, со мной, работаешь над компьютерной программой? Все три вещи, о которых ничего не знают твои родители.

Я вздрагиваю под этой вербальной атакой, но Дрикс продолжает наступление.

– Не принимай близко к сердцу, я же тебя не сужу. Просто мне приходится быть танцующей обезьянкой перед твоим отцом и держать втайне наши с тобой отношения по той же причине, по которой и ты скрываешь что-то от них.

– Не понимаю.

– У каждого из нас в жизни есть кто-то, кому мы не можем сказать «нет». У тебя это родители, у меня – чиновники, у Холидей – я, потому что со мной она чувствует себя в безопасности. Иногда мы принимаем решения сами по себе. Я, например, не могу выбирать, кого Холидей должна любить. Мне и самому такое положение не нравится, но это решает она, так же, как я решаю для себя, а ты для себя.

Я сажусь повыше.

– У меня положение другое. Они мои родители.

– Эллисон Монро и Эндрю Мортон снова привлекают к себе внимание.

Снова то же самое. При одном упоминании моего имени к горлу подкатывает тошнота. На экране телевизора фотографии, моя и Эндрю. Мы на благотворительном вечере идем по красной дорожке, мы в неформальной обстановке, после собрания, на улице и на моих плечах его пиджак. И в заключение самая главная – мы на бейсбольном стадионе, и Эндрю наклонился, чтобы поцеловать меня. Вот только они не знают, что в последний момент я отвернулась и сама поцеловала его в щеку. Шон до сих пор злится, но мне наплевать. Целоваться я могу только с одним парнем – Дриксом.

– А вот это твой выбор, Элль, – чтобы тебя видели с ним.

– Он оберегает меня от неприятностей.

Дрикс поднимается, и его темные, ледяные глаза смотрят на меня.

– Тогда почему бы твоим родителям или руководителям предвыборного штаба твоего отца не сделать заявление насчет того, что он не твой парень?

Иголочки боли втыкаются в сердце, и внутри меня просыпается злость.

– Думаешь, я с ним? Да? Думаешь, я тебя обманываю?

Он спокойно качает головой и приковывает меня к стене холодным взглядом.

– Я думаю, этого хотят твои родители, и они делают все, чтобы так и случилось. А еще я думаю, что ты предпочитаешь не замечать этого.

– Ошибаешься, – говорю я, но голос падает до шепота, и мой ответ звучит неубедительно.

– Я не собираюсь тебя судить, – мягко говорит Дрикс. – Я тоже делаю, как велят. Мы оба на поводке.

– Так какие у меня варианты? – отрывисто бросаю я. – У Холидей варианты есть. Она может бросить его, и это будет наилучший выбор. А что делать мне?

Он лишь пожимает плечами, как будто я и не задала самый главный в моей жизни вопрос.

– Иногда самого лучшего варианта не бывает. Иногда нам предлагают два плохих. Так устроено в жизни.

Нет, он ошибается. Я не на поводке. Родители направляют меня, помогают мне, но решаю в итоге я сама, и я намерена доказать Дриксу, что он не прав.

Хендрикс

Сижу на стуле в гараже, вожусь с гитарой, перебираю струны, и нервозность со злостью понемногу утихают. Сегодня я обидел Элль и, с одной стороны, сожалею об этом, а с другой… Видеть ее с Эндрю – как ножом по сердцу. И так каждый раз. Она ничего особенного в этом не видит, а я вижу. Вижу, что ее родители хотят, чтобы они были вместе, и меня это убивает. Я хочу быть ее парнем не только наедине с ней, но и везде, открыто, ни от кого не таясь.

– Эй, ты как? – спрашивает Маркус, входя в гараж. Взяв со стойки видавшую виды акустическую гитару, купленную Экслом на музыкальной распродаже, он садится на табурет рядом со мной.

Пожимаю плечом и продолжаю бренчать. Говорить о Холидей и Элль бессмысленно. Дом у нас такой маленький, что слышно, как мышка бросает горошинку.

– Да, – говорит Маркус. – На меня такое часто находит. Несколько минут он слушает, следит за моими пальцами, пытается уловить мелодию, а потом потихоньку присоединяется сам, на тех же аккордах, но повыше. Наша мелодия – сладкая печаль. Моя. Маркуса. Интересно, сколько еще человек в мире могут назвать ее своей?

– Ты ведь еще не обращался насчет программы юных исполнителей? – спрашиваю я.

– Думаешь, стоит?

Думаю, да.

– Талант у тебя есть.

– Может быть.

Прижимаю ладонью струны:

– Так почему ты не обратился?

Теперь уже он пожимает плечами. Смотрю на него, и на душе становится муторно. Я вижу страх и злюсь из-за того, что он поселился в сердце одного из лучших моих друзей. В сердце парня, который никогда никого не боялся.

Маркус трогает еще несколько струн, останавливается, но последняя нота продолжает звучать.

– Не знаю. – Пауза. – Тебе не кажется, что раньше жизнь была легче?

Я киваю, потому что понимаю, что он имеет в виду. До ареста, до программы, до того, как обстоятельства заставили заглянуть в самую темную глубь себя и увидеть, что тебя, без твоего ведома, контролировали боль и злость. В те времена, когда мне было наплевать, что дорога, которой я шел, ведет к взрыву внутри.

– Каждый день, просыпаясь утром – не важно, здесь или дома, – первым делом спрашиваю себя, а хватит ли сил не облажаться, устоять, идти дальше. И я знаю, что легче было бы плюнуть на все, но не плюю, держусь и при этом все равно боюсь сорваться.

Каждый вечер я благодарю Бога за то, что прожил день и не вернулся к прежней жизни. Кто-то скажет, мол, пустяк, но я чувствую себя так, словно выжил в кровавой битве, и горжусь этим. Подать заявку на участие в программе юных исполнителей и получить отказ – такое выше моих сил. Меня и сейчас хватает только лишь на то, чтобы пережить день.

Смотрю на Маркуса и спрашиваю себя, уж не читает ли парень мои мысли, потому что сейчас он озвучил все мои страхи. Разница между нами в одном: я больше, чем он, боюсь, что моя жизнь превратится вот в такую ежедневную битву за выживание.

Маркус сильнее этого, я знаю. В лесу мы каждый день отправлялись в пеший поход, причем иногда, казалось, ходили кругами, а потом разбивали лагерь. Но раз в каждые несколько дней нам встречалось препятствие, которое надлежало преодолеть.

В одном таком случае мы вышли к отвесной скале, на которую должны были подняться, а потом спуститься. Я выбился из сил, устал и даже не соображал как следует. Не знал, что делать. Не мог идти, не мог разбить лагерь, не мог одолеть препятствие. Я хотел сдаться, поднять руки и отказаться от программы, от моей семьи, от себя самого.

Вот только Маркус не сдался.

Он поднялся на скалу и даже спустился, как и все остальные. А я сидел на земле, рядом со всем своим снаряжением, и ничего не предпринимал. На протяжении всего дня ко мне один за другим подходили наставники. Они садились около меня, пытались заговорить, шутили, требовали. Даже послали за моим психологом, который, словно на каменную стену, наткнулся на мое молчание. Я на все забил. Не только на программу, но и на себя самого.

Я достиг той точки, когда было все равно, жив я или умер, потому что жизнь причиняла слишком сильную боль. В то утро у меня вдруг открылись глаза на то, чему они в самом деле пытаются научить нас. Штурм скалы? Пеший поход? Поставить палатки, снять палатки, а потом то же самое снова и снова. Такова и жизнь. Сначала вверх, потом вниз. Жизнь трудна, жизнь тяжела, жизнь всегда означает боль, и ты сам решаешь, идти ли дальше. Жизнь – для сильных, а у меня сил для выживания недоставало.

– Есть хочешь? – спросил психолог. – Тогда надо постараться.

– А иначе что? Замучаете меня голодом? – огрызнулся я.

Ответ был у него на лице. Нет, не замучают. Нельзя. Пустая угроза, только и всего. При желании я мог бы подняться, пойти в лагерь и, глядя в глаза этим всезнайкам, съесть все продукты, и никто бы меня не остановил, потому что нельзя. История о голодающем подростке – слишком большой риск для властей штата.

– Пища вкуснее, если ее заработал, – сказал он.

Я пожал плечами:

– Пища есть пища.

Разочарование на его лице, как удар под дых, но я даже не шелохнулся. Глазом не моргнул. Потом он ушел, я сел, а солнце стало клониться к западному горизонту. Все, включая взрослых, ушли, и у скалы остался я один. Издалека долетали смех и голоса ребят, занятых установкой палаток, дым от костра и соблазнительный запах жарящегося мяса, вызвавший ворчание пустого желудка.

Одному не так уж хорошо. Одиночество ужасно. Но так было спокойнее. И чем выше становилась стена, которой я окружал себя, тем в большей безопасности я себя ощущал.

За спиной треснул прутик под ногой. Я оглянулся и, не сдержавшись, выругался – Маркус. Он приземлил свою задницу рядом, и я уже ждал, что вот сейчас услышу одну из тех двух тысяч лекций, которые он читал мне на протяжении долгих месяцев пребывания в центре содержания несовершеннолетних. Однако Маркус молчал. Просто сидел, и мы вдвоем смотрели на скалу с таким чувством, будто она могла в любой момент ожить и сожрать нас обоих.

Колокольчик позвал к обеду, голоса зазвучали веселее, оживленнее, на ветру заколыхался смех, но Маркус не шевельнулся и даже глаз от скалы не оторвал.

– Тебе надо поесть, – сказал я. – Малыши и не подумают что-то кому-то оставить.

– Не станешь есть ты, не буду и я.

Он так зацепил меня своим упрямством, что я снова выругался.

– Нет у меня сил.

– Ты про скалу?

Я покачал головой:

– Про все. Выйду из программы, вернусь домой, облажаюсь и снова все заново, потому что вот такой я есть.

Маркус шумно выдохнул и поднялся с моим снаряжением в руках.

– Надевай.

Только я открыл рот, чтобы возразить, как наткнулся на его колючий, сердитый взгляд.

– Надевай, – приказал он таким резким тоном, что я понял – сейчас с ним лучше не связываться.

Я поднялся, надел снаряжение, но лезть, конечно, никуда не намеревался. Посмотрел – Маркус тоже собирается.

– Ты ведь уже поднимался.

– Да. – Он смотрел мне в глаза. – Поднимался. Так что следуй за мной, и я покажу тебе самый легкий путь наверх. Иногда это все, что бывает нужно. Чтобы кто-то показал, как попасть куда надо.

Моргаю. Каждый раз, вспоминая тот эпизод, не могу сдержать эмоций, и даже слезы подступают к глазам. Грудь сдавило, горло жжет, и я выдыхаю, стараясь не поддаться чувствам. Гитара как будто наливается свинцом и давит на колени. На ту скалу мы все-таки поднялись, и я, оказавшись на вершине, не удержался и расплакался. Что-то во мне сломалось, и, как оказалось, именно это и требовалось: разбить, чтобы сложить кусочки заново.

В тот день мою жизнь спас Маркус. Он спас меня тогда, а теперь пришло время ответить на добро добром. Он протащил меня через мои страхи, и теперь у меня достаточно сил, чтобы вытащить его.

– Знаешь, я от своего плана отказываться не собираюсь. К тому же у тебя в запасе есть еще год, и ты ничего не потеряешь, если подашь заявку на следующий.

– Что-то мне подсказывало, что ты так и скажешь. – Маркус снова начинает играть, и теперь уже я иду за ним. – Мы с Домиником договариваемся насчет того, чтобы взять Келлен и Холидей на озеро на то время, пока вы с Экслом будете работать за городом. Он считает, что обратиться к Холидей лучше мне, чтобы она не вообразила, будто кто-то пытается разлучить ее с Джереми, вбить между ними клин.

– И ты согласен?

Он усмехается:

– Да.

– Спасибо, что поддержал нашу сторону.

– Не за что.

С Маркусом у нас все так, как и должно быть, – дружба, где никто не доминирует, никто никого не контролирует. Дружба, в которой, когда у одного трудные времена, другой всегда подставит плечо и поможет выстоять и набраться сил, чтобы двигаться дальше.

Эллисон

На часах семь вечера, отцовская машина в гараже, а значит, он дома, а если он дома, то работает. В венах шумит адреналин, и массивную деревянную дверь в его кабинет я открываю с опаской – как бы не снести ее с петель. Но она лишь хлопает по стене, и все в комнате поворачиваются и смотрят на меня, как на сумасшедшую. Может, я и впрямь двинулась рассудком, но иногда без этого не понять действительное положение вещей.

– Вы должны объявить, что мы с Эндрю не пара.

В момент моего появления папа как раз поднимал трубку, и теперь он бросает ее на рычаги.

– В другой раз, Элль. Сейчас у меня много работы.

Папа снова поднимает трубку, его помощники, позабыв обо мне, возобновляют обсуждение, а я стою посередине комнаты на красно-черном восточном ковре и чувствую себя так, словно душа покинула тело и наблюдает всю сцену со стороны. Слышал ли он, что я сказала?

– Я сыта по горло постоянными намеками в прессе и на телевидении на то, что мы с Эндрю пара. Но мы не пара. Я хочу, чтобы ты внес в этот вопрос ясность и поправил их.

Папа уже поднес трубку к уху и теперь смотрит на меня так, словно удивлен тем, что я еще здесь.

– Я же сказал – в другой раз. Сейчас мне нужно тушить пожар.

Пожар? Всегда пожар. Я даже сбита немного с толку – как же все сложно.

– Просто скажи «да». И все. Скажи, что разберешься с этим недоразумением.

Отец делает кому-то приглашающий жест рукой и начинает говорить в трубку. Потом дергает подбородком в сторону двери и взглядом предлагает мне выйти, но я не хочу выходить, пока не услышу ясный ответ на свой вопрос.

Справа ко мне подходит мама. Кладет руку мне на плечо, кивает в сторону двери, и на этот раз я следую за ней. Переступив порог и подождав, пока я выйду, она так осторожно закрывает за собой дверь, будто укладывает спать младенца.

– У твоего отца тяжелый, трудный день, и тебе не нужно мешать ему заниматься делами. Где ты была?

– В торговом центре. – Ложь слетает с языка на удивление легко. – В новостях говорили о нас с Эндрю. Это нужно прекратить.

– Что-нибудь купила? – спрашивает она.

– Нет. Хочу, чтобы папа объявил всем, что мы с Эндрю не встречаемся, что мы не пара.

– Репортеры приставали к тебе в торговом центре?

О боже! Мне хочется кричать от бессилия.

– Речь не о магазинах, мама. Я говорю обо мне и Эндрю.

Она вздыхает, как будто ей уже надоело меня слушать.

– Ты хочешь, чтобы папа сказал, что вы не встречаетесь.

Наконец-то.

– Да.

– Нет.

– Что?

– Как только твой отец даст ответ на любой, касающийся тебя вопрос, твоя личная жизнь тут же станет предметом обсуждений и спекуляций, что неприемлемо для нас.

– Они уже обсуждают мою личную жизнь. И раз уж так случилось, то пусть хотя бы ничего не выдумывают.

Мама оглядывает меня с головы до ног:

– Ты встречалась с мальчиком?

Я растерянно моргаю, потому что вопрос только что не сбивает меня с ног, и ответ очевиден – это громкое, неопровержимое «да». Пытаюсь ответить, солгать, но издаю лишь невнятный жалкий писк. Мама улыбается.

– Ты встречалась с мальчиком. Кто он?

– Я не встречалась с мальчиком.

Она поджимает губы:

– Тогда какая разница, что о тебе говорят в новостях?

– Это важно для меня. – Я прижимаю руку к груди. – Они говорят неправду.

– С медиа всегда так. Они берут частичку правды и переворачивают все, чтобы получилась история, которая поднимет их рейтинги. Иногда они так торопятся создать сенсацию, что довольствуются щепоткой правды.

– Но они лгут, – выдыхаю я. – Пишут неправду обо мне. Мама смотрит на меня печальными голубыми глазами и гладит по щеке.

– Понимаю, тебя это расстраивает, но если твой отец выскажется на этот счет, репортеры начнут охотиться за тобой. Наберись терпения. Сейчас в новостях и заголовках ты, но подожди, и рано или поздно тебя сменит кто-то еще. Вот так это работает.

Сглатываю подступивший к горлу комок:

– А если будет мальчик?

Мама убирает волосы мне за плечо:

– А он есть?

Я боюсь, что, если посмотрю на нее сейчас, она догадается о Дриксе, поэтому опускаю глаза и качаю головой.

– Но если бы был?

– Тогда ему пришлось бы набраться терпения и понять, что быть с особенной девушкой, такой, как ты, это совсем не то, что встречаться с другой.

Дрикс сказал, что у меня есть выбор, но на самом деле его нет. Я скована по рукам и ногам.

Хендрикс

Я сижу, развалившись, на сиденье, прислонившись виском к прохладному стеклу. Жара в августе стояла такая, что во мне не осталось, наверное, ни капли воды. Расслабленные мышцы отдыхают, но мозг наполовину проснулся. По радио играют «Fall Out Boy», и Эксл тихонько подпевает – наверное, чтобы не уснуть за рулем. От работы до дома час пути, и за последние десять часов я прибил столько кровельной дранки, что и не сосчитать. Мы оба устали, однако ж я еще не сплю.

Элль. Я жду Элль. Ее нет уже неделю. Сначала она с матерью ездила в Нью-Йорк за покупками, потом с отцом – в Вашингтон. Предполагалось, что они вернутся сегодня, но рейс постоянно откладывают из-за непогоды на Восточном побережье.

В руке у меня сотовый, и я жду, когда он завибрирует, извещая меня о том, что неделя без нее почти истекла. В голове и под кожей какой-то безумный шум и звон, и руки умоляют обнять ее. Неделя порознь – слишком долго.

Машина замедляет ход, и я открываю глаза. Эксл съезжает с автострады, а значит, мы уже почти дома. На всякий случай – а вдруг проспал? – проверяю телефон, но лишь убеждаюсь, что ничего не пропустил. Черт возьми, Элль, где же ты?

– Ничего? – спрашивает Эксл.

– Ничего.

– Ни от Элль, ни насчет прослушивания?

– Ни от нее, ни от них. – На этой неделе у меня было прослушивание в рамках набора в программу для юных исполнителей, и я запалил на все сто десять процентов. Сыграл на гитаре и на барабанах, и это было единственное в жизни, что я сделал безупречно. Теперь жду ответа.

– Значит, ты и Элль, – произносит Эксл с полувопросительной интонацией, и я растираю шею.

– Не начинай. – Брату она нравится, но он беспокоится за меня и имеет на то достаточно оснований. Мы – иллюстрация к понятию «обреченные», пример тех, кого называют «родившимися под несчастливой звездой», и так далее. Но я не готов отказаться от нее, и она, похоже, настроена так же в отношении меня.

– Я не о том, что ты думаешь, не кипятись. Хотя, раз уж ты начал, скажу: встречаться с дочкой губернатора без его согласия – глупо. Как и встречаться с ней с его согласия.

Тру ладонями лицо. Я устал, и сил на такие разговоры нет.

– Высади меня. Пойду домой пешком.

– Но я не потому о ней заговорил.

Поворачиваю голову и смотрю на него. Эксл не сводит глаз с дороги. Одна рука на руле, пальцы отбивают ритм звучащей по радио песни.

– Ты с ней осторожен?

Да, вопрос в лоб.

– Как пользоваться презервативом, я знаю.

– Наверное, принимая во внимание, что в дверь не стучат молоденькие мамочки, требующие денег. Но я видел, как вы целовались с ней, когда расставались в прошлое воскресенье. И видел выражение на ее лице и на твоем. Но это не мелочь, и я не хочу слышать потом невнятные объяснения, что ты, мол, забыл про резинку, потому что увлекся. Увлекся или нет, но головы не теряй, ты меня понял?

Я понял даже лучше, чем если бы он прокричал мне это в ухо. Понял яснее ясного.

– Да. Никаких детей. – Держу паузу, мысленно проигрывая следующее свое заявление, потому что я не из тех парней, которые обсуждают девушку в раздевалке. – То, что я к ней чувствую, это другое.

Эксл меняет руку на руле.

– Знаю. Тебе это на пользу.

– Я сказал, она другая.

Он бросает на меня короткий взгляд и сворачивает на нашу дорожку.

– Слышал.

Эксл гасит фары и выключает мотор, но выходить из машины никто из нас не торопится. Свет горит на крыльце и в окнах гостиной. За занавеской мелькают тени, и сердце сжимается от непривычного чувства, потому что этот домишко становится наконец домом.

– Ты когда-нибудь влюблялся? – спрашиваю я.

– Однажды.

– И как оно?

Эксл крутит на пальце ключи.

– Как будто от тебя отрезали кусок, и ты жил, не замечая этого, а потом его тебе вернули, и ты вдруг понял, каково оно, когда ты весь целиком.

Передняя дверь открывается, и Холидей машет рукой, приглашая войти. Сестра улыбается, и это хороший знак, указывающий на то, что она провела весь день с Домиником, Келлен и Маркусом, а не со своим придурочным дружком. Ребята предложили ей съездить с ними на озеро, и она, судя по выглядывающим из-под футболки лямкам купальника, приняла их приглашение. По крайней мере, сегодня она выбрала семью.

Мы выходим из машины, забираем инструменты и идем к гаражу, болтая о пустяках, вроде того, что я работаю быстрее, а он – качественнее. Мы обсуждаем репертуар – на случай, если поедем куда-то выступать. Я предпочитаю вещи поэнергичнее. Он настаивает на включении в плей-лист «медляков», чтобы пары могли потанцевать. Я говорю, что «медляки» – для женщин и рохлей. Он говорит, что я болван. Я предлагаю ему чмокнуть меня в задницу. Наконец мы заканчиваем и тащимся к задней двери.

Что мне нужно в первую очередь, это душ, горячий обед, постель и звонок от Элль.

Как было прекрасно услышать ее милый голос, а потом уснуть.

– Забиваю на душ, – говорит Эксл.

– Только попробуй, и я надеру тебе задницу.

Он усмехается у меня за спиной.

Задняя дверь уже открыта. Я прохожу в кухню, и меня встречают громкие голоса.

– Сюрприз!

Обвожу комнату взглядом. Они здесь все, сестра, Доминик, Келлен и Маркус. Морщу лоб, но догадаться, о каком сюрпризе речь, не могу.

– Что происходит?

Холидей привстает на цыпочки.

– Тебе сегодня пришло письмо. От руководителей программы для юных исполнителей.

Сердце на секунду останавливается.

– Где оно?

– Я его уже открыла. Ты принят, и вечеринка по этому поводу.

Что она сказала? Я правильно ее понял?

– Меня… что?

– Тебя приняли.

При звуке волшебного голоса Элль по телу пробегает дрожь. Доминик и Маркус расступаются, а из коридора появляется она. Каждый раз, когда я вижу ее, у меня перехватывает дыхание, и сегодня не исключение.

Длинные волосы распущены и падают на плечи. Голубое хлопчатобумажное платье наводит на мысль, как мило было бы попробовать его снять. Элль протягивает руку, и в ее пальцах адресованное мне письмо.

– Предполагалось, что ты зайдешь через переднюю дверь, – говорит Холидей, – и я все так и спланировала. Элль стояла бы там и ждала тебя с письмом, а потом вы бы поцеловались, и тут бы мы выскочили и свалились вам на головы. Но ты все испортил. Передняя дверь, Эксл. Что непонятного?

– А когда мы пользовались передней дверью? – Эксл хлопает меня по плечу. – Поздравляю. Ты это заслужил.

Я не отвечаю, потому что изо всех сил стараюсь запомнить, как выглядит Элль. Письмо. Надо прочитать письмо. Самому во всем убедиться.

– Так меня приняли?

Элль кивает:

– Да.

Комната покачивается от захлестнувшей меня волны эмоций. Мысли спутались, их слишком много. Потом меня накрывает вторая волна, и я улавливаю в ней вкус вины. Я делал людям больно, и вот наказание. Поворачиваюсь к Холидей.

– Прости, что не всегда был рядом.

Голоса стихают. Холидей моргает.

– Что?

– Прости, что не был рядом, когда сидел за решеткой. Прости, что уделял тебе мало времени до ареста. Я подвел тебя, но теперь с этим покончено. Обещаю. Отныне я здесь. Я вернусь в школу и постараюсь сделать из себя лучшую версию того, что я есть сейчас. А потом мы с Экслом устроим для тебя местечко покомфортнее этого. Мы поможем тебе стать тем, кем ты хочешь. Обещаю. И теперь ты можешь мне поверить.

Тор влетает в кухню и прошмыгивает у меня между ног. Что еще сказать? Не знаю. Меня приняли. Я буду заниматься по программе. Всего год назад я был эгоистичным ублюдком, кулаками прокладывавшим дорогу в жизни. Год назад я брел по дороге к смерти, а теперь у меня настоящий шанс на жизнь. Эмоции бурлят и переполняют. Психолог советовал выговориться, если не можешь сдержаться, но меня переполняет не злость. Это чувство напоминает огненный шар. Оно обладает огромной силой, и от него щиплет глаза и трясутся руки.

Смотрю на Элль и едва узнаю собственный хриплый голос.

– Меня приняли.

Она улыбается, радостно и мягко.

– Тебя приняли.

Я делаю к ней шаг, потом второй, а когда подхожу ближе, Элль падает в мои объятия. Обнимает за шею, проводит подушечками пальцев по коже, и ее тепло обтекает меня. Хаос в голове сменяется четким порядком мыслей. Меня охватывают мир и покой. Огненный шар уже не ярится, не бушует, а лишь горит ровным пламенем. Так неспешно, так глубоко, что я совсем не против пропасть в его жаре.

– Ты это заслужил, – шепчет она. – Заслужил счастье.

Так это оно и есть? Счастье? Если да, то я хочу еще. Никогда в жизни я не пробовал ничего крепче. Хватит разбрасываться своей жизнью. Больше никто не будет меня контролировать. Я сам хозяин своей судьбы.

– Я люблю тебя, Элль. – Я наклоняюсь и целую ее в губы.

Эллисон

– Мой брат объявил перед всей нашей семьей, что любит тебя. – Многочисленные браслеты Холидей звякают при каждом ее движении и жесте. – Дриксу сказать такое нелегко. Так что раз он любит тебя, то мы, выходит, сестры.

Мы с Холидей сидим на столике для пикника, который ребята притащили с заднего двора на подъездную дорожку, чтобы отметить приятное событие пиццей и куриными крылышками. В этот августовский вечер жара воспринимается как уютное одеяло. На черном небе сияют яркие звезды, а мои родители задержались в Вашингтон еще на два дня. Прямо сейчас, как они считают, я уже лежу в своей постельке.

Сидящий у меня в ногах Тор неотрывно следит за каждым моим движением, время от времени роняя каплю слюны.

– От меня ты ничего не получишь.

– Его Дрикс угостит, – говорит Холидей. – Дрикс дает ему все, чего он только захочет. Я на тот случай тебя предупреждаю, если вы, ребята, вырастите, женитесь и заведете детей. Когда случится зомби-апокалипсис, он первым делом спасет собаку и только потом всех остальных.

Я хмыкаю, кладу на тарелку последнее – как сама себе обещала – куриное крылышко и облизываю пальцы. Мама пришла бы в ужас, узнав, сколько куриных крылышек я съела, но ее здесь нет, а мне все больше и больше нравится делать то, что нравится.

– Вообще-то я рассчитываю стать достаточно сильной, чтобы защищать моих собственных детей, и, знаешь, мне всегда хотелось иметь сестру.

Она расплывается в ухмылке, а я на седьмом небе. Дрикс сказал, что любит меня, и я могла бы целовать его до конца времен. Но тут неподалеку, ненавязчиво напоминая, что мы не одни, откашливается Эксл. Дрикс подмигивает. Не знаю в точности, что означает подмигивание, но для меня оно – тысяча обещаний будущих планов, в которых мы с ним всегда вместе.

Келлен с ребятами работает над собственной версией одной битловской песни. Собрались возле барабанов, и Дрикс пробует разные ритмы, чтобы всем вместе выбрать подходящий. Холидей частенько поет с ними или играет на пианино, но в обсуждениях участия не принимает. Говорит, что ритм ее не интересует, ей важна высота.

Я человек немузыкальный, что это значит, не понимаю, но звучит поэтично.

Холидей принесла с собой таймер, и вот сейчас он попискивает.

– Ты к десерту готова?

– Конечно. Что у нас будет?

– Торт. Со свечами.

– День рождения? Чей?

В ее глазах загадочный блеск.

– Твой и Дрикса.

– Но их мы уже отмечали. – Я говорю так медленно, что мимо уже успели бы пробежать черепахи.

– Мы отмечали их как нормальные люди, потому что Дрикс пригрозил на неделю оставить нас без горячей воды в душе, если мы отметим дни рождения по-нашему. Но раз уж теперь он тебя любит, и ты – семья, отпраздновать нужно правильно.

Холидей выскальзывает из-за стола и идет в кухню.

Я в нерешительности покусываю нижнюю губу, решая, не пора ли уже бояться.

– Дрикс?

Все поворачиваются в мою сторону, а Дрикс выглядывает из-за тарелок.

– Что значит отмечать мой день рождения по-вашему?

Эксл усмехается, Доминик растягивает ухмылку от уха до уха, и мне отчего-то становится не по себе. Дрикс ругается, поднимается и, оставив палочки на пианино, идет ко мне.

– Что-то я не догоняю, – говорит Маркус. – В чем дело?

Эксл склоняется к его уху, и Маркус хохочет. Слишком громко, на мой взгляд.

Дрикс подходит ко мне ровно в тот момент, когда Холидей выходит из дома с двумя огромными тортами в руках.

– Нет, – говорит он, – я этого не допущу.

Она лишь пожимает плечами, как будто грозный брат с потемневшим лицом нисколько ее не пугает, ставит оба торта на стол и, вместо того чтобы покрыть их глазурью, берет два баллончика со взбитыми сливками и выпускает содержимое сначала на один торт, потом на другой.

– Извини, это, конечно, не глазурь, но лучшее из имеющегося в моем распоряжении. Купила по акции и со скидкой, каждый баллончик за пятьдесят центов.

Дрикс стоит, сложив руки на груди, и не спускает с сестры глаз – в образе большого, сердитого старшего брата.

– Я не допущу. Этого не будет.

– Ну… – Холидей вытряхивает последние капли, – а я сказала, будет, так что вот так. А кроме того, это не для нее, а для тебя.

Я наблюдаю за происходящим во все глаза, а Холидей погружает в крем пальцы, бросает взгляд на меня и швыряет торт в лицо брату.

У меня захватывает дух. Все жизненные функции прекращаются. Дрикс протирает глаза, сметает с лица крем, и я вижу пульсирующую на лбу жилку. Господи, да он убьет ее сейчас!

Холидей смотрит на брата, тянется за вторым тортом, и я машинально хватаю ее за запястье.

– Ты что делаешь?

– Мы не едим торты на день рождения. Мы сражаемся ими.

– Сражаетесь?

– Да, мы… – Договорить она не успевает. Дрикс обхватывает ее одной рукой, загребает второй пригоршню торта и впечатывает густую массу сестре в лицо, а потом еще и пришлепывает сверху на волосы.

Рот у меня открывается сам собой, а хаос только нарастает. Торты, лица, вопли и боевые кличи – все смешивается воедино, и еще прежде чем я успеваю понять, что происходит, что-то холодное и одновременно теплое и влажное шлепается мне на голову и стекает по лицу. Я горблюсь, вскидываю руки, поворачиваюсь влево и вижу подмигивающего Доминика.

– Добро пожаловать в семью.

Торт. Он на мне – в волосах, на коже, на одежде, на шее. Взбитые сливки тают на шее. О господи.

Доминик убегает и по пути швыряет кусок торта в Эксла. Справа Холидей и Дрикс общими усилиями совершают обряд крещения над Маркусом. Если не можешь победить…

Подхватив пригоршню теплого торта, я ныряю в толпу и пробираюсь, маневрируя, между сражающимися Домиником, Келлен и Экслом. Дрикс со смехом размазывает крем по лицу Маркуса. Холидей хохочет, согнувшись вдвое, и я держу руку за спиной. При моем появлении на лице Дрикса проступает виноватое выражение.

– Ох, Элль… Мне так жаль…

Он протягивает руку, я проскакиваю мимо и выгружаю растекающуюся горку ему на шею и засовываю остатки под рубашку.

Хорошая идея? Не знаю, потому что через несколько секунд я уже оказываюсь в воздухе, и волосы свешиваются на лицо. Перебросив через плечо, Дрикс несет меня к столу, на котором еще остался торт. Я хохочу, и он хохочет, и волосы слипаются от торта.

Я соскальзываю с его плеча, получаю еще порцию в лицо, отбиваюсь и атакую. Торты как будто не кончаются, схватка продолжается, все хохочут, и я тоже. Хаос и радость, свобода и все то, чего я всегда хотела от жизни, не зная, что это и есть мой рай.

* * *

Холидей, Келлен и я выбрали душ, а парни отправились мыться под шлангом на заднем дворе. Одно дело поучаствовать в тортовом сражении, повеселиться, выпустить пар и снять напряжение и совсем другое ежиться под холодной струей из шланга. Да, я – душевая дива.

Кручу ручки крана туда-сюда, и водопроводные трубы в ванной ворчат и стонут. Свободного места между ванной, раковиной и унитазом столько, что и повернуться невозможно. А ведь это все приходится делить троим. Дрикс говорит, что Маркус чаще ночует у них, чем дома, и спит либо в его комнате, либо на раскладном кресле, да и Доминик с Келлен присутствуют здесь едва ли не на постоянной основе. Получается, что ванной пользуется шесть человек. Моя мама назвала бы это адом.

Вытерев полотенцем волосы, пробегаю по ним щеткой и надеваю шорты и футболку. Ничего проще в моем дорожном чемоданчике не осталось. Получив от Холидей сообщение о том, что Дрикса приняли в программу и они собираются закатить вечеринку с сюрпризом, я поехала сюда прямиком из аэропорта.

Бросаю взгляд в запотевшее зеркало и замираю. Впервые за неделю я вижу себя такой, какой не видела давно. Волосы не завиты и висят так, словно их залили бетоном, никакого макияжа, подводки, и глаза за стеклами очков в темной оправе.

Время – одиннадцатый час, и дом заполнен сразу несколькими разговорами. Выхожу в узкий коридор. Доминик, Келлен, Маркус и Холидей сидят за столиком в кухне. Доминик раздает карты, а Тор свернулся на сложенном одеяле неподалеку от стола и преспокойно спит. Поворачиваю голову – Дрикс и Эксл разговаривают о чем-то в гостиной. Вид у Эксла такой, словно он вот-вот уснет на месте. Холидей сказала, что Дрикс провел целый день на стройке, а из ночных разговоров с ним по телефону я знала, что сил у него почти не осталось. Оба брата едва держатся и если не лягут сейчас, то наверняка свалятся под стол.

Эксл тянет руку к заднему карману, достает бумажник и протягивает что-то брату. Постарше, плотно татуированный, он с серьезным видом говорит что-то, и Дрикс согласно кивает. Они обмениваются рукопожатием, и Эксл поворачивает голову в мою сторону.

– Спокойной ночи, Элль.

– Спокойной ночи.

Дрикс выходит из гостиной, закрывает за собой дверь, и полоска света под дверью моментально исчезает. Он такой массивный, что пройти по узкому коридору, не прижавшись ко мне, просто не может. Останавливается, поднимает мой еще влажный локон и крутит его между пальцами.

– Эй! – Не хочу, чтобы этот день закончился так рано, но в его темных глазах темнеет усталость. – Мне, наверное, пора домой.

– Ты же вроде бы сказала, что будешь там сегодня одна.

– Ну да, но мне не привыкать.

Намотав прядку на палец, Дрикс осторожно тянет ее.

– Можешь остаться.

– Ты устал.

– Да, но не хочу, чтобы ты уходила.

Я и сама не хочу.

– Кухня или гараж? – Вообще-то, ни карты, ни музыка мне не интересны. Я надеялась, что мы устроимся как-нибудь вдвоем в раскладном кресле в гостиной и посмотрим телевизор.

– Хочешь увидеть мою комнату?

Сердце рвется из груди и бьется так сильно и быстро от погнавшего кровь адреналина, что делается немного больно. И тут же приходят смятение и пустота.

– А где твоя комната?

Дрикс приподнимается, ловит болтающийся над головой шнурок, которого я и не замечала раньше, тянет, и я отступаю на шаг. Появляется лестница.

– С твоего позволения, я поднимусь первым и включу свет. Можешь оставить сумочку в комнате Холидей.

Он поднимается, а я вытираю ладони о шорты. Никогда не поднималась по такой вот лестнице. С другой стороны, я же не рохля какая-нибудь, так что помощи не прошу. Не споткнуться, не упасть, не разбить голову – это мне по силам. Ничего невозможного тут нет. Дрикс исчезает в темноте чердака, и я, вдохнув поглубже, следую за ним. Ставлю босую ногу на перекладину, переношу другую выше. Подъем в неведомое немножко дезориентирует, но, уже добравшись до входа, я слышу голос Дрикса.

– Подожди. Оставайся там.

Треск… шаги… а потом вдруг свет. Рождественские огни. Гирлянды с сотнями светодиодов развешены по потолку и стенам чердака. Красные, синие, зеленые. Как чудесно, несмотря даже на деревянные балки над головой.

Дрикс подает руку и помогает переместиться с лестницы на чердак. Потом кладет руки мне на талию и направляет на дорожку из листов фанеры, которая ведет в угол, к его кровати и комоду. От его прикосновения по коже пробегает горячая волна. Я здесь стою выпрямившись, а вот Дриксу приходится наклоняться, чтобы не удариться головой об обшитый фанерой потолок, из которого кое-где торчат гвозди. Он отпускает меня и берет за руку. Идет впереди, я за ним по деревянному настилу. Добравшись до кровати, Дрикс садится на нее.

Два матраса лежат один на другом. На матрасе синие простыни; клетчатое, красно-черное покрывало выглядит далеко не новым, подушка без наволочки. На комоде – цифровой будильник, стопка папок от моего отца, гитарные медиаторы, пара барабанных палочек и кожаный браслет, который был на нем, когда он пришел в наш дом в первый раз. Дрикс включает оконный вентилятор, и тот, покряхтывая, начинает гнать прохладный воздух.

– Сядешь?

Я убираю за уши волосы и поправляю очки. Села бы, но не сажусь. Так хочется пристроиться к нему, прислониться и забыть обо всем на свете в его объятиях. Хочу, чтобы целовал, ласкал. Хочу делиться с ним в темноте самыми потаенными мыслями, хочу, чтобы он изливал мне душу, и ощущать его дыхание у себя на шее. Хочу, чтобы он дразнил меня, и сама дразнить его. Хочу перешептываться с ним в ночи, как, в моем представлении, заведено у любовников.

Любовники. К этому я пока еще не готова, потому и не хочу садиться. У Дрикса опыт есть, а я к получению этого самого опыта пока еще не стремлюсь.

Дрикс смотрит на меня, наблюдает, ждет, и я расчесываю волосы пальцами.

– Почему у тебя два матраса?

– Потому что пружинный блок сюда не пройдет, а нам в «Гудвилле» попались два матраса. Вот мы и прикинули, что двух должно хватить. И вот что, Элль, расскажи-ка, о чем ты думаешь, и ничего не скрывай.

Я вздыхаю. Дрикс берет меня за руки и тянет к себе так, что я останавливаюсь у него между ногами. В его темных глазах, когда он смотрит на меня, такая озабоченность, что я едва не разливаюсь лужицей. Напряжение уходит из тела.

– Поговори со мной.

Я бы поговорила, но во рту пересохло, да и слова кажутся какими-то глупыми. Мы много раз оставались наедине в номерах отелей, но никогда у меня не было ощущения такой неадекватности, как здесь и сейчас. Однако Дрикс сказал, что любит меня, а если так, то чего он ждет в связи с этим заявлением?

– Можно и спуститься. – Он начинает подниматься, и я вспыхиваю, потому что не этого хочу.

– Я не хочу секса, – вырывается само собой, и Дрикс застывает в некоем странном, промежуточном состоянии и с таким растерянным выражением на лице, что мне приходится прикусить губу, чтобы не засмеяться.

Он падает на матрас и подушечками больших пальцев гладит мои запястья.

– Это из-за того, что ты увидела, как Эксл дал мне презерватив?

Я закашливаюсь, как будто поперхнулась, и бью себя ладонью по груди, чтобы остановить вырывающиеся из горла непонятные звуки.

– Он дал тебе что?

Дрикс достает из заднего кармана оранжевый пакетик, и лицо его горит так, что на нем можно поджарить яичницу. Он бросает пакетик на комод.

– Не стану врать, в своих фантазиях я захожу порой слишком далеко.

Теперь уже пламенеют мои щеки. Я сижу с опущенной головой, глядя на его руку и не отрывая глаз от пола, потому что пол неживой, и ему наплевать, что мои мысли и чувства в полном раздрае.

– Но как бы меня ни тянуло к тебе, как бы я ни хотел полежать с тобой рядом и…

С усилием сглатываю, потому что все это звучит слишком хорошо и пугающе одновременно.

– Я не хочу заниматься с тобой любовью.

Я вскидываю голову, заглядываю ему в глаза, а моя глупая половина уже задается вопросом, а не пора ли мне обидеться.

– Почему?

– Если пообещаю не кусаться, посидишь со мной, пока расскажу?

Дрикс тянет меня за руку, я уступаю, и он, подтянувшись, садится и прислоняется спиной к стене. У меня есть два варианта: сесть у него между ног или сесть рядом. В доли секунды взвешиваю миллионы «за» и «против», а потом отбрасываю все и, забравшись на кровать, опираюсь спиной о его грудь.

Дрикс обнимает меня обеими руками, и эти сильные, твердые, как сталь, руки и есть самое лучшее из всех известных мне одеял. Он целует меня в висок и привлекает к себе, так что расстояния между нами уже нет. Легонько сжимает мочку моего уха зубами, и все мое тело словно вырывается из спячки, а кожа звенит.

– Ты же обещал, что не будешь кусаться, – шепчу я.

– Мне остановиться?

– Нет. – Именно этого я и хочу. Только этого – он и я вместе.

– Так ты еще хочешь знать?

Теперь, когда страх рассеялся, вопрос уже не кажется важным, но мне нравится слушать Дрикса, особенно когда ему хочется поговорить обо мне.

– Только если ты не против рассказать.

– Не против. Ты, может быть, одна такая, кто видит во мне что-то стоящее, даже если оно ужасное.

– Нет в тебе ничего ужасного, – уверяю я. – Рассказывай.

Хендрикс

Если бы это было правдой. Сколько ужасного, отвратительного я сделал в жизни. Тяжелый, давящий на плечи багаж, с которым я не разлучался ни днем ни ночью.

Элль прислоняется ко мне и кладет руки на мои, как будто именно там для них самое подходящее место. Меня это вполне устраивает. Ее мягкое и упругое тело в моих руках, ее сладкий аромат кружит мне голову. Даже в лесу, даже в те ночи, когда душа замирает и делает вдох, я не знал, не находил покоя, но это нечто большее. Это рай.

– Моему отцу было восемнадцать, когда родился Эксл. Маме Эксла тоже было восемнадцать. Никто его не хотел, но тем не менее он появился на свет. Они поженились, прожили вместе два года, развелись и долго спорили из-за того, кому заботиться о нем. Потом, поскольку совершать ошибки в духе моего отца, он подцепил после концерта девчонку, и они слепили меня. Не зная даже имени друг друга. Сомневаюсь, что кто-то из них был трезв.

Именно это чаще всего слышат дети, которых называют «цветами любви», когда спрашивают у родителей, как они встретились.

Через семь месяцев выскочил я. Поскольку у моей мамы были кое-какие личные проблемы и, в частности, несколько предупреждений за «вождение под воздействием», основным опекуном назначили отца. Впрочем, неофициально родители договорились сами. Когда наступала ее очередь, моя мать присматривала за Экслом и мной, а когда приходил черед отца, обо мне заботился старший брат.

Между тем мой отец сошелся с мамой Холидей, у нас появилась сестричка, и в конце концов к делу подключилась бабушка Холидей. Она была уже слишком стара, чтобы контролировать нас всех, зато учила читать музыку, и с ней мы всегда были сыты.

Элль проводит пальцами по моей руке, будто может помочь залечить зияющие, кровоточащие раны на моей душе.

– Семь месяцев?

– Да, я родился недоношенным. На двадцать девятой неделе. Два месяца пролежал в отделении интенсивной терапии для новорожденных и недоношенных. – Набираюсь сил, чтобы сказать Элль правду: – У меня обнаружили врожденную предрасположенность к зависимостям.

Элль тихонько вздыхает и садится. Я сдвигаюсь, чтобы не мешать ей подняться, но она поворачивается и смотрит мне в глаза. Такое сочувствие, такая забота, такая нежность в ее взгляде.

– Мне очень жаль.

– Ты здесь ни при чем.

– Ни при чем, но кто-то же виноват.

Моя мать никогда не считала себя виноватой. И отец тоже. Может быть, поэтому слова Элль цепляют так глубоко. Бьюсь затылком в стену, но она протягивает руку, и ее ладонь становится барьером. Элль наклоняется и целует меня в щеку. Раз, другой, третий, с каждым разом приближаясь к моим губам.

– Так ты с самого начала был бойцом.

Боец с самого начала?

– Можно и так сказать.

– Только так и можно.

– Я не хочу быть таким, как мой отец, и не хочу быть таким, как моя мать. Я самый удачливый сукин сын на планете, потому что не сделал ребенка до своего ареста. Обещаю, что буду боготворить и любить тебя так, как ты позволишь и попросишь, но мне дали второй шанс, и я не упущу его.

Элль становится передо мной на колени и сжимает мое лицо ладонями.

– Я говорила тебе, у нас все под контролем. Все будет замечательно. Я это чувствую. А ты?

Моя ноша. Она тяжела и гнет меня к земле. Сомнения, страхи, тревоги – все слепилось и давит, давит. Там все, что я считал необходимым. И теперь оно ломает мне спину, кости и душу.

Ноша. Багаж прошлого.

Меня не было год, и теперь это все мне больше ни к чему. Я изменился, стал другим. У меня другие мысли и другой путь.

Багаж прошлого. Пришло время оставить его у дороги. Мне он не нужен. Семь месяцев в центре временного содержания для несовершеннолетних. Три месяца в лесу. Год терапии. Год размышлений о том, кто я. Год освобождения.

Да, все будет замечательно, потому что так и бывает, когда обретаешь крылья и летишь.

Эллисон

Дрикс запускает пальцы в мои волосы, и ощущения самые восхитительные.

– Хочу поцеловать тебя, Элль.

– И я хочу, чтобы ты поцеловал меня. – Так сильно хочу.

– Хочу ласкать тебя.

Придвигаюсь ближе, и Дрикс обнимает меня, а уже в следующее мгновение я оказываюсь не перед ним, а рядом. Моя голова на его подушке, он лежит на боку и смотрит на меня так, словно я самая красивая девушка на свете. Без косметики, без контактных линз, в очках, со шрамом над глазом, со всеми моими изъянами.

– Ты говоришь «стоп», и мы останавливаемся, – говорит он, и я киваю. – Кнопки у тебя.

Я снимаю очки и передаю Дриксу. Он берет их, осторожно складывает и отправляет на комод. Мир на втором плане теряет четкость и расплывается. Рождественские огоньки видятся не отдельными светящимися точками, а сплошной мигающей линией. Но лицо Дрикса четкости не утратило, и я провожу пальцем по скуле.

В этом мгновении, перед поцелуем, есть что-то магическое. Волнение и соблазн предвкушения. Его темные глаза словно втягивают меня, впитывают точно так же, как я каждым вдохом впитываю его пряный запах. Подушечки моих пальцев настолько чувствительны, что я различаю каждую отдельную щетинку на его подбородке. Рука Дрикса медленно скользит по моей талии, и каждое прикосновение посылает электрический заряд каждой отдельной клеточке.

Сердце замедляет бег, то и дело пропуская несколько тактов, замирая и откликаясь на каждое движение, каждую ласку. Рука Дрикса продолжает путешествие вверх – по руке, плечу, щеке…

Он наклоняется. Вдох, выдох – и вот губы на губах… сладкий вкус… волнующее стремление… На фоне четкого, выровненного со временем ритма слышится чудесная песня с пленительной мелодией. Пальцы в волосах… поглаживания… движения тел… сближение губ…

Порыв дыхания, жар кожи, и Дрикс накрывает меня собой. Его рубашка летит на пол, моя футболка ползет вверх. Что-то из одежды еще осталось, и его руки ищут новые пути. Какой-то фантастический жар просачивается в кровь, и притяжение нарастает, тянет Дрикса ко мне.

Неспешный поначалу ритм ускоряется с каждым поцелуем, с каждым прикосновением. В голове туман, и мысли счастливы потеряться в нем, а тело – миллион оголенных проводов. Слишком много и совершенно недостаточно. Дыхание чаще, все ненасытней поцелуи. Давление распирает, разрывает, и вдруг высвобождение. Я словно бы взлетаю и парю, как перышко, подхваченное ветром, вцепляюсь в Дрикса, как и он в меня, и я, и он, мы оба боимся, что поодиночке упадем.

Дрикс поворачивается и целует меня, а я прижимаюсь к нему. Меня клонит в сон, а он такой теплый, и только ветер, дующий на нас, прохладен. Но мне пора идти. Как и полагается хорошей девочке, бежать домой. Однако вместо этого я опускаю голову ему на грудь и слушаю – ровное и сильное – биение его сердца.

– Останься, Элль, – шепчет Дрикс. – Останься со мной.

Я киваю и ударяюсь лбом в его грудь. Мысли плавно перетекают одна к другой, словно во сне. Только это не сон.

– Я люблю тебя, Дрикс.

Хендрикс

Из сна – самого глубокого за всю мою жизнь – меня выдергивает голос. Музыка играет снова и снова, а я лежу как убитый и слушаю. Песня звучит уже в третий раз. Мой телефон. Мне кто-то звонит. Я резко привстаю, и Элль поднимает голову и смотрит на меня, растерянно моргая.

– Что случилось?

– Сотовый. – Я протягиваю руку и, не взглянув на экран, нажимаю «прием». Этот номер знают человек десять, и каждый из них вправе ждать, что я отвечу.

– Да?

– Хендрикс Пирс? – спрашивает женский голос.

Элль отодвигается от меня, убирает руку с моей груди, вытаскивает ногу из-под моей. Холодный воздух покусывает кожу, и я уже злюсь из-за звонка, отрезавшего нас друг от друга. Мы так близки теперь, ближе, чем прежде, и ее близость ощущается как что-то естественное и правильное.

Тру ладонью лицо и смотрю на часы. Половина десятого утра. Сегодня пятница. Накануне мы закончили поздно, и я взял выходной на сегодня с таким расчетом, чтобы снова выйти в субботу. Хотя Эксл вот-вот уйдет – у него встреча с потенциальными клиентами.

Рождественские гирлянды на чердаке еще горят, но приглушенно – из-за струящегося через окно солнечного света.

– Он самый.

– Мистер Пирс, с вами говорит Кэтлин Дженсен из Программы для юных исполнителей средней школы Хендерсона. Как себя чувствуете?

– Хорошо. Чем могу помочь?

Элль вскидывает брови и тихо шепчет:

– Синтия?

Я качаю головой и так же тихо отвечаю:

– Школа Хендерсона.

Она улыбается, и я беру ее за руку.

– Мистер Пирс, я возглавляю приемную комиссию и хотела бы знать, получили ли вы наше письмо?

– Да, получил и собирался ответить сегодня.

– Мы не могли бы встретиться сегодня? Вы и ваш опекун, хорошо? Скажите, когда вам удобно, и я подстроюсь под вас.

В животе будто завязывается узел.

– Мой опекун работает сегодня, и я сомневаюсь, что он сможет выкроить время для встречи. Может быть, вы скажете мне, в чем дело?

На другом конце пауза. Элль сплетает пальцы с моими.

– Я бы предпочла поговорить об этом лично.

А вот я предпочитаю прямо сейчас.

– Мисс Дженсен, я буду очень признателен, если вы все же скажете, что происходит.

– Прежде всего, мистер Пирс, позвольте сказать, что у вас огромный талант. Я была на прослушивании и должна отметить, что вы – один из самых одаренных музыкантов, которых я имела честь слушать.

Хорошие слова, но, похоже, она готовит меня к чему-то менее приятному.

– К сожалению, список принятых студентов каким-то образом попал из попечительского совета к некоторым родителям, и теперь мы оказались в неловкой ситуации. Родители обеспокоены тем, что человек с вашей репутацией оказался включенным в программу. Они полагают, что их детям будет угрожать опасность, если им придется посещать занятия с человеком, склонным к насилию.

Склонным к насилию.

– Но я понес наказание за свои преступления.

– Знаю. – В ее голосе пробиваются просительные нотки. – Но поскольку вы стали своего рода знаменитостью, люди прежде всего обращают внимание на ваше прошлое и лишь затем думают о том, кем вы станете. Поверьте, многие среди нас считают, что вы действительно изменились и впереди у вас прекрасное будущее.

Я стою рядом с Элль, но уже не держу ее за руку. Жду, когда нахлынет злость, но ее нет и нет. Есть только боль. Когтистые лапы рвут изнутри, и я опускаю глаза, чтобы увидеть кровь.

– Надеюсь, вы понимаете, что мы – частное учебное заведение и в значительной степени зависим от спонсорской поддержки. Многие люди пообещали прекратить финансовую помощь нашему учреждению, если вам будет предоставлен допуск. В связи с растущей озабоченностью немалой части родителей управляющий совет провел вчера вечером специальное заседание и принял решение отозвать сделанное вам предложение.

Я резко поворачиваюсь с тайной надеждой, что время перемотается на пять минут назад, но ничего такого не происходит.

– Но письмо пришло как раз вчера.

– Знаю, но утечка информации имела место уже после того, как приглашения были разосланы. Мы заранее знали о двух-трех недовольных родителях, но были совершенно не готовы к такой лавине озабоченности и протестов. Как я уже сказала, Хендрикс, вы обладаете необычайным талантом, но принять вас мы не можем.

Она говорит еще что-то. Извиняется, выражает надежду, что я продолжу музыкальную карьеру в местной средней школе, и когда слова заканчиваются, умолкает и ждет, когда же я скажу, что все понял. Но я ничего не говорю. Даю отбой и, схватившись за голову, валюсь на кровать.

Вот она, моя ноша. И, похоже, от какой-то части ее мне никогда не избавиться.

Эллисон

Я моргнула, и целый мир наклонился на своей оси, а континенты исчезли. Полушария сместились. Лето обернулось зимой. День превратился в ночь.

Мы снова внизу, и Дрикс уже другой. Закрылся, расхаживает по комнате, а когда от моих родителей приходит сообщение – связаться с ними по видеочату, – говорит, что мне нужно выйти, чтобы пообщаться с ними. Мне хватило нескольких минут, чтобы переодеться и выйти в коридор. Там Холидей, и она смотрит на меня большими глазами.

– Что случилось?

– Школа Хендерсона отозвала приглашение.

Холидей выстреливает короткую очередь неразборчивых слов.

– Почему?

– Из-за его прошлого. Где он?

– На заднем дворе.

Иду по коридору, выхожу через заднюю дверь, и солнце бьет в глаза так, что приходится щуриться. День не должен быть таким чудесным – ясным, с голубым небом. Не должен, потому что Дриксу плохо. Он закрывает багажник моей машины, которая стоит возле гаража, и поворачивается ко мне.

– Положил твою сумку.

Внутри у меня все дрожит. Он и вправду хочет, чтобы я уехала. От этой мысли сжимается сердце. Прошлой ночью мы были так близки, а теперь между нами океаны.

– Хочешь, чтобы я уехала?

Он вертит головой.

– Ты же не собираешься общаться по видеочату с родителями у меня дома?

Нет, не собираюсь. Не могу. Он это знает, и оттого я чувствую себя виноватой. Как будто стесняюсь стоять рядом с ним. Но ведь это не так.

– Я могу сказать им, что мы вместе.

– И что потом?

Молчу, потому что и сама не знаю, что будет потом.

– Думаешь, они разрешат нам встречаться? Думаешь, тебе позволят прийти на следующее мероприятие под ручку со мной вместо Эндрю? Думаешь, я смогу держать тебя за руку, кружить в танце и целовать на глазах у всех?

Слезы подкатывают к глазам, потому что я знаю ответ, и каждый его вопрос, как падение в битое стекло.

– Я всегда, до конца жизни, буду парнем, ограбившим магазин. Прошлое останется со мной до конца. Как и мои ошибки. Никем другим я не стану никогда.

– Неправда! – перебиваю я. – Ты изменился. Ты другой!

– И понимают это только пять человек. Я изменился из-за твоего отца, но и проклят из-за него же. Я был и останусь ошибкой.

– Ты не ошибка!

Дрикс ругается, и у меня дрожит губа. Он обходит машину, и я жду, что вот он пройдет мимо и повернет к дому, но нет. Дрикс обнимает меня, прижимает к груди и держит крепко-крепко, как и я его, потому что сейчас мы оба нужны друг другу.

– Не знаю, как это поправить, – шепчу я. – Но вместе мы сильнее. Обещаю, что мы будем вместе. Пожалуйста, не сдавайся. Не отказывайся от мечты.

– Я не знаю, – шепчет он мне в волосы. – Не знаю, что делать. Не знаю, как быть таким, какого ты заслуживаешь, когда мы даже не можем появиться перед людьми вместе. Не знаю, кто я такой, тем более что стать другим у меня нет шансов.

Вибрирует сотовый, и я понимаю, что это родители. Они не отстанут. Им нужно видеть меня, знать, что я в порядке, и как хорошая, послушная доченька следую их указаниям.

Дрикс целует меня в висок и отступает.

– Тебе надо уехать.

– Я останусь.

– Не хочу, чтобы твои родители дышали мне в затылок, а они поймут, что мы вместе. Проблем хватает, и я не хочу, чтобы к ним прибавилась ты.

Слова, как удар под дых. Жду извинения, но его нет. И не будет. Потому что он сказал то, что думал. Наши отношения – проблема. Он уже говорил это раньше и вот снова – я опасна.

– Мне надо идти. Просто… надо.

Он бросает мне ключи, поворачивается и уходит. Пересекает двор, перепрыгивает через забор и исчезает в гараже Доминика.

Это что же, прощание? Похоже на то. Чувствую, как дрожат колени.

Кто-то кладет руку мне на плечо. Поворачиваюсь – рядом стоит Доминик.

– Уезжай. Ему надо прийти в себя.

– Я хочу помочь.

– Поверь, я сам о нем позабочусь. – Он похлопывает меня по плечу.

В доме, у задней двери, лает Тор. Ему нужен Дрикс, и пес не понимает, почему хозяин не взял его с собой.

Отпираю дверцы и вижу, как Доминик идет за Дриксом в гараж. Меня захлестывает отчаяние. Глубокий вдох… Мир несправедлив, но ответ должен быть.

Сажусь за руль, включаю мотор, выезжаю со двора и сворачиваю на улицу. Радио передает музыку. Приемник настроен на любимую станцию Дрикса, а эту песню я даже не слышала, пока не познакомилась с ним. Он связывал свое будущее с музыкой, но они быстро отобрали у него то, что дали. С ним обошлись несправедливо. Все несправедливо. Притормаживаю на углу у знака и только собираюсь повернуть влево, как…

– Элль.

От неожиданности я подпрыгиваю. Сердце колотится, словно вот-вот вырвется из груди, и пальцы дрожат. Оборачиваюсь и вижу – шапку со Спайдерменом и футболку с Мстителем. Келлен. Облегченно выдыхаю – к счастью, меня никто не похищает.

– Что ты здесь делаешь?

– Пробралась, когда ты открыла машину. Я слышала, что сказал Дрикс. Знаю, что случилось, и не хочу, чтобы Дрикс пострадал еще раз. Не хочу, чтобы он потерял тебя. Не хочу, чтобы ты бросила Дрикса, потому что он не виноват.

Нет, не виноват, но развеять ее страхи я не успеваю.

– Дрикс этого не делал, – говорит Келлен. – Он не грабил тот магазин. Он ни в чем не виноват, и нужно, чтобы ты мне поверила.

Хендрикс

Доминик держит «грушу», и я бью по ней снова, снова и снова. Костяшки пальцев разбиты в кровь, кожа содрана до мяса. В кулаках пульсирует боль, но она не идет ни в какое сравнение с той болью, которую принесло известие об отказе в приеме. Или той, что сжала сердце, когда я увидел разочарование в глазах Элль. Всего лишь двадцать четыре часа назад я чувствовал себя так, словно могу предложить ей целый мир. А теперь у меня нет ничего, и я навсегда останусь тем, кто есть, – ничтожеством.

В дверном проеме мелькает тень, и я провожу два джеба, а потом еще и хук слева. Доминик даже отступает на шаг, но тут же толкает «грушу» ко мне. Вытираю со лба пот и стараюсь не замечать капающей на бетонный пол крови.

– Дрикс. – Голос у Келлен слегка дрожит.

Я люблю Келлен всем сердце, но сейчас… Бросаю взгляд на Доминика – мол, помоги. Просто не представляю, что могу сделать для нее, когда мой мир горит синим пламенем.

– Поговорим попозже, ладно? – обращается к сестре Доминик. – Дриксу надо отработать еще парочку раундов.

– Извини, Дрикс, – продолжает Келлен. – Мне жаль, что они отобрали у тебя место, и что вы с Элль ругаетесь, и что ты отсидел за меня.

В голове гудит. Я поворачиваюсь и смотрю на Келлен. Вот уж не думал, что она признается. После разговора с Домиником я решил, что дело это прошлое и его, как говорится, лучше закопать поглубже и забыть. И вот теперь Келлен идет ко мне, заметнее, чем обычно, прихрамывая. А может, я просто давно не обращал внимания.

Никогда не забуду, как держал ее, окровавленную, на руках. Доминик пришел к нам, спасаясь от отца, и передал сестру мне, чтобы он сам перевязал ей ногу полотенцем. Такой она и запечатлелась в памяти – бледная, с торчащей из разорванной кожи костью, вся в крови. Помню, как смотрел на ее грудь, чтобы убедиться, что она дышит. Мы были совсем еще детьми, и та картина отнюдь не предназначалась для детских глаз.

– Знаю, Доминик тебе рассказал. Вы же всегда все друг другу рассказываете. Вы друзья, и я не против, что он тебе рассказал. Мне жаль.

Вытираю кровь и пот о джинсы и делаю шаг ей навстречу, чтобы обнять крепко-крепко, потому что так нужно нам обоим. Слишком жестоко жизнь обошлась с нами обоими.

– Все в порядке. Вопрос закрыт. А с остальным я жить научусь.

Келлен выставляет руку, останавливает меня.

– Нет, не в порядке. Ты был счастлив. Вопреки всему, что случилось, ты был счастлив, и я сама слышала, как ты говорил Элль, что тебе никогда не позволят быть с ней. Это неправильно, несправедливо, я так ей и сказала.

Наклоняю голову, и мир со скрипом останавливается.

– Что и кому ты сказала?

– Сказала Элль, что ты не грабил магазин.

Доминик становится рядом со мной и смотрит на сестру в полном недоумении.

– Что ты ей сказала?

– Что нам нужна помощь и что я не все тебе рассказала. – Келлен мнется, сплетает и расплетает пальцы. – Меня шантажируют, и я не могу так больше жить.

Эллисон

Въезжаю на полукруг перед нашим домом и со смешанным чувством радости и досады замечаю припаркованный сбоку старый красный «Мустанг» и массивную фигуру на крыльце. Рядом коричневый пакет, наверняка с пончиками.

Генри. Если Генри здесь, значит ему точно известно, что папа и мама в отъезде. Скорее всего, он уже понял, что мне следовало находиться дома, но меня там не было. Ставлю машину на обычное место и ловлю его внимательный взгляд. Попалась.

Выхожу, захлопываю дверцу, а он спускается по ступенькам.

– Тебя где, черт возьми, носило?

– Была у подруги. – Почти и не соврала.

– Я здесь с восьми утра, так что придумай что-нибудь поубедительнее. Послал сообщение твоему отцу, помахал белым флагом и спросил, можно ли навестить тебя, поскольку, как упомянули в новостях, ты осталась дома. Он разрешил. И даже сказал, что я могу побыть с тобой столько, сколько захочу, потому что ты одна и не в духе из-за какой-то утечки в прессу. Еще твой отец сказал, что из аэропорта прошлым вечером ты поехала прямо домой. Знаешь, что случилось, когда я пожаловал сюда? Сюрприз не удался.

– Мог бы позвонить.

– Подумал, что не стоит, раз уж твои родители считали, что ты дома. А теперь выкладывай, Элль, и говори правду, потому что ложь я не потерплю. Даже от тебя.

Я достаю из багажника чемодан, нахожу ключ от дома, прохожу мимо Генри и открываю дверь.

– Я провела эту ночь с парнем.

Вхожу, выключаю сигнализацию. Спина горит под гневным взглядом Генри, и кожа, может быть, плавится и отваливается от костей. Он входит за мной и хлопает дверью.

– Что ты сказала?

– Я провела эту ночь с парнем. – Оставляю чемодан у лестницы и направляюсь к папиному кабинету. Не знаю, наберусь ли смелости сейчас, но если затяну, то сделать необходимое потом точно не сумею.

Генри тяжело шлепает следом. Интересно, как он вообще оказался на вражеской территории, не объявив о своем прибытии заранее. Вхожу в кабинет, уже зная, что собираюсь совершить акт измены настолько грандиозный, что если папа когда-нибудь узнает о нем, то, может быть, даже задушит меня.

– Ничуть и не смешно. И, кстати, что ты делаешь здесь? Входишь без разрешения…

– Я не шутила, а сюда прихожу регулярно. – Не из любопытства, но все же.

– Извини, наверное, ослышался. Я правильно понял, что у тебя есть парень и ты провела с ним ночь?

Сажусь в папино кресло, нахожу взглядом папку Дрикса, беру ее, кладу на стол и начинаю просматривать.

– Тебе слух не надо проверить?

Генри говорит, точнее, кричит, но я не слушаю. Просматриваю одну страницу, потом следующую, ищу что-то, что угодно, что может помочь. Дрикс не виноват. Он не грабил магазин, но, если верить Келлен, согласился на сделку, потому что не видел других вариантов.

Не совсем так – Дрикс сказал, что сделка была единственным способом выжить при наличии двух плохих вариантов. Поднимаю голову и прерываю льющийся из его рта поток слов.

– Невиновных склоняют к заключению сделки?

Он спотыкается, как будто едва не попал под асфальтный каток.

– Что?

– Ты проходил практику в юридической фирме и у окружного прокурора. Бывает ли так, что невиновных принуждают к заключению сделки с обвинением?

Генри бормочет проклятие и опускается в кресло по другую сторону письменного стола.

– Ты думаешь, что влюблена в этого парня из программы твоего отца, ведь так?

– Не думаю. – То невероятное чувство, разливающееся из груди по всему телу, до кончиков пальцев, должно быть, и есть любовь.

– Ты же сама мне сказала, что он тебя не интересует.

– Тогда между нами действительно ничего не было, но с тех пор много чего случилось. – Я вздыхаю, потому что признание, сделанное перед кузеном посреди белого дня, становится реальным фактом жизни. – Я люблю его.

Генри смотрит на меня так, словно я в него выстрелила.

– А родители знают?

Качаю головой:

– Мне рекомендовали держаться от него подальше.

– И ты рекомендации следовала.

Разумеется.

– Так оно случается? Принуждение к сделке?

– Да, случается. Окружные прокуроры находятся под постоянным давлением, от них требуют достижения обвинительных приговоров. Когда кого-то арестовывают и улики указывают на арестованного, признательная сделка позволяет сэкономить время, облегчает бремя тюремной системы и улучшает прокурорскую статистику, что помогает в случае переизбрания. Я сохранил остатки оптимизма и до сих пор считаю, что никто не пытается посадить за решетку невинного человека, но при этом полагаю, что им важно найти доказательства вины, а потом предложить сделку для облегчения участи.

– А как же защитники? Разве они не должны помогать обвиняемым, если те ни в чем не виноваты?

– Хороший защитник дорого стоит. Да что там, плохой тоже недешев. Общественные защитники завалены работой и просто не успевают вести множество дел одновременно. В некоторых штатах им остается не больше часа на знакомство с делом, после чего обвиняемый и его защитник предстают перед судьей. В таких условиях защитники чаще всего рекомендуют пойти на признательную сделку, чтобы сосредоточиться на более важных делах с более серьезными наказаниями – пожизненным заключением или смертной казнью. Если мы говорим о парнишке из программы твоего отца, то я хорошо понимаю, почему общественный защитник продвигал сделку с обвинением. В данном случае подзащитный даже не попал в настоящую тюрьму.

Не попал в настоящую тюрьму. Мне хочется кричать от отчаяния.

– Дрикс ни в чем не виноват. Он не грабил магазин.

– Уверена? Я бы говорил то же самое, если бы увлекся симпатичной девушкой.

– Не он мне сказал, а кое-кто еще.

Генри опять говорит что-то, я опять не слушаю и листаю страницы, пока не натыкаюсь на снимок с камеры наблюдения. На нем парень одного примерно роста с Дриксом, но отличающийся телосложением. Футболка и джинсы – стиль, который предпочитает Дрикс. Волосы спрятаны под бейсболкой, глаза – за солнцезащитными очками, нижняя часть лица укрыта банданой. На ногах – ботинки, похожие на те, что есть у Дрикса.

Доказательство. Мне нужно доказательство. Смотрю на снимок, ищу что-нибудь, за что можно зацепиться, чтобы доказать его невиновность, потому что знаю – хотя Дрикс и не признался до сих пор, – он этого не делал. Да, понимаю, год назад, до ареста, Дрикс был другим, но с тех пор как мы познакомились…

Пройтись еще раз, сверху донизу. Начинаю с бейсболки, всматриваюсь в лицо, иду ниже по рукам… и вздрагиваю.

– Тут татуировка.

– Ты слушаешь, что я говорю?

– У Дрикса нет татуировки. – Я вырываю снимок из папки, захлопываю ее и возвращаю на место. Потом встаю и иду к выходу. Генри следует за мной.

– Постой. Подожди.

Но я не могу остановиться. Выхожу из отцовского кабинета, достаю из кармана ключи, но Генри хватает меня за запястье и рывком поворачивает к себе.

– Ты должна меня послушать.

Едва взглянув на него, я останавливаюсь как вкопанная.

– В чем дело? Что случилось?

– Я хочу, чтобы ты остановилась и обдумала все как следует, прежде чем бросать бомбу в собственный мир.

Но это же не мой мир разваливается.

– О чем ты говоришь?

– Сейчас ты сядешь, и мы все обсудим. Когда закончим, можешь идти и делать, что хочешь, но не раньше, чем все мне расскажешь. Понятно?

Генри опекает меня и порой бывает излишне заботливым, но он также мой ангел-хранитель. Вот и теперь он смотрит на меня, и я вижу не раздающего команды солдафона, но брата, пытающегося указать на возможную опасность впереди.

– Ладно.

Он отпускает мою руку, и я с тяжелым сердцем иду за ним в кухню. Обычно все серьезные разговоры случаются там, и что-то подсказывает мне, что моя жизнь вот-вот изменится.

Хендрикс

Келлен сидит на столике для пикника, Доминик прислонился спиной к углу гаража, и я, третий в нашей группе, стою, скрестив руки на груди. Рассказывая то, о чем молчала целый год, Келлен держится стоически. Да, бывая слабой и ранимой, она все же невероятно сильна, о чем мы с Домиником частенько забываем.

– Кто это сделал? – В сотый раз, наверное, Доминик задает этот вопрос, и с каждым разом голос его звучит чуть ниже и суровее. – Кто ограбил магазин?

Келлен отвечает брату колючим взглядом.

– Я ничего не скажу, пока Элль не найдет доказательств, что это сделал не Дрикс, и тогда мы пойдем в полицию. Этот парень опасен, и я не хочу, чтобы пострадали те, кого я люблю.

Объяснение цепляет во мне ту струнку, к звучанию которой я всегда прислушиваюсь с опаской.

– Ты больше боишься его, чем того, что я пойду в тюрьму?

Келлен срывает шапочку и крутит ее в руках.

– Он пригрозил расправой.

– И ты поверила какому-то паршивцу? – кричит Доминик.

Она кивает, и мне становится не по себе. Доминика здесь знают и боятся. Он защищает сестру дома. Если Келлен боится за Доминика, это означает только одно: кто-то угрожал убийством.

Доминик отталкивается от стены:

– Чушь. Я же с тобой. Тебя никто не тронет.

– Иногда я тоже тебя защищаю, – шепчет Келлен.

Доминик бушует, чертыхается, проклинает, и я подхожу и сажусь на стол рядом с его сестрой. Ловлю взгляд друга и едва заметно качаю головой. Наша злость ей совсем ни к чему, ей требуется помощь.

– Расскажи нам, что случилось. По порядку. Начиная с того, как ты взяла отцовский пистолет.

– Я только потому его взяла, что боялась идти ночью по нашему району. За неделю до того здесь девушку изнасиловали.

– Тебе нельзя было выходить из дома, – подает голос Доминик.

– Ты же был в крови, – бросает Келлен. – У тебя голова была разбита. Я и пошла-то за бинтами. Думала, что ты умираешь.

– И ты отправилась украсть что-нибудь в магазине.

Она задирает подбородок, сглатывает и пытается сохранить самообладание.

– Только лекарства. Хотела взять бинты и спирт. Больше ничего. Клянусь.

– Тогда откуда взялись те деньги, которые я нашел? А та история, которую ты мне поведала? Что случилось с отцовским пистолетом?

В ее глазах поблескивают слезы, ноги начинают дрожать, и я кладу ладонь ей на колено. Келлен понемногу успокаивается и переводит дыхание, я убираю руку, и она начинает:

– Я хотела рассказать, но боялась. Знала, что ты пойдешь разбираться и можешь пострадать. Тебе и так в жизни досталось, и мне уже надоело, что ты постоянно за меня вступаешься.

– Заступаться за тебя – моя работа! Я тебя защищаю. Точка. Ты не должна из-за меня страдать.

– Эй! – Я останавливаю Доминика взглядом. – Не мешай, пусть говорит. Продолжай, Келлен. Что случилось, когда ты пришла в магазин?

– Он был там. И увидел, как я пытаюсь стянуть кое-что. – И не смогла, – ворчит Доминик.

Брат прав, и Келлен не спорит.

– Он предложил помочь.

– За какую плату? – спрашиваю я.

– Бесплатно.

Мы с Домиником переглядываемся – ведь учили же, учили. В нашем районе все, что дают, имеет свою цену. И просрочка долга вещь опасная.

– Я боялась за Доминика, – повторяет Келлен, – и хотела побыстрее вернуться с бинтами домой. Тот парень сказал, чтобы я подождала снаружи и убедилась, что там никого нет и никто не войдет.

– То есть ты пошла посторожить.

– За бинты! Стояла на улице, спиной к магазину и, что там делается, не знала, пока не услышала выстрел. Проверила – пистолета нет. Вот тогда я и поняла, что пистолет он вытащил. Я испугалась и побежала. Но на следующее утро он меня нашел. Сказал, что я его сообщница, и дал денег. А еще предупредил, чтобы молчала, а если проболтаюсь, то плохо будет и мне, и моим близким. Мне-то ладно, но за вас я боюсь. Вот если бы мы добыли доказательство, что это он ограбил магазин, то его бы посадили, и он уже никому бы не смог навредить, а Дрикс был бы чист.

Потираю ладони и опускаю голову. Какие проблемы? Чем бы там ни угрожал тот подонок, Келлен права. Ее вполне могут арестовать за пособничество, и это уже моя проблема. Судя по тому, как смотрит на меня Доминик, он тоже так считает.

Вот и получается, что каждый раз, когда мы пытаемся выбраться из ямы, кто-то снова сталкивает нас в нее. И выхода нет.

Эллисон

Как в детстве, Генри наливает себе стакан шоколадного молока, а потом делает то же самое для меня.

– Уже и не помню, когда я в последний раз пила шоколадное молоко.

– Держу пари, это было, когда мы в последний раз сидели в этой кухне вместе. – Он достает из пакета шоколадный пончик с ореховой крошкой, кладет его на салфетку и подталкивает в моем направлении. Себе берет другой.

Стою там, где несколько недель назад стоял Дрикс. Генри – там, где была я. Смотрю на него, чтобы запечатлеть в памяти мгновение, потому что об этой сцене я мечтала годами: мой кузен вернулся домой.

– Останешься?

– Я приехал ради тебя. Следил за новостями, видел много твоих фотографий и ни одной твоей настоящей улыбки.

Пожимаю плечами:

– Ты пропустил мой день рождения.

– Я послал тебе сообщение.

Фыркаю:

– Я заслуживаю большего.

– Начальство не обрадовалось бы, если бы я сорвался с дежурства. Тем более что задание было важное.

Я закатываю глаза:

– Прекрасно.

– Теперь-то я здесь. Может быть, к вечеру ты и улыбнешься по-настоящему.

– Улыбнусь, если ты, мама и папа решите ваши вопросы и ты снова будешь останавливаться у нас.

Генри растирает бицепсы и подается вперед.

– Моя проблема с ними это моя проблема, а не твоя. Я многое понял с тех пор, как стал отстаивать свою точку зрения, и скажу так: ты рискуешь больше, чем я. Будь осторожна. Твои родители не потерпят предательства.

– Ты имеешь в виду то, что я встречаюсь с Дриксом у них за спиной?

– Я имею в виду, что у тебя еще целый год до окончания школы. Ты хочешь вырваться из пузыря – поддерживаю. Даже приючу, когда набьешь шишек, но год школы за тобой еще остается. Значит, они еще целый год будут тебя контролировать. Будешь послушной – и они будут мягки, станешь перечить – и они сомнут все, что ты любишь.

Голова идет кругом, потому что его описание совершенно не подходит моим маме и папе.

– Папа не виноват, что Дрикса арестовали. Не виноват, что Дрикс счел за лучшее согласиться на сделку.

– Я прошу тебя быть осторожной. Прежде чем сделать что-то, подумай как следует. У тебя есть привычка торопиться. Не торопись искать или являть правду. В большинстве случаев она разрушает жизнь.

Разрушает жизнь. Мне трудно в это поверить. В правде сила, правда делает нас лучше.

– Что ты натворил, Генри? За что мама и папа так на тебя злятся?

– За то, что я сам распоряжаюсь своей жизнью.

– Что это значит?

– Это значит, что прежде чем прыгать, надо подумать. Улетишь слишком далеко, а вернуться уже невозможно. Посмотри вокруг получше, потому что все это тебе придется потерять.

Внутри у меня появилась и разрастается пустота, потому что я ничего не хочу терять, а прежде всего маму и папу. Они трое – мама, папа и Генри – потеряли друг друга, но я не хочу. Мы, может быть, не во всем соглашаемся, но они мои родители, и я люблю их.

– Я потеряю тебя?

– Никогда. – Он отводит глаза и смотрит на два нетронутых стакана с шоколадным молоком. – Я уезжаю завтра.

Терпеть не могу эти слова. Ненавижу их так, что и представить невозможно.

– Надолго?

– Шесть месяцев.

Боль в груди вынуждает опуститься на табурет. Времени слишком мало, и взять то, что мне от него нужно, я уже не успею.

– Думал, мы поедим пончиков, закажем пиццу на ланч и посмотрим «Звездные войны».

Я киваю сквозь боль:

– Тогда так и сделаем.

Хендрикс

Солнце жарит нещадно. Лучи – пламя. Я работаю на крыше двухэтажного дома, но из-за подвала на высоте третьего. Один неверный шаг по наклонной крыше и… Остается только надеяться, что Эксл вписал меня в свою медицинскую страховку. А иначе он может просто оставить меня на земле – умирать.

Один за другим заколачиваю гвозди в черную дранку. Пот катится и по спине, и по лбу, а на часах всего только полдень.

– Дрикс, – кричит снизу Эксл. – Передохни.

Встаю в полный рост, выпрямляюсь, и спина после нескольких часов в согнутом состоянии отзывается ноющей болью. Но что самое грустное, я не хочу отдыхать. Хочу бить и бить, вколачивать и вколачивать гвозди. Тогда не надо думать. На другом надо сосредоточиться. Чтоб работали мышцы, чтоб никаких эмоций. Когда ты эмоционально окоченел, тогда все в порядке, и именно физическая активность приводит меня в такое состояние. Марш-бросок через лес. Заколачивание гвоздей. Оно и хорошо, что такая работа по мне, потому что на другое надеяться не приходится.

– Дрикс, – снова кричит Эксл, и я направляюсь к лестнице. Один шаг вниз, другой… Спустившись, иду к раскидистому клену. Сажусь в тени, расстегиваю и снимаю пояс, кладу рядом с собой и достаю из кармана сотовый.

Элль. Ее имя падает в глубокую яму, что образовалась у меня в груди. От нее ничего. Впрочем, я с ней тоже связаться не пробовал. Обидные слова сказал, а как забрать их назад, не представляю. Это неправильно, но извиняться я так толком и не научился. Извиниться значит проглотить гордость, а у меня кроме гордости и не осталось ничего.

Но я думаю о ней, представляю в моих объятиях, вспоминаю, какая мягкая у нее кожа, какая улыбка, смех… Элль заслуживает лучшего, но я все равно верчу телефон, а потом включаю. Послать сообщение было бы легче, но мне привычней, когда напрямик и жестко. Будь у меня в жизни все плавно, гладко и безболезненно, я бы, наверно, и не знал, что делать.

Нажимаю кнопку «вызов» и подношу сотовый к уху. Один гудок, второй. На третьем опускаю голову. Придурок. Почему, когда жизнь разваливается на куски, я всегда веду себя как придурок? Захожу на голосовую почту.

– Это я. Оставлю сообщение.

Жду несколько секунд. И уже начинаю спрашивать себя, почему не дал отбой. Потом говорю:

– Это я. Извини. Я был… не прав.

– Вот видишь. Я же говорила, что это не так уж и трудно.

Оборачиваюсь – Элль идет ко мне с бутылкой воды в руке. Выглядит, как всегда, шикарно. Светлые волосы собраны в неряшливый узел, убийственные голубые глаза прячутся за сексуальными очками в темной оправе, а на губах та опасная улыбка, из-за которой можно встрять во все беды мира, к чему я – если с ней – всегда готов.

Начинаю подниматься, но Элль машет рукой – мол, сиди.

– Наблюдала за тобой из машины последний час. Тебе надо передохнуть.

Садится рядом, протягивает бутылку. Прикладываюсь к горлышку и пью с такой жадностью, что пластик хрустит. Холодная, освежающая, каждый глоток – заряд бодрости и энергии, идущей от Элль.

– Как узнала, где я?

– Была утром у твоего дома, и Холидей рассказала, где искать. Надеюсь, не возражаешь. Мне нужно поговорить с тобой, а по телефону я не хотела.

Растираю шею. Похоже, пришло время прощаться. Что ж, заслужил. Пробормотать «извини» этого, конечно, мало. В моем мире вообще всего мало. Я уже дважды ее прогонял, так что рано или поздно она бы все равно ушла.

– Я на тебя не злился. – Чешу затылок, как будто от этого в голове могут завестись умные мысли. Не та грязь, которой во мне с избытком, а что-то светлое и поэтическое. – Я…

– Все в порядке.

Нет, не в порядке.

– О чем тебе нужно поговорить? – Уж лучше покончить со всем побыстрее.

Элль поправляет колечки на пальцах.

– Почему ты мне не сказал?

Спрашивать, что она имеет в виду, бессмысленно.

– Помимо того, что это прозвучало бы так, будто я оставляю за собой попытку забраться к тебе в трусики?

Она наклоняет голову, признавая весомость аргумента.

– А потом? Когда началось по-серьезному? Почему не доверился мне? Почему Келлен пришлось обращаться ко мне за помощью? Почему сам это не сделал?

– Я до последнего времени считал, что магазин – дело рук Доминика. Вот такой упрямец, не хочу, чтобы те, кого люблю, шли в тюрьму. В любом случае я отсидел. В любом случае уже замазался. Зачем еще кому-то портить жизнь этой историей?

– И поэтому ты согласился признать себя виновным и заключить досудебную сделку? Ради Доминика?

И да, и нет.

– Я согласился на сделку, потому что меня нашли в бессознательном состоянии за магазином, с пистолетом, который использовался при ограблении, и потому что на записи с камеры наблюдения оказался парень примерно моего роста и телосложения. Кроме того, рядом со мной нашли рубашку, шапочку и бандану, те самые, что были на грабителе.

– И никто не попытался доказать, что их могли подбросить?

Я пожимаю плечами:

– В полиции сказали, что я отрубился, когда переодевался, а деньги из магазина, скорее всего, кто-то стащил у меня уже потом. Я согласился на сделку, потому что общественный защитник, которого мне назначили, понятия не имел, что происходит, и меня, если бы я не признался, судили бы как взрослого. Выбор был из двух зол, и я выбрал то, что меньше воняло.

Элль открывает сумочку и достает сложенный листок.

– Нашла это в кабинете отца, в твоей папке.

Разворачиваю листок. Передо мной снимок, которого я никогда не видел.

Видеокадр записи камеры наблюдения. Мне показывали только некоторые части записи и отдельные кадры. Элль протягивает руку и накрашенным ноготком указывает на предплечье.

– У него татуировка. Ты не грабил магазин, и теперь у нас есть доказательство.

Присматриваюсь к тату – обвитый лозой крест, – и внутри меня как будто взрывается огненный шар ярости. Через мгновение я уже на ногах.

Убью гада.

Убью, даже если на этот раз мне придется пойти в настоящую тюрьму.

Эллисон

Дрикс пошел за машиной Эксла, и я оборачиваюсь, ищу взглядом кого-нибудь, кто мог бы помочь.

– Эксл! – Я бегу за ним. – Дрикс, подожди. Да остановись же! Эксл, пожалуйста!

Водительская дверца открыта, но запрыгнуть в кабину Дрикс не успевает. Эксл хватает его за руку, разворачивает и впечатывает спиной в борт грузовичка.

– Ты что делаешь? Мы на работе!

В крови шумит адреналин, и глаза Дрикса мечут огненные стрелы. Я останавливаюсь. Лицо перекошено безумным гневом, зубы сжаты, все тело напряжено и готово к броску, как у змеи перед смертельным укусом, – таким я никогда прежде его не видела. Ни его, ни кого-либо другого. Это не просто ярость. Не просто гнев. Это нечто нечеловеческое, нечто дикое, первозданное, необузданное, жаждущее крови.

Дрикс припечатывает листок к груди брата.

– Дружок Холидей. Он ограбил магазин, подставил меня и теперь ответит за это.

Одной рукой Эксл держит Дрикса, обхватив его запястье пальцами, словно стальными тисками, другой вырывает у брата ключи и поворачивает листок.

– Тату на предплечье, – шипит Дрикс. – Это Джереми.

Эксл разжимает пальцы и… Далее следует предложение, повторить которое решится не каждый.

– Где ты это взял?

– У меня. – Я подхожу ближе. – Келлен попросила помочь, и я нашла это в деле Дрикса.

В глазах Эксла лед.

– Так твой отец знал, что Дрикс не грабил магазин?

Я так поспешно и решительно трясу головой, что узел волос расползается на прядки.

– Нет. Это невозможно. Он не имел никакого отношения ни к аресту, ни к предложению окружного прокурора. Отец подключился, когда кандидатов для программы уже отобрали. Он полностью доверился окружному прокурору и не сомневался, что тот сделает правильный выбор.

– Мы не видели этот снимок, – говорит Дрикс. – И даже не знали о его существовании.

– Мы и не спрашивали. – Эксл трет ладонью щеку. – Я был дурак и даже не задавал вопросов. Но теперь-то надо быть поумнее. Надо продумать, как очистить твое имя и как не создать проблем для Келлен. Нужен адвокат. Хороший.

– И чем мы ему заплатим? – бросает Дрикс.

– Не знаю, но что-нибудь придумаем.

– Мой отец, – говорю я, и братья поворачиваются ко мне и смотрят так, будто уже забыли о моем присутствии. – Мы пойдем к нему. Он поможет. Я знаю.

Лицо Дрикса остывает от гнева.

– Мы не можем пойти к нему. Нам нельзя быть вместе.

Страх и тревога нарезают круги у меня в животе, но выбирать не приходится, и я сглатываю тошнотворный вкус. Разве я не папина дочь?

– Отец открыл программу, чтобы дать голос безголосым. Ему не понравится, что я промолчала, выгораживая себя. Это важно. И ты не пустое место. Пусть злится, но он все равно меня любит, а значит, простит. Речь идет о тебе и твоем будущем. Ты должен получить все, что заслужил.

Хендрикс

Машина у Элль самая красивая из всех, на которых мне доводилось кататься. Кожаные сиденья, работающий кондиционер, мотор, который не стучит так, словно вот-вот сорвется. Все плавно, гладко и тихо, если не считать постукивания пальцами по рулю на перекрестках в ожидании зеленого света. Элль нервничает, и я тоже. Никто не знает, как пройдет разговор с ее отцом, но что-то подсказывает, что добром это не кончится.

Она сворачивает на подъездную дорожку, берет вправо, объезжает дом и останавливается перед большим гаражом. Ровный шум мотора сменяется полной тишиной.

– Ты не обязана это делать, – говорю я.

Элль смотрит на меня, и ее пугающе бесстрашные голубые глаза смягчаются.

– Такой меня воспитали. Отец учил сражаться за людей, а ради тебя сражаться определенно стоит.

Сражаться. Я сражаюсь всю жизнь. Но ради чего? Мои сражения – кулачные драки, и не встреться мне в жизни Элль, я так бы и продолжал, катился бы по той же дорожке, и вот теперь схватился бы с Джереми.

Я люблю Эксла, но когда он сказал, что нужно соглашаться на сделку, это было хуже, чем удар под дых. Хуже, чем если бы мне голову оторвали от тела. Хуже, чем если бы сердце вырезали из груди. Брат сказал сдаться. Сказал, что мы не сможем победить. Сказал не лезть в драку.

Что-то во мне сломалось тогда. Что-то, что делало меня собой. И вот теперь я сижу рядом с Элль, понимая, что, сражаясь за меня, она вызовет на себя гнев всей своей семьи. Я сижу, чувствуя, как закипают эмоции, грозя прорваться наружу.

Кладу ладонь ей на щеку, и она льнет ко мне.

– Спасибо.

– Меня, возможно, растопчут в пыль, – говорит Элль, и улыбка у нее получается неестественная, принужденная. – Подождешь здесь?

Провожу пальцем по ее губам, стираю фальшь. Мне по душе настоящая, искренняя, пусть даже грустная.

– Все получится. Твой отец – хороший человек, и я не пожалею времени и сил, чтобы доказать ему, что достоин тебя.

– Надо идти. – Уголки ее губ ползут вниз, и у меня сжимается сердце.

Задний двор большой, зеленый, пышный, но внимание привлекает белая беседка рядом с плакучей ивой. Живописная, уединенная, идеальная как укрытие. А оно нам с Элль может понадобиться. Нам нужно жить в нашем собственном мире.

Я выхожу, обхожу машину, открываю дверцу со стороны Элль и подаю ей руку. Она смущенно улыбается, и наши пальцы сплетаются. Закрываю дверцу и смотрю ей в глаза, чтобы она знала – я серьезен на все сто.

– Когда это закончится, пойдешь со мной на свидание.

Элль расцветает.

– Это вопрос? Я потому спрашиваю, что не услышала в конце вопросительного знака. В реальном мире люди просят свидания, а не назначают его.

Она меня убивает.

– Сначала извинение, теперь просьба… ты дорого обходишься.

Элль смеется, и я тяну ее за руку.

– Идем со мной.

Взявшись за руки, мы идем по траве, и Элль показывает место, где Генри построил для нее домик на дереве, когда ей было десять лет; другое, где отец учил ее, как отбивать мяч битой, и то, где они с мамой теплыми и ленивыми летними деньками читали вместе книжки.

Под сенью плакучей ивы рассказываю Элль, как Эксл учил меня играть на гитаре, как потом я сам выбрал барабаны и как бабушка Холидей сказала, что раз уж я не полная задница, то она даст мне уроки игры на пианино. Рассказываю, что на день рождения мы бросаем друг в друга торты с тех пор, как я давненько запустил своим в Холидей, которая действовала мне на нервы. Так родилась традиция.

Мы разговариваем, смеемся и несколько минут чувствуем себя подростками, прогуливающимися летним деньком. Теплый ветерок, голубое небо, распевающие пташки… В беседке нас встречает тень. Мы садимся на деревянную скамью, и Элль берет меня за руку.

– Хочу, чтобы когда-нибудь на благотворительный вечер со мной пришел ты, – говорит она мягким, мечтательным голосом, как будто мы перенеслись в другое место, в другое время.

– Мне придется надеть смокинг?

Она моргает:

– Конечно. Ты и в костюме потрясающе выглядишь, но я мечтаю увидеть тебя в смокинге.

– Над фантазиями нам еще надо поработать. В моих одежды обычно меньше, а не больше.

Элль краснеет, но улыбается – по-настоящему.

– У тебя твои фантазии, у меня – мои. Но представь – мы с тобой вместе. Я – в длинном струящемся платье, ты – во всем обворожительно черном. А потом мы танцуем, и ты навсегда сохраняешь в своей памяти меня в прекрасном платье и нас танцующими.

Представить нетрудно. Знала бы, сколько самых разных «мысленных снимков» уже отложены у меня в голове. Но я слышу, что говорит Элль, и понимаю, что она хочет показать меня как своего парня. Хочет танцевать со мной у всех на глазах. А сейчас она готова пройти ради меня через ад, и я могу сделать все ради нее.

Порыв ветра пронзает беседку и бросает пряди волос ей в лицо. Я сжимаю ее руки.

– Потанцуй со мной.

Элль ослепительна. Ее глаза, ее улыбка – солнце, которое центр моего мира. Она встает посредине беседки, кладет руки мне на плечи, и мы раскачиваемся из стороны в сторону. А потом я делаю то, что не делаю почти никогда, – пою.

Пою негромко, мягко, прямо ей в ухо, и мы движемся в ритме мелодии. Я пою о полете, о крыльях любви и в своем любимом месте, там, где ритм убыстряется и меняется, кружу Элль. С поворотом на каждый удар малого барабана. Затем драматическая пауза – ни ритма, ни голоса, ни музыки, – и я наклоняю ее, и она смотрит на меня снизу вверх с такой любовью, что мое сердце готово устремиться в небо.

Привлекаю ее к себе, и мы уже не танцуем, а только держимся друг за друга. Она наклоняет голову чуть вбок и облизывает губы, я заключаю ее лицо в рамку ладоней и, отвечая на приглашение, целую. Легко и медленно. Чтобы запомнить, какая она мягкая снаружи, но несгибаемая внутри.

И спичка вспыхнула. Губы приходят в движение, ее руки у меня на спине, грудь прижимается к груди. Пожар разгорается, но сейчас не время и не место, потому что поцелуй – это обещание.

Обещание остаться с ней, несмотря на последствия. Обещание любить ее. Обещание, что однажды, когда-нибудь, мы вместе выйдем на танцпол. Я – в смокинге. Она – в прекрасном платье.

Я еще раз целую ее в губы и отстраняюсь. Не говорю, что люблю ее, потому что за меня все сказал поцелуй. Она тоже ничего не говорит, потому что все, что мне нужно, говорят ее синие глаза.

Я снова обниму ее, снова буду с ней, и к тому времени, когда это случится, я уже освобожусь от прошлого.

Эллисон

Руки холодеют. Мерзнут. Но при этом потеют. Дрикс следует за мной по дому. Как всегда после долгих поездок, в доме пусто. Мама и папа предпочитают отдохнуть, побыть какое-то время одни после долгого напряжения, когда им приходилось изображать совершенство.

Когда мы только вошли, мама поднималась по лестнице, и я, услышав ее шаги, остановилась, чтобы она не обернулась и не увидела меня. Видеть разочарование на ее лице мне совсем ни к чему. А еще я не хочу, чтобы она задержала меня на пути к папе. Дело касается нас троих: меня, папы и Дрикса.

У двери кабинета я делаю глубокий вдох, но это не помогает – тошнота накатывает волнами, и остановить их мне не по силам. Как только одна волна теряет силу и опадает, ей на смену спешит другая. Но ведь мы все делаем правильно. И папа обязательно это поймет. Позлится из-за моего вранья, но в конце концов простит, потому что любит.

Стучу в дверь. Папа разрешает войти, и Дрикс кладет руку мне на шею. Жест ободрения и поддержки. Я на мгновение закрываю глаза, а когда Дрикс убирает руку, толкаю дверь и вхожу. Папа широко и радушно улыбается, и я вижу, как сильно он скучал по мне.

– Вот и ты. Я говорил твоей маме, что ты скоро будешь. Где пообедаем? Выбирай. Можем даже в кино сходить, если хочешь что-то посмотреть.

Улыбка на его лице меркнет и исчезает, как будто кто-то стирает ее ластиком. Дрикс уже вошел в комнату, и я не останавливаюсь, потому что, если остановлюсь, могу оробеть и потерять самообладание. Сажусь в кресло напротив папиного стола, на самый краешек, где чувствую себя словно на качелях.

– Привет, пап.

Отец не спускает глаз с Дрикса, который стоит за другим свободным стулом.

– Чем могу быть полезен, Хендрикс? Ты, может быть, не знаешь, но мы с женой только что вернулись из поездки. Я обычно не принимаю без предварительной договоренности, но знаю, ты не пришел бы, если бы это не было важно.

– Да, сэр. Я получил некоторую информацию и поехал сюда прямиком со стройки, чтобы встретиться с вами.

На лбу у папы проступают морщинки беспокойства, и это дает мне надежду. Мой папа – человек неравнодушный

– Элль, спасибо, что привела Хендрикса. Ты не оставишь нас на несколько минут?

Вот и пришло время шагнуть с утеса.

– Вообще-то я тоже имею к этому отношение.

Папа бросает взгляд на меня, и мне хочется съежиться и исчезнуть.

– Что ты хочешь этим сказать?

Я убираю за ухо прядь волос, поправляю очки. Надо было подготовиться, начать репетиции еще год назад, потому что сейчас я не представляю, с чего начать. С того, как увидела Дрикса в мае и встречалась с ним потом у них за спиной? Как влюбилась в него, а он в меня? Или с того, как была у него дома, и его друг сказал, что он не грабил магазин? А может, признаться, что проникла в его кабинет, залезла в его бумаги и обнаружила доказательство невиновности?

Поднимаю голову. Я в свободном падении и готовлюсь к удару о землю.

– Дрикс не грабил тот магазин. – Я достаю листок из кармана, разворачиваю и кладу на стол. – Это скриншот кадра записи камеры видеонаблюдения, и у человека, ограбившего магазин, есть татуировка на предплечье. У Дрикса никаких татуировок нет.

Отец смотрит на фото, и его застывшее лицо ужасно.

– Ты же сам признался.

Краем глаза смотрю на Дрикса и восхищаюсь им: сидит в кресле напротив, собранный, спокойный, невозмутимый.

– Да, сэр, признался. Но я согласился на сделку, потому что мы не могли позволить себе адвоката, а они грозили осудить меня как взрослого, если не возьму вину на себя. Мы с братом подумали и решили, что рисковать не стоит. Мы понимали, что все улики против меня, но вот этот снимок доказывает, что я не совершал преступления. Если позволите, я могу объяснить, кто это сделал.

– Откуда у тебя этот снимок?

Дрикс начинает отвечать, и я понимаю, что он хочет прикрыть меня. Но Генри не прав – правда всегда важнее.

– Снимок нашла я. – Теперь молчать уже бесполезно. – Я просматривала папку Хендрикса. Здесь, в твоем кабинете. Мне сказали, что он не виноват, и я искала ответ.

Отец смотрит то на меня, то на него, и я понимаю, о чем он думает. Ему уже ясно, что мы сохранили отношения. Пора и мне сделать свой выбор.

– Хочу, чтобы ты все знал. Мы с Дриксом вместе.

– Вместе?

– Мы встречаемся, сэр, – вступает Дрикс, прежде чем я успеваю ответить. – Видимся после собраний. Прошу извинить, что делали это у вас за спиной. Обещаю, в дальнейшем все будет только с вашего разрешения.

А вот заходить так далеко ему определенно не следовало.

На шее у папы проступают бугры мышц, и мое сердце набирает ход, так что приходится вцепиться в подлокотники, чтобы не упасть.

– Мне нужно, Элль, чтобы ты вышла. Иди в свою комнату и не выходи, пока я не скажу.

– Папа…

– Иди! – гневно рявкает он, повысив голос, и у меня впервые появляется чувство, что мы – чужие люди.

Собравшись с духом, я смотрю на Дрикса, и он едва заметно наклоняет голову – иди. Я иду и как будто бросаю его в беде. Отец начинает орать еще до того, как я успеваю закрыть дверь.

Хендрикс

Губернатор Монро кричит на меня не как политик, а как родитель, и я принимаю его крики молча. У меня не было отца, который заступался бы за меня. Не было матери, которая была бы готова отстоять раунд, защищая меня. Подвергнуться порке, пусть даже словесной, удовольствие небольшое, но я понимаю его и уважаю как любящего свою дочь отца.

– Я отнесся к тебе с уважением. – Он уже не орет, но чертовски возбужден и швыряет на стол ручку. – Почему ты не ответил мне тем же?

Губернатор откидывается на спинку кресла, и между нами повисает тяжелое молчание. Лицо его напряжено до предела, и я начинаю отсчитывать ритм басового барабана. Время идет, и в какой-то момент становится ясно, что вопрос был не риторический, и от меня ждут ответа.

– Вы правы, и мне очень жаль. Нам с Элль не следовало держать наши отношения в тайне.

Никакой реакции, даже мускул не дрогнул. Приговор ясен. Пошли бы мы к нему или нет – не важно, потому что ответ в любом случае был бы один: запрет. Отсюда вопрос, насколько искренне мое сожаление, потому что встреча с Элль одно из лучших событий в моей жизни.

– Вы имеете полное право сердиться на меня за то, как я строил отношения с вашей дочерью, но это никак не меняет того факта, что Элль нашла снимок, доказывающий мою невиновность.

Губернатор поднимается и идет к бару. Однако, вместо того чтобы плеснуть себе в стакан виски, как показывают в кино, он достает из мини-холодильника две бутылки воды, отдает одну мне и садится в то кресло, где сидела недавно Элль.

Он ставит воду на стол и подается вперед.

– Начни сначала. Постарайся припомнить, как все было. Что предшествовало преступлению и что случилось потом. Если ты ел хлопья на завтрак, я хочу это знать. Не упускай ни малейшей детали, какой бы незначительной она тебе ни показалась. И ничего не приукрашивай. В тот вечер ты был нетрезв. Я видел данные токсикологических тестов. Повторяю, мне нужно знать все. Полную правду.

Ему нужна откровенность. Это видно в каждой его морщинке у глаз и рта, в наклоне тела. С самого начала Элль объясняла мне это. Ее отцу люди не безразличны, и он делает все, что в его силах, чтобы помочь им. Я восхищен, растерян и смущен.

– Никто, кроме вас и вашей дочери, не пытался помочь мне. Я… – Мысли разбегаются, словно меня огрели кирпичом по голове. – Я не знаю, что с этим делать.

Губернатор смотрит мне в глаза.

– Ты примешь помощь. Как я сказал, начни с самого начала. Мне нужно знать, в чем тут дело.

Эллисон

Дрикс: Твой отец попросил дать ему двадцать четыре часа, чтобы все обдумать, а потом он свяжется со мной и предложит свой вариант действий. А еще он попросил некоторое время держаться от тебя подальше. Чертовски зол и имеет на то право. Он знает, что я напишу тебе об этом, но опять-таки из уважения к нему я не стану с тобой встречаться, пока не получу от него разрешение. Мы ведь выдержим. Согласна?

Я: Да.

Дрикс: Я люблю тебя. Не забывай об этом.

И потом ничего. Двадцать четыре часа вот-вот истекут, и тишина представляется мне темной комнатой с чудовищами и ямами. Папа со мной не разговаривает. Мама даже не смотрит в мою сторону. В доме полно папиных сотрудников, все чем-то заняты, и все демонстрируют признаки панической активности, как пчелы в подвергшемся опасности улье.

Сижу на верхних ступеньках лестницы с сотовым в руке, жду, что Дрикс снова свяжется, но от него ничего нет. И не будет, пока Дрикс не получит разрешение, а разрешения просто не будет никогда, судя по тому, с каким раздражением папа меня игнорирует.

Терпение. Вся сложившаяся ситуация требует огромного терпения. Мой папа – хороший человек, и я должна верить, что наш план сработает.

Стук каблучков предшествует появлению в передней мамы. Она останавливается внизу, смотрит вверх, и, когда наши взгляды встречаются, меня охватывает непонятная печаль. Судя по тому, что мама запинается, это чувство настигает и ее.

– Нам нужно поговорить.

Я поднимаюсь и иду в свою комнату. Мамины шаги у меня за спиной.

Сажусь на кровать, прижимаю к груди подушку. Мама закрывает за собой дверь. На ней черный брючный костюм, волосы убраны назад и аккуратно уложены. Само совершенство. Как всегда. Интересно, она когда-нибудь устает от этого?

Жду, что она останется стоять и, выговорив мне за все, что я не так сделала, уйдет. Но нет, мама садится на кровать спиной ко мне и обводит взглядом комнату, которая нисколько не изменилась с тех пор, как мы переделали ее, когда мне исполнилось пятнадцать. Нежно-зеленые стены, белый молдинг, на стенах – картины с цветами в рамочках. Кроме стоящего на комоде ноутбука, в комнате нет ничего, что характеризовало бы меня как личность, но тогда, в пятнадцать лет, мне казалось, что я такая и есть. Может, я и была такой тогда, но не теперь.

– Ты поставила своего отца в ужасное положение, – говорит она. – Если он объявит во всеуслышание, что Хендрикс Пирс невиновен, что он пошел на досудебную сделку, потому что не мог позволить себе приличного адвоката, а общественный защитник был слишком занят, чтобы оказать реальную помощь, то получится так, что Хендрикса вынудили принять подобное решение с тем, чтобы окружной прокурор смог поднять свой уровень раскрываемости.

Сжимаю подушку:

– Именно так он себя и чувствует. Что его вынудили.

– Может быть, но неужели ты не понимаешь, какой удар это нанесет карьере твоего отца?

– Не понимаю. Папа не арестовывал Дрикса, не был его общественным защитником и не предлагал ему признать себя виновным. Папа лишь создал программу, и ответственность за рекомендованных для участия в ней подростков несли окружные прокуроры. Вот и все. Папа здесь ни при чем.

– Да, ни при чем, но люди посчитают иначе. Средствам массовой информации не важно, что папа положился на окружных прокуроров. Они захотят знать, почему твой отец не частный детектив и не проверил досконально все факты, касающиеся участников программы.

В животе будто вяжут канат.

– Смешно. Никто и не подумает его винить.

– Нельзя быть такой наивной. Ты встретилась на ярмарке с парнем, постояла с ним несколько минут и посмотри, как повели себя репортеры. Они обожают скандалы. Им наплевать на то, что твой отец спасает людям жизнь. Им будет интересно только то, что невинного подростка наказали за то, чего он не делал, и отвечал за все, когда это случилось, твой отец. Они станут искать любой повод, чтобы распять его. Будут говорить, что это он дал указание окружным прокурорам склонять к досудебным сделкам хороших потенциальных кандидатов, чтобы обеспечить успех предложенной им программы. Они разорвут программу в клочья, а заодно и пустят под откос карьеру твоего отца.

Я роняю подушку и наклоняюсь вперед.

– Но программа действительно работает, и Дрикс подтвердит это любому и каждому. Программа спасла его, и он благодарен папе за то, что его выбрали для участия в ней. Я знаю, он расскажет людям, что папа не имел никакого отношения к его аресту и сделке…

– Это не важно, – перебивает мама. – Правда не важна. Так было всегда. Важно только то, что в заголовках. Ни опровержений, ни разъяснений никто не читает. В каждой детали станут выискивать что-то потенциально дурное. Неужели ты этого еще не поняла? Этой стране не нужны герои. Зачем, если ей больше по вкусу попинать злодея.

Звучит немножко безумно.

– Так ты что хочешь сказать? Что нам вообще ничего делать не надо? Что пусть Дрикс так и живет, считаясь преступником? Что ему нет места в программе для юных исполнителей только из-за того, что система плохая? Что у него нет никаких шансов на будущее?

Мама смотрит на меня такими холодными глазами, что я даже ежусь.

– Ему не следовало рассказывать всем, что он натворил. Дрикс сам так решил. Доступ к материалам его дела закрыт.

Я хлопаю ладонью по покрывалу:

– Его папа попросил!

– Это недоказуемо, и он мог отказаться отвечать. Хендрикс Пирс обвиняет в своих проблемах целый свет, хотя правда в том, что он мог бы сам побороться за свою невиновность. А еще раньше мог бы выбрать другую, более приличную жизнь. Хендрикс сделал свой выбор и должен нести ответственность за него. Он валялся возле магазина в невменяемом состоянии, а значит, не такой уж белый и пушистый, как ты думаешь.

– Шутишь? Все, что ты здесь сказала, не важно. Дрикс невиновен, и я докажу это!

– Ценой карьеры твоего отца?

– Ты сама не знаешь, что из этого получится! – кричу я.

– А ты готова сломать карьеру отцу, чтобы это выяснить? Из-за мальчишки, с которым познакомилась в рамках предвыборной кампании? Мальчишки, с которым ты несколько раз встречалась в его доме? Ты знаешь его совсем недолго, а мы дали тебе жизнь. Отличную жизнь. Идеальную жизнь. Тебе семнадцать, и ты понятия не имеешь, что такое настоящая любовь. Ты понятия не имеешь, что такое настоящий мир. А он жесток и суров. Не поддавайся эмоциям и не принимай решений, которые осложнят жизнь близким тебе людям.

Чувствую, как от лица отхлынула кровь. Неужели Дрикс рассказал обо всем папе?

– Он сказал тебе, что я была у него дома?

– Я и так знала, – возмущенно восклицает мама.

Сердце останавливается, и я снова переживаю уже знакомое ощущение отделения души от тела.

– Ты знала?

Мама закрывает глаза, переводит дыхание, и через считаные секунды ее лакированная маска снова на месте.

– Конечно, знала. Я твоя мать. Знала, но молчала. Думала, ничего серьезного. К тому же вы оба вели себя осмотрительно. Я тоже была когда-то подростком. Понимаю, что такое влюбиться, но понимаю и то, что такое пламя быстро гаснет. Я знала, что тебе нужно больше свободы, но провела линию, за которой начинается саморазрушение. Теперь это все уже не имеет значения. Хендрикс внизу, и твой отец объясняет ему ситуацию.

Должно быть, Дрикса впустили через заднюю дверь. Так хочется вскочить, сбежать вниз, но я понимаю, почему здесь мама. Ее задача удержать меня и не дать натворить глупостей.

– Вот что я тебе скажу, – продолжает она. – Он более взрослый, чем ты. Более сдержанный, уважительный и понимает, насколько жесток наш мир.

Внутри у меня все обрывается.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что он, по крайней мере, слушает. – В ее руке попискивает сотовый. Она смотрит на экран и вздыхает. – Твой отец хочет, чтобы ты спустилась, но я хочу, чтобы прежде ты переоделась и привела в порядок волосы. В доме посторонние, и тебе пора наконец вести себя сообразно возрасту. Больше просить не буду. Так что, пожалуйста, сделай одолжение, постарайся брать пример с Хендрикса, слушай, что тебе говорят, и действуй соответственно.

Хендрикс

Я открываю дверь в кабинет губернатора Монро, и передо мной мелькают светлые волосы.

– Папа, позволь мне поговорить с ним. Пожалуйста. Всего лишь несколько минут.

Хватаю Элль за запястье, удерживаю, чтобы она не ворвалась и не наговорила лишнего. Она останавливается и смотрит на меня большими удивленными глазами.

– Я искала тебя.

Элль поворачивается к отцу, который сидит за своим письменным столом, и тот одобрительно кивает. Когда мы в последний раз были в этой комнате втроем, ее отец рвал и метал.

– Поговоришь и ступай в свою комнату, – говорит губернатор. – Я тебя найду.

Элль что-то бормочет и, когда мы выходим, закрывает за собой дверь. Мы смотрим друг на друга. Волосы у нее аккуратно расчесаны, в глазах цветные контактные линзы, макияж скрывает веснушки и шрам. Это и Элль и не Элль, и мне интересно, не становится ли она бесчувственной, когда одевается вот так, чтобы быть кем-то другим. Потому что я тоже хотел бы ничего не чувствовать. Нет, неправда. Я больше не хочу быть бесчувственным. Да, я хотел быть таким, когда вернулся домой после годичного отсутствия, но потом в моей жизни появилась Элль, и она помогла мне ожить.

– Хочешь лимонада? – спрашивает она с улыбкой, от которой сейчас осталась только тень.

Лимонад. Я усмехаюсь про себя, но внешне никак этого не показываю.

– Не откажусь.

Молчаливые и задумчивые, мы идем на кухню, где она начинает искать стаканы, потом подходит к холодильнику и наконец наливает желтоватую жидкость. Как и тогда, в мае, я стою по одну сторону от стола, а Элль – по другую. Два стакана лимонада, но теперь никто из нас не пьет.

– Мы можем обойтись без папы, – говорит она. – Я думала об этом. Нужно попросить окружного прокурора еще раз изучить видеозапись. Указать ему на татуировку. Можно…

Я перебиваю ее:

– Программа сработала.

– Знаю.

Не знает и знать не может. Она не проживала год за годом злясь на мир, стуча головой в стену, громя все вокруг и разбиваясь в кровь, потому что это было единственное решение. Она не мчалась по жизни бездумным ураганом, сметая всех на своем пути. Она не была мной и не понимает, каково это – проснуться холодным утром с ясной головой и дышать чистым лесным воздухом, ощущать росу на лице и одежде, наблюдать за восходом солнца и знать, что родился в этот день. В день, когда пообещал себе, что никогда больше не буду прежним.

– Не знаешь. По-настоящему не знаешь. Ты можешь поверить мне на слово, но не можешь знать, потому что не прошла через нее сама.

– Я не спорю… – начинает она, и я снова перебиваю ее.

– Маркус тоже изменился. Он неоднократно нарушал закон. В банду еще не втянулся, но был к тому близок. Прошел программу и теперь держится с нами, не пьет.

– Да, но только очистить твое имя это никак не поможет.

– Стоит только попытаться очистить свое имя, и я стану мерзавцем. Твой отец правильно все сказал. Вынес щенка из отеля – пришлось публично извиняться. Твоему отцу пришлось платить за ущерб, которого не было. Я выхожу со своим рассказом, и будущее программы под угрозой. Работа, сделанная твоим отцом, под угрозой. Так нельзя. Я не могу взять на себя ответственность за закрытие программы, которая спасла меня, спасла Маркуса и помогла всем, кто в ней участвовал. Если я обелю таким образом себя, то стану негодяем, укравшим надежду у всех, кто оступился в жизни подобно мне.

Элль молча смотрит на меня. Красавица, которая терпеть не может несправедливости. Девушка на пороге взрослости, которая верит, что может изменить мир. Может, в этом сомнений нет, но не со мной. Слишком многое против меня, и иногда складывается так, что поражения не избежать.

Она постукивает пальцем по столу:

– Так быть не должно. Не должно быть, что либо все, либо ничего. Нужен какой-то другой путь.

– Скажи, какой другой, и я «за».

Элль смаргивает слезы, и злость красит ее щеки. Я понимаю ее чувства, потому что это и есть треклятая история моей жизни.

– Два варианта – и оба плохие, – продолжаю я. – Вариант первый: я молчу и остаюсь преступником на всю оставшуюся жизнь. Прикрытием преступления, совершенного дружком моей сестры. Вариант второй: я ворошу прошлое, высказываюсь вслух, и программа, спасшая мне жизнь, умирает, а карьера твоего отца растоптана. Ребята, которым помощь нужна так же, как мне, ее не получат. Они попадут в систему и станут проклятыми.

Элль вытирает уголки глаз, и ее боль убивает меня.

– Это худший вариант. Ты не можешь утверждать, что именно так все и будет. Кроме того, мои папа и мама что-нибудь придумают.

Ворочаю шеей влево-вправо.

– А если они правы? Я не могу так рисковать.

– Почему? – кричит она, и меня, словно стрелой, пронзает злость.

– Потому что я не какой-то подонок. Потому что есть сотни, может, даже тысячи людей, которых можно спасти, если я промолчу.

Элль вздрагивает:

– Бо́льшее благо? Ты это имеешь в виду? Твоя жизнь, твое будущее значат меньше, чем чье-то еще?

Сколько лет я жил только для себя…

– Да.

– Я с этим не согласна.

– Согласна ты или нет, не важно. Решение принимать мне.

– А твоя сестра? Ты позволишь ей и дальше встречаться с Джереми? Но если ничего не предпринять, они останутся вместе. Если ничего не предпринять, он и дальше будет ломать жизнь людям вроде Келлен и Холидей. Джереми – больной ублюдок, и его место за решеткой.

При одном лишь упоминании его имени у меня каменеет подбородок. Первым делом я планирую разоблачить сукиного сына перед сестрой.

– Как же я отступлю, если программа может спасти сотни ребят?

Она поджимает губы, сдерживая слезы, но рот дрожит, и эта дрожь отдается вибрацией во мне. Моя собственная печаль камнем тянет сердце вниз.

– А мы? – спрашивает Элль. – Что будет с нами?

У меня перехватило горло. Я прокашливаюсь. Она мечтала, что мы будем вместе, и нарисовала такое прекрасное будущее, что смягчилась даже моя окаменевшая часть души. Мечты, какая глупость. У меня не было ни малейшего шанса.

– Твой отец сказал, что после выборов мы снова сможем встречаться. Не в открытую, частным образом. А если сделаем все, что они говорят, он подумает о том, чтобы позволить нам видеться, ни от кого не прячась.

– Подумает? Что значит «подумает»? С какой стати кто-то будет решать, быть или не быть нам вместе? Это касается только нас двоих, тебя и меня.

Ей больно, мне больно. Я сжимаю и разжимаю кулаки.

– Мы в ловушке. Я с самого начала говорил тебе, что мы в ловушке. Нас поставили в такое положение, что мы не можем принимать решения, касающиеся нас самих. Мы – марионетки, вообразившие на несколько секунд, что им обрезали нити.

– Потому что ты сам позволяешь им указывать, что тебе делать!

– У нас два варианта – и оба плохие! Какой выбрать? Чью жизнь мне сломать? Твою? Мою? Решать мне. Заявлю, что невиновен, потеряю тебя, потому что твой отец не позволит нам видеться. Я выбираю другой вариант: спасти ребят, таких, как я, и остаться с тобой.

В глазах жжет, и я с проклятием отворачиваюсь. Смотрю в окно на беседку. Я со своими мечтами расстался, но еще есть шанс помочь Элль с ее, и, может быть, этого хватит, чтобы двигаться дальше. Работать на стройке, приколачивать дранку двадцать четыре часа в сутки, в жару и холод. Может быть, я выиграю для себя еще несколько месяцев с Элль. Может быть, будут спасены еще несколько тысяч жизней таких же, как я, ребят, которые действительно начнут с чистого листа свой путь в лучшее будущее. Может быть, Элль получит все, что хочет, и даже больше.

– Если я промолчу, твой отец разрешит тебе записаться на курс программирования в школе и даст разрешение на стажировку. – Я сразу, как только губернатор заговорил, понял, что его будущее в моих руках. Сделать что-то для себя у меня бы не получилось, но я без проблем использовал имеющийся рычаг для того, чтобы помочь той, кого любим мы оба, – его дочери.

– Почему? – шепчет она.

Потому что я люблю тебя.

– Ты – не пустое место. Твоя жизнь и твое будущее так же важны, как и мои. Так же важны, как и любого человека. То, что ты предлагаешь, неправильно.

Да, неправильно, но вариантов только два, и хорошего среди них нет.

Слезы катятся по ее щекам, и мое сердце обливается кровью. Хочу обнять ее. Прижать к себе. Сказать, что все будет хорошо. Но молчу, потому что знаю – хорошо не будет.

– Я обещал твоему отцу, что поговорю с тобой и уйду. Увидимся после выборов.

Элль закрывает лицо руками, а я закрываю глаза – думал, что никогда больше никому не причиню боль. Она хватает вдруг стакан с лимонадом, швыряет, и осколки стекла летят на пол, а лимонад стекает по стене.

– Он ошибается, и ты тоже.

Да, но, как ни крути, я сам был не прав. Стоящая у гаража машина подает гудок. Мое время истекло. Таков был уговор. Теперь водитель отвезет меня домой, в другой конец города.

– Если не забудешь, увидимся в ноябре. В противном случае… хочу, чтобы знала – я тебя любил.

Разбив оба наших сердца, я ухожу.

Эллисон

– И когда же ты перестал заботиться о тех, кто лишен голоса? – Я врываюсь в папин кабинет, не обращая внимания на собравшуюся там компанию. – Ты же постоянно внушал мне, что мы – особенные и наш долг – помогать нуждающимся. Когда ты изменился? Или просто лгал мне всю жизнь?

За столом папы нет, папа сидит на нем и при моем появлении едва поднимает брови.

– Не собираюсь с тобой спорить, пока не успокоишься. Последние двадцать четыре часа были трудными в эмоциональном плане для нас всех, а потому нужно взять паузу, восстановить самообладание и обсудить проблемы, когда мы все сможем рассуждать здраво.

– То есть ты признаешь, что принял эмоциональное решение? Что был не прав, предложив Дриксу отказаться от планов на будущее, поскольку испугался того, что может случиться с тобой самим?

Отец встает, идет прямо ко мне, хватает за руку, выталкивает в коридор и, выйдя следом, закрывает за собой дверь. Мое сердце бьется часто-часто и запинается, когда он нависает надо мной, сжимая мою руку так, что пальцы впиваются в кожу, а сама я теряю дар речи.

– Ты моя дочь, тебе больно, и мне жаль тебя, но не смей обращаться со мной непочтительно в присутствии других людей, понятно?

Никогда мой отец не обращался так со мной.

Он трясет меня:

– Я спрашиваю, понятно?

Киваю, потому что лишилась дара речи.

Он разжимает пальцы и кладет руку мне на плечо и пожимает. Не больно, легонько, как делал миллионы раз, напоминая, что любит меня. Такой быстрый переход от гнева к любви сбивает с толку, и голова идет кругом.

– Ты должна принять выбор Хендрикса. Он понимает, что лучше, и тебе тоже нужно это понять.

– Ты отпускаешь Дрикса вместо того, чтобы защитить его.

– Почему ты не желаешь увидеть, что я помогаю всем, кого занесло в канал «школа – тюрьма»? Если случай с Хендриксом дойдет до репортеров, программа сгорит, это я гарантирую. Иногда для большой победы приходится приносить жертвы. Хендрикс сам согласился стать такой жертвой. Он понимает, что потеря одного ради спасения многих – цена высокая, но достойная.

Я дергаю плечом, сбрасываю его руку и отступаю на шаг.

– Легко говорить, когда жертву приносишь не ты.

– Я свою цену заплатил. И чтобы попасть туда, где нахожусь сейчас, жертв принес немало. Хендрикс – парень сообразительный, находчивый. У него в жизни все получится. Если бы я так не думал, то и обращаться с просьбой к нему бы не стал. Потом, через несколько месяцев или лет, я помогу ему.

Смотрю на отца и как будто вижу его по-новому, другими глазами. Поможет ли он Дриксу? Мой прежний папа помог бы, но, похоже, его придумала я сама.

– Ты был моим героем.

Я не жду ответа – поворачиваюсь и ухожу.

Однажды, в детстве, я потеряла родителей во время фестиваля. Увидела красивую мягкую игрушку и пошла в одну сторону, а папа с мамой, не заметив, что я отстала, в другую. Целую минуту я радовалась, но потом подняла голову, чтобы спросить у папы, можем ли мы ее купить, а папы не было. В тот момент я испытала сильнейший страх. Потерялась.

Что-то похожее на ту давящую душу и сводящую с ума истерию я испытываю сейчас. Я дома, в своих стенах, но чувствую себя заблудившейся. Сворачиваю за угол, к лестнице, но в животе крутит так, что голова раскалывается. Генри. Мне нужен Генри, но его нет. И связаться с ним я не могу, пока он не свяжется со мной. Мне нужен мой кузен, мой единственный друг и союзник, а он уехал.

Я одна, и мне плохо.

– Элль.

Уже положив руку на перила, я оглядываюсь и вижу, как из столовой выскальзывает Синтия. В руке у нее флешка. Синтия протягивает ее мне, но при этом так стреляет глазами то влево, то вправо, так нервничает, как будто передает бомбу.

– Возьми.

– Что это?

– Копия файла Хендрикса.

Я удивленно моргаю и тоже оглядываюсь – не наблюдает ли за мной кто-то.

– И что?

Дрожащей рукой Синтия отбрасывает со лба прядку волос.

– Об этом никто не знает. Твой отец будет жутко зол, но я провела с Хендриксом немало времени и убедилась, что он хороший парень и заслуживает лучшего.

Я согласна, но мой отец нет.

– И что мне с этим делать?

– Не знаю. Может быть, ты отдашь ее Хендриксу. Убедишь его передумать.

Убедить его вряд ли получится, но я беру флешку, потому что понимаю, чего этот подарок может стоить ей.

– Спасибо.

– Это не все, – говорит она, чем застает меня врасплох.

– Что-то еще?

– Это касается тебя. – Синтия вздыхает, вертит в руке сотовый. – Те снимки и информация насчет тебя и Эндрю. Я знаю, кто их слил.

Наконец-то. Может, и поздно уже, но это победа, которая так нужна.

– Кто?

Синтия покусывает нижнюю губу, потом смотрит мне в глаза.

– Я. Я передала репортерам фотографии и прочую информацию, а сделала это по указке твоих родителей. Они знали, что вы с Эндрю будете пользоваться популярностью у газетчиков и телевизионщиков, а значит, привлечете голоса молодежи. Все было подстроено, и Эндрю знал с самого начала. Так что здесь пострадал не один только Хендрикс. Ты тоже заслуживаешь лучшего. Много, много лучшего.

Хендрикс

По моей просьбе водитель останавливается и высаживает меня у того самого магазина, в ограблении которого меня обвиняли. Поэтично. Как тексты Эминема. По-живому, до крови, прямо под дых.

Тротуар дышит жаром, добавляя духоты знойному летнему вечеру. Район накрыла тьма. Вытянувшиеся ряд за рядом обветшалые дома вызывают ощущение безнадежности. Вход для неудачников и обреченных.

Мой дом словно маяк на Мертвом море. Свет в гараже и гостиной. Семья в гараже – Эксл, Доминик, Келлен и последнее прибавление, Маркус. Громкий смех катится по дорожке и эхом улетает в ночь. Команда почти в полном составе. Но в том-то и дело, что почти. После того что я потерял сегодня, этого уже мало.

За шторкой в гостиной мелькает тень, и я, вместо того чтобы идти туда, где жизнь легка, направляюсь к передней двери. Тор встречает меня так, как умеют только собаки. С абсолютно бескорыстной любовью. Почесываю его за ушами, но на мяч, брошенный им к моим ногам, внимания уже не обращаю.

С кресла мне улыбается Холидей.

– Привет, Дрикс. Где был? Келлен говорит, что видела тебя в шикарной машине. Так ты сегодня по программе работал? Как Элль?

Я стою посередине гостиной и смотрю на Холидей. Нас разделяют всего два года, даже меньше, но она тем не менее моя младшая сестренка. Это я наливал ей в чашку молоко, когда она не могла еще поднять пакет. Я часами играл с ней в те игры, которые хотела она. Я сидел с ней в ожидании ее матери, которая так и не появлялась.

В свое время я слишком много мнил о себе и потому натворил дел. Я уже сегодня разбил несколько сердец. Пора ударить по еще одному. Может быть, когда-нибудь она и простит меня.

– Ты должна порвать с Джереми.

Улыбка моментально слетает, а подбородок выдвигается вперед – сестренка переключается в боевой режим.

– А ты – унести отсюда свою задницу.

– Он же тебя в грош не ставит.

– Джереми меня любит.

– Не любит. Он тобой распоряжаться хочет. Это разные вещи.

Холидей поднимается:

– О Джереми я с тобой говорить не буду.

Меня это устраивает.

– Тогда давай о тебе.

Злая, раздраженная, она наклоняется ко мне:

– А что обо мне?

– Ты не одинока.

Смотрит на меня, прищурившись. Не понимает.

– Что?

– Ты больше не одинока. У нас троих никогда не было корней. Мы, как сорняки, старались выживать в трещинах в бетоне. Родители? О них и говорить не стоит. Но иногда друг у друга были мы. Теперь я понимаю, что всегда хотел чего-то прочного, постоянного. Нужно, чтобы был кто-то, кто любит и ждет. Мне недоставало того, что было у всех, прочности, надежности. Меня это злило. Я понимаю, что такое одиночество. Понимаю, что раз за разом ошибался, принимал неверные или глупые решения, искал чего-то, чем можно заполнить дыру, которая высасывала из меня жизнь.

– И при чем тут Джереми? Какое отношение это имеет к нему?

– Самое непосредственное! Ты пытаешься заполнить эту дыру и заполняешь ее придурком, который то делает вид, что любит тебя, то втаптывает в грязь, а все для того, чтобы манипулировать тобой, распоряжаться тобой щелчком пальцев. Это не любовь. Любовь – это когда Эксл работает по десять часов в день, чтобы на столе была еда, а потом, придя домой, еще и красит стены в твоей комнате. Любовь – это когда я двигаю у тебя мебель, пока ты не получаешь то, что хочешь. Это мы. Наша семья.

– А если ты опять уйдешь? – кричит она так громко, что я замираю. Ее всю трясет. – Что, если ты уйдешь? Ты уйдешь, Эксл постоянно на работе, отца и мамы нет, а бабушка уже давно не помнит, кто я такая. Все, кого я люблю, уходят. А он здесь. И уходит, только когда я говорю ему уйти, а быть одной мне не хочется. – Холидей бьет себя в грудь. – Я не хочу быть одна.

Ее боль передается мне и вскрывает изможденную в сражениях душу.

– Я никуда не ухожу. Я дома. Остаюсь дома. И буду здесь столько, сколько тебе потребуется. Я люблю тебя, а потому говорю: ты губишь собственную жизнь. Порви с этим придурком. Не ради меня, а ради себя. Люби себя и не позволяй, чтобы с тобой обращались как с дерьмом.

Вытаскиваю из заднего кармана листок со скриншотом, разворачиваю и сую ей в руки.

– Это тот, кто ограбил магазин. Тот, кто подставил меня и отправил в тюрьму. Посмотри внимательно на татуировку. Это Джереми. Я обещал Экслу, что буду держать рот на замке, но теперь не стану. Вопрос стоит так: либо он, либо я. Я не могу стоять и спокойно наблюдать, как этот парень медленно убивает тебя. Очень надеюсь, что ты выберешь меня.

Других доказательств моей невиновности у меня нет, поэтому я забираю у нее листок и, не зная, куда пойти, кружу по гостиной.

Моя комната теперь не моя, а Элль. Если я пойду туда, память о ней раздавит меня. Остальной дом принадлежит Холидей. Она должна чувствовать, что дом – ее, потому что ей больше, чем другим, нужна стабильность.

Я? Мое место – улица. Жужжит сотовый. Бросаю взгляд на экран – Синтия просит позвонить ей. К черту. Я больше не пляшущая обезьянка. По крайней мере не сегодня. Бросаю телефон на кушетку и выхожу из комнаты. Тор не отстает.

Эллисон

Закрываю окно с информацией на Дрикса. Я уже пролистала страницы, пробежала глазами полицейские рапорты, рекомендации окружного прокурора и задержалась на отчетах психолога, составленных по результатам наблюдений за Дриксом в центре содержания несовершеннолетних правонарушителей.

Не стану врать, я любопытна, но, учитывая произошедшие с ним перемены, Дрикс наверняка излил душу на сеансах терапии, и чтение этих заметок, даже если они предназначались для моего отца, было бы нарушением его частной жизни.

Наматываю локон на палец и тяну. Больно, но боль внутри рвет сильнее. Меня использовали. Использовали мои собственные родители.

Дрикс прав, я в ловушке. Я – марионетка. Я не только не представляла, что меня двигают по сцене, но еще и обнаружила, что то сжимающее ощущение в легких связано с нитями, которые душат меня.

Впереди год учебы в школе. Четыре года в колледже. Голова гудит. Я закрываю лицо руками. Сколько принятых мною решений были по-настоящему моими? Или мною манипулировали всю жизнь?

У тебя хорошо получается в стрельбе из лука, но, может быть, попробуешь силы в балете?

«Бета-клуб» – это, конечно, большая честь, но не думаешь ли ты, что потратишь время с большей пользой, если займешься рисованием? Ты такая приятная девушка, а не хочешь ли помочь нам с кампанией?

Ты молодец, что слушаешь нас. Мы любим тебя, Элль. Любим и гордимся тобой.

Любили? Гордились? Может, меня любят, только когда я успешна? Почему-то мне всегда казалось, что это именно так. Я хочу их любви. Мне нужна их любовь, но сколько она стоит? Мне она стоила меня.

Я вздрагиваю – боль прокатывается по всему телу, – и я раскачиваюсь, пытаясь облегчить ее, но становится только хуже.

Знаю, мой зов канет в черную дыру сообщений, но все равно отправляю, потому что мне нужно, чтобы меня услышали. Пусть даже только я сама. Меня использовали.

Использовали меня. Свою дочь. Сделали меня пешкой в их чертовой шахматной игре.

Звонит сотовый, и сердце запинается. Отвечаю сразу же.

– Генри?

– Что случилось? – быстро спрашивает он.

– Ты где?

– Пока еще на базе. Задержались из-за перебоев в работе оборудования на транспорте. Сколько еще простоим, не знаю, но это неважно. Говори.

Говори. Сколько лет мы говорим друг с другом. Он пытается спасти меня из моего защищенного со всех сторон дома. Я пытаюсь убедить его вернуться домой.

– Что ты наделал? Когда поругался с папой и ушел, что ты сделал?

Молчание. Я так устала от людей, которые думают, что я не в состоянии справиться с реальным миром. Пока что придуманный мир был жестоким. Реальный не может быть хуже.

– Говори, или я даю отбой.

– Я сделал то, что и предсказали твои родители, – отвечает наконец Генри.

– Что это значит?

На линии потрескивание. Я смотрю на экран, проверяю, есть ли еще связь.

– Генри.

– Не хочу тебя огорчать. – Ровный, спокойный голос принадлежит не солдату, а усталому мальчишке.

– Ты и не огорчишь.

Потрескивание в трубке, и я смотрю на экран – не прервалась ли связь.

– Я облажался, Элль.

Вздыхаю:

– Я тоже. Может, мне нужно знать, что я в этом не одинока. – Снова молчание, и я мысленно подталкиваю его. – Пожалуйста.

– После того как мама с папой умерли, я доверился твоим родителям. Верил всему, что они говорили. Твой отец был для меня богом. Вырвался из нашего городишки. Вырвался из бедности. Твой отец вырвался, а мой – нет. У вас мне было хорошо. Конечно, я скучал по папе и маме, но знал, что если буду слушаться твоего отца, то достигну успехов, как и он.

Так я и сделал. Пошел в колледж, готовился к поступлению в юридическую школу, проходил практику, хотя меня это и не интересовало. Стал каким-то зомби, все решения за меня принимали твои родители. А потом… Однажды я проснулся, посмотрел в зеркало, и то, что я там увидел, мне не понравилось. Но я не знал, как это изменить. Не знал, что делать.

Генри даже подумать не может, как знакомо мне это чувство.

– Я был глубоко несчастен, опустошен. В моей душе словно образовалась холодная и мрачная дыра, и я хотел лишь одного: заполнить ее. Откуда она взялась? Я не понимал, потому что, если не считать потери родителей, у меня было все.

Почти против желания все же спрашиваю.

– И чем ты ее заполнял?

Он вздыхает:

– Наркотиками.

На сердце так больно, что я закрываю глаза.

– Мне так жаль.

– И мне тоже. Я как будто потерялся.

– Папа и мама злились на тебя?

– И да, и нет. Они, конечно, огорчились, но помогали и поддерживали. Оказывается, они не выпускали меня из поля зрения и узнали о моей проблеме. Ближе к концу семестра прилетел твой отец. Сказал, что забирает меня на лето домой и оплатит курс реабилитации. Первые недели я провел в частной клинике, а потом, уже дома, мной занимался частный психолог.

Покусывая губу, я стараюсь припомнить то лето. Родители сказали, что у Генри короткая летняя практика. Дома он был по большей части угрюм и возбужден. Годзилла, топающий по улицам Токио.

– Выходит, они хорошо к тебе отнеслись.

– Хорошо, – соглашается Генри. – Не могу утверждать, что они отнеслись ко мне плохо, что не любили и не заботились обо мне. Но есть любовь, которая душит. Внешне она бескорыстная, но изнутри – совершенно эгоистическая.

– Не понимаю, – шепчу я.

– Я выбрал зло, яд, дорогу в ад. Признаю. Больше винить некого. Но когда мне стало ясно, что дыра, которую я старался заполнить, образовалась из-за того, что я жил чужой, не принадлежащей мне жизнью, я пошел к твоему отцу и сказал, что должен измениться, что мне нужно уйти из колледжа. Я пытался объяснить ему, что, как и мой отец, предпочитаю работать руками. Сказал, что хочу пойти в техническую школу. Он не согласился.

В горле комок. Я крепко-крепко жмурюсь, потому что не хочу больше плакать, потому что устала от слез.

– И тебя выгнали из дома, потому что ты ушел из колледжа?

– Он сказал, что я понятия не имею, как распорядиться собственной жизнью, и предложил в качестве доказательства оценить мои последние решения. Не пойми меня неправильно, в чем-то он был прав, но терапия работала. Трудно делать верный выбор, когда ненавидишь ту жизнь, которой живешь. Твой отец сердился, я злился, и в конце концов мы разругались в пух и прах и наговорили друг другу такого, о чем потом пожалели. Он выдвинул ультиматум: либо я возвращаюсь в колледж, другой колледж, но по его выбору, либо ухожу. Ну я и ушел.

– Почему мне ничего не сказал?

– Стыдно было. Каждый раз, когда ты смотрела на меня, я видел в твоих глазах любовь. Мои папа и мама умерли, вторых родителей я лишился из-за их желания контролировать меня, но тебя потерять не мог. Я сильный, но не настолько. Ты – единственная семья, которая у меня осталась.

Увы, с каждой уходящей минутой я все острее ощущаю себя сиротой.

– Кое о чем я жалею, в том числе о некоторых словах, сказанных твоему отцу, но о том, что ушел, что держу свою жизнь в собственных руках, что поступил в армию, об этом не жалею. Мне нравится моя нынешняя жизнь, сделавшая меня сильнее, но я тревожусь за тебя. Я вижу, как твои родители связывают тебя по рукам и ногам, как делали раньше со мной. Мне страшно думать о том, что станет с тобой, когда та дыра станет большой и тебе потребуется заполнить ее чем-то, а иначе ты умрешь. Не хочу, чтобы однажды ты почувствовала себя такой же потерянной, как я когда-то.

А вот с предупреждением Генри опоздал. Эта темная бездна… я уже лечу в нее.

В руке вибрирует сотовый. Бросаю взгляд на экран.

Дрикс: Это Холидей. Срочно позвони. Это насчет Дрикса. Есть проблема.

Голова начинает кружиться.

– Мне надо идти.

– Подожди.

– Серьезно. Мне надо.

– Знаю, но послушай. Я здесь. До меня не всегда можно дозвониться, но я всегда здесь. Что бы ни потребовалось, я помогу. Обещаю.

Солдат, живущий на базе. Все, что он может, это бросить спасательный канат, за который я и хватаюсь.

– Спасибо. Береги себя.

– Обязательно. – И с этим он уходит.

Делаю глубокий вдох, стараюсь отодвинуть подальше всю острую и тупую боль и набираю номер Дрикса.

Холидей отвечает после первого же звонка.

– Элль?

– Да. Что происходит?

– Я сглупила. – Она замолкает, приглушенно всхлипывает и продолжает: – У Дрикса проблемы. Он показал мне снимок с Джереми возле магазина, а я расшумелась, и Дрикс ушел, а телефон оставил. Теперь никто не может его найти. Я так расстроилась, что даже с Джереми поругалась. Глупо, но я, когда злюсь, плохо соображаю, вот и сболтнула лишнего. Мол, у Дрикса есть доказательства, что это он ограбил магазин. Джереми взвился, спросил, кто еще знает, и я испугалась. Знала, что тебя втягивать нельзя, ну и сказала, что Дрикс сам что-то нашел. В общем, Джереми взял пистолет из комода и пошел Дрикса убивать. И убьет, я знаю. Ребята побежали Дрикса искать, но их мало, так что нам нужна помощь. Хорошо бы подключить полицию, но парни боятся звонить. А вдруг только хуже сделаем да еще проблем добавим Дриксу и Келлен. В нашем районе система не работает, а вот таких людей, как ты, они послушают. Пожалуйста, Элль. Нам нужна твоя помощь.

Я отворачиваюсь от телефона и перевожу дух.

Нет, нет, только не это.

Хендрикс

Бросаю палку в мутный заливчик. Тор мчится за ней, хватает, роняет в грязь и начинает грызть. Постигает понемногу собачью науку. Путь к заливу неблизкий, но и недостаточно далекий. Кто знает, сколько миль надо протопать, чтобы избавиться наконец от вцепившихся в спину демонов. Может, они и не отстанут. Может, затаятся в ожидании подходящего времени и уже тогда поднимут свои жуткие головы. Сегодня же они только шепчут: неудачник… неудачник…

Стараюсь не слушать их, а сосредоточиться на тихом плеске воды. Успех. Неудача. Какой в них смысл?

Останусь ли я тем, о ком все и всегда будут судить в первую очередь как о преступнике? Пять ходов назад на игровой доске из-за прошлого, которое нельзя изменить.

Успех? Нравится каким я стал?

Мир не рассматривает это как успех. Мир ценит другое: вскарабкаться наверх, завладеть выигрышем, попасть в группу, которую заприметила звукозаписывающая фирма. Получается, все, чего я достиг за прошлый год, настоящим успехом не считается?

Тор вскидывает голову. Одно ухо вверх, другое вниз. Прислушивается, и я тоже пытаюсь поймать какие-то звуки, кроме плеска воды да кваканья лягушек. В этой части залива деревьев больше, чем людей, вот почему я и выбрал ее для прогулок. В стороне, там, где жилой район, гуляют, веселятся, проворачивают сомнительные делишки. Но это теперь не для меня, и я углубляюсь в рощу. Подходящее место, чтобы исчезнуть.

Тор дергает ушами и негромко, но угрожающе рычит. Бежит рядом, но поглядывает в сторону леса. Я тоже улавливаю зло шестым чувством – холодный черный ветер по коже, и на руках шевелятся волоски. Быстро оглядываюсь. Податься некуда, разве что в воду или в лес, а там еще неизвестно, на что нарвешься.

Кто-то идет, тень, напоминающая человеческую. По дороге проносится машина, и свет фар на секунду пронзает деревья. Джинсы, футболка, бритая голова, примерно одного со мной роста и телосложения. Таких миллион, но только у одного на предплечье тату – обвитый лозой крест, и только один может искать меня.

Опускаю голову и про себя проклинаю сестренку. Надо было предполагать, что она все ему выложит, но я думал только о другом: как спасти ее.

Он выходит на поляну и окидывает меня оценивающим взглядом. Мне это ни к чему. За этим гадом я наблюдаю с тех пор, как он начал встречаться с моей сестрой, и все его мерзкие делишки держу в уме. К тому же в руке у него пистолет. А значит, он победитель уже по умолчанию.

– Ты как меня нашел? – спрашиваю я.

– Проверил кое-какие твои старые местечки.

Я демонстративно оглядываюсь:

– Здесь я не бывал.

– Нет, но на вечеринке кое-кто видел, как ты ушел в этом направлении. Парень с собакой. Есть в этом что-то олдскульное, а?

– Есть. – Когда-то я был большим мастером по части трепа ни о чем. Теперь уже нет. Я почти не боюсь, хотя и следовало бы, но в ироничности есть что-то бесчувственное. Парень разрушает жизни. Кому, как не ему, оборвать мою. – Как договоримся?

– Ты отдаешь мне то, что у тебя есть на меня, держишь рот на замке, и я не трону ни тебя, ни кого-то из твоей семьи. Да еще и Келлен не пойдет под суд. Заметут меня, прихватят и ее. И не свисти, Дрикс. Такого быть не может, чтобы она вам не рассказала.

Ладно. Я достаю сложенный листок и бросаю к его ногам. Джереми смотрит на него, потом наклоняется и поднимает.

– Где взял? – спрашивает он.

– Украл. У губернатора было на меня дело. Стал листать и на это вот наткнулся. Как фото увидел, так сразу и понял, что это ты.

– Кто еще знает?

– Кроме моих? Никто. Понятно, что и наверху никто не в курсе, включая офис губернатора, потому что в тюрьму-то меня отправили.

– А почему я должен тебе верить?

– Тебя же не арестовали. По-моему, это уже о многом говорит.

Понятно, что отпускать меня Джереми не намерен. Я знаю, что он натворил, я развел его с Холидей, да и шрам на физиономии забыть обиду не дает.

Год назад я и сам был бы только рад уладить дело кулаками. Но с тех пор вкус к крови прошел.

– Меня взяли за грабеж. Срок я отмотал. Твое предложение меня устраивает. Ступай домой, и я тоже потопаю. Ты ненавидишь меня. Я ненавижу тебя. Держись от меня подальше, и я тебя трогать не стану.

– К такому повороту я пока не готов.

Кто бы сомневался. Тор трется о мою ногу, как будто понимает, к чему идет дело. Он, конечно, подрос, но пока что остается щенком. Надо было оставить его дома, но я не оставил, так что теперь я делаю для него то лучшее, что могу. Подбираю палку и бросаю подальше. Хорошо, что он еще не научился приносить назад.

– Давай, малыш, возьми ее.

Прежде чем я успеваю повернуться, Джереми вскидывает руку, и выстрел эхом отдается во мне.

Эллисон

Кровь шумит в ушах, заглушая все прочие звуки. Я слетаю вниз по лестнице, проношусь через холл и сворачиваю за угол. Дверь папиного кабинета открыта, но его самого на месте нет. Я уже открываю рот, чтобы позвать его, но вместо этого бегу к кухне. Он сидит за столом, и в первый момент страх колет иголкой в сердце.

Папа может спасти Дрикса. У него есть такие возможности. В его власти покончить со всем этим прямо сейчас, раз и навсегда. Но власть эта принадлежит тому, кем я его считала. Здесь, за столом, кто-то другой, однако ж мне хочется надеяться, что тот, кем я восхищалась, еще существует.

Он отрывает взгляд от лежащей перед ним папки и смотрит на меня.

– У Дрикса неприятности, и ты должен его спасти. Подробности не важны, но тот парень, который на самом деле ограбил магазин, знает, что Дриксу все про него известно. У него пистолет, и он ищет Дрикса.

Отец закрывает папку.

– Что ты хочешь от меня?

– Чтобы ты позвонил в полицию.

– И что я им скажу?

Ответ настолько прост и очевиден, что я, произнося его, чувствую себя слабоумной.

– Скажи им правду. Что Дрикс ни в чем не виноват. Что настоящий преступник опасен и сейчас ищет Дрикса.

– Город большой, где его искать?

– У залива, неподалеку от их района. Сестра Дрикса, Холидей, сказала, что брат, после возвращения из тюрьмы, ходит туда гулять. Пусть полиция поищет его там.

– Семья вполне может заняться этими поисками сама.

– Они занимаются, но их мало.

– Как ты узнала обо всем этом?

– От Холидей. Она мне позвонила. Парень, который ограбил магазин, ее бойфренд, и она, узнав, что он сделал, поссорилась с ним и…

Отец поднимает руку, и я умолкаю.

– Ты хочешь привлечь полицию на том основании, что сестра Дрикса поругалась со своим бойфрендом, который то ли ограбил, то ли не ограбил магазин и который теперь, после ссоры с ней, пребывает в не лучшем расположении духа? Элль, даже при том, что ты сейчас возбуждена, тебе нужно сохранять способность отстраниться от происходящего и понять, насколько это все по-детски звучит. Подростки ссорятся и ругаются постоянно, тем более когда переживают состояние влюбленности. Они бесятся, злятся, говорят такое, что никогда бы не сказали в иных обстоятельствах.

Со мной что-то происходит. Некое ощущение, зародившись в ногах, крепнет и поднимается выше, затрагивая каждый орган, достигает мозга, и я взрываюсь:

– Папа! Речь идет о жизни человека! Мы об этом говорим!

– Не горячись. Ты преувеличиваешь и слишком близко принимаешь все к сердцу. Это подростковая драма. В худшем случае парни подерутся. Такое случается.

– Такое случается? – Мир начинает кружиться. – У Джереми оружие, и он преследует Дрикса. Он уже стрелял в кого-то во время ограбления. И снова выстрелит.

– Этого ты знать не можешь.

Кровь стынет в жилах, и меня начинает трясти, но сердце стучит все быстрее и быстрее.

– Тебе действительно все равно?

– Мне не все равно. Мне не безразличен штат. Не безразличны живущие в нем люди. Не безразличны те сотни различных программ, которые касаются тысяч жителей Кентукки. Шансы на то, что дело закончится так, как ты предсказываешь, крайне незначительны. До сих пор ты всегда была разборчивой в дружбе, благодаря чему оставалась в стороне от мелодрам. Подумай сама. Я звоню, и весь этот нелепый спектакль, эти брошенные сгоряча двумя подростками слова топят мою карьеру. И что дальше? Штат избирает кого-то, кто больше озабочен наполнением собственных карманов, чем помощью гражданам, которые за него голосовали, и, для того чтобы улучшить ситуацию, требуются новые жертвы. Мне очень жаль, что с Хендриксом так получилось, но по-другому невозможно. Я не могу рисковать своей карьерой и программами, которые работают для людей.

– Для Хендрикса и меня, – шепчу я. – Если ты не поможешь ему, я никогда тебя не прощу.

Как ни в чем не бывало отец пододвигает к себе папку, словно и не замечает только что проведенной мною линии в быстро засыхающем бетоне.

– Тебе семнадцать, ты эмоциональна и переживаешь первую влюбленность. Вот увидишь, ничего сегодня не случится. С Хендриксом все будет в порядке, и уже на следующей неделе он вернется в нашу предвыборную кампанию. Несколько недель вы не будете видеться, а потом у тебя начинается школа. Мы разрешим тебе записаться на курс программирования, победим на выборах и потом, может быть, разрешим повидаться с Хендриксом. Надеюсь, к тому времени ты потеряешь к нему интерес и сосредоточишься на вопросах более для тебя важных. Может быть, ты и позлишься на меня недолго, но простишь и поймешь, что мы с твоей мамой были правы, принимая за тебя те или иные решения.

Ножом по сердцу, так это называется. Родители всегда представляли меня такой: начинаю что-то, потом теряю интерес и забрасываю. Я кручу браслет на запястье и думаю о кожаном браслете Хендрикса. Эксл подарил его брату как напоминание о том, что они – семья и стоят друг за друга в любых обстоятельствах.

Папа проходит мимо, и я говорю:

– Мне восемнадцать.

Он останавливается и оглядывается через плечо.

– Что?

– Мне уже восемнадцать. – Осознание этого приходит неожиданно и производит примерно тот же эффект, что и солнечные лучи, проливающиеся на холодную темную землю, освободившуюся от покрывал ночи. – Мне не нужно ваше согласие, чтобы записаться на курс программирования. Я, вообще, могу делать почти все без вашего разрешения.

В свое время родители сочли меня не готовой в эмоциональном отношении к детскому саду. Не знаю, была ли я готова к начальной школе в пять лет, но теперь мне восемнадцать, и я в состоянии принимать собственные решения.

Лицо его наливается красной краской довольно необычного оттенка.

– Ты живешь под моей крышей. Я плачу за твое обучение. Оплачиваю твой образ жизни. И ты обязана делать то, что я говорю, до тех пор, пока не сможешь обеспечивать себя финансово. Может, тебе и восемнадцать, но твое поведение в последние месяцы показывает, что ты еще не достигла уровня зрелости, позволяющего справляться с проблемами реального мира, и упрямо ведешь себя как ребенок.

Раньше его слова резанули бы меня до костей, но теперь есть новая сила, и она заполняет пустой колодец надежды.

– В последние недели и месяцы я стремлюсь к жизненным целям, которые важны мне, но не вам. Всю мою жизнь вы с мамой подталкивали и склоняли меня к некоей деятельности и требовали от меня совершенства. Вы даже не подумали, что, может быть, именно повышенные требования и ожидания и стали причиной моих постоянных неудач.

– Не передергивай. Если мы хотим лучшего для тебя, это не означает, что мы плохие родители.

– Лучшего для меня? Раз за разом толкать меня то в одно, то в другое, а потом, когда что-то не ладилось, вытягивать оттуда, – это лучшее? Неудивительно, что я чувствовала себя постоянной неудачницей и не могла даже помыслить о том, чтобы сравниться с тобой и мамой.

– А чего ты ожидала? Что мы станем платить за что-то, в чем ты весьма посредственна?

– Да! Именно так вы и должны были поступить, если мне это нравилось. Смысл жизни – а уж тем более детства – не в том, чтобы быть лучшим. Вы должны были дать мне больше свободы, больше возможностей открыть мир и понять себя и не давить, не требовать сразу же успеха в каждом деле, за которое я бралась. Неужели ты не видишь, чему твоя программа научила Дрикса? Она показала, что ошибиться, оступиться – это нормально, потому что на ошибках учатся, что мир принимает исправившегося после падения и дает ему второй шанс. Если ты так веришь в программу, что готов рисковать его жизнью, то почему не даешь такой же второй шанс мне или Генри? Почему мы всегда должны становиться лучшими с первого раза?

Кровь отливает от лица, и отец, бледнея, старится на десятки лет прямо у меня на глазах, а мое сердце наполняет жалость.

– Позвони. Спасая одного, ты спасаешь многих, потому что тогда каждый осознает, что его собственная жизнь тоже что-то значит. И тогда жизнь обретает ценность.

Он медленно качает головой:

– Извини. Не могу.

– Позвони, или позвоню я.

– Тебя никто не примет всерьез, а твой рассказ сочтут плодом воображения не слишком умного подростка.

Сколько раз меня называли папиной дочкой, и я всегда принимала это как комплимент. Думала, люди имеют в виду сострадательность и сочувствие к нуждающимся. А может, они хотели сказать что-то другое?

Прямо сейчас я именно папина дочка, расчетливая и практичная.

– Я не буду звонить в полицию. Я позвоню в газеты и на телевидение и отправлю им файл, доказывающий невиновность Дрикса. Я также расскажу, что ты все время знал о его невиновности и ничего не предпринял. Думай побыстрее, потому что вся информация у меня есть, и я выполню обещание. Ты можешь отправить меня в комнату, можешь забрать ноутбук и телефон, можешь помешать спасти Дрикса сегодня, но обещаю, что разрушу твою карьеру, если ты не позвонишь сейчас в полицию.

Хендрикс

Я прыгаю на землю и качусь. Второй выстрел, и пуля взрывает землю рядом со мной. Я уже на ногах и бегу в рощу. Третий выстрел. Кора разлетается кусочками, ствол щепками, а щеки шипами впиваются в лицо. Сильное жжение, кровь, но это лучше, чем дырка в голове.

– Вернись! – кричит Джереми. – Не прячься! Не трусь!

Но я бегу.

– Могу продолжить у тебя дома! С твоей сестрой!

Останавливаюсь. Воздух вылетает изо рта короткими, быстрыми выдохами. Надо как-то выбираться, потому что так просто сукин сын не уйдет. Пока не ранит или не убьет. Да и тогда это не прекратится. Он не остановится никогда.

Ощупываю карманы. Сотового нет. Какая глупость.

– Дрикс! – кричит в ночь Джереми, и ему отвечает злобное звериное рычание. Сердце сжимается. Тор.

Лай, снова рычание и крик. Джереми пытается отогнать собаку. Я срываюсь с места и снова бегу – туда, на звуки, на рык, к этому проказнику, не сделавшему в своей жизни ничего плохого.

Опять возня, глухое проклятие, выстрел и рвущий душу визг. Ломается под ногой ветка, другая хлещет по лицу, я прорываюсь через куст и вылетаю на опушку. Джереми стоит у края воды и целится в Тора. Красные пятна на белой шерсти, темные на черной, и мой песик жалобно скулит.

– Тор. – К горлу подкатывается комок, а щенок поворачивает голову в моем направлении. В его глазах мольба о помощи.

– Вернулся за собачонкой? – ворчливо спрашивает Джереми.

Да, вернулся, потому что вот такой я теперь – никого не бросаю в беде.

– Знаешь, а я собираюсь его добить.

Это я уже понял. Вытянув руки, медленно иду к Тору, моему верному и смелому щенку, который пытается и не может подняться.

– Ну так давай.

Джереми кивает.

– Шавка значит для тебя что-то, а?

Каждый вдох отдается болью. На душе тошно – я прекрасно понимаю, чем это все кончится. Джереми, этот больной ублюдок, хочет ударить побольнее и не гнушается использовать для этого щенка.

– Заканчивай. Убей меня и оставь в покое всех остальных.

– Обязательно. Сразу после того, как прикончу дворняжку.

Он поднимает руку, и я прыгаю, врезаюсь в него на уровне пояса и сбиваю с ног. Грохот выстрела так близко, что звенит в ушах. Джереми ворочается подо мной, пытается проползти к упавшему в грязь пистолету.

Теперь у меня есть шанс. Обхватываю его обеими руками, приподнимаю и тащу в сторону. Мы снова катимся по земле, и теперь уже он оказывается сверху. Оттолкнуть его я не успеваю, и он бьет меня в лицо и приподнимается, чтобы ударить еще раз, но я выбрасываю руку, хватаю его за запястье и провожу апперкот в нос.

Кровь. Джереми оглушен, и я, пользуясь моментом, провожу хук в голову. Он обмякает, и я добавляю хороший пинок. Джереми хрипит, а я бросаюсь за пистолетом.

Острая боль пронзает ногу. Я вскрикиваю и падаю. Смотрю на ногу и вижу что-то, торчащее из икры. Я весь в грязи, и она затягивает меня, как бетон. Мимо проходит, пошатываясь, Джереми. Нельзя, чтобы он добрался до пистолета. Если доберется, убьет меня, Тора и Холидей. Хватаю его за лодыжку и дергаю в сторону. Он падает, но успевает повернуться и пнуть меня другой ногой в голову. Искры сыплются из глаз, и хрип вырывается из горла, но звук получается тягучий и глухой. Может, меня уже стащили в воду, и я тону?

Где-то близко тявкает Тор. Продираюсь сквозь туманную дымку, моргаю… В глазах двоится, но я все же вижу моего щенка, подбирающегося ко мне на трех лапах, и Джереми. Джереми ползет по-пластунски через грязь и, выбросив руку, достает пистолет. Сердце колотится в груди, в животе разливается тошнота. Думаю об Элль. Она должна знать, что я люблю ее. Должна помнить об этом.

Скулит Тор. Я тянусь к нему, а Джереми встает и поднимает пистолет. Хватаю Тора, прижимаю к груди, поворачиваюсь, защищая его, закрываю глаза и…

– Бросить оружие! Руки вверх! Полиция! Бросить оружие!

Эллисон

Врываюсь, распахивая двери. Сердце тяжелое, и я едва стою на ногах. После звонка Холидей ощущение такое, будто в груди кто-то играет в пинбол. Все собрались в комнате ожидания, и эта картина так реалистично иллюстрирует слова, сказанные ею по телефону, что к глазам моментально подкатывают жгучие слезы.

– Она здесь. – Эксл поднимается, а Холидей отрывается от Доминика и поворачивается ко мне. По ее щекам стекает тушь, нижняя губа предательски дрожит.

– Я так виновата… так виновата… – Она всхлипывает, и я, видя столько боли в ее глазах, останавливаюсь и обхватываю себя руками. – Мне так жаль. Это все из-за меня. Из-за меня.

– Где он?

– Дальше по коридору. Четвертая дверь справа, – говорит Эксл, и в его глазах такая печаль, такое отчаяние, что я не выдерживаю и быстро отворачиваюсь. – Времени у него мало. Соберись, ты нужна ему сильной. Там сейчас Келлен.

Не обращая внимания ни на медсестру за столом, ни на всех прочих, кто попадается по пути, я торопливо прохожу по коридору и останавливаюсь, уже коснувшись рукой деревянной панели, у двери. Все заканчивается совсем не так, как мне бы хотелось. Столько любви в моем сердце, что оно уже не вмещает ее всю и начинает болеть.

Я открываю дверь.

В эти несколько коротких последних месяцев я так и не узнала, что можно ощутить такую радость и испытать такую боль. Но это жизнь. И чтобы разбить раковину, созданную моими родителями, и вырваться из нее, нужно быть чем-то покрепче заботливо сделанной бумажной куклы.

Любовь – не пробежка по открытому и ровному лугу, но подъем на высочайшую гору, когда приходится ломать ногти и обдирать пальцы и когда, достигнув вершины, видишь, что это еще не конец, а начало, и что спуск к следующей горе долог и труден.

Но даже с учетом того, что ждет меня за этой дверью, оно того стоит. Любовь того стоит, пусть в пути ты и теряешь кусочек сердца.

Я поворачиваю ручку, открываю дверь, и наши взгляды встречаются. В его глазах слезы, но по лицу они не стекают. Держится стоически, но при этом излучает боль. Он наполовину сидит, прислонившись спиной к стене, и на коленях у него одеяло, а на одеяле комочек шерсти. Я смотрю на ногу – она перевязана и испачкана кровью. И вообще, он весь в крови и побитый.

– Боже мой, Дрикс.

– Не я, он, – шепчет Дрикс. – Я буду жить.

Келлен проскальзывает мимо меня, и дверь со щелчком закрывается. Вместе с ней как будто уходит все тепло. Я опускаюсь на колени и осторожно трогаю голову Тора. Щенок медленно открывает глаза и, увидев меня, высовывает красный язычок.

– Ему больно?

– Нет. – Голос у Дрикса хриплый. – Ему дали что-то, и ветеринар говорит, что он ничего не чувствует.

К горлу подступает комок, а по щеке, как я ни стараюсь держаться, сползает слеза.

– Почему его не могут спасти?

– Первую пулю он еще мог бы пережить, но после второй шансов не было. Когда прибыла полиция, они потребовали, чтобы Джереми опустился на колени. Я отпустил его, а он выстрелил в Тора. – Дрикс бьет затылком в стену, словно это каким-то образом смягчит боль. – Мне так жаль, что я не смог защитить его. Так жаль…

Вытираю глаза, но еще одна слезинка все равно скатывается.

– Ты не виноват. Ни в чем не виноват. – Тор наклоняет голову, и я чешу его за ушами. – Должно же быть что-то…

Дрикс только качает головой. Я наклоняюсь и целую Тора.

– Мне так жаль, что мы не можем сделать больше.

В дверь стучат, и в комнату входит женщина в белом халате. Мягким голосом, со спокойным выражением лица она объясняет характер ран Тора, сколько времени ему осталось, и рекомендует позаботиться о болеутоляющем. Мы оба киваем, оба соглашаемся, оба держим щенка на коленях.

Ветеринар подготавливает все необходимое, и мы прощаемся с нашим щенком, бормочем слова утешения и любви. Сначала Тор просто засыпает, а потом засыпает уже вечным сном, и я плачу.

Одной рукой глажу Тора, другой обнимаю Дрикса. Дрикс тоже поддерживает одной рукой щенка, а другой обнимает меня и опускает голову на мое плечо. Его трясет, одежда на нем сырая, и мы держимся друг за друга и скорбим.

Хендрикс

В приемной ветеринарной клиники горит свеча, которую зажигают, чтобы пришедший знал, что семья прощается со своим любимцем. Свеча – просьба понизить голос, знак того, что здесь люди, потерявшие частичку души.

А еще мягкое напоминание, что в мире есть те, кто понимает, что не все любимые и члены семьи стоят на двух ногах. Некоторые стоят на четырех, некоторые любимы так же, как и люди, и большинство, если не все, любят в ответ сильнее, чем большинство людей.

Та горящая свеча в приемной клиники произвела на нас столь сильное впечатление, что Элль зажигает еще одну в комнате Холидей и теперь смотрит на нее так, словно огонек может вылечить сердце. Если получится, буду смотреть на пламя всю ночь.

Или, точнее, весь день. Сквозь разорванные облака пробивается солнечный свет, и я закрываю жалюзи. После ветеринара Эксл заставил меня съездить в больницу. Повозившись, они вытащили щепку из ноги и наложили швы. Какое-то время заняла МРТ головного мозга. Элль постоянно была рядом. Сильная девушка.

Я опускаюсь на кровать и тру лицо. Душ – если это можно так назвать, поскольку пришлось беречь ногу – принял раньше. Элль тоже, и сейчас ее длинные влажные волосы лежат на плечах. У Холидей она позаимствовала топ и шорты.

В двухсотый, наверное, раз звонит сотовый, но вместо того чтобы, как обычно, перевести звонок на голосовую почту, она выключает его, бросает на пол и топчет. С ума сойти, но, с другой стороны, в последние двадцать четыре часа я видел вещи похуже.

– Ты в порядке?

– Думаю, ответ ты знаешь.

– Твои родители наверняка жутко волнуются. Они же всегда знали или по крайней мере считали, что знают, где ты и что делаешь…

– Тогда, думаю, они поймут, как чувствовала себя я, когда попросила о помощи, а отец поначалу отказал.

Поднимаю брови, поскольку Элль изложила мне лишь сокращенный вариант событий с ее стороны. Хотелось бы узнать больше, но я чертовски устал, да и у нее глаза красные от слез, а темные круги под ними такие большие, что остается только удивляться, как она еще на ногах держится. Ладно, об остальном поговорим потом.

– Долго собираешься на них злиться?

– Сейчас буду, а как потом, решу не сейчас. Главное, что я с тобой, что не прячусь больше и не позволяю никому меня контролировать. Скажу одно: теперь моя жизнь – моя, и в данный момент я хочу спать.

– Справедливо. – Я вытягиваюсь. Никогда еще подушка не была такой мягкой.

Забраться в свою комнату на чердаке я смогу не раньше чем через несколько дней, так что Холидей согласилась поменяться. Она была в отчаянии, и я обнял ее и сказал, что ей не за что себя винить, что я люблю ее и благодарен ей за звонок Элль и просьбу о помощи, на что никому больше недостало смелости. Она еще поплакала, что тоже было неплохо. Годами мы не лили слезы, и накопилось их немало, так что пришло время начать избавляться от боли. Держать ее в себе бессмысленно, а что нам нужно, так это больше думать друг о друге. И если с ненавистью тоже ничего не получилось, то почему бы не попробовать с любовью, ведь терять-то в любом случае нечего.

Я протягиваю руку, и Элль берет ее и ложится рядом, но все равно не настолько близко, чтобы это устроило нас обоих. Она начинает ворочаться и пристраиваться, но осторожно, чтобы не потревожить мои раны и синяки.

Близость ее теплого, мягкого тела приносит покой, какого не дают никакие болеутоляющие. Ничто не способно избавить меня от болячек и хаоса в моей жизни. Элль – дар судьбы, и мне пора научиться принимать все, что она дает, – безмятежность, спокойствие и ясность.

Я вплетаю пальцы в ее волосы, целую в затылок, вдыхаю ее запах и закрываю глаза. Наконец-то дома.

– Скучаю по нему, – шепчет Элль.

Ее слова отзываются эхом боли в моей груди.

– Я тоже.

– Спасибо, что дал ему дом.

А вот тут она ошибается.

– Это он дал мне дом. Тор спас меня. Спас во многих отношениях. Один полицейский сказал, что Тор, уже раненный во второй раз, рвался к Джереми. Другой высказался в том смысле, что щенок поймал пулю, которая предназначалась мне. Думать об этом невыносимо.

– Его любили, – говорит Элль. – Немногим так повезло в жизни.

Верно. И не только в отношении собак, но и людей.

– Ты тоже спасла меня, Элль. Спасибо.

– Я уже говорила, что ты этого достоин. Так было и так будет. – Элль поднимает голову, проводит пальцами по моему лицу и целует в губы. – Люблю тебя.

Я тоже ее люблю. Так, что и словами не выразить. Многим этого не понять. Целую ее в ответ и пристраиваюсь поближе. Сладкие поцелуи заканчиваются. Элль кладет голову мне на грудь, и мы, обнявшись, засыпаем.

Эллисон

На мне светло-серый костюм с белой блузкой и черными туфельками на низком каблуке. Волосы собраны в узел, но не неряшливо-растрепанный, как обычно, а тугой и аккуратный, из-за чего я выгляжу старше и серьезнее своих восемнадцати и полной противоположностью тому образу, который предлагают для пресс-конференции мамины стилисты. Фотографы уже перешептываются, обмениваясь мнениями насчет моих очков. Должно быть завидуют, потому что на мне очки смотрятся сексуально.

Но обо мне все забыли. Впереди на сцене папа и рядом, но чуть сзади, мама в темно-синем платье. Я расположилась на задней линии, и все, конечно, полагают, что моя задача – поддержать их, но они ошибаются. Цель моего присутствия – проследить за тем, чтобы отец выполнил свою часть сделки. Средства – шантаж и принудительное убеждение. Дело не в том, как это назвать, а в том, чтобы очистить имя Дрикса.

Отец выступает сильно и уверенно. Особенно пылким он становится, когда рассказывает, как, получив новые свидетельства невиновности Дрикса, решил посвятить себя полной его реабилитации.

Вот только события разворачивались слишком быстро, и истинный преступник узнал, что Дрикс вот-вот докажет свою непричастность к ограблению. И тогда отцу пришлось задействовать полицию. Благодаря этому решению Дрикс и был спасен. Меня тошнит от его слов. Как можно так беззастенчиво извращать правду?

С другой стороны, что такое правда? Правда, которой гордится отец? Правда, замешанная на страхе? Может ли эта правда защитить программу, которая и спасла Дрикса? Нет, скорее это сделает трусость, которая имеет в мире гораздо больший спрос.

Отец продолжает выступать, а настроение в зале постепенно меняется. Как будто заводится пружина. Как будто в воду, полную акул, плеснули крови. И вот они уже кружат, выжидают момента, когда кто-то опустит ногу, чтобы напасть.

Ощущение нехорошее, и я тру ладонью о ладонь, как будто негатив – это копоть и сажа, осевшие на мои руки. Отец не в первый раз говорит об успешности программы «Второй шанс» и что Хендрикс Пирс, если его спросить, подтвердит, что именно эта программа спасла его жизнь.

Он останавливается, готовясь отражать нападение.

– А теперь я отвечу на вопросы прессы.

Руки устремляются вверх, репортеры перебивают друг друга, и их злорадство оттого, что что-то пошло не так, оттого, что пахнуло скандалом, отзывается тошнотой. С миром определенно не все в порядке, если одни радуются ошибкам и боли других.

Устав от отвратительного зрелища, в котором и медиа, и мой отец показывают как острые зубы, так и язык без костей, я ухожу с пресс-конференции. Закрыв одну дверь, за которой осталась темная комната, иду к другой, за которой солнечный свет. На парковочной площадке, прислонившись к капоту моей машины, меня ждет Дрикс. Планом предусматривалось, что он останется в машине, чтобы на него не набросились репортеры, но ему, похоже, хватило смелости выйти.

Увидев меня, Дрикс выпрямляется, а я обнимаю его. Моя голова на его плече, и его руки на моей талии – этого достаточно, чтобы очистить вены от того шлака, появившегося за время пребывания на пресс-конференции. Закрываю глаза и выдыхаю.

Я потеряла дом, семью и многое другое, но зато узнала, что мое настоящее место здесь, с Дриксом.

– Вот и все. – Я поднимаю голову и смотрю в его шоколадно-карие глаза. – Теперь весь мир знает, что ты невиновен.

Он закрывает ненадолго глаза, потом смотрит на меня сверху вниз и гладит по щеке.

– Жаль только, что это обошлось тебе так дорого.

Я жмусь к его ладони. Так люблю его тепло и силу.

– Ничего оно мне и не стоило. Зато я сбросила цепи, которые меня убивали.

– Что теперь?

– После того как переоденемся и поедим? – Я качаю головой – предложить нечего.

Его губы трогает тень улыбки.

– Уже и не помню, когда я ел в последний раз.

Пытаюсь вспомнить то же самое, и желудок отвечает недовольным ворчанием.

– Ты что хочешь?

– Здесь неподалеку, на Третьей улице, есть одно местечко, где подают восхитительные бургеры. Попробуешь?

Он тянет вверх бровь:

– Приглашаешь на свидание?

Пожимаю плечом:

– Наверное.

Свидание. У всех на глазах. Как будто гусеница выбралась из кокона и в первый раз расправила крылышки – фантастическое ощущение в груди.

– Если хочешь подождать несколько недель… – начинает он, но я прикладываю палец к его губам.

– Гамбургер – это прелестно, но что я действительно люблю, так это куриные крылышки.

Дрикс ухмыляется, я тоже улыбаюсь, а когда он берет мое лицо в ладони и целует меня в губы, я таю и растекаюсь лужицей.

Хендрикс

Октябрь

Я сижу в кресле, Элль у меня на коленях. Теперь она сама и ее общественная жизнь предстают передо мной в новом свете. Присоединившись к предвыборной кампании в конце мая, я думал, что все понимаю, но, как оказалось, ошибался. Сейчас, глядя на экран телевизора, я чувствую себя пришельцем в моем теле.

Элль кладет руки на мои и сплетает пальцы. Я в воскресном новостном шоу, которое транслируется на всю страну. Люди с телевидения обратились ко мне после того, как я начал публично выступать в защиту программы «Второй шанс», настаивая на том, что теперь уже самой программе нужен второй шанс. На сегодняшний день программа заморожена, ее финансирование под угрозой.

У пожилого репортера глубокий голос и спокойная манера поведения. Я зауважал его после того, как он не моргнув глазом прошел со мной по нашему району. Оператор следовал за нами, и когда реальная история разворачивается перед нами на экране, она одновременно бесит – поскольку запись отредактировали – и трогает сердце.

– Боже! – восклицает Холидей и шлепает по ноге Доминика, который смотрит передачу с таким же живым интересом. – Наш дом. В программе на всю страну!

Ведущий рассказывает все как есть и не стесняется, когда это нужно, ввернуть крепкое словечко. Сидя здесь, в нашей гостиной, он смотрит на меня в упор и задает трудный вопрос:

– Что, по-вашему, ждет программу «Второй шанс»?

– Думаю, политики, избранные в том числе и для того, чтобы помогать людям, должны поменьше заниматься партийными делами, тем, что обеспечивает им влияние, а сосредоточиться на финансировании работающих программ. Тот факт, что судебная система не работает в пользу бедных, это отдельный вопрос, не имеющий прямого отношения к начинанию губернатора Монро. Меня несправедливо обвинили из-за того, что я не мог обеспечить себя качественной защитой, но программа «Второй шанс» спасла мне жизнь.

На экране репортер здоровается за руку с Маркусом и другими приглашенными, теми, кто прошел программу вместе со мной. Комментарии звучат за кадром. Все собираются в нашем заднем дворе. Комментатор рассказывает, что партия, соперничающая с партией губернатора, противится финансированию «Второго шанса» сейчас в надежде на победу их кандидата в ноябре.

Появление на экране Маркуса в нашей гостиной встречают аплодисментами. Он говорит о программе, о своем прошлом, и его рассказ совпадает с рассказами других ребят. Маркус делает упор на то, что люди с ограниченными возможностями не в состоянии бороться с юридической системой и что в особенности это относится к подросткам без адвоката.

Упоминает Маркус и канал «школа – тюрьма», и тот факт, что программа «Второй шанс» помогла ему сменить жизненный путь.

На экране снова я и репортер.

– Знаю, вы терпеть не можете этот вопрос. Тем не менее я вынужден его задать, пусть и в не совсем обычной форме. Можете рассказать об Эллисон Монро?

Я благодарен ему за то, что он не стал выпытывать детали наших отношений. В предварительном разговоре мне было обещано, что центральной темой станет «Второй шанс».

– Элль – это стихия, самый умный, сострадательный и наиболее ясно излагающий свои мысли человек. Не считая семьи, она одна из немногих, кто боролся за мое будущее, и, пожалуй, единственная, доказывавшая мою невиновность. Эллисон Монро спасла мне жизнь.

Поцелуй в щеку, и я закашливаюсь от переполняющих меня эмоций. Зрители в комнате театрально ахают, получают от меня предложение заткнуться, и напряжение момента снимает общий смех.

На экране фотографии нас двоих, меня и Элль. Мы в кабине старенького грузовичка, мы перекусываем в торговом центре и моя любимая – мы стоим, взявшись за руки, на ярмарке. Мои плечи обвивает змея, выигранная ею в «Прибей Крота».

Ведущий не вдается в спекуляции, только рассказывает, что нас видели вместе, и напоминает об одном пресс-релизе, в котором мы объяснили всем интересующимся, что никогда не станем обсуждать наши отношения публично.

Далее он говорит, что именно Элль доказала своему отцу, что я невиновен, но обходит стороной их ссору. Я многим обязан губернатору Монро и программе «Второй шанс», и Элль это знает. О семейных разногласиях в передаче не упоминается.

Несколько снимков одной Элль и среди них тот, который сделан на соревнованиях по программированию несколько недель назад. Ведущий напоминает, что Элль отказалась от участия в предвыборной кампании отца, поставив на первое место собственные интересы.

Далее видео с моим участием. Я в костюме перед законодательным собранием штата, я выступаю на каких-то собраниях вне рамок предвыборной кампании. Все эти выступления – моя собственная инициатива, которую поддержали Элль и Синтия.

– Теперь вы пытаетесь спасти программу «Второй шанс» по собственной инициативе и в одиночку? – спрашивает репортер.

Я киваю:

– Да, мне помогают несколько человек, но, вообще-то, я решил, что и один голос может принести перемены для многих.

– Хендрикс Пирс не только принес перемены, но и вдохновил на перемены других, – говорит голос за кадром, а на экране появляются кадры встречи Маркуса и других участников программы с законодателями штата, его же выступления в церкви и на собраниях в небольших городках. Между прочим, в церкви, узнав о тяжелом положении Маркуса, решили оказать ему финансовую и моральную поддержку.

Инициатива Хендрикса Пирса уже нашла отклик у девяти других членов первой программы «Второй шанс». Их энтузиазм отозвался в сердцах людей по всей стране. Их страсть всколыхнула волну дискуссий по таким темам, как канал «школа – тюрьма», недостатки судебной системы и нехватка общественных адвокатов.

И снова интервью.

– Многие считают, что в последнее время вы сделались определяющим фактором в предстоящих выборах. Что вопрос о будущем сенаторе зависит от человека, вышедшего из программы «Второй шанс».

– Я не могу решать исход выборов. Этот вопрос в руках людей. Избирателям нужно делать свою работу, изучить кандидатов, не поддаваясь влиянию средств массовой информации и соцсетей, и проголосовать. Только так можно спасать жизни.

На этом передача заканчивается, и вся комната аплодирует. Встречаюсь глазами с Элль, и она целует меня. Открыто, не стесняясь, не думая о том, что в комнатушке собралось не меньше десяти человек. Я целую ее в ответ, и когда она отстраняется, вижу в ее глазах свет, от которого мое сердце поет.

У нас получилось, и даже когда мир разваливался на части, мы с Элль выбрались живыми на другую сторону.

Эллисон

Эмоционально опустошенная после просмотра интервью с Дриксом, я паркуюсь и несколько минут сижу за рулем. Смотрю на возвышающееся передо мной здание и думаю о том, с какими чувствами многие годы подъезжала к нему и как выскакивало из груди сердце, стоило лишь въехать на дорожку. Это был мой дом. Здесь я находила уют, покой, исцеление. Теперь же каждая секунда пребывания здесь наполняла меня страхом.

Шантаж родителей обошелся недешево – мы не поддерживаем больше отношений. Временно сошлись на том, что до выборов будем делать вид, что ничего не произошло и мы едины, но на самом деле мы даже не разговариваем. Словно заблудшие души проходим мимо друг друга в ночной темноте.

Меня, по крайней мере, не выставили, как Генри, за порог, и мои занятия оплачиваются. За это я им признательна. Многие дети, не говоря уже о Генри, не получают и доли того, что получаю я.

Гудок сотового – похоже, Генри читает мои мысли. Посмотрел интервью. Может быть, этот парень не так уж и плох. Может, будет жить.

Я фыркаю. Генри и Дриксу еще только предстоит встретиться, но это обязательно случится, как только Генри приедет в Кентукки. Если пишет сообщение, значит, находится где-то в стране, но не в моем родном штате.

Я: Обидишь его – будешь иметь дело со мной.

Генри: Как страшно.

Ладно, хватит оттягивать неизбежное. Я выхожу из уютной машины и вхожу в дом через кухню. Направляюсь в свою комнату и уже поворачиваю к лестнице, когда меня догоняет голос матери.

– Элль.

Резкая судорога в животе. Замедляю шаг и размышляю, стоит ли идти или лучше подождать.

– Пожалуйста, Элль, я скучала по тебе.

Как больно от этих слов. Я поворачиваюсь, совершенно не думая о том, что едва ли не каждый контакт с ней означает только новые раны. Всегда остается слабенький лучик надежды, что, может быть, на этот раз мы решим задачу, как снова стать семьей.

Поворачиваюсь и моргаю от удивления – на маме хлопчатобумажная рубашка и лосины для занятий йогой, волосы собраны в незатейливый хвост, и выглядит она моложе, чем обычно. Должно быть, собралась в спортзал.

Мы смотрим друг на дружку, и я жду, что она заговорит первой. Несколько недель назад, после моего ультиматума, я попыталась поговорить с ними, но тогда они и слова не дали мне сказать. Что касается меня, ответственность за восстановление отношений лежит теперь на них. Молчание затягивается, и я снова делаю шаг к лестнице, а мама проходит вперед.

– Подожди.

Дышу через нос, стараюсь удержаться и не дать воли злости. Если она действительно пытается поговорить, то выйдя из себя делу не поможешь.

– Что тебе нужно?

– Твой отец все еще может победить на выборах. Люди отозвались на интервью Хендрикса, и рейтинг одобрения твоего отца сразу подпрыгнул.

Чувствую, как напряглась спина.

– Он сделал это не ради отца, а ради спасения программы. Я устала. Тебе еще что-то нужно?

– Отец хотел бы поговорить с тобой. Мы оба хотели бы. Мы совершили ошибку и желали бы исправить ее и помириться с тобой.

Из тех эмоций, что бушуют во мне, в груди сплетается узел. Хочу ли я идти дальше вместе с родителями? Да, но злость на них обоих еще не улеглась.

– Пойдем со мной в кабинет отца. Дай ему шанс поговорить с тобой.

Я качаю головой:

– Если хочет поговорить, пусть сам меня найдет. На его территории я больше не играю.

Сделав заявление, поднимаюсь по лестнице и направляюсь в свою комнату. В эту игру мы играли уже дважды после той пресс-конференции, которая положила для нас конец всем пресс-конференциям. Оба раза отец пытался руководить мной из-за письменного стола, и оба раза я ушла. Руководить собой я больше никому не позволю. Пусть попытаются поговорить со мной на моих условиях.

У себя в комнате я сбрасываю туфли, отправляю сообщение Дриксу и, услышав легкую и дробную поступь, оборачиваюсь к двери. Звук для моего дома странный, знакомый, но связать его с чем-то определенным я не могу. Моргаю раз, другой, и тут в комнату вкатывается клубок меха.

Пес. Большой, но не огромный, не щенок. Увидев меня, останавливается и смотрит. Весь черный, шерсть в некоторых местах спуталась, и мое сердце сжимается от боли, когда я вижу проступающие под кожей ребра. Пес начинает шумно дышать – признак беспокойства, – и я опускаюсь на колени и протягиваю руку. Он тянется, обнюхивает и медленно идет ко мне. Осторожничает. Я жду, пока приблизится, и чешу его за ушами.

– Ты определенно потерялся.

– Так и есть, – говорит отец, и я вскидываю голову. – Увидел его возле здания законодательного собрания на этой неделе, пес рылся в мусоре. Увидел и сразу подумал о тебе.

– Потому что на глазах у тебя я потеряла дворняжку, которую ты должен был спасти?

– Потому что сотни, если не тысячи, человек прошли на этой неделе мимо него, и никто не попытался ему помочь. В том числе и я. Сегодня в интервью Хендрикс говорил о тебе, и, слушая его, я кое-что понял.

Я сажусь на пол, и пес кладет голову мне на колени. Глажу его и понемногу готовлюсь к тому, что может стать срыванием с души аккуратно наложенных повязок.

– А ты понял, что не должен был ругаться со мной из-за Дрикса?

– Как и то, что он знает тебя лучше, чем я. Дрикс не стал пытаться переделать тебя во что-то, но увидел твою силу в тебе самой, и эта вера спасла его.

Я молчу, потому что действительно не знаю, что сказать.

– Ты была бы единственной, кто остановился бы и помог этому псу, – продолжает отец. – Сколько бы раз я ни кричал и ни ругался на тебя, сколько бы раз ни кричала на тебя мать, ты все равно остановилась бы и спасла его.

Это правда.

– Однажды ты сказала мне, что ценна каждая жизнь. После того, что случилось в тот вечер, после ран и потерь, я чувствую на себе груз. Я не претендую на то, что знаю все ответы, что знаю, как починить сломанное, но знаю, что ты спасла бы этого пса, и теперь мне нужна твоя помощь, потому что я не знаю, что нужно, чтобы спасти эту жизнь.

– Оттого что ты принес домой эту собаку, между нами ничто не изменилось. И даже не начало меняться.

Отец прислоняется плечом к дверному косяку и сует руки в карманы. Вид у него до боли печальный.

– Знаю, но это единственный способ попытаться восстановить наши отношения. Я люблю тебя и хотел для тебя самого лучшего, но теперь я понимаю, что лучшее в моем представлении могло быть не самым лучшим для тебя.

Мне страшно даже подумать о прощении, страшно надеяться, что мою семью можно исправить, но прощение такая штука – его можно растянуть. Я не обязана фальшивить, говорить или делать что-то против совести, предлагать ему обняться или соглашаться с откровенной ложью типа «что прошло, то быльем поросло». Мы не в кино играем. Это реальная жизнь, а в реальной жизни иногда нужно сделать миллион шажочков, пока рана затянется.

Сегодня отец старается, а раз так, то и я тоже постараюсь.

– Ты покормил его?

– Дал то, что оставалось в кухне.

– Ему нужна собачья еда. И ванна. Кое-что есть в прачечной в нижнем ящике.

Отец отталкивается плечом от дверного косяка:

– Сейчас принесу.

Я поднимаюсь и качаю головой:

– Еду принесу я. А ты займись ванной. У себя.

Он поднимает брови, и я смотрю на него, пытаясь понять, примет ли он новые правила и согласится ли подчиниться. Как ни странно, отец уступает и свистом подзывает собаку.

– Идем принимать ванну.

Они идут по коридору в спальню родителей, а я следую за ними. Отец оглядывается через плечо.

– Ты же вроде бы собиралась принести собачьей еды.

– Принесу. Но сначала хочу убедиться, что он тебя не загрызет.

– Думаешь, я это заслужил?

Усмехаюсь и замечаю на его лице тень улыбки.

– Может быть.

– По крайней мере, честно, Элль. По крайней мере, честно.

Хендрикс

Элль смеется, и звук ее смеха ползет по моей коже. Небо над нами наполняет миллион звезд, и прохладный осенний воздух кусает кожу. Элль в платье без рукавов. Синий шелк. С каким удовольствием я сопровождал ее на школьный осенний бал. Она была там самой красивой девчонкой, и мне жутко повезло весь вечер танцевать с ней медленный танец.

Стаскиваю куртку, набрасываю ей на плечи, и мы идем по траве через задний двор в направлении беседки, где были этим летом. Элль запахивается поплотнее, вдыхает мой запах и улыбается.

Своей настоящей улыбкой, той, которая владеет моим сердцем, той, которую она бережет единственно для меня.

Родители Элль уехали на уик-энд, и сегодня мы одни. Мы подходим ближе, я замечаю мелькающие огоньки и поворачиваюсь к Элль за объяснениями.

– Холидей и Келлен помогли.

– Помогли? – Пытаюсь понять, что бы это значило. Элль цепляет пальцем мой палец и тянет меня вперед.

– Я так долго ждала этого вечера. Знала, что будет музыка и смех, танцы и песни. Знала, что буду хотеть продолжения. Вот почему Холидей и Келлен помогли сделать так, что все закончилось не сразу.

Мы входим в беседку. Зажженные свечи образуют круг. Элль тянет меня в середину. На скамье корзина с фруктами, одеяло и айпод с портативной колонкой. Несколько касаний, и начинает играть музыка. Негромкая и манящая. Я узнаю джаз и невольно улыбаюсь.

Оказывается, джаз, как я узнал в своей новой школе, это и есть та музыка, играть которую я был рожден. Джаз, как выяснилось, наименее любимая музыка Элль, однако ж она ее слушает. Слушает каждую вещь, которую я играю, причем с восхитительной улыбкой. Когда в средней муниципальной школе нашего округа узнали, что мне сначала предложили место в программе для юных исполнителей, а потом отозвали приглашение по настоянию обеспокоенных родителей и членов совета, они связались со мной, рассказали о своем делающем первые шаги музыкальном клубе и попросили записаться на курс. Я согласился, но только при условии, что они примут и Маркуса. Они согласились, и пока что ни разу не пожалели о своем решении.

– Можем потанцевать под что-то еще.

Она качает головой:

– Танцуем только под то, что создал ты.

Бросаю взгляд в направлении айпода, а Элль уже обнимает меня.

– Я могла получить документы раньше. Воспользоваться своим статусом как бы знаменитости, пойти и попросить, и они наверняка не стали бы противиться.

Слушаю музыку, и в груди зарождается и крепнет какое-то чувство. Это моя песня. Я написал ее с нуля, вырастил в сердце. И я же сыграл на каждом инструменте. Моя песня. Она принадлежит мне. Я думал, пройдут недели, прежде чем я услышу ее всю, целиком, но Элль сделала мне подарок. Она сделала много подарков, но за этот я благодарен ей особо.

Она улыбается:

– Потанцуем?

Танец. Я не знаю, как танцевать, потому что не знаю, как благодарить ее, как выразить ей всю мою признательность, сказать, как много она для меня значит. Я обнимаю ее, наклоняюсь и целую. Нежно. С любовью. Благоговейно.

Наши губы нераздельны. Ее руки у меня на спине, здесь, тут и там. Она прижимается ко мне, и пламя желания крепнет и растет. Я ощущаю его жар в крови.

Мы снова целуемся, а потом отстраняемся, и она выскальзывает из моей куртки, и мы расстилаем одеяло на полу, и вот уже снова целуемся, и ищем, открываем и познаем один другого, а потом достигаем такой точки, за которой взрыв.

Элль счастливо вздыхает и приникает ко мне, свернувшись. Я обнимаю ее, целую в губы, и ее пальчики пробегают по моей руке. Она опускает голову мне на грудь, и я слушаю мои песни вместе с симфонией кузнечиков и лягушек, составляющих наш собственный, но отдельный оркестр.

– Ты счастлив?

– Очень.

– И я тоже.

Сегодня мы еще не знаем, получится ли спасти программу «Второй шанс», победит ли ее отец на выборах, наладятся ли ее отношения с родителями и сложится ли у меня карьера в музыке.

Но мы знаем другое. Что бы ни случилось, какие бы темные моменты ни ждали нас впереди, мы с Элль уже научились стоять на своих ногах. А еще мы знаем, что любое путешествие приятнее, когда делишь его на двоих.

Плей-лист

«Boulevard of Broken Dreams» – Green Day

«No» – Meghan Trainor

«Take Your Time» – Sam Hunt

«Praying for Time» – George Michael

«Unsteady» – X Ambassadors

«Mrs. Robinson» – Simon and Garfunkel

«Upside Down» – Jack Johnson

«Immortals (с Black Thought) – Fall Out Boy

«California Dreamin» – Sia

«Hazy Shade of Winter» – The Bangles

«21 Guns» – Green Day

«Lift Your Head Weary Sinner (Chains)» – Crowder

«My House» – Flo Rida

«Don’t Let Me Down» (с Daya) – The Chainsmokers

«Hallelujah» – Pentatonix

«Freedom» – George Michael

«Love Feels Like» (с DC Talk) – tobyMac

«Love Broke Thru» – tobyMac

Слова благодарности

Богу

Послание к Ефесянам 4:31–32 «Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас; но будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как Бог во Христе простил вас».

Дэйву

Твое терпение и любовь ко мне во время написания мною этой книги – один из лучших подарков, какие ты мне дарил когда-либо. Ты поверил в меня, когда, казалось, никто не верил. Спасибо за то, что поддерживал меня, когда я плакала, спасибо за то, что слушал меня, когда я нуждалась в том, чтобы меня выслушали, спасибо за то, что неоднократно держал меня за руку, когда мне нужна была тишина, и спасибо за произнесенную тобой – твою собственную – версию речи из фильма «Рокки II» – я тогда смеялась так громко, что могла разбудить соседей.

Я люблю тебя – нет таких слов, которые могли бы объяснить, как сильно я тебя люблю. Ты – та причина, по которой я пишу любовные романы.

Спасибо Сьюзи Таунсенд, Майклу Стротеру, Марго Липшульц и К. П. Симмонс. Сьюзи, твой оптимизм вызывает у меня улыбку и дарит надежду. Спасибо, что ты – словно солнце. Майкл, ты гениален. В этой книге есть места, которые появились там вследствие твоего блестящего ума. Спасибо, что был частью истории Элль и Дрикса. Марго, ты – невероятный брейнстормер! Спасибо тебе за всю твою помощь. Твоя мудрость и дружба помогли мне больше, чем ты можешь себе представить. Кристен Симмонс – спасибо, что помогала мне смеяться, когда все болело. Я бы не пережила эти дни, не будь рядом тебя. Анджела Анналаро-Мёрфи – ты была моей главной чирлидершей с самого начала. Я каждый день благодарю Бога за твою дружбу.

Есть люди, которые в последние пять лет постоянно подбадривали меня эмоционально и духовно. Люди, которых я счастлива называть своими друзьями. Спасибо Шайло Смэлдону, Мелиссе Стил, Анджеле Пул, Дане Мун, Колетт Баллард, Келли Криг, Беттани Гриффин, Курту Хэмпу, Биллу Вульфу, супругам Маттингли, моим родителям и сестре, моей семье из Маунт-Вашингтон и всему «сумасшедшему» клану Макгэрри – особый привет Анджеле, Стефани и Лизе. Я благодарю вас за вашу любовь и поддержку.

Моим читателям

Ваша непрерывная любовь, поддержка и вера в меня значат для меня несоизмеримо больше, чем вы можете себе представить. Спасибо за то, что читаете мои книги и остаетесь такими изумительными.

Примечания

1

Тип тарелок, используемых в ударных установках.

(обратно)

2

Колючка (англ.).

(обратно)

3

Укротитель (англ.).

(обратно)

4

Игра, обычно проводящаяся в перерывах спортивных мероприятий. Участники, которые попадают в камеру, обязаны поцеловаться.

(обратно)

Оглавление

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Эллисон

Хендрикс

Плей-лист

Слова благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg