«Не ссорьтесь, девочки!»

Не ссорьтесь, девочки! (fb2) - Не ссорьтесь, девочки! 2058K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ануш Рубеновна Варданян

АНУШ ВАРДАНЯН НЕ ССОРЬТЕСЬ, ДЕВОЧКИ!

ПРОЛОГ

Если бы, скажем, на Доске почета ткацкой фабрики или в районном отделении милиции под угрожающим: «Внимание, розыск» оказались бы их портреты, то они вряд ли поразили бы чье-либо воображение. Разве что пожал бы плечами неулыбчивый посетитель райотдела МВД: как это трех милых барышень угораздило поссориться с законом? Но, взглянув на большую фотографию, где стоят они втроем в обнимку, — одна сдержанно улыбается, другая хохочет, обнажая розовое нёбо, третья таращит глаза, пугая анонимного фотографа, — вот здесь, пожалуй, зритель бы удивился. Разные, такие разные, вместе?

Ну и что? Да, разные. Да, вместе. Подумаешь, лица — тип семитский, тип кавказский, тип славянский. Это еще что! А вот если бы кому-то пришло в голову распотрошить содержимое их сумочек, торб и рюкзаков, вот тут стало бы по-настоящему забавно. Пробуем. Суконная сумка Сони: пудреница, в которой металлический островок днища гораздо шире розового обода пудры, а запыленное зеркало давно не отражает солнечных лучей; связка ключей размером с виноградную гроздь, мобильный телефон, отвертка, презерватив, недоеденный пирожок, живописно подернутый плесенью. Кожаный рюкзачок Юли: флакон духов, перламутровый маникюрный набор, миниатюрный пистолет, пули от которого спьяну расстреляны в Новый год, лет пять назад, ярко-синий русалочий парик, фляжка с остатками коньяка и опять же мобильный телефон. Бездонный саквояж Ноны: засохшая ветка черемухи, искрошившаяся в пыль, как приправа к неизвестному блюду; шейный платок, книга о похудании, книга о проституции в Древней Греции, карты Таро и снова книга — «Библия для детей», а также тетрадь и исписанные блокноты.

Но они вместе. Они вместе столько, сколько помнят себя и друг друга. Один детский сад, одна школа, одна юность и разные судьбы. Единственное, что их объединяет, — это с годами все более ощутимый привкус неведомой, скрытой от понимания жизненной ошибки, обернувшей неудачливостью, ощущением стремительно уходящего из-под ног времени. Карусель какая-то. Запрыгнул один раз прокатиться, а в механизме что-то сломалось. И кружишься, и вертишься, вверх — вниз, вниз — вверх. И удовольствие давно сменилось предчувствием тошноты. Но пока что держишься, уповая на вмешательство извне, — появится рукастый монтер и остановит эту шарманку.

А если бы кто-то решил составить на них досье, то, наверное, они выглядели бы примерно так.

Соня, 34 года. Главным своим достоинством считает классическое высшее образование. Полагает, что много умнее любого мужчины, а уж тем более — женщины. Сексуально активна, даже слишком. Замужем, что не мешает ей иметь множество связей на стороне. Склонна к мезальянсу. Ее любовники — строительные рабочие, третьи ассистенты операторов, реквизиторы, шоферы, «шестерки» бандитов.

Когда-то начинала успешную карьеру искусствоведа, но перестройка «внесла свои коррективы». Соня не растерялась и стала учеником реставратора-лепщика на стройке, теперь дослужилась до прораба. У нее есть дочь 14 лет, мать и отец, которых она содержит. Впрочем, как и третьего мужа — непризнанного гения в области экспериментального кино. Она также опекает и поддерживает многочисленных родственников, племянников-сирот и бедных подруг, которые любят приезжать в Петербург издалека и задерживаться надолго. Соня никогда не ходит с пустыми руками. Кроме дамской сумочки величиной с хороший чемодан у нее в руках всегда пара-тройка пакетов, набитых бог весть чем.

У нее язва, она худая, очень худая наша Соня, но при этом любит поесть. Ест в основном на ходу, и всякую гадость: пирожки типа «тошнотик», шаверму, а когда есть лишняя минута, пожирает гамбургеры в «Макдоналдсе», не переставая осуждать при этом внешнюю политику Соединенных Штатов. Любит лечиться, бегает к врачу по любому поводу.

Казалось бы, при неплохой работе у нее должны быть и неплохие деньги, но их почему-то никогда нет. Все время пребывает в запутанных финансовых отношениях с заказчиками, друзьями и друзьями друзей. Привыкла руководить мужиками на стройке, поэтому говорит громко и обильно употребляет ненормативную лексику. Ходит размашисто. Берется за все, что, по ее мнению, может принести прибыль: от репетиторства по биологии до создания проекта по ликвидации дамбы. Вся ее жизнь — сплошное еврейское счастье.

Юля, 34 года. Девушка из обеспеченной семьи. Модельер по образованию. Юля вынуждена зарабатывать на жизнь тем, что генерирует свежие идеи для модного сибарита — кутюрье Воропаева — и делает татуировки для его звездных клиентов. В силу профессии почти постоянно находится в тени славы звезд музыки, театра и кино. С упоением рассказывает подругам байки из жизни звезд. Как бы она хотела быть не рядом с ними, а вместе с ними! В общем-то, персонаж трагический.

В это хрупкой барышне происходит упорная внутренняя борьба между образом жизни, навязанным властной и богатой матерью, и собственными желаниями. От этого она постоянно бросается в крайности: от членства в КПСС на заре туманной юности до перемены прически, от искренней любви к Алле Пугачевой — до синхронного плавания, от бурных романов с женщинами — до случайных эпизодических связей с мужчинами. Романы с женщинами переживает трагически и рассказывает о них. Кому? Подругам, кому ж еще? Те жалеют, мудро ожидая окончания переходного возраста и обретения Юлей своей истинной сексуальности.

Юля — фанатка всевозможных диет. Одевается то от Армани, то в «секонд-хэнде». Поговаривают о ее алкоголизме, но это просто бытовое пьянство — 2–3 бутылочки пива и красное сухое — на сон грядущий. Втайне от подруг пишет плохие стихи.

Замужем за иностранцем, но за границу не едет, так как этот брак, как и многое другое, организован ее матерью. Мужа не любит. Надеется, что сможет уйти от ненавистного Воропаева, создать собственную коллекцию и продвинуться в модном бизнесе. Поэтому Юля берется за любые халтуры, что, впрочем, тоже не приносит дохода. Всякая заработанная копейка уходит на машину, подаренную мамой, и радиотелефон, подаренный мужем, которые Юля считает предметами наипервейшей необходимости. Остатки средств проедает единственное по-настоящему любимое ею существо (кроме подруг, конечно) — кот Степан. Как и подруги, Степан (он же Тиша, он же Тёпа) терпит ее столько лет, сколько не смог бы вытерпеть ни один человек (кроме подруг, конечно).

Бесстрашно садится за руль в любой степени алкогольного опьянения. Кроме реальных романов все время влюбляется в престарелых или ныне покойных звезд экрана и театральных подмостков, телеведущих и рок-звезд. Впрочем, без взаимности. Всю жизнь мечтала задать Алле Демидовой вопрос, как та относится к оральному сексу.

Нонна, 34 года. На четверть армянка. Это никак не сказывается на ее характере, а только на внешности — эффектная пышногрудая брюнетка. Считает себя очень толстой. Факт ее внезапного «потолстения» стал для нее навязчивой идеей, а для подруг — вечным ужасом. Они мечутся между жалостью и долгом, то запрещая, то, напротив, предлагая Нонне съесть что-нибудь недозволенное. Сама же постоянно требует чего-нибудь «сладенького», объясняя это явление тем, что это не она, это центр удовольствия в ее мозгу требует своего.

Нонна склонна к ипохондрии. Обнаруживает у себя различные болезни, но, в отличие от Сони, к врачам упорно не идет, ссылаясь на нехватку денег и времени. На самом деле врачей смертельно боится, считая их «убийцами в белых халатах».

Разведена. Исповедует принцип: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Принцип родился несколько лет назад, после неожиданного бегства любимого мужа-еврея с любовницей-латышкой в солнечную Калифорнию. С тех пор предпринимает многочисленные, правда, безрезультатные попытки вернуть изменщика-мужа — от реальных до магических. Увлекается оккультными науками. Замучила подруг толкованием снов и беспрестанным составлением идиотских гороскопов.

Вся нежность обращена на единственного сына. Залюбленный ребенок-тиран постоянно требует подарков: путешествий, чупа-чупсов и дорогой оргтехники. Из всего перечисленного выше он получает только леденцы. С ним и с армянской мамой-бухгалтером Нонна живет в крошечной «хрущевке» на окраине.

По образованию она театральный режиссер, однако основной профессией почти не занимается. Беспрестанно пишет в стол: романы, пьесы, сценарии. Стопы бумаг лежат всюду и постепенно оккупируют жизненное пространство. Денег почти нет, а те, что изредка появляются, уходят на средства для похудания.

Несмотря ни на что, Нонна верит в свое светлое будущее. Гадает на кофейной гуще и мечтает когда-нибудь сделать из этого прибыльный бизнес. Постоянно получает выгодные деловые предложения, которые могли бы принести доход, однако любая попытка заработать деньги или прославиться пока заканчивается неудачей. Подозревает, что ее кто-то сглазил.

Вот такие девушки: горожанки, три подружки, три сказочные феи городских пампасов.

Глава 1 ТРИ СКАЗОЧНЫЕ ФЕИ

Соня любила секс. Она любила его так же, как ребенок любит мороженое. Кроме длинного и постоянно пополняющегося списка любовников, у нее было два свидетельства о добровольном расторжении брака и одно, ныне действующее, о заключении. Она трижды была замужем. Ей нравился статус замужней женщины. Не так, как секс, конечно, но все же что-то в этом ее привлекало. Быть женой — это ведь не то же, что быть просто какой-нибудь там полюбовницей. Каждый раз Соня шла замуж по-настоящему, по-взрослому, навсегда, волнуясь и обещая себе быть достойной женой. И каждый раз, с очередным мужем, пыталась решить основную свою проблему — страсть к необузданному сексу. Надеялась, наверное, обрести половую уравновешенность в законном браке. Напрасно. Ни одно из замужеств не принесло ей покоя. А главное — радости. И Сонька урывала радости на стороне, продолжая искренне любить очередного супруга — на этот раз нелепого, но доброго Жорика. И ничего, что Сонины адюльтеры чаще всего оборачивались анекдотическими мезальянсами. Так уж была устроена наша Соня.

Ей нравились любые мужчины, все, которым нравилась она. Как только Соня чувствовала внимание мужчины к себе, — а она ощущала это спиной, пятками и локтями, — она готова была выпрыгнуть из собственной кожи, чтоб короткий взгляд превратился в длительное и восхищенное созерцание ее, Сонькиных, прелестей. После этого, уверенно направляя чувства попавшегося на крючок собственного любопытства мужчины к любой горизонтальной плоскости, Соня впутывалась в очередной блиц-роман, где события мелькали как в немом кино — лихорадочно и бурно, от романтических вздохов до слезоточивых выяснений, почему опять не сложилось. Да, она была так устроена.

И вот очередной роман подходил к концу. На этот раз жертвой Сониной страсти оказался ее собственный заказчик Борюсик — большеголовый и печальный миллионер. Его огромный дом лучшая бригада лепщиков Софьи Сквирской подрядилась украсить гипсовыми завитками. А во внеурочное время Соня укрепляла деловые связи.

Ее золотой кулон с изображением знака зодиака Скорпион, повинуясь ритмичным движениям, попадает в рот Борюсику, который стонет от наслаждения. Кулон неприятно лязгает по Борисовым зубам, но печального богача это, кажется, не беспокоит. Кулон на шее женщины мечется сильнее и все глубже проникает в рот, застрахованный на сумму Сониного гонорара.

Комната, в которой все это происходит, напоминает Эрмитаж после бомбежки (не дай бог, конечно): лепнина на стенах, мешки с гипсом на полу, рабочие инструменты. Посреди всего этого стоит роскошная антикварная кровать с резной спинкой, где Соня и хозяин будущего дворца занимаются любовью. Их движения скорее напоминают единство и борьбу противоположностей на отдельно взятой кровати. Соня явно одолевает соперника, заняв положение, которое актеры российской театральной школы обычно называют «пристройкой сверху».

На внушительной поленнице рулонов обоев, рядом с кроватью, валяется скрепленный бельевой прищепкой контракт, пачка денег — Сонин аванс — и фотографии богатых интерьеров — в лепнине и золоте. Между бурными вздохами и гортанными покрикиваниями Сони сбивчивое бормотание Бори кажется не то бредом, не то руководством к действию:

— Сделай мне, чтоб кругом красиво, чтобы по потолку розочки, как у Захарова. Это ж ты Захарову делала?

Затуманенный взгляд Бори падает на фотографию интерьера, явно смахивающего на тронный зал Царскосельского дворца. Соня еле сдерживает смех:

— И Захарову делала.

Она действительно оформляла дом ювелира Захарова, но дальше отношения с нуворишем не пошли по причине эмиграции Захарова в далекую Австралию. Если б не это обстоятельство, кто знает, чем бы все закончилось, — Захаров был холост, Соня тоже находилась в положении между мужьями. Но даже будучи увлеченным таким захватывающим делом, как секс с Сонькой, Борюсик почувствовал укол необъяснимой ревности:

— Захаров — дундук. И дом у него — ерунда…

— Ерунда, конечно… — как могла утешила Соня.

Но Боря, кажется, не успокоился. Сбился с ритма, занервничал и поплатился за черные мысли: когда в очередной раз кулон попал ему в рот, Боря, желая еще раз подчеркнуть, каким идиотом был уехавший Захаров, сомкнул дорогую челюсть и… откусил цепочку Сони. Побледнел, схватился пухлыми ладонями за щеки и ссадил с себя разочарованную девушку. Отвалился набок, словно именно сейчас появилась у него от новоиспеченной любовницы страшная тайна, и выплюнул на ладонь Сонин кулон вместе с кусочком фарфорового зуба. Сонька зажала ладонью рот, то ли от ужаса, то ли из боязни рассмеяться, а Боря долго рассматривал содержимое ладони. И без того печальные глаза миллионера наполнились слезами.

— Дурной это знак… Венера… Венера… Венера в семнадцатом Доме Луны. Опасность от женщины-скорпиона, — прошептал Боря.

Соня пожала плечами и мысленно вычеркнула Борюсика из списка любовников — трусоват для нее. Она садится на край гигантской кровати с противоположной стороны и рассматривает кривизну стен, прикладывает ладонь к серой цементной поверхности, которая вот-вот должна украситься пресловутыми розочками и завитушками.

— Шесть мешков гипса, — прикидывает Соня.

Схватив обкусанный карандаш, она производит таинственные вычисления на оборотной стороне договора.

— Маловато…

— А позавчера игуана умерла, — неожиданно произносит Боря.

Соня в недоумении оборачивается:

— Кто? Гипс еще надо докупить. Боря, ты меня слышишь?

— Девочка моя, игуана, — полным нежности голосом говорит Борюсик.

Соня фыркает. Ей нельзя давать пищу для злой шутки, так как это вторая, настоящая страсть ее жизни — после хорошего секса, конечно. Но Боря невольно дал повод, и она не смогла сдержаться:

— Это ты жену так ласково кличешь?

— Злая ты, все вы, скорпионы, такие.

— Та-а-к… не до гипса нам. О, вдовы, все вы таковы…

— Настоящая игуана. Брателло из Бразилии привез. Жила у меня два года, Гуней звали. А домработница ее ненавидела. Воды ей не давала и кормила сельдереем.

Соня похлопывает Борюсика по пухлому животу.

— Лучше бы она тебя кормила сельдереем.

Но Боря, не оценив иронии, сбрасывает Сонину мозолистую ладонь.

— А ей, оказывается, нужны были живые…

— Что, люди?!! — кричит Соня с наигранным ужасом.

— Дура ты. Мыши, как минимум. И очень много воды. В общем, позавчера она засохла. Маленькая такая стала…

Соня наконец искренне заинтересовалась судьбой игуаны:

— Прямо так сразу?

— Вмиг. Представляешь?

— Нет, правда?

— Мамой клянусь.

— Сдай таксидермисту, — советует Соня.

Боря уже предчувствует каверзу и потому заранее напрягается:

— Кому?

— На чучело, — спокойно объясняет Соня.

— Тебя на чучело! Она мой единственный друг была. У нас с ней по зодиаку полный альянс. Смотрела на меня и не мигала, а то как прыгнет!..

Боря, вздохнув тяжко, скорбно замолкает. Кажется, что он вот-вот заплачет, а Соня глядит на него и не может поверить, что это он всерьез — безутешно скорбит по какой-то там ящерице. Сама она никогда особенно не любила животных. Времени не хватало умиляться дочкиным попугайчикам, хомякам и кошкам. Тем более что животные чередовались в затейливой последовательности: убегали, улетали, простужались, и даже, бывало, съедали друг друга. И в итоге тоже умирали. Лерка, как и мать, относилась к этому круговороту живности в природе мудро — поплачет и забудет.

Возможно, поэтому Борюсиковы стенания над безвременно почившей игуаной несколько смутили Соню. Может, она совсем огрубела, одичала от безумной своей, петляющей жизни? Взглянув на часы мобильного телефона, она охает и начинает торопливо одеваться.

— Игуана моя, — стонет Боря. — Гунечка.

— Да ты рептилиофил.

— Кто?

— Дед Пихто, — вздыхает Соня. — Проблем у тебя нет, Боря. Заведи себе козу.

— Сама ты коза. Не к добру все это. Плохие знаки… Похоронить ее, что ли…

— Конечно, поближе к знаменитостям, — язвит Соня.

Боря грубо берет ее за плечо, разворачивает к себе.

— Прекрати с этим шутить, поняла? Циничная ты, поняла? Прораб!

— А кто же я? Конечно, прораб, — она льнет к нему с наигранной страстью. — Я твой прораб.

— Хватит! Меня жена ждет у медцентра «Янус». Сиськи ей надувать будем.

Он резко встает. На табуретке сложена одежда — все, включая носки, от Версаче. Почему, думает Соня в который раз, мужчина, даже доморощенный гринписовец Боря, опережает меня в сборах? Ведь хотела уйти первой.

Нонна боялась жизни. Она боялась случайно влюбиться, боялась растолстеть, боялась недоброго глаза, ботулизма, варикозного расширения вен. Она боялась одичавших собак на пустырях, суровых старух в церкви, частых скандалов с эксцентричной мамой и быстротечных детских простуд сына Миши. Она боялась безработицы и питерской длинной зимы, безвкусицы и плотоядных северных комаров. Каждый страх в отдельности, или, не дай бог, все вместе, могли бы стать препятствием к главной встрече ее жизни — с бывшим мужем Федором Зейфманом. А в том, что эта встреча состоится, Нонна не сомневалась, как не сомневалась и в том, что он снова, как когда-то, влюбится в нее, станет целовать в попу и посвящать глупые стишки: «Ты — попа дивной красоты!» Она так боялась всего, что может нарушить уклад жизни, который сложился при нем, что с радостью бы провела время до этой неминуемой и эпохальной встречи в каком-нибудь темном ящике, а в назначенный час выпрыгнула бы из этого короба — оп-ля! — вот она я, нисколько не постаревшая, красивая и верная. Нонну немного смущало, что от этого проекта за версту несло сюжетом из «Спящей красавицы», которая, как известно, дремала в своей хрустальной барокамере лет сто. Но она всегда предполагала в себе большой потенциал. Сто так сто. А у нее прошло всего четыре года. Не так уж много, если ориентироваться на литературные образцы. Но больше всего Нонна боялась саму себя, как наименее понятный и изученный объект реальности. Но здесь выхода не было — чтобы достаточно близко познакомиться с самой собой, нужно было протопать целую жизнь.

— Надо работать со своими страхами, — повторяла она услышанную от своего психоаналитика фразу.

Правда, он сказал: «Нужно работать со своими желаниями», но слово «желание» пугало Нонну, и она талантливо подменила понятия. Она кормила стаю бродячих собак, дремлющих на теплых люках между домом и кладбищем, закаляла Мишку, после чего он обязательно простужался, приходила в церковь в брюках и с непокрытой головой, парировала колкости матушки, которая считала ее беспомощной и неудачливой.

Сейчас Нонна — главный редактор журнала «Для настоящих мужчин» — деловито перебирала увесистую пачку фотографий полуобнаженных девиц в зазывных и неестественных позах. При этом главный редактор невольно выгибала спину, запрокидывала голову и пыталась обнажить в улыбке-оскале верхние зубы, так, как это делали девушки с фотографий. Нет, не получается.

— Глупость какая, — пробурчала она.

Нонна поджала губы, чтобы не проявить своего искреннего восхищения фотомоделями. Закралась недобрая мысль — вот если бы она умела так, может быть, Федор и не ушел бы от нее. Но червь сомнения был решительно затоптан кованым сапогом убежденности — нет, каракатица, с которой Федя укатил в Штаты, тоже не сможет так выгнуть спину. Сто процентов, не сумеет. Нонна видела ее собственными глазами. У таких бойких девиц арсенал эротических хитростей небольшой, хоть и, надо признать, эффективный. Но это только на первой стадии отношений. Практика доказывает, что их сексуальный диапазон — октава, не больше. А для любви нужна вся клавиатура. Нонна решила подумать, отчего она мнит, что сама уверенно владеет всеми сложными партитурами любовных игр, и не слишком ли затянулась «первая стадия отношений» у Феди и его коварной мымры, но не захотела расстраиваться.

Две отобранные для будущего номера фотографии легли на стол. Да, это то, что надо. Остальные отправляются на полку. Все! Рабочий день закончился. Еще раз полюбовавшись чахоточной стройностью моделей, которой у пухленькой Нонны никогда не было и вряд ли будет, она вложила фотографии в предыдущий номер журнала, который использовала вместо папки, схватила с рабочего стола «Библию для детей» и трогательные рождественские картинки, нарисованные детьми, и вышла из кабинета. Прочь от мрачных мыслей! На воздух! К людям! На Невский.

Раздражали и манили объявления о распродажах. У нас тридцать процентов! А у нас пятьдесят! Купите одну линялую футболку, и мы подарим вам вторую! Купите одну пару обуви, и будет вам счастье! Нонна знала, что с ее фигурой надо шить. Готовая одежда плохо сидела на ней: то, что сходилось в груди, висело в плечах, то, что хорошо облегало бедра, болталось на талии. Но реклама действовала на гипоталамус, и Нонна вошла в небольшой магазинчик готового платья.

По периметру помещения и вдоль дополнительных перегородок, чуть ниже человеческого плеча, были установлены мобильные стойки-вешалки с готовыми платьями. Сама по себе не очень красивая, одежда, в большом количестве и очень плотно вывешенная, здесь и вовсе теряет вид и привлекательность. Ее не увидеть и не рассмотреть. Однако к каждой из стоек прикреплен призывный яркий листок с надписью «Супер-скидки», поэтому в магазине довольно много женщин.

На весь магазин имеется только одна кабина для переодевания, отгороженная от зала грязноватой синей занавеской. Перед ней уже образовалась толпа из женщин с отобранной одеждой в руках, которую они мечтают примерить и, возможно, купить, однако кабина оккупирована Нонной. Молодая белесая продавщица всем своим видом выражает явное раздражение. Она стоит спиной к кабине, сцепив руки на животе, и, периодически оборачиваясь к занавеске, утомленно спрашивает:

— Не подошло? Женщина, и это не подошло?

Из-за занавески доносится шелест одежды и невнятные звуки борьбы с собой.

— Предупреждаю, других размеров нет, — растягивает слова продавщица.

А в кабинке для переодевания, среди вороха одежды и беспощадного освещения, несчастная Нонна тщетно пытается застегнуть пуговицу модной рубашки на большой груди. Она смотрит на себя в зеркало и вот-вот заплачет. Нет, к людям! На Невский!

Обычно следом за подобными неудачными попытками недорого прибарахлиться Нонна шла в кафе и съедала пирожное, запивая его молочным коктейлем. Но был и другой способ снять стресс. Аптека.

За стеклом прилавка — нескончаемая вереница ярких упаковок с пищевыми добавками и модными средствами для похудания. Нонна стоит у витрины и, близоруко щурясь, рассматривает отряд пластиковых банок, коробок, туб с изображением редкой стройности красавиц, ананасов и акул. Все это она уже видела, а многое испробовала на себе. Но вот один флакон с изображением молекулярной сетки привлек внимание Нонны. Под ним ценник — «3200 руб.».

Молодая аптекарша застыла в позе статуи правосудия. Она смотрит в пустоту, куда-то мимо Нонны, и, еле сдерживая раздражение, отвечает на ее вопросы.

— А это? — робко спрашивает Нонна.

— Что?

Нонна, мужественно не замечая недовольства аптекарши, решается на уточнение:

— Это пищевая добавка?

— О господи, какая вам разница? Вы же все равно ничего не купите.

Она оценивающе оглядывает настырную покупательницу. Нонна нацепляет на нос очки, отчего становится строже, и девица немного смягчается.

— Какая?

Нонна прикрывает глаза и долго выдыхает из легких воздух, а заодно и накопившуюся злость.

— Ну, вот эта коробочка…

— Здесь кругом коробочки.

В Нонне закипает ее четвертушка южной крови:

— Если вы найдете в себе силы пошевелиться, то обнаружите ее прямо за собой…

Аптекарша уже откровенно рассчитывает на скандал:

— А что это вы мне хамите?

Нонна знает свои слабые стороны. Она знает, что если начнет кричать, то голос предательски сорвется, даст петуха и выдаст ее состояние. Поэтому Нонна обычно начинает сердиться с басовых нот. Выглядит это страшно, но убедительно:

— Разве я хамлю? Боже, я не хамлю. Почему, как только мы просим людей выполнять свои служебные обязанности, нас тут же обвиняют в том, что мы невежливы?! — она постепенно повышает голос, переходя на крик. — Я просто спросила у вас, что это за лекарство! Я только хочу похудеть! Я просто хочу похудеть! Я что, так много хочу? Я не прошу у вас ничего, ровным счетом ничего! Я только хочу похудеть. Я хочу заплатить свои деньги и купить у вас то, что просто поможет мне похудеть!

К Нонне подбегает другая фармацевт и протягивает мензурку с успокоительным.

— Девушка, девушка, успокойтесь… Выпейте, присядьте. Выпили? Сели? Хорошо.

Нонна присаживается за обитую дерматином скамейку и прикрывает глаза. Из ее сумки торчит глянцевый мужской журнал и «Библия для детей». Очередь, которая скопилась за Нонной, пока она присматривалась к лекарствам от полноты, уже вовсю обсуждает ее поведение.

Аптекарша, взгромоздившись на стремянку, лезет на самый верх стеллажа, следуя направлению Нонниной руки.

— Эта?

Нонна слабо кивает.

— Нет, — неожиданно заявляет аптекарша.

— Что «нет»? — Нонна вскакивает с места и просовывает голову в окошко.

— Это не пищевая добавка. Следующий, говорите, пожалуйста.

Аптекарша спускается со стремянки, а Нонна смущенно оборачивается и тут же оказывается оттесненной в угол патологического вида прыщавым юношей.

— С-с-соски. В-в-восемь-д-десят штук, — с трудом произносит он.

Аптекарша, даже бровью не поведя, отсчитывает резиновые соски. А Нонна завороженно смотрит на пластиковую коробку, как на символ будущей худобы, которая так нравится изменщику Феде. Отвернувшись к стене, она раскрывает кошелек и на всякий случай заглядывает в него, хотя точно знает — там триста рублей и мелочь. Униженная и бедная, Нонна собирается уйти, но, кроме всего прочего, она до смерти боится бойких продавщиц. А со страхами нужно работать. И глотнув воздуха, Нонна вновь подходит к прилавку.

— Значит, это лекарство? — начинает она издалека.

Икнув, аптекарша наклоняется к Нонне и шепчет:

— Да. Скажите, а вы его купите?

Нонна чувствует, что победила свой страх, и тоже наклоняется:

— Если вы скажете, как оно действует.

— Оно связывает ваши жиры.

Нонна оглядывается по сторонам, желая убедиться, что бестактную аптекаршу никто не слышал:

— Мои?

— Вот вы, например, съели сало…

— Но я не ем сала, — нахально лжет Нонна.

Аптекарша вспоминает, что когда-то хотела стать учительницей младших классов.

— Если в составе того, что вы съели, есть жир, то лекарство связывает его и выводит.

— А как его принимать?

— Девушка, здесь есть инструкция.

— Правда? — радуется Нонна. — И что там написано?

Неожиданно в драматическую сцену противостояния Нонны страхам и горькой судьбе вмешивается человек из толпы — алкоголик, желающий приобрести двести грамм медицинского спирта на опохмел пропащей души. И его устами глаголет истина:

— Слушай, я вчера приходил, ты тут стоишь и на банки пялишься. Я позавчера приходил — ты стоишь и зыришь на банки. Я третьего дня здесь — и ты тоже тут. Может, тебе аптеку поменять?

— А вам пить перестать, — стремительно парирует Нонна, которая почему-то не боится алкоголиков. — Я вот у вас покупала ананасовые таблетки, — вновь обращается она к юной представительнице фармакологической промышленности, теперь уже как обличительница. — Они, знаете ли, не сжигают жир.

— Это смотря сколько жира, — алкаш мстительно усмехается.

— Прокляну, — обещает Нонна.

— А я в это не верю.

— Зато я верю. Ой, да не дышите на меня, не смотрите! Мне нельзя на некрасивое смотреть.

— Беременная, что ли?

Нонна раздраженно фыркает:

— Фея. Нам на некрасивое нельзя. Посмотрю на некрасивое, сразу черствею душой.

Алкаш обеспокоенно глядит по сторонам, ища поддержки у сограждан:

— Странно, что ты еще не окаменела…

Нонна отходит и снова заглядывает в кошелек, словно за это время там могли завестись деньжата. Алкаш, сжимающий в кулаке мелочь, презрительно толкает ее и высыпает перед продавцом звенящую горсть монет.

— Что? — гремит аптекарша.

— Что-что?! Сжигатель жира, млять. Настойку овса!

— Девушка, я сейчас вернусь, — обещает Нонна и под шумок выходит из аптеки.

Сейчас Юля рыжая. Вчера она была в синих перьях, а позавчера охристых тонов. Уже много лет она не могла решить, какой цвет ей к лицу. Она не знала, какой она себе больше нравится: брюнеткой, блондинкой или все-таки рыжей. Как и не могла понять, кем ей быть — активной лесбиянкой или последовательной гетеросексуалкой. За свои тридцать четыре года Юля так и не поняла разницы между Пушкиным и Губерманом, Чайковским и мюзиклом «Notre Dame de Paris». Возможно, ей одинаково нравились и Губерман с Чайковским, и Татьяна Доронина с Гретой Гарбо, но Юля не могла объяснить почему. От этого казалось, что у нее никакой жизненной концепции, что было недалеко от истины, но не совсем так. Со стороны можно было подумать, что земной путь Юли — тотальный эксперимент, но и это было далеко от правды. Просто Юля не была уверена в себе, в отличие от своей мамы, которая была женщиной боттичеллиевской красоты и сталинской воли, что и позволило ей сказочно разбогатеть на заре новых экономических отношений. Мама уже десять лет жила за границей, умудряясь и оттуда руководить жизнью дочери. А Юля только одно знала наверняка — она ненавидела Рубенса. Этих жирных теток и мужиков с необъятными ляжками. Все остальное вызывало головную боль и легкий туман перед глазами.

Сегодня Юля рыжая. Она умело наносит татуировку на отменной лепки мужской бицепс. Кожа рефлекторно реагирует на прикосновения инструмента. И губы Юли, находясь очень близко от кожи мужчины, при малейшем дискомфорте дуют на поверхность татуировки. Обладатель бицепса — известный рок-музыкант, находящийся в зените славы. Несмотря на то что на нем места живого нет от разнообразных нательных изображений, что говорит о большом опыте по перенесению этой операции, он все же вцепился в поручни кресла, будто ему вот-вот вырвут зуб. Юля осторожно, но твердо орудует инструментом и дует на «больное место». Новая композиция клиента-музыканта вот-вот разнесет хриплый старенький динамик Юлиного магнитофона.

Сквозь сжатые зубы музыкант цедит:

— Звукорежиссера зарежу! Вот послушай, послушай… Вот это место. Сейчас будет…

В комнате раздается яркий музыкальный проигрыш, но мужчина обрушивает тяжелый кулак на подлокотник кресла.

— Я ему велел басы поджать. Козлина!

— Да нормально, — тянет Юля, активно пережевывая ком жвачки.

— Что, правда ничего? — музыкант на радостях приподнимается.

Юля легким движением руки укладывает музыканта обратно в кресло:

— Спокойно, парень…

«Как дети, честное слово», думает она. Вот если бы ее сомнения кто-нибудь мог так легко развеять.

Сквозь грохот тяжелого рока едва различимо доносится телефонный звонок. Некоторое время Юля игнорирует его, заканчивая сложный виток татуировки. Наконец она берет трубку.

— Да?..

Она слушает длинную тираду на другом конце провода, а затем бросает короткое: «Иду!».

Она хлопает музыканта по плечу:

— Подожди меня, парень. Начальство вызывает.

Выбравшись из полуподвального «Тату-салона», Юля поднимается по мраморным ступеням к роскошной двери, возле которой в стену ввинчена гигантская медная табличка: «Модный салон „Воропаев“». Юля приклеивает жвачку к букве «В» и лезет в сумку за новым пластиком.

От центрального входа через зал, где из невидимых динамиков льется приятная джазовая музыка, где вывешена дорогая одежда модного дома «Воропаев» — шарфы и экзотические кожи, мимо элегантных кресел с гнутыми ножками и стильных фотографий с изображением манекенщиц, единственной одеждой которых служит затейливая раскраска боди-арт, по направлению к служебным помещениям бодро идет Юля. В такт шагам подпрыгивает ее огненная шевелюра. Она сосредоточенно перемалывает жвачку.

Охранник у двери приветливо улыбается, как радушный хозяин званому гостю.

— Привет, Юль.

— Здрасьте, — кивает Юля.

Весь ее облик резко контрастирует с претенциозной обстановкой помещения. На Юле легкие мокасины, джинсы (дорогие, но как ни крути — джинсы), короткая куртка накинута на плечи, сумка через плечо, словно собранная из сотни разноцветных заплаток. А вокруг развешаны платья, юбки и пальто, втиснувшись в которые нормальная женщина не только ходить — дышать не сможет. Собственно, ничего не может, только оставаться женщиной. Юля пружинистым шагом дефилирует мимо администратора зала — красотки Ирины, одной из тех, кто явно обладает искусством ношения подобных платьев. Ирина улыбается широко, но фальшиво.

— Добрый день, Юленька.

— Добрый, — равнодушно кивает Юля.

Подойдя к двери, ведущей в помещения самого ателье. Юля случайно задевает стойку с платьями и, зацепившись пряжкой сумки за невесомую струящуюся, как вода из крана, ткань наряда, тянет все сооружение на себя. За спиной Юли глаза администраторши Ирины расширяются от ужаса. Но Юля этого не видит и только когда, открыв дверь, она пытается пройти в святая святых модного дома, слышит, что за ней раздается царапающий душу звук рвущейся материи — пряжка наконец отпустила ткань, — а затем грохот упавшей стойки. Только тогда в дверях она равнодушно оглядывается и видит искаженное лицо Ирины, распластавшейся на полу, и охранника, подлетевшего к ней на помощь. Оба они пытаются поднять стойку. Волнуются, наверное, отчего им никак не удается синхронизировать движения и стойка с дорогой одеждой так и остается на полу.

— Помочь? — спокойно интересуется Юля.

— Нет-нет, я подниму, — с затаенным ужасом отвечает Ирина и почему-то добавляет: — Простите.

— Да что там, — великодушно машет рукой Юля.

Она протискивается по узкому коридорчику в административные помещения. Коридор настолько узок, что здесь может поместиться только один человек. Поэтому, когда Юля в своей спортивной манере продвигается вперед, то менеджер, идущий навстречу, вынужден прилепиться к стенке.

Она входит в святая святых «Воропаева» — так называемый креативный отдел. В отсеках-клетушках, каждая из которых отгорожена от другой прозрачной перегородкой, мудрят, колдуют, хмурят лбы лучшие умы модельного дома. И маленькая Юля прекрасно знает, над чем они корпят. Все эти модельеры-технологи, что сидят за кульманами, как заправские архитекторы, эти лохматые «креативщики», что призваны генерировать самые безумные, самые бесстыдные идеи, эти художники боди-арта, с невозмутимостью патологоанатомов переносящие затейливые тропические картинки на манекены со стеклянными глазами, все они работали по ее, Юлиным, эскизам. Они пытались реализовать то, что по вечерам возникало в ее рыжей, красной или синей, по настроению, голове. Когда от сухого красного, употребленного почти натощак, уже мелкой зыбью подрагивали стены квартиры, а привычные сомнения отступали, творческая мысль бурлила и плевалась, как кипяток из чайника, и линия шла по бумаге уверенно и точно.

Наутро Юлю обуревали сомнения и она теряла это чувство единственно верного пути, дороги, идя по которой, невозможно заблудиться. Чувство, которое можно испытать, только занимаясь чем-то таким, к чему тебя предназначила мать-природа, — творчеством или любовью. Если бы Юлька не боялась высокопарностей, она бы назвала это вдохновением. Но она был трусихой. Бросала эскизы на пол, у порога своего «Тату-салона», где они копились, пылились и мялись до тех пор, пока их не подбирала маленькая, как девочка, и острозубая, как зверек, Евгения Евгеньевна Овчарова — управляющая «Воропаева». Юля за глаза называла ее Овчаркой за плотоядную хватку и собачью преданность хозяину. Сейчас Юле предстояло встретиться с ней.

Каждая встреча с Овчаркой нервировала и временно вышибала из колеи. Потому Юлины челюсти заработали активней, а каждому из безголовых портновских болванов в безукоризненных смокингах, стоящих вдоль белой стены, досталось по короткому тычку. Бац, бах, получи! На лацкане каждого изделия был приколот номер и фамилия заказчика. Последнему смокингу досталось в поддых. Но он не перегнулся пополам от боли, не пискнул, не вздрогнул. И Юля двинула еще раз — локтем в бок. Все вместе и каждый в отдельности, эти удары предназначались, конечно, не им, а Овчарке, Воропаеву и прочим жизненным невзгодам. Но эти сладкие мечты Юлька оставляла на вечер, как приятное дополнение к бутылочке красного сухого.

Юля останавливается в дверях пошивочного цеха. Как всегда, ее встречают два портрета размером с хорошую уличную рекламу, — красавец и прощелыга Воропаев и Лариса Константиновна, Юлина родная мать, а также, по совместительству, мать-основательница воропаевского бизнеса. «Интересно, — подумала Юля, — неужели не нашлось фотографии, где они вдвоем? Ведь они несколько лет были любовниками». Взгляды обоих скрещивались примерно над Юлиной макушкой. Кажется, что оба человека, разделенные дверью, как обстоятельствами, с надеждой взирают на нее. От осознания своей великой миссии Юля поежилась. Не потянуть.

К действительности ее возвращает знойный мотивчик танго «Брызги шампанского». Между рядами швейных машин выстроились портнихи, которые, синхронно наклоняясь, пытаются дотянуться руками до пола — идет пятиминутка производственной гимнастики. Овчарка, взобравшись перед ними на стол, делает те же упражнения и громко считает:

— Раз, два, три, выпрямились…

— Евгения Евгеньевна, я пришла, — перекрикивает Юля мелодию танго. — Что стряслось?

— Руки к полу, чтобы спина не болела, — командует Овчарка и тут же бросает Юле: — Срочно! — и снова портнихам: — Два, три, руки к полу… — и вновь Юле: — Пятый манекен. Срочно. Доставить в гостиницу «Москва», Василию Семенову.

— У меня машина барахлит вообще-то… Кто такой Семенов? Аксенова знаю, а Семенова не знаю. Кто такой?

— Вам этого лучше не знать. Руки к потолочку. Тянемся, тянемся к потолочку! А теперь наклонные движения.

— Тоже писатель, что ли? — не унимается Юля.

Ей, в сущности, все равно, но надо же как-то заполнить паузу. Овчарка изгибается на столе, но мысли не теряет:

— Только не говорите мне, что вы его читали.

Неожиданно Юля представляет ее голой, отчего чувствует неудержимый приступ тошноты.

— Да я и читать-то не умею, — бормочет она.

— Вот именно. Это наш писатель-эмигрант. Он много лет ничего не писал — заграница высосала, и теперь приехал на родину за вдохновением. Только не опоздайте, ради бога. Он в смокинге будет премию президента получать.

Юля скептически морщится и надувает большой пузырь из жвачки:

— В смокинге? С президентом?

— От вас зависит репутация фирмы, — пыхтит Овчарка.

Как всегда в подобных случаях, Юля начинает тихо ненавидеть себя. Почему, ну почему она соглашается? Всегда соглашается.

— Спасибо, конечно, за доверие. А что, у нас шофер на работу не вышел?

Овчарка выпрямилась и уставилась в Юлькин подбородок.

— Юля, ваша мама, — плавным, отработанным, как у экскурсовода, жестом она указывает на портрет Ларисы Константиновны, — вложила большие деньги в это предприятие, и вы должны чувствовать ответственность…

Слово «предприятие» Евгения Евгеньевна произносит так, как будто хочет им плюнуть в собеседника. Но до Юли доплюнуть невозможно. Точно копируя движение Овчарки, Юля показывает на портрет Воропаева.

— А ваш господин Воропаев эти деньги про… трендел…

— Не трогайте гения! — гневно вопиет Овчарка со своего пьедестала.

— А что, трогайте, не трогайте… Это же правда. Он в Париже сидит, кутюрье из себя изображает, а мы тут все пашем на него…

Овчарка уже шипит:

— Вы поедете или нет?

— Да поеду, поеду…

Она выходит из пошивочного, бубня себе под нос:

— Тоже мне, гений сраный…

Машина всегда успокаивала Юлю. Ей одинаково нравилось гонять по шоссе и маневрировать в городских пробках. Ей нравилось встречать на вокзалах и провожать до аэропортов многочисленную Сонькину родню, которая имела обыкновение наведываться из глубинной России в город на Неве. Ей нравилось развозить по домам девчонок после вечерних посиделок. И даже подвозить случайных людей, как правило, стремящихся попасть в такие городские дали, о которых у Юли не было ни малейшего представления. Она внимательно изучала карту заданного квадрата и бесстрашно ехала в какой-нибудь Металлострой или Обухово. Денег не брала и сама же, первая, благодарила за доставленное удовольствие. Однако бывали дни, когда даже машина не доставляла удовольствия. Сегодня, например.

Невский бурлит и клокочет. Поток машин торопится проскочить на зеленый. Впереди — площадь Восстания. Старенький «фольксваген-гольф» Юли пыхтит в общем потоке, по третьей полосе. Неожиданно от гранитной стены, намереваясь по диагонали пересечь площадь, отделяется бабка с тележкой и котом под мышкой. Юля пытается сманеврировать, чтобы не наехать на бабку-камикадзе, так как любит котов и уважает старость, едва не врезается в лакированный бок ярко-красного «порта» и отчаянно бьет по тормозам. Бабуся спасена, «порш» вне опасности, а Юлин «гольф», вильнув вбок, останавливается. Похоже, надолго.

— Приехали…

Она пытается завести машину, маленький «фольксваген», перекрыв движение, отказывается сдвинуться с места. Внутри у него что-то кипит и плюется.

— Блин! Черт! Дьявол! Чертова Овчарка!

Она падает головой на руль и, как всегда в кризисных ситуациях, ждет помощи извне, ни чуточки не сомневаясь, что в урочный час она придет.

Юный тонкошеий милиционер, Сережа Огурчиков, сегодня впервые дежурил на Невском. Он знал, что будет непросто, ребята предупреждали. Говорили, что маетно. Ни славы, ни денег особенных, слишком уж людно. Но с другой стороны, вроде как престижно. Огурчиков был готов к испытаниям. И вот теперь, отчаянно размахивая жезлом и надрываясь в осипший свисток, он безрезультатно пытается разрулить образовавшуюся пробку. Из серебристого «мерса» высовывается модно стриженная, но все равно бугристая голова его хозяина:

— Командир, даю пять минут. У меня стрела забита, с депутатом встречаюсь. Опоздаю, голову оторву.

Страшась осуществления угрозы, юный мент бежит к Юле сквозь намертво вставший поток гудящих, кричащих и вопящих машин.

— Просыпаемся, красавица!

Юля поднимает на паренька грустные глаза и выходит из машины.

— Да куда ты выходишь?! Уберись с дороги! Видишь, что делается?!

Юля растерянно смотрит по сторонам.

— К обочине ее! Толкай, толкай!

На свете было немного такого, в чем Юля уверена. Ну, например, небо высоко, Рубенс — плохо, Нонка и Сонька — ее подруги. Кажется, сегодня появился еще один повод для уверенности. Она бы рада, конечно, толкнуть машину, но даже пробовать не станет. Точно знает — не сумеет.

Юля разводит руками. Куртка распахивается, и становится видна хрупкая, почти мальчишеская фигурка, ребра можно пересчитать. Милиционер качает головой и в сердцах плюет на асфальт.

— А ты этому покажи, — тычет он пальцем в серебристый «мерседес». — И этому… и тому…

Да, недовольных много. Юля оглядывается. За рулями дорогих и полуразбитых автомобилей она видит мужчин: пожилых, молодых, богатых и не очень. Но все они одинаково самодовольны, нервны и ни один из них и не подумает выйти и помочь оттащить машину… Неожиданно Юля забирается обратно в свой «фольксваген», как в скорлупу.

— Ненавижу мужиков…

— С ума сошла! Вылезай давай!

— Не тыкайте мне, сержант. Помогите лучше…

Юный страж порядка мог бы и возмутиться. Он и собирался это сделать, а уж потом, возможно, помочь. Он не изверг какой-нибудь. Он понимает, дамочка худая, крашенная. Но тут его обезумевший взгляд ненароком упал на заднее сиденье Юлиной машины. А там он разглядел не что-нибудь, а оторванную человеческую руку. По всем нехитрым правилам, которым его обучили в милицейской школе, он выхватывает из кобуры пистолет:

— Выйти из машины! Руки на капот!

Трудный выдался денек…

Когда недоразумение выяснилось и рука манекена дружелюбно легла на плечо Сережи Огурчикова, он еще раз плюнул на мостовую, бесстрашно глядя в глаза хозяину серебристого «мерса», а потом плюнул на ладони и толканул машину этой бесстыжей рыжей к обочине. Толкал он долго. Рыжая семенила за ним и несла злосчастную руку. А также фуражку, планшетку и жезл под мышкой. Ну и языком молола, он не прислушивался.

— Спасибочки вам, товарищ сержант! — мазала елеем Юля. — Мне вот приятель говорил один: «Милиция хороша на расстоянии, но всегда лучше, когда она работает, чем когда не работает».

— Блин! — пробурчал Огурчиков тихо.

— А чего? Это же правда, в принципе… Правда, он сел потом, этот мой приятель…

Чувствуя, что говорит не то, Юля все равно уже не может остановиться.

— За мошенничество. Нет, правда! Он не виноват был в принципе. В принципе, его менты под… ставили…

Несет, ох несет Юльку. Огурчиков мрачно оборачивается. Рыжая нервно обмахивается его фуражкой.

— Нет, ну так ведь бывает? Согласитесь… Вот моя мама говорит… О, черт! Мама! Овчарка!

Юля нещадно бьет себя по бедру. Раздается хлопок ладони о плотно облегающую ткань. Огурчиков вздрагивает.

— Толкайте, родной, толкайте! Начальница у меня строгая очень! Уволит меня старая грымза! Ну и правильно, настоящие феи не работают…

Огурчиков уже подкатил «гольф» к обочине и вытер рукавом пот.

— Тоже мне, фея, — огрызнулся он, отнимая у Юли свою фуражку.

Юля внимательно смотрит на него.

— Не веришь, сержант?

Борюсик давно укатил, а Соня, еще немного подумав над сметой, заперла тяжелую дверь и вышла на берег озерца, вокруг которого строились новые дворцы, возникали терема и возводились бастионы. Бросив сумку на кучу опавших листьев, она застегивает ботинки. В бездонной сумке раздается мелодия канкана — звонит мобильный телефон. Соня роется в недрах баула и никак не может его отыскать. На ступеньки Борюсикова недостроенного крыльца летят два пирожка и остаток пирожного в промасленной бумаге, контракты, фотографии, прокладка, цветные карандаши, презерватив, журнал «Салон», книга «Кулинарные рецепты Кремля», пухлый ежедневник и бесконечное количество бумажек, бумаг и бумажечек, сложенных всеми возможными способами — от корабликов до журавликов: с телефонами, адресами, расчетами… Наконец мобильник найден. От радости Соня орет:

— Да, да, да! Я здесь, говорите, говорите…

Из трубки доносится спокойный голос Юли:

— Софа, я сломалась.

А она и вправду спокойна и дружелюбно машет Огурчикову, который теперь разруливает гигантскую пробку в самом центре города.

Соня пытается втиснуть свой скарб обратно в сумочку:

— Я тоже.

Юля заливается соловьем:

— Я должна была писателю Семенову смокинг отвезти. В гостиницу ехала. Машина прямо на площади Восстания сломалась…

Юля бьет ногой по колесу машины, а в Озерках ветер угрожающе шелестит Сониными бумажками и вот-вот начнет разносить их по округе. Она нелепо подпрыгивает, пытаясь поймать их.

— Ю! Погода дрянь! Ветер просто шквальный. У меня вещи взбунтовались, бумажки разлетаются.

— Это Нонка наколдовала. А я тут такое шоу устроила, чтобы мент помог машину оттащить. Надо меня на буксир, что ли…

Ветер. Рекламный щит грохочет над головой. Еще порыв, и его сорвет с опоры и пронесет над площадью. Дай бог, чтоб никого не убило. Юля зябко поводит плечами и ныряет в салон автомобиля, а Соня, приподнявшись на цыпочки, пытается схватить контракт, присевший, как белая птица, на ветку дерева.

— Ю, жди меня там. Не могу сейчас говорить. Я занята.

Даже по телефону Соня уловила ухмылку подруги.

— Интересно, чем? — мурлычет Юля.

— Дура, не тем, о чем ты подумала.

Соня нажимает кнопку отбоя и наконец застегивает второй ботинок. Нет, что бы ни говорила Нонка, ярая противница прогресса, мобильная связь — это здорово.

А Юля отвела трубку от уха.

— А о чем я подумала?.. О чем я вообще думала, когда не наехала на эту старушенцию. Надо было давить, давить и давить.

Она барабанит худыми кулачками по рулю.

А на другой стороне Невского, возле аптеки, в нише телефона-автомата стоит Нонна и изо всех сил нажимает на кнопки с цифрами. Прыщавый юноша, обладатель восьмидесяти сосок, выбегает из аптеки с журналом с голыми тетками и детской «Библией» Нонны.

— Это в-в-вы за-за-за-забыли в-в-в аптеке…

— Алло! Алло! — кричит в трубку Нонна. — Ничего не получается. А! Спасибо.

Она кивает на журнал.

— А я тут работаю, временно.

У юноши вытянулось лицо, когда он глядел на обложку — полногрудая красотка с наглыми сосками призывала его к себе.

— Я здесь редактор. Можете себе оставить. А книжку отдайте, она мне для работы нужна.

Молодой человек явно не понимает связи между Библией и сексом. Книгу отдает, но не отходит.

— Вы умеете управляться с этими пластиковыми карточками? — требовательно вопрошает Нонна.

— В-в-вы не т-т-той ст-т-тороной вставили.

— О! Спасибо. А вы отойдите, отойдите. У меня разговор очень интимный будет…

Паренек пятится. Нонна вновь набирает номер.

Телефон Сони опять раззвонился канканом. Значит, опять кто-то из подруг. Мать и папа у нее звонят под тему Бетховенской судьбы, дочка Лера — под «Пусть бегут неуклюже…», а муж Жорик под «Шербурские зонтики».

— Блин! — вместо приветствия рявкает Соня.

Но Нонну Соней не смутишь.

— Зосенька, у тебя много денег?

— Блин, если бы у меня было много денег…

— Соня, Софья, умоляю. Прошу даже, — кричит в трубку Нонна. — Я встретила Петрову… Помнишь Петрову?

— Ноник, при чем здесь Петрова?

— Она сказала, что я ужасно выгляжу. Она сказала…

Нонна оглядывается по сторонам и, прикрывая трубку от юноши, который, выжидая что-то, стоит чуть поодаль, шипит:

— Она сказала, что я очень потолстела.

— Петрова — стерва. Не слушай, — режет Соня.

— Мне нужно сто долларов. Рублями. Сейчас. Я наконец нашла поглотитель жира. Он последний. Умоляю…

— Господи, где ты, Нонна?

— На Невском, угол Лиговки, в аптеке. Если сейчас не похудею, Соня, я повешусь.

Голос у Нонны дрожит, а это тревожный знак. Видимо, очень ее зацепила стерва-Петрова.

— Я уже с тобой на сто долларов наговорила, идиотка. Жди. Еду.

Соня выбегает на улицу, поправляя волосы, одергивая рубашку, отряхивая куртку от строительной пыли — и все это одновременно. Соня всегда куда-нибудь торопилась и потому многое делала одновременно, сразу. От этого она была похожа на обезумевшего Арлекина. Вот и бежит Соня, размахивая длинными руками, по обочине дороги. Машины притормаживают, но не останавливаются, потому что сегодня красавица Сонька как никогда похожа на Арлекина. Но она и не думает расстраиваться — не до этого. А потом, нынче ей уже достался кусочек сомнительной радости.

Неожиданно на противоположной стороне улицы она замечает, как к светофору медленно тащится самый что ни на есть настоящий эвакуатор. Вот она, истинная удача дня! И Сонька дует к нему, наперерез плотному потоку автомобилей. На светофоре эвакуатор останавливается, и Соня бесцеремонно залезает в кабину.

— Трогай, едем спасать человека! — решительно говорит она.

Автослесарь Рома был красив, как юный Геркулес. Русский Геркулес. Одно время под этим именем он даже хотел выступать в боях без правил, но затем передумал, боясь испортить великолепный фасад. Рома только что отволок машину клиенту и возвращался в свой автосервис, попутно размышляя, как провести остаток дня — выпить с братаном и батей пива дома или заглянуть к соседке — поварихе на торговом судне, недавно вернувшейся с морей. Рома во все глаза смотрит на наглую женщину, влезшую к нему в кабину, и предчувствует авантюру.

— Едем, едем, — настаивает Соня.

Рома, опомнившись, кивает в сторону светофора:

— Красный, девушка.

— Ну, это ненадолго, — уверяет Соня.

Зажигается желтый, и зеленый за ним, и машина трогается с места. Рома покорен неотвратимостью рока. Действительно, за красным вспыхивает желтый, а за ним и зеленый. Это так же верно, как и то, что за весною наступает лето, а там и грибы пойдут. Логика жизни всегда завораживала Рому, и он уже готов был влюбиться в эту странную женщину, залетевшую в кабину его эвакуатора, как сказочная фея.

— Куда едем?

— Вперед, только вперед.

Некоторое время ехали молча. Наконец Рома несмело уточнил:

— А чуть поконкретнее нельзя?

— Угол Невского и Лиговки, аптека.

Ну, аптека — это понятно. Аптека — это ладно. Он почему-то заподозрил, что она потребует чего-то особенного — подбросить до финской границы или протаранить дверь городской тюрьмы. А что? Такая может. Вон как глаза горят. И блузка застегнута не на те пуговицы. А аптека — это понятно, это нормально даже. Едут. Она курит, а он решает, что пора начать беседу.

— Вам плохо?

— А кому сейчас хорошо? — роняет она, выбрасывая окурок в окно.

— Похмелье, что ли?

Соня внимательно глядит на молодого эвакуаторщика: сильные руки, выдающаяся челюсть, шея, как у статуи Геракла в учебнике по истории античности. Ну, в целом с торсом все понятно. Интересно, а как у него с нижней частью? Она имеет в виду, конечно, ноги. Ничего другого, только ноги. Потому что у Геракла были мощные бедра и очень сильные икры. И Сонька представляет эвакуаторщика голым, небрежно привалившимся к какой-нибудь древнегреческой руине. «Черт, опять меня заносит!» — думает Соня. А потом деловито спрашивает:

— Как звать?

— Роман.

— Роман. Так вы, Роман, имеете в виду, что у меня абстинентный синдром? Так нет, милое дитя. Я практически не употребляю алкогольсодержащих напитков. А если выгляжу плохо, то потому, что в объятьях Морфея бываю редкой гостьей.

Рома учился в школе, а потом и в техникум поступил. А то, что бросил, так это не из-за глупости, просто ему не полюбилась геометрия. Но, ей-богу, сейчас он понял немногое.

— Что, никто не обнимает?

Соня задумчиво смотрит на неожиданного своего попутчика.

— Морфей — бог сна у древних греков, — говорит она.

Но Рома явно не интересуется научной подоплекой Сониных слов. Он решил проявить заботу:

— У тебя мужик-то есть? Мужика бы тебе хорошего — и выглядеть будешь супер.

Соня заливисто хохочет. Слова эвакуаторщика полностью совпадают с ее желаниями. Осмелев, он включает радио. «Дым сигарет с ментолом…» — хорошая песня.

— Хорошая песня, — говорит Рома и подпевает: — «А я нашел другую, хоть не люблю, но целую… А когда я ее обнимаю, все равно о тебе вспоминаю…»

На полтакта позже вступает Соня:

— А когда я ее надуваю, все равно о тебе вспоминаю…

Роман слегка притормаживает и, слегка приобняв Соню, хохочет ей в плечо.

— У тебя сильные руки, дитя, — констатирует Соня.

Роман смущенно отстраняется, а Сонька, нахалка, явно забавляется ситуацией.

А вот и Невский, вот и аптека. Она достает визитку, кладет перед Ромой на приборную доску. Тот смотрит на Соню влюбленно. Еще бы, он не может произнести без запинки алфавит, а она употребляет такие слова, что в груди становится горячо.

Соня замечает Нонну, от нетерпения приплясывающую на тротуаре возле аптеки. За ней маячит фигура какого-то парня с журналом.

— Здесь, — приказывает Соня.

Эвакуатор останавливается, Сонька тянется к дверной ручке, а Рома, неожиданно даже для самого себя, порывисто, по-детски, целует женщину в щеку, тут же устыдившись своей смелости. Соня же открывает дверь и спрыгивает на тротуар.

— Никуда не уходи. Вернусь, разберемся.

Рома готов ждать. Он будет стоять здесь, хоть здесь и нельзя парковаться, и ждать эту женщину. Таких он еще не встречал.

_____

Соня бежит к подруге и машет, машет, машет руками. Да обернись ты, корова! Стоит себе у аптеки, похожая на блоковскую незнакомку. Не вечер, не ресторан, и даже не ночь, но все-таки вот фонарь, вот аптека, и вот она — женщина чьих-нибудь грез.

Но тут и Нонна замечает подругу и вприпрыжку идет, поскольку не умеет бегать, навстречу. Очень они не похожи — одна высокая и худая, у другой мягкие округлые формы, одна тороплива, другая медлительна.

Соня подбегает, раскрыв объятья:

— Потанцуем?

— Позже.

Они обнимаются, коротко целуют друг друга в подставленные щеки. Щека у Нонки мягкая и круглая, у Сони же провалилась куда-то между скулой и зубами.

— Ты не представляешь, что у нас в аптеках происходит, — выпаливает Нонна.

— Что, приворотным зельем торгуют?

— Это, между прочим, не унижает достоинство человека. Права человека, да, согласна, ущемляет. Как минимум того, кого хотят приворожить. А достоинство от этого не страдает. А меня там унижали. Дышали на меня перегаром, ругали…

Соня вынимает кошелек:

— Сколько?

— Три двести, — смущается Нонна. — Можешь?..

Сидя на капоте «гольфа», Юля обозревает Невский в театральный бинокль. В окуляры попадают самые разные люди — нищий с собакой бредет, студент с подругой поругался, мужик вышел из ресторана и почесывает брюшко. И вдруг в поле ее зрения оказывается Нонка, которая с улыбкой Джоконды смотрит, как Соня достает из кошелька деньги. Юля набирает номер Сони.

— А я вас вижу…

Соня вертит головой в разные стороны.

— Правее… Левее… А теперь прямо… — руководит ее движениями Юля.

— Беги в свою аптеку, а то меня эвакуаторщик ждет, — приказывает Соня Нонке.

— А что, уже объявляли всеобщую?

— Ага… Газовую атаку. Юлька где-то тут сломалась.

— Да вон она, — спокойно заявляет Ноник.

— Где?

— Да вон. На капоте прыгает, видишь?

Нонна тоже подпрыгивает и машет подруге. Прохожие оборачиваются. Наконец и Соня замечает Юльку. Как она раньше не замечала — ее красная голова пылает посреди всеобщей серости.

— А, вижу.

И пока Нонка мчится в аптеку за лекарством от полноты, Соня под гудки и проклятья автомобилистов несется очертя голову через площадь к подруге.

— Вот так и эта кретинка неслась, из-за которой я тут стою.

— Но-но! Я твое спасение! Я сказочная фея!

Потом эвакуатор вез их на специальной платформе. Девушки сидели в поломанной машине. По инструкции нельзя, но они упросили, а Соня обещала поцеловать, и Рома не устоял. Подружки уселись на заднее сиденье, еле втиснувшись со своими сумками и манекеном в смокинге. Они рассматривают журнал Нонны и хохочут, сотрясая машину, пытаясь изобразить позы профессиональных стрип-моделей. Манекен активно используется в качестве реквизита.

Когда доехали до Юлькиного дома, находящегося в паре кварталов от аптеки, и Рома в одиночку толкнул «гольф» к тротуару, Соня поцеловала эвакуаторщика, как обещала. Девицы упорхнули, а он остался раздумывать над создавшимся положением — не хотелось ни пива, ни к соседке.

А Соня, Юля и Нонна отправились в кафе. Манекен они прихватили с собой. Не удалось к сроку, так, может, вечером завезти смокинг писателю Семенову? В конце концов, заплачено. Их любимая кофейня на Невском проспекте обладает всеми признаками месторасположения. Здесь в основном только свои посетители. По большей части это совсем молодые люди, значительно младше наших героинь. Но вторую по численности возрастную категорию составляют именно люди 30–35 лет. Так же присутствуют туристы. Наши — из других регионов необъятной родины — и иностранцы. В вечернее время здесь людно, накурено и раздражающе громко звучит музыка.

Официантка приветливо улыбается.

— Здрасьте, а чего вас вчера не было?

— Недосуг было, — отвечает Соня и у нее это звучит «не до сук».

Юля настроена более миролюбиво.

— Сегодня нам тоже чуть не помешали трафик, секс и ожирение.

Нонна пихает ее локтем в бок. Из служебного помещения величаво выплывает Лосева — хозяйка кафе. Вот уж кто по-настоящему толстая. Нонка по сравнению с ней балерина, хотя Лосевой идет ее полнота.

— Реагирую на ключевые слова — выделяю слюну, — радостно вопит Лосева. — Где мои девы? Где мои милые? Вот они, мои хорошие, нимфы ручья.

— Три пирожных, — требует Соня.

Юля и Нонна смотрят осуждающе.

— Будем тумбы ручья, — предупреждает Нонна.

Но Соня непреклонна.

— Мне. Пирожные мне, — говорит она Лосевой. — У меня подруги — удивительно ненормальные женщины. Одна ничего не ест вообще, скоро просвечивать начнет, а другая ест и плачет, ест и плачет.

— Злая ты, — отзывается Нонна.

А Лосева, как всегда, спасает любое положение, по-детски растягивая слова:

— Ну, худеть не модно…

Юля перебросила жвачку за другую щеку и окинула взглядом внушительную фигуру Лосевой.

— Н-да? Интересно, а что модно?

— Не могу ответить на этот вопрос. Но что сейчас не модно, точно могу сказать.

— О’кей. Расскажешь как-нибудь, — то ли обещает, то ли угрожает Соня.

— А кофе как обычно? — спрашивает официантка.

Нонна задумчиво разглядывает пирожные в витрине:

— А какой я пью обычно?

— Американо с лимоном.

— Надо же, никогда не замечала…

— Все видим, все примечаем, — грозит пальчиком Лосева.

Девушки отходят от стойки со своими чашками и тарелками, а Лосева неожиданно вспоминает и кричит им вслед, громко, на все кафе:

— Вот, кстати, пиво пить не модно. Не верьте рекламе.

— Тоже мне открытие, — бурчит Юля.

А Нонна, обернувшись, отвечает Лосевой:

— Не модно верить рекламе.

В кафе раздаются аплодисменты.

В этом кафе уже года два проходила часть их жизни. Здесь можно было поглазеть на Невский через большущее окно, выпить хорошего кофе, а главное — обсудить животрепещущие свои проблемы. Когда Соне на мобильный звонил муж Жорик, всегда можно было заявить:

— У меня встреча.

Когда Юльку доставала здесь Овчарка, она томно сообщала, что находится в гуще современной жизни и ведет дневник наблюдений — кто во что одет, ведь мода начинается в таких вот местах.

Когда подругам звонила Нонкина маман и требовала найти дочь, потому что ей срочно понадобился телефон мастера по ремонту холодильников, Нонна просила передать:

— Скажите ей, что я на теневой стороне Луны.

И, в общем-то, была права. Ведь что такое кафе? Не что иное, как остановка в пути. Двадцать минут в оазисе — передохнуть и снова пуститься в дорогу.

Столик в углу кафе у большого окна, откуда хорошо просматривается Невский проспект. Девчонки привычно переругиваются. Тему задает Нонна:

— Только, девочки, у меня времени мало. Мне к Мише надо, биологию с ним учить.

Подхватывает Юля:

— У тебя аттестат имеется уже? Да? Нет? Ошибаюсь?

Развивает Соня:

— Действительно, большой мальчик, сам справится.

— Не могу я так, — обижается Нонна.

Юля вызывающе чавкает жвачкой.

— А что так?

— Да выплюнь ты свою жвачку. Как корова, честное слово, — Нонка понимает, что в покое ее не оставят.

— Сама ты корова, — Юля достает изо рта жвачку и демонстративно прилепляет ее к столу. Нонна отлепляет и бросает ее в пепельницу.

— Я мать. Я должна быть рядом, помогать…

— Да он сам тебе уже должен помогать.

— Вот роди ребенка, и я на тебя посмотрю…

— А, для того, чтобы ты злорадствовала, да? Ненавижу детей, — Юлька морщится и решает привлечь Соню к спору о жизненных ценностях: — А я знаю, почему она с Мишкой так носится.

Соня корчит ужасные рожи, только чтобы Юля заткнулась, но ту уже несет.

— И почему же? — угрожающе спрашивает Нонна.

Но Юля по-прежнему обращается к Соне. Она точно знает, что так скорее уколет подругу:

— Да она в Мишке своего мужа сбежавшего видит! Этого своего инженера человеческих душ. Первый раз вижу, чтобы в человеке сочетались карьерист и бабник.

Нонна пожимает плечами. Скандала не получается.

— Что, разве не так? — настаивает Юля, решившая, видимо, выяснить этот вопрос раз и навсегда.

Нонна обстоятельно растолковывает:

— Вот Америку открыла. Многие карьеристы — бабники, это им как раз в работе помогает.

— То-то же.

Соня устала слушать их перепалку, к тому же она съела уже два жирных пирожных и почувствовала, что ее тошнит:

— Не ссорьтесь, девочки! На самом деле мне тоже надо торопиться, а то мой благоверный меня на горох поставит. Он какую-то новую передачу затеял. Я ему нужна.

— Горох перебирать? — осторожно поинтересовалась Нонна.

Ну что ей ответить? Что не так-то она ему и нужна, что лежит он сейчас на разобранном, а по всей видимости, не убранном с утра диване и щелкает пультом, перескакивая с канала на канал. И что на его лице с тонкими, как будто траченными молью, чертами отражаются только разноцветные блики чужих фильмов и передач. А когда она выходила за него два года назад, казалось — отражается недюжинный интеллект и свет будущей славы. Каким-то образом он умудрился заверить Соню, что вот-вот снимет гениальный фильм и прославится, а она, дуреха, поверила и ждала. А сейчас она зуб дает, а также руку на отсечение может предложить, что он прикладывается к бутылке пива и плюется в телевизор. На полу еще пара бутылок и одна уже пустая, рядом с мемуарами Кокто и фотоальбомом Лени Рифеншталь. И что самое гадкое, об этом знают и Юля, и Нонна. Но Юлька продолжает бушевать:

— Горох! На твоем месте я бы этот горох затолкала в его вислый зад.

— Спокойнее, — Нонна, как обычно в конфликтных ситуациях, выступает миротворицей.

— Спокойнее… — ворчит Юля. — Спокойнее.

— Да чего это ты разбушевалась сегодня? — удивляется Соня.

— У нее приступ феминизма, — объясняет Нонна. — Мужчин проклинает.

— Нет, а почему он ее контролирует? Деньги в дом приносит она. Работу этому кудеснику голубого экрана ищет она. Да еще и родственников всех содержит.

На протяжении Юлиной тирады Соня загибает пальцы, фиксируя свои достоинства.

— И приступ правдивости, — замечает она, кивая.

Нонна нацелилась было на Сонькино пирожное, но решила сначала прекратить диспут:

— Я только хотела тебе напомнить, что мать, отец, дети, мужья — это не родственники, это родные и близкие. Очень близкие люди…

А Юлька сама неожиданным образом заканчивает пререкания:

— Ну, поскольку моя близкая мамочка довольно далеко, в маленьком северном городке Торонто, то, значит, вы мои близкие.

— Это что-то новенькое, — цокает языком Соня.

Нонна кивает:

— И приступ любви к ближним…

— Дуры. Меня завтра с работы уволят, а они все языками чешут. Готовьтесь содержать…

— Тебя содержать нетрудно — одна маковая росинка в день и пару зернышек.

— Не уволят. Блин! Ничего не слышу от этой музыки, — Соня ищет взглядом кого-нибудь из официантов: — Девочки, нельзя эту музыку потише сделать, а то мы оглохнем тут? — и снова уверяет подругу: — За эти гроши где они найдут еще одну такую идиотку.

— Да, не для всех работа — хобби.

Нонна одобрительно кивает:

— Самокритично. Воропаев твой на тебе столько денег сделал, столько твоих идей украл, что, если бы за плагиат сроки давали, он бы с пожизненного не вышел. «Ваша кожа — ваша одежда» — это же твоя идея.

Юля мрачно покусывает серьгу в губе.

— Моя…

Соня отодвигает тарелку с надкушенным пирожным.

— Я интервью с ним читала в «Космополитене». У заказчика в сортире нашла — не иначе, как его жена почитывает. И там черным по белому Воропаев говорит, что всю жизнь мечтал разработать ткань из тисненой кожи, такую, чтобы сливалась с женским телом и чтобы непонятно было, на что нанесена татуировка или рисунок — то ли на платье, то ли на плечи. Это же твоя идея! Помнишь, мы еще когда этим забавлялись? Ты нас чулками обматывала и разрисовывала.

— Да, сволочь он, — соглашается Юлька. — Мать мою обобрал: говорит, вложи, Лариса, деньги в меня, и твоя дочь станет звездой моего модного дома. Мамаше-то что, она башли ему кинула и в Канаду свою — шнырк, а я сто лет на него ишачу, — она безнадежно машет рукой. — Ай, ладно… А у тебя как с работой?

Нонна в ответ так же безнадежно машет рукой:

— Не расстраивай меня! Мне кажется, это никогда не кончится. Девочки, это кончится когда-нибудь?

Девочки в ответ только плечами пожимают, а Нонна рисует картину безнадежной реальности, будто только впервые ее увидела.

— Все эти разовые работы, весь этот кошмар ежевечерний: что завтра будет? За квартиру заплатить, за Мишину школу заплатить, матушке женский роман и непременно португальские туфли… Почему она, девочки, любит португальские туфли? — Нонна призывает к ответу посетителей кафе. — Скажите мне, люди добрые…

А что они скажут? Они ведь знают Араксию Александровну. А у той — моложавой эффектной брюнетки с породистым кавказским лицом — насыщенная личная жизнь. Сейчас она царственно восседает в кресле с высокой витой спинкой и гадает на кофейной гуще соседке-проститутке, мечтающей выйти замуж за клиента, как Джулия Робертс в «Красотке». Араксия Александровна гадает всем, никому не отказывает. Но только когда Нонны нет дома. Нонна гоняет посетителей, а то ведь не дом, а отделение психиатрии — после предсказаний матери многим становится плохо. Но сейчас дочери нет, и соседка внимает Араксии, по-бабьи зажав рот ладонью. Гадалка упивается своим могуществом. Сын Мишка, пользуясь тем, что матери нет, а бабка временно нейтрализована, приподнимает учебник по физике, а под ним обнаруживается эротический журнал, в котором работает мать. Миша с торопливым интересом разглядывает фотографии красоток. Сколько раз Нонна обещала себе не раскидывать по дому этот сомнительный журнальчик!

Юлькин голосок возвращает ее к реальности:

— Не понимаю, Нон, просто не понимаю. Ты — режиссер. Режиссер! Я даже… даже… — она подбирает слова, — так просто и выговорить не могу это слово. На языке жужжит… Многие мечтают только рядом с театром постоять. Не я, а вообще. Я-то театр ненавижу. Но многие любят. A ты занимаешься бог знает чем, только не этим своим вонючим театром.

Нонна опускает глаза. Она готова вот-вот расплакаться. Умеет же Юлька испортить настроение! Сонька вступается за подругу:

— Не расстраивай ее. Она уже забыла, чем пахнут кулисы…

Но та уже рыдает:

— Пы-ы-ы-лью…

Соня и Юля почти хором:

— Что?

— Чё?

Нонка даже когда плачет, стремится быть обстоятельной:

— Кулисы пылью пахнут… Вкусно так, как из бабушкиного сундука-а-а-а… Да какой я режиссер. Я уже забыла, что я женщина-а-а-а… Скачу с работы на рабо-о-о-ту…

— А я ее понимаю. Ей ребенка кормить. Я ведь тоже не мечтала оказаться на стройплощадке. Я искусствовед, я хочу одеваться в струящиеся шелка, а не в рабочую робу…

Юле есть что на это ответить:

— Ты вообще молчи. У тебя ртов больше, чем волос на голове.

Она достает очередную пачку жвачки и нервно рвет упаковку.

Это всем известно — Соня любит свою родню. Подруги подругами, а родственники — святое. Она немного смущается этого, потому говорит:

— Ну, а как ты думаешь? Когда за кого-то отвечаешь…

— Ты хочешь сказать, что я ни за что не отвечаю?

Юля запихивает в рот две пластинки фруктовой жвачки и начинает двигаться в такт музыке, которая снова стала громкой.

— А что, отвечаешь?

Соня скептически смотрит на подругу, которая уже вовсю «растанцевалась» на стуле. Она дергает ее за рыжий локон.

— Как пацанка, честное слово. Вечно выкрасишься в какой-нибудь ядерный цвет, напихаешь в рот резины… А ты ведь женщина за тридцать. Инфантильная личность!

А Юля как оглохла. Не слышит колкостей. Она встает и начинает приплясывать на месте. Она знает, что девчонки правы. А они знают, что в тишине пустой квартиры только роскошный пушистый, невероятных размеров кот Степан развалился на пестрых восточных подушках на огромной тахте. Сейчас он тревожно поднял голову, прислушиваясь к шорохам на улице. Да, ни за кого не отвечает в жизни наша Юля. И поэтому она танцует — одинокая и свободная. Юные посетители со скептической улыбкой наблюдают за ней. Пожилых иностранцев, напротив, радует подобная непосредственность, и они с энтузиазмом хлопают в ладоши в такт музыке, помогая танцевать русской леди.

— Для себя живу, да!

Нонна невозмутимо улыбается. Юлька всегда была такой. Другой ее и представить невозможно. Но Соня ворчит:

— Вот и я говорю… ни за что не отвечаешь.

— Ни за что не отвечаю?

— Ага.

— Не ссорьтесь, девочки, — просит Нонна, вновь ощутив главную миссию своей жизни — мирить и соединять. Так в гороскопе написано. Правда, Нонна не помнит, в ее ли? Она делает знаки Соне, мол, хватит на сегодня, а Юле терпеливо объясняет: — Она хотела сказать, что ты немного…

Юля улыбается и снова усаживается за стол.

— Вы правы, правы. Я ни за что не отвечаю. Так было всегда. Мне тридцать четыре, а я еще не купила сама ни одной крупной вещи. Квартиру мне подарила мама, машину муж. Мужа мне подарила мама. А маму подарила рыночная экономика…

— Может, тебе все же уехать в эту Канаду… Ведь тебя ждут в этой Канаде мерзкой. Мама ждет и муж…

Но Соня — против:

— Да какой он ей муж… Фикция одна.

— Почему фикция? У них был такой красивый роман… Они гуляли, взявшись за руки…

Юля, усмехнувшись, вытаскивает жвачку и с остервенением бросает ее в пепельницу:

— Ноник, ты как цветок у нас… Наивная такая. Просто мамаша моя побоялась, что я сделаюсь лесбиянкой, и бабосов ему заплатила, чтоб он на мне женился.

— Врешь! — даже Соня не ожидала такого поворота.

Нонна шепчет от ужаса:

— Откуда ты знаешь?!

— Да он нормальный мужик оказался. Рассказал мне все. Говорит, я с тобой познакомился, полюбил и теперь так просто женюсь. Я говорю, так просто ты лучше не женись. А он говорит, не могу, поскольку деньги уже заплачены. Я и вышла. А, все равно. Все мужики — козлы.

— Ни хрена себе история, — мрачно изумляется Соня и натруженным пролетарским кулаком ударяет по столу.

Чашки, блюдца и ложечки подпрыгивают и жалобно звякают. Несколько посетителей кафе оборачиваются. Нонна улыбается им: все в порядке, мол, просто разволновалась девушка. Среди прочих она вдруг замечает лицо одиноко сидящего пожилого мужчины, который сидит прямо за ними и улыбается глуповатой и доброй улыбкой иностранца.

— Послушайте, а это не Семенов там сидит? — осторожно спрашивает Нонна. — Или мне кажется…

Юля встрепенулась. Отвлекшись от драмы с фиктивным браком, она переключилась на производственную:

— Ой, хорошо бы показалось. Как мне оправдаться за то, что я ему смокинг не привезла?

— Ну, слушай, ты же не пьяная под забором валялась, ты в ДТП попала, — успокоила Нонна.

— Но ему-то все равно…

Юля достает из рюкзака книгу с портретом автора. На фотографии изображен молодой вихрастый блондин в пилотке и гимнастерке образца 1941 года.

— Не похож что-то…

Соня поднимается со стула.

— Сейчас, сейчас. Мы у него возьмем… интервью. Фу, старый какой.

— Ты аккуратно там, может, это не он, — предупреждает Нонна.

— Сейчас и проверим.

Соня подходит к Лосевой и шепчет ей что-то на ухо. Лосева во все легкие ревет:

— Вася! Вася!

Несколько голов, в том числе и знаменитого писателя, поворачиваются к ней. И чтобы как-то оправдаться, Лосева наигранно возмущенно спрашивает:

— Ну, где этот работничек?

Официантки недоуменно пялятся на хозяйку, а Юля шипит в ухо Нонне, пытаясь спрятаться за ее мягким плечом:

— Он. Точно он. На имя откликается.

Через пятнадцать минут все четверо хохочут на всё кафе. Между Семеновым и Юлей — манекен в смокинге, уже изрядно помятом. Соня рассказывает о Борюсике, по ходу дополняя повествование новыми, только что сочиненными деталями.

— Правда, честное слово. Он игуану похоронить хочет с Ахматовой рядом, в Комарово.

— А вы говорите, писать не о чем, — говорит Нонна Семенову.

Семенов ухохотался до слез.

— Софья, вы все это выдумали?

Юля уважительно смотрит на подругу:

— Нет, она не врет. Она иногда только приукрашивает.

— Я не приукрашиваю. Мои заказчики — уникальные люди. Каждый — персонаж. Что здесь приукрашивать? Краше не придумаешь. Обожаю их. Этот, например, помешан на своей жене, как Блок. Не спит с ней, но водит по врачам — то грудь увеличить, то губищи ей раскатать…

Семенов начинает икать от смеха:

— Как Блок!

Нонна толкает Соньку в бок:

— Блок спал с женой.

— Не спал.

— Нет, спал. У него даже сын был. Умер девятидневным, бедный малыш.

— Девочки, не ссорьтесь! — умоляет Юля. — Ты лучше про панно расскажи.

Соня готова рассказать, благо есть аудитория.

— Он сказочно богат. Панно приобрел жене «Три богатыря», по одноименной картине Васнецова, только, многоуважаемый Василий Павлович, выполненное из драгоценных и полудрагоценных камней: опала, янтаря, изумрудов и малахита.

— Боже, Соня, что вы такое рассказываете?!

— Да, да, да… Честно. А еще у меня однажды случай был. Я тогда сама руками работала. Это сейчас у меня бригада лепщиков, а тогда я вместе с ними вкалывала. Так вот. Делали мы одну квартиру. В лепке должно было быть все — стены, потолок, колонны, двери. Вообще, я заметила, что у богатых людей, как у древних этрусков, боязнь пустого пространства. Ну, у этрусков понятно, они боялись, что на пустом месте может злой дух обосноваться. А у этих… Не понимаю. Может, это как-то с деньгами связано? Ну, я не об этом. Так вот. Работаем мы, а в квартире ничего еще нет: ни туалета, ни раковины. А меж тем, как вы понимаете, сортир — это вещь первой необходимости. Я хозяину об этом сообщаю и он, как зайка, едет в магазин и привозит унитаз. Я увидела — похолодела. Я уж в этом разбираюсь. Такой толчок тысячу долларов стоит. А хозяин радуется, что угодил. Говорит, это временно, пользуйтесь пока. И ставит его прямо на фановую трубу, просто так, не закрепив. Ну, мы пользовались. Десять мужиков и я. Я каждый раз с содроганием. А поскольку вместо слива — ведро с водой и ковшик, то весьма скоро унитаз за штуку долларов потерял свой лоск, хотя и продолжал стоить больших денег. И вот однажды, простите за подробность, разобрала меня диарея. Я смотрю на этот грязный тысячедолларовый унитаз и понимаю, что сесть я на него не смогу по причине природной брезгливости.

— Нет у тебя никакой брезгливости, — замечает Нонна.

— Не ссорьтесь, девочки, — призывает Юля.

— Но она не брезглива!

— Ты просто этот унитаз не видела. Ну вот. А диарея, между тем, требует немедленного разрешения. И я взлетаю на этот толчок в позе орла и… Вот оно, счастье, нет его слаще. Но! Когда я собираюсь уже принять вертикальное человеческое положение, унитаз предательски кренится подо мной, и мы с ним вместе валимся на пол. На мне ни царапины, а мой белый фарфоровый друг — пополам. Я в диком ужасе, так как понимаю, что расплатиться с хозяином квартиры и погибшего унитаза не смогу в ближайшую пятилетку. А он каждый вечер приезжал с ревизией. Ждем его. А я думаю, как ему сообщить? Сбежать даже хотела. Но не успела. Он: «Как дела?». А я говорю, да все нормально, только… Он сразу насторожился: «Что только? Сроки срываете? Деньги еще нужны? Денег — нет!». Я: «Да нет! Не об этом. Понимаете, ваш унитаз…». А он: «Это теперь ваш унитаз…». Я приуныла. «Ну, да… Ну, да… Я так и думала, что это теперь мой унитаз». Думаю, все! Это он намекает уже, потому что знает. Кто-то настучал.

— Ну, и как вы выворачивались? — изможденный смехом Семенов требует финала.

— Я рассказала все, как было. Как орлом взлетела. Как падала. Как думу думала — улизнуть в окно. А он говорит: «Ну что вы, что вы! Я ж говорю, на распродаже купил, всего тысяча долларов. Она еще продолжается, распродажа-то. Я завтра съезжу». Господи, думаю! Это ж как справедливо устроен мир: один имеет право кокать толчки за штуку баксов, а другой имеет возможность обеспечивать этими самыми толчками.

Нонна качает головой.

— Это отдельные люди. Как я раньше раздражалась на них! И термин этот, «новые русские», раздражал ужасно.

Семенов активно соглашается:

— Да, да… Он совершенно не отражает…

— В том-то и дело! Я поняла потом, что очень даже отражает… это новая формация людей, новый этнос, что ли. Посмотрите — свой язык, свой уклад, новые традиции. Про это нужно фильмы снимать, и ни в коем случае не издевательские — забавные, трагические, разные.

Пока Нонна разглагольствует, Лосева приносит Семенову чашку кофе. Он благодарит ее улыбкой. Она меняет пепельницу и по-матерински улыбается в ответ. Сцена грозит стать сусальной, но, уходя, она показывает ему рожки и морщится в гримасе. Нонна, оборвав себя на полуслове, смеется.

Семенов растерянно улыбается:

— Что?

— Ничего-ничего.

— Барышни, вы потрясающие. Если я когда-нибудь вернусь в Россию, то это будет в том числе и из-за вас.

Юля ерошит рыжую голову.

— Да бросьте вы! Моя мама, например, из-за меня возвращаться не собирается.

— Давно она на Западе?

— Лет… сто… Я уже не помню.

— А вы чего ж не едете?

— Никак не могу. У меня татуировки.

Семенов не понял. Переспрашивает:

— Что?

— Татуировки.

Она совершенно непосредственно опускает горло свитера и демонстрирует на плече какого-то сказочного гада.

Семенов заинтересованно склоняется к Юльке.

— Это вы сами себе?

— Нет. Мне так не извернуться. Но картинка моя.

Нонна поясняет:

— Она татуировки делает, тела разрисовывает. А талантливый, между прочим, модельер.

— Модельер во мне уже почти умер… Жизнь такая.

— Мы каждая носим в себе по мертвецу. Юля схоронила в себе модельера, я — режиссера, в Соньке испустил дух хороший искусствовед…

— Интересная теория… Интересная…

Семенов как-то неожиданно ушел в себя, задумавшись о сокровенном. Нонна украдкой показывает Юльке на циферблат часов. Та пожимает плечами, кивая на писателя-эмигранта.

Неожиданно Семенов встрепенулся:

— Девочки, я о вас напишу. Можно?

Подруги грустно переглянулись. Соня усталым голосом вынесла вердикт:

— Поздно уже. Пишите, конечно.

Семенов заторопился.

— Я пойду… Пойду.

Он встает и неловко вылезает из-за стола.

— Вы манекен забыли, — осторожно напоминает Нонна.

— А? Да…

Он подхватил манекен и ушел. Девчонки смотрели вслед нелепой парочке.

— Куда он с этим истуканом? — спросила Соня.

— Пошел искать своего мертвеца, — предположила Нонна, глядя в окно, как Семенов уходит по Невскому.

_____

Кафе уже почти безлюдно. Лосева считает прибыль у стойки. Официанты убирают столики немногочисленных посетителей. От былого веселья не осталось и следа. Соня рассматривает портрет Семенова в книге, листает роман. Нонна что-то записывает в потрепанный блокнот. Юля теребит Сонину зажигалку: то стукнет о столешницу, то начинает трясти изо всех сил.

Наглядевшись на Семенова, Соня неожиданно спрашивает:

— Что, думаете, действительно напишет?

Юля оставила в покое зажигалку подруги и теперь ковыряет зубочисткой во рту.

— Может быть, и напишет. Видишь, как вдохновился.

Неожиданно Нонна возмутилась:

— Да, он напишет!.. Он уже лет десять ничего путного не издал. Конечно, уверена даже, что мы его взбудоражили. Сейчас он откопает свое затупившееся перо и начнет им шкрябать по бумаге.

— Он наверняка на компьютере печатает, — уточняет Соня и снова листает роман о первой любви ветерана Семенова.

— Да хоть на денежном станке! Просто это будет не про нас.

— А что? Я бы про себя на купюре с удовольствием почитала бы, — размечталась Юля, снова принявшись за зажигалку.

— Ну, не знаю… Но мы всего лишь его вдохновение и себя в его романе не узнаем. Понимаете?

— Понимаем, — кивает Юля и неожиданно хлопает зажигалкой по столу. — Вот не понимаю!

Нонна и Соня вопросительно глядят на подругу. С ней вообще-то бывает, накатывает. А Юля показывает на огниво.

— Никак понять не могу! Все думаю, что здесь главное?

Нонна внимательно вглядывается в Юлю — мало ли, может, заболела?

— Не заболела?

Юля дергает ее за рукав.

— Вот скажи, что здесь главное? Кремень, газ или пластик?

Нонна ерошит ей волосы.

— Огонь! Дурында.

Юля с восхищением глядит на умную подругу:

— Точно!

Соня захлопывает книгу.

— Так, понятно. Книжка как книжка.

Она роется в своей бездонной сумке и достает помятую ученическую тетрадь.

— Ручка есть?

Нонна без лишних вопросов протягивает Соне ручку.

— Будем писать книгу.

Соня расправляет ребром ладони мятую тетрадку. Юля насмешливо теребит уголок страницы.

— Не пухлая получится книжонка.

— Девки, я серьезно. Каждая из нас, я думаю, умеет писать. Каждая из нас остроумна…

— В меру, — уточняет Нонна.

— Каждой из нас есть о чем рассказать про себя, друг про друга, про детей наших, про мужей и любовников, про работу. Ну и так далее, — не унимается Соня.

— Стоп, стоп, стоп… что ты имеешь в виду? — забеспокоилась Нонна. — Ты хочешь написать книгу про нас?

— Нет, блин, про «есть ли жизнь на Марсе»! А про кого? Пока там Васек думает и трансформирует, старый хрен, вдохновение в доллары, мы напишем настоящую книгу про баб.

Юля все еще настроена скептически, хотя и видно, что заинтересовалась:

— Ага, представляю себе. Как три малохольные идиотки искали счастья.

Соня высоко поднимает палец и произносит с кавказским акцентом:

— Слушай, золотые твои слова, да. Сейчас у Лосевой спросим, — и что есть мочи орет, обернувшись к стойке: — Лось!

— А?! — подпрыгнула от неожиданности Лосева.

— Какая для женщины самая важная проблема?

— Как выйти замуж и быть счастливой, — не задумываясь выпалила хозяйка кафе.

Соня кивает подругам:

— Видали? — и кричит Лосевой: — Молодец!

Нонна старается отнестись к идее позитивно, как, впрочем, и ко всему на свете, но бывают иногда моменты, когда ее жизненный опыт ведет себя как прокурор.

— Зачем замуж? Нам не нужно замуж. Я больше не пойду, а вы и так замужем.

— Я — фиктивно! — уточняет Юля.

— А я — несчастливо! — заявляет Соня.

— Ага?! Давно ли ты была самой счастливой? Давно ли я втиснулась в платье подружки невесты? А Юлька смыла этот пожар с головы?

Соне, наверное, стало стыдно, и она не ответила, представив, сколько еще пустых бутылок пива появилось у дивана Жорика. А Юльке стало жалко Соню, и она вступилась за подругу:

— Девочки, не ссорьтесь. Я считаю, идея стоящая. Это поможет другим девушкам не повторять наших ошибок.

— Лось! А ты была замужем? — кричит Нонна.

— Нет! — голосит в ответ Лосева.

— Почему? — кажется, Нонна искренне заинтересовалась.

— Не хотела.

Нонна оборачивается к подругам:

— Противоречие намечается. Если и писать о женском счастье, то это мнение тоже надо учитывать.

— Хорошо, Лосевой мы посвятим отдельную главу, — обещает Соня.

Юля хлопает в ладоши:

— Девочки, девочки, девочки… Мне все больше и больше нравится эта идея!

Нонна вздыхает:

— Тем более что писать, как я чувствую, придется мне.

— Почему?

— Потому что я самая из вас пишущая. И самая организованная. И самая…

— Ты вообще у нас самая-самая. Успокойся, — прерывает ее Соня. — Предлагаю назвать первую главу «Как улыбаться, когда хочется плакать?».

Уж Соня-то поупражнялась в этом! Однажды, это еще до Жорика было, Соня провела безумную, фантастически-безумную ночь с любовником на даче. Тот сказал жене, что едет на день в командировку, за стройматериалами в Шушары, а сам — к ней на дачу. У Сони до сих пор от той ночи воспоминания — ноги слабеют. А на следующий день она шла по улице, разомлевшая и счастливая, а навстречу ей любовник. Но не один. Он нежно держал под руку маленькую беременную жену, наклонялся и нежно целовал в макушку. Когда он увидел Соню, смутился, конечно, но быстро пришел в себя. Гораздо быстрее, чем хотелось бы Соне. И тут же взял инициативу, лишив Соню и права голоса и самого голоса:

— А… здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, Сонечка. Котик, познакомься. Это Соня — самая умная голова нашей конторы. Сонечка, а это моя жена — Котик, простите, Светочка.

Котик-Светочка радостно трясла Сонину руку, а Соня глупо улыбалась, хотя разреветься хотелось здесь и сейчас. Она, конечно, разревелась, но дома, в подушку.

Юлька отвлекла ее от щемящих воспоминаний:

— Или вот еще хорошая тема: «Как правильно говорить по телефону?».

Ну, в этом деле специалиста лучше, чем Юлька, не было. Однажды она в две трубки одновременно говорила — в мобильный и обычный, с любовником и любовницей. И никто из тех двоих так никогда и не узнал о ее хитрости.

— Конечно, любовь моя… Это было восхитительно… У тебя такие нежные руки… Ты удивительно чувствуешь женщину… Я никогда не думала, что может быть так…

Нонна гнула линию собственной жизни.

— Я считаю, что может быть полезной глава «Как стать для него незаменимой?»

Этот вопрос мучил Нонку со дня побега Федора. Она спрашивала себя, подруг и всех кругом, что она делала не так. И никто не решался ей ответить, что все она так делала, просто чересчур сильно его любила, а он ее не очень. И поскольку она так и не услышала этих слов, то совершенно серьезно убеждала Соню, когда та выходила замуж за Жорика, что придумала способ, как быть незаменимой: нужно распихивать мужнины носки на разные полки шкафа, в кухонную посуду, за книги. Откопав первый носок, он не сумеет найти второй и спросит у жены:

— Дорогая, ты не знаешь, где мой носок?

И тут выплывет Соня с носком в руке — спасительница, хранительница, мать родная. А Жорик поцелует ее и скажет:

— Что бы я без тебя делал?

Соня хохотала над Нонкиной идеей, называла подругу дурехой, но не знала, что та не шутила.

Идея написать книгу показалась вдруг не такой уж хорошей. Каждую захлестнули воспоминания, коварные, жадные, со сладковатым запахом разложения. Заторопились по домам. Идея отступила, но не исчезла. Она повисла над их головами, как морозный воздух утром в начале ноября.

Подруги вышли на Невский, как три Иова, бултыхающихся во чревах своих китов. Свет фонарей падал на их лица, северный вечер, рыхлый и длинный, приближался к своей кульминации. Невский подмигивает витринами, волнует и обещает смутные наслаждения. Три молодые женщины стоят на перекрестке. Им хочется счастья, а не удовольствий. Им хочется радости, а не шального веселья. Куда идти за всем этим? Они не знают, и потому стоят тут и не могут двинуться с места. Людской поток, наткнувшись на препятствие, недовольно обтекает их. Откуда-то доносится одинокий и немного фальшивый саксофон.

Соня переступила порог и тут же услышала:

— А, явилась.

Жорик говорит не умолкая. Соня уже привыкла, но все время удивляется, как он выдерживает молчание, когда остается один? А может, он разговаривает сам с собой? Бегает по квартире, трясет всклокоченной бородой и треплется. Ужас! Соня выгружает продукты, чертежи и документы на кухонный стол. Жора нервно ходит по кухне и курит.

— Ну, что у тебя? — спрашивает Соня.

Жора вопроса ждал и завелся сразу.

— Не люблю я бездарных людей. Мой прекрасный проект — «Апофеоз старости» — опять зарубила эта сука бессмысленная.

— Бессмысленная и беспощадная?

— Да. Бессмысленная и беспощадная Алла Буркова. Она все-таки неприлично бездарна. Как ей канал-то отдали? Быть такой бездарной неприлично. Это так убого. Когда человек кладет кирпичи криво, это заметно.

Соня пожимает плечами.

— Очевидно.

— Как будто криво положенные кирпичи — такая у нее программа. Она ни к чему не обязывает, как дурацкие импрессионистские зарисовки Сезанна.

— Сезанн — постимпрессионист.

— Разницы нет. Подумаешь, пятнадцать лет. Ты не понимаешь сути.

— А у тебя опять вербальный понос.

Жора капризно морщится:

— Глупости какие-то.

Соня пытается сменить тему.

— А приятель твой, Коля Клименко, кино снял. Называется как-то смешно: то ли «Выходи бороться», то ли «Оторопь берет». Посмотрел?

— На кассете. Я ведь не хожу в кино, ты знаешь. Там нельзя перематывать. Понимаю всю его беспомощность. Актеры бессмысленные, ничего не умеют: ни текст говорить, ни двигаться.

Соня накрывает к ужину и автоматически спрашивает:

— О чем фильм-то?

— О говне… Слабый.

— На тебя одна надежда. Может быть, ты снимешь?

Жора не слышит иронии в свой адрес, он вообще не различает полутонов.

— Да я бы снял, но не хочу по водам попусту ходить.

— Ходи по земле, — просит Соня, нарезая сыр.

— Приходится, — с сожалением откликается Жорик.

В это время раздается телефонный звонок. Соня берет трубку.

— Да, Лерочка, я дома, только что вошла. Перезвоню, доченька.

Жора надкусывает батон и запивает кефиром из пакета.

— Опять радость материнства?

Вот этого он не должен был говорить. Соня терпит его рефлексии по поводу телевизионной рутины, она мирится с его частыми периодами безработицы, она прощает ему прогрессирующее пьянство и развивающуюся импотенцию. Но родня — это святое! Да как он смеет?! Но всего это Соня не говорит, а вместо этого отбирает у Жорика батон и швыряет его на стол. Вдохнуть, выдохнуть, успокоиться. Говорить тихо, как учила Нонка.

— Я тебя, кажется, не обременяю ребенком. Тем более — она вполне взрослый человек.

Но Жора не из тех, кто считывает подтекст. Тайный смысл интонирования так и остался для него загадкой. Именно поэтому Нонна и Юля утверждают, что режиссер он никудышный. С Юлькой бы она еще поспорила, но второй подруге доверяет. В конце концов, Нонка сама режиссер.

— Я вообще не понимаю, зачем плодить себе подобных? — вслух размышляет Жорик.

— Побойся бога! Лера живет с моими родителями.

— Только и слышу про твоих родителей. У меня тоже есть мама.

— …сказал Эдип.

— Тупо.

— Не тупо только то, что я вчера отвезла ей денег.

— Это упрек?

— Это констатация факта.

Каждый день одно и то же. Каждый божий день. Соня устало валится на стул. Жора подбегает к Соне, неловко водит руками над ее головой, словно хочет погладить, пожалеть, раскаяться, но вдруг кричит прямо в лицо жене:

— Тебя интересуют все, все, кроме меня! Всякие пэтэушники! С ними ты возишься!

Неожиданно его взгляд падает на газету, лежащую на столе, где жирным маркером обведена реклама средств от импотенции.

— Ты все время требуешь только секса!

— Давно уже не требую… от тебя, во всяком случае.

Квартира Юли была такой огромной, что наполнить ее вещами оказалось невозможно. Юля жила здесь уже пять лет, но дом по-прежнему казался полупустым. Впрочем, Юле это нравилось. Много пространства. Много воздуха. Когда она созревала до серии эскизов новой коллекции, она расставляла листы вдоль пустых стен и всматривалась в них. И хорошо, что на стенах не висело картин и фотографий — ничто не отвлекало взгляд от главного. Когда дело приближалось к воплощению, она развешивала по стенам ткани, закрепляя их булавками, и уже представляла себе, каким будет новое платье. Квартира была большой, и при желании здесь можно было жить вдесятером. До свального греха Юля не доходила, но иногда в ее квартире задерживался временный сожитель. Недели через две Юлька теряла интерес к объекту внезапно нахлынувшей страсти, а месяца через полтора так уставала, что готова была сбежать из собственного дома, так как боялась обидеть человека требованием немедленно освободить жизненное пространство. Но, выпив чуть больше привычной ежевечерней бутылочки красного сухого, она собирала волю в кулак и заявляла:

— Все. Хватит. Останемся друзьями.

Вчера она сказала это хорошенькой брюнетке с длинной челкой.

Юлькина хрупкая фигурка почти теряется среди подушек громадного дивана. Она механически водит пилкой по ногтям — делает себе маникюр. Кот равнодушно и властно сидит рядом. Мимо Юли — от двери до окна — ходит Света, открывая и закрывая панели и дверцы шкафов, задвигая и выдвигая ящики. Стуком дверец Света явно пытается привлечь к себе внимание Юли. По телевизору показывают популярную игру.

— Ты не брала мою «Земфиру»? — спрашивает Света.

— Как сказал Александр Сергеевич Пушкин, «твоя Земфира охладела», — отвечает Юля.

Света хватает с полки несколько дисков и бросает в сумку. Юля поднимает на нее глаза, молясь, чтобы та не начала плакать и выяснять, отчего у них не сложилось. Но, встретившись с девушкой взглядом, Юля тут же вновь возвращается к маникюру.

— Это тоже мои, — Света засовывает в сумку пару журналов.

— Ага…

Главное, не сказать ничего лишнего, чтобы не дать повода для долгой слезливой беседы. Но Света слишком долго прожила здесь, целых два месяца. Она стала уже привыкать к месту, как кошка. Она пустила корешки — разбросала по дому свои диски, расческу и зубную щетку. И конечно, она имела право спросить:

— Тебе что, все равно, уйду я или останусь?

«Боже, только не это!» — подумала Юля. Но именно «это» — выяснение отношений — то, что Юля ненавидела больше Рубенса и даже больше Воропаева с Овчаркой.

— Тебе наплевать, да? — набирала обороты Света. — Но ты ведь сама меня пригласила с тобой жить.

И это истинная правда. Так и было. Познакомились в клубе на вечеринке. Выпили текилы, а Юлька от нее дуреет и ей становится совершенно все равно, кого соблазнять. Приступ гормональной активности не угасал до тех пор, пока не выветривался из головы карнавальный привкус мексиканской водки. На этот раз текилы было — залейся. И понеслось! Кого соблазняла Юля, она не помнила, но проснулась со Светой — синеглазой брюнеточкой с длинной и косой челкой. Шел дождь, Свете далеко было ехать в общежитие, на другой край города, а Юле лень было вылезать из теплой постели. Поэтому в постели они провели еще некоторое время. Дождь лил все выходные… Так Света и осталась.

— Я не игрушка тебе, — у Светы дрожит голос.

Юля знает, она сама виновата. А все из-за лени. Она прячет лицо в диванную подушку.

— Неинтересно слушать одно и то же в шестнадцатый раз. Просто станция «Пыталово» какая-то.

Юля вскакивает и уходит на кухню, оформленную как маленький дансинг-холл, с барной стойкой и площадкой для танцев. Света семенит за ней. Бог мой, это кончится когда-нибудь? Взобравшись на высокий стул за стойкой, Юля хватает салфетку и беспорядочно чиркает по ней шариковой ручкой. Постепенно из хаотических штрихов проступает рисунок.

— Может быть, мне и свитер оставить, который ты мне подарила? — кричит Света и с готовностью стаскивает с себя одежду. — И кольцо?

Юля усмехается, глядя на точеную грудь Светы, которую та с готовностью обнажает. Ну как же так? Юля разочарована. Неужели эта дурочка думает, что стоит только потрясти сиськами, и можно всего добиться. Ведь Юлька — не мужик и не лесбиянка. Просто ее заносило пару раз. Ну, может быть, не пару, а тройку. Что из этого? Да она просто не знает, что ей нужно в жизни и кто ей сможет это дать. Она ищет себя и потому влипает в истории. А кто не влипает? И Соня, и Нонка. У каждой свои истории. Возмутительно, что эта девица решила, будто Юлькой можно управлять. Пора закрывать этот балаган. Юля поднимается с места и подходит вплотную к Свете. Ткань Юлькиной рубахи трется о соски девушки, и кажется, что между ними вот-вот начнется бурная любовная сцена. Юля наклоняется к самому уху Светы и шепчет:

— А почему ты с таким же пафосом не снимаешь с себя кольцо?

А потом спокойно возвращается к своему эскизу. Света садится на корточки возле плиты и начинает плакать:

— Мне ничего не надо от тебя. Я тебя люблю. Хочешь, колготки отдам? И носки? Давай еще раз попробуем жить вместе.

У Юли ерепенистый характер. Это скажут все. И терпения никакого. Она готова уже дать слабину и сказать, оставайся, мол, черт с тобой. Но положение спасает длинная трель международного звонка.

— Алло.

Господи, как кстати иногда раздается звонок фиктивного мужа!

— Коррадо! Дорогой!

— Я тебя больше не буду упрекать, — торопливо говорит Света, натягивая свитер.

Юля хлопает в ладоши и наигранно-весело кричит в трубку:

— Who are you? May be this is my darling husband? Ну, привет…

Света шепчет ей в другое ухо:

— Я буду слушаться тебя во всем. И надоедать не буду Я научусь готовить, хочешь? Пожалуйста, попробуем еще раз.

Юля шипит, прикрыв трубку ладонью:

— Пробовали уже. Все! — а в трубку щебечет: — Нет, нормально. Это приятельница зашла за свитером. Уходит уже.

Света кружит вокруг нее, а Юля прорывает осаду и прячется в ванной комнате. Уже оттуда, из дверной щели, бросает:

— Все. Уходишь, уходишь. Ключ оставь. Счастливо.

И поворачивает защелку, чтобы барышня не ворвалась. Она садится на краешек большущей овальной ванны и слушает нетвердую русскую речь Коррадо. За дверью слышен лязг брошенных в стену ключей и грохот захлопнувшейся двери. Юля облегченно вздыхает и торопливо крестится.

— Что у тебя происходить? Ремонтный работ? — спрашивает Коррадо.

— Да так. Было тут…

Юля выглядывает из ванной, как будто Света могла притаиться где-то за шкафом и сейчас выскочить с мстительными побоями. Но в квартире уже никого нет, и хозяйка выползает из укрытия.

— Было… Временное помутнение рассудка.

Фиктивный муж стыдит, шутя, хотя не имеет на это права, утратив его в момент обналичивания чека на кругленькую сумму. Но Юлька не злится. Юлька подыгрывает ему. Не смотря ни на что, она чувствует, что ей нравится быть замужней женщиной. Это все же солидно. А она еще Соньку осуждала за ее увлечение матримониальной стороной отношений!

— Новое увлечение? — спрашивает Коррадо.

— Ну, ты же знаешь, ты — мое главное увлечение, — врет Юлька. — Я не шучу.

— Жестокая.

— Не говори так. Я не жестокая, просто я хочу жить своей жизнью, а эта девчонка хочет свить у меня гнездо, а ты ведь знаешь, дорогой, я этого органически не перевариваю.

— Когда ты приедешь?

— Не приеду пока, — она гладит равнодушного к ласкам кота. — Да вот, Степана не с кем оставить. У Воропаева работы много… Интересной? Конечно, интересной. Еще бы! Приходит какой-нибудь конь в пальто — басист рок-группы, вышедшей из моды лет десять назад, и говорит: «Сделай мне, Юляша, тату на хрен, поскольку я у Воропаева штаны кожаные купил. Татуировка бесплатно прилагается. По эскизу заказчика…» Хрен? Ты не знаешь, что такое хрен?.. Господи, где же ты русский учил?..

Перед тем как войти в свой подъезд, Нонна всегда произносила короткую, но действенную молитву: «Господи, прости за все! Пощади, дорогой!». У нее были свои, очень личные отношения с Богом. Живя в постоянном диалоге с предателем Федором, она так же полемизировала и с Творцом. Иногда они даже ссорились, и тогда Нонна ходила мрачная, засматривалась на небо и ждала какого-нибудь знака к примирению. Обычно ей удавалось распознать знамение, адресованное ей одной, и она снова веселела. Она любила Бога и была убеждена во взаимности. А между любящими всякое бывает. Сегодня у них был день из обычных — без конфликтов и страстных упреков Нонны в своей сиротливой покинутости. Нынче день был суетливым, полным событий, поэтому она вспомнила о Феде только тридцать два раза. Тридцать два раза против двадцати четырех часов, переложенных на минуты и секунды, — это большое дело. Это обнадеживает. Возможно, когда эти разы наконец сведутся к нулю, она сможет зажить новой жизнью.

Поэтому Нонне казалось несправедливым, если б ее прибили за восемь пролетов от родного гнезда. И она, мысленно испросив прощения и покровительства, вошла в подъезд. Ее встретили истерзанные молодежными граффити стены, запах затхлости и гнили из подвала и лифт, не работающий уже неделю. Ну что ж, это полезно — взбираться пешком по лестнице, ведь она не делает гимнастику по утрам.

Между этажами, в полутьме тусклой лампочки что-то темное копошится в углу. Нонна, ойкнув, вздрагивает. Темная масса выступает из полумрака и оказывается юной парочкой, целующейся у батареи. Мальчик, с трудом оторвавшись от губ своей возлюбленной, предупредил:

— Осторожно, там этажом выше…

— Да там один всего, — нежно перебила его девочка.

— А кто там? — Нонна испуганно взглянула наверх, но ответа не дождалась — подростки снова впились друг в друга, как будто завтра им предстояло распрощаться навсегда.

Нонна поднялась выше и увидела сидящего в углу худого паренька. Он затянулся папиросой с марихуаной и прикрыл глаза.

— Господи боже мой! — сдавленно закричала Нонна.

Парень открыл глаза с болезненными желтыми белками:

— Нормально…

Нонна подходит к двери своей квартиры и теребит в руках ключ, не решаясь войти. За этой дверью она знает каждый предмет, каждую мелочь, книгу, пластинку, плакат. Она, можно сказать, видит сквозь дверь. Видит твердый профиль матери с голубоватым бликом от телеэкрана — она любит смотреть телевизор в темноте. Она видит Мишку, читающего «Трех мушкетеров» с фонарем под одеялом. Она видит карту звездного неба на стене на кухне — под ней она прячет фотографию Феди и по ночам, приколов к россыпи созвездий, гадает, когда же он вернется… «Тридцать четыре, — подумала Нонна. — Что я могу дать им — матери и Мишке? Какой вообще от меня прок? С матерью слишком строга, с сыном чрезмерно ласкова. Денег заработать толком не могу. И смириться с этим не могу. Не могу, не могу, не могу… Как многого я не умею и уже не сумею. Не выучу латынь, не буду звездой российской театральной режиссуры и больше никогда не займусь любовью с Федором, если вообще когда-либо еще займусь любовью». И Нонна входит домой.

Она глядит на спящего Мишку. Тот бормочет что-то, машет рукой, отгоняя от себя неприятное ночное виденье, потом довольно внятно и громко произносит:

— Убью математичку.

— Конечно, убьешь. Доведешь, сама умрет, — шепчет она, поправляя одеяло.

Если Жорик и был способен минут на пять сконцентрироваться на какой-либо телевизионной передаче, то это непременно было нечто кровавое с расчлененкой и подробным изложением количества колотых и режущих ран, нанесенных маньяком своей жертве. И что самое удивительное, взгляд Жорика при этом становился осмысленным и прозрачным, как у биолога, рассматривающего в микроскоп беспокойную жизнь микроорганизмов. Вот и сейчас он был нейтрализован одной из таких программ, повествующей о насильнике-самурае, наносившем удар мечом и лишь затем пользовавшем женщин преклонного возраста.

— Месима! Чистый Месима! — восклицает околдованный кровавой историей Жора.

Пользуясь тем, что беспокойный и творчески изголодавшийся муж увлечен передачей, Соня улизнула на кухню позвонить дочери.

— Лерочка, ты уже ложишься?

— Да, мам. Ты придешь завтра?

Соня, оглядываясь на дверь, прислушивается. Пока все тихо.

— Постараюсь. Как в школе?

— Нормально.

— Ну как нормально?

— Просто нормально.

Каждый раз, когда Соня спрашивает Леру как дела в школе, та отвечает — нормально. А как это — нормально? Ноников психоаналитик объяснил, что понятия нормы не существует, у каждого она своя. Соня, конечно, не слишком сильна в психологии, но интуитивно чувствует, что Леркино «нормально» может обернуться переэкзаменовкой.

— А как бабушка с дедом?

— Дед охрип.

— Почему?

— Он пел арию из «Риголетто» и сорвал голос.

— Почему это он вдруг запел?

— А Виктор Борисович из соседней квартиры репетировал, и дед с ним дуэтом выступал. Ужасно фальшиво, но очень громко. А у бабушки был приступ.

— Сердце? — ужаснулась Соня.

— Нет, синдром чистоты. Ругалась, что я прошла в ботинках в свою комнату, а я спешила — забыла часы и вернулась. Не разуваться же? А она заметила и стала кричать.

— Да не обращай внимания.

— А я не обращаю. Тем более, что я по газетам.

Соня улыбается. Уже несколько лет ее мать расстилает газеты. Газетные тропы ведут из прихожей на кухню, из кухни в комнаты. Так удобней и гораздо чище, уверяет мать. Убрал газетку — и чисто. Постелил новую — и снова будет чисто. И это — интеллигентная женщина, доктор исторических наук!

— Мам, я завтра на дискотеку иду в школу. Ты помнишь?

— Помню. Деньги есть у тебя?

— Есть. Ты когда придешь?

— Приду завтра. Красавица моя, целую, спи.

Соня кладет трубку, присаживается на краешек дивана и какое-то время сидит неподвижно.

Входит Жорик в трусах и мятой футболке. Под мышкой у него альбом китайской живописи. Он допивает кефир из упаковки и заявляет:

— Ты — плохая мать.

— Я знаю.

Мать Нонны относилась к телевизору как к врагу. Но такому, которого надо хорошо изучить, прежде чем изловить и уничтожить. Поэтому она смотрит телевизор ежевечерне. Не комментирует, не вступает в полемику с ведущими новостей, не считает вслух морщин на лицах известных артистов. Она молчит, щурится на экран, улыбается и, кажется, вот-вот раскроет какую-то страшную тайну. Например: «Телевизор — излучает страшную энергию». Или: «Телевидение — зомбирует». И менее определенное: «Они намеренно нас отупляют через этот ящик».

Телевизоров в квартире три. А комнат всего две. Кухня — единственное рабочее пристанище Нонны — тоже телефицировано. Она разложила рукописи, придвинула к себе старенький компьютер, занимающий половину обеденного стола, и собирается закончить пьесу, но Араксия Александровна стоит опершись о кухонную тумбу и глядит в экран.

— Мама, выйди, пожалуйста, из кухни, мне надо позвонить, — просит Нонна.

— А что, я мешаю? — не оборачиваясь отвечает мать.

— Мама, пожалуйста! Как я устала от этого колхоза… Хуже, чем в коммуналке, честное слово.

— Просто ты не умеешь уживаться с людьми.

— Просто взрослые дети должны жить отдельно от родителей!

— Веками поколения наших предков жили вместе — родственники…

— Мама, у тебя есть в этом доме комната, а у меня нет. И, между прочим, там у тебя тоже телевизор. Пожалуйста, выйди из кухни!

— Ладно, ладно. Не кричи.

Араксия Александровна выключает телевизор и демонстративно уходит, выражая глубокое презрение.

Нонна облегченно вздыхает. Сейчас, теперь, немедленно она сделает то, что давно уже задумала. Готовила себя, молилась, советовалась с Богом, психоаналитиком и картами Таро. Сегодня. Из-под карты звездного неба, приколотой к стене, она вытаскивает фотографию Федора, пришпиливает кнопкой к стене. Полистав записную книжку, она коротко крестится и набирает длинный заграничный номер. Долгие гудки рвут нервы, и, когда Нонна готова повесить трубку, на том конце провода раздается голос беглеца Федора:

— Алло. Алло? Алло!

Затрепетав, Нонна готова уже сказать «Здравствуй», но Араксия Александровна с видом победителя вплывает на кухню. И Нонна бросает трубку. О боже! Месяцы подготовки, тренингов по саморегуляции и каждодневного нытья: «Господи, помоги мне не быть дурой и просто позвонить ему. В конце концов, у нас общий ребенок» растворились как дым. Нонна скрежещет зубами, но еще слишком взволнована, чтобы выговаривать матери, напоминая о правилах коммунального сосуществования. Араксия же Александровна демонстративно, так же как и уходила, подходит к телевизору и снова включает его.

— У меня в телевизоре — полосы. Надо в ремонт нести.

Нонна механически, все еще находясь под впечатлением от голоса любимого мужа, откликается невпопад:

— Денег нет.

— Естественно, — хмыкает Араксия Александровна язвительно.

Но как-то все странно устроено в жизни, зарифмовано, закручено, связано. Потому что во вспыхнувшем экране телевизора Нонна видит не кого-нибудь, а писателя Василия Семенова. Ночной эфир. Прямой эфир.

Очкастый, с залысинами и плохой дикцией журналист спрашивает маститого писателя:

— Вы не думаете вернуться в Россию?

Семенов аж подскочил на месте, будто его не в Россию зовут, а прямиком в ГУЛАГ. Он так встрепенулся, так резко поставил на стеклянный столик бокал с водой, что едва не расплескал!

— Нет. Россия меня приводит в шок.

— Нельзя же так родины бояться, — искренне удивляется Нонна.

И на этого испуганного старикана она потратила часть вечера. А могла бы у Мишки биологию проверить. Но Семенов недолго вызывал жалость. Сегодня он наконец решил быть искренним:

— Это не та Россия, о которой мечтало мое поколение. Вы подумайте, ни одного лица, ни одной женщины, ни одного полноценного мужчины. Нет… Это не то… Принципы шестидесятых…

Нонна всплеснула руками:

— Урод!

Араксия Александровна всегда была строга к дочери. Не отрываясь от экрана она произнесла:

— Не выражайся.

— Мама, погоди!

И Нонка хватает трубку и набирает Юлин номер. Занято. Ладно! Есть еще одна подруга.

А Сонька с Жориком наконец помирились и сидели за поздним ужином перед телевизором. В крутом боевике мелькают кадр за кадром и удар за ударом. Двадцать четыре кадра в секунду, значит, двадцать четыре удара в секунду. А Соня подозревает, что есть еще и тайный двадцать пятый, куда тоже вмонтирована оплеуха.

— Невозможно уже, Жорочка!

Она хватает пульт и переключает канал, внезапно попав на Семенова. Горемыка Семенов красноречиво жалуется:

— Мечта сбылась и обманула. Российская демократия — это пародия на самое себя. Мне не нравится современная Россия. Самое главное — вы поверите ли? — из воздуха России куда-то улетучился эротизм. А для писателя это самое важное. Без этого невозможно писать. Принципы шестидесятых могли сформировать совершенной иной тип человека — человека нового Возрождения… Но увы. Хожу по улицам и думаю: боже, неужели это тот город, который я так любил? Вижу молодых людей, агрессивных и тупых, вижу девушек — вульгарных, с пустыми глазами… Неужели мы в молодости тоже казались такими же агрессивными недоумками, и наши девочки были так же вульгарны? Нет, не может быть! Все во мне протестует! Это одна крайность. Есть еще и другая. Я тут зашел в кафе, передохнуть от своей многочасовой прогулки. Зашел, взял кофе. Да… Меня узнали… Так вот, я встретил компанию молодых женщин. Три подруги, три молодые женщины. Заняться совершенно нечем. Сидят в кафе. Ну, хорошо — вечер, можно расслабиться, посидеть, ну, пятнадцать минут, ну, двадцать, ну, полчаса. А они сидят себе… Все болтают о чем-то. Вы скажете, это просто женское: болтать, сплетничать, предаваться бесперспективным мечтам, в то время, когда годы уходят. А почему? Потому что нет чего-то главного. Нет вертикали! Понимаете, о чем я? Нет, они не были вульгарными, но, видите ли, какое дело… Они мне показались… жалкими… беспомощными и жалкими.

Жорик согласно кивает:

— Небезосновательное замечание.

Соня так бы и треснула пультом по мужниной голове, но тут зазвонил телефон.

— Сонька, ты телек смотришь? — кричит Нонна. — Ты слышишь, что этот урод говорит?

— Импотент!

Жорик вскидывается с дивана:

— Я?!

— Да не ты на этот раз! — кричит она мужу, а потом и Нонне: — Он просто творческий импотент. Он писать не может, а нас фактически обвиняет в этом.

Она сгребает грязные тарелки и уносит их на кухню. Хороший повод спокойно поговорить с подругой. Телефонная трубка между плечом и ухом немного сковывает движения, тем более что руки заняты — невозможно жестикулировать. Но вот она, раковина, сейчас будет легче.

Нонна тоже разнервничалась. А поскольку труд не только облагораживает, но еще и успокаивает, то Нонка тоже принялась за домашнюю работу — загрузила белье в огромный бак и поставила на плиту, кипятить.

— То есть причина — в нас нет эротизма, и следствие — он писать не может. Знаешь, я не патриотка какая-нибудь фанатичная. Но как-то странно получается, что престиж моей родины зависит от меня! — и, покосившись на мать, тихо добавила: — И от эротизма. Надо как-то Юльке дозвониться. У нее все время занято.

— Сегодня что? Понедельник? У нее же с фиктивным мужем телефонная сессия по понедельникам.

— Черт!

— Сейчас я ей на мобильный позвоню.

Соня хватает мобильный из сумки, забытой на кухне, и набирает номер подруги.

А Юля стоит, опешив, посреди комнаты и, не веря своим ушам, глазам и остальным органам восприятия, пялится в телевизор. Фиктивный муж что-то лопочет в трубку, но она совершенно не слышит его. Она слушает Василия Семенова, жалобы которого приняли уже медико-патологический характер.

— Невозможно любить, — воет писатель. — А механизм творческого вдохновения ох как похож на влюбленность. А в кого влюбиться? Не в кого.

— Так ли уж не в кого? — лукаво щурясь, спрашивает журналист. — Русские женщины во всем мире славятся своей красотой. Возможно, есть способы вдохнуть в нашу жизнь чуть больше эротизма?

— Не стоит даже питать иллюзии по этому поводу! — кричит Семенов, будто его спрашивают, может ли он прорыть тоннель от Бомбея до Лондона. — Рецептов нет. Мое поколение дало таких творческих личностей, и, между прочим, мужчин: Сережа Довлатов, Глеб Горбовский, Андрей Битов, Вася Аксенов… Перечислять и перечислять Это были плейбои своего времени. И подруги у нас были соответствующие. А сейчас женщины в России… Не хочу никого обижать, но это… Жалкое зрелище. Очень жалкое.

— Идиот! — восклицает, прихлебывая вино, Юля. Других слов у нее нет.

— Я?! — удивляется заморский супруг.

— Нет, не ты.

Раздается звонок мобильного, и Юля хватает трубку.

— Да! Да, я слышала, слышала!.. — кричит она Соне. — А что я говорила?! Все мужики лицемеры.

— Я?! — не понимая, что на нее нашло, опять спрашивает фиктивный муж.

— Да не ты! — отвечает Юля и, рассердившись, бросает трубку на кровать. Что ему от нее надо? Настоящего брака и настоящих детей? Может, ему мало тех денег, что заплатила маман? Может, он подбирается ко всем ее движимым и недвижимым владениям? А как их заполучить? Только через нее, Юльку, законную наследницу. Вот сейчас он заведется про настоящую любовь и преданность, а поскольку по-русски говорит не очень, то будет ораторствовать долго и обстоятельно. Вот из трубки на кровати уже раздается его бульканье. Но Юльке не до него. У нее тут дела поважней.

— Хочется дать ему по репе! — кричит она в трубку мобильного.

— Юлька хочет дать ему по репе! — дублирует Соня в городской телефон Нонке.

А Нонна помешивает белье в чане:

— Не знаю, что делать, но чувствую, что что-то надо делать! Надо заявить о себе миру!

Раздается сардонический хохот матери, уже простившейся с телевизором и теперь преспокойно раскладывающей пасьянс.

— Кому вы интересны-то?

Нонна резко оборачивается и встречается глазами с фотографией Феди на стене, подбегает к ней и изо всех сил втыкает булавку в глаз бывшего мужа.

— Мы все-таки напишем книгу о себе.

Соня от неожиданности садится на маленький диванчик на кухне и повторяет ее слова Юле на мобильный:

— Вот Нонка говорит, что мы должны написать эту книгу.

Жорик появляется в дверях и подозрительно принюхивается:

— Какую книгу?

— Жора, уйди!

— Нет, скажи, какую книгу?

Юля щелкает пультом, выключая телевизор со злостным Семеновым.

— Про что мы напишем? Неужели про эту ерунду, про которую у Лосевой трепались?

Соня исправно передает:

— Ноник, Ю спрашивает, про что все же будет книга?

Жорик напирает:

— Это я спрашиваю, про что? Что за бессмысленное занятие?

Соня, покружившись по кухне, уходит в ванную и запирается там. Жора остается за дверью, колотит в нее и требует объяснений.

Нонна же с трубкой около уха опрокидывает бак с бельем в свою старенькую ванну. Запыхавшись, садится на край, отдышаться, и, несмотря на усталость и густой пар от белья, продолжает соблазнять перспективами затеи:

— Вы представляете, сколько баб сейчас посмотрело эту передачу. Сколько женщин подошли к зеркалу, посмотрели на себя и спросили у этого самого зеркала, неужели я некрасива? Неужели это всё? Юность испарилась, молодость обманула, зрелость напугала. А где же счастье? Где оно?! Нет, мы немедленно должны написать книгу.

Араксия Александровна заглядывает к дочери:

— Еще одна авантюра.

— Да, я понимаю, что это авантюра, — кричит Нонна в трубку. — Но ни к чему не обязывающая. Правда же?

Как и подруги, Юля тоже оказалась в ванной. Но в отличие от той, которая воспользовалась ею как убежищем от любопытного и ревнивого к чужой фантазии мужа, и от другой, которая стирает там, как заправская прачка, не жалея красивых рук, Юлька использует ее по прямому назначению — наполняет свою гигантскую лохань водой и пеной.

— Погодите, девочки. Это дело серьезное, а у меня татуировки. Сонька, спроси ее, это она серьезно? Ноник, ты действительно хочешь, чтобы мы написали книгу про нас?

Юля снимает с себя халат и погружается в негу. А в дверь ванной Сони колотит любопытный Жорик, и под эти звуки Соня наводит мосты между подругами.

— А ты ее, что, несерьезной видела? И про кого нам еще писать? Мы же не знаем, как живут колонии моржей и существуют ли там разводы? Мы только про себя и можем писать.

Жорик устал стучать, отбил кулаки и перешел теперь к своему главному оружию — занудству:

— Соня, я требую, чтобы ты вышла. Мне надо принять душ.

Соня сдает позиции врагу и выходит из своего убежища. Но не для того, чтобы проиграть сражение, а ради общего дела, как Кутузов при Бородино. Она проходит с двумя трубками мимо Жорика. Настолько мимо, что кажется, сквозь него, и занимает оборону в кладовке.

Юля с наслаждением ныряет в воду, держа трубку в вытянутой руке. А когда выныривает, хохочет:

— Ага, представляю себе про моржей-то. А у нас творческие командировки будут? По местам боевых действий, так сказать. Вот, например, я девственности лишилась в городе Тамбове, в студенческом стройотряде. Помните, я рассказывала.

Соня Нонне телеграфным стилем:

— Девственность осталась в Тамбове.

Нонна Соне в той же манере:

— Помним, она рассказывала.

— А еще у меня кошелек в Греции умыкнули, когда мама послала меня изучать античность на местах исторических событий. Если так, то, в принципе, я согласна… Ха-ха! А спроси у Нонки, а нам командировочные оплатят? Правда, я нашла у кого спрашивать…

Соня сидит на старых чемоданах, среди тюков и коробок. Над головой опасно нависают санки, лыжи и коньки.

— Нонна, Ю спрашивает, как ты считаешь, это принесет нам доход?

— Я про командировочные спросила, — оправдывается Юля.

А Жорик рвется теперь в кладовку, будто неведомое командование приказало ему умереть, но взять бастион.

— Соня, на завтрашнюю съемку мне нужны болотные сапоги. Достань мне сапоги!

— Ты в душ хотел.

— Я вспомнил про съемку.

Соня роется в коробке, на которой сидит. Достает сапоги и, приоткрыв дверь, протягивает их мужу, а потом снова запирается.

А Нонна с тазом белья и трубкой под ухом выходит на балкон. Тяжело ставит таз на цементный пол и оглядывает унылый осенний пейзаж. Он не богат — «хрущевка» напротив и клен.

— Доход? Хорошо бы. Мне вот стиральная машина нужна.

Она берет Мишкины футболки, рубашки, носки, развешивает пара к паре и продолжает грезить:

— Вы как хотите, а я возьмусь.

— Эй, Юлька, она хочет без нас приступить к шедевру. Наверное, и денежки все прибрать к рукам задумала.

— Нет, так не пойдет. В конце концов, мы втроем в кафе были, и этот противный Семенов обидел нас всех одинаково. А меня даже чуточку больше.

— Ноник, Ю считает, что она обижена Семеновым больше нас с тобой.

— Хочет объявить вендетту?

— Наверное, она считает, что красивее нас с тобой.

— Дуры! — кричит Юля.

— Ой, она обозвала нас с тобой нехорошо, — смеется Соня.

— Девочки, не ссорьтесь, — урезонивает их Нонна, как мать расшалившихся детей.

А голос Жорика из-за двери возвращает Соню к реальности:

— Соня, мне надо позвонить!

Она шепчет в обе трубки:

— Я могу взять на себя эротические сцены. Ну, там про тип оргазма, про размеры мужских половых органов и тому подобное. Ты, Юлька, будешь описывать, кто во что одет был, какая была погода, как шелестела листва и урчало в животе, а Ноник будет разводить философию, теоретически обосновывая наши поступки и непременно, непременно, слышь, Нон, находить им оправдания.

Юля заворачивается в огромное, размером с ковер, махровое полотенце.

— А что, тебе когда-нибудь требовались оправдания?

Если Соне когда и понадобилось бы оправдание, так это сейчас, так как Жора почти оторвал дверную ручку чулана, при этом не замолкая ни на секунду:

— Мне небось эта Буркова бессмысленная звонит, а ты телефон заняла!

— О боже! Предлагаю назвать первую главу: «Как отравить мужа!»

Юля усмехается:

— Что, Жорка телефон требует?

— Да!

Нонна смотрит на фотографию Федора и вынимает иголку из его глаза.

— Слушайте, а вдруг получится? Девочки, мне надо переспать с этой идеей, — шепчет она и осторожно кладет трубку.

— Ей надо переспать с идеей, — объясняет Соня Юле.

— Лучше б она с мужиком переспала. Ладно, спокойной ночи.

Юля кладет трубку и ложится в большую и пустую постель, в то время как Коррадо еще продолжает коверкать великий и могучий русский:

— Меня ты слушишь?

Нет, уже не «слушит». Спит.

Сонькина квартирка тоже приутихла. Через открытую дверь Соня глядит на заснувшего Жорика — милого во сне, с пухлыми детскими губами. И выключает свет в коридоре.

Нонна открыла школьную тетрадь в девяносто шесть листов из сыновних запасов и теперь зачарованно глядит на пустые клетки. В отличие от Юльки, она очень хорошо понимала, что такое вдохновение. Но для того, чтоб испытать его, Нонне не требовалось особых средств, вроде бутылочки испанского сухого. Ей надо было только переступить черту обыденности, раствориться, утратить удручающую тяжесть собственной плоти и стать такой же легкой, как слово «тень». Чтобы уметь жить в лунном мире образов, нужно было стать невесомой. А это значит, не быть той Нонной, которая живет вот уже тридцать четыре года — мягкость карих глаз, мягкость покатых плеч, неторопливая плавность жеста. Она это умела. Как только первые строчки ложились на белый лист, происходила странная метаморфоза — из всех органов восприятия у Нонки оставалась только способность видеть, причем глаза ее смотрели внутрь. Она не знала, как она выглядит, когда работает, да и не хотела знать. Наверное, еще то зрелище, если подумать.

Но теперь ситуация была другой. Ей предстояло писать о себе и о подругах. Не придумывать что-то, не черпать вымыслы из бездонной корзины откуда-то с небес, а, наоборот, опуститься на слякотные питерские мостовые, туда, где шлепают они — Соня, Юля и Нонна. Несколько минут она задумчиво смотрела на пустую страницу, а затем решительно начала писать: «Мы дружим с детства. Мы не помним времени, когда не дружили… Мужья, дети, институты, работы… Новые времена, новые книги… Нас закружило, завертело, так же как всех. Скрутило. Стало казаться, что так будет всегда… Мы хотим измениться… Пора меняться…»

Глава 2 ВСЕ РАБОТЫ ХОРОШИ

По ночам Нонна гадала. Не каждую ночь, но частенько. И это ее увлечение шло вразрез с религиозными нормами поведения, что удручало Нонку и побуждало торговаться с Богом. Она боялась анафемы, Страшного Суда и вечных мук, поэтому убеждала Его, что само творчество — это своеобразное колдовство. И даже молитва, хорошая искренняя молитва, — не что иное, как заговор, заклинание и привлечение потусторонних сил. Тем более что ее способности — это дурная наследственность. Ведь женщины в ее роду ворожили еще с незапамятных времен, из поколения в поколение, с упорством и настойчивостью игнорируя запреты и общественное мнение. Создатель хранил нейтралитет, не мстил, не швырялся молниями, вообще никак не комментировал Нонкины сомнительные увлечения, но она продолжала бояться, не прекращала переговоров с Богом и в то же время не могла удержаться от соблазна вызнать судьбу любыми подручными средствами.

Этой темной ночью Нонна устроила спиритический сеанс. Разложила лист ватмана, на котором по окружности были выведены буквы и цифры. Вокруг листа — несколько полыхающих свечей. Она нагрела блюдце над пламенем и забормотала горячечным шепотом:

— Я — медиум, медиум, вызываю духа… Я — медиум, медиум, вызываю духа.

Установив перевернутое блюдце в середине листа, Нонна кладет два пальца — средний и указательный — на дно. Тарелка чуть сдвигается с места, и Нонна требовательно вопрошает:

— Скажи, дух, ты здесь?

В недрах квартиры раздается скрип и глухой стук. Точно, он здесь! По правилам надо бы поинтересоваться, чья это душа пришла на зов, но нет времени.

— Скажи, дух, когда Федя вернется к Нонне?

Пальцы Нонны дрогнули над блюдцем. Глаза широко распахнулись навстречу своему ужасу Сейчас она узнает окончательно и бесповоротно, когда же мужчина, причинивший ей столько страданий, приползет из Америки на коленях, ободрав их до крови. Блюдце совершает резкий вираж к букве «Д»! Рот Нонны приоткрываются, готовый к самопроизвольному крику. Затем «У». С плеч Нонны падает наброшенная кофта. Буква «Р». И… в этот момент раздается отчаянный вопль Араксии Александровны:

— Не-е-е-ет!

— А-а-а! — это уже Нонна кричит от неожиданности.

— Не тот лунный день! Сегодня нельзя вызывать духов! Они не уйдут!

Но дочь не отрывает пальцев от блюдца, словно прилепилась к нему, а на ватмане вырисовывается последняя буква — «А». Араксия Александровна хватает тарелку, и та с глухим треском лопается в ее руках. Теперь уже обе женщины кричат от ужаса.

_____

Нонку всегда восхищали случайные встречи тайно влюбленных, думающих друг о друге и не решающихся открыться, внезапные, необъяснимые порывы сдать билет и тем самым уберечься от авиакатастрофы, неожиданные совпадения слов, которые собеседники произносят одновременно. Но если б она только знала, с чем совпал их с матерью ночной дуэт, этот удвоенный вопль, который переполошил весь дом! Да так, что приходили соседи, узнать, не нужна ли помощь?

На другом конце города, в доме нувориша Борюсика, в той самой комнате, над той самой кроватью, где они с Сонькой занимались любовью, рухнул потолок. Со всей лепниной, уже водруженной Сонькиными работягами, с частями перекрытий, с грохотом землетрясения.

В свою очередь, этот грохот воплотился в настойчивый и беспощадный звонок телефона в Сониной квартире. Она как раз глядела пряный сон с участием президента и с собой, разумеется. Спящий рядом Жорик, нервно размахивая руками, отгонял невидимых противников и приговаривал: «Бездарно, бездарно…»

Соня схватила трубку и кроме срывающегося на лай крика Бори не разобрала ничего.

— Что случилось? Толком объясни, — зевнула она, свободной рукой ласково успокаивая метущегося супруга.

Боря объяснил.

— Что?! — заорала Соня гораздо громче Бори.

Так быстро она еще не собиралась. Черт! Что там могло случиться? Все ведь было в порядке. Они закончили уже первый этаж, работали на втором. Причем без эксцессов, без запоев работяг и обычных капризов заказчика. Боря вел себя по-джентльменски, в работу не совался, не бегал с отвесом проверять гладкость стен. Вот уж если не везет, так по-крупному.

Соня пытается поймать машину и недоумевает, почему автомобили, которым она голосует, притормаживая, чтобы подобрать пассажирку, не останавливаются, а, поравнявшись с ней, набирают скорость и уезжают прочь. Наконец, уже поймав машину, садится и выдыхает:

— В Озерки.

Водитель кивает, не глядя на пассажирку:

— Вы пальто наизнанку надели, а еще у вас чепец на голове.

Соня осматривает себя, потом хватается руками за голову и под кружевным чепчиком старинного образца нащупывает бугорки бигуди.

— Чепец старинный, остался от пиковой дамы, — пытается отшутиться она.

Юлино утро тоже началось со звонка. И это была Овчарка. Вечно бодрая и бдительная.

— Юля, добрый день.

Пытаясь разлепить веки, Юля взглянула на часы — блин, полдевятого утра.

— Добрый, — простонала она.

— И где вы? — требовательно, как прокурор, спросила Евгения Евгеньевна.

— Я?

Юля оглядела спальню.

— Дома…

Овчарка ехидно хмыкнула:

— Хорошо, Юленька, что я застала вас дома. Вы срочно нужны. Срочно, слышите?!

— Я не могу срочно. У меня водная аэробика, — простонала Юля. Она всегда трудно вставала по утрам.

Но Овчарка чеканила слова:

— Юля, срочно! Для вас это выдающаяся возможность проявить себя и положить начало самостоятельной коллекции.

От неожиданности Юля свалилась с кровати:

— Врете?

— Вам надо срочно ехать в Мариинку и снять мерки с Александровой.

Под кроватью Юля нашла гантели от какого-то давнего сожителя и пустую винную бутылку.

— Кто это, Александрова?

Бутылку откатила, а за гантели взялась. Давно хотела заняться утренней гимнастикой. Лежа на ковре и подперев щекой трубку, Юля сгибает и разгибает руки с гантелями. Но разве даст Овчарка воплотить мечту? Она неумолима, когда дело касается дома «Воропаев».

— Александрова — прима-балерина, звезда нашей труппы. Капризная, склочная старуха, которой давно пора на пенсию, а она все пляшет — карга каргой. Ей нужно платье к премьере Хофмайстера.

Юля встает, роняя гантели.

— Какой Гофмейстер? Кто это? Масон?

— Почему масон? Что там у вас за грохот? Не масон, а знаменитый балетмейстер. Впрочем, вам это все равно. Завтра у них прием по случаю премьеры. И эта старая мерзавка позвонила в шесть утра, решила платье у нас заказать. Губительница талантов… Эта дурища ненавидит всех модельеров и называет их портнихами. Представляете, Юля?! Невзирая на пол! Представляете, Воропаева назвать портнихой!

Юля искренне удивляется:

— Ну, портниха и портниха, а что такого? А зачем мне ей платье-то шить, раз она такая сволочь?

В голосе Овчарки слышатся уже нотки истерики:

— Неужели не ясно?! Госпожа Александрова — очень ценный клиент для нашей фирмы!!! Вы представляете, что значит заполучить саму Александрову?

— А можно, я сначала синхронно сплаваю, а потом в театр для вас сгоняю?

Евгения Евгеньевна кусает кроваво-алые губы от фирмы Л’Ореаль — чтоб не прибить эту мерзкую девчонку, не обругать последними словами, не уволить сегодня же. Она стоит между портретами обожаемого Воропаева и ненавистной Ларисы и вынуждена быть сдержанной. Кроме этой ленивой негодяйки никто не придумает и не сварганит платье для Александровой. А если никто не сделает, репутации дома «Воропаев» будет нанесен ущерб. А этого Евгения Евгеньевна допустить не может. Она влюблена в красавца Воропаева, ревнует его ко всем подряд и потому всех же и ненавидит. В особенности Ларису Артемьеву — эту акулу капитализма с лицом боттичеллиевской Венеры. Ненавидит не за лицо, а за то, что, будучи ее, Евгении Евгеньевны, ровесницей, она закрутила когда-то роман с молодым Воропаевым, который был чуть старше Юльки. Закрутила походя, между прочим, а затем так же между прочим и бросила его, хотя денег на модельный дом отвалила. Тоже как-то легко и между делом. А ее, Евгению, Воропаев фамильярно звал Евгешей и трепал по щеке. И теперь она собрала всю свою волю в кулак, чтобы не обрушить на младшую Артемьеву ответственность за свою любовную драму.

— Юля, срочно! На ваше имя оставлен пропуск. Она ненавидит, когда опаздывают. Ненавидит. Приходит в ярость, понимаете?!

— Понимаю…

— Помните — это ваш шанс! Воропаев вам доверяет! Фирма вам доверяет! Ваша мама смотрит на вас!

Овчарка кладет трубку и смотрит на портрет Ларисы.

— Будь моя воля, я б тебя знаешь куда послала… Вместе с мамочкой твоей.

Утро Нонны, как правило, начиналось позже. Но сегодня из-за ночного инцидента она так и не смогла заснуть. Отправила Мишку в школу и решила компенсировать ночной кошмар каким-нибудь радикальным действием. К разряду радикальных относилось, например, требование заработной платы у редактора эротического журнала Хомякова, задолжавшего за пару месяцев и, кажется, позабывшего об этом.

И вот Нонна шагает по коридору старинного петербургского издательства, расположенного в центре города, в мрачном сером здании. Со стен пристально и ревниво взирают классики русской словесности. В коридоре полумрак, со всех сторон давят величием тяжелые дубовые двери с табличками: «Издательство „Эвридика“», «Издательство „Русская проза“», «Книжный дом „Буква“». Нонна толкает одну из таких дверей — без таблички.

Небольшая комната, увешенная плакатами со знойными девицами, — это и есть редакция эротического журнала. Кроме девиц с плакатов, в кабинете полным-полно и живых голых девушек всех мастей.

Нонна пробивается вперед и сквозь части женских тел различает маленького, с зализанными назад волосами, похожего, согласно фамилии, на грызуна, совладельца журнала Хомякова — бывшего майора Вооруженных сил. Он-то ей и нужен. Финансами заправляет он. Но навстречу поднимается другой совладелец журнала, сексолог и сибарит Дроздов, а он только по части идеологии.

— Нонночка, душа моя. Вот кого я мечтаю увидеть на фотографиях в нашем журнале! Как вы провели ночь, дорогая? Спрашиваю как сексолог.

— Прекрасно провела, видела вас в ночном эфире. Вы какую-то чушь несли про интимные прически.

— Да полноте… Эфир — залог земной славы.

— Она быстро проходит. Вы не знали?

Дроздов смеется, а Нонна сохраняет ледниковое спокойствие. Она пришла за деньгами. В России это исключает кокетство.

— А что здесь происходит? — тем не менее, спрашивает Нонна.

— Хомяков пригласил девиц фотографироваться, но наш прежний фотограф не пришел, потому что Хомяков не заплатил ему за предыдущую съемку. А новый фотограф впервые имеет дело с обнаженкой. Он забился в дальнюю комнату и не выходит. Девицы здесь всю ночь. Требуют прибавку к заработной плате, и поэтому их даже разогнать невозможно. Хомяков денег не дает по причине того, что они тусовались тут всю ночь и пили наш коньяк, а вовсе не позировали в игривых позах.

Дроздов вплотную подступает к Нонне:

— А вы как думаете, платить или не платить? Нонна отстраняется, но спиной упирается в какую-то девицу. Девица нервно оглядывается, словно в переполненном вагоне метро.

— Простите, — говорит Нонка девушке, а потом и Дроздову: — Простите.

Но сексолог — опытный ловелас:

— Ну только одна фотография… Ваш роскошный бюст…

Нонна переходит к угрозам:

— Потребую прибавку к заработной плате.

Дроздов ей грозит коротким пальчиком:

— Дорогая, а вы продажная женщина. Я знал, что все женщины в душе продажны. Нонна Владимировна, это вас возбуждает?

— Мне кажется, это вас возбуждает.

Девицы неожиданно начинают петь, а из человеческой «кучи-малы» раздается истошный вопль Хомякова:

— Нонна, вы здесь? Е-мое, Нонна, спасите меня! Вы главный редактор или кто?

Нонна перекрикивает девичий хор:

— Зарплату за прошлый номер!

Хомяков страдальчески заламывает руки.

— Хорошо…

По рукам девушек, на живой волне, от Хомякова к Нонне приплыла тоненькая пачка долларовых купюр.

Соня, архитектор, несколько рабочих и сам незадачливый заказчик, любитель экзотических животных Боря оторопело смотрят на то, что осталось от спальни. То, что вчера было роскошным потолком, еще не полностью готовым, но все-таки уже вполне эрмитажным, сегодня представляло собой руины на полу и кровати. Масштаб бедствия усугубляется тем, что из-за этого надземного толчка сорвало трубу и теперь дымящиеся глыбы бывшего потолка покоились в воде.

Соня, архитектор и рабочие смотрят на пол, прикидывая, какая работа им предстоит, а Боря глядит наверх. Архитектор нервно покашливает.

— Борис Михайлович…

Боря продолжает рассматривать дыру в потолке.

— Боря… — зовет Соня.

Но Борюсик не реагирует. Пролетариат первым чувствует грядущую бурю и торопится уйти от ответственности.

— Софья Викторовна, мы пойдем? — спрашивает самый смелый — Виталка.

— Внизу подождите, — коротко приказывает Соня.

Рабочие спешат к выходу. Нависает пауза, готовая обрушиться хозяйским гневом, равным по мощи рухнувшему потолку. У Сони сдают нервы:

— Боря, что ты туда пялишься, как будто хочешь обнаружить звездное небо и нравственный закон?!

Боря опускает на нее полные крови глаза.

— Чтобы завтра было так же, как вчера!

— Боря, ты в своем уме?! Я ведь ни в чем не виновата!

— Ты меня поняла?! А послезавтра чтоб было так, как никогда! Потому что если через два дня я не увижу положительной динамики, то ты увидишь такой нравственный закон — суровый и справедливый!

— Боря, что ты говоришь, Боря? Ты только вчера спал со мной здесь!

— Я не спал. Я кувыркался.

Боря выходит из комнаты. Остановившись в пустом дверном проеме, он оборачивается:

— Я же не виноват, что у твоего умного не стоит…

Соня швыряет в стену кусок гипсовой лепнины. Отведя таким образом душу, она решает оценить степень ущерба. То, что от этой работы не будет прибыли, уже совершенно ясно. Главное теперь — подсчитать убыток, чтоб понять, сколько и у кого занимать денег. Но у Соньки всегда не как у людей. Вместо того чтобы на клочке обоев начать умножать и вычитать, она достает из грязной жижи пустое ведро и трясет им, угрожая обвалившемуся потолку или той силе, которая обрушила его. И неожиданно по-бабьи голосит на блатной мотив:

Сонька страстная, Сонька властная В воровских делах и любви. Аккуратная и развратная. Но душою с ней не криви.

Месит в мутную лужу белыми ножками. Бигуди скачут под чепцом.

Всем красавица Сонька нравится — И писателям, и ворам. Композиторам, инквизиторам, Музыкантам и докторам…

В дверном проеме показалась голова Виталии — рабочего-интеллектуала, почитывающего на досуге Кафку.

— Софья Викторовна, ты что, заболела?

— Я умерла.

— Денег оставь на поминки!

Не дождетесь поминок, сукины дети! Сонька выживет, она управится! И, размахнувшись, Соня швырнула ведро. Виталка еле увернулся.

Нонна обещала спасти положение. Времени, чтобы обдумать ситуацию, не было, но она все ж таки была режиссером и еще не успела забыть об этом. Сегодня ее сценой был небольшой фотопавильон в дальней комнате редакции журнала для мужчин, а труппой — обнаженные девушки, которые, кстати, не так уж плохо смотрелись в качестве подсобного материала. Они были молоды, а если сравнивать с Нонной, так просто юны. Были свежи, насколько им позволяла нелегкая жизнь стриптизерш, моделей, барышень по вызову и просто студенток, решивших немного подзаработать. И, самое главное, они были естественны. Что еще надо хорошему режиссеру? Сидят в чем мать родила и делают педикюр, гимнастику а одна на другой зашивает тесемку трусиков-стрингов.

Вот только с помощником не повезло. Фотограф стоял рядом с аппаратом, водруженным на штатив, красный как рак и обессилевший от лицезрения женской наготы. Толку от него будет мало. Что ж, Нонна сумеет справиться и с этой проблемой.

Она оценила масштаб предстоящей работы, и от ее мягкости не осталось и следа. Несколько раз хлопнув в ладоши, она заставила барышень оторваться от своих занятий.

— Девушки, внимание!

И девушки подбираются, почуяв, кто сейчас главный. Нонна снимает пиджак и закатывает рукава блузки.

— Всем сразу здесь не толпиться. Я отберу несколько человек, с которыми буду работать. Остальные в подсобку. Потом отпускаю этих — и делаем следующие фотографии. Понятно? Отлично.

Она вставляет кассету в магнитофон. Теплый, чуть дребезжащий голос Шарля Азнавура наполняет павильон. Предметы для реквизита можно найти прямо здесь, у Хомякова и Дроздова, и кое-что взять у самих моделей. Нонна выбирает широкополую шляпу, зонт, белый шарф, снимает со стены карту мира, лампу со стола, упакованные пачки номеров журнала, стянутых бечевкой, откуда-то взявшийся микроскоп и даже болотные сапоги. Из всего этого организуется пространство съемки — чудные натюрморты, среди которых женское тело выглядит живым и теплым. Никаких шелковых простыней, никаких фотообоев с пальмами. Вот так, вот так. Клацает затвор аппарата. И еще раз. Фотограф приник к объективу. Прямехонько ему в глаз нагло глядит вызывающий бюст. И ему, бедолаге и любителю мягкого ню, кажется, что это дула пары пушек целятся прямо в него. Не дожидаясь залпа, под общий смех он падает в обморок. И Нонна встает за аппарат.

Хозяева наблюдают за происходящим со стороны. Хомяков — мрачно, Дроздов с тонкой улыбкой.

— Хорошо работает, — одобрительно кивает сексолог.

«Клик, клик» — щелкает затвор. Нонна показывает девушке, куда встать, и даже выгибает спину так, как той надо изогнуться.

Но Хомяков почему-то морщится:

— Не люблю ее. Не терплю даже.

Дроздов, как всегда, усмехается. И не понять, забавляет его собеседник или вызывает брезгливость. А Хомяков продолжает кипятиться:

— Я хочу баб голых фотографировать и бабки косить, чтобы тинэйджеры эти бессмысленные рукам своим применение нашли. А эта как заведется: «Искусство, искусство…» Ненавижу. Убивал бы таких!

Дроздов возносит глаза к потолку:

— Господи, с кем я связался!

— С человеком, который к твоей мифической славе добавит реальные, Дроздов, реальные деньги, — раздраженно кричит Хомяков.

Но как бы ни были противоположны жизненные ценности хозяев журнала, оба смотрят не на обнаженные груди моделей — насмотрелись, сколько можно, — а на лямки подтяжек Нонны, обрисовывающих ее грудь. И Дроздов наконец понимает причину Хомяковской антипатии и, едва коснувшись рукава приятеля, тихо спрашивает:

— Она что, и тебе не дала?

Хомяков мрачно смотрит на партнера.

— Тоже мне сексолог, мог бы и раньше догадаться.

_____

Сначала все было нормально. Юлин «гольф» отдохнул от вчерашнего недомогания, и она облегченно вздохнула — не придется ехать в автосервис. Она уже подъезжала к театру, подпевая радио, когда метрах в трехстах от храма Терпсихоры машина чихнула и остановилась.

Пришлось метаться по мостовой с тросом в руках. То и дело поглядывала на часы — ведь Александрова пунктуальна. И Юлька прыгала, размахивала руками, привлекая внимание нелепым видом и яркой шевелюрой. Но напрасно — никто из водителей не останавливался этим утром.

Наконец рядом с Юлей затормозил ярко-желтый «фольксваген-жук». Из него высунулась женщина неопределенных лет с гладко зачесанными назад и забранными в пучок волосами. На лице — ни грамма косметики. Женщина вопросительно взглянула на Юлю.

— Да вот, сдох, — пояснила Юля, со всей силы ударяя ногой по колесу.

Женщина отзывается почти раздраженно:

— Я поняла. Вы куда направляетесь?

— Да вон туда, — машет Юля в сторону театра. — Всего метров триста не доехала.

— Ого! Повезло вам — и я туда же. Давайте скорей.

Женщина выскочила из машины и, несмотря на высокие тонкие каблуки, которые, казалось бы, должны были мешать любому процессу передвижения, начала ловко соединять тросом два автомобиля.

— Спасибо вам! — горячо благодарит Юля. — А то никто не останавливается.

— Вы, наверное, своим видом всех пугаете?

— Нет, просто народ у нас злой, — простодушно отвечает Юля. — А вы в театре работаете?

— Угу, — отзывается спасительница, цепляя трос к Юлиному старику «гольфу».

— Вы меня простите, вы — из балета?

Женщина кивает:

— Танцую пока.

— А я смотрю, никто на улице на вас внимания не обращает.

— Это кинозвездам в лицо смотрят, а у нас на другие части тела. Все. Время — внутренний враг. По машинам!

Когда Юлина машина уже стояла у тротуара возле театра, а балерина отвязывала и сворачивала трос, Юля решила навести справки:

— Простите, пожалуйста, у меня вопрос такой… Вы не знаете старуху одну, ветерана вашего театра…

— Да всех я знаю в этом доме-музее загубленных амбиций и задушенных талантов. Всех знаю как облупленных. Ты что, на работу сюда устраиваешься? Ой, смотри, держись. Тут только повод дай — сожрут. Один шеф чего стоит. Ну, ничего, мы ему в Афинах устроим. Вот не придем всей труппой на спектакль — то-то он попляшет. Мурло усатое. Сам пачку наденет и пойдет лебедей изображать.

— А старуху Александрову знаете? Которой на пенсию давно пора, а она все танцует?

Женщина озадаченно глядит на Юлю, словно очнувшись. Потом пожимает плечами и, не произнеся ни слова, толкает дверь служебного входа.

Юля кричит ей вслед:

— Я просто хотела спросить, как ее зовут? По имени-отчеству?..

Балерина уже скрылась за дверью, а Юля продолжала бормотать себе под нос:

— Мне не сказали… А как мне ее называть? Не знаю я. Неудобно как-то.

Она глядит на часы и кричит еще громче:

— О, блин!

Юлька вбегает в театр и берет на тон выше, оповещая вахтера:

— Артемьева моя фамилия! Я — Артемьева, к старухе Александровой!

Вахтер оторопело протягивает пропуск. Юля хватает его и убегает в недра Мариинки. Голос вахтера с заметным опозданием, но догоняет ее:

— Вы знаете, куда идти?

— Найду…

Сказать — не сделать. Юля бредет по бесконечным, похожим на лабиринт коридорам старого театра. Ясно, что она непоправимо опоздала.

— Алло! Алло! Господи! Как мне выйти-то отсюда?!

Юля толкает первую попавшуюся дверь и видит тоненькую девушку, почти девочку, в розовых гетрах, которая поливает из огромной лейки деревянный пол репетиционного зала. Как бусины, сорвавшиеся с нитки и рассыпавшиеся по полу, в зал, стуча пуантами, вбегают девочки-ученицы. Юля завороженно смотрит, как они выстраиваются у станка. Усевшись на пол в коридоре, она зарисовывает в блокноте пару появившихся ассоциаций на балетную тему.

Из-за соседней двери доносятся звуки фортепьяно и резкий старушечий голос:

— Раз, два, три, фуэте! Фуэте, я сказала! Бездарно! Снова!

«Вот ты где, старая мерзавка!»

Юля осторожно приоткрыла дверь и стала подглядывать. В зале трое: старуха с неправдоподобной осанкой и с указкой в руке, женщина-аккомпаниатор и та самая балерина, которая помогла Юле с машиной. Мокрая от пота, она уже в который раз повторяет сложное па. Раз за разом, повинуясь властному голосу старухи, начинает сначала и наконец, не удержавшись, падает на пол. Старуха подходит к ней и замахивается указкой.

— Вставай, вставай, дорогуша, чего развалилась, отдыхать еще рано, мы только начали. У тебя ноги, как протезы! Протезы! Протезы!

Звезда поднимает на нее полные ненависти глаза и с трудом встает. Старуха-репетиторша не унимается:

— Покажи мне все, на что ты способна. Рано умирать! Больше страсти! Больше власти!

Балерина становится в позицию, спиной к двери, однако в огромное зеркало во всю стену ей прекрасно видна голова Юли между дверей. Юля кивает ее отражению в зеркале, но та не отвечает Замерла. Старуха командует аккомпаниаторше:

— Начали! И!..

В тот момент, когда аккомпаниатор готова опустить красивые тонкие пальцы на клавиши, а балерина взмахнуть руками и запорхать в танце, Юля нарушает напряженную тишину, обращаясь к старухе:

— Простите, вы Александрова?

— А ну, пшла отсюда!!! — замахивается указкой репетиторша.

А балерина с арктическим спокойствием, даже не изменив положения тела, готового к танцу, произносит:

— Я — Александрова.

Юля в ужасе захлопывает дверь и, сползая по стене, валится на пол.

— Вот кошмар-то…

Так, положение нужно обдумать в буфете, приняв пятьдесят грамм коньячку. Ничего, выветрится, пока Юля будет искать выход в этих катакомбах. И когда вожделенный напиток оказывается перед ней, а все мысли только о том, что «влипла так влипла», в зальчик актерского кафе вбегает молоденькая балерина в репетиционном трико и, припав к стойке, проникновенно глядит на буфетчицу. Та молча качает головой.

— Ну, теть Маш, ну, пожалуйста, ну хоть один!

— Танечка, нельзя же тебе перед репетицией. Приходи после, я тебе хоть пять дам — ты же меня знаешь.

— Теть Маш, ну самый маленький, ну без сметаны-ы-ы!

Балерина чуть не плачет, а Юля уже не в силах наблюдать садомазохистские сцены из балетной жизни. Она залпом опрокинула свою порцию коньяка. Уходить, бежать отсюда! Но тетя Маша, сердобольная, похожая на всех буфетчиц мира, выносит на блюдце микроскопический сырник. Девушка, воровато оглядываясь, запихивает его в рот и, давясь, устремляется к выходу, едва не сбив с ног Юлю.

— Простите, не подскажете, где здесь выход? — спрашивает Юлька.

Юная балерина дожевывает сырник и печально констатирует:

— Нет отсюда никакого выхода.

Но тетя Маша оказывается конкретней:

— Ты, дочка, спустись по первой лестнице, там увидишь доску объявлений, пройдешь мимо, а там уже — турникет и охрана. И чего тут охранять — не понимаю? Все народное достояние одиннадцать месяцев в году по заграницам шляется, иностранцев радует…

Нет, ну о чем тут говорить? Несчастная Таня была права — выхода нет. Блуждая по «чреву театра», Юля набрела на реквизиторский цех, потом на пожарника, на кабинет главного бухгалтера. Но выход где-то затерялся. Узкий коридор неожиданно выводил в просторный зал с колоннами, а за ним мог оказаться склад с мочалками или загон с живыми курицами.

Таким вот порядком Юля изучила весь театр и, кажется, пошла по второму кругу.

— Надо оставлять зарубки, — сказала она и толкнула очередную дверь.

За двумя сдвинутыми столами сидят несколько мужчин и женщина, а перед ними столпились журналисты. Ого, пресс-конференция! Бородач атлетического сложения с жестким и умным взглядом темных глаз рассказывает о планах театра. Рядом с ним молодая балерина с внушительными формами, похожая скорее на заморскую кинозвезду. Отвечая на вопросы журналистов, она покачивается, демонстрируя то яркий анфас, то надменный профиль, и касается бородатого плечом или грудью — чем зацепит. Далее Юля видит пожилого господина с иностранным загаром и невесомым газовым шарфом поверх свитера. За его плечом пристроился худощавый, тоже похожий на балетного танцора переводчик. Мужчина в шарфе что-то нудно объясняет по-немецки. Переводчик так же монотонно переводит.

Юля наклоняется к уху одного из журналистов и спрашивает шепотом:

— А кто это?

Журналист шипит в ответ:

— Это же Хофмайстер!

— А… А мужик с бородой?

— Худрук…

— А секс-бомба кто?

— Лисицына. Станцевала вторую женскую партию.

Юля оценивающе щурит наметанный глаз:

— Похоже, скоро будет первую плясать.

— Не… Александрова крепко стоит, — отвечает он и обращается к участникам пресс-конференции: — Скажите, а почему нет госпожи Александровой? Это все же ее премьера?

Лисицына торопится ответить:

— Елизавета Петровна плохо себя чувствует после напряженного графика репетиций и вчерашней премьеры. Возраст все же…

Юля громко чихает и оповещает собравшихся:

— Фигня это. Она работает в репетиционном зале. Выглядит обалденно. И чувствует себя прекрасно.

Сто пар глаз нацеливаются на Юлю. В толпе раздается ропот. Худрук едва заметно улыбается сквозь щеточку усов, а Юля, подхватив рюкзачок, убегает, совершенно случайно хлопнув тяжелой дверью. Ну не удержала, извините. Нет, не убегает, а бежит, потому что в этот момент в ее голове что-то взорвалось. Идея! Вдохновение без алкоголя! И Юля врывается в гримерную примы.

Александрова стирает крем с лица и, глядя в зеркало, говорит ей — этой рыжей бесстыднице:

— Стучаться надо, милочка!

— Вы можете говорить все что угодно, я знаю, какое вам нужно платье!..

— Да? Знает она… А мне плевать. Ты опоздала на… — Александрова смотрит на часы. — Мать родная, это уже не опоздание, это очень вольное обращение с циферблатом. Прямо импровизация.

— Я точно знаю, что вам шить. Я ходила по вашему театру и все поняла. «Железная леди в платье из облаков».

— И потом, ты меня оскорбила. Назвала каргой.

— В костюме должен проглядывать ваш истинный характер. Нежность и сила, упорство и хрупкость.

— А в балете в тридцать пять уже на пенсию выходят. А я не ушла. Я поздно проявила себя, поздно стала звездой. Вот они меня и гнобят.

— Два материала совершенно несовместимых. Металл и прозрачный газ…

Александрова внимательно смотрит на Юлю, явно заинтересовавшись тем, что предлагает эта нахалка. Но нахалок учат. И балерина снова отворачивается к зеркалу.

— Нет, ты меня обидела.

— Подумаешь, обидела! Я вам уже все придумала!

И Юля вываливает перед звездой балета свои наброски. Александрова впивается в них жадным и опытным взглядом, однако не притрагивается. Медлит, согласия своего не дает и выжидательно глядит на Юлю. Та тяжело вздыхает, закатывает глаза к потолку и молитвенно складывает руки на груди.

— Хорошо. Виновата. Прошу у вас прощения за то, что не знала, во сколько лет балетные уходят на пенсию.

Прима удовлетворенно кивает в такт ее словам.

— Вы не старая карга. Вы вообще не карга. Лисицына толстая корова. А я — просто портниха.

— Делай платье. К завтрашнему дню успеешь?

— Успею.

Юля выбегает из комнаты примадонны, нос к носу столкнувшись с бородатым худруком. Отодвинув Юлю, худрук врывается в гримерную Александровой. Из-за двери Юля слышит разгневанный голос мужчины с сильным кавказским акцентом.

— Что ты себе позволяешь? Почему прессу игнорируешь? Я тебе сказал, заявление на стол! Надоело!

— Все, ты меня больше не увидишь! Тоже мне, нашел рабу любви!!! Со своей Лисицыной работай!

«Молодец! — думает Юля. — Мужики — козлы».

— Я сказал, заявление!

— А я сказала, не приказывай мне!

— Он что, ее уволить хочет? Говорит, заявление, заявление? — спрашивает Юля у пожилой уборщицы.

— Нет, заявление в ЗАГС написать просит. Она женщина гордая, ломается.

Но вдруг слышит странный звук, похожий на хруст костей.

— Нет, это он ее обнимает с хрустом. Скоро целоваться начнут, — успокаивает бабушка-уборщица.

— Ой, что это? Он ее убивает?

Юля приоткрывает дверь и заглядывает в щель. Главный, схватив хрупкую Александрову в охапку, страстно целует ее в губы.

Лысый фотограф, вытянувшись, лежит на сдвинутых стульях и тихо постанывает. Дроздов, Хомяков и Нонна, озадаченные глубиной стресса, пытаются привести его в чувство. Нонна трогает его за плечо, но фотограф остановил уже прекрасное мгновение и теперь наслаждается им. И Нонна пытается пробудить в Дроздове медика:

— Вы — доктор? Так должны знать, что делать.

Дроздов пожимает плечами. Может быть, он и доктор, но не психиатр же. Хомяков, озабоченный последствиями глубокого обморока штатного фотографа, подсчитывает предстоящие убытки.

— Это от переутомления? — спрашивает он.

Дроздов вздыхает:

— Это от перевозбуждения.

Нонна недоуменно оглядывается по сторонам:

— А от кого тут можно было возбудиться?

Дроздов садится на край стола и, закурив сигарету, удивленно и даже с легким раздражением смотрит на Нонну.

— А вы, Нонна, что, не заметили здесь толпу полуголых девиц, расхаживающих взад-вперед?

Нонна пожимает плечами:

— Почему же? Я заметила. Некоторые пахли потом. Между прочим, я этих девиц фотографировала. Вместо вашего фотографа, павшего в неравной борьбе с эрекцией. Она его сломила, похоже.

Фотограф замычал и зашевелился. Хомяков бросился к рабочему столу и стал поспешно рыться в недрах выдвижных ящиков. Дроздов всплеснул руками.

— Нонна, серьезно, я давно хотел спросить: вы фригидны? Ответьте мне как доктору.

Не любит Нонна таких вопросов. Откуда она знает, фригидна она или нет, если вот уже четыре года не имеет практической возможности проверить себя по части оргазма. Раньше, вроде, нет. Приходится прятать растерянность за безучастной миной:

— Да вроде нет…

— А что вы, черт бы вас побрал, делаете вид, что вы фея бестелесная, нимфа речного буйка!

Нонна жестом приглашает Дроздова наклониться к ней. Оглядываясь по сторонам, словно желая поведать ему интимную тайну, она шепчет:

— Я мужа своего люблю.

— Так он же сбежал?! — гремит Дроздов.

— Ну и что, что сбежал? — искренне недоумевает Нонна. — Сбежал… И что? Ошибся человек… С таким же успехом он мог заболеть, умереть, сойти с ума, уйти на войну, предать родину. Как будто от того, что человек рехнулся, его можно перестать любить.

Хомяков выныривает из-под стола с клеем «Момент».

— Тоже мне устроили кушетку психоаналитика, — ворчит он и прикрикивает на компаньона: — Помоги мужика в чувства привести.

Нонна к Дроздову равнодушна, однако сейчас испытывает к нему классовую солидарность. Поэтому она флегматично спрашивает:

— Хотите дать ему нюхнуть?

— Перестаньте надо мной издеваться! Незаменимых нет.

Нонна пожимает плечами.

— Погоди, Хомяк. Тут случай патологической верности. Интересный, редкий случай, — не успокаивается сексолог Дроздов.

Хомяков подходит к фотографу и, присев на корточки, похлопывает его по щекам. Дроздов, глядя на манипуляции Хомякова, качает головой.

— Нонна, скажите, а вы никогда не возбуждаетесь?

Она уже устала юлить и смущается:

— Что вы имеете в виду? Сейчас, что ли? Во время фотосессии?

— Ну, сейчас, например.

Вот это напор! Вот бы взять да и сказать ему, что ей каждую ночь снится, как она занимается любовью с предателем-Федором и просыпается от этих снов растрепанная и нервная, и только сеанс спиритизма спасает от помешательства! Но вместо этого Нонна кричит:

— Дроздов! Доктор! Я — не лесбиянка!

— Это совершенно ничего не значит. В психологии есть момент подключения. Вы себя ассоциируете с ними.

Нонна удивленно смотрит на Дроздова и почему-то успокаивается.

— Я себя? С ними?

Тот, напротив, только распаляется от собственных научных теорий и все теснее прижимается к Нонне:

— Вы не от них, а как бы от себя…

— Мастурбация?

— Да…

Нонна трясет головой и произносит неожиданно громко и внятно, снимая весь эротический флер:

— Ну не возбуждаюсь я! Они рабочий материал. Представляете, если бы пекарь возбуждался от теста, что бы мы ели?

— Интересная метафора. Я, пожалуй, использую ее в телевизионной программе.

Хомяков продолжает суетиться:

— Что бы ему дать понюхать, чтобы в себя пришел?

— Свои носки, — заявляет Нонна.

— Все! Уволена! — кричит владелец журнала.

Дроздов поспешно слезает со стола.

— Да ладно тебе. Она пошутила.

— Ага… Я тоже.

— Пошутили? Жалко. А то я думаю, что бы такого сделать, чтобы вы меня уволили?

— Не делайте вид, что вам все равно и вы сами этого хотели. Это я вас уволил! Я! Без выходного пособия! Без права восстановления! Без сожаления и без печали!

— Да и слава богу! Сами и пишите про то, как «он прижал меня к дереву и медленно стал расстегивать все триста сорок восемь пуговиц на моей груди…» Сами пишите белиберду про то, как «его плоть восстала как каменная»! Хомяков, запомните: камень не восстает. А киска — это кошка, а не женский половой орган!

Хомяков трясет Дроздова:

— Вот видишь, по обоюдному желанию коллектива! Я вообще подумал, а нужен ли нам главный редактор.

Робкий стук в дверь прерывает спор. В проеме возникает вихрастая голова начинающего журналиста Моисеева.

— Дверь закрой! — кричит Хомяков.

— Простите, — мямлит Моисеев, — но я уже в девятый раз прихожу. Вы должны мне деньги за заметку.

Хомяков надвигается на дверь, по пути наливаясь кровью, но Дроздов предотвращает смертоубийство, заслонив юного журналиста собой. А Нонна все куражится:

— Вот-вот, у вас вообще скоро никто работать не станет. Вы же не платите ничего. Ни черта не платите!

— Пошла вон! — орет Хомяков.

Дроздову приходится теперь заслонять бывшего уже главного редактора:

— Да сдержитесь вы хоть раз!

— Не могу молчать, как Лев Толстой!

— Про что была ваша статья? — перекрикивая проклятия и грязные ругательства компаньона, спрашивает Дроздов у журналиста.

— Про любовь втроем…

Дроздов заинтересован:

— Ну и как тебе?

Моисеев густо покраснел:

— Не пробовал.

— А пишешь, — искренне сожалеет сексолог.

Хомяков срывает с ноги все еще лежащего без сознания фотографа ботинок и швыряет в дверь. Моисеев позорно убегает.

— Ладно, господа. Пора кончать эту комедию абсурда. До свидания.

Нонна берет сумку и выходит. Ей вслед летит второй ботинок фотографа.

Она размашисто идет по коридору издательского дома. Прочь, прочь из этого гнезда разврата. И как только она смогла проработать и здесь столько времени? Теперь она с гордостью может смотреть в лица знаменитых литераторов с портретов: она отстояла честь русской словесности в неравной борьбе с рыночной экономикой.

Нонна догоняет Моисеева.

— Сколько он вам должен?

Моисеев робеет. Ему нравятся зрелые женщины, но и жить ведь тоже как-то нужно.

— Десять долларов…

Нонна достает из сумки портмоне, откуда вынимает ту самую тонюсенькую пачку, которую утром получила от Хомякова. Отсчитывая по десятке, она приговаривает:

— Мише — штаны. Маме — новые карты Таро. Телефон, свет, газ…

Она коротко вздыхает и протягивает юноше десятку.

— Спасибо…

— Купите Толстого, прочтите за мое здоровье!

Уже на лестнице ее хватает за локоть Дроздов.

— Нонна, хочу специально довести до вашего сведения: вы всегда желанный гость на моей кушетке. Я имею в виду врача — сексолога-психолога…

На этот раз Юля садится за руль с опаской. Она уже поняла, что ее машина обладает вздорным характером и может вести себя как угодно. Беспардонно живет своей жизнью, не обращая внимания на хозяйку. Захочет — заведется, а не захочет — придется опять в багажник за тросом лезть. Но на этот раз завелась сразу.

— Какая нахалка! И почему же ты глохнешь, когда хочешь, и заводишься, когда пожелаешь?

Машина тревожно урчит.

— Нет, нет, нет, беру все свои слова обратно, — торопливо говорит Юля, нежно погладив руль. — Девочка моя…

Помирились. Едут. И пробок нет. Большая удача. Показалось чахлое солнышко. А вот и знакомый силуэт. Нонка идет по улице. Как всегда спешит, торопится заработать копейку. Самое время разыграть, отвлечь от прозы жизни. Сказочным феям не нужно так хмуриться. И Юлька бьет по тормозам.

— Далеко?

Нонна испуганно вздрагивает.

— Ю! Поганка, напугала! В церковь иду.

— Грехи замаливать? Ты же святая!

— Не шути так — грех. На вторую работу иду… Вернее, уже на единственную.

— Садись, доколдыбаем как-нибудь до храма твоего. Девочка моя, правда, капризничает…

Нонна садится в машину.

— А чей-то ты? Покинула деятелей эротического фронта?

— Да вот… По счастливому стечению туманных обстоятельств…

— Туманных! Это они для тебя туманные, а для остальных прозрачны, как слеза младенца. У тебя с мужиками в отношениях полный абзац. Вот и весь туман.

— Грубо и жестоко.

— Зато честно!

— У тебя тоже нет никого.

— Не переводи стрелки. У меня бывает время от времени, а у тебя…

Нонна открывает рот, но не успевает ответить.

— Полная задница!

— Гопница!

— Недотрога!

— Жвачку во рту пережевываешь, ходишь, как с пожаром на голове, а тебе уже тридцать с гаком.

— А тебе, можно подумать, с таком. Тебе в твоем возрасте стыдно принца ждать. Это ты соплюхам оставь.

— Почему стыдно? У меня даже мама в это верит!

Юля во все глаза смотрит на Нонну, забыв про перепалку.

— Что, правда?

Нонна смущенно опускает длинные ресницы.

— Ну.

— Нет, а моя только в деньги.

— А Сонькина только в родовые отношения.

— Ну да. «Дядя Изя, тетя Сара…», — пародирует Юлька экзальтированную мать Сони.

Подруги смеются.

— Я, между прочим, получила заказ на платье от самой Александровой.

— От балерины или спикера парламента?

Юля обиженно бубнит:

— От балерины. Это был, между нами, девочками, профессиональный подвиг.

— Подвиг! На амбразуру грудью — это подвиг. Ребенка из детского дома усыновить — это я понимаю, миллиард украсть из банка на спор — тоже здорово. За это даже в тюрьме посидеть не обидно.

Юля укоризненно качает рыжей головой, а подруга между тем развивает криминальную тему:

— Ага, главное, чтобы не отняли. Главное — успеть передать потомкам. А ты просто хорошо выполнила свои профессиональные обязанности, молодец.

— Спасибо, что похвалила. Знаешь, когда я к Воропаеву пришла семь лет назад, когда ему идеи все свои отдавала, а он по Парижам шлялся, то все переживала, прославиться хотелось. А потом, знаешь, привыкла. Думала, что все свои иллюзии растеряла. А как возможность самостоятельной работы опять появилась, так знаешь, как все эти иллюзии повыскакивали!..

Юля отпустила руль и стала ловить невидимые иллюзии, роем кружившиеся вокруг нее.

Нонна всегда была непримирима к чужим заблуждениям:

— Я заметила, что иллюзии, как клопы, — вечные!

— У тебя они тоже есть.

— У меня?! Да брось.

— Есть, есть. О доброте там всеобщей. Ну, что ты еще там говоришь иногда, когда ты ребеночка из детского дома пригреть желаешь или на амбразуру собираешься?

Нонна тяжело вздыхает:

— Я уже не собираюсь…

— Ребеночек вырастет, и гены неведомых родителей все равно дадут о себе знать. Знаешь, Ноник, как кричат гены алкоголиков?

— А сама-то? Кто выпивает бутылку сухого за вечер?

— Сухое вино очень полезно от радиации. И от тоски. На подводных лодках даже полагается.

— Интересно, а там что вином лечат — тоску или радиацию?

Обе замолкают: Нонна — глядя на мелькающий за окном городской пейзаж, Юля — лавируя в потоке автомобилей.

— Скажи-ка, Ю, что это мы такие несчастные?

От Юлькиной игривости не осталось и следа.

— Мы не несчастные. Мы просто не приспособившиеся к этой жизни. Каждая по-своему.

— Хотелось бы знать, что нужно, чтобы приспособиться к этой поганой жизни?

— Не знаю, надо подумать.

— О… ну, тогда это надолго.

— Я не тупая!

— А кто сказал, что тупая. Просто ты долго думаешь.

— Ну не люблю я этой вашей философии! Это вы с Сонькой можете часами говорить о смысле жизни. Только ты от этого потом грустная ходишь, а Софья как была блудница, так и остается.

— Послушай, Ю. Ты не тупая, а она не блудница, и я не всегда грустная. Просто мы такие, какие есть. Нравится это кому или не нравится — вопрос десятый. Главное, чтобы мы друг другу нравились.

— Хо-хо! Ты мне нравишься! — снова щебечет Юлька.

— Дура!

— Ха!

— Дурында.

Машина тормозит. Юля открывает дверь.

— Иди, работай, и не повторяй прежних ошибок, а то и отсюда уволят.

— Может, мне здесь танец живота попам станцевать?

Юля укоризненно смотрит на подругу и качает головой. Нонна, выйдя из машины, призывно колышет бедрами.

Теперь цейтнот у Юли. Торопиться! Спешить! А еще подругу осуждала. Юля вбегает во двор, еще издали заметив, что возле ее «Тату-салона» стоит на приколе новехонький «Харлей-Дэвидсон». Ее ждут клиенты, наводящие страх на респектабельных посетителей «Воропаева». Огромный рельефный байкер Годо выпирает из стены, как обломок метеорита. За ним отлепляется его подруга, такая худая, что взгляду больно. Годо, как и все байкеры, увлекался фотомоделями. Вот и Ладу он увидел в модельном агентстве, когда навещал тогдашнюю свою любовницу. Увидел и от жалости прослезился. Вынес, чуть не на руках. Слегка подкормил и с тех пор не отпускает — боится, оголодает.

— На сегодня наскальная живопись отменяется, Годо, — чмокает его в щеку Юля.

— Не, сестра, обещала, выполняй, — возражает Годо, известный поборник справедливости.

— Да на тебе ж свободного места нет.

Байкер скромно опускает глаза.

— Что? Веки? — шепчет Юля. — Это же больно.

— Да нет, — вступает в разговор байкерова подруга, которую он нежно называет Ладошкой. — Он задницу имеет в виду…

Проходят в салон. Юля вываливает из сумки свои эскизы и внимательно разглядывает рисунки.

— Только у меня сегодня небесные мотивы…

Байкер переглядывается с Ладошкой.

— Что?

Ладошка оказывается сообразительней.

— Ангелы, наверное.

— Ангелы?

Юля кивает:

— Ну, что-то типа…

— Пойдет, Рыжая… Для того места.

— Слушайте, не в службу, а в дружбу. Нарисую вам что угодно и где угодно. Даже денег не возьму. Достаньте мне проволоки тонкой!

Годо может достать все, что связано с железяками.

— Само собой, — говорит он.

Разговор прерывается, потому что в эту минуту в Юлину коморку врывается Овчарка. Крохотная женщина умудряется смести со своего пути и огромного байкера и его жутковато-худую подругу.

— Юля, где вы шатаетесь? — повизгивает Овчарка.

— Спасибо вам, Евгения Евгеньевна, вы так хорошо описали Александрову, что я тут же ее узнала, когда увидела.

Овчарка не замечает иронии.

— Мы уже проанонсировали заказ от Александровой. Охвачены «Вог», «Космополитен» и «Эль». К вечеру от вас эскизы в цвете.

— Либо эскизы к утру, либо платье к утру.

— Я сказала — «Эль», «Вог» и «Космо». Им нужны красочные эскизы.

— А мне все равно, хоть газета «Пес и кот». Мне вот товарищ проволоку обещал, а без проволоки я работать не смогу.

— Вот и рисуйте пока.

— Пока она на мне будет рисовать.

— К утру платье должно быть готово! — приказывает Овчарка терпеливому Годо. Но и его терпению есть предел. Байкер отодвигает Овчарку.

— Уйдите, женщина, не базарьте. Газета «Рвань и срань» будет полностью удовлетворена.

Ладошка мечтательно потягивается.

— А что? Метров десять колючей пустить на чехол…

— Без авангарда! — рычит Овчарка и выкатывается.

Годо не обманул, раздобыл проволоки. Привез. Юля весь день, как паучиха, плела замысловатую сеть. Паяла. И очень много курила. На манекене закрепляла готовые секции, надувала огромные пузыри из жвачек. Снова курила. Когда металлический корсет был готов, она вытряхнула из пакета кусок белоснежной прозрачной ткани и стала сооружать юбку — невесомую и белую, как туман. Телефонный звонок ударил по нервам. Не стала отвечать.

— Блин!

Но телефон надрывался, и Юля схватила трубку.

— Алло!

Это была Овчарка. Кто ж еще? Подруги звонят на мобильный.

— Юля, вы чем заняты? Зайдите ко мне в кабинет. Срочно. Срочно, Юлия Валерьевна!

И шварк трубкой, гадина. Попробуй отказаться.

— Черт! Черт! Черт! Да что это делается? — кричит Юля. Ей так жаль сейчас прерываться и почти больно уходить от недосооруженного платья.

_____

А Евгения Евгеньевна в это время вопросительно смотрит на молодого человека с незапоминающейся внешностью в невзрачном костюме. Молодой человек неопределенно кивает. Он все делает с оттенком какой-то загадочной неопределенности. То ли есть, то ли нет. То ли хорошо, то ли плохо. То ли справа, то ли слева. Он по-хозяйски устроился за Евгешкиным столом и ждет Юлю.

Юля немного удивилась, глядя на то место за рабочим столом, где она привыкла видеть свою начальницу и мучительницу. Если бы там сидела Овчарка, то это место без натяжки можно было назвать пустым. Но там восседал молодой человек, совершенно ей не знакомый. И хотя он широко улыбался ей, как радушный хозяин долгожданной гостье, по спине забегали мурашки. Может, это какой-нибудь эксклюзивный заказчик? Нет, не похож. Скорее работорговец. Вон как смотрит. Оценивает. Точно, Овчарка решила продать ее в рабство. Хотя она и так уже в неволе у Воропаева и у этой карлицы. И где сама Овчарка, эта микроскопическая ведьма? А, вон, прячется за портьерой, делает вид, что поливает цветы.

— Юлия Владимировна? — спрашивает молодой человек и оборачивается к Евгешке в поисках поддержки. Мол, она, я не ошибся?

— Проходите, Юля, проходите, — Овчарка явно перебарщивает с любезностями.

— Прохожу, прохожу. Что случилось-то?

— Дело короткое, хоть и неотложное, — спокойно произносит посетитель.

— Слушаю вас. Только быстро. Вы быстро говорите, я быстро слушаю.

Нависает пауза. Юле не терпится закончить платье, и она спрашивает:

— Татуировки?

Пауза становится тягостней.

— Боди-арт?

Молодой человек продолжает молчать, а Овчарка уже пританцовывает на месте от напряжения. Юля понять не может, зачем он на нее глазеет, а в крохотных лапках Овчарки дрожит детская леечка.

— Интимные прически? Это не ко мне.

Молчание.

— Как, еще интимнее?

Нервы у Овчарки сдают:

— Нет-нет, вы не так поняли… Я не стала бы вас беспокоить… Речь идет…

— Речь идет о вашей маме, — отчетливо произносит молодой человек.

Юля внимательно рассматривает обоих. Овчарка ринулась под занавеску, а молодой человек продолжает профессионально и неопределенно улыбаться. Юлю можно и напутать, и довести до слез. Она не любит конфликтов. Юля давно не называет маму мамой, обращаясь к ней «Лара». Но, черт возьми, она предпочитает быть единственной на этой земле, кто имеет право коллекционировать претензии к Ларисе Артемьевой. А этот стертый ишак не имеет, кем бы он ни был. Поэтому она тихо и очень внятно говорит:

— Вы не представились.

Молодой человек протягивает ей удостоверение. Юля старательно изучает его. Строчки прыгают, штамп расплывается, но главное она ухватывает: ФСБ, капитан. Удостоверение уже вновь в руках хозяина. Но Юля, спохватившись, растягивая секунды, чтобы подумать, чтобы подготовиться, снова протягивает руку:

— Простите, я не запомнила вашего имени.

Молодой человек опускает удостоверение в карман.

— Костя.

— Костя… Быстрее, Костя, у меня много работы.

Овчарка выглядывает из-за портьеры:

— Юля, дело большой деликатности…

— Ну-ну…

Костя вкрадчиво шелестит:

— Речь пойдет о вашей маме…

— Я уже поняла.

Евгения Евгеньевна, хоть и псина сторожевая, но и у нее, бывает, сдают нервы.

— Для вас ведь не секрет, что ваша мама является одним из главных акционеров нашего дома…

Юля спокойно смотрит на Овчарку. Та всплескивает маленькими ручками:

— Речь идет о многомиллионных налогах!

И Юля, лентяйка талантливая, безответственная сибаритка, собирается в комок. Что ж, у каждого своя амбразура.

— Евгения Евгеньевна, скажите, я плохо работаю?

— Юля, что вы! Вы хороший работник…

— Вы мне платите зарплату такую же, как всем остальным, согласно сетке?

— Юля!

— Нет, подождите! Когда-либо я своим поведением или отношением к любимому делу поставила себя в особое положение?

Костя начинает беспокоиться:

— Мне кажется, мы уходим от сути разговора. Ваша мать…

— А вы вообще молчите! Вот вызовете мою мать к себе в кабинет и будете задавать ей все интересующие вас вопросы. Если она, конечно, согласится прийти. А вы, Евгения Евгеньевна, послушайте меня. Моя мать десять лет назад спасла вашего вонючего кутюрье Воропаева. Она вложила в него деньги, дала ему возможность работать. То, что она акционер, — это номинально, на бумаге, и вы это прекрасно знаете. Лучше других знаете! Просто в то время так было удобнее оформить документы. Она не получила ни одного рубля прибыли от вашего модного дома и уже десять лет живет за границей. Тихо и мирно, как рантье от процентов своих иностранных фирм, — и, обернувшись к Косте, она стучит по столу: — О каких налогах вы говорите?

— Но торговый дом «Воропаев» приносит колоссальный доход…

— Вот и ищите, кому он его приносит!

Юля вскакивает и в два шага оказывается у двери. Овчарка визжит вслед:

— Артемьева!

— А почему у нас, Евгения Евгеньевна, такие гонорары маленькие, если доход такой колоссальный? — спрашивает Юля и выбегает вон.

Портреты Ларисы Артемьевой и Воропаева по-прежнему взирают на бурную событиями жизнь модного дома. Юля глядит то на один, то на второй, пытаясь уразуметь, как из недолгой и поверхностной связи этих людей могло образоваться целое дело, крупный бизнес с финансовыми последствиями. Их связь, вне всякого сомнения, изменила и ее, Юлькину, жизнь. Чем бы она сейчас занималась, если бы не гнула спину на Воропаева? Наверное, делала бы то же самое. Открыла бы салон татуировок и боди-арта, искала бы богатых заказчиков. Может быть, она и не преуспела бы во всем этом, но была бы свободной. От ощущения утраченных возможностей защемило в солнечном сплетении. Но Юля вспомнила о незаконченном платье.

— Ладно, мама. Шоу должно продолжаться.

Администратор Ирина, цокая по залу каблуками, благоговейно, на вытянутых руках, несет коробку, из которой во все стороны струится ткань готового платья. Юля всплескивает руками, будто встретила дорогого знакомого.

— О! Это мой эскиз воплотился в жизнь. И бирочка на изделии «Воропаев» небось? Воропаев — вор.

Ирина останавливается возле Юли.

— Простите, Юля, вы что-то сказали?

— Нет, Ира, я не сказала, я приняла решение.

— Да? Какое?

— Никогда не пытаться сделать из бывшего любовника делового партнера. Моя мама с этим пролетела.

Юля кивает на портреты матери и Воропаева. Но Иринина улыбка профессионально непроницаема. И где учат так улыбаться. Юлька бы денег приплатила, чтоб научиться.

— Вы не согласны. Я понимаю…

Машину с гипсом разгружали сообща. Лепщики гундели, что их квалификация не предусматривает черного труда. Соня покрикивала на них и сама подставляла худую спину под очередной мешок. Крякнув, подгибалась под тяжестью, показывала пример.

— Не прорабское это дело — мешки таскать, — говорила она, чтобы им стало стыдно.

Любитель Кафки Виталка шел прямо за Соней, с таким же, как у нее, мешком на спине.

— Это точно! И не бабское!

За ним охал Вован. Тащил на плечах два мешка. Они гуськом поднимались по лестнице.

— Шла бы домой, Софья Викторовна.

— Напьетесь, — беззлобно констатировала Соня.

— Ну и напьемся, так и что? — удивился Вован. — Рабочий день-то уже закончен. Тю-тю.

Вот этого он не должен был говорить. Вот это он проговорился. Соня бросает мешок и отряхивает белую пыль. Громко, чтобы до пролетариата дошло, хлопает ладонью о ладонь. Стягивает с себя респиратор.

— Вчера пили здесь?

Виталка обычно не врет. Кафку все дочитывает или спрашивает у Сони, чем кончилось? Неплохой парень, и сейчас прячет глаза. Может, и стыдно ему. Соня подступается к Вовану:

— Владимир Иваныч, отвечай мне, золотце.

— Мы по четвергам не зажигаем.

— А! По пятницам только. Понятно, дорогой.

— Да что ты пристала, как гестапо. Рабочий день кончился — шесть часов. Все!

— Ага, значит, домой собираетесь?

— Соня… — робеет Виталка.

— Я тебе не Соня! Я спрашиваю, помочь не хотите?

— Да ладно тебе, — при других обстоятельствах Вован стал бы профсоюзным лидером. — Завтра придем и все сделаем.

— Завтра тут будет цементная плита толщиной в полметра. И это будет наша братская могила.

Вован дернул плечами. А Соня повалилась на мешки.

— Значит, не поможете?

Вован не хотел ее обижать, но он знал, что прав. Время отдыхать и время работать. И это справедливо.

— Бог поможет. Мы вторую неделю без выходных работать не будем.

— Так все решили? — спросила Соня, и Вован нахмурился.

— Все. У тебя то понос, то золотуха. А нам-то что за радость?

Виталка чувствовал угрызения нечистой совести. Не извинялся, поскольку не был обучен, и только приговаривал:

— Соня… Софья Викторовна, все будет путем! Не переживай.

Рабочие ушли, и Соня осталась одна. Она достала из сумки замшелый пирожок и машинально начала есть. Нервы болели, ныло сердце, потягивало в печени, и только жевательный рефлекс не изменял.

Утверждение, что жизнь полна контрастов, для Нонны не было тривиальной чепухой. Она знала это наверняка, доказывая собственным примером, что можно совмещать несовместимое. Вторая ее постоянная работа, а теперь уже единственная, была непосредственно связана с духовным. Нонна трудилась в церкви. Вернее, при ней. Раз в неделю в церковно-приходской школе вела театральный кружок. Подруги сначала долго хохотали над этой странной связкой антонимов и спрашивали, рассказывала ли она настоятелю об эротическом журнале? Потом удивлялись, что за церковь такая, где есть театральный кружок? Не секта ли? Нонка убеждала, что обычная наша церковь. Просто настоятель — очень современный человек. Революционный, можно сказать, поп.

Она приходила сюда с радостью. Радовали дети, радовали деньги, и очень воодушевляла близость к Богу. В том, что ей предложили эту работу, Нонна чувствовала знамение. Словно ее работодателем был… Сам. А деньги выплачивала Небесная канцелярия. Они занимались в просторной комнате с большим деревянным распятием у стены. В углу были составлены столы и лавки — в остальных помещениях шел ремонт. Там же, в этом обжитом углу, стены были увешаны детскими рисунками на библейские темы.

Человек десять детей разного возраста стояли полукругом в центре комнаты. Маленькие не могли долго оставаться без движения и подпрыгивали от нетерпения, то и дело толкаясь. Старшие снисходительно ждали распоряжений педагога. Педагог — это она, Нонна.

— Все знают игру «Море волнуется — раз…»? — спрашивает Нонна.

Дети отвечают нестройным хором:

— Да-а-а! Не-е-е-т!

— Так да или нет? Да знаете, точно. Мы сейчас попробуем сыграть в эту игру, ну, в нечто похожее. Только сейчас мы попробуем поговорить на языке своего тела. Согласны?

— Да-а-а!

— А сейчас давайте выберем тему.

Рыжий мальчик предлагает:

— Давайте про монстров — призраков.

— Нет, мы про монстров не будем. Мы, знаете…

Вот что. Возьмем нечто еще более таинственное, чем призраки. Мы возьмем тему сотворения мира. Вот вы все учитесь в церковной школе и наверняка знаете, как Господь создавал жизнь?

— Знаем! — кричат дети. — Нам по воскресеньям рассказывают.

— Ну вот и здорово. Я сейчас не буду напоминать вам, что вы и так без меня знаете, — как, в какой последовательности Господь творил. Только вот что это было?

— Человек! — выкрикнула девочка в очках.

— Нет, сначала земля и вода, — поправил ее мальчик.

Маленький китайчонок не согласился:

— Звезды.

Девочка с африканскими косичками импровизировала:

— Время.

— Любовь, — сказал кто-то.

Нонна улыбалась.

— Ну, канонический текст вы знаете худо, но с фантазией у вас все хорошо. Мне это нравится. Ладно. Итак, я произношу волшебные слова, а вы замираете в той позе, которая олицетворят какую-нибудь стадию процесса сотворения мира. Понятно?

— Понятно!

— Не… не понятно.

— Вы показываете то, как себе представляете, каким образом была сотворена земля. Или что такое — звездное небо. Первые животные. Адам и Ева. Теперь понятно?

— Понятно.

— Только хорошенько запоминаем, кто что показывал. Будем угадывать друг друга. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три — морская фигура, на месте замри!

Дети застывают в причудливых позах. Нонна ходит между этими живыми скульптурами, живым маленьким садом. Угадываются темы воды, земли, звезд, материнства, постройки дома. Нонна улыбается.

В зал, стуча каблуками, вкатывается отец-настоятель. Он низенький, весь округлый, и только глаза острые.

— Работаете? Хорошо, хорошо. К Рождеству сделаете? Мистерия-то у меня будет?

Нонна прикладывает палец к губам, боясь нарушить волшебство «детской сказки».

— Вот где мистерия, смотрите… Спасибо, а теперь попробуем угадать, кто что изображал.

Девочка с африканскими косичками подпрыгнула и сказала:

— Я изображала, как с неба выливалась вода. В моря выливалась, в океаны. Как в чашки.

Рыжий мальчик наставительно перебивает ее:

— Да не ты должна говорить, что ты изображала, а про тебя должны угадать.

Девочка зажимает рот ладошкой:

— Ой…

Настоятель семенит за Нонной, точно повторяя траекторию ее движения.

— Рождество — большой праздник, — приговаривает он. — Митрополит приедет, я ему должен показать спектакль.

Нонна старается не обращать внимания на настоятеля.

— Конечно, будет спектакль. Так. Ну вот ты, что ты думаешь о фигуре Антона?

— Что это вы за фигуры тут показываете? Почему не учите стихи какие-нибудь?

— День 7 января — красный день календаря?

Настоятель поджимает губы.

— Я думаю, он изображал Ноев ковчег, — сказала девочка в очках.

— Нет, я приколачивал звезды к небу, — объяснил виновник творческой дискуссии.

— Здорово, правда? Он воспринимает мир как дом, небо как крышу, — радуется Нонна и хочет разделить свою радость со служителем культа. Но тот хмурится:

— Я только не пойму, что это будет.

— Обещаю, будет красиво.

В дверях появляется голова молодого дьячка.

— Нонна, к телефону!

— Алло! Сонь, привет! Рада тебя слышать… — Нонна слушает подругу, и выражение ее лица постепенно меняется. — Да брось ты… Да ладно… Что?! — и упавшим голосом кается: — Это я виновата… Нельзя было в эту ночь гадать…

Юля колдует над манекеном. Одеяние представляет собой нечто грандиозное из проволоки и белой прозрачной ткани, на которую Юля кое-где наносит специальную золотистую краску. Звонит мобильный.

— Ю, ты где? — кричит Нонна.

— Я еще на работе. Что-нибудь случилось?

— Да… — Нонна автоматически рисует галочки на церковных документах. — У Сони потолок рухнул. Только что узнала.

— Дома?!

— Нет, у этого идиота Бори в Озерках.

Дьячок осторожно забирает у Нонны бумаги.

— Слава богу! — выдыхает Юля.

— Зря радуешься, она нас там ждет весь этот бардак убирать: у нее денег нет уборщиц нанять, а Боря — сволочь. Приказал, чтобы завтра к вечеру все было как прежде.

— Вот гад! — Юлька швыряет баллончик с краской на полку.

— Не говори. Мерзавец!

— Как койку с ней обновлять — так пожалуйста, а как дерьмо разгребать — так это она сама.

Юный дьякон роняет стул.

— А ты что, хотела бы, чтобы он у Версаче полы мыл? — Нонна впадает в риторику. Теперь заведет шарманку про социальное неравенство. Хотя Юля точно знает: дай ей волю и денег, она бы только от Версаче и одевалась — броско и блестяще.

— Нет, конечно, мне в «Кельвине Кляйне» сподручнее, — отвечает Юля. — Ладно, выезжаю.

Юля окидывает прощальным взглядом платье-облако.

Нонна у себя в церковной школе помогает малышам надеть пальто и ушастые шапки.

— Работяги мои — предатели. А Боря — гад какой, а? Ну, вы видели такое? — Соня окинула взглядом рабочий пейзаж.

В четыре руки с Нонкой они уже навели относительный порядок. Соня старательно погружала руки в жижу на полу и извлекала оттуда куски гипсовой лепки, а Нонна жестянкой из-под шпрот черпала воду и выливала ее в оцинкованное грязное ведро. Юля, обормотка, устроилась на верхушке стремянки и делала вид, что пишет новую главу в их эпохальной книге.

Не поднимая головы от записей, она резанула:

— Мужики — козлы.

— Нет, не пиши этого, — беспрекословным тоном учительницы запрещает Нонна.

— А что — «не пиши»? Почему — «не пиши»? Вот мы здесь три молодые женщины…

— Три сказочные феи, — насмешничает Соня.

— Тумбы ручья и нимфы буйка, — подхватывает Нонка.

— Будем всю ночь… устранять последствия, идти на прорыв… так сказать, — Юля любила подруг, но ненавидела черный труд.

— Не надо констатировать факты, — убеждает Нонна. — Надо творчески подходить к поставленной задаче…

— Я Жоре говорю, помоги мне, ты же супруг мой и благодетель, а он говорит, у меня пробы к «Апофеозу старости».

— Вот и я говорю. Жора! Сколько можно?

— Господи! — кричит Юля. — Опять?! А это многосерийное кино?

— Увы! — вздыхает Соня, и неясно, жалеет ли она о том, что фильм будет длинным и мучительнотягучим, как зубная боль, или ее «увы» относится к тому, что фильм скоро будет сделан и Жорик снова уйдет в разгульный творческий отпуск, задумывая новый проект.

— Хорошо, у меня эвакуаторщик есть. Помните моего эвакуаторщика? Звонил.

Юля не только не одобряла Сониных увлечений юными маргиналами, но в глубине души считала их вульгарными. Соне об этом прямо не говорила, щадя ее дочерние чувства, так как всерьез полагала, что в неуемной Сониной блудливости виноват кто-то из ее родителей. Кто именно, предстояло еще разобраться, поскольку эта сторона их жизни была скрыта от Юли, несмотря на многолетнее знакомство. Почему это слух передается по наследству, алкоголизм тоже, а сексуальный темперамент падает с неба? Нет, господа, это гены. Поэтому Соню нужно жалеть, так как вылечить уже невозможно.

— Опять мезальянс. Соня, сколько можно?!

— Говорит, вы — женщина моей мечты, хоть вы и старше меня навсегда.

— Прямо так и сказал? Что, у него чувство юмора есть? Странно, что я не заметила.

— Нет, это я так говорю. А он говорит: «Ты тетка супер. Понравилась мне. Эти мокрощелки… в смысле малолетки, надоели. Все «руки вверх» слушают. Достало…» «Рыбкою, была моей ты рыбкою…»

— Точно! Глава будет называться: «Всегда имейте резервного поклонника». Пиши.

Юля записывает и бухтит:

— Это не поклонник. Это мастодонт на выпасе. Вообще непонятно, что ему от нее надо. Ему, кстати, лет двенадцать-то есть?

Соня обиженно разглядывает Юлин дорогой каблук, раздумывая о том, не сдернуть ли ее с лестницы и надавать тумаков, но сдерживается.

— Да, мне тридцать четыре года, да, я не юная красотка и руки у меня страшные, — говорит она подругам и смотрит на свои грязные, потрескавшиеся от строительной пыли руки. — А он роскошный красавец, во вкусе Висконти. Спасибо тебе, мать сыра земля. Спасибо тебе, подруженька, за правду.

Юля совершенно невозмутимо гладит себя по голове:

— Спасибо мне за правду. Кто тебе, дурехе, еще скажет?

Соня насупилась:

— Ну что? Опять мезальянс?

Юля не умеет кривить душой:

— Еще бы!

— Я не тебя, змеюка, спрашиваю.

Соня с надеждой смотрит на Нонну. Нонна кивает, мучаясь от угрызений совести:

— Причем по всем статьям… Уф, устала…

— Ну да… ну да… Он не знает, кто такой Шекспир, ошибочно полагая, что это имя персонажа, сказавшего «Быть или не быть?» В каком-то, девочки, смысле он прав. Конечно, ведь это действительно сказал Шекспир…

Нонна садится на ворох тряпья в углу.

— Тогда перекур.

Юля у себя наверху оживилась:

— Я тоже выдохлась.

— Молчи, коварная. Мы освободили тебя от работы, сострадая джинсам от «Кельвина Кляйна»! — прикрикнула на нее Соня.

— Не ссорьтесь, девочки…

Нонна внимательно посмотрела на Юлю.

— Слушай, я уже забыла, какого она цвета… Давай ей башку перекрасим?

— Давай, давай, — закивала Сонька. — А то сидит тут и бухтит: «Мужики козлы, мужики козлы»!

Они надвигаются. Нонка умеет скашивать глаза, сдвигая их не к переносице, а разводя в стороны. Это ужасно страшно.

— Девки, не смейте! — визжит Юля.

Она уже стоит на самой вершине стремянки и притоптывает на месте.

— Отойдите!

Соня гримасничает и тянет длинные руки к ногам подруги:

— И стащим с нее дорогие джинсы! И продадим их на базаре…

— Крысы мерзкие! Ошалели совсем!

— Нет, с нее лучше кожу содрать. Сделаем абажур. — Нонна путает косыми глазами. Правый закатился под самое веко. — Он дорогой получится, весь в картинках…

— Они смываются, смываются!!!

— Не все, есть и постоянного пользования, — уточняет Соня.

— Да ладно, не ори. Кому ты нужна — пожар в Зимбабве, — устало машет рукой Нонна.

Юля, успокоившись, садится. Опасность миновала. Но тут эти клячи, ее подружки, подбегают, тянут ее со стремянки и все вместе валятся на кипу матрасов.

Над головами растерзанный потолок Борюсика, хотя они так устали, что он кажется им звездным небом. Это просто мушки перед глазами. И вдруг Соня, как строевой запевала, залилась песней:

Однажды морем я плыла на пароходе том. Погода чудная была, но вдруг раздался гром.

Песня раскидывалась словами — волнами, и девчонки подхватили:

Ай-яй, в глазах туман, Кружится голова. Едва держусь я на ногах, Но я ведь не пьяна.

И их уже раскачивает, болтает, как по морю, из стороны в сторону, словно на том пароходе, и голова кружится:

А капитан приветлив был, в каюту пригласил. Налил шампанского вина и выпить предложил. Ай-яй, в глазах туман, Кружится голова. Едва держусь я на ногах, Но я ведь не пьяна.

И ведь бывают женские судьбы, в которых страсти меняются новыми увлечениями и новым клокотанием души:

А через год родился сын, морской волны буян. А кто же в этом виноват? Конечно, капитан. Ай-яй, в глазах туман, Кружится голова.

Ночь сменилась утром. Досыпали в кафе у Лосевой. Она работала с семи утра.

В семь посетителей нет, одни экономные иностранцы. Они с удивлением разглядывали трех молодых женщин в серой строительной пыли, устроившихся за столиком возле окна. Перед ними чашки дымящегося кофе. Однако ни одна из них не прикоснулась к напитку: рыжая девушка спит на левом плече хозяйки кафе, пышногрудая красавица устроилась на правом, а еще одна большеротая, чем-то похожая на обезьяну женщина с пышной копной волос лежала положив голову на колени одной из подруг.

Официантка шумно убирает посуду со столика рядом, роняет ложку. Лосева подносит палец к губам. Перед ней раскрытая тетрадь шелестит страницами на сквозняке. Лосева осторожно заглядывает туда:

«В юности мы с подругами смотрели на проблему выбора профессии, как на что-то священное. Мы говорили часами о призвании, о том, что в этом деле ни в коем случае нельзя ошибиться. Ошибка — смерти подобна. Неверно выбранная работа, как раковая опухоль, опутает всю жизнь гнилостными метастазами. Она сделает несчастной и вызовет проклятия небес. Как будто профессия — это все, что у нас есть. Как будто профессия — это мы сами! Отчасти это так. Но только отчасти. Мы — больше. Большая сила в том, чтобы уметь хранить верность своему дару — художника, поэта или учителя, неважно. Но не меньшая сила духа требуется, чтобы отказаться от своих амбиций. Ради своих близких, ради своего будущего. А наши таланты у нас никто не отнимет».

Глава 3 ВСЕ — В БАНЮ!

Бывают дни, когда действительность очень близко подбирается к Сониным мечтам. Она часто задумывалась над тем, как совместить две своих страсти — к изобразительному искусству и к сильным мужчинам? Пиком этих волнующих размышлений был, конечно, любовный экстаз в зале Рубенса в Эрмитаже. Ей, в отличие от Юльки, не только близок этот сочный эпикуреец, он ее откровенно возбуждает. Она всерьез размышляла о том, как бы подкупить директора Эрмитажа, чтобы остаться на ночь в крупнейшем музее Европы и заняться любовью в окружении великих полотен. Благо директор в юности ухлестывал за Сониной мамашей, тогда веселой и кудрявой искусствоведшей Настей. Он должен понять, он мужик умный. Возможно, и его самого когда-то будоражили подобные фантазии. Кто знает? Соня нашла бы нужные слова, а ее убедительность в моменты возбуждения общеизвестна. Короче, план был вполне осуществим. Проблема состояла в том, что за всю свою богатую авантюрами половую жизнь Соня не встретила человека, с которым хотела бы осуществить эту культурную акцию. И только сейчас, когда появился геркулесоподобный эвакуаторщик Рома, она бросает пробный камень.

Конечно, это не Эрмитаж, а всего лишь выставочный зал Союза художников, и совсем даже не Рубенс, а некий безвестный художник Волков, которого зачем-то вытащили из пыльных запасников. И они с Ромой вовсе не сплетаются телами в экстатических конвульсиях оргазма, а ходят по залам, взявшись за руки. Но Соня примеривается к пространству, приценивается, что и сколько наобещать директору, прислушивается к себе: стоят ли жертвы и финансовые траты Ромы — носителя античных пропорций? Но Рома, горячий в постели, в машине и даже под платформой железнодорожной станции, как-то померк среди искусства. И вместо того, чтобы грезить о рискованном коитусе, Соня, бурно жестикулируя, пытается объяснить Роману основы классической композиции.

— Принцип золотого сечения — этот рудимент академического образования — лежит в основе классической композиции всех наших художников…

Но Роме тоскливо от этих слов. Плотоядный взгляд его скользит по внушительным формам героинь триптиха «Купальщицы».

— Коровы, — говорит он, засмотревшись на увесистую ляжку.

На мгновение в голове Сони проносится шальная идея, что, может, пора перемещаться ближе к Рубенсу. Но Рома быстро теряет интерес к телесам кисти шестидесятника Волкова, написавшего последнюю картину незадолго до рождения необразованного эвакуаторщика. Так где гарантия, что его возбудит классик, чей прах уже обратился в перегной? И Соня, решив сконцентрироваться на любви к искусству, манипулирует пальцами, складывает их в условные прямоугольники-кадры и подносит к глазам Романа.

— Да как же ты не видишь?! Золотое сече…

Но тот раздраженно отворачивается.

— Да нет же! — дергает его за рукав Соня. — Как ты не понимаешь! Это мотивы Сезанна в творчестве обычного шестидесятника. Он не подражает. Нет! Он через голову соцреализма кланяется французскому мастеру и воспевает женщину, природу и саму жизнь! В условиях атеистического общества…

— Началось…

— А здесь!.. — Соня решительно тащит любовника к пестрой абстракции. — Это же настоящий Фернан Леже.

— Вот я и говорю — лажа.

— Фернан Леже, между прочим, большой мастер и поборник так называемой «эстетики машинных форм» и механического искусства.

— Да не буду я смотреть на этих, квадратно-гнездовым способом намалеванных.

— Художник всего лишь подражает Леже. Это, между прочим, и понятно: в советском искусстве шестидесятых-семидесятых годов происходило формирование нового стилистического движения. Ты понимаешь?

— Ага.

— Господи, ну почему ты такой серый? — мечта Сони тускнеет на глазах. Мужчина опять не соответствует, зато остается любовь к прекрасному.

Роман не по-доброму щурится, и вдруг тихо и отчетливо произносит:

— А ты просвети меня, давно что-то никто не парил.

Но Соня не слышит провокационных интонаций. Она оседлала любимого конька.

— Наше искусство искало для себя опоры в определенных традициях — чаще всего советского же искусства начала двадцатых годов: мощь конструктивизма, экспрессия динамизма… Обращались, конечно, и к мировым достижениям. Искусство — это огромная копилка, и черпать из нее может каждый.

— Из копилки воровать? Нехорошо.

— А вот взгляни сюда.

Голос Сони гулко звучит в полупустых залах. Соня подводит Рому к большому полотну с революционными солдатами и матросами и пролетаркой с младенцем промеж них.

— Посмотри на эту пролетарскую мадонну в окружении апостолов и ликующей революционной толпы. Посмотри, как бесстыдно и в то же время невинно кормит она грудью своего младенца. А этот солдат, сидящий у ее ног, словно на паперти церкви… Он устало опирается на свое ружье… Скольких буржуев он заколол этим штыком? Посмотри, любимый, как он похож на апостола Петра Эль Греко.

— И этого стибрил, — не одобряет народ в лице Ромы теорию постмодернизма.

Но не весь народ. Одинокие посетители и редкие пожилые пары, несколько студентов и орава школьников выглядывают из-за перегородок огромного зала, прислушиваясь к словам неожиданного экскурсовода. А Соня уже входит в искусствоведческий транс. Этот вид оргазма чуть ли не круче традиционного. Если секс в ее жизни — явление регулярное, то музей воплощается только в хоромах заказчиков с их безумными вкусами. После стольких копий Айвазовского и Шишкина, сколько перевидала Соня на своем прорабском веку, появляется водобоязнь и отвращение к медведям, а робкий Волков кажется революционером.

— Композиция полотна как бы приглашает переступить грань реальности, шагнуть внутрь картины. Цветовое решение не только призвано подчеркнуть аллегорию…

Рома медленно берет Соню за плечи, разворачивает ее к себе и долго, не мигая, смотрит на нее.

— Ликбез закончен?

Соня глядит на него, не понимая, и медленно выходит из транса:

— Неужели тебе не интересно?

Но вместо Ромы отвечает густое контральто:

— Интересно, интересно! Вы такие слова говорите… Аллегория…

К ним подплывает необъятных размеров женщина, пахнущая ядовитой «Красной Москвой», и глядит из-под очков с невероятно толстыми стеклами, будто вдавленными в глаза. Очки ей совсем не идут и кажутся чужеродными на ее большом лице.

— Извините, мы с мужем приехали из Донецка.

Из-за плеча женщины чуть подпрыгивает, чтобы быть обнаруженным, низенький тщедушный мужичонка.

— У нас тут дочь в институте учится. Может быть, вы нам расскажете еще что-нибудь, — она просительно морщит лицо и трясет головой вместе со всеми подбородками, — а мы ей перескажем? Ну, еще! Ну, расскажите… И этой харе поганой… Так интересно, так интересно…

Сморщенное, высохшее, как урюк, лицо мужичка показывается на миг из-за необъятного плеча и снова исчезает за могучими формами жены.

Соня ликует. Нет, не умер в ней искусствовед! Жив, несмотря на многолетнее голодание. И вот лучшее доказательство — вокруг этого, запертого в прорабской оболочке, ценителя живописи образовалась группа любознательных энтузиастов, человек десять.

— Вообще, это действительно очень интересно. Я вас понимаю. Я сама, знаете, иногда думаю об аллегориях и символизме. Вот возьмем море. Вы заметили, как важна морская тематика для этого художника? И каким разным оно представляется ему? Меня прямо оторопь берет!

Соня подходит к картине, полтора на два, где крупные и грубые мазки вызывают воспоминания о соленом запахе моря, тогда как Айвазовский — об одной только сырости.

— Вот мирное море, из которого, как Афродита, выходит возлюбленная художника. Помните Вознесенского? «Из моря ты вышла и в море вошла?…» Это… это как зарождение жизни из пены морской! А вот совсем другое море.

Неужели? Даже профессиональные жесты возвращаются сами собой. Она показывает на другое полотно.

— Что здесь важно? — сдержанно улыбаясь, спрашивает она, словно воспитательница малолетних несмышленышей.

«Поганая харя» высовывается из-за плеча жены и робко предполагает:

— Дельфин?

— И дельфин тоже! Но дело не только в дельфине. Дело и в обнаженной хрупкой фигурке женщины, и в мячике, символизирующем связь природы и человека, и в этом большом и симпатичном мужчине, который излучает покой. И даже в этой безобразной бетонной тумбе, на которой они сидят. О чем эта картина? О хрупкой доверчивости и могучей надежности. То есть…

— Про любовь… — шепчет жительница пыльного Донецка.

— Про жизнь, — впервые не соглашается с ней «поганая харя».

Соня обрадованно кричит:

— Конечно! В этой незамысловатой картине, напоминающей стилистику мирного Дейнеки, наш художник пытался показать всю свою идеологию. Мужчина должен быть спокойным и надежным. Женщина — хрупкой и целомудренной. Посмотрите, как она прикрывает грудь. А кто ее видит, кроме нас!? А взгляните на ее белую беретку! Гармония на фоне моря. И белый пароход, как символ мечты, которая хоть и далеко, но вполне реальна.

Роман отходит от Сони и ее благодарных слушателей и присаживается на банкетку у стены. Достает сигарету из пачки и мнет ее в руках. Ух, как курить хочется! Но на него коршуном налетает худая старуха с тяжелой брошкой на груди и шипит в ухо, как взбесившаяся тигрица:

— Молодой человек, вы в храме искусства! А здесь не курят.

И эта туда же! Если еще раз кто-нибудь произнесет слово «искусство», Рома врежет.

— Да пошла ты!

Старуха раззявила клюв и вот-вот завоет сиреной. Но Роман поднимается с банкетки и уходит.

Соня на мгновение оборачивается, пытаясь разглядеть, куда делся юный любовник, но, воодушевившись вновь подошедшими экскурсантами в лице мамы и долговязой нескладной дочери-подростка, продолжает заливаться:

— А вот другое море. Причал. Белая лестница. Хорошо прорисованные матросы и едва различимые девушки. В руках этого юного морячка раковина, как символ жизни, и моря, и тайны! Да, жизнелюбивый автор! Но в этот гармоничный мужской мир, выдающий в авторе некоторые латентные, скрытые от себя самого гомосексуальные мотивы, вмешиваются роковые страсти. Обратите внимание на красные бусы на шее у женщины и на едва заметную розу, брошенную на ступеньку. Вот видите, здесь, в углу…

— Девочка-то как нарисована… Как живая! На племянницу нашу похожа… — гостья культурной столицы любила не только поесть, но и родственников.

Соня быстрым шагом ведет благодарных своих зрителей дальше — к очередной, намеченной издали цели, но неожиданно останавливается возле странного полотна, на котором изображены три молодые женщины на набережной Невы, у гранитного льва. Толпа послушно замирает вместе с ней.

— Господи… Нонка, Юлька и я… — бормочет Соня. — Пойдемте же дальше! Да, поистине этот художник любил французов. Посмотрите теперь сюда! Здесь на заднем плане Матисс! Видите? Зачем это нужно было художнику? Зачем это многократное удвоение условности? Картина в картине. Образ в образе. И эти три оранжевых плода! Помните «Любовь к трем апельсинам»? Не помните? Жаль!

Группа любуется картиной, где на бетонной тумбе сидит полуобнаженный мужчина.

— А это полотно написано под явным влиянием Пикассо. Это знаменитая «Девочка на шаре». Мужчина, позитура, весь его облик словно перенесены из работы Пикассо.

Орлиный взгляд «поганой хари» выявил неувязочку:

— А девочка-то где?

Действительно, никакого ребенка не было, и шариков тоже. Только мужик и бетонная плита.

— В том-то и дело! — обрадовалась Соня. — Девочка исчезла из картины. Она, как символ, оказалась не нужна художнику. Он не справился с этой зарождающейся женственностью. Он ее просто удалил! Та-там! Еще один звоночек! Если вы помните, то в ходе наших рассуждений уже звучали предположения о латентной гомосексуальности автора. Ох уж эти романтики-шестидесятники! А девочка… — Соня повертела головой и нашла девочку, правда, не на шаре, а с куклами, — оказалась на картине рядом.

Десять голов послушно повернулись к этой кокетливой особе.

— Эта картина похожа на… — Соня вдруг заметила отсутствие Романа.

— На что? — выдыхают десять ртов.

— Вообще, конечно, я вам скажу…

«Куда же делся этот юный пролетарий?»

— Что?

— Художник… Извините, пожалуйста, но я должна идти.

Нет в жизни никакой гармонии. Все выдумки! Она, Соня, женщина решительная и может на многое пойти ради счастья, тем более что для достижения заветной нирваны ей всего-то и нужны — мужчина и искусство. Ну, почему, почему, почему ее постоянно обкрадывают то на одну, то на другую часть мечты? Муж Жорик — эстет и импотент, Роман оказался сексуально активным тупицей. Может, от добра добра не ищут? Пора остепениться и… Нет, пора не настала. Потому что во дворе Соня увидела Рому, стоящего за скамейкой и флиртующего с молодой девицей с темными, почти черными тенями на веках. Девица сидит на скамейке вполоборота к Роману и демонстрирует ему глубокое декольте на своей небольшой, почти детской груди, сдавленной черной кожаной жилеткой. Вот пугало! Ужас, летящий на крыльях ночи. Пародия на кошмар! А Соня не просто ревнива, она может быть отвратительно скандальной. Это тоже заметно отличает ее от сдержанной Нонны и ленивой на разборки Юли. Сейчас она устроит этим детям пролетарских окраин буржуазную революцию. Сейчас они увидят классовую месть интеллигенции в действии.

Рома, заметив ее издалека, широко улыбается девице и что-то шепчет ей на ухо. Девица оглядывается и встает. Когда Соня приближается к ним, девица, оглядев ее с ног до головы, насмешливо кривит рот:

— Бабуля, не торопись, одышка одолеет.

— Форточку захлопни, дует.

— Ведьма старая.

— А ты — голожопая идиотка.

Соня угрожающе нависла над ребенком, почти ровесницей ее Лерки. От этой параллели стало тошно, и Соня сжала кулаки. Угрожала она не девочке, а собственным годам, неожиданно восставшим против хозяйки. Но девица уразумела это по-своему и ушла, испугавшись.

А Рома повеселился. Он любил, когда отношения между людьми выплескивались из границ политкорректности. Слова этого он не знал, да и к чему? Он любил бои без правил, особенно женские. Ни с чем не сравнимое удовольствие ему доставляло смотреть, как его небольшого роста матушка всерьез поколачивала отца.

— Ну что, экскурсия закончилась? — лениво спросил он.

Неожиданно Соня почувствовала себя виноватой: за то, что дала волю своей любви к искусству, фактически изменив с ним Роме, и за эту накрашенную дурочку, которую согнала со скамейки.

— Я просто ответила на вопрос.

— Ага, один маленький вопросик… Да ты на вопросы отвечаешь, даже когда их тебе не задают. Непонятно, как в мире-то все без тебя складывается.

— Просто людям было интересно…

Ох, Рома! Не знаешь ты, что такое политкорректность. А еще ты, как и любой мужчина на свете, ненавидишь чувствовать себя дураком. Просто сатанеешь от этого. Вот и сейчас взбесился. Схватил бедную женщину за плечи и трясет что было сил:

— Ты чё, самая крутая? В зеркало на себя посмотри. Престарелая фотомодель…

Соня хмуро молчит, и Рома отпускает ее.

Они рассаживаются по краям скамейки, предчувствуя близкую развязку. Рома с сожалением вспоминает:

— «Локомотив» прошел в первую лигу. Я футбол из-за тебя пропустил.

— Я просто хотела показать тебе картины.

— Чё ты меня все паришь и паришь?! Все грузишь и грузишь? — автослесарь и водитель эвакуатора снова распаляется. — Я давно заметил, что ты простых людей не любишь. Меня подкалываешь постоянно. А я что тебе, мальчик, что ли, так все мимо ушей пропускать? Я тебе не отстойник, чтобы меня грузить всякой лабудой. За последнее время я вообще русский язык плохо понимаю. Что ты там гонишь? Я тебя просил — пошли ко мне, видак посмотрим, как люди, про работу мою поговорим. Просил?

— Я с удовольствием… Я ведь хотела… Я кассету принесла.

— С удовольствием! Хотела! — передразнивает Рома. — А сама чего принесла? Какие-то извращенцы друг за дружкой по полю бегают…

— Это не извращенцы! И это не поле! Это был Феллини!

— Только без лекций! Бегают, бегают…

— Господи, какой же ты темный! Как ночь в Улан-Удэ.

— Вот и классно. Чего ж ты со мной носишься?

К Сониному горлу комом подкатывает приступ честности:

— Комиссарского тела захотелось.

— Полакомилась, и хватит. Хватит! Я, пожалуй, пойду. Отыгрался хрен на скрипке…

Черт, не надо было говорить ему правды!

— Тебе что, со мной было плохо?

— Отчего же? Хорошо было. Только трахаться. Но мне тоже поговорить про душу хочется. Я что тебе — секс-машина?

Соня обескураженно разводит руками:

— Это же самое главное!

— Не душевная ты. Я тут свою одноклассницу встретил, она в парикмахерской около «Чернышевской» работает. Маша. Так она еще со школы меня любит. У нее дача в Псковской области. Я еще вчера хотел тебе сказать, что сделал ей предложение.

Нельзя так с Сонькой. Соня будет реветь белугой, она кричать будет и молить о прощении. Так она всегда делает. А вымолив отсрочку в расставании, потом, грешным делом, думает, а какого рожна я, собственно? Так, на сегодня рыдания отменяются! Взяв себя в руки, она спокойно, даже спокойней, чем нужно, сообщает:

— Не скажу, что я удивлена.

— Я когда с тобой спал, мне казалось, что я хрен ввожу в какую-то энциклопедию. Мне даже страшный сон приснился.

— Я — твой доктор Фрейд. Я — сказочная фея ночи. Расскажи мне свой сон, дитя.

У Ромы ухо не настроено на интонации, не слышит парень иронии.

— Иду по коридору, а он все уже и уже, я протискиваюсь и вдруг чувствую — холодно стало. Смотрю, а я совсем голый. И тут, как черт знает откуда, книги посыпались, а одна — тяжелая такая, как врезала мне по яйцам. Просыпаюсь…

— А член стоит, — хохочет Сонька. — Не надо, маленький, бояться утренней эрекции…

— Врезать бы тебе, — цедит сквозь зубы Рома и уходит.

Соня остается на холодной скамейке.

_____

У «Чернышевской» идет бойкая торговля цветами. За их пестрыми осенними головами вообще ничего не увидишь, какая там парикмахерская. Соня подошла к одной из торговок, спросить все-таки, вдруг знает, где тут салон причесок. Но цветочница утопла не только во флоре, но и в бесконечном споре с крупным господином в дорогом пальто. Под мышкой он держал портфель из дорогой кожи, на локте у него висела трость, и при этом в руках пухлое портмоне, а за лацкан пальто засунут букет цветов.

— Нет, вы мне недодали, — твердит мужчина.

— Нет, дала, — монотонно отвечает торговка.

— Нет, недодали.

— Нет, додала.

— Извините, пожалуйста, — вступает Соня.

— Недодали, недодали, — господин не слышит, что кто-то пытается нарушить их с цветочницей слаженный дуэт.

— Да вы положили и забыли. Я вам полтинник дала и десятку.

— Не подскажете ли, где здесь ближайшая парикмахерская? — предприняла Соня очередную попытку.

Безрезультатно. Цветочница увлечена:

— Если бы у меня было столько денег, я бы тоже забыла, что куда положила.

— Вряд ли, — отвечает Соня. Вступить с ними в дискуссию — единственный способ привлечь к себе внимание.

И действительно, господин и торговка прерывают пикировку и глядят на молодую женщину, одинаково недовольные, что их отвлекли от важного занятия.

— Где парикмахерская, не подскажете?

— Нет, что вы до этого сказали? — требует точности господин.

— Я к тому, что деньги любят счет…

— Это точно! — обрадовался он внезапной поддержке и принялся снова донимать цветочницу: — А вы мне «полтинник», «десятка»! Не давали вы мне десяти рублей.

— Простите, вы все же не подскажете, где здесь парикмахерская?!

— Вы бы сначала посмотрели, а потом бы спрашивали и людей отвлекали! — торговка-цветочница неопределенно машет рукой.

— Извините…

Прямо перед собой, через дорогу от метро, Соня замечает крупные буквы на фасаде здания: «Салон причесок».

И Соня бежит через дорогу, через бульварчик с чахлыми деревьями, к этим буквам. Никогда еще она так не злилась на русский алфавит. Когда над ее головой мелодично звякнул колокольчик, Соня еще больше разозлилась. Какой у них интерьер! Мать родная! Безвкусица. Нечто среднее между советской парикмахерской и иностранной поликлиникой. Стены обшиты пластиковыми листами под дерево, крутом гирлянды искусственных цветов-плющей. При этом современные кресла, мерцающие холодным никелем приборы. «Как в пыточной», — думает Соня, окидывая цепким глазом территорию неприятеля.

Она подходит к стойке администратора. Администратор — милая девушка с дежурной улыбкой.

— Добрый день, — произносит Соня как диктор центрального телевидения, которой сейчас предстоит объявить повышение цен на все виды товаров.

Администраторша, видимо, одобряет экономическую политику правительства и отзывается в тон:

— Добрый день.

— Простите, у вас работает мастер по имени Маша? — спрашивает Соня.

С администраторши в момент слетают чуждые ее природе повадки, и она орет неожиданно зычным голосом:

— Плотникова! Маша! К тебе пришли!

Из зала выходит небольшого роста девушка, и тоже — младше Сони навсегда. Соня рассматривает ее сверху, размышляя, сейчас прихлопнуть или покуражиться. Садо-мазохистская сущность берет вверх.

— Здравствуйте, Маша. Мне подруга рекомендовала вас как чудного мастера. К вам можно будет записаться?

Но Маша почему-то растерялась.

— Женщина, но я вообще-то мужской мастер…

Соня не видит в этом проблемы и улыбается лучезарно. Каждое «но» только помогает импровизированному плану Сониной мести.

— А мне вас рекомендовали.

— Кто? — удивляется Маша.

— Одна наша с вами общая знакомая.

Маша тупо настаивает:

— Кто?

Соня заговорщицки подмигивает и фальшиво улыбается:

— Я обещала не выдавать.

— Но, женщина, я не умею… Я только так, для себя могу… Я и права не имею вас взять, — косится Маша на администраторшу.

И что теперь делать? Не силком же ее приклеить к собственной голове.

— Простите. Видимо, я ошиблась, — стонет Соня с искренним разочарованием.

Маша виновато улыбается и возвращается в зал. Соня, поверх головы администраторши, заглядывает туда же. Одноклассница Ромы и еще какая-то миловидная девушка рассматривают журнал, пытаясь уложить длинные светлые волосы девушки-клиентки.

— У нас много хороших мастеров, женщина, — администратор пытается вернуть беседу в конструктивное русло.

Соня, хоть и продолжала слежку за Машей, но автоматически возразила:

— Не называйте меня так, умоляю.

— Сейчас свободна Неля Горинштейн.

— А мне нужна Маша! — это прозвучало как приговор трибунала. И Соня вошла в зал, как русские в Берлин. Маша видит отражение странной женщины в зеркале, и ее белозубая улыбка исчезает.

— А что это, девушка, вы мне врете? Что это вы налгали? — требует ответа Соня неожиданно высоким визгливым голосом. — Нет, вы смотрите, взяла и налгала клиенту! Так бы сразу и сказали, что это вы со мной работать не хотите.

— Но женщина…

— Не называйте меня так! Ненавижу!

— Я мужчин стригу. Поймите. Я не могу вас взять. Не полагается.

— То есть вы хотите сказать, что это вы со мной работать не хотите??! Это что у вас — внутренний фэйс-контроль?

На крики, побросав клиентов, сбегаются сотрудницы салона.

Соня тычет пальцем в девушку в кресле, которая уже почти вжалась в него, словно желая раствориться, исчезнуть.

— Это что, мужчина? — Соня обращается к людям в поисках справедливости. — Это, по-вашему, мужчина?

Маша растерялась:

— Это моя подруга. Она зашла ко мне журнал показать, — она обращается к коллегам, ища понимания. — Мы укладки смотрели.

— Подруг, значит, стрижешь в рабочее время. Где тут у вас жалобная книга? Вы посмотрите, она подруг стрижет в рабочее время! А деньги, небось, себе в карман?!

Администратор устала, ей хотелось покоя.

— Женщина, успокойтесь! Что вы устроили здесь истерику?

— Истерику?! Не называйте меня так! Я леди, мадам, сударыня! Да у вас вообще всем на клиента наплевать!

— Жен… Вы чего хотите?

— Постричься!

— У нас мастеров много женских. Вот Неличка… и Раиса…

— А я хочу у Маши!

— Возьми ее… — почти кричит администраторша Маше, молитвенно сложив руки.

И Соня добилась своего. Она сидит в кресле перед зеркалом, и на лице разлито полное удовлетворение.

Маша стригла хорошо. Она даже победила однажды в городском конкурсе мужских мастеров. Ее моделью был одноклассник Рома, и она уложила его длинную челку затейливой волной. Теоретически она могла стричь и женщин, но робела перед сложными прическами невест и выпускниц. Укладки были ее больным местом. Поэтому любую свободную минуту она использовала для повышения квалификации. Но эта психованная тетка требовала чего-то ужасного. Маша словно одеревенела, будто во сне была или под гипнозом. А умалишенная клиентка руководила ее действиями, и получалось что-то такое, после чего парикмахер, или стилист, как теперь говорят, вместе с клиентом должны были уйти из жизни. По обоюдной договоренности.

Маша робко взяла в руки мокрую прядь Сонькиных волос.

— Здесь короче! — приказывает Соня.

— Как короче? Неровно же будет…

— Короче, говорю!

Маша безропотно выполняет указания гадюки. Она так напугана, что даже не думает о мести крикливой бабе. Скорее баба будет мстить Маше. Но за что?! Ведь она просто повинуется приказам:

— А здесь длиннее оставить. И здесь!

В зеркале Соне хорошо виден чудовищный куст из разной длины прядей, что разрастается у нее на голове. И глаза Маши ей видны, а в них дикий и бессмысленный ужас: почему я? неужели это со мной? На мгновение Соня почувствовала жалость к этой девчонке, но потом, не найдя ни одной морщинки на ее круглом лице, подавила зародыш сочувствия. Ну что, пожалуй, хватит? И она решительно встала.

— У вас клиент всегда прав? Так вот я не заплачу за эту работу. Я права, девушки?

Парикмахерши хмуро переглядываются.

— Вот так вот, Маша. Ужасная, чудовищная стрижка. Книгу жалоб!

Администраторша достает книгу жалоб и с готовностью несет ее Соне. Все что угодно, лишь бы та поскорее ушла. Соня хватает амбарную книгу советских времен, подходит к столику возле зеркала, на котором стоят бутылочки с гелями, лаками, и смахивает все на пол, водружая на стол жалобную книгу. Листает до свободной страницы, приговаривая:

— И что пишут? Хамите… Конечно, хамите. Вот еще химию плохо сделали, у женщины волосы отвалились. Опять хамите… И я напишу: хамите!

Быстро направляется к выходу.

— Хулиганка! Я сейчас милицию вызову! — кричит администраторша.

— Народную дружину не забудь!

Но тут неожиданно пришла в себя Маша:

— Швабра!

— А ты — жирная шлюха! — (Это было неправдой. Маша была пухленькой, но не жирной.) — Подстилка шоферская! — (И это тоже не так. Маша с Ромой никогда не спала.)

— Да я б с таким лицом, как у тебя, всю жизнь паранджу носила!

Администратор пытается схватить Соню за руку, но она отталкивает ее и бежит к выходу.

— Цирюльня совковая!

И, хлопая дверью, выбегает на улицу.

_____

Она выбегает на проезжую часть улицы, телом намереваясь остановить автомобиль. Но роскошный BMW аккуратно объезжает женщину с кошмаром на голове, не без основании приняв за городскую сумасшедшую. Другая машина проезжает мимо Сони, окатив грязью с ног до головы. Но почему мы так капризны? Все — девчонки из рабочих кварталов, барышни в очках в городских библиотеках, надменные и дорогие девушки с несмываемым загаром, перезрелые бабешки с узловатым варикозом. И Соня тоже. Но она работает над собой. Поэтому, когда старый «Москвич» юрко выруливает из потока и останавливается перед ней, она спокойно садится в машину.

— Куда? — спрашивает пожилой водитель.

Соня молчит. Шофер поворачивается к ней и вздрагивает, увидев прическу. Понятно теперь, отчего женщина расстроена. Хорошо еще, что руки на себя не наложила.

— Куда едем? — тихо повторяет водитель.

— Направо. Все равно. Можно налево.

— Налево поворота нет.

Машина поворачивает направо, проезжает метров двести. У Таврического сада Соня просит:

— Остановитесь. Давайте встанем на минуточку.

Водитель недовольно качает головой. Конечно, с женщинами надо деликатнее, но ведь и заработать хотелось бы. А с этой бабой, похоже, не заработаешь.

— Я заплачу. Мне только подумать надо кое о чём.

У водителя тридцать лет стажа. Он всякого перевидал. И шлюх, и бандитов, и даже роды, сердечный приступ и живого медведя на заднем сиденье. Поэтому он меланхолично посвистывает и останавливается. Женщина прикрывает лицо руками и вдруг начинает содрогаться всем телом. Плачет, бедная. Конечно, он бы тоже рыдал, если б его так изуродовали.

Но Соня не плачет, она хохочет, хотя по щекам и катятся громадные, как градины, слезы.

— Девушка, что с вами? Истерика? Плохо?

— И зачем я ей нахамила?

— Валерьяночки?

— Чем девчонка-то виновата?! Несчастная парикмахерша, только и всего! А я-то! Я-то! Стыдно.

— Ну, знаете, если б мою супругу так обкорнали, уже был бы от парикмахерши труп. Уже разлагался бы.

Водитель откупоривает флакончик с таблетками валерьянки и протягивает его Соне. Та автоматически берет его в руки, но не выдерживает и выкрикивает сквозь клокочущий смех, который давно перешел в рыдания:

— Как некрасиво! Некрасиво! Глупо!

Шофер берет Сонину ладонь и высыпает в нее пригоршню таблеток.

— Рот откройте!

Она автоматически повинуется, а он подносит Сонькину ладонь ко рту и заставляет проглотить таблетки. Даже водой поит из бутылки. И Соньке легчает.

— Я выйду, извините. Сколько я вам должна?

— Да идите уж, бог с вами.

Вот опять — свободна. Свободна, если не учитывать Жорика. Но Жорик скорее друг или что-то вроде больного ребенка, отданного Соне на попечение. Свободна, одинока, унижена автослесарем, изуродована его невестой. Что еще нужно для того, чтобы быть несчастной? Но ведь это она сама подцепила Рому, разве нет? Сама направляла дрожащую руку Маши? Сама расставляла хитроумные ловушки, исправно попадала в них, а потом отчаянно пыталась вызволить себя же. Нет, так не пойдет! Этак спятить можно от чувства вины. Надо позвонить Нонке, она растолкует, что да как. Соня идет вдоль ограды Таврического сада и за собственные деньги жалуется по мобильному телефону:

— Ноник, и как тебе это нравится?! Он меня бросил! Она, как ты думаешь, кто?.. Нет, не продавщица, но горячо… Парикмахерша.

А Нонна раскладывает пасьянс на кухонном столе.

— Парикмахерша? Интересно. А сама-то ты как?

— Я? Как всегда, хорошо. Хорошо девице в средней полосе, можно удавиться на своей косе, — голосит Соня.

Прохожий, глядя на женщину, похожую на супругу Дракулы, отойдя на безопасное расстояние, крутит пальцем у виска.

Нонна кладет карту на карту и спрашивает:

— Софья, скажи, ты устроила дебош в парикмахерской и пыталась унизить бедную девицу?

— Откуда знаешь?

— Ясновидящая потому что.

Соня оживляется:

— Да? А что меня ждет сейчас? Прямо сейчас!

— Муж.

— Муж не ждет, он выжидает. Он ищет повод меня бросить. Он наймет частных детективов и все выведает про меня. Выведает и тоже бросит.

— Каких детективов, безумная? У него нет денег, чтобы билет на трамвай купить!

— Действительно… И почему я с ним живу?

— Прижилась… Как кошка.

— Погадай на меня.

— Да зачем тебе это. Я тебе и так все скажу без Таро. Вляпаешься в очередную авантюру. Потом роман…

— Нет, сейчас, сейчас! Прямо сейчас. Худо мне как-то. Тоска.

— Придешь домой… Жорик, наверное, уже написал про апофеоз старости и теперь думает над тем, чтобы ее избежать.

О боже! У Нонки еще и дар гипноза. Прямо перед собой Соня видит отчетливую картинку: Жорик сидит перед зеркалом и старательно разглядывает белки глаз, оттягивая нижние веки.

— Он, конечно, и не подумал помыть посуду или приготовить что-нибудь на ужин, — продолжает вещать Нонна. А Сонин внутренний взгляд упирается в штабеля грязной посуды. Потревоженные этим взглядом жирные мухи с недовольным гудом взвиваются к потолку.

— Ужас, — шепчет Соня.

— Он голодный и злой.

Воображаемый Соней Жорик открывает холодильник, берет кусок колбасы и механически, глядя в белое безмолвие холодильника, съедает его. И она абсолютно уверена, что настоящий Жорик делает сейчас то же.

— Нонка, что делать?

— Измени жизнь.

— А можно?

— Определенно да!

_____

Нонке Соня верила. Не потому, что та умела гадать на картах или еще какие-то фокусы освоила. Просто Нонна не умела врать. И правдивость ее часто мешала в жизни. А для Сони не было лучшей гарантии от мошенничества. Если человек, вернее, женщина пострадала из-за собственной искренности от чужих людей, не может же она лгать подругам. То есть теоретически, конечно, может, кому-нибудь, незнакомому и малоприятному. Но не ей и не Юле. У Нонны хроническая, если не сказать, дурная болезнь говорить правду. Что-то вроде привычного вывиха. Поэтому Сонька верила подруге. Она прислонилась к водосточной трубе, уперлась лбом, чтобы охладить горячечные мысли. «Изменить жизнь, изменить жизнь, изменить жизнь» — пульсирует в голове. А на трубе написано: «Сдается в аренду баня». Господи боже ты мой! Неужели это ответ? Вот это объявление, что полощется на ветру, эта зеленоватая бумажка, на которой выведено черным фломастером «Сдается в аренду баня», — это и есть возможность изменить жизнь? Не может быть! Какая, к черту, баня? С другой-то стороны, почему нет? Да ладно, Сонька, перестань, это же чистой воды бредятина. Почему нет? Так! Пора кончать этот внутренний диалог. В конце концов, что стоит оторвать кусок бумаги с трубы? Оторвать, а потом спрятать, а после — забыть. Ведь если она не откликнется на знак старухи-судьбы, то она, эта дряхлая карга, выколет Сонькины глазки указующим перстом, а потом съест вместо устриц. И Соня отрывает бумажку с телефоном. Кому хочется ослепнуть, тем более что нынче Соня уже лишилась части красоты.

Но когда она вернулась домой и черные Нонкины пророчества воплотились в самых мрачных картинках быта, Соня забыла о бане. Помнила только о коварной судьбе. Что может быть чернее черного? Что может быть хуже рассказов о житейских бесчинствах Жорика? Только созерцание результатов. Грязная посуда везде: в раковине, на столах и подоконнике, огрызки от килограмма яблок повсюду, опустошенные упаковки от шоколада и лапши быстрого приготовления. Процесс творчества у Жорика явно сопровождался приступом булимии. Соня выкладывает из сумки продукты и привычно спрашивает:

— Ты ел?

— Перекусил.

Перекусил он! Он даже не заметил, что у нее на голове. А как этого можно не заметить? Жора хватает пластиковую упаковку подтаявшего мороженого и, открыв крышку, хлебает столовой ложкой мутную жижицу. У Жоры проблема. Он не может найти артиста на главную роль в своем новом фильме «Апофеоз старости». Основная проблема в том, что денег у него хватает только на то, чтобы заплатить курьеру, а пригласить он хочет только Мэтта Даймона. Его продюсер Алла Буркова настаивает на отечественном молодом ассортименте, и Жора вынужден ходить на пробы.

— Я бы театральные институты закрыл года на четыре. Я вообще не понимаю, кого там учат. Никто вообще ничего не умеет. На площадке никто ничего не понимает. Лучше бы они лес шли грузить. Пол-Питера дармоедов.

— Ты ел? — снова спрашивает Соня. Другого способа остановить поток Жориковой словоохотливости нет.

— Конечно, ел. Тебя же не дождешься, пока ты приготовишь. Что приготовил, то и съел. Ни театральной школы, ни киношколы. Нет, нет! Всем правят такие уроды, как Алла Буркова. Откуда они все повылезали?

— Мне кто-нибудь звонил?

— Тебе постоянно звонят какие-то дебилы. Я уже не подхожу к телефону. Я что тебе, секретарь?

— Колбасы не осталось?

— Нормальные женщины заходят после работы в магазин.

— А я, по-твоему, что делаю?

— Какая у тебя работа? Ну, какая? Ты очень плохой организатор, милочка.

— Я тебе не милочка. Пойду позвоню Лере.

— Иди, еврейская мать.

Но и Лерка не обрадовала сегодня. Она была очень способная девочка, поэтому, как у любого человека с талантами, у нее были небольшие отклонения от нормы.

— Мам, а когда мне можно будет трахаться?

— Что?

— Ты что, слова такого не знаешь?

— Валерия! Откуда такой жаргон?

— Ну, хорошо. Поставлю вопрос по-другому. Когда я смогу жить половой жизнью?

— Никогда!

— Мама! Я серьезно тебя спрашиваю.

— А я серьезно тебе отвечаю. Никогда. Пока ты не сможешь покупать себе презервативы.

— Я уже купила. Это совсем не так дорого.

— Я имею в виду, на свои деньги! Пока ты не сможешь покупать презервативы на свои деньги.

— Тогда я ухожу из школы.

Лера училась в Академической гимназии с латынью и греческим. Особенно ей давалась математика.

— Зачем тебе уходить из школы?

— Зарабатывать на презервативы.

— Позволь спросить, зачем такая спешка?

— К нам пришел новый мальчик. Саша. Я подумала и вычислила с помощью математической зависимости мои шансы.

— И каков вывод?

— Вывод — два процента против девяноста восьми. Вот к такому выводу я пришла.

— Ну и забей.

— Не могу. Ты учила меня не пасовать перед трудностями.

— Хорошо. И что теперь?

— Я подумала, что с красотой у меня не очень. Рот большой, между прочим, как у тебя.

— Это не мешает мне нравиться мужчинам.

— Потому что у тебя есть тайное оружие. И я хочу им овладеть.

— Что за пошлости? Лера, это бульварщина какая-то.

— Ты хотела узнать. Так вот, рот, как у тебя, глаза близко посажены, и еще я очень высокая. Это уже спасибо вам с папой.

— Ну извини.

— Ничего, со временем это будет моим преимуществом. Но сейчас я просто дылда. И я подумала, что должна его ошарашить. Я намерена подойти к нему завтра и сказать, что хочу его.

— А ты хочешь его?

— Нет.

— О, бог мой. Езус Мария! Так что ты городишь, Лера? Ты представляешь себе, что с ним будет, когда ты обратишься к нему со своим предложением?! Возможно, скорее всего даже, он просто хороший мальчик. И ни о чем таком не думает.

— Возможно. Тогда он просто обратит на меня внимание. И уж точно выделит из остальных.

— Тогда при чем тут презервативы?

— На всякий случай.

— Лера! Завтра вечером я приду и поговорю с тобой серьезно. А после школы сходи в Русский музей, там Малевича большая выставка.

— Хорошо. Тогда я приглашу и Сашу.

О нет! Отклонения дочери все больше напоминают ее, Сонины. А с другой-то стороны, с кого ей еще брать пример. Нет, пора изменить жизнь. Это и Лере поможет.

Утро было грозовым. Сначала знакомый парикмахер с трудом привел голову Сони в порядок, а потом надо было навестить бравых рабочих. Четверо мужиков, четверо стоеросовых лбов сидели посреди мастерской среди гипсовых отливков и образцов лепнины и резались в карты.

— Привет! Чего бастуем?

Виталка был самым бойким:

— Софья Викторовна, рабский труд непроизводителен. Когда зарплата?

— Ну вы же знаете, что у Бори случилось. Непредвиденные расходы. Гипс я за свой счет покупала. Вы можете подождать?

— А что ждать? Мы люди вольные. Нам вон Абрамов объект предлагает.

— Я расплачусь на следующей неделе.

Вован был самым жадным:

— Мы еще две недели назад это слышали. Занимай деньги. Нас, чё, волнует? Мы с тобой работаем, ты нам и платишь.

— Но у меня тоже могут быть трудности. Мы же пять лет…

Сан Саныч был самым мудрым:

— Не бери ответственность, если справиться не можешь. Работай ручками, если головой не можешь.

— Мне здесь не рады. Ладно, парни. Беседа не клеится. Вечером созвонимся. Я что-нибудь придумаю.

А Фарух был самым добрым:

— Соня, вы не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Ну да, будет. А когда, не подскажете? Люди, когда все будет хорошо? Соня хотела кричать и спрашивать об этом у прохожих на улице. Она полезла в карман за сигаретой, и на асфальт выпала бумажка. Соня поднимает ее, машинально разворачивает. А там: «Сдается в аренду баня».

— Я что-нибудь придумаю, — бормочет она. — Сейчас, сейчас, я что-нибудь придумаю… Я изменю жизнь. Круто изменю жизнь. Господи, ты слышишь меня? К лучшему! Заработаю кучу денег. Переведу Лерку в закрытую школу для девочек где-нибудь в Швейцарии. Никаких Саш! Никаких Ром! Дам Жорику денег на кино. Он прославится. Я вылечу его от импотенции.

Соня роется в сумке и достает мобильник. Набирает номер телефона с бумажки.

— Алло! Добрый день. Вы давали объявление о сдаче бани в аренду?.. Меня это заинтересовало. Я хочу подъехать. Продиктуйте мне, пожалуйста, адрес… А, это рядом, я запомнила.

Старая баня располагалась в центре города. Фасад был ожидаемым — бурый кирпич местами крошится, отчего здание кажется щербатым. На перевернутых деревянных ящиках мужички и бабульки разложили свой товар, продают сушеную воблу к пиву и веники, березовые, дубовые, можжевеловые лапы и пеньковые мочалки. Соня энергично идет мимо рядов, по пути деловито разглядывая товар.

В вестибюле зарешеченная касса и справа от входа дверь, над которой табличка «ИНФЕРНАЛ — ПРОДАЖА СВЕТИЛЬНИКОВ». Вот это да! Какое чувство юмора. Поднимаясь на второй этаж, Соня все еще завороженно разглядывает надпись. Не заметив идущего навстречу краснолицего распаренного мужика, сталкивается с ним.

— Куда? — рычит дядька.

— Простите, — извиняется Соня, но уже по-хозяйски поясняет: — Сюда.

Интерьер пятидесятых годов. Скамейки с номерами, разделенные подлокотниками. На полу дешевая кафельная плитка. Тут же гардероб для верхней одежды и маленькое отгороженное помещение для банщика. Здесь-то у Сони и назначена встреча. В углу стоит старая, тридцатых годов двадцатого века конторка. Стены увешаны фотографиями в рамках и без: советские киноартистки сороковых — пятидесятых, дореволюционные фотографии большой еврейской семьи и отдельно взятых евреев в ермолках и с пейсами. Групповые студенческие фотографии каких-то несказанных времен. За столом, покрытым застиранной клеенкой, поджидает Соню старый банщик Лейба Ароныч. И, щурясь хитрым глазом, сразу растолковывает, что к чему.

— У нас, девочка моя, кто только не арендовал. Вот сейчас магазин «Инфернал».

— Демоническое название, — сдержанно пока отвечает Соня.

— Это мальчики арендуют. Хорошие мальчики. Как сейчас называется, полукриминальный элемент.

— Приятно.

— Я здесь с шестьдесят пятого года. Тебя, небось, еще мама с папой не придумали. Это последняя баня осталась, где топят дровами. К нам люди едут со всего города — свой клиент.

— А кто хозяин? — решает взять быка за рога Соня.

Но Лейбу Ароныча на кривой козе не обскачешь:

— А какая тебе разница, цыпонька? Обладатель есть. А право обладания печатью тире штампом он отдал мне. То есть отдал все полномочия. И печать, само собой. Так что договор будешь со мной заключать, цыпонька.

— Что ж, по рукам. А пока запишите мои пожелания.

— Желания дамочки — закон, — заливается старый Лейба.

— Что-то здесь у вас убого… Давайте скамейки заменим. Кафель новый на пол положим. Потом мне кажется, что помещение очень большое. Можно его перегородить, сделать косметический салон.

Лейба Ароныч в ужасе отстраняется:

— Ты представляешь, сколько на это надо денег?! Народ и так к нам ходит.

— В новой бане будет приятней.

— В этом районе одни коммуналки. Старухам все равно, куда ходить. Ты думаешь, косметический салон им очень нужен?

— Не спорьте, пожалуйста, со мной.

И Лейба Ароныч достает большой старый портфель, вынимает блокнот и ручку.

— Я не спорю с женщинами.

Сонин почин нужно было обсудить с подругами. Как всегда, встретились в кафе. Явились обе. В качестве эксперта в области индивидуального предпринимательства позвали Лосеву.

— Лосева, а что дороже открыть — баню или кафе? — спрашивает Соня.

— Далась тебе эта баня! — авторитетно отвечает хозяйка кафе, уверенная в преимуществах своего бизнеса.

— Что-то в этом есть… — не унимается Соня и с надеждой глядит на Нонну. — Что-то мистическое…

Нонна неопределенно поднимает брови. А Лосева продолжает обругивать затею. Но не из вредности, Лосева добрая, а с целью уберечь непутевую Соню от ошибки:

— Ага, чистилище на выезде…

— Да, и «Инфернал», между прочим. Все не случайно, — поддерживает ее Нонна. Хотя напрасно, подруга увлечена собственной баней:

— А потом, это ведь недорого, — гнет свою линию Соня.

— Как хотите, — хлопает пухлыми ладошками по столу Лосева, — а я из лагеря скептиков. Ну кто в баню ходит? Работяги всякие, тетки разные.

— Мне тоже не нравится смотреть на чахлые груди старух, — вступает Юля. Тоже не из вредности, а только чтобы не молчать.

— А ты не смотри, — предлагает Нонна.

Юля демонстративно надувает огромный пузырь жвачки, а Лосева между тем гнет свое:

— А у меня здесь — чистота, милые юные лица, интеллектуальные беседы.

— Это кто же здесь, кроме нас, ведет интеллектуальные беседы? — Соня обводит взглядом молодежь в зале.

— Неважно! Вы создаете атмосферу, и люди подтягиваются.

— Это неважно, что твоя баня в рабочей слободке. Наоборот, это хорошо. Может быть, открыть там салон черной и белой магии? — Нонна уже в лагере союзников — с Соней и баней.

— Лучше парикмахерскую, — язвит Юля и получает от Сони легкий подзатыльник.

— Не ссорьтесь, девочки. Одно другому не мешает.

— Да. И маму твою возьмем работать, Нонна. Пусть гадает на кофейной гуще. И кофе тут же будем продавать.

Лосева качает головой:

— Кофе — это пищевые продукты. На него своя лицензия.

— Ничего, главное — верить! — провозглашает Соня. — Можно и на растворимом гадать, я из дому принесу.

— Ну что, Сонька? Костлявая рука голода отступает? — Нонна потирает руки.

— Как пойдет. Пока что денег много надо. Опять придется занимать. Ну, как наставлял нас кормчий и учитель Карл Маркс, прибыль зависит от первоначального вложения.

— Товар — деньги — товар, девочки, — Юля немногому научилась у предприимчивой мамаши, но это выражение запомнила.

— Нет, — у Сони своя картина мира. — Деньги — товар — деньги — штрих.

— Кстати, про штрих. Расскажи-ка нам, откуда деньги-то у тебя?

— Ну, денег, конечно, нет. Но их надо найти. Собственно, для этого я вас всех сегодня и собрала. Надо искать деньги.

Лосева встает.

— Начинается. Если нет денег, то какая же баня? Пойду поработаю.

Она уходит за стойку, а подруги молча смотрят друг на друга.

— Юль, может, мама твоя что-нибудь даст? — предполагает Нонна.

Юля разводит руками:

— Мама раз уже дала на Воропаева. А он ее обул. Обул в резиновые боты.

— Ты тоже будешь в бизнесе. Можно сказать, это для тебя!

— Издеваешься? Нет, маман считает, что она выполнила свой материнский долг. И в чем-то она права.

Юля поправляет на себе белую футболку с надписью: «Моя дочь — молодец!». У этой футболочки своя история. Лариса Константиновна прислала однажды посылочку. В гулком зале Главпочтамта очередь стояла длиной в железнодорожный состав. Юля даже заснула стоя, пока добралась до заветного окошка. Почтальонша вручила небольшой сверток и взяла с Юли за доставку одну тысячу триста сорок пять рублей. Сорок пять Юля добирала мелочью. Хорошо, что в машине оставался бензин, а Сонька получила большие деньги за фасад крупного банка, и у нее можно было одолжиться. Под бесчисленными слоями макулатуры оказался крошечный пакет, а в нем эта самая футболка. «Моя дочь — молодец!».

— С тех пор как она подарила мне квартиру, у нее по отношению ко мне нет больше никаких серьезных финансовых обязательств. Кстати, хочу заметить, квартира приобретена на ее имя. Она так давно не живет в России, что по-прежнему считает, что здесь можно прожить на пятьсот рублей в месяц. Зато у меня есть футболка.

Юля достает из кармана новый пластик жвачки и, отправив его в рот, глубокомысленно жует.

— Я всегда знала, что жвачка помогает думать, — ехидничает Сонька.

— Сонька, не язви, — Нонна, как всегда, на страже всеобщего покоя.

— Чего вы смотрите? Не даст маман. Денег не будет.

— Так, минус один вариант. А что твой шеф? — обращается Нонна к самой Соне. — Мощный строительный магнат?

— Не даст.

— А почему? У него тоже негативный жизненный опыт?

— В его жизни тоже был козел Воропаев, — отвечает Юля.

— Ну не даст, и все. Просто у него принцип, — нехотя говорит Соня.

Вообще хорошо иметь принципы. Однажды Соня застала своего начальника играющим на полу своего кабинета в детскую игру. По мотивам народной сказки, «По щучьему велению», кажется. Бросаешь кости и передвигаешь на поле фишки. Зрелище было еще то: трое полнеющих и лысеющих мужчин — строительный магнат и два его компаньона — в одинаковых белых рубашках (пиджаки давно уже сброшены) на полу с азартом режутся в «Емелю». Видимо, пресытились саунами и горными лыжами.

— Игорь Тимофеевич, — смиренно позвала Соня. Но шеф даже не взглянул на нее.

— Емеля был идиот! Братцы, честное слово.

Компаньоны активно закивали.

— Мне бы такое «по щучьему велению», — размечтался первый.

— Известное дело! Ты бы уж такого захотел! — хохотнул второй.

— Да ладно. Ничего особенного. Виллу на море да бабу с ногами.

— Игорь Тимофеевич, — снова окликает шефа Соня.

— Чего?! А, это ты? Чего тебе?

— Я за проектом пришла…

Шеф ткнул пальцем в сторону Сони:

— Вот тебе, кстати, баба с ногами. За каким проектом?

— Мне сказали, что для меня есть работа.

Шеф наморщил лоб:

— А? Есть. Вон, рулон на столе.

— Спасибо… Игорь Тимофеевич…

— Я!

— Может, вы мне в долг дадите в счет этой работы?

Соня тряхнула рулоном.

— Речи быть не может! — отрезал магнат.

— Простите…

И Соня, опозоренная, вышла. Припала спиной к двери и нечаянно услышала диалог:

— А чё ты ей не дал денег-то?

— А принцип у меня такой! В долг не даю.

Помнится, история эта ненадолго выбила Соню из колеи. Она разочаровалась в богачах. Но депрессия длилась недолго, пришли деньги по второму проекту, завертелся красивый роман с Жориком, инцидент забылся. А сейчас вот вспомнила. Баня навеяла.

— Принцип у него такой, — объясняет Соня подругам…

— Да. Неприятный человек, — принципиальные люди пугали Нонну.

А Юле было плевать: «Человек как человек».

— По-твоему, в долг не давать — это нормально? — Соне до сих пор было обидно.

— Почему бы нет? У каждого свои причуды, — Юля качает головой и смотрит на подруг, как на маленьких детей.

— Что?

Юля кивает на Соню.

— Шеф у нее — жлоб, заказчики — козлы, любовники — альфонсы, муж… Боюсь подумать, кто у нее муж.

— Ладно, успокойся, — огрызается Соня.

— Я спокойна.

— Вот и успокойся!

— А я и не волнуюсь!

— Не ссорьтесь, девочки! Я придумала. Я попрошу у доктора Дроздова.

— Ты?

— Скажу, что мы там будем снимать скрытой камерой, как наши клиенты будут приезжать с девочками.

— Никаких клиентов с девочками! — кричит Соня, а Юля шипит с деланным ужасом:

— С мальчиками?!

— Никакого разврата!

— Ну, это понятно. Но Дроздову-то скажем, что будет разврат. Он любит быть около разврата, хотя и не марается. Испытывает острый теоретический интерес. Мне он точно даст.

Соня протягивает ей мобильный телефон:

— Звони.

Нонна нехотя берет его в руки, но потом отдает Соне:

— Что, звонить?

— Ноник, не ломайся!

— Да что звонить? Ехать надо, брать его тепленьким.

Нонна встает с недовольным выражением лица. Подруги продолжают сидеть.

— Чего расселись? Поехали.

— Ты серьезно?

— А то нет…

Роскошная квартира с богатыми лепными потолками. Здесь, в лучших традициях практикующих врачей девятнадцатого века, принимает доктор Дроздов. За антикварным столом, уставленным дорогой оргтехникой, сидит секретарь — женщина-мышка с не запоминающимся лицом.

Соня, как самая бесстрашная и заинтересованная в этом деле, надвигается на секретаршу:

— Здравствуйте. А доктор у себя?

Мышка профессионально интересуется:

— Вы к нему втроем?

Юля делает из жвачки пузырь, который лопается прямо в лицо секретарше, и говорит, картинно опираясь на антикварный стол:

— Понимаете, милочка, мы много лет уже живем втроем, а детей все нет и нет. Вот я и думаю, может быть, это потому, что мы все трое девочки?

Нонна и Соня прыскают, а секретарша невозмутимо ждет объяснений. Соня уточняет:

— У нас действительно важный вопрос к доктору.

— Доктор сначала принимает по одному.

Соня толкает Нонну к логову Дроздова:

— Ну, иди, Ноник. С богом. Умри, но не давай поцелуя без любви.

— И без денег не возвращайся. Скажи ему, козлу, что сначала деньги, а потом ты подумаешь, — шепчет в ухо Юля.

Нонна идет к двери. Секретарша вскакивает и занимает оборону между Нонной и дверью.

— Как вас представить?

— О! Это мой любимый вопрос. Представьте меня в душе…

Нонна отодвигает верную секретаршу и, перекрестившись, сама заходит в кабинет.

_____

Нонки не было долго. Соня и Юля заснули, притулившись друг к другу на громадном кожаном диване. Мышка с невозмутимым видом цокала по клавишам компьютера и слушала знойные мелодии латиноамериканского танго. Нонна так никогда и не рассказала, о чем беседовала со знаменитым сексологом, но когда вышла из кабинета, то прижимала к груди большой конверт, перевязанный кружевной подвязкой, а вслед ей летел голос доктора Дроздова:

— Нонна! Вы — нимфа! Вы — женщина из Камасутры! Надежда на встречу с вами не умрет никогда!

Нонна посылала воздушные поцелуи и кричала в ответ:

— Спасибо вам, доктор. Я очень скоро верну вам долг. Будьте здоровы!

Соня и Юля переглянулись, встали и попятились к входной двери. За ними выбежала Нонна, и подруги ринулись вниз по лестнице. На площадке первого этажа они начали истерически хохотать.

Главный вопрос Юли:

— Дал?

А Сонин:

— Дала?

Нонна смотрит на резвящихся подруг.

— Конечно, дал. Конечно, не дала. Отдавать деньги через полгода. Так что не наделай глупостей, подруга. Ты известная мотовка.

Они выбежали на улицу. Лил дождь. Все удалось!

Подруги прыгают под дождем, как малые дети. И Сонька, счастливая, воздевает руки к небу и кричит:

— Я скажу тебе с последней прямотой: все лишь бредни — шерри-бренди, ангел мой…

Нонна подхватывает:

— Там, где эллину сияла красота, мне из черных дыр зияла срамота…

Юля стихов не знает.

— Что это?

— Дурочка, это Мандельштам!

— Греки сбондили Елену по волнам, ну а мне холодной пеной по губам…

— Я мокрая вся! Не знаю такого! — кричит Юля.

Соня сбилась:

— Как там дальше? Вспомнила. По губам меня помажет пустота, строгий кукиш мне покажет нищета.

— Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли — все равно! Ангел Мэри, пей коктейли, дуй вино! — голосит Нонна. Как мало нужно для радости — дождь, Мандельштам и деньги на баню.

Взявшись за руки, они прыгают по лужам.

— Я скажу тебе с последней прямотой…

— Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой!

Если последствия визита к Маше для Сонькиной шевелюры были уже позади, то самой дебоширке еще предстояло ответить за свое поведение. Соня отложила раскаяние до страшного суда, но Роман думал иначе. Он уже битый час дежурил у Сонькиного дома, поджидая ее. Когда Соня, мокрая и радостная от предчувствия реконструкции бани, шла к подъезду, он выступил из-за куста сирени.

— Ты что, дура?

— Во-первых, добрый вечер. Во-вторых, ты приехал, чтобы спросить меня именно об этом?

Рома хватает Соню за плечи.

— Ты что, истеричка, в парикмахерской устроила?

— По-моему, ты бредишь.

— Ты мне баки-то не заливай. Мне тебя описали. Ты что, озверела?! — он с силой трясет ее за плечи. — Чтоб ноги твоей больше там не было! Забудь туда вообще дорогу. И номер моего телефона забудь. Шизофреничка!

— Не смей на меня орать!

— А ты как смеешь так с людьми разговаривать, интеллигентка хренова! «У меня, мой мальчик, два высших образования…».

Соня толкает Романа и исчезает в подъезде. А Рома орет на всю улицу:

— Врезал бы я тебе, да руки не хочу марать. Дура ты старая! Знаешь, зачем я с тобой спал? Я думал, через тебя можно работу нормальную найти!

Наступили горячие деньки, и было не до обид на Рому. Тем более что с Машей она действительно погорячилась.

— Восемь комплектов радиаторов… 1450 квадратных метров кафельной плитки цвета беж… 500 панелей 70 сантиметров на 140, пластик водостойкий, расцветка под дерево. Таким образом, мы сделаем роскошный ремонт и тютелька в тютельку уложимся в денежки Дроздова, — диктовала Соня Лейбе Ароновичу, а тот старательно писал, согласно кивая.

Ходили за товаром, как купцы в заморские страны.

Были в полупустом магазине дорогостоящей отопительной техники. Бродили меж рядов печей для саун, титанов и кондиционеров. Посещали салон кафельной плитки. Были в мебельном салоне.

И всюду за Соней гуськом выстраивался персонал магазина, а в самом конце процессии плелся старый Ароныч. Соня выбирала товар, подписывала чеки и устремлялась вперед, а банщик Лейба, утомленный коловращением жизни, их аннулировал. Там, где это не удавалось сразу, он покорно принимал выбранный Соней товар, прижимая к груди коробку с плиткой и едва держась на ногах под тяжестью ноши. Но после, когда Соня, изможденная хозяйственным своим рвением, уползала домой, он, где хитростью, а где и на законных основаниях, возвращал магазинам все, что Соня покупала.

Бывало, что Соня покупала что-то без Лейбы, и тогда машина с панелями для облицовки прибывала по адресу бани. Соня радостно потирала руки. Рабочие вносили панели в одни двери, а под руководством Лейбы выносили в противоположные. Но Соня-то об этом не знала. Сюрприз ждал нужного времени, чтобы изумить, как положено.

По улице строем шагают курсанты. За ними клубится облако пыли и слышится нестройное грохотание тяжелых сапог и песня:

Давай за них, давай за нас, И за десант, и за спецназ, За боевые ордена давай поднимем, старина…

Один бритый затылок за другим, курсанты входят в баню. Верх и вниз по лестнице. Одни бойко поднимаются, другие, распаренные и разомлевшие, ползут вниз. Соня врывается в мужской зал.

— Что это?! — кричит она Лейбе. — Объясните мне, если можете!

Лейба Аронович встревожился:

— Что?

— Это что за похоронная команда?

— Сонечка, деточка, это не похоронная команда.

Подвалил офицер, козырнул:

— Старший лейтенант Прикотенко. Разрешите обратиться?

— Обращайтесь, обращайтесь!

— Мы не похоронная команда, а училище тыла и транспорта.

— Какого еще тыла, если это моя собственность? — Соня таращит глаза и указывает в зал на голых мальчишек.

— Какие вы все слова выучили, — обиделся лейтенант Прикотенко. — Собственность… Отвернитесь, неприлично даже.

— Что «неприличного»? У всех все прилично! Просто я не понимаю, вы на каких основаниях здесь? Касса внизу закрыта, а по улице полки маршируют туда и обратно.

— Какие полки, дамочка?! Вы хоть знаете, как полки выглядят?

Соня готова утопить лейтенанта в ржавой лоханке, но Лейба встает между ними.

— Ну, Сонечка, ну что ты так волнуешься. Солдатики тут уже сто лет моются. Один день в неделю — их. Это уж так повелось. А где им мыться, когда в казармах только раковины? Сейчас помоются и быстро уйдут.

— Хоть медленно, хоть в ритме румбы. Мне совершенно неважно, сколько времени они здесь пробудут, мне важно, чтобы они заплатили! Это бизнес.

Прикотенко слово «бизнес» люто презирал и от того расстроился еще больше.

— Соня, цыпонька! Бизнес-шмизнес… Наша баня лет пятьдесят шефствует над военной частью, — начал было оправдываться Лейба, но тут вспомнил и обрадовался: — Они платят, платят! Символически.

— Сколько?

— Копейка с человека!

— Сколько?!

— А что? Копейка рубль бережет, Сонечка…

— Какая копейка! Какой рубль!

— Копейка — символ рубля, — парировал находчивый Лейба, но Соня чувствовала, что надвигается хаос.

— Должны же материалы привезти, я машину заказала.

— Что вдруг? — встрепенулся Ароныч. — Кто тебе, моя девочка, сказал, что материалы вовремя привозят? Сядь, не торопись. Поговорим, чайку попьем.

Соня в ужасе смотрит на раздевающихся курсантов. Прикотенко настаивает:

— Вы бы, девушка, все-таки отвернулись.

— Ничего принципиально нового я не увижу. Я вообще уйду.

Соня направляется к выходу.

— А чай? — фальцетом кричит старый Лейба.

— Я лучше водки пойду выпью. Спасибо.

Она дернула тяжелую дверь.

— Теть, у вас сигарет не будет? — тихо, чтобы не слышал Прикотенко, спрашивает юный солдатик, и Соня не сразу понимает, что обращаются к ней. Какая же она «тетя»! Но, взглянув на худую шею мальчишки, согласилась, что, конечно же, тетя.

— А письмо отправите? — еще тише, почти шепотом, просит второй.

Соня дает ребятам сигареты, хватает письмо и выбегает из зала.

В рюмочной выпила водки под сочувственными взглядами алкашей, выкурила сигарету, отдышалась, подобрела. Вернулась в баню и совсем умиротворилась, глядя, как знакомый архитектор, вооружившись рулеткой, делал обмеры помещения. Курсанты уже ушли, а Ароныч разгадывает кроссворд.

— Государство, знаменитое своей стеной?

— Израиль.

— Если б так, Сонечка, если б так. Китай.

— Кроссворд с претензией на юмор?

Лейба Аронович кряхтит:

— У меня для тебя есть две новости. Даже не знаю, хорошие ли? Или одно из двух.

Соня похолодела:

— Пришла беда — отворяй ворота?

— Почти…

У Сони нет другого оружия — только ирония. А еще не верилось, что может произойти нечто более абсурдное, чем раздевшееся целиком военное училище.

— Ну, давайте, выкладывайте, старый губитель детских снов, подрезатель птичьих крыльев, говорите! Я совершенно готова.

Лейба хотел было пуститься в объяснения истинного положения вещей, а Соня приготовилась слушать и расстраиваться, как вдруг свет, идущий из зала, померк и в узком проеме каморки банщика появился внушительный мужчина. За ним, на шаг позади, — еще двое. Соня подбирается, а Лейба, напротив, радостно кивает пришельцам.

— Здрасьте, милый человек, — хмуро произносит Соня. — Вы тоже собираетесь мыться за копеечку?

Но «милый человек» с достоинством заявляет:

— Я — Эдуард.

Соня протягивает руку:

— Софья Викторовна.

Видно, что Эдуард немного растерялся и поэтому упустил инициативу. Чтобы окончательно прояснить ситуацию, он говорит:

— Я — Эдуард. «Инфернал». Здравствуйте, Софья Викторовна!

Соня встает, как радушная хозяйка, и распахивает объятья.

— Добрый день. Мне чертовски нравится название вашего магазина. Я даже думала назвать баню «Геенна огненная». Но боюсь, старушки ходить перестанут.

— Люблю, когда у баб есть чувство юмора. Перейдем к делу. Баня твоя на моей территории. Ты можешь тут ремонт делать, ты можешь тут хоть кружок танцев открывать. Но два дня в неделю — наши. Мои пацаны тут с девочками культурно отдыхают.

Молодой человек выглядел благообразно, а говорил форменные гадости, и Соня огрызнулась:

— Грязновато тут, вас это не смущает?

— Тут я вопросы привык задавать. О’кей?

Соня оборачивается к Лейбе Ароновичу, который невозмутимо продолжает разгадывать кроссворд.

— Вы про это со мной хотели поговорить, старый жид?

— Э, э… Без этого. У нас тут последний интернационал. У нас все равны.

— Ага! Ни эллина, ни иудея? Да делайте вы, что хотите!

Соня садится на стул, а Эдуард растерянно застывает посреди комнатенки. Его немного обескуражил внезапно оборвавшийся разговор. А Лейба Аронович засуетился, забегал на пяти квадратных метрах от Сони к Эдику. Соня демонстративно листала счета, Эдик ждал ответа.

— Хорошо, хорошо. Я поняла, два дня ваши, — оторвалась она от бумаг. — А чего вы сейчас от меня хотите? Чтоб я вам анекдот свежий рассказала? Чаю вам предложила? Коньячку для вас достала из больничной тумбочки этого ренегата?

Соня не выдержала, вскочила и, подобрав манатки, побежала вон.

— Сонечка, я провожу тебя! Эдик, у девочки очень хрупкая душа!

Соня бежит по лестнице вниз. Вот бы упасть и сломать ногу. Чтоб все отстали от нее, чтоб загипсоваться до бровей и никого не видеть, оставить свободной только кисть руки и показывать всем кукиш! За ней, едва поспевая, бежал старый Лейба.

— Деточка, не спорь с ними. Не трать здоровье. А было бы здоровье — остальное мы купим. Он — хороший мальчик. Хотя, конечно, малосимпатичный господин. Знаешь, как говорила моя мама тому, кого не любила? Пусть у тебя во рту останется один зуб, и пусть он постоянно болит.

— Изысканно! Великолепно! Браво! Спасибо, Лейба Ароныч. Кстати, а вторая новость? Ведь была же вторая, которая этой не лучше. Есть ведь вторая новость?

Лейба Аронович долго роется в кармане, откуда достает мятую бумажонку, разворачивает ее и водружает на нос очки. Делает все обстоятельно, подчеркивая важность момента. Бумажку читает про себя, изредка произнося отдельные звуки, реже целые слова.

— Гм… гигиена… по… кха… положение…

— Ну?

Лейба сворачивает бумагу.

— Короче говоря, распоряжение администрации района. Пятница — льготный день, когда обязательно должны мыться пенсионеры-льготники.

— И еще один официальный выходной, — Сонина мечта о бане — райском саде тускнеет и растворяется на глазах. — Так?

Лейба кивает.

— Что же остается? — воет несчастная Соня.

— Остается терпеть и надеяться.

— Это я и без вас умею.

Домой Соня шла понуро. Она проведала родителей и Лерку, оставила им денег, покричала на мать за растущую гору газет в прихожей и комнатах, поругала отца за то, что курит много, и засобиралась. Жора был муж постылый, но Соня не могла засыпать одна. Было поздно, родители уговаривали остаться, но Соня двинулась в путь. Идти было недалеко. Это и расстраивало Соню — слишком мало времени, чтобы подготовиться к встрече с непредсказуемым и непризнанным творцом.

Соня опасалась не зря. Сначала она удивилась большой пробке. Не поздновато ли для дорожных заторов? Затем, уже совсем близко от дома, увидела толпу. Соня пробралась вперед и похолодела. Ее благоверный, Жорик, приняв позу «Мыслителя» Родена, восседал посреди мостовой. Он был бос и печален. Возможно, временно слеп, так как очень глубоко ушел в себя. Движение замерло. Машины гудели, водители проклинали умалишенного. По обочинам толпился народ, хохотавший над дурачком в тельняшке и линялых трениках. Зрелище было душераздирающим. Через поток машин Соня побежала к Жорику.

— Жора! Что?!

Жорик поднял на жену мутные глаза.

— Сейчас по радио песню передавали. «Выхожу один я на дорогу…» Я хотел понять, как это?

В таких случаях Нонна советовала уйти в работу. При обычных обстоятельствах Соня не разделяла этого убеждения подруги — трудоголики казались ей людьми, не способными радоваться жизни. Но теперь она готова была вступить в их партию. Потерпев очередную любовную неудачу и осознав скорый и неминуемый крах третьего брака, Соне оставалось только закопаться в счета и деловые бумаги. Последней надеждой казалась старенькая баня. Но и тут происходила какая-то чертовщина.

— Я не понимаю, почему не подвозят оборудование? — спросила она у Лейбы. — Я позвонила в банк, и мне сказали, что на счет наложена инкасса.

— И что, нет ни копейки? — невинно изумился старик.

Соня опустила голову, молчит. И Лейба Аронович помалкивает. Соня предчувствует близость катастрофы. По щекам непроизвольно льются слезы, и она ненавидит себя за это. Надо быть сильной! Сильной надо быть! Но жизненные силы, а также сила духа, сила мысли и сила слова изменили ей одновременно. Оставалось лишь плакать и жаловаться.

— Я хотела денег заработать… Мне на психологических тренингах говорили, надо смело браться за новые начинания… Я бралась. Я все время берусь. И ничего не выходит!

— Ну почему же ничего? Сонечка, отчего же ничего?

— Я могу бухучет за ночь выучить, если буду знать, что мне за это заплатят. Я учу, а мне не платят…

— Бедная девочка, — жалеет ее Лейба. — Неужели в твоей жизни не было ни одного мужчины, который смог бы сделать так, чтобы ты жила как нормальная женщина?

— Моя подруга говорит, что все вы — козлы.

— Не обижай старого Лейбу. Он тебе еще пригодится.

Но Соня не обижает, она рыдает.

— День моются пенсионеры, день оккупанты, два дня Эдуард со своим «Инферналом», день выходной. Что же мне остается? Я потратила все деньги, а мне ничего не привозят. А даже если привезут, то работать все равно невозможно. Невыносимые условия для работы. Я пропала. Нонна у Дроздова денег одолжила. Как отдавать? Я пропала!

Лейба Аронович неопределенно вздохнул. Было непонятно, сокрушался ли он или скрывал радость от Сонькиного поражения. Но старик погладил пушистую Сонину макушку и сказал:

— И опять ты недооценила старого Лейбу. Не выжил же я еще из ума, чтобы выполнять все твои глупые приказания. Лейба позвонил, Лейба снял деньги со счета, и теперь деньги у Лейбы. У бедного Лейбы. Твой ремонт никому не нужен. Никогда не плыви против течения жизни — у тебя не хватит сил. А Лейба выжил. Лейба живет давно и еще не скоро умрет. Пока все друзья Лейбы были диссидентами, Лейба любил свою жену и работал в этой бане. И кое-чему научился в жизни. Ты думаешь, это диссиденты свергли советскую власть? Это сделал Лейба тихой сапой, любя свою семью. Это маленький кролик Лейба задавил удава тоталитаризма. Никакого оборудования не будет. Все останется как есть. И это прекрасно!

Соня улыбается, вытирает слезы.

— Браво, Лейба Аронович! Научите меня жить и помогите материально.

— Это парное катание, моя девочка.

— Давайте покатаемся, — просит Соня.

— У меня есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

Лейба Аронович достает из старенького ободранного портфеля пачку денег. У Сони округляются глаза.

— Что это?

Но это еще не все. Руки старого банщика извлекают заранее приготовленную доверенность.

— А сейчас, моя девочка, ты тихо и спокойно подпишешь доверенность, в которой поручишь все ведение дел Бухману Льву Аароновичу, то есть мне. Сама же ты будешь спокойно жить.

— Покой нам только снится.

— Курочка по зернышку клюет. Деньги, конечно, будут небольшие, но верные. Перейдем на рыночные рельсы ихней экономики, только по-нашему.

И Соня подписывает доверенность, испытывая волшебное ощущение освобождения от страшной опасности и гнетущей ответственности. Как хорошо иметь партнера. Может быть, действительно, нельзя брать на себя весь ворох проблем, и жизнь — это парное катание?

— Вы что, заранее знали, что я пойду на ваши предложения?

— Я очень давно живу на свете. По рукам?

— По рукам.

Лейба Аронович залезает в портфель и достает плоскую бутылку коньяку, нарезку колбасы, батон и пачку чая.

— Какой у вас вместительный портфель.

— Сейчас уж таких не делают, — сокрушался Лейба.

— Сейчас уже и людей таких, как вы, не делают.

— Лестно. Видишь, я в честь нашей сделки и закусочку заранее припас.

Лейба Аронович разливает коньяк по стаканам.

— Ну, с почином, Софья Викторовна! Дай нам бог!

— С почином! Будьте здоровы!

— Как говорится, алаверды.

И они чокаются.

_____

И Соня расцвела. Закапали первые копейки — зернышки, как называл их Лейба. Поплыли и заказы на лепку. Соня отложила развод с Жорой и пару раз сходила с Юлей в бассейн. Она даже косметолога стала посещать, в кабинете которого и раздался однажды эпохальный звонок.

Лицо Сони было покрыто толстым слоем грязевой маски, поэтому она могла только мычать и таращить глаза в сторону телефона.

— Нет, это не Соня. Оставьте ваши координаты. У нее совещание, — ответила косметолог Таня, записала что-то на клочке бумаги и сказала: — Звонил какой-то Роман. Просил перезвонить.

Соня торжествовала. Роман явился просителем.

— Ты мне свидание назначил, чтоб молчать? — спросила Соня. — Ну, выкладывай. Чего тебе надобно, старче?

Рома закурил.

— Соня… Я очень не хотел к тебе обращаться. Но так случилось, что я уволился с автобазы.

— Увлекательно рассказываешь.

— У меня отняли права за пьянку. Начальству письмо отправили из ГАИ. А я вместо того, чтоб извиниться, сказал начальнику, что он — мудак. Начальник не обиделся, ему все это говорят. Но потом я на автобазе нажрался, упал на ларек с запчастями… В общем, мало того, что мне не заплатили за предыдущий месяц, так я еще и должен остался.

— Так начальник же не обиделся?

Рома вздыхает.

— Он расстроился…

— Ты у меня денег пришел клянчить?

И Рома понял, что она не даст.

— Натурой тоже не возьму. Я еще не в том возрасте. Вот подожди немножко, лет двадцать, тогда я буду деньги за эти удовольствия платить. Правда, уже твоим внукам.

Беседа Соню утомила. Если бы он кинулся целовать ноги, заговорил бы о любви, напомнил, как хорошо у них шло в сексуальном плане, возможно, она согласилась бы обмануться еще разок. «Я сам обманываться рад…». Но эвакуаторщик молчал о любви.

— Денег не дам. Сама в долгу, как в шелку. Рабочим своим заплатить все никак не могу.

— Неужели ничего нельзя придумать?

— Придумать можно всегда. Например, искупить честным трудом.

— Меня не возьмут обратно на автобазу.

— Честным трудом на меня. Могу дать телефончик. Дяденьку зовут Лейба Аронович. Мы с ним — совладельцы бани. И нам как раз нужен истопник.

— Ты же на стройке работала?

— А я и работаю. Лучший отдых — смена деятельности. Баня старая, дровами топится. Вот и поколешь дровишки. Может, дурь-то и выйдет. Да, говорят, и на потенцию такая работа хорошо влияет. Ну что, черкнуть телефончик?

И Роман стал колоть дрова. Стук топора радовал старого Лейбу Ароновича — ведь сам он уже не мог похвастаться физической силой. Но парень не владел инструментом, и за ним нужно было присматривать. Лейба шумно прихлебывал чай, качал головой и однажды не выдержал:

— Я дико извиняюсь, молодой человек! Вы когда-нибудь держали в руках топор? Не поймите меня неправильно!

— Да не говорите вы под руку! — Рома с размаху бьет по полену.

— Так вы палец себе отрубите. А кому вы в наше время без пальца нужны?

На банных полках подруги разлеглись по-хозяйски. Отдыхали. Соня внизу поддала пару, ковшом прикрыла заслонку и запрыгала по деревянным ступеням наверх, веником разгоняя пар.

— Ух, хорошо поддала! Вот что значит дровяной пар!

Красотки не разделяли Сониной страсти к русской парной. Рыжая Юлька грозила обмороком, а Нонна пеняла на жару.

— Но, может быть, хоть от пара похудею? — ради этого она готова была терпеть.

— Похудеешь, — обещает Юля. — Если два часа после этого мучения не будешь ни пить, ни есть.

— А я пахлавы к чаю купила, — расстраивается Нонна.

Юля стонет:

— И сколько же он дров наколол, твой эвакуаторщик?

— На пару недель хватит. У него талант.

— А где парикмахерша? — Нонка всегда сочувствует незаслуженно обиженным.

— А я не спрашиваю. Я на нее посмотрела, и мне больше не интересно, как ему «живется с земною женщиною, без божеств».

— Тоже мне, Цветаева! — фыркает Юля.

Ну, может быть, и не Цветаева, а всего лишь Соня Сквирская, но могучая женщина-прораб и счастливая совладелица бани.

— А ты пиши, пиши! — приказывает она Юле. Действительно, сколько можно пикироваться?

— У меня ручка в такой жаре плавится, — отвечает Юля.

— В следующий раз надо будет взять карандаш.

— Следующего раза не будет! Я сдохну. Твой истопник хочет нас извести.

— Бедный мальчик, юное дарование, — Соня легко забывает. Не помнит она унижений, наша Соня.

— Интересно, ты перестанешь когда-нибудь этих козлов жалеть?

— Да не все они козлы, — уверена Соня. — Вот взять хоть Лейбу…

— Лейба — старый козел, — убежденно произносит Юля.

Нонне давно хотелось прервать их спор, но ее организм был сконцентрирован на вытапливании подкожного жира, и лишних сил не было. Наконец она просит:

— Девочки, не ссорьтесь! Я поняла, как будет называться эта глава нашей книги — «Искусство управлять собой и манипулировать им».

— Проще надо быть, — не соглашается с Нонной Соня. — Глава будет называться: «Все — в баню!».

Юля неверной рукой записывает то, что наговаривают подруги:

«Душевное равновесие — штука хрупкая. Оно нарушается, и — хлоп! — ты чувствуешь, что потеряла контроль. Над собой, над ним и над ситуацией. Контроль — это очень важно. Это самое важное в жизни молодых и самостоятельных женщин. Когда он потерян… Ну и черт с ним! Все — в баню! Здесь на деревянном полке, среди паров эвкалипта и запаха березового веника, стальные конструкции самоконтроля растают вмиг. Останешься только ты сама…»

Нонка глядит на расползающиеся, словно тоже разомлевшие буквы и спрашивает:

— Скажите, девочки, а вы не чувствуете, что под влиянием этой книги наша жизнь как-то меняется?

— Фу… — выдыхает Юля. — Опять мистика?

— Да, мистика. А что же это? Конечно, мистика. Я заметила, что как только я в эту книгу что-нибудь запишу, тут же… ну, не сразу, но довольно быстро это — раз, и исполняется.

— Да ладно тебе, — отмахивается Соня. — Мы пишем-то всего только третью главу.

— Нет, девицы. Тут определенно что-то есть…

Глава 4 ПРО УДОВОЛЬСТВИЕ И РАСПЛАТУ

Любовь мучительна. Федор, каким его помнила Нонна, был «дамником». Не бабником, а именно «дамником». Он выбирал женщин умных, часто даже некрасивых, этаких дамочек с последним шансом в глазах. Не пожилых, нет, а ровесниц. Из тех, кто юность провели в митьковских творческих лабораториях, ругали коммунистов и имели хоть одну роковую связь с погибшим героем музыкального андеграунда. У Феди просто слабость была к таким женщинам. О природе ее Нонна до времени не задумывалась. Собственно, времени не было. В период их институтского романа все оно уходило на выуживание галантного и молчаливого «дамника» из грубых сетей очередной «последней любви» Виктора Цоя или Александра Башлачева. Судя по количеству этих «последних», парни оставили след не только в музыке. Затем, когда Нонна и Федор поженились, все ее время строго распределялось между работой, младенцем Мишей и напряженным ожиданием мужниной неверности. Но, как ни странно, он был ей верен. Случилась, правда, парочка эксцессов, о которых Нонне вспоминать было обидно. Но за десять лет совместной жизни и с Федиными талантами два адюльтера — это практически собачья преданность. И опять не было свободной минуты, чтобы задуматься о природе Фединых увлечений. Но теперь, когда она ушла из театра, где не выплачивали даже положенный мизер, когда сын вырос, во всяком случае, уже не нуждается в грудном кормлении и, наконец, теперь, когда нет и самого Федора, у Нонны появилась возможность всерьез поразмышлять о странных свойствах его мужской натуры.

Складывалось впечатление, что дамы-то Федора любили, а он их нет. За два года слезоточивого и бурного романа перед Нонной прошли батальоны женщин, с легкостью соблазнявших ее ветреного дружка, а затем с такой же легкостью брошенных им. Она видела ливших слезы, она видела пытающихся убить его в отместку и даже тех, кто стремился публично удавиться. Нонна даже пыталась утешать некоторых, хорошо понимая свое превосходство. Она знала, что и эта дама отрыдает, и Федор вернется к ней, к Нонне. Так и было. Десять лет беспокойного брака. А теперь рыдала сама Нонна.

Кроме того, что американская вертихвостка, эмигрантка в наипервейшем поколении, эта некрасивая, но такая свеженькая и спортивная дамочка, с легкостью окрутила Федю, Нонна подозревала, что и тут не обошлось без рок-идола. И была права. Как человек без корней, она судорожно тянулась к тому, кто провозглашал их держаться, поэтому любила Бориса Гребенщикова. Конечно, он еще не умер, но поскольку находился в статусе живого классика, то уже не пах человечиной. И Нонна сделала неутешительный вывод — мужа тянет к мужчинам… О ужас! К мертвым и знаменитым мужчинам. Гомосексуализм с элементами некрофилии. А поскольку он, в силу воспитания и многочисленных социальных условностей, не может реализовать истинную свою сексуальность, то беспорядочно меняет женщин, через них осуществляя связь с мертвыми и знаменитыми. Это была страшная тайна, которую Нонна, как настоящий разведчик недр человеческих душ, открыла в своих повседневных медитациях на тему Федора. И в состоянии, близком к безумию, тут же и зарыла там, где нашла. Пусть в народных массах ходит молва о нем как о заурядном бабнике. А она, Нонна, полюбила Федора еще больше, нашептывая картам Таро что-то там о метущейся Фединой душе, которой нет покоя.

Пока Нонкина сексуальность тихо дремала, уверенная, что трусливый, но любимый изменщик вернется, — все было неплохо. Но бывали дни, когда твердость покидала ее. В один из таких вечеров Нонна подумала: а как, собственно, она намерена осуществить свой хитроумный план и вновь влюбить в себя бывшего мужа, если даже позвонить ему не может? До одури, до умопомрачения боится поговорить с ним! А вдруг он уже освободился от каракатицы, от этой беспринципной соблазнительницы, умыкнувшей у ребенка отца, а у нее, мягкой и умной Нонны, любимого мужа? Вдруг он уже свободен, и тогда без промедления нужно брать инициативу в свои нежные руки, пока он не спутался с вдовой Джона Леннона. Перспектива тягаться с увядающей японкой не радовала. И Нонна набрала номер.

— Hello, — послышался ровный женский голос.

Нонна несколько секунд колебалась. Она вообще-то говорит по-английски. Плохо, но говорит. Как быть? Она крутит в пальцах спичку и ломает ее. Решено. И срывающимся голосом она произносит:

— Добр… Добрый вечер. Будьте добры Федора Сергеевича.

— А кто его спрашивает? Я так понимаю — из России? — спрашивает лахудра с сильным брайтонским акцентом.

Где наша не пропадала! Нонна, овладев собой, пускается в рискованную игру — вертихвостка без корней, судя по всему, не помнит ее голос.

— О! Это беспокоят из Санкт-Петербурга! Из России! Наша киностудия обзванивает своих старых сотрудников, есть новые предложения.

Дрянь на другом конце земли громко кричит:

— Это тебя! — в голосе слышны насмешливые интонации. — С родины. Какая-то киностудия…

«Ах ты, стерва! Чем тебе наша великая родина не угодила? Ну, погоди, я еще подумаю о тебе плохо!» — думает Нонна. Но не успевает наслать проклятий, потому что сердце падает к ногам. Она слышит Федин голос:

— Алло.

От этого голоса можно было потерять сознание, можно было испытать множественный оргазм, можно было заболеть, долго его не слыша, в конце концов, можно было продать ту же самую родину. На это «алло» нужно было немедленно ответить «всегда», но Нонна нарочито задорным голосом произносит:

— Привет!

Федор на другом конце земли надевает рубашку на голое тело, поддерживая трубку то одним плечом, то другим.

— А!.. Здравствуйте, дорогая киностудия! Давненько вы кино у нас не снимали! Ничего более умного не придумала?

Зачем он так?

— Я подумала, что твоей… девушке будет неприятно, если она узнает, что это я…

— Моей девушке будет все равно, если она узнает, что это ты.

Федор пытается закрепить запонку на манжете рубашки.

— Странно… Мне было бы не все равно.

— В том-то и разница между вами. Тебе слишком многое не все равно. У тебя ко мне дело?

Нонна растерянно глазеет по сторонам, пытаясь найти точку опоры, зацепиться за что-нибудь взглядом, но кроме печального анфаса самого Федора на фоне звездного неба не находит ничего.

— Нет… Вообще-то я хотела…

Федор не злой. Он просто растерян и от этого злится:

— Ну, выкладывай. Денег?

Денег? Нонну словно отхлестали по щекам. И поделом. Привели в чувство.

— Денег? — она начинает овладевать собой. — Ну, это никогда не помешает. Тем более что Мишка растет не по дням, а по часам. Каждый месяц вырастает из штанов…

— Я понял, понял. Штаны нужны.

После таких слов перспектива скорой любовной встречи отодвигается за горизонт. Нонна волнуется и из-за этого переходит на какие-то визгливые трамвайные интонации.

— Вообще-то я хотела раз и навсегда для себя уяснить, как ты мне платишь алименты?

Она снова ломает деревянную спичку.

— Алименты я тебе плачу так, как мы с тобой и договаривались с самого начала, — тебе в руки ни копейки. Тебе нельзя доверять деньги. Они пропадают в твоих руках каким-то мистическим образом.

— А о Мише ты подумал?

— А Мише от меня — счет в банке и полное довольствие.

Федор у себя в Америке тоже ломает спички — только из картона.

Нонна готова раскричаться, но, сдерживаясь, тихо, почти угрожающе шипит:

— Ты уверен в том, что ты говоришь?

Еще одна спичка ломается в руках Нонны.

— А что такое?!

Федор снова ломает спичку. За его спиной маячит фигура Нонкиной обидчицы. Она старается привлечь его внимание, указывая на циферблат часов. Они опаздывают на встречу, которая может оказаться судьбоносной, — Федора обещали взять ассистентом режиссера на русское телевидение. Не бог весть что, но все же работа. И близкая к основной профессии. Лет через пять, глядишь, кто-нибудь из старожилов канала помрет и Федя развернется во всю свою режиссерскую мощь. Все эти годы он ищет себя в Америке, отказываясь идти в официанты. А что в этом плохого? Сандра Баллок трудилась официанткой, и Сальма Хайек. Обычно Федя в таких случаях кричит: «Я не Сандра Баллок! И не Сальма Хайек!» Но недавно она вдруг вспомнила, что и Брюс Уиллис, с которым у Феди явное сходство, кажется, тоже подавал яичницу. Но Федя поглощен беседой. Ох, чует ее воровское сердце, что этот звонок не к добру. Если эта киностудия из России действительно предложит что-то стоящее, то он может и уехать. Но нет, это не киностудия. Это его жена. Бывшая, конечно, но первая и единственная. А во второй раз он жениться не хочет. Ох, плохо, что он орет на нее. Лучше бы обдал ледяным спокойствием. Но он нервничает и как всегда, волнуясь, ломает спички.

— Что такое? — кричит Федор.

— Ну, про полное довольствие, — тихо уточняет Нонна.

Федор вскакивает.

— Когда ему исполнится восемнадцать лет, у него будет кругленькая сумма в банке. На Рождество я прислал ему плеер. А что, ему мало?!

— Твоих подачек?

— Почему подачек? Каких подачек?! Летом я вообще возьму его сюда на каникулы!

«О, это что-то новенькое! Этого только не хватало!» — думает разлучница. Она подходит к Федору, усаживает его обратно на стул и пытается массировать ему плечи. Обычно это помогало ему расслабиться. Но сейчас Федор стряхивает с себя ее руки.

«Может, и мне съездить?» — думает Нонна. Но она ломает очередную спичку и проявляет армянскую гордость:

— Нужна ему твоя Америка!

— А что ему нужно? — кричит Федор.

— Любовь!

— Какая любовь!? Что ты на мальчишку свои комплексы навешиваешь!?

— Обычная, человеческая.

— Слушай, меня все время не покидает ощущение, что ты горя настоящего не видела и нужды, поэтому тебе всего мало.

— Мне не мало! Мне не мало! Мне от тебя вообще ничего не надо! — и Нонна, не сдержавшись, начинает плакать. — Ничего не надо. У нас с тобой могут быть любые отношения, но Миша!..

— И ребенка ты сделаешь уродом и потреблением! Ты спекулируешь сыном, чтобы изводить меня!

— Федя, бога побойся! Я не извожу тебя, я скорее себя извожу.

Федор, немного успокоившись, пытаясь быть рассудительным:

— Вот и перестань. Ты взрослый человек, ты должна понимать, что мы расстались…

— Но я жду тебя…

Господи, у него только-только все начало складываться здесь. Если всё выгорит с работой, он уйдет от Раи, хотя она, конечно, еще об этом не знает. Он уже приценился к жилью.

— Ну и жди!

— Я жду…

Как приятно и больно это слышать. Пение сирен в уши Одиссея. Федор старается взять себя в руки, но это не удается, и поэтому он кричит в бессилии:

— Жди! Сколько твоей душе угодно! Может быть, я вернусь когда-нибудь в эту вашу вонючую Россию! Только это вряд ли. Если надежда умирает последней, то считай, что твоя уже умерла! Можешь станцевать джигу на ее могиле! А я приехал в новую страну и начал новую жизнь с новой женщиной!

Нонна устало вздыхает:

— Федя, ты просто устал! Поменять бабу на бабу — это не значит изменить жизнь. Тебе с собой трудно было, а не со мной. Ты не видишь, в чем корень зла.

— Я решил, что ты — корень зла, и решил его вырвать. С корнем! Ты от безделья дурью маешься. Делом бы занялась!

— Я занялась. Я пьесу написала. А Миша победил…

Федор бросает трубку, и Нонна договаривает фразу в короткие гудки прерванного эфира:

— …в математической олимпиаде!..

Миша слышит голос матери за стеной и натягивает на голову одеяло. Жалко ее, так жалко!

Нонна смотрит на трубку в недоумении, будто не верит, что это сам Федор прервал разговор… Перед ней сброшюрованная пачка бумаги, на титульном листе которой выведено: «Нонна Геворкян. В начале каждого часа. Пьеса для небольшого театра». Да, она написала пьесу! Втайне от всех — от матери, от своего психотерапевта и даже от подруг. Она еще не решила, что с этой пьесой делать, боясь показать кому-либо, страшась неодобрения. Но она была уверена, что это не ерунда. Это хорошая история о любви и о страхе. О терпении и преданности. О чем еще можно писать? Только о том, что знаешь. В ее пьесе молодой человек поселяется в новой квартире. Его соседкой оказывается девушка с массой фобий и комплексов. Ее домочадцы вынуждены уехать по семейным делам, а сиделка может за ней присматривать только несколько часов в сутки. И он — сосед — вынужден раз в час навещать ее. В начале каждого часа он приходит в квартиру молодой женщины, и постепенно фобии отступают. Любовь побеждает страх. Нонна уверена в этом, как и в том, что пьеса хорошая. Она прославит Нонну, и Федор вернется. Как бы она хотела, чтобы пьесу поставил он, здесь, в Питере. Может, и поставит, когда-нибудь. Да почему «может быть»? Непременно поставит. И вернется к ней. И они будут счастливы. А может, им удастся и умереть в один день.

_____

Нонна посещала психоаналитика. Это был полноватый мужчина лет сорока пяти с неизменным и вызывающим, в горох, галстуком-бабочкой. Психоаналитика звали Александр Морфеевич, и каждый раз, когда Нонна наблюдала, как он внимательно рассматривает ковер перед собой, пока она рассказывала ему о Федоре, ее не покидало ощущение, что он борется со сном. В общем, Нонне было совершенно очевидно, почему он стал психоаналитиком: с таким отчеством человек приходит к неминуемому конфликту с отцом или к абсолютной бессоннице. Но сегодня Нонне было не до проблем Морфеича. Сегодня у нее были свои.

— Он хотел меня обидеть. Понимаете? Он хотел сделать больно. Он понимал, что все, что он мне говорит, чрезвычайно больно.

Морфеич согласно моргает и широко распахивает глаза, как будто пытаясь таким образом удержать тяжелеющие веки.

— Мне кажется, это он защищался. Он дал мне понять, что он тоже переживает…

— Послушайте, вы не должны делать выводы за него, — встрепенулся Морфеич, поборов дрему.

— Почему? Почему же? Я женщина думающая.

— Картина на сегодняшний день такова: он приходит в ярость от ваших звонков. Мотивы его поступков не должны вас касаться.

— Почему?

— Потому что вам непонятны даже мотивы собственных поступков. Как вы можете что-то решать за человека, который некогда был вашим мужем…

— Он продолжает быть им… вот здесь…

Нонна касается рукой груди.

Морфеич не выдерживает и соскакивает с насиженного годами места. Он подбегает к Нонне и тычет ей пальцем в грудь.

— Здесь? Здесь? Да не здесь, не здесь! Вот тут вот.

Теперь он метит себе пальцем в голову словно хочет проткнуть в ней дыру, а затем хватает Ноннину руку и указательным пальцем целится ей в голову, будто имитируя самоубийство.

— Вот тут!

Психолог отпускает ее и, чуть успокоившись, усаживается перед ней на край дубового стола.

— Вы его не видели лет… Сколько?

Нонна обиженно молчит, но поднимает четыре пальца.

— Четыре года! Четыре года вы изводите себя и его.

— Четыре года наши бабушки ждали наших дедушек с войны, — заводит свою песню Нонна. А Александр Морфеевич уже наливается краской. Эту симфонию лебединой верности он слышит те же четыре года. Кажется, еще немного, и он набросится на Нонну с кулаками.

— Четыре года вы изводите меня! Какая война?! Мы не на войне! Вы не понимаете простых вещей! Есть случаи, когда верность — не добродетель, а болезнь!

— Это вы ничего не понимаете! Не понимаете! Не понимаете! Ему нужна моя любовь. Он, в сущности, хороший и безвольный человек! Его просто околдовала эта американская стерва, поманила Диснейлэндом.

— Дался ему ваш Диснейлэнд! Ему не вынести было вашей любви, поймите. Он любил вас и, возможно, любит до сих пор. Но одно плохо — ему было с вами плохо. Извините за каламбур. Пло-хо. Пло-хо. Пло-хо. Если бы вы чуть меньше его любили… Нонночка, если бы вы его чуть больше пилили… Если бы сломали о его голову хоть одну тарелку, когда он пришел домой пьяный…

Нонна внимательно смотрит на психолога.

— Федя не пил.

— Не пил! — Морфеич пробует слова на вкус, как актер повторяет на разные лады. — Не пил! Не пил… Надо же. Но у него наверняка были свои пороки?

Нонна сочувственно кивает психологу. Она явно считает больным его самого, да и чего можно ожидать от человека с таким отчеством.

— Он пил слишком сладкий чай.

— Ну, это не порок.

— Александр Морфеевич, я хожу к вам каждый месяц в течение четырех лет. Я не пропустила ни одного сеанса. В чем заключается ваш метод, если вы не можете запомнить то, что говорят вам ваши пациенты?

По щекам Нонны текут слезы. Морфеич хочет что-то сказать, но Нонна предупреждает его слова жестом.

— Федор пьет чай с шестью ложками сахара. В чем, доктор, сила психоанализа, если вы не только не развеяли моих, как вы утверждали, болезненных заблуждений, но и укрепили меня в них? — несмотря на слезы, Нонна говорит ровным голосом, чеканя каждое слово. — Я верю в то, что он одумается и вернется, и я должна быть к этому готовой. Вы просто ничего не понимаете. Я должна его дождаться, потому что, когда он вернется, ему должно быть куда вернуться. А если я перестану ждать его, то он будет как призрак, как умершая душа без пристанища.

— Ага! Вот! Вот оно! Вот он, психоанализ! Вы хотите смерти бывшего мужа! Вы подсознательно желаете его убить! Ну так убейте его! В своей душе! Убейте и выкиньте труп на помойку!

— Вы толкаете меня на страшное преступление!

— Отбросьте образ мученицы! Начните новую жизнь. Новую прекрасную жизнь. Попробуйте примерить на себя новые роли!

Нонна выбегает вон, а в ее ушах продолжают звучать слова психолога: «Убейте его в своей душе! Примерьте на себя новые роли!»

Пора бы! Новая жизнь. Именно это она недавно советовала ближайшей подруге. А как ее начать? Вот так прямо взять и начать? Ну да. А в чем дело? Для этого надо убить в себе Федора! Нет, только не это. И Нонна бредет по городу. И, как назло, видит кругом сногсшибательных женщин с потрясающими красавцами. Город полон красивых людей. И Нонне так хочется быть среди них. Она знает, хорошо знает, что это только оболочка, что за любую деталь образа сердцеедки заплачено по ценам, намного превышающим номинал. Но как хочется купить туфли на каблуках, а не носить вечно удобную и носкую обувь. Желание быть по ту сторону витрины настолько обуяло Нонну, что ей вдруг показалось, будто за стеклом мелькнула она сама. И та Нонна была женщина-вамп — коварная, опасная, раскрепощенная и смеющаяся… Когда настоящей Нонне стало мерещиться, что она уже видит дорогие пломбы в зубах своего потувитринного альтер-эго, она решила мчаться домой. К сыну и едкой на слово матери.

Мишка — акселерат, делающий первые неуверенные шаги на скользком поприще иронии. Сейчас он натянул дырявые носки на кулаки и разыгрывает перед матерью что-то вроде кукольного спектакля.

— Это страшные космические дыры! Бойся, бойся, они пришли поглотить нас!

— Мишка, перестань! Мишка!

— Сквозь черные дыры ты увидишь истинное лицо космоса — бледное и ужасное.

— Мишка, прекрати! Пожалей мать! Вон дай лучше бабушке, пусть заштопает!

Араксия Александровна поджимает губы:

— Эти дыры не подлежат уничтожению.

Нонна стягивает носки с кулаков сына и внимательно рассматривает.

— Н-да… Беда.

— Профессия должна приносить доход, — язвит Араксия.

— Профессии разные бывают…

— Правильно, их очень много. И можно было подыскать что-нибудь менее экзотическое, чем театральная режиссура.

Араксия Александровна выходит из комнаты. Нонна и Мишка переглядываются.

— Мишка, я плохая мать?

— Кто сказал?

— Да вот, бабушка ворчит…

— Так она ворчит, что ты плохая дочь.

— Это точно…

— Ма… Ты самая красивая зато.

— Ну хоть это хорошо.

Миша прижимается к матери. Нонна крепко обнимает его.

— Ма, кстати, дай денег на кассету.

— На какую еще кассету?

— «XXX».

— Это порнуха?

— Сама ты порнуха!

— Не смей так говорить с матерью, — устало отвечает Нонна. Но Миша намерен выцыганить денег, а заодно прочесть лекцию о современном киноискусстве.

— Это новый герой. Герой нового поколения. Он убил Джеймса Бонда.

— Бонда убить невозможно. Он вечно живой, как Ленин. Поэтому вывод: не дам денег на эту лабуду…

— Ты сама говорила, что надо быть в курсе всех новых событий культуры.

— Это не культура. Вот…

— Сокурова смотри сама!

— Благодаря тебе мы пойдем по миру.

— Ага, представляю нашу бабушку, идущую по миру в португальских туфлях.

— Тише ты…

Миша — послушный сын. Он шепчет:

— Благодаря мне ты имеешь классную видеотеку, — и тут же кричит: — А у бабушки большой запас португальских туфель, чтобы идти по миру!

— Тихо ты!

— Огромный такой запасец пар в двадцать, так что мы будем долго ходить по миру!

Нонна и Миша смеются. Миша локтями отбивается.

— Лет двадцать проходим по миру!

За стеной раздалось раздраженное покашливание Араксии.

— Мишка, ты что, меня с бабушкой решил поссорить?

— Нет, я как комментатор новостей, выражаю свое отношение интонацией.

— Тебе четырнадцать лет, Мишка, всего четырнадцать… В кого ты такой умный?

— В тебя!

— Нет, в отца, — как приятна, оказывается, ностальгия.

— Нет, в тебя! — настаивает Миша, а Нонна не слышит злости в голосе сына.

— Нет, в отца.

— Да нет его для меня! — кричит мальчик.

— Не надо так…

— Слушай, ты его любишь? Вот и люби. А я-то что ему должен? Он ведь не только тебя бросил, он и меня бросил. За что мне его любить-то?

Нонна готовится ответить избитой фразой вроде «Вырастешь, поймешь», но Миша умный, он не любит банальностей.

— Только не говори мне, что пойму, когда вырасту. Лучше я расти не буду.

— Мишка!

— Мама!

— Ладно, капитулирую…

— То-то.

Они пожимают друг другу руки ритуальным рэперским приветствием, состоящим из каскада различных пожиманий, похлопываний и пощипываний. Нонна сбивается где-то в середине процесса.

— Сколько можно показывать! — морщится сын.

— Ой, забыла… Так?

Она пытается восстановить последовательность действий. Миша безнадежно машет рукой. Нонна роется в сумке, достает «чупа-чупс» и протягивает сыну Миша усмехается, берет конфету и вдруг порывисто целует мать в макушку. Как ему жалко ее! А помочь он не может. Не знает как.

Ежевечерним Нонкиным занятием стал просмотр объявлений о найме на работу Заинтересовавшие ее предложения она подчеркивает желтым фломастером, обводит шариковой ручкой или карандашом — в зависимости от профессионального или финансового интереса. Араксия Александровна, как правило, обитающая возле телевизора, сегодня устроилась на кухне и раскладывает бесконечный пасьянс. Неожиданно, зашуршав газетой, Нонна воскликнула:

— О! Какая прелесть!

Араксия Александровна, не отрываясь от пасьянса, подняла крутую кавказскую бровь, а дочь прочла:

— «Эротический журнал для мужчин ищет кандидатуру на замещение должности главного редактора…» Ну-ну. Хомяков — козел!

— Так бы твоя подруга Юлия сказала, а вам, Нонна Владимировна, негоже.

Нонна, оставив реплику матери без внимания, набирает номер телефона. Откашлявшись, томно закатывает глаза и практически кладет на стол роскошный бюст, то имитируя сутулость и по-старушечьи выдвигая челюсть, то принимая вид партийной чиновницы с замершим, устремленным в пространство взглядом. Араксия Александровна вздымает уже обе брови — высшая степень осуждения армянской мамы. Наконец Хомяков поднимает трубку. И Нонна, выбрав нужный образ, умело имитирует голос Татьяны Дорониной:

— Миленький, это журнал «Только для мужчин»?

— Да…

— Мне много о вас рассказывали, голубчик… О вашем… хм… журнале…

— Да? Интересно, кто?

Нонна старается быть загадочной:

— Говорят, говорят…

Хомяков самодовольно шлепает губами:

— Да, наше издание набирает обороты.

— У вас свободно место главного редактора? — Увы, очень тяжело с профессионалами…

— А что, голубчик? Текучесть кадров?

— Очень большая текучесть.

— Щедрее надо быть, миленький, и люди к вам потянутся.

— Мы хорошо платим.

— А говорят, мало вы, голубчик, платите. Ох, мало… И недоплачиваете частенько…

— Кто говорит?!

— По городу слухи ползут.

— Мало ли что наплетут недоброжелатели!

И Нонна не выдерживает. Обычным своим голосом она кричит в трубку:

— А еще говорят, что вы чмо и идиот.

Она бросает трубку и заливается смехом.

— Ну детский сад! Детский сад имени Клары Цеткин! И зачем тебе в театр? У тебя вся жизнь — театр одного актера: сама придумываешь, сама ставишь, сама играешь, — осуждает мать.

А Нонна перемешивает карты на столе. Араксия Александровна легко бьет ее по руке, как маленькую девочку:

— Не делай так никогда. Карты уважение любят.

Нонна встает, кланяется в пояс и снова садится.

— Извиняйте, карты! Посмотри-ка ты мне, мама, расклад на перспективу. Найду ли я работу хорошую?

— Копеечку на стол! — приказывает Араксия Александровна.

Нонна берет с полки стеклянную банку с мелочью, вылавливает оттуда десять копеек и кладет на край стола. Араксия Александровна принимается за гадание, а Нонна продолжает листать газету.

— А вот это уже интересно. «Объявляется конкурс на лучший рекламный проект для табачной фабрики.» Явка завтра в одиннадцать утра… Ну, что там?

— Любовь откуда-то выплыла, — недоумевает мать.

— Мама, я тебя про работу спрашивала.

— Сама посмотри. Вон, любовная карта. Видишь? И вот здесь в сочетании… Романтический и тайный поклонник на далекую перспективу.

Нонна профессиональным взглядом оглядывает карточный расклад.

— Да, действительно. Чушь какая-то!

И Нонна вновь смешивает карты.

— Ерунда все это.

_____

У Валентины были красивые ноги, хоть ей перевалило уже за сорок. К этим годам ноги и большой жизненный опыт были единственным ее капиталом. Поэтому она цепко держалась за место генерального менеджера в крупной табачной компании и строила планы на будущее. Валентина была хитра, ухватиста и сметлива. Все это вместе походило на ум, целиком заменяя отсутствие образования. Именно она подкинула иностранному владельцу фирмы замечательную идею попробовать запустить нетрадиционную рекламную акцию новой марки сигарет. Поль покосился на ее ноги и согласился.

И вот во внушительных размеров конференц-зал табачной фабрики пришли человек двадцать — все, кто откликнулся на размещенные объявления. Не густо, да ладно. Посмотрим, что можно вылепить. Поль намекал на повышение, возможно, на перевод в главный офис на солнечном берегу Атлантики.

Нонне менеджер табачной фирмы напомнила институтскую преподавательницу по сценической речи или проповедницу религиозной секты, куда однажды совершенно случайно их с подругами задуло попутным ветром. У женщины был ровный, хорошо поставленный голос, нарочито доброжелательная улыбка, призванная означать — я одинаково люблю вас всех, дети мои. И где их этому учат? Рядом с ней несколько стендов с изображением сигаретной пачки — в профиль, фас и в разрезе. Подозрительные графики динамики раковых заболеваний и разные варианты продвигаемой на рынок марки сигарет — легкие, средние, крепкие.

— Наша табачная фирма, — мягко, но внятно начала Валентина, — обеспечивает не только качество, но и эстетическую ценность продукции. То есть вы можете не быть курильщиком, но как элемент имиджа вы просто обязаны иметь пачку сигарет нашей марки.

Аудитория недоуменно переглядывается.

— Простите, вы что, хотите прорекламировать пачку? — спрашивает Нонна.

— Хороший вопрос, — благосклонно кивает Валентна и обводит театральным жестом всех присутствующих. — Вы задавайте, кстати, вопросы.

— А можно стрельнуть покурить? — раздается голос из зала.

Валентина не реагирует. «И где их учат не слышать то, что не хочется?» — думает Нонна. Но женщина все же сбилась. Она притронулась кончиками пальцев к виску, пытаясь вспомнить, на чем остановилась.

— Пачка, — напоминает Нонна.

— Пачка! Конечно, пачка! — обрадовалась Валентина. — Мы рекламируем бренд. Но это бренд… который олицетворяет товар, действительно отличающийся от товаров конкурентов. Качество табака…

— Простите за занудство, но вы как-то виляете. Я спрашиваю вас о пачке.

— Да что тут неясного? — закричал юноша, почти подросток, который старательно записывал в новенький блокнот каждое слово Валентины. — Вы хотите, чтобы мы занялись разработкой рекламной кампании ваших сигарет.

В зале послышался смех.

— Странно, — отозвался девичий голос. — А нам показалось, что нас сюда позвали презервативы рекламировать.

— Да как вы смеете?! — запротестовал подросток. — Я четыре года учился этому!

— Ну и молодец!

Валентина продолжала вежливо улыбаться.

— Тихо, тихо, дамы и господа… Нам всем ясно, о чем идет речь.

Нонну вообще-то беспокоило, как она выглядит со стороны. Не дурой ли кажется, не назойлива ли? Но ей необходима была эта работа. Голод не тетка. И она снова допытывается:

— Если мы рекламируем внешние качества пачки, то это одно, а если качество табака — то другое.

— Рейтинг продаж доказывает, что внешний вид пачки, ее цена и качество крайне важны для той целевой аудитории…

Ну почему они всегда виляют? Ведь Нонна не покупать явилась эти их вонючие сигареты. Разве нельзя сказать прямо: «Ребята, придумайте что-нибудь! Сигареты наши — отрава. Но всем нужно жить».

— А кому вы собираетесь ее продавать?

— Мужчинам и женщинам в возрасте…

— От двенадцати лет до самой кончины, — прерывают ее из зала.

Но Валентина вдруг взбунтовалась:

— Если вы полагаете, что неэтично рекламировать табачные изделия, можете уйти.

Однако, как ни странно, никто не вышел. Работа нужна была многим.

— Это новая марка, и мы ждем от вас новых предложений.

Перед тем как явиться сюда, Нонна залезла в интернет и теперь решила блеснуть эрудицией:

— Знаете ли вы о том, что подавляющее большинство сортов табака похожи друг на друга, как будто собраны на одном поле. Ваш табак чем-то отличается от остальных?

— Это вы должны придумать, чем, — усмехнулась Валентина. — Табачная фабрика выпустила новую марку сигарет «Властелин» и решила провести рекламную акцию своей продукции. Но обычные рекламные пути показались фирме неэффективными, и рекламный отдел компании объявил тендер на самый оригинальный способ рекламы.

Ну что ж, можно подумать. Это ведь не сложнее, чем пьесу написать. Нонна бредет по Невскому. В витринах магазинов она рассматривает надменных манекенов с выпученными глазами в ярких тряпках. Самая дорогая одежда выглядит неброско и напоминает хирургическое облачение. В самых дорогих магазинах — безголовые манекены. Руки и ноги на месте, а голов нет. Надо будет спросить у Юльки, почему.

Подтянутый молодой человек распахивает дверцу машины перед высокой тонкой, как прут, девушкой. Та садится в автомобиль, вернее, вползает в него как змея. За ней, за девушкой-змеей, в салон вползает ее бесконечно длинная нога, которая все длится, длится и длится бесконечно высоким каблуком. Машина уезжает, окатив Нонну грязью.

Нонка часто ругала себя за то, что обращала внимание на жанровые сцены. Она могла часами наблюдать за посторонними людьми. Что-то в ее голове записывало впечатления, бесстрастно, как кинокамера. Но потом, отматывая назад это «киноленту видения», она давала характеристики, делала выводы, проявляла собственное отношение к происходящему. Вот карманник поживился у зазевавшегося иностранца, вот таксист высадил толстуху с тяжелой сумкой, вот мужчина вышел из ресторана и разговаривает по мобильному телефону:

— А вот теперь слышно. У них тут в Питере гранит везде. Гранит сигналы гасит. И секретаршу мне дали — дура дурой. Неделю в одном пальто на работу ходит. Я ей говорю, стыдно, мать, в твоем возрасте одно пальто иметь. Вот тебе пятихатка, поди купи. Обиделась, заявление подала. Сколько лет ей? Не знаю, лет тридцать — тридцать пять.

Соня и Юля ждали Нонку у Лосевой. Грохотала музыка. Группа «Фюзеляж» во главе со своей солисткой Терезой Обломовой пела о любви. Но о любви не совсем традиционной — к самолетам, торпедоносцам, ракетам наземного базирования и системы «земля — воздух». Соня морщилась, а Юля трясла головой в такт музыке. Вообще-то она была занята серьезным делом — раскладывала на столе деньги тремя небольшими стопками. В основном десятки.

— За мобильный телефон, на бензин, коту на мясо… Телефон, на бензин, на мясо… Телефон, бензин, мясо…

— Странная какая-то картина мира получается. Какая-то скособоченная, — говорит Соня. — Я вот знаешь о чем думаю? Я женщина-прораб. Украшаю гипсовыми завитками дома богатых людей всяких. Так?

— Так… Бензин…

— Ты украшаешь тела знаменитостей… Так?

Юля кивает:

— Мясо…

— Наш Ноник украшает их досуг. Так?

— Сбилась из-за тебя!

Юля начинает заново раскладывать свой «пасьянс». Соня с жалостью наблюдает за подругой.

— Я наконец хочу понять, когда мы сами вольемся в ряды богатых и знаменитых?

Юля замирает с очередной десяткой «на бензин».

— А надо тебе это?

Она замечает за стеклом Нонну, которая машет им со стороны Невского.

— Вон Нонка идет. На кота, на бензин, на мобильник…

— Привет, девочки. Чем занимаемся?

— Изучаем новый вид пасьянса. Называется: «Как прожить в Питере на три рубля в день?» — объясняет Соня.

Юля продолжает бормотать про мясо, бензин и мобильник.

— Невозможно прожить, — Нонна относится к проблеме бедности чрезвычайно серьезно.

— Тоже мне новость, — отзывается Юля. — На мобильник, на кота, на бензин…

— Тут тебе только на чай хватит.

Юля хмурится. Опять ее сбили, а она ведь хотела поработать с персональным бюджетом. В кои-то веки занялась планированием, а эти так называемые подруги путают и мешают.

— Какой чай?

— Я имела в виду «на чай» официанту в ресторане.

Путают, мешают и обижают! Юля презрительно фыркает.

— Я не хотела тебя обидеть. Извини. Может, ты подпольная миллионерша?

— Я перспективная миллионерша. Я наследница капитала.

— Только ждать, пока твоя мама даст дуба, не очень хорошо, — говорит Соня, чей девиз: «Родители — это святое!».

— А я, девочки, — Нонна решает поделиться наболевшим, — услышала тут, что в нашем возрасте стыдно одно пальто иметь. У тебя сколько? — спрашивает она у Юли.

Юля подсчитывает запасы верней одежды:

— Штук пять… или шесть… может, десять…

— Так, ладно, ты не показательный пример, ты — модельер с упакованной матерью… А у тебя?

Соня знает счет своим вещам:

— Два! Черное и… черное. Одно длинное, другое…

— Короткое! — смеется Юля.

Музыка в кафе становится все громче. Уровень звука напрямую зависит от количества молодежи в кафе. Но тут Лосева бессильна. Была б ее воля, она крутила бы для себя песнопения древних коптов, но бизнес есть бизнес. Кассу делали не три сказочные феи, а сотни подростков, отлынивающих от занятий. Соня знает это. Но если приоритет Лосевой — доходы, то Сонин — эстетический вкус. И она хватает за руку проходящую мимо официантку:

— Девочки, а можно потише музыку сделать? Сил нет слушать эту пэтэушницу с надтреснутым голосом!

— Ты ничего не понимаешь! — возмутилась Юля. — Это рок.

— Да, это рок, витающий над русской культурой, и бороться с ним невозможно. Рок всегда начинает и выигрывает.

— Ноник, скажи ей, что это классно.

— Что?!

Юля показывает пальцем куда-то в воздух.

— «Фюзеляж»!

Нонна задумчиво произносит:

— Деталь самолета. Семь букв.

— Группа «Фюзеляж», — отвечает Юля.

— Неплохо, неплохо. Городской романс.

Юля со значением смотрит на Соню.

— Поняла?

Соня пожимает плечами.

— Вкусы у нас разные — это факт.

Соня дергает Юлю за рыжие волосы. Нонна глядят на белую шапку сливок над своим кофе.

— А у меня одно, — неожиданно говорит она. — Пальто, я имею в виду. Да, подруги-то мы подруги, а…

Нонна замолчала. Смутный призрак идеи для рекламы сигарет «Властелин» защекотал в носу. Свои идеи Нонна всегда сначала чувствует как запах. И она замирает с чашкой в руке.

— А табачок врозь…

— Какой табачок? — забеспокоилась Соня.

На подругу, конечно, накатывало изредка. Но в основном Нонна была женщиной уравновешенной. А теперь она отрешенно зачерпывала ложкой белую пену сливок и отправляла в рот.

— Да, да, да… Табачок, табачок… — приговаривала она при этом.

— С ума сошла, — ужаснулась Юля. — Это из-за пальто, да? Что ты всякую чушь слушаешь? Хочешь, я тебе свое пальто подарю? Если ты в него… — и осеклась. — Нет, Ноник, наверное, не влезешь. Я платье свое отдала балерине Александровой, так она еле втиснулась.

— Юлька, нет! — взвизгнула Соня.

— Что нет?!

— Только не говори, что ты ей отдала бесплатно.

— Фигня! Тете сорок лет, выглядит она на двадцать пять, а одевается так, будто ей восемьдесят и она начальница гестапо. Это же никакому модельеру не вынести.

— Ну, в этом есть свой шарм, — Соня представила Александрову в черном мундире.

— Для тех, кто томится в застенках?

— Но почему бесплатно? Она платежеспособная женщина.

Соня закатывает глаза, призывая Всевышнего в свидетели своей правоты, но, не дождавшись акустической поддержки с небес, с надеждой смотрит на Нонну. Но кажется, что Нонна совершенно не слышит своих подруг. Она съела всю сливочную шапку и теперь механически размешивает остатки кофе в высоком стеклянном бокале.

— Нет, так больше продолжаться не может, — возмущается Софья, — не может. Мы так никогда не разбогатеем.

— А что, на меня была последняя надежда?

— Нет, есть еще моя баня, но это практически все, что мы имеем.

Голоса подруг долетали до Нонны словно издалека. В голове напряженно прокручивалось одно-единственное слово.

— Да, да, да… Это справедливо. Мы имеем… Твой табак — мой табак… Все общее…

— Она с ума сошла?

Нонна сидит, опустив голову на руки, и смотрит куда-то под стол.

— Почему она все время про табак заряжает? — спрашивает Юля и не зная, как помочь подруге, предлагает ей самое дорогое: — Нонка, хочешь жвачки?

— Да… У пациента прослеживается некоторая непоследовательность в суждениях, — Соня несколько раз щелкает пальцами у самого носа Нонны. — Нонна, Ноник, прием, прием. Мы не поняли, табачок врозь или, наоборот, у нас все общее? Как ты сказала? Твой табак — мой табак? Надо запомнить.

Но Нонна не слышит. Она бежит за стойку к Лосевой и что-то горячо шепчет ей на ухо.

— Рехнулась, — жалеет подругу Соня.

— Пошла к Лосевой на работу наниматься, — ужасается Юля.

— В посудомойки только. Она даже буфетчицей стать не может, у нее с математикой плохо.

— Не выдержала женщина. Про табак все время бредит. А ведь не курила…

Лосева — человек широкий. Она никогда не навязывалась в подруги, никогда не встречалась ни с кем из троицы вне стен кафе, никогда не жаловалась на собственные обстоятельства, но искренне верила, что Нонна, Соня и Юля — сказочные феи, и всегда рада была помочь. Феи — хрупкие создания. Ее готовность — всегда легкая и бескорыстная, не обремененная ощущением долга и непременной ответной благодарности. Когда Нонна попросилась за компьютер, Лосева без лишних расспросов пустила ее, отогнав от экрана бухгалтера.

— Лося, прости, я быстро. Я только письмо напишу и пошлю. Прости, прости, прости. Прости, дорогая.

— Да ладно, — отмахнулась хозяйка кафе. — Мне компьютер нужен — только чтобы шарики по экрану погонять. А в интернете — за людей порадоваться: у Пугачевой — инцест, у Долиной — нет аппендицита.

— Да, интернет — это помойка подсознания. Твори что хочешь, тебя же никто не видит.

— Хорошо сказала, как я не подумала!

— Прости, неудобно очень.

— Да хватит тебе извиняться. Делаешь — не бойся, боишься — не делай, — и вышла из кабинета, тактично прикрыв дверь.

Нонна быстро набирала текст: «Деловое предложение. Реклама табачных изделий сегодня нуждается в абсолютно новых формах. Прежние методы…»

Лосева выплыла к стойке. Соня и Юля обернулись к ней. Лосева кивнула.

— Чего это она кивает?

Юля нависала над ухом подруги и зловеще шепчет:

— Знаки подает.

— Какие знаки?

— Один кивок — убила. Смотри, смотри… Второй кивок — съела…

— Что-то здесь не того-с…

Можно сказать, вечер Юля и Соня провели вдвоем. То есть физически их было трое, но задумчивая Нонна где-то витала, а потом простилась и спешно убежала.

— Что-то она темнит. Что-то тут не того-с, — твердила Соня.

— Не того-с, не того-с, это точно. Давай-ка я тебя подвезу, — предложила Юлька. — Только быстро, а то мне так называемый муж звонить будет. Я до этого должна успеть хлебнуть — трезвая я с ним разговаривать не могу.

Карты Таро безжалостны. Они всегда говорят не то, что Нонна хочет услышать, не то, что она готова услышать, и совсем не то, к чему можно было бы подготовиться.

— При чем здесь любовь, я не понимаю? — шепчет Нонна, вступив в диалог с Таро.

Но входит мать. В мягком стеганом халате, но, как всегда, с прямой спиной.

— Почему не спишь?

Нонна показала на карты.

— Вот, не спится.

Араксия Александровна наливает воды из чайника, отпивает и без всякого интереса заглядывает через плечо дочери.

— Точно так же, как было в прошлый раз, — бесстрастно констатирует она, усмехаясь и постукивая пальцем по карте. — Жених на пороге.

— Какой жених? Я на работу гадаю.

— Значит, служебный роман.

— Какой роман? Мама, какой роман? Ты как будто издеваешься, честное слово! Как будто чужой человек, надо же!

— Издеваюсь я или нет, но Феде твоему придется потесниться. Ты же сама видишь. Карты не врут.

— Погадай мне на кофе, — просит дочь.

— Сейчас?!

— Мама, мне работа нужна!

Сварили кофе. Араксия Александровна водрузила на нос очки и стала разглядывать разводы в кофейной чашке дочери.

— Точно, точно говорю, Нонна, на пороге твоем жених. Завидный жених, милая. С огромным букетом и полными руками каких-то свертков.

— Коммивояжер.

Араксия Александровна требовательно глядит на дочь поверх очков, а затем возвращается к кофейной гуще.

— Это подарки. Полные руки подарков. Однако же ты стоишь за дверью и не открываешь ему. Волнуешься и выжидаешь.

— Это Федя…

— Не Федя! У этого волосы прекрасные вьющиеся, а Федя твой начал лысеть.

— Может, у него в Америке волосы расти начали?

— Не может! Это человек высокого положения, а Федя твой никто.

— Мама!

— Нонна!

— Ты — специально!

— А ты споришь с потусторонним миром! Сама посмотри.

Нелегко иметь мать-гадалку. Араксия Александровна ставит перед дочерью чашку и выходит из кухни, а Нонна, опершись лбом о кулаки, смотрит на витиеватые разводы.

Горячий кофе дымится перед Нонной, присевшей на краешек стула — напряженная спина, обкусанные губы. Когда на стойке зазвонил телефон, она вскочила. Лосева с достоинством подняла трубку, послушала, кивая в такт словам невидимого собеседника, и нашла глазами Нонну:

— Это ты — Нонна Владимировна?

— Я…

— Буду знать по отчеству. К аппарату!

Нонна подбегает к телефону.

— Да!.. Да!.. Да!..

Потом осторожно кладет трубку и, не сдерживаясь, кидается на шею Лосевой.

— Получилось?

Нонна радостно выдохнула:

— Да!

— Ну и слава тебе…

Русский управляющий табачной фабрикой Тарас был не в духе. И как тут хранить равновесие души, если прикатил этот омерзительный Поль, улыбчивый иностранец — хозяин, так сказать. Всем недоволен. Фабрикой недоволен — грязно. Продажами недоволен, говорит — мало. Валентина, предательница, с ним заигрывает, а он на нее — фунт презрения. Ножки ему показывает, а он-то небось голубой. Не верит Валентина, старается. Говорит, у него дети, — значит, не голубой. И рекламную акцию эту затеяли втайне от Тараса. И не то чтобы уж совсем под секретом, но как-то обидно было — поставили перед фактом. И вот теперь, вместо того чтобы блаженствовать на даче, Тарас вместе с Полем и Валькой вынужден целый день сидеть в душной комнате и слушать разных идиотов, которые учат его, как лучше продавать эти вонючие сигареты. Сам-то Тарас предпочитал сигары. Но сигары — удовольствие для одного. По кабинету витал удушливый дух кубинского табака. Поль с Валькой давились, однако терпели. Попробуй запрети курить на табачной фабрике в России — к вечеру останешься без работников.

Нонна смущается. На нее смотрят три пары глаз. Менеджерша насмешливо и немного ревниво, управляющий равнодушно, а приятный иностранец с любопытством. Ну что ж, это теперь ее зрители. Начнем, пожалуй, спектакль. Занавес. В вытянутой руке она держит пачку сигарет и чуть поворачивает коробку, словно это какой-то драгоценный камень, который при малейшем движении начинает сверкать и переливаться.

— Суть предложенного мною метода заключается в том, что человек и его поведение сами по себе являются рекламой товара.

Валентина беспокойно качает длинной ногой.

— Вы об этом написали…

У Поля мягкий акцент и доброе сердце:

— Не прерывайте ее, это крайне интересно. Продолжайте.

— Реклама сигарет часто подвергаются критике со стороны поборников здорового образа жизни. Это факт.

— Факт! — соглашается Тарас. Он тоже часто употребляет это слово.

— Но сами курильщики раздражения не вызывают. Во всяком случае, в России. Они могут вызывать жалость. Они могут вызывать сочувствие. Они могут считаться отставшими от моды или рабами пагубной привычки, но агрессии они не вызывают.

— Тоже факт.

— Не прерывайте ее. Возможно, она предложит гениальную идею, — произносит иностранный владелец и пялится на Нонкину грудь.

Валентина фыркает, а Тарас думает: «Неужели не голубой?» Нонна продолжает медленно вращать коробку сигарет «Властелин», и всем присутствующим в самом деле начинает казаться, что она сверкает.

— Но странно, согласитесь, рекламировать вещь, реклама которой становится ее гробовой доской. Поэтому если человек, то есть курильщик, вызывает сочувствие, то может быть, он и станет рекламой данного товара.

— Начинаю понимать, — иностранец пытается справиться с фантазиями, за демонстрацию которых в его стране можно стать обвиняемым по статье «Сексуальное домогательство».

— Например, человек — он же рекламный разведчик фирмы — как-то неординарно ведет себя в присутственном месте и курит сигареты данной марки. От того, насколько он запомнился публике, собственно, и зависит успех акции, — объясняет Нонна.

— Фокус-то в чем? — не улавливает идеи управляющий.

— Фокус заключается в том, что рекламные агенты могут избирать для себя любой образ и манеру поведения.

— Не понял. Что они должны делать?

Нонна торжествует:

— Все что угодно.

А зарубежный владелец понял:

— Мы должны говорить рекламным агентам: «Делайте все что угодно, только бы вас запомнили, а главное, что вы курите данные сигареты!» Так?

Нонна кивает:

— Абсолютно.

Она перестает крутить пачку и гипноз, в который ей удалось ввести зрителей, немедленно рассеивается. Все зашевелились, управляющий закурил, менеджерша закинула ногу за ногу, иностранец замахал руками, рассеивая табачный дым от сигары Тараса.

— Так, спасибо, — проговорила Валентина. — Вы пока выйдите, а мы посовещаемся и позовем вас.

Нонна тотчас сникла. Пока она вещала им в образе жрицы сигаретной пачки, она была спокойна и уверенна в себе, красива и сексуальна. Теперь она просто Нонна — сконфуженная женщина с лишним весом и округлыми формами.

— Завтра? — спрашивает она.

— Почему завтра? — недоумевает Валентина. — Сегодня.

— Мне подождать там? — Нонна показывает на дверь.

— Да, там подождите…

_____

И Нонна ждет. Она сидит в холле перед кабинетом управляющего. Кругом развешены плакаты с изображением продукции фабрики с дореволюционных времен до наших дней. Диваны вдоль стен. На столиках ненавязчиво расставлены пепельницы: куришь — кури, не хочешь — не надо. Уютно и ни души — пятница, вечер. И зачем она только впуталась в это дело? На улице хорошо. Трава пробивается сквозь проплешины в снегу. Мишка, наверное, на велосипеде рассекает в парке. А она тут сидит и ждет невесть чего, глядит, как местная уборщица, зарплата которой вполне устроила бы Нонку, намывает пол, и без того чистый, до неправдоподобного блеска. Нонна беспокойно шагает вдоль дивана. Уборщица, ерзая шваброй по полу по странной изломанной траектории, приближается к Нонне.

— Не видите — мешаете…

Нонна отходит в сторону.

— Простите.

Неулыбчивая женщина в сатиновом халате и оранжевых резиновых перчатках снова оказывается возле темноволосой дамочки, что шатается тут в пятничный вечер, мешая работать. Вернее, это дамочка все время оказывается под напористой шваброй уборщицы.

Нонна отступает. Жрица чистоты наступает. В конце концов эта игра уборщицу утомляет. Она опирается на орудие труда и, оглядев Нонну, спрашивает:

— Чего встала-то?

— Простите?

— Образование высшее? Ненавижу… Жиды проклятые. Россию загубили, продали иностранцам…

— Простите, — извиняется Нонна за себя, за евреев и иностранцев.

— Волосы-то распустила. Сыпешь тут волосами. А я тут подбираю за вами.

Это обвинение, в отличие от предыдущих, Нонне понятно, и за него она снова готова извиниться.

— Простите, пожалуйста.

— Что стоишь? Не видишь, мою. Может, поможешь? Или подай, если богатая.

Мокрая поролоновая швабра упирается Нонне в туфлю. Она подпрыгивает, чтобы не упасть. Ну нет! Так больше продолжаться не может. Почему эта бабка решила на ней отыграться за всю свою загубленную жизнь? Почему кавказская кровь, которая так внятно говорит в ее матери, главным своим достоинством почитающей неуемную гордость, помалкивает у Нонны? Может, сильно разбавлена русским смирением? И Нонна упирает руки в крутые бедра и в тон уборщице с таким же, как у той, говорком прикрикивает:

— Бог подаст! А ты три лучше, смотри, пропустила кусок.

— Чего? — не верит своим ушам уборщица.

— Волосы ей мои не понравились. Сейчас начальству-то расскажу, как ты полы здесь моешь. Здесь мою — там не мою, понимаешь!

Уборщица испуганно смотрит на Нонну, моргая короткими ресницами.

— Ой, простите Христа ради, я про жидов погорячилась…

— Погорячилась она! Не на митинге — на работе. А то выступать у нас все горазды.

Дверь кабинета приоткрылась, и Валентина, оценив позу Нонны, снисходительно улыбнулась.

— Проходите…

— Простите, — тут же стушевалась Нонна.

В кабинете что-то неуловимо изменилось. Русский управляющий торопливо листает ежедневник, иностранец что-то подсчитывает с помощью калькулятора, а Валентина натянула юбку на колени. Наконец иностранец отрывается от своих подсчетов и улыбается Нонне.

— Вы победили в тендере.

Пытаясь сдержать радость, Нонна тихо отзывается:

— Я рада.

Управляющий, продолжая перебирать бумаги на столе, бормочет:

— Крайне интересно, крайне…

— Я тоже так думаю, — соглашается Нонна.

Широким жестом иностранец приглашает Валентину вступить в обсуждение.

— В целом мы одобрили этот ход, — начала она.

— Я рада, — снова повторяет Нонна и вдруг решается: — А когда я смогу получить свои деньги?

Все трое переглядываются. Валентина уничижительно улыбается:

— После того, как будет произведена сама акция.

— Но я продаю идею, проект, а не акцию, — протестует Нонна.

— Вы же сами понимаете, что это проект акции, — Валентина отодвигает от себя папку, давая понять — нет исполнения, нет и денег.

— А если человек проведет ее плохо и она провалится, вы мне не заплатите, что ли?

— Поэтому опробовать свою идею поручается вам. Ваши деньги — в ваших руках.

Мужчины согласно кивают.

— Проведение самой акции стоит каких-то денег — это мы понимаем, поэтому сейчас возьмите эту накладную и спуститесь в бухгалтерию. Там вам выдадут нужную сумму, детали оговорим позже.

Нонна автоматически кивает.

— Я вызвала вас… — начала Нонна.

— У Гоголя это уже было, — отметила Соня.

— У моголя это было, — передразнила ее Юля.

Какие же они все-таки несерьезные. Она позвала их за помощью, а эти великовозрастные девицы дразнятся, как в третьем классе.

— Втайне от вас…

— Почему втайне? — в очередной раз перебивает Юля.

Нонна открыла было рот, чтоб объясниться, но тут вступила Соня:

— Понимаешь, Ноник, Юлька как от Воропаева ушла, так от безделья на стены лезет.

— Это ложь! Я делаю татуировки и разрисовываю тела — исключительно тяжелый труд.

— Татуировки не в счет.

— Да послушайте же меня! — взывает к ним Нонна. — Хватит ругаться! Мне нужна ваша помощь.

Девочки с шумом придвинули стулья.

— Я выиграла тендер рекламной кампании для табачной фабрики.

— Ого!

— Подождите. И на свою беду предложила им вариант, который сама же должна осуществить. Это такая… интерактивная акция…

— Попрошу не ругаться, — Юля выплевывает жвачку в пепельницу. Соня гладит подругу по цветастой голове.

— Правда, Ноник, она у нас глупенькая?

— Вы будете меня слушать?!

— Да!

— Девочки, я должна прийти в ресторан и вести себя так, чтобы меня запомнили.

— Ну, в принципе, если ты постараешься, то сможешь, — уверила ее Соня.

— Главное, чтобы они запомнили, что я курю их поганые сигареты.

— Ты же не куришь?! — удивилась Юля.

— Сделаю над собой усилие.

— Я могу пойти! Я курю, — заявила Соня.

— Никто не сомневается. А я пью, — сказала Юля.

— Ага, вы можете выступать дуэтом! Но, к сожалению, это должна сделать я одна.

— И ты это сделаешь! You can! You can do it!

— Проблема в выборе имиджа. Принимаю предложения.

— Как говорится, сюжет вытекает из бюджета, — Соня как деловая женщина знает в этом толк.

— Деньги выдали. Под отчет, естественно.

— Много? — торопливо спросила Соня. — В долг дашь?

— Соня, иди в баню! В долг ей.

Юля о чем-то напряженно думает, а потом вдруг заявляет:

— Можно у Воропаева прибарахлиться.

— Как это? — даже Соня на мгновение растерялась.

— Стырить, и все.

Экстремизм Нонна не поощряла, однако в данном случае была не против. Поэтому она лишь отметила степень опасности:

— Дело подсудное.

— Подсудное, но благородное. В конце концов — это я придумала все эти вещи. Так что, можно сказать, грабить буду саму себя. А потом, мы ведь вернем?

Для очистки совести Нонна предупредила, что может случиться все что угодно, все самое непредвиденное.

— Например? — допытывается Юля.

Как ей объяснить? Непредвиденное невозможно предвидеть. Юлька была слаба не только в мистическом понимании жизни, но и с родным языком, кажется, была не в ладах.

— Например, мне сигаретой прожгут платье или зальют его вином.

— Да, а может и заблевать кто, — решила развить тему Соня.

— Могут случайно порвать платье, — продолжает Нонна.

— А могут и сорвать…

Нонна не может себе представить, что с нее кто-то сорвет одежду, но не спорит, а ждет Юлиного ответа.

— Веди себя пристойно, и все будет в порядке, — говорит Юля.

— В том-то и дело, что пристойно не получится. Соль этой затеи в том, чтобы меня запомнили. А потому надо себя вести как можно более… разнузданно.

— Нонка, наконец-то мы посмотрим, как это выглядит в твоем исполнении, — хохочет Соня.

Нонка не отвечает на скабрезные намеки подруги, у нее другая задача:

— Юля, что бы ты мне посоветовала? Как профессионал.

— Да какой я профессионал, — теряется вдруг Юля.

— Юлька, умоляю! Я только тебе довериться могу. Я этих продавщиц в магазинах стесняюсь. Они так смотрят, будто толще меня женщин в природе никогда не было и не будет. Как будто я виновата, что мне все в груди не сходится.

— Дура, это они от зависти, — Соня щиплет подругу за округлый бок.

Юля пристально смотрит на Нонку, и в ее голове уже роятся идеи.

— Не молодая…

— Но-но! — Соня грозит пальцем, и Юля поправляется:

— Не молоденькая, я имела в виду! И не Клаудия Шиффер.

Соня констатирует:

— У нас сегодня, как всегда, день правды-матки навсегда.

— Хорошие стихи, Софья. Можешь подрабатывать в сатирическом журнале. Но худышкой Нонку даже я, при всей своей любви к ней, назвать не могу. Ноник, прости.

Но сегодня Нонка не обижается. Юля все больше увлекается будущим ее образом, достает блокнот и набрасывает первые эскизы.

— Скорее Софи Лорен.

— Смотри на меня, жги своим проницательным взглядом.

На Юлиных эскизах проступает силуэт будущего костюма.

— Ты будешь теткой из фильма Чарли Чаплина «Графиня из Гонконга».

Нонна уже включилась в игру:

— Помню! Хорошо, буду.

Она разглядывает эскиз, кивает, щурится, словно прокручивает перед собой пленку старого чаплиновского фильма.

— Ага, все поняла… — она настраивается, как музыкальный инструмент. — Искательница приключений. С бурной биографией. Было много денег, было мало денег. Было много любовников. Было много вина, — тут она кивает Юле. — Была попытка суицида. Много иронии, что портит ее отношения с мужчинами, — поклон в сторону Сони. — Легкое восприятие действительности. Жизнь — игра, в которой я могу и проиграть. Правильно?

Нонна преображается на глазах. Вот что значит профессиональная подготовка. Юля и Соня в восторге от предстоящей авантюры и в один голос кричат:

— Правильно…

— Короче, наш коллективный портрет, — подытоживает Нонна.

— Гениально. Ты меня вдохновила, я создам коллекцию «Графиня из Гонконга»! Будешь моей моделью?

Нонна отмахивается.

— Меня уже табачная фабрика ангажировала.

— Будешь! Попробуй только отказаться.

— Юль, я ж не актриса… И не модель… Пропорции не те. Я придумать могу, а исполнить не всегда.

Соня кивает.

— Мы это заметили. Особенно сегодня.

— Это так, ерунда. От безденежья и безнадежья.

— Если ограбление Воропаева не отменяется, то пошли. Мне все больше и больше нравится эта идея.

Они разделили обязанности: Нонка нейтрализует охранника, Юля выбирает платье и лично осуществляет акт ограбления, а Соня будет на подхвате.

Нонна заранее пришла в зал и стала примерять блузки, заведомо тесные в груди. Шторку, будто случайно, не запахнула. Охранник чуть шею не свернул, подглядывая за ней. Какие там двери! Какая там безопасность!

И вот уже Юля стягивает с манекена желтое, в черный горох, шелковое произведение собственного искусства и, свернув его, пытается затолкнуть в бездонную торбу Сони. Но у Соньки там недоеденный пирожок и кусок гипсовой лепки для образца. В другое время Юля двинула бы подруге за такое безобразие, но сейчас не до этого. Она сует платье за пазуху. Теперь главное — вынести его. Юля посылает воздушный поцелуй портрету Воропаева, и они с Сонькой припускают по коридорам служебных помещений. Издали послышалось бравое цоканье каблуков администраторши Ирины, и Юля ныряет в одну из боковых ниш, а Соня бесстрашно бросается навстречу Ирине.

— Да что это такое! Гляньте-ка, гляньте-ка! — Соня выворачивает воротник своей рубашки и, словно желая вырвать его с корнем, показывает обескураженной Ирине.

— Простите, как вы сюда попали? — строго вопрошает Ирина. Правильно ее Овчарка ценит.

— Вы только посмотрите! Купила, понимаешь, в вашем бутике! — говорит Соня с ударением на последний слог. — Ужас, ужас какой-то!

Ирина, верная сотрудница модного дома «Воропаев», пятится от сумасшедшей, напирающей на нее всем телом. А Соня широкой спиной закрывает от маленькой Ирины Юлю, которая выбирается из своего укрытия и бежит к двери в торговый зал. За спиной она слышит перепалку Сони и Ирины:

— Кривой шов-то, и воротник топорщится…

— Но это не наше изделие! Женщина, вы что, психованная?! Это не наше!

Юля выбегает из служебного помещения и мчится через зал к выходу на улицу, придерживая вдруг ставший солидным живот.

Они хохотали, вспоминая Ирину, и хвалили охранника за мужские слабости. Рисовали Нонне блестящую змею, которая выползала из декольте и стремилась к спине через левое плечо, и дальше, к ягодице. Пытались рисовать и на попе, но Нонка запротестовала. Кто увидит? Плечо, спина — все это будет открытым, а на заднице-то к чему? Ну ладно. Нет так нет. Соорудили прическу, для которой сгодились кусочки проволоки, оставшиеся от платья балерины Александровой.

И вот уже Нонна стоит под мигающим фонарем. Незнакомая, какая-то чужая. Последние штрихи — Соня распушает мех, Юля приподнимает завиток волос.

— Все, с богом! — выдыхает Нонна.

Соня соглашается:

— Да, к черту!

Юля уточняет:

— Ни пуха ни пера!

— Да, к черту! Только не смейте там появляться! Все, пошла…

Нонна, как листок от дерева, отрывается от подруг и идет к ресторану.

— А что такого? Почему нам в ресторан нельзя? — недоумевает Соня.

— Не видишь, человек смущается.

— Она так манто носит, словно всю жизнь это делала.

— Это у нее от перевоплощения.

Нонна подходит к двери ресторана и оборачивается. Соня кричит:

— Мы тебя у Лосевой подождем.

Нонна машет им рукой. Вернее, это уже не Нонна, а графиня из Гонконга.

— А что это у нее за авоська в руках? — неожиданно спрашивает Юля. — Я такого не предусматривала в имидже дамочки из Гонконга.

— Откуда я знаю? Пошли к Лосевой. И почему эта клуша мобильником не обзаведется?

— На какие шиши?

— Послушай, если все леденцы, которые она Мишке покупала, на деньги перевести, давно можно было купить.

Метрдотель Нонну осмотрел и обнюхал. В нем пропадал талант ищейки. Впрочем, не так давно, всего каких-нибудь пятнадцать лет назад, он подкармливался от необъятных хлебов КГБ — наблюдал за разгульными соотечественниками и нервными иностранцами, мечтая застукать момент передачи запрещенной рукописи в нечистые лапы западного журналиста. Но Пастернак уже переправил своего «Доктора Живаго», а Солженицына уже выдворили из страны. Однажды, в молодости, он видел Бродского, но так и не узнал в нем великого поэта современности. А потом и тот уехал. Нынешние блюстители безопасности работы не предлагали, и старый метрдотель скучал. Но орлиный глаз ведь не выколешь.

Молодая, экзотически одетая женщина держала во рту длинный мундштук, из которого торчала незажженная сигарета. Метрдотель сразу понял — актриса.

— Вы из съемочной группы? Ваши уже гуляют.

Хорошо, пусть он думает что хочет. Нонна бегло осмотрела зал. В глубине за несколькими столами человек тридцать шумно празднуют. Она сбрасывает манто на руки восхищенному гардеробщику.

— Вы не могли бы посадить меня отдельно? Не люблю шумных сборищ, — притронувшись к мундштуку, ждет, пока метрдотель поднесет огня.

— Простите, — он достает зажигалку и подносит ее к краешку сигареты Нонны.

Женщина затянулась, и ее и без того большие глаза распахнулись шире.

— Сигареты «Властелин» — очень крепкие сигареты, — совершенно искренне объявила Нонна.

Она вошла в зал. Так, что мы имеем? Пространство небольшое, но изломанное. Это плохо. Надо выбрать столик в центре, чтобы ее было хорошо видно. Что с контингентом? А вот тут повезло. Съемочная группа — это хорошо. Народ шумный и развязный. Много пьют и, естественно, курят. Ага, а в этом углу компания грузинских красавцев! Очевидно, князей, ибо всем известно, что каждый грузин — князь. Это не просто хорошо, это очень хорошо. Кавказцы падки на женщин. И пусть она не блондинка, но бюст, талия и Юлькино платье сделают свое дело. Парочка командировочных. Ну, эти не в счет, хотя и они легкая добыча. Пара толстосумов — скромных, в хорошей спортивной форме, серьезных мужчин с хрупкими подругами. Понятно. Вернее, не совсем понятно, какова будет их реакция на сигареты «Властелин», а вот с ними все ясно: экстремальные виды спорта и стабильность в жизни. Хорошо. А это кто? Знакомое лицо. Очень знакомое лицо. Неужели? Боже! Это Олег Шершневский — звезда кино и сериалов. А он-то что здесь забыл? Ах, да. Съемочная группа что-то празднует.

Олегу Шершневскому было почти сорок, и он порядком устал. Лет десять назад он работал в театре и тешил себя надеждой, что служит высокому искусству. Его любили зрители, жаловали вниманием модные режиссеры, и даже критики писали о нем как о последней надежде русской сцены. При этом его не узнавали на улице и он был беден. Критики писали и читали друг друга, а революционные режиссеры собирали небольшие залы избранной публики.

Как-то раз он явился на спектакль и увидел портрет в черной рамке — покончила с собой старейшая актриса театра, некогда звезда и красавица. Повесилась от нужды и одиночества. Пенсии хватало только на хлеб и чай. Тогда Олег и подумал, что пора уходить. Провести жизнь за пыльными кулисами, испытать пьянящий вкус славы и умереть в забвении — такое может случиться и с ним. А почему нет? Хотя каждый почти уверен: именно с ним этого не будет никогда. Мизерное «почти» боязливо отдавалось на Божий промысел. Но, глядя на фотографию в черном обрамлении, Олег уже знал, каким безобразным может быть это «почти». Он ушел из театра и начал сниматься в сериалах. Критики обрушились на него с негодующими статьями, но зато его стал узнавать народ и появились деньги. Призрак повесившейся актрисы исчез. Затем появились киноработы. Роли становились все серьезнее, но настоящая критика уже не писала о нем, а бульварная пресса обсуждала его романы, одежду, машины. Но не роли. Не было золотой середины. Олег устал, подумывая, не вернуться ли в театр? Женщин, само собой, было много.

Оркестрик на сцене играл танго. Олег говорил со своим режиссером о состоянии дел в российском кинематографе, когда вошла Нонна. Он скользнул по ней профессиональным взглядом и хотел вернуться к прерванной беседе, но забыл, о чем толковали. Режиссер Федоров подносил ко рту кусок форели, да так и замер. Олег усмехнулся и кивнул Нонне. Молодец барышня, пригвоздила. Рыба сорвалась с вилки режиссера и плюхнулась в тарелку. Танго оборвалось, а вместе с ним и наваждение от явления незнакомки.

Подвыпивший осветитель в полувоенной жилетке и кепке, которая вросла ему в голову, пошептался с товарищами и подошел к Нонне. Опершись одной рукой о столешницу, а другой о спинку стула Нонны, он стал дышать ей в лицо чесночно-водочным духом.

— Это самое… Вы — актриса. Сразу видно.

Нонна в отместку пускает в лицо мужчине клубок голубоватого дыма.

— В каком-то смысле.

— Ну, я же говорю!

Он оборачивается к своим товарищам в конце «киношного» стола и громко, через весь зал кричит:

— Я же говорил, что она из наших! — и снова Нонне: — У нас тут, это самое, фильм такой, «В разлуке», не видели?

Нонна отрицательно качает головой.

— У режиссера день рожденья.

Нонна благосклонно улыбается.

— Вон артист знаменитый сидит Олег Шершневский. Хотите, познакомлю?

Нонна смотрит на Олега, у которого молодая официантка просит автограф.

— Курите? — спрашивает Нонна.

— Курю! — с готовностью отзывается мужчина.

— Берите мои.

Мужчина оборачивается к друзьям и обрадованно кивает им. Потом хватает Нонкину пачку и пытается достать сигарету. Но пачка открывается не традиционным способом, а как коробка старинных папирос.

— Это что за сигареты такие?

— «Властелин».

— «Властелин»? Слушай, подсаживайся к нам. У нас там водочка, это самое… — он просовывает палец в завиток волос Нонны.

— Может быть, чуть позже. Спасибо, — отвечает она и будто случайно промахивается мимо пепельницы и тушит сигарету о ладонь назойливого незнакомца.

— Ох, простите.

— Да чего ты?! — взвизгивает он. — Накрасилась небось, чтоб тебя заметили. Ну мы тебя и заметили.

— Я рада. Но мой «Властелин» будет ревновать.

Нонна неопределенно обводит рукой зал.

— Понял. Не одна. Прости.

Мужчина отошел, на ходу качая головой и давая понять приятелям, что вариант бесперспективный.

— Не для нас красилась, — объяснил он.

— Эх, ты! Осветителей позорить! — хлопнул его по спине товарищ.

— Я же знал, что не сговорится, — сказал другой.

Незадачливый переговорщик задумался.

— Иностранка, что ли?… У нее какой-то властелин есть, который даже сигареты «Властелин» заставляет курить. Припечатал.

— Ладно, дай бабе выпить. Раздобрится. Иностранки тоже пьют, иногда как лошади.

Олег глядел на Нонну и хмурился. Он видел, как официант принес ей меню, как она склонила голову набок, видел завиток над ухом и то, как она потушила сигарету о добродушного и слабого на женский пол осветителя Колю.

Актриса, сидевшая между ним и режиссером Федоровым, усмехнулась.

— Прости, — сказал он. — Что ты говорила про Меньшикова?

— Тезки вы с ним, — обиделась она.

Олег виновато улыбается.

— Да ладно, что уж там. Мужики — коблы. Это аксиома.

Режиссер Федоров тоже рассматривал Нонну.

— Ты смотри-ка, а мы героиню искали, — сказал он. — Я весь театральный репертуар в городе пересмотрел, будь он неладен.

— Ты засыпал минут через пять после начала каждого спектакля, — ответил Шершневский и отпил вина.

— Потому что, друг мой, все бездарны и безобразны.

— Но-но! — грозит ему актриса. — Чувствую какой-то выпад.

— Прости, дорогуша, — Федоров лениво целует ее висок. — Ты — исключение. Ты — золото, это конечно. Но блестишь очень сильно, потому что новенькая. Только что с конвейера. А эта штучка старинная. Ей блестеть не надо.

— Да, старовата мадам, — елейным голосом произнесла актриса.

Во время съемок она стала любовницей Федорова и имела право его ревновать. С Олегом в этом фильме они играли страстно влюбленных. Их главным съемочным объектом стала гигантская постель, поэтому и Олега она считала в какой-то мере своим и тоже ревновала.

— Великодушней надо быть, добрее, — Федоров запустил руку в блестящие волосы актрисы. — Юность — скоропортящийся продукт. Выпьем, друзья, за мое здоровье! С днем рожденья меня!

Съемочная группа сдвигает бокалы.

Музыканты, киношники, грузинская компания в углу — все в черном, в коже и в усах. Нонна вставляет сигарету в мундштук. Близоруко щурясь, оглядывает зал в поисках того, у кого можно прикурить. Один из черноусых князей с готовностью щелкает зажигалкой.

— Спасибо, — обволакивает его голосом Нонна. — Мои сигареты очень подошли бы такому человеку, как вы.

Она протягивает ему пачку. Грузин берет, вертит ее в руках, не понимая, как на это реагировать.

— Можете взять себе, — предложила Нонна, и черноусый ушел обсуждать с товарищами, что может означать странное поведение странной женщины? Повод познакомиться? Намек примкнуть к их компании? Или какая-то провокация? Такие женщины просто так не заговаривают. Несколько черных голов склоняются над пачкой в глубоком раздумье. Грузины тихо совещаются, изредка выкрикивая короткие гортанные реплики.

Олег не был оригинальным, когда дело касалось выбора подруг. Ему, как и всем, нравились красивые, умные, добрые, хозяйственные и сексуальные. Не все совпадало и не всегда, но Олег не расстраивался. Он — актер, многообразие жизни являлось частью его профессии. Тем более что жениться он не собирался.

Олег доброжелательно относился к девушкам, с которыми встречался. Давал себя соблазнять, давал собой манипулировать, поддавался чувствам. При этом ничего не обещал и расставался легко. Он долго изучал сочетания положительных качеств женщин и в конце концов пришел к выводу, что достаточно знает их. И, чтобы не скучать, сам с собой играл в потешную игру: встречаясь с очередной барышней, загадывал, чем она сможет его удивить. Иногда не распознавал, но чаще угадывал. Предсказуемость — самый большой их недостаток, думал он.

Олег смотрел на Нонну и ничего не понимал. Он видел, как она подошла к музыкантам. Продолжая играть, гитарист свесился с эстрады, а странная женщина что-то шепнула ему. Гитарист вежливо кивнул. Что она заказала? Чем удивлять будем, барышня? Олег сделал ставку на Элвиса Пресли. Но оркестр заиграл старый военный мотив и солист запел: «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой». Олег привстал, закурил и снова сел.

Официант принес графин водки, поставил на стол закуски. Собирался наполнить хрупкую рюмку, но странная женщина накрыла ее пальцами и глазами указала на бокал. Официант профессионально сдержался и выполнил просьбу. Рука его дрогнула на середине.

— Полный! — скомандовала Нонна.

Водка продолжает литься в бокал. Нонна благодарно кивает официанту.

— Сигарету «Властелин»?

— Нам нельзя ничего брать у клиентов.

— Жаль. К «Властелину» привыкаешь.

Официанта залучили грузины, а Нонна засмотрелась на бокал с водкой, в то время как Олег смотрит на нее. Нонна поднимает бокал и, прикрыв глаза, бормочет:

— Матушка пресвятая Богородица, прости и помилуй мя, — и, выдохнув, выпивает.

Дальнейшее Нонна помнила смутно. Вот зал плывет куда-то. Стены плывут. Вот она одна танцует какой-то экзотический танец, представляя себя то Марлен Дитрих, то Мерилин Монро, то Лайзой Минелли. Перед ней мелькают лица грузин, Валентины с табачной фабрики и ее иностранного владельца, Олега, режиссера, актрисы и официантов. В танце Нонна вставляет в мундштук очередную сигарету, наклоняется над каким-нибудь столом и без слов, всем своим видом, призывает дать прикурить. Затем делает несколько танцевальных па между столиками, после чего вынимает из мундштука дымящуюся сигарету и театральным жестом бросает ее на пол. Следующая сигарета занимает свое место в отверстии мундштука, следующие па экзотического танца, — и еще одна жертва щелкает зажигалкой или чиркает спичкой по серной боковине коробка.

Вся кухня высунулась поглазеть на представление. Грузины так уперли локти в стол, словно боялись, что он взлетит. Валентина что-то бесстрастно записывает в блокнот, иностранец смотрит на Нонну и столь же бесстрастно гладит менеджершу по колену. Пришли все-таки с ревизией.

Федоров отлепил от губы лист салата.

— Олежка, кто это?! Что она делает? Ты можешь мне объяснить?

Олег качает головой. Он ничего не понимает. Ни одна из его ставок не сработала. Женщина его удивила.

— Может, у нее травка в сигаретах? А тебе слабо травку покурить? — спросил режиссер Федоров.

— Она не курит, — сказал Олег.

— А что она делает, по-твоему?! — удивился Федоров. — Дымит как паровоз. Ну что, станцуешь? — обратился он к актрисе, но та отказалась.

— А я спляшу, — Федоров поднялся. — Пойду приглашу ее.

Но как только он шагнул к Нонне, музыканты завершили флегматичный блюз длинной вопросительной нотой.

Шершневский облегченно вздохнул. Он уже ревновал.

— Сплясал, — съязвила актриса.

— Иногда не везет, — согласился Федоров. — Но в основном я в порядке.

— Она старается, чтобы мы ее запомнили, — проговорил Олег.

— Успешно, успешно старается, надо сказать…

Из обрывочных воспоминаний Нонны всплыла бутылка шампанского.

— Это вам с того стола, — объяснил официант.

— С какого? — игриво спросила она и завертела головой по сторонам. Локоны замысловатой прически подпрыгивают в такт движениям. Грузины черноголовыми птицами кивают ей. Она радостно машет в ответ:

— Как «Властелин», понравился?

Пенистый поток шампанского льется на скатерть.

_____

Потом Нонна обнаружила себя на эстраде у микрофона. У нее в руках несколько сигарет.

— Качество этих волшебных палочек просто сумасшедшее, — говорит она. — Хотите, на спор? Могу закурить десять штук сразу. Десять «Властелинов» у меня во рту.

Хор голосов со всех сторон, как в греческой трагедии, подгоняет действие: «Хотим! Давай!»

Олег срывается с места:

— А хотите, я двадцать закурю?

Нонна искренне и пьяно удивилась:

— Да ну? Двадцать «Властелинов»?

— Меня здесь многие знают, — Шершневский обводит взглядом ресторанный зал. Что он здесь делает, на этой маленькой эстраде? Какая сила вытолкнула его сюда? А люди кричат: «Вся страна знает!! Во дает Шершневский!». Отступать поздно.

— Потом расскажете всем, что Олег Шершневский закурил сразу двадцать сигарет, — сообщил он залу и наклонился к Нонне: — Как называются?

Нонна обрадованно сообщает:

— «Властелин»!

— Двадцать сигарет «Властелин».

И во рту Олега задымилась золотистая обойма.

Еще Нонна помнила, что пела, или у нее в голове пело: «Дымок от папиросы, дымок голубоватый…». Опершись локтями о спинку стула, она видела со сцены, как грузины дрались с осветителями, официанты рассматривали пачку «Властелина», Федоров прижимался к своей музе. И всем им Нонна пела о том, что любовь печальна. Она рассеивается, как дым, и дым рассеивается, и остается печаль. И еще Нонна помнила, что на нее не отрываясь смотрел человек с очень знакомым лицом. Но Нонка уже не помнила, кто.

За этим следовал серьезный провал в памяти, граничащий с амнезией. Совершенно голая, Нонна проснулась в широкой и чужой постели и беспокойно осмотрелась. Испугалась она позже, когда в спальню вошел Олег Шершневский. С буйным воплем женщины, увидевшей мышь, она натянула одеяло по самые брови. Олег остановился в дверях.

— Кофе в постель подавать не буду, — предупредил он.

— Вы кто? Ой, я вас помню…

— Кофе-то я сварил. Я кофе хорошо варю. Но в постель… Пошло как-то. Нет?

— Вы что здесь делаете?

— Я? Живу здесь.

— Какой кошмар!

Олег схватился за лицо, будто у него зуб заболел, и начал смеяться. Что еще оставалось?

— Нет, вы не так меня поняли, — попыталась объясниться Нонна. — Что я здесь делаю?

— Нет, я знал, что будет нелегко, но чтобы так сразу…

— Вы врете!

Олег уже хохотал:

— Да я ничего не сказал.

— Только не говорите мне, что мы с вами здесь спали!

Нонка вскакивает. Одеяло падает на ковер. По груди, по плечу к спине тянется змея обольстительная, нарисованная Юлей. Нонна подхватывает ворох своей одежды и выбегает из комнаты. Олег, продолжая смеяться, падает на кровать. Голова Нонны появляется в проеме двери.

— Я должна сразу сказать вам. Я ничего не помню, значит, ничего не было!

— Обычно я так веду себя с женщинами.

— Считайте, что я — ваше возмездие за униженных и оскорбленных вами.

— Коварная, ты клялась мне ночью в вечной любви.

Нонка снова хмурится, пытаясь вспомнить: «Было или не было?». Так и не вспомнив, она снова исчезает.

— Не может быть! — раздается ее голос.

— И как честный человек, ты обязана на мне жениться, — он вышел в гостиную.

Нонка стояла у окна, уронив лицо в ладони. Он тихо спросил:

— Ну, что еще в таких случаях говорят женщины?

— Что-то про беременность. Но с вами этого не может быть.

— Да уж надеюсь.

Олег пытается обнять Нонну.

— Понимаете, я другому отдана и буду век ему…

— Все, все. Уже не верна. Все!

«Какой ужас!» — думает Нонна.

— Какой ужас! — кричит она.

— Господи, — взмолился Олег. — Ну почему у всех девушки как девушки, а мне дурочка досталась?

— Не говорите так.

— Я с большой симпатией. Как в сказке.

Нонна покачала головой. Он сам не знает, что говорит.

— Я не ваша девушка.

И Нонка убежала. Дверь грохнула, вздрогнули стены.

Он хотел стряхнуть с себя ночное приключение. Посмеяться, рассказать о нем друзьям, но когда позвонил Федоров, в подробности пускаться не захотел.

— Да. Привет, старик… Девушка только что покинула меня… Ну что ты плетешь? Никто никого не домогался… Подробностей не будет. Нет…

Олег заметил незнакомый пакет. Придерживая плечом трубку, стал разворачивать его.

— Сумасшедшая, конечно, но не буйная, нет… Ну о чем ты говоришь? Ничего не было. Всю ночь травила меня своим «Властелином», а утром прочла лекцию о вреде курения и ушла… Старик, не хочу про нее говорить… Ладно, пока. У меня сегодня выходной, а завтра я на съемки уезжаю… Нет, сначала в Прагу, а потом в Москву… Приеду, позвоню. Счастливо. Ага, бывай.

Олег раскрывает папку. «В начале каждого часа. Пьеса для небольшого театра». Он начинает листать страницы.

Нонну мучили похмелье, совесть и табачная компания. Она хотела домой на диван, а вместо этого сидела в кабинете управляющего и пялилась в экран телевизора. Мало того, что она опозорилась, напилась и согрешила, она вынуждены была выслушать рассказы очевидцев, зафиксированные на пленку.

На экране возникло лицо официанта, обслуживавшего Нонну.

— Странная такая женщина. Я страннее ее не видел, — говорит он. — Курила сигареты такие, знаете, они еще не в пачке, а в коробке. «Властелин» называются. Я таких и не встречал никогда. Она еще артиста знаменитого подцепила, Олега Шершневского. Они вместе ушли. Ну, вернее, он ее понес…

«О боже! Нет, только не это!» — кричала в Нонне ее кристальная совесть. «Это, это!» — насмехалось ее женское естество.

Потом грузин мрачно рассказывал историю своего быстротечного контакта с Нонной.

— Эта жэнщина опасная. Ей хазаин нужен, властелин. Она на это намекала все врэмя. Разве здэсь мужчины есть, чтобы таких жэнщин укрощать?! Олег этот, конечно, играет сильных людей, но сам как — нэ знаю…

Далее свидетельствовал осветитель:

— А что? Нормально. Женщина пришла выпить и покурить. Ну, выпила она немного, просто сразу грамм двести, а курила как паровоз. «Властелин» какой-то. Может, ей дома нельзя курить, так она душу решила отвести. Точно, она еще с акцентом говорила. Наш Шерш тоже с ней закурил…

Ну почему они все про этого Шершневского говорят? Неужели?.. Додумать Нонна не успела, и на экране появилось красивое, немного усталое лицо Олега Шершневского.

— Женщину, с которой я ушел? Помню, конечно. Это моя невеста. Она вообще не курит. А вот попробовала сигареты «Властелин» и, знаете, просто ума не приложу, что с ней теперь делать. Грозил расторжением помолвки, но она ни в какую.

Тут Нонна с ужасом обводит взглядом присутствующих. Хочет извиниться, убежать и забиться куда-нибудь под лавку. Но Тарас, Поль и Валентина радостно переглядываются. Валентина качает длинной ногой и откашливается:

— Ну, я начну?

Мужчины кивают.

— Рекламная акция явно удалась.

Нонна качнулась:

— Я присяду, ладно?

Поль вскакивает и усаживает ее в кресло.

— Но наша реальность еще не приспособлена для подобных интерактивных рекламных акций. Ну не приспособлена она для этого, — сожалеет Валентина.

Нонна благодарно и энергично кивает.

— Вы ведь согласны с этим? — мягко спрашивает хозяин-иностранец.

Нонна обрадованно кивает.

— Да, безусловно, да!

Управляющий потирает руки.

— Очень было приятно с вами познакомиться.

Нонна вскакивает с места и как угорелая устремляется к двери:

— До свидания!

— Получите в кассе свой гонорар, и всего вам самого наилучшего, — кричит ей вслед Валентина.

— Спасибо! Спасибо вам!

Нонна уронила руки на стол и зарылась лицом в рукава. Соня и Юля сочувствуют: одна держит пузырек с валерьянкой, другая картонную коробку с салфетками.

— Курить брошу! От стыда повешусь, — говорит Нонна, не поднимая головы.

— Зачем тогда курить бросать? — интересуется Юля.

Соня недоумевает:

— А что случилось? Подумаешь, переспала с мужиком.

— Я не помню, — ревет Нонна. — Надеюсь, что нет…

— Надейся, если хочешь. Ты от своей мифической верности Федьке-мерзавцу скоро прыщами покроешься!

Нонна поднимает заплаканное лицо.

— Ты пойми, это не только из-за Феди. Это мне не свойственно. Я не могу так просто, ну, так, как это ты делаешь. Для меня это важный момент в человеческих отношениях. Я чувствую ответственность за такие отношения.

Соня злится:

— Ну так разыщи его и сделай предложение!

— Я бы разыскала, хоть мне и безумно стыдно. Я даже ходила к нему два раза!

Юля восхищенно присвистывает.

— Так все-таки предложение хочешь сделать?

— Когда я убегала из его квартиры, забыла у него папку со своей пьесой.

— С какой еще пьесой?

— Я пьесу написала, — мрачно признается Нонна.

— Да ну? А ты умеешь?

— У нее с режиссурой все сложилось, — язвит Соня, — так она решила теперь пьески писать.

Юля пихает ее в бок.

— Забудь, Нонка. В компьютере ведь текст сохранился?

Нонна качает головой и снова падает на стол. Юля с беспокойством смотрит на Соню, но та с наигранным равнодушием пожимает плечами.

— Компьютер гикнулся. Думала, денег заработаю, новый куплю.

— А что ты с пьесой своей в ресторан поперлась?

— Думала отксерить.

— В ресторане?

— Нет, попозже, у Лосевой.

— Рукописи не горят, — продолжает издеваться Соня.

— Это до тебя уже сказали.

— А почему мы-то не знаем, что ты пьески пописываешь?

— Потому что я не успела вам сказать, я ее потеряла!

Соня назидательно грозит пальцем:

— Потому что ты скрытная очень. Нельзя быть такой скрытной.

— Девочки, не ссорьтесь! — Юля затыкает уши, устав от их спора. Тем более что Нонну действительно жалко. Написать целую пьесу и потерять!

Нонна с шумом сморкается.

— А кто у нас сегодня дежурный по книге?

— Ты.

— Нет, я не могу. Меня с похмелья мутит. Тебе писать придется.

Юля возмутилась:

— Почему я все время пишу? Я писать-то ненавижу.

— Тебе диктуют, — уточняет Соня.

— Я прошу вас, девочки, чтобы вы все, что со мной произошло, записали, — с видом ожившей статуи говорит Нонка. — Не забыли мой страшный опыт.

— Вообще-то я думала, что у нас про мужиков больше будет, а мы все о том, как на плаву продержаться.

— Вернее, как продержаться на плаву без мужчины, — снова мрачнеет Нонна.

— У каждого свой путь к счастью, — утверждает Юля, а Соня морщится:

— Ой! Можно без морализаторства?

— Можно. Я могу вообще заткнуться, только ручкой буду по бумаге водить, если вы мне, конечно, продиктуете.

— Не ссорьтесь, девочки, — жалобно просит Нонна. — Вы кричите, и у меня в голове ухает.

— Новая глава будет называться: «Учись получать удовольствие от момента и никогда не раскаивайся», — предлагает Юля.

Соня хлопает в ладоши:

— «Лови момент!» она называется! Проще надо быть, проще!

— Нет! Глава-то про меня, — хмурится Нонна, подыскивая нужные слова, — поэтому она будет называться «За все своя цена!»

— Вот так! Ты и сама признаешь, что получила удовольствие…

Нонна парирует:

— Я не в этом смысле! Я заплатила за мифическую работу потерей своей пьесы.

Но Юля уже почти не слышит их. На белом листе она пишет: «Лови удовольствие, плати и не раскаивайся!»

Глава 5 О ПРАКТИЧЕСКОЙ ПОЛЬЗЕ ПУТЕШЕСТВИЙ

Если по воде разлить нефть, она будет гореть. Доказано практикой. Если в бассейне плавает Юлька, эффект приблизительно такой же. Доказано практикой. Юля ненавидела резиновые шапочки, они давили на голову и портили волосы. Но водную аэробику Юля терпела. Это был необходимый компромисс, так как Юле претили другие разновидности физических упражнений. Женщины в дорогих купальниках вначале относились к ней с опаской: уж очень сильно она эпатировала их татуированным телом и красными волосами, однако вскоре привыкли — дурных наклонностей у девушки не было. Тренер, молоденькая блондиночка, скакала по кромке бассейна, показывая разнообразные движения, а женщины в воде повторяли их под искрометный «Чардаш» Монти. Снопы брызг разлетались в разные стороны. После занятий радостно дышалось обновленными легкими, благодарное тело легко гнулось во все указанные хозяйкой стороны. Два раза в неделю, после каждой тренировки, Юля хвалила себя за силу воли, за то, что смогла встать пораньше, что не поленилась доехать до бассейна. На сегодня эйфория отменялась. Ее, еще мокрую после тренировки, вызвонил фиктивный муж Коррадо.

— Коррадо, ты чего звонишь? У вас же сейчас дремучая ночь. У тебя бессонница? Черт, с меня ручьями стекает вода, а ты нудишь…

Юля натягивает на себя свитер, путаясь в рукавах и роняя трубку.

— О господи… Где эта чертова трубка? — она шарит рукой по полу, нащупывая телефон. — Я не тебе говорю. Я трубку уронила…

Коррадо просил не ругаться, а Юлька злилась.

— Слушай, хочу — чертыхаюсь, хочу — не чертыхаюсь. Я уже большая девочка.

Коррадо просит посетить Канаду.

— Нет, я не могу приехать… Коррадо, я хочу начать здесь собственное дело.

Юля надевала штаны и шнуровала ботинки, а Коррадо предлагал денег на Юлькино дело, но только в Канаде.

— Не надо денег! Потому что я хочу начать свое дело в Питере, а не в Торонто!

— Ну пожалуйста!

— Коррадо, я не приеду.

— В Канаду!

— Я не могу в Канаду, я не хочу в Канаду.

— Ответственность перед семьей!

— Передай маме, что я ее очень люблю, но я не приеду. Как говорится, прости, что нарушила ваши планы…

Он говорил, когда она вытиралась. Он говорил, пока она одевалась. Упрашивал, пока она шла к стойке администратора.

— Я позвоню ей сегодня же вечером. Но я, честно, не могу приехать. Слушай, ну что ты все ноешь? Мы с тобой и поженились-то фиктивно практически. Просто моей маме по плану нужен был зять и внуки, а тебе, для развития бизнеса, мамины деньги.

Он заговорил о любви.

— Какая любовь? Коррадо, опомнись!

И снова о деньгах.

— Коррадо, ты что, покупаешь меня? Мне не нужны деньги.

А деньги были нужны: только что отдала администратору пятьсот рублей за занятие, и в кошельке остались крохи.

— То есть мне нужны, конечно, деньги. Но я против, чтобы от тебя. Хотя тебе спасибо. За что? За предложенную помощь.

Коррадо был неутомим, упрашивая ее приехать, но делал это неталантливо.

— Коррадо, я поняла! Ты должен был жениться на моей матери! Ты видишь во мне мою мать. Нет, я понимаю, что она для тебя старовата… Но это она — предприимчивая, умная и хладнокровная стер… Нет, это нехорошее слово… Я хотела сказать, тетка. Я другая совсем. Я — шальная. Я — кошка, которая гуляет сама по себе. Пойми, я не могу жить без Питера. Я чаек над помойками люблю. Без наглых кошек в магазинах мне трудно. Без сквозняков на лестницах как-то неуютно. И уж точно, я не смогу прожить без своих подруг.

Юля подала нищенке деньги. Высыпала в заскорузлую ладонь все, что было в кошельке. А Коррадо между тем запел о любви.

— Любишь меня?! — удивилась Юля. — Но ведь не настолько любишь, чтобы перенести в свой Торонто мой Питер и моих девчонок… Коррадо, опомнись, не надо приезжать!

Она хотела купить мороженого у дородной торговки в белом фартуке, надетом поверх теплой куртки. Показала пальцем на сахарную трубочку в шоколадной глазури, совсем забыв, что денег нет. Заболтал проклятый иноземец. Она продемонстрировала продавщице разверстый, пустой кошелек, улыбнулась разочарованно и отошла от лотка. Торговка не возмутилась, хотя могла. Просто флегматично бросила яркий конус обратно в морозильную камеру.

— Мне грустно, Коррадо. Мне грустно. Не хочу быть больше маменькиной дочкой, но так получается, парень… получается, что я сама ничего не умею. Я виновата, Коррадо?.. Нет? Ну пока… Звони, дорогой. Ты хороший друг.

А ведь действительно грустно. Юля сует в рот пластик жвачки. Какая странная жизнь. Взять того же Коррадо. Родился в Италии, хоть ее и не помнит. Живет в Торонто, хоть его и не любит. Крутит дела с Ларисой Артемьевой, хоть и боится русских. И еще Юлька свалилась на его голову. Сначала это был просто бизнес и ничего личного. А потом привязался. В его влюбленность Юля не верила, но, по мнению Коррадо, его чувства вполне хватило бы для строительства нормальной и крепкой семьи. Но это было его мнение. Юля его не разделяла. Конечно, ей хотелось семьи. Хотелось, чтоб любовь до гроба, как у Нонки. Или чтобы страсти роковые, как у Соньки. Она сама не очень-то сознавала, чего желала. Была мечта о счастье. А как оно выглядит, счастье-то?

Юля идет вдоль строительных лесов, обнесенных забором. На заборе, одна за другой, с десяток афиш группы «Фюзеляж». На них Тереза Обломова — фронт-вумен группы. Вдоль афиш она доходит прямо до дверей «Тату-салона» и на пороге нос к носу сталкивается с Терезой Обломовой, которая отлепляется от афиши, словно сходит с нее, чем пугает Юлю, — афиша черно-белая, и Обломова тоже какая-то черно-белая.

— Мать твою! Простите! Напугали вы меня!

Обломова растягивает слова и жует жвачку: — Хочу татушечку. Мне про тебя разные люди рассказывали, что ты картинки какие-то офигенные придумываешь.

«Неужели я так же выгляжу, когда жую?» — подумала Юля.

— Да? Подождите, сейчас дверь с сигнализации сниму.

Обломова пела про небеса, смерть, лето, про текилу и другие алкогольные напитки. Голос у нее сильный, хоть и не поставлен толком, но поет она много и с охотой. Даже сейчас, под инструментом Юли, Тереза голосит, подпевая собственной магнитофонной записи. Юля наклонилась над животом Обломовой и наносит затейливый рисунок — репейник. Обломова отпивает из фляжки виски. Юля рассказывает, укладывая слова в паузы между музыкальными фразами:

— Я не очень люблю сразу на «ты». Чтобы не подумали, что я навязываюсь сразу дружить — взасос и со слюнями. Потом, как только с человеком познакомлюсь поближе, перехожу на «ты». Меня даже обидеть может, что на «вы»… А этот мой Коррадо — он не понимает настолько по-русски. То «выкает», то «тыкает», и без всякой системы. Он канадец, правда, итальянского происхождения… Беда с ним.

Обломова не слушает. Ее интересует только карьера.

— Десять эфиров в сутки. Рекорд! Запустили в ротацию.

Юля вежливо соглашается:

— Хорошая песня.

— Хорошая? Гениальная!

Юле нравится. Гениально — это, пожалуй, сильно сказано, но весьма неплохо. Обломова внимательно глядит на нее и снова отпивает из плоской бутылки.

— Это у меня была песня такая — стеб на русский шансон. А директриса моя бывшая говорит, мол, спой в полтора раза быстрее, я спела — получилась вот такая шуточка. Как тебе?

— Нормально. Мне вообще-то нравится твоя музыка. Моя подруга Соня, правда, считает, что это для пэтэушников…

Обломова делает хороший глоток виски:

— Ха!

— Вот и я говорю — «ха»! А моя подруга Нонна говорит, что это городской романс.

— Ха! — и снова глоток виски.

— А мне все равно. Мне нравится.

— Ха! Все это рок-н-ролл!

— Просто песни.

Обломова приподнимается на локте:

— Не просто! Это «просто» стоило двадцать тысяч долларов и номинировано на фестивале «Прорыв года».

— Лежи, не прыгай. Ни черта не понимаю про эти ваши номинации и ротации. Я, знаешь ли, как человек, делающий татуировки известным рок-музыкантам, могу только сказать: нравится — не нравится.

Юля любуется рисунком, получающимся на животе звезды.

— А знаешь, как называется еще репейник?

— Чертополох!

— Не-а… Подарок девы Марии… Очень полезное растение…

Рисунок закончен, и Юля выбирает инструмент для нанесения татуировки.

— Все, приступаю к экзекуции. Готова?

Обломова делает еще один внушительный глоток виски и складывает руки на груди, будто собралась помирать.

— Готова.

Юля включает «бормашину» и касается живота рок-звезды. Тереза морщится от прикосновений инструмента:

— Хорош подарочек Девы…

— Терпи и не богохульствуй. Вообще-то не должно быть больно, я анестезию делала. Чем-то на тебя похож чертополох… Лохматый такой же…

Звенит дверной колокольчик, и в салон врывается примадонна балета Елизавета Александрова. Здрасьте, давно не виделись.

— Юлечка, му, му, му… — она имитирует поцелуи. — Спасибо, спасибо, спасибо. Я к вам с благодарностями за прекрасное оригинальное платье.

Она вертится перед Юлей, совершенно не замечая, что другая звезда лежит распластанная на столе. Просто Александрова не знает других звезд.

— Я имела большой успех! Платье имело бешеный успех!

Юля застыла с инструментом в руках.

— Я так рада за вас, честно. У меня вот клиентка… Видите?

В руках балерины быстро, как деньги в банкомате, мелькают фотографии с презентации, где Александрова блистала в платье Юли.

— А эта молодая мерзавка была просто повержена!

— Лисицына?

Александрова кивает.

— Просто повержена. И хорошо, что я вас, Юлечка, послушалась и прикрепила к волосам живые цветы. Вы очень талантливая барышня.

Обломова только успевает вертеть головой, смотря то на одну то на другую и явно ничего не понимая. Она снова отпивает из фляжки, а Юля пытается вставить хоть слово:

— Простите, Елизавета…

— Просто Лиза! — великодушно позволяет балерина.

— Лиза. Ладно, Лиза. А мой гонорар вы?..

«Просто Лиза» кивает. И кивок похож на поклон. Что-то вроде «я выполнил ваше поручение, честь имею». Обстоятельно докладывает, как перед налоговой инспекцией:

— Деньги за платье передала в кассу дома «Воропаев». Все, как мы договаривались с вашей Евгенией.

— Черт!

Лиза заволновалась:

— Что-то не так?

А талантливая «портниха» уже улыбается, справившись с разочарованием:

— Да нет, что вы… Все так. Все так. Я не предупредила вас просто. Ушла я от Воропаева, не работаю больше на него и на эту его Овчарку.

Александрова даже присела на краешек стула, заваленного Юлиными эскизами и книгами по орнаменту.

— Юля! — запричитала она по-бабьи. — Я ж не знала.

— Да ладно. Это вы меня простите, Лиза. Не предупредила. Извините. Мне надо работать. У меня клиентка вот. У нее брюхо под анестезией.

Обломова подозрительно смотрит на свой живот.

— Ну, слушайте, я как-то хочу искупить. Нельзя же так оставлять.

Балерина вскакивает со стула — как видно, она не может долго оставаться в бездействии.

— Я к Женьке этой схожу, деньги отберу.

— Не выйдет. Овчарка она и есть Овчарка: вцепится — не отдаст. Это она на вид левретка, а характер — кремень. Да ладно. Значит, момент такой настал. Ну, придется пока «сосать лапу».

— Ну, бывают всякие, конечно, периоды. Но как-то нехорошо получилось. По моей, получается, вине. Хотя в ваше будущее я верю абсолютно. Вы талантливая, а значит, прорветесь!

— Вы действительно так думаете?

— Да. Совершенно серьезно.

— Значит, я могу вас попросить?..

— О чем угодно, в пределах, конечно, допустимого, — балерина смеется заливисто и молодо. — Если вы скажете: «Александрова, съешь свои пуанты», я вряд ли смогу это сделать…

— Нет, пуанты не надо. Просто не забывайте обо мне. Я имею в виду, мои таланты. Я для вас еще кое-что придумала.

— Юля, конечно! Мы же договаривались, что вы мне шьете несколько платьев. Обязательно, Юля, обязательно.

— Только помните, что я больше не работаю на Воропаева, и деньги в кассу мне, а не ему.

— Обещаю.

— И еще одна дружеская услуга…

Елизавета Александрова поднимает бровь. К ней часто обращаются с просьбами, и она этого не терпит. А Юля собирает волю в кулак, чтобы произнести просительные слова. Вдыхает и выпаливает, зажмурив глаза:

— Не могли бы вы рекомендовать меня нескольким своим приятельницам? У вас же есть, наверное, знакомые?

Лиза облегченно вздыхает.

— Господи, конечно, я о вас расскажу. Уже многие заинтересовались. Не всем, конечно, пойдет ваш стиль, но они-то об этом не знают. Они будут только счастливы.

— Ну, про «счастливы» я не уверена, но точно не пожалеют.

— Юля, держитесь.

— Но пасаран.

Она вскидывает кулак в приветствии испанских коммунистов. Балерина уходит. Юля роняет руки на живот Обломовой.

— А! — кричит рок-звезда.

— Прости, забылась…

— Ты что, шмотки шьешь?

Юлька почему-то вдруг чувствует себя совершенно опустошенной:

— Ну да. Придумываю и шью. Шью, паяю, плету, вяжу. Все делаю.

— Ну да?

— Вот тебе и «ну да».

— А эта кляча кто?

— Балерина известная.

— Да ты, можно сказать, знаменитость.

— Ага, без пяти минут… широко известна в узких кругах. Только денег ни шиша и работы не предвидится.

— А эта?

— Что эта? — Юля безнадежно машет рукой. — Она уже давно обещает. Только обещает. Ты думаешь, она хочет, чтобы кто-нибудь из ее знакомых теток ходил в моих платьях? Нет, она лучше одна будет блистать. Как будто я им одинаковые пошью! Я ж все равно отталкиваюсь от самой женщины, от ее характера, от ее индивидуальности. Неужели я своих Нонку и Софу в одинаковое одену! Они ж не подружки невесты…

Обломова делает еще глоток и под монолог Юли отключается. Пустая фляжка с грохотом падает на пол.

Депрессия подкрадывается незаметно. Сначала ты чувствуешь, что слишком быстро утомляешься от самых обыденных действий. Потом даже зубная щетка кажется тебе неподъемным грузом. Теряя силы, ты решаешь, что надо развлечься. Но ни встречи с друзьями, ни алкоголь, ни попытка уйти в работу тебя не радует. Ты слышала, что в таких случаях хорошо помогает новый роман, но это требует эмоций, а у тебя их нет. О разовом сексе ты думаешь с отвращением. Депрессия подступает незаметно, а когда ты ее замечаешь, она уже полностью владеет тобой. Тебе остается только лежать на диване и ждать, пока эта тошнотворная тоска отпустит, откатится по закону природы.

Юля лежит на диване и пьет вино. Кот вертится вокруг своей пустой плошки. Юля отпивает еще и щелкает кнопкой телевизионного пульта. На экране элегантные манекенщицы прохаживаются по подиуму. Кот садится на середине комнаты и требовательно кричит — просит еды. Юля запускает в него диванной подушкой. Звенит, надрываясь, телефон.

Место Юли за столиком пустовало. Обе ее подруги поглядывали на Юлькин стул с тревогой. Соня нервно курила. Нонна, как всегда в минуты душевных волнений, прикрывалась искусством: она достала альбом с репродукциями Босха и с отвращением разглядывала. Соня дымит как дракон, выпуская сигаретный дым ноздрями. Нонна отмахивается. Всматриваясь в уродцев из фрагмента «Сада земных наслаждений», она гадливо морщится.

— Ужас какой! Нет, не мой художник, — говорит она и набрасывается на Соню: — Лучше бы Лосева здесь курить запретила.

— Лучше бы ты делом занялась, — Соня локтем подталкивает к Нонне свой телефон. Та покорно закрывает альбом.

— Нет, все же не мой художник.

Она взяла трубку и набрала Юлькин номер. Гудки и мерзкий женский голос. Почему телефонные компании записывают для типовых фраз типа: «выключен или находится вне зоны действия сети» женщин с такими голосами, будто им вазелином гланды обмазали. Это для того, чтобы огорчение от невозможности связаться с близкими стало еще более горьким?

— Ну что? — спросила Соня.

— Абонент временно недоступен…

— Не может быть.

Лосева у стойки тоже названивала Юльке — домой. Девочки ждали, что, может быть, ей удастся дозвониться, но Лосева отрицательно покачала головой.

— Может, она заболела? — предполагает Соня.

— Она не болеет, она спортом занимается. А потом, она позвонила бы.

— Да. Она бы позвонила. Аспирину бы попросила…

— Или водки. Точно, что-то случилось, — Нонна смотрит на пустое место так, словно там уже разлилось кровавое пятно.

— Да перестань ты каркать!

— Я не каркаю, я предчувствую неладное.

— Тоже мне, Кассандра недобитая. Позвони ей.

— Я только что звонила! — кричит Нонна.

— И что?! — сходит с ума Соня.

— Она выключена, отключена, понимаешь? А дома трубку никто не берет. Вон Лосева головой мотает!

— Не ори на меня.

— Я не ору!

— Орешь!

— Не ору!

— Орешь!

— Нет! — и выдохнув, очень тихо Нонна соглашается: — Ору, а что же я еще делаю?

— И Юльки нет, чтобы сказать: «Не ссорьтесь, девочки!» Нон, ну не может быть, чтобы ее в салоне не было и дома не было.

— Да, на нее не похоже. Ничего не случилось, ничего не случилось, ничего не случилось, — уговаривает Нонна саму себя. — Ну, может, она пошла в кино? Разве не может человек в кино пойти?

— Может.

Соня показывает подруге три пальца на левой руке. Правой она хватает себя за один из растопыренных пальцев и потрясает им.

— Допустим. Это позавчера. Только она бы позвонила и сказала: «Девчонки, иду в кино, с вами кофе выпить не смогу, потому что кино мне дороже, чем вы. Посмотрю кино и обязательно расскажу вам про настоящую любовь». Это должно было быть позавчера. А вчера она что делала?

Соня хватается за следующий палец.

— А вчера у нее свидание, например, было? — не веря себе, предполагает Нонна.

— Какое свидание? С кем?

— Ну, может, познакомилась с кем-нибудь?

— С кем? Где? В своем салоне с толстым байкером? Она разборчива очень, ты разве не помнишь? Это же твоя подруга Юля. Ты ведь знаешь ее всю жизнь. Она, конечно, может познакомиться с толстым байкером, чтобы погонять с ним наперегонки по Приморскому шоссе, но не позвонить она не может!

— Может! Я знаешь что заметила, Сонечка? Что в жизни разное может быть, вот что я заметила!

— Нет, не может быть! Даже если бы что-то абсурдное произошло, типа толстого байкера, она непременно бы позвонила. Обязательно! Всенепременнейше!

— Почему это ты так решила?

— Потому что ты ушла из этого спорта, а я тебе как профессионал скажу: главное не согрешить, а рассказать подружкам. И потом, если это и было, то вчера. А сегодня-то что она не звонит?

Соня хватается за третий палец и тычет им в Нонну.

— Сегодня! Сегодня!

— Софа, молчи! Я волнуюсь, перестань трясти пальцами!

— Я не трясу, а тоже волнуюсь.

Нонна берет телефон и снова набирает номер подруги.

— О, дозвонилась! Юля, дура! Ты где? Меня чуть Софа жизни не лишила. Из-за тебя… Чего принести?.. У тебя еда есть?

Соня выхватывает трубку у Нонны:

— Юлька, я тебя убью, когда доберусь до тебя!

Но убивать женщину, а тем более подругу, когда она рыдает в голос и припала к твоей груди, никто не стал. Нонна растерянно замерла с авоськами в дверях комнаты.

— Проходи-и-и-те, располага-а-а-айтесь, — подвывала Юля, повторяя это уже четвертый раз.

Соня погладила ее по голове:

— Ничего, ничего. Сейчас Нонка разгрузит сумки и сварганит что-нибудь поесть. Выгружай продукты.

Нонна уходит на кухню. Юля падает на диван.

— Ю, у тебя пролежней не будет?

— Не-е-е-т.

Соня тоном врача-психиатра вкрадчиво спрашивает:

— А что у нас случилось?

— Не знаю. Все пло-о-о-хо…

Нонна в кухне громыхает сковородками.

— Оставь ее. У нее типичная депрессия.

Соня кричит подруге:

— Депрессия — это когда хочется того, не знаю кого?

Нонна печально отзывается:

— Нет, депрессия — это когда даже его не хочется.

Юля быстро поднимает голову с подушки:

— Девочки, я точно знаю, чего мне не хочется. Я не хочу в Канаду.

Нонна появляется в комнате с бутылкой армянского коньяка и тремя бокалами.

— А мы тебя и не гоним.

— А коньячку? Коньячку хочешь?

— Коньячку? — оживляется Юля и шмыгает носом. — Коньячку хочу.

Нонна наливает:

— Вот видишь, уже появляются рефлексы.

Сидели они долго и, как это всегда происходит, незаметно оказались на кухне. Бутылка коньяка уже почти опустела. Соня курит. Нонна смотрит на блюдо, полное пирожных, будто хочет загипнотизировать их. Юльку прорвало на монолог о матери.

— Еще не было случая, чтобы я сказала: «Мама, я хочу сделать так!» И она бы мне позволила. А что еще хуже — еще не было случая, чтобы я сказала: «Мама, я не хочу этого!», и она бы мне позволила.

У Нонны мать — тоже непростая женщина, но до подобного даже она не доходила.

— Что за странная постановка вопроса? — удивляется Нонна. — Что значит «позволила»? Она там, а ты здесь. Тетя Лара всегда, конечно, была женщиной властной, но не до такой же степени.

— Тебе сколько лет, подруга?! — поддерживает Соня. — Это ненормально в твоем возрасте. Да, Нон? Скажи?

Нонна вздрагивает от неожиданного обращения. Она по-прежнему смотрит на блюдо пирожных.

— Что?

— Психоаналитик твой что бы сказал?

— Болезненная инфантильность.

— В том-то и дело… Я ее все время чувствую рядом, где бы она ни была. Мне постоянно кажется, что я что-то не то делаю, а она это видит. Начинаю делать и думаю: «Маме, наверное, не понравится».

— И давно это с тобой?

Юля безнадежно машет рукой:

— Да, с детства.

Она доверительно наклоняется к подругам, словно собирается поведать им страшную тайну.

— Я в детстве попросила ее сделать гоголь-моголь. Она говорит, из двух яиц. Я говорю, из трех. Она говорит, из двух, я говорю, из трех… Она говорит, хорошо, из трех. Но только если ты не доешь, я тебе его на голову намажу.

— Так и сказала? Какая жестокая, — Соня не верит своим ушам.

— Сказала? Ха! Сделала!

— Могла бы и доесть из трех-то, — говорит Нонна.

— Значит, не могла, — нетрезво протестует Юля. — Не могла я, значит! Она знала, что я — маленькая девочка, что я не смогу съесть. Знала, что это просто детский каприз, но решила меня проучить по полной. За что? И она знала, что намажет мне на голову этот дурацкий гоголь-моголь, потому что она очень гордится тем, что всегда делает то, что говорит, а говорит то, что думает! Мне кажется, что она получала удовольствие, когда мазала.

— Ну, не переживай, может, тебе показалось? — утешает подругу Нонка.

Пьяно и миролюбиво Юля согласилась:

— А может, и показалось.

— Ну а ты что? — финал этой драмы все-таки заинтересовал Нонну.

— А я не заплакала. Она мазала, а я думала: «Мажь, мажь, самой же отмывать придется…».

— Да, дела. И до сих пор у вас так: она тебе навязывает поведение, сама потом расхлебывает.

— Девочки, но у меня первый раз в жизни такое чувство, что я готова побороться, — заявляет вдруг Юлька.

— С мамой? — ужасается Нонна, а Соня протягивает половник, как оружие против тиранши.

— Да не с мамой. За себя. Я смогу создать свое дело. Без нее и без этого ее Коррадо. А они мне в два голоса твердят: «Уезжай из этой ужасной страны, там у вас невозможно жить!». А я точно знаю, что там-то ничего сделать не смогу.

— Почему? Ты той страны практически не знаешь. Кстати, как и этой. Что мы знаем в России кроме улиц Питера? Параллельно Неве, перпендикулярно Неве?

— Я была в Пушгорах, — объявляет Соня.

— А я в Гаграх, — добавляет Юля.

— Гагры — это уже не Россия, — уточняет Нонна.

Но Юля, еще не уехав, уже испытывает острую ностальгию:

— Ну и пусть не Россия. Я и за границей была, эту их Канаду посещала. Там тоска, девочки. Тоска. Я умру там без вас.

Нонна хватает с блюда маленькое пирожное и целиком заталкивает себе в рот. В очередной раз сорвалась с очередной диеты.

— Ненавижу себя!

Потом они курили, устроившись на широком подоконнике: Соня с удовольствием, остальные за компанию. Неожиданно Нонна заявила:

— Я знаю средство от тоски.

Юля с почти детской доверчивостью посмотрела на подругу. Соня дала ей легкий подзатыльник и проговорила:

— Убить ее, чтоб не мучилась.

— Нет, правда, я в книжке читала, — продолжает Нонна.

— Да? — обрадовалась Юля. — И что там написано?

— Стерн, — коротко оповещает Нонка. На длинные фразы сил уже нет. Пьянству бой.

— Что Стерн? — не понимает Соня.

— «Сентиментальное путешествие».

— Да я знаю, что это Стерн написал. К чему ты вспоминаешь покойника?

— Обычно, когда наступает хандра, надо отправляться в путешествие.

Соня целиком и полностью «за»:

— Ага, мы так всегда делаем. Чуть что не так, сразу на корабль — и в кругосветку. Так делают многие известные люди.

Нонна кивает:

— Так делали русские писатели и французские гомосексуалисты.

А Соня добавляет:

— Сбежавшие марксисты, а также английские сентименталисты.

Ну что с этой очерствевшей на стройке особой разговаривать? И Нонна обращается к Юле:

— Просто тебе надо совершить сентиментальное путешествие. Поезжай куда-нибудь.

— Париж, Ницца, Баден-Баден, — загибает пальцы Соня.

— У меня денег нет. А у матери просить не буду, — Юлька тяжело вздыхает. — Никогда больше не буду.

И, как будто ставит жирную точку в конце предложения, тушит сигарету в пепельнице.

— Не, у нее не надо. А то она опять тебе гоголь-моголь припомнит, — Соня тоже тушит свой окурок.

А Нонна впадает в мистическое слабоумие. По трезвости она бы никогда такого не позволила:

— Надо верить в чудо. Если чудо должно произойти, оно произойдет…

Она тоже неумело затушивает сигарету, а затем отправляет содержимое пепельницы в помойное ведро.

Юле снится сон. Огромный подиум, утопающий в свете прожекторов. Стройные манекенщицы возникают в клубах пиротехнического дыма, как из облаков. Их платья из ярких тканей полыхают как огонь. Вроде бы это новая коллекция Юли. Они надвигаются на нее под «Болеро» Равеля. А Юля не может вспомнить, неужели это ее новая коллекция? Да, да… Она называется… Называется… Орет кот, и Юля просыпается, так и не вспомнив. В спальню пробивается едкий дым. Несколько секунд она пытается понять, что это за новое ощущение, а потом, сообразив, в чем дело, вскакивает и бежит на кухню. Что-то смрадно тлеет в помойном ведре. Юля хватает с подоконника лейку для поливки цветов и выливает в ведро. Серый дым зеленеет по неведомому ей закону химии.

— Вот тебе и чудо, — говорит Юля.

Звонит телефон.

— Алло!

Голос Обломовой звучит не по-утреннему бодро:

— Чем занимаешься?

— Борюсь с судьбой.

— Ну и как?

— Отступаю, — признается Юля. — Доброе утро, вообще-то.

В холодильнике она обнаружила бутылку просроченного кефира. Ничего, и это сойдет.

— Доброе, доброе, — откликается Обломова, подтягиваясь на турнике. Руки свободны от трубки — на голове наушник с микрофоном. — Формальности любишь?

— Нет, определенность, — вздыхает Юля.

— Тогда определенно сейчас утро.

— Тогда определенно недоброе, — Юлька сердится.

— Не знаю, не знаю. У меня к тебе предложение есть. Не хочешь поработать над моим имиджем? Ты говорила: «индивидуальный подход, личность женщины». А я, знаешь ли, уже не знаю, чем публику удивить Вот подстриглась теперь.

— Мне бы, конечно, интересно было, но я тебя совсем не знаю. Слышала пару твоих песен, и все.

— У меня завтра сольник в Выборге, без группы. Вот и послушаешь, как я работаю. Я и моя гитара один на один с любимой публикой.

— Сольник? А поехали!

Соня кричит, пугая кафешную молодежь:

— Не смей соглашаться. Эта пэтэушница ничего путного спеть не может.

Юля тоже вынуждена кричать, чтобы быть услышанной.

— Ее песню запустили в ротацию!

— Чем запустили? — Нонне требуются разъяснения.

Она несколько раз открывает и закрывает рот и трогает подбородок, чтобы понять, не имеет ли это отношение к челюстно-лицевой хирургии.

— Серость. Это когда тебя по радио крутят, и ты попадаешь в топы.

Юлькино объяснение вводит Нонну в еще большее изумление:

— Куда попадаешь?

— Юлька! — не унимается Соня. — Я тебе вместо матери, я должна оградить тебя от этой авантюры. Она тебя опозорит!

Нонна вовсе не думает, что Обломова принесет Юльке больше позора, чем ей — табачная эпопея. Но перед тем как соглашаться, стоит взвесить все «за» и «против».

— Ю, подумай, правда. В Выборг, в ресторан какой-то. Как-то несолидно.

— Слушайте, что вы так накинулись на меня?! Я же не петь с ней собралась дуэтом в этом ресторане. Я просто съезжу с ней на день, посмотрю, какая она в работе. И приведу в божеский вид ее гардероб. А то, знаете, такие девушки часто думают, что основа женского туалета — это черные кожаные штаны.

— А я слышала, что Тереза Обломова прижимиста на деньги и много пьет, — сообщает Нонна.

— От кого?

— От Лосевой.

Юля щурится, как снайпер перед выстрелом.

— Ага, девочки, справки наводили?

— Ты нам не чужая.

— Лосева, можно тебя на секундочку? — манит пальцем Юля, и Лосева выплывает из-за стойки.

— Привет.

— Привет. Ну, что ты этим мымрам наговорила про Обломову?

— Да ничего такого.

— А не такого?

— Директрису свою выгнала.

— Это что, помешает ей одеваться в мои вещи?

— Вряд ли.

— А какого хрена вы меня тут коллективно отговариваете?

— Да мы и не отговариваем, — заверяет Нонна. — Мы просто посвящаем тебя в то, что сами узнали.

— А я против, — говорит непреклонная Соня.

— А баба Яга всегда против.

— Сама ты баба Яга.

— Не ссорьтесь, девочки. Ю, поезжай. В конце концов, мы ее вчера уговаривали в путешествие отправиться, — Нонна восстанавливает справедливость.

— В Выборг? — насмешничает Лосева.

Нонна подхватывает:

— Нет, в Баден-Баден!

— А что, не получилось? — издевается Лосева.

— Баден-Баден временно отложили, — объясняет Соня.

Лосева искренне сожалеет:

— Жалко.

Все смеются. Действительно, лучше было бы, конечно, на белом пароходе к неведомым берегам. Лосева накрывает пухлой ладонью руку Юли:

— Слушай, прости, если влезла не в свое дело. Просто кафешка — на Невском. Слухов — целый подол. Но она девка талантливая. По сравнению с ней Алена Свиридова — женщина-тишина.

Соня презрительно морщится:

— А по сравнению с кем она — женщина-гром? По сравнению с рыбкой в пруду?

Нонна отрицательно мотает головой:

— Не надо о людях плохо.

— Я не плохо, я так как есть.

— Иногда это хуже всего. И потом, Сонь. Ну действительно, что мы на нее так накинулись? Поезжай, развеешься, — кивает она Юле.

— Ага, окунешься в гущу народной жизни, — держит осаду Соня.

Лосева серьезно, будто не чувствуя издевательских интонаций в словах Сони, просит Юлю:

— Потом расскажешь, — и уходит в свои владения.

Соня устала быть в конфронтации. Сколько можно?

— Тогда, знаешь, будешь вести путевые заметки. Настоящий путешественник всегда ведет заметки.

Не знала Соня, что ее иронический выпад Юля истолкует как руководство к действию. Есть такие люди: бросят что-нибудь невзначай, сущую чепуху, а другие подхватят, как знамя, и понесут.

Раннее утро, «тойота-джип RAV-4» мчится по пустынным улицам города. Юля в приподнятом настроении. Громко, на всю катушку, звучит песня группы «Фюзеляж». За рулем Паша Культя — администратор группы и личный друг Обломовой. Тереза в такт собственной песне хлопает себя по колену, а Юля наговаривает на диктофон:

— Мы выехали из города. Раннее утро. Так рано я просыпалась только однажды, когда надо было в аэропорт на рейс в Милан. Мама мне купила тогда путевку по Италии. Нет, ни слова о маме. Сейчас прекрасное раннее утро. Вот едет поливалка — поливает улицы. Вот идет мужик с удочкой — на Неву за рыбой. Тетка с корзиной цветов, накрытых марлей. Наверное, продавать несет на рынок. Красиво. Надо же, есть люди, которые добровольно просыпаются рано…

Конечно, по-другому и быть не могло. Как еще можно было представить Юлькины путевые заметки? Писать она не любила, и по этой причине ее главы в бессмертной рукописи «Как выйти замуж и быть счастливой» были самыми лаконичными. На компьютере набирать текст еще куда ни шло, а вот писать, нет уж, извините. Но идея с путевыми заметками пришлась ей по вкусу. Она откопала диктофон, бесполезно протомившийся в ящике стола три года, и впервые нашла ему применение.

Ехали около часа. Вдруг из-под капота повалил белый дым, и Паша притормозил у обочины. Стояли втроем, как перед экспонатом в музее, разглядывали внутренности автомобиля.

— Ну, что скажете, друзья? — бодро спросила Обломова.

— Я в технике плохо разбираюсь. Только рулю, — извиняется Юля.

— Перегрелась, — ласково говорит Паша. — Сейчас отдохнет и поедет.

Юля нажимает на клавишу записи и сообщает в диктофон:

— Недолго музыка играла… У нас сломалась машина. Остановились… — она заглядывает на указатель, — возле деревни Верхние Кокошки. Нечто среднее между кошками и кокошниками. Интересно, как будут называться жители.

Юля видит мужика, который тащит на веревке козу. Коза упирается и не хочет идти.

— Сейчас спрошу у местного животновода.

Она подбегает к мужику, который, несмотря на утро, еле стоит на ногах — пьян.

— Простите, как называют себя жители вашей деревни?

— Чего?

— Вы из Верхних Кокошек?

— Ну.

— Как вы себя называете?

— Мы-то?

— Да, вы.

— Мы — орел!

— Да не вы лично. Жители деревни вашей.

— Мы-то верхние.

Юля шепчет, как будто подсказывает однокласснику на уроке:

— Кокошкинцы…

— Не, мы верхние, А есть еще нижние. Так и зовемся.

Коза угрожающе блеет и надвигается рогами на Юлю. Та отбегает на безопасное расстояние и быстро тараторит в диктофон:

— За мной гонится коза. Это неприятное животное с обманчиво ласковыми глазами…

Паша подошел к Терезе. Та блаженно растянулась на солнышке под березой.

— И где ты ее откопала? — строго спрашивает он, будто от этого зависит успех их сегодняшнего предприятия. Наверное, дай ему волю, он потребовал бы Юлькиных рекомендаций.

— А что? — интересуется Терезка.

— Она дура?

— Она шьет потрясающие шмотки за пять копеек.

Провинциальная предприимчивость Терезе не изменяла никогда. На этом, собственно, и поднялась, отвоевав себе кусочек территории на подошве Олимпа шоу-бизнеса.

— За пять копеек ты на любом рынке можешь прибарахлиться, — отвечает Паша. Склад его ума, также человека из глубинки, причем из той же, что и Тереза, подсказывал ему иную манеру поведения — экономь, терпи, копи, и к сорока годам купишь квартиру.

— Сам на рынке одевайся.

— А я и одеваюсь.

— Оно и видно. Кончай ты свои периферийные привычки. Со мной работаешь.

Паша подавился обидой, но стерпел. Что ж, не впервой. Тереза дразнила его то убогой фамилией, то говором, от которого он никак не мог избавиться. Лучше всего в таких случаях сменить тему. Он так и сделал.

— По поводу концерта я договорился. Зальчик небольшой, директриса говорит, набьем. Аванс не дала. Говорит, Обломову собственными глазами увижу — половину получите.

— Плохо, что не дала. — Тереза недовольно сплюнула.

— А что плохого? Половину перед концертом получим, половину — когда отработаем. Не напарит.

— Я не про то. Не по рангу вроде. Я условия диктую.

Паша усмехнулся. Звездная болезнь Терезы только-только пускает ядовитые ростки, но, кажется, прогрессировать будет стремительно. Он смотрел, как Юля бегает от козы, которую мужик силится тянуть прежним курсом. Суетясь и толкаясь, группа представляла собой комическое трио из немого кино.

Юля бегала от козы и продолжала вести путевой дневник:

— Простые люди мне нравятся… Они простые… Они ведут натуральное хозяйство и дружат со своими домашними животными. Но я здесь оказалась случайно. Если бы не поиски имиджа Терезы Обломовой, меня бы здесь не было… У Терезы нет никакого имиджа.

Обломова встрепенулась:

— Что значит нет имиджа?!

Юля миролюбиво объясняет:

— Это когда форма не соответствует содержанию.

Обломова равнодушно пожимает плечами.

Машина мчится мимо сосен и валунов. Шоссе, гладкое, как серая шелковая лента, разматывается в нужном направлении. В окне мелькают белые дорожные столбцы и кривые березы.

Юля шепчет в диктофон:

— Тереза обижается, когда я говорю ей об отсутствии у нее имиджа. Но это истинная правда…

Тереза помалкивает, терпит.

— Она славная, но какая-то неровная, — продолжает Юля. — Она молодая и старая, она грубая и добрая одновременно. Мне кажется, что она похожа на сучковатое дерево — сморщенная кора и молодые зеленые листочки.

— Я — сучковатая? — кричит Тереза. Всякому терпению когда-нибудь приходит конец.

Юля ведь не со зла. Она вообще не может никого обидеть, только подруг иногда любит подцепить на крючок их слабостей. А посторонних людей — только случайно, по внезапному порыву собственной непосредственности. И Юля поспешно исправляет положение:

— Я стала бы одевать ее в вещи коричневых, древесных тонов.

Обломова резко прерывает:

— Кончай базарить.

Юля тактично меняет тему:

— С ней Паша…

Паша взглянул в зеркало, и Юля поймала его недовольно прищур. Но, в конце концов, она не напрашивалась ехать с ними. Тереза хочет использовать ее, а у Юльки собственная цель — путешествие как локальная психотерапия. Все справедливо. И Юлька продолжает:

— Он администратор «Фюзеляжа». У него странные взгляды на моду. Меня он, кажется, невзлюбил. Почему, не знаю. Но, может быть, мне это только кажется. Потом спрошу.

Паша качнул головой:

— Ну-ну…

Приходится оправдываться:

— Это шутка. Игра такая. Путевой дневник. Я придумываю сюжет для себя, ну, для развлечения… Чтобы представить, будто я в настоящем путешествии.

— Несерьезно все это, — убедительно говорит Паша.

Юля корчит гримасу и отворачивается к окну. За окном мелькает все тот же карельский пейзаж.

— Паше и Терезе не нравится мой путевой дневник. Вернее, то, что я говорю. Она очень серьезно относится к своему творчеству, а он серьезно относится к ней. Это ж видно… Поэтому я вынуждена наговаривать свои заметки тайно.

Автомобиль подъезжает к придорожной забегаловке. Администратор «Фюзеляжа» останавливается неподалеку.

— Ну что, девушки, перекусим на полпути?

Слава богу! Ехать стало утомительно. Юля с готовностью отзывается:

— Перекусим. Почему бы и нет?

— Давно уже пора, совсем артистку голодом заморили, кто же вам денежки заработает? — ворчит Обломова и первая выскакивает из машины. Паша выходит вслед за ней. Он такой огромный, что грубоватая Тереза кажется рядом с ним хрупкой девчушкой, только что косичек нет. Уткнувшись подбородком в переднее кресло, Юлька наблюдает за ними.

Паша осторожно кладет большие крестьянские ладони на плечи Обломовой.

— Только без фокусов, лады?

— О чем ты? — дергает она плечами, сбрасывая с себя руки своего администратора. — Все ништяк.

— Точно?

— Точно!

— Ну смотри. Пресса приедет. Сорвешь еще концерт…

— И что? — с вызовом перебивает Тереза.

— Такого понапишут…

— Все под контролем.

Она скрывается за дверями закусочной. Паша возвращается к машине.

— Вылезай давай, а то вместе с тобой закрою, — говорит он Юльке, демонстративно держа палец на кнопке электронного замка.

Она с готовностью выскакивает из машины.

На переднем сиденье, блистая заклепками и молниями, остается необъятный рюкзак Терезы Обломовой.

Кафешка была с претензией на уют. На красные пластиковые столы набросали салфеток, потерявших свежесть еще в Финскую войну. Не поленились и в родные граненые стаканы насобирали цветов с дорожных обочин. Даже буфетчица, толстая и немолодая, вызывала ощущение неопрятного, но трогательного тепла.

— Туалет у вас есть? — спросила Тереза.

— Там, доча, — показала буфетчица в сторону кухни и подсобных комнат.

Обломова, воровато оглянувшись, двинулась в указанном направлении.

— Тебе чего взять? — громко спросила Юля.

— Лимон и бутер с красной рыбой и с икрой обязательно, — бросила Тереза не обернувшись. — Я сейчас вернусь.

Паша тихо пробурчал:

— Ох, чует мое сердце, не к добру это.

Юлька решила, что если она по каким-то неведомым причинам вызывает раздражение администратора, то имеет право ответить ему той же монетой.

— Что не к добру? — спросила она. — Примета, что ли, какая-то — в туалет на полпути не ходить?

Но Паша не вспылил, не прикрикнул на нее. Он только грустно вздохнул.

— Не язви. Ей пить нельзя перед концертом. Начнет — не остановишь. Ты бы… это… — он помялся, — прогулялась бы туда, а я пока еды возьму.

Он был встревожен и немного растерян. Какая-то застарелая усталость, как пыль, лежала на Паше. И Юлька (она же не какая-нибудь бесчувственная крыса) без лишних слов отправилась по следам звезды Терезы Обломовой.

Долго искать ей не пришлось. В узком коридорчике, присев на корточки, известная артистка прикладывалась к фляжке. В иных обстоятельствах саму Юльку этот факт вряд ли бы насторожил. Она и сама любила выпить. Но были две причины, заставившие Юльку отнестись к делу серьезно: серая пыль Пашиной печали и собственный опыт общения с Обломовой. Ведь пока Юлька делала ей татуировку, Тереза высосала точно такую же фляжку виски. В общем-то, ничего особенного — каких-нибудь двести миллиграммов качественного алкоголя, но Обломова просто отключилась и Юльке не скоро удалось привести ее в чувство.

— Опаньки! Вот мы где! — искренне обрадовалась Юля. — Вот мы что! Тереза, что ты делаешь?

— Заряжаюсь энергией на весь день! — радостно заявила Обломова.

— А ну-ка, дай сюда свое зарядное устройство и пошли чай пить.

— Я виски люблю.

— А Павлик говорит, что тебе чаёк любить надо.

Юля протянула руку, чтобы помочь Терезе подняться, а заодно отобрать у нее фляжку, но та вдруг прытко вскочила и устремилась к запасному выходу.

— Не отдам! — кричала она на бегу, потрясая флягой.

Вот поганка, Марсельеза заштатная, думала Юля, преследуя звезду. Но погоня была недолгой: Юлька зацепилась за моток садового шланга и растянулась во весь рост. Тереза показала язык и выбежала на улицу. Юлька ощупала диктофон, зажатый в руке. Цел. Значит, путевые заметки не отменяются. И, поднимаясь с грязного пола, она стала наговаривать:

— Детский сад на прогулке. Что-то новенькое в моей практике. Обломова оказалась алкоголичкой. Это ничего не добавляет к ее имиджу, то есть моя задача остается прежней, но зато усложняет общение. Среди своих подруг я самая пьющая, но здесь, пожалуй, случай потяжелей. Господи, и где люди берут такие бездонные фляги?

Черт, и ногу ушибла из-за этой так называемой, звезды. Почему знаменитости такие нервные? Когда Юлька прославится, она никогда не станет обременять других своими причудами. Прихрамывая, она вышла во двор. Но Терезу уже не догнать: она заворачивает за угол, на ходу приложившись к фляжке.

Потирая ушибленную ногу, Юля ковыляет за Терезой. А та, обогнув зданьице кафе, как пай-девочка, входит в забегаловку через парадные двери. Хоть она и затолкала свою баклажку в задний карман штанов, но через стекло окна-витрины Юля видит, что Паша вскочил из-за стола, опрокинув чашку с кофе. Подбежал. Пытается отнять у звезды эликсир ее бодрости. Между ними происходит настоящая потасовка. Терезка встает в боксерскую стойку и отчаянно колотит воздух перед собой. До Павлика ей не дотянуться. А он загребает большими ручищами, пытаясь взять ее в тиски.

— Да, Тереза — еще тот фрукт. Начала пить с утра. Что же будет к вечеру, когда она выйдет на сцену? Или не выйдет? Проблемка, — делится Юля сомнениями с единственным нормальным членом компании — диктофоном. — Проблема, проблемка, проблемища! — кричит Юлька во весь голос, потому что видит, как мальчишка лет шестнадцати, схватив рюкзак Обломовой, выскакивает из Пашиного авто и дает деру.

— Ребята, у нас проблема! Держи вора!

Юлька пытается бежать, но покалеченная в погоне за алкоголичкой нога отзывается тупой болью. Она переходит на шаг. Паша и Тереза нечленораздельно орут, каждый на свой лад выражая отношение к происходящему, и бегут наперерез грабителю. Но, увы, — умело лавируя между машинами, вор скрывается в лесополосе на другой стороне шоссе.

Паша и Тереза присели на обочину дороги. Юля, хромая, подошла к ним. Она подумала, не дай бог они начнут обвинять друг друга в произошедшем, тогда дорога станет невыносимой. Поэтому она решила взять функции обвинителя на себя. Должны же они объединиться. Хотя бы и против нее, Юльки.

— Ну что, доигрались? — спросила она прокурорским тоном. — Кто машину не закрыл?

— Я закрывал, — испуганно ответил Паша.

Юля, грозно сдвинув брови, поворачивается к Терезе:

— Где фляга лежала?

— В бардачке, — сказала она и сплюнула под колеса проезжавшей машины.

— У нее что, ключи есть? — Юлька перекинулась на Пашу. Допрос был перекрестным.

Паша мрачно ответил:

— Есть.

— И когда ты ее взять успела?

Тереза, надувшись, как ребенок, пробурчала:

— Когда вы в кафе стояли.

— Так, понятно. Пошли потери подсчитывать.

Бардачок был открыт, на сиденьях валялись какие-то бумаги, на подножке — водительское удостоверение Паши. Он схватил документы.

— Слава богу, права целы!

— А деньги? — спрашивает Юля.

Денег не было. Вернее, все, что было, утащил бесстыдный вор вместе с рюкзаком Обломовой. А у Паши и было-то только на кофе и бутерброды. Ну, может быть, еще немного на бензин. У Юльки и этого не было. Она не предвидела подвоха судьбы и не была готова к форс-мажорным обстоятельствам. Поэтому она подытожила:

— Ну что ж, скажем спасибо, что Выборг не заплатил аванс, а то — хороши бы мы были. Ладно, поехали отсюда. Вставай, звезда пленительного счастья!

Реакция Обломовой потрясла Юльку, потому что Тереза неожиданно спросила:

— А вы мне бутер с икрой взяли?

Паша мрачно кивнул в сторону кафе:

— Там на столе остался.

— Пойду возьму.

И ушла. Юлька увидела вдруг собственные пороки, только искаженные, как в кривом зеркале. Она и сама иногда бывала похожа на капризного, избалованного ребенка. Но вроде бы никого еще этим не подводила, не ставила в безвыходные и сомнительные положения. Так, ерунда — иногда она изводит подруг. Но ведь это просто треп!

— Она всегда так себя ведет? — спросила Юля.

— Как? — набычился Паша.

— Как стерва.

— Не твое дело!

— Нет, знаешь, мил человек, уже мое. Вы меня в эту авантюру втравили. Я из-за нее оказалась за двести километров от своего дивана и без копейки денег, так что в каком-то смысле мое это дело. Я обратно мечтаю вернуться.

— Вернешься, не переживай.

Он садится в машину. Юля некоторое время стоит на газоне, а затем тоже садится в машину на свое заднее сиденье.

— А бензину нам хватит до Выборга?

Паша коротко отвечает:

— Хватит.

Машина неслась по шоссе навстречу выборгскому концерту. Паша вцепился в руль так же крепко, как сжал зубы. Он мужественно сдерживал раздражение, потому что Юля теперь сидела рядом и вела свои «путевые заметки» не таясь:

— Удивительная девушка эта Тереза. С одной стороны — звезда, с другой — дитя малое. У нее не только имиджа нет, у нее и в голове-то, оказывается, немного. Откуда же песни, тексты? Надо будет у Нонки спросить, ее пьески тоже из дерьма всякого произрастают. Где-то я уже про такое слышала…

Сама звезда похрапывает позади.

Мимо проплывают красивые пейзажи, попадается все больше и больше валунов. У обочин стоят люди с корзинами — продают ягоды.

— Как все-таки здесь красиво. Природа, деревья, валуны эти. Людей мало, глаз отдыхает. А поехала бы сейчас в Баден-Баден… Толпы, туристы… тьфу… Расслабляться можно только на природе, без суеты, без толкотни, без газов этих выхлопных…

Джип въезжает в клубы черного дыма. Юля чихает. Они обгоняют пыхтящее сооружение, напоминающее полевую кухню, только черное от гари. Наверху плоской башни сидят ремонтные рабочие в оранжевых жилетах и режутся в карты. Совковые лопаты почему-то свисают на веревках и отчаянно колотят по черным бортам колымаги. Паша включает дворники. Они бесшумно слизывают копоть с лобового стекла.

Опять леса. Потом населенный пункт. Приходится сбавить скорость. Мимо проплывают: старуха с молоком в трехлитровых банках, дедок с берестяными поделками, мужики в ватниках и резиновых сапогах, продающие рыбу, тетки с лукошками, полными ягод и грибов.

— Вот они, простые русские люди, делятся с нами результатами своего нелегкого труда. А мы все жалуемся: и то нам не так, и это не этак. А ты поди встань в четыре, корову подои! А в полшестого — да в лес, да по ягоды? А рыбачить с вечера до утра? Опять же, ночное. Не забыть спросить у Сони, что это такое?

Дородная деваха с русой косой до пояса, румяная, как на картинах Кустодиева, сидит возле своего товара.

— А еще детей накормить, дом убрать, — продолжала перечислять Юля. — И при таком жизненном распорядке так выглядеть… Это я о последней в ряду продавцов девушке… Настоящая русская красавица. Ни убавить, ни прибавить. Интересно, чем может торговать такая женщина?

По мере того как машина проезжает мимо девушки, взгляду Юли открывается картина: на земле аккуратно расстелена полиэтиленовая пленка, а на ней выложены элементы снаряжения для подводного плавания: ласты, маска, акваланг, гарпун. Замыкает эту живописную группу предметов купальник гигантского размера — как раз на деваху. Купальник переливается всеми цветами радуги. Девушка сидит на складном стульчике, отвернувшись от солнца, и читает. Юля присматривается и успевает заметить надпись на обложке: «Доктор Спок. Воспитание детей». Женщина беременна месяце на девятом.

В номерах им отказали: гостиница полна была иностранных гостей. Дежурный администратор кричал и закатывал глаза, показывая на толпу финских лесорубов, съехавшихся на международную конференцию «Мировые запасы леса — проблемы и открытия». А еще он уверял, что не знает никакой Обломовой, пусть она хоть трижды звезда. Сама трижды звезда похрапывала на диване. Паша метался между Юлей, пытавшейся договориться с администратором, и Терезой, которая скулила и вздрагивала во сне.

— Значит, нет номеров? — Юля заглядывала в бегающие глаза администратора.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Юля тяжело вздохнула. Нет так нет. Она вытащила из кармана мобильный телефон.

— Не хотела я этого делать. Ну да ладно.

Администратор беспокойно поёрзал на стуле и выдал ключ очередному другу лесов. Юлька набрала номер.

— Марина Игоревна? — голос Юли зазвучал неожиданно властно, как и подобает дочери богатой мамаши. — Да, Юля, да, я тоже рада очень. Я здесь, у вас, внизу. А селить не хотят, говорят, съезд у вас какой-то. Конференция лесорубов. А мы тут с Терезой Обломовой, знаете такую? Группа «Фюзеляж», слышали? Ну и замечательно. Спасибо, ждем.

Марина Игоревна спустилась через тридцать секунд. Дорогой костюм, классические туфли-лодочки, улыбка, прическа, великолепные ухоженные руки с маникюром — такой управляющей позавидовал бы любой отель любой столицы мира. Но Марина Игоревна верно рассчитала преимущества царствования в приграничном городке, она была хозяйкой гостиницы.

— Юлечка, дорогая, сколько лет, сколько зим! Как мама? Что бизнес?

— О! Бизнес процветает, еще бы!

— А это и есть наша звезда? Сегодня в «Башне» поете? Можно прийти?

Паша трясет Терезу, чтобы та поздоровалась с любезной женщиной, которая, судя по всему, вот-вот решит их проблему. Обломова моргает, недоумевая, зачем ее разбудили и чего хотят.

— Дорогуша, — щебечет Марина Игоревна, — пойдемте, мы вас мгновенно оформим.

Администратор вытянулся в струнку.

— Только оформляйте на мой паспорт, у моих друзей сегодня документы украли. Или вот у парня права есть.

Паша, оставив Терезу на диване, подходит к Юле и шепчет ей на ухо:

— Как расплачиваться будем? Денег-то нет.

— После концерта заплатим.

— Пойду покурю, разнервничался, — сказал Паша и вышел на улицу.

Когда Юля, помахивая ключами от двух номеров, обернулась к дивану, Терезы Обломовой и след простыл.

В баре немноголюдно. Мирно выпивают два финна. У стойки еще двое. Это местные крутые парни в одинаковых кожаных куртках. Оба — поборники справедливости и здорового образа жизни. Поэтому они не стреляют без веских причин, и в дневное время предпочитают водке сок: один — апельсиновый, другой — томатный. В конце стойки устроилась Тереза. Она, как человек свободной профессии, пьет в любое время, и только что опрокинула стопку водки. Вот уже минут десять слушает содержательную беседу местных парней.

— Скукотень. Чем вечером займемся?

— Сегодня какая-то телка в «Башне» поет.

— Да нет, фигня какая-то, «Пилотаж», «Фюзеляж», «Абордаж».

— Да нет, одна телка, без группы. Безобразная такая, лысая. Ну такая, на мужика похожая.

— Кому захочется на такой отстой идти? В Питер поедем, там сегодня «Авария» в «Плазе».

Обломова выпивает следующую порцию водки. Юля неслышно подходит к Терезе и обнимает ее за плечи.

— Пойдем-ка селиться, — она показывает ключ.

— Повторить! — приказывает Обломова бармену. — Юль, тут ничего хорошего не будет, никто не придет на концерт.

Юля косится на соседей по стойке.

— Тереза, не валяй дурака, это не твоя публика, твоя публика днем по барам не шляется.

Еще одна стопка.

— Ну да, они на ткацкой фабрике вкалывают от зари до зари, деньги на билет копят, чтобы на концерт прийти.

И еще пятьдесят грамм.

— Я однажды выступала в Иванове — городе невест, так там одна прямо на сцену с пакетом полезла, а он порвался, прикинь! А оттуда — наволочка в цветочек! Ее охрана выталкивает, а она орет: «Терезочка, пусть тебе спать мягко будет!» Я еще подумала, хорошо, что не «Пусть земля тебе будет пухом»!

Юля тянет ее за рукав:

— Пошли, пошли. Тебе бы прилечь перед концертом. Душ и все прочее.

_____

На сцене Тереза менялась. Она выглядела не мужиковатой и сильной, а неожиданным образом становилась беззащитной и маленькой. Когда за ее спиной было несколько музыкантов группы — неразговорчивых взрослых мужиков и Обломова чувствовала надежный тыл, это не имело значения, но сейчас Тереза была одна и ощущала себя ничтожной блохой.

Она орала им со сцены о том, что в ее жилах течет расплавленный металл, а они жрали. Она кричала им о небе, которое, как крышка огромного сундука, прихлопнуло нас всех, а они пили. Она пела им о том, что любви нет, а они не замечали этого, как и не замечали ее — блоху, скачущую по сцене. Здесь шумное застолье. Там — бурное примирение поссорившихся супругов. Финские лесорубы, громко смеющиеся над чем-то понятным им одним. И вся эта звуковая какофония сопровождалась стуком вилок и ножей о тарелки, звоном рюмок и громким чавканьем множества челюстей. Эти челюсти смыкались и размыкались, смыкались и размыкались с клацаньем, с жестким хрустом.

— Обломова надралась, конечно, перед концертом, но сейчас начала петь первую песню. Вроде хорошо у нее получается, — вела репортаж с места событий Юля.

Но вдруг все звуки замолкли разом. Обломова замолчала на середине куплета и смотрела в зал.

— О-о! Кажется, сейчас что-то будет, — пробормотала Юля.

Гитара висела перед Терезой, как ручной пулемет.

— Жрете? — крикнула она. — Жрите! Зачем вам музыка? Что вы в этом понимаете, уроды?

Слова, брошенные в тишину зала, некоторое время доходили до сознания зрителей. Когда они наконец решили прибить блоху на сцене, распорядитель зала уже вытолкнул ее за кулисы.

Обломова чуть протрезвела, пока верный Паша доставлял ее из ресторана в гостиницу. Он уложил ее на кровать и велел поспать, пока он съездит обратно и попытается урегулировать конфликт. Устроители концерта грозили неустойкой и обличительными статьями в газетах.

Когда он ушел, Тереза вскочила с кровати и, покопавшись в рюкзаке, вынула десяток миниатюрных бутылок виски, которые обычно продают в международных аэропортах. Она влила в себя порцию шотландской сивухи и почувствовала прилив бодрости. Выпила еще, и новый приступ ярости охватил ее от макушки до пяток.

Нет, все-таки Марина Игоревна — умница. Гостиничный номер хоть и не походил на пятизвездочный антикварный салон, но искрился чистотой и подобием уюта. Да и это было неважно. У Юльки была собственная шкала ценностей, согласно которой она дала бы отелю трудолюбивой Марины хоть шесть звезд. Она судила о качестве гостиницы по состоянию ванной комнаты и бара. И если в баре, благодаря Обломовой, Юля уже успела побывать, то с ванной только знакомилась. Но здесь — та же идеальная чистота, снежно-белые махровые полотенца, пушистый коврик. Все, что должно блестеть, блестит. Все, что должно работать, работает. Юля набирает ванну, выливает туда пену из маленького флакона и, сбросив одежду, погружается в воду.

— Почему у пьяного человека прямо потребность какая-то — гадость кому-нибудь сказать? Ну сидят, ну едят. Должна была бы уже привыкнуть. Артистка ведь — обслуживающий персонал. Соня говорит, что мы все — сфера услуг. Теперь я понимаю, что она имеет в виду. Конечно, Обломову с позором выгнали. Хорошо еще, нам всем не набили рожи. Правда, там остался Паша, чтобы как-то утихомирить рестораторов…

Незаметно для себя Юля засыпает. Диктофон выскальзывает из руки и мягко опускается на ковер возле ванны…

Ей снятся буйные и невнятные сны. Лоси, Соня, Лосева и почему-то Нонкин муж Федор. Он прижимается к ней и требует ласк.

Ее будит настойчивый стук в дверь. Очнувшись, Юля видит, что покрылась гусиной кожей: вода остыла. Она тянется к часам, лежащим на полочке, — они показывают пять часов. Стук повторяется. Юля вылезает из ванны, на ходу кутается в махровый халат, тоже снежно-белый, и подходит к двери.

— Кто?

— Дед Пихто! — орет Паша так, что Юля тут же распахивает дверь. Он стоит на пороге, запыхавшийся, раскрасневшийся, проходит мимо Юли в номер, выглядывает в окно и затем плюхается в кресло посреди комнаты. Юля идет следом за ним, на ходу вытирая голову. На ковре остаются мокрые следы.

— Что случилось-то? Там засада? Меняем явки и пароли?

— Да иди ты со своими шутками…

— Какие тут шутки? Правда жизни, обеспеченная твоей подругой Обломовой. Содержание, соответствующее фамилии.

— Тереза покончила жизнь самоубийством.

— Что?

— Ее больше нет.

— Да что ты мелешь? Я ее до вашей комнаты проводила.

— Я стучал, кричал, звонил — она не отзывается.

— Мобильный?

— Не отвечает.

— Машина?

— Я на ней приехал, вон она, под окнами стоит.

Юля подходит к окну, отдергивает занавеску и смотрит вниз, но ничего похожего на Пашин джип под окнами нет.

— Где? Где машина? — спрашивает Юля, и Паша, сорвавшись с места, подбегает к окну.

— Ничего не понимаю, я же только что смотрел…

— А вторые ключи у нее есть?

Паша виновато вздыхает:

— Есть.

— Что ж ты у нее не отобрал-то?! Мне кажется, одного инцидента вполне достаточно. А мое сердце чует, что он у вас не первый. Теперь вот заедет куда-нибудь в Финляндию, получится международный скандал.

И Паша сдался. Он повалился в кресло, осел и прилип к спинке.

— Блин-компот, что же делать? Дорого бы я заплатил, чтобы ее собственными глазами увидеть.

Он прикрыл ладонью глаза, будто изображение Обломовой — живой и невредимой — вот-вот должно было появится перед его внутренним взором.

Вот за это Юля и презирала многих мужчин, почти всех, кого знала: в самый ответственный момент они вдруг прикрывали ладонью глаза и признавали, что жизнь — дерьмо. Почему сейчас? Почему не вчера или месяц назад? Ни Юлька, ни Нонна так не поступали. Они карабкались, царапали ногтями препятствия и умудрялись при этом шутить.

Юля хватает в охапку вещи и бежит в ванную — переодеваться. Через несколько секунд она готова. Причесываясь на ходу, выскакивает из номера. За ней, громыхая ботинками, бежит Паша.

— Ключ от триста пятого не сдавали? — кричит на бегу Юлька.

Утренний администратор приподнимается из-за стойки.

— Нет, а что случилось? Сначала ваша подружка пробежала как ошпаренная, теперь вот вы.

— Куда побежала? Когда? — разом спросили Паша и Юля.

— Да на стоянку, минут десять назад.

— Десять минут назад я должен был с ней нос к носу в дверях вот этих столкнуться…

— А вы через левую дверь вошли, а она через бар выбежала. Я еще подумал…

— «Подумал, подумал»! А сказать мне не могли сразу же?

Администратор, обидевшись, сел:

— Ну кто же знал, что вы ее из дому без охраны не выпускаете.

— Ее удержишь, как же!

Юлька с Пашей выбежали из холла. Вслед им полетел голос администратора:

— Она кричала на бегу: «Отомстим за неизвестных русских артистов!»

Разбитый джип они обнаружили у ближайшего столба. Недалеко уехала пьяная и несчастная рок-звезда. Около машины топтались гаишники — пожилой с усами и помоложе, который все время трубно сморкался в гигантский носовой платок.

Паша по-бабьи всплеснул руками и захлюпал носом.

— Ой, мамочки!

Он бросился к машине. Юля едва поспевала за ним, приговаривая на бегу:

— Да не волнуйся ты так! Что с ней сделается?

Ни в машине, ни возле Терезы не было. А джип так аккуратно вписался в столб, будто обнял его бампером. Коричневое пятно, расползшееся по асфальту, напоминало кровь, и Паша побелел. Юля дернула его за рукав:

— Эй, это масло вытекло.

— Где девушка? Певица, лысая такая, бритая, — кричал Паша гаишникам, попеременно хватая их за китель.

— Только не надо причитать! — успокоил старший. — Лысая певица в отделении.

— В каком отделении?! — Паша схватился за сердце.

— Милиции, каком же еще!? Хотя ты прав, мужик, — по ней психушка плачет.

— Что случилось?!

Гаишник с насморком протрубил в носовой платок и сказал разочарованно:

— Да ничего. Пьяным везет. Так нажралась, что из-за руля выпала.

— На ходу, — прошептал Паша.

— На лету! — огрызнулся пожилой усач. — Ты что, тоже того? У нас сегодня, Петь, видать, не только лесорубы съехались, но и психи. Не задалась неделька!

Петя, сморкаясь, качнул головой в ответ.

— А вы ей кто будете?

— Подруги…

— Друзья…

— Ну вот что, «подруги», — решительно приступил к делу старший. — Протокол составлять будем. Ваша-то невменяемая даже имени своего назвать не смогла.

— Ну чего ты, Ильич. Не знаешь, что ли, это ведь Тереза Обломова, — прогундосил Петя.

— А мне один хрен. На сцене выпендриваются, бабки лопатой гребут, совсем совесть потеряли. Она за руль садится в таком состоянии, в каком я, взрослый мужик, до сортира не дойду — сдохну по дороге…

— Видать, дядя, сортир у тебя под Питером, — огрызнулся Паша.

Юля двинула его по ноге:

— А у тебя, балбес, видать, денег много. Молчи, идиот! — и улыбнулась пожилому гаишнику: — Так что там насчет протокола? Может, так договоримся?

— Так-так, об косяк. За рулем в нетрезвом виде — раз, архитектурное сооружение разрушила — два, зеленые насаждения попортила — три.

— Эй, эй, подождите, какие зеленые насаждения? — забеспокоилась Юля.

Петя, смущаясь, отводит глаза:

— Она, это, когда из машины выпала, весь газон заблевала.

— Я и говорю, нанесен вред зеленым насаждениям, — подкрепляет сказанное старший. — А к нам, между прочим, два раза в год садовник из Питера приезжает.

— Хорошо, что не из Амстердама. И сколько вы с нас вымогаете?

— Вы что, хотите к своей подружке в отделение? За дачу взятки должностному лицу? — громыхнул усач.

— Ну, положим, взятку вам никто пока не давал. А главное, не даст. У нас денег нет. Украли.

Все, пора кончать этот разврат! Юля вдруг увидела себя со стороны. Вот она, дочь Ларисы Артемьевой, наследница миллионов и лесопилки, стоит посреди приграничного городка и препирается с двумя ментами, один из которых нахально вымогает деньги, а второй трубит, как слон перед засухой. А между тем, время вечерней ванны и бутылочки сухого.

— Где это ваше отделение? — спросила Юля.

— За парком, — ответил усач.

В отделении милиции Юле были не рады. И Паше Культе не обрадовались. Пожилой капитан в «бухгалтерских» нарукавничках хмуро смотрел из-под очков.

— Здравствуйте. У вас задержанная Тереза Обломова?

— А вы кто? — спросил капитан.

— Мать!

— Вы — мать?

— Я имела в виду мать-перемать. Хотела выругаться, понимаете?

Капитан развеселился и открыл амбарную книгу.

— Посмотрим. Узнаем. Ответим.

— Помогите! — взмолилась Юля.

Капитан, листая страницы, заверил:

— Поможем. Запоминающаяся фамилия. Вроде из русской классики?

Паша отчаянно закивал.

— Вроде не было такой.

— Как нет? — Юля похолодела.

— Хотя подождите, Тереза одна есть, с вьетнамской какой-то фамилией.

— С вьетнамской?! А почему с вьетнамской?! И как вы вьетнамскую от китайской отличаете? Или от корейской?

— А, вот, нашел! Напалмова!

— Это не она.

— У нас Терез больше в обезьяннике нет. А она так назвалась. — Капитан читает, водя пальцем по строке: — «Записано со слов задержанной». Как она артикулировала, так мы и зарегистрировали.

— Где он, ваш обезьянник?

— А вам зачем?

— Как зачем? Великую певицу земли русской хочу забрать.

— Не положено. Протокол, штраф. Знаете, в каком состоянии она к нам доставлена?

— Не иначе как сильного алкогольного опьянения?

Капитан молчал, с любопытством ожидая развязки.

— Что, денег хотите? — догадалась Юля.

— Точно, — признался дежурный.

— Сколько?

— Сто! — недолго думая, сказал он.

— Пусть она у вас еще посидит.

Юля повернулась, чтобы уйти. Главное, чтобы Паша ничего не испортил. Но тот пребывал в шоке и молчал.

— Пятьдесят, — полетело Юльке в спину.

— Да сколько угодно. У меня все равно нету.

— Сорок.

Юля навалилась на стойку:

— Нету!

Дежурный задумался:

— Певица?

— Певица, будь она неладна.

— Тогда концерт для персонала.

— Какой концерт? Мы что, фронтовая бригада?

— Не выпущу, — без всякой угрозы сказал капитан.

— Выпустите, на фиг она вам сдалась, такой подарочек?

— Пусть поет, раз певица. — И это был вердикт.

Юля повернулась к Паше, надеясь найти у него хоть какую-нибудь поддержку. Но тот вытянул руки вдоль туловища и теперь был похож на провинившегося подростка.

— Да, блин, пусть поет, если сможет! — крикнула Юля.

— Вот это дело. Сейчас приведу.

Капитан скрылся за дверью и через несколько минут вернулся с Терезой. Та едва передвигала ноги в тяжелых армейских ботинках без шнурков.

Тереза жалобно скулила:

— Меня не хотят слушать зрители! Зритель ренегат и предатель. Публика жует колбасу и скобарский салат оливье! Я никому не нужна!

— Нужна, нужна, еще как нужна! — заверила ее Юля. — Вот видишь, твои поклонники собрались. Отпускать не хотят, так любят. Спой, светик, не стыдись.

Тереза встрепенулась и оглядела коридор. Милиционеры, уборщица, еще пара теток, по виду, работницы столовой, мрачно и негромко здороваются и садятся на лавки вдоль стены.

— Я без гитары петь не буду! — крикнула Тереза.

Юля пнула ее коленкой под зад, чтобы никто не видел:

— А симфонический оркестр не подойдет? А ну, давайте-ка а капелла, звезда вы наша!

Тереза зажмурилась и отвернулась к стене. Юльке показалось, что прошел год, прежде чем раздался голос Обломовой. Но когда он полился — сильный и чистый — зажмурилась Юля. Без хрипоты. Без украшательств. Голос летел над русской степью, молил о помощи, обещал вернуться. Голос Терезы добирался до милиционеров и уборщиц, до поварих и до безликих фотографий разыскиваемых преступников. Это не была песня из репертуара группы «Фюзеляж», это была старинная народная песня. Где и когда Тереза Обломова научилась этому, Юля не знала, как и не знала, сколько еще таких песен та могла бы спеть.

_____

В ночном парке, растянувшись на садовой скамейке, спала утомленная этуаль русского рока Тереза Обломова, уложив голову на колени администратора Паши. Будить ее не стали. Тихо говорили над ней:

— Да, сходили за хлебушком…

Паша гладил Терезин ежик. Юля смотрела на них с завистью. Она даже готова была сбрить волосы, чтобы кто-нибудь так же гладил ее по голове. Стало зябко. Юля встала, поставив ногу на краешек скамейки.

— Слушай, у нее что, боязнь сцены?

Паша вздрогнул, как от удара.

— Кто тебе сказал?!

— Я же не слепая.

— Она никому никогда не говорила об этом. Скрывает. Вот почему перед концертом и напивается. Боится очень.

— Конечно, тяжело чем-то заниматься, когда вся природа против, один только ты за.

Паша протестующе шепчет — если мог, кричал бы в голос:

— У нее голос! Нас запустили в ротацию!

— Да и ради бога! Но голос — это дар, а не профессия. А через пару лет у тебя на руках окажется алкоголичка с полностью разрушенной психикой.

— Ты иди, а я с ней побуду. Проснется — довезу до гостиницы.

Но Юля снова садится рядом.

— Ну хорошо. Положим, концерт отменили без последствий. В гостинице мы переночуем, Марина денег не возьмет.

— Почему?

Юля усмехнулась:

— У меня есть волшебная палочка, мама называется. Многие ей обязаны. А я так, на прицепе… Как всегда… Но на чем мы обратно поедем?

— На электричке.

— И на какие шиши? У меня лично ни копейки не осталось.

— Может, у этой Марины и попросим?

— Нет. Вот это уж нет. Я мамочке обещала, что дочь Лары Артемьевой в долг брать не будет, чтобы никто не заподозрил мамочку в финансовом кризисе.

— Нормально. Мы теперь из-за твоей честности должны до Питера пешком топать? Мы-то ладно. А Терезка как же?

— Как ты о ней печешься.

— Не твое дело.

— Ну почему же не мое? Я ведь тоже не хочу пешком идти. Мы можем заработать.

— Я на панель не пойду, — заявил Паша.

— Остряк! Учти, здесь основной контингент — горячие финские парни.

— Злая ты, Юля.

— А кто меня в это втянул?

— Да ладно тебе. Ничего особенного. Просто ты Терезу плохо знаешь. С ней каждый раз так. Рок-музыка, понимаешь ли.

— А ты что за ней таскаешься? Администратор ты плохой…

— Я ее верный друг. У нее гастрит, ей вовремя есть надо. Ей пить нельзя.

— То-то она и не пьет.

Увидев Пашины жалобные глаза, Юлька осеклась. Действительно, что она знает об этих людях. Поехала за приключениями. И вот они. Нонна права, молиться надо конкретно, а не вообще.

— Ладно, извини.

Паша кивает.

— Мы с первого класса знакомы, с Астрахани еще. Я из-за нее институт бросил педагогический, в Питер приехал. А мне в Питере холодно и темно все время, чувствую себя как крот в потемках.

Юля встала со скамейки и пошла прочь. Неожиданно обернулась и сказала:

— Она просто не то поет.

Если бы день назад Юле Артемьевой сказали, что она будет петь на улице ради того, чтобы заработать сто восемьдесят четыре рубля шестьдесят копеек, она бы усомнилась в здравости рассудка рассказчика. Она даже не рассмеялась бы, поскольку это не смешно. Она просто не поверила бы. А если бы ей сказали, что петь она будет дуэтом с человеком по фамилии Культя, то она подумала бы, что надо брать у Нонки адрес ее Морфеича и пройти курс психоанализа. Но сейчас все было именно так. Она с Пашей стояла недалеко от нищих, которые бойко просили милостыню по-фински. О репертуаре договорились заранее. И если происхождение, воспитание, образование и даже вероисповедание у них были разные, — Паша был из староверов, то детство было одно — золотое и советское. Поэтому и напевали песни из старых мультфильмов, под неловкий аккомпанемент Юлиной гитары. Вернее, гитара была Обломовская, а Юля бренькала, как умела.

— Облака-а-а, белогривые лоша-а-адки… — тянул добродушный Паша.

— И что-то там про «без оглядки», — подтягивалась Юля.

— Ничего на свете лучше нету… — заявлял Паша.

— …чем бродить, друзья, по белу свету, — подхватывала Юля и грозила ему кулаком. Уж больно реалистично это звучало.

Потом хором вместе с продавщицами цветного стекла и льняных скатертей голосили:

— Каким ты был, таким ты и остался, — и дальше про лихого казака.

Потом с продавцами аудиокассет и дисков с записями популярных финских исполнителей надрывались, сдирая голоса:

— Комбат, батяня! Батяня, комбат! — эх, Обломову бы сюда. Она поддала бы голоса.

Потом напились с финскими лесорубами и пели:

«Happy New Year, Happy New Year…»

Потом, вместе со всеми, отмечая день рождения продавщицы «оренбургских» пуховых платков:

— Сказала мать: «Бывает все, сынок»…

Пластиковые стаканчики с водкой — по кругу, кавказские мужчины с шашлыками, куча денег в пластиковой коробочке из-под масла «Рама»…

В вагоне электрички народу почти нет. На деревянных скамьях сидят Тереза, Паша и Юля. На одной скамье — Тереза и Паша, напротив — Юля и гитара Терезы в чехле. Тереза держит спину, как балерина, и не отрываясь смотрит в окно, шевеля губами. Паша дремлет. Юля тихо говорит в диктофон:

— Вот и закончилось мое путешествие. Денег я не заработала, но польза от него все-таки есть: депрессию как рукой сняло. Полное ощущение, что прошла как минимум вечность, а ведь только вчера утром мы отправились в этот полный приключений и опасностей путь. Тянутся леса. Сосен и валунов все меньше. Видимо, скоро Питер.

В кафе подруги и Лосева, присевшая на подлокотник Сониного кресла, слушали запись с диктофона. Когда запись закончилась и пленка зашипела, Соня уважительно сказала:

— Это ж надо — столько пережить. А если б ты дома осталась? Ну, выпила бы еще литра три вина — и что? Только чувствовала бы себя неважно.

Намек на пьянство Юля пропустила мимо ушей. Знали бы они, сколько пьет Обломова. А сколько ей самой пришлось выпить с северными соседями!

— Ну вот я и отчиталась, — подытожила она. — А как вы провели время?

— Нормально. За эти сутки мы с Нонкой не передрались. А Ромасик такой милый: вчера встречаемся, а он — в костюме и с цветами.

— Неужто предложение решил сделать?!

— Да нет, в театр меня пригласил, в Мариинку.

Нонна недовольно поводит плечом, а Соня добавляет:

— Хоть Нонна Владимировна не одобряют-с.

Нонна, проигнорировав реплику Сони, показывает на большущую планшетку, лежащую рядом с Юлей:

— А в папке что?

Юля мнется, затем, решившись, открывает планшет. Это, собственно, то, ради чего она встала с дивана. Ради этих нескольких пестрых листков она пустилась в дорогу и вернулась. Это эскизы к новой одежде для Терезы Обломовой. На Юлиных рисунках — деревенская девчонка откуда-то из средневековой сказки. Только лысая голова выдает прежнюю Обломову.

— Ну, ничего? — спрашивает Юля с тихой надеждой.

Соня обнимает подругу:

— Вот дурочка! Это же гениально! И как из пэтэушницы можно было сделать… лесную деву…

— И главное, ничего практически не изменив в облике, — Нонна постукивает длинным ногтем по лысой голове Обломовой на рисунке.

— Вот оно! — оповещает Соня подруг.

— Что «оно»?

— Практическая польза путешествий!

Нонна флегматично поправляет:

— Тогда она.

— Что — «она»? — злится Соня.

— Польза — она!

— Не важно! Оно, она, они… — Соня тычет пальцем в Юлю. — Ее не было всего сутки. Одни сутки! А посмотри, какой результат. Посвежевшая, с идеями, глаз горит.

— Девочки, не смейте ссориться. Пишем следующую главу: «О практической пользе путешествий. В путешествие стоит пуститься хотя бы только потому, что, временно изменив декорации, вы вписываете новый акт в пьесу своей жизни…»

Глава 6 НИКОГДА НЕ ССОРЬТЕСЬ ИЗ-ЗА МУЖЧИН

Есть множество способов найти работу. Если ты точно знаешь, кто ты и чем хочешь заняться, можно написать и разослать по фирмам свое резюме. В этом случае нужно не тушеваться и через неделю молчания звонить, а то и обойти потенциальных работодателей и напомнить о себе. Если профессия допускает импровизацию, можно попытать счастья в смежных отраслях. Правда, есть риск потерять основную и впасть в тоску Можно обязать друзей вспомнить, не говорил ли им в последнее время кто-либо о вакансиях? Хотя, как правило, лучшим вариантом будет место продавца в антикварной лавке. Есть еще хороший способ: разместить объявление и ждать звонка. Но это все равно что ждать звонка из преисподней. Потому что вам на голову упадет Хомяков с эротическим журналом для мужчин или городская сумасшедшая, мечтающая снять телепередачу «Танцы на вашей кухне», причем за ваши же деньги. Последний способ — бродить по улицам в надежде на случай. Но до него есть и предпоследний. Биржа труда.

Нонна никогда бы туда не отправилась, если бы не Араксия Александровна, которая убедила дочь, не иначе как с помощью гипноза, что пособие по безработице — единственное, что спасет семью от бедствия. А потом, ведь заявка Нонны может и сработать. Как будто руководители театров страны ищут режиссеров и драматургов по биржам труда. Но поскольку Нонна могла писать статьи, преподавать, редактировать, снять клип, поставить детский утренник и даже петь в церковном хоре, ее объявление о работе носило бредовый оттенок. В общем-то она не удивлялась тому, что ее тревожили самые безумные персонажи. С этим ворохом умений нужно было разобраться на месте. Разложить по кучкам зерна и плевелы. Биржа труда, оказалось, для этого и существует.

Таких, как она, было много. По периметру зала стоят столы с компьютерами. Из-за каждого выглядывает оператор — он или она, в белой рубашке или блузке — с натянутой улыбкой и чувством глубочайшего превосходства, хотя они сами — вчерашние клиенты биржи труда.

С кипой заполненных заявлений, анкет и бессмысленных тестов Нонна уже часа три перемещалась от стола к столу, от оператора к оператору. Теперь перед ней Максим — и это единственная его характеристика. И этой бы не было, если бы не бейджик на рубашке, на котором выведено: «Максим».

— Здравствуйте, меня зовут Максим. Я оператор биржи труда. И сейчас, когда вы собрали все подписи, мы будем с вами работать. Ваша профессия?

Нонна протягивает ему листок:

— Здесь все написано.

— Это когда же вы успели столько профессий получить? — Максим пробегает глазами по анкете.

— Живу долго, — устало вздыхает Нонна.

— А тут написано, — пытается льстить Максим, — что вам едва исполнилось двадцать.

— Как сказала бы моя подруга Соня, на заборе тоже много чего написано. Там написано, что мне тридцать четыре и талантливее меня на свете еще пара-тройка человек.

— Ценю ваше чувство юмора.

— Я не шучу.

Максим кашлянул и затараторил по анкете:

— Дипломированный театральный режиссер поможет организовать детский утренник, проведет свадебное торжество, презентацию фирмы, снимет фильм на память о любых событиях, жанр и метраж — по желанию заказчика, даст совет в написании курсовой, диплома, диссертации, приворожит любимую(ого), отведет беду. Гадание на картах Таро, кофейной гуще и обручальном кольце.

Оператор биржи труда, в недавнем прошлом библиотекарь, оттрубивший шесть месяцев на курсах переподготовки, сделался строг лицом и торжественно объявил:

— Я могу предложить вам войти в Партию культуры.

— Я аполитична, но склонна к бунту. Партийная дисциплина мне претит. Я даже в комсомоле не была.

— А у нас как раз от них заявочка. Вы будете там на своем месте. Со всем вашим списком, — уговаривает Максим.

— Что вы имеете в виду? — вспыхивает Нонна.

— Они всех неудачников берут, — доверительно сообщает Максим.

— С чего вы взяли, что я — неудачница? Почему вы со мной так разговариваете? Ваше дело мне помочь найти работу, а не давать своих оценок. Я же не спрашиваю вашего мнения.

— Успокойтесь, — он глянул в анкету, — Нонна Владимировна.

Нонна еле крепилась, чтобы не зарыдать, а Максим неожиданно придвинулся к ней и зашептал:

— А вы в кино работали?

— Да, немного.

— И фильм можете снять?

— Все подвластно мне: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений! — Нонна величаво расправила плечи.

— Да я не о том. Я бы хотел… Ну, понимаете… Я бы хотел… снять такое кино… Ну, вы понимаете?

— Не совсем.

— Ну, только между нами. Я, моя подружка… ее мама… и мой однокурсник… Ну, вы понимаете?.. Ну, как бы это назвать… Мы вместе предаемся… занимаемся…

— А, поняла. Совокупно отдыхаем, — почему-то обрадовалась Нонка. — Хорошо бы еще включить кошечку, собачку, попугайчика и бабушку. Это называется домашнее порно, молодой человек. Извините, боюсь, что это не доставит мне эстетического удовольствия.

— Я заплачу, — Максим заговорщицки подмигнул.

— Вы просто не сможете заплатить мне таких денег, чтобы я согласилась… Для того чтобы это снимать, мне как минимум сначала потребуется операция по перекодировке структуры личности. Боже мой, до чего я докатилась!

Да, идея с биржей труда была неудачной. И так каждый раз, когда она слушает мать и поступает по ее рекомендации. Например, Араксия Александровна прямо-таки настаивала, чтобы Нонна вышла замуж за Федора, боясь, очевидно, что дочь останется в пожилых девушках. И что из этого вышло? Только Мишка. А в основном — одна маета.

Нонна поднялась, чтобы уйти, но вдруг что-то вроде жалости колыхнулось внутри.

— Хотите совет?

Максим смотрит на нее почти жалобно.

— Бром и Библия. — Нонна забирает со стола бумаги.

— Вы начальству жаловаться пойдете?

— Нет! Где ж их берут-то, извращенцев этих? — бубнит себе под нос Нонна. — А с виду клерк прыщавый.

В фойе был установлен плакат: две крупные блондинки с лицами и фигурами моделей «Плейбоя» затерли между собой пожилого лысого господина. К петлице мужчины прикреплена объемная бумажная роза. Нонна шла мимо, когда роза, реагируя то ли на тепловой импульс, то ли на движение, заговорила человеческим голосом:

— Мечты сбываются. Деньги, вложенные в ваше образование, обернутся сверхприбылью вашей фирмы. Эксклюзивность. Безопасность. Доступность. Три кита, на которых стоит наш университет!

— Боже, какая глупость, — вздрогнула Нонна.

Из-за плаката выпрыгнула женщина, похожая на гнома. Маленькая, в синем колпаке.

— Здравствуйте! — провозгласила она, потряхивая диктофоном, и протянула руку для пожатия.

— Анна. Новый университет. Служба социального анализа.

Нонна с опаской тронула ее за кончики пальцев и едва кивнула, не собираясь продолжать разговор.

— Вы посмотрели на наш интерактивный плакат. Ваше мнение?

Нонна улыбнулась.

— Мне понятен вкус вашего ректора. Джентльмены предпочитают блондинок. Зубы, опять же, хорошие. Чему у вас учат, правда, непонятно.

— Спасибо вам за этот краткий и лаконичный ответ.

— Либо краткий, либо лаконичный, — бросила на ходу Нонна.

— Что? — задумалась Анна.

Нонна обреченно вздохнула. А эта где училась? В каком, интересно, университете? Пришлось остановиться.

— Это одно и то же, понимаете? Краткий и лаконичный — это одно и то же, это тавтология, масло масляное…

Но у Анны был строгий план — двести человек в день. За это ее бесплатно обучали на курсах переподготовки. По плану же она должна задать десять вопросов. Не больше.

— Если я правильно поняла, наш ролик вам не понравился.

— Нет, не понравился, — ответила Нонна уже в дверях.

— Вы ищете работу?

Вопрос уткнулся ей в спину и застрял там. Нонна обернулась.

— Да, я ищу работу. Я режиссер. Я могла бы придумать для вас плакат или рекламный ролик — интересный и внятный.

— Наш университет заинтересован в новых и талантливых кадрах. Заполните эту анкету, и вам позвонят.

Нонна обреченно берет протянутые женщиной листы.

_____

Начало вечера. В это время кафе уже было наполнено голосами, табачным дымом и громкой музыкой. Соня и Нонна это время не любили, но они договорились встретиться с Юлькой и потому терпеливо ждали, когда та изволит явиться. Юлька опаздывала. Перед Соней — стакан сока и пирожное, перед Нонной — стакан с минералкой.

— Вот почему ты ешь эти пирожные, и хоть бы хны? А я сейчас откушу и выплюну и потолстею на килограмм? — спрашивает Нонна и тянется к тарелке подруги. — Хочешь, проверим? Хочешь, я тебе продемонстрирую?

Соня поспешно отодвигает тарелку и на всякий случай надкусывает пирожное. Нонну это не останавливает.

— Нет, хочешь, покажу?..

— Уймись, не дам.

— Нет, ну я тебе просто покажу. Вот дай откусить.

— Не дам. Ты потом мне этот кусочек будешь помнить полгода. Мол, дала тебе пироженку, хотя знала, что тебе нельзя. Знаю я эту песню.

— Ничего, ничего… Вот разбогатею — в долг не дам!

— Из-за этой калорийной гадости? — вопит Соня. — На! Ешь! Толстей! — и успокаивается так же внезапно. — Ты не разбогатеешь. Не с чего.

— Да? — возмущается Нонна. — А я сегодня была на бирже труда…

— Скажи честно, — придвигается Соня, — страна нуждается в режиссерах?

— Издевайся, издевайся. Ладно. Страна не страна, а Шестаковичу нужен хороший рекламный ролик.

— Композитору Дмитрию Дмитриевичу? Трам-пам-па-пам-па! — Соня напевает тему Нашествия из «Ленинградской симфонии». — Неужели он нуждается в рекламе?

— Да не Шостакович, а Шестакович — ректор Нового университета.

— Вот с этого места поподробнее, — заинтересовалась наконец Соня, так как в любом богатом человеке предвосхищала заказчика.

— Подробности завтра. Иду на собеседование. Все узнаю.

— Хорошенький? — Соня уже кокетничала с воображаемым Шестаковичем.

— Ох, я как-то забыла о главном. Тебе бы понравился.

— Новенький — хорошенький.

Вбежала Юля с большой папкой эскизов. Быстро оглядев зал и заметив подруг, устремилась к стойке.

— Чего это с ней? — Соня даже приподнялась от удивления. — Не здоровается.

— Девушка в черном пальто! Вы случайно не нас разыскиваете?

На ее возглас оборачиваются сразу несколько девушек: черный цвет по-прежнему моден в этом сезоне, впрочем, как и различной длины пальто. Юля, однако, не реагирует на призыв Нонны. О чем-то шепчется с Лосевой, перегнувшись через стойку. Наконец Лосева уплывает в закулисье кафе и, пока Юля получает свой американо с лимоном, выносит ей кипу газет. С газетами и чашкой кофе Юля подходит к столику подруг.

— Привет. Чего разорались?

— Пытались привлечь внимание, — ответила Нонна. — А ты нас игнорировала. Что за макулатура?

— Вот, попросила Лосеву дать мне эти газеты. Ну, то, что в ресторанах и кафе бесплатно лежат. Ну, эти, на хорошей бумаге.

— Поняли, поняли, — остановила Соня Юлькино объяснение. — Дальше-то что?

— Короче, где светская хроника есть. Хочу посмотреть, кто из знаменитостей как одевается, по части имиджа и все такое. Может, предложу кому-нибудь свои услуги.

— По части имиджа тут явно по нулям, — уверяет Соня.

Каждая развернула по газете. Отгородились от внешнего мира. Окунулись хоть и в бумажную, но сладкую жизнь. Вдруг Сонька радостно завопила:

— Ноник, тут про твоего.

У Нонки за газетой дрогнул голос:

— Про кого?

— Этот, как его? Шершень твой. Олег Шершневский.

— Дурочка какая! Вот у Мадонны вилла, это да!

Из-за другой газеты послышался голос Юли:

— Что за хмырь? Как он меня раздражает, девочки. На нем смокинг, как будто он его напрокат взял, как на официанте.

Нонна отрывается от чтения захватывающей заметки о Мадонне и заглядывает через плечо Юли:

— Кто?

— Да вот.

На газетной полосе под рубрикой «Светская хроника» Михаил Боярский в вечно черной шляпе, Лужков в кепке и ректор Нового университета в гроздьях девушек.

— Да это же Шестакович!

Все-таки психика у человека — сплошные клише. Это как в кроссворде. Если там спрашивают — часть лица, три буквы, любой почему-то ответит — нос. Почему не рот? Тоже ведь три буквы. Вот и Юля при упоминании о Шестаковиче запела:

— Пам-па-па-пам-па! Па-па-па-па-па-пам-па… Я думала, он того-то… постарше.

— И эта туда же! Какая ты темная! Это Дмитрий Дмитриевич, трам-пам-пам! Он умер давно. Тот Шостакович, а этот Шестакович.

— Даром, что живой. А смокинг у него — рвань. Чем занимается?

Нонна многозначительно улыбается, но помалкивает.

— Да учебное заведение у него. Управляет, — объясняет Соня.

— Понятно. Я бы поработала над его имиджем, над, так сказать, светлым образом, над личиком его лучезарным.

— Борис Андреевич Шестакович! — Нонна представляет, как будто ректор подошел к их столу с букетом желтых хризантем. — Прошу любить и жаловать!

— А надо ли? — интересуется Соня, и в голосе слышится необъяснимая ревность.

— Что?

— Ну, вот это: любить, жаловать. Может, как-нибудь обойдемся без этого франта?

— Да, конечно, — хмыкает Юля. — У него под задницей небось «мерс», а не асфальтоукладчик.

— Но-но, попрошу без намеков.

— Не ссорьтесь, девочки, — просит Нонна. — Его университет предложил мне работу. Завтра пойду на собеседование.

Юля отдает наказ:

— И не забудь о подругах.

— В каком смысле? — напряглась Нонна.

— В прямом. Разведаешь обстановку — свисти. Я вижу, росточка он маленького, так зачем ему удлиненные пиджаки? От этого только ножки короче кажутся.

— Не могу сказать, зачем ему удлиненные пиджаки, но у меня от него предложение явиться на собеседование в качестве режиссера.

— Мы все в работе нуждаемся, между прочим. И наши с тобой интересы никак не пересекаются.

— Ладно, ладно, поняла. Как я устала, девочки. По объявлению в газете звонят какие-то сумасшедшие. То им бордель сними, то похороны поставь, представляете? Похороны, как спектакль! Говорят: «Покойница была веселушка, так что оторвемся по полной».

Соня ложится головой на колени к Юле и складывает на груди руки. Нонна дает обеим по подзатыльнику и возвращает Соню в прежнее положение.

— С такими вещами не шутят.

— А еще что заказывают?

— Разное. То собаку верни, то соседку задуши. Еще немного — и я почувствую себя чем-то вроде похоронного бюро при сумасшедшем доме…

Юля хмыкнула:

— Угу, а заказным убийцей не почувствовала?

Соня потянулась до хруста в костях и размечталась:

— А чего, может, откроем небольшое агентство? Нонка будет неверных мужей убивать взглядом по фотографии. Зарываться не будем, за каждый заказ…

— Демпинг не пройдет, конкуренты замочат, — мрачно сообщает Юля.

— Вы долго будете надо мной глумиться? — возмущается Нонка.

— Глум-глум, — дурачатся подруги.

— Ну и пожалуйста.

— Не будем ссориться, девочки! — Соня обнимает их. — Да, хорошо бы тебе эта работа обломилась жирным куском. Большим жирным куском. А твой Шестакович чего изволит? Все еще приключений ищет, Казанова на пенсии. Ему мало?! Уже все газеты — в его рассказах о тревожной молодости, а журналы — в фоторепортажах из Ниццы, где он, бедолага, из последних сил поддерживает русский культурный десант. И откуда только бабки берутся! Всего-навсего ректор какого-то вновь созданного университета. Крошка Цахес!

— Козел старый! — шипит Юля, разворачивает газету и снова приглядывается к фотографии. — А что, почему бы и нет? Нонна Владимировна, как только вы закрепите свои позиции, вспомните о подругах ваших. Может, ему сюртучишко какой залудить по-быстрому от молодого дизайнера? Недорого, тысчонок за шестьдесят рублей?

— Нонн, как будет «рвач» в женском роде? Рвачка? Рвачиха? — интересуется Соня.

— Я же вижу, он в мирной жизни в «Босс» щеголяет, так что для него это — не деньги.

— А может, ему ремонт в особняке нужен? — озарило вдруг Соню.

— Все. По домам! — приказывает Нонна. — Завтра важный день.

Очень важный день. Но к нему не подготовишься. Если только за ночь не похудеть килограммов на пятнадцать, не помолодеть на столько же лет и не вытравить пергидролью шоколадный цвет своих волос, поскольку Шестакович любит очень молодых и худеньких блондинок. Поэтому Нонна только и может, что лежать на диване и машинально переключать каналы, задерживаясь на рекламных блоках. В конце концов, ей предстояло говорить с ректором о пропаганде его учебного заведения. Так что надо быть в курсе последних достижений. В тупой задумчивости она просидела у телевизора часа два, прежде чем случайно набрела на программу «Посиделки у камелька с Борисом Шестаковичем». В центре богато отделанного купеческого интерьера, которому порадовалась бы Сонька, восседал ректор Нового всенародного университета Борис Андреевич Шестакович, во фраке, который бы осудила Юлька. Поджарый и лысеющий мужчина лет пятидесяти. В нем безошибочно угадывается ловелас без вредных привычек, ведущий здоровый образ жизни. Вокруг ректора, как одалиски, вьются абитуриентки и студентки Нового университета.

— Дорогие телезрители! — вещает Шестакович. — Вот так непринужденно и демократично сейчас, в условиях нового времени, стирается граница между преподавателем и студентом.

Студентки загадочно улыбаются. Одна из них задает заученный вопрос:

— Борис Андреевич, телезрители знают, что руководство университетом и научная работа — не единственное приложение ваших творческих сил.

— Да, я депутат. Кроме того, я люблю архитектуру и строю дома.

— Занимаетесь бизнесом?

— Депутатам нельзя заниматься бизнесом. Вы не поняли, строить дома — это мое хобби.

— Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве.

Шестакович с готовностью откликается на предложение:

— В детстве мой отец, а он был милиционером, частенько наказывал меня. И я научился отвечать за свои слова. Потом я подрос и научился отвечать за свои дела.

— Боже, какое позорище, — Нонна зарывается в подушку. — Отец его бил, и теперь он строит дома.

Нонна засыпает, свернувшись калачиком.

Ей снилась огромная площадь перед зданием Нового университета в одном из спальных районов города. Солнечное утро. Всюду транспаранты с надписями: «Поздравляем с началом нового учебного года!!!», «Да здравствует Новый университет!!!», портреты Шестаковича, цветы, шары. Шум толпы перекрывает гул вертолета. Вертолет все ниже и ниже. Из него, разворачиваясь в воздухе, спускается веревочная лестница прямо на клумбу в центре площади. В проеме двери вертолета появляется Шестакович. Он в белом костюме, как Джеймс Бонд. Он спускается по лестнице на клумбу, смотрит на часы.

— Настало время открывать новый учебный год! — восклицает Белый ректор.

Неожиданно он показывает рукой в сторону небольшой аллеи. По аллее грациозно бежит Нонна, тоже вся в белом. Она бежит навстречу Шестаковичу. Они нежно обнимаются. Широким жестом Шестакович вынимает из саквояжа золотую фигурку самого себя и вручает Нонне. Громко объявляет:

— Господа студенты и преподаватели! Дамы и господа! Перед вами та, которой мы обязаны нашим процветанием. Это она — богиня рекламы.

Десятки рук подхватывают Нонну и начинают качать ее. Небо то ближе, то дальше от ее глаз. Крики и музыка сливаются в ее ушах. Оркестр играет туш. Нонна зажимает уши руками. Кружится голова. Очень сильно кружится голова. Площадь плывет перед ее глазами. Кружится, кружится площадь, постепенно превращаясь в точку.

Она вздрагивает и просыпается. Хватает в темноте будильник. На циферблате полвторого ночи.

— Господи, подушку уронила… Заснула в одежде… Наверное, этот сжигатель жира повышает давление.

Приемная ректора Нового всенародного университета культуры Бориса Андреевича Шестаковича представляла собой огромное белое помещение в стиле «хайтэк» и путала криволинейными формами. Нонна поежилась от холодного металлического блеска мебели и с трудом обнаружила в этом лабораторном безмолвии живое человеческое лицо.

Тамара Ивановна Павлова, пятидесятилетняя особа с пятью иностранными языками, была секретарем Шестаковича, однако она себя называла помощником ректора, личным ассистентом. Чтобы кто-нибудь ненароком не принял ее за обычную секретаршу, прямо в стол была ввинчена мраморная табличка с выгравированными на нем золотыми буквами: «Павлова Тамара Ивановна, помощник». Табличка напоминает надгробную, из чего можно сделать вывод, что Тамара Ивановна поселилась здесь на века. Тамара Ивановна вся лучится интеллектом, знанием йоги и благожелательностью.

— Добрый день. Вы к кому?

— Вчера мне звонили от Бориса Андреевича. Я — Нонна.

— A-а, вы режиссер, — пропела Тамара Ивановна. — Вы по поводу ролика? У вас резюме с собой? Оставьте его у меня. Борис Андреевич на конференции в управлении культуры, и сегодня его уже не будет.

Нонна достает из кармана визитку:

— Вот моя визитка. Я думаю, если Борис Андреевич действительно захочет меня видеть, вы позвоните мне и назначите встречу. Знаете, я ехала с другого конца города…

— Не портите, пожалуйста, настроение ни себе, ни мне. У нас в университете все должно быть позитивно. У нас принято улыбаться друг другу. Всего вам самого-самого доброго! — Тамара Ивановна улыбается. — Мы будем рады видеть вас снова.

— Взаимно. До свиданья.

— Ехала к нему, как идиотка, — гневно рассказывала Нонна. — Через весь город. Туда не доехать ни на чем. А я на каблуках. Это ж надо, построить университет на выселках!

Юля надувает пузырь из жвачки:

— Подальше положишь — поближе возьмешь.

— Как интерьерчик? — поинтересовалась, будто невзначай, Соня.

— Без лепнинки, милая, из стекла и бетона.

— Плохо. Надо работать с клиентом. Развивать вкус.

— Вчера обратила внимание: по телевизору показывали «Посиделки с Шестаковичем» или что-то в этом роде. Он под сенью девушек в цвету. Фрак, Юленька, на нем действительно сидит очень плохо. Сшит плохо.

— Я буду об этом думать, — она старательно заворачивает жвачку в салфетку. — Приводи ко мне, я его украшу.

— Татуировочку сделаешь? Изображение Шестаковича в анфас и профиль?

— Татуировочку сделаем, фрачок сошьем, а там как пойдет.

Сонька ластится к Нонне:

— Ноник, красавица, предложи лепнину.

— Античные мотивы в новостройках? — сомневается Юля.

— Сперва античные мотивы, а там, как ты выражаешься, как пойдет.

— Что вы делите шкуру неубитого медведя? Меня он сегодня вообще не принял. И секретарша у него клонированная.

— Все секретарши сделаны из цельного куска пластика, — доверительно сообщает Соня.

— Нонка, но он же все равно тебе позвонит. И вот когда он позвонит, ты скажи: «Я приду не одна, а с моими девочками».

— Я бы вообще тебя одну не пускала после твоей эпопеи с рекламой. Бог знает, где проснешься.

Юля тычет пальцем в потолок:

— И он же знает с кем.

— Опять?!

— Опять, — назидательно говорит Соня. — Опять что-нибудь оставишь на месте преступления. Будешь мучиться потом, переживать. А так мы будем на страже твоей невинности.

— Какая же ты глупая! Глупая-преглупая!

— Зато хорошенькая!

Юля, похоже, сомневается:

— Ну, это на любителя.

— Многие брали и остались очень довольны, — огрызается Соня.

— Девочки, не ссорьтесь, — просит Нонна. — Юлька, а помнишь, какая Сонька из пионерского лагеря в четвертом классе приехала? Пришла ко мне домой в платке, завязанном назад. А я дверь открываю и спрашиваю: «Девушка, вам кого?» Помнишь, Сонечка, как ты выросла за лето?

— Сонька, а ты самая высокая была у нас в классе, да?

— Это смотря среди кого, — Соня напрягается, чтобы вспомнить. — Среди девочек или среди мальчиков?

— Среди мальчиков! Вот дуреха.

Они редко вспоминали детство. А историй было много. Например, как Нонка случайно паука проглотила, а потом целую неделю рассказывала, чем он занимается у нее в животе. Или как на торжественном концерте, посвященном дню рождения Ленина, Юля пела под гитару блатные песни, которые разучила у костра на даче. Или как в пионеры принимали.

Все происходило на борту легендарного крейсера «Аврора». Дети, целых шесть классов, стояли в линейку. Пожилая пионерка с охапкой красных галстуков выкрикивала дрожащим голосом: «…вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю и клянусь…»

Соня наклонилась над маленькой Юлей и прошептала ей на ухо:

— Тебе нравится лицо твоих товарищей?

Нонна захихикала. Пионервожатая обернулась и злобно зашипела:

— Опять эта троица! Геворкян! Артемьева! Сквирская!

С ними всегда были проблемы. Кое-как отстояли линейку. Детям повязали галстуки и позволили походить по кораблю. Неожиданно лицо пионервожатой вытянулось, как будто она увидела Троцкого. Но то, что она увидела, было даже хуже, чем призрак врага народа. Эта мерзавка Сквирская повязала красный галстук — кусочек священного знамени, обагренного кровью павших за свободу героев революции, — на голову, как «бабушкин платок»!

— Сквирская! Это что такое?! Снять!!! Немедленно снять!!! В такой святой день! Софья Сквирская — завтра родителей в школу!

Нонна и Юля изо всех сил старались не хихикать, а Соня стаскивает с головы галстук, повязывает на шею и начинает жалобно хныкать:

— Светлана Николаевна, здесь ветер в уши дует. Простужу-у-усь! А у меня хронический тонзиллит. Я и так в прошлой четверти пропустила три недели-и-и…

Юля смотрит под ноги, Нонна — в небо. Они крепко держались, чтоб не рассмеяться, но их било мелкой дрожью.

— Оставим пока этот вопрос, в школе разберемся, — поджала губы пионервожатая и обратилась к остальным ученикам: — И последнее, что я хотела вам сказать. Здесь сейчас японская делегация. Не сметь ничего у них брать. Особенно опасно брать жвачку. Во-первых, она может быть заражена опасными бактериями. А во-вторых, там может быть спрятано лезвие бритвы. В каждом пластике по лезвию.

— А в-третьих? — спросила Нонна.

— А в-третьих, достаточно во-первых и во-вторых. Все меня поняли? — и она запела: «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…»

Дети нестройно подхватывают. Юные пионеры уходят с «Авроры» под умильными взглядами японских туристов. Дети жадно вглядываются в лица японцев. Пионервожатая стоит возле трапа и шевелит губами, считая новообращенных пионеров, поэтому пропускает иногда слова песни. Последними идут Нонна, Соня и Юля, о чем-то перешептываясь. Неожиданно Нонна подбегает к пионервожатой и, молитвенно сложив руки на груди, обращается к ней:

— Светлана Николаевна, объясните мне, пожалуйста. Мне папа не может объяснить, мама тоже у меня пианистка. Жить, учиться и работать, как завещал великий Ленин, это как? Папа говорит, где-то есть завещание Ленина, но его Сталин куда-то дел. Где это завещание, никто не знает. Может быть, вы знаете?..

— Геворкян, это очень серьезный вопрос.

— Я понимаю, Светлана Николаевна.

— Геворкян, если бы я знала, что ты так политически безграмотна…

— Простите меня, Светлана Николаевна, вы мне просто объясните.

— Это означает…

Пока Нонна заговаривает зубы пионервожатой, Юля и Соня меняют у японцев свои пионерские значки на жвачку и разноцветные ручки. Когда пионервожатая оборачивается, она видит, как маленькая Юля неторопливо сует в рот пластик яркой иностранной жвачки.

Да, милая Юля, значит, что получается? Последние двадцать четыре года ты жуешь. Ни бактериологическое оружие тебя не берет, ни бритва.

— Боже мой, как давно мы дружим и еще ни разу по-взрослому не поссорились. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! — сказала Нонна. — Ладно, девочки. Если позвонит Шестакович, пойдем вместе.

Огромный кабинет. Антикварный деревянный стол с зеленым сукном завален бумагами. Ножки — золотые, в форме львиных лап. Сочетание темного дерева и золота. Претенциозно, роскошно, солидно. Массивные и высокие двери. Даже не верится, что за дверью никелированная и холодная, как больничная палата, приемная.

Подруги вертели головами, рассматривая историю в фотографиях: «Шестакович и Горбачев», «Шестакович и Лихачев», «Шестакович в Грановитой палате примеряет корону Иоанна Грозного», «Шестакович в скафандре», «Шестакович с Ельциным играет в теннис», «Шестакович поет с Аллой Пугачевой». И еще многое, многое, многое… Он же танцевал с Майей Плисецкой, ваял вместе с Церетели, погружался в морские пучины с Жак Ивом Кусто, играл в крикет с английской королевой и стоял у одра матери Терезы. Это помимо хоровода девушек, священнослужителей всех конфессий и знаменитостей второго эшелона. Многим он вручает шапочки и мантии почетных академиков. Здесь же в дубовой раме — портрет президента, а рядом — в такой же раме, но поменьше, — президент пожимает руку хозяину кабинета.

Живой Шестакович был почти такой же, как и его изображения. Сверкал улыбкой и дорогими очками. Плотоядно улыбаясь, он теребит четки.

— Три грации… Три грани одной дружбы… Три талантливые женщины… Сегодня счастливейший день в моей жизни — я познакомился с вами. Значит, Нонна Владимировна, ваша концепция основана на том, что главный упор в рекламе должен делаться на качестве образования?

Нонну несколько покоробила формулировка, но в целом он верно передал ее мысль.

— Завтра я готова принести вам вариант сценария.

— Нонночка, — ректор широко развел руками. — Три варианта! Сейчас, в условиях рынка, заказчику надо предлагать не один вариант, а несколько, чтобы он мог выбрать. У меня должен быть выбор. Три — это прекрасное число. А вы, значит, Сонечка, — реставратор?

— Я прораб. А реставрация или работа с нуля — это моей бригаде без разницы, — ответила Соня нарочито грубо. Слишком слащав был сам хозяин кабинета.

— Есть визиточка? — поинтересовался Шестакович.

Соня протянула визитку, а Шестакович ухватился за Сонькину руку и присосался к ней влажными губами.

— Какая прелесть. Женщина-реставратор. Сухие рабочие женские руки. Грубые и нежные одновременно.

Соня, редко терявшая присутствие духа, стушевалась, присела, нащупывая под собой кресло.

— Сонечка! Какая прелесть! Послезавтра я мог бы обсудить с вами концепцию моего загородного дома. Вы свободны?

— Да, конечно.

— А у вас, Юля, ателье?

— Эксклюзивная одежда.

— Вы знаете, Юля, — а я уже вижу, что знаете, — вы ведь мастер. Вы же художник, вы же чувствуете клиента. Мне очень сложно шить, поэтому я одеваюсь за границей… Армани, Версаче.

И откуда он это взял? С какой такой горы ему видно то, что самой Юле еще непонятно. Сами виноваты. Пришли к нему просительницами, бедными родственницами. А где же несгибаемая гордость художника? Где независимость, которая не продается за презренный металл? И вместо того чтобы польстить, Юля огрызнулась:

— Сейчас на вас костюм от Хьюго Босса. И он на вас мог бы сидеть и получше.

— Так давайте и обсудим это, Юлечка, — он листает деловой календарь. — В среду, в пятнадцать ноль-ноль. Вам удобно? Мне нужно придумать два новых фрака, черный и белый. Ну и фрачные рубашки к ним, а также аксессуары. Заходите, поработаем.

Юля пытается сохранить лицо, все же кладет визитку на ректорский стол.

Мелодично запел телефон, и хозяин кабинета, отсчитав несколько положенных этикетом звонков, поднял трубку. Подруги переглянулись. Без слов было понятно — Шестакович тщеславный пустозвон. Но настойчивый, с далеко простирающимися амбициями, а потому — полезный. При других обстоятельствах они сказали бы «и потому — опасный». Но теперь, когда самим уже хотелось полета, не использовать подобный кадровый ресурс было бы ошибкой.

— Да, да, конечно, Славочка, и Галочку с собой прихватите, — шелестел ректор. — Ах, не может? Конкурс молодых исполнителей — это святое. Ну, поклон ей. А с вами, значит, до вечера. А как же? Конечно, лимузин. Сами? Как же сами? Мы же договаривались, мы с вами в лимузине. Ну, ладно, ладно, хорошо, как скажете. До вечера.

Он кладет трубку и, обращаясь к подругам, сокрушенно качает головой:

— Ах, эти звезды…

Движением, позаимствованным у Джеймса Бонда, Шестакович смотрит на часы.

— Ну, что ж… За работу, милые дамы!

_____

Когда они выкатились из широких университетских дверей, Соня трясущимися руками достала из пачки сигарету, зажала губами, искала по карманам зажигалку. Юлю тоже потряхивало. Она сунула в рот жвачку. Подошел блюститель порядка.

— Извините, пожалуйста, но по распоряжению ректора на территории нашего университета не курят, — говорит негромко, почти ласково, и лучезарно улыбается. — В нашем университете мы пропагандируем не только высокое качество знаний, но и здоровый образ жизни.

Соня, опешив, роняет сигарету:

— Это какой же станок вас таких печатает? Девочки, бежим отсюда!

На остановке топтался хмурый народ. Впереди пылил автобус.

— Завтра отнесу сценарий, — сказала Нонна и задумчиво добавила: — А он даже галантный…

— Галантный, — согласилась Юля. — Хотя пошляк, конечно.

Соня рассматривала линию жизни на ладони, пытаясь содрать мозоль.

— Руки целует. Надо же. Мне уж лет сто никто руки не целовал.

Дальнейшие события понеслись безумным галопом. Нонна, как обещала, наворотила три варианта рекламного ролика и позвонила Шестаковичу. Тот кричал в трубку слова благодарности и не удержался, пустил яду:

— Нонночка, вы первая, кто позвонил мне. Две ваши подруги до сих пор молчат. Завтра я жду вас вечером на банкете по случаю десятилетия косметической клиники «Янус», в восемнадцать часов. Адрес вы, конечно, знаете.

— Адрес нетрудно узнать, на каждом столбе их реклама, — ответила Нонна.

— Что ж, это делает им честь. До завтра.

Что праздновали в «Янусе», Нонна так и не поняла: то ли юбилей клиники, то ли именины владельца. Протискиваясь через разодетую толпу Нонна гадала, кто же этот таинственный хозяин и почему здесь так много узнаваемых лиц: телеведущие, политики, артисты? И что за дурацкое название у медицинского учреждения? На что это они намекают? Вот приходит женщина лицо чуть поправить, а ей второе на затылке крепят? Или, к примеру, грудь на спине?

И Нонна догадалась, рассматривая неправдоподобно молодое лицо актрисы, которая, по самым скромным подсчетам, могла считаться ровесницей отечественного кинематографа, — это маски, выданные им в «Янусе». Подлинные лица они отдают на хранение сюда же. Лица плавают в специальном растворе и продолжают стариться. Если клиент разочаровывает коварных дельцов из «Януса», то ему перешивают его собственную увядшую физию. Где-то здесь должен быть тайный схрон. Она похолодела от собственных фантазий.

Неожиданно кто-то хватает ее за плечо, и приятный голос доктора Дроздова воркует ей в ухо:

— Нонна! Мечта моя! Какая неожиданная встреча?! Почему вы скрывали от меня, что посещаете клинику «Янус»?

— Разве возможно от вас что-нибудь скрыть, доктор?

— Нонна, а ваш роскошный бюст — это чья заслуга? Я здесь весь персонал знаю.

— Это заслуга папы и мамы, хотя иногда мне кажется, что это заслуга несбалансированного питания. «Янус» здесь ни при чем.

— Какое счастье! Когда я вижу вас, я понимаю, вы — настоящая. Знаете, как бывает? Знакомишься с красивой женщиной, желаешь с ней заняться сексом, а она приходит, смывает косметику, снимает утягивающие колготки, расстегивает бюстгальтер, на семьдесят процентов состоящий из поролона, — и я вижу на ее лице и теле следы неуемного косметолога, и тогда я думаю…

Нонна обнимает Дроздова за плечи.

— Доктор, мой вам совет, думайте о душе.

— Нет, но ведь и секса хочется!

Она не выдержала, рассмеялась. Хоть он и циник, но все же обаятельный. Если бы он не говорил все время о сексе, с ним можно было бы подружиться.

— Извините меня, у меня здесь назначена встреча.

— С кем это?

Нонка загадочно улыбнулась и отправилась на поиски Шестаковича. Тот нашелся быстро, надо было просто идти на блеск. Слепил золотой пиджак, мерцала алмазная галстучная булавка, сверкал бриллиантовый перстень, сияли женщины, надеясь на его внимание.

— Здравствуйте, Борис Андреевич. Я не знаю, удастся ли нам поговорить. Здесь столько народу, — перекрикивала музыку и гул толпы Нонна.

— А я вот возьму сейчас и украду вас, — прокричал в ответ ректор и поцеловал Нонну в плечо. — В кабинет главного врача.

— А что, другого места нет?

Шестакович расстроился:

— Ну, я, конечно, мог встретиться с вами и завтра. Но зачем же ждать до завтра? Мне не терпится посмотреть то, что вы написали. И потом, провести вечер с такой талантливой и прекрасной женщиной… — лил патоку ловелас. — Все эти презентации — суета. Вы же понимаете, что я обязан на них появляться. Это часть моего имиджа.

Кабинет главврача Шестакович по-хозяйски открыл своим ключом.

— Ого! Да вы здесь как дома?!

— Положение обязывает. Не только женщина должна хорошо выглядеть. Скажу по секрету, — он переходит на таинственный шепот, — я частый гость в этой клинике. Проходите, пожалуйста, будьте моей гостьей.

— Буду, если просите.

Нонна протянула ректору папку со сценариями. Но тот ее даже не раскрыл. Он смотрел на женщину перед собой. И не то чтобы она ему нравилась… Он очень любил жену, хотя изменял ей и налево, и направо, и вдоль, и поперек. А с этой не покрутишь. Эту любить надо. А сердце его было занято. Но было еще одно обстоятельство, которое подталкивало Бориса Андреевича к активным действиям. Он ненавидел Дроздова. Эту его улыбочку, этот его понимающий взгляд, эти обидные фразочки: «Чем больше женщин, тем глубже комплекс неполноценности, Боря». Или вот еще: «Уважай свой член, Боря. Твой член — самый лучший твой друг!», а потом подумал и добавил: «Он — твой лучший пиарщик». На что намекает этот идиот? На то, что Боря Шестакович, маленький близорукий еврей, заработал себе всенародную славу половым путем? Слава — не желтуха, половым путем не распространяется. Он сам зарабатывал себе имя, по кирпичику, по бревнышку, по капле. А слабости? У каждого есть слабости. Да, он любил высоких блондинок. И что? Нонна не была блондинкой. Как не были блондинками ни любимая жена Бори Шестаковича, ни уважаемая мама. Но уж очень хотелось утереть нос Дроздову. Тот так на нее смотрел…

— Борис Андреевич, я подготовилась к нашей встрече, прочитав несколько ваших интервью и изучив прессу о вашем учебном заведении.

— Нонночка! Можно, я буду вас так называть? Дело в том, что мое учебное заведение в рекламе не нуждается. Про нас и так, как вы знаете, много пишут, а меня столько показывают по TV, — он так и сказал, «ти ви», — что жена говорит, даже если бы я остался на какой-нибудь тусовке навсегда, мой светлый образ еще очень нескоро стерся бы из ее памяти.

Он вдруг показался Нонне уставшим и от этого человечным. Звездная пыль слегка осыпалась, и даже золотой пиджак перестал слепить глаза.

— И этот, так сказать, клип мы сделаем в расчете на западную публику — пусть видят наши достижения. Нас ведь рвут на части. Нас хочет Гордон, нас хочет Познер. И мы это заслужили. Да…

И Нонна вдруг поняла — действительно, заслужили. Он мог бы сказать «Я заслужил», а вместо этого произнес «Мы заслужили». Почему-то ей не пришло в голову, что это «мы» адресовалось не к коллективу университета, а к одному только Шестаковичу. «Мы, Божьей милостью самодержец…»

— Понятно, — сказала Нонна. — Снимаем ролик в стенах вашего университета. Как можно больше прекрасных молодых лиц, прогулки по коридорам и аудиториям, профессора за работой…

— Мои ассистентки…

— Ваши ассистентки. Ну и, конечно, вы сами, дорогой Борис Андреевич. Надо, чтобы вы сказали несколько слов о своем детище. Когда я поднималась по лестнице, то присмотрела очень милый план — хороший вид из окна…

— Ну что вы, Нонночка, только не на лестнице, лестница — не место для человека моего положения.

— А как же парадные портреты?

Шестакович досадливо поморщился:

— Я же сказал, не надо на лестнице. У меня замечательный кабинет.

Нонна быстро и даже поспешно согласилась:

— Хорошо, не надо на лестнице, действительно, далась мне эта лестница. Музыку какую бы вы предпочли? Современную отечественную? Зарубежную? Может быть, русский рок?

— Что вы, дорогая. Только классика. Я, знаете ли, консерватор…

— Я учту это.

— Какая вы нежная…

Нонна напряглась под раздевающим взглядом Шестаковича.

— И податливая. Мягкая вся.

Снизу хорошо слышна какая-то классическая увертюра. Шестакович подходит к креслу, в которое вжалась Нонна, и останавливается перед ней.

— Если вы посмотрели сценарий, я пойду. А ваши замечания я учту.

Борис Андреевич поднимает Нонну за плечи и пробегает по ним пальцами.

— Спасибо, до свидания…

— Потанцуем?

Он кружит Нонну в вальсе, и она лепечет:

— Мне действительно надо идти.

— Идите, моя нежная. Идите. Мы встретимся завтра. Пойдем кататься на яхте.

На улице Нонна ринулась к телефонной будке. Кричала в трубку:

— Юля? Если вы уже у Лосевой, то я скоро приду.

В кафе Нонна отмалчивалась, копошилась трубочкой в стакане с молочным коктейлем и томно вздыхала:

— Он все-таки очень милый.

— Он — совершенно непривлекателен, — заявила Юля.

А Соня сказала:

— Он — комический персонаж.

— В таком случае откуда у него столько пассий? — всколыхнулась Нонна. — В нем что-то есть, что привлекает женщин.

— Толстый кошелек, — отрезала Соня.

— Да брось ты! Уж ты-то как никто другой знаешь, что кошелек — это не главное.

— Это не вопрос теории. Это каждый раз надо проверять на практике, — строго ответила Соня.

Юля, подхватив сумку, встала.

— Девочки, мне надо идти. Пока мы тут разговариваем, он меня, наверное, заждался.

— То есть Борис Андреевич?

— Ну да, — удивилась Юля Нонниной реакции. — У меня с Шестаковичем Борисом Андреевичем сейчас встреча.

— Он же на банкете!

— Позвонил полчаса назад, пока ты ехала, и сказал, что у него есть время встретиться.

Нонна нервно дернула плечами и отвернулась к окну. Когда Юлька ушла, поцеловав подруг в макушки, Соня подступилась к Нонне.

— Ноник, все в порядке?

— Да, нормально.

— Все живы-здоровы?

— Да, нормально.

— Н-да…

Борис Андреевич приятно удивил Юлю своей демократичностью. Он с удовольствием пил чай за столом, заваленным тряпками, нитками, портновскими ножницами и инструментами для татуировок.

— Какая вы молодец, — восхищается он. — Так, значит, вы сейчас и за закройщика, и за портного, и сам себе дизайнер?

— Пока я представляю собой всю корпорацию.

— Вы так тщательно снимаете мерки.

— Да, я снимаю много мерок для того, чтобы костюм сидел как можно лучше.

— Так когда мне ждать фраки?

— Недели через две. А как дела у Нонны со сценарием?

— Ну, между нами, не блестяще. Ваши подруги, в отличие от вас, пытаются доказать, что они что-то значат в этом социуме. Но ведь, Юленька, амбиция должна соответствовать амуниции. Вы понимаете, о чем я?

И Юля понимает. Первый раз в жизни ее выделили из их неразлучной троицы. В чем-то Юля оказалась лучше подруг, правда, она не поняла, в чем именно. Это было смешанное чувство. И чтобы выгадать время, Юля перешла к делу:

— Борис Андреевич — это лирика. Ваши фраки будут стоить каждый по двадцать пять тысяч рублей.

Шестакович всплеснул руками.

— Но Юленька, даже в самых престижных салонах сшить фрак столько не стоит.

— Ну это вы загнули. А потом, у меня эксклюзивный подход к клиенту.

— Юля, вы прекрасно научились промоутерской работе. Но не забывайте про имиджевый фактор, — пытался напугать иностранными словами Шестакович. — Насколько я знаю, к вам не стоят очереди. Я же смогу порекомендовать вас многим и многим известным в этом городе людям. Да что там в городе — в стране!

— Спасибо, конечно, но оплатите хотя бы материал.

— Реклама тоже стоит денег. Впрочем, вы можете отказаться.

— Да нет, я согласна, — поспешно согласилась Юля.

— Все-таки у вас недюжинная хватка настоящей бизнес-вумен.

И опять он попал в цель. Это она-то деловая женщина? Это ее мать Лариса, успешная в делах, удачливая в романах. Неужели и она, Юля, может казаться такой? Почему казаться? К черту! Она и есть такая — благополучная и деловая.

Борис Андреевич целует Юлину руку, все выше и выше, подбираясь к острому плечу.

— Юля, Юлечка, — шепчет он и уже обнимает, ищет Юлины губы. Та отстраняется, но отступать некуда. В ее каморке очень тесно.

— Борис Андреевич, Борис Андреевич.

Шестакович роняет руки.

— Простите меня, старого дурака, — бормочет он. — Вы такая хрупкая, такая нежная. Вам так нужна помощь.

— Оплатите материал, — шепчет Юля.

— Юленька, мне надо вам многое сказать. Давайте встретимся. Давайте завтра пообедаем на моей яхте.

— Хорошо…

Соня и Жора опять поругались. На этот раз из-за телевизора. Соня хотела посмотреть «Пиковую даму» в постановке Мариинского театра, а Жорик решил, что самое время разобрать домашнюю видеотеку. Теперь сидят по разным углам дивана. Жора никакие кассеты отсматривать не стал, сканирует с пультом в руках телевизионные программы, тщательно обходя канал «Культура», где транслируют оперу. Соня, подперев голову, равнодушно наблюдает за мельканием на экране. На телефонный звонок вскочили оба и больно столкнулись лбами. Но Жорик успел первым.

— Алле… Софья Викторовна не занята. Она бессмысленно смотрит бессмысленный телевизор. Сейчас позову, — прикладывает трубку к груди и кричит, будто Соня живет в Улан-Удэ: — Эй! Это тебя! Какой-то бессмысленный мужик.

— Сколько раз говорила. Не смей так разговаривать с людьми. Это может оказаться важный клиент, заказчик.

— Каждому заказчику — говна лопату за щеку.

Соня дает Жорику подзатыльник. Тот пытается дать сдачи, но затем возвращается на диван к своему занятию.

— Алло! — выкрикивает Соня в трубку.

Звонил Шестакович.

— А, Борис Андреевич. Добрый вечер. Это мой муж, да… Это он так шутит, да… Сейчас?! Очень важно, я понимаю…

— Сонечка! — воркует ректор. — Мы оба с вами занятые люди. Оба знаем, как ценно время. Сонечка, дорогая, это займет у вас часа полтора. Я вас увезу и доставлю обратно в лучшем виде. Хотите, я расписку вашему мужу оставлю?

Соня глядит на спину Жорика в мятой футболке. Нужна ему расписка, как же.

— Хорошо, давайте съездим.

Соня положила трубку и сообщила мужу:

— Я сейчас съезжу на один объект и часа через полтора вернусь.

— На ночь глядя? На объект? Не смеши.

— Если бы ты вел себя по-другому, я бы, может, не стремилась на ночь глядя на объект.

Загородная резиденция Шестаковича ужаснула Соню. Еще из окна машины она увидела гигантских размеров и нелепых форм трехэтажное здание, в котором каким-то таинственным образом соединилось все самое худшее, что есть в каждом архитектурном стиле. Новый BMW аккуратно въехал на территорию. Выбежал сторож, одетый в камуфляж. Поклонился хозяину в пояс и помог Соне выбраться из машины.

— Сонечка, я вижу, вам нравится? — ректор окинул гордым взглядом свои хоромы.

— Красота — это страшная сила.

— В ваших словах я слышу иронию. А я же, напротив, совершенно серьезно пригласил вас сюда, чтобы обсудить интерьер дома. Над фасадом работали многие архитекторы.

— Всех времен и народов мира.

— Лучшие! Сначала Саша Манукян, потом Армен Буравцов.

— Ужас, — прошептала Соня. — Это архитектурное преступление. За это сажать надо.

Шестакович, не обращая внимания на иронию, берет Соню под локоть.

— Посажу, обещаю, посажу. Софья, дорогая моя! Пойдемте в дом. Не скрою, я собирал о вас информацию. И, несмотря на то что мнения разделились, я рискну доверить вам отделку интерьера. В дом, дорогая!

Дом — это пока только пустые стены, вскрытые полы, оголенные балки. Для Сони это почти что картины родной природы, но Борис Андреевич провозглашает:

— Единственное по-настоящему законченное место в доме — это ванная. Туда и пройдем.

— Какая изысканность!

На пороге ванной Шестакович неожиданно останавливается, берет ее за плечи и переходит на «ты»:

— Мне нравится, что ты контролируешь свои чувства. Мне нравится, что ты умеешь скрывать за маской свое истинное лицо. Я представляю, что кроется под этой броней. Там доверчивая маленькая девочка, которая хочет любви. — Он вцепился в Сонины губы. — Папку чертежей привезут тебе в офис.

Борис Андреевич порхал по Сониной блузке, расстегивая пуговицы. Она бежала по ней в обратном направлении, застегивала.

— Цена вопроса? — прошептала она.

Шестакович продолжал раздевать Соню, но вернулся к «вы». Когда речь идет о деньгах, надо быть серьезней:

— Сонечка, вы должны знать, что такое имиджевый объект. Знаете, какие люди увидят вашу работу? Вы даже не догадываетесь.

— Подождите, подождите… — Соня трясет головой, чтобы избавиться от липкого тумана, в который ее погрузили слова и поцелуи неуемного сластолюбца.

— Страстная, смелая. Софья — ты моя мечта.

Соня была согласна. В конце концов, чем этот самый Шестакович хуже ювелира Захарова или Борюсика, любителя игуан. Стоп. Борюсик! Борис Андреевич! Они тезки.

— Подождите, подождите секунду. Так нельзя. Работа — работой, а это дело тоже нельзя так на самотек пускать. У меня есть тяжелый опыт с заказчиками.

— Понимаю. Но я не заказчик. Я претендую на большее, Соня, в вашей жизни. — Он набрасывается на нее с большим рвением, хотя никак не может определиться, быть им на «вы» или на «ты».

— Я замужем, в конце концов! — кричит Соня. Наконец-то Жорик ей пригодился. Хоть раз в жизни.

Шестакович неожиданно отстраняется и сурово смотрит на Соню.

— Поговорим об этом завтра, Софья, завтра. Нам надо серьезно обсудить наше будущее. Твой муж явно не вписывается в мои планы.

У всех троих была тревожная ночь. Нонна должна была прибыть на яхту к девяти утра. Она долго рассматривала себя в два зеркала, подбирала живот, выпрямляла спину.

Юля была приглашена к двенадцати, но поскольку по утрам любила поспать, то решила приготовиться загодя. Она примеряла платье за платьем в поисках лучшего.

Соня тоже стояла перед зеркалом. Она вглядывается в собственное отражение в поисках признаков увядания. Сейчас она вспомнила, как однажды, так же пытливо изучая себя, грустно спросила у Нонны:

— Неужели мы все состаримся и умрем?

— Нет, — огрызнулась Нонна. — Мы все умрем, а ты останешься.

Тогда они смеялись, придумывая, что будет делать Соня одна-одинешенька. Оказалось, можно хорошо поразвлечься. Соня с нежностью подумала о подругах. Какие они хорошие. Какие они родные. И надо же, ведь они действительно ни разу не поссорились по-крупному. Неожиданно из спальни донесся протяжный стон Жорика.

Жорка метался в лихорадке и бредил:

— Пугало, пугало! Посмотри на себя! Ты же не женщина, ты монстр. Монстр!

Соня подумала, что это муж о ней. Но даже в бреду Жорик игнорировал жену.

— Буркова — ты гадина! Бессмысленно, все бессмысленно!

Визит к Боре Шестаковичу отменялся. А встреча была назначена на семь вечера.

Только Нонне удалось выполнить намеченную программу — они покатались на яхте. Ее укачало. Дела не обсуждали. Напротив, Шестакович лез целоваться и говорил об одиночестве. На причале заторопился почему-то, обнял ее на прощание, проклиная Дроздова, и через спину Нонны увидел, как к кромке воды приближается Юля. В свою очередь, Нонна заметила, как с другой стороны пристани к яхте Шестаковича приближается Соня.

— И что это значит, дорогой Боря?! — издали закричала Соня.

— Кажется, я тоже пришла рановато, — отзывается Юля.

Соня уже совсем рядом:

— У меня муж заболел, Борюсик. Простыл и кашляет. Сейчас при нем старушка-мать. И я пришла сказать, что не смогу поужинать при свечах, а твой интерьер готова обсудить за обедом.

— При каких свечах? — спрашивает Нонна. Но не у престарелого Казановы, а у подруг.

— А я вовремя пришла, — сообщает Юля. — Ну, может, минут на пятнадцать раньше. Кажется, я ничего не пропустила.

— Ничего, обещаю! Самое интересное еще впереди. — Нонна уперла руки в крутые бока и теперь похожа на южанку — торговку рыбой.

Шестакович проворно вспархивает на свою яхту и откидывает трап.

— Дамы, вы что-то перепутали. Соня, я позвоню вам, и мы обсудим интерьер.

— Ага! Так же, как и костюмчик, а заодно и сценарий.

Но яхта уходит в море, как и надежда продать сценарий, фрак и интерьер.

— Тебе что, мужиков мало?! — набросилась Юля на Соню.

А Нонна не сдержалась и добавила:

— У тебя муж есть!

— А ты-то что из себя мать-героиню представляешь, а сама по яхтам шляешься? — накинулась Соня на Нонну.

— Я не шляюсь.

— Шляешься! — закричала Соня.

— Шляешься! — крикнула Юля.

— Не надо вот этого. Только вот этого не надо! — защищалась Нонна. — Есть вещи, которые не прощают!

— Мне?!! — Юля уже привизгивала. — А что я сделала? Отравила морских котиков Арктики? Или развязала войну за Тунгусский метеорит?

— Ты — предательница! — потрясала кулаками Нонна.

— Предательница! — вторила ей Соня.

Но и ей досталось:

— И ты тоже предала!

— Да что я предала?!

— А я?

— Все! Не хочу с вами разговаривать. Никогда! Никогда не захочу!

Нонна убежала, чавкая по воде португальскими туфлями, которые выпросила на день у матери. Юля кричала ей вслед:

— Да пошла ты! Фея! — И тут же Соне: — И ты пошла!

— Сама пошла.

Нонна листала истрепавшуюся уже рукопись их коллективной книги и, раскрыв новый лист, стала писать: «Мы поссорились из-за мужчины. В первый раз в жизни мы поссорились из-за мужчины. Никогда с нами такого не бывало. Никогда. Даже не верится. Ни в детстве, ни в юности. Самые роскошные мужики становились неинтересны, как только наши интересы скрещивались. Ни один самый сексуальный мужчина не мог затмить наших удовольствий: трепотню ни о чем под кофе, чай, вино, пиво… Неважно, подо все, что пьется. А однажды мы были в походе с палаткой и рюкзаками, и ворона утащила пачку чая. Мы заваривали чернику и листья шалфея. И разговаривали до хрипоты, до одури, до боли в горле. Смеялись до колик в животе. Построили идола — покровителя леса — из веток… Никогда мы не ссорились из-за мужиков…»

Соня набирала номера подруг и не могла говорить, опускала трубку. Она даже Жорику плакалась, пока тот пил чай, закусывая крабовыми палочками.

— Как же так?!.. Ну как же так несправедливо?!.. Мы с первого класса дружим… Я ей всегда… Я ей всегда помогала… За что она так меня?! А эта? Как эта-то могла?! Я ведь с ней с первого класса…

Было не совсем ясно, о ком из подруг и в какой последовательности сокрушалась Соня, но Жорику не нужно было уточнений. Он делал свои выводы и злорадствовал.

— За что? Я всегда говорил, что твоя Нонна ни на что не способна, — чавкал Жорик. — Защищай ее побольше. Увидела мужика — произошла аберрация сознания. Сколько она живого мужика-то не видела? Тут не только подругу, тут маму родную продашь.

— Что же делать? — спрашивала Соня, хотя обычно мнением мужа не интересовалась. Она давно привыкла к тому, что ничего путного он посоветовать не может.

— Домом надо больше заниматься, а не ломать себе голову из-за какой-то ерунды. Я бы на твоем месте больше с ней не разговаривал. Она мне, в общем, никогда не нравилась. Она, как эта бессмысленная Буркова. Вся эта интеллигентщина бездарная…

Соня ревела в голос. Он опять о себе. Ему нет никакого дела ни до нее, ни до ее подруг.

— Не реви. Можно подумать, у тебя на подругах свет клином сошелся. Юлька твоя тоже, золотая молодежь. Продаст тебя за три копейки. У тебя вообще-то муж есть.

— Я хочу ей позвонить… Я хочу поговорить.

Соня набирает номер, но Жора бросается к телефону и нажимает на рычаг.

— Ложись спать, дура. Не выясняй отношений.

Однако ночью она все же пробралась к телефону.

— Нонна, привет. Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Я тебе когда-нибудь делала что-нибудь плохое?

— Знаешь что! Разбирайтесь с Юлей, что вы там мне наговорили.

— А ты что наговорила?!

— Я, Соня, спать хочу и никого не хочу слышать. Спокойной ночи.

— Ну и катись!

— Сама катись!

Похожий разговор состоялся с Юлей. С той лишь разницей, что короче.

— Юлька?

— Да катись ты!

Миша нравился девочкам. Они писали ему записки, подсовывали мягкие игрушки в рюкзак, а с некоторых пор стена возле двери Нонниной и Мишиной квартиры покрылась следами помады. Одна из одноклассниц (возможно, это была коллективная акция) намазала губы кровавой помадой и обцеловала стену. Это был очевидный мужской успех. Но Мише нравилась Лера Сквирская. Хотя и виделись они редко и она была старше на год и потому считала Мишу придурком, но это была первая девочка, которую увидел Миша в своей жизни. Его потрясли розовые бантики и оборки на носках, реденькие перья волос и маленькая родинка на кончике носа. Лера была его первым и очень ранним воспоминанием. Мама была всегда, и всегда была такой. Она — как воздух. Папу он впервые осознал в роли Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери». Мишке было три года. И несмотря на сегодняшние тринадцать, он не мог избавиться от ощущения, что его отец где-то прячет свой безобразный горб. А вот Леру он помнит раньше. Кажется, он раскачивался в люльке, а потом принесли ее. Высокая женщина, скорее всего это была Соня, держала ее на руках, а она тянулась к пухлой щеке младенца Миши.

— Погладь его. Видишь, какой хороший мальчик? Погладь его. Скажи: «Привет, я Валерка! Привет». Какой у тети Нонны смешной мальчик.

Женщина опустила ее к Мише, и девочка больно ткнула ему в глаз. Он орал. Не от боли, а от обиды. С тех пор он помнил Лерку. И очень она ему нравилась.

Прозвенел звонок. Миша с приятелями вышел из школы. Прямо у ограды стояла Лера — долговязая, почти такая же высокая, как мать, с таким же широким ртом и непослушными волосами.

— Привет, — сказала Лера.

Миша оторопел. Приятели захихикали.

— Лерка, привет! Ты чего, меня ждешь?

Он никогда не видел ее такой нерешительной. Она переминалась с ноги на ногу и спрашивала, как дела.

— Лерка, что-нибудь случилось?

Она пожала плечами.

— Из школы выгнали?

Какой он наивный.

— С мамой?

— Хочешь чупа-чупс? — уклончиво спросила Лера.

— Да я их видеть не могу. С чего вы все взяли, что я люблю чупа-чупсы? — возмутился Миша.

Лера решила говорить напрямик, тем более Миша, наверное, и сам знает — случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Моя Сонька поссорилась с твоей Нонкой. С мамой твоей. Теперь вообще никакой жизни. Бабушке по телефону нахамила, на меня наорала и все время то матерится, то плачет. Жорик с горя напился и гонялся по этажам за соседской кошкой. Сонька даже временно съехала к нам. Заперлась в своей старой комнате и перебирает фотографии. Ты не знаешь, что случилось? Когда у мамы плохое настроение, мне вообще лучше дома не появляться. Да и никому лучше не появляться.

— Понимаю. Что случилось, не знаю. Но моя Нонка тоже не в лучшей форме.

— Может, придумаем что-нибудь?

— А они что — вообще не разговаривают?

Лера кивнула головой:

— Моя слышать про твою не хочет.

Миша понял, что в эту минуту его звездный час пробил. Он по-наполеоновски скрестил на груди руки и изрек:

— Стратегия и тактика. Стратегия и тактика.

Детский расчет на материнскую любовь оправдался вполне. Миша с Леркой заехали в одну из самых глухих новостроек, куда одинаково трудно добраться из любой точки города.

— Мамочка? Ты где? Мамочка… Я в лифте застрял, — закричал Мишка дурным голосом в телефонную трубку.

— Господи, детка! Где? — орала Нонна.

— Я к Сидорову в гости поехал, он живет на шестнадцатом этаже шестнадцатиэтажного небоскреба! Я застрял! Мама!

— Адрес, быстро!

Нонна очертя голову ринулась вызволять сына. Она не знала, кто такой Сидоров, не спросила, почему Миша не вызвал лифтеров, и не задумалась, как он смог позвонить из лифта. Она просто побежала. Мишенька, кровиночка. Все, что осталось у нее от непостоянного Федора.

— Алло, мамочка!

— Лера? Я перезвоню домой, я занята, — раздраженно оборвала Соня дочь. — Я на объекте.

— Мама, подожди, я не дома, у меня нога застряла.

— Этого еще не хватало! Где?

— Мы с Сидоровым на крышу полезли, а тут зазор между черепицами. Я оступилась и провалилась.

— Какой идиотизм! Как всегда не вовремя! Ты где?

— Я у Сидорова, на Наставников, дом пятнадцать.

— Сиди, я сейчас приеду. Там код есть? Впрочем, неважно, я открою. Сиди там спокойно и не нервничай. Вот сокровище!

Кто такой Сидоров, почему он ретировался с крыши, бросив ее чудесную дочь, и почему питерская новостройка покрыта черепицей? Все эти вопросы Соня не задала. Она выбежала на улицу и прыгнула под колеса первого же автомобиля.

— К Сидорову! Наставников, пятнадцать!

Обе матери подъехали одновременно. Ринулись из разных сторон двора — и нос к носу столкнулись у парадного. Лера и Миша вскочили со скамейки, на которой Лера обещала Мише сходить с ним на выставку нэцкэ в Этнографическом музее.

— Мама!

— Соня!

— Нонна! Тетя Нонна!

В Жоре погибал революционер. Он был рожден потрясать замшелые устои традиционного искусства, а вместо этого снимал помпезные документальные фильмы о петербургских дворцах. Его потрясающий проект «Апофеоз старости» опять заморозила глупая и старая шестидесятница Алла Буркова. Жорик шел по Невскому, изобретая планы справедливого возмездия. Толпа зевак возле гостиницы «Невский Палас» и обилие телекамер привлекли его внимание.

— Что снимаем? Почем нынче продажные перья у рыцарей независимой вещалки? — спросил он у ближайшего репортера.

Жорик подпрыгнул и увидел подъехавший к отелю лимузин, из которого выходил Никита Михалков. Режиссер, актер, продюсер и видный общественный деятель замер на несколько секунд, будто жмурясь на солнце, оценивая толпу поклонников, и дал себя сфотографировать для вечности и вечерних газет.

Толпа уже обступила его со всех сторон, взяла в кольцо. Он добросовестно раздает автографы, пожимает людям руки. Дамы закатывают глаза и восторженно визжат. Никита Сергеевич любит снимать кино и умеет это делать, но и подобные мгновения радуют его. Жаль, что они быстротечны. Насколько они быстротечны, Никита Сергеевич еще не догадывается. Через толпу к нему пробирается Жорик.

— Пропустите! Пропустите меня! А ну, дорогу таланту! Дайте настоящему таланту пробиться к бездарности!

Жорик уже совсем близко. Знаменитый режиссер уже слышит его голос и обеспокоенно поднимает голову от собственной фотографии, на которой только что расписался.

— А ну, посмотри мне в глаза и скажи, что фильмы у тебя — дерьмо! — кричит Жорик. — Потому что ты — выскочка и бездарность! Ну что ты снял?! Ну что ты снял?! Расскажи народу, где ты воруешь идеи!

— Соотечественники, — начал Михалков недоуменно, но договорить не успел.

— А вот я сейчас тебе от имени соотечественников!

Жора примерился и плюнул в знаменитость. И он точно попал бы, но один из милиционеров, обеспечивающих правопорядок, успел загородить обескураженного Никиту Сергеевича. Плевок пришелся прямо в глаз блюстителю порядка.

В бывшем «Тату-салоне», а ныне творческой студии Юли окон не было, только небольшой квадратик под потолком. Но этот квадратик выходил на Невский. Обычно сюда не долетали иные звуки, кроме тяжелого и однообразного гула улицы, да и тот Юлька забивала оглушительной музыкой. Но сегодня она услышала необычно громкие крики и многоголосый хохот. Юля подставила табурет, встала на него и высунула на Невский пол-лица — целиком оно не помещалось в маленькое оконце. Одним глазом она успела заметить, как Сонькиного беспутного мужа Жорика крутит милиция и засовывает в газик. Юлька спрыгнула с табурета, схватила телефон и защелкала кнопками.

Не помирились. Дали детям по подзатыльнику и стояли теперь на противоположных сторонах улицы, ловили машины — Соня с Леркой в одну сторону, Нонна и Миша — в обратную.

У Соньки зазвонил мобильный.

— Алло! Что? Что?! Что?!!

Соня хватается за сердце. Нонна замечает, как подругу качнуло. И, забыв, что несколько минут назад клялась вычеркнуть ее из списка живущих, что для нее предатели — вне закона, встревоженно кричит:

— Софа, что?

— Жорика милиция задержала, — кричит через улицу Соня.

Нонна перебегает улицу и хватает подругу за руки.

— За что?

— Плевался.

Лера и Миша удовлетворенно перемигиваются.

Лосева хохотала над газетой. Там красовался растрепанный Жорик, во всегдашней своей тельняшке. Подпрыгивал, чтоб дотянуться если не пламенным глаголом, то хотя бы плевком, до красивого и мужественного лица Никиты Сергеевича. Лосева любила Михалкова, и если бы не это обстоятельство, то она просто восхищалась бы Сониным мужем. Конечно, жаль, что именно любимый народом Н. С. Михалков стал мишенью для Жориковой выходки, ведь на его месте мог оказаться любой другой признанный мастер. Но Жорик насмешил.

Лосева подошла к подругам и кинула на стол газету.

— Тебе смешно, — мрачно отозвалась Соня. — А как мы его вызволяли! Целая сага была.

Эпопея освобождения Жорика действительно была не из приятных. Не могли утрясти дело банальной взяткой, так как бунтарский дух не покидал его даже в милиции. Пока Жора томился в застенке, ожидая приезда Сони, он пел революционные песни и декламировал Пушкина, которого в мирной жизни ненавидел. Но сейчас поэт пришелся к месту, и мятежный авангардист Жорик выкрикивал:

— Не пропадет наш скорбный труд и дум высокое стремленье! Из искры возгорится пламя! Оковы тяжкие падут! И на обломках самовластья напишут наши имена.

Он кричал о том, что надо расшатывать устои традиций, и милиционеры заподозрили призыв к государственному перевороту. И уже было собирались передать Жорика другим структурам безопасности, но прибыли три сказочные феи и вымолили ему свободу, уверяя, что он просто городской сумасшедший.

— Зато он прославился своим дурацким поступкам, — смеется Лосева.

— Лося, он даже спасибо не сказал! — в отчаянье кричит Соня. — Он горд собой несказанно. Я ему говорю: «Жора, как же так?! Никита Михалков снял „Рабу любви“! За „Механическое пианино“ вообще можно жизнь отдать». А он говорит: «Вот ты и отдавай».

— Придурок, — качает головой Юля.

— Он просто несчастный, — защищает Жорика Нонна.

Лосеву зовут к телефону, и она уплывает, как большая рыба. А Соня вдруг говорит:

— Получается, что если бы Жорик не плюнул в Михалкова и не загремел бы в ментуру, мы и не помирились бы?

— Ужас! — Нонна осознает произошедшее. — Нас ведь дети пытались наши помирить, а мы, как последние стервы, отказывались!

— А я вот все думаю, как этому мерзкому бабнику Шестаковичу удалось нас рассорить? — спрашивает Юлька.

— Ну и как?

Юля откидывается в кресле, закидывает ногу на ногу и картинно протирает салфеткой носок и без того сияющего черного ботинка. Так же картинно скатывает из салфетки шарик и, почти не целясь, попадает им в урну, стоящую метрах в шести, у противоположной стены. Юлины мысли никогда не отличались последовательностью, и подруги ждали продолжения. Насладившись паузой, она продолжает:

— Конечно, он не Джонни Депп, не Ален Делон и даже не Никита Сергеевич, прости, Соня. В общем, данные у него так себе. Плечики узковаты и покаты, задница великовата, ножки коротковаты, ну а про росточек и говорить не буду. А я купилась на его слова, да и вы все!

— Да-да, — торопится согласиться Нонна. — Конечно, слова. Магия слов!

— Все! Никакой магии, — протестует Соня. — Чары развеяны по ветру. И голова у него, что моя коленка.

— Что, такая же бугристая? — спрашивает Юля.

— Такая же лысая. Дура!

— А сейчас, между прочим, модно быть лысым. Многие даже специально бреются. Федя мой, например, брился.

— Знаешь, что я скажу тебе, Ноник, — с видом профессионала объясняет Юля. — Те, у кого волосы хорошо растут, никогда специально не бреются. Бреются те, кому есть что скрывать. Ну, при наличии минимального вкуса, разумеется…

— А при отсутствии?

— А при отсутствии — три волосины по всей территории головы распространяют.

— Ужас! Девочки, мы не должны ссориться из-за мужчин. Мы не имеем права.

— Из-за мужиков-то? — засопела Соня.

— Нельзя из-за них! Мы дружим всю жизнь и ни разу не ссорились по-крупному. Помните, мы еще вспоминали недавно?

Подруги энергично кивают. Нонна достает рукопись.

— Я тут новую главу начала. «Не ссорьтесь из-за мужчин!» называется.

Глава 7 УЛЫБАЙТЕСЬ ПРИ ЛЮБЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

У бани стояли громоздкие, как шкафы, черные джипы. Эдуард — хозяин магазина «Инфернал», хмуро озирал окрестности. Соня дожевывала на ходу пирожок и торопилась к Аронычу. Завидев ее, суровый инфернальщик широко и дружелюбно улыбнулся и энергично закивал Соне. «Чего это он, кровосос, разулыбался? — подумала она, но на всякий случай кивнула в ответ и закашлялась, едва не подавившись куском. — Тоже мне, „Мороз-воевода дозором обходит владенья свои“».

Соня идет по двору. Бывший эвакуаторщик Рома по-прежнему при дровах и уже вполне сносно управляется с электропилой и топором. Увидев Соню, тащит с головы кепку и кланяется в пояс, как крепостной своей барыне.

— Здравствуйте, Софья Викторовна.

Соня, поджав губы, отвечает:

— Здравствуйте, Роман.

— Как?..

— Не жалуюсь.

Соня исчезла в бане. Роман взмахнул топором:

— Ну и нормально. Ну и ладно. Билл Гейтс тоже сначала боты чистил, — и снова размахнулся. — Идиот! — и расколол очередное полено.

_____

Старый банщик корпел над книгой учета, стучал костяшками старых счетов. По радио передавали концерт по заявкам. Вошла Соня.

Лейба Аронович, не поднимая головы от учетно-расчетного талмуда, сказал:

— A-а, Сонечка. Здравствуй, деточка.

— И вам здравствовать, Лейба Аронович. Вот зашла проведать вас, узнать, как дела?

— Зашла с ревизией, моя птичка. А я уже и конвертик приготовил, моя ласточка.

Двухметровая почти «ласточка» присаживается на край старого топчана. Лейба Аронович хищным указательным пальцем остановил нужную цифру на строчке, словно придавил блоху, а другой рукой протянул Соне конверт с ежемесячной прибылью от бани.

— Да какая ревизия, Лейба Аронович! Скажете тоже.

Банщик наконец поднимает на Соню стариковские мутноватые глаза.

— Соня, детка, бухучет знаешь?

Соня растерялась:

— Нет.

— И ничего-то вы не знаете, — покряхтел Лейба. — Где только жить собирались?

— В СССР.

— Счетоводить не умеете, кодекса не знаете…

Соня беспокойно поерзала на месте:

— Уголовного? — и, проникшись собственным невежеством, согласилась: — Действительно, не знаю.

— Вот я и говорю.

— Зато я КЗоТ знаю, трудовое законодательство.

— Трудовое, — шамкал Лейба. — Зачем тебе трудовое законодательство, ты ж не лидер профсоюза. А вот кодекс — нужная вещь.

— Дядя Лева, если я буду знать, что очень надо, — она хватает себя за горло, демонстрируя степень необходимости, — что это страшно надо и, главное, мне за это заплатят, я бухучет за ночь выучу, а кодекс даже усовершенствую.

— А знаешь ли ты наиважнейший закон экономики?

Соня настороженно глядит на старого Лейбу и, приложив ладонь к уху, как это делают глуховатые бабульки, разворачивает свой локатор к банщику.

— Наиважнейший закон экономики гласит: ты любишь деньги, деньги любят тебя. Учу тебя, учу, — он сокрушенно вздыхает. — Ты бы хоть в конвертик заглянула. Деньги, что ли, не нужны?

— Нужны, очень нужны! Лерке моей пальто купила. Она на фотомодель похожа — ростом в меня, а лицо, как у того моего мужа — очень белое, светится даже. А Жорик, нынешний мой муж, говорит, что не пишется ему, потому что ручка за шесть рублей не приносит ему вдохновения. Он говорит, что утонченного человека должны окружать изысканные вещи. Купила ему «Паркер».

Соня достает футляр с ручкой, протягивает банщику. Тот вертит его в заскорузлых пальцах.

— А вдруг действительно напишет что-нибудь стоящее? — мечтает Соня. — Сценарий или еще что-нибудь? Хотя, правда, надежда невелика. Взять хотя бы мою подругу Нонку. Помните, пухленькая такая, аппетитная? Ее вот ручки за шесть рублей не смущали никогда. Пишет себе человек. Но я все же купила «Паркер». Может быть, он удачу принесет, и мой Жорик, может, подпишет какую-нибудь важную бумагу? Договор с киностудией, например.

Лейба Аронович рассматривает ручку и ворчит.

— Подпишет, подпишет… Квитанцию от телевизионного мастера.

— Дядя Лева!

— Хоть бы в конверт-то заглянула.

— Я заглянула.

— И что видишь?

— Деньги.

— Извини, что мало.

Соня вытаскивает из конверта пачку десятирублевых купюр, перехваченных черной резинкой. Под резинку вложен бумажный клочок с надписью: «3 476 рублей».

Лейба Аронович слезливо причитает:

— Не ругай старого Лейбу. Бизнес-шмизнес — тяжелые времена.

— Да ладно, чего запели? А потом, вы сами говорили — копейка рубль бережет.

Лейба Аронович облегченно произносит:

— Ты, Софья, мыслишь в верном направлении. Правильно думаешь, это вот верно про копейку. Только все равно — сейчас тяжелые времена.

— Лейба, лис, и вы умеете жаловаться?

Соня глядится в потемневшее зеркало. Из радиоприемника слышится: «Ах вернисаж, ах вернисаж… Какой портрет, какой пейзаж…» Соня поворачивается к банщику, хватает его за руки и кружит в какой-то немыслимой тарантелле.

— А шо, старый лис не человек? — спрашивает Лейба и сообщает между прочим: — О тебе инфернальщик справлялся.

— А шо справлялся? А я-то думаю, шо мужик разулыбался? А я-то думаю, шо, может, я ему глянулася?

— Глянулась она ему. Тебе все глядеться. Тебе мало, что Рому-бывшего к поленьям определила?

— Рома-бывший заслужил.

— А этот будет деловой фраер. Он про твою профессию основную перетолковать хочет. Ему чего-то там понадобилось.

Двери каморки никогда не закрывались — мало ли что понадобится клиентам, поэтому их танец прервал энергичный стук в дверной косяк.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Я — Эдуард. Я — «Инфернал»!

Вошел Эдуард в сопровождении двух приятелей — Димы и Валеры. Первый был щеголеват, второй — скромен. Соня и Лейба Аронович останавливаются.

— Громко. Пышно. Браво! — хвалит Соня. — Но мы с вами как-то знакомились.

— О! Какие люди! — Лейба Аронович вспоминает, что он хозяин на этом клочке бани, прыгает к Эдик и трясет его руку.

— Эдуард, танцуете? — промурлыкала Соня.

Эдуард, смутившись, качает головой.

— Я узнать хотел у вас, — он напряженно пытается вспомнить ее имя. — Мне дядя Лева говорил, что вы…

Одними губами он спрашивает у Лейбы: «Как ее зовут?» Лейба Аронович так же губами отвечает: «Соня». Эдик недоуменно пялится на губы старика.

— Что? — шепотом спрашивает у банщика. — Оля?

Лейба Аронович качает головой и снова вытягивает губы в беззвучное «Соня». Эдуард, изумленный таким странным именем, спрашивает вслух:

— Оа?

Соня наблюдает за мучениями обоих и протягивает руку Эдику.

— Я — Соня.

Эдик, кажется, впервые пожимает руку женщине. Делает это неуверенно, оглядываясь на своих товарищей и с некоторой опаской. В конце концов, смутившись, наклоняется и чмокает Сонину руку.

— Если хотите, можете называть меня Софья Викторовна. Но я вас все равно буду называть Эдуард.

Она произносит это томно, чуть в нос. Эдик смущенно улыбается, но у него остаются какие-то сомнения по поводу того, как обращаться к этой женщине. Помявшись несколько секунд, он выпаливает:

— Соня, сестра, помоги. У меня магазин, ты в курсе.

— «Инфернал». Незабываемо.

— Банщик сказал, что ты лепку можешь на потолке сделать?

Соня по возможности плавно очерчивает в воздухе ладонью, давая понять: «Везде могу». А Эдик, будто услышал, ответил:

— Нет. Мне только на потолке.

— Не мелочись, друг!

— По стенкам места нет. Там прилавки. А к потолку люстры прикручены. Так что прямо и не знаю, как быть? С другой стороны, подруга, пойми меня: я этот евроремонт ненавижу.

Соня заинтересовалась:

— Да ну?!

— Честное слово. Терпеть не могу. Стены эти белые, картонные, — ненавижу.

— Ну и дела. — Она игриво потерлась плечом о плечо инфернальщика. — Ты у меня первый такой, Эдуард.

Эдика смущает Сонин напор, но он польщен ее похвалой.

— Вот ты и посмотри мои владения. Посоветуй что-нибудь.

— А зачем тебе?

— Хочу, чтобы было интересно. Хочу, чтобы не как у всех. Хочу, чтоб…

— Оригинально было, — подхватила Соня.

— Точно.

— Вот это да! Ну, ты экземпляр! Твои товарищи, наоборот, стараются, «чтоб не хуже, чем у других». А ты «чтобы не похоже».

— А что толкаться? У нас знаешь как делается? Например, Васька аптеку открыл, а я рядом открою, и такую же. Петька колбасный ларек поставил, а я два таких же, и рядом. Мишка на фотомодели худой женился, так я у него отобью…

— И чтоб еще похудела, — засмеялась Соня.

— Молодец, схватываешь на лету.

— Нет, я долго к вам привыкала. Слушай, Эдуард, ты меня покорил.

— Тогда пойдем? Осмотришь помещение. Скажешь, в принципе, и про смету.

— Откуда ты такой взялся?

— Я из хорошей семьи.

Интерьер «Инфернала», в отличие от названия, действительно был вполне зауряден, ничем не выделялся из множества подобных магазинчиков. Люстры — никель, стекло, искусственный хрусталь. И все это горит, переливается, светит, образуя ощущение раздражающего хаоса. Соня рассматривает потолки. Довольно высокие для полуподвала, но… Она кривит рот.

— Что, неподходяще? — спрашивает Эдик.

— Да нет, — Соня задумчиво щипает подбородок. — Что значит неподходяще? Для Эрмитажа, конечно, маловато простора.

— Жалко, — Эдуард искренне расстраивается.

— Разбогатеешь, откроешь магазин в Эрмитаже.

— Прикалываешься?

Хозяин магазина задрал голову и раскинул руки.

— Эта дыра досталась мне даром.

Он кружится на месте, смотрит на хрустальную люстру, нависшую над его макушкой.

— Даром. Прежний хозяин был должен одному моему другу, а этот друг был кое-чем обязан мне. А я был бы идиотом, если бы не подобрал то, что пришло мне само в руки и бесплатно. Понимаешь?

— Понимаю.

Эдуард старается не замечать бархатных ноток в голосе Сони.

— Ты думаешь, что я об этой дыре пекусь, потому что у меня больше ничего нет? А у меня есть. Я обо всем так пекусь. Веришь — нет?

Соня вскидывает ладони вверх.

— Верю и сдаюсь.

— Есть идеи? Говори. Слушаю, — пресекает он Сонькину игривость.

Она скользит по комнате, стараясь не задевать коробки с товаром.

— Я думаю.

Что скрывать. Соня, конечно, соблазняла Эдика. Он был мужчина, он заинтриговал стремлением превратить инфернальную дыру в светоч экономики, и он был богат Судя по всему — богат. Предположительно богат. Дорогая машина, хорошая обувь и спокойная уверенность в себе — этого Соне было достаточно.

Она становится за Эдуардом, грудью касаясь его спины, и так же, как и он, раскидывает руки и смотрит на люстру. Грани хрустальных «сосулек» над ее головой переливаются всеми цветами радуги.

— Я думаю, — объясняет Соня.

— Вот и думай, — говорит он и отступает в глубину зала.

Она же снова начинает свое кружение. Картина ясная, Эдуард — «крепкий орешек». Временно отступив на амурном фронте, она концентрируется на деловой части вопроса. Она приподнимает портьеры на окне, простукивает стены, находит в углу швабру и стучит древком в потолок. Затем заглядывает в открытую дверь подсобки. Там на коробке из-под светильника двое приятелей Эдуарда вдумчиво, в полном молчании играют в шахматы.

— Я думаю…

— Хорошо подумай, сестра. Это ведь не просто магазин.

— Само собой — «Инфернал».

— Кончай издеваться, женщина.

Каков? Значит, он все же видит в ней женщину. Соня прошлась мимо Эдика раз, другой, примериваясь, что бы еще такое сделать, чтобы он клюнул?

— Слушай, сестра. — Эдуард не смеялся, он тепло смотрел на Соню. — Я вот что хочу сказать. Ты — женщина видная. Но пойми меня правильно — ты не в моем вкусе. Давай без прихватов. Я тебя уважаю. Так и буду уважать. Хочешь работать — работаем. Нет — лучше сейчас расстанемся в хороших отношениях. Согласна?

Если бы он усмехался пренебрежительно или, напротив, сделал вид, что она для него пустое прорабское место, Соня бы огорчилась. Она расстроилась бы и в том случае, если бы он сейчас решил воспользоваться ее откровенным предложением, пустился в легкий романчик, а потом сказал весь этот текст, как, например, это сделал Борюсик, другими словами, конечно: «Я с тобой не спал, я кувыркался». Но Эдик называл ее сестрой и относился так же. Соня приняла решение.

— Вот что, брат, я тебе скажу. Потолочки — так себе. Пространства маловато. Товара много. Света очень много, а ты ведь «Инфернал». Загадки не хватает.

— А что делать?

— Либо убирай половину товара и будем обставлять помещение по-взрослому, либо оставим все как есть.

— Хорошо. Допустим, товар я уберу. Что клиент увидит?

— Каталог напечатаешь.

Эдуард присаживается на край стола, ожидая от Сони конструктивных идей. Предложить было еще нечего, одни только мысли вслух:

— Это я тебе честно сказала. А если не честно, то говори, выполню любой твой самый сумасшедший и навороченный заказ. Сделаю тебе потолки с мотивами родной природы и картину Репина «Бурлаки на Волге» в гипсе в натуральную величину. Хотя все это только понизит потолочки. Хочешь, стенки золотыми розочками пушу и райскими птицами. Тоже красиво. Хотя это и будет отвлекать посетителя от твоих светильников. Смотри. Как скажешь.

— Честная ты, сестра. Спасибо тебе. Ты мне почти что как брат стала. Я теперь тебе верю. Предлагай.

Соня на мгновение задумывается.

— В шахматы играешь?

— Не очень-то.

Соня тянет Эдуарда за рукав и, обхватив за шею, заставляет заглянуть в подсобку. Эдуард напрягается.

— Я без прихватов, без прихватов. Смотри.

Соня убирает руку. Эдик пожимает плечами. И что такого в этой подсобке? Димон и Валерка играют в шахматы. Они часто играют.

— Н-да, безнадега у вас творится, Дмитрий Александрович, — обрадованный скорой победой, говорит Валера. — Сдаемся?

— Нет, я подумаю еще…

— Ну, думай, думай. А я пойду покурю.

Валера встает и, раздвинув Соню и Эдуарда, выходит из подсобки.

— Эд, ты скоро? — оглянулся он. — Очень есть хочется.

— Скоро.

Соня подводит Эдуарда к шахматной доске. Дима поднимает на них глаза.

— Безнадежно, да?

Эдуард неопределенно:

— Подумать надо…

— Ладно, пойду тоже покурю. Может, скажу ему, что сдаюсь. Может, не скажу.

Когда Дима вышел, Соня уселась на место перспективного, в шахматном отношении, Валеры.

— Не умеешь?

Эдуард снова неопределенно поигрывает пальцами.

— Ну хоть представление имеешь, что почем? Как конь ходит? Как слон ест?

Она сразу же делает ход, именно тот, которым Валера угрожал Диме.

— Это-то да. Могу. Я даже защиту Ботвинника знаю.

Эдик отвечает нападением на ферзя и выигрывает. Делает ход и съедает фигуру Сони. Соня кашляет.

— Откуда ты такой взялся-то?

— Я же говорю, я из хорошей семьи. У меня дедушка был солист оперетты.

— Тогда иди, чего шепну.

Она жестом манит его к себе. Эдуард опасливо наклоняется.

В комнату заглядывают Валера и Дима и видят, как Соня и Эдик о чем-то увлеченно шепчутся. Соня берет с доски несколько шахматных фигур и, перевернув их, тянет к потолку. Она машет длинными руками, а Эдуард смеется.

— Понимаешь? Шахматные фигуры, перевернутые… На потолке… Партия… Понимаешь? Какие-то фигуры уже съедены, некоторые опрокинуты. А твои приборы — осветительные я имела в виду — развесим редко-редко. Подберем, в общем, какие нужны. Понимаешь, натюрморт из шахмат и ламп… Понимаешь, да?

— Понимаю! — обрадовался Эдик. — Во дает. Вот фантазия. Все, едем в клуб. Надо спрыснуть это дело.

— Я вроде не могу, — мнется Соня. А сама думает, а почему это «не могу»?

Эдуард подталкивает к выходу:

— Обижаешь.

— Никогда!

Соня считала себя женщиной образованной, но то, о чем увлеченно беседовал инфернальщик со своими ребятами, было за пределами ее разумения. Димон утверждал, что фьючерсы идут по косой. Эдуард говорил что-то о несанкционированном счете. Валера предлагал «бросить на рынок по пять». Чем-то нужно было покрывать «дискаунт». Эдуард призывал к спекуляции. Оказалось, Дима и Валера — профессиональные брокеры.

Соня откровенно скучала. Поесть она, конечно, любила, но лучше бы перекусила чебуреком на улице и побежала бы к девчонкам в кафе. Наверное, уже сидят, ждут ее. Она набирает номер телефона Юли: «Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети». Скукота.

Но чем томительней ожидание, тем полнее внезапная радость. Невысокий парень с темными печальными глазами вышел на эстраду, сел на высокий стул и взял несколько аккордов. Эдуард сотоварищи замолчали. Несколько голов за соседними столиками оторвались от тарелок. Парень запел хрипловатым голосом:

Ехала машина — черные колеса. В ней четыре хлопца — дулы и курки. Все в тату на теле, в кулаках гантели. На ногах ботинки, на башках чулки.

Соня не любила самодеятельности, но голос парня завораживал. Он талантливо пародировал «блатняк», каким-то удивительным образом придавая шутке, безделице самостоятельную и оригинальную ценность.

Ехала, ехала, ехала машина. Ехали, ехали, ехали не знали. А-я-я ехала, ехала черные колеса. Ехали, ехали, ехали, попали.

Эдик беззвучно шевелил губами, про себя подпевая парню.

Подруги ждали Соню. Она опаздывала. Нонна успела пополнить будущий бестселлер «Как выйти замуж и быть счастливой» парой новых страниц, а Юлька изрисовала блокнот мгновенными портретами посетителей кафе. Теперь она рисовала Нонну. Получался шарж, хотя Юля и не ставила перед собой подобной задачи. Просто у нее все было «слишком».

Юля взглянула на часы.

— Может, у нее неприятности на работе? — спросила Юля.

— У нее всегда неприятности на работе, — не отрываясь от рукописи, ответила Нонна.

Юля вернулась к рисунку, но не вытерпела, спросила:

— Может, с Жориком чего?

— С Жориком всегда «чего».

— Лера?

— Лера здорова. Вчера они с Мишкой ходили в кино.

— Родители?

— Все нормально.

— Нонна?

— Что?

Юля выхватила тетрадь из-под локтя подруги. Шариковая ручка оставила длинный фиолетовый след.

— Ты почему не волнуешься о Соне?

Нонна посмотрела на Юлькины часы:

— Рано.

— А что ты пишешь?

— Нашу книгу.

— И про что?

— Про то, как ты в Выборг ездила.

— Про это мы уже писали вроде.

— У меня дополнения есть.

— Какие дополнения? — занудствует Юля.

Нонна голосом диктора телевидения произносит:

— «И когда вам захочется совершить путешествие…»

Юлю передернуло.

— Можно не таким омерзительным голосом?

— Бла-бла-бла. Бла-бла-бла. Можно. Просто ты там на диктофон наболтала что-то, а я вот сижу и расшифровываю. Записываю. Никому нет никакого дела до этой книги.

— Ты о ней совершенно не волнуешься?

— Нет, — отрезала Нонна и придвинула к себе тетрадь.

— Почему, ну почему?

— Что ты от меня хочешь?

— Когда я пропала, вы волновались? Ты волновалась?

Еще как, подумала Нонна. Еще как волновалась. Но она ответила просто:

— Да.

— Почему?

— Тебя не было три дня. Ты не звонила.

— Ну почему, скажи, почему?

— Да послушай! Что ты пристала, как банный лист? Ты посмотри на себя и взгляни на Софью. У нее — мать, отец, дочь, трое мужей и батальон любовников. А у тебя? Мать твоя уже добрый десяток лет по заграницам проживает. Отец… царствие ему небесное. Детей нет, муж мифический, любовники эпизодические…

Нонка искусно перевела разговор от обсуждения Сониных плюсов на Юлькины минусы. Та начала защищаться:

— Я не хочу заводить длительных связей.

— Ну и ради бога, дело хозяйское.

— Нон… ты злишься, что ли? — догадалась Юля. — Ты переживаешь, да?

— За что?

— Не за что, а за Соньку.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? И почему я должна за нее переживать?

— Ты, наверное, думаешь, что она спуталась с кем-то, опять мезальянс… Опять у нее сердце будет разбито.

— Мне-то что? Я отчета от нее не требую.

Юля вздыхает.

— У меня тоже неприятности. С моего кота Степана шерсть клочьями лезет.

— Это авитаминоз, не переживай. Купи витаминов, — искренне сочувствуя подруге, посоветовала Нонна. — У меня соседка есть, проститутка, она своей кошке покупает с этим, как его… с бетаином.

Юля хлопает кулачком по столу.

— Но где же она все-таки?!

— С очередным мужиком, — совершенно спокойно отвечает Нонна.

И это была истинная правда. С тремя. И во все глаза смотрела на четвертого — на Гаврика Лубнина.

Кушали сметану, кушали петрушку, Рисовали дело на краю стола, Как подъедут к банку, как достанут пушку. Ночь перед налетом черною была.

— Вот люблю я этого парня, — радостно сообщил Эдик.

— Клип бы снять ему, раскрутить, — предложил Дима.

— Да! — согласился Валера. — Интересно, сколько на это денег надо?

Соне показалось, что мальчики с деньгами несколько упрощают отношения таланта и мецената. Ну снимут они ему клип, и что? И она сказала:

— Насколько мне известно, надо не только снять, но и разместить потом на телевидении.

— Разместим, — просто ответил Валера.

— Есть связи? — поинтересовалась Соня.

Валера широко улыбнулся:

— Подумаем, найдем. Я универ закончил, факультет прикладной математики. Связи везде есть — прямые, обратные, какие хочешь. Главное — подумать правильно.

Как с ними просто. Как же она их в бане-то не разглядела?

— Хорошая идея, — неожиданно отозвался Эдик. — Надо режиссера классного.

Соня вспомнила об инциденте двухмесячной давности.

— Михалков подойдет? — насмешливо спросила она.

— А что, пусть Михалков, — легко согласился Дима.

И Соня поняла: если надо, эти ребята с хорошим образованием, связями и деньгами смогут хоть Михалкова, хоть Спилберга пригласить.

— Ага, Чарли Чаплина еще можно позвать! — засмеялся Валера.

Дима покачал головой:

— Чарли Чаплин? Скажешь тоже, он умер давно.

— Да что ты?!

Эдик снова прервал перепалку друзей:

— И еще этот парень… — он щелкает пальцами, морщит лоб, пытается вспомнить. — Который «Бригаду» снял…

— Сидоров, — напомнила Соня.

— Ох, — зацокал языком Дима. — Хорошее кино.

Соня не могла поверить в реальность происходящего. Несколько молодых людей — то ли бандитов, то ли бизнесменов, только что собрались и вот-вот снимут клип никому не известного артиста. А главное, сам артист еще не знает о постигшей его удаче. Соня смотрит на Гаврика, уходящего со сцены, на Эдика и его друзей и говорит невпопад:

— Эти люди мало не возьмут.

— А мне, например, на парня денег не жалко, — отвечает Эдик.

— Вы серьезно?!

Валера пожимает плечами, недоумевая, почему у Сони возникли какие-то сомнения на их счет. Дима широко улыбается Соне. Эдик подытоживает за товарищей:

— Совершенно серьезно.

Соня откашлялась и сказала:

— Тогда я за разумную экономию. У меня подруга есть, она режиссер. Сделает все как надо и недорого.

Она бежала на встречу к подругам и удивлялась себе. Выгодную и необременительную для профессионала работу Соня предложила не мужу, а неприкаянной подруге. Жорик, если хотел, умел быть оригинальным и, в отличие от Нонны, все же имел дело с камерой. И, кстати, не меньше Нонны нуждался в реализации творческого потенциала. Его не удовлетворяло собственное положение штатного режиссера-телевизионщика, вынужденного жертвовать своими грандиозными замыслами ради плоских идей ненавистной Бурковой. Но Соня рекомендовала подругу, а та хоть бы спасибо сказала! Так нет же.

— Я?! — закричала Нонка. — Я клипов никогда в жизни не снимала!

Соня хлопнула подругу по спине и уверенно заявила:

— Не снимала — снимешь.

— Да я не умею!

— Сумеешь.

— Я не отношусь к разряду гениальных дилетантов, я профессионал по натуре. Чтобы что-то сделать, мне нужно долго и нудно учиться.

— А на редактора эротического журнала ты где училась? А на рекламиста? Где? А? А ну перестань нудить.

Нонна жалобно:

— Я не нудю.

— Нудишь, — уверила ее Соня.

Она помахала перед Нонкой увесистым свертком.

— Это, Ноник, деньги. И они не то чтобы не пахнут, но без них — никуда.

Они сидели в скверике возле Дома кино. Зрители торопились на премьеру. Подъезжали знаменитости. Нонна затосковала. Она взяла в руки сверток, почувствовав приятную тяжесть. Такой кучи денег она еще никогда не держала в руках. Соня поцеловала ее в макушку.

— Ну и молодец. И ни в чем себе не отказывай. Представляешь, сколько таблеток для похудания можно будет купить.

— Ты, кстати, опять похудела, — отозвалась Нонка. — Ненавижу тебя, — и снова засомневалась: — Не знаю. Я все же театральный режиссер.

— Бергман тоже с театра начинал. А Кончаловский вообще оперы ставит.

— И как, получается? — спросила Юля.

— Не знаю, сама не видала. Люди говорят.

По лестнице шли звезды кино. Мелькнуло лицо Олега Шершневского. «Показалось», — пронеслось в Нонкиной голове.

— Ноник, это шанс, — сказала Юля. — Сколько можно смотреть на них издали?

— Согласна, согласна.

— А костюмы там будут? — спросила Юлька.

Соня с уважением глядит на новоиспеченного клипмейкера.

— Я, Юлечка, не знаю. Это как постановщик решит. Может, там все голые будут. Мало ли, концепция какая появится.

— Голые, голые! — кричит Юля. — А я их разрисую.

— А где можно послушать певца? — интересуется Нонна.

— Певца — в Мариинке! — сообщает Соня. — Там басы, тенора и даже баритоны. А это художник питерский. Иногда у него выступления клубах и ресторациях.

— Хорошо, буду готовиться к встрече.

Нонна готовилась. Она листала свои старые конспекты по режиссуре.

— Мизансцена… Наиболее точно выражает не только расположение действующих лиц, но их отношения, зависимость друг от друга, их приоритеты…

Портрет Станиславского строго взирал на нее со страницы эпохальной книги «Моя жизнь в искусстве».

— Сверхзадача… Контрдействие… Сквозное действие…

Она штудировала Эйзенштейна. Мелькали кадры «Ивана Грозного». Миша вздрагивал во сне под музыку Прокофьева.

Из старых книг выпала фотография. Студенческий спектакль «Фанфан-Тюльпан». Федя — Фан-фан, она, Нонна, — Аделина. Вспомнилась фраза из спектакля: «Аделина, я не люблю тебя, — говорил великодушный герой, чтобы избавить девушку от опасности».

Гаврила нервно курил, слушал Нонну, снова курил. Она вдохновенно рассказывала о том, каким будет клип, а он молчал и курил. Неожиданно сказал:

— Что-то лицо мне твое знакомо.

— И мне ваше, — ответила Нонна. — Театральный институт.

— Не учился.

Нонна вдохнула:

— Повезло. Хотя вас я помню оттуда.

— Да я на Моховой жил. Меня театроведки любили, жалели и подкармливали.

— Я видела, как вы, пьяный, собаку у аптеки украли, за вами бабка гналась.

— А, болонка гадкая, искусала меня всего! Помню! Когда это было-то? Лет пятнадцать назад?

Нонна ностальгически вздохнула:

— Шестнадцать. Я только замуж вышла.

Гаврик презрительно поморщился:

— Мужик-то тоже режиссер?

— Он актер был, — ответила Нонна, постепенно увлекаясь. — Потом стал пьесы писать, потом ставить спектакли. Потом уехал в Америку…

Вдруг Гаврик сказал:

— Не дам.

— Что «не дам»?

— Песню для клипа.

— Почему? — изумилась Нонна.

— Сказал не дам — и все, — мрачно и непреклонно заявил он.

— Да почему?! Вам моя идея не понравилась? В кадре — ни одного живого человека. Только вы и натюрморты — следы прошлого. По ним зритель сможет восстановить события, понять, что произошло между героями…

— Нормальная идея, — прервал ее Гаврик. — Но не дам. Достаточно, что я для этой жрущей публики песни свои играю, так тут ты еще. Изыди, не искушай.

— Разве вам не хочется, чтобы вашу песню много людей услышали?

Гаврик качает головой, размышляет, как относиться к Нонне: то ли как к дуре, то ли как к наивной душе.

— Знаешь, зачем клипы снимают?

— Чтобы диски продавать.

— Во-во… А я не собираюсь диски выпускать. Достаточно, что я тут деньги зарабатываю.

Он обводит зал широким жестом. А Нонка упавшим голосом спрашивает:

— Плохо, что ли?

— Плохо. Художник должен быть нищим.

В ее голосе уже дрожат слезы:

— Вы в широком смысле этого слова?

— В наиширочайшем! Я — художник. Так? Картины я продаю свои. Так? Мне и на улицу было не западло выйти картинки подпродать. А вот песни я для себя писал. Так? И для друзей писал. Так? А этот упырь — инфернальщик в бане, услышал, как я в парилке песни голосил. Подходит, такой, и говорит, что, мол, по городу мои кассеты ходят, он давно хотел познакомиться, и говорит: «Разреши тебе помочь, будешь петь в кабаке». Ну, я обрадовался. Рано радовался. Как только мне за это платить стали, я песни перестал писать. Почему, спрашивается?

— Не продается вдохновенье, — объясняет Нонна. — Но можно рукопись продать.

— Это что, шутка?!

— Нет, это Пушкин, — шепчет она испуганно.

— Нет, никаких клипов. Никаких клипов…

Нонна собралась духом. Ей очень нравились песни Гаврилы Лубнина. Она прослушала несколько кассет и поняла: клип будет замечательным.

— Да почему, черт тебя побери?! Почему ты не хочешь быть знаменитым?

— Потому что не хочу!

— А мне что делать? Я деньги получила. Даже потратила кое-что. Купила кассету Эйзенштейна «Иван Грозный» и маме своей лекарство от давления. Что мне-то делать?

— Не знаю.

— Знаешь что? Ты просто боишься. Так? Ты привык, что твоя музыка нравится только нескольким десяткам избранных друзей. И ты боишься, что сотням или, не дай бог, тысячам это не понравится. Так?

— Дура. Мои кассеты слушают по городу.

— Широко известен в узких кругах! — огрызнулась она и тут же взмолилась: — Ну что я должна тебе сказать, чтобы ты согласился?

Ничего. Гаврик просто встал и вышел.

Высоко на стене подвешено новое платье. К воздушной юбке на шелковом легком чехле нужно пришить последние бусинки. Юля смотрит на него влюбленно, она любит каждую свою вещь. Это новое чудо для Обломовой. Для новой, преображенной Юлей Терезы Обломовой.

— Юлька, это полный крах моей жизни, — причитает Тереза. — Это конец моей жизни. Мрак. Началось все с того, что меня перестали узнавать.

— Разбогатела?

Но бывшая исполнительница зонгов о цельнометаллических оболочках поднимает глаза побитой собаки, и Юлька идет на попятный. Ирония неуместна.

— Такая примета есть…

— Никто не узнаёт! — кричит Обломова. — Потом в меня влюбился директор, потом мой звукорежиссер, потом продюсер студии звукозаписи, и кончилось все тем, что в меня влюбилась моя же собственная гитаристка.

— Так кайф же, — улыбается Юля.

— А работать как я буду? Я всю жизнь работала. Вкалывала. Я носила кожаные штаны и не знала никаких проблем. В них на гастроли ездить хорошо. На них грязь не видна.

— Эти шмотки, — Юля показывает на собственную кожаную юбку, — тоже надо уметь носить. А ты в них просто в мужика превращаешься. Они ведь тебе не идут.

— А эти идут? — жалобно спрашивает Тереза, поднимая подол своего платья в оборках.

— Да, — просто отвечает Юля. — Смотри.

Она срывает чехол с платья с бусинами. Обломова уже плачет в голос и присаживается на край стула.

— Ой, мамочки…

Юля тревожно:

— Что, не нравится?

— Нет, нравится.

— Что же ты рыдаешь?

— Но у меня и песни получаются другие.

— Ну так хорошо. Полное обновление, — сказала Юля, хотя сама была не вполне уверена, хорошо это или плохо.

— Да! Новый альбом написала… полностью новый…

— Ну так супер, потрясешь общественность.

— Как?! Как я ее потрясу, если эта самая общественность меня не узнаёт? У меня имидж изменился, у меня музыка изменилась, кому я теперь нужна? Я десять лет вкалывала, чтобы мои песни по радио стали крутить. А что теперь?

Юлька очень гордилась собой. Это была настоящая стопроцентная победа.

— Нонн, у нее все изменилось. И лицо, и мысли, и одежда!

— Чехов ты наш.

— Дурочка! Она преобразилась. Понимаешь — это чудо.

Вместо того чтобы просто порадоваться за подругу, Нонна, все еще переживавшая крушение затеи с клипом, фыркнула:

— Чудо у нее! Подумаешь! Вот у меня чудо — так чудо. Парадокс, противоречащий законам природы. У меня есть заказчики, у меня есть деньги, чтобы снять клип, и у меня есть гонорар.

— Ну и отлично.

Отлично. Было бы отлично, если бы не странные принципы Гаврилы Лубнина.

— У меня нет песни!

— То есть? А что, народный талант скоропостижно… того? Умер?

— Он пошел на лозунг, вернее, на принцип. Говорит: «Шоу-бизнес не пройдет!» Он дал мне отпор как представителю мира чистогана и насилия.

Юлька рассмеялась.

— Здорово! Остались же еще такие люди! А ты бы ему сказала: не продается вдохно…

— Сказала.

— А он?

— А он думает, что я демон рубля.

— А ты?

— А я страдаю, потому что, с одной стороны, я его хорошо понимаю, а с другой — всем надо есть.

— И пить! — добавила Юля.

— Алкоголичка!

— Я в рамках, — заверила Юлька. — А по сравнению с Обломовой я вообще не пью. Кстати, она, кажется, тоже уже не пьет.

Нонна недоверчиво помотала головой:

— Такого не бывает.

— Бывает. Может быть, мой авторский стиль способствует исцелению души и тела?

«Может быть, — подумала Нонна. — Только этого никто не проверял. Единичный случай с Обломовой еще ничего не доказывает».

— Нет, Нон, ну правда, женщина преобразилась.

— Это у нее от стресса. Если бы ты, к примеру, всю жизнь ходила бы спиной, а тебе бы строго-настрого велели ходить нормально, как бы ты себя чувствовала, интересно?

— Странный пример, — не поняла Юля.

— Вот и я говорю: у нее стресс. Ладно. Я так понимаю, клипа не будет. Надо Соню вызвонить и деньги ей отдать, чтобы вернула своему заказчику.

— Жалко отдавать.

— Жалко, конечно, но что делать? Единственное… Я там потратила немного. Рублей триста. Надо мне занять и доложить туда. У тебя деньги есть?

— Есть немного.

— Дашь? — торопливо спросила Нонна.

— Конечно дам, что ты спрашиваешь?

Юля достает деньги и протягивает их Нонне. Неожиданно ее рука повисает в воздухе. Нонна, уже протянувшая за купюрами руку, тоже замирает.

— А может, снимем клип для Обломовой? — предлагает Юля. — В ее — тире — моем новом образе?

— Да ты с ума сошла!

Нонна хватает деньги и запихивает в тот же сверток, который получила от Сони.

— Нас же кастрируют за это!

— Н-да? — с сомнением произносит Юля. — И как ты это себе представляешь?

— Очень живо.

— Нонн, ну где же твой природный авантюризм? Где гены твоих горных предков?

— Нету, нету! Все выветрилось на питерском ветру.

— А где твоя профессиональная бесшабашность? — искушает Юля. — Если ты снимаешь суперский клип, неужели они что-нибудь скажут? Им же, по большому счету, все равно.

— Юлька, отстань!

Юля смеется. Кажется, ей просто приятно дразнить подругу. Нонна же вполне серьезно обороняется от Юлиного напора.

Гаврик отличался от всех остальных людей тем, что не знал, что он отличается от остальных людей. Он не думал, нравится ли ему солнце или дождь. Не спрашивал себя: что лучше — футбол или, быть может, художественная гимнастика? Он любил вино и женщин, равно как дружил с мужчинами и водкой. Конечно, он запивал иногда — от полноты чувств и еще от того, что никто никогда не сказал ему: «Старик, ты потрясающе талантлив!» Друзья считали, что он и без них это знает.

С тех пор как инфернальщик Эдуард взял его в оборот, Гаврила впервые ощутил, что затяжные осенние дожди неприятны и утомительны, а у соседки Лизы очень громкий смех. Эти открытия не радовали его. Он всеми силами пытался им сопротивляться. Поэтому он отказал Нонке и собирался объявить Эдику, что уходит из клуба. Ему стало казаться, что он, Гаврик, хороший питерский художник, поэт и музыкант, принадлежит инфернальщику, как баня, ресторан, клуб и многое другое. Если бы Гаврик умел объяснять жизнь не стихами и картинами, не образами и метафорами, а обычной человеческой речью, он бы сказал: «Я потерял свободу выбора». Но он не умел.

После того как Гаврик сказал Нонке свое решительное «нет», он напился, а потом очень переживал. Не о себе. О ней. Он подумал, что, в сущности, она оказалась точно в таком же положении. Он разыскал Эдика, через него — Соню. Та сказала, где можно найти подругу.

Нонка вздрогнула, когда над ее головой раздался голос Гаврика Лубнина:

— Я решил, дам песню.

— Извините?

— Я подумал и решил, что буду сниматься в клипе.

— Ну и правильно! — обрадовалась она, даже не выясняя, что побудило его передумать.

Юля разочарованно присвистнула — Обломовой клип не обломится:

— Ну и плохо.

— Ну и прекрасно! — заявила Нонна.

Гаврик внимательно посмотрел на рыжую шевелюру Юли.

— А тебя я нарисую.

— А я — тебя, — ответила она.

Смета и калькуляция. Лосева сказала, что это самое главное. Соня была с ней согласна. Звук, свет, камера… Лосева нажимала на кнопки калькулятора. Складывали, вычитали, умножали количество съемочных дней на стоимость приборов в смену. Пачка денег рассыпалась на части. Оператор, осветитель, гример…

На заброшенном дворе строили павильон. Юля и Соня фактурили задник — оклеивали старыми газетами, вешали бутафорские пистолеты и кинжалы.

Примеряли Гаврику рубашки. Делали пробные фотографии, проверяя, хорошо ли он выглядит на пленке. В белой рубашке — с зализанными, как у гангстера, волосами. В красной рубашке — с цыганским чубом. В очках и галстуке — похож на клерка.

И снова считали деньги. Они таяли на глазах.

Включаются и выключаются прожектора. Все готово к съемке.

Ехала, ехала, ехала машина… Ехали, ехали, ехали, не знали…

— Стоп, стоп, стоп. Гриша, остановитесь! — кричит Нонка.

Звукорежиссер останавливает запись. Оператор выключает камеру. Гриша устало опускает плечи. Уже час они гоняют первый куплет, и все ей что-то не нравится.

— Что не так?

— Нет, нет, нет, Гриша. Все не так!

— Ну что? Что конкретно?

Гаврик без раздражения, но требовательно смотрит на Нонну. Если она не объяснит ему, что делать, он может и уйти.

— Ну, не так. Ну, какие вы слова поете? — спрашивает Нонна.

— Ехала машина — черные колеса. В ней четыре хлопца — дулы и курки…

— Во-первых, не «дулы», а «дула», — поправляет Нонна.

— А у меня — дулы! — настаивает Гаврик. — Это шутка, понимаешь? У меня песня-шутка, пародия, шалопайство.

— Да в том-то и дело! А вы сразу начинаете страдать. Берете в руки гитару и начинаете страдать. Давайте еще раз, и повеселее. Так. Внимание! Мотор! Начали!

Гаврик берет несколько аккордов. Нонна смотрит в монитор и кричит:

— Стоп!

— Что?

— Нет, у вас все хорошо, — успокаивает она артиста и обращается к оператору: — Витя, смотрите, у актера черная тень в пол-лица, или мне кажется?

Оператор отстраняется от визира камеры и тоже смотрит в монитор.

— Да нормально вроде.

— А я говорю — ненормально!

— И что делать? — спрашивает Витя.

— Очевидно, поправить прибор! Мотор! Начали!

Юля поправляла рубашку на Гаврике.

Кушали сметану, кушали петрушку, Рисовали дело на краю стола, Как подъедут к банку, как достанут пушку. Ночь перед налетом черною была.

Снимали.

Ехала, ехала, ехала машина…

Гример поправляла тон на лице артиста.

Ехали, не знали, что их поджидали Бронные жилеты, дулы и курки. Ждали их в засаде короба-ребята. На ногах ботинки, на башках чулки.

Переменили точку. Снимали.

А-я-я ехала, ехала, черные колеса…

Сгрудившись вокруг стола, обедали. Нонна к еде не притрагивалась. Ходила из угла в угол по съемочной площадке. У нее в руках раскадровки. Листов много. Со стороны можно было предположить, что снимается «Ватерлоо», а не маленький клип на забавную песню.

Их вложила Нелька — курва из отеля. Слушала у двери, делала звонки. Долго у Сбербанка землю мыли с мылом И с башок снимали Нелькины чулки.

За столом царило веселье. Сонька схватила у Гаврика гитару, пробовала взять какой-то сложный аккорд, тот поправлял ей пальцы. Смеялся. Юля с Гавриком рисовали друг друга наперегонки. Смеялись.

Долго у сбербанка мыли с мылом землю. Где лежало тело — мелом силуэт. Часто ходит Нелька к четырем могилам. Водка и сметана и зелени букет.

Снова снимали.

Ехали, ехали, ехали, попали…

Потом Соня целовалась с оператором. После оператор целовался с гримершей. Гаврик пытался поцеловать Юлю, но Юля мастерски уклонялась. Затем веселье кончилось и они снова стали работать.

В павильон вошел Эдуард. Куртка, джинсы, резиновые сапоги — все в комьях грязи. На голове вязаная шапчонка колпаком. Юля поправила новый костюм на Гаврике, ловко увернулась от его руки, наделенной похлопать ее по заду, и вышла из кадра. Спиной отступила еще на несколько шагов и во что-то уперлась. Обернулась и увидела какого-то замызганного типа.

— Ох! — проговорил Эдик, глядя на Юлину голову цвета пожара. — Привет…

— Ой! Простите. Я вас не ушибла? Здравствуйте. Вы кто? Рабочий?

— Можно и так сказать, — улыбнулся Эдик. — А ты кто?

Юля ему гордо:

— Я — художник по костюмам. Нон, тут рабочий пришел!

Нонна не оборачивается. Она стоит спиной к своей группе и сосредоточенно смотрит в одну точку на заднике декорации. Зато Соня заметила Эдуарда и бежит к нему со всех ног.

— Это не рабочий! — выкрикивает она на бегу. — Это — брат мой! Это наш инфернальный друг! Заказчик наш и благодетель.

— Балаболка!

Он не может отвести взгляд от красных волос и белой, почти прозрачной кожи молодой женщины. Он видит, как она подходит к Нонне, которая стоит, отвернувшись от всех, и, кажется, читает газету, приклеенную к стене, при этом бурно жестикулируя. Эдик показывает глазами на Юлю, тихо спрашивает:

— Кто это?

— А это мои подруги! — отвечает Соня и радостно кричит: — Нонна, Юля, идите сюда!

— Да тихо ты…

Но уже поздно. Нонна и Юля обернулись и пошли по направлению к Эдику и Соне.

— Познакомьтесь, девочки. Эдуард — прошу любить и жаловать.

Нонна чинно кивает:

— Очень приятно.

— А я еще не знаю, — честно признается Юля.

Соня толкает ее локтем в бок.

— Она у нас — дитя душистых прерий. Придушить жалко, но хочется.

— Рыжая, — шепчет Эдик.

Нонка, Соня и Юлька в один голос:

— Простите?

— Да вот ты… да вот вы… рыжая такая.

— Ну и что? — строго спрашивает Юля.

— Да нет, ничего. Как работается? — спрашивает он у Нонны.

Та вежливо отзывается:

— Спасибо.

Подумав немного, искреннее добавляет:

— Ужасно!

Вечером они завалились в клуб к Эдику. Гуляла вся съемочная группа и сам Эдик с друзьями. Нонна слышала, что совместные праздники сближают творческий коллектив. Во всяком случае, в театре говорили именно так. Поэтому там часто и много выпивали. Нонна не любила шумных застолий, но ничего не могла с собой поделать. Ей казалось, что если она расстанется с ними, то потеряет нить, связывающую их.

Нонна сидит между Валерой и Димой, которые снова играют в шахматы. Шахматная доска стоит на месте Нонниной тарелки. Правда, Нонне она ни к чему, так как девушка по-прежнему смотрит в одну точку, только теперь это точка находится где-то на шахматном поле.

Соня занимается армрестлингом с оператором. Гримерша, звукорежиссер и осветитель активно болеют, хотя не вполне понятно, за кого.

Гаврик что-то мычит в углу. Складывается новая песня.

Эдуард снимает с волос Юли видимую ему одному соринку.

— Вы простите, что я вас за рабочего приняла.

— Давай на «ты».

— Давайте.

— Давай, — поправляет он.

— Давай.

— Это ты прости, что я в таком виде явился. Недвижимость у меня в области, стройки. А там дожди, грязь.

— А правда, что ты Гришу в бане подобрал?

Эдуард усмехнулся:

— Подобрал.

— А ты всех подбираешь?

— Нет, только талантливых.

Юля трясет рыжей шевелюрой.

— А мы тоже ничего!

— Вот я вас и подобрал.

Нонна прожила этот день в мягком тумане. Когда она рухнула в постель, туман заволок ее в сон и потом снился. Телефонный звонок резанул по мякоти сна, и Нонна, босая, в пижаме, подбежала к телефону:

— Алло.

В трубке слышно шипение.

— Алло.

Снова шипение, затем короткие гудки. Нонна кладет трубку и окончательно просыпается. Вновь раздается звонок.

— Алло!

Она несколько секунд слушает голос на том конце провода и от неожиданности садится мимо табурета.

— Федя? Здравствуй… Что?.. Что-нибудь случилось? Что случилось?

В Калифорнии было теплое и солнечное утро. Федя, взмыленный после оздоровительной пробежки, сидит на коряге, океан плещется рядом.

— Нон, ничего не случилось. У вас все в порядке?

— Да, — отчего-то хрипит Нонна, простыла, наверное. — А у тебя?

— Нормально. Здоровы?

— Да… А ты?

— Ничего. Как погода?

— По-разному… А у вас?

— А у нас солнце. У нас всегда солнце. Тошнит от него, тошнит. Ну ладно, пока. Я еще позвоню.

В своей питерской квартирке Нонна с недоумением смотрит на трубку, из которой слышны короткие гудки. Она осторожно кладет трубку на рычаг телефона, будто она может взорваться при неосторожном обращении.

Нонна твердо знала: если случается что-нибудь хорошее, за это непременно придется заплатить. Чем больше это самое «хорошее», тем дороже оно стоит. Цена Фединого звонка оказалась чудовищной: павильон, в котором они снимали клип для Гаврика Лубнина, обнесли подчистую. Украли все: камеру, приборы, костюмы. Все!

Они стояли посреди разгромленного павильона, и Нонна спросила:

— Как это могло случиться?

Она спрашивала в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь. Она спрашивала вообще. Но отозвался оператор Витя:

— Не знаю.

Этот же вопрос задал Эдик. Соня, Нонна и Юля сидели перед ним, и он спросил:

— Как могло такое случиться?

— Не знаю, — так же, как и оператор, ответила Нонна. — Никто не знает.

— Утром пришли, все в таком состоянии, будто Мамай прошел, — рассказывает Соня.

— Что украли? — поинтересовался инфернальщик.

Нонна честно сказала:

— Все.

Эдуард угрожающе сощурился:

— Конкретно?

Соня устало перечисляет:

— Камеру. Соответственно, все пленки, осветительные приборы, костюмы, Гришину гитару…

— Это саботаж, — тихо говорит Нонна.

Соня подхватывает:

— Диверсия.

— Простите нас.

— Брат, прости. Но мы… как бы и не виноваты.

— Нет, виноваты! — кается Нонка. — Надо было дежурного оставить или камеру с собой забрать. — Она протягивает пакет с остатками денег: — Все, что осталось.

Эдуард смотрит на пакет. Разве ему денег жалко? Разве он о деньгах печется? Он о порядке радеет. Он хаоса не выносит. Неожиданно Юля, до сих пор не проронившая ни слова, коротко вздохнула и, будто кран отвинтили, начала рыдать. Эдик мотнул головой. Женских слез он не выносил, потому что боялся их. А рыжая ревела в голос.

— Какая жизнь гадкая! Гадкая, гадкая жизнь! — выкрикивала Юля сквозь слезы. — Только-только все хорошо стало… Гадкая, гнилая, вонючая жизнь!

Эдуард бросается к ней и пытается утешить. Он суетится возле нее, боясь прикоснуться, как-то оскорбить, причинить неудобство. Соня обнимает подругу, и в это время начинает плакать Нонна.

— Ужас! Какой ужас! За что, господи?! Ну чем мы так провинились?

Соня бросается обнимать теперь другую подругу и сама начинает хлюпать носом.

— Ничего, ничего, девочки. Пережили голод, переживем и изобилие…

— Вы же нас не убьете? — спрашивает Юля, сквозь слезы.

Эдуард растерянно стоит посреди бабского рева и невпопад отвечает:

— Вроде на «ты» перешли…

Прошел месяц или около того.

Жорик лежит на диване в трусах и тельняшке и, как всегда, щелкает по кнопкам пульта. Добравшись до канала MTV, останавливает свое блуждание по эфиру, так как взгляд его цепляется за новый клип. Жорик любит, когда мелькает.

«Ехала, ехала, ехала машина», — пел парень в белой рубашке.

— Недурственно, недурственно… Научились же… Хотя, конечно, свет никуда не годится, и декорации дерьмо, и песня уж больно постмодернистская.

Он прибавил громкость.

— Ехали, ехали, ехали, попали…

На звук прибежала Соня — в халате и с краской для волос на голове. Остановилась перед телевизором как вкопанная.

Кроме самого Гаврилы в монтажном ряде клипа замелькали лица Сони, Нонны и Юли — это оператор развлекался в перерывах между съемками, запечатлевая жанровые сценки из жизни группы.

— Надо же. На тебя чем-то похожа была тетка, — говорит Жора. — Такая же дылда.

Юля впервые увидела клип у себя дома и тут же хлебнула вина.

Нонна топталась на автобусной остановке, когда в витрине магазина бытовой техники в десятке экранов увидела до боли знакомые кадры своего клипа.

Вечером в лосевском кафе тоже крутили клип. Радовало только одно — кафешная молодежь бурно аплодировала. Поскольку девочки уже пережили ужас перед возможным возмездием инфернальщика, унижение от вторжения и воровства и обиду за потерю любимого детища, то теперь они чувствовали раздражение.

— Как это могло случиться? — спрашивает Нонна. Этот вопрос до сих пор волнует их.

Соня воинственно рычит:

— Пираты! Украли! Воры, грабители интеллектуальной собственности! Ё-моё!

Соня говорит так громко, почти кричит, что на нее оборачиваются люди.

— А как ты это, Соня, докажешь? — спрашивает Нонна.

— Да что там доказывать! В суд! Только в суд!

— На кого в суд?! — тоже раздражается Юля. — Кто украл? Мы ведь ничего не знаем.

— И как ты докажешь, что это наша интеллектуальная собственность? — нервничает Нонна. — Договоров мы не подписывали, документов никаких нет.

— Башку оторву, если встречу! — продолжает бушевать Соня.

— Ты встреть сначала, — рассудительно говорит Юля и крутит пальцем у виска.

— В жизни всякое бывает. — Соня не теряет надежды на месть.

Это точно, думает Нонна, вспомнив о звонке Феди, и соглашается вслух:

— Да, мы заметили.

— Тайное, ты сама говорила, всегда становится явным.

— Возможно, да, а возможно, и нет.

— Ренегатка, безвольная корова.

— Я корова?

— Стоп, девочки! — приказывает Юля. — Не ссориться. Этого нам только не хватало сейчас. Перед Гавриком стыдно.

— Я только одно могу сказать: что ни делается — все к лучшему.

Соня хватает рукопись книги и размашисто пишет название новой главы: «Рукописи не горят».

Юля заглядывает через ее плечо:

— Это уже до тебя написали. Сама же говорила.

Соня вычеркивает фразу и пишет лаконичное «Улыбайтесь».

— П-п-прост-т-т-тите… М-м-м-можно автограф у в-в-вас п-п-п-попросить? — слышат подруги.

Длинноволосый и нескладный юноша лет восемнадцати протягивает свою кепку.

— У меня?! — вопит Соня. Происходящее кажется злой насмешкой.

Но юноша делает круговой объединяющий жест. Ему трудно говорить, но он поясняет:

— У в-в-в-ас. В-в-от здесь на к-к-козырьке. Я в-в-в-ас узнал.

— Меня?! — Соню будто заклинило.

Юноша кивает:

— По к-к-к-ривому зубу. А вас, — показывает он на Нонку и руками изображает на себе огромную воображаемую грудь, — по б-б-бюсту. А вас — по т-т-тату, — показывает он на Юлькино предплечье.

В гробовой тишине они расписываются фломастером на бейсболке парня. Так же молча Соня записывает в книге: «Улыбайтесь при любых обстоятельствах. Жизнь несколько оригинальнее, чем кажется на первый взгляд, а Бог несколько остроумнее, чем вы сами».

Глава 8 ЕСЛИ ЭТО НЕ ОН, ТО, ВОЗМОЖНО, ЭТО ПРОСТО ВАШ НОВЫЙ ДРУГ

Прославиться не удалось, и жизнь вернулась в привычные границы: Миша, мама, призрак Феди и каждодневный поиск работы.

Нонке удалось получить заказ на сценарий телевизионной передачи о проблеме одиноких женщин, вынужденных самостоятельно поднимать детей. Тема передачи была близка автору и Нонна легко справилась с задачей. Сценарий был придуман за вечер, и теперь, сидя на кухне за стареньким компьютером, Нонна набирала текст. Араксия Александровна помешивала ложкой борщ на плите. Поставив точку, Нонна посмотрела на экран компьютера, шепча только что законченный абзац:

— Деньги, деньги, вечная проблема!

На слово «деньги» Араксия Александровна отозвалась стремительно:

— Кстати, надо заплатить за телефон.

Нонна сбивается, качает головой, отмахивая от себя лишние звуки, и начинает читать сначала:

— Деньги, деньги, деньги — вечная проблема. Мать ворчит, что не заплачено за квартиру, сын укоризненно демонстрирует, насколько коротки ему штаны, купленные всего несколько месяцев назад. И самой хочется чего-нибудь приобрести.

Араксия Александровна настойчива:

— Надо заплатить на месяц вперед — они так требуют.

Нонна мужественно движется вперед по тексту, только чуть повышает голос:

— И самой хочется чего-нибудь приобрести. Например, краску для волос, а то вот, кажется, седой волос.

— В нашем роду у женщин седых волос до старости не было, — назидательно говорит Араксия Александровна.

— Мама, ты мне мешаешь.

— Да откуда у тебя седой волос?!

— Мама, будем считать, что у меня нет седых волос, если тебе от этого легче. Это сценарий телепередачи. Мне заказали.

Араксия Александровна хмыкает и возвращается к своему борщу.

Звонит телефон, Нонна хватает трубку.

— Алло. Да, я написала. Сценарий готов. Как не надо? Не надо? А… Спасибо, извините…

Араксия Александровна умеет спиной показать отношение к происходящему:

— За что благодаришь? За что извиняешься?

— Сорвалась передача, — мрачно говорит Нонна.

— Почему денег за работу не спросила? Работу ведь сделала.

— Толку-то…

— Надо учиться говорить «нет».

— Кому, мама? Я не успеваю сказать «нет», обычно меня опережают.

Араксия Александровна пожимает плечами. Нет, ее бестолковая дочь никогда не выбьется в люди. Надо что-то предпринять. Может, ей нужно было запретить поступать в театральный институт? Или выходить замуж за Федора? Или дружить с этими девушками? Они друг друга дополняют в своей неудачливости. Кабы знать, что нужно было делать.

Соня ужасно оголодала, пока бежала три квартала от княжеских хором нового заказчика до Дома дружбы на набережной мутной речки. Она доедала сомнительный чебурек, взбегая по мраморной лестнице. Рядом с мраморной статуей Дианы-охотницы застыла строгая дама в черном костюме и с белым накрахмаленным жабо — Нина Афанасьевна. Она звонила вчера, приглашала взглянуть на стены. Соня была польщена. Нина Афанасьевна сказала, что ей «рекомендовали госпожу Сквирскую как лучшего специалиста». Наверное, сейчас Нина Афанасьевна подумала, что немного поторопилась. Увидев жующего специалиста, дама напряглась, а Соня почувствовала себя так, будто попала в тридцатые годы прошлого века. Нина Афанасьевна на всякий случай спросила:

— Софья Викторовна? — очевидно, в тайной надежде, что растрепанная особа с объедком — это не Софья Викторовна.

Соня кивнула:

— Соня, Соня.

Нина Афанасьевна умела владеть лицом. Она спокойно проговорила:

— Соблаговолите подняться на один пролет вверх.

Как привидение старинного дворца, она идет-плывет вперед и несет свою неправдоподобно прямую спину. Соня тащится за ней по лестнице и непроизвольно выпрямляется сама. Наконец через анфиладу залов они приходят в нужное им помещение. Нина Афанасьевна молча, театральным жестом обводит зал рукой. Соня видит вокруг обшарпанные стены, а под ногами — куски штукатурки и лепнины.

— У вас стены болеют, — говорит Соня.

Нина Афанасьевна меняет маску невозмутимости на маску глубочайшего потрясения:

— Боже!

Соня с готовностью кивает:

— Грибок.

— Это заразно?

— Да, конечно.

— Капиллярным?

— А как же. Передается по воздуху.

— А другие способы заражения?

— Переползает.

— Что с нами будет? — восклицает Нина Афанасьевна и хватается за сердце.

— С вами — ничего. Он переползает не на людей, а на стены. Поражает здоровые стены и живет на них, пока полностью не выпьет все соки.

— Боже, как вы меня напугали!

— Бояться не надо, надо лечиться. Я всегда им это говорю.

— Кому, стенам?

— Нет, заказчикам.

Нина Афанасьевна заламывает руки.

— Что же нам делать? Вот видите, дорогая Софья Викторовна, прямо и не знаем, что нам делать. У нас каждый день иностранные делегации, а тут такая беда. И ведь этот ваш грибок распространяется чрезвычайно стремительно. Я хочу сказать, что соки из стен он пьет залпом…

— А вы как думали? — гордится Соня уникальными способностями маленькой, но ехидной бактерии.

— Вызывали специалистов из Горлепнины, а они нам такую цену заломили… Пришлось отказаться…

— А вы, уважаемая Нина Афанасьевна, думаете, что я бесплатно вам потолок починю?

— Ну, что вы, Сонечка, милая, мы, конечно, заплатим… сколько сможем… А насчет остального… Может, услуга за услугу?

— Что вы имеете в виду?

Нина Афанасьевна хитро улыбается.

— Вы нам — лепнину, а мы вам тоже на что-нибудь сгодимся. Вы понимаете, мы ведь Дом дружбы. Дружим, знаете ли, с разными народами. Разрешите вас пригласить?

И Нина Афанасьевна повела Соню залами и тайным переходом.

Там, где они оказались, разворачивалась настоящая военная панорама — с фронтами, группами войск, тыловыми обозами, передовой и полевыми госпиталями. Неприятели разделялись по половому признаку. Мужчины и женщины разместились по разные стороны невидимой, но осязаемой линии фронта. Мужчины, судя по всему, иностранцы, держали оборону возле барной стойки. Женщины закрепились на небольшом плацдарме у зеркала, где стояли диваны.

Иностранцы применили тактику психологического воздействия — они непринужденно и громко переговаривались, держали в руках «дринки» и по-хозяйски окидывали липкими взглядами противника. Женщины — русские невесты — действовали, на первый взгляд, разобщенно, но в их расположении угадывались следы стратегических талантов. Для начала они разделились на три группы. Первая жмется к стенкам. Это наш арьергард. Другая часть пришла своей компанией. Эти барышни ненатурально громко смеются, делая вид, что они здесь «только ради прикола» и что им и так хорошо. Это наша оборона. Третьи же, уже освоившись, вливаются в мужские группки, бегло болтают с «заморскими женихами» и хихикают. Это и есть главные нападающие. Именно это разделение позволит кому-нибудь из девушек прорваться в стан неприятеля и водрузить флаг победы на горе поверженных трупов. Соня предложила бы изобразить на стяге нечто символическое, чисто женское. Нет, не кастрюлю, — поваром может быть и мужик, — а, например, вагину. Хотя черт ее знает, как ее намалевать, чтоб было понятно?

Мужчины реагируют на движение и с удовольствием дают возможность себя соблазнить. Над всем, за неимением флага, витает атмосфера натянутости и неестественности происходящего. Сонькин глаз радуют только ажурные чулки самых невероятных расцветок на дамах. Юльке бы тоже понравилось, подумала Соня.

Нина Афанасьевна гордо вскинула голову:

— Вот! Наши женихи! Бр-р-р… То есть я хотела сказать — наши четверги! По четвергам у нас дни приватных знакомств с иностранными друзьями. Выбирайте любого!

Соня хмыкнула:

— Мне четверг… тьфу ты, вернее, жених не нужен. Я, знаете ли, замужем.

Нина Афанасьевна игриво улыбается. Есть такие женщины, которые всегда игривы, когда речь идет об отношениях полов.

— Жаль, а то мы бы вам подыскали. Вы бы остались довольны.

Соня подхватывает тон покровительницы международных связей. Конечно, она похожа на бандершу, но все-таки — потенциальный заказчик. А заказчик — дело святое. Соня готова на руках по карнизу пройти без страховки за любую новую работу.

— А у меня есть незамужняя подруга.

— Приводите. У нас умеренные цены.

— Вы же говорили, что мне бесплатно?!

Нина Афанасьевна, не моргнув глазом, обозначает границы собственной щедрости:

— Вам — да, а подруге — только дружескую скидку.

Соня шутливо грозит пальцем великолепной Нине Афанасьевне, которая внешне похожа на классную даму Института благородных девиц — устроила здесь брачное агентство, а на поверку выходит стальной леди с вычислительной машинкой в голове.

— Вот она, значит, какая, дружба народов! — весело констатирует Соня.

Нина Афанасьевна, снова став важной и отстраненной, говорит:

— Да что вы, Сонечка, милая, у нас ведь не только и не столько женихи. У нас многие приезжают, чтобы страну изучать, ее обычаи, историю и культуру. А сейчас стало модно в семьях останавливаться. Особенно это практикуют те, кто диссертации пишет о быте, нравах…

— О, да! О наших нравах можно не одну диссертацию написать…

Нина Афанасьевна вздыхает:

— Но вот беда: наши люди боятся к себе в дом незнакомцев пускать. Им никакие рекомендации не указ, и деньги не нужны. Один ответ: «Боимся международных террористов, кражи кругом, убийства…» А после одиннадцатого сентября так и совсем трудно стало.

Соня задумчиво смотрит на свои руки:

— Кто бы мог подумать, что нам так близко чужое горе…

Нина Афанасьевна радостно соглашается:

— Вот это и есть дружба народов!

Соня, что-то смекнув, реагирует быстро:

— Так иностранцы хорошо платят, чтобы в семьях жить?

— Да, неплохо. Я даже сама однажды женщину из Луизианы принимала.

Что ж, хоть с мыса Последней Надежды, думает Соня. Ей есть кому предложить подобное дельце.

Соня, навалившись грудью на стол, живописует о предприятии Нины Афанасьевны.

— И представляете, иностранцев этих несчастных наши люди боятся селить по домам.

— Я их понимаю, — говорит Юля. — Иностранцы — опасные люди. Раз войдя в твою жизнь, не уходят ни за что.

Что ж, Юлька имеет право на эти слова. У нее свой негативный опыт. Нонка, дуреха, демонстративно пожимает плечами и открывает тетрадь с их романом. А это, меж тем, помогло бы ей подзаработать. Лосева, напротив, стоит себе над феями и очень внимательно слушает самозабвенный рассказ Сони.

— Наши боятся селить иностранцев. Думают, наверное, что им Бен Ладен попадется, — объясняет она.

— А представляешь, Сонечка, приходит твой Жорик домой, а там Бен Ладен сидит.

— Укроти воображение.

— Ну, что я опять не то сказала? Он же пьет? Пьет…

Соня угрожающе смотрит на Юлю.

— Я хотела сказать — выпивает иногда!

— А у самой-то еще видений не было от ежевечерних возлияний?

Юля открыла было рот, чтобы ответить подруге, но неожиданно их прерывает Лосева:

— А женихи-то, женихи?

Соня поднимает глаза на Лосеву, явно найдя в ней благодарного слушателя.

— Это, девочки, совсем другая категория иностранцев. А они там такие хорошенькие — умора. К стенкам поприлипали, улыбаются. Такие кобельки на выпасе, престарелые ловеласы. А девушки наши блещут красотой колготок и великолепием волос.

— На ногах? — уточняет Юля.

Проигнорировав Юлькин выпад, Соня решает обращаться к одной только Лосевой:

— Мне сразу к визажисту захотелось, марафет навести. Перья свои распушить…

Но Юля не унимается:

— Распушить и взлететь.

Надоела как, вредная Юлька!

— Да, взлететь. Скинуть лет…

— Триста.

И Соня не выдержала и размахнулась, чтобы дать подруге тумака, но та, ловко увернулась. Нонна отрывается от рукописи.

— Ссорьтесь, ссорьтесь, девочки. Я все записываю. Бумага стерпит. Только вот что потом о вас люди прочтут?

— А что там все-таки за женихи? — снова тихо спрашивает Лосева.

— Хорошие, девочки! И в таком большом количестве, что даже глаза разбегаются. Верите? Я даже пожалела, что за Жориком замужем.

— Ну, не в первый же раз?

Так, теперь Нонка принялась ее донимать. Соня сама знает, что с Жоркой надо разводиться, но жалко. После показательных выступлений с Никитой Михалковым страшно за него становится. Кто еще за ним будет ходить, как за больным ребенком?

— Злая ты, — сказала Соня. — А он, между прочим, хорошо к тебе относится. Называет тебя ласково… — Соня уже поняла, что сболтнула лишнее, но по инерции договорила: — Бессмысленной курицей.

— Очень хорошо относится.

— Очень ласково. Интересно, а как он меня называет? — интересуется Юля.

И Соня честно отвечает:

— Лучше тебе этого не знать.

— Козел.

— А твой Коррадо — зануда.

— Спора не получится. Он же иностранец! Все иностранцы — зануды, — радостно говорит Юля. — Все, все, все. Мир, дружба, жвачка! Мы нашли общий язык.

Но теперь Соня демонстрирует характер.

— Жвачка! У тебя только жвачка!

У Нонки начинала болеть голова. Подруги так тарахтели, что она уже не понимала, кто на кого нападал, кто от кого защищался.

— Не ссорьтесь, девочки! Сонь, зачем нам женихи? Какие женихи? К чему ты это все рассказываешь? У меня времени совсем мало. Мне работать еще сегодня — расписывать рекламные ролики для радио.

Точно! Работать. Зарабатывать деньги. Она ведь с этим пришла. Конечно, она с этого и начала, но Лосева со своим интересом к женихам сбила с толку.

— Ноник, я к тебе с деловым предложением, — заявляет Соня.

Нонна впервые проявляет хоть какой-то интерес к тому, что рассказывает подруга.

— Ноник, она хочет тебя продать миллионеру, — предположила Юля.

— Дурочка! Сама-то поняла, что сказала? — Соня хватает Нонку за руки, пытаясь привлечь ее внимание. — Там можно заключить договор и вписать к себе иностранца.

— Вписать?! Как это?

— Вписать — значит поселить на время. Допустим, сдаешь ты угол иностранцу за весьма существенную плату, а он про тебя диссертацию пишет.

— Про меня?!

— А ты думаешь, что недостойна? — спрашивает Юля.

— Про твой быт, — уточняет Соня.

— Не надо! — просит Нонна.

— Надо, надо.

Нонна и Нина Афанасьевна прекрасно дополняли огромное, во всю стену, панно «Амур и Психея». Время от времени через зал, громыхая бодрыми старческими ногами, проходили группы иностранных туристов под руководством громкоголосых гидов.

Нина Афанасьевна с достоинством комментирует:

— Итак, вы видите, какую важную работу мы выполняем. Мы связываем мир Запада с миром…

— Востока? — робко подсказывает Нонна.

— Совершенно верно. И некоторые из наших гостей — люди удивительного свойства. Они хотят узнать не парадную, фасадную красоту России, а как бы это выразиться…

— Исподнего захотелось?

— Нонна… — Нина Афанасьевна заглядывает в бумажку. — Владимировна, не так. Совсем не так. Это люди, которые хотят узнать, как мы живем, как мы думаем…

Нонна понимает:

— Шпионы.

Нина Афанасьевна мягко возражает:

— Исследователи, неуспокоенные души.

— Живые мертвецы.

Нина Афанасьевна уточняет:

— Люди, бросающиеся в самое пекло событий.

— Экстремалы.

Но Нину Афанасьевну с мысли не сбить. На своем веку она повидала всех, кого упомянула Нонна, — и шпионов, и экстремалов, и даже живых мертвецов — к ним легко можно было причислить древних, но любопытных стариков из Новой Зеландии, приехавших вчера за впечатлениями и невестами.

— Так что вы подумайте, согласны ли вы поселить у себя дома одного из таких людей?

— Я согласна. Только знаете, я не хочу, чтобы обо мне писали диссертацию. Я не подопытный кролик. Пусть это будет не ученый.

— Мы подберем вам кого-нибудь другого.

— Что я должна для этого сделать?

— Подпишем договор, в котором вы обязуетесь кормить, поить и ублажать…

Нонна испуганно вскидывает голову, и Нина Афанасьевна вынуждена поправить себя:

— Не волнуйтесь, я не так выразилась. Вы должны всячески ухаживать за вашим гостем. Не дать почувствовать себя одиноким, покинутым. Вот, например, недавно приезжал гость из солнечной Андалузии и, представляете, — ногу натер. До крови! Так ему хозяйка компресс делала из лекарственных трав, произрастающих на труднодоступной горной территории Тянь-Шаня. Расстались лучшими друзьями.

Нонна решила, что она сможет оказать первую медицинскую помощь. У нее дома тоже есть травы, собранные южными родственниками на труднодоступных склонах Кавказа. Она подумала еще пару дней, посовещалась с Араксией и вернулась в Дом дружбы народов. Нина Афанасьевна длинной указкой отметила место, где должна расписаться Нонна, и та подписалась под внушительным договором. От обилия информации Нонна слегка отупела, и Нине Афанасьевне пришлось повторять:

— Значит, еще раз. Дональд Донован.

Нонна кивает.

— Из Вашингтона, — напоминает Нина Афанасьевна.

Нонна заученно повторяет:

— Из Вашингтона.

— Работник свободной профессии.

— Бездельник, — обреченно понимает Нонна.

— Художник, — уточняет Нина Афанасьевна.

Нонна неопределенно роняет:

— Посмотрим.

Нина Афанасьевна напоминает:

— Вы подписались под тем, что обязуетесь обеспечить его пансион в течение десяти дней. Помните, вы подписались!

— Кажется, кровью.

Она уже жалеет о содеянном, но Нина Афанасьевна пододвигает Нонне объемный конверт с деньгами.

Юлька, как самая знающая про всякие заграницы, авторитетно заявила, что если этот самый Дональд Донован живет в Вашингтоне, то почти наверняка он — служащий Госдепартамента. Соня, решив, размечтаться по полной, предположила, что он на короткой ноге с президентом Америки. Нонна не была уверена, что это характеризует будущего гостя с лучшей стороны.

— Говорят, он художник, — вяло отозвалась она. — А может, все-таки он из Колумбийского университета, а? Профессор литературы. Почему нет?

— Будешь с ним о Набокове разговаривать, — мечтательно произнесла Соня.

— Из Набокова я помню только: «Шла такса, цокая по асфальту нестрижеными когтями», — ответила Нонна.

— Может быть, ты понравишься ему, и он захочет на тебе жениться, — фантазировала Юля. — А ты будешь сопротивляться и говорить, что отдана другому.

— Главное, Юлька, чтобы он ей понравился, — уверенно сказала Соня. — Тогда она возьмет свою судьбу в свои руки и женит его на себе.

— Не путай, Сонечка, меня с собой.

— Ноник, а ты английский язык знаешь? — спросила Юля. — У них там в Вашингтоне все с южным акцентом говорят.

— А разве Вашингтон на юге? — удивляется Нонна. Она довольно четко представляет себе карту Америки — изучила, пока ждала Федора.

— Скажем так: на юго-востоке, — уточняет Соня. — Там живет семьдесят два процента черных.

И откуда Соня это знает? И почему они там скучковались? Вероятно, так исторически сложилось. Нонна не спорила с закономерностями исторического процесса. Ее интересовала метафизика жизни.

— Ладно, разберемся. Я знаю армянский хорошо, французский так себе, английский хуже, чем так себе. Пусть этот лиловый негр мне подает манто. Пусть по-русски учится понимать.

— Да вы, милочка, расистка! — иронизирует Соня.

Нонна смущенно оправдывается:

— Соня, ну как ты могла такое подумать? Какая разница, какой цвет кожи? Лишь бы человек был хороший.

— И не шпион, — веселится Юля и звонким пионерским голосом запела:

Коричневая пуговка лежала на дороге. Никто ее в коричневой пыли не замечал. По этой по дороге прошли босые ноги, Босые загорелые протопали-прошли…

— Шпион — это, между прочим, профессия. К человеческим качествам это никакого отношения не имеет.

Но подружки уже поют вдвоем — Сонино сопрано отлично поддерживают Юлькин колокольчик:

Четвертым шел Алешка из первого отряда. Четвертым шел Алешка и больше всех пылил. Случайно иль нарочно, никто не знает точно, На пуговку Алешка ногою наступил.

— Разве шпионы не могут быть хорошими людьми? — не унимается Нонна.

Он поднял эту пуговку и взял ее себе, И вдруг увидел буквы нерусские на ней. К начальнику заставы ребята всей гурьбою, Свернув, свернув с дороги — скорей, скорей, скорей.

— Любить жену и детей?

«Рассказывайте точно», — сказал начальник строго И перед ними карту широкую раскрыл. В какой-такой деревне и на какой дороге На пуговку Алешка ногою наступил?

— Вот Штирлиц, например!

Четыре дня искали, искали всей границей. Четыре дня искали, забыв покой и сон. В деревне повстречали чужого незнакомца, Сурово оглядели его со всех сторон.

— Девицы! Как же Штирлиц?

А пуговки-то нету у правого кармана, И не по-русски сшиты широкие штаны, А в глубине кармана — патроны для нагана И схема укреплений советской стороны…

— А Рихард Зорге? Абель? Красная капелла, наконец. Они были хорошими людьми!

Вот так шпион был пойман на западной границе. Никто на нашу землю не ступит, не пройдет. А пуговка хранится в Алешкиной коллекции, За маленькую пуговку — ему большой почет.

— Как же давно я не слышала эту песню! Девочки, я немного побаиваюсь этого иностранного гостя.

— Не горюй, Нонка. Если что, мы твоего Донована выведем на чистую воду и сдадим властям, — в приступе патриотизма говорит Юлька и возвращается к реальности: — У кого есть жвачка?

— Начинается, — сетует Соня.

— У меня есть. — Нонна копается в сумке. Из нее звучно выскальзывает конверт с деньгами и падает на пол. Нонна находит жвачку и протягивает Юле, а Нонкина нога случайно заталкивает конверт под водительское сиденье.

— А если серьезно, то в общении с иностранцами главное помнить: все, что ты знала о них до сих пор, — набор стереотипов и дурацких мифов.

— Ага, включая и то, что иностранцы — зануды, шпионы и козлы, — насмешничает Соня.

— Ладно, ладно. Мы же серьезные девушки.

Это катастрофа! Если инфернальщик Эдуард легко простил им потерю своих денег, загипнотизированный красными Юлькиными волосами и их слезливым трио, то эта пропажа грозила полным финансовым крахом. Ведь в итоге цель Эдика была достигнута — песня Гаврика Лубнина звучала в эфире. То есть потеря камеры и всего прочего была компенсирована тем, что инфернальщику не пришлось тратиться на размещение клипа на музыкальных каналах. Пираты взяли это на себя. Конечно, им всем был нанесен моральный ущерб, но если бы Эдику захотелось, наверняка он смог бы найти обидчиков и наказать. Но что предложить Нине Афанасьевне? Погадать? Станцевать танец живота? Заставить Соньку бесплатно полечить стены храма дружбы народов? Или убедить Юлю сшить ей наряд снежинки для новогоднего карнавала?

На кухонном столе лежала вывернутая наизнанку Нонкина сумка и все ее содержимое. Молчаливым траурным караулом за Нонной стояли Араксия Александровна и Миша. Мать не решалась язвить, сын не посмел шутить над Нонкиной бедой. Сама виновница, участница и потерпевшая плакать уже не могла, а просто выговаривала Юльке в трубку:

— Я не знаю, куда они запропастились. И деться-то им было некуда.

Юлька медленно поднималась по лестнице. Она хотела домой, вина и в ванну.

— Ноник, только не реви. Сколько там было? Ого! Это ему столько на пропитание выделено? Да, нехило ест средний американец. Ладно, придумаем что-нибудь. Ну, не плачь ты, пожалуйста. Неприятно, конечно, но что делать теперь? Давай завтра встретим его, а там видно будет.

Под Юлиной дверью лежал большой букет цветов.

— Ого! Нет, мои новорусские соседи все-таки совсем зажрались. Соседи мои, говорю, озверели, уже букеты роскошные выбрасывают. И почему-то мне под дверь. До помойки не донести или людей стыдно?

Юля взяла в руки букет — мелкие фиалки противоестественным образом сочетались с розами и еловыми лапами. Белый картонный квадрат упал под ноги: «Юле».

— Знаешь, это мне… От кого, не поняла, правда…

Для начала нужно было заполнить Нонкин холодильник чем-нибудь знакомым иностранному глазу. Ради этого подруги вывернули свои кошельки перед кассиршей дорогого магазина, а потом поехали в аэропорт. Они повесили на Соню самодельный двойной плакат, на котором со стороны груди было написано: «Welcome to Russia, Mr. Donovan», a со спины то же самое по-русски. Теперь Соня отчаянно вертится, давая прочесть и ту, и другую версию иностранцам, выходящим из зоны паспортного контроля. Нонна, не мигая, глядит на красную черту, определяющую границу, а Юля держит в руке цветок из вчерашнего букета и зачарованно смотрит на него.

Мимо подруг шли благородные старики в кашне, спесивые красавицы, мошенники с дорогими чемоданами, юные искатели загадки русской души, но ни один из них не был Дональдом Донованом. Хотя девушкам улыбались, подмигивали, предлагали себя вместо мистера Донована. Соня жалела, что нельзя прибрать какого-нибудь чистенького студента Оксфорда, приехавшего совершенствоваться в русском. А Юля, вернувшись из глубокой медитации над одинокой фиалкой, с беспокойством взглянула на часы.

— Пора бы ему уже появиться.

Зал прибытия опустел. Девочки пожалели было о том, что потратились на мидии и овсяные хлопья, а также на мягкую туалетную бумагу в цветочек, но тут появился еще один заморский гость. Вернее, самая заурядная пародия на американца — клетчатая рубаха, желтые боты и ковбойская шляпа. Кроме того, он был очень высок. Судя по плачевному состоянию его багажа, этот иностранец чем-то не приглянулся таможенному офицеру — из дорожного чемодана во все стороны вылезало цветастое исподнее. Под мышкой гость держал нечто большое и плоское, завернутое в холстину, и растерянно улыбался.

Соня вертится перед ним, демонстрируя обе стороны плаката. Господин в ковбойской шляпе сосредоточивается на одной из надписей и расплывается в улыбке:

— I’m Donald Donovan.

Юля говорит с лучезарной улыбкой:

— Какая радость. Вашингтон?

— Yes, lady. Washington.

— Нет, девочки, — говорит Юля. — Он наверняка не в Госдепартаменте работает.

Соня настаивает:

— Я видела их президента. На своем ранчо он одет точно так же.

— Может быть, он и президент, но наверняка не профессор литературы, — вздыхает Нонна.

— Hi, ladies!

— Хай, дорогой, — Нонка трясет его за руку. — Чем я тебя кормить буду, бугая такого?

— Будем кормить по очереди, — утешает Соня.

— Предупреждаю, у меня Степа дерется и царапается, — на всякий случай произносит Юля.

— Что ты нас предупреждаешь, ты его предупреди.

— Мистер Донован, готовлю я не очень хорошо, а кот у меня и вовсе драчливый…

Оказалось, мужик невредный. И даже трогательный. Из аэропорта Юлька повезла его кружным путем через центр, и он так непосредственно реагировал на питерские архитектурные красоты, что девицы не могли сдержаться и хохотали над ним.

В Нонкиной квартире он так и не смог расправить плечи. Миша был отправлен на пару недель в спортивный лагерь, поэтому Дональд Донован был представлен только Араксии Александровне и тут же переиначил и сократил ее имя до приемлемого «Арк». Говорили на странной смеси языков, пытаясь понять друг друга, и понимали. Вечером он содрал холстину с подрамника и с гордостью продемонстрировал Нонне картину — ледники и айсберги.

— It’s my motherland, — сказал Дональд мечтательно.

Нонна с сомнением рассматривала картину.

— Washington? Разве это Вашингтон?

— Oh, уе!

— А это где — Капитолийский холм?

Дональд радостно закивал:

— Самая расхожая ошибка. Это штат Вашингтон, а не город Вашингтон. Well?

— Ладно, уел. Скажи тогда, сколько штатов в США?

— Пятьдесят.

— Республик в бывшем СССР?

— Пятнадцать.

— Длина дорог в Ленинградской области?

— What?

— Ничего. Все в порядке. — Нонна задумчиво разглядывает верхушку ледяной горы на полотне. — И чем ты там только занимаешься в своем белом безмолвии? Are you painter?

— Нет, я не художник. Я лесоруб.

— Кто?!

— Лесоруб.

Донован размахивает воображаемым топором — от плеча прямиком по Нонкиному старинному комоду.

— Покажи мне хоть одно дерево! Где деревья? Одни льды кругом. — Она показывает на картину. — Я не вижу деревьев!

— Они здесь. С другой стороны озера много лесов. Много леса — много работы.

— Вредитель.

— Я сам написал эту картину. Это теперь мое хобби. Здесь есть мой автопортрет, если приглядеться.

Дональд обводит пальцем в уголке картины, туда, где у самого берега просматривается водная гладь. Нонна нацепляет очки и с трудом угадывает контуры махонькой человеческой фигурки, идущей по дну озера.

— Я очень боюсь воды. Я читал, что я должен работать со своими страхами. И я решил написать картину, где бы сам был в воде.

Нонна зябко поводит плечами. Она занималась тем же — боролась с собственными страхами.

— Бр… Лучше бы ты написал бы картину про тропики.

— Еще раз? Что ты сказала?

— Нет, нет, ничего. И как страхи? Прошли?

— Я полностью избавился от водобоязни. Это для меня совершенно эпохальная, грандиозная картина. И это единственная моя картина. И… я хочу подарить ее тебе!

— Мне?!

Нонна не любила холода, но Дональд настаивал.

— Я сам все сделаю!

И он с рвением взялся за дело. Пришлось вручить ему молоток. Он нашел место для картины в комнате Нонны. Для этого сняли Мишкин плакат с «Нирваной». Ничего, подумала Нонна, уедет, повешу обратно. Стена, на которой должно было временно красоваться полотно Дональда, была смежная с кухней. От первого же удара молотка Араксия Александровна подхватывала кастрюли с полок.

_____

Вообще-то он был хороший парень. Не злился, не испытывал раздражения. Да и на что ему было раздражаться? Он приехал познакомиться с Россией и знакомился с ней в пределах Нонкиной квартиры. Улыбался на то, чего не понимает. Улыбался тому, что понял. А Нонна уже чувствовала, что предстоящие две недели станут для нее самым отчаянным кошмаром — чужой мужчина в ее доме, который громоподобно смеялся, много ел, очень раскатисто храпел.

Его веселили самые обыденные вещи. Так, сидя на кухне, он вытягивал ноги в ботинках, которые категорически отказался менять на домашние тапочки. Ножищи Дональда тут же достигали плиты у противоположной стены. Он зычно хохотал. Убирал ноги и снова вытягивал, точно не верил, что бывают кухни такого размера, вероятно, думал, что повторный эксперимент приведет к иному результату. Сейчас снова вытянет ноги, а стена каким-то невероятным чудесным образом отъедет назад.

И Нонна злилась на себя оттого, что злится на него.

— Я не спала всю ночь, — держась за голову, жаловалась она подругам в кафе. — Это триллер. Настоящий триллер.

Посмотреть на ее страдания вышла даже Лосева. Больше всего Нонну разозлило, что никто из них не верил в то, что она действительно страдает.

Юля смеялась:

— «Нашествие лесорубов-три». Краткое содержание: лесоруб Дональд Донован потерял смысл жизни. Он едет в Россию, так как слышал, что эта страна, ввиду полного отсутствия такового, быстро вправляет всем мозги. Но в родном лесу, попрощаться с которым благодарный лесоруб зашел перед отъездом, он был укушен вашингтонским москитом-вампиром. В нем вызревает Чужой!

И Юлька подпрыгнула на стуле, норовя укусить Нонку в пухлое плечо. Но Соня опередила и укусила ее в другое.

— Хочу посмотреть эту кинокартину, — хохотала она, отбиваясь от Нонки.

— У Нонки продукты кончатся — посмотришь.

Да, заморский гость ел много. В его честь раздвинули складной стол в центре Нонниной комнаты. Постелили белую скатерть со старинной вышивкой, достали из коробок лучший сервиз из костяного фарфора. Посуда скрадывала скудость стола, ее было слишком много для небольшого набора продуктов, которые, превратившись в кулинарные шедевры Араксии Александровны, дымились на столе. Обе хозяйки осторожно поклевывали, чтобы хватило большому Дональду. Ел он шумно, с аппетитом, и хвалил Арк, думая, что гостеприимные хозяйки на диете.

— Девочки, вы не понимаете. Я сойду с ума. Хочу покоя. Покоя!

А Юля продолжала глумиться:

— В России, в маленькой уютной квартирке, где романтичный иностранец пытается обрести гармонию, страшной длинной русской ночью Чужой вылезает наружу.

Нет, Нонна все же придушит когда-нибудь эту драную рыжую кошку Юлю. Но когда Дональд храпел на Нонкином диване, а они с Араксией прислушивались к его руладам за стеной, она часто думала, что в него вселился демон, — таким грозным, таким клокочущим был его храп. Он походил на рычание.

— В нем есть все, что я ненавижу в мужчинах, — собирала Нонна аргументы против американца.

— Зато у него есть то, что искупает его любые недостатки, — заявляет на это Соня.

— Кошелек? — предполагает Юля.

— То, что вылезает наружу, милочка, — с видом игривой старушонки из какого-то английского фильма отвечает Сонька.

— Ты уверена, что это именно то, что ей нужно? — Юля с сомнением смотрит на Нонку.

— Он громко ест, шумно спит, а когда бодрствует — все время говорит о себе и пытается прибить гвоздь к стене, в которую даже кнопку нельзя воткнуть, — ворчит Нонна.

Юля не видела в этом ничего ужасного.

— То есть решил показать себя с лучшей мужской стороны.

— Сваи подбивает, — добавляет Соня.

— А мне-то что? Мне надо работать. Мне нужно уединение!

— Может, он очень одинок?

— Зря я, девочки, согласилась.

— Не любишь ты людей, — говорит Юля шутя.

А Нонкина совесть грызла ее изнутри: а вдруг это действительно так? Вдруг она уже превратилась в гадкую мизантропку? Похоже, все признаки надвигающейся предстарческой сварливости налицо. Может быть, у нее ранний климакс или что-то в этом роде? Нужно любить людей! Нужно быть терпимее! Но почему, почему она должна идти против своей природы?

— Я должна признаться. Меня раздражают посторонние люди в моем доме, — кивнула она.

— Мне кажется, ее раздражают иностранцы, — говорит Юлька.

— Ну и что? Тоже мне, фея одиночества. Тебе заплачено? Заплачено, — сурово отчитывает Соня. — Отказаться ты не можешь, так как деньги ты благополучно где-то посеяла. А даже если бы не посеяла, то всё уже — ты приняла на себя некие обязательства.

— А что делать? — теряя надежду, спрашивает Нонка.

— Тебя же никто не просит все время торчать дома, — говорит Юля. — И он, наверное, тоже будет куда-нибудь ходить.

— Бог его знает. Пока он спросил только, где ближайший пункт анонимных алкоголиков.

— У-у-у… — тянет Соня.

— Ты, кстати, не знаешь? — Нонна легонько пихнула Юльку в бок.

— Ну почему я? Почему всегда я? У меня не алкоголизм, у меня бытовое пьянство.

— Да я так просто спросила.

— Купи карту, покажи ему Эрмитаж, — предложила Соня.

— Карту! Вот еще карту ему с Эрмитажем, — ворчит Нонка.

Юля хлопает в ладоши, призывая к вниманию:

— Миф первый: иностранцы приезжают в Россию за великой русской культурой.

Подошла Лосева и поставила на стол увесистый пакет.

— Девы, нимфы, обратиться хочу.

— Свободу Нельсону Манделе?

Но Лосева то ли не знает, кто такой Нельсон Мандела, то ли знает, что его давно выпустили.

— Парня же кормить надо. Принесла.

И она достает банки с солеными огурчиками и грибочками.

Араксия Александровна сварила настоящий черный кофе. Как там они сговорились о вечернем гадании? Араксия Александровна не говорила по-английски. Дональд хоть и мог строить простые предложения по-русски, но понимал с трудом. Однако кофе разлит по чашкам, и Дональд с опаской пьет черный и густой, как смола, напиток. Морщится. Потом Араксия Александровна рассматривает кофейные разводы, и выгнутые кавказские брови ползут еще выше.

— Да, дружок… Это странно. Такие, как ты, становятся писателями, великими художниками или путешественниками. А ты? Сколько тебе лет и что ты сделал? Ты задавал себе эти вопросы? Одна картина. Ты автор одной картины. Тебя не путает эта статистика? Я вижу, вот тут — скорое разрешение твоей проблемы. Но сейчас кризис. Ты понял? Кризис.

Дональд во все глаза смотрит на Араксию Александровну. Единственное, что он понял, было: «Кризис».

— Кризис — явление, чреватое большими открытиями, — убеждает его Арк. — Но его надо пережить… Сейчас посмотрим, как будем переживать…

Когда Нонна вернулась домой, она застала мать и рыдающего американца уже за гаданием на обручальном кольце.

_____

— Она ему такого наговорила о смысле бытия, что он впал в ступор и всю ночь просидел на кухне, разглядывая решетку вентиляции, — обреченно рассказывала Нонна, обмахиваясь журналом «Фильм». — И курил свои вонючие сигары!

— Миф второй, — поучала Юля. — Иностранцы не курят и сплошь следят за своим здоровьем.

Нонна с криком отчаяния:

— А… Яду мне!

Лосева подает Нонне кофейную чашку с сердечными каплями.

— А ты тетю Араксию спрашивала, что она там нагадала? — осторожно спрашивает Юля.

Нонна опрокидывает лекарство, будто рюмку водки, и занюхивает рукавом.

— Ты мою мать не знаешь?

Соня поддерживает:

— Да, она нагадает. Так припечатает… Ты мне гораздо больше нравишься как гадалка.

— Я нагло лгу.

— А она нагло говорит правду. Спрашивается, что лучше — наглая ложь или горькая редька?

— Вот и Доне это, видимо, не понравилось, — предположила Юля.

Юля и Соня протягивают Лосевой свои кофейные чашки, чтобы получить свою дозу капель.

— В очередь, дамы, в очередь.

Она достает из сумки эмалированный таз с дымящейся, только что сваренной картошкой, посыпанной мелко нарезанным укропчиком, а по окружности обложенной домашними котлетками.

— Парню!

_____

Своими регулярными продуктовыми посылками Лосева, сама того не подозревая, спасла Дональда от голодной смерти. Нонна удивлялась: вроде взрослый мужик, сформировавшийся организм, период повышенного аппетита, который испытывают все мальчишки лет в шестнадцать, должен был давно пройти. Но американец хотел есть постоянно. И ел. А между трапезами подходил к холодильнику, заглядывал внутрь, вздыхал, захлопывал дверцу и через некоторое время снова проделывал эту процедуру.

Нонна как раз застала его за созерцанием пустоты холодильных полок, когда явилась домой с тазом котлет от Лосевой. Доня вдохновился и, не стыдясь, ел прямо из миски руками.

Вообще он скоро затосковал, хотя все еще по привычке улыбался. И однажды ночью решительно схватился за телефонную трубку.

— Они милые, славные люди, — говорил он невидимому собеседнику. — Старуха по утрам варит отраву, которую называет кофе. Это — то же самое, как если бы месячную норму кофе «Доброе утро, Америка» всыпать в одну кофеварку. Потом, глядя на следы на стенках от выпитого кофе, может предсказать судьбу. Знаете, я боюсь ее. Мне кажется, что она говорит правду. Днем она пьет бренди, она и мне предлагала.

Квартирка маленькая — чихнешь в одном углу, в другом ответят: «Будь здорова». Слышно было каждое слово. Нонна не все поняла из торопливого английского Дональда, но про мамашин коньячок она и сама догадывалась. И погрозила Араксии кулаком.

— Она предлагала мне выпить, но я сдержался. Кажется, я хочу поговорить об этом, — продолжал Дональд.

— Девочки, у него есть психоаналитик! Он часами говорит с ним по телефону. Не знаю, как я буду платить по счетам, — громко сообщила Нонна подругам.

Соня торжествующе произносит:

— Я знала, что хоть в один штампик он точно впишется! Психоаналитик — это ж самое то!

— Девочки, не в этом дело. Из его телефонных разговоров я многое узнала о своей семье.

— Например?

— Моя мать днем пьет коньяк.

— А что, днем нельзя? — интересуется Юля, хотя после истории с Терезой Обломовой знает — некоторым точно нельзя.

— Да ради бога! — кричит Нонна. — Пусть пьет на здоровье. Но я об этом ничего не знаю!

Лосева слушает рассказы о Дональде с умилением. Вот и сейчас она стоит возле их стола, по-бабьи прижав ладонь к щеке, и мечтательно шепчет:

— Вот это парень…

Подруги оборачиваются. Она, смутившись, ставит на стол банку варенья.

— Брусничное.

Соня хватает банку и деловито осматривает содержимое.

— Сама ягоду собирала? Где?

— Не я, мама. Я только варила.

_____

А ночные телефонные беседы Дональда становятся регулярными.

— Сын моей хозяйки, Майк… Его сейчас нет, но я видел его фотографию. Он где-то у моря со своей подругой. Вернее, с дочерью подруги моей хозяйки… Я что-то запутался… Короче говоря, его сейчас нет. Но когда он был здесь, она дарила ему конфеты. А он не ест конфеты, которые дарит ему мать, так как я видел за мебелью много пыли и много конфет. Неужели она так слепа, что не видит, что ребенок не любит сладкого…

Нонна ринулась за доказательствами. Открытые и еще упакованные леденцы на палочках — штук двадцать — были запрятаны между стеной и шкафом.

— Я плохая мать! — Нонна отвернулась от подруг и, припав к спинке парковой скамейки, пыталась заплакать. Слезы застряли где-то между обидой и ужасом.

— Начина-а-ается, — завыла Соня. — Приступ самобичевания.

Она порядком устала от Нонки, которая предчувствовала проблему даже в крике чайки над морем. Соня курит. На земле валяются четыре окурка. Нонна страдает уже битый час.

— Почему вообще ты слушаешь этого дурацкого Дональда?!

— Этот миф мы уже проходили. Иностранцы — дураки, — напоминает Юля.

Нонна встрепенулась.

— Да он не дурак! Наоборот, ему со стороны виднее!

Но Юля настойчива:

— Это, кстати, еще одно заблуждение, что им со стороны виднее.

— Но Миша же не идиот! — уверенно говорит Соня. — Разве он ел бы эти чупа-чупсы, если бы они ему не нравились?

— А он и не ел! Я вчера за шкафом целый склад нашла!

— Молодец! Правильный мальчик! Не огорчал маму!

— Но я-то! Я-то! Как я могла не замечать! Я же люблю его!

Лучший способ остановить Нонкины метания — влупить по ним непреложной истиной. И Юлька говорит:

— Любовь — слепа. Хватит, Ноник. Донован тебя испил до дна. Этак ты в неврастеничку превратишься.

— Можно подумать, до этого дня нервы у нее были, как стальные канаты.

— Во всяком случае, она уверяла нас в этом.

Услышав последнюю реплику подруги, Нонна разражается горьким плачем. Нервы, действительно, ни к черту. Юля качает головой, теперь Нонну долго не успокоить. Она вспомнит о Феде — виновнике нервного истощения, и вечер превратится в поминки. А они ведь хотели погулять. Куцее питерское солнышко сегодня порадовало постоянством. И Юля тихо попросила Соню:

— Сончик, забери его к себе, иначе мы ее потеряем.

Соня шепотом, стараясь, чтобы не слышала рыдающая Нонка, сказала:

— Да? А Жорика куда прикажешь девать? Он ведь художник свободный, дома сидит.

Но Юля, когда было нужно, умела быть настойчивой.

— Так пусть он делает что хочет, но из-за каких-то мужиков мы можем Нонку потерять. Ни за что! Много чести. Сколько там дней осталось?

Нонна, всхлипывая, отвечает:

— Ше-е-сть… И продукты кончили-и-ись…

— Решено, Сонька. Три дня — твои, три — мои. Выбирай, когда берешь лесоруба, — сегодня или через три дня?

— Сегодня, — мрачно соглашается Соня, предвкушая встречу американца с режиссером-авангардистом. — Уж лучше сразу отмучиться…

В прихожей Сони Дональд Донован сумел наконец расправить плечи.

— Я люблю частую смену обстановки, — одобрительно говорил американец, осматриваясь, — хотя практически никогда не уезжал из своего штата. Мне нравится ваш дом — старинное здание, дышит историей.

Откуда-то из глубины квартиры раздается слабое тявканье. Послышалось, подумала Соня. А может быть, Жорик работает над новым фильмом? Она подносит палец к губам, призывая гостя замолчать. Во внезапно наступившей тишине раздался требовательный и юный собачий лай. Толстолапый белоснежный щенок, поскуливая от удовольствия, накатывает теплую лужу на старинный паркет.

— Здрасьте, — только и может сказать Соня.

Симпатяга поднимает на нее глаза, изучая пришельцев. Наконец, сообразив, кто сильнее, бросается в ноги к Доновану.

— Это девочка! — радостно сообщает Доня, подняв щенка на руки. — Соня, как ее зовут?

Соня задумчиво глядит на собаку:

— Не знаю, я с ней еще не знакома. Раздевайтесь, Донован, чувствуйте себя как дома. Сейчас я познакомлю вас с хозяином собаки. Заодно выясним, что все это значит. Жора! Супруг мой и благодетель! У нас гости!

Из комнаты доносится непривычно доброжелательный голос Жорика:

— Проходите, не стесняйтесь!

Они вошли в комнату. Стол заставлен пивными бутылками, полными и пустыми, на полировке вяленая рыба, упаковки из-под сушеных кальмаров и два стакана.

— Гостей принимаешь?

Жорик радостно закивал.

— Вот, Михалыч приходил. С подарком.

— Положим, подарок я уже видела.

Собака принялась за Сонькины тапочки, пытаясь отгрызть помпон. Но бывают в жизни моменты, когда надо перестать жалеть себя, а заодно всех остальных. И Соня безжалостно пинает щенка ногой.

— А кто такой Михалыч?

— Сантехник!

Нет, подумать только! Жорик пошел в народ! Как это произошло?! Может, окончательно снесло крышу?

Но Жора доверительно сообщил:

— На пятом этаже трубу прорвало.

Соня погрозила кулаком:

— Жорик, мы ведь на втором живем.

— А он к нам за инструментом пришел.

— Откуда у нас инструмент?

Жора устал и начал раздражаться:

— Какая ты глупая. Да, у нас нет инструмента! Но он-то этого не знал!

— Зато у нас есть пиво!

— У нас не было пива! Это Михалыч принес!

— Можно поинтересоваться, по какому случаю?

— По случаю прибавления семейства.

Соня огладила живот:

— Да? Значит, беременность прошла незаметно.

Глупая, глупая женщина. Ничего не понимает. Хотел от нее уйти, но как уйдешь? Она такая глупая, что без него пропадет.

— Когда Михалыч зашел за инструментами, эта, — Жорик показывает на собаку, — пришла с ним. Устроилась на кресле и не захотела уходить. Она такая милая, правда? Напоминает мопсов с картин Веласкеса.

Соня пустилась в рассуждения о Веласкесе. Затем уверяла, что мопс не похож на дворняжку. Потом старалась образумить Жорика: если запьет — выгонят со студии. А в это время забытый хозяевами Дональд Донован — заморский гость — внимательно изучает развал на столе. Невзначай он берет початую бутылку пива и сначала равнодушно принюхивается к содержимому, а потом удивленно кивает.

— В Америке невкусное пиво, — говорит он.

Жорик и Соня от неожиданности прерывают спор. Жорик с готовностью отзывается:

— Да. Мне говорили.

Соня цедит сквозь зубы:

— Не позорь меня перед иностранным гостем.

Дональд делает первый глоток — тоже нехотя, с миной профессионального дегустатора, что, кажется, выдает в нем настоящего выпивоху. Удовлетворенный вкусом напитка, он поднимает бутылку.

— Cheers!

Соня вспомнила про анонимных алкоголиков и обреченно, уже поняв, чем кончится сегодняшний вечер, спрашивает:

— А трубу на пятом починили или мы к утру почувствуем себя на «Титанике»?

— Починили, починили. Вечно тебя интересуют неодушевленные предметы, а не я! — и, потеряв интерес к супруге, Жора оборачивается к Дональду: — Собак любите? Разрешите представить — Маня.

— Манья, — нежно повторяет Доня.

— А это — Жора, — представляет Соня мужа. — Ге-ор-гий. Можно Гога, тебе так будет удобней. Режиссер. Свободный художник. Вы, я чувствую, найдете общий язык.

Дональд с удовольствием повторяет:

— Го-га…

Соня вымоталась за ночь. Жора и Доня наперебой голосили застольные песни народов Америки, России и воинственных племен Центральной Африки. Жора когда-то снимал передачу о Тутси и Бхудту и выучился длинной саге об их непримиримой борьбе. Поведать миру об этих трагических событиях можно было только притоптывая и хлопая себя по бедрам. Потом пели государственные гимны и военные марши вермахта. Соседи дрогнули и вызвали участкового. Участковый выпил за интернационал и ушел. Когда Соня, воспользовавшись обманчивой тишиной, задремала, Маня жалобно заскулила — ей приснился страшный сон.

Темные круги под глазами Сони отчертили жизнь на до и после Дональда Донована. Теперь она, точно так же как несколько дней назад Нонна, изображала статую отчаяния и держала голову в ладонях. Юлька гладила Соню по голове, а Нонна, похоже, несмотря на сочувствие подруге, не могла скрыть облегчения — ее вахта сдана.

— Девочки, они пили до утра.

— Вот видишь! — радуется Юля. — А говорят, что мы пьем больше остальных народов на земле.

— Ага. Еще один миф?

В квартире Сони менялось только одно — количество бутылок. А в целом все приняло устоявшиеся формы. Оба мужика — русский режиссер и американский лесоруб, уже обросли щетиной, но с места не сходили. Они крепко сдружились за круглым Сониным столом, опустошая запасы алкоголя в соседних магазинах. Жора пылко доказывал американцу преимущества японской традиции перед кинематографом остального мира, а Доня неверной рукой рисовал самого Жору и его любимицу Маню. Та валялась в многократно описанном кресле и грызла перепавшую ей тараньку.

Темные круги под глазами у Сони почернели.

— А кто им носит выпивку? — поинтересовалась Юля.

Соня промычала:

— Сантехник…

— Так еще и сантехник у вас живет?! — ужаснулась Нонна.

— Нет, он днем приходит, когда меня дома нет…

— Да, Жорик твой мне никогда не был особенно симпатичен, а вот Дональда жалко, он мне как родной, можно сказать.

— А меня тебе не жалко?!

Тот же стол и тот же ракурс. Разнокалиберные бутылки, как армия превосходящего противника, окружают Жорика и Доню тесным кольцом. Соня даже подобраться к ним не может. Обессиленная Маня, будто это она пила трое суток, спит, обнявшись с Сониной выходной туфлей. Жора наслаждается кинофильмом «Москва слезам не верит», а Дональд рассказывает Жоркиному затылку, спящей Мане и телевизору:

— Мой кумир — Рокуэлл Кент. Я хотел быть похожим на него. Поэтому я остался в моем снежном штате и валил деревья. Теперь я рисую. Я почти как Рокуэлл Кент.

Соня ходила мимо комнаты с телефонной трубкой. Третий день она боялась туда войти.

— Да, Юль, хорошо. Забирай его завтра с утра. Нет, дорогая моя! Утро — это не двенадцать. Утро — это девять ноль-ноль.

Из оккупированной нашедшими друг друга алкоголиками комнаты слышится грозный Жорин голос:

— Ты видишь, за что «Оскары» дают! Стыд и позор!

_____

Утром Дональда Донована подняли со стула и куда-то повезли. Кто поднял? И куда повеяли? Обращались с ним мягко и даже заботливо. Значит, это не полиция и не бывшая жена. Но из того, что говорили, он не понял ни слова. Тогда, может, это врачи? Его отправили на принудительное лечение? Теперь он бестолково озирается по сторонам в Юлькиной передней. Только что он находился в старой, немного запущенной петербургской квартире, а здесь белые стены, никель, стекло и цветы в кадках. Немного ломило в глазах. Что-то невыносимо красное мелькало, ненадолго фиксируясь перед ним. Он зажмурился, потом открыл глаза и увидел перед собой Юлю.

— Мне нужно идти. Работать, понимаешь? Вот номер моего мобильного телефона, — говорит Юля, вкладывая в его руку карточку. — Если что-нибудь понадобится — звони. Но тебе хорошо бы отдохнуть. Поспать. Пока.

На каждое ее слово Дональд с удовольствием кивает.

Юля успела только подойти к машине, как раздался звонок мобильного телефона. Она смотрит на экран и закатывает глаза к небу:

— Началось. Да. Что?!

Она поднимает голову и видит в окне Дональда, забравшегося с ногами на подоконник. Он кричит в трубку, тыча пальцем куда-то в глубину комнаты.

— Джулия, спаси меня! Здесь этот… Не могу произнести его имя… Ну, ты меня понимаешь.

— Нет.

— Моя религия мне запрещает назвать его имя! Ты меня понимаешь?

— Нет.

— С рогами и хвостом!

— Козел?

— Черт!

Вжавшись от страха в окно, Дональд пялится на кота Степана.

Белая горячка никогда не посещала Юлю, несмотря на ее солидный опыт выпивохи. Но она слышала — такое бывает. Мерещится всякая нечисть, иногда вступает в диалог. Она опрометью бросилась обратно. Напоила Доню рассолом, отвела в ресторанчик неподалеку и покормила борщом. Парня слегка отпустило и они вернулись домой. В целом его состояние оставалось стабильным, но до тех пор, пока он не встречался с желтыми глазами флегматичного Степана. Пришлось взять мученика с собой.

В «Тату-салоне», больше напоминающем ателье, американец забрался за вешалку и, завернувшись во что-то белое и воздушное, похожее на балетную пачку, блаженно заснул. Там его и обнаружила Юля, выдавая заказчице очередной свой дизайнерский шедевр.

Под вечер завалились Годо с Ладошкой, принесли вина. И Юлька, проявив малодушие, позволила выпить по стаканчику. Доня, проспавший весь день за платьями, вылез на звон бокалов и на законных основаниях живой и страждущей души потребовал своего. Приободрившись, он стал весел и восхищался татуировками Годо, его подругой и мотоциклом, за что великодушный байкер прокатил американца с ветерком по Невскому.

Из этой поездки вернулись с пятилитровой коробкой чилийского вина. Пили чокаясь и не чокаясь, выпивали на брудершафт, на посошок и на ход ноги. Кончилось тем, что Годо и Дональд — один в фате невесты, другой в шляпке с цветами — голые по пояс сидели друг против друга с завязанными за спиной руками и, хватая ртом стаканы, вливали в себя вино. На спор.

Юля лежит головой на столе. Нонна, Соня и Лосева стоят над ней, как статуи.

— Да у нее форменное похмелье, — возмущается Нонна.

Юля отрывает голову от стола.

— Завтра же начинаю новую жизнь. Черт, рука болит!

— Ты что, подралась? — спрашивает Соня.

Юля закатывает рукав. На предплечье красуется игривая рыбка.

— Нет, я сделала одинаковые татуировки — себе, Годо, Ладошке и Доне.

— Господи! И эта женщина — моя подруга! — восклицает Нонна, точно призывает небеса исправить ошибку.

— Обещаю, завтра — новая жизнь.

Но завтра началось с того, что Доня встретился с гипнотическими глазами кота Степана. Юля заперла несчастное животное в ванной. Степан царапал дверь когтями, и этот звук отзывался в сердце американца холодящим ужасом. Он потребовал коньяка. Юля не отказала — дело святое. И сама, конечно, жахнула. Не пить же ему одному.

По этой причине Юлькин сеанс водной аэробики превратился в их с Дональдом дуэт. Они резвились как дети, пока изумленные дамы, включая тренера, жались к бортикам бассейна.

Между уставшими, вымотанными за две недели подругами сидит Дональд Донован. У него радостный, здоровый, очень отдохнувший вид. Подходит Лосева в новом платье и, кажется, в косметике. Она лично подносит Доне большую чашку каппучино.

— For you… Персонально.

Донован смотрит на нее с восхищением и радостно кивает.

— Много о тебе слышала.

Юля автоматически переводит.

— Вы говорили обо мне?! — восторгается Доня.

— Еще бы, — мрачно вздыхает Соня.

— Как мои грибочки? — спрашивает Лосева и, как в пантомиме, изображает гриб: сначала вытягивает руки вдоль туловища, потом показывает нечто напоминающее купол над головой.

— Ты?! Это ты?!

Лосева рдеет и смущается.

— И котлеты мои…

— Боже, — стонет от блаженства Дональд.

Соня шепчет Нонке:

— Мне кажется, мы можем их оставить.

_____

В аэропорт ехали молча. Соня и Нонка, обнявшись, заснули. Дональд с искренним восхищением разглядывает красоты Санкт-Петербурга. Второй раз за две недели он видит дворцы, купола и шпили. И это восхитительно. Лосева с переднего сиденья преданно вглядывается в лицо Дональда Донована.

— Не забуду… Никогда не забуду, — шепчет он.

Машина подскакивает на ухабе. Нонна просыпается от толчка.

— Что это было?

— Кривая дорожка, — отвечает Юля.

Что-то бьется о Нонкину туфлю. Она наклоняется и видит треклятый потерянный конверт с деньгами.

— Ого! Смотрите-ка. Я деньги нашла.

— Деньги? Какие деньги? Дайте в долг, — бормочет Соня спросонья, а разглядев конверт, радостно верещит: — Ура, живем!

— Сначала оплатим его телефонные счета, потом заживем на оставшиеся, — охладила ее пыл Нонна.

— В этой ситуации главное — ни в чем себе не отказывать.

Автомобиль подъезжает к зданию аэропорта.

Они прощаются, втроем обнимают большого Дональда, по щекам которого текут слезы.

— Доня, ты звони! Обязательно, слышишь? — просит Юля.

— Обязательно. Я позвоню. Вы даже не знаете, что вы для меня сделали. Вы мне вернули вкус к жизни!

— Доня, не пей. Не пей, Дональд, — просит Соня.

— Гога — потрясающий мужик. Такой умный! Береги его, Софи. Ты к нему несправедлива.

— Не унывай, слышишь. Все будет хорошо. Будем верить в это, — шепчет ему Нонна.

— Только, дорогая, то, что варит твоя мама, — это не кофе.

— Это кофе.

— Это не кофе. Это динамит.

Наконец кружение заканчивается. Все четверо размыкают объятья. Лосева скромно топчется неподалеку.

— Как вы думаете, зачем он приезжал? — задумчиво спрашивает Нонна, когда Доня легко загребает большими ручищами необъятную для остальных Лосеву.

Он махал им шляпой, пока видел их, а они его. А потом исчез за пластиковой государственной границей. Лосева припала к отверстиям в перегородке, пытаясь увидеть хоть кусочек клетчатой рубашки.

За шатким столом аэропортовского кафе они молча пьют жидкий чай. Кофе нет — сломалась кофеварка. Юля брезгливо отстраняет от себя чашку. Из-за ее рыжей шевелюры Соня поглядывает на внушительный силуэт Лосевой. Та прижалась к грязному окну и смотрит в небо на только что взлетевший самолет. Нонна достает из рюкзака тетрадь с черновиком их будущей славы.

— Итак, дамы, о чем будем писать?

Юля нервно:

— Не знаю. О счастье.

— Посмотрите на нее. — Соня кивает на Лосеву.

— Я об этом и говорю. Завидно.

Соня задумчиво:

— Вы думаете, она влюбилась?

— Еще по рассказам.

Соня грустно:

— Надо же… ничего не замечаю. Совсем стала каменная.

— Ты как Хозяйка Медной горы: хочешь любить, но не можешь, — говорит Юля.

— А ты? — спрашивает Нонна.

— А я хочу, но мне некого. Все эти юноши, девушки, этот случайный Коррадо — это ерунда, чушь, бред.

— А Сонька?

— А Сонька очень хочет, поэтому и любит всех подряд.

— А как вы думаете, ему она тоже понравилась? — Нонна глядит на Лосеву.

— Да. Мне кажется, да, — говорит Соня.

И Нонна начинает писать.

— Что пишешь?

— Читайте.

Соня читает из-под Нонкиной руки:

«Мужчиной вашей мечты может оказаться каждый: почтальон, коллега по работе, внезапный гость. Никогда не упускайте шанса изменить жизнь. А для этого — действуйте: отвечайте на телефонные звонки, ходите в гости, открывайте дверь незнакомцам, только, конечно, предварительно спросив: «Кто там?» Делайте! Двигайтесь! Жизнь — это движение и общение. Заводите новые знакомства. Если это не ОН, то, возможно, это просто ваш новый друг».

К их столику подходит печальная и очень похорошевшая Лосева.

— А знаете, с кем он говорил по телефону?

— С психоаналитиком, конечно.

— Со своим автоответчиком. Чтобы здесь ему казалось, что ему есть с кем говорить по телефону и кто-то ждет его звонков, а там — чтобы ему казалось, что ему кто-то звонил, когда войдет в пустой дом. Что он кому-то нужен. Понятно?

Глава 9 МОЖНО ВСЕ. НЕЛЬЗЯ ОТКАЗАТЬСЯ

Соня любила оперу. У нее была хорошая музыкальная память и сосед — толстый солист театра «Опера-плюс» с густым баритоном. Что плюсовалось к опере, было неясно, но баритон жил в соседней квартире и пел вполне традиционным способом. Он распевался по утрам в ванной. Начинал с ноты «до» второй октавы и, пока брился, подбирался к следующей. Он часами репетировал за стеной, благодаря чему семья Сквирских хорошо знала мировой оперный репертуар. Он пел на лестнице, встречаясь с Соней. Пел, само собой, в театре, куда частенько приглашал терпеливых соседей. Сониному отцу особенно нравилась партия из «Аиды». «Радамес, ты открыл прохода заднего тайну…» доводило его до колик от смеха. Лерка предпочитала Горького в переложении для оперы: «Мать твою, мать твою, мать твою арестовали…»

Нонна любила драматическое искусство. Когда ей нравилось сценическое действие, из въедливого и скептичного профессионала она превращалась в самого заурядного и благодарнейшего зрителя. Она ревела на «Даме с камелиями» ровно столько раз, сколько ходила на этот спектакль.

Юля с удовольствием ходила только в кино. Она страстно любила гонки на автомобилях, взрывы, жаркие поцелуи и голливудских красавцев средних лет с умеренно седеющими висками. Теперь благодаря Елизавете Александровой Юля пристрастилась к балету. Но Александрова удивила авангардистским начинанием, и Юлька не успела ознакомиться с классическим танцем. Прима неожиданно ушла из Мариинки, прихватив с собой и худрука.

В большом замкнутом дворе у бурой кирпичной стены был установлен импровизированный помост. Под бой и дробь живых барабанов Лиза плела замысловатый и прекрасный танец. Горели факелы, и тень огня плясала на танцовщице, лицах зрителей и глухой стене. Юля, открыв рот, завороженно глядела на сцену, забыв о жвачке. Нонна — вдумчиво и тонко улыбалась, будто ей одной были понятны смысловые глубины, о которых не догадывались ни постановщик спектакля, ни его звезда. Соня не терпела модернизма и потому на каждую музыкальную коду недовольно качала головой и закатывала глаза. Пальцы ее нетерпеливо барабанили по спинке стула Юли.

Для первого самостоятельного спектакля Александровой Юля придумала сценические костюмы. Лиза обрушилась за две недели до премьеры, громко крича: «Срочно! Погибаю! Спасите!» И Юлька ходила на репетиции, старательно читала либретто, написанное, очевидно, с учетом вражеской диверсии. В случае попадания в руки конкурентов сценарий балета был застрахован от плагиата. Завистники не поняли бы ни слова: «Земля. Рассвет. Она одна…», или «Пустыня. Ночь. Она одна…», или: «Красная планета. Рассвет. Она одна…». Юля добросовестно пыталась уловить если не сюжет, то настроение. Она сделала несколько вариантов эскизов. Все это второпях, только разминаясь, только, кажется, нащупывая интонацию будущего спектакля. Но Лиза схватила рисунки, кинулась с поцелуями, выкрикивая: «Это то, что нужно! Юля, это гениально!» Похватала эскизы и умчалась в театральные мастерские. Юлька была недовольна. Собственные идеи казались ей сырыми, не вылежавшимися, не вымученными, а потом она очень ревновала. Впервые после «Воропаева» кто-то другой будет шить по ее эскизам. И бог их знает, что сотворят.

Зато она отвела душу на платьях подруг. Теперь вместе с ней — с художником по костюмам — они восседают среди малочисленных избранных гостей и выглядят как женщины из позапрошлого века в воплощении футуристического художника.

Спектакль заканчивается, гремят аплодисменты. Подруги встают. Оказывается, что только Нонна полностью соответствует романтическому моменту: на ней пышные юбки и туфли-лодочки. Сонино платье — вполне вечернее — совершенно пропадает, когда в руках у нее оказывается авоська с продуктами для Жорика. Юля, которая сверху также завернута во что-то воздушное и летящее, одета в кожаную юбку до полу и невероятно остроносые агрессивные сапоги.

— Молодцы, очень хорошо! — похвалила Нонна и поправила выбившийся локон.

— А мне не понравилось, — ответила Соня.

— А мне понравилось. — Юля прилепила жвачку к ободу урны.

— Нет в искусстве таких категорий: понравилось — не понравилось, — поучительно сказала Нонна.

— Да? А по-моему, только они и есть…

Только что прошел дождь. Мокрый асфальт, машины в крупных каплях, на кузовах и в лужах отражаются огни фонарей ранней осени. Перламутровый вечер.

Девочки пробираются между рядами припаркованных машин.

— Нельзя смешивать жанры! — выпаливает Соня. — Искусство — не шейкер для коктейлей!

Юля огибает «мерседес» и, на секунду задержавшись возле него, любуется на темный блестящий силуэт. Какой красавец! Вот бы такой же.

— А я говорю, что искусство принадлежит народу, — говорит она. — Мне все равно, что туда намешано, лишь бы мне было интересно.

Нонна приподняла подол длинной юбки, перешагнула через лужу и невозмутимо настаивает:

— А я говорю — нет.

— Что нет?

— Действительно, что нет? — Соне хотелось ясности. — Ты вообще на чьей стороне?

— Я на стороне искусства.

— Ну и?! — Юля требовала разъяснений.

— Искусство — это единственное место, где можно все, — завела Нонна любимый мотив.

— Есть законы жанра, композиции, — горячо протестовала Соня, — стиля, наконец. Их нельзя смешивать.

— А я говорю, что можно. В искусстве можно нарушать любые законы.

— И человека, например, по-настоящему на сцене повесить? — на взгляд Юли, это был ударный довод.

Однако Нонкину рассудительность экспрессией не собьешь. Не женщина, а библиотечный каталог.

— Нет, — говорит она. — Это уже не искусство — это смертная казнь через повешение.

— Договаривай, договаривай! — требует Соня. — Смертную казнь тоже, между прочим, можно довести до невероятных творческих высот.

— Наверное. Как-то не задумывалась.

Соня утомилась и от балетного авангарда, и от этой бесконечной дискуссии. Всегда так: как только соберутся втроем, сразу же о чем-нибудь спорят.

— Ой, девочки, не будем ссориться. Давайте продадим телевидению идею вечернего шоу «Пожалейте палача».

Но развить перспективную идею они не успели. Подойдя к Юлькиной машине, они увидели сидящую на капоте большую плюшевую коалу.

— Ой, какая прелесть! — кричит Юля.

— Осторожно, там может быть взрывчатка! — предупреждает Соня.

— Или наркотики! Ты пощупай.

Но Юля уже схватила игрушку и прижала к себе. Глупости все это — наркотики, взрывчатка. Пусть лучше жалеют палача. А это… Кстати, что это? Подарок? Ей?

— Вы — психопатки. Это игрушка. Просто мягкая игрушка.

— Почему она под дождем, на капоте твоей машины? — Нонне действительно интересно.

— Ты еще спроси: «А что она хотела этим сказать?» Что вы все время умничаете? Садитесь.

Юля открывает двери и пихает коалу на заднее сиденье. Подруги рассаживаются — Соня — вперед, Нонна — назад, к игрушке.

Некоторое время подруги молчат, думая об одном — откуда на Юлиной машине появилась «эта вещь». Юля заводит мотор.

— Поехали уже! — В Сониной сумке киснут пельмени.

— Сейчас, прогреемся… Ну, поехали.

Машина трогается с места. Едут молча. Так у них бывает — энергичная болтовня вдруг сменяется тишиной, пока кто-то из них не выдерживает игры в молчанку. На этот раз Юля:

— А почему Нонка никогда не садится вперед?

Соня закуривает сигарету.

— Не знаю, не спрашивала. Кстати, Нон?

Нонна сосредоточенно изучает свою соседку — коалу.

— А? — недовольно отзывается она. Ее отвлекли от важных мыслей.

— Ты почему вперед никогда не садишься?

— Потому что впереди у меня пропадает ощущение, что меня везут. А мне нравится, когда меня везут.

— Кому ж не нравится, — вздыхает Соня.

— Не кури, — просит Нонна и недовольно морщится.

Соня разгоняет ладонью сигаретный дым.

— Я по-быстрому.

Снова нависает молчание.

— А я вот машину решила купить, — просто так, чтобы прогнать завистливые мысли о Юлькиной игрушке, говорит Соня. Пусть и ей завидуют.

— Что, деньгами обзавелась?

— Нет, только решимостью.

Снова пауза. Каждая думает о своем.

— Нет, все-таки кто это?! — неожиданно спрашивает Нонна.

Юля, коротко взглянув в зеркало заднего вида, прямо отвечает на поставленный вопрос:

— Коала.

— Я понимаю. Просто интересно, откуда она? Кто ее оставил и все такое прочее.

— Почему оставил? — Юля нервно ерошит волосы.

— Ну, я сразу представляю себе историю. Вот кто-то, какой-нибудь приятный молодой человек, похожий на англичанина, студента Оксфорда, шел со своей русской подругой — он с ней по обмену познакомился. Шли они, шли. А сегодня он вместо букета цветов коалу подарил.

Соня быстро уточняет:

— Как символ бывшего могущества Британской империи.

Нонна недоумевает:

— Почему?

— Потому что они водятся в бывших британских колониях.

— Да нет. Просто ему хочется все время быть оригинальным в ее глазах. Цветы он ей уже дарил, конфеты дарил, кофе угощал, английским чаем угощал…

— К завтраку? Значит, они уже трахались, — уверенно заявляет Соня.

— Да нет!

— А как же они за завтраком оказались? Да потому что проснулись вместе и все такое прочее.

Нонна берет игрушку в руки и бережно держит перед собой, как ребенка.

— Извращенка. «И все такое прочее…» — передразнивает она Соню. — Они оказались за завтраком перед лекциями в университете…

— Положи коалу на место, — ревниво требует Юля.

Нонна не замечает, или старательно делает вид, что не замечает, нервного тона подруги. Тем более что видит только ее затылок и щеку.

— Они шли под дождем и целовались, — фонтанирует Нонна миражами сознания.

Глаза Юли блестят недобрым светом в зеркале заднего обзора.

— Положи на место!

— Но они поссорились. Тогда она положила игрушку на капот Юлькиной машины и убежала. Он побежал за ней, под дождем…

Соня обернулась и выхватила игрушку из рук Нонны.

— Белая рубашка прилипла к молодому телу, — продолжает Соня и подбрасывает коалу на колене.

— Положите мою игрушку на место! Это мне подарили!

— Откуда знаешь? — Соня укачивает игрушку, как младенца перед сном.

— Точно вам говорю. Это уже не первый раз.

— Врешь!

— Я не вру. Я букет под дверью нашла.

— А чего не рассказывала?

— А чего-то замоталась. Не помню… А… Мы Дональда из запоя выводили…

— То есть у тебя появился тайный поклонник? — с интонацией строгой мамаши спрашивает Нонна.

Соня издает короткий и грубоватый хохоток.

— Ничего смешного. У меня что, не может быть тайного поклонника? И не тряси пепел на платье — это экспозиционный экземпляр.

Соня покорно выбрасывает сигарету в окно.

«Слава богу, — думает Нонна. Она ненавидит запах сигарет. — Интересно, а кто этот тайный Юлькин поклонник?»

Соня страдает по пельменям и думает о том, что Жорик безопасен только тогда, когда сыт. А все же интересно, кто там у рыжей кошки появился?

— Что замолчали? — спрашивает Юля. — Вы что-то интересное рассказывали. Про палача.

— Что-то не хочется про палача, — отзывается Соня.

— Вот не думала, что ты такая скрытная, — поджав губы, говорит Нонна.

Ну и пусть. Пускай думают, что хотят Юля не намерена об этом говорить. Она чувствует — в ее жизни происходит что-то важное. И пока нет места ни словам, ни даже размышлениям на этот счет. Она не хочет спугнуть тень счастья, забежавшую в ее жизнь немного раньше своей хозяйки. А потом вдруг расстроилась. А вдруг ей все кажется — и про счастье, и про тень? А то, что с ней произошло, всего лишь пара совпадений? Действительно, букет мог подарить клиент (или клиентка), пришедший поблагодарить, но не заставший ее дома, а игрушку… Да кто угодно! Нонкина романтическая история про парочку рассорившихся влюбленных могла оказаться правдивой. Для того чтобы поверить, что некто оказывает робкие знаки внимания именно ей, Юльке, не хватало какого-нибудь безусловного свидетельства.

_____

Доказательство благосклонности к себе Юля вновь нашла под дверью квартиры. Им снова оказался букет цветов — на этот раз белых садовых ромашек.

Скрипнула дверь квартиры напротив. Выглянула соседка.

— Юль?

— Я! — Она вздрогнула.

— Парень приходил.

— Зачем?

— Букет приволок.

— Кому?

Соседка — чуть подшофе и потому сбита с толку конкретным Юлькиным вопросом:

— Кто?

— Парень. Кому букет принес? Говорил что-нибудь? Что за парень?

Соседка задумалась:

— Сказал «здравствуйте»…

— Понятно.

— Юль, выпьешь со мной?

— Не сегодня.

Юля ходит по квартире с телефонной трубкой.

— Да, Коррадо… Нет, Коррадо…

Она наливает себе вина из большой коробки. Слово же давала, что не будет пить. И соседку обидела, отказала ей. А сама? Юлька ставит бокал на стол и кружит с телефоном по квартире.

— Да, Коррадо… Нет, Коррадо…

Две вазы — одна с прежним, уже высохшим букетом, вторая с ромашками. Между вазами игрушка. Юлька подергала плюшевое ухо.

— Надо тебя как-нибудь назвать… Нет, Коррадо, я не тебе…

«Кто дарит цветы? Дарят ученики любимым учителям».

— Очень хорошо… Нет, Коррадо, это я не тебе. Я себе говорю… Нет, у меня никого нет… Только я, кот и плюшевая игрушка… Да, я обращаюсь к плюшевой игрушке!

«Еще? Дарят исцеленные больные врачам. Она не учитель и не врач. Кто еще?»

— Коррадо, вот что… Я долго думала и хочу тебе сказать. Не перебивай меня, пожалуйста.

«Дарят друзья на день рождения».

— Нет, стой. Вы с моей матерью никогда не даете мне слова сказать, как будто моего мнения не существует… А вот теперь послушай!.. Нет, слушай меня!

«Дарят влюбленные. Просто так, без всякой причины».

— Я подаю на развод. Мы разводимся, Коррадо!

Юля хватает игрушку и прижимает к себе так сильно, что белеют костяшки пальцев.

— Мы разводимся, Коррадо!

Она валится на диван. Будто ворочала каменные глыбы — от усталости ноет тело.

— Послушай, ты можешь говорить все что угодно. Все что угодно. Надо просто заканчивать этот балаган. Да, наш брак — это балаган, комедия, фарс! Все, я больше не хочу! Что не хочу? Тебя я не хочу, Коррадо! Я те-бя не хо-чу! Никогда не захочу и никогда не хотела. Я не хочу с тобой просыпаться в одной постели годы и годы, я не хочу крестить с тобой детей и внуков тоже не хочу, я не хочу лечить тебя от насморка и слушать твои рассказы о твоем бизнесе. Не хочу, не хочу, не хочу!!!

Нажимает кнопку отбоя. Почти сразу же раздается новый звонок.

— Коррадо, мы разводимся! Понимаешь ты меня? Я подаю на развод. В моей жизни может все измениться. Все может измениться! Я могу быть счастливой.

Она швыряет трубку в стену. Та рассыпается на составные части. Юля плачет, прижав к своей груди игрушку.

В глубочайшем недоумении Эдуард смотрит на трубку сотового телефона в своей руке. Пожав плечами, бросает на приборную доску.

— Странно. Случилось что-то, — говорит он Валерке.

— Поехали в клуб, — предлагает Димон. — Ну, занята девушка. Ничего не попишешь.

— Вообще она талантливый модельер, — говорит Эдуард, словно оправдываясь перед друзьями. — Неприкаянная какая-то. Я даже думаю, может, в нее денег вложить. Перспективный бизнес…

Юлька заснула, всхлипывая. Она даже во сне твердила:

— Все изменится… Я буду счастливой… Надо только взять свою судьбу в свои руки.

Проснулась утром, продрогшая, крепко прижимая к груди символ своего будущего счастья. Хрипло трещал телефон. Юля скатилась с дивана, подобрала обломки телефона, собрала кое-как, щурясь от яркого солнца и придерживая обеими руками, и сказала тихо:

— Да…

— Юля? Юля, это вы? — спросила балерина Александрова.

— Я…

— Не узнала вас. Разбогатеете.

— Хорошо бы…

— Что вы хрипите? Вы что, «браво» вчера перекричали?

— Да, и «браво» покричала…

— Юль, ладно. Времени мало, а мне нужно себя в порядок привести. Приходите сегодня в театр. У нас прием по случаю премьеры. Там будет много тусовочного народа. Будет шанс разбогатеть.

— Лиза! Премьера! Простите! Не поздравила спросонья. А вчера не стали с девочками вас дергать, подходить за кулисы. Простите великодушно. Я даже проснулась от ужаса…

— Ну, понравилось хоть?

— Очень. Мне — очень.

— Вот и приходите. Как-никак, я вам обязана кой-каким успехом.

Едва Юля успела сделать шаг из парадного на улицу, под ноги упала роза. Она остановилась, задумавшись. Сверху полетел еще один цветок. «Это ведь мне», — кричало у нее внутри. Задрала голову посмотреть, откуда упали цветы. Ничего не обнаружив ни вверху, ни по сторонам, она наклонилась за цветком, но вдруг в непосредственной близи от ее руки упала еще одна роза, потом вторая, третья… И тут целый дождь из роз обрушивается на Юлю, больно царапая, впиваясь шипами в кожу через тонкую ткань куртки. Юля кричит, пытается отбиться от нападения взбесившихся цветов. Она случайно нажимает на кнопку автоматического замка, и машина отзывается оглушительным воем сигнализации.

— Ёшь!.. Мать!.. Блин!.. А!..

Наконец цветочный ливень иссяк. Юля стоит посреди горы цветов — исколотая и расцарапанная. Прохожие, наблюдавшие эту сцену, преодолев оцепенение, двинулись дальше по улице — бесплатное шоу закончилось.

Лосевское кафе утопало в цветах. Так бывает после юбилеев, свадеб и похорон. На каждом столе по розе, и везде вазы, банки и бутылки с цветами. Хозяйка заведения стояла над Юлей и, зажав ее голову между спинкой стула и собственной гигантской грудью, ватным тампоном обрабатывала царапины. Вместо привычного кофейного натюрморта на столике — перекись водорода, вата, зеленка.

Юля жалобно пищала:

— Ой, ой, щиплет!

— Терпи. Ты же…

— Только не говори, что я должна терпеть только потому, что я женщина.

— Так и есть. Ты — женщина.

Лосева потянулась за склянкой с зеленкой.

— Ой, может, не надо зеленкой! Мне сегодня на прием. Там мои потенциальные заказчики, а я зеленая.

Лосева, макая ватную палочку в зеленку, спокойно говорит:

— Это боевые раны. Гордись ими.

— Это вражеская диверсия. Специально, чтобы я была изуродована, чтобы не встретила мужчину всей моей жизни, чтобы заказчики избегали меня, как будто я прокаженная.

— Разве? Может, это мужчина твоей жизни тебя осыпал розами?

Юля отстраняет нависшую над ней руку Лосевой с зеленкой и спрашивает с тайной надеждой:

— Ты думаешь? Я, знаешь ли, тоже так хотела подумать. Но представила, как надо мной будут девицы смеяться, если я им выскажу эту версию, и сразу решила подумать, что это просто ошибка. Нелепица какая-то, чушь во фраке, злой розыгрыш. Кстати, точно! Это злой розыгрыш!

— Не ври тете Свете Лосевой. И себе не ври.

— Ну а как это все назвать?

— Тебя просто осыпали розами. Все. Какие еще варианты? Не вполне удачно, согласна. Но… Кто бы мог подумать, что розы с такой высоты — опасны? Вот я, например, тоже бы не подумала об этом. Честно.

— Так ты думаешь, что это мне?

— Тебе, а кому же?

— То есть это не ошибка?

— Не ошибка.

— И не розыгрыш?

— Нет.

— И не диверсия?

— Слушай, если бы кому-то понадобилось, чтобы ты на тусу не пошла, то легче было тебя помойным ведром по голове шарахнуть. А шиповатыми цветочками — дороговато. Не находишь?

— Тоже верно… Значит, это мне?

— Опять?! Ты что, по кругу так будешь эти вопросы задавать?

— Да не верится мне!

— Небалованные вы бабы. Во все что угодно поверить можете, а в хорошее не верите.

— Такое воспитание.

— Это не воспитание. Это болезнь. Запрет на радость.

Юля вспомнила, что у Нонны, к примеру, была странная особенность — она икала от смеха. А Федя ее, когда еще человеком был, а не бесплотной гадиной, прижившейся в ее воображении, утверждал, что это у нее запрет на радость. Ведь правда странно: посмеется человек от души и тут же икает. Теперь подруга редко смеется тем заливистым смехом, что после доставлял неудобства.

— Ладно, надо придумать, чтобы не такой расцарапанной на прием пойти, народ не распугать.

— Придумай что-нибудь. Ты девочка умная.

— Я не умная. Сонька умная. Нонка тоже умная, хоть и с придурью. А у меня просто хорошо развитое воображение.

— Вот и вообрази себе, как обыграть множественные зеленые штрихи.

— А нельзя было их вовсе не делать?

— Нет. Столбняк и неминуемая смерть ждут каждого, кто не обработает раны…

Юля придвигается к Лосевой.

— Слушай, давай вступим в преступный сговор.

Лосева заинтересованно поднимает брови.

— Если вечером мои мымры придут, расскажи им в красках про цветы. Ладно? Только обязательно в ярких красках. А то, мне кажется, они меня даже не считают красивой. Сонька любовников как перчатки меняет, думает, что любого мужика может охмурить, а Нонна на своем Федоре рехнулась. Любит его который год и думает, что она Родина-мать. А я у них вроде как несерьезная какая-то…

— Прихвастнем!

По залу циркулировал светский народ. Сверху, с балкона, нависающего по периметру над залом, Юльке хорошо было видно броуновское движение гостей.

Гости разбились на небольшие группы, которые неторопливо перемещаются по залу. Затем одна группка сливается с другой, с тем чтобы, разделившись заново, образовать следующую колонию. Особенное оживление этих светских молекул происходит у фуршетного стола. То и дело кто-нибудь нарушает чинность перемещений — это появляются новые гости. Но пока еще никто не вызвал фурора. Среди гостей Юля разглядела и Шестаковича. «Ага, конечно, — подумала она, — как же без тебя, старый ловелас».

Юля видела и подиум для показа одежды. Интересно, кто будет показываться? Задник, на котором обычно выведено имя модельера, затянут синим бархатом. Юлька не решалась спуститься вниз. Зеленка Лосевой преобразилась на коже в затейливый узор из молодых листьев и весенних цветов и плавно переходила в полупрозрачное одеяние из салатного цвета органзы.

Пока Юля созерцала жизнь знаменитостей «с высоты птичьего полета», мимо нее несколько раз прошел начальник охраны — в подсобное помещение и обратно. На шее золотая цепь, из-под воротника шелковой рубашки видна загорелая грудь. Он подозрительно оглядел молодую женщину, приникшую к балкону. Наконец подошел и хмуро окликнул:

— Артисты внизу ждут, девушка. Здесь артисты не стоят.

— А я, к сожалению, немножечко не артистка, — ответила Юля.

— И модели должны быть внизу. У них установка — показать костюмы и смешаться с толпой гостей.

— Я и есть толпа гостей.

— Пригласительный покажите, пожалуйста.

— Боже, какие меры предосторожности…

Начальник охраны, больше похожий на главу колумбийского наркосиндиката, обстоятельно изучил Юлькин пригласительный билет и вернул.

— Простите, мадам. — Он разве что не козырнул.

— Мадам прощает.

Он хмуро кивает и уходит. Юля сразу же чувствует себя лучше. Глядя на литые плечи главного охранника, она даже жалеет, что не флиртовала. И спрашивает вслед, просто так, между прочим:

— А какой Модный дом показывается?

Не оглядываясь, тот ответил:

— «Воропаев».

Елизавета Александрова восседает в кресле, утопая в цветах. За ней стоит главный режиссер театра — ее патрон и любовник. К ним подходит Шестакович и, низко поклонившись, галантно целует руку балерине, что-то нашептывая ей на ухо. Александрова кивает.

Шестакович быстро идет к подиуму, берет со стойки микрофон и легко запрыгивает на довольно высокий помост.

— Сегодня мы чествуем нашу фею танца, нашу великую балерину Елизавету Александрову Премьера, данная вчера коллективом театра, — это триумф твоей карьеры, Лизочка, киска…

Сквозь дежурную улыбку видно, как Александрова морщится от слова «киска».

— Тебе — царице — сегодняшнее пиршество красоты! Дамы и господа, я рад представить вам самого модного модельера в модном бизнесе, самого элегантного художника в элегантном деле. Воропаев, дамы и господа!

Взгляд Александровой беспокойно забегал в поисках Юли.

Воропаев был хорош. В белом смокинге, окруженный толпой стилистов и костюмеров, он обмахивался китайским веером. Воропаев был прекрасен. Пока молчал. Но иногда он открывал рот. Лучше бы он онемел.

— Почему не хватает девок? — кричал он. — Сколько раз говорить, лучше, чтоб их было на десять больше, чем на одну меньше. Уроды! Бизнес в этой стране никогда не научатся делать.

Юля стоит среди манекенщиков — молодых мужчин и женщин, готовых вот-вот выйти на подиум. Среди общей суматохи и волнения никто не замечает ее. Да и, честно говоря, она почти не выбивается из общего контекста. Ведь, в конце концов, все они одеты в ее костюмы. Это ее украденные идеи. Юля так пристально смотрит на Воропаева, что он тревожно оглядывается. Как давно она ждала этой встречи! Как горячо призывала Бога устроить ее. Примерно так же, как Нонка молится о своем Феде. И почему мы так жаждем встречи со своим обидчиком? Годами вынашиваем правильные слова, перебираем их, оставляя лучшие из лучших — самые хлесткие, самые обидные. Проговариваем, катаем во рту, заучивая наизусть. Почему? Надо будет спросить у девчонок. И вот он, недруг, на расстоянии пяти метров. А обидные слова улетучились. Ничего не помнит Юля. Может, подойти и дать ему пощечину?

Неугомонная Овчарка трусит к обожаемому Воропаеву и кричит в телефонную трубку:

— Не давать! Категорически не давать! Выгнать и лишить выходного пособия. Объясните ему, что деньги — это даже уже не бумага. Деньги — это фикция!

— Сама ты фикция, — бормочет Юля, ныряя за фрагмент кубической декорации.

Овчарка подпрыгивает рядом с высоченным Воропаевым, пытаясь промокнуть влажный лоб великого модельера, но тот брезгливо уклоняется от ее прикосновения.

В финале грандиозного показа, когда модели выстроились на подиуме в две шеренги и так же, как и зрители, аплодируют в ожидании автора замечательной коллекции, из-за противоположных рукавов кулис почти одновременно появляются двое — Воропаев и Юля. Девушки продолжают хлопать и улыбаться, хотя на некоторых лицах появляется недоумение. Но кто их, великих, разберет? Наверное, так и задумано. А зрители и вовсе не подозревают неладного.

Воропаев видит каждую пору на Юлькином лице, каждый нарисованный лепесток на плече — от стресса обострилось зрение. Он видит ту саму девицу место которой в лакейской, несмотря на деньжищи ее матери. Юлю, которая с лучезарной улыбкой движется к нему из противоположной кулисы, и ему ничего не остается делать, как идти к ней с такой же улыбкой. Он уже не может остановить движение, он уже на подиуме, он уже вышел с корзиной цветов, и великая Елизавета Александрова благосклонно улыбается ему, и зрители рукоплещут. Публичный скандал не в его интересах. Где-то посередине подиума они встречаются.

— Представишь меня или мне самой представиться? — шепчет Юля, улыбаясь залу.

— Стерва. Такая же, как твоя мать, — белозубо улыбаясь, цедит Воропаев.

Они плечом к плечу идут на зрителей.

— Опозорю, — шепотом обещает Юля.

Подойдя к краю подиума, оба кланяются публике.

— Дамы и господа! — провозглашает Юля.

Воропаев старается обратиться громче:

— Дамы и господа!

— Дамы и господа! — перекрикивает его Юля.

— Дамы и господа! — перекрикивает ее и самого себя Воропаев.

— Мы никак не можем определить, кто из нас первым начнет! — объясняет Юля, и публика облегченно смеется.

— Да, мы никак не можем, — эхом отзывается кутюрье и, приняв решение, обращается к аудитории: — Дамы, господа. Пользуясь сегодняшним торжеством, хочу представить вам молодого модельера, воспитанницу нашего Дома Юлию Артемьеву.

Юля кланяется. Ей аплодируют. Но этого недостаточно.

— Это не все, — шепчет она. — Это моя коллекция.

Воропаев приобнимает ее и шепчет:

— Не прощу.

Со стороны кажется, что большой мастер нашептывает комплимент своей милой ученице. И Воропаев громко, на весь зал объявляет:

— Это ее свежая головка вдохновила меня на эту замечательную коллекцию.

Зрители рукоплещут. Два танцовщика из труппы Александровой выносят букеты для Воропаева и Юли. Мелькают вспышки фотокамер.

Александрова тоже хлопает — персонально Юле — и потихоньку показывает большой палец.

С Юлей доброжелательно раскланивались городские знаменитости. Она принята в тесный светский кружок и уже не наблюдает со стороны, с балкона, за их заманчивой жизнью — она теперь и сама в гуще событий. К ней подходят, чокаются бокалами с холодным шампанским элегантные женщины и мужчины. Вот она, сладкая жизнь — dolce vita. Юля — новая звезда тусовки.

Окруженный десятком преданных обожателей, Воропаев глядит на нее с ненавистью. Его пальцы сжимают плечо маленькой Овчарки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Но на лице Евгении Евгеньевны написано величайшее из всех наслаждений. Это счастливые муки, которые она готова сносить ради обожаемого кумира.

— Юля, а вы с зубами! — сказала Александрова, улучив момент.

— Очень быстро отросли. Я сама не ожидала от себя.

— Нет, молодец, молодец. Нечего сказать, вы меня приятно удивили.

— Зубами? — удивилась Юля. — Да ладно вам. Это у меня от истерики.

Она уже не чувствовала того подъема, который толкнул ее выйти на подиум. Более того, ей почему-то казалось, что она украла кусочек чужой славы.

— Не важно от чего. Главное — результат, — заявила прима. — Результат есть — и все дела.

— Как вы, Лиза… резко мыслите.

— А как вы думаете? Быть звездой — это означает не только танцевать, петь или играть на сцене лучше, чем остальные. Это означает быть сильнее, чем остальные. Знаете, машина мчится по шоссе с бешеной скоростью. «Порш», например. Любите машины?

— Да, конечно.

Александрова вдруг показывает куда-то длинным красивым пальцем.

— О! Кстати, племянник мой! Познакомьтесь с ним потом, хороший мальчик.

Но Юля видит только толпу, из которой не может выделить ни одного конкретного лица. А Лиза столь же стремительно возвращается к теме беседы, как несколько секунд назад выпрыгнула из нее.

— Вот мчитесь вы на «порше», и что-то в зеркале заднего вида мелькнуло. «Порш» же не останавливается, чтобы посмотреть, что там?! У него нет времени, чтобы задаться вопросом, что это было. Мелькнуло и мелькнуло.

— А если на обочине ваше счастье осталось?

— Мое счастье — мчаться с бешеной скоростью вперед и не останавливаться.

Александрова говорит это с жаром, но на последних словах теряет темп — она что-то увидела за Юлиным плечом.

— Простите, иногда, правда, приходится менять курс.

Невесомой походкой танцовщицы, с видом заправского фельдфебеля Александрова подходит к своему бородатому худруку — любовнику и покровителю. С ним напропалую флиртует одна из моделей. Лиза железной хваткой берет его под руку. Юле хочется крикнуть: «Не переживайте! У них такая установка, смешаться с публикой!» Она-то знает, ей поведал об этом начальник охраны. Но Юля решила не останавливать Лизу. Ведь, в конце концов, она же не знает, насколько тесно собиралась смешаться с толпой юная манекенщица.

Пора уходить отсюда. Ничего, ровным счетом ничего интересного. А главное, пусто внутри. Но чья-то увесистая ладонь легла на Юлино плечо. Она присела от тяжести этой руки и обернулась. Перед ней стоял инфернальщик Эдуард.

— Рыжая… Не сразу узнал тебя.

— Я сама себя не узнала. Особенно когда утром в зеркало посмотрела. Какой-то урод насыпал мне сегодня на голову роз. А у них шипы с палец и стебли как бревна. Такими подарочками убить можно. Представляете, с крыши?

— Да… — тянет Эдуард неопределенно.

— Я вся в царапинах. Ужас на мне сплошной.

— Э…

— Давай на «ты». Нет, ничего не говори.

— Не говорю. Я вот вчера звонил тебе, хотел тебя на вечеринку эту пригласить. Но ты меня матом обложила.

Он коротко кивнут, приглашая на танец. Юля, приняв игру, присела в ответном реверансе. Эдик уверенно закружил ее, а она пожалела, что не записалась в группу классического танца вместо водной аэробики.

— Матом? — удивилась Юля. — Я вроде не ругаюсь…

— Разводиться с кем-то собиралась.

— А, это… Да, развожусь.

— Я хотел тебя пригласить, а ты — вот она.

— А я вот сама пришла. Александрова — моя клиентка.

— Да ну?! Она моя тетка.

— О! Вы, значит… мальчик из хорошей семьи?

— Ну, только краем…

— Я вот тоже. Смотрите-ка, какие непутевые люди родятся в хороших семьях. Выпить хочется.

Юля подхватила с подноса бокал с шампанским.

— Я, кстати, не помню, мы на «вы» или на «ты» уже перешли?

Она отпила немного, продолжая танцевать. Видела в старом фильме с Ритой Хейворт. Интересно, с какого дубля у голливудской красавицы получилось так естественно и грациозно? Потому что Юлька пролила полбокала на своего партнера.

— Я не знаю… Не помню, — сказал он, тактично не заметив этого.

— Я, знаешь, на «ты» не очень люблю. Мне дистанция нравится, но если мы ее уже один раз преодолели, то чего уж опять преодолевать? Правильно? Народу сколько! Тетка твоя молодчина, — тараторила Юля, заговаривая неловкость.

— Верно, — коротко отвечал Эдик. — Слушай, а кто тебе всю эту зеленую поросль по плечам пустил?

— Сама.

— А на спине?

— И на спине сама.

— А как такое бывает?

— С художниками, знаешь, и не такое бывает. Вот один, например. Его паралич разбил. Ноги не держат, руки не летают. Так он кисть себе заказал метра три в высоту. Сам сидит в кресле-каталке, кисточку свою держит и малюет.

— Это Матисс был.

— Ого! — удивилась Юля познаниям инфернальщика.

— Я из хорошей семьи. Я ж докладывал.

— Из хорошей семьи военнослужащих?

— Почему?

— «Докладывал». — Она попробовала показать, как отдают честь в американской армии — от центра воображаемого козырька, резко перед собой и вниз.

— Нет, у меня дедушка в оперетте пел и тетка в балете…

— Поет?

— Не язви.

Эдик кружил Юльку до дивана и, мягко толкнув, усадил.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросил он. — И не только твоя. У твоих подруг то же самое. Вы не умеете говорить мужику «да».

— Ладно, прости, я с мужем вчера наконец-то рассталась. Так что по инерции еще говорю «нет» всем остальным.

— У тебя муж есть?

— Да, был. Коррадо… А я не хочу уезжать.

— Иностранец?

— Да…

— Надо же, как интересно…

— Что тебе интересно?

— Да так… И что вы расстались? Может, помиритесь еще?

— Мы и не ссорились. Просто он хочет, чтобы я переехала туда. А я не хочу.

— А как же любовь?

— Да какая любовь?! Сделка.

— А у меня жена, наоборот, за границу сбежала.

Нет, беседа принимает отчетливо личный характер, а Юля совершенно не хочет знать ни про жену инфернальщика, ни про детей. Одной тетки достаточно. Правда, она чувствует себя немного виноватой после того злополучного эпизода с клипом. И поэтому она мила с ним, и только. Надо сматывать удочки.

— Хочу кофе. Хочу в кафе.

— Пошли в кафе, — легко соглашается Эдик.

Дурень, не с тобой в кафе. К девчонкам своим. Ну да ладно. Еще есть время.

— Сбежим? — насмешливо спрашивает Юля.

— Зачем сбежим? Просто уйдем.

«Какой спокойный человек, — думает Юля. — Не укусить, не ухватить, не обидеть».

— Неромантично как-то, — язвит она. — Как девушке надо предлагать? Убежим на край земли и умрем в один день.

— Ты пропустила — будем жить долго и счастливо.

— Ой, я тебя умоляю. Я в это не верю.

По Юлькиным расчетам, он должен сказать сейчас: «Зато я верю», — и посмотреть на нее долгим волнующим взглядом. Но Эдик потянул ее за руку и подтолкнул к выходу.

— Пошли, пошли. По пути расскажешь, во что ты веришь. Только ты народ в кафе распутаешь. Подумают, что ты кикимора.

— Это ты так думаешь! — возмутилась Юлька и сбилась с высокой ноты флирта.

— Нет, мне-то как раз нравится. Но пойдем лучше отмоем тебя.

— Тогда меня в кожно-венерологический диспансер упекут. Я вся в царапинах.

Они не пошли в кафе. Вернее, собирались, но, рассевшись по своим машинам, вдруг стали спорить, соперничать, доказывать, кто из них главный на дороге. Юлька с таким азартом демонстрировала свои водительские таланты, что Эдик на своем авто, похожем на дачный дом с приусадебным участком, поддался провокации. Мощь была на его стороне, маневренность осталась за Юлькой. Они гоняли наперегонки, хитрили, прячась друг от друга на боковых улицах, выжидали с потушенными фарами и неожиданно возникали, мигнув предупредительными огнями. Снова выезжали на тихий проспект и, вцепившись в рули, давали газу.

Наконец обе машины остановились с дымящимися шинами — одна напротив другой, близко, почти вплотную прижавшись бамперами, как будто для поцелуя. Они выскочили из салонов, выкрикивая на ходу короткие радостные реплики.

— Супер! — кричала Юля.

— Понравилось? — радовался за нее Эдик.

— Просто нет слов!

— У нас каждую неделю этот «stryt rays». Очень пары выпускает из человека.

— Отлично, спасибо тебе.

Юля благодарно, по-дружески обняла инфернальщика, а тот вдруг нежно погладил ее царапину на лице.

— Прости меня…

Она недоуменно пожала плечами и сказала:

— А теперь все-таки в кафе.

Они шли по Невскому и ели мороженое. Юлька даже не заметила, как снова говорили о серьезном. Но говорили легко, необязательно, готовые в любой момент остановиться, изменить тему, попрощаться.

— Вообще я — домостроевец, — заявил Эдик. — Я бы жену дома посадил и все.

— А она взяла бы и не села. Что бы ты делал?

— Ну, не знаю, что бы я делал… Зачем жене богатого человека работать?

— Творчески реализовываться.

— Чего-чего?

— Ну, самореализация… Слыхал?

Юльку не покидало ощущение, что Эдик чего-то не договаривает. Как будто видит, что у нее к губе пристал капустный лист, но не решается сказать. Вот и сейчас он набирает воздуху в легкие, чтобы ответить, но Юля его опережает:

— Прости, ты из хорошей семьи. Забыла. А ты богатый?

Эдик неопределенно машет рукой.

— Мне кажется, что я бы отдала, вернее, могла бы отдать мужчине свободу и независимость, будь она неладна, только мужчина должен быть… о-го-го! Понимаешь?

Эдик так же неопределенно пожимает плечами.

— А как представлю, например, что мне придется весь образ жизни поменять!.. Нет, не могу. Собственно, уже не смогла.

— А может, все впереди?

Он обнимает ее. Они стоят как раз напротив витрины кафе Лосевой. Сквозь большое окно видно подруг. Вот они, здесь, за стеклом, смотрят на них. На вытянувшихся лицах — крайняя степень удивления пополам с глубоким ступором.

— Только давай туда не пойдем, — тихо просит Эдик, но Юле почему-то хочется все сделать наоборот, и она призывно машет Нонне и Соне.

Те в ответ почти синхронно, как члены Политбюро с Мавзолея, тоже приветствуют ее. Юля, в который уже раз за этот вечер, отстраняется от Эдика и задумчиво смотрит на подруг.

— Неужели мне придется порвать с ними, если вдруг я выйду замуж по-настоящему?

Он заторопился, попрощался сумбурно и ушел.

_____

Юля врывается в кафе, садится на привычное место и спрашивает:

— Ну, рассказывайте, чего замолчали?

Соня и Нонна удивленно переглядываются. По законам жанра вроде бы именно Юля сейчас должна что-то рассказывать.

— Что рассказывать?

— Про игру «Пожалейте палача». Мне интересно.

Соне гораздо интереснее послушать, как ее близкая подруга дошла до прогулок с инфернальщиком. Но Соня — художник в душе. Она гордится своими творческими идеями. Поэтому с готовностью, будто только и ждала приглашения, делится креативным замыслом:

— Все очень просто. Один человек делает гадость. Другой, не дожидаясь суда и следствия, его наказывает. Как-нибудь изощренно, то есть берет на себя функцию палача. Потом всем миром в студии и путем интерактивного голосования решают, кто больше виноват — палач или жертва. Не превысил ли палач своих полномочий и все такое прочее. Таким образом, решается сразу несколько задач. Преступники наказаны, зрители при зрелище. На улицах меньше преступников и потенциальных жертв. Одни нейтрализованы палачами-добровольцами, другие прилипли к телевизорам. Следят за процессом.

Нонна разочарованно надувает губы.

— Сонька, у тебя все самое интересное на поверхности. В названии.

— А ты глубоко прячешь все самое интересное, — обижается подруга. — До тебя докопаться только бурильщик может.

— Представляете, он бурнет, — хохочет Юля, — а из Нонны нефть польется.

— Нефть?

Нонна вздыхает, проявляет самокритичность:

— Хорошо, если нефть. А то ведь пробурит до чего-нибудь важного во мне, а оттуда дерьмо полезет.

Но Соня, не выдержав Юлькиной скрытности, решает докопаться до истины не в Нонне — что с той взять, — а до этой рыжей:

— Юлька, да у тебя роман!

— Да, да, да! — кричит Нонна. — Мы все видели. Он обниматься лез.

И девочки пытаются обнять Юльку.

— Не смейте! Без комментариев.

— И Лосева нам про твои боевые раны рассказывала. Это инфернальщик?

— Да нет, у него фантазии на такое не хватит, хоть он и говорит, что он «из хорошей семьи».

— И все кафе в цветах, будто умер кто-то, — говорит Соня.

— Умер мой брак, — радостно кивает Юля.

— Наконец-то!

— Все. Не обсуждаем до завтра, — останавливает их Юля. — Все!

— А он мне нравится, нравится, нравится, — дразнит Соня.

Юля возвращалась домой в абсолютной уверенности, что жизнь прекрасна. Даже если она никогда не узнает, кто этот безумец, что осыпал ее розами до глубоких ран, она все равно ему благодарна. Юлька каким-то необъяснимым образом связала в голове два обстоятельства — тайного поклонника и собственную решимость поправить свою кособокую жизнь. Именно так она и чувствовала. Она кому-то очень нравится, у нее нашлись силы объясниться с мужем и сбить спесь с Воропаева.

Когда под дверью Юля снова обнаружила букет, то уже не изумилась. Было очень приятно, но не удивительно. Соседка, как приложение к цветам, уже была тут как тут, курила и стряхивала пепел в пустую консервную банку.

— Юля, добрый вечер. Я тут жду тебя.

— Привет.

— У меня мышь завелась. У тебя есть? — поинтересовалась соседка.

— У меня кот.

— А, забыла! — хлопнула она себя по лбу а потом показала на букет: — Ну вот. Приходил.

— Вижу.

— Рассказывай.

— Нет. Уж это ты рассказывай. Ты же здесь постом расположилась. Бивуак разбила.

На подоконнике действительно водка-малек и колечки твердокопченой колбасы в блюдце.

— Пропустила, — повинилась соседка. — Просто пропустила. Телефон зазвонил, я и ушла.

— Ну вот. А должна была бдеть.

Еще за дверью Юля услышала телефонный звонок. Он, конечно, простуженно хрипел после вчерашнего, но слышно было хорошо.

— Алло?

— Юля, я хотел сказать… — это был Эдик.

— Прости, что я так ушла, — сказала Юля. — Но я хотела к девчонкам.

— Ничего, — коротко ответил он. — Слушай, ты мои цветы получила?

— Твои?!

— И коала моя…

— И розы с крыши твои?!

— Прости… Я не знал. Я первый раз такое заказывал. Придурок тут у меня один вертится, говорит: «Исполню любые желания…» У него такая фирма, понимаешь?

Юля смеется в голос.

— Эдик… Смешно… Я-то думала, тайный поклонник у меня…

Она хохочет и кладет трубку. Вот дела! Нет, это надо обсудить с подругами или по крайней мере с одной из них. Юлька схватилась за телефон.

— Нонка, знаешь, кто мой тайный поклонник?

— Кто? — Телефонный звонок подруги разбудил Нонну.

— Инфернальщик!

— Да ну! — Сна ни в одном глазу. — Я говорила тебе, что тебя ждет большое женское счастье.

— Но не с ним же.

— Не знаю, не знаю, моя дорогая. Надо один магический ритуал проделать… Хм… С волосами… И мы все узнаем.

— Нон, это несерьезно.

— Это очень серьезно.

— А с чьими волосами хоть, моими или его?

— С обоих надо состричь.

— Боже! И как ты себе это представляешь? Я гоняюсь с портновскими ножницами за ним и пытаюсь состричь у него с головы пару волос? Он и так, сама видела, растительностью не блещет.

— Придумай что-нибудь. Ты же женщина.

— Хорошо, что мне все время об этом напоминают.

— Волосы с затылочной части у него, с теменной части — у тебя!

Ночь меняет все. Она может решить исход сражения. Бросить в объятия влюбленных. Забрать с собой на вечные поселения тяжелобольного. Разразиться первым криком младенца. Одна бессонная ночь, обремененная тяжелыми размышлениями, может наутро обернуться душевной сумятицей.

Что-то очень близкое к похмелью испытала Юля, проснувшись. На кой черт ей сдался Эдик со своим «Инферналом», знаменитой теткой и опереточным дедом? Она вышла из дома с чувством глубокой убежденности, что полностью овладела собой, а на разные глупости попросту нет времени.

Уже сев в машину, она услышала автомобильный сигнал. Эдик сидел за рулем и через открытую дверь, с противоположной стороны улицы, смотрел на Юлю.

— У нас с вами ничего не получится, — заявила Юля.

— Почему, рыжая?

— Потому что два мира, два детства.

— У меня высшее образование есть, — еще пытается шутить Эдик.

— Это, конечно, плюс. И тетка-прима плюс.

— Деда из оперетты не забудь.

— Да, кстати!

Юля с силой хлопнула дверью. Если б это сделала Сонька — убила бы. Завела мотор и смотрела перед собой. Эдуард, хлопнув дверью своего бронированного авто с такой же силой, уехал. Сорвал всю мощь лошадиных сил и укатил. На асфальте остался след протекторов. Ну и пусть! Пусть уезжает! Нам никто не нужен. Ехать прямо. Направо. Прямо до набережной. Стоп! Почему нужно напоминать себе, как ехать? Эту дорогу она знает наизусть. Обиделась? На что? Все нормально. Она еще дождется своего… Принца? Не смеши народ, Юлька! У самой набережной черный бок джипа Эдика рванул слева и обогнал. Откуда взялся? Не видела его в зеркало. Одно слово — инфернальщик.

Наперегонки доехали до Невского. Джип Эдика ушел вправо и снова исчез. Ну и славно. Поиграли и хватит. Юля спокойно доехала, оставила машину в знакомом дворе и дошла до своего салона. Эдик сидел под дверью и протягивал ей мороженое. Юлька взяла и благодарно кивнула.

— Плохо мы распрощались, — сказал Эдик.

— Слушай, я только что рассталась с мужем, мне хреново. Я хочу денег и славы. А ты на меня действуешь расслабляющим образом.

— Я же тебя не замуж зову. Я сам еще женат.

— Ну и все!

Юля входит в салон, захлопнув перед Эдиком дверь.

— Он беспрестанно звонит, — жалуется Юлька в кафе. — А у меня сейчас с работой полный обвал. Я уже сегодня закройщицу наняла.

— Самое главное — нанять бухгалтера, — важно говорит Нонна.

— Ты еще скажи — налоги платить, — возмутилась Соня.

— А что? Она — молодая фирма, ей надо быть чистой, как слеза младенца.

— Ей надо разбогатеть. А на налогах она разорится.

— Ей надо имя заработать! — пустилась в спор Нонна. — В споре между деньгами и славой я на стороне славы.

— А я — денег!

— А может быть, кто-нибудь обратит внимание на меня? — Юля щелкает пальцами перед ними. — Я здесь. Это я, ваша подруга Юля. У меня поклонник бритоголовый, и я вас спрашиваю, что мне делать? А вы мне тут про налоги и сборы. Мы вообще про что книгу пишем?

— Как выйти замуж и быть счастливой, — отвечает Нонна и в подтверждение слов достает из сумки рукопись.

— Вон пухлая какая, — кивнула Юля. — А между тем никто так и не вышел замуж. Я вот только развожусь.

— Я тебе сказала, волосы принеси, посмотрю, отвечу на все вопросы.

— Мне не нужен ответ. Мне нужна терапия.

— Это что значит? — забеспокоилась Соня.

— Это значит, что со мной нужно поговорить, причем говорить буду я, потом опять я, быть может, поплачу, а потом я успокоюсь и снова заговорю.

— А мы-то что будем делать?

— А вы будете слушать, а в конце скажете: «Какая ты, Юлька, молодец!»

— Можно я тебе все это скажу, минуя все вышеперечисленные стадии?

— И, если можно, без слез, — просит Нонна.

— Это потому что ты — каменная, — утверждает Юля.

— Нет, как раз наоборот, потому что я могу присоединиться. А я неловко себя чувствую, когда плачу прилюдно.

— Я не понимаю твоих рефлексий, Юленька. — Соня с удовольствием потягивается. — В роман надо пускаться с радостью, с открытым сердцем. Тогда и любовь пойдет тебе навстречу.

— Слушайте, я даже не знаю, чем он занимается…

— Кстати, спроси, — советует Нонна.

— Реплика не принимается, — сердится Юля. — Я вспомнила. Он торгует люстрами.

— А ты шмотками. Не вижу разницы, — говорит Нонна.

— Но я их еще и придумываю.

— Знаешь, дорогая моя, это снобизм всех творческих людей. И я его не разделяю.

— Я вот тоже, — соглашается Соня. — Я на стройке работаю. Ничего, что я тут рядом с тобой сижу? Он, между прочим, вполне креативная персона.

Юля пожимает плечами. Все эти объяснения Юле не нужны. Неужели они думают, что она хуже их понимает, что из себя представляет Эдик?

— Кстати, — вспомнила Нонна. — Про креативных. Я в Доме кино вчера объявление видела, что объявлен конкурс документальных фильмов. Может, Жорик кассету свою отнесет?

Соня трагически вздыхает.

Она пыталась объяснить Эдику, что Юля — сложный организм. Никто Соню не уполномочивал, но когда он, кивнув вместо радушного: «Здорово, сестра», ушел в свой «Инфернал», она прервала Лейбу на полуслове и пошла за Эдиком.

— Она на вид такая… прямолинейная, какая-то однофазная, а на самом деле это только прикрытие. Она жует всю жизнь свою жвачку, делая вид, что ей все по фигу.

Соня теребит Эдика за руку, боясь, что он уйдет, не дослушав, и не узнает, какая Юлька замечательная.

— Я знаю, — отвечает Эдик и мягко вынимает свою руку из ладони Сони.

— У нее требования к людям.

— Я знаю, понял уже.

— Потом, она переживает не самый легкий период в своей жизни.

Эдуард кивает.

— У нее только карьера определилась, а ей ведь не двадцать лет…

— Я знаю, тридцать четыре.

— И…

— Слушай, Сонь. Я все про нее знаю. Вот эта твоя беседа тут — это все зря. Я ведь мужик, и меня не надо лечить. Я знаю, ей надо, чтоб образование, происхождение и так далее. Так?

— Ну, в общем, да…

— У меня все это есть. А еще деньги. Что еще женщине нужно?

Соня забегала глазами.

— Правильно. Чтобы женщина в мужчине мужика почувствовала. Так?

Соня кивает.

— Проще говоря, она меня не захотела. И не надо тут меня лечить. Никакой трагедии нет. Мне тоже не двадцать лет, когда по девчонкам сохнут. У меня жена была, очень рано мы поженились. Так, я помню, она вздохнет не к месту, а у меня уже паника начинается. Что случилось? Что не так? Сонь, правда, все понятно уже. Срастется — так срастется, а нет — так нет. Я ничего больше делать не буду. То есть никаких физических действий больше не произведу. Здесь уже не физика, здесь уже химия должна сказать свое слово. Запахи, флюиды, как вы выражаетесь.

Он посмотрел вверх. Перевернутая шахматная доска на потолке готова. Фигуры разного размера свисают вниз.

Юля гнала машину, едва сдерживаясь, чтобы не кричать. От Сониных слов переворачивалось все внутри. Сжала губы, вцепилась в руль, а Соня, как хорошая подруга, докладывала:

— И он говорит — больше никаких физических действий.

— Как? — испугалась Нонна.

— А вот так. Говорит, только химия.

— Алхимия! — обрадовалась Нонна. — Наш человек.

— Говорит, пусть смешиваются флюиды.

— Так, так, так, — затараторила Нонна. — Горячо. Очень даже горячо. Ты мне волосы принесешь когда-нибудь?

— Ага, сейчас все брошу и пойду брить его, — огрызнулась Юля. — И почему так паршиво?

— Начни с себя, — ответила Нонна.

Чертова ведьма! Юля резко затормозила, и Нонна ударилась головой о Сонино костлявое плечо.

— Что такое?

— Уроды! — крикнула Юля. — Весь город перекопали! Кирпич висит.

Соня обернулась к Нонне и тихо сказала:

— Ничего, пусть понервничает.

Чертова прорабша! Почему так давит в груди? Юля подала назад. Раздался грохот, и сильный толчок снова приложил Нонку к Сониному плечу. Только на этот раз гораздо сильнее.

— Что это было?

— Догадайся! — процедила Юля и вышла из машины.

Зад Юлиного «гольфа» был сильно разбит. Бампер новенькой «ауди» только слегка примят. Но четверо пассажиров «ауди» всем своим видом изображали ангелов справедливого возмездия. Соня закурила. Нонна молча потянула сигарету из ее пачки. И Юля попросила:

— И мне.

Нонна молча протянула пачку. Теперь все трое курят, а пассажиры «ауди» мрачно и молчаливо осматривают обе машины.

— Н-да… — сквозь зубы сплюнул коренастый, похожий на грузчика паренек. — Машина застрахована?

— Нет, — ответила Юля.

— Н-да… — снова плюнул «грузчик».

— Ничего хорошего, девушка, вас не ждет, — сообщил его приятель.

— Я уже поняла.

— Меньше штуки не будет, — «грузчик» покачал головой, изображая сочувствие.

— А может, и больше, надо прикинуть. — Из-за спин товарищей появился еще один — улыбчивый и беззубый. — Но штука точно.

— Тысяча рублей? — уточнила Юля.

— Почему рублей. Бакинских.

— Комиссаров.

Парни забавлялись.

— Мужики, мы отойдем, — сказала Соня и обняла подруг.

Они шагнули за машину.

— Деньги у кого-нибудь есть? — спросила Юля.

— Тысяча рублей. И тридцать долларов — по одному доллару.

— Полтинник баксов и тысячи полторы рублей.

— Блин! — Юля пнула колесо. — У меня было сегодня триста долларов, да я шерсть купила.

— Что делать? — спросила Соня.

Юля присела на корточки. Закружилась голова, щемило под ложечкой. И Соня достала мобильный телефон.

— Кому звоним? — спросил один из парней.

— Папе, — ответила Соня.

— А я уже здесь, — хохотнул другой.

Соня набирала номер, путалась в цифрах, дрожали пальцы.

— Черт!

— Кому ты?

Но что спрашивать? Юля знала, кому.

— Алло! Привет. У нас ЧП. Урок химии временно отменяется, снова физика. Внеплановая.

И Эдик приехал. Бросил дела. Заставил Кирилла сесть вместо него во главе стола и вести совещание. Его непомерных объемов автомобиль возвышался теперь и над «ауди», над «гольфом». Сам Эдик присел на корточки и изучая повреждения на бампере «потерпевших».

— Определяю разрушения как незначительные. Отойдемте-ка, братья, — предлагает Эдик и любовно обнимает за плечи двоих. Остальные семенят следом. Они исчезают за высоким джипом Эдика.

— Это по-мужски, — сказала Нонна.

— А ты что думала! — гордо ответила Соня, будто это она совершила благородный мужской поступок. И тут же легонько толкнула Юлю локтем. — Ты поняла, дурында?

Юля неопределенно помотала головой. Ей хотелось кричать. Она хотела заголосить о своей растерянности и о том, что организм ее взбунтовался. Он отказывается ей подчиняться. Руки холодеют, когда она глядит на Эдика. Черт, что это? Бедная девочка, она никогда не любила.

Мужчины возвращаются. Похожий на грузчика откашлялся и сказал:

— Сестры, простите, наехали. Все нормально.

А беззубый его приятель добавил:

— А правила вы все-таки нарушили.

— С нарушившими правила мы разберемся отдельно, — кивнул Эдик.

«Братья» поклонились, кто как умел, и уехали.

Наступила безнадежная тишина.

— Спасибо тебе, Эдик! Ты — человек! — поспешно затараторила Соня. — Вот она — повесть о настоящем человеке.

А он все смотрел на Юлю. А эта рыжая словно окаменела. Эдик схватился за дверь своей машины, распахнул. Нонна тоже кинулась благодарить:

— Эдик, правда, спасибо вам! — а потом зашептала Юле: — Скажи ему спасибо!

Рыжая все смотрела на него. Эдик уселся за руль.

— За рулем в городе не надо выпускать злость, — сказал он рыжей.

Джип исчезает за поворотом, и тишина взрывается Сонькиным криком:

— Идиотка!

— Да уж, — вздыхает Нонна.

У Юли в горле образовалось что-то твердое, что-то такое, что ни выплюнуть, ни проглотить.

— Он больше не позвонит? — хрипит она.

— Не знаю, — печально отвечает Нонна.

— Я бы на его месте не позвонила, — злится Соня.

— Кофе хочу, — чуть слышно шепчет Юля.

Лосева сварила крепкий кофе. Надавила лимонного сока. Обещала Юльке, что настроение от такого напитка повысится в шесть секунд. Но прошло и шесть секунд, и тридцать минут, а комок в горле не исчезал. Девчонки не разговаривали с ней, но и не бросали. Значит, не все потеряно. Значит, они не вычеркнули ее из списка живущих. Нонна достала тетрадь с их бесконечной рукописью.

— Девочки, ну что вы молчите? — не выдержала Юля. — Вы меня бойкотируете?!

Соня берет в руки тетрадь и демонстративно листает.

— Девочки!

Юля даже испугалась, как упорно они не желали с ней разговаривать.

Соня, углубившись в тетрадь, чему-то смеется и показывает это место Нонне. Нонна тоже улыбается.

— Ну хотите, я скажу, что он мне… что он меня…

Подруги оторвались от книги и внимательно смотрят на Юлю, ожидая, чего-нибудь конструктивного.

— Он мне нравится.

— Ну вот, с самого начала бы так, — с облегчением говорит Соня. И не совсем понятно, что больше радует ее, признание Юли или то, что больше не нужно мучительно молчать.

— Меня впечатлило даже не то, что он приехал. Меня потрясло, что он уехал, не ожидая благодарности, — с трудом говорит Юля.

— А если бы ты мне волосы принесла вовремя, я бы тебе наперед все сказала, — корит ее Нонна.

— Какие волосы? Нон? Сонь? Что вы говорите? — Она наконец заплакала. — Он больше не позвонит?

— Теперь не знаю, — честно отвечает Нонна.

А Соня хватается за рукопись:

— Можно я на этот раз напишу?

«Хочешь ты или не хочешь, боишься или проявляешь чудеса смелости, зовешь или надменно отказываешься, угадываешь или ошибаешься, любовь приходит в тот день и час, когда сама решит тебя посетить. Ты можешь все. В этой игре нет правил. В этой игре нет греха. Грешно только одно — ты не вольна отказываться от любви. Можно все, нельзя только отказаться».

Утром Юля подойдет к окну, раздвинет шторы, и на стене противоположного дома увидит огромный плакат-растяжку. На нем фоном будут изображены гоночные машины, а сверху начертано: «Сегодня в восемь. Погоняемся?».

Глава 10 ЛЮБОВЬ И ДЕНЬГИ — СОВМЕСТИМЫ

Соня не понимает, почему она живет с Жориком? Бывает так, что два хороших человека вместе образуют нечто ужасающее. Кажется, Нонка рассуждала об этом.

Типичное семейное утро закончилось серьезным скандалом. Жора смотрел в потолок. Соня, опершись на руку, склонилась над Жорой.

— Может быть, музыку включить?

— Какую? — спросил Жора, не отрывая взгляд от потолка.

— Что-нибудь победоносное, жизнеутверждающее, дающее силы покруче «Виагры»! «Индиана Джонс», может быть?

Жора молчит.

— Или классику?

Жора закрыл глаза и притворился спящим.

— А может, восточные мотивы?

Она легко вскакивает с постели и бежит к стойке с дисками.

— Эта музыка поднимает не только силу духа, но и силу священного дзянь. Я буду танцевать, и твои силы будут подыматься. Я включаю…

Соня принялась танцевать. От резких движений головой волосы разлетаются. Но Жора смотрит в потолок.

— Нет, ты смотри на меня, не смотри в потолок, иначе не поможет.

Она колышет бедрами, как учила Нонка, влево — вверх, вправо — вверх. И вещает голосом экстрасенса:

— Смотри на меня, на меня… Не отвлекайся.

Но Жора по-прежнему рассматривает потолок над собой, и Соня выключает музыку.

— Абонент выключен или находится вне зоны действия сети?

Она прыгает на кровать рядом с Жорой.

— А хочешь, я сейчас быстро оденусь и раздеваться перед тобой буду? Или давай, как в «Девять с половиной недель», фруктов нанесем и будем давить их друг на друга? Сок там виноградный, бананы, лед из холодильника? Давай?

Жора молчит и смотрит в потолок.

— Ну, Жора, я не знаю… Ну что, третью, что ли, звать? Или третьего? Я устала от порнухи. И потом, тебе она все равно же не помогает. Извини.

Жора оживляется:

— Порнография — это актуальное искусство. Это смелый и маргинальный прорыв сквозь условности общепринятой морали и навязанного ею стиля…

— Жора, у тебя что-то на работе? Вот о чем ты сейчас думаешь?

— О Бурковой. Лучше усыпи или отрави Буркову!

Соня с тайной надеждой:

— И тогда все получится?!

Жора снова замолкает.

— Она что, опять зарубила программу? Зачем ты разрешаешь ей висеть гирей на твоих плечах? Нет. На твоем члене? Нет… На своей шее, в конце концов?! Это тебя разрушает.

Жора неуклюже вскакивает с кровати, падает, поднимается, хватает брюки, пытаясь их натянуть.

— Ты меня разрушаешь! — кричит Жорик.

— А ты меня уничтожаешь как женщину!

Соня вскакивает и лихорадочно одевается.

— Одно занудство, каждый день одно занудство, — она передразнивает мужа: — «Всё — дерьмо и все — дерьмо!» Сопли непризнанного гения! Достало! Алла Буркова… Алла Буркова… Кому нужны твои программы и фильмы? Тебе-то самому они нужны? Ты сам в себя веришь? Взял бы кассеты, засунул в сумку да поездил бы с ними по фестивалям!

— Там все куплено, дура!

Уже одетый, Жора идет на кухню. Соня бежит вслед за ним, хватая по пути недостающие предметы одежды.

— Есть ведь и некоммерческие фестивали! Авангардные! Жора, ну хоть какое-то движение!

— Я есть хочу! — кричит он. — Завтракать!

В одной руке у Сони — две тарелки, в другой — еще не надетые колготки.

— Пусть я для тебя ничто — ни человек, ни женщина! Плевать, уже не жду! Но о своей-то персоне можно подумать?! В свою сторону можно пошевелиться?! Я тебе столько идей набросала! Даже подруги мои подключились! Говорят, сейчас отбор на фестиваль какой-то, пусть Жора фильмы свои отнесет. Нет, он считает, что все должно само по себе случиться. К тебе приедет какой-нибудь Спилберг и скажет: «Жоржик, дорогой, одолжи свои фильмы, а то мировая киноиндустрия обеднела талантами, сидим все и ждем тебя. Тебя и только тебя! Солнце наше, спасай!»

Жора с интересом наблюдает, как темпераментная Соня произносит свой прочувствованный монолог. Вначале он просто кивает в такт ее словам, чуть позже начинает дирижировать ею, как оркестром. Соня швыряет тарелку в стену чуть выше Жориной головы.

— О господи!!!

Она натягивает берет, хватает плащ.

— Ты что думаешь, жены декабристов только трахались со своими мужьями?! — кричит Жорик, мешая ей одеваться. — Они берегли их! Ехали за ними в ссылку! Верили в них! Больше, чем они сами верили в себя! Любви, надежды, тихой славы! Недолго нежил нас обман! Исчезли юные забавы!..

Соня глядит на мужа. Ничтожество, невежда и эгоист!

— Это «К Чаадаеву», ты перепутал. К декабристам — это «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…».

Она хватает сапоги, скидывает тапочки и, босая, с сапогами в руках, выскакивает на лестничную площадку. Но Жорик следует по пятам.

— В твою маниакально-сексуально-замороченную голову не приходило, что если бы не эти женщины, ничего бы у этих мужиков не вышло?!

Соня бежит вниз по лестнице, кубарем катится, перепрыгивая через ступеньки. Интересно, к скольким дверным глазкам припали сейчас любопытные старухи? А Жора вдогонку орет:

— А жена Достоевского?! Прожила с ним всю жизнь и не пикнула! Как зайка! А Цветаева?! А Крупская?! А Пугачева, наконец!

Какой идиот!

_____

Соня в слезах бежала по улице. Она еще сама не понимала, куда бежать? Вдруг ее качнуло. В висках застучало, а потом скрутилось узлом. Потемнело в глазах. Соня прислонилась к стене. Нащупала в кармане телефон и, с трудом различая цифры, набрала Нонну.

— Я… я… Понимаешь, я хочу ему помочь, но он в таком зажиме! И каждый раз я наталкиваюсь на него, как на стенку, и разбиваю себе голову! Я… я… не могу взять себя в руки, потому что они у меня трясутся. Я еду, еду, я к тебе еду. Вызывай «скорую»…

Они не Жорику помогали. Они помогали Соне.

Приехала «скорая». Сделали укол, поставили капельницу. «Скорая» уехала, и Соня заснула на диване.

Юлька с Нонной еще вчера договорились, что возьмут последний фильм Жорика и сами отнесут кассету в отборочную комиссию — ведь он же не поднимется с дивана. Но для этого надо как-нибудь оригинальнее оформить кассету, чтобы на нее обратили внимание, чтобы не затерялась среди сотни однотипных. Но сегодня Юлька наотрез отказалась делать что-нибудь для мерзавца Жоры, который замучил Соню вплоть до приступа гипертонии. Но Нонка объясняла — они не Жорику помогают, они Соне помогают.

На полу и на столе валялось множество бумажных обрезков, раскуроченных обложек видеокассет, выпотрошенных глянцевых киножурналов с вырезками фотографий. Отчетливо прослеживалась тематическая направленность поиска. Подруги искали материальные символы творческих побед в кино и телевидении — от «Оскара» до «Золотой калоши». Ножницы разного размера — от портновских до маникюрных, тюбики клея, банка с золотой пылью, атмосфера активного творческого процесса. Нонна и Юля создают новую обложку для видеокассеты с шедеврами Жорика. В глазу у Нонны торчит лупа часовщика. С ювелирной точностью она старается собрать в одно синтетическое целое протянутую в вечность руку Ленина, страдальческий силуэт премии «Тэффи» и фотографический портрет Жорика.

Манипулируя одной правой, Юля пытается срезать маникюрными ножницами клок прилипших к бумаге волос. На другой ее руке три пальца склеились вместе, и она не может захватить нужную прядь волос. Слышны «холостые» щелчки ножниц и активное цыканье Юли:

— Ёшь!.. Ёшкин кот!.. Тупая и бездарная затея… Какой клей, однако! Зачем шить платья, если можно клеить?

Не отвлекаясь от работы, Нонна грозно приговаривает:

— Мешаешь! Затея — у массовиков-затейников, а мы человека спасаем…

— Он не человек, он козел и мучитель нашей подруги Сони, — отвечает Юля. Она опять отхватила прядь волос по соседству с клочком бумаги. — Ёшкин кот!..

— Он, на секундочку, муж нашей подруги Сони. Ему будет хорошо — ей будет хорошо. Ей будет хорошо — нам будет хорошо.

— То, чем мы занимаемся, — это подлог.

— Подлог — это если в коробке из-под Жоркиной галиматьи оказался бы фильм, например, Тарковского. А мы галиматью Жорика берем и просто переупаковываем в другую коробочку. Даже не из-под фильма Тарковского.

— Он «Тэффи» никогда не получал.

— Получит.

— Не получит.

— А я говорю — получит. Сейчас и не за такое получают. А иностранцам этим в отборочной фестивальной комиссии ровным счетом наплевать.

— А зачем же мы это делаем? — удивилась Юля.

— Так, для представительности.

— Для представительности, — ворчит Юля. — Нас всех посадят.

Она снова выстригла прядь волос, но так и не добралась до прилипшей к голове бумажонки.

— Я же просила не дергаться или отойди к двери! — Нонке удается совместить изображения. — А вот сейчас тихо и не дышать…

Продолжая щелкать ножницами, Юлька встала, чтобы отойти к двери, и все-таки случайно толкнула стол. Рука Нонны дернулась, сбив прицел, и статуэтка «Тэффи» оказалась приклеенной к голове Жоры. В ярости Нонка швырнула ножницы на стол.

— Без проклятий только! — закричала Юля и отскочила к дверям. — Они сбываются!

— У меня все сбывается!

— Проклятия как-то особенно быстро! А так даже лучше. Забавнее и похоже на шутку, а не на подлог.

— Мы занимаемся серьезным и важным делом — человека спасаем. А ты…

Юля, не переставая нервно щелкать ножницами, отступает к ванной.

— Лучше бы зверей спасали! — предлагает она. — Хорьков, кенгуру, гиппопотамов, а то они же все скоро на мясо пойдут! Вон у нас на рынке уже кенгурятиной торгуют! В «Гринпис» бы вступили, что ли.

Юлькины волосы красными перышками ложатся на пол.

— Остановись! — кричит Нонна.

— А я люблю кенгуру! Свободу кенгуру!

— Прекрати!

Из глубины комнаты раздался непривычно тихий голос Сони:

— Девочки, кажется, все…

Соня лежит на диване. В неестественно вытянутой руке торчит игла капельницы. Печальные Сонькины глаза следили за каплями убывающей жидкости. Юля подходит к подруге, чтобы снять капельницу, забыв о склеившихся пальцах. Потухший Сонин взгляд оживает.

— Самоострижение в знак протеста? Против уничтожения кенгуру? Или против моего мужа?

Юля морщит лицо в гримасе. А что? Она никогда не скрывала своей неприязни к нахальному выскочке Жоре. Единственное его достоинство в том, что он неудачник. То есть вообще-то это не достоинство. Это у кого как получается или кто кем себя считает. Но Жоркина неудачливость — единственное, что вызывает у Юли подобие сочувствия.

Нонка отстраняет подругу, вынимает иглу капельницы из руки Сони и профессионально зажимает вену ватным тампоном.

— Я твоего мужа убила бы! — говорит Юля и потрясает рукой со склеенными пальцами.

Нонна внимательно разглядывает Юльку а потом, так и не расставшись с ролью строгого, но милосердного врача, говорит подруге:

— Самообрезание. И самообездвиживание верхних конечностей. Ацетон в ванной. Волосы соберешь, аккуратно сложишь в пакетик.

— Начинается…

— На ночь положишь под подушку, на них переспишь, завтра мне принесешь. Не забудь зеркало в ноги положить.

Юля Нонку в такие моменты боялась. Ей даже не хотелось раздумывать о том, действительно ли подружка обладает каким-нибудь завалящим даром прозорливости или у них такая семейная многовековая игра. Главное, что сама Нонна, тетя Араксия и покойная Нонкина бабушка, которую Юля хорошо помнила, — все они весьма серьезно относились к своим способностям. И даже видели в них призвание. Поэтому ей легче было отдать прядь своих крашеных волос, чем пускаться в долгие споры о том, есть ли жизнь после смерти и обладает ли слюна человека сакральным смыслом. Юля отправляется в ванную.

Соня пытается встать с дивана.

— А ты лежи! Больная ты никому не нужна, даже твоему Жоржу-неудачнику.

И Соня снова падает на подушки.

— Он не неудачник, он просто не менеджер своего таланта, а я — не жена декабриста.

К ее глазам опять подступают слезы.

— Остается признать, что и этот твой брак был неудачным.

— Но ты же сама тогда говорила — выходи за него! Тогда признай, что ты тоже ошибалась.

— Я не ошибалась. Тебе тогда действительно нужно было выйти замуж для того, чтобы не чувствовать себя старой и никому не нужной для серьезных отношений. Но! — Нонна нацелилась длинным указательным пальцем на подругу. — Но если ты вышла замуж только потому, что тебе подруга на кофейной гуще нагадала, то у тебя в голове бардак и больше ничего.

— Нет, конечно. Я влюблена была…

— У тебя с этим быстро! — послышался из ванной голос Юли.

— Я убеждала тебя выйти за него замуж, потому что он человек нашего круга, — объясняет Нонна. — Потому что наконец-то у тебя прекратились бы мезальянсы с работягами и выяснения отношений с их малообразованными женами. Потому что ты могла бы с Жориком реализоваться в творческом альянсе.

— В творческом альянсе я реализуюсь с вами. А он говорит, что я бездарная.

— А сам-то! Гений хренов! — кричит Юля.

Нонна тяжело вздыхает:

— Не ругай чужих мужиков. Еще не известно, что самой достанется.

Голова Юли появляется в проеме двери.

— Мне уже достался, если ты помнишь.

— Вот когда проживешь с ним лет пять, тогда и поговорим.

— Да ну! — насмешничает Юля.

— Ну да, — устало отвечает Нонна.

— А что потом бывает?

Нонна вздыхает. Если бы знала ветреная подружка, что потом может быть все, что угодно — равнодушие, неприязнь, предательство или просто бытовое раздражение. Мало ли что? Но откуда ей знать. Самый длинный ее роман продолжался не больше пары месяцев. А Эдуард, конечно, человек серьезный. Но Юлька переживает только начало романа, а это не показатель. Это то же самое, если младенцу начать рассказывать о молекулярной химии. Поэтому Нонна только спросила:

— Волосы собрала?

Голова Юли тут же исчезла.

Соня по-прежнему лежит на диване. Нонна сидит за столом, заканчивает оформление обложки видеокассеты. Юля выходит из ванной. Волосы аккуратно уложены, но все-таки видны следы судорожной работы ножниц. Глаза заплаканные.

— Жорика твоего ненавижу!

— А я уже и не знаю… Но я его любила. Точно.

— А я доделала обложку — объявила Нонна.

Юля и Соня глуповато хихикают Коробка из-под Жоркиной галиматьи превратилась в затейливый коллаж. Поперек шла надпись: «„Кто я? Зачем я?“ Новый документально-игровой фильм. Режиссер Жорж Пряжкин». Грустный Жора рукой Ильича прижимал статуэтку «Тэффи» к всклокоченной голове.

— Вы только посмотрите на это, с позволения сказать, лицо! — засмеялась Юля. — Разве можно поверить, что человек с такой унылой физиономией может создать что-нибудь, достойное награды? Он не может вообще ничего создать, он может только разрушить. И уж никак не может получить награду.

Нонка с этим категорически не согласна. Получить награду может кто угодно. И это вовсе не означает, что он ее заслужил или награда достойна его. Жорик не бездарь, как считает Юля. Он просто не смог найти себя. Он не хотел и не умел снимать мыльные оперы длиною в жизнь. Не освоил он и нетвердую поступь нового жанрового кино. Стремительное мелькание рекламы тоже не давалось неприкаянному Жорке. Его стихия — неспешные документальные повествования с вкраплениями странноватых игровых эпизодов, возникающих по прихоти режиссера. Так, в рассказе о старом часовщике мог появиться цирковой клоун, а кадры фильма о рядовой пенсионерке, приторговывающей мочалками у Сониной бани, соседствовали с фрагментами из шоу-балета на льду. Возможно, Жорик хотел противопоставить затхлую обыденность жизни неестественности искусства? Кто его знает. Это только Нонкино предположение. Но Жорика было жаль, поэтому она приструнила подругу.

— Юленька, детка, у тебя на сегодня запас юношеского максимализма еще не исчерпан.

Соня дотрагивается до груди.

— Нет, кажется, все-таки во мне еще жива любовь, — мечтательно говорит она и тут же вспоминает о своей обиде. — Хотя не верю я больше в любовь. Только в здоровый секс.

— А у тебя и не любовь, — утверждает Юля. — Это мазохизм вперемешку с капельницами.

— Ну и что! А может, это у меня гены. Может, прадед мой и прабабка были садо-мазо.

— Прадед твой был кобель еще тот, мне твоя мама рассказывала про него невероятные байки, а прабабка… Нет, точно гены! Шлялась направо и налево, как и ты.

— Мое тело. Куда хочу, туда и шляю. А мужа жалею и не брошу.

— Жалеешь, так терпи.

— Девочки, не ссорьтесь! — приказывает Нонна. — Юлька, одевайся! Сонь, лежать, не шевелиться и не плакать, усиленно верить в небо в алмазах и в крепкое плечо рядом! Юля, да одевайся же, что ты стоишь? Пойдем, а то не успеем спасти карьеру Жорика и Сонькин покой. Бери кассету, только аккуратно. Нет, я лучше сама.

Нонна впервые за это утро посмотрела на Юлю внимательно. Ее обкромсанная шевелюра срочно нуждалась во вмешательстве парикмахера.

— Господи помилуй! А у тебя парик есть?

Юля радостно:

— А как же!

Юля с Нонной съездили в Дом кино и отдали отборочной комиссии фестиваля Жоркину кассету. Конечно, никто не поверил в то, что Жорик — счастливый обладатель премии «Тэффи», но коробка с коллажем привлекла внимание. Сказали: «Оригинально!» Еще сказали: «Чувствуется креативное начало». Результаты отбора должны были стать известными скоро — через неделю.

Подруги позвонили Соне. Она слабо радовалась за мужа и говорила, что съедет от него к родителям.

— Нет, почему ты должна съезжать? — негодовала Нонна. — Пусть он съезжает.

Если Нонна сочувствовала ему как художник художнику, то вовсе не поощряла Жорку в его эгоизме.

— Это ваше коллективное жилье, Соня.

Но Соня, несмотря на природную незлобивость, на этот раз была обижена серьезно.

— Ладно, поступай как знаешь. Пока. Созвонимся.

— Ну что? — спросила Юля.

— Говорит, к родителям, к Лерке пойдет ночевать.

— Понятно. Схема знакомая. Сейчас дня два-три будет дуться. Естественно, не дождется от него извинений, а потом вернется к нему как ни в чем не бывало и будет старательно делать вид, что ничего не произошло. Так до следующего скандала.

Нонна мрачно кивнула.

Возле Дома кино молодые люди артистической наружности шумно обсуждали новый фильм. Вокруг витали слова «зернистость», «изображение», «монтаж», «гениально».

— Почему я не режиссер кино? — спросила сама себя Нонна. — Сняла бы фильм, прославилась.

— Да ты тщеславная! — догадалась Юля.

— Да, дорогая, да. И у меня есть недостатки, хотя я и приближаюсь к идеалу.

Подруги сидят за столиком в своем любимом кафе. Нонна записывает что-то в тетрадь — рукопись их будущего бестселлера. Юля вяжет из ярких разноцветных ниток.

— У меня идея, — внезапно сообщает Нонна.

Юля, не поднимая глаз от вязания, говорит:

— Может, хватит? Мне и так после твоей идеи месяц в парике ходить…

— У тебя хорошая голова, я имею в виду ее форму, а не содержание. Так что ты смело можешь обриться и сделать на скальпе качественное тату бесплатно и со вкусом в своем же собственном салоне.

— Ты чего такая игривая? — поинтересовалась Юля.

— Меня попутал бес шуток! Я вчера карты бросала, гущу лила и в воду глядела. Карты сказали: Соне нужен мощный романтический период реабилитации.

— Н-да? А гуща и вода что на это ответили?

Нонна замахала руками. Когда дело касалось потусторонних сил, она теряла чувство юмора. Как, впрочем, и при упоминании Феди, сына Миши, театра и еще некоторых вещей, которые Нонна считала святыми.

— Ты что, хочешь ее опять к Жорику отправить? Тогда после периода романтической реабилитации последует период больничной реанимации.

— При чем здесь Жорик? Ты слышишь, какие я слова произношу? Я говорю, слушай меня внимательно, «мощный», потом говорю «романтический» и еще слово «новый»!

Юля заглядывает в чашку с собственным кофе.

— И что ты тут можешь видеть?..

— Ну, не на таком же кофе гадают. Соньке нужен настоящий роман. Романтический. Я просто чувствую, что ей нужен такой роман.

— И что ты предлагаешь?

Нонна наклоняется к подруге и заговорщицки нашептывает, как будто здесь их могут подслушать:

— Посмотри в интернете сайты служб знакомств. Выбери самого красивого и богатого. Лучше иностранца.

— У меня уже был иностранец. Ничего хорошего. Теперь у меня Эдик.

— При чем тут ты, балдень? Включай-ка внутреннее зрение. Рисую картину. Соня вся из себя незаплаканная, красавица от пяток до ушей, на высоких каблуках, с гордо поднятой головой идет по Невскому Она идет навстречу жизни, улыбается. На нее оглядываются все, она — ни на кого. И вдруг…

— … неожиданно сталкивается с засранцем Жориком. Он падает перед ней на колени и требует, чтобы она немедленно вступила с ним в предосудительные отношения. Прямо здесь, на Невском.

— Да, требует! Да, в предосудительные! Но только не Жорик, а тот красавец, богач и иностранец, которого ты сегодня вытащишь из интернета.

— А зачем нам интернет? — удивилась Юля. — У нас же есть ценный кадр — Нинок из Дома дружбы всех народов.

— Нет-нет. Тут мы сами.

Сами так сами. В Юлиной каморке уже появился компьютер, и она часами рылась в интернете. Иногда, конечно, приходилось отвлекаться на работу.

Сейчас, нахлобучив на голову ярко-синий парик, она была похожа на Мальвину, работающую над усовершенствованием дизайна Буратино. Перед Юлькой, животом вниз, лежал обнаженный мужчина. Начиная с подколенной чашечки, через бедра, на одной ягодице у него расположился крылатый дракон, пускающий огонь под вторую ягодицу.

Юлька промакнула лоб салфеткой:

— Все. Готово. Можете взглянуть. Вон там зеркало. Невеста будет вами гордиться.

Мужчина разглядывает татуировку. Вертится перед зеркалом, ничуть не стесняясь:

— А она не смоется? Не сотрется? Ну, я имею в виду, в первую брачную ночь?

Он смачно плюет жвачкой, которая падает рядом с Юлиной туфлей.

— Татуировки выжигаются, молодой человек, — сдерживая раздражение, предупредила Юля. — Если что, обращайтесь. Могу выпилить, здесь же, в нашем же салоне.

— Юмористка!

— Штаны надень, жених! Невесту за платьем присылай.

Когда обладатель дракона, налюбовавшись всласть своим задом, наконец ушел, Юля села за компьютер. Красочно оформленная страница сайта знакомств призывала: «Для голодных и одиноких. Хочешь стать новобрачным — стань им! Даже если тебе за шестьдесят. У нас сурово и дорого. Фирма работает без промахов. У нас только богатые женихи и только красивые невесты. Половинки всех стран, соединяйтесь!»

— Тойво Турганен, — Юля рассматривала фотографии претендентов на право осчастливить Соню. — Рыжий какой-то, нет, не то… Хм-м, Поль-Фредерик Бриссар… Тупой… Нет-нет, сто шестьдесят восемь — это безумие!.. Абдулла Абу Бар… Господи, какой бред!

И это продолжалось несколько часов кряду. Юля успела сменить синий парик на ярко-желтый, употребить бессчетное количество жвачки и съесть пару яблок.

— Я подобрала двадцать кандидатур, — говорила она в трубку Нонне.

— Начинай, я готова.

Нонна устроилась на своей оснащенной для ворожбы кухне. Перед ней потрепанная колода карт, зажженная свеча, зеркало и перевернутая на блюдце чашка, из-под которой стекает кофейная гуща. На голове у Нонны большой синий цыганский платок, повязанный назад, в ушах длинные серьги, на руке — старинный бабушкин браслет. Нонна верила в магическую природу этих вещей, и никакая сила на земле не могла бы ее переубедить.

— Блондин, метр пятьдесят, — говорит Юля. — Лейка Перукконен… Финн.

А Нонна тем временем вытаскивает из колоды три карты. Если первые две не были ни тройкой, ни семеркой, то третья оказалась пиковой дамой.

— Нет, не надо, не подходит, — ответила Нонна. — Дальше.

— Слушай, Ноник, тут столько финнов! У них что, женщин нет?

— Мешаешь! — кричит Нонна в динамик громкой связи. — Я сказала, следующий.

— Маммо Фибрионо. Посол. Ну и имя! Брюнет. Длинный нос и без нижней челюсти. Ну, как Сонька любит.

Нонна отрывает взгляд от нового расклада карт и хватает чашку с остатками кофейной гущи.

— Не надо, этот скоро помрет, буквально днями. Дальше. Дальше…

Нонна снова берет колоду, тасует ее и прикладывает ко лбу. Нужно сосредоточиться. Призвать на помощь дух бабушки, подкрепиться родовыми силами. И они непременно прибудут. Чего не сделаешь ради любимой подруги!

А за спиной Юльки появился Эдик. Поцеловал в шею коротко и нежно. Она обняла его, но трубку у уха продолжала держать крепко и шепотом сказала:

— Соне ищем жениха.

Эдик также шепотом ответил:

— Понял, ухожу.

Прошло еще часа полтора. У Юльки затекли руки. Она примотала телефонную трубку полотенцем к голове и теперь хоть могла заняться делом: достать из дальнего угла тумбочки неприкосновенный запас — бутылку коньяка.

— Вот это очень красиво! — говорит Юля и прихлебывает из бутылки. — Даже мне нравится. Анастасис Вердип! Грек. Это звучит гордо. И выглядит красиво.

На экране компьютера фотография улыбающегося мужчины с обнаженным загорелым торсом. Грек стоит под пальмой и прижимает к груди автомат — настоящий «калаш».

— Очень похож на мужика из рекламы «Баунти»…

Нонна бродит по кухне, массирует пальцами виски. Что-то не вяжется… Что-то ускользает от понимания…

— Что ты не понимаешь? — спрашивает Юля. — Что там у тебя?..

Сейчас, сейчас Нонна ответит. Вот только…

Из динамика на кухне подпрыгивает Юлин голосок:

— Что там у тебя, что?

— Я не понимаю. У меня такое первый раз…

Нонна останавливается у стола, нервно сгребает колоду, тасует быстрыми движениями и несколько раз выбрасывает по паре карт.

— Опять! Да что ж такое? Он что, женат?

— Да нет…

— У меня сейчас голова лопнет… Всю свою магическую силу растеряю.

Ничего не понять. Бабушка, где ты? Помоги. Заодно прихвати прабабушку и прапрабабушку в качестве группы поддержки. Здесь понадобится мудрость веков.

— Посмотри, может быть, у него дочери есть? Может, он, подлец, с дочерьми? — спрашивает Нонна.

Юля притаилась и молчит.

— Юлька, посмотри подробнее, прошу тебя! Поройся в его биографии. Воспользуйся английским словарем, если чего-то не поймешь. Ты что молчишь? Что ты там, зависла, что ли?

Юля отозвалась спокойным голосом:

— Не ори. Посмотрела. Он — это.

— Что «это»?

— В прямом смысле это. Гермафродит он.

— Тьфу ты!

Слава богу, у Нонны не ослабло ее тайное чутье. Это в своей жизни она беспомощная, а вообще она ого-го.

— Все, Юль, на сегодня хватит… Кто у нас вырисовывается? Кто-то ведь мне понравился? Как его? Добрыня?

— Добруша.

— Какая разница. Пока это единственный подходящий для Соньки вариант. Все, сил моих больше нет… Пожалуйста, пошли ему по электронной почте ее фото, а если ему понравится, объясни, как ее найти. И возьми с него страшную клятву, чтобы Соньке не проболтался, как ее нашел. Пусть для нее это будет случайная встреча. Все. Пока.

_____

Соня, как и обещала, временно переехала к родителям. Всем своим мужьям она регулярно угрожала этим. Иногда даже запаковывала чемоданы. Порой доходила и до передней. Как правило, шантаж удавался, и очередной супруг шел на попятный. Принимал какие-то Сонькины требования, сводившиеся в основном к тому, чтобы мужчина, если уж не мог соответствовать идеалу, громогласно и неоднократно в течение дня заявлял о своей пылкой любви к жене. Если же Жорик или его предшественники не желали раскаиваться и не хватались за женины тряпки, препятствуя упаковке вещей, она шла к двери медленно, оборачивалась и предупреждая:

— Я ухожу.

Или:

— Я уже в прихожей.

Или еще:

— Я открываю дверь и ухожу.

Если же и это не заставляло мужа (мужей) одуматься, она садилась на чемодан и начинала плакать:

— Ты меня совсем не любишь!

И лишь на этот раз, что бы ни говорили зловредные подруги, она сделала это честно. Взяла зубную щетку и кое-что из одежды и вышла за порог.

Соня, как и многие крупные женщины, была в душе ранимой, но очень выносливой к боли. Поэтому, сообщая подругам, родителям и дочери о своих неописуемых страданиях, она чувствовала себя неплохо. Ударно трудилась, курируя банду лепщиков, и регулярно захаживала с инспекцией к Лейбе.

Через пару дней она и вовсе ободрилась и захотела встретиться с подругами в кафе. Но те уклончиво намекали на занятость и ничего не обещали.

— Может быть, зайду, — говорила Нонна.

— Если Эдик отпустит, — отговаривалась Юля.

Соня зашла к Лосевой одна. Если уж эти ренегатки отказывались, то хозяйка любимого кафе оставалась последним символом устойчивых дружеских уз.

Столик, за которым они обычно заседали с Нонной и Юлей, был занят юной парой. Они ели одно пирожное на двоих и трогательно молчали. Соня крикнула им на бегу:

— Это счастливый столик, — и сказала парню: — Сделай ей предложение, — а девушке бросила: — А ты пока не принимай, подумай.

Поскольку предполагаемый соискатель был найден, нужно было выполнить остальные пункты коварного плана. Договорились встретиться у памятника Достоевскому. Нонна долго топталась среди живых потомков персонажей великого писателя — бомжей, кликуш, профессиональных попрошаек, опустившихся военнослужащих и бедных студентов. Подбежала опоздавшая Юлька в русалочьем зеленом парике.

— Ты что, не выспалась? — спросила Нонна, оглядев ее со всех сторон.

— А ты как думала? Всю ночь анкету заполняла, триста восемьдесят пять вопросов.

— Ты что, голову не вымыла?!

— С восьми утра в фирму звонила, которая кроме как по-английски со мной говорить не хотела. Представляешь, в восемь утра, после бессонной ночи, по-английски?! Ну, я их там всех немного построила… И к тому же еще с самим Добрыней побеседовала… Ой, господи, с Добрушей.

— Ну?

— Приятней, чем ожидала.

— Что ты имеешь в виду?

— Голос хороший, красивый. Да, но все-таки три часа я поспала. Нон, держи. Вот пакетик.

— Об этом потом, — говорит Нонна. — Давай о главном. У меня есть идея.

Юля жалобно стонет:

— Опять?

— Вон видишь там, впереди, строительный вагончик?

— Ну.

— Нам нужна каска.

И Нонна резким движением тянет Юлю по направлению к штаб-квартире местных ремонтников.

— Нонка, — рассказывает Юля на бегу, — я не знаю, как там твои карты, но фирма сказала, что по анкетам они — идеальная пара.

— Очень хорошо! Вперед, за каской!

На пороге строительного вагона они поспорили, кто войдет первой. Нонна приказала:

— Стучи!

— Почему я?

— Стучи!

Юля робко стучит. Сквозь густой кашель они слышат:

— Ну? Заходи! Открыто!

Человек пять полураздетых мужчин приподнялись с мест. Девушек окатило кислым запахом грязного белья.

— Здравствуйте, — потеряв решимость, мягким, дрожащим от волнения голосом сказала Нонна. — Дорогие мужчины!

Раздалось дружное: «Гы-гы-гы!»

— Товарищи строители!

Юля яростно накручивала парик на палец, видимо, искала верные слова.

— Ба! Русалка!

— Господа, дело в том, что нам нужна ваша помощь, — подкатывалась к ним Нонна с другой стороны.

Строители предложили множество вариантов. Девушки отступили за порог.

— Нет… но… понимаете… погодите, — лепетала Нонна.

— Короче, мужики, нам нужна каска! — нашла Юля нужный тон.

Мужики разом осели. Шуры-муры отменялись. Зато забрезжил луч сделки.

— Не понял, — соврал один.

— Ну, ее еще на голову надевают. Чтобы, если кирпич падает, не сразу умереть. Понимаете?

— Пятьсот, — объявил второй.

— Что пятьсот? — спросила Юля.

— Пятьсот рублей час проката, — подытожил третий и, похабно улыбаясь, потянулся до хруста в костях. — А могла бы достаться бесплатно.

— Давайте пятьсот рублей — день проката, — предложила Юля.

— Может, все-таки бесплатно?

— Ну, ребята, нам не до шуток. Нам очень надо, правда, — сказала Нонна и достала старенький кошелек.

— Пятьсот рублей — много, — остановила Юля Нонку. — Двести рублей — каска и сто — за то, что мы ее потеряли. То есть на бутылку.

Мужики будто нехотя согласились.

— Ладно. Юрик, давай каску. Сговорились, барышни.

— Спасибо!

Сонино будущее счастье теперь как никогда зависело от подруг. Сама она, конечно, об этом не догадывалась.

— Объект приезжает завтра за свой счет, — докладывает Юля, устроившись на диване. — На остальное нашей суммы хватило, то есть на подачу Сонькиной фотки и анкеты. Ты его встретишь?

— Почему я? У меня слабый английский. А если я его не пойму?

— А тебе и не надо. Он знает все условия. Его надо только проводить на место, чтоб человек не заблудился по пути к своему счастью. То есть к нашей Сонечке. Да и потом, он говорит по-русски. И главное, каска у тебя.

Юля снимает с себя каску и нахлобучивает на Нонну. Та снимает ее.

— Прекрати баловство. Еще раз, как зовут его?

— Добруша Хейфес.

— Имя, конечно, меня смущает, — мнется Нонна. — Может, он герой из былины?

— Скорее из Библии.

— Ладно, Юлька, времени нет. Я все поняла? — спрашивает она, проверяя себя.

— Точно — нет! — смеется Юля.

_____

Сонина работа — это компромисс между возможностями талантливой души и потребностями алчного желудка. Обычный драматургический конфликт долга и чувства. Но если есть дилемма, значит, есть из чего выбирать. Кроме минусов в Сониной работе были очевидные плюсы. Во-первых, она не должна была торчать в какой-нибудь заштатной конторе или редакции и перебирать папки на столе начальника. Во-вторых, она сама чувствовала себя начальником. От нее зависел десяток лепщиков и их семей. На круг получалось человек семьдесят — с женами, детьми и престарелыми родителями. А Соне нравилось управлять.

Единственные люди, от которых она зависела, были, как известно, ее заказчики. Впервые ее бригада работала на крупном объекте — целое здание в центре города после глобальной реконструкции нуждалось в исторических завитушках. Генеральный подрядчик — пожилой армянин с неубывающим минором в глазах, голосе и повадках — Манук Иванович Саркисян. Он был грузен, страдал одышкой и сильно переживал за грехи молодости. Сейчас Манук Иванович походил на мудрого старейшину говорливого и беспокойного клана. Но о его прошлом ходили тревожные слухи. Соня боялась Манука Ивановича. Нонка объяснила, что «манук» по-армянски означает «малыш».

— Видали мы таких малышей, — бормотала Соня и всерьез уже просила подругу прийти как-нибудь на стройплощадку, повертеться перед «малышом», предъявить бюст и армянскую речь. Дружба с единоплеменницей заказчика могла очень помочь Соне. Нонка обещала, но все не приходила. Она была из обрусевших, языка почти не знала, а форм своих смущалась. Не вести же на стройку Араксию Александровну?

Соня шла вдоль старого пятиэтажного дома в лесах, мимо длинного, недавно сколоченного забора. На плече у нее сумка, из которой торчали батон и пассатижи. Соня прошла через ворота и, показав на ходу пропуск, кивнула.

— Мои на месте?

— Чьи? — лениво отзывается сторож.

— На пропуске написано, чьи. Шестая бригада.

— А что, шестая — ваши?

— Увы, мой мальчик… — уже издалека, не оборачиваясь, отвечает она и думает про себя, что ее работяги еще натворили, если даже местный постовой спрашивает.

Стремительными шагами она проходит по двору стройки мимо незнакомого высокого мужчины в длинном светлом пальто. В руках он держит рыжую строительную каску и внимательно оглядывает Соню. Но та, едва заметив его, бежит дальше. Она видит, как из пустого дверного проема выходит Манук Иванович. Одного его достаточно, чтобы вызвать у бойкой Сони трепет. Но с ним еще четверо незнакомцев.

— Манук Иванович, дорогой, здравствуйте! — с неженской силой трясет Соня заказчика.

— Здравствуй, девочка, — ласково и печально отвечает Манук Иванович.

— А что без предупреждения?! — спрашивает она.

— Чтобы не подготовилась, — честно отвечает Саркисян.

— Ай-ай-ай, Манук Иванович, Манук Иванович. Не доверяете вы людям.

Манук благожелательно и даже по-отечески толкует:

— Прошло то время, когда я людям доверял. Познакомься. Это Гагик — он по вопросам, когда обещают и не делают. Это Вачик — он по вопросам, когда берут деньги и не возвращают. Это Хачик — он по вопросам, когда одни люди с другими договориться не могут.

Соня закашлялась:

— А я тут, Манук Иванович, при чем?

— Я так… тебе на всякий случай. Может пригодиться в жизни.

— Спасибо… А это кто? — спрашивает Соня, кивнув на четвертого — щуплого и с лысым черепом.

— А это тебе, девочка, лучше пока не знать.

— Как? Неужели то, что я подумала?

— Не знаю, что ты подумала, — совершенно невозмутимо ответил старик. — Мой психоаналитик.

Манук Иванович кивнул и пошел своим курсом. Гагик, Вачик, Хачик и лысый психоаналитик гуськом потянулись следом за патроном. Когда они скрылись за воротами, Соня присела на бетонные блоки и закурила. Сигарета плясала в дрожащих пальцах.

Издали за ней наблюдал человек с каской.

Соня знала по опыту: лучший способ избавиться от стресса — наорать на подчиненных, тем более всегда есть за что. Она часто испытывала этот трюк на себе, естественно, в обратной направленности. Заказчики нередко отчитывали ее в основном за промахи тех же рабочих. Соня коршуном влетела на этаж, где сегодня трудились ее горе-лепщики. В пустые полуразрушенные оконные проемы видно серое небо. Ведра с цементом, мешки с гипсом и рабочие инструменты аккуратно сложены в углу. На самодельной лавке из кирпичей и положенной на них доски сидят строители. Идиллия. Виталка дочитывал Кафку, Фарух дожевывал бутерброд, Вован допивал пиво, Сан Саныч грыз семечки — и все вместе сквозь пустые оконные проемы с любопытством наблюдали, как на крыше противоположного дома два голубя занимаются любовью.

— А что, уже все сделали?

— Здравствуйте, Сонечка Викторовна!

Вован засунул бутылку за скамью, Виталка сел на книгу, Сан Саныч высыпал семечки голубям, а Фарик тут же вскочил, выхватил из груды инструментов первый попавшийся скребок, подобрал ведро с цементом и быстрыми профессиональными движениями обляпал стену.

— Мы работаем!

— Кто пил? — грозно кричит Соня.

Рабочие понуро молчат.

— Мне еще раз спросить?! Кто пил?

— Ну вот. Начался образцово-показательный разнос.

— Да вы что, озверели, что ли?

— Да, тут… ну, Софья Викторовна, — оправдывается Вован. — Да разве это «пил»? Это же пиво.

— Я сколько раз просила — на объекте никакого спиртного! Ни пива, ни фигива! НИ-ЧЕ-ГО!!! Знаете ведь, если заказчик увидит — ни вас, ни меня здесь не будет! У меня в договоре есть этот пункт. Я в нем кровью расписалась! Ты забыл, как я тебе капельницу ставила, из запоя вытаскивала! Лучше бы ты в нем и остался! «Софья Викторовна, спасибо, спасибо!» Где еще один лепщик, я вас спрашиваю?

К этому моменту все рабочие разобрали свои инструменты и изо всех сил делают вид, что работают.

— Кто на работу не вышел? — Она отчаянно вертит головой, чтобы посчитать рабочих. Кто-то уходит, кто-то приходит, всех не упомнишь.

В одном из проемов возникает улыбающийся мужчина в светлом пальто и рыжей нелепой каске. Он с восхищением уже некоторое время наблюдает за Соней.

— Где ты шляешься? — кидается на него Соня. — И это рабочий?! Это наш рабочий? Что ты скалишься, как новый самовар?! На какой черт тебе шлем на башке? У нас что, обвал в горах?!

— Соня, он тебя не понимает, — говорит Вован.

— Что, он глухой? Ну-ка бери инструмент.

Соня хватает из кучи инструментов скребок и протягивает его мужчине. Он, как зачарованный, берет инструмент и растерянно смотрит сначала на орудие труда, затем на Соню.

— Объясните ему, что делать, — приказывает Соня и пристраивается с чертежами на подоконнике.

— Софья Викторовна…

— Работайте, ребята, работайте.

— Соня…

— У нас сроки горят, — говорит Соня, не оборачиваясь. — Мы еще тяги не тянули… Н-да…

Рабочие и вновьобращенный незнакомец с одинаковым изумлением разглядывают Сонькину спину.

— Софья Викторовна, — наконец заговорил Виталка. — Это иностранец. Его прислали к нам из иностранной фирмы. Он — новый заказчик.

Соня медленно поднимает голову от чертежа и оборачивается, мгновенно преобразившись.

— Excuse me, please! It’s my work, — оправдывается она нежным голосом и протягивает иностранцу руку для пожатия:

— Му name’s Sofya.

Мужчина принял руку, как бесценный подарок, но не пожал, а припал в поцелуе.

— Dobrusha, Dobrusha Heyfes…

Соня, не меняя елейного тона и не отрывая взгляд от Добруши Хейфеса, приказала:

— Всем работать. Where are you from, Mr Heyfes?

— For you — Dobrusha. I’m from USA.

— It isn’t American name.

— Yes, you’re right. My mother is Bulgarian.

— My grand mother is Polish.

Рабочие уже почти доделали две стены, а Соня и Добруша все еще сидят на подоконнике и болтают. За ними в проеме окна, на соседней крыше, громко занимаются любовью два кота.

Со двора, задрав головы, в спины Добруши и Сони вглядывались Нонна и Юля.

— Хватит торчать, а то заметит! — дернула Юлька подругу. — Пойдем!

— По-моему, все нормально, — удовлетворенно заявляет Нонна.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Пошли, говорю. Я и так уже опаздываю. Меня в салоне супруги-панки ждут. Мне на их спинах еще Ледовое побоище рисовать.

— Я не поняла, они обе тети или оба дяди?

— Почему? Он и она. Хотя, конечно, трудно сказать. Ввела ты меня в сомнение…

Когда Юля и Нонна ушли к метро, Соня и Добруша еще долго сидели на подоконнике.

Рабочие уже закончили свою работу и переодевались в глубине холла. Виталка подошел, кашлянул и сказал:

— Софья Викторовна, все готово. Мы можем идти?

Соня, не отрывая влюбленных глаз от Добруши, ответила проникновенным голосом:

— Yes… Ой, да, конечно…

Рабочие вежливо, аккуратно попрощались: «До свиданья, Софья Викторовна… До свиданья…» Соня и Добруша кивали между словами. Неожиданно Соня скокнула с подоконника и подбежала к Виталке.

— Just a moment… Тьфу ты! Виталка, подожди!

Порылась в кошельке и протянула деньги.

— Это зачем? — насторожился лепщик.

— Ну, пивка с ребятами попейте. Рабочий день закончился.

— Спасибо, Софья Викторовна!

Виталка на цыпочках потянулся к товарищам, помахивая тысячной купюрой. Соня и Добруша остаются в комнате вдвоем.

— Вот… Вернее, this is my work. Our firm is very popular. My workers are very high in their job. We make… a… a… Sorry for my English… Господи, как же по-английски лепка?..

— Лепка по-английски будет — sculpture, — говорит Добруша по-русски с легким американским акцентом.

— Почему ты сразу не сказал, что говоришь по-русски? — ошалела Соня.

— Не успел, был очарован тобой.

— Да уж… Было чем, — хмурится Соня, вспоминая свое утреннее поведение. Что ж поделаешь, испугалась девушка грозного «малыша» Саркисяна.

Добруша снимает очки и подслеповато щурит большие глаза.

— Я хотел еще слушать и слушать твой голос. Мне было мало. Я хотел больше.

Он достает из внутреннего кармана белоснежную замшевую тряпочку и протирает очки.

— Ты всегда хочешь больше? — спрашивает Соня, приняв игру. — Тебе всегда мало?

— София, у меня были очень богатые предки. Мы делаем нефть, вино и духи. У меня все есть. Я давно уже ничего не хочу. Еще сегодня утром я думал, что так будет всегда. Уже час назад я понял, что так всегда не будет.

Соня слушала, качала головой и, совершенно очевидно, не верила. Ни ушам своим, ни тому, кто вдувает в эти уши наглую, но, следует признать, сладкую ложь. Она ведь не школьница какая-нибудь глупая. «Я давно уже ничего…», «Час назад я понял…». Все это нахальство и сопли в сахаре. Любви нет. Во всяком случае, Соня свой резерв романтики уже исчерпала. Одна тина на дне осталась. Нет никакой любви, только здоровый секс. Соня горько усмехнулась:

— Тогда кончай болтать, давай целоваться.

Добруша не накинулся на Соньку с пылкой поспешностью новичка. Он осторожно провел рукой по Сониным волосам, снял повисшую нитку, коснулся лица пальцами, знакомясь с ним. И только тогда поцеловал. Соня сконфузилась. Что она там говорила про себя? «Я не школьница какая-нибудь»?

— Да, и сними каску, — попросила она. И теперь уже сама трогала его лицо, обнаружила шрам над переносицей, глубокие морщины, расходящиеся от крыльев носа, и ямочку на подбородке.

Они снова целовались.

— Да, ты же с самолета… Наверное, голоден? Хочешь есть?

— Да, очень. Сейчас и здесь. Тебя. Есть. Съесть. Быстро, — заявил Добруша и завалил визжащую и хохочущую Соньку на подоконник.

С крыши напротив два кота внимательно и удивленно наблюдали за тем, как люди занимаются любовью.

— А вот теперь надевай каску.

— Что, начинается обвал в горах?

— Хуже. Начинается Соня.

— Соня — это когда много спит?

— Нет, это когда много любит.

Утром они летели вниз по лестнице. Добруша недоуменно спрашивал, что случилось? А Соня все тянула его за рукав, таращила глаза и бормотала о рабочей дисциплине, которая вот-вот пошатнется и рухнет на ее голову. Пробежали мимо хмурого сторожа, выскочили на улицу. Дожевывали забытый в ее сумке батон.

— Очень вкусный хлеб в России! Спасибо, София!

— Хлеб — наше национальное достояние. Некогда, давай быстрее.

— Мы опаздываем?

Соня посмотрела вперед и остановилась.

— Все. Опоздали.

Навстречу им в полном составе шла на трудовую вахту бригада Сониных рабочих.

— Доброе утро, Софья Викторовна!.. Доброе утро, Софья Викторовна, — вразнобой басили лепщики.

Соня приказала себе не волноваться, не опускать глаза на грязные ботинки рабочих и успокоить дрожащий голос.

— Доброе утро, ребятки, доброе утро, — ответила Соня и делово кивнула Добруше: — Мы там в принципе все посмотрели…

Добруша исправно кивнул в ответ.

— Да… Очень хорошо все получилось… — обстоятельно хвалила Соня ребят.

— Good morning! — неожиданно вступил в беседу Добруша и взял Соню под руку.

— Good morning, — радостно отозвался Вован.

— Молодцы… Там еще… Ну… Я проверю, короче, — лепетала Соня, а Добруша уже тянул ее дальше. — Ну, удачного дня, мальчики…

Они припустили по улице, как школьники, удачно совравшие учителям, что идут в библиотеку, а сами намылившиеся в киношку «Я не школьница какая-нибудь…»

Рабочие смотрели им вслед. У них создалось ложное впечатление, что строгим плащом Сони и дорогущим светлым пальто Добруши только что вытирали цемент.

— Софья! — крикнул Виталка. — Пальто!..

— Потом, потом, Виталка, работай…

В Питере похолодало. Они совершали короткие броски по городу, а потом грелись в случайных кафе. И, куда бы они ни пришли, всюду их встречали радушные улыбки, а провожали удивленные взгляды. Такие приличные вроде люди, а одежда-то, будто специально извалялись где-то.

В гостинице их подозрительно оглядел портье, но, услышав фамилию гостя, расшаркался и заверил, что номер забронирован, но господина Хейфеса ждали вчера. Все ли у него в порядке? Намекал на состояние пальто. Добруша уверял, что все в полном порядке, все просто чудесно и бог с ним, с пальто. Он влюбленно смотрел на Соню. Она уже прижималась щекой к его плечу. И только в лифте, где кругом зеркала, они поняли, отчего на них так таращилась люди.

— О, ё!.. Посмотри на мою спину!

— О, no! And my?

— И твоя тоже.

Портье сказал в трубку:

— Будьте добры, закажите химчистку. Два пальто. Сегодня.

Не школьница? Соня потеряла девственность в десятом классе. Ее избранником стал бородатый студент Академии художеств, лет на шесть старше ее. Подругам он казался древним стариком, а самой Соне — взрослым, умным и безгранично талантливым. Видимо, уже тогда наметилась в ее жизни нездоровая тенденция подбирать непризнанных гениев. Соня его любила до нервного тика в глазах. Он проживал в захламленной комнатенке общежития на Васильевском, и Соня часто бегала к нему с уроков. Смотрела, как он хмуро ест принесенную ею из дома курицу, и готова была жизнь отдать за него. На скрипучей старой кровати с никелированными шарами у изголовья Соня получала первые уроки сексуальной практики. Если по этому предмету пришлось бы сдавать экзамен, она оказалась бы в тройке лучших. Художник бросил ее через два месяца, женившись на своей однокурснице. Он нуждался в жилье и прописке. Соня плакала, потом простила, а позже забыла.

Сейчас, в свои тридцать четыре, она уже не могла себе врать. После Борюсика, после Романа, после Жорика, наконец, она не могла прятаться от себя самой. Следовало, взглянув на себя в зеркало, сказать: «Сонька, ты несчастная баба. Тебя никто никогда не любил». Правда и заключалась в том, чтобы не давать себе поблажек. Не принимать временные увлечения ею мужчин за любовь. Не считать, что эрекция означает признание, а подаренный цветок обязывает к близости.

Она говорила себе эти слова, стоя ночью в ванной перед зеркалом, и призналась себе в том, что жизнь ее оказалась не белоснежной парусной яхтой, а ржавой баржей. И баржа эта уже затонула и покоилась на илистом речном дне. На следующее утро она встретила Добрушу. Очевидно, чтобы спастись, нужно добраться до дна и посильней оттолкнуться от него ногами.

— Ты так и не сказал, что Америка собирается строить в Санкт-Петербурге?

— Новую, очень счастливую семью.

В постели учили английский и повторяли русский. На животе у Добруши лежал серебряный поднос с горой фруктов. Он берет персик и протягивает Соне:

— Персик.

— Peach, — отзывается она. — Хочу.

Она надкусывает, отдает ему. Он поднимает веточку винограда:

— Виноград.

— Grape, — называет Соня. — Хочу.

Он берет банан, протягивает Соне:

— Banana, — морщится Соня. — Не хочу.

— Banana. Не хочу.

Добруша берет ананас:

— Pine-apple. Не хочу.

— Pine-apple. Не хочу.

Ананас с грохотом упал на пол.

— А давай музыку поставим?

— Давай!

— Ты любишь Баха?

— Да. А еще Шопена, Моцарта и Соню.

Он берет ее руку Начинает целовать пальцы, потом кисть, потом выше, выше. Видит следы от капельницы на сгибе руки, останавливается.

— Соня любит героин, ЛСД? Соня любит бежать от реальности?

— От реальности я убежала сегодня ночью. А если я здесь, и я это я, а ты это ты, то я до сих пор от нее бегу. А это не наркотики, это обыкновенная капельница. Просто голова иногда очень болит… Слушай, я хочу тебя познакомить со своими подругами.

— Хорошо, тогда пойдем в ресторан. Будем есть и знакомиться.

Звучит вечно живая классическая музыка. На балконе второго этажа маленький оркестр. Соня и Добруша сидят за столиком, на котором еще два прибора. На столе горит свеча, красуется ведерко с шампанским. На маленьком передвижном столике рядом — жаровня.

— Почему ты ничего не ешь и не пьешь? — спрашивает Соня у Добруши.

— Не могу. На тебя смотрю. Очарован тобой.

Соня иронично улыбается:

— Не терплю лести. Особенно от инородцев.

— Это не есть лесть, это есть…

— Давай есть! Правильно.

Добруша смеется.

— Ты в самом деле мне нравишься.

— А как можно еще нравиться? Не в самом деле? Понарошку?

— Не понял… Мышка-норушка?

— И Зайка-Поскакушка.

— И Серый Волк — Зубами Щелк, — говорит Добруша и щелкает зубами.

Соня смеется.

— Откуда ты про Серого Волка знаешь?

— Мой болгарская бабушка рассказывала. У болгар и русских есть похожие сказка. Значит, ты называешься «прораб».

— Ага. От слова «раб». Когда ты уезжаешь, я забыла?

— Я не говорил.

— Ах, да…

Соня уже грустила.

— В тебе много силы. Это красиво.

— Конечно, косая сажень в плечах! У нас в России не модно быть сильной женщиной.

Добруша смотрит на часы.

— Ты очень похожа на мою маму.

— Ну, сколько там?

— Они уже должны быть здесь.

— Значит, будут, — говорит уверенно Соня.

Действительно, на пороге зала появляются Нонна и Юля.

— Легки на помине! — машет им Соня.

Ни Юлька, ни Нонна ничем себя не выдали. И сам Добруша, согласно их строгой договоренности, тоже вел себя отстраненно. Он любовался Соней. Девочки любовались запеченным в яблоках гусем с гречей в утробе и подругой с новым возлюбленным. Соня любовалась аппетитом подруг.

— Мои-то! Разожрались!

— Моя… Так моя мама говорит. Му dear…

— Давайте выпьем! — предложила Соня. — За любовь.

— Ты же говорила, нет ее, — тихо напомнила Юля. — Один только голый…

— А теперь знаю точно. Есть. Как сказка. Пусть сказкой и остается…

_____

Ночью Нонна позвонила Юльке.

— Алло! Юль… Не спишь?

— Теперь нет, — зевнула Юля. Ее крепко, по-хозяйски обнимал спящий Эдик, поэтому трубку держать было неудобно.

— Юль, я любить хочу.

А Юля шептала:

— Я сейчас не приеду.

— Дура! Я правда любви хочу.

— Нонна, у меня уже глаза болят от интернета. Дай отдохнуть пару дней. И я тебе такого грека найду! Эллина древнего.

Эдик во сне еще теснее прижимает к себе Юлю.

— Юлька… Спокойной ночи, — говорит Нонна.

Добруше было сорок шесть. У него была жена, с которой он три года жил в разных квартирах. Три года — как только младший сын уехал в Бостон учиться в Технологическом колледже. Старший уже давно жил своей жизнью. Добруша никогда не спал со своими секретаршами, не знакомился с девушками через интернет и не ходил на свидания вслепую. В России он намеревался запустить новую косметическую линию, попробовать себя на рынке алкогольных изделий и, может быть, заняться каким-нибудь новым делом. У него были и нефтяные амбиции, но Добруша решил пока не соваться туда. Он был из той многочисленной армии мужчин, которые, приближаясь к пятидесятилетнему рубежу, успели поставить галочки во всех пунктах жизненной анкеты. Деньги? — Да. Работа? — Да. Общественное положение? — Само собой. Семья? — Отличная семья. Было все, что нужно, только жить не хотелось.

И это не вчера, не месяц и даже не год назад возникшее чувство. Он уже предчувствовал это, когда заметил, что жена его с годами не стареет, словно посаженная в формалиновый раствор. Он и не спрашивал, сколько пластических операций, сколько хитроумных надругательств совершила она над своей природой, чтобы оставаться вечно тридцатилетней. Он предчувствовал, что станет живым трупом. Спасибо русскому писателю Льву Толстому, которого он прочел в молодые годы, когда случайная связь с молодой официанткой, упорно соблазнявшей его глубоким декольте, обернулась судебным иском за сексуальное домогательство. Он уже знал это, когда его старший сын застрелил пятнадцатилетнего воришку, забравшегося к нему в дом. А что такого? Самооборона. Мальчишка угрожал игрушечным пистолетом, который трудно отличить от боевого. Добруша все чаще вспоминал свою болгарскую бабку, которая пела тягучие, как виноградная патока, песни и рассказывала сказки. Серый Волк — Зубами Щелк.

И что-то щелкнуло в нем, переключилось. Накануне очередной деловой поездки в Москву Добруша обратился в агентство, оказывающее содействие в знакомствах, браке и сексуальных развлечениях высокопоставленным клиентам. Московских кандидаток он забраковал, а вот женщина из Петербурга ему понравилась. Что ж, он слышал, Петербург — очень красивый город. Он хотел развлечься.

Добруша стоит около открытого окна и курит. Соня мирно и счастливо спит и видит прекрасные сны. Она шевелит рукой, пытается обнять Добрушу, но нащупывает только подушку.

— Эй! Ты чего не спишь?

— Утром самолет.

Соня зевает:

— Какой самолет?

— «Боинг». Санкт-Петербург — Нью-Йорк.

Соня окончательно просыпается и садится на кровати.

— Я заметил, я не могу быть без тебя долго, — говорит он, глядя в окно. — Даже когда ты в душе, это для меня долго. Я чувствую уже себя одиноким без тебя. Я считаю минуты. Я знаю, сколько ты моешься. Я никогда так не чувствовал.

— Дай сигарету… Сколько у нас осталось времени?

— Думаю, что вся жизнь.

Соня усмехается. Она знала, что сказка кончится. Для нее это не удар, не потрясение. Она взрослая женщина. Он ничего не обещал. Он не использовал ее, как остальные. Она справится. Надо заучить эти фразы и повторять, как пионерскую речевку.

— Во сколько самолет?

— В двенадцать.

— Подожди, а как же стройка? Ты ведь приехал делать заказ?

— Я приехал искать тебя.

И это правда.

— Как-то все очень быстро. Тебя там ждут? Жена? — спрашивает Соня.

Добруша тушит сигарету в пепельнице, садится рядом с Соней и обнимает.

— У меня есть жена далеко, в Америке. Но она меня уже давно не ждет. И я ее уже давно не жду… Меня там ждет мой бизнес. Поехали со мной.

— Я не могу. У меня дочь и… и… муж. Который объелся груш.

— Не понял, — спрашивает Добруша, искренне беспокоясь, не за бестолкового Жорку, конечно, а за свою Соню. — Не понял, что с мужем? В больнице?

— Лучше бы он был в больнице.

— Хочешь, бери дочку, мужа, бабушку, дедушку, маму, папу. Бери всех с собой. Только будь рядом.

— Не надо врать. Я уже люблю тебя…

— Соня, я не шучу. У меня все есть. Никто не будет голодать. Ты можешь мне верить. Я не могу без тебя. Бери всех, только будь рядом.

— Но так не бывает.

— Но пусть так будет.

— Я не готова, я так не умею.

— Сколько тебе нужно времени, чтобы ты научилась?

— Я не знаю.

— Я знаю.

Он достает портмоне, вынимает чековую книжку и еще какие-то бумаги, что-то торопливо пишет. Соня глядит на шрам чуть выше переносицы и думает, что в детстве он упал с велосипеда. Плакал. Его утешала бабушка, мама и няня. А отец, наверное, сказал: «Нужно быть мужчиной. Мужчины не плачут!»

— Как твоя фамилия?

— Сквирская.

Добруша оторвал чек и протянул Соне.

— Это тебе. Пойдешь в банк. У тебя не будет других проблем, и ты будешь все время думать.

Соня заглядывает в чек, и брови смешно ползут на лоб.

— Ты что? С ума сошел?

— Я еще не все сказал. Надевай каску.

— А что, сейчас будет обвал в горах?

— Хуже. Сейчас будет Добрик.

— Добрик — это когда много добра?

— Да, и любви.

— Ты… ты… ты… забери чек… вот он.

— Соня, это подарок.

За столиком Нонна и Юля, обе с сигаретами. На полу большая черная спортивная сумка. Они не отрываясь смотрят на сумку и на чьи-то ноги, торчащие из-под стола.

Юля шепотом спрашивает:

— Ну, что, будим Соньку?

Нонна заглядывает под стол. На ее коленях — голова Сони. Она спит.

— Пусть еще поспит! Почти сутки прорыдала.

— Слушай, сегодня официальный ответ должен прийти с фестиваля этого. Но мне по секрету сказали, что Жоркин фильм, ну, господи, как он называется-то?! «Кто я? Что я?», успешно прошел первый тур.

— Да и фиг с ним. Нам сейчас не до этого.

На Добрушины деньги было решено открыть магазин. И место подходящее было — рядом с «Инферналом». Подруги еще не решили, что будут продавать, но уже бились над названием.

Нонна предложила:

— «Добруша». Как же еще? В честь благодетеля.

Соня приоткрыла один глаз.

— Тогда буду рыдать всю жизнь. Ну что, пишем?

Соня наконец садится рядом с подругами.

— Она к нам возвращается! — кричит Юля. — Она возвращается!

— Пишем, пишем. Доставайте талмуд.

«Любовь прекрасна. Она бескорыстна и безгрешна. Ночи, проведенные с любимым, нежны и мимолетны. Счастье есть. Это уже аксиома, в которую стыдно не верить. Но! Избавимся от предрассудков. Если вы думаете, что любовь и деньги несовместны, обратитесь к нам, мы вам расскажем историю…»

Глава 11 ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

Неожиданно Юля перестала себе нравиться. Уже битый час она, голая, стояла в ванной и рассматривала свое отражение, подставляя зеркалу то один, то другой бок. На спине и предплечьях ящерицами извивались татуировки. На пупке висело тонкое серебряное кольцо. В носу поблескивал небольшой алмазный камушек. Юля хорошо знала свое тело, украшала его, тренировала, одевала в хорошие вещи. Ее тело нравилось тем, кто занимался с ней любовью — мужчинам и парочке женщин. Ее тело любил Эдуард. Проблема оказалась именно в нем.

Из-за двери раздается голос Эдика.

— Рыжая, ты что там застряла?

Юля берет себя за кончики торчащих во все стороны волос и приподнимает их.

— Я рыжая моль… Я летучая мышь…

— Чего?!

— Я говорю, что я ужас, летящий на крыльях ночи…

— Ночью? — не расслышал Эдуард и уверенно оповестил: — Было хорошо.

Юля меланхолично согласилась:

— Хорошо.

— Да открой, чего ты там заперлась.

— От ужаса. Смотрю на себя, и страшно делается.

— Да? А мне нравится.

— Нравится?

Она поворачивает замок в дверях и выходит из укрытия.

— Недели через две мой муж приедет и ну как не даст развода. Вот весело будет.

— А я его убью, и он даст развод.

— Когда ты его убьешь, он уже не сможет дать развод.

— Ты будешь вдова. Вдовы привлекают мужчин, — говорит Эдик и целует ее в нос, лоб и глаза.

— Интересно, почему?

Эдик пожимает плечами.

— Не знаю. В журнале прочитал. Честно.

— Ладно, вали на свою биржу.

— Я не на биржу. Я сначала в «Инфернал» заеду.

— Ну, вали в свой «Инфернал», а я пока тут пострадаю.

— А о чем страдать-то собираешься? Про мужа-то мы договорились? В случае чего — убьем. Рыжая, ты не страдай.

— Вот в том-то и дело! О несовершенстве бытия! Я ведь не рыжая.

— Рыжая, я же вижу.

И Юля выпаливает страшную правду:

— Я крашеная, крашеная, крашеная.

— Ну и что? Тебе идет, — говорит Эдик, немного удивленный ее реакцией.

— Все какое-то фальшивое в моей жизни, картонное, — причитает Юля.

— Рыжая, прекрати истерику. Ты на машине как мужик гоняешь, а тут чего? Значит так. Девятое мая завтра. Поедем ко мне на дачу деда поздравлять.

— На дачу?

— Ну да.

— Ты деда с Днем Победы поздравляешь?

— А что такого?

— Ты ж говорил, что он в оперетте пел.

— Пел. С агитбригадами до Праги дошел.

Эдик тянет ее к себе.

— Иди ко мне, рыжая.

Он целует Юльку так нежно, так осторожно, будто ничего более хрупкого не держал в руках.

На небольшом столике в кафе Нонна раскладывает пасьянс. Задуманное не сходилось, и потому карточный «хвост» заполняет все пространство. Юля и Соня сиротливо держат в руках чашки и пьют кофе «на весу».

— И тут он в «Инфернал» уже не успел… Ну, я про это рассказывать не буду…

— Почему? — запротестовала Соня. — Это самое интересное.

Нонна, не отрываясь от своего важного дела, пихнула Соньку под столом ногой.

— Поехал сразу на биржу. Пригласив, между прочим, на дачу.

Соня вздыхает и мечтательно смотрит через витрину на шумный Невский проспект. У Нонны сложилась наконец одна из карточных комбинаций, и на столе образовалось место. Воспользовавшись этим, Юля поставила свой кофе, решив, что уже можно использовать столешницу по назначению. Нонна легко ударила ее картой по руке, и Юля смиренно подняла чашку.

— Ну что, на дачу поедете? Сто лет не была на даче.

Нонна отрывается от карт и иронично смотрит на подругу. Юля смеется.

— Вот порода… Нет чтобы сказать: Юля, подруженька, я тоже хочу на дачу с тобой поехать, но я понимаю, что это неловко, что это лишнее, потому что у тебя любовь-морковь, а я и без дачи перебьюсь, как, собственно, перебивалась уже последние лет двадцать.

— А что я такого сказала?

Нонна возвращается к картам:

— Ничего. И не наше это дело по дачам разъезжать…

— А вы обе поедете, — неожиданно заявляет Юля.

Нонна и Соня озадаченно переглядываются.

— Поедете обе, — повторяет Юля, чтобы было совсем убедительно.

— Это почему?

— Потому что он говорит: «Хочу твоих родителей с моим дедом познакомить». А я говорю: „Я сирота. Папа умер, а мама замужем за рыночной экономикой. Бизнес-леди европейского масштаба. Мне, говорю, Соня вместо отца, а Нонна вместо матери". А он говорит: „Правильно, поедем все вместе, хорошая компания подбирается"».

— Почему это я вместо отца, а Нонна вместо матери?

— Махнемся? Не возражаю.

— То-то.

— Не ссориться, не ссориться! Дача у залива, в Комарово.

— Новые русские, понятно.

— Нет, дача из старых.

Неожиданно Нонна заявляет:

— Я не поеду.

— Почему? — разочарованно спрашивает Юлька.

— Мне за Мишку как-то беспокойно.

— Да ладно тебе. Большой уже.

— Нет, я все равно беспокоюсь, — настаивает Нонна.

— Да почему?! Сколько можно за ним бегать? Нонка, ты поедешь всего на несколько часов.

Юля не против материнской любви. Она против Нонкиных завихрений.

— У меня комплекс. Понимаете? Если мне хорошо, то мне тут же хочется с ним поделиться. Я тут же начинаю испытывать чувство вины, что мне так хорошо, а он, бедный, где-то там мучается.

— Что за чушь? С чего ты взяла, что он мучается? Он найдет чем заняться.

Соня задумчиво качает головой.

— Надо же, у меня с Леркой совсем другие отношения.

— Ну что ты сравниваешь? У тебя совсем другая ситуация. Лера с твоими родителями всю жизнь прожила. Ты ее вообще месяцами в детстве не видела.

— Я работала! — обиделась Соня.

— А я, если ты заметила, ни в чем тебя не обвиняю. Конечно, работала. А мы-то с Мишей все время вместе.

— Хватит. Хватит. Девочки, надо себе позволять! — Юля пыталась вернуться к теме дачи.

— Вот ты себе и позволяешь, — вдруг огрызнулась Нонна, и Юля поджала губы. Подумала, может, объявить подруге временный бойкот, но смилостивилась.

— Кстати, как у Жорика дела? — спросила она у Сони.

— Прошел второй отборочный тур. Пригласили на фестиваль. А также, не поверите, вести мастер-класс по современному киноязыку в каком-то норвежском фьорде.

— Да ты что?! А чего молчала? — обрадовалась Нонна.

— Я не молчала. Просто ты говорила.

— Не ссорьтесь, хватит. Девятого едем на дачу, — сказала Юлька.

С тех пор как Эдик взял ее, Юлькину, жизнь в свои мужские руки, в голосе появились жесткие нотки. Она теперь смотрела на девчонок другими глазами. Ей, еще совсем недавно самой слабой, самой беспомощной из троих подруг, стало казаться, что девочки нуждаются в том, чтобы ими управляли. Конечно, Соне очень повезло с Добрушей, за что, кстати, и им с Нонкой большое спасибо. И Добрушино влияние исподволь ощущается в каждодневном Сонином поведении, но он далеко. Не может же он каждый раз, когда Сонька волнуется, протягивать свою крепкую мужскую руку через Атлантический океан? А о Нонке и говорить нечего. И что с ней будет, если никто не позаботится? Вот и сейчас проявляет женское упрямство, беспричинно лишая себя простого удовольствия.

— Девочки, дача, первые листочки, солнышко, шашлыки!

— Не поеду, — упорствует Нонна.

— Поедешь, — обещает ей Юля.

— Не поеду.

— Вот ослица упрямая! — хлопнула Соня журналом по столу и Нонкины карты разлетелись по полу.

— Все равно не поеду, — мрачно сказала Нонка, подбирая колоду.

— Поедешь.

— Не поеду.

— Хорошо. Что нужно сделать, чтобы ты поехала? — пытается быть конструктивной Юля (многому научил ее Эдуард).

— Да ничего не нужно! Не поеду, и все.

Соня устала уговаривать Нонну. Сколько можно?!

— Ты посмотри, а? — говорит она Юле. — Не сдвинуть. Уперлась, и не сдвинуть с места.

— Я должна все время держать руку на пульсе, — объясняет Нонна.

— На каком, блин, пульсе?! — кричит Юля, изнемогая от Нонкиного каприза. — Миша — большой уже мальчик. Зачем его все время контролировать?

— Я не контролирую!

— Нет, контролируешь. Душишь все время. Постоянно душишь мальчика! — накинулась на нее Соня.

— Я не душу, я волнуюсь! — голос начинает дрожать. — Вы что, не понимаете? Он все, что у меня есть!

— А мама? — тихо спрашивает Юля.

— Он все, что у меня осталось от… Феди.

И Нонка заплакала. Вот чего они добились своей настырностью. Бесчувственные коровы. Каждая отхватила себе по роскошному мужику и совершенно, ну ни капельки не понимают, что она чувствует.

— Все, все, все, все, все… — Соня обнимает ее. — Ну, все, ну не плачь. Прости за «ослицу», ты не ослица, ты просто дурочка у нас.

— Ну прости, — на всякий случай тоже извиняется Юля…

— Ноник. Поедем на дачу. Ну поедем… Хочешь, мы тебе мобильник купим? Чтобы ты домой звонила.

— Зачем мне мобильник? Я и по вашим могу позвонить. Я из автомата домой могу позвонить. А если он уйдет из дома? То куда я позвоню, я издергаюсь вся. Представляете, если что-то случится, как я с этой самой дачи добираться буду?

— А хочешь, мы вам обоим по мобильному телефону купим? Денег Добрушиных много еще осталось.

Купили два телефона — Нонке и Мише. Настроение сразу улучшилось, но все же подругу берегли. Старались не говорить о полноте и о Феде. Сели в неприметном сквере, что затесался между двумя высокими серыми домами, и развлекались мелодиями вызова. Когда звучала «Мурка», Нонна брезгливо морщилась.

— О! А хочешь вальс из «Щелкунчика»? — предложила Юля.

— Ужас! — отказалась Нонна.

— Не ужас, а Петр Ильич Чайковский.

— Пошлость, — заявила Соня. — Не Чайковский, конечно, а то, что его на телефоны ставят. Надо что-то нейтральное.

Юля протянула трубку подруге:

— Пожалуйста, попробуй найди здесь что-нибудь нейтральное. Есть все, кроме нейтрального.

«В лесу родилась елочка», «Желтая подводная лодка», «Шаланды, полные кефали». Действительно, чего тут только не понатыкано. Наконец зазвучал канкан.

— Славно. Похоже на стеб, — обрадовалась Соня.

Нонна прикрыла глаза. Какая суета кругом. И мобильный телефон. К чему? Зачем она согласилась? Поддалась на уговоры подруг. А кто ей будет звонить?

— Мне кажется, у нее сейчас депрессия начнется, — замечает Юля.

— Уже, — сообщает Нонна.

— Ни фига! — заявляет Соня. — Когда услышит канкан, у нее сразу настроение улучшится.

— Сомневаюсь.

— Ни фига! — утверждает Соня. — Я вот нашла восточный мотивчик. Очень нашему Нонику подойдет.

Протяжная и витиеватая мелодия действительно Нонке понравилась. Ее невозможно было запомнить и напеть, зато она не раздражала избитостью или неприкрытым эпатажем.

— Набирай номер, — предложила Соня.

— Какой? — испугалась Нонка.

— Какой-нибудь. Любой. Позвони куда-нибудь.

— Зачем? Вы-то тут. Кому мне еще звонить?

— Попробуй позвонить, — просит Юля. — Ну пожалуйста.

— У меня вы да дом.

— Домой позвони.

— Точно! Мама! Мама, это я! Запиши, пожалуйста, номер моего телефона.

— Я, слава богу, знаю номер твоего телефона, — заявляет строгая Араксия.

— Мам, ну что ты меня за дурочку принимаешь?

— Да!

— Запиши номер мобильного. Мы и Мише купили. Сегодня его порадую.

— Порадуй меня, пожалуйста, — требует мать. — Скажи свой номер идиоту, который звонит и вешает трубку. И скажи, чтоб не звонил сюда больше.

— Какому идиоту?

— А я не знаю. Кто-то звонит и вешает трубки.

— Так кому я могу сказать, если ты не знаешь, кто это?

Мать бросила трубку. Нонна печально вздохнула и постаралась улыбнуться подругам.

— Вот так.

— Не обращай внимания, — просит Юля.

Юльке легко говорить. Ее мама не потребует лишней пары обуви, она сама кого хочешь обует. И даже благодарности ждать не будет.

— Сейчас я приду домой, и она будет требовать очередные португальские туфли.

— С чего опять?

— Как только у меня появляется что-нибудь новое, она закатывает истерику, что ей не в чем ходить.

— Бедная босая старушка-мать. Вам впору открывать музей обуви.

— Точно! — радуется Юля. Ее в последнее время радуют новые начинания.

— Ага. Баню мы уже открыли, — язвит Нонна. — На очереди магазин… Что мы там еще решили? А, прокладки продавать!

— А что? Дело большой важности и очень-очень деликатное, — сообщает Юля. — У женщин, между прочим, этот бывает, ПМС.

— Что такое ПМС? — не понимает Нонна.

— Какая ты глупая все-таки. Сартра читаешь, а элементарных вещей не знаешь. ПМС — это предменструальный синдром. Каждая женщина чувствует себя перед этим делом неважно.

— Я вот плакать хочу, — говорит Юля.

— А я убить кого-нибудь, — откровенно говорит Соня.

— Да? — с опаской спрашивает Нонна. — А я нормально себя чувствую.

— Наш магазин не только будет продавать модные и удобные прокладки, он создаст специальный стиль.

— Тогда центр психологической помощи при ПМС, а также постреабилитационную службу.

— О! Хорошая идея.

Тягучий восточный напев в электронном исполнении мобильного телефона Нонны поплыл над скамейкой. Подруги переглядываются со значением: вот он, первый звонок.

— Кто бы это мог быть? — тут же испугалась Нонна.

— Случилось, наверное, что-нибудь, — пошутила Соня.

— Дура!

— Хорошее, я имею в виду только хорошее.

— Алло! Алло!

Девчонки, увидев, как изменилось лицо подруги, переглянулись. Соня схватила ее за руку. Юлька замерла.

— Что?!

— Это Федя…

— Фу ты, напугала, дурочка, — выдохнула Юля. — Что говорит?

— Что-то говорит про девятое число…

— Что «девятое число»?

— Не знаю. Разъединилось.

— Понятно, с Днем Победы поздравлял.

Нонна вертелась перед зеркалом и пыталась застегнуть новые джинсы. Она несколько лет не носила джинсы, смущаясь покатого зада, поэтому устала и вспотела. После очередной неудачной попытки Нонка вспомнила старый хипповский способ — застегнуть узкие штаны лежа. Она улеглась на пол, и тут, как всегда без стука, вошла мать.

— Ты бы еще в чешки попыталась влезть, в которых в четвертом классе занималась бальными танцами, — насмешливо сказала Араксия Александровна, остановившись в дверях комнаты.

Нонна решила не отвечать. Пусть себе иронизирует, если ей этого хочется. В конце концов, нельзя у человека отнять право чувствовать свое превосходство над другими. И потом, над кем еще иронизировать Араксии Александровне? Почти выгнувшись в мостик, она победила джинсы от Армани, три года томившиеся в шкафу в ожидании этой минуты.

— Это Федор звонил? — спросила мать между прочим.

Лежа на полу, Нонна тяжело дышала после изнурительных физических упражнений с молнией. Сделала вид, что не расслышала. Что вы там говорили? Про кого? Ничего не слышу.

— Возвращается? — спросила Араксия Александровна, словно говорила о раковой опухоли, вернувшейся после неудачной операции.

Нонна перекатилась на бок и неуклюже встала.

— Не знаю.

— Простишь?

Нонна смотрит на себя в зеркало. Молодая, красивая. Все еще красива. Она ощупывает бедра в туго сидящих джинсах. И похудела все-таки. Или она и не полнела? Может быть, она придумала всю эту полноту, чтобы отгородиться от мира, от мужских взглядов, от вероятных новых отношений и возможной боли? Сейчас она нравится себе. Нонна видит вопросительное лицо матери в зеркале и пожимает плечами.

— Простишь?..

— Не знаю.

— А что тут знать. Я ведь вижу. Простишь. Пойду погадаю.

— Не надо гадать. На него не надо…

Араксия Александровна оборачивается, долго, изучающе смотрит на дочь.

— Не надо, — повторяет Нонна. — Я ничего не хочу знать, ладно? Правда, мам, я ничего не хочу знать. Пусть все будет, как будет. Я не знаю, как будет, но пусть как есть… Я ничего не знаю, я даже не знаю, как молиться, чтобы правильно…

— Надо просить: «Господи, пусть все сложится наилучшим образом!»

— Да, пусть все сложится наилучшим образом.

Соня ходит по дому и собирает вещи в спортивную сумку. Жорик слоняется за ней из комнаты в комнату. В руках у него бутылка кефира, из которой он периодически отпивает. Как только Соня берет очередную вещь, он останавливается и заглядывает ей через плечо.

— Сонечка, ты куда едешь?

— На дачу, к приятелю Юли.

— Сонечка, а ты не врешь?

— Нет, не вру.

— Сонечка, ты хочешь меня бросить, я чувствую.

— Хотела бы, давно бросила бы.

— Сонечка, ты не думай, я приеду домой с победой.

— Не сомневаюсь.

— Сонечка, не говори со мной так. Я очень страдаю. Наши отношения в последнее время были не идеальны, я понимаю. Но я получу приз на фестивале.

— Жора, я не брошу тебя. Пока не брошу. Просто отстань от меня, и тогда все будет хорошо.

— Сонечка, мы так хорошо жили…

— Ага, как садист с мазохистом.

Юлька барабанила пальцами по рулю в такт новой песенки Обломовой. Что-то там про радость жизни. Дорога гладкая. Машина летит сама.

Нонна смотрела на дорогу, и прошлое разматывалось, как брошенный на землю клубок, — все дальше и дальше от сегодняшнего дня. А когда вспомнила, как в далеком детстве болела ветрянкой и отец всю ночь качал ее на руках, она поняла, что дошла до конца. Больше воспоминаний не было. Во всяком случае, в этой жизни. А в реинкарнацию Нонна не верила. Удивительно. Живешь целых тридцать четыре года, мучаешься, радуешься, учишься, любишь, рожаешь и все это можешь вспомнить за какой-нибудь час. Она вспомнила и вчерашние слова матери: «Пусть все сложится наилучшим образом». Мудрая все-таки она женщина, Нонкина мать. Но если бы она объяснила, а как это «наилучшим образом»? Ни карты, ни прочие ритуальные приспособления не помогут ответить на этот вопрос. Что ж, пусть теперь будет так. Пусть я теперь одна. У меня есть ребенок. И в театр обещали взять. И Федор не вернется. Пусть себе загорает в солнечной Калифорнии.

— Хорошо все-таки, что мы поехали, — сказала она. — Сто лет никуда не выезжала.

Соня оборачивается к подруге.

— А я что говорила? Хвали меня, хвали.

— Хвалю, хвалю.

— Девочки, скажите, только честно, что мне делать? — спрашивает Юля.

— В каком смысле? — уточняет Соня.

— Любить, — отвечает Нонна. Она-то понимает, о чем Юля спрашивает.

— Так просто?

Это совсем не просто, думает Нонна и улыбается, увидев в зеркале Юлькины глаза.

— Если ты про это, то без вопросов. Без рефлексии. Любить, и никаких гвоздей, вот мой девиз и солнца, — решительно кричит Соня.

— У Маяковского было: «Светить, и никаких гвоздей!» — уточняет Нонна.

— То-то я не знаю, как было у Маяковского!

— Девки, хватит лаяться. Я вас про себя спрашиваю, а вы с утра пораньше про Маяковского. Ну и черт с ним, с Маяковским. Я спрашиваю, что мне с Эдиком делать?

— Юлечка, а что здесь думать? — говорит Нонна. — Любится — люби. Это же подарок небес. От этого не отказываются. Нельзя отказываться. Мы же об этом столько говорили!

— А мне ты все время говорила, что я должна отказываться от своих романов, — обижается Соня.

— Соня, ты же взрослая женщина, а говоришь, как ребенок. Я тебе про божий дар, а ты мне про яичницу. Ты мужу изменяла с гопниками какими-то. А у Юли другая ситуация.

— Такой, значит, муж, что изменяла.

— Тоже правда, — вздыхает Нонна.

Соня хватает Юлю за плечи.

— Согласилась! Она со мной согласилась!

— Сумасшедшая! — кричит Юля. — Мы же сейчас врежемся куда-нибудь.

— Что-то в космосе перевернулось, со мною Нонка согласилась!

— Это стихи?

Они еще не успели выйти из машины, как подошел Эдик. Спокойный, как всегда собранный. Но от того, с какой силой он вытащил Юльку из салона, как обнял ее и, не смущаясь уже присутствия подруг, целовал, у Соньки подогнулись колени. А Нонка все качала головой, загипнотизированная Юлькиной худой рукой на мощной шее Эдуарда. Кто сказал, что нет ее, любви этой проклятой. И это неважно, что ее, Нонку, никто не любит так. Важно, что Любовь есть. Она разлита кругом. В воздухе, на деревьях, на первой траве, в людях, в этой хрупкой женской руке, упавшей на мужское плечо. Главное, что она жива.

— Ох, завидно, — шепчет Соня. — Где же мой Добруша?

— В Нью-Йорке.

— Знаешь, Ноник, в чем твоя проблема?

— Знаю. Люблю конкретность.

— Вот-вот. А женщина не должна быть такой… ветреной и…

— Я забывчива и плохо вижу.

Соня смеется:

— Это действительно придает твоему суровому образу какую-то человечность. — Соня оборачивается к влюбленным. — Хватит целоваться. Нацелуетесь еще.

Эдик — человек удивительный. Его логика была Соне недоступна, но она заранее признавала — он прав. Так, несмотря на теплую дружбу, завязавшуюся между ними, он так и не отменил своего права пользоваться баней два дня в неделю. Соня, конечно же, понимала, что не сам он парится там с Валерой и Димоном, а какая-то хулиганская мелочь, с которой ему приходится иметь дело. Но ее удивляло, как в нем сочетался облик «хорошего мальчика» с жесткой деловой хваткой и криминальными, как думалось Соне, связями.

— Привет, привет! — обнимает он подруг. — Проходите. Знакомьтесь со всеми, а я Юлечку на десять минут украду.

Вот, пожалуйста. Он всегда достигает результата. Конечно же, того, что себе положил. Иного не мыслит. Он тянет Юльку за руку, и она идет с радостной покорностью влюбленной женщины. Кто бы мог подумать, что их спесивая подруга окажется такой покладистой.

— Это я их познакомила, — говорит Соня, с плохо скрываемой гордостью.

— Честь тебе и хвала, — говорит Нонна. А про себя думает, что Соня тоже не знает многого о своей судьбоносной встрече с Добрушей. Может быть, когда-нибудь они с Юлькой и расскажут историю про каску.

— Я уже перестала понимать, когда ты издеваешься, а когда говоришь серьезно, — возмущается Соня.

— И, кстати, я действительно верю, что у тебя с Добрушей — большая любовь.

— Да?!

— Определенно. Вас связывает не только постель, но и финансовый интерес.

Качели, как маятник огромных часов, ходили по заданному пути. Пятилетний рыжий мальчик раскачал их, выжав из стареньких качелей весь их потенциал.

— Макс! Иди сюда, родной, — крикнул Эдик из-за деревьев.

— Я качаюсь. Я до Луны качаюсь. Я на Луне сейчас, — ответил ребенок.

— Иди сюда, я тебя познакомить хочу.

— Максимки нет, он на Луне.

— А в следующий раз возьмешь меня с собой на Луну? — спросила Юля, подойдя к ним.

Мальчик спрыгивает с качелей и внимательно изучает незнакомую женщину.

— Возьму, чего ж не взять, — по-взрослому грубовато отвечает он, и Юлька готова расплакаться от умиления. Но мальчик спокойно, подражая отцу, добавляет: — Билет стоит миллион долларов до неба.

— Твой сын, — смеется Юлька. — Твой.

— Мой.

Он берет ребенка на руки и высоко подбрасывает в воздух.

Соня с Нонкой заблудились в саду и шли теперь на громкие взрывы молодого смеха и стук топора. Заросли одичавших кустов, только-только покрывшихся листьями, неожиданно оборвались песчаной дюной. Взобравшись на нее, подруги увидели, как под соснами, недалеко от залива, дымился мангал, возле которого хлопотал высокий седой старик. Молодая женщина нарезала кольцами лиловый ядреный лук. Димон и Валера разделывали мясо, приговаривая, что если срезать жилки — это мужская работа, то они вполне готовы нарушить табу и подпустить к мясу женщин. Какой-то мужчина, голый по пояс, спиной к ним колол дрова. У самой воды еще несколько молодых гостей играли в волейбол. Пожилая дама сидела с газетой, растянувшись в шезлонге.

— Ух, ты! — обрадовалась Соня и побежала вниз.

Нонна не торопясь спустилась следом.

— Здравствуйте всем! — крикнула Сонька.

Гости разом оборачиваются. Все, кроме «дровосека», который, видимо, глухой, раз не слышал зычного Сониного голоса.

Старик торопится навстречу девушкам, вытирая запачканные золой руки о холщовый передник.

— Здравствуйте. Проходите к нам на костерок. Вы?.. — Он вопросительно смотрит то на одну, то на другую. — Не вы и не вы…

— Вы правы. Ни одна из нас — не Юля. Я — Нонна, а это — Софья.

— Дмитрий Иванович, — представился старик. — Счастлив, дамы. Проходите, знакомьтесь с остальными гостями. Это все друзья Эдика. У нас очень дружественная атмосфера. Короче говоря, чувствуйте себя как дома.

— Ну, с некоторыми мы знакомы, — говорит Соня и, широко улыбаясь, идет навстречу Димону и Валере. В большой и новой компании приятно встретить знакомые лица.

— Сколько лет, сколько зим!

Соня и Валера дружески обнимаются. Дима чмокает Соню в щеку. К ним не торопясь подходит Нонна.

— Дядя Дима, дров-то хватит? — оборачивается «дровосек».

Нонна покачнулась и ухватилась за Дмитрия Ивановича. Соня подавилась смешком.

— Олег Шершневский, — представил старик. — Впрочем, наверняка он вам знаком. Нет? Ну, конечно же! В прошлом мой ученик. Сейчас мы его редко видим. Что ж, знаменитость. Работы очень у мальчика много.

Интересно, можно ли удивиться до смерти? Олег хотел узнать это прежде, чем снова подойдет к этой женщине. Потому что, если так будет продолжаться и дальше, он просто умрет. В один прекрасный день, когда они будут уже старыми и эта женщина станет бабушкой его внуков, он умрет, в очередной раз удивившись ей. Та самая женщина, что заинтересовала его в ресторане, когда праздновали день рождения циничного Федорова, та самая женщина, что провела с ним потрясающую ночь, а потом сбежала, даже не намекнув, что узнала в нем знаменитость. Она, оставившая у него отличную пьесу, о публикации которой он договорился в одном из московских журналов и с которой хотел вернуться на театральные подмостки, стояла рядом с дядей Димой и смотрела на него, словно увидела восставшего мертвеца. Но Шершневский — актер. Он сыграет все, что надо. А сейчас главное — выяснить, можно ли умереть до смерти?

— Что вы там обо мне гадости девушкам рассказываете? Ведь хватит уже дров?

— Вот лентяй-то! — кричит ему Дмитрий Иванович и добавляет тихо, почти на ухо Нонне: — Горжусь таким учеником.

— О, у нас новые гостьи! — говорит Олег с ироничной улыбкой. А сам рад, что, вспотев от работы, скинул с себя рубашку. Хоть лепным торсом удивит девушку.

— Глаз-то заблестел. Заблестел глаз у Казановы! — засмеялся Дмитрий Иванович. — Девушки, я думаю, вас нужно предупредить: он ловелас и бездельник. Но артист от Бога, поверьте старой опытной театральной крысе.

— Представлять не надо, — хрипло отозвалась Нонна.

— Все интереснее и интереснее, — говорит Соня, широко улыбаясь.

Олег, затаив насмешливую улыбку, кивает:

— Вы правы.

Максим смотрит на Юлю, по-собачьи наклонив голову. Наконец он резюмирует свои наблюдения:

— Лыжая… — он еще не выговаривал букву «р».

Юля смеется:

— Ты тоже рыжий.

— Я не лыжий, я огненный, я на Луну полечу.

— Ну, тогда уж на Марс, со мною вместе.

Максим забеспокоился:

— А папа-то, папа останется?

— Конечно нет. Куда ж без папы!

Максим порывисто кидается к папиным ногам и обнимает колени.

— Не останется он без меня. Я тебя не оставлю…

Эдик гладит его по голове.

— С тех пор как наша мама усвистала со своим бойфрендом в Америку, Макс очень боится, что и я совершу нечто подобное, — объясняет Эдик шепотом.

— Усвистаешь с бойфрендом? — так же шепотом уточняет Юля.

— Дурочка ты.

— Это я чтобы снизить драматизм. Я всегда шучу некстати.

Максим отлепляется от отца и, по-детски быстро забыв о невзгодах, бежит к невысокому, специально под его рост подогнанному турнику.

— Кажется, ты — первая из моих женщин, которую Макс не принял в штыки.

— Я считала, что я вообще первая из женщин!

— Кто бы сомневался!

— То-то!

Как все-таки глупо выглядит влюбленный человек со стороны. Вот, опять целуются. Правда, Соня не была уверена, что с Добрушей она выглядит умнее, чем Юлька с Эдиком, которые то умильно взирали на рыжего Макса, то целовались, как подростки. А Нонна и Соня, подглядывавшие за ними из-за кустов, и вовсе казались комической парочкой.

— А утверждала, что детей терпеть не может, — говорит Соня, наблюдая, как Юлька повисла на турнике рядом с Максом, поджав длинные ноги.

— Понимаешь, Соня, это защитная реакция организма, — объясняет Нонна. — Когда у всех есть, а у тебя нет, надо сделать вид, что не очень-то и хотелось.

Соня прикинулась простушкой и с интонацией невинного и искреннего озарения спрашивает любимую подругу:

— А, поняла! Это как у тебя с мужиками!

— Что ты хочешь этим сказать? Я нравлюсь мужчинам, — визгнула Нонка.

— Толку-то? И где они все, твои мужики?

— Не твое дело, где мои мужики. Я, может быть, от тебя спрятала, чтобы ты не отбила.

— Ты что, идиотка! Как ты обо мне так могла подумать.

— Ты же спишь иногда с чужими мужчинами.

— Но я же не у подруг их отбиваю! Как ты могла?! Чтобы я! Чтобы у тебя!

— Кто тебя знает?

— Тише возмущайся. А то нас Юлька застукает. Неловко получится.

— Нет! Поверить не могу. Ты! Так вот! Про меня!

Юля, которая снова целовалась с Эдиком, с трудом оторвавшись от его губ, тревожно озирается. Какие-то странные звуки раздаются из кустов дикой ежевики.

— Юлька, ты что? — спросил Эдик.

— Там кто-то… скребется.

— Может, мышь-полевка, а может, собаки.

— А вдруг набросятся?

Эдик поднял шишку и запустил ею в кусты.

— Не волнуйся, любимая, я спасу тебя и от назойливой мыши, и от бешеной собаки, и от прочих жизненных невзгод!

Бросок точен. Шишка попала в Нонку. Она собирается крикнуть, но Соня — на страже секретности. Она закрывает ей рот ладонью.

А Эдик уже схватил другую и в мальчишеском раже швыряет ее вслед за первой. И эта достигает цели. И теперь уже Соня себе зажимает рот, чтобы не закричать. А Нонка шепчет:

— Неловко. Что они про нас подумают? Вот так тебе.

Через густые заросли они видят, как Эдик с Юлей поднимаются со скамейки и направляются к гостям.

— Нон, не прикидывайся дурочкой, ты от Олега так и будешь по кустам прятаться?

— Наверное, все же придется вылезти: очень есть хочется.

— А счастья тебе не хочется?

— И его — тоже… Но шашлыков — больше.

— Ага, а когда натрескаешься?

— Мне кажется, я никогда не наемся. Понимаешь, у меня еда замещает центр удовольствий.

Над их головами осторожно раздвинулись ветки густого кустарника.

— Ага! Красотки, что тут делаем? — спросила Юля.

— Юлька, иди сюда! — кричит Соня.

— Я пришла, пришла. Или ты не заметила?

— А Сонька привыкла орать на своих рабочих, — говорит Нонна и назидает подругу: — Соня, ты не на стройплощадке!

— Что вы тут засаду устроили?

— Мы не специально. Так получилось. Вот! — В доказательство своей кристальной невиновности Соня указывает на Нонну. — Полюбуйся на подруженьку! Вцепилась в пенек, сидит, комаров кормит, выходить не хочет, а шашлыков, наоборот, хочет, аж слюни текут.

— Это не слюни, это слезы! — стонет Нонна.

— Причина? — интересуется Юля.

Соня трясет Нонку за плечи.

— Сама скажешь или мне сказать?

Юля прекрасно знает, что ее подруги — личности неординарные, но что-то из ряда вон выходящее должно произойти, чтобы они забились под куст.

— Девицы, что случилось?

Нонна опускает глаза и садится на поваленное дерево.

— Не томите, я уже боюсь.

— Он — здесь! — сообщает Нонна зловещим шепотом.

— Кто?

— Ну, этот…

— «Этот» — это кто? — спрашивает Юля у Сони.

— Да актер этот, Шершневский Олег.

— Да ну!

— Ну да!

— Класс. Я так давно хотела с ним познакомиться. Слушайте, а хорошие у Эдика знакомые! Мне это определенно нравится.

— А мне нет, — заявляет Нонна.

— А тебя никто не спрашивает. Пошли, пошли, пошли. Быстренько.

— Девочки, вы идите. А я здесь посижу. А? А вы мне шашлычка сюда. И водочки. И мне хорошо здесь будет. Посижу. Свежий воздух. Нормально.

— Ну, вот что, Баба-яга в тылу врага! Пора выходить из подполья! Покажись-ка артисту во всей своей красе!

Юля с Соней переглянулись, сговорились без слов, подхватили Нонну под руки и выволокли на свет божий. Нонна визжит, но подчиняется большинству.

Олег рассчитал правильно. Он — актер и сумеет разыграть небольшой спектакль для Нонны. Он воспользуется тем, что богатый гастрономический натюрморт расслабляет любую, даже самую острую бдительность. Сочные кусочки мяса и спелые помидоры, веточки зелени и сияющие рубиновыми ядрышками половинки граната, сыры, поблескивающие матовыми боками, вино в глиняных кувшинах. Гости сидят в плетеных креслах. Что-то мирное нашептывает Финский залив. Олег умел быть душой компании, если того требовали обстоятельства. Как раз сегодня тот самый случай. Он читал стихи, посвящая их Дмитрию Ивановичу и его новой подруге — на старости лет старый артист решил жениться. Он рассказывал забавные истории из киношных экспедиций, рассыпался в комплиментах женщинам, а когда, наконец, Нонна перестала напряженно ожидать подвоха, Олег поведал историю их знакомства. Он, конечно, не указал на Нонку пальцем, напротив, — он говорил о ней как о другом человеке и потому был свободен в выборе эпитетов.

Он описал потрясающую красавицу, вошедшую в зал. Вспомнил про кусок рыбы, сорвавшийся с вилки Федорова. Рассказал о том, что она вытворяла, выпив граммов двести пятьдесят водки.

— В общем, она меня совершенно покорила — красавица, умница, сексуальная! Мне мой приятель режиссер говорит: «Да просто искательница приключений». Но я чувствовал, что-то здесь не так. А я женщин знаю… Нет, думаю, что-то здесь не то.

— Барышни, а ну-ка быстро возмутились! — потребовал Эдик. — Что это Шершневский говорит такое? Что значит: «Я женщин знаю»?

— Ну простите, родные, — грустно сказал Олег. — Я знал многих ваших сестер, я многим принес горе и слезы, простите меня за это.

— Некоторым, наверное, и счастье от тебя было? — спросила полненькая мулатка — жена Валеры.

Олег задумался и хотел честно признаться, что счастье это, по всей видимости, было исключительно полового свойства, но вместо этого ответил:

— Надеюсь. Выпьем.

— За наших девушек? — бодро спросил Димон.

— Нет. Погоди. За другое. За счастье чувствовать себя дураком.

— Как это? — удивилась Юля.

— Очень просто. Я вот жил-жил. С кем-то спал. Снимался в кино. Деньги зарабатывал. Не жизнь, а сплошной водоворот событий. Но тут, вы только представьте себе, приходит момент, когда ты сталкиваешься с кем-то, кто переворачивает всю твою систему координат с ног на голову. Весь твой опыт оказывается бесполезным. И ты — дурак. Но дурак счастливый.

— Дурак и есть, — отчитал его Дмитрий Иванович. — Упустил свою фею?

— Сейчас выпьем, дорасскажу.

— Нет уж, давайте сначала рассказывайте, — настаивает Соня, — а то потом забудете. А я от любопытства умру.

Нонна плавно занесла руку на спинку стула подруги и ущипнула ее за спину.

— Ой, мамочки! — пискнула Соня.

— Я никак понять не мог, кто она? Что она делает в этом ресторане? Одна. И ведет себя так странно. А еще она смешная! И знает об этом! И не боится этого! А остроумная! Я ее шутки до сих пор знакомым цитирую.

— Что это ты там наговорила? — шепнула Юля Нонке.

— Да не помню я…

— Ну а чем же закончилось ваше внезапное и чудесное знакомство? — спросила блондинка, пришедшая неизвестно с кем.

Нонна напряженно ждала, что он ответит, будто от этого что-то важное зависело в ее жизни. То, что он вообще заговорил о ней, можно было интерпретировать по-разному. Просто забавная байка из богатой событиями жизни бесшабашного актера. Или своеобразное публичное признание. Нонкина мнительность позволяла принять любой из этих вариантов. Пока он рассказывал о некой незнакомке без имени, об абстракции, образе, видении, но если он заговорит об оставленной ею пьесе, начнется голая правда — у пьесы есть титульный лист, и на нем черным по белому выведены фамилия и имя. Нонка подалась вперед, и Юля крепко схватила ее за плечо.

Олег молча, словно раздумывая о чем-то, смотрит под ноги, а потом на Нонну.

— Да ничем. Незнакомка исчезла так же стремительно, как и появилась.

— Ну чистая Золушка! — съязвила Соня, глядя на подругу. — Наверное, боялась превратиться в тыкву.

Блондинка подхватила:

— И неужели ничего не оставила на память? Может, туфельку?

Олег неопределенно пожал плечами и загадочно взглянул на Нонну.

— Выпьем, наконец.

— За любовь…

— За женщин пьем…

— Всегда готов…

— И я!

— И за День Победы! — вдруг говорит Нонна.

— За нашу победу, — отвечает Олег, и в голосе нет насмешки.

Сегодня решили не слушать современную музыку. Завели патефон, поставили старую пластинку. Разбрелись по парам, танцевали. Под ногами шуршал песок. Дмитрий Иванович пригласил Нонну.

— Как хорошо у вас… настоящая дача. Сосны, залив, белые чехлы на стульях.

— Мне было бы трудно без всего этого. Счастье, что эти белые чехлы нужны не только мне одному.

Старик с нежностью смотрит на внука. Эдик и Юля стоят обнявшись, едва раскачиваясь в такт песни.

— Повезло вам, Дмитрий Иванович, с внуком.

— Это не везение. Хорошие дети, добрые внуки — это не везение, это что-то другое. Не везение, нет. Это… правильно организованное жизненное пространство. Это закономерность. Если деревце растет в хороших условиях, оно должно быть сильным и красивым.

— Бывает же иначе?

— Бывает. Но мы же не патологический случай рассматриваем?

— Нет. Эдик — самое здоровое и сильное деревце, которое я встречала.

— А я поливал, — с гордостью заявил Дмитрий Иванович.

Нонна рассмеялась.

Олег танцевал с блондинкой и что-то жарко нашептывал ей.

— Извините, Дмитрий Иванович, я присяду. Голова кружится, от вина, наверное.

Нонна вдруг почувствовала зверский голод. Она целый день ничего не ела, испытывая колоссальные психологические нагрузки, как космонавт во время полета. Она почти влюбилась в эту так называемую знаменитость за его благородство и искреннюю к ней симпатию. Она даже подумывала подойти и поговорить с ним, о том, прочел ли он ее пьесу и как она ему показалась? А он!

Взяла в руки шампур с шашлыком, с аппетитом надкусила и поперхнулась — Олег стоял в полуметре от нее и внимательно смотрел, как она, набив рот, пыталась проглотить кусок мяса.

— Не надо на меня так смотреть, я шампур проглочу. Дайте поесть.

— Ешьте. Я разве мешаю? Мне нравится, что у вас аппетит появился.

— Знаете что? Лучше я вас на шампур нанижу.

Олег пятится на безопасное расстояние.

— Не сможете. Не посмеете. У меня ваша пьеса.

И пропадает в темноте, крикнув напоследок:

— Вы еще на свидание ко мне придете.

Нонна выдернула подруг из гущи событий и отвела за дом. Соня недовольно закурила — она только начала рассказывать анекдоты.

— Смотрит во все глаза, — пожаловалась Нонна. — И наглый такой.

— Это любовь, — отмахнулась Соня.

— Кобель он! — отрезала Нонна. — Как же пьесу-то у него забрать?

— Какую пьесу? — спросила Юля. Ей бы сейчас на качелях с Эдиком.

Нонна мрачно смотрит на подругу. Она вынуждена заново объяснять позорный эпизод своей биографии.

— Оставленную во время бегства с поля боя.

— А, да, забыла.

Соня, как всегда, настроена решительно:

— Предлагаю действовать напрямую. Подойти и сказать: «Отдай пьесу, старый кобель!»

— Почему старый? — ревниво уточнила Нонна. — Ему лет сорок всего.

— Смотри-ка, защищает! — Соня, повеселев, подмигнула Юле. — Еще не все потеряно! Ноник, а ты спрячься в кусты, он будет идти мимо, а ты — тут как тут!

Юля посмеивалась:

— Водевиль какой-то!

— А что? Дача, весна, вечер, шашлыки, — обдумывала диспозицию Нонна.

— Ага! — обрадовалась Соня. — И тут Нонка из кустов как напрыгнет!

— Угу! Чай, мед, пчелы. Сейчас селяне с сенокоса подгребут, помогут Нонке победить дракона Шершневского, — добавила Юля.

«Ничего, ничего, — думала Нонна. — Вы еще гордиться мною будете, просить будете автограф, выставляя на подпись подмышки!» Воспользовавшись пикировкой подруг, она незаметно отходит за угол старого дома и ныряет в кусты у детской площадки, слушая, как девочки привычно бранятся.

— Какой сенокос! Май на дворе! — потребовала достоверности Соня.

— Ну, с пахоты или что там у них?

— Ой, молчи лучше, знаток крестьянского быта!

Соня, оглянувшись по сторонам:

— А где Нонка-то?

Юля показала в сторону кустов, где притаилась Нонна:

— Заняла позицию.

— Пошли! — скомандовала Соня.

— Мы-то зачем там нужны?

— Она же струсит. А мы толкнем ее навстречу счастью.

В кустах окопались надежно. Стащили с крыльца потрепанный ковер, который выветривался от зимней затхлости. Расстелили, получилось что-то вроде гнезда. Юля сбегала за коньяком, прячась от Эдика. А то застукал бы, огреб и не отпустил. А она нужна была подругам. Но Юльке и самой хотелось к Эдику, и она стала ныть:

— Ой, мама! Меня комарье замучило! Долго мы еще тут сидеть будем?

— Пока знаменитость не пройдет мимо наших кустов покачаться на детских качелях, — объясняет Соня.

— Нон, действительно, как-то странно здесь сидеть. Может, нам место поменять?

— Девочки, идите, не страдайте, — вздыхает Нонна.

— Начинается…

— Нет, правда, идите. Я тут одна… Послушаю голоса, если услышу Олега, выйду и все скажу ему.

— Сирота ты наша. Мученица! — шепотом кричала Соня. — Святая Инесса, покровительница радио! Знаешь святую Инессу? Она слышала голоса, и поэтому запросто может считаться покровительницей радио.

Юлю внезапно озарило:

— У меня идея! Сонька, ты иди, с этим Олегом пококетничай и замани его в кусты, а я буду выпихивать Нонку навстречу счастью.

Нонна вспыхнула, а Соня постучала кулачком по голове в сторону Юли — мол, думай, что говоришь.

— Да не буду я с ним кокетничать. Он — Нонкин.

— Он не мой! — открещивалась Нонна. — Делай с ним что хочешь.

— Нет, твой.

— Нет, не мой.

— Нет, твой.

— Да не ссорьтесь вы. Вон он идет.

Действительно, по тропинке от залива к детской площадке приближался Олег. В руках у него сумка Нонны и ее мобильный телефон, который беспрерывно звонит, рассыпаясь бисером восточных мотивов.

— Почему у него моя сумка? — тревожно спрашивает Нонна. — И мой телефон? — она уже сердится и, ломая ветки, вылезает из укрытия.

Олег немного удивился ее внезапному появлению, но удовольствия не скрыл — обрадовался.

— Почему у вас моя сумка? — требовательно спрашивает Нонна и собирается шагнуть навстречу своему голосящему телефону, дабы с праведным негодованием выхватить его из коварных рук Олега Шершневского. Но что-то мешает. Что-то держит за ее кофту. Она думает, что это подруги решили подшутить, но это всего лишь одна из веток зацепила край ткани и тянет назад. А Нонна все вырывается и потому тянется вперед, а Олегу кажется, что именно к нему она протягивает руки. Он воспринимает ее жест как призыв и бросается обниматься. Нонна отпрыгивает в сторону, и раздается треск рвущейся ткани. Олег заинтересованно заглядывает за плечо Нонны.

— Что там у вас? — деловито спрашивает он.

— У меня?!

— Что-то порвалось.

— Не ваше дело. Почему вы все время берете мои вещи? Мою пьесу, мой телефон, мою сумку? Что у вас за манера такая?

— У меня?! Это вы всюду раскидываете свои вещи. У вас телефон уже битый час надрывается. Я ищу вас, ищу.

Олег вешает на нее сумку, вкладывает ей в руки телефон и оказывается в непосредственной близости от Нонны. А Сонька с Юлей любуются сценой из кустов.

— Нет, это не Золушка! — шипит Соня Юле. — Это Снежная Королева какая-то! Так бы и дала по лбу!

Юлька высовывает руку из кустов и щипает Нонну за бок.

— Ой! — кричит та. — Что вы себе позволяете?!

— Я? — изумляется Олег.

— Отдайте мне мою пьесу!

— Меняю важную информацию о пьесе на одно свидание.

— Нет!

— Да!

— Нет!

И Олег демонстративно двинулся в сторону дома.

— До свидания! — сказал он напоследок.

Сейчас он уйдет, успела подумать Нонна.

— Придурошная, он сейчас уйдет, — шепчет Соня.

— Нет! — закричала Нонна и Соне, и уходящему Олегу.

— Свидание! — останавливается Олег.

Нонна стонет:

— Хорошо…

Конечно, отлично, потому что он уже целовал ее и шептал, боясь оторваться от губ:

— Неужели не помнишь ничего?

— Помню.

Он осторожно отпустил ее и ушел. Из темноты послышался его голос:

— Свидание. Ты обещала.

Девочки вылезли из кустов и синхронно грозят Нонне кулаками, будто последние годы своей жизни репетировали слаженность движений. Телефон захлебывался в восточной патоке выбранного Нонкой звонка.

— Ответь, замороженная. Оглохнем ведь.

— Алло! Я ничего не слышу. Кто это? Миша? Ничего не слышу, — хрипло говорит Нонна и нажимает на кнопку отбоя. Не до этого ей сейчас. — Ну и что вы на меня уставились? Да, вот так, вот так!

И снова: «Господи, прости!» — и Нонна входит в темный подъезд.

— Да, детка, я уже поднимаюсь по лестнице. Открывай дверь через минутку. Да, хорошо отдохнула. Сейчас расскажу. У нас во всем доме света нет или это только на лестнице?

Держась за стены, чтобы не упасть, она искала ногами ступеньки. Все-таки странная вещь темнота. Не пугает — Нонна потомственная ведьма — просто все меняет. В темноте уютно думать, но, например, невкусно курить. Так Федя говорил. Еще ступенька, и еще. А, собственно, почему она Федора вспомнила? О чувстве вины перед ним Нонна еще успеет подумать. Еще ступенька, и еще одна. А с Олегом было так приятно целоваться. Почти дошла Еще немого, один пролет, и… Нонна кричит от ужаса: ее нога наткнулась на что-то теплое и мягкое! На что-то живое. На крик выскакивают и Араксия Александровна, и Миша, и соседи. Свет их квартир льется на лестничную площадку, и Нонна видит Федора, сидящего на ступеньке, и большой чемодан.

— Здравствуй, Нонна, я приехал. Я звонил весь вечер, но почему-то не мог дозвониться.

Она опускается по стенке на грязный пол. Слишком длинный день.

_____

Соня и Юля пьют кофе, Нонна — минеральную воду без газа. Соня пододвигает к Нонне блюдечко с тортом. Нонна с ужасом его отталкивает. Юля поясняет:

— Она шашлыка вчера натрескалась, у нее сегодня разгрузочный день.

— Девочки, положение критическое, — заявляет Нонна.

— Что такое? Подумаешь, между двух мужиков оказалась.

Соне-то что. Соня хорошо знает, что женское тело располагается во времени и в пространстве, в том числе и так. Однако Нонку печалит не геометрия жизни, а непознанная ее суть.

— Нет, мужики — это ерунда. Все ерунда по сравнению с мистикой жизни, — говорит она.

— Опять… Если мистика началась, значит, положение действительно хреновое.

— Разве вы не понимаете, что книга, которую мы пишем, каким-то мистическим образом влияет на реальность, — горячо убеждает Нонка и теребит край тетрадки.

— Нонна, не надо себя корить за переедание, — утешает Соня. — Подумаешь, два мужика, два шашлыка. Ну что ты себя коришь! Что теперь, всю жизнь минералку без газа пить? Подумаешь, шашлык!

— Она съела два с половиной, — уточняет Юля, а Соня облизывает ложку и замахивается на подругу.

— Так бы и треснула.

— А что такое?! Я правду говорю. Ребенок не доел, а Нонка как коршун налетела и — нет шашлыка.

— А тебе завидно! Чревоугодница! Ты теперь должна только чувствами питаться!

— Она тоже! — кивает Юлька на Нонну.

— Она еще на этапе неопределенности, мозг требует подпитки, чтобы справиться с ворохом проблем.

— Это что же за проблемы? В чем пойти на первое свидание с Олегом? Или с Федей? Вот она, нынешняя молодежь! Сначала — в койку, а потом — на первое свидание!

Нонна и не думает защищаться.

— Говорите, что хотите, но мы с вами как настоящие ведьмы меняем реальность. Вы посмотрите, что происходит. Мы пишем о своих желаниях — они исполняются. Мы пишем о том, что с нами происходит, — и это закрепляется, фиксируется.

— А когда ты вчера на Федю наступила, ты о чем думала? — дознается Юля. — О мистике жизни?

— Именно!

— Вот идиотка. А я бы просто обрадовалась. Ты радоваться умеешь?

Нонна хватает рукопись и, не слушая подругу, начинает писать.

— Нет, ответь. А когда с Олегом проснулась, тоже думала о парадоксах жизни?

— Да…

— Она больная, оставь ее, — просит Сонька и гладит Нонну по голове.

— Ну зачем ты так! Ты же знаешь, как все произошло, знаешь, что я мучилась и раскаивалась. Зачем ворошить прошлое, которое и так камнем висит на моей шее! Про это мы уже писали.

— Так, хватит нам русской классики! Вчера — Островский, сегодня — Чехов. Действительно, в чем пойдешь на свидание, Раневская ты наша?

— А с кем у нее свидание? Я что-то запуталась.

— Неважно с кем, главное — в чем.

Нонна с надеждой глядит на Юлю:

— А можно в новом?

— Это в чем же? Это в штанах льняных от Босса?

— А что, нельзя, да? — путается Нонна. — Ужасно, да? Почему же вы мне об этом там не сказали?! Я ведь с собой юбку специально брала, чтобы переодеться, если что!

— Постой, постой, я разве что-нибудь сказала? — беспокоится Юля. — Что ты в истерику впадаешь?

— Потому что она ужасно хочет на два свидания, потому что ей приятно оказаться между двумя мужиками, потому что ей страшно хочется обновок. Ей хочется быть нормальной бабой, — растолковывает Соня.

Нонна хватает рукопись книги.

— Пишем! Пишем!

— Нет, ты не прикрывайся тетрадкой, — настаивает Соня.

— Это не тетрадка, — уверяет Нонна. — Это наша миссия. У нас миссия такая, мы должны опубликовать эту книгу и…

— Разбогатеть, — лаконично завершает Соня.

Как бы не так. Нонку ведь не собьешь с мысли. Зануда. Интересно, что с ней будет в старости?

— Помочь тысячам женщин.

— Ну зачем же тысячам, давай сразу миллионам, — смеется Юля.

Нонна, как Гагарин, машет рукой, но вместо «Поехали!» говорит:

— Пишем!

И не дождавшись энтузиазма от подруг, наматывает строчки сама.

— А Добруша как? — спрашивает Юля.

Соня любовно смотрит на большой перстень на пальце.

— Поздравил с учреждением магазина, — и теребит Нонкины волосы. — Кстати, надо финансовый отчет ему послать.

— Пишем!

— Конечно, пишем. Юля, читай вслух, что она там пишет?

Юля заглядывает в тетрадь и читает:

«Исполнение желаний. Кто из нас умеет правильно загадать желание? Кто из нас может справиться с тем, что желание исполнено? Может быть, целью было не само желание, а его исполнение, процесс. И не чувствуете ли вы пустоту от того, что вот она здесь — ваша хрупкая воздушная мечта. Но она уже не та, она похожа на конкретную, очень конкретную тетю. Она приняла материальные формы и уже… не обольщает Как вы поступите? Предадите мечту или примете ее материализацию такой, какая она есть? Думайте. Будем думать вместе».

Глава 12 ФИНАЛЫ И ПРОДОЛЖЕНИЯ

День только начинался, а в зале за кулисами небольшого, но уютного городского театра сам собой затеялся безумный хоровод. Женщины, мужчины и даже дети разных возрастов бегали из зала за кулисы, из радиорубки в осветительный цех. Кто-то кого-то искал, находил и вновь расставался. Кто-то кого-то звал, проклинал, возносил до небес и снова ссорился. Невозможно было понять, кто должен везти декорации и куда могла подеваться лазерная установка. Возились с бумагами, одеждой, электродрелью, панелями и другими взаимоисключающими друг друга предметами: задником, цветами, русскими валенками, выпивкой и закусками для гостей. Занимались тысячью дел одновременно. Шла подготовка к показу моделей одежды.

Полуголая модель нашла укромный уголок и старательно дышит по системе йогов. Стилист гримирует другую модель. Художник по боди-арту разрисовывает тело одной из девушек. Она стоит на большом куске целлофана, и кажется, что девушка стоит на льдине. Оторвавшись от упругой задницы модели, художник вдруг во все горло кричит:

— Ну где Юля, черт возьми?! Куда она пропала?

Двое маленьких детей с визгом гоняются друг за другом. Пожилой мужчина в спецодежде и фирменной кепочке невозмутимо проходит с электростеплером, как с пистолетом наизготовку, сквозь строй голых манекенщиц и ряды стоек-вешалок с тонкими изысканными платьями. Сверяясь с бумагой, он укрепляет какие-то скобы. За ним идут еще двое и укрепляют жгуты. Один из них, что помоложе, во все глаза разглядывает происходящее. Пожилой дает ему подзатыльник.

Пробегает распорядитель — худой вертлявый мужчина неопределенного возраста — со стопкой пригласительных билетов.

— Геворкян! Кто здесь Геворкян?

Потом вскакивает на стул и кричит, уже возвышаясь над суетой:

— Или Сквирская?! Или Артемьева! Кто-нибудь есть?

Распорядитель спрыгивает со стула и бежит дальше, бормоча на бегу:

— Только сейчас обратил внимание… Как странно договор оформлен…

По только что установленному тросу с резким механическим звуком стремительно проезжает платье на вешалке.

А Артемьева, Сквирская и Геворкян спрятались у Лосевой. Разлили шампанское, хоть у Лосевой и не выпивали.

— Девочки, выпьем за нас! Мы это заслужили, — провозглашает Юля.

— Не говори «гоп»! — волнуется Нонна.

— Заткните ее чем-нибудь, чтоб не каркала. Лося, тащи плюшек, пусть съест, — обращается к Лосевой Соня.

Смеются, выпивают за успех. До показа девять часов.

Они решились на это без страха и без лишних размышлений. Как только Юля показала эскизы, Нонка и Соня ответили: «Шей, мы твои!» Идея Юльки была проста и красива. Она придумала коллекцию «Невесты мира». Расы, времена и стили должны были перемешаться, сплавиться и возродиться в торжественном и оглушительном гимне женщине, которая уже достаточно выросла, чтобы уйти из-под родительской опеки, но еще не стала женой и матерью. Невеста — это невесть кто. Между домами отца и будущего мужа, шагнувшая за один порог, но не переступившая другого, сошедшая со своей девичьей постели и не разделившая еще ложа с мужчиной, данным ей на все времена. В эти несколько свадебных часов, когда она невесть кто, может, и есть она — подлинная? Идея была потрясающей.

— А вы не думаете, что мы провалимся? — шепчет Юля. И девочки крикнули хором:

— Нет!!!

Юля вертит головой и оглашает пустое утреннее кафе радостным криком:

— Редчайший случай в истории — Нонка и Сонька согласились друг с другом! Ноник, я должна повиниться — в шестом классе мне очень нравился Кирилл Просперов.

— Ой, помню! Интересно, что с ним сейчас?

— Не важно. Просто ему, в свою очередь, нравилась ты. А я назвала тебя толстой коровой и сказала, что ты его ненавидишь. Прости меня, если можешь…

_____

Журналисты слонялись по холлу в ожидании пресс-конференции. Многие знали друг друга, здоровались. Под зеркалом на дерматиновом диване устроились несколько акул пера. Двое опрятных мужчин, пишущих в женские глянцевые журналы, искусствоведка со стажем, перебивающаяся на вольных хлебах, и молодая девушка, развязно и невпопад хохочущая над репликами матроны. Девушка из очень серьезной газеты, одно слово которой может решить судьбу. Подбежал коллега-журналист, окутав их табачным дымом. Он курил модные в этом сезоне сигареты «Властелин».

— Вы не знаете, что такое сегодня?

Девушка из газеты неопределенно пожимает плечами:

— Показ какой-то. Я сама толком не знаю.

— Как-то много фамилий вокруг этого проекта. Подумаешь, новая коллекция. А пресс-конференция, банкет, фуршет, концерт Обломовой. Вокруг чего шумиха?

— Да ничего особенного, — объясняет матрона. — Просто праздник у людей.

— А мы что, должны разделить их радость? — прихохатывает молоденькая.

Мужчины снисходительно улыбаются. Они еще подумают, написать им или нет.

— Вообще-то новости — это наша работа, — спокойно говорит дама в летах. Она еще не решила, как ей преподнести материал. Писать о сценическом действии, о моде или о засилье синтетического искусства? Это смотря в какое издание.

— Я вообще-то про Обломову пишу. Если бы она здесь сегодня не пела, я бы не пришел, — сообщил журналист, курящий «Властелин». Он уже вполне определился с темой будущей статьи.

— А я про Шершневского хочу разузнать. Что его сюда привело? — ответила молодая. Она знает, что напишет про показ мод, — это было задание редакции. Но вот в каком ключе, хорошо или плохо, еще не решила.

— А я про недвижимость пишу, — откликнулся кто-то со стороны. — Но многие мои клиенты сегодня будут здесь. Вот тебе и тема статьи — взаимопроникновение бизнеса и искусства.

— Все равно, если вовремя не начнут, уйду, — сказал один из опрятных мужчин, посмотрел на часы и лениво открыл серьезный театральный журнал. На странице под рубрикой «Новая драматургия» он прочел: «В начале каждого часа. Пьеса для небольшого театра». Не поленился, полез в нагрудный карман и вытянул пригласительный на пресс-конференцию. Сверился с фамилией автора пьесы.

— Ничего не понимаю… Нонна Геворкян… И здесь Нонна Геворкян. Это совпадение?

— Вряд ли, — впервые улыбнулась пожилая журналистка.

До показа оставалось семь часов. У Нонны затряслись руки.

— Девочки, мы что, не готовы к славе?

— Готовы, готовы, — радостно ответили подруги.

— Ох!

— Не смей бояться! — приказала ей Соня.

— Ладно, попробую. Шампанского мне! Хоть у меня от него и изжога. Слушайте, теперь я расскажу. — Нонна хлебнула из бокала. — Я вспомнила тут. Я когда маленькая была, страшно завидовала Соньке, что у нее есть фотография артиста Тихонова. Я все думала, как стащить этого Тихонова у нее. Отнять не могу, она вон какая здоровая. И я придумала. Была зима. Мы гуляли на продленке, и я сказала Соньке, что в скамейке много полезных витаминов. Помнишь?

— Ах ты мерзавка. Помню, конечно. Я прилипла языком к скамейке.

— А я, вместо того чтобы бежать за Тихоновым, пыталась ее отодрать. Обе так испугались, что про Тихонова забыли.

— А я где была? — спросила Юля, сожалея, что эти грандиозные события прошли мимо нее.

— Болела!

«Пожалуйста, Юля, больше не болей никогда, не плачь. И Соня. Никогда не хмурься, не гоняйся за призраками любви. У тебя теперь есть настоящая». Сейчас Нонка любила подруг как-то по-особенному. Кроме многолетней привязанности, благодарности и родства, которое Нонна ощущала сердцем, подушечками пальцев, воздухом вокруг себя, она испытывала сейчас чувство, близкое к трансу. Ведь их объединяло теперь не только общее счастье или горе — они их всегда делили между собой — их объединяло общее дело. Нонна хотела для Юли грандиозного дебюта. И она его придумала. Идея с невестами воплотилась в величественную декорацию моста. Мост тоже, в каком-то смысле, «невесть что». Он всегда между, над и поперек. Каждый неповторим, как… Свадьба. Она придумала плакальщиц, которые, голося, хоронили в невесте «девушку», и тех, других, которые воспевали новую женщину. Середина моста служила местом встречи слез и шальной радости.

_____

Почтальон в форменной одежде с телеграммой в руках пробирается сквозь толпу. Телеграмму он держит над собой, как путеводный огонь Прометея, и приговаривает на ходу:

— Софья Сквирская! Софья Сквирская! Здесь Софья Сквирская?! Телеграмма! Телеграмма! Телеграмма! Долго я буду здесь ходить?

Почтальон подпрыгивает. Из толпы точно так же подпрыгивает администратор.

— Тоже ее ищу. Она тут значится как оформитель сцены.

В другом конце зала сквозь гул слышится голос художника по боди-арту:

— Только что здесь были. Вы говорите, что надо, мы передадим.

Почтальон голосит, подпрыгивая:

— Телеграмма.

— Читайте, передадим!

— Нельзя!

— У нас все можно.

— А мне нельзя!

— Ну не читайте. Дело хозяйское.

— Ладно, — соглашается почтальон и, подпрыгивая, читает: «Подписал контракт на год. Преподаю и снимаю фильм о студентах. Счастлив. Люблю. Твой Жорж».

До показа оставалось шесть часов. Соня стряхивала пепел в бокал.

— Жизнь печальна.

— Да ну?! — удивлялась Юля.

— Ох мы и надрались, девицы. — Нонна придвинула Соньке пепельницу.

— Да, пора уже в чувство себя приводить. По последнему бокалу — за победу, — произнесла Сонька.

— Там пепел, — предупредила Нонна.

— Ничего, пепел стерилен. Удивительно все-таки. Сигарета — такая отрава, а пепел — стерилен. Жизнь все-таки удивительна. Я тоже должна повиниться. Только я не помню перед кем? Одна из вас после болезни должна была выйти в школу, а я забыла предупредить, что мы контрольную пишем по алгебре. И вот кто-то из вас, не зная про контрольную, не смог написать ее, эту алгебру, и получил двойку… Только вот кто из вас — начисто забыла.

— Ноник, мы слились у нее в единый организм. Выпьем!

Снова сдвигают бокалы. Ничего, еще много времени. Еще успеют и протрезветь, и переодеться. Наступит вечер, придут люди и увидят грандиозный мост, свет и задник, над которыми трудилась Соня. Люди придут смотреть на модные шмотки, а увидят спектакль о любви и смерти. Люди удивятся. Они будут плакать. Будут петь. Они привстанут с мест, когда выкатится огромное солнце и невесты мира пойдут по мосту-подиуму в зал. И сам мост развернется к зрителям, а потом вознесется под потолок. А там, наверху, вспыхнут звезды и посыплется на зрителей искусственный театральный снег. И это была единственная уступка Сони, потому что она везде требовала настоящего.

Тянут кабель. Проверяют свет. Приборы исправно перемигиваются. Где-то за кулисой беспрерывно звонят мобильные телефоны. Как призрак оперы мечется распорядитель зала с вечными своими бумажками. Он охрип, но продолжает кричать:

— Артемьева, Геворкян, Сквирская!.. Нет их здесь? Костюмы, постановка, оформление сцены… Никого нет.

Невозмутимые рабочие сцены испытывают мобильную часть декорации.

— Что у вас тут звонит так нервно? — спрашивает распорядитель и убегает.

Мобильные телефоны действительно надрываются на разные лады. То синхронно, то по очереди. Кто-то из рабочих наконец не выдерживает и идет на звук. За правой кулисой, прямо под концертным роялем, бесхозно лежат три сумки — спортивный рюкзак Юли, большущая бесформенная сумка Сони и портфель Нонны.

До показа четыре часа.

В гримерной девушка-стилист трудится над прической одной из моделей. Если к ней приглядеться, то можно узнать Машу из парикмахерской на «Чернышевской». Кто-то заглядывает в гримерную. Входят, выходят. И так целый день. Художник по боди-арту дает Маше лизнуть мороженое и любуется спиной девушки-модели — делом своих рук. На столике перед зеркалом — бокал с недопитым коньяком, пакет кефира и недоеденный пирожок.

— А где?.. — кивает он на натюрморт.

— Только что здесь были, — отвечает Маша. — На пресс-конференцию, наверное, пошли.

— Я тут их сумки положу. Разбрасывают везде и всюду. Хорошо, рабочие честные попались.

До показа три часа.

_____

Из конференц-зала выходит опрятный журналист и, тихонько прикрыв за собой дверь, подходит к окну. Достает из кармана мобильный телефон и говорит, прикрывая рот ладонью:

— Пресс-конференция — супер. Давно я так не веселился. Мы не должны игнорировать это событие. Здесь будет Обломова, Шершневский, Александрова будет… Нет, это не депутат, это балерина… Да, много всяких знаменитостей.

За дверями слышен голос Сони и взрыв хохота.

До показа два часа.

Перед зданием театра собирается толпа. Публика самая разномастная — начиная от байкеров, которым Юля делала татуировки, заканчивая священником, в церкви которого работала Нонна. Какие-то молодые люди теснят администратора на входе. Тот умело отбивается от натиска зрителей:

— По списку, по списку. Называйте фамилию. У меня два списка. Один для близких, а другой для благотворителей.

— А куда пойдет выручка от показа? — приступает к работе кто-то из журналистов.

— В фонд помощи по спасению редких книг.

До начала представления час.

К самым дверям театра подъезжает джип Эдика. Вообще-то здесь нельзя парковаться. Никому, кроме него. Сегодня он хозяин театра, Карабас-Барабас. Эдуард неторопливо выходит из машины и по-хозяйски осматривается. Достает сигарету из пачки, хлопает себя по карманам в поисках зажигалки. У стены нервно курит такой же, как и он, бритый тип. Тоже, видать, скрывает раннюю лысину.

— Брат, огня не найдется?

— Да, конечно, — отвечает Федор, достает зажигалку и протягивает Эдику.

— Я вообще-то бросил, а тут что-то… Неспокойно мне, — объясняет Эдик.

— Да, нервно, — отзывается Федя.

Через толпу поклонников и кордон журналистов прорывается Шершневский. Увидев Эдика, бросается к приятелю:

— Эд! Привет.

— Здорово, старик.

Обнимаются. Олег и Федору пожимает руку.

— Здравствуйте.

— Добрый вечер.

Шершневский отводит друга в сторону:

— Слушай, она меня как бы не приглашала. Боится очень. Все-таки для нее это тоже дебют, только режиссерский… — окидывает взглядом Федора. — А это кто?

— Не знаю. Кто-то. Я у него прикурить спрашивал.

— А… А я думал, вы вместе… Ничего, что я здесь? Как ты думаешь, она не разозлится? Подумал еще отпиарить слегка событие. Шепнул как бы просто так паре журналистов, что я здесь буду Должны были набежать.

— Так набежали.

И действительно, бегут уже с микрофонами и камерами.

Олег удовлетворенно улыбается:

— Ну что? Я же говорил!

Идет Шестакович. На нем серебристый костюм. Рядом — молоденькая спутница, едва достигшая совершеннолетия. В дверях он раскланивается с доктором Дроздовым, гордясь новой покупкой. Но и сексолог экипирован для светской вечеринки: на некотором расстоянии от него семенит барышня с пышными формами — эдакий эрзац Нонны. Дроздов улыбается Шестаковичу. Тот смотрит на девушку Дроздова глазами кладбищенского сторожа и незаметно кивает. Мужчины продемонстрировали друг другу свои последние сексуальные приобретения. Ничья.

В другом конце холла толпа тинейджеров окружила Терезу Обломову. Она нехотя раздает автографы. Сквозь толпу просачивается автослесарь и дровосек Роман. Он смущенно протягивает мозолистой от топора рукой Терезину фотографию, где она с Юлей, Нонной и Соней.

— Можно автограф?

— А у остальных уже собрал?

Рома смущенно мнется. Тереза смеется и подписывает снимок.

На входе двое охранников преградили путь балерине Александровой.

— Вас завтра же уволят! Нет, вы уже уволены! Я — Александрова. Я — балерина.

— Вас нет в списках, — объясняет один из молодцев.

— Меня и так знает вся страна. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня заносили в какие-то списки.

— Ладно, пусти ее, — говорит второй. — Проходите, только не кричите так.

Александрова пинает ногой мусорную корзину.

— То-то же. Всяк начальник на своем месте.

До показа полчаса.

_____

Финал. Одна за другой выходят подруги. Каждая из них одета в подвенечное платье. Соня в ярко-красном, как женщина вамп, алая фата, как кровавый туман перед глазами. Нонна — в белоснежном, как вечная невеста. И платье, и фата, на первый взгляд, вполне классические. Но если приглядеться, то подол платья срезан так, что видны подвязки и чулки, а корсет заужен настолько, что еще больше подчеркивает бюст. Выходит сама Юля — женщина-ребенок в бантиках и оборках черного цвета.

Овация.

Несколько дней опустошающей неги. Затем утомляющей пустоты. Соня заперлась в квартире и часами говорила с Добрушей по телефону. Юльку не выпускал Эдуард. Как обнял после показа, так и держал. Нонне пришлось труднее всех. Она делила дни и ночи между Олегом и Федей. Кто бы мог подумать?

Когда человек живет один-одинешенек в глухом бору, его называют отшельником. Когда он или она — неважно — живет проблемами семьи, его называют хорошим семьянином с ограниченным кругозором. А когда Юля, Соня и Нонна сидят в кафе Лосевой и разглядывают Невский в витрине, как это назвать? Дружба похожа на участие в каком-то заговоре против мира, или во имя его, смотря по обстоятельствам. Это тайный орден с ограниченным участием посвященных. Перед ними остывший кофе и сегодняшние газеты, где на фотографиях их свадебное трио в финале Юлиного показа, а также обычная школьная тетрадь, на первой странице которой уверенным почерком Нонны было когда-то выведено: «Как выйти замуж и быть счастливой».

— Нет, здесь точно есть что-то мистическое, — встрепенувшись, не к месту сказала Нонна.

— В ком? — вяло спросила Соня.

Нонна поправила устало:

— В чем.

Соня покорно уточнила вопрос:

— В чем?

Нонна берет тетрадь и осторожно кладет перед собой.

— В ней.

— Да ладно тебе, — лениво отмахивается Юлька. — Что в ней такого?

Юля бесстрашно берет в руки рукопись и листает ее.

— Ты всегда была толстокожая. А еще художник! — беззлобно отвечает Нонна.

— Послушай, да что в ней такого?

— Она исполняет желания, — шепчет Нонна.

— Какие, блин, желания? У меня вот одно было желание в жизни, чтобы меня все в покое оставили. И где оно? Исполнение?

Нонна накрывает тетрадь ладонями:

— Не говори так, не говори. Она слышит.

— Соня, она все-таки рехнулась. Берегли мы ее, берегли, а она отъехала все же головой…

— Послушайте, ведьмы. Вы так шутите, а ведь сами-то знаете, что я права.

Соня бьет ребром ладони по столу:

— Примеры. Хочу голые примеры с фактами. Где исполнение моего желания? Покой, где мой покой?

Нонна хватает подругу за руку, будто рука эта взбесилась сама по себе:

— Покой, как известно, нам только снится. Нет, на самом деле ты хотела богатства и стабильной семьи. И вот, смотри, ты разбогатела. Ты преуспевающая молодая делица.

— Какая же я делица?! — возмущается Соня. — Я — бизнес-вумэн. Это звучит иностранно. И благопристойно. А то «делица»! Тогда ты моя подельница.

— Не важно. — Нонна не собирается менять тему. — Сбылось?

— Ну. — Соне приходится признать это.

— А твой Жорик теперь преподает русское кино в норвежском фьорде? Вот тебе и покой.

Соня благодарно закивала:

— Да, слава богу, его некоторое время не будет дома.

— Так что можешь крутить свои романы почти легально.

— Это не романы, это эликсир молодости и здоровья.

Юля лениво обронила:

— Запатентуй.

А Нонна не унималась:

— И Добруша как пример большой неувядающей любви.

— Ты думаешь? — с надеждой спросила Сонька, потому что впервые в жизни не хотела пускаться во все тяжкие.

— Ведь сбылось, сбылось?! — настаивала Нонна.

Юля подобралась в кресле. Беседа принимала интересный оборот:

— Нет, ну если так рассуждать…

Если Нонка была в чем-то уверена, то могла стать и опасной, агрессивно защищая свои убеждения:

— А как? Вот у тебя какое было заветное желание?

Юля тихо призналась, как будто стыдясь:

— Стать самостоятельной.

— Стала?

— Стала, — кивнула Юля.

— Довольна?

— Не знаю…

— Не гневи книгу, то есть бога! — крикнула Нонна.

— Чушь, чушь и глупости. — Соня не против счастья, она против мистической шелухи. — Мы не загадывали желаний. Мы писали про то, как можно правильно выйти замуж и быть счастливыми.

— Если учесть, что некоторые из нас в тот момент были замужем… — напоминает Нонка первый, старинный разговор, в этом же кафе.

— Ты на меня намекаешь? Мы же писали руководство к действию не для себя, а для других, суммируя свой собственный опыт. Чтобы другие не делали наших ошибок… Так хоть одна из нас вышла замуж?

— Вообще-то я выхожу. Мне Эдик предложение сделал, — только и смогла вставить Юлька.

Девочки радостно обняли ее.

— Вот видите, видите, — закудахтала Нонна.

— А вот… Н-да, вообще-то. А вот это… И это… — Соня пыталась найти аргументы в пользу материалистической картины мира.

— А Федор? — настаивает Нонна.

— Что Федор?

— Федя-то вернулся. Мистика. Ничто не предвещало. И пьесу мою опубликовали.

— Ну, это не считается. Это Олег подсуетился.

— Но мы об этом писали!

Юля знает выход из положения:

— А мы Лосеву сейчас спросим. Лося, можно тебя?

Лосева всегда готова подойти. Она вообще всегда где-то рядом. Может, стоит подумать о том, чтобы расширить их тройственный союз до квартета?

— Садись, — приказала Нонна. — У нас с книгой беда. Не знаем, что делать, Лося. Она заколдованная.

— Бабы, я бы на вашем месте начала бы новую писать.

— Так эта же не дописана, — удивилась Юля.

— Ну и хрен с ней. Новую надо, — тут же радостно напевает: — К новым приключениям спешим, друзья, эй, прибавь-ка скорость, машинист.

— А прошлое кажется сном, — мечтательно цитирует Соня.

— Зачем бередить старые темы. Нужны новые песни о главном! — и вдруг совершенно другим, теплым голосом произносит Лосева: — Я уже Доне все русские песни, какие нашла, отправила — штук двадцать дисков. Он так доволен! Сейчас…

И легко, несмотря на необъятную полноту, бежит за стойку и, порывшись в недрах, возвращается с фотографией Дональда — улыбка во весь формат, только фрагмент ковбойской шляпы торчит.

— Боже, сколько у него зубов! И все свои, — позавидовала Соня.

Лосева ласково целует фотографию:

— Донечка…

На оборотной стороне портрета русские каракули: «Дорогой Лосева! Я тебя хотеть увидеть и помнить. Я учить русский язык. Меня зовут Дональд. Я живу в США. Я вернусь к тебе. Твой котлет есть вкусный. Твой друг Дональд».

— Трогательно, — замечает Юля.

— Молодец. Орел! — хвалит Соня.

— Вернется, жить будет у Лосевой, — пророчит Нонна.

— А я не против, — говорит Лосева так, что после этого хочется помолчать.

Они и помолчали, думая каждая о своем. Однако Нонка продолжала приставать:

— Девочки, с книгой надо что-то решать.

— А давайте ее схороним до лучших времен, — неожиданно предложила Юля.

Соня смотрела на них, как на малых детей.

— Взрослые женщины. О вас в газетах пишут…

— Схоронить? — заинтересовалась Нонна. — Это мысль. Вечером.

Соня устала с ними бороться:

— Ладно, вечером.

— Идет!

Вот все и сложилось. Сонина баня превратилась в ту самую курочку, о которой говорил когда-то мудрый Лейба. Клевала, клевала по зернышку, растолстела и вот теперь несет небольшие, но драгоценные яйца. Слева магазин «Инфернал». Справа за застекленной витриной новая вывеска — «Красный день календаря». И большой плакат, исполненный в манере дидактической советской графики, — счастливая девушка, дородная телом, с косами и бантами, правой рукой отрывает с календаря, висящего на стене, листочек с красным числом, левою же любовно прижимает к груди пакет, в котором безошибочно можно опознать гигиенические прокладки. В магазине продают именно их. Со всего света, разных форм, толщины, цвета и запаха. Где, как не в бане, потерять стыд и торговать этим, исключительно женским предметом.

Молодая женщина внимательно разглядывает содержимое прилавков и говорит улыбчивой, средних лет продавщице:

— У вас большой выбор и цены невысокие.

— Обратите внимание, у нас много сопутствующих товаров — большой выбор трав, гомеопатические средства на все женские случаи.

В магазин один за другим входят двое немолодых мужчин, разрушая миф о чисто женском назначении магазина. Обычно мужчины с неохотой заходят в подобные заведения. Но где, как не в бане, пренебречь привычной скованностью и купить нужную тебе вещь — торговля в бане, где нагота естественна и не возбуждает, облегчает задачу. Один из них дебютант в этом деле. Он стесняется и, наклонившись к продавщице, шепчет:

— Одну упаковку прокладок… Каких, забыл…

— Поздравляю! — кричит второй, который давно уже справился с неловкостью. — Тоже рыбак?

— Нет, меня дочь послала.

— А, прости, отец. Не смущайся. Дело житейское. Я вот заядлый.

— Сейчас. У меня на бумажке записано. Она говорит, что только у вас есть то, что ей надо.

Старик вытряхивает карманы, а продавщица успокаивает:

— Вы не торопитесь. Если только у нас, значит, никуда не денутся.

В магазин заходит Соня.

— Здравствуйте, Софья Викторовна.

— Здрасьте. — Софья Викторовна широко улыбается и, заметив рыбака, пожимает ему руку. — А вот и наш постоянный клиент-оптовик. Зачем пожаловали?

— Мне опять ящик прокладок. Самых толстых. Ультра плюс. Мы с ребятами на неделю на озера поедем.

Старик нашел наконец дочкину записку и подошел.

— А зачем прокладки? — спросил он у рыбака.

— Как зачем? В сапоги кладем, чтобы ноги не потели и не мерзли.

— Голь на выдумки хитра. — Соня водружает на прилавок большую коробку и говорит продавщице: — Вот привезла вам попробовать новый чай от головной боли. Добруша ездил в Марокко, нашел нечто особенное. Поставим, посмотрим, как покупать будут.

— Хорошо будут покупать. Предыдущий разошелся за неделю. К нам со всего города женщины едут за чаем. За всем едут. У нас все есть.

— Спасибо.

— Это вам спасибо. Чудесный магазин, работать с вами одно удовольствие.

Соня благодарно кивает.

— Это Добруше спасибо.

— А как поживает господин Добруша?

— Хорошо поживает. Я еще зайду. Пойду, проведаю Лейбу.

_____

И если что-то в этом мире менялось, то в конторке Лейбы Ароновича все было как прежде. Правда, появился компьютер, покрытый кружевной салфеточкой, да на стене большой портрет Сони — а-ля нэпманша двадцатых годов.

— Здравствуйте, Лейба Аронович, — обнимает она старика. — А это что? Кто это?

Она удивленно разглядывает портрет.

— Это ты, моя девочка. Это ты приподнялась и купила Лейбе компьютер. Раньше Лейба разгадывал кроссворды, а теперь, цыпа моя, я рисую. Я взял фотографию моей мамочки, светлая ей память — святая была женщина. Она пережила петлюровские погромы, репрессии, космополитов — и, заметьте, Сонечка, она не знала ни одного слова матом и говорила очень тихо. Звали ее Эсфирь Марковна — свя…

— Лейба, вы бредите? Чья мама?

— Я отсканировал мамину фотографию и твое, Сонечка, фото с водительских прав. И получился в результате этот необычайной красоты образчик искусства.

— В изобретательности вам не отказать. Ну, а как… дела?

Лейба Аронович деловито засопел:

— Наверное, ты хочешь спросить-таки, сколько денег? И я отвечу тебе, дорогая. Денег много и будет еще больше. Хочешь сейчас или пусть полежат?

— Пусть полежат. У меня сегодня дело государственной важности.

Вот оно и свершилось. Вот она и дождалась. Никто не верил, только она знала наверняка. Так будет. Федор вернется, будет и целовать, и говорить, и обманывать. А она будет верить. Отдаваться и верить. Верить, пока отдается, в то, что все еще возможно. Ночь была бурной, утро поздним. Раскаявшийся изменщик Федя ушел в дуги, а Нонна, завернувшись в махровый халат, расхаживает по комнатам люкса и разглядывает его вещи, брошенные повсюду. Как всегда, Федор разбросал одежду и книги, контейнер для линз и музыкальные диски. Ничего не изменилось. Нонна берет его свитер и нюхает. Годами она помнила его запах, от которого приятно ныло сердце и тепло разливалось по телу.

Вернулся Федя. Бедра обмотаны полотенцем, по груди стекают капли воды.

— Что ты делаешь? — улыбнулся он.

Что она делает? Действительно, что она здесь делает?

— Ничего не чувствую, — отозвалась Нонна.

— Нос заложило?

— Типа того…

Она аккуратно складывает свитер и кладет его на стул. Федор подходит к жене и обнимает.

— Я скучал.

— Да?

— Я твое тело помню так… — он осторожно касается ее щеки. — Под пальцами.

— Да?

— Надо что-то решать.

— Да…

Он прав. Надо что-то решать.

— Да, да, да, — выдыхает ей в шею Федя.

Нонне щекотно и страшно. Еще несколько дней назад судьба Нонны и Миши, и даже Араксии Александровны зависела от того, когда вернется ветреный Федор и вернется ли вообще, а теперь все они, включая возвращенца, ждали ее решения. Теперь ей придется взять ответственность на себя. Нонна отстраняется и садится на диван. Федор задумчиво глядит на нее и констатирует:

— Что-то не так.

Нонна поднимает голову.

— Это вопрос?

— Если хочешь, я спрошу: что-то не так?

— А ты сам как думаешь?

Федор усмехается и садится в кресло напротив Нонны.

— А зачем мне думать? Я про тебя все, все, все знаю. Я тебя чувствую. Даже нет… Ты во мне, ты часть меня. Я же не задумываюсь, когда хочу, например, моргнуть.

— В том-то и дело. В том-то и дело…

— Не веришь?

Нонна разубеждает его:

— Нет, наоборот, верю. Я знаю это. У меня точно так же. Иначе бы я тебя не ждала. Я бы знала, что это бесполезно. Но я знаю тебя и знала, что ты вернешься. Потому что ты тоже во мне. Постоянно. Каждую секунду.

— Так в чем же дело?

— Просто дело в том, что я не знаю, рада я этому или нет.

— Так подумай.

Нонна резко вскидывает голову.

— Когда-то именно за это я тебя любила. За то, что всегда и везде ты оставался независимым. За то, что когда ты очевидно и страшно виноват, каким-то мистическим, каким-то непостижимым образом не ты, а все остальные чувствовали неловкость. Ты же — никогда. Феденька, родной, тебе нечего мне сказать, кроме того, что вот он я, люби меня и жалуй?

Федор улыбнулся одними губами, а глаза печально светились.

— Прости, а что еще?

— Прекрати так улыбаться. Я потеряю сознание.

— Ну и хорошо. Я раздену тебя и отнесу в постель. А потом грязно надругаюсь над твоим бездыханным телом.

Нонна вскакивает, хватая одежду.

— Прекрати шутить!

И он перестал. Он сказал то, чего она ждала все эти годы. Он произнес:

— Нонка, я виноват.

Она остановилась с охапкой тряпок.

— Я слушаю тебя.

— Это все, — он покачал головой.

— Все?

— Все.

— Значит, ты пропадаешь на сто лет, строишь там где-то новую счастливую жизнь, а потом приезжаешь и говоришь: «Здравствуй — это я. Я тут немного провинился».

— Да, Нонна, да! Это жизнь. Так бывает, люди ошибаются. Это только ты со своим максимализмом чувств не понимаешь.

— Я понимаю. Я ждала тебя.

— Вот ты меня дождалась. Вот я приехал. Вот он я. Я вернулся. Я хочу жить с тобой и с Мишкой. Я устал. Я постарел. Я идиот! Хватит, или еще каяться?

Нонна обнимает Федора, чтобы утешить. Не за «сейчас», не потому что ему приходится извиняться и делать это, по возможности, от души, чтобы она поверила, — ведь для его гордости это непосильное испытание. А за «потом». Ведь она уже знает, чем это кончится.

— Феденька, прости. Прости, родной. Я не права. Я просто…

Федя начинает жарко целовать ее.

Господи, дай ей силы устоять! И Нонна отстранилась. Но расплакалась, повалилась на диван, натягивала на себя одежду, путаясь в рукавах и пуговицах, и продолжала плакать.

— Родная, правда, не было дня, чтобы я вас не вспоминал, — беспокоился Федя.

— И мы… тоже все время помнили… Все время…

— Так что же ты плачешь? Все будет хорошо, — только и мог он сказать.

А Нонка вдруг неожиданно успокаивается и внимательно смотрит на мужа.

— Я поняла… Я сейчас поняла. Я все это время ходила и маялась. Я не понимала, что со мной. Я ведь тебя ни в чем не винила. Я простила, что ли?.. Сразу. Как ты говоришь, это жизнь, всякое бывает. Люди встречаются, расходятся, снова встречаются… Я тебя не винила за наш разрыв. Я ведь не глупая бабенка. Я все ходила эти дни и думала: почему я не могу кинуться тебе на шею и висеть на ней, пока меня силой не отцепят?

— Если у тебя кто-то есть, помни, я — самый лучший.

— Федя, не переводи все в шутку. Это очень серьезно. Послушай, что я тебе скажу.

Федор присаживается на корточки напротив Нонны и берет ее за руки. Нонна смотрит на него с нескрываемой нежностью.

— Федя, я тебя не прощаю…

Федор делает движение головой, словно хочет возразить что-то, но она предупреждает его.

— Дай мне сказать. Я не прощаю тебя за то, что мы голодали, а тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что мы болели, а тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что когда было страшно и… так страшно… Как страшно было, Федя, ты даже представить себе не можешь! — всхлипывала Нонка.

Федор обнимает ее колени.

— Но не только за это. Я не прощаю тебя за то, что когда нам было хорошо, тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что когда Мишка занял первое место на математической Олимпиаде, мы не могли с тобой разделить радость. Я не прощаю тебя за то, что когда напечатали мою первую пьесу, я не могла с тобой распить бутылку шампанского… Прости меня за то, что я тебя не прощаю.

— Это пройдет?..

— Конечно пройдет. Но не сейчас. Мне надо идти. У меня важное дело.

Юля распечатала иностранный конверт. Руки дрожали. Сама себя пару раз ударила, чтобы привести в чувство, пробежала глазами послание и издала торжествующий вопль.

Из комнаты выбежал Эдик.

— Эдька, я получила!..

— Миллион?

— Развод!

— Ну, это почти что миллиард!

— Я его получила! Я свободна! Я совершенно свободна!

Эдик сгреб ее в охапку.

— Ты так думаешь? А я говорю, нет, не свободна.

— Да ты домостроевец!

— А я предупреждал.

— А я, дурочка, пропустила мимо ушей. Надо же так вляпаться.

— Да, надо было слушать, когда тебе говорят, — приговаривал он, целуя Юльку. — Я же просто так ничего не говорю.

— Я заметила. А сам ты при этом считаешься женатым.

— Значит, сначала празднуем твой развод, потом мой развод, а потом…

— Молчать! Пока молчать!

— Есть, мой командир. Когда будем праздновать первое событие?

— Сегодня? Нет, давай завтра. У меня сегодня срочное дело…

— Какое такое дело? — Он подталкивает ее к спальне.

— Секрет.

— Какой такой секрет?

— Очень личное…

— Личное? Еще более личное? — доносится голос инфернальщика уже из-за дверей.

Если не было эффектного начала, должен быть стоящий финал. Собственно, зачем эта книга, потрепанная тетрадь в девяносто шесть листов? Залитая чаем, запорошенная табачным пеплом, пахнущая тремя разными марками духов, смешавшимися в один крепкий женский запах. Жизнь вечна. И потому одна. Одно бесконечное лето, одна длинная зима, печальная раздумчивая осень, беспокойная весна. Времена года не сменяют друг друга. Они проступают из-под разлинованной сетки календаря. Ведь трудно протопать целую жизнь и лишь четырежды сменить обстановку. Поэтому одна великая Зима, как и ее легкомысленные сестры, дробит себя на множество зим, весен и всех прочих. Точно по количеству прожитых годов. Жизнь прекрасна. Потому что одна и вечна. Неприятно слушать, как, венчая, священник в заморском кино произносит: «Пока смерть не разлучит вас…» А потом? Может быть, есть пятое время года?

По ухабистой сельской дороге пробирается капризная Юлина машина. Позади, с чрезвычайно серьезными лицами, устроились подруги. Все трое — в черном. Хорошо подготовились к выезду. На Юле черный парик с длинными волосами, на Соне черная шапочка с черной сеткой, на Нонне черный платок-чалма. В целом они выглядят как три ведьмы из «Макбета». Машина, петляя по буеракам между луж и поваленных ветром деревьев, тормозит у ограды погоста.

Три женщины в черном молча выходят из машины. Их обдает тишиной, но потом становится слышно, как в овраге журчит вода. Качается и тускло светит одинокий фонарь. Нонна крепко держит в руках сверток.

— Куда ты завел нас, Сусанин-герой? — пропела Соня.

— Опять ты со своими глупыми прибаутками.

Юля же молчит, идет важно, как будто по подиуму. Неожиданно из-за деревянной часовни раздаются нестройные мужские голоса. В звенящей тишине слышно бульканье жидкости, льющейся в стакан. Звучат здравицы.

— За Серегу! Хепи без дей, как говорится…

Подруги одновременно вздрагивают.

— Девочки, прячься, — командует Нонна.

Они синхронно ныряют за могильную плиту.

— Там кто-то есть, — услышав шорох, напрягается кладбищенский рабочий, именинник сегодня.

— Серега, пойди посмотри.

— Не пойду. Страшно, ночь и луна гляди как светит.

— Ты чего, Серега, ты ж в партии был.

— Ну его, Михалыч… Я три тени видел…

Подруги за плитой тоже обнялись от страха.

Юля шепчет:

— Ой, девочки, что сейчас будет-то?

— Сиди тихо, — командует Нонна.

— Я придумала, слушайте меня, — оживляется Соня. — Сейчас к нам кто-нибудь подойдет, а мы резко встанем и дружно скажем: «Добрый вечер, господа!»

Так и сделали. Когда по заросшей сорняком кладбищенской дорожке к ним приблизилась мужская фигура, они поднялись, встали в рост — в ярком свете луны три черные женщины — и вежливо поздоровались:

— Добрый вечер, господа!

— Ведьмы! Ведьмы! Вампиры! — заорал детина. Перекрестился, спутав правую руку с левой, побежал и споткнулся. Уткнувшись носом в осеннюю грязь, стал делать знаки подвыпившим приятелям, чтобы не бросали одного на съедение колдуньям. Те подхватили его и скрылись. Девочки захохотали.

— Вот несколькими атеистами на свете и стало меньше, — обрадовалась Нонна.

— А книгу жаль закапывать. Она же не труп, — вздохнула Юля.

— Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, — оповестила Соня, но, смягчившись, предложила: — То есть ты предлагаешь ее зажарить? Может, тогда устроим ей аутодафе?

— Я тогда пойду, соберу веточки, — сказала Нонна.

Но не пришлось — за часовней нашла старые метлы. Соня дернула Юлю за рукав:

— Заметь, ее таки прямо тянет на метлу.

— На себя-то посмотри, — огрызнулась Нонка.

— Девочки, не ссорьтесь!

Распотрошили прутья метелок, соорудили некое подобие эшафота. Соня достала из кармана зажигалку, вырвала из записной книжки листочек, подожгла ветки. Нонна раздувает костер. Пламя начинает разгораться, и тогда они разворачивают сверток. Юля держит на ладони тетрадь, словно взвешивает. Интересно, сколько весят слезы? А улыбки? А мысли? Каждая подержала рукопись, Нонка даже пыталась полистать, зачитывая любимые места. Но тетрадь у нее отобрали. Схватились втроем и бросили в огонь.

— Я сжигаю сейчас все свои прошлые обиды, обманы, страхи, — прошептала одна, и не важно кто.

— Разлуки, слезы, горести и тоску, — сказала вторая.

— Долги, мезальянсы, унижения, — отозвалась третья.

— Гори оно все синим пламенем. Пусть горит. Пусть не возвращается…

Юля подбросила в огонь веточку. Соня обняла подругу:

— Святая простота.

— Почему же так грустно?

— Ничего, пусть сгорит. Посыплем голову пеплом и завтра начнем новую жизнь.

— Будем работать, — заявила Юля.

— А мы будем говорить, что мы увидим небо в алмазах и услышим ангелов? — хохотнула Соня, а Нонна добавила:

— И что, мы отдохнем?

Юля, чувствуя подвох, напряглась:

— Это кто сказал?

Соня и Нонна прыснули.

— Это Соня сказала.

— Нет, правда. По-моему, это кто-то уже сказал.

Соня присвистнула.

— Ноник, она Чехова не читала.

Подруги сбрасывают с себя черные одежды и оказываются в ярких цветастых платьях. На палку от метлы они наматывают свои черные тряпки. Юля водружает парик. Получается черное чучело. Вот его бы сжечь по закону языческой женской логики.

Светает. В зыбком рассветном тумане подруги бредут по краю поля.

— И все-таки это кто-то сказал… Где-то я это уже читала? — слышался в утренней тишине Юлькин голос.

Санкт-Петербург, 2004

Женщина в поисках счастья — вечный сюжет. Новые встречи и знакомства бодрят, пугают, веселят кровь и путают мысли, смущают чувства и разочаровывают. Книга Ануш Варданян — это остроумный, порой грустный, полный самоиронии трогательный рассказ о Золушках современного Питера, верящих в любовь, самозабвенно ждущих ее, несмотря на все трудности и невзгоды.

Судьба в конце концов оказывается благосклонной к трем подругам — не очень молодым, не очень удачливым, трогательным и смешным. В общем, «даже если вам немного за тридцать, есть надежда выйти замуж за принца»!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ПРОЛОГ

Глава 1 ТРИ СКАЗОЧНЫЕ ФЕИ

Глава 2 ВСЕ РАБОТЫ ХОРОШИ

Глава 3 ВСЕ — В БАНЮ!

Глава 4 ПРО УДОВОЛЬСТВИЕ И РАСПЛАТУ

Глава 5 О ПРАКТИЧЕСКОЙ ПОЛЬЗЕ ПУТЕШЕСТВИЙ

Глава 6 НИКОГДА НЕ ССОРЬТЕСЬ ИЗ-ЗА МУЖЧИН

Глава 7 УЛЫБАЙТЕСЬ ПРИ ЛЮБЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Глава 8 ЕСЛИ ЭТО НЕ ОН, ТО, ВОЗМОЖНО, ЭТО ПРОСТО ВАШ НОВЫЙ ДРУГ

Глава 9 МОЖНО ВСЕ. НЕЛЬЗЯ ОТКАЗАТЬСЯ

Глава 10 ЛЮБОВЬ И ДЕНЬГИ — СОВМЕСТИМЫ

Глава 11 ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

Глава 12 ФИНАЛЫ И ПРОДОЛЖЕНИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg