«Крым. Пирамида времени»

Крым. Пирамида времени (fb2) - Крым. Пирамида времени 453K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Леонидович Антов

Игорь Антов КРЫМ. ПИРАМИДА ВРЕМЕНИ

Глава 1

Золотые ворота Карадага ярко желтели, подсвеченные предзакатным южным солнцем. Знаменитая крымская скала выглядела так, будто действительно была золотой. Тане даже пришло в голову, что мог бы получиться отличный сувенир, если отлить из золота точную миниатюрную копию Золотых ворот и поставить ее, скажем, на каминную полку. Денег на подобные вещицы у Тани никогда не было, равно как и камина. А вот замысловатые мечты всегда теснились в голове, как пушкинские цыгане, — шумною толпою. Вздохнув, Таня отвернулась от воротоподобного чуда природы.

В ясный день солнечные лучи в Таниной комнате за пару часов до заката обычно начинали прощупывать стенку, противоположную от окна. Пятна света медленно перемещались по обоям и книжным полкам, заставляя вспыхивать то корешок с надписью «Пушкин», то «Энциклопедический словарь», то завитушку на обоях. На минуту пришел черед и Золотых ворот — фотографии в деревянной рамочке. Киевское солнце в эту минуту смешалось с крымским солнцем остановленного когда-то мгновения, и скала на картинке заполыхала с удвоенной силой.

Таня любила фотографировать. А еще — читать. Она не задумывалась над тем, что же ей нравится больше: романтические детективы, любовные романы, исторические или фантастика. Не знала Таня и того, что через какие-нибудь три недели она окажется, как в водовороте, в центре самого настоящего фантастического детектива. Не догадывалась Таня и о том, что слово «пирамида» навсегда перестанет для нее ассоциироваться с Египтом и приобретет совершенно особый и неожиданный смысл.

Зато она твердо знала, что если в этом году не изменит свою жизнь какими-нибудь решительными шагами, то не сделает таких шагов больше никогда. Ей очень не хотелось похоронить свои мечты и провести оставшиеся несколько десятков лет, ухаживая за этой могилой.

Мушка, застывшая навеки в янтаре, — это красивая диковинка. Женщина, законсервировавшая свою жизнь в тридцатиметровой квартире с каким-то серым представителем мужского пола, — это унылая банальность.

Таня начала знакомиться по Интернету позже, чем ее лучшие подруги. Те успели найти в электронной паутине по несколько мужиков и достичь самых разнообразных результатов, пока не прекратили играть с судьбой на сайтах знакомств. Тут-то и включилась в игру Таня.

Примеры обеих подруг были у нее перед глазами.

Хронически меланхоличное лицо одной из них как раз сейчас маячило сбоку, в кресле. Носительница лица, сидя рядом в кресле, в очередной раз плакалась сегодня в жилетку — об интернет-знакомце, который долго обещал жениться, а потом выяснилось, что женат, его законная супруга ждет второго ребенка, и о разводе не может быть и речи.

Второй пример тоже был наглядным. На мониторе перед Таней висело присланное Снежкой, другой ее подругой, фото: моложавый подтянутый немец приобнял курносую круглолицую славянку с очень большим бюстом. Снежка писала, что с Гюнтером они на днях отметили год свадьбы (бриллиантовые сережки и обалденные туфли по этому случаю вместе выбрали в Милане), что во Франкфурт они гоняют на «Опеле» почти каждый уик-енд, а кредит за дом Гюнтер собирается погасить досрочно, всего через 5 лет, настолько хорошо пошли дела в компании, где он менеджерит.

«Кто-то отмечает полгода свадьбы, — подумала Таня, — а я разменяла четвертый десяток, и впереди ничего определенного, кроме работы с.9.00 до 18.00». Дикая фраза «разменяла четвертый десяток» крутилась в голове еще с кануна дня рождения, когда Таня накрывала на стол и делала завивку. На вид ей было не больше двадцати пяти. Льстецы с готовностью давали двадцать два, не рискуя, что это прозвучит издевкой. Но в паспорте каллиграфические записи категорически утверждали: Татьяне исполнилось тридцать лет. И, как говорил Остап Бендер, отмахнуться от этого факта невозможно.

Итак, два примера. У одной — женатый любовник, который ничего материального не украл, не выманил, но морочил голову. Просто обманывал полтора года, в то время как годы идут не к восемнадцати, а наоборот. У другой — правильный немец, непьющий, с почти выкупленным домом и растущей карьерой, и только слегка за сорок, и вроде бы любит.

В общем, выбор не самый плохой. Аферистов можно быстро вычислить, просто не надо быть дурой. Немцев и прочих шведов еще хоть пруд пруди. Было бы желание свалить за бугор. Такое желание у Тани иногда появлялось, но не очень-то сильное. Ну, не вдохновляла эта перспектива! Мелко это, — размышляла Таня. Мелко и глупо — прожить всю жизнь после замужества в заграничном кукольном домике с аккуратно подстриженным газоном и еще более аккуратно подстриженным немцем, сидеть в ресторане во Франкфурте, делать умное лицо в галереях современного искусства и беспрестанно убеждать фрау свекровь в своем бескорыстии, в непричастности к русской мафии и в отсутствии стажа работы проституткой.

Таня, в общем-то, отдавала себе отчет, что эти ее представления о немцах несколько стереотипны. И догадывалась, что причины ее неприязни к проекту «выйти замуж за иностранца» не только в этих представлениях, но и в чем-то другом. То ли в том, что не хотелось говорить с любимым на неродном языке, то ли просто от иррациональной привязанности к родным местам.

И потом, на дворе ж не девяностые годы. Уже не такая нищая у нас страна, какой была пару лет назад. Зачем далеко ходить замуж по расчету? Мало, что ли, в Киеве обеспеченных мужиков с коттеджами и «опелями»?

Подруга засобиралась домой. Таня проводила ее до маршрутки и вернулась домой мыть кофейные чашки. Спать не тянуло. Читать — тоже. Телевизор давно помешался на рекламе и тупых сериалах. Свежих фильмов на дисках дома не было, да не очень-то и хотелось. Оставался Интернет.

Большое объявление о знакомстве, строк эдак на двадцать, Таня дала месяца полтора назад. Поток ответных писем заставил ее подкорректировать свое мнение о мужчинах. Придурков оказалось больше, чем она полагала. Посудите, сами: будет ли умный и сколько-нибудь порядочный человек в ответ на ее подробную анкету присылать такое письмо: «Привет! Я Саша (Витек, Игорь, Толик, Александр…). Давай завтра сходим погуляем». Не двадцать, то хотя бы две строчки о себе написал, гад, хоть бы фото прислал. Так нет же! Уверен, видно, что одного его имени достаточно, чтобы женщина могла определиться с планами на вечер! Это попросту нечестно: она написала о себе и рост, и вес, и увлечения, и половину биографии, и разместила фотографии, а они?! И таких писем было большинство.

Несколько раз, впрочем, попадались вполне вменяемые личности. Ничуть не хуже того скромного молодого человека, с которым Таня провстречалась последние полгода, познакомившись через подругу. Парень как парень. Очень даже милый в ситуации «здесь-и-сейчас». Но такой же впряженный в офисный воз «09.00–18.00», как и сама Таня. Однажды, когда сидели с этим мальчиком в уличном кафе, мимо прошел важный дядька, при виде которого Танин кавалер стал как будто ниже ростом и меньше в плечах. Оказалось, — его начальник. Смотреть на парня в этот момент было противно.

Тяготило и напряжение этого парня при прочтении меню и получении счета, и избегание такси под предлогом преимуществ прогулки под звездами (звезды — хорошо, но не на высоких же каблуках!), и избегание гастролей московских театров под самыми разнообразными предлогами. Но явно по причине стодолларовой стоимости билетов.

При попытках прикинуть перспективы совместной жизни Таня видела довольно унылые картины. Кредит на бетонную двухкомнатную коробку в пригороде, сроком на 20 лет, с выплатой практически всех семейных денег в виде процентов и комиссионных банку. Взаимные охи и вздохи по поводу отсутствия сил и времени на что-либо, кроме прибраться в доме, отоспаться и сходить в кино. Турецкий пляж раз в год на две недели. Тщетные попытки найти, после возвращения на работу из декрета, хоть 10 часов в неделю на общение с ребенком.

Бесперспективняк. К черту офисных рабов! Только свободные люди. Свободный мужчина — это свободный не только от уз брака, но и от офисных галер. Должны же быть в Интернете такие?

Сегодня сообщений в электронном ящике оказалось поменьше, всего десятка полтора. С десяток писулек в две строки с номерами телефонов. Одно, наоборот, очень длинное описание того, как автор письма собирается ее полностью удовлетворить и вознести на вершины блаженства, с такими физиологическими подробностями и сленговыми словечками, какие приняты в эротических изданиях самого низкого пошиба. Эротику Таня любила душой и телом, в искусстве и в жизни, но этот опус был далек и от искусства, и от реального секса. Дойдя до сцены пятого подряд сношения, в котором автор предлагал посадить ее на подоконник раскрытого окна и «вонзать свой великолепный жезл с такой силой, что твои страстные крики огласят весь двор», Таня кликнула по кнопке «Удалить». Представила себе, сколько голов со двора и из окон соседней девятиэтажки обернулись бы на такие крики к ее подоконнику. Подумала немного и нажала кнопку «Внести в черный список».

Обезвредив виртуального секс-террориста, Таня решила сделать передышку и приготовила себе чаю. Остались четыре непрочитанных письма.

Глава 2

Одно из четырех писем показалось Тане перспективным. Влад, 32 года, не женат, предприниматель. Аж три фотографии, и на всех трех он уверен в себе, солиден, опрятен. Пожалуй, даже респектабелен. Невысок, но зато — мужественное лицо, умный взгляд. Вопреки опасениям, личная встреча не разочаровала Таню. Фотографии оказались полностью соответствующими оригиналу. Влад увлекательно рассказывал всякие истории из жизни своей и своих друзей, без пошлости и занудства. Неплохо танцевал с Таней в ресторане. Отвозил ее после первых трех встреч домой на большом внедорожнике и не проявлял никаких недостатков нувориша, хотя в материальном плане был — ого-го. Прямых предложений секса не делал, но о своем желании по отношению к Тане намекал ежечасно и довольно тонко, тем самым приправляя и без того вкусные ресторанные ужины специями классного флирта. Тане Влад понравился. Он был сама надежность. Так же, как и дом на Батыевой горе, где жил Влад. В этом доме она оказалась через две недели знакомства.

Впервые проснувшись в большой Владовой комнате, сделанной по всем правилам дорогого дизайна, Таня какое-то время мысленно перебирала в памяти слова, чувства и ощущения вечера и ночи, глядя на спину спящего мужчины. Потом тихонько высвободилась из-под руки посапывающего Влада и подошла к окошку. За окном внизу пестрил цветочной желтизной, белизной и розовизной майский сад, уходящий вперемешку с крышами и мансардами горделивых домиков, во все стороны, к невидимым отсюда крутым склонам; среднего плана у этой картины не было, а на заднем плане распахнулся Киев. Среди десятка свежепостроенных и недостроенных высоток, среди тысяч домов поскромнее, посверкивали купола соборов.

Сзади засопел и перевернулся на другой бок Влад. Таня снова взглянула на него, на его мощный затылок и большую спину. Затертое до полной неузнаваемости выражение «как за каменной спиной» Таня ощутила вдруг с неожиданной четкостью и свежестью. Впервые в жизни она увидела воочию, как выглядит эта самая стена, за которой так спокойно и уютно. Нырнув под одеяло, Таня всем телом прижалась к теплой гостеприимной спине-стене. В Таниной голове даже начало складываться стихотворение с рифмой «спина-стена», но тут Влад шевельнулся и, начиная просыпаться, оторвал голову от подушки, пробормотал:

— Тебе какой кофе? С молоком или без?

Таня пару секунд помолчала, подивившись настолько безукоризненному джентльменскому обращению. После того весьма качественного секса, который состоялся истекшей ночью, еще и кофе в постель? Ай да Влад. И совершенно искренне выдохнула:

— К черту кофе. Ты — мой кофе.

Жизнь рванула с места и, как дорогое авто, удивительно быстро набрала скорость. Культурная программа мелькала, как виды из окна джипа. В столице оказалось множество мест (преимущественно, закрытых и полузакрытых клубов), о существовании которых Таня только слышала. Но, как известно, лучше один раз увидеть. И еще приятно было пощупать добротную кожу их диванов и вдыхать всякие удивительные дорогие запахи. Правда, среди посетителей попадалось очень много омерзительных морд, но здесь, по крайней мере, ублюдки были надушены и чисто одеты, в отличие от мелкой уголовщины, попадающейся частенько в метро и в холлах кинозалов.

Через пару недель этой насыщенной жизни Влад преподнес Тане, вместе с ежедневным пухлым букетом роз, еще и бархатную коробочку. В ней оказалось колечко с маленьким, но настоящим бриллиантиком. Влад ничего прямо не говорил, но его намеки о браке и детях участились. Таня не считала бриллианты своими лучшими друзьями, но камешек наполнил ее какой-то новой уверенностью в себе и своем будущем.

Уверенность окрепла еще больше, когда Влад предложил ей бросить работу: ему, мол, не сложно компенсировать Тане отсутствие зарплаты, зато он сможет чаще ее видеть, а она будет меньше уставать. Таню предложение одновременно обрадовало и покоробило, в чем она честно призналась Владу. Быть содержанкой ей казалось неприемлемым. Ответ несколько покоробил, в свою очередь, Влада, но он не стал настаивать.

На свою работу в бюро переводов она продолжала ходить, но теперь офисная жизнь была уже не тошно-навязанной, какой ощущалась раньше, а как бы веселой игрой, в которую Таня играла теперь по собственной воле.

Влад каждый день довольно тактично, но настойчиво продолжал гнуть свою линию про переход с офисного на домашнее положение. Спонсорство уже не предлагал. Убеждал в выгодности занятия частной практикой: «Боишься, что пенсии не будет? А у кого она вообще будет? Нация вымирает, рождаемости никакой, половина уехала за кордон и никогда не вернется. Уже сейчас работать некому, а кто будет пенсионеров кормить через тридцать лет? Совковые старики тоже надеялись на пенсии пожить, а их в девяностые годы без копейки оставили. Боишься клиентов не найти? Ну, так начнешь снова в офисе работать, как раньше».

Таня поразмыслила и согласилась. К тому же, после того, как Влад стал регулярно подвозить Таню к офису, на работе расползлись тараканами сплетни, что Таня спит с бандитом за деньги. По одной из версий местных аналитиков, Влад был Таниным сутенером, который возил ее по самых злачным местам города, чтобы подкладывать под старых олигархов и криминальных авторитетов. Возмутившись такой чушью, Таня заявила приятельнице-коллеге, что не станет больше работать «в этом гадюшнике», а начальству просто написала заявление и отказалась комментировать свое решение.

Первый день полной свободы от офиса пришелся на понедельник. Влад уехал по своим делам. Таня, как в первое утро, подошла к подоконнику, вглядываясь в панораму города, проступавшую между крон деревьев и крыш коттеджей.

Снизу доносилось бормотание репродукторов железнодорожного вокзала, приглушенно шумели составы, свистели тепловозы. Где-то там сновали толпы людей, волоча огромные грязно-белые клетчатые сумки, стуча и клацая «кравчучками», «кучмовозами» и новыми чемоданами, скрипя потертыми турецкими кожанками и шурша китайскими спортивными костюмами, растекались от вокзала по всему огромному городу, чтобы схлынуть обратно вечером того же дня или вечером пятницы. А многие больше не возвращались обратно в свои села, городки и города, пополняя ряды киевлян. Занимая места тех, кто уехал в Израиль, в Штаты, в Лондон, в Москву, в Германию, Италию, Канаду, Австралию, и куда только ни разъехались коренные обитатели киевских кварталов! Да и коренные ли? Ведь и сами эти коренные киевляне когда-то приехали в опустевший, полуразрушенный Киев после войны. А те немногие, кто жил здесь до немецкой оккупации, пришли в старые и новые киевские цеха и конторы в двадцатые-тридцатые годы, на место сметенных войной и революцией жителей. Где закончили жизнь великие киевляне? Писатель Булгаков — в Москве. Авиаконструктор Сикорский — в Штатах. Архитектор Городецкий — в Иране.

Среди Таниных новых знакомых с каждым годом было все больше недавних приезжих, а большинство одноклассников и одногруппников оказались где-то за границей. Таксисты перестали понимать, где находится та или иная улица, — они явно были приезжими. Попав в малознакомый район, Таня очень редко могла получить у прохожих ответ, как пройти туда-то. Прохожие сами были бы рады встретить человека, обладающего такой информацией, — они явно приехали совсем недавно.

Повсюду на улицах и в переходах те же клетчатые сумки, те же чемоданы, тюки с колесиками, те же толпы, что и на вокзале. Киев, пожалуй, уже полтораста лет служил эдаким перевалочным пунктом, пересадочной станцией, транзитным пунктом, временным пристанищем, но в последние полтора десятка лет стал им в полную силу. Город-терминал. Город-вокзал.

Там, вдали-внизу, дымили заводы, сигналили в пробках осатаневшие водители, гудели забитые офисной пылью компьютеры, истекали потом кондиционеры, шла еще какая-то, не видимая отсюда, работа, сотни тысяч людей выбивали и выгадывали свои копейки.

Но здесь, в стенах дома на Батыевой горе, Таня была явственно выше городской суеты.

Она могла не думать о работе, о графиках и планах, об интригах девок из своего и соседнего отделов. Она могла жить созерцательной жизнью, всматриваясь и вслушиваясь преимущественно в то, во что приятно было всматриваться и вслушиваться. Могла ходить не по оживленным улицам в час пик, а по паркам и центровым переулкам в будни, по остаткам былого киевского уюта, вдали от офисной и уличной толкотни.

Май и июнь шли, как войска на параде: белыми шеренгами, волна за волной.

Парад буйства жизни открывали нежные белые и розовые облачка цветочных лепестков на фруктовых деревьях — вишнях, черешнях, яблонях, сливах и прочих абрикосах, наполняя улицы тонким, юным ароматом. На смену им шагали крепкие гроздья сирени в своих фиолетовых и розовых мундирах, и еще более сильный аромат лился на улицы в местах появления этих цветов. А вот показались ракеты-свечки каштанов, сначала хрупкие, но постепенно наливающиеся силой, и к середине мая каштаны окончательно торжествующе включаются, оперными люстрами, рождественскими елками, салютуют своими бело-розовыми пирамидками солнцу, висят над улицами. Не успели еще пройти цветы сирени и каштанов, как вдруг воздух улиц взорвался самым сильным, и в то же время самым тонким из лучших весенних ароматов — это финал-апофеоз весны, это по-настоящему начинается летняя знойная пора, это цветы акации вступили в свои царственные права, на ветвях из мира итальянских пейзажей. Снежные цветы вспыхнули на классических упругих спиралях и прихотливых изломах знойных южных деревьев.

И вот, завершают парад цветущие липы, медовые по запаху и по сути. Это — лето.

Глава 3

Таня не относилась к числу тех женщин, которые считают немногословность а-ля Шварценеггер признаком настоящего мачо. Да и вообще, классический образ мачо вызывал у Тани иронию. Интересный рассказчик был намного ближе к ее идеалу. Влад, увы, был немногословен. Впрочем, время от времени суровый властелин замка на Батыевой горе становился словоохотливым. Однако лучше бы он этого не делал: речи в такие моменты были сплошным мрачняком. Партнеры-падлы, депутаты-суки, подрядчики-уроды и прочие враги честного делового человека громоздились в его речах в периоды раздражительности, и тягостно становилось на сердце у Тани. Иногда в разгар этих приступов Владу звонили по работе какие-то, судя по всему, зависимые от него мелкие людишки: Влад в таких случаях деликатно удалялся в другую комнату, но оттуда было слышно совершенно неделикатное вытирание ног о своих собеседников, исполняемое властным тоном и категоричной лексикой.

Пару раз, когда Влада накрывало таким макаром, он даже начинал занудно придираться к Таниной стряпне и вполне невинным репликам, что уж было совсем неприятно.

К счастью, в постели с Таней он никогда не оказывался в подобном состоянии. Как-то так получалось, что, дойдя до температуры своего и Таниного кипения, Влад должен был срочно отправляться на очень важную встречу, а возвращался с нее поздно ночью. Возвращался примерно в том состоянии, о котором принято было писать в советских школьных сочинениях так: «дети вернулись с прогулки усталые, но довольные». Когда вся эта ситуация повторилась во второй раз Таня уже не на шутку заревновала, а после третьего задала прямой женский вопрос о «другой». Влад в ответ настолько искренне отмел всякую вероятность существования любовницы, что даже не очень-то доверчивая Таня поверила. Однако цикл повторился в четвертый раз, и Таня забеспокоилась.

Подозрения по поводу существования некоей женщины наложились еще и на скуку, появившуюся к концу этого, в общем-то, очень комфортного, лета. В июле они на две недели слетали на атлантический остров. Это было интересно Тане первые дня два, а потом осточертело. Море, песок и пальмы, пальмы, песок и море, море, песок и пальмы… И рестораны с бондианским шиком, осточертевшие еще по голливудским фильмам. «Ведь вся эта теплая океанская экзотика и есть предел мечтаний большинства моих подруг. Может быть, я неправильная женщина? — думала Таня. — Или просто нервничаю из-за той предполагаемой любовницы и поэтому не нахожу себе нигде места?»

А вот Влад был совершенно доволен пляжно-островным отдыхом. Он чувствовал себя на пляжном песке, как рыба в воде. И за все эти полмесяца у Влада не было ни одного приступа киевской раздражительности. Зато по приезде домой проклятый цикл вернулся на круги своя. Что было причиной его временных озлоблений — оставалось такой же загадкой, как и причина скорых умиротворений.

Через несколько недель Влад объявил: «Еду в Крым, там дела по работе на пару недель, едешь со мной?» Это было именно то, что нужно. Съездить в любимый Крым, да еще и в очередной раз отделаться (не в мыслях, так хотя бы в пространстве) от преследовавшей ее любовницы-соперницы, — именно то.

Таня много раз бывала в Крыму, изъездила почти все крымские курортные поселки, половину крепостей и монастырей, а в студенческие годы даже ходила с рюкзаком и ватагой однокурсников через леса и поляны между скалистых гребней. И с каждой поездкой влюблялась в Крым все крепче. Ей жгуче хотелось проведать ставшие родными места. Тем более, что Владов джип позволял сделать это с максимальным комфортом, а к тридцати годам Таня начала потихоньку ценить подобные удобства.

Глава 4

Немногословный Влад никогда особенно не распространялся в присутствии Тани о своей работе, а Таня особенно не расспрашивала. Но природная любознательность и сообразительность позволили ей, за несколько месяцев знакомства, легко собрать эдакое лего из малочисленных кусочков — фраз Влада, его профессионального чтива и прочих мелочей. Картина лего нарисовалась, — в общем, простая.

Бизнес Влада состоял в покупке и последующей перепродаже коттеджей в Киеве, под Киевом и даже в прибрежном Крыму — этой, казалось бы, окраине Украины, однако со вполне столичными ценами на недвижимость. Успех Влада в этом бизнесе основывался, как поняла Таня, на трех китах: 1) умении доставать информацию о продаваемых домах, 2) умении и смелости оперировать очень крупными суммами по безналу и кэшем, 3) боссе Владимире Петровиче.

К боссу Владимиру Петровичу Влад относился так, как, наверное, древние люди к своим языческим богам: без особой любви, но с огромным страхом, с верой в безграничное могущество. Судя по всему, львиная доля денег на торговый оборот многочисленных параллельно проводившихся Владом операций с недвижимостью выделял именно он — босс. Да и клиентов-покупателей, похоже, подбрасывал, потому что о каких-либо своих рекламных кампаниях Влад почти не упоминал, и вроде бы совсем плохо разбирался в рекламе. Чего нельзя было сказать о недвижимости — он за время знакомства поведал Тане вскользь и напрямик великое множество нюансов об участках под застройку и коттеджах: технологии строительства, влияние ландшафта, категорийность растущих рядом сосен, угол наклона участка, состояние коммуникаций, и тысячу других маленьких секретов и хитростей.

Таня видела Владимира Петровича в Киеве несколько раз на клубных вечеринках, Влад даже представил ее боссу, но ничего определенного сказать о нем по внешности Таня не смогла бы. Зато на такой же вечеринке она познакомилась с еще одним парнем, который «ходил под Владимиром Петровичем».

Этот парень возник рядом в Крыму, когда Таня с Владом носились по прибрежным серпантинам от поселка к поселку, перемежая ресторанно-пляжный отдых с Владовыми коттеджными делами. Раньше парень работал преимущественно в Киеве, но постепенно все больше времени проводил по делам недвижимости в Крыму. С ним Влад и Таня ежедневно ездили и ходили сквозь какие-то запутанные переулки и заброшенные парки, чтобы осмотреть очередную дореволюционную виллу. Или свежевозведенную ракушечниковую коробку в барханах цементной пыли. Или сверкающий ондулином новенький мини-пансионат.

Таня, засидевшаяся за лето на Батыевой горе и залежавшаяся на однообразном тропическом пляже, сопровождала обоих мужчин, из любопытства. Пока они что-то выясняли с хозяевами и между собой, она оглядывала с балконов море и горы, крыши и верхушки кипарисов, рассиживалась на кожаных диванах, дивилась бездарности применения дорогущих отделочных материалов в новых особняках, умилялась романтическому очарованию замшелых дореволюционных флигельков. Иногда ностальгировала по пионерскому детству, глядя на корпуса сталинского ампира, замазанные десятью слоями штукатурки и масляной краски.

Киевско-крымский коллега сопровождал Таню и Влада почти повсюду. Он завтракал с ними в Балаклаве, обедал с ними в Форосе, играл в бильярд в Алупке, прогулялся с ними по ялтинской бухте на роскошной яхте с вызывающе-идиотским названием «Нужда». Таня не удержалась и ехидно спросила у морячка, какая же нужда имеется в виду — малая или большая? Но морячка отвлекли, и мотивация крестных отцов-нэймеров судна так и осталась загадкой.

Владов коллега был намного более словоохотлив, чем Влад. После яркой дегустации в Новом свете, когда они продолжили банкет в прибрежном кафе, а Влад на такси мотнулся на пару часов в Судак, коллега блаженно закрыл глаза под льющуюся из ресторанных колонок лихо-задушевную песню Макаревича: «Ты помнишь, как все начиналось?…». Задумался о чем-то и, не открывая глаз, сказал:

— Танюха, а тебе Влад ваще рассказывал, как все начиналось?

— Что?

— Ну, как Влад начинал. С риэлтерством. Нет? Ну, ты че, это прикольно было. Короче, повел он одну семейку барыг дом показывать. А Влад тогда ваще никто был, чисто мальчик-брокер, за полгода две хрушевки-однушки только провел, — всё! И вот, привел он их этот дом показывать, и говорит: «Сморите, типа, какой вид даже с крыльца: пол-Киева видно. А еще второй этаж пристроите, так и на Днепр будете в окно смотреть с мансарды, — ну, не круто?» Те сморят: да, видон ништяк, тут за один только видон не жалко пятьдесят штук зелени накинуть, ну и ваще район нормальный, тихо, зелено, коттеджная застройка, все зашибись. Короче, это первый нормальный подъем у пацана был. А тут же ж в Киеве как раз строить начали много. И как раз под самым этим домом сразу после сделки котлован рыть начали. И за двенадцать месяцев отгрохали, короче, многоэтажку.

— Так что вид накрылся?

— Угу. И тихо-зелено — туда же. А Влад же ж знаток района, и он в этой строительной компании подрядился клиентов-инвесторов привлекать. А этот барыга звонит ему и говорит: ты ж меня кинул, падла, ты ж знал, что будут дом строить и видон мне перекроют ваще. Давай назад пятьдесят штук. Владик — в отказ. Барыга сунулся было отбить свое бабло, а у Владика пара бакланов была на примете, он им отстегнул, они барыге намекнули, что проблемы будут, тот отвял на время. А потом просек, что в новом доме, который ему свет закрыл, квартиры тоже как видовые продали, а через полгода новые две секции пристроили. И получилось с этим инвесторами новыми старая история, как и с барыгой. А он сообразительный оказался, с организаторскими способностями, блин. Ему бы, с…ке, партии организовывать. Может, и организовал уже, фиг его знает. Короче, он этих новых жильцов, которые тоже без обещанного вида остались, обзвонил, обошел, обработал, как ему надо было. Типа, вам же ж Владик продавал, да? Те говорят: да, Владик продавал. А он: «Ну, так это ж ваша квартира теперь не видовая, да? У всех квартиры в цене выросли, потому что рост цен по всему Киеву. А ваша ни фига в цене не прибавила, получается? А если цены упадут в Киеве, то вы ваще конкретно влетели, получается?» Ну, скинулись они бабками и связями, и сделали таки Владику конкретную предъяву. А он же ж тока-тока свою хатынку на Батыевой горе прикупил — кстати, в натуре видовую, — тока-тока себя ханом Батыем почувствовал, а тут на него такой наезд. Все, не вывернешься.

— Домик на Батыевой до сих пор при нем. Значит, вывернулся?

— Отдыхал бы, Танюха, сейчас Владик в цементе под каким-нибудь гаражом. Или наркоту бы чужую возил забесплатно, в счет долга, пока бы не повязали и не сгноили на зоне. Пропал бы Владик. Если бы не Владимир Петрович. Договорился он за Владика. На Владимира Петровича даже у этой партии, блин, обманутых вкладчиков руки коротки. Хоть они там и майора РОВД подключили, и полковника СБУ, и еще каких-то решал. А Владимир Петрович все по-своему порешал. И Владика легко и нежно отбил. Я думаю, одним телефонным звоночком. Владимиру Петровичу для такого дела больше одного звоночка и не понадобится. Так-то, детка.

Таня не любила, когда ее называли Танюхой, а еще более не любила слышать от не близких людей обращение «детка». То ли от этого обраащения, то ли от длинной дегустации, то ли от рассказанной истории, ей стало как-то не по себе. Вид с берега бухты, амфитеатр невысоких зелено-леопардовых горок показался не уютным, как днем, а удушающим. Многочисленные спадающие к морю конусы-зубцы горы Сокол виделись уже не причудливо-романтичными, как было час назад, а угрожающе-оскаленными.

Макаревич давно закончил петь про то, как все начиналось. Рассказчик тоже завершил свое повествование и заказал какое-то замысловато звучавшее фирменное блюдо — разумеется, что-то «по-голицынски».

В воздухе бухты закружился другой хит — «Владимирский централ». Вопреки шансоновым словам о ветре северном, Тане показалось, что у набережной скопилась вся духота сентябрьской двадцативосьмиградусной жары, и решила пройтись. «Сейчас бы оказаться в каменном голицынском кресле, возле высокой тропы над морем», — с тоской думала Таня. Она побывала там однажды, и не с шумной туристической группой. Так что смогла спокойно усесться и глядеть из уютного скалистого гнезда, закрытого от ветра, на фантастическую страну с тонкими вершинами, вознесшимися над морем, с мысами, как будто играющими друг с другом и обнимающими искристую добрую синеву. Но до «кресла Голицына» отсюда далеко, больше получаса ходу. Времени и сил хватало только прогуляться поселком. Коллега остался ждать что-то «по-голицынски» и Таню.

На верхних улочках оказалось тоже жарко. И в который раз напомнил о себе вездесущий в Новом Свете князь Лев Голицын. На этот раз, напомнил совсем грустно. Возле обычной пятиэтажки, в паре шагов от какого-то заурядного магазинчика, Таня разглядела надпись, что именно здесь был склеп супругов Голицыных. Того самого князя Льва. Прах покоился всего несколько лет, а в годы революции семейную усыпальницу разграбили.

Душно.

Возвращаясь к морю через центральный новосветский пятачок-автостоянку, Таня наткнулась на Влада. Он приехал забрать ее в Судак, и как раз тыкал в клавиши мобилки, чтобы сообщить Тане об этом.

Глава 5

Утро Таня встретила в гостинице — небольшой, но нафаршированной комфортом. Оказалось, что здесь встретил это утро и сам босс — великий и ужасный Владимир Петрович.

У Влада была в Судаке куча дел, и он тактично, но настойчиво порекомендовал Тане составить себе культурную программу самостоятельно.

Таня была только рада. Южный Крым ей порядком надоел. За последнюю пару-тройку лет этот край стал, как она сама для себя определила, «страной заборов и шлагбаумов». Каждый квадратный метр в Южном Крыму оказался поделен-переделен. Большинство дорог и тропинок, когда-то ведших к морю или горам, оказались перекрыты не только формально-запрещающими знаками, но и решительными охранниками, высоченными воротами. Многие ранее вполне доступные парки и видовые площадки оказались теперь напрочь недоступными, даже за деньги. Бесконечные километры ограждающих стен с торчащими из-за них фуфлово-средневековыми башнями. А за стенами…

Столичного типа декоративные розовые плиточки под ногами. «Мерины» и «бумеры» в тесных двориках. Пошловатые скульптуры «по мотивам Древней Греции», фэншуйские гномы в пронзительно-зеленой некрымской траве, аляповатые картинки и таксидермические головы зверей на стенах, чучела зверей и птиц под стенами, шкуры зверей на полу, неизбежные бильярдные столы, непременные камины и, разумеется, обязательные мангалы во дворах. Да, все это, наверное, комфортно, но этого добра она насмотрелась и в Киеве, а где же Крым?

Тане вспомнилась подруга, с которой тусовалась один вечер в Судаке несколько лет назад. Та девушка откололась от питерско-московской компании, приехавшей на две недели. Первое, что сделала компания по приезде за тридевять земель к морю, — затарилась водкой. Не вином даже, которым славилась местность на пол-Союза, а именно водкой. Второе, что они сделали, — выпили ее в гостинице, не покидая свои номера на пятом этаже. Третье, что они сделали, — купили еще водки. Так прошли две недели их отдыха на горно-морском курорте.

Глядя на образ жизни новых крымских домовладельцев и их гостей, Таня часто вспоминала ту питерско-московскую компанию. Какого черта ехать в Крым, если жить так же, как там, откуда приехали? Просто для того, чтобы сказать: «Отдыхал в шикарной гостинице Крыму»? А еще круче: «У меня свой коттедж в Крыму».

В общем, престижа Таня наелась досыта, ей хотелось природы и простора. Поэтому начать культурную программу она решила с конной прогулки. Фирма повезла Таню на обычной раздолбанной «Волге»-двадцатьчетверке за мыс Алчак, в глубину безлесых холмов, изрезанных проселочными дорогами. Клиентов было мало, всего четыре человека. Дочерна-загорелый молодой конюх-татарин, назвавшийся Юрием, явно скучал без привычной работы по управлению группой в 12–15 неумелых всадников, обычной для разгара сезона. Со скуки и, наверное, не без мужского интереса к красивой женщине, он порывался быть не только инструктором по верховой езде, но и гидом.

Здесь было привольно. Хотя местность совершенно не производила впечатление девственно дикой, но все же по обеим сторонам дороги колыхалась настоящая степная трава. Простецкие лошадки фыркали и мотали головами без лощеной брюлловской картинности клубных рысаков. Они полностью соответствовали незамысловатому, но от этого почему-то особенно милому пейзажу. Въехали на небольшой перевал, и открылся вид на долину, уходящую вправо к морю. Напротив, на невысоком гребне, стояла кучка больших коттеджей, явно свежих, многие еще недостроенные.

— Красивые места, — сказала Таня. То ли потому, что домики на горе показались ей чужеродными пейзажу, то ли сформировался рефлекс интереса к недвижимости, но Таня повернулась к Юрию и спросила, указав на эту группу строений:

— Кто там живет?

— Только в одном доме живут. И еще там, в соседнем, приезжают летом. Как там нормально жить? Строят, строят, а чего строят? Зачем? Ветер на горке. Там воды даже нет, в цистернах возят. Куда пошла?! — татарин начал свой ответ недоуменно-раздраженным тоном, а закончил с яростью, но свирепая последняя фраза относилась уже не к застройщикам и обитателям холмов, а к своенравной кобыле под пышнотелой пенсионеркой.

Вернувшись в город, Таня искупалась в бухте. Отплыла подальше и, лежа на спине, пощурилась из теплого морского лона солнцу, полюбовалась видом чудо-гор, в который раз восхитилось, как воспаряет над берегом Крепость.

Судак выглядел, за исключением непосредственно прибрежной полосы, очень простецким городком. Эдаким воплощением юго-восточно-украинского райцентра, некомфортного и неэстетичного. Но в его пыльных рукавах были такие козыри! Скалистый, далеко выступающий в море мыс Алчак, чем-то отдаленно похожий на гурзуфскую Медведь-гору. Зеленая, с мягкими очертаниями, громада Перчема. Удивительная в своих экзотических, даже по меркам Крыма, формах новосветская гора Сокол. Но главное — Крепость! Она была подчеркнуто над Судаком, вне его, но одним целым со скалами и холмами, окружавшим Судак. Глядя с любой стороны на Консульскую башню и длинные зубчатые ленты стен, казалось, будто венецианцы и генуэзцы построили эту крепость не столько для защиты, сколько для эстетического удовольствия. Будто уже тогда итальянцы были, прежде всего, не воинами, а дизайнерами. Настолько органично, романтично, многозначительно она вписывалась в горный пейзаж.

Таня поднялась на Крепостную гору. Строгая геометрия зубцов. Пышные султаны степной травы, на фоне классических раннеренессансных башен. Фантастический вид на горы Нового света с западной стороны вершины, под Девичьей башней.

И только граффити, вездесущие граффити решительно вторгались в романтический настрой. Особенно покоробила однажды Таню крупная надпись синим пульверизатором на одной из самых древних стен Крепости: «Питер». И год визита представителей «культурной столицы». «Значит, не все питерцы бухают в гостинице? — подумала Таня. — Некоторые все-таки осмотрели памятник истории и архитектуры?»

Солнце клонилось к краю земли, почти до гряды скал сьерра-невадовского вида, маячившей у горизонта. Когда-то на судакской автостанции словоохотливый таксист объяснил Тане, что эта гряда называется «Ленин в Мавзолее», и показал: вон тот зубец, как ботинки, вот пошли ноги, вот задралась бородка, нос, лоб, видите? Тогда показалось похоже, но здесь, из крепости, виделось иначе. И вообще совершенно не думалось о Ленине. Думалось о гораздо более глубокой истории. О временах, о нравах, о суете, о драках-войнах за клочок земли, на котором впоследствии селятся совсем другие люди, и только горстка историков по-настоящему заинтересуется тем, как звали хозяина какой-то башни, и сколько лет он хозяйничал в ней.

На горе становилось холодновато, и Таня сошла пониже, через крепостные ворота и поселочек у стен. Свое название поселок оправдывал — Уютное. По-сравнению с Судаком, все как-то компактно. Когда-то здесь жили немцы, и даже уцелела кирха. Но теперь это место было заселено совсем другими людьми.

Таня спустилась в Судак пешком, мимо Сахарной головы и старого санатория. Свою суперэлитную гостиницу нашла быстро: сказалось давнее знакомство с городом. Влад прислал эсэмэску, что будет допоздна на деловом ужине.

Глава 6

Утром Влад попросил Таню погулять до часу дня, не позже. Подумал и добавил: «Раньше тоже буду занят, так что как раз ровно в 13.00 будет вовремя».

Таня собралась было на морскую прогулку. Но, завтракая за столиком с видом на море, заметила, как изменилась погода. Море зачастило белыми барашками. Со столиков соседнего кафе сдуло несколько пластиковых стаканчиков, и они покатились, подскакивая. Чайкой пролетела салфетка. С пляжей потянулся замерзший народ. Памятуя, как однажды в жару отправилась на морскую прогулку в одном купальнике и промерзла до костей после выхода катера за пределы бухты, Таня представила: если на берегу прохладно и ветрено, то каково же будет в море на палубе? А если не на палубе, то сидеть в эмалированном нутре дрожащего теплоходика и смотреть сквозь старое мутное окно, к которому прилипали восторженными лицами еще отдыхающие конца шестидесятых, — это совершенно не соблазняло.

Побродив рассеянно по набережной, Таня совсем замерзла. Ей захотелось уюта, посидеть где-нибудь в комнате или в тихом саду. С парками в Судаке наблюдалась явная напряженка, но в мини-гостинице, где они поселились, было настоящее чудо садового искусства. Домой!

При подходе к дому Таня застала небольшой переполох. Охранник Владимира Петровича увлеченно ругался с владельцем машины, так как последний, по мнению охранника, совершенно не там поставил свое автотранспортное средство. Впрочем, увлеченность охранника не помещала ему периферическим зрением заметить, что кто-то входит на охраняемую им территорию, он торопливо кивнул Тане и продолжил перепалку. Таня прошла через двор за дом, туда, где, как она помнила, было профессионально взлелеянное царство субтропических растений и уютная беседка с диванчиком. Но тут неожиданно обнаружился еще один очаг напряженности. Спор охранника был детским лепетом, по сравнению с накалом страстей того, что происходило в комнате на втором этаже.

Что самое неприятное, один из двух голосов принадлежал Владу, и издавал сбивчивые робкие оправдания. Другой не принимал извинений.

— Я ему так и говорил, Владимир Петрович, все передал, как вы сказали…

— Передал? Ты, б…дь, передаст, ты! Я тебя, сучонка, из г…на вытащил!! Хочешь легко отделаться, урод?! Думаешь, я тебя просто обратно в то же г…но выкину, и все?!! Нет, сука, я тебе сначала ж…у порву нах…, а потом…

Потом было больше. Намного больше. Таня думала, что на тридцать первом году жизни ее сложно смутить нецензурной бранью, но для Владимира Петровича, как оказалось, это было сущим пустяком. С каждой новой фразой он превосходил самого себя. Эти сокрушительные выражения сыпались и сыпались, и уже почти совсем не было слышно Влада. Но даже не лексика с фразеологией впечатляли. Самым страшным была интонация, что-такое в голосе.

Крики босса вдруг прекратились. В наступившей тишине Тане стало совсем жутко. Со лба по носу стекла капля: лицо оказалось мокрым от пота. Она подумала, каково же Владу, если так страшно ей здесь. Ведь Влад, там, лицом к лицу с разъяренным монстром. Что происходит там в эту минуту? Если босс так озлобился, то ведь с Владом могут сделать все, что угодно? Зашевелились самые мрачные мысли, но, к счастью, им не дал развиться все тот же Владимир Петрович. Точнее, уже не тот Владимир Петрович, а гораздо более спокойный, почти нейтральный:

— Ладно, все. Сегодня же чтоб был в Алуште. Там жди от меня мыло, напишу, что делать. Закончишь — и можешь валить в Киев. Еще раз проколешься, — урою. Пшел вон!

Таня побежала в комнаты, где поселились они с Владом. Влад сидел на краю дивана бесформенный, как тряпка, и листал какой-то ежедневник. Руки крупно дрожали.

— За что он тебя? — испуганно-сочувственно кинулась к нему Таня? Влада передернуло:

— Что? — он уставился на Таня, что-то соображая, и выдавил. — Ты? Почему? Который час? Сейчас же только полдвенадцатого.

— Влад, я слышала, как Владимир Петрович… Я была в беседке за домом. Он так кричал. Влад, с тобой все хорошо?

Влад уставился на нее молча с дивана и вдруг яростно просипел, не сказал, а именно просипел:

— У меня все ах-х-ху…тельно хорошо!!!

Таня испугалась. Оба помолчали. Влад наконец-то встал. Сунулся в шкаф, начал там рыться и, не оборачиваясь, буркнул:

— Выезжаем через пятнадцать минут. Собирай вещи. Едем в Алушту, там ненадолго. Заночуем в Симфере. А утром на Киев.

Все-таки Влад умел взять себя в руки. По дороге он, правда, бурчал что-то яростное про сук-партнеров, про подставы и все такое, но машина на бесконечном умопомрачительном серпантине Судак-Алушта была у него под контролем. Таня особенно сильно понервничала, когда ближе к Алуште повороты стали уж совсем головокружительными, но все обошлось.

Глава 7

В Алуште снова расстались, на пару часов, пока Влад решал свои дела. В пять двинули на Симферополь. Дела свои Влад закончил. По телефону отчитался Владимиру Петровичу. Судя по всему, конфликт с боссом был на данный момент исчерпан. Таня, расположившись на заднем сиденье, меланхолично выискивала глазами Чатыр-Даг, который то выскакивал из-за ближайших гор, то скрывался. Влад раздраженно упрекал всех во всем, как это бывало с ним иногда. Тане снова стало душно, как в Новом Свете. Казалось, чем выше в гору закручивалась дорога, тем больше он раздражался. Проехали Ангарский перевал, а Влад все не унимался. Стало больше солнца, но мрачнее на душе.

— Владик, милый, давай заедем на природу, хоть на часик. Посидим, покушаем в тишине. На нижнем плато Чатыр-Дага сейчас знаешь, как классно!

Влад молчал. Потом вдруг сбавил скорость, порылся в бардачке и кинул ей карту:

— Куда?

Машина остановилась. Таня неуверенно показала ему на карте дорогу, ведущую влево:

— Ну, наверное, сюда. Тут скоро заповедные леса начинаются, а перед ними холмы красивые должны быть.

Свернули. Какое-то время ехали по довольно унылой редколесной местности, и иногда открывались виды на верхушку Чатыр-дага и бескрайний бугристый лесной массив заповедника. Влад вдруг свернул с относительно хорошей дороги на слабую грунтовку, ведущую в овраг с высокими деревьями, и через пару метров остановился.

— Дальше нельзя, заповедник, проезд запрещен. — И уткнулся в карту. Поводил по ней носом и пальцем. Поднял голову и объявил. — Мы где-то здесь, возле туристической стоянки «Барсучья поляна». Выйдем, осмотримся.

По дороге, с которой они только что свернули, проехал белый микроавтобус, с открытыми окнами. Автобус был буквально нафарширован красивыми и очень юными девушками. Две из них приветственно замахали нежными тонкими ручонками Тане и Владу, что-то закричали куражно. Смех еще нескольких нимф донесся из глубины автобусика, и видение исчезло. Влад тяжело посмотрел на оседающие клубы пыли и произнес, как бы рассуждая вслух:

— Прямо в заповедник поехали. А туда вроде бы не то, что на машинах, а вообще нельзя никому. Уникальная природа, закрытая зона, царские охоты. Но таким, конечно, можно. — И припечатал свой вердикт непечатным выражением.

Влад докурил и двинулся в глубь рощи. Таня успела замерзнуть, хватнула из салона Владов пиджак и одела поверх блузки. Людей не было ни видно, ни слышно. Хотя люди были здесь частыми гостями, судя по вытоптанной траве, окуркам, обугленным консервным банкам и посверкивающим из-под сухих листьев осколкам бутылок. В сумерках замаячило даже какое-то неказистое строение, похожее на разгромленный и заброшенный ларек по продаже шаурмы. Влад вгляделся в эти руины и произнес:

— Барсучья поляна. Ну, да, вот и бар. Сучья поляна. Бар «Сучья поляна».

Голос его прозвучал как-то очень злобно. В роще темнело, только верхушки деревьев золотились, туда еще проникали прямые солнечные лучи.

— Влад, пойдем наверх, — решительно сказала Таня. — Там солнце садится, красиво, и Чатырдаг, наверное, ярко-красный! Он сейчас, наверное, как пионерская пилотка, один в один! Не дожидаясь ответа, она двинулась по склону вверх.

— Куда ты прешься? Стой! Сюда иди! — Влад потоптался немного внизу, но все же полез вслед за Таней. Таня добралась до ровного места среди толстых деревьев и остановилась, отдышаться и подождать Влада. Он через минуту залез, пыхтящий, но не столько от подъема, сколько от какой-то непонятной злости. Уставился на нее, исподлобья, тяжело дыша, как-то даже рыча, и начал вырыкивать из себя неожиданно яростные слова:

— Я тебе что, собачка? Бобик? Я что, терпила вам всем?! Терпила?! — И вдруг заорал. — Ты на чьи бабки живешь?!! Ты мне тут командовать будешь, с…ка?!!

Таня оторопела. Влад тоже заткнулся на пару секунд. Потом он набрал воздуху, исказившись еще более злобной гримасой, готовясь выкрикнуть что-то еще, но Таня, не очень отдавая себе отчета в действиях, почти рефлекторно, влепила ему пощечину. Удар пришелся на щеку и губы, расплескав очередной выкрик Влада. И почти в ту же секунду он сильно толкнул ее руками в грудь, так, что она удержалась на ногах лишь схватившись за дерево. Оба молчали, только сипло и прерывисто дышали. У Влада глаза налились по-бычьи, лицо стало совершенно невиданным. Он вдруг рванул ремень брюк и рявкнул:

— Сняла джинсы и стала раком! Быстро!

Тане показалось, что у нее что-то обвалилось от горла вниз, и в груди животе образовалась зияющая пустота. Язык не слушался. Ум тоже.

— Сняла джинсы, быстро, шлюха!! Я тебя драть буду, поняла?! Как шлюху, поняла? Сначала ремнем по ж…е, а потом трахну, поняла?!! — очень быстро, почти мгновенно, со свистом, выдернул весь ремень из брюк, схватил в правую руку и хлестнул пряжкой по коре дерева над Таниной головой. Тут же резко придвинулся вплотную к ее лицу и зашипел:

— Ты, с. ка неблагодарная, узнаешь, кто в доме хозяин! Джинсы, быстро!

Отшатнулся от нее и потянул собственные брюки вниз. В это мгновение, вдруг пустота в груди Тани наполнилась и как будто вскипела кровью, будто прорвалась какая-то магма, как будто внутри сработал какой-то взрыватель и привел в действие черт знает какое количество тротила. Она бешено рванулась всем корпусом и толкнула Влада в его полуспущенных штанах вперед, где в метре за его спиной начинался резкий спуск. В этот резкий толчок она вложила столько энергии, сколько, кажется, не выкладывала ни в одном занятии в фитнес-зале. Мелькнули в воздухе пыльные дорогие туфли, белое пятно трусов из ширинки, и все это ухнуло вниз с площадки. Таня услышала гулкий удар, от которого дрогнул грунт у нее под ногами. Шелест листьев и сухих веток, и все разом стихло. Влад приземлился метрах в четырех ниже по косогору, и лежал сейчас нелепым зигзагом. Таня бросилась в противоположную сторону, вверх по склону, к ярким просветам, пробежала с десяток шагов, уперлась в развилку ложбинок и обернулась, чтобы определить, как лучше убежать от преследователя. Но Влад виднелся все там же и таким же, зигзагообразным.

Таня недоуменно остановилась. Постояла, глядя на лежащего. Ничего угрожающего в нем больше не было, выглядел он совершенно беспомощным. Желание убежать сменилось тревожным любопытством. Таня медленно, держась стволов деревьев, как пугливая кошка вдоль забора, начала пробираться вниз.

— Влад!

Зигзаг, кажется, слегка шевелился. Но молча.

— Влад! — Таня вдруг снова испугалась, что Влад на нее кинется, но что-то заставило ее подойти еще ближе. Ствол дерева, скрывавший до сих пор левую ногу Влада, оказался по мере приближения левее, и Таня увидела, что нога, почему-то без ботинка, ритмично подергивается от колена, роя носком землю в одном и том же месте, и уже выкопала продолговатую ямку. Голова Влада упиралась в корень дерева и еще во что-то, залитое кровью. Таня, не отрываясь, смотрела на ступню, трущуюся о землю. И ступня вдруг, словно почувствовав ее взгляд, замерла. Таня бросилась к Владу и тронула его за плечо. Потом тряхнула. Попыталась повернуть к себе лицо, уткнувшееся вниз, и услышала противный, чавкающий хруст. Место, в которое уткнулся Влад, было утыкано острыми камнями, густо политыми кровью, и земля левее и ниже была широко залита ею. Безжизненное лицо Влада было бледным и искаженным, будто вампирским, и Тане показалось, что он сейчас бросится на нее, как в фильме ужасов. Так страшно ей не было никогда в жизни. Одним прыжком Таня вскочила и бросилась вверх, еще вверх, через какие-то залежи сухих листьев, веток, через какую-то поляну, кусты, снова ветки, споткнулось о бревно, вскочила, снова побежала. Время остановилось, Таня не останавливалась.

Глава 8

Бежать давно уже не было сил, теперь Таня просто шла. Что называется, куда глаза глядят. Лес менялся. Он становился все темнее, деревья все чаще попадались вековые, толстые, все более громадные. Но главное, в лесу стало необычно много лежащих старых деревьев. Чуть ли не столько же, сколько стоящих. Многие из рухнувших огромных стволов заросли мхом, прогнили, их корявые цилиндры провалились сами в себя. А между поваленными деревьями, на ровном, казалось бы, месте, ноги Тани все время уходили по колено в сухие листья, корье и веточки, как в глубокий снег. Толстые ветки валялись везде, целыми грудами. Самые большие поваленные монстры, достигавшие по высоте до груди, Тане приходилось обходить. Другие брала штурмом, перелезая сверху или подныривая, где это было возможно, под сломанное и упершееся макушкой в землю дерево.

Один раз впереди что-то взорвалось громким треском, среди кустов несколько раз высоко вскинулся, с грохотом удаляясь, характерный антилопий зад: то ли косуля, то ли олень. Таня замерла, провожая зверя взглядом, прислушалась, и снова торопливо пошла дальше.

Вскоре стало совсем темно, среди верхушек деревьев нельзя было различить звезд, и только в одной стороне небо было немного светлее. Очевидно, на западе, где скрылось солнце. Двигаясь уже почти на ощупь, Таня наткнулась на очередную гигантскую колоду, попыталась ее перелезть, но тело перестало слушаться. Ноги сами собой подогнулись, и Таня оказалась сидящей на матраце сухой листвы. Прислонилась спиной к стволу и разрыдалась. Вместе со слезами она, как будто выплеснула остатки ужаса, а вместе с ним и сил. Таня стала надеяться, что все произошедшее было бредом, галлюцинацией, сном, и нужно только проснуться, чтобы вернулась нормальная жизнь. С этой мыслью она заснула.

Проснулась от холода. Попыталась нагрести на себя листьев, но холод не отпускал. Устав дрожать и терпеть, поднялась. Было темно, но вверху небо серело светлее, чем тогда, когда она заснула. Рассвет должен быть совсем скоро.

Пошарила в карманах Владова пиджака, в надежде найти зажигалку и разжечь костер. Там обнаружился паспорт Влада. Таня раскрыла его, посмотрела на две фотографии, вспомнила вчерашнюю громадную лужу крови, вздрогнула и закрыла документ.

В недрах пиджака оказалась еще небольшая пачка разношерстных визиток, они очень бы подошли для разведения огня в сыром лесу. Но не было ни зажигалки, ни чего-либо съестного. Зато была мобилка. Этой золотистой мобилкой Влад пользовался по каким-то особым случаям, в основном по личным, а не по рабочим вопросам, и звонили ему на нее очень редко, да и сам он тоже звонил с нее редко, и держал ее обычно в запираемом на ключ шкафчике.

Свою собственную мобилку Таня оставила во Владовой машине. Тане пришло в голову позвонить кому-нибудь, чей номер она помнила, и попросить связаться со спасателями. Но покрытия сети здесь не было. Дожидаясь, когда рассветет, и можно будет видеть путь, Таня полистала список контактов Влада. Полтора десятка имен и имен-отчеств, знакомых Тане по разговорам: приятели, одноклассницы и прочие. Среди них было только несколько неопознанных объектов. Особенно озадачил контакт «Служ-ка», с нарочито удобным номером, вроде того, который озвучивал очкастый телеведущий в советском мультике про Карлсона: «три-два-два-два-два-три-три-два-два» — или наоборот.

От нечего делать, Таня поковырялась и в визитках. В этой пачечке накопились визитки, похоже, года за полтора. И карточка мастера-компьютерщика, и визитка парикмахера, и визитки автосервисов, и несколько визиток все тех же одноклассников и одноклассниц, с полугодовой давности встречи выпускников. Было несколько довольно подозрительных визиток с женскими именами без фамилии и должности, с легкомысленными цветочками и силуэтиками. А одна и вовсе поразила. Обозначенная как визитка клининговой компании, она имела текст на обеих сторонах, что само по себе необычно, и какой текст на одной из них! Во какой: «Служанки для строгих состоятельных господ». И в углу визитки был изображен не то хлыст, не-то кнут, и силуэт голой женщины. Просто замечательно! Ай да Влад! Это ж надо, такую хрень коллекционировать! Стоп. Таня снова взглянула на номер телефона «клининговой компании»: ну, да, двойки и тройки. Тройки и двойки. Карлсон, передача про привидения, очкастый телеведущий. Достала мобилку, перещелкала контакты, нашла: «Служ-ка». Оно. Тот самый номер.

В доме Влада убиралась только одна бабулька, и все переговоры и расчеты с ней Влад полностью передал Тане, и бабулька была стопроцентно не из этой конторы. И, по словам Влада, бабулька убирала в его доме два последних года. Ага. Бл-и-и-и-ин. Вот это номер! Какого черта!

Таня растерянно посидела, попыталась соображать дальше. Долбаный лес. Надо отсюда выбираться.

Хотелось тепла, сухого одеяла, а сидеть было очень холодно и сыро. Таня обошла ствол, под которым переночевала, и побрела вглубь леса, вдруг повезет быстро выйти на какую-нибудь дорогу, к людям, к теплу. Продвигалась медленно, так же медленно, как продвигался рассвет. Утро наполняло лес не лучами солнца, а все более светлым туманом, в который уходили кроны деревьев.

Тане показалось, что к треску сучьев и листвы, который производили ее шаги, прибавился новый звук. Она остановилась и вслушалась: отовсюду раздавался шепот. Нет, пожалуй. Не отовсюду, а сверху, со всех крон деревьев. Шепот становился все громче, стал исходить и от листвы вблизи, и вдруг что-то холодно ужалило продрогшую Таню в шею. Дикая мысль о вампирах и вчерашняя картина мертвенно-бледной окровавленной головы Влада полоснули ее ужасом, но тут еще несколько холодных уколов спасли от полной потери самообладания. Дождь! Это — дождь! Сверху капало все настойчивее, в лесу установился классический шорох дождя.

Тане пришло в голову позвать на помощь. Она несколько раз крикнула изо всех сил, прислушалась, но ответом был только усилившийся дождевой шум. Гонимая каплями, Таня побежала вперед, ища укрытия. Бежала долго. Огромных стволов стало меньше, в этой части леса были деревья потоньше и пониже, они не могли помочь спрятаться от воды. Зато стало больше камней, даже целых скал, Взобравшись на очередную каменистую лесную горку, Таня различила впереди, за неглубокой котловиной, каменную гряду, а в ней вроде бы темную впадину, углубление. Вот где можно будет укрыться, там даже троим хватило бы места, чтоб не капало! Таня ринулась вниз, пересекая котловину. И вдруг обе ноги разом потеряли опору. Ноги прорвались куда-то вниз, дернув за собой Таню. Ветки и камни немилосердно проколотили по бедрам и ребрам. Не успев сообразить, что происходит, Таня рухнула в подземную темноту, скользнула по какому-то бугристому желобу и потеряла сознание от удара.

Глава 9

Вверху брезжил свет, но довольно высоко, метрах в пяти, а может и семи, трудно было понять. Болело все, буквально все. Попыталась, терпя боль, забраться по стенкам каменно-глинистого колодца вверх, но безуспешно. Камни были скользкие и без удобных выступов.

Тане пришло в голову поискать другой выход. В пещерах часто бывает несколько выходов, Таня это знала. А в темноту уходила нора. Таня вытащила мобилку, нажала. Свет от экрана уперся в мокрую морщинистую стену. Вниз под небольшим углом шел ход, по которому можно было даже не ползти, а, согнувшись, идти. Таня пошла, стараясь пореже включать мобилку, чтобы сберечь аккумулятор, и действовать больше наощупь. Ход становился то узким (так что в одном месте даже с трудом удалось пролезть, предварительно сняв пиджак, и протянув его через щель в камнях отдельно), то широким, так что можно было выпрямиться во весь рост. И вдруг впереди, очень далеко, но явственно, забрезжил свет. Сердце заколотилось, Таня начала пробираться быстрее. Светлое пятно было все ближе. Выход, рядом выход! И он не вверху, он прямо впереди!

Пятно по мере приближения приобретало все более определенные очертания, и это определенно был треугольник. Свет из треугольника падал на каменистые стены пещеры, выхватывая их выступы из темноты.

Таня подошла совсем близко и остановилась, отказываясь верить своим глазам. Треугольник не был выходом. Свет был трехмерным объектом. Пирамидой. Светящейся. Посреди подземного зала, освещенного этой самой пирамидой. Таня медленно пошла вокруг. Четыре грани. Высота — метров пять, шесть. Сделано будто из кирпичиков, как египетские пирамиды, и пропорции пирамиды похожи. Кирпичи соразмерно маленькие, и светятся. И на каждом какие-то знаки, иероглифы, и совсем не египетские, и не русские, и не английские.

Бред. Индиана Джонс какой-то. Что это? Прикол для туристов? Таня видела самую крутую крымскую пещеру для туристов — Мамонтову. Но там ничего подобного не было.

Светилась пирамида совсем неярко, и не слепила даже Танины глаза, отвыкшие от сильного света. Таня робко протянула руку к ней и попыталась прикоснуться к кирпичику. Робость, оказалось, была правильным чувством в этой ситуации, имела под собой основания, да еще какие! Женская интуиция — сильная штука! Но женское любопытство еще сильнее. Таня прикоснулась, и — ее отшвырнуло ударом вроде электрического. На ногах она устояла, но в голове случился кавардак, и рука онемела. Таня попятилась к стене и оказалась в начале галереи. Пирамида теперь вызывала скорее страх, чем любопытство, и Таня, пугливо оборачиваясь, пошла по тоннелю, оставляя позади пирамиду. Тоннель свернул, стало темно, и Таня снова включила экран мобилки. Еще один поворот. Что-то загудело, вроде за следующим поворотом. Таня споткнулась и упала, ей померещилось, что пирамида каким-то образом послала ей вдогонку свой электрический разряд и толкает на землю.

Таня сжала голову руками. Отчаянно громко, истошно закричала:

— Помогите, кто-нибудь!!

И совсем рядом, прямо в ухо, как ей показалось, кто-то тихо, но очень внушительно сказал:

— Помогу, помогу, только не надо так кричать, у меня уши не бронированные. — Таня отпрянула, ударившись головой о камень. Боль немного уменьшила вспыхнувший было панический ужас:

— Кто здесь?!

— Я, я здесь. Вы что, никогда спелеологов не видели? В Крыму во всех пещерах полно туристов и исследователей. А иногда еще и спасатели заглядывают, когда такие, как вы, лезут, не зная броду.

— Как вас зовут? — спросила Таня.

— Иногда зовут Александром Михайловичем. Чаще просто Михалычем.

— А меня — Таня.

Почему-то сведения об имени мужчины успокоили Таню. Вроде бы познакомились, уже не совсем чужие люди. Михалыч включил фонарик и приладил его на уступ стены, ровно осветив тоннель. Потом как-то странно уставился на Таню, так что она снова испугалась. Поднял руку к каске на голове, и на каске включился вмонтированный фонарик, упершись ярким лучом в Таню и заставив зажмуриться.

— Михалыч, вы меня выведете отсюда?

Михалыч ответил не совсем адекватно:

— Так как, ты говоришь, тебя зовут?

— Татьяна. Меня муж ждет, — зачем-то соврала она и добавила. — Там наши ребята уже наверно весь лес обшарили, ищут меня, волнуются.

Михалыч задумчиво произнес:

— Муж… А девичья фамилия твоя какая?

Таню заклинило. Фамилия у нее была одна, с детства. Но почему-то сразу вспомнить ее не получилось. Заклинило.

Я спрашиваю, как ваша фамилия, строго сказал Михалыч тоном милиционера. Властный официальный тон возымел действие: Фамилия сразу вспомнилась и соскочила с языка.

Он оглядел ее всю, с ног до головы:

— Идти можешь? Руки-ноги целы, работают? Ты не сильно ушиблась? Идти можешь?

— Наверно.

— Осторожно попробуй встать.

— Таня встала.

— Цела?

— Ноги держат. Руки шевелятся. Да нормально все. До свадьбы заживет.

— Ты ж замужем.

— Что замужем?

— Ну, свадьба у тебя уже была?

— А, это я так, по привычке.

— Пошли, ты впереди, а я за тобой, буду фонариком подсвечивать.

— Михалыч, там… светится.

— Что такое?

— Она светится, понимаете? И бьется током.

— Каким током? Кто бьется?

Выражение лица Михалыча не было видно за слепящим фонарем, но интонация стала очень недовольной. Таня продолжила:

— Пирамида. Что это?

— Пирамида?

— Ну да. Там пирамида. Я хотела дотронуться, она меня ударила током.

— Наркотики употребляем?

— Что?

— Ничего, это я так, на всякий случай. Лицо у тебя все исцарапанное. Голова, небось, болит. Головой сегодня ударилась, и не раз?

— И не раз, — эхом отозвалась Таня. — А что?

— Ничего. Пирамидону бы тебе, вот что.

— Это, кажется, лекарство такое — пирамидон?

— Точно. Только его теперь обычно по-другому называют. Хватит трепаться, пошли.

Прошли несколько сотен шагов, в основном на подъем, миновали несколько ответвлений и остановились, за очередным поворотом, перед железной дверью. Михалыч открыл ее, и они с Таней оказались в неожиданно цивилизованном месте. Михалыч щелкнул на стене выключателем — под низким неровным потолком оказалась обыкновенная электролампочка, — и снова внимательно уставился на Таню, а Таня жадно обвела взглядом помещение. Здесь были две складные походные табуретки, три раскладушки, рюкзак, мотки каких-то кабелей и множество металлических ящиков. За стеной что-то гудело. Похоже на трансформатор, электродвигатель или что-то вроде этого. В электричестве Таня не разбиралась. Тем временем, Михалыч, не двигаясь с места и не отрывая взгляд от Тани, задумчиво и растерянно протянул:

— Дела-а-а. — Помолчал, соображая, и спросил. — Есть хочешь?

— Очень пить хочется.

Он пошарил в рюкзаке и вытащил пластиковую полуторалитровую бутылку с простой водой, протянул Тане. Дал еще пару галет, печенье и яблоко. И все смотрел пристально на нее. Отвлекся только на минуту, порывшись в двух железных ящиках. Дождавшись, пока Таня подкрепится, Михалыч протянул ей на бумажке три одинаковые таблетки:

— Глотни. Тебе надо.

Голос был убедительный. Таня и сама чувствовала, что для того, чтобы прийти в себя, ей нужно нечто более серьезное, чем вода и печенье. Правда, в кино обычно герой-спасатель дает девушке отхлебнуть из своей фляги виски, водку или что-нибудь еще в этом роде, для поддержания сил. Но то в кино.

— Не разжевывая. И запей. — Голос у Михалыча был, не терпящий возражений.

Таня выполнила процедуру. Пожевала еще печеньку. И незаметно для себя уснула на раскладушке.

Глава 10

Просыпалась Таня тяжело. Снилась какая-то муть, что невнятное и страшное. Во сне сильно болела голова, и с пробуждением боль хоть и ослабела, но не ушла, а свернулась навязчивым комочком в виске.

Таня долго пыталась понять, где она, и как сюда попала. Вспомнила, вроде бы, все детали. Про Влада, про лес. Про пирамиду. Наверное, окровавленный Влад и светящаяся пирамида были все-таки сном? Но Таня никогда не помнила свои сны так ясно и подробно, как все эти события. Комок в виске мешал думать.

Комната была совсем не такой, как та, в которой она заснула. Приличная импортная мебель, как в гостинице на четыре звезды. В комнате было окно, а из него на пол лился яркий солнечный свет. Таня стащила с себя одеяло и подошла к подоконнику. Вид из окна, сквозь красивую затейливую решеточку, ограничивался тесным двориком с маленькой засохшей бетономешалкой, грудами досок и щебня, а напротив была стена из желтого ракушечника, сложенная большим блоками. И кусок неба с ярким полуденным солнцем.

На Тане были ее джинсы и футболка, очень грязные. Рядом с постелью она обнаружила пижаму, свитер, спортивный костюм, и все это примерно ее размера. Владов пиджак нигде не обнаружился. Пропал и паспорт, который в лесу был с ней — в маленькой планшетке на шее, по старой туристической привычке.

Одна из двух дверей, имевшихся в комнате, оказалась дверью в санузел. Приведя себя в порядок, переодевшись, Таня начала дергать ручку второй двери. Заперто. Покричала, постучала. Вскоре послышались шаги, заскрежетал замок, и вошел давешний знакомый. Михалыч. «Все-таки это был не сон», — подумала Таня.

— Доброе утро сударыня! — возвестил Михалыч. В солнечном свете его удалось рассмотреть получше. Внешне Михалыч напоминал актера Гармаша, хотя на двойника и не тянул. Но что-то такое в чертах лица, типаж простого, сурового и, одновременно, доброго обаятельного мужика, похожего на бывшего военнослужащего, — это было.

— Где я?

— Вы, сударыня, находитесь в безопасном месте, под моей чуткой опекой. Чаю? Кофию? Овсянки? Омлету?

— Это гостиница? Почему я здесь? Вы спасатель?

— Спасатель. И, можно сказать даже, что ваш спаситель, верно? И вот на правах вашего избавителя позвольте мне сначала принести вам завтрак, а уж потом отвечать на всякие вопросы? Щас принесу завтрак. Из лекарств чего-нибудь?

— Анальгин у вас есть?

— Найдется. Я мигом.

И удалился, закрыв дверь снова на замок.

После завтрака Михалыч, по-прежнему избегая вопросов, привел мужчину лет шестидесяти, с очень морщинистым, жестким, волевым и интеллектуальным лицом. Церемонно представил вошедшего Тане:

— Позвольте представить вам Глеба Сергеевича. И вышел.

Глеб Сергеевич слегка поклонился, сел на стул, вперил в Таню цепкий, сверлящий взгляд и строго сказал:

— Итак, уважаемая Татьяна. Я постараюсь ответить на интересующие вас вопросы, но сперва ознакомьте меня, пожалуйста, с обстоятельствами вашего появления в лесу. Что вы делали посреди национального заповедника, да еще и в чужом, мужском пиджаке? Пожалуйста, как можно подробнее.

— Это не чужой пиджак. Это Влада.

— Кем вам приходится Влад?

— Он… мой друг. Он мой парень.

— Где вас нашел Михалыч?

— В пещере. Я шла по лесу и провалилась через ветки в какой-то колодец, и оказалась в темноте, пошла по подземному ходу. — Таня запнулась и замолчала.

— А как вы попали в этот лес? И что это был за лес? Где находится колодец, в который вы упали?

— Я не знаю. Я очень долго шла. Все утро. В тумане. И до этого вечером бежала.

— Вы бежали?

— Да, я очень испугалась.

— Что вас напугало?

— Я… я никогда не видела столько крови. Он лежал… Это было так страшно… — Таня обхватила голову руками и глухо сказала. — Влад. Он был мертвый.

— Мертвый? Что произошло? Почему он умер?

— Он… упал. — Вернулась головная боль, утихомирившаяся было после завтрака и анальгина. Таня мучительно посмотрела на Глеба Сергеевича. — Его нужно забрать оттуда. Он же там, наверное, лежит.

— Где именно? Вы же не знаете, в каком месте вы были.

— То место я знаю. У него еще название такое… я запомнила. Барсучья поляна. Надо вызвать бригаду, забрать тело. В пиджаке должен быть его паспорт. А где пиджак? И нужно же позвонить родственникам Влада. И я должна позвонить маме.

— Да, да. Не волнуйтесь. Все сделаем. А вам нужно отдыхать. Голова болит? Михалыч принесет вам анальгин или что-нибудь в этом роде.

Он еще уточнил у Тани несколько деталей о месте происшествия и о Владовой машине, и торопливо вышел. Михалыч принес кучу всякой вкусной еды, пару глянцевых журналов, несколько таблеток. И Таня, обессиленная разговором и болью, опять заснула.

Проснулась посреди ночи. Колотить в запертую дверь в такой час постеснялась. Скоротала время за поеданием фруктов и листанием журналов. Содержание прочитанного не откладывалось в сознании, буквы выглядели непонятными иероглифами, одну и ту же статью пробегала глазами по несколько раз безрезультатно, в мозгу всплывали впечатления от событий в лесу и в пещере. Когда основательно рассвело, Таня начала стучать в дверь. На это раз никто не появился. И только ближе к полудню пришли оба. Таня с ходу атаковала:

— Почему вы держите меня взаперти? Мне нужно позвонить! Я свободный человек! Что вы тут устроили! Какая-то кавказская пленница, блин!!

Глеб Сергеевич смерил ее мрачно-насмешливым взглядом и произнес:

— Тогда уж не кавказская, а крымская. Но лучше быть у нас тут пленницей, а то бывают ведь случаи пожестче. Поэтому все претензии — чуть позже. А пока вот, свежая пресса.

Глеб Сергеевич показал какую-то крымскую газету, в ней — коротенькую заметку. «Вчера на нижнем плато Чатыр-дага группа туристов обнаружила тело погибшего 34-летнего киевлянина и его автомобиль-внедорожник. Причиной смерти стали травмы головы, полученные, предположительно, в результате падения со склона или вследствие нанесения ударов тяжелым предметом. В салоне автомобиля было найдено водительское удостоверение, однако наличные деньги и пластиковые карточки не обнаружены. Следствию предстоит выяснить, является ли погибший жертвой несчастного случая или разбойного нападения».

— Танюша, при Владиславе были деньги? — мягким голосом спросил Глеб Сергеевич.

— Да… Конечно, были.

— Наличными — сколько?

— Ну, я не знаю. Пара тысяч гривен была наверняка, и пара сотен долларов, наверное.

— Еще что-нибудь ценное? Мобильник, дорогие часы?

— Часы у него были не очень дорогие. Но долларов на триста тянули. Мобильник понтовый, долларов на семьсот. Еще один мобильник его у меня. А мой там остался. Не очень дорогой, триста с чем-то долларов стоил. Кажется, больше ничего такого… Нет, подождите, у него ж ноутбук остался в машине! Он штуки две-три стоит, долларов.

Глеб Сергеевич помолчал, глядя в газетную заметку и о чем-то сосредоточенно думая. Потом задал неожиданный вопрос:

— Таня, вы хорошо знаете шефа вашего парня? Шефа по имени Владимир.

— Вы имеете в виду… Владимира Петровича?

— Его. Непростыми делами занимается человек. Серьезные вопросы решает. Элитная недвижимость, инвестпроекты, и все такое. Крут, не правда ли? Характер у него сложный. Вспыльчивый. И параноидальный. Везде и всюду видит угрозу. Во всех подозревает врагов. А кто ищет, тот всегда найдет. И частенько находит, Таня. И врагов у него много не только мнимых, но и самых настоящих, потому что Владимир Петрович ворочает очень большими деньгами. А деньги — это такие пряники, которых всегда не хватает на всех.

Глеб Сергеевич помолчал задумчиво, и Таня вставила вопрос:

— А вы откуда его знаете? И то, что Влад у него работал?

— А мне положено много знать. В данном же, конкретном случае вообще все просто. Владимир Петрович — фигура довольно-таки заметная в украинском бизнесе. А о связи Влада с ним можно легко установить по паспорту покойного. Паспорт Влада, как и ваш, был в моем распоряжении более суток, этого вполне достаточно, чтобы навести справки. В начале двадцать первого века узнать о столичном жителе массу интересного, опираясь на паспорт, стало гораздо легче, чем во времена Шерлока Холмса в старой доброй Англии, и чем во времена Томина и Знаменского в старом добром Союзе.

Тане стало неуютно. Глеб Сергеевич, вероятно, заметил испуг в ее лице.

— Поверьте, Таня, я выяснял детали о вас, вашем друге и его работодателе не из желания навредить вам, а исключительно для того, чтобы разобраться в обстоятельствах вашего появления и дальнейшей помощи вам. Мой друг Михалыч ведь помог вам выбраться из каменной ловушки? Верно? Вот и я не терял времени. Пока вы спали, я постарался понять, кто вы, и как вас отправить в безопасное место, и выяснил очень тревожные вещи.

— Тревожные?

— Очень. Погиб человек, важный помощник крупного теневого предпринимателя. Погиб при очень подозрительных обстоятельствах. А теперь посмотрим на ситуацию глазами этого крупного предпринимателя. Его помощника, посвященного во многие миллионные дела, находят мертвым, с разбитой головой, в лесу. Исчез ноутбук с информацией по сотням сделок, сотням реальных владельцев земли и домов, и их подставных лицах, о коррупционных схемах по землеотводу, по конкретным чиновникам. В том ноутбуке — сведения по сделкам на десятки миллионов долларов. Я, например, на основании паспорта получил полсотни страниц интересной информации о Владе и о вас, Таня. А на основании этого ноутбука конкуренты Владимира Петровича могут составить очень даже подробное представление обо всем его бизнесе. Зоолог, например, может по одной найденной косточке понять, как выглядело животное при жизни. И для понимающего человека содержимое этого ноутбука — настоящий клад, Таня. Да еще и мобильник впридачу, с интереснейшими номерами, историей звонков. Эти сведения тянут никак не меньше, чем на сотню тысяч долларов. А за такую сумму могут ведь запросто убить. И вот, помощник погибает в обстоятельствах, похожих на убийство. При этом исчезают ноутбук, мобильник и девушка, которая появилась в жизни Влада всего несколько месяцев назад. А не засланный ли она казачок? Роковая женщина, агент конкурентов, заманила помощника в ловушку, чтобы завладеть ценнейшей информацией. То ли спланировали убийство, то ли при отъеме ноутбука случайно угрохали человека в потасовке, — это уж второй вопрос. Главное, что ноутбук и мобильник пропали. И теперь Владимир Петрович не то, что всю страну, он весь мир обшарит и перевернет в срочном порядке, только бы найти подозреваемую! Найти и допросить с пристрастием. А допросы с пристрастием — это, Танечка, пренеприятнейшая процедура, должен вам сказать. Живыми и здоровыми с таких допросов не уходят.

Неожиданно подал голос Михалыч:

— Точно. Не уходят. Это я вам компетентно подтверждаю. Как специалист. Кстати, вот мое удостоверение, — Михалыч вытащил потрепанную корочку из нагрудного кармана рубашки и привычным движением показал разворот ксивы. Там была его фотография в форме, какие-то гербы, сине-желтый флажок и длинная должность, что-то вроде заместителя начальника управления по борьбе с чем-то там и как-то там. Таня совсем растерялась и сникла от обилия информации и начала беспомощно переводить вопросительный взгляд с лица Михалыча на Глеба Сергеевича и обратно. Михалыч спрятал документ, а Глеб Сергеевич снова заговорил:

— Таня, мы разберемся во всей этой истории. Вам я верю, к исчезновению ноутбука и других ценных вещей вы явно не имеете прямого отношения. Но для того, чтобы снять с вас подозрения Владимира Петровича и обезопасить от его бешенства, нужно сделать две вещи. Во-первых, надежно спрятать вас. И, во-вторых, найти настоящих похитителей ноутбука и мобильника, прокачать их сверху донизу, проверить, не было ли слива информации с ноутбука врагам Владимира Петровича, а затем представить ему результат и снять с вас его подозрения.

Глеб Сергеевич дружески улыбнулся, протянул руку ладонью вверх и сказал:

— Татьяна, пойдемте на воздух. У нас тут отличный розарий.

Глава 11

Розарий, да и весь дворик, был и впрямь изумительный, ловко спроектированный и с отличным дизайном. Отгороженный от мира, уютный мирок. Таня с Глебом Сергеевичем впервые побывали здесь вчера, после того разговора с газетной заметкой, милицейским (или эсбэушным?) удостоверением и множеством фактов, с трудом укладывавшихся в голове и на сердце. Вчерашний день закончился небольшой поездкой на усеянную кустами поляну между коттеджной застройкой и лесистым склоном. Там они втроем послушали вечерний гомон птиц, и Михалыч любезно предоставил Тане свою мобилку для звонка маме. Таня успокоила маму, что жива-здорова, и едет в Италию отдыхать на пару недель. Последнее было сделано по совету Глеба Сергеевича: на всякий случай, не повредит запутать следы, если мама кому-то расскажет содержание разговора. А уж в Италии украинцев и русских столько, что Владимир Петрович искать ее там запарится, и всю сицилийскую мафию запарит.

Сегодня, гуляя с Таней по окруженному высоким забором и флигелями дворику, Глеб Сергеевич проводил глубоко ботаническую экскурсию, называя каждый цветок замысловатым латинским именем.

— Когда бываю здесь, то ежедневно полчаса-час работаю в этом маленьком садике. С детства люблю ботанику, копаться в клумбах. — Глеб Сергеевич при этом весело щурился, но было видно, что говорит серьезно. На растения он смотрел с подлинной любовью. — Танюша, вы женщина молодая, школу не так уж давно окончили. Вот помните ли вы такое понятие: «симбиоз»?

У Тани в голове было, кажется, намного яснее, чем вчера. Последние сутки прошли без потрясений, школьный вопрос оказался даже в радость. Слово было знакомым, ответ брезжил, но не осенял. Глеб Сергеевич, увидев собрашиеся морщинки на Танином лбу, указал на оранжевый цветок:

— Видите пчелу? Вон, видите? Как вы думаете, нужно ее присутствие тем цветкам, по которым она ползает?

Тут уж ответ всплыл из глубин Таниной памяти легко:

— По-моему, симбиоз — это взаимовыгодное сотрудничество. Продажники еще говорят в таких случаях: «Стратегия „выиграть-выиграть“». То есть, когда выгоду получают все участники процесса.

— Да, Татьяна. Именно так. Как женщина умная, вы, наверное, мало верите в совершенно бескорыстную помощь каких-то незнакомых мужчин в борьбе против воротилы теневого бизнеса. Я не люблю игры втемную, не хочу ничего скрывать. Вы мне очень симпатичны, Таня. И Михалычу тоже сразу понравились. Красивая, умная девушка. А главное, — уравновешенная, с отличным самообладанием. Способная ходить не только по асфальту, но и по пересеченной местности. Выносливая, смелая. Чрезвычайно привлекательная девушка. И самое удивительное, Таня, что есть еще одна замечательная особенность, которая делает вас, в глазах моих и Михалыча, не просто вип-персоной, а очень ценной вип-персоной. Присаживайтесь.

Глеб Сергеевич тронул ее за локоть, придав импульс в направлении плетеного кресла-качалки. Сам сел рядом на стул, тоже плетеный. Закурил, сделал пару неспешных затяжек, помолчал. Таня терпеливо ждала, воздерживаясь от вопросов. Глеб Сергеевич неторопливо вытащил бумажник, а из него две маленькие черно-белые фотографии, посмотрел на них, покачал головой и, переведя взгляд на Таню, произнес:

— Все-таки бывают в жизни поразительные совпадения. Судьба? Рок? Промысел Божий? Как это возможно, в чем причина? Философствовать можно долго, но я практик, да и ваше терпение не стану испытывать. Взгляните на эти фото.

Таня взглянула. Там была одна и та же девушка, только на одной картинке портретом, а на другом в полный рост, в кружевной юбке, старинном платье. Оба снимка были явно сделаны около сотни лет назад. Таня даже что-то вскрикнула, настолько ее поразила фотография. Лицо, шея, плечи дореволюционной дамы — это же ее, Танины! Ну, разве что чуть-чуть другая форма ушка. Чуть полнее шея, слегка отличается рисунок бровей. И вот этой родинки у Тани нет. Но как похожа, а?!

— Кто это?!

— Может быть, она из ваших предков. А может, просто совпадение. По телевизору иногда показывают шоу двойников. Они даже не родственники тем шоу-звездам и политикам, на которых так похожи. Некоторые и без грима похожи. Актеры иной раз могут играть известных исторических личностей без особого грима: настолько большое сходство.

— Но кто это на фотографиях?

— Одна баронесса. Подданная Российской империи. Фотографии сделаны в тысяча девятьсот двенадцатом году. Итак, вернемся к теме симбиоза, Таня. У меня к вам есть не только чисто личностная симпатия и желание помочь в беде, но и, прямо скажем, шкурный интерес, — Глеб Сергеевич усмехнулся. — Я вам хочу предложить применить ваши многочисленные достоинства, в том числе и это удивительное сходство, для вашей и нашей выгоды. В общем, вести взаимовыгодное сотрудничество. Я знаю, что вы не любите отношения в формате «Я начальник, ты — дурак». Или «Я господин — ты раб». Вы ведь любите быть на равных с людьми, верно? Любите свободу, самовыражение, творческую реализацию, не так ли? А для всего этого нужны деньги. И не просто деньги, а большие деньги. Бог ли, судьба ли, рок ли, карма ли, но вы необычайным образом оказались здесь, наши пути пересеклись, и такой случай грех не использовать для нашего общего блага. Я предлагаю вам возможность обзавестись очень приличными деньгами и, что самое главное, заработать их совершенно приличным путем. Не офисными интригами, не подставой и кидаловом, не обманом доверчивых покупателей и коллег по работе, не даванием и вымоганием взяток, не производством-продажей фальсифицированной продукции, не выходом замуж за успешного подлеца, а заработать совершенно достойно, честно, самостоятельно.

Глеб Сергеевич замолчал, погасил сигарету в пепельнице и устремил прищуренный взор на Таню.

У Тани сработал, видимо, какой-то социально-иммунный рефлекс, сформированный в лихие девяностые годы, и она полу-автоматически сказала:

— Легкий и честный способ заработать миллион? Это что, сетевой маркетинг? Финансовая пирамида?

Глеб Сергеевич улыбнулся загадочно:

— Пирамида? Хм. Забавно… Вообще-то я не говорил, что способ легкий. Но честный — действительно.

— Мне не за что получать честные миллионные гонорары! У меня нет каких-то особых талантов. Ни спортивных, ни музыкальных, ни программерских. Я не гений шахмат, не теннисистка, не актриса Голливуда!

— Ну, не Голливуда. Но в студенческом-то театре вы играли пару лет. Ну, нет у вас Оскара или, там, Тэффи, так что ж? В нашем деле оскароносцы не обязательны.

— В вашем — это в каком, Глеб Сергеевич?

— А в театре вы играли в пьесе Чехова и еще в какой-то тех времен. Не помню точно, кажется, нарезку делали какую-то из Булгакова, да?

— Вы так подробно изучили мою жизнь? Когда же вы успели?

— Быстро находить досье на любого человека, покойного иди здравствующего, — это одно из моих основных занятий, уже давно. А еще вы великая книгочейка, Таня. В общем, о том, как жил до революции простой народ, а также графья, князья и прочие баронессы, вы знаете почти так же хорошо, как я знаю детали вашей биографии. Поэтому, и по другим вышеназванным причинам, я предлагаю вам сыграть роль. Сыграть в самых лучших декорациях из всех, которые вы когда-либо видели. Быть гением игры не требуется. Главная задача: проявить сообразительность, выносливость и соблюсти строжайшую конфиденциальность. Вообще, за конфиденциальность все порядочные деловые партнеры крупно приплачивают. И я не исключение.

— Не понимаю. Я уже ничего не понимаю. Какая пьеса? Какие декорации?

— Татьяна! Я предлагаю вам принять участие в большой игре. Вы получите подробные инструкции, хорошую экипировку и сопровождение в лице Михалыча и еще одного хорошего парня. Под их чутким руководством вы проведете несколько дней, а может быть недель, — это уж как пойдет, — в удивительной обстановке. Вы ведь видели так называемые реалити-шоу? Там людей на остров высаживают, например. Но вам не придется ловить рыбу голыми руками и поедать гусениц. Декорации будут больше напоминать знакомые вам чеховские и булгаковские пьесы, чем дикие тропические острова. Доверьтесь мне, Таня. Это будет симбиоз. Что за радость — сидеть в этом коттедже или бегать от разъяренного мафиози Владимира Петровича? Доверьтесь мне и вашей любознательности. Шоу будет великолепным! По рукам?

Глава 12

Пещера была примерно такой же, какой ее запомнила Таня. Пирамида все так же сияла мягким светом. Михалыч попросил Таню отвернуться и вплотную приблизился к подножию этого непонятного огромного светильника. На мгновение исчезло все: свет, звуки. Кажется, даже свое тело она перестала чувствовать, но разобраться в чувствах не успела. Снова стала светло. Ощутила плечом прикосновение, и голос Михалыча:

— Готово. Можно идти. Уже который раз хожу, а каждый раз волнуюсь. За мной!

Прошли с фонариками несколько сотен шагов по лабиринту галерей, кое-где пришлось сильно пригибаться, даже почти ползком протискиваться вперед. Наконец, добрались до узкой расщелины, за которой показался слабый дневной свет. Через цепкие заросли шиповника, прорубаясь тесаками, выбрались в свободный от кустов лес. По горному лесу пробирались полдня, пока не вышли на открытое плоскогорье, лишь кое-где темнеющее перелесками. Стало жарко. Все трое сняли коричневые куртки и остались в рубашках. Трое — Таня, Михалыч и самый новый Танин знакомый, Андрей. Он появился за пару дней до старта. Андрей был примерно ровесником Тани. Высокий, серьезный парень со слегка вьющимися русыми волосами, с добродушным лицом.

Посматривая на своих спутников, Таня чувствовала себя на съемочной площадке то ли вестерна, то ли какой-то экранизации Жюля Верна. На головах у них были большие широкополые фетровые шляпы, на ногах кожаные ботинки, а на голенях — гетры, сплошь утыканные колючками и палочками, налипшими в лесу. Штаны из плотной ткани. Светлые рубашки. За плечами громадные рюкзаки нелепой шарообразной формы, похожие на советские «колобки». Михалыч, несмотря на солидный возраст, держался как ни в чем ни бывало. Оба они были еще и увешаны грудами старинных предметов: фляги, кожаные и холщовые сумки, какие-то футляры, тубусы. На Тане были тоже кожаные ботинки на толстой подошве, начавшие изрядно натирать, тоже гетры и плотные штаны. По части поклажи — Таню пощадили, она несла совсем маленький рюкзачок.

Пообедали в тени возле тропинки, усеянной засохшим пометом лошадей и каких-то других копытных. Предстояло пройти еще с десяток километров до шоссе. Михалыч пошел прогуляться по холмистым окрестностям и вернулся через полчаса со всадником-подростком. Юный татарин, восседая на низкорослой неказистой лошадке, окинул оценивающим взглядом Таню, Андрея и груду вещей, резко повернул коня и ускакал в клубах пыли. Оказывается, Михалыч договорился с ним, что будут лошади. И точно, через час-полтора он вернулся с еще одним парнишкой и двумя лошадьми. Мешки навьючили по бокам лошадей, и через пару часов вся группа была на шоссе.

Дальше татары идти не захотели, да Михалыч и не настаивал. Оглядевшись на пустынном шоссе, Михалыч объявил:

— Поедем на попутке. Таня, начинай ловить тачку. Такое дело во все времена лучше поручать женщинам.

Из-за поворота вскоре показалась телега, запряженной тощей конякой. Она медленно и с громким скрипом проехала мимо, управляемая лихим чубатым парнем и заставленная доверху дощатыми ящиками. Телега еще только-только проехала, как к ее скрипу прибавилось отдаленное, но быстро приближающееся моторное тарахтение. Это был автобус. Но какой! С нелепо расставленными, торчащими колесами, лупоглазыми фарами, несуразным капотом, с салоном, нависающим на оба бока, как застекленные балконы, над колесами, лишенный каких-либо аэродинамических зализов.

Натужно рыча, он поравнялся, и стало видно, что салон забит сидящими людьми. Таня растерялась и забыла про свою роль ловца тачек. Михалыч энергично замахал рукой, но водитель в ответ мотнул головой, указав рукой в перчатке с раструбом, назад: мол, забито все, мест нет. Прибавил газу, обогнал телегу и скрылся. Его тарахтение затихло, уступив тревожному посвистыванию стрижей, носившихся в смягчающемся предвечернем воздухе.

Таня растерянно обернулась к Михалычу:

— Никогда такое чудище не видела. Даже в кино.

— Привыкай, Танюша. Серьезно тебе говорю, привыкай.

Отозвался Андрей:

— Тань, морально готовься к тому, что ярких впечатлений будет не просто много, а очень много. Про флорентийский синдром слышала? Это когда туристы во Флоренции так обалдевают от количества шедевров, и прочих чудес, что впадают в депрессию. Передозировка впечатлений. Готовься, чудес будет много.

Проехало в обоих направлениях еще несколько телег, тоже загруженных. Особенно ярким зрелищем стал фургон, отдаленно напоминавший кузов автобуса, влекомый четырьмя лошадьми. Конный автобус проехал мимо, тоже не остановившись: салон был заполнен людьми.

Снова послышалось тарахтение мотора. Появился ретро-автомобиль, без крыши, в нем на переднем сиденье рядом с шофером сидел офицер царской армии, а на заднем — дамы, накрывшиеся накидками и очень пыльными белыми зонтиками. Ехал он быстрее, чем автобус, и миновал Таню тоже без остановки.

Проехала вереница велосипедистов, разгоряченных, пыхтящих. Байки были довольно сильно похожими на современные, но люди отличались одеждой от привычных горных велосипедистов радикально.

Тени от деревьев стали бесконечно длинными. Наконец, появилось еще одно авто. По правую руку от шофера восседал толстый седобородый дядька в кругленьких очках с тонкой оправой, похожий на Грушевского с 50-гривневой купюры. Таня подняла руку. Автомобиль замедлил ход.

Седобородый приподнял со своей головы пыльную шляпу, взмахнул ею, отчего с нее сыпануло песком, и крикнул Тане:

— Добрый вечер, мадемуазель! И вам, господа, путешественники!

— Добрый вечер! — прокричал сквозь тарахтение мотора Андрей. — Мы направляемся в Симферополь, не окажете ли нам любезность? Сможете ли вы подвезти хотя бы двоих из нас и вещи?

— Нисколько не возражаю, — важно заявил пассажир. — Общество вашей спутницы сделает мне честь. — Он повернулся к водителю. — Надеюсь, вы тоже не будете возражать? Я зафрахтовал это судно до Симферополя и могу подвезти, кого захочу?

— О, я не возражать, — ответил, сдвинув на макушку свои профессиональные очки, шофер, явный иностранец. — Я только просить прибавить пять рублей. Погрузить еще два пассажиры и три мешки будет больше расходовать топливо для мотор.

— Договорились, — кивнул Андрей.

Михалыч, при помощи шофера, распределил вещи, усадил Таню и подтолкнул Андрея:

— Езжай! Я дойду налегке или поймаю другую попутку. Встретимся завтра в семь вечера на нашем обычном месте! Запасной вариант — там же послезавтра.

В густых южных сумерках доехали до симферопольского железнодорожного вокзала.

Здесь была суета, по сути дела обычная тесная вокзальная суета, но пополам с маскарадом. Люди в черных сюртуках и необычных рубашках, некоторые с тростями. Женщины сплошь в длинных юбках. Многие мужчины в пиджаках, несмотря на жару. Покрой у всех старинный. То и дело мелькали люди в форме, с кокардами и погонами. Фуражек было гораздо больше, чем широкополых шляп и кепок. Громоздились около десятка автомобилей, автобусов, все самых разных конструкций. Между ними протискивались конные экипажи, фургоны, телеги, разнообразные повозки. На земле там и сям попадался масляно блестевший конский навоз.

Андрей выкрикнул в темноту, совсем, как в кино: «Извозчик!».

Глава 13

В гостинице «Европейской», где они поселились, обалдевшая от всего этого Таня приняла ванну, из последних сил вникая в непривычные бытовые мелочи дореволюционной гостиничной сантехники, и заснула в своем отдельном номере, обставленном массивной мебелью и завешенном роскошными тяжелыми портьерами. Андрей поселился в соседнем номере.

Утром проснулась от стука в дверь. Таня долго соображала, где она, и как сюда попала. Это упражнение стало у нее в последнее время чем-то вроде ежедневной зарядки. В конце-концов, вспомнила, и впустила Андрея. Он участливо поглядел на боязливое выражение лица Тани, выглядывающее из-под одеяла. С улицы слышался цокот подков.

— Ну, как ты? Выспалась? Здесь есть хороший ресторан, совсем рядом.

В ресторане, за столиком рядом с большим фикусом, было пустынно. Только за самым дальним столиком сидела семья совершенно чеховского вида: средних лет интеллигент с бородкой и в черном сюртуке, дама с высокой прической, девочка с отложным белым воротничком и ангельскими кудряшками. Они чинно завтракали. Тяжело жужжали мухи, бились о стекло, и стук ударов их лбов перемежался со звяканьем столовых приборов о тарелки и неразборчивым тихим воркованием матери с дочерью. Отец семейства ел молча.

— Где мы? — спросила Таня Андрея.

— В Симферополе. На улице Салгирной.

— Андрей, слишком много массовки для реалити-шоу. Нанимать столько людей было бы слишком дорого. И реквизит, декорации. Оно все совсем, как настоящее. Но этого ж не может быть? Что это такое?

— Ну, Глеб Сергеевич же говорил. И Михалыч говорил, и я, — что это не совсем реалити-шоу. Здесь нет съемочной группы за углом. И нет возможности выйти из игры и вернуться в привычный мир за одну минуту. Все очень серьезно. Тем и интересно. Между прочим, полиция тут, как и все остальное, — настоящая, не ряженая. Так что еще раз напоминаю: с паспортом не расставайся. Ты киевская мещанка православного вероисповедания, Татьяна Ивановна Ведерникова, родилась в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, окончила гимназию, работаешь домашней учительницей английского языка. Племянница Михалыча. О себе постарайся рассказывать поменьше. Сейчас пройдемся по магазинам, прикупим тебе чего-нибудь помоднее. Конечно, лучший шоппинг для людей с деньгами — в Ялте, там самые роскошные крымские бутики. Но и здесь есть приличные магазины. Столица губернии, все-таки… Таня, на дворе действительно тысяча девятьсот четырнадцатый год. Полностью, до мелочей, без дураков, самый что ни на есть, девятьсот четырнадцатый.

Шоппинг удался. В магазине готового платья Таня после долгих консультаций с продавщицей и портнихой, выяснения трендов сезона «весна-лето-1914», примерок и сомнений, договорилась о покупках. Кое-что подгонят по фигуре, нужно будет зайти следующим утром, а кое-что забрала сразу. Андрей легко расставался с большими, важными денежными бумажками: красными десятирублевками, синими пятерками. Андрей прикупил и себе кое-что: костюм, обувь, кепку, пару мелочей.

Очень впечатлил Таню торговый центр, который Андрей называл «пассаж Анджело». Снаружи это было здание в стиле модерн, которого так много на старых киевских улочках, только еще более причудливое, чем-то даже напоминавшее, отдаленно, архитектуру Гауди. Окна третьего этажа были той странной, редко применяющейся формы, как у окон старинного здания академии муниципального управления в Киеве возле Птичьего рынка: не прямоугольные и не с округлой аркой, а со срезанными углами верхней части проема. Внутри пассаж представлял собой довольно большой четырехугольный внутренний двор трехэтажных домов, через этот двор два ряда магазинов смотрели друг на друга. Сверху, над двором, светилась стеклянная двускатная крыша, а под ней на уровне третьего этажа висел ажурный мостик. Посреди двора, в маленьком бассейне, плавали золотые рыбки.

В последнем магазине наняли юношу отнести покупки в гостиницу, а сами прогулялись по городу. Андрей ориентировался здесь, как дома. Ярким зрелищем оказался помпезный памятник Екатерине Второй, который Андрей анонсировал как памятник Булгакову. Оказалось, развел. На высоком постаменте стояла блудливая царица, окруженная со всех сторон фигурами в полный рост и бюстами. Андрей показал рукой на один из бюстов: «Смотри, Булгаков». Действительно, это оказался Булгаков. Только, естественно, не тот. Андрей сообщил, что это был известный в свое время литератор, с пятидесятилетним стажем, но памятника удостоился за заслуги в дипломатии.

Вечером на вокзале встретили Михалыча, он тоже успел приодеться подороже. Вокзал поразил Таню своей скромностью, если не сказать убожеством. Он был совсем не чета мраморному утонченному средиземноморскому красавцу, каким восхищалась Таня со времен первого приезда в Симферополь, еще в восьмидесятые годы, и в каждую новую встречу с Крымом. Вокзальчик был совершенно стандартным продуктом российской ж/д архитектуры, ничем заметно не отличаясь от сотен обычных старинных станций в неприметных провинциальных городках Украины, Беларуси, России. Таня довольно много поездила за свою 30-летнюю жизнь, и насмотрелась таких много. Вокзал в маленьком городишке Казатине, донесший от девятнадцатого до двадцать первого века каменные надписи «Буфетъ», заметно превосходил эту симферопольскую халабуду размерами и декором. Здание станции Жмеринка тоже могло, кажется, дать фору симферопольскому вокзалишке.

Зато люди и техника завораживали элегантной экзотичностью. Обилие мужчин в дореволюционной форме вызывало в памяти фильмы про белогвардейцев, про купринских и чеховских героев. А еще все эти надписи с твердыми знаками и ятями, пышные юбки дам, кинематографичное пыхтение паровозов, звяканье колокола на перроне. Да нет, какая там нафиг кинематография! Никакой Спилберг, даже с Михалковым на пару, не соберет столько денег на такие декорации и спецэффекты. «Куда ж я попала? — думала Таня. — Вот уж попала, так попала. И интересно, и страшно. И страшно интересно».

Следующим утром Таня сходила на очередную примерку, забрала последние покупки. И все трое, прямо от «Европейской», погрузились в очередное ретро-авто. Его заказал Андрей в транспортной фирме для поездки в Феодосию. Салон был полностью застекленный, так что пыль глотать почти не пришлось.

Совсем, как в привычном Тане, обычном Крыму, маячил справа, из-за низких северокрымских горок, далекий отсюда Чатырдаг, показалась слева американским скалистым столбом дивная гора Ак-Кая возле Белогорска, проплывали по обе стороны минареты. Только машины на шоссе другие. И встречались они пореже, чем лошади. И еще удивило, что в поле зрения попадали верблюды. Они совершенно по-египетски брели по пыльной дороге, сопровождаемые людьми в восточной одежде.

В Старом Крыму остановились возле фонтана, умыться и перекусить. Появились татарские дети: двое энергичных мальчишек в маленьких папахах-фесках и одна застенчивая девочка в ярком цветастом платьице. Шофер, увидев детей, очень занервничал и начал пешком патрулировать свое авто со всех сторон, пресекая попытки маленьких, но настойчиво тянувшихся к крутизне, пацанов открутить или отрезать какую-нибудь из деталей кожано-деревянно-металлического транспортного средства.

За Старым Крымом горы растеклись низкими холмами и широкими привольными полями, среди которых мелькнули группы коттеджиков староевропейского вида, утопающие в садах.

На дороге заметно прибавилось телег, зачастили дома, заборы. Шофер повернулся и радостно крикнул: «Феодосия!»

— В гостиницу «Европейскую»! Нам туда! — ответно крикнул ему Михалыч.

Таня встрепенулась:

— Как «Европейскую?» Мы же в Феодосии?

— Ну, да, в Феодосии! — отозвался Андрей. — Феодосийцы же тоже стремятся в Европу! Европа — сильный брэнд! В Феодосии есть гостиница «Европейская», и тоже одна из лучших, как и в Симферополе.

Потянулись бесконечные черепичные крыши низеньких мазанок. По мере спуска к центру города и морю («Вот он, буквальный downtown!» — подумала Таня), дома подросли и покрылись ярко раскрашенным кирпичным и гипсовым декором, мансардами, башенками, тонкими высокими шпилями.

— Приехали, господа!

Глава 14

Таня осваивалась в Феодосии-1914 уже четвертый день. Она знала этот город с конца ХХ века, и он еще тогда казался ей таинственным полукровкой: смесью образцовой советской южноукраинской провинции с наследием тысячи эпох, укутанной морем и степью. Это наследие пробивалось сквозь утвержденные госсттандартами, госпланами и съездами кварталы хрущевок и брежневок, как трава сквозь столетнюю кирпичную руину. Как трава, вечно древняя и вечно юная.

В разгар лета здесь бывало шумно и тесно. Но в сентябре, когда индейски загоревшие дети вместе с их тучными бабушками и затурканными мамашками разъезжались с курорта по своим малым родинам, в Феодосии воцарялась пасторально-провинциальная неспешка. Мягкие солнечные лучи неторопливо пересекали уютные улицы, ласково поглаживая каждую трещинку на кирпичной кладке, тихие дворики с воркущими и протяжно курлыкающими голубями, со скамеечками, столиками, клумбочками, бельем, «жигулями» и «запорожцами», бабушками и дедушками, мальчиками и девочками, котятами и щенятами, кефирами и батонами, запахом отбивных и жареной картошки, старой древесины и молодых яблок.

Тенистые улицы с неподдельно-ностальгическими кафе, умудрявшимися сосуществовать в одно и то же мгновение в одной и той же стране с «Макдональдсами». В этих кафе вкусные пирожки с картошкой — за несколько десятков копеек, и бесхитростное светлое пиво в классических кружках, столь же сказочно дешевое. Барная стойка эпохи первых советских кооператоров, времен престижности вишневых «девяток» и зеленых лосин. Холодильник-витрина и «Книга жалоб» — слегка модернизированные артефакты брежневской эпохи. Жалобная книга висит в углублении полукруглой стены с неуместным в этой лишенной каких-либо углов выемке (и оттого особенно милым) ярлычком «Уголок потребителя». Стену сложили, возможно, еще до революции. Или, по крайней мере, до того, как классические округлые формы уступили окончательно прямолинейности официальной архитектуры «развитого социализма».

И даже кобзоновская прямота брежневских пятиэтажек преображается в Феодосии: здесь она будто сглаженная, смягченная, уютная. Краснофлотские звезды и якоря, серпы и молоты, штыки и скулы здесь не так суровы, как в Севастополе, а словно забытый мальчик в старом советском рассказе про игру в часовых: оставили в карауле, да и забыли, а закончится все хорошо.

Отчего так? Гений места? Влияние эллинов? Ласка моря и солнца?

Многие фасады в центре мало изменились, отметила Таня, проезжая на извозчике по улицам среди одно-двухэтажной застройки. Форма и содержание рекламы отличаются, одежда прохожих — тоже. Но и тогда, в начале двадцать первого века, она видела много таких же черепичных крыш и дощатых ворот, и каменных крылечек, и железных водосточных труб, и деревянных резных дверей в густой темно-коричневой краске, и горшков с цветами за пыльными стеклами низких окошек.

Вот и нужный адрес. Сегодня важный день. Ей предстоит познакомиться с человеком, который почему-то очень интересует Глеба Сергеевича, Михалыча и Андрея.

Гостиная была, наверное, довольно большой, раз вместила полтора десятка людей. Публика разношерстная, почти как в фильме «Жестокий романс» на тусовках в доме Ларисы Дмитриевны. Михалыч втерся в эту компанию двумя днями раньше, его уже принимают за своего, и Михалыч перезнакомил Таню со всеми присутствующими. Самого нужного человека Тане описали заранее, но она могла бы идентифицировать его и без описаний, по одной лишь реакции, как только он увидел Таню.

Они столкнулись нос к носу, когда Таня обошла широкоплечего восточного человека в узком проходе между роялем и столом. Таня увидела вплотную перед собой рыжеватого приземистого парня в военной форме. Парень взглянул на нее, вздрогнул и окаменел. Но окаменел не весь. Его глаза начали расширяться, округлились, будто у собаки из андерсеновской сказки: как блюдца. Таня отрекомендовалась, протянув кокетливо кисть руки тыльной стороной вверх:

— Татьяна Ивановна Ведерникова. Приехала из Киева.

— Вы не баронесса… — полуутвердительно-полувопросительно пролепетал рыжеватый. — Да-да, я вижу, простите. У вас есть сестра-близнец? Или родственницы, похожие на вас… — он задумался, припоминая что-то, и закончил фразу, — как две капли воды?

— Нет. У меня вообще нет родственниц моего возраста, только совсем дети или совсем уж зрелые дамы старше сорока лет. Как вас зовут?

— Простите, я не представился. Совершенно растерялся, хотя со мной это бывает чрезвычайно редко. Поручик Грюнберг, Павел Оттович. — И как бы вместо восклицательного знака закончил свою фразу, картинным офицерским щелчком каблуков, синхронно с резким кивком головы вниз и пружинистым подбросом подбородка обратно вверх.

Дальнейший разговор с ним как-то не клеился. Поручик был явно все еще не в себе от сходства Тани с некоей баронессой, и упорно молчал, а Таня тоже чувствовала себе с ним неожиданно скованно. Она завертела головой в поисках Михалыча и обнаружила, что у него-то как раз разговор шел великолепно. Михалыч оказался охотником, и очень кстати. Из его угла доносились фразы, его и двух собеседников: «Да скажете тоже — олени! Я уж забыл, когда их в последний раз видел. На весь Крым их осталось, верно, полста голов, да и те почти все в угодьях князя Юсупова!» Худощавый усач горячился в ответ, не всегда уместно делая ударения на предпоследнем слоге: «Я вам говорю, не далее, как в прошлом году, возле Кизилташа я свалил настоящего красавца! Великолепное благородное животное!» Третий, лет пятидесяти, с неряшливой клочковатой бородкой, в мундире какого-то ведомства, примирительно что-то бубнил, поворачивая голову то к Михалычу, то к долговязому, тряся жидкой бородой, слышно было только что-то про Сибирь и про «собственными глазами видел рога».

Таню кто-то нежно тронул за локоть. Это оказалась родственница хозяйки дома, жгучая брюнетка лет тридцати, с мечтательным лицом и стройной фигурой, склонная к полноте. Не полная, а именно склонная к полноте: стройная и пропорционально сложенная, однако с плотью молочно-нежной, дрябловатой, как будто готовящейся растечься-расползтись при удобном случае.

— Я Эстер. Не уверена, что вы всех запомнили, здесь так много новых для вас лиц. К тому же, меня представили вам как Эсфирь, а я предпочитаю, чтобы меня звали Эстер. Так гораздо красивее, правда? А вы ведь из Киева, верно? Я вам так завидую! И знаете, даже не только потому, что оперный театр, семиэтажные дома, парады. Но ведь подумать только: древний Киев! Колыбель земли русской. Эти руины стольного града, златоглавые храмы! Чуден Днепр…. Там русалки, там ведьмы на Лысой горе. Там бились былинные богатыри… А пиры киевских князей! Помните, как в «Руслане и Людмиле»…

— Дамы и господа, просим к столу! — хозяйка дома решительным тоном дала старт грохоту стульев и звону сервировки. Гости начали рассаживаться за большим круглым столом под кружевным абажуром.

Глава 15

На следующий день Таня с Михалычем и Андреем отправились на бизнес-ланч в кафе. В ожидании деловых партнеров, продегустировали местную минеральную воду «Паша-Тепе». Официант посоветовал ее с такой гордостью и высокомерием, с какими, наверное, в Шампани рекомендовали местное игристое.

— А что, нормально, — оценил Михалыч, выпив с полстакана. — На «Ессентуки» похоже. Я при Союзе часто пил минералку, в юности, когда еще к алкоголю не притрагивался. И «Ессентуки», и «Боржоми» пробовал. И простецкую газировку за одну копейку из уличных автоматов любил. На жаре, к тому же по молодости, — все в кайф. Вся страна водяру квасила и шмурдяк, а я по минералке выступал. Спортсмен, потому что!

Появились двое вчерашних знакомых, с которыми Михалыч договорился об этой встрече. Это были поручик и тот, жидкобородый, зрелых лет, железнодорожный чиновник Семен Терентьевич Яхонтов. Оказалось, что сестра поручика вышла неделю назад замуж за племянника Яхонтова, и в Феодосии поручик с железнодорожником сошлись недавно, на этой самой свадьбе.

Разговоры о погоде и родственниках перетекли в деловое русло очень быстро.

— У вас товар, у нас купец, — начал излагать свою оферту Михалыч, как-то уж чрезмерно по-старинному. — Интерес у нас простой: землица крымская, прибрежная. Мы, конечно, не эмиры бухарские, не кокоревы, не миллионщики, в хозяева южнобережные угодий не метим, но здешнюю, восточнокрымскую, землю приобретать — готовы, и по хорошей цене. Мой компаньон господин Бахметьев, — Михалыч кивнул в сторону Андрея, — и я представляем интересы крупной компании и нескольких частных лиц. Деньги есть. Нужны толковые и порядочные люди, имеющие тут надежных родственников, знакомых, чтобы и землевладельцев местных порекомендовать, и c властями быть на короткой ноге. Обращаться к тем господам, которые толкутся у фонтана и называют себя биржей, не рискую. Что-то нет у меня доверия к таким вот черноморским биржевикам. Люди все какие-то восточные. Армяшки, евреи, караимы. Нет, я ничего особенно против евреев или, там, армян, не имею. Но доверия у меня как-то больше ко христианам. Хоть бы даже и не православные, а все же чтут Христа — и хорошо. И еще должен сказать, что предпочитаю действовать без большой огласки. Вас мне порекомендовала давешняя хозяйка гостеприимного дома как людей из очень честных семей. Итак, что скажете?

— Да я, собственно, человек пришлый, — осторожно протянул Семен Терентьевич. Бываю по делам железной дороги больше в Симферополе, совсем редко в Феодосии.

— А племянник ваш? Он, как я слышал, по торговым делам знаком с половиной здешних помещиков?

— Племяш-то? Он — да. Общительный малый.

— Ну, вот! — Заговорил Андрей. — Вы нас с ним сведете, а он нас с нужными продавцами. Так дела и делаются! По ниточке, по цепочке.

— Точно! — подхватил Михалыч и обратился к поручику. — А уж вы, Павел Оттович, имеете тут множество родственников среди коренных жителей.

— Совершенно верно. В трех колониях мои родственники есть. Не знаю, заинтересует ли вас земля в Гельбрунне, там живет половина из них. Хорошо для сельского хозяйства, но далеко до моря. Впрочем, постойте. Там совсем рядом, в Старом Крыму, поселяются многие чахоточные. Воздух отменный, врачи рекомендуют. В том районе можно было бы санаторию для легочных больных сделать. Сейчас много санаторий открывают. На пути из Феодосии в Судак есть одна такая, новая, профессора Вяземского.

— Да у вас деловая хватка, господин поручик! — просиял Михалыч, ощерив крупные зубы в широкой гармашевской улыбке. — Еще где есть свои надежные люди?

— Еще лучше в Судаке есть. Там в немецкой колонии живет мой двоюродный дедушка. Он живет там давно, от рождения.

— Значит, знает там все и всех! Так ведь это же просто великолепно, господа! За интересные сведения о продаже земли мы с компаньоном готовы очень даже раскошелиться. Тем более, деньги на покупку земли пойдут почти все не наши, а столичных капиталистов, — и Михалыч обаятельно захохотал.

Семен Терентьевич слегка прокашлялся и сообщил:

— У меня старый товарищ о прошлом годе прикупил домик в Отузах. Готовится в отставку выходить, на покой. А там, говорит, райское место, и дачников с каждым годом прибавляется. Не золотая еще земля, но уж поднимается в цене. В Отузах еще не так, а вот в Судаке цены понеслись, понеслись цены-то, что твой курьерский. Да и с исправником одним я хорошо знаком. Пригодится, думаю, для нашего дела. Пожалуй, господа, обсудим наше вознаграждение?

Глава 16

Прохладным утром пучеглазый автомобиль, тяжко кряхтя, выбрался из феодосийских кварталов на степной простор. В застекленной кабине теснились пятеро: водитель, Таня, Михалыч, поручик и Яхонтов. Виды вокруг были очень похожими на те, какие помнила Таня по своим поездкам между Коктебелем и Феодосией: бугристые поля, похожие на море, особенно при порывах ветра, когда волны пробегали по траве и посевам, как по штормовой морской поверхности.

Но за селом Султановкой, когда выехали на перевальчик и открылся вид на Коктебель, Тане бросилась в глаза разница между привычным и здешним образами поселка. До самого Карадага по всей широкой долине влево от шоссе простиралась пустыня. Низкие, дожелта выжженные уже сейчас, в начале лета, холмы, кое-где прерываемые резко вздыбившимися земляными горбами, такими же голыми. И только возле самого моря льнуло к карадагским камням зеленое пятно кустиков и низеньких деревьев, среди которых торчали маленькие кубики домиков, десятка два-три.

Вскоре проехали мимо однотипных добротных каменных домов болгарского села Коктебель, давшего название и дачному поселку. Ухабистая дорога поднялось к воинственно громоздившимся карадагским скалам, миновала Сюрю-Кая и потянулась вдоль других острых гор, отстоявших в одном-двух километрах от дороги. Справа расстилался совершенно другой пейзаж, очень волошинский: покатые холмы с коричневыми шариками маленьких кругленьких, оттененных утренних солнцем, кустов или карликовых деревьев. И с так же четко оттененными, только более многочисленными, россыпями белых камней.

Снова показались домишки, сложенные из серого камня. В конце поселка водитель остановил. Семен Терентьевич объявил, что это русская слободка, новый район в Верхних Отузах. Где-то тут живет его приятель. Расспросив прохожих и походив вокруг, приятеля отыскали. Он оказался худощавым и на удивление опрятным, как для этих мест, дядькой в скрипящих высоких сапогах. С каким-то профессиональным интересом осмотрел и ощупал автомобиль. Накормил обедом во дворе в тени молодого сада и вызвался провести экскурсию по окрестностям.

Был он словоохотлив, и места знал, похоже, отлично. Рассказал, что людей в этой благодатной долине прибавляется с каждым годом, покупают земли у татар в Отузах, за тридцать лет население удвоилось. Осваивают и побережье.

По предложению Тани, уставшей трястись в тесной жаркой кабине, решили пройтись к морю пешком.

Долина была прекрасна. Среди склонов с виноградниками и редкими скромными усадьбами возвышались огромные тополя, а за ними в некотором отдалении торчали со всех сторон острые скалистые пики самых живописных форм. То поднимаясь, то опускаясь, дорога привела к морю. Здесь царствовал на берегу мощный белый особняк с готическими украшениями, с крепостным зубцами, похожим на замок. Был он в том стиле, который очень полюбился киевским застройщикам эпохи великого строительного бума рубежа XIX–XX веков, и, пожалуй, смотрелся бы очень скромно в общей линии застройки на какой-нибудь улице Гончара или Шелковичной. Но среди пустынных киммерийских каменистых холмов, в грандиозных декорациях горного амфитеатра Эчки-Дага и Кара-Дага, на берегу сверкающе-голубого моря, замок смотрелся жемчужиной.

— Дача самого Княжевича, — объявил о замке старожил, приятель Яхонтова. — А вон там, без ограды, — это дача Маркса.

— Какого еще Маркса? — спросил Михалыч.

— Генерала, Никандра Александровича. Дом у него в Верхних Отузах, а здесь дачу себе сделал. Наш Маркс — это человек особенный. И генерал, и ученый. Его тут все знают, особенно местные татары, которые побойчее, и которые по-русски хорошо говорят. Никандр-то Александрович у них все выспрашивает сказки ихние, прибаутки. Интересуется, что здесь раньше было. А у них же, у местных, тут поверья про кажную гору да про кажный камушек. Занятно рассказывают! Вот, к примеру, есть тут у нас горка, — дядька махнул куда-то в сторону, — татары ее называют Папас-Тепе, а по-нашему это будет Попова гора. Говорят, там святой похоронен, хаджи. И всякая здешняя татарка, ежели понадобится ей вернуть любовь утраченную, непременно пойдет на эту гору, святого просить. А на Карадаге, — дядька махнул в сторону Святой горы, — у них другого святого могила, посильнее первого будет. Тот все болезни лечит. А теперь, барышня, осторожнее, не споткнитесь, потому как труба.

Действительно. В пыли лежала бесконечная труба, уходившая в море.

— Это, барышня, морскую воду качать. На даче у господина Маркса устроена для морской воды ванна. Модное дело. В Судаке уж давно такое есть, а теперь вот и в наших отузских пенатах.

В стороне от моря, примерно там, где в знакомом Тане поселке Курортное стояла пятиэтажка, виднелось еще несколько домиков. А в целом, поселка как такового не существовало. Были, поодаль от моря, лишь разрозненные дачки нескольких артистов и еще каких-то пришлых людей.

— Вон, глядите, на бугорке виднеется дачка — ткнул пальцем влево провожатый. — Это скрипач живет знаменитейший. Слышали, небось: Сибор Борис Иосифович. Самому графу Льву Николаевичу Толстому в Ясной Поляне играл. Только Сибор — это не настоящая его фамилия, он под нею выступает. А придумал он это слово из своего же имени. Бо-рис. Ежели переставить, то выйдет: Си-бор. Он там, на даче, часто играет, по всей долине слышно, ежели ветер в садах не шумит. Публика в городах за его концерты деньги платит немалые, а мы тут, в наших Отузах, услаждаем слух бесплатно. По-соседски, хе-хе.

Полюбовались на роскошную дачу Кондратовых, семьи владельца фабрики ножей и вилок. Осмотрели еще виллу Зинаиды Роде, английской подданной.

Хороший вид открывался со многих холмов на большой куб научной станции с плоской крышей, увенчанной крупными квадратными крепостными зубцами. Между станцией и отдаленной скалистой грядой, шедшей от скалы Зуб вправо, среди безлесых склонов белели домики «санатории» профессора Вяземского.

— Кому принадлежит эта местность? — спросил Михалыч, указывая в сторону многоцветия карадагских скал, перелесков и травянистых склонов.

— Кое-какие участки в собственности санатории Вяземского. Это которая для нервных, душевнобольных и усталых людей, а особенно для ученых. Студенты, ученые со всей России сюда тянутся. Чудные люди. А вон там, и дальше в горы — то все имение «Карадаг» господ Кондратовых. У них там и охотничий домик выстроен, верстах в трех, под Святой горой. Пуццолановым компаниям эта сторона неинтересна, они все с моря штурмуют.

— Пуццолановым? — оживился Семен Терентьевич, — это какой-то особый камень для строительных работ?

— Говорят, пристани строить — незаменимая вещь. Они эту пуццолану добавляют в цемент, и тогда его морская вода нипочем не разъест. Дорогая штука — эта пуццолана. Тут прям пуццолановая лихорадка у нас идет. Деньгу такую вложили в обустройство карьера, что, думаю, штука эта на вес золота. На землях профессора Вяземского нынче работает предприятие «Русская Пуццолана». Мне ихний десятник говорил, что из пуццоланы еще римляне строили свой Колизей, на котором христианских мучеников терзали. И вот теперь, пожалте, русская пуццолана. Подвесную дорогу тут построили. Понатыкали столбы здоровущие, эдакие виселицы. И вагонетки повесили. Одну станцию дороги под самой Святой горой сделали, другую в скалах у моря. Многие деревья порубили, а какие-то вроде даже и наоборот, высаживали. В общем, развернулись по-богатырски. Главным там господин Козловский. А по ту сторону Карадага у коктебельских болгар о прошлом годе заарендовала землю компания господина Экземплярова, тоже пуццолану добывает.

Грюнберг, до сих пор молчавший, обратился к Михалычу:

— Ваши столичные партнеры только землями интересуются, или предприятиями тоже? Меня, к примеру, больше привлекают всяческие предприятия, основанные на техническом прогрессе. Был бы капитал, непременно бы присмотрелся и вложил бы деньги в какое-нибудь такое перспективное дело. Только вот капиталов у меня нет. Но к промышленному делу тянет, господа, за ним будущее.

Приятель Яхонтова запротестовал:

— Да авантюра это. Пуццолана — дело темное, с ней немудрено и прогадать. А земля — дело верное. Она каждый год дорожает. И будет только дорожать, верно вам говорю.

Михалыч примирительно сказал:

— Я, конечно, в первую очередь землей интересуюсь, но если подвернется какое-нибудь беспроигрышное предприятие, так отчего бы и не вложиться.

— Будет дорожать почище всякой пуццоланы, а то и самого золота, — не успокаивался приятель Яхонтова. — Уже в газетах стали писать, что у нас тут не только летний отдых с купанием, но и зимний курорт будет. Тут ведь ветров таких, как в Коктебеле, зимою не наблюдается. А винных подвалов пруд пруди. Обещают телефоны провести. Детскую колонию собираются открыть. А кормить-то детишек надо? А взрослых курортников круглый год поить и кормить надо? Надо! Это ж какой сбыт для крепких хозяев! Кафе, ресторации, купальни, все ведь сделают, дайте срок. Это сейчас тут господа дачники в своих дачах появляются по одной неделе в году, Это сейчас еще татары дивятся, на кой господам дачи эти, одни сторожа при них живут. А пройдет годков пять, и вы не узнаете отузскую долину!

Разгоряченный дядька снял картуз и нервно пригладил седую шевелюру, снова надел и прибавил веско:

— Самое верное дело — в Отузах покупать возле шоссе. Там Стефано-Сурожский монастырь совсем рядом, там сады хорошо растут, вот где хозяйство развернуть можно, да на курортниках зарабатывать. Знаю людей, у которых отличнейшие участки на продажу есть.

Глава 17

Вечером Михалыч с местным дядькой, поручиком и Семеном Терентьевичем отправились обсуждать дела и знакомиться с нужными людьми, а Таню определили на ночь к тихой старушке в простую, но чистую хату.

В этом доме все было почти так, как видела часто Таня в раннем детстве в маленьких восточноукраинских городках и в черно-белых советских фильмах, смотренных в тех же городках и хатах. Фильмах, где люди говорили нарочито громко, тщательно артикулируя и выкрикивая каждое слово с очень профессиональными театральными интонациями. Где в промежутки между их страстными разговорами врывалась еще более громкая, мощная симфоническая музыка, наполнявшая душу то смятением, то ликованием, то покоем, резко распахивавшая свои крылья на фоне бескрайних сибирских просторов, сосновых и березовых лесов, полтавских мазанок, арктических пустынь, целеустремленных взглядов, на фоне атакующих, ощетиненных штыками солдатских цепей, мелькания тельняшек, шинелей, «максимов», «катюш», саней, деревенских танцев, дворянских балов, госпитальных палат, ночных прогулок по гранитным набережным с разведенными мостами и рубиновыми звездами, горячих коней, лихих чубов парней, тяжелых смолянистых кос девчат, на фоне крепдешиновых платьев на плотноватых фигурах, туфелек и кирзовых сапог на крестьянских девичьих ногах, чугунных утюгов в крепких женских руках.

Низкие потолки. Неровные стенки, покрытые, кажется, известкой. Темно-коричнево-красный ковер на стене. Подушки горкой, одна на другой, от огромной до маленькой, в изголовье высокой железной кровати, увенчанной железными же набалдашниками. Ситцевые светлые маленькие занавески на окнах. Примитивной резьбы, но очень функциональные шкафчики, со множеством полочек-ящичков-отделений, выкрашенные голубой краской, с маленькими деревянными замочками-щеколдами, поворачивающимися на гвоздике. Дорожки-половички, с темными поперечными полосками. В таких домах прожили весь двадцатый век несколько поколений, несколько сотен миллионов человек на огромном пространстве. От Черного до Японского моря, от Питера до Ялты.

С уходом солнца стихли и без того редкие хозяйственные звуки поселка. Где-то вдалеке взлаивали время от времени собаки, стремительно объединяясь в хор и так же стремительно утихомириваясь. Изредка ближний дворовый пес глухо поддакивал своим сородичам и коллегам по работе. Таня вышла в темный двор, закутавшись в простыню, долго слушала родную и, как всегда, немного грустную, полифонию цикад. На звездном небе темнели силуэты громадных столбообразных тополей. Чиркнул, как спичкой, метеор — падающая звезда. Словно всполошенный этой небесной искрой, зашумел ветер, всколыхнул листву и растрепал Тане волосы запахами степи, ароматом трав, ночной земли, парного молока и чего-то пряного, забрался под простыню и зашарил по телу прохладными ладонями.

С крыльца сквозь прореху в деревьях сада было видно, как на далеком холме светился изнутри домашним светом чей-то домик. И этот свет, в оправе досточек и стеклышек веранды, казался самым главным светом во всей Ойкумене, во всем подлунном мире. Он светил Тане, как маяк, подтверждающий, что она не окончательно потерялась в жизни, что берег есть, и до него можно добраться, до теплого домашнего очага. Он излучал уют и надежду, он казался почему-то самым надежным. А ведь был он, если вдуматься, хрупким и беззащитным в огромном мире среди государственных аппаратов и технических прогрессов, в мире войн, революций и стабилизаций, в мире демократизаций и приватизаций, коллективизаций и ликвидаций, и ликвидаций последствий.

Но он был, и это главное, и он будет всегда.

Глава 17

В Судак прибыли поздним утром. Вид с перевала на Судакскую бухту был, в общем, таким же, каким его знала Таня: с горами Сокол и Крепостной, приковывающими все внимание. Вот только города Судака на месте не оказалось. Был лишь дачный поселочек вдоль берега моря, с молодыми низкорослыми деревцами. Большинство самых крупных — в два этажа — строений лепились к подножию генуэзской крепости, там, где уходила вверх дорога в Новый Свет. Когда подъехали поближе, Таня обнаружила, что крепость выглядит гораздо древнее, чем в начале XXI века. Вместо сотни ровненьких зубцов на стенах и башнях она насчитала только полтора десятка. Главная башня, которую экскурсовод пышно именовал Консульским замком, стояла сейчас корявым огрызком. Получилось, будто время для этих сооружений пошло вспять. Крепость за двадцатый век как бы помолодела, вернулась на уровень какого-нибудь шестнадцатого или семнадцатого столетия. Единственным отремонтированным, совсем целым сооружением в крепости выглядел храм — тот самый, который всегда отлично просматривался из Судака, с круглым куполом в восточном стиле, на тяжелой кубической основе. Купол и теперь смотрелся новехоньким, на нем был водружен аккуратный крест.

Кирха под крепостью выглядела очень похоже на ту, которую помнила Таня, только деревьев вокруг было сейчас совсем мало.

В поселке Уютное, который Танины спутники называли немецкой колонией, поручик отправился искать своего родственника. Таня же пошла просто прогуляться. Перед воротами крепости виднелся плакат со строгим текстом:

«Императорское Одесское Общество Истории и Древностей, владеющее крепостью в Судаке, просит посетителей охранять древние развалины. Воспрещается что-либо ломать, сбрасывать камни, раскапывать. Прогулки по крепости совершать под руководством сторожа в сухую, тихую и теплую погоду».

Под массивными башнями ворот толпилась стайка девочек-подростков во главе с важной дамой в пенсне. Вероятно, экскурсия. Таня зашла на территорию крепости. Нижняя часть старинной кладки ворот, вокруг арки, была выкрашена белой известкой. Явно недавно сделали косметический ремонт. На этом белом фоне отчетливо виднелись граффити:

«Георгий Николаевич Пилипенко. Года 1914-го, мая 12-го дня».

«Саша и Маруся вместе навеки».

«Одесское реальное училище… (неразборчиво)… 1913».

И просто: «Петр Быков».

Еще обнаружилось сердце, пронзенное стрелой, и две пары инициалов при нем.

В арке гулким плеском, как волны в морском гроте, зашумели голоса и шаги. Таня обернулась. Табунчик тинейджерок в белых передничках мгновенно заполонил тесное пространство между мощных стен, и две из них оказались сбоку от Тани, тоже вчитываясь в надписи. На Таню сурово глядела красивая дама с высокой прической, очевидно руководительница этого детского коллектива. Дама смерила ее взглядом, взмахнула театрально рукой, указывая в сторону Тани и стены. Девочки дисциплинированно смолкли, и в тишине раздался недамски низкий голос руководительницы:

— Медам, полюбуйтесь на художества варваров современности. Еще можно иногда простить тех, кто вырезает свои инициалы на убогом дровяном сарае или на скамейке лодки. Но на этих стенах, возведенных руками итальянских мастеров эпохи Ренессанса, оставлять подобные автографы — непристойно! Увы, таких варваров много. Вот что сказал об этом поэт, наш с вами современник:

«Все здесь в Крыму — И ущелья глубокие, ложе потока, И горы высокие — Все поисписано здесь. Не пожалели скамейки садовые, Не пощадили и скалы суровые, Пол, потолок ли, окно — Все вензелями полно».

Окончив декламировать, дама назидательно добавила:

— Медам, удерживайте ваших знакомых от подобных отвратительных художеств. Вы, женщины двадцатого века, должны служить смягчению нравов и утверждать в людях любовь не только к себе, но и ко всему прекрасному.

Тане стало как-то неуютно, она бочком выскользнула обратно в арку и вернулась к своим спутникам. Вскоре появился и родственник поручика. Он примчался снизу, по шоссе, оставляя кометный хвост пыли, управляя парой коней, запряженных в красивую ладную бричку, мягко покачивавшуюся на поворотах и ямах. По количеству железных и кожаных деталей эта бричка ненамного уступала автомобилю, на котором приехала Таня в Судак. Пожалуй, и в скорости тоже. И совсем не дребезжала и не рычала, как авто. Только копыта стучали глухим дроботом по пыльной дороге. Пока остановившийся возница с неожиданной для его явно пенсионного возраста ловкостью хлопотал вокруг лошадей, Таня поделилась вполголоса с Михалычем своим восхищением этим транспортным средством. Тот в ответ сверкнул зубами и шепнул:

— Так ведь это тачанка, Таня! Слышала про такую штуковину? Которая с пулеметом летает по степям. Батька Махно немецких колонистов повыгонял, а на брички колонистские, вот на такие, пулеметы поставил.

Подошел поручик и представил своего родственника. Крепкий старик говорил по-русски с акцентом, но грамотно.

За обедом в его аккуратном доме засиделись. Пожилой немец скрупулезно описывал Михалычу ситуацию в Судаке. Цены на землю взлетели в разы, и продолжают расти. На строительные материалы тоже. На берегу, где пятнадцать лет назад было всего несколько дач и старых усадеб, сейчас застроена и первая береговая линия, и почти вся вторая. Распроданы под застройку участки третей линии, на многих из них тоже построены дачи. Комнат для отдыхающих предлагают много, но людей приезжает все больше, и все равно не хватает. В городке есть четыре гостиницы, цены на этот сезон ставят до пяти рублей, «и все места уже, как я слышал, будут заняты, на все места есть резервация. А господин Лашевский строит нынче курзал, обещает закончить к будущему сезону. И это уж означает, что Судак может встать почти вровень с Феодосией. Будьте уверены, земля в Судаке будет только дорожать. Вложите в этом году тысячу рублей, и уже через пять лет, году к девятьсот девятнадцатому, двадцатому, сможете продать за десять тысяч даже без построек».

Михалыч скептически зарассуждал вслух:

— На берегу уже все застроено. Разве что возле речки еще что-то подадут.

Таня вдруг вспомнила картину Айвазовского про наводнение в Судаке, где разъяренная река возле Алчака впадает в еще более злое море, а в пасти этого буйства стихий на маленьком островке сидит до смерти перепуганный татарин, посреди бурунов, и его было очень жалко. Тане захотелось поучаствовать в разговоре, и она внесла свою лепту:

— Речка может выйти из берегов после ливня, так ведь?

— Барышня, вы правы, — кивнул пожилой немец. — Однако близкое море не есть важно. То есть, конечно, многие хотят отдыхать на самом берегу, но в Судаке есть кое-что поважнее моря. — И сделал значительную паузу.

— Что же это? — спросила Таня.

Старик немец важно поднял костистый указательный палец:

— Ин вино вэритас! Эти слова, почтенные господа, я слышу каждое лето от гуляющей публики. Когда здесь мой дед поселился, в этой долине делали лучшее вино в Крыму. Оно и сейчас южнобережному не уступает. А цена? Пятнадцать копеек за бутылку сухого красного. Многие из приезжей публики любят больше вино, чем море. Особенно которые почтенные отцы семейств, мужчины…. как это сказать… старой закалки! А ежели жены и дочки почтенных отцов семейств предпочитают воду, то этим дамам тоже лучше селиться не возле моря, а повыше. В нашей колонии или возле нее.

— Но почему, дядюшка? — спросил поручик.

— Да потому, Пауль, что в Судаке колодцы с чистой пресной водой только в нашей немецкой колонии есть. Водопровода и канализации в долине в Судаке нет. Лучшая земля и дома — здесь, в нашей колонии. Я вам смогу помочь провести хорошие сделки здесь.

Глава 18

Михалыч со стариком продолжили разговор конфиденциально, Семен Терентьевич попросился у хозяина подремать, а Таня решила прогуляться к пляжу, и поручик с энтузиазмом вызвался ее сопровождать.

Никакой набережной не было в помине, лишь галька и вытащенные на нее большие лодки, некоторые с мачтами. На гальке, подложив покрывала и подушечки, сидели и полулежали дамы в длинных светлых одеждах, завернутые в них, как римские матроны. Мужчин не было видно совсем. Поручик Грюнберг как-то напрягся, он явно чувствовал себя неловко. Таня заметила, что некоторые из лежащих женщин смотрят на него с осуждением. Наконец, молчаливый поручик выдавил:

— Татьяна Ивановна, это женская половина пляжа. Мне, право, неудобно. Тем более, что я офицер. Нарушение приличий… Быть может, если вам угодно прогуляться по пляжу или искупаться, я встречу вас в ресторане?

Таня отпустила Грюнберга и посидела немного на берегу. Море было самым обыкновенным. И мыс Алчак, похожий на бритую наголо Медведь-гору, ничем не отличался от того, который Таня видела всего несколько недель назад. Или несколько десятилетий вперед? В общем, в той, другой жизни.

Мимо проковыляла смуглая татарка или цыганка, выкрикивая с акцентом, через равные промежутки времени и с одинаковой заученной интонацией: «Катания верхом на лошадях! Конные прогулки по живописной местности! Для дам и господ! Катания верхом!»

Еще одна тетка в восточной одежде прохрустела галькой вдоль пляжа, с призывами: «Чебуреки! Чебуреки!»

Из обрывков разговоров отдыхающих было слышно, что вода сегодня слишком холодная для купания. Люди принимали солнечные ванны, собирались в кучки, общались, смеялись. Тане тоже захотелось поговорить с кем-нибудь. Неподалеку молодая женщина внимательно читала толстую тетрадь, что-то похожее на конспект, иногда поднимая голову и обводя глазами широкую бухту, задерживаясь на ее правом крае, с крепостной горой и руинами на ней.

Таня не удержалась и завела разговор. Женщина оказалась фанаткой средневековой литературы, живописи, в особенности южноевропейской, и готовилась поступать на престижные Бестужевские курсы. Тетрадь действительно оказалась конспектом: в нее женщина и помогавшая ей младшая сестра выписали фрагменты из старинных описаний крымских руин путешественниками XIX века. Таня припомнила сегодняшний инцидент с настенными надписями варваров девятьсот четырнадцатого года и поделилась впечатлениями с новой знакомой, полусерьезно заключив:

— Падение нравов! Работают ученые, пишут уважительные книги о старинной архитектуре, о важности сбережения памятников истории. Преподаватели читают морали своим ученикам. А что в итоге? Все равно все древние и недревние стены исписаны сверху донизу.

Собеседница загадочно засияла:

— Танечка, а вот подождите одну минутку, хорошо? Я сейчас кое-что найду. Она уткнулась в страницы, понеслась по ним взглядом, перелистывая одну за другой. И вскоре уперлась пальцем в текст:

— Нашла! Я вам сейчас процитирую Сумарокова. Это не тот, который знаменитый драматург и поэт-соперник Ломоносова, а его племянник, но тоже писатель, высокообразованный человек. Он написал несколько книг, но был еще и высокопоставленным чиновником. Вот, послушайте, это из его книги «Досуги крымского судьи», самое начало девятнадцатого века. Вот что он пишет про свое посещение судакской крепости. Так, так… слушайте, это когда он уже забрался в Девичью башню, на самую вершину крепости:

«Башня пребывает неповрежденною, в ней два окна и две арки из белого камня, которые будучи укреплены, при их пересечении, одним пропущенным сквозь их камнем, составляют висящий неимоверного искусства свод, а стены вокруг покрыты различными надписями любопытствовавших.

Прейдет в потомство и мое имя, сказал я, начертав оное тут ножом; стена надежнее лоскутков печатной бумаги. Здесь, вместо строгой, нередко же завистливой, несправедливой хулы, приобщат оное через сотни годов к древности, и память моя вместе с генуэзскою смесится».

— Каково? — женщина подняла на Таню смеющееся лицо. — Хорош судья-просветитель, а?

— Хорош. Выходит, все-таки есть прогресс? Раньше даже судьи и писатели выцарапывали свои имена на памятниках истории, и не стыдились, а теперь вот только хулиганы?

— Вы сами видите, Таня. Прогресс культуры идет не так быстро, как технический, но ведь идет же!

Близилось время встречи с поручиком в ресторане, и Таня очень пожалела об отсутствии мобильной телефонной связи в 1914 году. Уходить с пляжа не хотелось, но ничего не поделаешь.

Глава 19

Условленный ресторан удалось разыскать быстро.

Поручик сидел за столиком наедине с бутылкой вина. Увидев Таню, он с радостно взмахнул руками:

— Дядюшка был прав! Местное вино — великолепное.

Таня проголодалась и, вчитавшись в меню со всеми его замысловатыми названиями, назаказывала себе целую гору всяких вкусностей. Раз уж в Судаке живет столько немцев, то разве ж можно отказать себе в блюде «Борщ баварский с кулебякой»? Наверняка в этих краях знают в нем толк, а не просто вешают заграничный ярлык на обычный борщик. Заинтриговало-позабавило также наименование «Кот ле беф с гарниром», но под ним не скрывалось ничего такого, вроде знаменитой анекдотической акции «Купи десять беляшей — собери кошку». Из разъяснений официанта это оказалось довольно банальным мясным блюдом. Так что вместо «Кота ле беф» Таня выбрала перепелов с рисом. И несколько интересных дорогих десертов.

Поручик, услышав Танин заказ, ничего не сказал и сохранил внешнее спокойствие, но Тане к ее тридцати годам доводилось ужинать с мужчинами не один и не сто раз, поэтому от нее не укрылось характерное и, увы, знакомое по прошлому ресторанному опыту, напряжение спутника. Его явно беспокоила грядущая расплата с официантом. И вскоре, после разговора о всяких пустяках, он таки проговорился, хотя и не напрямую.

— Удивительное все же место — Крым! И не только природою, но, к несчастью, и ценами. В Судаке в этом сезоне цены получаются, какие, насколько мне известно, были в самой Ялте всего пять лет назад. А в Ялте в последние годы цены стали вровень со средиземноморскими лучшими европейскими курортами. Это в нашей-то небогатой стране! Россия только и делает, что берет займы у Франции, а наши курортники в Крыму, да и в той же Франции, обеспечивают местному жителю столько денег в сезон, сколько русский крестьянин в какой-нибудь Смоленской губернии не заработает и за полжизни! И при этом качество услуг в Крыму бывает по большей части прескверное. В Крыму дерут деньги с отдыхающих за каждый шаг, а сами подчас палец о палец не ударят. Почти всюду в Крыму грязь, хамство, неустроенность, и при всем при этом дороговизна необычайная! И все-таки сюда едут, и с каждым годом чуть ли не вдвое больше прежнего. Я даже составил несколько чудесных планов, как может рассудительный предприимчивый человек разбогатеть на этом. И это по-оригинальнее, чем простая скупка земли, уж поверьте, Татьяна Ивановна.

— И что же это за оригинальный план?

— Лед!

— Лед?

— Вот именно. Курортники любят поесть, и многие из них, всякие там чиновники, нечистые на руку, подрядчики, банкиры, растратчики, фабриканты, швыряются деньгами в ресторанах. Лишь бы принесли их любимое блюдо, любой гастрономический каприз за их деньги. Но ведь в Крыму с мая по октябрь стоит жара, верно?

— Согласна. И что?

— Продукты быстро портятся. Их надобно хранить в холоде. Нужен ледник. А льда здесь тяжело достать. Вот в Ялте с этим проще. В глубоких расселинах и пещерах в горах снегу за зиму наметает много, и он не тает до июня, а то и до июля. Тамошние татары еще и нарочно забивают снег в такие каменные ямы, сдавливают его там в плотную массу и затем имеют возможность продавать такой продукт даже в августе. Мне рассказывали, что лет пятнадцать назад, когда публики в Ялте стало очень много, и льда стало не хватать, один предприниматель открыл льдоделательный завод. И заметьте, это был не лежалый снег с травинками и дохлыми мушками в нем. На заводе делали лед чистый, как слеза ребенка. Качество было лучше татарского. Но такое производство не из дешевых. Одним словом, выставили цену 60 копеек за фунт. Татары в то время продавали свой снежный лед по 40 копеек. И хоть заводской был дороже, но за качество его стали ценить, и татары поняли, что их дело плохо. Так что ж вы думаете? Татары снизили цену до 20 копеек. Благо, Господь щедро одаривает верхушки ялтинских гор снегом зимою. Покупатели не выдержали такого соблазна и сдались на милость магометан. Льдоделательное производство пришлось закрыть. И ведь какие шельмы: как только закрылся завод, тут же они подняли цены на свой прессованный снег до 60 копеек фунт! И до сих пор в Ялте никто не смог возобновить льдоделательное предприятие.

— Интересно.

— Еще как, Татьяна Ивановна! Вы же видите, сколько народу приезжает сюда. Покупателей в избытке, было бы только угощение по вкусу. А вот если открыть здесь льдоделательный заводик, а? Это же золотое дно!

— Павел Оттович, но ведь тут татар тоже много. Не боитесь конкуренции? Как вы говорите — магометан?

— Татары-то здесь есть, да зато пещер со льдом у них здесь нет! Горы вокруг Судака маленькие, в них снег, говорят, даже в апреле не держится. Это вам не Ай-Петри!

— Теоретически получается интересная мысль.

— Татьяна Ивановна, я человек практического склада. Тут дело будет доходное, не сомневайтесь. Вы знаете, что написано в прошлогоднем путеводителе о Судаке? Там написано вот что: «О Судаке нельзя сказать, благоустроен он или не благоустроен, — он просто не устроен, без всякого устройства». И вот, извольте, вопреки такой рекламе, здесь в нынешнем сезоне вдвое больше отдыхающей публики, чем в таком же месяце года прошлого. Я узнавал у нескольких человек, все подтвердили. Представьте, насколько усилится этот приток людей с появлением более комфортного питания? Ведь здешнее знаменитое вино нужно чем-то и закусывать, да по-изысканнее?

Таня помолчала, подумала. Бизнес-план выглядел вроде бы неглупо.

— Слушайте, Павел Оттович, а почему вы офицер? Вы бы могли делать карьеру… в деловых проектах, в торговле. Ну, купцом стать, что ли. Каким-нибудь маклером, управляющим. У вас бы, наверное, это хорошо получилось. Вы ведь не сможете открывать завод, оставаясь поручиком или даже майором?

Грюнберг погрустнел. Он вытащил из кармана платок и вытер вспотевшее веснушчатое лицо.

— Вы правы, Татьяна Ивановна. Мое жалованье составляет лишь немногим более полста рублей в месяц. И на эти деньги я должен не только платить за квартиру и самое необходимое, но и заказывать портному обмундирование. Если бы не помощь моих родственников, то не знаю, как бы сводил концы с концами.

— Тогда зачем же вам эта служба?

— Вы еще очень молоды, Татьяна Ивановна, и, наверное, не знаете всей правды жизни. Видите ли, делать карьеру предпочтительно там, где есть покровитель. В коммерческих сферах у меня никого нет. Зато мой родственник еще десять лет назад был военным инженером в немалых чинах, а теперь уж он генерал. Так что мне не придется спиваться в какой-нибудь сибирской глуши в забытом гарнизоне безо всяких шансов ускорить карьеру. К тому же, я надеюсь отличиться в войне, там чины пойдут быстрее, и смогу занять хорошее место в интендантстве, завести полезные знакомства. Майором можно и в отставку выйти. Если, конечно, к тому времени уже найдутся компаньоны по коммерческим делам.

— Павел Оттович, а если будет война с Германией?

— Ну да, именно с Германией и предстоит воевать, вероятно, в ближайшем будущем.

— Вы же немец. И будете убивать немцев? За Россию?

— Майн готт, Татьяна Ивановна! Я бы не хотел никого убивать, но я люблю матушку-Россию, я верноподданный его императорского величества. Мои предки поселились в России сто лет назад. Я верно служу династии Романовых, моему отечеству. Да разве вы не знаете, Татьяна Ивановна, что в российской армии более четверти офицеров — немцы?

— И они будут воевать с Германией?

— Немцы России верны своему государю Николаю Александровичу. И это не пустые слова, поверьте. Немцы России достаточно доказали свою преданность в делах военных и гражданских.

Поручик Грюнберг взволнованно напыжился, и Тане стало чуть-чуть неловко, что она усомнилась в его российском патриотизме. К счастью, подошли Михалыч с Семеном Терентьевичем.

Глава 20

Михалыч объявил, что все дела в Судаке сделаны, и завтра утром едем в Коктебель.

Таня вдруг остро почувствовала, что ей ужасно не хочется снова трястись по пыльной дороге в дребезжащей и чадящей повозке.

— Ну, вот почему не проложили вместо этого шоссе железную дорогу! Я соскучилась по поездам. В них не так пыльно и не так тряско. Вон в Феодосии поезд подходит к самому пляжу.

Семен Терентьевич ухмыльнулся в клочковатую бороду:

— Могу вам подробнейшим образом рассказать. Между прочим, и вам, Александр Михайлович, это может быть любопытно. Как деловому человеку. Я ведь, любезнейшая Татьяна Ивановна, на железной дороге два десятка лет прослужил. Вот этими самыми руками новые дороги прокладывал, — и он выставил перед лицом слушателей холеные ладошки, без единого мозоля. — С самим Гариным работал! Да-с! — Семен Терентьевич гордо выпрямил сутулую шею и пригладил бороду.

— С Гариным? — Таня вспомнила советский фильм про двадцатые годы. Там актер, игравший в молодости Голохвастова, — Борисов, — с черной мушкетерской бородкой, громил заводы и горы лазерным лучом, он-то и назывался в фильме инженером Гариным. Фильм был по роману Алексея Толстого, но сам роман Таня не читала. — Я слышала только об инженере Гарине, но это же художественное… литература…

— Да-с, тем самым знаменитым Гариным, его многие барышни знают за художественные произведения. «Детство Темы», «Студенты» — все он. Однако же по делам путей сообщения более известен как Михайловский. На Транссибирской магистрали с ним поработать не довелось, а вот в Крыму встречаться приходилось. Он ведь как раз и занимался южнобережной железной дорогой. Исследовал Южный берег на предмет проведения железной дороги: из Севастополя через Ялту в Алушту, а от Алушты в дальнейшем предлагал вдоль моря и до Феодосии. Вот оно как!

Таня поскребла по сусекам памяти о будущем и обнаружила там факт полного отсутствия железных дорог в приморской части Крыма от Севастополя до Феодосии. Выходит, так и не удосужились построить за сто лет, хотя знаменитый инженер Гарин и планировал.

— Семен Терентьевич, ну вот исследовал этот Гарин, и что? Почему не построили?

— Почему? Это долгая история. Ведь еще в девяностые годы кто только не предлагал Министерству путей сообщения проекты южнобережной дороги! Ведь не только инженеры или хоть бы коммерсанты, но и помещики, и даже врачи! И всем им не было успеха. Еще при государе Александре Третьем инженер Баталин предложил провести железную дорогу от Севастополя до Ялты по самому по бережку морскому. Ну, этому, однако, воспротивились чрезвычайно влиятельные лица. Вы же понимаете, великие князья и прочие знатные особы не для того обустраивали свои южнобержные имения, чтобы по этим землям, прямо над самым пляжем, пыхтел поезд со всякой простецкой публикой. Аристократы приезжали в Крым, чтобы, значит, насладиться идиллией и аркадией, всякими там глициниями, магнолиями, отдохнуть от великосветской столичной суеты, направиться в лоно, так сказать, матушки природы. А тут — нате вам! Как певцы в театре поют:

«Поезд мчии-и-ится, в чистом по-о-о-оле! Веселится и ликует весь народ!!» —

Семен Терентьевич проблеял известную песенку классического вокального репертуара нарочито противным голоском и продолжил рассказ, хихикнув своему удальству и видя, как весело рассмеялись от неожиданности его слушатели:

— И конечно, особам такого высокого положения неохота, чтобы между домом и морской купальней у них насыпь сделали, шпалы положили, и путевые обходчики по шпалам тем ходили, и гимназисты из окон поездов рожи корчили. Как узнали они про этот проект, так сразу ему и воспротивились. Нет, мол, шалишь! Нам тут коммерции и туристов не надобно! У нас дел и доходов в столице хватает, с избытком. Нам тут покой докторами прописан.

Семен Терентьевич тяпнул бокал вина залпом, как стопку водки, и ткнул вилкой в поджаренную снедь.

Таня вспомнила, как в Феодосии рубежа ХХ и ХХI веков раздолбанные, густо запыленные, свистящие поезда тяжело громыхали туда-сюда вдоль пляжа и вереницы санаториев, в пятнадцати-двадцати метрах от окон и балконов, и подумала, что великие князья были не дураки. Уж во всяком случае, о себе позаботиться умели. А вот Айвазовский, приведший железную дорогу прямо на феодосийскую набережную, между своим домом и пляжем, учудил. Прямо паравозофил какой-то. Стимпанк. Нет, прикольно, конечно, смотреть, как через рельсы в центре города переходят толпы свежеприбывших северян с чемоданищем в одной руке и плащом на другой, а между этими бледными гражданами шлепают сандалиями по асфальту идущие с пляжа девушки в бикини. Но это ж смотреть — прикольно. А шлепать самой с такого закоптелого пляжа в свой закоптелый номер с видом на вагонные крыши?

Семен Терентьевич, прожевав кусок, продолжил.

— Государь, говорят, благосклонно отнесся к проекту. Но когда скончался в Ливадии, то уж баталинское дело под сукно положили напрочь. Был тогда и другой проект, инженера Гронского. Да только Гронский, бедолага, вместе со всеми чертежами новой дороги утоп в том же году, в девяносто четвертом, во время крушения нашего черноморского «Титаника».

— Черноморского «Титаника»? — переспросила Таня.

— Пароход «Владимир». Большое было судно, одно из крупнейших на всем Черном море. Шло из Крыма в Одессу. И вот, представьте, ночное столкновение.

— А что, в черноморских краях бывают айсберги? Насколько я знаю, в Одессе есть в изобилии вайсберги, айзенберги и рабиновичи, но айсбергов на Черном море никогда не встречал, — съязвил Михалыч, залихватски подмигнув Семену Терентьевичуу.

Железнодорожник на пару секунд подвис, соображая, и, наконец, засмеялся с понимающим видом.

— Нет, почтеннейший Александр Михайлович, там дело не в айсбергах. Это итальяшки попались на пути у «Владимира». Итальянский пароход. Удар — и пробоина в борту. Вода пошла трюм заливать. Пассажиры — в крик, паника. Шлюпок не хватает. Команда в растерянности. Полтора часа тонул «Владимир», и уж другие корабли подошли, а все ж не успели всех спасти. Некоторые из пассажиров и команды утопли. Среди погибших и господин Гронский, а с ним и бумаги, весь готовый проект южнобережной железной дороги потонул. Зато уж нет худа без добра. Гронский-то, когда за дорогу ратовал, то доказывал, что на нее средств жалеть не надобно хотя бы уж потому, что она избавит туристов от опасностей морского путешествия. Вот своею смертию и доказал, что, несмотря на технический прогресс, Нептун все еще суров, и с морем нашим Черным шутки плохи. Стали охотнее находиться капиталисты, которые идею дороги деятельно поддерживали. Но и тут злой рок вмешался. Взять, к примеру, господина Алчевского, основателя Алексеевского горнопромышленного общества. Он капитал сколотил на многие миллионы. На угле донбасском, да на металле криворожском зарабатывал. Угля и кокса его предприятия давали десятки миллионов пудов в год. Ну, и загорелся миллионщик Алчевский строительством этой самой южнобережной дороги. Изыскательские работы для дороги начал оплачивать. И то верно: двадцатый век на носу, а к нашим российским ривьерам все лошадками туристов возят! Срам, да и только. Тогда, помнится, очень пылко ждали все наступления века двадцатого. А он как наступил, так тут сразу и кризис в промышленности. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! По всей России тысяч десять рабочих пришлось уволить на заводах по производству металла. Беда! Пролетариат на улице. Алчевский — банкрот. И закончил он, как Анна Каренина: бросился в отчаянии под поезд в Петербурге, на Варшавском вокзале. Было еще потом много проектов, и господин Михайловский много этим занимался, проводил изыскания. Он даже почитал это главным делом своей жизни. Пока, говорит, не проведу железную дорогу к Южному берегу, — не помру. Однако же человек предполагает, а Бог располагает. Умер он в девятьсот шестом году, царствие ему небесное.

Семен Терентьевич задумчиво осушил очередной бокал и погрузился в задумчивое пережевывание закуски. Михалыч продемонстрировал живой интерес:

— А дальше? Кто ж подхватил упавшее знамя?

— Инженер Чаев несколько лет тому назад подал в Комиссию по новым дорогам Министерства путей сообщения свой проект электрической дороги. Бахчисарай — Ялта, с ветками на Симеиз и Алушту. Комиссия позволила ему организовать Акционерное общество электрических железных дорог и гарантировало облигационный капитал. Уж все, казалось бы, сложилось, да рано Чаев обрадовался. Владелец Фороса, господин Ушков, вознамерился из своего имения сделать город-сад, продать земельку под дачи да санатории. А место-то глухое, от шоссейных и железных дорог отдаленное, добраться до него туристам непросто. Тут бы железная дорога ему, понятное дело, шибко подсобила. А Ушков еще и со связями господин, да с какими связями! В самых высших сферах! Подал ходатайство о приостановлении чаевского проекта, представил свой, на основе проекта Михайловского, который подразумевал дорогу от Севастополя до Алушты, приблизительно вдоль берега. И пошла писать губерния. Такая драка развернулась — ого! Чего только не выдумывали! Ушков газеты рекламой завалил, проект свой нахваливал. Чаев тоже мастером по этой части оказался. Подумайте только: выпустил открытки с изображением будущего ялтинского вокзала своей компании и тоннеля пути Бахчисарай — Ялта! А тут еще и третий появился конкурент, да какой! Сам губернатор Княжевич выступил, с еще одним проектом: провести железную дорогу из Симферополя в Алушту, а оттуда впоследствии протянуть и до Ялты. И всем троим палки в колеса ставили пароходные компании, потому как терять клиентов никому не хочется.

— И кто же победил? — Спросил Михалыч. — Губернатор, небось?

Семен Терентьевич хитро прищурился и понизил голос:

— Есть силы и посильней губернатора. У господина Ушкова связи в таких кругах в Петербурге! Я вам так скажу, Александр Михайлович. Я на железной дороге зубы съел. И дело свое знаю, и нужных людей, по части сведений своевременных во всяких таких проектах своего ведомства тоже знаю преотлично! В прошлом году Комиссия по новым дорогам выбрала проект Ушкова как наиболее достойный содействия. Ушков получил твердые заверения, что правительство даст гарантии под облигации ушковского будущего акционерного общества. Смекаете? Полагаю, надо нам с вами, Александр Михайлович, обговорить это дельце подробнейшим образом. Тут ведь можно с самых разных боков подойти. И участки по линии строительства скупить, если где найдется такая возможность, и акциями поинтересоваться есть резон. А я ведь все ветры в этом проекте улавливаю, от старых-то знакомых по своему ведомству. Знаете, как говорится: не зная броду, не суйся в воду. А уж я-то в железнодорожном деле броды зна-а-ю. — И Семен Терентьевич широко осклабился, показав желтые полупрозрачные зубы, съеденные, по его словам, на железной дороге.

Михалыч с очень заинтересованным видом дослушал его и с энтузиазмом поднял бокал:

— Дело говорите, Семен Терентьевич! Есть нам, о чем потолковать, есть, Семен Терентьевич. Таня! Господа! За технический прогресс!!

Четыре бокала звякнули курантами.

Глава 21

В Коктебель скатились на автомобиле около полудня. Осторожно пропетляли через болгарскую деревню. Остановились возле группы особнячков, хотя и нехитрых, но все же отличавшихся от однотипных болгарских домов некоторыми «архитектурными излишествами». Особенно выделялся дом поэта Максимилиана Волошина, который Таня узнала по характерной округлой граненой башне с высоченными окнами. Собственно, раньше Таня видела только эту башню, так как за ней все утопало в старом парке писательского дома отдыха. Теперь, при почти полном отсутствии деревьев, оказалось, что волошинский дом выглядел чем-то вроде маленького европейского замка, дворянского гнезда, образуемого кучкой разномастных построек, слепленных воедино и воздевающих посередине вверх из своих недр башню-донжон. Дом Волошина стоял на краю поселка, за ним был округлый мостик через ручей, а дальше в сторону Феодосии расстилалась пустошь, усеянная пучками травы.

В поселке было довольно шумно и многолюдно. В улочках между домиками пестрело от летних балахонов, а еще больше их оказалось там, где, судя по расположению волошинского дома, появится добротная коктебельская набережная Таниных времен, уставленная в те же времена десятками кафешек. Сейчас на этом месте был лишь невысокий откос, покрытый кое-где вытоптанной и выжженной травой. А в основном, песком и мелкими камешками. Сам пляж сиял золотом. Попадались среди этого замечательного золотистого песочка и камни, но это была не только банальная булыжная галька, а и разноцветные маняще-драгоценно посверкивавшие камешки.

Бросалось в глаза, что почти все встреченные не только у моря, но и в поселке, были босы, а женщины одеты гораздо проще и откровеннее, чем в Судаке и в Феодосии. В сухом воздухе холмисто-степного коктебельского пространства веяло свободой.

Поселок обошли в поисках жилья довольно быстро, это не заняло много времени, хотя проведать пришлось чуть ли не все местные дачи. Почти везде хозяева и прислуга разводили руками: все занято, очень много приезжих. В гостинице «Центральная», усеянной рекламой ванного заведения гостиничной хозяйки (Ванны Цефраковой. Теплая морская ванна. Цена 50 коп.), места оказались забронированы на две недели вперед. В гостинице «Первоклассная» нашелся только один свободный номер. Отправились искать жилье в болгарскую деревню, но и там все сдаваемые комнаты оказались заняты. Смогли только договориться в одной хате, чтобы переодеться и умыться, и оставить вещи до вечера. Хата, кстати, поразила ультрасовременным дизайном интерьера: круглые табуретки и низенькие круглые чайные столики, изобилие керамических и начищенных металлических круглых блюд разного диаметра на стене. Ярко-красные напольные дорожки, подушечки вдоль стен. Хоть ресторан открывай. Класс!

Оставив вещи и переодевшись, Таня с тремя спутниками отправилась обедать в прибрежное кафе «Бубны». В архитектурном отношении это заведение, торчавшее над самым пляжем, у края откоса, было очень примитивным Большой прямоугольный сарай с двускатной крышей. Скат продлевался далеко за пределы стены, образуя навес, подпертый высоким кривым бревном. И несколько столиков за пределами навеса, возле самого моря. В общем, барак. Но фишка была не архитектуре. Торец барака кричал яркими надписями и картинками, густо и вызывающе хаотично разбросанными по дощатой стене.

Почти все стены в «Бубнах» оказались разукрашенными в том же духе.

В картинках преобладали всякие закуски, но попадались и изображения людей. Внимание Тани привлек рисунок с солидным и довольно толстым господином, сопровожденный старинно-кладбищенской надписью:

«Прохожий, стой! Се — граф Алексей Толстой!».

Еще более грузный мужчина, завернутый в оранжевое античное одеяние, характеризовался следующим текстом:

«Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин».

Последний персонаж был явно центром внимания в Коктебеле, о Волошине обнаружилась еще одна надпись:

«Бесстыжий Макс — он враг народа. Его извергнув, ахнула природа».

Впрочем, преобладали в настенных росписях все-таки характеристики и визуальные образы товаров, а не потребителей:

«Для удаления глада Слаще нет винограда». «Желудку вечно будут близки „Варено-сочные сосиски“». «Нет лучше угощенья Жорж-Бормана печенья». «Выпили свекровь и я По две чашки кофея». «Мой друг, чем выше интеллект, Тем слаще кажется конфект».

О негастрономической стороне жизни в Коктебеле тоже оказалось возможным узнать из бубновских фресок.

Довольно эротическая картинка с изображением гетеры в легком одеянии прозрачно намекала своим видом и надписью:

«Многочисленны и разны „Коктебельские соблазны“!»

При виде одной из картинок Таня даже рассмеялась вслух. Нарисован был мужчина в черном котелке, черном костюме, с усатым лицом и стоячим воротником. Надпись при нем назидательно поясняла:

«Нормальный дачник, друг природы. Стыдитесь, голые уроды!»

Под конец обеда Таня не удержалась и спросила бармена, в чем же, все-таки, состоят многочисленные коктебельские соблазны, кроме, конечно, моря, солнца и замечательного заведения «Бубны».

— Вольные нравы, сударыня, присутствие знаменитостей и отменный пляж с особенными камешками, — охотно ответил бармен. — Несмотря на старания госпожи Дейши-Сионицкой и общества курортного благоустройства, нравы у нас все более вольные. А вот прелестного песку становится все меньше. Вывозят подводами на бетонные работы-с. И песку все меньше, и камешков. Еще лет пять, и растащат коктебельские самоцветы. В это году приезжих втрое больше противу прежнего. Так что спешите отдыхать в Коктебеле.

— Самоцветы? — Откликнулся Семен Терентьевич, повернувшись всем корпусом. — Какие же?

— Очень разные встречаются. Сердолики, агаты, халцедоны, яшма, да многие. Их даже охотно покупают туристы в Ялте. Товар так и называется: «коктебельские камешки». Такого пляжа с драгоценными россыпями нигде больше в Крыму нет. Потому здесь не только дети, но и взрослые рыщут по пляжу, особенно на рассвете. Просеивают, что море вынесло. Попадаются очень ценные экземпляры-с.

— Ох, это по мне. Люблю я это дело, камушки-то, — мечтательно заговорил Семен Терентьевич. — Да чему удивляться, мне ведь это на роду написано. Яхонтовы мы. Так-то. Как увижу камень драгоценный, так сердце и загорается. Только ведь на жалованье мое не шибко разгуляешься. А на подарки мне фортуна не щедра. Видно, счастье дуракам бывает. Вот ведь прямо на моих глазах случай был. Эмир Бухарский, в который раз, в свое крымское имение пожаловал, да на симферопольском вокзале расположение духа у него хорошее случилось. И сразу двоих железнодорожников перстнями одарил. Рубиновыми. То бишь, с красным яхонтом. Так ведь я же Яхонтов! И чин у меня поболее! А этим дуракам досталось. Слыхал я, что на той же неделе один из тех болванов перстенек-то эмирский продал, да в запой ушел.

— А чего вдруг этот эмир перстнями разбрасывался перед дураками? — спросила Таня.

— Так ведь это же Эмир Бухарский. Неужто не слыхали о его чудачествах? Ну, то, что у него два дворца в Ялте, так то еще мелочь. А вот подарками он сыпал, как никто другой. Мог запросто даже орденом бриллиантовым наградить какого-нибудь крымского чиновника, за сущий пустяк. За красивы глазки, можно сказать. Орден называется «Золотая звезда Бухары». Да что там орден! Он русскому флоту целый крейсер подарил! Или миноносец… Запамятовал, — Семен Терентьевич сокрушенно вздохнул.

Помолчали. Заговорил бармен.

— Еще наш курорт славен литераторами. Вот уже лет пять как приезжают многие известные литераторы погостевать, а некоторые уж и дачи приобрели в собственное владение. На шоссе домик доктора Вересаева, известного писателя. Может, читали? «Записки врача». У моря дом детской писательницы госпожи Манасеиной. Гумилев бывал у нас, модный поэт. Граф Алексей Толстой, известный проказник. Ну, и, конечно, Макс Волошин. Да сама природа подсказывает: быть в Коктебеле поэтам. Вот ежели всего несколько шагов сделаете, станете на пляже да посмотрите вправо на Карадаг, то увидите в этой горе профиль Пушкина, обращенный к морю. Многие завсегдатаи наши, впрочем, уверяют, что это профиль господина Волошина.

— А самого Волошина где сейчас можно увидеть?

— Я слышал, он отправился сегодня в горы надолго, и увел с собою толпу поклонников. До заката едва ли вернутся.

— А кого сейчас еще из известных можно увидеть в поселке? Прямо сейчас.

— Часа полтора назад у нас тут подкрепился граф Толстой. Говорил, купаться идет. Пройдите вдоль моря, авось увидите. Ищите там, где женщины.

Глава 22

Михалыч отправился по риэлторским делам, а Таня в сопровождении железнодорожника и поручика пустилась по возвышенной полосе над пляжем. День был жаркий, и полтора десятка человек купались. Еще с полсотни отдыхающих расположились вдоль длинной береговой полосы.

Когда они остановились перекинуться парой слов с сидящей дамой в белом античном одеянии, из воды услышали звонкий возглас:

— Эй, господа, а ну-ка, отвернитесь, мне нужно выйти.

Мужчины, взглянув на темноволосую женскую голову, обращенную к ним из бликов морской поверхности, послушно отвернулись в противоположную сторону. Из воды, энергично размахивая загорелыми крепкими плечами, двинулась на берег девушка. Она оказалась совершенно обнаженной. Струи воды стекали внизу живота по большому, густому черному треугольнику волос, при виде которого гламурные девушки начала XXI века подавились бы своим мохито, от изумленного отвращения и презрения. Купальщица быстро растерлась полотенцем, поданным ей сидящей дамой, улеглась на живот, полотенцем прикрыла бедра и, задрав голову, весело крикнула:

— Мужчины, можете уже не отворачиваться!

Расспрашивая встречных о Толстом, Таня, наконец-то, получила долгожданное указание рукой. «Вон, видите, пара, за дамой в соломенной шляпе? Тот, что заходит в воду, и есть Алексей Толстой».

Таня со своими спутниками подошла поближе. Мужчина лет тридцати, с чувственными губами и скошенным подбородком, с темными гладкими длинными волосами, холеным толстым торсом, голый до пояса, энергично работал ладонями, стоя по колено в воде, заливая брызгами лежавшую на берегу девушку и заливаясь смехом. Девушка, преувеличенно визжа, пыталась увертываться:

— Алешка, дурак, холодно же! Обжигают твои брызги, мороз по коже! У меня вся одежда уже мокрая!

— Ну, так сними, обсуши!

Таня представила себе анонс-ссылку на интернет-портале:

«Скандальный писатель Толстой „отжигает“ на курорте с новой любовницей. Смотреть видео».

По предложению Тани, ее спутники обустроились вместе с ней на этом участке пляжа. Ей хотелось подольше наблюдать за веселым времяпровождением будущего руководителя советских писателей, автора «Буратино», «Петра Первого», «Гиперболоида инженера Гарина», «Хождений по мукам» и еще невесть какого количества классических текстов.

Солнце припекало, и Тане самой захотелось выкупаться, благо она предусмотрительно надела под платье купальный костюмчик, купленный в Симферополе. Продавщица охарактеризовала его как очень смелый, хотя ноги в этом купальнике были прикрыты почти до колен. Таня начала раздеваться.

Грюнберг присел неподалеку. Семен Терентьевич тоже было присел, затем оглядел камешки вокруг себя, обвел взглядом пляж чуть поодаль, с озабоченным видом встал и медленно побрел вдоль моря в полусогнутом положении, пылесося прищуренным взглядом каменные россыпи под ногами.

Вода оказалась вполне приемлемой температуры. Берег из воды выглядел еще более красивым и безмятежным, чем в том Коктебеле, который знала Таня. Эта была бухта простого, настоящего покоя. Никаких катеров, водных мотоциклов, навязчивых мегафонных зазываний посетить потухший вулкан Карадаг, перекрестного шансона из ресторанных динамиков. Только громадное всеобъемлющее небо, холмы, горы, пустые пространства и кучка милых домиков под Карадагом. Безмятежность.

Одно мешало: буравящий неотрывный взгляд поручика. Когда Таня разделась, Грюнберг прямо окаменел, двигаясь лишь обалделыми глазами, которыми просто-таки облизывал дистанционно ее тело. Все время, пока Таня купалась, она чувствовал на себе его взгляд. Как гиперболоид, блин, лазерный луч. Ну, что он, баб не видал, что ли? Или все-таки таких не видал? Или… ах, да, как раз таких! Она совсем забыла о баронессе. Интересно, они с ней похожи только лицом? Или и телом тоже? И видел ли он баронессу в неглиже?

Когда она вышла из воды, Грюнберг смотрел на нее, как голодная дворняга на сосиски. Да, в мокрой прилипшей ткани, бурно дыша после плавания, обратно она вышла наверняка по-эротичнее, чем заходила. А периферическим зрением Таня уловила взгляды Толстого, которые тот бросал на нее исподтишка, искоса, из-под ладони, приставленной козырьком ко лбу, и глядевшего будто бы в морскую даль.

Таня почувствовала еще один взгляд. С пригорка на нее шла немолодая женщина в одежде со множеством оборок и кружев. Дама, не дойдя несколько шагов, негодующе заговорила:

— Как вам не стыдно, господа! Специально ведь выделены места купания отдельно для мужчин и отдельно для женщин! Я уже устала повторять! Исправник признал совместное купание подрывом основных начал приличия и нравственности! От вас, Алексей Николаевич, я иного не ожидала, как расположиться на дамском пляже. И в самом деле, чего ожидать от литератора-порнографа! Но вы, офицер российской армии, — она перевела негодующий взгляд на Грюнберга, — что вы делаете на дамском пляже? Подглядываете? И не стыдно? Вам обоим, господа, должно быть стыдно, да и вашим спутницам тоже! Наш Коктебель, слава Богу, становится цивилизованным курортом, и прежние дикие замашки пора бы оставить!

Не дожидаясь ответа, дама гордо удалилась. Спутница Толстого негромко досадливо сказала:

— Ну, вот, накликали Дейшу.

Толстой кивнул, повернул лицо к Тане и поручику, подмигнул и сказал:

— Вы здесь, должно быть, новички? Позвольте представить вам певицу Марию Андриановну Дейшу-Сионицкую, грозу всех вольных обормотов. Она в этом году превосходит саму себя. Хотя, по правде говоря, что-то такое творится в последнее время со всеми. Ни одной благополучной дачи не осталось. Все на всех кричат, все интригуют. Даже сестры Цветаевы. Видно, такой уж особый год, ничего не поделаешь.

Этот монолог Толстой произнес с улыбкой, беззаботным тоном, как будто рассказывал веселый анекдот.

Поручик поднялся:

— Пожалуй, я действительно отойду, не буду нарушать.

— А я останусь, пока не обсохну. Это мой законный дамский пляж, — ответила Таня. Ей вдруг захотелось озорно, по-малолетски показать язык жадноглазому поручику, но сдержалась.

За час до заката все четверо выехали в Феодосию.

Глава 23

После крохотных поселочков Феодосия показалась мегаполисом, шумным, разноплеменным. Одновременно азиатским и европейским.

Таня спешила нагуляться по городу, впитать в себя впечатления, потому что через два дня предстояло возвращаться в Симферополь. Впечатления были яркими.

Она нашла несколько отличных видовых площадок. С них открывался вид на гораздо более стильный городок, чем та Феодосия, которую она знала раньше.

Большие деревья росли, в основном, на европеизированных, относительно широких улицах в центре, у порта, а большая часть застройки была морем камня и глины, без садов и аллей. Одно-двухэтажные домики теснились друг к другу. Стены и маленькие окошки, покатые крыши, снова крыши и стены, стены, стены. Красно-коричневый ковер традиционных, одинаковых черепичных крыш уходил плавно вверх от моря. Эти черепичные крыши, почти не разбавленные зеленью, придавали городку совершенно средиземноморский облик. Напоминали картины девятнадцатого века на неизбежную для каждого тогдашнего художника итальянскую и античную тематику. И особенно впечатляло здание, которое господствовало над пейзажем, расположенное на холме и открытое взгляду со многих точек города. Это здание казалось издалека точной копией афинского Парфенона: классический белый параллелепипед под двускатной крышей, с шестью высокими античными колоннами на торце, с шеренгами колонн по длинным бокам. Здание стояло на крутом холме и, в сочетании с расстилавшейся под ним во все стороны архаичной застройкой, создавало ощущение чуда.

В центре города цельность вечного средиземноморского стиля уступала место пестроте портового города. Мундиры и пиджаки, фуражки и канотье соседствовали в толпе с восточными одеждами самого разного типа, с чалмами и фесками, с чадрами и тюбетейками. В восточных одеждах попадались и рыжеволосые европеоиды, и жгучие брюнеты-монголоиды. Чопорная женщина западноевропейского вида вела за руку двоих белобрысых курносых детишек с мексиканскими сомбреро на головах. Мелькали с плетеными корзинками женщины в красно-белых украинских вышиванках и женщины в татарских, еще более ярких, платьях. Прошел белокурый чубатый парень в фольклорном русском костюме, разве что без балалайки и медведя: красная подпоясанная косоворотка, сдвинутая на ухо фуражка, неширокие шаровары в вертикальную полоску, черные сапоги. Вышли из магазинчика четверо шумных матросов в смешных бескозырках с помпоном.

На большой улице Итальянской, где жила Таня в гостинице «Европейская», фасады были помпезные, многоэтажные, как у дореволюционных домов Киева и Одессы. Встречались на этой улице и типичные итальянские аркады, а в них — магазинчики с восточными товарами: посудой, шелком, атласом, со всяческими накидками и покрывалами, затейливо узорчатыми, шитыми золотом и серебром, с шерстью всех цветов. Продавали в магазинчиках на Итальянской и восточные сладости.

Таня поделилась своим удивлением с Андреем, который сопровождал ее в эти два феодосийских дня:

— Тут восточных людей, по-моему, как в Стамбуле.

— Когда Феодосия была еще Кафой, до российского завоевания Крыма, ее так и называли иногда: Кучук-Стамбул. Это означает: Малый Стамбул. Здесь был крупнейший рынок рабов во всем Северном Причерноморье, и многих других товаров тоже. Украинских и русских девушек на здешнем рынке продали сотни тысяч в одном только семнадцатом веке. Со времен екатерининского завоевания тут, конечно, турок и татар поубавилось. Зато со времен завоевания Россией Средней Азии, наоборот, прибавилось. Сегодня еще не так уж и много мусульман на улицах, а бывает намного больше, когда приезжают большие группы паломников.

— Паломников?

— Да, которые в Мекку. Для мусульманина самое важное дело — съездить в Мекку и Медину. То есть совершить хадж. В Феодосию, начиная с конца девятнадцатого века, съезжались ежегодно несколько тысяч паломников, из Бухары, Хивы, Северного Кавказа, Поволжья. В Феодосии они садились на специальный турецкий пароход, который вез их в Стамбул. Потом из Стамбула через Османскую империю, через пустыни, добирались до Аравийского полуострова. Обратно ехали тоже через Феодосию. Здесь паломников после возвращения держали в карантине, потому что они ж приезжали из районов эпидемий. А после карантина их отпускали домой.

Диковинки были всюду. На берегу моря в Феодосии тоже оказалось много необычного. Забавно выглядели деревянные домики на сваях, над водой, похожие на голубятни. Это — купальни. В них переодеваются и из них заходят в воду по специальным сходням. На краю города, у моря, — новенькие роскошные виллы. Одна, издателя Суворина, — в стиле итальянских приморских средневековых замков, с круглой мощной башней у самого пляжа и с тонкой высокой индийской башенкой чуть поодаль от берега. Другая, табачного фабриканта Стамболи, — как пышный дворец в мавританском стиле, с кучей башенок и куполов. И еще несколько мини-дворцов: господина по фамилии Крым, и еще кого-то. Они не отличались особой тонкостью вкуса, но все-таки придавали нарядность берегу. Тем более, что вдоль прибоя тянулась на многие сотни метров железная дорога, внося совершенно ненужную на курорте ноту индастриала.

Но первое, что бросалось в глаза в заливе, — стоявшие в гавани шхуны, с мачтами, с натянутыми канатами, веревочными лестницами, с нависающей над поверхностью воды кормой. На один из кораблей по трапу заносили бочки. Не кранами железные контейнеры, а грузчики катили настоящие бочки, дощатые, наверняка просмоленные!

Даже с убранными парусами эти шхуны смотрелись романтично. А вчера вечером Таня, сидя на лавочке над прибоем, увидела, как на горизонте появилось белое пятнышко, вскоре оно прорисовалось двухмачтовым парусником, и в лучах заходящего солнца корабль подошел так близко, что можно было различить, во что одеты люди на борту. Эта была классическая двухмачтовая шхуна, с гордо задранным бушпритом на изящной носовой части. Очень настоящая, в отличие от тех декораций, которые сооружали в конце двадцатого века в качестве ресторанов при набережных. И, что самое невероятное: все пять парусов шхуны были розовато-оранжевого, почти красного цвета! Еще б чуть-чуть, и алого! Понятно, что дело не ткани, а в заходящем солнце, но какой вид!

Черт, да ведь Грину не так уж много пришлось придумывать! Вот оно, перед глазами! Таня в детстве читала Грина, то были последние годы его культа, отголоски. Читали тогда его как бы по инерции, и восторга он у Тани не вызвал, как и фильм шестидесятых годов с Анастасией Вертинской. Ей казалось, что вся эта история с алыми парусами как-то уж слишком сказочна и, наверное, оттого приторна, даже фальшива. Но вот она, шхуна, с пятью почти алыми парусами. Приближается к городку с его черепичными крышами, тесными улочками, просмоленными бочками, с не знающими порнографии мечтательными девушками, высматривающими на улице знакомую чудаковатую фигуру Макса Волошина и весело кричащими ему: «Поэт, скажите экспромт!»

Глава 24

Поручик Грюнберг перешел от слов к делу. Вчера утром он прислал в гостиницу букет цветов с приглашением на свидание. Вечером на этом самом свидании вручил еще один букетик, прогулялся с Таней под ручку и даже продекламировал лирическое стихотворение, и многозначительно вглядывался ей в лицо. Сегодня назначил встречу у зубчатой генуэзской башни Константина, в центре города.

Сейчас было жарковато, да и ноги устали, и Таня зашла в кафе, где, как она и надеялась, еще оставалась утренняя прохлада. Кафе гудело разговорами. Оживленно жестикулировали люди восточной внешности, но в европейской одежде. Было и несколько славян, двое из них занимали столик рядом с Таниным. Один из соседей возбужденно обращался к своему собеседнику:

— Николай Федорович, голубчик, да как же тут не быть в отчаянии? Все говорят, что война в этом году неизбежна. Да ведь, помилуйте, нельзя нам воевать, не-воз-мож-но! Ни-как!

— Отчего же невозможно? В обеих столицах живет уж по миллиону людей. Население державы нынче за полтораста миллионов. Силища! Рубль крепок. Зерна продаем больше, чем Канада. Производство стали за десять лет удвоилось, пожалуй. Капитал французский и английский к нам рекою течет! Только успевай ладошки подставлять! — и говорящий подставил сложенные лодочкой ладони под собственную торчащую бороду.

— Сталь, говорите? А знаете ли вы, Николай Федорович, что у немцев за это же время производство стали не в два раза выросло, а в три? Станки на российских заводах все больше германские…

— Но ведь прогресс у нас в экономической жизни громадный! А военная реформа? С девятьсот десятого года идет, сколько уже сделано! Армия сильна, как никогда! И рабочие, заметьте, давно бросили бунтовать, а равно и крестьяне!! Нарождается класс крепких хозяев, уж он-то не даст втянуть себя в авантюры социалистов и анархистов.

— Рост идет, это вы совершенно точно подметили, только не доросли мы еще. Не успели, черт! Не успели! Мне знакомый генерал говорил: нам хоть два годика только, и тогда уж действительно, сам черт не брат. А знаете, что в Германии в газетах пишут? Я ведь там этой весной не только водичку пил и на красоты смотрел, но и газеты почитывал, знаете ли. «Кельнишер цайтунг» так и писала: Россия хочет захватить Швецию, Дарданеллы, подчинить себе Турцию, сейчас пока не в силах этого добиться, но, мол, к осени девятьсот семнадцатого года, благодаря французским кредитам, завершит срочные реформы и усилится так, что уж Германии с Россией не совладать. И вывод у этой газетки такой, что, мол, воевать надо, пока Россия еще слаба против немцев. И будут воевать, уверяю вас. Они там про семнадцатый год твердят неспроста.

— Да не беспокойтесь вы так, ей-Богу, Михаил Дмитриевич! Может, и не будет войны в этом году. Что, в первый раз, что ли? Газетчики всегда так: пугают нашего брата. Сенсации им подавай. Вон, вспомните, в двенадцатом году тоже все шумели: «Война, война»! И ничего, обошлось, миновала балканская кутерьма, обошлось без большой войны. А в восьмом году, боснийский кризис? А? Тоже все ждали, что Россия вступится за сербов. И ничего, проглотили мы горькую пилюльку, отсиделись тихо. И сейчас отсидимся…

Подходило время встречи. Таня доела салат и вышла по направлению к генуэзской башне.

Грюнберг был уже там. Низкорослый, плечистый, снова с букетиком, он прохаживался вдоль оградки. Сапоги и множество аксессуаров на нем бликовали нещадно. Видно, начистил сегодня с особым рвением.

Таня прошла мимо хорошо одетой молодой пары, уловила обрывок разговора. Юноша говорил девушке, используя, почему-то, мужское обращение: «Это, брат, наверняка закончится войной». «Митенька, но ведь это ужасно?» «Катюша, братец ты мой, да ты Андреева начиталась! Страшного тут для мужчины не так уж и много. Пойми, война, как гроза после духоты, — она все обновит!»

— Татьяна Ивановна! — Грюнберг шагнул навстречу. — Вы прекраснее с каждым днем. Райский Крым делает богинь из приезжих красавиц!

Таня улыбнулась. Было приятно. Если это экспромт, то Грюнберг большой молодец. Хотя, наверняка, — заготовка.

— Спасибо, Павел Оттович! Хоть я и богиня, но давайте оставим эти церемонии для столиц, вы можете обращаться ко мне просто Таня.

— Вы так добры, Таня. В вас нет этой чопорности, этой выспренности и холодности, которая часто бывает у красавиц, особенно аристократических кругов… — Поручик запнулся и смущенно отвернулся.

— Я могу называть вас просто Павлом? Без отчества?

— О, конечно, разумеется, Татьяна Ивановна… Таня! Простите!

— Павел, а как вас называли детстве родители?

— В детстве? — поручик смутился еще больше, помолчал и, наконец, выдавил из себя:

— Паульхен. Это, как Павлуша или Павлик по-русски. Только по-немецки.

Тане стало смешно. Паульхен — ассоциировалось с пухом, пушистостью и чуть-чуть с пауком. С маленьким таким паучком.

— Я буду называть вас Павлом.

Помолчали. Рукой в перчатке поручик нервно потирал ремешок портупеи. Таня покосилась на его кожаную военную сбрую.

— Павел, все вокруг сегодня только и говорят о войне.

— Я как раз хотел вам сказать. То есть я хотел сказать, что… Понимаете, Таня, когда я увидел вас в гостях, вы, наверное заметили, вы повергли меня в восторг свом видом. Вы… мой идеал, Татьяна Ивановна! Таня! Вы именно та женщина, которая желанный образ женщины для меня составляет. Прошу вас, не сочтите меня нахалом, будто я считаю вас легкомысленной, будто вы способны на курортный роман. Это совсем другое. Вы именно та, вас послал мне Бог! — Грюнберг взял обе Танины ладони, вложил в свои, заглянул ей в лицо. Все веснушки его лица тоже смятенно всматривались в Танины глаза. Поручик нервно сглотнул и продолжил. — Мы встретились на курорте, но это не курортный роман, совсем нет. Это истинный перст судьбы, я знаю это. Мы могли бы встретиться в Киеве или где угодно встретиться. Но встретились здесь… Я хочу обнять вас, покрыть поцелуями ваши губы, все ваше прекрасное тело. Я не спал вот уже две ночи, я думаю только о вас. Но нас разлучают, Татьяна… Таня! Я должен буду скоро ехать. Должно быть, через два-три дня. Я офицер и обязан быть в расположении своей части, это далеко отсюда. Вы сами видите, будет война… быть может, меня убьют, и я вас никогда не увижу. Быть может, мы видимся в последний раз.

Таня немного растерялась. Она не могла понять, насколько искренно говорит Грюнберг. Наверное, все-таки искренно. Он к ней был неравнодушен с первой встречи, это точно. Его желание она ощущала кожей даже через ткань перчаток.

— Таня, прошу вас, будьте моей! Я у ваших ног! Таня! Поедемте, куда хотите! К вам в «Европейскую» или ко мне, все равно! Вы составите мое счастье, и я сделаю вас счастливой! Быть может, меня ждет смерть в бою, мы должны быть вместе сегодня!

Он говорил страстно. Тане, наверное, по-настоящему вскружили бы голову эти слова, если бы она, как и он, не знала его ближайшего будущего и допускала мысль о его гибели в боях ближайших месяцев. Но Михалыч еще три дня назад сообщил ей, что Грюнберг благополучно переживет первую мировую войну, и пафос слов поручика мерк в свете этого знания.

— Павел, это так неожиданно. Вы милый, очень милый. Вы, — она с трудом подбирала слова, — тронули меня своим признанием. Я должна подумать, прислушаться к своим чувствам. Мы знаем друг друга всего несколько дней. Мне необходимо время. Мое сердце тянется к вам, и оно подсказывает, что вы не погибнете. Милый Паульхен. Мы обязательно увидимся! — она чмокнула его в щеку, улыбнулась виноватой детской улыбкой и торопливо зашагала от него быстрыми маленькими шажками. Грюнберг догнал ее и робко взял за локоть, она обернулась, мягко отстранила его руку, повторила смущенную улыбку и сказала:

— Прошу вас, Павел, не сейчас. Мне нужно время. — Вторую попытку догнать ее поручик не предпринял.

Глава 25

У фонтана Айвазовского Тане встретилась Эсфирь. Та самая, с которой она познакомилась в один день с Грюнбергом и которая попросила называть ее Эстер.

— Танечка, вы чем-то встревожены? На вас лица нет! Вы тоже переживаете из-за слухов о войне? Коммерсанты только о ней и говорят.

— Она указала головой в сторону кучки мужчин у фонтана, похожих на стайку «пикейных жилетов» из романа «Золотой теленок», только помоложе. В их гомоне можно было разобрать слова «Сербия», «Вена», «мобилизация» и «кайзер», остальное тонуло в шуме.

— Нет, что вы, Эстер. Это я так. Да что нам, женщинам, война? Я ведь не офицер и не солдат.

— А я вот очень переживаю. Это так ужасно. Мало того, что мужчин будут убивать и калечить, так еще и начнется опять, не дай Бог, разбой, как в девятьсот пятом году, после войны Японией. Ох, что у нас тут было тогда, страшно вспомнить, Танечка. В городе погромы, а потом летом в порт пришел этот корабль, на котором взбунтовались матросы. «Князь Потемкин-Таврический». Вообразите, железная громадина, нацелила пушки на город, на нас всех. Они поставили городу ультиматум, чтобы им выдали уголь и продовольствие, а иначе грозили начать стрелять. Можете себе представить, что тут началось? Все бросились наутек из города. Кто на телегах, кто верхом, кто пешком. Даже больные и калеки ковыляли, только бы бежать от этих пушек. А все добро в пустом городе осталось, босяки начали растаскивать, грабить. Боже, я вся дрожу, когда вспоминаю этот ужас. Не дай Бог, повторится. Война вытаскивает из темных нор столько страшного, Танечка! Не дай Бог. А я сегодня видела Павла Оттовича. Шел такой красивый, как на параде. Не правда ли, он очень милый молодой человек?

— Да. Милый. Я ему сегодня так и сказала. Простите, Эстер, мне нужно идти.

— Да-да, конечно, — Эсфирь проводила ее удивленно-задумчивым взглядом. Массивный бронзовый бородач, с высоты своего постамента с надписью «Императору Александру III благодарная Феодосия», смотрел на Таню тоже задумчиво.

В гостинице ждали Михалыч с Андреем.

— Едем завтра утром. Отдельное авто заказать не удалось, поедем на рейсовом автобусе, держи рекламку. — Михалыч протянул Тане зеленый листок формата примерно А5, озаглавленный: «Расписание автобусного сообщения». Из рекламки выяснилось, что, например, до Старого Крыма из Феодосии можно доехать, заплатив за место первого класса 1 р. 40 коп., а за место второго класса — только 80 коп., и время в пути составляет около часа. Неплохо, подумала Таня, в начале двадцать первого века рейсовый автобус из Феодосии добирался до Старого Крыма ненамного быстрее — за полчаса.

В полдень следующего дня они добрались до Симферополя. У вокзала духовой оркестр играл марш «Прощание славянки», созданный, как сказал Андрей, именно в этом городе. Настроение в толпе было приподнятое. Радостно-возбужденных лиц виднелось гораздо больше, чем печальных. Шли последние мирные дни.

Неподалеку громко захохотали. Это оказались трое молодых офицеров, окружившие румяную барышню. У двоих были усы, с чуть закрученными кверху кончиками, третий полностью выбрит. Андрей, взглянув на них, тихо произнес:

— К семнадцатому году половина офицеров четырнадцатого года погибнет или станет инвалидами. Никто точнее Ахматовой не сказал: приближается не календарный — настоящий двадцатый век.

— Где-то сейчас Грюнберг в поезде едет в армию, — сказала меланхолично Таня.

— Ничего, на этой войне он хорошо устроится, — отозвался Андрей. — А вообще, интересно получается. На войну за Российскую империю пойдут сейчас не только славяне, но и немцы, татары, кавказцы, евреи. А провожать их всех будут маршем «Прощание славянки».

Михалыч хмыкнул, сделал движение что-то сказать, но смолчал.

Глава 26

Таня второй день сидела в том же особняке, в котором познакомилась с Глебом Сергеевичем. Первое, что она попросила, оказавшись здесь вновь, — поговорить по мобильному. В этом ей было отказано. Глеб Сергеевич шутливо ответил на ее настойчивые просьбы, что люди, в том числе даже женщины, почти всю историю существования цивилизации обходились без телефонов. Таня продолжала растаивать, тогда Глеб Сергеевич посерьезнел и принес свежие крымские газеты. Оказывается, за время Таниного отсутствия, в Крыму началась криминальная война. Так, во всяком случае, писали журналисты. Было совершено покушение на одного местного риэлтора, его ранили. А какого-то криминального авторитета-кавказца, имевшего отношение к крымской недвижимости, даже убили. Тане было знакомо название агентства, в котором работал раненый, Влад имел дела с этой конторой.

— Вы видите, Таня, события начались серьезные. Разборки, как принято стало говорить, по-взрослому. Пока до конца неясно, попал ли ноутбук в руки врагов Владимира Петровича, или это его упреждающие удары. Я нашел след тех, кто непосредственно спер эту штуку, скоро узнаю больше. Но пока знаю точно, что вам нельзя ездить по Крыму и звонить прямо из этого дома. Могу только организовать небольшую поездку на пикник, откуда вы и сможете позвонить. Идет?

— Ну, съездим на пикник, а дальше что? Опять сидеть здесь, в вашем доме? Мне скучно.

— У вас было мало впечатлений в четырнадцатом году? — иронично осведомился Глеб Сергеевич. — Может, лучше пока отдохнуть от потрясений?

— Впечатлений было выше крыши. Но я как-то быстро привыкла. Даже сама от себя не ожидала.

— Это хорошо. Как говорят в народе: «Человек не скотина, ко всему привыкает». Ваши адаптационные возможности внушают оптимизм.

— Глеб Сергеевич, объясните, наконец, где я была? В четырнадцатом году? Но это же невозможно, мы же не в кино. Это был сон? Галлюцинация? Но нет, не похоже, у меня даже остался синяк на ноге, который я получила там. И вообще, я уже много лет плохо запоминаю сны. А тут помню все во всех подробностях. Я не могу поверить, что это был сон. А что же тогда это было? И что будет дальше?

Глеб Сергеевич дослушал ее с хмурым видом и вдруг забалагурил распевно на цыганский манер, с характерными всплескиваниями руками:

— Что было, что будет — все тебе расскажу, ничего не утаю, яхонтовая моя! Все станешь знать, все ведать, позолоти ручку, красавица, все тайны тебе открою!

Таня оторопела.

Глеб Сергеевич сделал паузу, насмешливыми глазами глядя на Таню, и произнес своим обычным голосом:

— Так что, позолотишь ручку?

— В смысле?

— У тебя деньги есть?

— Какие деньги?

— Обыкновенные. Доллары, гривны, рубли.

— Зачем?

— Действительно, зачем человеку деньги? «И под каждым ей кустом был готов и стол, и дом». Басня «Стрекоза и муравей». Танюша! Неизвестно, как закончится мое расследование пропажи ноутбука, поэтому для подстраховки не мешало бы вам покинуть родину и позагорать где-нибудь в далекой тихой стране годик-другой. А там, глядишь, Владимира Петровича съедят к тому времени, и бандиты про тебя забудут. И вообще, Татьяна, вам же деньги нужны не только и не столько для того, чтобы избавиться от разъяренного мафиози? Они ведь вам нужны и просто для реализации каких-то заветных планов, нет? Деньги — это свобода, верно? Вы получите деньги, свободу, и очень скоро.

— Когда?

— Скоро. И для этого нужно будет совершить еще одну прогулку в прошлое. Прогулка будет еще более интересной, но и более напряженной чем предыдущая. И если вы не будете относиться к происходящему серьезно, то прогулка окажется очень опасной.

— Я никуда не поеду, пока вы мне не расскажете, что значат эти поездки в прошлое. Что это за прошлое? Как это вообще может быть? Это какие-то наркотики? Вы мне что-то колете, да?

— Знаете, Таня, я бы охотно подтвердил ваши догадки относительно наркотиков и галлюцинаций, но, к сожалению, вынужден рассказать правду. Из чисто шкурных соображений, в интересах дела. Ну, и доля гуманизма во мне тоже есть. В общем, я бы не хотел, чтобы вы вели себя в новой поездке расслабленно, как экскурсантка в автобусе. Если вы будет считать, что все происходящее вокруг вас является лишь сном, и что вы обязательно проснетесь живой и здоровой даже после столкновения с монстрами, то может случиться непоправимое. Потому, что вы будете иметь дело не с образами сновидений, а с людьми из плоти и крови, способными повлиять непосредственно на вашу плоть и кровь.

Глеб Сергеевич неожиданно и сильно ущипнул Таню за голое предплечье:

— Больно?

— Ай! Больно, вы что?!

Глеб Сергеевич резко повторил щипок, на этот раз прихватив кожу не только подушечками пальцев, но и ногтем, отчего стало еще больнее.

— Вы что?! Вы сдурели?

— Танюша, я больше не буду. Только одно скажите: вы после первого моего щипка — проснулись? Изменились мои возможности щипать вас после этого первого щипка?

— Сейчас врежу коленом между ног, пощипаете тогда!

— Вот! Именно! Только ваши активные действия! И действия ваших друзей. Того же Михалыча и Андрея, например. Действия, и только действия могут повлиять на тех, кто вам будет угрожать. Та реальность, в которую вы отправитесь, сама не исчезнет в опасный момент. И если в вас будут, например, стрелять, то пули могут нанести такой же вред, как если бы в вас стреляли сегодня, здесь, в двадцать первом веке, в вашей обычной жизни.

— Там будут стрелять?

— В вас — нет. Если будете слушать Михалыча и Андрея, и помнить о реальности происходящего, и не лезть на рожон. Просто будьте осторожны, как если бы переходили улицу с оживленным движением. Ничего страшного, если быть внимательной и понимать, что вокруг все происходит не во сне.

— Ничего себе!

— А что вы думали? Заработать кучу денег, и чтобы совершенно без малейшего риска и без малейшего напряжения?

— Да что, блин, все это значит? Какая реальность?

— Таня, мы с вами совершим сделку. Я вам расскажу очень серьезную тайну. Как только вы ее кому-то перескажете, то автоматически станете на опасный путь. Потому что те, кто услышит от вас информацию, которую я вам сейчас сообщу, если они в нее поверят, и если они ее проверят, вот эти люди постараются от вас избавиться как от опасного свидетеля. Понятно? Поэтому не надо никому об этом рассказывать, договорились? — Глеб Сергеевич ласково, но как-то жутковато заглянул Тане в глаза.

— Да что вы меня сегодня так пугаете… — устало и со страхом сказала Таня. — Не скажу я. Не скажу. Нельзя — и нельзя. Я не скажу. Говорите. Только не врите, я вас очень прошу. Я уже все мозги свихнула, пока думала про этот чертов четырнадцатый год. Хреново — подозревать себя, что я сошла с ума. Может, все-таки не сошла?

— Вы совершенно здоровы, Танюша, — мягко и ободряюще улыбнулся Глеб Сергеевич. Именно поэтому я вам сейчас и расскажу, где же вы были, и что видели.

Глава 27

— Итак, Таня, вам предстоит отправиться в тысяча девятьсот двадцатый год. Именно там лежит ключ ко многим загадкам, разгадав которые, вы и я станем обеспеченными на всю оставшуюся жизнь. Вы спрашиваете, что означает: «отправиться в двадцатый год». Отвечаю. Существует техническая возможность создать точную копию реальности тысяча девятьсот двадцатого и других годов. Ну, вот, как если бы вы скопировали текст в «ворде» или фотографию в «джипеге», или целый фильм со звуком и видеорядом.

— Значит, это виртуальная реальность?

— Пожалуй, нет. А в каком-то смысле и да. Вы, Таня, вспомните, что означает по-английски virtual: фактически, действительно. Когда вы скопировали фильм и видите на экране Джека-Потрошителя, то вы, к счастью, не можете соприкоснуться кожей ни с ним, ни c ножом в его руке. И когда вы видите вашего любимого актера в роли героя-любовника, то вы, к несчастью, тоже не можете с ним физически соприкоснуться в этом фильме. Если уж мы говорим о людях, то, пожалуй, более точной аналогией будут клоны. Да, клоны! Представьте, что есть точная копия каждого человека этого мира, и эти люди населяют точную копию нашей планеты, точную копию определенного исторического момента, со всеми его связями, отношениями, с его модой, техникой, словами и делами. Все это настолько же реально, как абсолютно точная мраморная копия Венеры Милосской. Эта копия так же выглядит, столько же весит, и так же может разбиться, как оригинал. И лучшие эксперты вряд ли смогут отличить оригинал от абсолютно точной копии. В общем, можно сказать, параллельный мир, существующий в непонятно каком измерении, но совершенно реальный. Его можно создать, в него можно попасть, в нем можно действовать. В нем можно любить и быть любимым. Можно убивать и быть убитым. Можно — я имею в виду техническую сторону дела. Не моральную, это — отдельная тема.

Глеб Сергеевич замолчал, о чем-то своем задумавшись. Таня тоже молчала, пытаясь усвоить все, что он сказал. У нее шевельнулась мысль, очевидно навеянная кинозрительским опытом.

— Глеб Сергеевич, а мы можем полететь в прошлое и таким путем изменить настоящее?

— Изменить настоящее можно и без полетов в прошлое. Но в некотором смысле ваши путешествия могут повлиять, конечно, да. Однако не так, как это показывают в кино. Потому, что вы были не прямо в том четырнадцатом году, из которого вырос наш современный мир, в том числе и мы с вами. Вы были в точной копии того четырнадцатого года. Поэтому вы можете, конечно, отправиться туда и убить, к примеру, вождя мирового пролетариата товарища Ленина, но это действие не отменит ни одного события в нашей истории, не изменит нашего с вами настоящего. Оно изменит только будущее той самой копии. Все, что произошло в истории нашего с вами мира, — уже произошло, и от этого никуда не деться. Но поскольку вы можете отправиться в точную копию событий, не искаженную ни продажными историками, ни искренне заблуждающимися историками, поскольку вы можете увидеть многие неизвестные науке страницы истории своими глазами, то можно многое изменить и в нашем мире. Потому, что знание — сила! Вы помните, кто такой Герберт Уэллс?

— Помню. «Война миров», «Машина времени» — это он написал.

— Да, и еще он встречался с Лениным в Москве после революции. И даже обозвал потом Ленина кремлевским мечтателем. Историк, который пытается понять, что за человек был Ленин, вынужден опираться только на мемуары и прочие документы. Например, на письменные свидетельства того же Герберта Уэллса, и нужно еще делать поправку на то, не исказил ли Уэллс правду в своем свидетельстве. Все-таки — писатель-фантаст, ему все карты в руки. А у нас с вами есть возможность отправиться в четырнадцатый год, да и встретиться в какой-нибудь европейской пивной или библиотеке лично с товарищем Лениным. Историки, надо отдать им должное, давно уже выяснили, где находился Ленин на ту или иную дату того или иного года. Так что можно быстро найти его и попытаться поговорить о мировой революции, о музыке Бетховена или о чем угодно.

— А сюда вывезти можно?

— Ленина? Уже есть один в мавзолее, хватит.

— Нет, ну не Ленина, а вообще кого-то. Не Ленина, так Леннона. Джона Леннона. Или Фредди Меркьюри. Или Пушкина, например.

— Увы. Пока что не удавалось. И не только человека. А даже предметы не получалось. Так что не то, что Пушкина, но даже его трость вывезти не выходит. Впрочем, может быть, когда-нибудь, это и удастся. Может быть. Но пока что не получалось. Туда, в копию, — все, что угодно. Люди, деньги, оружие, все уходит за милую душу. Обратно, из копии — ничего. Только информация. Только то, что в головах людей, там побывавших. Вы, Таня, говорили, что хорошо запомнили многие подробности своего пребывания в четырнадцатом году.

— Да.

— На этом и держится наше дело. Это очень много. И на том спасибо ей.

— Кому?

— Ей. Ну, скажем, системе. Той, которая создает эти копии.

— А что это за система?

— А вот это даже я плохо знаю.

— А кто знает?

— Наверняка это знает Бог. И еще, возможно, те, посредством кого Бог создавал эту систему. Я знаю только, что силы, создавшие эту систему, не были ни вооруженными силами российской федерации, ни украйиньськымы збройнымы сыламы, ни кагебистами, ни эфэсбэшниками, ни эсбэушниками, ни цэрэушниками. И слава Богу, что это так. Потому, что если кто-то из верхушки любого государства или простой недальновидный предприниматель дорвется до этого дела, последствия могут быть катастрофическими.

— Я не понимаю. Глеб Сергеевич, а вы-то как об этом узнали? От кого?

— Это длинная история, и она ничего существенного не добавит. Для меня самого здесь много непонятного. Я не знаю происхождения этой системы, этой пирамиды. Но я знаю, как ею пользоваться. Я могу с ее помощью легко создавать копии нашего мира. В этих копиях живут люди, такие же, как жили в нашем мире. Интересно, что каждое новое мое посещение одной и той же копии мира возможно лишь в более поздние даты. Например, если я в этой копии уже побывал 1 августа 1910 года, а покинул ее в конце дня 2 августа того же года этой копии, то снова влезть в этот мир-копию смогу не раньше 3 августа 1910 года. И еще, по непонятной причине мне не удавалось заглянуть в прошлое последних нескольких десятков лет. Копия восемнадцатого века, девятнадцатого — получается. Копия первых десятилетий двадцатого — тоже. А вот в конец восьмидесятых пробовал попасть — не выходит. И в будущее нет хода. То есть копия будущего не получается.

— Ну, правильно. Что ж копировать, если оно еще не наступило?

— Светлая мысль. Вот за что вы мне нравитесь, помимо прочего, так это за ум, Танюша. Хотя от ума может быть и горе. В общем, поживем — увидим.

— И сколько же людей могут делать такие копии?

— Отчасти это умеют двое моих, известных вам, коллег, а в более полной мере это делаю я. Милостию божией, мы создаем миры. Раз — и есть мир. Целая планета. Со всем тем, что положено планете Земля в том же, например, тысяча девятьсот четырнадцатом году. Или в двадцатом году. Или в тридцатом. Можно, например, в случае глобальной войны или эпидемии сбежать в какой-нибудь спокойный далекий год и отсидеться там хоть четверть века. Да много чего можно сделать. Иногда голова разрывается от осознания всяческих таких возможностей, в голову лезут наполеоновские планы, но сдерживаюсь. Я очень осторожный и предусмотрительный человек, и умею довольствоваться синицей в руке… — Глеб Сергеевич тяжело посмотрел на Таню. Очень веско, с глухой угрозой добавил. — И вам советую.

Глава 28

— Вы хотели знать, Таня, почему все-таки именно в двадцатый год, а не какой-то другой. Дело в том, что, как вы знаете, нас очень интересует поручик Грюнберг. Вот только не знаете, почему, не так ли?

— Да, в тот раз, когда я спрашивала, вы не ответили.

— Теперь отвечу. Всему свое время, и вот оно наступило. Дело в том, что этот милый молодой человек оказался очень способным авантюристом. Впрочем, дело даже не в каких-то особенных способностях. Ситуация великой войны, краха и рождения целой кучи государств создает настолько великолепные условия для всяческих авантюристов, что только ленивый и очень честный не берет то, что плохо лежит, если оно попадается под руку. А плохо лежало тогда очень многое. Так что господин Грюнберг обязан своей удачей не только ловкости, не только отсутствию настоящей честности, но и везению. Оказался в нужное время в нужном месте. Ну, и с нужным для таких операций количеством возможностей. В общем, дело было так. Во время первой мировой войны Румыния вступила в войну на стороне России. Воевала Румыния неудачно, немцы и австрийцы развернули наступление, румынский королевский двор и прочая государственная верхушка бежали из Бухареста в Яссы, в молдавские земли. В девятьсот шестнадцатом и семнадцатом годах, по межгосударственной договоренности, из тех краев были отправлены в глубокий тыл огромные ценности, на сохранение в российские банковские подвалы. Румыния эвакуировала в Россию драгоценности королевской семьи, архивы, золотой запас страны. Золотой запас Румынии оказался впоследствии в руках большевистского правительства России, и до сих пор румыны мечтают вернуть сокровища, считая их невозвращенными, а российская сторона утверждает, что часть вывезенного давно передала румынам, а оставшееся зачтено как компенсация за ущерб, нанесенный Румынией Советскому Союзу во Второй мировой войне. Проблема вывезенного в шестнадцатом-семнадцатом годах золотого запаса поднималась на многих переговорах между Москвой и Бухарестом в течение двадцатого века и последних лет. Но это отдельная тема. Нас больше интересует другая, менее известная часть эвакуированных румынских ценностей. Среди вывезенного было не только государственное имущество, но и драгоценности частных лиц. Кроме принадлежавшего физлицам содержимого депозитных ячеек главного румынского банка, на восток вывозили и многие другие заначки состоятельных румын, тысячи частных золотых запасов. Слитки, монеты, ювелирные украшения. Архивы, картины, статуэтки, драгоценная посуда. Всевозможный антиквариат, включая археологические древности, которыми так богата румынская земля. Понимаете, Таня, население Румынии было в основном, бедным. А там, где очень много бедных, всегда есть кучка очень богатых людей, владеющих очень больших количеством золота, антиквариата и прочих вечных материальных ценностей. И вот эти люди, румынские землевладельцы, чиновники, предприниматели, очень переживали за свои сокровища, потому что любая наступающая армия на захваченной территории не особенно церемонится с имуществом. Могут реквизировать, могут совершенно незаконно отобрать, угрожая оружием. Могут просто украсть. А еще в дом может попасть снаряд и разнести все фамильные сервизы и картины в мелкие обугленные клочья. Или свои же крестьяне, пользуясь неразберихой, растащат усадьбу барина. В общем, частные лица с надеждой обратили свои взоры на восток и изо всех сил пытались вывезти свое имущество в глубь России, как можно дальше от зоны боевых действий. Между прочим, в прифронтовой полосе в тех краях во время войны было немало бандитов. Например, знаменитый Котовский там орудовал, эдакий приднестровский Робин Гуд, грабил богатых и делился с бедными. В общем, тамошним богачам было остро необходимо решить проблему безопасности транспортировки столь ценных грузов. А кто может лучше обеспечить безопасность в зоне, контролируемой российской армией, чем офицер российской армии?

— Грюнберг?

— Именно. Грюнберг Павел Оттович. К тому времени уже капитан. И, надо же такому случиться, что на том самом фронте, на Юго-Западном, судьба свела его на фронтовых дорогах со своим родственником. И этот родственник занимал еще более подходящую должность, в глазах румынских богачей, мечтавших о спасении своих ценностей, нажитых непосильных трудом. Чиновник путей сообщения, довольно высокого ранга. Да вы его видели, этого железнодорожника. Семен Терентьевич Яхонтов.

— Видела — не то слово. Я с ним несколько дней протусовалась. Не понравился мне этот Семен Терентьевич.

— Ну, не понравился, так не понравился. Главное, чтобы вы не чувствовали большой неприязни к Павлу Оттовичу Грюнбергу. Потому, что нам с вами нужное кое-что от него узнать, а для этого желательно, чтобы вы, Таня, были с ним в доверительных отношениях. Понимаете, какая штука. Общая сумма всяческих драгоценностей, вывезенных из Румынии в Россию во время Первой мировой войны, исчисляется, по современным ценам, — внимание! — десятками миллиардов долларов. Заметьте: миллиардов. Грюнберг и Яхонтов, злоупотребив своим служебным положением, урвали от этого пирога сравнительно небольшие куски. Но только сравнительно. Их добыча, по нынешним ценам, составляет пятьдесят-семьдесят миллионов долларов. Согласитесь, многие люди ежедневно рискуют жизнью за суммы, в тысячу раз меньшие.

— Глеб Сергеевич, а почему все-таки двадцатый год?

— Вы хорошо держите нить разговора. Новая яркая информация не вытесняет у вас из оперативной памяти отправную точку рассуждений. Это вам пригодится, когда будете выспрашивать у Грюнберга о румынских сокровищах. Понимаете, Грюнберг где-то спрятал те огромные ценности, которые присвоил. Мы знаем, что с ним не произошло особо жестких приключений после этой цепочки афер с румынским имуществом, он благополучно добрался до Крыма и всплыл там в двадцатом году. И будучи в Крыму, он считал себя очень богатым человеком. Хотя и не афишировал этого, но явно считал. Он где-то спрятал свою добычу. Вопрос только — где? Об этом может рассказать лишь он сам. В двадцать первом году в Крыму стало предельно неуютно, поэтому посылать туда нашу экспедицию слишком опасно. Опаснее, чем в двадцатый. К тому же, в нашем распоряжении для этого дела не весь двадцать первый год, а лишь небольшая и самая мрачная его часть. Павел Оттович Грюнберг в двадцать первом году погиб.

— Погиб?

— Да, расстрелян красными, во время большого крымского террора знаменитого Белы Куна. Тогда убивали почти без разбора, по малейшему подозрению в контрреволюции, в причастности к царскому режиму. Например, за факт службы во врангелевских учреждениях или просто за офицерское звание. Грюнберга расстреляли как лицо дворянского происхождения. Бедняга, он хотел замести следы своих румынских афер и уклониться от врангелевской мобилизации, раздобыл документы на другое имя, но это был паспорт мелкого дворянина, и за эту принадлежность к дворянскому сословию его поставили к стенке. Он даже опомниться не успел, от начала дознания до исполнения приговора прошло лишь несколько суток. Впрочем, по настоящим документам его бы, наверное, тоже расстреляли тогдашние крымские власти, как бывшего офицера.

Глеб Сергеевич изучающее глядя на Таню, помолчал. Таня осмысливала услышанное.

— Я должна встретиться с Павлом Грюнбергом в двадцатом году?

— Да, и узнать от него, где спрятаны румынские драгоценности.

— Вы думаете, он так просто мне расскажет?

— Просто так — не расскажет. Даже несмотря на то, что вы, как две капли воды, похожи на баронессу, в которую Грюнберг был страстно влюблен в 1912 году, и которая не пожелала ответить ему взаимностью из-за поручиковой бедности, а через год вышла замуж за богатого американца. Даже этой слабости Грюнберга, неравнодушного к вам в связи с памятью о баронессе и в связи с вашим личным обаянием, все равно будет недостаточно. Но зато у нас в дополнение к этому козырю будет еще и определенная особая тактика. Как говорится в классическом анекдоте: «Партия подумала обо всем». В общем, ему ничего не останется, как рассказать вам.

— Ну… допустим. А дальше?

— А дальше вы возвращаетесь сюда, мы с вами находим этот клад в нашем времени и делим добычу, как и положено благородным искателям приключений. Вы получаете десятую часть найденного и можете с этими деньгами отправиться в кругосветное путешествие, уехать в любую точку земного шара, купить виллу на тропических островах, квартиру на Манхэттене или усадьбу в Провансе. В общем, — наслаждаться спокойной жизнью вдали от беспокойной родины.

Таня попросила на размышление сутки, но согласилась уже через час.

Глава 29

Несколько дней Таня провела в особняке, обдумывая сказанное Глебом Сергеевичем, готовясь к новому путешествию в прошлое и просиживая за большими стопками газет и книг, оказавшихся в одной из комнат дома. С библиотекой активно работал, в основном, Андрей, меньше Глеб Сергеевич, и уж совсем ею не интересовался Михалыч. Как выяснилось, в этой троице было довольно четкое распределение ролей. Андрей — аналитик. Михалыч — боевик. Глеб Сергеевич — центр принятия решений, организатор, стоявший у истоков и указывавший главное направление, — одним словом, альфа и омега проекта.

Михалыч не появлялся в доме в последние два дня, Глеб Сергеевич тоже редко баловал Таню беседами, зато Андрей охотно предоставлял и комментировал Тане всякие бумажные диковинки, которыми была доверху завалена целая комната. Здесь были пожелтевшие газеты — в основном, крымские — и фотографии столетней давности, целые альбомы фотографий: и семейные, и выпускные, и полковые, и сборные-вперемешку. Карты городов, расписания поездов и пароходов. Пачки открыток. Паспорты, удостоверения, пропуски, бланки, печати различных эпох, государств и ведомств. Значки, кокарды, погоны. Какие-то маленькие бытовые мелочи — портсигары, зажигалки, перочинные ножички. Ксерокопии старинных документов, ксерокопии свежих научных статей, альбомы с образцами военной формы и знаков различий. Несколько стеллажей книг, в основном по истории.

Целый шкаф, с множеством выдвижным ящиков, оказался забит бумажными деньгами: царскими, советскими, а также выпускашимися множеством всяческих временных властей 1917–1921 годов.

Как выяснилось из пояснений Андрея, содержимое одного лишь ящичка с красивыми царскими двадцатипятирублевыми купюрами можно было поменять весной 1914 года на 10–12 килограммов золота, примерно по 25 граммов за каждую двадцатипятирублевку. На эти деньги можно было скупать недвижимость целыми улицами. А теперь, в начале двадцать первого века, эти двадцатипятирублевки можно было оптом купить на антикварном базарчике в любом областном городе за смешную сумму. Например, в Киеве возле станции метро «Нивки», заплатив всего лишь по доллару за одну такую бумажку.

Пока Андрей рылся в Интернете и в каких-то электронных базах данных, сверялся то с одной, то с другой книгой, Таня листала антикварные журналы мод и прочую периодику. СМИ эпохи, когда твердый знак царил в текстах. Эпохи, когда закрученные к скулам напомаженные усы вызывали у женщин не насмешливую улыбку, а сексуальное возбуждение. Обладатели же усов считали престижным видеть рядом с собой женщин в таком теле, которое в двадцать первом веке назвали бы жертвой «Макдональдса». Пухленькие круглолицые дамочки, с десятком-другим килограммов лишнего веса, явно предполагались быть отличной заманухой в рекламных блоках этих журнальчиков. Булгаков очень метко назвал в «Белой Гвардии» этот престижный типаж «сдобными женщинами».

Таня продиралась сквозь яти, твердые знаки и прочие музейные довески к словам, дивилась фразеологии, но постепенно все более свободно вчитывалась в сообщения, свыкаясь с образом мыслей, чувств, быта людей, печатавших и читавших эти тексты. Как ни странно, экзотика состояла, в основном, в немногих формальностях. В самой же сути, да и в большинстве деталей, жизнь начала двадцатого века была бы очень знакомой и понятной, даже не будь у Тани опыта личного знакомства с этой эпохой и ее людьми.

Больше всего на газетных страницах бросалась в глаза реклама, конечно.

НА БЕРЕГУ МОРЯ

и в прибрежной полосе имения «Кацивели»

земля участками

ПРОДАЕТСЯ

мерою от 220 до 1000 квадрат. саж. ценою от 3 до 20 руб. за квадр. саж. Площадь участков — 23 десятины, обращенные на юг, в чрезвычайно живописной местности, близ Симеиза в 6 верстах от Алупки.

Пользование водою из источника «Тайхин-Чаир» на паевых началах и в первые годы постройки дач безвозмездно, к нему присоединен водопровод из источника «Суук-Су».

Продано много участков. Обращаться в имение «Кацивели» к управляющему Л.Н.Романовскому, письменно ему же Кекенеиз Тавр. губ.

З. Н. ЧАЛЫЙ и Ко. Гор. Евпатория, Александровская ул., № 19.

Постройки из бетонных пустотелых камней систем разных и цементно-известкового кирпича. ПРОИЗВОДСТВО Асфальтовых, толевых и всевозможных бетонных и железо-бетонных работ, гольцементных крыш. Изоляция стен от сырости. Цветная бетонная облицовка для фасадов. Составление планов, проектов, чертежей и смет. Копировка и умножение чертежей светописью. Технический надзор за постройками.

Слесарно-водопроводная мастерская

Любовского

КРЫМСКАЯ УЛИЦА, ДОМ ОСМАНА ТЕЛЕПЧИ

Принимает работы: электрическая проводка; устройство различных ванн и нагревателей; кровати всех фасонов и сетки к ним. Канализационные и бетонные работы. (Бетоны 5-6-8 дюймовые).

КУРОРТ

БАЛАКЛАВА

В КРЫМУ

ЧУДНАЯ БУХТА, КАТАНИЕ НА ЛОДКАХ, ГОРОДСКИЕ ТЕПЛЫЕ ВАННЫ И КУПАЛЬНИ, ПРОГУЛКИ ПО МОРЮ. В 14 ВЕРСТАХ ОТ СЕВАСТОПОЛЯ. ГОСТИНИЦЫ, МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ, БИБЛИОТЕКА, ТЕАТР, ТЕЛЕГРАФ, ТЕЛЕФОН, ПОСТОЯННОЕ АВТОМОБИЛЬНОЕ И ЛИНЕЕЧНОЕ СООБЩЕНИЕ МЕЖДУ СЕВАСТОПОЛЕМ И БАЛАКЛАВОЙ, НА ОТКРЫТОМ МОРЕ САНАТОРИЙ «ПАНАКИЯ», ГДЕ — СОЛНЕЧНЫЕ И ПЕСОЧНЫЕ ВАННЫ. ЕЖЕДНЕВНО ИГРАЕТ ОРКЕСТР МУЗЫКИ.

ЦЕНЫ УМЕРЕННЫЕ, ОТСУТСТВИЕ ВСЯКИХ ИНФЕКЦИОННЫХ БОЛЕЗНЕЙ И МОСКИТОВ.

ЯЛТА.

Ближайшая к пароходной пристани

первоклассная гостиница

«БРИСТОЛЬ»

Бульварная улица,

40 светлых больших комнат совершенно заново отремонтированных, с зарытыми со всех сторон, вполне защищен. от ветра балконами на юг, с котор. открывается чудный вид на море и горы. Элек. освещ.

Цены комнатам от 1 руб. в сутки.

Безупречная чистота, полнейшее спокойствие.

Вкусный, сытный и не дорогой домашний стол, приготов. исключ. на сливочном масле, из самой свеж. провизии.

Прислуга вежливая и аккуратная.

По прибытии парохода в Ялту прошу вызвать комиссионера гостиницы и передать ему вещи. Гг. пассажиры могут пешком прогуляться до гостиницы; весьма близко, извозчик не нужен.

Прошу не верить комиссионерам и др. уверяющим, что нет свободных номеров и т. д., а лично убедиться в конторе гостиницы.

Учащим и учащимся вне сезона скидка. Сод. гост. М.Шутов.

ЕВПАТОРИЯ.

Большая приморская гостиница

«ДЮЛЬБЕР»

на берегу моря.

Чудный пляж. Своя купальня, кафе, морские ванны. Здоровый стол, полный комфорт.

Комнаты посуточно, понедельно, помесячно, от 45 руб. в месяц и от 2 р. в сутки.

Телефон № 171.

Крокет, гимнастика, гигантские шаги, кегель-бан и проч.

№№ можно заказывать по почте или по телеграфу.

Адрес для телеграмм: Евпатория — Дюльбер.

Гостин. «БЕЙЛЕР»

М.Н. ЕВТУШЕНКО, на берегу моря.

При гостинице первоклассный РЕСТОРАН и БИЛЛИАРДНАЯ. ВОЯЖЕРАМ УСТУПКА.

Ежедневное пассажирск. автомобильное сообщение между СИМФЕРОПЛЕМ, САКИ, ЕВПАТОРИЕЙ и обратно на автомобилях и автобусах склада А.А.РЕНО, Одесса.

Отходят от Симферополя вокзала и Большой Морской гостин. Евпатории Гост. «Бейлер».

Продажа билетов на вокзале и при гостиницах.

Приказ ялтинского градоначальника И.А.Думбадзе

от 01 мая 1913 года:

Неосторожная езда по городу и окрестным, густо населенным местам, как верхом, так и в экипажах, вынуждает меня вновь обратиться с требованием ко всем, кого это касается, чтобы кучерами были люди безусловно трезвые, умные и надежные Советую любителям верховой езды, в особенности людям малоопытным, как можно больше осторожности. Что же касается езды на автомобилях, то таковая вызывает у всех благомыслящих лиц общий ужас. Развелось автомобилей страшно много. Всюду и везде несутся они с неимоверной быстротой, не держатся правой стороны и на поворотах не подают сигналов. Совершенно правильно население окрестило по-своему такую езду «как черти сумасшествуют». Масса искалеченных людей, а недавно наповал убит старик-татарин около границы с Севастополем. Я не говорю о задавленных животных и птицах, коим нет счета. По наведенным справкам, такие безобразия в большинстве случаев творятся шоферами из Севастополя, но мне кажется, что в этом не отстают от них и наши ялтинцы. Поэтому в последнй раз приказываю вверенной мне полиции строжайше следить за всеми кучерами и в особенности за щоферами, без различия, чьи бы они ни были. В случае нужды — брать их под арест и о причинах ареста немедленно мне докладывать. Езда в пределах города на автомобилях должна быть не более 12 верст в час. Повторяю, что виновные в нарушении сего приказа… будут привлекаться к ответственности вплоть до лишения права езды в Ялтинском районе. И. д. Исправника, статскому советнику Гвоздевичу предлагаю каждого шофера поставить в известность о содержании настоящего приказа за росписями.

Статьи о политике и экономике Таня пропускала. Среди других тем неожиданно оказалась одной из главных тема «похождений проводников». В газетах смачно описывали курортные романы в Крыму с местными мусульманами и жарко спорили о нравственности отдыхающих женщин, пользующихся услугами татар-проводников на конных прогулках. Писали, что прибывавшие в одиночку на отдых российские дамы, в основном состоятельные и скучающие, с удовольствием выезжали на одиночные конные прогулки в сопровождении татарского наездника-проводника. Эти проводники были все как на подбор высокие, с хорошей фигурой, которую подчеркивали броской одеждой. Журналисты и авторы писем в редакцию возмущались, что татары-поводники составили в крымских городах целые профсоюзы и зарабатывают не столько своими прямыми обязанностями, сколько мужской проституцей, соблазняя скучающих славянских женщин.

Вот мать и дочь, поездив в окрестностях Ялты с 18-летним проводником, похитили его и вывезли на пароходе в Одессу. Молодой парень сбежал от них, мать снова приехала за ним в Крым, бросилась к ногам торговца фруктами, с просьбой посодействовать браку проводника с ее дочерью: «Дочь моя или умрет, или сойдет с ума. Ради Бога, спасите нас!».

А вот «вдовствующие московские купчихи, не довольствуясь летними флиртами с проводниками, решили иметь их постоянно под рукой и для этого выписали из Ялты настоящих проводников себе в Москву». Кто-то назвал таких татарских парней «кокотками мужского пола», и вот в их защиту выступила читаельница в опубликованном письме: «Это вовсе не „кокотки мужского пола“… а мужчины (sic!) с душою и… темпераментом, о каком наши русские мужчины и представления не имеют».

В другой газете обнаружилось еще более интересное письмо на эту тему: «Я буду откровенна. Состояние мое значительно. Я второй раз замужем. Супруг мой — сановная особа, но очень ветх и древен… Я искала утешения в окружающем меня обществе, но каждый раз убеждалась, что любят меня не как женщину, а как источник доходов, и что в окружающем меня обществе найти человека, который не оскорблял бы во мне женщину, невозможно. Счастливая случайность привела меня в Ялту, и проводник Ахметка невольно меня убедил в том, что утешители юга — люди сердца. А утешители севера — люди грубого расчета… Правда, я им платила деньги, но платила ничтожную часть того, что приходилось платить северным утешителям. Северные требовали денег, а Магометы и Сулейманы каждый раз от таковых отказывались, и мне приходилось упрашивать их взять… Верить им, конечно, было бы наивно, но это говорили они всегда так нежно, что невольно хотелось верить их словам…».

Глава 30

Симферополь изменился.

Исчезли разодетые по-павлиньи дамы, шумные сверкающие пуговицами форменных мундиров группы студентов, стайки гимназистов и гимназисток. Почти совсем исчезли господа в чистеньких, безупречно сшитых белых костюмах и господа в безупречно сшитых черных костюмах. Куда-то испарились лощеные офицеры в зеркально начищеных сапогах, с золотистыми и серебристыми погонами, новенькими ремнями и кобурами. Вместо них ходили тени. Самыми яркими на улицах были медсестры — в белых монашеских накидках на головах, с красными крестами. Одежда большинства других людей была какой-то жухлой, черно-серо-зелено-коричневой. Попадавшиеся на улицах костюмы были, в основном, двух категорий: либо сильно поношенные, либо коряво сидели, как будто очень неумело сшитые, неумело носимые или снятые с чужого плеча.

Самыми поношенными оказались офицеры. Их одежда была ветхой. Их лица — в основном, измученными. Офицеры бодрились, однако настоящей бодрости в них не чувствовалось. Тане запомнился худенький паренек лет двадцати двух-трех, в полинялой залатанной гимнастерке, подпоясанной, кажется, брезентовым, а не кожаным, ремнем. Вместо сапог на нем были рыжие огромные ботинки, как будто лыжные, а ноги до колен обмотаны серыми широкими тканевыми лентами. На измятых погонах виднелись четыре звездочки, нарисованные, вероятно, карандашом или чернилами. Капитан. Очевидно, произведен в такой не по возрасту высокий чин за геройства в боях.

Двадцатидвухлетний капитан смотрел на Таню сосредоточенно, не мигая, и непонятно было, о чем он сейчас думал — о Тане ли? А может, о каких-то засевших в его голове воспоминаниях? О том, что видел и делал в тех боях, за которые получил погоны с нарисованными карандашом звездочками? О том, как переходил реку вброд по пояс в воде, под мокрым снегопадом? Как закапывал в братские могилы таких же, как он сам, парнишек, своих друзей, изорванных в клочья снарядами? Как колол с ненавистью штыком потную спину убегавшего врага — такого же парнишки, как он, в такой же гимнастерке? Как вырезал на голом плече пленного пятиконечную звезду, вспарывая белую кожу и заливая все вокруг кровью? Как сам убегал, прячась в камышах, плюхаясь в болотную черную грязь при звуке копыт, ползя ночью наощупь под колючей проволокой, нашаривая рукой ледяные голые пятки трупов, спасаясь от тех, кто с удовольствием нарисовал бы ему звездочки на погонах не карандашом, а штыком по его собственной коже? Может быть, он вспоминал, как нес на себе в ночном переходе двадцать килограммов снаряжения, и каждый шаг ошпаривал все тело болью, стреляющей из волдырей на стертых ногах, такой болью, что сверлила мысль: остановиться, сдаться, отстать, и ну его к чертям Белое дело, ну и пусть поймают большевики, пусть расстреляют, пусть вырежут погоны, а может, и не вырежут? Как чесался остервенелело в окопе, ненавидя вшей больше, чем красных комиссаров? Как язык присыхал к гортани от жажды? Как засохший многодневный пот покрывал гимнастерку на спине белым панцирем и сыпался соленым песком со лба? Как стоял юный капитан на смотре, свежевымытый, восхищенно глядя на спортивную кавалеристскую фигуру легендарного главнокомандующего барона Врангеля, на хищную кавказскую одежду и жесткое волевое лицо своего вождя? Или он думал о женщине? О той смешливой гимназистке, с которой прогуливался по бульвару в четырнадцатом году? Или о той селянке на хуторе, на постое, которая поила его парным молоком и обволакивала щедрыми грудями, щекотала безбрежными, буйно вьющимися золотистыми кудрями на горках подушек под тиканье ходиков, на копне сена под фырканье лошадей? Или все-таки он думал о Тане, об этой тыловой барышне, глядящей на него, которую он, капитан, защищает в причерноморских пыльных раскаленных степях, и с которой он бы, может быть…

Таня отвела глаза в сторону: из дверей магазина вышли Михалыч с Андреем. Двадцатидвухлетний капитан, увидев их, тоже отвернулся и отправился куда-то по двадцатому году.

Но больше всего в этом самом двадцатом году в городе Симферополе Таню поразили женщины. Они были совсем не такими, какими запомнила прекрасный пол Таня по посещению года четырнадцатого. У женщин совсем почти не стало холеных лиц, с молодым жирком и притворно-скучающими глазами, готовыми вспыхнуть и начать амурную стрельбу направо и налево, и жеманно капризничать по поводу и без повода. Совсем почти не встречалось белых кружев и огромных шляп, все было намного серее, скромнее. На рукавах платев виднелись потертости и полинялости, многие женщины были в настоящих лохмотьях, с чудовищными рваными башмаками и тапками на ногах. Попадались женщины с очень короткими, почти наголо стрижеными волосами, глаза у них были ввалившиеся, мертвенно-тоскливые, ходили они хрупко, с опаской. Особенно сильное впечатление производили руки. Почти у всех женщин, встреченных Таней в этот приезд, руки были какие-то необычно натруженные, набрякшие, красные, зачастую грязные, как будто это был город прачек, уборщиц и огородниц, не признающих рукавицы.

Исчезли лакированные новенькие автобусы, исчезли франтоватые повозки, всевозможные экипажи разной степени роскоши, запряженные великолепными рысаками, возившие когда-то жеманных сдобных женщин. Вместо них тарахтели немногочисленные телеги, запряженные низенькими клячами, а еще больше осликами, и обшарпанные, полуразваленные, оглушительно громыхающие автомобили с военными.

Словно часы посреди бала пробили двенадцать, и все золушки остались с тем, с чем они были до прихода феи-крестной и отъезда на бал: карета превратилась в тыкву на телеге, принцессовское платье — в лохмотья падчерицы-служанки, уложенная прическа и макияж — в пятна сажи на лице и в мозоли на руках.

Бал закончился.

Глава 31

В Симферополе переночевали в каком-то наспех найденном подобии коммунальной квартиры, с орущими детьми, растрепанными женщинами, с развешанным на огромной общей кухне бельем — штопанным, старым.

Таня робко поинтересовалась, почему белье не развесили на солнце во дворе: и высохнет быстрее, и головой не будут его задевать, как на кухне. Перед тем, как ответить, ее смерили иронически-презрительным взглядом:

— Вы с ума сошли?! На рынке простая рубашка уже тридцать тысяч стоит. И глазом не моргнете, как украдут.

В комнату вошла хрупкая девушка, тоже уставилась на развешанное белье и обратилась к опасавшейся воров женщине:

— Елена Николавна, голубушка! Да ведь это просто чудо! Где же вы жавелевую воду раздобыли?

— Сонечка, ну откуда нынче жавелевая вода? Просто надо правильно стирать, и достаточно только мыльца самую малость.

— Но как?! Уж я терла, терла, только дыру сделала, так обидно, теперь таких панталон не достать.

— Ну, неужто ты, Сонечка, первый год стираешь? Прислуга у всех, считай, еще в семнадцатом году разбежалась.

— Я раньше носила стирать подруге свекрови. Но Евдокия Кузьминична умерла весною. Сыпняк. Теперь вот сама мучаюсь с этим бельем, и ни черта не выходит.

— Тут нужно знать секрет. Ты, главное, не сразу начинай стирку, а сперва положи в холодную воду. Чтоб засохшая грязь отмокла, растворилась, отстала от ниточек. Как постояла часика три-четыре, так отжимаем. Хорошенько намыливаем отжатое, в железный таз складываем, заливаем водой и — на огонь. Пусть кипит, как борщ…

— Про борщ — это славно звучит, — в комнату вошел муж Елены Николаевны, обрюзгший мужчина средних лет в старенькой рубашке с висящими от пояса к коленям подтяжками. — Порадуешь сегодня?

— Не с твоим жалованьем, Федя. Говядина уже тысяча рублей фунт.

— Ты же говорила, — подешевела?

— То в июле подешевела. С девятьсот пятдесят до девятисот. Нынче опять подорожала. А соленая рыба за месяц подскочила вдвое. Меньше полутора тысяч уже и не найдешь.

— Вот тебе и раз! А ведь я помню, помню, как перед войной говядина стоила пятнадцать копеек за фунт.

— Знаешь, как у нас в Катеринославе говорили: «Згадала бабка, як дивкою була». Нашел, что вспоминать. Ты лучше скажи, почему нам на фунт мяса не хватает.

— Леночка, я не заводской рабочий и не спекулянт, я всего лишь честный чиновник. И потом, за спекуляцию судят.

— Да знаю я, что ты чиновник. Варенькин ухажер, вон, хоть и офицер, а грузчиком подрабатывает, и не гнушается. Варя говорит, что за одну ночь на вокзале грузчик может заработать месячное офицерское жалованье. А ты сидишь тут, под ногами путаешься, газетки свои про политику читаешь…

Хорошо, что Михалыч и Андрей успели провернуть свои дела за один день, раздобыли машину, и в этом доме Тане не пришлось оставаться на вторую ночевку. К вечеру были в Феодосии. По дороге два раза машину останавливали военные с винтовками, но Танины спутники показали какие-то ксивы, и эти ксивы имели мощный эффект. Оказалось, что парни запаслись бумажками, подписанными чинами Особого отдела главного штаба Врангеля, да еще и документами от кучи ведомств по снабжению военных частей и экспорту продуктов. В общем, на все случаи этой крымской жизни. И, несмотря, на штатскую одежду Михалыча и Андрея, самоуверенные патрульные офицеры после прочтения бумажек вытягивались в струнку.

В Феодосии тоже не удалось устроиться в гостинице, но жилье успели найти получше. Сказалось давнее знакомство. Оказывается, здесь их еще помнили. Этот мир прожил своей сложной жизнью шесть лет, пока Таня провела в Крыму двадцать первого века несколько недель.

Тане выделили отдельную комнатку, в соседней расположились на диванах Михалыч с Андреем. В другом крыле дома жили старый отставной подполковник с женой и двое молодых беженок. В доме было тихо и прохладно, и Таня быстро заснула.

После всеобщего завтрака Михалыч и Андрей отправились по делам, Тане строго велели никуда не выходить из дому, и ей оставалось только беседовать с хозяевами и квартирантками. Подполковник ни на какую службу не ходил, но числился служащим какого-то ведомства и получал паек. Девушки-беженки подрабатывали кем-то вроде машинисток или стенографисток, были замужем, но мужей, оставшихся по ту сторону фронта, на территории большевиков, не видели около года, и успели за этот год в Крыму сойтись и разойтись со множеством мужчин. Девушки препирались между собой по одному принципиальному для них вопросу — видимо, давно, — и призвали Таню в судьи. Одна из девушек, Саша, клялась, что каждого из мужчин, с которым жила в последнее время, она страстно любила и хотела сделать законным мужем. Другая, Тамара, характеризовала свои столь же многочисленные сожительства как сугубо рациональную тактику, вызванную физиологической и финансовой необходимостью, и ничего общего с любовью не имеющую.

— И ты, Сашка, напрасно прикрываешься красивыми словами. Не обманывай же, наконец, сама себя. У нас в отделе почти все барышни живут не с теми, с кем венчаны, хотя только у немногих мужья действительно убиты, а у большинства где-то мыкаются по белу свету, наверное. При этом почти все, представьте, Таня, твердят про высокое чувство, что жить не могут без этого своего нового возлюбленного, клянутся с ним пойти в огонь и в воду. И что же вы думаете, Таня? Стоит только этому возлюбленному быть мобилизованным в огонь и в воду, как тут же эти барышеньки находят себе нового хахаля из тех, кто в тылу остался.

— И чем ты лучше, Тамарка? — вскинулась Саша.

— Да тем, что не вру себе и другим. Ну, то есть, конечно, мужчинам иногда вру, если впечатлительный попадется. А если такой же прямой, как я, и как большинство мужчин, то и ему не вру. Так для себя и для всех и говорю, открыто: «Моему телу нужен мужчина, самец. И еще моему телу нужно хорошо питаться и одеваться. Если будете заботиться, то тело это — берите. Душу — не троньте. Душу — мужу».

Вошедший с ворохом газет и тетрадей старик-подполковник избавил Таню необходимости солидаризоваться со одной из противоборствующих сторон и тем самым поссориться с другой:

— Милые барышни, опять вы бранитесь! Что же это за напасть такая славянская, непременно браниться между собой. Да-с, междоусобная брань… А я вот сообщения с фронта читаю. С Нижнего Днепра, причерноморских степей, с Кубани, за все последние дни. Какие городки и деревни взяли, какие отдали, какие снова взяли наши доблестные воины. Там сейчас жаркие бои, ох, жаркие… Так вот-с, читаю и надивиться не могу: ведь что ни деревня, то нерусское название. Будто не в России воюют, не в таврических наших землях, а в какой-нибудь Пруссии, ей-Богу.

Он уселися на стул, разложил газеты, вставил в переносицу висевшее на шнурке пенсне и, водя пальцем по бумаге, начал называть:

— Гальбштадт, Нейкирх, Рикенау… так. — с… Моргенау, Александеркрон, Клефельд, Тигервейле, Фриденсдорф. Неплохо звучит для земли русской, не находите? А я ведь был в одной такой таврической колонии, там даже по-русски не все могут говорить. Вовсе не говорят некоторые, и не только старики! Заезжаешь в эту колонию — и все в домах и в хозяйстве там выглядит не как в русской деревне, а вовсе на немецкий манер сделано, будто в Германию тебя черт перенес за один час из наших степей. И ведь как богато живут, не чета полтавским да курским мужичкам! Ну-с, читаем дальше… Тиге, Розенкрот, Линденау. Мунталь, Нассау, Гейдельберг… снова Мунталь, ага… наши части вышли к Фридрихсфельду и лихим ударом… так, Розенталь… Черненька, Дмитриевка… вот, полюбуйтесь: славные донцы решительно атаковали позиции красных под Тифенбрунном — Сладкой Балкой и вышли на Гохгейм-Гейдельберг. Дроздовцы овладели Андребургом… Каково! Звучит, будто Нюрнбергом в Германии овладели! Вот еще… Вальдорф. Санбурн.

— Санкт-Петербург — тоже не самое русское название, — сказала Таня.

Подполковник сверкнул стеклами пенсне, оторопело посмотрел на нее и произнес, помолчав:

— Да, это верно. Впрочем, он уже давно Петроград. Не спасло Россию это переименование на русский манер, зря только пыжились, умными патриотами себя возомнили, врагов среди своих немцев искали. И то, что у немецких колонистов в пятнадцатом году стали землевладения отнимать в Крыму, — тоже не спасло. А теперь вот барон Врангель, русский немец, — во главе защитников Крыма. Во главе освободителей Кубани. Он — наша последняя надежда. Все военные говорят: если бы не Петр Николаевич Врангель, то большевики еще весной уничтожили бы наш Крым, последний клочок свободной земли, последний оплот белого дела, последнюю надежду великой империи. Все уж были уверены недавно, что со дня на день Крым станет могилою, а теперь все больше уверенности, что он стал неприступною крепостью. Подумать только, немец защищает нас от орды разъяренных русских мужиков, потерявших человеческий облик, забывших, что они русские. Да-с. А не сцепись мы в драке с Германией в том проклятом четырнадцатом году, никто бы даже и не услышал, поди, ни о Троцком с его красной армией, ни о Петлюре с его самостийниками, ни о Пилсудском с его польскими легионами, и пахали бы сейчас мужички на своих хуторах, от Житомира до Владивостока, трудились бы себе тихо-мирно, молились Богу и славили царя. Да-с…

Глава 32

И снова по обеим сторонам шоссе ходили длинными морскими волнами посевы и дикие травы на киммерийских холмах, летели по ним тени туч, сквозил солнечный луч из-за края облачного фронта, ярко зажигая то один, то другой склон. Таня с Михалычем и Андреем неслись в Судак.

В Коктебеле перекусили возле шоссе. Таня порывалась было отправиться по старой памяти в «Бубны», посмеяться тамошним фрескам-комиксам, но Андрей огорошил новостью:

— Нет больше этого кафе, Танюша. В июне девятнадцатого года белогвардейский крейсер «Кагул» с другими кораблями подошел сюда в бухту высаживать десант. В Коктебеле было несколько красноармейцев, они обстреляли военные корабли из винтовок. Прятались за строениями кафе «Бубны». В ответ крейсер открыл огонь из тяжелых орудий. Кафе разлетелось в щепки. Вместе со всеми веселыми картинками.

Въехав в Судак, остановились на последнее совещание перед тем, как разойтись в разные стороны. Предстояло сложное дело.

В течение недели перед этим, в Феодосии, Михалыч с Андреем держали Таню почти взаперти, настоятельно не рекомендовали выходить на улицы, а сами крутились в городе и за его пределами, даже сгоняли в Судак, чтобы подготовить затеянную суперперацию: арест скрыващегося в Судаке Павла Грюнберга. В этой операции была своя роль и у Тани, и теперь она должна была ее сыграть. В одном из последних разговоров Глеб Сергеевич неожиданно сообщил, что Грюнберг остался вовсе не отвергнутым ею, Таней. Действуя в соответствии с заранее разработанным Глебом Сергеевичем планом, Михалыч в день расставания Тани с Грюнбергом отправил поручику записку, написанную девичьей рукой почерком той эпохи. Записка была от имени Тани, и в записке Таня якобы сообщала, что подумала над предложением Грюнберга и хочет ответить ему взаимностью, готова встретиться ровно через день, в таком-то месте в такой-то час, а пока вынужена по семейным делам неотложно выехать в Симферополь. Грюнберг получил записку, но получил также и приказ от своего командования срочно выехать из Феодосии в расположение части. Так что с Таней они разминулись, но в его памяти она осталась влюбленной в него девушкой.

Тане не понравилась такая игра за ее спиной, но отступать было некуда, да и нынешнюю ее задачу это отношение Грюнберга к ней облегчало.

Михалыч с Андреем затеяли инсценировать арест Грюнберга одной из многочисленных врангелевских спецслужб. Таня должна была идти по окраинной улочке Судака ровно в 17.30. Люди, нанятые Михалычем, в соответствии с планом, попадутся ей навстречу, как бы случайно. Они будут конвоировать Грюнберга.

Когда медальнонные часики на цепочке показали 17.28, Таня выглянула из-за поворота улочки: на другом ее конце, поднимая пыль, сапогами, шли двое солдатиков с винтовками за плечами и двое в штатском. Один штатский держал руки за спиной, брел понуро, глядя на вниз на дорогу, и в нем Таня узнала фигуру Грюнберга. Другой, незнакомый, держался самоуверенно, шел чуть в стороне-впереди. Главное, не обращаться к Грюнбергу по имени и по фамилии, он здесь живет по чужим документам. Таня поправила шляпку и двинулась им навстречу, спускаясь с горки, сквозь марево летнего крымского дня, по пыльной дороге. Вот уже совсем близко солдаты, в мятых засаленных фуражках, похожих на вчерашние заскорузлые оладьи. У штатского совершенно бандитская морда, где такого только взяли.

У Грюнберга со времени их последней встречи появились небольшие залысины, но в целом он был вполне узнаваем.

— Это вы?! Вы?! — вскрикнула Таня, стараясь воспроизвести огрмное удивление.

Грюнберг встрепенулся, поднял взгляд на остановившуюся Таню и тоже остановился, глядя непонимающе, мучительно вспоминая. Солдат толкнул его рукой в плечо:

— Не останавливаться!

Грюнберг пошел вперед, мимо Тани, с повернутой к ней головой, как солдаты на параде ходят с лицом, обращенным к трибуне. Таня пошла параллельно с ним.

— Таня! Неужели это вы?!

— Да, да, это я!

Его лицо засияло было радостью, которая тут же сменилась испугом.

Он затравленными умоляющим глазами посмотрел на нее, как бы пытаясь передать ей какую-то мысль, которую нельзя было знать конвоирам:

— Таня, мне нельзя разговаривать, я задержан до выяснения.

— Это правильно, — подал хриплый голос штатский, — разговаривать с задержанному запрещено. И говорить посторонним с задержанными тоже запрещено. Это вас, барышня, касается.

Таня пошла за ними на большом расстоянии, как научил Михалыч, и проследила, как Грюнберга завели во двор обыкновенного домика. Там, как Таню заранее предупредили, Грюнберга должны были запереть в сарае, и охраняющий калитку солдат вечером пропустит Таню к сараю, а охранник у сарая позволит поговорить с запертым Грюнбергом.

Все получилось. В сумерках Таня уже шепталась через окошко сарая:

— Пауль, наконец-то я вас нашла. Вы себе представить не можете, как я рада вас видеть.

— Прошу вас, Таня, не называйте меня по имени, у меня совсем другие документы, я скрываю свое настоящее имя. Слава Богу, что вы не назвали меня по имени там, на дороге. Как вас пропустили?

— Очень просто. Я дала солдатам денег. Целый ворох.

— Таня, я тоже рад, очень рад увидеть вас. Вы такая же красивая. Я часто вспоминал вас.

— Пауль… Паульхен! Милый! Я такая дура! Я проклинаю себя за то, что промедлила с ответом тогда, у генуэзской башни в Феодосии. Я проклинала судьбу за то, что она заставила вас уехать на войну, и что наши пути неожиданно разошлись. Я искала вас, Пауль, но все так завертелось, все пришло в движение, я не смогла вас найти, но я очень, очень хотела этого. Вы для меня навсегда остались надежным островком в этом ужасном океане, в России, милый Пауль…

— Таня, Таня… Надежность если и была, то она осталась позади. Я задержан, мне могут выдвинуть какие угодно обвинения. И дезертирство, и расхищение армейского имущества… Могут и большевистским шпионом посчитать. У контрразведки это — просто. Если кто попал им в лапы, то легко не отделаться. Так что, Таня, со мной связываться ненадежно. Даже наоборот, опасно.

Таня опустила голову, вспоминая еще раз то, что несколько раз обсуждали с Михалычем и Андреем. Наконец, сосредоточилась, собралась с духом, залянула в глаза Грюнбергу и прошептала тихо, но достаточно для того, чтобы он ее услышал:

— Пауль, я не повторю свою ошибку. Больше я вас не потеряю. Никакой контрразведке я вас не отдам.

— Боюсь, что у контрразведки другое мнение. Или вы супруга барона Врангеля?

— Для того, чтобы освободить вас, не нужно ни Врангеля, ни Троцкого. Хватит и небольшого отряда верных людей.

— Таня, что за романов вы начитались? Просто Дюма какой-то.

— А вы считате, что нынешние события в России менее авантюрны и необыкновенны, чем романы Дюма? По-моему, приключения мушкетеров давно померкли перед похождениями всех этих атаманов Григорьевых, Махно, убийством императора, воцарением Ленина… Пауль, на рассвете мы попробуем вас освободить.

На рассвете Грюнберг убедился в том, что Таня не бредила. После короткой негромкой суматохи неизвестные люди вывели его из сарая, мимо обезоруженных скрученных солдат-охранников, передали привет от Татьяны Ивановны и провели в какую-то хату на соседней улочке, а через час вывезли на телеге за пределы городка.

Глава 33

В грубо сложенном каменном домике под черепичной кровлей было темно. Мебель и прочая утварь — почти вся самодельная, корявая. На этом средневековом фоне выделялась настольная керосиновая лампа, неожиданно богатая, городская, явно из приличного дома, с абажуром и изящными металлическими деталями. На стене висел кожаный пиджак, а рядом с ним — киноафиша. На афише были кинокадры с видами Карадага. Фильма под названием «Алим — крымский разбойник» повествовала о знаменитом татарском Робин Гуде XIX века.

Посреди стола коптил глиняный светильник, соревнуясь своим скромным горением с почти таким же жалким лучиком дневного света, проникавшим через маленькое оконце из горного леса, среди которого затерялась эта странная усадьба. Открытая дверь заметно добавила света.

В комнате сидели Грюнберг и двое вооруженных мужчин. Один — седоватый, в истасканной и штопанной солдатской одежде. Другой — молодой курчавый брюнет в жилетке поверх цивильной рубахи. Мужчины за обе щеки запихивали руками маленькие картофелины из горшка, предварительно макая их в кучку соли на расстеленном грязном лоскуте. Вошли Таня и Михалыч.

— Поели, Павел? Пойдемте, прогуляемся, побеседуем, — весело выкликнул Михалыч.

Пройдя минут двадцать, вышли на перевал, с которого открывался чарующий вид на островерхие горы и морской залив.

— Море! Как хорошо снова быть на свободе! — Воодушевленно заговорил Грюнберг. Вы ведь не станете мобилизовать меня в Красную армию? Или станете? Я все никак не решался спросить, Таня. И вас, почтеннейший Александр Михайлович. Что заставило вас стать красными? Ведь вы же, Александр Михайлович, были до войны предпринимателем?

— А я и сейчас предприниматель, — широко и весело ощерился крупными зубами Михалыч. Потому и в красных командирах хожу.

— Не понимаю. Красные же отрицают частное предпринимательство. Буржуев ликвидируют. Всех. Как это сочетается с вашими словами?

— Эх, Павел Оттович, Павел Оттович! Видели бы вы, какая жизнь была в Москве в восемнадцатом году! Какие золотые горы были на столе, когда мы садились играть в картишки с некоторыми ответственными работниками! Какие чемоданы приносили нам ребята из ЧК! А как ловко трясли московских купцов матросики-анархисты, это ж любо-дорого было глядеть! Там такие состояния ходили, вам и не снилось! Фамильные бриллианты, золото саквояжами, мешками, эх! Кто тогда успел карьеру сделать и удержаться в фаворе, тот был Монте-Кристо! Я вот в Москве не удержался. Еле от расстрела увернулся. Сбежал, заочно покаялся. Простили, но понизили. Послали сюда, в Крым. В знакомые места, восстание поднимать. Только мне на ихний социализм, Павел Оттович, глубоко наплевать. Я бы их всех охотно вздернул на фонарных столбах. Мне бы куш срубить, и деру отсюда. Я в Париж хочу. И племянница моя туда хочет. Да, Таня?

— Я терпеть не могу красных, как и мой дядя, — заговорила Таня. — Я смотрю на море и всей душой и телом стремлюсь прочь отсюда, прочь из этой кровавой страны, я хочу за море, туда, гда не стреляют из-за каждого угла, где не станут отбирать мои платья и рассстреливать мою семью, и угрожать мне самой. Как бы я хотела уплыть, наконец, из этой страны! Я бы хотела уплыть с вами, Павел Оттович. Но с пустыми руками я отсюда ни ногой! Я прекрасно понимаю, что с пустыми руками там, в Париже, человек будет лишь мусором под ногами чванливых французов. Если не раздобуду очень много денег, то останусь здесь. Лучше быть нищей при большевиках на родине, чем нищей среди богатых на парижской панели. Ах, Павел Оттович, почему мы с вами не богачи?

— Сейчас у красных нудно, — продолжил Михалыч. — Не те времена. Былой лихости не осталось, гусарство ушло. Закручивают гайки. Дисциплину, черт, наводят. Деньги так просто не урвешь, все идет через высшее командование и на нужды революции. За присвоение больших сумм могут поставить к стенке даже комиссара, если кто-то донесет. А доносят охотно. На самом на верху там не простые ребята. Там фанатики. Им не денег нужно, их власть интересует и великие свершения. Царство социализма построить, всемирную революцию, и все-такое. Да и буржуй нынче не тот, совсем измельчали буржуи, не много осталось такого, что бы можно было экспроприировать, вывезти и на это красиво жить. Глубоко попрятали золотишко, глубоко. Многое и повывезли, жируют сейчас, небось, в Париже, кто еще в семнадцатом-восемнадцатом успел смыться. А мы тут сиди. Таня правильно говорит, без денег за границу нечего переться.

Некоторое время все трое молча смотрели на далекое море, неспешно закутывавшееся в вечернюю дымку. Море укладывалось спать, ему не было дела до этих меркантильных людских делишек.

Молчание нарушил Грюнберг:

— Таня! Вы освободили меня. Я умею быть благодарным, но дело даже не в этом. Я — ваш друг, ваш преданный поклонник, вы знаете это. Ваши чувства ко мне тоже нежны… Вы говорили о надежном отстровке. Теперь, когда вы меня освободили, когда мы снова встретились, когда есть ваш замечательный дядя, и есть у вас целый отряд верных людей, я могу говорить о надежности. Таня, если я брошу к вашим ногам целое состояние, вы поедете со мной в Европу? Александр Михайлович, вы как дядя Тани хотели бы видеть рядом с ней богатого человека?

— Пауль… я говорила, что поеду в Европу, как только у меня будет достаточно денег для безбедной жизни там. И я буду рада видеть рядом вас. Быть с вами.

— Благодарю вас, Таня! — Грюнберг схватил ее за плечи и троекратно расцеловал в обе щеки. Тогда послушайте! У меня есть очень значительное состояние. Очень значительное!

— Бросьте. Что за шутки? Откуда? — недовольно-недоверчиво спросил Михалыч.

— Как говорила мне недавно ваша племянница, события в России сейчас подобны романам Дюма. Я оказался в центре приключения, и мне удалось спрятать кое-что на черный день. Этого хватит, чтобы купить парочку гостиниц на Французской Ривьере. В полную собственность, Александр Михайлович! В частное владение! Не на Крымской Ривьере, нет! На Французской!

— Так чего ж вы, Павел Оттович, болтаетесь под ногами у врангелевской контрразведки и у красно-зеленых банд, вместо того, чтобы дуть на свою Французскую Ривьеру? Вас же в Крыму в любой момент в расход могут пустить, и плакали ваши денежки. Сиротками вы их оставите, господин Грюнберг!

— Да я бы давно уж уехал, да только деньги не здесь, не в Крыму они!

— Где же?

— Далеко отсюда. В Малороссии. Там сейчас красные. Соваться за кладом туда, пока орудуют красные комиссары, не рискну. Жду, пока Врангель дойдет туда. Или поляки, на худой конец. Только что-то я все меньше в наше наступление верю. Одна надежда на народ, что восстания сбросят большевиков в Москве и по всей России. Но это придется ждать, может, целых два или три года.

— «Вот только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе». Некрасов, — процитировала Таня. — Ждать придется гораздо дольше, Пауль. Не дождетесь, не доживете. Большевики сели крепче, чем это кажется.

— Надо ковать железо, пока горячо, — вставил Михалыч. — Если вы знаете, где лежат большие деньги, надо брать их, не откладывая дело на потом. Их могут найти большевики раньше вас. Или вас в Крыму ухлопают раньше, чем вы доберетесь до денег.

— В Совдепии меня ухлопают еще быстрее. Мне туда дороги нет. Я еле сбежал в девятнадцатом во время отступления добровольцев. Чудом вырвался. В Совдепию не поеду!

— Я поеду вместо вас! — решительно сказала Таня.

— Вы? Но… Как это?

— Очень просто.

— Нет, это невозможно. Во-первых, вас убьют. Во-вторых…

— А, понимаю! Вы боитесь доверить мне местоположение ваших сокровищ, аббат Фариа! Желаете оставаться собакой на сене? Ну, что ж, так и будем бегать с вами по этим колючим лесам, пока нас с вами не пристрелят не те, так другие.

— Да нет же! То есть…. Но какого черта! Нет, вас убьют там наверняка.

— Вы забыли одну деталь, Павел Оттович, — внушительно произнес Михалыч. — Я, между прочим, красный командир. Я командир с полномочиями штаба повстанческой армии и находящийся под покровительством двух очень важных большевистских начальников, которые собираются штурмовать Перекоп. Понимаете? И Таня имеет знакомства в этих кругах, она дружила с женой очень большого командира. Он хоть и бывший офицер царской армии, но теперь в больших чинах у красных. Мы там, в Совдепии, еще больше сойдем за своих, чем в партизанских лесах. Понимаете?

Грюнберг уставился на Михалыча. Моргнул, перевел взгляд на Таню, потом снова на Михалыча:

— Майн готт! — и снова замолчал, глядя на Таню.

— Таня взяла его за руку, приблизилась, почти коснувшись Грюнберга грудью в тесной кофточке и сказала нежным голосом:

— Пауль, это шанс для нас всех. Мы сможем начать новую, счастливую жизнь во Франции. И навсегда забыть о ЧК и белой контрразведке. Вы даете адрес, а мы с дядей заработаем свою долю тем, что достанем этот клад из лап красных дьяволов. Верьте мне, Пауль. Вы верите мне?

— Да… Да! Я верю вам, Таня! Вы правы! Мы должны достать эти деньги. Но могу ли я допустить, что вы будете так рисковать?

— Меня там принимают за свою, Пауль. В этих лесах я рискую не меньше. Я готова на эту поездку. У нас есть канал связи с совдеповским берегом, нам поставляют иногда на катерах оружие, документы, курьеров. Таким катером, с очередной оказией, мы может перевести и наш с вами общий груз. В Капсихоре и некоторых других прибрежных поселках у нас есть свои надежные знакомые. Мы с вами спокойно выедем в Турцию, богатыми людьми.

Грюнберг посмотрел на море, оно угасало и как бы ускользало с каждой минутой, полностью отдавая сосебедников во власть темнеющего горного леса. Он помолчал, раздумывая, как будто забыв о присутстви Тани и Михалыча. В лесу недалеко что-то громко хрюкнуло, как кабан. Все вздрогнули и обернулись. В тишине снова раздалось громкое угрожающее зловещее хрюканье.

Таня вопросительно посмотрела на Михалыча и со страхом произнесла:

— Кабан?

— Птица. Вон она!

Над деревьями действительно поднялась черная птица, метнулась вдаль, и хрюканье раздалось в той стороне дальше и тише. Грюнберг потер лицо ладонью и тихо произнес:

— Согласен. Я расскажу вам, как найти мой тайник.

Рассказ был подробным. Задав все уточнящие вопросы, Таня и Михалыч отправились вместе с Грюнбергом обратно. Со стороны усадьбы доносился аппетитный запах лесного костра. И хотя ничего съестного на нем, как выяснилось, не готовили, запах дыма все равно казался вкусным.

Глава 34

— Танюша, ложись спать в этой избушке. Изнутри запрись, на всякий случай. Будешь спать по-королевски, одна во всей хате. Мы с мужиками по сараям разместимся. А пока что я с Павлом Оттовичем прогуляюсь, поговорим о том, о сем. Спокойной ночи!

Запираясь в доме, Таня слышала сквозь шум листвы и гудение ветра, носившегося по горным вершинам, как Михалыч крикнул:

— Сарианиди! Пойдем с нами, посторожишь.

— Виноват, живот разболелся, товарищ командир! Совсем худо, скрутило, распрямиться не могу. Может, Федора Поликарповича возьмете, а? Поликарпыч!

Послышался голос Федора Поликарповича, солдата лет сорока пяти, с седоватыми усами и серебристой щетиной:

— Тю! Сарьяниди! Ты ж молодый хлопец! Шо это ты расхворався? От же ж пиндос, мать твою!

— Ладно, Сарьяниди, отставить. Федор Поликарпыч, ты со мной пойдешь. Бери винтовку, и пошли. Сарьяниди! Сидишь у крайнего сарая, держишь ухо востро, сторожишь лагерь, понял?

— Есть!

Утром Таня проснулась от криков:

— Сарьяни-и-и-иди-и!

В домике было, как ей показалось, светло. Через несколько минут она вышла во двор.

Михалыч без пиджака, в брюках, подтяжках и грязной рубашке, сидел на деревянном чурбаке и жевал хлеб. Он выглядел усталым. Перед ним сокрушенно мотал головой Федор Поликарпович:

— Все обыскал, и в усадьбе, и в винограднике, и в саду, и в кустах подале, ниде нету. Пропал пиндос, шельма. Пропал, черт…

— Пиндос? Ты это про Сарьяниди? Он, что ли, пиндос?

— Ну, да, это мы греков так называем. А этого тоже нету. Рыжего, Павла Оттовича. Вы его услали или как?

— О Павле Оттовиче не беспокойся. Забудь о нем вообще. Так куда Сарьяниди мог деться? Ты ж ночью здесь был? Ты когда в усадьбу вернулся, застал его?

— Я пришел, совсем почти темно было. Он, пиндосская морда, под сараем сидел. И говорит: совсем мне беда с животом, замаялся, еле дыхаю. Ты, от, будь другом, посторожи пока, а к утру я тебя сменю. Ну, я согласился, дурень. Ночью он меня разбудил, еще только-только светлеть начало, сменил, я и спать завалился… Часа три поспал всего, а его и нету ниде…

— Доброе утро! — Таня не считала удобным дальше подслушивать, вышла к ним из-за перекладины, на которой сушились тряпки.

— Доброе, Танюша. — Обычно при такой фразе Михалыч улыбался. Сейчас был угрюм. — В доме есть сыр и колбаса, в сарае только надо помидоры прихватить. Пойдем завтракать в дом?

— Пойдем! А где Павел Оттович?

— Он… ушел. Я его отправил. Договорились, в общем. Пошли завтракать, жрать охота!

По пути к дому Таня заметила у Михалыча внизу рубажки россыпь буро-красных пятнышек.

— Михалыч, ты поранился?

— Где?

— Вот.

— А, это. Да. Держи хлеб, сейчас за помидорами схожу.

Таня заподозрила неладное. После завтрака Михалыч приказал Федору Поликарповичу найти во что бы то ни стало пропавшего грека Сарианиди, а сам пошел в сарай спать. Седой солдат чесал затылок и сокрушено вздыхал:

— Де его искать, сволоту?

Тане интуитивно показалось, что между пропажей Сарианиди и исчезновением Грюнберга может быть какая-то связь. Грюнберг не мог так просто исчезнуть, ничего не сказав ей на прощание. Но куда он делся? Последний раз она видела Грюнберга, когда он уходил через сад в лес с Михалычем и с седым.

— Федор Поликарпыч! У меня есть идея! Я, кажется, знаю, где искать этого грека.

— Де?

— А вот покажите-ка мне, куда вы вчера ходили с командиром и с этим Павлом. Идемте, покажете. Давайте, давайте, командир же приказал найти. Идемте!

— Ну, добре, пошли…

Шли минут пятнадцать. Федор Поликарпович крутил головой во все стороны, припоминая маршрут, пытаясь ориентироваться в низкорослом горном лесу по маленьким овражкам и торчащим над лесом большим скалистым гребням. Покружили немного, перевалили через пару горок в лесу. После очередной гряды камней спустились в тесное маленькое ущелье, скорее даже расщелину.

— Вроде тут де-то. Только не пойму точно, направо? — Он помолчал, вглядываясь в просветы между деревьями на большую скалистую гору, чтобы сориентироваться. Ветра не было, пения птиц тоже почти не было слышно. В тишине Таня обратиа внимание на густой гул, как от осиного гнезда.

— Федор Поликарпович, слышите? Осы?

Он прислушался.

— Не, барышня, не похоже на ос. Сдается мне, шо мухи. А ну-ка. — Солдат поправил на плече винтовку и пошел с треском через валежник и кустоподобные деревья.

Таня двинулась за ним, с трудом раздвигая колючие ветки и отдирая их от кофты.

— Точно, мухи! — Федор Поликарпович воскликнул с радостным удовлетворением от правильности свой догадки. — И чего же это они на хворост налетели? А ну, шо здесь такое…

Таня вслед за ним вышла на крохотную бестравную полянку в теснине между вертикальными скалистыми стенами, земля здесь была утоптана, а под стенкой лежала куча веток, которую энергично разгребал Федор Поликарпович.

— Господи! — солдат приостановил свою работу, отпрянул, пораженный увиденным, потом снова нагнулся, ухватился за что-то, оказашееся рукой, и выташил из под остатков веток тело. Голое по пояс, в некогда белых, а ныне вывалянных в грязи и крови штанах-кальсонах, покрытое корочками засохшей крови, со связанными руками, с необычайно распухшими и неестественно вывернутыми пальцами, как будто их пытались раздробить или вырвать. Лицо было сплошным кровоподтеком, неузнаваемым. Но рыжие волосы Таня узнала. Даже Федор Поликарпович их узнал. — Господи Исусе! Це ж Павел… точно он. — Седой солдат с этими словами распрямился, взглянул куда-то вверх и перекрестился.

Глава 35

— Что это значит?! Кто убил Павла?! Кто?! — Таня бешено тормошила спящего Михалыча в сарае. Он замычал, моргнул, резко и больно схватил ее спросонья за плечо, замахнулся, но, проснувшись и увидев ее лицо, обмяк. — Михалыч, его зверски убили! Кто?

Михалыч медленно стал натягивать сапоги:

— Чего ты кричишь?

— Я нашла его. Нашла его тело. Там живого места нет, это просто… кусок мяса, это жутко смотреть, это… что же это за зверство? Кто мог это сделать? Кто?!

— А если это сделал я? А если этот немец сам зверь? Ты же свинину ешь, да? Свиную колбаску кушаешь? А свиней режут! И шкуру с них сдирают, и разделывают их свинячью тушу! А этот немец — свинья! Тупая свинья. Уперся рылом, и все. Я его просил рассказать все, что и где он спрятал, где краденое, куда этот ворюга все спрятал. Чтобы не одно место, а все, все, что спрятал. Я его и так уговаривал, и эдак, и грозил, и просил. Уперся рылом, и все!! Еще и сбежать хотел. Ну, пришлось правду клещами вытягивать. А кто ему виноват, что он уперся?! Сам виноват. Сам! Зато потом выложил все! Как миленький!! Сам виноват!!

— Ты что?! Ты это серьезно? Это… ты?! Ты?! Ты…

У Тани подогнулись ноги. Она села и закрыла лицо руками. Михалыч тоже замолчал, и вдруг в тишине раздался шум у двери, воздух резко колыхнулся возле Тани, кто-то резко затопал, она открыла глаза, увидала справа от себя двоих разгоряченных солдат в винтовками наперевес, направленными на Михалыча, одновременно услышала возгласы наперебой: «Бросай оружие!», «Руки вверх!». Еще один, долговязый, с револьвером в руках, шагнул в сарай. Глянул на Михалыча и Таню, отогнулся корпусом в проем двери наружу и крикнул кому-то: «Взяли голубчиков, товарищ командир!». Ответом снаружи было: «Выводи, Боря!»

Во дворе толпилось десятка полтора солдат, одетых, в основном, в гимнастерки и солдатские штаны, но двое в пиджаках, а один в кожаном жилете. В руках у всех был винтовки. Один из солдат вязал руки Федору Поликарповичу, рядом другой солдат направлял на седого винтовку, а за плечами у него виднелись еще две такие же винтовки.

Михалыча подвели к уверенно державшемуся мужчине средних лет в кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездочкой на околыше. Лицо у него было скуластое, с выразительными черными усами. Судя по всему, командир. Глянув на Михалыча, он обернулся к кому-то в толпе:

— Сарианиди! Это и есть тут главный? Тот самый? — И кивнул в сторону Михалыча.

— Именно так, товарищ командир. — Сарианиди вышел из толпы, вид у него был изможденый, но грек старался держаться бодро.

Если бы Таня оказалась четырьмя часами ранее в десятке километров отсюда, на стоянке отряда отряда красных повстанцев, то увидела бы Сарианиди чуть менее уставшим, а с ним и этого важного усатого командира.

Она увидела бы и услышла, как Сарианиди торопливо рассказывает усатому:

— И вот этот новый командир, который вроде как из штаба армии присланный, услал командира нашего отряда с пятью бойцами собирать людей для пополнения и вести агитацию. А сам привез из Судака барышню какую-то и рыжего немца, они его называли Павлом Оттовичем. Мне уже тогда странно это все было. А вчера я по нужде вечером пошел, а тут ветром их разговор донесло. Я поближе подобрался, слышу: говорит барышня и командир с этим Павлом, что Павел, оказывается, место знает, где большие тыщи он спрятал. Не в Крыму, а в тех местах, где сейчас крепкая советская власть. И новый командир с барышней ему говорят, что, мол, нам на власть Советов не только начхать, но мы ее вовсе ненавидим, мы к советской власти примазались только из-за денег. И как только миллионы большие раздобудем, так и сбежим с деньгами за границу подальше. Говорили, у нас свои люди у красных есть, найдем клад и сюда переправим безопасно… и сбежим, значит. Вот такая измена выходит нашему революционному делу, товарищ командир… А потом птица меня чуть было не выдала, раскричалась, я и отошел подальше, и о чем там они после говорили, не знаю…

Но Таня этого не видела и не слышала, и все теперь происходившее было для нее слишком неожиданным.

Усатый, не отрывая взгляда от Михалыча, махнул его конвоирам рукой. Двое солдат подвели Михалыча поближе.

— Документы!

— В сарае в углу, в пиджаке, верхний левый карман, — хрипло овтетил Михалыч.

Солдаты расторопно притащили пиджак, извлекли несколько бумажек, подали усатому. Тот сунул их поближе к лицу Михалыча:

— Эти? — спросил усатый.

— Эти.

Усатый внимательно перебрал все поданные ему бумажки, просмотрел, потом выбрал из них одну, просмотрел ее повнимательнее, поднял глаза и обвел взглядом лес, что-то обдумывая. Засунул все документы во внутрений карман и медленно веско произнес:

— Ишь ты, какая фруктина. Хорошо сделаны бумажки. Не сразу и заметишь, что не так… Только я ведь почерк товарища Мокроусова отлично знаю. Это что же получается? Мы отряды зеленых в лесах собираем и красными их делаем. А вы, значит, красных — в зеленых обращаете? Или… в белых? — усатый пришурился, став похожим на азиата, и вдруг гаркнул:

— Связать!

Двое солдат протянули руки к Михалычу, но он успел сделать стремительное сложное движение, что-то сверкнуло в его руке, свистнуло в воздухе, усатый командир вдруг дернулся, начав выпучивать глаза, Михалыч отшвырнул одного солдата, заломал второго, но откуда-то из-за спины Тани выскочил третий и приставил громадный не то нож, не то саблю к шее Михалыча:

— Вот побалуй у меня, сука, побалуй!

Налетели еще несколько, Михалыча перестало быть за ними видно, и тут Таня заметила, что усатый уже не стоит, а сидит, медленно поднимая дрожащую руку к горлу, из которого торчит ручка ножа и струей льется кровь, и что усатый валится набок. Тане сзади кто-то больно стиснул руки, не давая двинуться с места.

— Гришка, бинты тащи, б…дь, командир отходит!!

Михалыча связали и оттащили в сторону. Кутерьма еще какое-то время продолжалась вокруг поверженного усатого, потом вдруг все отхлынули, и он остался лежать совершенно неподвижный, с мучнисто-белым лицом, в облитой кровью куртке и с набрякшей красной скомканной марлей на шее.

К телу шагнул долговязый молодой парень в коричневом замшевом пиджаке и охотничьих сапогах с ботфортами, присел на одно колено, поднял планшетку с документами, поднялся и звонко выкрикнул:

— Принимаю командование на себя!

В гурьбе солдат кто-то буркнул:

— Это с какой такой радости?

Другой голос просипел:

— Борька вроде партейный, при штабе… пусть его, пока покомандует. А там уж как в полку решат.

Новоявленный командир Борька оглядел лица собравшихся — возражений не последовало. Он поводил взглядом дальше, поверх голов, остановился на Михалыче, затем на Тане.

— Сарианиди! Ко мне!

Грек протолкался из-за спин и вышел в круг.

— Будем допрашивать этого гада, — парень указал рукой на связанного Михалыча. — Отвечаешь за девчонку! Держи ее здесь. Будем допрашивать их вместе! Вознюк! И ты, Саня! И ты, Сергей Иваныч, остаетесь конвоировать гада: ловкий, сволочь. Товарищи, остальные могут разойтись пока, отдохнуть!

Из гурьбы выждвинулся самый крупный солдат, мордатый, с маленькими свиными глазками.

— Слышь, Боря. Виноват, товарищ командир, то бишь. Давай-ка поделим: тебе на допрос этого шпиона, а нам бабу. С нее какие тебе сведения? Баба не офицер, сведений не знает. А мы с ней пока по-своему потолкуем, по-мужицки. Две недели ж не видали никого, окромя Нинки-фершалки. У меня толковалка скоро отсохнет, б…дь. Соскучились мы в лесах-то этих, по бабам. — И подмигнул.

— Прохоров! Ты брось эту махновщину! Мы солдаты ревоюционной армии. Женщина будет допрошена и отконвоирована в штаб полка, понятно?

Здоровяк Прохоров смерил взглядом худощавого Борьку, взялся за ремень, выдержал паузу, хрюкнул, харкнул себе под ноги, качнул головой и произнес очень недовольно:

— Ну, гляди. Командир, — Прохоров повернулся медленно назад. На него смотрели остальные, вытянув шеи и ожидая, чем кончится.

Прохоров махнул им рукой:

— Пошли к роднику! Помоемся хоть, с дороги.

Борька пошептался о чем-то с греком, оба оглядывались время от времени, то на Михалыча, то на Таню. Потом Борька удалился в сарайчик, где держали Федора Поликарповича, вскоре вышел куда-то с ним и еще одним солдатом. Вернулись через полчаса. Федора Поликарповича водворили обратно в сарай, Борька снова пошептался с Сарианиди и громко приказал охранявшим Михалыча:

— Поднять гада!

Глава 36

Поигрывая револьвером в руке, Борька изложил условия: либо Михалыч рассказывает, кем и зачем он заслан, и выкладывает все выпытанные им от рыжего немца сведения о месте тайника с сокровищами, с целью передачи их трудовому народу, либо Михалыча будут мучать похлеще, чем он замучал немца. Труп Грюнберга показал Борьке седой солдат.

Михалыч угрюмо отмалчивался. Борька и его четверо подчиненных, видимо, не решались приступить к пыткам. Вероятно, сомневались в возможности легко выпытать что-то у Михалыча, такого матерого с виду. Борька помешкал, подумал и изменил тактику:

— Значит, молчим? Что ж, в таком случае придется заняться вашей племянницей. Оч-чень красивая девушка, очень. Вы понимаете, наши ребята здесь в лесу живут в трудных условиях, они оторваны от своих семей. Вооруженная борьба в тылу опасного противника образует сильнейшие нервные нагрузки. Вы понимаете меня? Бойцы просят об отдыхе, нужна женщина. Конечно, я джентльмен, и стараюсь пресекать посягновения на женскую приватность, но и вы меня поймите. Если будете упрямиться и ничего мне не расскажете на поставленые вопросы, то я умываю руки, и пусть бойцы делают с вашей прелестной племянницей и с вами все, что захотят. Вы же бывалый человек и, наверное, вам доводилось уже видеть, во что превращается женщина, которую насилуют по очереди трое солдат? А если позвать остальных? Там еще десятеро. Здоровенные такие парни, озлобленные на подобных вам предателей трудового народа.

Михалыч поднял глаза, потупленные в течение этого спича в землю:

— Ну, расскажу, и что дальше? Вы же нас тут же в лесу и в расход отправите. Меня сразу, а ее чуть попозже. Что так, что так. Или отпускайте, а я вам тогда денег дам на пару недель нормальной жизни, или идите нах..й.

— Может, и отпустим. Но сначала вы нас выведете на ваших людей, сдадите нам агентуру, потом лично покажете уполномоченным товарищам места тайников с ценностями, о которых вам сообщил покойный. И когда ценности будут переданы реовлюционной власти, я похлопочу о вашем освобождении.

— Ага! Щас! Похлопочет он. Знаю я ваши хлопоты. Да пошел ты!

Борька немного растерялся. Он посматривал то на Михалыча, то на Таню, то на свой револьвер. Отдавать Таню солдатам он, похоже, не очень хотел. То ли из чисто джентльменского отношения к женщинам, то ли намеревался приберечь красивую девушку для себя, то ли хотел порадовать ценным трофеем какого-то более важного командира, кто его знает? Подумав, Борька обратился к Михалычу нудным монотонным голосом студента-ботаника:

— Может быть, вы хотите для начала рукояткой револьвера по зубам? Или вы хотели бы, чтобы вас сразу ударили прикладом в пах?

— Зачем прикладом, товарищ командир? — сказал один из солдат и вытащил тот самый огромный мясницкий нож, которые Таня видела уже сегодня у горла Михалыча. — Зачем прикладом? Давайте я ему тесаком яйца отрежу? Я ему сегодня, гаду, уже пощекотал горлянку, он уж ко мне привык, гы-гы.

— Тесаком — это мысль, — отозвался Борька. — Только ты, пожалуй, начни с каких-нибудь пальцев. Ну, там, мизинец, к примеру, отрежь. Может, в этом случае и не понадобится сразу прибегать к кастрации. Не старый еще мужчина, будем же гуманистами, товарищи.

— Да я не оба, я ему только одно яйцо сперва оттяпаю. Для острастки. А там поглядим, как он у нас запоет.

Солдат с тесаком вразвалку подошел к Михалычу. Тот стоял со связанными руками, придерживаемый конвоиром с винтовкой. Солдат осмотрел Михалыча с боков, сверху вниз и снизу вверх, как бы оценивая, какой кусок отрезать.

— Михалыч глядел на него довольно бодро и спросил:

— Ты по профессии мясник, что ли?

— Не. Артиллерист, — и с воодушевлением продолжил. — Я в германскую…

Солдат не договорил. Михалыч прервал его, резко дернувшись корпусом, потом еще раз. Зловеще присвистнула дважды сталь, что-то рассекавшая, Михалыч оттолкнул солдата, сцепившего руки на окровавленом животе, лишенного уже своего тесака. Освобожденными о лезвие тесака руками, с которых болтались теперь обрезки веревок, крутнул другого, сдирашего с плеча винтовку, содрал ее сам окончательно и отбросил солдата метра на полтора. Винтовка оказалась у Михалыча в руках. Таню отпустил державший ее Сарианиди, бросился, вскинул свою винтовку, но от Михалычева оружия полыхнуло огнем, и грек повалился под ноги Тане, сбив ее на землю. Раздался еще один выстрел. Таня вскочила и увидела, как Михалыч передергивает затвор, целится. Сухой щелчок механизма без огня. Михалыч снова передергивает, сплевывает нервно и швыряет винтовку на землю. Еще один солдат целится в него сбоку, от бочки с водой. Михалыч делает лихой кувырок и, как в боевике, швыряет железяку в целящегося. Тот не падает замертво, но винтовку роняет и хватается ладонью за свое плечо, скрючивается с перекошенным лицом. Возле него лежит тот самый огромный нож, окровавленный, этот нож кинул Михалыч. Перед Таней узкая костлявая спина, Борька целится в Михалыча из револьвера, кричит:

— Стоять!

У Михалыча глаза расширеннные, зрачки бегают, загнанный зверь. Таня видит его на фоне каменной хибары. Михалыч не остался стоять. Наоборот, он метнулся к домику, то ли пытаясь заскочить внутрь, то ли чтобы обежать его сбоку и спрятаться за ним от пуль. Будто в замедленной съемке, Таня увидела рывок рубашки на левой половине спины Михалыча, вспоротый, только лоскутками не наружу, а внутрь маленького овального отверстия. Ствол револьвера одновремено с этим полыхнул маленьким злым огнем. Михалыч замер на секунду, как будто его парализовало, вскрикнул, и тут опять сверкнул ствол револьвера, и короткие волосы на затылке Михалыча вырвало резко, клоком, и кровь брызнула из этой раны. Михалыч ткнулся лбом в косяк. Еще одна рана резко появилась, теперь уже с правой стороны головы, над ухом, заливая кровью шею. Михалыч рухнул на землю, кровь при этом брызнула во все стороны. Борька опустил револьвер, шагнул вперед, остановился, потом сделал еще один шаг. И стал медленно поднимать револьвер, целясь в залитую кровью голову неподвижного Михалыча. Таня схватила лежавшую перед ней длиннющую винтовку за железную часть, сделала тоже два шага вперед, размахнулась и с хриплым криком обрушила толстый деревянный конец на непокрытую голову долговязого с револьвером. Борька упал.

Никто больше не шевелился. Нет, шевельнулся, увидела периферическим зрением Таня. Шевелится, постанывая, солдат у бочки, пытается взять одной рукой винтовку, вторая у него рассечена. Смотрит на Таню. Со стороны виноградника послышались крики, треск, как будто целого стада. Шевелившийся раненый обернулся в ту сторону и закричал тонким голосом:

— Хлопци! Сюды! Швыдше!

За темно-зеленым виноградником замелькали белесые выцветшие гимнастерки, слышался топот бегущих, в лесу перекрикивались.

Солдат ухватил половчее винтовку одной рукой, упер оружие деревянной частью себе в живот и направил дуло на Таню. Она бросилась бежать через сад. Каким-то чудом перемахнула через ограду из длинных тонких кривых палок, побежала через редколесье, обдираясь о колючки.

Тяжелый топот нарастал, и слышался не только сзади, но и, кажется, справа. Наперебой кричали, свистели.

— Вон, вон она!

— Не стрелять!! Не стрелять!! Убью, кто стрельнет! Живую возьмем, сучку. Теплую, бля!

— Алешка, давай по балке, в обход!

— Наддай, наддай, мать вашу!! Кто раньше догонит, тот раньше по…бет! Эй, стой, сучка, побереги силенки!!

Бежать приходилось с небольшим, но утомительным подъемом, Таня совсем выдохлась, но подъем тут прекратился, начал вроде бы сменяться спуском, и она увидела впереди большой просвет. Мелькнула мысль, что на светлое место лучше не выбегать, заметят. Но ведь уже заметили, все равно. А там бежать будет легче, и сориентироваться тоже. Таня выскочила на склон маленькой долины. По ней вилась еле хоженая тропинка, перпендикулярно направлению Таниного бега. За тропинкой круто поднимался склон, поросший редкими кустами, частеющими выше по склону, далее ввысь шел усыпанный валунами крутой, почти вертикальный подъем, увенчанный огромной скалой. Вправо тропинка уходила на перевальчик, за которым виднелись вершины гор и далекие морские мысы. Слева тропинка ныряла в ста метрах в густые кусты и деревья. «Туда!» — сверкнула мысль. Таня бросилась к этой спасительной чаще влево. Она летящими скачками понеслась влево-вниз к тропинке с крутого склона.

— Та-ня!! Та-ня!! Заворачивай направо!! Сюда!!

За одном из скалистых зубцов посередине противоположного склона было какое-то движение. Да, кто-то энергично махал руками, это он и кричал.

— Таня! Быстро! Быстро! Сюда! Не останавливайся, беги!! Сюда беги!

Таня, глядя с тропинки, узнала в нем Андрея. Задумываться не было времени. В кустах сзади затрещало, кто-то из преследователей громко заливисто засвистел из чащи, — совсем, казалось, рядом. Таня бросилась карабкаться вверх. После спуска это оказалось неожиданнно тяжело. Каждый метр давался с боем, сердце вырывалось из груди и, не находя выхода, било кувалдами в виски. Она хваталась руками за колючие ветки шиповника, цеплялась за тонкие стволы у самого основания, подтягивалась, подошвы соскальзывали.

Андрей со скалы кричал, не переставая.

— Давай, давай, Танюша!! Танька, милая, жми, давай, последний рывок, жми!! Еще чуть-чуть давай, догоняют же! Давай!!!

Он выбежал навстречу, протянул руку, дернул Таню от очередного куста, полезли вместе к большому камню. Таня сипела, как паровоз, но даже за этим сипением был слышен топот преследователей в долине.

— Обходи, отрезай! — кричали снизу. Из чащи, в которой минуту назад хотела спрятаться Таня, выскочили двое, Один вскинул винтовку, долина громыхнула от выстрела, аукнулось эхом вверху, и не только эхом: сверху на камне громко щелкнуло, оттуда посыпались мелкие камешки… В ответ на выстрел заорали с полдюжины глоток, густо пересыпая матом. Не матерным было только:

— Не стрелять!!!

На тропинку выкатился, громко топоча сапожищами, пузатый, но энергичный великан Прохоров, с криком:

— Отставить огонь! Тут осталось уже х…ня! Щас живую достанем, братва!! Она еще наших елдаков не попробовала! Живая нужна! Окружай! Ей деться будет некуда!

Андрей потащил Таню вверх уже не за одну руку, а за бока. До большого камня осталось несколько метров. Вот деревце, растущее из-под самой каменной стенки. Ухватились за него. Слевы кусты, справа двухметровый камень, за ним небольшое пространство, скрытое от долины этой самой скалой-клыком. Таня повалилась на землю, села, опершись о камень, только теперь заметив, что вся вымокла от пота. Андрей стремительно наклонился, подобрал что-то темно-блестящее с сырого грунта под камнем и выпрямился, подняв над головой руки, гляды в долину. «Сдается?» — мелькнула мысль у Тани. — «Но почему руки сжаты в кулаки?»

— Эй, мужики! — Андрей крикнул вниз. — А ну, стой!

Таня устала, и хотела распластаться на земле, но любопытство пересилило, и она заставила себя тоже выпрямиться и выглянуть. Долинка была, как на ладони, редкие маленькие кусты не мешали обзору. На тропинке сгрудилось трое солдат с винтовками в руках. Еше двое чуть повыше тропинки, на противоположном склоне. Четверо или пятеро успели не только пересечь тропинку, но и взобраться по склону, они были на полпути от тропы до камня, метрах в тридцати. Правее от них, метрах в пятидесяти от камня, на совершенно голой щебенистой части склона замерли еще двое.

— Что, девушку хотите?! А не получится! — крикнул Андрей. — Девушка со мной!

— Тебе че, паря, жизнь надоела?..

— А тебе?! — Андрей покачал в разные стороны левой рукой, отогнул несколько пальцев. — Ты глаза от пота протри и на руки мои посмотри! Сюда посмотри! Видел раньше такие штучки? Или ты с боевыми ручными гранатами еще не знаком? Познакомить?!

— Братцы, у него бомба!

— Гляди, гляди! В кажной руке!

В руках у Андрея Таня теперь разглядела гранаты — блеснул округлый металический бок, поделенный на прямоугольные дольки, как шоколад. Ближайшие двое солдат рухнули лицами в колючую траву, накрыв головы руками. Остальные остались стоять, но вид у них был растерянный. Стоявшие дальше всех, двое справа, попятились в чащу. Им Андрей тут же крикнул:

— Вы там, справа! Стоять! Стоять или кину прямо сейчас!! Думаете, не достанет осколками? Слушать всем! Даже если заляжете, а все равно накроет всех. Место здесь открытое. Забросаю бомбами, мало не покажется, уроды! Бросай оружие! Ну! Бросай!!! — и замахнулся правой рукой.

Солдаты растерянно переглядывались. Один из тех, что были ближе к камню, жалобно крикнул:

— Все, все, не бузи! — и отбросил свою винтовку далеко в сторону, глядя умоляющими глазами.

На тропинке один из солдат сипло сказал, обращаясь к запыхавшемуся здоровяку, загнанно поводившему огромной грудной клеткой в мокрой гимнастерке:

— Прохоров, засада. Накроет всех, кровью умоемся. Тут же ж не сховаешься. Ну его нах…й! — и, обернувшись вверх к Тане и Андрею, громко крикнул, бросая винтовку и поднимая руки ладонями вверх:

— Сдаемся, братишка!

Со всех сторон котловины глухим аккордом попадали винтовки на сухую жухлую траву. Андрей скомандовал:

— Собраться всем вокруг Прохорова! Снять ремни, у кого какие есть. Ты, бородатый! Будешь всем вязать руки. Качество работы — проверю!

Глава 37

Андрей оставил часть винтовок под кустом в долинке, а связанных солдат повел обратно в усадьбу, идя сзади и держа на прицеле. Таня шла тоже с винтовкой наперевес, предварительно проинструктированная Андреем, как обращаться с этим громоздким оружием.

Возле домика произошло то, чего Таня никак не ожидала. На залитой кровью площадке перед домиком, прислонившись к стене, сидел Михалыч. Синюшно-бледный, голова в тюрбане из окровавленной рубашки, но живой!

— Михалыч! — Таня и Андрей крикнули почти одновременно и бросились к нему.

Михалыч разлепил губы и повел мутными глазами:

— Здесь… все… чисто. Коман-дира… Борь-ку… до-бил. Прист-тре-лил. Того то-же. Пере-вяжит-те.

Пока Андрей загонял солдат в сарай и запирал там, Таня разыскала бинты, спирт и перевязала, как умела. Череп оказался цел, раны задели только кровеносные сосуды на голове и, по словам Михалыча, он обе пули легко вытащил пальцами, так как они застряли в коже лишь наконечниками. Рана спины также оказалась не такой серьезной, какой сперва считала ее Таня. Промывая рану водой и спиртом, Таня обнаружила, что в дырочке показался маленький металлический диск. Подошедший Андрей определил:

— Пуля. Это ее донце. Вытаскивать пока не будем, кровь хлынет. Нужно его срочно к врачу. В Судаке есть больница и медики. Машина у меня внизу, километрах в двух.

Андрей вывел двоих солдат и распорядился сделать носилки, а сам собрал вещи, необходимые в дорогу. Напоследок оглядел место боя. Пять мертвых тел.

— Кто стрелял в Михалыча, не видела?

— Я видела, Андрюш. Этот вот, длинный, стрелял, вот из этого пистолета. Я точно видела, как он попал в спину и потом еще в голову. Понимаешь, два раза в голову, я видела, там просто клочья полетели, кровь во все стороны. Я видела, как пули попали. Как же он жив?

— А вот так, — усмехнулся Андрей. — Терминатор.

В окоченевшей руке долговязого парня-командира все еще был револьвер. Андрей вытащил, повертел в руках, хмыкнул:

— Французский револьвер. Не боевой, а так, для гимназистов, для студентов, понтоваться. По бумажным мишеням разве что стрелять или по воронам, да и то с близкого расстояния. Дешевая игрушка. С виду грозный, а убойная сила ниже плинтуса, — он еще раз заглянул в барабан, крутнул и отшвырнул револьвер в кусты. — Таких много было импортировано в Россию до революции. Все, идем.

У машины, спрятанной между кустами возле дороги, ожидал парень, с которым Андрей несколькими часами ранее приехал из города, с грузом продуктов для отряда. Андрей отпустил солдат-носильщиков, отгрузив им часть продуктов, и вместе с Таней, Михалычем и парнем выехал к Судаку.

Михалыча в городке прооперировали. Рана оказалась, по словам медиков, пустяковой, но кровопотеря от всех трех ранений — опасной. Доктор предложил свои услуги по дальнейшему лечению раненого в Судаке, но Андрей решил перевезти Михалыча на следующий день в Феодосию:

— Тань, — сказал он ей, когда доктор ушел, — здесь оставаться нельзя. Через несколько дней на Судак нападет отряд самого Мокроусова, командующего красным повстанцами Крыма. Эти партизаны войдут в Судак, одетые в белогвардейскую форму с погонами. Белые офицеры, находящиеся на излечении, будут отстреливаться и рубиться шашками. На пару часов красные захватят город. Их выбьют, и потом сюда прибудет много врангелевцев, устроят повальные проверки. Опасность есть и от боя, и, особенно, от этих последующих зачисток. Здесь крохотный поселок, все на виду. Надо срочно сваливать в Феодосию. Да и медицина в Феодосии втрое лучше.

Прошло несколько дней. В Феодосии Михалыча лечили в маленькой, но элитной клинике. Его состояние то улучшалось, то худшалось. Однажды он объявил пришедшим его одновременно проведать Тане и Андрею:

— Хреновые мои дела. Слушайте, ребята. Пока еще соображаю, я вам расскажу все, что узнал от немца. От Грюнберга. Я и так, и так вам должен был рассказать. И рассказал бы, когда поправился. Но вдруг, думаю, не поправлюсь, мало ли что. Я хочу, чтобы вы знали все. Чтоб не зря я тогда старался, в лесу…

Михалыч подробно поведал о местонахождении и приметах трех тайников. Один из тайников описал Тане в лесу еще сам Грюнберг тем памятным вечером, когда они смотрели на закатное море. По словам Михалыча, он не очень доверял Грюнбергу и решил «нажать», чтобы сверить рассказ бывшего поручика Тане с рассказом, сделанным «под нажимом». Этот повторный рассказ и описания еще двух мест Михалыч выбил из Грюнберга ночью. Павел Оттович заплатил за свои сокровища жизнью.

Через две недели Михалыч умер от заражения крови.

Глава 38

Крым начала XXI был все такой же, как и перед отъездом. Только окончательно состарившаяся листва на деревьях резко порыжела за время Таниного отсутствия, скукожилась и потянулась к земле, а высоко в небо потянулись длинные вереницы птиц, улетающих куда-то на юг, — по всей видимости, на ежегодный отдых в Турцию и Египет. Вереницы автомобилей с российскими, украинскими и белорусскими номерами, наоборот, стремились на север, в степную часть полуострова, через которую когда-то, в ноябре двадцатого года, ворвались в белый Крым птицы-тройки — тачанки с пулеметами и бойцами красного командира Фрунзе и черного командира Махно.

Глеб Сергеевич и Андрей погрузились на несколько дней в аналитическую работу, чтобы сверить сообщенные Грюнбергом приметы с современными реалиями. Таня много спала, смотрела тяжелые сны с обрывками и вариациями недавних впечатлений. Иногда листала подборки оригинальных и скопированных документов из Андреевой коллекции.

От партии большевиков

Феодосийская организация Р. С. Д. Р. П. большевиков в заседании 13 января 1918 г., обсудив события последних дней и создавшееся положение, вынесла следующую резолюцию:

События, разыгравшиеся в г. Феодосии в последнее время имели до известной степени стихийный характер, а в настоящее время, к сожалению, принимает характер анархии.

Образовавшийся в городе Военно-Революционный Комитет, являясь выразителем воли пролетариата города, не имеет возможности осуществить власть, которая должна ему принадлежать: в городе помимо Военно-революционного Комитета действуют совершенно недисциплинированные, безответственные группы и личности. руководясь побуждениями личного, а не общественного характера.

В виду изложенного фракция большевиков, стоя на страже интересов пролетариата, протестует против анархических выступлений, приглашает всех рабочих объединиться для противодействия им и организованной борьбы за идеалы пролетарской революции, идя рука об руку с Военно-Революционным Комитетом, посколько он осуществляет их.

Феодосийская организация Р. С. Д. Р. П. большевиков

ВОЗЗВАНИЕ

Татарское население гор. Феодосии решительно протестует против провокационных слухов о татарах, распространяемых с целью вызвать национальную рознь, и выражает глубокую уверенность, что население г. Феодосии и его уезда, жившее до сих пор мирно с татарами, НИ НА МИНУТУ НЕ ПОВЕРИТ ПОДОБНЫМ СЛУХАМ

М.Волошин.

Матрос (1918).

Широколиц, скуласт, угрюм, Голос осиплый, тяжкодум, В кармане — браунинг и напилок, Взгляд мутный, злой, как у дворняг, Фуражка с лентою «Варяг», Сдвинутая на затылок. Татуированный дракон Под синей форменной рубашкой, Браслеты, в перстне кабошон, И красный бант с алмазной пряжкой. При Керенском, как прочий флот, Он был правительству оплот, И Баткин был его оратор, Его герой — Колчак. Когда ж Весь черноморский экипаж Сорвал приезжий агитатор, Он стал большевиком, и сам На мушку брал да ставил к стенке, Топил, устраивал застенки, Ходил к кавказским берегам С «Пронзительным» и с «Фидониси», Ругал царя, грозил Алисе; Входя на миноноске в порт, Кидал небрежно через борт: «Ну как? Буржуи ваши живы?» Устроить был всегда непрочь Варфоломеевскую ночь, Громил дома, ища поживы, Грабил награбленное, пил, Швыряя керенки без счёта, И вместе с Саблиным топил Последние остатки флота. Так целый год прошёл в бреду. Теперь, вернувшись в Севастополь, Он носит красную звезду И, глядя вдаль на пыльный тополь, На Инкерманский известняк, На мёртвый флот, на красный флаг, На илистые водоросли Судов, лежащих на боку, Угрюмо цедит земляку: «Возьмём Париж… весь мир… а после Передадимся Колчаку». 14 июня 1919 Коктебель

М.Волошин.

Феодосия (1918).

Сей древний град — богоспасаем (Ему же имя «Богом дан») — В те дни был социальным раем. Из дальних черноморских стран Солдаты навезли товару И бойко продавали тут Орехи — сто рублей за пуд, Турчанок — пятьдесят за пару — На том же рынке, где рабов Славянских продавал татарин. Наш мир культурой не состарен, И торг рабами вечно нов. Хмельные от лихой свободы В те дни спасались здесь народы: Затравленные пароходы Врывались в порт, тушили свет, Толкались в пристань, швартовались, Спускали сходни, разгружались И шли захватывать «Совет». Мелькали бурки и халаты, И пулемёты и штыки, Румынские большевики И трапезундские солдаты, «Семёрки», «Тройки», «Румчерод», И «Центрослух», и «Центрофлот», Толпы одесских анархистов, И анархистов-коммунистов, И анархистов-террористов: Специалистов из громил. В те дни понятья так смешались, Что Господа буржуй молил, Чтобы у власти продержались Остатки большевицких сил. /…/ 24 августа 1919 Коктебель

Из статьи В.Зарубина «Об этноконфессиональном конфликте в Крыму (1918)», выступления на конференции в Ялте 24 ноября 2000 г.:

Стоило германским войскам и частям Центральной Рады прорваться на Перекопе, как на побережье от Судака до Ялты и в горах стычки перерастают в вооруженные выступления. В 20-х числах апреля разгорается крымскотатарское восстание, называемое самими участниками «народной войной» (ГААРК ф. 483, оп. 4, д. 1219, л. 2). С гор спускаются эскадронцы и офицеры, увлекая за собой местное население.

/…/

Восставшие утвердились в Корбеклы (Корбеке), Кучук-Узене, Шуме (Верхняя и Нижняя Кутузовки), Демерджи (с. Лучистое), Биюк-Ламбате (с. Малый Маяк; все — Алуштинского горсовета), Алуште, где были организованы их штаб во главе с Селимом Муфти-заде, мусульманский комитет, председателем которого избрали М. Хайретдинова, и вместе с проникшими на побережье украинскими военными двинулись в сторону Ялты, занимая расположенные здесь населенные пункты (вплоть до Никиты и Массандры). Они также контролировали деревни Коуш (с. Шелковичное), Улу-Сала (с. Синапное), Шуру (с. Кудрино; все — Бахчисарайского района) и др., захватывают Судак, Старый Крым, Карасубазар (Белогорск). Выступление повстанцев произошло также в Феодосии. 21 апреля у д. Биюк-Ламбат они задержали некоторых руководителей Республики Тавриды, которые в ночь с 23 на 24 апреля почти все погибли.

Татары обрушили свой гнев не только на большевиков, но и на местных христиан, особенно греков, отождествляя с ними правящий режим. И вновь давние ссоры приводили к кровавым драмам. Поводом к ним могло стать все, что угодно — в Гурзуфе, например, пристройка к дому, закрывающая вид на мечеть (Греки в истории Крыма 2000, с. 56).

/…/

«В деревнях Кучук-Узень, Алушта, Корбек, Б.Ламбат, Коуш, Улу-Сала и многих других расстреливают и истязают десятки трудящихся русских, греков и т. д. В эти дни в алуштинской больнице была собрана целая коллекция отрезанных ушей, грудей, пальцев и пр.» (Тархан 1933, с.16). Заместитель председателя Таврического ЦИК Иван Семенов (левый эсер), чудом избежавший смерти во время расстрела руководителей Республики Тавриды, позже писал: «Ночью с 23 на 24 апреля русские, жившие в окрестностях Алушты, подверглись нападению со стороны татар; было вырезано несколько семейств, всего около 70 человек. Русские жители, пережившие ужасную ночь, к следующей ночи стали собираться группами и вооружаться, чтобы защититься в случае повторного нападения» (1923, с. 122).

/…/

Однако большевики еще были способны к сопротивлению. Их пулеметы у Массандры остановили эскадронцев, уже готовящихся по авантюрному приказу Муфти-заде наступать на Ялту. К этому времени из Севастополя сюда прибыл миноносец с десантным отрядом, который вместе с местными красногвардейцами, двинулся на Алушту. 23 апреля, в 12 км от Ялты, повстанцы были разбиты. По словам поручика Хайретдинова: «Наш отряд, нигде не оказавший сопротивления, отступал до самой Алушты, оставляя на произвол большевиков все татарские деревни между этими городами» (Выписки из протоколов 1933, с.102). Среди повстанцев падала дисциплина, начались разногласия между эскадронцами и русскими офицерами.

Как и в январе 1918 г., матросов и красногвардейцев поддержали многие греки, движимые жаждой мести. Теперь страдали татары. Начались погромы, грабежи, убийства, зачастую зверские (Зарубин 1994, с. 232–233). Это подтверждает и кадет В. А. Оболенский, проживавший тогда в Биюк-Ламбате: «…большевики жестоко расправлялись с попадавшими им в руки татарами. В Гурзуфе и Кизилташе (с. Краснокаменка Ялтинского горсовета — авт.) татар расстреливали и топили в море. Несколько татарских домов было разгромлено и подожжено. Все эти варварства, по слухам, творились, главным образом, местными греками, примкнувшими к большевикам. Трудно сказать, так ли это было на самом деле, или, как это всегда бывает в таких случаях, эти обвинения лишь отражение старой национальной вражды между татарами и греками, возникшей на экономической почве (…). Узнав о приближении большевистских полчищ, творящих насилия над жителями, все татарское население Биюк-Ламбата, включая стариков, женщин и детей, ушло в горы» (1994, с. 74–75).

Подошедший из Ялты миноносец «Хаджибей» обрушил артиллерийский огонь на Алушту (на обратном пути его обстрелу подверглись прибрежные селения). Повстанцы окончательно потеряли боевой дух и стали разбредаться. Их штаб распался, Муфти-заде спешно покинул город. Попытки поручика Хайретдинова «организовать оборону кончились провалом. 24 апреля Алушту заняли красногвардейцы». «Этот день, — писал современник тех событий большевик В. Елагин, — является одним из печальнейших дней в истории уродливой большевистско-татарской борьбы. После обстрела Алушты артиллерийским огнем с миноносца разъяренные гибелью комиссаров матросы, сломав сопротивление восставших, ворвались в городок. Рассыпавшись в погоне за отступавшими по его узеньким улицам, они рубили без разбора всех попадавшихся им навстречу татар» (1992, с.106).

Разгулялись дикие инстинкты. «Когда здесь увидели те зверства, которые были проделаны националистами-татарами в ночь с 23 на 24 апреля, — все взялись за оружие, даже в санатории не осталось ни сестер, ни сиделок» (Семенов 1933, с. 56). Согласно показаниям Хафиза Шамрата следственной комиссии Курултая, «всем раненым лазаретов в количестве 600 человек было роздано оружие и, кроме того, были вооружены все рабочие города и окрестностей. Они кричали: „давай татар!“ (…) Греки вооруженными ходили по домам и уводили татар» (Выписки из протоколов…, 1933, с.74). По словам И.К.Фирдевса: «Началась форменная война между татарами и уходящей Соввластью. Наши десантные части тогда дошли до самого Мамут-Султана (с. Доброе Симферопольского района. — авт.) в 12 верстах от Симферополя. Все татарское население Алушты и прилегающего района убежало в горы, леса и в Симферополь» (Фирдевс 1923, с.68). Антитатарские погромы зафиксированы также в Никите, Дерекое, Ялте, Алупке и более мелких поселках.

В Феодосии красногвардейцы и матросы с помощью миноносцев «Фидониси», «Звонкий» и «Пронзительный» легко подавили татарское выступление. Отсюда два красногвардейских отряда были направлены в Судак. П. Новикову, командиру одного из них, удалось убедить восставших сложить оружие (пожалуй, единственный случай мирного разрешения ситуации во время этих событий). Но виновные в убийстве председателя местного ревкома Суворова были наказаны (Грудачев 1971, с.57).

Из письма М.Волошина А.Петровой, 10 мая 1918 г.

Вчера я в первый раз с момента оккупации Крыма увидал немецких солдат воочию и говорил с ними. Это не произвело такого тяжелого впечатления, которого я ожидал. Когда я увидал их в бинокль на коктебельском берегу — купающимися, то это было скорее удивление, как будто я воочию увидал римских солдат, вступивших в Митридатово царство. Конкретно ощутился исторический размах германского предприятия. В факте присутствия германцев в Крыму для меня нет ничего оскорбительного, как это, вероятно, было бы, если бы встретился с ними в Москве.

ДЕКРЕТ

О НАЦИОНАЛИЗАЦИИ ДОМОВ

Г. ФЕОДОСИИ

1) Квартирная секция при коллегии городского народного хозяйства объявляет, что все дома, дачи, особняки и проч. помещения, как жилые так и не жилые, переходят в общенародное достояние.

2) Владельцы домов обязаны платить за занимаемые ими квартиры арендную плату согласно расценке установленной квартир. секцией.

3) Домовладельцы, труд коих оплачивается не свыше 300 руб. в месяц от квартирной платы освобождаются, если они докажут, что у них в кредитных учреждениях никаких вкладов не имеется и нет других доходных статей.

4) Арендная плата за квартиры взыскивается за месяц вперед домовладельцами, которые обязаны немедленно внести в кассу государствен. банка на особый текущий счет коллегии городского хозяйства.

5) Дома, находящиеся на окраине города и принадлежащ. рабочему и беднейшему населению остаются в распоряжении прежних владельцев, квартиранты таковых домов обязаны платить аренду за квартиры прежним своим владельцам.

6) Для непосредственного заведывания домами города назначаются районные комиссары, исполняющие постановления квартирной секции

Сей декрет входит в силу со дня его опубликования.

Квартирная секция.

ПРИКАЗ № 1

29 апреля 1919 г.

ФЕОДОСИЙСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ по борьбе С КОНТР-РЕВОЛЮЦИЕЙ.

Всякая контр-революционная и антисемитская агитация, распространение ложных слухов, вносящих панику среди населения, будут преследоваться Чрезвычайной комиссией самыми беспощадными мерами.

Чрезвычайной комиссией замечено, что вопреки приказам коменданта города и Военно-Революцинного комитета в некоторых местах производится продажа спиртных напитков и появление на улицах города лиц в нетрезвом виде: в виду этого Чрезвычайная комиссия напоминает, что лица, замеченные в неисполнении приказов запрещающих продажу спиртных напитков и в появлении в нетрезвом виде будут рассматриваться как контр-революционеры.

Согласно приказа Коменданта города граждане, имеющие холодное и огнестрельное оружие, обязаны в 24-х часовой срок приобрести разрешение на ношение такового. Лица, у которых Чрезвычайной комиссией будет найдено оружие без надлежащего разрешения, будут караться самыми беспощадными мерами, вплоть до расстрела.

Чрезвычайная комиссия

ПОДТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ЛИЦА, ВИНОВНЫЕ В НЕИСПОЛНЕНИИ НАСТОЯЩЕГО ПРИКАЗА, БУДУТ РАССТРЕЛИВАТЬСЯ НА МЕСТЕ.

Председатель комиссии М. МИРОНОВ

Тов. Председателя В. РУЗОВ-ВОЛДИНЕР

Секретарь Я. ЖАКОВ

ПОМНИТЕ 20 ИЮЛЯ

ГРАЖДАНЕ!

20 ИЮЛЯ МОБИЛИЗАЦИЯ.

Ваш долг помочь России стать единой, неделимой, великой, свободной.

Знайте, что уклонившиеся ПОНЕСУТ НАКАЗАНИЕ ВПЛОТЬ РАССТРЕЛА ВКЛЮЧИТЕЛЬНО, как изменники родины.

В ваших руках судьба России, судьба большевиков.

ИДИТЕ! Сократите срок борьбы.

ИДИТЕ НА ФРОНТ! Голодная, поруганная, умирающая МОСКВА призывает осободителей.

ИДИТЕ НА ФРОНТ! Все кому надоела жизнь с карточками, но без хлеба.

ДОЛОЙ КОМИССАРОДЕРЖАВЬЕ!

ВПЕРЕД! С Добровольческой армией

ЗА НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ.

Из объявленного 3 апреля 1920 г. приказа генерал-лейтенанта П.Н.Врангеля:

В виду все обостряющихся вопросов продовольствия, как войск, так и населения в пределах Крыма, считаю необходимым немедленно ввести планомерную систему в использовании имеющихся запасов продуктов, ДЛЯ ЧЕГО

1) Воспрещаю вывоз из пределов Крыма:

а) хлебных злаков (пшеницы, ржи, ячменя, овса, кукурузы, разного рода круп, муки);

б) рыбных продуктов;

в) всякого рода жиров и продуктов, как зерновых, так и животных, из которых приготовляются жиры.

2) Воспрещаю приготовление всякого рода сладких кондитерских изделий.

3) Во всех населенных пунктах района Крыма (кроме деревень) ввести при отпуске хлеба карточную систему. Детали и разработку вопроса выдачи карточек и отпуска по ним хлеба разработать Городским Самоуправлениям, но с тем условием, чтобы на каждого едока приходилось не более одного фунта хлеба в день или меньше, в зависимости от наличия запасов продукта.

Войсковые части получают хлеб по объявленным законным нормам из своих войсковых хлебопекарен и учету по карточкам не подлежат.

4) Хлеб выпекать из пшеничной или ржаной муки с примесью двадцати процентов ячменной муки.

5) Вывоз хлеба в пределах Крыма производить с разрешения Начальника Управления Снабжения при мне.

За неисполнение приказа — виновных предавать военнополевому суду.

Из воспоминаний писателя В.Вересаева:

Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своею ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране.

Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию и объявлялось, те, кто на регистрацию не явится, будут находиться вне закона и могут быть убиты на месте. Офицеры явились на перерегистрацию. И началась бессмысленная кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это было сделано? Он ответил:

— Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия.

Я спросил:

— Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая «пятаковская тройка»: Пятаков, Землячка и Бела Кун.)

Дзержинский уклончиво ответил:

— Нет, не Пятакова.

Он не сказал, кого, но из неясных его ответов, я вывел заключение, что он имел в виду Бела Куна.

Из следственного дела по обвинениям Абрамова Б.С. и др.,

от 7 декабря 1920 г.

Протокол № 3 заседания Чрезвычайной тройки Крымской Ударной группы Управления Особых отделов Юго-запфронтов в составе председателя В.Чернабрового, членов Э.Удриса и т. Гунько-Горкунова.

СЛУШАЛА: Личные дела 322 человек.

ПОСТАНОВИЛА: Расстрелять по нижеприведенному списку:

/…/

Абрамов Борис Сергеевич — корнет;

Багратион Александр Петрович — дворянин, генерал царской армии;

Белиловский Евгений Кесаревич (Цезаревич) — прапорщик армии Врангеля;

Волков Владимир Николаевич — дворянин;

Воротников Николай Маркович — дворянин;

Гвоздецкий Михаил Григорьевич — служил в полиции;

Губской Алексей Яковлевич — врач санатория для белых;

Двинский Модест Львович — товарищ прокурора;

Жолкевский Владимир Степанович — поручик армии Врангеля;

Козачина Дмитрий Федорович — прапорщик армии Врангеля;

Лебедев Петр Иванович — прапорщик армии Врангеля.

/…/

Председатель Чрезвычайной тройки

Крымской ударной группы

Управления особых отделов

Юго-запфронтов В.Чернабровый

Члены: тт. Удрис, Гунько-Горкунов

М.Волошин.

Красная Пасха.

Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей. И стаи псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах. А по ночам стучали пулемёты, Свистя, как бич, по мясу обнажённых Мужских и женских тел. Весна пришла Зловещая, голодная, больная. Глядело солнце в мир незрячим оком. Из сжатых чресл рождались недоноски Безрукие, безглазые… Не грязь, А сукровица поползла по скатам. Под талым снегом обнажались кости. Подснежники мерцали точно свечи. Фиалки пахли гнилью. Ландыш — тленьем. Стволы дерев, обглоданных конями Голодными, торчали непристойно, Как ноги трупов. /…/ Зима в тот год была Страстной неделей, И красный май сплелся с кровавой Пасхой, Но в ту весну Христос не воскресал. 21 апреля 1921 Симферополь

Глава 39

Пронзительно прозрачным утром в первой половине октября Таня впервые за многие недели пересекла Перекоп. Глеб Сергеевич уверенно вел массивный джип сухими старческими руками, наматывая сотни километров неважных дорог по антропогенному аграрному и устарело-индустриальному ландшафту, вдоль бесконечных жухлых лесополос, мимо придорожных кустов, густо-белесых от пыли, мимо обрабатываемых и заброшенных полей, мимо остовов колхозных арок, мимо руин бетонных автобусных остановок со следами мозаик ушедшей цивилизации. На некоторых мозаиках еще можно было разобрать угловатые гордые, устремившиеся вперед энергичными грудями и волевыми подбородками фигуры молодых тружеников и тружениц, несущих в дар закромам Родины свои стандартные, стилизованные снопы. Иногда, особенно в районах с длинными бетонными заборами и высокими красно-полосатыми трубами, на полуобсыпавшихся мозаиках попадались фигуры рабочих в касках и кепках, с кузнечными молотами и отбойными молотками, очкастых инженеров с моделями атомов и шлемы-нимбы космонавтов на фоне ракет. Нередко встречались в настенных изображениях также лучи восходящего солнца, маленькие и большие пентаграммы, скрещения серпа с молотом и дети, в пионерских галстуках и без них.

У остановок и покосившихся арок стояли кучки селян, старых и юных, золотозубых и белозубых. Чаще всего — одиноко маячащие жіночки неопределенного возраста, в кофточках и китайских курточках, с бело-клетчатыми и другими огромными сумками, не смеющие махнуть проезжающему джипу престижной модели, возлагая основные надежды на какоую-нибудь местную «Таврию», архаичный рейсовый «Пазик», почти такой же старинный «ЛАЗ» или первую после пятнадцатилетнего перерыва рейсово-автобусную новинку — малопоношенный белый микроавтобус «Мерседес» самого продвинутого из районных перевозчиков.

Сквозь прах старого мира прорастали луковички церквей, ярко блестящие цинком и даже медью и позолотой, зеленые и синие ондулиновые крыши «мини-супер-маркетов» и такие же мансарды коттеджей, возведенных на зависть округе наиболее преуспевшими жителями просторного края. По убитым проселкам, по бугристым, пахнущим гудроном шоссейкам виляли, наряду с «Тавриями» и «Жигулями», иномарки. Они обдавали брызгами и шансоном встречный транспорт, а иногда даже идущих по обочине школьниц и студенток, не щадя их мини-юбки, загорелые упругие ножки, смелые штанишки-«бедрички», гаремные смуглые животики и оголенные верхние половинки ягодиц, эстрадно-стриптизные декольте, накрахмаленные воротнички, темные наколки, сверкающие заколки и прочие прелести: в конце-концов, в салоне уже сидели свои «тьолки». Джентельмены есть, мест нет. Во всяком случае, мест на всех. Так шо «звиняйте, дівчата».

Грюнберг, как настоящий немецкий бюргер, разложил яйца в разные корзины. Одна из этих «корзин» находились на окраине Киева — когда-то очень дальней окраине, а теперь уже в черте великого города. Однако ориентиры ее оказались утраченными. И Андрей, и Глеб Сергеевич рылись в государственных архивах, обращались и к частным специалистам, но никаких зацепок не нашли. Увы, в 1918 году еще не существовало космической съемки и архивов Google Earth, а бумажные фотографии в течение многих десятилетий были соблазнительным материалом для растопки печек, для сдачи макулатуры, а то и оказывались жертвой немецкой зажигательной бомбы или советского фугаса.

Зато местоположение второй «корзины» оказалось очень просто определить.

Ориентиром служило старое сельское кладбище, почти совсем заброшенное. Рядом с кладбищем умирало село. Жизнь здесь теплилась лишь в семи-восьми хатах. К счастью, Грюнберг спрятал ящик с ценностями не на самом кладбище, где, возможно, рыскали хотя бы изредка гробокопатели, а на соседнем холме — голом, с белесыми известняковыми ребрами.

Металлоискатель сработал четко. Уже на второй час прочесывания холма Глеб Сергеевич и Андрей взялись за лопаты и лом. Ковырять землю, перемешанную с большими камнями, было трудно, провозились до вечера. Солнце склонило голову к западному краю холмистого ланндшафта и стало глядеть на траву не сверху, сбоку, просвечивая своим горячим взглядом каждую травинку, покрывая каждый стебель призрачно-прозрачной позолотой и очерчивая складки холмов художественными глубокими тенями.

В темной яме показалась металлическая плоскость. Ящик. Небольшой, но добротный, герметичный, вроде сейфа. Вскрыли здесь же, на месте. Внутри увидели еще несколько емкостей — жестяные коробки, плотно обмотанные тканью и вощеной бумагой. Коробок и коробочек набралось с десяток, были они из-под всяческих продуктов времен заката романовской империи — судя по шрифтам, ятям, твердым знакам, рисунками с румяными потребителями и потребительницами, в черных смокингах и пышных юбках.

Среди представленных брэндов оказались неожиданно и знакомые: была коробка из-под кубиков Maggi, обнаружились упаковки молочных продуктов Nestle. Были и две ювелирные шкатулки, с барельефами.

Коробки стали вскрывать тут же, рядом с ямой, в сумерках. В первой оказался совершенно не тронутый временем рулончик бумаги. Развернули: векселя. Долговые расписки. Господин такой-то должен господину Грюнбергу такую-то сумму. В другой коробке был пакет других документов. Третья коробка, из-под печенья, оказалась плотно набитой банкнотами Английского банка — фунтами стерлингов. Бумажными. Фунт фунтов стерлингов, как сказал Андрей, прикинув на руке вес этого вороха. В четвертой коробке были французские франки и американские доллары, тоже бумажные. В пятой — снова документы, какие-то купчие, договора о приобретении предприятия в городе Киеве, а также о покупке усадьбы.

Остальное досмотрели в гостинице. Остальные емкости тоже были набиты бумагой: договора о покупке недвижимости, акции предприятий, права участия в управлении какими-то мастерскими.

Грюнберг осуществил свою мечту: стал предпринимателем, держателем ценных бумаг. Правда, все эти купчие и акции не пригодились бы ему, даже избегни он красной пули и проживи сто лет. Предприятия, акции которых купил предприимчивый немец, стали достоянием большевистского государства. Купленный Грюнбергом особнячок на окраине Киева тоже оказался национализирован.

Как все умные и состоятельные люди во время гражданской войны, Грюнберг запасался иностранной валютой: фунтами, франками, долларами. Эти запасы могли бы ему очень пригодиться, окажись он вместе с ними за пределами большевистского царства. Но не пригодились.

Самые умные люди в лихолетье первой мировой и рожденных ею революций покупали золото и серебро. Грюнберг, похоже, часть своих запасов золота и антиквариата перевел в иностранную валюту. Бюргер разложил яйца по разным корзинам. Пожалуй, в краткосрочной перспективе он принял неплохое решение. Но не пригодилось.

В 1918 году в его ящике было целое состояние. Теперь все эти бумажки, вместе с коробками из-под Maggi и Nestle и даже шкатулками, годились только в качестве очень посредственных товаров антикварного рынка, общей стоимостью в несколько тысяч современных американских долларов.

Оставалась еще одна, третья «корзина».

Глава 40

Через два дня Таня с Глебом Сергеевичем и Андреем прибыли на край совсем другого села, большого, раскинушего рукава-улочки между нескольких холмов. Приехали ранним утром. Было травянисто-душисто, ясно и тихо, только покрикивали петухи, глухо постукивал и порой тоскливо-призывно ныл за холмами далекий поезд, да приближалось близкое жестяное звяканье бубенчиков маленького стада, вытягивавшегося из сельской ущелистой улицы к последним пастбищам этого сезона.

Глеб Сергеевич и Андрей разложили на капоте карты, схемы и какие-то приборы. Пастух в засаленной камуфляжной куртке, проходя мимо джипа, весело раздвинул многочисленные морщины обветренного лица в железнозубой улыбке:

— Шо, хлопці, знову зброю копать? Та хіба там ще є шось? Вже ж усе перекопали по третьому разу.

Андрей стрельнул глазами в сторону пастуха:

— Шо, часто тут у вас копають?

— Та вже десять років риються. Стіки вивезли, шо на дивізію вистачить. Танка колись із болота витягли отам-о. Років зо два тому. А вже шоломів тих німецьких натягали, рожків до автомату, гвинтівок іржавих! Навіть гільзи снарядні та гудзики тягнуть. Раніше викидали, а теперь тягнуть. Нашо воно їм треба було? Я не знаю! Мені онук каже, шо вони нагороди шукають. Але ж вони геть усе вивозять! Може, на брухт? — Пастух засмеялся. — Але ж у нас у селі вже пару років ніхто брухт не збирає. Бо невигідно! В Києві працювати вигідніше. Або в Москві. А ці копачі з самого Києва приїжджають по наші воєнні діла.

Андрей с Глебом Сергеевичем переглянулись и помрачнели.

В тот день джип долго колесил по местности, его пассажиры и пассажирка там и сям натыкались на глубокие, огромные, по несколько метров в диаметре, воронки от авиабомб, видели сотни воронок поменьше, походивших на плоские лунные кратеры. Воронки располагались почти сплошняком. Их было чуть ли не больше, чем свободной от них поверхности. Тянулись прерывистые желобы окопов, не более полуметра глубиной, но все еще резко выделяющиеся на полянах и в рощах. И много раз попадались ямы гораздо более позднего времени, даже совсем свежие, рядом с рыжеватыми грудами глины. Ямы с четко очерченными прямоугольными краями, как археологические раскопы.

Андрей и Глеб Сергеевич расхаживали по тополевой рощице, между воронок, окопов и свежих раскопов, выходили на опушку глядеть на излучину маленькой речки, махали туда-сюда руками и сверялись с приборами и картами. Еще пару часов они прочесывали с металлоискателями зону радиусом около сотни метров.

Грюнберг, по его словам, закопал обитые металлом ящики где-то в этом месте, в 380 саженях от несуществующего теперь хутора, в 500 саженях от изменившей свое русло речки, под самым большим дубом в дубовой роще, которая перестала существовать во время Второй мировой войны, и на месте которой выросла в нафаршированной железом и солдатским мясом земле, непригодной для посевных нужд колхоза, новая роща, на этот раз тополевая.

Почти сразу что-то дало основания предположить железо. Два раза принимались копать, когда прибор показывал большую массу металла подходящей конфигурации. На небольшой глубине в первом случае обнаружили изорванный в клочья чудовищной взрывной силой лист железа, площадью около метра, примерно в сантиметр толщиной, явно не от ящика, а от бронетехники или щита пушки. Во втором случае оказался густой слой тяжелых снарядных осколков. По словам Андрея, их сюда свалили пару лет назад, предварительно собрав с нескольких десятков метров вокруг и отсеяв за ненадобностью в эту яму.

Вечером в гостиничке райцентра подводили итоги. Из распахнутого окна лился кисло-сладкий запах яблочной падалицы, с горьковатой примесью дыма от сжигаемых где-то листьев. В комнату залетела оса, присела на бокал, ничего хорошего для себя там не обнаружила и раздосадованно принялась носиться, тыкаясь в сидевших. Глеб Сергеевич, еще более раздосадованный, отшвырнул ее планшетом в сторону окна, и оса жухнула во двор, оставив после себя полную тишину, которую вскоре прервал тот же Глеб Сергеевич:

— В общем, Андрей! Ты, конечно, пошустри среди копачей, кто по этому району специализируется, поспрашивай черных следопытов, коллекционеров милитарии: что в этом районе находили необычного за последние лет двадцать. А лучше вообще за все послевоенное время. Надо бы и местных собирателей, и киевских, кто сюда ездил, и перекупщиков с антикварного рынка. Ну, вдруг! Хотя я лично не верю, что после войны здесь могло много остаться.

— Почему? — спросила Таня. — Из-за бомб? Ящики Грюнберга разбило и разбросало в щепки?

— Андрей, ты объясни. Я устал. Пошел спать. — Глеб Сергеевич, ссутулившийся и совсем постаревший, прошаркал к двери и вышел.

— Танюш, в сорок четвертом году тут бомбами и снарядами несколько дней подряд все перемешивали с землей, — сказал Андрей. — На глубину от полуметра до…. ну, ты видела воронки от авиабомб. Если в этих ящиках Грюнберга были не какие-то там изящные украшения или посуда, а даже простые тупые банковские слитки, то их, с вероятностью процентов в восемьдесят, даже не разбросало, а разбрызгало по всей этой роще. Остается, грубо, говоря, вероятность 20 процентов, что ящики не тронуло взрывом. Если их не нашли немцы или наши при рытье укреплений, то их нашли трофейщики. Понимаешь, сразу за наступающими войсками идут команды трофейщиков, специально обученные легальные мародеры. Собирают оружие, ценные вещи. Такая у них работа. Служба такая. Ну, и другие части не зевают, когда в наступление идут. Если мимо поля боя проходят и ценные вещички замечают, то подбирают, конечно, по мере возможности. Потом и местное население подтягивается. Мальчишки, взрослые. В разоренном хозяйстве все пригодится, а на поле боя можно найти и котелки, и ремни, и ящики, плащ-палатки, шинели, штыки, и кучу другого добра. Потом металлолом искали. Для восстановления народного хозяйства. Пушки-танки с поля боя вытаскивали, снаряды-мины обезвреживали. Ну, а потом год за годом земля отдавала потихоньку. То грибники после ливня пулемет ржавый найдут в промоине. То дети по ягоды пойдут, а вернутся с медалькой позеленевшей. А потом красные следопыты в семидесятые годы павших искали, и попутно вещи выкапывали. Потом и черные следопыты за оружием и орденами. А уж в девяностые с металлоискателями и бешеным спросом на любой антиквариат, так прочесывать начали! Шо ого! Подчистую. В общем, если что-то осталось в той роще от клада Грюнберга, то этого хватит нам разве что на мороженое. Ну, может, на целый ящик мороженого. Бывшего сливочного по тринадцать копеек. Помнишь такое?

— Ты расстроен? Глеб Сергеевич, по-моему, очень подавлен.

— Он — да, я тоже заметил. Раньше он бывал почти всегда невозмутимый, а в последнее время начал сдавать. Возраст. Да и после смерти Михалыча… это его угнетает. Он Михалыча знал лет двадцать. Ну, и дело сорвалось, тоже он этого не любит. А я вот как-то еще в роще смирился, что с этим кладом пролетели.

Андрей подошел к окну, слегка высунулся и огляделся, с наслаждением втянул воздух, раздавшись вширь торсом при вдохе, обернулся:

— Дым отечества нам сладок и приятен. Тань, ты посмотри в окно. — Таня встала с кресла и подошла. — Какое спокойствие вокруг! Вон, видишь, крыша хрущевки? Даже не хрущевка, а какая-то еще сталинских времен четырехэтажка. И рамы все деревянные, никакого металлопластика. Видишь антенну? Не спутниковая, а самая простецкая. Как в восьмидесятые годы. Вот смотрю и детство вспоминаю. Кажется, сейчас звуки программы «Время» услышу. О, прислушайся: это «ЛАЗ» проехал. Пузатый такой автобус, знаешь? У него звук характерный. В Киеве и даже в Симферополе такие редко теперь услышишь. Тоже звук детства. И яблоки, и этот дым от садов. Вот еще только скрип качелей добавить, мерный такой, тягучий, печальный, и все. «Мне грустно и легко, печаль моя светла…»

— «Печаль моя полна…» — Таня подхватила и запнулась. — Пушкин? О холмах Грузии?

— Точно. Ты знаешь, если захотеть, если только захотеть, то можно получать удовольствие от самых простых вещей. Да, закат в экзотических горах или на океанском пляже прекрасен, но даже вот этот тихий отсвет заката на хрущевских крышах и на старых яблонях — это потрясающе, совершенно потрясающе, важно и, в общем-то, достаточно! Знаешь, ведь даже у самого бедного жителя Киева всегда есть выбор: остаться делать карьеру в шумном, загазованном, запсихованном городе или свалить сюда, и быть, с точки зрения киевских менеджеров, никем, но в тишине и спокойствии, и наслаждаться главным, что есть в мире: небом, чистым воздухом, чистой водой, настоящими яблоками, а не пластмассовыми из супермаркета, строить собственными руками дом, сажать сад, любить свою семью. Карьера, столичные проекты — это супер, я сам люблю большие города и большие проекты, но это, пожалуй, вторично. Даже просто сидеть у старого подоконника и смотреть в тишине на закатные облака — это прекрасно. По крайней мере, это ведь несравненно лучше, чем сидеть на фронте в сорок четвертом в той роще, когда взрывы перемешивали людей в окопах с железом и песком, когда окопы заливало кровью по колено, когда горели не листья, а люди. Просто так вот сидеть здесь — это лучше, чем в престижном офисе сидеть в екселевской таблице за полчаса до дедлайна по сдаче проекта. И, как по мне, даже лучше, чем сидеть в «бентли», зная, что ради этого «бентли» ты развратил взятками пару юных, еще пытавшихся быть честными чиновников, или, будучи сам чиновником, позволил паре десятков фирм травить народ поддельными продуктами, сделал нищими несколько десятков честных, совсем не ленивых и далеко не тупых предпринимателей, а пару-тройку порядочных людей и вовсе превратил в холодные трупы. И вот, по сравнению с этим, просто смотреть на закатные облака и чувствовать запах вечерней природы, вечернего городка, чувствовать себя частью красоты, а не бандитских схем, чувствовать, что живешь…

Андрей замолчал, несколько смущенно, как бы осознав, что слишком много наговорил, и неизвестно, как это все восприняла Таня.

— Ладно, Танюш, я увлекся. Пойду. Мне завтра в пять утра в Киев выезжать. Спокойной ночи!

Глава 41

Клад из дубовой рощи пропал бесследно. Наследство Грюнберга растворилось в Реке Времени. Но Таня совсем забыла о том, что Грюнберг был не единственным ее знакомым четырнадцатого года, кто дерибанил румынские сокровища и прятал клады. Таня забыла, а Глеб Сергеевич и Андрей, оказывается, помнили, и приберегли этот вариант в качестве запасного: старый железнодорожник. Семен Терентьевич. Вместе с Грюнбергом он урвал свой кусок румынских ценностей, и тоже не возил их долго с собой, припрятал. Но где припрятал? Это еще предстояло узнать.

Зато Андрей выяснил, что Семен Терентьевич посещал Крым в 1925 году. Его постаревшая, но узнаваемая физиономия обнаружилась на двух фотографиях коктебельского лета-1925, в каком-то писательском архиве. А уже в 1929 году Семен Терентьевич скончался в больнице небольшого городка на Волге. Удалось проследить основные вехи его биографии двадцатых годов. Предпринимателем в эпоху нэпа он не стал, никаких явных инвестиций не делал. Судя по всему, свою долю румынской добычи он не тратил до самой смерти. Глеб Сергеевич загорелся идеей пересечься с железнодорожником в Коктебеле в 1925 году и выудить сведения о местонахождении клада.

Октябрьским днем Таня и Андрей вошли в пещеру посреди заповедника и вновь оказались лицом к лицу с Пирамидой. Глеб Сергеевич только подвез их до леса, остался в современном Крыму. Путешествий во времени он почему-то избегал. Через несколько часов они уже шли обратной дорогой, но не в октябре, а в июне, да еще и 1925 года. На северном плато Чатыр-Даг, как и на шоссе Алушта-Симферополь, ничто не указывало на власть большевиков. Такая же яйла, такие же пучеглазые автомобили с пассажирами в белых панамах.

И только в Симферополе эпоха дала себя знать.

На пъедестале екатерининского памятника стоял, вместо знаменитой царственной дамы, мощный мачо с кувалдой, занесенной над шаром, символизирующем планету Земля. Шар был опутан цепями, которые и разбивал удалой молотобоец, как бы освобождая мировой пролетариат от буржуазных оков. Молотобоец, будь он во плоти да в осьмнадцатом веке, понравился бы, верно, царице, питавшей известную слабость к атлетически сложенным крупным мужчинам. Комсомолкам Симферополя и гостьям-москвичкам герой-молотобоец тоже наверняка нравился — во всяком случае, нравился больше, чем пышнотелая царица. Место изваяний сподвижников Екатерины Второй по бокам пъедестала заняли бюсты Ленина, Маркса и Энгельса.

На вывесках смотрелись экзотикой, по сравнению с четырнадцатым и двадцатым годами, уже не твердые знаки в конце слов, а двуязычие: многие надписи, особенно на государственных учреждениях, дублировались на крымско-татарском языке. Эпоха заалела бесчисленными коммунистическими транспарантами и знаменами, замелькала беспогонными френчами. Изменился фасон женских платьев, среди мужчин появилось много одетых в куртки-толстовки, стало гораздо больше тюбетеек, но в основной своей массе курортники были очень похожими на прежних, довоенных. А вот изобилие деликатесов и разнообразной одежды в магазинах было почти такое же, как в четырнадцатом году.

Как и тогда, в первом путешествии, устроили шоппинг, и Андрей расплачивался приобретенными на антикварном рынке начала XXI века купюрами, только уже не с двуглавыми орлами, а с серпом и молотом.

В Феодосию отправились на такси. Сидевший в этом открытом автомобиле рядом с усатым водителем Андрей, в свежекупленной белой фуражке, напоминал Остапа Бендера из «Золотого теленка». Таня в своей одежде по моде двадцатых годов чувствовала себя тоже литературным персонажем. Только не знала точно, каким. Зосей ли Синицкой из Одессы-Черноморска, Маргаритой ли из арбатского особняка? Как-то скуповата оказалась советская литература тех лет на ярких женщин-современниц. Герои-офицеры, герои-комиссары, герои-ученые, герои-аферисты — это сколько угодно, а героини все больше на втором плане. Разве что та москвичка, ставшая ведьмой…

Глава 42

Карадаг все так же смотрел в море профилем Волошина, и белые домики поселка были издалека такими же, как в четырнацатом году, и так же парили орлы. Вблизи, правда, прибрежные домики оказались довольно обшарпанными, кое-где с сильно облупленной краской и штукатуркой.

«Это еще что, барышня, — сказал ей в ответ на сетование по этому поводу чернявый крестьянин, — три года назад тут у нас половина дач без стекол стояла. Иные и без крыш. И дачников не было. Сейчас совсем другое дело».

Таня и Андрей сняли себе по комнате. Двое суток прочесывали, вместе и поодиночке, поселок с его ближайшим окрестностями, в поисках Семена Терентьевича.

Таня наконец-то увидела — и не раз! — местного патриарха, Макса. Он всегда был в центре внимания, окружен людьми, что-то говорил или внимательно слушал, и войти в круг его собеседников не представилось Тане возможным. Впрочем, даже издалека наблюдать его необычную, в рубахе навыпуск, фигуру, массивную, с бородатой и гривастой головой то ли средневекового короля, то ли Зевса-Громовержца, было захватывающе.

Пытаясь внедриться в круг Волошина, да и просто из любопытства к жизни этого интеллигентского очага, волошинского дома, Таня внимательно прислушивалась к разговорам его друзей-жильцов. Люди были интересные, очень разные. В разговорах простые бытовые темы, самые пошлые сплетни причудливо переплетались с замысловатой терминологией. Беседовали о суккубах и инкубах, антропософии и герменевтике, маньеризме, футуризме, имажинизме, сотнях других культурологических и политических «измов», жонглировали фразами на иностранных языках, декламировали стихи. Таскали воду в ведрах, развешивали белье, мыли на пляже посуду, натирая ее песком и особой моющей глиной — «килом», добываемой в речке. Этот кил использовали и для мытья тела. Рисовали друг друга, увлеченно искали необычные камешки. Бродили по окрестным холмам. Отправлялись в прогулки на рыбацкой лодке. Или просто блаженно лежали на длинном песчано-галечном пляже.

Одна пара из числа волошинских гостей вызвала у Тани что-то вроде дежавю. Таня определенно видела этого мужчину раньше: не в Коктебеле, а в своей прежней, киевской жизни. Как это было возможно — Таня не понимала, но ощущение было отчетливым. Определенно, она видела это продолговатое лицо с четкими чертами, мужественными складками, с настороженными, тревожными глазами. Почти классическое модельное мужское лицо, если бы не смешной круглый кончик носа — в остальном очень правильного, красивого носа. И еще добавлял комизма сачок для ловли бабочек, с которым она впервые увидала здесь этого мужчину.

В другой раз Таня встретила его без сачка, но тоже совершенно по-детски резвящимся. Он кувыркался на пляже, играя с каким-то маленьким мальчиком. Ребенок безудержно хохотал.

Однажды пасмурным утром Таня вышла пройтись вдоль кромки прибоя. Было очень тихо, только шелест прибоя и редкие глуховато звучащие голоса таких же гуляющих и сидящих на берегу. Таня села на захваченную с собой холстину, глядя на призрачные, едва проступающие сквозь туман силуэты мыса Хамелеон и ведущей к нему цепочки холмов.

У самого прибоя сидела молча та самая пара, укутавшись в одно одеяло. Таня узнала их, когда мужчина повернулся в профиль и поправил сползающее одеяло на своей спутнице. Женщина улыбнулась и сказала:

— Макочка, хорошо, что ты не последовал примеру Макса и носишь все-таки брюки. Иначе сейчас бы совсем продрог. — Она помолчала задумчиво и добавила. — Я вдруг вспомнила эмигрантский пароход, на котором уезжала из Одессы. Граф Сумароков был красивый, импозантный старик, настоящий аристократ, очень важного вида. Высокий такой. И ходил, почти как Макс, в одеянии а-ля античность. У него украли брюки, и граф Сумароков был вынужден завернуться в плед, словно в тогу. Так и ходил по палубе.

Позади зашуршали шаги, кто-то подошел. Таня, кажется, узнала эти шаги, обернулась и обрадовалась правильности своей догадки и самому его появлению: Андрей.

Он уселся рядом, и осведомился:

— Не помешаю?

Пара, за которой наблюдала Таня, дружно обернулась на голос и снова и ответнулась обратно к морю. От Андрея веяло теплом. У него почему-то в любую погоду были теплые руки.

Таня наклонилась к Андрею и прошептала:

— Видел лицо того мужчины?

Андрей придвинул губы к ее уху и шепнул в ответ:

— Видел. И что?

— Мне его лицо кажется очень знакомым. Я его уже где-то видела раньше.

— Один мой друг всегда примерно такой фразой с девушками знакомится.

— Ну, правда, видела.

— Видела. В Коктебеле. Он тут несколько дней живет. А городок не так, чтобы очень большой. Не разминешься.

— Я этого мужика в Киеве еще давно видела. Только не помню, где именно и когда. Хотя этого же не может быть, вроде бы.

Андрей улыбнулся.

— Может. Я даже знаю, где ты его видела. Танюш, тут три варианта: Андреевский спуск, библиотека или у тебя дома в книжке.

Таню осенило:

— Писатель?

— Еще какой! Ты даже вспомнишь, какой. Андреевский спуск, ну?

— Не может быть. Булгаков?!

Последнее слово она произнесла уже не шепотом, а почти в голос, и тут же испуганно накрыла рот ладошкой, полушутя-полусерьезно съежившись от боязни быть услышанной супругами Булгаковыми, стала похожей на ребенка или нашкодившую кошку. Теперь она отчетливо вспомнила это продолговатое мачевское лицо, со впалыми жесткими щеками и тонкими губами. Лицо было на черно-белой фотографии на первой странице томика его ранних произведений. Она вспомнила и другое виденное ею изображение, хотя и меньше похожее на фотографии и нынешнюю внешность этого человека: темную бронзу булгаковского лица на Андреевском. Там Булгаков, с бронзовым бантом у подбородка, с поджатыми губами, с широко раскрытыми глазами сосредоточенно-тревожно всматривался с угла дома?13 куда-то в противоположную сторону улицы, сквозь усадьбу соседей на склон Замковой горы, а скорее — в самого себя.

И вот теперь Михаил Афанасьевич Булгаков сидит в нескольких шагах от нее на коктебельском пляже. Вот он, лукавый киевлянин, советский комедиограф и трагик, мистик и бытописатель, великий романист, властитель дум, настоящий мастер, во плоти и крови. Пока что бронзовый только от загара, но уже, наверное, подумывающий о том самом романе, за который его будут любить несколько поколений, десятки миллионов совершенно разных людей.

И почему-то не нашлась Таня, с какими словами к нему подойти и о чем порасспросить. А ведь, когда читала его книги в юности, то многое отдала бы за такую возможность. И вот, теперь не нашлась. Впрочем, ситуация для знакомства и разговоров не самая удобная. Рядом с Михаилом Афанасьевичем — жена. А рядом с Таней, — Андрей.

Глава 43

Странное дело. Когда Таня впервые увидела Андрея, он показался ей довольно симпатичным парнем, но не более. Самым обыкновенным, каких тысячи. Михалыч был хоть и староват, но куда более ярок. Таня однажды подумала, что если бы Андрей попытался познакомиться с ней на улице в Киеве, то, пожалуй, отшила бы. И все-таки ей было уютно сидеть с ним, в той комнате со старыми журналами, задавать вопросы и получать энциклопедически точные, но без занудства, ответы. В Андрее вырисовывался, как отметила она еще тогда, в коттедже Глеба Сергеевича, особый сорт надежности. Это была не героическая надежность мачо, готового пристрелить любого козла на пути изяшных ножек подруги, а какая-то совершенно другая, непоказная, домашняя — надежность человека, от которого можно не опасаться агрессии. Которому можно доверять. Спокойный, уравновешенный, увлеченный работой. Мягковат, разве что. Без напора, куража, что ли. Так казалось в коттедже.

Бурные лесные сутки в бурном двадцатом году стали для Тани потрясением. Ошеломила не только обратная сторона блестящей Михалычевой медали, не только смерть бедолаги Грюнберга и жуткое бегство от стаи озверевших мужиков. Ошеломил и Андрей. Что стоило ему тогда отсидеться в кустах? Ведь гранаты гранатами, но все-таки один против целой толпы, больше десяти человек с винтовками, разгоряченных, злых. Опытных вояк, должно быть, — в конце многолетней жесточайшей войны! И ведь вылез, остановил, повязал. Один. Получается, ради нее? Он так и крикнул тогда солдатам.

Но вот что странно, после того случая Андрей был по-прежнему ровным, дружелюбным, корректным. Никаких прав на нее, Таню, не предъявлял. Он очень мягко флиртовал, был предупредителен, но не сделал даже ни одной попытки чмокнуть в щечку.

А ведь Михалыч когда-то пару раз намекал на какие-то «хождения по бабам», осуществлявшиеся Андреем совсем недавно. Да и на многочисленных нимф Коктебеля Андрей посматривал с явным интересом. Можно сказать, с аппетитом. На мужиков если и смотрел, то хладнокровнее, суше, без заметной половой заинтересованности.

На нее, Таню, Андрей то и дело бросал короткие и долгие взгляды, в основном украдкой. Поглядывал, и даже, как показалось Тане, гораздо чаще, чем на кого бы то ни было на коктебельском пляже, хотя недостатка в сексапильных полураздетых и совсем раздетых женщинах тут не было. С особым удовлетворением отметила Таня, что Андрей заглядывался чаще даже не на то, как прорисовываются ее темные соски сквозь тонкую ткань, и не на стройные Танины бедра, а просто смотрел подолгу на ее профиль, когда сидела на пляже и глядела в море. Или — она это чувствовала — на затылок и шею, когда сидел позади нее. Иногда и прямо в лицо, в глаза. Не успускал моментов сосредоточенно впериться глазами в какой-нибудь случайно приоткрывшийся взмахом покрывала интимный участок, но и не ограничивался интересом только к таким участкам, даже если на Тане оставались из одежды только трусики. И, поглядывая на упруго придавленный шарик груди, который выглядывал молочно-белой округлостью из-под торса Тани, загорающей на животе, Андрей подолгу задерживал взгляд на ее щеке и прикрытых веках. Это было приятно, черт возьми! По-настоящему красивая женщина — это такая женщина, при взгляде на которую, когда она обнажена, мужчина смотрит на лицо.

На пляже Андрей оказался неожиданно красив телом, с великолепным рельефом торса, с крепкой спиной, с подтянутым животом, с четко прорисованными грудными и плечевыми мышцами, не столь очевидными под рубашкой. Это зрелище для Тани отравлялось только взглядами пляжных дам, поглядывавших на Андрея с самым пошлым интересом.

Сегодня Андрей уехал рано утром. Через хозяйку передал, что отправился по срочном делу в Феодосию. Таня заскучала. В крохотной грязной кафешке не было свободных мест, и она уселась, как это было принято здесь в таких случаях, прямо на землю с купленной за три копейки чашкой великолепного «кара-каве» — черного кофе.

В Коктебеле жило совсем мало татар, но на базарчике их собиралось порядочно, приезжали из соседних сел, и не только по торговым делам. Сегодня она снова наблюдала, как рослый красивый татарин лет тридцати, щеголевато одетый в костюм с элементами татарского национального, настойчиво ухаживал за энергичной москвичкой спортивного телосложения, очень самоуверенной, но благосклонно принимавшей знаки его внимания. Таня была свидетельницей их флирта уже в третий раз и вспоминала то виденные на турецком курорте эпизоды, то серию публикаций «Комсомольской правды» о знойных южных мачо, читанную недавно.

Из сообщений на интернет-форумах:

«Мария: …Моя сестра влюбилась в турка после своего отпуска в Турции. Он там работал в отеле каким-то тренером. Она летала уже второй раз к нему, и теперь он у нас в гостях! Я и наша семья порсто в шоке, так как они строят планы на будущее! Он в 31 год не имеет ни образования, ни денег… Я уверена, что моя сестра совершает ошибку, а она говорит, что у них любовь…».

«Неизвестная: …Восточные мужчины — турки, арабы — это сильно действующие наркотики. После первого глотка сносит башню. Они действительно другие. Мягкие и сладкие, но в то же время настоящие мужики, этакие мачо. Контраст с русскими офигительный — и не в пользу последних. Уже пятый год, как я подсела на арабов. Их, кстати, и в России хватает. Русских как мужчин больше не воспринимаю. Спать с ними не могу — испытываю физическое отвращение. Полтора года назад нашла именно то, что нужно, — он из Туниса…».

«Юлия: …Даже если он (египтянин) заводит 20 (40) романов в год, каждую он любит до самозабвения всю ту неделю (две), на которую девушка приехала отдохнуть. И все эти восточные джигиты говорят своим избранницам: „Ты — звезда моего неба“, „Ты — луна моей вселенной“. И у девушек вырастают крылья. И возвращается к себе в дыру (или даже в столицу) какая-нибудь дурнушка, которая знает, как она может нравиться, и начинает идти с высоко поднятой головой и уверенной в себе, а не забитой серой мышкой».

«Алексей: …Каждый день одна и та же картина: к вновь прибывшим молодым россиянкам на пляже подсаживаются аниматоры и кто-нибудь еще из обслуги и заводят „разговор“. Сказать, чтобы девушки млели — не сказать ничего. Ни один раз (!!!) за 10 дней турки не обламывались — всегда последующий поход на дискотеку оборачивался постелью, а затем полным игнорированием объекта „страсти“. Как сказал в разговоре один из „съемщиков“, его цель — 150 русских девок за сезон…».

«Неизвестная: …Друзья зовут его Земаа или Азим. Высокий, около 1 м 85 см, привлекательный. Работает массажистом в различных Health Clubs Хургады… Он очень хороший собеседник. Но говорит только ложь с целью завлечь тебя в постель. Умеет выглядеть очень расстроенным, чтобы сподвигнуть вас расстаться с деньгами… Он будет говорить, что благодарен Богу, что нашел вас, и что хочет провести остаток жизни с вами… Он очень плохой любовник. Когда он с вами в постели, он думает только о себе…»

Из письма читательницы в газете «Комсомольская правда в Украине»:

«Березка: Мне 27 лет, русская. Я бывала в Тунисе, Турции (аж дважды), Египте. Самые классные любовники — это турки и арабы! Скажу даже больше — после секса с турком мне кажется, что русские мужчины вообще сексом заниматься не умеют… сильно уж отстают. Многие даже массаж делать не умеют и не хотят! Комплименты вообще не говорят. В общем, учиться надо нашим мужчинам у турок и арабов!».

Глава 44

Таня так увлеклась воспоминаниями о виденном и читанном, что не заметила, как татарин с москвичкой исчезли из виду. Она сидела под крохотным деревцем, мимо проходили болгары или татары-торговцы и курортники-покупатели, иногда какой-нибудь татарин обращался к ней с предложением, видимо, что-то купить, протягивал корзинки черешни и других вкусностей, но Таня ушла в себя, растворившись в мыслях и полуденном мареве коктебельской полупустыни.

Перед ней остановилась какая-то женщина, и так осталась стоять, неподвижно. Затем наклонилась, всматриваясь в Танино лицо, и вдруг всплеснула руками, отчего из ее сумки вылетел бумажных сверточек, шлепнулся в пыль, и из свертка выкатился клубочек белых ниток. Таня от неожиданности вздрогнула, подняла голову и натолкнулась на черные очи в лунообразном пухленьком красивом лице, на дородную фигуру дамы лет сорока. Черноглазая женщина в это самое мгновение вскрикнула:

— Таня?!

Таня смотрела, не узнавая. Что-то знакомое было в глазах этой дамы, но что?

— Танечка, неужели это вы? Не могу поверить. Этого просто не может быть!

Таня все никак не могла вспомнить, где же она могла видеть эти глаза. Ясно, что где-то здесь, в этом параллельном мире, а не в своей прежней жизни. Забронзовевших женщин этой эпохи она визуально не помнила, за исключением Айседоры Дункан, Анны Ахматовой и Любови Орловой. А личных знакомых в этом мире, где она была гостем, набралось не так уж много. Кто же это?..

— Танечка, я Эсфирь! Эстер! Помните? Феодосия, четырнадцатый год.

Точно. Это же она. Просто располнела, добавились морщинки, вот и все. В последний раз они виделись у памятника Александру Третьему в Феодосии, когда все вокруг говорили о войне, и сама Эстер тоже. Ну, конечно, это же Эстер!

— Ну, конечно! Вы меня не помните! Прошло лет десять. Ну да, десять лет, даже больше.

— Я помню вас, Эстер. Помню наше прощание летом четырнадцатого в Феодосии. Здравствуйте, Эстер. Вы хорошо выглядите.

— Я изменилась, знаю. Увы! Годы, страшные годы! Вдвойне, втройне страшные годы. Я тогда говорила вам, как боюсь войну, у меня было предчувствие, но даже я, даже я не предполагала, что будет такое… Но как вы?! Как вам удалось? Ведь это же немыслимо, Танечка!!

Таня немного растерялась:

— Что немыслимо?

— Вы совсем такая же, как тогда. Вы совсем не изменились. Я смотрю на вас и не верю своим глазам. Как вам это удалось, Танечка? Никого из моих знакомых не пощадило время. А вы точно так же красивы, как тогда перед войной… Боже мой, как же это?

Эстер была в состоянии, близком к панике. Таня тоже чувствовала ккую-то безотчетную тревогу, замешательство, растеряннось. Ей казалось, что неестественная молодость выдает ее с головой, и было неудобно перед этой женщиной со следами — хотя и яркими — былой красоты. Эстер оставалась все еще привлекательной женщиной, но 11 лет оставили четкий отпечаток на ее внешности. Надо как-то ее успокоить.

— Эстер, вам показалось. Я, конечно, хорошо сохранилась, но пара морщинок все-таки добавилась. Поверьте, просто вы ведь меня не видели столько лет. Вам, наверное, все с того времени, все, что до войны, кажется прекрасным, и я тогдашняя, может быть, кажусь красивее, чем была на самом деле, — Таня мысленно похвалила себя за этот удачный довод.

Он подействовал, видимо. Эстер стала поспокойней, улыбнулась приветливо, поправила одним движением высокую прическу:

— Танечка, вы сейчас расположились в Коктебеле? Или проездом?

— В Коктебеле. Отдыхаю.

Эстер решительно взяла ее за руку и сказала:

— Едемте к нам! Я живу в Отузах. Это совсем рядом. Несколько верст. Муж пробудет еще два дня в Феодосии, а я возвращаюсь домой. Нас отвезет Меджид. Едемте же, я приглашаю вас в гости, я рада видеть вас, очень рада, Танечка! Вы мне напомнили такие чудесные дни. И сама вы такая чудесная!

Таня не стала долго раздумывать. Она засиделась в Коктебеле. Андрей уехал в Феодосию, как и муж Эстер. Таня попросила полчаса на сборы, и телега татарина Меджида доставила их в Отузы еще до того, как солнце начало цепляться за рожки-верхушки горного массива — кажется, Эчки-Дага.

Глава 45

Эстер жила в домике под черепичной крышей, уютно расположенном среди сада и виноградника. В комнатах висели неплохие картинки маслом, с изображением прибрежных скал Юго-Восточного Крыма. Обстановка напоминала респектабельные феодосийские квартиры начала века. Женщины вместе приготовили ужин и увлеченно проболтали весь вечер.

— Мой муж очень трудолюбивый человек. И лучший винодел в округе. Это меня и радует и огорчает одновременно. Коля все время в своем подвале, что-то колдует со своим вином, или в саду. Или еще где-то работает. Танечка, видела бы ты его руки, — Таня с Эстер еще на телеге Меджида перешли на «ты», а в домике за столом закрепили брудершафт бокалом кокура. — Они у него, бедняги, грубые, черные всегда, как в саже.

Эстер жаловалась, что очень скучает по городской жизни. Таня вспомнила, как замечательно пела Эстер оперные арии на той вечеринке, когда они с ней познакомились. И когда Таня познакомилась с поручиком Грюнбергом.

При упоминани его имени Эстер вдруг помрачнела.

— Таня, ты знаешь, где он сейчас?

— Понятия не имею. Я уж почти забыла о нем.

— Я тоже не знаю, где он. И знать не хочу. Танечка, я уж не знаю, что и думать. Война ли так повлияла на господина Грюнберга, сам ли он оказался с червоточиной — не знаю. В войну многие приличные люди оказались вдруг такими скотами! Да что я тебе рассказываю, ты и сама, наверное, имела случаи убедиться в этом.

Таня снова испугалась. Эстер словно заглянула к ней в душу и увидела картины той ночевки и последовавшего за ней утра в лесной избушке в двадцатом году.

— Да, Танечка, согласись, что люди самым неожиданным образом повели себя тогда. В семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом. Иногда простой солдат или крестьянин оказывался благороднее профессора или полковника. Хотя вообще-то большинство местных крестьян повели себя отнюдь не благородно, особенно по отношению к дачникам. О, страшные годы! Знаете, как у нас тут бывало? Едет разъезд, несколько солдат верхом. Проезжают мимо дачи, и непременно лезут в подвал. Напьются вина, поломают мебель, обидят хозяев, а потом еще и бочки им надо обязательно все поразбивать. Чтобы никому не досталось вино. И стоит в подвале вино по колено. Весь двор красный от вина. А иногда и кровь примешивали, вот ведь как! Скачет и палит наугад из винтовки. Ба-бах, ба-бах по стеклам. В дачах у нас целого стекла не осталось, и в Отузах, и в Коктебеле, все повыбили. И не разберешь порой, кто там: красный, белый, зеленый, дроздовец, махновец, эскадронец. Палит, буянит, и никакой управы. Ужас! Генерала Маркса видели?

— Дачу только. У моря.

— Ну, да. Его ведь добровольцы, белые то есть, арестовали за сотрудничество с красными. Максимилиан Волошин выхлопотал ему смягчение, и генерала Маркса после мытарств отпустили домой. После суда. Так что ты думаешь, Таня? Некоторые недовольные этим решением офицеры наезжали в Отузы целыми ватагами, как разбойники, хотели учинить самосуд над генералом. Можешь себе представить этих героев? Слава Богу, их боевой задор держался до первого винного подвала на пути, а там уж они забывали и про генерала Маркса, и про настоящих марксистов, — Эстер грустно улыбнулась.

— Ты говорила, Павел Оттович разочаровал тебя чем-то, — осторожно спросила Таня.

— Разочаровал? — Эстер снова помрачнела. — Стыдно сказать, но я ведь была к нему неравнодушна. Да-да, он мне очень нравился. Такой вежливый, скромный и, однако, амбициозный молодой человек. Ха-ха! Он появился в Феодосии в начале двадцатого года. Я тогда страшно тосковала. Молодость проходит, кругом война, город наводнен чужими людьми, множество знакомых уехали. Мы случайно встретились с ним на Итальянской. Словно мирная жизнь вернулась вместе с его появлением. Он был, как и раньше, вежлив. Но чувствовалось, что в нем засела какая-то гордыня. Он скрывал, но было видно, что он чувствует себя так, будто ухватил Бога за бороду. Его распирало словно бы от какой-то тайны. Я хотела красивого романа, все именно так и начиналось, он угостил меня в хорошем ресторане. Но потом… Я настроилась на то, что все будет, как до войны, красиво, мы будем гулять по улицам, я буду ему петь вечером.

Эстер помолчала. Было слышно как что-то потрескивает в светильнике.

— Грюнберг завел меня в грязную комнату, вонючую, рядом с солдатским борделем. С порога швырнул на кровать и взгромоздился туда ко мне, не снимая сапогов. О, это не была любовь! Это не была даже животная страсть. Это была низость! Он надругался надо мной, унизил меня. Изнасиловал самым подлым образом, Танечка, — губы у Эстер дрожали, затряслось все ее лицо, а вслед за ним и грудь, в черных глазах появились слезы, нос покраснел. Он обращался в тот вечер со мной так, как будто я была его рабой, самой ничтожной из прислужниц, как будто мстил мне за что-то. Это было невыносимо. Я хотела покончить с собой, но Бог спас меня.

Эстер достала платок и спрятала в него раскрасневшееся лицо. Таня не знала, что сказать, как ее успокоить.

— Да ведь не мне одной досталось, Танечка. Многим в эту войну довелось вынести еще и не такое. Я видела, как одной женщине всадник рассек голову шашкой. Вообразите! Мужчина, защитник родины, и шашкой, по женским волосам!! Он же гладить их должен, гладить и целовать, сволочь эдакая, прости Господи, а он… — Через несколько секунд Эстер и сама успокоилась.

— Что толку вспоминать о войне! Мы женщины. Мы должны говорить не о войне, а о мире, творить мир! Быть красивыми! Петь, танцевать, любить и быть любимыми! Ласкать и принимать ласки! Да, Танечка?.. Как же ты все-таки ухитрилась так сохранить свою красоту, милая ты моя, а?! Невероятно! Подруга рассказывала мне когда-то про английскую книжку. Там прекрасный юноша-аристократ обзавелся картиной с собственным изображением. Он жил бурной жизнью, но какими бы ни были его похождения, лицо оставалось по-прежнему юным и прекрасным, и лишь на портрете он старился. Лишь там, на холсте, была печать страстей, след бурных романов. Как тебе удалось пронести свою красоту, Танечка? У тебя есть волшебный портрет? Или ты просто богиня? Я смотрю на тебя, и мне все кажется, что сейчас четырнадцатый год, Феодосия, интеллигетные добрые люди вокруг, с тонкой душевной организацией, деликатные. И никакого этого скотства, этого царства мужской жестокости, убийств… Господи, опять я о том же! Пойдем-ка лучше в сад!

Утром Эстер с Таней отправились купаться к морю. Эстер говорила, не умолкая.

— Прежних хозяев почти совсем не осталось. Английская подданная Зинаида Родэ, фон Княжевич, Кондратовы, да почти все владельцы самых видных имений уехали за границу, их дачи национализированы, переданы новым хозяевам. Вон, видите, с красивыми зубцами, дача Княжевича? Там недавно организовали дом отдыха какой-то важной академии. То ли военной, то ли по линии партии большевиков. Там были иностранные коммунисты. К стыду своему, я почти совсем позабыла французский, и все же познакомилась там с француженкой, смогли объясниться…

Эстер купалась мало, больше сидела, задрапировавшись в белую ткань и глядя на резвящуюся Таню из-под большой шляпы. Тане было весело. Радовали Скалы-Короли на Карадаге, блики солнца на море. Вызвала детский восторг парочка дельфинов, синхронно пропрыгавшая вдоль пляжа от Карадага к Лисьей бухте. Позабавил дядечка в белом мешковатом костюме, с бородкой-эспаньолкой, прошествовавший с каким-то громоздким железно-деревянным прибором, — сотрудник или гость Карадагской биостанции. «Их каждое лето сейчас приезжает тьма, этих ученых, с семьями», — сказала Эстер.

После захода солнца посидели в чудесном саду возле домика Эстер, при красивом светильнике. Прохладный ветер загнал их в дом, там снова полакомились кокуром из графина.

Было уже совсем поздно, посреди ночи, когда Эстер нагрела воду и вызвалась полить Тане, чтобы смыть соль моря и пота и пыль отузской приморской дороги.

Ее пухлая руки, прикасаясь, подолгу задерживались на Таниной спине. Эстер выглядела разгоряченной. Ее черные глаза казались сейчас огромными, она говорила взволнованным голосом, сначала медленно, задумчиво-распевно, потом все быстрее:

— Ах, Таня. Таня! Божественно ты сложена! Гибкая, сильная! Крепкая и статная, как греческий юноша. Гибкая, как пантера. Естественная и грациозная, как антилопа, как Диана-охотница, как богиня. И твоя красота не увядает, как у богини. Признайся, Таня, ведь ты богиня?! Я готова поклоняться твоей красоте, упругости твоих мышц, твоей молодости и силе! Я хочу боготворить тебя! Мой Бог! Мой герой!

Эстер при этих словах выронила мочалку, упала на колени и простерла руки к Тане. Таня от неловкости сделала было попытку наклониться к ней, чтобы поднять женщину, протянула руки, но Эстер растолковала по-своему. Она порывисто вскочила на ноги, обняла Таню обеими руками, не замечая, как намокает от этих объятий ее ночная рубашка на груди. Таня была обескуражена. Она, кажется, привыкла уже ко всяческим неожиданностям, чудесам и чудачествам, но к этому оказалась не готова.

— Мой герой! — продолжала Эстер. — Мой юный витязь киевских холмов! Я люблю тебя! Люблю!

Губы Эстер страстно, с присвистом, шептали эти слова прямо на ухо Тане, пухлые пальчики вцепились в Танины плечи.

— Мой стройный юный богатырь! Я люблю тебя!

Таня одним резким движением отбросила от себя эти руки, отпрыгнула в сторону и схватила большое полотенце, прикрыв бедра. Лихорадочно завертела головой в поисках одежды, увидала свое платье, сгребла в охапку и стремительно бросилась в темноту сада, не замечая колючести сухих веточек под босыми ногами. Остановившись через полсотни шагов, она инстинктивно затаилась, сдерживая одышку и прислушиваясь, не преследуют ли ее. Было тихо. И тут вдруг Таня собразила, что бояться нечего. Шок прошел, и она четко осознала, что жертва здесь — Эстер, а хозяйка положения — она, Таня. Одевшись, она посмотрела пару минут на огромные звезды и направилась к дому. Отвечать на домогательства этой дамы Таня не собиралссь, но и ночевать в саду тоже.

В доме встретила Эстер, глядевшую, как испуганная нашкодившая кошка, не знающая, чего ждать от хозяина: то ли ласки, то ли пинка.

Таня, настолько мягко, как могла, объяснила свою твердую приверженность традиционной сексуальной ориентации. Эстер поплакала, попросила прощения, поклялась не прикасаться к Тане и заклинала всеми святыми не думать о ней дурно.

— Это все война, Танечка, война и эта глушь, удаленность от города. Простите меня великодушно! — Она с испугу и со стыда снова перешла на «вы».

Договорились остаться друзьями и разошлись по комнатам. На рассвете Таня ушла к шоссе и там вскоре поймала попутную телегу, ехавшую на Феодосию через Коктебель.

Глава 46

В тот день, когда Таня загорала с Эстер в Отузах, Андрей в Коктебеле тоже встретил давнего знакомого из Феодосии-1914.

Семен Терентьевич заметно одряхлел, похудел, ссутулился. Глаза запали, вместо бороды торчала только седая щедина. Старик медленно шел вдоль кромки прибоя с пустым ведром. Остановился, вглядываясь в шипящую пену отползающей воды, оглянулся, снова посмотрел на прибой, дождался очередного отступления волны и хищно черпнул ведром гальку со дна.

Вытащив ведро с камнями на сухое место, он нацепил на нос очки и принялся внимательно рассматривать свой улов, перебирая камешек за камешком, некоторые досадливо сразу отбрасывая, а другие вертя и рассматривая на солнце подольше.

— Здравствуйте, Семен Терентьевич.

Старик замер, потом резко обернулся. Стекла очков сверкнули на солнце.

— С кем имею честь? Я вас что-то не припомню, молодой человек.

— В четырнадцатом году мы с вами познакомились в Феодосии. Там был еще поручик Грюнберг, Павел Оттович. А я Бахметьев. Андрей Бахметьев. Мы с Александром Михайловичем подыскивали земельные участки. Вспомнили, господин Яхонтов?

Старик напряженно выслушал. Снял очки, спрятал в карман и с опаской огляделся вокруг. Был слышен только плеск легкого прибоя, да еще смех ватаги молодежи в полусотне метров.

Яхонтов вперил взгляд в Андрея, потом опустил голову и глухо произнес.

— Виноват, вы обмишурились. Я вас не знаю.

— Зато я вас отлично знаю, Семен Терентьевич. И знаю, что вы здесь под чужим именем, с поддельными документами. И знаю, какие дела вы провернули с господином Грюнбергом в тылу Румынского фронта. Я бы, может, и простил, а вот государство не простит. У нас ведь государство рабочих и крестьян, а вы царский чиновник, к тому же вор. Да еще и родственник государственного преступника Павла Грюнберга. Утаиваете от трудового народа украденные вами ценности, живете по подложному паспорту. Все крупные ценности, находившиеся в распоряжении царских чиновников, должны быть переданы советскому государству. Кто препятствует этому — тот враг. У вас много грехов перед советской властью, Семен Терентьевич.

Старик поднял голову. Его красные глаза были широко раскрыты. Он медленно произнес, как загипнотизированный:

— Я, кажется, помню вас. Да, я знаю вас.

— Отлично. — Андрей вынул из кармана брюк документ и поднес его к носу Яхонтова:

— Вот мое удостоверение. Я работаю в ОГПУ. Надеюсь, это учреждение вы тоже знаете?

Яхонтов заморгал, сощурился, растерянно огляделся по сторонам, словно ожидая увидеть вокруг себя оцепление солдат, полез в карман за очками, поднес их к глазам, не надевая на нос, прочитал содержимое документа и медленно опустил руки с очками.

— Вы пришли меня арестовать?

— Посмотрим, — Андрей сел на песок рядом. — Я пришел поговорить с вами. Это можно сделать в ОГПУ или в ближайшем отделении милиции, или на какой-нибудь даче. Но в ОГПУ я вас всегда успею отправить, а пока что мне хотелось бы услышать просто по старой дружбе, без протокола, некоторые подробности ваших похождений.

— Каких… похождений?

— На вас есть большое досье. Приказы, письма шестнадцатого-семнадцатого годов. Задокументированные показания нескольких богатых румын. Они, правда, сейчас уже не так богаты, в том числе и с вашей помощью. В деле фигурируют ваши расписки. Показания работников министерства путей сообщения, интендантов, кое-кого из петроградских чиновников. А еще показания бывшего офицера Грюнберга, нашего с вами общего знакомого Павла Оттовича. Он, кстати, тоже пытался жить с подложными документами, и ему это не помогло. Поймали.

— У меня ничего нет. Была война. Было много всякого. Я ничего не помню, меня контузило в девятнадцатом.

— Боюсь, что вы получите гораздо более сильную контузию в двадцать пятом. Я вам приоткрою завесу государственной тайны. Среди рядовых сотудников милиции, и даже ОГПУ, есть товарищи, контуженные в борьбе с врагами революции. И когда они видят классового врага, а вы, несомненно, их классовый враг, то их крепкие кулаки сжимаются от справедливой ненависти. Всякое может случиться с вами, Семен Терентьевич, при встрече с этими товарищами.

Андрей замолчал, давая время Яхонтову осмыслить витиеватую угрозу и обдумать свое положение.

Старик понуро сидел, шаря пальцами по кучке быстро подсыхающих и блекнущих камешков. Еще недавно сиявшие сокровищами, они на глазах тускнели под жаркими солнечными лучами, как бы покрываясь пыльным налетом.

— Семен Терентьевич, вы же знаете, что было в Крыму в двадцать первом. И сейчас железная хватка чекистов не ослабела. Мы многое видим, знаем и делаем. Только делаем это тише и незметнее для обывателей. Теперь не в моде массовые расстрелы, да они и не нужны. Люди дисциплинированно делают то, что им велят. И вам советую поступить так же благоразумно. Семен Терентьевич, мы знаем почти все подробности о том, как вы завладели имуществом румынских подданных, вступив в преступный сговор со своим родственником, врагом советской власти Павлом Грюнбергом. Однако, буду откровенен, нам неизвестно местонахождение тех румынских ценностей, который достались вам при дележе. Если вы передадите их государству, то, я думаю, суд учтет это как смягчающе обстоятельство. Поскольку вы поможете коммунистическому строительству большими деньгами и раскаетесь в своих преступлениях, то сможете избежать расстрела и длительного срока заключения. Годик-другой где-нибудь в больничном бараке для заключенных, и вы затем сможете доживать остаток дней на свободе. Кстати, а почему вы не стали нэпманом? У вас хоть и не такая комерческая жилка, какую проявлял Грюнберг, но все-таки могли бы развернуться. Нэп ведь. Новая экономическая политика.

— Какое там…

— Что?

— Я бедный человек.

— Вы живете бедно, но вы не бедный. Вы собака на сене, Семен Терентьевич. Выбирайте. Вариант первый: оставаться собакой и получить пулю по решению революционного суда. Вариант второй: стать честным советским человеком, сдать клад государству и отделаться несколькими годами лишения свободы.

— Вы предлагете мне выбор из двух зол.

— Я тоже хотел бы, чтобы все выборы в моей жизни были выбором между прекрасным и отвратительным. К сожалению, очень часто приходится выбирать между неприятным и еще более неприятным. Что это у вас? Камешек с дырочкой? Вам повезло, Семен Терентьевич. Жители и гости Коктебеля называют такие камешки — «куриный бог». Его носят на шее как амулет на счастье. Вы везучий. Вам очень повезло, что я нашел вас раньше, чем это сделали мои контуженные коллеги из ОГПУ. Итак, я предлагаю вам еще и третий путь.

Яхонтов впился в Андрея слезящимися глазами.

— Я предлагаю вам, Семен Терентьевич, поблажку по старой дружбе. Мне ведь совершенно не хочется мстить вам за то, что вы служили чиновником при царизме. Мне главное, жила бы страна родная — и нету других забот. Страна нуждается в валютных ценностях. Я готов пойти вам навстречу и провести передачу ценностей так, чтобы вас не арестовали. Например, вы напишете письмо с описанием местоположения клада. А я вас отпущу. Пока мы с товарищами будем искать этот клад, вы будете находиться под наблюдением агентов Угро и ОГПУ. Если попробуете сбежать — получите сразу пулю. Или арест по тяжким обвинениям с той же пулей, только чуть позже. Если же мы найдем клад в указанном вами месте, то наблюдение будет снято, и живите тогда, как хотите, только смените документы и переедьте куда подальше с нынешнего места жительства. А у наших органов и без вас дел по горло.

Яхонтов слушал очень внимательно. На его напряженном лице мелькнуло что-то вроде усмешки, он нервно потер худыми пальцами дырявый камешек.

— Вы передадите клад государству без меня — с каким-то сомнением, полувопросительно сказал старик.

— Да, Семен Терентьевич, государству. Пополним на эти средства наш пролетарский воздушный флот. Построим аэропланную эскадрилью имени лейтенанта Шмидта. А? Звучит? Ну, не называть же, в самом деле, революционную эскадрилью именем поручика Грюнберга? Или именем Семена Яхонтова? Ваше имя лучше вообще не упоминать нигде, а то уж очень вы наследили в румынских делах. Кстати, Семен Терентьевич, основная часть вашего досье пока что не проходит в официальном расследовании, я не приобщал ее к делу, не регистрировал. Так что вы можете быть спокойны за свою судьбу, если передача ценностей пройдет гладко. Самые компрометирующие вас докумены я надежно спрячу. И из разряда важных разыскиваемых преступников вы перейдете в категорию лиц, мало интересующих ОГПУ.

Оба помолчали. Порывом ветра донесло крики спорящих молодых людей из большой гурьбы: «Ну, натурально, поэт! Шервинский — поэт великолепнейший! А эти его импровизации на чествовании Макса? Класс!!»

— Наверное, у меня нет выхода, — очень медленно сказал Семен Терентьевич. — Как вы там сказали? Письмо?

— Вот именно. Письмо. Вы напишете, где спрятана ваша добыча. И лучше не откладывать это на потом. Как я уже сказал, в ОГПУ много работы, у меня еще полно дел кроме вашего. Карандаша при себе у меня нет. А у вас?

— Тоже нет.

— Ничего, ручку и бумагу одолжим у граждан литераторов. Их здесь много.

Глава 47

Приехав в Коктебель, Таня бросилась в свою комнату спать, а ближе к полудню, выспавшись, направилась к морю. Двое встреченных курортников, с которыми она когда-то перекинулась парой слов, встревоженно сообщили, что Андрей разыскивал ее вчера вечером и все сегодняшнее утро. Через несколько минут она встретила и самого Андрея. Заметила его первой: он был действительно очень встревожен. Зато, увидев ее, просиял. Сияние так же быстро исчезло, как появилось, и на смену ему пришел гнев, хотя и довольно поверхностный.

— Я тебя ищу уже сутки!! Ты куда пропала?! Танька, ну ты меня напугала, блин! Я перерыл весь Коктебель.

— Андрюш, я съездила в Отузы, и все.

— И все! Ну, хоть бы записку оставила!! Почему в Отузы?! Зачем в Отузы?!

— Да все так неожиданно получилось. Я встретила Эстер. Помнишь, из Феодосии, из нашей первой поездки? Она еще пела арии оперные на вечеринке.

Таня торопливо рассказала о своих приключениях, не упуская интимные подробности.

— Вот это да! — только и смог сказать Андрей. — Его впечатлило.

— Так это ты просто мой рассказ слушаешь, а тогда мне каково было, можешь себе представить, Андрей? Представляешь, вот к тебе бы так тетка пристала с любовными признаниями?

Андрей уже успокоился, и благодушно-лукаво сказал:

— А что? Представил. Как тетка ко мне пристает. Не самый плохой вариант. Ухаживать не надо, сама пристает.

— Дурак!

— Не без этого. Хотя все-таки больше умный, чем дурак. Танюш, ты нашлась, жива-здорова, и теперь у нас есть целых два повода для праздника!

— Для праздника?

— Ну, да. Видеть тебя, конечно, всегда праздник, а после такого долгого и тревожного отсутствия твое появление — праздник особенный. И его нужно отметить. А, да, еще и третий повод есть: попрощаться с Коктебелем. Мы уезжаем.

— Подожди. Я че-то запуталась уже. Третий повод. А первые два — мое возвращение? А почему уезжаем?

— Идем к Синопли! В кафе расскажу.

В кафе Синопли они уселись за длинный стол. Перед ними поставили бутылку белого вина, маслины, большую тарелку черной икры, вкуснющие фирменные чебуреки этого заведения, помидоры, огурцы и еще множество всякой снеди.

Голодная Таня набросилась на все это с аппетитом. Утолив первый голод чебуреком с помидором, она с набитым ртом распорядилась:

— Рассказывай уже!

— Таки можно?

— Таки да.

— Тада слушайте меня ушами! Я имею сказать, шо мы имеем три повода. Первый — это то, что ты нашлась, и я могу сейчас тобою любоваться. Третий повод — наш отъезд. Наш отъезд логически вытекает из событий, которые и служат вторым поводом для праздника. Короче: дело сделано, задача выполнена, цель достигнута. Все прошло безукоризненно. Я горжусь собой.

— Да что сделано-то?

— Я нашел его.

— Яхонтова?!

— Т-с-с! Его, — Андрей кивнул, прикрыв на пару секунд веки. — Его самого, старика. Так что за победу! — Андрей поднял стакан. Звякнули. Таня торопливо отпила и нетерпеливо спросила:

— Ну, и? Тепер же надо от него все это как-то узнать.

— Уже. Узнал. Все. Кушай икру, у нас такую не продают даже миллионерам.

— Узнал? Как? Ты его не… Ну, ты понимаешь… Не беспредельничал?

— Я же обещал, Таня, — и, понизив голос, продолжил. — Никакого кровопролития, никаких пыток. Только психологические методы воздействия. Добрым словом. Ну, и, по сути, пистолетом. Но пистолетом только воображаемым, без применения. Да, угрожал. Но не жестко.

— Ты его не бил?

— Нет.

— Честно? А чем докажешь?

— Не веришь мне, да?

— А я, может, никому не верю.

— Что, все мужики — сволочи? От Эстер научилась плохому? Ну, ладно! Тогда хочешь, докажу, что я его не трогал? Спорим, что старик цел и невредим? Если докажу, — я выиграл. Спорим? — Андрей протянул ладонь ребром, как для рукопожатия.

— На что? — спросила Таня, пожав руку и задержав ее в пожатии.

— На десять поцелуев принцессы. То есть, получается, твоих.

Таня показалось, что она покраснела. За дверью послышались голоса, в кафе ввалилась компания, человек семь. Таня тороплива сжала руку Андрея, закрепив пари, высвободилась. Подвигала машинально посуду на столе. Андрей посмотрел на компанию и разочарованно сказал:

— Доедай, и пойдем на берег. Вечером наш общий знакомый должен быть возле того домика, в котором он живет.

Взяв с собой мешочек с булкой, фруктами и недопитой бутылкой белого, они отправились по улочке в сторону шоссе.

Таню Андрей оставил наблюдать из-за курятника, а сам обратился к женщине, сдававшей комнату Яхонтову:

— Хозяйка! Постоялец ваш почтенный дома ли? Вы уж позовите его, дело к нему есть.

Хозяйка постучалась в какие-то двери в глубине дома. Андрей быстро отошел от калитки к курятнику и стал наблюдать вместе с Таней. Через минуту во дворе появился Семен Терентьевич. Таня узнала его. Недаром же пила с ним когда-то в ресторане и столько тряслась бок о бок с этим противным стариком в машине по крымским дорогам. Несомненно, это был он, хотя и обветшавший. Яхонтов повертел головой, шаря взглядом, так что в какой-то момент Андрей и Таня даже вынуждены были спрятать высунутые головы за угол сарая. Слышно было, как старик окликнул хозяйку:

— А кто пришел-то?

— Да какой-то молодой человек, — отозвалась она с заднего двора. — Не представился. А что, ушел уже? Ну, попозже зайдет, наверное. Вы дров-то наколете на растопку, как обещали? Выручите даму?

Яхонтов почесал шею, осмотрелся во дворе под ногами, вытащил из какой-то дворовой щели топор, закатал рукава рубашки и начал тюкать по корявым чурбакам.

— Ты довольна? — спросил Андрей, когда они отошли подальше.

— Он тебе рассказал? Сам? Как? Добровольно?

— Добровольно-принудительно. Танюш, у меня к тебе предложение. Предлагаю романтическую прогулку. Я договорюсь, нас подвезут прямо к Узун-Сырту. Ну, к горе Клементьева. Давай там прогуляемся на закате? Устроим маленький пикничок, раз уж у Синопли помешали. Заодно и расскажу все в деталях, о'кей?

— О'кей.

Глава 48

Они быстро поднялись по крутому, но короткому подъему от шоссе к вершине удивительного холма Узун-Сырт. Шагая по плоской и нескончаемо длинной вершине, Андрей пересказал Тане свой пляжный разговор с Яхонтовым и сообщил место клада.

«Я бы мог, конечно, сказать, что, вот, это я такой блестящий суперследователь, поэтому и расколол мошенника за пять минут, мега-гипер-мастерство, и все такое. А все-таки, Танюш, тут дело не только в удачно построенном разговоре. И не только в том, что органы безопасности запугали всех, и что при первых же угрозах слабые люди рассказывают гэпэушникам все, что знают. Не только. Тут причина еще и в том месте, в котором Яхонтов спрятал свою добычу. Вот где собака-то зарыта! Понимаешь, его угораздило зарыть ящики с драгоценностями в таком месте, где сейчас, то есть в двадцать пятом году, проходит государственная граница между Советским Союзом и Польшей. Со всеми вытекающими последствиями. Заставы, засады, крики „Стой, кто идет!“, патрули, зона особого контроля, колючая проволока, укрепления, военные городки, склады, жесткая проверка местных жителей и всех, проезжающих через район. Для большевиков Польша — это белополяки, панская Польша, враждебное государство. Яхонтов боялся сунуться в это приграничье, потому что слишком велик риск быть пойманным и обвиненным в шпионаже или незаконном переходе границы, да и документы у него на чужое имя. Мне кажется, еще до моего появления он уже наполовину смирился с тем, что клада ему не достать, что Советы укрепились надолго, и что он просто не доживет до момента, когда сможет добраться до своего тайника и воспользоваться украденным. А сейчас там, то есть в нашем с тобой веке, никакой границы нет, просто украинская область, так что нам уже копаться там никто особо запрещать не станет. Вот только шансы, что клад до сих пор лежит там, я оцениваю примерно как один к трем. Негусто, но все же это шанс».

Здесь, на вершине Узун-Сырта, Тане сейчас дышалось невероятно легко. То ли от того еще, что окончательно прояснилось дело с Яхонтовым и его кладом, то ли исключительно по причине удивительной местности.

Они шли по маленькой тропке все дальше по хребту. Андрей, как оказалось, бывал на этом холме раньше, в конце двадцатого века, и теперь увлеченно, со счастливым чувством человека, выполнившего задачу, сделавшего дело, сбросившего гору с плеч, рассказывал, уже совсем не о Яхонтове.

Он говорил о том, что гора Узун-Сырт тянется на семь километров, имеет форму искусственного вала, шириной всего несколько сотен метров и высотой около двухсот метров над окрестными долинами. Приблизившись к правому краю, Таня с Андреем увидали безбрежное травянистое море, потрясающий простор степи. С левой стороны хребта долина уходила не к степному дальнему горизонту, а к Карадагу и другим островерхим горным массивам. Береговой хребет Кок-Кая по-прежнему смотрел в Черное море профилем Волошина. Сюрю-Кая, по мере их продвижения, стала выглядеть отсюда иначе, чем из Коктебеля, теперь она походила на ракушку тропических морей или на корону, но все же оставалась узнаваемой. Справа от Карадага красовались вершины Эчки-Дага. Все это выстраивалось на фоне красного закатного неба в совершенно фантастическую, какую-то марсианскую панораму.

Сейчас, через полтора часа ходу, они взобрались на более высокий холм, в который упирался хребет. С холма открывался вид на дугу Узун-Сырта, обращенную вогнутой стороной к Карадагу. Эта дуга показалась Тане поразительно похожей на одноцветные изображения Днепрогэса, столь популярные в советскую эпоху. С плоской вершины Узун-Сырта тянулись к долине многочисленные параллельные мощные борозды и валики между ними, словно струи воды на схематизированных картинках Днепрогэса. Картинках, вошедших в набор пропагандистских штампов так же прочно, как круглый первый спутник или раздвоенные зубья кремлевской стены. Узун-Сырт выглядел плотиной, сдерживающей стихию степи, отсекал бескрайнее море, колышущееся невысокими холмами, волнами трав и колосьев.

Андрей рассказал, как шел однажды хмурым утром в самом начале двадцать первого века по Узун-Сырту, и с ним поравнялась машина, и водитель спросил его: где на этой горе находится «Водопад воспоминаний»? Андрея тогда очень позабавила эта ошибка водителя, спутавшего арку «Звездопад воспоминаний» с водопадом, которого в этих маловодных местах не было, и быть не могло. А ведь где-то, в чем-то, в некотором условном измерении, водитель тот был близок к истине.

Андрей говорил, что по Узун-Сырту проходила граница между Боспорским царством и варварской Тавроскифией, что тавры или тавроскифы жили на Карадаге, и от них долго еще оставались многочисленные дольмены — вертикально стоящие большие камни, аналоги которых можно встретить среди остатков подобных цивилизаций в Испании и Британии, и во многих других краях. Андрей рассказывал о том, как Макс Волошин гулял по Узун-Сырту с Костей Арцеуловым, выросшим в этих местах внуком художника Айвазовского, энтузиастом авиации, открывшим для летчиков знаменитые узунсыртские восходящие воздушные потоки. Как Волошин, декламируя стихи, швырнул свою шляпу, и шляпа улетела ввысь, подхваченная восходящими потоками. Как Арцеулов привел сюда других авиаторов, как проходили здесь международные ежегодные соревнования планеристов, как испытывали здесь свои первые планеры Антонов, Королев, Ильюшин, Яковлев и другие будущие корифеи авиации и космонавтики. Как в 1924 году погиб летчик Клементьев. Здесь люди учились преодолевать земное притяжение.

Андрей говорил об Узун-Сырте как о великой границе между цивилизациями. Как о границе между стихиями. Между степью и горной страной. Между небом и землей. Великая граница, великие ворота. Вход и выход.

Таня и Андрей расположились на склоне высокого холма в конце Узун-Сырта, в безветренном, прогретом солнцем закутке рядом со скалистыми зубцами. Доели остатки яств, которыми их потчевали у Синопли. Глядя на скалы, Таня вспомнила, как Андрей кричал ей тогда, в двадцатом году, высунувшись из-за камня. И как они вместе оказались за тем камнем, и как Андрей грозил гранатами.

Заря на западе темнела, в карадагских и эчкидагских хребтах перестали просматриваться нижние склоны, остались только прихотивые силуэты вершин, длинная панорама, как в планетарии. В еще довольно светлом небе ярко горела большая вечерняя звезда, и уже присоединялись к ней ее сестры, пока еще робкие и малочисленные.

Таня глядела на звезды и почувствовала, что Андрей глядит на нее.

— Таня, а ведь я сегодня выиграл приз.

— Что?

— Ваше высочество, я выиграл пари. Может быть, самое замечательное пари в своей жизни. Десять поцелуев принцессы. Целых десять поцелуев.

У Андрея сейчас было очень серьезное лицо. Даже как-то до смешного серьезное.

Они сидели плечом к плечу. Таня улыбнулась и нежно поцеловала Андрея в щеку.

— Осталось девять, — сказала она, и снова улыбнулась.

— Девять, говоришь? Ну, со вторым я тебе помогу. — Андрей вдруг крепко обхватил ладонью Танин затылок и впился губами в ее губы.

Несколько секунд Таня пыталась понять чувства и ощущения, медленно принимая ласку. Кончики языка коснулись друга, и тут горячая искра сверкнула в мозгу, опалила и оглушила. Коротким замыканием разомкнуло словно плотину. Рухнул Днепрогэс, рухнули все плотины и стены, рванул вал чего-то, долго сдерживавшегося, огненного, неудержимого. Как табун рыжих лошадей, вырвавшихся из горящей конюшни. Звезды посыпались с неба и закружились вокруг, обдавая жаром. Таня вонзилась пальцами в спину Андрею.

Время перестало измеряться секундами и минутами. Андрей целовал ее лихорадочно в губы, в шею, в нос, шептал какие-то сумасшедшие нежности. То с силой прижимал к себе, то невесомо проводил рукой, едва касаясь волосков на Таниной шее, скользил от спины к животу и, чуть-чуть не доходя до лобка, взмывал вверх, сминая футболку и стискивая Танины груди сковзь ткань. Тане было жарко, и футболка душила ее. Груди рвались наружу, к этим рукам, к этой шерстке, видневшейся в вороте Андреевой рубашки. Задыхаясь, Таня и Андрей срывали с себя все, путаясь в каких-то пуговицах и резинках, застежках и ремешках, воспламеняясь от касаний. Его пальцы летали по ее телу, меняя силу прикосновения, но оставаясь неизменно волнующими, стискивая и отпуская, скользя и замирая. Таня терлась кошкой о кудрявые пушистые заросли на крепкой выпуклой Андреевой груди, Андрей хватал ее в охапку и прижимал к себе до перехватывания дыхания, и ее груди сладко распластывались на Андреевом торсе. Его небольшие, но маняще-рельефные, железно-твердые плечи временами то откидывались от нее, давая возможность рассмотреть классический мужской силуэт, суженный книзу, к его тонкой талии, то накрывали Таню, как плотным теплым одеялом, и лицо ее в этот момент снова погружалось в жару Андреевых поцелуев. Не было ни прошлого, ни будущего, ни степей, ни гор, ни звезд, ничего, кроме их двоих, кроме их движений, их кожи, кроме учащенных ударов сердец, кроме учащенных ударов бедер.

Когда Таня пришла в себя, то увидела над собой темное поле, густо-густо усыпанное серебряными ягодами. Яркие ягоды перемигивались между собой. Наверное, она не совсем еще пришла в себя. Да это же звезды! Сейчас ночь. Андрей, его рука у нее на плече. Она повернула голову. Андрей внимательно смотрел на нее. Минуту назад Таня не могла понять, где она, и что с ней. Увидев Андрея, она вдруг поняла, что ничего и не нужно понимать. Во всяком случае, сейчас не нужно. Зачем пытаться что-то понять, когда хорошо? Андрей подоткнул ей еще какую-то одежку в дополнение к пиджаку, которым она была, как оказалось, укрыта, и молча улыбнулся.

Таня уткнулась Андрею в плечо, тоже молча, и закрыла глаза. И даже закрыв глаза, она продолжала почему-то видеть звездное небо, такое звездное, что черноты между звездами почти совсем не было, и становилось все меньше и меньше, пока не оказалось, что все небо плотно засыпано радостным серебристым посверкиванием.

Глава 49

Проснулась она от длинной птичьей трели. Какая-то ранняя пташка пела заливисто и замысловато, мажорно и бодро, вызывая в Таниной памяти давно забытые детские впечатления. Рядом спал Андрей. Таня долго смотрела на него, не удержалась и поцеловала в шею. С места, на котором они ночевали, открывался горно-холмистый пейзаж, залитый солнцем, по-утреннему яркий, контрастный, изрезанный тенями — огромными от холмов и крошечными от камней и кустов.

К Тане начали возвращаться понятия времени и пространства. Интересно, подумала она: когда мы вернемся в наше время, что будет на этом самом месте? Вот в точности на этом самом, что?

Через два дня наступил двадцать первый век. Точнее, они вступили в него. Выйдя из пещеры Пирамиды около полудня, Таня и Андрей на закате уже подъезжали к коттеджу, к тому, где Таня впервые встретила Андрея.

Андрей вдруг как-то резко притормозил.

— Что случилось? — встревожилась Таня.

— Смотри, — показал он. С перекрестка, сковзь голые верхушки деревьев, было видно что-то безобразно-черное. Таня не сразу поняла, что это и был их коттедж. Андрей медленно повел машину, мимо проплыли распахнутые глазницы окон, а над ними, там, где была раньше крыша, — теперь торчали пузырчатые остовы балок цвета воронова крыла. Стало понятно, что изнутри выгорело все дотла, остались только стены.

Поздно вечером они сняли квартиру в хрущевке. Андрей на следующее утро попросил Таню оставаться там и не отвечать ни на какие звонки. Вернулся уставший и помрачневший.

— Нужно уезжать, — хрипло начал он. — Прямо сейчас ехать опасно. На вокзале ночью мы будем, как на ладони. Утром — в самый раз, смешаемся с городской суетой и двинем. Поедем электричкой, а потом пассажирским поездом. Машину будут искать, ее оставим в Крыму.

— Почему уезжать? Нас ищут? Кто? И что случилось с домом? Я никуда не поеду, пока ты мне не расскажешь.

Андрей большими глотками выпил разом стакан остывшего чая и произнес:

— Я расскажу тебе даже больше, чем ты думаешь. В общем, так. Я перерыл Интернет, местные форумы на темы городских происшествий, а для проверки и уточнения договорился с одним человеком, чтоб он порасспросил соседей по кварталу. Кое-что пробил через пожарку. Сейчас развалины дома опечатаны, этим делом занимается УБОП. Все говорят о том, что это была бандитская разборка. В общем, пожар произошел четыре дня назад. По словам соседей, сначала подъехала незнакомая машина, потом слышали выстрелы, в машине вылетели стекла — видно, в нее попали. Потом еще несколько выстрелов вокруг дома, а еще через пару минут в доме раздался взрыв, и повалил дым из окон. После этого машина уехала, минут через десять прибыли пожарные и менты. Из горящего дома успели выташить сильно обгоревшего старика, но он был уже мертв. Его опознали, это Глеб Сергеевич.

— Глеб Сергеевич умер?!

— Да. И вот еще что. Во время одного из последних разговоров с ним я кое-что узнал от него о твоем деле. В общем, Тань, о Владимире Петровиче можно больше не беспокоиться. Помнишь, Глеб Сергеевич пугал тебя Владимиром Петровичем, королем недвижимости? На основании заключения судмедэкспертизы, смерть Влада была квалифицирована как несчастный случай. Глеб Сергеевич разыскал Владов ноутбук по горячим следам и отдал, через посредников, Владимиру Петровичу. Дело выглядит для Владимира Петровича примерно так, как оно и было: Влад погиб по собственной неосторожности, а ты заблудилась в лесу в состоянии шока. Ноутбук подбросили Владимиру Петровичу, как будто от тебя.

Андрей помолчал минуту.

— Таня, я хочу рассказать тебе все. У пожара нашего коттеджа длинная предыстория… Танюш, завари-ка чаю покрепче…. Я купил крупнолистовой, держи…

Андрей подождал, пока Таня залила заварной чайничек, и продолжил.

— Да, вот. Я и сам не знаю наверняка многих подробностей, но, по словам Михалыча и Глеба Сергеевича, все началось еще на рубеже семидесятых-восьмидесятых. Какой-то крупный советский чиновник, очень крупный, охотился в крымском заповеднике. Неожиданно спустился туман, люди заблудились, потеряли друг друга из виду. Охранник, присутствоваший на этой охоте, стал искать своего подопечного, заглядывать в такие заросли, куда, очевидно, редко заглядывали раньше даже лесники. Он нашел пещеру. Глубоко в нее в тот день не полез, но, будучи спелеологом-любителем, а также и в целях обеспечения безопасности правительственных охотничьих угодий, охранник отыскал эту пещеру через несколько дней и обследовал. И обнаружил Пирамиду.

— Андрей, а она тогда тоже светилась, как теперь?

— Говорят, да. Пирамиду сразу засекретили. Решили, что она — дел рук инопланетян. Охранник доложил своему начальнику, о пирамиде узнали еще 2–3 человека, и среди посвященных оказался Глеб Сергеевич. Может быть, другие бы долго ломали голову над возможностями Пирамиды. Но так случилось, что у Глеба Сегеевича мозги были устроены особым образом. Он ведь не случайно носил это имя — Глеб. Его отец работал в НКВД еще до войны, чудом избежал расстрела. И вот этот отец фанател от одного очень известного чекиста двадцатых годов. От Глеба Бокия. Вот буквально — фанател. Тащился и перся. И хотя Бокия расстреляли как врага народа, его фанат назвал своего сына в честь Бокия, Глебом. И передал своему сыну все, что знал о Бокие. И факты передал, и легенды.

Андрей налил себе чаю и отпил маленький глоток.

— Согласно одной из популярных легенд, чекисты проявляли большой интерес к британскому писателю-фантасту Герберту Уэллсу, автору романа «Машина времени». Бокий, якобы, верил в то, что Уэллс знает о перемещениях во времени больше, чем рассказал в романе. Чекисты, вроде бы, еще до войны, организовали научно-исследовательскую группу, которая пыталась создать машину времени. И в семидесятые-восьмидесятые годы многие говорили и мечтали о машине времени.

— Я помню, смотрела в детстве «Гостью из будущего». В конце восьмидесятых, кажется. И американский, «Назад в будущее». Там, где паренек по имени Марти был. Тогда примерно и смотрела.

— Во-во, я тоже смотрел. Спасибо Киру Булычеву и тому же Уэллсу. Но наш Глеб Сергеевич не просто мечтал, он был одержим этой идеей и твердо верил в реальность ее воплощения. Может, это была не только вера. Кто его знает, может, он еще раньше что-то понял о путешествиях в прошлое, еще до того, как нашли Пирамиду? Как бы там ни было, он быстро разобрался, как активировать Пирамиду. Двое других особистов и один кибернетик из секретного института не смогли это сделать, а он смог. Сначала в прошлое отправили какого-то парня. Тот парень не вернулся. Просто исчез возле Пирамиды, и никто никогда его не видел. Следующим был Михалыч, он вернулся назад. Через несколько дней Глеб Сергеевич отправился в прошлое и тоже вернулся обратно, в свой восемьдесят какой-то год. Он доложил лично Андропову, и Андропов засекретил исследования Пирамиды, жесточайшим образом засекретил. О ее возможностях знали или догадывались не более десяти человек — сотрудники КГБ и двое секретных ученых. Бумаге участники проекта доверяли по-минимуму. К тому же, Глеб Сергеевич вел собственную игру, поэтому если что-то и осталось о Пирамиде в архивах, то очень смутное и неясное. Потом умер Андропов. Новому генсеку не успели доложить о проекте, как уже вступил на престол Горбачев, а уж Горбачеву просто не доложили. В КГБ враждовали между собой несколько группировок, в середине каждой из них тоже все было непросто. Началась перестройка, яростная борьба за деньги, и к началу девяностых начальник Глеба Сергеевича, утаивший информацию о Пирамиде от своих новых начальников, решил использовать Пирамиду в самых прагматических целях: как источник информации для поиска крупных сокровищ прошлого и компромата на политиков. Он влез на рынок антиквариата, проворачивал огромные сделки, вел какие-то тайные переговоры с иностранными банками, связался с крупными бандитами. Один за другим погибали члены группы, исследовавшей Пирамиду. Из ее состава, из числа посвященных, остались только трое: начальник, Михалыч и Глеб Сергеевич. Вроде бы не только враждебные группировки их убивали, но и сам этот генерал, начальник группы, убирал свидетелей, хотел полного контроля над Пирамидой. И однажды взорвался его «Мерседес», вместе с ним самим. Михалыч и Глеб Сергеевич почти не светились в московских разборках, которыми занимались генерал и другие члены его группы. После смерти генерала Михалыч и Глеб Сергеевич навсегда уехали из Москвы. Они надеялись, что о них и об их возможностях никто из живых уже не знает. Они решили уменьшить масштаб разыскиваемых сокровищ, чтобы не нарваться на крупную международную мафию. Им понадобился профессиональный историк, и они нашли меня пару лет назад.

Андрей допил чай, запрокинув голову, утер пот со лба.

— Танюш, плесни еще чаю, пить хочется. — Андрей встал и, пока Таня наливала чай, достал из стоявшей в углу сумки какой-то листок, протянул ей. Это было письмо, написанное от руки:

«Если ты читаешь это письмо, — значит, мои худшие опасения подтвердились, и все очень серьезно. За домом следят уже второй день, в центре города ко мне тоже прицепился подозрительный парень. Мне кажется, это не простые бандиты или госструктуры, и вообще не местные. У прошлого сильная хватка. Я чувствую, что это оно — прошлое. Мои московские дела 90-х оставляли мне мало надежды на покой. Теперь я полагаю даже странным, что они так долго не могли меня найти, хотя в последние годы я почти поверил, что навсегда оторвался от погони.

Бывшие соратники моего бывшего шефа считают, что мои операции и доходы — результат обладания таинственным уникальным архивом. В какой-то степени они правы. Источник появления ценнейшей информации в этом архиве им неизвестен. Они не получат архив. Уничтожу все бумаги и оргтехнику, все „ниточки“, как только это зверье проявит себя. Игра рискованная, но мне не привыкать. Не допущу, чтобы П. попала в лапы этих тварей. Это было бы слишком опасно. Поэтому уничтожу все, даже если это будет стоить мне жизни. В молодости я играл однажды в настоящую русскую рулетку. Представь себе, выиграл! И потом еще много раз выигрывал в столь же опасных играх. Надеюсь на победу и теперь. Если все пройдет хорошо, встретимся на известной тебе квартире в столице. Однако угроза серьезна. Ниже привожу приметы тех, кто, вероятно, следит за мной, — все, что мне удалось заметить. Если увидишь рядом этих людей, держись от них подальше. За тобой они вряд ли станут охотиться, ты появился рядом со мной уже после того, как я вышел из московских игр. Но если задержишься в Крыму, то могут, под горячую руку, взяться и за тебя. Не эти бандиты, так менты или эсбэушники. Будь осторожен, и тогда будут высокие шансы на порядок.

Г.С.»

На обратной стороне листка были номера и описания двух машин, приметы четверых людей.

— Что такое «П.»?

— Где?

— Вот, — Таня показала место в письме.

— Это Пирамида, Таня. Пирамида. Глеб Сергеевич писал осторожно: был все-таки мизерный шанс, что это письмо попадет не в мои руки. Хотя тайник вообще-то хороший. У нас с ним был тайник по всем шпионским правилам. На чердаке одной многоэтажки. Глеб Сергеевич заходит в подъезд, оставляет в тайнике на чердаке письмо, через полчаса выходит. Если кто-то наблюдал за ним, то решил, что Глеб Сергеевич заходил в какую-то из квартир. А забирал я это письмо с чердака, заходя через другой подъезд. Так что, если даже за подъездом установили слежку, то на меня никто бы не обратил внимание. Это был тайник на случай, если возле нашего коттеджа будет что-то неладно. Я им пользовался только один раз, да и то оказалось тогда, что Глеб Сергеевич просто устроил учения. Я думал, что у него легкая паранойя от долгой службы в органах. Но теперь понятно, что он правильно перестраховывался. Тайник пригодился.

— Думаешь, никто больше не знает о Пирамиде?

— Она слишком необычная штука, чтобы в ее свойства легко поверить со слов. О ней нужно знать наверняка. А тех, кто знал наверняка, и кто знал ее местонахождение, не осталось в живых. Глеб Сергеевич, по-моему, в это верил. Они действительно думают, что все дело в некоем архиве. Теперь они думают, что архив уничтожен. Но раз уж в Крыму против Глеба Сергеевича работает такая решительная банда, что даже напала на дом средь бела дня, то эти гады могут начать по горячим следам искать связи Глеба Сергеевича и Михалыча, чтобы найти хоть кого-то и хоть что-то. Им ведь надо доложить о каких-то результатах своему начальству. Поэтому, Танюш, надо отступать на север. В ближайшие две-три недели тебе будет, наверное, безопаснее, если ты не будешь находиться рядом со мной. Если они и ищут кого-то из нас, то они ищут меня. А если клада не окажется на месте, то со мной и подавно будет очень грустно.

— Я поеду с тобой, Андрюш. Если дело только в безопасности, то я хочу в ближайшие две-три недели оставаться с тобой.

Глава 50

Киев был в радость. Разноцветные осенние листья на тротуарах настолько сильно впечатались в темно-серый мокрый асфальт, что, казалось, составляли с ним единую фактуру, так и задуманную, нечто вроде авторского дизайна покрытия для пола, какого-нибудь суперлинолеума «Romantic Autumn».

Таня и Андрей провели в Киеве две недели, пока Андрей не объявил, что все готово для экспедиции к тайнику старого железнодорожника.

Накануне отъезда на поиски этого очередного клада, Таня поймала себя на мысли, что ей уже совсем не так остро нужно богатство, как казалось еще совсем недавно. И даже вероятность снова стать офисной работницей, и даже девушкой офисного работника, не казалась ужасной. Если бы Андрей работал на какой-нибудь заурядной менеджерской должности, он все равно был бы ближе, чем Брэд Питт, чем покойный Влад, чем любой из самоуверенных мужчин, пыжащихся за стеклами полумиллионных тачек и за столиками дорогих ресторанов. Таня не знала, почему Андрей ей ближе, и не хотела анализировать. К анализу своих чувств тянет в несчастье, а Таня чувствовала себя счастливой.

Они вышли из поезда на станции Славута, вскоре за Шепетовкой, — там, где, по утверждению Остапа Бендера, ревели и стонали волны Атлантического океана.

Неподалеку от Славуты хитрый железнодорожник Семен Терентьевич якобы закопал руками военной команды сразу пять ящиков с золотыми и серебряными украшениями, драгоценными камнями, археологическими диковинками, и даже с несколькими живописными полотнами. Снарядные ящики, по его словам, были испещрены угрожающим надписями о ядовитых газах, а для неграмотных и склонных к риску намалеваны были также, через трафарет, черепа со скрещенными костями.

Химическое оружие внушало в те годы панический ужас. От него старались держаться подальше, от него стремились избавиться все, кроме некоторых генералов и редких техников-энтузиастов. Смесь из чувства долга перед родиной и страха перед начальством заставила одного юного прапорщика согласиться просьбу важного железнодорожного чиновника. Перед этим чиновником заискивал даже сам командир полка, потому что плохо пришлось бы командиру без вовремя поданных хороших составов, мощных паровозов, лояльных машинистов, исправного пути до места назначения полка.

Семен Терентьевич, прапорщик и двое солдат отправились на двух телегах поздним сырым волынским вечером в низинку, расположенную в нескольких километрах от станции. Закопали глубоко, метра на полтора. Сверху на ящики в яму положили мешковину, по которой прапорщик собственноручно вывел большим черными буквами: «Ядовитыя газы!», усилив надпись дизайнерским креативом в виде композиции из похоже изображенного противогаза и скрещенных костей под ним, как под черепом. Скрещенные кости он наловчился рисовать еще в гимназии.

Трое военных были уверены, что закапывают трехдюймовые химические снаряды, подальше от греха, от станции, от немцев, от любых прочих супостатов, да и просто от местных мужичков, до военного добра охочих. А ну, как разойдутся смертельные газы, беды не оберешься. Яму тщательно заровняли и замаскировали дерном. Даром, что ли, полтора года воевали, от германца на позициях прятались? Уж что-что, а маскировать позиции они научились хорошо.

Место Семен Терентьевич присмотрел заранее, еще утром, при свете дня, и точно определил расстояние по прямому углу до железнодорожной линии, а также и расстояния от угла и от места клада до станции Славута, и другие ориентиры.

Теперь все это, включая Ф.И.О. прапорщика, знал Андрей. Юный прапорщик, как удалось установить Андрею, умер от тифа через два года после тех славутских земляных работ, и вряд ли прапорщику приходило в голову в разгар гражданской войны искать зловещие ящики, закопанные в сумерках, где-то в перелесках, похожих на тысячи других таких же украинских перелесков. А уж двоим солдатам — и подавно, не пришло бы такое в голову.

Страшные надписи пригодились и теперь. Ужас перед военной химией, спустя почти сто лет после первой мировой войны, стал слабее, но все еще был. При помощи металлоискателя и полученных ориентиров, Андрей всего за несколько часов нашел предположительное место. Нанятые Андреем двое хлопцев ковырялись с утра следующего дня до обеда, перекуривая через каждые четверть часа и по-черепашьи шевелясь в раскопе. Зато когда очистили землю и клочья тряпок с крышек ящиков, и глазам открылись надписи на верхнем ящике, — задержки сразу прекратились. Парни были хоть и предупреждены, что раскапывают опасное военно-химическое барахло (потому Андрей и пообещал им за день работы местный среднемесячный заработок, да еще и выдал на случай разгерметизации по противогазу и по паре плотных резиновых перчаток), но долго находиться рядом с отравляющими газами им явно не хотелось.

Замотав ящики в пластиковые мешки и погрузив их в маленький крытый грузовичок, хлопцы даже не попросили подвезти до трассы, боясь ехать с таким грузом и предпочтя топать по дороге на холодном ветру несколько километров пешком.

Ящиков было именно пять. Описание полностью совпадало с находкой. Для конспирации, на всякий случай, сменив две машины, Таня и Андрей в арендованном микроавтобусе, в отсутствие водителя, осторожно вскрыли один из ящиков.

Стали поднимать тяжелую темно-зеленую крышку, Таню вдруг ошпарил страх. А если железнодорожник зло пошутил? Ядовитые газы? Снаряды? Андрей рукой в перчатке пошарил в ящике среди черных тряпок, рассыпающихся в труху, потянул вверх. Что-то металлически скрежетнуло. Андрей тащил вверх медленно, и Тане становилось все страшнее. Сверкнул маленький огонек, Таня резко вздрогнула.

Нет, это не пламя. Это блик, отсвет. Андрей вытащил сверкающий золотой фужер, высотой сантиметров в двадцать, похожий на спортивный кубок. Засунул руку снова, быстрее, уверенней, и в полумраке салона блеснул золотой диск, вроде тарелки. За ним какие-то солонки, сахарницы, вазочки, салатницы, тоже посверкивающие желтыми завитушками.

— Это оно, Танька, — прошептал Андрей. — Мы его нашли! Мы его нашли, Танька!! — и уже вслух, не шепотом, добавил, расплываясь в счастливой, до совершенно глупого и оттого милого выражения, улыбке:

— We are the champions!! Танюшка, милая моя, ты видишь?! Ты видишь это?! We are the champions!!! А-а-а!!!!

В Киеве Таня и Андрей распаковали-разобрали все. Ящики были, как матрешки: в каждом напихано множество маленьких сейфиков, шкатулок, жестянок, пересыпанных завернутыми кое-как в полуистлевшую материю драгоценными вещами.

Совершенно по-детски или по-пиратски, они насыпали посреди комнаты груду распакованных драгоценностей. Тут было множество вещей эпохи Великого переселения народов, времен варваров и падения Рима: массивные золотые и серебряные кубки для вина, тарелки, украшения с орлиными головами и змейками, усыпанные красными камнями по золоту, — смешной, неуклюжий, наивный и, вместе с тем, жутковатый стиль. Были здесь и более цивилизованные, изящные миниатюрные вещицы удивительной красоты, в стиле античной скульптуры, — уютные безделушки, предназначенные, видимо, для украшения одежды и полочек в домах аристократов заката Римской империи. Ничего лучшего в жанре брошек и каминных безделушек не добились ювелиры с тех древнеримских времен и до самого двадцать первого века. Здесь было множество маленьких, как пуговицы, золотых монеток всех эпох, попалось и несколько деревянных шкатулочек с большими, размером с кофейное блюдце, средневековыми серебряными монетами. Здесь было несколько десятков тяжелых золотых табакерок с барельефами и резьбой, с полсотни роскошных орденских звезд девятнадцатого или даже восемнадцатого века. Здесь были живописные миниатюры, с одухотворенными лицами каких-то дам и господ времен Наполеона, Байрона и Пушкина. Здесь было и несколько довольно больших картин в золоченых рамах, в коричнево-красной цветовой гамме, с античными и библейскими сюжетами. И великое множество драгоценных камней — ограненных и неограненных, и россыпью в шкатулках, и по отдельности в перстнях, серьгах, ожерельях.

— Примерно от двадцати до пятидесяти миллионов долларов. Многие из этих вещей точно не оценишь на глазок, для большинства из них понадобится узкий специалист, экспертиза, и все такое. Цена, опять же, аукционная, нестандартная. В общем, тридцать миллионов туда, тридцать сюда — так ли уж это сейчас важно, Тань, а? — смеясь, сказал, Андрей. — Просто гора денег. Гора великих возможностей.

Андрей примолк, нахмурился и продолжил.

— Я когда-то, в девяностые годы, проработал пять лет без единого отпуска, да еще и учился одновременно. Вкалывал месяцами подряд по двенадцать часов в сутки без выходных. И все только для того, чтобы просто иметь стабильную работу, чтобы заработать на крохотную квартирку в спальном районе. У меня в голове было несколько десятков сценариев фильмов, а я сидел на офисных галерах или с надомной компьютерной поденщиной с девяти до девяти. Я мечтал даже не о роллс-ройсах и яхтах, а хотя бы просто проводить по трое суток напролет с любимой девушкой, ходить в свое удовольствие по выставкам и красивым горам и рисовать пейзажики маслом. Но жизнь предлагала мне только нелюбимую работу и возможность выкроить из нее несколько часов в неделю для какого-нибудь выхода в загаженный свинолюдьми пригородный парк, в кино или, максимум, на однодневную поездку в другой город. Я стал зарабатывать больше других, и мне некогда стало тратить деньги. Разве что копить, чтобы после сорока лет растратить эти запасы на лекарства от нажитых трудоголизмом болезней. Время — деньги. Деньги — время. Если есть одно из этих двух вещей, то его можно конвертировать в другое из них. Универсальная единица достатка и счастья, единая в двух агрегатных состояниях. Временьги. Во как! Временьги! Но только гений или большой злодей может в нашей стране превратить свое время в по-настоящему большие деньги. И только очень большие и, при этом, ни у кого из современников не украденные, ни у кого не одолженные деньги могут сделать человека по-настоящему свободным. Гора денег дает гору времени. Вот она! Целая гора! Целая пирамида времени!.. Ой! Тань, — его лицо вдруг сделалось чуть-чуть виноватым, — ты ж не подумала, что я решил все себе захапать? — Половина горы принадлежит тебе, не забывай! Половина твоя, по праву. Делай с ней все, что хочешь. Ты теперь миллионерша. Мультимиллионерша.

— Ага. Я теперь Вандербильдиха. Куплю себе котиковое манто и поеду на круизном теплоходе смотреть на гренландские ледники и на исландские вулканы. И на котиков, конечно, морских.

— Я с тобой! Давай заедем еще в Антарктиду, там пингвины императорские. Важные такие ребята, как во фраках. Представительные!

— А я еще слышала, что где-то в Африке есть такой поезд для туристов, идет через саванну несколько дней, через национальный парк, и из окон видно, как жирафы гуляют, зебры, львы там, страусы, обезьяны. Представляешь, как здорово? Там еще водопад где-то в Африке громадный, круче Ниагары.

— Виктория. Водопад Виктория. Всю жизнь хотел посмотреть. От Ниагары тоже не откажусь.

— Да и я не побрезгую. А от Ниагары в Нью-Йорк завернем, да?

— Заметано! На западное побережье Штатов после Нью-Йорка слетаем?

— В Калифорнию? Конечно!!

— А из Калифорнии на Камчатку через Тихий океан. С посадкой в Токио. Давай навестим улиток на склоне Фудзи? Ну, а после Камчатки можно передохнуть где-нибудь в комфортных краях и махнуть в Тибет. А начать я все эти кругосветки, знаешь, с чего хочу? С Италии. Вот даже не с Парижа, а именно с Италии.

— И я всегда жутко в Италию хотела. Из всех стран больше всего в Италию. Сегодня вот, как увидела эти древнеримские скульптурки, так только гляну на них, ну это же невозможно поверить, как классно сделано. Я та-а-ак хочу в Италию!!

— А еще я хочу дом! С кипарисами и черепичной крышей. И с библиотекой.

— В Италии! И с хорошими, настоящими картинами, и со студией. Я тоже люблю рисовать!

— Да. И чтобы из дома, из верхнего этажа было видно море и горы, как из башни Волошина. И чтобы можно было сидеть на тенистой террасе и работать с книгами. Или пить вино с любимой девушкой. Или принимать кучу гостей, а ночью чтобы они укладывались в гостевых комнатах и флигелях, в нормальных условиях, и пусть хоть неделю живут. Я бы для хорошего собеседника отпуск взял у его работодателя, за свой счет. Иногда так хочется поговорить с человеком о литературе, о философии, о жизни, а тут такой облом: ему утром на работу, и мне утром на работу! Я буду отыскивать талантливых, честных молодых людей, еще не испорченных гнилой системой, и давать им личные гранты, мощные стипендии на научные исследования, на дипломные киноработы, на юридическое, экономическое и художественное образование. Я буду знакомить их между собой, хорошие люди должны держаться друг друга, и тогда, может быть, их не затопчут агрессивные кланы тупых скотов-потребителей, не раздавят своими розовыми лимузинами. Я буду ездить на конференции, и сам организовывать конференции. А главное, я хочу, чтобы моя женщина работала только тогда и так, как ей этого хочется. Но чтобы она не была обязана этим исключительно мне, чтобы она не была купленной вешью, а была равной. И мы были бы вместе в любое время, не оглядываясь на офисные и прочие дэдлайны. И мы бы ездили на уик-енд не в Каменец, а в Рим. И мы бы забыли, что такое уик-енд, потому что у выходных не будет конца, потому что будней не станет вовсе. Я бы рисовал свою женщину. Рассказывал бы ей сто тысяч вычитанных когда-то и придуманных только что интересностей, когда мы ездили бы по миру и видели бы все это своими глазами.

Андрей задумался. Таня протянула руку и запустила пальцы в его шевелюру:

— Я люблю тебя, Андрей.

Он обернулся и посмотрел ей в глаза.

— Когда я говорил о своей мечте, я думал о тебе, Таня.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg