«Встреча влюбленных»

Встреча влюбленных (fb2) - Встреча влюбленных 3480K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Константинович Яцкевич - Владимир Андреев

Встреча влюбленных

ВСТРЕЧА ВЛЮБЛЕННЫХ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Словно истосковавшаяся в разлуке любовница, ночь заключила в жаркие объятия своего возлюбленного — город Лакхнау. Она так долго ждала этой минуты — время текло медленно и лениво, словно таяло под беспощадным солнцем, — и вот наконец она здесь хозяйка, и все внимает ей с привычной покорностью.

Утомленные за день люди разбредаются по своим домам, дабы предаться сну, который посылает им ночь как награду за тяжкий труд и изнуряющую жару.

Ночь бродит по пустеющим улочкам старого города, волоча за собой фиолетовый шлейф, усыпанный звездами. Ей есть о чем вспомнить, ступая по древним камням мостовой.

О, Лакхнау, свидетель тысячелетней истории возвышения и падения Великих Моголов здесь, на загадочной земле Индии! Каменными цветами индийского Севера стоят, почти касаясь друг друга, индуистские храмы и мусульманские мавзолеи — памятники двух вер, их борьбы и примирения. История создала этот город как сплав совершенств. Он помнит великолепие двора мусульманских владык — навабов, изысканность и роскошь их культуры. Многие столетия индийцы, всегда готовые воспринять красоту, учились воссоздавать величие персидской поэзии, витиеватое изящество куфического письма, легкость минаретов, тонких колонн и воздушных арок, учились приобщать богатства мусульманских шедевров к неизмеримым сокровищам своих национальных творений. Персидские мотивы вплелись в орнамент индийских ковров и тканей, в хаотическую роскошь цветущих деревьев индийских садов впечаталась ясность геометрической планировки парков правителей-магометан. Угловатая четкость мусульманских решеток слилась с чувственно округлыми линиями индуистских строений.

Дворец навабов, Большая и Малая Имамбары — павильоны для религиозных празднеств, Руми дарваза — Турецкие ворота — вот осыпавшие Лакхнау драгоценные камни красоты, совершенные дары истории. А сейчас, когда они окутаны тонким покрывалом ночи, их красота кажется еще более таинственной и как будто скрывает в темноте пустынных залов прозрачные силуэты тех, кто когда-то оживлял их своим смехом и музыкой. И повсюду этот запах — терпкий и волнующий аромат раткерани — «королевы ночи», высокого кустарника с небольшими белыми цветами, с незапамятных времен очаровывающий всех, кто вдохнул его однажды, кружащий голову и вызывающий прекрасные видения давнего и блистательного прошлого.

Цветок не зря получил свое имя — ночь любила сводить с ума людей, используя все, что годилось для этой цели, — особенно запахи. Вот и теперь она волной волшебного аромата окутала с ног до головы того, кто давно уже бродил по улицам вслед за ней. Она знала этого молодого человека с тонким лицом, высоким лбом и всегда отсутствующим взглядом. Даже если бы он не встречался ей на стертых камнях города, она и тогда бы не ошиблась. Это был поэт, один из вечной армии ее слуг, никогда не изменявших ей с блистательной соперницей — солнцем. Именно взгляд выдавал его, и еще — губы, шептавшие время от времени складывающиеся в строчки слова.

Он склонился над цветущей веткой, и ночь подарила бы ее поэту, если бы им не помешали. Раздался шум приближающейся машины, затем взвизгнули тормоза и голос, не подозревающий о том, как много испортило появление его хозяина, позвал:

— Джавед!

Юноша вздрогнул и обернулся.

— А, это ты, Рама! — рассеянно сказал он и добавил: — Рад тебя видеть.

— Сомневаюсь, — рассмеялся водитель. — Судя по всему, ты опять сочинял, я только прервал тебя… Прости, мне хотелось предложить отвезти тебя домой, сейчас уже поздно, а ты забрался далековато.

Джавед обернулся, вглядываясь в окрестности и как будто пытаясь понять, куда его занесло, и, решив, что действительно далеко отошел от дома, шагнул к машине.

— Спасибо, Рама, мне повезло, что ты ехал мимо.

— Ах, поэты, поэты! — покачал головой его приятель, заводя мотор. — Сколько звезд у вас в голове и как мало чувства реальности!

— Просто звезды — наша реальность, — улыбнулся Джавед.

Водитель повернул к нему голову и, помолчав, сказал:

— Это верно. Завидую я тебе, признаться. Моя реальность — магазин: приход, расход, транспорт и тара…

— Во всем разлиты радость и поэзия, даже в твоем деле, — ответил юноша. — Быть поэтом — значит уметь быть счастливым.

Рама махнул рукой:

— Может быть, ты и прав, Джавед, но все-таки… Все-таки ты чудак.

— Не стану спорить! — весело ответил юноша, и оба залились радостным смехом.

Машина выехала из Хусейнабада, района, где рядом с прекрасными памятниками былого лепились одна к другой жалкие лачуги бедняков с множеством крошечных комнат-чуланчиков, и устремилась к центру, а оттуда по освещенным неоновыми огнями реклам и вывесок улицам в Аминабад — квартал старинных особняков, в которых жили состоятельные горожане.

— Останови-ка здесь, я выйду, — попросил Джавед, когда Рама собирался свернуть в переулок, ведущий к его дому. — Не стоит тебе забираться вглубь.

— Ерунда, — отмахнулся водитель, — подвезу прямо к дому.

— Нет, спасибо, я дойду сам. Поезжай, сэкономишь время.

— Как хочешь, — пожал плечами приятель. — Но смотри, говорят, здесь у вас действует шайка грабителей.

— Ерунда, со мной нет ничего, кроме нескольких рупий, — отмахнулся Джавед. — Не удастся же им вытащить то, что я ношу в голове.

Он вышел из машины и, попрощавшись с Рамой, устремился в переулок. Там в этот вечер было непривычно темно — ни один фонарь не горел, и дорога освещалась лишь светом достаточно удаленных от нее окон особняков. Но Джаведу и в голову не приходило чего-то опасаться здесь, на родной улице, где прошла вся его жизнь, все двадцать восемь лет. Что может угрожать человеку, которого здесь многие годы знают все, каждая собака, каждая бездомная корова? Он не испугался даже тогда, когда в спину ему уперлось что-то твердое и незнакомый голос приказал:

— Руки вверх!

Джавед хотел немедленно обернуться, подозревая, что все это чьи-то шуточки, но его остановило то, что он не узнал голоса.

— Вы что, грабитель? — поинтересовался он, поднимая руки.

— А ты как думаешь? — обидчиво ответил некто, еще плотнее приставив свое оружие под лопатку жертве.

— Долго будете жить — только что про вас говорили, — рассмеялся юноша.

— Про меня? Сомневаюсь! — фыркнул грабитель. — Снимай ширвани!

— Ширвани? — Джавед с удивлением посмотрел на свой наряд — длинный, до середины бедра китель со стоячим воротником, в котором ходит каждый индийский мусульманин, придерживающийся традиций.

Интересно, зачем вору понадобился его ширвани? Он из обычной, хотя и тонкой ткани, ничего особенного в нем нет… Может, вора интересует содержимое карманов?

— Вам деньги нужны? — спросил он. — Так я вытащу…

— Деньги? Нет, их можешь оставить себе, — ответил странный грабитель. — Снимай ширвани!

Джавед, поколебавшись, стащил с себя китель и протянул назад, где его тут же приняла ожидавшая рука.

— Еще что-нибудь угодно? — вежливо осведомился юноша.

— Брюки! — коротко ответил вор.

— Что?! — возмутился Джавед. — Тебе и брюки подавай!

Он и так стоял посреди улицы в нижней рубахе, а тут еще покушаются на его белые брюки. Что ж ему, голышом домой идти?

— Поторапливайся! — угрожающе приказал незнакомец и в подтверждение серьезности своих намерений снова ткнул чем-то в спину парня.

— Сейчас, — вздохнув, ответил Джавед, делая вид, что расстегивает брюки, и чуть наклоняясь вперед.

Словно распрямляющаяся пружина, он резко обернулся. Короткий удар крепким кулаком — и его враг летит на землю. Джавед подскочил к распростертому противнику, поставил ногу ему на грудь.

— Негодяй! На части тебя разорву! — закричал он, разгоряченный короткой схваткой.

Однако при внимательном взгляде на поверженного врага его воинственность куда-то пропала. Перед ним корчился от боли невысокий довольно молодой человек плотного сложения, вся одежда которого состояла из белой сетчатой майки и полосатых трусов. Довершали наряд синие носки с туфлями. Выглядел он слишком комично, чтобы испытывать к нему сильную вражду. В довершение ко всему в руках у него не оказалось оружия — только совершенно зеленый банан, который, очевидно, и упирался недавно в спину юноши.

— Всего лишь банан, не более того, — обратил внимание победителя на это обстоятельство неудачливый грабитель, стараясь оправдаться хоть как-то. — Вам ничего не угрожало.

— Сейчас ты у меня его отведаешь! — мстительно пообещал Джавед.

Эта угроза не на шутку испугала вора. Должно быть, он привык заботиться о своем желудке, потому что с чрезмерной горячностью взмолился:

— Нет, пожалуйста, только не это. Я и спелыми их не перевариваю, а уж такой-то…

Юноша против воли улыбнулся, и грабитель сразу же растолковал это как хороший признак.

— Убери ногу, пожалуйста, — попросил он для начала.

Это было без промедлений исполнено. Джавед отошел от поверженного, поднял свой ширвани и принялся отряхивать его от пыли.

— Вставай, — бросил он. — Кто ты такой, а?

— Благородный человек и сын почтенных родителей, — гордо ответил грабитель, потирая скулу, отведавшую неплохой удар.

— Да что ты говоришь?! — весело рассмеялся Джавед. — Это что, новая мода для благородных — расхаживать в трусах и все недостающее снимать с прохожих?

Молодой человек смущенно засопел, разглядывая свои ноги, которые не мешало бы спрятать в брюки.

— Да нет, — ответил он. — Так уж вышло. Слава Аллаху, что судьба послала мне вас.

Он поднял руки к небу и, закатив глаза, произнес короткую молитву.

— Эй, — спросил Джавед. — За что ты благодаришь Аллаха? За то, что он не дал тебе меня ограбить?

— Зачем все называть такими грубыми словами? — возмутился тот, успев немного оправиться от перенесенного шока. — Я всего лишь хотел попросить вашу одежду…

— Чтобы голым ходил я?

— А что мне оставалось? — буркнул тот, отводя глаза.

— Как тебя зовут? — помолчав, спросил Джавед.

— Секандар-барк, что значит «Счастливчик», — покачал головой грабитель. — Но в данный момент…

Он развел руками, демонстрируя вся плачевность своего положения:

— Меня раздели полчаса назад какие-то негодяи.

Джавед вздохнул и бросил ему свой ширвани.

— Пойдем со мной, Счастливчик, — сказал он, направляясь к своему дому.

— А как же банан? — замялся Секандар. — Не бросать же его после всего, что он для меня сделал, — ведь он был моим оружием.

— Для меня он не сделал ничего хорошего, так что я могу поступить с ним так, как он этого заслуживает. — Джавед вырвал у нового знакомого, принципы которого кому угодно показались бы странными, незрелый фрукт и запустил его подальше.

Секандар проводил банан грустным взглядом, очевидно, оплакивая в душе разлуку, и отправился за юношей, на ходу надевая китель.

Слуга, открывший ворота, оглядел его с ног до головы с нескрываемым удивлением, но никаких вопросов задавать не посмел. Хозяин с эксцентричным гостем прошли через изящную арку в дом, который без преувеличений можно было бы назвать дворцом. Он состоял всего из двух этажей, но по высоте мог бы соперничать с пяти-шестиэтажной современной постройкой.

Секандар, войдя в огромный зал, с интересом рассматривал обильную резьбу по камню, украшавшую стены, высокие своды, с которых свешивались старинные хрустальные люстры, не потускневшую от времени многоцветную мозаику пола. От центра зала наверх поднималась широкая мраморная лестница, устланная роскошным ковром, краски которого прекрасно гармонировали с крупными цветами, усыпавшими невысокие кустики в каменных горшках, стоявших вдоль стен.

— О, у вас красивый дом, — сказал Секандар. — Не хуже, чем мой, пожалуй…

— Что? — удивился Джавед. — У тебя есть дом? Хотя, если ты живешь в лесу или в горах, то ты прав — там, конечно, не хуже.

Юноша гордился своим домом-дворцом, унаследованным от предков. Семейная история, передаваемая не в устных преданиях, а в тщательно оберегаемых манускриптах, гласила, что он выстроен еще до того, как наваб Асаф-уддаулы перенес в Лакхнау в 1780 году свою столицу. Далекий пращур Джаведа, служивший в Фаизабаде при дворе основателя династии независимых навабов Саад-хана, специально приезжал сюда, чтобы проследить, как идет строительство дома, который он решил подарить своему сыну ко дню свадьбы. Однако из-за постоянных сражений с регулярными колониальными войсками британцев дворец не был закончен вовремя, и только внук человека, затеявшего строительства, смог ввести сюда свою молодую жену.

С тех пор этот дом стал их родовым гнездом, надежным и роскошным пристанищем рода Сафдаров, который каждое поколение владельцев считало своим долгом содержать в полном порядке, украшать и прибавлять к хранящимся в нем сокровищам новые.

И вот теперь является бродяга, который заявляет, что его дом чуть ли не лучше, чем это любимое и лелеемое жилище старинного семейства!

— Брат! — раздался сверху веселый голос, и по ступенькам лестницы в зал сбежала тоненькая девушка в красном платье с серебряной каймой и таких же шальварах.

Цокая каблучками парчовых домашних туфелек, она подлетела к брату и бросилась ему на шею. Однако тут девушка заметила за его спиной странное создание.

— О, Аллах! — вскрикнула она, закрывая лицо покрывалом.

Девушка не носила парду, столетиями скрывавшую красоту индийских мусульманок от постороннего взора, но вековая привычка прятаться привела к тому, что у многих женщин почти инстинктивно возникало желание укрыть лицо от чужих глаз при любой неожиданности.

Однако еще больше хотелось стать невидимым для ее взора несчастному Секандару, который выглядел весьма нелепо в слишком узком для него ширвани, из которого торчали кривоватые ноги. Показаться в таком виде на глаза девушке! Секандар готов был провалиться на месте, только чтобы прервать эту сцену. Он заметался, стараясь стать так, чтобы сестре хозяина не было видно хотя бы обнаженных частей его тела из-за спины брата. Однако ему удавалось это слишком плохо для того, чтоб он мог почувствовать себя нормально.

— Кто это там за тобой прячется? — опасливо спросила девушка у брата.

Тот, похоже, решил немного повеселиться. Он резко отскочил в сторону, оставив несчастного без последнего укрытия. Секандар, проклиная в душе такое вероломство, даже подпрыгнул от отчаяния, а потом вдруг присел, пытаясь натянуть полы ширвани на голые колени.

Девушка воздела руки к небу, забыв о своем воздушном покрывале, которое теперь не скрывало ее лица. Щеки ее расцвели красными пятнами, но Секандар все равно назвал бы ее необычайно хорошенькой, если бы не был так занят сейчас тем, чтоб спрятаться от прекрасных миндалевидных глаз понравившейся ему особы.

— Это мой друг, Чадди-шах, — представил его юноша. — Хорош, не правда ли?

— Чадди-шах? Оборванец? Какое странное имя, — протянула его сестра. — Он всегда в таком виде в гости ходит?

— Что поделать, дорогая, он философ, — развел руками хозяин. — Ему так мало нужно. Он считает, что раз пришел в этот мир голым, то надо и уйти ни в чем…

— Зачем ему в таком случае твой ширвани? — ехидно спросила сестра.

Секандар-барк посмотрел на нее при этих словах крайне неодобрительно. Надо же, такая красивая, а туда же, рада посмеяться над его бедой. Злой язычок испортит любое пригожее личико, так говорила его бабушка, и была права!

— Эй, пойдем наверх, дорогой гость, — сжалился наконец юноша и первым взбежал по лестнице.

Секандар последовал за ним, стараясь не думать о том, как выглядит сзади, но все время ощущая на себе насмешливый взгляд прекрасной хозяйки.

Они прошли длинной узкой галереей второго этажа, на которую выходили двери многочисленных комнат. Галерея освещалась чудесными старинными лампами арабской работы, которые стояли на мраморных столиках через одинаковое расстояние. Секандар не удержался и все-таки посмотрел вниз, в зал, где девушка в красном шепталась о чем-то со слугой, отворившим им двери.

«Не иначе, как обсуждают мое появление здесь, — с досадой подумал Секандар. — Надо же, я вторую неделю в городе, а уже попал в такой переплет! Нет чтобы познакомиться с этой красоткой честь по чести, как принято. Глядишь, и понравиться ей смог бы. И почему я такой невезучий?»

Хозяин отворил одну из дверей, и они оказались в просторной комнате, которая поразила Секандара больше, чем все остальное, увиденное в этом доме. На первый взгляд в ней не было ничего особенного — обычные покои богатого жителя Лакхнау. И все-таки Секандар сразу почувствовал, что это именно та комната, в которой он хотел бы жить сам.

В ней почти не было мебели, только несколько предметов: приземистый комодик на гнутых ножках, сделанный из красного дерева и инкрустированный фрагментами другой, более светлой древесины, такой же столик у окна с придвинутым к нему креслом, встроенный в стену шкаф. В алькове — ложе с разбросанными по нему подушками и валиками, а напротив находилась небольшая ванная комната, дверь в которую была приоткрыта.

Овальный свод комнаты украшала мелкая резьба по камню, а в нее были вплавлены бесчисленные кусочки выпуклого цветного стекла и зеркал. Хрусталь светильников разбивал свет, рассеивая его повсюду, и он загорался в глубине синих, оранжевых, фиолетовых линз свода, как в драгоценных камнях.

Кто же этот юноша, который живет в таком сказочном жилище? Секандар огляделся по сторонам, стараясь найти что-нибудь, что давало бы представление о роде занятий хозяина. У одной стены стояли открытые полки с книгами. Не то, чтоб на них царил беспорядок, но было сразу видно, что эти книги читают, а не просто любуются дорогими фолиантами в старинных кожаных переплетах. На другой стене висел в темной деревянной рамке фрагмент древней арабской рукописи — как показалось Секандару, это были стихи, но ему не удалось рассмотреть их хорошенько.

Он не сомневался в том, что хозяин дома вряд ли занят бизнесом. Может быть, адвокат? Нет, исключено — жилища адвокатов выглядят совсем по-другому, они как бы призваны убедить клиента, если те в них бывают, а главное — самого законника, что он уверен в себе, очень современен и выйдет победителем из любой ситуации. А потому у них всегда переизбыток новейшей техники, куча крупных и мелких усовершенствований быта, только портящих уклад индийского дома, а все стены увешаны многочисленными дипломами хозяина или фотографиями, запечатлевшими его в обнимку с самыми знаменитыми из клиентов.

Однако хозяин явно проводит немало времени за письменным столом — это видно по тому, как удобно устроено все на нем, с какой любовью подобраны и расставлены прелестные вещицы: невысокая бронзовая лампа с изящными хрустальными подвесками, образующими все вместе виноградную кисть; письменный прибор из старого серебра; черная ваза с золотым рисунком, напоминающим о культуре эллинов, в которой стоят источающие благоухание свежие розы; ровная стопка бумаги на полированной поверхности… Бумага…

Секандару казалось, что еще мгновение — и он поймет, кто же все-таки этот юноша, но тот вдруг резко скрипнул дверцей шкафа, выведя гостя из оцепенения.

— Надо бы тебе кое-что подобрать, чтоб моя сестра не упала в обморок, — сказал он, перебирая в шкафу какие-то вещи.

Напоминание о девушке и о том впечатлении, которое он, несомненно, произвел на нее, опять вызвало у гостя неприязнь к юноше, поставившего его в дурацкое положение. Секандару казалось сейчас, что он и есть причина всех несчастий этого вечера.

— Вы привели меня сюда, чтобы одеть или чтоб опозорить перед сестрой? — раздраженно начал гость. — Кстати, как вас зовут? Ваша вежливость хромает на обе ноги — вы даже не сочли нужным сообщить мне свое имя.

— Зато я не пытался раздеть тебя в темном переулке, о достойный учитель хороших манер! — улыбнулся хозяин. — Меня зовут Джавед, если тебе так уж необходимо знать, кого именно ты собирался оставить без брюк. Кстати, не забудь, что я представил тебя сестре своим другом.

— Да уж, называя при этом Чадди-шахом — оборванцем! — буркнул Секандар, глядя в угол.

— В тот момент это имя шло тебе куда больше других, — Джавед опять повернулся к гостю спиной и занялся поисками подходящих по размеру брюк.

— Меня зовут Секандар-барк, позовите сюда сестру и представьте как положено, — не унимался гость.

Джавед почувствовал, что начинает всерьез злиться на этого нахала, проявляющего редкую в его положении несговорчивость. Отчаявшись найти подходящие брюки, он вытащил первые попавшиеся и бросил их требовательному грабителю.

— Не хочешь ли ты опять показаться моей сестре в таком виде? Похоже, это тебе понравилось, — усмехнулся Джавед. — Вот тебе брюки, переоденься и проваливай!

Секандар поймал брюки и направился с ними в ванную, всем своим видом показывая, как он оскорблен оказанным ему в этом доме приемом.

— Вы грубиян, — заявил он на пороге, — и вам неведомо, что такое этикет.

Джавед заставил себя пропустить его замечание мимо ушей. В конце концов пусть болтает, что хочет, раз уж в среде лакхнаусских оборванцев приняты такие церемонии, что даже он не может им соответствовать. Через несколько минут этот несносный тип исчезнет из его дома и, можно надеяться, навсегда. Тогда Джавед сядет за свой стол, чтобы записать строчки, мучавшие его весь вечер и сложившиеся теперь в стройные стихи.

Юноша посмотрел на ожидающую его стопку бумаги и почувствовал сильное искушение приняться за дело немедленно, не дожидаясь, пока уберется этот Секандар-барк. Он поколебался несколько мгновений, но желание взять в руки перо было слишком велико для того, чтоб он мог ему противиться. Джавед метнулся к столу и, придвинув к себе чистый лист, схватил ручку.

Скользит, как тень светила, мимо, Не подарив короткий взгляд, Та, что всю душу истомила, Влила мне в сердце сладкий яд,—

проговорил он вслух, проверяя, так ли звучат с голоса стихи, как внутри него.

Однако записать строчки ему не удалось — он понял, что пальцы не могут удержать ручку. Один из них — указательный — совершенно отказывался служить ему. Джавед вывихнул его при ударе во время выяснения, кто из двоих — он или Секандар-барк — останется в брюках.

«Проклятый Чадди-шах, — подумал юноша, вспоминая нелепые претензии своего незваного гостя, — сколько неприятностей из-за одного наглеца!»

В эту минуту отворилась дверь ванной, и оттуда выбежал легкий на помине Секандар с непонятно почему сияющей физиономией.

— Ну конечно, конечно, вы поэт! Как это я сразу не понял! — закричал он, бросаясь к Джаведу.

Тому показалось даже, что он намерен заключить его в свои объятия, и юноша резко отпрянул от разгорячившегося гостя, стараясь избежать этой чести. Секандар-барк и не заметил холодности хозяина, он всплеснул руками и, подняв глаза к небесам, забормотал шепотом только что услышанные им строки.

Та, что всю душу истомила, Влила мне в сердце сладкий яд,—

повторил он и неожиданно всхлипнул. — Ах как это прекрасно, как прекрасно…

Джавед недоверчиво покосился на него, стараясь понять, не шутит ли его гость над ним. Неужели он такой поклонник поэзии, что готов разрыдаться от понравившейся строфы? Джавед писал стихи на языке урду — еще одном даре слияния разных культур. Этот язык соединил в себе персидские и арабские слова со словами хинди, арабскую письменность с грамматикой хинди. Он возник сам по себе, как цветок вырастает из земли. Его породила жизнь несколько столетий назад.

При дворе мусульманских правителей еще был принят персидский, на нем еще слагали рубаи и газели, воспевая сады и розы Шираза, а в толпе индийских горожан, на базарах и улицах, в среде молодых поэтов Севера рождалась новая поэзия — поэзия урду. Она была неотделима от жизни, от ее кипения, горечи и счастья, она была понятна народу, росла и ширилась, оттесняя чужую для него персидскую речь. Многие мусульмане говорили на хинди, многие индусы — на урду, и совместными усилиями выковывалась и оттачивалась красота и богатство этого языка.

Для Джаведа урду был родным, так же, как и хинди. Он мог бы слагать стихи на обоих, но что-то в душе подсказывало ему, что его поэтический путь лежит на дороге урду, в традициях этого языка, исполненного красоты и гармонии, на котором творили его любимые поэты.

Однако его странный гость тоже, по всей видимости, был не чужд красотам поэтического слова.

— Уж не пишите ли вы сами? — удивленно спросил у него Джавед, не зная, что и думать, и автоматически переходя на «вы».

— Да! — воскликнул Секандар-барк, но тут же поправился: — То есть нет, я не пишу — я переписываю.

— Так вы писец? Каллиграф? Неужели сейчас еще существует такая профессия? — продолжал недоумевать юноша.

— Профессия? — обиделся Секандар. — Я занимаюсь этим исключительно для собственного удовольствия. Мне, видите ли, доставляет подлинное наслаждение переписывать стихи великих. А какой у меня почерк! Вы такого еще не видели! Вот позвольте, я вам продемонстрирую.

Спеша воплотить в жизнь свое намерение, Секандар почти вытащил хозяина из кресла и уселся сам.

— Ну, с чего начнем? — спросил он. — Диктуйте-ка ваши стихи, я их с радостью запишу, так как они мне понравились.

Джавед пожал плечами.

— Что ж, если вам так хочется. Кстати, сам я этого сегодня сделать не смогу — и все благодаря вам, — он показал свой палец гостю, принявшемуся от нетерпения грызть кончик ручки. — Вот видите, вывихнул, когда спасал от вас свою одежду.

Секандар потер скулу, первую жертву злосчастного удара, и неприязненно заметил:

— Жаль, что не сломали.

— Ах вот так? — взвился хозяин. — Ваше хамство не имеет границ! И вы еще намеревались записывать мои стихи!

— И не оставил своего намерения, — успокоил его Секандар-барк. — У вас, кстати, нет другого выхода, как доверить их мне, а то еще забудете, пока пальчик заживет!

— Я могу попросить записать их своего слугу, — возразил ему Джавед, не уставая дивиться нахальству этого человека.

Секандар расхохотался ему в ответ:

— Воображаю себе его почерк!

— Ладно уж, — внезапно согласился Джавед. — Должен же от вашего визита в этот дом быть хоть какой-то прок.

— Диктуйте! — приказал гость. — Первые четыре строчки я запомнил, что дальше?

Джавед заходил по ковру, собираясь с мыслями.

Как просто все тебе дается, Не надо слов, улыбок, слез, Чтоб вызвать среди ночи солнце, А днем — сиянье вечных звезд. Я видел только глаз горенье, Косы летящую струю — Одно короткое мгновенье Длиною в молодость мою!

— Как хорошо! — воскликнул Секандар, когда Джавед закончил. — Если бы я мог так писать!

— Если бы я мог так переписывать! — присвистнул юноша, заглядывая ему через плечо. — Такого отличного почерка я в жизни не видал!

— Вам понравилось? Что я говорил! — польщенно заулыбался Секандар. — Не правда ли, мое усердие заслуживает награды. Откройте мне имя той, которая свела вас с ума, удовлетворите мое любопытство. А еще лучше, покажите мне ее портрет или фотографию.

— У меня нет ничего, да если бы даже и было… Я вряд ли стал бы показывать ее кому бы то ни было, тем более незнакомому человеку, — сказал Джавед, не замечая, как лицо его гостя приняло обиженное выражение. — То, что вы написали, будет моим первым письмом к ней.

Он подошел к столу и, выдвинув ящик, достал оттуда конверт.

— Вы же не можете написать адрес! — Секандар изловчился и вырвал из рук поэта конверт. — Говорите, я жду. Куда полетит эта птица, поющая о вашей любви?

— Извините, — решительно сказал Джавед. — Я не могу подвергать себя риску. Я вас не знаю, и кто поручится мне, что вы не пойдете с этим письмом по адресу, который просите меня назвать, и не заявите той девушке, что эти стихи написали для нее вы? Она так прекрасна, что у любого возникнет желание завоевать ее расположение, и, возможно, вы не сможете противиться своему чувству, увидев ее. Скажите, зачем мне совершать поступок, который ничего не принесет, кроме вреда? Я поэт, но не сумасшедший и не желаю себе зла!

Секандар вскочил со стула и забегал по комнате, красный от возмущения. Джавед видел, что его гость вне себя, но, к его удивлению, пытается сдержаться.

— Ладно, — наконец заговорил Секандар. — Я прощаю вам грубость и бессмысленность ваших предположений. Вы поэт, а поэту я могу простить все, что угодно. Однако хотел бы заметить, что вы ошибаетесь, считая, что я могу ослепнуть от чьей бы то ни было внешности. Я старше вас, и за свою жизнь перевидал столько красавиц в самых разных странах, что давно уже не падаю в обморок при виде прелестных глаз. Что же касается Лакхнау, то, на мой взгляд, ваша сестра гораздо привлекательнее, чем все девушки, которых я здесь встречал, — а тут мы с вами никак не можем быть соперниками.

— Моя сестра! Да как вы смеете! — закричал Джавед.

Грабителю-каллиграфу удалось-таки вывести его из себя. Еще мгновение — и он получил бы следующий удар, на этот раз левой, но благоразумие подсказало ему кратчайший путь — двери.

— Я ухожу, но когда я приду сюда в следующий раз, вы будете ко мне куда более почтительны, — пообещал он, обернувшись в дверях.

— Надеюсь, это случится не скоро, — фыркнул Джавед.

— Как знать, — нахально улыбнулся гость и наконец исчез.

ГЛАВА ВТОРАЯ

По правде говоря, Джавед не решился бы доверить свое послание не только странному незнакомцу, но даже вполне исправно работающей городской почте. Он сам отнесет и бросит его в почтовый ящик на воротах дома любимой или отдаст кому-нибудь из слуг.

Что будет, когда она прочтет его стихи, Джавед не знал, но почему-то возлагал на них большие надежды. У нее наверняка нежное сердце, она чутка к поэзии, умеет узнавать искреннее чувство и ценить его. Ее должно растрогать восхищение ее красотой, сквозящее в каждой написанной им букве! Может быть, она даже прольет несколько слезинок над листком голубоватой бумаги, покрытой изящными строчками, так красиво выписанными искусной рукой Секандар-барка.

Собственно, у него было слишком мало оснований, чтобы предполагать в почти незнакомой девушке все это. Его сестра Мариам, которая училась с ней в параллельных классах колледжа, говорила как-то, что Фейруз прекрасно успевает по всем предметам, но ее конек — литература. Кроме того, болтушка обмолвилась, что на день рождения отец девушки подарил ей целый ящик старинных книг, которые с немалым трудом доставал по просьбе дочери здесь, у лакхнаусских торговцев редкостями, и даже в Аллахабаде, куда специально несколько раз ездил, чтобы угодить своей ненаглядной Фейруз.

Все это внушало некоторую надежду на то, что его творчество будет оценено, но на самом деле Джавед куда больше доверял своей интуиции, чем болтовне сестрички. Человек не слишком занятый окружающими людьми, часто погруженный в себя, а потому рассеянно пропускающий подробности бытового течения жизни, он — возможно, взамен житейской практичности — получил от природы дар распознавать людей по самым незначительным деталям, которые не заметил бы куда более наблюдательный и заинтересованный человек. Он видел как-то по-особенному, не так, как другие люди, или не то, что они. Джавед улавливал изменения внутреннего состояния людей, даже если они пытались скрыть от него это, сразу угадывал невзгоды, постигшие их. Иногда он мог даже предсказать будущее, хотя не сумел бы объяснить, как ему это удается. Так, мелькало что-то в голове, какие-то картины, неясные видения, а потом они же представали его реальному взору. Он даже не слишком обращал на них внимание, полагая, что источник этого тот же, что питает его вдохновение, рождает образы и мысли.

Его так увлекали итоги происходящей в нем работы — стихи, что до того, как они рождаются, не было никакого дела. Вот если бы поток их вдруг иссяк, тогда, конечно, он бы задумался о том, откуда они, собственно, брались. А теперь, когда вдохновение навещало его так часто, что он просто не успевал по нему соскучиться, Джавед мало думал о его природе.

О Фейруз он беспокоился куда больше. С тех пор, как поэт впервые увидел ее две недели назад, он не мог успокоиться ни на минуту. Джавед ждал сестру у ворот колледжа, чтобы проводить ее к учителю математики, у которого она брала дополнительные уроки. Обычно она проделывала этот путь сама, но в последнее время ее стал преследовать на улице какой-то человек, который держался слишком почтительно, чтоб его можно было в чем-то упрекнуть, но тем не менее доставлял Мариам немало беспокойства. Он ни разу не пробовал заговорить с ней, навязать ей свое общество, просто шел на некотором расстоянии, провожая туда, куда она в данный момент направлялась, и ждал там, сколько времени ни продолжалось бы ее пребывание в этом месте.

Почему-то сестру это выводило из себя. Джавед думал, что причина неприязни, которую она питает к этому человеку, состоит в том, что он ей просто не симпатичен и его ухаживания, какую бы форму они ни принимали, не доставляют ей удовольствия. Но Мариам утверждала, что боится таинственного незнакомца и хотела бы, чтоб ее провожал слуга, а когда Джавед свободен, то он.

Пока Мариам болтала с подругами, не в силах оторваться от беседы даже при виде подающего ей раздраженные знаки брата, мимо Джаведа прошла девушка с большой кожаной сумкой, похожей на портфель первоклассницы. Джавед обратил внимание сначала скорее на сумку, чем на ее хозяйку, потому что его дорогая сестрица обходилась при посещении колледжа маленькой лакированной сумочкой, в которую не влезла бы и одна книжка. «Надо бы поинтересоваться, как Мариам удается обходиться совсем без учебников», — подумал Джавед, проводив девушку взглядом.

Она остановилась, поджидая автомобиль, который сразу же направился к ней со стоянки. Водитель в зеленой ливрее выскочил и распахнул дверь перед хозяйкой. Джавед отметил про себя, что девушка не забыла поблагодарить шофера легким кивком головы — не все избалованные дочки богатых людей удостаивают благодарности слуг. Садясь в автомобиль, девушка подняла взгляд, и он встретился с внимательным взором Джаведа. Длинные ресницы чуть дрогнули, но уже через мгновение она не смотрела на него — приличия не были нарушены.

Машина тронулась, увозя драгоценный груз. Она медленно объезжала девушек, идущих пешком. Внезапно автомобиль остановился, поравнявшись в одной из направляющихся к автобусной остановке студенток. Хозяйка его высунулась в окно, приглашая свою знакомую присоединиться к ней. Скромно одетая девушка, согласившись на это предложение, уселась на бархатное сиденье «мерседеса», и автомобиль двинулся вновь.

«Однако нравы в этом колледже вполне мягкие, — с удивлением подумал Джавед. — Наверное, все дело в том, что здесь учатся девушки. У нас в колледже дела обстояли совсем не так». И правда, их учебное заведение для мусульманских юношей было по классу точно таким же привилегированным колледжем для отпрысков лучших семей. Большинство студентов обладали не только звучными именами, но и внушительными состояниями, однако были и такие, которые при всей своей родовитости особенным богатством похвалиться не могли. За многими приезжали дорогие автомобили с водителями, но счастливцы никогда не предлагали подвезти своих менее удачливых однокашников, равнодушно взирая на то, как они идут пешком. Это было не принято, не поддерживалось и даже не одобрялось преподавателями и смотрителями. Каждому свое — это был закон, с которым подходил к подобным вопросам ректор, а вслед за ним и все остальные. Кому автомобиль, кому автобус, кому велорикша. Единственным исключением из этого правила был сам Джавед, в машину которого набивалось не меньше шести-семи молодых людей. В их семье никогда не считали кого-то хуже себя только потому, что годовой доход у него не мог сравниться с их собственным. Из-за этого у Джаведа были проблемы с администрацией колледжа, особенно в первый год учебы, но ему помог отец, раз и навсегда объяснивший начинавшему суетиться и лебезить в его присутствии ректору, что его сын будет вести себя так, как считает нужным он сам и его родители.

Джавед проводил взглядом удаляющуюся машину и поймал себя на том, что на душе у него стало легко и весело. «Откуда бы взяться этому ощущению? — подумал он. — Может, меня ждет впереди что-нибудь особенно хорошее? Да нет, кроме прогулки с сестрицей, как будто ничего необычного случиться сегодня не должно».

Он опять заглянул в ворота колледжа, вызвав недовольный взгляд одетого в униформу цвета хаки сторожа. Джавед знал, что поступает не совсем прилично: мужчинам нельзя не только входить, но высматривать и звать студенток, даже если это их дочери или сестры. Сторож — единственное лицо мужского пола, кроме ректора, допущенное на территорию колледжа, да и то по причине своего безупречного, с точки зрения мусульманского духовенства, поведения и почтенного возраста.

Мариам по-прежнему стояла на посыпанной песком дорожке у здания библиотеки и с оживленным лицом, выражавшим беспредельную заинтересованность, слушала низенькую толстенькую девушку, о чем-то рассказывающую своим подругам. Не надеясь, что интерес к ее рассказу скоро иссякнет, Джавед написал записку на визитной карточке и попросил сторожа передать ее сестре. Тот извинился, что вынужден ознакомиться с содержанием его послания, прочел его, медленно шевеля губами, и передал Мариам. Джавед видел, как тяжело вздохнула его сестра, пробежав записку, но все-таки пошла к выходу, понимая, что терпение брата на пределе. Стоявшие с ней подружки тоже стремительно потянулись к воротам. И Джавед нисколько не сомневался, что причиной их торопливости было желание получше разглядеть неженатого брата Мариам. Они прошмыгнули мимо, не поднимая глаз от земли, но юноша знал, что каким-то образом каждой из них удалось рассмотреть все, вплоть до того, каким узлом завязаны шнурки на его туфлях. Он наблюдал это по своей сестре, от внимания которой не ускользали даже самые незначительные детали внешности его друзей, хотя она на них как будто и не смотрела.

«Что ж, — усмехнулся он про себя, — когда они носили парду, бедняжкам было намного удобнее рассматривать окружающих мужчин, ведь никто не мог проследить, куда смотрят их прелестные глазки. Теперь пришло наше время: мы можем любоваться их красотой, они же рискуют навлечь на себя упрек в безнравственности, разглядывая молодых людей. А впрочем, эти плутовки умеют выглядеть паиньками и обмануть чей угодно строгий взор».

Сестра виновато шла рядом с ним по улице, ожидая, когда начнутся упреки. Но вместо этого Джавед стал расспрашивать ее о девушке, которая села в «мерседес».

— Я не понимаю, о ком ты говоришь, — заявила Мариам, почувствовав, что Джавед заинтересован в получении от нее информации, а у нее есть козыри перед ним. — Половина наших девочек ездит на «мерседесах», а одна, Медина, даже сама водит, ты представляешь? У нее такой необыкновенный отец, она говорила даже, что он разрешал ей ходить в короткой юбке, когда они путешествовали по Европе! Если бы об этом узнал наш ректор! Хотя никто бы не посмел исключить Медину, разве что только по приказу муфтия, а иначе ее папочка найдет способ постоять за свою дочь.

Джавед уже и не знал, как остановить сестру, пустившуюся в рассказы о совсем не интересных ему людях. Потом она стала в который раз просить его, чтоб и за ней присылали автомобиль, несмотря на то, что колледж находился в минуте ходьбы от дома. Джавед в этом вопросе держался, как кремень, потому что считал, что его отец поступил бы так же, будь он жив.

— Это имело бы смысл, — спокойно объяснил он ей еще раз, — если бы тебе приходилось хотя бы десять минут идти домой по солнцепеку. Я совсем не собираюсь рисковать твоим здоровьем. Но нет ничего более пошлого, чем ездить на машине только для того, чтобы показать, что она у тебя есть. Я не стану гонять Али, отрывая его от работы в саду, только для того, чтобы ты покрасовалась перед подружками. Да и чем тут гордиться?

— Самого небось возили на машине, — обиженно протянула Мариам, прекрасно знавшая, что его колледж находился на другом конце города.

Брат пропустил ее замечание мимо ушей. Он пытался сообразить, как объяснить Мариам, о какой девушке он хочет узнать. Наконец ему на ум пришла важная деталь, способная помочь.

— Понимаешь, у нее была такая большая кожаная сумка с книгами, — с надеждой сказал он.

— При этом она села в «мерседес»? — переспросила Мариам и задумалась. — Кажется, я знаю, кого ты имеешь в виду! — воскликнула она внезапно. — Это Фейруз Малик Амвар, это точно она! В каком она была платье?

— Платье? Вот этого-то я и не помню. Кажется, зеленом. Или синем… — засомневался Джавед. — Да при чем здесь платье? Она такая красивая, хрупкая. Очень светлая кожа, тонкие брови, родинка возле подбородка…

— Ну ты даешь! — возмутилась сестра. — Ты что же, не мог с родинки начать, я бы сразу поняла, о ком идет речь. А то «мерседес», сумка… Странные вы все-таки мужчины!

Последнее ее заявление рассмешило Джаведа.

— Что ты знаешь о мужчинах, малышка! — подергал он ее за косу. — Чем заняты головы студенток вашего колледжа, а, сестричка?

— А твоя голова чем занята, дорогой братец? — возмутилась Мариам и выдернула у него из рук свою украшенную нитью самоцветов косу. — Что, влюбился в Файруз? И что вы все в ней находите, в этой тихоне? У нее на уме одни средневековые поэты. Я не спорю, среди них попадаются и очень красивые юноши, но ведь они все давно умерли. Хотя вы с ней, возможно, и были бы прекрасной парой. Ты бы читал стихи, а она сидела бы и плакала от умиления. Только хотела бы я знать, что за дети получатся у таких родителей. Наверное, они будут рождаться в сафьяновых переплетах с золотым тиснением!

Джавед не мог сдержать хохота. Его сестрица унаследовала от матери умение каждое свое суждение о людях облекать в такую форму, что, произнесенное однажды, оно становилось неотъемлемой частью восприятия этого человека окружающими. Лучше уж не задавать ей больше вопросов о Фейруз, чтобы не давать повода для упражнений ее острому язычку. Ведь он теперь знает имя девушки, а в их городе не составляет труда выяснить все остальное о любом, чья семья живет здесь давно, да еще пользуется уважением. А род Малик Амвар хорошо известен не только в Лакхнау, но и на всем Севере Индии.

В эту минуту Джавед еще не понимал, что проснувшийся внезапно интерес к незнакомой девушке станет такой важной частью его жизни. Она понравилась ему, показалась не просто красивой, а какой-то особенной, но с ним уже бывало такое, и не один раз. Он был влюбчив, ему нравилось ощущать влюбленность — это давало новые краски его поэзии, заставляло острее чувствовать, полнее ощущать красоту мира, радость существования. Но, странное дело, серьезных увлечений у него не было никогда. Думая об этом, он признавал, что ко всем своим возлюбленным относился несколько утилитарно. А что это новое чувство может дать моему творчеству, думал он даже помимо своей воли. Его королевой была поэзия, а девушкам так и не удавалось подняться выше роли ее прислужниц.

Но все когда-нибудь кончается, чтобы началось что-то другое. Очевидно, такой час настал и для владычества музы в его душе. Теперь ей пришлось уступить свое место живой женщине, а самой стать позади ее трона с ситарой в руках, чтобы в любой момент, когда она пожелает, услаждать слух госпожи славословиями в ее честь.

Джавед долго не мог уснуть этой ночью. Проворочавшись час в постели, он встал и спустился в сад, надеясь, что прогулка утомит его и вызовет сонливость. Но сад встретил его такой бурной жизнью, что через несколько минут Джаведу уже было странно, как он мог надеяться искать здесь успокоение.

Деревья дышали кружащими голову ароматами цветения, листья их трепетали на свежем ночном ветерке, наполняя воздух нежным шелестом. Казалось, что по дорожкам бегают, шурша шелком платьев, десятки оживленных девушек, шепчущих друг другу на ушко какую-то поразившую их воображение новость, вскрикивающих от удивления и вновь разбегающихся с легким звоном серебряных браслетов.

Устроившись среди покрытых цветами ветвей, засвистел соловей — не он ли был той новостью, которая так взбудоражила все вокруг? Джавед замер, глядя туда, откуда доносились завораживающие звуки. Он не надеялся увидеть певца в темноте ночи, но ему казалось, что птица поет только для него, избрав поэта среди всех живых существ, населяющих мир, своим единственным слушателем.

Соловей пел о счастье, которое так близко, что не надо даже протягивать к нему руки. Оно уже прижалось к груди, ему слышно биение сердца, полного надежд. Прикосновение его изменит мир, вытеснит из него все дурное, принесет радость. Оно снимет пелену с глаз, и новому зрению предстанет величественная гармония жизни.

«Почему я так понимаю тебя сегодня? — спросил птицу Джавед, не разжимая губ. — Как я хотел бы обладать твоей выразительностью и страстью. Кто послал тебя ко мне?»

«Любовь, — ответил ночной певец. — Меня послала любовь. Я должен предупредить тебя, что судьба твоя уже решена, тебя ждет счастье. Я вестник радости для тебя, верь мне».

«Так это любовь? — думал поэт, бродя до утра по дорожкам сада. — Это она посетила меня наконец, удостоила своим вниманием. Случайно встреченная девушка, с которой мы не сказали и двух слов, должна занять такое место в моей жизни? Как? Почему это возможно?»

Он не то чтобы противился такому бурному развитию чувства в своей душе, недоумевал и даже был испуган той быстротой, с которой прорастала любовь в его сердце. Только что брошено зерно, еще не время даже всходам, а страсть уже колосится и наваливается, занимая все внутреннее пространство, которое казалось прежде таким огромным, таким бесконечным!

Неужели такова власть девичьих глаз? Или просто там, в небесах, сказано слово, и все решено за них обоих! Хорошо, если за обоих, а вдруг его чувство останется без ответа? Соловей обещал, что его ждет счастье! Но можно ли верить соловью?

С этой ночи прошло две недели, полные радостного волнения и ожидания чего-то, что должно было вот-вот случиться. Джавед успел навести справки о семье Фейруз, узнал, что ее отец, господин Малик Амвар, души не чает в дочери. У него есть старший сын, но он не живет в Лакхнау, а ездит по всему миру, занятый каким-то бизнесом. Фейруз, по рассказам, безупречна: ее кротость и ласковый нрав сделали девушку любимицей не только родни, но и слуг. Семья гордится ее успехами в науках, музыкальным даром, нежным голосом. Излюбленное развлечение для домашних — слушать, как она читает вслух книги старых и новых поэтов на хинди, урду, английском и фарси.

Самой большой радостью для Джаведа было узнать о том, что у девушки еще нет жениха. Ее отец не спешит расстаться со своим сокровищем и не считает ее восемнадцать лет брачным возрастом. А потому не принято ни одно предложение, хотя, как говорят, их было немало. Лучшие семьи Лакхнау с радостью породнились бы с потомком Чингиз-хана, от которого ведет свой род господин Малик Амвар, да и такая красавица, как Фейруз, стала бы украшением любого дома.

Но Джавед не смог бы отступиться от нее, даже если бы узнал, что у девушки уже есть нареченный — он чувствовал, что Фейруз его судьба, и не смирился бы. Но шансы его в этом случае были бы ничтожны. Помолвка для мусульманской семьи, свято чтущей традиции, — это почти что свадьба. Но Фейруз еще свободна, и, значит, можно попытаться завоевать ее — именно ее, а не благосклонность ее родителей. Для Джаведа это был принципиальный вопрос. Он не стал бы вступать в брак так, как это делает подавляющее большинство молодых индийцев, независимо от того, к какой вере они принадлежат. Родители решают судьбу своих детей, часто даже не спросив у них, хотят ли они прожить жизнь с человеком, которого им избрали. Часто помолвки заключаются, когда будущие супруги еще совсем дети. Бывает, что юноша и девушка впервые видят друг друга на свадьбе. Если их познакомили за некоторое время до нее или хотя бы показали друг другу издали, то это еще не самый плохой вариант устройства будущего семейной пары. Сначала поженились, потом полюбили друг друга — вот модель традиционного брака. Что же до тех, которые не смогли полюбить после свадьбы, — надежды изменить что-либо для них нет. Разводы очень редки, почти невозможны, и общество настойчиво избегает людей, прошедших через расторжение семейного союза.

Но в роду юноши все было по-другому. Еще его дед женился на той, которую полюбил, а не на девушке, выбранной ему родителями. Отец и мать Джаведа тоже знали друг друга задолго до свадьбы — им повезло, они выросли в соседних домах. Их брак был женитьбой по любви, и они пронесли ее через всю свою жизнь. Джавед чувствовал с детства, что его родители любят друг друга, и в его душе сложилось представление о браке, как о союзе влюбленных. А потому он искал чувства, а не согласия родни. Ему нужна была девушка, испытывавшая к нему привязанность, сама желавшая этого брака, а не покорная исполнительница чужой воли, не слушающая голоса своего сердца.

Завоевать Фейруз, внушить ей любовь к себе, стать для нее всем — вот о чем мечтал юноша. И что тут могло помочь ему, как не стихи! Он нес ей сейчас свое первое письмо, надеясь привлечь внимание, заинтересовать девушку. Пусть только заметит, что он существует, что он влюблен, а там он попытается зажечь в ее душе пламя от своего огня.

— Желаете видеть господина? — спросил у него толстенький привратник, одетый в такую же зеленую ливрею, как на водителе «мерседеса». — Как о вас доложить?

— Нет, я не к нему, я хотел бы… — замялся Джавед.

Он рассчитывал просто опустить письмо в почтовый ящик на их воротах, но привратник заметил его раньше, чем он смог осуществить свое намерение.

— Не могли бы вы передать это письмо молодой госпоже? — осмелился он наконец спросить у слуги. — Это личное письмо, вы понимаете…

— Как не понять, господин, — вздохнул привратник, беря у него конверт. — Не в первый раз… Почти что половина молодых людей Лакхнау носит сюда свои письма. И как у госпожи хватает терпения все это читать…

Джавед покраснел и неловким движением попытался сунуть слуге несколько рупий. Но тот, к его удивлению, отстранил деньги.

— Нам нельзя, господин, я не хочу потерять работу, — сказал он. — Если хозяин узнает, что я принял что-либо у чужого, мне несдобровать. Да вы не беспокойтесь, госпожа получит ваше письмо. Отец не запрещает ей читать эти письма, правда, перед этим их просматривает ее мать.

— Ах, вот как, — обескураженно вымолвил Джавед.

На такое расширение рядов своих читателей он совсем не рассчитывал. А что, если к госпоже Малик Амвар присоединится ее муж и парочка тетушек? Вот и пиши после этого девушкам любовные письма…

— Там ведь нет ничего, что неприлично читать молодой девушке, сэр? — спросил привратник, от которого не укрылось разочарование юноши.

— Там… Там стихи… — вымолвил Джавед, сам не зная, зачем рассказывает об этом постороннему человеку.

— Вот и отлично, — улыбнулся слуга, которому начал нравиться новый поклонник его госпожи. — Она будет очень довольна.

— Кто? Миссис Амвар? — угрюмо переспросил Джавед. — Сомневаюсь.

Он повернулся и медленно пошел прочь. Вся эта затея со стихами уже не казалась ему такой удачной. А ведь он так радовался, предвкушая, какое впечатление произведут на Фейруз его строчки. Ладно, будь что будет. В конце концов, может, и у ее матери есть слабость к стихам, а заодно и к поэтам?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

По одному взгляду на дом, которым так гордился его хозяин — господин Малик Амвар, можно было определить, что построен он сравнительно недавно — для Лакхнау, конечно, где старина подлинная, седая привычное и повседневное явление. В иной европейской столице такое здание вполне могло бы считаться старым и потому заслуживающим особенного уважения. Здесь же знатоки морщили нос, называя примерную дату его постройки — середина прошлого века. Господин Малик Амвар мог бы, впрочем, вполне достоверно датировать строительство, но ни за что не стал бы этого делать, продолжая упорно настаивать на том, что дом его не моложе жилищ других знатных семей. Несмотря на то, что это могло вызвать только скептическую улыбку у всех, кто хоть немного знаком с историей города, открыто возражать хозяину никто не осмеливался, зная его заносчивый и высокомерный характер.

Архитектурный стиль дома определяли как «индийское рококо». Именно здесь, в Лакхнау, да еще в Аллахабаде достиг своего наивысшего расцвета этот поздний провинциальный вариант классического индо-персидского стиля, осложненный украшательством, заимствованным из Европы. В хаотическом смешении разнородных элементов были повинны прежде всего европейские зодчие, находившиеся на службе при дворе навабов. Одни из них предпочитали соединять местные представления о богатом доме с роскошью версальских строений, другим не давал покоя британский классицизм, третьи вдохновлялись европейской готикой.

Архитектор, которого выбрал предок нынешнего хозяина особняка, бредил итальянским Ренессансом, хотя и готика была ему не чужда. Над массивным первым этажом, украшенным строгими персидскими арками, громоздился барадари — павильон, воздушная балюстрада которого вызывала в памяти почтовые открытки с видами Рима. Ее украшали коринфские колонны и фантастические водостоки в виде голов драконов, словно на каком-нибудь пражском соборе. Дом выглядел на редкость причудливо, но в нем было очарование, и если бы хозяин мог вполне оценить его, то не сокрушался бы так о порочащей молодости своего жилища.

Для Фейруз же этот особняк был лучшим местом на свете. Она родилась в нем восемнадцать лет назад, провела здесь счастливые годы детства и любила свой огромный, полный просторных залов и крошечных чуланчиков, потайных лестниц, никуда не ведущих коридоров и ничего не поддерживающих колонн дом больше, чем самое стилистически безупречное строение на свете.

Убранство его вполне отвечало вкусу ее отца. Особняк был просто забит роскошными вещами: драпировками из драгоценных тканей, люстрами изумительной работы, старинными безделушками, резной мебелью из редких пород дерева, персидскими коврами и прочим.

Если бы девушка могла взглянуть на это свежим взглядом, то ей, конечно, бросилось бы в глаза, что вещей в доме слишком уж много и было бы лучше избавиться от большей их части ради создания более стройного впечатления от убранства комнат, соответствующего представлению о хорошем вкусе. Но она провела среди этих вещей всю жизнь, и почти не замечала их и того излишества, которое не понравилось бы новому человеку со строгими критериями красоты интерьера.

Сейчас Фейруз сидела в тяжелом венецианском кресле в столовой и в ожидании обеда листала журнал мод, которыми живо интересовалась, несмотря на то, что ей никогда бы не позволили надеть даже самое скромное из изображенных в нем платьев, если бы ей пришло в голову об этом попросить. Вдоль всех стен стояли невысокие комоды и горки итальянской работы, полные разнообразной посуды из тонкого фарфора и хрусталя, которой вполне хватило бы, чтобы посадить за стол весь квартал.

Посреди комнаты находился стол, покрытый белой скатертью с дорогим кружевом, который окружала дюжина тяжелых стульев. На расставленных здесь и там низких табуретах блестели начищенные панданы — серебряные коробочки для листьев бетеля и других компонентов для составления жевательной массы. Рядом с ними стояли чеканные тхукданы — серебряные и медные плевательницы в форме больших чаш для бетелевой жвачки. На пышном ковре в углу ожидали курильщиков посеребренная хукка — трубка с длинным мундштуком для курения через воду, а около нее — маленькая кочерга и щипцы для разгребания древесных углей на случай, если трубка погаснет.

— Что сегодня на обед, Садат? — спросила Фейруз у вошедшего, чтобы накрыть на стол, слуги, отрывая взгляд от журнала.

— Ваше любимое, госпожа, — улыбнулся Садат, с удовольствием отвечая своей хозяйке, которую кормил еще много лет назад кислым молоком и просяной кашей. — Мясной рулет с маринованным манго. Гарнир рисовый. А на сладкое — розовый сироп.

— Мороженое с розовым сиропом, ты хочешь сказать, — лукаво прищурилась девушка.

— Хорошо, сейчас пошлю мальчишку в магазин. Сами не успеем сделать, — оправдываясь, произнес слуга и пошел к дверям, чтобы выполнить пожелание своей любимицы.

— Пусть возьмет фисташковое! — крикнула она вслед.

В это время на пороге комнаты появился другой человек в такой же зеленой ливрее.

— Госпожа! — шепотом позвал он ее, осмотрев комнату и убедившись, что она пуста. — Я меня для вас письмо.

— Что? — удивилась Фейруз, однако встала и подошла к двери. — От кого?

— Прошу вас, не говорите вашим родителям, что я осмелился принести его вам, — взмолился маленького роста толстячок, в котором девушка узнала привратника. — Я и сам не пойму, как я на такое решился. Но уж очень он был расстроен… Такой приятный юноша…

— О чем вы? Какой юноша? — подняла брови Фейруз, принимая у него из рук письмо.

— Не знаю… Я уж лучше пойду, — почти простонал привратник, вытирая со лба мелкие капли пота.

— Ладно, идите, — сжалилась девушка, видя, что каждая лишняя минута здесь кажется ему опасной. — Разберусь сама.

Вертя в длинных пальцах с отполированными ноготками голубой конверт, она вернулась в свое кресло. Однако вскрывать письмо сразу не стала, а несколько минут просидела в задумчивости, уронив на руку голову, так что кончик тяжелой косы коснулся ковра. Фейруз очень шло золотистое платье, в котором она ходила дома — оно прекрасно гармонировало с ее медового цвета глазами, в которых блестели золотые искорки. Широкие дуги четко очерченных бровей почти сходились у переносицы. Пухлые губы маленького рта казались необыкновенно яркими на бледном лице, кожа которого почти не знала солнца — Фейруз, как и все состоятельные девушки из индийских семей, очень дорожила своей светлой кожей, отличавшей ее от дочерна загорелых простолюдинок, которые и без того от природы были часто куда смуглее, чем холеные дочери старинных родов. Мягкий овал лица, чистый лоб — все напоминало в Фейруз о классической восточной красоте, о прелестных девушках средневековых персидских миниатюр, но более всего — сдержанная грациозность каждого ее жеста, каждого движения. Ее черты были, пожалуй, слишком тонкими, слишком одухотворенными для того, чтобы все без исключения считали девушку красавицей, но для тех, кому нравился такой тип внешности, Фейруз не имела равных в Лакхнау.

Выйдя из странной задумчивости, которая охватила ее, как только к ней в руки попал голубой конверт, Фейруз стала вскрывать письмо. Она испытывала при этом какое-то непонятное волнение, тем более удивительное, что для него, казалось, не было никаких причин. В их дом каждый день приходили письма, адресованные ей лично, но никогда они не вызывали у нее беспокойства — даже своим содержанием, а не только внешним видом, как это.

«Может быть, это просто предчувствие чего-то важного? — подумала девушка, ища причину своего волнения. — Но хорошего или плохого?»

Она развернула сложенный вчетверо лист и прочла первые строчки:

Скользит, как тень светила, мимо, Не подарив короткий взгляд, Та, что всю душу истомила…

— Секандар! — прошептала она, поднимая глаза от письма. — Его руку ни с чьей другой не спутаешь… Секандар пишет мне любовное письмо?

Она прижала руки к моментально покрасневшим щекам и закричала, будто ища спасения от постигшего ее несчастья:

— Мама! Мама!

— О, Боже! Девочка, что ты кричишь? Что с тобой? — вбежала в комнату испуганная мать и схватила дочь за руки, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Что случилось?

— Прочтите сами! Вот, — Фейруз протянула ей голубой листок.

Мать подобрала соскользнувшее с головы от быстрого бега покрывало и посмотрела на строчки.

— Почерк Секандара. Что это он — как обычно, стихи переписывает? — недоуменно спросила она. — Отчего ты так напугана, я что-то не пойму.

— Мама, это письмо мне, взгляните на конверт, — простонала Фейруз. — Может, он с ума сошел, а?

— Ты хочешь сказать, что Секандар написал тебе письмо со стихами о любви? — с ужасом спросила мать. — О, Аллах всемогущий! Секандар, мальчик мой!

— Что опять натворил этот сумасброд? — спросил, входя в столовую, ее муж.

Человек уже немолодой и обремененный болезнями, он держался так, что невозможно было и мысли допустить, что у него хоть что-нибудь может получаться иначе, чем он считает нужным. Даже точно такая же, как у дочери, родинка на подбородке не только выглядела украшением, но казалась последней точкой, поставленной под крупными морщинами этого надменного лица. В его осанке чувствовалась властность и уверенность в себе, которая не дается ни богатством, ни положением, а только длинной чередой предков, привыкших управлять людьми и подчинять их своей воле.

Господин Малик Амвар опирался на трость, чтобы смягчить боль в спине, однако сандаловая палка с тяжелым золотым набалдашником воспринималась окружающими как прихоть, а не как необходимая помощница, так прямо держался этот человек. Всегда одетый во все черное — ширвани, брюки и традиционную шелковую шапочку, он казался воплощением духа лакхнаусского высокомерия не последнего качества в среде свято хранящих память о былом величии этих мест знатных горожан.

— Ну, что там выкинул этот мальчишка? — спросил хозяин дома, грозно сводя лохматые брови.

Жена заколебалась, не зная, что предпринять, чтобы избежать вспышки его гнева, но все-таки протянула ему листок:

— Вот, прочтите. Это Секандар пишет Фейруз…

Малик Амвар дважды перечитал письмо, не веря собственным глазам. Лицо и даже ладони его покрылись красными пятнами, пальцы чуть заметно дрожали.

— Любовное послание собственной сестре? — медленно произнес старик, поднимая взгляд от пугающих строчек. — Негодяй, какой негодяй…

Он помолчал минуту, стараясь сосредоточиться, чтобы спокойно обдумать случившееся, но поняв, что чувства, обуревающие его, слишком сильны, чтобы удалось сдержать их, закричал:

— Секандар! Сюда сейчас же!

— Иду, папа! — раздался ответный крик, и в комнату вбежал недавний Чадди-шах, успевший сменить одежду своего «невоспитанного» благодетеля на щегольский белоснежный ширвани и такие же брюки.

— Я здесь, что скажете? — испуганно спросил он, на полусогнутых ногах подходя к отцу.

Тот устремил на сына пылающий взор, как будто желая испепелить на месте того, кто, кажется, решил навлечь позор на его голову. Секандар застыл в некотором отдалении, точно рассчитав расстояние, на котором тяжелая палка отца в случае ее применения не смогла бы нанести ему серьезного увечья. Он лихорадочно обдумывал, чем мог быть вызван гнев отца, но так как грехов за ним водилось немало, не мог вычислить, какой именно дошел до ушей его строгого родителя. К тому же непонятно было, что могло выплыть здесь, в Лакхнау, где он бывал так редко в последние годы и где старался вести себя паинькой. Но выходит, старайся — не старайся, а результат один. Мало того, что ноет разбитая скула, а тут еще предстоит выволочка — и обиднее всего, что не известно, за что.

— Подойди поближе, — приказал отец.

— Сию минуту, — покорно ответил сын и сделал маленький шажок в его сторону, косясь на проклятую палку.

— Что это? — стараясь говорить спокойно, спросил Малик Амвар и протянул сыну письмо.

— Бумага, — пожал плечами Секандар, не спеша взять листок.

«Может быть, это канадка — как там ее, Лайза, что ли, — на которой я обещал жениться, написала отцу письмо, — подумал он. — Но где она могла взять адрес?»

— Бумага? — взревел, не в силах больше сдерживаться, Малик Амвар, пораженный невинным видом сына. — Это любовное письмо, написанное тобой, твоей рукой, мерзавец!

«Нет, это Радха, точно она, Радха из Дели, — содрогнулся внутренне Секандар. — Лайзе я писем не писал. А Радха, она может такое устроить, характер у нее отвратительный, надо прямо сказать…»

— Но, папа, — начал он, стараясь, чтобы в голосе звучала самая неподдельная искренность. — Эта женщина, у нее с головой не все в порядке…

— Женщина? Да ты пишешь любовное письмо своей сестре! — прорычал отец.

— Кому? — переспросил Секандар, чувствуя, как у него начинают дрожать колени.

Он схватил листок и прочитал первую строчку:

Скользит, как тень светила, мимо…

— Откуда у тебя эти стихи? — повернулся Секандар к сестре.

— Письмо принесли, и там… — начала было Фейруз, но отец перебил ее оглушительным криком:

— Ты еще вопросы будешь задавать, презренный! Как ты осмелился…

Но тут случилось неожиданное. Его сын, которого обычно бросало в дрожь от одного строгого взгляда отца, стал смеяться — сначала тихонько, а потом все громче и громче.

— Так вы решили, что это я… Фейруз… — всхлипывая, бормотал он. — Ну и ну!

Семья с испугом смотрела на него, начиная подозревать самое худшее — не иначе, как их Секандар тяжело болен. Даже отец опустил свою палку и шумно дышал, не сводя с сына обеспокоенных глаз. Но тот вдруг перестал смеяться и, внезапно помрачнев, бросился к выходу.

— Убью, убью подлеца! — крикнул он на ходу. — Ухаживать за моей сестрой? Ну, он у меня увидит!

Остальные молча смотрели ему вслед, не в силах пошевелиться. Первым вышел из оцепенения отец.

— Вот что значит бросить родной дом и странствовать по свету! А все ты, жена, все твое воспитание! — горько сказал он и опустился в кресло.

Мать тихо заплакала, прижав к глазам край покрывала.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Джавед не спешил вернуться домой после завершения своего предприятия с письмом. На душе у него было тоскливо. Теперь он с недоумением вспоминал свое утреннее оживление и радужные надежды на чудодейственную силу стихов. «Как глупы могут быть влюбленные, — думал он, оценивая свое поведение. — Ведь одно предположение, что воспитанной в строгости девушке позволяют читать все приходящие на ее имя письма, нелепо. Это только я, поглощенный своим рифмоплетством, совершенно не занимаюсь почтой, которую приносят в наш дом. Надо бы спросить у привратника, сколько писем приходит Мариам. Уж она-то читает все подряд, можно не сомневаться. Может, все-таки выписать из Пенджаба тетушку Зейнаб, пусть бы присматривала за своей племянницей, которую я так разбаловал. Неважно, что Мариам устроит скандал. Она стала чересчур самостоятельна, а некоторое ограничение свободы пошло бы ее характеру только на пользу».

Предаваясь невеселым размышлениям, Джавед бродил по пыльным улочкам города, пока ноги сами не привели его к любимому месту — туда, где в синем небе сверкал позолоченный купол Малой Имамбары. Юноша по привычке поднялся на ажурный мостик, перекинутый через неглубокий бассейн перед главным зданием. Он часто стоял здесь подолгу, любуясь солнечными бликами на куполе, пышным убранством японских клумб, изящной легкостью арок и разноцветной лепниной фасада Имамбары, построенной сто пятьдесят лет назад. Преимуществом мостика было то, что отсюда совсем не видна уродливая мечеть, чья-то заранее обреченная на провал попытка воспроизвести здесь, в Лакхнау, благородную гармоничность великолепного Тадж-Махала. Джаведу нравилось, что есть точка, с которой мир кажется полным одной только красотой, ничем не омраченной, не нарушенной безобразным соседством, не обессмысленной людской нищетой и болезнями, не перечеркнутой мыслями о смерти. Наоборот — здесь, откуда уже столько лет устремляются к Богу молитвы верующих, все кажется вечным, даже хрупкое человеческое существование, даже мысли… И это ощущение дает силы и желание творить, преображая мир своим талантом.

Здесь его мысли опять вернулись к тому, что отступило на задний план с тех пор, как он увидел Фейруз, — его незаконченной поэме. Он работал над ней давно, без конца возвращаясь к написанному и переделывая каждую строчку. Это была его первая большая работа, он вложил в нее все, что удалось накопить в душе за годы раздумий и поиска. Поэма называлась «Пруд прекрасного царя» и была посвящена величественной и трагичной легенде, сохранившейся в фольклоре народов Северной Индии.

Когда-то, гласило предание, в одной окруженной горами долине жили радостные люди. Их земля была цветущим садом, дома великолепны и богаты, а правили ими справедливые цари. Один из них повелел вырыть огромный пруд посреди своих владений и наполнить его водой из самой чистой горной речки. Ему предсказали, что, пока не иссякнет вода, будет стоять его царство и подданные будут счастливы. Но вот однажды, когда народом правил уже правнук того владыки, наступила страшная долгая засуха. Пруд пересох, потому что оскудела питающая его река. Юный царь бродил ночами по дну высохшего водоема, смотрел на растрескавшиеся под солнцем камни, на быстрых ящериц, мелькающих между стеблями сухой травы, на качающихся на деревьях истомленных жаждой обезьян. Он думал о том, как спасти свое царство и свой народ. И вот однажды он решил, что знает, в чем спасение. И выходом, найденным им, была война.

Огромное войско вышло из долины, чтобы покорить соседей, не познавших ужаса засухи и наслаждавшихся жизнью. Юный царь сам вел своих солдат, которые дрались свирепо и безжалостно — еще бы, за спиной у них была смерть от жажды. Они победили всех и теперь могли пить воду из чужих рек. Но им было мало этого — они мечтали наполнить до краев свой пруд, символ процветания их родины.

Но сколько они ни строили каналов, сколько ни приводили сюда щедрые струи воды, вся она немедленно просачивалась и уходила под землю. Царь приказал даже носить воду ведрами и сам зачерпнул первое и принес к пруду, но и это не помогло. Пруд не хотел принимать ворованную воду.

Тогда владыка задумал принести земле невиданную жертву в надежде на то, что она смягчится и перестанет гневаться на людей. Он приказал разобрать свой дворец, построенный в лучшие времена из золотых кирпичей. Это золото, а также то, что было захвачено у соседей, расплавили в огромных котлах и разом слили в пруд.

Он заблестел так ослепительно, что никто не мог смотреть на него. Люди отвернулись, а когда решились взглянуть, как принята их жертва, то увидели, что золото превратилось в грязь, отвратительно хлюпающую там, где сияла когда-то голубизной дарившая жизнь вода.

Земля не приняла их жертвы, и, постояв молча на счастливом в прежние времена берегу, они собрались и ушли из этих мест искать нового счастья. Все, кроме царя, который остаток жизни провел среди развалин своих владений, проклиная тот час, когда решил спасти народ войной, убийством и кровью.

Джавед еще и сам не знал, как закончит поэму. Было ли даровано прощение познавшему всю глубину раскаяния несчастному царю или нет искупления за такие прегрешения. «Может, потому и не дается мне моя поэма, что я еще не готов решить этот вопрос? — думал он нередко. — Может быть, тема слишком глубока для молодого человека, постигшего только верхи книжной мудрости и даже не приблизившегося к мудрости Божественной?»

Однако оставить это свое дитя до той поры, когда ответы станут для него так же очевидны, как вопросы, он не мог — поэма мучила его, жила в нем, не давала покоя. Если бы он был способен ждать просветления, он ждал бы. Но его не покидало предчувствие, что ворота откроются только тому, кто стучит, а не ждет рассвета и возвращения сторожей.

Ну а дверь собственного дома отворилась для него немедленно, как только он подошел к ним.

— Господин, даже не знаю как сказать, — замялся привратник. — У вас гость, и мне пришлось впустить его…

— И что в этом особенного, Насиб? — пожал плечами Джавед. — Ты поступил совершенно правильно — не ждать же моим друзьям у порога.

— Это не друг, сэр, — потупил глаза слуга. — Это… Чадди-шах.

— Кто? — удивился хозяин. — Вчерашний оборванец?

— Именно так, — кивнул Насиб. — Он ворвался со страшным криком, что ему нужно вас видеть, а госпожи до сих пор нет, и мне не у кого было спросить…

— Где он? — перебил слугу Джавед, быстро переходя в дом. — Куда ты провел этого пройдоху?

— Теперь ты называешь меня пройдохой? — раздался зычный крик сверху, с галереи, и, подняв глаза, Джавед увидел своего вчерашнего гостя.

— О, да ты сегодня франт! — усмехнулся он. — С предыдущим твоим нарядом просто не сравнить. Сегодня я назвал бы тебя скорее денди, чем Чадди-шахом.

Секандар подбежал к лестнице и устремился вниз, перепрыгивая через ступеньки. Лицо его сделалось багровым от злости, а пальцы сами собой сжались в кулаки.

Джавед с удивлением смотрел на него, гадая о том, что опять привело сюда непрошеного гостя и отчего он так взволнован. Может, теперь у него украли автомобиль, и он явился, чтобы при помощи какого-нибудь фрукта или овоща, баклажана, например, отобрать машину у хозяина дома?

Во всяком случае в серьезности намерений Секандара было трудно сомневаться. Он подскочил к Джаведу и, вцепившись в его ширвани, почти поднял в воздух своего недоумевающего противника. При этом он еще издавал какой-то сдавленный рык, прерываемый время от времени скрипом зубов.

— Эй, спокойно, приятель! — воскликнул Джавед. — Что это с тобой? Я сейчас позову слуг, и они вышвырнут тебя из дома, куда ты и приглашен-то не был!

В подтверждение его слов к Секандару подошел Насиб и положил ему на плечо руку. Этого оказалось достаточно, чтобы тот поставил Джаведа на ковер и отошел назад, расстегивая ворот кителя.

— Как ты посмел?! — с трудом переводя дыхание, проговорил гость и достал из кармана голубой листок.

— О чем это ты? — Джавед уже начинал подумывать, не вызвать ли к парню врача — психическое здоровье его явно оставляло желать лучшего.

— «…Одно короткое мгновенье длиною в молодость мою», — презрительным тоном процитировал Секандар строчки Джаведа. — И стихи-то плохонькие, а туда же — в приличные дома посылать!

— Мое письмо! — догадался юноша и протянул руку, чтобы забрать у гостя злополучный листок.

И так было ясно, что из этой затеи не выйдет ничего хорошего, но чтобы оно попало к Чадди-шаху — это уже слишком!

Секандар оттолкнул его руку и тигром бросился на юношу, намереваясь сбить его с ног. Насиб кинулся к хозяину, но его помощь не понадобилась: краем глаза заметив опасность, Джавед резко отпрянул, и Секандар-барк пролетел гораздо дальше, чем планировал, и закончил свой полет в кладовке привратницкой, дверь в которую как раз была открыта.

Несколько мгновений все заглушал грохот падающих жестяных ведер, потом из кладовки донеслись бурные проклятья, и, наконец, появился сам герой. Он пошатывался и держался обеими руками за голову. Когда же Секандар опустил их, стало ясно, что к синяку на скуле прибавилось немало новых, свежих отметин.

— Визиты в этот дом не идут тебе на пользу, о почтенный Чадди-шах, — улыбнулся Джавед.

— Ты еще смеешься! — закричал гость, но сразу же схватился за свои щеки, ответившие на крик резкой болью.

Однако уняться Секандар был не в состоянии, хотя тон обвинений пришлось несколько снизить.

— Подлец! Негодяй! — шептал он, стараясь причинить как можно меньше беспокойства своему покалеченному лицу. — Использовал меня, чтобы написать любовное письмо моей сестре!

— Твоей… Твоей сестре? — остолбенел Джавед. — Ты хочешь сказать, что Фейруз Малик Амвар твоя сестра?

— Ты что, сомневаешься в этом? — взревел Секандар, забыв о ранах. — Она моя единственная сестра, и это так же верно, как и то, что я потомок Чингиз-хана!

— Вот тебе и Чадди-шах! — шумно выдохнул Джавед, садясь прямо на ступеньку. — Чего только не бывает на свете! А впрочем, что тут плохого? — повеселел он, быстро освоившись с новым положением вещей. — Наверное, сам Аллах послал тебя ко мне. Я очень рад!

Он протянул руки, как будто желая прижать гостя к своей груди, и шагнул ему навстречу. Но тот ответил черной неблагодарностью на этот искренний порыв — он развернулся и попытался крепким кулаком слегка испортить радостное настроение Джаведа, а заодно и его красивое лицо. Это ему удалось, правда, совсем не в той степени, о которой он горячо молился.

— Эй, ты чего? — закричал хозяин, потирая сразу покрасневший подбородок. — Я на твоем месте иначе относился бы к другу, который так тебе обрадовался.

— Сейчас ты у меня еще больше обрадуешься, — пообещал Секандар, замахиваясь вторично. — И потом, какой я тебе друг — я же презренный Чадди-шах!

Однако второй его удар не попал в цель — Джавед был уже готов и достойно встретил нападение. Секандар получил звонкую затрещину, окончательно усмирившую его боевой пыл. Он уселся на ступеньку, с которой только что встал хозяин дома, и, бросая на того волчьи взгляды, принялся что-то бурчать себе под нос.

— Ну, — спросил Джавед, — ты успокоился, наконец? Мы можем поговорить?

— Нам не о чем разговаривать! — огрызнулся гость. — И вообще, за кого ты меня принимаешь?

— За брата Фейруз и моего будущего шурина, — улыбаясь, ответил Джавед.

— Ни-ког-да! — взвизгнул Секандар. — Я не собираюсь становиться твоим шурином! Я тебя… я тебя… — он замялся, ища выражение, которое вполне отражало бы бушующие в нем чувства.

— В порошок сотру! — подсказал хозяин.

— Точно! — обрадовался Секандар. — Так и сделаю.

Джавед развел руками, показывая, что ему нечего сказать в ответ на такие кровожадные намерения, и отошел в сторону, как бы освободив путь к входной двери. Однако гость, казалось, не торопился оставить кров, под которым ему так и не оказали достойного приема. Он заерзал на ступеньке, но не вставал, как будто чего-то ожидая — может быть, момента, когда будет в состоянии стереть кого-нибудь в порошок, а может, совсем другого, вернее другую…

Молчание затягивалось, но Джавед, не сводивший с гостя насмешливого взгляда, не собирался помогать ему выпутываться из ситуации. Наконец Секандар встал и, тоскливо оглянувшись по сторонам, пошел к выходу. Он обернулся в дверях, желая сказать на прощание что-нибудь поэффектнее, но только пожевал губами, проклиная себя за косноязычие. Всю злость, не излитую в словах, он обрушил на ни в чем не повинную дверь, которая хлопнула с такой силой у него за спиной, как будто выстрелила старинная пушка, несколько веков хранившая молчание на площади города. Вслед ему раздался взрыв хохота.

Секандар вынужден был сам возиться с воротами, потому что Насиб предпочел своим прямым обязанностям удовольствие насмехаться над гостем вместе со своим хозяином. Когда же, бормоча ругательства, взбешенный посетитель справился с засовами, он чуть не столкнулся с изумленной Мариам, возвращающейся откуда-то в сопровождении другого слуги.

Сегодня она показалась Секандару еще более привлекательной в своем темно-синем с блестками платье и таком же покрывале.

«И надо же случиться, чтобы меня связали с этим домом какие-то нелепые, дурацкие отношения, — с досадой подумал он. — Такая красивая девушка — и сестра этого наглеца!»

— Здравствуйте, — поклонился он Мариам.

Та в ответ наклонила голову, чуть прикрыв лицо краем покрывала.

— Уважаемая, вы не узнаете меня? — робко спросил Секандар.

Мариам послала ему кокетливый взгляд и лукаво улыбнулась:

— Отчего же, вы — Чадди-шах.

— Чадди-шах?! — взревел несчастный, не выдержав этого последнего удара. — Вас обманули, вас ввели в заблуждение. Я… Я потомок Чингиз-хана!

— Чей-чей вы потомок? — удивленно переспросила девушка.

— Чингиз-хана, — понуро произнес Секандар-барк, понимая, каким смешным и жалким кажется сейчас этому прелестному созданию.

— То-то я смотрю, кого-то вы мне напоминаете, — серьезно сказала Мариам и, кивнув на прощание, скрылась за дверью.

«Ну погоди, жалкий поэтишка! Мы посмотрим еще, кто станет чьим шурином!» — подумал Секандар и, мстительно пнув ногой ворота, отправился домой — объясняться с отцом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ахтар Наваз вышел из магазина, обвешанный коробками с игрушками. У племянниц был день рождения — чудесный повод, чтобы завалить их подарками. Хозяин хотел сам донести коробки до машины постоянного и щедрого покупателя, но Ахтару нравилось держать в руках этот шелестящий цветастой оберточной бумагой нарядный ворох, который вот-вот взорвет радостью жизнь милых малышек.

Навстречу ему бежала стайка детей, которым никогда не приходилось играть ни с какими игрушками. Худенькие, чумазые ребятишки, домом для которых с первой минуты рождения была улица, неслись куда-то с визгом и хохотом. «Как они могут веселиться, бедные, никому особенно не нужные, лишенные заботы?» — вздрогнул Ахтар. Сердце его сжалось от жалости, как бывало всегда, когда он сталкивался с нищими детьми. У этой боли не было конца, потому что никакая благотворительность не могла помочь всем — слишком много новых маленьких изгоев появлялось на месте одного, хоть как-то пристроенного на пожертвования богатых. Что можно объяснить их родителям об ограничении рождаемости, если они, сами выросшие на грязных тротуарах, не умеют читать, никогда не были у врача, и даже если не хотят иметь детей, то не могут потратить последние пайсы на контрацептивы. Да еще в их головах упорно держится представление, что пользоваться противозачаточными средствами — грех. «А выпускать в жизнь по десять детей, обрекая их на голод, болезни, лишения, вечную безнадежную нищету, — разве это не грех?» — с горечью думал Ахтар, глядя на ножки-палочки и ввалившиеся щеки детей.

Но им самим не было дела до демографических проблем Индии. Они радовались жизни, не подозревая, сколько хорошего из нее вычеркнуто, украдено судьбой, немилосердной к миллионам своих маленьких пасынков. Что-то ждало их впереди, наполняя сердца весельем — может быть, дерево с недозрелыми, но все-таки съедобными плодами, или рассыпавшиеся на земле орешки с тележки уличного торговца, или красивая пуговица, острый гвоздь, яркий лоскут — одно из удивительных сокровищ, которые им случалось находить и которые трогательно хранились, прятались от чужого глаза, потому что с ними можно было играть, — а дети, как ни тяжела была их жизнь, не могут не играть, ведь это их способ постижения мира.

Этих малышей некому было учить хорошим манерам, и прохожим доставалось не на шутку, если они не уступали дорогу куда-то торопящейся стайке. Ахтар Наваз увидел вдруг, как хохочущий отряд протаранил высокую женщину в желтом покрывале, не заметившую опасность и поплатившуюся за это. Она просто отлетела к другому краю тротуара и обязательно упала бы, если бы он не бросился ей на помощь. Коробки посыпались в пыль, но женщину он успел подхватить и удержать.

Первое, что поразило его, это ее невероятная легкость — казалось, что женщина в желтом вообще ничего не весит. Покрывало еще прятало от его взгляда ее лицо, и он даже не думал о том, хороша ли она и сколько ей может быть лет. Ахтар лишь с удивлением ощутил гибкость и изящество ее тела, будто держал в руках не женщину, а молодую зеленую ветку, едва не отломанную от ствола.

Обретя равновесие, женщина резко отстранилась от своего спасителя и выпрямилась. Прозрачное покрывало в мелкий частый горошек сползло на шею, и Ахтар Наваз увидел лицо, подобного которому и представить себе не мог. Он не сумел бы даже сказать, красиво ли оно, такое сильное впечатление производили черты незнакомки. Первое, что поражало, это необыкновенная, мраморная бледность прозрачной кожи и высокий чистый лоб, над которыми сияли гладко зачесанные волосы иссиня-черного цвета, короткий точеный носик, высокие скулы, крупный чувственный рот с чуть заметными складками в уголках — теми самыми, которые называют горькими, потому что их, как и морщины, оставляют страдания и годы. Женщина взмахнула ресницами, и Ахтар Наваз сразу же забыл об остальных чертах этого заворожившего его лица, погрузившись в омут ее глаз. «Колдунья, колдунья…» — застучало у него в голове, сразу начавшей кружиться под пронзительным взглядом. Но разве колдуньи умеют смущаться так, как эта женщина? Она быстро повернула голову и, опустив глаза, зашептала слова благодарности.

Ахтар знал, что надо что-нибудь сказать в ответ, но не мог. Он смотрел на ее профиль, высокую гордую шею, дрожащие ресницы и чувствовал, что сам нуждается в том, чтоб его кто-нибудь поддержал под руки.

Женщина присела на корточки и стала собирать рассыпавшиеся коробки с подарками, а он даже пальцем не шевельнул, чтобы помочь ей. Наконец она протянула ему его покупки, которые Ахтар принял, но вместо «спасибо» почему-то пробормотал:

— Прошу прощения.

Потом он опять застыл, в страхе, что она сделает резкое движение и уйдет, исчезнет, навсегда унеся с собой это ощущение совершающегося на глазах волшебства. Он стоял бы так, наверное, долго, заслоняя ей дорогу, если бы не вмешался какой-то прохожий, которого они заметили только после того, как он расхохотался рядом с ними.

— Нашли у кого просить прощения! — рявкнул долговязый человек в короткой черной жилетке. — Это же самая известная в городе куртизанка — несколько рупий, и вы получите все, что хотите, без всяких извинений.

Ахтар смотрел на него невидящим взглядом. Смысл сказанного с трудом доходил до него, и если бы долговязый исчез сразу же после своей тирады, то, возможно, молодой человек так и не понял бы, что он хотел сказать. Но тот все стоял, как бы ожидая реакции на свои слова, и Ахтару было уже не отмахнуться от них, таких нелепых, досадно отвлекающих от волшебного оцепенения, в котором он находился.

Мужчина в жилетке наконец дождался ответа — господин, которому он сообщил такую полезную информацию, оценил его усердие по достоинству и выдал награду — страшный и безжалостный удар в челюсть, отправивший долговязого в пыль полежать на несколько минут.

Однако кое-чего доброжелатель все-таки добился — когда Ахтар Наваз обернулся к незнакомке, волшебства уже не было. Перед ним стояла, опустив глаза, очень бледная женщина довольно высокого роста, удивительно прямо державшая свою гибкую спину. Сейчас он не назвал бы ее даже красивой, только какой-то… странной… или неземной…

— Прошу прощения, — повторил Ахтар. — Надеюсь, этот подонок не испортил вам настроения.

Она подняла к нему лицо, но он не решился взглянуть в ее глаза. Теперь его пугало то ощущение нереальности, которое могло охватить его, если бы он осмелился встретиться с ней взглядом.

Правду говорил мужчина в жилетке или лгал — Наваз не думал об этом. Какое ему дело до репутации случайно повстречавшейся на дороге дамы? А то, что в груди сразу что-то тоскливо заныло, — мало ли может быть для этого причин?

Ахтар вежливо — пожалуй, подчеркнуто вежливо — поклонился и, не оборачиваясь, пошел прочь. Через несколько минут машина уносила его от магазина игрушек, от тихо стонущего долговязого и от все так же стоящей на месте женщины, лицо которой теперь было закрыто покрывалом так, чтоб никто не видел катившихся по щекам слез.

Внезапно она сделала порывистое движение вперед, как будто собиралась полететь следом за ним. Природа, сделав ее легкой, как птица, не подарила ей крыльев, но ветер подхватил ее и почти понес, развевая концы желтого шарфа, все быстрей и быстрей, — пока не нашел ей убежище у каменной стены мечети, в которой молились мужчины.

Женщина прильнула щекой к горячим от солнца камням и что-то зашептала. Были ли это упреки за несправедливые обиды, за несложившееся счастье, несбывшиеся мечты или, напротив, нашлось что-то, за что хотелось благодарить и благословлять Бога, являющего милость даже заблудшим своим детям? А может быть, она просила его о чем-то, важнее и желаннее чего, как казалось ей в это мгновение, нет ничего на свете.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Никого не ждут с таким замиранием сердца, таким беспокойством и радостью, никого не встречают таким радостным криком, никого не называют такими ласковыми именами, как тех, кто везет детям подарки. Какое счастье наблюдать, как дрожащие от волнения маленькие ручки, торопясь, развязывают ленты, рвут бумагу, не в силах дождаться, когда из нее покажется это чудо — все равно что, хоть логарифмическая линейка, лишь бы она носила это звучное имя — подарок. Они всегда долгожданные, даже если появились раньше, чем дети узнали о том, что они будут. Они всегда желанные, чудесные, самые лучшие, а если ребенок морщит нос и говорит, что это у него уже есть или он хотел бы то же самое, но красного цвета, значит, он уже вырос.

— Бабушка! Дядя! Ну как же вы долго ехали! Ну где же они, наши подарочки? — две сестрички-близняшки прыгали от нетерпения на месте в ожидании момента, когда можно будет, наконец, заняться всеми этими празднично шуршащими оберточной бумагой коробками, которые вносил в дом шофер.

Ахтар Наваз и его мать пытались обнять девочек, чтобы поздравить их и пожелать счастья, но глаза малышек, торопливо касающихся губами щек бабушки и дяди, видели только объект своих мечтаний — высоченную гору коробок с игрушками. Наконец они добрались до них и принялись лихорадочно обрывать упаковку, при чем каждая зорко следила за тем, что делает сестра и какие у нее игрушки — не лучше ли они тех, что достались ей самой.

Девочки, ползающие по ковру, были так хороши в своих кружевных платьицах, так разрумянились их щечки и горели глазки, что бабушка Фатьма чувствовала себя совершенно счастливой, усевшись рядом в заботливо подставленное слугой кресло.

Ее сын беспокойно оглядывался, не понимая, почему навстречу ему и матери не поспешила сестра. Не больна ли она? Или просто слишком занята приготовлениями к празднику? Странным показалось Ахтару и то, что в доме не видно гостей. Неужели Насемар не позвала друзей разделить свою радость — пятый день рождения дочерей? Это так не похоже на нее, такую общительную и гостеприимную.

По широкой мраморной лестнице пробежала вниз со второго этажа служанка с испуганным лицом. В руках у нее Ахтар заметил пузырек с лекарством. Что-то явно было не так. Он решил уже сам подняться к сестре, когда сверху донесся ее крик:

— В такой день я не позволю тебе уйти!

Тут же на лестнице показался шурин Наваза — Джахангир, тридцатипятилетний здоровяк с тонкими стрелками усиков на холеном лице. Он, как всегда, был воплощением элегантности по-лакхнаусски. Ахтар никогда не видел человека, на котором лучше сидел бы ширвани или которому больше бы шла коричневая шелковая шапочка.

Крупной рукой в перстнях Джахангир вытащил из кармана золотые часы, цепочка от которых украшала его китель, и, нервно дернув уголком рта, повернулся к жене, выбежавшей за ним следом из своей комнаты:

— Мне пора уходить, и я уйду. Это решаю я, а твое дело, дорогая, сидеть на женской половине и ждать. Понятно?

Он сделал несколько шагов по лестнице, но Насемар бросилась вниз и раскинула руки, загораживая ему дорогу.

— Я умоляю тебя… — глухо произнесла она, переводя дыхание. — Я умоляю, не уходи хоть сегодня, в день рождения наших детей. Они так его ждали, неужели ты, отец, не останешься с ними в этот день? Если ты уйдешь, ты испортишь им праздник!

— А если я останусь, то испорчу праздник себе, — усмехнулся муж. — Почему тебя совсем не заботят мои радости, а?

Джахангир отвел ее руку и быстро устремился вниз. Однако Насемар продолжала бороться. Она опять забежала вперед и встала у него на пути. Но теперь женщина уже не просила, она требовала, она приказывала:

— Ты никуда не пойдешь! — крикнула она отчаянным голосом.

Ахтар видел, что Насемар напряжена, как пружина, и готова на все.

— И кто же мне запретит? — насмешливо спросил муж. — Не ты ли?

— Да, именно я! — Насемар опять раскинула руки, как будто эта преграда могла остановить решительного и сильного мужчину.

Джахангир посмотрел ей в глаза, и его насмешливость куда-то пропала. Теперь он не потешался над ее слабостью и смехотворностью угроз. Он понял, что сейчас с ней нелегко будет справиться. Ах, у нее хватает силы духа, чтобы встать у него на пути?! Что ж, поглядим, достаточно ли физических сил, чтобы отстаивать свои права.

Джахангир размахнулся, и Насемар испытала бы крепость его кулака, если бы ее брат не перехватил занесенную для удара руку.

— Я убью каждого, кто попробует замарать честь моей сестры, — внятно проговорил Ахтар, стараясь, чтобы слова его звучали спокойно и убедительно.

— Не смей! — раздался вдруг в наступившей тишине разгневанный голос его матери. — Ты не должен вмешиваться в ссоры между супругами!

— Уважаемый зять, прошу у вас прощения за поступок сына, — продолжала она, обращаясь к Джахангиру. — Он поступил неправильно.

— Но мама… — начал пораженный Наваз, не понимающий, как она может так говорить, но осекся, наткнувшись на ее взгляд, приказывавший ему замолчать.

Он никогда не видел мать в таком состоянии. Мягкая, снисходительная, души не чаящая в своих детях, она ни разу в жизни не позволила себе повысить на них голос. И вот теперь Фатьма стоит перед ним, как скала посреди разбушевавшегося моря, и властно приказывает ему, как себя вести. Почему она не позволяет защитить Насемар? Почему кричит на сына, который не допустил, чтобы взбесившийся зять ударил ее дочь?

— Скажите, в чем причина вашей ссоры? — голос матери прозвучал почти спокойно.

Вопрос предназначался Джахангиру, хотя, как будто, был задан обоим. Но зять не собирался давать Фатьме объяснений.

— Спросите у вашей дочери, — бросил он и отвернулся, всем своим видом демонстрируя, что не считает себя обязанным отчитываться перед кем бы то ни было, а перед семьей жены в особенности.

Фатьма повернулась к Насемар, не позволив себе и мимолетным жестом дать почувствовать зятю, что недовольна его отказом. Но и дочь молчала, кусая губы. Фатьма с внезапной болью заметила, как исхудала Насемар за последние несколько недель. Она и без того никогда не отличалась крепким сложением, но теперь от нее осталась половина. Под большими, выразительными глазами, главной прелестью не слишком пропорционального лица, залегли тени, нос заострился. Дело плохо, решила мать, это не случайная ссора. Она сделала невольный шаг по направлению к дочери — и этого оказалось достаточно, чтобы горе, сдерживаемое из последних сил, прорвало плотину. Насемар бросилась на грудь к матери и зарыдала.

— Мама! Мамочка! Я скрывала от вас… Не хотела, чтобы вы страдали, чтоб он так низко пал в ваших глазах… — бормотала дочь, перемежая слова плачем. — Если ему все равно, я скажу… Нет больше сил терпеть это, мама! Вы думаете, мы хорошо живем? Это какой-то кошмар! Я привыкла ко всему, но в последнее время это переходит все границы! Он исчезает из дому каждый вечер, а иногда прямо с утра. Все видят, все знают, даже дети что-то слышали от соседей…

— Девочка моя, но у него могут быть дела, он так много работает. Быть женой самого богатого человека в штате не так просто, — перебила ее мать, стирая слезы с впавших щек дочери и глядя ее по голове, как когда-то в детстве, когда все несчастья заключались в плохих отметках или порванном в саду платье.

— Работа? Вы думаете, он проводит это время в офисе? — Насемар даже вскрикнула от того, что это предположение мало соответствовало действительности. — Он уходит из дома, чтобы посещать танцовщицу по имени Хусна. Это известно всем в Лакхнау, странно, что эта весть не коснулась еще ваших ушей. Но если теперь вы услышите за спиной смех, то знайте, над чем смеются!

— О, Аллах, — простонала Фатьма, прижимая к себе своего измученного ребенка.

Ее дочь повторяет судьбу матери. Кошмар возвращается, чтобы сделать невыносимой еще одну жизнь!

— Это правда? — спросил Ахтар у рассеянно улыбающегося Джахангира.

— Насчет Хусны? В общем да, я влюблен и хочу на ней жениться! — Джахангир ответил слишком запальчиво, чтобы сохранить видимость спокойствия и высокомерия.

— Вы хотите взять еще одну жену? — вымолвила пораженная Фатьма, оборачиваясь к зятю.

До такого не дошел даже ее покойный муж, Алихан. Ни одну героиню своих ежедневных похождений он не пытался ввести в дом женой, хотя, как любой мусульманин, обладал правом иметь четырех. Но в Индии этим правом почти не пользуются из уважения к женщине, избранной первой. Жениться вторично для мужчины их круга — скандал, а для его жены, ее дочери, — унижение, ведь она не бездетна, у нее двое детей. Пусть она не подарила еще мужу сына, но в ее возрасте еще ничего не потеряно.

— Если вам это не нравится, можете забирать свою Насемар, я не откажу ей в разводе, — фыркнул Джахангир, опять поворачиваясь к двери.

У него на пути стояли дочери, взявшись за руки, как делали всегда, когда чего-нибудь пугались, и переводя широко раскрытые глазки с матери на отца. Джахангир обошел их, как обходят мебель, но Насемар, вырвавшись из объятий матери, опять полетела за ним.

— Выслушай теперь меня, — сказала она, с трудом переводя дыхание. — Ты можешь вышвырнуть меня отсюда, но сама я не уйду. Я пришла в этот дом невестой и своей волей до самой смерти не покину его. А теперь уходи.

Джахангир чуть пожал плечами и вышел.

Насемар еще несколько секунд стояла, покачиваясь, с закрытыми глазами, а потом медленно сползла на ковер. Брат бросился к ней, подхватил на руки и закричал во все горло:

— Врача! Врача!

Сразу же забегали слуги, неся в спальню хозяйки лекарство, воду, взбивая полушки и открывая окна. Одна Фатьма не принимала участия во всеобщей суете. Она сидела на диване, сложив на коленях руки, и глядела в одну точку.

— Врач уже здесь, не беспокойся, — сын спустился к ней и сел рядом. — Он говорит, что ничего страшного не случилось.

— Я знаю, — неожиданно ответила мать, качая седой головой. — От этого не умирают. Во всяком случае, не сразу… Видишь, Ахтар, что вышло из брака твоей сестры?

Он тяжело вздохнул и закрыл глаза ладонью:

— Ах мама, я и не думал… Хотя все знали, что они не любили друг друга, когда женились. Но многие ли у нас женятся по любви, а ведь все как-то живут, ладят друг с другом, растят детей. А тут… Не хватало еще, чтобы он стал ее бить! Почему ты была недовольна, когда я остановил его? Разве тебе не было больно за дочь?

— Мальчик мой, тебе почти тридцать лет, а ты не знаешь простых вещей, — грустно улыбнулась мать. — Никогда не вмешивайся в то, что происходит между супругами, не принимай ничью сторону, никого не суди. Им жить, а значит, и искать выход из любой ситуации, что-то пытаться изменить, с чем-то смиряться. Они многое простят друг другу, если хотят сохранить семью. Друг другу — но не тому, кто становится между ними. Завтра они помирятся, а ты будешь неприятен каждому из них: ему — потому что выступил против него, а ей — потому что видел ее унижение и осуждаешь в душе ее мужа. Мы должны быть сдержанными и мудрыми — не ради Джахангира, а ради Насемар.

— Ты и вправду думаешь, что у них еще что-то может наладиться? — спросил сын через некоторое время.

Мать молчала, и обернувшись к ней, он вдруг увидел, что она глотает слезы.

— Ненавижу его! — шептала Фатьма, позабыв все свои слова о сдержанности и мудрости. — Бедная девочка! Как он мог так измучить ее!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Получить все необходимые сведения о женщине, ради которой его зять готов был разрушить семью, для Ахтара Наваза не составило никакого труда. Насемар не ошиблась — об увлечении Джахангира действительно говорил весь город. Его пассия необыкновенно красива и замечательно танцует, рассказали Навазу. К тому же она богата, хотя, по общим предположениям, деньги получены от состоятельных покровителей. В городе эта женщина совсем недавно. Она купила дом в центре за немалую сумму и обставила его с вызывающей роскошью, наняла множество слуг и нескольких танцовщиц, которые призваны составлять фон для ее сольного танца. Самые известные люди города с удовольствием посещают этот дом, но, по слухам, несмотря на то, что среди них разгорается вражда и соперничество за особенное внимание куртизанки, никто до сих пор его не удостоился. У Джахангира было, как говорили, больше шансов, чем у других, так как всем известно, что он — прекрасный собеседник, а Хусна — так звали танцовщицу — ценит образованность, умение поддержать разговор и юмор.

— Не слишком ли она требовательна для куртизанки? — кривя губы, спрашивал Ахтар.

Его собеседники в ответ только пожимали плечами и улыбались таинственно — мол, сам поймешь, когда встретишься с нею.

Это заинтриговывало и манило Наваза. Какому мужчине не хочется посмотреть на женщину, многим вскружившую голову? Как известно, такая слава — лучшая рекомендация. Войти в этот дом было совсем несложно — его вполне мог привести кто-нибудь из постоянно бывающих здесь друзей. Но что дальше? Как заставить ее отпустить от себя Джахангира? Не рассказывать же куртизанке о душевных муках своей сестры и их детях! Да и сам Джахангир не ребенок, его за руку не уведешь.

Ахтар все время думал о том, как ему действовать, но так ничего и не придумал. Он не знал главного — какова та, с кем придется бороться. Воображение, питающееся неприязнью, рисовало вульгарные черты, безвкусные наряды, дешевые ужимки содержанки. Но как ей удалось внушить такое восхищение множеству мужчин — и совсем не глупых, немало повидавших на своем веку? Неужели они так нетребовательны, что сходят с ума от продажной женщины, все достоинства которой — это умение в такт музыке вилять бедрами?

Наконец настал день, когда Ахтар решил, что тянуть больше нельзя. Надо пойти и посмотреть на эту даму, чтобы понять, можно ли с ней бороться.

Он никогда бы не признался себе в этом, но одевался с особой тщательностью, собираясь в дом танцовщицы. Он выбрал светло-серый летний костюм европейского покроя и шелковую рубашку, оливковый цвет которой, он знал, очень шел к его глазам. Утром домашний парикмахер, тщательно следящий за его пышной шевелюрой, подстриг и побрил его. Хорошие волосы были отнюдь не единственным достоинством внешности Наваза. Не слишком высокий, но прекрасно сложенный — крепкий, с отлично развитой мускулатурой, — он всегда производил впечатление на женщин. Лицом он очень походил на сестру, но то, что делало ту почти дурнушкой — крупный с горбинкой нос, слишком высокий лоб, широкие брови, — очень шло ему. Многим бросалось в глаза, что оба они — и Ахтар, и Насемар — отличались породистостью, в них чувствовалась прямая связь с длинной вереницей знатных предков, уходящей в глубь истории Северной Индии. У брата было еще одно преимущество перед хрупкой и болезненной сестрой — он просто светился здоровьем, и физическим, и душевным. Его любили и уважали все, с кем он сталкивался: и в кругу знакомых, и в школе, и в университете. Веселый, дружелюбный и некичливый, он всегда оказывался в центре внимания, и основанием для этого становилось не имя, не деньги, не положение, а личные качества, признаваемые даже самыми враждебно настроенными людьми.

Что уж говорить о том, какой радостью был он для своих домашних. Мать и сестра просто боготворили его, и даже отец, не слишком часто проводивший вечера в семейном кругу, делал исключение для него в то время, когда Ахтар приезжал домой из Дели, где учился в университете. Сын чувствовал любовь семьи, и отвечал ей самой горячей привязанностью. Заботы и интересы дома были главным в его жизни, он с ранних лет привык считать себя ответственным за мир и спокойствие в нем.

И вот теперь, когда горе вошло в жизнь его сестры, он считал, что просто обязан предпринять все возможное, чтобы спасти ее брак. Спокойно наблюдать, как страдает Насемар, было для него невыносимо, он чувствовал, что должен помочь ей, чего бы это ему ни стоило. Если на ее пути стоит эта женщина — Хусна, он уберет ее с дороги!

В восемь Ахтар уже прогуливался у дома танцовщицы, поджидая, когда подъедет Рашид, его старый знакомый, обещавший ввести его к Хусне. Однако его все не было. Прождав четверть часа, он вернулся к машине и позвонил оттуда Рашиду домой. Тот сразу снял трубку и принялся объясняться извиняющимся тоном:

— Я уже послал слуг, чтоб тебя предупредили, но ты так рано ушел из дома. Хусна не принимает сегодня, она заболела или не в настроении. Вообще, с ней, говорят, что-то творится в последнее время.

Раздосадованный Ахтар уже готов был повесить трубку, когда Рашид упомянул о главном:

— Кстати, твой зять, скорее всего, сейчас у нее. Его не так-то просто остановить, он совсем сошел с ума. Полагаю, что, если Хусна больна, он стоит на коленях у ее ложа и молится, чтобы Аллах послал ей исцеление.

Ах вот как! Навазу невыносимо было слушать подобное о Джахангире. Его поведение бросало тень не только на самого зятя и его жену, но и на ее семью. Что ж, раз он там, то и Ахтар войдет в этот дом. Пусть попробуют остановить его все слуги Хусны вместе взятые!

Ахтар быстро поднялся по лестнице особняка, которую, к его удивлению, вообще никто не охранял, и, пройдя полутемным залом, толкнул дверь следующего. Хлынувший оттуда поток света в первое мгновение просто ослепил его, и он инстинктивно поднял руку, чтобы защитить глаза. Когда они немного привыкли к свету, молодой человек смог разглядеть место, куда попал. Этот зал явно предназначался для того, чтобы устраивать здесь представления, петь и танцевать. Огромный, с высокими сводами, со сверкающим, недавно заново отшлифованным мрамором пола, он был почти полностью лишен мебели — только несколько кресел вдоль стен и ковер в углу с разбросанными по нему подушками и валиками для тех, кто предпочитает наслаждаться зрелищем полулежа. Стены затянуты золотистым шелком, и это усиливает поток света, исходящий от многочисленных свечей в стеклянных шарах, расставленных прямо на полу, и ламп в форме цветов лотоса, укрепленных на высоких подставках из стволов кипариса.

Зал казался готовым к представлению, даже как-будто ждал его, но в нем никого не было — ни зрителей, ни танцовщицы, и оттого все вокруг производило странное впечатление. Ахтар испытывал такое чувство, будто взялся читать роман, из которого вдруг исчезли главные герои, сделав все остальное бессмысленным.

Однако в глубокой тишине, царившей в доме, вдруг раздались шаги. В стене напротив отворилась дверь, которую Ахтар сразу и не заметил, и вошли двое — мужчина и женщина в платье жемчужного цвета и такой же вуали, скрывающей ее лицо. Мужчина был слишком хорошо знаком Навазу, но самое странное заключалось в том, что он узнал и его спутницу. Узнал, даже не видя лица, по одной только фигуре, осанке, манере держать голову, а может просто потому, как забилось его сердце. Это была та самая женщина, которую он встретил несколько дней назад у магазина игрушек.

— Так вот кто такая Хусна! — Навазу показалось, что он произнес эти слова про себя, но вошедшие вдруг обернулись к нему.

— Ты… Что ты здесь делаешь? — недовольно спросил Джахангир, но Ахтар не слушал его.

Он не отрываясь смотрел на женщину, и она вдруг устремилась к нему, как будто притягиваемая его взглядом. Вуаль, развеваясь от ее быстрых движений, открыла лицо, и Ахтар увидел сияющие глаза, матовую бледность кожи, высокую шею. Женщина подошла совсем близко и молча глядела на него. От нее исходил необыкновенный, волнующий аромат, подобного которому он никогда не вдыхал. Это не был традиционный запах притираний, используемых уроженками этих мест, но и на дорогие западные духи он тоже не походил. Этот аромат как-будто составлял часть волшебства, которое Ахтар ощутил при первой встрече и которое неожиданно вернулось сейчас, когда он меньше всего был настроен на романтический лад. Но он смотрел на Хусну и не мог оторвать взгляда от ее лица, от глаз, охваченных непонятным ему волнением, от всего ее облика, при всей своей женственности так мало напоминавшего обычный образ земной красавицы. «Может, она марсианка? — подумал Ахтар. — Нет, скорее всего она из старой сказки, из Перистана — царства, где живут пери — волшебные девы, умеющие летать, а главное — сводить людей с ума».

— Как вы меня нашли? — вдруг спросила Хусна.

— Весь город только и говорит о вас, — ответил Ахтар и, поколебавшись мгновение, добавил: — О вашей красоте…

— А что думаете вы?

Наваза странно поразило то, что в ее вопросе он совсем не услышал кокетства — она спросила так, как будто знать его мнение на этот счет для нее очень важно, как будто многое зависит от того, что он о ней думает.

«Я считаю, что красивее вас никого никогда не видел», — хотел сказать он в ответ. Но что-то мешало ему. Казалось, что эти слова будут предательством по отношению к Насемар. Признать, что Хусна сводит с ума, лишает воли — значит, оправдать Джахангира. Разве он, Наваз, здесь для этого?

«Хусна — чудесное видение, волшебница — мой враг, враг всей моей семьи, — сказал он себе, собрав остатки поколебленной решимости. — Я буду говорить с ней, как с врагом, как с продажной танцовщицей, живущей на деньги тех, кого она ослепляет. Это мой долг, и я выполню его».

Наваз обошел вокруг женщины с одобрительной, вызывающей откровенностью разглядывая ее фигуру. Сделав круг, он опять заглянул в ее глаза и, усмехнувшись, проговорил:

— Я думаю, что теперь прекрасная Хусна будет танцевать и петь только для меня.

Ему вдруг показалось, что женщина сейчас упадет. Она пошатнулась и резко откинула назад голову. Ахтар рванулся к ней, чтоб удержать, как в прошлый раз, на улице, но она отпрянула от него и быстро отошла на несколько шагов.

«Что это с ней? — подумал он. — Тогда ее сбили мальчишки, а что теперь? Неужели мои слова? Неужели она так впечатлительна? Но ведь она куртизанка, и должна привыкнуть ко всякому обращению».

В глубине души ему было стыдно за то, что он сделал, но стыд только усиливал искусственно вызванную неприязнь к Хусне.

— Назови цену! — быстро сказал Ахтар, боясь, что это чувство может исчезнуть под ее взглядом.

Хусна вздрогнула и как-то сжалась, будто ее ударили. Но это продолжалось всего мгновение.

— Так вы покупатель? — усмехнулась она, выпрямляя спину и так же, как только что он, обошла вокруг него, как бы выясняя, что он из себя представляет. — И сколько дадите?

— Сколько хочешь, — сказал Ахтар, доставая чековую книжку.

— Кто знает мне цену? — пожала плечами женщина. — Думаю, она велика, только вряд ли измеряется в золоте. Я танцую просто потому, что бьется мое сердце, а его не заставишь стучать чаще при помощи денег.

Она отошла в угол и отвернулась. Ахтару показалось, что ей больно смотреть на него или, может быть, противно.

— Уходите, — тихо произнесла женщина, не поворачивая головы. — Никогда не приходите сюда, слышите? Купите себе все, что вам нужно для того, чтоб развлечься. Я не продаюсь.

Никогда Наваз не испытывал такого презрения к себе, как в эту минуту. Он пытался унизить ее, а унижен сам. «Где твое благородство, где твоя честь? — с горечью думал он. — Ты никогда бы не позволил себе так обращаться с женщиной, кто бы она ни была. И вот итог: танцовщица в сто раз достойнее тебя, ты чувствуешь свое ничтожество перед ней. И все это на глазах у Джахангира!» Он метнулся к двери, надеясь, что, как только переступит порог этого дома, кошмар закончится и он навсегда забудет о своем постыдном поведении здесь, но услышал за своей спиной оклик.

— Постой-ка, дорогой шурин! — насмешливо проговорил Джахангир. — Я должен кое-что объяснить Хусне, не так ли?

Ахтар остановился. Его уход и так напоминал бегство, а тут еще Джахангир! Какие новые унижения он ему готовит?

— Ты думаешь, Хусна, этот молодой человек пришел сюда случайно, привлеченный слухами о твоей красоте? — сказал тот женщине. — Нет, он здесь не для того, чтобы купить тебя. Это Ахтар Наваз, брат моей жены. Он охраняет здесь ее интересы.

— Ах вот как! — прикусила губу Хусна. — Это многое объясняет…

— Ты хочешь еще что-нибудь сказать? — с ненавистью глядя на Джахангира, спросил Ахтар. — Нет? Тогда я пойду.

— Нет, постойте! — на этот раз его остановила Хусна. — Вы пришли в мой дом, дом танцовщицы, и я хочу танцевать для вас.

Все, о чем мечтал сейчас Ахтар, это уйти отсюда, но в ее голосе была такая сила, что он не смог открыть дверь. Хусна дернула шнурок колокольчика, и через минуту в зале появились музыканты. Один из них принялся постукивать кончиками пальцев по табла, другой — водить смычком по саранги, третий достал флейту шахнай. Наконец они были готовы и ждали знака Хусны, вышедшей на середину зала.

Закрыв глаза, женщина готовилась танцевать. Она сняла вуаль, так что стала видна ее коса, скрепленная несколькими рядами жемчужных нитей. Кружевное платье жемчужно-серого цвета подчеркивало стройный стан Хусны, ее высокий рост и длинные ноги. Вдруг она открыла глаза, и в ту же секунду полилась музыка.

Хусна танцевала катках — особый вид индийского танца, сочетающий в себе элементы многих танцевальных школ. Ахтар с детства любил и знал этот танец, как каждый лакхнаусец, имевший возможность наслаждаться искусством танцовщиц. Здесь, в Северной Индии, каткаху пришлось приспособиться к особым условиям, и он, как и многое другое, соединил в себе индуистские и мусульманские элементы. Классический катках — танец эпический, у него всегда есть основа, своеобразное «либретто». Это может быть индуистская легенда — например о любви бога Кришны к прекрасной пастушке Радхе, вдохновлявшая многих исполнительниц, но может быть и персидская газель.

Хусна танцевала катках по-своему, в куда более свободной форме, чем предписывала традиция. И уже через несколько минут Ахтару стало ясно, что она может себе это позволить, потому что Хусна владела своим искусством в совершенстве.

История, избранная ею для рассказа, была о любви и смерти. Ахтар без труда читал язык ее жестов, не переставая удивляться их скульптурности и выразительности. Вот юная девушка, счастливая и невинная, протягивает руки навстречу счастью. А вот ее путь по долине добра и зла, среди угрожающих, соблазняющих, покупающих демонов. Она бежит от них, стараясь спастись от опасности, но они настигают, впиваются в ее тело острыми когтями, и кажется, нет ей надежды. Она измучена, обессилена, но вот опять встает солнце, дарующее свет, настает день, принося не только боль, но и встречу с любовью.

Хусна двигалась легко и стремительно. Ее лицо становилось то озорным и лукавым, то удивленно-глуповатым, то задумчивым, то кокетливым, то испуганным. Влюбленность сменялась решительностью, растроганность — гневом. На этом удивительном лице жили отдельной жизнью чудесные глаза, в которых порой сосредоточивался весь смысл исполняемого танца. Ахтар видел перед собой не просто танцовщицу, а прекрасную драматическую актрису.

Дробь табла рассыпалась под сводами, и в такт ей звенели браслеты. Темп танца все убыстрялся. Тонкие руки танцовщицы стремительно взлетали, словно языки пламени, и неожиданно бессильно опускались. Бедра вызывающе колебались в быстром ритме барабана. В момент наивысшего напряжения музыка неожиданно прекратилась, чтобы через мгновение разразиться снова — в еще более яростном темпе.

Что-то страшное происходило с героиней танца — возлюбленный оставлял ее ради другой девушки. Она металась, как птица, ища выхода своей боли, но не находя его. Наконец страдания стали невыносимы, и девушка принялась призывать смерть, спасительную и милосердную гостью, способную положить конец ужасу жизни.

Внезапно Хусна остановила танец и, поняв глаза, запела. Ее голос оказался, к удивлению Наваза, очень сильным, полным особенного очарования, с широким диапазоном, которому позавидовала бы иная признанная оперная дива.

В момент, когда прекрасной розы иссохнут лепестки, Их чудный, сильный запах свое дыханье передаст тебе. Что значит настоящая любовь, узнаешь ты лишь в то мгновенье, Когда к губам твоим с любовным поцелуем прикоснется смерть…—

пела Хусна, и звуки ее голоса переворачивали душу.

Ахтару казалось, что слезы сейчас хлынут из его глаз, такую бурю чувств вызывало в нем искусство танцовщицы.

Песня прекратилась. Хусна сделала несколько па и, ураганом пронесясь по залу, подлетела к Навазу. Музыка смолкла так же внезапно, как и в прошлый раз. Хусна вдруг положила руки на плечи своему гостю и, не сводя с него горящих глаз, еще раз повторила последнюю строфу:

…Когда к губам твоим с любовным поцелуем прикоснется смерть…

Ахтару вдруг стало не хватать воздуха. Он дернул ворот рубашки. Заметив это, Хусна удовлетворенно улыбнулась и, взяв его руку, увлекла за собой. Подав музыкантам знак удалиться, она указала Ахтару на ковер:

— Садитесь.

Он сел, гадая, что будет дальше. Хусна опустилась рядом. Джахангира она не позвала, и он с тревожным вниманием наблюдал за ними из другого конца зала.

— Итак, — протянула Хусна, как бы обдумывая, что сказать, — какую цену вы теперь за меня дадите?

Цену? Ахтар с радостью провалился бы под землю, только бы не слышать этого страшного слова, напоминающего ему о собственной низости. Ему хотелось кричать от бессилия что-либо изменить, хотелось встать перед ней на колени, униженно вымаливая прощение. Но не мог — Джахангир был рядом.

— Какую скажете, — сдавленным голосом произнес Наваз, проклиная себя.

— Я попрошу очень много, — пригрозила Хусна.

Ему казалось, что она смотрит на него так, будто хочет измерить всю глубину его падения.

— Ради сохранения счастья сестры я дам любую цену. Клянусь вам в этом, — хрипло сказал Наваз, стараясь, чтобы Джахангир все хорошо расслышал.

— А вы не боитесь? — усмехнулась танцовщица.

Ахтар бесстрашно взглянул ей в глаза и тут же пожалел об этом.

— Называйте цену! — закричал он, молясь о том, чтобы все кончилось поскорее.

Хусна встала и прошлась по комнате, что-то напряженно обдумывая.

— Мои условия таковы, — повернулась она к Навазу. — Я буду танцевать только для вас. Я не буду принимать Джахангира, вообще никого. Но платой за это будут не деньги. Каждый вечер вы будете проводить здесь, со мной. Пока все останется так, как я сказала, вашей сестре ничто не угрожает. Раз уж на меня нашелся покупатель, то вот моя цена. Не слишком дорого для вас, а?

Ахтар слушал ее и не верил своим ушам. Что происходит? Какую игру затеяла с ним эта невероятная, фантастическая женщина? Может быть, она придумала что-нибудь, чтобы отомстить за то унижение, которому он подверг ее? Или тут кроется что-то другое?

«Так кто из нас кого купил, — подумал он. — Я Хусну, или она меня?»

— Я согласен, — торопливо ответил Ахтар, как будто опасаясь, что она передумает или что он сам не решится принять это странное предложение.

Хусна смотрела на него без улыбки. Она еще больше побледнела и казалась усталой.

— Уходите, — тихо приказала танцовщица, отвернувшись к стене. — Я жду вас завтра.

Ахтар молча встал и направился к двери. Ему вдруг почудилось, что она провожает его взглядом, и он резко обернулся, чтобы проверить, так ли это. Но женщина стояла к нему спиной, бессильно опустив руки. Плечи ее чуть вздрагивали. Он не решился даже попрощаться, опасаясь, что звук его голоса будет ей неприятен. Через мгновение дверь за ним закрылась.

— Но… Хусна! Что ты делаешь! — прошептал Джахангир, сжимая руками виски. — Это безумие!

— Пусть, — спокойно ответила танцовщица. — Да, я безумна!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Надо поспать хоть немного, а то завтра я буду выглядеть ужасно, — уговаривала себя Хусна, когда за окном уже занималось утро. — А я должна быть красивой, веселой, привлекательной, ведь вечером придет Ахтар Наваз!»

Но сон не шел. Вместо него у постели теснились воспоминания: детство, мать, первые уроки танца, родной Бенарес… «Почему они явились ко мне сегодня, — думала она. — Прошлое причиняет мне только боль, боль и сожаление о том, чего уже не поправить… Сейчас решается моя судьба, и потому, наверное, все, что уже пережито, вновь заявляет свои права на меня… Неужели я вечно буду в плену у прошлого, и это лишит меня всяких надежд на счастье?»

Хусне шел двадцать девятый год, но иногда она казалась себе совсем старой. Так многое вместилось в эти годы — может быть, потому, что взрослая жизнь начинается для танцовщиц слишком рано, куда раньше, чем для других?

Она родилась в Бенаресе, городе, где никто никуда не торопился: медленно катит воды Ганг, неторопливо идут люди, лениво бредут животные, степенные и торжественно-праздничные, словно свадебные гости, собирающиеся к дому невесты. Каждый истинный бенаресец знает наизусть «Бхагавадгиту» — религиозно-философскую поэму из древнего эпоса «Махабхарата» и убежден, что он либо сын, либо внук, либо правнук Вишванатха, а потому и походка у такого «божьего сыночка», как у настоящего раджи — он не идет, а шествует, он исполнен величия, он не выносит суеты и спешки. Бенаресцы утверждают, что движение ни в коем случае не является законом жизни, потому как в итоге приближает человека к смерти. На арке у въезда в древний город начертано следующее:

Все те, кто вступает в этот город, Должны освободиться от заблуждения, Что жизнь — в движении.

Душа Бенареса — душа Индии, недаром с этим городом связано столько событий истории, столько древних легенд, и столько могущественных богов с самых вершин индуистского Олимпа спускалось на землю именно здесь, где воздвигнуты в их честь великолепные и свято чтимые храмы.

В одном из них выросла Хусна — девочка из касты девадаси, все женщины которой посвящены храмам и становятся в них музыкантами, певицами, танцовщицами. Мужчины же этой касты учат девочек искусству веселого служения богам. Сами они не танцуют, но почти все знают тонкости древнего танца и преподают их будущим танцовщицам. Для девадаси нет иного пути. Если ты женщина и родилась в этой касте — твоя судьба петь и играть в храме, исполнять ритуальные танцы, впадать иной раз в божественный экстаз, восхищая этим правоверных индуистов.

В роду у Хусны были очень известные танцовщицы, славу о которых паломники, стекающиеся в храмы Бенареса со всей Индии, широко разносили по всей стране. Многие помнили ее бабку — Ситу, которая не только танцевала, но и сочиняла музыку. Мать Хусны тоже была прекрасной музыкантшей, играла на множестве инструментов, так что девочку с самого рождения окружали танцы и музыка. Она пришла в этот мир, чтобы унаследовать передаваемые из поколения в поколение семейные традиции.

Хусну воспитывали так же, как и ее прабабушек, ничто не меняется под бенаресским небом для юной девадаси. Учить танцам начали лет с пяти, не слишком заботясь о том, каково придется ее слабенькому детскому телу.

Наттуванар — учитель танца — приходил на рассвете. Хусне хотелось спать, глаза закрывались сами собой. Но жаловаться на это, как и на строгость и требовательность педагога было бесполезно — никто не разделил бы ее недовольства, ведь она училась тому, на чем впоследствии должна была строиться ее жизнь.

Наттуванар показывал движения и объяснял глубокий смысл, сокрытый в каждом из них. Ничего лишнего, ни одного случайного жеста, танец — это рассказ, который можно прочесть, как по буквам. Как и рассказы, они бывают талантливыми и бездарными. И танцовщица, и писатель должны не только донести до зрителя смысл, но и заставить его сердцем почувствовать то, о чем они хотят поведать, заворожить его бессмертной красотой, живущей в древнем искусстве.

Хусна привыкла к ежедневному и тяжкому труду — он стал ее жизнью. В восемь лет она впервые танцевала в храме, полном желающих взглянуть на маленькую танцовщицу из знаменитой семьи. Мать и учитель нервничали, опасаясь, как бы девочка не растерялась, не забыла все, что должна сделать, не скомкала свое выступление. Но их страхи были напрасны — Хусна держалась, как истинная девадаси. Танцевала она не то чтобы совсем спокойно, а с обычным и даже необходимым для каждого артиста волнением, без которого не бывает успеха. Ее уверенные движения и детская грация создавали особенно яркое впечатление, и каждый из присутствовавших запомнил эту малышку с несомненным талантом.

То, что выступление удалось, признали все, даже строгий наставник. Но до истинного мастерства было еще далеко. Хусна овладела лишь азбукой. Впереди ее ждало постижение более сложных граней танца, его глубинных пластов. Работать теперь приходилось еще больше. Она оттачивала свою технику, но главное — пыталась понять истинный смысл творчества, училась импровизировать, свободно пользоваться освоенным разнообразием движений, чтобы создавать из них танец.

Труд заменил ей радости детства. Она не играла с другими детьми, не ходила в школу — кое-чему ее обучали дома, какие-то знания почерпнула из книг, на которые, впрочем, у нее оставалось не слишком много времени.

Окружающие не могли не видеть, как щедро одарила ее природа. Танец все больше покорялся ей, но в судьбе девушки это ничего не меняло. Хусне предстояло всю жизнь провести в храме и стать утехой богатых брахманов. Больней всего сознавать это было матери, мечтавшей о лучшей доле для своего ребенка.

«Может быть, увести Хусну из храма? Она вполне могла бы стать артисткой, выступать для всех людей, радовать и волновать их своим искусством, — думала мать. — Ее жизнь сложилась бы счастливее, она разорвала бы тот страшный круг, в котором металось и страдало столько женщин из нашего рода. Кто-то же должен покончить с вековым унижением, выйти на другую орбиту…»

Но сомнения не оставляли ее, ведь в обществе со строгим делением на касты у такого будущего была и своя темная сторона. В храме танцовщица на своем месте. Здесь ее не могут коснуться презрение, ведь никому не дано нарушить законы богов, даже брахманам. Но за воротами храма она выпьет до дна чашу пренебрежения. Там ее некому защитить, ведь что бы ни провозглашало государство, оно не в состоянии изменить взгляды, складывавшиеся веками.

И все-таки мать решилась. Хусна должна танцевать для всех — ведь люди достойны того, чтобы любоваться древним искусством. Их признательность смягчит для нее горечь презрения.

Когда она объявила об этом, разразился скандал.

— Как?! — кричал жрец храма. — Хусну хотят сделать артисткой? Нарушить обычай? Лишить богов того, что принадлежит им по праву?! Это преступление перед ними, и тебя ждет кара!

Не менее строго судили и старейшины касты:

— Те, кто хочет попрать наши законы, посягнуть на древние традиции, будут изгнаны. Каста не намерена мириться с таким вопиющим неповиновением воле богов!

— Я хочу только счастья для моей дочери! — объясняла мать. — Разве кто-нибудь знает лучше вас, что ждет Хусну в храме?

— Она родилась девадаси и должна смириться со своей судьбой. Ее путь предначертан, и безумие — не следовать ему, — отвечали ей.

Но мать стояла на своем. Не помогали ни просьбы, ни угрозы. Ее волю было не сломить — ведь она спасала своего ребенка от незавидной доли нарядной танцующей куклы для сластолюбивых и безжалостных людей.

Однажды они с Хусной покинули храм, чтобы больше никогда не возвратиться туда. Оставаться в Бенаресе им было нельзя, и они уехали в Мадрас. Им удалось снять маленький домишко на окраине. Здесь не было специального квартала для касты девадаси, и они оказались «чужими» для соседей, что сразу же существенно осложнило их жизнь. Однако в этом городе состоялся дебют Хусны на профессиональной сцене. Он был настолько успешным, что у молоденькой девушки сразу появилось множество предложений работы и в самом Мадрасе, и в его окрестностях.

Шли годы. Хусна танцевала, покоряя людей своим искусством. Но жизнь не становилась легче. Ей не хватало человеческого уважения, на которое она с ее трудолюбием, талантом и добротой вполне могла рассчитывать при одном условии — если бы принадлежала к более высокой и «чистой» касте. Вне сцены она оставалась отверженной, «низкорожденной», к ней боялись случайно прикоснуться, чтобы не «осквернить» себя, даже те, кто только что рукоплескал на концерте. Денег, которые она зарабатывала, вполне хватило бы, чтобы вести довольно сносную жизнь, но пользоваться преимуществами, которые они давали, было не так просто. Хусна не могла даже нанять служанку, чтобы ухаживать за постоянно хворающей матерью — не всякий согласится работать у девадаси, пусть даже она и стала артисткой.

В последние годы мать уже не вставала с постели, поэтому Хусна отказывалась от гастролей и выступала очень мало, стараясь пореже оставлять ее одну. Но неизбежное свершилось: мать умерла, и девушка осталась совсем одна. Удар был слишком тяжелым: Хусна заболела и почти год совсем не могла выступать. За это время было истрачено все накопленное. Но не отсутствие денег пугало ее. Рядом с молодой и неопытной девушкой в тяжелую минуту не оказалось никого, кто мог бы помочь ей пережить испытания.

Единственным человеком, навещавшим Хусну и понемногу помогавшим ей, была старая женщина-мусульманка, когда-то бывшая профессиональной танцовщицей. Она-то и убедила Хусну, что ее спасение в том, чтобы принять мусульманство — так же, как сделали до нее миллионы индийцев, пытавшихся избавиться от низкой доли выходцев из презираемых каст.

«Для мусульман нет низкорожденных, мы все — дети одного Бога, и он хранит каждого из нас, — внушала она своей подопечной. — Подумай, сможешь ли ты выдержать натиск всеобщего презрения теперь, когда ты одна, когда твои силы на исходе? А что ждет тебя в старости, когда танец уже не сможет прокормить тебя, когда красота твоя поблекнет? Куда ты пойдешь? Ведь дорога обратно в храм тебе заказана навсегда».

Хусна слушала ее и ничего не могла возразить. В словах старухи была правда, с которой не поспоришь. Для девушки было закрыто слишком много дорог — даже замужество. Кто женится на ней, посмевшей пренебречь обычаем? Даже юноша из девадаси не посмеет связать себя браком с ней, нарушившей закон своей касты. А что уж говорить о других…

Старуха ходила не напрасно — все вышло так, как она хотела. Хусна стала мусульманкой, надеясь, что это поможет обрести какую-то основу в жизни, спасет от отчаяния и страха. Наивная, она и не подозревала, что внутрь сообществ индийских мусульман давно проникли и укоренились те же кастовые предрассудки, что и у индуистов. Они не носили здесь такого явно выраженного, формального характера, но все-таки неизменно присутствовали в каждом, определяя его самосознание и отношение к людям.

Многое оказалось не таким, как рисовала себе Хусна, мечтая об обновлении. Она могла теперь жить там, где хотела, нанять слуг, встречаться с людьми. Но мало кто из них считал ее равной себе и не помнил о прошлом, которое тянулось за ней, не выпуская из своих цепких лап. Когда это стало очевидным, Хусной овладело отчаяние, и она решила стать той, которую видели в ней все эти люди.

Она оставила сцену и стала содержанкой богатого и могущественного мадрасца. Он души не чаял в прелестной и талантливой танцовщице, баловал ее, брал с собой в путешествия. Для Хусны были наняты учителя, призванные дать ей знания, которых так не хватало, построен зал, где она могла репетировать и танцевать для гостей своего покровителя. Она стала его гордостью, ему нравилось удивлять людей ее искусством, умом и хорошими манерами. И Хусна по-своему привязалась к нему, хотя не могла, конечно, отвечать на его любовь полной взаимностью.

Жизнь ее стала теперь спокойной и устроенной, правда, в ней не хватало одного — счастья. Хусна была счастлива, только когда танцевала. Во время танца ей случалось забыть о том, где она, для кого танцует, как оказалась в этом роскошном доме, почти что дворце. В ней все больше укреплялась мысль, что она погубила свою жизнь, хотя сама не знала, когда и как это произошло — ведь все шло само собой, она как будто ничего и не предпринимала, не решала. Она даже не сделала никакого зла — так почему ей казалось, что она виновата перед всем миром?

Эта жизнь, с ее спокойствием и мукой, представлялась вечной, но внезапно ей суждено было оборваться — покровитель Хусны погиб в автокатастрофе. Когда вскрыли его завещание, семья покойного пережила шок — половину своего состояния он завещал танцовщице. Хусна и сама была поражена, узнав о таком щедром посмертном даре. Однако она не рассчитывала, что получит эти деньги — наследники могли подать в суд, и дело тянулось бы годами. Однако чопорное семейство предпочло замять скандал и тихо избавиться от танцовщицы, отдав ей все, что причиталось, — они дорожили своим добрым именем, на которое и так легло пятно афишируемой внебрачной связи.

Первое, что сделала Хусна, получив свою часть наследства, — уехала из Мадраса в Лакхнау. Ей казалось, что в новом городе что-то изменится для нее. Она купила прекрасный дом, стала опять танцевать. У нее собирались гости, некоторые вскоре оказались совсем очарованными ее красотой. Она с удивлением обнаружила, что имеет власть над ними, позволяющую ей добиваться чего угодно — если бы она только хотела этого, конечно… Но она не хотела.

Самым преданным ее поклонником стал Джахангир — красивый, богатый, образованный. Хусне нравилось разговаривать с ним — он много знал и умел хорошо излагать свои мысли. Джахангир любил поэзию, разбирался в искусстве танца, много рассказывал Хусне о странах, в которых успел побывать. Хусна не могла не видеть, что с каждым днем он привязывается к ней все больше.

— Вы — первая моя любовь, — признался он ей однажды.

— А как же ваша жена? — удивилась Хусна. — Ведь вы женаты!

— Это-то и ужасно, — невесело усмехнулся он. — Я женат уже шесть лет, но только теперь узнал, что такое быть влюбленным. А ведь мне казалось раньше, что я люблю Насемар.

— Может быть, так оно и было? — спросила Хусна. — А теперь вы поддались на новизну чувства и вам показалось, что предыдущее только ошибка…

— Нет, — покачал головой Джахангир. — Я никогда не испытывал ничего подобного тому, что принесла в мою жизнь ты. Мои чувства слишком сильны, слишком ярки для того, чтобы я мог заблуждаться — никогда не было у меня такого с Насемар… Это все равно, что сидеть в полутемной комнате при одной свече, а потом вдруг увидеть в ней шаровую молнию: и страшно, и ослепительно светло. Разве тут можно ошибиться?

Хусна порой вспоминала его слова. В ее жизни не случилось и свечи, что уж говорить о чем-нибудь поярче… Должно быть, она отдала всю душу танцу, так что для мужчин не осталось ничего.

Ей нравился Джахангир, но и он был не более, чем поклонник — приятный, но не необходимый. Она знала, что он готов жениться на ней. Когда он сказал об этом впервые, Хусна решила, что это случайно вырвавшееся обещание, о котором он потом пожалеет. Но Джахангир возвращался к этой теме снова и снова. Он хотел, чтобы она стала его женой.

— Я не смогу уже жить без тебя, Хусна, — признался он. — Ты должна быть моей.

— Я никогда не буду вашей любовницей, и вообще ничьей, — твердо ответила Хусна. — Вы знаете, что я уже прошла через это. С меня довольно.

— И не надо! Я слишком люблю тебя. Ты будешь мне не любовницей, а женой! — горячился Джахангир.

Женой? Разве это возможно? Хусна была слишком благородна, чтобы принять такое предложение. Она опозорена, на ней пятно, которое не смоешь. Если еще забыть о ее происхождении — а кто из недоброжелателей забудет об этом? Жениться на ней — значит, разделить с ней ее позор, навлечь на себя всеобщее презрение, замарать честь рода — надолго, на многие десятилетия, так что даже внуки будут проклинать деда, уготовившего им такое будущее. Над ее мужем станут смеяться, ему не подадут руки, с ним не захотят иметь дел.

— Разве вы не понимаете, на что обрекли бы себя, женившись на такой, как я? — спрашивала Хусна у Джахангира.

Он понимал, но упрямо стоял на своем. А ведь была еще и Насемар, которую до глубины души оскорбляла мысль о появлении в доме второй жены, даже если бы это была не танцовщица с сомнительным прошлым, а девушка из самого знатного рода в округе. Были дети, которые тоже непременно стали бы объектами насмешек. Была родня, которая отвернулась бы от Джахангира.

Он не мог не думать об этом, но что значили все эти беды в сравнении с его любовью?!

— Ты достойна быть королевой мира, а тебе отказывают в праве стать женой, матерью, хозяйкой дома! — с горечью говорил Джахангир, сжимая ее руку. — Ты чище, добрее, лучше, чем все, кто кричит о добродетели. Я помогу тебе подняться и стать выше их!

Подняться? Встать над людьми, чтобы доказать свое презрение к их несправедливому мнению о ней? Этого ей было совсем не нужно. Она хотела другого: очищения — истинного, а не формального, не в глазах тех, кто презирал ее. Она хотела снять со своей души тяжко давившее бремя прошлого. Став женой Джахангира, Хусна, возможно, и поднялась бы до уровня своего мужа, но ни о каком очищении в этом случае и мечтать было нельзя. Наоборот, она чувствовала бы себя еще хуже. До этой минуты она никому не сделала зла, а тут принесла бы горе его жене, детям, да и ему самому. Ведь это теперь, ослепленный чувством, Джахангир думает, что любовь защитит его от недоброжелательства окружающих, что ему все равно, что скажут, что подумают о нем люди. Но когда пройдет ослепление, все станет на свои места, и он проклянет принятое решение связать судьбу с той, о которой всякий может сказать нечто оскорбительное.

Но что способно принести долгожданное очищение? В каком пламени может сгореть, наконец, это проклятое прошлое? Говорят, очищает любовь, только она способна дать силы заново начать свою жизнь. Но где она, когда придет и придет ли вообще? Как ее найти? Может, распластавшись в пыли, молить о ней Бога как о великой и незаслуженной милости: Господи, пошли мне ее, награди меня любовью, защити меня ею и спаси! Или, будто охотник, бродить по земле, высматривая ее следы, готовить западни, помещая в них, как приманку, свое беззащитное сердце?

Хусна все сразу поняла, когда появился Ахтар Наваз. Вот оно, то, чего она ждала и о чем мечтала! Еще на улице, когда он только подхватил ее и уберег от падения, она почувствовала, что этот человек войдет в ее жизнь. Уверенность в этом как будто ни на чем не основывалась и удивила Хусну. Но она не только не пропадала, она крепла и развивалась в ней. Хусна надеялась, что он войдет однажды в дверь ее дома, хотя и не знала, принесет ли счастье его появление. Но уж любовь-то оно принесет!

Ахтар поразил ее не внешностью, не тем, как просто и естественно встал на защиту чести женщины. Она безошибочно угадала бы его даже в толпе — не зря многие считали, что в ней есть что-то от колдуньи. Если бы так! Если бы она могла наколдовать себе счастье! И все-таки какой-то внутренний голос говорил с ней иногда. Так было и теперь. Она точно знала: этот человек — ее судьба, и сердце ее рвалось ему навстречу.

Когда наконец она увидела его у себя в доме, радости ее не было предела. Но, наверное, радость не для таких, как она. Он пришел сюда не ради нее, он не искал свидания с ней, не думал о их случайной встрече. Его волновала судьба сестры — что ж, значит, он хороший брат, он умеет любить… Хусна все готова была истолковать в свою пользу, даже то, как он разговаривал с ней, хотя ни один человек не причинял ей такую боль, такое страдание, как он с его оскорбительным пренебрежением.

Нет, Хусна не обиделась на него — она не смогла бы сделать этого, даже если бы очень захотела. «Я для него — враг и угроза, — поняла она по его запальчивым речам. — Он думает, что я готова разбить жизнь Насемар, сделать ее несчастной. Откуда ему знать, что у меня нет таких намерений?» Теперь ей было нужно только одно — удержать его около себя, чтобы он успел узнать ее, оценить. Может быть, тогда он по-другому взглянет на нее, разглядит ее истинные черты за той грубой личиной, которую приписывает ей молва?

Обещание приходить к ней каждый вечер Хусна расценила как свою победу — маленькую, жалкую победу с привкусом горечи. Пусть так, но все-таки она будет видеть его, танцевать для него, говорить с ним. Это ее счастье. Немного — но пока все, на что она может рассчитывать.

Ей хотелось поразить его — своим искусством, образованностью, внешностью. Она полночи думала, какой танец выберет для следующего вечера, что споет, как встретит, в какое платье нарядится. Это последнее показалось ей особенно важным, и она, устав дожидаться рассвета, побежала в комнату, где хранились ее костюмы.

— Не то, не то… — шептала она, отвергая платья одно за другим.

Наконец, она вывалила их все из шкафа на ковер и принялась рыться в этой огромной, посверкивающей блестками, шуршащей шелком куче, стараясь найти то единственное, в котором была бы неотразима. Все ей казались нехороши, но, с досадой смирившись с тем, что новый туалет она уже не успеет себе заказать, Хусна остановилась наконец на персиковом кружевном платье на шелковом чехле того же цвета. Она торопливо натянула его, накинула на голову такой же шарф, надела жемчужные подвески, воткнула в косу серебряные булавки с сапфирами и надолго встала у зеркала, вглядываясь в себя.

Даже такой требовательный взгляд, как ее собственный, не мог не признать, что женщина в зеркале была очень хороша: молода, стройна, изысканно красива… Ее портило только одно — слезы, потоком бегущие по нежной коже щек, падающие на грудь, оставляя на драгоценном кружеве мокрые пятна.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Фейруз, детка, ты не собираешься ложиться? — Сария заглянула в комнату дочери и встала в дверях.

— Еще почитаю, мама. Видишь, опять эта противная география, — дочь кивнула на книгу, лежавшую перед ней на розовом шелковом покрывале постели. — Скоро выпускные экзамены, так что придется всерьез за нее взяться.

— Да? — с сомнением протянула мать. — География в такой час? Ну что ж, дорогая, только не переутомись.

Она улыбнулась дочери и пошла к себе, раздумывая на ходу, стала бы она в возрасте Фейруз читать на ночь учебник, да еще по географии. «Вряд ли, — решила наконец Сария. — Скорее уж какой-нибудь любовный роман или стихи… Фейруз — странная девочка. Такая прилежная ученица, совсем на меня не похожа…»

Однако она ошибалась. Ее дочь была куда больше похожа на нее, чем ей казалось. Между страницами учебника лежал листочек голубой бумаги, исписанный изящным почерком Секандара. Именно этот текст и был предметом ее пристального изучения.

Кто же все-таки прислал ей эти стихи? Как жаль, что он не писал собственной рукой, ведь по почерку можно узнать немало — аккуратен ли автор, часто ли ему приходится писать, порывист ли он или спокоен. А по почерку брата она могла определить только то, что он ест не менее восьми раз в сутки, обожает читать газеты и не хочет сказать ей, для кого он переписывал стихи.

Хорошо еще, что ей удалось сохранить письмо, спрятав его от отца. Это не так уж безопасно, ведь он может вспомнить о вызвавшем такую бурю в доме послании и хватиться его. Но Фейруз уж очень хотелось разобраться в этой истории и выяснить, кто же этот влюбленный в нее поэт.

Стихи ей присылали не так уж редко, но в основном все они делились на две группы: одни были откуда-нибудь списаны, и она, отлично знавшая поэзию, сразу догадывалась, у кого позаимствованы строки для выражения пылкой страсти; других «поэтов» ей и в голову не пришло бы обвинять в плагиате, потому что сам характер их виршей не наводил на мысль о том, что это сочинил истинный стихотворец. «Ты моя роза, я твой соловей, в пылкие объятья приди поскорей», — вот примерное содержание подобных посланий.

Но стихи из сегодняшнего письма не давали ей покоя. «Если они и списаны, то я не смогла бы сказать откуда, — призналась себе Фейруз. — Ну что ж, это само по себе делает честь автору».

Жаль только, что он не подписался. Мог бы хотя бы инициалы поставить, чтоб ее догадки могли хоть на чем-то основываться. Хотя, скорее всего, отсутствие подписи означает только то, что автор намерен заявить о себе еще не раз. «Подожду!» — вздохнула Фейруз. Как раз это она и ненавидела больше всего — ждать и пребывать в неизвестности.

Она с сожалением отложила письмо, что отнюдь не заставило девушку обратить свои помыслы в сторону географии: вряд ли за время, оставшееся до экзаменов, положение материков может существенно измениться, так что пусть подождут, пока у Фейруз будет больше времени на знакомство с ними. Она улеглась на живот, уткнулась головой в подушку и, болтая ногами, предалась мечтам о том времени, когда всякие экзамены будут уже позади, а впереди — взрослая жизнь без учителей, подъема в семь утра, физики, химии, математики… Есть же счастливые девушки, ведущие такое существование! Неужели и она сможет к ним присоединиться?

В университет отец ее никогда не отпустит — Фейруз не сомневалась в этом. Он считает, что в Индии нет ни одного высшего учебного заведения, где его дочь была бы полностью защищена от сомнительных знакомств и недостойного общества. Фейруз с радостью согласилась бы, если бы он нашел такое место где-нибудь за границей, но и об этом речи быть не могло. В лучшем случае ей наймут преподавателей из Лакхнаусского университета, и они будут приходить в их дом, чтобы здесь учить дочку господина Малика Амвара.

Так что впереди у Фейруз, кроме свободы от колледжа, только одно — замужество. Что в общем совсем неплохо. Она не боялась, что ей придется идти замуж простив своей воли — отец, без памяти любивший дочь, не стал бы ее принуждать. Но замужество по любви тоже рисовалось только в мечтах. Даже если бы ей удалось при всех строгостях, заведенных в их доме, встретиться с кем-нибудь, кто сумел бы понравиться ей, это совсем не означало бы, что отец стал бы рассматривать этого человека в качестве претендента на ее руку. Только безупречный юноша из знатной и состоятельной семьи, на которую никогда не ложилось и тени сомнения в бесчестии, мог бы претендовать на звание зятя Малик Амвара. Да и тут ничего было бы нельзя сказать наверняка — отцу вполне могло бы не понравиться, как одевается его тетка по материнской линии, или он узнал бы, что существует троюродный дядюшка, у которого есть слабость играть в карты или на бегах. И все — плакали и родовитость и состоятельность жениха. «Быть мне старой девой», — думала иногда Фейруз, слушая, как судит отец о знакомых.

— Если бы даже пророк прислал к нам одного из своих братьев, ты и в нем, и в его родственниках нашел бы множество изъянов, — ворчала иногда ее мать, сокрушаясь о непримиримости мужа.

— Не кощунствуй! — кричал на нее отец, замахиваясь своей палкой. — Я строг, но справедлив и не собираюсь хулить невинных. А то, что дорожу своей честью, — так кто сказал, что это плохо?

Фейруз любила отца и не могла помыслить, что когда-нибудь осмелится пойти против его воли. Но когда она читала про каких-нибудь влюбленных — разумеется, прислушиваясь, не раздаются ли в коридоре тяжелые отцовские шаги, — ей становилось грустно. Неужели любовь живет только во Франции, в Америке, в прекрасных, но далеких странах, а у них существует только выбор родителей, свадьба, долгая супружеская жизнь — без влюбленности, сомнений, надежд, ожидания встреч, боли разлук. Вот если бы и под ее балконом, как под балконом юной Джульетты стоял сейчас прекрасный юноша, готовый все на свете отдать за одну минуту свидания с ней!

Будто подслушав ее, кто-то тихонько засвистел на улице, явно подавая знак. Фейруз подскочила на постели, глядя в сторону открытого балкона, и прислушалась. Свист повторился. Фейруз встала и, закинув на спину распустившуюся косу, на цыпочках пошла по направлению открытой двери балкона. Однако выглянуть она не решалась — кто его знает, что за человек стоит внизу и кому подает свои дурацкие сигналы. Может, какой-нибудь подвыпивший приятель Секандара перепутал их комнаты. Или у кого-нибудь из прислуги роман, и этот свист означает, что дружок уже на месте и ждет объект своей страсти. Фейруз боялась попасть в глупое положение и обнаружить свое присутствие, но любопытство наконец взяло верх, и девушка, отодвинув гардину, высунулась наружу.

Под окном, прислонясь спиной к уличному фонарю, стоял высокий молодой человек с книжкой в руках. Очевидно, дома у него случались перебои с электричеством, и потому он решил устроиться где-нибудь под чужим балконом, чтобы спокойно почитать. Но почему-то в момент, когда наверху показалось удивленное девичье лицо, он именно туда и устремил свой взор. Обнаружив, что его присутствие не осталось незамеченным, незнакомец довольно улыбнулся и послал девушке воздушный поцелуй.

Это было уже слишком! Фейруз отпрянула от окна, возмущенная такой фамильярностью.

— Нахал, — сказала она и с шумом задернула гардину, будто стараясь отгородиться от него прозрачной тканью.

Такого в Лакхнау не позволяют себе воспитанные юноши по отношению к девушкам из хороших семей. Но проявляя все признаки недовольства, Фейруз отлично сознавала, что в глубине души считает неизвестного молодого человека скорее сумасбродом, чем наглецом. Собственно, она была даже заинтригована его легкомысленным поступком и уж конечно сильно взволнована им. К тому же она только что мечтала о Ромео — как знать, может быть, этот юноша и воображал себя им.

Поразмыслив, Фейруз пришла к выводу, что видела внизу автора письма — это было вполне вероятно. Ей очень хотелось бы выглянуть еще раз, чтобы хорошенько рассмотреть его и проверить свое первое впечатление о том, что незнакомец молод и очень недурен собой. Но это было совсем уж немыслимо! Если бы опрометчивость своего первого появления на балконе она могла бы оправдать в своих же глаза тем, что не знала, кто именно свистит внизу, то теперь это было уже невозможно. Да и незнакомец мог вообразить невесть что, увидев, как она заинтересована его появлением.

Фейруз опять устроилась на кровати, но пробыла там недолго. Теперь она не могла уже читать даже письмо, не то что учебник по географии. Девушка сначала села на постели, потом встала и, покружив по комнате, отправилась к брату.

— Секандар, ты не спишь? — постучалась она у дверей.

— Входи, — невнятно ответил брат — рот у него, как всегда, был набит печеньем. — Не спится?

— Эй! — воскликнула Фейруз, входя в спальню Секандара. — У тебя был только один синяк под глазом. Откуда остальные?

— Защищал твою честь! — ответил брат, подбоченившись, и тут же, как заслуженную награду, отправил себе в рот еще одно печенье.

— От кого? — поинтересовалась Фейруз.

— Неважно, — бросил Секандар.

По тону, которым это было сказано, можно было предположить, что ему пришлось биться с десятью обидчиками.

— Не с тем ли, кто написал мне стихи? — допытывалась сестра. — Кстати, кто он? Мне просто любопытно знать, кто в нашем городе сочиняет сейчас на урду, — прибавила она, стараясь придать невинный вид своему подозрительному любопытству.

— Я бы на твоем месте не стал так им интересоваться, — морщась, отозвался брат. — Противная рожа!

— Да? — разочарованно протянула сестра. — А мне показалось…

— И не сомневайся, такого урода ты никогда не видала! — горячо проговорил Секандар. — Даже не знаю, как это возможно, ведь сестра у него — о-очень милая девушка.

— У него и сестра есть? И ты уже успел с ней познакомиться? — удивилась Фейруз.

— Ты же меня знаешь… — Секандар искоса взглянул в зеркало на стене, чтобы полюбоваться своим отражением. — Ни одна устоять не может. Думаю, она в меня уже влюблена!

Фейруз тяжело вздохнула. Ей казалось, что у нее в глазах растаяло в воздухе чудесное видение: ночь, Верона, юноша со шпагой…

— Он хоть высокий? — на всякий случай спросила она, едва сдерживая слезы.

— Ну, как тебе сказать? Довольно-таки рослый, — вынужден был согласиться брат. — Но что толку — он больше похож на носорога, чем на человека, особенно как подведет глаза сажей, как надует свои щеки — ну точно два барабана!

Голос Секандара достиг трагической высоты, он выкатил глаза, насупил брови и от избытка чувств даже приподнялся в кресле.

— Ой! — закрывая рот руками вскрикнула впечатлительная Фейруз. — Не надо больше!

— Что, испугалась? То-то же, — удовлетворенно проговорил Секандар и вернулся в кресло, сознавая, что сделал все возможное для счастья сестры.

Но она, как это ни странно, совсем не чувствовала себя счастливой, Более того, выглядела Фейруз довольно расстроенно — сидела, подперев кулачком подбородок, и шмыгала носом.

— И почему поэты так безобразны? — с горечью проговорила она. — Казалось бы, всю жизнь живут рядом с красотой, могли бы и сами… А кстати, кто же тогда тот, кто мне сейчас свистел?

— Еще один? — подскочил Секандар. — Тоже пишет стихи? О ком ты говоришь?

Девушка поняла, что попалась.

— Да там, — махнула она рукой в сторону своей комнаты. — Стоит себе под фонарем и книгу читает — можно подумать, ему больше негде.

— Проклятье!

Похоже, что честь сестры составляла для Секандара предмет особенной заботы в этот период его жизни, потому что он немедленно покинул свою комнату и, не взглянув даже на оставляемую без присмотра тарелку с печеньем, устремился в спальню Фейруз.

— Где он? — кричал Секандар, выбегая на балкон.

Фейруз влетела к себе следом за ним, ругая свою оплошность и обдумывая, что предпринять, чтобы помешать неизбежному кровопролитию. Однако через несколько секунд Секандар вернулся с балкона совершенно спокойным.

— Читает? — осторожно спросила Фейруз, стараясь выяснить, что все-таки происходит.

— Да нет, — равнодушно пожал плечами Секандар, отправляясь к себе. — Газету ест.

— Что-о?

Забыв о приличиях, Фейруз бросилась на балкон.

Секандар не соврал. Тот, кто стоял сейчас под фонарем, действительно жевал газету. Его позолоченные рога излучали в свете фонаря слабое сияние. Однако не всякий решился бы назвать его молодым, и уж тем более — человеком. Скорее, это был вол, нарядный, как свадебный гость: в вышитой шапочке, с яркими бусами на шее и красными пятнышками на лбу.

«Бедняжка — изголодался по свежим новостям!» — подумала Фейруз и, смеясь, вернулась в комнату.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Черный скорпион ревности ужалил Джахангира и отравил его сердце ядом, от которого не было спасения ни днем, ни ночью. Не в силах больше терпеть страшные муки, он решился на отчаянный поступок.

В кабинете Джахангира, в потайном ящике стола лежала записная книжка в красной обложке. Как почти каждый деловой человек, он имел связи с людьми, чей бизнес балансировал на грани закона, а они, в свою очередь, были тесно связаны с криминальным миром.

Перелистав книжку, Джахангир нашел телефонный номер, который следовало давно вычеркнуть, потому что он принадлежал одному из опаснейших негодяев.

— Алло, попросите к телефону Лала Сетхи.

— Кто его спрашивает? — вежливо осведомился секретарь.

Страдающий ревнивец помедлил секунду. Еще можно было от всего отказаться — просто положить трубку и забыть об этом. Такие люди, как Лал Сетхи, никогда не бывают на виду, они сидят в темноте, как пауки, раскинув крепкие тонкие нити, и горе тому, кто попадет в их сети, — оттуда уже не вырваться. Только безумец мог добровольно связаться с этим господином, и Джахангир, будучи в трезвом уме, никогда бы не пошел на такое, но, раздираемый мучительной болью, он готов был принять любое лекарство, чтобы залечить смертельную рану.

— Передайте Лалу Сетхи, что его спрашивает Джахангир.

Это имя произвело впечатление.

— Лал Сетхи слушает, — раздался в телефонной трубке низкий, бархатный голос.

— Мне нужна от вас важная услуга. Очень важная, — подчеркнул Джахангир.

— Рад услужить такому уважаемому господину, — медоточиво проговорил Сетхи.

Он не поверил своим ушам, когда секретарь доложил, кто желает переговорить с ним. Это была большая удача — самый богатый человек в штате просит о помощи разбойника, каковым он, собственно, и являлся.

— Сегодня же вы получите от меня в задаток десять тысяч рупий, — продолжал плечами Джахангир, — и этим же вечером должны будете сделать вот что…

По улице шла компания молодчиков, возглавляемая Джеддой — отпетым головорезом, который уже успел отсидеть в тюрьме срок за убийство. Огромного роста бандит, одетый по последней моде, принятой среди воров — полосатая рубашка, широкие брюки и остроносые туфли на высоком каблуке. Недостаток растительности на бритой голове восполняли пышные усы — предмет гордости их обладателя. Это придавало ему устрашающий вид.

Чтобы показать прибыльность избранной профессии, Джедда увешался золотыми цепочками, украсил толстые волосатые, как у гориллы, пальцы золотыми же перстнями со слишком большими, чтобы быть подлинными, бриллиантами.

Кому-то был очень нужен этот громила — самые лучшие адвокаты защищали его на процессе, и если бы не их пламенные речи, Джедда в лучшем случае сидел бы в тюрьме, а в худшем… По законам штата смертная казнь осуществлялась через повешение.

— Поглядите-ка, мясник Хералал со своей женой вышел на прогулку! — глумливо воскликнул один из молодчиков.

Шествующий по улице мясник и его супруга в нарядном сари попытались было перейти на другую сторону, но поздно. Джедда в сопровождении свиты приблизился к нему и голосом короля на троне проговорил:

— Ты приготовил деньги?

— Да, да, конечно! — испуганно ответил мясник — рослый цветущий мужчина.

— Сегодня же за ними зайдет Проныра. — Самый молодой из стаи, который носил эту «гордую» кличку, приосанился, выступил вперед. — Смотри, чтобы все было на месте. Все до последней рупии, иначе мы перестанем тебя охранять и твоя лавка может сгореть в один прекрасный день. Тебе придется торговать жареной говядиной! — захохотал бандит. Его подручные угодливо захихикали, и мясник тоже испустил что-то похожее на сдавленный смешок, перешедший в жалобное всхлипывание.

Джедда и дальше бы развлекался, нагоняя страх на обложенных данью торговцев, однако надо работать, пора приступить к выполнению заказа. Сам Лал Сетхи, грозный хозяин бандитской шайки, приказал ему заняться этим делом.

Воздух, наполненный вечерним ароматом остывающей земли, травы и цветов, бриллиантовые россыпи звезд на черном бархате неба — Ахтар Наваз не замечал ничего этого, он сам превратился в частицу огромного счастливого мира, воспарив под облака. Однако грубая реальность вторглась в этот мир в виде преградивших ему дорогу семерых молодчиков.

— Это ты Ахтар Наваз? — осведомился один из них, огромный детина, похожий на гориллу.

— Да, — ответил тот, несколько озадаченный таким бесцеремонным обращением.

Встреча с подобными молодчиками на темной улице не сулила ничего хорошего, однако Ахтар не особенно беспокоился. В его жилах текла кровь воинственных предков, не уходивших без славы с поля боя. Кроме того, он был неплохим спортсменом и когда-то побеждал лучших рукопашных бойцов.

— Я Ахтар Наваз, — ответил он. — Что вам угодно?

— Смотри-ка, какой храбрец! — прорычал громила. — Жаль даже убивать такого.

С этими словами он выхватил из кармана револьвер и навел его на Ахтара.

Почти машинально Наваз ударил нападающего по руке. Грохнул выстрел, и пуля срезала ветку на дереве, растущем возле дороги. Прежде, чем кружащиеся листья упали на землю, Ахтар сбил стоящего за спиной бандита и вырвался из круга.

— Чего вы стоите, дармоеды! — завопил Джедда. — Он не должен уйти!

Ствол дерева принял еще несколько пуль, закрыв собой Ахтара. Главарь так разошелся, что чуть не перестрелял своих подручных. Пальба вызвала замешательство среди бандитов, никто не хотел попасть под случайный выстрел.

Воспользовавшись этим, Наваз перебежал дорогу, чуть не угодив под колеса бешено мчащегося «кабриолета». Вслед ускользающей жертве просвистели пули, угодившие в автомобиль.

— Вперед! За ним! — прокричал Джедда. — Догоните этого человека!

«Кабриолет» даже не сбавил хода. Он пронесся по улице, сбив какую-то тележку, и исчез. Водитель не пытался помочь беглецу, спасая свою роскошную машину от возможных дальнейших повреждений. Вся улица мгновенно опустела. Остались только бандиты и их жертва.

Джедда расхохотался. Он привык к такому. Главное — внушить страх, и тогда люди будут покорными и слабыми, как овцы, а уж он-то умеет их стричь.

— Загоняйте его к парку! — приказал главарь. — Прижимайте к ограде!

Пытаясь скрыться от преследования, Наваз бросился в сторону домов. Одна из пуль разбила вывеску над его головой, другая влетела в открытые двери подъезда, высекла искры и впилась в стену, заставив обитателей дома лихорадочно закрыться на все замки и задвижки. Когда Ахтар вбежал туда, никто не открыл ему дверь.

— Теперь этот парень попался! — рычал Джедда, карабкаясь по лестнице. Он знал, что дальше крыши беглецу не уйти, а спрыгнуть с пятого этажа может только самоубийца.

Ахтар подскочил к краю крыши. Дальше бежать было некуда. Эти бандиты преследовали его, словно стая бешеных псов. Они совершенно не напоминали обычных уличных грабителей. К тому же головорезы знали его по имени — наемные убийцы, вот кто они такие!

Первые двое взбежали по лестнице. Ахтар встретил их бочонком для сбора дождевой воды. Неожиданный подарок сбил их с ног, и они покатились вниз вместе с ним. Другие, толкаясь и спеша отличиться, набросились на свою жертву. Однако несколько хороших ударов обратили их в позорное бегство.

— Ну что же вы, дармоеды! — заорал Джедда. — Опять мне все делать?

Он навел револьвер и выстрелил. Раздался сухой щелчок бойка. В пылу погони главарь забыл перезарядить оружие. Ругаясь, он откинул барабан и стал вставлять маслянисто-блестящие патроны в гнезда. Пусть пока его бойцы потренируются, им полезно будет растрясти лишний жир, а то привыкли к легкой работе и не могут справиться с одним человеком.

Шум схватки, крики и выстрелы привлекли, наконец, внимание одного из обитателей дома. Он вышел на балкон в одном халате, зато в сопровождении всей своей многочисленной семьи, с восторгом взирающей на своего бесстрашного повелителя.

— Алло, полиция! — рявкнул мужчина, поправляя запутавшийся телефонный шнур. — Немедленно приезжайте. В нашем районе идет стрельба! Наши жизни в опасности!

Джедде надоела уже вся эта возня. Семь человек никак не могут справиться с одним человеком! Что скажут люди! Это явно наносило урон его авторитету.

— Разойдитесь! — прокричал главарь.

Бандиты охотно выполнили команду, и Джедда выстрелил.

Ахтар Наваз застонал от боли. В плечо будто всадили раскаленный гвоздь. Рука мгновенно онемела, и алая кровь нарисовала огромную распустившуюся розу над карманом белого пиджака.

Следующий выстрел должен был попасть в цель. Ахтар не собирался погибать под бандитскими пулями, он не хотел быть беззащитной жертвой — лучше попытаться спастись или погибнуть в свободном полете. И он прыгнул с крыши!

Банда скатилась по лестнице. Джедда хотел лично убедиться в том, что работа выполнена и заказанный человек мертв. Что это именно так, никто из головорезов не сомневался. Не мог же он выжить после падения с крыши пятиэтажного дома!

Каково же было изумление и разочарование Джедды, когда вместо окровавленного трупа, он увидел сложенные кипы бумаги, картонные ящики и старые одеяла, а поверх этой пирамиды — какого-то пьянчугу.

— Эй, ты кто такой? — рявкнул главарь, пытаясь растолкать гуляку.

Тот оказался не настолько пьян и даже самостоятельно слез со своего ложа.

— Кто я такой? Омар Хайям! — ответил Джавед, а это был именно он.

Поэт услышал выстрелы и, не раздумывая, бросился на помощь. Подбегая к дому, увидел спрыгнувшего с крыши раненого человека, помог ему спрятаться, а сам занял его место, ибо, когда противник имеет перевес в силе, надо прибегать к хитрости.

— Омар Хайям? — проворчал Джедда.

Где-то он уже слышал эту фамилию. Но этот самый Хайям был не из уголовников, а значит, человек никчемный, не авторитетный и не представляющий никакого интереса.

— Не знаю про такого. Говори, где тот, что упал? Иначе я вышибу из тебя остатки разума.

— Упал? — дурашливо переспросил поэт и покачнулся, ухватившись за ближайшего бандита, как за фонарный столб. — Я упал. Я всегда падаю! То сюда, то туда!

В подтверждение своих слов он повалился обратно на импровизированное ложе.

— Ищите его! — приказал главарь. — Он должен быть где-то здесь! С пулей в боку он не сможет далеко уйти.

Банда торопливо бросилась вдоль узкого переулка, заваленного отжившими свой век вещами и сломанной домашней утварью. Каждый хотел отличиться.

— Эй, вы куда, негодяи?! — воскликнул Джавед.

— Ты что болтаешь? — изумился главарь, не веря своим ушам. Воистину, сегодня ему везет на сумасшедших. Один сам прыгает с крыши, будто он летающее божество, другой дерзко осмеливается оскорблять самого Джедду, хотя сам еле держится на ногах. — Что ты болтаешь? — повторил он.

— Я не болтаю, — ответил поэт.

В подтверждение своих слов он с размаху отвесил разбойнику такую пощечину, что тот отлетел в сторону.

Разъяренный Джедда вскочил на ноги и выстрелил. Револьвер опять сухо щелкнул, напомнив хозяину, что неплохо иногда вставлять в барабан патроны.

— Не стоит, пожалуй, пачкать об этом ничтожество руки, — проговорил поэт. — Ты вооружен? Так смотри, на что способен мой ботинок, подлый трус!

Джавед принялся колотить разбойника своим ботинком. Он прижал его к стене и со звоном хлестал пыльной подошвой слева направо и справа налево, так что тот мотал головой, как заведенный. Утомившись, экзекутор прекратил наказание, но главарь продолжал размеренно дергаться, словно китайский болванчик.

Почувствовав, наконец, что его не бьют, Джедда попытался переломить ход поединка, но был повергнут в пыль и наказан ударами все того же ботинка по затылку.

Главаря спасло только возвращение банды.

— Хватайте Омара Хайяма! — неразборчиво воскликнул он, выплевывая песок.

Полицейская сирена разрушила все планы мщения. В начале переулка показалась патрульная машина.

— Спасайтесь! Полиция! — закричало войско хором и обратилось в спасительное бегство.

Машина взревела мощным двигателем и устремилась за ними в погоню.

— Стойте! — преградил дорогу поэт.

— Уйди с дороги! — приказал инспектор, размахивая дубинкой.

— Стойте, здесь раненый!

Полицейские выпрыгнули из машины и побежали вслед за Джаведом, который, подпрыгивая, надел на ходу свой грозный ботинок.

Перевернув деревянный ящик, они обнаружили под ним истекающего кровью человека.

— Ахтар Наваз?! — воскликнул узнавший его инспектор.

— Помогите! — простонал раненый и потерял сознание.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Огромные старинные часы пробили полночь. Джахангир вздрогнул и выронил книгу. Он поймал себя на том, что вот уже несколько минут читает одну и ту же страницу и не понимает смысла прочитанного.

Подняв голову, Джахангир взглянул на тускло поблескивающие бронзовые стрелки, замкнувшие круг. Почти одновременно с последним ударом часов раздался телефонный звонок, которого он ждал с нетерпением и почти что с раскаянием.

Страдающий ревнивец находился в странном оцепенении весь вечер. Как бы хотелось ему повернуть неумолимые стрелки в обратную сторону! Как бы хотелось вернуть то время, когда он был единственным близким мужчиной в окружении Хусны и никакого Ахтара Наваза и в помине не было! Но это невозможно. Дело сделано. Прочь жалость — если не быть беспощадным к себе и другим, то в этой жизни ничего не добьешься. Прочь все препятствия, пусть даже это живые люди! А иначе ты никогда не достигнешь ни богатства, ни любви.

Джахангир решительно подошел к телефону и снял трубку.

— Слушаю! — проговорил он твердым голосом.

Полилась медоточивая речь, обволакивающая его, как патока муху. Он не сразу понял, что произошло, и переспросил Лала Сетхи:

— Так что же получается — он жив?

— Можно сказать, что мертв, — повторил разбойник, — пуля попала в область сердца. Мои люди хотели добить его, но тут приехала полиция, и они бросили Ахтара Наваза, истекающего последними каплями крови. Так что вы можете спокойно отдать нам остальные пятьдесят тысяч рупий…

— Я не дам вам и ломаного гроша! — резко оборвал разбойника Джахангир. Как только речь зашла о деньгах, он тут же вернулся в привычный мир бизнеса. Мошенник пытается надуть его, но этого не будет. — Вы не выполнили работу, вы должны вернуть мне десять тысяч рупий!

Лал Сетхи усмехнулся. Он предвидел такой оборот дела. Этот петушок еще не понимает, какие цепкие когти вцепились в его пестрый хвост! Уж Лал Сетхи вырвет из него порядочно нарядных перьев, общипает так, что он надолго запомнит, а если будет сопротивляться, то можно и вовсе свернуть ему голову.

— Значит, ты хочешь отказаться? — проговорил разбойник совсем другим тоном, от которого даже у самых смелых людей мороз шел по коже. — Хорошо, хорошо… Мы вернем тебе деньги. Завтра же утром мы вручим их твоей дорогой супруге!

Удар был точен. Только теперь Джахангир осознал, в какой капкан он попал по собственной воле. В пылу страсти, ослепленный чувством ревности, он потерял всякую осторожность и оказался в лапах шантажиста! Надо соглашаться на все условия — игра проиграна, и пока у него нет ни одного выигрышного хода.

— Хорошо, вы получите деньги. Не надо приходить ко мне, я согласен выплатить вам остаток.

Обеспокоенная тем, что муж так долго работает и не ложится спать, Насемар вошла в огромный зал, служивший ему кабинетом, и случайно услышала обрывок разговора:

— Кто это требует у тебя деньги? — встревоженно спросила она.

Джахангир с треском положил трубку на рычаг, рассеянно взглянул на жену, как на совершенно постороннего человека, неизвестно как оказавшегося в его доме.

— Тебе-то какое дело! — рявкнул он. — Что ты лезешь в мои дела? Чего ты все время вынюхиваешь?

Насемар застыла, оскорбленная градом несправедливых упреков. Она даже не поняла, чем провинилась, почему супруг так груб и так жесток? Как любящая женщина, верная и преданная жена, она всегда старалась быть в курсе всех дел мужа, принимала их близко к сердцу и даже иногда давала советы, которые оказывались единственно правильными — супруг не раз говорил ей об этом, и вот теперь такая черная неблагодарность.

Резко задребезжал телефонный звонок, прервавший излияния мужа. Он подскочил к телефону, сорвал трубку и раздраженно крикнул:

— Я же сказал, что верну вам деньги! Чего вам еще от меня надо?

— Какие деньги? — раздался недоуменный женский голос. — Это говорит мать Насемар.

— О, извините, — пробормотал Джахангир.

Женщина сразу почувствовала что-то плохое. Насемар знала, мать избегает звонить сюда и делает это крайне редко. Если уж она осмелилась позвонить в столь поздний час, значит, произошло что-то очень важное. Скорее всего, какая-то беда — Насемар не ждала уже ничего хорошего. Раз пошла в жизни черная полоса, готовься к новым испытаниям. И она не ошиблась.

Быстро схватив протянутую ей трубку, спросила:

— Что случилось, мама?

— Твой брат ранен! — всхлипнула мать. — В него стреляли бандиты.

Насемар вскрикнула. Она любила брата, и вот опять судьба нанесла ей удар, не пощадив близких людей.

— Я сейчас же еду!

— Я с тобой, — мрачно проговорил Джахангир. Он невольно выдал себя, показав, что знает, о чем идет речь. Но несчастная женщина даже не заметила этого.

У постели раненого сидел инспектор полиции, гордый от сознания возложенной на него миссии, — еще бы, стражи закона вторглись в высшие сферы общества, раскручивая дело о покушении на одного из уважаемых и богатых людей в городе. Здесь пахнет славой, наградами и повышением в звании.

Инспектор терпеливо записывал в блокнот каждое слово пострадавшего, все еще не решаясь вплотную подойти к волнующей его теме. Он был уверен, что здесь замешаны не деньги. С чего это уличным грабителям гоняться за своей жертвой по всему городу? Нет, им нужен был не кошелек, а жизнь этого человека!

— Скажите, — спросил инспектор хорошо поставленным, профессионально бархатным голосом, — а из ваших близких кому-нибудь выгодна ваша смерть?

— Нет, что вы… — начал было Ахтар Наваз.

Его прервала Насемар, вбежавшая в комнату. Встревоженная сестра с болью в сердце увидела побледневшее, искаженное лицо брата, осунувшееся от потери крови.

— Все хорошо, — поспешил успокоить ее Ахтар, — не волнуйся, сестра. Пуля попала в руку. Скоро я буду совсем здоров.

— Вы не ответили на мой вопрос, — нетерпеливо проговорил инспектор. — Кому из близких может быть выгодна ваша смерть?

— Никому, — уверенно ответил Ахтар. — В случае моей смерти наследство переходит к матери.

— А после матери?

— К сестре.

Инспектор тут же что-то черкнул в своем блокнотике.

— Моей сестре не нужны деньги, — продолжал Наваз, взяв ее за руку. — Мой зять Джахангир очень богат, и наследство мало что прибавит к его состоянию.

Инспектор насторожился. Такое громкое имя прозвучало, что он даже не рискнул занести его в свой блокнот. Джахангир еще более известный человек. Одно упоминание о нем может отразиться на дальнейшей карьере.

Словно услышав, что речь зашла о нем, в палату вошел сам Джахангир, одетый в скромный черный ширвани, как и подобает скорбящему родственнику. Ничто в его облике не выдавало истинного отношения к сопернику, да и Ахтар Наваз никогда бы не заподозрил зятя в покушении на свою жизнь.

Джахангир подхватил последние слова Наваза, довольный тем, что тот сам выступает в роли адвоката.

— Да, это так. Мне безразличны деньги, а вот Ахтар Наваз присматривает за мной…

Инспектор даже подпрыгнул на стуле. Он не ожидал таких слов и попался. Сделав эффектную паузу, Джахангир закончил:

— Присматривает, боится за свою сестру.

Все рассмеялись, и даже раненый улыбнулся незамысловатой шутке.

Демонстрируя хорошее воспитание и приличные манеры, инспектор достал из кармана огромный шелковый платок и оглушительно высморкался. Томно обмахиваясь платком, он продолжал задавать каверзные вопросы:

— И все-таки есть в этом деле некоторые странности.

— Бросьте усложнять, инспектор, — проговорил Джахангир, — обычные бандиты… К сожалению, я делаю большие взносы в фонд полиции, но не знаю, идет ли на пользу моя деятельность. Мы часто встречаемся с вашим начальником, обычно я советую ему уделять наибольшее внимание именно уличной преступности — это настоящая проблема в нашем городе.

Во время этой многозначительной речи, лицо инспектора все больше вытягивалось, и сам он даже привстал, чуть было не отдав честь. Но потом все же сел на место, вытер платком лоб, покрывшийся испариной:

— Да, господин Джахангир, в том-то и дело, что мы знаем преступников, совершивших нападение.

— Знаете?

— Да. Господин Джавед, тот, который спас господина Ахтара, довольно толково описал приметы преступников, и мы опознали некоторых из них.

— Они задержаны? — с прорвавшимся волнением спросил Джахангир.

— К сожалению, пока нет. Но мы знаем, что эти бандиты не размениваются на уличные грабежи. Дело гораздо серьезнее. Они работают на одного опасного разбойника. Так вот, они хотели не ограбить господина Ахтара Наваза, а убить!

— Но почему? — воскликнул Ахтар и болезненно поморщился.

— А вот это и должно выяснить следствие…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Уже пять, пора подавать сок, — заглянула на кухню служанка. — Господа на террасе.

— Сейчас, сейчас! — откликнулся повар, ставя на поднос четыре стакана с апельсиновым соком.

Со скамейки поднялся, кряхтя, пожилой человек в зеленой ливрее.

— Слава Аллаху, в последний раз я это делаю! — подмигнул он повару.

— Да уж, — завистливо покачал головой тот. — Мне бы кто-нибудь предложил пятьсот рупий за то, чтоб бросить работу! Везет тебе, Ахмет, ой как везет!

— Ничего, на улицах Лакхнау полно сумасшедших, — улыбнулся Ахмет, поднимая поднос. — И на тебя найдется кто-нибудь.

Он поднялся наверх, на террасу второго этажа, где обычно проводили послеобеденное время хозяева дома. Особняк Малик Амваров стоял на вершине холма, надменно, под стать хозяину, возвышаясь над соседними зданиями, так что всегда чувствовалась прохлада, веял легкий ветерок, столь ценимый посреди царства жары, а парусиновый тент надежно защищал от солнечных лучей.

Первым делом Ахмет подошел со своим подносом к Фейруз, которая пользовалась любовью всех слуг в доме. Девушка стояла у мольберта с палитрой в руках и писала раскинувшийся перед ней Лакхнау. Лицо ее было перепачкано краской, но от этого она казалась еще более хорошенькой.

— Сок, госпожа! — склонился перед ней слуга.

— Спасибо, оставь на столе, — задумчиво отозвалась Фейруз, не отводя глаз от своей работы. — Потом выпью.

Ахмет приблизился к столу, за которым сидел хозяин с женой и, попросив разрешения, поставил перед ними стаканы. Затем он, призывая помощь Аллаха, отправился к шезлонгу, в котором развалился Секандар.

— Желаете сока, господин? — вежливо осведомился Ахмет, склонившись к задремавшему молодому человеку.

— Что? Сок? — встрепенулся Секандар. — Давай. Но хотелось бы к нему еще…

Он не успел договорить, потому что на его щегольский белый домашний халат вдруг струйкой полился апельсиновый сок из наклонившегося в руках слуги стакана. Секандар замер, переводя взгляд с халата на невозмутимое лицо Ахмета, и, казалось, потерял дар речи. Придя в себя, пострадавший вскочил и, размахивая перед носом слуги испачканной полой, закричал что было мочи:

— Ты!.. Ты… Ты нарочно меня облил!

— Да что вы, господин! Как вы могли подумать! — укоризненно проворчал Ахмет. — Разве такое возможно!

— Но ведь ты… — начал Секандар и не сумел закончить.

— Ну! Я взял стакан, — решил помочь ему слуга, — поднял его и…

— …И вылил мне на халат! — справился наконец Секандар со своей задачей.

— Точно! — обрадовался слуга. — Вот так я это сделал.

Он снял с подноса стакан Фейруз, с которым так и не решился расстаться, и аккуратно вылил его содержимое на то же место — на шелк хозяйского халата, когда-то бывшего белоснежным.

Секандар совершенно растерялся.

— Да что же это такое? — недоуменно пробормотал он. — Издевается он, что ли, надо мной?

Слуга, определенно желая быть понятым именно так, согласно закивал головой. Секандар понял, что его вынуждают к применению силы. Он нехотя развернулся и попытался кулаком достать обидчика. Ему показалось, что удара не получилось, что он просто промахнулся, но Ахмет вдруг взвизгнул и повалился на спину, причем проделано все это было с большой охотой и энтузиазмом.

— О Аллах! Что за грубость! — закричал отец, поднимаясь из своего кресла. — Поднять руку на слугу!

— Это кто на кого поднял руку? — возмутился Секандар. — Да он меня вон как изукрасил.

Он поднял полу халата, демонстрируя потери, которые понес в неравной схватке, но отец уже не слушал его. Старика просто трясло от злости на сына, который каждый день совершал что-нибудь из ряда вон выходящее. То он является с развороченной скулой и заявляет, что его одежду украли, то он пишет письма для какого-то поэтишки, то избивает слуг! И это наследник рода Малик Амваров!

Шея у отца побагровела, он схватил свою палку и пошел на сына. Наперерез ему бросилась не на шутку перепуганная жена.

— Не надо, Сафар! Не надо! — закричала она, закрывая свое непутевое дитя от разгневанного мужа. — Он сейчас извинится! Ведь правда, Секандар, ты немедленно извинишься, да? — обернулась она к сыну.

— Мне же еще и извиняться? — поразился тот. — После того, что он тут надо мной учинил?

— Будешь извиняться, щенок! — взревел отец, и над головой Секандара опять оказалась палка.

— Нет уж! — вмешался Ахмет, вовсе не заинтересованный в таком развитии событий. — Даже если он встанет на колени и будет просить прощения, я все равно ни минуты не останусь в этом доме!

Он поднялся и, гордо, как никогда в жизни, неся свою седую голову, проследовал к дверям.

— Прощайте! — обернулся он на пороге и, демонстративно расстегивая ливрею, вышел.

Это несколько охладило пыл старшего Малик Амвара, с которым он бросился на защиту слуги. «Что значит «встанет на колени», «ни минуты не останусь в этом доме»? — с неудовольствием подумал он. — Отдает ли себе отчет этот слуга, что перед ним собирался извиняться мужчина из нашей семьи? Он, видите ли, не останется в моем доме! Да пусть проваливает, найдем других!»

Старик рассердился не на шутку, но, чтобы не показать этого, с новыми силами взялся за Секандара.

— Ну что, довольна? — спросил он у жены. — Как тебе понравилась выходка сына? Если он и дальше будет продолжать в том же духе, у нас не только слуг — у нас и знакомых не останется!

Неожиданно раздался звонкий смех сохранявшей до этой минуты полный нейтралитет Фейруз.

— Сейчас папа скажет: «Полюбуйся на свое воспитание!» — проговорила она, умело подражая интонациям и манере отца.

Ее выходка, как это бывало всегда, сразу же разрядила тяжелую атмосферу на террасе, и Секандар почувствовал, что у него появились кое-какие шансы остаться в живых.

— Я его накажу, примерно накажу, — пообещала мать, торопясь воспользоваться моментом и сгладить впечатление от поступка сына. — Секандар, пока у нас не появится новый слуга, ты будешь обслуживать себя сам!

Всего лишь! Секандар и не ожидал, что все кончится такой малостью. Он еще несколько секунд подождал реакции отца, опасаясь, что тот найдет наказание слишком ничтожным. Но тот молчал, хотя по-прежнему хмурил брови и не выпускал из рук своей палки.

— О! — картинно простонал Секандар. — Но как же я буду обходиться без слуги? Пожалей меня, мамочка, это слишком жестоко!

Он не успел еще закончить фразы, как с улицы раздался пронзительный крик:

— Слуга! Кому нужен слуга! Преданный! Честный! Трудолюбивый!

Тишину, мгновенно воцарившуюся на террасе, нарушил только один звук — из рук Малик Амвара-старшего упала палка. Однако старик этого и не заметил. «Ну и везет мальчишке! — поразился он. — Надеюсь, с ним и в делах такое случается!»

Секандар метнулся к краю террасы и свесился вниз. По дороге шел седобородый человек в красном жилете и белой шапочке и кричал на всю округу, рекламируя свои профессиональные качества:

— Вежливый! Хорошо воспитанный! Аккуратный! Знающий английский!

— Если он добавит еще, что знает китайский, я рекомендую его на должность президента нашей компании, — сострил Малик Амвар, что для всех, знакомых с его характером, означало прекрасный признак — глава семьи больше не сердится, к нему вернулось хорошее расположение духа.

Сын с готовностью рассмеялся, боясь спугнуть происшедшую перемену в отце, и крикнул вниз:

— Эй, поднимись-ка к нам!

Человек на улице, казалось, только этого и ждал.

— Иду! — радостно отозвался он и заторопился к воротам.

— Закончилось мое наказание! — потирая руки, Секандар побежал встречать нового слугу.

Отец проводил его взглядом, полным иронии:

— Еще никого он не удостаивал такой чести. Вот что значит отвращение к труду — готов надеть цветочную гирлянду на того, кто согласится вычистить ему ботинки!

— Но ведь он столько работает в компании, — заступилась за своего любимца мать. — Ты несправедлив к мальчику. Он не виноват, что ему везет — слуги сами просятся в наш дом!

— Да уж, такого мне еще не доводилось слышать, раньше на улицах звучали лишь призывы к забастовкам, — вынужден был согласиться ее муж. — Как тут не вспомнить стихотворение Мирзы Галиба: «Единственное, в чем нет в мире недостатка, — это слуги. Стоит кликнуть одного, сбегутся тысячи!»

Услышав это, Фейруз опять расхохоталась. Она бросила свою палитру и, подбежав к отцу, обняла его.

— Ах, папа, у вас уникальный дар, — проговорила она, стирая выступившие от смеха слезы. — Никто на свете не умеет так пересказывать стихи своими словами!

— У тебя тоже уникальный дар, — в тон ей ответил отец. — Никто на свете не стал бы хохотать по таким пустякам!

— В общем, вы стоите друг друга, — покачав головой, констатировала мать.

Секандар выбежал во двор, чтобы приказать привратнику впустить претендента на должность нового слуги, но, к его удивлению, тот уже стоял посреди лужайки перед домом и о чем-то шептался с только что уволившимся Ахметом.

«Странное дело, — подумал Секандар, — когда Ахмет успел собрать свои вещи?! Он что, заранее готовился к тому, чтобы со скандалом уйти отсюда? И о чем они шепчутся?»

Ему показалось, что человек в красном жилете что-то сунул Ахмету, и он решил, что будет нелишним задать кое-какие вопросы.

— О чем это вы шептались? — подозрительно спросил он, когда будущий слуга подошел к нему и поклонился. — Вы знакомы?

— Все слуги — братья, — неопределенно ответил новичок, с интересом разглядывая фасад дома.

— Надеюсь, не близнецы, — поморщился Секандар. — Ты не чувствуешь в себе желание выливать на людей апельсиновый сок?

— Апельсиновый? Нет, как будто, — поразмыслив, ответил слуга. — Только если будет специальное распоряжение хозяина.

— Можешь на это не надеяться, — мрачно буркнул Секандар. — Так что тебе говорил этот сумасшедший?

— Ну как вам сказать? — замялся человек в жилете. — Он мне объяснил кое-что о моих будущих господах. Вот старший господин, например, солнце, старшая госпожа — луна, младшая госпожа — несравненная…

— Очень интересно, ну, продолжай, продолжай, — поторопил его Секандар, видя, что тот замолчал. — Дальше-то что?

— Младший господин — волк: голос отвратительный, сам уродлив, характер — хуже не бывает!

— Вот оно что! — Секандар очень пожалел, что Ахмет уже покинул их дом. — Ничего, он еще придет за расчетом!

Он повернулся и быстро пошел к дому, сделав знак новичку следовать за ним.

— Кстати, я и есть тот самый волк, — предупредил Секандар своего спутника, поднимаясь по лестнице на террасу.

— Да что вы! Ну и лжец же этот Ахмет! — воскликнул тот. — Такого представительного господина назвать уродом!

Лицо его при этих словах сияло искренностью и детской наивностью, которая могла бы обезоружить любого.

Они подошли к столу, за которым сидели родители Секандара. Фейруз встала за спиной отца и положила руки ему на плечи. Ей тоже было любопытно взглянуть на человека, обладающего таким количеством достоинств, так что неоконченный пейзаж напрасно дожидался возвращения художника.

Слуга низко поклонился присутствующим и стоял, умильно глядя на изучающее его семейство. «Что-то не так с его лицом, — неожиданно поняла Фейруз. — Борода седая, а щеки и лоб, как у юноши. Очень странно. Да и горбится он как-то неестественно. Или мне это только кажется? Может, я просто вошла в роль художника и вглядываюсь в каждую линию слишком придирчиво?»

— Как вас зовут? — спросил претендента Малик Амвар-старший.

— Миртасаддук Хусейн Таба-Табаки, — снова поклонился тот.

Секандар громко хмыкнул:

— Не слишком ли длинное имя для слуги? Попробуй дозовись такого!

— Вы раньше работали в доме? — продолжил глава семьи, делая вид, что не слышал замечания, отпущенного сыном.

— О, конечно! Я могу назвать вам один дом, где я провел всю свою жизнь! — слуга полез в карман и вытащил сложенный листок бумаги. — Вот рекомендательное письмо хозяина.

Малик Амвар развернул лист и внимательно прочел.

— Очень лестно отзываются о вашей старательности, — заметил он, возвращая письмо.

Секандар протянул было руку, чтобы тоже ознакомиться с рекомендацией, но отец сделал вид, что не заметил этого и вернул листок Таба-Табаки. Затем он повернулся к жене, как бы уступая ей право задавать вопросы.

— На какое жалованье вы рассчитываете? — спросила Сария.

— Жалованье? — удивленно спросил претендент.

Фейруз показалось, что вопрос о деньгах был для него сюрпризом. Ему что, в прежнем доме ничего не платили?

— Вы собираетесь бесплатно работать? — вмешалась она.

— Нет, с чего вы взяли? — обиделся Таба-Табаки. — Хотел бы получать… — он испуганно забегал глазами, не зная, на что решиться.

— Не вздумай заламывать, — предупредил Секандар. — Мы знаем цены!

— Сколько дадите, столько и возьму, — сообразил наконец слуга. — Для меня и без того честь служить таким господам.

— Умеете угодить! — с удовольствием покачала головой мать. — Такие речи и слушать приятно.

— Это у меня оттого, что приходилось готовить сладкое, — радостно отозвался Таба-Табаки, оправляясь от смущения, вызванного вопросом о деньгах. — Немного сахара всегда оседает на языке…

Все рассмеялись кроме Секандара, ревниво следившего за успехом странного слуги у своей семьи.

— А борода с проседью — это от гороха с рисом? — фыркнул он, протягивая руку к лицу Таба-Табаки, как бы желая проверить его бороду на прочность.

Слуга резко отшатнулся от этой руки, перепугавшись куда больше, чем следовало бы, — так, во всяком случае, показалось Фейруз.

— Не стоит беспокоиться, мой брат любит пошутить, он не собирался вас обидеть, — сказала она, стараясь успокоить так бдительно оберегающего свою бороду человека.

Тот с благодарностью посмотрел на девушку.

— Борода у меня седая оттого, что приходилось воспитывать непослушных мальчишек, — улыбнулся он, обращаясь преимущественно к главе семейства и его жене. — Вы же знаете, как тяжко с ними приходится.

— Да уж, нам-то это хорошо известно, — согласился Малик Амвар и обернулся к Сарие. — Ну, что скажешь, жена, берем господина Таба-Табаки?

— Думаю, надо взять, — соглашаясь, закивала жена. — В доме молодая девушка, и лучше, когда слуга пожилой.

— Но, папа! — вмешался Секандар. — Может, лучше подождем с ответом, посмотрим других претендентов — я позвоню в агентство по найму.

Он уже не был так доволен почти сказочным появлением этого человека по первому своему желанию. «Как бы новый слуга не оказался похуже, чем старый, — думал Секандар. — Уж больно он странный, да и шуточки у него неприятные, особенно насчет воспитания мальчишек. И кого-то он мне все-таки напоминает…»

Но сомнения сына только взбесили Малик Амвара-старшего.

— Послушай, Секандар, это же была твоя идея пригласить господина Таба-Табаки, — с угрозой в голосе проговорил он. — А теперь, когда мы сделали то, что ты хотел, оказывается, что ты недоволен? Я совсем перестал тебя понимать!

Секандар почувствовал, что опять оказался между двух огней. Но если в достоинствах слуги он сомневался, то относительно нрава отца ни у кого сомнений не было. Так что сыну пришлось позорно отступить на глазах у Таба-Табаки, который, уж конечно, не упустил ни одной подробности посрамления своего недоброжелателя.

Однако поклонился слуга одинаково учтиво всем членам семьи, в том числе и Секандару.

— Надеюсь, мною будут довольны в этом доме, — почтительно сказал он и отправился вниз получать ливрею.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Утро следующего дня началось для Таба-Табаки с того, что он получил по лицу грязной тряпкой. И сделал это не Секандар, а прелестное юное создание — горничная молодой госпожи.

А все из-за того, что дворецкий поручил новому слуге вымыть пол на террасе. Видя, как у Таба-Табаки вытянулось лицо от этого предложения, тот злорадно добавил:

— Давай, давай. Тебя сюда не прохлаждаться взяли. В этом доме все работают, так что бери тряпку — и вперед.

— Может, я в библиотеке уберу — там всегда бывает ужасающее количество пыли? — на всякий случай спросил новичок, хотя по лицу дворецкого было видно, что он сочтет для себя делом чести отправить его именно туда, куда ему меньше всего хочется.

Пришлось подниматься на террасу со шваброй и ведром. Однако, что делать дальше, было совершенно не ясно. Не то чтобы ему не случалось видеть, как моют полы, но вот приглядываться к этому процессу как-то в голову не приходило. «Разве можно угадать заранее, что именно понадобится в жизни? — грустно думал новоявленный мойщик полов, водя тряпкой по мраморным плитам. — Первую половину жизни изучаешь, допустим, высшую математику, чтобы последние тридцать лет орудовать отмычкой. Как тут можно подготовиться к трудностям действительности?»

Наверное, лучше было бы ему все-таки попробовать себя с отмычкой, потому что после его мытья пол выглядел еще более грязным. Причиной этого, как полагал почтенный господин Таба-Табаки, могла быть быстро ставшая черной вода в ведре. Но что с ней делать, он придумать не сумел. Единственным выходом в этой ситуации представлялось ему знакомство с чужим опытом. Похожим делом в это время могла заниматься молодая девушка, которая брала в кладовой ведро одновременно с ним. Не долго думая, он отправился на ее поиски.

Без труда отыскав ее по мелодичному мурлыканью, доносившемуся из гостиной, он отправился туда и замер у двери, рассчитывая выведать секреты мытья полов. Сначала казалось, что все складывается удачно. Девушка завернула ковер и принялась водить шваброй. Воду, как выяснилось, она довольно часто меняла, так что пол в результате ее мытья оказался невероятно чистым.

Решив, что вполне освоил эту науку, Таба-Табаки уже хотел отправиться применять свои знания на практике, когда его вдруг заметили.

— Что это вы за мной подсматриваете? — подозрительно спросила горничная, поправляя сбившееся платье.

— Да я… Я хотел посмотреть, как его мыть, этот пол-то, — честно ответил новый слуга.

— Так вы пол мыть не умеете? — взвизгнула девушка и, подскочив к нему, огрела тряпкой, даже не удосужившись как следует отжать ее. — Старый развратник!

Потом у Таба-Табаки вышли неприятности на кухне, куда он тоже угодил по злой воле дворецкого — он отправил на рынок помощника повара и решил на время заменить его новичком.

Сначала тот даже обрадовался, потому что изрядно проголодался и рассчитывал перехватить чего-нибудь на кухне. Но как только повар объяснил ему, что именно от него требуется, настроение пропало вместе с аппетитом.

— Кюфты любишь? — подмигнул повар, показывая на мелкие шарики из рубленого мяса с луком, чесноком и специями. — Будешь делать для нее карри.

Таба-Табаки выкатил глаза:

— Да я вообще-то по соусам не специалист, я больше по сладким блюдам…

— Правда? — удивился повар. — А хозяйка говорила, что ты хвалился своим кулинарным искусством. Я уж думал — конкурент появился. Ну, ладно, я буду руководить, а ты только смешивай все и растирай в ступке.

Новичок с радостью схватился за пестик, выражая полную готовность перетереть в порошок хоть старый кирпич, но и здесь его подстерегали новые опасности.

— Кардамон! — командовал повар. — Фенугрек! Шафран! Щепотку имбиря!

У Таба-Табаки закружилась голова от всех этих названий. Он тыкался в разные баночки с пряностями, стараясь интуитивно определить, какое из этих дивно пахнущих специй может называться фенугреком, кориандром или тмином.

Когда повар взглянул на то, что отложил новичок для последующего перетерания в ступке, лицо у него приняло несколько озадаченное выражение.

— Помощничек! — присвистнул он. — Ты когда-нибудь на кухне бывал вообще-то?

Показать себя с лучшей стороны Таба-Табаки удалось только тогда, когда повар сам сложил в ступку все, что требовалось для карри. Тут уж новичок приложил всю свою силу, чтобы это было перетерто до такой консистенции, какой не имела даже рисовая пудра.

— Это все? — с надеждой спросил он, покончив со специями. — Я могу идти?

— Приступай к сладкому, раз ты по нему такой специалист, а я займусь бобами и фруктовым салатом, — великодушно предложил повар. — Что будешь готовить? Учти, молодой господин без ума от миндальной халвы и зарды с шафраном.

— О Аллах! — простонал «специалист» по сладким блюдам.

— Что, и это не умеешь? — В голосе повара звучало даже не удивление, а уже какое-то восхищение полным отсутствием опыта у так громко заявившего о себе кондитера. — Ну ты и тип!

— Я умею делать такое, что вам всем и не снилось! — неожиданно пошел ва-банк Таба-Табаки. — Бланманже! Пирог по-венски! Яблочный пай с кленовым сиропом! Торт «Саварен»! Рейнское печенье! Десерт «Ласточкино гнездо»!

— Давай! — принял вызов повар. — Давай «Ласточкино гнездо»!

— Не выйдет! — победно отрезал знаток европейской кухни. — Ингредиентов нету! Придется уж вам есть свою зарду!

Повар с минуту смотрел на него молча, а потом грустно сказал:

— Думаю, до вечера продержишься. Но завтра тебя уж точно уволят!

Он еще побродил по кухне, тяжко вздыхая, с жалостью глядя на новичка, вытащил лепешку и протянул ему.

— На, поешь, проголодался, наверное, от непосильных трудов. Это ты, что ли, Ахмету заплатил? Прав был старик, ты действительно сумасшедший, — покачал он головой. — Ладно, ступай, спрячься где-нибудь, раз уж тебе так нужно около хозяйской дочки околачиваться. Я дворецкому, если спросит, скажу, что в кладовую тебя послал. Только смотри, чтоб беды от тебя не было — такую девочку грех обидеть… Бороду, кстати, подклей, слева немного вкось поехала…

Таба-Табаки схватился за свое седое украшение и, благодарно улыбнувшись повару, выскочил из кухни. Ища место, где можно привести себя в порядок, он попал в ванную.

«Да, как-то я об этом и не подумал, можно было бы и у нас в доме завести что-нибудь подобное, — проговорил он про себя, разглядывая просторное помещение, выложенное карминовым мрамором. — Это царское великолепие с нашей скромной ванной и не сравнить». Посреди зала располагался бассейн из идеально отполированного камня, в который можно было спуститься по ступенькам небольшой лестницы с латунными перилами. Верхнюю половину одной из стен занимало огромное зеркало, под ним стоял мраморный столик на изящно выгнутых ножках, украшенных сложной резьбой, и полукресло с бархатной подушкой того же цвета, что стены и пол.

Таба-Табаки не смог отказать себе в удовольствии подойти и потрогать пальцем некоторые вещички — хрустальные пузырьки с благовониями, изящный гребень, инкрустированный сверкающими камнями, разные коробочки и футлярчики, скрывающие нечто, о чем он и понятия не имел.

«Надеюсь, Секандар-барк моется в другом месте», — ревниво подумал новый слуга, оглядывая полку с электроприборами. К своей радости, он не обнаружил ничего, похожего на бритву. Очевидно, этой ванной комнатой пользовались только женщины.

Уже собираясь покинуть ванную, он вдруг из любопытства нажал на какую-то блестящую кнопку, и бассейн стал быстро наполняться водой. Остановить этот процесс оказалось не так уж просто. Таба-Табаки исползал все вокруг, отыскивая устройство с обратным действием, пока наконец не сообразил, что требуется повторно нажать на ту же кнопку, чтобы все закончилось. Затем ему пришлось раздеваться и лезть в воду вытаскивать затычку. Утешал он себя только тем, что имел случай искупаться в бассейне Фейруз.

Оглядев напоследок свою бороду, Таба-Табаки пустился дальше странствовать по дому, поражаясь его роскошному убранству. Особенно хороша была зенана — женская половина, лишенная многих причуд и излишеств, которыми грешил вкус самого хозяина.

Он долго разглядывал музыкальный салон — большой круглый зал, вдоль стен которого стояли кресла с высокими резными спинками, а в центре, на овальном помосте из лакированного дерева, — рояль, которому, наверное, было не меньше столетия. Таба-Табаки позволил себе поднять крышку и коснуться пальцами желтоватых клавиш, однако извлечь звуки из инструмента не решился, опасаясь привлечь внимание, хотя соблазн сыграть что-нибудь на таком рояле был велик.

В высоком шкафу хранились ноты и музыкальные инструменты, многие из которых могли бы соперничать по возрасту с роялем, а иные, как, например, чуть поблескивающая старым лаком скрипка, в несколько раз превосходили его годами.

«Неужели Фейруз еще и музыкантша? — с восхищением думал любопытный слуга. — Почти все девушки нашего круга умеют играть, но чтобы посметь сесть за такой инструмент, человеку надо быть просто мастером. Надеюсь, мне случится услышать ее игру раньше, чем меня вышвырнут отсюда».

Ему очень хотелось осмотреть домашнюю библиотеку Малик Амваров, о которой приходилось слышать много лестного. Но когда он наконец нашел комнату, где она располагалась, выяснилось, что в ней работает сам хозяин. Опасливо косясь на его спину, склоненную над толстым томом в сафьяновом переплете, Таба-Табаки только издали оглядел идущие до самого потолка стеллажи, заставленные книгами. Оттого, что ознакомиться с ними не было никакой возможности, ему стало казаться, что тут обязательно должно быть все, о чем он мечтал и что не мог найти нигде, даже в лучших государственных хранилищах.

Разочарование было так велико, что Таба-Табаки решил вознаградить себя за перенесенный удар и отправиться в спальню Фейруз, хотя сначала у него совсем не было таких бестактных намерений. Найти ее труда не составило: он просто принюхивался у каждой двери и смело толкнул ту, из-за которой повеяло волшебным ароматом.

Комната была розовой — розовый ковер на полу, розовое покрывало на кровати и даже мебель из розового дерева. Непрошеный посетитель даже не смог бы сказать, понравилась ли ему эта хорошенькая девичья спальня — это как бы не подлежало оценке, ведь здесь жила сама Фейруз, это ее безраздельные владения — а значит, рай. Кто бы посмел сказать, что ему не слишком понравилось в раю?

Он не сразу решился переступить порог, пробовал взывать к собственному хорошему воспитанию, которое обязано было помешать ему это сделать, но то, что влекло его сюда, оказалось сильнее воспитания. Последней данью ему было то, что ложиться на розовый шелк покрывала пожилой седобородый слуга все-таки не стал. Он только погладил ладонью нежную ткань и, вздохнув, отвернулся к комоду, на котором стояли фотографии хозяйки. На одной из них она была снята еще ребенком — толстенькое щекастое существо в кружевах и огромных маминых серьгах. «Поди знай, что из такого надутого малыша вырастет очаровательная девушка!» — покачал головой господин Таба-Табаки, ставя на место портрет в деревянной раме. Другое фото понравилось ему куда больше. На нем Фейруз была уже взрослой и ласково улыбалась кому-то, стоя на террасе своего дома.

Улыбка показалась придирчивому посетителю такой нежной, что он стал уже подумывать, не начать ли ревновать к фотографу. «Вот бы стащить эту карточку!» — это желание было таким острым, что даже руки зачесались, готовясь схватить и спрятать портрет. Однако благоразумие взяло вверх — если в этой ситуации стоило вообще говорить о благоразумии.

Он подошел к туалетному столику, выбрал одну из склянок с духами и, открутив пробку, вдохнул чудесный аромат. Потом с сожалением поставил флакон на место и отошел к двери на балкон — тот самый, на который выходила Фейруз взглянуть, кто именно подает ей снизу вызывающе наглые сигналы.

Ему повезло, потому что он сразу увидел, высунувшись на улицу, что во двор въезжает автомобиль, который привез, скорее всего, из колледжа саму хозяйку. Пора было уносить отсюда ноги, и престарелый слуга с завидным для его возраста проворством пустился бежать вниз, на первый этаж, где находилось множество помещений, в которых он рассчитывал найти убежище.

Он выбрал для этой цели одну из кладовых, надеясь чем-нибудь там полакомиться — идти обедать со всеми слугами было бы слишком рискованно, так как за столом он вполне мог допустить какую-нибудь непростительную с точки зрения прислуги промашку. Однако кладовая предназначалась преимущественно для специй, так что все, что удалось раздобыть здесь, это несколько сушеных плодов инжира. Таба-Табаки отправил их в рот без малейших угрызений совести. «Во-первых, я уже натворил тут такое, что несколько сухофруктов общей картины не изменят, — думал он, с удовольствием работая челюстями, — а во-вторых, должна же семья Малик Амваров хоть как-то отблагодарить меня за то, что я помыл им пол на террасе!»

В кладовке было бы совсем неплохо, если бы не одно обстоятельство: запах специй оказался так силен, что через некоторое время у Таба-Табаки закружилась голова и из глаз потекли слезы. С трудом выбравшись оттуда в коридор, он еще несколько минут стоял, покачиваясь и соображая, где он и как здесь оказался. «Не хранилище для специй, а прямо склад конопли!» — охнул он, понемногу приходя в себя. И тут его, еще не пришедшего в себя, поймал дворецкий, уже сбившийся с ног в поисках новою слуги, на которого хозяева возлагали такие большие надежды.

— Немедленно в столовую! — приказал он, подозрительно оглядывая чуть шатавшуюся фигуру. — Будешь стаканы перетирать. Полотенца на кухне.

Хозяева, как оказалось, уже пообедали, что было для Таба-Табаки большим сюрпризом. «Сколько же времени я провел в кладовой?» — поразился он и попробовал выяснить, который час, у той самой горничной, что так грубо обошлась с ним утром. Девушка, тоже направленная сюда перетирать посуду, не удостоила его ответом, только, презрительно фыркнув, указала на массивные напольные часы — как ей казалось, их заметил бы и слепой, не то что человек, позволяющий себе подсматривать за горничными.

«Восьмой час! Ну и ну! — удивился Таба-Табаки и подумал, что стоит, пожалуй, рассказать об эффекте специй знакомому анестезиологу. — Если верить предсказанию повара, мне осталось в этом доме не так уж много!»

Он был даже не уверен, хватит ли ему времени для того, чтобы разделаться с этой горой бокалов, тарелок и столовых приборов, ждущей его на столе. «Ели бы руками, как истинные лакхнаусцы, — с тоской подумал он, глядя на кучу ножей и вилок, — а то мне тут до ночи не управиться…»

Горничная, протерев салатницы и чайные чашки, исчезла, решив, очевидно, что сделала все, что могла, и Таба-Табаки остался с работой один на один. Наконец, он нашел способ примириться с нею, вообразив, что бокалы — это рифмы, ножи — восклицательные знаки, глубокие и мелкие тарелки — пышные и скромные метафоры. Получился аккуратный сонет, занявший как раз полстола. Часа через два Таба-Табаки с удовольствием осматривал уже свою работу. Единственное, что отравляло ему праздник, это то, что он догадывался — горничная добилась бы тех же результатов минут за пятнадцать.

Но, словно желая вознаградить его за тяжкий труд, из музыкального салона послышались прекрасные звуки. Он замер, боясь спугнуть их, но убедившись, что кто-то всерьез решил поиграть, на цыпочках отправился по коридору к салону.

Дверь в него была настежь распахнута, и Таба-Табаки, как неожиданно сбывшуюся мечту, увидел за инструментом Фейруз в синем домашнем платье. Музыка сделала ее еще прекраснее, хотя он и не предполагал, что можно улучшить совершенство. Глаза девушки сияли, как будто отражая все, что слышалось в вызываемых ее искусством звуках, руки метались над клавиатурой, сохраняя плавность даже в напряженном ритме пьесы, которую она играла.

Таба-Табаки не смог бы сказать наверняка, что именно звучало, была ли Фейруз виртуозом или это его сердце придавало такой блестящий стиль ее игре. Он просто наслаждался тем, что слышал, ничуть не меньше того, что видел, а зрелище было чудесным — во всяком случае, для него.

Вдруг музыка оборвалась и, резко повернувшись к своему затаившемуся слушателю, Фейруз внятно сказала:

— Входите же, господин поэт Джавед Сафдар!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Эффект, произведенный словами Фейруз, был совершенно неожиданным. Пойманный на месте преступления слуга бросился прочь, как испуганная птица. Однако обнаружив, что вновь стоит у стола с посудой, он принял мужественное решение и вернулся в музыкальный салон, откуда теперь доносился веселый смех девушки.

Он стал еще радостнее, когда в дверях появилось смущенное лицо и, сделав несколько неловких шагов, недавний Таба-Табаки подошел к роялю.

— Присаживайтесь, я кое-что спою специально для вас, — предложила Фейруз. — Посмотрим, как вам понравится музыка, а за текст я вполне ручаюсь.

Джавед уселся в одно из кресел и сразу же крепко сцепил руки, чтобы было не так заметно, как они дрожат. Но через минуту, когда закончилось короткое вступление, он уже не думал об этом, с восторгом вслушиваясь в слова, которые Фейруз выбрала для своей песни.

Скользит, как тень светила, мимо, Не подарив короткий взгляд, Та, что всю душу истомила, Влила мне в сердце сладкий яд,—

пела Фейруз, и ее, может быть, не очень сильный, но глубокий и выразительный голос сводил с ума автора стихов.

Мелодия казалась ему невероятно прекрасной. «И как это мне раньше не приходило в голову, что стихи можно исполнять вот так, сопровождая их музыкой? — недоумевал он. — Ради одного этого стоило проникнуть в дом Фейруз!»

Он был в таком восхищении, и даже то, что ему польстил такой выбор слов, отступало на второй план. Фейруз приняла его послание, а это превзошло даже самые смелые ожидания автора. «О, Аллах, как я счастлив! — думал Джавед. — Только бы это тянулось вечность!»

Однако не всем же мечтам дано сбываться в один вечер, и Фейруз закончила петь.

— Что скажете? — поинтересовалась она. — Как по-вашему, мелодия подходит словам?

— О! — откликнулся Джавед, но, поискав некоторое время достойные выражения, решил этим и ограничиться. — О!

— Хорошо сказано! — рассмеялась девушка. — Таких комплиментов я еще не слыхала. А теперь пойдемте, у меня есть для вас работа — ведь вы кажется служите в нашем доме под пышным именем Миртасаддука Хусейна Таба-Табаки?

Она встала и, шелестя шелком, быстро пошла в свою комнату. Джавед покорно последовал за ней.

— Займитесь окном! — приказала Фейруз, когда он уже стоял, не зная, куда девать глаза, посреди розового ковра ее спальни. — Начните вот с этого, балконного.

Джавед подошел к окну и потыкал пальцем в стекло.

— Может, лучше мне выпрыгнуть в него? — спросил он. — Что тянуть-то?

— Там видно будет, — вздохнула девушка. — Теперь выйдите на балкон и посмотрите вниз.

Джавед выполнил все, что от него требовалось.

— Ну, что видите? — поинтересовалась девушка.

— Улицу вижу, машина во двор въезжает, кажется, ваш брат вернулся…

— А тротуар с фонарем вы не видите случайно? — уточнила девушка свой вопрос.

— Вижу, — вздохнув, признался Джавед и, закатив глаза к потолку, зачем-то соврал: — Ходит там кто-то…

— Вот как? — усмехнулась Фейруз. — Боюсь, что у вас что-то со зрением. Это, наверное, старческое, почтенный Таба-Табаки. Ходить там сегодня некому, уверяю вас, потому что нахальный свистун сейчас передо мной.

— Как вы догадались, кто я такой? — спросил Джавед. — Я так отлично загримировался…

— У меня хорошая память на лица, да и вообще я немного умнее, чем вам, наверное, показалось с первого взгляда, — развела руками Фейруз. — Так что извольте объяснить мне, что привело вас под этот фонарь.

Настойчивость, с которой она требовала объяснений, внезапно придала Джаведу надежду. «Фейруз ждет, чтоб я признался ей в любви?» — вдруг понял он, и эта мысль окрылила его. Он подошел к ней так близко, что она даже инстинктивно отступила назад, и, поглядев девушке в глаза, тихо проговорил:

— Меня привело туда мое безумие.

Фейруз покраснела и быстро опустила взгляд. Разум подсказывал ей, что она зашла слишком далеко, куда дальше того, что было допустимо с точки зрения приличия. Бежать! Бежать, пока еще сердце не запуталось окончательно, пока еще есть воля… Или ее уже нет?

— А этот вид… и то, что вы вообще попали в наш дом?

— Испытание моего безумия, — объяснил Джавед, с волнением наблюдая, как на ее лице отражается тысяча противоречивых решений, которые она принимает каждую минуту.

Вот, кажется, благоразумие победило, Фейруз сделала несколько шагов к двери. Сейчас она уйдет…

— А то письмо? — внезапно обернувшись, спросила девушка.

— Начало моего безумия, — Джавед сказал это так тихо и, чтобы расслышать, она просто вынуждена была отойти от двери и вернуться к нему.

Однако обнаружив, что опять стоит посреди комнаты, Фейруз перепугалась не на шутку.

— Я сейчас позову отца! — по-детски пригрозила она и зачем-то добавила: — Он вас убьет!

Это вышло так смешно, что Джавед едва сдержал улыбку. Но улыбнуться сейчас — означало бы обидеть ее, такую растерянную, не знающую, как вести себя в необычной ситуации.

— Не возражаю, зовите. Зато последнее, что я увижу в жизни, будете вы. Такая ли уж это плохая смерть? — серьезно проговорил он. — Я стою рядом с вами, говорю с вами, слушаю вас… Все мои желания исполнены. Кто еще сможет сказать такое, умирая?

Фейруз быстро взглянула на него, заподозрив, что он действительно решил умереть. Однако для этого он что-то слишком горячился. Умирающие редко так выглядят. Скорее он похож на человека, который твердо решил чего-то добиться.

— Если вы хотите, чтобы я умер, — только скажите, я все для вас сделаю, — пообещал Джавед, прижимая руки к груди.

— Тогда уходите, — сурово приказала Фейруз, указывая на дверь.

Он сразу же отправился к выходу, однако это почему-то только раздосадовало ее. «Какая нелепая покорность! — раздраженно подумала она. — Разве можно понимать все так буквально?!»

Но Джавед вовсе не был так безнадежно глуп. Взявшись за ручку двери, он все-таки обернулся:

— Навсегда уходить?

Фейруз колебалась, не зная, что ответить.

— Можно мне писать вам? — решил он немного помочь ей.

— Пишите… — отвернувшись, пожала она плечами. — Раз вам это так уж необходимо…

— Совершенно необходимо! — подтвердил Джавед.

Однако достигнутого ему теперь показалось мало.

— А иногда — очень редко — приходить под ваш балкон? — попытался он укрепить свои позиции.

— А потом вы спросите, нельзя ли вам иногда — очень редко — переодеваться в Таба-Табаки и проникать в мою комнату? — против своей воли улыбнулась Фейруз.

Маска жестокой красавицы была ей несколько тесновата. Куда проще быть самой собой, говорить, что хочется, а не что полагается. К тому же она безошибочным женским чутьем уловила, что именно ее непосредственность особо ценится этим юношей, именно ее искренность, доверчивость и даже некоторая наивность ему нравятся в ней.

Словно в подтверждение этого лицо Джаведа, по-прежнему украшенное седой бородой, вдруг расплылось от радости, и он принялся хохотать.

— Точно, точно, — пробормотал он сквозь смех. — Я у вас тут полы помою…

Веселье его было слишком заразительно, чтобы такая смешливая особа, как Фейруз, могла к нему не присоединиться. Когда же смех отзвучал под сводами ее спальни, они оба вдруг почувствовали, что он странным образом сблизил их, помог переступить какую-то грань отчуждения. Что-то приоткрылось впереди такое, на что ни один из них не рассчитывал. Теперь Джаведу куда легче было сказать ей, о чем он думал.

— Поверьте мне, Фейруз, — волнуясь, произнес он. — Я понимаю, что пустился в дурацкую авантюру. Но как же мне было обратить на себя ваше внимание. Ведь вы живете так замкнуто, так обособленно, почти нигде не бываете. Если бы вы только знали, как я… как я вас люблю, — выговорил он почти жалобно.

Ему показалось, что она хочет перебить его и, опасаясь того, что она может сказать, он быстро продолжил:

— Я отдаю себе отчет, что вы меня не знаете, что нелепо просить у девушки снисхождения к почти неизвестному человеку. Но ведь я тоже так мало с вами знаком, а уже понял, какая вы хорошая, — противореча самому себе, сбивчиво объяснял Джавед. — Можно всю жизнь быть с кем-то знакомым и так и не полюбить, а можно увидеть — и сразу все почувствовать… Вы понимаете, что я хочу сказать…

— Кажется, да, — честно ответила Фейруз. — Я понимаю.

— Ведь я не прошу, чтобы вы любили меня, чтобы разрешили просить вашей руки так мало знакомому человеку, — горячо говорил юноша. — Только обещайте мне, что будете иногда думать обо мне, читать мои письма и стихи — я завалю вас стихами, вы увидите! Я теперь день и ночь их пишу — и все о вас! Только читайте их и вспоминайте обо мне. А там, может быть, вы и найдете в своем сердце что-нибудь такое, что сделает нас обоих счастливыми.

— А если нет? — спросила Фейруз.

Она вполне оценила по его словам ту власть, которую имела над ним, и теперь ей отчаянно захотелось немного помучить пылко влюбленного поэта. Но во взгляде его отразилось такое страдание, что девушка сразу же пожалела о своем легкомысленном кокетстве.

— Ну что ж, значит, не судьба мне быть любимым вами, — печально улыбнулся Джавед. — В этом случае я не смог бы жаловаться — ведь вы пытались, у меня был шанс. Так вы дадите мне его?

Фейруз прошлась по комнате, собираясь с мыслями. Это было не так просто — они разбегались, путались, в голове стоял сплошной счастливый туман. «Я как настоящая героиня романа, — сжималось от гордости сердце. — В моей комнате тайно проникший сюда юноша, он объясняется мне в любви и ждет моего решения. И от меня, за которой еще год назад ходили няньки, зависит его судьба. Ну и ну!» Честно говоря, ей сейчас было немного не до Джаведа. Вот если бы он пришел за ответом немного позже, когда она насладится уже пережитым и все хорошенько обдумает… И все-таки придется сделать это сейчас — кто знает, когда им вновь удастся поговорить.

«Как он нервничает, — довольно отмстила она, заглянув в его лихорадочно блестевшие глаза. — Вот странный, неужели не понимает, что я просто не смогла бы ему отказать? Конечно, конечно, я согласна, пусть пишет мне, пусть присылает стихи — я готова вообще никогда ничего не читать, кроме них! Пусть приходит под фонарь. Я буду ждать!»

Однако в ее словах было куда больше спокойствия, чем в мыслях.

— Хорошо, — протянула она. — Было бы слишком жестоко отказывать вам во внимании. К тому же, мне нравятся ваши стихи.

— Да? — обрадовался Джавед, жаждавший, как и все поэты, признания таланта — тем более от своего главного читателя. — Вы согласны быть моей музой?

— Думаю, мне этого не избежать, — томно уронила Фейруз.

Она как раз недавно читала великосветский роман о даме, которая отвечала своему пылкому поклоннику именно таким образом. Однако этот тон сразу же пришлось оставить, потому что обезумевший от радости Джавед пошел прямо на нее с неизвестными намерениями.

«Уж не собирается ли он меня поцеловать? — испугалась Фейруз. — Нет, это уж слишком! Я не готова! Нельзя так сразу…»

Однако юноша остановился на полпути, сообразив, что не стоит форсировать события, имея дело с такой молоденькой и неопытной девушкой, как его избранница.

— Я хотел… — забормотал он, отводя глаза, — поблагодарить вас за надежду, которую вы мне так щедро дарите…

Фейруз и сама была смущена не меньше его. Ей казалось, что испуг был слишком заметен, что она вела себя глупо, выглядела чересчур по-детски — именно этого всегда боятся очень юные создания.

В комнате установилась сковывающая тишина. Обоим было неловко, так что они даже обрадовались, когда откуда-то донесся зычный крик Секандар-барка.

— Фейруз, иди-ка сюда!

— Брат вернулся и зовет меня, — тихо произнесла девушка. — Нам надо расстаться. Я пойду узнаю, что он хочет, а вам советую скорее бежать из нашего дома.

Однако было уже поздно. Секандар-барк спешил в комнату сестры, и его голос раздавался уже в коридоре:

— Фейруз, ты у себя?

Девушка быстро юркнула за портьеру, а Джавед бросился к двери, надеясь, что ему еще удастся проскользнуть мимо хозяина. Но Секандар был настроен серьезно — он опустил свою тяжелую руку на плечо господина Таба-Табаки, который, горбясь, выходил из комнаты его сестры, и буквально втащил его обратно.

— Ты-то мне и нужен! — обрадованно заявил он. — Где Фейруз?

— Не знаю, уважаемый господин, — развел руками слуга. — Меня как раз послали пригласить ее ужинать…

— Да что ты говоришь? — ехидно улыбнулся Секандар. — Это что-то новое, обычно мы сами спускаемся в столовую, а тут тебя посылают — и за кем же? Именно за моей сестрой!

— И за вами, почтенный хозяин, и за вами! — уточнил Джавед. — Признаюсь, меня больше удивило это, ведь у вас, по-моему, прекрасный аппетит, и вы сами торопитесь занять место за столом.

— Да замолчи ты наконец! — Секандар, как и многие любители поесть, терпеть не мог, когда ему намекали на этот его недостаток. — Лучше ответь-ка мне на другой вопрос: сколько ты заплатил Ахмету?

Джавед даже присвистнул про себя. Секандар, как и Фейруз, оказался куда сообразительней, чем он предполагал. Остается только, чтобы его разоблачил сам Малик Амвар и его жена!

— Не могу понять, о чем вы говорите? — даже не стараясь, чтобы его слова звучали искренне, ответил Джавед.

— Все ты понимаешь, мерзавец! — возмутился Секандар. — Я весь день думал, работать не мог из-за тебя. Нет, ты не поэт, тебе бы железнодорожное расписание составлять — так ты все точно рассчитал.

— Да что вы! — польщенно пробормотал Джавед. — Вы так снисходительны!

— В пять часов пять минут мой слуга принес мне сок, в пять часов шесть минут он его вылил на меня, — Секандар надвигался на юношу, заложив руки за спину, и произносил цифры, как приговор. — В пять часов семь минут я его выгнал, а в пять часов восемь минут ты начал кричать на улице: «Кому нужен слуга? Преданный! Честный! Вежливый!» Мог бы добавить еще: «пишущий стихи» и «благородный», что ж ты постеснялся?

— Никогда не приписываю себе чужих достоинств, сэр! — скромно потупился Таба-Табаки. — Это ведь вы — потомок Чингиз-хана, а я-то что — бедный слуга, ваш покорный раб…

— С седой бородой, — уточнил Секандар. — Что будем с ней делать?

— Растить, — усмехнулся Джавед, — расчесывать.

Секандар покачал головой, не уставая поражаться наглости этого человека.

— Нет уж! — злобно прокричал он. — Расчесывать свою бороду ты будешь в другом месте, а в своем доме я ее сорву и дам тебе в руки!

— Грешно вам угрожать старому немощному человеку, — запричитал Джавед, отступая и готовясь достойно встретить удар.

Он боялся только, что Фейруз решит заступиться за одного из них, если начнется драка, и выдаст себя, покинув свое убежище. Хотя, конечно, было бы неплохо узнать, на чью именно сторону она встанет.

Секандар занес над ним свой внушительных размеров кулак и на мгновение замер с искаженным ненавистью лицом, когда из коридора раздался гневный голос:

— Мальчишка! Что ты себе позволяешь!

В комнату вошел, опираясь на палку, сам Сафар Малик Амвар. С первого взгляда было заметно, как он рассержен, и только строгие представления о достоинстве удерживали его от того, чтобы немедленно расправиться с сыном. Подумать только, не проходит ни одного дня, чтобы распоясавшийся Секандар не вывел его из равновесия! Разве о таком сыне он мечтал? Кто будет нести ответственность за могучий род, если этот дурно воспитанный невежа — его наследник? Мало уметь делать деньги, надо суметь снискать славу, уважение, почтение к своей семье. Чем станет род при таком главе, даже если он загребет все деньги мира?

— В чем дело, господин Таба-Табаки? — с подчеркнутой вежливостью задал он вопрос смущенному слуге, игнорируя покрасневшего и начавшего пятиться сына. — Что тут происходит?

— Да вот, господин, ваш сын подбирался к моей бороде, — замялся Джавед.

— Что значит «подбирался»?

— Пытался ее… вырвать, — нехотя уточнил Джавед.

— Твою бороду? Зачем? — Малик Амвар чувствовал, что у него голова пошла кругом от проделок Секандара.

— По-моему, он получает удовольствие от того, что выщипывает бороды, — мстительно пожаловался слуга.

Старик тяжело вздохнул, пытаясь понять, что происходит с его сыном. Может быть, он еще мухам крылья отрывает или дергает кошек за хвост? Как это возможно в их семье?

— Прошу вас принять мои извинения за поведение сына, — поклонился Малик Амвар, сокрушаясь о том, что дожил до дня, когда приходится терпеть такое унижение. — Ничего, этот бесстыдник заплатит за все! Он узнает, что такое отцовский гнев, и очень скоро!

Его горе было так очевидно, что Джаведа вдруг охватил стыд за ситуацию, в которую он поставил старика. Лучше бы он был сейчас разоблачен, схвачен, даже избит, чем видеть, как страдает отец Фейруз из-за какой-то ничтожной ерунды!

— Простите и вы меня, — растроганно сказал он, — я был вне себя, потому и позволил себе так говорить. Мне очень жаль, поверьте. Все, чего я хочу, — это уйти из вашего дома, чтобы все это поскорее закончилось.

Джавед отвесил низкий поклон и почти выбежал из комнаты, оставив наедине отца и сына. Они оба молчали, избегая смотреть друг другу в глаза.

— Давно ты этим увлекаешься? — наконец спросил Малик Амвар.

— Отец! Как вы могли в это поверить! — простонал Секандар, сознавая, что ему будет непросто что-либо объяснить в этих обстоятельствах.

И как только проклятому поэтишке удается все время обводить его вокруг пальца, выставлять каким-то дураком или чудовищем! И перед кем? Перед его собственной семьей!

— У него была не борода, — с отчаянием проговорил Секандар.

— А что же?! — потерял терпение отец, не ожидавший, что сын будет оправдываться таким беспомощным образом. — Долго ты будешь морочить мне голову? Откуда ты черпаешь все эти глупости, все эти бессмысленные, позорные поступки?

— Отец! — только и смог пробормотать Секандар, внезапно ощутивший полную бессмысленность каких-либо оправданий.

Все равно, у него нет никаких доказательств. Джавед сейчас уже далеко. Кто поверит в эту историю с переодеванием и наклеенной бородой? Еще решат, что он сумасшедший…

Малик Амвар сокрушенно посмотрел на сына и, тяжело повернувшись, вышел.

Секандар громко заскрипел зубами и сжал кулаки, представляя себе, как опускает их на ненавистную голову поэта.

— Ну, Джавед, я убью тебя!

Он бросился на балкон, чтобы немного остудить пылающее лицо. Но кошмар продолжался — внизу, под фонарем он увидел знакомую фигуру уже успевшего сменить хозяйскую ливрею на красный жилет лже-господина Таба-Табаки. Этот человек никогда не оставит его в покое!

Джавед и сам был изрядно удивлен. Он решил постоять немного под балконом Фейруз, рассчитывая, что она догадается выглянуть проститься с ним. Однако вместо прелестного девичьего личика он дождался появления кипящего злостью врага.

Секандар огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы запустить в назойливого негодяя, ничего не нашел и кинулся в комнату. При этом он едва не застал там отважившуюся выбраться из своего укрытия Фейруз. Но взбешенному брату было не до того, чтобы раздумывать, чье там прошелестело платье и почему настежь распахнуты створки двери. Он торопился отыскать предмет, который поразил бы этого наглого типа, решившего издеваться над ним до последнего. Рука нашарила на комоде нечто подходящей величины и тяжести, и, не разбирая, что именно полетит в Джаведа, Секандар с криком бросил вниз свою находку.

Но его противник продолжал демонстрировать чудеса — очевидно, сегодня у него был особый дар выкручиваться из всех неприятных ситуаций. Вот и теперь он изловчился и поймал то, что должно было обеспечить ему синяк, если не проломить голову. Когда юноша рассмотрел, что именно отправил в него Секандар, он устроил под балконом целую пантомиму, выражавшую неистовую радость, ликование, а также, к вящему удивлению Секандара, бурную признательность лично ему за бесценный дар.

Обескураженный хозяин удивленно вглядывался в то, что оказалось в руках врага, но из-за темноты так и не смог понять, чем так осчастливил Джаведа. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что его чековая книжка врагу не досталась. Но когда он вернулся в комнату, проводив мрачным взглядом удалившегося со своей добычей Джаведа, Секандар-барк понял, что натворил. До него дошло, наконец, что его гранатой был портрет сестры в деревянной рамке. И он сам, своими собственными руками, отправил его этому наглецу!

Секандар так расстроился, что у него даже пропал аппетит. Во время ужина он сидел за столом с постным лицом, почти ни к чему не прикасаясь, чем вызвал беспокойное участие матери и презрительные усмешки отца. Фейруз же была оживлена и смешлива даже больше обычного и делала вид, что не замечает угрюмости брата и недовольства старшего Малика Амвара.

«Смейся, смейся, — мрачно думал Секандар, слушая веселый голосок сестры. — Ты еще не знаешь, что тебя ожидает. Этот парень уже замучил твоего брата. Погоди, он и до тебя доберется…»

Страдалец сразу же отправился спать, как только все встали из-за стола. Но сон не шел — усталость не могла победить кипевшее в нем негодование. А тут еще Фейруз уселась что-то играть на рояле. Секандар терпел, терпел, а потом отправился к ней, чтобы устроить разнос хотя бы сестре, раз уж нельзя никому другому.

Подходя к музыкальному салону, он понял, что Фейруз не только играет, но еще что-то напевает вполголоса. Сначала слова трудно было разобрать, но вдруг Секандар понял, что это была за песня. «Длиною в молодость мою», — с ужасом и отвращением повторил он мысленно ее последние слова. — Опять кошмарные стихи этого негодяя! Все, уже поздно, Фейруз попалась в его сети!»

С перекошенным от злобы лицом он влетел в комнату и закричал:

— Что ты поешь, несчастная? Я знаю, знаю, что это такое.

— Неужели?

Фейруз обернулась и одарила брата взглядом, исполненным такого сознания своего превосходства, что он внезапно поразился ее удивительному сходству с отцом. Его маленькая сестричка выросла, она уже не даст собой командовать, и ей не запретишь делать то, что она считает нужным, — во всяком случае, ему, Секандару, это больше не позволяется, понял он.

Сразу пропала охота кричать, размахивать руками, что-то пытаться вбить в ее хорошенькую головку. «Пусть живет, как знает, — с отчаянием подумал Секандар. — А мне надо бежать, бежать из этого дома! Спасаться, уносить ноги, пока все они окончательно не свели меня с ума! Завтра же улечу в Дели. Не сомневаюсь, что, кроме матери, никто об этом не пожалеет».

— Ты что-то хотел сказать, дорогой брат? — елейным тоном спросила Фейруз, опуская длинные ресницы, сразу скрывшие насмешку и высокомерие.

Секандар ничего не ответил, махнул рукой и, шаркая домашними туфлями, пошел в свою комнату.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Через несколько дней раны Ахтар Наваза уже не слишком беспокоили его. Один из лучших врачей штата обработал сквозное пулевое отверстие и наложил целебный бальзам, который заглушил боль и остановил кровотечение.

Согнув руку в локте и уложив ее в специальную повязку, Ахтар отдыхал на веранде дома. Не так уж часто выпадали ему такие дни.

— Господин, вам пора принимать лекарство, — тонким голоском прощебетала молодая сиделка. Она внесла серебряный поднос, на котором стоял стакан молока и укрепляющие пилюли из трав, приготовленные все тем же врачом.

Ахтар поморщился. Он терпеть не мог молока, но врач строгим голосом предупредил его, что лекарство обязательно запивают молоком, иначе оно не будет действовать.

— О! — простонал раненый. — Я чувствую себя маленьким мальчиком. Могу я запить пилюли водой?

Ему удалось не только оттянуть этот процесс, но и ограничиться всего одним глотком. На веранду вошла взволнованная мать.

— Ахтар! Посмотри, кто пришел!

Это был действительно дорогой гость — спаситель, не испугавшийся вступить в схватку с убийцами.

— О, Джавед!

Раненый бросился ему навстречу. Поэт сложил было руки в традиционном намасте, но Наваз порывисто обнял его:

— Не надо слов, дорогой друг! Дай обнять тебя! Но где же ты пропадал все это время?

Смущенный горячим приемом, Джавед вручил ему приготовленные заранее цветы и с грустью ответил:

— Я искал свою Фейруз.

— Надо было обратиться ко мне. Я бы помог в поисках твоей возлюбленной.

— Я вам очень благодарен, господин Ахтар Наваз, — вежливо ответил поэт.

Такое обращение огорчило раненого.

— Зачем так официально? Зови меня просто Ахтар и запомни: если тебе понадобится моя помощь, приходи без стеснения. Если даже попросишь мою жизнь, и тогда я не откажу тебе!

Наваз повернулся в сторону сиделки, взял с подноса стакан молока и протянул его матери:

— Мама, отпейте, пожалуйста.

— Но зачем? — удивилась мать.

— Отпейте, я вас прошу!

Сын говорил так серьезно, что мать не стала больше расспрашивать, а просто сделала глоток.

— Друг, а теперь ты, — Ахтар передал ему стакан, и тот с удовольствием отпил глоток прохладного целебного молока.

Наваз допил остаток и взволнованным голосом произнес:

— Мама, у богини Ситы были двое сыновей. Теперь и у тебя двое — Ахтар и Джавед!

— Джавед! — произнесла это имя мать, привыкая к его звучанию. — Дети мои, дай вам Бог долгих лет жизни! — И она обняла их со слезами на глазах.

Жилище поэта навещает не только бесплотная муза, дарующая вдохновение. Стройная девичья фигура, закутанная в отделанное золотом покрывало, проскользнула в святая святых Джаведа, в его кабинет.

С любопытством оглядевшись, таинственная незнакомка подошла к столу, где на почетном месте стояла фотография в рамке из розового дерева. Она вытащила из-под покрывала точно такую же, но на ней была изображена довольно симпатичная… мартышка!

Девушка ловко подменила фотографии и собиралась было уйти, как вдруг послышались уверенные шаги — это возвращался хозяин. Она проскользнула за штору и затаилась.

Джавед вошел в комнату, снимая на ходу ширвани. Сегодня на улице стояла ужасная жара, предвестница грозы.

— Эй, Кадыр, принеси сока! — крикнул поэт.

Взгляд его упал на фотографию, развернутую лицом к стене. Он подошел к столу.

Джавед запретил всем в доме прикасаться к чему-либо в его кабинете. Хотя там и так царил порядок, однако поэт терпеть не мог, если кто-нибудь сдвигал с места хоть один листок на рабочем столе.

— О моя госпожа, — обратился поэт к фотографии, — что я такого сделал, что вы отвернулись от меня?

Он осторожно взял свою реликвию и развернул к себе. На него таращилось изображение, совершенно не похожее на возлюбленную.

— Что за чудеса? — изумился поэт. — Чьи это проделки?

Пока он гадал, штора за его спиной шевельнулась и оттуда тихо вышла таинственная незнакомка. Как ни легка была ее походка, поэт услышал, обернулся и уставился на незваную гостью, которая пыталась так же незаметно скрыться, как и пришла.

— А ну-ка постойте! Кто вы? Я вас спрашиваю! Зачем вы взяли фото? — Девушка не отвечала, она пошла к дверям, но поэт остановил ее. — Раз вы взяли мою фотографию, я приоткрою ваше покрывало!

Джавед взял двумя пальцами тонкую ткань, она соскользнула, и перед ним предстала его возлюбленная, его Фейруз.

— Боже! Теперь я верю в чудеса! — прошептал ошеломленный поэт.

— С вашего позволения, я пойду… — нежным голосом сказала девушка.

— Прошу вас, оставьте фотографию! — взмолился Джавед. — В трудные минуты, когда я смотрю на нее, она мне помогает!

— Но если я оставлю, будет задета моя честь!

— Вы так заботитесь о себе… — с грустью произнес поэт, — о моей любви вы совсем не думаете.

— И моя любовь может быть в опасности, — еле слышно выговорила девушка и, спохватившись, воскликнула: — О Боже, что я сказала! Я себя выдала!

— Это признание в любви, — обрадовался поэт.

Кто знает, как далеко зашли бы влюбленные в своих объяснениях, но нежную сцену прервала Мариам, появившаяся так некстати. Она сразу же оценила обстановку и хотела тихо уйти, но Фейруз воспользовалась ситуацией, чтобы покинуть жилище поэта. Девушка и так позволила себе слишком много.

Фейруз, потупив глаза, скользнула мимо сестры Джаведа, и та все же не удержалась, сказав ей с улыбкой:

— Ты пришла забрать свою фотографию, а оставила свое сердце!

Смущенная девушка закрылась полупрозрачным покрывалом, как серебристая луна прячется за лиловую кисею ночного облака.

— Что же ты от меня прячешь лицо? — продолжала неумолимая насмешница. — Надо было прятаться от того, кому подарила влюбленный взгляд!

— Нет, нет, — пришел ей на помощь Джавед, — Фейруз пришла ко мне, чтобы… э-э-э, пригласить меня на праздник! — Он придал своему лицу озабоченное выражение, как бы обдумывая неожиданное приглашение гостьи. — Да, я приду на праздник, уважаемая Фейруз, и мы там обязательно встретимся.

Однако Мариам трудно было провести, да и Фейруз не поддержала эту версию. Не снимая покрывала, она прошептала что-то сестре поэта, и девушки залились веселым смехом.

Гостья вышла из кабинета и двинулась по коридору к выходу. Однако ей предстояла еще одна неожиданная встреча.

Навстречу Фейруз шел ее брат. Мрачный Секандар тяжело опирался на производящую зловещий стук трость, выбрасывая ее вперед, как саблю.

Девушка так спешила, что споткнулась о грозную трость Секандара, потеряла равновесие и выронила свой собственный портрет.

— О, простите! — воскликнул он.

Фейруз промолчала, боясь, что брат узнает ее по голосу. Секандар поднял многострадальную фотографию и отдал владелице. Та, опять же не поблагодарив, быстро исчезла.

Глядя ей вслед с недоумением, он шагнул вперед и чуть не налетел на Мариам.

— О, извините! Я так неловок сегодня.

— Здравствуйте, — улыбнулась девушка, отметившая про себя необычно серьезный вид потомка Чингиз-хана.

— Скажите, а кто эта госпожа, с которой я столкнулся?

— Это девушка с фотографии.

— Сестра человека с бородой?

— Нет, это сестра человека с тростью, — звонко рассмеялась Мариам, указывая на его палку.

Секандар насупился. Сегодня он был слишком серьезно настроен и не понимал игры слов.

— Простите, ваша шутка не дошла до меня. Объясните простыми словами, сделайте милость, — изысканно попросил недогадливый гость.

— Это была ваша сестра, она взяла свою фотографию и убежала!

Лицо Секандара так переменилось, что, пожалуй, теперь он действительно напоминал своих воинственных предков.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Джавед сидел в своем кабинете и тоскливо смотрел в окно, безуспешно призывая музу, когда снизу донесся оглушительный рев. Судя по тембру, это была Мариам. Из коридора послышался тяжелый топот сбегающихся к хозяйке слуг, и Джавед поспешил к ней, с тревогой думая о том, что же могло приключиться.

Мариам рыдала, и слезы текли из ее глаз в три ручья. Она не подпускала к себе никого из домашних, и только для брата сделала исключение. Однако и ему не сразу удалось добиться, что произошло. Его рубашка, в которую она уткнула свое заплаканное лицо, скоро стала совсем мокрой. А когда он полез в сумку сестры, чтобы достать для нее салфетку, оттуда вывалилась такая гора косметики, что Джавед сразу забыл об истерике и задал Мариам законный вопрос, зачем ей все это нужно.

Сестра порядком смутилась, но это пошло ей на пользу. Она, наконец, перестала рыдать и стала объяснять, в чем дело, благоразумно предпочтя эту тему выяснениям насчет содержимого сумки.

— Умер… он умер, и теперь мы… — всхлипывая начала она.

— Кто? Кто умер? — Джавед попытался добиться вразумительного ответа.

Слуги сразу стали делать предположения относительно того, чья именно смерть могла ввести Мариам в такое состояние, сама она опять принялась рыдать.

— Министр просвещения штата умер, — наконец объяснила девушка причину своей скорби.

— О какое горе! — закричала ее старая нянюшка, протискиваясь к своей крошке, чтобы обнять ее. — У тебя всегда было такое доброе сердце!

— Ну и что? — черство спросил брат. — Ты собираешься убиваться по поводу смерти каждого административного работника в нашем штате?

— Вы что, не понимаете? — Мариам теперь не плакала, а кричала на них с таким гневом, как будто это Джавед с няней убили несчастного министра. — Выпускного бала не будет!

— Ах, вот оно что! — Джавед не сдержался и прыснул.

Ему повезло, что Мариам не заметила этого, иначе она надолго включила бы его в длинный перечень своих врагов. Но девушка была слишком поглощена своим горем, чтобы обращать внимание на кого бы то ни было.

— Мое платье, мое серебряное платье! — повторяла она. — Моя жемчужная диадема!

— Расходитесь! — махнул рукой слугам Джавед. — Это еще не конец света, хотя для Мариам он, возможно, уже наступил.

На самом деле, отмена выпускного бала была и для него неприятным сюрпризом, потому что там он надеялся увидеться с Фейруз, а может и поговорить с нею, пользуясь теми преимуществами, которые ему давало родство с одной из выпускниц. Для постороннего мужчины попасть на этот бал было практически невозможно, но Джавед как единственный родственник Мариам был бы, конечно, допущен.

Теперь приходилось оставить эту мысль. В колледжах объявлен траур, и, к несчастью, он пришелся именно на время окончания учебы.

— И что, вас оставят без всякого праздника? — спросил он вечером у сестры, успевшей немного оправиться от пережитого разочарования.

— Предлагают какую-то ерунду, да еще если найдутся для этого желающие предложить свой дом, потому что в общественных местах соблюдается траур, — поморщилась Мариам. — Да кому нужен этот их дурацкий мушаир?

— Что? Мушаир? Турнир поэтов? И ты, моя сестра, называешь его дурацким? — возмутился Джавед. — Ты… Ты бездушная особа, вот ты кто! Знаешь, что брату надо повидаться с Фейруз, отличиться перед ее отцом и только фыркаешь?

Мариам поняла, что допустила оплошность, но и виду не подала, что смущена.

— Вот возьму и предложу наш дом для мушаира, тогда тебе даже принять в нем участие не удастся — хозяином будешь! — пригрозила она брату.

— Попробуй только! — Джавед внушительно постучал кулаком по столу. — Ты у меня тогда весь праздник просидишь в парде на женской половине, а твое платье я подарю Лало из вашего класса!

— Ха-ха-ха! — демонстративно рассмеялась сестра. — Это тебе точно не удастся, потому что Лало — толстуха! Она в мое платье просто не влезет. А я Фейруз расскажу, что в детстве ты боялся мышей.

Мариам ушла, хлопнув на прощание дверью, но на следующий день привезла из колледжа хорошие новости. Другая девушка предложила для мушаира свой дом. И самое поразительное, что это была Фейруз.

— Ее отец делает все, что она хочет, не то, что ты для меня, — тонко улыбаясь, сказала сестра. — Подозреваю, что вся затея с турниром поэтов вообще была устроена ею. Фейруз всегда умела подавать нашей дирекции свои идеи, выдавая их за желание большинства.

— Неблагодарная, если бы не это, ты сидела бы дома в своем платье, которое, кстати, я великодушно тебе оставляю. А теперь у тебя будет случай показаться всем в полном великолепии! — крикнул Джавед вслед сестре, которая удалялась к себе по коридору, делая вид, что не интересуется его реакцией.

На самом деле она была рада, что все устраивается. Конечно, она променяла бы все поэтические праздники на один маленький вечер с танцами, но раз уж судьба так жестока, пусть благоволит хотя бы к брату. Если он отличится на празднике, это пойдет только на пользу их семье.

Мариам, как могла, помогала Фейруз устроить турнир и за это время узнала ее получше — во время учебы они не особенно дружили, а теперь потянулись друг к другу, понимая, что между ними существует все крепнущая связь. Однако, побывав несколько раз в доме у подруги, Мариам вынесла оттуда довольно противоречивые впечатления.

— Послушай, Джавед, — начала она разговор. — Мне кажется, Фейруз не на шутку в тебя влюблена. Она говорит только о тебе, причем так смешно хитрит, пытаясь выведать у меня разные подробности.

— Правда? — обрадовался Джавед. — Тебе действительно показалось, что я ей нравлюсь?

— Показалось? Да кто разбирается в этом лучше, чем я! — обиделась Мариам. — Но я бы на твоем месте так не радовалась.

— Почему? Ты же знаешь, что ее любовь — это все, о чем я мечтаю, — удивился Джавед.

— Ее отец требователен, высокомерен и чересчур спесив, — задумчиво проговорила Мариам. — И он имеет полную власть над дочерью. А ведь ты мечтаешь не только о любви — ты собираешься жениться.

— А разве это не одно и то же? — пожал плечами брат, с досадой думая о том, что в последнее время сестра становится чересчур глубокомысленной. — Разве я недостаточно хорош для этой семьи?

— Вот именно, вот именно, — покачала головой Мариам. — Для Фейруз-то ты хорош, а для семьи… То есть для отца…

— Я что-то не совсем тебя понимаю. Разве наш род хуже, чем его? У нас куда больше оснований звать себя «потомками Чингиз-хана», чем у Секандара, — возмутился Джавед. — Состояние у нас немалое, даже если учесть, что мне придется вычесть из него твое приданое, которое, кстати, будет не таким уж большим, — он и в такой важный момент не мог отказать себе в удовольствии немного поддразнить сестру. — Так в чем же дело? К чему может придраться уважаемый господин Сафар Малик Амвар?

— Он найдет, если захочет, — уверенно сказала Мариам. — Нужно, чтоб не захотел.

— Да что найдет? — недоумевал брат. — Славный род, хорошая семья…

Сестра испытующе смотрела в его глаза. Джаведу показалось, что она хочет что-то сказать, но Мариам так и не стала этого делать. Она покровительственно поцеловала его в лоб и ушла к себе, не проронив ни слова.

«Удивительные все-таки существа эти женщины, — подумал брат, глядя ей вслед. — Вчера еще у нее в голове ничего кроме кукол и двоек по математике не было, а сегодня она уже знает что-то такое, о чем я никогда бы не догадался. И откуда это берется?»

Однако у него не было времени особенно раздумывать о том, что имела в виду его сестра. До мушаира оставалось три дня, а он все еще не мог решить, что именно будет читать. Джаведу хотелось отличиться, как никогда в жизни. Подумать только, его будет слушать Фейруз! Этот день станет его триумфом, он просто уверен в этом. Пусть и она, и ее отец, и ее мать узнают, что у него есть талант, что он может прославить на всю Индию имя их дочери.

Мушаир по традиции начинался поздно вечером, когда взойдет луна, но уже с самого утра Джавед метался по дому, не находя себе места. От его недавней уверенности не осталось и следа. Он даже опасался теперь, что позабудет половину собственных строчек. То, что так вдохновляло его — присутствие Фейруз, теперь представлялось непреодолимой преградой. Как он сможет выступать, когда она в зале? Когда она смотрит на него своими прекрасными глазами?

Но Мариам ничего не хотела понимать. Ее волновало только то, во что он собирается одеться.

— Фрак? — воскликнула она. — Да ты с ума сошел!

— По-моему, элегантно, да и вообще подходящий костюм для поэта, — отстаивал Джавед свой выбор.

— Ты пойди и расскажи об этом отцу Фейруз! Откуда ты знаешь, что он думает о европейской одежде? — строго проговорила сестра. — Надевай ширвани — это уж точно ему вызывающим не покажется.

Джавед вынужден был согласиться с ее доводами и подчиниться приказу. Но на этом Мариам останавливаться не собиралась. Она схватила стопку листков, приготовленных для турнира, и принялась читать их вслух, обдумывая каждую строчку. Через несколько минут все стихотворения были разделены на две стопки.

— Это, — постучала она пальцем по большей из них, — не пойдет. Малик Амвар упадет в обморок, если услышит, что ты без конца твердишь имя его дочери. Я даже не предполагала, что ты так наивен. Ищи замену!

И опять он должен был согласиться с сестрой. Хорошо, что у него еще оставалось время, чтобы найти другие стихи для вечера. Но все это отнюдь не прибавило ему уверенности, и когда он поднимался с Мариам по еще помнившим Таба-Табаки ступенькам лестницы особняка Малик Амваров, то мечтал только об одном — избежать позора на глазах у любимой. Лавры победителя были ему уже не нужны.

Стараниями хозяев и добровольных помощников дом Фейруз превратился в сказочный замок. Повсюду, где это только было возможно, горели свечи, заменившие на этот вечер электрический свет. Шторы были отодвинуты, так что окна оставались открытыми — в одном из них сияла луна, а другие как будто ждали, когда она, совершая свой путь по небосклону, украсит и их. Стены и потолок парадного зала сплошь покрывали ковры из цветочных гирлянд. Их запах кружил головы, которые устояли перед общей романтической атмосферой, созданной в особняке, — таких, впрочем, было немного. Особенно волновались девушки. Это бросалось в глаза даже при том, что держались они обособленной стайкой, не отходя друг от друга даже на небольшое расстояние. Глаза их сияли праздничным оживлением и ожиданием чего-то: случайного, но многообещающего знакомства, предчувствуемого свидания или просто нескольких восхищенных взглядов, на которые каждая девушка может рассчитывать. Они слишком часто оправляли свои безупречные туалеты, слишком возбужденно смеялись, с преувеличенной нежностью обращались друг с другом, — даже те, кто не испытывал в школе восторга от компании одноклассниц, теперь чувствовали себя единым целым, противостоящим всему остальному миру.

Джавед с восторгом любовался сверкающей драгоценностями и улыбками группой красавиц, тем более что они не затмевались сейчас той, сравнения с которой, на его взгляд, не выдержал бы никто. Фейруз заканчивала последние приготовления где-то в глубине дома, гостей принимали ее родители. Секандара видно не было, и все знающая о целом свете Мариам шепнула на ухо брату, что его посрамленный враг счел за лучшее отправиться в Дели и не попадаться на глаза отцу хотя бы некоторое время.

Девушки заняли первый ряд выстроенных полукругом кресел. Позади них расположились их родители, сестры, братья и прочие родственники, получившие приглашение. Далее рассаживались остальные гости, среди которых оказалось немало молодых людей, выглядевших этим вечером необычно смирно и благонравно, что доказывало, как они дорожат честью быть в этом доме среди лучших невест Лакхнау.

В центре зала сидели судьи — в основном профессора университета, хотя Джавед сразу узнал среди них и редактора городской газеты, и владельца книжного издательства. Кресло председателя пустовало — очевидно, судьям еще предстояло решить, кому будет предоставлено право возглавить их коллегию.

Самого Джаведа пригласили занять место среди тех, кто примет участие в состязании. Таких было немного, но все-таки куда больше, чем он предполагал. Некоторые из искателей славы были хорошо ему знакомы. Двоих из них он считал опасными соперниками, другие, как ему казалось, не стоили особого внимания. Но утверждать, что основная борьба развернется между ними тремя, Джавед не мог бы — как знать, возможно кто-нибудь из новичков куда талантливее, чем все они.

Наконец в зале появилась Фейруз. Она вошла вместе со слугами, намеревавшимися предложить гостям сладости и напитки. Здесь были все известные Джаведу по его короткой, но бурной карьере человека в ливрее личности, за исключением привратника: и повар, и дворецкий, и даже строптивая горничная с тяжелой рукой. Да и самой Фейруз, очевидно, пришлось помогать им готовить и сервировать угощение. Сейчас в руках у нее тоже был поднос, с которым она подошла к судьям. Джавед смотрел, как стройная фигурка в палевом платье с высоким кружевным воротником склоняется в поклоне перед сразу заулыбавшимися старичками, и молился, чтобы она не забыла подойти и к тем, кто сейчас будет выступать.

Мечта его чуть было не разбилась, когда к ним устремился дворецкий, но Фейруз, закончив с судьями, взяла у него поднос, чтобы удостоить поэтов чести принять питье из ее рук. Джаведу казались вечностью минуты, пока она шла к нему, продвигаясь от одного участника турнира к другому. К несчастью, конкурсанты проявляли особую разборчивость, долго думали, какому напитку отдать предпочтение. Джавед злился, считая, что им сейчас должно быть не до питья, а вся их нерешительность вызвана желанием подольше удержать возле себя прелестную хозяйку, в то время как он, и только он, имеет право на ее внимание!

Когда же очередь дошла и до него, он вдруг забыл, что собирался ей шепнуть, да и не решился на это — ему показалось, что все обернулись к ним и ждут, не совершит ли он чего-нибудь неприличного. Сама Фейруз даже не подняла на него взгляда, только чуть вздрогнули ее длинные ресницы да слегка покраснели бледные щеки.

Джавед спросил себе оранжада и покорно принял у девушки тарелочку со сладкими орешками, хотя есть их вовсе не собирался. Фейруз уже отошла, а он все стоял со стаканом в одной руке и тарелкой в другой, не зная, куда все это теперь девать. Наконец он сел в свое кресло и, тяжело вздыхая, стал думать о том, как глупо распорядился мгновением, когда она была так близко. А ведь можно было все-таки что-нибудь сказать ей, даже передать скатанную в шарик записку — если бы он, конечно, догадался такую приготовить, или коснуться, будто случайно, ее руки! Но все равно, он должен быть признателен судьбе — Фейруз была целую минуту рядом с ним, он видел ее, вдыхал чудесный аромат ее духов. Ему не на что жаловаться!

Тем временем в центр зала вышел сам Малик Амвар и объявил мушаир открытым. Старички-судьи, посовещавшись, выбрали именно его своим председателем — и в знак признания заслуг перед городом, и из уважения к хозяину приютившего турнир дома. Отец Фейруз просто просиял, услышав об их решении, и со всей возможной торжественностью приступил к своим обязанностям. Джавед наблюдал за его реакцией и с досадой убеждался в правоте сестры: Малик Амвар, похоже, действительно на редкость тщеславный человек, и это придется учитывать в общении с ним. Хотя, надо признать, у него есть хотя бы один повод для несомненной гордости — Фейруз, его дочь, а кто еще мог бы похвастаться этим?

В наступившей тишине начал читать свои стихи первый из претендентов. Джавед заставил себя отвлечься от размышлений об отце девушки и вслушаться в его чтение. Юноша читал нараспев, как принято испокон веков на мушаирах, его голос — красивый и чистый — разносился по всему залу. Однако других достоинств у первого конкурсанта, кроме приятного голоса, не оказалось, и Джавед мог вернуться к своим мыслям, не опасаясь, что пропустит что-нибудь интересное.

Следующим был немолодой уже человек, богатый землевладелец из расположенной рядом с Лакхнау деревни. Его знали все, кто интересовался поэзией, потому что он не пропускал ни одного мушаира, издавал за свой счет книжки стихов, которые ему приходилось дарить своим знакомым пачками, потому что за все годы его бурной творческой жизни куплено было только два экземпляра, да и то, как утверждали злые языки, им самим. Зал милосердно выслушал жертву собственной страсти и вежливо похлопал ему. Несчастный в ответ принялся кланяться так, будто его наградили овацией, да еще хотел продолжить чтение, что ему, впрочем, не позволили судьи.

Третий и четвертый поэты были бы совсем не плохи, если бы погодили с выступлениями хотя бы годика два. Несмотря на очевидные способности, им стоило дождаться, пока талант окрепнет, пока появится опыт. Один не слишком удачно справлялся с рифмами, у другого то и дело ломался ритм, что совершенно недопустимо в рубаи.

Зато следующим был молодой преподаватель университета, которого считали мастером стиха и надеждой лакхнаусской школы поэзии урду. Тут уж Джавед ловил каждое слово, однако наслаждаться красотой и величавостью поэмы мешало то, что он все время пытался сравнить ее со своим творчеством, оценивая достоинства стихов с точки зрения возможности победы на турнире. По мере чтения Джавед с радостью понял, что, несмотря на замечательную талантливость поэмы, она не будет по достоинству оценена в этой обстановке, потому что выбранный автором исторический сюжет и то, что выступление оказалось довольно долгим, не слишком соответствует общему настроению зала. Выступив с таким произведением среди поэтов, можно было надеяться на восторг и признание, но когда в зале девушки-выпускницы и их родители, далекие от внутренних литературных проблем, не слишком искушенные в стихосложении, у преподавателя университета почти нет шансов на победу. Несмотря на бурные аплодисменты, которыми его проводили, никто не настаивал на продолжении чтения и не просил повторить полюбившуюся строфу, как это бывает, когда зал в искреннем восторге не хочет отпускать своего избранника.

Перед Джаведом выступал юноша, у которого, кажется, было все для успеха — и приятная внешность, и красивый тембр голоса, и выигрышная, легкая тема стихотворения, и неплохие рифмы, но все-таки главное отсутствовало. Его поэзия была похожа на изящный плафон, в котором не горит лампа — как он ни хорош, света от него не дождаться. Не было души, вкладываемой истинными поэтами в каждую свою строчку, а потому все щедро разбросанные в них красивости оставались безжизненными и не трогали слушателя.

«Отличный фон для моего выступления!» — злорадно подумал Джавед. Он тут же проникся духом состязательности и внес в свое отношение к турниру всю присущую ему в высокой степени страстность. Теперь были позабыты все волнения предыдущих дней, все соображения о том, что поэзия несовместима с желанием первенства. Джавед хотел победить, отличиться, заставить всех говорить о себе и смело ринулся на завоевание лавров.

Он встал перед судьями, стараясь, чтобы Фейруз никак не могла попасть в поле его зрения, и на мгновение закрыл глаза. Именно ее, от которой с таким упорством отворачивался, он призвал себе на помощь, мысленно прося вдохнуть в него сейчас вдохновение, которое необходимо не только при написании стихов, но и при их исполнении.

Возьми мою руку, беспомощен я пред тобой, Обвей мою шею руками, полна сожаленья! О, если бы тайны завеса открылась на миг — Сады красоты увидал бы весь мир в восхищеньи,—

начал Джавед, и в зале сразу установилась та особая тишина, которая всегда означает настоящее внимание, а не просто молчание из одного приличия или снисхождения к автору.

Даже неугомонные девушки, куда больше озабоченные тем, как выглядят их прически, чем стихами, перестали шуршать шелком платьев и ронять на пол сумочки. Они вдруг впервые за весь вечер осознали, что присутствуют в месте, где поэты рассказывают о своей любви, — а эта тема всегда казалась им единственной достойной внимания. Как красиво говорит о своем чувстве этот очень симпатичный молодой человек, который к тому же им не совсем чужой — ведь он брат одной из них, Мариам. Каждая испытывала зависть к неизвестной красавице, вдохновившей его на эти стихи, и представляла себя на ее месте. Какие у поэта красивые глаза, как он высок и широкоплеч! А осанка! Все эти качества, несомненно, придают его творчеству особое очарование.

Кто предан владыке — нарушит ли повиновенье? Все смертные пламенным взглядом твоим сожжены, И общего больше не слышно теперь осужденья. Но той красоты, что я вижу в лице у тебя, Не видит никто. В ней надежда и свет откровенья.

Джавед закончил чтение и с наслаждением вслушивался в красноречивое молчание зала, будто боявшегося разорвать таинственную связь, что установилась между поэтом и слушателями. Эта тишина означала его успех, и последовавшие за ней аплодисменты подтвердили это.

Зал устроил овацию, выкрикивая его имя, неистовствовал. Почтенные отцы семейств и их дородные жены вдруг опять почувствовали себя юными, влюбленными созданиями, вспомнили, как звенят браслеты на руках торопящейся на свидание девушки, как прекрасно ночное небо, усеянное тысячами звезд, каждая из которых шепчет имя любимой. Люди начали улыбаться, с нежностью смотреть друг на друга — и на поэта, с удовольствием кланявшегося им в благодарность за признание.

Джавед сделал вид, что собирается вернуться на свое место, хотя знал, что его не отпустят, и через мгновение убедился в этом. Публика требовала новых стихов и, противореча себе, просила повторить это, награждала его лестными эпитетами, требовала немедля присудить ему победу.

— У нас есть еще участники, — вынужден был вмешаться Малик Амвар как председатель судейской коллегии. — Мы не можем лишить остальных права представить свои творения на ваш суд.

Он вопросительно смотрел на Джаведа, и тот с подчеркнутой скромностью немедленно отправился к своему креслу, всем своим видом показывая, как он рад возможности услужить следующему конкурсанту, уступив ему свое место в центре зала.

Но когда через некоторое время стало ясно, что никто из оставшихся не сможет составить конкуренцию полюбившемуся публике автору, зрители вновь стали требовать стихов своего нового кумира. Джавед не торопился начать чтение, пока Малик Амвар лично не пригласил его сделать это. Тогда юноша отвесил в сторону председательствующего учтивый поклон и со словами: «Если вам угодно…» — вернулся в центр зала, к радости публики и особенно Мариам, увидевшей и оценившей все предпринятые братом маневры с далеко идущими последствиями. «Ну и дипломат, — поразилась она, глядя, как ловко он создает впечатление, что полностью отдает себя в руки почтенного Малик Амвара. — Не ожидала от этого растяпы!»

Теперь Джавед уже не боялся случайно коснуться взглядом Фейруз и растеряться от этого. Он сам искал ее глазами и наконец наткнулся на ее счастливое лицо, горевшее восторгом его победы.

О дорогая, как ты хороша! Мне странным кажется искать тебе сравненья. Ну разве что: прекрасна, как душа Создателя, вложившего в творенье Всякое так много теплоты… Но лучшее из них, конечно, ты!

Прочтя эти строчки, Джавед вдруг испугался того, что сделал. Ему показалось, что все должны понять, кому он посвящает каждое слово, каждый звук своих стихов. Не может быть, чтоб присутствующие не догадались, кем они навеяны, это же так ясно, так заметно!

Он прервался, оглядываясь по сторонам в поисках реакции, но она была обычной — люди, затаив дыхание, слушали его, никто не поворачивался к Фейруз, не показывал на нее пальцем, не шушукался. Они смотрели только на поэта, он казался им главным действующим лицом этой истории о любви.

Никому, кроме мечтательных выпускниц, и дела не было до той единственной женщины, без которой не было бы ни вдохновенья, ни радости для поэта, так обласканного слушателями. Джаведу странно было осознавать это, но зато он мог продолжать свое поэтическое обращение к Фейруз на глазах у всех.

О нежная, я у тебя в плену, Я тот, кто счастлив этой несвободой. Спаси меня, ты видишь — я тону, Забравшись в глубину, не зная брода. А хочешь, не спасай… Но вспоминай. Мне смерть сладка в раю, ведь это — рай!

Джавед читал это так, как будто объяснялся в любви, и это делало каждое его стихотворение неотразимым для публики, для сердца каждого, кто слушал его. Особая нота, звучавшая в голосе поэта, делала стихи куда более прекрасными, чем они, возможно, были бы, прочти их каждый из присутствующих дома, сидя в мягком кресле и после сытного ужина.

Джавед не смог бы даже с чистой совестью сказать, что его талант победил в этом соревновании. Нет, не талант, не сама поэзия — победила его любовь, его нежность, его преданность девушке, которая с душевным волнением ловила каждое его слово.

Судьи совещались недолго, и исход этих переговоров не вызывал у зала сомнений. Господин Малик Амвар, исполненный сознания важности момента, подозвал поэта к столу, чтобы вручить ему почетный приз — бесценный том Саади из своей личной библиотеки.

Джавед принял этот дар, низко склонив спину. Такая книга уже сама по себе могла осчастливить его. Но тут он увидел, что цветочную гирлянду, положенную победителю, судьи поручили надеть на него Фейруз как дочери хозяина дома. Это уже превосходило даже самые смелые его мечты, но чудеса еще не закончились.

— О, так вы из рода Сафдаров? — удивился Малик Амвар, которому кто-то из судей рассказал, должно быть, подробности о сегодняшнем триумфаторе. — Поздравляю вас, молодой человек. Очень рад, что древние роды Лакхнау способны давать нашей культурной жизни такие яркие звезды!

«Вот это да! — подумал Джавед, чувствуя, как замирает его сердце от радости. — Спесивый Малик Амвар признал меня звездой! Мариам будет очень удивлена!»

Он что-то пробормотал в ответ, почти не слыша своих слов. Теперь он был уверен, что пройдет немного времени, и он назовет Фейруз своей женой.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На Хазратгандже, главной улице Лакхнау, находится ювелирный магазин — один из целой сети, принадлежавшей Ахтару Навазу. Здесь можно было купить все — от брачного ожерелья мангаль-сутра, которое заменяет индийской женщине обручальное кольцо, до отбрасывающих разноцветные лучи бриллиантовых украшений. Кроваво-красные рубины рдели на черном бархате, изумруды напоминали своим цветом молодую весеннюю траву, пронзительно синели цейлонские сапфиры, жемчужные нити ждали той минуты, когда обовьют точеную шею красавицы.

Фейруз вошла в зеркальные двери магазина. У нее было много украшений, перешедших ей от предков. Старинной работы браслеты и кольца, сделанные искусными мастерами, могли украсить витрины музея, но ей хотелось приобрести к празднику что-нибудь новое, необычное.

— Продавец! — окликнула она мужчину, который перекладывал золотые украшения на вертикальном стенде.

Ахтар Наваз удивленно обернулся — неужели его можно принять за продавца? И куда подевался старший служащий, который должен был встречать посетителей и провожать их к прилавкам, где ими занимались опытные работники. Но как только он увидел юную красавицу, нетерпеливо ожидающую возле резной колонны, как тут же почувствовал, что готов стать младшим служащим, лишь бы эта девушка не исчезла из его жизни.

— Простите, я отвлекся, — проговорил он, рассматривая посетительницу с нескрываемым восхищением. — Добрый день, госпожа, — он подошел ближе, вдыхая аромат ее благовоний, — меня зовут… Чауткарти, — назвал он имя старшего продавца. — Что вы желаете приобрести?

— Покажите этот браслет.

Фейруз указала тонким пальчиком на прекрасное украшение из зеленоватых огромных сапфиров.

— Минуточку, — он открыл витрину и бережно взял браслет. — Позвольте, я надену…

— Нет, нет, — возразила девушка, — я сама.

Ахтар с завистью смотрел на драгоценные камни редкостного цвета, обхватившие красивое запястье.

— Эти сапфиры засветились на вашей руке! — воскликнул он с восторгом.

Но Фейруз была другого мнения. Сапфиры — прекрасное украшение, однако ей хотелось чего-нибудь необычного.

— Покажите мне ожерелье.

Тотчас на свет была извлечена жемчужная нитка, но Фейруз уже забыла о ней, увидев кулон с необычным камнем, испускающим теплый розовый свет, будто в его глубине затаился луч утреннего солнца.

— Я хочу примерить это!

— Пожалуйста!

Ахтар Наваз не сводил с нее восхищенных глаз. Девушка чем-то напоминала Хусну, однако ее красота отличалась от красоты танцовщицы, в которой была какая-то трагическая нота. Все в облике посетительницы дышало юностью, чистотой и невинностью — качества, которые ценит любой мужчина.

— Какая прелесть… — пробормотал он вслух.

— Что? — переспросила девушка с некоторой долей кокетства.

— Я говорю, этот кулон прелестно выглядит на вашей шее, словно всегда там находился.

— Да? — Фейруз взглянула на себя в зеркало и должна была признать, что необычный продавец прав — украшение удивительно подходило к ней.

— Сколько он стоит?

— Он не имеет цены, как и сердце, — взволнованно проговорил Ахтар. — Я готов подарить его вам.

— Что вы сказали?

Из глубины зала появился старший продавец, изумленно наблюдающий, как хозяин ведет торг. Пожалуй, так можно и разориться, если вести дела подобным образом. Однако когда Чауткарти рассмотрел покупательницу, он понял чувства, охватившие Ахтара Наваза, и отступил за колонну, чтобы не мешать этой блестящей финансовой операции.

— Посмотрите, насколько он близок к сердцу, — продолжал Ахтар, — и от стука сердца он теряет покой. Поэтому его называют «живой камень». Но я дал ему другое название — «бесценная жемчужина сердца».

Девушке понравилось романтическое название камня. Хорошо, когда продавцы — настоящие энтузиасты своего дела и даже придумывают такие красивые названия.

— Так сколько же стоит кулон?

— Четыре тысячи семьсот рупий.

— Возьмите.

— Спасибо.

Ахтар взял протянутые деньги и даже не посмотрел на них, не замечая ничего вокруг, кроме юной красавицы.

Чауткарти хотел было вмешаться, но сдержался. Лишь когда покупательница покинула магазин, он осмелился сказать:

— Господин Наваз, вы взяли у девушки лишние пятьсот рупий.

— Что? — переспросил тот, глядя невидящими глазами. — Лишние? Держите!

Отдав Чауткарти деньги за кулон, Ахтар бросился на улицу. Старший продавец понимающе смотрел ему вслед. У него зародились очень большие сомнения насчет того, что девушка плохо считает. Похоже, она действительно не ошиблась. Хозяин чуть было не попал под машину, так он хотел восстановить справедливость, но черный «олдсмобиль» рванул с места и унес прекрасную посетительницу вдаль, оставив Наваза посреди дороги.

— Я все равно отыщу вас! — прокричал он, потрясая пачкой рупий.

— Что это вы кричите?

Пылкий продавец не сразу понял, что это обращаются к нему.

— Здравствуйте, господин Наваз, — сказал тот же голос.

Обернувшись, он увидел своего друга.

— А, привет, Джавед!

— Вы что-то потеряли? — участливо спросил поэт, заметив растерянный вид Ахтара.

— Знаешь, друг, я совершил большую глупость, — с досадой произнес влюбленный.

— Большой человек не делает маленьких глупостей, — пошутил Джавед.

Тут только Наваз обратил внимание, что его друг одет в нарядный серебристо-серый ширвани, тщательно выбрит и напомажен, будто собрался на свидание.

— А куда это ты идешь?

— В кино.

— Зачем в кино? — поморщился Ахтар. — Это всего лишь картинки. Пойдем со мной, я покажу тебе настоящее чудо! Ты останешься доволен, — повторил он, заметив колебания друга. — Пойдем, ты увидишь настоящее чудо!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Хусна стояла у окна и смотрела, как во внутреннем дворике соседнего дома на траве возятся ребятишки. Тут же пряталась под кружевным зонтиком их мать — невысокая полная женщина с веселыми глазами. Она не сходила с места, но умудрялась при этом принимать участие во всех забавах детей — подавала им озорные советы, болела за каждого в отдельности и всех вместе, заливисто хохотала, радуясь их проделкам.

Дети… За радость вот так стоять на краю лужайки, как эта не ведающая о своем счастье женщина, Хусна отдала бы все — красоту, голос, талант танцовщицы. Сегодня это было особенно ясно и особенно больно — ей исполнилось двадцать девять. Еще несколько недель назад, когда появился в ее доме Ахтар Наваз, у нее были иллюзии. Ей казалось — вот она любовь, вот оно спасение от прежней жизни. С ним она обретет новый смысл, надежду, а потом, как знать, может быть, дом, очаг, покой.

Но все было по-другому. Он приходил почти каждый вечер с тех пор, как оправился после ранения. Сидел, улыбался, оживленно рассказывал о чем-то, с интересом слушал ее, просил спеть — она пела, аккомпанируя себе на ситаре. Танцевала, позвав музыкантов и переодевшись в специальный костюм. Иногда устраивала целое представление с песнями, танцами, сценками, которые ей помогали разыгрывать горничные. Увлекалась сама, носилась, как ветер, по залу, что-то выдумывала на ходу, будоражила весь дом.

Ахтар широко открытыми глазами следил за ней и — она чувствовала — любовался ею. Он называл ее волшебницей, аплодировал, всплескивал руками от восхищения. Но это все.

Потом он вставал и, вежливо простившись, уходил. Ни разу не поцеловал ее, не коснулся даже ее руки. Дверь закрывалась за ним, и Хусной овладевало отчаяние. Ей казалось, что она все сделала не так, что она огорчила его, испугала своей бурной радостью, может быть, надела слишком блестящее платье — такое, что ему было неловко обнять ее стан…

Скоро сомнения стали рассеиваться. Дело было не в том, как себя вела и что говорила Хусна, — он все это находил превосходным, изысканным, достойным восхищения. Дело было в нем самом, и ей пришлось это понять.

Она слишком нравилась ему, казалась слишком необыкновенным созданием, чтобы он мог позволить себе вольность. Но при этом он и не думал о ней как о женщине, которую можно полюбить, сделать своей подругой, спутницей жизни, женой. Для него Хусна была неожиданной встречей с таинственной и очаровывающей красотой, почти предметом искусства. Она имела над ним власть, какую имеет ее музыка, чарующий пейзаж, горящая звезда. Кто же осмелится трогать звезду руками? Да и влюбляются в звезды только поэты, а Ахтар Наваз никогда не писал стихов.

Хусна оказалась в положении женщины, которой любуются, но не любят, восхищаются, но не хотят обладать. И с этим пришлось смириться. Какой уж тут бунт, когда его вечерние посещения — это все, ради чего она теперь жила. Пусть она не нужна ему как женщина, Хусна будет петь и танцевать, острить и смеяться так, что он все равно не сможет не приходить к ней. Только бы ждать его, радоваться появлению, чувствовать присутствие и каждый раз надеяться, что сегодня что-нибудь изменится… Хотя такие люди, как он, не меняются, они слишком цельные, слишком чистые и лишенные внутренней борьбы, чтобы допустить необходимость что-то в себе изменить…

Хусна машинально взяла в руки небольшое зеркальце, чтобы посмотреть, идут ли ей новые серьги, купленные только сегодня. Тяжелые подвески-полумесяцы, окаймленные рядом небольших сапфиров, оттягивали маленькие ушки, полузакрытые прядями выбившихся из прически волос. Хусна немедленно распустила косу и стал ее переплетать, опасаясь, что сейчас войдет Ахтар и она покажется ему на глаза с испорченной прической.

Быстрые пальцы в перстнях замелькали среди иссиня-черной волны душистых волос, туго плетя тяжелый венок косы. Занявшись этим с детства привычным и любимым делом, она и сама не заметила, как затянула старинную песню:

Струись до пят, моя коса, И не оскудевай. Пусть кто-то в этих волосах Найдет свой рай. Ты — все приданое мое… Ну так и что ж — Агатом в золоте блеснешь — И жениха найдешь!

— Уже нашла — и жениха, и драгоценности, — раздался сзади мужской голос.

Хусна, не разобрав, резко обернулась, надеясь, что это тот, кого она ждала. Однако перед ней стоял Джахангир и улыбался неловкой улыбкой.

— Видишь, меня еще пускают сюда твои слуги, — смущенно сказал он, глядя, как сразу погас ее вспыхнувший было взгляд. — Хотя я боялся, что получу отказ.

У Хусны вдруг сжалось сердце от жалости к нему. Кому, как не ей, понять, что чувствует человек, когда его любовь отвергнута, когда все лучшее, что он готов дать любимому человеку, оказывается ненужным.

Она протянула ему руку, которую он сразу же прижал к губам.

— С днем рождения, дорогая! — нежно сказал Джахангир. — Пусть жизнь твоя продлится столько лет, сколько камней в этом ожерелье.

Он полез в карман пиджака и вытащил небольшую коробочку. Когда приподнялась крышка, Хусна увидела сдержанное свечение благородных изумрудов, своих любимых камней, в изящной оправе из белого золота. Все вместе они составляли роскошное и изысканное ожерелье. У Джахангира был безупречный вкус, и он умел делать подарки.

— И сколько же в нем камней? — спросила танцовщица, касаясь пальцами прохладной поверхности изумрудов. — Сколько мне еще мучиться?

— Больше ста, — ответил Джахангир. — И не мучиться, а наслаждаться.

— Я не хочу столько! Я не хочу жить столько лет! — с испугом воскликнула Хусна, как будто Джахангир принес ей не украшение, а приговор.

Она зачем-то вытащила ожерелье из коробки и принялась заталкивать его в карман сопротивляющемуся поклоннику.

— Забери его, Джахангир, подари жене, — торопливо и просительно говорила Хусна. — Оно принадлежит ей.

— Я купил его для тебя. У Насемар хватает украшений, не беспокойся за нее, — Джахангир пытался оторвать руки Хусны от своего пиджака. — Надень его. Когда ты начнешь в нем танцевать, это сразит меня, как молния.

— Не дай мне Бог такой жертвы! — Хусна от ужаса даже схватилась за голову. — Уходи отсюда, Джахангир. Я дала слово и хочу его сдержать.

Джахангир поднял на нее полные муки глаза:

— Не гони меня хотя бы сегодня. Неужели я не могу поздравить тебя с днем рождения? И это только потому, что кому-то покажется слишком большой вольностью мое появление здесь?!

Он прошелся по комнате и встал у того окна, в которое она еще недавно так долго смотрела. Дети все еще кувыркались на траве под присмотром своей мамы. Джахангиру эта картина тоже навеяла неприятные размышления, так же как и его печальной возлюбленной.

— Ты думаешь, что будешь с ним счастлива? — внезапно спросил он. — Милая моя, ничего из этого не выйдет. Ахтар никогда не полюбит тебя так, как ты этого заслуживаешь. Поверь, я говорю это не ради себя — мне, похоже, уже ничего не исправить. Я не хочу, чтобы он разбил твое сердце.

— Не смей! Я не желаю слышать о нем ничего плохого! — Хусна зажала руками уши и топнула ногой, возмущенная тем, что он обсуждает ее отношения с Ахтаром.

Джахангир подошел к ней и с силой отдернул от головы ее руки.

— «Плохое»? — закричал он. — Да что о нем можно сказать плохого? Он безупречен! Он совершенство! Посмотрим только, каково тебе придется с этим ангелом во плоти!

Его просто трясло от мысли, что Хусна может не понимать того, что так очевидно и так опасно для нее.

— Он и его сестра, как две капли воды, похожи на свою мать! Она прекрасная женщина — умная, достойная, добрая, ни одному человеку за всю свою жизнь не пожелала она зла.

— Ты говоришь об этом так, будто быть таким, как его мать, преступление! — взвилась Хусна. — Куда лучше так, как ты, изменять своей жене, или так, как я, жить на содержании у состоятельного господина!

— Нет, не лучше, — неожиданно согласился Джахангир. — Но она отречется от любого, кто оступится! Она бы отказалась от дочери, если бы та попала в твое положение. Она положит жизнь за правду, но не поднимет падшего, не исполнится сочувствия к заблудшему. Ее муж вел самую беспутную жизнь — она терпела, страдала, принесла себя в жертву чести семьи, не бежала от него сломя голову с маленькими детьми. А как ты думаешь, отчего он скатывался все ниже и ниже? Потому что после первого случайного, нелепого падения он стал прокаженным, стал лишним в собственном доме. Она сделала детей его врагами, они осуждали и стыдились отца. Что могло из них вырасти? Краснощекие моралисты! Чистые души, не ведающие снисхождения. Люди с глазами, различающими только два цвета — черный и белый!

Он посмотрел на Хусну, стоявшую перед ним, безжизненно опустив руки. «О Боже, что я наделал, — с горечью подумал Джахангир. — Зачем ей правда? Она любит этого рыцаря без страха и упрека — и пусть будет счастлива своей любовью хоть немного, пока он не вверг ее в полное отчаяние».

— Милая моя, прости, — прошептал он, становясь перед ней на колени. — Я причинил тебе боль. Это потому, что мне самому больно — за Насемар, мать моих детей, мою жену. За моих девочек, ни в чем не повинных созданий. За себя, сгубившего свою душу страшным грехом, о котором тебе лучше не знать. И за тебя, которую ждет неизвестно что…

Хусна протянула ему руки, поднимая его.

— Это ты прости меня, — тихо сказала она и зачем-то добавила: — за то, что я люблю его…

— Твой избранник не придет сегодня? — спросил Джахангир, просто чтобы что-нибудь сказать.

Но на женщину его слова произвели странное впечатление. Она будто вспомнила о чем-то радостном, что выпустила из поля зрения на какое-то время, вся как-то встрепенулась, посветлела лицом и быстро обернулась к дверям.

— Он уже пришел! — счастливым голосом ответила она, поправляя серьги и охорашиваясь.

— Да? — усмехнулся Джахангир. — Где же он?

— Здесь… — таинственно ответила Хусна.

С ней опять происходило превращение. Минуту назад это была взволнованная ожиданием девушка, а теперь перед Джахангиром стояла предсказательница, провидица с отрешенным, таящим невероятное взглядом и смутной, внушающей беспокойство силой, исходящей от всего ее существа. Большой плоский медальон из гладко отполированного серебра, который она никогда не снимала, вдруг на мгновение вспыхнул ярким светом, почти ослепив мужчину и заставив его отпрянуть.

— Ты пугаешь меня! — воскликнул Джахангир. — Хусна, что все это значит?

Хусна внезапно звонко рассмеялась, и плавным движением покружившись на самых кончиках сафьяновых туфелек, раскинула руки, соединенные друг с другом черным шарфом с серебряными звездами, и полетела. И вправду, Джахангиру показалось, что он увидел, как ее легкое тело оторвалось от мраморного пола и устремилось к двери вместе со свежим ветерком из окна.

Он встряхнул головой, отгоняя наваждение, и заставил свой разум вернуть женщину туда, где она и должна была быть — на ковер посреди гостиной.

— Это было здорово! — громко сказал Джахангир и захлопал в ладоши, скрывая смущение, в которое его ввергла эта сцена. — Ты летела к тому, кого нарисовало твое воображение.

— Воображение? — рассмеялась Хусна. — Да что ты, это реальность. Просто, чтобы увидеть его, нужны мои глаза.

— Бесспорно, твои глаза куда лучше и красивее, чем все другие, — признал ее гость. — Не уступишь ли ты их мне на несколько мгновений? Ненадолго, только чтобы увидеть Ахтара Наваза так, как воображаешь его себе ты.

— Отчего же нет? Бери! — Хусна подошла к Джахангиру и подняла голову.

Он приблизил раскрытые ладони сначала к ее глазам, потом к своим и на мгновение зажмурился. Но еще раньше, чем снова открыл их, услышал голос того, о ком бредила его божественная, непонятная, всесильная владычица, — в комнату входил Ахтар Наваз.

— Волшебство совершилось, — пробормотал Джахангир.

Оно не радовало его. Но еще более неприятно было Джахангиру наблюдать, как Хусна мгновенно из могущественной колдуньи, из привыкшей повелевать пери превратилась в тихое, покорное создание, вся радость которого — в визите молодого человека, не знающего ее истинной цены.

— Джахангир! Ты здесь? — первым делом воскликнул Ахтар Наваз, не успев даже поздороваться с хозяйкой.

— Он… — бросилась к Навазу Хусна, но Джахангир, опасаясь, как бы она не начала оправдываться — это было бы просто невыносимо наблюдать сейчас, после ее недавнего полета, — отстранил женщину и сделал шаг вперед.

— Я ухожу… Хотя мне страшно оставлять ее — все это плохо кончится, Ахтар! — покачав головой, сказал он и пошел к выходу.

— Хусна — свободная женщина, и она сделала свой выбор! — крикнул ему вслед Ахтар.

— Да? — обернулся его непутевый родственник. — И что же она получила? Любовь? Друга?

Он нашарил в кармане злополучное ожерелье и, перед тем, как захлопнуть за собой дверь, бросил его на пол.

В этом прощальном жесте Хусна разглядела такое глубокое, бездонное отчаяние, что тихо вскрикнула и закрыла лицо рукой. Однако через мгновение она убрала руку, и гости увидели совершенно спокойную безмятежную улыбку — какая разница, сколько стоила она Хусне?

В комнате установилось тяжелое молчание. Ахтар пытался сообразить, что имел в виду Джахангир. Ему послышался в его словах упрек, и теперь Наваз искал, что в его действиях могло бы показаться недостойным, оскорбить, вызвать хоть чье-то неудовольствие? Кажется, он не совершил ничего, чего можно было бы стыдиться. «Наверное, Джахангира мучает собственная неспокойная совесть, — подумал Ахтар, — вот он и пытается сорвать зло на других!»

— Прошу вас! — Хусна указала на разбросанные по ковру подушки и позвонила в колокольчик, приказав принести угощение.

— Хусна, это Джавед, тот самый, что спас меня, — представил друга Ахтар. — Я хотел познакомить его с самой прекрасной и удивительной женщиной Лакхнау.

— Тогда вы зря привели его в мой дом, — улыбнулась она. — Я умею петь и танцевать, но это все, что отличает меня от других.

— Нет, — возразил Джавед. — Я чувствую, что это не так.

— Просто вы поэт, а поэты легко узнают родственные души, — приветливо сказала ему Хусна. — Ахтар говорил мне, что ваши стихи бесподобны.

— Он слишком добр! — Джаведу сейчас совсем не хотелось говорить о стихах.

Он чувствовал себя неловко в этом доме, несмотря на всю его красоту и обаяние хозяйки. Что-то странное было в отношении к ней Ахтара, но Джавед не мог понять, что именно. Кто она? Невеста? Подружка? И о чем, уходя, так горько говорил Джахангир?

Ахтар тем временем подал хозяйке небольшой ларец из красного дерева, украшенный перламутровой инкрустацией.

— Поздравляю тебя, Хусна! А это мой подарок.

— Что там? — спросила женщина, не поднимая крышки.

— Браслеты и брошь, да ты сама посмотри! — предложил гость.

Хусна сжала руки перед собой и просительно посмотрела на него, как бы волнуясь, как будет принято то, что она скажет.

— Ахтар, поймите меня правильно, — тихо начала она. — Я признательна вам, что вы не забыли о моем празднике. Но я не хочу принимать дорогих подарков. Я не могу взять этого у вас, вы понимаете?

— Да, конечно, — растерянно проговорил Наваз, хотя совсем не понял, что она имела в виду. — Поступайте так, как считаете нужным.

Хусна просияла, как будто с ее плеч свалилась гора, и теперь опять можно летать и кружиться под потолком. Она легко вскочила и вытащила из петлицы гостя маленький бутон розы.

— Вот он, мой подарок, — весело рассмеялась она. — Это то, что украсит меня лучше браслетов и броши.

Видя, как загорелся маленьким, но ярким огоньком бутон на черном шелке платья, Джавед не мог не согласиться с ней. Этой женщине не нужно думать о том, чем украсить себя, — она слишком хороша для этого.

Однако он все еще не мог понять, что сам делает у нее в доме. Если Ахтар с Хусной любят друг друга, то не мешает ли он им? И зачем только его друг затащил его сюда!

— Хотите, я станцую для вас? — неожиданно предложила ему Хусна. — Если, конечно, Ахтар разрешит — ведь я обещала ему, что и мои танцы, и песни — только для него.

— Нет, подожди, Хусна, а то Джавед невесть что обо мне подумает! — вмешался Наваз. — Прошу тебя, расскажи ему все о нас, тебе он поверит больше, чем мне.

Джаведу показалось, что Хусна чуть покачнулась от этих слов. Она с испугом уставилась на своего возлюбленного, не зная, что ей теперь делать. Что рассказывать? О том, как она любит Ахтара? Чужому человеку, которого в первый раз в жизни видит?

— Нет, нет, не надо! — вскочил Джавед, почувствовавший, что женщине тяжела просьба его друга.

Но тот со смехом усадил его на место.

— Прошу тебя, Хусна, — повторил он.

Хусна на мгновение прикусила губу, но тут же опять улыбнулась. «Какая сильная, какая смелая женщина!» — с восторгом подумал Джавед, глядя, как, прямо держа свою гордую шею, она садится, чтобы начать свой рассказ.

Все время, пока он длился, Хусна не поднимала на слушателей глаз. Она сделала это только тогда, когда повествование шло к концу.

— …Вот и вся история одного господина и танцовщицы, — проговорила Хусна.

— И что теперь? Ты женишься на ней? — импульсивно воскликнул Джавед.

Этот вопрос застал его друга врасплох. Он сразу помрачнел и удивленно взглянул на Джаведа, будто тот случайно сболтнул какую-то глупость.

Хусна, видя реакцию своего возлюбленного, бесстрашно бросилась ему на помощь:

— Нет! Нет! О чем вы говорите! Хусна не может и мечтать о замужестве. Я не смею и думать о том, что может ранить достоинство человека, которого люблю, с меня вполне довольно самой любви!

— Хусна, Джавед, кажется, не все понял из твоего рассказа, — осмелился наконец вмешаться ее возлюбленный. — Он не совсем правильно представляет наши отношения.

Танцовщица уловила в его негромком голосе такие нотки, что сердце ее похолодело.

— Я пришел в этот дом не по своей воле, не правда ли?

Он ждал подтверждения своих слов, и Хусна покорно кивнула.

— Кроме этой комнаты я не бывал ни в одной другой, — Наваз повел глазами в ту сторону, где, как он знал, находилась спальня.

— Да.

— Я до сих пор ни разу не прикоснулся к тебе.

— Да, — повторила женщина, и каждое ее слово казалось упавшей из раны каплей крови.

— Ты знаешь, что придет время, и в один прекрасный день я женюсь на девушке из приличной семьи…

— Да, — простонала Хусна, будто стараясь прекратить эту пытку.

Но Ахтару нужно было поставить точки над «и». Ему казалось, что так будет лучше, чем оставить ненужную надежду.

— …и после свадьбы я уже никогда не переступлю порог этого дома! — он закончил непросто давшуюся ему фразу и испытал облегчение.

Он исполнил свой долг. Кто посмеет упрекнуть его в том, что он жестоко поступил с этой женщиной? Не он решал ее судьбу много лет назад. Если бы он тогда оказался рядом с нею, то сумел бы помочь Хусне. Но теперь… Слишком поздно!

— Да, — прошептала Хусна, словно это было ее последнее, предсмертное слово.

— Но как же вы будете жить? — не выдержал Джавед.

Хусна посмотрела на него пронзительным взглядом. «Я умру!» — сказали ее глаза. Джавед с легкостью читал в них все, что она думала, но это предназначалось только ему — для Ахтара язык ее взора был темен.

«Да, она умрет, — мысленно повторил Джавед и также, обходясь без слов, обратился к ней: — Скажите же ему об этом! Пробейтесь к его сердцу! Ведь он совершает ужасную ошибку, отказываясь от вас!»

«К чему? Все решено. Я не могу быть с ним жестокой — ведь я люблю его, — ответила взором танцовщица. — Тот, кто любит, не захочет причинить страдания».

— Со временем даже самые глубокие раны заживают, — произнесла она вслух и попыталась улыбнуться.

Это были именно те слова, на которые рассчитывал Ахтар. Конечно, Хусна не пропадет без него. В жизни есть немало такого, что нам хочется иметь, но если это невозможно, приходится примиряться и стараться быть счастливым и без желанного и недоступного. Это закон, так проходит существование каждого, в том числе и его собственное. Так что Хусна — не исключение.

К тому же она одарена Аллахом очень щедро. Бог дал ей красоту, талант, даже деньги. Она не останется в одиночестве — множество мужчин слетятся на этот огонь. Среди них наверняка найдутся не такие щепетильные, как он. Хочет же Джахангир на ней жениться, найдется и еще кто-нибудь. А любовь… Конечно, ради нее совершаются подвиги, преступления, предательства… Но это не для него. Любить Хусну — это предательство по отношению к собственной семье, к чести рода. Он никогда не пойдет на это — нет такой силы, которая заставила бы его совершить подобное.

Однако оставаться рядом с Хусной сегодня он больше не мог. У него было какое-то неприятное чувство, все-таки что-то сделано не так, как нужно. Хотелось бежать отсюда куда-нибудь на воздух, не слышать аромат ее духов, не видеть ее волшебное лицо, ее глаза, так ласково и грустно глядевшие на него.

— Уже поздно, мне пора, — вежливо откланялся он. — Мама всегда беспокоится, когда я задерживаюсь до темноты. Пойдем, Джавед.

Джавед поднялся и, избегая смотреть на Хусну, вышел вместе с другом.

Говорить не хотелось. Они расстались довольно сухо.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лал Сетхи не спеша спустился по мраморной лестнице в гостиную, где томился в ожидании огромный бритоголовый громила — один из его подручных.

— Ну что, Джедда, ты выяснил, где твой клиент?

— Да, хозяин, — подобострастно сказал головорез, — он сейчас у этой танцовщицы, у Хусны.

— Что ж, может, оно и к лучшему, что ты не убил его тогда. С мертвого какой прок, а живой он нам еще пригодится, правильно я говорю?

— Правильно, хозяин! — осклабился Джедда.

Сетхи подошел к столику с прохладительными напитками и виски. Он налил себе лимонада — когда идешь на дело, лучше иметь ясную голову.

— Поехали. Ты отвезешь меня туда.

Джахангир вышел из дома танцовщицы. Он был мрачен и зол. Настроение еще больше ухудшилось, когда он увидел прогуливающегося по тротуару Лала Сетхи.

Разбойник разоделся в щегольский белый ширвани. В руках он держал отделанную золотом тросточку и походил на чуть франтоватого добродушного гуляку.

— А, вот и вы… — медоточивым голосом проговорил Сетхи.

Не удостоив его даже взглядом, Джахангир прошел к своей машине. Он знал, что разбойник появился здесь не случайно. Однажды связавшись с такими людьми, уже не отвяжешься от них никогда.

— Пятьдесят тысяч рупий! — коротко приказал Сетхи, отбросив всякие предисловия. Если клиент так спешит и не расположен к приятному разговору, можно поговорить и по-другому. В крайнем случае в дело вступит Джедда, а у того свои методы.

— Я уже отдал их, — сухо ответил Джахангир.

— То была чистая прибыль, а я говорю о процентах.

— Что?

Возмущенный бизнесмен с интересом разглядывал улыбающегося разбойника. Значит, он все же решился его шантажировать! Что ж, этого следовало ожидать. Но Сетхи немного не рассчитал, ему не по зубам самый богатый человек в штате. Деньги еще многое значат в этом мире, и если на них нельзя купить любовь, то они способны защитить их владельца от неприятностей.

— Убирайтесь!

Разбойник и не подумал воспользоваться этим советом.

— Пока вы живы, я буду снимать с вас проценты, и вы сами принесете мне эти деньги! — прошипел Сетхи, окончательно теряя облик добродушного гуляки.

— Я еду к начальнику полиции.

— Хорошо, но прежде, чем вы встретитесь с этим уважаемым человеком, поговорите со своими родственниками! Я уверен, они будут очень удивлены!

Не отвечая ему, Джахангир сел в машину, захлопнул дверцу и уехал в свой офис.

Раздосадованный Сетхи проводил его мрачным взглядом. На глаза ему попался какой-то зевака, слушавший их разговор.

— Эй, ты кто такой? — рявкнул бандит, срывая злость на первом попавшемся под горячую руку. — Чего тебе тут надо?

— Я шофер господина Ахтара Наваза.

— Ну так и ступай к машине, если шофер! Проваливай отсюда! — Сетхи не мог отказать себе в удовольствии замахнуться на него тросточкой.

Жаль только, что нельзя было опустить ее на голову этого болвана — на улице полно полицейских, не стоит так рисковать ради минутного наслаждения.

Шофер поспешил отойти от рассерженного господина. Однако он обернулся, чтобы получше запомнить его черты — этот крайне неприятный тип угрожал мужу госпожи Насемар, а значит, неплохо знать его в лицо — это вполне может понадобиться.

Сетхи, сердито бормоча что-то себе под нос, завернул за угол и сел в свой автомобиль.

— Куда едем, господин? — осведомился Джедда, заводя мотор.

— Собирай своих людей, — ответил босс. — Сегодня для них есть работа.

Расшалившиеся не на шутку девочки разбросали игрушки по всей комнате. Насемар подобрала огромного, добродушного на вид слона, разукрашенного лентами, поправила белозубого улыбающегося погонщика, съехавшего на бок, и поставила игрушку на деревянный столик.

Женщина не стала одергивать развеселившихся детей — они так редко улыбались в последнее время!

Малышки чувствовали гнетущую атмосферу, воцарившуюся в доме. Отец давно уже перестал обращать на них внимание, он и раньше-то не очень их баловал, откупаясь дорогими игрушками, а теперь и вовсе не заглядывал в детскую комнату.

Торопливый стук шагов на лестнице удивил ее — Джахангир должен был быть в офисе.

— Госпожа, госпожа, послушайте, что говорит этот человек! — воскликнул слуга, пропуская вперед огромного мужчину, но тот не спешил рассказывать, шаря глазами по углам.

— Что случилось?! — воскликнула Насемар, хватаясь за сердце. — Что-то с мужем?

— Господин Джахангир ранен, — пробасил громила, — пуля попала прямо в живот.

Женщина вскрикнула. Она все еще любила своего мужа, страшное известие потрясло ее.

Старый слуга поморгал глазами — видимо, он уже совсем перестал запоминать, что ему говорят. Однако все же решился вставить слово:

— Постойте, вы же мне сами сказали — господин Джахангир ранен ножом в грудь? А теперь вдруг какая-то пуля в живот. Как это понимать?

Громила немного смутился.

— Ну, сначала в него выстрелили, а потом ударили ножом. Чего тут непонятного? Пойдемте скорее со мной, если хотите застать вашего мужа в живых.

— Странно… — начал было слуга, но женщина оборвала его:

— Идем скорее, я хочу видеть Джахангира!

Они спустились по лестнице в зал и тут неожиданно зазвонил телефон. Насемар прошла мимо, а слуга все-таки успел снять трубку. Лицо его опять вытянулось от удивления:

— Это вас, госпожа!

— Кто спрашивает?

— Господин Джахангир!

— Что? — изумилась Насемар.

— Да, это он, и, по-моему, господин совершенно здоров, судя по его голосу.

— Как понимать ваш обман? — женщина повернулась к ухмыляющемуся громиле.

Джедда выхватил из кармана складной нож, открыл его и одним ударом перерубил телефонный провод.

— А так и понимать, что теперь вы все здесь в нашей власти и будете повиноваться или умрете!

В распахнутые двери ворвались несколько молодчиков из банды Джедды и принялись сноровисто шарить по шкафам.

— Разбойники! — выкрикнул старый слуга. Он попытался было выскочить на улицу, чтобы позвать на помощь, но Джедда ударил его черенком ножа по голове. Обливаясь кровью, старик упал на ступеньки.

— Негодяи! Вы чуть не прозевали эту развалину! — прорычал бандит. — Я один должен все за вас делать. Только и можете, что грабить — настоящую работу делать не умеете!

Двое молодчиков втянули старика в дом и закрыли дверь.

— Что вы делаете! — крикнула женщина. — Как вы смеете бить старого человека!

Главарь не спеша приблизился к ней, ухмыляясь, смерил взглядом.

— Мы еще и не то можем, — оскалив острые, как у волка, зубы, проговорил он издевательским голосом. — Я, например, люблю покорных женщин, и мне нравится укрощать таких дикарок, как ты!

— Негодяй! — воскликнула Насемар и замахнулась, но разбойник играючи перехватил ее руку.

— Ты можешь кричать сколько угодно. Все равно тебе никто не поможет. Твой дорогой муженек развлекается с танцовщицей Хусной, ну а мы и здесь неплохо проведем время!

Однако женщина смогла вывернуться. Она ухватила со стола бронзовое пресс-папье и обрушила его на голову разбойника. Тот повалился на низкую, обтянутую бархатом кушетку. Тонкие витые ножки мебели не выдержали громоздкой туши Джедды и подломились. Бандит покатился через сиденье и врезался ногами, обутыми в огромные пыльные башмаки, в дверцы шкафа. Они раскрылись, и оттуда лавиной посыпались бумаги, деловые тетради, похоронив под собой разбойника.

Его подручные оказались более проворными. Они связали Насемар и, заткнув ей рот ее же покрывалом, уложили на ковер.

Джахангир подписал очередной документ, оттолкнул от себя бумагу и побарабанил пальцами по столу. Его настроение, и без того невеселое, омрачилось еще больше. Странные дела происходят в его доме. Он позвонил жене, чтобы она подготовилась к приему важных гостей, но слуга почему-то положил трубку.

— Господин, — сказала вошедшая секретарша, — я пыталась дозвониться до госпожи Насемар, но ни один телефон в доме не отвечает.

— Хорошо, идите, — буркнул Джахангир.

Он поднял телефонную трубку, чтобы позвонить в полицию, но потом положил ее обратно — не стоит поднимать панику. Он сам поедет в дом и во всем разберется.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Загорелый дочерна ремесленник при помощи ручного привода пустил в ход шлифовальный круг и взял тонкими длинными пальцами переливчатый бледно-розовый сердолик. Перед ним на столике лежала целая груда самоцветов, и больше всего там было сердоликов — с прожилками и без, пятнистых и одноцветных, полупрозрачных и напоминающих обточенный морем осколок цветного стекла, оранжевых, красных и багровых. Гладкие, тяжелые агаты, яшмы, ониксы и халцедоны превращались в его умелых руках в настоящие произведения искусства, раскрывая красоту камня, спрятанную в его глубине.

Ремесленник брал тонкие сверла с абразивными наконечниками и проделывал в уже готовой бусине отверстие сначала с одной стороны, а потом — с другой с такой точностью, что просверленный канал был совершенно гладким, без всякого стыка. Самоцветы он перемежал бронзовыми бусинками, бросающими светлые отблески на соседние.

Ахтар Наваз вздохнул и с трудом оторвался от завораживающего зрелища. Он часто приходил в кварталы ремесленников, которые работали под открытым небом, защищенные от солнца навесом из пальмовых листьев. Здесь Ахтар отдыхал душой, восстанавливал силы, наблюдая за трудом этих людей.

Он взглянул на часы — пора ехать.

Подходя к дому, Джахангир почувствовал неладное уже по тому, что его никто не встречал. Нахмурившись, взялся рукой за медную дверную ручку и вдруг заметил мелкие темные бисеринки на пороге. Это была кровь.

Он вошел в гостиную и увидел связанную жену, лежащую на ковре, испуганных детей, прижавшихся друг к другу. Страшный удар обрушился на него сзади, но он сумел устоять на ногах. Размахнувшись, Джахангир ударил нападавшего, и тот вылетел в открытые двери.

— Посмотрим, как ты справишься со мной! — раздался зловещий голос.

Из-за угла вышел старый знакомец — бритоголовый бандит в сопровождении все тех же подручных, которые пытались убить Ахтар Наваза и получили деньги за невыполненную работу.

— С тобой я справлюсь, — проговорил бизнесмен, — ведь ты не можешь ничего довести до конца.

— Да я тебя сейчас так отделаю, что ты забудешь, как твое имя! — воскликнул Джедда.

Тем временем его головорезы окружили бизнесмена и набросились на него с двух сторон. Джахангир легко расшвырял нападающих, но главарь достал его своим пудовым кулаком — и первая кровь брызнула из рассеченной губы.

— Ах ты негодяй! — воскликнул бизнесмен, вытирая кровь ладонью.

Он не остался в долгу. Подпрыгнув высоко в воздух, обрушил на бандита такой удар, что на его голове, украшенной огромной свежевызревшей шишкой после соприкосновения с пресс-папье, выскочила точно такая же, обещающая с течением времени обогнать свою соседку.

Все новые и новые головорезы налетали на Джахангира, и под этим натиском он отступал все дальше, пока не оказался в углу. Тут его и схватили. Джедда подошел к нему не спеша, вразвалку и, спокойно примерившись, нанес болезненный удар прямо в сердце, а потом в живот.

— Хватит! — раздался медоточивый голос. В дом вошел сияющий Лал Сетхи, небрежно помахивающий тросточкой. — Думаю, этот господин уже образумился и будет посговорчивее после того, как с него сбили спесь.

— Мерзавцы! — прохрипел Джахангир. Бандиты держали его за руки, не давая пошевелиться.

— Он что-то сказал? — удивился разбойник и, ласково улыбнувшись, приказал: — Отпустите, он уже передумал со мной спорить и ссориться.

Бандиты тут же выполнили команду.

— Что вам надо?

— Как что?! — воскликнул Сетхи. — Все очень просто: или вы отдаете нам деньги, или мы забираем вашу жену и детей.

— Хорошо. Я сейчас принесу.

Обрадованный разбойник сделал знак, и подручные расступились, освобождая пленнику дорогу.

Потирая руки, которые уж слишком усердно выкручивали бандиты, Джахангир направился было к лестнице, но по дороге вдруг подскочил к Сетхи и нанес ему такую оглушительную затрещину, что тот выпучил глаза и на время онемел, как рыба. Он ничего не слышал, кроме пронзительного звона в ушах, будто оркестр трубачей выдувал перед ним одну и ту же ноту.

Под эти звуки Сетхи видел, как его команда наконец опомнилась от того, что дерзкий поднял руку на святая святых, на их хозяина, и скрутила безумца.

— Держите-ка крепче этого негодяя! — прошипел разбойник, отбрасывая свой слащаво-вежливый тон.

Подойдя ближе, но так, чтобы бизнесмен не достал его ногами, Сетхи принялся избивать непокорного, хотя это получалось у него не так ловко, как у рядовых членов банды.

Джедда не мог долго терпеть такой профанации искусства истязаний беззащитного человека.

— Дайте-ка, хозяин, я врежу ему как следует! — прорычал он, демонстрируя кулаки величиной с приличную дыню.

Сетхи уступил место профессионалу, отошел к окну, восстанавливая дыхание, сорванное непривычными физическими упражнениями.

Головорез подходил к своей жертве не спеша, растягивая удовольствие. Он тщательно выполнял мелкую подготовительную работу, как-то: засучивал рукава, поигрывал мышцами, с хрустом разминал пальцы. Только Джедда примерился и размахнулся, как вдруг двери распахнулись и в дом вошел Ахтар Наваз.

Мужчина сразу же оценил обстановку. Разбежавшись прямо от входа, он прыгнул и, пролетев по воздуху, как атакующий орел, обрушился на бандитов, повалив сразу двоих.

Правая рука Джахангира оказалась свободна, и он сразу же нашел ей применение: два удара — и два оставшихся головореза присоединились к своим неудачливым коллегам, образовав некий шевелящийся монумент сраженным на поле брани.

Дал Сетхи, открывший окно, чтобы дать приток свежему воздуху, собрался было вылезти в него, очевидно, не надышавшись как следует, но Джахангир сдернул его за ногу и присовокупил к своей коллекции избитых бандитов.

— Ну, я вам покажу! — выкрикнул разъяренный Джедда, оставшийся без своего войска. Пришла пора прибегнуть к более веским аргументам, каковым является испытанный револьвер. Главарь вытащил смертоносное оружие, с треском прокрутил барабан, в гнездах которого тусклым ореолом замерцали патроны, и взвел курок. — Приготовьтесь к смерти! — зловеще прохрипел бандит.

Но жизнь внесла свои коррективы. Кто-то из соседей увидел в открытом окне фрагмент схватки и позвонил в полицию, чтобы она поставила финальную точку в этой драме.

— Сейчас я убью тебя первого! — крикнул Джедда, наводя револьвер на окровавленного Джахангира.

В эту минуту двери широко распахнулись, и в дом ворвался целый отряд полиции, возглавляемый инспектором, который тут же выпалил из револьвера в потолок и закричал громовым голосом:

— Всем стоять на месте!

Присутствующие выполнили команду, за исключением Джедды. Он не собирался возвращаться в тюрьму. Сделав несколько гигантских прыжков, он нырнул вперед головой в открытое окно и, приземлившись на цветочную клумбу, бросился бежать, размазывая по щетинистым щекам желтую пыльцу и лепестки.

Вслед ему ударило несколько револьверных выстрелов, однако, несмотря на огромные размеры мишени, никто из стрелявших не попал в цель.

Когда полицейские загрузили всех бандитов в машину и покинули урожайный на преступников дом, Джахангир подошел к Ахтар Навазу:

— Ахтар, если можешь, прости меня!

Тот с недоумением посмотрел на него, не понимая, о чем, собственно, идет речь. Ведь он просто пришел на помощь человеку, попавшему в беду.

— Что ты? За что?.. — удивленно проговорил Ахтар.

Джахангир отошел в сторону, так ничего и не объяснив. Да и что он мог сказать ему? У него не хватило духу признаться в заговоре.

Приведя себя в порядок, Джахангир успокоился и уже сожалел о чуть было не вырвавшемся признании.

Но Насемар не забыла о грабителях. Тем же вечером она поднялась в кабинет к мужу. Тот сидел за рабочим столом и перебирал какие-то бумаги. Женщина замялась немного — она никогда не входила к Джахангиру в кабинет, когда он работал. Однако теперь ее мучила загадка, требовавшая немедленного разрешения.

Он услышал скрип двери, недоуменно обернулся:

— Вот уж кого не ожидал увидеть!

— Джахангир! — Женщина волновалась, она стиснула переплетенные пальцы. — Объясни мне, что нужно было этим людям в нашем доме?

— Странные вопросы задаешь… Откуда я знаю? Обычные грабители ворвались в дом и требовали денег. Что тут удивительного!

Женщина приблизилась к нему решительными шагами, чтобы лучше видеть глаза мужа. Непроницаемо черные, они выражали сейчас гнев.

— Нет, Джахангир, это были не грабители. Они прекрасно знали и тебя, и… — женщина не стала произносить имя соперницы. По изменившемуся лицу мужа Насемар поняла, что вопросы ему не нравятся.

— Послушай, Насемар! — Он резко встал, чуть не опрокинув кресло. — Я не собираюсь терпеть твои очередные глупости. Даже ревность должна иметь пределы.

— Я не о ревности говорю…

Она взглянула ему в глаза. Какая-то искра пробежала между ними. Насемар почувствовала смутную догадку, такую страшную, что она прогнала ее прочь.

Женщина повернулась и вышла из кабинета.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Каскадом огней и иллюминации, ревом труб и стуком барабанов обрушился на Лакхнау праздник — мухаррам. Для мусульман-шиитов это дни скорби по семье своего главы Али, «праведного халифа» и двоюродного брата пророка Мухаммеда. Когда-то, согласно преданиям, прямые наследники Мухаммеда были отстранены с ведущих позиций в общине верующих мусульман, а их место заняли самозванцы. Али был убит, его старший сын — второй шиитский имам — отравлен. На защиту прав семьи пророка выступил младший сын Али, третий шиитский имам — Хусейн.

В сентябре 680 года по грегорианскому календарю отряд Хусейна, изнемогающий от жажды и борьбы с многократно превосходящим по численности войском халифа Язида, был полностью разбит. Победители перебили горстку воинов и принесли в Дамаск отрубленные головы Хусейна, его брата Аббаса и племянника Касима.

С тех пор шииты — то есть сторонники Али — навсегда потеряли ведущее положение в мусульманском мире. Но, разбросанные по всему свету, они до сих пор свято чтят память своих мучеников и верят, что попадут в рай, если хотя бы один раз в жизни прольют за них кровь и слезы.

В годовщину страшной гибели своих героев шииты устраивают кровавые шествия на улицах индийских и пакистанских городов, которые продолжаются десять дней. По всему Лакхнау в это время они устанавливают знамена перед зажженными светильниками, ставят шесты с хвостами яков — символами королевской власти, благовонные палочки на подставках, развешивают гирлянды цветов. В эпицентре празднования — у Большой Имамбары — кладут камень с отпечатком ступни пророка — кадам-е расул. Когда всходит луна, перед знаменами поют хоры мальчиков о страшной битве в центре безводной пустыни. После таких ночных бдений, в которых участвует все мусульманское население города, присутствующим раздают сладости и шербет.

Джавед совсем перестал спать в это время. Он с детства любил мухаррам с его особой, печальной поэтичностью, немного мрачной, но захватывающей и производящей сильное впечатление. Все дни он проводил в центре города, наблюдая, как одно ритуальное шествие сменяется другим, а ночью слушал хор, распевающий суры из Корана.

На пятую ночь мухаррама Джавед отправился в одну из имамбар, на широком заднем дворе которой должен был состояться матам — обряд хождения по огню. Здесь уже вырыли неглубокую четырехугольную канаву, по краям которой была низкая глиняная насыпь. Ее копают каждый год заново, причем в торжественной обстановке: как только на небе покажется молодой месяц, самые почтенные шииты начинают обряд выкапывания ямы для матама.

У края ее толпились участники, разглядывая горящие угли, рассыпанные по дну. Им очень скоро предстояло попробовать этот огонь на своей коже.

Певцы затянули заунывную песню о муках Хусейна, а на дорожку из углей вышел дервиш в длинной темной юбке. Полузакрыв глаза, он стал мелкими шажками пританцовывать на углях, ступая осторожно и вместе с тем уверенно. Через некоторое время он уступил место другим, и на дорожку один за другим стали выпрыгивать все новые и новые люди. Каждый держал в руках меч или хотя бы палку, которой воинственно махал, угрожая врагам пророка. Менее отважные довольствовались тем, что бегали вокруг огненной дорожки и кричали:

— О, Хусейн! Король Хусейн! Оставайся с нами! Хаэ! Хаэ! Беда! Горе нам, потерявшим тебя!

На другом конце лужайки выкопали для себя такую же яму женщины. Они не танцевали на углях, а сидели кругом в своих красивых платьях из блестящей черной ткани, напевали суры и в песенном ритме ударяли себя в грудь:

— Хаэ, хаэ, благородные воины! Все трое погибли! Как нам жить, когда они мертвы!

Джавед смотрел на них и пытался понять, что они чувствуют при этом. За умершего ли столько веков назад болит их сердце или каждая оплакивает сегодняшнюю боль, пользуясь этим старинным образом мучеников за веру и правду. Сам он не находил в своей душе к несчастным погибшим ничего, кроме человеческого сожаления и благодарности за прекрасный поэтический символ. В нем не было религиозного экстаза, чувства своей сопричастности с их судьбами. Их смерть не стала для него личной глубокой трагедией. Но может быть, в нем недостаточно крепка вера, а все эти люди, проливающие слезы от мыслей о судьбе Хусейна, куда глубже прониклись религиозной мудростью, приближая себя к спасению.

Он постоял еще немного и побрел домой. «Хорошо бы встретить завтра Фейруз, — по-мальчишески загадал он. — Хусейн Хусейном, но еще два дня без нее — и я сам стану плясать на огне!»

На следующее утро по городу шла праздничная процессия, воспроизводящая свадебное шествие Касима, обрученного с дочерью Хусейна Фатимой, когда ему было всего десять лет. Он умер, так и не успев жениться, но вот уже несколько веков люди вспоминают о его помолвке.

Во главе процессии на украшенной лошади ехал мальчик, одетый как жених. В руке он держал знамя Касима. За ним шел оркестр и танцовщицы, исполнявшие ритуальные танцы прямо на мостовой. При этом они еще пели трогательные элегии и время от времени жалобно выкрикивали: «Жених! Жених!» — ударяя себя в грудь. За ними двигались все желающие присоединиться к шествию: мужчины в траурной одежде, женщины, утирающие слезы, даже ребятишки, радующиеся возможности так необычно провести время.

Процессия направлялась к Большой Имамбаре, где мальчика положат на катафалк, обмоют, словно покойника, и оденут в саван. Затем придут плакальщицы, и всю ночь из Имамбары будут слышны их рыдания.

Джавед стоял в толпе зрителей, внимательно наблюдавших за ходом шествия и обменивающихся сочувственными репликами. Когда последний из провожающих «жениха» скрылся из виду, все глазевшие вернулись к обычной праздничной суете — прогулкам по украшенным торговым улицам, покупкам подарков для друзей и родных, еде и питью в широко раскрывших свои двери ресторанчиках, переполненных по этому случаю.

Джавед тоже пошел проведать свой любимый трактир, где подавали плов «между двух огней», то есть приготовленный не просто на костре, а так, что и сверху, на крышке кастрюли, разводился огонь. Когда-то, когда жива была еще его мать, она, не доверяя этого повару, сама делала плов, хотя он готовится так долго и требует столько труда, что для этого приходилось откладывать все остальные дела. Поэтому случалось такое не часто, но дети обожали наблюдать, как мать часами варит мясо с луком, имбирем, корицей и перцем, ожидая, пока выпарятся четыре литра бульона. Отдельно подрумянивали лук, клали в него вареного цыпленка и обжаривали все вместе. Потом цыпленка вынимали, тушили с луком сухой рис и баранину из бульона, что-то добавляли, опять вынимали, перекладывали, мыли, резали, снова жарили, так что у детей начинало рябить в глазах и пропадал аппетит. Однако ко времени, когда на крышке котла разжигали второй огонь, чтобы тепло прогревало плов и сверху, и снизу, аппетит успевал вернуться, И без того красивое, вкусное блюдо становилось просто неземным после многочасового ожидания и той атмосферы редкого праздника, которая всегда сопутствовала его приготовлению.

Теперь Джавед возвращался к этому удовольствию только во время мухаррама, когда в некоторых ресторанах начинали баловать посетителей чем-нибудь необычным. Сегодня ему обещали такой плов, и он отправился обедать, предвкушая радость, которую должен был разделить с Ахтаром, — они договорились увидеться за обедом.

Друг уже ждал Джаведа, устроившись на ковре перед дастарханом — белой скатертью, заменявшей стол, на котором уже были расставлены миски и мисочки с приправами, соусами и салатом. Джавед сел, опершись о твердый валик, и, перебрасываясь с Ахтаром шуточками, принялся накладывать себе на тарелку еду. К нему рванулся слуга с чистым полотенцем на плече и пригласил на веранду помыть руки.

— Совсем из головы вон! — спохватился Джавед. — Хотя что значат грязные руки в сравнении с гибелью Хусейна!

Сидящий за соседним дастарханом старичок посмотрел на Джаведа с таким неодобрением, что Ахтар не удержался и фыркнул, за что удостоился еще менее доброжелательного взгляда.

Джавед вышел на веранду, где слуга полил ему на руки из латунного кувшина с высоким горлом. Но когда он собирался вернуться в зал, взгляд его упал на улицу. И вовремя, потому что именно Фейруз в белом платье и голубой вуали проходила мимо него в компании нескольких визжащих девиц необычной наружности.

— Ахтар, ешь без меня! — крикнул Джавед в зал, сбегая по лестнице во двор. — Мне надо спешить!

— Эй, постой, куда ты? — вскочил Наваз, пытаясь догнать друга.

— Это она, я нашел ее! — на ходу объяснил ему поэт. — Возвращайся и поешь за нас обоих!

Ахтар пожал плечами и вернулся назад, разочарованный тем, что придется обедать в одиночестве.

А Джавед тем временем крадучись шел за Фейруз, которая прогуливалась по центру не только со странного вида подругами, но, как выяснилось, еще и с родителями. Почтенный Малик Амвар с супругой лично сопровождали дочь в таком опасном предприятии, как посещение главной улицы Лакхнау.

Сария, волоча ногу, тихо ныла:

— О, эти новые туфли! Какое мучение разнашивать обувь! Я больше не могу, давай вернемся.

— Но тетя, мы же еще ничего не видели! — возмутилась одна из девушек. — Мы же только приехали!

— Вот и оставайся! — отрезала страдалица. — А ты, Сафар, проводи меня хотя бы до машины.

Ее муж развел руками в знак полного недоумения:

— Да как же я оставлю их одних без присмотра? Ты понимаешь, что говоришь?

Сария обиженно поджала губы. Джавед понял, что ему пора выходить на сцену. Он забежал сбоку и неожиданно для Малик Амвара появился прямо перед ним.

— Здравствуйте, уважаемый господин! — почтительно поклонился Джавед.

Малик Амвар сразу его узнал и даже обрадовался.

— И вы здесь, Джавед? Рад вас видеть, — сказал он, улыбаясь. — Смотрели на процессию? Будете молиться святому Касиму?

— Да, конечно… То есть… — замялся Джавед. — А впрочем, у меня найдется, о чем его попросить.

Он искоса посмотрел на Фейруз, но она стояла, отвернувшись. Зато четыре девушки, сопровождавшие ее, неожиданно рассмеялись, совершенно синхронно качая головами.

— Мои племянницы. Приехали на праздник из Ирана, — представил их Малик Амвар тоном, в котором чувствовалась некоторая усталость от количества, а может, и манер заграничных родственниц.

Те же, нисколько не смущаясь, ответили на поклон Джаведа по-прежнему одномоментными кивками и протянули:

— Здра-а-авствуйте!

— Ой, а не вы ли тот Джавед, который победил на мушаире? — спросила вдруг одна из них с густо подведенными глазами и искусственным румянцем на щеках. — Фейруз нам рассказывала, как вы превзошли всех своими стихами!

Видимо, ее болтливость переполнила чашу терпения Малик Амвара. Он взглянул на племянницу с раздражением и повернулся к юноше:

— Окажите мне услугу, Джавед. Жена устала, и я хотел бы проводить ее. Не могли бы вы это время присматривать за девушками — мне не хочется оставлять их одних.

— С удовольствием, — поклонился Джавед.

На него тут же набросились иранские гостьи, которые наперебой задавали вопросы, называли свои имена и прозвища и даже прикрыли его от солнца кружевным зонтиком, только бы не лишиться общества молодого человека — этой неожиданной радости, которая и в Лакхнау случается не так часто, не говоря уж об их строгой родине.

Джавед совсем растерялся под натиском этого маленького, но бойкого отряда. Его спасло только то, что одна из красоток заметила в витрине магазина какую-то сумочку, которая произвела на нее неизгладимое впечатление.

— Вот она! — закричала девушка так, как будто стояла не на улице города, а на холме в пустыне. — Наконец-то мы нашли нечто похожее на сумку Фатимы! Беру три штуки!

Она тут же забыла о Джаведе и поспешила в магазин. Остальные устремились за сестрой, не желая уступить ей честь одной щеголять с такой сумкой, как у какой-то их знакомой.

— Мы подождем вас в парке! — крикнула им вслед Фейруз и обернулась к Джаведу: — Нам везет!

Они молча перешли через дорогу и устремились в глубь парка, надеясь найти место, где можно спокойно поговорить. Это оказалось не слишком сложно — люди сегодня старались быть там, где празднично кипела жизнь, шла торговля, лоточники выкрикивали названия своего сладкого товара, звенели молоточки ремесленников, изготовляющих сувениры и украшения прямо на виду у фланирующей толпы.

Они сели на край скамьи, поставленной у самой кромки пруда, наполненного неестественно-голубой водой. Над их головами шуршали жесткими листьями кокосовые пальмы, которым посчастливилось поймать ветерок. Фейруз закрыла свой зонтик и чертила им какие-то знаки на песке.

— А ты, Фейруз, о чем будешь молить сегодня святого Касима? — спросил юноша, гадая о том, что могли означать рисунки на влажной поверхности песка.

— О том, чтобы он исполнил все, что хочет мой возлюбленный, все его желания.

— И главное? — с замиранием сердца выговорил Джавед.

— И главное, — повторила девушка.

— Я тоже буду молиться, — пообещал он. — Пусть Касим поможет нам соединиться навсегда, чтобы уже не разлучаться.

Щеки Фейруз слегка покраснели. Она была удивительно хороша в этот день, похожа на цветок миндального дерева — изысканно нежный и вместе с тем опьяняющий. Повинуясь внезапному порыву, Джавед схватил ее руку и прижал к губам.

«Если не отдернет, решусь поцеловать в губы», — дал он себе слово.

Но Фейруз испуганно забрала у него свою руку.

— Не надо, а вдруг кто-нибудь увидит? — испуганно произнесла она.

Но, хотя условие не было выполнено, он все-таки потянулся к ее губам. Фейруз закрыла глаза, предчувствуя то, что сейчас должно было произойти.

Но его губы так и не нашли ее нежных губ — совсем рядом раздался звонкий смех.

— Мы не видим! Мы ничего не видим! — в один голос закричали ее персидские сестрицы, делая вид, что прикрывают глаза ладошками.

— Вы бы лучше сумочки себе покупали, — с досадой буркнул Джавед.

— А мы купили, можете полюбоваться, — смеясь, ответила одна.

— Юло, поклянись, что ничего не скажешь отцу! — подлетела к ней взволнованная Фейруз. — Ну же, я прошу тебя!

— Для этого придется кое-что исполнить… — лукаво подмигнула Юло.

— Согласна на все. Что вы хотите?

— По одному поцелую твоего возлюбленного каждой! — расхохоталась девушка, поддерживаемая одобрившими эту идею сестрицами.

— Бесстыдницы! — топнула ногой Фейруз и побежала по дорожке.

— Мы еще встретимся, молодой человек! — пообещали ему, устремляясь за ней, сестры. — Приедем на вашу свадьбу!

На свадьбу! Если бы так! Он готов вынести не только этих четверых, а всех девушек Ирана на своей свадьбе. Только бы она состоялась!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Щебечущие девушки шли в праздничной толпе, разноцветной стайкой рассекая встречный поток. Они подробно обсуждали животрепещущие вопросы, которые звучали примерно так: «А что он сказал? А ты? А как он посмотрел?» Фейруз подробно отвечала, представляя в лицах интересующие сестричек оттенки, и так увлеклась, что не заметила вывернувшегося из толпы человека, который, впрочем, и не пытался избежать столкновения, врезавшись в самый центр девичьей компании.

— Ты что, ослеп? — сердито спросила Фейруз.

Оскалившийся в улыбке незнакомец наступил ей прямо на ногу своим сапожищем из красного сафьяна.

— Когда я вижу красивых девушек, то немею и слепну, — игриво ответил тот.

Девушка фыркнула и, не вступая в препирания, поспешила уйти.

Но не так-то просто было избавиться от назойливого грубияна. Он обдернул ядовито-желтый жилет с золотыми пуговицами, надетый на рубашку в красную полоску, и поспешил вслед за подружками.

Его звали Щеголь. Он был из компании Джедды. Страсть к слабому полу мешала ему занять достойное место в банде, потому что Щеголь при каждом удобном случае исчезал и пропадал там, где можно встретить красивых девушек.

Он считал себя неотразимым красавцем, холя и лелея огромные бакенбарды, переходившие в пышные усы, которые должны были, по его мнению, производить неотразимое впечатление на женщин. Некоторый недостаток роста Щеголь компенсировал сапогами на высоком, кругло обточенном каблуке, остроту которого испытала на себе Фейруз. Сейчас он решил продолжить так удачно начатое наступление.

— О небо! — воскликнул Щеголь, глядя на уходящих девушек опытным взглядом ценителя и закручивая усы. — О небо, ты посылаешь мне удобный случай!

Веселящаяся публика чинно кружила на огромных каруселях, услаждала себя прохладительными напитками, в основном соком сахарного тростника, выжатого тут же на ручном прессе и смешанного со льдом. Дети и взрослые отдавали должное продаваемой с лотков ореховой халве, красноватой от добавленной моркови, высыпали на ладонь оранжевые шарики шакар пара, приготовленные из кукурузной муки и сахара. Наиболее состоятельные гордо вкушали «королевские кусочки» — шахи тукра, приготовленные из кокосового теста и завернутые в серебристую фольгу.

В этот прекрасный солнечный и не слишком жаркий день в толпе не было мрачных лиц, за исключением одного. Ахтар Наваз двигался мимо каруселей, рассеянно поглядывая на окружающих и ничего не замечая. Один раз он наткнулся на тележку торговца фруктами, запачкав соком свою белую одежду, потом чуть не сбил низкую ограду балаганчика. Неизвестно, какие еще разрушения нанес бы Ахтар, как вдруг наткнулся на веселую компанию девушек.

— Ой, опять! — воскликнула Фейруз, морщась от боли в отдавленной ноге.

Ее обидчик отреагировал совершенно по-другому, радостно заулыбался, всплеснул руками:

— О, как я рад!

— Еще бы, ведь это не вам наступили на ногу.

— А вы меня не узнаете? Прошу прощения за свою неловкость… Ведь я повсюду разыскиваю вас.

Фейруз беспомощно оглянулась — неприятный тип опять догонял их. Вот уже битых пять минут он шел за ними по пятам, бормоча разные глупости насчет стройной фигурки и красивых глазок. При этом пытался схватить ее за локоть.

— Помогите, нас преследует хулиган! — воскликнула Фейруз. — Вон он идет за нами!

Радостно улыбающийся Ахтар будто и не расслышал ее слов, продолжая допытываться:

— Скажите, вы…

Сбоку возникла сияющая самодовольная физиономия Щеголя, который решил, что с предварительным знакомством уже покончено и можно приступать к более тесному общению. Он протянул к девушке руку, не обращая внимания на мужчину в белом ширвани. Но тот тоже не уделил ему особых почестей, а просто двинул кулаком по челюсти, так что незадачливый ухажер исчез, будто его и не было.

— Скажите, — продолжал Ахтар, — вы не узнаете меня?

— Вас?

— А я сразу узнал. Тогда, в магазине, была случайная встреча, и сейчас мы встретились случайно — только судьбе известно, что означают эти случайные встречи.

Разговор прервал Щеголь, пытавшийся взять реванш за позорное поражение. Однако Наваз отправил его обратно, выбрав на этот раз в качестве мишени подбородок.

— В первый раз мы встретились в ювелирном магазине — вы приняли меня за продавца! — улыбнулся Ахтар. — Но самое смешное, что я взял с вас лишние пятьсот рупий. Вот они!

Он сунул руку в карман, но не успел достать деньги — назойливый Щеголь вновь появился за спинами девушек. Исчерпав свои физические возможности, он прибегнул к помощи острого ножа. Наваз блокировал его руку и ударил в солнечное сплетение, чтобы он отдохнул подольше и не докучал так часто.

— Возьмите деньги, пожалуйста.

— О, этот хулиган поднимается.

Поморщившись, Ахтар со вздохом сказал:

— Прошу меня извинить, я должен позаботиться о его драгоценном здоровье.

Сестрички, с огромным интересом наблюдавшие за ловкими действиями незнакомца, захлопали в ладоши, будто они находились на цирковом представлении.

Запачканный в пыли Щеголь действительно напоминал клоуна. Его роскошные баки свалялись, жилетка приобрела серый оттенок, и даже нож испачкался, но не кровью, а грязью.

— Ну сейчас я тебя зарежу! — завопил он и бросился на противника.

— Зачем же так спешить, — рассудительно проговорил Ахтар. — Вам, господин, надо немного отдохнуть, а то вы устали размахивать своим ножом. — Перехватив руку, он вывернул ее и швырнул бандита на землю.

Толпа тут же расступилась, очистив место для схватки. Щеголь встал, пошатываясь, и двинулся на Ахтара. Тот нанес удар справа и тут же, для симметрии, слева. Так они и передвигались: Щеголь пятился назад, получая равномерно по физиономии с двух сторон, а Наваз шел вперед, разглаживая ему баки.

Наконец бандит перешел в контратаку. Она закончилась неудачно — вместо противника Щеголь врезался в лавку, набитую медными тазами, кастрюлями и прочей кухонной утварью. Огромный черпак упал ему на голову, чем ее немало украсил. Деревянная рукоятка торчала спереди, словно рог мифического единорога.

— Эй, не снимай его! — крикнул Ахтар. — Он спасет твою глупую голову!

Щеголь, изрыгая проклятия, сбросил черпак и попробовал продолжить боксерский поединок. Наваз коротко размахнулся — и бандит перелетел через тележку с арбузами, обрушив ее. В этой груде не сразу можно было понять, где арбуз, а где многострадальная голова Щеголя, облепленная сахаристой мякотью и косточками. Отличить ее удалось лишь по усам.

— Этот болван сам виноват, — щебетали сестрички. — Твой знакомый быстро с ним расправился!

Фейруз тоже смотрела на него с нескрываемым восхищением. Однако она посчитала представление оконченным и одернула восхищенных девушек:

— Теперь наш благородный спаситель может в свою очередь увязаться за нами. Пойдемте скорее отсюда!

Сестрички нехотя подчинились. Они были бы вовсе не против, если бы этот симпатичный герой действительно проявил себя и на этом поприще.

Когда сияющий победитель обернулся, ища глазами милое лицо незнакомой красавицы, он уже никого не увидел. Ахтар был ужасно расстроен — где теперь ее искать? Оставалось надеяться лишь на милость судьбы, которая, может быть, подарит еще одну встречу с красавицей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Расставшись с Фейруз, Джавед направился к Ахтару — если им не удалось вместе пообедать, может быть, удастся провести вместе вечер за стаканом чая и фруктами.

Приятеля дома не оказалось, но Фатьма была счастлива поболтать с Джаведом о своем сыне. В особенности ее волновало то, что Ахтар как будто и не собирается жениться — все его ровесники уже обзавелись семьями, а у него нет даже никого на примете.

— Нет, что ни говори, а в старых обычаях было много хорошего, — вздыхая, делилась с юношей Фатьма. — Родители сами выбирали сыну жену, сами решали, когда быть свадьбе. А сейчас можно век прождать, пока твой ненаглядный отпрыск догадается сделать тебя бабушкой!

— Все может измениться в любой день, например, сегодня придет ваш сын и скажет: «Дорогая матушка, встретил, влюбился, засылай сваху!» — рассмеялся Джавед. — И вы еще за голову схватитесь, не зная, как удержать вашего Ахтара от скоропалительного брака!

— Не беспокойся, не схвачусь! — пообещала мать. — Пусть только скажет, что влюблен, а за мной дело не станет!

— Ловлю вас на слове! — погрозил ей пальцем юноша.

В комнату вошла служанка и попросила хозяйку подойти к телефону — что-то срочно понадобилось сестре Фатьмы, которая жила в соседнем городе Фаизабаде.

Стоило матери выйти за дверь, как в гостиную вбежал Ахтар.

— Где тебя носит! — воскликнул Джавед. — Мы тут тебе все косточки перемыли.

Не отвечая, Наваз поднес к его лицу сжатую в кулак ладонь, чем-то щелкнул — и перед глазами Джаведа сверкнуло длинное лезвие ножа, выскочившее из рукоятки.

— Все, вопросов больше не имею! — отскочил Джавед, очень натурально изображая испуг.

— Не бойся, этот нож не про тебя, — успокоил его приятель. — Я взял его на память об одной удивительной встрече.

— Да, видимо, это была действительно удивительная встреча, — покачал головой Джавед. — Другие приносят надушенные платочки и шелковистые волоски на плече, а ты — кнопочный нож! Хорошо, что не гранаты…

— Мое свидание было поромантичней тех, с которых приносят платочки! — обиделся Ахтар. — Я спасал девушку от бандита с ножом.

— Так кто из них ранил твое сердце — девушка или бандит?

— Что за вопрос! Если б ты ее только видел! — Ахтар закатил глаза, воздел руки к небу и начал говорить нараспев, будто читая стихи: — Звезды меркнут перед ней! Неземная, ослепительная! Королева Вселенной! Настоящая гурия!

— Неплохо, — одобрил Джавед, с профессиональным интересом выслушав излияния друга. — Вот только этот портрет кого-то мне напоминает…

— Завтра, когда я увижу ее… — начал Наваз, но его перебила Фатьма, вернувшаяся в гостиную с озабоченным и встревоженным лицом.

— Завтра мы уезжаем в Фаизабад!

— Что-о?! — пораженно воскликнул сын. — Это еще зачем?

— Твоя тетка просит нас немедленно приехать — что-то опять происходит с ее сыном, — объяснила Фатьма. — Она считает, что ты должен стать для него положительным примером.

— О Аллах! — схватился за голову Ахтар. — Только не это!

Видя, что друг попал в сложное положение, Джавед решил прийти ему на помощь.

— Видите ли, уважаемая приемная матушка, — вкрадчиво сказал он, беря Фатьму под руку. — Ахтар не может ехать. Он нужен здесь, в Лакхнау!

— Кому? — удивилась Фатьма.

— Людям! — торжественно ответил юноша. — Его тут назначили главным…

— Главным? В каком деле?

— Главным по борьбе с хулиганами! — вдохновенно фантазировал Джавед.

— Да, мама, если вам надо ехать, так возьмите с собой Джаведа, — обрадовался Ахтар. — Вот он очень похож на положительный пример!

— Ну нет! — возмутился Джавед. — Это не по-товарищески!

— Так, я все поняла! — прервала их Фатьма. — Примером никто из вас служить не хочет. Вы оба мечтаете остаться здесь.

— Точно, — одновременно кивнули они и, посмотрев друг на друга, рассмеялись, как мальчишки.

— Хорошо. Вместо вас возьму с собой нашего слугу Али — пусть он будет положительным примером, — развела руками мать. — У него всегда изумительно вычищенные ботинки! А вы оставайтесь здесь и продолжайте свои шалости — только не думайте, что от меня что-нибудь можно скрыть!

Когда она вышла, Ахтар воскликнул:

— О мой друг! У тебя есть возможность познакомиться с удивительной красавицей. Мое сердце охватывает огонь, когда я думаю о ней!

— Что? — спросила вернувшаяся мать. — Какой огонь, где?

Ахтар опять напряг свое воображение и с ходу выдал историю о том, как на празднике случился пожар и его еле потушили, причем он сам лично руководил действиями пожарников.

— А, понятно, — проговорила мать. — Вот ключи, я уезжаю. — Уже возле дверей она повернулась к Ахтару и сказала: — Послушай, сынок, узнай имя и адрес этого огня. Пусть он побыстрее согреет наш дом.

— И понянчит наших маленьких внуков! — пропел нараспев Джавед, делая вид, что укачивает младенца.

Ахтар замахнулся на него с деланно грозным видом, но потом рассмеялся, и счастливые друзья обнялись, похлопывая друг друга по плечам.

Через пять минут они вышли к каруселям, выбрав их отправной точкой своих поисков. Настроены были друзья по-боевому и чуть ли не маршировали. Синхронно остановившись, отдали честь, как настоящие военные, и отрывисто произнесли:

— Приступаем к операции!

— Моя дорога любви ведет в ту сторону, — указал направо Ахтар.

— А моя — налево, — отрубил Джавед.

Сделав четкий поворот, они разошлись, еще не зная, что их дороги ведут к одной и той же цели.

Собравшиеся на площади с восторгом наблюдали за праздничным салютом. Лица людей озарялись разноцветными огнями, плывущими по небу тысячами сверкающих жемчужин, которые оставляли за собой длинный волнистый хвост, медленно тающий в воздухе. Вот опять небо озарилось огнем фейерверков, и словно золотистые капли брызнули на землю, но растаяли, перемигиваясь крошечными звездочками. Каждая вспышка встречалась восторженными криками радостной толпы, однако не все пребывали в столь радужном настроении.

Ахтар не смотрел на небо, он искал звезду на земле. Блуждая среди охваченных экстазом праздника людей, влюбленный выискивал единственную, которая могла успокоить огонь, пылающий в его сердце.

Как ни пристально он вглядывался в каждый стройный девичий силуэт, Фейруз нашла его первым.

Она некоторое время колебалась, подойти к нему или нет. Ясно было, что мужчина кого-то разыскивал, и она догадывалась — кого. Но девушке неудобно было самой проявлять инициативу — общественное мнение может осудить ее. Однако если есть такое желание, всегда найдется веский довод завязать беседу — ведь перед ней благородный спаситель, а она так и не поблагодарила его! Теперь Фейруз могла сознаться самой себе в том, что тогда она убежала еще и потому, что не хотела объясняться в присутствии острых на язычок сестричек — они смутили бы любого! А уж язычки их в узелок не завяжешь — разболтают всем, да к тому же и приукрасят такими подробностями, что потом не оправдаешься! Да и не нужны в таких делах свидетели.

Набравшись решимости, Фейруз подошла к нему и тихо сказала:

— Здравствуйте!

Ахтар мгновенно изменился в лице, на котором не хуже салюта в небе вспыхнула радость. Зубы его сверкнули в улыбке белым полумесяцем.

— Вы так быстро исчезли. Я даже не успел увидеть, куда вы пошли.

— Мне очень стыдно, — потупилась девушка. — Мне пришлось уйти, не поблагодарив вас.

— Не огорчайтесь. Это повод для нашей новой встречи, но я хочу, чтобы они стали не случайными, — он усмехнулся и добавил: — Я даже благодарен этому хулигану…

— Что вы говорите! — воскликнула Фейруз. — Этот бандит мог ранить вас!

— Я уже ранен, и, чтобы вылечить меня, мама сказала: «Узнай имя и адрес девушки, воспламенившей твое сердце, и я пойду к ее родителям, чтобы они отдали твое сокровище!»

— О, вы красиво говорите! — уклончиво произнесла девушка, приподнимая углы пухлых вишневых губ в улыбке.

— Вы еще не знаете, как я умею говорить. — Они медленно пошли по площади, не сговариваясь выбирая наиболее тихие места. — Я верю, — восторженно продолжал Ахтар, — наступит время, и вы захотите слушать меня всю жизнь!

Фейруз лишь слегка покачала головой: такая пылкость ей понравилась, однако лучшее украшение девушки — скромность:

— Я никогда не смогу называть вас на «ты».

— Называйте как хотите, но знайте — ваш покорный слуга всегда рад вам служить.

Ахтар даже грозно огляделся, однако, к большому сожалению, никаких разбойников, покушающихся на честь девушки, поблизости не оказалось. А жаль. Он бы разметал их в разные стороны, как опавшие листья.

Ахтар Наваз был слишком увлечен девушкой, иначе он заметил бы в толпе блеснувшую круглую голову, остриженную наголо, которая возвышалась над остальными. Это шел Джедда, но не фейерверк интересовал его, не праздничные развлечения. Он скрывался от полиции, а на сухаррам пришел для того, чтобы разыскать кое-кого из своих обидчиков. Джедда отличался редкой злобой и мстительностью. После ареста дружков он лишился своей банды и теперь болтался на улице, словно обычный хулиган. Ему надо было отомстить кому-нибудь из тех, кто способствовал разгрому, чтобы восстановить подорванный авторитет и набрать новую банду.

— А, здравствуй, Джедда!

Бандит быстро обернулся и увидел своего давнишнего знакомого по кличке Щеголь. Джедда недовольно поморщился. Он презирал этого человека, хотя Щеголь и входил в его компанию. Но красавчик больше дорожил своими бакенбардами, чем бандой. Никогда его не было под рукой, поэтому уличный волокита не участвовал в серьезных операциях, а занимался всякой мелочью, вроде стояния на стреме.

— Что это с тобой? — осведомился разбойник. — Ты похож на раздавленную гроздь винограда.

Щеголь обиженно поморгал глазками. Вид у него был действительно не из лучших — Ахтар Наваз основательно над ним поработал.

— Да, так, — нехотя ответил хулиган, — наткнулся тут на одного типа… Если бы ты видел, как я его отделал! Живого места на нем не оставил.

Джедда скептически ухмыльнулся:

— Ты сражался с ним не иначе как расческой.

— Какой еще расческой? — не понял Щеголь. — Я порезал его своим ножом. Ну, ты знаешь этот клинок, я им не одного такого отправил на тот свет.

Тут Щеголь вспомнил, что неизвестный обидчик отобрал его оружие, и помрачнел.

— Я тоже ищу одного человека. Он должен мне кучу денег. Еще бы я не отказался встретиться с другим — тот обвел меня вокруг пальца, есть и третий — он сбежал от моих молодцов с дыркой от пули.

— Я смотрю, у тебя много врагов.

— Да, у Джедды врагов очень много, — самодовольно ответил разбойник. — И ты поможешь мне расправиться с ними.

— Конечно, — Щеголь скорчил зверскую физиономию и тут же заохал от боли в разбитом носу. Вдруг его лицо скривилось еще больше, он пригнулся и забежал за огромного Джедду, как за дерево.

— Что с тобой? — спросил тот, с удивлением наблюдая за манипуляциями подручного.

— Он здесь!

— Кто?

— Тот самый тип, которого я избил. Вон он идет… — Щеголь дрожащей рукой указал направление. Главарь вгляделся и увидел одного из своих врагов.

— Ну, тебе повезло! — заревел он, словно бенгальский тигр. — Сейчас ты увидишь, как я с ним разделаюсь!

— Давай, давай, — обрадовался хулиган, — а я посмотрю, нет ли здесь поблизости полицейских.

Как только он произнес это, тотчас в толпе показались трое блюстителей порядка, помахивающие увесистыми дубинками. Один из них вдруг остановился, глаза его округлились, и он стал что-то говорить своим напарникам, показывая в сторону Джедды.

— Кажется, нас заметили, — жалобно проблеял Щеголь.

Догадка подтвердилась — полицейские рванулись в их сторону, вытаскивая на бегу оружие.

— Меня они не поймают! — выкрикнул Джедда.

Пригнув бритую голову, он, как таран, врезался в толпу и тут же исчез. Лишь расплескиваемые людские волны указывали направление его движения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

О, лик твой — море красоты, где множество щедрот.

О, эти зубы — жемчуга и раковина — рот.

А брови черные — корабль, плывущий… плывущий…

Джавед откинулся в кресле, мучительно подыскивая рифму к стихотворению. Он чуть не прокусил кончик авторучки, но единственно нужное слово ускользало от него, словно форель в горном ручье.

— Джавед! — раздался радостный голос.

Поэт вздрогнул от неожиданности, отложил вдохновенное перо и встал навстречу другу. Как ни затуманен был взгляд Джаведа, однако он заметил необычный вид Ахтара.

— Здравствуй! Ты что такой радостный? Просто сияешь, как месяц.

— У меня было свидание, — оживленно сказал Наваз, — я встретил ее!

— Поздравляю. Признайся все же — она красива? Ты можешь мне ее описать?

— О да. Она прекрасна, как пери, нежна, как цветок! Ну, а твоя девушка, так ли она хороша?

Джавед закатил глаза, его лицо расплылось в мечтательной улыбке:

— Если бы ты хоть раз увидел мою девушку! В ней и прелесть пери, и нежность цветка, и грациозность морской волны. Твоей возлюбленной перед ней не устоять. Глаза ее — как водоворот… — вдруг поэт вскрикнул и, подскочив к столу, принялся что-то записывать.

— Нет, — упорствовал Ахтар, — если ты увидишь мою девушку, то сразу в нее влюбишься, и тогда мы станем соперниками.

Джавед рассмеялся:

— Ну нет, соперниками мы никогда не станем, я свою возлюбленную ни на какую другую не променяю.

Если бы они знали, что говорят каждый об одной и той же красавице! Но оба они были ослеплены любовью, их сердца переполняли чувства, которые выплеснулись в песне:

Под аркой выгнутых бровей твой лик луны светлей. Похитила ты яркость роз, жасминов белых диво, Твой ротик — маленький бутон, но только говорливый. Так много волшебства в глазах твоих прекрасных, Какого и в глазах газели я не видел!

Так пел Ахтар, и стены словно расступились. Перед ним стояла прекрасная незнакомка, так и не назвавшая своего имени. Ее окружал волшебный цветущий сад, источающий пьянящий аромат цветов. Девушка была одета в белые одежды, развеваемые легким ветром. Она смотрела на него с любовью. Как хороши были его мечты!

Сердце б вынул, если б мог, бросил бы на твой порог. К ней полетела вдруг душа, покинув тело,— Из клетки выпорхнув, в цветник попала птица. Блеск озер твоих глаз, родинки твоей зерно Приоткрой, к зерну с водой птицу сердца подпусти.

Джавед перехватил эту мелодию и запел свою песню. И перед его глазами тоже возникла возлюбленная Фейруз в развевающихся золотых одеждах, стоящая посередине цветущего поля. Девушка улыбалась загадочно, слушая обращенные к ней слова:

Солнце пламенного небосклона — это любовь, Птица счастья средь чащи зеленой — это любовь. Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья! Вот когда умираешь без стона — это любовь!

Друзья пели каждый о своем, и каждый об одной и той же девушке.

Лицо твое — луна. Чтоб мир сиял земной, Лица не закрывай завесою ночной. О пери моя тонкостенная, стан твой походит На тонкую пальму, сулящую плод неземной.

Так напевали они, кружась в танце по комнате, пока не столкнулись друг с другом. Они разлетелись от удара в разные стороны, не подозревая, что скоро такой же удар готовит им судьба, ну а пока друзья весело рассмеялись, радостные от переполнявшей их любви.

— Ты должен показать мне ее! — воскликнул Ахтар.

— Когда?

— Завтра!

Друзья вновь вышли к отправной точке своих исканий — каруселям. По-военному четко прошагав, отдали честь и воскликнули хором:

— Приступаем к операции!

— Моя дорога любви ведет в ту сторону, — указал Ахтар на этот раз налево.

— А моя — направо, — взмахнул рукой Джавед.

В праздничной толпе Фейруз на этот раз прогуливалась без сопровождающих. За ночь девушка о многом передумала. Конечно, ей льстило внимание такого солидного мужчины, как Ахтар. Он был симпатичен, обаятелен и учтив. Кроме того, он богат и знатен. Но то, что случилось, — не более, чем легкий флирт. Как ни строго воспитывалась девушка, она не могла отказать себе в удовольствии пококетничать с мужчиной.

Кроме того, она ничего ему не обещала. Все очень просто — Ахтар защитил ее от хулигана, она поблагодарила его и уделила несколько минут для беседы. Но ведь любой настоящий мужчина сделал бы то же самое — вступился бы за честь девушки. Так что ничего больше, чем благодарность, она к нему не испытывала, — так убеждала себя Фейруз.

Ее размышления были прерваны внезапным появлением того, о ком она думала.

— Здравствуйте, прекрасная незнакомка! — раздался сзади радостный голос.

Она обернулась и увидела Ахтара, который поспешил забежать перед ней, да так и двинулся задом наперед.

— Скажите же, как вас зовут и где вы живете! — настойчиво допытывался кавалер.

Фейруз начинала раздражать такая назойливость.

— А зачем вам это знать?

— Я пошлю вам сватов, — немедленно ответил сияющий Наваз. После прошлой встречи он находился в излишне восторженном настроении и поэтому не вполне адекватно оценивал поведение девушки. Он слушал музыку ее речи, глядел на прекрасное лицо, и, даже если бы девушка оттолкнула его, Ахтар был бы счастлив оттого, что ее рука прикоснулась к нему.

— А если я не скажу? — поинтересовалась она.

— Тогда я умру, — ответил он полушутя, полусерьезно. Но сам влюбленный не представлял, что такое возможно. Конечно, сейчас прекрасная незнакомка откроет свое имя, назовет адрес, и уже завтра он будет свататься к ней. Но в жизни не все так просто, и скоро Ахтар в этом убедился.

— Я много слышала такого, но пока никто из воздыхателей не умер. Каждый дорожит собственной жизнью, но не словом, — повела плечиком красавица.

— Я буду тем самым человеком! — воскликнул влюбленный. — Если вы выйдете замуж за другого, то знайте — я покончу с собой, клянусь вам в этом!

Ахтар произнес это с такой горячностью и страстью, что девушка даже на секунду усомнилась в своих подозрениях. Ей было легче представить его обычным уличным волокитой, который цепляется к каждой хорошенькой девушке. Но это продолжалось всего секунду. Она задорно тряхнула головой:

— Так что же вы медлите? Можете начинать! — язвительно проговорила Фейруз.

— О, как может быть у такой прекрасной девушки жестокое сердце. Я не верю в это! Если бы вы на самом деле так думали, то я заколол бы себя на ваших глазах. Лучше умереть сразу, чем мучиться всю жизнь, изнывая от смертельной раны.

Девушка уже не знала, как закончить разговор. Воистину человек слышит только то, что хочет слышать. Кажется, она все сказала, но кавалер становился лишь настойчивее.

— Я надеюсь, вы не умрете, — утешила она, — время лечит все раны.

Ахтар помрачнел. Точно такие слова сказала ему Хусна во время последней встречи.

— Может быть, это и так, — ответил Наваз, — но бывает такая боль, которую невозможно перенести, переждать, и тогда удар кинжала решает все.

Взглянув на спутника с жалостью, Фейруз сочла нужным возразить ему:

— Ваша жизнь дана вам Богом, и вы не вправе отвергать этот дар, иначе вы ставите себя выше него.

— О, вы так же мудры, как и красивы! — с восторгом произнес Ахтар. — Это прекрасно! Так редко встречается, чтобы девушки сочетали в себе оба этих качества, мне очень повезло, что одна из них станет моей женой.

— Я выйду замуж, — фыркнула строптивица, — но за другого. Он очень красив и, конечно, лучше вас.

Ахтар Наваз даже споткнулся и чуть не упал.

— Что! У меня есть соперник?

Его и без того черные глаза потемнели еще больше, кровь прилила к лицу. Он сделался так грозен, что девушка невольно отшатнулась.

— У вас такой вид, — проговорила она, — как у того хулигана, напавшего на меня. Мне даже стало страшно.

— Не бойтесь, — черты его лица разгладились и успокоились, — не бойтесь меня. Я готов пожертвовать своей жизнью, лишь бы вы взглянули на меня с любовью.

— О нет! Я лучше буду смотреть в другую сторону!

И она быстрой серной скользнула между двумя дородными почтенными женщинами и растворилась в толпе.

— Я схожу с ума от любви! — воскликнул Наваз, глядя вслед убежавшей девушке.

Почтенные матроны переглянулись, недоумевая: к кому из них относятся слова этого статного мужчины?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Джавед бродил по улицам, оплакивая свое невезение. Ведь гуляет же Фейруз где-то со своими суматошными кузинами — таких, как эти «иранские подарочки», в доме не удержать. Значит, Малик Амвар вынужден позволять дочери принимать участие в празднике, ходить по улицам, смотреть шествия. Так почему же они никак не могут встретиться? Да и Фейруз тоже хороша — выбрала бы минутку, когда никто не видит, позвонила ему и сказала, где и когда намерена появиться.

Несколько дней прошло в томительном ожидании встречи. Джавед успел повидать все шествия, входившие в празднование. И в честь младшего брата Хусейна Аббаса, погибшего мученической смертью при попытке прорваться к Евфрату и принести своим соратникам воду, и в честь самого Хусейна — всадники несли в руках завернутые в материю копья с наколотыми на них лимонами, символизирующими отрубленную голову вождя, и посвященное зуль-джанах — «окрыленному», как называют скакуна Хусейна. Во время этой процессии Джавед на своей шкуре испытал мощь прославленного коня. Впереди нее шли люди с огромными подковами в руках — подкове шииты вообще приписывают волшебные свойства. Она для них наделена сверхъестественной силой. Многие верят, что от прикосновения к подкове излечиваются болезни, что она может способствовать рождению сына или исполнению желаний. Те, кто несет на празднике этот символ коня Хусейна, считают своим долгом как бы демонстрировать боевые качества скакуна. Они врезаются в толпу зрителей, хватают зазевавшегося, бросают его на землю со свирепостью льва, а не лошади. Джавед, задумавшийся по своему обыкновению, тоже оказался в пыли, так что агрессивность и сила знаменитого коня у него теперь не вызывали никакого сомнения.

Поднимаясь, от отряхивался от налипшего к ширвани сора, и со страхом думал, что ждет его завтра, когда начнется главное шествие праздника, во время которого каждый год случаются кровавые стычки.

Однако подобные ожидания не заставили его отказаться от того, чтобы прийти на центральную улицу на следующий день, как, впрочем, и всех жителей города. Еще бы — ведь это был торжественный финал, который нельзя было пропустить.

К девяти часам, когда из Большой Имамбары змеей выползла траурная процессия в честь самого Хусейна, полицейским пришлось дубинками пробивать для нее дорогу в толпе зрителей. Впереди ехал всадник на черном, как уголь, коне. Он беспрестанно бил по свисающим с обеих сторон седла барабанам. За ним следовали дудари и знаменосцы. За черным конем бежала белоснежная лошадь, к упряжи которой были привязаны два таких же белых, но окровавленных голубя, символизирующих души погибших праведников. Всадника на ней не было. За лошадью величаво выступал слон. В знак траура погонщик, сидя на спине слона, посыпал вокруг себя пепел. Потом появился еще один конь без всадника: на его седле блестело серебром оружие Хусейна.

Не приближаясь к коню на несколько метров, шли, ударяя себя по обнаженным телам — то по груди, то по бокам — кающиеся грешники. Одни раздирали себе кожу при помощи стальных ежей или круглых латунных щеток, другие — деревянными палками или острыми камнями. У некоторых в руках были плетки.

— Ху-сейн! Ху-сейн! — ритмично выкрикивали они в такт наносимым ударам.

За ними двигались те, кто хотел наказать себя еще более жестоко. Тела их были забрызганы свежей и уже успевшей засохнуть кровью. Они время от времени наносили себе удары длинными острыми ножами или били себя цепями с остро заточенными ключками так, что кровь брызгала во все стороны. Почти все из них держались парами, чтобы поощрять друг друга к новым ударам. Многие обнажились по пояс, другие надели длинные белые рубахи, на которых кровь смотрится еще эффектней.

Джавед, уже неоднократно видевший это зрелище, опять впал в состояние столбняка, почти безотчетно наблюдая, как приплясывают по пыльной дороге самобичеватели, как мотаются из стороны в сторону их головы, будто шейные позвонки уже перебиты. «Это просто одержимые бесами! Какое тут может быть религиозное чувство? Какое очищение? У них пена на губах, они ничего не видят, не понимают!» — думал он, слушая истошные крики:

— Я Хусейн! Вот моя кровь! Я Хусейн!

Рядом со многими из них, не смея приблизиться, шли жены, отцы, сыновья, чтобы присматривать за своими родными и в случае, если те окончательно решат расстаться с жизнью, остановить их. Здесь же присутствовало много полицейских, следивших за тем, чтобы те, в ком на десятый день поминовения мучеников вскипела кровь, не начали кровопролития, придравшись к неуместной шутке, улыбке или даже взгляду какого-нибудь иноверца. В такой день весь город может, как спичка, вспыхнуть от случайной драки во время шествия — люди взвинчены, их нервы натянуты до предела, и накопившиеся беспокойство и усталость ищут выхода.

Джавед пробился между восхищенными зрителями и, давая себе слово, что это было последнее его посещение шествия самобичевателей, быстро пошел прочь от главной улицы. Внезапно юноша заметил, что не он один не выдержал кровавого зрелища. У фонтана стояла, прижимая к глазам платок, Фейруз, которую он так долго искал все эти дни.

Поэт бросился к ней, сразу же забыв обо всем, что довелось ему увидеть.

— Джавед! Какой кошмар там происходит! Как они так могут? И зачем все это?! — бросилась к нему девушка.

— Ты в первый раз это видела? — спросил Джавед.

— Да, и не думаю, что захотела бы еще раз! — прошептала испуганная Фейруз. — Папа разрешил мне подождать их здесь. А ты? Ты что, тоже смотрел на это?

— Да, — признался Джавед, пряча глаза. — Сам не знаю, почему я опять отправился сюда. Не пойду больше.

— Садись, побудь со мной немного. — Фейруз присела на мраморное ограждение и указала юноше на место рядом с собой.

— Я кое-что хотела тебе рассказать, — опустила ресницы Фейруз. — Тут за мной один молодой человек ухаживает…

— Когда же он успел? — поразился Джавед чьему-то удивительному везению. — Тебя же нигде не видно.

— Да вот прилип, как банный лист, ничего с ним не сделаешь, — Фейруз быстро оправлялась от пережитого шока, и теперь уже с удовольствием рассказывала Джаведу о своем новом поклоннике. — Такой странный: хочет бросить сердце к моим ногам…

Она улыбнулась и дернула плечиком:

— Будто мне это нужно!

— А сердце своего отца он в ваш дом не присылал? — с опаской спросил Джавед. — А то ведь я могу и опоздать. Когда ты ответишь мне?

Фейруз опустила глаза:

— Я не могу ответить.

— Это отговорки. Кто же тогда может, если не ты?

— Мой отец, — твердо сказала Фейруз. — И это не отговорки. Я не дам своего согласия, пока он не разрешит мне высказать его.

Джавед смотрел на нее с недоумением. «Ну ладно, — думал он, — мы все соблюдаем формальности, это я понимаю. Без его согласия свадьба невозможна. Но почему нельзя решить сначала самой и объявить о своем решении. Не открыто — традиции не позволяют, но хотя бы мне, для которого это так важно. Неужели нельзя прямо признаться в своей любви? Вот Мариам не стала бы спрашивать, любит ли она кого-то и хочет ли выйти за него замуж, не только у меня, а даже у отца, будь он жив. Она сначала влюбится в кого захочет, даст ему согласие, а потом уже начнет приставать ко мне, чтобы я сделал вид, что выдаю ее замуж за того, кого сам выбрал в женихи своей сестре. А Фейруз… И как только Малик Амвару удается держать ее в таком повиновении?»

— Я сегодня же пойду к нему, — смиряясь сказал Джавед.

— Нет, только не сегодня! Он не в духе из-за кузин, а тут еще это шествие, — объяснила девушка. — Лучше подожди, пока они уедут. Все закончится, и он немного придет в себя.

— А если твой неизвестный поклонник опередит меня? — забеспокоился Джавед. — Что он там еще плел?

— Сказал, что умрет, если я не соглашусь за него выйти, — пожав плечами, небрежно сказала Фейруз. — Сказал, что из-за меня покой потерял…

— О Аллах! И ты не дала ему пощечины?!

— За что? По-моему, он говорил то, что чувствовал, — довольно улыбнулась Фейруз, радуясь его ревности. — И вообще, что тут особенного — в меня многие влюблены!

— По себе знаю, — вздохнул Джавед.

Этот новый влюбленный действовал ему на нервы самим фактом своего существования. «Как бы он не спутал мои карты, — волновался юноша. — А то попросит ее руки, а Малик Амвар возьмет и согласится, что тогда?»

— Эй, Джавед! — раздался вдруг крик, и, радостно размахивая газетой, к ним бросился Ахтар.

Фейруз вскрикнула и опустила на лицо шарф, заменявший ей парду. Но этого ей показалось мало — она еще вскочила и спряталась за дерево. Чем вызвана такая пугливость, Джавед не мог объяснить — обычно Фейруз держится спокойней и уверенней. Может быть, это разговоры о свадьбе сразу после кровавого зрелища вывели ее из себя?

— Твоя Фейруз? — подмигнул Ахтар, усаживаясь рядом с другом. — Чего это она убежала?

— Боится в тебя влюбиться — ты ведь, как солнце, взглянешь — и ослепнешь! — пошутил Джавед.

— Брось смеяться, а лучше позови ее и познакомь нас — давно пора. — Ахтар встал и оправил ширвани, готовясь удостоиться высокой чести.

— Фейруз! — крикнул Джавед. — Мой друг хотел бы с тобой познакомиться, выйди, пожалуйста.

Ответом ему было молчание, удивившее его еще больше. Фейруз всегда проявляла безукоризненную вежливость и внимание ко всем вокруг — почему же теперь она так дичится, обижая этим ни в чем не повинного Ахтара?

Но тот не собирался смиряться с ее нежеланием показаться ему. Он подумал немного, не нарушит ли приличий, и высказал убеждение, что сам сумеет представиться невесте своего друга.

— Добрый день, — приветствовал он ее, зайдя за дерево. — Я Ахтар Наваз, друг вашего Джаведа. Хотя не только друг, почти брат. Джавед спас мне жизнь, так что она принадлежит ему и будет предложена по необходимости. Может быть, вы все-таки захотите открыть свое лицо и познакомиться со мной, ведь все равно этого не миновать — скоро вы станете его женой, а значит, моей родственницей.

Фейруз вдруг рассмеялась и метнулась прочь от него. Она быстро обежала вокруг дерева и остановилась около Джаведа, по-прежнему придерживая шарф, скрывающий ее лицо.

— Как обидно, что вы так упрямы, — покачал головой Ахтар. — А ведь сейчас мог решиться исход нашего с Джаведом спора — чья девушка лучше. Он говорит, что вы куда прекрасней моей возлюбленной, хотя никогда ее не видел. Неужели вам не хочется выиграть для него пари?

— Фейруз, сними покрывало, чтобы он навсегда замолчал со своей неизвестной красавицей, — вмешался поэт. — Пусть хоть раз увидит, что такое настоящая красота! А то ему и сравнить-то не с чем!

Фейруз замерла, как будто колеблясь, что предпринять. Потом склонилась к Джаведу, что-то быстро пробормотала ему на ухо и, махнув на прощание рукой, побежала к машине, откуда уже неслись крики вдоволь налюбовавшихся процессией сестриц.

— Опять ни о чем не успели договориться! — с досадой проговорил Джавед. — Как теперь ее повидать?

— Ладно, что-нибудь придумаешь, — хлопнул его по плечу Ахтар. — Что она тебе прошептала?

— Сказала, что наш спор решится только тогда, когда твоя девушка встанет рядом и они одновременно поднимут парду.

— Ну что ж, она права, — улыбнулся Ахтар. — Хотя я-то знаю, кто останется победителем!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Целый вечер Джедда накачивался дешевым виски, сидя в одном из самых сомнительных заведений города. Сюда приходило всякое отребье — мелкие воры, не брезгующие снять с веревки поношенное дхоти, бродяги в живописных лохмотьях, покрытые пылью дальних дорог. Подгулявшие ремесленники, скрывающиеся от бдительного ока родственников, находили здесь внимательного собеседника, перед которым можно было излить наболевшую душу. Как правило, такие беседы заканчивались на ближайшем пустыре, и долго потом несчастный гуляка оглашал окрестности жалобными криками, безуспешно призывая полицию, — стражи порядка избегали заглядывать в кварталы трущоб. Так что вмиг протрезвевший ремесленник добирался потом до дома, стараясь не попасться на глаза людям, чтобы не пугать их своим неглиже.

— Вон, посмотри, — услышал Джедда краем уха разговор двух оборванцев, — видишь, сидит бритый с усами?

— Ну, — коротко буркнул его товарищ, не отличавшийся многословием и предпочитавший не тратить дорогое время на разговоры, чтобы не выдыхалась мутноватая арака.

— Раньше это был очень большой человек — держал в страхе полгорода. Все его боялись, он всегда ходил с целой шайкой отчаянных головорезов.

— А теперь?

— А теперь всех арестовали. Он один остался. Поговаривают, что полиция его тоже загребла, но потом отпустила — не станут же они своих сажать!

Немногословный оборванец понимающе хмыкнул, давая понять, что он тоже не любит предателей, променявших гордое имя вора на тайную службу в полиции.

Это было уже слишком. Джедда так сжал в руке стакан, что он лопнул. Стряхнув прилипшие к ладони осколки, он встал, подошел к бродягам и перевернул грубо сколоченный дощатый стол на злословящих, впечатав их в стену.

Хлопнув дверью, так что жалкая хибара чуть не обрушилась, Джедда вышел на улицу.

Никогда еще он не был так унижен! Какие-то жалкие бродяги осмеливаются шептаться в его присутствии! А ведь совсем недавно Джедда был уважаемым человеком, при упоминании его имени лавочники сами доставали из кассы засаленные рупии, выбирая для него бумажки поновее. Как теперь он подойдет к тому же мяснику, который еще недавно перепугался до смерти, встретив банду на улице. Пожалуй, воспрянувший мясник предложит ему вместо денег порцию вырезки, чтобы он набрался сил перед тем, как пойти на вокзал подносить чемоданы за жалкие пайсы!

Нет! Позор смывается только кровью! Сейчас или никогда! Он пойдет к дому обидчика и зарежет первого, кто выйдет оттуда!

Как взбесившийся слон, несся Джавед по улицам. Последнее унижение он испытал, когда пробегал мимо лавки мясника. Тот как раз вышел на ступеньки и чинно беседовал с почтенного вида покупателями. Уже удаляясь от лавки, бандит услышал сдавленный смех, раздавшийся ему вслед. Мясник что-то сказал своим собеседникам, и они потешались над некогда грозным разбойником, потерявшим свое былое величие.

Захлопнув папку с документами, Джахангир встал из-за рабочего стола. Пора ехать в офис, где его поджидали клиенты для совершения сделки, сулящей большие прибыли.

— Садитесь ужинать без меня, — бросил он Насемар.

После того как он увидел беззащитных детей, которым некому было помочь, кроме отца, что-то шевельнулось в его душе. Он понял, что нужен им. Деньги не заменят детям ни отца, ни мать. Они любили его бескорыстно, просто потому, что не могли не любить.

— Хорошо, Джахангир, — ответила жена.

Насемар знала — теперь он ее не обманывает. Женским чутьем она понимала, что между мужем и разлучницей произошел разрыв. Хоть и не по его желанию, но разрыв. Женщина надеялась на лучшее. Ради детей она готова была простить ему все.

Проводив мужа, она подошла к окну и стала глядеть на улицу. Вот Джахангир выходит из ворот — сегодня он решил пройтись пешком, чтобы восстановить некогда отличную спортивную форму. В последнее время он стал ощущать болезненное покалывание в сердце. Вот муж начал переходить через улицу… И тут Насемар с ужасом увидела, как из-за угла вывернулся огромного роста мужчина, подбежал к Джахангиру и что-то сделал. Похоже — толкнул его в спину. Но почему-то после этого толчка муж начал медленно оседать на землю и вдруг завалился на бок.

— Джахангир! — закричала женщина, будто муж мог ее услышать.

Несчастная бросилась вниз по лестнице. Шлейф черной полупрозрачной накидки развевался за ее спиной.

Выбежав на улицу, Насемар увидела Джахангира, корчащегося в пыли. Из-под него вытекала красная струйка крови.

Чуть поодаль валялся Джедда, схваченный подбежавшими слугами.

— Помогите! — захлебывалась криком женщина. — Вызовите кто-нибудь врача!

Она приложила к ране платок, мгновенно окрасившийся кровью. Джахангир тяжело дышал, прикрытые набухшими веками глаза были замутнены болью.

— Не волнуйся, — с трудом проговорил он. — Иди к детям.

Завывая сиреной, подъехала машина «Скорой помощи», чуть не врезавшись в толпу зевак. Выскочившие дюжие санитары быстро положили раненого на носилки и увезли.

Поправив золотые очки, важный седоусый доктор подошел к Насемар, ожидающей его на скамейке в больничном саду.

— Можете не волноваться, госпожа, — сказал он, посапывая от отдышки. — Жизнь его вне опасности.

— Правда?

— Да. Я сам обрабатывал его и говорю вам с уверенностью — господин Джахангир скоро встанет на ноги.

Сияющие глаза Насемар покрылись пеленой слез.

— Ну что вы, — успокаивал ее доктор. — Господин Джахангир даже говорил со мной и просил, чтобы я пропустил вас к нему.

— Он это сказал?

— Да. И хотя это не в правилах нашего лечебного учреждения, думаю, что ваша встреча будет способствовать скорейшему выздоровлению больного.

Насемар тихонько вошла в палату и сразу увидела мужа. Он лежал у открытого окна.

— Здравствуй! — проговорил раненый слабым голосом.

— Здравствуй. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Подойди ко мне, дай мне руку.

Женщина подошла к кровати, протянула ему узкую ладонь. Он пожал ее:

— Хорошо. Все будет хорошо…

Солнце палило немилосердно. Воздух был неподвижен и, казалось, перетекал над дорогой, как жидкое стекло. Ахтар Наваз шел по знакомой дороге и чем ближе подходил к знакомому особняку, тем медленнее становились его шаги.

Отбросив последние сомнения, Ахтар быстро поднялся по ступеням и вошел в дом.

Хусна сидела на краю фонтана, погрузившись в тягостное ожидание. Возлюбленный так долго не приходил к ней — каждая минута казалась ей вечностью. Но она готова была ждать его сколько угодно, всю жизнь.

Танцовщица вспомнила о том, что говорила ее мать — раз в сто лет на огромную алмазную гору, выше всех гор на Земле, прилетает крошечная птичка и чистит об нее клюв, и когда она сотрет алмазную гору до основания, пройдет одно мгновение вечности…

Ей пришлось ждать гораздо меньше. Танцовщица сразу заметила, какое отстраненное, чужое у него лицо, словно он пришел к постороннему человеку, чтобы покончить с неприятным делом. Она не ошиблась.

— Хусна!

— Здравствуйте! Вы давно не приходили, — заговорила она своим нежным, обезоруживающим голосом.

— Хусна, я влюбился в одну девушку.

Ахтар решил сказать сразу, чтобы не рубить по частям. Танцовщица слегка пошатнулась, словно ее ударили кинжалом в сердце, но устояла:

— Поздравляю!

— Сегодня я в последний раз пришел к тебе…

— То, что вы пришли, — большое счастье для меня, — вымолвила она, сияющими, полными любви глазами глядя на Ахтара.

— Больше я никогда не приду к тебе, — продолжал пытку безжалостный гость.

— Ваше счастье — это счастье Хусны!

— Каждый месяц я буду пришлась тебе двадцать тысяч рупий, — Ахтар все предварительно подсчитал.

— Господин! Хусна видела много денег, но никогда не встречала такого человека, как вы! Оставьте все сомнения, которые гнетут вас.

Мужчина был поражен таким благородством. Он даже растерялся, засуетился:

— Зачем вы отказываетесь от денег? Я от чистого сердца их предлагаю.

— Я знаю. Конечно, Хусна танцовщица, но и в ее груди бьется горячее сердце и она готова пожертвовать им ради любимого человека. Женитесь и ни о чем не думайте. Хусна совсем не обижается на своего возлюбленного. Да, и не забудьте позвать эту танцовщицу на свадьбу.

— Хусна, я никогда не забуду тебя!

— Быть может. В день свадьбы Хусна будет петь и танцевать для вас, и это будет ее последний танец.

— Хусна!

— Да!

Он ничего не смог больше сказать ей — сдавило горло. Молча повернувшись, Ахтар вышел.

— Дай Бог тебе счастья! — тихо сказала вслед ему Хусна.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

«Фейруз помнит обо мне и ищет встречи!» — радостно вздохнул Джавед, услышав в трубке ее голос.

— Папа с мамой уехали в аэропорт провожать сестер, так что я — единственная хозяйка в доме, — торопливо сообщила Фейруз.

— Тогда почему ты говоришь шепотом? — поинтересовался Джавед.

— От страха, — призналась девушка. — Приходи, я хочу тебе кое-что сказать. Только скажи слугам, что ты пришел к Секандару.

— Так он же в Дели? — удивился юноша.

— Вот глупый, ты-то можешь об этом и не знать, понял? — рассмеялась Фейруз. — Приходи немедленно, а то они скоро вернутся.

Джавед быстро собрался и, на ходу застегивая пуговицы, выбежал из дома. Через несколько минут он уже входил в холл особняка Малик Амваров.

— Господина Секандара нет, — сказала служанка в ответ на просьбу повидать молодого хозяина. — Доложить мисс Фейруз о вашем приходе?

— Ну ладно! — небрежно согласился Джавед. — Хотя и не знаю, сумеет ли она мне помочь.

Фейруз сразу же вышла к нему и, произнеся все рассчитанные на прислугу вежливые фразы, предложила подняться наверх.

Джавед, окрыленный тем, что они одни, сразу попробовал ее поцеловать, но у него опять ничего не вышло — Фейруз вскочила и отлетела на другой конец комнаты.

— Ты что? — сурово зашептала она, сведя брови. — А вдруг кто-нибудь увидит, как ты целуешь меня — и где? В моей комнате, наедине!

— Да кому здесь видеть-то? — развел Джавед руками. — Дверь-то закрыта.

— Ерунда, способ всегда можно найти, — отрезала Фейруз. — И вообще, я тебя не для поцелуев звала.

— Да-а? — разочарованно протянул Джавед. — Жаль. Я бы не возражал.

— Слушай меня внимательно, — приказала девушка, — девчонки уехали, можно начинать сватовство. Но не сразу!

— Почему? Теперь приедут братцы из Ирака? — фыркнул Джавед. — Или парочка тетушек из Сирии?

— Ему надо отдохнуть — я имею в виду папу. Знаешь, как эти балаболки выводили его из себя? Надеюсь, теперь он будет больше ценить меня, — покачала Фейруз головкой.

— Но все-таки не настолько, чтобы отказаться расстаться с тобой, — в тон ей продолжил юноша. — Разбей какую-нибудь из его любимых трубок или подложи кнопку на стул — может быть, у него появится некоторое желание поскорей от тебя отделаться?

— Что ты говоришь? — возмутилась девушка. — Я тебя звала, чтобы поговорить о делах, а ты плетешь невесть что!

— Я глупею в твоем присутствии, — признался Джавед. — Ты делаешь из меня безумца, а потом еще смеешь высказывать претензии! Вот с остальными я всегда умен, рассудителен и сдержан. А ты, видимо, не по зубам моему рассудку.

— Какая жалость! — всплеснула руками девушка.

— Ах так!

Джавед вскочил и, схватив висевший на спинке кресла синий шарф тщательно укутал им голову Фейруз. Он старательно расправил ткань так, что не было видно не только лица, но и шеи, и груди девушки, потом усадил на стул и сложил ей руки на коленях.

— Попробуем так, — предложил он, придирчиво осматривая свое творение. — О чем это мы там говорили?

— О сватовстве, — буркнула Фейруз.

— Да что ты? — преувеличенно обрадовался юноша. — Какая интересная тема! Мне есть что сказать по этому поводу.

Однако он вдруг замолчал, уставившись на изящную ножку в домашней туфельке.

— Нет, все равно не помогает! — констатировал он. — Можешь снять свое покрывало.

— Очень признательна! — поклонилась девушка, избавляясь от шарфа. — Теперь о деле. Когда придешь к отцу, начинай с наших предков — как ты ценишь древний род, как ты гордишься возможностью породниться с нами. Вот я составила подробный перечень своих досточтимых предков до седьмого колена. Выучи все наизусть! Особое внимание обрати на вот этого дедушку — Али Саида Малик Амвара — и его роль в создании системы управления штата.

Фейруз вручила Джаведу несколько листов бумаги, исписанных красивым четким почерком. Самые выдающиеся родственники были отмечены красным карандашом.

— Будет сделано, — пообещал Джавед. — Подготовлюсь так, как к вступительным экзаменам в университет не готовился! Однако нет ли у тебя фотографии хотя бы части почтенных дедушек и бабушек — боюсь кого-нибудь с кем-нибудь перепутать — это будет еще хуже, чем не знать.

— Это ни к чему, — отрезала Фейруз. — Справишься. Дальше, когда придешь просить моей руки, возьми с собой кого-нибудь из рода Хашими Ваджидов. Лучше самого Акбара, если ты с ним знаком и он согласится. Отец считает их семью самой древней — после нашей, разумеется.

— Фейруз, ты как полководец на поле битвы! — восхищенно проговорил юноша. — С таким генералом мы не можем не победить!

— Боюсь, что это будет не так легко, — покачала головой девушка.

Она посмотрела на часы и сразу забеспокоилась.

— Тебе пора, родители вот-вот должны вернуться, — Фейруз подошла к окну и выглянула на улицу. — Все, уже поздно! — обернулась она. — Машина стоит во дворе.

Джавед быстро поднялся и спрятал в карман свою шпаргалку по истории рода. Плести интриги, чтобы получить на прощание поцелуй, времени уже не было. Пришлось довольствоваться воздушным.

Родители Фейруз были в холле. Еще спускаясь по лестнице, Джавед понял, что служанка доложила хозяевам о госте. Это было видно по озабоченному и недовольному лицу Малик Амвара и по испуганному взгляду его жены.

«Как бы у Фейруз не было неприятностей, — с сожалением подумал Джавед. — Зря мы все это устроили — ее отец не из тех, кто сквозь пальцы смотрит на то, что к его дочери в гости приходят молодые люди!»

Джавед низко поклонился хозяйке дома и отдельно — самому Малик Амвару.

Тому хватило воспитанности, чтобы изобразить на губах улыбку.

— А, господин Сафдар! Рад видеть вас в своем доме… — произнес он и замолчал, как бы ожидая объяснений по поводу неожиданной радости встретить Джаведа выходящим из комнаты своей дочери.

— Я хотел повидать господина Секандара — он обещал мне изложить кое-какие подробности относительно одного из ваших предков — это могло бы послужить материалом для следующей поэмы, — спокойно сказал юноша, сам удивляясь, как ловко изобрел предлог, который должен выглядеть вполне почтенным в глазах тщеславного хозяина. — Но ваш сын уехал, позабыв об этом. Мисс Малик Амвар любезно согласилась принять меня и дать кое-какие пояснения.

— Кого же вы выбрали из членов нашего рода? — с подозрением спросил отец.

Джавед выдержал небольшую паузу, как бы готовя сцену к кульминации.

— Досточтимого Али Саида Малик Амвара и его роль в становлении системы управления нашего штата, — отчетливо произнося каждое слово, сказал он. — Полагаю, его жизнь может стать темой героической поэмы.

— О! — лицо хозяина расплылось от приятного удивления. — Какой удачный выбор, молодой человек! В нашем роду немало героев, но Али Саид, конечно, один из самых заслуживающих внимания. Мне приятно сознавать, что между современными юношами еще встречаются такие, которым небезразлична слава и доблесть предыдущих поколений!

«Все в порядке, я выкрутился», — обрадовался Джавед, слушая пространные рассуждения о современной молодежи, в которые тут же пустился хозяин. Причем в отрицательном персонаже легко угадывался его собственный сын Секандар, что делало Джаведа еще более довольным.

Он дождался паузы и поклонился, показывая, что намерен оставить гостеприимный дом.

— Куда же вы, господин Сафдар? Посидите, выпьем чаю, поговорим… — предложил Малик Амвар.

— Извините, я должен идти, не терпится скорее начать работу над этим прекрасным материалом, — объяснил Джавед. — Но через несколько дней я приду к вам… с просьбой.

Произнеся эти слова, Джавед быстро скрылся за тяжелой парадной дверью.

— Что он имеет в виду? — пожала плечами Сария. — Ты понял? Новые сведения о твоем дедушке?

— Вряд ли, — насупился муж и внезапно закричал на весь дом: — Фейруз!

— Иду, папа! — Фейруз выскочила из комнаты и слетела по лестнице. — Я слушаю вас, папа.

Отец внимательно посмотрел на ее раскрасневшиеся щеки, на дрожащие руки и, сменив тон, мягко сказал:

— Прикажи подавать чай, дорогая.

Фейруз даже подпрыгнула на месте, не веря своему счастью.

— Да, папа! — радостно воскликнула она и бегом, как девчонка, бросилась на кухню.

— Я думала, сейчас разразится буря, — заметила Сария, чувствуя огромное облегчение от того, что муж не стал наказывать дочь за ее легкомысленный поступок — приглашение молодого мужчины в дом, когда там нет старших.

Малик Амвар молчал некоторое время, поднимаясь к себе, а потом, обернувшись к жене, сказал:

— Чтобы ветер превратился в бурю, надо изменить его направление — тогда он станет ураганом.

Он мрачно посмотрел на Сарию из-под лохматых бровей и скрылся в своей комнате.

«Никогда не понимала, что он имеет в виду», — с досадой подумала Сария, глядя на закрывшуюся дверь кабинета.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Тот, кто влюблен, в тоске невыразимой

Хотя бы день метался без любимой —

Тот в мире видит лишь ее одну,

Он счастлив у любимой быть в плену…

Скрип открывающейся двери прервал вдохновенный труд поэта. Он с досадой обернулся и увидел, что его посетил нежданный дорогой гость — сам Малик Амвар пришел в жилище Джаведа.

— Вы? — не смог скрыть удивления поэт. — Проходите, садитесь. Хотите чаю?

Но гость не присел и не попросил ничего, будто не желая осквернять себя. Амвар выглядел серьезно и торжественно. Тяжело опираясь на трость, позвякивая золотой цепочкой часов, поблескивающей на строгом сером ширвани, старик подошел к Джаведу и суровым голосом сказал:

— Забудьте о Фейруз.

— Что?

— Да.

— Я не понял вас, — растерянно проговорил поэт. Он не мог даже предположить такого удара судьбы. — Я не понял, что вы говорите?

— Фейруз никогда не станет вашей женой, — раздельно, четко выговаривая каждое слово, Малик Амвар повторил суровый приговор несчастному влюбленному.

— Но почему? — Джавед совсем потерял голову.

— Мне трудно ответить на ваш вопрос, — смягчился Амвар. — Я всегда с почтением относился к вам и не хочу ранить ваше сердце, причинять вам боль. Поверьте — я очень хорошо к вам отношусь и считаю вас достойным и порядочным человеком.

— Я не могу понять одного, — воскликнул оправившийся от потрясения поэт, — какой поступок я совершил?! За что вы разбили мое сердце? Скажите! Могу я рассчитывать хотя бы на объяснение, если вы считаете меня человеком достойным того, чтобы ему объяснили, за что казнят!

— Вы ни в чем не виноваты, господин Джавед, — проговорил отец девушки. — Дело в том, что наша семья никогда не может породниться с вашей. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.

Малик Амвар пытался пощадить влюбленного. Он и так уже достаточно сказал. Пока отношения его дочери и этого молодого человека не выходили за рамки, определенные приличиями, он молчал, но дело зашло слишком далеко и пора положить этому конец. Болезнь надо лечить в самом начале. Как оказалось, время упущено и придется резать по живому, чтобы спасти дочь.

— Я не хотел говорить об этом, — сказал Амвар, возвышая голос, — но вижу вы не понимаете меня. Моя Фейруз не может выйти за вас замуж, потому что род ваш запятнан!

— Ах вот оно что! — тихо произнес Джавед, отворачиваясь к окну, чтобы собраться с мыслями. Он никак не мог предположить такого. — Но вы ошибаетесь! В нашем роду ничего подобного не было. Мои предки благородного происхождения, и ни один из них не запятнал себя позором.

— А ваш дед?

— Что мой дед?

— Вы не понимаете?

— Да, он пошел против семьи. Он полюбил и женился на девушке из незнатного рода. Но разве это преступление? Разве можно осуждать человека за то, что он поднялся выше предрассудков и не бросил любимую девушку?

— А я не могу так поступить. Я не могу отдать свою дочь за человека, в жилах которого течет нечистая кровь!

Малик Амвар пристукнул тростью, глядя на молодого человека строгими, налитыми влагой глазами. Этот несчастный вынудил его опуститься до такого разговора. Он даже не понимает, что говорит! Фейруз ведет свою родословную от самого Чингиз-хана. Веками его предки несли эту честь, переступая порой через собственные чувства, чтобы передать потомству чистоту благородной крови.

— Но, господин Амвар! Я и ваша дочь… Мы любим друг друга! — воскликнул Джавед. Такой довод казался ему единственно важным — ведь он-то собирался жениться не на Чингиз-хане, а на Фейруз.

— Оскорблять кого-нибудь не в моих правилах, но я вынужден, — говорил тот, направляясь к дверям, — я вынужден сказать вам это. Жаль, мы не понимаем друг друга. Согласны вы или нет — дело ваше. Но свадьбы с Фейруз не бывать!

Обойдя застывшего поэта, Амвар хотел было уйти с чувством выполненного долга, однако молодой человек оставил последнее слово за собой. Он вдруг очнулся от потрясения и решительно сказал:

— А я хочу сказать, что свадьба обязательно состоится!

Резко повернувшись, отец девушки подошел к нему, глядя пронзительными глазами. Однако он сдержал слова, готовые сорваться, — не пристало человеку из благородного рода опускаться до резких выражений. В конце концов этого юношу можно понять — любовь затуманивает голову и горячит кровь, особенно если она и без того нечистая.

Резко повернувшись, Малик Амвар навсегда покинул дом поэта. Он выполнил свою миссию. Если молодой человек не образумится — отныне он будет разговаривать по-другому.

Наступившая ночь высыпала бесчисленные звезды на бархат неба, осветив его зеленоватым сиянием. Лишь на горизонте изредка вспыхивали багровые, тревожные всполохи, нарушая картину мирной природы.

Джавед не мог сомкнуть глаз, он даже и не пытался ложиться. Юноша не находил себе места после разговора с отцом, как он считал уже, своей невесты. Положить конец мучениям можно было лишь одним способом — встретиться с любимой. Пусть она скажет, что ей дороже: честь семьи или любовь.

Он вздрогнул от треска, прозвучавшего, как выстрел, бессмысленно посмотрел на обломки авторучки в руке. Этим пером поэт написал не одно вдохновенное стихотворение и вот теперь сломал его и даже не заметил.

Так Малик Амвар одним словом сломал жизнь Джаведа, жестоко и беспощадно. К чему людям дано такое смертельное оружие, которое может убивать?

Юноша отбросил обломки в угол, решительно поднялся из-за стола. Да, он должен поговорить с Фейруз, и это нельзя откладывать ни на минуту, иначе сердце не выдержит пытки.

Огромный альков, завешенный драгоценными полупрозрачными тканями, казался обителью сказочной пери. Там, на шелковом покрывале, расшитом руками лучших мастериц Кашмира, лежала Фейруз. Девушка не могла уснуть в эту ночь. Ее томили неясные предчувствия — то возникал перед ней Ахтар, впиваясь грозным взглядом, словно кинжалом, то мерещились какие-то черные стражи, заковывающие ее в золотые цепи, которые не пускали к любимому, и она напрасно заламывала руки в тщетной мольбе — их разлучали навсегда.

Внезапный шорох у распахнутого окна привлек ее обостренное внимание. Она явственно увидела силуэт человека, скользнувший за шторой. Фейруз испугалась столь быстрого воплощения своих грез. Она попыталась было закричать, но таинственный гость опередил ее:

— Фейруз, где ты?

Этот голос она узнала бы из тысячи.

— Джавед? Я здесь, любимый!

Девушка вскочила, откинула полог, взметнувшийся невесомой вуалью.

— Но как ты попал сюда? Что заставило тебя войти через окно?

— Потому что двери этого дома для меня закрыты! — взволнованно воскликнул поэт.

Всегда тщательно причесанные волосы юноши были взлохмачены, глаза горели безумным огнем. Она никогда не видела его в таком состоянии.

— Зачем ты так говоришь? Этого не может быть. Я не понимаю тебя!

— Не понимаешь? — Джавед попытался собраться с мыслями, чтобы яснее высказаться. — Если бы тебе пришлось платить за свою любовь, какую цену ты выбрала бы?

— У меня ничего нет, — улыбнулась девушка, — разве что моя жизнь… Ее я и отдам за мою любовь.

— А если твой отец скажет, что родословная Джаведа запятнана, что ты не можешь поэтому выйти за него замуж…

— Нет, нет! — испуганно прервала его девушка. — Он не может так сказать. Разве он так сказал?

Юноша посмотрел на нее с такой горечью, что она все поняла. Так вот откуда ждало ее несчастье! Неужели судьба так жестока к ней, и она должна платить такую цену за любовь! Как хорошо все было раньше — видимо, слишком. Ее иногда даже пугало это — неужели так бывает на свете, чтобы все было хорошо?! И вот — в одно мгновение все рушится!

— Нет, нет, Джавед, не надо печалиться! Отец любит меня, он не захочет причинить мне горе. Отец… Я не верю, что он пожертвует моим счастьем ради каких-то древних понятий о благородной крови! Если это правда, то мне не нужна такая кровь! — горячо воскликнула несчастная девушка.

— Не говори так, любимая…

— Господин Джавед!

Этот голос поразил влюбленных, словно удар молнии. Лишь теперь юноша понял, на какой безумный поступок он решился — перед ним стоял Малик Амвар.

Старик не спал, хотя и принял на ночь целебный бальзам из горных трав. Тягучая прозрачно-красная жидкость, пахнущая цветочной свежестью, растворилась в стакане. Из предосторожности — слишком сильно билось сердце — Амвар не долил несколько капель, и лекарство лишь расслабило его, погрузив в приятное, легкое забытье, но он все хорошо слышал и уловил голоса на женской половине.

«Так я и знал, — подумал старик, — безумец все же решился на это!»

— Что вы здесь делаете, господин Джавед?! — воскликнул Амвар. В его голосе звенел металл.

— Я пришел спросить Фейруз, не хочет ли она выйти за меня замуж.

Положив руку в карман расшитого золотом халата, старик подошел к ненавистному человеку, который сломал всю его жизнь, нарушил так тщательно оберегаемый мир и покой в семье. Но пусть не думает этот дерзкий, что он стар и немощен, нет Амвар еще может постоять за свою честь.

— Господин Джавед, вы хорошо знаете, что я не могу позвать сюда слуг, чтобы они вышвырнули вас из дома. Их заинтересует ваше присутствие в спальне моей дочери. Что я отвечу любопытным?

— Вы готовы растоптать любовь вашей дочери ради того, чтобы уберечь свою честь перед слугами, — с горечью констатировал поэт.

— Замолчите! — выкрикнул Амвар. Он отвернулся от юноши, не желая больше разговаривать с ним, и подошел к девушке. — Фейруз, дочь моя, увидев в твоей спальни чужого мужчину, я уронил честь нашей семьи. Скажи ему, чтобы он убирался отсюда, иначе я застрелю его!

Фейруз опустила глаза. Она не могла этого сделать. Амвар медленно вынул из кармана руку. В полутьме, окутывавшей спальню, тускло блеснул револьвер. Старик навел смертоносное оружие на юношу, но он бесстрашно шагнул вперед.

— Не угрожайте мне смертью, я не боюсь ее! Мне не нужна жизнь, если в ней не будет Фейруз.

— Я стар, и в моем возрасте не шутят. Еще раз прошу, пусть он уйдет… — и в голосе Амвара прозвучала нота отчаяния. Он давал молодому человеку последний шанс, а тот отказывался от него.

— Убейте меня! — повторил Джавед.

Старик не выдержал. Выставив револьвер перед собой, шагнул к нему.

Джавед не сдвинулся с места даже тогда, когда холодный металл уперся в его грудь напротив сердца.

— Клянусь, я бы исполнил ваше желание. Но я не могу допустить, чтобы из спальни моей дочери вынесли труп чужого мужчины. Вы понимаете меня?

— Нет.

— Я не могу надеть саван позора на честь семьи. Вы не поняли меня… Речь идет не о вашей смерти. Я готов отдать свою жизнь, а моя жизнь — это Фейруз.

Амвар отвернулся от юноши. Он подошел к дочери и навел на нее револьвер. На него страшно было смотреть — старик будто разом приблизился к могиле и шагнул туда одной ногой. Черты лица его обострились, тень смерти обвела ввалившиеся глаза черными кругами.

— Доченька, мы с матерью воспитывали тебя, наверное, для того, чтобы однажды пожертвовать тобой ради чести нашей семьи. Эта честь дороже твоей жизни и жизни твоего отца. Поэтому я должен принести эту жертву.

Фейруз даже не пошевелилась. Она готова была принять смерть из рук отца. Если он считает, что такая жертва нужна, она готова принести ее.

— Прощай! — простонал отец и нажал на курок. Раздался выстрел. Пуля с визгом улетела в потолок — Джавед успел подскочить к Малик Амвару и ударить его по руке.

Старик выронил оружие, закрыл лицо дрожащими ладонями.

— Это было испытание нашей любви, Фейруз! — сказал юноша. — И ты, и я готовы принять смерть ради нее. Может быть, это убедит вашего отца, что есть кое-что выше, чем понятия чести семьи и благородства крови. Сейчас я ухожу, но помни, что мы связаны с тобой навеки и ничто в мире не может нас разлучить!

Фейруз молчала, ее взгляд говорил о многом. Она чувствовала то же, что и он, но не могла говорить при отце.

— Что здесь происходит? — в дверях стояла мать девушки. — Что случилось?

Юноша молча прошел мимо, вежливо кланяясь, и исчез. Мать с недоумением посмотрела ему вслед:

— Что за поздние гости? Я ничего не понимаю! Амвар, неужели гостей принимают в спальне Фейруз?

Старик не отвечал ей. Он посмотрел на дочь с сочувствием и пониманием:

— Поверь, нет другого выхода. Если бы можно было соединить небо с землей, клянусь, я бы согласился на этот брак. Но это невозможно, доченька.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Без мебели комната стала значительно больше. Она приобрела печальный, нежилой вид. Звуки гулко разносились по углам, стараясь заполнить освободившееся пространство.

Джавед подошел к еще неубранным пустым книжным полкам. На них остались лишь пыльные следы от старинных фолиантов. Поэт провел пальцем по тому месту, где стояли стихи великого Омара Хайяма:

Кто мы? Куклы на нитках, а кукольник наш — небосвод. Он в большом балагане своем представленье ведет. Вот сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит, А потом в свой сундук одного за другим уберет.

Шепча рубаи, Джавед находил хоть какое-то утешение, хоть немного умерял свою боль. Конечно, залечить смертельную рану стихами еще никому не удавалось, но поэт чувствовал, что он не один такой в этом мире.

Сняв со стены лист древней арабской рукописи в темной деревянной рамке, юноша прижал ее к груди и вышел из комнаты.

— Джавед! Что с тобой? — в дом вошел веселый, оживленный Ахтар, который представлял разительный контраст с печальным влюбленным.

— Что я могу сказать? Я не живу, а существую.

— Как тебя понимать? Расскажи толком, что происходит и почему ты собираешь вещи?

— Я уезжаю из города.

— Ты уезжаешь из Лакхнау?! — воскликнул удивленный Ахтар. Жизнь казалась ему прекрасной, и он не мог понять своего друга. — Но почему? Ведь ты собираешься жениться на любимой девушке. Неужели…

— Да! Мне сказали, чтобы я забыл Фейруз. Ее отец заявил, что он не даст согласия на свадьбу, потому что у меня запятнанная родословная. Но я не могу жить без Фейруз! — Глаза поэта заволокла пелена, он судорожно вздохнул, будто от удушья. — Скажи, разве можно забыть свою любовь?

— Друг мой, разве можно из-за этого расстраиваться! В Лакхнау много красивых девушек, ты найдешь себе другую и забудешь про свои огорчения!

Джавед пристально посмотрел на Ахтара. Он не ожидал услышать такое от человека, которого считал своим другом.

— Ты действительно так думаешь? — проговорил он холодно. — Так ты отплатил за мою дружбу!

— А что я такого сказал?

— Ты издеваешься над моей любовью! Скажи, а вот ты мог бы отказаться от своей возлюбленной и променять ее на лучших красавиц мира?

Ахтар опустил голову. Пожалуй, он действительно слишком увлекся. Когда человек счастлив, ему кажется, что всем людям должно быть хорошо, как и ему. Упоенный счастьем, он не замечает горе ближнего.

— Прости, друг, — тихо вымолвил Наваз. — Чем я могу помочь тебе?

— Нет, мне уже никто и ничто не поможет, — горько произнес несчастный влюбленный.

— Ошибаешься. В жизни не бывает безвыходных положений. Смерть или бегство — это последнее средство. Давай поищем какой-нибудь другой способ уладить твое дело. Скажи, а кто ее отец? Может быть, я его знаю?

— Его зовут Малик Амвар.

— А, знаю, знаю. Это очень звучное имя. Он человек чванливый. Всегда кичится своим происхождением. Знаешь, — Ахтар рассмеялся, — говорят, что в его доме небо так низко, что гостям приходится нагибаться!

Но Джавед не поддержал шутки, а, наоборот, сделался еще более мрачным. Не глядя на своего друга, он двинулся к выходу.

— Куда ты пошел? — выкрикнул вслед ему Наваз.

— В пустыню, — бросил поэт, чтобы не выбиваться из стиля, избранного гостем.

— Погоди! Говорят, что все пустыни уже освоены, тебе некуда идти. Подожди несколько дней.

— И что же изменится?

— Дай мне подумать. Уверяю тебя, я найду выход из твоего тупика. Дай мне всего несколько дней, а потом уезжай.

Махнув рукой, Джавед вышел из дома.

— Друг мой, — тихо проговорил Наваз, — когда моя стрела попадет в цель, Фейруз будет в твоих объятиях!

Как и каждое утро, Фатьма вышла в сад, чтобы срезать свежие цветы. Она ходила между покрытыми росой кустами роз, выбирая полураспустившиеся бутоны.

— Мама!

— Ой! — женщина вскрикнула от испуга. Ахтар подскочил сзади так тихо и неожиданно, что она не услышала его. Давно сын не вел себя как мальчишка.

— Ахтар, что с тобой? Ты напугал меня! Тебе давно пора жениться, а ты озорничаешь, как малыш.

— Именно об этом я и хотел с тобой поговорить.

— Неужели…

— Да, мама, я женюсь!

— Ох, дорогой мой, наконец-то ты решился. Я уже не надеялся понянчить внуков.

Старая женщина еще не знала, чем обернется это сватовство. Если бы она могла представить себе, что из этого выйдет! Но Фатьма была ослеплена радостным известием. Да и как ей было не радоваться — ведь сын выбрал лучшую невесту в городе, происходящую из богатой, знатной семьи. Они будут прекрасной парой!

Терпения Джаведа хватило лишь на один день. Он быстро впал в уныние — Ахтар подарил ему надежду, но что он может изменить? Разве Малик Амвар откажется от своих убеждений? Никогда. Этого человека не остановила даже угроза смерти собственной дочери, он сам нажал на спусковой крючок револьвера и готов был убить ее.

Фейруз доказала свою любовь, она не дрогнула, но даже это не помогло. Нет, права была Хусна, когда говорила, что время лечит все раны. Он уедет из города и постарается все забыть.

— Хозяин, — спросил слуга, вот уже несколько минут почтительно стоявший в дверях. — Вы меня звали?

— Да, Джадиш, собирай вещи, мы уезжаем.

Спустившись в гостиную, Джавед взял давно заготовленную сумку и пошел с ней к двери, сопровождаемый верным слугой, согнувшимся под тяжестью поклажи.

— Эй, вещи отнесите наверх! — раздался бодрый, жизнерадостный голос.

— Ахтар?

— Да, друг, это твой верный Ахтар пришел.

— Но что случилось? — с надеждой спросил поэт. — Неужели разверзлись небеса, горы поменяли свои места, реки повернули вспять, и Малик Амвар переменил свое решение?

— Нет. Реки вспять не потекли и горы на месте. Просто я хочу, чтобы ты принял участие в свадебной церемонии.

— А, понимаю, — улыбнулся Джавед, — ты нашел свою девушку и женишься на ней?

— Нет, но обязательно найду. А сейчас я женюсь на другой красавице.

Это известие поразило поэта. Он ожидал всего, что угодно, однако друг сумел удивить его.

— На другой? Но кто она?

— Ты сам знаешь.

— Откуда же мне знать.

— Друг, ты отлично знаешь, кто она.

— Я знаю только одну девушку, но это не она.

— Друг мой, это именно она.

— Фейруз?

— Да, я женюсь именно на Фейруз.

Эта новость поразила Джаведа в самое сердце. Как? Неужели возможно такое гнусное предательство? Лучший друг нанес ему смертельный удар.

Довольный Ахтар заметил, наконец, что он слишком эффектно преподнес известие о свадьбе: Джавед вообразил самое худшее.

— Ты не понял! Я женюсь для тебя!

— Для меня? Ты с ума сошел!

— Да. Я же говорил: если ты попросишь мою жизнь, я отдам ее тебе. Сразу после свадьбы я дам твоей Фейруз развод, и тогда ее отец, чтобы уберечь свой род от позора, будет вынужден отдать дочь за тебя.

Это была огромная жертва со стороны Ахтар Наваза. Развод — дело очень серьезное. Это означало, что репутация будет подорвана, и если он найдет свою возлюбленную, то ее родители могут не согласиться на брак с таким человеком.

Однако все эти соображения пришли в голову Джаведа потом, а в первую минуту влюбленный был так ошеломлен нахлынувшим на него счастьем близкой встречи с Фейруз, что ни о чем больше поэт и думать не хотел.

— А если она откажется выходить за тебя замуж? — озабоченно спросил юноша.

— Ты должен убедить ее. Объясни все, но прошу тебя — не открывай моего имени. Не говори, что я тот самый друг, которого она видела.

Воспрянувший духом Джавед не согласился с этим предложением.

— Нет, нет, я обязательно скажу Фейруз, какой у меня замечательный друг! — горячо воскликнул юноша, сияя ожившими глазами.

— Нет, не говори. Я хочу доказать ей… Помнишь, во время праздника я сказал ей, что готов жизнь за тебя отдать, а она посмеялась надо мной…

— Прости ее.

— Да, конечно, я простил. Но пусть Фейруз будет стыдно, что она не поверила в мужскую дружбу.

— Хорошо, я не открою твоего имени, Ахтар.

— А я сегодня же буду к ней свататься. Вот увидишь, Малик Амвар не посмеет отказать.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Фатьма не намерена была откладывать в дальний ящик сватовство. Она и так слишком долго ждала этого дня — подумать только, Ахтару тридцать лет, а она еще не держала на руках его детей!

На другое утро после того, как он назвал ей имя девушки, в дом была призвана мушшата — профессиональная сваха. Фатьма выбрала самую известную в городе и дорогую — почтенную Вашнад, которая переженила чуть ли не половину Лакхнау. Та сразу же явилась, гордясь, что и такой род, как Навазы, не может обойтись без ее услуг. Когда же она услышала имя невесты, радости ее не было границ. Породнить две знатные семьи — вот это удача! О ее сватовстве будут говорить по всей Северной Индии. Слушая Фатьму, мушшата Вашнад уже подсчитывала, на сколько рупий ей следует поднять таксу за свою работу.

Однако, входя в дом Малик Амвара со своим почетным поручением, она растеряла часть уверенности. Крутой нрав хозяина был известен каждому, в том числе и ей. А что, если такой союз не устроит надменного отца? Как бы не вышло осечки с этим сумасбродом!

Но, к ее удивлению, хозяин встретил ее даже заинтересованно. «С чего это он так торопится выдать Фейруз замуж? — подумала мушшата. — Она только что окончила колледж, ей всего восемнадцать, так что можно не опасаться, что невесту сочтут залежалым товаром. А еще говорили, что отец необыкновенно привязан к дочери! Уж не таится ли здесь что-нибудь?»

Она принесла с собой длинный список женихов, в котором Наваз числился последним. Такова традиция — претендентов должно быть несколько, а для особо знатных семей — не менее семи. Мушшата долго пела дифирамбы каждому из них, расхваливая редкую красоту, похвальную образованность, знатность, богатство, щедрость каждого жениха, хотя хозяйке на ушко сразу же было открыто, ради кого, собственно, все эти старания.

Ее поблагодарили и попросили несколько дней на размышление.

— Вот видишь, жена, я был прав, — задумчиво сказал Малик Амвар, когда сваха ушла. — Итак, господин Ахтар Наваз. Какое сравнение может быть между родом Навазов и какими-то Сафдарами!

— Мне кажется, что Сафдары — одна из лучших семей в стране, — осмелилась возражать Сария, глубоко переживавшая за дочь. — И ты прекрасно знаешь об этом!

Такого бунта она не позволяла себе никогда. Для нее даже малейшее возражение мужу было немыслимо — не позволяли ни его нрав, ни ее воспитание. Но то, что происходило сейчас с Фейруз, мучило Сарию и днем, и ночью. О, проклятая придирчивость, даже мелочность Сафара во всем, что касалось чистоты крови! Неужели ради этого он погубит жизнь своей дочери?

— Сафдары запятнали себя и не могут считаться хорошей семьей! — сразу же закричал Малик Амвар.

— Да чем они запятнали себя? Дед Джаведа женился на бедной, но честной девушке. Что плохого ты можешь сказать о ней?

— Она простолюдинка! — взвизгнул старик и занес над головой жены свою трость, как последний довод в споре.

Сария отскочила, опасаясь, что он не владеет собой настолько, что способен забыться и унизиться до побоев, но этого не произошло. Увидев ее испуг, муж опомнился и отшвырнул свою палку, чтобы не поддаться соблазну прекратить разговор этим позорным способом.

— Я не хочу, беря на руки своих внуков, думать о том, что они принадлежат к черни, что их прабабка мыла овощи на улице или что-нибудь в таком духе, — почти спокойно объяснил он, испытывая стыд за свою несдержанность.

— Она мыла овощи или стирала белье своими руками, но не пьянствовала и не изменяла своему мужу, — глядя мужу прямо в глаза, сказала Сария. — Разве ты не помнишь, как жил отец жениха, которому ты рад отдать свою дочь? Он и дня не бывал трезвым, тратил деньги на танцовщиц, унижал жену! Я не о том, чтобы Ахтар отвечал за него, но меня удивляет, что ты готов простить такое поведение, но не хочешь закрыть глаза на то, что дед Джаведа женился на девушке, у которой в роду не было придворных и военачальников! Где тут логика?

— Моя логика — кровь! — опять закричал муж. — Он может быть хоть убийцей — это не наследуется его детьми. Но нечистая кровь вопиет в каждом поколении! Я не отдам свою дочь внуку безродной. И можешь не устраивать дискуссий. Это окончательное решение. Она выйдет за Наваза и забудет о своем полоумном поэте, возмечтавшем стать мне родней!

Сария расплакалась и бросилась вон из комнаты. Безумец не оставит своего плана выдать дочь за нелюбимого, поняла она. Бедная Фейруз!

Она поднялась к дочери, с тоской думая о том, как скажет ей о сватовстве. Но, едва войдя в спальню, Сария поняла, что Фейруз уже обо всем знает — очевидно, кто-то из всеведущих служанок успел рассказать своей любимице о том, что готовится в доме.

— Мама, неужели это правда? — подняла Фейруз растерянное лицо. — Неужели папа может так поступить со мной? Не хочет выдавать за Джаведа — пусть, но зачем же за чужого человека… Я же его не знаю! За что он мучает меня?

Сария подошла к дочери и крепче прижала к себе ее голову.

— Девочка моя, не думала я, что придется повторять тебе слова, сказанные мне матерью тридцать лет назад, — плача, произнесла она. — Смирись, мое дитя, не ты первая, не ты последняя…

Уже на следующий день к свахе были посланы люди, объявившие о том, что Малик Амвар согласен принять родственников Ахтара Наваза, чтобы начать переговоры о свадьбе.

Спустя неделю, Фатьма переступила порог дома, где жила ее будущая невестка. Заблаговременно сюда были посланы, как принято обычаем, рулоны парчи, прошитые золотой нитью шелка, цветы жасмина и дюжина корзин со сладостями. Сейчас же с Фатьмой приехали десять служанок — они несли драгоценности, преподносимые в подарок дому, серебряный стульчик для невесты, круглые панди — особые обрядовые пироги.

Фатьма надела изумрудно-зеленое платье и драгоценности своей матери в честь такого радостного события, как мангни — помолвка сына, и теперь выглядела помолодевшей и очень счастливой. Она заранее любила ту девушку, которую он выбрал себе в жены, и мечтала только о том, как бы поскорее совершилась свадьба, и Фейруз вошла в их семью.

— Для Малик Амваров это большая честь, мы рады породниться с вами, — отец невесты поклонился и встретил мать жениха традиционными словами.

— Нет, уважаемый господин Малик Амвар, это вы оказываете нам честь, беря в зятья моего сына Ахтара, — почтительно ответила Фатьма.

Усадив гостью, Сария подала знак служанкам, и они взяли с бархатной подушки серебряный стульчик, принесли несколько чаш с мягким, хорошо замешанным тестом, которое предназначено для ритуального купания невесты перед тем, как она выйдет к родным жениха — от этого теста, по поверью, светлеет и делается особенно нежной кожа девушки.

Служанки отправились со всем этим к Фейруз, в ее комнату, где был устроен при помощи ниспадающего с потолка пурпурного занавеса шатер для купания. Они поставили стульчик внутрь шатра, усадили невесту так, чтобы ее лицо было обращено в сторону Мекки, а под ступни подложили листья бетеля. Затем взяли стебли молодой зеленой травки и стали втирать их при помощи серебряных монет в волосы невесты.

Наконец, ее искупали, одели в желтый наряд из тех, что были присланы Фатьмой, а на левое запястье привязали ленту, другой конец которой на свадьбе будет привязан к запястью жениха.

Девушки спустились вниз, в гостиную, и это был знак Фатьме, что она может попросить показать ей невесту.

— Госпожа Сария, если вы не против, я хотела бы увидеть вашу дочь, — поклонившись, сказала гостья.

Сария встала и чуть кивнула в сторону толпящихся у стены ромини — цыганских певиц, приглашаемых для исполнения свадебных напевов. Они тут же затянули грустную мелодичную песню о разлуке девушки с родительским домом. Для служанок, оставшихся с Фейруз, это означало, что ее надо свести вниз.

Когда на лестнице появилась тоненькая девушка в желтом, которую под руки вели две другие, Фатьме сразу показалось, что в ее осанке, движениях, низко склоненной головке видна настоящая, а не ритуальная, подчеркнутая печаль невесты. Конечно, девушка должна казаться огорченной предстоящим разрывом с домом, с семьей, с девичьей беззаботной жизнью, но Фейруз была так бледна, так слабы и безжизненны были ее робкие движения, что Фатьма немного забеспокоилась.

«Да рада ли она свадьбе? — с тревогой подумала мать Ахтара. — Любит ли она моего сына? Или для нее его сватовство стало неприятной неожиданностью, и тут решила все воля родителей, а не ее согласие?» Однако Фатьма подавила в себе эти мысли, надеясь на то, что, даже если Фейруз не успела еще полюбить Ахтара, то, уж конечно, после свадьбы оценит его красоту, мужественность и то обожание, которое он к ней, по всей видимости, испытывает. «Непременно все будет хорошо, ведь Ахтара нельзя не полюбить», — сказала себе мать и успокоилась на этом.

Она подошла к девушке и положила ей в рот, как велит обычай, ложечку сахарного песка. Служанка поднесла расшитый кошелек, туго набитый деньгами, который Фатьма передала сопровождавшей Фейруз девушке. Потом она надела на вздрагивающий пальчик невесты старинное кольцо с крупным изумрудом, обрамленным бриллиантами.

— Дай Аллах тебе счастья! — сказала Фатьма, заглянув в полные слез глаза девушки. — Пойдем, доченька, хочу, чтобы ты коснулась даров.

Она подвела Фейруз к столу, на котором лежали два огромных подноса — на одном из них тускло поблескивали монеты, на другом — радужно сверкали сложенные горкой драгоценности. Фатьма взяла руку Фейруз и приложила к деньгам, потом к украшениям.

— Теперь это может считаться дарами от невесты, — улыбнулась гостья. — Я уверена, что благодаря вашей щедрости, — обернулась она к Малик Амвару, — в округе нет нуждающихся, но примите, пожалуйста, эти деньги для благотворительных нужд, а драгоценности для служанок Фейруз — у нее самой, конечно, есть украшения несравненно лучшие.

Вежливая речь Фатьмы произвела на отца Фейруз большое впечатление, особенно в той части, которая касалась его щедрости по отношению к беднякам. По правде говоря, Малик Амвар не слишком увлекался благотворительностью, предпочитая укреплять золотом славу собственной семьи, но очень любил, чтобы слух о каждой его милости широко разносился по городу.

Гостье предложили шербет, каленые арековые орешки и кардамон в серебряной фольге. Фатьма, как и следовало, выпила свою чашку, взяла по нескольку орешков из каждой тарелочки. Служанки надели ей на шею сладко пахнущую цветочную гирлянду из нанизанных на нить свежих белых лепестков розы.

Тем временем Сария исчезла в глубине дома и вернулась, неся на подушке желтый шелковый наряд для жениха и вышитый золотом тюрбан. Все присутствующие взяли по горсти жареных рисовых зерен и под веселую песню ромини осыпали ими одеяние, предназначенное для Ахтара, что означало пожелание счастья.

После этого мангни можно было считать совершенной. Фейруз теперь была нареченной невестой Ахтара Наваза.

— Свою луноликую мы заберем через две недели, — сказала Фатьма, поднимаясь, чтобы покинуть дом будущих родственников. — Подожди еще немного, девочка, скоро ты станешь женой моего сына и хозяйкой в особняке Навазов. Я буду ждать этого дня с нетерпением.

По щеке Фейруз медленно покатилась слеза, но Фатьма уже не видела этого. Она несла Ахтару счастливую весть — Фейруз его невеста.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Отчаяние Фейруз не имело предела. Океан слез захлестнул ее душу и утопил маленький островок сердца. Она не знала, что делать — против воли отца идти нельзя. Если Малик Амвар решил выдать ее замуж, то так оно и будет. Фейруз было все равно, кто этот человек, она не хотела даже знать его имени. Покорная дочь подчинится воле отца и совершит свадебный обряд.

Бессонная ночь подсказала несчастной единственный выход. Все будет, как решил отец, но когда их оставят наедине с мужем, она сделает по-своему. Фейруз может принадлежать только любимому Джаведу. Если судьба против этого, то она будет принадлежать смерти. Пусть острое лезвие ножа окажется тем тонким мостиком, который соединит их уже на том свете. Она с радостью сделает по нему шаг и уйдет из этой жестокой жизни.

— Ну что ты печалишься, доченька, — говорила ей мать. Сердце женщины сострадало несчастной влюбленной, но против законов чести идти нельзя. Ведь и сама Сария прошла через такое.

Когда-то юная Сария любила молодого, красивого военного, они мечтали пожениться. Он был так хорош на своем белогривом коне, который горячился под умелым наездником. Возлюбленного не портил даже сабельный шрам на щеке, полученный в сражении. Сария отдала ему свое сердце, но ее родители решили по-другому. Они хотели породниться со славным родом, ведущим свою историю от Чингиз-хана, а военный хоть и был героем, удостоенным высших наград за свои подвиги, но не имел такой блестящей родословной. «Ему надо подождать, — говорил отец Сарии не то всерьез, не то в насмешку, — когда появится на свет с десяток поколений, не запятнавших его честь, и вот одиннадцатый из них и был бы тебе достойным мужем. Но раз это невозможно, то, дочь моя, ты должна выбрать себе Малик Амвара. Ты только подумай, какие от него появятся дети!»

Действительно, дети были единственным утешением несчастной женщины, однако всю свою жизнь она берегла в сердце только один образ — веселый, черноусый наездник в мундире, поднимающий на дыбы белогривого коня под ее окнами.

Нахлынувшие воспоминания даже выдавили холодную слезу из глаз женщины, она тяжело вздохнула, погладила дочь по блестящим волосам, которые она так любила расчесывать в детстве, напевая песню о том, как счастлива будет ее доченька, когда вырастет и станет самой первой красавицей. Дочь выросла, она все отдала ей, всю свою невыплеснутую любовь — и что же? Фейруз рыдает, ее прекрасные глаза помутнели от слез. Все повторилось, как и тогда, когда Сария была молодой.

Иногда мать чувствовала себя виновной в горе дочери. Кто знает, если бы много лет назад она сказала «нет!» и не подчинилась воле своих родителей, может быть, сейчас ее детям не пришлось бы страдать.

Сария принялась уговаривать дочь:

— Фейруз, прошу тебя, не надо плакать. Мы ничего не можем изменить в этом мире. Он подчиняется высшим законам, и не нам дано их устанавливать. Смирись, прошу тебя, так будет лучше для всех. Вот увидишь, потом будет легче, надо только притерпеться первое время. Потом ты привыкнешь к своему мужу…

При этом слове плечи девушки содрогнулись. Мать не видела ее лица — Фейруз лежала ничком на своей постели, но Сария догадалась, что дочь плачет. Что мать могла сделать? Она знала эту боль, ее не вылечишь словами.

— Ты привыкнешь к мужу. У вас пойдут дети, в них ты найдешь смысл жизни — и все сразу переменится. Ты обретешь счастье, а любовь… Что ж, со временем ты, может быть, даже полюбишь человека, который будет с тобою рядом, ведь он твой господин, он будет заботиться о тебе всю жизнь…

Сария достала из-под накидки цветную фотографию одетого в жемчужно-розовый ширвани Ахтар Наваза:

— Ты хотя бы посмотрела на него, доченька.

Не поворачивая лица, Фейруз отодвинула изображение своего будущего мужа.

— Не надо, мама, мне все равно, кто он будет. Мне все равно, красавец он или урод, одноглазый и кособокий или хорош собой, мне это все равно. Я не люблю его, и, будь он сам пророк, мое сердце принадлежит другому!

— Не кощунствуй! — рассердилась женщина. — Твой отец никогда не согласится на то, чтобы выбрать тебе в мужья какого-нибудь урода. Твой будущий муж происходит из знатной семьи. О красив и статен. Это очень завидный жених.

Она осторожно, но настойчиво подсовывала дочери фотографию, надеясь, что это немного успокоит ее. Ведь будущий муж и впрямь недурен.

— Оставьте, мама, — сказала Фейруз, — я все равно не буду смотреть на него. Пусть совершится свадебный обряд, если этого так хочет отец, я не подниму глаз.

Сария не могла больше переносить слезы дочери. Она почувствовала, что еще немного — и ее сердце не выдержит и она разрыдается вместе с Фейруз, а этого никак нельзя было делать.

Оставив снимок Ахтар Наваза на постели, она тихо ушла, ступая, как в комнате тяжелобольного.

Несчастная девушка поднялась с кровати. Она действительно даже не посмотрела на изображение будущего мужа. Если бы и захотела, то ничего бы не увидела — слезы застилали глаза туманной пеленой, грудь теснили рыдания, ей не хватало воздуха.

Фейруз подошла к распахнутому окну, вдохнула ароматы ночи. Когда-то там, внизу, ее благосклонного взгляда поджидал любимый юноша, а теперь… Но что это?!

— Не может быть! — воскликнула девушка. Слезы мгновенно просохли. Широко раскрытыми глазами она смотрела на Джаведа.

Поэт стоял на том же самом месте. Широко улыбаясь, делал ей знаки. Сначала она не поняла, чего он хочет, потом чуть отодвинулась — и в окно влетел камень, тщательно завернутый в бумагу. Старинный способ переписки, к которому прибегали влюбленные многих поколений и пленники, заточенные в неволю.

Девушка схватила записку, жадно ее развернула и начала вчитываться в прыгающие строчки.

«Дорогая! — писал Джавед своим красивым, летящим почерком. — Любимая Фейруз! Соглашайся на все, что требуют твои родители. Эту свадьбу устроили я и мой друг. Он даст тебе развод сразу после церемонии, и тогда ничто не помешает нам соединиться навеки!»

Девушка подпрыгнула от восторга, поцеловала шелковистую бумагу, вернувшую ей жизнь. Она словно заново родилась, куда девались слезы! Любимый нашел выход, он придумал, как ее спасти! О, Джай!

Фейруз обессилела от такого потрясения. Она повалилась на постель, а ее рука наткнулась на жесткий холодный лист картона.

«Это же фотография будущего супруга, — подумала девушка. — Нет, никакого мужа, кроме Джаведа, у нее не будет!» Смяв фотографию, она разорвала ее на мелкие клочки и даже не посмотрела на изображение.

Отправив записку в руки любимой, Джавед быстро ушел из-под ее окна. Дело сделано, и ни к чему дразнить родню Фейруз. Теперь она невеста. Любой из ее родственников, застигнув воздыхателя под окнами помолвленной девушки, мог зарезать его, и никакой суд не осудил бы человека, постоявшего за ее честь. Все должно идти своим чередом, по плану хитроумного Ахтар Наваза.

— Что здесь происходит! — воскликнул Малик Амвар, входя к дочери. — Сария сказала — ты не хочешь даже взглянуть на фотографию своего будущего мужа? Неужели ты думаешь, что я не желаю счастья своей дочери?

Он взглянул на клочки бумаги, осыпавшие ковер, и сразу все понял.

— Ты порвала его портрет?

Фейруз отступила на шаг. Она совсем забыла про записку, которую держала в руке. Если она попадет к отцу, то все всплывет наружу. Судорожным движением девушка спрятала ее за спину, но это не укрылось от глаз Амвара.

— Что ты там прячешь?

— Так, ничего.

— Покажи.

— Нет!

— Если это ничего не значащая бумажка, почему ты отказываешься дать ее мне?

Девушка отступила на несколько шагов и уткнулась спиной в стену. Расширенными от ужаса глазами она смотрела на грозно приближающегося отца.

— Дай мне эту бумагу!

— Нет!

Лицо Амвара исказила судорога, он протянул к ней руку со скрюченными, словно ястребиные когти, пальцами и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Дай сюда бумагу!

— Амвар! — раздался громкий голос.

Старик обернулся и увидел Сарию, ухватившуюся за дверной косяк.

— Амвар! Это же наша единственная дочь!

Фейруз, наконец, опомнилась от испуга и, бросив записку за шкаф, быстро подобрала с пола один из клочков фотографии.

— Я не потерплю неповиновения в моем доме! — воскликнул взбешенный старик.

— Простите! — воскликнула Фейруз. — Просто вы напугали меня своим внезапным появлением. Вот, это просто клочок фотографии. Я пыталась рассмотреть то, что там осталось. И я вовсе не плачу, наоборот, я хочу, чтобы свадьба состоялась как можно скорее.

— Хорошо, что ты одумалась, — смягчился отец. — Уверяю тебя, я выбрал для своей дочери лучшего мужа. Я рад, но не будем торопиться — пусть все будет по правилам. В таких делах не надо спешить.

Умиротворенный Малик Амвар вышел из комнаты. Проходя по коридору, он вдруг вспомнил про кусок бумаги, стиснутый в кулаке. Развернув его, он увидел, что на нем изображен край рукава жемчужно-розового ширвани. Что же тут можно было рассматривать? Похоже, дочь опять обвела его вокруг пальца…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Утром в день свадьбы Ахтара безуспешно искал весь дом. Слуги сбились с ног, пытаясь найти господина. Но никому не пришло в голову, что еще на рассвете он отправился в мечеть, где провел несколько часов на коленях.

Ему было о чем просить Всевышнего. Что ни говори, он задумал греховное дело. Притворные клятвы, фиктивная женитьба, грандиозный обман — такие поступки не слишком подходят правоверному мусульманину.

— О, Аллах! Я не хочу умалять своей вины, но я вынужден пойти на это ради друга. Конечно, преступление — поклясться перед муллой твоим именем в том, что я буду мужем Фейруз, но разве не более греховно оставить в беде своего друга и несчастную девушку? Ведь они не могут жить друг без друга, а я не могу позволить им страдать. Прости меня, о Всевышний, за то, что я собираюсь сделать, а если не можешь, то я готов нести наказание за свои прегрешения!

Он вернулся домой в особенном, светлом настроении, которое приписывал очищающей силе молитвы. Однако войдя в свой кабинет, Ахтар сразу окунулся в совсем другую атмосферу, не слишком похожую на то приподнятое состояние духа, которое внушило ему посещение мечети.

В комнате собралось несколько молодых людей — его близких друзей, уже готовых к началу свадебного торжества. Перед ними, вызывая бурные взрывы хохота, разгуливал рыжеволосый незнакомец во фраке с вставленной в петлицу белой гвоздикой. Он ловко орудовал тоненькой щегольской тросточкой с набалдашником из слоновой кости, изображая дирижера, недовольного своим оркестром.

«Это еще кто?» — с удивлением подумал Ахтар, глядя на пышные бакенбарды, украшающие щеки незнакомого господина, и рыжие усы, из-под которых торчала не зажженная сигара.

Однако стоило гостю сказать слово, как его инкогнито было немедленно нарушено.

— Джавед! Ну и ну! А я чуть было не спросил у тебя, какая в Лондоне погода! — рассмеялся Ахтар. — Зачем ты так вырядился?

— О ком это вы говорите? Что еще за Джавед? Разве почтенный отец невесты не был бы удивлен, если бы этот Джавед заявился на свадьбу его дочери? — подмигнул его приятель. — То ли дело твой заморский друг лорд Бассинг-Шоу, который и тебе, и самому Малик Амвару может сообщить, что в Лондоне, по-прежнему, туман!

— Ахтар, ты здесь? — вошла в комнату Фатьма. — Поторопитесь, пора ехать за невестой.

— Мама, познакомься с лордом Бассинг-Шоу, — подвел к ней сын рыжеволосого господина. — Специально прибыл из Лондона, чтобы присутствовать на моей свадьбе!

Фатьма сразу же схватилась за край покрывала, пряча лицо от чужестранца.

— Мы очень польщены тем вниманием, которое вы нам оказали, — поклонилась она. — Просим вас разделить с нами нашу радость.

— Мой камуфляж превзошел даже самые радужные надежды, — ответил ей странноватый господин. — Вы, дорогая нареченная матушка, все-таки могли бы меня узнать.

— Джавед! — всплеснула руками Фатьма. — Что за маскарад? В такой день следует быть серьезней. Возможно, завтра это предстоит и тебе, а ты все дурачишься, как ребенок!

— Дурачусь? Да я спасаю честь вашего сына! — возмутился юноша. — Что, если, увидев меня, невеста передумает отдавать ему свою руку? Это же скандал! Тогда как на лорда Бассинг-Шоу она, уж конечно, Ахтара не променяет!

— Какие вы в сущности еще мальчишки! — покачала головой мать. — Вам и в тридцать лет рановато жениться! Если вы сейчас же не будете готовы ехать в дом невесты, то бедняжка решит, что свадьба отменяется. Там, наверное, уже давно ждут появления жениха!

Однако в особняке Малик Амваров царила обычная предсвадебная суета, когда, несмотря на множество помогающих рук, кажется, ничего не будет готово вовремя, невозможно отыскать самые неожиданные и необходимые вещи, вдребезги разбивается посуда, прожигаются при утюжке платья, теряется по одной туфле из каждой пары и безнадежно горит в духовке праздничный пирог.

Ранним утром четыре замужние женщины искупали Фейруз, поливая ее из большого глиняного кувшина, который за несколько дней до этого был обмазан толстым слоем земли с зернами ячменя. Теперь ячмень пророс, и весь кувшин зеленел нежными изумрудными побегами — это знак плодородия, сулящий невесте многочисленную семью. На голову девушки положили Коран, в кожу тщательно втерли сандаловую пасту, ступни ног и ладони окрасили хной. Затем обрызгали духами и нарядили в свадебное платье — роскошное одеяние пурпурного шелка, обильно украшенное золотом.

После этого в дом жениха отправили сэхру — вуаль из серебряных нитей и гирлянд белых жасминовых цветов. Это был знак, что невеста готова и ждет суженого.

Однако до встречи с ним было еще далеко. Дом Фейруз наполнялся гостями, каждый из которых приносил с собой подарок. Их складывали на низкий, искусно задрапированный красным ковром помост в углу гостиной. К полудню там уже высилась солидная гора всевозможных подношений.

Из дома жениха тоже были присланы слуги с дарами. Кроме богатого выкупа, пятисот тысяч рупий, — Малик Амвар мог гордиться тем, как высоко оценили его новые родственники право ввести в свой дом его дочь! — были доставлены цветы и сладости. Сария положила на тарелку немного балу шахи — сладкой, сваренной в меду лапши, окрашенной в желтый цвет, и поднялась к Фейруз. Там она низко поклонилась дочери и, глотая слезы, произнесла ритуальную фразу:

— Сделала я для тебя, доченька, все, что смогла. Теперь отведай еду своего супруга, который с сегодняшнего дня будет тебя содержать.

Фейруз покорно взяла сложенными пальцами немножко балу шахи, поднесла ко рту, сделала несколько жевательных движений, с трудом проглотила и посмотрела на мать — не нужно ли от нее еще чего-нибудь. Сария отвела глаза и заторопилась вниз.

Наконец, когда уже стемнело, послышались звуки музыки — это по улице приближалась свадебная процессия из дома жениха. Ее сопровождали факельщики — они несли на головах мощные ацетиленовые лампы. В ярком голубоватом свете ламп шествие казалось фантастическим. Процессию сопровождал духовой оркестр городской полицейской части — все оркестранты были в красных пиджаках с золотыми галунами и аксельбантами. Улица наполнилась звуками военного марша колониальных времен — наполовину индийского, наполовину британского происхождения.

Еще в недавние времена жених ехал к невесте на разукрашенном слоне с позолоченными бивнями. Но Ахтару достался всего лишь сверкающий лакировкой «ролс-ройс», за которым следовало множество машин, увешанных от бампера до крыши цветочными гирляндами.

Улицы, прилегающие к особняку Малик Амвара, давно уже были запружены людьми, не получившими приглашения на свадьбу, но желающими хотя бы взглянуть на роскошное празднество богачей. Все они надели лучшие наряды, как будто и им предстояло усесться за свадебный дастархан, и с радостными лицами наблюдали, как медленно приближается к воротам дома кортеж автомобилей, везущих жениха к невесте.

Однако в одних глазах, внимательнее всех всматривавшихся в происходящее, не было оживления. Женщина, которой они принадлежали, закрыла лицо плотным покрывалом, чтобы невозможно было узнать ее. Она боялась, что ее появление испортит праздник, заставит жениха чувствовать себя виноватым, а этого ей совсем не хотелось.

Хусна видела, как из машины вышел Ахтар Наваз в золотом тюрбане, с которого свисали серебряные шнуры, кисточки, тоненькие гирлянды цветов, так, что они полностью закрывали ему лицо, и он почти ничего не видел. Его сразу же подхватили под руки отец и брат невесты и повели в дом. Тонко зазвенела флейта шахнай, запели ромини, величая жениха и его родню. Юноши из рода невесты обрызгали всех столпившихся у ворот розовой водой и вручили каждому пучок ниток, смоченных в резких лакхнаусских духах.

Достался такой и Хусне. Она механически протянула руку и сжала ее, ощутив в ладони что-то теплое и шелковистое. Потом поднесла кисточку к лицу, чуть отведя покрывало — она надеялась, что резкий аромат отрезвит ее, вернет ощущение реальности. Так и случилось. Хусна проводила взглядом исчезающую в особняке группу людей и заспешила прочь, с трудом прокладывая себе путь в толпе чего-то ожидавших людей.

Чуда не произошло, как не происходило его никогда, кроме одного-единственного раза в ее жизни, когда внимательный молодой человек подхватил на улице сбитую стайкой мальчишек хрупкую женскую фигурку. Хусна смогла бы пережить любые посланные ей испытания, любое горе. Но с тем, что чудес не бывает, она смириться не могла.

Фейруз ждала в гостиной, когда появится тот, кто называл себя ее женихом, и слушала бесконечную болтовню ее иранских кузин, разлука с которыми оказалась куда более короткой, чем ей бы хотелось. Малик Амвар не мог пренебречь обычаями и вынужден был послать им приглашение на свадьбу дочери, которым они не преминули, воспользоваться. Сейчас они трещали, как трещотки в руках неутомимого сторожа, и не давали ей ни на минуту остаться наедине со своими мыслями. Впрочем, может быть, это было и к лучшему.

— Бедняжка, ты, наверное, устала ждать минуты, когда твой муж обнимет тебя? — тянула Юло, охорашиваясь перед зеркалом. — Я бы, наверное, умерла от нетерпения!

— А что касается меня, то я готова еще год ждать, только бы ко мне посватался такой же красивый и знатный юноша! — весело перебила ее другая сестрица.

— А вот я бы и от этого не отказалась — увела бы его у Фейруз! — вмешалась еще одна. — Она им, похоже, совсем не дорожит!

Это предположение окончательно развеселило кузин, и они устроили такую возню, хохоча и носясь друг за другом, что Фейруз была даже обрадована, когда снизу раздался крик:

— Жених! Жених приехал! Встречайте жениха!

— Эй, это еще что! — взвизгнул Секандар-барк, почувствовав довольно болезненный удар сзади.

Он обернулся и наткнулся взглядом на невозмутимо улыбающегося рыжеусого джентльмена, приехавшего с женихом. В руках у него была тросточка, в которой Секандар сразу же признал орудие, нанесшее его спине оскорбление действием.

— Что это значит, господин? — шепотом спросил потерпевший, стараясь не привлекать к инциденту постороннего внимания.

— У вас по кителю полз паук, и я постарался помочь вам от него избавиться, — любезно объяснил иностранец, говоривший на хинди с небольшим, но заметным акцентом.

Секандару ничего не оставалось, как с кислой миной поблагодарить его за то, с каким вниманием тот отнесся к его спине. Однако на всякий случай он весь вечер старался держаться подальше от господина с тростью, так как не был уверен, что другому пауку не вздумается забраться к нему на голову.

Жениха и его свиту усадили на противоположном от помоста невесты конце зала. Муджтахид — мусульманский викарий, держа в руках брачный договор, стал читать его, задавая вопросы вступающим в союз:

— Дочь почтенных родителей, госпожа Фейруз Малик Амвар, согласны ли вы выйти замуж за господина Ахтара, сына покойного Сардара Наваза, за пятьсот тысяч рупий выкупа?

Склонившаяся над дочерью Сария сжала ее руку и просительно прошептала:

— Девочка моя, не срами отца…

Фейруз, не поднимая глаз, чуть наклонила голову. Этого было достаточно, чтобы сидевшие вокруг девушки весело закричали:

— Невеста сказала «да»! Невеста сказала «да»!

Мать с облегчением вздохнула — все шло куда лучше, чем она рассчитывала. Ее дочь демонстрировала смирение, которое трудно было ожидать от избалованной, да к тому же еще и влюбленной в другого девушки. «Наверное все-таки покорность у нас в крови», — грустно подумала Сария, поглаживая холодные пальцы дочери с благодарностью и любовью.

— Сын почтенных родителей, господин Ахтар Наваз, согласны ли вы дать пятьсот тысяч рупий выкупа и взять в жены дочь господина Сафара Малик Амвара госпожу Фейруз?

Ахтар бросил короткий взгляд на взволнованное лицо своего лондонского гостя и, выпрямившись, громко и внятно произнес свое «да, согласен!»

Муджтахид завершил церемонию чтением суры из Корана на арабском языке. После этого брак считался заключенным — Фейруз отныне принадлежала своему мужу, господину Ахтару Навазу.

Ее подняли и повели под руки к расположенному посредине зала высокому круглому помосту. Она села на него и с закрытыми глазами ожидала, пока Насемар подведет к ней своего брата, накрыв ему голову, как велит обычай, концом своего покрывала так, чтобы он не видел невесту до той минуты, когда это будет позволено.

Когда он уселся напротив Фейруз, девушки положили между ними большое зеркало — именно в нем молодые впервые должны были увидеть друг друга — и растянули над головами обоих парчовое полотнище, скрывшее их от посторонних взглядов. Чья-то рука поставила в образовавшийся шатер зажженную свечу, потом просунулось еще несколько рук, обсыпавших молодоженов жареным рисом — чтобы были богаты и имели много детей.

Ахтару предстояло прочесть главу из Корана, в которой говорится о преданности и любви, и торжественно произнести слова:

— Открой глаза, невеста, я твой раб! —

и только после этого он имел право заглянуть в зеркало, таившее черты его жены.

Однако, совершив все, что следовало, он не стал открывать глаз — побоялся смутить окончательно и без того испуганную и попавшую в странное положение возлюбленную своего друга.

Фейруз тоже не рискнула поднять глаз — ей было просто стыдно за то, в какую жалкую комедию превратился такой священный, такой важный обряд в жизни каждой женщины, как свадьба. Что думает о ней согласившийся на обман, на святотатство ради своего друга этот благородный и многим рискующий человек? Фейруз ощущала себя униженной и виноватой перед всем миром, а особенно перед тем, кого только что назвали ее мужем.

— Ну как, вы понравились друг другу? Правда, невеста красавица? А жених-то — какой молодец! — раздавались отовсюду веселые голоса.

Девушки убрали покрывало, быстро опустили на лицо невесты плотную карминовую парду и принялись опять осыпать молодых рисом под свадебные песнопения.

Церемония в доме девушки теперь считалась оконченной. Молодожены отправлялись в дом жениха. Ахтар взял свою жену за руку и повел к машине. Родные провожали Фейруз со слезами на глазах — даже Секандар прослезился, увидев, как увозят в новую жизнь его маленькую сестричку, так быстро ставшую взрослой.

Фатьма приготовила им торжественную встречу. Целый хор ромини пел для них у ворот дома, осыпая молодоженов лепестками белых роз. Гостей здесь было не меньше, чем в особняке Малик Амваров, где продолжалось празднество, обещая растянуться на всю ночь. Но в доме Навазов собравшихся ждало особое развлечение — танцы в исполнении прославленной мастерицы каткаха, которая сама явилась к Фатьме и сказала, что она обещала ее сыну танцевать на его свадьбе и намерена сдержать обещание. Не слишком жаловавшая танцовщиц Фатьма не собиралась в такой день идти наперекор желанию сына и приняла предложение. Она хотела щедро одарить исполнительницу, но та отказалась, уверяя, что Ахтар рассчитался с ней за все.

Впрочем, сами молодожены не могли сегодня насладиться искусством танцовщицы — ритуал строго предписывал им каждый шаг в течение всего этого вечера. Фейруз сразу же провели на женскую половину и оставили с сестрой ее мужа и новыми служанками. Насемар должна была проводить молодую в спальню, вручить ей свои подарки и подношения от других женщин их рода и позаботиться о том, чтобы Фейруз немного отдохнула от пережитых волнений в то время, как ее муж проведет полчаса со своими друзьями на мужской половине.

На самом деле Ахтар в эти минуты остался наедине с тем, ради которого и было затеяно все это. Джавед, избавившийся наконец от парика и фальшивых усов, выглядел усталым и подавленным.

— Меня не оставляет чувство, что мы совершили непоправимую ошибку, — тоскливо говорил он, уставясь в темноту за окном. — Как я мог допустить, чтобы такое свершилось? Какое преступное легкомыслие — играть такими вещами, как фиктивный брак, клятвы, обман множества поверивших во все это людей!

— Перестань винить себя, это была моя идея — ты узнал обо всем, когда механизм был уже пущен, — с притворной беспечностью отвечал ему Ахтар. — И потом, мы были вынуждены прибегнуть к обману, так что никто не может упрекнуть нас в пренебрежении к таинству брака. Мы спасаем вашу любовь, а значит — вашу жизнь! Или это не так?

— Все так, но почему тогда мне так плохо? И я могу себе представить, что сейчас испытывает Фейруз, которую мы втянули в эту историю, — Джавед в отчаянии стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнул письменный прибор. — Хоть бы поскорее конец всему этому!

— Потерпи до завтра! — хлопнул его по плечу друг. — Завтра утром развод. Вечером свадьба — утром развод! По-моему, очень современное течение семейной жизни. Во всяком случае, в отсутствии динамичности нас не упрекнут!

— Эй, дорогой жених! — заглянула в комнату Насемар. — Ты что же, не торопишься к молодой жене? Думаю, она уже заждалась!

— Иду, сестрица, — кивнул Ахтар и обернулся к Джаведу. — Потерпи до завтра и увидишь — все будет отлично!

— Надеюсь, — прошептал ему вслед юноша.

У входа в спальню служанка подала Ахтару пурпурный халат из переливчатого шелка. Он накинул его на плечи и вошел в комнату вместе с сестрой, которая несла с собой тарелку малиды — сладкой просяной запеканки. Она подвела брата к сидевшей на ковре Фейруз, лицо которой по-прежнему было закрыто пардой.

— Возьмите понемногу малиды — пусть ваша жизнь будет такой же сладкой, как она, — склонилась к невестке и брату Насемар. — Надеюсь, что счастье пришло вместе с вами в наш дом и не оставит его. Любите друг друга всегда!

Насемар поставила на ковер тарелку и тихо вышла из спальни, плотно притворив за собою дверь.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Наконец Ахтар заставил себя заговорить веселым и оживленным тоном:

— Ну что ж, дорогая Фейруз, не стану, конечно, именовать вас женой. Почему бы вам все-таки со мной не познакомиться хотя бы теперь, раз не захотели раньше? Все-таки мы с вами родственники, хоть и не супруги, — вы будущая жена моего названного брата.

Однако девушка даже не шевельнулась в ответ на его слова.

— Не хотите познакомиться? — расстроился Ахтар. — Но это даже обидно! Ведь мы не влюбленные на свидании, мы же, можно сказать, компаньоны в трудном деле — переламывании жестокой судьбы, решившей разлучить вас с Джаведом. В конце концов я приму решительные меры, сам подниму вашу парду, хорошо?

Фейруз опять промолчала, и Ахтар воспринял это как позволение.

— Нам ведь здесь целую ночь сидеть вместе, так давайте хоть поболтаем без этой преграды, — сказал он в свое оправдание, протягивая руку к парде.

Ахтар чуть потянул тонкую ткань, она легко поддалась и соскользнула с головки девушки, открыв его взору слишком памятные черты.

— Нет! — закричал он, отскакивая от нее и делая непроизвольный жест руками так, будто гнал от себя кошмарное видение. — Нет, это слишком жестоко!

Фейруз открыла глаза, стараясь понять, что могло вызвать такую реакцию — одного взгляда на молодого супруга оказалось достаточно, чтобы найти причину непонятных предчувствий, томивших ее с первой минуты свадебного обряда.

Этот человек уже предлагал ей свое сердце. Несколько секунд назад он узнал, что неожиданно для себя получил взамен ее руку. Захочет ли он передать эту руку тому, ради кого затеял игру?

Фейруз внимательно вгляделась в его глаза и увидела неистовствующую в душе мужчины бурю, сила которой увеличивалась с каждой минутой. Уцелеет ли в ней парусник дружбы, казавшийся таким надежным, пока он мирно качался на спокойных волнах гавани? Не снесет ли крышу с башни благородства, не потонут ли в разверзшейся пучине добрые намерения?

— Ах, Джавед, что же ты наделал, — прошептала девушка, угадывая ответ.

Ахтар схватился дрожащими руками за стену, ища хотя бы в ней опоры, которую утратил внутри себя. Мир перевернулся, и теперь все выглядело уродливым, нелепым и не имеющим смысла. И только любовь к этой девушке, глядевшей на него умоляющим взором, сохранила свое дающее всему оправдание значение.

Голова его кружилась, он был не в силах оправиться от шока, и когда откуда-то донесся сильный и прекрасный голос, певший о растоптанном счастье, Ахтар уже не мог понять, правда ли он слышит сейчас Хусну или это только ее образ пришел ему на помощь, спасая от забрезжившего безумия.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Фатьма недовольно поморщилась, услышав, какой песней открыла свое выступление танцовщица.

Как трудно навеки расстаться с тобой, Застыть и не броситься вслед… В любви есть удача, есть радость и боль — В любви справедливости нет,—

разве это слова для свадебного пира?

Фатьма огляделась, всматриваясь в лица гостей — не сочли бы приглашение этой танцовщицы чересчур эксцентричным поступком для такого респектабельного дома. Однако собравшиеся с восторгом следили за плавными и вместе с тем исполненными порывистости, напоминающей о дуновении летнего ветерка, движениями артистки. «Похоже, эта женщина всех здесь очаровала настолько, что они забыли зачем собрались, — подумала мать Ахтара. — И откуда только она взялась в жизни моего сына? Надеюсь, ему не перешла по наследству слабость его отца к таким женщинам. Да и Джахангир тоже еще недавно был без ума от одной из них. Хотя с такой женой, как Фейруз, Ахтар сразу забудет обо всех танцовщицах в мире!»

Любовь бывает всегда для двоих, Для третьего нет ничего. Но Бог хранит и лелеет их Горячей молитвой его. Кто предан любви, не сделает зла — Открыт ему путь другой. Пусть будет любовь их чиста и светла, А третий найдет покой,—

пела, аккомпанируя себе звоном серебряных браслетов, красавица, приковавшая к себе все внимание гостей.

Как бы ни менялось положение ее летающего по залу тонкого и гибкого тела, глаза танцовщицы неизменно смотрели вверх, туда, где, как она знала, сейчас впервые остались наедине друг с другом молодые супруги. Она и не понимала сама, хочет ли, чтобы Ахтар услышал сейчас ее песню и вспомнил о ней, но какая-то сила заставляла Хусну петь все громче и громче, так, чтобы весь этот дом оказался заполненным ее песней — в первый и единственный раз в жизни.

Наконец, замер последний звук. Хусна на мгновение уронила руки, но сразу же выпрямилась и подала знак музыкантам. Окончены жалобы, нет больше слез и страданий. Все, что остается ей, — это принять участие в свадебном веселье, стать его составной частью, раз уж это единственная подходящая ей роль.

Хусна выбрала самую радостную из своих песен и, преображаясь на глазах, вихрем закружилась под торжествующую мелодию флейты. Она разыгрывала перед гостями историю девушки, встретившей в цветущем саду своего возлюбленного, о котором давно уже мечтала ее душа. Каждый ее жест, каждый кокетливый взгляд, стрелой пущенный в восхищенных зрителей, излучал счастье. Ни у кого и сомнений возникнуть не могло в том, что для танцовщицы не существует сейчас в целом мире хоть что-нибудь, кроме ее великолепного искусства, кроме этого образа, на глазах у них сливающегося с нею самою.

Публика требовала еще и еще, не желая смириться с тем, что удовольствие любоваться ею могло быть не вечным. Хусна и сама перестала чувствовать усталость. Только радость движения, растворяющаяся в крови музыка, улетающие к высоким сводам переливы голоса… Насладиться всем этим в последний раз, вдохнуть полной грудью привычный аромат успеха и восхищения, испытать свою власть над теми, для кого существует ее искусство, а потом…

Во время танца Хусна не успевала думать о том, что будет после. А когда все закончилось и это «после» наступило, она обнаружила себя стоящей посреди своей спальни, ярко освещенной множеством свечей. Хусна не помнила, кто их зажигал, как она вернулась сюда из празднично украшенного особняка Навазов, и только охапка цветочных гирлянд, брошенная на ковер, и боль в утомленных ногах напоминали о том, что произошло этим вечером.

Впрочем в груди болело куда сильнее, чем ныли ноги. Хусна прижала к сердцу обе руки сразу, стараясь успокоить его хоть немного. Потом взяла ситару и чуть коснулась струн. Пальцы непроизвольно извлекли из них мелодию, поразившую и даже испугавшую женщину. Эту песню она пела Ахтару в тот раз, когда он впервые вошел в ее дом:

В момент, когда прекрасной розы иссохнут лепестки, Их чудный, сильный запах свое дыханье передаст тебе. Что значит настоящая любовь, узнаешь ты лишь в то мгновенье, Когда к губам твоим с любовным поцелуем прикоснется смерть.

Как странно, что подлинный смысл песни открылся ей только теперь! Раньше она считала, что это история о том, как смерть любящего открывает тому, к кому он пылал страстью, истинную цену утраченного, как зияющая пустота на месте, где раньше билось преданное сердце, дает понимание того, чем была эта любовь.

Теперь ей казалось, что смысл любви открывается прежде всего тому, кто ради нее принимает смерть. Конец ставит все на свои места, безжалостно отбрасывая мелкое, незначительное.

Хусна подошла к окну, за которым занимался новый день. Уже началась его обычная суетная возня — торговцы тащили свои тележки, мусорщик гремел ведрами, приглушенно шуршали колеса автомобилей. Все, как вчера, как год назад, та же картина ежедневных забот, борьбы за кусок хлеба, возникновения и крушения тысячи надежд, к которым она не имеет, как вообще ко всей этой жизни, никакого отношения. А для нее самой — все та же пустота, и ее не заполнишь ничем — ни чужими, неинтересными людьми, ни фальшивыми отношениями, ни путешествиями, меняющими только декорации. Не может же единственным содержанием жизни быть собственное искусство — во всяком случае для нее. Она больше не хочет танцевать для публики, а тот единственный человек, для которого хотела бы, не нуждается в ней. У него есть все для счастья, потому что есть любовь. А у Хусны нет любви, и значит, нет ничего.

«Смерть не просто логична. Она — единственный выход для меня, — сказала себе Хусна. — Я умираю не потому, что он меня не любит, а потому, что мне незачем жить без этой любви. Я не могу больше выносить своей жизни, она тяготит меня. Смерть — спасение».

Хусна достала из шкафа небольшой кинжал — подарок своего мадрасского покровителя. Ей казалось сейчас, что она специально хранила его, сознавая, что придет время, когда остро отточенный клинок станет ее единственной надеждой. Серебряная рукоять удобно и надежно улеглась в ладони, как будто с нетерпением ждала момента, когда кинжал сможет, наконец, исполнить свое прямое назначение.

Хусна отвела руку и затем медленно поднесла оружие к груди, репетируя финал. Острие скрипнуло по отполированной поверхности большого круглого медальона, с которым Хусна никогда не расставалась. «Вот она, несомненная польза репетиций! — улыбнулась Хусна. — Хороша бы я была, решившись на последнее и не сумев его исполнить!»

Женщина сняла медальон, чтобы он, призванный уберечь ее, не мог уже ничего изменить в задуманном финале, и опять потянулась к клинку. Теперь между ним и сердцем не было никаких преград.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ночь — время поэтов и влюбленных. Джавед почти не сомкнул глаз, ожидая утренней зари, чтобы пойти к дому Ахтара Наваза, где его ждет Фейруз. Он смотрел на плывущий высоко в небе серебристый диск солнца неспящих, и из души его сами собой лились поэтические строки:

Люблю тебя и слышу со всех сторон укор; Терплю, боюсь нарушить жестокий приговор; И, если жизни мало, до дня Суда готов Продлить любви глубокой и мук суровых спор.

Наконец серый свет порозовел и вспыхнуло огненное солнце. Джавед вскочил из-за стола и начал готовиться к встрече с любимой. Теперь он может навещать ее открыто каждый день — никто не запретит ему прийти к другу, пока Фейруз находится в доме Ахтара, а потом он заберет ее навсегда.

Мрачный и не выспавшийся новобрачный спускался по лестнице. Шмыгающие по дому слуги, многочисленные родственники, съехавшиеся на свадьбу, с пониманием поглядывали на осунувшееся лицо и темные круги вокруг глаз Ахтара. Если бы кто-нибудь знал истинную причину, если бы кто-то заглянул в душу несчастного, раздираемую ужасными противоречиями! Но молодожен никому не мог открыться, а тем более самому лучшему другу.

— Господин Ахтар! — сияющий Джавед вошел в гостиную неприлично рано для визитов, но ждать у него больше не было сил.

— Здравствуй, — пробурчал новобрачный.

— Ты что, только проснулся? Уж не присвоил ли ты то, что принадлежит мне по праву? — пошутил веселый поэт и двинулся мимо Ахтара, намереваясь подняться к Фейруз.

Тот протянул руку и остановил его:

— Подожди, Джавед, давай присядем.

— Зачем? Поверь, друг, я всегда рад с тобой побеседовать, но сейчас я спешу встретиться со своей любимой. Мы так долго с ней не виделись…

— Джавед, нам надо поговорить.

— Ты чем-то обеспокоен, в чем дело?

— Ну ладно, пошли, — Ахтар так и не набрался духу сказать ему то, о чем думал всю ночь.

Друзья поднялись по лестнице вместе и вступили в спальню, завешанную цветочными гирляндами, которые испускали тонкий аромат.

Фейруз сидела на том же месте, словно богато убранная кукла. Вокруг нее суетились две маленькие племянницы Ахтар Наваза. Девчушки впервые попали на свадьбу, им все было интересно. Таинственная процедура бракосочетания пугала и притягивала их своей красотой. Они воспринимали это как игру, устроенную взрослыми.

Младшая из них набралась смелости и принялась дергать невесту за парду:

— Тетя, тетенька!

Фейруз даже не пошевелилась.

— Я же тебе говорила, — зашептала старшая девочка, — она спит, как лошадка, стоя.

— Правда?

— Да.

— А давай мы поднимем парду и посмотрим. Ведь она все равно спит и не будет нас ругать.

Вошедшие в спальню мужчины спугнули шалуний.

— Дядя, дядя пришел! — закричала младшая, самая любимая племянница, которой многое позволялось.

Она разбежалась и вспорхнула Ахтару на руки.

— Что вы здесь делаете, проказницы? — нарочито строго спросил новобрачный, на мгновение смягчившись.

— Ничего, дядя Ахтар, мы просто хотели посмотреть на невесту.

— Она не невеста, — помрачнел Ахтар, — а моя жена.

Поэт с удивлением взглянул на него. Тот отвернулся и громко сказал:

— Фейруз, это Джавед пришел тебя проведать.

— А, понял, понял, — заговорщицки прошептал юноша, — надо продолжать игру.

Он увидел подходящую из глубины комнаты Насемар. Согласно обряду, он должен был платить выкуп. Что ж, Джавед находился в приподнятом расположении духа и с удовольствием играл роль любопытного родственника.

— Я много слышал о красоте снохи, — проговорил он бодрым голосом. — И пришел сам убедиться в этом. Всегда надо доверять собственным глазам, а не словам других. Кто знает, может быть, она и не так хороша, как говорят.

— Мало ли что вы хотите! — воскликнула Насемар. — За смотрины надо платить!

Сестра была счастлива, что брат женился. Ее собственная семейная жизнь, давшая трещину, постепенно налаживалась. Джахангир уже с нетерпением ожидал ее — он все еще находился в больнице, и она навещала его каждый день. Дети тоже с радостью обретали отца, и Джахангир начинал понимать, что нужен им.

— Чтобы увидеть ее красоту, — улыбнулся Джавед, — я готов отдать жизнь. Не правда ли, друг? — Но Ахтар отмолчался. Он отошел в сторону, делая вид, что занят племянницами. — Боится, что она, увидев меня, даст ему развод, — кивнул поэт, все еще пребывающий в радужном настроении. — Так что вам дать за смотрины — жизнь или деньги?

— Жизнь можете оставить при себе, — весело сказала Насемар, — вам придется заплатить две тысячи рупий.

— Две тысячи? — поэт рассеянно пошарил по карманам. Конечно, он не рассчитывал делать сегодня покупки и, как это часто с ним бывало, забыл деньги. К счастью, у него нашлась какая-то бумажка. — А, вот сто рупий.

— Ну, этого мало! — запротестовала Насемар.

— Остальное отдам потом.

По обычаю, он должен был вручить деньги новобрачной. Джавед протянул ей купюру, но Фейруз сидела, не шелохнувшись, будто спала. Он сунул деньги в ее ладонь, мятая бумажка упала ей на колени. Юноша благоговейно потянулся, чтобы приподнять покрывало, но Насемар резким окриком остановила влюбленного:

— Эй, вы что, не знаете правил?

— А что я нарушил?

— Я сама подниму парду, а вы дадите мне за это две тысячи рупий.

— Две тысячи? Это ваше любимое число, — посетовал Джавед и вновь принялся шарить по карманам, но денег там не прибавилось. Тогда поэт поднял упавшие сто рупий и протянул их женщине. — Вот возьмите, остальные я отдам… потом…

Дернув плечом, Насемар смирилась с таким маленьким доходом от смотрин и подняла покрывало.

Джавед взглянул на прекрасное лицо возлюбленной. Она была удивительно хороша. Светлые отблески драгоценностей освещали нежную кожу. Продетое в крыло носа кольцо с бриллиантами искрилось лучами. Но все это затмевал алмазный блеск горьких слез, катившихся по ее щекам.

— Слезы? — искренне удивился он. Вытащив платок, вытер их и бережно убрал в нагрудный карман. — Я заберу эти алмазы с собой.

Отойдя от девушки, поэт сказал:

— По-моему, она скучает по своим родителям. Скорее отправьте ее домой!

Насемар шутливо оттолкнула его:

— Хватит дурачиться.

Обряд был выполнен, и Джавед покинул спальню мужа и жены. Он так ничего и не понял и считал, что все идет по плану — его Фейруз добросовестно играет роль свежеиспеченной жены, даже слезу уронила.

Когда мужчины ушли, Насемар присела рядом с девушкой. Глядя на нее с улыбкой, попыталась приободрить робкую супругу:

— Госпожа, вам надо переодеться. Сейчас поздравить вас придут соседки. Наденьте лучшее платье и украшения — я помогу вам. Вы же знаете этих сплетниц, они повсюду выискивают недостатки. Я уверена, что уж на этот раз им не удастся позлословить! Давайте я покажу, где лежат притирания — вы не выспались и надо убрать тени под глазами.

Спустившись по лестнице, Джавед весело спросил, перед тем как покинуть дом:

— Пожалуй, все очень хорошо устроилось. Ты все прекрасно придумал, друг. Как ты думаешь, когда лучше подавать на развод — сегодня или завтра?

Ахтар Наваз замялся. Он все никак не мог сказать то, что хотел. Все же надо потянуть время. Время — вот его союзник.

— Чтобы подать на развод нужен повод. Нельзя же в самом деле сегодня жениться, а завтра разводиться. Это несерьезно. И потом — что скажут в городе?

Джавед остановился и обернулся. Он не поверил своим ушам и на всякий случай переспросил:

— Что? Моя Фейруз не моя?

Проклиная себя за нерешительность, Ахтар отрубил:

— Джавед, не приходи сюда больше.

Ему сразу же стало легче. Напрасно он мучил себя и других — за свое счастье надо бороться. Конечно, то, как он это делает, не вполне порядочно, но отдать Фейруз… это выше его сил. Разве он знал, что возлюбленная Джаведа окажется девушкой, покорившей его сердце. Да, он поклялся отдать жизнь другу, но Фейруз для него дороже, чем жизнь.

— Не приходи сюда…

— Что ты сказал?

— Люди не поймут твои поступки, — добавил Ахтар.

— А я уж было начал сомневаться в тебе, — с облегчением вздохнул поэт.

Джавед будто прочитал его мысли и повторил то же, что и сам Ахтар подумал о своей любви. Новобрачный понял — счастливый влюбленный просто не слышит, не хочет слышать то, что он говорит. Он не улавливает смысла слов.

Запутанную ситуацию разрядило появление неожиданного утреннего гостя — в дом вошел Малик Амвар в сопровождении супруги.

Завидев Джаведа, старик переменился в лице. Он совершенно не ожидал такой встречи. Глаза его загорелись зловещим огнем, плечи распрямились, и теперь действительно можно было видеть, какие грозные предки стояли мрачными тенями за его спиной. Сам Чингиз-хан не смог бы, наверное, так сверкать очами. Однако Малик Амвар быстро овладел собой. В самом деле, все эти разногласия с поэтом — дело прошлое.

— Как поживаете, господин Джавед?

— Спасибо, хорошо, — ответил юноша так же вежливо. И в самом деле, зачем сердиться на старика, его можно понять. Джавед пребывал в благодушном настроении, кроме того Амвар еще не знает, что разговаривает со своим будущим зятем. Жаль, приходится обманывать тестя, но что поделаешь! Он сам виноват в этом.

— Что вы здесь делаете? — осведомился Малик Амвар. В его глазах юноша олицетворял все несчастья мира. Если бы не он, как хорошо и спокойно текла бы жизнь, и вот теперь опять Джавед стоит на пути. Врос здесь, словно камень посередине реки.

— Ахтар Наваз — мой близкий друг, — счел нужным пояснить юноша, — но по ряду причин я не мог присутствовать на свадьбе и вот пришел поздравить его. Я и вас поздравляю с таким прекрасным зятем!

Амвар не поверил ни единому слову. Впрочем, Джавед и не ждал от него понимания. Откланявшись, поэт пошел к выходу. Однако когда поравнялся с хмурым Секандаром, не выдержал и дернул его за полу ширвани. Тот даже подпрыгнул на месте от такой дерзости, а поэт показал ему жестом фокусника какую-то пушинку:

— У вас по одежде паук ползет!

— Господин Джавед, — подозрительно сказал потомок Чингиз-хана, — а вы случайно не знаете лорда Бассинг-Шоу?

— Как вы сказали? Нет, я с ним не знаком… Кто такой Бернард Шоу я знаю, а имя вашего знакомого слышу впервые.

— Странно, — на лице Секандара было написано сомнение. Он даже обошел вокруг Джаведа, оглядывая его с головы до ног. — Очень странно.

— Что же странного?

— Глядя на вас, я готов поклясться, что лорд Бассинг-Шоу ваш родственник!

— Вы мне льстите, — улыбнулся поэт. — Впрочем, меня часто с кем-нибудь путают. Не далее, как вчера, один прохожий принял меня за Раджа Капура и стал просить автограф.

— И что же вы сделали?

— Как что? Я так и написал в его блокноте: «На добрую память от Рабиндраната Тагора». Хотите, я и вам сделаю такую надпись.

— Нет, спасибо.

— Ну, тогда разрешите откланяться. Рад был увидеться с вами, господин Секандар.

Тот пробурчал что-то неразборчивое. Джавед рассмеялся и вышел из дома в отличном настроении.

Малик Амвар приблизился к зятю, приветствовал его со старомодной учтивостью и сказал:

— Прошу прощения, этой ночью моя супруга видела страшный сон и потеряла покой. Ей захотелось прийти к своей дочери. Я объяснял, что неприлично наносить визиты молодоженам на второй день после свадьбы, но вы же понимаете… Материнское сердце не успокоишь словами.

— Господин Малик Амвар, — выступившая из глубины комнаты Фатьма приветствовала гостей традиционными поклонами, — двери нашего дома всегда для вас открыты. Это теперь и ваш дом. Сынок, проводи дорогих гостей наверх.

Новобрачный не хотел этого визита и боялся его. Как некстати все получается! Фейруз и без того перенесла сейчас потрясение после встречи с Джаведом и вот теперь новое испытание.

Если бы Ахтар Наваз мог, он бы запер любимую в башне из слоновой кости и никому не позволил бы видеться с ней.

— Прошу вас! — вежливо сказал новобрачный, пропуская вперед гостей.

Несчастная девушка стояла у окна, печально глядела на улицу и ничего не видела. Перед глазами всплывал облик любимого, она слышала его слова, будто наяву:

«О чем ты просила святого отца? — Я просила, чтобы исполнились все желания моего возлюбленного. А ты? — Я ничего не просил, но теперь хочу попросить, чтобы никогда не разлучаться с любимой».

Нет, не помогли их молитвы, и самое страшное случилось. Так устроен мир, мы не получаем того, чего хотим. Каждый раз судьба наказывает нас, играет, словно куклами. Поэтому жизнь так часто бывает невыносимо тяжела. Полностью ею довольны лишь умалишенные, они всегда счастливы.

Рай в небесах, ад — под землей, а посередине, нечто среднее…

Ее размышления прервало появление родителей. Исстрадавшаяся мать бросилась к дочери, обняла ее:

— Доченька, я видела такой страшный сон… Еле дождалась утра так мне хотелось увидеть тебя. Как ты?

— Разве вы не видите мою радость, мама? — слезы катились одна за другой по щекам девушки. Но выражение лица ее было спокойным, тихим, как и подобает новобрачной. — Я очень счастлива, мама, и пока я жива, я буду покорна своей судьбе…

Ахтар Наваз не выдержал этой сцены. Резко повернувшись, он вышел из спальни. Малик Амвар проводил его внимательным взглядом. Отец был немного растерян — как понять эту молодежь? На свадьбе они так радовались! Ахтар был весел, да и Фейруз охотно выполняла все таинства обряда, а теперь их будто подменили. Куда девалась их радость? Одни слезы… Но теперь все это касается только двоих — мужа и жены, теперь отец не несет ответственности за жизнь дочери — все на плечах Ахтар Наваза. Он обязан позаботиться о своей супруге.

Однако Амвар не выдержал, позвал ее:

— Фейруз, доченька…

— Я не жалуюсь, отец. Прошу вас, помолитесь за меня. Пусть Бог даст силы и терпение вашей дочери.

Старик почувствовал, что еще минута — и он не выдержит, разрыдается вместе с дочерью. Видимо, стар он стал, размяк. Женские слезы размягчили его душу. Малик Амвар повернулся и хотел было уйти. Пусть мать и дочь отплачутся, но Фейруз вскрикнула жалобно:

— Отец! Отец!

Он повернулся, протянул к ней дрожащие руки, и дочь бросилась ему на шею, так когда-то в далеком детстве прибегала она к молодому Малик Амвару со своими обидами и горестями. Фейруз бурно разрыдалась, и старик уронил несколько холодных слезинок на ее праздничное платье. Вытерев незаметно слезы, он все повторял тихим голосом:

— Ничего, доченька, ничего. Все пройдет, все еще наладится, вот увидишь…

Но эти слова мало успокаивали несчастную девушку. Она понимала, что ничего уже не изменить. Произошло непоправимое. Это не детские горести, когда отец мог ей помочь. Теперь он не властен над событиями, и ей остается смириться со своей участью.

Мать не могла больше этого видеть. Кое-как собравшись, родители Фейруз покинули дом, где поселилась печаль.

Фатьма попыталась удержать их, но они не смогли даже соблюсти приличия. Единственное, на что их хватило, это присесть на минуту за стол, накрытый для чаепития. Малик Амвар выпил чашку, а Сария лишь пригубила, чтобы не наносить оскорбления хозяевам.

В разукрашенной спальне стояла Фейруз, похожая на безжизненное изваяние. Радостно щебечущая о чем-то Насемар надевала на нее новые драгоценности. Новобрачная покорно поднимала руки, подставляла их для тяжелых браслетов, больше похожих на золотые кандалы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Влюбленный Джавед так и не дождался утра, когда можно нанести визит Ахтар Навазу, счастливому обладателю молодой жены. С наступлением зари он вышел из дома и долго бродил по узким старинным улочкам, предвкушая встречу с Фейруз и сочиняя стихи в ее честь. Наконец пришло время, приличное для гостя, и поэт с легким сердцем отправился по знакомой дороге, стараясь идти шагом, потому что его тянуло пуститься бегом.

Прекрасное настроение стало еще радужнее, когда он увидел отъезжающий от дома автомобиль.

— Ахтар! — воскликнул юноша, ворвавшись в гостиную. — Сама судьба благосклонна ко мне! Я заметил, что мать, сестра и дети уезжают, и я сказал себе — наконец-то состоится свидание влюбленных!

Он рассмеялся, но Ахтар не поддержал шутку. Ослепленный страстью, поэт ничего не заметил. Если бы он был чуть внимательнее, его поразил бы облик друга — перед ним стоял совсем чужой человек. Ахтар Наваз грубо схватил юношу за руку и остановил на пороге лестницы.

— Ты никуда не пойдешь, — сказал он сурово.

— Почему ты не пускаешь меня? — улыбнулся Джавед, воспринимая это как веселый розыгрыш.

— Тебе нельзя наверх.

Ахтар сделал свой выбор. Он не отдаст Фейруз. Любовь ценнее дружбы, и чаша весов, на которую Наваз положил обретенное сокровище, перевесила все остальное. У новобрачного помрачился разум, он превратился в продавца ювелирного магазина, который все рассчитывает в каратах. Он даст хорошую цену и откупится от назойливого Джаведа.

А тот все порывался пройти мимо новобрачного. Вдруг до него стало что-то доходить, и улыбка медленно растаяла, испепеленная взглядом Ахтара.

— Мне нельзя наверх? Но почему?

— Джавед, уходи и больше не появляйся в этом доме.

— Ахтар! — слабо воскликнул поэт, все еще не веря этим словам.

— Джавед! — сурово откликнулся новобрачный. В голосе его звучало предостережение. Он решил отстаивать свое право на Фейруз любыми способами. Все условности были отброшены.

Эта простая истина, наконец, предстала перед поэтом во всей ее страшной наготе. Теперь они не братья, а соперники. Пропасть разверзлась между ними и поглотила прежнюю дружбу.

— Ахтар Наваз! Увидев красоту Фейруз, ты потерял разум!

— Да, я люблю Фейруз и не отдам ее. Она моя! — отрезал распаленный Ахтар.

— Твоя? А ты спросил ее? Что сказала тебе Фейруз в ответ на признания и клятвы?

— В этом нет необходимости. Она моя жена, а я ее муж. Свадебный обряд совершен, и никто не может отнять у меня то, что принадлежит мне по закону.

— О каком законе ты говоришь? Это же все было придумано, чтобы вырвать девушку из-под опеки тирана. Ты же обещал дать ей развод!

— Да, обещал, — угрюмо ответил Ахтар. Он тяжело дышал, будто поднимался на гору. — Я говорил это, но я не знал тогда, что Фейруз — та самая девушка, которую я искал. Я нашел ее, так как же мне отдать мою любовь?

— Значит, Фейруз — та самая девушка, которую ты полюбил?

— Да, — подтвердил Наваз. — Она моя любовь и счастье. Она принадлежит мне!

Все стало на свои места. Какая насмешка судьбы! Джавед сам отдал свою любовь в руки этого человека.

— Но Фейруз не любит тебя!

— Ну и что.

— Ты хочешь оставить ее насильно?

Ахтар прошелся по комнате, подыскивая слова. Он все же пытался договориться миром, но делал это, как настоящий бизнесмен:

— Пойми меня, я бессилен — в Фейруз бьется мое сердце! Оставь ее, взамен я отдам тебе все, что ты хочешь!

— Как! Ты пытаешься купить Фейруз?

— Да, скажи, сколько тебе надо.

Этого поэт не ожидал. Какой же глубины та разверзшаяся пропасть, в которую упал бывший друг! Он решился предложить деньги за любимую! Жалкие кружочки золота за то, что дороже самой жизни!

— Ахтар Наваз, у вас не осталось ничего, чтобы дать мне. Вы предали нашу дружбу! — Новобрачный вздрогнул, предостерегающе вытянул руку, останавливая неосторожные слова, готовые сорваться с губ юноши. Но тот не собирался останавливаться и дал себе волю, высказывая обиду: — Ахтар Наваз, на всем свете нет человека более подлого и низкого, чем вы!

Яростно вскрикнув, Ахтар размахнулся и влепил пощечину своему бывшему другу. Джавед не ожидал удара и не успел защититься. Он упал как подкошенный.

Юноше не было очень уж больно, он испытал потрясение оттого, что так страшно закончилась дружба. Такое оскорбление стоило смертельного ответа, но Джавед сдержался. Он услышал легкий перестук каблучков по лестнице.

— Джавед! — воскликнула Фейруз.

Она хотела броситься к любимому, помочь ему подняться. Путь ей преградил Ахтар. С перекошенным от ярости лицом Наваз закричал:

— Назад! Я кому сказал, назад! Поднимись наверх, я кому сказал!

Муж схватил ее за плечи, встряхнул и бросил на лестницу. Фейруз вскрикнула от боли, пыталась встать, но не могла. Такого потрясения девушка никогда еще не испытывала — ее швырнули, как вещь. Воспитанная в любви и обожании, она не сталкивалась с грубостью в родительском доме, и вот с чего началась супружеская жизнь под кровом Ахтара Наваза.

— Фейруз!

Юноша кинулся к любимой. Его соперник опять встал на пути, схватил Джаведа за плечи и попытался оттолкнуть.

— Отойди! — кричал поэт. — Пусти меня!

Как ни силен был Ахтар, юноша вышел победителем в неравном поединке. Отчаяние удесятерило силы. Он поднял Наваза и кинул в сторону, на резной столик, подломившийся под неожиданной тяжестью. Подбежав к любимой, поэт помог ей встать, бережно придерживая за руку. Она надеялась, что Джавед больше не отпустит ее ладонь.

— Нет, Фейруз, нет! — ответил он на немой вопрос девушки.

Несчастная разрыдалась и побежала вверх по лестнице. Юноша догнал ее уже в спальне. Ахтар следовал за ними, словно тень, однако держался он на некотором расстоянии.

В роскошной спальне сидела Фейруз. Отныне это было ее место, ее клетка, хотя и золотая. Сторожил ее Ахтар, стоящий у дверей, а перед собой она видела Джаведа.

Супруг не препятствовал их разговору, понимая, что присутствует при прощании.

— Так значит, это оказался тот самый преследователь?

— Да.

— Почему ты не сказала мне об этом раньше!

— Я хотела, но когда узнала, что вы близкие друзья, то не решилась, — устало говорила Фейруз.

— Но почему?

— Я не хотела, чтобы кто-то из вас был оскорблен мною. Я думала, что эта шутка останется там, на празднике, и забудется.

Джавед проговорил чужим, мертвым голосом:

— Теперь мы должны похоронить свою любовь. Ахтар твой муж, а я — твой сон.

— Если вы мой сон, то я хочу уснуть навсегда…

Юноша покачнулся и с трудом отошел от своей любимой. Все уже было сказано, слова теперь ничего не значат, ничего не изменят.

Проходя мимо застывшего Ахтара, он обратился к нему с последним напутствием:

— Ахтар Наваз, любовь — она как молитва, а молитву нельзя купить, перед ней склоняют голову…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Джавед с самого утра сидел в своем кабинете, не откликаясь даже на просьбы сестры погулять с ней в саду. Работать он не мог — горе не принесло с собой вдохновения. «Странно, — думал он, — что ни один из великих поэтов не был счастлив в любви, и все-таки они творили, рождая из боли и отчаяния волшебные звуки. А я только томлюсь и ворошу обрывки воспоминаний, не умея уловить то, что должно быть в любых переживаниях — мелодию страсти. Или это приходит позже, когда оседает тоска и остается только печаль и мудрость?»

Мариам тоже не находила себе места. Ее не радовало даже легко полученное от брата позволение продолжать образование в Лакхнаусском университете — возможность, которой могла воспользоваться не каждая благородная мусульманка их города. В другое время она была бы на седьмом небе от счастья, а теперь охотно просидела бы год в парде на женской половине, если бы ее брат хоть раз улыбнулся и стал на минуту прежним веселым Джаведом.

«И как только мог решиться он на эту немыслимую авантюру!» — без конца сокрушалась Мариам. Если бы она раньше что-нибудь узнала, то сумела бы остановить брата. Дело даже не в предательстве Ахтара, хотя предположить такое заранее ей бы и в голову не пришло. Но пойти на грех, совершить обман перед Богом — она не позволила бы Джаведу натворить все это, даже если бы ей пришлось рискнуть его братской привязанностью. Нет ничего странного, что все закончилось так печально и для него, и для Фейруз. Мариам была уверена, что и Ахтар поплатится за то, что сделал, это только вопрос времени.

Что бы там ни было, а теперь Джаведу надо научиться жить со своим горем, смириться с ним и найти в себе силы для продолжения избранного пути. Мариам пыталась помочь ему, как умела: подсовывая книги, которые ему нравились раньше, приводя в гости приятных ему людей, предлагая путешествия, развлечения, стараясь доставить маленькие радости: готовя любимые блюда, украшая его комнату цветами, играя на рояле пьесы, от которых он всегда получал удовольствие. Но у нее ровным счетом ничего не выходило: он не хотел читать, не выходил к гостям, почти ничего не ел и совсем не замечал ее стараний, все время занятый своими невеселыми мыслями.

«Может быть, новая любовь вытеснит из его души призрак Фейруз? — иногда размышляла сестра. — Но как впустить ее в его сердце, когда он даже не видит ничего вокруг. И есть ли вообще в этой выжженной пустыне хоть какие-нибудь ростки жизни?»

Мариам стояла в саду под деревом и смотрела на окно брата, надеясь, что он появится и можно будет еще раз пригласить его спуститься и присоединиться к ней, когда мимо девушки прошла по дорожке к дому чуть покачивающаяся мужская фигура. Мариам не поверила своим глазам, но широкая спина и коротко остриженный затылок мужчины были ей слишком хорошо знакомы. В их дом пожаловал бывший друг, господин Ахтар Наваз. И еще — он был пьян, и это казалось даже более абсурдным, чем сам факт его визита.

Девушка, не колеблясь, последовала за ним. С нее хватит неведения, из-за которого ее брат попал в тупик! Она должна знать обо всем, что с ним происходит, это не только право, но и долг сестры.

— Господин Джавед Сафдар! Разрешите вас побеспокоить! — кричал гость на весь дом. — Где же вы прячетесь?

Мариам крадучись шла за ним по галерее, опасаясь не столько того, что ее увидит Наваз, сколько реакции брата на ее присутствие.

— Я здесь, — Джавед вышел из кабинета и остановился у дверей, внимательно вглядываясь в пришедшего.

— Что, не узнаешь? — усмехнувшись, спросил Ахтар.

Джавед молча отступил, пропуская его в комнату.

— Я вот… Решил выпить, — Наваз достал из кармана небольшую плоскую бутылку с виски. — Впервые в жизни, но, видно, не в последний раз. Теперь я понимаю того, кого всю жизнь считал безумцем — своего отца.

— Что ж, тебе повезло, — покачал головой Джавед. — Редко кому из нас удается понять своих родителей.

— Да, мне повезло, — согласился гость. — И знаешь благодаря кому? Исключительно тебе! Ты подарил мне свою Фейруз. И кое-что в придачу.

— Что же это «кое-что»? — поинтересовался Джавед, глядя, как Ахтар, приложившись к горлышку, тянет виски.

— Думаешь, нечистую совесть, да? Нет! Сознание своего предательства? Нет! Раскаяние? Тоже нет! Ты подарил мне счастье, понял? — закричал Ахтар, с ненавистью глядя на Джаведа. — Я счастлив, а пью, потому что боюсь утонуть в своем счастье.

Он сделал шаг к креслу, но внезапно потерял равновесие и повалился на пол, стукнувшись головой о край стола. Хозяин бросился к гостю, чтобы помочь ему встать, но Ахтар со злостью оттолкнул его руку.

— А ты, ты не хочешь выпить? — спросил он, поднимаясь. — Забудешь обо всем, мир станет таким, как прежде… Или не станет, — неожиданно заключил он.

Его бутылка оказалась у самого рта Джаведа, и слабая струйка полилась на рубашку, оставляя змеиный след на белом полотне. Тот вырвал бутылку и запустил ею в стену. Со звоном посыпали осколки, заставив бессмысленную физиономию Ахтара расстроенно вытянуться.

— Ничего, это не беда, — утешил он себя. — Виски это не молитва. Его я вполне могу себе позволить, ведь оно продается. Сейчас же и пойду!

Он сразу повернулся к двери и заторопился прочь, натыкаясь на все, что попадалось ему на пути.

Джавед все еще стоял и смотрел на то место, где только что был его гость, когда в комнату вошла сестра. Она молча направилась к стене и принялась собирать осколки.

— Он не дойдет до дома в таком состоянии, — глухо произнесла наконец Мариам, видя, что брат по-прежнему не двигается с места.

— Я не нянька Ахтар Навазу! — закричал на нее Джавед, как будто радуясь возможности выплеснуть горечь, оставленную этой встречей.

— Да, да, мой дорогой, я знаю, — нежно сказала сестра.

Джавед хотел еще что-то добавить, но осекся и, стукнув кулаком по столу, бросился из кабинета.

Уже совсем стемнело, когда к дому Хусны, на котором теперь висела табличка «Продается», подошел знакомый привратнику человек.

— Господин Ахтар? — удивился старик, глядя, как тот лихо опрокидывает себе в рот большую бутыль с вином. — Вы пьете?

— Именно! Именно так! Выпей-ка и ты! — Ахтар щедро протянул ему вино, стараясь поделиться со всеми удовольствием забыть о реальном мире.

Однако старик брезгливо оттолкнул его руку.

— Ну, как знаешь, — смирился Наваз и решительно зашагал к лестнице, ведущей в жилище танцовщицы.

— Эй, куда вы идете? — крикнул ему вслед привратник.

— К своей Хусне, — улыбнулся Ахтар.

— Но… Хусны нет здесь больше, — растерялся старик.

— Только не для меня! — Ахтар пошарил в кармане и вытащил подаренный когда-то ключ, которым ему ни разу не пришлось воспользоваться. — Сегодня она станет моей, — поделился он со стариком. — Или я — ее. Я что-то запутался…

Привратник махнул рукой, понимая, что остановить Ахтара ему все равно не удастся, но все-таки крикнул ему в спину:

— Боюсь, что входить туда опасно — по ночам из дома слышится музыка.

Однако увидев, что господин уже вошел в дверь, старик предпочел делиться остальными своими наблюдениями с собакой, свернувшейся у его ног.

— Конечно, Яки, чего еще можно ожидать от дома, хозяйка которого покончила с собой? Эх, наша бедная райская птичка! Все ей хотелось выпорхнуть из клетки, да только удалось это или нет — один Бог знает.

Ахтар шел по темному залу, пытаясь нащупать выключатель, но это ему никак не удавалось.

— Хусна! Где ты? — закричал он. — И почему так темно?

Из дальнего угла послышались тихие звуки ситары, и он пошел на них, узнавая мелодию песни, которую она ему пела когда-то:

Когда к губам твоим с любовным поцелуем прикоснется смерть…

— Включи свет, Хусна, я не вижу тебя, — попросил он, и сейчас же все вокруг осветилось голубоватым сиянием.

Хусна в серебристом платье шла к нему с ситарой в руках. На груди у нее ослепительно сверкал круглый медальон.

— Какая ты бледная, — поразился Ахтар. — Все грустишь? Ничего, это уже позади. Теперь тебе станет веселее, вот увидишь!

Он потянулся, чтобы коснуться ее щеки, но женщина внезапно отпрянула, так что пальцы Ахтара ощутили лишь воздух.

— Хусна, я пришел к тебе, чтобы слушать твои песни, видеть танцы, любоваться тобой и…

— Хусна больше не танцует и не поет, — перебила его она. — С этим покончено.

— Почему? — поразился Ахтар. — Ты сердишься на меня за то, что я пьян?

— Потому что Хусна оставила этот мир, — объяснила женщина.

— Забудь об этом, дорогая, — махнул рукой Наваз. — Я сделаю твой мир прекрасным. Снова заиграет музыка, зазвенят твои браслеты…

— Поздно, — покачала Хусна головой. — Все уже кончено.

— Ер-рунда! — возмутился Ахтар. — Ты будешь моей…

Он протянул руки, чтобы обнять ее, не выпуская при этом бутылку, но женщина отступила назад, и у него опять ничего не вышло.

— Ну, Хусна! — жалобно протянул он, как обиженный мальчик.

— Когда-то вы пришли сюда, чтобы спасти семью сестры, — сурово ответила танцовщица. — А сегодня вы здесь, чтобы разрушить счастье своей семьи. Я не желаю этого видеть. Уходите и… берегите свой брак с женщиной, которую любите.

— Да что это за любовь? — закричал он, бросая наконец свою бутылку и сжав голову руками. — Это не любовь, это сплошная боль, низость, предательство. Она не любит меня, я ей не нужен. Ты, ты мое спасение, Хусна. Дай мне руку, пойдем со мной, ты нужна мне!

Он подошел к ней совсем близко и попытался взять ее ладонь, но это никак ему не удавалось. Казалось, его руки проникали сквозь ее тело, не задевая ничего в пространстве.

— Что это, Хусна? Я схожу с ума?

— Ахтар, с кем ты разговариваешь? — раздался сзади голос Джаведа. — Пойдем-ка отсюда.

— Ты не хочешь поздороваться с Хусной? — обернулся к нему Наваз. — Я требую к ней уважения.

— У тебя уже видения? Хусна умерла две недели назад, в день твоей свадьбы! — раздраженно ответил Джавед, увлекая его за собой к двери.

— Хусна, что он говорит? — закричал Наваз. — Ты умерла? Скажи же ему, что он ошибся…

Однако женщина в серебристом платье молча шла за ним, не произнося ни слова. Ее образ постепенно таял, наполняя темноту серебром наряда, пока наконец совсем не слился с мерцающими сумерками.

— Хусна, что это? — шептал Ахтар. — Я, наверное, совсем пьян. Джавед, куда ты меня ведешь?

— Куда? К твоей жене! — усмехнулся тот, взваливая на плечи тяжелое тело друга.

— К моей жене? Ха-ха-ха! Ты хочешь сказать, к своей любимой? — пробовал возмущаться, вися вниз головой, Ахтар. — Я не желаю! Я не хочу, чтобы ты… Я не хочу…

Поднимаясь по лестнице со своей ношей на плечах, Джавед увидел Фейруз, выбежавшую ему навстречу. Он понял, что она готова броситься к нему, но взглядом приказал ей не приближаться и пошел в спальню. Там он свалил на шелковое покрывало сладко храпящего Ахтара, снял с него туфли и обернулся к застывшей в дверях Фейруз:

— Позаботься о моем друге — я вручаю тебе его жизнь и счастье.

Фейруз подняла на него полные слез глаза.

— Ты мне уже вручал однажды жизнь и счастье, Джавед, — тихо сказала она. — Твою жизнь и твое счастье. И я приняло и то, и другое. Как же мне принять эти?

Он молчал, не зная, что ей ответить и не решаясь поднять взгляд.

— Не молчи, Джавед, скажи, как мне жить дальше? — взмолилась девушка.

— Чем я могу тебе помочь, Фейруз? Тем, что сам страдаю? Убить его? Что мне делать, чтобы спасти тебя, дорогая? Я готов на все, но не знаю, где искать выход, — развел руками юноша. — Похоже, его вообще не существует для нас. Все! Все кончено, и мы попались в силки, как доверчивые фазаны. Кто только не охотился на нас: твой отец с его тщеславным упрямством, твой брат, мой друг с его предательством! Их много, и у них есть против нас оружие! А мы… Я виноват перед тобой, прости меня, если сможешь. А теперь я уйду, и на этот раз — навсегда.

Он быстро выбежал из спальни, стараясь даже случайно не коснуться ее взглядом, потому что, кто знает, что случилось бы с ним, если бы Джавед увидел, как, теряя сознание, медленно сползает на ковер та, которая давно уже стала его любовью, светом и жизнью.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Когда Ахтар открыл глаза, он увидел, что лежит на кровати в спальне одетый, а в кресле у окна дремлет Фейруз. Утренние лучи солнца, рассеянные плотной тканью занавесок, делали ее лицо совсем детским, беспомощным и прелестным.

«Вот я и в супружеской постели, — невесело усмехнувшись, подумал Ахтар. — В ширвани и брюках, разве что без обуви. А молодая жена от большой любви спасается, как умеет».

Голова его раскалывалась от первого в жизни похмелья. Наваз с трудом встал и, стараясь не разбудить Фейруз, бесшумно вышел из комнаты. В коридоре от него с тихим вскриком шарахнулась горничная.

— Не пугайся, Амина, у меня просто голова разболелась, — успокоил ее хозяин, пряча лицо. — Позови моего шофера в кабинет.

Он вошел к себе, умылся и переоделся в халат. Потом попросил принести себе чаю и лекарство от головной боли. В дверь постучали, и вошел водитель, гадая, зачем он мог понадобиться наверху.

— Садись, Маммад, я хочу кое о чем спросить у тебя, — Ахтар замялся, не зная, как начать и что в его воспоминаниях о прошедшей ночи правда, а что только пьяный бред. — Ты помнишь танцовщицу, к которой мы ездили в последнее время?

— Конечно, господин, разве можно забыть такую красавицу, — пожал плечами Маммад. — Ее звали Хусной, не правда ли?

— Так вот, мне сказали, что она… умерла, — с трудом выдавил из себя проклятое слово Ахтар. — Ты что-нибудь знаешь об этом?

— Весь город знает, господин, — водитель внимательно посмотрел в глаза хозяину. — Закололась ножом, вернувшись с вашей свадьбы…

— Так это правда! Покончила собой! О Аллах! — простонал Ахтар, роняя голову на руки. — Иди, Маммад! — приказал он, не желая, чтобы кто-нибудь видел его в эти минуты.

Однако, когда водитель уже переступил порог, Ахтар спохватился:

— Нет, постой! Так она была на свадьбе? В доме Малик Амвара?

— Нет, господин, здесь, у нас, — пораженно объяснил, возвращаясь, Маммад. — Весь вечер пела и танцевала в большом зале… А вы не знали?

— Иди! — опять закричал Наваз.

Водитель бросился к двери, мечтая поскорей убраться из кабинета хозяина, который, кажется, начал сходить с ума от счастья супружества.

Ахтар вдруг вспомнил о маленьком серебряном медальоне, очень похожем на тот, что всегда висел у Хусны на груди. Однажды Хусна подарила ему его, но он небрежно бросил подарок в ящик стола и забыл о нем. Теперь ему казалось, что, если он найдет эту вещицу, все каким-то образом изменится, и смерть Хусны окажется только дурным сном, а вместе с ней — как знать, — может, и растает где-нибудь в бесконечности вся история со свадьбой, и он опять станет прежним чистым и гордым человеком, не совершившим предательства.

Однако когда медальон все-таки нашелся, он показался Навазу жалкой побрякушкой, совершенно беспомощной и ни на какие чудеса не способной без той, чьей любовью и преданностью горел его серебряный диск. Только Хусна, ее всепрощающее сердце, могла изменить все вокруг. Если бы она была сейчас рядом с ним, он не чувствовал бы себя таким одиноким. Как, оказывается, необходимо верить в то, что для кого-то ты — самый нужный, самый желанный, самый любимый человек на свете.

«Там, наверху, спит в кресле женщина, — думал Наваз, сжимая в руке медальон Хусны. — Она не любит меня не потому, что я плох, а потому, что уже отдала свое чувство другому. И все-таки я страдаю, я чувствую себя несчастным. Каково же было Хусне? Я не любил ее не потому, что был привязан к другой или считал ее недостаточно красивой, умной, обаятельной. Нет, я просто не рассматривал ее как возможный объект моего чувства, исключил ее из числа женщин, достойных моей любви, и всячески подчеркивал это. Как же, ведь она — танцовщица, бывшая содержанка! Разве может она надеяться на привязанность такого порядочного господина, как я! И вот теперь от моей порядочности нет и следа, а свет любви Хусны согревает меня, хотя сама она уже в могиле!»

Боль утраты принесла с собой сожаление, стыд, угрызения совести. И все это вместе с неудавшейся любовью к Фейруз, с сознанием собственного предательства слилось в многотонную глыбу отчаяния, придавившего Ахтара так, что ему с трудом удавалось дышать.

«Лучше бы я умер до того, как придумал эту свадьбу, — сказал он себе. — У меня оставался бы на земле друг, вспоминавший обо мне, любящая женщина, проливавшая над моей могилой слезы… А теперь я сам приду на ее могилу — никому не нужный, презираемый самыми дорогими людьми Ахтар Наваз!»

Он оделся и спустился вниз, в гараж. Маммад, с испугом глядя на хозяина, приготовил машину, и спустя пятнадцать минут они уже въезжали на кладбище.

Ахтар купил гирлянду у старика, торговавшего цветами под аркой, украшенной изображением рыбы — старинной эмблемой местных навабов.

— Возьмите вот эту — очень яркая, — старик показал на гирлянду черно-желтых бархатцев, свисающую с его плеча.

Ахтар покачал головой и выбрал белые розы, лепестки которых еще хранили капли росы.

— Сегодня эти идут лучше, чем обычно, — словоохотливо заметил цветочник, отдавая ему шуршащую ленту бутонов. — Один молодой господин за полчаса до вас выбрал точно такую же…

Ахтар побрел среди мраморных плит, разыскивая ту, которая хранит имя дорогой ему женщины. Он шел медленно, читая каждую надпись — они говорили ему сегодня так много… Никогда раньше ему не приходило в голову прочесть то, что написано на этих камнях скобящими родственниками. Изречения из Корана, стихотворные строчки, иногда краткое описание земного пути и деяний покойного… Все, что осталось на свете от людей, мучавшихся, любивших, совершавших ошибки на своей дороге сюда, под эту четырехугольную плиту, залитую солнечным светом.

— Вы кого-то ищите, господин? — поклонился ему служитель, ведший к выходу заплаканную старушку и ее изможденного мужа.

— Не подскажете, где могила танцовщицы Хусны? — спросил Ахтар.

— Вы найдете ее на самом конце кладбища, на берегу Гумти, — объяснил смотритель. Кажется, там уже есть посетитель.

Ахтар шел к реке, думая о том, кто еще, кроме него, вспомнил о танцовщице, осмелившейся добровольно уйти из жизни, против всех законов — Божеских и человеческих, предпочтя ей смерть. Повернув по петлявшей между фамильными склепами знатных родов дорожке, он едва не наткнулся на того, кого бы совсем не хотел сейчас встретить, — ему навстречу, отрешенно разглядывая камешки под ногами, двигался Джавед.

Наваз метнулся прочь так стремительно, будто ему повстречался призрак, и спрятался за толстым стволом усыпанного цветами дерева. «К кому это он приходил? Может быть, к родителям? — подумал он, провожая взглядом поэта. — Как он похудел… И эта бледность, и тени под глазами… И все это из-за меня!»

Наваз дождался, пока Джавед скроется из виду, и продолжил свой путь. У самой реки он нашел наконец плиту, на которой не было ни стихов, ни изречений, а только короткое имя — «Хусна» и под ним свежая гирлянда из белых роз, точно такая, какую принес с собой Ахтар.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Фатьма вернулась поздно вечером и сразу отправилась к себе, не желая беспокоить сына с невесткой, хотя сердце ее разрывалось от волнения за них. Она еле высидела у своей сестры в Фаизабаде две недели, стараясь дать им возможность чувствовать себя полными хозяевами в доме, не стесненными зорким материнским оком. Все расспросы она оставила до утра, но уже в восемь часов к ней постучалась растерянная служанка и сообщила, что в гостиной ее ждут родители Фейруз.

Фатьма оставила нетронутым чай и, набросив на голову покрывало, поспешила к ним.

— Что-нибудь случилось? — спросила она с порога. — Я только что приехала, что тут без меня произошло?

— Мы и сами не знаем, — развел руками Малик Амвар. — Сегодня в семь часов я получил эту записку от вашего сына с просьбой прийти как можно быстрее.

— Может быть, что-нибудь стряслось с моей девочкой? — всхлипнула Сария, поднося к глазам платок.

— Слуги известили бы меня, если бы она была нездорова, — засомневалась Фатьма. — Сейчас я пошлю за нею. Эй, Амина, сходи-ка за молодой госпожой.

Но Фейруз сама вошла в гостиную.

— Девочка, с тобой все в порядке? — бросилась к ней мать. — Ты не больна?

— Нет, я совершенно здорова. С чего вы взяли? — удивилась дочь. — И почему так рано пришли сюда? Дома ничего не произошло?

— Нас пригласил твой муж, — объяснил отец, подходя, чтобы поцеловать Фейруз.

Она покорно подставила лоб.

— Думаю, у господина Наваза есть серьезные причины для того, чтобы собрать всех нас в такой час, — продолжал старик, всем своим видом показывая, что будет очень строго судить о важности повода, заставившего его зятя проявить такую спешку.

Он уселся в кресло и стал задавать Фатьме вежливые вопросы о ее пребывании в Фаизабаде, на которые та отвечала несколько рассеянно. Ее глаза неотрывно смотрели на лестницу, где, судя по всему вот-вот должен был появиться Ахтар.

«Что он еще задумал? — с беспокойством размышляла Фатьма. — Почему Фейруз не знает о том, что ее родня приглашена в гости? Есть в этом что-то странное, как будто мой сын всем готовит какой-то неприятный сюрприз».

Когда же в гостиную вошла служанка и сказала, что прибыл муджтахид и с ним двое господ, заявляющих, что их срочно вызвал Ахтар, матери стало совсем не по себе. Она вскочила и собиралась сама идти за сыном, но он как раз вводил в зал, держа под руку, престарелого муджтахида. Позади шли двое неизвестных мужчин, с интересом разглядывая убранство дома, в котором им раньше не доводилось бывать.

— Ахтар, зачем все это? — бросилась к нему мать. — Что происходит?

Наваз усадил своих гостей, поклонился всем присутствующим и, не давая матери никаких объяснений, вышел. Через минуту он вернулся, неся в руках реликвию дома — старинный Коран, принадлежавший еще его прадеду.

— Прошу всех собравшихся здесь выслушать меня, — торжественно сказал он, прижимая Коран к груди. — Я, Ахтар Наваз, сын Сардара Наваза, в присутствии свидетелей даю госпоже Фейруз, дочери господина Сафара Малик Амвара, развод.

— Что? — закричала Фатьма, хватаясь за голову.

— Развод! Развод! Развод! — отчетливо повторил Ахтар.

Фейруз смотрела на его лицо и видела перед собой совсем другого человека — не того Ахтара, который был рядом с ней все это время. В глазах его была радость, вымученная, выстраданная радость больного, встающего после тяжелого недуга. Он произносил слова отречения от нее, которую любил так, что пошел ради чувства на предательство, и говорил это так, будто отказывался от своего греха, от своей неправоты, от обуявшего его самолюбивого и ничтожного зверя, способного бороться за счастье, убивая других. Как, когда произошло в нем это превращение? Почему она не заметила его — ведь в ее сердце никогда не было к нему ненависти, а только жалость, да еще, может быть, презрение к его слабости, недостойной мужчины. И вот теперь Ахтар, ее неудавшийся муж, превращался у нее на глазах в того сильного и гордого человека, которого знал когда-то Джавед, звал своим другом и даже доверил ему самое дорогое — свою возлюбленную.

Однако то, что Фейруз воспринималось как долгожданное пробуждение прежнего Ахтара, остальным казалось чудовищным, беспричинным и оскорбительным поступком безумца.

Если бы взглядом можно было испепелить, то вместо Наваза на ковре лежала бы горка пепла — так смотрел на него старый Малик Амвар. Такого унижения он не испытывал ни разу в жизни. Его дочь, его Фейруз, красавица, умница, самая прекрасная девушка на свете, изгоняется из дома своего мужа, недостойного даже стоять рядом с ней! За что? Малик Амвар никогда бы не поверил, что Фейруз могла совершить что-нибудь дурное. Чем же она не угодила этому ничтожеству, не сумевшему оценить тот незаслуженный дар, который получил от судьбы?

«Моя Фейруз недостаточно хороша для Ахтара из рода Навазов! — заскрипел зубами старик. — Он прогоняет ее, как развратницу или бесплодную, выбрасывает, как ненужную вещь!»

Он молчал, хотя хотелось кричать, броситься к этому бесчестному юнцу, опозорившему самое дорогое, что было у отца, — его дочь, наносить удары по этому ненавистному лицу, на котором застыло торжество. «Отчего он так рад, что за подвиг совершил этим утром? — думал Малик Амвар, пытаясь истолковать непонятную радость, которой светилось его лицо. — Сломал жизнь ни в чем не повинной женщине? Унизил ее отца? Стоит ли так гордиться этими достижениями?»

— Что ты сказал? Что ты сказал, несчастный?! — закричала Фатьма, хватая сына за плечи и встряхивая его с силой, которой никто бы не мог заподозрить в этой хрупкой женщине.

— Я дал ей свободу, мама, — почти весело ответил Ахтар.

— Свободу? Развод — это свобода для женщины? — Фатьма даже отступила, услышав такую нелепость. — Посмотрите, да он сошел с ума! — обернулась она к родителям Фейруз. — Он не ведает, что говорит!

Сария подошла к дочери и попыталась ее обнять, но та чуть заметным движением освободилась от ее объятий. Фейруз хотелось прийти на помощь Ахтару, но она не знала, как. Может ли женщина, которой муж только что объявил развод, выступить в его защиту? Или своим заступничеством она только повредит ему в том непростом деле, которое он задумал?

— Скажи, чем она провинилась? — Фатьма подтолкнула сына к Фейруз. — Как твой язык повернулся произнести такое? Ты опозорил наш род!

— Согласен, я опозорил наш род, — усмехнувшись, признал сын. — Вы еще не знаете, как низко я пал, мама! Фейруз ни в чем не провинилась передо мной. Она чиста и прекрасна, как ангел. Я стану кричать об этом на всех перекрестках города. Все дело во мне. Я не хочу быть ее мужем.

— Ты… Ты… — Фатьма совершенно не знала, что делать с человеком, который говорит такую чушь.

Она вконец растерялась и, не придумав ничего другого, влепила ему пощечину, которую Ахтар принял весьма спокойно.

Однако именно его благодушие больше всего бесило отца Фейруз. Старик решил, что с него вполне достаточно на сегодня.

— Ваш сын использовал свое законное право, госпожа, — поклонился он Фатьме. — Он не хочет жить с моей дочерью, и я не стану настаивать на этом. Я запомню оскорбление на всю жизнь.

Малик Амвар подошел к Фейруз и заглянул ей в глаза.

— Доченька, тебе было суждено пережить это, — тихо сказал он. — Мне больно сознавать, что я сам отдал тебя этому человеку. Прости меня, Фейруз.

Дочь с испугом смотрела на него — она боялась, что он заплачет. Увидеть отца в слезах, да еще из-за нового акта пьесы, которую сама же помогала сыграть, — это было невыносимо тяжело ее сердцу, любящему старика несмотря ни на что.

— Папа, вам не за что винить себя, — быстро сказала Фейруз, стараясь переломить его настроение, отвести от опасной черты — он никогда бы не простил себе, если бы кто-нибудь видел его слезы. — Я благодарна вам за все.

Дочь прижалась к широкой груди отца, потом взяла его руку и коснулась ее губами.

— Пойдем, Фейруз, — проговорил он, с признательностью улыбаясь ей. — Ты поддержала меня в трудную минуту.

Он обнял ее за плечи и, сделав жене знак следовать за ними, пошел к двери.

Муджтахид тоже стал подниматься с дивана. Он так и не проронил ни слова за все время, проведенное в доме Навазов. Лицо его было печально. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что все происшедшее здесь наполнило его душу горечью и стыдом за правоверных, так легко обращающихся со священными узами брака.

Сопровождающие его, напротив, казались довольными необычным спектаклем, свидетелями которого они явились. Первыми узнать о крупнейшем за несколько лет скандале в Лакхнау — это немалая привилегия, способная создать им репутацию хорошо осведомленных и вхожих в лучшие дома людей.

Фатьма оцепенело смотрела, как расходятся участники трагедии. Ей казалось, что это распалась на части вся ее жизнь, и теперь течение бурной реки уносит обломки. Еще немного — и все будет кончено, глубокий разлом отделит ее от них. Здесь присутствуют все составляющие ее мира: муджтахид олицетворял для нее отношения с верой, которыми она так дорожила; его сопровождение — ее репутацию в городе, молву, что шла о семье в самых разных его кругах; Малик Амвары — связи, существующие между ее семьей и другими равными по положению домами. Все вместе они составляли то, что называлось «честью» семьи, ее славой. И этому противостоял сейчас ее сын, решивший разрушить то, что она берегла, терпя унижения, которым подвергал ее муж, неся тяготы управления имуществом, требующие постоянной заботы, изо дня в день укрепляя престиж своего рода.

Неужели они сейчас покинут эту комнату, и все, ради чего она жила, будет разрушено? Ее доброе имя вываляют в грязи, тысячи кумушек будут зубоскалить на ее счет, а их род навсегда лишится того, чего заслуживает, — уважения окружающих?

Нет, она не допустит этого, пусть даже ей придется пожертвовать сыном. Конечно, она охотнее отдала бы за спасение чести свою жизнь, а не Ахтара. Но если это невозможно, то она откажется от него, посмевшего поставить под удар то, что не ему одному принадлежало — гордое имя Навазов!

Фатьма метнулась к Малик Амвару и бросилась перед ним на колени.

— Прошу выслушать меня ради всего святого! — взмолилась она.

— Думаю, нам не о чем говорить, — сурово отрезал старик, делая шаг к двери.

Но Фатьма опять встала между ним и выходом.

— Сжальтесь над несчастной женщиной, не заслужившей такой беды, — она сложила у груди руки, заклиная дать ей несколько мгновений.

Малик Амвар не смог отказать Фатьме — он вдруг увидел в ней такого же раздавленного случившимся старого человека, как он сам. Он остановился и протянул к ней руки, стараясь поднять с колен несчастную Женщину.

Муджтахид тоже замер на полпути, с удивлением глядя на Фатьму. «На что она надеется? — думал он. — Разве можно склеить блюдо, которое разбито на тысячу кусков?»

— Господин Малик Амвар! Перед вами, вашей супругой и вашей дочерью я клянусь, — громко сказала Фатьма, глядя прямо в глаза старику отцу, — что мой сын умер для меня.

— Мама! — ошеломленно вскрикнул Ахтар.

Фатьма даже не обернулась в его сторону.

— Да, у меня нет больше сына! — повторила она. — Фейруз вошла в этот дом и стала моей дочерью. Она останется ею навсегда. А с нею в этом доме останется то, что жило здесь много веков — его честь. Лишенным чести нет места под этой крышей.

Ей показалось, что Малик Амвар смотрит на нее с испугом — и она не ошиблась. Глядя на эту женщину, отказавшуюся только что ради чести от родного ребенка, он вспомнил внезапно, как совсем недавно был готов убить Фейруз, чтобы не нанести вреда собственному доброму имени. Тогда это казалось ему естественным и даже достойным поступком, но теперь… Теперь было просто страшно. «Что мы делаем с нашими детьми, — подумал он, озаренный внезапным прозрением. — Они просто заложники наших отношений с окружающим миром, мы расплачиваемся ими, думая, что создаем и охраняем вечные ценности бытия…»

— Пойдем отсюда, Фейруз, — растерянно сказал он дочери. — Чем быстрее это случится, тем лучше!

— Нет! — истошно закричала Фатьма. — Вы не сделаете этого! Я умру, если Фейруз переступит этот порог!

Малик Амвар вздрогнул. В ее голосе звучала правда, с которой нельзя было не считаться. Фатьма способна сдержать свое обещание — она доказала это, отрекшись только что от сына.

— Замолчи, несчастная! — разомкнул наконец губы муджтахид. — Как ты смеешь угрожать самоубийством, ты, считающая себя правоверной? Что, твое сердце ослепло? Ты выкупаешь сыном свою честь? Что тебе в ней, когда ты лишаешь Ахтара того, что принадлежит ему по праву — материнской любви, родного дома? Неужели в мире нет ценностей, кроме чести? Где твоя любовь к своему ребенку? Она и есть добродетель, она, а не призрак чести! Тебя обуревает гордыня, ты погрязла в грехе куда глубже, чем он!

— Неправда! — выпрямилась Фатьма. — Я всю жизнь шла только прямо. Я не знала отдыха и наслаждений. Только долг, труд и честь. Вот мои добродетели. Любовь? Я отдала ему всю любовь, отпущенную мне Аллахом. Не моя вина, что я не могу любить в нем его отступничество от всего, что свято для меня!

Муджтахид посмотрел на нее с презрительной жалостью.

— Мне нечего делать в этом доме, — сказал он, направляясь к двери. — Здесь поминают имя Аллаха, но он не живет в этих душах!

Фатьма проводила его взглядом, в котором было сожаление, но не было раскаяния или смущения, которое могли бы вызвать слова служителя Бога. Она не сомневалась в своей правоте и в безусловной необходимости сделанного.

Ее спасение сейчас зависело не от того, что думает о ней муджтахид, а от решения Малик Амвара, который, она видела, колебался, не зная, что предпринять.

— Оставьте мне Фейруз — и вы оставите мне жизнь, — повторила Фатьма, опасаясь, как бы выслушанная ею гневная отповедь не произвела слишком большого впечатления на отца девушки. — От вас зависит все!

Малик Амвар, его жена и дочь смотрели на коленопреклоненную старуху, вымаливающую у них то, без чего она не могла дышать. Права она или нет, грешна в своей гордыне или обманута, обольщена ею, но она просит о жизни, и разве вправе они отказать человеку в этой милости?

«Пусть судит ее Бог, пусть посылает ей свою кару или прощение, — думал отец девушки. — Но я не чувствую в себе призвания стать его карающим мечом, опускающимся на ее шею. Раньше я бы, не задумываясь, увел отсюда Фейруз, лишив Фатьму надежды. Но сейчас… То ли что-то сломалось во мне, то ли мудрость коснулась меня своим крылом… Пусть свершится над этим домом воля Божия!»

Он отстранился от дочери, чуть сжал ее руку и сразу же отпустил. Фейруз кивнула ему, показывая, что понимает причину его решения, и подошла к Фатьме.

— Вставайте, мама, — сказала она.

Женщина принялась целовать ее ладони, без конца повторяя ласковые слова:

— Фейруз, доченька… родная моя… Хорошая… Прости за все!

Малик Амвар, не в силах больше выносить эту сцену, быстро пошел к выходу, увлекая за собой плачущую Сарию.

Фейруз подняла глаза на Ахтара и попыталась улыбнуться ему. Он ответил ей растерянной и жалкой улыбкой. «Ничего не вышло! — говорил его взгляд. — Я пытался, но мать…»

«Я понимаю», — без слов ответила Фейруз.

Она с трудом подняла Фатьму и медленно повела ее в спальню.

Ахтар остался один в пустом зале, где только что кипели страсти. Такого финала он совсем не ожидал. Фатьма не просто спутала его карты, она выбила стул из-под ног человека, накинувшего на шею веревку.

Можно предполагать, что обманет любимая, что предаст друг, но мать… Ведь должна быть на свете любовь, в которую верят слепо и без доказательств! Конечно, он сам страшно виноват перед ней — он оскорбил все, что дорого ей, разбил ее мир, ее дом! Но разве любовь не стоит чести?

Так, наверное, думала и Хусна, когда он смотрел на нее невидящим взглядом. Вот она, его расплата! Но даже Хусна ни за что не поверила бы, что, спасая честь, мать может пожертвовать сыном. Хусна пошла бы на любые унижения, на позор, на смерть, чтобы сохранить ту невидимую связь между людьми, которую звала любовью.

Хусна! Как часто он возвращается к ней в своих мыслях о жизни. Почему так случилось, что не мать, качавшая его на руках и певшая песни, не жена, ради которой он готов был предать друга, а именно грешная, отверженная светом, униженная женщина стала для него символом бессмертной любви, прощения, милости к падшим? Почему образ ее все растет, заполняя мир вокруг своим значением? Ведь Хусны нет среди живых, ее тело покоится под мраморной плитой на городском кладбище, а дух самоубийцы, не принятый Богом, блуждает, верно, где-нибудь по вечной спирали испытаний, испрашивая себе снисхождения и позволения припасть к стопам Всевышнего?

Или этот ад, в котором светится образ Хусны, — его измученное, уставшее от сомнений, разочарований и потерь, изведавшее падение и научившееся прощать сердце?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Джавед вышел из дома через черный ход — он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, куда и зачем он направляется. Машина оставалась в гараже, да она и не проехала бы в те узкие улочки, куда лежал его путь.

По мостовой с дробным стрекотом катили скутера, непрерывно звеня, проезжали педикебы и велосипедисты, гудели автомобили, громыхали тонги — небольшие повозки на двух колесах с двумя соединенными спинками скамейками, которые тащили небольшие флегматичные лошадки.

Поэт выбрал старинный мусульманский экипаж — икку, похожую на передвижную беседку. Он взобрался на квадратную площадку на двух колесах, устроился на потемневшей от времени деревянной платформе, по углам которой имелись четыре высоких столба, увенчанные маленькой выпуклой крышей. Выжженный солнцем возница щелкнул кнутом, но пыльная лошадь лишь махнула длинным, нестриженым хвостом и неспеша потрусила по камням.

Он соскочил с икки на Хазратгандже. Прошел мимо лавчонок, торгующих бетелем, миновал ярко освещенный фасад здания налогового ведомства и свернул в узкий переулок. Здесь, в невысоком обшарпанном домишке жил его приятель — студент биологического факультета.

— А, Джавед! — воскликнул толстый Вишну, разгуливающий в длинном белом дхоти по неряшливо убранной комнате. — Давно тебя не было видно.

— Да, давно, — подтвердил поэт, стараясь выглядеть как можно более естественно, однако от глаз толстяка не укрылось его взвинченное состояние.

— Говорят, ты собрался жениться?

— Я передумал, — буркнул Джавед.

Возникла неловкая пауза, и Вишну принялся громыхать тяжелым керамическим чайником.

— Садись, пожалуйста, я напою тебя отличным настоем по своему рецепту.

— Ты завариваешь травы?

— Нет, обычный чай. Просто надо знать, как его правильно готовить, а это настоящее искусство.

— Главное, чтобы туда не попали твои химикаты, которыми ты травишь своих насекомых.

Вишну улыбнулся.

— Я иногда использую в работе цианид, но он хранится в специальном ящичке, — толстяк кивнул в сторону прибитого к стене небольшого квадратного ящичка. — Так что с чаем он никак не смешается.

Разговор не клеился. Джавед выяснил то, что ему было нужно. Теперь надо под удобным предлогом остаться в комнате одному и выкрасть то, ради чего он пришел в гости.

Обменявшись мнениями по поводу литературных вопросов и напившись горячего чаю, действительно очень вкусно приготовленного, поэт встал и принялся рассматривать коллекции толстяка. Вишну без умолку тараторил, рассказывая что-то про студенческие дела, а Джавед думал о своем.

На стенах висели застекленные плоские ящики — гордость энтомолога. В них в образцовом порядке содержались приколотые на булавках бабочки, похожие на увядшие цветы.

«Вот так и Фейруз, словно мотылек, пришпиленный к доске, — думал Джавед, — осталась только внешняя оболочка, а душа ее убита».

— Ты представляешь, — продолжал свою речь Вишну, — вчера я был на концерте Рави Шинкара… Ты бы слышал, как он поет, как играет на ситаре…

— Послушай, Вишну, — перебил его поэт, — я что-то плохо себя чувствую, не найдется ли у тебя соды?

— Конечно, конечно, — заторопился толстяк.

Шлепая кожаными туфлями без задников, он отправился на кухню. Как только Вишну исчез за дверями, Джавед подскочил к квадратному ящичку на стене, распахнул дверцы и быстро вытащил оттуда банку темного стекла с нарисованным на наклейке черепом, под которым чернело слово «Яд».

Когда толстяк вернулся со стаканом воды и содой, то никого уже не застал. Джавед не стал его дожидаться, он добыл то, что хотел, и теперь спешил воспользоваться полученным лекарством от жизни.

Вишну удивленно пожал плечами, поставил стакан. Никогда раньше он не замечал за своим приятелем таких странностей. Что-то с ним происходит. Вероятно, слухи о любовных проблемах имеют под собой серьезную почву. Но зачем приходил Джавед?

Подумав немного, толстяк решительно подошел к настенному ящичку с химикалиями и распахнул дверцу — самые худшие его опасения оправдались.

— Фейруз, я знаю, пока я жив, твое сердце никогда не признает другого, поэтому я ухожу…

Джавед разговаривал сам с собой. Он сидел за своим письменным столом. Перед ним на чистой поверхности, где обычно лежали рукописи и книги, стояла склянка с ядом, пустой стакан и густо исписанный лист бумаги. Это было завещание.

Все оставалось Мариам. Джавед хотел, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в ее правах на наследство. Он чувствовал ответственность перед ней. Конечно, деньги не заменят Мариам брата, но, может быть, она поймет, что иначе он поступить не мог. Ему хотелось быть спокойным за будущее сестры — женщине трудно выжить в этом жестоком мире.

— Как хорошо, что я вас встретил, господин Ахтар Наваз! — воскликнул Вишну, чуть не сбив с ног новобрачного. Тот подходил к дому Джаведа и вдруг столкнулся с толстяком, которого видел пару раз в кабинете друга и почти не знал и не помнил, как зовут этого смешного чудака.

— Уж не на пожар ли вы спешите? — осведомился Наваз.

— Хуже! У меня есть подозрения, что Джавед собирается сделать что-то ужасное! Он унес у меня пузырек с ядом!

— Я чувствовал это… — пробормотал Ахтар. — Оставайтесь здесь, я сам пойду к нему!

— Хорошо, хорошо, — с облегчением произнес запыхавшийся толстяк, — я побуду внизу.

Взбежав по лестнице, Ахтар ворвался в кабинет друга, но его там не было.

Покончив со всеми земными делами, Джавед подошел к окну. Он хотел в последний раз вдохнуть аромат цветущих манговых деревьев, цветов и нагретой солнцем травы. Душа поэта не спешила расставаться с телом.

Юноша распахнул окно. Ему вдруг представилось, какой удар будет для близких, когда они обнаружат его на полу кабинета. Он решил пойти в маленький садовый домик и там поставить последнюю точку. Пусть садовник — флегматичный старик — принесет близким известие о смерти.

Он вошел в чисто выбеленный домик, ступил на свежевыкрашенные коричневой краской доски пола. Окна были распахнуты, чтобы выветривался едкий запах. Здесь, вдали от всех удобнее свести счеты с жизнью.

— Фейруз, я ухожу ради любви моего друга. Ты принадлежишь ему по закону, и я возвращаю тебе твое сердце — я не хочу разбивать его. Прости, Фейруз, и прощай!

Он опрокинул склянку над стаканом. Тягучая жидкость потянулась липкой струйкой. Конечно, яд — не лучшее средство, но револьверная пуля или петля так страшно уродуют живую плоть… А после этого глотка он просто уснет — спокойно и тихо.

Конечно, это преступление перед Богом. Никто, кроме человека, не убивает сам себя. Каждое живое существо борется до конца — попавшая в капкан лиса отгрызает себе лапу и уходит в лес, рассеченный пополам червяк продолжает жить, кошка зализывает самые страшные раны — недаром говорят, что у нее девять жизней. Даже скорпион, вопреки легенде, не жалит себя в безвыходном положении, когда путь ему отрезан степным пожаром. Красивые истории про лебедей, когда они, лишившись пары, поднимаются высоко в небо и падают на землю… Что ж, может быть. В каждом правиле бывают исключения.

Человеку дан разум. Это бесценный, но и опасный дар, если пусто в душе. А Джавед чувствовал такую невыносимую пустоту, что хотел уйти в нее навсегда. Он не мог ее пережить. Жизнь потеряла для него всякую ценность. Он просто не понимал, что это такое, потому что уже был отравлен своим горем.

Но душа дана человеку свыше, это божественный дар, и она сама восстанавливает себя. Как ручей пробивается со временем из-под каменной осыпи, так и душа не теряет связи с высшим миром и напитывается водой жизни. Джавед решил обрезать эту связь, оборвать невидимую пуповину.

— Прощайте…

Стук в дверь заставил его вздрогнуть, он чуть не разлил содержимое стакана.

— Джавед! Открой немедленно!

Юноша узнал голос Наваза. Этот человек всегда встает у него на пути — то уведет невесту, то помешает уйти из жизни. Но скоро со всеми помехами и неудачами будет покончено.

— Зачем ты пришел, Ахтар? Дверь не откроется перед тобой, не надо стучать.

— Не откроется? Почему? — Наваз тянул время, лихорадочно соображая, как спасти друга.

— Разве Фейруз не сказала тебе? Я покидаю этот мир. Фейруз теперь твоя. Она забудет меня, а чтобы не встретиться с ней в раю, я совершаю самоубийство.

— Подожди, Джавед, не надо спешить. В свое время все мы покинем этот мир по закону творца. Пока он не звал тебя, — Ахтар заметил окно, открытое для того, чтобы выветривался запах краски. Это был единственный путь.

— Я был тебе верным другом, — проговорил поэт, — и навсегда останусь им. Прощай, мой друг.

Джавед поднес стакан с ядом к губам. Пора испить горькую чашу до дна, а там — вечное забвение и покой. Впрочем, никто не знает, что за гранью реальности. Может быть, сейчас он обрекает себя на еще большие мучения по сравнению с которыми душевные терзания окажутся комариным укусом. Что, если Бог не простит ему…

Несчастный влюбленный поднял стакан, и тягучая жидкость медленно потекла по стеклу в открытый рот. Вот приблизились первые капли — и в это мгновение стакан с отравой вылетел из руки поэта. Подскочивший Ахтар выбил его.

— Зачем ты это сделал? — с горечью спросил Джавед. — Это несправедливо. Ты отнял у меня жизнь, а теперь не даешь умереть. Даже сейчас становишься на моем пути.

— Подожди, прошу тебя, — Наваз наступил на осколки, в которых мерцали капли яда, и раздавил их, словно тарантула. — Я сам вручу тебе яд, если ты захочешь, но сначала послушай меня, сделай то, что я попрошу.

— Чего же ты просишь?

Ахтар подошел к столу, взял пузырек из темного стекла. На дне еще оставалась смертоносная жидкость. Он осторожно выбросил склянку в окно, куда-то на цветочную клумбу.

— Я хочу, чтобы ты ни о чем больше меня не спрашивал и пошел со мной. Поверь, если ты потом захочешь умереть, эта прогулка ненадолго отсрочит твое решение.

— Хорошо, Ахтар Наваз. Пусть будет так!

Они вышли из домика и двинулись по аллее, мимо старого садовника, который с удивлением посмотрел на них из-за куста роз. Он как раз заканчивал работу и собирался вернуться в домик, чтобы продолжить ремонт.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Жизнь Фейруз напоминала ночной кошмар, когда надо бежать от надвигающейся опасности, но ноги отказываются повиноваться. Нет никакого просвета, даже добровольный отказ Ахтара, его попытка развода ни к чему не привели — она по-прежнему пленница в золотой клетке. Ей остается одно…

Ахтар Наваз гордился своей коллекцией оружия. Все, что могло принести человеку смерть, было собрано в огромном зале его дома. Мечи в обтянутых парчой ножнах, украшенных драгоценными камнями; кинжалы самых разных форм — с двумя лезвиями, укрепленными на узкой рамке шириной в кисть руки, с клинками, направленными в противоположные стороны — ими можно было разить врага и слева, и справа, не разворачивая кинжал. Грозно поблескивали пенджабские кирпаны, больше похожие на короткий меч. Остро отточенные витые рога антилоп. Кольчуги, шлемы и щиты висели на стенах.

Здесь хранилось оружие, принесшее воинскую славу предкам Ахтар Наваза, славу, которую они добыли в бесчисленных сражениях. Недаром мечи были покрыты не только гравировкой, но и зазубринами, оставленными клинками врагов. Въевшиеся в металл темно-коричневые точки наводили на мысль о горячей крови, струившейся по остро отточенному оружию. Казалось, стоило взять такой кинжал в руки, прикоснуться к лезвию — и металл сам вопьется в плоть.

Более поздние ряды составляли винтовки и револьверы самых разных систем. Приклады карабинов были потерты о седла лошадей, некоторые пистолеты покрывала серебряная насечка, другие выглядели поцарапанными от долгого ношения.

Фейруз пришла сюда не на экскурсию. Она решила выбрать здесь орудие смерти, чтобы убить себя.

С огнестрельным оружием девушка не умела обращаться — его еще надо было зарядить. Она взяла длинный обоюдоострый стилет. Узкое лезвие обещало быструю кончину.

— О, Джавед! — шептали ее губы. — Я не хочу жить без тебя! Сегодня последний день нашей разлуки, сегодня все кончится…

Она вышла из зала и захлопнула за собой дверь.

— Зачем ты привез меня сюда? — спросил Джавед. — Я решил никогда больше не переступать порог твоего дома.

— Мы и не войдем в него, — ответил Ахтар. — Тот, кто нам нужен, на веранде.

Они увидели стройную девичью фигуру, идущую между высоких колонн из желтого известняка. По краям веранды шла невысокая балюстрада, увитая цветущими растениями. Дальше виднелись кусты роз, а над ними поднимались серебристые струи фонтана.

Фейруз тоже заметила приближающихся мужчин. Она испугалась — сейчас опять повторится та ужасная сцена, когда соперники вступили из-за нее в драку. Нет, она больше не выдержит этого. Бессонные ночи, слезы и разочарование сделали свое дело — девушка выхватила стилет и приготовилась сделать то, что задумала.

— Джавед, я говорил, что моя жизнь принадлежит тебе. Вот моя жизнь! — Ахтар указал на застывшую великолепной статуей девушку. — Я отдаю тебе мою жизнь!

— О чем ты говоришь?

— Я дал развод Фейруз.

— Развод? Ты сумасшедший…

Поэт повернулся и хотел уйти. Он не собирался принимать такую жертву. Все уже решено — судьба сама распорядилась, отдав Фейруз в жены Навазу.

— Да, я был сумасшедший! — горячо воскликнул Ахтар. — Я был сумасшедший, когда забыл о своем долге! Я забыл о нашей дружбе, Джавед! Фейруз всегда была и остается твоей!

— Вот как? — юноша пристально всмотрелся в изможденное страданиями лицо Ахтара. — Таким образом ты хочешь доказать свою дружбу? Тебе не удастся взять надо мной верх!

— Ты ошибаешься. Победа будет за мной, и в этом ты сейчас убедишься. — Он шагнул вперед и крикнул: — Фейруз!

Девушка вздрогнула. Она уже боялась Ахтар Наваза. Это чувство было таким сильным, что Фейруз спрятала стилет в складках платья и покорно приблизилась.

— Да.

— Фейруз, надеюсь ты простишь меня за все… Я отдаю тебя тому, кого ты любишь и кому ты принадлежишь по праву. Прощай и прости…

— Друг мой! — воскликнул Джавед. Он понял состояние Ахтара, потому что сам находился на грани жизни и смерти. Обеспокоенный его словами, юноша приблизился к Навазу. — Друг мой, что значат твои слова прощания?

— Я ухожу и прощаюсь со своим другом и со своей любовью. Знаю, пока я жив, ты не женишься на Фейруз. Поэтому я решил убить себя. Прощай!

С этими словами Ахтар Наваз выхватил из кармана револьвер и приставил к своему сердцу. Одно легкое прикосновение к спусковому крючку — и оно успокоится навсегда. Но Джавед оказался не менее проворным, чем его друг, когда тот выбил у него склянку с ядом.

— Нет, Ахтар, нет! — юноша вцепился в руку, сжимающую оружие. — Я не позволю тебе сделать это! Ты будешь жить, это я умру за свою любовь!

Они стали бороться, и каждый из них направлял ствол револьвера в свою сторону. Выстрел мог прогреметь в любую секунду, но соперники пытались мстить наверняка, а револьвер так плясал в их руках, что пуля могла нанести лишь увечье.

Расширенными от ужаса глазами Фейруз смотрела на схватку и не знала, как остановить ее.

«Что они делают? — думала несчастная девушка. — Все это из-за меня. Раньше они были друзьями, и я разрушила их дружбу. Это невыносимо. Я не хочу терпеть это дальше, я должна убить себя и тогда их дружба станет вечной».

Ахтар превосходил Джаведа по силе, но юноша одерживал верх благодаря своей ловкости и гибкости. Навазу удалось вывернуть руку соперника:

— Тебе не удастся взять надо мной верх!

— Вот как ты хочешь доказать свою дружбу? — прохрипел поэт. — Нет, победа будет за мной!

Он подсек ноги Ахтара, они упали и продолжили борьбу лежа.

Фейруз вынула стилет. Острое, как бритва, лезвие прикоснулось к груди. Она почувствовала смертельный холод даже через одежду.

Выстрел прогремел неожиданно. Девушка вскрикнула, выронила нож. Она никак не могла разобрать, кто же из двоих ранен? Соперники так схватились, что пуля могла попасть в любого из них. Вот они встали, пошатываясь.

Ей показалось, что муж схватился за грудь и застонал. Он разжал ладонь, и она увидела кровь. В ту же секунду Ахтар вдруг упал на колени. Под сердцем у него чернело обожженное отверстие, из которого толчками выплескивалась алая струйка крови.

— Ахтар!

— Джавед! Друг мой, в испытании нашей дружбы все-таки победил я! — слабеющим голосом проговорил Наваз. При каждом слове на его губах появлялась розовая пена.

— Нет, Ахтар, нет! — воскликнул юноша. — Ты не умрешь! Сейчас я перевяжу твою рану, остановлю кровь. Ты выздоровеешь, и мы никогда больше не будем враждовать…

— Нет, друг. Я умираю… Я чувствую, как с каждой каплей вытекает моя жизнь. Видишь, я отдал ее тебе, как и обещал. Поклянись же, что женишься на Фейруз, и будьте счастливы…

Джавед с отчаянием глядел на лицо друга, быстро покрывающееся смертельной синеватой бледностью, на свои руки, обагренные кровью. Он пытался закрыть рану, но алая струйка пробивалась неукротимо сквозь платок.

— Кто стрелял! — вскрикнула вбежавшая в комнату мать Ахтара. Она увидела сына и сразу все поняла.

— Ахтар! Что ты наделал!

Несчастная Фатьма бросилась к сыну, обхватила за плечи, попыталась приподнять.

— Не надо, мама. И не плачьте, никто не виноват в случившемся. Я сам выбрал свою судьбу… — его голос становился все тише. Чтобы расслышать сына, рыдающей матери пришлось наклониться совсем низко, так что ее слезы оросили лицо умирающего, а его кровь, пузырящаяся на губах, брызнула ей на щеку.

Ахтар вдруг услышал музыку, льющуюся с небес. Зазвучали колокольчики. Он напряг зрение — впереди, на пустой веранде соткался из воздуха силуэт. Кто-то приближался к нему.

— Она пришла за мной! — воскликнул Ахтар Наваз. Это были его последние слова.

Глаза умирающего уже не видели реальный мир. Перед ним возникла та, что любила его бескорыстно и безответно. «Хусна, — шептали его губы, но никто не слышал Ахтара, кроме нее, — Хусна, я рад, что теперь мы будем вместе!»

Как прекрасна она была! Женщина сияла неземной красотой, строгой, переливающейся, как свет далеких звезд.

Никто не видел — ни рыдающая мать, ни друг, склонившийся над умершим, ни несостоявшаяся жена, как бестелесный Ахтар медленно встал и подошел к Хусне, призывно тянущей к нему руки. Их души соединились.

В последний раз он посмотрел на тех, кого любил и кого оставил в этой жизни. Ахтар и Хусна улыбнулись друг другу, взялись за руки и покинули жестокий мир — впереди у них была вечность.

СЕМЬЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Во вторую неделю месяца ашарха по ясному небу поплыли легкие облака. В дыхании свежего ветра угадывалось приближение муссона. Престарелый «форд» пылил по горячей проселочной дороге.

— Скоро барсат — сезон дождей, господин! — негромко сказал водитель, оглядываясь на хозяина, хранившего молчание, и выруливая на дорогу, ведущую к острову Солсетт. Позади, в коричневом мареве, остались долины Раджастхана. По обеим сторонам дороги мелькали глинобитные крестьянские дома, покрытые тростником и рисовой соломой, утопавшие в густых и прохладных садах.

— В этом году хороший урожай манго, — вновь попытался шофер отвлечь пассажира от тяжелых раздумий, но это ему не удалось.

За окнами позванивали листья акации и ююбы. Были видны пашни. Кое-где уже сеяли архар, тим и баджу. Мелькали зеленые кустики хлопка.

— У меня прекрасная роща манго под Пуной, — наконец произнес седовласый господин, — но кому она теперь достанется?

— Вашей дочери. Кому же еще? А там — внукам…

— Да… Хотелось бы. Вашими бы устами, дорогой Салман, да мед пить. Хороший вы человек!

Водитель смущенно хмыкнул и уставился на дорогу еще пристальнее.

Запыленный «форд», шурша шинами по гравию, подкатил к подъезду светлого особняка.

— Вот мы и дома, господин!

— Спасибо! — ответил тот, и его каштановые глаза влажно блеснули.

Салман вышел из машины, открыл заднюю дверцу и помог хозяину выйти. Затем он подрулил к белому гаражу.

Двухэтажный дом с несколько смещенным от центра белым куполом являл собой шедевр архитектуры начала века. Его построил дед Ганга, вложив в него немалые средства.

Под сенью купола находилась смотровая площадка, откуда открывался живописный вид на парк с ухоженными аллеями, розарием — Гюлистаном, с подстриженными лужайками и прудом. В парке — теннисный корт, площадка для игры в крокет. Внутри дома — крытый плавательный бассейн. Широкие веранды опоясывали дом по периметру. Между колоннами, над окнами, ниспадали синусоидальные каменные ажурно-кружевные занавеси. Замысловатая система архитектурных выступов и углублений, террасы и балконы придавали зданию необычайную легкость — секрет, известный индийским зодчим, которые умеют создавать внутри дома благоговейную и спасительную прохладу, несмотря на невыносимую жару.

Красное тропическое солнце тонуло в бирюзовой толще океана, накаляя ступени Западных Гат.

Порыв ветра перелистывал бумаги на письменном столе красного дерева, когда Ганга Дели открыл дверь на террасу. Темно-красное ширвани давило ему грудь. Он опустился на стул, причудливо изогнутые ножки которого погрузились в густую зелень кашмирского ковра.

Расстегнув сюртук, Ганга обвел отсутствующим взглядом кабинет, словно не узнавая его. На противоположной стене в массивной овальной раме висел портрет его деда, который смотрел на него долгим проницательным взглядом. Это был отец его матери — бородатый сикх в чалме и с приподнятым коротким мечом-кирпаном в руке.

В висках стучало. Он уронил тяжелую седую голову на грудь и сразу же стал похож на браминского орла — красивую птицу с темно-красной спиной и белоснежными головкой и грудью. Сегодня он объехал плантации сахарного тростника, побывал на металлургическом и сахарном заводах. Его компаньон, которому он доверял, как самому себе, воспользовавшись этим, совершил безнравственный поступок с точки зрения общечеловеческой морали и этики деловых людей. Все прибыли от промышленной и сельскохозяйственной продукции он негласно и ловко, подсовывая бумаги на подпись Гангу, «перекачал» на свои счета в банках. Провал не заставил себя долго ждать: не далее как на прошлой неделе произошло обесценивание акций, заставшее Гангу врасплох. Дело дошло до суда. Адвокат Ганги, теряя самообладание и чувствуя свою косвенную вину, с трудом овладел ситуацией.

Ганга, стоя на террасе, ждал прихода адвоката.

«Неужели крах?» — пронеслось в голове могучего орла-промышленника.

— Домоклав меч занесен! — произнес он почти беззвучно.

В вечернем лиловатом океане небес плавали, словно обломки кораблекрушения, грифы… На поверхности пруда колыхались белоснежные и кроваво-красные лотосы, томительно расправляя свои влажные лепестки. С резким криком пронеслась стая попугаев.

«Дочь! Что будет с дочерью, если я решусь на это! Да… Аджит — подлец, каких мало… Но справедливость не может не восторжествовать», — вспыхнул в его сознании светлый огонек надежды, но тотчас угас.

Раздался пронзительный, пугающий крик павлина, взлетевшего на ветку мангового дерева. Ганга вздрогнул. Ссутулившись и безвольно опустив руки, он вернулся к письменному столу.

Вошел слуга и доложил о приходе адвоката.

Адвокат Чатури, приземистый и плотный человек с крупной лысеющей головой, ослабил петлю пестрого галстука и платком вытер пот со лба. Его смуглое лицо было безмятежным, но глаза беспокойно бегали.

— Я только что с заседания суда, господин Ганга, и должен вам сообщить, что дело… — он поперхнулся и отвел глаза, увидев, как его клиент и хозяин напрягся всем могучим торсом.

— Говорите прямо, без обиняков, — взяв себя в руки, сказал Ганга, — я… банкрот?

— Нет, нет! Что вы, господин! Мы подадим в суд штата. Еще не все потеряно!

— Выпейте кофе, дорогой! — тихо произнес Ганга, указав на столик с дымящимся кофейником и приборами, который вкатил слуга, бесшумно удалившись.

Они сели за низкий мраморный стол.

— У вашего компаньона, господина Аджита, есть подписанные вами документы. Они фигурировали в суде.

— И что?

— Суд нашел его действия законными.

— Как? Боже мой! — Ганга встал и прошелся по комнате. — Какое коварство! Но я сам виноват во всем, это моя наивная вера в людей и справедливость! Надеюсь, этот дом мне оставят? Это фамильный особняк, шедевр архитектуры.

— Конечно, конечно, — воспользовался отдушиной адвокат, — это ведь национальное достояние, гордость нации.

— Да… но много алчных людей хотели бы прибрать эту «гордость» к рукам.

Воцарилась тяжелая тишина.

Чатури допил кофе и, осторожно взглянув на хозяина, отважился сказать, что у компаньона все бумаги в порядке.

— К большому сожалению, господин Дели, суд постановил наложить арест на все ваше имущество.

— И на недвижимость?! — сверкнув глазами, воскликнул Ганга.

Руки его дрожали.

Чатури было тяжело смотреть на него. Недавно этот гордый «браминский орел» со своей величественной осанкой и взглядом вызывал в нем трепет и невольное восхищение. Но теперь он видел перед собой обыкновенного человека, убитого горем.

«Да, — подумал Чатури, — неизбежно одно из двух: или человек покидает богатство, или богатство покидает человека».

— За недвижимость, конкретно за этот дом, если я вас правильно понял, — сказал адвокат, — мы еще с вами поборемся.

— Извините, господин Чатури, но я плохо себя чувствую.

— До завтра! — откланялся адвокат и удалился. Гнетущая тишина сомкнулась над головой Ганга. Он медленно опустился в большое мягкое кресло и закрыл глаза.

Ему вспомнилось, как несколько месяцев назад его близкий друг и однокашник, Венаш Бабу, с которым они дружили с детства, в светлом ширвани и гандистской шапочке вошел в его дом. После традиционного вкусного обеда они, выпив вина, сидели на террасе первого этажа, наслаждаясь ароматным чаем.

Еще давно, когда у Венаша родился сын, а у Ганга — дочь, они обручили их с единодушного согласия жен и родственников, дав друг другу слово.

— Твоей юной дочери скоро будет восемнадцать, — улыбаясь, сказал Венаш.

— Ты хорошо считаешь, мой друг, — ответил Ганга, откинувшись на мягкую спинку кресла.

— Я мечтаю, как тебе известно, увидеть женой моего Авенаша твою дочь, дорогой мой друг.

Ганга рассмеялся, довольный:

— Ну так ты ее увидишь!

— Слушай, друг, если дал слово, смотри, не вздумай забрать его обратно.

— За кого ты меня принимаешь? — с сияющим лицом ответил Ганга. — Моя дочь уйдет в твой дом, а мы ведь не чужие, вот и получится, что она снова будет среди родственников.

Друзья пожали друг другу руки.

— И все-таки надо Аниту спросить, — спохватился Венаш.

— Анита! — позвал отец.

На его зов явился слуга и доложил, что Анита купается в бассейне.

— Сообщи ей, когда она вдоволь наплавается, что ее просит к себе отец. Скажи, что я и господин Венаш желаем ее лицезреть.

— Да, да, — добавил Венаш, — пусть соблаговолит предстать пред наши пока еще ясные очи.

Слуга с поклоном удалился.

Юная дочь брахмана Анита получила прекрасное воспитание в традициях касты. Кроме того, она окончила школу и колледж.

Легким движением изящного животного она вышла из воды, взобравшись на мраморный бордюр бассейна.

Вода нежным и ласковым ручейком стекала по ложбинке ее красивой спины, растекаясь по отрогам небольших, но рельефных бедер, схваченных голубым шелком купальника. Анита была среднего роста. Ее точеная фигура и совершенство пропорций создавали иллюзию миниатюрности. На самом же деле тело ее было соразмерно своему весу, сильным, гибким, изящным. Можно было подумать, что природа, проектируя ее, наряду с многочисленными приборами для проектных работ в обязательном порядке употребила лекало — так все в ее фигуре было слажено, мягко сочленено и сопряжено, что любой самый строгий аскет, и тот произнес бы: «Творец! Велики дела твои! Ты создал человека совершенным!»

Безусловно, Анита была несовершенна, как и все представительницы прекрасного пола, хотя бы уже потому, что женщина, как женский вариант человека, не воплощает в себе всего человека. «Совершеннейшими вы станете тогда, когда двое станут одним». А потому — путь к совершенству впереди, он открыт для человека… И именно благодаря этому существует движение, имя которому — жизнь. Жизнь людей…

Наряду с миловидностью, кротостью и поэтичностью натуры характер Анита имела вспыльчивый, гордый и подверженный «волшебному яду желаний». Высокое чувство собственного достоинства, доброта и впечатлительность мирно сосуществовали в этом юном сердце.

Она уже набросила на себя цветастый шелковый халат, когда услышала голос слуги.

— Госпожа Анита! Вас просят пожаловать к себе ваш отец и господин Венаш Бабу.

«Венаш Бабу! — сердце Аниты застучало. — Вот-вот должна решиться моя судьба», — подумала она.

Авенаша, сына господина Бабу, она видела несколько раз. Год назад он был у них в гостях. Они играли в теннис, кормили лазающих по ветвям хануманов и попугаев. Он нравился ей, красивый, высокий, плечистый и кудрявый, с белыми, ровными зубами, а главное, с длинными ресницами!

Она быстро и ловко переоделась в своей комнате. Подкрасила тику. Дорогие, немногочисленные украшения заняли свои привычные места. Легкое, как паутинка, сари лимонного цвета, великолепно подчеркивало ее точеную фигуру. Анита явилась перед отцом и его гостем во всем великолепии молодости и красоты, легкая, как облако в лунном свете. На террасе словно посветлело при ее появлении. Лица стариков озарились сиянием, а в их усталых сердцах проснулась теплая волна неувядаемой жизни. Они встали. Гость на мгновение потерял дар речи.

Голос слуги, доложившего о приходе господина Венаша Бабу, прервал воспоминания Ганга.

— Так проси его! Легок на помине!

Венаш, поклонившись, подошел к старому другу. Они обнялись, обменявшись пожатием рук у локтей.

— Ты печален, мой друг! — сказал Венаш с плохо скрываемой тревогой.

— Тебе, наверное, уже известно из газет о состоянии моих дел?

— Да, немного. Но все образуется. Не переживай! Лучше прикажи подать вина.

— Да, да! Сейчас! Я схожу сам, — воспользовался обстоятельством Ганга, чтобы прийти в себя от замешательства.

Когда он вернулся с вином, слуга уже принес фрукты.

— Чай подашь позднее! — бросил он ему.

— Хорошо, господин! — ответил тот и удалился.

— Как моя дочь? Уже три с лишним месяца она у вас.

— Лучшей жены для своего сына я и не желаю. Они прекрасная пара.

— Да, друг мой, но, — Ганга отпил из бокала глоток красного вина и, подождав, пока его друг сделает то же самое, продолжил, — мой компаньон обокрал меня дочиста. Кроме этого дома, у меня не осталось ничего.

Он немного помолчал и добавил, опустив глаза:

— И я не смогу абсолютно ничего дать в приданое своей дочери.

Венаш с горечью смотрел на своего сразу как-то постаревшего друга, и в его сердце, как он ни противился, закралась жалость, которая могла погубить дружбу, хотя иногда она углубляет и укрепляет ее.

— Для меня важно не приданое, а счастье наших детей. Думаю, все наладится! — И Венаш, наполнив бокалы, предложил выпить за счастье молодых.

Друзья выпили.

— Чай, пожалуйста! — громко сказал хозяин дома.

Слуга сразу же вкатил столик.

— Оставь, мы сами разольем. Спасибо! — проговорил Ганга, стараясь быть как можно вежливее.

— Благодарю тебя, Венаш, ты мой истинный друг и брат! Такие слова услышишь только от настоящего друга.

— Все наладится. Не принимай так близко к сердцу все это. Справедливость восторжествует, и ты снова обретешь свое. Главное, не теряй присутствия духа!

— Спасибо, спасибо, дружище.

Посидев за чаем еще некоторое время, друзья расстались.

Когда за Венашем Бабу закрылась дверь, Ганге стало не по себе. Одиночество, как некое материальное существо, надвигалось на него, а страх сковывал сознание. Он снова погрузился в кресло и предался мучительным размышлениям.

Его мысли прервал резкий телефонный звонок. Ганга подошел к аппарату и посмотрел на него. Звонок неистово заливался, больно отдаваясь в ушах. На мгновение ему показалось, что он видит этот звук. Сжимая тяжелую трубку влажной рукой, он произнес традиционное французское «Алло!»

— Господин Ганга Дели? — хлестко, словно бросок кобры, ударил ему в ухо мужской тенор.

— Да, — сухо обронил он.

— Ваши акции обесценены, и вы, сами понимаете, кем теперь являетесь…

Ганга хорошо понимал, о чем говорил ему голос в трубке. Мысли его витали в ином измерении. Он положил трубку. Это напористое, организованное действо с целью захвата его дома — последнего, что у него осталось, окончательно выбило его из седла.

«Я — банкрот! О, всемогущий Вишну! Что делать? Что?! Дочь моя, прости!..» — сокрушенно думал он. Не чувствуя под собою ног, он медленно приблизился к секретеру. Раздался сильный пугающий крик, похожий на вопль кошки.

— Снова павлин! — произнес он почти беззвучно. Его дрожащая рука не могла попасть в замочную скважину. Наконец, он повернул ключ в замке и выдвинул тяжелый и длинный ящик…

В сердцах с силой захлопнув дверцу автомобиля, Венаш Бабу стал медленно подниматься по ступеням мраморной лестницы в затененный холл своего дома. Он холодно поздоровался со слугой и направился к себе. Но супруга, увидев его, радостно вскрикнула, подошла к нему и спросила, будет ли он пить чай со всей семьей.

Венаш, с трудом скрывая раздражение, поблагодарил жену, сказав, что чай он пил у Ганга Дели, а сейчас идет отдохнуть, поскольку неважно себя чувствует.

Его жена, моложавая и стройная особа по имени Кишори, женским чутьем уловила, что произошло нечто, весьма важное.

— Я надеюсь, ты все же поговоришь со мной перед сном? Мне хотелось бы посоветоваться с тобой об одном важном деле.

— Может быть, Кишори, но только не сейчас, умоляю тебя!

Кишори умолкла и, удовлетворившись обещанием мужа, удалилась в столовую, где сидели Анита и Авенаш, рассматривая красочные картинки какого-то американского иллюстрированного журнала.

Аните было скучно. Она так и не смогла полюбить этого видного, с длинными ресницами парня, который в свою очередь был холоден с ней, а порой и раздражителен. Но он умело это скрывал. Зачитываясь древними эротическими трактатами «Ратишастра», он, несмотря на свои познания, не смог пробудить в жене чувства любви. Роза ее тела не раскрывалась полностью от его прикосновений. Но причина этого таилась не в сексе, не в эротических искусствах, а в том, что, в сущности, они были разными натурами, как теперь оказалось.

Она — красива, поэтична, нежна и чувствительна к малейшей фальши. Он же — груб, горд и злопамятен. В свои двадцать лет он не смог получить образования, достаточного для того, чтобы занять приличную должность в одной из фирм отца или тестя, но главное то, что он не хотел работать. Он любил себаритствовать, как наваб, иметь много слуг, роскошь, богатство и целый гарем женщин, утопать в лени, похоти и чревоугодии и, вместе с тем, требовал к себе уважения и права повелевать.

Но Анита смиряла себя. Как и принято было, она считала, что муж для нее все: это — ее жизнь, любовь и свобода…

— Что-то мрачен отец сегодня, — сказал Авенаш, зевая.

— Да, невесел, — вздохнула мать. — Я схожу к нему.

— Не надо, не раздражай его. Он скоро сам придет сюда. Ты же знаешь, что он не может, чтобы не взглянуть перед сном на нашу прекрасную Аниту, — с иронией заметил Авенаш.

Анита потупила взор.

— А вот и он!

В столовую вошел Венаш в халате и комнатных туфлях.

— Так где же ваш чай, дорогая? — прогудел он хриплым басом.

— Сейчас, дорогой, сейчас!

За чаем разговор не касался никаких серьезных тем. Кишори то и дело бросала вопросительные взгляды на мужа, но он был непроницаем.

Молодые, поблагодарив за чай, поднялись к себе. Венаш и Кишори остались вдвоем.

— Что за дело, о котором ты хотела со мной посоветоваться? — наконец спросил супруг.

— Видишь ли, — прикрыв глаза густо накрашенными ресницами, начала Кишори, — почему бы Авенашу со своей Анитой не жить в великолепном дворце, который занимает один Ганга? Зачем он ему? Пусть купит квартиру, а дом отдаст и запишет на Авенаша.

— Ты с ума спятила, Кишори! Тебе все мало, мало! Вот уж воистину: стареют волосы, зубы, глаза и уши — не стареет лишь жадность, — с раздражением сказал Венаш, и его лицо залила краска. Он тяжело дышал. — Кишори! Я предупреждаю тебя: беден не тот, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Угомонись! — он закашлялся и взял чашку, чтобы глотнуть чаю, но она выскользнула из его рук и разбилась о мраморный пол.

Кишори, вспыхнув, метнулась на кухню. Но вспомнив, что давно выставила служанку, поскольку есть бесплатная прислуга — Анита, взяла совок и щетку и стала убирать осколки.

— Все это должна бы сделать твоя любимица Анита! Но на сей раз уж уберу я, — приговаривала Кишори, вытирая тряпкой пол.

— У Ганга несчастье, — вдруг выпалил Венаш.

— Какое несчастье? — разогнувшись, спросила жена, мигая ресницами, с которых сыпалась тушь.

— Его компаньон полностью разорил его.

— Как разорил?

— Вот так и разорил. Долго тебе объяснять, да и ни к чему. Ты все равно не поймешь.

— Так, так! — и щетка выпала из ее рук, издав резкий дребезжащий звук.

С минуту они молчали.

— Хорошенькое дело! Он что, стал теперь нищим? А дом? Что с домом? — надвигалась она на мужа, словно разорился не Ганга, а ее собственный супруг.

— Кишори! Уймись! И убери щетку! Все! Я пошел спать! — прокричал Венаш, отчего вена на его шее вздулась.

— Нет! Нет! Дорогой, я этого так не оставлю! Что же он тебе сказал?

— Сказал, что приданого для дочери у него пока нет. Владельцем дома он еще является… Может быть, все еще уладится. Ведь это афера со стороны его компаньона.

— Афера? Плевать мне, афера это или нет, но если он не дает за дочерью приданого, пусть забирает ее назад!

— Кишори, ты нездорова! Иди проспись! Что с тобой?

— Со мной все в порядке. А вот что с тобой, известно одному Богу, — с этими словами Кишори взяла щетку и совок и, ворча, отнесла реквизиты чистоты на кухню.

Вернувшись, она застала мужа погруженным в раздумья.

Вошел слуга и позвал хозяина к телефону. Венаш неохотно побрел в холл.

— Да! Я господин Венаш Бабу. Что? Не может быть!.. — Венаш выронил трубку и, опершись о спинку кресла, схватился за сердце.

— Что с вами, господин? — встревоженно спросил слуга. — Госпожа! Хозяину плохо!

На его голос прибежала Кишори и помогла мужу сесть в кресло.

— Я сейчас, я сейчас, где аптечка? Ах, да! На кухне! Сейчас…

Минуту спустя, накапав в стакан сердечного лекарства, она подала его мужу.

— Выпей, и все пройдет! — твердым голосом сказала Кишори.

Венаш выпил содержимое стакана. Руки его дрожали.

— Тебе надо лечь. Приляг на диван.

С помощью слуги она подвела мужа к дивану.

— Подушку! — скомандовала Кишори слуге.

Тот мигом принес подушку.

Минут через десять Венашу стало легче.

— А что случилось? Что? — тихо, но настойчиво спрашивала жена.

— Ганга…

— Что Ганга? — переспросила Кишори, подсознательно догадываясь о несчастье.

— Ганга застрелился! — выдохнул Венаш и закрыл глаза. — Утром, — тихо добавил он, — мне надо ехать…

* * *

Муссон, вздымая пыль и ломая ветви деревьев, набросился на город. Тяжелые темные тучи полукругом валили со стороны Западных Гат. Знойный и душный воздух, уступая сильному напору влаги, откатывался к океану. Блеснула молния, и сокрушительный разряд потряс стены дома. Хлынул дождь.

— Началось! — раздраженно произнесла Кишори.

Спустился Авенаш. Почесываясь и зевая, он в расстегнутом халате прошел в столовую.

— Авенаш!

— Да, мама!

— Поди сюда.

Сын нехотя подошел к матери.

— Присядь, сынок.

— Что случилось? На тебе лица нет. Где отец? — захлопал глазами Авенаш.

— Случилось несчастье, — резко сказала мать, поджав губы.

Выглядела она ужасно. Под глазами — темные круги, следы бессонницы, неуложенные волосы, хриплый голос, в неподведенных глазах — испуг и затаенная злоба. В эти минуты она выглядела гораздо старше своего возраста.

— Твой тесть разорился. Он нищий. И, стало быть, твоя жена, не кто иная, как нищенка.

— О чем ты говоришь, мама? Что за бред в начале сезона дождей?

— Мало того, — продолжала мать, не обращая внимания на слова сына, — он застрелился.

— Кто?

— Известно кто! — воскликнула Кишори. — Ганга Дели!

— Не может этого быть! Такой джентльмен! Могучий мужчина. Это ошибка.

— Перестань нести чушь! — резко оборвала его мать.

Авенаш умолк.

— Твоя жена нищая. На все имущество наложен арест. На движимое и недвижимое.

— Есть подтверждение? — недоумевая, спросил сын.

— Неопровержимое. Отец был у него накануне смерти. Он ему сам и сказал. И что приданого для дочери у него нет.

— Как? — Авенаш открыл рот. — Нет приданого? А дом?

— И дома нет. Все арестовано. Тем более что он уже мертв. Кто будет судиться дальше? Некому.

— Чьих рук дело?

— Его компаньона.

— А…а! Все ясно! Аджит! Пройдоха еще тот! Да… Дела, дела… Что же теперь делать, а, мама?

— Не знаю! Решай сам. Но я тебе скажу, что при твоих данных ты заслуживаешь жены побогаче.

Она взглянула на сына. Тот опустил глаза. В голове у него был сумбур. Новый удар грома потряс стены. Потоки дождя пеленой стекали со стекол.

Авенаш, постояв в раздумье несколько минут, почесал затылок и, направившись к лестнице, стал медленно подниматься наверх, в спальню.

Анита была уже одета и закалывала волосы, когда вошел Авенаш. В комнате все было прибрано, ухожено и сияло чистотой, из-за опущенных жалюзи и ливня стоял полумрак. Анита включила торшер и посмотрела на вошедшего мужа.

— Анита!

— Да? Я тебя слушаю. Что-то случилось? Отчего ты такой бледный? Плохо спал?

— Нет. Просто дела у твоего отца сложились драматично.

— У моего отца? Какие дела? — моргнув длинными ресницами, спросила она с улыбкой.

— Он разорился. Вернее, его разорил компаньон.

— Господин Аджит?

— Да.

— Подлец! И что же теперь будет?

— Не знаю. Но приданого твой отец тебе не даст.

— Не может такого быть! Ведь у нас есть еще дворец — наша фамильная гордость.

— Его, наверное, тоже заберут, — сухо сказал Авенаш.

— Глупости. Все еще образуется. Есть суд и есть, наконец, справедливость. Господь нас хранит. И ты не волнуйся, милый, все обойдется. Я сегодня же схожу к отцу и все разведаю поточнее… — она перевела дыхание. — Каково ему теперь! Его надо успокоить! Я сейчас же еду к нему! Ты меня отвезешь?

Авенаш молчал.

— Ты молчишь? Почему?

— Возьмешь такси.

— Авенаш! — тихо сказала Анита и взяла мужа за плечо.

— Не прикасайся ко мне! — зло сверкнув глазами, проговорил он и, резко повернувшись, вышел из спальни.

* * *

Это жестокое решение Авенаш принял окончательно.

«Пусть убирается куда угодно. Мне не нужна жена без приданого. Не хватало мне еще влачить жалкое существование с такой особой. У меня, наконец, есть Радха. Она не так богата, но все-таки!» — раздумывал он, склонившись над дымящейся чашкой кофе.

Вокруг него увивалась мать.

— Сынок, пойми! И думать нечего! Пусть убирается восвояси. Ты молод. Зачем портить себе жизнь? Жить в бедности, с бедной женой? Это не по тебе! Сколько богатых невест вокруг! — она, сверкая глазами, носилась по комнате, оглядываясь, не идет ли Анита.

— Пойди и скажи ей о своем решении. Пусть уходит тихо и мирно, без всяких эксцессов, сама. А отцу скажем, что она ушла из-за гордости. Мол, не пожелала быть бесприданницей.

— Да, это, пожалуй, выход! — произнес наконец Авенаш, и глаза его потемнели. Он встал, посмотрел на мать.

— Иди, иди, сын мой, и все ей скажи! Пусть убирается вон!

— А куда она пойдет? — поколебавшись с минуту, в раздумье спросил Авенаш.

— Это меня не интересует! Хоть на край света, но мне нищая невестка не нужна! Я еще уважаю себя! А ты достоин лучшей участи. Будь мужчиной и сделай так, как тебе советует мать. Я знаю жизнь. Иди!

* * *

Когда Авенаш вернулся в спальню, Анита сидела на стуле. По всему было видно, что она ждет его.

— Так мы поедем к отцу? — тихо спросила она со слабой улыбкой на лице.

— Анита, ты поедешь к своему отцу одна на такси и… навсегда.

— Что?! Что ты говоришь? Повтори! Я, может быть, ослышалась? Авенаш! — ее глаза наполнились слезами.

Резкий порыв ветра с такой силой надавил на оконное стекло, что показалось, будто оно прогибается. Блеснула молния, и сразу же мощный удар грома, раскатываясь, прогремел над крышей. Анита схватилась за голову и в отчаянье заметалась по комнате.

— Авенаш! — она приблизилась к мужу и попыталась обнять его.

— Не прикасайся ко мне, дрянь! Жена называется! За тобой нет и ломаного гроша! Убирайся отсюда по-хорошему!

Анита, словно пораженная громом, опустилась на стул. Перед ее глазами поплыли круги. Она потеряла сознание и медленно сползла со стула на ковер.

Взбешенный Авенаш выбежал из спальни. В холле он столкнулся с отцом.

— Что с тобой, сын? Отчего ты такой взъерошенный? Ты не в себе?

— Ничего. Просто такой случай с твоим другом.

— Ты хотел сказать с твоим тестем? — вскинув брови, промолвил с укоризной отец.

— У меня больше нет тестя и жены.

— Как так «тестя и жены»? Что значит «и жены»? Я смотрю, здесь все посходили с ума! Мать! — громко позвал Венаш.

— Что? Что?! Я здесь. Отчего ты так кричишь в такую грозу? Побойся Бога!

— Что с ним?

— С кем?

— С Авенашем.

— Видимо, поссорились… А что?

— Ладно, где Анита?

— Наверно, в спальне.

— Я пойду к ней и все скажу.

— Лучше, конечно, сразу сказать правду. А вообще, смотри сам, — дипломатично заметила супруга.

Венаш осторожно постучал в дверь спальни. На его стук никто не ответил. Он толкнул дверь и вошел. Анита открыла глаза и медленно приподнялась, опершись на локоть.

— Что с тобой, дочь моя?! — удивленно воскликнул Венаш. — Анита, милая! Давай я тебе помогу!

— Ничего, спасибо! Просто мне Авенаш рассказал об отце… и я…

— Упала в обморок! Боже! Ничего, дочь моя, все будет хорошо. В нашей бренной жизни бывает всякое: и хорошее и плохое. На смену счастью приходит несчастье. Все надо принимать стойко, мудро и с пониманием законов жизни. Вот так! Тебе принести чего-нибудь? Я сейчас.

— Не беспокойтесь, все в порядке. Как отец? Я хочу к нему съездить!

— Дочка! Будь мужественной!

— Что случилось? Он заболел?

— Нет, нет! — Венаш обнял ее за плечи. — Сейчас я велю принести тебе сладостей и чаю.

Когда слуга принес чай и удалился, Венаш налил в чашки ароматного янтарного напитка.

— Вот чай, дорогая. Выпей, и тебе станет легче, а потом съездим к твоему отцу. Он приболел немного…

— А с ним ничего не случилось? — Анита посмотрела на него печальными тревожными глазами.

Венашу стало не по себе. Сердце его разрывалось. Умер его старый друг, страдает его дочь, жена его сына. Теперь в этом доме ей придется несладко! Зная характер и нрав своей супруги, Венаш был почти уверен, что Кишори выживет ее. Да и Авенаш хорош. Но мысли его еще не обрели четкости. Слишком многое обрушилось сразу на его голову в эти два дня…

Когда Анита допила чай, он, собрав всю свою силу воли, заговорил тихим голосом:

— Мы радуемся закату, радуемся восходу и не думаем о том, что ход солнца отмеряет нашу жизнь. Вот и я уже стал старым. И я скоро покину эту грешную землю, и кто знает, будет ли мое второе рождение, приду ли я вновь в этот мир? Но верно одно: душа человека вечна.

— К чему вы это? — с тревогой спросила его Анита.

— Дочка, ты должна быть разумной. Врачи говорят, что отец твой может умереть, если будет так переживать.

— Так едем к нему!

— Мы поедем к нему после обеда.

— Хорошо, — еле вымолвила она и уткнулась лицом в его плечо.

Слезы катились по ее прекрасному лицу. Зерно страдания запало в ее молодое сердце и медленно давало свои разрушающие ростки.

— Я сейчас спущусь и позвоню врачу. И сразу же вернусь, хорошо?

Анита кивнула.

— Все успокаиваешь свою любимицу? Неплохо было бы, если бы она оставила этот дом подобру-поздорову! — прошипела, словно змея, Кишори.

— Побойся Бога! Что ты говоришь, безумная! У бедняжки такое горе!

— Каждому свое. Каждому отмеряется за грехи его и его предков свыше. Пусть и она выпьет свою чашу. Но мой сын достоин лучшей участи.

— Замолчи! Завтра похороны моего друга! А ты, случайный комок ничтожной плоти, как ты смеешь при мне держать такие речи? Кто ты есть пред ликом вечности? — как истый жрец произнес Венаш, и на глазах его выступили слезы.

Он быстро поднялся наверх, постучал в дверь спальни. Анита открыла дверь.

— О, дочь моя! Будь мужественной!

— Что случилось? С отцом плохо? — широко раскрыв глаза, растерянно спросила Анита.

— Да, да…

— Он живой?

— Анита… — Венаш сел на стул. — Твой отец умер.

— Как умер?! Этого не может быть! Вы ошиблись!

Воцарилось молчание. Гроза утихла. Мерный дождь барабанил по стеклам. Венаш молчал, давая возможность сознанию Аниты овладеть информацией под его контролем.

— Он не мог умереть, не позвонив мне!

— Твой отец, Анита, не смог тебе позвонить. Он был очень слаб. Врач и адвокат твоего отца ждут тебя, чтобы поговорить с тобой. После обеда мы поедем туда, хорошо?

Но она не отвечала. Венаш понял, что она потеряла сознание. Он быстро принес сердечные капли. Дал ей понюхать мускуса и, когда она пришла в себя, заставил выпить лекарство.

— Что с моим отцом? Ах, да… Неужели?!

Она упала на грудь Венаша. Ее узкие плечи вздрагивали, как крылья раненой птицы, а он гладил рукой ее волосы, приговаривая успокаивающим тоном самые ласковые слова, которые только приходили ему на ум. Потом он помог добраться до кровати и уложил ее.

— Дочка! После обеда поедем, хорошо?

Анита не ответила. Она забылась тяжелым сном. Венаш постоял несколько минут, прислушиваясь к ее дыханию, затем потихоньку, стараясь не шуметь, вышел и плотно прикрыл за собой дверь.

Он быстро вышел из дома, сел в машину и поехал к старому другу, душа которого покинула временное обиталище и отправилась на свою истинную родину, в бесконечность, где нет печали и страданий, а жизнь — вечная…

На второй день после похорон произошла ужасная сцена: Авенаш грубо сказал Аните, чтобы она убиралась вон из его дома. Свекровь, подливая масла в огонь, играла в этом спектакле главную роль.

— Говорят тебе, убирайся! — визгливо кричала Кишори.

— Нет! Не надо! Не выгоняйте меня! — умоляла Анита, бедная сирота, похоронившая отца и оставшаяся без средств к существованию, одна в целом мире. Где ей приклонить голову?

Но свекровь и муж напористо наседали на нее, не выбирая выражений.

— Убирайся, несчастная, из нашего дома! Уходи по-хорошему, а то… — визжала Кишори.

— Умоляю вас, не выгоняйте меня, пожалейте! — со слезами просила ее Анита, сложив ладони у подбородка.

— Ишь чего захотела! Почему я должна тебя жалеть? — измывалась свекровь, упершись руками в бока.

— Мне некуда идти… Не выгоняйте! — рыдала сноха, стоя на коленях.

— Отца не стало, все его богатство исчезло. А теперь мы тебя должны содержать? — Кишори пошла в наступление. Ее жестокости, алчности и негодованию не было предела. — Вон отсюда, потаскушка! И чтоб я тебя больше не видела! Жалкая нищенка!

Все это время Авенаш сидел в кресле и нетерпеливо ожидал, когда стремительная атака матери увенчается успехом.

Анита подбежала к нему. Ломая руки и обливаясь слезами, она стала умолять его урезонить мать, еще не веря, что он может так жестоко поступить с ней, тем более в такое время, когда на нее обрушилось несчастье.

— Авенаш! Помоги мне! Ты — единственная моя защита! — почти закричала она в отчаянье. — Не бросай меня, у меня никого нет! Я одна на свете…

— Ничего! — презрительно бросил ей он. — Кого-нибудь найдешь!

Он встал, поправил галстук и вышел во двор, под проливной дождь. Через несколько минут взревел мотор, и Авенаш уехал к Радхе, чтобы обсудить ситуацию и развлечься.

Анита, горько рыдая, упала на диван. Силы покидали ее. Неопытная душа билась, как птица в клетке. Реальность разрушила все ее идеалы.

Утром все еще шел дождь. Низкие тучи, гонимые ветром, неслись бесконечной чередой.

Анита проснулась. Она так и проспала всю ночь на диване в холле. С трудом добралась до ванной комнаты. Умывшись, поднялась в спальню. Авенаша не было. Постель была не тронута. Она собрала свои вещи. В сумочке оказалась тысяча рупий. Драгоценности и украшения были на месте. Она сложила все, спустилась в холл и под злобным взглядом свекрови вышла во двор. Дождь лил как из ведра. Минут через десять она остановила такси и уехала.

— Куда прикажет госпожа? — весело спросил ее водитель.

— Пока на восток, — тихо произнесла Анита.

— А потом? На север? — смеясь, сострил таксист.

— Может быть.

Анита лихорадочно соображала, куда ей поехать, и наконец решила. Она поедет к своей подруге по индийской школе.

— Пожалуйста, по направлению к заливу Харбур, улица… я потом скажу.

Анита прикрыла глаза. Ее слегка подташнивало. Она была беременна.

За ужином Венаш Бабу почти ничего не ел.

— Почему ты не ешь, дорогой? Посмотри, какие прекрасные и аппетитные кюфты! Приготовила специально для тебя. Вот вино. Выпей! — осторожно проговорила Кишори.

— А где Анита?

— Она ушла.

— Как ушла? — бросив чайную ложку, удивился Венаш и уставился на жену.

— Просто ушла. Она считает ниже своего достоинства жить в нашем доме в роли содержанки, бесприданницы. Больно горда оказалась твоя любимица! Дочь брахмана, поди ж ты!

— Замолчи! Как ты могла ее отпустить? Она ведь еще ребенок! Сирота! Ведь ее отец умер, и она осталась без гроша! Как можно было ее отпустить?

— Разве я могла ее удержать? Уж больно она горда! Наговорила мне всяких дерзостей и хлопнула дверью.

— Мне придется заявить в полицию, подать в розыск, — резко сказал Венаш. — А если с ней что-нибудь случится? Ведь в таком состоянии ей в голову может взбрести бог знает что!

— Не такая она дура! Она не в своего папочку. Небось, адвокат похлопочет, как ее пристроить. А может быть, ему удастся вырвать некоторый кусок у компаньона ее отца. Кто знает?

— Знай! — прервал ее муж. — С этого дня ты сделала меня несчастным! Где Авенаш? Он не ночевал дома.

— Он звонил и сказал, что находится у своего друга. Друг купил новую машину и хочет, чтобы Авенаш помог ему обкатать ее.

— Да… хорош гусь, нечего сказать! Жена ушла, а он и ухом не ведет.

— Он не любит ее, — холодно отчеканила Кишори.

— Ты уверена?

— Еще бы. Он от меня ничего не скрывает. Но он не пропадет. Еще найдет себе достойную. Да и я не останусь в стороне. У меня уже есть на примете.

— Я не желаю слушать твою болтовню! — Венаш вышел из-за стола и твердой походкой удалился из столовой. Он так хлопнул дверью, что матовое стекло двери треснуло.

«Заявлять в полицию! Никакой полиции! Не хватало еще такого позора!» — возмущалась про себя Кишори.

С детства она прекрасно знала, что древние традиции были на стороне ее и Авенаша. Традиция отдает невестку в полную власть свекрови. А если она выходит за младшего в семье, то и женам старших братьев мужа. Если свекровь не считает нужным привлекать невестку к обсуждению бюджета семьи, к вопросам воспитания и обучения детей и по всем другим проблемам жизни, невестка будет жить, как бесплатная прислуга, проводя свои дни у очага, у детской кроватки, у посуды и не имея права ни на что. Найдут нужным отослать детей к каким-нибудь родственникам — отошлют. Найдут Нужным взять для ее мужа вторую жену — возьмут. По-настоящему плохо приходится бездетным женщинам. Их, как правило, скоро заменяют новыми женами. Кроткие, работящие, терпеливые невестки, особенно те, которые «сумели» родить сына, все же являются радостью семьи. Ступенью ниже тех, кто «умеет» рожать сыновей, стоят те, кто рожает девочек. Но поскольку принято иметь помногу детей, то с годами появляются и мальчики и девочки, и женщина-мать занимает в семье почетное место.

Кишори убрала со стола посуду, взглянула на себя в зеркало и осталась довольна своим видом.

«Я еще не так стара. И я полновластная хозяйка. Мне подчиняются все. Все здесь мое и будет по-моему!» — сказала она себе, и улыбка удовлетворения закатным лучом вспыхнула в ее черных глазах.

Фешенебельный ресторан отеля «Амбассадор» у самой песчаной косы Малабара гудел, как улей. Время было пиковое. Посетители, раскрасневшиеся от выпитого и обильной пищи, довольные, расслабленные и потные, требовали зрелищ. Танцовщица, бренчащая всей традиционной «амуницией» и украшениями, красиво изнемогала в апогее катхака. Танец, как змей, обвивал завороженных гостей. Авенаш промокнул испарину, появившуюся на лбу, носовым платком, сложенным в аккуратный квадрат, автоматически опрокинул в рот очередную рюмку виски, забыв разбавить его водой.

Рядом с ним, подперев подбородок наманикюренным указательным пальцем с дорогим перстнем и склонив луноликую голову, хлопала накрашенными ресницами его любовница — яркая красавица Радха.

Ее внешний вид, нравственные устои и устремления были бесконечно далеки от своей легендарной сестры Радхи — идиллической пастушки и верной супруги бога Кришны. Жуя бетель и призывно улыбаясь, она смотрела по сторонам мутными глазами. Серьги в ее ушах то и дело покачивались, тщетно соревнуясь с пестротой зала и украшениями богатых дам в вечерних туалетах.

Авенаш вонзил серебряную вилку в европейское блюдо — телятину с почкой — и, резким движением ножа отрезав солидную порцию, отправил ее в рот. Сочная прожаренная плоть заполнила полость рта. Глоток красного вина, закипев, легко сопроводил «добычу» по пищеводу в желудок.

Еда, как самая интимная связь с материальным миром, переходя в сытое чревоугодие, овладела посетителями ресторана.

Мощные лопасти вентиляторов, подвешенных к потолку, трудолюбиво вгоняли в приподнятые жалюзи террасы запахи дыма от хукк, сигар и сигарет, кофе и пряностей. Официанты сновали между столами со скоростью гималайских ласточек. Метрдотель, верный сын Ислама, похожий на обгоревший пень во фраке, важно укоренившись у входа в зал, медленно и изнурительно потел. Его голова без шеи, крепко впрессованная в плечи, важно поворачивалась из стороны в сторону вместе с туловищем. Круглые каштановые глаза ассамского гиббона пылали из-под нависших бровей, как мангалы в сезон осенних дождей в хижине бедняка.

Авенаш поглядывал на танцовщицу. Его сердце без руля и ветрил плавало в море энергетической зыби, рожденной алкоголем и обильной мясной пищей, приправленной экзотическими пряностями его Родины. Гибкие бедра танцовщицы мягко, словно хобот слона, покачивались в страстном и бурном ритме музыки.

Радха раздраженно сплюнула бетель в медную плевательницу, отпила из бокала глоток вина и долгим немигающим взглядом уставилась на Авенаша. Она была девица не промах. В свои двадцать с небольшим лет она уже побывала замужем, но муж выгнал ее за измену, застав в своем загородном доме с каким-то коммивояжером из Калькутты. Этот эпизод своей биографии Радха тщательно скрывала. Она владела небольшим ателье мод на Майо-роуд, недалеко от музея Принца Уэльского. Место было бойким, и ей почти не приходилось тратиться на рекламу. Жила она безбедно, ни в чем не нуждаясь. У нее была прекрасная квартира на восьмом этаже дома, расположенного рядом с ее ателье, машина и неплохой гардероб. Казалось бы, чего еще не хватает? Но у нее не было главного — мужа, если не считать такой безделицы, как счастье.

«Пусть нет у женщины украшений, муж — лучшее ее украшение. Пусть прекрасна, лишенная мужа — нет у нее красоты».

— Ну, что, дорогой, выгнал жену? — лукаво прищурившись, с сарказмом спросила Радха, явно потешаясь над захмелевшим Авенашем.

«Этого молодого осла неплохо было бы прибрать к рукам! И я это сделаю! Ну и дура же его жена! Небось малолетка», — размышляла она.

— Молчишь? Уплыли денежки, богатство, роскошь — и ты выгнал жену… И тебе не стыдно, мой мальчик?..

— Замолчи, Радха! Я ее не выгонял. Выгнала ее мать. Она полновластная хозяйка в доме.

— Ну и ну!.. Хорош муженек! — не отставал Радха, продолжая «сверлить ему бока шпорами». — Юная красавица бродит где-то по панели, а муж развлекается в ресторане.

У нее чуть не сорвалось с языка: «на чужие деньги», но она вовремя спохватилась, зная характер Авенаша.

— У каждого своя судьба, — промямлил он, прикуривая сигарету.

— Если кое-кто в нее вмешивается, — едко вставила Радха, но он ее не понял. Тогда она подошла с другого бока. — А если она беременна, Авенаш?

— Кто?

— Кто? Твоя жена, разумеется…

— Об этом я не подумал.

— А надо было бы все сначала взвесить как следует, а уж потом совершать преступление.

— Какое преступление? — уставился на нее Авенаш, мгновенно протрезвев.

— А как же еще это называется? Ты выгнал жену на улицу в сезон дождей, без гроша в кармане, в то самое время, когда она только что схоронила отца и потеряла все свое состояние! — ее лицо вспыхнуло вызывающей улыбкой.

Авенаш был потрясен.

— Тебе ее жалко? — вдруг спросил он.

— А тебе нет? — строго и резко выпалила Радха.

— Мне… мне, — любовник опустил глаза, — нет! Мне ее не жалко! Она дочь брахмана, не пропадет. Пусть о ней родственнички позаботятся… А впрочем, хватит об этом! — Авенаш стукнул кулаком по столу. На них стали оглядываться.

Радха бросила любопытствующим свою очаровательную улыбку со словами извинения: перебрал, мол, парень, дело обычное.

— Я не буду сегодня больше говорить об этом, Авенаш. Обещаю. Но так, как ты, за счет жены, настоящий мужчина не живет! Запомни это. Все… А теперь поцелуй меня! — она обняла Авенаша левой рукой за шею, притянула к себе, и его губы встретили теплую и трепетную погибель ее уст… Этот поцелуй оказался лучшим лекарством для них обоих. Авенаш наполнил бокалы и торжественным шепотом произнес:

— Давай выпьем за нас, Радха, за нашу любовь!

— Давай, дорогой!

Любовники выпили.

Катхак закончился, и заиграла легкая музыка. Несколько пар медленно двигались, плотно прижавшись друг к другу и млея от страсти, подогреваемой и направляемой ритмом музыки. Хрипло, тягуче и пронзительно обволакивали сознание звуки саксофона-тенора. За окном лил дождь, и казалось, что ему не будет конца.

Авенаш глубоко вздохнул и посмотрел на Радху. Она явно захмелела. Последний бокал был, видимо, лишним, как всегда бывает все последнее. Ею овладевала страсть, и она ничего не могла поделать с собой… Придвинувшись вплотную к Авенашу, она левой рукой взяла его за руку, а правой играла золотой запонкой белоснежной манжеты. Горячо обдавая его лицо своим дыханием, она принялась расточать в его адрес цветистые любезности. Взгляд ее глаз как бы занавешивал розовой пеленой все мысли Авенаша. Он был целиком в ее власти.

— Милый, дорогой мой, господин мой! Авенаш! Я буду любить тебя еще крепче. Женись на мне! И ты увидишь, какой верной и преданной женой может быть Радха! Я стану истинной Радхой для тебя. Я буду услаждать тебя, как гетера, в постели, а в остальное время буду твоей рабыней… О, Авенаш! Неужели мы будем мужем и женой? — Она отпустила его руку и откинулась на спинку стула. — Ты хочешь этого? — и прижала его ладонь к своей груди. — Слышишь, как бьется мое сердце? Это сердце принадлежит только тебе, любовь моя!

Авенаш почувствовал, как ложбинку его ладони упруго боднул сосок, передав электрический ток страсти, созревшей в захмелевшей молодой самке. Глаза Радхи увеличились и подернулись синеватой пламенеющей пеленой. Она больно сжала его ладонь и вырвала запонку из манжеты. Авенаш привык к экстравагантностям своей любовницы, но вокруг было слишком много любопытных глаз, и он сказал:

— Все, Радха, поедем! Я сыт и пьян! С меня довольно! — Он взял из ее пальцев, унизанных дорогими перстнями, свою запонку и положил ее в нагрудный карман пиджака.

Они вышли из ресторана под проливной дождь. Авенаш подозвал такси. Машина, миновав Колаба-роуд, выехала на Марин-драйв… Авенаш закурил и под мерное урчание мотора предался своим мыслям. Радха положила голову ему на плечо. Водитель, обогнув Хаджиали-парк, спросил, как ехать дальше.

— На Тардео-роуд, пожалуйста, — пробормотала Радха.

— Да, да… — подтвердил Авенаш, — так ближе.

Через пять минут они вышли из такси у подъезда дома Радхи. Позабыв обо всем на свете, Авенаш погрузился в пучину пьянства и разврата на долгие дни.

«Лжи блюдиси и пьянства, ибо в них погибает душа и тело», — эта великая истина была для него пустым звуком.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Спутница юности — наивность и вера в безгрешность мира спасли Аниту от тяжелых последствий пережитых потрясений. Ее глубоко травмированное сердце все же не было сломлено натиском несчастий, выпавших на ее долю. Она, как вешний цветок, лишь закрыла свои лепестки: инстинкт самосохранения сработал верно. Беременность придала Аните сил и уверенности в себе. Втайне она надеялась, что сердца свекрови и Авенаша потеплеют к ней, если она принесет им ребенка. Этими надеждами она и жила.

Родители ее подруги предоставили в ее распоряжение небольшой загородный дом. В нем были: слуга, садовник — добрый и участливый старик, приверженец индуизма и старых национальных традиций. Он носил простую, грубую одежду: дхоти — набедренную повязку. С его стриженой головы свисал седой чоти — специально оставленный пучок волос.

Деньги у Аниты пока еще были, а драгоценностей и украшений становилось все меньше и меньше. Работать она не могла. И даже если бы она захотела устроиться на работу, ее, в таком положении, никто бы не взял.

Шло время. Человеческая жизнь столь ничтожна во времени в сравнении с вечностью, быстро течет к своему концу и своему началу. Ибо конец там, где начало. Только поэтому конечной нам и кажется жизнь…

Анита родила девочку. Родила, как и предназначено, в муках, но легко. Через неделю ее выписали из больницы.

Молодая мать, ощутив чувство материнства, чем-то сходное с ощущением надвременности и вечности, сама как бы родилась вновь. Хотя ребенок, появившийся на свет, похищает молодость матери, все же к ней вернулась уверенность, спокойствие и, главное, надежда, что ее теперь примут в доме мужа. Ведь у дочери есть отец, и он, должно быть, будет рад увидеть свое «произведение», данное Богом.

Спустя несколько дней Анита, запеленав девочку и покормив ее грудью, вышла на улицу и села в автобус. Она ехала на Западное побережье — к тому дому, где она родилась, где познала первые радости любви, разочарование и горе… Шел дождь. Грозовые тучи все теснее громоздились над городом. В автобусе было свободно, и Анита устроилась с ребенком на переднем сиденье, за спиной водителя. Блеснула молния, и через несколько секунд раскат грома, перекрыв грохот проезжающих мимо автомашин и соединившись с ним, заставил задрожать обшивку автобуса. Дождь усилился. «Дворники» на лобовом стекле автобуса едва успевали разгонять потоки дождя.

От остановки до дома Венаша Бабу было пять минут хода.

«Я успею добежать, не промокнув», — подумала Анита и вышла из автобуса. Крепко прижав ребенка к груди и укрыв его концом сари, она быстро добежала до дома и поднялась в холл по мраморным ступеням.

Сердце ее учащенно билось и ныло от сознания своего подвига — ведь она родила человека, она — мать, она выполнила миссию, предназначенную ей Богом на земле, и еще от тяжелого чувства тревоги и неизвестности.

«Он, конечно же, будет рад, ведь дочь так похожа на него», — мысленно говорила она себе.

Слуга узнал ее и поклонился.

— Госпожа Анита! Рам, рам! Молодой хозяин у себя. Позвольте, я вас провожу.

— Спасибо, — слабо улыбнувшись, тихо сказала она.

Анита открыла дверь и, невольно вздрогнув, прижала ребенка к груди. Потом откинула с головы конец сари.

— Ты? — резко спросил Авенаш, от удивления выронив газету.

— Да, милый, и не одна! Ты представляешь, Авенаш, у нас с тобой родилась дочь. Вот она, посмотри на нее! — она подошла к нему и приоткрыла накидку на лице младенца.

— Что за спектакль, моя дорогая! — поднявшись с кресла, надменно произнес отец ребенка. — Ты с ума сошла! Откуда у тебя этот… ребенок?!

Авенаш несколько растерялся, но быстро справился с собой.

— Авенаш! Дорогой! Я по-прежнему буду тебя любить, и мы вырастим прекрасную дочь, нашу надежду и наследницу. Какая радость! Я так счастлива!.. — глаза Аниты увлажнились.

Но лицо Авенаша выражало лишь испуг и злобу. Он холодно остановил ее речь.

— Довольно! Перестань! Как ты смела явиться сюда? Кто тебя здесь ждет? Кому ты нужна со своим ребенком? Чей он? Он кого? Я не знаю тебя! Уходи!.. — он резким движением руки указал ей на дверь. Ребенок открыл глазки и заплакал.

В эту минуту блеснула молния, резко осветив лица супругов и комнату. Несколько минут длилось молчание. Слышался только непрерывный и тяжелый шум дождя.

— Авенаш! Смилуйся! Ведь ты отец, а это наша с тобой дочь! Ты ведь женился на мне, дав слово моему отцу и мне. Прости меня! Может быть, я была недостаточно внимательна к тебе. Но я стала другой. Я буду любить тебя… У нас все будет по-прежнему… У нас дочь!..

Авенаш, не дослушав ее, вышел из комнаты. Анита опустилась на стул и зарыдала. Через минуту вернулся Авенаш.

— Вот деньги! Бери и уходи! — резко сказал он, бросив ей на колени пачку купюр. — Убирайся отсюда по-хорошему, потаскуха! Прижила с кем-то ребенка, а теперь несешь его ко мне? Вон отсюда! — кипел в гневе Авенаш.

Подойдя к Аните, он схватил ее под руку и приподнял со стула. Ребенок закричал.

— Как у тебя хватило наглости прийти ко мне?! Без денег я ни на одной красавице не женюсь! Убирайся со своим ублюдком подальше! — мечась по комнате, кричал негодяй-отец.

Ребенок пронзительно кричал, и этот крик переворачивал душу Аниты. Непрестанно лил дождь, гремела гроза, ломая деревья…

— А если захочешь, — продолжал Авенаш, — отправиться на тот свет, я с удовольствием оплачу твои похороны!

В это время в комнату вошла свекровь, которая с ходу оценила обстановку:

— Нахалка! Вернулась! Ни стыда, ни совести! Вон из нашего дома! И чтоб глаза мои тебя не видели!

Авенаш грубо толкнул Аниту, прижимавшую к груди плачущего младенца, к дверям. Едва удержавшись на ногах, она произнесла:

— Как это жестоко с твоей стороны!

— Уходи, нищенка! Мне никогда не пришло бы в голову жениться на тебе, если бы у тебя тогда не было денег! Все! Прощай! Возьми деньги и катись отсюда! У меня сегодня помолвка.

Анита швырнула деньги ему в лицо, вытерла слезы и распрямилась.

— Я ухожу! Больше ты не услышишь обо мне. Но дочь моя будет жить! И, я уверена, настанет час, суровый час расплаты. Моя дочь отомстит тебе за меня, и жестоко. Знай, что я тебя проклинаю!..

Свекровь, пораженная, смотрела на преобразившуюся сноху.

— Пусть будут прокляты все родившиеся негодяи на свете! — Анита гордо подняла голову и сказала обращаясь к себе: — Уходи же, дочь брахмана! — С этими словами она покинула ненавистный ей дом, нежно обняв дочь, которая все еще плакала.

Ливень не унимался. Анита, стараясь держаться поближе к стенам домов, быстро шла вдоль улицы. Она была в отчаянии. Все, все пропало. Погас последний луч надежды. Но к своей груди она прижимала новый огонек жизни. Что делать, она не знала, не находила ответа.

«Отец! Где ты? Ты видишь меня, свою дочь? Я спешу к тебе! Решение и выход найдены! А что будет с дочерью?» — эти мысли в считанные секунды овладели ее сознанием.

Анита направилась к храму. Она вошла на паперть и положила своего ребенка на каменную плиту. Девочка снова громко заплакала, и на ее крик вышел служитель культа.

— Эй, девушка! Здесь святое место! Убери ребенка! Он осквернит его. Это плод греха. Уходи! — настойчиво повторял он.

Анита схватила свое плачущее дитя и под секущим ливнем побежала куда глаза глядят. Было уже темно. Вдруг мрак озарился лучом прожектора тепловоза. Сверкнула молния, осветив полотно железной дороги. Рельсы, как чешуя кобры, зловеще блеснули…

Она положила ребенка в какой-то контейнер и упала на рельсы…

* * *

И создал Господь земную твердь и все сущее на ней. Но самым дорогим его творением стал человек. Поначалу люди жили в любви и дружбе, как браться и сестры, но постепенно завелась между ними вражда, зависть, ненависть, а любовь ушла… Великий дар любви к ближнему сохранили лишь немногие из людей. Одним из них был Берджу — бедный уличный комедиант.

Выгоревшая длинная рубаха в крупную полоску прилипла к телу Берджу. Смоченная дождем и потом, она саднила кожу. По его лицу в три ручья катился пот, смываемый струями дождя. Руки комедианта были заняты, и не было никакой возможности протереть глаза, которые заливали ручейки, стекающие со лба. Из-за спины Берджу выглядывало круглое личико с торчащими ушами и большими круглыми, пугливо бегающими по сторонам глазами. Это был мальчик двух-трех лет. Его маленькие смуглые ручонки, мокрые от дождя, крепко держали Берджу за плечи. Снизу он был надежно подхвачен и прижат к спине отца, словно лягушонок, коричневым платком, концы которого были связаны у Берджу на животе и на шее. Дождевая вода обильно омывала путников и все вокруг. Комедиант шел по жгучей стерне архара, обходя низкорослые корявые кустарники. Босые ступни его ног, хотя и привыкшие к длительному бездорожью, ныли. Потрескавшаяся кожа на пятках кровоточила. В левое плечо Берджу впилась намокшая веревка барабана. На правом плече, съежившись, сидела обезьяна. Рядом с ним бежал рыжий пес, опустив намокший хвост. Он старательно и безропотно нес большой узел с реквизитом фокусника и великого артиста, своего хозяина… Гремел гром. Ливень не прекращался.

Наконец, бродячая труппа достигла дороги, ведущей к городу.

— Вышли, наконец-то, Божанди, — обратился Берджу к обезьянке, — на финишную прямую!

Впереди, в тон ливню, прошумел железнодорожный состав.

Из поколения в поколение в школах и университетах мира люди изучают жизнь цезарей, кровожадных и развратных, Тамерланов, Македонских и Наполеонов. Они восхищаются их умом, изворотливостью, убийствами. Больше крови — больше славы.

Но если бы человеческое око, отбросив весь хлам ложного образования, внимательным и одухотворенным взором чистого сердца взглянуло на Берджу, бредущего под дождем со своими маленькими собратьями, которые были объединены одним и тем же вездесущим огоньком — огоньком теплящейся в них жизни, который при любом случайном порыве ветра реальности может угаснуть навсегда; если бы внимательное и талантливое око увидело их — измученных, упрямых и не ропщущих на судьбу, а скромно и честно делающих свое дело на земле, — то, думается, перед этим зрелищем тотчас бы рассыпались в прах многие авторитеты мира. Одним своим видом эта мокнущая под безжалостным ливнем труппа перевернула бы многие законы религий и общества, изменила бы науку и политику — все то, что создано людьми с тех пор, как человек стал человеком, и от чего он давно успел отвернуться.

Тот же Александр Македонский, повстречавшись с Диогеном, жилищем которого была бочка, все же сумел в некоторой степени понять истинный смысл жизни, когда сказал, что, если бы он не был Александром, он стал бы Диогеном.

Но Диоген — великий философ, а Берджу — обычный, простой человек, сын прекрасной Индии, озабоченный тем, как заработать несколько рупий, чтобы прокормить себя и свою семью.

Бедность, чистая, трудовая бедность — есть жизнь истинная, ибо при этом не используется труд других людей во имя поддержания своей.

Берджу очнулся от своих мыслей, когда услышал лай Бахадура.

— Бахадур, что случилось? — хрипло спросил он. Тот лаял, стоял на задних лапах, а перед ними упершись в край железного контейнера для мусора.

Обезьяна Божанди молниеносно очутилась в контейнере. Уже через минуту она сидела на бортике контейнера, держа в лапах сверток. До слуха Берджу донесся пронзительный крик младенца. Он вздрогнул. Сверкнула молния и выхватила из дождевой мглы сидящую обезьяну, ханумана Божанди, которая прижимала живое человеческое существо к мокрому меху своей груди.

Берджу был чист душой, близок к природе. Отсюда и его глубокое понимание всего живого. Животные это чувствуют необыкновенно остро. Поэтому во многих сказках всех народов с любовью изображены герои, понимающие язык птиц и зверей. Берджу как раз и был таким героем, хотя, нет, не героем, а всего лишь бедным комедиантом.

За этот день он очень измучился. Заработка никакого: сезон дождей — бич для комедианта. Крик младенца, как бензопила, разрывал его грудь. Он возвел глаза к небу.

— Что это? О, Всемогущий! Ты вновь меня искушаешь? Чего ты от меня хочешь? — спрашивал озадаченный Берджу, стоя под дождливым небом и обращаясь к Господу. — Это — плод греха! Ты хочешь, чтобы я подобрал его? И не подумаю! Мне хватает и того, кто сидит у меня на шее. Нет! Еще одного подкидыша я не подберу. Я не подряжался подбирать всех подкидышей. Ты слышишь, о Всемогущий?!

Хануман упрямо прижимала младенца, и Берджу принялся объяснять ей, что Всемогущий Бог вновь испытывает его.

— Божанди! Пойдем! — Но обезьяна не двинулась с места. — Господи, ты же знаешь, что мы бедные. А его ведь сотворили при твоей помощи. Этот плод и на твоей совести. Ты знаешь, и люди знают.

Берджу, обладавший искренним сердцем, полным веры и чистоты, обращался к Творцу, которого никогда не видел, но чувствовал, ощущал и видел его в вещах, людях, явлениях природы и, главное, в себе. Это был внутренний диалог человека — существа конечного, с Богом — бесконечной инстанцией.

— Пошли, Божанди! — строго приказал он хануману.

Пес Бахадур, неистово лая, зубами хватал хозяина за штанину, не отпуская его с этого места.

Божанди, прижимая плачущего младенца к груди, спрыгнула с контейнера и, прижавшись к ноге Берджу, посмотрела на него грустными, умоляющими глазами, раздувая горловой мешок.

— Что ж, видимо, судьба наша такова! — вздохнул Берджу и зашагал дальше.

Теперь их было пятеро. До дома оставалось километра три.

Берджу почувствовал новый прилив сил и запел под аккомпанемент дождя, струи которого звучали, словно струны гигантской арфы:

Мы в мире мучимся одном, Под общим небом мы живем. И часть всемирного греха На плечи каждого легла. Пройди с достоинством свой путь, Куда влечет ума свобода, И смело на себя прими Грехи людского рода…

Окраина города. Широкие улицы… Сады… Река…

Красное рассветное солнце, царапаясь об острые прибрежные травы, выкатывалось из туманной дымки. Пели петухи. Пестрые стада коров медленно тянулись вверх по зеленому холму. Дхоби из касты прачек спускались к воде со своими ослами, нагруженными бельем. И вот уже раздаются акустические шлепки белья о камни. Стирают дхоби без мыла, но отстирывают прекрасно, хотя порой можно не досчитаться пуговиц.

Берджу жил в глинобитном доме, крытом тростником.

Не испугавшись непосильного труда, уличный комедиант Берджу создал свою семью. И пусть его дом — простая хижина, дети считали ее своим родным домом, а фокусника Берджу — своим отцом. Каждое утро он покупал у молочника парное козье молоко для маленькой девочки. Смешав его с творогом, он заворачивал эту смесь в марлю. Девочка жадно прижималась к теплому сверточку беззубым ротиком, словно к материнской груди, и высасывала живительный продукт. Она росла и крепла. Для нее Берджу подвесил колыбель на кольцо, ввинченное в потолок, для нее пел колыбельные песни. В его отсутствие за младенцем прекрасно ухаживала Божанди, прекрасно выдрессированная фокусником и самой жизнью. Если другие животные обладают только началом ума, то хануман Божанди обладала этим началом в совершенстве и с избытком для такой обезьяны, как она. Ей было около десяти лет от роду. Рыжевато-серая самка, она происходила из рода обыкновенных тонкотелых лангуров из группы гульманов. В Индии эта группа именуется гануман или хануман. Хануман — священная обезьяна. В ее честь построены храмы. В городе Симле, в Кашмире, есть гора Джакухилл, где построен знаменитый храм в честь обезьяньего бога Ханумана.

Хануман — обезьяна, герой «Рамаяны», военачальник и преданный слуга бога Рамы. В обычных храмах, где есть статуи Рамы, зачастую присутствуют и статуи его жены Ситы и Ханумана.

Итак, наша Божанди, истая вегетарианка и комедиантка, обладала длинными руками и ногами. Хвост у нее был длиннее головы и туловища, вместе взятых. Надбровные волосы торчали вперед, а те, что росли на темени, — назад. Это походило на оригинальную шапочку. Ее глаза были круглыми, умными, огненно-рыжего цвета. Весила наша героиня ни много ни мало — около двадцати килограммов.

Ребенок спал спокойно, и Божанди решила немного отдохнуть. Она села у самой двери и задремала. Но долго дремать ей не пришлось. Послышалось царапанье, и Божанди сразу определила по запаху, что пришел Бахадур.

Пес тихо проскользнул в дверь, подтянулся к колыбели, заглянул в нее и довольный, виляя хвостом, подошел к Божанди. Он сел на задние лапы рядом с ней и стал ожидать своего хозяина, великого человека — Берджу.

Бахадур (буквально — отважный, храбрый), не в пример хануману, своей родословной не помнил. Он знал только то, что произошел от дворняжки и лайки. А, как известно, дворняжка вовсе не составляет определенной собачьей породы. Следовательно, в каждой дворняжке соединены все породы собак. Так что она является представительницей великой семьи всех собак, не принадлежа ни к одной из них. В то же время Бахадур принадлежал к более древней и лучшей породе, нежели все другие его аристократические сородичи, хотя об этом и не знал, поскольку эта «лучшая порода» есть попытка природы восстановить первородного шакала — предка всего собачьего племени.

Если Божанди, может быть (что вряд ли), и гордилась своим легендарным происхождением и была почитаема среди людей как священное животное, то Бахадур был псом-плебеем, но отличался от любого из своих «чистопородных» сородичей сметливостью, подвижностью, смелостью и несравненно лучшей приспособленностью к жизненной борьбе. За эти качества он снискал большое уважение у своего великого хозяина Берджу и его друзей во всем околотке.

Конечно же, Бахадур не так быстр, как борзая, но зато не несет в себе зародыша легочных и кожных заболеваний. С бульдогом он не сравнится в силе и безрассудстве, но у него (за что его опять-таки ценит хозяин) имеется нечто в тысячу раз более ценное — здравый ум. Здоровье и ум — это качества, которые имеют немалое значение в борьбе за жизнь. Когда породистые собаки лишаются покровительства человека, они погибают, а дворняжки — в редких случаях.

Уши у Бахадура — большие и торчащие; морда и спина — черные; живот, грудь и хвост — рыжие. Кстати, хвост был пушистым и, при необходимости, Бахадур мог закрутить его крючком. Он очень уважал Божанди за ловкость, за длинные руки с пальцами, за выносливость, что делало ее похожей на собак, но, главное, за то, что она не была конкурентом по пище. Хануман была абсолютной вегетарианкой, и Бахадуру было трудно представить, как это все время можно есть какие-то бананы или, еще того хуже, апельсины! Объединяло их одно — они были профессионалами высшей степени, что неоднократно отмечалось хозяином и зрителями — теми толпами людей, которые приходили глазеть на них. Они были выносливы, могли обходиться без пищи несколько дней подряд и друг за друга стояли «насмерть». «Один за всех, и все — за одного» — было их девизом.

«Подкидыш номер один, Бету, еще совсем недавно был никудышным комедиантом, но теперь он уже поет, читает стихи из «Рамаяны», танцует и крутит, злодей, сальто. А кто научил его делать сальто, кто? Конечно же я, Бахадур! Ладно, хватит! — подумал он, положив морду на лапы. — Полежу малость. Вон, Божанди, небось, уже видит вторую серию своего сна».

Только он устроился поудобнее, утомившись от размышлений, как его ноздри уловили знакомый ему запах башмаков хозяина. В мгновение ока Бахадур оказался на четырех лапах и, спружинив ими, выскочил во двор. Он сходу ударился мордой в живот Берджу, а затем лизнул веснушку на носу улыбающегося Бету.

— Жаль, что вас не было с нами, Бахадур, — сказал мальчик, — мы с отцом заработали много денег, и было много людей…

Бахадур, радостно подпрыгивая, лапой открыл дверь и пропустил кормильцев вперед, а затем вошел сам.

— Ну что, дневальный, как дела? — устало спросил Берджу у ханумана. Та взяла его за руку и подвела к колыбели.

Берджу посмотрел на девочку, которая мирно посапывала. Ее щечки были розовыми.

— Прекрасно! А сейчас будем готовить ужин! — и он поставил корзину на стол.

Бахадур привычным движением челюстей схватил чайник за ручку и отнес его на плиту.

Божанди чистила апельсин и наблюдала за Бахадуром, который взял кость, пожалованную ему хозяином, и положил ее в свою миску.

Берджу промыл рис, порезал маленькими кусочками мясо, добавил пряности, морковь, лук, чеснок и поставил на огонь.

— Сегодня плов, Бету! Ты его заработал.

— А дежурному тоже полагается?

— Конечно! Бахадур обижен не будет.

Бахадур вильнул хвостом и благодарно посмотрел на хозяина своими блестящими и умными глазами.

Хануман положила очищенный фрукт на стол и, усевшись на лавке, стала ждать, когда все сядут за стол.

— Итак, плов готов! — через некоторое время объявил великий фокусник и разложил кушанье по мискам.

Он щелкнул пальцами, и вся семья принялась за еду.

Хануман, щурясь, ела солнечное яблоко — апельсин, пес тщательно расправлялся с костью. Но вдруг шерсть Бахадура встала дыбом. Не успел Берджу спросить, в чем дело, как он в молниеносном прыжке очутился на колыбели и тут же, с грохотом перевернувшись в воздухе, клубком завертелся по глиняному полу. В его челюстях хлесталась большая кобра. Бахадур, урча и брызгая слюной, мгновенно разорвал ее капюшон. Змея, вяло обмякнув, застыла на полу, как пеньковый канат. Обезьяна ловко схватила ее в охапку и выбросила во двор. Двое павлинов набросились на жертву, устроив обильный пир.

Ошеломленный Берджу подбежал к колыбели. Девочка, вся красная от натуги, кричала во всю силу своих легких. Он взял ее на руки и стал успокаивать. Затем положил на свою деревянную кровать — чарпаи, поверхность которой была сплетена из толстых брезентовых лент, заменявших матрац, и смазал ее лоб маслом гхи. Ребенок сразу успокоился, увидев знакомые лица и мордашки.

Вся семья окружила свое дитя.

— Молодец, Бахадур! — весело сказал Бету. — Отец! Надо придумать особенную медаль за отвагу и бдительность!

— Верно, Бету! А пока, — и с этими словами он наложил полную миску плова и под общее одобрение поставил ее перед часто дышащим псом, — вот ему награда. Ешь, Бахадур! Спасибо, брат! Ты спас жизнь еще одному человеку, — он обнял пса, и на его глазах выступили слезы.

Ужин продолжался в спокойной и дружественной обстановке полного взаимопонимания, как сообщают в официальных отчетах.

* * *

На другой день после того, как Авенаш со свекровью выгнали Аниту с ребенком на улицу, она очнулась в больнице. Ребенка рядом не было. Она испуганно водила глазами из стороны в сторону и силилась вспомнить, что произошло с ней, где ее ребенок и почему она оказалась здесь. Вскоре она поняла, что ее попытка самоубийства не удалась, но совершенно не могла вспомнить, куда положила свою маленькую девочку. Все произошло слишком внезапно. В памяти всплыл поезд, который ослепил ее прожектором сквозь хлесткие струи ливня и блеск молнии, совпавший с сокрушительным ударом грома, заставившим ее отчаянно и решительно упасть на рельсы… Перед глазами несчастной всплыл ослепительный круг прожектора, и она вновь потеряла сознание.

Придя в себя, Анита увидела, что рядом с ее кроватью сидит молодая девушка в белом халате.

— Где я? — безразличным голосом спросила пострадавшая.

— Вы в больнице, госпожа, — ответила сиделка, поправляя сползшую простыню. — Вчера, в грозу вы потеряли сознание прямо на рельсах. Вас увидел какой-то мужчина и, буквально выхватив из-под поезда, привез сюда. Вы спаслись чудом, госпожа. А теперь вам надо успокоиться. Не волнуйтесь, теперь все позади. Постарайтесь уснуть, — она подала Аните таблетку и стакан воды.

Бедняжка дрожащими руками взяла стакан и выпила лекарство.

— А где моя дочь? — испуганно вскрикнула она.

— Успокойтесь! Ваша дочь, возможно, дома! Спите!

Пострадавшая медленно погрузилась в тяжелое и болезненное забытье.

Спустя неделю Аниту выписали из больницы. Она металась по городу, тщетно разыскивая свою дочь. Анита была в панике. Ее воспаленный мозг не мог спокойно и логично мыслить, и поэтому все ее поиски были безуспешными. Она обошла несколько приютов, детских домов и богаделен, но дочери нигде не было. Униженная и одинокая, без крова и средств к существованию, несчастная мать, лишившаяся своего ребенка, стояла в храме на коленях и молила Бога, чтобы он прояснил ее память, вернул дочь или же забрал последнее, что у нее оставалось, — жизнь…

Несколько дней дочь брахмана кормилась милостыней и ночевала, где придется: на тротуарах, рядом с нищими, в скверах, в парках, на скамейках. Сари ее истрепалось. Украшения, которые еще оставались на ней, были украдены или буквально сорваны ворами, когда она спала. Мангальсутра — ее брачное ожерелье, осталось у подруги…

Настрадавшись, Анита все же набралась смелости обратиться в панчаят — кастовый совет, как истинная дочь брахмана. Там ей выдали пособие в размере тысячи рупий на то время, пока она не устроится на работу.

Анита приобрела новое сари, привела себя в порядок и стала ежедневно бродить по городу в поисках какой-либо работы. И вот однажды ей повезло: она нашла место служанки в богатом доме бывшего индуса-раджпута, когда-то принявшего ислам, шейха Мирзы-Юсуфа.

Юсуф был крупным толстяком. Он носил персидский халат и безмерно гордился своим положением, добавляя к своему имени, как моголы, приставку «мирза» или «ага».

Его сын, офицер, жил в Пакистане — «стране чистых».

— Он у меня могол. Каста эта — выше всех, кроме саидов! — с гордостью подчеркивал Юсуф.

В соответствии с брахманской дхармой, уложением, религией и поведением в общественной жизни Анита не имела права быть в прислугах. Шейх относился с пониманием к этому кастовому ограничению, поскольку сам исповедовал и признавал пантеон индуистских божеств, но Аллаха считал верховным богом над всеми. Он посещал и индуистские храмы, что не запрещалось его кастой, прибегал к услугам брахманов для совершения некоторых традиционных обрядов в особо торжественных или важных случаях жизни.

Такая женщина, как Анита, дочь брахмана, одинокая и не связанная никакими узами со своей кастой, подходила ему как нельзя лучше. Юсуфу нравилась Анита.

«Она будет хорошей прислугой для моей жены и прекрасным примером для моей юной дочери, пери Сулман! Ведь она образованна, умна, красива и грациозна», — решил Юсуф.

— Анита! — позвал он.

— Да, господин?

— Подойди ко мне. Отчего ты так грустна, луноликая? Отчего нет на твоем лице улыбки?

— Судьба похитила ее, мой господин! — тихо ответила девушка и опустила глаза.

— Дорогая, человек должен быть выше обстоятельств. Когда-то я любил одну очень богатую пери. Но ее отец и видеть меня не хотел. Каждый день я с нетерпением ждал сумерек, чтобы проникнуть к ним в сад. Вдыхая свежесть его цветов, я следил за блеском лунного света, любовался фонтанами в водоемах; казалось, их струи танцевали в серебристых лучах. Когда я глядел на цветы, то думал о той, чье тело прекраснее розы; когда взор мой поднимался к луне, я вспоминал лицой луноликой. Но без нее все это великолепие язвило меня, словно шип.

Мелодия орнаментальной речи шейха чаровала Аниту. Она живо представляла себе картины, так умело живописуемые Юсуфом на цветистом урду — языке Северной Индии. Она забывала о своем горе и уносилась далеко, в сказочные страны, в свое детство, отрочество, юность, которая оборвалась так трагично.

— Никогда не следует терять надежду на милость Божью! — вдруг сказал шейх и, прервав свое повествование, посмотрел в глаза девушке. — Для того, кто одним мановением создал восемнадцать тысяч живых существ, что за труд даровать вам еще одного ребенка?..

— Господин Юсуф, а что было дальше с вашей любовью? Она сложилась счастливо?

— Хорошо, дочь моя! Слушай!.. Вот она вышла из дома, словно луна в полнолуние. На ней было платье с парчовой каймой, обшитое жемчугом. На голове — покрывало, конец которого волной спускался до самых браслетов на щиколотках. Вся, с головы до ног, она сверкала драгоценными камнями. Красавица прошла по аллее и остановилась. Ее появление наполнило сад новой свежестью. Легче стало и у меня на душе… Прогулявшись по саду, она поднялась на балкон и села на возвышении, где лежал парчовый маснад и подушки. Влекомый той же силой, что заставляет мотылька кружиться около свечи, я подбежал к ней и покорно, как слуга, остановился, сложив руки. А она холодно ответила мне:

— Можешь не приходить ко мне. Отец не желает нашего брака… Да и я решила, что ты не нужен мне! Можешь идти домой. Вот! — и она бросила мне кошелек с золотом…

От этих слов я словно одеревенел и засох. Рассеки кто-нибудь в этот миг мое тело, не пролилось бы, наверное, ни капли крови. В глазах у меня потемнело, и из самого сердца вырвался вздох отчаяния… В этот миг мне было не на кого уповать, кроме Бога, и я сказал ей: — Неужели преданность и самоотверженность больше не ценятся в этом мире? Почему вы отнеслись с таким бессердечием ко мне, злосчастному? Что ж, теперь мне и жизнь ни к чему! — Юсуф умолк. Глаза его увлажнились. Он с удивлением посмотрел вокруг. — О Боже! Я слишком увлекся и забыл о том, что вокруг сияет солнце, и все благоухает! Я видел только ту лунную ночь… темную ночь… Тогда я ушел и скитался больше месяца. Когда я уставал бродить по городу, то отправлялся в лес. Не ел целыми днями, не спал ночами, как собака прачки-дхоби, которой нет места ни дома, ни на берегу реки. Но жизнь поддерживается пищей. Мельница сильна водой, а человек — едой. Человек — хлебный червь, и тело мое без еды вскоре лишилось сил. Совсем больной, свалился я под стеной старой мечети, где когда-то ждал свою возлюбленную… Вот тут-то и спас меня священнослужитель, мулла, возвращавшийся с пятничной молитвы. Он многому научил меня. Я жадно набросился на книги, изучал науки, окончил университет… И стал теперь уважаемым господином! — с улыбкой закончил Юсуф. Запахнув поглубже халат, он с поклоном удалился.

Анита просидела еще несколько минут на балконе, как бы в забытьи, но вдруг вспомнила, что не убрала еще одну комнату…

Так она прожила в доме шейха год, который был для несчастной истинным бальзамом. Сердечные раны затягивались, психологические травмы постепенно отступали и забывались, благодаря доброму отношению к ней со стороны хозяев. Она часто ходила в храм, иногда с господами и их дочерью, Сулман, — юной девушкой невысокого роста, румяной и тихой. Анита учила ее рисовать акварелью. Ученица легко усваивала ее уроки. Несколько ее пейзажей понравились отцу, он, конечно же, гордился этим и повесил картины в холле. Когда у них были гости, он, как бы невзначай, подводил их к «живописным шедеврам» своего чада. И, разумеется, получал от гостей то, чего так ждало его отцовское сердце: они восторгались картинами.

Однажды хозяин пил чай на террасе, увитой виноградником. Увидев Аниту, которая шла мимо, он подозвал ее к себе и предложил присоединиться к нему, но она вежливо отказалась.

— Анита! Уже год, как ты в моем доме, — он отхлебнул глоток чаю и посмотрел ей в глаза. — Ты не тяготишься?

— Нет, нет! Что вы, Мирза-Юсуф! Я всем довольна и благодарна вам, я вновь вернулась к жизни… хотя, конечно…

— Я все вижу, дочь моя, и знаю, — прервал ее шейх. — Сердце, прошедшее земные пути, становится ведущим. Тебе, как говорится, надо устраивать свою жизнь. У меня есть предложение. Ты ведь хорошо танцуешь, и я могу дать тебе рекомендацию в школу индийского классического танца. Там тебе будет обеспечен полный пансион, и через год ты овладеешь этим мастерством в совершенстве. Я жду твоего решения! — он встал и прошелся по террасе.

— Я согласна, господин, если это возможно! — тихо ответила Анита, вся просияв.

— Это, конечно, возможно. И завтра мы все обговорим более подробно. Не годится дочери брахмана долго быть прислугой! — улыбнулся он.

Так произошел переворот в судьбе Аниты. После окончания школы танцев она побывала в Кашмире и во многих городах Индии: Лакхнау, Дели, Симле, Агре, Калькутте, где солнце восходит из Бенгальского залива, и каждый раз с замиранием сердца возвращалась в родной Бомбей, где оно, обжигая своими лучами, закатывается в голубые воды Аравийского моря…

К ней пришли успех и слава, а с ними — безбедная жизнь. Однако ощущение одиночества, обиды и житейской неустроенности не покидало ее. Она уже давно могла бы удачно выйти замуж, но была холодна ко всем предложениям, чувствуя, что ей необходимо проанализировать свое душевное состояние, свое отношение к прошлому, к потере ребенка, которого она так и не смогла вычеркнуть из своей памяти, и только потом сделать выбор.

Иногда Анита подходила к родному дому, великолепному дворцу, где она родилась и выросла, и ее душили слезы. В такие минуты девушка чувствовала себя потерянной и несчастной.

Только искусство, великое искусство индийского эпического танца, язык движений, музыка и песни, могло уносить ее от тяжелых воспоминаний, от ощущения своей отверженности и помогало забыть несчастья, которые выпали на ее долю. Жизнь шла своим чередом, а с ней уходила и молодость Аниты…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В прибрежном районе Бомбейской провинции снимали второй урожай риса. Крестьяне от мала до велика находились в поле, на плантациях.

Мелькают разноцветные ангочхи на головах загорелых, голых до пояса мужчин. На их бедрах концы дхоти были тщательно подобраны.

На легком горячем ветру реют пестрые ситцевые сари женщин.

Плывут заунывные и веселые песни.

В самом разгаре сухой период уборки урожая — раби.

Берджу и его семья подрядились собирать рис и его разные сорта у зажиточного крестьянина Виджая. Пыль застилала глаза. Ручьи пота, стекая по лицам работавших, орошали землю.

Бахадур то и дело бегал с небольшим цинковым ведром к бочке, где веселый парень наполнял его ключевой водой.

Божанди играла с кудрявой Алакой, которой пошел уже пятый год.

Бету работал рядом с отцом без отдыха, не уступая ему ни в скорости, ни в умении.

Они трудились уже вторую неделю, а по вечерам, правда редко, давали небольшие представления в окрестных деревнях. Но главной их задачей было пополнить запасы риса — основной пищи бедняков.

Алакой девочку назвал Бету. А было это так. Однажды он подошел к отцу и сказал, что у его маленькой сестры красивые вьющиеся волосы.

— А помнишь, отец, ты рассказывал мне легенду об Алаке, небесной деве, чье имя означает «женщина с красивыми вьющимися волосами»?

Отец похвалил сына за поэтичность, память и умение мыслить.

— Тем более, — сказал Берджу, — все наши имена начинаются на букву «Б», пусть имя девочки будет начинаться с буквы «А». Алака! Звучит великолепно! — и он несколько раз вслух повторил имя, наслаждаясь сочетанием его звуков.

После окончания полевых работ, однажды вечером, Виджай пригласил Берджу в гости. Фокусник с благодарностью принял приглашение, зная, что там будут его друзья.

— Божанди, ко мне! — скомандовал Берджу.

Хануман прыгнула на правое плечо хозяина и обняла его за шею.

— Нет-нет, Божанди, сядь на лавку.

Та повиновалась, хотя было видно, что она не совсем довольна. Это не ускользнуло от взгляда Бахадура.

— Слушайте меня внимательно все!

Алака устроилась на коленях у отца, играя куклой, подаренной ей на одном из выступлений.

— Я и Бету идем в гости. А вы поужинайте, уложите Алаку спать и можете заняться своими делами. Бахадур, сторожи дверь!

Пес, завиляв хвостом, пролаял и сел у двери.

Бету быстро покормил Алаку рисовой кашей с топленым коровьим маслом, а Божанди вручила ей спелое, сочное манго.

— Идем, Бету, тебе надо побывать в гостях. Я уверен, что там ты услышишь много интересного и нужного для тебя.

Отец с сыном направились к дому дядюшки Виджая, который дал им возможность довольно хорошо заработать.

— Теперь, отец, мы обеспечены рисом. На месяц хватит?

— Пожалуй, Бету. А ты молодец, хорошо работаешь. Правда, силы надо беречь для выступлений. Спина не болит? — заботливо спросил отец.

— Нет, отец. Руки — немного, но это скоро пройдет.

— Пройдет… пройдет, — пробормотал Берджу себе под нос, думая о том, что Бету скоро исполнится восемь лет и пора бы ему в школу. Но как это сделать? Где достать для этого денег, хотя бы на учебники? — эти вопросы все чаще и чаще мучили Берджу.

«Ведь он необыкновенно способный мальчик, ему бы немного образования! А там, глядишь, и у него, может быть, открылись новые способности… Вот незадача!» — мысленно сокрушался Берджу.

С пяти лет Берджу научил мальчика читать и писать. Рассказывал ему много легенд, сказок, читал «Бхагавадгиту» и упражнял его в культуре речи, учил логике и любви ко всему живому.

— Отец, о чем ты задумался? — спросил мальчик.

— Да так, о своем, Бету, — грустно ответил тот.

— Не волнуйся, отец! Разбогатеем, а потом я пойду учиться! — угадав его мысли, мечтательно и с восторгом проговорил Бету. — Я обязательно буду учиться, вот посмотришь!

— Вот и я думал об этом, сынок!

Окна в доме Виджая светились. Два светлых прямоугольника лежали на темной траве.

В просторной комнате за длинным и широким столом уже сидело с десяток крестьян. Некоторые из них так же, как и Берджу, пришли с ребятишками. На столе стояли вино, мясо и рис.

— Дорогие гости, — торжественно произнес дядя Виджай, — надо выпить за наш урожай, и возблагодарить Творца за то, что он не оставляет детей своих без хлеба насущного.

Все дружно выпили вина. Ели почти молча, но когда насытились, пили еще и еще. Виджай вина почти не пил. Он и его сосед любили чарас — опьяняющий напиток, приготовленный из цветов конопли.

— Дядя Виджай, вы любите чарас не меньше самого Рагху — одного из царей солнечной династии! — заметил Берджу.

— О, Берджу! Я чту предка Рамы! — весело ответил Виджай.

Итак, начало беседы было положено — «великий» фокусник мог делать это довольно искусно.

По индийской традиции на подобных «вечеринках», сборах друзей, большое значение придавалось не возлиянию и жертвоприношению в честь тех или иных богов, в зависимости от причины и сути встречи, а разговору, обмену мыслями.

С психологической точки зрения эта форма вполне жизнеспособна. Человек в одиночестве может разговаривать с книгами, то есть опять-таки с людьми, живыми или мертвыми. В отшельничестве — с природой, Богом. Но в жизни повседневной лучшее мышление — в конкретных образах, в реальных людях, принародно, не через театр, хотя театр и есть одна из форм соборного обмена мнением, но все же односторонняя.

Такие беседы напоминают сократовские, когда древние римляне возлежали и волшебной струей фалернского вина «гоняли мысли по телу».

Искусство духовного общения в Индии очень развито. Умение слушать — отличительный дар собеседников. Разговор должен идти не на уровне слов, а выявить что-то, стоящее за словами, то, что на уровне сердца. В такой атмосфере беседа превращается как бы в совместную медитацию на ту или иную тему. Беседы такого рода на хинди именуются сатсангом. Их самая характерная особенность — направленность в сторону высокого, вечного, беспредельного…

Сама беседа, вне зависимости от ее конечного результата, считается наградой за то хорошее, что человек совершил в этой или прошлой жизни…

— Берджу! Вы не пьете вина?! — дружелюбно спросил его сосед по застолью и друг — усатый, с проседью в волосах крестьянин.

— Мне мои коллеги строго-настрого запрещают это!

— Особенно Бахадур! — вставил Бету.

— Понимаем, понимаем! Животные не любят спиртного и пьяных. Это хорошо! — заметил дядя Виджай. — Но, Берджу, попробуй моего напитка! Сам делал! Какой запах! Нынче конопля цвела обильно! — и он поставил перед Берджу небольшую глиняную чашку.

В комнате стало уютнее и теплее. Глаза присутствующих подобрели. Исчезли морщинки у глаз и ртов. Отдохновение пришло в сердца тружеников. Пора и о душе подумать.

— Наша жизнь, — сказал Берджу, — отравляется мыслью о смерти, тенью неизвестного. А все оттого, что часто мы выпускаем из рук посох веры… А вера — это великий Ангел-хранитель на пути человеческого познания. Это — истинный вестник и помощник человеку. Ведь если бы Бог открыл нашему мышлению то, что ждет нас после разрушения нашего тела, могла бы исчезнуть жизнь на земле. Кто бы из вас в поте лица своего пахал, сеял и собирал урожай, мучился, страдал, болел, если бы знал, что там, на том свете, — благо? Но Бог «завесил» наше сознание. То тайна великая есть! — Берджу, как истинный артист, поднял палец кверху. — Но есть великий Ангел-хранитель — вера. Ее нам дали Великие Святые, вернее, дал Бог через них.

Все слушали поучительную речь Берджу со спокойствием и пристальным вниманием, переживая в воображении и душе каждое его слово и интонацию.

— Редким, избранным людям, — продолжал Берджу, — Творец открывает тайны бытия в раннем возрасте. Вы ведь все являетесь свидетелями, что именно в позднем возрасте, в старости, человеку по частям открываются тайны жизни. Всеобъемлюще тайна не открывается никому, а только по отдельным частям. Отсюда и вера у людей разная и порой сектантская, а не гармоничная. Даже Будда, великий Просветленный Гаутама, принес нам лишь часть тайны!.. — Берджу умолк.

— О, Берджу сладкоголосый! — негромко начал хозяин. — Я часто представляю Гаутаму. Каким он был, этот сын царя? Мне, землевладельцу из касты вайшьев, хотя здесь присутствуют мои друзья из каст паси, занимающиеся животноводством, шудров, выполняющие самую черную работу, чалматы — кожевники, но мы все — труженики… На грешной земле живет обезьяна, живут кошка и собака… Так, извините, я о Будде… Этот сын царя — не чета нам, беднякам — оставил богатство царства Капилавасту, и пошел к людям, проповедуя им истину, терпя лишения… Мне однажды приснился сон… Вижу я нашу вот эту улицу. Идет по ней Пресветлый Будда, тихо и скромно, в желтом одеянии, с чашей для подаяний в руках, погруженный в думы. Его спокойное лицо не было ни радостным, ни грустным, оно как будто освещалось улыбкой изнутри. Со скрытой улыбкой, спокойно, напоминая здоровое дитя, шел вперед Будда, ставя ногу так же, как и все его монахи, по точно предписанным правилам. Но его лицо и походка, его тихо опущенный взор, его свисающая рука и даже каждый палец на этой опущенной руке дышали миром, дышали совершенством. В них не чувствовалось никаких исканий, никакой подражательности; от них веяло кроткой неувядаемой безмятежностью, неугасимым светом, неугасимым миром…

Я смотрел на него, сидя на лавке, и не смог, как ни старался, оторваться, чтобы совершить подаяние Святому. Не смог даже промолвить слова, чтобы спросить его, о чем, не знаю сам… Мне стало тяжело дышать, и я проснулся. Весь потный, вышел за калитку. Полная луна заливала землю… Свет был густой, серебряно-желтый, как праздничное сари моей жены.

— Да… Вот так сон! Ты хоть во сне его видел! — сказал сосед Берджу, старик с седым чоти на бритой голове, и поблагодарил Виджая за прекрасный рассказ о Всевышнем.

— Да, — продолжал старик, — я его таким и представлял, Виджай, каким ты увидел его во сне. Он действительно переплыл море вещей и был безмятежен и спокоен, утвердившись на камне Истины. Это — настоящий брахман. Слава ему! — и он выпил кружку вина залпом. Вытерев губы тыльной стороной правой руки, он, откашлявшись, добавил: — А вот буддизм, как религия, все же рассыпался и вошел в другие частицами…

— А это от того, что зачастую мы кладем Идеи и Истины каноном в религию, и он обрастает, как камень мхом, обрядами, правилами…

— Э…э, Берджу, без правил нельзя! — послышались голоса.

— Да, без правил нельзя и без обрядов нельзя. Человек слеп, он заблудится без правил, без закона, — сказал молодой парень в ангочхе. — Но как бы там ни было, все это — движение человека к познанию мира. Пусть он ошибается, но вехи на пути этом он должен ставить. Ориентиры обязательны. На каждый период нужен канон. И пусть он со временем изживет себя и на смену ему придет другой — это естественно. Это движение вперед, к свету. Главное, я повторяю, ставить вехи. Чтобы человек не заблудился и не ушел назад, не топтался на месте. Память — вот истинная веха. Цепь, единая цепь поколений… — он помолчал. Никто не смел нарушить тишину, поскольку было видно по всему, что мысль еще бродит в нем, ища форму в словах. — В истории нашей страны было много потрясений. И народ, может быть, несколько тысячелетий тому назад и был уже перед Ликом Истины и тайны, но века и мантры разрушали все и засыпали память песком забвения… И человек вновь и вновь вращается как бы по замкнутому кругу. Мне сдается, что и в этом есть некий промысел. Кажется, вот-вот, еще шаг — и ты овладеешь Истиной, но какая-то случайность отбрасывает тебя назад. Важна память, вехи! Я очень счастлив, что есть у нас великая Память. Это восемнадцать томов «Махабхараты»!

Молодой человек сказал все, что хотел.

Многие подняли кружки и выпили. Берджу, переглянувшись с притихшим и навострившим уши Бету, сказал:

— Можно предположить, что все — Истина и нет ничего, что выражало бы полностью Истину. Пока, разумеется. Вот почему важно не отрицание. И такая великая религия, как индуизм, не отрицает никакой религии. И это очень разумно. Важно для индуизма, чтобы в иных религиях присутствовал Бог, то есть единство, любовь… А потому встреча наша сегодня — это единство, это любовь, это присутствие Бога… И Дом нашей веры стоит на крепкой гранитной основе. Идеи не умирают. Идеи Дома, дух Дома, усиленные токами послебытийного мира, возвращаются еще более крепкими. Не доверяйте мысли, ибо мысль ограничена. Тем более что она умирает в Идее. Изречение «Я мыслю, следовательно, существую» подтверждает ограниченность мысли, ей неподвластны планы предсуществования и послесуществования. А потому Будда и йоги придавали такое большое значение медитации, то есть отказу от мысли: она-то и мешает соединению с Богом. Живите, друзья мои, сердцем! Всех вам благ!

Бету прижался к отцу. Кое-что из сказанного он хорошо понимал, а кое-что — нет. Но этот народный университет очень сильно развивал духовное мышление подростка.

Мало-помалу беседа перешла в обычный застольный разговор. Хозяйка дома подала чай и кофе. Гости начали петь гимны Кабирадаса, Сурдаса, Тулсидаса, Палтудаса — известных средневековых поэтов. В частности, Тулсидас (1532–1624) создал на языке хинди поэму «Рамаяна» по мотивам древнеиндийского эпоса. Как известно, древнейший эпос создавался на санскрите. Стихи читались нараспев, как принято в Индии издревле. Потом Виджай стал читать стихи в стиле «ниргуна» — в особенном песенном строе, основоположником которого считается Кабир, — которые пронизаны идеей служения Всевышнему. Каждая вторая строка в них начинается со слов «О, Рама!» или «О, мой Рама!».

Берджу был удивлен, что эти простые люди, индийские земледельцы, знают толк в таких сложных словесных гармониях. Он вышел из-за стола и сел в стороне на табурет, чутко прислушиваясь к пению стихов, затем подозвал Бету и сказал ему на ухо:

— Дорогой мой сын, впитывай все, что слышишь. И когда наступит время поступать в школу, пойдешь сразу в четвертый класс.

— Да, отец, спасибо тебе! — ответил ему мальчик и посмотрел на него черными глазками, в которых светились восторг и почтение.

Виджай тоном наставника подсказывал исполнителям забытые строки. Было видно, что он хорошо знает стихи великого Кабира.

— Друг мой, — обратился Виджай к Берджу, — стихи в стиле «ниргуна» не понимают даже большие ученые! — и он, видимо, причислив и Берджу к тем пресловутым большим ученым, начал объяснять, что говорится в той или иной строке…

Но Берджу шепотом попросил его не мешать слушать. Виджай хмыкнул, но через некоторое время вновь стал дирижировать хором. Гости, чтобы приободриться, прикладывались к чашкам и кружкам. Послышались звуки барабанов, четкие, глуховатые, но глубокие. Постукивания пальцев и ладоней по натянутой коже барабанов заставляли сердца биться сильнее и увереннее… Пение крестьян доставляло Берджу истинное удовольствие, и его бархатистый голос временами вплетался в общий хор поющих. Он не переставал удивляться тому, что эти, казалось бы, невежественные люди превосходно понимают классические стихи. Большинство стихов изобиловало сложнейшими поэтическими образами, но все присутствующие без труда улавливали их смысл…

Был уже час ночи, когда за дверью послышался негромкий лай Бахадура. Бету впустил его.

— Тише, Бахадур, — велел мальчик.

Бахадур подошел к Берджу и потянул его за штанину, приглашая следовать за ним.

— Сейчас пойдем, дорогой Бахадур!

Спустя несколько минут Берджу распрощался со всеми, кланяясь и благодаря хозяина за сердечный прием и высочайшее наслаждение от общения с друзьями, Вселенной, словом, Богом…

Они шли с Бету по серебряной от лунных лучей дороге. Впереди бежал Бахадур. Окна Виджая еще светились. Были слышны ритмические удары барабанов и стройные голоса мужчин, поющих стихи… Трещали цикады. Было тихо. Вдали горели огни большого города.

— Отец, а Кабир хороший поэт, а?

— Очень, сынок. Он был не только поэтом, но и великим общественным деятелем, составил много молитв для религии сикхов. Он стоял у истоков сикхизма.

— А кто такие сикхи?

— Я расскажу тебе о них поподробнее завтра.

— Это те, которые носят чалму и браслет на правой руке?

— Да, но это их внешние атрибуты, среди которых еще борода и кирпан. А вот о сущности их религии, малыш, я расскажу тебе завтра и найду о них книги. У них есть свои храмы. Как-нибудь мы с тобой зайдем туда. Это очень обогатит твои познания.

Когда они вошли в дом, их приветствовала Божанди, которая сразу же бросила маленькому хозяину банан. Бету ловко поймал его и поблагодарил обезьяну кивком головы. Алака мирно спала. Бету лег на полу, укрывшись легким одеялом. Было тепло. Бахадур пристроился во дворе, рядом с Берджу, который быстро уснул крепким сном. А пес время от времени поочередно открывал то один, то другой глаз. Он спал чутким сном «по долгу службы» и по закону своей природы.

В трудах, тренировках, учебе проходили дни за днями. Время шло. Крестьяне снимали уже шестой урожай чая. Ноги комедиантов прошагали немало километров по городам и весям штата Махараштра. Алаке исполнилось четыре года, пошел пятый. Она подросла и была смышленой и красивой девочкой, доброй и отзывчивой.

Семья Берджу представляла собой общину, в которой так же, как и в программе выступлений, каждому было отведено свое место, у каждого были свои обязанности и права, которые неукоснительно выполнялись и соблюдались. Сердцем, умом и твердой рукой был, конечно же, Берджу — великий артист и педагог, ведающий своей душой человека и зверя. Поэтому естественность и гармоничность их выступлений вызывали у зрителей непередаваемый восторг. Здесь не было формального трюкачества. Все делалось со смыслом, символом и скрытым содержанием…

Слаженность и взаимопонимание, жесты, мимика, шепот, тон и полутон, версификация и импровизация — все было в их представлениях. Любая, даже самая малая неудача одного из членов труппы не наказывалась. Но виновник сам понимал свою вину, переживал и старался отработать как можно лучше то место в программе, где произошел срыв, отдельно и сообща с коллегами.

В последнее время Божанди стала проявлять интерес к автомобилям. Она часами наблюдала, каким образом водители заставляют двигаться эти «железные ящики на колесах» в нужных им направлениях. Однажды, когда водитель «джипа» вышел на минутку к лотку, чтобы купить прохладительный напиток, Божанди прыгнула на сидение машины и нажала ногой на газ. Мотор взревел, но автомобиль не тронулся с места. Божанди ловко выпрыгнула наружу, а водитель так и не сообразил, отчего вдруг ни с того ни с сего взревел мотор. Он поднял капот, проверил, все ли в порядке, покачал головой и уехал.

За этот поступок хануман была наказана: ее лишили одного из выступлений. Но Божанди, затаившись, время от времени, когда это ей удавалось, продолжала следить за движениями человека, управляющего машиной, но уже не повторяла той выходки, за которую была наказана.

В основном же каких-либо нарушений со стороны Бахадура и Божанди не наблюдалось. Они исправно выполняли свои роли в программе выступлений, по хозяйству и в быту, которые были прозаическим продолжением художественных представлений труппы.

Поначалу Алака была ассистенткой то у одного, то у другого артиста, но постепенно Берджу стал доверять ей некоторые роли в представлениях, повествующих о жизни бога Кришны. У девочки была хорошая память, и она уже знала наизусть много стихов из «Рамаяны» и куски текстов из «Бхагавадгиты». В белом одеянии пастушки она изображала маленькую Радху, а порой и самого Кришну, исполняла на флейте несколько мелодий. Участие Алаки в выступлениях придавало программе содержательность, красочность и лиричность. В чисто цирковые элементы Берджу ввел сцены из жизни героев эпоса, сказок, фольклора.

Бету и Алаке приходилось заучивать наизусть много текстов. Каждое утро, после молитвы и завтрака брат и сестра садились за книги и тетради, в которые Берджу записывал сценарии. Алака обладала прекрасным музыкальным слухом и голосом. Под звуки флейты и барабана она очаровывала зрителей своим голосом.

Берджу был очень доволен девочкой. Он умел без лишних напоминаний заставить своих питомцев отдаваться делу с профессиональной серьезностью и жертвенностью. За видимой легкостью их выступлений стоял кропотливый и упорный труд. Животные — обезьяна Божанди и пес Бахадур — соблюдали дисциплину естественно, по закону чутья и своему уму, поскольку видели и чуяли в своих друзьях Алаке, Бету и великом Берджу полное понимание их природы. А понимание, безусловно, рождает поступки. Берджу был не только дрессировщиком, но и учителем жизни для своих животных. Он умело и ненавязчиво показывал им, чем живет бедный человек, что ему нужно и каким образом он добывает свою пищу; что такое базар, и за какие предметы, то есть деньги, дают тот или иной продукт или товар. Поскольку ассортимент был невелик и приближался к стандарту, как и дневной бюджет семьи, животные со своими обязанностями справлялись вначале под контролем Берджу, потом Бету, а последнее время их работу по дому стала «контролировать» Алака.

В обязанности Алаки и Берджу входило мытье посуды, а Бету стирал одежду и белье. Божанди бегала за стиральным порошком. Бахадур в основном таскал грузы и сторожил их, когда тот или иной член семьи отлучался. Эта система день ото дня все более отлаживалась и оттачивалась с такой же точностью, как и каждый элемент их выступлений.

Очень редко Берджу устраивал лекции-нотации, наглядные для пса и обезьяны, показывая, как, где и у кого и что покупать. В их квартале этих покупателей уже знали в каждом магазине и у каждого лотка — от продавцов бетеля до мясников и торговцев прохладительными напитками и фруктами. Дхоби из касты прачек считали Бету своим другом вместе с Бахадуром и Божанди.

Жизнь их была нелегкой, но достойной. Никто в семье хлеба даром не ел.

Прокричали первые петухи, предвещая рассвет, потом вторые, третьи… Было очень тепло. Ветер с востока навеял легкую свежесть. Солнце вот-вот должно было вынырнуть из-за кромки леса. Над рекой еще висело легкое сари тумана. Пели птицы. Кричали дрофы и павлины. В небе появились грифы. Мальчишки бежали к реке на рыбалку.

Берджу спал во дворе, на циновке. Пес Бахадур уже сидел на задних лапах. Остаток кости от его ужина был надежно припрятан. Он все время думал о ней, с трудом отгоняя от себя эти мысли. Но распорядок дня никто не смел нарушать.

«Не стоит горевать, скоро подойдет время завтрака, — подумал он. — В доме напротив все уже встали, а наши «господа» спят! И до чего же смешная эта Божанди! Как это она спит на ветке? Не понимаю».

Вдруг он увидел сухощавого старика, который подоив корову, вышел из хлева, поблескивая оцинкованным ведром, полным молока. Молоко сильно пахло скошенной травой и коровьим потом. Бахадур сморщил нос, увидев пенное кружево молока.

«Ужасная пакость, — мысленно заключал пес, — но Алака и Бету почему-то очень любят его».

Коров Бахадур терпел, но ослы, которые таскали на себе корзины с бельем, очень раздражали его, потому что ни один из них никогда не помог ни Бету, ни ему. Размышления утомили пса, и он стал рассматривать ствол акации, по которому ползла ящерица.

Внезапно кто-то осторожно погладил его по спине против шерсти. Бахадур хотел совершить ошеломляющий прыжок с поворотом и арабским сальто, но вовремя сообразил, что это была разбойница Божанди. Они вошли в дом, где с вечера для них был приготовлен кошелек, в каждом отделении которого лежало определенное количество рупий, завернутых в бумажку, соответствовавшее стоимости каждого продукта в отдельности, а также целлофановые пакеты и две холщовые сумки. Божанди взяла кошелек, ибо она была казначеем, и пустые сумки с ловкостью, присущей только ей, дала легкий подзатыльник Бахадуру, и они помчались на рынок. По настоянию Бахадура, вначале они посещали толстого мясника из касты паси — «усатое чудовище». Мясник встретил своих постоянных покупателей почему-то с хохотом и всякими словами и восклицаниями, похожими на те, которые издает Бахадур, когда бывает раздражен. Он отвесил полкило баранины от бедра и два ребра.

— С вас три рупии, господа фокусники! — прорычал он, улыбаясь.

Божанди, ловко изъяв из кошелька бумажный сверточек с надписью «мясо — пять рупий», отдала его продавцу. Толстяк пересчитал деньги и добавил еще кость.

— Это тебе за верную службу своему господину, — сказал он, обращаясь к Бахадуру.

Пес ткнулся носом в массивный живот мясника и из вежливости дал ему лапу. Тот пожал ее и вдобавок еще и потряс.

Итак, начало положено. Покупатели, вдохновленные первым успехом, весело последовали дальше. Божанди совершала длинные прыжки, а пес шествовал важно, баранкой закрутив пушистый рыжий хвост.

«Его хвост похож на баранку «джипа», — подумала Божанди, из головы которой никак не выходил этот пресловутый «джип». — Когда-нибудь я все-таки прокачусь на нем с ветерком!»

На этом обезьянке пришлось прервать свои «розовые мечты», поскольку ее взору предстали горы фруктов и овощей, из-за которых едва виднелись головы торговцев.

Хануман с привычной ловкостью, не глядя, привязала сумку к ошейнику пса и, словно птица, легко опустилась на край лотка своего давнего друга — торговца фруктами дядюшки Манни.

— Пришла, дорогая? Ну, чего тебе сегодня, а? — с добродушной улыбкой спросил Манни, погладив обезьяну по круглой голове.

Вообще-то Бахадур не ревновал, когда замечал разницу в отношении к себе и Божанди со стороны продавцов и зрителей. И те и другие почему-то проявляли к ней особенное почтение. Он отвернулся. Тем более что овощи и фрукты отнюдь не вызывали в нем ни малейшего интереса в противоположность тому восторгу, который охватывал его партнершу и, конечно же, подругу Божанди при виде этих плодов. Бахадур стоял рядом, спокойно придерживая сумку нижней челюстью, а хануман, неспеша, со знанием дела брала фрукты. Прежде чем опустить очередной плод в сумку, она тщательно осматривала его, выставляя в поле зрения хозяина. Набив почти полную сумку всевозможными фруктами и помидорами, Божанди подала ее хозяину и вытащила из кармана оранжевой жилетки кошелек.

— Так! Манго — три рупии за килограмм, кокосовый орех, полкило, — две рупии, яблоки, груши, бананы… помидоры уступлю за четыре рупии, — смеясь, сказал дядюшка Манни, — итого десять рупий!

Хануман вытащила из кошелька бумажный сверточек с надписью «овощи, фрукты — шесть рупий». Не хватало четырех рупий.

— Ну, ладно! Помидоры я тебе дарю!

Старые знакомые подали друг другу руки и расстались.

По пути домой они остановились около храма. Божанди взяла сумку с плодами и, зайдя внутрь, поставила ее перед изваянием бога Ханумана. Так делали Берджу и Бету, когда учили ее делать покупки. Посидев неподвижно минут пять перед изображением Бога, Божанди с тяжелой сумкой вернулась к ожидавшему у паперти Бахадуру, и они быстро направились домой.

Притащив домой продукты, друзья обнаружили, что их великий Берджу и его милые дети еще спят крепким сном, хотя солнце уже поднялось. Недолго думая, Бахадур взял бидон и помчался к соседу за молоком.

— Многодетным — без очереди! — с улыбкой сказал молочник и доверху наполнил бидон.

Когда он вернулся, Божанди взяла бидон из пасти пса и поставила его на стол.

Бету сладко посапывал на циновке. Бахадур решил стащить с него одеяло. Мальчик проснулся и, позевывая, поприветствовал пса и ханумана. Алака спала у стены на мягком коврике. Бахадур неслышно подошел к девочке и лизнул ее в щеку.

Спустя несколько минут дети уже умывались под водопроводной колонкой. Затем они совершили утреннюю молитву. Стройные детские голоса огласили стены хижины.

— О, наш великий Боже! Спаси нас! — повторили они три раза, смиренно сложив ладони лодочкой у подбородка. После этого Бету расчесал Алаке ее прекрасные вьющиеся волосы, а она сама заплела их в косу, на которой завязала бантом красную ленту.

— Пойду будить отца! — сказала она и вышла во двор, где крепко спал Берджу, сильно уставший минувшим днем.

Алака тронула его за плечо.

— Вставай! Не надо так долго спать! Подъем! — приговаривала она, подражая отцу, который так же порой будил ее ранним утром. — Вставай, а то проспишь все на свете! Вот соня! — настаивала девчушка, но отец не шевелился.

Тогда она взяла ведро и пошла к колонке. Набрав в ведро воды, она вернулась и, подойдя к спящему Берджу, обрызгала его.

Увидев, что отец встрепенулся и быстро приподнялся, она сказала:

— Ага! Вот так! — и засмеялась.

— Зачем ты разбудила меня? — сонным голосом пробормотал тот, прищурившись. — Мне снился такой хороший сон!

Можно родиться раджой или нищим, Брахманом или солдатом. А нас судьба заставила Добрых людей веселить!—

продекламировала Алака звонким голосом стихи из программы выступлений.

— Проклятая судьба, — ответил ей Берджу, поднимаясь с циновки, — под ее дудку пляшет каждый родившийся. А меня она заставила плясать под стук барабана. И все за кусок хлеба! — он улыбнулся всей своей «команде» и поприветствовал всех.

Бахадур, положив передние лапы ему на грудь, лизнул хозяина в небритый подбородок, а обезьяна пожала ему правую руку.

— Молодцы! Все уже встали? И все, я вижу, в полной форме и боевой готовности. Ну, а чай у вас готов? — обратился он к сыну.

— Официант! Быстро хозяину чай! — велел Бету хануману.

— Слуге, а не хозяину, — поправил его Берджу.

Божанди взяла за ручку белый чайник с заваркой и, наполнив одну треть чашки темно-золотой жидкостью, вопросительно посмотрела на мальчика.

— Лей еще, Божанди! Разбавлять не надо!

Обезьянка принялась с готовностью выполнять это указание и немного перестаралась, на сей раз налив чашку до краев.

— Божанди! Ну что ты наделала? Теперь придется отлить! — скомандовал Бету.

Хануман беспрекословно повиновалась. Наконец-то выполнив то, что от нее добивались, она, явно довольная этим, поднесла чай хозяину. Берджу с улыбкой принял из ее рук чашку и поблагодарил Божанди, погладив ее по голове. Затем он с удовольствием выпил крепкий, ароматный напиток и сказал:

— Бету, пойдем со мной, обольешь меня водой из ведра.

Через полчаса Берджу гладко выбритый, в свежей рубашке уже сидел за столом и завтракал вместе со всей своей семьей.

— Наша труппа вечера бездействовала! — звонким голосом констатировал Бету. — Продукты и деньги кончаются. Пора за работу! — заключил ответственный за семейный бюджет и антрепренер.

— Сегодня же воскресенье, — возразил Берджу.

— Тем более, отец! Можно больше заработать, порадовав наш бедный народ.

Берджу улыбнулся.

— Что ж! За работу, так за работу! — согласился он. — Уложите реквизит. Через полчаса выходим. Бету, ты отвечаешь за все приготовления!

Когда труппа была полностью готова к выступлению, мальчик скомандовал хануману и Бахадуру:

— На рыночную площадь!

* * *

Воскресный рынок шумел. Было людно и пестро. Берджу выбрал удобное место для работы с точки зрения простора и акустики.

Бету был одет, как юный Кришна. Его голова была повязана розовой ангочхой с павлиньим пером, в руках он держал флейту.

Круглолицая и румяная Алака изображала пастушку Радху — любовницу Кришны. Она была в белом сари, с венком из белых роз на головке.

Берджу вышел на середину круга, образованного зрителями. Бету прикоснулся губами к флейте, и из нее полились волшебные звуки.

— Очень давно играл бог Кришна на флейте, — громким голосом начал Берджу, стуча в барабан.

— Бог? На флейте? — тонким, но довольно звонким голоском спросила Алака, в данный момент исполняя в мистерии роль хора.

— Да, именно бог Кришна играл на флейте! Все девушки изнывали от любви, услышав властно призывающий и страстный голос его флейты. А он похищал одежды купающихся пастушек и целовал их под колдовским сиянием луны. Но вместе с тем был верным возлюбленным прекрасной Радхи.

Во время этого вводного речитатива Бету мимикой и жестами изображал Кришну, а Алака — Радху.

— К этой нежной пастушке он стремился неустанно, — продолжал Берджу.

Сцена из похождений Кришну заняла полчаса. Все трое исполняли ее легко, весело и впечатляюще. Зрители умилялись малолетними артистами, Бету и Алакой, которая в сущности была еще совсем ребенком, звонко поющим стихи-монологи Радхи.

Время от времени Берджу поддерживал их своим задушевным голосом, вызывая у зрителей восторг и сопереживание.

Голос Берджу был как бы слегка разбит и звенел, как надтреснутый. Эта хрипотца передавала глубоко сконцентрированную тоску и скорбь. Но о чем? О неразделенной любви? О неприкаянности? О бренности этого мира? О счастье, о Родине, потерянных надеждах и разбитых мечтах?.. В голосе Берджу звучала правдивая душа Индии. Нечто далекое, на миг блеснувшее, как волна на солнце, возникало в образе его песни, вызывая новые надежды и новые мечты…

Когда же при повторах, рефренах и припевах вступали чистый, как родник, голосок Алаки и звенящий, как серебро, голос Бету, песня, как сладкая, розовая пелена иллюзии, навевала «золотой сон» слушателям; их сердца сжимались, закипали и выступали на глазах слезы… А песня продолжала звучать мягко, упоительно и настолько захватывающе, что человек забывал о своих заботах, получая счастливое освобождение от жизни, которое дает красота как чувство присутствия Бога…

Чувствуя окончание первой половины программы, Бахадур, держа в крепких челюстях дужку пластмассового ведерка, начал обходить по кругу зрителей, которые с радостными улыбками бросали в него деньги. Божанди, следуя за ним о пятам, подбирала мелочь и рупии, если они, не достигнув цели, падали на землю.

После окончания спектакля о Кришне, Берджу зычным голосом вновь обратился к зрителям, давая время Бету и Алаке переодеться:

— Эй, не грусти! Улыбнись и не хмурься! Остановись на минуту, прохожий! И ты увидишь, как талантлива наша семья, дружная наша семья!

Начиналась вторая половина программы, в которой основная нагрузка выпадала на Божанди и Бахадура. Успех зависел от четкого исполнения ими всех трюков. Артисты зорко следили за малейшими движениями великого Берджу и Бету. Берджу на редкость умело и талантливо использовал лучшие качества и способности, заложенные природой в животных. Все трюки, которые проделывали Божанди и Бахадур, их мгновенная реакция, неукоснительное послушание и понимание отличались редкостной точностью, быстротой и слаженностью в силу их специфического содержания и образа жизни. В отличие от других подобных цирковых представлений с участием таких же животных, у «артистов» Берджу жизнь не разделялась на тренировочную дрессировку и просто существование, а то и другое было совмещено, а не разделено. Ведь это была семья, община. И программа выступления была лишь своеобразной частью их жизни. Животные на редкость глубоко понимали и чувствовали это. А потому и само выступление Бахадура и Божанди выглядело оригинальным, простым и вместе с тем настолько естественным и гармоничным, что искусство дрессировки было абсолютно незаметно. Казалось, животные лицедействуют по своему желанию и воле. Хотя, может быть, частично это так и было на самом деле.

Бету, с барабаном наперевес, медленно похаживал, пританцовывая в такт и покачивая головой. Его большие черные глаза блестели. Он выбивал сложнейшие ритмы, умело переходя то на крещендо, то на пианиссимо, в соответствии с элементами номера. Берджу пел и играл на флейте. Алака поочередно ассистировала четвероногим артистам, выразительной мимикой как бы комментируя происходящее, как истинная актриса комедийных представлений в духе мистерий средневековья. В случае успеха трюка, в тот момент, когда обезьяна и пес срывали шумный и пестрый букет аплодисментов, давался музыкальный бравурный «проигрыш», и все трое шли и танцевали. В центре — Алака, как маленькая Таваиф или небесная Апсара, показывала первые уроки знаменитого катхака. Ее плечи, руки, шея и голова, совершали плавные движения, сливались в нечто гармоничное, общее и создавали иллюзию триумфа и радости жизни. Зрителей покоряли ее непосредственность, милая красота и детское выражение больших светящихся глаз. Божанди и Бету держали на растянутой проволоке пылающий обруч, через отверстие которого прыгал храбрый Бахадур. Особенно потрясал зрителей его заключительный прыжок. Пес, распластавшись, стремительно летел в обруч, одновременно совершая своим черно-желтым телом вращательное движение вокруг оси, и, выходя из пылающего ада кольца, делал бешеное сальто, мгновенно и туго приземляясь на все четыре лапы. Этот номер вызывал у публики неописуемый восторг и полнейшее изумление. В этот момент Божанди, не дожидаясь команды, уже обходила с чашкой круг, собирая гонорар, кланяясь и пожимая руки веселым, смеющимся людям, а Бету изо всех сил бил в барабан, Берджу играл на флейте, а Алака пела стихи из «Рамаяны».

Божанди великолепно ходила по канату, прыгала с тумбы на тумбу, раскачивалась на канате и, взвившись вверх, совершала умопомрачительные перевороты, которым нет названия ни в одном человеческом языке мира. Хануман также отлично владела тростью и шляпой, умела совершать глубокий пронам — поклон с прикосновением правой рукой ступни почитаемого человека. Когда Божанди легким жестом снимала с головы плоскую шляпу с бантом и кланялась, отставляя ногу в сторону, публика ликовала. Мелкие монеты — пайсы и анны, а порой даже целые рупии сыпались в пластмассовое ведерко, которое Бахадур исправно обносил по кругу. Посмотреть эти представления собирался, в основном, бедный люд, поэтому не каждый мог дать деньги, но зато одобрительные возгласы и аплодисменты осыпали артистов благодарным и обильным дождем. Иногда в ведерко бросали цветы, фрукты и овощи.

Каждый день бродячая труппа давала несколько представлений. Но в этот воскресный день Берджу решил ограничиться одним. Вся семья, собрав свой реквизит и гонорар, собралась покинуть шумную площадь бурлящего пестрого рынка. Седобородый сикх, подойдя к Алаке, подарил ей перламутровое ожерелье. Затем, сильными руками обхватив ее за талию, усадил себе на плечо. На другое его плечо моментально взобралась Божанди. Под веселый шум и одобрительные крики он прошествовал вместе с артистами к прилавкам с фруктами и купил обезьянке увесистый и сочный плод манго. Хануман, пожав сикху руку в знак признательности, перепрыгнула на спину Берджу. После этого участники труппы, попрощавшись с публикой и лично с седовласым сикхом, скрылись в толпе.

Семья артистов медленно продвигалась по пыльной городской дороге. Навстречу шли крестьяне, которые, погоняя волов, несли на плечах деревянные сохи. Их головы были увенчаны пышными желтыми и красными тюрбанами. Мелькали яркие широкие присборенные юбки женщин, на ногах которых позвякивали тяжелые браслеты, украшавшие щиколотки. Зеленели поля пшеницы и хлопка. На обочинах дороги покачивались от знойного ветра пальмы и цветущие олеандры.

Вскоре они вышли на шоссе, ведущее к окраине. Его окаймляли высокие изгороди из кактусов. У всех было приподнятое настроение. Впереди, быстро перебирая лапами, бежал Бахадур с поклажей, а за ним — Божанди. Время от времени хануману надоедало плестись за «пехотинцем» Бахадуром и она усаживалась на плечи Берджу или Бету. Алака, сияющая и довольная, то и дело убегала в поле и рвала цветы. Эти ее «вылазки» строго контролировал Бахадур, терпеливо ожидая на обочине. Если она слишком увлекалась красотой природы, он ненавязчиво, голосом подавал ей знак о том, что пора идти дальше.

— Сейчас, сейчас, Бахадур, иду! — звонко отвечала ему Алака, смеясь, подбегала к верному псу, и они вместе догоняли остальных.

Стоял полдень, и было очень жарко.

— Надо спешить, — спокойно и деловито заметил Бету, и группа комедиантов, фокусников и оптимистов-жизнелюбов, ускорив шаг, устремилась вперед.

Их провожали любопытные взгляды улыбающихся прохожих. В ответ им Божанди покачивала лапой, словно кандидат в депутаты своим избирателям. Этот жест вызывал у них восторг. Мимо них проносились машины и протекали ручьи велосипедистов. Все приветствовали артистов. В конце пути Божанди утомилась и уже равнодушно взирала на все эти знаки внимания. Она проголодалась. Приближалось время обеда, и ее терпение иссякало по мере приближения к дому.

Под вечер Берджу решил прогуляться вместе с Божанди, на которой красовался новый ярко-желтый жилет. Он подошел к лотку торговца бетелем и фруктами — Манни, у которого хануман постоянно покупала фрукты и овощи для всей семьи.

— Привет, дружище! — окликнул Манни Берджу.

— Привет, привет! Рам, рам, дорогой Манни.

— Как идут выступления?

— Ни шатко, ни валко. Так себе. На хлеб хватает, и слава Богу! — весело ответил Берджу своему старому другу.

Они очень любили и уважали друг друга. Часто беседовали и делились своими радостями и горестями. Манни был на редкость отзывчивым человеком. Он любил литературу, стихи, музыку, хорошо играл на ситаре и пел. Поэтому Берджу не один раз в шутку предлагал ему бросить торговлю и присоединиться к его труппе.

— У тебя будет меньше денег, Манни, но зато душа твоя обретет свободу.

Манни шутливо отклонял приглашения.

— Ну что ж, Манни, приготовь-ка мне, пожалуйста, бетель. Калькуттский сироп, бетелевый орех, пальмовый сок, известь, — перечислял Берджу компоненты жвачки, хотя это было излишне, так как Манни прекрасно знал вкус своего друга. Однако артист продолжал подсказывать: — Добавь кардамона, чтобы было поострее!..

— Смотри, Берджу, как разволновалась хануман! Отчего это?

Берджу оглянулся и увидел толпу людей.

— Откуда столько людей? — спросил он удивленно.

— А ты не знаешь? А еще артист! — подзадоривая его, улыбнулся Манни. — Сегодня вон в том огромном зале выступает Анита Дели, исполнительница классических танцев.

— Анита Дели? Не слышал такой.

— Где тебе слышать, если ты полностью поглощен своими выступлениями и семьей.

— И все эти люди хотят достать билет на ее концерт, как я понимаю? Надо же! А на мои представления многие приходят бесплатно. Неужели действительно она прекрасно танцует? Моя Алака скоро будет танцевать, может быть, и не хуже… Хорошо бы отдать ее в школу танцев… — Берджу поперхнулся, опустил голову и умолк. Он тупо смотрел на шумную толпу, галдящую у кассы концертного зала.

— А я ее видел, Берджу, — тихо сказал Манни, прервав задумчивость друга.

— Ты ее видел? Да неужели? — оживился Берджу.

— Конечно! И поверь мне, дружище, у меня голова пошла кругом!

— Так уж и «пошла»? Надо же! — Берджу взмахнул руками от удивления, поскольку знал, что Манни никогда не преувеличивает и к тому же доверял его вкусу.

— Она что, на велисипеде танцует? — задал он конкретный вопрос.

— Ха-ха! — рассмеялся Манни. — Скажи еще: «на самолете»! Сорок рупий один билет стоит!

— Да что ты, Манни! Сорок рупий?! — схватился за голову Берджу. — Сорок рупий! Целое состояние!..

Манни лукаво посмотрел на Берджу. Божанди с любопытством смотрела на толпу.

— Я дам тебе билет! — вдруг сказал Манни. — Если хочешь, конечно!

— Нет, нет! Подаяния, мой друг, оставь для нищих! — гордо ответил Берджу и, отвернувшись, стал смотреть по сторонам.

В это время Манни закончил приготовление бетеля. Жевательная смесь, завернутая в лист трубочкой, благоухая, лежала на прилавке.

— Можешь сегодня отдать только часть, а весь остальной долг, — осторожно начал Манни с другой стороны, — вернуть лет этак через… десять.

Этот ход вполне удался ему. Берджу, радостный, как ребенок, схватил друга за руку и зачастил:

— Так если в долг, то я согласен! Только обещай не торопить! Я только сбегаю домой! Божанди, где ты? Я только накормлю детей и тотчас же прибегу за билетом. Я сейчас! — Берджу круто развернулся и зашагал домой. Божанди ловко вскочила ему на плечо.

— Эй! Берджу! Ты забыл бетель! — вдогонку ему, смеясь, прокричал Манни.

— Угости кого-нибудь за мой счет! Мне сейчас не до бетеля! — ответил друг.

Вода в кастрюле с рисом уже закипала. Берджу с остервенением растирал камнями красный и черный перец, кардамон, гвоздику, корицу, мускатный орех и прочие пряности, которые, как назло закончились, а ему хотелось бы приготовить соус карри. Но он торопился.

«Ладно, сейчас не до соуса, а для риса пока хватит», — решил он и перемешал пряности с рисом, добавив чеснок и зелень.

«Еще бы сладкого перца! — подумал он и, с сожалением вздохнув, заключил свою мысль: — О, деньги — великое зло!»

Он посмотрел на Бету и Алаку, которые гладили белье. Хануман, оседлав Бахадура, гоняла его по кругу бамбуковой палкой: артисты отрабатывали новый номер.

— Так, так, Божанди! Стойку, стойку на голове! — подсказывал Бету. — Бахадур, увеличивай скорость! Сбрасывай ездока! Божанди, сальто! Алле! Гоп!.. Еще, еще! Неплохо! — одобрил мальчик.

— Бету, проводи их во двор. Видишь, какую пыль они здесь подняли! — заметил Берджу.

Тот вывел животных во двор и заставил их вновь и вновь повторять одни и те же элементы по нескольку раз, пока «артисты» не довели их до совершенства, вернее, до предела своих возможностей и способностей.

Через полчаса Берджу накрыл на стол.

— Итак, прошу к столу! — сказал он.

Бахадур, как обычно, ел из своей заветной миски ароматный рис, из которого торчала мозговая кость. Радости пса не было предела!

«Такое блюдо — мечта любой собаки благородных кровей! Но куда им до нас, артистов! Вялое, жалкое, изнеженное племя. А я из плебеев. И горжусь этим!» — так думал Бахадур, поглощая рис. Устав от своих мыслей, он принялся за кость.

Расколов ее, он тщательно высосал мозг и выгрыз ноздреватое известковое наполнение. Остатки он задвинул под лавку и сел у порога, довольно облизываясь.

Бету ел нехотя.

— Невкусно, — сказал он небрежно, поглядев на отца.

— Невкусно, не ешь! — спокойно ответил Берджу.

— А вкуснее нельзя приготовить? — не унимался мальчик.

Алака, видимо, была солидарна с ним. Берджу насторожился и удивленно посмотрел на детей. Божанди спокойно сидела за столом с салфеткой, подвязанной на шее, и жевала яблоко, стреляя глазами.

— Невкусно! — повторил Бету и резко отодвинул от себя миску, которая перевернулась, и рис рассыпался по столу.

Божанди перестала грызть яблоко. Бахадур, виляя хвостом, подошел к Бету и положил лапы ему на колени. Высунув алый язык, он заглядывал мальчику в глаза.

— Послушай, сынок, — начал Берджу, немного успокоившись. — Никогда не бросай в грязь кусок хлеба, это великий грех. Так учил меня отец в далеком детстве. И я бы хотел, чтобы ты усвоил мои слова. Меня он растил так же, как и я вас. И как знать, если бы не я, то кто стал бы кормить вас? — горько заключил он. В его глазах застыли страдание и беспомощность. Он хорошо понимал причину поступка Бету.

«Проклятая бедность! — подумал Берджу. — Только она меня и угнетает. Что я могу дать им, кроме этой повседневной, изо дня в день однообразной пищи? Что?..» — и на его глазах появились слезы.

— Отец! Не сердись! — плача, обратился к нему Бету. — Я не то хотел сказать!

— А что? — у Берджу отлегло от сердца, и он сразу же повеселел, этот большой ребенок.

— Объясни ему, Божанди, — попросил мальчик ханумана, сделав ей незаметный жест.

Божанди спрыгнула на пол, затем сиганула на тумбочку и сняла со стены небольшую картину в рамке, на которой была изображена красивая женщина в одежде куртизанки. Обезьянка прошлась по кругу, неся портрет перед собой, словно демонстрант. Затем она приложила его к своему мохнатому надбровному гребешку.

— Спасибо, Божанди! — поблагодарил Бету. — На место!

Хануман повиновалась. Картина в мгновение ока была водружена на свое место.

— Мне не ясно, что она хотела сказать этим? Божанди, дружок, что ты хотела сказать? — обратился к обезьянке артист.

— Не ясно? Она просит найти женщину для ведения хозяйства, — грустно произнес Бету, а Божанди закивала головой и пожала ему руку.

Берджу рассмеялся.

— Эту сцену необходимо включить в нашу программу! Ты, Бету, отличный дрессировщик. Звери любят и понимают тебя. Но и вы должны понять меня, дорогие мои! Ведь если сейчас нам живется впроголодь, то где уж тут взять… — Берджу понизил голос и отвернулся.

Некоторое время все молчали. Вдруг Берджу вскочил со стула.

— Концерт! Концерт! Я опаздываю! Заканчивайте ужин без меня! — прокричал он уже в дверях изумленным домочадцам.

Запыхавшись от бега, Берджу остановился около лотка Манни. Усатый великан, улыбаясь, протянул ему заранее приготовленный билет.

— Манни, друг, я не опоздал?! — спросил его вспотевший артист.

— Бери билет и торопись! — добродушно сказал Манни.

— Спасибо! В долг! Только ты не торопи, ладно? Сорок рупий!..

Манни похлопал его по плечу своей широкой, как пальмовый лист, ладонью.

— Иди, иди, артист, тебя ждет подлинное искусство! Выше голову и вперед!

Впервые в жизни Берджу попал на такое зрелище. Огромный зал под открытым небом в виде амфитеатра был набит до отказа. Его можно было сравнить с крутым песчаным берегом реки, на котором расположилась многотысячная птичья стая.

Женщины в дорогих нарядах и украшениях, с замысловатыми прическами; мужчины в светлых и пестрых ширвани, а также в европейских костюмах с белыми рубашками и цветастыми галстуками; бородатые великаны в ярких чалмах; молодежь и бритоголовые старики с пучком волос на макушке — чоти, одетые в сюртуки и штаны из грубого кхади, — все ждали появления Апсары, великой Аниты Дели.

Место Берджу было в третьем ряду.

«Как близко! Это хорошо! Уж я высмотрю все до тонкостей, а потом научу Алаку», — радовался он, с трудом проталкиваясь сквозь гудящую толпу к своему месту. Наконец он добрался до цели и, усевшись поудобнее, спросил у соседей, скоро ли начнется представление. Ему с улыбкой ответили, что скоро.

— А если она не появится? Вдруг заболеет? Тогда пропадут билеты? — с тревогой снова осведомился он.

— Если она не появится, деньги вернут, — успокоил его пожилой мужчина в белом ширвани.

Взволнованное лицо Берджу сияло. Он ждал начала представления с таким нетерпением, с каким дети ждут начала волшебной сказки. Сердце его билось учащенно. Ему казалось, что он выпил чарас. У него рябило в глазах, а в ушах слышался какой-то звон.

Наконец из-за закрытого занавеса к рампе вышел моложавый элегантный мужчина в костюме и галстуке, видимо, импрессарио танцовщицы, и обратился к публике с обычными в таких случаях словами:

— Леди и джентльмены! Счастлив сообщить, что сегодня перед вами выступит непревзойденная исполнительница индийских танцев — Анита Дели!

Зал взорвался оглушительными аплодисментами. Захлопал в ладони и Берджу, не отрывая глаз от элегантного джентльмена.

— Ее замечательное искусство снискало множество восторженных поклонников во всех уголках нашей страны! — продолжал импрессарио.

— А скоро она начнет выступление? — снова спросил Берджу у своего соседа.

— Скоро, — ответил тот. — Как только закончится вступительная речь.

— Хорошо, хорошо, ясно, — шепотом пробормотал Берджу. Ему не терпелось посмотреть искусство, которым владеет эта пресловутая Анита Дели, и он ничего не мог поделать с собой.

«В чем же ее тайна?» — мысленно спрашивал он себя.

Между тем конферансье продолжал:

— Встреча с Анитой Дели станет ярким впечатлением в вашей жизни. Мы уверены, что вы никогда не пожалеете, что пришли на наш концерт.

— Тянет время, — прошептал Берджу. — Я это знаю. Наверное, актриса еще не готова, вот он и разболтался… Не пожалеем, не пожалеем…

— Извините, что мы, — слышался со сцены голос, — что мы заставили вас ждать начала представления. Но вы не обидитесь на нас, потому что встречи с Анитой Дели можно ждать всю жизнь! — Джентльмен сделал паузу. Затем, набрав в легкие побольше воздуха, торжественно произнес: — Итак! Сегодня перед вами танцует Анита Дели!..

Тяжелый занавес медленно пошел в стороны. Из глубины сцены на середину вышел высокий мужчина в черном, наглухо застегнутом ширвани и белых брюках. Его волосы были гладко зачесаны назад. Он сделал едва уловимый для глаз жест рукой, который не ускользнул от Берджу, и рядом с ним появились два музыканта.

Толстый барабанщик табалчи, с лицом кофейного цвета, начал постукивать кончиками пальцев по табла, другой — проводить смычком по саранги, а их руководитель, мужчина в черном ширвани, — разливать чарующую мелодию флейты шахнай. Зазвенели струны ситары.

Берджу, позабыв обо всем на свете, погрузился в музыку. Музыканты эти, несомненно, были великолепными мастерами своего дела. Зная все самые сокровенные тайны звучания своих инструментов, они осторожно извлекали звуки, посылая их зрителям, и медленно, но верно, покоряли и пленяли их…

Руководитель оркестра сделал знак рукой — и из-за легкого занавеса перед кулисами бесшумно появилась стройная девушка. Она раскрыла пестрый веер из павлиньих перьев. Ее блестящие, иссиня-черные волосы были заплетены в косы, украшенные несколькими рядами жемчужных нитей; в голове у нее сверкали серебряные заколки.

Берджу почувствовал легкое головокружение. В зале было так тихо, словно он опустел. И лишь психологическая энергия, исходившая от зрителей, делала эту тишину чувствительной и густой.

Девушка запела стихи из «Рамаяны» — о любви Ситы к Раме. Легкая, словно пушинка, вуаль ниспадала с головы танцовщицы на белую ткань, которая скорее подчеркивала, чем скрывала ее золотую наготу.

После первых строк песни она стала изображать в танце любовные страдания под монотонные удары небольшого барабана и мелодичные звуки ситары. Свои чувства Анита Дели передавала сначала мимикой лица, главным образом, выражением и движением глаз. Из-под полуприкрытых ресниц она бросала взгляды то на своего руководителя, то на зрителей.

Берджу показалось, что она подарила ему призывный кокетливый взгляд, называемый «гамза».

Потом танцовщица стала изображать сюжеты из легенд о боге Кришне и его возлюбленной Радхе. Все эти мизансцены были знакомы Берджу с детства. Со своей труппой он также исполнял их. Но то, что делала эта артистка, передавая тот же сюжет движениями танца, покорило его. Берджу показалось, что он — Кришна, а Анита Дели — Радха. Он уже не видел физически самого танца, он был полностью поглощен тем, что было навеяно этим танцем, он участвовал в этом сюжете, он — Кришна.

Вот он поет:

Любую песню сочиню, Ты только мне позволь. И для тебя ее спою, Ты только мне позволь. Под звон твоих браслетов, Под звоны бубенцов, Готов всю жизнь свою прожить. И если не любимым быть, То быть слугой, позволь!..

В самой чарующей мелодии, надрывающей сердце, в голосе артистки, в ее движениях, в ритме танца, красках одежды, освещении было сосредоточено столько силы, энергии, что никто в эти минуты не сомневался в бесконечности жизни и любви. Все сливалось воедино. Не было ни каст, ни богатых, ни бедных, ни злых, ни добрых — были люди, возвращающиеся на первозданные «круги своя», на круги любви…

Ритм танца все убыстрялся. Гибкие руки Аниты, украшенные браслетами и бубенцами, стремительно взлетали, словно языки пламени, и неожиданно бессильно опускались. Бедра сладострастно колебались под быстрый ритм барабана, а грудь под легкой материей плавно покачивалась в такт. В момент апогея музыка прекратилась, чтобы потом обрушиться с новой силой, словно град… Танец кончился.

Как в грозу после молнии есть малый промежуток времени между ее блеском и грохотом грома, так и в потрясенном переполненном зале после нескольких секунд паузы грянул шквал аплодисментов. Раздавались крики. Сосед Берджу неистово вопил:

— Это восхитительно! Это сверх могущества всех богов!

Берджу с трудом приходил в себя. У него не было сил даже аплодировать. Но потом ливень оваций увлек и его, как муссон увлекает за собой сухой лист.

Во втором танце на темы народного фольклора Анита Дели появилась под аккомпанемент музыки в бирюзовой короткой кофточке-лифчике, расшитой красными золотистыми нитями, легкой и яркой юбке, сияющей всеми цветами радуги, с огромными серьгами из черного янтаря в ушах. Барабанщик заходился в экстазе. Флейтист выводил сложнейшие мелодии, как соловей на чайном кусте.

Сладострастные движения Аниты Дели сотворяли чудеса. На глазах у зрителей происходило внеплотское рождение иллюзии вечной жизни. В этом танце проявлялось все могущество народного язычества.

Берджу был поражен в полном смысле этого слова. Он был заворожен, очарован. Его поэтическая душа художника не принадлежала своему телу, она покинула его, она была на сцене, она была на небесах, на земле — везде.

Когда представление закончилось, публика быстро разошлась, а Берджу все сидел в жестком кресле и смотрел на закрытый занавес. Внутренним взором он вновь видел то, что недавно созерцал на этой сцене. Так он сидел, пока не уснул.

Утром его разбудил уборщик. Артист посмотрел на него безумными глазами и, так ничего и не поняв, вышел из зала и долго шел по улице, чувствуя себя, словно с похмелья.

* * *

Первый луч солнца застал адвоката Чатури в конторе. С довольной улыбкой он подколол в папку последний документ, пронумеровал его и занес в регистрационную книгу. Секретарши еще не было. Адвокат встал и, подойдя к зеркалу, внимательно посмотрел на свое отражение.

«Ну и постарел же я за эти годы! — сделал он заключение. — Бедный Ганга Дели! Не выдержал! А ведь вот как бывает… Надо срочно ехать к Аните и обрадовать ее семью», — решил Чатури.

Он уже не один раз звонил Венашу Бабу, но к телефону все время подходила его супруга и отвечала, что его нет дома, а Анита и Авенаш то уехали отдыхать, то на прогулке.

«Теперь я могу появиться в этом доме. Тогда я, конечно, здорово ошибся. Но сейчас моя совесть чиста, я довел дело до конца». — Он поправил галстук, взял со стула свой кейс и вышел на улицу.

Чатури мягко подрулил к подъезду и вышел из машины. Солнце уже основательно пекло. Он быстро взбежал по гладким мраморным ступеням и вошел в холл.

Навстречу ему вышел сам Венаш Бабу. Седой, высокий и сильно ссутулившийся, он улыбался, не узнавая адвоката.

— Доброе утро, господин Венаш Бабу! Рам, рам!

— Доброе утро, господин…

— Чатури, адвокат.

— А-а!.. — вспомнил Венаш. — Пожалуйста, садитесь, — и указал на коричневый кожаный диван.

— Нет, благодарю вас, мне нужно срочно переговорить с Анитой и вашим сыном, ее супругом.

— Пожалуйста, но что произошло? — подняв седые брови, спросил Венаш. — Надеюсь…

— Все хорошо, — опередил его адвокат. — Есть добрые известия. Я по делу Ганга Дели и, естественно, ваших молодых…

— Одну минуту, я сейчас им сообщу, — и старик, тяжело ступая, поднялся наверх.

Кишори и Авенаш возились около клетки с канарейками.

— Подержи клетку, Авенаш! — строго попросила мать.

— Отвлекись, дорогая! — обратился к ней вошедший муж. — К нам пришел адвокат!

— Адвокат? — сердце Кишори екнуло. — Может быть, я грех какой совершила, если к нам пришел адвокат? О, я несчастная! — запричитала она, чувствуя что-то неладное, и взволнованно заметалась по комнате.

Сын смотрел на родителей с недоумением.

«Наверное, он с дурной вестью!» — подумала Кишори, и ее сердце наполнилось тревогой. И это было, конечно, не случайно, ибо она прекрасно помнила свое преступление, совершенное по отношению к невестке.

— Ошибаешься! — возразил ей Венаш. — Он пришел по делу нашего сына.

— По делу нашего сына? — переспросила она и бросила взволнованный взгляд на Авенаша.

Венаш спустился в холл и пригласил адвоката наверх, а сам вышел в сад.

Чатури вошел в комнату и с поклоном поздоровался.

— Прошу вас, господин адвокат, садитесь, пожалуйста, — вежливо, соблюдая этикет; предложила ему Кишори, указав на кресло.

Адвокат сел.

— Надо принять гостя как следует, Авенаш! — сказала она сыну.

— Я пришел к вам с доброй вестью! — произнес Чатури.

— С доброй? — удивленно переспросила Кишори и внутри у нее полегчало.

— Очень! — улыбаясь, торжественно подчеркнул адвокат. — Наше дело выиграно.

— Какая радость! — воскликнула Кишори и засуетилась.

— Недвижимое имущество и все деньги Аните возвращены.

— Вот удача! Прямо, как обухом по голове! — промолвила мать Авенаша, у которой прямо-таки отвисла челюсть.

Авенаш плюхнулся на стул и несколько мгновений сидел, словно пораженный громом.

— А где Анита? — быстро спросил адвокат и, встав с кресла, громко позвал: — Анита! — но, не дождавшись ответа, повернулся к Авенашу и снова спросил: — Где она сейчас?

— Э-э… — начал было Авенаш, но Кишори, как юркая ящерица, мгновенно вклинилась в разговор:

— Она у подруги!.. Знаете, соскучилась и пошла ее навестить… Дело молодое, сами понимаете…

Ее ответ немного смутил Чатури, поскольку в индийских семьях не принято, чтобы жена одна навещала своих подруг. Однако он сказал:

— Передайте Аните мои поздравления!

Тон его голоса насторожил мать и сына.

— Скоро я еще зайду к вам. А сейчас мне пора! — он направился к двери, открыл ее и быстро вышел.

— Да-а!.. — это было все, что смог произнести Авенаш.

— Постойте, куда же вы? — закудахтала Кишори. — Сынок, его надо задержать! Какой ужас! — воскликнула она, когда шаги адвоката затихли. — Если он узнает правду, мы останемся ни с чем! — Она схватила сына за руки и, качая головой, с большим волнением тихо произнесла: — Такое богатство! И всей ей одной! Какой дворец! С ума сойти! Деньги! Боже мой!

— Мама! Ма-ма! — в панике закричал Авенаш. — Я совершил ошибку! Но мне известно, где она!

— Известно? — обрадовалась и вместе с тем удивилась Кишори. — Так иди скорее! Упроси вернуться домой. Приласкай, наконец! — призывала она сына голосом трагической актрисы, играющей леди Макбет в приливе алчности и испепеляющей зависти.

— Она своенравна! Но если не вернется, то ей же будет хуже! И тогда… — глаза Авенаша бешено сверкнули. Он зловеще загоготал. Красный луч солнца пробежал по его лицу.

— Что «тогда»?! — Кишори испуганно уставилась на него, открыв рот.

— Тогда… — тихо прошипел сынок, — тогда прольется кровь…

— Кровь?! Боже!.. — Кишори в изнеможении опустилась в кресло. — Какое богатство!.. И все ей одной…

Пообедав кое-как, без аппетита, Авенаш закрылся у себя в комнате.

Однажды он был на концерте известной танцовщицы, выступавшей под именем Аниты Дели, и убедился, что это была его жена. Тогда ему и в голову не пришло снова сблизиться с ней. Но сейчас, когда к ней вновь вернулось такое богатство, он решил, что должен во что бы то ни стало воспользоваться своим правом, и готов был даже «снизойти» до того, чтобы уговорить ее.

На его пути к достижению этой цели стояло лишь одно, но важное препятствие. Анита была его женой, однако юридически их брак не был оформлен, поскольку с ее отцом случилась такая трагедия. «Если дело дойдет до суда, то может ничего и не «выгореть». Тогда мне останется лишь одно: обман и сила…» — он пристально посмотрел на себя в зеркало.

Через час, облаченный в синий костюм европейского покроя, Авенаш выкатил из гаража устаревшую марку «ауди» серого цвета и вырулил на дорогу.

Он знал, что Анита выступает в концертном зале «Эрос» почти каждый день, и поэтому сразу поехал туда. Сегодня, действительно, был ее концерт. Когда он кончился, Авенаш подошел к ее импрессарио и представился мужем танцовщицы.

— Я сейчас же доложу о вас, господин, — сказал тот и направился вдоль по коридору к гримерной танцовщицы.

Авенаш незаметно пошел следом за ним и остановился около закрывшейся двери.

Минут через пять вышла Анита.

— Здравствуй, Анита! Милая, я так восхощен твоим талантом! — воскликнул Авенаш. — Отчего ты не возвращаешься домой? Мы сбились с ног, разыскивая тебя! Ты извини меня… я тогда погорячился.

Анита спокойно и грустно смотрела на своего бывшего мужа, слушая его слова, полные фальши и лицемерия.

«Удался в мамочку», — подумала она.

— Извини, но у меня нет ни времени, ни желания выслушивать эту ложь! — Она немного помедлила и резко добавила: — Прощай, Авенаш, нам не о чем говорить! У нас разные пути. Наша встреча была ошибкой судьбы, но она ее исправила, правда, с великими жертвами!

— Что ты говоришь, Анита? Ведь я твой муж. Ведь все это произошло из-за матери. Она наговорила мне про тебя всякого вздора. Но теперь она призналась мне во всем и раскаялась. Она ждет нас, тебя и меня. Анита, прости!..

— Я сказала все! Прочь от меня, негодяй! Я прокляла тебя и всех негодяев, родившихся на свет! Разве ты забыл об этом? А сейчас мне надо идти. Прощай! — и она захлопнула перед его носом дверь. Резкая волна французской парфюмерии ударила ему в лицо.

«Ну, красавица моя, погоди же! Вот только бы тебя не разыскал адвокат! Надо спешить!» — и он, круто повернувшись, решительно зашагал по узкому коридору на улицу…

* * *

Неприятный визит Авенаша, его наглое поведение и коварное, вероломное предложение вернуться потрясли Аниту до глубины души. У нее участились приступы головокружения. По ночам она просыпалась в холодном поту, испуганная: ее вновь преследовали картины надвигающегося поезда, вспышек молний. Она слышала, как наяву, плач грудной девочки, истошный крик свекрови: «Вон отсюда, нищенка!» — и грязные слова мужа, которые всплывали со дна ее измученной души. Весь ужас трагедии, которую перенесла Анита, мягко затянувшийся пеленой забвения за год, проведенный в доме шейха Юсуфа, вновь всплывал, туманил ее мозг. Встреча с мужем разрушила все. Анита снова впала в отчаяние.

— Где моя дочь? — кричала она во сне.

В разгар катхака, на сцене, когда раздавались аплодисменты публики, артистке виделось искаженное злобой лицо свекрови и слышался крик Авенаша: «Убирайся, потаскуха! Вон отсюда! Убирайся со своим ублюдком подальше! А если хочешь отправиться на тот свет, то я с удовольствием оплачу твои похороны!» — который болью отдавался у нее в голове. В такие минуты в глазах Аниты темнело, вспышки молнии поражали сознание, а плач дочери разрывал душу.

«И этот человек, уничтоживший мою жизнь и жизнь моего ребенка, просит вернуться к нему, призывая меня соблюсти супружеский долг! — с содроганием думала она. — Неужели что-то изменилось? Ведь он садист, он жаден и расчетлив!»

Анита была настолько потрясена встречей с этим убийцей, что не могла мыслить логически, это было выше ее сил. Ее чистой, девственно искренней и поэтической натуре был нанесен сокрушительный удар.

* * *

В небе кружились ласточки. В парке было тихо. Бархатные тюльпаны еще не закрыли свои лепестки; сладкий запах акации привлекал мотыльков и пчел. Ракша-сизоворонка, сидя на манговой ветке, терзала ящерицу. Трещали попугаи и цикады. Вечерело… Анита села на скамейку… Вдруг она услышала голос:

— Вы Анита Дели?

Не успела она ответить, как двое мужчин схватили ее за руки и, зажав рот, быстро втиснули в душный салон машины, которая, видимо, слишком долго простояла на солнцепеке. Сиденье обжигало ноги танцовщицы.

— Ну вот, дорогая, мы снова встретились! — услышала она скрипучий, как треснувшая доска, голос Авенаша.

Волна гнева, обиды и ощущение беспомощности окатили ее исстрадавшееся сердце.

Мужчина с узкой бородкой, обрамлявшей его круглое лицо с глазами буйвола, приставил к ее животу кирпан — небольшой, слегка изогнутый меч, который обычно носят сикхи.

— Негодяй! — вырвалось у Аниты.

— Молчи, дрянь! Иначе будешь в другом месте. Эта железка очень мягко входит внутрь! — прорычал бандит.

— Сейчас мы отвезем тебя домой. Там я запру тебя. Будешь у меня верной женой, и станешь все делать по дому: готовить, мыть посуду, стирать, чистить туалет…

Но женщина уже не слышала последних слов мужа. Кровь ударила ей в голову. В гневе и отчаянье она набросилась на Авенаша. Он не удержал руль и резко вильнул. Этого оказалось достаточно, чтобы встречный грузовик направил «ауди» в кювет.

У Аниты словно появилось второе дыхание. Страх и отчаяние прошли, в ее глазах сверкали молнии. Она вырвалась и, резко открыв дверцу, которая оказалась наверху, словно из люка, выскочила из машины и стремглав побежала по дороге.

Солнце, коснувшись туманной морской грани, быстро опускалось. Темнота, как это обычно бывает на экваторе, наступила мгновенно. Справа блеснула река. Анита повернула направо и побежала по пыльной улице какого-то поселка. Позади себя она слышала топот приближающихся преследователей. Оглянувшись, она увидела двух бандитов: скобка бороды, как черный месяц, зловеще приближалась. В лунном свете блеснул кирпан. Беглянка неслась что было духу.

«Нет, нет и нет! Я лучше умру!..» — решила она. В это мгновение на ее пути вырос колодец, и Анита бросилась в него, не раздумывая…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Безденежье, постоянно преследовавшее семью бедного уличного комедианта, вынудило его подрабатывать в свободное от выступлений время. Он взял напрокат большую двухколесную повозку — тонгу, и по вечерам перевозил со склада в магазин рис, муку, горох и другие продукты. Эта работа сильно изматывала, забирая последние силы. Времени для сна оставалось совсем мало.

Как истинный тонга-вала, он, наклонившись вперед и упираясь ногами в булыжник, таскал тяжести, обливаясь потом. Плату за прокат повозки он отработал только в прошлый раз, и теперь работал уже на себя. Кто бы ни проходил мимо по улице — индус, мусульманин, крупный чиновник, раджа, раис, — все они равнодушно смотрели на тяжело дышащего Берджу, впрягшегося, как мул, в груженую тонгу. Никто из них не проявлял к нему истинного, от чистого сердца, сострадания. Тот, кто занят собственной персоной, не в состоянии за внешностью человека рассмотреть его душу.

«Разделение труда, только и всего», — защищается иной лживой фразой, которая узаконивает бессердечие и равнодушие человека к человеку.

Считать живого мертвым, а мертвого живым — это и заблуждение и истина одновременно.

Завидев на огороде ругало, олени и шакалы принимают его за живого человека. На что осторожен бурундук, а и тот, бывает, заберется на спящего человека, принимая его за камень.

Кто знает, что представляют собой люди, свысока глядящие на падающих под грузом рикш, грузчиков, равнодушно проходящих мимо голодных и нищих?.. Все коренится в сознании…

Берджу медленно переставлял ступни, стараясь не останавливаться. Набрав инерцию, он шел и шел вперед. Невдалеке белела палатка его давнего знакомого, торговца прохладительными напитками, чаем и кофе. К ней подошли несколько молодых парней.

— Почем твои сигареты? — спросил один из них.

— Две рупии за штуку, — невозмутимо ответил торговец.

— Давай четыре!

У Берджу пересохло в горле. Он изнывал от усталости и жажды.

— Эй! — хрипло окликнул он. — Хозяин, без денег не угостишь кофе?.. Я имею в виду в долг…

— А, это ты, Берджу! — воскликнул торговец, узнав комедианта. — Конечно, конечно! О чем разговор?! — и он поставил перед ним дымящуюся чашку. — Кофе для Берджу! — со значением подчеркнул он и поднял кверху палец.

— Спасибо!

— Пей на здоровье!

После того, как Берджу медленно выпил спасительный напиток и сердце его обрело нормальный ритм, хозяин палатки сочувственно посмотрел на него и по-отечески спросил:

— Почему ты не хочешь по-настоящему открыть свое дело? — он немного помолчал и добавил: — Неужели так и останешься на всю жизнь уличным комедиантом? А?..

Берджу поставил пустую чашку на прилавок, вытер губы тыльной стороной ладони и ответил, не раздумывая:

— А мне нравится развлекать людей! Это такое удовольствие! В жизни у каждого мало радости… — он немного помолчал, провел рукой по оглобле и грустно закончил: — Особенно у таких, как я. Ну что ж, я — простой комедиант и изменить свою жизнь не в силах…

К палатке подошло еще несколько человек, которые покупали лимонад.

— Душно-то как! — промолвил один из них.

— Спасибо, хозяин, сдачи не надо! — сказал другой.

— Пейте на здоровье, — произнес торговец банальную фразу.

Берджу, подождав, когда они с хозяином остались одни, доверительно поведал ему:

— Но у меня есть мечта: вытащить из нищеты моих детей! Мне надо вырастить их, дать образование. А для этого нужно много денег… — Берджу грустно улыбнулся.

Диск луны молчаливо заливал серебром окрестности. Время от времени раздавался треск цикад, мимо проносились легковые автомобили. Где-то звучала свирель, и нежный женский голос пел о любви. Немного постояв, Берджу еще раз поблагодарил торговца за кофе и, стронув с места тонгу, груженую мешками, медленно потащился дальше.

В это время дети Берджу, поджидая его, коротали время на улице около своего дома. Алака дрессировала Божанди. Бахадур изредка лаял, наблюдая за ними. Бету сидел под деревом и скучал. Было светло от луны.

Мимо медленно проехал голубой «форд», за рулем которого сидел мужчина средних лет, а рядом с ним — красивая молодая женщина. Они внимательно, с интересом посмотрели на Бету…

Мужчина, сидевший за рулем, помахал мальчику рукой. Бету в недоумении поднялся и из вежливости помахал ему в ответ.

Мужчина был в темном пиджаке и галстуке.

«Какие-то важные господа. И чего им надо здесь?» — подумал он.

Божанди проводила автомобиль внимательным взглядом своих огненно-рыжих, как только что расцветший табак, глаз, и в ее круглом черепе возникла, расколовшись, словно кокосовый орех, мысль: «В этом ящике я все же когда-нибудь прокачусь!»

Моментально оседлав Бахадура, она громко крикнула, и пес, подпрыгивая, понес ее по кругу.

И вдруг Бету, а раньше его Бахадур, встрепенувшись, увидел женщину, бегущую вдоль улицы. На ней было сари ярко-лимонного цвета. Ее черная коса извивалась в воздухе, точно змея. Она громко кричала. Как на зло, на улице никого не было. За ней по пятам неслись двое крупных мужчин в белых рубашках и темных брюках. У одного из них, как заметил Бету, была тонкая бородка, окаймляющая круглое лицо. В руке он держал кирпан, который зловеще блеснул в лунном свете. Женщина, обезумевшая от страха, неистово вопила. Вдруг на ее пути возник колодец, и она с ходу бросилась в него. Бандиты, обескураженные таким непредвиденным исходом дела, оценив обстановку, мгновенно исчезли…

Бахадур с лаем бросился к колодцу. Хануман последовала за ним. Бету и Алака, пораженные увиденным, несколько минут стояли без движения. Первым из оцепенения вышел мальчик. Он сорвался с места и побежал вслед за собакой и обезьяной.

Подбежав к колодцу, Бету услышал призывы бедной женщины о помощи.

— Держитесь, тетя! — закричал Бету, склонившись над бетонным кольцом колодца.

Молодая женщина беспомощно барахталась в воде. В это время подбежала Алака. Она не могла достать до края колодца, но повторила звонким голоском слова Бету:

— Тетя, держитесь!

Дети были в замешательстве, не зная, как помочь утопающей? Никого из взрослых рядом не было. Божанди сообразила быстрее всех. Она пулей помчалась домой и принесла смотанную веревку. Бахадур с трудом тащил в зубах лестницу. Бету быстро размотал веревку и опустил ее в колодец. По голосу женщины было слышно, что силы покидают ее и что она глотает все больше и больше воды.

— Тетя, хватайтесь за веревку! — закричал Бету. Но его призывы были напрасными. Утопающая, видимо, уже ничего не слышала и не видела. Тогда Бету привязал к веревке лестницу и стал осторожно опускать ее в колодец. Оказалось, что он был настолько глубоким, что лестница утонула в нем бесследно. Ситуация становилась критической. Бету быстро извлек лестницу наверх и отвязал веревку, а Божанди спустилась по ней в колодец и, укрепившись на одном из выступов, пыталась привязать ее к рукам утопающей, но у нее ничего не получалось, так как женщина в панике била руками по воде, испуская глухие, булькающие звуки. Тогда Бету скомандовал Божанди, чтобы та отпустила веревку. Мальчик снова быстро вытащил веревку наверх, они с Алакой завязали ее петлей и бросили в колодец. В этот момент женщина стала тонуть, и на поверхности воды дергались только ее руки и коса. Обезьяна, изловчившись, схватила ее за волосы и сразу же ловко накинула петлю на обе руки. Бету резко рванул веревку на себя, и петля, слава Богу, затянулась, крепко связав запястья рук женщины, которая, видимо, уже потеряла сознание: она не издавала ни единого звука и не шевелилась. Божанди молниеносно выскочила по веревке наверх.

Вся четверка принялась изо всех сил тянуть веревку. Бету командовал. Он стоял у колодца первым, за ним была Алака, потом Божанди, а конец веревки, упираясь всеми четырьмя лапами, рыча и обливаясь слюной, тянул Бахадур — храбрая собака из породы дворняжек. Дети уже выбивались из сил. Они тянули что есть мочи. Было видно, что успех близок, поскольку длина веревки, вытянутой из колодца, все увеличивалась. Наконец, показались руки женщины, надежно схваченные петлей. Браслеты на запястьях ее рук подкрепляли эту надежность.

«Спасательная команда» как бы обрела второе дыхание: у них неведомо откуда появились дополнительные силы, к тому же они услышали, что женщина глухо застонала, а это означало, что она жива! Бету подзадоривал команду отчаянным криком. Пот заливал ему глаза, и он плохо видел. Бедная маленькая Алака хныкала, но тянула за веревку изо всех силенок. Божанди, обладая немалой силой, молча и угрюмо делала свое дело: тянула и одновременно перехватывала. А Бахадур так остервенело тащил ненавистную ему веревку, что можно было только диву даваться, как у него голова не отделилась от туловища.

Наконец женщина, по пояс извлеченная из колодца, перекинулась через его бетонное кольцо головой вниз. Бету быстро схватил ее под руки. К нему подоспела Божанди. Сообща им удалось окончательно вытянуть ее наружу и положить на траву.

Мальчик быстро снял веревку с ее рук. Женщина дышала. Через минуту она открыла глаза, но взгляд у нее был пустой и безразличный.

— Божанди! Быстро одеяло! — скомандовал Бету.

Хануман быстро принесла одеяло. Они осторожно уложили на него женщину и поволокли на нем спасенную ими утопающую, каждый ухватившись за край одеяла, домой.

* * *

Тонга, скрипя колесами, медленно катилась по мостовой. До магазина оставались считанные шаги, и, как это обычно бывает в конце пути, силы Берджу были на исходе.

Вдруг до его слуха донесся свирепый голос полицейского:

— Эй ты! Куда везешь свою тележку? Стой!

Полицейский сержант в синей с коричневой полосой пилотке, покачиваясь на кривых, как у ассамского гиппопотама ногах, уставился на Берджу. В его больших выпученных глазах отразилась луна.

— Стоило мне только остановиться, как я уже не смогу сдвинуться с места, — тяжело дыша, глухо ответил тонга-вала Берджу.

— И не удивительно! — проревел сержант. — Ты знаешь, какой у меня голос? Даже самолеты в воздухе останавливаются.

— Ты, наверное, спятил, братец, — устало сказал Берджу по простоте душевной, за которую тут же поплатился.

Полицейский, выпятив грудь и наклонившись к Берджу, отчего его ноги скривились настолько, что между ними вполне мог бы проехать мотоцикл, провизжал, словно колесо на крутом вираже:

— Что ты сказал?

В лицо Берджу ударила плотная струя перегара, и, поскольку он был непьющим, ему стало не по себе.

— Ты назвал сержанта Хохуна Сингха сумасшедшим? — икнул полицейский, словно поставив после своего вопроса многоточие. В его голосе звучала угроза и вседозволенность.

— Извините меня! — спохватившись, искренне и мягко сказал ему Берджу.

Медленно переминаясь с ноги на ногу, он вытер левой рукой пот, выступивший на лбу.

Воздух был влажным и душным. Мундир полицейского мерцал в лунном сиянии. В голове артиста стучало и гудело, ноги слабели, и ему казалось, что он вот-вот упадет.

— Выходи и предъяви! — рявкнул сержант, надвигаясь на Берджу.

— Что, господин, означают ваши слова? — спросил стража закона бедный уличный комедиант, отец семейства, в поте лица зарабатывающий свой хлеб.

Но тупая голова сержанта с мутными глазами буйвола, лежащего в теплой грязной жиже, была лишена какого-либо воображения и здравого ума, не говоря уж о сердце и душе, которые полностью утратили свое человеческое назначение в непосильной работе по обслуживанию этой глыбы, состоявшей из массы костей, мяса, сухожилий и слизи…

— Не путай меня, а предъяви пропуск! Ты тащишь тележку туда, куда входить запрещается! — проинформировал его страж закона, закосневший в частом злоупотреблении наивностью и невежеством бедных людей. Его ум работал в одном направлении: напустить страху и заставить жертву откупиться.

Берджу это понял и не стал с ним пререкаться, а только произнес:

— Сжальтесь, господин! Меня всегда преследуют неудачи! Где уж тут пропуск!

— Где пропуск? Ты неудачник?! — полицейский, слегка откинув голову назад, снова посмотрел на бедного извозчика так, будто только что увидел его. — Ты неудачник? — это слово зацепило в нем какую-то струну, некое больное место в его биографии.

— Я тоже неудачник, — вдруг признался сержант. — Меня заставили пятнадцать раз сдавать экзамены. И сдал я их только потому, что сильно надоел комиссии. Но это страшная тайна! — глухо заключил он, покачав толстым, как банан, указательным пальцем перед носом Берджу.

Фокусник оживился и заговорщицки произнес:

— Я вас не выдам! Я почему-то подумал, что вы проскочили через экзамены точно таким же образом, каким и я сейчас пытаюсь выскочить из создавшейся ситуации.

В голове полицейского, где-то на периферии мозгового полушария, с трудом зашевелилось несколько мыслей, которые сразу же погрузились в небытие, и он, побагровев, рявкнул:

— А? Что? Не смей поучать меня! Не смей поучать! — он схватился волосатой рукой за оглоблю, и тонга покатилась вперед. — Может, ты хочешь сесть в тюрьму? Так я тебе покажу! — захлебываясь прохрипел сержант, сотрясая лунное сияние ночи. — Ты знаешь, что это такое? — принялся он «наводить тень на плетень». — Это нарушение закона!..

— Не стращайте меня, господин! Прошу вас! — взмолился Берджу. — Дома меня ждут жена и маленькие дети. Если вы заберете меня в полицию…

— Ага! — утвердительно кивнул сержант, прервав Берджу.

— То я не приду ночевать домой.

— Ага!.. Не придешь.

— А если я вовремя не приду домой, то могут произойти сразу два больших несчастья.

— А? — полицейский покрутил головой.

— Главное, моя семья ляжет спать голодной, а второе — они могут пойти искать меня.

— Да неужели? — сержант выпучил круглые, как фары, глаза.

— А поскольку они будут голодные, то оба несчастья произойдут по вашей…

Но сержант не дал ему договорить, поскольку ничего не понял в его логике, а лишь почувствовал, что его пытаются учить, а этого он не позволял делать никому, за исключением своего начальника.

— Э-э! Не смей меня поучать! Я не люблю этого! — строго отчеканил он.

К счастью Берджу, они уже достигли магазина. Двое грузчиков быстро сняли с тонги мешки. Хозяин незаметно для полицейского расплатился с артистом.

— Вы нарушили закон! — снова повторил полицейский.

— Господин! Меня ждут жена и дети! Я же вам сказал.

— Я должен увидеть это своими глазами. А может, ты бродяга и вор? Пойдем к тебе!

Берджу катил пустую тонгу, а рядом с ним, переваливаясь, пыхтел страж закона.

«Все обойдется, может быть. Но вот насчет жены, я зря обманул! А вдруг он захочет ее увидеть?» — мысленно волновался Берджу, легко ступая под горку.

* * *

Тонга, подталкиваемая Берджу, стуча по камням, вкатилась во двор его дома. Навстречу выскочил радостный Бахадур и, подпрыгнув, лизнул его подбородок, но, увидев полицейского, ощетинился и громко залаял, преградив ему путь к двери.

— Не смей лаять на начальство! Не смей! — прикрикнул на него тот.

Пес облизал острые клыки, брызгая слюной.

— Ты слышишь? Тебе говорю! — покачиваясь на пороге, гудел сержант на собаку. — Он зарегистрирован? А? Или зарегистрирован улицей? — укрепившись на пороге, спросил он, держась руками за стойки дверной коробки.

— Не волнуйтесь, господин сержант, не волнуйтесь! — повторял Берджу, довольный, что вернулся домой, и уверенный, что отсюда его будет забрать нелегко.

«Денег я ему все равно не дам, даже под страхом смерти», — подумал он.

— Что? Безобразие…

— Пес дрессированный.

— Дрессированный? Что-то не видно! — усомнился сержант. — Вот если я дрессированный, так я не лаю!

— Подождите, господин, минуточку, выслушайте меня! — вежливо упрашивал его Берджу.

Пес лаял не переставая.

— Что еще?! — «господин» высокомерно, но с опаской, повернулся к псу.

— Это домашняя собака. Ее не боятся даже дети.

— Дети? А где они? — вспомнил полицейский цель своего прихода в дом бедняка.

— Вот, посмотрите! — артист показал рукой на притихших в углу Бету и Алаку, которые, как по команде, выросли перед «грозным дядей в мундире».

— Добрый вечер! — хором и звонко поприветствовали они его.

Полицейский чувствовал, что теряет последние зацепки из своего арсенала и, чтобы все-таки добыть себе на выпивку, бросил козырь, который явно напугал Берджу:

— Без матери не бывает детей!..

Бахадур вновь громко залаял.

— Не лай на начальство, я сказал, псина!

Но тот продолжал лаять, так как ему явно не нравился этот грубый и злой человек, тем более что Берджу его не останавливал. Он немного отошел в сторону, следя за малейшими движениями кривоногого, как гиббон, толстяка.

— Не обижайтесь, господин! Он ведь охраняет малышей.

— А где же мать? Ну-ка, взгляну! — сержант вошел в комнату и, подойдя к стоявшей у стены кровати, увидел, что на ней лежит женщина, укрытая стеганым одеялом. Рельефный изгиб ее тела свидетельствовал о том, что под одеялом спала женщина с очень хорошей фигурой. Он немного подобрел.

— Эй, парень! Она и вправду мать? И эти дети… ты уверен, что они принадлежат ей? Но уверен ли ты в том, что она твоя жена?

— А вы сомневаетесь, господин? — подавляя улыбку, спросил Берджу, искренне радуясь, что дети умело соорудили на постели нечто, сильно напоминающее спящую женщину.

— Конечно! Я всю жизнь сомневаюсь! И когда слышу, и когда глаза видят, я все равно сомневаюсь. Закону нужно только доказательство. А оно, парень, лежит у тебя на кровати. — Тут он вдруг спохватился: — Да! Я совсем забыл! Я покинул свой пост! Мне надо идти! А то меня могут уволить! — и бесшумно удалился.

Провожая толстяка до дверей, пес не издал ни звука.

Довольный Берджу уселся на циновку, подвернул, как йог, ноги и с улыбкой принял от ханумана чашку горячего кофе.

— Ox! — облегченно вздохнул он. — Здорово вы разыграли этого идиота! Настоящие фокусники! Хвалю! — и Берджу обвел сияющими глазами, полными любви и восхищения, обступивших его детей.

Бету и Алака торжествующе смотрели на отца. Их глазки так и светились восторгом. Они были возбуждены.

— А ты взгляни! — изрек Бету, величественным жестом руки указав на кровать. — Там и вправду женщина!..

Чашка выскользнула из рук артиста, но Божанди ловко подхватила ее и поставила на стол.

Берджу вскочил на ноги, вошел за перегородку и приблизился к кровати. На ней и вправду лежала настоящая живая женщина, накрытая его стеганым одеялом. Пораженный комедиант не верил своим глазам. На всякий случай, он протер их.

Женщина, застонав, открыла глаза, привстала и испуганно посмотрела на него.

— Боже мой! — воскликнул пораженный бедный уличный комедиант. — Анита Дели!..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Круглая ясная луна стояла в окне, освещая измученное лицо женщины.

— Где я? И что со мной? — едва слышно спросила она, пошевелив сухими губами. В ее больших глазах, смотревших на Берджу, застыл испуг.

— Анита Дели! Боже мой! — артист схватился за голову и стал ходить по комнате, потрясенный этим обстоятельством. — Может быть, я сошел с ума? Это вы? Я не ослеп? Месяц назад я был на вашем концерте, а сейчас вижу вас в своем доме совершенно бесплатно! — как ребенок приговаривал Берджу, все еще не веря своим глазам.

Алака и Бету, прижавшись друг к другу, присели у кровати, наблюдая за происходящим широко раскрытыми глазами. К ним прижались Бахадур и Божанди, не подозревавшие о том, что несколько часов назад они так самоотверженно сражались за жизнь утопающей знаменитости — Аниты Дели.

Берджу опустился на колени перед кроватью, на которой слегка приподнявшись, лежала знаменитая танцовщица, и с восхищением продолжал:

— Денег мне не жалко! Подумаешь, сорок рупий! Но они не всегда есть, — искренне, положив руку на сердце, как бы оправдывался он. — Вы, конечно, меня не знаете, но поверьте, — затараторил Берджу, как поглупевший влюбленный, — люди говорят, что на меня можно положиться! Меня повсюду знают. У меня есть друзья на каждой улице, в каждом переулке, в каждом доме… Мне можно смело довериться. Скажите ваш адрес, и я немедленно доставлю вас домой!

Последние слова отца не понравились Бету, и он с тревогой посмотрел на маленькую Алаку, по щекам которой катились слезы. Бету хотел что-то сказать отцу, но не смог: предательский комок стоял в горле.

— Мне некуда идти! — вдруг сказала незнакомка устало и безразлично и посмотрела на Берджу блестящими, полными отчаяния глазами.

Опершись рукой о спинку чарпаи, она зарыдала. Плечи ее вздрагивали. По ее гибкому телу пробегали судороги.

— Не расстраивайтесь, не надо плакать! Умоляю вас! — нежным, полным сострадания и любви голосом просил, почти заклинал ее Берджу.

— Я совсем одна… У меня отняли все…

— Ну не надо, не надо плакать, прошу вас! Ведь я только с виду такой неотесанный, а сердце у меня нежное. Как только вы начинаете лить слезы, я сразу таю. Так ведь от меня ничего не останется! — терпеливо уговаривал ее и даже попробовал пошутить этот человек «большого сердца», который тянул в этом мире тяжелую лямку, уличный комедиант, приютивший и воспитывающий двух подкидышей и брошенных кем-то собаку и обезьяну.

На мгновение Берджу почувствовал себя несчастным. Но появившаяся вдруг возможность помочь этой женщине, утешить ее, спасти, вселила в него новые надежды, влила силы и придала его существованию новый смысл. Он не находил себе места. Ему было тревожно и радостно.

— Вам не надо ничего рассказывать о себе! — говорил он ей слова, подсказанные его проницательным, всеведающим сердцем, а не умом и расчетливостью. — У вас беда? Нет крыши над головой? Ничего! Живите здесь, у нас! — просто объявил Берджу, как о чем-то само собой разумеющемся.

Это очень понравилось детям. По всему было видно, что Бахадур и Божанди тоже все поняли и одобряют хозяина.

«А иначе зачем было вытаскивать ее из колодца», — единодушно решили про себя хвостатые приятели.

Тот, кто сам терпел лишения, несчастья и унижения, понимает собрата с полуслова. Но, к сожалению, часто не внимают словам бедняка — мудрым, убедительным, полезным; внимают словам богача — дурным, грубым, бесполезным; приветствуют того, кто не достоин приветствия.

Бедный Берджу, с трудом зарабатывающий, чтобы прокормить семью, в этот час мог бы сказать себе: «Слава тебе, бедность! Твоей милостью я стал волшебником: я вижу весь мир, а меня не видит никто!»

Бедность, чистая трудовая бедность! «Это любовь к земле разбудила во мне художника, — говорил великий испанский поэт Гарсия Лорка, — земля для меня неразделима с бедностью, а бедность я люблю больше всего на свете. Не нищету, измызганную и алчную, а бедность — благородную, трогательную и простую, как черный хлеб».

Вот так же и Берджу со своей семьей не мог не вызывать по отношению к себе благородных и трогательных чувств, выраженным великим испанцем.

— Пожалуйста, отдыхайте спокойно. Спите здесь, а я буду спать на улице, — сказал Берджу.

Анита все еще плакала.

— Ну пожалуйста, утрите слезы, — сказал спасенной отец семейства, словно уговаривая одного из своих детей, — прошу вас!

Наконец она глубоко вздохнула, и ее сердце стало биться ровнее.

Берджу со своими домочадцами решили, что пока лучше оставить ее в покое, и разошлись спать.

Была теплая лунная ночь. Звезды, привычно мигая, внимательно смотрели на землю…

Солнце, оторвавшись от горизонта, бросало на землю первые горячие лучи.

Берджу уложил в сумку сухари, несколько рисовых лепешек и реквизит для выступлений.

Бахадур ведрами таскал воду, а Божанди наполняла ею деревянную бочку. Бету и Алака обливались водой у колонки. Анита Дели еще спала.

Дхоби, распевая тягучие песни, шли рядом с гружеными ослами к реке стирать белье. Пахло свежей пресной водой и ивняком.

К дому Берджу подошел старик-сосед. Поздоровавшись, он угостил его плодами манго.

— Очень уж вкусные и сладкие манго довелось мне вчера попробовать в саду соседа! — сообщил он. — Ты попробуй, откуси немного и сразу убедишься в моей правоте! — настаивал старик.

— Спасибо, дядюшка, они восхитительны! — сказал Берджу, отведав сказочный плод.

Урожай манго, действительно, удался на славу, и это очень радовало крестьянина. Со счастливой улыбкой на изможденном лице бедный труженик попрощался и поспешно ушел. Его ждали дела: была страдная пора.

Повсюду пахали поля. С раннего утра и до полудня почти все деревенские мальчишки постарше, девушки и женщины собирали урожай манго. Они трясли деревья, перебрасываясь шутками, а затем собирали плоды в большие корзины.

Дети помладше были здесь же. Они бегали по бархатистой зеленой траве, прыгали, боролись, играли в пятнашки и чижика, успевая поглядывать, как бы кто-нибудь из посторонних не покусился на урожай.

Берджу и его семья, быстро позавтракав, отправились на выступления. На столе они оставили еду для Аниты Дели.

— Пусть отдыхает! Она, несчастная, так устала! — сочувственно заметил Берджу, и комедианты покинули хижину.

Выступления прошли удачно. Они заработали двадцать рупий. Божанди с Бахадуром тащили полную сумку фруктов.

Войдя в дом, семейство обнаружило, что Аниты нет. Все было чисто и прибрано, посуда вымыта, но женщины не было.

Берджу, ничего не сказав, выпил чашку кофе и вышел из дома. Он взял тонгу и, грохоча по дороге, укатил с нею в магазин.

Дети наслаждались манго. Божанди тоже устроила себе обильный пир, а пес, понурив голову, ходил по комнате и обнюхивал каждую вещь.

Бету насторожился.

— Что такое, Бахадур?

Пес залаял и выбежал во двор. Он оглянулся на Бету, как бы приглашая его следовать за собой.

В храме, сквозь дымку от агарбатти виднелась одинокая фигура женщины в сари светло-лимонного цвета, которая молилась, стоя на коленях.

Слева от нее возвышались статуи богов Рамы и Ситы. Справа — статуя обезьяньего бога Ханумана.

У алтаря раздавался протяжный голос брахмана. Он читал мантры у священного огня.

— О, обезьяний бог Хануман! — восклицала Анита Дели сокрушенно. — Ты спас меня и оставил мучиться! Жизнь для меня теперь хуже смерти! Тебе это известно. Ведь ты все видишь. Мне отвратительны свекровь и муж. Эти люди пытаются убить меня. Они втоптали меня в грязь… — слезы прервали ее исповедь. Спустя несколько минут, немного успокоившись, несчастная вытерла слезы и вновь открыла свое сердце Богу. — Я не в силах выносить издевательства и терпеть оскорбления, я не заслужила их!.. Слушай же меня! — решительно воскликнула она. — Я умру здесь, в храме, прямо на твоих глазах, Хануман!

Анита поднялась с колен, подошла к мраморной колонне и нарочно ударилась затылком о ее холодный камень. Затем еще и еще. Звуки ударов эхом разносились в пустом храме. Анита почувствовала, как по ее шее и спине потекло что-то теплое и липкое, и с еще большей силой ударилась головой о колонну.

В этот драматический момент со скоростью муссона в начале барсата в храм влетел Бету и, схватив ее за руки, с плачем уткнулся разгоряченным лицом ей в живот.

При неожиданном появлении мальчика Анита немного опомнилась, но все же полностью не отдавала себе отчета в своем поведении.

— Остановитесь! — кричал Бету чистым звонким фальцетом. — Что вы делаете?! Остановитесь! Вы не должны бросать нас на произвол судьбы.

— Не надо! Не надо! Мама! — кричала маленькая Алака. По ее круглому нежному личику текли крупные и горячие слезы любящего сиротского сердца.

— Ма! Умоляю тебя, не делай этого! — тоже просил мальчик.

Алака, обняв ее за ногу, уткнулась лицом в сари Аниты и подняла на нее глаза, полные мольбы, словно птенец, выпавший из гнезда. Девочка и не подозревала, что обнимает свою мать по плоти и крови, как не подозревала и Анита, готовая к самоубийству, что рядом с ней бьется сердце ее ребенка, ее дочери, которую она выносила под своим сердцем, родила, но, так и не вскормив до срока своей материнской грудью, в помрачении рассудка положила в контейнер перед тем, как упасть на рельсы…

— Отец очень-очень любит нас! Это правда. Но без мамы все равно плохо! — Алака скользнула руками по ноге Аниты и опустилась на каменный пол храма, продолжая всхлипывать.

— Ма! Не плачь! — снова сказал Бету. — Мы никогда не знали родной матери и почему-то подумали, что ты будешь любить сирот, — его голос дрогнул, но он собрался с силами и договорил главное: — и станешь нам матерью.

Анита стояла как завороженная. От мудрых речей этих маленьких сирот ее душа словно очнулась от долгого сна. Она посмотрела на них сухими глазами.

Алака плакала, не унимаясь. Она встала с пола, взяла Аниту за руку, доверчиво посмотрела на мать широко раскрытыми мокрыми от слез глазами и тихо произнесла:

— Отец нас вырастил. Он думает, что нам ничего не известно, — и, не сумев дальше сформулировать свою мысль, она уткнулась лицом в тонкое шелковистое сари Аниты.

— Но люди объяснили нам, — подхватил Бету слова сестры, — что мы не его дети!

— Мам, не говори ему об этом! А то он очень огорчится, — быстро сообразила девочка.

Дети притихли. Они доверили Аните семейную тайну.

— Ма, если ты бросишь нас, мы умрем от горя! — сказал Бету. Эти слова исходили из глубины страдающего, но мужественного и жертвенного сердца мальчика, который был достойным сыном своей нации.

Сердце Аниты, словно нива, орошенная вешними дождями, дало первый росток ощущения жизни… В чистых, искренних и светлых, как слеза, словах Бету звучало горе, жажда любви и сострадания, способность любить и быть любимым как главные и животрепещущие основы, на которых зиждится человеческая сущность. Она смахнула слезу с его щеки и попыталась улыбнуться.

Малыш, почувствовав, что «лед тронулся», с жаром стал уверять ее, что все будет хорошо, если она останется с ними, в их дружной, пусть бедной, но честной семье, где все по-настоящему любят друг друга и где царят взаимопонимание и выручка.

— Пожалей нас, ма! Мы будем любить тебя, как родную… Не отказывайся от нас! — продолжал упрашивать ее Бету, все еще боясь, что «тонкая соломинка», перекинутая между ними, переломится. — Без матери мы так измучились! — Он не выдержал и снова заплакал. Слезы ручьями покатились по его щекам, и он едва успевал утирать их кулачками.

Анита погладила его по черным вьющимся волосам, а он доверчиво и крепко взял ее за руку.

Женщина почувствовала, как в ней снова пробуждается жизнь. Она как бы проснулась. Эти милые, красивые, добрые и преданные, умоляющие ее дети заставили дрогнуть ее сердце, сердце матери, которое словно окаменело за эти годы…

«Только материнская ласка согреет их сиротскую жизнь», — решила она и, крепко обняв Бету и Алаку, сказала:

— Я была совсем одинока в этом мире, и Всевышний послал мне вас, милые мои дети…

Все трое, держась за руки, медленно вышли из храма. Их ждал верный Бахадур.

Прошло несколько дней. Труппа Берджу продолжала успешно выступать. Кое-как «залатав дыры» в семейном бюджете, он вернул тонгу владельцу и с большой энергией взялся за разработку новой программы, попутно репетируя с Алакой танцы, которая оказалась очень способной к ним и все схватывала на лету.

Анита Дели постепенно приходила в себя; ее сердце оттаивало, и она потихоньку вливалась в жизнь семьи, привыкала к Божанди и Бахадуру, которые сыграли основную роль в ее спасении. Особенно Анита полюбила Божанди. Пес немного ревновал ее, хотя и ему она уделяла внимания не меньше, чем обезьянке, и однажды даже угостила его куском настоящего мяса. За это Бахадур беззаветно полюбил ее.

«Это настоящая хозяйка», — подумал он и решил, что она вполне подходит великому Берджу.

Как-то рано утром Берджу дрессировал Божанди для нового номера. Вдруг он увидел Аниту, которая несла полное ведро воды. Он удивился и с осуждением посмотрел на Бахадура. Тот быстро подбежал к ней и, вцепившись в дужку, стал тянуть ведро на себя.

— Что ты, что ты, Бахадур! Ведь оно тяжелое, ты не донесешь! Не волнуйся, милый, я сама! — и Анита внесла ведро в дом.

— Божанди, что-то плоховато получается! Надо еще и еще отрабатывать этот трюк. Смотри! Алле! Гоп! Вот так! Молодец! Ну, пока все. Иди погуляй! — И Берджу вошел в дом. На кухне был образцовый порядок, который могли навести только женские руки. Это удивило и обрадовало Берджу, но тем не менее он сказал:

— Гостям работать не положено, Анита.

— Нет, Берджу, кому дали крышу над головой, тот больше не гость… Я в долгу перед вами, — тихим, спокойным голосом ответила она.

Берджу благодарно посмотрел на нее. Его сердце, не знавшее женской любви, ласки и внимания, учащенно билось…

— Это я в долгу перед вами за то, что вы живете здесь. Вы же великая артистка! — ответил он, сделав руками выразительный жест.

— Это ваш долг перед артисткой, — с улыбкой возразила она, окинув взглядом его статную фигуру. — Но вам возвращает свой долг благодарная женщина. — Она немного помолчала и добавила, опустив глаза: — А теперь я, с вашего позволения, разумеется, хочу взять на себя домашнюю работу.

Бету слушал этот диалог, «навострив уши», стараясь не пропустить ни единого слова. Последняя фраза Аниты, которую они с Алакой уже считали своей матерью, его успокоила. Все развивалось так, как ему хотелось. Он не раз слышал от взрослых, что в доме хозяйкой должна быть женщина. И вот судьба подарила им мать и хозяйку дома. В силу своего решительного характера мальчик, не долго думая, решил поддержать мать. Он подошел к отцу и резонно заметил:

— Отец! Мать занялась хозяйством! Не мешай ей, пожалуйста!

— Бету, что за ерунду ты говоришь, — смутился Берджу и растерянно улыбаясь, обратился к Аните: — Извините его, пожалуйста! Он еще ребенок, да к тому же с малых лет без матери.

Бету не обиделся на отца, потому что знал его характер, простой, непосредственный и правдивый. Чувствуя, что разговор зашел в тупик, он быстро нашелся и, смущаясь, обратился к нему.

— Отец, в магазин опоздаешь! — напомнил он, взяв инициативу и не собираясь ее уступать: — Если сахар кончится, с чем ты будешь пить чай?

— Да, мне пора! — согласился Берджу и с улыбкой посмотрел на сына, про себя поблагодарив его за брошенный вовремя «спасательный круг».

После ухода отца Бету с серьезным выражением лица и ухваткой настоящего мастера-столяра принялся чинить поломанный венский стул. Он намазал пазы клеем, затем привинтил заднюю спинку к ножкам двумя шурупами, и, перевернув стул, оставил его сушиться.

В это время Анита и Алака готовили обед.

До ушей Бету, который изо всех сил стремился укрепить семейный очаг, а потому вольно или невольно установил за всеми неусыпный контроль, доносился их разговор.

— А кто стирает белье? — спросила мать. — Бету?

— Да! — ответила Алака.

— А кто его развешивает?

— Тоже Бету, но ему часто помогает Божанди, если бывает свободна и в хорошем настроении, конечно, — ответила девочка.

Алака взяла мать за руку и сказала:

— Идем, я тебе покажу, где мы полоскаем и развешиваем белье.

— Одну минутку, я только возьму таз с бельем.

Они вышли из дома. Анита грациозно несла на голове алюминиевый таз, нагруженный выстиранным бельем.

На берегу реки кипела жизнь. Пели петухи, блеяли овцы. Бронзовые тела дхоби-прачек блестели на солнце, как бамбук. Они нещадно колотили мокрое белье о прибрежные камни. Ослы время от времени издавали жалобные крики. В стороне от прачек купались мальчишки. Три стройные девушки из деревни шумно полоскали простыни. Анита сняла с головы таз и, поставив его на траву, принялась проворно полоскать белье.

Девушки весело перебрасывались остротами. Их явно нельзя было упрекнуть в чрезмерной стыдливости. По деревенским обычаям, они были без блузок, но без всякого стеснения нагибались так, что все их прелести открывались даже самому ленивому взору. Их груди, полные и сочные, как плоды манго, с темно-коричневыми, словно поджаренные зерна кофе, сосками, устремившими свои взоры на дно реки, колебались в такт движениям рук.

Женщины постарше украшали берег яркими сари и сборчатыми юбками.

— Какой вид отсюда!.. Вон, и деревня невдалеке, — восхищенно произнесла Анита, разгибаясь и оглядываясь по сторонам. — Красота-то какая! И умирать не хочется!..

В густой траве шныряли и прыгали черные грачи. Гогоча, важно шествовали гуси… Фыркая, подбежал Бахадур и лег у ног Алаки. Высунув язык, он поводил мордой из стороны в сторону.

— А чем у нас занимается Бахадур? — ласково спросила Анита, обращаясь к собаке.

— Он у нас занимается бизнесом, — сказала Алака.

— Бизнесом? — удивилась танцовщица.

— Да! Он прыгает. Прыг, скок, кувырок — вот тебе и бизнес, — смеясь объясняла девочка.

— Не понимаю, — ответила Анита, выжимая узкую холщовую простыню.

— А что тут непонятного? — придерживая конец простыни, ответила Алака. — Он уличный артист. Бахадур и Божанди показывают фокусы. А мы с Бету танцуем и поем.

— Понятно! Значит вы все трудитесь, чтобы заработать на жизнь? — допытывалась Анита.

— Конечно!

— А сколько вы получаете за выступление?

— Ну, если с мелочью, — поводя глазками и прищуриваясь, отвечала Алака, — то семнадцать рупий или около этого.

— Как можно жить на семнадцать рупий в день?! — ужаснулась Анита и сочувственно посмотрела на девочку. — Я в это не верю.

— Значит, можно! — весело ответила та. — Хоть ты в это и не веришь.

К ним незаметно подошел Бету. Он слышал последнюю фразу, произнесенную Алакой, и сразу вступил в разговор.

— Но бывают дни, когда и по десять не выходит. Но мы с сестрой скрываем это от отца, — озабоченно сообщил он, — чтобы не огорчать его.

Выполоскав белье, Анита еще раз отжала его и с помощью детей принялась развешивать его на веревку, натянутую между двумя деревьями. Небо было ясным и безоблачным. Ласточки то высоко взмывали вверх, то пикировали вниз, громко щебеча.

Ранним утром следующего дня семья артистов была уже на ногах, но среди них не было Аниты. Бету тревожно поглядывал на Алаку. Его постоянно преследовал страх, что однажды утром их приемная мать может внезапно покинуть этот дом. Взгляд мальчика остановился на коробке со стиральным порошком. Он лихорадочно искал причину, чтобы выбежать из дома и поискать Аниту.

«Может быть, она опять пошла стирать?» — подумал он.

— Отец! Мама забыла стиральный порошок! Я отнесу!

— А может, она совсем ушла? — грустно ответил ему Берджу и, опустив глаза, стал проверять кастрюли. — Еду приготовила, постирала! Вот что значит женщина в доме! Учись, Божанди, учись! Как вкусно пахнет! — воскликнул он, открыв кастрюлю и наслаждаясь запахом, исходившим из нее. — Да… А что? Может быть, и ушла. Испугалась трудной работы. Семья у нас большая, слишком много народу. Испугалась и сбежала, — без умолку бормотал Берджу себе под нос. По всему было видно, что он сильно переживает и так же, как дети, боится, что она их покинет.

«Она ведь известная артистка! Зачем ей здесь чахнуть? Кто я такой? Бродячий уличный комедиант ей не нужен, да и дети его тоже…» — подумал он.

— Еще хорошо, если она сбежала, что в карман не залезла! А ведь могло и такое случиться. Все они одинаковы! — говорил он слова, которые не вязались с его чувствами. Он как бы уговаривал себя: «Оставь глупые мечты, Берджу! Все они одинаковы! Все обманщицы!»

— Придет вот такая, в сари, — снова воскликнул комедиант, вконец раздосадованный, — прикинется несчастной, потом кошелек вытянет — и смотришь, ее и след простыл! Ищи потом ветра в поле… А чем эта лучше других? — и он почувствовал страшную заброшенность. К его сердцу медленно подкрадывалось отчаяние. Он терял самообладание.

«Неужели я влюблен?» — спрашивал он себя, хотя смутно догадывался, что значит любовь к женщине. Но он точно знал, что свою жизнь без Аниты уже не представляет…

— Я с самого начала подозревал, что она уйдет! — снова тихо сказал он.

Никто не хотел завтракать. Стояла тяжелая тишина. Вернулся Бету с пачкой стирального порошка.

— Вкусно пахнет! Как она умеет готовить, Божанди! Вот это женщина! — восхищался Берджу.

Хануман забралась ему на плечо. Артист гладил обезьяну. Уставившись в одну точку, он молчал. Вдруг Бахадур вскочил. Дверь открылась, и вошла Анита Дели. От неожиданности Берджу выронил из рук ковш с подливкой, но Божанди ловко подхватила его и поставила на стол.

Вскрикнув от неожиданности и смущения, он сразу раскаялся в своих подозрениях и болтливости.

— А мы уже не ждали вас! — просто сказал он. — Я плохо о вас подумал, принял за воровку. Теперь все женщины такие. Когда я увидел вас, то сразу понял, что вы все равно уйдете. Но ошибся. То есть, не совсем ошибся. Вы сначала ушли, а потом вернулись назад, — объяснял Берджу, краснея и бледнея и не находя себе места.

Он посмотрел на детей, как бы ища у них поддержки, но те стояли, не поднимая глаза, и до артиста дошло, что он несет чепуху, потеряв над собой контроль и не понимая смысла сказанного. От этого Берджу совсем смутился и стоял посреди комнаты, как памятник, не смея сдвинуться с места.

— Надо бы позавтракать! — бросил ему Бету «спасательный круг».

— Да, да, дети, действительно, пора! Ма… наша Анита приготовила великолепный завтрак.

— Чаю выпьете? — обратился он к танцовщице. — Я приготовлю. Вы ходили прогуляться? — мягко поинтересовался он.

К Берджу вернулась ясность мысли, он как бы спустился с небес на землю, он вновь стал самим собой.

— Я пыталась найти работу, — грустно ответила Анита.

— Дорогая Анита! Пока вы здесь живете, прошу не намекать фокуснику, что он не может обеспечить семью. Берджу легко может вынести любые лишения, но не унижения.

— Я прошу прощения, — все так же грустно произнесла она, — но, может быть, вы позволите мне выступать в вашей программе?

Берджу был потрясен. Он и в мечтах своих не мог представить, что такая артистка снизойдет до выступлений в их труппе и согласится бродить по городам и весям штата.

— О! — с восторгом воскликнул Бету, не веря своим ушам. — Что ты сказала, мама?! — По всему было видно, что мальчик дождался «своего часа».

— Я сказала, что мечтаю принять участие в вашей программе.

— Вот это здорово! — весело закричала маленькая Алака. Она подпрыгнула и обняла мать.

Анита рассмеялась. Пес и обезьянка тоже оживились. Бахадур, виляя хвостом, важно, как павлин, дефилировал между своими коллегами. Хануман вспрыгнула Аните на плечо и обняла ее своими великолепными длинными руками.

Берджу отвернулся и смотрел в окно, чтобы никто не заметил набежавших на его глаза слез.

— Отец, ведь ты хотел найти себе ассистентку! — воскликнул Бету, живо подбежал к Аните и взял ее за руку.

— Да, да, — тихо пробормотал комедиант.

— Так вот считай, что ты ее нашел! — констатировала девочка веселым голоском.

— Прекрасная идея! Я действительно ее нашел! — все еще смущаясь подтвердил Берджу, пряча глаза от Аниты. Красноречие, так необходимое уличному комедианту, окончательно покинуло его.

— Вместе станем петь и танцевать! — хором проскандировали дети, весьма обрадованные таким поворотом событий.

В семье было шумно и весело.

— Вы не волнуйтесь, все будет хорошо! — сказал Аните Берджу, несколько успокоившись.

— Все к столу! — бодро скомандовал Бету.

Никто не заставил себя ждать, так как аппетит у всех был на сей раз отменным.

* * *

У водопроводной колонки, находившейся рядом с домом Берджу, остановился велорикша. Покрикивая и хлопая себя ладонями по обнаженному до пояса телу, он обливался водой.

Божанди, мгновенно оценив ситуацию, быстро вскочила на седло его велосипеда и, надавливая длинными ногами на педали, помчалась по дороге, которая шла немного под уклон. По счастью, на улице в это время находился Бету, иначе катастрофа, которая обошлась бы семье в копеечку, была бы неминуема.

— Божанди! — громко крикнул мальчик.

Обезьянка, услышав голос своего молодого хозяина и, естественно, не имея ни малейшего представления о том, как «эта колесница» останавливается, на ходу спрыгнула с велосипеда и моментально вернулась домой.

Ничего не подозревающий велорикша, закончив «водные процедуры», направился к своему транспорту и обнаружил, что его, увы, на месте не было. Несчастный схватился за голову и в замешательстве сел на траву, но потом вскочил и побежал по дороге. Педикеб, целый и невредимый, к счастью, ждал своего владельца в кювете.

Берджу был вынужден снова наказать Божанди за такое опасное любопытство.

Она сидела в углу, упрямо сверля всех присутствующих огненно-рыжими бегающими глазами, в которых явно не чувствовалось никаких угрызений совести.

«Я все равно буду кататься на этих штуковинах с колесами, — злорадно думала она, — как бы вы меня ни наказывали!»

— Отец, когда мы разбогатеем, для Божанди можно придумать отличный номер с велосипедом! — заметил Бету.

— Да, сынок, ты прав. Рамки нашей программы, видимо, стали тесными для Божанди.

— Она у нас такая способная, что сможет водить не только велосипед, но и автомобиль! — произнесла Алака.

— Ладно, Божанди, или ко мне! — ласково сказал Берджу. — Ты у нас просто гений!

Хануман взгромоздилась на плечо хозяина. Она ликовала: ее простили!

— А сейчас мы будем репетировать с Анитой новый номер! — объявил Берджу торжественно.

Он поставил танцовщицу у щита и, отойдя на расстояние, стал метать ножи, которые вонзались вокруг ее красивой головки. Делал это он очень искусно.

Бету с замиранием сердца следил за репетицией. Ему не нравился этот номер, но он не осмеливался сказать об этом отцу.

Вот Берджу очередной раз метнул нож, и мальчику показалось, что он, просвистев, вонзился прямо в живот Аните!

— Нет, нет! — закричал Бету вне себя. — Не делай этого, отец! — он подбежал к Аните и заплакал. — Не умирай, пожалуйста!

— Что случилось, Бету? — удивился Берджу.

— Не надо! — рыдал мальчик, припав к матери. — Мама, откажись от этого номера! Вдруг произойдет несчастный случай, и ты умрешь?! Прошу тебя! — приговаривал он. — Тогда мы снова осиротеем! — Он умоляюще посмотрел на отца и вдруг строго сказал: — Папа, я очень прошу тебя, никогда, никогда больше не учи маму этому ужасному номеру!

Берджу стал успокаивать сына, как мог. Анита, в слезах, обнимала Бету, вытирая его и свои слезы.

Прошло несколько минут. Берджу собрал ножи и вышел на улицу.

«Малыш действительно прав. Ведь она изумительно танцует и поет! Что может быть лучше этого?» — подумал он и облегченно вздохнул.

Светло-голубой «форд», всполошив цесарок и подняв клубы пыли, остановился около хижины Берджу.

Из машины вышел элегантный мужчина с гладко причесанными на пробор, слегка тронутыми сединой волосами, которые прекрасно гармонировали с синим летним костюмом европейского покроя.

Уличный музыкант, сидя на пороге, чинил свои видавшие виды башмаки. От неожиданности он приподнялся и тупо уставился на важного господина.

— Вас зовут Берджу? — приятным голосом спросил тот.

— Да! — доверчиво ответил артист.

Анита, увидев из окна представительного господина, вздрогнула: ей вспомнился отец, такой же элегантный, только немного выше ростом и более седой. И в этот момент все последние годы ее жизни, как кинолента, почему-то пробежали перед ее глазами.

«Где моя дочь? Погибла? Или жива?» — Эти мысли жгли ее мозг.

В доме Берджу она нашла подлинное успокоение. Теперь у нее были дети, Бету и Алака, которую она любила особенно, потому что эта прекрасная девчушка была одного возраста с ее дочерью… Ей очень нравился Берджу, этот молодой, с открытым сердцем, прямодушный, поэтичный и трудолюбивый человек, воспитывающий своих детей, стремясь привить им лучшие духовные качества, и мечтающий дать им образование, если разбогатеет.

Ей, воспитанной в холе и неге, среди достатка, поначалу было трудно свыкнуться с лишениями и бедностью. Но трагедия ее судьбы, случайно оставившей ее в живых, все же вызвала к жизни резервные силы организма. И они, эти силы, при поддержке семьи Берджу помогли остаться Аните, что называется, «на плаву» в тот момент, когда она уже решила распрощаться с великим даром Всевышнего — жизнью.

Она прикипела к этой семье не потому, что в соответствии со словами мудреца «цари, женщины и лианы льнут к тому, кто рядом», а потому, что она, дочь брахмана, потеряв все, обрела здесь истинную жизнь и поняла ее подлинную цену. Ее сердце, окруженное искренней любовью детей, расцветало в сладостной, жертвенной материнской нежности и беззаветной преданности им.

Бету стоял рядом с Анитой у окна. Он тоже увидел этот знакомый ему «форд» и господина, который вышел из него. Почувствовав что-то неладное, мальчик прижался к ней. Сердце его стучало.

— Мне надо поговорить с вами, — спокойно и деловито сказал господин в синем костюме.

— Со мной? — удивился Берджу, прижимая правую руку к груди и беспомощно улыбаясь.

— Садитесь в машину! — жестом руки предложил приезжий.

— Честно говоря, в таких машинах мне приходилось ездить только во сне, — извиняющимся голосом признался комедиант, окинув взглядом мягкую обивку. — Вам, наверное, нужен другой Берджу, — и он направился к двери своей хижины.

— Не уходите, прошу вас! — вдруг попросил незнакомец, изменив свой ровный тон. В его голосе прозвучали ноты мольбы и тревоги, а правая рука с белоснежной манжетой на мгновение застыла в воздухе.

Берджу остановился, решив, что этот господин, возможно, желает видеть его у себя в доме по роду его профессии, и буднично спросил:

— Вы хотите заказать нам представление? Да?

Элегантный господин, мгновенно оценив обстановку и вновь обретя прежнюю уверенность, ответил, что действительно намерен заказать представление.

Берджу, внутренне радуясь такой неожиданной удаче, подошел к владельцу машины.

— Прошу садиться! — вежливо пригласил тот, открывая блестевшую на солнце дверцу.

Берджу сел в машину. Его тело утонуло в мягких подушках сидений. Нагретая на солнце обивка приятно ласкала его спину, дубленую солнцем, ветром и ливнями. Господин включил мотор, и машина мягко поплыла по улице. Бахадур с лаем побежал было за автомобилем, но Бету вернул его повелительным возгласом:

— Ко мне!

А Божанди все это время, не отрывая глаз, снова следила за тем, как водитель управляет рулем и рычагами, постигая тайную причину движения «железного ящика на колесах».

Сделав правый поворот, «форд» вырулил на шоссе и, набрав скорость, устремился на юго-запад, оставляя позади бедный поселок в пригороде. Вот они уже миновали знакомую Берджу Мэтьюндж-роуд и выехали на Сиври кросс-роуд. Ровные пятиэтажные дома в викторианском стиле мелькали по сторонам дороги, затененные густой зеленью. Было жарко, пестро и оживленно. Солнце еще не коснулось туманной кромки моря и слепило глаза. Хозяин опустил защитные козырьки. Велосипеды сновали в потоке, словно мелкая рыбешка между акулами. По переходам шумно двигались толпы пешеходов.

Наконец «форд» остановился около пятиэтажного многоквартирного дома на Фрир-роуд, недалеко от кинотеатра «Империал», фасад которого полностью занимала афиша-реклама нового фильма, и Берджу стал с интересом разглядывать изображенных на ней молодого мужчину в смокинге и женщину в длинном белом платье в талию.

— В этом доме я живу, — донеслось до его слуха, и он только теперь вспомнил, куда ехал и зачем, поскольку эти десять-пятнадцать минут показались ему увлекательным путешествием. Было так хорошо сидеть в машине и, ничего не делая, глазеть по сторонам!..

Поднялись на четвертый этаж по крутой неширокой лестнице и вошли сначала в прихожую, а затем — в гостиную. Берджу несколько оробел при виде окружавшей его роскоши. Базары, улицы, проселочные дороги и бедные хижины были привычными в его существовании. Оказаться в богатой квартире, оснащенной всеми достижениями цивилизации, для Берджу было в диковинку.

Огромная блестящая хрустальная люстра, состоящая из множества мелких и крупных подвесок, пылала над головой, как солнце среди ясного неба. Берджу, опасливо посмотрев на нее, отошел в сторону. Его башмаки мягко утопали в «газоне» кашмирского ковра. На стенах, оклеенных красивыми цветастыми обоями, висели две огромные картины, написанные маслом. На них были изображены сцены сражений раджпутов с войсками Великого Могола Акбара.

— Пройдемте со мной, — спокойно и вежливо проговорил хозяин дома, взяв за руку растерянного Берджу.

Они вошли в большую комнату с двумя окнами, выходящими во двор, уставленную светлой мебелью, которая не особенно радовала глаз своими линиями, но зато создавала ощущение праздничности и внушительности, играя чистотой цвета и блеском полировки в ярких лучах солнца.

— Ого! — вырвалось у Берджу. — Прямо-таки дворец для принца! — Перед ним словно ожили картины, которые рисовались в его воображении во время чтения эпоса и сказок.

Соседняя комната была обставлена в классическом индийском стиле. Здесь были бархатные кресла с резьбой по красному сандалу, стол на могучих, но изящных ножках, ковер на стене, канделябры, огромный шкаф с зеркалами. На окнах шевелились шелковые шторы. Слышался мерный шелест кондиционера. В квартире было прохладно. Дышалось очень легко, несмотря на страшный зной и смог на улице.

— А теперь сюда! — пригласил незнакомец, глядя на полностью покоренного гостя уже более уверенно.

Эта комната, обставленная мебелью, рассчитанной на малышей от трех до пяти лет, была, конечно же, детской. Ее украшали столы и стульчики различной высоты, мягкие кресла, диван и софа. Одну из стен полностью занимали полки с игрушками. Пол покрывал роскошный ковер, на который Берджу не осмеливался даже наступить.

— Ну вот! — возбужденно произнес хозяин. — Этот замечательный дворец может стать и твоим. — И он внимательно посмотрел на Берджу. — Нравится? — спросил он на всякий случай, хотя и так было видно, что гость потрясен.

— Мне все ясно! — ответил Берджу. — Ваш дом, милостью Божьей, как я понял, полон детей… И вы хотите заказать представление ко дню рождения одного из своих малышей?

Воцарилось молчание.

Хозяин снял костюм, прошелся по детской комнате, потрогал руками игрушки.

«Кажется, он «созрел». Теперь можно напрямую сказать, зачем я его пригласил», — подумал он и сказал:

— Нет, Берджу, я пригласил тебя не для того, чтобы заказать выступление вашей труппе. В нашем доме много игрушек… — он понизил голос и с трудом договорил: — но ими некому играть!

— Как это? — хрипло переспросил его гость.

— Да вот так уж сложилось… — господин понурил голову, но тут же взял себя в руки; как известно, в Индии учат с колыбели владеть собой и сдерживать свои чувства.

Послышались мягкие шаги, и в комнату вошла красивая моложавая женщина в легком шелковом сари и дорогих украшениях. Ее внешний вид настолько соответствовал убранству дома, насколько внешний вид Берджу ему не соответствовал. Между этой женщиной и уличным комедиантом была такая же разница, как между искусно ограненным алмазом и куском булыжника, лежащими на дорогой парче.

— Знакомься, это моя жена, — сказал хозяин, подходя к женщине, которая одарила Берджу очаровательной улыбкой. Ее добрые глаза были грустными.

— Ты и представить себе не можешь, как она переживает! У нас нет своих детей… — наконец сказал незнакомец то главное, ради чего пригласил сюда артиста, и продолжал: — У нас уже не осталось никакой надежды! — Он посмотрел широко раскрытыми, глазами на бедного уличного комедианта и произнес фразу, которая потрясла Берджу: — Ее счастье в твоих руках, Берджу!

— В моих? — недоумевающе заморгал глазами гость. — Не понимаю! — Он перевел взгляд на красивую, сияющую великолепием женщину.

Несколько минут все в замешательстве молчали. Хозяин, снова собрав в кулак всю свою волю, продолжил начатый разговор.

— Берджу! — мягко сказал он, умоляюще глядя на артиста. — Поделись богатством, которым ты владеешь… И наш дом тогда оживет! — Его глаза засветились, лицо озарилось, и он заходил по комнате.

Его супруга, мягко изогнувшись гибким телом, села на край кресла.

— «Ваш дом оживет»?! — ничего не понимая, воскликнул Берджу.

— Да! — ответил ему господин. — Если позволишь нам назвать твоего Бету своим сыном.

Квартира наполнилась тишиной, в которой был слышен лишь кондиционер, который шелестел, как пальмовый лист на утреннем ветру. Яркие игрушки молча смотрели с широких и длинных полок.

— Продать вам моего сына? — наконец спросил ошеломленный Берджу.

— Нет, Берджу, я знаю, что ты не продашь его ни за какие деньги. Я прошу у тебя средство, чтобы спасти жизнь моей жены…

— О, господи! Откуда вы знаете моего Бету?

— Мама, а кто такой бог Шива? — спросил Бету.

— И его слоновоголовый сын Ганеша? Мама, расскажи, — блеснув широко раскрытыми глазами и взяв ее за руку, дополнила Алака вопрос брата.

— Шива — это бог всех богов, — начала рассказывать Анита, а дети прилегли на циновки и, подложив под головы руки и затаив дыхание, приготовились слушать. — Когда-то, в очень давние времена, Шива был простым королем и женился на Парвати, которая родила ему двух сыновей. Звали их Ганеша и Кумар. Их отец долгое время находился в отлучке, и сыновья едва помнили его. Однажды, когда Парвати купалась в бассейне во внутреннем дворике дворца, а сын ее Ганеша играл у ворот, вернулся Шива, причем в человеческом обличье. Юный Ганеша не хотел впускать незнакомца, поскольку мать его купалась, а купалась она, конечно же, голой. Это настолько вывело Шиву из себя, что он выхватил из ножен свой меч и отсек Ганеше голову…

И только когда Парвати, отчаянно рыдая, подбежала к Ганеше, Шиве стало ясно, что он отсек голову собственному сыну.

Тогда он поскорее послал королевских охотников в лес, чтобы они немедленно достали сыну другую голову взамен отрубленной. Однако тем, в спешке, удалось раздобыть лишь голову молодого слона. Ее-то Шива и приживил к туловищу своего сына Ганеши.

Бету и Алака, прижавшись друг к другу с замиранием сердца слушали слова Аниты, и перед их внутренним взором возникал могучий Шива — бог плодородия и разрушения, многорукий и вездесущий. Им было немного страшновато.

— Мама, а как он прирастил голову Ганеше? — с дрожью в голосе спросил Бету.

— Он Бог, а потому всесилен, сынок. Бог создал человека. Бог Вишну — созидатель, а Шива волен лишать человека любого из его достоинств и вознаграждать его, в зависимости от тех добрых дел, которые человек совершит на этой земле. Для Бога нет ничего невозможного. Он одарил женщину чудесной способностью рожать детей, таких, как ты, Алака, и ты, Бету. Разве это не чудо?

— Мама, а почему Шива не любил своего сына? — допытывался Бету.

— Нет, Бету, он любил его, но любовью мудрой, неземной. Но лучше послушайте, что было дальше.

— Да, Бету, пусть мама рассказывает дальше. Всегда ты хочешь докопаться до чего-то непонятного. А непонятное и есть чудо и наша надежда. Мамочка, мне очень нравится чудо. И я очень люблю непонятное! Например, почему я люблю тебя, люблю своего отца, Бету, Бахадура и Божанди?.. — Алака привстала, сложила ручонки у своего круглого подбородка и поклонилась матери, коснувшись лбом пола.

У Аниты на глазах выступили слезы. То ли под воздействием этой легенды, столь сильно пустившей корни в ее сознании, то ли от повышенного интереса детей, ей хотелось найти такие слова, которые успокоили бы и утешили эти скорбящие души.

— Мама, а где папа? — вдруг спросила Алака.

— Он поехал с господином, который хочет заказать нам выступление!

— Нам? Выступление? Это очень хорошо! — засмеялась девочка.

— Нет, это плохо, — угрюмо откликнулся Бету.

— Я думаю, он вот-вот вернется, — сказала Анита.

— Мам, а что было дальше? Что делал Ганеша? Ведь у него была голова слона. А слон — священное животное, да?

— Да, сынок. Слоны очень мудрые животные. Тот, кто сядет на слона, исполнится мудрости.

— Мама, мама! Ну расскажи, что было дальше? — не терпелось Алаке.

Но Анита замолчала, погруженная в терзавшие ее раздумья.

Серп луны, восседая на изумрудном престоле заката, посылал на землю свое сияние. Было тихо. Лишь звонко трещали цикады, да изредка раздавался пугающий крик павлина, похожий на кошачье мяуканье. Редкие машины проезжали по улице бедного поселка. Натруженные руки ремесленников разных каст и подкаст жаждали покоя и отдыха. Неподвижный воздух был напоен ароматами всевозможных цветов. Поселок медленно погружался в сон. Внезапные крики обезьян, попугаев и кем-то разбуженных грачей нарушали тишину ночи.

Бету смотрел в окно на звезды и на тонкий месяц. Алака, прижавшись к нему, ждала продолжения рассказа.

«Где же моя дочь? — этот вопрос все чаще и чаще возвращался к Аните в последние дни. От этого ей становилось плохо. — Сегодня же во всем признаюсь Берджу и спрошу, где он нашел этих ангелов, Бету и Алаку», — решила она.

— Мама! — захныкала Алака. — Почему ты молчишь? Мы с Бету хотим знать, что было дальше с Ганешей, этим слоновоголовым божеством? — серебро ее голоска мягко тонуло в тонких лучах месяца, который сиял в почти кромешной южной ночи. Созвездие Южного Креста висело невысоко над горизонтом. Чарующая ночь в сердце Азии обволакивала все живое тайной. И тайна просила слова…

Анита, околдованная этой ночью и взволнованная своими мыслями, взглянула на детей таинственным взглядом, в котором остро блеснул месяц, и спросила:

— А на чем я остановилась, мои милые?

— На том, что Шива приживил Ганеше голову слона! — хором ответили дети.

— Молодцы! Память у вас отличная. Вот что было дальше. Несколько лет спустя верховному божеству Шиве захотелось возвеличить кого-нибудь из сыновей, превратив его в бога. Но он никак не мог решить, кому же отдать предпочтение.

Бету привстал с циновки и с интересом смотрел на мать темными, горящими глазами. Сердце его учащенно билось.

Анита продолжала:

— И тогда Шива приказал им обежать вокруг всего мира. Пообещав, что тот, кто первым вернется домой, станет богом…

— Вот так задание! — изумилась девочка.

— И вот Кумар, — мягко остановила ее Анита, — его старший сын, быстро сел верхом на павлина и отправился в долгий путь. Долго ли, коротко ли ехал он, это не известно. Но как бы там ни было, он должен был часто слезать со спины павлина и бежать, а это очень трудно, как вы знаете.

— Еще бы, мама! Это очень тяжело, особенно, если под зноем, ливнем или в грозу! — дрожащим голосом подтвердил Бету.

— Но Ганеша был слишком полным и неповоротливым для подобных кругосветных марафонов, выражаясь языком древних греков… И вот, умная мышка посоветовала ему, чтобы он не обегал вокруг земного шара, а просто обошел вокруг своей матери. Совет этот оказался очень разумным и правильным: ведь для Ганеши его мать была целым миром! И в этом кроется глубочайшая мудрость, как и в задании Шивы. Мать — есть начало всему. Божья мать, Великая мать, из Тьмы родила Свет, своего сына. И Шива сделал Ганеша божеством, устраняющим препятствия и покровительствующим науке. Ибо все гениальное — просто. А посему имя Ганеша часто упоминается в начале санскритских вед и упанишад. Часто его изображают рядом с умной мышкой…

Дети несколько минут молчали.

— А что случилось с бедным Кумаром, он ведь честно поступил, да, мама? — спросила Алака. — И у него не было умной мышки, и он не был толстым! Мне его жалко!

— Когда Кумар вернулся живым и здоровым из своего кругосветного бега, он страшно разозлился, узнав, что его брат Ганеша тем временем уже стал божеством. Посмотрев, как он восседает во дворце и лакомится сладостями, Кумар не стерпел, набросился на него и обломал ему концы обоих бивней. Но Ганеша, несмотря на это, так и остался богом — покровителем слонов, священных животных.

— Мама, а откуда произошли слоны? — вдруг спросил Бету.

— А это уже другая и тоже очень интересная история! — улыбнулась Анита. — Но уже поздно, и вам пора спать, поэтому закрывайте глазки и слушайте. Из яйца солнечной птицы когда-то вылупилось на свет солнце. Брахма, «нерожденный и вечный», взял обе половинки скорлупы, которая еще пылала, в свои священные руки. Он спел семь строф священной песни, и одна половинка скорлупки превратились в слона Айравата, на котором стал ездить верхом божественный Индра…

Послышалось ровное дыхание Алаки и Бету. Анита поняла, что дети уснули. Сон их был чист и сладок, а что им виделось во сне, известно одному Вишну.

Озадаченный и ошеломленный Берджу, ссутулившись, стоял перед богатыми господами. Его чистая душа словно сгибалась под гнетущим ее блеском, богатством и довольством этих людей. Он пребывал в глубоком замешательстве.

— Бету мы часто видели, когда проезжали по вашей улице, — сказал господин, — и у моей жены сердце буквально замирало от нежности… Она ждет твоего решения, — он посмотрел на Берджу проницательным и спокойным взглядом и добавил резонно и внушительно: — Но, принимая решение, будь очень мудрым, Берджу. Мы обещаем, что твой Бету будет жить, как принц! — пообещал он, задев самые сокровенные мечты Берджу. — Что бы ни пожелал твой Бету, я все для него сделаю! — закончил господин, психологически довольно тонко оценив состояние гостя.

Перед глазами бедного комедианта заплясали пестрые картины. Все его мечты, надежды, чаяния и молитвы вдруг обрели реальность. Слушая эти слова, он видел «дворец», где мог бы жить его сын, словно принц… Наконец, его Бету получит то, о чем все время мечтает: образование, станет настоящим человеком. Какое образование, пока Берджу не давал себе отчета, но был уверен, что эти богатые люди дадут Бету самое лучшее образование! Во всяком случае, мальчик не будет, как он сам, уличным комедиантом.

— Неужели вы действительно хотите взять мальчика к себе? Может быть, вы смеетесь надо мной? — переспросил он искренне и осторожно.

Берджу был растерян, обрадован, встревожен и плохо соображал. Однако его чистая душа, на время придавленная окружающей его обстановкой, подсказала комедианту те единственно правильные слова, которые он сказал, нахмурившись:

— Не надо! Не делайте этого! У бедняков очень чувствительные сердца. А вдруг я поверю вам и буду надеяться, что произойдет чудо? — Разговор явно наполнялся сильным эмоциональным зарядом. Чувствуя это, хозяин дома уверенно сказал:

— Мы хотим усыновить твоего Бету.

Если бы Берджу однажды утром проснулся не в своей бедной хижине, а в роскошном дворце, то, наверное, удивился бы меньше, чем этим словам.

— О Боже! Я не могу в это поверить!.. Мой Бету переедет из жалкой лачуги во дворец? Мне не послышалось, господин, нет?! Вы и вправду его усыновите? — голосом ребенка, не верящего в то, что ему дают красивую игрушку, спросил он, моргая покрасневшими веками. — Какое счастье! Как мне вас благодарить? Я даже не знаю! Такое мне и во сне не могло присниться! Мой Бету вдруг поднимется из грязи до самых небес. Это моя мечта! Я представляю, какой прекрасной покажется ему земля с высоты. Там его не коснется ни голод, ни печаль! Господин, я согласен!.. Я ему не враг!.. — частил Берджу, радуясь по своей душевной простоте и искренности. Он дрожал, как осенний лист, беспомощно улыбаясь. Вид у него был довольно жалкий. Яркая картинка благополучия будущности сына лишила Берджу чувства собственного достоинства. Долгие годы страданий, сиротства, лишений и унижений, бродяжничества и отчаянной борьбы за кусок хлеба в этой жестокой жизни убили в нем осознание истинного человеческого назначения, оно рухнуло под натиском неумолимой реальности. Тем более, что дело касалось не его лично, а его сына, пусть и не родного по плоти и крови, но его воспитанника, его ростка, который он выхаживал день за днем, охраняя его от зноя и бурь…

Берджу, бедный уличный комедиант, жалкая песчинка в этом жестоком мире, слушая слова этого господина, еще сильнее поверил в майю этого мира, доверчиво позволил поглотить свою волю, свое сердце, свои принципы, свою душу… Он не смог уяснить подлинный смысл слов этого богатого человека, попросившего поделиться с ним тем богатством, которого у него самого не было, несмотря на достаток в доме — счастьем, ребенком. Если нет ребенка — нет семьи. Как известно, если до сорока лет стены дома не оглашаются криком ребенка, то в нем заводятся привидения. Надежда на блестящую будущность своего сына заставила Берджу позабыть все великие изречения, он был как в тумане, утратив мудрость и знания. Он безоглядно, просто и честно бросился в этот поток майи. Сказка обрела реальность. Его воображение наконец обрело пристань. И его можно было понять, ибо сознание человека несовершенно. Только истинный аскет и отшельник, подобный Будде, мыслит во всех направлениях и аспектах одновременно ясно. Но куда до него несчастному артисту? Он шел лишь по той дороге, которая решала его проблему. Он выбрал этот путь потому, что сын его больше не будет нуждаться, он будет богат, обеспечен и получит прекрасное образование. Он выйдет в люди, будет не чета уличному комедианту.

Немного придя в себя, Берджу, оглядываясь по сторонам, задал нелепые вопросы:

— Неужели? А вам известно, где я живу?

— Да! — ответили ему супруги.

— А когда вы приблизительно приедете за Бету?

— Вечером.

— Но только не вечером! Нет! Приезжайте с утра, — сказал Берджу, мечтательно подняв глаза. — Тогда для Бету начнется новая жизнь с самого начала дня… Я буду ждать вас… У меня сердце разрывается! Мне будет нелегко расстаться с ним… Но я сделаю все для его счастья! — бедняга прослезился, замолчал, и на его лице отразилась грусть. — Только вот что! Господин! — Берджу подошел к хозяину «дворца» и хотел взять его за руку, но, спохватившись, отказался от своего порыва. — Когда Бету станет большим человеком, — начал он, забегая далеко вперед, в тьму бренной человеческой жизни и как бы выпрашивая вексель будущности, — вы разрешите мне прийти в ваш дом, чтобы взглянуть на него. И вы ему скажете: «Этот бедный артист, Бету, твой отец!» — он спохватился, и с жаром проговорил: — Нет!.. Этого говорить не надо!.. Ведь тогда он уже будет большим человеком и, пожалуй, будет меня стесняться, — на его губах слабо заиграла виноватая, растерянная, глуповатая улыбка. Он закашлялся, что-то пробормотал себе под нос и воскликнул: — Нет! Вы скажете: «Это твой бывший слуга», а я взгляну и уйду…

Хозяева молча смотрели на Берджу. Было видно, чего им стоило держаться согласно обстоятельствам и своим намерениям.

Берджу медленно направился к двери. Супруги предложили ему чай, но он отказался.

В ореоле «розовой мечты» и грустного предчувствия ехал бедный артист домой, покачиваясь на мягких сидениях «форда».

Синяя дверца автомобиля, сверкнув в лунном свете, открылась. Темная фигура, в которой Анита узнала Берджу, осторожно вышла из машины и направилась к дому. Берджу шатался, как пьяный. Он тихо открыл дверь и вошел. Анита ласково и тревожно взглянула на его возбужденное лицо. Она молча ждала, что он скажет. Ее сердце чувствовало, что произошло нечто, из-за чего в семье могут произойти неприятности.

— Чаю хочешь? — спокойно спросила она.

— Еще бы, Анита, очень хочу! Мне надо так много тебе рассказать! Я был в сказке! Я был во дворце! Наш Бету станет принцем!

— Как «принцем»? — удивилась Анита.

За чаем Берджу подробно рассказал ей о том, что произошло, о чем он разговаривал с важным господином у него во «дворце».

Потрясенная этим известием, Анита долго молчала. Волна гнева и раздражения захлестнула ее материнское сердце. Ведь она настолько глубоко вросла в эту семью, так полюбила этих бедных сирот, что совершенно не мыслила без них своего существования. Рассказ Берджу больно ранил ее чувствительное сердце.

— Если эти люди хотят усыновить ребенка, пусть отправляются в приют! — сухо и жестко сказала она Берджу в ответ на его решение. — Почему мы должны отдавать им Бету?

— Для его же блага, Анита, — тихо, но с уверенностью ответил он.

— Все это вздор! — воскликнула дочь брахмана. — Только попробуй отдать его! — твердо и угрожающе предупредила она артиста.

— Бету наконец-то станет счастливым человеком, — неуверенно мямлил Берджу.

— Бету счастлив и здесь! — тоном, не допускающим возражений, категорично констатировала мать.

— Нет! Здесь он никогда не найдет счастья! Я уверен в этом, — убежденно сказал Берджу. — И ты уверена тоже. Какое у него счастье? Сейчас он лишь сын бедного уличного фокусника, и у него нет никакого будущего… Мы любим своего сына. Он любит нас. А что дальше? Ведь мы даже не в состоянии дать ему образование, вывести в люди! У нас нет на это средств! — почти кричал Берджу.

— Разве можно продавать своего сына? — бросила ему упрек Анита. — Как ты мог заключить такую ужасную, унизительную сделку?! — Она опустила голову и вышла во двор.

Берджу последовал за ней. Глаза его горели каким-то странным огнем, руки дрожали.

— Скажи мне, Анита, — немного спокойнее спросил он, — если отрубаешь руку, что это, по-твоему? Сделка? Или душу рвешь на части? Тоже сделка? Нет, это не сделка, слышишь, Анита! — Он резко отвернулся. В его глазах блеснул лунный свет. Берджу тяжело дышал, а сердце громко стучало. Ему казалось, что Анита слышит этот стук. — А может быть, ты хочешь, чтобы Бету стал таким, как я, уличным комедиантом и развлекал гуляк, а потом ходил с шапкой по кругу и собирал гроши? Может быть, ты этого хочешь?! — возмущенно накинулся на нее Берджу, сам удивляясь себе.

— Если Бету уйдет от нас, жизнь наша станет невыносимой, — сказала Анита, и это было безжалостной правдой.

От этого Берджу стало еще больнее, но он с жаром принялся защищать свое решение.

— Нам придется смириться, — более тихим и мягким тоном стал он уговаривать ее, отводя глаза от пристального взгляда Аниты, — и пережить это горе… Ты думаешь, что я пошел на сделку? Но ведь сделкой называется действие, от которого что-то приобретают, а я, наоборот, теряю… самое… дорогое, — в глазах несчастного отца появились слезы. Они душили его, и он не смог говорить дальше.

Анита отошла от него и присела на порог. Плечи ее вздрагивали…

— Завтра, когда придут эти люди, постарайся удержаться от слез, — собрав последние силы, попросил ее Берджу и медленно вышел из дома.

Месяц уже скрылся за гребнем гор. Крупные звезды ярко сияли в густой темноте теплой ночи.

Заря разлилась по холмистому горизонту. Солнце встречали певчие птицы. Из-за реки доносились звуки свирели пастуха.

Анита потихоньку разбудила Бету, тщательно вымыла ему голову, высушила ее, расчесала на пробор и смазала маслом. Затем надела на него свежую рубашку и хлопчатобумажные шорты.

Берджу осторожно поглядывал на сына, стараясь не встречаться с его глазами.

Глаза Аниты были на мокром месте. Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

— Мама! Отец! — бодрым чистым голосом воскликнул Бету. — В чем дело? Меня помыли. Надели новую одежду… Поведете куда-нибудь, да? — весело спросил он, однако глаза его насторожились.

Послышался шум приближающейся машины.

— Машина подъехала! — сказал Берджу, дрожащими руками открыл дверь и вышел на улицу.

— Здравствуйте! — первым поздоровался он с господином в синем костюме, который вышел из машины.

— Здравствуйте! — приветливо ответил тот.

— Заходите, пожалуйста! Анита, вот тот господин, о котором я тебе говорил! — сообщил фокусник, когда они вошли в хижину.

— Здравствуйте! — холодно отозвалась Анита.

— Приветствую вас! — поздоровался Бету, узнав в господине владельца «форда», который держал в обеих руках большие картонные коробки.

— Я привез тебе игрушки и всякие вкусные вещи! — с улыбкой обратился он к мальчику.

Тот, с сияющими глазами, в которых светилось недоумение, принял от незнакомца подарки и обрадованно сказал:

— Мама! Отец! Никогда, даже после самых удачных выступлений, я не держал в руках столько подарков.

Бету смотрел на взрослых, прижимая подбородком коробку, которая казалась огромной по сравнению с ним.

— Да, дорогой мой! — скороговоркой заговорил Берджу. — До сих пор ты был сыном бедняка, у которого не хватало денег, чтобы выполнить хотя бы одно твое желание, но Всевышний послал тебе богатых родителей… Они не позволят пролиться ни одной слезинке из твоих глаз…

— Я не понял! — испуганно воскликнул Бету и понурил голову.

— Сейчас я все объясню тебе, — уже смелее ответил ему отец. — Сегодня ты навсегда покинешь эту лачугу и станешь жить в прекрасном дворце. Тебя ожидает судьба, похожая на сказку…

— Папа! — позвала Алака звонким голоском и, подбежав к нему, устремила на отца чистые, как утро, глаза. — Объясни, Бету совсем нас покинет?.. Навсегда? — ее голос осекся, а маленькое сердечко затрепетало, охваченное тревогой.

Бахадур лег у ног Бету, а Божанди, усевшись на его правое плечо, обняла за шею, что делала крайне редко.

— Да… да… Бету ждет новая жизнь, — волнуясь, заверял ее Берджу, — счастливее нашей. У богатых она другая. Его уже не будут преследовать мысли о том, как заработать на хлеб… Пойми, дочка, — он обнял Алаку, — Бету обязан уйти от нас. Другого случая не будет. Этот господин хочет его усыновить.

Все перевели свои взгляды на важного господина в европейском костюме. Бахадур издал короткий визг, похожий на предисловие к лаю и, зарычав, опять улегся у ног Бету.

Анита стояла у окна, застыв, как изваяние.

— Я не верю! Бету меня не бросит! — закричала, обливаясь слезами, маленькая Алака.

— Не плачь, дочка! Он будет счастлив! Поверь, мне так же, как и тебе, очень тяжело. Но нам необходимо перенести это. Мы обязаны сделать это ради будущего Бету, — объяснял отец как можно понятнее маленькой сестренке Бету, его бессменной партнерше по выступлениям, его преданной и любящей подружке свое решение.

Но как убедить чистое и зоркое и оттого пророческое детское сердце?

— Но ведь Бету ни о чем не просил тебя, па! — с упреком сказала плачущая девочка. — Почему же ты прогоняешь его? За что ты так жестоко наказываешь его?..

— «Наказываю»?! — повторил Берджу и смутился. В эту минуту он ощутил всю справедливость пословицы: «Устами младенца глаголет истина».

— Нет… Я выгоняю его из моей жалкой лачуги во дворец, где живут те, кому уготована судьба принцев…

— Я не принц! — твердо сказал Бету. — Я сын простого фокусника! — и заплакал.

На мгновение воцарилась тяжелая тишина, которую прервала Божанди, издав гортанный звук.

— Мне нравится так жить! — жалобно проговорил Бету. — И другой отец мне не нужен! Если ты позволишь… я бы выбрал эту лачугу.

— Если ты не прикусишь язык, — зло сказал Берджу, — я тебя поколочу!

— Можешь убить меня, но я все равно не уйду! — закричал мальчик, ощетинившись, словно зверек.

Бахадур вскочил на ноги и открыл пасть.

Незнакомец подошел к Бету и взял его за плечо.

— Не трогайте меня! — отпрянул от него мальчик. — Без Алаки и Бахадура я отсюда никуда не пойду! Вот! Забирайте свои игрушки! — и он с ненавистью бросил коробки к ногам господина.

Подарки со звоном грохнулись о глиняный пол.

— Убирайтесь отсюда! — вне себя закричал Бету.

Гость стоял неподвижно, не зная, что предпринять.

— Бету! — в бешенстве кинулся к нему Берджу. — Что ты наделал?! — Он схватил мальчика за плечо и попытался вытолкнуть его за дверь, во двор, поближе к машине.

— Не пойду! — упирался тот.

— Не пойдешь?

— Нет!

— Так я тебя выгоню! — и Берджу резким движением толкнул Бету к двери.

— Не надо, отец! Не прогоняй меня! — взмолился мальчик.

— Убирайся! — кричал разгневанный артист.

Анита стояла у окна ни жива ни мертва и с замиранием сердца следила за происходящим.

— Отец! Пожалей меня! Я не хочу! — слезно упрашивал Бету, но Берджу, схватив его за шиворот, выволок за дверь.

— Убирайся вон из моего дома! — решился Берджу на крайность, рассчитывая таким образом заставить Бету подчиниться своей воле.

— Я не смогу без вас! Отец! — доносились со двора слова мальчугана. — Пожалуйста, не выгоняй! Я люблю вас! Я умру в чужом доме!..

— Садись в машину! — громко скомандовал отец, и к его голове горячей волной прилила кровь. Крики сына, его мольбы переворачивали душу и сердце бедного фокусника. Он знал, что Бету прав в данный момент, но считал, что он еще мал и не понимает всей жестокости жизни…

— Иди! — решительно подтолкнул он Бету к машине, и тот с беспомощным плачем упал на сидение.

Незнакомец стал успокаивать Бету. Он приподнял мальчика, усадил его поудобнее и погладил по аккуратно причесанной голове. Бету затих и попросил позволения вернуться в дом, чтобы попрощаться.

— Можно я один разок взгляну на них?

Глаза Бету и владельца этой красивой машины, его «нового отца», встретились.

Господин открыл дверцу и легким движением руки указал ему на хижину. Бету, молниеносно выскочив из машины, вбежал в дом и бросился к Алаке. Он взял ее обеими руками за головку и трижды прижался к ее щекам. Сестренка и братик нежно омывали друг друга слезами. Они прощались. Что творилось в их детских душах, какие чувства кипели в их изнемогающих от горя сердцах, можно было лишь догадываться.

Бахадур, виляя хвостом и скуля, принялся слизывать слезы с лица Бету, как бы утешая его. Вид у пса был такой, словно накануне его изрядно поколотили. Божанди, сидя у мальчика на плече, руками перебирала его волосы, окончательно испортив тщательно уложенную прическу. Алака села на циновку. Ее тельце поминутно вздрагивало от рыданий. Берджу, отвернувшись, схватился за деревянную подпорку, поддерживающую низкий потолок хижины, и закрыл глаза. Он не шевелился.

Бету подошел к матери. Она взяла его голову руками. Слезы сына горячими ручьями потекли на ее ладони. Сердце Аниты надрывалось от горя. Она вспомнила совсем недавние события, когда этот малыш, его сестренка Алака, Божанди и Бахадур спасли ей жизнь дважды. Перед ее внутренним взором возникла сцена, когда за ней гнались убийцы, посланные Авенашем, и когда она, отчаявшись, бросилась в колодец. И вот этот хрупкий мальчик, сын бедняка Берджу, с помощью своих самоотверженных, честных и чистых душой собратьев вытянул ее из него. Она вспомнила и свое отчаянное состояние, в котором она разбила голову о каменную колонну храма, находясь на грани самоубийства. А Бету и Алака нашли ее там и полуживую вернули к жизни. Они, эти маленькие, мудрые создания, вновь подарили ей этот мир… Она не выдержала, слезы непроизвольно хлынули из ее глаз, ноги ослабли, и она опустилась на пол.

Бету взял таз и, наполнив водой, подошел к отцу, чтобы исполнить обряд прощания. Он присел на корточки и со слезами на глазах принялся омывать ноги Берджу, которому казалось, что силы покидают его. Бедняге очень хотелось броситься к сыну, обнять его, прижать к своему сердцу и плакать, пока душа не выйдет из тесного тупика, в котором она оказалась…

Бету был первым подкидышем, которого он подобрал, отогрел на своей груди, вырастил, выкормил, сделал из него неплохого артиста!..

«Но ведь его ждет прекрасное будущее! Он достоин его! Сейчас все пройдет. Он уедет, и все уладится… Прощай, Бету, сын мой!» — эти горестные размышления Берджу прервал сын, который, омыв его ноги, обхватил их руками и поцеловал.

Мальчик встал с колен, поставил таз под лавку и вытер рукавом слезы. Бахадур положил передние лапы ему на плечи и так сильно прижал к стене, что он не мог сдвинуться с места. Пес скулил, не пускал Бету к ненавистной машине. Божанди, издавая пронзительные крики, обвилась вокруг правой ноги мальчика. Берджу, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок. Ему вторила маленькая дочурка.

— Скажи, отец, ты меня прогоняешь, да? — снова спросил Бету. На его лице отразилось глубокое страдание.

В ответ ему Берджу громко зарыдал, крепко прижавшись к деревянной подпорке…

Бету вышел на улицу. За ним последовал Бахадур. Но уже взревел мотор, и «форд» медленно выкатил со двора. Бахадур бежал за машиной, пока та не набрала большую скорость и не скрылась из виду. Поток транспорта поглотил ее, забивая тонкий собачий нюх сокрушительной волной выхлопных газов. След был потерян… Пес сел на обочину дороги и, понурив голову, долго и тупо смотрел грустными глазами на железные, поблескивающие на палящем солнце «ящики на колесах».

Носильщики, поджидая клиентов, сидели на земле, играли в карты и время от времени смеялись. Их нехитрое оборудование — клеенчатые кресла да глубокие цилиндрические корзины для переноски грузов, лежали рядом. Недалеко от них небольшая группа полуобнаженных крестьян — продавцов фруктов, собравшись в кружок, шумно и с аппетитом ела кашу, захватывая ее пальцами, и круглые пресные лепешки — чапати.

— Тростник! Сахарный тростник! Свежий сок! — кричали мальчишки.

Трещали трехколесные мотоциклы с колясками — своеобразные двухместные такси. Проносились машины всевозможных марок, сверкая яркими красками. Велосипедисты, ловко лавируя в потоках машин, текли бесконечными ручьями, нагруженные чемоданами, тюками, детьми…

Авенаш наконец-то остановил такси. Водитель, включая счетчик, едва не обжег пальцы, поскольку тот был установлен снаружи, на радиаторе. Он одарил пассажира ослепительной улыбкой и спросил, куда ехать.

— Кафи-хауз, пожалуйста, на Майо-роуд, — стараясь быть вежливым, ответил ему Авенаш. Он явно нервничал. — Я спешу. Побыстрее, прошу вас! — сказал он на пенджабском наречии.

Водитель снова улыбнулся. Ему было приятно услышать родной пенджаби. И он, рванув с места, помчался на юг. Временами он выезжал на правую сторону, хотя движение было левосторонним. Он лихо обогнал три автомашины и выскочил перед мчащимся автобусом.

Авенаш в страхе схватился за ручку, укрепленную под потолком салона. Водитель такси зарабатывал на хлеб рискованно и со знанием дела, умело управляя машиной. Он был уверен, что этот господин, который очень торопится, по достоинству оценит его профессионализм.

Такси резко затормозило и у небольшого стеклянного здания с террасой, окаймленного стройными арековыми пальмами.

— Пожалуйста, господин! Вот Кафи-хауз.

— Благодарю! — сказал Авенаш и расплатился с водителем в тройном размере.

«Оценил», — подумал водитель, и на его лице ослепительно вспыхнула белая полоска зубов.

Авенаш быстро вошел в Кафи-хауз и занял свободный столик в углу зала. Он сел спиной к стене, увитой плющом, с тем чтобы хорошо видеть входную дверь. Ждать пришлось недолго. Стеклянная дверь легко повернулась на шарнирах, и в зал вошел Гафур. Он был в пестрой рубашке навыпуск. Вокруг его мясистого лица скобой чернела бородка. Кивком головы на толстой шее он дал Авенашу знать, что увидел его. Затем шумно сел рядом и почесал волосатую грудь.

— Приветствую вас, уважаемый Гафур-муян, — негромко сказал Авенаш.

— Привет, Авенаш Бабу! Рад тебя видеть.

— Ну что?

— Мои люди прочесали весь этот поселок. Никаких утопленниц в колодцах за последнее время никто не обнаруживал.

— Значит, она жива? — с тревогой спросил Авенаш.

— Как знать! Может быть. С минуту на минуту должен появиться мой агент. Он уже три дня ведет наблюдение за той улицей в этом вонючем поселке. Говорят, какая-то красивая женщина, жена бедняка, стала часто появляться по утрам на реке: стирает белье. Люди утверждают, что она из благородных, но моему агенту не удалось увидеть ее ни разу.

— Фотография моей жены у него есть?

— Еще бы! За кого ты меня принимаешь! Ты бы лучше платил побольше и в срок. Кстати, сегодня ты должен уплатить мне пару тысяч.

Авенаш отсчитал деньги и, не говоря ни слова, вручил их Гафуру, каштановые глаза которого потемнели.

— Эй, официант! Два кофе и сок! — рявкнул он.

— Ну и жара! — произнес Авенаш банальную фразу. — А что с адвокатишкой делать? Он очень всполошился по поводу исчезновения Аниты. Вот-вот все может рухнуть.

— Ничего не рухнет, если мы ее уберем. Ты — единственный наследник ее богатства, а я стану твоим компаньоном, запомни это!

— Да… — тихо согласился Авенаш.

Официант принес две чашки горячего кофе и два тонких высоких стакана с соком. В это время в зал вошел тощий смуглый человечек в дхоти и клетчатой ангочхе. Он стремительно и бесшумно направился к столику, за которым сидели Авенаш и Гафур.

— Все в порядке, — сказал он, усевшись на свободный стул.

— Что «в порядке»? Говори яснее! — буркнул Гафур.

— Ваша прелестная супруга, — обратился он к Авенашу, — нашла благословенный приют под кровлей некоего уличного комедианта по имени Берджу.

Тощий человечек заказал себе кофе и принялся молча и медленно поглощать небольшими глотками душистый напиток. Его темные, как ночь, глаза ничего не отражали.

— Хорошо… я сам пойду к ней и поговорю с этим… как его?..

— Берджу, — подсказал человечек, сощурившись.

— Да, да, Берджу. И приведу Аниту домой. Я знаю, что ей сказать! Все будет так, как я хочу! — Авенаш расплатился с официантом и встал. — Итак, завтра утром я буду там.

— Тебя проводить? — спросил Гафур.

— Нет, нет! Потом, если… если будет нужно, я зайду к тебе после визита к этому артисту, — он распрощался со своими помощниками и удалился.

Прошло два дня с тех пор, как Бету покинул родной дом… В некогда дружной семье Берджу все изменилось, словно из простой, но устойчивой постройки был удален главный узел крепежа.

Анита изо всех сил старалась наладить разбитую жизнь семьи. Она готовила завтраки и обеды, но никто почти ничего не ел.

Бахадур так тосковал, что целыми днями сидел у порога и скулил. Пес занемог. Рис плесневел в его миске, кость лежала нетронутой. Потеряв след Бету, он стал неусыпно следить за башмаками своего великого господина, ибо только он мог знать, куда увезли Бету. Бахадур терпеливо ждал, когда же Берджу пойдет к мальчику.

У Алаки был жар. Она лежала на чарпаи, глядя в одну точку, и по ее лицу беззвучно текли слезы.

Берджу не находил себе места.

«Господи, — думал он, — я и представить себе не мог, что после ухода Бету будет так тяжело! Да и ему, наверное, нелегко… Может быть, он тоже заболел, как Алака? Не дай бог, умрет еще… Похоже, что жизнь богатых не такая уж счастливая, если господин просил меня поделиться своим счастьем? В чем причина: в судьбе, в карме?.. Значит, он считает меня счастливым? А я отдал ему свое счастье. И что такое счастье? В чем оно?»

Берджу сидел на пороге. Он похудел, осунулся. Ноги его ослабели.

Анита, склонившись над плитой, грела молоко. Алака стонала и всхлипывала:

— Бету! Где ты? Почему ты бросил меня? Папа, верни Бету! Разреши ему вернуться! — тихо просила она, словно в бреду.

Берджу медленно и тихо, словно тень, приблизился к Аните.

— Неужели это никогда не кончится? Анита, мне кажется, что я умер… Ну и пусть я умер, зато Бету жив. Он станет большим человеком…

— А если он заболеет от тоски?..

— Все в руках Господа, Анита!

— Кажется, от нас не Бету ушел, а ушла душа дома, — вдруг произнесла Анита страшные слова.

Берджу вздрогнул. Эти слова попали ему в самое сердце. Они как бы отрезвили его. Он снова почувствовал в себе силы, его голова лихорадочно заработала в поисках решения, выхода из создавшегося положения.

— Наша жизнь стала какой-то неполноценной, нам все время чего-то не хватает! Берджу, дорогой мой, — ласково обратилась Анита к фокуснику, — я очень боюсь, как бы наша семья не утонула в слезах… Мое сердце говорит, что Бету должен быть здесь. Он нужен нам, как нужна вода умирающему в пустыне от жажды…

Берджу помрачнел. Только теперь он по-настоящему осознал, что своими собственными руками разрушил счастье семьи. И не известно, каково сейчас Бету у этих чужих людей. Но как бы там ни было, они никогда не заменят ему его отца, бедного бродячего артиста.

«Я должен во что бы то ни стало исправить эту роковую ошибку», — подумал Берджу и опустился на циновку.

— Алака, успокойся, доченька! Бету вернется домой, я обещаю тебе.

— Папа! Это правда?! Только поскорее, прошу тебя! — тихо заговорила малышка и приподнялась в кровати. Потом быстро спустила с кровати ножки и бросилась в объятия отца.

Несколько минут они сидели неподвижно. По их щекам ручьями текли слезы.

Бахадур, почуяв перемену в психологической атмосфере, завилял хвостом и стал ходить вокруг фокусника и Алаки.

Божанди, заняв свое излюбленное место на плече Берджу, играла бантиком на голове Алаки.

— Сегодня ночью мы все пойдем к дому того господина и посмотрим, как живет Бету. Если он страдает, я заберу его… чего бы мне это ни стоило.

— Давайте обедать! — весело пригласила Анита.

Впервые за два дня Алака выпила стакан молока и съела яблоко.

Бахадур тоже с жадностью съел свой обед, время от времени рыча и повизгивая. После обеда он стал зорко следить за башмаками своего хозяина…

Ночью Берджу со всей своей «командой» шел по дороге, ведущей на юго-запад. Он без труда запомнил путь, по которому они ехали к тому господину, а его адрес был записан у него на клочке бумаги. Кроме того, господин дал ему свою визитную карточку, плотную и глянцевую.

Спустя два часа они наконец подошли к пятиэтажному дому.

— Эта квартира на четвертом этаже! — сказал Берджу. — Балконная дверь открыта. Он должен быть там. Это комната Бету. Вы все спрячьтесь за этой густой акацией, — посоветовал он своим домочадцам, — а я — мигом! — и артист исчез в темноте.

Рядом с балконом находился оцинкованный водосточный желоб, спускавшийся с крыши, который был надежно прикреплен к стене металлическими кронштейнами.

Берджу снял башмаки и бесшумно, с ловкостью настоящего акробата стал осторожно подниматься по водостоку. В доме на противоположной стороне зажглось и тут же погасло окно. Через несколько минут Берджу достиг высоты балкона. Взявшись обеими руками за его ограждение, он подтянулся и, перекинув через него сначала одну, а потом другую ногу, оказался на балконе. Минуту постоял, чтобы прийти в себя, и вошел в темную комнату.

До его слуха донеслись тихие всхлипывания. Он осторожно пошел на звук. Его рука нащупала мягкий подлокотник кресла, в котором, свернувшись калачиком, лежал Бету.

— Сынок! — тихо позвал Берджу и взял мальчика на руки.

— Отец! — шепотом воскликнул Бету, обвил ручонками горячую шею отца и крепко прижался к нему всем своим тельцем. Его маленькое сердце билось, как только что пойманная птичка.

— Бету, сыночек мой! Тебе плохо здесь?

— Да, отец! Если бы ты не пришел, я умер бы… Я не хочу здесь оставаться. Я хочу жить с тобой, с мамой, Алакой, Бахадуром и Божанди, — радостно шептал он, вытирая слезы.

Внизу послышался топот ног.

— Пойдем отсюда! Живее! — сказал Берджу.

Они с трудом нашли дверь и, кое-как разобравшись с замками, вышли на лестничную площадку. Не успели беглецы спуститься и на один марш, как перед ними выросли двое полицейских.

— А вот и он! Далеко не уйдешь! — закричал один из них. — Держи его! — и он изо всех сил ударил Берджу по плечу дубинкой.

Удар дубинки и топот стражей закона потряс тишину лестничной клетки…

— Не бейте его! — звонко и грозно прокричал Бету, но полицейский не унимался, продолжая наносить удары. — Что вы делаете?! Не бейте его! — защищал Бету отца и попытался выхватить орудие из рук ретивого служаки.

На шум и крик вышел хозяин квартиры, облаченный в длинный китайский халат.

— Подождите! — громко и властно приказал он полицейским, которые собирались угостить Берджу очередной серией ударов. — Не бейте его! Это не вор! — добавил он с горечью в голосе.

Полицейские моментально присмирели и, бормоча извинения, быстро покинули подъезд.

Господин помедлил еще с минуту, глядя на отца и его сына. Затем молча повернулся и вошел в квартиру. Входная дверь с глухим стуком захлопнулась. Он все понял…

Берджу, тяжело дыша, одной рукой прижимал к себе Бету, словно боясь потерять его, а другой — размазывал струящуюся по виску кровь. Он прислонился к перилам, чтобы прийти в себя после хлестких ударов по шее и голове, нанесенных полицейскими.

Мальчик, оторвав от своей рубашки кусок ткани, приложил его к виску отца.

— Спасибо, Бету! — благодарно прошептал отец. — Вся семья ждет тебя на улице! — Он глубоко вздохнул и стал приводить себя в порядок, поправляя рубашку, которая лопнула на плече от удара, и вытирая кровь. — Ты не говори им, сынок, пожалуйста, что мне досталось от этих вояк, ладно?

— Ладно, отец! — пообещал Бету и помог ему вытереть кровь.

Минут через десять они вышли на улицу. Бахадур кинулся к мальчику, чуть было не сбив его с ног.

— Бахадур! Дружок! — обрадовался Бету и крепко прижал пса к своей груди. Пес старательно облизывал следы слез на щеках своего любимца.

— Ну вот и мы! — просто сказал Берджу, когда они подошли к остальным, притаившимся в ожидании их под сенью акации.

— Бету! — одновременно воскликнули Алака и Анита.

По щекам Бету побежали слезы радости.

«Наконец-то мы опять все вместе!» — подумал он и, сложив руки у подбородка, низко всем поклонился.

— Мама! Алака, сестренка, — радостно приговаривал мальчуган, обнимая их.

Все, словно по команде, двинулись прочь от ненавистного дома.

Впереди бежал Бахадур, время от времени оглядываясь и проверяя, все ли «подопечные» на месте.

После возвращения Бету все пошло своим чередом, однако в отношениях между членами семьи появилось нечто новое.

Тяжелое испытание, посланное судьбой этому мальчику и его домочадцам, заставило членов этой и без того дружной семьи, стержнем отношений между которыми были бесконечная любовь и преданность, еще больше сплотиться и впредь еще более бережно относиться друг к другу.

Анита вдруг поняла, что любит Берджу так сильно, что не представляет без него своей дальнейшей жизни. Берджу испытывал к ней те же самые чувства, но считал, что ее благородное происхождение не оставляет ему почти никакой надежды на дальнейшее развитие их отношений, и он молча страдал, скрывая свое чувство от дочери брахмана. Утешением ему служило лишь то, что его дети наконец-то обрели мать, любящую и нежную, которая кроме домашних забот взяла на себя и роль гувернантки. Она учила Алаку читать и писать, много рассказывала об истории Индии. Читала им сказки, легенды, эпос «Махабхарату» и «Рамаяну», заставляла запоминать молитвы, обряды. Купив географический атлас, она занималась с ними географией, а позднее стала заниматься с ними и арифметикой. Непринужденная домашняя обстановка способствовала тому, что дети, как губка, впитывали знания и многому уже научились от Аниты, но Берджу все же не переставал мечтать о том, чтобы определить Бету в школу.

Догадки относительно того, что же случилось с матерью этих детей, супругой Берджу, не давали Аните покоя, и вот настал день, когда она наконец-то решила попробовать приоткрыть завесу этой тайны и мягко намекнула об этом артисту, но он опустил глаза и ответил:

— Ах, Анита! Лучше не спрашивай меня об этом, хотя бы пока!

Аните не спалось. Свет полной луны, словно серебряное сари, окутывал все вокруг. Тяжелые и отчетливые тени, ломаясь о стены домов и заборов, ложились на траву и каменные плиты. Было прохладно, а Берджу, как обычно, спал во дворе, на улице. Анита тиха встала, взяла одеяло и вышла из дома. Фокусник Берджу спал, разбросав руки в стороны. Слышалось его мерное дыхание. Последние дни он много трудился над программой выступлений, что принесло свои плоды: два раза сборы оказались весьма удачными, но он очень уставал и поэтому спал как «убитый». Анита осторожно накрыла его одеялом. Берджу даже не пошевелился. Она немного постояла около него и вернулась в дом. Все это не ускользнуло от чутко спавших детей…

Утром, когда отец, напевая песенку, густой пеной намыливал для бритья щеки и подбородок, к нему подошли Бету и Алака.

Где-то по-соседству кудахтали куры, издалека доносилось блеяние коз. Поселок просыпался. Дети обменялись взглядами заговорщиков. По их лицам было видно, что они хотят о чем-то спросить отца, но не решаются сделать это.

В надежде на то, что отец обратит на них внимание и завяжется разговор, Бету принялся покашливать и перебрасываться с Алакой словами, но все было напрасно. Берджу, отложив помазок, стал неторопливо проводить по щеке бритвой. Дети на время удалились, понимая, что если надоедать бреющемуся человеку, то недалеко и до беды: он может порезаться… Но как только Берджу, освежившись водой из-под колонки, стал вытираться холщовым полотенцем, Бету и Алака вновь выросли перед ним.

— Ну, раз уж вы пришли делегацией, значит, что-то произошло! — добродушно улыбаясь, весело сказал им отец.

Дети слегка замялись.

«Была не была!» — решил Бету и перешел к «делу».

— Отец, ты до сих пор спишь на улице? — спросил он.

Алака, воспользовавшись «проторенной» братом «дорожкой», прозвенела:

— Тебе, наверное, холодно?..

— Оч-чень! — лукаво ответил Берджу.

— Но сегодня ночью мама вынесла тебе одеяло… — развивал Бету свою мысль.

— Ну и что? — последовал простодушный вопрос отца.

Не зная, что сказать дальше, Бету запнулся. Но Алакабез всяких обиняков выпалила с детской непосредственностью:

— А может, это любовь? А?.. — она склонила головку набок и лукаво прищурилась.

— Откуда вам это известно? Вы что, ясновидящие? — в тон ей ответил артист, вешая полотенце на веревку.

— Ниоткуда! Бахадур и Божанди подсказали нам, — ответил ему сын.

— Что именно они вам «подсказали»? — не унимался Берджу, так как ему было любопытно, каким образом эти маленькие «свахи» будут выпутываться из своих же сетей.

— Они подсказали, что мама выносила одеяло и…

— Ну, хватит, хватит! — прервал артист мальчика и, напустив на себя побольше строгости, добавил: — Сейчас же перестань, Бету!

Но не так-то легко было заставить их отступить. Это были хоть и маленькие, но стойкие «вояки», закаленные в боях их тяжелой жизни.

— Второй такой случай тебе не скоро представится, — резонно заметила Алака.

— Иди к ней! А! — наступал Бету на отца.

— И скажи: «Я тебя люблю»! — как истинная актриса, вставила Алака ремарку, извлеченную из своего актерского опыта. Но этого ей показалось мало, и она добавила слова из «Рамаяны», приняв драматическую позу влюбленного: — И еще скажи ей: «Без тебя, дорогая, я не могу жить на свете!»

— А дальше не продолжай! — подхватил Бету. — Этого вполне хватит. Мама сразу же растает…

Берджу смеялся от всей души. Он обнял детей за плечи и сказал:

— Уговорили! Я иду к ней!

Бету и Алака побежали впереди него. Анита готовила завтрак.

— Мамочка, я хочу кое-что тебе сказать! Но мне стыдно произнести это вслух. Давай, я скажу тебе шепотом, на ушко, — Алака подошла к матери и приподнялась на цыпочки. Анита склонилась к ней. — Ну что, Бету, говорить? — обратилась она к брату.

— Так и быть, говори! — махнул тот рукой.

— Хорошо! — обрадовалась девчушка. — Наш папа хочет на тебе жениться! — радостно зашептала она. — Он ждет тебя на улице!

— Мама, соглашайся! — пришел на помощь сестре Бету. — Он будет тебе хорошим мужем.

Лицо Аниты залилось румянцем. Она была смущена и растеряна. От неожиданности она опрокинула чашку с молоком, но Божанди, неусыпно наблюдавшая за всем происходящим, быстро пришла к ней на помощь, подняв чашку и вытерев молоко.

— Спасибо, Божанди, — поблагодарила обезьянку Анита. — Пойду, проверю, высохло ли белье! — и поспешно вышла из хижины.

Бету и Алака обнялись. Бахадур и Божанди подбежали к ним. Все, образовав круг, принялись танцевать, а Бету и Алака напевали веселые куплеты…

Анита прошла мимо Берджу, который неподвижно стоял посреди двора, не осмеливаясь остановить ее. Анита снимала белье, словно во сне. В ее ушах звучали слова детей: «Наш папа хочет на тебе жениться… Он будет тебе хорошим мужем».

От внезапного прикосновения она вздрогнула и оглянулась: перед ней стоял Берджу, который смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых светилась любовь. Анита потупилась, не выдержав его взгляда…

— Анита, — тихо сказал Берджу, почти не слыша своего голоса.

— Да? — в замешательстве ответила женщина, чье сердце так и не распустилось, словно цветок, навстречу любви и счастью под холодными ударами судьбы. Но оно так жаждало этого чувства, так страдало и мучалось…

— Я… я… хочу тебе сказать, что мы все так тебя любим, — начал Берджу «городить огород». Он чувствовал, что сейчас может сказать какую-нибудь глупость и этим вызвать презрение этой красивой и благородной женщины, ставшей для него бесконечно любимой и дорогой.

Он беспомощно оглянулся, как бы ища опору, и очень пожалел о том, что Бету нет рядом, который немедленно поддержал бы его.

Но Анита, сама удивляясь себе, пришла ему на помощь:

— Берджу, дорогой! Мне без тебя плохо… Когда тебя нет рядом, я грущу… Ты нужен детям, я знаю, но и мне тоже…

— Да, да, Анита, милая! — горячо подхватил ее слова артист. — То же самое я хочу сказать тебе. Я — бедный уличный комедиант, а ты — знаменитая артистка, но я хотел бы надеяться… — он замялся, не зная, как повести себя дальше и старательно припоминая сцены объяснений в любви из фильмов, которые смотрел очень давно, но в эти минуты память совершенно отказалась служить ему, и он прикоснулся к ее волосам и заглянул в ее глаза, полные любви и страдания. В это мгновение он почувствовал глубокое родство своей души с душой этой знатной девушки и заговорил с ней, отбросив все предрассудки.

— Анита, я с первого взгляда на тебя почувствовал родство наших душ. Нас объединяет нечто такое, чему на земле нет названия… Может быть, это понимание или сострадание, не знаю. Но мне хотелось бы, чтобы ты относилась ко мне так же, как и я отношусь к тебе.

— Берджу, милый! Я очень люблю тебя. У меня нет никого на свете. Я сирота!

— И я сирота, — грустно сказал он.

Анита взяла его теплую руку в свою, и они, сами того не замечая, медленно пошли по направлению к реке.

— Ты называешь меня великой артисткой, Берджу. Это не так! Жизнь заставила меня обучиться этому искусству, хотя я уже с детства неплохо танцевала, и потом, когда училась в школе и в колледже… У меня тяжелая судьба… Когда-то я была обеспеченной, но теперь все потеряно, у меня все отняли…

Блеснул луч солнца и рассыпался по ее прекрасному лицу, заиграв в навернувшихся на ее глаза слезах.

— Только не надо плакать, Анита, прошу тебя! Мне так хорошо с тобой. На мою долю выпало слишком много слез, поэтому я не могу видеть, когда кто-то плачет… Не надо, улыбнись! И не рассказывай мне ничего, ведь ты страдаешь от этого, я же вижу, — и он осторожно обнял Аниту за плечи.

Сердце ее трепетало. Боль и радость одновременно пронзили его в это мгновение.

— Берджу! Ты всегда будешь со мной? Ты не оставишь меня?

— Конечно, Анита! И дети наши будут с нами.

— Мы выучим их, Берджу. Мой импрессарио устроит мне хорошее выступление, когда я захочу, и тогда на вырученные деньги мы отдадим в школу Бету.

— Да, милая, это моя мечта! Мы вместе заработаем эти деньги.

Они спустились к реке и долго сидели на прибрежном камне, строя планы на дальнейшую жизнь. Солнце уже стояло в зените, нещадно припекая.

— Ой, Берджу, мы забыли о детях! Ведь их надо кормить. Пойдем скорее домой!

— Да, да! Какой же я дурак! Совсем забыл о детях! — согласился он.

Счастливая пара зашагала домой.

— Боже, что это?! — испуганно воскликнула Анита, увидев рядом с хижиной своего жениха светло-голубой автомобиль марки «ауди».

— Наверно, это опять пожаловал тот господин, который пытался усыновить Бету, — предположил Берджу.

Анита почувствовала что-то недоброе.

Из машины вышел высокий мужчина в белой рубашке навыпуск и белых брюках из хлопчатобумажной ткани. У него были пышные русые волосы. Анита замерла.

— A-а!.. Так вот ты где прячешься! — насмешливо воскликнул мужчина. — Быстро, садись в машину!

— Поди прочь! — резко ответила ему Анита и хотела пройти, но тот грубо схватил ее за руку.

— Господин! — сказал Берджу, освобождая руку Аниты. — Прошу не прикасаться к ней, а не то…

Во двор высыпали все домочадцы. Бахадур встал у правой ноги своего хозяина, ощетинив шерсть. Божанди с небольшим арканом из тонкой пеньковой веревки сидела на плече Бету.

— Тебя не спрашивают! — прервал его мужчина, снова схватил Аниту за руку и попытался втолкнуть ее в машину.

Бахадур, снедаемый желанием перегрызть горло неизвестному, томился в ожидании сигнала одного из своих хозяев.

— Оставьте ее! — потребовал Берджу.

Не отвечая ему, мужчина сделал движение рукой, и его кулак по всей вероятности, свернул бы артисту челюсть, если бы тот вовремя не уклонился от удара. Незнакомец, по инерции сделав шаг вперед, невольно наклонился, подставив Берджу свою шею, и тому ничего не оставалось, как молниеносно нанести по ней сильный удар ребром ладони. Тот рухнул на землю, как сноп.

— Божанди, стоять! — звонким голосом скомандовал Бету.

— Ах ты подлец, свинья! — бормотал мужчина, поднимаясь на ноги. Он открыл дверцу машины, взял монтировку и, изрыгая проклятья, с перекошенным от злобы лицом двинулся на Берджу.

Бету незаметным жестом дал команду Божанди, которая уже спустилась на землю и стояла рядом с ним. И в то самое мгновение, когда незнакомец занес вверх руки с зажатой в них монтировкой, чтобы нанести удар хозяину дома, ласковая пеньковая петля охватила его запястья и стремительно затянулась. Грозное оружие выпало из рук негодяя и с грохотом врезалось в лобовое стекло его автомашины, которое, вдребезги разбившись, со звоном разлетелось, сверкая в солнечных лучах. Берджу, не давая врагу опомниться, нанес ему мощнейший удар в солнечное сплетение. «Храбрец» сложился пополам и, повинуясь закону всемирного тяготения, открытому великим сыном туманного Альбиона, очутился на земле, с трудом и мучительно приходя в себя.

— Идите быстро в дом! — приказал Берджу детям.

Все, кроме Бахадура, который затаился за углом, повиновались. Пес очень переживал, что ему не представилась возможность вступить в драку.

«А все эта Божанди! Везет же этим священным обезьянам! Ну ничего, — думал он, — придет и моя очередь послужить хозяину. И может быть, даже сегодня…» — Бахадур тяжело дышал, высунув алый язык.

Спустя несколько минут, поверженный незнакомец пришел в себя и поднялся на ноги. Опираясь одной рукой о машину, он пытался свободной рукой стряхнуть с себя пыль. Из носа у него текла кровь. Размазывая ее по лицу, он процедил:

— Я тебе этого не прощу!

— А почему ты напал на меня?! — в ярости закричал Берджу. — Кто она тебе? — и он показал движением руки на испуганную Аниту. — Она твоя знакомая или невеста? И почему она не желает разговаривать с тобой? — учащенное дыхание мешало ему говорить.

Мужчина наконец выпрямился и, убедившись, что крепко стоит на ногах, нагло заявил:

— Эта женщина — моя жена!

Берджу оторопел. Он посмотрел на Аниту, затем перевел взгляд на соперника.

— Ты что, парень, с ума спятил?! — возмутился он и, взяв Аниту за руку, сказал: — Пойдем! Нечего нам с этим наглецом разговаривать. Получил свое, а теперь убирайся! — бросил он напоследок непрошеному гостю.

— А ты спроси у нее, если мне не веришь! — крикнул Авенаш им вслед. — Анита! Скажи ему, кем ты мне доводишься, дорогая! — съязвил он.

Берджу остановился и вопросительно посмотрел на Аниту, на которой не было лица. Губы ее дрожали, глаза лихорадочно блестели. Она словно окаменела, не в силах вымолвить ни слова.

— Спроси ее! Спроси! Я ее муж! — настаивал Авенаш. — Говорю же тебе, как тебя… э… э… Берджу. Ну что, Анита, молчишь? Что ж, это красноречивее всяких слов! Видишь, как она побледнела?! Эта недостойная женщина, — он подошел к Аните почти вплотную и посмотрел ей в глаза, — моя жена, а я — ее законный муж! — победоносно закончил он, бросив на Берджу взгляд, полный ненависти и презрения.

Анита прислонилась к дереву. Она была словно во сне. В ее памяти вновь всплыли потрясения, пережитые несколько лет назад: гремела гроза, сверкала молния, шел дождь… и слышался отвратительный голос Авенаша: «Вон из моего дома, нищенка, потаскуха! И забирай своего ублюдка! А если хочешь умереть, то я с удовольствием оплачу твои похороны!» Потом она услышала грохот поезда и визг тормозов, потрясшие все ее существо, и плач своей крохотной дочурки, которую она положила в контейнер.

Алака подошла к матери и, обняв ее ноги, заплакала.

— Мама, мама! Почему ты молчишь? Пойдем домой! — закричала она, не понимая, почему Анита не реагирует. Ее маленькое тельце содрогалось. Испуганный Берджу принимал самые отчаянные попытки успокоить девочку, но у него ничего не получалось.

Анита все еще не могла прийти в себя, мысленно вновь переживая всю свою трагическую жизнь.

Берджу беспомощно опустился на порог и обхватил голову руками, не зная, что предпринять. У Алаки, кажется, начиналась истерика: ее била мелкая дрожь.

Бахадур и Божанди подбежали к малышке. Анита молчала. Потом вдруг резко повернулась и, глядя перед собой немигающими глазами, медленно не пошла, а «поплыла», как слепая, вдоль улицы поселка.

Берджу ничего уже не соображал. Бету взял Алаку за руку и повел ее в дом. Она не сопротивлялась, перестав причитать: «Мама, мама!» Мальчик уложил ее в постель, а она еще долго хныкала, но, обессилев, наконец уснула.

Анита шла и шла, ничего не видя перед собой. Наконец в ее голове появился слабый просвет сознания, освободившегося из плена воспоминаний, которые, вырвавшись из глубоких тайников мозга, совершенно отключили ее от действительности, и она присела в тени бананового дерева. Мимо проносились машины.

Авенаш осторожно подрулил к ней на своей «пострадавшей» машине. Озираясь, он вышел из нее и приблизился к жене.

— Садись! Поедем домой! Анита, ты слышишь? — резко выкрикивал он, но она не реагировала. Недолго думая, он грубо схватил ее одной рукой за косу, а другой — под руку и резко дернул к себе. От этого Анита вдруг пришла в себя. Увидев перед собой искаженное лицо своего супруга, она истошно завопила и вцепилась в него ногтями. Авенаш в свою очередь издал крик, похожий на визг шакала.

— Ах ты, негодная! Да я тебя… — но он не договорил, так как в это время тяжелая и горячая рука полицейского, словно металлические клещи, сжала его плечо.

— Что здесь происходит, господин?

Авенаш от неожиданности встрепенулся и, подвернув ногу, упал на мостовую, но та же «железная» рука подняла и поставила его на прежнее место.

— Она… она моя жена!.. И вот… задурила! Не желает ехать домой! — подобострастно лепетал он.

— А что с вашей машиной? Авария? Это вы сбили человека на перекрестке? — грозно допрашивал блюститель порядка.

— Нет, нет, что вы! Это мальчишки бросили камень! — солгал он и замялся: — Я… я…

— Что ж, придется поехать с нами, — решил сержант, заподозрив что-то неладное. Он втолкнул Авенаша в «джип», а его помощник осторожно подвел Аниту и помог ей сесть рядом с водителем, а сам уселся рядом с Авенашем. По рации он сообщил о поврежденной машине марки «ауди», и велел водителю ехать.

В полицейском участке сержант составил протокол, установив личности Авенаша и Аниты и тщательно допросив их.

На все вопросы полицейского Анита не отвечала. За нее говорил Авенаш.

— Она моя жена, Анита Дели!

— О, Анита Дели?! — удивился офицер, который тоже вошел в кабинет дежурного. — Я был на одном из ваших выступлений. Я приношу вам наши извинения, госпожа. Вас сейчас же отпустят, только подпишите протокол.

— Ваш муж бил вас? — спросил сержант.

Анита молчала.

— Ну что ж, — сухо сказал офицер, — распишитесь, господин Авенаш. За беспорядок, учиненный на улице, вы заплатите штраф в сумме пятисот рупий и сверх того — за езду в неисправном автомобиле. Итого тысячу триста рупий. Это все! И считайте, что вы легко отделались. Благодарите свою жену! — он встал и поклонился Аните. — Можете идти, госпожа. Вы свободны.

— А я?! — всполошился Авенаш.

— Если у вас есть наличные, можете внести штраф в нашу кассу и тогда… до свидания!

— Да! Есть! — выпалил арестованный.

— Хорошо! Сержант, проводите господина к кассе.

Сержант и Авенаш вышли. Воспользовавшись этим, Анита поблагодарила офицера и вышла на улицу. Она быстро села на такси и уехала к своему антрепренеру. К счастью, он был дома и расплатился за машину.

— Анита, дорогая! Куда вы запропастились? Что с вами? Вы больны? — непринужденно спросил он и улыбнулся своей заученной улыбкой.

— Да, немного, — грустно ответила она.

— А у меня есть для вас хороший заказ на выступление.

— Хорошо. Я им воспользуюсь, но позднее. А сейчас мне нужно немного денег. И я возьму кое-что из вещей…

— Пожалуйста. Ваш гардероб и весь реквизит в целости и сохранности. Пятьсот рупий вам хватит?

— Пока да. Но это в счет будущего выступления, разумеется! — и она взяла деньги, протянутые ей антрепренером. — А теперь я хотела бы переодеться.

— В таком случае не буду вам мешать! Пойду приготовлю кофе! — сказал хозяин и удалился на кухню.

После кофе Анита приняла успокоительное и села подремать в плетеном бамбуковом кресле на балконе, но незаметно для себя забылась глубоким тяжелым сном… Ее разбудили яркие горячие лучи утреннего солнца.

Анита быстро привела себя в порядок, поправила светлое сари, подкрасила тику и, поблагодарив своего покровителя и коллегу, покинула его дом.

Она вышла на шумную улицу и решила немного пройтись. От жары и смога ей стало не по себе, и она поспешила зайти в тенистое кафе. Здесь она заказала себе легкий завтрак и манговый сок. Поев, она расплатилась и пошла в магазин. Чтобы немножко порадовать своих домочадцев, она решила сделать им небольшие подарки: Бету она купила белую хлопчатобумажную рубашечку и шорты, Алаке — куклу и легкое прозрачное платьице, а Берджу — кожаные сандалии. Не забыла она и о животных, купив для них кое-что из еды, и пошла на остановку автобуса, который, миновав бывший «черный город», довез ее к счастливой для нее окраине, бедному поселку, где она вновь обрела вкус к жизни и где счастье было так возможно, так близко… Она отогнала от себя досаду, которая накатывалась на нее, как волна, вновь и вновь заставляя сомневаться. Но сердце ее стремилось туда, к своей семье, к Берджу, его милым детям, к забавным и преданным Бахадуру и Божанди. Анита решила, не откладывая, во всем признаться Берджу, рассказать ему о своей погибшей юности и молодости.

«Молодость! — грустно подумалось ей. — Скоро и она пройдет».

Отмахнувшись от невеселых мыслей, она быстро зашагала к хижине Берджу, ставшего ей таким дорогим…

Ночь была душной. Крики павлинов раздражали Берджу. Он лежал у стены на одеяле. Глаза его были открыты, голова раскалывалась от мыслей. И как он ни старался, уснуть ему не удавалось.

«Надо же такому случиться! Какой же я глупец! Поверил женщине! Да что я! Детей жаль. Они, бедные, так полюбили ее! Но и я не смогу теперь жить без нее… Что делать? Как было все спокойно до того, как Анита появилась в моей жизни! А все мечты… Разве может полюбить меня, бедного фокусника, такая женщина?»

Его мысли прервали тихие всхлипывания. Он прислушался. Встал и подошел к дочери. Алака плакала, лежа на спине. Ничего не сказав, Берджу вернулся на свое место. Бету тоже не спал, время от времени шумно вздыхая.

«Вот незадача! Угодили мы всей семьей в западню. Ну, ничего… Что-нибудь придумаем. Наверное, надо уехать куда-нибудь. Может, со временем дети забудут ее. Время вылечит все! Довольно, Берджу, — уговаривал он себя. — Это господь приоткрыл завесу, и ты на мгновение увидел счастье, а теперь успокойся, хватит… Будь мужчиной!»

Он полюбил Аниту всем своим существом, всей душой, и при одной мысли о том, что она обманула, предала его, Берджу становилось плохо, и он стал уговаривать себя:

«Просто так получилось. У нее неполадки с мужем. Но муж, как бы ни мучил свою жену, а все-таки имеет на нее права. Почему она ушла? Я ведь не выгонял ее. А может быть, ей стало стыдно? Может быть, она еще вернется? Наверное, надо поискать ее! Но где?» — терялся он в догадках.

— Отец! — послышался страдальческий голосок Алаки. — Позови маму! — Эти слова больно ранили сердце артиста. — Отец! Я к маме хочу! — не унималась Алака, всхлипывая. — Без мамы я ни за что не усну…

Берджу молчал, не зная, что ей ответить. В тишине раздавались тихие, разрывающие его сердце всхлипывания малышки, которая звала мать в эти снова осиротевшие стены.

— Отец! Маму надо вернуть! — с тоской в голосе тоже захныкал Бету.

«Ну, началось! — подумал раздосадованный отец семейства. — Ну что я могу сделать?!»

Волна раздражения медленно, но верно подтачивала его выдержку. Глубоко страдающие души детей давили на психику Берджу. И он не сдержался. Вскочив, как ужаленный, со своего ложа, он громко «повелел» Бету и Алаке прекратить бесполезные просьбы и оставить все надежды, но они не унимались.

— Замолчите! — снова закричал Берджу. — Кто вас кормил? Кто вас поил? Кто вас вырастил, неблагодарные, кто?! А? — с горечью спрашивал он их, подавляя слезы обиды, которые наворачивались на глаза.

Но эта словесная атака не принесла желаемого результата. Дети еще больше разволновались и громко заплакали.

— Замолчите, неблагодарные! — повторил он, впадая в гнев. — Замолчите!..

Алака, сжавшись от страха в комочек, закричала во весь голос. Берджу забегал по комнате, не зная, что предпринять.

— Замолчи! Перестань плакать! — набросился он на дочурку, чувствуя, что больше не вынесет этого. — Перестань! Выпорю, если не перестанешь плакать! — тихо, но грубо и внушительно предупредил он ее.

Бету затих совсем, но девочка продолжала всхлипывать. Схватившись за голову, Берджу вышел из дома и сел во дворе, но так и не смог сомкнуть глаз до самого утра. Глядя на бесчисленные молчаливые звезды, он вспомнил и перебрал до мельчайших подробностей всю свою жизнь. Вспомнил своего отца, свою мать, которые рано ушли туда, к звездам, оставив его одного мучиться на этой земле…

«Может быть, они видят меня, и души их плачут сейчас вместе со моей… Разве мало мне, Господи, забот о хлебе насущном, забот о малых детях? Зачем, Всевышний, ты послал мне еще одно испытание?» — Берджу стал молиться и вспоминать свое детство.

«Скорее бы утро, — вздохнул он. — Сможем ли мы завтра выступать? Вряд ли. А надо бы…»

Отделившись от синего мрака бездны, скатилась и погасла сначала одна звезда, потом другая, потом еще и еще… Показался тонкий, как дужка ведра, только что народившийся месяц. Берджу, нащупав в кармане анну — мелкую монету, «показал» ее молодому месяцу…

«Деньги! А зачем мне они теперь? — без всякой надежды на будущее подумал он, но вдруг опомнился. — Нет, все же нужны! У меня дети, мое будущее!» — заключил он, влекомый особенной силой, неведомой ему, таинственной, как Бог, как Вселенная, как сама жизнь и ее цель…

«Не смогу я без нее, — пришел он к выводу. — Что же мне делать?» Берджу впал в полное оцепенение. Его мозг утомился, но спать он не мог и лежал неподвижно, не в силах расстаться со своими упрямыми мыслями…

Прокричали третьи петухи. Берджу с трудом поднялся на ноги, подошел к колонке и подставил голову под живительную струю воды. Затем сделал несколько жадных глотков и почувствовал некоторое облегчение. Но ощущение потери, беспомощности парализовало его волю. Он сел на пороге, опустив свою «горемычную» голову на грудь.

«Смейся, паяц, над разбитой любовью», — вспомнились ему слова из итальянской оперы. — Она прекрасна, словно ягоды гунджи! Отчего она ушла? Ушла, не сказав ни слова?! Погубила она меня! Погубила! — убивался Берджу. — К кому обратиться за советом? Кто мне поможет?!» — Он едва сдерживал слезы.

— Анита! — вырвалось у него, и ему почему-то стало страшно. Откуда-то шумно выскочила цесарка и суматошно закудахтала. Берджу вздрогнул. На горизонте задрожал первый луч солнца. Защебетали воробьи. Где-то надрывно каркала ворона. Надо было что-то делать, а что, артист не знал.

— Анита! Анита! За что?! — шепотом приговаривал он.

Вдруг ему показалось, что он слышит шаги. Он поднял голову и увидел приближающуюся женскую фигуру. Это была Анита. Берджу вскочил на ноги и испуганно протер глаза.

«Это галлюцинация или видение, — подумал он, — я же звал ее». Его руки дрожали. Он еще раз протер глаза, но «видение» не пропадало…

— Вы?! — неуверенно спросил он.

— Да, я! Доброе утро! Сурья намаскар, Берджу.

— Да здравствует солнце, Анита! — тихо произнес он ей в ответ.

«Опять пришла посмеяться надо мной! Но у нее ничего не выйдет на сей раз!» — твердо решил комедиант и заявил:

— Зачем вы только появились в моей жизни, Анита? Зачем привела вас судьба ко мне и моим детям? Это жестоко! — и он подошел поближе к ней.

Анита была грустна. Печальный и скорбный взгляд ее глаз светился каким-то неземным светом. На ней было светлое красивое сари, а в руках — сумка. Она влекла к себе Берджу с какой-то непреодолимой силой, как влечет сама жизнь со всеми своими чарами и муками, тревогами и радостями. Ему захотелось обнять ее и позабыть обо всем… Но вопреки этому он продолжал сетовать на свою судьбу и укорять Аниту.

— Жалкий бедняк Берджу отдал детям все, что мог: свою любовь и нежность! До вашего появления мы жили спокойно… — Он глубоко вздохнул и продолжал, понизив голос: — Вам, конечно, безразлично, что обманутый вами фокусник несчастен…

Анита смотрела на него широко открытыми понимающими глазами, полными любви и страдания.

— И вам все равно, что его ни в чем не повинные дети не спят по ночам от горя…

По улице с шумом двигалось, поднимая клубы пыли, стадо овец. Пастух, щелкая кнутом, глухо поругивался. Фазаны, цесарки и куры с кудахтаньем разлетались по сторонам. Когда улеглась пыль и восстановилась тишина, Берджу вытер рукавом росинки пота, выступившие на лбу, и сказал отчужденным, дрожащим голосом:

— Госпожа! Слепому от рождения свет не нужен, он его не знает. Но ослепшему всю жизнь будет не хватать света… — его голос становился ровнее, слова без усилий лились из глубины его страдающей души, которые с глубоким пониманием вбирала в себя другая, не менее страдающая душа, душа Аниты.

— Вы поступили жестоко с моими детьми! Они от рождения привыкли к тому, что у них нет матери… А вы привязали их к себе лаской, изображая материнскую любовь. Вы заставили несчастных детей поверить в нее… Если вы замужняя женщина, то должны были красить суриком пробор на голове! — с негодованием подчеркнул Берджу. — И носить брачное ожерелье! Вы заманили в ловушку меня и моих детей… — Спазмы сдавили ему горло, и Берджу умолк. Через несколько минут дыхание восстановилось и он продолжал: — Это дети, госпожа! Отнимите у них игрушку, и они заплачут. Но если отнять у них материнскую любовь, я не знаю, что с ними будет! Это не игрушки. Как их утешить? — он посмотрел на Аниту, которая неподвижно и молча стояла перед ним. Берджу откашлялся. — Если есть такое средство, я достану его. Но материнская любовь… где можно купить ее?! — подняв руки вверх и обратив к небу глаза, вопрошал Берджу, словно обращаясь к Всевышнему. — На каком базаре? Научите! — он замолк и сел на порог.

Анита все понимала. Она не возражала бедному артисту. Ведь он ничего не знает о ее судьбе и поэтому — прав.

— Вы погубили моих детей и меня, госпожа! — жестко сказал он. — Вы разрушили наш мир. Но теперь мы не хотим смотреть золотые сны… Я постараюсь сделать все, чтобы дети забыли вас! — он встал и прислонился к косяку двери.

Анита выронила сумку. Тихая слеза, «жемчужина страдания», скатилась по ее щеке. Она опустила голову, и Берджу увидел, что ее плечи вздрагивают от беззвучных рыданий.

— А как быть мне?.. Как мне забыть их, а? Как мне без них жить дальше?! И без тебя я тоже не смогу! — сквозь слезы с трудом выговорила она.

— Перестаньте! — резко оборвал ее Берджу. — Не пытайтесь обмануть меня, как маленького ребенка. В мире денег я, может, не стою и рупии. Но мне хочется верить, что среди честных и добрых людей меня ценят! — искренне закончил он. В этих словах была его сущность, его мировоззрение.

— Ах, Берджу! Ты заблуждаешься! — воскликнула Анита, тронутая его мудрыми словами, словами человека, несущего на себе грехи других людей, человека правдивого, страдающего, любящего и любимого ею. — Я сейчас все расскажу тебе! Выслушай меня, пожалуйста! — попросила она его. Губы ее дрожали. — Тебе сказали, что я обманщица и замужняя женщина. Но ведь ты не знаешь, что кроется за этими словами! — со слезами сказала Анита — сирота, гонимая всеми, потерявшая родителей и все, что у нее было, жертва человеческой зависти, алчности, подлости и стяжательства.

— Берджу! Сегодня я ничего от тебя не утаю… — с большим внутренним убеждением промолвила женщина. Берджу невольно вздрогнул и посмотрел на нее. Сердце его затрепетало и потянулось навстречу этой красивой, благородной и такой несчастной дочери брахмана. По ее лицу текли горькие слезы. Берджу становилось не по себе.

— Ты узнаешь всю правду! Венаш Бабу был другом моего отца с детства и попросил моей руки для своего сына. Я родилась в богатой, обеспеченной семье. Мой отец — брахман. Моя мать умерла, когда мне было девять лет. Воспитанием моим занимался отец. У нас был великолепный дом старинной архитектуры. Его построил дед моего отца, то есть мой прадед. Отец владел манговой рощей под Пуной, землей и несколькими предприятиями. Его компаньон, воспользовавшись доверием отца, разорил его. Суд отнял у нас все. Даже дом пошел с молотка. Отец не вынес этого и умер.

Узнав о том, что я осталась без гроша в кармане, без приданого, свекровь выгнала меня. Я умоляла ее и Авенаша пощадить меня, но все было тщетно. Это не люди, у них нет сердца.

Авенаш прекрасно знал, что у меня никого больше нет, что он — моя единственная защита. Но несмотря на это, назвав меня бесприданницей, потаскухой и другими грязными словами, сбежал от меня. Я умоляла свекровь пожалеть меня, но она была неумолима. Так я оказалась на улице, без средств к существованию. Несколько раз я пыталась покончить собой… — Анита замялась, — но твои дети спасли меня дважды. Первый раз, как тебе известно, они полуживую вытащили меня из колодца, а второй раз спасли от самоубийства в храме, спасли своей любовью. Я почувствовала, что кому-то нужна, что я должна жить хотя бы ради этих сирот, которым так нужна материнская ласка и которые дали мне жизнь, веру и любовь! Они и ты, Берджу. Я не смогу жить без тебя и детей! — Она вытерла слезы концом сари и сказала горестным безысходным тоном: — Теперь суди сам, обманщица я или жертва?.. Кого из вас я обманула? Может, этих невинных детей, которых люблю, как родных? Или тебя, Берджу? — она внимательно посмотрела на него, ища ответа в его глазах. — Если ты считаешь меня виновной, то я уйду. Но знай, что для меня нет страшнее наказания, чем разлука с твоей семьей! — Анита умолкла.

Берджу охватили сложные противоречивые чувства. Он был потрясен. Он не находил слов. Подойдя к Аните, он взял ее за руки. Правую ее руку он прижал к своему сердцу и просто сказал:

— Простите, если сможете! Вы — воплощение чистоты и любви. А я… Боже мой, вот болван, как я вас только не называл, — смущенно улыбаясь и потирая затылок, говорил артист, стараясь собраться с мыслями.

— Я прошу вас, живите в нашем доме столько, сколько захотите… — он подобрал сумку и подал ей. Анита посмотрела на Берджу, и лицо ее посветлело. Она попыталась улыбнуться. А он смотрел на нее, как на божество, — с обожанием и благоговением.

Анита приблизилась к нему и совершила пронам — глубокий поклон, прикоснувшись правой рукой к его правой стопе, выражая тем самым свое глубочайшее уважение.

Берджу в свою очередь поклонился Аните, приложив руку к сердцу, а потом ко лбу. «Душа моя, сердце мое и мой ум принадлежат вам», — говорил этот жест.

— Еще раз простите! — тихо сказал артист.

Они вошли в дом.

— Вот тебе новые сандалии, Берджу! Это мой подарок. Мы вступаем на новый путь, и ты должен идти по нему в новой обуви.

Берджу, смущенно улыбаясь, стал примерять сандалии, пахнущие новой кожей и клеем. Вся семья, как по команде окружила Аниту.

— Я принесла вам подарки! — сказала она счастливым детям.

— Мама, где ты была? Мы так ждали тебя! Мы даже не спали! — нахмурившись, восклицала Алака.

— Мам, почему ты ушла? — сухо спросил Бету.

— Ну, я же вернулась! — засмеялась Анита и добавила: — Как видите, ходила за подарками.

Бету и Алака, быстро надев обновки, важно расхаживали по комнате.

Бахадур был так обрадован, что не отходил от Аниты ни на шаг, а Божанди с большим аппетитом уничтожила манго, ее любимейший фрукт, которых нет лучше, чем в штате Махараштра, поглядывая на Аниту и издавая приветственные крики.

После завтрака и чая со сладостями Бету сказал:

— Труппа бездельничала два дня. Завтра придется всем выступать.

— Ты прав, Бету, завтра надо обязательно выступить. После обеда устроим репетицию.

Берджу любовался Анитой. Тонкое светлое сари мягко облегало ее стройную, изящную фигуру нежными складками. Украшения загадочно поблескивали. Яркая тика на лбу гармонично сочеталась с красной розой в черных волосах, алым ртом и черными выразительными глазами. Он чувствовал себя счастливым…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Из пустыни Тар дул обжигающий суховей. Днем столбик термометра поднимался столь высоко, что не было никаких сил двигаться…

Венаш Бабу полулежал на диване в своем кабинете. В руках он держал газету «Хиндустан таймс». Шумел кондиционер, наполняя помещение увлажненной прохладой.

Вот уже неделю он чувствовал слабость во всем теле. По всему было видно, что старик занемог не на шутку. Он провел усталой рукой по влажному лбу. Его темные глаза тускло мерцали, окаймленные сетью мелких морщинок. Но кожа на скуластом лице еще сохраняла моложавость, была гладкой и имела приятный оттенок.

«Неужели жизнь моя кончена? — подумал он. — Все — суета сует и томление духа!» — Им овладело полнейшее уныние.

«Прекрасны лунные лучи, прекрасна зеленая лужайка в лесу, прекрасна радость общения с достойными, прекрасны сказания поэм и лицо любимой. Но когда разум постигает бренность всего прекрасного, ничто уже больше не прекрасно», — вспомнилось ему. — Если я уже не могу воздействовать на мир, а лишь он воздействует на меня, то теперь я ненужная игрушка в нем. Творец убирает с лица земли тех, кто полностью реализовал себя или же не реализовал, а, сея зло и раздражение, лишь коптил небо».

Врач, который вчера осматривал Венаша Бабу, был далек от оптимизма. Кишори забеспокоилась. Состояние мужа усугублялось тем, что сегодня он узнал об Аните всю правду от адвоката Чатури, с которым разговаривал по телефону.

Старик велел позвать к себе сына. Когда тот пришел, он тихо сказал:

— Сын мой, ты напрасно родился на свет, похитив юность матери! — его голос был полон негодования и тоски. — Твоя жена извивается в танце перед праздной толпой, словно змея перед флейтой заклинателя, чтобы заработать на хлеб, а ты в это время стремишься захватить ее богатство, узнав, что все решилось в ее пользу! Где же ты был раньше?! Ты выгнал ее с ребенком! Об этом я узнал только сегодня. И еще угрожаешь ей! Был в полиции…

— Кто тебе сообщил об этом? — спросил Авенаш.

— Мать, конечно. Вы ведь вместе выгнали ее и мою внучку… Кстати, а где внучка? Она жива?

— Не знаю… Это не мой ребенок… Если он…

— Что ты сказал?! — громко прервал его отец. Он встал и окинул сына разгневанным взглядом. — Бедный Ганга Дели, мой друг! Знал бы я наперед, что так случится, не просил бы руки его дочери для тебя, недостойного. И дурой она будет, если вернется к тебе… А сейчас, поди с глаз моих! Я устал…

Когда за сыном закрылась дверь, Венаш Бабу сел в кресло и потерял сознание. Кишори, увидев разгоряченное лицо сына, который вышел из кабинета мужа, смекнула, в чем дело, и направилась к мужу. Супруг, уронив на грудь голову и опустив руки, сидел в кресле. Ей показалось, что он мертв. Она подошла ближе и прислушалась. Было слышно, что он дышит. Кишори срочно вызвала врача, который после осмотра пациента сообщил, что ему требуется полный покой и отрешение от суеты и всех забот, иначе сердце может не выдержать.

— Это был сигнал опасности… — сухо констатировал он и удалился, прописав лекарства.

Ситуация складывалась драматично.

«Что делать?» — лихорадочно думала Кишори. Богатство Аниты ускользало из рук, и она в ярости металась по дому.

— Авенаш! Надо ехать к ней! Поедем вместе! Попросим прощения! Если она вернется, мы сразу «убьем двух зайцев».

— А где ее теперь искать? — раздраженно ответил ей сын, прикладывая к голове мокрое полотенце. В животе он чувствовал боли. Его тошнило. — Куда она могла пойти?..

— Конечно же, она вернулась к этому фокуснику, — вкрадчиво посмотрев на сына, сказала Кишори. — Кстати, ты говорил, что видел там девочку. А не ее ли это дочь? — предположила она.

— Может быть ее, но не моя!..

— Придумай что-нибудь! — настаивала мать. — Иначе ты станешь нищим. Не дай господь, если что случится с отцом… — и она опасливо посмотрела по сторонам. — Ты законный муж Аниты, так забери ее!..

Оставшись один, Авенаш погрузился в размышления, но злость, которая волнами накатывалась на него, путала все мысли.

«Надо успокоиться», — подумал он и встал с кресла.

Солнце, медленно догорая, погружалось в синюю бездну океана. Авенаш быстро оделся, спустился вниз и позвонил Радхе в ателье. Она была еще там. Они условились о новой встрече. Затем он связался с Гафуром и попросил его установить местонахождение Аниты.

— Она, вероятно, у того фокусника, — подсказал он бандиту. — И еще: у меня есть одна идея. Встретимся в порту! — он положил трубку, вышел из дома, сел в машину и, нервно сжимая баранку, выехал из ворот.

Авенаш и Радха сидели в небольшом кафе на набережной залива Харбур. Перед ними стояло мороженое в круглых вазочках и бокалы с шампанским…

— Я гляжу, ты очень деловой сегодня. Торопишься? А куда, если не секрет? — спросила Радха, когда отошел официант, принесший кофе. Ее шелковая блузка с глубоким вырезом нежно трепетала от свежего дыхания океана.

Этот вопрос несколько смутил Авенаша, но он быстро овладел собой.

— У меня встреча с друзьями в порту.

— Ты отвезешь меня домой? — спросила она, сверкнув глазами, затененными наклеенными ресницами.

— Конечно, если мы сейчас же уйдем отсюда.

— Ну, как твоя супруга? — вдруг спросила она.

Авенаш вздрогнул.

— Моя?.. А что? Почему ты о ней спрашиваешь?

— Земля слухами полнится! — лукаво улыбнулась Радха. Через мгновение лицо ее обрело бесстрастную маску.

Авенаш с ужасом посмотрел на свою любовницу и только открыл рот, чтобы ответить ей, как Радха резко встала.

— Домой я доеду сама! И учти, дружок: неверных я уничтожаю… Прощай… — и она, покачивая бедрами, звонко застучала каблучками белых босоножек по мраморным плитам тротуара.

«О, женщины! Все зло от них! Разница между газелеокими и пиявками та, что пиявки высасывают лишь немного крови, а женщины высасывают все: рассудок, имущество, силу и счастье…» — подумал Авенаш, вспомнив изречение мудреца, но забыв о том, что сам он — глупец, тупица и ничтожный муж, отец и сын: его мать сохнет от злости и алчности, а отец умирает от невозможности преградить путь злу, несправедливости и корысти…

В сердцах он сплюнул и сел в машину. Его ждали в порту. Миновав доки «Виктория» и «Принсес» Авенаш вырулил на шоссе, ведущее в порт. Он припарковал в машину на стоянке и направился к ярко освещенному пирсу. На темной поверхности моря мерцали, покачиваясь, блики от ярко освещенных судов. Теплая ночь и свежий морской ветер навевали мысли о бессмертии… и в то же время о краткости отдельной человеческой жизни. Но Авенашу были не свойственны подобные ведические настроения. Он не задумывался над тем, что есть его жизнь в сравнении со Вселенной? Он знал точно: он еще силен и красив, и ему во что бы то ни стало надо завладеть богатством. Ради этого он готов на все: подлость, измену, вероломство, убийство…

В порту было тихо и пустынно. Далеко в море переливалось огнями плавающее казино. Запахи моря, рыбы и смолы туманили голову. Справа от него, мягко сияя огнями, проплывали морские трамваи с островов Элефанта и Кросс… Послышался шум приближающейся машины. Хлопнула дверца. Авенаш оглянулся: четкими мелкими шагами к нему приближалась массивная фигура Гафура.

Осклабившись, бандит поприветствовал клиента, и они медленно направились вдоль гранитной набережной.

— Я слушаю вас, господин Авенаш, — с подчеркнутой любезностью пробасил профессиональный делец уголовного мира.

— Мне необходимо срочно установить местонахождение моей…

— Супруги? — подхватил Гафур.

— Да, именно ее. Об этом я уже говорил тебе по телефону. Я думаю, она у этого фокусника.

— Что женщине сладостный покой на супружеском ложе? — хохотнув, прорычал толстяк, с презрением взглянув на Авенаша. — Куда приятней для нее запретные объятья на соломенной подстилке!.. Ха-ха-ха!..

— Замолчи! — грубо оборвал его тот.

— Ну-ну! Вот мы и выходим из себя! Нельзя так, хозяин. В нашем деле требуется сохранять спокойствие и здравый ум, — урезонил его уголовник.

— Я вполне согласен с вами… Ну так вот, — перешел «клиент» к делу, — уже завтра вечером мне хотелось бы знать, где она.

— Пять!

— Хорошо, — Авенаш извлек из заднего кармана брюк приготовленный бумажник и отсчитал половину требуемой суммы в качестве задатка, — остальное потом.

— Благодарю покорно, хозяин, — льстиво ответил Гафур, ловко спрятав деньги в карман рубашки.

— Кроме того, — немного помедлив, сказал Авенаш, — было бы неплохо обратить внимание на его младшую дочь.

— Чью дочь?

— Фокусника.

— Ах, да.

— И выяснить поточнее: чья она? Его или ее?

— Понятно… Я могу идти?

— Да. Это, пожалуй, все на сегодня.

— До свидания, хозяин! Ждите моего звонка! До завтра! — с этими словами Гафур растворился в темноте.

С голубой равнины Аравийского моря после полудня подул легкий бриз, прогоняя огненное дыхание суховея из пустыни Тар, сжигающего все живое. К вечеру жара спала. Воздух увлажнился и приобрел синевато-лиловый оттенок. Круглая луна стояла так низко, что казалось, ее можно потрогать руками. Южный Крест — созвездие великих мореплавателей Колумба, Лазарева, Магеллана — ярко горел в темно-синей пучине мирового эфира…

Мысли Берджу, словно астронавты, плавали между мирами, а его взгляд был устремлен на звезды, или наоборот — взгляд звезд достигал его глаз? Этот неразрешенный вопрос мягко улетучивался из его сознания, исчезнув совсем спустя минуту, — Берджу уснул.

Анита не спала. Она припомнила последние годы своей жизни, полные страдания и отчаяния. Но ей никак не удавалось установить точно, где и когда она бросилась на ослепительно блестящие рельсы железной дороги перед близкоидущим поездом?.. И куда она положила свою маленькую грудную дочурку?.. Все эти годы она старалась предать эту трагедию забвению. Но сейчас, когда она обрела новую жизнь, ее ум, словно археолог, пытающийся найти истоки древних цивилизаций, помимо ее воли, не давая ей спать, производил раскопки в ее памяти.

Внезапно Бету закричал во сне. Это испугало ее. Она встала со своего ложа и, тихо подойдя к мальчику, склонилась над ним.

Мальчик беспокойно метался. Из его уст вырывались непонятные слова… Бету привиделся тот же самый «кошмар», который недавно он видел наяву, когда отец репетировал с Анитой сцену метания кинжалов. Но на сей раз лезвие кирпана пронзило одновременно и отца, и мать. Кровавое зарево, как пламя, обожгло его подсознание. Весь в холодном поту, он вскочил с постели с криком:

— Мама! Мама, где ты? Отец! — Все его тело сотрясала дрожь. Он часто моргал глазами, не понимая, где находится и что произошло.

— Я здесь. Тебе приснился плохой сон? — нежно и тихо спросила его мать.

— Мама! Только не уходи! — задыхаясь, вскрикнул Бету, прижимаясь к ней. — Мне очень страшно! Мама, не уходи! А где папа?

— Успокойся, малыш! Папа спит во дворе. Я здесь, с тобой. Все хорошо, мой маленький! Успокойся, золотко мое, радость моя! Вот так! — Анита нежно гладила его по голове, прижимая к своей груди, баюкая его, словно грудного младенца.

Беду все еще всхлипывал, его сердечко испуганно колотилось.

— Ложись, сынок, я не уйду. Я буду здесь, рядом. Я буду с тобой всегда. Ложись, ложись. Вот и умница… — она уложила Бету на постель, и мальчик, вздрогнув еще раз, постепенно успокоился, но капризно сказал:

— Я не усну.

— А когда дети не могут уснуть, им нужна сказка! — прозвенел серебряный голосок Алаки, которая тихо, как котенок, подползла к матери и стала тереться щекой о ее плечо.

— Расскажи, мам! — попросил Бету.

— Хорошо, милые, я расскажу, но прежде вы спокойно уляжетесь и закроете глазки. Все должны спать! — сказала Анита и ахнула: рядом с ней сидела Божанди. — Спать, спать, дорогая! — попросила ее женщина, и обезьянка покорно поплелась на свое место.

Когда все успокоились, Анита сказала:

— Я расскажу вам сказку-притчу о том, что телесной силе никогда в жизни не одолеть силы духовной… Давным-давно, когда люди и звери и все, кто создан Творцом, могли хорошо понимать друг друга, — начала она свое повествование, — шел однажды по лесу Брахман. Вдруг видит, сидит в клетке Тигр, связанный толстой веревкой. Заметил Тигр Брахмана и стал его слезно молить:

— О, почтенный! Смилуйся надо мной и освободи из клетки. Когда-нибудь я отплачу тебе за милосердие!

Простодушный Брахман поверил слезам Тигра: ведь слепой разум не видит врага, речам которого нельзя верить. И Брахман открыл дверцу клетки и развязал Тигра. Освободившись от пут, хищник тут же схватил простака за горло, закинул на спину и побежал подальше от этого места.

Добро помочь дурному не могло, Как доброму помочь не может зло.

— О Тигр, взмолился Брахман, я был к тебе великодушен в надежде на благодарность. А ты хочешь отплатить мне злом! Ведь не даром говорят: «Не твори зло тому, кто пришел с добром».

— По нашей вере за добро надо платить злом, — отвечал Тигр. — Если не веришь мне, спроси у кого-нибудь еще. Как он скажет, так я и сделаю.

Брахман согласился. А в том лесу, в джянгл, то есть в джунглях, рос старый Баньян.

— Мама, а что это за дерево, баньян? Я его не знаю и никогда не видел, — таинственным голосом спросил Бету.

— Это, дети, огромное, раскидистое дерево с целым лесом стволов. Из ветвей индийского баньяна образуются воздушные корешки, которые спускаются до земли и укореняются. Воздушные отростки быстро разрастаются. Их стволы становятся толстыми, как слоны. Под сенью такого баньяна может расположиться целая деревня, настолько велика его крона… Но на чем я остановилась?

— В тех джунглях рос старый Баньян, — подсказала Алака.

— Спасибо, дочурка. Тигр с Брахманом подошли к старому Баньяну. Тигр попросил рассудить их, и тот ответил:

— Тигр говорит, что на добро следует отвечать лишь злом. Слушай же, Брахман! Я стою на дороге и дарую тень путешественникам, молодым и старым. Умирая от жары, они спешат укрыться под моей кроной, а потом, когда отдохнут, уходят, обрывая мои ветви, чтобы уберечь голову от солнца и делая из моих сучьев посохи. Теперь ответь мне, разве несправедливость не плата за благодеяние?

— Ну, что скажешь, почтеннейший? — обрадовался Тигр.

— Давай спросим еще кого-нибудь, — предложил Брахман.

Пройдя несколько шагов, Тигр задал тот же вопрос Дороге.

— Конечно, прав Тигр, — ответила она. — Послушайте, уважаемые! Разве путники, торопясь по своим делам, когда-нибудь поминают меня добрым словом? Кто, как не я, облегчает им путь к намеченной цели, а они в благодарность поливают мою грудь нечистотами. Вот и вы сейчас будете топтать меня ногами.

— Поищем третьего, — сказал Брахман, — если и он скажет то же самое, пусть будет по-твоему!

И они отправились дальше. Видят, на холме сидит Шакал.

— Эй, Шакал! — закричал ему Тигр. — Не бойся нас, мы хотим только кое-что спросить у тебя!

— Не соизволит ли господин сказать все, что он пожелает, издали? — спросил в ответ Шакал. — Не то у меня, немощного, последний ум вылетит.

— Этот Брахман был великодушен ко мне, — стал объяснять Тигр, — а я намерен отплатить ему неблагодарностью. Что ты об этом думаешь?

— Дело, о котором вы изволили доложить, недоступно моему слабому разумению, — почтительно ответил шакал. — Человек самого могучего сложения все равно, что комар перед шахиншахом зверей. Как же он сумел оказать вам милость? Я никогда в это не поверю, пока не увижу все своими глазами.

— Иди с нами, покажем, — согласился Тигр. Посадив Брахмана на спину, он двинулся вперед, а Шакал поплелся сзади. Вскоре все трое пришли к клетке. — Анита прервала рассказ и тихо спросила: — Вы спите, дети?

— Нет, нет! Что ты, мама! Рассказывай дальше! — в один голос попросили ее Бету и Алака.

Анита, понизив голос, продолжала.

— Итак, они подошли к клетке.

— О Шакал! — воскликнул Брахман. — Тигр был заперт в этой клетке, а я освободил его. Скажи нам, что ты об этом думаешь?

Шакал рассмеялся:

— Как же такой огромный Тигр мог поместиться в столь маленькой клетке? Пусть он при мне войдет в нее, ты свяжешь его по-прежнему, а потом освободишь. Тогда я рассужу вас.

Тигр вошел в клетку, а Брахман стал связывать его.

— Клянусь Всевышним, — произнес Шакал, — мне никогда не решить ваше дело, если ты не свяжешь его точно так же, как было.

Брахман крепко затянул веревку и, закрыв дверь, сказал:

— Гляди, вот так она была заперта!

— Видно у тебя отшибло камнем ум, — воскликнул Шакал, — если ты был великодушен к такому злодею! Ноги и руки тебе надо отрубить за то, что ты освободил его! Иди же теперь своей дорогой. Враг твой побежден…

— Вот так, дети, силу физическую победил разум! — закончила Анита. — Потому и соизволил сказать Всевышний: «Зеркало своего величия даровал я человеку».

— Спасибо, мамочка, за сказку! — наперебой благодарили ее дети и попросили: — Еще о слонах расскажи, ма! Ты ведь обещала!

— Нет, нет! Пора спать! — и она запела колыбельную:

Засияли на небе Звезды и луна… И пришла на улицу Ночь темным-темна… Спи, дружок, закрой глаза, Посмотри кусочек сна. Ночь в короне золотой Вам навеет мир другой. В нем по круглым облакам — Белой благодати — Нагуляться можно вам, Лежа на кровати. В царство фей мы все войдем И построим чудный дом…

Полная луна, задев краешек окна, тихо и мягко поплыла дальше… Утомленное детское любопытство и фантазии вместе с колыбельной песней и лунным светом потонули в безмятежном и легком сне.

Проснувшись, Берджу позвал Бахадура. Но это было излишне. Тот, виляя хвостом и вытягиваясь по земле, уже находился у ног своего хозяина.

Они тихо вышли со двора и отправились в окружное управление за продуктовыми карточками для детей.

Эти карточки были результатом бурной деятельности Аниты, которая обратилась в местные власти, а также в панчаяты — кастовые советы с просьбой о помощи детям Берджу. Там она почувствовала себя прежней: уверенной и настойчивой Анитой, дочерью брахмана. Результаты не замедлили сказаться: Берджу получил минимальное пособие на детей, даже не подозревая о том, что это постаралась Анита. Так что в данном случае его гордость совершенно не пострадала. Просто в один прекрасный день к нему в дом явился агент и попросил расписаться в протоколе, где значились его дети, нуждающиеся в материальной поддержке. Сегодня был последний день, когда можно было получить карточки на продукты питания по самым низким ценам штата Махараштра.

Бету, не найдя Бахадура на месте, взял ведро и направился к водопроводной колонке. Едва он повесил ведро на выступающую, словно морда носорога, переднюю часть колонки, как услышал легкое шуршание шин по дороге. Оглянувшись, он увидел, что к их дому подкатил «ауди». Его водитель, который показался Бету знакомым, открыв дверцу автомобиля, подозвал к себе Бету.

— Ты, случайно, не знаешь, где живет Анита?

На заднем сидении машины Бету увидел женщину. Он спокойно набрал воды и, не говоря ни слова, направился к дому.

Хозяин машины выругался сквозь зубы, но вдруг увидел Аниту, которая вышла из дома.

— В чем дело, Бету? — донеслось до его слуха.

— Какой-то дядя спрашивает, где живет Анита, — глухо ответил мальчик и поставил ведро на лавку.

Анита и Бету быстро вошли в дом и плотно прикрыли за собой дверь.

Авенаш и Кишори были некоторое время в замешательстве, решая, входить или подождать.

— А если она выгонит нас? — раздраженно спросил у матери Авенаш.

— Не выгонит, пойдем! Ты ее законный муж и должен забрать жену домой. О чем может идти речь? Открой дверь, я пойду первой, а ты — за мной.

Мать и сын, слегка сжавшись, неуверенно направились к дому… Минуту постояв в нерешительности, Кишори взялась за металлическую скобу двери и дернула ее на себя. Дверь не открывалась. Тогда Авенаш толкнул ее внутрь, и она со скрипом распахнулась. В темном проеме дверей стояла Анита. Ее глаза гневно сверкали.

— Ох! А я подумала, что нам уже никогда не найти тебя! — льстиво залепетала свекровь.

— Весь город обошли! — Стараясь говорить естественно и просто, дополнил Авенаш, протискиваясь в дверной проем.

Сын и мать, оттеснив Аниту, проникли в помещение хижины.

— На телевидении были! — изображая озабоченный вид, сообщил Авенаш.

— В полиции были! — нежным голосом подвывала Кишори.

— Где только не были, — врал сын, — и, наконец, нашли! — Он бросил на Аниту взгляд, в котором сквозила затаенная злоба.

— Да! — подобострастно подтвердила свекровь. — Дорогая, почему ты так переменилась к нам… Даже не знаю, как сказать, — она на мгновение заикнулась, изображая подступившие слезы, — но наш дом осиротел без тебя, словно душа из него ушла, — произносила она банальности, безуспешно пытаясь придать своему голосу страдальческие нотки и глядя на холодную, неприступную Аниту. Ее душила ненависть к невестке, и она с трудом сдерживалась, чтобы не выйти из роли.

Авенаш помогал ей, как только мог, вовремя «подставив плечо».

— В самом деле, стало как-то неуютно… — грустно проныл он.

— Послушай, доченька, — более уверенно продолжала Кишори, — муж имеет право на свою жену! — как скользкая чешуйчатая кобра, выползла из ее уст фраза, сказанная пресмыкающимся тоном.

— А как же иначе! Хранительница очага! — громко декламировал Авенаш прописные истины.

— Да, да! — подхватила свекровь. — Домашняя богиня!

Анита резко отвернулась. Потом посмотрела на пришельцев с гневом и презрением, и они замерли, чувствуя, что она сейчас их выгонит. Хозяйка, сдерживая себя, проговорила с напряжением в голосе:

— Значит «домашняя богиня»?! — Ее лицо побледнело. — И эту «домашнюю богиню» вы выгнали на улицу, вон, да?! Доверили ее честь пьяным бездельникам?! Я уже сто раз могла умереть с голоду под любым забором. И вы бы не уронили ни одной слезинки… Не так ли?! — глаза Аниты метали молнии.

Кишори стало не по себе. Ее голова задергалась. Она искала нужные слова, но они не приходили на ум.

— Да что там говорить! — махнула рукой дочь брахмана, бросив на них уничтожающий взгляд. Ей было противно, стыдно и жутко. — Убирайтесь! — вдруг закричала она истошным голосом. Казалось, что вот-вот с ней случится припадок. Она вся трепетала, дрожали ее руки. Отступив на шаг назад и поправив спустившуюся на лоб прядь волос, она произнесла сдавленным голосом в наступившей тишине: — Я умерла в тот день, когда вы поступили так бесчеловечно. Убирайтесь!.. Кто разрешил вам называть меня «дочерью»? — обращаясь к свекрови, медленно спросила она, уперев руки в бока. — А?! Ты, змея, — она двинулась на свекровь, — осмелилась назвать меня так! А ты? — повернулась Анита к Авенашу. — Ничтожество! Как ты посмел после всего, что произошло, называть меня… «своей женой»?! Посмотри на себя, шакал несчастный! Убирайся отсюда и отряхни пыль со своих английских башмаков. Вон отсюда!

Авенаш опешил. Его гнев был уничтожен гневом Аниты. Слишком жестокой была правда. Крыть было нечем. Его мучила алчность. Он даже не подозревал, что его тихая жена может быть такой!..

— На моей голове, — страстно продолжала Анита, — больше нет сурика, а на шее — брачного ожерелья! И как только у вас хватило наглости явиться сюда?! Я не хочу вас видеть! — кричала она, уже не владея собой.

— Доченька! Ты так меня огорчила! — теперь уже искренне воскликнула Кишори и зарыдала. — Я плачу, ты видишь это?

— Ты и должна плакать! — с фальшивой строгостью бросил ей Авенаш. — Сколько слез пролила из-за тебя моя дорогая женушка! — снова попытался он как бы реабилитировать себя, после того как Анита «выпустила пар». Он со вздохом поднял на нее глаза и произнес: — Видишь, я осознал свою ошибку.

— Да-а-а! Он осознал, — плача поспешила подбросить «масла в огонь» свекровь.

— Идем домой! — стал форсировать Авенаш. — Ты все-таки моя законная жена!

— Да-а-а! — вторила ему Кишори. — Да! Жена!

— А я попрошу вас вспомнить свои слова. Мне хочется задать вам вопрос: почему это вы вдруг так переменились ко мне? А? Подозрительно! Вы, дорогая мамаша, помните свои слова: «Убирайся, потаскуха, из моего дома!»? А ты, Авенаш? Может быть, сейчас отдашь мне те деньги, которые бросил мне в лицо на мои похороны?! Ведь я, по вашим словам, нищенка! Вы — изверги в полном смысле этого слова. Я еще не знаю, что вы затеяли, отчего извиваетесь передо мной. Но я узнаю!

— Доченька, ничего нет! Никакого умысла! Просто вернись домой, а там все узнаешь! — невзначай проговорила Кишори, у которой голова гудела, как улей.

Авенаш зло посмотрел на мать.

— Анита, ты должна все забыть! Мы вновь заживем счастливо. Я не могу без тебя! Пойдем домой! — бросал он последние козыри.

— Молчи! Лжец! Я вижу тебя насквозь. Твои слова фальшивы, как и все твое существо. Убирайся прочь! Ты выгнал меня ночью, в дождь. Я умерла для тебя… — Анита резко повернулась и пошла в глубь комнаты. Минуту спустя, она вернулась к обескураженным непрошеным гостям, бросая на них неприязненные взгляды и сжимая в руке ожерелье. — Вот как?! Муж вспомнил о законной жене и о своих правах на нее! — укоризненно сказала она. — Так вот, я удовлетворю твою память. Я тебе его верну, подлец! — и она бросила ему в лицо брачное ожерелье, разорвав его нить обеими руками.

Мать и сын попятились, отступая к порогу.

— Попирайте же бисер, свиньи! Я мечу его перед вами! — гордо воскликнула Анта. — Берите, собирайте! Я отдаю вам последнее звено, которое связывало нас когда-то. Я считала это символом достойного отношения к женщине. Но вы его растоптали. Оно для меня… больше ничего не значит…

Авенаш и Кишори стояли, как пораженные громом.

— Знаете, что значило это ожерелье? Это была петля на моей шее, натянутая супружескими узами… Я думала: избавиться от них — великий грех! Но когда тебя выгоняют, оскорбляют, втаптывают в грязь… О! Это уже не символ! Это — пыльная дорога, и больше ничего! Я сорвала его и превратила в прах супружеские узы! Вот ответ твоей «законной» жены, Авенаш! — тоном не допускающим возражений закончила Анита.

Инцидент, как говорится, был исчерпан. Мать и сын кое-как добрались до двери и вышли на улицу, к машине. Хлопнули дверцы, тихо взревел мотор, и «великие комбинаторы», алчно взглянув на хижину, в которой остались недосягаемые для них богатство и величие, отбыли не солоно хлебавши.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Посередине улицы, наводненной вело- и моторикшами, двигались двухколесные повозки — тонги, запряженные выносливыми быками породы малви, которых часто используют для пахоты и подъема воды из колодца с помощью чигирей. Эти животные очень хорошо переносят жару и засуху.

Берджу шел в густой толпе, ловко перешагивая через ноги людей, сидевших на земле, мимо жаровен, на которых в масле шипели лепешки, коржики и румяные шарики из пресного теста… Мальчики-зазывалы оглушительно кричали в рупор. Артист увидел коллег, уличных фокусников…

Бахадур, виляя пушистым хвостом, высунув язык, мирно шествовал рядом со своим хозяином и другом.

Продавец литографий, которые очень понравились Берджу, громко объяснял собравшимся смысл изображенного.

— Вот тут, видите, — говорил он, — показано, как великие Пандавы выигрывают на состязании женихов руку красавицы Драупади. Вы знаете, кто такие были Пандавы?

— Да, да, конечно, знаю. Мне очень нравится эта картина, я ее возьму, — отвечал покупатель, суетясь.

Берджу вообразил эту картину в своей хижине.

«Дети были бы очень рады, да и Анита тоже! Но увы!..» — вздохнул бедняга.

— А на той нарисован бог Вишну. Он всегда боролся за правду и если видел, что на земле воцаряется зло, то возрождался среди людей в виде разных аватар. А известно ли вам, что значит «аватара»?

— Да, конечно. Расскажите, пожалуйста, какие аватары изображены здесь?

Берджу прекрасно знал множество пуран — сборников мифов, поэтому для него все было ясно. И он шептал про себя стихи, обращенные к Раме, как аватаре — воплощению бога Вишну.

— Это первая аватара — рыба, — охотно стал объяснять продавец, указывая на картину, где из ярко-синей пучины вод вертикально поднималась рыба и из ее широко раскрытого рта выходил Вишну — круглолицый, улыбающийся, с большими ясными глазами, нарядно одетый и украшенный гирляндами цветов и драгоценностей.

— А вот здесь — Вишну в виде черепахи. Он спас все то, что утратили люди в дни потопа. Он всегда делал так много добра! — воскликнул продавец, сверкнув оживленными глазами…

«Прошло несколько тысячелетий со дня потопа, когда Вишну спас жизнь на земле, но на ней так много несправедливости. А несправедливость все же ущербна. Она мертвой хваткой держится за добро, она питается им. Неужели добро поддерживает жизнь зла?.. Зачем?» — такие мысли роились в голове Берджу, который находился под впечатлением увиденного.

Его привлекали наивность и чистота литографий, их красота и яркость. И артисту захотелось изобразить эту чистоту и наивность еще ярче и выразительнее в своих выступлениях. Он погладил Бахадура по ушам и направился на другую сторону улицы. До его слуха донеслась фраза, сказанная продавцом: «Сейчас я заверну. Спасибо! А знаете, скоро придет час, когда Вишну снова появится на земле. Он будет в образе всадника на белом коне и опять избавит мир от зла… Слишком уж много повсюду зла, слишком много!..»

Проверив, на месте ли продовольственные карточки, только что полученные им, Берджу вошел во двор своего дома. Бахадур, увидев Бету, ласково «произнес» несколько «фраз» на своем собачьем языке, подбежал к нему и стал лизать мальчика в подбородок.

Анита наводила в доме чистоту и порядок.

— Боже мой! Какая грязь! А пыли-то, пыли! Да вы хоть когда-нибудь убирались? — спросила она Алаку, которая помогала ей.

— Убирались, — ответила та, комкая в руках тряпку. — В прошлом месяце папа вытирал пыль.

Женщина погладила девочку по аккуратно причесанной головке, понимающе улыбнулась и сказала:

— Почаще надо!

— Я говорила папе. Но нам все некогда. Репетиции, выступления, рынок… и все такое, — не по-детски серьезно объясняла та.

— Надо, дочка, при любых обстоятельствах находить время для уборки жилища. Чистота — залог здоровья. Ясно?

— Ясно, мама! — кивнула Алака и принялась старательно вытирать пыль влажной тряпкой.

Анита пошла на кухню. Послышался звон посуды.

— Отец! — тихо позвал Бету из-за угла хижины. — Подойди, пожалуйста. Есть новость! — таинственно проговорил он, но это не удалось скрыть от Алаки, которая стояла у открытого окна и все слышала. Она выбежала во двор, веселая и раскрасневшаяся.

— Папа, а мы с мамой убираемся в доме!

— Вот и хорошо! И ты помогаешь ей?

— Да!

— Умница… — похвалил отец дочурку и, посмотрев на сына, негромко сказал: — Ну, выкладывай, что там у тебя, уж очень загадочно блестят твои глаза.

— Тот дядя приходил! — шепотом сообщил ему Бету.

— Что такое? Какой «дядя»? — не понял Берджу.

— Мама вернула ему брачное ожерелье.

— Кому? — все еще недоумевал артист.

В это время Бету позвала мать.

— Я здесь, мама! — как ни в чем не бывало, отозвался он. — Приходил тот человек, с которым ты подрался! — более внятно объяснил Бету.

Берджу почесал затылок, посмотрел по сторонам и задумчиво спросил:

— А зачем он приходил?

— Он хотел увезти маму с собой! — выпалила Алака. — А она не пошла! — гордо подчеркнула девочка.

— Да как он посмел явиться? — сжав кулаки, вскрикнул артист.

— Тише, тише! — оглядываясь, попросил Бету и приложил к губам указательный палец. — Он говорил, что очень тоскует и жить без нее не может и попросил ее вернуться назад.

— Она отказалась и выгнала дядю и тетю! — проинформировал домашний «осведомитель» — Алака.

— Хорошо! — нахмурился Берджу. — Я все выясню.

— С кем вы там шепчетесь? — донеслось из дома. — Кто здесь? Сейчас посмотрю! — Анита вышла во двор и повернула за угол. Перед ней стояли дети и Берджу, словно пойманные с поличным воришки.

— И ты здесь? — улыбнулась она, чтобы снять напряжение.

— Да, представь, — промямлил тот.

— А что ты здесь делаешь? — лукаво спросила Анита.

— Ну, понимаешь, я… хотел узнать, что за люди… — заикался артист.

— Какие еще люди? — перебила его женщина. — У нас продукты кончаются, а тебе все равно. Надо сегодня же отоварить все карточки.

— Не волнуйтесь по пустякам, госпожа! — с облегчением ответил Берджу. — Я сейчас же, мигом! Вот так! Ко мне, Бахадур! — скомандовал он и хотел было пуститься в дорогу, но увидел, что путь отрезан: перед ним стояли Бету и Алака и хитро смотрели на него, спрятав руки за спину.

— Отец! Лучше мы сходим в магазин! — дуэтом предложили они.

— Вы? — удивился он.

— Отец, мне кажется, сейчас очень удобный случай, — скороговоркой произнес смышленый Бету, как будто опасаясь, что его смелость может иссякнуть.

— Чтобы подойти и взять маму за руку! — закончила сестра его мысль. Эта малышка не уступала своему братцу в проницательности и тонком понимании психологических нюансов.

— Подойди к ней! Подойди! — подбадривал и вместе с тем настаивал Бету, вселяя в отца уверенность.

Берджу был благодарен своим заботливым и понимающим детям.

«Что бы я делал без них?» — подумал он и, не сказав ни слова, решительно вошел в хижину.

«Внимай полезной речи, пусть она исходит от ребенка; не слушай дурных речей, пусть они исходят от старика».

Медленной походкой влюбленный подошел к Аните, которая как бы почувствовав решимость, исходившую от приближавшегося к ней высокого и статного мужчины, заволновалась, бросила тряпку и принялась вытирать полотенцем руки. Берджу мягко дотронулся до ее плеча. Она, не оборачиваясь к нему, опустила голову… А он, сам не понимая, откуда у него появилось столько храбрости, заговорил нежно и страстно:

— Я люблю тебя больше всего на свете, я не могу больше жить без тебя, я умру, если потеряю тебя! — частил он, произнося слова влюбленных, которые всегда банальны и тем не менее вечны, как сама любовь. Не дожидаясь ее реакции на свои слова, он, как нашаливший подросток, выскочил из дома вне себя от радости.

Через несколько минут Берджу вернулся, сияющий. У него на глазах стояли слезы, слезы таинственного восторга, слезы его любящей и чистой души. Он снова подошел к Аните и услышал ее неровное дыхание. Ее черные глаза, как зеркало, отражали все, что переживал Берджу. Ему стало весело и немного страшновато. Радость томительно разливалась в нем, и он громко запел, мягко пританцовывая:

И в мечтах, и во сне Вижу только тебя. Мое сердце пылает огнем, На глазах пелена. Умираю, любя. Признаюсь в пораженье своем. Я люблю! Я люблю!— Повторяю сто раз. Подари же мне «Да», дорогая! Жизни нет для меня Без твоих дивных глаз, Без тебя я себя потеряю!..

Анита, оживленная и сияющая, как Бенгальский залив весенним утром, кружилась в танце рядом с Берджу. Только им, этим счастливым влюбленным, было известно, как помогает древнее искусство пения и танца совершить великую тайну признания.

Он взял ее за руку.

— Анита, будьте моей женой… если…

Она резко обернулась к нему и поглядела на Берджу широко раскрытыми глазами, в которых комедиант увидел то, чего нельзя высказать никакими словами. Ему показалось, что они одни во всей Вселенной, во всем мире…

Спустя неделю в храме Вишну, у священного огня совершался обряд бракосочетания Аниты и Берджу.

Брахман, провозглашая мантры, бросал в огонь масло гхи и лепестки роз. Жених надел на шею невесты обручальное ожерелье — мангаль-сутру, которое представляло собой нитку черных и золотых бусинок. Бету омыл ноги новобрачных водой, налитой в небольшой металлический таз.

На Аните сияло великолепное красное сари, к краю которого был привязан белый шарф, перекинутый через шею Берджу. Жених и невеста обошли семь раз вокруг священного огня…

Брачный пир, на который собралось много друзей Берджу, был устроен в соседней деревне, у дяди Виджая, где не так давно артист и его сын Бету слушали стихи и песни крестьян под ритмическое постукивание барабанов после уборки урожая риса.

Здесь был и Манни, торговец фруктами, любимец Божанди, и мясник из касты паси — человек, глубоко уважаемый Бахадуром, а также ремесленники, кожевники из касты чамар. Веселилась вся деревня — отовсюду слышались песни: это крестьяне разделяли радость новобрачных.

— Наконец-то наш великий артист, — сказал дядя Виджай, покачиваясь с чашкой чараса в руке, — женился! Его дети обрели добрую мать, а наш Берджу — прекрасную супругу. Да хранит вас бог Кришна — аватара Вишну, дорогие мои! Я прошу выпить за здоровье молодых!

Шум, музыка, веселые голоса, стук барабанов не затихали до утра…

На третий день после свадьбы, на базарной площади, окаймленной тенистыми пальмами, семья Берджу дала представление для всей деревни. А потом целую ночь, ясную и теплую, все гуляли и наслаждались радостью общения, забывая все на свете беды и горести.

Бахадур чутко и верно охранял порядок. Его аппетит был удовлетворен по заслугам. Божанди шалила больше, чем обычно. Дядя Манни, хватив лишнего, уснул на табурете, прислонившись к стене. На коленях у него, свернувшись калачиком, дремала Божанди, утомленная бесконечным весельем…

Автобус, медленно перевалив через мост, помчался по проспекту Виктория. Анита сидела на переднем сидении, окруженная плотной стеной пассажиров. Было душно и жарко. Она ехала в кинотеатр «Эрос», где ее ждала многочисленная публика. Афиши были расклеены уже давно, а билеты — все проданы. Как всегда перед выступлением, сердце ее замирало. Все домочадцы, кроме мужа, который не смог присутствовать на выступлении, ехали с ней.

— Смотри, Бахадур, охраняй нашу великую артистку! Не спускай с нее глаз! — приказал Берджу, провожая их.

Автобус остановился перед железнодорожным переездом. Наконец шлагбаум, мерцая красным глазом, медленно пошел вверх. Анита услышала удаляющийся грохот товарного состава, и ей сдавило грудь. Свет прожектора ослепил глаза. Она прикрыла их. Голова закружилась, и ее стало подташнивать.

«Не здесь ли я упала тогда на рельсы?» — с ужасом подумала она и ценой неимоверных усилий отогнала эти жуткие воспоминания. Вскоре ей стало легче. Она пришла в себя. Захотелось пить.

Они выехали на Гарден-роуд и остановились недалеко от «Эроса». Вышли почти все пассажиры автобуса, которые приехали на выступление Аниты. Дети и четвероногие спутники артистки не в меру разгалделись, и она принялась успокаивать их:

— Тише, тише, дети! Не дай бог, меня узнают. Шуму не оберешься! — и она ласково погладила их по волосам. — Стойте здесь, а я пойду, выпью воды.

— Божанди, ко мне! — скомандовал Бету, и священный хануман ловко очутился у него на плече. — А ты, Бахадур, жди нас у той палатки! — и он указал, куда ему следует идти. — Держи! — развернув бумажный пакет, Бету вручил верному псу его любимое лакомство — баранье ребро.

Бахадур, сжав челюстями подарок, отправился к палатке в сел на задние лапы, предусмотрительно прижав свой ужин левой передней. Божанди махнула ему кистью правой руки с оттопыренным хватательным пальцем, издав победный крик. Она гордо взгромоздилась на плечо Бету, который скрылся с ней в дверном проеме кинотеатра.

«Хорошо быть священным животным, особенно хануманом! — думал с грустью Бахадур, извлекая из-под лапы кость, — везде им дорога, даже в этот шумный сарай».

Решив во что бы то ни стало заработать денег на учебу Бету, Анита возобновила выступления.

— Бету может сразу пойти в четвертый класс! — как-то сказал Берджу, — читать и писать он умеет. Много знает по истории, географии, фольклору… и математик он у нас неплохой! Считает не хуже любого банкира! Так ведь, Бету? — и он, похлопав сына по плечу, весело засмеялся.

— Конечно, отец! Я мог бы и в пятый сразу!..

— Нет, Бету, не надо торопиться! Лучше в четвертый! А то ты сразу слишком далеко уйдешь от меня! — серьезно посоветовала ему Алака. — Я ведь только через год пойду в школу, да, мама? — она подняла свои милые глазки на Аниту. Ее круглое личико, обрамленное кудряшками, светилось.

— Конечно, доченька! — Анита, охваченная нежным материнским чувством, обняла и прижала к себе девочку, не ведая о том, что это — ее родная дочь, которую она выносила во чреве своем…

Берджу взглянул на жену и Алаку и невольно вздрогнул: они показались ему похожими друг на друга, как две капли воды…

«Что это со мной? — подумал он. — Что за бред?» — и быстро вышел из комнаты.

Процветает та семья, где счастлива женщина, — гласит народная мудрость.

Легкая пелена счастья, как предутренний туман, подсвеченный розоватыми лучами восходящего солнца, окутала бедную хижину уличного комедианта.

Анита была прекрасной хозяйкой. Все домашние слушались ее беспрекословно. Любовь объединяла их. Счастье Аниты становилось все более ощутимым и полным. Но временами молодую женщину вновь охватывало беспокойство. Память больно стучалась в ее усыпленное сознание. И она делала над собой неимоверные усилия, чтобы припомнить то место, где бросилась под поезд… и где оставила ребенка.

«Подобрал ли ее кто-нибудь? Или она умерла?! Бедное мое дитя!» — думала несчастная мать, и ее глаза наполнялись горькими слезами, а сердце все более и более противилось великому врачевателю — времени. Вопреки логике и обстоятельствам, она никак не могла забыть дочурку и всего, что с ней произошло… Снова и снова вспоминала Анита все три попытки своего самоубийства, от которых ее спасало лишь провидение.

«Зачем?» — возникал в ее голове безумный вопрос, который она резко отгоняла прочь.

«Чего мне еще желать? У меня есть дети. Господь отобрал у меня родную дочь, но воздал сторицею, послав мужа, сына и дочь. Пусть у женщины нет украшений, муж — лучшее ее украшение», — размышляла она, тщетно стараясь уснуть лунными ночами, и лишь ненадолго забываясь тяжелым сном после ухода ночного светила.

Она вставала раньше всех, до восхода солнца, когда было еще прохладно, обессиленная бессонницей, и изо всех сил старалась, чтобы этого не заметили домочадцы. Она пила кофе, умывалась холодной водой и делала легкие упражнения. Берджу и дети заставали ее уже бодрой и свежей, когда она лучшим малабарским сандалом ставила себе на лоб тику — кастовый знак и украшение всякой индийской женщины, говорящий о том, что ее утренний туалет закончен.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Мама! Мама! Что с тобой?! — испуганно закричал Бету. — Успокойся, мама! Мы с тобой!

— Ничего, ничего! — глухо ответила Анита, очнувшись от тяжелого сновидения и как-то странно вращая глазами. Она прижала детей к себе. Их сердца трепетали, переговариваясь друг с другом на языке, понятном только им одним.

Аните привиделось, будто кирпан, сверкнув в руке бандита, рассек Берджу голову.

— А где отец? — спросила она, немного успокоившись.

— Я здесь, Анита. Что с тобой? — он подошел и сел рядом.

— Берджу, нам надо поговорить. Вчера, по дороге в кинотеатр «Эрос», мы проезжали железнодорожный переезд. Это в том месте, где проспект Виктория переходит в Гарден-роуд.

— Да, там переезд и есть шлагбаум! — спокойно ответил ей муж.

— Скажи, Алака и Бету твои?..

— Анита, милая, давай поговорим об этом потом, — мягко перебил Берджу неприятный для него вопрос, — а сейчас надо спать! — минуту он постоял, как бы раздумывая, и, махнув рукой, сказал: — Хотя что скрывать? Пусть они сами скажут.

— Отец! — бойко отозвался Бету. — Ты нам родной, другого мы не знаем.

— Да, папа, ты наш отец! — прозвенел голосок Алаки.

— А ты наша родная мать! — хором воскликнули дети и прижались к Аните.

— Идиллия и только! — улыбнулся Берджу. — Как в лучших спектаклях средневековья!

— Дорогой! — обняла Анита мужа. — Чтобы между нами не было недомолвок, я хочу выяснить одну загадку, от которой все время мучаюсь.

— Пойдем, полюбуемся луной! Бахадур, ко мне! — скомандовал отец семейства. — А вы, дети, спать! — И супруги вышли во двор, залитый лунным светом.

Откуда-то доносились чарующие звуки флейты. Было очень жарко, и многие жители поселка спали на крышах своих домов.

— Ты был когда-нибудь в Матхуре, Берджу? — вдруг спросила Анита.

— Никогда не был, но мечтаю об этом.

— Давай поедем туда в день рождения Кришны и устроим большой спектакль всей нашей семьей?

— Конечно, милая, я согласен! Это будет в августе. Матхура — город Кришны — возлюбленного богинь и смертных женщин; Кришны-Леля, созывавшего пастушек на пляски и игры под луной звуками своей флейты; Кришны — мудрого правителя, вошедшего в «Махабхарату» в качестве одного из главных ее персонажей.

— О, Берджу! Ты у меня — великий знаток Индии и ее культуры! Ты — великий волшебник!

— И бедный комедиант! — вставил он.

Бахадур, положив голову на передние лапы, слушал мирный разговор своего великого хозяина и его помощницы, главной правительницы дома. С тех пор, как появилась эта женщина, желудок Бахадура никогда не испытывал лишений, отчего шерсть его теперь блестела, как парчовый халат раджи.

— Анита, отчего ты спросила меня о железнодорожном переезде на Гарден-роуд и о том, родные ли мне Бету и Алака? Разве между этим есть какая-то связь?

— Так они родные тебе? А кто их мать? Кто выносил их под сердцем своим? А?

— Видишь ли, — Берджу подошел к жене и взял ее за плечо, — Бету — подкидыш! Я жил один. Вернее, со мной были обезьянка-хануман и Бахадур и больше никого на свете. Я и сам рано остался сиротой. Однажды я шел по улице. Было темно, но в лунном свете я увидел младенца, который лежал на тротуаре, завернутый в пеленку. Я, не раздумывая, забрал его и стал растить и воспитывать. Ты была свидетельницей и того, как я хотел отдать ему чужим, но богатым людям ради его же блага! Но ты знаешь, что из этого вышло. Нет! Больше я никому не отдам моего мальчика! Может быть, ты задумала что-нибудь насчет Алаки? — встревожился он.

— Нет, нет, дорогой! Что ты придумал! Это исключено! Кто же отдает своих детей?! — она осеклась и внимательно посмотрела на спокойное лицо своего супруга, освещенное луной.

— А теперь, Анита, послушай историю Алаки. Однажды, в сезон дождей, четыре с лишним года назад, мы с Бахадуром брели по дороге. За спиной у меня мок под дождем Бету, на правом плече — Божанди. Барабан неприятно ударял меня по бедру при каждом шаге. Бахадур тащил узел с канатом, флейтой и кольцом. Мы ужасно устали и проголодались и потому плелись очень медленно. Какие там выступления в сезон дождей! Мы были на Кроуфордском рынке, прошли мимо Ипподрома, потом по Гарден-роуд приблизились к тому самому переезду, о котором ты мне говорила. И вдруг Божанди и Бахадур обнаружили в контейнере для мусора плачущего младенца. Обезьянка прижала его к себе и не хотела ни за что выпускать из рук. Я молился, чтобы Всевышний освободил меня от нового испытания, говорил, что не подряжался подбирать всех подкидышей, приказывал своим питомцам положить «находку» на место, но они упрямо не подчинялись моим командам. Я не был уверен, что смогу прокормить еще одного ребенка. Тот день, когда это случилось, запомнился мне навсегда…

— Когда это было? — отрывисто спросила Анита.

— Сезон дождей — барсат — длится с июля по сентябрь. Так это было десятого сентября. Это я знаю точно! Хоть ночью разбуди — отвечу. Так вот, Бахадур, подлец, схватил меня за штанину, когда я хотел уйти, и чуть не разорвал ее, не выпуская из пасти. Последние мои штаны! Представляешь, как он с ними обошелся?! А хануман так прижимала ребенка, словно собиралась тут же кормить его своей грудью. Я подошел и посмотрел на младенца. Он был весь мокрый и, конечно, продрог. А уж как он кричал! И мое сердце не выдержало: я взял его, несмотря на то, что нам и самим порой совершенно нечего было есть. И горсти риса не бывало иногда в нашей лачуге. Но Бог дал, все пережили. Видишь, какая растет красавица?! Каков у нее голосок, грация?! Алака, моя дочурка, обещает быть чудесной девушкой, не правда ли?! — гордо закончил он свой рассказ и вздохнул. Потом Берджу с любопытством посмотрел на Аниту. Она напоминала ему богиню Сарасвати, всю в лунных лучах. Не хватало только лютни. — Она будет такой, как ты, Анита! Такой же красивой, умной и прекрасной, как богиня! — добавил он.

— Боже мой! Берджу! — тревожно и радостно воскликнула Анита, словно первооткрыватель, увидевший землю среди пустынных вод.

— Что такое? О чем ты, дорогая? — захлопал тот глазами, ничего не понимая.

— О том, что Алака — моя дочь!

— В этом никто не сомневается! — успокоил ее фокусник будничным тоном.

— Нет, нет! Ты не понял! — Анита порывисто схватила мужа за руку и притянула к себе. Они сели на скамейку рядом с клумбой тюльпанов. — Алака — моя дочь!

— В каком смысле? — переспросил растерявшийся Берджу.

— В том смысле, что я родила ее…

Артист застыл, как изваяние языческого божества. На языке у него вертелся вопрос, который он не смел произнести. Кое-как справившись со своим замешательством, он еле слышно выдавил из себя:

— Ты?! Как же так?!

— Когда родился ребенок, я решила снова вернуться к Авенашу, но он не признал его своим и снова выгнал нас вон, прямо под дождь. Этому всячески способствовала свекровь. И все по той же причине: оттого, что я осталась без наследства, так как мой отец разорился. Деньги оказались для них священней самой жизни на земле, как говорится, волосы дороже головы!.. Напоследок они оскорбили меня такими страшными словами, что и повторять не хочется, заодно облив грязью и мою невинную девочку… Я ведь даже не успела дать ей имени…

— Алакой ее назвал Бету, — вставил Берджу.

— Они выгнали нас в дождь, на улицу без всяких средств к существованию! Они убийцы! И должны понести наказание! Моя дочь отомстит за себя и за меня!

— Господь накажет этих негодяев! Я уверен! — грозно вторил Аните муж, нежно прижимая ее к себе.

— Я… я упала рядом с поездом на рельсы и потеряла сознание, а моя дочь оказалась в мусорном ящике! Боже! И она жива!.. — Анита подняла руки к небу, и по ее щекам потекли слезы покаяния, счастья и воскресения… Силы покинули молодую женщину, и она упала на траву.

Берджу совсем растерялся. Он не знал, что делать, и только приговаривал:

— Анита! Анита! Ведь это великая радость! Ты нашла свою дочь! О, Боги! О, Творец наш Всевышний, слава тебе!

Анита рыдала. Берджу осторожно приподнял ее и стал вытирать слезы.

— Теперь все будет хорошо, милая! У нас с тобой праздник. Настоящий праздник!

— Да?

— Конечно!

— Ах, Берджу, что за глупости я говорю! Любимый, если бы не ты, что было бы с Алакой?! Ты — мой повелитель! Ты — мой Бог, Берджу! Ты спас мою дочь, ты воспитал ее! Ты дал ей кров и отцовскую ласку! А дети спасли мне жизнь! Вы все для меня дороже самой жизни. И я отдам ее за вас без колебаний! — и она снова залилась слезами.

Бахадур подошел к Аните, виляя пушистым хвостом, и лизнул ее в щеку. Она стала понемногу успокаиваться.

Супруги так и просидели до утра, тесно прижавшись друг к другу. Это были отец и мать, которая обрела свою кровную дочь.

— Берджу, — тихо сказала Анита, — все эти годы у меня было такое ощущение, как будто я несу на своих плечах и на сердце незримую черную скалу, которая вот-вот упадет и раздавит меня. Ты один поддержал меня, дал мне силы своей любовью. А сейчас, когда я узнала, что Алака — моя дочь и что только ты — причина ее спасения, эта скала упала с моих плеч и сердца. Я свободна, любимый! Я прежняя Анита! Ты видишь перед собой ее новое воплощение — аватару!

Берджу был растроган. Первый луч солнца горячей стрелой пронзил светящийся небосвод и упал на проснувшуюся землю…

Короткие часы тропической ночи проходят быстро. С первыми проблесками зари город снова оживает.

Муниципальные свиперы — подметальщики из касты неприкасаемых принимаются за уборку. Они босые, в грязных чалмах, в руках у них — веники и совки. На корточках или сгибаясь до земли, подметальщики шаг за шагом передвигаются по мостовой, наводя чистоту.

В сквере, на зеленой полянке, энтузиасты гимнастики проделывают упражнения по древней системе «йоги». Один из них сидит, закинув ногу за шею, другой делает вращательные движения мышцами живота, третий, заткнув пальцами нос и уши, на долгие минуты задержал дыхание, четвертый стоит на голове…

Это — «часы пота», интенсивного труда в основном интеллигенции, время, когда жара еще не вошла в свою силу и солнце еще не бросило обжигающий, как огонь, луч.

В длинных красных рубашках с бляхами тянутся к вокзалам носильщики. На фабрики и заводы пешком, на автобусах или на велосипедах направляются рабочие. У многих из них под мышкой — медная кастрюлька с обедом.

В это утро Бахадур и Божанди не спеша шествовали по пригородной дороге за продуктами в свои лавки и на рынок.

Первыми мимо них с песнями и криками веселой толпой промчались велосипедисты-молочники — дудхвала, игнорируя самые элементарные правила движения. Их велосипеды без тормозов и сигналов были увешаны большими бидонами с молоком.

Бахадур привык к этому и не обращал ни малейшего внимания на происходящее, тем самым демонстрируя свое скептическое отношение и к торговцам «этим противным молоком», и к средству их передвижения. В отличие от него Божанди с завистью взирала на велорикш и, конечно, на автомобили, все еще лелея в душе свою заветную мечту.

Несмотря на ранний час, вся семья Берджу уже была на ногах. Алака успела побывать у соседа-молочника, откуда принесла трехлитровый бидон, наполненный ароматным парным молоком.

Анита, словно девчонка, веселилась и бегала по двору. Она чувствовала, что стала прежней, что вновь обрела себя.

Берджу не уступал ей, проявляя мальчишество и непосредственность. Большой ребенок Берджу нашел спутницу жизни! Такую же поэтичную и чистую душой, как и он сам. Было отчего веселиться.

Когда вернулись четвероногие «снабженцы», отец семейства объявил, что сегодня праздник и они позавтракают не дома, как обычно, а в кафе.

— А какой праздник? — спросила Алака.

— По случаю предстоящего поступления Бету в школу! — слукавил Берджу, так как мотив праздника был совсем другим.

Бету кое-что слышал из ночного разговора родителей и обо всем догадался, но предпочел дипломатично промолчать и только задорно блеснул умными и чистыми глазами.

* * *

Семья уличного комедианта в полном составе весело шла по городской улице. Солнце уже поднялось над горизонтом. На работу ехала целая армия мелких служащих, клерков-бабуджи. У каждого на руле велосипеда — медные судки.

— А что в этих судках, мама? — прищурившись от солнца, спросила Алака.

— В них чапати — пшеничные лепешки, — ответил Берджу, — и сладости из творожной массы.

— А мы будем есть чапати и сладости? — лукаво взглянув на отца, спросил Бету и подморгнул ему.

— Конечно, сынок! Ну вот, мы и пришли. Прошу рассаживаться.

В кафе самообслуживания, приютившемся под могучим манговым деревом, было немноголюдно. Через несколько минут стол был накрыт. Дымились свежие чапати, пестрел салат из сладкого перца, помидор и огурцов, стояли бокалы с соком манго. Около Божанди лежали два апельсина. Она не спеша очистила их и принялась с удовольствием поглощать. Покончив с ними, она бросила корки в урну.

Когда завтрак подошел к концу, солнце поднялось уже довольно высоко. Стало нестерпимо жарко. Улицы наполнились шумом. Послышался дробный стук барабана, и они увидели бандарвалу — дрессировщика обезьян, который шел от дома к дому, ведя на веревке двух макак, одетых в грязноватые кукольные платьица.

— За одну рупию они вам станцуют, изображая жениха и невесту! Только за одну рупию! — время от времени восклицал бандарвала.

Божанди взирала на макак со снисхождением.

«Во-первых, я — хануман, во-вторых, умею проделывать такое, что им до меня далеко! Да и одежда у меня с иголочки, можно сказать», — гордо подумала она и взобралась на плечо к Аните, обняв ее левой лапкой за шею.

— Бету, а я рассказывал тебе о заклинателях змей?

— Да, отец. Им удаляют зубы. И они все глухие. А пляшут они не под звук флейты, а под ее движение.

— Мне кажется, я слышу — звучит свирель из полой тыквы! — воскликнула Анита.

— Это сапвала — заклинатель змей! — торжественно изрекла Алака.

— Да, моя милая! Ты угадала, — подтвердил Берджу. — Около Дели есть деревня, да и где-то недалеко от нас тоже, где из поколения в поколение воспитываются заклинатели змей. Это трудная и опасная профессия. Ею занимаются в основном люди из племени ком йоги. Вначале надо… что сделать?

— Поймать змею! — ответил мальчик.

— Верно, молодец! Потом необходимо обезвредить ее ядовитые зубы и только тогда работать с ней. Иногда заклинатель приводит с собой и юркого зверька — мангусту. За хорошую плату он может показать бой мангусты с ее заклятым врагом — коброй.

— Наша Божанди тоже однажды оторвала кобре голову, — заметил Бету, — когда змея заползла в колыбель Алаки, а Бахадур первым, учуяв опасность, схватил змею.

Удивленная Анита нежно провела рукой по загривку Божанди.

— Отец! Мы ведь собирались завтра выступать? — спросил мальчик. — А ты, мама, завтра свободна?

— Конечно свободна, сынок! Завтра я буду танцевать лучший в своей жизни танец! — и она прижала к себе весело скакавшую на одной ножке родную дочурку.

Навстречу им шел высокий крестьянин. Бету и Алака мигом оказались около него. Минуту спустя, его буквально облепила детвора. Стоял шум, гам, крик и смех — беззаботный, лучший на свете детский смех. На плече у крестьянина лежали длинные круглые палки, похожие на стволы бамбука. Это были ганна — стебли сахарного тростника. За несколько анн Бету купил две ганны. Всю дорогу до дома дети молчали, занятые пережевыванием сладкой мякоти. Им добросовестно и со знанием дела помогала Божанди.

Бахадур, безразличный к растительной пище, спокойно шел с правой стороны от своего великого хозяина, рядом с которым легко шагала Анита, облаченная в сари цвета спелого лимона. Ее глаза светились счастьем, а в украшениях играли яркие лучи солнца.

Длинная белая рубашка из домотканой хлопчатобумажной ткани кхади с разрезами по бокам подчеркивала статную, широкоплечую фигуру Берджу. На нем были длинные светлые брюки из той же ткани и легкие сандалии — повседневная рабочая одежда фокусника-джадугарга. Артист был весел и доволен: сегодня Анита была прекрасна.

— Как замечательно все сегодня выступили! И Божанди, и Бахадур! Просто дух захватывает.

— Главное, неплохо заработали! — надломленным голоском заметил Бету.

— Ты становишься расчетливым, сын. Наверное, будешь финансистом.

— Ведь за учебу платить надо, отец! — обиженно отозвался мальчик.

Анита улыбалась и время от времени грустно посматривала на Алаку.

— Я тоже довольна сегодняшним выступлением. Дети были великолепны. Настоящие артисты. У них прекрасный слух и чувство ритма. И артистичность неплохая. Но подучиться им не помешало бы, — добавила она, помолчав.

— Учиться — никогда не лишне, — согласился с ней муж.

Адвокат Чатури изнывал от жары. Кондиционер в его кабинете не работал. Секретарша уже дважды приносила ему чай, который так и не снял усталости. Пот мелким бисером скатывался по его круглому упитанному лицу. Он промокнул батистовым платком свою лысину, поблескивавшую в лучах предзакатного солнца.

«Горячий, хоть чапати поджаривай!» — с досадой подумал он, находя удовлетворение лишь в том, что его еще не покинуло чувство юмора.

В последний месяц дел у него было невпроворот. Завтра предстояло еще одно судебное разбирательство, где он будет выступать в качестве защитника одного из богатых проходимцев из сферы бизнеса. Коррупционеры не давали ему покоя…

Дело Аниты Дели было давно закончено, но не закрыто, поскольку он так и не встретился с ней. Авенаш заверил адвоката, что она гастролирует где-то в Европе, и настаивал на своем поручительстве. Но это противоречило закону, и Чатури не согласился.

— Сита! — хрипло позвал он секретаршу.

Дверь бесшумно открылась, и легкий сквознячок ласково овеял его разгоряченное лицо и голову.

— Дверь пусть будет открытой, — попросил он ее.

— Я слушаю вас, шеф, — мягко и вкрадчиво проговорила Сита.

— Свяжитесь еще раз с Авенашем Бабу… хотя нет, не надо. Это подлый субъект. Лучше вот что, Сита, позвоните в «Джатру» — народный театр, и справьтесь, где находится некая Анита Дели. Затем… найдите ее дело. И попросите ее, где бы она ни была, пусть свяжется со мной лично. Я все понятно объяснил?

— Хорошо, шеф, все будет исполнено! — и она направилась к двери.

— Вы куда?

— Звонить в «Джатру», — улыбнулась Сита и окинула взглядом круглую, плотную фигуру своего уважаемого шефа, которого она сравнивала, никому в этом не признаваясь, с императором Акбаром.

— А-а-а! Да, да… — рассеянно произнес «Акбар».

Не успела секретарша выйти, как раздался резкий телефонный звонок, который заставил адвоката вздрогнуть. Он зацепил рукой чашку с чаем, разлив его по столешнице.

— Господин адвокат Чатури? — послышался в трубке грубый мужской голос.

— Да! — ответил верный слуга законности и провел рукой по влажному лицу. Его крупная плотно сбитая фигура напряглась.

— Вам бы не помешало быть более сговорчивым со своими клиентами! Если до завтрашнего утра вы не выдадите заключения по делу Аниты Дели тому, кому следует, говорить с вами будем иначе…

— Плевать мне на вас, мерзавцы! — презрительно сжав губы, произнес Чатури, когда в трубке застонали короткие гудки.

На следующий день, войдя в кабинет шефа, Сита застала его склоненным над толстой папкой дела Аниты Дели. Он снял очки в массивной оправе и с удивлением посмотрел на секретаршу.

— Бабба! Так рано?! — воскликнул он. Его рот расплылся в широкой улыбке, отчего щеки поползли вверх, как песчаные дюны в пустыне, гонимые ветром, и заслонили глаза, так что видны были только верхние веки и полоски редких черных ресниц, словно вехи, обозначающие место погребения источников влаги и зрения.

Чатури принадлежал к касте писцов — каястх, которая по иерархической лестнице находится рядом с брахманами.

— О, великий из великих! Вас приветствует ваша рабыня! Она готова, если вы прикажете, принести чай!

— Боу-ди! — почтительно обратился он к женщине. — Скажите, а как по-арабски «великий»? — его щеки вновь поплыли к глазам. Улыбка, лукавая и победоносная, вновь расцвела на его добродушном лице.

Сита зарделась.

«Боже, неужели он догадался?!» — подумала она и сказала:

— Ваша проницательность потрясает меня, господин Чатури!

— По-арабски великий — «акбар», моя дорогая пери! — воскликнул он и тоненько захихикал. — Император Акбар был низкорослым и толстым, но это не мешало ему быть, вернее стараться быть, великим.

— Это так, — стыдливо опустив глаза, промолвила секретарша и положила перед ним уже заготовленную карточку учета. — Здесь имя, номер телефона и адрес импресарио Аниты Дели, шеф.

Чатури одобрительно кивнул головой и взял карточку в руки.

— Анита здесь, в Бомбее. Изредка она дает представления в «Эросе». Ее адреса они не знают и посоветовали обратиться к ее импресарио.

— Хорошо, Сита! Ты молодец! — он немного помедлил и попросил принести чашку чая с печеньем.

Когда Сита вышла, мягко ступая по ковру, он быстро набрал номер полицейского участка и попросил лейтенанта, своего однокашника, работавшего в сыскном отделе.

— Мною заинтересовались, как я и предполагал. Пока их нет, — скороговоркой сообщил он в трубку, — я думаю, они придут не сюда…

— Не беспокойся! За твоей конторой уже следят. Обрати внимание на велосипедиста в голубой ангочхе. Это наш человек, — успокоил его друг.

— Спасибо! — и адвокат ласково положил трубку на рычаг. «Опять эти «издержки» профессии!..»

Не успели еще птицы склевать остатки поминального пинда — мелких шариков из вареного риса — по усопшему Венашу Бабу, а неугомонная и алчная бенгалка Кишори уже носилась по дому, меча громы и молнии налево и направо, словно совершая обряд прихода огня.

Зависть испепеляла ее. Черные глаза в ореоле мелких морщин подергивались. Щеки обвисли. Некогда гибкое и изящное тело истощилось и, казалось, состоит из одних туго натянутых жил, за которые, садистски ухмыляясь, дергает демон тьмы. По ночам она просыпалась в холодном поту. Ей снилась гроза, дождь, крик ребенка и пронзительный вопль снохи. Злодейку била мелкая дрожь, зубы стучали, и она долго не могла уснуть. Эти кошмары стали повторяться все чаще и чаще… Бессонница изводила Кишори. Ее воспаленный мозг требовал разрядки.

«Месть! Меня спасет только месть! Мой сын — наследник всего! Он — хозяин! А эту тварь надо уничтожить!» — не раздумывая, решила она.

— Что с ней делать, ума не приложу! — бросила она Авенашу в надежде, что он поймет ее намек. — Упрямой оказалась! Кто бы мог подумать?! — Ей показалось, что сверкнула молния. Кишори вышла на террасу. Небо было чистое, безоблачное. Стояла пора «созревания роз» — бабье лето. В ужасе схватившись за голову, она забегала по комнате кругами.

— У, несчастное отродье! — проклинала она Аниту, и перед ее глазами вновь заплясали картины «выдворения» снохи из дома. — Я, наверное, схожу с ума! — возмущенно сказала мамаша и с криком рухнула на толстый ковер, смягчивший удар бренных костей о мрамор.

Авенаш медленно подошел к матери и лениво помог ей подняться.

— Что делать? Что делать? Надоело мне все это! Пора кончать! — ворчал он.

— Да, да, сынок! Надо что-то предпринять! Нельзя упускать такое богатство, такой дворец! Я схожу с ума от одной мысли о том, что мы можем потерять все это!

— То, что частная собственность священна и неприкосновенна, — лозунг для дураков! — в бешенстве закричал сынок. — Я прикоснусь к этой собственности! Еще как прикоснусь!..

— Это богатство — твое, Авенаш! Зачем оно ей, этой никчемной твари?!

— Ты права, мама! — Авенаш сел на диван и, чтобы успокоиться, извлек из сигарницы сигару и закурил. Выпустив струю дыма в окно, он продолжил свою мысль: — Но мне кажется, с ней этот вопрос не решить, не уладить…

— Значит, придется обратиться в суд? — растерянно спросила Кишори, и на ее лице застыла гримаса неутоленной жажды мести.

— Какой там суд, если адвокат на ее стороне! К тому же, если панчаят ее касты узнает правду о том, как мы с ней поступили… — он многозначительно посмотрел на мать. — Нет, о суде и думать нечего! Кроме того, дело осложняется еще одним фактом… — потеряв самообладание, Авенаш бросил сигару на ковер.

— Сынок, что с тобой? — мать бросилась к его ногам, подняла дымящийся окурок и положила его в пепельницу. — Какой еще факт? О чем ты? Наше богатство должно принадлежать нам, а не ей! — не сдавалась старуха, ослепленная злобой и алчностью.

— Я слышал, она обвенчалась с этим бродягой — комедиантом…

— Неужели это правда?! — взвизгнула Кишори, молитвенно сложив руки. — Господи! За что такое наказание?! Ну и тварь, ну и потаскуха! Да я задушу ее собственными руками! Шлюха подзаборная! — Она схватилась за голову, пальцы ее судорожно сжались, выдернув из прически седую прядь. Ее вид был ужасен и жалок. В ушах у нее снова прогремел гром, перед глазами сверкнула молния. Кишори со стоном упала на пол и забилась в истерике. На посиневших губах показалась пена.

Авенаш не на шутку испугался.

«Не умерла бы, — подумал он. — И где это Радха запропастилась, почему не звонит?»

Не без труда ему удалось водворить мамашу на диван. Она все еще продолжала стонать и всхлипывать. Минут через пятнадцать Кишори стала приходить в себя, и Авенаш велел слуге приготовить кофе. Тот быстро исполнил приказание и поспешно удалился, даже не спросив, не нужно ли чего еще. В другой раз Авенаш не спустил бы ему этого, но сейчас было не до него. Он знал, что верный слуга покойного отца ненавидит его.

— Ну ничего, я их всех заставлю любить меня! Они будут целовать мне пятки! — прошипел он. — Не в суд надо обращаться, мать. Обращаться придется не туда… — Он допил кофе и, резко поднявшись с кресла, добавил зловеще: — В этом деле понадежнее будут другие люди… — и пошел к выходу. Резко хлопнув дверью, Авенаш спустился вниз, сел в машину и уехал. Через час он разговаривал с Гафуром.

Уголовник, слегка сутулясь, расхаживал по своему убежищу — полуразрушенному старому зданию цирка. Его «приближенные» ходили на цыпочках и заискивающе улыбались. Авенаш, хрустя щебенкой бетонного пола, подошел к Гафуру и поприветствовал его. Тот, с трудом скрывая презрение, бросил:

— Говори, чего пришел? — и отвел в сторону свои буйволиные глазки. В этот момент он напоминал Нандина — быка Шивы, а его клиент — по меньшей мере «скакуна» Шиталы-деви, то есть осла, ибо богиня оспы Шитала ездила на осле. Именно это сравнение пришло на ум Гафуру.

Авенаш дрожащими руками извлек из портмоне ассигнации и протянул бандиту.

— Вот двадцать пять тысяч. Это задаток, остальные я…

— И остальные от меня не уйдут, — прокаркал тот, — но сумма будет вдвое больше этой, — и поднял на клиента свой непроницаемый взгляд. Через несколько секунд он смягчился и заговорил повежливее: — Ты вот что объясни: ее одну убирать или еще кого? О смерть! Вечная моя спутница! — продекламировал он скрипучим голосом.

— Да, да! — оживился Авенаш. — Я совсем забыл… еще и адвоката! — злорадно добавил он, и его глаза сверкнули отнюдь не небесным огнем.

— Опять адвоката! — взревел Гафур. — Сколько можно! — и он забегал по пыльному мрачному помещению цирка, словно средневековый мавр. Потом почесал грудь, на которой красовалась татуировка, изображавшая косматого орла с широко раскинутыми крыльями, несущего в когтях женщину, и согласился: — Ладно, придется избавиться еще от одного адвоката!

Авенаш сложил руки у подбородка и тихо удалился.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Приближалось время праздников. Индийская осень — это символ яркости, радости, жизнеутверждения и расцвета. Повсюду, где только есть кусочек незанятой земли, росли и цвели розы.

Скоро по всей Индии будут праздновать Дасеру, торжественно и пышно. Дасера — значит «десятидневница», потому что этот праздник длится десять дней. Его же называют и Наваратри — «девятиночница», потому что девять праздничных ночей лежат между этими десятью днями. Дасера — это праздник, который призван утверждать в сердцах людей веру в то, что добро обязательно победит зло, и справедливость восторжествует на земле во что бы то ни стало. В эти дни особо почитают всех богов и героев, которые боролись с демонами зла и побеждали их; происходят торжественные моления перед изображением Дурги — Великой матери, супруги бога Шивы, — идет Дурга-пуджа. Происходит много мистерий, театр выходит на улицу.

Семья Берджу усиленно готовилась к празднику, тщательно отрабатывая все элементы и мизансцены своей программы. Берджу посоветовал сыну каждый день, утром и вечером, упражняться в приемах дзю-до, которым он учил его с малых лет, а также прыгать, бегать и делать несколько йоговских асан.

Хануман, священная и сильнейшая на земле обезьяна, умеющая перелетать в ветки на ветку быстрее мысли, вдохновлял Божанди на сложнейшие «антраша», которым ее учил хозяин.

Бахадур не позволял себе лениться, а опытный глаз Берджу следил за его диетой, поскольку его супруга и помощница то и дело подкладывала в заветную миску пса две-три лишних косточки.

Анита разучивала с Алакой сложнейшие па танца катхак.

Бету, помимо флейты, осваивал ситару и неустанно тренировал тело. После праздников ему предстояло идти в школу.

Берджу был строг, но справедлив. На него никто не обижался. Наоборот, все были им довольны…

* * *

Утром следующего дня адвокат Чатури «получил» долгожданный звонок. Ему предложили срочно приехать в район доков.

— Там вас увидят и подойдут.

— Ясно! Я буду, как условились, ровно в шесть! — сказал адвокат и, повесив трубку, сразу же набрал номер своего друга, лейтенанта, и сообщил ему, где назначено свидание.

— Ничего не бойся! Мои люди проследят за этим! — ответил ему сыщик.

Чатури, пыхтя, собрал папку с ненужными бумагами, положил туда «браунинг» и вышел на улицу.

Он сел в такси, и через несколько минут машина уже неслась по Фрир-роуд, вдоль залива Харбур. Впереди замаячили доки — «Виктория» и «Принсес». Расплатившись с водителем, он неспеша вышел и, взяв папку под мышку, медленно направился вдоль высокой бетонной стены. На противоположной стороне улицы он увидел велосипедиста, который подкачивал переднее колесо. На его голове красовалась голубая ангочха. Взгляды их встретились, и они сразу поняли друг друга. За поворотом Чатури увидел никелированный бампер какого-то автомобиля. Неожиданно он услышал за своей спиной приближающиеся шаги, но оглядываться не стал. Тощий и высокий человек в дхоти и грязной чалме, бросил ему, обгоняя:

— Господин Чатури, следуйте за мной!

Адвокат, ни слова не говоря, последовал за незнакомцем.

«Усы у него наклеены», — отметил Чатури.

В мочке правого уха проводника блестела, покачиваясь, латунная серьга.

Метров через сто незнакомец остановился около небольшой двери. Толкнув ее ногой, «аскет» сделал адвокату знак, что можно войти.

Очутившись в прохладной тьме затхлого цоколя, Чатури расстегнул папку и нащупал «браунинг», но не стал перекладывать его в карман брюк. Справа он увидел слабый желтый свет: на обшарпанном столе горела масляная лампа. Рядом со столом он увидел силуэт грузного мужчины, который сразу «взял быка за рога»:

— Господин Чатури, у меня нет времени вести с вами светские беседы! Где заключение по делу Аниты Дели?

Слева мелькнула тень, как показалось адвокату, принадлежавшая Авенашу.

— В папке, — спокойно ответил он, и сам удивился этому.

«С каким удовольствием я бы разрядил обойму в этого буйвола!» — подумал он и открыл папку, из которой извлек красивый, пахнущий клеем фирменный конверт.

— Пожалуйста! — он протянул его «темной личности». — Только я хотел бы знать, кому я отдаю документ? Вы, конечно, пожелаете сохранять «инкогнито», но дайте мне гарантии, что он попадет к адресату, я имею в виду Авенаша Бабу.

— Можете не беспокоиться, адвокат, я здесь! — Авенаш подошел к столу.

— Хорошо! — ответил Чатури слегка дрогнувшим голосом. — Тогда распишитесь вот здесь в получении.

Авенаш прочитал доверенность, подержал ее в руках и дал прочитать Гафуру. Тот придвинул лампу поближе и стал тупо рассматривать бумагу, но так ничего и не поняв, вернул ее Авенашу.

— Какая разница? Подписывай, и дело с концом!

Авенаш поставил какую-то закорючку. Но для адвоката это было и не важно. Главное то, что оба оставили отпечатки пальцев на бумаге, поэтому он, соблюдая чрезмерную аккуратность, которая в данном случае была необходима, положил документ обратно в папку.

— Да, но я должен вскрыть конверт и прочесть, что там! — всполошился Авенаш.

— Это ваше право, господин! Но я сдержал свое слово и, мне кажется, могу спокойно уйти. Надеюсь, вы проводите меня? Сегодня у меня уйма дел в суде.

— Не торопись, адвокатишка! — зарычал Гафур. — Тебе придется задержаться здесь до завтрашнего утра!..

— Вы с ума сошли! Авенаш, это нечестная игра! — с этими словами Чатури выхватил «браунинг» и ударил им Авенаша по голове. Затем молниеносно и сильно боднул своей круглой и голой, как бильярдный шар, головой темную фигуру Гафура. Удар пришелся в живот.

Авенаш, с грохотом упавший на стол, придавил спиной масляную лампу, которая шипела под ним, как змея.

Адвокат резво подбежал к двери и юркнул в нее с проворностью ящерицы.

Солнце на миг ослепило ему глаза. За ним из двери выскочил «проводник». «Велосипедист», слегка оглушив его ударом по грязной чалме, мгновенно надел ему наручники. Двое переодетых полицейских ворвались в темное помещение. Посветив фонариками, они не обнаружили никого и ничего, кроме черного хода.

Чатури подошел к ряженому «аскету» и резким движением руки сорвал с него темную полоску усов.

— Хорошо, хоть эта рыбка попалась, — дергая бандита за серьгу, проговорил «велосипедист». — Сегодня ты будешь у меня целый день петь на все голоса, понял, плюгавое ничтожество? Ты мне все расскажешь: с кем был и кто тебя послал!

— Что мне грозит, господин? — промямлил, дрожа всем своим худым телом, несчастный.

— Соучастие в покушении на убийство, мошенничество, афера и многое другое… С тебя хватит. Но все будет зависеть от того, как ты будешь «петь», — улыбнулся полицейский. — А что было в конверте, господин адвокат?

— Тексты проклятий на шести наречиях Индии с английским подстрочником!

Громкий хохот трех полицейских потряс воздух красочной индийской осени.

Преступника затолкали в машину.

— Вы с нами? — спросил «велосипедист» адвоката.

— Нет, мне нужно в контору. Если я буду нужен, позвоните, пожалуйста.

— Хорошо! Спасибо вам, господин адвокат! И простите, если что вышло не так! Но мы старались…

— Ничего, ничего… в таких делах большую роль играют только две вещи: неожиданность и случайность. До свидания!

Слуги законности раскланялись.

* * *

Солнце клонилось к закату. Было сухо и очень тепло. Легкий ветер играл широкими веерными листьями стройных арековых пальм. Вновь зацвели акации. Благоухали розы. Воздух был напоен силой земной любви. Все живое радовалось жизни. Благодатная плодородная земля Бхарата отдавала людям третий урожай. Заканчивался двенадцатый сбор чая…

Берджу и Анита прогуливались в роскошно цветущем сквере. Все располагало к хорошему настроению, к желанию жить, любить, любить вечно.

Неожиданно за высокой тюльпановой клумбой вздрогнул чайный куст.

«Это должно быть, птица», — подумал Берджу, но природная чуткость охотника заставила его все-таки насторожиться. Он напрягся. Легкая тревога сквознячком пронеслась по сердцу.

Анита, сияющая, легкая, как газель, вспомнив строки: «То не розы цветут, то страницы любви шелестят», — наклонилась над прекрасной алой розой, дабы осязать «шелест страниц любви».

В этот момент послышался шум, затрещали ветви кустарника, и два огромных детины в мгновение ока схватили «растворившуюся в природе» Аниту под руки с обеих сторон. Один из них мощной коричневой ладонью зажал ей рот, но получил сокрушительный удар ноги в челюсть — так форвард бьет по мячу, выполняя пенальти. Голова похитителя откинулась, как тыква, и он, хрипя, упал на благоухающий вал роз, острые шипы которых в клочья разодрали его рубашку. Анита, воспользовавшись этим, сильно ударила второго в адамово яблоко, а тяжелый кулак Берджу достиг его солнечного сплетения, пронзив острой болью. Тут из-за кустов выпрыгнул «запасной игрок». Это был сам Гафур. Его глаза горели дикой злобой. Атмосфера боя всколыхнула всю его желчную натуру, жаждущую убийств и разрушений. Он выхватил кирпан, стремительно взмахнул им… и, если бы Берджу не был фокусником, который проделывает свои трюки благодаря несовершенству человеческого зрения, его голова была бы отделена от туловища. Артист сделал ложный выпад вправо — лезвие короткого меча нежно пропело рядом с его щекой, и это была роковая ошибка врага: Гафур, пораженный ударом ноги в живот и пах, оказался в «партере», на четвереньках, и заикал, словно койот, обожравшийся падали. Двое бандитов, покачиваясь, скрылись в кустах, за ними пополз их предводитель.

Берджу обнял жену, которая дрожала и никак не могла сообразить, что произошло. Они медленно пошли вдоль аллеи по направлению к своему дому.

Сердце фокусника бешено стучало, мысли метались в голове, как ящерицы среди древних развалин.

На чистом небосклоне счастливой жизни семьи Берджу вновь появились грозовые тучи.

* * *

Гафур скривил губы, забывшие, что такое улыбка. Он взял пузатый графин, налил в глиняную чашку воды и залпом выпил. Его все еще подташнивало после драки с Берджу.

— Ну все! Теперь этот фокусник — не жилец на белом свете!

— Да, да! Его первого надо раздавить, как муху! Подлец, задурил голову моей жене.

— И женился на ней! Не такой уж он и дурак. Все богатство перейдет к нему! — умышленно подлил масла в огонь Гафур, чтобы отвести от себя волну недовольства «клиента». Сегодня им дважды не повезло.

«Не к добру все это», — подумал он и вздохнул.

Его малочисленная челядь глупо и подобострастно улыбалась.

— Вы все — сволочи! — накинулся Гафур на своих подчиненных. — Теряете квалификацию! С женщиной не могли справиться! Шакалы несчастные! Гиены позорные!.. Вам бы только пить да жрать. А кто должен отрабатывать денежки? А? Кто, я вас спрашиваю?!

Сообщники хранили смиренное молчание.

— И этот еще, падаль подзаборная! Попал в полицию. Теперь расколется, как пить дать, чтобы спасти свою шкуру. Хотя все равно уже загудел надолго.

— А кто свидетели? Их нет! Может, ты просто припугнул адвоката, — заметил Авенаш.

— Дело не в этом! Теперь его нельзя трогать. Сразу поймут, чьих рук это дело!

— Как? — удивился клиент.

— А так! Во-первых, тот идиот «распоется», как петух, а во-вторых, мой дорогой, наши пальчики на расписке у адвоката!

— Боже! Я и не подумал об этом!

— Я тоже! А все потому, что хотел запереть его там, а утром… но это уже наша профессиональная тайна. Во всяком случае, его тело уплыло бы на фешенебельном теплоходе в дальние страны.

— Получается, что он теперь недосягаем для нас?

— Не знаю, пока… Подожди, дай разобраться с твоей красавицей… Хороша девчонка! И как ты мог потерять такую? Радха ей и в подметки не годится! Она — жалкий кусок мяса по сравнению с этой леди, тьфу! — Гафур в сердцах сплюнул на грязный бетонный пол.

— Что же делать? — растерянно спросил Авенаш. В его мелкую душонку медленно заползал страх.

— Платить деньги! — раздраженно отрезал бандит.

— Сколько же я должен за то, чтобы Анита исчезла? Я хочу, чтобы ее не было! Ее и этого бездельника, фокусника!

— Двести пятьдесят тысяч и ни рупией меньше!

Немного помявшись, Авенаш согласился.

— Я прошу все сделать поскорее. Адвокат может спутать все карты!

— А что написано в заключении суда? — как бы между прочим спросил Гафур.

— Да так… чепуха всякая… это подложный документ.

— Не промах этот адвокатишка! Если попадется, придавим и его. А пока — твою красавицу. Хороша пери! Хороша! — умело путал бандит карты в свою пользу.

Авенаш сходил с ума от невозможности высказать этому убийце все, что о нем думает. Теперь он полностью зависел от него. Стоило бандиту заявить в полицию — и Авенашу несдобровать. Он был в капкане. Выхода не было. Он совсем запутался…

«Вот чертов адвокат!» — негодовал про себя Авенаш, покрываясь потом, который ручьями катился под рубашкой; кожа неприятно зудела. Набравшись храбрости, он сказал:

— Вообще-то, не моя вина, что вы не убрали адвоката. Вы обязаны сделать это. Ведь мы договаривались. Вы слово давали…

— Успокойся, малыш, дойдет и до него очередь! Завтра покончим с Анитой. И ты сразу выкладываешь денежки, ясно?

— Да, ясно. Когда буду уверен в этом.

— Хорошо. Все, мне некогда!

Заговорщики расстались.

Когда Авенаш приехал домой, мать снова закатила истерику.

— Плакали наши денежки! Мы потеряли целое состояние!

— Успокойся, мать! Я договорился: ее уберут за двести пятьдесят тысяч.

— Эта подлая тварь столько не стоит! — завопила Кишори. Щека ее задергалась.

— Зато мне достанется все ее наследство! — самоуверенно заявил Авенаш, развалившись в кресле.

— Когда это произойдет? — уставилась на него мать.

— Буквально через пять-шесть часов. Мне это твердо пообещали, — он сжал кулаки. — Моя неверная жена не доживет и до завтрашнего утра.

Темная душа Кишори ликовала, наслаждаясь предстоящим возмездием. Она представляла себя владелицей огромного состояния.

«Я буду богата, словно богиня! Эти ничтожные людишки еще узнают, кто такая Кишори!» — грезила она наяву в предвкушении победы. Но вдруг ее голову пронзила резкая боль, в глазах заплясали яркие светящиеся точки, и ее затрясло, как в лихорадке. Она с трудом встала с дивана, подошла к окну и уставилась вдаль ничего не видящими глазами.

Стояла ясная, солнечная погода. Легкий ветер с моря насыщал воздух могущественной праной. Сама вечность заявила о себе, напоминая человеку о высшем смысле его существования на земле. Люди готовились к встрече праздника.

Семья Берджу была в сборе. Стояла напряженная тишина.

— Дети, нашу маму пытались похитить. Ума не приложу, кому и зачем это понадобилось? — сказал отец семейства.

— Я тоже не возьму в толк, в чем тут дело! — ответила ему жена. — Завтра же разыщу адвоката отца, если он еще в Бомбее. Может быть, он подскажет что-нибудь.

— При чем тут адвокат? — не понял Берджу.

— Я ведь тебе рассказывала, как нас разорили. Может быть, в деле появились новые факты. Возможно, что здесь замешан Авенаш… Мне необходимо все выяснить. Я не думаю, что это просто месть с его стороны.

Бету и Алака испуганно прижались к матери, а она нежно гладила их по волосам и приговаривала:

— Ничего не бойтесь, мои милые, все будет хорошо!

Бахадур взволнованно залаял. Божанди взгромоздилась на его спину. Глаза обезьяны тревожно сверкали.

— Мне кажется, они не оставят нас в покое. Бандитов нанял Авенаш, это ясно, как божий день. На сей раз мы отбились, но ночью может произойти все что угодно! — Берджу встал с циновки, подошел к столу и налил в чашку воды. Медленно глотая живительную влагу, он раздумывал, что предпринять. Потом вернулся на свое место и обнял жену и детей своими сильными руками. — Господь не допустит, чтобы наше счастье и наша жизнь были разрушены! Но с сегодняшнего дня мы должны быть начеку. Будем держаться вместе. Я прошу вас никуда не отлучаться поодиночке. Все выступления отложим до лучших времен… Бахадур! — позвал он. Пес, виляя хвостом, подошел к своему великому хозяину и снова залаял. — На тебя, дорогой, вся моя надежда, — сказал фокусник, нежно потрепал голову своего верного друга и коллеги и добавил: — Сегодня, Бахадур, нам грозит опасность! — Тот пролаял. — Зорко следи и не подпускай никого! — Берджу указал ему на дверь.

Бахадур, шлепая по полу своими крепкими лапами, побежал к двери.

— Отец! Я пойду с ним! — серьезно заявил Бету.

— Нет, нет! — возразил ему отец и привлек сына к себе. — Его зовут Бахадур, то есть бесстрашный. Он справится один! — Берджу посмотрел на пса, который ждал приказа, и скомандовал, жестом руки указав на дверь: — Бахадур, отправляйся на пост! — Тот, толкнув лапой дверь, стремительно выскочил во двор. Там, притаившись в зарослях диких тюльпанов, мака и травы, он до предела напряг слух, зрение и обоняние. Его мозг работал, как часовой механизм. Он чувствовал всем своим существом, что сейчас от него требуется самое важное — защитить семью от врага. Наконец-то появилась долгожданная возможность, когда он, как истинный бахадур, покажет, на что способен. Он победит врага во что бы то ни стало или умрет! Пес положил морду на лапы и замер, принюхиваясь. Пока все было нормально: все запахи и звуки были привычными. Время от времени он поднимал голову и смотрел по сторонам. Убедившись, что все спокойно, он принимал прежнее положение.

Все занялись своими делами.

Берджу, скрестив ноги, сидел на циновке и шил из кусков меха голову бога Ханумана, которая была ему нужна для изображения в праздничной мистерии верного воина Рамы.

Алака нанизывала на нити бумажные цветы — она готовила разноцветные гирлянды.

Бету чинил канат и вместе с Божанди проверял на прочность аркан.

Царило гнетущее молчание. Вся семья испытывала невольное напряжение, сознавая, что бандиты могут нагрянуть внезапно, в любую минуту. Пока все было спокойно. Длинные тени вытянулись по двору. Солнце медленно завершало свой дневной круг.

Берджу решил, что будет защищать Аниту сколько хватит сил. Она не должна погибнуть. Пусть умрет он. Дети не должны вновь осиротеть. Мать обогреет их и выведет в люди. Конечно, было бы жаль расстаться с жизнью именно теперь, когда счастье улыбнулось им. Когда-то он совсем не ценил свою жизнь, но сейчас она была дорога ему. И несмотря на это, он без колебаний решил, что отдаст ее за Аниту и детей, если придется… Берджу был готов принять бой, к этому была готова и его чистая, самоотверженная душа.

«Творец посылает мне еще одно испытание, — думал он, — и нужно выдержать его!»

Анита внешне держалась спокойно. Но душа ее тревожно трепетала. Она приняла решение: если бандиты нападут, она покорится своей судьбе. Пусть они убьют ее. Все равно она уже не раз пыталась сделать это сама. И если ее жизнь сохранит жизнь Берджу и детей, она готова пойти на смерть! Берджу, который спас и воспитал ее ребенка, должен жить. Он прекрасный человек, любящая, добрая душа, он должен остаться с детьми, должен выполнять и дальше свою миссию на земле… Он хороший отец и защитник… На ее глазах выступили слезы. Несчастная прикрыла лицо краем сари.

Этот жест не остался незамеченным ни для кого из ее домашних.

Берджу подошел к ней и сел рядом.

— Дорогой, ты должен быть с детьми. Если мы оба погибнем, они вновь осиротеют и умрут от горя и голода. Если придут бандиты, я выйду к ним. Пусть делают со мной, что хотят. Ты не должен вмешиваться. Я — причина всему. Ты отец этих детей, отец моей дочери. Я верю в тебя, я люблю тебя и счастье узнала только с тобой! Ты вернул мне моего ребенка, мою молодость, мою душу, ты вернул мне меня… Это больше, чем жизнь! — Анита встала и, сложив руки и подбородка, низко поклонилась своему мужу, коснувшись его ступни рукой, это был пронам — поклон, выражение глубочайшего уважения и признания.

Берджу вскочил, как ужаленный.

— Анита! Ты соображаешь, что говоришь?! Я должен, я просто обязан защитить тебя! И не надо плакать! Это все! Будет так, как я сказал! Я спасу тебя.

— Ма-ма! — заголосили дети. — Не плач! Мы тоже будем защищать тебя! Ты же помнишь, как мы спасали тебя! Правда, Божанди? — сказал Бету и погладил обезьянку, которая издала тонкий пронзительный вопль согласия.

Подтверждая свою готовность сражаться, хануман схватила смотанный аркан из тонкой веревки, надела его, словно хомут, на шею и прыгнула к двери.

— Молодец, Божанди! — громко похвалил ее Берджу. — Сиди у двери, и как только Бахадур подаст знак, будь готова к бою!

Божанди закивала головой, и ее надбровный гребешок смешно задергался.

— Милые мои воины! Спасители мои! — растроганная Анита снова заплакала, обняв Бету и Алаку.

Солнце уже село. На землю опустилась темная южная ночь. В комнате стало душно, и Бету открыл форточку. Анита согрела чай и стала накрывать на стол.

В это время дверь открылась и в нее стремительно просунулась голова Бахадура. Он тихо зарычал. Берджу, как пантера, вскочил с циновки и в два прыжка очутился у двери. В темноте он различил три фигуры. Пес громко залаял.

— Слушай внимательно, фокусник! — раздался хриплый и густой голос Гафура. — Если ты не отдашь нам женщину, то вся твоя семья погибнет собачьей смертью!

Сердце Аниты словно оборвалось. Она прижала к себе детей, которые дрожали, как осиновые листочки.

— Я считаю до десяти! — ревел голос, похожий на грохот каменных осколков, осыпающихся со скалы. — Скажи ей, пусть выходит!.. Раз! — начал бандит.

Анита встала.

— Не выходи! — приказал ей муж. — Возьми детей и приготовься. Я отвлеку их внимание и постараюсь задержать, а вы бегите! Ясно?

Бахадур бешено лаял, сотрясая непроглядную темноту ночи. Луна еще не появилась. Глаза Берджу привыкли к темноте, и он без труда мог следить за непрошенными гостями. Он напрягся и старался быть как можно спокойнее, так как прекрасно сознавал, что выдержка и спокойствие в бою — есть истинная храбрость.

— Берджу, я должна выйти к ним! — просила Анита, прижимая к себе испуганных Бету и Алаку. — Одна моя жизнь не стоит ваших!

— Анита, думай, что говоришь! Я ни за что не оставлю тебя беззащитной! — закричал Берджу.

Дети перестали плакать. Бету стал всматриваться в темноту. Он все прекрасно видел в темноте, словно молодой волчонок.

— Шесть! Семь! Восемь! — раздавалось на улице. — Десять! Пусть выходит!

Анита вышла с детьми на порог. Но Берджу в мгновение ока загородил их собой и тихо бросил ей:

— Беги.

Анита и дети побежали вдоль стены хижины, а Божанди, схватив в правую руку масляную лампу, с арканом на шее подбежала к хозяину. Гафур, заметив, что Анита с детьми пытается скрыться, кинулся за ними в погоню и в два прыжка настиг беглецов. Обезьянка, зорко следившая за всем происходящим, последовала за бандитом и в то мгновение, когда он намеревался схватить Аниту, бросила ему в лицо горящую лампу. Гафур был ослеплен, борода его загорелась. Он взревел, как раненый зверь, но все же схватил женщину за руку и резко дернул к себе. Анита удержалась на ногах только благодаря Бету и Алаке, которые вцепились в мать мертвой хваткой. Гафур слегка покачнулся и, тут же получив сокрушительный «хуг» в челюсть, повалился на землю, не издав ни единого звука.

— Анита, беги, прошу тебя! — прокричал Берджу, отражая взмахом левой руки нападение одного из приспешников Гафура. В это время подбежал еще один бандит, бросился на артиста и схватил его за горло. Коленка фокусника, словно шатун паровоза, нанесла ему сильнейший удар в пах. Боль резкой волной ударила в голову нападавшего, он, лишившись чувств, упал и ударился ею о каменный бордюр…

Гафур, оправившись от удара, снова двинулся на Берджу, а его уцелевший соратник схватил Аниту за руку. Бедная женщина безуспешно пыталась отбиться от него.

— Бахадур! — позвал Берджу, показав в сторону Аниты.

Тот, получив приказ, совершил молниеносный бросок и схватил за шею злоумышленника. Челюсти пса-плебея, потомка шакала, сомкнулись, и их обдала теплая волна крови, хлынувшей из раны. Бандит издал нечеловеческий вопль, заставивший Гафура оглянуться. Это дало возможность Берджу ударить его в кадык, но тот лишь покачнулся. Смекнув, что Анита может сбежать, он, похожий на исчадие ада, выхватил кирпан и преградил ей дорогу. Появился серп луны, в лучах которого зловеще блеснула сталь меча. Бету и Алака закричали.

— Не трогайте детей! — взмолилась Анита.

— Ма-а-ма! Ма-а-ма! — вопила Алака.

И тут случилось неожиданное: рука бандита с кирпаном дернулась и выронила оружие. Божанди, набросив и затянув аркан, дергала его к себе. Берджу быстро пришел ей на помощь, резко рванув веревку, и Гафур упал, как подкошенный.

Вдруг Берджу почувствовал сильный удар по голове. В глазах его потемнело, но он удержался на ногах. Как только зрение прояснилось, он резко оглянулся: перед ним стоял раненый Бахадуром приспешник Гафура. Берджу, собрав все свои силы, с размаху ударил ребром ладони по его окровавленной шее. Тот молча рухнул, окропляя цветы и травы кровью.

— Убери руки! Негодяй! — донесся до артиста голос Аниты.

— Оставь ее, бандит! — кричал Бету.

Гафуру, который вновь был на ногах, никак не удавалось отделить Аниту от детей. У него болела челюсть, в глазах была муть, а потому отсутствовала точная координация движений.

— Бахадур! За мной! — скомандовал Берджу.

На улице появились любопытные, поднятые со своих постелей шумом и криками. Гафур услышал звук приближающихся шагов и, поняв, что денежки уходят из рук, пошел на крайние меры. Он решил убить Аниту прямо здесь и замахнулся на нее кирпаном, но бдительный Бахадур, прыгнув, сомкнул свои челюсти на локте его руки. Подоспевший Берджу нанес ему удар под ребра — и уголовник потерял равновесие.

— Беги! — закричал фокусник жене, и она поспешно скрылась с детьми за хижиной.

Во двор ворвалась толпа. Послышались шум и крики, которые отвлекли внимание Берджу. Воспользовавшись этим, Гафур ударил артиста кирпаном по голове и спешно покинул поле боя, оставив раненых сообщников на произвол судьбы.

В глазах Берджу словно засверкали молнии, он покачнулся и медленно опустился на колени. Подбежавшая Анита и Бету подхватили его под руки.

— Отец, что с тобой?! — плакала Алака, обхватив руками окровавленную голову отца.

Анита быстро оторвала кусок сари и забинтовала мужу рану.

— Бету, милый, беги скорее, звони в «Скорую помощь».

Мальчик кинулся было бежать, но увидел, что к дому уже подъезжает полицейская машина и карета «Скорой помощи»: кто-то из соседей догадался сделать это раньше его.

Раненого Берджу увезли в больницу, расположенную на Кинг Эдвард-роуд, ту самую, куда была доставлена Анита, подобранная на рельсах несколько лет назад.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Все население Бомбея готовилось к празднику «Рамаяны», параду Дасеры. Вдоль улиц устраивались платформы, смонтированные на шасси грузовиков, легковых автомобилей, повозок, телег… На этих платформах возводились дворцы, троны, деревья и хижины — декорации бессмертного индийского эпоса.

Всему этому внимала великая благоуханная природа-мать, вселяя радость в сердца людей. Дети готовились к спектаклям. В народных представлениях Рамлила всех трех героев — Раму, Ситу и Лакшмана — играли обычно только мальчики, только чистые мальчики, те, кто не ощутил прикосновения греха…

Берджу уже вторые сутки лежал в больнице. Время от времени он терял сознание. Анита, Бету и Алака не отходили от него.

Доктор сообщил Аните, что рана у ее мужа неглубокая, черепная кость не повреждена, но от сильного удара произошло сотрясение мозга и образовалась гематома, которая может повести себя самым непредсказуемым образом.

— Его счастье, что лезвие каким-то образом соскользнуло, а не пошло по направлению удара. Иначе он был бы уже не здесь…

— Доктор, посоветуйте, что мне делать? Как спасти его?! — ломая руки и жалобно глядя на врача, причитала Анита. Рядом с ней, всхлипывая, стояли дети и обезьянка Божанди в ярко-желтом жилете, которая вращала грустными глазами.

— Пожалуй, без хирургического вмешательства не обойтись, — спокойно ответил доктор. — Это спасет его. Но это обойдется вам слишком дорого, — он вздохнул и внимательно посмотрел на плачущую жену пациента и детей.

— А сколько это будет стоить? — Анита подняла на него огромные заплаканные глаза, в которых было столько скорби, мольбы и бесконечного страдания, что врач не выдержал и отвернулся.

— Не меньше, чем пять тысяч рупий.

— Столько денег я не сумею найти, — тихо проронила Анита и опустила голову, — если даже соберу все свои сбережения и продам все свои вещи и вещи детей…

— Я сожалею, госпожа, но… в таком случае будем уповать на Господа! — и он молитвенно сложил руки.

Анита в окружении своих домочадцев медленно вышла из больницы.

— Я ведь тоже лечилась в этой больнице, дети! — тихо сказала она.

— Вот видишь, мама, ты же выздоровела! И папа тоже выздоровеет! — попыталась улыбнуться и развеселить ее Алака.

— Конечно, мама, отец обязательно поправится, он сильный, он же артист! — глухо заверил ее Бету.

Бахадур шел рядом с ними, опустив хвост, а Божанди плелась позади.

Все, кроме Бахадура, вошли в храм.

Каждая из существующих в мире религий требует, чтобы ее принимали целиком, во всей ее гармонии. Те, кто не хотел или не мог делать этого, а принимал только часть религии, становились сектантами. Их преследовали и сжигали на кострах. Каждая религия требовала особого к себе расположения духа. А если этого не было, то полагается его изображать. Таким образом, каждая религия в той или иной мере принуждала к лицемерию, ханжеству, фарисейству. Поэтому против каждой религии искренние люди поднимали бунт, призывая к чему-то, что более соответствовало их внутренней прямоте и правде. Так рождались новые вероучения, которые надо было принимать целиком или… фальшивить.

Не таков индуизм, этот сложнейший религиозно-философско-социальный комплекс. Индуизм — не система, а набор систем, не философия, а комплекс философий. Это даже не вероучение, а соединение самых различных вероучений; не догма, а целая россыпь догм.

Людям, по натуре своей склонным к экзальтации и исступленным проявлениям фанатизма, индуизм может предложить целый ряд культовых отправлений, невозможных без фанатического экстаза. А тем, кто склонен видеть в богах членов своей семьи или малозамечаемую принадлежность жизни, он говорит: «Боги — это вы. Они присутствуют в каждом проявлении вашей жизни. Не уделяйте им специального внимания».

Индуизм никогда не требовал ни от кого, чтобы его принимали целиком и безоговорочно. В основе вероучения индуизма лежит идея о том, что мир — не случайное сочетание, хаос вещей и явлений, а иерархическое, упорядоченное целое, или космос. Всеобщий вечный порядок сохраняет и удерживает Вселенную, как единое целое, и называется дхармой от санскритского корня «дхр» — держать. Вседержитель — Господь — отсюда. Мир — сочетание радостей и страданий. Согласно брахманской идеологии индуистского общества, люди могут достигать преходящего счастья, то есть получать разрешенные чувственные наслаждения, кама, и пользу, артха, от вещей и своего положения в обществе, но всегда в соответствии с дхармой. Зрелые души, достигшие известной ступени развития путем аскезы, отречений, очищений от мирской суеты, постигшие бесконечность, — подвижники и святые, не стремятся к материальным благам — малоэнергетическим вещам, а к духовной энергии мироздания, Бога, который дает жизнь вечную, энергию космическую, то есть ту, что Серафим Саровский называл «стяжанием Духа Святого». Они, эти души, ищут жизнь вечную — абсолютную реальность, не засоренную лживой моралью и игрой в жизнь, а скрытую под покровом майи, иллюзии, напластований стереотипов, банальностей, условностей человеческих отношений в борьбе за выживание. И эти вечные души, достигнув совершенства, уже не возвращаются больше на землю, в мир вещей. Они освобождаются, получают искупление в этой жизни и таким образом наследуют жизнь вечную, жизнь царства Небесного, это такие люди, как Будда, Ганди, Сократ, Сергий Радонежский, Конфуций, Николай Мирликийских, Серафим Саровский…

Превращение человеческого сознания в божественное невозможно в течение одной жизни для душ простых, поэтому индивидуум в круговороте существования идет через серию повторных рождений и смертей…

Анита чувствовала, что ее Берджу близок к душам великих. В храме шла Вишну-пуджа, то есть богослужение, посвященное Вишну.

Женщина подошла к статуе бога Ханумана, встала на колени и стала истово молить его, чтобы он своим могуществом вернул силу и здоровье ее мужу. По скорбному лицу женщины катились слезы. Голос, полный страдания, гулко колебался под сводами храма.

Бету, Алака и Божанди тоже стояли на коленях и молились. У подножия статуи они поставили глиняные мисочки с вареным рисом и пшеницей и посыпали их лепестками роз. Анита зажгла агарбатти.

Они пробыли в храме более часа. Из слезы высохли. У выхода их встретил верный Бахадур, который с заливистым лаем бросился к их ногам и каждого лизнул своим шершавым языком в подбородок.

Анита зашла в телефонный узел и позвонила своему импресарио.

— Что я могу для вас сделать? — раздался в трубке знакомый приветливый голос. — Кстати, Анита, на днях о вас спрашивал адвокат. Он оставил свой телефон.

— Если вы не возражаете, то позднее я заеду к вам и мы переговорим об этом. А сейчас я звоню по очень печальному для меня поводу, — ответила Анита.

— А что произошло?

— Умирает мой муж Берджу. Мне нужны деньги на операцию. Я прошу вас, срочно устройте мне выступление. Деньги нужны через сутки.

— Выступление всегда можно устроить, госпожа Дели, но за один день билеты не продашь…

— Их продажу я организую сама. У меня в распоряжении сутки. На билеты назначьте самые высокие цены! — задыхаясь от слез, сдавливающих ей горло, кричала в трубку танцовщица. — Его жизнь зависит от вас. Операция стоит пять тысяч! Умоляю…

— Хорошо, Анита, буду делать все, что в моих силах.

Анита повесила трубку и посмотрела невидящими глазами на ожидавших ее детей и четвероногих друзей.

— Мама! — подняла на нее свои глазки Алака. — Надо добыть денег на операцию? Давайте выступать!

— Хорошо, хорошо, моя золотая девочка! Сейчас мы пойдем домой, и там я объясню вам, что делать. Мы займемся продажей билетов на мой концерт. Так мы заработаем отцу на операцию.

Полицейское управление находилось на противоположной стороне улицы, в одном здании с прокуратурой округа.

В салоне такси было невыносимо душно, и Чатури проклинал себя за то, что не воспользовался служебным «кабриолетом». Он поспешно расплатился с водителем и вышел из машины.

Двухэтажное здание из серого песчаника выглядело строго и внушительно. По-видимому, архитектор, проектировавший его, был проникнут глубоким уважением и почтением к закону.

Однако внушительность строения и принадлежность к столь прозаическому ведомству не были помехой тому, чтобы и оно в канун праздника было также украшено пестрыми гирляндами из цветов и разноцветными лампочками, которые развешивали рабочие, стоя на подъемнике.

«Когда же наступит такое время, чтобы можно было насладиться жизнью и по-настоящему ощутить себя в ней?» — с досадой подумал адвокат, поднимаясь по широким отполированным тысячами башмаков гранитным ступеням.

Дежурный привратник поприветствовал его и открыл дверь.

Лейтенант Джавид, его друг и однокашник по университету, сидел за небольшим столом и просматривал утреннюю прессу. Перед ним лежали ножницы и несколько вырезок.

— О! — воскликнул он и, с шумом отбросив газету, встал из-за стола. — Рам, рам, Чатури!

Друзья пожали друг другу руки у локтя.

— Я к тебе по делу, — вытирая пот, начал адвокат, присев на жесткий стул. — Вот здесь моя докладная записка и заявление по поводу совершенного на меня покушения, к которому был причастен Авенаш Бабу и который заинтересован, чтобы меня убрали. Его бывшая жена, Анита Дели, как я выяснил, в настоящее время — исполнительница индийского классического танца. Изредка она выступает с концертами. Кстати, когда я позвонил ее импресарио, он пригласил меня на ее выступление.

— О! Я слышал о ней! Анита Дели! Да, да, очень бы хотелось порадовать глаз, посмотреть катхак… Трудно выбраться, но…

— Пойдем вместе! Ее концерт состоится на днях. Кроме того, она нужна мне по делу. Послушай ее историю. Несколько лет назад этот Авенаш, ее первый муж, выгнал Аниту из дома с грудным младенцем на руках только за то, что она осталась без приданого, так как отец ее был внезапно разорен своим же компаньоном. Он поступил, как властелин, в стиле старых традиций, и наш закон перед этим фактом пока беспомощен. Но у меня есть против него другие улики. Как говорится: «На всякого мудреца довольно простоты». Он попался на чепухе, — адвокат извлек из портмоне сложенный лист бумаги. — Здесь отпечатки пальцев Авенаша и еще какого-то уголовника. Было темно, и я не рассмотрел его лица.

Джавид осторожно развернул бумагу.

— Да! Прекрасные отпечатки! Маслянистые и даже со следами сажи! Спасибо, дружище! Ты делаешь мне карьеру! — лейтенант широко улыбнулся.

— Конечно, доказать то, что он там находился, будет нелегко! — выразил сомнение Чатури.

— Мы допросили этого аскета, или как там его, словом, того типа в одежде отшельника. Он не знает твоего Авенаша. А то, что кроме Гафура там был еще один бандит, он не отрицает.

— Так, так…

— Как я понял, дорогой Чатури, ты хочешь, чтобы я накрыл Авенаша, да? Но это не так просто. Я не могу схватить даже Гафура: нет никаких доказательств. Нам известно, что он выполняет заказные убийства. Но трупы исчезают бесследно. Куда он их прячет, нам до сих пор установить не удалось. Этот Гафур, говорят, умеет натравливать на жертву кобр, и тут уж, сам понимаешь, сыщику делать нечего…

— Но тем не менее я все-таки сейчас поднимусь в прокуратуру и оставлю там свое заявление о покушении на меня, как на должностное лицо, причастное к делу о законном восстановлении права Аниты Дели на состояние: имущество и банковские счета ее отца, компаньон которого уже отбывает наказание. Анита сказочно богата, но не ведает об этом. Я подозревал, что Авенаш убил ее. Но, к счастью, она жива. Авенаш хочет во что бы то ни стало завладеть ее богатством, и даже пойдет на то, чтобы устранить свою бывшую жену.

— Возможно, — задумчиво проговорил лейтенант. — Пойми, друг, я — самый обыкновенный полицейский и, кажется, не в меру честный, что не в почете в наш суетный век. Конечно, я уверен, что этот разодетый Авенаш — подонок, и мне хотелось бы, чтобы он попотел на рудниках и понял, в чем смысл жизни…

— Спасибо, друг! Ты только немного помоги мне! Нам надо напасть на след. Я чувствую, что во время концерта на Аниту будет открыта охота. Авенаш и Гафур знают, что влипли!.. Хотя Авенаш, по своей неопытности, может быть, и не подозревает об этом. Но Гафур будет брать реванш. А потом может прихлопнуть и меня. Ты…

— Незачем продолжать, мой дорогой! Я пойду вместе с тобой, и ты познакомишь меня с Анитой Дели.

— Только приходи один, без жены! А то мало ли чего…

— Хорошо, хорошо! — рассмеялся Джавид.

Друзья расстались. Чатури быстро поднялся на второй этаж и зашел в приемную прокурора.

* * *

По пути домой Анита купила черную гуашь и попросила Бету добыть картона. Мальчик указал Божанди на пустые картонные ящики, сваленные около магазина. Обезьянка не заставила себя долго ждать: через две секунды грустный Бахадур уже нес в зубах коробку.

Когда пришли домой, Анита сказала:

— Дети, слушайте меня внимательно! Бахадур и Божанди, ко мне! Нам надо вырезать четыре небольшие одинаковые по размеру картонки вот такой величины, — она расставила ладони, — одинаковые в ширину и в высоту. На них мы напишем два текста, которые я сейчас приготовлю. Хорошо?

— Хорошо, мама! — в один голос ответили брат и сестра.

Бету, вооружившись ножницами, стал вырезать картонки. Потом они вместе с Анитой разлиновали их и сделали надписи.

На двух картонках, предназначенных для Бахадура и Божанди, было написано:

«Люди! Помогите! Купите билеты! Мой хозяин болен. Деньги пойдут на его лечение».

На двух остальных картонках, предназначенных для Бету и Алаки, вместо слов «мой хозяин», естественно, были слова «мой отец».

К каждой картонке Алака привязала шнурочек такой длины, чтобы объявление с надписью находилось на уровне груди каждого из распространителей билетов.

Быстро перекусив, все вышли из дома и сели в автобус, который довез их к кинотеатру «Эрос». Там Анита получила билеты и дала Бету и Алаке по большой пачке. Дети сразу же отправились в шумные кварталы города.

Бахадур с вывеской на шее сел у билетной кассы кинотеатра.

Божанди заняла место, отведенное ей Бету, у центральной театральной кассы.

Вид ханумана, на шее которого висела картонка с краткой, но емкой по смыслу надписью, заставлял прохожих останавливаться. Многие из них сочувственно гладили обезьянку и давали денег, другие, потрясенные этим зрелищем, становились в кассу, где уже скопилась изрядная очередь…

Бахадур был предусмотрительно оставлен около кинотеатра, поскольку, помимо рекламы, он должен был проследить и за безопасностью Аниты…

Продажа билетов в кассах кинотеатра, несмотря на их дороговизну, шла довольно бойко.

Алака и Бету продали все билеты у гостиницы «Тадж Махал» и приехали к кинотеатру, чтобы сдать деньги в кассу.

Они пожали лапу верному Бахадуру и, довольные своей работой, снова скрылись в пестрой толпе, предварительно взяв еще пачку билетов. Они вернулись через два часа, продав все на площади, расположенной недалеко от вокзала «Виктория».

Анита сидела в глубоком кресле в кабинете своего импресарио. Только что она позвонила в больницу. Медсестра сообщила ей, что Берджу выпил лекарство и уснул. Несколько успокоившись, Анита подняла глаза на своего верного друга и тихо сказала:

— Господин Джамини, я очень благодарна вам за участие ко мне… Билеты вроде бы расходятся хорошо. Только что вернулись мои дети, они продали все.

— Отлично, Анита. Я очень рад! Но не стоит меня благодарить. Я просто выполняю свои обязанности.

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Джамини мягким баритоном.

Дверь открылась, и в кабинет вошел высокий седовласый господин. Его серые умные глаза светились добротой. На нем был белый костюм и красивый шелковый галстук светло-коричневого цвета.

— Госпожа Анита Дели? — спросил он.

— Да, это я, — удивленно ответила Анита и сразу узнала его. — Боже мой! Шейх Юсуф! Неужели это вы?..

— Да, дочь моя! Он самый! — воскликнул Юсуф. — Я прочитал в газете рекламу, что завтра вы даете концерт. Вот, приобрел пять билетов для всей своей семьи.

— Господин шейх Юсуф, это мой импресарио!

— Джамини Рой, — поклонился тот.

— Рад, очень рад! — улыбнулся шейх. — Я очень тороплюсь, Анита. Вот вам на всякий случай моя визитная карточка, — он протянул ей голубой плотный прямоугольничек, — я жду вас ко мне в любое время. Нам надо о многом поговорить. А сейчас разрешите удалиться! До встречи! — Юсуф поклонился.

— До встречи! — радостно улыбаясь, ответила ему Анита. — Я всегда помнила и буду помнить вас, господин Юсуф. То, что вы сделали для меня, угодно Богу!

Анита попыталась совершить пронам, но шейх удержал ее.

— Спасибо тебе, дочь моя! Пусть кони, несущие вас домой, не знают усталости. Пусть ваш путь домой покажется коротким, как мгновение; пусть глаза ваши никогда не знают печали, как не знает нищий дервиш звона собственного золота! — С этими словами высокий господин поклонился ей, прижав правую руку к сердцу.

Анита смотрела на него широко раскрытыми благодарными глазами. Несмотря на страшную усталость и потрясение, выпавшие на ее долю и долю ее семьи, сердце Аниты ощутило живительное прикосновение радости и веры в жизнь, в ее чистоту и бесконечность. Она хотела сказать ему еще какие-нибудь слова благодарности, но дверь уже закрылась за этим прекрасным человеком.

«Пусть глаза ваши никогда не знают печали», — замечательные, добрые слова, — подумала женщина. — Может быть, когда-нибудь я снова буду счастлива? Мой бедный Берджу! Как он там?..»

— Я пойду в кассу, справлюсь, как идет продажа билетов, — сказала она и поднялась с кресла.

Джамини понимающе кивнул. Анита вышла.

Зазвонил телефон. Импресарио взял трубку.

— Джамини Рой слушает! — сказал он.

— Извините, — послышалось в трубке, — с вами говорит адвокат Аниты Дели.

— Да, да, я слушаю вас!

— Мне необходимо увидеть ее по срочному делу.

— Она только что была у меня и вышла… Завтра ее выступление…

— Господин Джамини, мне нужно два билета.

— Это не проблема! Вы подъедете или вам прислать?

— Лучше пришлите в мою контору. Адрес вы знаете.

— Да, знаю. Минуточку, вот он. Кстати, Анита собиралась вам позвонить, но сейчас ей некогда… у нее несчастье…

— Что такое?..

— У нее неприятности…

— Какие неприятности? — тревожно переспросил адвокат.

— Ее мужа ранил какой-то бандит.

— А какого мужа?

— Вы разве не знаете?

— Нет…

— Ах да! Вы же не знаете! Недавно она вышла замуж. И нашла свою дочь. Авенаш больше ей не муж.

— Прекрасно! А кто ее муж?

— Его зовут Берджу. Он — бедный уличный комедиант, который подобрал ребенка Аниты, когда она бросилась на рельсы…

— Боже мой, какой же подлец Авенаш!

— Что, что? — теперь уже удивлялся Джамини.

— Авенаш хочет завладеть… — начал адвокат, но передумал и добавил: — Словом, пришлите билеты с посыльным. Деньги я передам через него.

— Хорошо! — сказал импресарио. — До завтра!

— До завтра! — ответил Чатури.

В кабинет вернулась Анита. Рядом с ней осторожно шел Бахадур. Объявления у него на шее уже не было.

— Здесь уже все билеты проданы! — радостно сообщила женщина. — Бахадур, познакомься! Дай лапу господину! Вот так. Ну все, теперь он ваш друг. Ему можно доверять. Он прекрасно дрессирован.

Вслед за матерью в кабинет влетели Бету и Алака.

— Господин Джамини, мы уже сдали все деньги в кассу. Нам удалось продать все билеты, — сообщил Бету.

— Очень хорошо, малыш! — похвалил его тот.

— Бету, сходи за Божанди! Хотя постой…

— Я сейчас позвоню туда, узнаю, как идут дела, — сказал импресарио и принялся набирать номер центральной кассы.

— Алло! Это из «Эроса». Как обстоят дела с продажей билетов на Аниту Дели? Прекрасно! — с этими словами он положил трубку и торжественно произнес: — Билеты все проданы. «Можете отозвать своего великого ханумана», — сказали мне.

Бету вышел из кабинета Джамини и отправился за Божанди.

— Анита!

— Да, господин?

— Только что звонил адвокат вашего отца и заказал два билета на ваш концерт. И еще он просил передать вам, что хочет видеть вас по важному делу, — импресарио внимательно посмотрел на Аниту.

— А он оставил номер своего телефона?

— Да, вот номер его телефона и адрес конторы. Звоните, а я пойду распоряжусь, чтобы ему отправили два билета.

Анита дважды набрала номер адвоката, но там было занято. Тогда она снова позвонила в больницу.

— Алло! Больница? Это Анита Дели. Попросите, пожалуйста, доктора! — и она стала ждать, с нежностью и любовью поглядывая на Алаку, которая играла с Бахадуром.

«Боже, кто и почему мешает моему счастью?» — с грустью подумала она.

— Слушаю вас, госпожа Анита! — послышался в трубке голос.

— Господин доктор, все билеты на мое выступление уже проданы. Завтра после концерта я смогу оплатить счет. И передайте, пожалуйста, Берджу, что через час мы с детьми будем у него, — сообщила Анита и спросила: — А как он себя чувствует?

— Он пока спит, — ответил доктор, — не волнуйтесь, все будет хорошо. До свидания! — и положил трубку.

Анита прижала к себе дочь и задумалась. Вдруг дверь с шумом распахнулась: это вбежал неутомимый Бету с хануманом на плече.

— Итак, дети, теперь мы можем быть спокойны за нашего отца. Деньги почти у нас в руках, и завтра мы оплатим операцию. А сейчас едем в больницу! — сказала Анита и в окружении детей и четвероногих питомцев вышла на улицу, похожая на Лакшми — богиню красоты, богатства и счастья…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Автобус, на котором Анита с домочадцами ехала на свой концерт, плавно скользил по Виктория-роуд. Справа виднелся голубой простор залива Харбур, на фоне которого трепетали от легкого ветра стройные арековые пальмы.

Анита вспомнила свой родной дом, и ее сердце мучительно сжалось. Все чаще и чаще ее тянуло туда, на прохладные террасы, любимые ею с детства, в очаровательный сад и бассейн…

— Приехали, мама! — прервал Бету ее воспоминания. — Бахадур, на выход! — скомандовал он.

Пассажиры с шумом покинули автобус, который, почти пустой, медленно «поплыл» дальше.

Анита помнила предупреждение Берджу о том, что именно сегодня бандиты, нанятые Авенашем, могут вновь напасть на нее. Поэтому она попросила разрешения впустить Бахадура за кулисы.

В зрительном зале кинотеатра стоял легкий гул. Публика постепенно заполняла места.

Шейх Юсуф с супругой, дочерью, сыном и снохой сидел во втором ряду. Он был возбужден и поминутно промокал лоб носовым платком.

Гафур с досадой сплюнул и, грузно ступая, двинулся по горячим плитам тротуара. После встречи с Авенашем его настроение совсем испортилось. Тот пригрозил ему, что не даст больше ни рупии, если он не выполнит поручение…

У большой красочной афиши стояла кучка людей. Гафур подошел поближе и окинул ее взглядом.

— Вот это удача! Концерт Аниты Дели! — он сжал свои огромные кулаки. — Я ей устрою концерт! — прошипел он и двинулся прочь, расталкивая прохожих.

«Интересно, подох этот чертов фокусник или нет?» — спрашивал он себя, заворачивая небольшое ружье с оптическим прицелом и глушителем в плотную холстину. Упаковав ружье и положив его в сумку из темной кожи, он выпил крепкого кофе и вытянул перед собой руки.

«Хорошо! Не дрожат! Гафур на этот раз не промахнется. Надо кончать с этим затянувшимся делом. Ведь деньги светят немалые. Эти ублюдки думают, что я поделюсь с ними… Ничего не получат, бездельники! Умеют только жрать да спать!..» — размышлял уголовник.

Собравшись, он резко встал и вышел из своего логова. Доехав до кинотеатра «Эрос», он подошел к входной двери и спросил контролера, где касса.

— Мест уже нет! Все билеты проданы! — грубо ответил ему тот.

Гафур нерешительно топтался на месте.

— Проваливай отсюда! Не загораживай вход! — угрожающе прорычал контролер. — Не то тебе сейчас помогут! — и он положил свою мощную ладонь на трубку местного телефона.

— Не суетись, отец, я ушел! — стараясь не раздражаться по пустякам, бросил ему Гафур и перешел на противоположную сторону дороги. Оглянувшись по сторонам, он обогнул кинотеатр, который знал, как пять пальцев, и легко взобрался по пожарной лестнице к окну туалета на втором этаже. Упершись правой ногой в каменный выступ, он ухватился за карниз, оттолкнулся от выступа, подтянулся до подоконника и грузно ввалился в открытый проем окна. Двое мужчин, справлявших нужду, не проявили никакого интереса к этой акции: при аншлаге подобное проникновение на концерт было не удивительным…

Гафур медленно прошествовал по пустому фойе к комнате киномехаников. Дверь была заперта. Оглядевшись, бандит легко справился с английским замком и вошел. В стене светились два квадратных отверстия. До его слуха донеслось ритмичное постукивание табла. Он заглянул в отверстие. Зал был полон.

На освещенной сцене, слева, сидел, скрестив ноги, табалчи и с нарастающим темпом и звуком стучал по табла — конусообразному барабану.

Свет лился на сцену с небольших боковых балконов, где работали осветители. Разноцветные потоки скрещивались в центре сцены, где должна была танцевать Анита Дели.

Гафур вынул из сумки холщовый сверток.

Зазвучали флейты, застонала ситара. Табалчи рассыпал дробь. На секунду погас свет, и на сцене в переливающемся свете прожекторов, сверкая украшениями, появилась Анита Дели… Шквал аплодисментов потряс стены зала. После чарующего тонкого пения свирели и мягкого постукивания пальцев по барабану вступила флейта; ритм набирал скорость, ситара сладко заныла под рыдания скрипки; звуки всех инструментов слились в чарующую паутину музыки, которая плыла, направляемая ритмичной дробью барабанов. Сердца зрителей были захвачены.

Анита сделала первые па, зазвенели браслеты, и танец закачался, как весенний тюльпан под благоухающим ветром музыки и сердцебиением ее ритма…

Бету стоял за кулисами и наблюдал за залом. Рядом с ним на задних лапах сидел Бахадур.

Такси резко затормозило, ударилось о бордюр передним колесом и остановилось.

— Я так и знал, что мы опоздаем! — недовольно сказал Чатури.

— Что поделаешь, служба! — ответил Джавид, расплачиваясь с водителем.

— Билеты у меня! Проходи вперед, — суетясь, сказал адвокат другу.

— Господа, прошу вас потише пройти в ложу направо, вон туда, — указал им контролер.

— Не беспокойтесь! Спасибо! — ответил ему лейтенант.

Они осторожно вошли в ложу и огляделись. Музыка, яркие краски, освещение и танец Аниты сразу захватили их, и они позабыли о своей профессии.

«Господи, какая красавица! Ведь я видел ее раза два еще при живом отце. Она расцвела, как роза. Просто богиня Сарасвати, Апсара! Непостижимо!» — восхищался Чатури.

Джавид замер от изумления. Такого чуда он еще не видывал. Это было мастерство высокого класса.

Анита пела стихи Ситы…

Вдруг Бету показалось, что в отверстии стены, находящейся напротив сцены, откуда направляются лучи кинопроекторов во время демонстрации фильмов, постоянно мелькает тень. Он присмотрелся и тронул Бахадура за ошейник. Сердце мальчугана бешено застучало: его глаза различили дуло винтовки, блеснувшее в одном из отверстий стены.

«Что же мне делать? — всполошился он. — Сказать дяде Джамини? Или бежать туда с Бахадуром?» В растерянности, он оглянулся по сторонам. Импресарио нигде не было видно. Тогда он, больше не раздумывая, скомандовал, показав Бахадуру на квадратный проем в стене:

— Бахадур, там наш враг! Возьми его! Пойдем! — Они вышли из-за кулис и, быстро обогнув зал вдоль левой стены, остановились у цели. Отверстия находились на высоте примерно двух метров. Бету от волнения дрожал.

«А вдруг Бахадур не возьмет такую высоту?» — с ужасом подумал мальчик. Он гладил спину своего верного друга, который уже заметил, что из отверстия в стене чуть-чуть выдвинулось блестящее дуло. Его шерсть встала дыбом. Бету опустился на четвереньки, а Бахадур вскочил на спину своему молодому хозяину и так сильно оттолкнулся от нее задними лапами, что бедный мальчуган повалился. Рубашка на спине разорвалась. Раздался громкий лай Бахадура и тихий хлопок выстрела. Пес успел ударить лапой по концу ствола, и пуля, отклонившись от намеченной цели, все же задела левую ногу Аниты, которая, вскрикнув, упала на подмостки. Включили свет. Бету и Бахадур устремились на сцену. Публика негодовала. Дежурный полицейский сразу же вызвал «Скорую помощь»…

Чатури и лейтенант, очнувшись от очарования танца, побежали к сцене и стали протискиваться сквозь толпу, окружавшую ее плотной стеной. Им даже пришлось предъявить документы полицейским, которые никого не пропускали.

Занавес опустился, и над Анитой склонился врач.

Публика негодовала. Самые отчаянные осматривали все уголки кинотеатра, разыскивая стрелявшего. И не дай Бог, если бы они нашли его: дхарма Гафура на земле была бы завершена…

Полиция нашла дверь комнаты киномехаников незапертой. Администрации было велено немедленно вызвать их на место происшествия. Лейтенант Джавид взялся за расследование.

— Он ускользнул через туалет, так же, как и проник, — сказал он сержанту и подумал: «Неужели это был Гафур? Да, если принять во внимание рассказ Чатури, похоже, что он». — Сержант, вызовите экспертизу, снимите отпечатки пальцев с дверных ручек помещения, на карнизе и оконном переплете в туалетной комнате! — приказал он.

— Есть, лейтенант! — ответил тот.

Врач снял очки и сказал взволнованному Джамини:

— Рана не опасная, но в таком состоянии танцевать ей нельзя. Я остановил кровь, но… мало ли что может случиться. Концерт придется отменить.

Импресарио был в панике. Что предпринять, он не знал.

Анита пришла в себя и открыла глаза. Она оглядела собравшихся вокруг нее. Чатури помог ей подняться. Анита с ужасом посмотрела на свою ногу; на ней были следы йода и пластырь.

Джамини взял в руки микрофон и обратился к шумевшей публике:

— Уважаемые господа! С большим сожалением сообщаю, что Анита Дели не сможет продолжать выступление… Деньги за билеты вам будут возвращены!

Анита, отчаянно сверкнув глазами, подбежала к нему и, выхватив микрофон, прокричала что было сил:

— Нет! Выступление состоится! — и вернула его Джамини, который объявил перерыв на несколько минут.

— Доктор, прошу вас, укрепите пластырь получше. И я должна переодеться.

— Хорошо, госпожа! — повиновался эскулап. — Прошу вас присесть! — и он наложил на рану эластичную тугую повязку.

Анита прошла в гримерную, переоделась и умело замаскировала браслетами повязку на ноге. Через десять минут она уже стояла за кулисами. Ведущий подал музыкантам сигнал, и выступление, прерванное столь трагическим обстоятельством, возобновилось.

Взволнованный Бету сидел за кулисами, прижав к себе сестренку и Бахадура. Он дрожал, этот маленький, но сильный человек, которого так безжалостно испытывала судьба…

Анита танцевала и пела эпизод из «Рамаяны», где Рама посылает Ханумана в Гималаи за целебными травами для раненого брата…

— Хануман, великодушный! — пела она, переиначивая песню на свой лад. — Дай мне сил, хотя бы на танец, чтобы милого спасти! Умоляю тебя со всей силой любви моего сердца!..

Юсуф был покорен мастерством и характером Аниты.

«То, что произошло, — думал он, — видимо, связано с ее прошлым, а может быть, стрелял просто какой-то фанатик».

Чатури стоял рядом с Бету за кулисами и оттуда смотрел на Аниту Дели. Сердце профессионала-юриста растаяло от ее искусства.

Божанди, обняв рукой Алаку, внимательно слушала музыку и не отрываясь, исподлобья смотрела на свою великолепную хозяйку.

Тем временем Гафур, благополучно покинувший место преступления, тем же путем, которым и пришел, быстро спустился по пожарной лестнице, сел в стоявший рядом автомобиль, легко завел его, проехал несколько кварталов и ушел, бросив угнанную машину. Он сел в автобус, который доставил его целым и невредимым обратно в «логово». Уголовная «братия» с нетерпением поджидала своего предводителя.

— Ну что, Гафур, подстрелил деньги? — спросил низкорослый крепыш, жуя бетель.

— Заткни свой паскудный рот, коротышка! — зло рявкнул бандит. — Лучше подай чашку воды.

— Зачем воды, шеф? Обижаешь! Для тебя я припас кое-что получше воды, — ответил тот и протянул ему глиняную чашку с реджаном — шербетом, смешанным с алкогольными напитками.

Гафур жадно пил, двигая коричневыми челюстями.

— Вот тварь, кажется, я ее только ранил. Смотайся быстрее в кинотеатр и разузнай обстановку! — сказал он, переводя дыхание.

— А может быть, вызвать этого подонка, Авенаша? Скажем, что все в порядке. Пусть гонит деньги! А?

— Не поверит. Он сказал, что должен убедиться сам.

— Так позвони ему и скажи, пусть сгребает кредитки в мешок, да тащит их сюда побыстрее! А работа, мол, уже выполнена. Деньги отнимем и пригрозим ему, чтобы молчал, иначе выдадим полиции, если будет трепыхаться!

— Попробую, — согласился Гафур и набрал номер Авенаша. — Хозяин, все о’кей! — рявкнул он в трубку. — Тащи остальное, да побыстрее! Я жду! — и резко ударил трубкой по рычагам аппарата. — Так, если этот номер не пройдет, на всякий случай надо подготовиться. «Джип» на месте? Заправлен? — спросил он сутулого громилу с перевязанной шеей. — Да-а-а! Я смотрю, пес потрепал тебя довольно изрядно! — с издевкой воскликнул Гафур. — Подождем коротышку. Надо узнать обстановку. Тогда я решу, что делать дальше.

Разведчик, который вернулся через полчаса, доложил, что выступление Аниты Дели продолжается, а полиция ищет след стрелявшего.

— Есть версия, что стрелял какой-то фанатик.

— Но она-то ведь знает, кто! — хохотнул Гафур. — Так, так! Придется после окончания концерта, а он уже скоро кончится, — бандит взглянул на часы, — попытаться захватить танцовщицу и увезти ее в старый цирк в «черном городе». Готовьтесь к операции «Черная кобра», так как на днях полиция наверняка нанесет мне визит.

Послышался негромкий стук в дверь.

— Открой! — кивнул Гафур долговязому, который стоял около двери.

Тот откинул засов и распахнул дверь, в проеме которой уголовники увидели респектабельного господина. Это был Авенаш.

— Ну, ну! — промычал, качая головой и прищелкивая пальцами, главарь банды. — Входи! Входи!

Авенаш нерешительно переступил порог. Только сейчас он понял свою ошибку. Ведь за этим логовом могла следить полиция.

«Надо было назначить свидание, как обычно, в нейтральном месте. Здесь я у них в руках», — сделал он запоздалые выводы.

— Деньги принес? — резко спросил Гафур.

— Нет.

— Почему? — нахмурился тот.

— Глупый вопрос, дорогой, — нагло ответил гость. — Насколько мне известно, концерт продолжается…

На минуту воцарилась напряженная тишина. Все ждали, что скажет главный.

— Это ничего не значит. Концерт скоро кончится. Мы схватим ее и увезем в цирк. А поскольку ты хотел во всем убедиться сам, операция «Черная кобра» произойдет прямо на твоих глазах… Но ты не принес денег… так что… — Гафур скроил на лице мину, выражающую неопределенность.

— Деньги у меня дома, их нетрудно привезти, — заверил его Авенаш. — Тебе я вполне доверяю, Гафур. Но мало ли что бывает. Осторожность в таких делах никогда не мешает. К тому же сумма, как тебе известно, немалая.

— Ну хорошо! В конце концов, куда ты денешься? Все равно отдашь! А если вздумаешь хитрить, смотри у меня… Если все пройдет удачно, ты приедешь с деньгами в назначенное место.

— А где это место?

— Я приставлю к тебе человека, и он проводит тебя! — уголовник осклабился, сверкнув золотыми клыками. — Так будет надежнее.

— Итак, всем к кинотеатру «Эрос»! — скомандовал главарь шайки. — Если мы опоздаем, придется искать ее в хижине комедианта.

Вся компания уселась в синий «фиат». Долговязый остался с Авенашем.

— Поезжай домой и жди звонка! Деньги держи наготове! Длинный за тобой заедет! — небрежно бросил клиенту Гафур.

«Фиат» рванул с места и на бешеной скорости скрылся за поворотом.

— Вот хитрый, подлец! Ну, ничего, еще посмотрим, чья возьмет! — бурчал себе под нос главный убийца.

Громила с перевязанной шеей лихо вел машину, нарушая правила дорожного движения. Пешеходы шарахались в стороны, проклиная бесшабашного водителя.

Барабанная дробь, достигнув апогея, резко стихла. После паузы раздался мощный аккорд, танцовщица сделала последнее па, подняла руки, затем под аплодисменты публики сложила ладони у подбородка и поклонилась, выражая благодарность.

— Занавес! — сдавленным голосом прокричал импресарио.

Когда занавес коснулся пола, Джамини кинулся к Аните, которая, лишившись чувств, медленно оседала. Он успел вовремя подхватить артистку на руки, не дав ей упасть.

В это время подоспел Чатури.

— Господин Джамини, я адвокат Чатури.

— Очень рад вас видеть. Вы как раз вовремя. Помогите мне отнести ее в гримерную.

Аниту положили на диван. Притихшие Бету и Алака стояли около матери. Вошел доктор и попросил всех удалиться.

— Приготовьте кофе! — распорядился он и поднес к ее носу ватку, смоченную мускусом, затем сделал ей легкий массаж, и она стала приходить в себя.

— Все будет хорошо, госпожа. Вам надо переодеться, снять все, что мешает кровообращению. Сейчас вам принесут кофе.

— А где мои дети?

— Они ждут в коридоре.

— Слава Богу, — успокоилась Анита.

— Вы переодевайтесь, а я буду у господина Джамини в кабинете. Если понадоблюсь, позовите меня, — и доктор вышел, закрыв за собой дверь.

Импресарио уже стоял с подносом в руках.

— Уже можно дать ей кофе. Она пришла в себя, — сказал врач.

— Возьми поднос, Алака, и отнеси маме, — сказал Джамини девочке, которая с готовностью откликнулась на это предложение: ей не терпелось обнять мать.

Джамини откланялся, сказав, что его ждут в кассе, и ушел, извинившись перед Чатури и шейхом Юсуфом, который тоже пришел узнать, как себя чувствует Анита.

Чатури явно нервничал. Ему не терпелось увидеть артистку и поговорить о деле, тем более, полагал он, что радостное известие, которое он сообщит ей, будет для нее истинным бальзамом в данный момент. Он вышел из кабинета импресарио и постучался в дверь Аниты. Ему открыла маленькая Алака.

— Извините, малышка, я адвокат Чатури. Мне хотелось бы поговорить с твоей мамой.

Анита услышав, что к ней пришел адвокат, поднялась с кресла и, слабо улыбаясь, пригласила его войти.

— Позвольте, госпожа Анита, выразить вам свое восхищение! Вы прекрасная актриса, гордость нашего народа. Великолепное чудодейственное зрелище ваших танцев повергло меня, как и многих ваших поклонников, в полнейшее изумление. Вы дарите людям радость и надежду, чего так не хватает всем нам в этой жизни! — Чатури поклонился.

— Спасибо, господин…

— Чатури, — помог ей вспомнить адвокат.

— Простите, господин Чатури! Бедный мой отец! Вы помните его?..

— Безусловно… — он посмотрел Аните в глаза и, стараясь подбирать слова, тихо произнес: — Госпожа Анта Дели, я давно вас ищу, но ваш бывший супруг, если можно так выразиться…

— Да, действительно, — с легкой улыбкой вставила Анита.

— Он умело и нагло меня обманывал, о чем я, к сожалению, не подозревал. Не знал я и о том, что он вместе со своей матерью указал вам на дверь. Какая низость, госпожа! Я прошу вас простить меня, что приходится напоминать вам об этом, но дело требует того… Словом, вам возвращены все имущество и деньги отца. Вы являетесь его наследницей. Все претензии со стороны Авенаша бесполезны, тем более, что он… преступник, и теперь не посмеет обратиться в суд. И вообще, мне сдается, что он попадет туда, куда обычно попадают нарушители закона…

Анита не верила своим ушам… Несколько минут она не могла произнести ни слова. Затем поднялась и попыталась совершить пронам, но Чатури удержал ее.

— Не стоит, госпожа Анита! Вы так настрадались… А я только выполнял свои обязанности…

— Я не знаю, как вас и благодарить, господин адвокат! Вы сами не знаете, что для меня сделали! Господи! — она подняла глаза кверху. — Слава тебе! Наконец-то повержено зло твоей десницей и справедливость восторжествовала по Твоей милости.

— Истину глаголете, госпожа Дели! — участливо заметил Чатури и, помедлив, добавил уже более громко и уверенно: — Я поздравляю вас и всю вашу семью. Вот вам моя визитная карточка. Если хотите, можете завтра же приехать ко мне в контору, и я выдам вам заключение суда. Все остальные нотариальные формальности я быстро выполню сам. Собственно, уже завтра вы можете переехать в свой дом. Слуга вашего отца, старый Сангам, ждет вас. Если позволите, я могу на время поставить там небольшую охрану…

— Да, да, охрана мне необходима. Мне грозит опасность, а мой муж, Берджу, в больнице. Сегодня его будут оперировать. Деньги у меня теперь есть.

— Я все знаю. Господин Джамини сообщил мне об этом. Извините, я больше не имею права утомлять вас, госпожа. Не волнуйтесь, бандитов поймают, и они получат по заслугам… До свидания, до завтра, если сможете, — адвокат откланялся.

Когда за адвокатом закрылась дверь, Анита, как безумная, схватила Алаку, прижала ее к себе и стала покрывать ее круглое личико жадными и горячими поцелуями, приговаривая: — Доченька, милая моя, сокровище мое… жизнь моя, свет мой, золотко мое, кровиночка… — слова бесконечным потоком лились из ее измученного, исстрадавшегося и любящего материнского сердца, из глаз брызнули слезы, она зарыдала. Алака тоже заплакала.

— Ты моя родная мама? — всхлипывая спросила она.

— Да, да, доченька, я твоя родная мама! Роднее не бывает! Когда-нибудь я расскажу тебе, что со мной сделали, и почему мы разлучились, а сейчас… — Ее прервал стук в дверь.

— Войдите, — поспешно вытирая слезы, сказала Анита.

Вошел Джамини с кожаным портфелем в руках.

— Вот, Анита! Здесь пять тысяч рупий! Если разрешите, я отвезу их в больницу.

— Спасибо! Пожалуй, мы все вместе поедем в больницу к Берджу. Я только приведу себя в порядок…

— Как вам будет угодно. Здесь господин Юсуф. Он хочет сказать вам несколько слов.

— Где он? — воскликнула Анита. — Позовите его!

Вошел Юсуф. Он поздравил Аниту с прекрасным выступлением и похвалил ее за мужество.

— Я восхищен вами! Жду вашего визита ко мне! До свидания! — и высокий седовласый шейх покинул комнату артистки, которая произносила вслед ему слова благодарности.

Алака была в восторге от всего, что произошло. Она выскочила в коридор и подбежала к Бету, который играл с обезьянкой.

— Бету! — позвала она брата. — Подойди сюда!

— Что случилось, малышка?

— Сейчас к маме приходил адвокат. Он сказал ей, что все имущество ее отца и его деньги ей возвращены! Был суд, и он так решил, — гордо подняв маленькую ручонку, сообщила начинающая актриса.

— А ты не ослышалась, сестренка?

— Нет, нет, Бету, все так и есть!

— Это большая радость для мамы и отца! — воскликнул мальчик.

— Но бандиты хотят захватить мамино богатство!

— Теперь понятно, почему они нападают на нас и хотят забрать от нас маму! — тревожно сказал Бету и оглянулся по сторонам. — Бахадур, ко мне!

Пес в два прыжка очутился около молодого хозяина и, виляя хвостом, поднял на него глаза. Ему не терпелось вернуться в больницу, к своему великому хозяину, и потому он грустил.

— Потерпи немножко, Бахадур! Скоро поедем к отцу! Стой около этой двери и охраняй, ясно?

Не успел пес расположиться у дверей Аниты, как Бету увидел двух мужчин, до бровей повязанных черными ангочхами. Один из них был высокий и тощий, другой — низкорослый, плотно сбитый. Мальчик узнал в них ночных гостей.

Алака, прижавшись к брату, пронзительно закричала:

— Мама! Мама! Бандиты!..

— Бахадур! Взять! — громко скомандовал Бету.

Пес одним прыжком свалил долговязого на пол. Еще секунда, и он бы перегрыз ему горло, но коренастый бандит сильно ударил Бахадура по ребрам клюшкой для игры в хоккей на траве. Тот издал вопль, похожий на визг электрической пилы, вонзающейся в дерево, и бросился на обидчика.

Из комнаты Аниты выскочил с портфелем в руке Джамини. Долговязый с размаху ударил его правой рукой, повалил на пол и, вырвав из его рук портфель, помчался к выходу, унося добычу. За ним вслед устремились Бахадур и Божанди.

Падая, Джамини сильно ударился головой о стену, кровь залила его лицо.

Подоспевший Гафур, как боевой слон, вломился в уборную Аниты. За ним последовал коротышка.

Бету и Алака испуганно кричали, призывая на помощь.

— Мама, мама! Бежим! — звала Алака мать, вся дрожа, как былинка под проливным дождем.

Но было поздно.

Бандиты быстро и ловко связали Аните руки и ноги, заткнули рот краем сари и вынесли ее в коридор, расталкивая плачущих детей.

Анита извивалась всем телом, пытаясь вырваться, но все было напрасно. Крепкие руки уголовников держали ее, словно тиски. Быстро спустившись вниз, Гафур и его сообщник ловко втиснули свою «дорогостоящую добычу» в машину и положили на заднее сидение. Рядом со связанной Анитой плюхнулся коротышка, намотав на руку ее тяжелую черную косу. Гафур сел за руль. Он резко рванул машину с места, которая взревела и понеслась, игнорируя все правила… Празднично украшенные улицы сияли иллюминацией. На тротуарах мальчишки жгли бенгальские огни. Вспыхивали, взлетая к небу, разноцветные ракеты. Резко повернув налево, машина с похитителями сбила пешехода, который нес в руке большую глиняную плошку с маслом. Несчастный, отброшенный машиной, отлетел в сторону. Блестящие черепки разлетелись по мостовой, масло разбрызгалось. До ушей бандитов донесся слабый звук сирены…

* * *

Бахадур во весь опор мчался за зеленым, с брезентовым верхом «джипом». С его блестящих, жаждущих мести клыков, капала горячая слюна. Он выбрасывал вперед лапы с предельной силой, данной ему природой. Машина неслась впереди него по Гарден-роуд. Колючая шерсть пса поднялась дыбом, глаза горели хищным огнем: в нем проснулось сердце волка. Он мчался за своей добычей, которую двуногие волки уносили от него… Это был портфель, большой кожаный портфель. Бахадур обогнал «джип» на пешеходном переходе. На его спине, крепко вцепившись в ошейник и наклонившись, словно заправский жокей, сидела Божанди, время от времени подбадривая пса пинками задних лап в ребра.

У железнодорожного переезда Божанди соскочила со спины своего верного друга и, рванув защелку лебедки, опустила шлагбаум. Бахадур залег в густой траве газона, а хануман взяла круглый булыжник и взобралась на башенку, возвышавшуюся над лебедкой шлагбаума.

«Джип» резко остановился перед полосатой преградой. Водитель в недоумении вышел из машины и стал осматривать шлагбаум. Сделав шаг к лебедке, он почувствовал «легкий» удар булыжника по голове, который уронила хитрая Божанди. Результат был превосходным: «горе-похититель», послушно вытянувшись, смиренно улегся на дороге. Долговязый вышел из машины и склонился над ним.

Божанди вскочила на переднее сидение машины и села за руль. Бахадур был уже рядом. Его челюсти надежно сжимали ручку кожаного портфеля с деньгами.

Мотор работал. Божанди ликовала: ее тайная мечта, кажется, осуществилась! Обезьянка толкнула рукой рычаг коробки скоростей, правой ногой выжала педаль сцепления, а левой — надавила педаль газа. «Джип» рванулся с места. Полосатый брус шлагбаума с треском упал под его колеса.

Долговязый от неожиданности сделал резкое движение, чтобы разогнуться, но не смог: его прострелило. Увидев за рулем ханумана, он от удивления и испуга шлепнулся на брусчатку.

«Джип», управляемый хануманом, виляя, несся на второй скорости, грохоча и дымя. Его мотор раскалился. Божанди, применяя на практике свои многодневные наблюдения, вертела рулем, подражая лихачам — водителям такси. Проехав километра два, горе-шофер Божанди, к счастью, завалила «джип» в кювет. Бахадур лихо выскочил на дорогу. Обезьянка, слегка потрясенная столь неожиданным финалом своего вояжа, с сожалением покинула строптивое детище технического прогресса человечества и была вынуждена прибегнуть к древнему, как мир, способу передвижения. Она вновь устроилась на упругой, надежной спине Бахадура, который теперь уже не спеша побежал по дороге. В его зубах мерно покачивалась добыча…

Через некоторое время необычные посетители, Бахадур и Божанди, вручили портфель с пятью тысячами рупий доктору, который чуть было не упал в обморок при виде столь экзотических родственников Берджу.

Вода в радиаторе кипела, но Гафур жал на всю катушку.

Бету и Алака, тесно прижавшись друг к другу, задыхались в багажнике «фиата». Бету и сестре пригодились их профессиональные навыки. Пока бандиты укладывали Аниту на заднее сидение, они ловко забрались в багажник. Было очень тесно, и Бету потихоньку выбросил запасное колесо, чтобы расширить место их временного пребывания. Машину бросало из стороны в сторону. Дети набили немало шишек. Дышать было нечем. Бету тихонько перочинным ножом приоткрыл крышку багажника и, придерживая, чтобы она не открылась совсем, сделал сестре знак. Алака приникла к щели, вдыхая струю свежего воздуха.

Вдруг машина резко остановилась. Сильные хлопки сотрясали кузов. Рессоры поднялись. Бету понял, что машина опустела. Он приподнял крышку багажника и быстро выбрался оттуда, а затем помог сестре. Дети увидели, как за бандитами, которые уносили свою жертву, захлопнулась решетчатая дверь.

— Бежим к отцу! — сказал Бету сестре, и они помчались к остановке автобуса.

Медсестра поднялась с табурета.

Берджу пошевелился и открыл глаза.

— Спите, спите! Не волнуйтесь, все хорошо! Я только схожу к доктору и сразу вернусь! — успокоила она больного.

Берджу снились кошмары, и он, тревожно поведя глазами, хрипло спросил:

— Где моя жена и дети?

— Успокойтесь! Они скоро приедут, — ответила медсестра и вышла.

Берджу попытался встать, но почувствовав резкую боль в голове, отказался от своего намерения.

Внезапно дверь распахнулась, и в палату вбежали Бету и Алака. Они были напуганы и тяжело дышали.

— Отец, беда! Бандиты схватили и увезли маму! — прокричал мальчик.

Алака захныкала и уткнулась личиком в живот отца. Бету кулаками вытирал слезы, которые, смешиваясь с грязными струйками пота, текли по его лицу.

Берджу приподнялся и вскочил с кровати.

— Быстро! Бежим! Вы знаете, куда они ее увезли? — хрипел он, дико вращая глазами.

— Да, отец, это не очень далеко! В «черном городе», в развалинах старого цирка.

Вбежавшие на шум доктор и медсестра остолбенели, увидев, что их пациент, для которого уже подготовлена и ярко освещена операционная, сметая на своем пути все преграды, словно муссон, пролетел мимо них в коридор.

— Вам же нельзя! Это опасно! Что вы делаете?! — придя в себя, закричала медсестра.

— Я снимаю с себя всякую ответственность… — начал доктор, но осекся: пациента и след простыл. Доктор задумался, терзаемый сомнениями в своих профессиональных способностях.

«Я всего лишь человек, а не Бог», — успокоил он себя и направился в операционную.

Крепкие пеньковые веревки больно врезались в тело Аниты.

Крепыш потрудился на совесть, привязав ее к корявому стволу дерева во дворе развалин.

Кишори, потирая руки, с садистской улыбкой ходила вокруг своей жертвы. Ее глаза алчно сверкали, предвкушая наслаждение; наконец-то она увидит, как у нее на глазах будет умирать ненавистная ей невестка… Она и ее сын овладеют богатством, она будет богиней, станет повелевать и требовать от подчиненных любви и уважения к своей персоне…

Бандитов, как успела разглядеть Анита, было трое. С ними был Авенаш — низменная, ничтожная душонка, который, скрестив ноги, сидел на траве в трех шагах от нее. Цинично разглядывая свою жертву, он жевал бетель и бахвалился, наслаждаясь победой и ловкостью. Он был похож на кота, мучающего мышь перед тем, как съесть ее.

— Чего вы от меня хотите? — кричала пленница, тщетно пытаясь освободиться от пут.

Раздался наглый хохот Авенаша, гулкое эхо которого рассыпалось в пустынных развалинах.

— Развяжите меня немедленно! Слышите, отпустите меня! — призывала бедная женщина. Она трепетала, как птица в силке, ее сердце бешено колотилось.

«Боже! — молилась она. — Ты посылаешь мне страшное испытание! Я боюсь умереть! И не из-за того, что богата теперь. Нет, нет! Богатство не нужно мне. Я испытала истинное счастье, как раз будучи бедной! Я несколько раз сама пыталась убить себя! Но теперь, Господи, прошу тебя, сохрани мне жизнь ради моих детей, ради моего Берджу! Я люблю их, Господи! Помоги мне!..» — Она обессилела и, закрыв глаза, уронила голову на грудь…

— Очнись, подлая тварь, потаскуха! С другим сошлась? Да? Но скоро ты не будешь принадлежать ему! — Кишори подошла к ней и с силой ударила ее по щеке.

Та не открывала глаз. Она снова стала молиться. Сегодня праздник Дасеры. Сегодня мужественный богатырь Рама, его брат Лакшмана, красавица Сита и доблестный Хануман победят короля демонов Равану. Сегодня добро победит зло! Анита открыла глаза, и на ее лице появилась улыбка. «Подымись с колен, дщерь моя, и иди, ибо вера твоя спасла тебя», — вспомнилось ей.

Авенаш, увидев, что его «супруга» улыбается, почувствовал легкий холод суеверного страха.

Кишори крутилась вокруг привязанной к дереву Аниты, как змея вокруг древа познания добра и зла. Казалось, если она откроет рот, тысячи мелких змей, свиваясь в кольца, выползут из ее утробы. Глаза злодейки то горели безумным огнем, бегая из стороны в сторону, то становились сонно-насмешливыми…

Авенаш, похожий на свою мамашу, как две капли воды — и внешне и внутренне, — тоже не упускал возможности всласть поиздеваться над жертвой.

— Развяжи! — строго и спокойно сказала ему Анита.

— Я очень мечтал, моя дорогая жена, чтобы все твое состояние было неразрывно связано с моей судьбой! Поэтому и привязал тебя к дереву веревкой! — ехидно сказал он.

— Отпусти меня! — настаивала пленница.

— Ничего, дорогая! Не печалься! — медленно растягивая слова и как бы наслаждаясь их звучанием, продолжал глумиться подонок. — Я сделаю все, что ты просишь. Сейчас ты будешь свободной не только от этой веревки, но и от… жизни! — и он окатил ее наглым взглядом.

— Нет! — воскликнула несчастная.

— Ты что, забыла наш древний обычай: заветная мечта каждой женщины умереть раньше своего мужа? — Он сделал паузу, чтобы насладиться реакцией своей жертвы на его слова. Авенаш и его мать, как истинные вампиры, пили духовную кровь Аниты. Им было мало только ее богатства. Скорее всего, это богатство было им нужно не как таковое, а как средство угнетения, порабощения и, таким образом, удовлетворения своих садистских желаний, о чем сами они вряд ли подозревали.

— И ты умрешь! — злорадно отрезал он.

— Нет! Замолчи, подлец! — громко сказала Анита и гордо подняла голову. Она больше не желала давать этим отбросам человечества ни малейшего шанса насладиться ее слабостью.

Авенаш сник, энергии у него поубавилось. Жертва больше не «кормила» его темную, сатанинскую душу, но он все еще продолжал:

— Ты не будешь мучиться на костре!..

— Нет! Ты не посмеешь ничего сделать со мной! — спокойно и внушительно отрезвила она его заплывшие жиром мозги.

Кишори пританцовывала, потирая руки и с великим нетерпением ожидая приближения «расправы-ритуала».

— Чтобы тебя похитили и привязали к этому дереву, я отдал очень хорошие деньги, — продолжал Авенаш психологическую атаку.

— Очень скоро ты пожалеешь об этом, а может быть, и сию минуту, — сказала Анита, сама не понимая, почему произнесла именно эти слова.

У нее за спиной раздался громкий хохот, похожий на грохот обломков скалы, падающих в бездну.

— Тебе не придется долго страдать! — сказал Авенаш и с глубочайшей ненавистью посмотрел ей в глаза. Затем оглянулся и позвал Гафура.

Уголовник, осклабившись во все свое широкое, как лепешка, лицо, вышел из «укрытия» с плоской плетеной корзиной, накрытой крышкой, в руках. В бамбуковой корзине, свернувшись кольцами, лежала двухметровая кобра.

— У этого несчастного самца убили самку, — хриплым и скрипучим голосом поведал бандит, открывая крышку корзины.

Кобра подняла голову и раздула капюшон. Зрелище было зловещим. При виде «священного» пресмыкающегося у бедняжки ослабели колени.

Авенаш почувствовал это и злорадно захохотал. Ему вторила Кишори, глухой смех которой сотрясал ее исхудавшее тело.

— И этот самец жаждет мести! Видишь, как он зол на свою судьбу? — издевался Гафур.

Самец кобры нервно дернул головой.

— Нет! — вскрикнула дочь брахмана. Силы вновь стали покидать ее.

Она то молилась, то представляла милое и испуганное личико родной дочери, милой и прекрасной Алки, вспоминала доброго и отзывчивого Бету и, конечно, Берджу…

«С этими образами в душе и в сердце своем я и умру, Господи, если мой час настал!» — с ужасом думала она и чувствовала, что не умрет, что «ее час» еще не настал. Однако кошмарный спектакль, который устроил Авенаш, угнетал и разрывал ее вконец исстрадавшуюся душу.

— Его укус смертелен! — ехидно объявил Авенаш. — Яд проникает в кровь за одну секунду.

Вся шайка и Кишори окружили жертву в ожидании захватывающего зрелища. Крепыш и долговязый, скаля гнилые зубы, уселись рядом с Авенашем в «партере» и скрестили ноги.

— И ты тут же похолодеешь! — продолжал Авенаш. — И все твое огромное состояние достанется мне. Ведь я — твой законный муж! — воскликнул он и поднялся. Двое уголовников тоже вскочили на ноги. — Других наследников у тебя нет! Не так ли? — он прошелся, посмотрел на Гафура, потом встал напротив Аниты и бросил ей в лицо: — Готовься умереть! — С этими словами он дал главарю шайки знак.

Убийца обвел всех тупым взглядом и торжественно произнес:

— Операция «Черная кобра» начинается! — Он нагнулся, поставил корзину с коброй на бетонную плиту, примерно в двух метрах от жертвы, и скомандовал, легонько стукнув по ней: — Ну иди, дорогой!

Пресмыкающееся, медленно раскручиваясь, стало выползать… Все, как завороженные, следили за движениями кобры, длинное чешуйчатое тело которой скользило по земле в сторону Аниты. На ее боках поблескивали песчинки. Сердце бедной женщины похолодело. Она сама удивлялась, как это разум еще не покинул ее от этих изощренных издевательств. Несчастную била нервная дрожь. Змея свилась в плотное кольцо у ее ног, готовясь к прыжку. Женщина замерла. Дрожь прекратилась, в глазах поплыл туман.

В этот критический момент раздался пронзительный крик Божанди, которая схватила кобру пониже головы мертвой хваткой, стараясь разорвать ее капюшон, как это делает мангуста.

Гафур, который держал в руках мелкую сетку, приготовленную на случай, если змея кинется на кого-нибудь из своих, быстро набросил ее на обезьяну. Хануман, подпрыгнув от неожиданности, выпустила кобру и упала на землю, запутавшись в сетке. Кобра быстро поползла в сторону.

— Осторожнее! — вне себя закричал Авенаш, похолодев от ужаса. Не успел он закрыть рта, как сильные лапы Бахадура, который летел, как торпеда, сбили его с ног. Он рухнул на землю, подняв клубы цементной пыли.

Пес чихнул и увидел перед глазами ненавистную клюшку, которой его ударил бандит в прошлый раз. Он ловко увернулся и прыгнул на уже знакомого обидчика. Клыки Бахадура сомкнулись на шее долговязого уголовника. Тот заревел, как раненый бык, и, захлебнувшись потоком горячей крови, упал замертво.

Победитель отпрянул назад, оскалив зубы. Его шерсть стояла дыбом, похожая на жнивье архара.

Авенаш кипел злобой. Он схватил факел и стал зажигать его.

Гафур осторожно приподнял сетку, в которой металась Божанди.

— Бог Хануман был подручным у Рамы, а эта дрянь — у нищего! — сказал Авенаш и поднес горящий факел к сетке с Божанди, которую держал Гафур.

Бахадур стоял в нерешительности, наблюдая за происходящим.

— Сейчас поджарится! — в один голос проскрипели озверевшие подонки.

— Нет! Не надо! — закричала Анита. — Изверги, не трогайте священное животное!

Кишори наслаждалась зрелищем.

Внезапно громкий и резкий крик потряс полуразрушенные своды здания. Все испуганно оглянулись на таинственный крик и увидели поразительное зрелище: уцепившись за канат, закрепленный под куполом, на них с оглушительным воплем летел сам бог Хануман.

— Откуда это чудовище?! — завопил коротышка.

— Хватай его! — успел скомандовать Авенаш и выронил факел, так как в этот момент Бахадур вцепился зубами в его ляжку.

Пламя, лизнув сухой кустарник, охватило его и поползло по траве, быстро достигнув дощатых перегородок, которые с треском загорелись, отбрасывая искры на деревянные подпорки и балки. Раздуваемые сквозняком, языки пламени весело поднимались все выше и выше.

— Вот он! Хватай его! — призывал коротышка, поднимая хоккейную клюшку, которую навеки выронил его долговязый «соратник». Но мощный удар, который летящее «чудовище» нанесло ногами уголовнику, опрокинул его на спину, и он сильно ударился о бетонную плиту. Несмотря на крепкий череп, смягчивший удар, его сознание, не обремененное светом мышления, окончательно померкло, лишив шайку еще одного члена.

Слышался треск горящего дерева, дым и клочья пепла застилали глаза.

Берджу скинул с себя облачение бога Ханумана. Анита, увидев мужа, встрепенулась всем своим существом, но веревки не давали ей двигаться, они крепко впились в тело женщины, которое затекло и словно окаменело.

— На помощь! — позвала она. — Берджу, милый, я здесь! — в словах Аниты слышались радость и отчаяние…

Но Берджу в это время, как барс, сражался с мощным Гафуром. Авенаш пока не приходил ему на помощь, а коротышка выбыл из боя. Артист с силой ударил бандита по плечу железным прутом, зажатым в руке. Прут согнулся. Гафур лишь слегка наклонился, а Берджу, воспользовавшись этим, ударом левой ноги выбил кирпан из руки негодяя. Непременный атрибут сикхов со звоном упал на бетонный пол. Подбежавший Авенаш быстро схватил кирпан и замахнулся им на Берджу.

Алака, воспользовавшись замешательством бандитов, освободила Божанди от сетки, а Бету, подбежав к матери, ножом разрезал веревки, опутывавшие ее.

Двухметровая кобра, тихо извиваясь, «текла» по направлению к обезумевшей от страха Кишори.

Авенаш, издав страшный рев, рухнул на пол под мощным ударом кулака Берджу. Из его рта и носа потекла густая кровь. Несмотря на это, он вскочил на ноги, выхватил пистолет из кармана брюк и направил его на Берджу.

— Стой, фокусник! Прощайся с жизнью! — голосом трагика изрек он.

Бету, который увидел это, сделал знак Бахадуру. Верный пес, совершив мощный прыжок, повис на руке Авенаша. Тот, скрючившись, упал. Берджу наступил ногой на пистолет и быстро поднял его.

— Представление продолжается! — объявил он, сверкая глазами. — Теперь выступит настоящий артист. Сейчас Берджу покажет вам новый фокус!.. — И он направил дуло пистолета на поверженного врага, который, совсем сникнув, смотрел на него умоляющими глазами. Из его носа на бетонную пыль падали крупные капли крови.

— Мне не приходилось никогда стрелять в лицо человеку! Но ты не человек! Ты зверь! — гневно сказал Берджу.

— Нет! Нет! Не стреляй! — Авенаш вскочил на ноги, сделал шаг по направлению к артисту и сложил руки на груди, затравленно озираясь. Пот, смешиваясь с кровью, градом катился по его лицу.

— У зверя хотя бы есть душа! — печально продолжал Берджу. — Убить тебя — значит, освободить землю от страшного негодяя.

— Не стреляй! Нет! — взмолился Авенаш, падая на колени перед уличным комедиантом.

— Нет! Нет! — послышался крик Аниты.

Берджу не понимал, что происходит, но крик Бету прояснил ситуацию.

— Отец! — хрипел мальчик, прижатый мощной рукой Гафура.

— Отпусти Авенаша, фокусник, или я пристрелю твоего сына! — И уголовник приставил к виску Беты пистолет.

Анита и Алака, обнявшись, замерли от страха.

Авенаш, воспользовавшись замешательством противника, выбил пистолет из его руки, ловко подобрал оружие и, отскочив в сторону, снова направил дуло на Берджу.

— Хозяин! — подал голос все еще распростертый на земле коротышка. Это его погубило: Божанди бросила на грудь бандита горящий факел.

В это время развалины потряс зловещий гул: с высоты рухнула пылающая балка. Во двор старого цирка клубами повалил дым, смрад и пыль.

— Фокусник! Ты, я вижу, ранен в голову? А у меня есть средство помочь тебе! — съязвил Авенаш и дико расхохотался.

Волосатая рука убийцы сжимала горло Бету. Рукой мальчик дал знак Бахадуру, который вместе с Божанди потихоньку подкрадывались к Гафуру сзади. Обезьянка подпрыгнула и, как истинный форвард хоккея на траве, нанесла Гафуру сокрушительный удар клюшкой по плечу. Тот покачнулся, но устоял на ногах. Однако сильный бросок Бахадура все же свалил его с ног. Пес вцепился в руку врага, сжимавшую рукоятку пистолета. Хануман угощала его тумаками куда придется. Уголовник вступил в дикую схватку с животными, схватку не на жизнь, а на смерть. Бой затягивался… Изодранный и исцарапанный Гафур тяжело дышал и ругался. Одно его ухо было разорвано и кровоточило.

Божанди снова схватила факел со «священным» огнем, на котором ее хотели поджарить, и с силой ткнула им в живот бандита. Тот вскочил и, как невменяемый, помчался, не разбирая дороги.

— Бахадур, ко мне! Не преследуй, ко мне! — услышал пес тихую команду Бету. — Смотри на пистолет, на руку! — Они стали тихо приближаться к Авенашу «с тыла». Божанди, которой очень понравилась клюшка, не выпуская ее из рук, последовала за ними.

— Я наложу на твою рану пластырь! — продолжал Авенаш глумиться над Берджу. — Такой пластырь, что ты никогда в жизни не почувствуешь никакой боли!

— Не тронь его! — потребовала Анита.

— Я же спасаю его! — ехидно ответил Авенаш. — А что это моя жена так побледнела?

— Не стреляй! Не убивай! — стала умолять негодяя бедняжка.

— Сейчас твой ненаглядный подохнет!

— Отдай пистолет! — Анита вцепилась в руку Авенаша, но тот грубо и сильно оттолкнул ее.

— Убери руку! Отцепись, тварь! — закричал он, толкая ногой плачущую Аниту.

Она упала.

— Негодяй!..

— Оставь ее, убийца! — раздался за его спиной возглас Бету.

Авенаш хотел оглянуться, но Бахадур сбил его с ног, и они, схватившись, покатились по полу, поднимая пыль.

Запахло горелой шерстью.

Гафур, не укрывшийся от зоркого глаза Бету, снова подкрадывался к фокуснику с кирпаном и пистолетом в руках.

— Отец! Сзади опасность! — предупредил мальчик.

Они встали за колонну и увидели, как с гулом и издав звук, похожий на взрыв противотанковой гранаты, еще одна горящая балка обрушилась на убийцу и придавила его.

Когда немного рассеялся дым, Авенаш, весь исцарапанный и окровавленный, в разорванной рубашке, увидел раздавленное тело Гафура и затравленно посмотрел на Берджу, который держал его под прицелом.

— Помогите! На помощь! — раздался пронзительный крик Кишори, которую ужалила черная кобра.

— Что делать? Что мне делать? — заметался Авенаш, не обращая внимания на крики умирающей матери. Не замечая направленного на него дула пистолета, он бросился бежать, но услышал голос Аниты:

— Моя дочь отомстит тебе!

Он оглянулся и увидел Алаку, Бету и Берджу.

«Неужели это ее дочь?» — подумал Авенаш и перевел взгляд на Аниту, которая пристально и презрительно смотрела на бывшего мужа. Он попытался снова бежать, но не смог: его ноги словно приросли к земле.

Алака с презрением смотрела на злодея, который хотел из-за богатства убить их.

— Божанди! — тихо позвала девочка. — Догони его. Это враг нашей семьи!

— Такие, как ты, не должны жить на свете! — поддержал ее Берджу.

В это мгновение на Авенаша свалилась тлеющая головня, от которой загорелись лохмотья его изодранной рубашки. Издав дикий вопль, он стремительно понесся прочь.

— Смерть его догонит! — грустно сказал Берджу.

Пробежав метров двадцать, Авенаш упал. Божанди бросила на его пылающую рубашку факел, который ярко вспыхнул, но Авенаш уже не чувствовал боли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Семейство уличного фокусника Берджу, вышедшее из боя без потерь, если не считать легких ран, покинуло зловещие развалины, где вовсю бушевал пожар, предоставив во всем разбираться подоспевшим врачам и полицейским.

Они вышли на улицу. Вокруг шумел праздник. Толпы разодетых горожан с флейтами, бубнами и барабанами двигались им навстречу.

— Отец, может быть, мы посмотрим хотя бы одно представление? Жалко, что поучаствовать нам уже не придется! — сказал Бету.

— Конечно, посмотрим! — отозвался Берджу. — А вот насчет участия, мне кажется, жалеть не стоит. Только что мы были участниками такого представления, которое вряд ли скоро забудется.

Берджу обнял мальчика, по лицу которого лились слезы.

— Не надо, Бету, ты же мужчина! — успокаивал его отец. — А то мама тоже расстроится. Я вижу, что у нее глаза «на мокром месте», — артист с нежностью посмотрел на жену, которая ответила ему долгим благодарным взглядом.

Храбрый боец Бахадур, закрутив кольцом свой пушистый хвост и навострив уши, трусил справа от своего великого хозяина и друга. Его глаза слезились. Божанди ехала на нем верхом, грустно опустив голову.

Они подошли к помосту Рамлилы. На сцене была Сита — воплощение идеала женственности, образец для подражания, который с детства ставится в пример каждой индийской девочке. Сита — нежная, верная и страдающая жена, стойко переносящая нравственные муки, покорила всех, заставив плакать не только женщин, но и мужчин, пришедших на площадь.

Но когда на сцену выскочил Хануман и начал выкорчевывать сад Раваны, все захлопали в ладоши, закричали и запрыгали от восторга.

Настроение толпы, не поддаться которому было невозможно, захватило всех присутствующих.

— Пора уходить! — наконец сказал Берджу. — Скоро утро.

— Да, да! Пора! — спохватилась Анита и вспомнила, что Берджу ранен, но не стала напоминать ему об этом.

В шумном праздничном потоке людей, среди иллюминаций, бенгальских огней, ракет и фейерверков они вскоре добрались до дома. Все так устали от всего, что выпало им пережить за последние тревожные дни, что сразу уснули глубоким сном.

Когда Анита открыла глаза, солнце было уже довольно высоко. Ей было легко и спокойно. После долгих лет, проведенных в страданиях и тревоге, это состояние было для нее непривычным.

Она вспомнила те ужасные события, которые пережила вместе со всей своей семьей, но эти воспоминания не потревожили ее сердца. Она встала с постели.

Бахадур открыл один глаз и, быстро подбежав к хозяйке, лизнул ее ногу. Анита погладила его по шерсти, которая была местами вырвана и обожжена.

— Бахадур, бесстрашный, спаситель наш, защитник, — ласково приговаривала она. — Сейчас я тебя покормлю! — Они вышли во двор и пошли по оживленной, ярко украшенной улице.

Увидев телефонную будку, Анита зашла в нее и позвонила адвокату, попросив его приехать к ним, в нескольких словах объяснив ему события прошлой ночи. Чатури охотно согласился.

— Через час я буду у вас, госпожа, со всеми необходимыми документами! — заверил он ее.

— Очень хорошо. Я жду вас! — ответила Анита и повесила трубку.

Потом она позвонила в больницу и попросила доктора приехать и осмотреть Берджу.

По пути на рынок женщина купила в мясной лавке мозговую косточку и приличный кусок мяса для Бахадура.

— Вперед, Бесстрашный! — весело скомандовала псу Анита, который в благодарность за предстоящий пир, всю дорогу подпрыгивал, безуспешно пытаясь лизнуть хозяйку в подбородок.

Когда они вернулись домой, все уже были на ногах.

Бету помогал отцу умыться, поливая из лейки на спину.

Берджу охал и стонал от удовольствия. Анита взяла полотенце и помогла мужу вытереться. Осмотрев его рану на голове, она смазала ее йодом и перевязала чистой хлопчатобумажной ангочхой.

— Как ты себя чувствуешь? — с тревогой спросила она. — Я так за тебя волнуюсь!

— Как ни странно, но хорошо. Немного кружится голова, но болей никаких уже нет! — с улыбкой ответил он. — Не беспокойся.

— Но я все-таки пригласила к тебе доктора! — сказала Анита и пошла готовить обед.

Когда все, мирно сидя за столом, «вкушали пищу», Анита вспомнила слова, сказанные ей шейхом Юсуфом: «Мельница сильна водой, а человек — едой». Но пища духовная — вера, надежда, любовь, — может быть, и выше пищи материальной».

Словно угадав ее мысли, Берджу тихо сказал:

— Ешь больше, Бету! Пища материальная укрепляет тело. А тебе скоро сдавать экзамены в четвертый класс. Надо идти учиться, сынок, ибо еда, сон, страх и совокупление уподобляют людей скоту. Лишь знание возвышает их. Лишенный знаний — словно животное…

— Только без хвоста и рогов! — звонким голоском подхватила Алака.

Все дружно рассмеялись, а Божанди, которая как будто только и ждала этого, обняла девочку за шею и дала ей очищенный апельсин.

Во двор осторожно въехал «джип». Обе его дверцы одновременно открылись. Из одной вывалился плотный адвокат Чатури, блестя на солнце своей гладкой лысиной, из другой — статный худощавый лейтенант Джавид.

Анита встретила их на пороге.

Гости поприветствовали хозяев.

— Рам, рам! С праздником вас! — воскликнул Чатури, входя в бедную хижину.

— Это мой муж, Берджу, — представила его адвокату Анита.

— А это лейтенант Джавид, — поклонившись хозяевам, сказал адвокат, указывая на своего спутника жестом руки.

— Берджу, Комиссариат полиции выражает вам огромную благодарность. Вы так лихо расправились с шайкой Гафура, что нам уже нечего было делать там. Анита, а вы — просто героиня, вы — Сита.

— А Берджу — Рама! — добавил Чатури. — А вот и Хануман! — улыбнулся он, увидев обезьянку, которая ловко взобралась на плечо Бету. — Госпожа Анита, позвольте мне перейти к делу.

— Да, да! — согласилась хозяйка. — Пожалуйста, вот сюда, — и она пригласила адвоката к столу.

Адвокат, разложив бумаги, сказал:

— Вот, прошу ознакомиться с постановлением суда и заключением по вашему делу! И будьте так добры расписаться на трех экземплярах…

Анита взяла со стола документы и с замиранием сердца стала их читать.

— Бедный мой отец! — тихо сказала она. — Господин адвокат, как умер мой отец? Тогда мне сказали, что он попал в автомобильную катастрофу, но все эти годы я сомневалась в этом…

— Да, это не совсем так! Так вам сказали, чтобы смягчить и без того тяжелый удар, который обрушился на ваши хрупкие плечи! Подпись вот здесь и здесь… Хорошо, спасибо! Он… покончил с собой, застрелился! — с трудом выговорил адвокат.

— Господи! — воскликнула Анита и бессильно опустилась на стул. Перед ее мысленным взором предстала высокая, статная, слегка сутуловатая фигура отца с крупной седой, как у браминского орла, головой…

— Госпожа! — обратился к ней Джавид. — Ваш дом все еще охраняют. Когда вы думаете переезжать?

— Переезжать?.. — с недоумением спросила женщина, очнувшись от горьких мыслей. — Даже не знаю, — и она вопросительно посмотрела на мужа. — В доме моего отца я познала счастливое детство и отрочество, а в этой бедной хижине — счастье любви и материнства. Поэтому мне жаль покидать эти бедные стены, где я так счастлива… Да, очень, очень жаль!..

— Ваше счастье берет начало в этой хижине, и оно, как ручеек, потечет, становясь все более полноводным, к началу вашей жизни! — стал убеждать ее Чатури.

Берджу ничего не понимал.

— Господин Берджу, теперь, надеюсь, вам понятно, почему Авенаш хотел вернуть Аниту? — спросил адвокат. — А когда она отказалась, решил убить ее и меня.

— Не совсем, — покачал головой артист.

— Аните, как единственной наследнице ее отца, господина Ганга Дели, по суду возвращено все его имущество, движимое и недвижимое, отнятое у него несколько лет назад его недобросовестным компаньоном, неким Анджитом.

— Теперь понятно, господин адвокат! И из-за этого он хотел убить вас? — удивился Берджу.

— Да, потому что я слишком много знаю. Я адвокат покойного Ганга Дели, свидетель всего, что произошло.

— Подлый человек! Мерзавец! Он хотел разрушить нашу семью! Не дай Бог, если бы он убил Аниту! Я не знаю, что бы я сделал с ним! Я за нее жизни не пожалел бы! Вот только детей жаль оставлять сиротами… Но Бог всемогущ. Он не допустил этого!

— Все подробности, господин Берджу, вам объяснит супруга, а нам, кажется, пора! — сказал Чатури.

— Нет, нет, господа! Я не отпущу вас, пока вы не выпьете с нами чаю! — остановила Анита стражей закона.

— Ну, если прекрасная хозяйка дома так настаивает, мы не вправе отказываться! — ответил лейтенант и вопросительно посмотрел на Чатури, который кивнул в знак согласия.

Гости уселись на циновке, скрестив ноги. Вся семья Берджу приняла участие в дружеском чаепитии, вспоминая самые драматические минуты из событий последних дней.

Чатури, в свою очередь, поведал о своем приключении в доке и об угрозах, которые сыпались в его адрес по телефону.

Потом Берджу и Алака читали стихи из «Рамаяны», а Бету играл на флейте.

— Спасибо вам за все, дорогие хозяева, — сказал Чатури, поднимаясь. — Нам было очень приятно пообщаться с вами, а теперь мы вынуждены откланяться, нас ждут неотложные дела! — Адвокат и лейтенант попрощались с хозяевами и вышли из дома.

Божанди, которая выскочила на улицу несколькими минутами раньше их, заметила, что машина пуста. Она ловко сиганула прямо на место водителя и включила скорость. Озираясь по сторонам, она жала поочередно на педали сцепления и газа, лихо поворачивая руль, но машина стояла, как вкопанная, поскольку Божанди упустила из виду такую «незначительную» деталь этого процесса, как зажигание.

Джавид, с интересом понаблюдав за проделками Божанди, смеясь, попросил уступить его место за рулем. Она, недовольно окинув его взглядом, нехотя покинула машину и пристально уставилась на лейтенанта, не пропуская ни одного его движения. Обезьянка увидела таинственный ключ, который тот вставил в узкую прорезь на щитке и, повернув его, нажал на стартер. Мотор взревел. Этот урок очень хорошо отложился в мозгу Божанди, еще на один шаг приблизив ее к тайне управления «железным ящиком на колесах».

«Ничего, я еще прокачусь!» — успокоила себя хануман, наблюдая, как «джип», слегка покачнувшись, тронулся с места, медленно выехал со двора и исчез за поворотом.

— Анита! — воскликнул Берджу после ухода гостей. — Объясни, что произошло?!

— А то, что мы поедем жить к маме, в ее дом! — предварила ответ матери Алака.

Берджу, удивленно улыбнувшись, посмотрел на отпрыск Аниты Дели.

— А ты откуда все знаешь, малышка?

— Мне мама рассказывала, как несправедливо поступили с ней и моим дедушкой! А теперь зло побеждено! Справедливость восторжествовала! — радостно констатировала Алака, декламируя заученные фразы.

— Да, отец, это все действительно так! И слава Богу! Теперь я пойду в школу! Я буду учиться! Только вот выступать, наверное, будет некогда. Но я буду по выходным… — сказал Бету.

— Теперь все будет хорошо, мои милые! — улыбнулась Анита. — Сейчас соберем все необходимое и поедем в дом моего отца, который вновь стал моим, то есть нашим: твоим, Бету, твоим, Берджу, и твоим, Алака! Божанди и Бахадур, как равноправные члены нашей семьи, тоже будут в нем хозяевами! Мне просто не верится, что все так получилось! И за все это я должна благодарить вас, мои маленькие спасители. Если бы не вы, всего этого я бы уже никогда не узнала. О Берджу, ты мой господин! Я никогда не смогу отблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня! — Анита подошла к супругу и совершила глубокий пронам, прикоснувшись к ступне его ноги правой рукой и ловко поцеловала ему ноги, так что Берджу не успел остановить ее.

— Что ты делаешь, Анита? Зачем это? — удивился он. Подняв жену за плечи, он прижал ее голову к своей широкой груди. Дети обняли их ручонками и смотрели на них снизу вверх.

Бахадур сидел рядом и с любопытством наблюдал за происходящим. Ему было весело.

Вдруг во дворе остановилась ослепительно белая машина «Скорой помощи».

Постучавшись, доктор вошел в дом.

— Я с трудом вас нашел, господин Берджу! Вот ваши деньги! — он протянул артисту коричневый кожаный портфель. — Его принесли в больницу вот эти пес и обезьянка, — указал доктор на животных, которые преданно смотрели на доктора.

— Не понимаю! Что за портфель? Сегодня просто день сюрпризов!

Анита грустно посмотрела на портфель и сказала:

— Потом я тебе все объясню, Берджу. Спасибо вам, доктор!

— А теперь я хотел бы осмотреть господина, — сказал доктор, открывая саквояж.

— Да, да, конечно! — согласилась Анита. — Дети, идите, погуляйте.

Осмотрев пациента, доктор спросил:

— Скажите, а голова у вас не кружится?

— Нет, доктор. Почти нет… — поправился Берджу.

— По всей вероятности, гематома почти рассосалась. Но все-таки надо бы сделать рентген, — решил доктор и стал выписывать направление на фирменном бланке. — Ну вот! У меня все! Извините, я спешу.

— Доктор, скажите, что за деньги вы привезли? — спросил Берджу.

— Это гонорар за несостоявшуюся нейрохирургическую операцию, которую вам должны были сделать. Там пять тысяч рупий, которые заработала ваша супруга, Анита Дели, дав концерт. Вот и все! — и доктор откланялся.

От удивления фокусник не мог вымолвить ни слова.

— Отец, вот, посмотри! — сказал ему Бету, показывая картонные объявления, на которых было написано:

«Люди! Помогите! Купите билеты! Мой хозяин болен! Деньги пойдут на его лечение».

Берджу посмотрел и другие картонки, на которых вместо слов «мой хозяин» были слова «мой отец». Не выдержав нахлынувших на них чувств, он прослезился. Немного успокоившись, он обратился ко всем:

— Анита, дети, послушайте, что скажет вам ваш отец и муж. Господь послал всем нам тяжелые испытания. Но, несмотря ни на что, мы всегда любили и держались друг друга. То, что вы собирали деньги на мою операцию, и все, что с нами произошло потом, как мы сражались друг за друга, — все это любовь. Мне кажется, в этом есть и моя заслуга, ибо я всегда старался воспитывать Алаку, Бету и моих верных животных в любви, преданности и честности. Все, что произошло, высветило и очистило наши души. Между нами уже нет никаких недомолвок, подозрений. Анита, что ты скажешь, то я и сделаю. Если для блага семьи это необходимо, то мы покинем этот дом. Я думаю, что мы заслужили лучшей участи. Я помню, Бету, как мне хотелось, чтобы ты жил, как принц, и получил образование. Поэтому я отдал тебя богатому чужому человеку. Но Господь воспротивился этой несправедливости. И теперь он воздаст нам за все наши мучения!

— Ты прав, Берджу! А сейчас давайте собираться, мы поедем в наш дом, который ждет нас уже несколько лет. Без нас там пусто…

— Без нас ему грустно! Правда, мама? — выпалила Алака и подняла на мать блестящие круглые глазки. — Скорее, пойдемте к нему!

— Да, доченька, сейчас поедем. Тем более, что деньги у нас есть. Мы их честно заработали.

— Мама, мне бы хотелось поехать на тонге, запряженной лошадью! Я так мечтаю об этом! — попросил Бету.

— Хорошо, сынок, посоветуемся с папой. А сейчас быстро собирайтесь с Алакой. Надо торопиться. Мы должны успеть до захода солнца.

Прошла неделя с тех пор, как семья Берджу перебралась в наследственный дом Аниты Дели.

Свою хижину фокусник подарил дяде Виджаю, который с благодарностью принял этот подарок. В ответ на такой благородный поступок он безвозмездно помог семье собрать урожай в манговом саду под Пуной, который вновь принадлежал Аните.

— Берджу, — сказал крестьянин, — сад требует ухода. И если вы с супругой доверяете мне, я займусь им.

— Конечно, дядя Виджай! О чем разговор! Так ведь, Анита? — ответил Берджу.

— Просто отлично! Лучшего хозяина я себе и не представляю! — согласилась Анита. — У нас нет времени заниматься этим. Мы с Берджу готовим большую программу выступлений. Бету занят в школе. Алака ходит в подготовительный класс. Так что назначайте процент от сбора, и по рукам.

— Спасибо, госпожа! — поклонился крестьянин и, довольный, удалился.

Слуга и садовник Сангам в длинной белой рубашке, помолодевший от радости за Аниту, поливал из шланга цветы. Алака следовала за стариком по пятам. Ей так нравился этот огромный сад, ухоженные деревья, цветы, которых здесь было бесчисленное множество, что она хвостиком ходила за дядей Сангамом, расспрашивая, как они называются.

Божанди безмятежно дремала на ветке мангового дерева, на которое с криками уселась стая попугаев. Наконец-то она была в своей стихии. Шоссе и пыльные проселочные дороги, которые она переносила с трудом, смертельно надоели обезьянке. Бахадур сновал по ним без всяких осложнений, а вот Божанди страдала. А теперь она легко «порхала» по деревьям, гордо поглядывая на своего друга. Бахадур злился на нее, утешаясь лишь тем, что теперь он сторожил весь дом и сад и чувствовал, что его миссия важнее, чем без толку скакать по деревьям, как это делает она. Несколько дней у него ушло на то, чтобы обследовать и обнюхать в доме каждый угол, а в саду каждое дерево и кустик. Теперь бесстрашный пес знал свои владения досконально.

Анита и адвокат сидели у нее в комнате, разбирая бумаги.

— Господин Чатури, надо позвать Берджу. Я сейчас! — и она спустилась вниз. Анита нашла мужа в гараже. Он сидел на корточках около разобранного мотора «форда». Рядом с ним лежал раскрытый учебник шофера-любителя.

— Ну, что, милый, ты уже разобрался, из чего состоит двигатель? — лукаво спросила Анита. — Мне кажется, что ты слишком глубоко вникаешь в это дело. Важно научиться водить машину и знать правила уличного движения.

— Нет, Анита, я должен знать всю систему! А вдруг поломка случится посреди дороги, а я не смогу устранить ее? Хорошим же я буду шофером!..

— Хорошо, хорошо, Берджу, делай, как считаешь нужным! А сейчас я и адвокат хотели бы с тобой посоветоваться. Пойдем к господину Чатури. Надо решить вопросы, очень важные для всех нас.

Берджу вымыл руки и поднялся в комнату жены, где адвокат уже закончил оформление документов.

— Берджу! — начала Анита. — Дело в том, что у нас есть сельскохозяйственные угодья и текстильная фабрика, потом металлообрабатывающий завод и еще несколько предприятий, где мой отец, а теперь, естественно, мы являемся держателями солидных пакетов акций. Потом я расскажу тебе все поподробнее. Все дело в том, что мы с тобой в этом деле мало что смыслим, поэтому я думаю, мы должны доверить господину Чатури подобрать нам для этого дела кандидатуру управляющего или директора. Конечно, когда подрастет Бету, он должен будет заняться всем этим, но это в будущем, а пока… Ты со мной согласен?

— Конечно, дорогая. Единственное, что меня беспокоит, так это…

— Что же это? — перебила его жена.

— Чтобы не получилось так, как с твоим отцом!

На несколько минут воцарилось молчание.

— Господин адвокат, что вы можете нам посоветовать? — спросила Анита.

— Я думаю, для этого необходимо хотя бы раз в неделю требовать от управляющего и директоров полный отчет о кредитах, прибылях, вложениях на расширение производства и для других целей. Все это необходимо контролировать, Анита. А я буду проверять юридическую сторону этих вопросов.

— Спасибо, господин Чатури, за совет. Так мы и поступим, — сказала Анита. — Механизм контроля мы со временем отработаем. Нельзя оставлять мошенникам ни малейшей лазейки!

— Вот именно, — поддержал ее Берджу. — Ни в коем случае нельзя пускать все на самотек. А Бету уже сейчас должен привыкать к делу. Его надо будет познакомить с производством, постепенно, конечно.

— Верно, господин Берджу! Давайте на днях все вместе поедем на фабрику и завод. Вероятно, вы не имеете ни малейшего представления о том, какую продукцию они выпускают.

— Это было бы очень хорошо! — согласилась хозяйка дома.

— И еще один вопрос, который нам необходимо решить, — проговорил адвокат. — Я подготовил документы, которые гласят, что вы и Анита являетесь родителями Бету и Алаки. Я, конечно, знаю вашу историю: мне рассказала госпожа Анита. По этим документам Бету тоже считается родным сыном Аниты Дели, а вы, Берджу, — родной отец Алаки, хотя на самом деле это не так. Но так все будет проще, зачем вам путаница!

— Я понял вас, господин Чатури! Значит Алака и Бету по документам — наши с Анитой родные дети?

— Совершенно верно, господин Берджу!

Берджу поморщился, когда вновь услышал, что адвокат называет его «господином», и попросил адвоката:

— Для вас, господин адвокат, я просто Берджу.

— Хорошо, Берджу! Эти документы необходимо оформить для того, чтобы ваши дети имели право на наследство… А дяде Виджаю, мне думается, надо подыскать управляющего на плантации риса, тростника и чая. Один он вряд ли справится.

— Да, вы правы, ему хватит и одного сада, — согласился артист.

— На сегодня у меня все. Если я буду нужен, пожалуйста звоните! — с этими словами Чатури откланялся.

Когда за ним закрылась дверь, Анита села к мужу на колени и нежно обняла его.

— Пусть светит светильник, пылает огонь, сияет солнце, луна и звезды, без тебя, моя газелеокая Анита, этот мир окутан мраком! — вполголоса зашептал ей Берджу.

— Милый, а может быть, нам оставить наши выступления и заняться хозяйством и управлением нашими предприятиями?

— Анита, ты же знаешь меня. Я — комедиант, привыкший к простой жизни, к бедности. Я всегда мечтал лишь об одном: чтобы Бету получил хорошее образование, вышел в люди и никогда не думал о том, как заработать на кусок хлеба. И Алаку я хотел бы видеть образованной и умной девушкой, и чтобы на ее долю выпало счастье…

— Да, да, Берджу. Наши дети страдали со дня своего появления на свет божий. И теперь, по воле провидения, по их карме они должны быть счастливыми.

— Я тоже так думаю, Анита! Что касается меня, то я буду стараться во всем помогать тебе. Я не боюсь никаких трудностей, но заниматься тем, чего я совершенно не понимаю, пожалуйста, не проси меня. Я могу только навредить… Вот Бету скоро подрастет, ему и карты в руки! А если у нас будут хорошие невестка и зять, то чего же нам еще желать в этой жизни?

Анита крепко прижалась к мужу.

— А сейчас мне очень хочется поплавать в бассейне! Ты не составишь мне компанию, Берджу?

— Мне бы очень хотелось, но ведь надо собрать мотор!

— Попроси дядю Сангама, он тебе поможет!

— Хорошо, — ответил новый хозяин дома.

Супруги поднялись с широкой тахты.

— Берджу, а ведь у нас с тобой не было медового месяца, а одни сплошные кошмары! Давай поедем на недельку в Пуну. Там есть очень хорошая гостиница. Мы с тобой не такие уж старики… — она грустно посмотрела на мужа, который понял, что хотела сказать Анита этими словами: тяжелые испытания все же состарили их.

— Я, разумеется, согласен!

Анита бросилась ему на шею.

— Не надо грустить, Анита! Конечно же, заботы и невзгоды старят, но ведь у нас с тобой все идет как нельзя лучше, мы все забудем, у нас с тобой еще все впереди! И наверное, мы все-таки имеем право на счастье? Да?

— Я думаю, что мы заслужили его, — сказала Анита и пошла переодеваться.

К вечеру Бету вернулся из школы. Мальчик заметно похорошел и был, как никогда, точным и последовательным. По-видимому, прикосновение к источнику новых знаний вызвало в нем более глубокое и внимательное отношение к жизни и к своим близким. Первым его встретил Бахадур. Потом с ветки спрыгнула Божанди, распугав павлинов, которые клевали ящерицу, и ловко уселась мальчику на шею.

— Неси, Бахадур! — скомандовал ученик, вручив псу свой ранец. — Я то я боюсь, что ты потеряешь квалификацию! — заметил Бету, хотя не переставал дрессировать животных каждое утро. Сам он тоже вместе с отцом занимался гимнастикой, акробатикой и отрабатывал приемы борьбы.

— Надо всегда, несмотря ни на что, быть в форме! — говорил Берджу сыну, а тот в свою очередь то же самое повторял животным, когда занимался с ними.

К Бету подбежала Алака с букетом роз и чмокнула его в щеку. Слуга поприветствовал молодого господина, который почтительно поклонился в ответ старому доброму слуге и улыбнулся.

— Дядя Сангам, как отец овладевает премудростью устройства автомобиля?

— Грызет науку! Твой отец настойчив! Пойду к нему. Он просил помочь. — И старик медленно побрел к гаражу, где Берджу уже заканчивал сборку мотора.

— Теперь вам только остается установить его на шасси, — сказал слуга и пошел за тельфером.

Вдвоем с Берджу они застропили мотор и установили его на шасси. Сангам опустился в смотровую яму и закрутил болты.

— Ну вот, — произнес он, вылезая из ямы, — завтра подсоединим питание и проверим свечи. После этого можно будет сделать пробный выезд.

— Это было бы замечательно! Спасибо вам, дядя Сангам!

— Не за что, Берджу! — ответил слуга.

Новый хозяин запретил старику обращаться к нему со словом «господин», чем завоевал его большую симпатию. Но при посторонних слуга все-таки называл его господином, дабы подчеркнуть свое уважение к Берджу.

— Отец! — позвала Алака с террасы. — Мама просит тебя к ужину.

— Иду, иду, малышка! — улыбнулся фокусник, довольный своей работой. У него было прекрасное настроение. — А Бету пришел? — спросил он у дочери.

— Давно! — ответила та. — Он ждет тебя! Скорее, пап!..

Внезапно появившаяся хануман взобралась Берджу на плечо, издав победный вопль.

— Именно этого мне и не хватало! — весело сказал он, потрепав Божанди по голове и ушам. — Ну иди, погуляй, хорошая моя обезьянка, мне сейчас некогда!

Божанди нехотя спрыгнула на землю, а Берджу пружинистой походкой вошел в холл.

— Отец! — радостно кинулся к отцу Бету. — Сегодня по географии мы проходили реки Индии. Оказывается, река Синдху по-английски называется Инд. Это самая длинная река в нашей стране!

— То, что она большая и священная, я знаю, а вот то, что самая длинная, — я не знал.

— Нам велели выучить весь параграф об этой реке!

— Я надеюсь, что ты не подведешь, сынок?

— Разумеется, отец! Во-первых, мне это интересно, а во-вторых, я не должен создавать плохое мнение о нашей семье. Я буду хорошо учиться, вот увидишь!

— Я доволен тобой, Бету. Ты всегда серьезно относился к любому делу. Так что, я думаю, с учебой у тебя все будет нормально! — Берджу ласково посмотрел на сына. Он был счастлив, что наконец-то этот настрадавшийся, терпеливый и мужественный малыш может быть по-детски беззаботным.

— Мама! Еще я теперь знаю, что река Инд до слияния с Гортаном носит название Синги-Чу, что по-тибетски означает «река льва»! — с восторгом сообщил мальчик.

— А вам не показывали документальный фильм об этой реке? — спросила Анита.

— Сегодня нет, но обещали на этой неделе.

— Это очень хорошо. А когда подрастешь, сам попутешествуешь и все увидишь своими глазами, горы и реки, — мечтательно сказал Берджу.

— У вас интересно… — заметила Алака. — А нам ничего такого не рассказывают, а только все учат писать палочки и крючочки! — и она надула губки.

— Не огорчайся, дочурка. Вот научишься читать и писать, тогда сама будешь изучать то, что тебе нравится, — успокоила ее мать и ласково погладила девочку по кудряшкам.

— А теперь, дети, все разговоры в сторону, и марш в столовую! — скомандовал Берджу.

Когда все сели за стол, солнце уже погружалось в Аравийское море.

Свежий утренний ветер шевелил веерообразные листья пальм, черные стволы которых резко выделялись на желтом фоне полузасохшей травы и песка, за которым раскинулось синее пространство океана…

Вся семья была в саду.

Берджу и Бахадур бегали по яркому зеленому газону. Артист бросал кольцо, в которое легко проскакивал пес.

Бету, уединившись, выполнял йоговские асаны.

Анита с дочерью плескались в бассейне.

Потом была общая репетиция, завтрак, и Бету с Алакой ушли в школу…

— Может быть, купить им велосипед? — предложила Анита.

— Мне кажется, это опасно. Пусть пока ездят на автобусе, так надежнее, — ответил Берджу.

— Ты прав. Но для прогулок им все-таки нужен велосипед. Пусть катаются в саду. Это же очень полезно.

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему! — согласился с Анитой муж и добавил: — Я пойду в гараж.

— Хорошо, а мне надо позвонить адвокату.

Когда Берджу с помощью старого Сангама закончил ремонт старенького «форда», верой и правдой служившего некогда своему хозяину — Ганга Дели, был уже полдень.

Фокусник сел за руль и совершил пробный выезд, дважды объехав на первой скорости вокруг дома.

— А у вас неплохо получается! — подбодрил его слуга. — Давайте поездим немного по улицам. Если что, у меня есть права. Да и дороги в этот час пустынны. Подождите меня в машине, а я возьму удостоверение.

— Хорошо, — согласился Берджу.

Через несколько минут они выехали со двора. У артиста были все данные, которые необходимы водителю: твердые, ловки руки, прекрасное периферийное зрение и отличная реакция. Он правил осторожно и аккуратно, пробуя машину на всех скоростях.

— Берджу, вы вполне можете сдавать на права! — одобрил Сангам.

— Только еще подучу правила дорожного движения! — ответил довольный Берджу, подъезжая к дому.

День клонился к вечеру. Анита и Берджу, расположившись на террасе второго этажа, любовались закатом. На фоне неба были видны четкие силуэты высоких зданий. В саду все замерло в ожидании короткой южной ночи.

— Берджу, мне никогда не было так хорошо и спокойно, как теперь. Наверное, это и есть счастье.

— Наверное. И я тоже счастлив рядом с тобой, счастлив оттого, что Господь послал мне всех вас: тебя, Бету и Алаку. Счастлив, что могу что-то дать вам. Богатство я не люблю. Все это — лишнее, это развращает человека, умаляет его душу, оставляет в нем мало человеческого. И я счастлив тем, что все мы понимаем это. И детей надо продолжать воспитывать в том же духе.

Собственность — относительное понятие в этом мире. Человек, казалось бы, собственник своего тела, но ведь и оно в конечном счете принадлежит земле. У человека есть душа, но она принадлежит Богу, Космосу, Творцу… Но душа нетленна. Вот ее-то и должен спасать человек. Поэтому, Анита, для меня сейчас очень важно то, что я уже не беспокоюсь, как прежде, что моим детям завтра нечего будет есть. Но расслабляться все равно нельзя, ни в косм случае… Человек обязан трудиться…

— Ты прав, мой дорогой философ и великий комедиант, но все равно мы с тобой поедем в Пуну…

— А детей куда?

— За детьми присмотрят дядя Сангам и Бахадур с Божанди. И не забывай, что Бету уже совсем взрослый.

— Да, время бежит, — вздохнул Берджу.

— А мы с тобой еще молодые! — весело подхватила Анита и встала с кресла.

— Если бы у меня были права, мы могли бы поехать туда на машине. Надо срочно сдать экзамены!

— Лучше после Пуны.

— Хорошо, — согласился артист.

— Пуна — город небольшой, со всех сторон окруженный горами. Это не так далеко. Там наша манговая роща. Заодно посмотрим, как она там, правда? — спросила Анита.

— Да, мне очень хочется поехать. Я вообще люблю путешествовать. Но это будет особенное путешествие, потому что я буду с тобой.

— Но все-таки мы будем немножко скучать без детей, так ведь?

— Я уже скучаю по ним, пойду звать их домой. Что-то они разгулялись. Наверное, опять прыгают по веткам с Божанди! — и Берджу поспешно спустился вниз.

Анита очень хорошо понимала его, ибо в детей он вложил всю свою душу и свою жизнь.

— Я с тобой, Берджу! — крикнула она и побежала следом за мужем.

Приехав в Пуну, древнюю столицу маратхов, Анита и Берджу поселились в старом отеле. Их комната была затенена навесом внешних галерей, которые почти всегда были пустынны.

Две недели пронеслись для молодых супругов, словно один день. Фокусник с ужасом заметил, что все эти дни он почти не вспоминал о детях, поглощенный своей любовью к Аните, любовью сильной, радостной и бесконечной, от которой она, словно роза под солнцем, полностью раскрыла свои лепестки.

Бутон ее любви, тронутый холодом судьбы, вновь раскрылся. В эти дни Анита была особенно красива. Ее глаза сияли счастьем и ощущением полноты жизни, которые дал ей Берджу, ее супруг, посланный ей Богом, — сильный, честный и красивый мужчина, отец ее детей.

Автобус, на котором они возвращались в Бомбей, медленно спускался с перевала Бор-Гат. Миновали роскошные рощи и сады. Впереди показался город. Справа блестело синевой Аравийское море, часть Индийского океана…

Бахадур встретил хозяев заливистым лаем. Он фыркал, бросался из стороны в сторону и прыгал, стараясь лизнуть их в подбородки. Еще ни разу пес не расставался так надолго со своим великим хозяином, и поэтому теперь был просто счастлив.

— Дети еще в школе, — доложил слуга.

— Хорошо, Сангам. Я пойду встречать их вместе с Бахадуром, — сказал Берджу.

Анита поднялась к себе в комнату, распаковала вещи и стала приводить себя в порядок. Вдруг дверь открылась, и Бету вместе с Алакой без стука вбежали к ней.

Девочка повисла на шее у матери. Бету с нетерпением ждал момента, когда можно будет обнять мать.

— Мама! Я так рад вашему возвращению! — сказал он и тоже прильнул к матери.

— Мы очень рады! — подтвердила Алака.

— Давайте больше никогда не расставаться! Нам было очень плохо без тебя и отца! — попросил Бету.

В это время появился Берджу.

— Надо ко всему привыкать, — сказал он, — в жизни все бывает. Только что звонил господин Чатури. Завтра он приглашает нас поехать осматривать предприятия. Бету, тебе надо быть с нами.

— Хорошо, отец.

После ужина все собрались на веранде, куда был подан чай. Бахадур и Божанди, как полноправные члены семьи, тоже были здесь. Бахадур, гордо подняв голову, чутко вслушивался в тишину. Он, как всегда, был начеку, не в пример беспечной Божанди, которая играла с Алакой.

В небе светила полная луна. Сухо трещали цикады. Звездное небо было ясным, на нем отчетливо выделялось созвездие Южного Креста. А вдали могучее пространство океана с подрагивающей лунной дорожкой величественно отражало небесную твердь…

Анита вспомнила своего отца, беспечную юность. Перед ее внутренним взором сквозь звездную зыбь возникла бедная хижина Берджу — спасительная гавань и пристань в океане ее жизни. И теплые слезы закипели у нее на сердце. И еще почему-то вспомнился шейх Юсуф, которого она по телефону пригласила сегодня в гости. Любовь — великая мастерица — искусно сотворила человека из четырех стихий и, вызволив его из небытия, дала ему жизнь. Многоязычный мир ночи, подобно тысячелистной розе, благоухал в тишине и покое…

Она ласково посмотрела на мужа, устремившего взор к небу. Ей показалось, что он молится, шепча мантры. И она не ошиблась. Он действительно возносил молитвы и помыслы к Богу, благодаря Его и прославляя, просил укрепить его на стезе любви, добра и красоты…

— Берджу! — нежно позвала она его. И в эту минуту к ним подошли дети и уселись у их ног.

— Что? Анита, я тебя слушаю, — отозвался очнувшийся от своих мыслей супруг.

— Кажется, Шекспир сказал, что мир должен быть населен, — певуче, растягивая фразу, произнесла супруга.

— Возможно и Шекспир, но до него эту истину провозгласили древнейшие индийские мудрецы.

— Прости мне, дорогой, издержки воспитания и учебы в колледже, но я хочу сказать, что…

— Ты о чем? — вздрогнул Берджу. И радостные нотки всплеснулись в его бархатистом голосе.

— О том, что у нас с Алакой могут быть еще братик или сестричка, да, мама? — вдруг потряс до смущения своих родителей вундеркинд Бету.

Алака вспыхнула, как роса при утренних лучах солнца и, радостно вскочив, бросилась на шею матери.

— Мама, мама, я хочу сестричку!

Берджу поспешно вскочил с места и отошел в тень. Сердце его глухо стучало. «Неужели я смогу быть еще и отцом по плоти?! Господи! Услышь молитву мою!» Потом подошел к Аните и нежно обнял ее. Анита с радостным лукавством и слегка смущаясь, смотрела на всех широко раскрытыми глазами, которые вдруг расцвели от внезапного прилива таинственной силы жизни, жизни, которая, как лунная дорожка океана, сияла перед ними, как надежда, как вера и любовь в божественной длани Вселенной… Семья Берджу, как светлый цветок лотоса, раскрывалась навстречу ей…

Хусна вынула из ножен небольшой кинжал. Серебряная рукоять удобно и надежно улеглась в ладони, кинжал как будто с нетерпением ждал момента, когда сможет, наконец, исполнить свое прямое назначение.

Хусна медленно поднесла оружие к груди, репетируя финал. Острие скрипнуло по полированной поверхности большого круглого медальона, с которым танцовщица никогда не расставалась. Женщина сняла его и опять потянулась к клинку. Теперь между ним и сердцем не было никаких преград.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg