«Месть женщины»

Месть женщины (fb2) - Месть женщины 1948K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Анатольевна Калинина (писатель)

Наталья Калинина Месть женщины

В стеклянный купол над головой светило голубое безоблачное небо. Просторное помещение внизу напоминало морскую лагуну — бирюзовая вода в солнечных бликах, золотистый песок, ракушки, галька. Сбоку — увитый мелкими розочками грот.

И ни души вокруг.

Она очутилась в большом зале с зеркалами. Такой она видела в своих детских снах в ту пору, когда отдавалась всем существом балету. Зазвучала негромкая музыка — ее любимое Анданте состенуто из "Щелкунчика".

Неужели это тоже иллюзия?

Что с ней происходит в таком случае?

Может, это сон?

Мне прежде снился сон прекрасный, Виденье дивной красоты… Действительность! ты речью властной Разогнала мои мечты. Джордж Байрон, перевод с англ. В. Брюсова

Часть первая

Эдвард Тэлбот был старшекурсником Йеля. Он походил на своего отца, как может быть похожа роль, сыгранная в фильме, на актера, ее сыгравшего. Да, внешне был вылитый Эндрю Смит, но на этом сходство с отцом ограничивалось. В отличие от отца, бывшего, как говорится, чистым гуманитарием, Тэд отдавал явное предпочтение точным наукам, все без исключения искусство считал чепухой и маразмом, женщин называл не иначе, как «this lustful thing»[1], мужчинами не интересовался вообще. Тэд хотел стать крупным специалистом в области нейрохирургии. Его педагоги пророчили ему солидную карьеру.

За годы учебы в Йеле Тэд исподволь сформировал собственное мировоззрение. Согласно ему страны, достигшие большого взлета в гуманитарной области — к ним он относил в первую очередь Италию с Германией, — рано или поздно приходят к фашистской диктатуре. У него была стройная теория, подкрепляющая этот весьма интригующий вывод. Вкратце суть ее сводилась к следующему: ум следует упражнять точными и прикладными науками, направленными на то, чтобы сделать человеческую жизнь практичной и удобной в самом утилитарном смысле этих понятий, — вот тогда он будет работать четко и без сбоев. От занятий науками гуманитарными — к ним он относил все без исключения искусства, литературу, философию и даже историю с археологией — разум дает сбой, чреватый массовым помешательством.

Хоть Тэд и готовился стать врачом, он презирал человеческую плоть и дух ставил на несколько порядков выше материи. Что касается человеческого разума, служению которому Тэд собирался себя посвятить, на него он возлагал особую миссию. Согласно концепции Тэда, разуму человека предстояло со временем превратить мир в некую среду обитания высших существ, живущих во имя вечного совершенствования своего мыслительного аппарата.

Что касается Сьюзен-младшей, то есть Сью, она была полной противоположностью брату. Можно сказать, это были мир и антимир.

В детстве Сью Тэлбот-младшая была очень похожа на отца, но за какие-то два года ее черты и весь облик преобразились настолько, что двоюродная тетка, не видевшая племянницу два года, не узнала ее, когда она прикатила к ней на ранчо в компании со своим дружком. И поскольку молодые люди сломали ворота и чуть не задавили горячо любимого пуделя хозяйки, кинулась было звонить в полицию, но, к счастью, что-то случилось с телефоном. Сью потом еще долго хохотала и передразнивала тетю Джеральдину, кричащую в трубку неисправного телефона, что ей угрожает парочка вооруженных до зубов террористов.

Сью не проявляла никакого интереса к наукам, о существовании литературы и искусства лишь смутно догадывалась, зато была помешана на сексе. В первый раз она попробовала заняться им ни рано ни поздно по нынешним временам — в четырнадцать с половиной лет. Ее наставником в этом деле оказался негр — сторож принадлежавшего ее отцу поместья в Лос-Анджелесе, которого она сумела совратить, будучи сведущей в делах подобного рода лишь сугубо теоретически.

Девочке очень понравилось то, что произошло на круглой материной кровати в комнате, где зеркальным был даже потолок. Она видела каждое движение их нагих тел. Мраморная белизна ее кожи резко контрастировала с блестящей, цвета кофейной гущи, кожей Стива, и это ее очень возбуждало. Она даже не испытала боли, когда Стив лишил ее невинности, а когда он выдохся, разочарованно сказала:

— А мне говорили, будто черные — потрясающие любовники.

— Мисс, но ведь вы… — Стив с ужасом взирал на пятно крови на тонкой простыне цвета желтого нарцисса. — Иисусе, что мы с вами наделали, мисс.

Стив очень дорожил своей работой и теперь глубоко раскаивался в содеянном.

— А, это чепуха, — Сью широко расставила ноги, согнула их в коленях и приподняла свой еще по-девчоночьи узкий таз. — Теперь давай работай языком. Мне рассказывали, это потрясающее ощущение. Давай, давай, и не бзди — мать бывает здесь очень редко, к тому же все можно будет свалить на эту старую деву горничную. Знаешь, а я приметила тебя еще в свой прошлый приезд сюда, но тогда у меня совсем не было сисек и менструации еще не начались. Я читала, сексом вредно заниматься, пока они не начались. Ну-ну, работай, а не пялься на меня, как псих на медсестру со шприцем…

Они почти целую неделю не вылезали из материной кровати — это было самое безопасное место во всем доме, ибо в спальню существовал отдельный вход со стороны сада, снабженный замком с цифровым кодом, который Сью поменяла в первый же день своего новоселья. Потом в дом залезли воры и напугали до полусмерти экономку, успевшую прежде, чем бухнуться в обморок, позвонить в полицию. Стив и Сью проспали все на свете — они занимались сексом пять часов подряд, используя в качестве наглядного пособия пачку материных — девических — снимков, которые Сью откопала в потайном ящике за бюро. На них были запечатлены Сьюзен-старшая и ее любовник-гомосексуалист, совершенно нагие и по очереди ублажающие друг друга с помощью большого искусственного пениса. Судя по выражению их лиц, оба испытывали неземное блаженство. Сью-младшая дала Стиву две сотни долларов и попросила завтра же купить подобный предмет в магазине на бульваре Сансет, куда ей самой вход был заказан ввиду слишком юного возраста. Увы, этим планам не суждено было осуществиться. К дому, устрашающе завывая и визжа тормозами на поворотах подъездной дороги, подъехал «форд» самого шерифа, и им пришлось покинуть кровать. С испугу Стив попытался сделать ноги, но его подстрелил в саду полицейский, приняв за одного из грабителей.

Экономка завопила как резаная, увидев голого сторожа с дыркой в затылке. Она приходилась ему троюродной сестрой по отцу, хотя изо всех сил скрывала этот факт — у нее была, можно сказать, белая кожа. Тут из спальни вышла заспанная Сью в прозрачном халатике чуть пониже пупка и, увидев еще не остывший труп своего любовника, блестяще разыграла полное неведение и даже нечто похожее на сострадание, хотя на самом деле никак не прореагировала на его смерть. На следующий день она уехала к деду в Массачусетс, но все тамошние слуги были старыми, белыми и похожими на пропыленных манекенов, а потому Сью целыми днями валялась в постели, объедалась мороженым, которое тайком приносила своей любимице няня-ирландка, и читала порнографические журналы — их она откопала в одном из чуланов чопорного аристократического особняка Тэлботов. Это были издания начала пятидесятых и, судя по всему, принадлежали дедушке. Правда, Сью не могла за это поручиться, но чутье подсказывало ей, что этот аристократичной внешности старик с пушистыми серебряными волосами и равнодушным взглядом стального цвета глаз был когда-то еще тем плейбоем. Матери они принадлежать не могли — уж слишком были пристойны и консервативны. Сью от души потешалась над толстыми коротконогими тетками в широких длинных трусах и их свирепого — тарзаньего — вида партнерами, плавки которых топорщились от искусно замаскированных резиновых трубок.

Однажды она проснулась среди ночи и с ужасом подумала о том, что вчера должна была начаться менструация, а ее не было и в помине. К тому же у нее как-то странно зудели и ныли соски. «Проклятый ниггер, — подумала Сью, больно надавливая пальцами на свой по-девичьи плоский живот. — А вдруг и зародыш окажется черным?..»

Ей не с кем было посоветоваться — не было ни подруг, ни друзей, свою же мать Сью считала чокнутой и обращалась к ней только с просьбами о деньгах. Доведенная до истерики безрадостными мыслями о беременности, Сью устроила как-то настоящий погром с битьем зеркал, непристойными ругательствами и швырянием туфель в не слишком расторопную старую горничную. До смерти перепуганный, как он считал, «симптомом этого страшного наследственного недуга», старый Тэлбот спешно вызвал психиатра, знакомого с историей болезни его дочери. Сью поместили на обследование в дорогую частную клинику, где с помощью доскональных анализов, помимо беременности, выявили плохую свертываемость крови, гонорею и небольшое затемнение в левом легком, указывающее на начинающийся туберкулезный процесс. Что касается шизофрении, которой так опасался дед, врачи не смогли дать сколько-нибудь вразумительного ответа. Гонорею вылечили за десять дней, процесс в легком опасности для жизни не представлял, но требовал довольно длительного лечения. Что касается беременности, гинеколог клиники, как и следовало ожидать, обратился за инструкциями к мистеру Тэлботу.

— Понятия не имею, от кого она могла забеременеть. — Старик попытался пригладит волосы, которые в минуту душевных потрясений наэлектризовывались и, что называется, шевелились на голове, доставляя очень неприятное ощущение. — Она гостила у матери в Беверли-Хиллз. Дом набит вездесущими лакеями и слугами. Разумеется, я допрошу их всех самым серьезным образом. — Тэлбот делал все возможное, чтобы не показать, как он расстроен случившимся. — Хотя теперь это уже не имеет никакого значения. Девчонке еще нет пятнадцати. Неужели нельзя обойтись без хирургического вмешательства? Я полагал, современная медицина располагает десятками надежных…

— Увы, сэр, они либо слишком вредны для здоровья, либо малоэффективны. — Толстый лысый доктор Дуглас с большими красными руками мясника попытался придать своей физиономии выражение сочувствия. — Однако учитывая анализ крови пациентки и ее довольно юный возраст, можно не без оснований предположить, что хирургическое вмешательство чревато…

— Черт побери, не собираетесь ли вы убедить меня в том, что ребенка следует оставить? — От злости на этого тупоголового кретина у Тэлбота свело судорогой левую ступню, и он почувствовал, как задрожала вся нога до самого паха. Это определенно не укрылось от взгляда толстяка-гинеколога, который потер свои красные руки, наклонил голову, изображая покорность судьбе или медицинскому диагнозу, и сказал:

— Все произойдет за закрытыми дверями. У нас отлично вышколенный персонал, и наружу не просочится ни звука.

— А что прикажете делать с… ребенком? — Это слово далось Тэлботу с огромным трудом — он даже взмок и почему-то почувствовал сильный позыв к мочеиспусканию. — Ведь я понятия не имею, кто его отец.

— Будем надеяться, он не болен ничем, кроме гонореи. Обычно это заболевание, если, разумеется, схватить его вовремя, редко сказывается на потомстве. Однако есть шансы…

— Я буду настаивать на аборте, — решительно заявил Тэлбот. — В конце концов, деньги плачу я.

— Совершенно верно. Однако…

— Никаких однако. Девчонке ничего не говорите. Как вы думаете, она знает о том, что беременна?

— Думаю, что да. На нее пришлось надеть смирительную рубашку, и только тогда мне удалось произвести осмотр. К счастью, дефлорация прошла без каких бы то ни было эксцессов. Учитывая отсутствие в крови пациентки…

— Довольно! — рявкнул Тэлбот, с силой хватив ладонью по подлокотнику кресла. — Каков срок предполагаемой беременности?

— Четыре недели. Зародыш расположен…

— Это меня не интересует. — Тэлбот встал, пытаясь наступить на сведенную судорогой ступню, и с трудом удержал равновесие. — Когда вы намерены ее прооперировать?

— Сперва нужно всерьез заняться ее здоровьем, в частности кровью, — сказал толстяк, вытирая большим клетчатым платком вспотевшую шею. — На это уйдет как минимум две-три недели. Ну а потом…

— Не спускайте с нее глаз. Они в этом возрасте очень… эээ… безрассудны и способны на самые опрометчивые поступки. Посадите возле нее круглосуточную сиделку.

— Не волнуйтесь, сэр. Наша клиника имеет богатый опыт общения с пациентами самых разных возрастов и темпераментов. Но тем не менее я бы советовал вам не спешить с окончательным…

— Пошли бы вы к черту с вашими советами! — рявкнул Тэлбот и, превозмогая боль в ноге, решительно направился к двери.

Сью душил гнев. Этот отвратительный лысый толстяк не только велел привязать ее к своему вонючему гинекологическому креслу, а еще и долго ковырялся волосатой рукой в ее влагалище. Потом он ввел туда какое-то лекарство, и Сью показалось, словно нутро ожгло кипятком. Она грязно выругалась и, изловчившись, заехала толстяку пяткой по лбу. Санитарка хотела было стянуть узел покрепче, но доктор ухмыльнулся и сказал:

— Вы свободны, миссис Корби. Оставьте, пожалуйста, нас одних.

Он снял резиновые перчатки и долго мыл руки, повернувшись к Сью своей квадратной спиной. Она лежала все в той же позе, крепко привязанная к хромированным железкам кресла.

— Вот так, моя малышка, — сказал наконец толстяк, опускаясь на крутящийся табурет между ее ног. — Ты теперь здорова и можешь снова заниматься сексом с кем попало и когда заблагорассудится. Но я бы посоветовал тебе впредь найти партнера, у которого есть деньги на презервативы. Ведь мы с тобой как-никак живем во второй половине двадцатого века.

— Сам и надевай их на свой вонючий х… — прошипела Сью и снова попыталась огреть толстяка пяткой, но он ловко увернулся.

— Ведь ты, малышка, похоже, из очень приличной семьи, — невозмутимым тоном продолжал толстяк, — и вполне можешь позволить себе здорового и опытного партнера по сексуальным забавам. Здоровый секс приносит радость и укрепляет организм. Тот подонок, что наградил тебя гонореей, наверняка сделал это с умыслом. Учитывая твой юный возраст, а также положение в обществе твоего дедушки, его вполне можно привлечь к уголовной ответственности и засадить за решетку как минимум на три-четыре годика. Это было бы только справедливо, не так ли?

Сью издала хрюкающе-шмыгающий звук. Она все никак не могла понять, знает ли этот мерзкий толстяк о том, что она беременна, и беременна ли она на самом деле или же в отсутствии менструаций виновата эта чертова гонорея. Но она не могла спросить у него об этом напрямую — Сью презирала доктора Дугласа всей душой и не собиралась выступать перед ним в жалкой и унизительной роли.

— Может, этот тип тебя изнасиловал, а ты побоялась рассказать об этом близким? — предположил толстяк и, наклонив свою лысую голову, принялся внимательно рассматривать ее наружные половые органы. — У тебя сильно развитый клитор, а это свидетельствует о том, что ты можешь испытывать оргазм несколько раз в течение одного полового акта. Но с тобой нужно обращаться очень бережно и умело. Уверен, тот подонок так и не понял, что за сокровище ему досталось.

— Развяжи меня, — потребовала Сью. — Я не буду драться. Мне нужно с тобой поговорить.

Она запахнула халат и села на кушетку. Доктор Дуглас устроился в кресле напротив.

— Дед знает, что я беременна? — спросила Сью, глядя толстяку в глаза.

— Да, — ответил он, не отводя взгляда.

— И что он задумал? — без всяких обиняков поинтересовалась Сью.

— Он хочет, чтобы ты родила этого ребенка, — сказал толстяк, невинно моргая своими круглыми синими глазами.

— Черта с два. Только ублюдка мне и не хватало. Мой дружок был черным, как спелый инжир. Он уже успел сыграть в ящик. Еще до того, как узнал, что оставил мне парочку сувениров. Ты должен сделать мне аборт, а деду скажешь, что случился выкидыш.

— Это не так просто, малышка. В клинике, кроме меня, работает полсотни людей.

— Плевать я на них хотела. Я тебе заплачу. Больше, чем дает дед.

— Малышка, мне не нужны твои деньги. — Доктор Дуглас вдруг тоненько хихикнул и стал совершать быстрые круги большими пальцами сцепленных красных рук. — Я, так сказать, врач по призванию и очень дорожу честью мундира.

— В таком случае, я заплачу тебе в десять раз больше, чем ты думаешь, — сказала Сью и туже затянула пояс халата — ей почему-то стало не по себе от взгляда по-детски круглых синих глаз доктора.

Доктор Дуглас встал, подошел к ней вплотную и положил тяжелую влажную ладонь ей на шею, при этом все так же пристально глядя в глаза.

— Я мог бы избавить тебя от этого эмбриона совершенно безопасным для твоего здоровья и в то же время весьма приятным способом, при этом не взяв ни цента, — шепотом сказал он и довольно ощутимо стиснул шею Сью.

— Что я должна для этого сделать? — спросила она ничуть не изменившимся голосом.

— Довериться мне — только и всего. И никому ничего не рассказывать. Впрочем, ты можешь рассказать об этом кому угодно — пациенты нашего заведения, как правило, очень разговорчивые люди, так что к этому все давным-давно привыкли. Я приду к тебе после дежурства, и мы кое о чем потолкуем. Договорились?

Он снял ладонь с ее шеи, но еще долго смотрел ей в глаза.

Сью была заинтригована и слегка удивлена — когда толстяк положил ей на шею руку, она почувствовала, как низ живота ожгла горячая волна желания.

Она легла на свою кровать и мгновенно заснула. Впервые за последние три недели на душе было легко и спокойно.

Он вел ее полутемным коридором. Оба были в комбинезонах водопроводчиков — доктор Дуглас принес комбинезон для Сью в палату и велел надеть прямо на голое тело.

Сью возбуждала таинственность происходящего, к тому же доктор Дуглас обещал ей избавление, то есть выход из той безвыходной, как ей представлялось, ситуации, в какой она очутилась благодаря своей непроходимой глупости. Ее предали все, даже родной дед, которому она склонна была доверять. Но ничего, зато уж теперь она никогда не потеряет голову. Никогда.

Они оказались в подвальном помещении, забитом старой мебелью и какой-то медицинской аппаратурой. Доктор Дуглас запер изнутри на ключ тяжелую железную дверь, щелкнул рубильником, и тусклые лампочки под низким потолком погасли. Вместо них вспыхнула одна — нестерпимо яркого белого цвета под стальным абажуром. В ее свете Сью увидела низкий широкий стол, застланный белой клеенкой. Доктор Дуглас подтолкнул ее в спину и сказал:

— Снимай эту хламиду и ложись.

Она повиновалась, невольно поеживаясь от холода и сырости. Он тоже быстро вылез из своего комбинезона, оставшись в джинсах и больничном халате.

— Мне свет мешает, — сказала Сью, закрываясь обеими ладонями от настырно яркой лампочки.

— Надень это.

Доктор Дуглас протянул ей большие пластмассовые очки с широкой резинкой вместо дужек. Когда Сью надела их, комната засияла бирюзовыми бликами и напомнила морскую лагуну в жаркий летний день.

— Ты будешь делать мне операцию? — спросила она, с удовольствием думая о том, что наконец избавится от этого проклятого ублюдка, присосавшегося мертвой хваткой к ее внутренностям.

— Да. Но это совсем не больно и не страшно. — Сью слышала над собой громкое прерывистое дыхание доктора Дугласа. — Ты должна расслабиться и полностью мне довериться.

Он засунул ей в рот сладкий твердый шарик, который велел положить под язык. Его склоненный над нею силуэт напоминал очертаниями и цветом дельфина. Сью хихикнула и чуть не подавилась шариком. Как забавно. Настоящее приключение из тех, какие показывают в кино. Этот доктор Дуглас, оказывается, веселый типчик. А поначалу он показался ей респектабельным занудой.

— У тебя заметно выросла грудь, — сказал он, коснувшись ее обоих сосков сразу. — Превращаешься в настоящую женщину. Смазливую и очень сексапильную. Хочешь быть сексапильной?

— Да, — прошептала Сью. — Очень хочу. Но сперва выковырь из меня этого ублюдка.

— Не спеши, малышка. Ты думаешь, будто он приносит тебе вред, на самом же деле он очень полезен для твоего организма. Благодаря ему твои внутренние органы стали упругими и очень чувствительными. Ты даже не можешь вообразить, как прекрасны женские влагалище и матка в самые первые недели беременности.

Он взял Сью за лодыжки и резко дернул на себя. Потом согнул ее ноги в коленях и одним резким движением широко развел их в сторону. Сью вскрикнула, ощутив резкую боль в паху, и тут же в нее вошло что-то большое, прохладное и скользкое. Ей сделалось щекотно, она заерзала на клеенке, стала брыкать ногами. Как весело и ни капельки не страшно. Даже приятно. Очень…

Она вскрикнула, ощутив сильнейший оргазм, и покрылась испариной. От следующего она чуть было не лишилась сознания. Потом последовал еще один… Доктор Дуглас больно стиснул ее за талию и сказал:

— Держись. Напряги все мускулы. Умница.

Ее тело словно пронзило кинжалом, только его удар причинял не боль, а ни с чем не сравнимое наслаждение. Она задыхалась и ловила ртом воздух. Внезапно доктор Дуглас сдернул с нее очки.

— А теперь садись на пол. Живей. — Он был в джинсах, из расстегнутой ширинки которых высовывалась темно-красная головка пениса. Сью беспрекословно повиновалась — она была точно во сне. Доктор Дуглас уселся на край стола и сунул ей в нос босую ногу. — Соси мои пальцы. Они чистые. Ну же.

Сперва она делала это неумело и без интереса, но потом вошла во вкус, и доктор Дуглас заохал и стал закатывать глаза. Наконец он повалился на стол, вытащил из ширинки своей член и принялся мять и дергать его, но скоро утомился и затих. Сью встала с пола и провела ладонью у себя между ног. Ладонь осталась совершенно сухой. Она знала, что после аборта обязательно должна быть кровь.

— Ты меня надул, — сказала она, стоя над лежащим на столе толстяком. — Я заявлю на тебя в полицию.

Он медленно сел и застегнул джинсы.

— Ты делаешь успехи, малышка. Только ты забыла одну вещь: от пациентов нашей клиники полиция заявлений не берет. В силу… как бы тебе это объяснить… ну да, специфичности их образа мышления.

— Но почему ты меня надул? — уже не таким заносчивым тоном вопрошала Сью.

— Разве тебе было плохо? Хуже, чем с этим чернокожим Санта-Клаусом? Разумеется, мне не по средствам осыпать тебя столь щедрыми дарами, как умудрился сделать этот подонок.

И доктор Дуглас громко рассмеялся.

Сью наотмашь ударила толстяка по лицу, и на его волосатую грудь закапала из носа кровь.

— Предупреждаю, малышка: если будешь вести себя плохо, я передам тебя в руки доктора Кренстон. Старушка Мэри, смею тебя заверить, будет педантично выполнять все предписания твоего горячо любимого дедули.

— Ненавижу! — прошипела Сью. — И тебя тоже. Ты настоящий шантажист.

— Но тебе нравится заниматься со мной сексом, верно? Одевайся. Я оставлю тебе ключ от твоей комнаты, и завтра ты спустишься сюда сама. Если, конечно, захочешь. И, пожалуйста, помни следующее: я никогда не смотрю дважды один и тот же фильм, точно так же не терплю повторений в сексе. Завтра тебя будут ждать новые ощущения.

— А как же это? — плаксивым голосом спросила Сью и ткнула указательным пальцем в свой живот.

— Я даю тебе лекарство, чтобы он умер. Ему там уже плохо. Очень плохо. А нам с тобой хорошо. Верно, малышка?

За две недели занятий сексом с доктором Дугласом в подвале клиники Сью заметно изменилась в лучшую сторону. Ее по-девичьи угловатые формы где надо округлились, а где надо сделались тоньше и изящней, словно по ним прошелся невидимый резец опытного скульптора. Грудь поднялась и сделалась тяжелой и упругой. Сью очень гордилась ею и часами рассматривала себя в зеркале. Она наотрез отказалась от свиданий с дедом. Директору клиники она сказала:

— Передайте этому старому педерасту, что мне здесь очень хорошо. Настолько хорошо, что я больше не хочу видеть его лицемерную рожу. Но пускай он не расстраивается — я обязательно приду на его похороны, где бы я в то время ни оказалась.

Тэлботу передали слова внучки, но, разумеется, в таком смягченном и облагороженном виде, что он прослезился от умиления. Он поинтересовался у доктора Дугласа, как идет выздоровление, и получил весьма удовлетворивший его ответ, напичканный медицинской терминологией.

— Надеюсь, вы сможете прооперировать мою девочку в самом ближайшем будущем, — сказал Тэлбот, уже стоя в дверях. — Бедняжка, наверное, так страдает. Ведь наша семья принадлежит к католической общине, а аборт, как вы знаете, считается у католиков смертным грехом. Быть может, мы оставим ее в неведении относительно случившегося? Ну, например, скажем, что у нее какая-то легкая физиологическая аномалия, которую бесследно устранит простейшая операция. Надеюсь, она будет здорова к новому учебному году?

— Я все понял, мистер Тэлбот. Тем более что в нашей клинике не принято обсуждать с пациентами историю их болезни. Что касается ее здоровья, то мы, если не возражаете, поговорим об этом чуть позже. Все будет отлично, мистер Тэлбот.

Сью доктор Дуглас сказал:

— Твой дедушка собрался держать тебя здесь, пока ты не родишь. Потом он намерен отправить тебя в колледж для старых дев.

— Пошел бы он… — Сью выругалась. Она пришла в кабинет доктора Дугласа на очередное обследование. Теперь вид гинекологического кресла ее страшно возбуждал. Она не без удовольствия заметила, как дрожат руки доктора Дугласа с зажатым между большим и указательным пальцами пинцетом.

— Плод не увеличивается в размерах. Мне удалось остановить его рост. — Доктор Дуглас удовлетворенно потер свои обтянутые тонкой резиной перчаток руки. — Этот препарат произведет настоящую сенсацию.

— И что, я теперь всегда буду носить в себе этого ублюдка? — поинтересовалась Сью, медленно слезая с кресла.

— Нет, ты понимаешь, какой подымется шум? Тем более что таблетки абсолютно безвредны. Напротив, они улучшают фигуру, способствуя правильному распределению мышечной ткани, и, что самое важное, обостряют сексуальные ощущения.

— Ты сделал из меня подопытную крысу, — буркнула Сью, заворачиваясь в халат. — Сегодня мне во сколько приходить?

— Сегодня не приходи. — Доктор Дуглас стянул перчатки и швырнул их в бачок. — Я приглашен на вечеринку по случаю дня рождения нашего…

— Попробуй только не приди, — перебила его Сью. — Я буду в подвале в десять.

И она изо всей силы хлопнула дверью кабинета.

— Еще неделя, и эмбрион погибнет, — говорил доктор Дуглас, больно надавив ладонью на плоский живот Сью. — А дальше все пойдет своим чередом. Ты не забываешь пить мое лекарство?

— Меня от него мутит и дрожат ноги, — сказала Сью. — Выключи наконец эту чертову лампочку — я чувствую себя как на операционном столе.

— Но ведь ты всегда так мечтала на него попасть. — Доктор Дуглас сидел абсолютно голый между широко расставленных ног Сью, касаясь своим сморщенным членом горячих губ ее влагалища. — Тебя мутит не от лекарства, а от того, что ты беременна.

Сью буквально взвилась в воздух. Стол пошатнулся, и доктор Дуглас, потеряв равновесие, шмякнулся на пол. Разъяренная Сью стояла над ним, уперев руки в бока и выпятив свои большие, торчащие в разные стороны груди.

— Импотент и подлец. Теперь я знаю, зачем ты каждый раз надеваешь на меня очки. Это не ты меня трахаешь, а та штуковина, которую ты таскаешь в своем вонючем чемодане. Моя мать тоже трахалась с такой штуковиной — я видела на фотографиях. Не буду больше сосать твои поганые пальцы, хоть ты тресни. И вообще я… — Она вдруг замолчала, лихорадочно соображая. — Ты должен устроить мне побег, иначе я обо всем расскажу профессору Дерику.

— Тебе никто не поверит, — начал было доктор Дуглас, с трудом поднимаясь с пола. — Не будь дурой.

— Я попрошу, чтобы мне сделали анализы на выявление гормональных препаратов. Вот уж тогда тебе не отвертеться.

— Погоди. Ведь курс лечения еще не завершен, — растерянно бормотал доктор Дуглас.

— К черту твое лечение. Сама найду врача, если у тебя кишка тонка. Мне нужна тысяча долларов и ключи от твоей машины. Немедленно. Иначе я раскрою тебе башку вот этим.

Сью уже держала над головой доктора Дугласа тяжелый бронзовый бюст Авраама Линкольна.

— Постой, а как же мой эксперимент? Ведь осталось совсем недолго…

Бронзовый Линкольн угрожающе накренился. Доктор Дуглас сказал:

— У меня с собой триста наличными и кредитная карточка.

— Проведи меня к своей машине.

— Послушай, может, отложим до…

Доктор Дуглас сделал резкий выпад и схватил Сью за оба запястья. Его затылок оказался где-то на уровне ее носа.

Девушка вскрикнула. Бронзовый Линкольн грохнулся на пол, лишь слегка оцарапав краем своего массивного основания лысину толстяка.

Сью вырвалась и вцепилась ногтями в щеки доктора Дугласа. Она кромсала и рвала его плоть, как голодная тигрица. Он ударил ее коленкой в живот. Сью согнулась пополам, прошипев какое-то ругательство, и схватилась обеими руками за живот. Доктор Дуглас ударил еще раз. Сью отлетела к стенке и, стукнувшись об нее головой, растянулась без движения на полу. Доктор Дуглас обратил внимание на струйки крови, сбегавшую из уголка ее рта. Он быстро нагнулся и пощупал пульс девушки. Убедившись, что она жива, натянул джинсы и комбинезон водопроводчика, потом завернул Сью в свой халат, взвалил на плечи и вышел за дверь.

В коридоре было по обыкновению безлюдно. Доктор Дуглас знал, как выйти во двор клиники, минуя охрану. Мозг работал четко и без паники. Он собирался отвезти Сью к себе домой. Доктор Дуглас жил один в большом старом доме вдали от какого бы то ни было жилья.

Его никто не заметил. Сью все еще была без сознания. Он положил ее на заднее сиденье машины, прикрыв своим плащом. Охранник пропустил его за пределы территории клиники без проблем — у доктора Дугласа был пропуск, действовавший все двадцать четыре часа в сутки.

Сью пришла в себя, когда машина затормозила возле крыльца дома. Она сказала:

— Сукин сын, ты будешь держать меня под замком и ставить на мне свои проклятые опыты. — У нее был вялый и равнодушный голос. Потом она попросила пить.

Доктор Дуглас занес ее в дом и уложил в свою широкую неубранную кровать. Выпив минеральной воды, в которой он предусмотрительно растворил сильнодействующее снотворное, Сью повернулась на бок и заснула. Доктор Дуглас проверил замки на окнах и дверях, включил сигнализацию и только после этого забрался в постель. Его волновало присутствие девушки, но весьма необычным образом — ему вдруг страшно захотелось стать этим самым эмбрионом, который затаился в недрах ее еще недоразвитой матки, и увидеть и почувствовать то, что видел и чувствовал он. Доктор Дуглас возбуждался все больше и больше, представляя себя на его месте. Сью стонала и вздыхала во сне, и эти звуки мешали ему полностью перевоплотиться. Наконец он перевернул спящую девушку на спину, широко раздвинул ее ноги и лег между ними, прижавшись лысым затылком к ее горячему раскрытому лону.

Спустя две минуты доктор Дуглас уже спал сном младенца.

Сью пребывала в странном состоянии, в голове пусто, легко и что-то журчит и переливается; тело кажется невесомым, лишь в низу живота ощущается противная тяжесть, точно там зашили кусок металла, и он нет-нет посылает в рот до тошнотиков противный вкус.

Доктора Дугласа нигде не было видно. Шатаясь, Сью обошла большой мрачный дом, построенный, как она решила, еще в прабабушкины времена, потрогала решетки на высоких пыльных окнах. Вокруг дома был пустырь, и лишь с северной стороны, со стороны подъездной аллеи, росли большие елки с толстыми ржаво-коричневыми стволами и косматыми кривыми макушками.

В холодильнике она обнаружила много всякой еды, но ей совсем не хотелось есть. Она выпила полстакана мангового сока в надежде перебить мерзкий металлический привкус во рту. Увы, он стал еще сильней. Тогда она порыскала в шкафчике над плитой и нашла початую бутылку джина.

От джина стало совсем муторно. Казалось, внутренности выворачивает наизнанку, но освободить желудок так и не удалось, хоть Сью и совала себе в рот целую пятерню. Кляня на чем свет стоит этого «вонючего импотента», который надул ее как последнюю кретинку, Сью залезла в ванну и открыла кран с горячей водой.

Чуть-чуть полегчало. Она задремала, вытянувшись в большой мраморной ванне, как вдруг очнулась, почувствовав, что ей в лицо кто-то жарко дышит. Сью открыла глаза и увидела большую собачью морду. Собака визгливо залаяла, и только тогда Сью сообразила, что вода хлещет через край ванны, растекаясь по линолеуму в коридоре.

Она быстро закрыла кран. Собака лизнула ее в щеку.

— Меня зовут Сью. Я — женского рода, — сказала девушка. — А ты мужчина или женщина?

Собака лизнула ее в нос.

Сью вылезла из ванны — ей вдруг стало намного легче и даже захотелось есть — и, не одеваясь, прошлепала на кухню.

Собака шла за ней по пятам.

Отыскав ветчину и паштет для себя, Сью заметила на полке холодильника пачку с собачьим кормом и высыпала ее содержимое в миску возле плиты. Собака вильнула хвостом и жадно набросилась на еду.

— Какой гад — не кормит тебя, да? — Сью похлопала собаку по лохматому хребту. Она заметила ошейник с металлической пластинкой, на которой было выгравировано: «Дора». Еще она обратила внимание, что шерсть на животе у Доры очень редкая и сквозь нее видны бурые набрякшие соски.

— У тебя щенята? — спросила она собаку. — Покажи-ка мне их, а?

Дора обернулась и беззвучно обнажила белые клыки.

— Не хочешь? Ну и зря. Я так люблю маленьких щенят и котят. А детей не люблю. — Она вздохнула, вспомнив про ублюдка, намертво засевшего в ее животе. — Да, я очень люблю щенят и котят, — грустно повторила она.

Дора перестала есть, подошла к Сью, положила голову ей на колени и жалобно скульнула. Сью погладила ее узкий рыжий лоб, потрепала за уши.

Собака вдруг кинулась в коридор, обернулась на ходу и громко залаяла. Сью поняла, что Дора ее куда-то зовет.

Они спустились по лестнице в подвальное помещение. Здесь горели лампы дневного света и пахло, как в зверинце. Сью поежилась от холода — она так и не догадалась набросить на плечи хотя бы полотенце. Поблизости раздался жалобный писк. Дора метнулась вправо. Следовавшая за ней по пятам Сью очутилась в комнате без окон, наполненной ярким солнечным светом.

Девушка огляделась по сторонам.

На голубом потолке белели неживые облака и светило искусственное солнце. Под ногами росла настоящая трава и низкие кустики. В них копошились мохнатые существа. Сью наклонилась и взяла одного из зверят на руки. Это был щенок. Он глянул на нее затянутыми белой пленкой глазами, жалобно пискнул.

Она бережно опустила щенка в траву и взяла другого. У него оказалась смышленая круглая мордашка и блестящие темно-серые глазки-бусинки. Сью прижала его к щеке, как вдруг заметила торчащий из-под брюха длинный и гладкий розовый предмет, напоминающий молодую морковку.

— Черт, неужели у тебя такой длинный пенис? — вырвалось у Сью. — Сроду не видела у собак такого пениса. Постой, постой, или же тебе что-то привязали?

Она дико вскрикнула, обнаружив, что эта длинная розовая морковка растет прямо из голого живота щенка, из того самого места, где у них обычно бывает пенис.

Сью грязно выругалась по адресу доктора Дугласа и села на траву, обхватив руками голову. Щенята тыкались мордочками ей в ноги, жалобно попискивая Дора легла, и они жадно присосались к ней. Сью машинально отметила, что яички одного из щенят размером и формой напоминают две большие сливы, из-за чего он все время старается пошире раскорячить ноги.

— Ах ты сволочь, ублюдок, дегенерат, — бормотала потрясенная до глубины души Сью. — Ты и со мной хочешь проделать свой мерзкий опыт. Какая же я дура, что поверила тебе. — Она стала бить себя кулаком по голове, и Дора подняла морду и тоненько завыла. — Черт, как же отсюда выбраться? Ну да, он хочет, чтобы я родила этого ублюдка, а потом будет меня всю жизнь им шантажировать. Проклятое дерьмо, он знает, что у деда куча денег. Что же мне теперь делать?..

Сью вскочила и изо всей силы забарабанила кулаками по низкому потолку. Солнце погасло, откуда-то появилась луна, высыпали звезды. Сью ошалело пялилась вокруг, не понимая, в чем дело.

— Дора, как мне быть? — спрашивала она у тершейся об ее ноги собаки. — Он, наверное, тоже поил тебя какой-то дрянью, которую теперь испытывает на мне. Погоди, доктор Дуглас, ты еще будешь корчиться на электрическом стуле. Сью Тэлбот голыми руками не возьмешь. Интересно, дед уже поднял на ноги полицию, или же этот старый идиот вечно кладет в штаны при одной мысли о скандале? — Сью в бессильной ярости боднула лбом стену. — Небось решили, что я сбежала, а этот вонючий гомик разыграл из себя святую невинность. — Она стиснула зубы и закрыла глаза. «Сью Тэлбот, — мысленно обратилась она к себе, — ну-ка, возьми себя в руки и не хнычь. Ты сама виновата в том, что с тобой получилось. Сама и расхлебывай. И не надо развозить сопли. Не надо, не надо, не надо, — уговаривала она себя. — Ха-ха-ха, доктор Дуглас, можешь считать, что твоя песенка спета. Тоже мне, гинеколог собачий».

Она поднялась в дом, надела махровый халат, расчесала волосы, подстригла ногти. И тут вспомнила, что в спальне есть телевизор.

Она прослушала три сводки местных новостей, но ни в одной из них не сообщалось о ее, Сью Тэлбот, исчезновении, хотя с того времени прошло уже почти двадцать часов. Из чего она сделала вывод, что дед в полицию не обратился, а поручил заняться ее поисками частным детективам, которым наверняка отвалил кругленькую сумму за то, чтобы они держали рты на замке.

Сью прошлась взад-вперед по большой пыльной спальне, единственное окно которой выходило на север. Она увидит, как подъедет этот ублюдок Дуглас, и приготовится встретить его должным образом. Только бы он не успел снова вкатить ей эту гадость, от которой руки и ноги становятся ватными, а мозги просто отказываются соображать. Сью метнулась к комоду и принялась выдвигать один ящик за другим, потом к шкафу. Ничего такого, чем можно было хотя бы напугать этого подонка. Она бросилась на кухню. Пластмассовые вилки и такие же ножи…

И тут она вспомнила про бутылку с джином.

Если шарахнуть его этой бутылкой в тот момент, как он откроет входную дверь, он наверняка отключится хотя бы на пару минут. За это время можно будет успеть вытащить из его кармана ключи от машины — и полный вперед. А чтобы на ее след не напали дедовы ищейки, бросить где-нибудь по дороге машину, угнать что-нибудь подходящее, потом найти другое средство передвижения. Словом, делать все возможное и невозможное для того, чтоб начисто замести следы.

У Сью зашевелились ноздри в предчувствии авантюр. Только бы не дрогнула рука с бутылкой.

…Доктор Дуглас подъехал в половине шестого. Сью видела в окно, как его темно-синяя «тойота» медленно и бесшумно двигалась между голых стволов старых елей. Сью уже давно присмотрела для себя подходящее местечко: слева от входной двери, которая открывается вовнутрь и вправо, была неглубокая ниша, служившая вешалкой.

Он слишком долго возился с машиной — видимо, что-то доставал из багажника. Наконец она услышала скрип гравия под его шагами.

У Сью ныли суставы пальцев, стиснувшие мертвой хваткой горлышко бутылки, по спине стекали отвратительно щекотные ручьи пота. Она только сейчас вспомнила, что совершенно голая — халат сбросила, чтобы не сковывал движений, надеть что-либо другое не хватило ума. На вешалке висит старый плащ. Сойдет на первый случай, думала Сью, прислушиваясь к скрипу гравия. Вот Дуглас всунул в замочную скважину ключ, повернул его одним резким движением, распахнул ногой дверь.

Сью успела заметить картонную коробку, которую толстяк держал впереди себя, прижав к животу левой рукой. В правой поблескивал револьвер. Сью затаила дыхание, вжавшись в холодную стенку. Доктор Дуглас перешагнул через порог и поднял правую ногу, чтобы захлопнуть за собой дверь. И тут на его затылок обрушилась бутылка с джином. Револьвер дважды выстрелил в потолок, прежде чем толстяк рухнул лицом вниз на пол.

Сью вышла из своего укрытия. Кажется, она немного перестаралась — из затылка доктора Дугласа пульсировала струйка густой вишневой крови.

— Слабак, — презрительно сказала она и сплюнула на пол.

Колени подгибались, но мозг работал четко и ясно. Нужно убрать с бутылки отпечатки пальцев. Хотя нет, лучше захватить ее с собой и избавиться по дороге — швырнуть в какой-нибудь пруд или речку. Сью брезгливо порылась в кармане брюк толстяка и с отвращением обнаружила, что там мокро.

«Обоссался от страха», — мелькнуло в голове. Она наклонилась и вытерла ключи о рубашку доктора Дугласа.

Быстро завернувшись в плащ и сунув ноги в сабо на каблуках, которые стояли под вешалкой, Сью выскользнула за дверь и, внезапно остановившись, позвала негромко:

— Дора!

Собака показалась на пороге. Она смотрела Сью в глаза и виляла хвостом.

— Едем со мной, — предложила Сью. — Извини, твоих детей я взять не смогу — сама понимаешь, почему, да? Нам с тобой не нужны лишние улики. Ну что, вперед?

Собака приблизилась к Сью и лизнула ей руку.

— Остаешься? Ну, как знаешь. Тогда прощай.

Сью осторожно развернулась, рванула с места и покатила по усыпанной мягкой хвоей дороге в сторону шоссе.

— Разденься, — велела Сью женщина в бархатном пиджаке с серебряными пуговицами. — У тебя красивая грудь, но слегка выпирает живот. Придется поработать над собой. Почему ты вся в ссадинах и синяках?

— Меня избил муж, когда застал с любовником, — на ходу придумала Сью.

— Сколько тебе лет, малышка? — поинтересовалась женщина, недоверчиво щуря свои большие фиолетово-серые глаза.

— Семнадцать с половиной, — ответила Сью, не моргнув глазом.

— Допустим, это так. Ты что, на самом деле не собираешься возвращаться в семью?

— Нет, мэм. Мой муж нарочно сделал мне ребеночка. Чтоб я от него никуда не делась. Я бы хотела сделать аборт.

— И у тебя совсем нет на него денег, не так ли? — сказала женщина, не сводя с девушки своего пристального, слегка ироничного взгляда.

— Вы абсолютно правы, мэм. Но я возвращу вам все до цента, как только избавлюсь от этого… ребенка.

— Почему я должна тебе верить, малышка? — спросила женщина, улыбаясь Сью одними губами.

— Потому что я хочу у вас работать, — выпалила Сью. — Я с детства мечтала… свободно заниматься сексом. С кем хочу и когда хочу. А они… взяли и выдали меня замуж. — Она чувствовала, что вот-вот по-настоящему расплачется. — Помогите мне устроиться на работу, мэм.

Женщина молча нажала на кнопку на столе. В комнату вошла толстая негритянка в белоснежном халате.

— Проводи…

— Меня зовут Линда, мэм.

— …Проводи Розалинду к Ламберту. Жаклин скажи, пускай попробует красное дерево или темный коньяк. Но сперва все как обычно.

Негритянка кивнула Сью, приглашая следовать за ней.

«И тут черномазые, — невольно подумала девушка. — Америка кишит ими, как дерьмо навозными червями. А мне сказали, будто у миссис Колт вполне приличное заведение».

Ее осмотрела женщина-гинеколог, взяла какие-то мазки. Здесь же взяли кровь из вены и пальца. Потом Сью мылась под душем, маялась в парикмахерской под горячим колпаком и вышла оттуда вся в рыжих упругих кудряшках. Синяки и ссадины негритянка смазала какой-то вязкой белой эмульсией и припудрила тальком. У Сью слипались глаза, и она отказалась от ужина. Комната, в которую ее отвела та же негритянка — ее звали Дженнифер, — была размером с широкую кровать, здесь стояла узкая железная койка и туалетный столик с небольшим зеркалом.

Сью с благодарностью прижалась щекой к прохладной подушке и с ходу отключилась.

Владелица заведения, в которое Сью попала по рекомендации одного случайно встреченного в баре сутенера, отвалила пятьсот долларов на операцию — ублюдок к тому времени уже начал шевелиться и заметно портил ее фигуру. Стараниями доктора Дугласа, накачавшего Сью какими-то гормонами, он намертво прирос к стенке матки, которую тоже пришлось удалить. Это обстоятельство Сью нисколько не огорчило, а, напротив, даже обрадовало, тем более что шрам рассосался за каких-нибудь две недели. Миссис Колт оказалась щедрой особой и сполна оплатила ее пребывание в частной клинике и даже один раз прислала цветы и шоколадные конфеты.

Через восемнадцать дней после операции Сью приступила к работе, испытывая невероятное облегчение от того, что больше никогда в жизни не сумеет «подзалететь». Она очень похорошела и раздалась в бедрах. Ее гладкая от природы кожа отливала благородной желтизной слоновой кости, к тому же, как выяснилось, она имела хорошие манеры и была ласкова с клиентами.

Разумеется, миссис Колт, владелица заведения, не поверила ни единому слову из ее рассказа о жестокосердном муже, но Сью было на это глубоко наплевать. Через три месяца после начала работы она не только вернула ей долг, но еще и потребовала прибавки к жалованью, и миссис Колт, неожиданно для самой себя, беспрекословно согласилась. Сью сняла двухкомнатную квартирку в фешенебельном районе города, которую обставила и убрала по собственному вкусу: ярко, броско, современно. Она презирала аристократическую старину с ее бесцветной утомляющей глаз роскошью. Как и ненавидела образ жизни, который ей пытались навязать с детства.

На ее губах играла загадочная улыбка, когда она вспоминала свой побег из дома доктора Дугласа. Калейдоскоп невероятных событий, за ним последовавших, смахивал на голливудский боевик. Сперва был мотель у моря, куда ее доставил на «роллс-ройсе» пьяненький японец, накормив предварительно в ресторане какими-то улитками и червями и накачав крепкой горькой настойкой. Проснувшись поутру в его объятиях, она совершенно не помнила, что он с ней делал. Японец — его звали, кажется, Ёсихиро — дал ей пятьдесят долларов, и она купила джинсы, сандалии и майку. Он подбросил ее до Балтимора, где у него были дела. В Балтиморе Сью стало плохо в баре: этот проклятый ублюдок умел здорово отравлять ей жизнь, и ее вывернуло наизнанку в туалете. Туалет был мужской — до женского она добежать не успела, — и там ее подцепил богатый сопляк. Они заночевали на ранчо его родителей, которые шлялись по Европам. Потом еще целый день занимались любовью втроем с подружкой этого не то Лена, не то Бена. Кончилось тем, что подружка приревновала Сью к Лену или Бену и закатила ему бурную истерику. Он сунул Сью двадцатку, жмот несчастный, и велел мотать на все четыре.

Она добралась автостопом до Ричмонда. Это был самый тяжелый отрезок пути — за это время ее дважды изнасиловали, разумеется, не заплатив ни цента, а один раз еще и избили. В Ричмонде на Сью положил глаз богатый еврей. Подсел, когда она курила на скамейке в парке, обдумывая, что делать дальше, и сказал, громко хлюпая носом, что ему изменила жена и он хочет умереть.

Они сели в его собственный самолет и кувыркались в воздухе над обеими Вирджиниями, пока Сью уговаривала этого Теренса, черт бы его побрал, хотя бы повременить со своим решением покончить жизнь самоубийством.

Ее долго рвало, когда они наконец приземлились в небольшом аэропорту близ Мариетты, штат Огайо. Теренс ухаживал за ней с отеческой заботой, хотя сам был старше всего на каких-нибудь десять лет, не больше.

Потом они укатили на поезде в Чаттанугу, где у Теренса жила сестра. Они ехали вдвоем в спальном вагоне, но этот Теренс даже пальцем к ней не прикоснулся. Сью это очень задело. Она разделась догола и села к нему на колени. Он развез сопли и сказал, что не может изменить жене, что он очень, очень ее любит и готов ей все простить.

Сью обозвала его «обрезанным педиком», залезла под одеяло и проспала до Чаттануги. Ей приснился сон, будто ее выбрали королевой красоты на карнавале в Нью-Орлеане, и она, проснувшись, поняла, что нужно ехать только в Нью-Орлеан и никуда больше. Теренс дал ей семьдесят долларов и очень просил оставить свой адрес. Она записала ему в записную книжку один из телефонов офиса своего деда в Нью-Йорке.

В Нью-Орлеан она тоже добралась автостопом, но на этот раз повезло: мужчины обращались с ней ласково и даже кормили задарма. Правда, один заставил сосать ему пальцы на ногах (фу, ее чуть не стошнило — из-за того, что она вспомнила этого придурка Дугласа), но зато тот тип отвалил ей сорок долларов.

И вот теперь она живет припеваючи в своей уютной квартирке окнами на залив, делает все или почти все, что хочет, а главное, учиться ее никто не заставляет — от одного воспоминания о школе у Сью челюсти оскоминой сводило. Она может позволить себе купить любое платье, драгоценности ей дарят клиенты, которые, кстати, не заставляют ее по вечерам пить теплое молоко. Сью пьет сколько душе угодно шампанского. Будущее рисуется ей более чем в радужных красках: неровен час, загнется дед — уж об этом она наверняка узнает из газет или услышит по телевизору, — и тогда они с братом получат огромное наследство. К брату Сью не питала абсолютно никаких чувств — он существовал и все тут. Что касается матери, то ее небось давно упекли в какой-нибудь фешенебельный санаторий с крепкими решетками на окнах.

И работка у нее что надо — даже не работа, а настоящее развлечение. Ну сами посудите: звонит тебе по телефону клиент, и, если ты в настоящий момент свободна, присылает за тобой автомобиль. Всего-то и нужно суметь сделать так, чтобы его дохлая сарделька как можно скорее зашевелилась и затвердела, а потом встала торчком. В чем, в чем, а уж в вещах подобного рода Сью была искусницей. Пожилые клиенты и те набрасывались на нее как дикие звери после пяти, от силы десяти минут «разминки с мягкой игрушкой», как называла свои ухищрения Сью. Она была противницей всякого рода извращений — в конце концов в их заведении есть и минетчицы, и специалистки по содомическому коитусу. Сью любила чувствовать себя в постели с мужчиной стопроцентной женщиной — ее брали, она отдавалась. В этом был смысл занятий сексом, а не в том, чтобы заглотнуть чью-то вонючую сперму.

Словом, жизнь текла весело и вполне свободно. А главное, Сью не терзали ни угрызения совести (перед кем, спрашивается, угрызаться? Уж не перед дедом ли, который упек ее в психдом, да еще хотел, чтобы она родила ублюдка? Ну уж и не перед этим живодером Дугласом, которого, как надеялась Сью, уже давно слопали могильные черви), ни страсти, ни заботы не тревожили. Жизнь текла бы точно так же и дальше, если бы на то была воля Сью, но, наверное, не мы распоряжаемся своими судьбами, а кто-то еще. Знать бы — кто, а?..

Ян разбирал забарахливший мотор своего «Дельфина» — как-никак скоро курортный сезон, и он должен быть в полной боевой готовности к приезду отдыхающих, — как вдруг со стороны моря донесся жалобный плач. Он вскочил, подчиняясь выработанному рефлексу спасателя, бросился к причалу и вспомнил, что катер еще два дня назад вытащили на берег — метеорологи обещали девятибальный шторм. Плач не смолкал. Показалось, однако, что принадлежал он не человеку. «Собака! — догадался Ян. — Собаку можно спасти и вплавь…»

Он скинул на ходу куртку и джинсы и очутился по колено в ледяной воде. Накативший вал захлестнул его чуть ли не с головой, но он все-таки устоял на ногах и всмотрелся вдаль.

Метрах в двадцати от берега качался на волнах темный продолговатый предмет, похожий на бревно. Не раздумывая, Ян нырнул под набежавший вал и, очутившись на гребне следующего, увидел возле бревна собачью голову. В следующее мгновение она скрылась под водой. «Держись!» — крикнул Ян и снова нырнул. Вынырнув, увидел, что собака пытается вскарабкаться на бревно. Ее душераздирающий вой заглушал теперь грохот обрушивающихся на берег волн.

Ян схватился одной рукой за бревно, другой попытался помочь собаке вскарабкаться на его скользкую поверхность. Пес зарычал и даже огрызнулся, когда Ян ухватил его за шкирку. Это была большая темно-рыжая собака, какие пасут в горах отары овец.

— Я думал, ты умней, чем люди…

Изловчившись, Ян все-таки приподнял над водой собачью морду. Пес отчаянно молотил по воде лапами и жалобно скулил. С гребня волны Ян увидел, как из ворот санатория выскочил Рафаэль с мотком длинной толстой веревки в руках.

— Подмога, — сказал Ян, обращаясь к собаке. — Я сяду верхом на бревно, а тебя возьму за передние лапы. Ну же, давай!

Он протянул обе руки и, с трудом удерживаясь на холодном скользком бревне, схватил пса за передние лапы. Тот вдруг прижался головой к его ляжке и затих, крупно дрожа всем телом.

— Вот и молодец, — сказал Ян, осторожно высвободил правую руку и, зажав обе собачьи лапы в левой, погладил пса по мокрой лобастой голове. — Сейчас нас возьмут на буксир.

До берега оставалось метров восемь. Их несло прямо на большие камни. «Если Рафка промахнется с первого раза, в лучшем случае переломаю кости», — мелькнуло в мозгу.

Рафаэль не промахнулся. Тяжелый мокрый узел на конце веревки больно ударил по груди, но Ян успел схватиться за него обеими руками. И тут же высвободил правую, стиснув ею холку растерявшегося было пса.

— Тяни! — крикнул он другу.

Их поглотила грязно-бирюзовая муть. В следующее мгновение они очутились на мокрой холодной гальке.

— Беги! — скомандовал Ян псу и, спотыкаясь о камни, кинулся к берегу.

Гнавшийся за ним вал успел дойти лишь до колен. От него дохнуло холодом и мраком морской пучины. В двух метрах от Яна собака безуспешно пыталась подняться на лапы. «Ослабла, бедняжка!» — подумал он и тут же увидел набегающую волну, раза в два выше предыдущей.

Он действовал как автомат. От мокрой собачьей шерсти резко воняло псиной. Когда их обоих накрыло волной, Ян, подмявший под себя вконец испугавшегося и обессилевшего пса, ощутил частые прерывистые удары его сердца. «У собак тоже, наверное, бывает больное сердце», — мелькнуло где-то в подсознании. Волна отступила, злобно шипя галькой. Ян подхватил пса на руки и вынес на сухое.

— Молодой еще, потому и растерялся, — говорил Рафаэль, яростно растирая тело Яна куском жесткой парусины. — Чачу будешь пить?

— Буду, — сказал Ян, благодарно стуча зубами.

— Тогда пошли ко мне. Карина в Гагры уехала — отец захворал. Эй, и тебя тоже приглашаю, — обратился он к натужно дышавшей собаке. — Тебя как зовут, лохматый?

Собака слабо вильнула хвостом и благодарно скульнула.

— Алеко, — вдруг сказал Ян. — Он говорит, его зовут Алеко.

— Странное имя. Похоже на большую птицу, — задумчиво сказал Рафаэль. — Ладно, твоя собака, ты и называй, как знаешь. Эй, Алик, пошли — гостем будешь. Барана зарезать не могу, но лапши куриной налью. Ты как любишь: с перцем или аджикой?..

В тот вечер с Амалией Альбертовной впервые за несколько Лет случился приступ. Она почувствовала его приближение за обедом. Проглотив кусочек своей любимой вареной форели, она поняла, что он застрял в пищеводе, который внезапно сжался, превратившись в туго натянутую нить. Она попросила воды.

— Что с тобой? — поинтересовался Армен, некоронованный король всех поваров побережья от Адлера до Сухуми. — Форель нужно запивать «твиши» или, на худой конец, «гурджаани». Но только не водой из-под крана. Послушай, это такой большой оскорблений для благородной рыбы.

Амалия Альбертовна медленно поднялась из-за стола, выдавила едва слышное «спасибо» и направилась к двери, чувствуя на себе недоуменные взгляды пятнадцати пар глаз и слыша оскорбленное Арменово: «Па-адумаешь, какая капризная мадама».

Добравшись к себе, Амалия Альбертовна вытянулась на кровати и закрыла глаза. Хорошо, что нет Яна — занялся своим мотором и даже про обед забыл. А вот мужа ей сейчас очень не хватает. Она вздохнула и отключилась. Когда пришла в себя, на улице уже было темно, и море грохотало, как пушечная канонада.

Давно она так сладко не спала — с тех самых пор, как Иван потерялся в первый раз. Потом, когда он нашелся и вернулся наконец домой, она все время жила в предчувствии беды. Последние два с половиной года, что они с Яном прожили в санатории, предчувствие беды усилилось.

За эти два с половиной года она виделась с мужем три раза. И всегда тайком от сына. В последний раз, полтора месяца назад, она поехала в Сочи, где он лечился в военном санатории. Ян не должен был знать об этом. Но он каким-то образом узнал. Когда Амалия Альбертовна вернулась, ей сказали, что Ян исчез сразу после ее отъезда и с тех пор его никто не видел.

Он объявился через три дня. Она бросилась ему на шею, но он грубо оттолкнул ее от себя и сказал с нескрываемой злостью:

— Ты тоже не можешь без этого. Как и все они.

Амалия Альбертовна поняла сына с полуслова и стала оправдываться, даже опустилась на колени и обхватила руками его длинные худые ноги.

— Сыночек, он же тебя так любит, так любит, — твердила она, обливаясь слезами.

— Выдумала себе оправдание. Шлюха, — хриплым срывающимся голосом сказал он. — Расскажи, как у вас это происходило.

Она покраснела до корней волос, вспомнив, как муж овладел ею прямо на кресле в своей комнате, и потом пришлось застирывать юбку. Ей совсем не хотелось заниматься любовью, но она не смогла ему отказать.

— Ты получила удовольствие? — допытывался он.

— Нет, сынок, это случилось так быстро и…

— Я так и знал. Но раньше ты всегда испытывала оргазм, — ничуть не смущаясь, говорил он.

— Да, раньше я… Но теперь мне это совсем не нужно, — лепетала Амалия Альбертовна, боясь поднять на сына глаза.

— Зачем же тогда?.. — Он грубо отпихнул ее от себя, и она завалилась на бок. Она видела, как он подошел к своей кровати, лег на нее прямо в ботинках и куртке и накрылся краем пледа.

— Ванечка, я… больше не буду. Я сделала это из жалости к нему. Понимаешь? Мне… мне так жаль его.

— Это нельзя делать из жалости, — сказал он слегка потеплевшим голосом. — Ты понимаешь, что это нельзя делать из жалости?

— Да, сынок, ты, наверное, прав. Но я никогда…

— Я знаю, что ты никогда не любила. Он был твоим первым и единственным мужчиной. Ты очень глупая и… чистая, мама. Хоть иногда и ведешь себя как шлюха.

Он засопел носом, и Амалия Альбертовна поняла, что сын заснул. Она поднялась с пола и поспешила на кухню взять для него еды.

Армен, от души накладывая в кастрюлю плов, сказал:

— Он ночевал в сарае у Звиада, Элисо носила ему молоко и хлеб. Послушай, откуда вы такие взялись? И кто он тебе на самом деле? Ты испанка или еврейка, а он… ну да, он совсем на тебя непохожий. Тут никто не верит, что он твой сын. Я тоже не верю.

— Мне все равно, — сказала Амалия Альбертовна. — Теперь мне уже все равно.

— Ты ему изменил, да? — Армен достал из холодильника початую бутылку «цинандали» и кивком пригласил Амалию Альбертовну за стол. — Мне нет до того никакого дела, вы мне оба нравитесь. Пей. — Он разлил вино по высоким стаканам, в которых подавали в столовой гляссе, и сказал, подняв свой: — Я уважаю чужие тайны. Но он тебя когда-нибудь убьет или покалечит.

— Нет, он очень добрый и… несчастный. — Амалия Альбертовна чувствовала, как приятно разливается по ее телу «цинандали». — Ему очень не повезло в жизни.

— Па-аслушай, если ты про любовь, то кому повезло, а? Мне об этом и подумать некогда: трое детишек, жена горшки из-под матери носит, а тут еще младший брат жениться надумал. — Армен вытер ладонью вспотевшую лысину и одним глотком допил вино. — Любовь — это когда у тебя отпуск, в ресторан идешь, с дэвушкой красивый танцуешь, ну, и так далее. Я в отпуске уже три года не был. Вот такая любовь…

Амалия Альбертовна не стала зажигать в коридоре света — дверь в комнату сына оставалась приоткрытой. Она разулась возле порога, сунула кастрюлю с пловом в холодильник, прошла на цыпочках в свою комнатушку и легла одетая на кровать.

В ту ночь она не сомкнула глаз.

Сейчас, расслабленная и умиротворенная сном, она думала о том, что Лемешев ей на самом деле не нужен. К тому же он стал совсем чужим. От него и пахнет как от чужого. Нет, она больше никогда не сможет ему отдаться. В последний раз все случилось так неожиданно, и она не успела разобраться в своих чувствах. Иван прав — она настоящая шлюха. Господи, зачем она это сделала?..

— Как бы я хотел знать мнение Юстины по этому поводу, — говорил Анджей, запихивая в коробку из-под пива рукопись своего романа. — Хотя, думаю, ничего особо интересного она бы не сказала — Юстина жила себе преспокойно в своем уютненьком девятнадцатом веке. Романтика… Черт бы ее подрал. Крепкое зелье, разрушающее человеческий мозг похлеще любого наркотика. Юстина когда-то казалась мне очень прагматичной женщиной, но именно она лелеяла во мне всю эту романтическую дурь. Она и тебя воспитала в том же духе. — Анджей наконец запихнул рукопись в коробку и ногой задвинул ее под стол. — Страна ханжей, тупоголовых домохозяек и одурманенной наркотой и сексом молодежи. Вот что такое Америка. Нация розовощеких суперменов с синтетическими пенисами и индюшачьими мозгами. Щарт[2], лучше жрать три раза в день картошку с постным маслом и бегать до ветра в кусты, чем… — Он плюхнулся на диван и закрыл глаза. — Я так скучаю по той Москве, в которой встретил тебя, — шепотом сказал он.

Маша гладила платье. В ресторане, куда ей помог устроиться двоюродный брат Сичилиано, любили неаполитанские песни и даже арии из опер Верди. К тому же там работал первоклассный пианист, выпускник знаменитой Джульярдской академии музыки. Это было получше бара-стриптиза на Сорок седьмой улице, где петь приходилось в узеньком блестящем купальнике и высоких сапогах, да еще и вихлять всеми частями тела и задирать ноги. Правда, там платили в два раза больше, и голос не нужно было напрягать — в бар ходила одна молодежь, балдевшая от надрывного — с хрипотцой — шепота в микрофон. Машино юношеское увлечение рок-н-роллом и балетом сыграло благотворную роль — у нее почти с ходу получилось так, как было нужно. Уже через месяц работы в этом баре Маша ощутила такую депрессию, что стала подумывать о самоубийстве. Джузеппино со своим предложением петь у него в ресторане оказался как нельзя кстати.

— В холодильнике мясной рулет и яблочный пирог, — говорила Маша, не поднимая глаз от гладильной доски. — Прошу тебя, не пей больше виски. Я купила пива и сока.

Анджей вдруг вскочил с дивана и крепко прижал Машу к себе.

— Ты помнишь, как было у нас с тобой в Москве? — Он так горячо дышал ей в ухо, что она невольно отстранилась. — Ни к одной девушке я никогда ничего подобного не испытывал. Черт подери, об этом нужно было писать роман, а не спекулировать на всяких модных темах. Что все остальное в сравнении с нашими чувствами? — Он резко повернулся и отошел к окну, за которым тянулся в блеклое от рекламных огней небо беспокойный ночной Нью-Йорк. — Теперь я сижу на шее девушки, мать которой когда-то любил до дрожи, а потом вдруг взял и бросил. Ради кого? Богатой шизофренички с сексуальным аппетитом Марии Медичи. Нет, это все так банально, так пошло, что даже говорить об этом не хочется. — Он обернулся от окна и прошептал едва слышно: — Но ты среди всего этого дерьма и похабщины жизни точно светлый луч. И опять я говорю банальные вещи. Ладно, прости меня. Ах, если бы только можно было их воскресить, твою мать, Юстину, снова очутиться в том доме… Или лучше в Москве, на скамейке возле консерватории, где ты сидела с этим…

— Отец, мне пора, — перебила его Маша, надевая пальто с капюшоном. — Не беспокойся — я могу задержаться.

— У тебя кто-то есть? — Анджей стремительно пересек комнату, схватил Машу за плечи и сильно встряхнул. — Отвечай — ты с ним спишь?

— Тебе не кажется, что мы похожи на персонажей из дешевой комедии? Кажется, по-русски это называется во-де-виль. — Маша, прищурившись, посмотрела Анджею в глаза и грустно усмехнулась. — У меня никого нет, папа, и я вряд ли смогу когда-нибудь полюбить. Я устала, понимаешь?

Когда за ней захлопнулась дверь, Анджей достал из бара бутылку с виски и, налив пол стакана, вернулся на диван. Вечер обещал быть длинным и тоскливым. Телевизор он не смотрел — американская жизнь раздражала своей оптимистичной упорядоченностью и непоколебимой верой в то, что деньги есть синоним и даже символ счастья. Денег у него нет — Тэлбот оказался превосходным психологом, к тому же он был стопроцентным американцем. Он рассчитывал на то, что Анджей Ковальски, мелкий фантазер и жалкий авантюрист, очень скоро скатится на дно и сгинет.

О, как изгалялись все до одной газеты, обливая его грязью явной лжи, основанной на вывернутых наизнанку фактах из реальной жизни. Его называли современным Казановой с коммунистическим прошлым, многоженцем, сексуальным маньяком. Досталось и Маше — одна из газет поместила фотографию маленькой Лиз, которая терла кулачком заплаканные глаза, снабдив снимок многозначительной подписью: «Эта девочка плачет потому, что каждую ночь видит во сне маму, которую наяву не видела уже почти полгода».

Дотошные журналисты сумели раскопать историю взаимоотношений «Брижит Бардо с американского Юга» и Бернарда Конуэя, сына техасского мультимиллионера, проинтервьюировали доктора Джакомо Гульельми, психиатра из Палермо. О Машиной отшельнической жизни на роскошной вилле в Ницце писали: «Это было молчание Сольвейг, ожидающей возвращения Пер Гюнта, который между тем регулярно появлялся в обществе небезызвестной Джейн Осборн, молодой голливудской звезды, роковой женщины и секс-бомбы двадцать первого века». Это был удар ниже пояса, который Маша переживала особенно тяжело. Анджей подозревал, что она до сих пор не пришла в себя после него. Правда, ее, наверное, грела мысль, что это она бросила Бернарда. Анджей грустно усмехнулся. Слабое утешение для живущих сердцем, а не рассудком. Эта Джейн Осборн ослепительно красива, но она представляет собой идеал американской — искусственно совершенной — красоты. Анджей, будучи европейцем, к тому же еще и славянином, любил все естественное, а также подсознательно понимал, что смысл жизни состоит в вечном стремлении к совершенству, но никак не в достижении его. Он не одобрял выбор Бернарда Конуэя, но он его и не осуждал, по себе зная, что верность одной-единственной женщине превращает мужчину в конформиста и скучного обывателя.

Анджей сделал большой глоток виски и, вытянувшись на диване, уставился в потолок.

Еще несколько месяцев в этой треклятой стране, и он превратится в законченного алкоголика либо неврастеника. Или сдохнет от сердечного приступа, как случилось с беднягой Фитцджеральдом, опрометчиво посвятившем жизнь описанию своей сумасбродной любви к психически больной американке. Однако он был тысячу раз прав, остановив свой выбор на этой Зельде, думал сейчас Анджей. Здоровые нормальные американки годятся лишь для занятий сексом и деторождения. Новый Свет слишком благополучен для того, чтобы в нем оставалось место для любви.

И его вдруг со страшной силой потянуло в Старый.

Он сделал еще глоток виски. Последнее время алкоголь заставлял его мозг работать ясно и четко. Это был дурной признак. Алкоголь должен приносить забвение. Сейчас ему больше всего на свете нужно забвение.

Анджей выключил торшер и закрыл глаза. Как скучает он по кромешной — звездной — тьме. Такой, какая окружала его ночами в мансарде того дома возле реки. Почему он бежал оттуда? Что надеялся найти в мире, криво ухмыляющемся над чувствами тех, кто еще не превратился в роботов и полуавтоматов?..

Он провалился в тяжелое небытие, напоминающее серо-зеленую вату, сквозь которую не проходили ни звуки, ни чувства, ни даже ощущения. Продолжал работать только мозг. Он напоминал ему сейчас механизм, который забыл выключить пьяный в дым механик. Этот механизм скрипел и лязгал на холостых оборотах. Это был своеобразный перпетуум-мобиле, приводимый в движение неведомо откуда берущейся энергией разрушения.

Он встрепенулся, услышав жужжание домофона. Щелкнул выключателем торшера и глянул на циферблат часов на каминной полке. Половина двенадцатого. Маша обычно заканчивает к двенадцати сорока. К тому же у нее есть ключи. Кто бы это мог быть?

Жужжание повторилось. В нем слышались настойчивость и решительность. Анджей протянул руку и снял трубку.

— Мистер Смит, мне необходимо поговорить с вами. Я — Бернард Конуэй.

— За каким чертом вы… — начал было Анджей, но голос в трубке не дал ему закончить фразу:

— Это касается вашей дочери. Откройте мне дверь.

Бернард вошел в гостиную, распространяя запах коньяка и какого-то очень дорогого лосьона после бритья. Он был худой, загорелый и явно чем-то возбужден. Не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло возле камина и закурил сигарету. Анджей сделал глоток виски и забрался с ногами на диван.

— Мистер Смит, я считаю вас виновником трагедии, случившейся с вашей дочерью, — заговорил Бернард уверенным тоном. — Да, да, именно трагедии — иным словом ее теперешнюю жизнь не назовешь. Но в вашей же власти и помочь ей изменить эту жизнь самым коренным образом. Что касается меня, то я готов принять любые условия мирного соглашения.

— Мы с вами, насколько я помню, не воевали. И вообще, я вижу вас впервые. — Анджей повернул голову и сделал вид, будто внимательно разглядывает Бернарда Конуэя, на самом деле он не видел с такого расстояния его лица: Анджей Ковальски смолоду был близорук. — Вас любят женщины, а потому самоуверенность в вас преобладает над истинно мужественным началом, — изрек он. — Полагаю, моя дочь вполне способна разобраться сама…

— Мистер Смит, давайте лучше оставим словоблудие и перейдем к делу, — Бернард положил ноги на столик возле кресла, и стоявший на нем букет роз осыпал лепестками его модные дорогие штиблеты. — Я принес вашей дочери выгодный контракт, и я готов даже удвоить его сумму, если она согласится немедленно приступить к делу.

— Мне всегда хотелось спросить у вас… — Анджей потянулся к стакану, но, обнаружив, что он пуст, махнул рукой и сел, привалившись спиной к подушке. — Вы, вероятно, меня не поймете. И тем не менее я не могу лишить себя удовольствия задать вам этот вопрос. Скажите, мистер Конуэй, вы, американцы, верите в романтизм жизни? Хотя нет, не отвечайте — я сам за вас отвечу: в Америке под романтизмом понимают любовь ко всевозможного рода авантюрам, в результате которых человек становится богатым и покупает все жизненные блага, в том числе и женщин. Это очень надежный способ обезопасить себя от душевных мук и страданий, однако…

— Мистер Смит, прошу прощения, но у нас с вами еще наверняка будет время побеседовать на предмет того, как преуспеть в этой жизни и как стать хроническим неудачником. Меня, признаться, тоже всегда волновала эта тема, но мы, американцы, предпочитаем заниматься философией на профессиональном уровне. Вообще, как вы могли заметить, Америка выгодно отличается от той же Европы тем, что у руля ее экономики, политики, науки и даже культуры стоят крепкие профессионалы, а не отставные военные, неудавшиеся писатели и просто бездельники. — Бернард достал из кожаной папки листок бумаги и положил его на стол, прямо на лепестки роз. — Нам с вами досталось от этих самоуверенных янки, — сказал он примирительным тоном. — Но я далек от того, чтобы винить вас в том, что вы заварили эту кашу. Тем более судьба вашей дочери мне очень не безразлична. — Кажется, Бернард вздохнул, по крайней мере в его глазах что-то вспыхнуло и тут же погасло. — Она очень талантлива. Я хочу, чтобы ее голосом восхищался весь мир, а не только эти пузатые сицилийцы с мозгами неандертальцев.

— Но почему бы вам не поговорить с ней самой? Тем более вы, как я вижу, знаете, где ее найти.

Бернард поднялся с кресла и, пройдясь два раза перед носом у Анджея, сказал:

— Я только что оттуда. У вас не найдется глотка коньяка?.. Спасибо. — Он выпил залпом и сказал, глядя куда-то в сторону: — Она была так прекрасна в своей ярости и так… беззащитна, — добавил он почти шепотом. Конуэй стоял посреди комнаты, в волнении покусывая губу. — Ваша дочь вела себя как настоящая дикарка. А ведь я никогда не клялся ей в верности.

— Вам этого не понять, мистер Конуэй. И мне, наверное, тоже. Для кое-кого из женщин любовь начало и конец света. Вы хотите предложить моей дочери какую-то работу? — с интересом спросил он.

— Я хочу, чтобы она поработала в кино. Это будет музыкальная картина о молодой певице. Маджи с ее голосом… — Он тут же поправился: — У мисс Ковальски великолепный голос, а в фильме будет много оперных арий и неаполитанских песен. Съемки начнутся уже на следующей неделе. В главных ролях звезды, но…

— …Солировать будет Джейн Осборн, не так ли? — без труда догадался Анджей. — Молодая голливудская звезда, роковая женщина и секс-бомба двадцать первого века. Более того, этот фильм делается ради нее. Угадал?

Конуэй поморщился и со злостью зашвырнул в камин пустой стакан, который вертел до этого в руке.

— Да, — буркнул он, встал и подошел к окну, за которым пульсировал оранжевый свет огромного рекламного щита кока-колы.

— Какая же роль уготована в этом фильме моей дочери? Уж не певицы ли за роскошно декорированной голливудской сценой?

— Это не совсем так, уверяю вас. Ее имя будет стоять рядом с именем мисс Осборн, — проговорил Конуэй, не оборачиваясь от окна. — Это будет музыкальная мелодрама, в которой…

— …Ваша подружка будет по-рыбьи безмолвно открывать свой прелестный накрашенный ротик, а моя дочь лезть из кожи вон, чтобы синхронно озвучить ее жалкие ужимки.

— Но я заплачу ей столько же, сколько плачу мисс Осборн! — воскликнул Конуэй и, резко повернувшись, шагнул в сторону дивана, на котором восседал Анджей. — Этих денег ей хватит на несколько лет вполне безбедного существования. К тому же реклама поможет ей осуществить мечту, от которой она, надеюсь, еще не отказалась.

«Coca-Cola, Coca-Cola, Coca-Cola»… — важно проплывали за окном оранжевые метровые буквы. Анджей прикрыл глаза ладонью — последнее время его раздражала любая мелочь, так или иначе напоминающая об американском образе жизни. Чужая, чуждая страна. Но где в таком случае его родина?..

— Думаю, она ни за что на это не согласится, — сказал Анджей. — Мистер Конуэй, задерните, пожалуйста, штору. Мне кажется, я буду испытывать отвращение к этому напитку даже в загробном мире.

— Но вы должны уговорить ее. Это очень важно. Для нее.

— Скажите мне, только честно: это ваша идея или Джейн Осборн? — поинтересовался Анджей, все больше и больше входя во вкус беседы.

— Какая разница? Деньги плачу я.

— Вы, по крайней мере, откровенны. Итак, у вашей подружки весьма и весьма экстравагантные причуды. Не удивлюсь, если окажется, что она любительница группового секса. Доводилось слышать о таком изобретении, мистер Конуэй? Не стоит стискивать зубы и разыгрывать из себя Ромео, жаждущего вступиться за честь безвинно оскорбленной Джульетты. Она, то есть Джейн, заставила вас поклясться, что вы уговорите мою дочь продать ей свой голос. В противном случае она пригрозила найти другого покровителя, а это значит, что она больше не позволит вам приблизиться к ее звездному ложу.

Конуэй стоял посреди комнаты, засунув в карманы руки, и изо всей силы пытался сдержать гнев. Этот человек издевался над ним с садистской изощренностью, получая от этого большое наслаждение, а он не мог поставить его на место.

— Я бы хотел, чтоб вы были на моей стороне, мистер Смит, — процедил он сквозь зубы. — Надеюсь, вы достаточно умны, чтобы убедить вашу дочь в том, что подобный шанс представляется раз в жизни.

— Не собираюсь, — отрезал Анджей, наливая в свой стакан коньяка. — Хотите? Тогда возьмите из бара какую-нибудь склянку. Признаться честно, я очень рад вашему визиту — не люблю пить в одиночестве. Так вот, если я начну ее убеждать принять ваше предложение, она поступит со мной точно так же, как поступила с вами. Мне кажется, у нее тяжелая рука, а? К тому же она левша.

Конуэй невольно коснулся своей правой щеки — там еще краснели чуть припухшие полоски от Машиных пальцев — и едва заметно улыбнулся.

— Вы правы, — сказал он и залпом проглотил коньяк.

— И вы ощутили вместе с болью, что все еще любите эту женщину и готовы простить ей все. Однако вы, американцы, как я уже заметил, под словом «любовь» подразумеваете нечто иное, чем мы, европейцы, а тем более славяне. Могу вам сказать, молодой человек, что вы очень скоро расстанетесь с мисс Осборн и забудете ее, как забыли всех своих прежних женщин, но мою дочь вы не забудете никогда. Никогда. И это говорю вам я, Анджей Ковальски, Казанова с коммунистическим прошлым, многоженец и сексуальный маньяк.

Мотор не завелся — дряхлый «форд» годился разве что на металлолом, и Маша, надвинув на лоб капюшон и засунув руки глубоко в карманы пальто, не спеша брела по пустынной в этот поздний час Пятьдесят девятой улице.

Бродить по ночному Нью-Йорку считалось очень опасным занятием, о чем предупреждали в газетах, по радио, с экрана телевизоров. Каждую ночь в этом гигантском, похожем на огромный скалистый остров городе совершалось несколько зверских убийств и изнасилований, жертвами которых чаще всего оказывались припозднившиеся пешеходы. Маша ускорила шаги, заметив компанию подростков на углу. Один из них, отделившись от остальных, направился было в ее сторону, но, услышав вой сирены полицейского автомобиля, быстро ретировался в ближайшую подворотню. Его дружки последовали за ним.

Полицейский «мерседес» затормозил на обочине.

— Мисс, вам не кажется, что вы привлекаете к себе слишком много внимания? — спросил молодой сержант, приоткрыв на дюйм окно. — Не похоже, чтобы это входило в ваши планы.

— У меня сломался драндулет. Я возвращаюсь домой с работы, — сказала Маша, стараясь не замедлять шага.

Полицейская машина медленно ехала вдоль обочины.

— Мы могли бы вас подвезти, если нам, конечно, по пути. Надеюсь, вы не против нашей компании?

— Я живу неподалеку от Музея современного искусства, — сказала Маша и остановилась.

— Что ж, садитесь, — сержант перегнулся через спинку сиденья и распахнул заднюю дверцу. — Хоть это и противоречит нашему уставу. Однако, думаю, лучше нарушить устав, чем увидеть ваше тело в городском морге.

Маша с благодарностью села на заднее сиденье, и сержант лихо рванул с места.

— Вот и хорошо, мисс, — услышала она рядом с собой хриплый надтреснутый голос. — Вы оказались очень разумной особой и нам, надеюсь, даже не придется надевать на вас наручники.

Она почувствовала, как ее запястье сжала сильная рука, и в недоумении повернула голову. Лицо человека, сидевшего рядом, было скрыто большой черной маской, в прорези которой поблескивали глаза.

— Вы шутите! Я… — Она почувствовала, как похолодело в низу живота, но, не желая поверить в худшее, попыталась улыбнуться, — я еще никогда не видела таких странных полицейских. Видимо, у вас в Нью-Йорке.

— Очень жаль, мисс, что вы оказались столь доверчивы, — сказал человек в маске и быстро накинул ей на голову мешок из плотной темной материи, который стянул шнурком на шее. — Это на всякий случай. Он из натурального хлопка, а потому вам будет чем дышать. Но кричать я вам все-таки не советую. О’кей, Джим, прибавь-ка газу. И не вздумай ехать на красный свет — у здешних легавых на каждом перекрестке глаза и уши. Советую вам вздремнуть, мисс. Кто знает, что ждет вас впереди.

Маша выглянула в окно и увидела ослепительно блестевший на солнце снег и высокие ели. «Мороз и солнце — день чудесный…» — невольно пришли на память пушкинские строки. Она вздохнула, еще не отдавая себе отчета почему. И вдруг все вспомнила.

…Она долго и крепко спала в уютной теплой постели, ей снилось что-то очень приятное из почти забытого детства. Кажется, Устинья и мать… Но это было уже потом. Сперва ее везли в кромешной тьме на машине, потом она летела в самолете, где с ее головы сняли наконец душный мешок и она смогла увидеть лица, вернее, маски сопровождавших ее людей. Они обращались с ней вежливо и даже с некоторой подобострастностью. Разумеется, они не ответили ни на один из ее вопросов. Самый высокий и толстый мужчина с ломким — почти детским — голосом лишь однажды сказал в ответ на ее «куда?» и «зачем?»:

— Надеюсь, мисс, вам не сделают ничего дурного.

Потом они пересели на вертолет, поджидавший их на небольшом аэродроме в горах. В вертолете Маша задремала. Сонную ее вывели наружу. Стояла лунная ночь. Снег искрился и переливался холодным фиолетово-голубым светом. Кто-то накинул ей на плечи шубу и властно взял под руку. Остальное она помнит смутно.

Комната, в которой она сейчас находилась, была просторной и отдаленно напоминала ее комнату на казенной даче в Пахре. Но убранство здесь было богаче, к тому же все здесь буквально сияло стерильной чистотой. На столе возле зеркала стояли гиацинты в вазе — большой сиреневый букет нежных прихотливых цветов со сладким запахом девических грез. Маша видела себя в зеркале, в котором отражался и этот букет: ночная рубашка тончайшего светло-сиреневого батиста с шелковой вышивкой на груди, бледное — ни капли косметики — лицо, волосы заплетены в две косы. А она и не помнит, как снимала макияж и готовилась ко сну. Зато она помнит, что, прежде чем заснуть, она видела какую-то женщину. Кажется, та гладила ее по голове и несколько раз поцеловала в лоб… Или ей это приснилось? И почему у нее сейчас такая легкая — почти невесомая — голова?

Она села в кресло возле камина и протянула ноги к решетке. Оттуда шло тепло и терпкий аромат еще чуть тлевших сосновых поленьев. Ни о чем не хочется думать. Разве что о сне, который снился, но от него осталось лишь ощущение сладкой грусти о том, что прошедшее невозвратно, отчего воспоминания о нем были еще слаще и желанней.

Кто была эта женщина, которая ласкала ее так или почти так, как когда-то давно ласкала Устинья? Маша вспомнила, что у нее смуглое лицо с крупными, точно высеченными из какой-то очень твердой породы дерева, чертами, большие темные глаза, блестевшие лихорадочным возбуждением. Нет, она ее, кажется, раньше никогда не видела, и эта женщина совсем не похожа на Устинью, разве что от нее тоже исходит какое-то тепло. Последнее время ей так недоставало тепла…

Маша встала и направилась к высокой двери, застекленной матовым — с морозными узорами — стеклом. Дверь бесшумно распахнулась, стоило к ней приблизиться. Маша очутилась на застланной пушистым паласом цвета летнего неба галерее, с обеих сторон которой спускались две лестницы. Она подошла к перилам.

Сквозь стеклянный купол над головой светилось голубое безоблачное небо. Просторное помещение внизу напоминало морскую лагуну — бирюзовая вода в солнечных бликах, золотистый песок, ракушки, галька. Сбоку увитый мелкими розочками грот. И ни души вокруг.

Она медленно спустилась по лестнице. Среди цветущих магнолий порхали и щебетали самые настоящие птицы. Выскочивший невесть откуда мохнатый темно-рыжий, похожий на собачку зверек обнюхал ее босые ноги, задрал свою острую мордочку и, тихонько пискнув, нырнул в кусты.

Здесь росла настоящая трава, поблескивающая каплями прохладной росы. Противоположный край бассейна-лагуны упирался в стену, мягко переливающуюся голубовато-жемчужным цветом бескрайних морских далей. Маша усмехнулась, коснувшись ладонью гладкой поверхности стены. Совсем как в жизни — кажется, открываются перед тобой необъятные дали, окрыляя душу надеждой, на самом же деле это все мираж, обман…

Она вошла в грот, тотчас вспыхнувший серебристым мерцанием. Перед ней распахнулись на две стороны прозрачные стеклянные двери, за которыми начинался длинный коридор. Маше казалось, будто она идет тенистой аллеей и над головой шумят могучие ветви цветущих каштанов, но теперь она знала, что это всего лишь иллюзия. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.

Она очутилась в большом зале с зеркалами. Такой она видела ее в своих детских снах в ту пору, когда отдавалась всем существом балету. Зазвучала негромкая музыка — ее любимое Анданте состенуто из «Щелкунчика». Неужели это тоже иллюзия? Что с ней происходит в таком случае? Может, это сон?

Она с размаху ударила себя по щеке. Зеркала мгновенно отразили и размножили ее движение. Щеке стало больно. Выходит, это не сон. Но теперь это почему-то тоже не имело никакого значения.

— Делай все, что хочешь, — сказала высокая женщина в длинном белом платье, отделившаяся от стены напротив. — Ты хочешь танцевать? Я знаю: ты очень любишь танцевать. Иди сюда, тут есть все, что тебе нужно. А я буду смотреть, как ты танцуешь, ладно? Я так люблю смотреть на тебя, хоть сейчас ты почти совсем на него не похожа. Но когда я увидела тебя в первый раз, я точно поняла — он это ты. Я долго следила за тобой, но ты, разумеется, об этом не подозревала. А вчера вечером, когда я тебя переодевала и снимала с лица косметику, я убедилась окончательно в своей правоте. Хотя раньше не верила в переселение душ. Но от того, что мы во что-то верим или не верим, в мире ничего не меняется, правда? Наш мир зол и жесток, но теперь, когда у меня снова есть ты, мне на все наплевать. Танцуй, танцуй же. У тебя получится. Еще тогда я догадалась о твоем увлечении балетом, хоть ты и пытался это скрыть. И о том, что тебе следовало родиться женщиной, я тоже знала с детства. Теперь, когда восстановлена справедливость, у нас с тобой все будет хорошо, правда? Надень длинную белую пачку и венок из лилий. Ведь ты настоящая Сильфида. Прорицательница давным-давно сказала мне, что я снова тебя встречу. Я так боялась тебя не узнать… Я сходила с ума, вытворяла всякие глупости. Танцуй, танцуй же — и тебе станет замечательно легко. А потом расскажешь мне, что с тобой было после того, как нас разлучили. Ты вспомнишь все-все, до мельчайших деталей. Мне это очень нужно. И мы с тобой никогда больше не расстанемся. Никогда.

После разговора с частным детективом Джекобом Уэбстером у Бернарда Конуэя слегка отлегло от сердца. Уже через два часа ему было известно, сколько убийств и изнасилований произошло за последние сутки в Нью-Йорке. Он даже успел заскочить в городской морг, куда доставили труп зверски убитой молодой женщины, приметами схожей с Маджи. Но это была не она, хотя тоже оказалась очень хороша собой. Какой-то маньяк буквально изрешетил пулями ее живот.

— Она была беременна, и ее приятель заподозрил измену, — рассказывал сопровождавший Бернарда сержант полиции. — Ему хотелось как можно скорей покончить с младенцем. Он сам полчаса назад позвонил в полицию и во всем признался. Эта девица пела в кабаре «Две гитары» на Четырнадцатой улице. У этих артистов забавные нравы: сегодня — один, завтра — другой или же оба сразу. Нам с вами их не понять.

И сержант неодобрительно покачал головой.

Джекоб Уэбстер считал, что Машу похитили с целью получения выкупа от его клиента, Бернарда Конуэя, которого видели в ее обществе за несколько часов до случившегося. Детектив допросил владельца ресторана и всю обслугу, обследовал сантиметр за сантиметром старенький «форд» и пришел к выводу, что мотор был выведен из строя умышленно, что почему-то не доглядели полицейские. Благодаря своим платным осведомителям он также установил, что женщина, похожая по описаниям на разыскиваемую его клиентом подружку, примерно в половине третьего ночи села в полицейский «мерседес» в районе Второй авеню. Он резко рванул с места, и осведомителю удалось запомнить только три последние цифры его номера. Еще через несколько часов Джекоб Уэбстер сообщил Бернарду Конуэю, что в полиции штата Нью-Йорк нет машины с таким номером.

— Ждите от них звонка или какого-то иного контакта, — наставлял детектив своего клиента. — Старайтесь чаще появляться в людных местах — барах, ресторанах и тому подобных заведениях, где можно было бы передать вам письмо, не привлекая ничьего внимания. Вы не должны мне звонить ни при Каких обстоятельствах — я сам с вами свяжусь.

Бернард рассеянно кивнул. Он не спал уже вторую ночь. Джейн Осборн звонила ему в отель через каждые четверть часа. В пять утра она закатила истерику и пообещала немедленно приехать и расцарапать ему физиономию. Он повесил трубку, не дослушав ее угроз.

В настоящий момент Бернард Конуэй находился в полной отключке. Он лежал абсолютно голый поперек широкой кровати в своих роскошных апартаментах в отеле «Солсбери». Кажется, тут только что была Джейн. Чихать он на нее хотел. Она била его по лицу и громко визжала. От ее визга у Бернарда разболелась голова. Он ткнул ее локтем в грудь. Эта женщина была навязчива как пьяный кошмар. Хотя не исключено, что это на самом деле был всего лишь пьяный кошмар.

Уже минуло двенадцать дней с той ночи, как исчезла Маджи. Исчезла бесследно, не оставив никакой надежды на то, что он когда-нибудь ее снова увидит. Это полное отсутствие надежды в конце концов и выбило Бернарда Конуэя из колеи. Полиция старалась делать хорошую мину при явно никуда не годной игре. Джекоб Уэбстер потребовал еще пять тысяч на расходы. В его голосе Бернард уловил пессимистические нотки, хотя детектив и божился, что непременно отыщет Маджи. И добавил: живой или мертвой. Последняя фраза вывела Бернарда из себя. Он обозвал Уэбстера старым дерьмом и педрилой и пожелал, чтоб у того отсохли яйца. Но тем не менее послал чек, велев взять под наблюдение папашу, то есть этого мистера Смита-Ковальски, а там черт его разберет. Похоже, он на самом деле какой-то шпион — держится хладнокровно и даже заносчиво, в панику не впадает, точно Маджи ему никакая не дочь и вообще никто…

Бернард приподнял голову и приоткрыл глаза — в спальню кто-то вошел. Если это один из нахальной журналистской братии, он покажет в объектив голый зад или что-нибудь еще похлеще. Пускай вся Америка любуется интимными местами техасского мультимиллионера, катящегося на дно благодаря собственной глупости. А вы можете держать под контролем свои страсти, господа соотечественники? Если да, вот вам мой голый зад. Ничего иного вы не заслужили.

— Молодой человек, перестаньте выставлять себя на посмешище, — произнес скрипучий старческий голос. — Наденьте штаны или, по крайней мере, прикройтесь простыней. Ваш отец очень недоволен тем, как вы себя ведете.

— А ты кто такой? — Бернард все-таки прикрыл ягодицы краем простыни и, подперев ладонями щеки, попытался сфокусировать на вошедшем взгляд. Бесполезно. Изображение двоилось, троилось и множилось, сливаясь в бесформенное серое пятно. — Плевать я на него хотел. И на тебя тоже.

— Зря. Потому что я мог бы оказаться вам очень полезным. При том условии, что вы прекратите наливаться виски и будете делать то, что я вам скажу.

— Ты? Ха, а кто ты такой, чтобы ставить мне условия? Мне, Бернарду Конуэю?

— Я бы на вашем месте принял душ и выпил крепкого кофе с аспирином. В противном случае я отказываюсь вступать с вами в какие бы то ни было переговоры.

Бернарду наконец удалось свести глаза в одну точку. Он сумел разглядеть высокого тощего старика благообразной наружности с копной пушистых серебряных волос.

— Эй ты, святые мощи, подойди-ка сюда, — велел он старику. — Физиономия твоя расплывается. Черт побери, кажется, я тебя на самом деле где-то видел. Да не бойся, иди сюда.

Старик повиновался. Теперь он стоял возле края кровати, опершись обеими руками на свою палку с тяжелым бронзовым набалдашником, и не мигая смотрел на Бернарда.

— Я знал тебя, когда ты еще ездил верхом на палочке и ел по утрам овсяные хлопья с теплым молоком, — сказал старик голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций. — Если бы я не был знаком так близко с твоим отцом, я бы решил, что ты невоспитанный ублюдок. Вот до чего может довести человека неумение обуздывать собственные чувства.

Старик с сожалением поцокал языком и с выражением глубокой брезгливости на лице присел на краешек кровати. Бернард не без усилия встал, обернулся простыней и шатаясь побрел в ванную. Душ его взбодрил, мозги заработали. Старик молол что-то про какую-то сделку. Похоже, это касается Маджи… Старик? Так ведь это же Уильям Тэлбот, газетный магнат и пройдоха, каких не видел свет. Его отец, Джим Конуэй, связан с ним многолетней «дружбой», с точностью до наоборот повторяющей библейскую заповедь «око за око», то есть услуга за услугу. Тэлбот совсем недавно оказал семейству Конуэй услугу — в тщательно спланированной травле Эндрю Смита и его дочери имя Бернарда Конуэя упоминалось не часто и в не слишком оскорбительной манере. Даже наоборот — он выглядел настоящим мужчиной, эдаким преуспевающим бизнесменом, имеющим право пошалить в свободное от дел время. Современный Дон Жуан, то бишь плейбой. Дерьмо собачье, одним словом.

Он перекрыл горячий кран и теперь стоял под ледяной струей, со злорадством наблюдая за тем, как тело покрывается крупными жесткими мурашками. Тело плейбоя, любимца женщин, которому всегда везло в любви. Шикарный «роллс-ройс», мчавшийся по гладкому шоссе на предельной скорости и вдруг запахавший брюхом по камням. Он перекрыл воду и завернулся в халат. Итак, око за око. Интересно, чем он, Бернард Конуэй, может сейчас оказаться полезным этой хитрющей лисе Тэлботу?..

Он решительным шагом вошел в спальню и увидел возле кровати столик-каталку, на котором стояла большая чашка с дымящимся черным кофе для него и другая, поменьше и с чаем, для Тэлбота.

— Итак, мне кажется, вы уже почти готовы меня выслушать, мистер Конуэй, — подал голос Тэлбот из кресла в углу, где он сидел, сложив ладони домиком и упершись подбородком в кончики пальцев. — Прошу вас присесть и выпить кофе. И не бросайте на меня нетерпеливые взгляды. — Он усмехнулся одними губами. — Понимаю, вы бы сейчас с удовольствием набросились на меня, рассчитывая вытрясти вместе с признанием душу. Но вы этого не сделаете, поскольку отдаете себе отчет в том, что душу из такого старика, как я, можно вытрясти в одно мгновение, но вот что касается признания, с этим, как вы понимаете, дело обстоит несколько иначе. Тем более что мое признание без моего согласия сотрудничать с вами вам ровным счетом ничего не даст. — Старик вынул из кармана пиджака платок и не спеша промокнул вспотевший лоб. — Прежде чем начать наш разговор, снимите трубку и позвоните этому вашему чересчур ретивому сыщику. Скажите, что вы отказываетесь от его услуг, ибо ваша… знакомая нашлась и вообще она никуда не пропадала — просто втайне от всех уехала погостить у своей близкой подруги.

— То есть как? — У Бернарда буквально отвисла челюсть. — Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать только то, что сказал, — нетерпеливо прервал его Тэлбот. — Звоните же. Ведь вам так не терпится узнать, где ваша Маджи.

Бернард послушно подошел к телефону и снял трубку.

— Надеюсь, вы не лжете? — спросил он у Тэлбота, ожидая, пока его соединят с офисом Уэбстера.

— Мой друг, как можно заподозрить во лжи человека, посвятившего всю свою жизнь тому, чтобы Америка знала про себя истинную правду? Ай-яй-яй, молодой человек, вы, очевидно, забыли, как мы с вашим отцом обсуждали на вашем ранчо в Соскуихане, что сказать ему в телеинтервью по поводу трагической гибели вашего старшего брата? Как вам известно, вся страна рыдала у экранов телевизоров при виде неподдельного родительского горя. Ведь вся вина Джима-младшего, если вы помните, заключалась в том, что он был влюблен в эту…

Тэлбот замолк — Уэбстер наконец снял трубку. Бернард был немногословен. Дав указания, ограничившиеся пятью короткими фразами, он со злостью швырнул трубку и сказал:

— Этот субъект мне не поверил — я понял это по его тону.

— Ему ничего не останется делать, как поверить, когда он увидит в завтрашнем выпуске «Таймс» фотографии улыбающейся мисс Ковальски на фоне теплого южного моря. Присядьте, мистер Конуэй, я не привык смотреть на собеседника снизу вверх.

— Где она? — Бернард резко шагнул к старику, опрокинув столик с посудой. — Ты не уйдешь отсюда, пока я не узнаю, где Маджи.

— А я как раз за тем и пришел, чтобы сказать вам об этом, — Тэлбот вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник и достал из него фотографию. — Полюбуйтесь на свою подружку. За эти две недели, что вы пропьянствовали, швыряя на ветер отцовские деньги, она отдохнула и воспряла душой и телом, поскольку наконец-то попала в окружение искренне любящих ее людей.

Он протянул карточку Бернарду. С нее улыбалась загоревшая, невероятно похорошевшая Маджи, босая и в бикини цвета зрелой рябины. Сзади нее, сколько хватал глаз, искрилась и переливалась на солнце морская бирюза. У Бернарда дух захватило — Маджи была такой желанной, и больше не было никаких сил жить вдали от нее.

— Немедленно едем к ней, — сказал он, не в силах оторвать взгляда от фотографии. — Я должен ей сказать…

— А вы уверены, что она согласится вас выслушать? — Тэлбот смотрел на Бернарда немигающим взглядом своих стального цвета глаз, ритмично постукивая друг о друга указательными пальцами сложенных возле груди рук. — Ведь однажды она уже выставила вас за дверь и даже, если не ошибаюсь, ударила по щеке.

— Но тогда я еще не знал… — начал было Бернард, но Тэлбот по своему обыкновению не позволил ему договорить.

— Вы и сейчас ничего не знаете. А ей нужно, чтобы возле нее был верный и преданный ей до последнего вздоха человек. И такого ей, кажется, наконец-то послал Бог.

— Вранье! — воскликнул Бернард и, наступив босой пяткой на осколок разбитой чашки, громко выругался. — Сперва ты сказал, будто она гостит у близкой подруги. О, черт, мне следовало догадаться с самого начала, что Маджи в кого-то влюбилась. А я вместо этого как последний дурак бегал по моргам и пытался залить кошмарные видения алкоголем.

— Вы и есть последний дурак, — все тем же бесстрастным голосом сказал Тэлбот. — Мистер Смит, ее отец, оказался намного умней вас. Он позвонил мне на следующий же день после так называемого исчезновения дочери и потребовал чек на сто тысяч долларов. Представьте себе, я не только дал ему этот чек, а еще и предложил помочь получить советскую визу. Так что через парочку дней он улетит в свою Москву и, надеюсь, в ближайшее время не будет болтаться у нас под ногами. Моей дочери он больше не нужен. Мистер Конуэй, прошу вас, не стройте из себя обманутого влюбленного — трагедия не ваша стихия. Если вы желаете повидаться с вашей бывшей подругой, вы должны дать мне слово вести себя по-джентльменски и, если потребуется, рассказать с экрана телевизора всю правду о ее теперешней вполне благополучной и счастливой жизни. Эта женщина, мне думается, много страдала и заслужила наконец покой и счастье. Мы, американцы, помешаны на хэппи-эндах, не так ли? Ваше слово, мистер Конуэй.

— Я его даю, — глухо ответил Бернард и рухнул на кровать. — Пока еще есть надежда, что я потерял Маджи не навсегда. И я буду цепляться за эту надежду из последних сил.

— Я не знаю, кто ты, но я рассказала тебе все о себе. И мне стало легче. Словно я сняла с души часть груза и переложила на тебя. Прости меня за это, Сью.

Маша протянула руку и коснулась плеча женщины. Сью быстро наклонила голову и прижалась щекой к ее руке.

— Ты можешь переложить на меня весь груз, — сказала она, влажно поблескивая большими темными глазами. — Для меня это будет таким счастьем. Мне кажется, ты начинаешь кое-что вспоминать. А помнишь, как мы с тобой закрывались в библиотеке и по очереди читали вслух стихи Эдгара По?

Но наша любовь сильнее любви Тех, кто жить дольше нас могли, Тех, кто знать больше нас могли, И ни горние ангелы в высях небес, Ни демоны в недрах земли Не в силах душу мою разлучить С душою Аннабел Ли[3].

Не надо — не отвечай: этот мир нарочно устроен так, чтобы мы ничего не помнили. Чтобы каждый раз мы начинали все сначала, повторяли все безумства, испытывая при этом наивное счастье. Те, кто слишком много пережил, не могут быть счастливыми. И любить они тоже не умеют. Скажи, ты любишь меня?

Сью взяла Машину руку и, перевернув кверху ладонью, медленно поднесла ее к губам и нежно поцеловала. Они сидели на траве среди высоких сочных цветов альпийской лужайки. Над их головами медленно плыли важные белые облака, где-то поблизости позвякивали колокольчики пасущихся на склонах горы овец и коз. Это была настоящая идиллия, и Машина душа, уставшая от бурь и невзгод последних лет, наполнилась умиротворением и покоем. Странное дело, ей было легко и хорошо с этой уже немолодой женщиной с большими грустными глазами. Она давно простила совершенное над ней насилие похищения. Да, она пленница, но ведь ей никуда отсюда не хочется. Ни-ку-да. Сью явно не в себе, но она так чутка — часами слушает ее рассказы о пережитом и просит рассказывать еще и еще. Она искренне верит в то, что душа ее покойного брата-близнеца Тэда, которого Сью безумно любила, переселилась в ее, Машино, тело. Кто знает, так оно или нет… Порой, слушая рассказы Сью о собственном детстве, Маша вдруг словно начинала что-то вспоминать, однако тут же себя одергивала и мысленно обзывала фантазеркой. Но ведь она в детстве тоже верила в переселение душ и даже убедила себя в том, что знает, кем были в прошлом многие из ее родственников. Она невольно улыбнулась, вспомнив истории, которые рассказывала Устинье, Таисии Никитичне, Вере про их «прошедшую» жизнь.

— Чувственность пробудилась во мне в тринадцать лет, — рассказывала между тем Сью. — Помнишь, я как-то тайком забралась к тебе в постель? Ты в тот день приехал на каникулы из своей школы, а я уже целую неделю жила дома. Едва стемнело, я притащила из сарайчика стремянку и спрятала в зарослях плюща под твоим окном. Моя спальня, ты ведь знаешь, была на первом этаже. Все уснули, и я вылезла в сад через окно — все три входа в дом были снабжены сиренами, которые завывали страшней, чем дикие звери, стоило хотя бы коснуться их пальцем, а на обеих лестницах всегда звенели колокольчики, даже если по ним ходили босиком, — вспоминала Сью, время от времени поглаживая руку Маши. — Было холодно, и моросил противный дождик. Я промокла до нитки, пока мне удалось вытащить из зарослей лестницу, разложить ее без шума и подставить к твоему окну. Ты был мне очень рад, хотя поначалу боялся, как бы не узнал отец — ты всегда очень боялся отца. В ту ночь мы проспали в обнимку до рассвета. Я была в тонкой ночной рубашке. Твоя рука лежала на моей груди. Рука твоя еще была бесчувственной, хотя и очень, очень горячей и такой родной. Уходя, я поцеловала тебя, крепко спящего, в губы. И ты ответил на мой поцелуй — во сне. Проснувшись, ты резко отвернулся и стиснул губы. Помню, я проплакала весь день, а ты как ни в чем не бывало уехал с Нэдом Паркером верхом на озеро и даже опоздал к ланчу. Или же ты испугался и умышленно меня избегал?.. Ты был тогда еще очень робок и часто говорил о грехе. Ты был истинным католиком в отличие от меня, неосознанно проповедующей язычество.

Маша вдруг вспомнила «Солнечную долину» и Толю. Рассказ Сью волновал ее все больше и больше.

— Вечером ты наконец появился на пороге гостиной, — продолжала Сью. — На меня пахнуло запахом леса и — терпко — настоящим мужским потом. От тебя еще никогда так не пахло. Я бы обязательно это знала — мы так много времени проводили вместе. У меня зашевелились ноздри и заныло в низу живота. Отец велел тебе немедленно принять ванну. К чаю ты вышел в коротком — до колен — желтом махровом халате, и я увидела, что твои голени уже успели покрыться густыми темными волосами. Я забыла отнести лестницу на место, на нее наткнулся Линкольн, наш садовник, и начался настоящий переполох. В ту ночь отец распорядился выпустить из загона собак. Это были огромные ротвейлеры, злые и неподкупные. Они знали и слушались только отца, но даже он входил к ним в загон с автоматическим ружьем.

Но я всех перехитрила, — Сью самодовольно улыбнулась. — После того, как Линда принесла мне молоко и удостоверилась, что я уже в кровати, никем не замеченная, я прокралась на первый этаж — взрослые еще не спали и на треньканье колокольчиков на лестнице никто не обратил внимания — и спряталась в чулане наискосок от твоей спальни. Помню, там стояло старое дедушкино кресло, в котором я свернулась калачиком и задремала. Но едва в доме все стихло, я проснулась и осторожно вышла в коридор. В большое окно в его дальнем конце светила полная луна. Я с детства не люблю луну — она кажется мне злым оком, неодобрительно поглядывающим на меня из Космоса. Я подошла на цыпочках к окну и спустила штору. И только после этого рискнула приблизиться к твоей двери. Из-под нее виднелась полоска света. У меня что-то вздрогнуло внутри — неужели ты меня ждал?..

Я присела и заглянула в замочную скважину. Ты стоял абсолютно голый перед зеркалом, вобрав живот под ребра, и пытался разглядеть свой пенис. Он был у тебя еще такой маленький и сморщенный. Я прочитала в какой-то книге, что мальчики развиваются позже девочек, а ведь мы с тобой были близнецами. Я вздохнула, но тут же подумала о том, что, если я возьму твой пенис в свою руку и буду его долго и нежно ласкать, он очень скоро оживет и увеличится в размерах. Не знаю, откуда мне было известно об этом — с девочками из нашей школы я на подобные темы никогда не говорила, потому что ни одной из них не доверяла, в кино тогда ничего подобного увидеть было нельзя. Что касается книг в доме отца, то они были того содержания, какого и должны быть книги в библиотеке богатого янки, кичащегося своим безупречным образованием.

Я тихонько стукнула в дверь. Она приоткрылась только через минуту, которую я с трудом пережила. Ты стоял, завернувшись до пояса в полотенце.

— Входи, — сказал ты и покраснел. — Я так и знал, что ты придешь. Но я очень этого боялся.

Я осторожно размотала полотенце, стараясь не касаться твоей кожи. Теперь ты стоял передо мной во всей своей юной красе. Я обратила внимание, что твоей пенис увеличивается прямо на глазах. Он был очень красивый, и мне захотелось взять его в рот. Поверь, я тогда еще и знать не знала, что так можно делать. Я опустилась на колени и прижалась щекой к твоей горячей вздрагивающей плоти. Это было удивительное ощущение. Мои губы раскрылись сами собой. Ты вздрогнул всем телом, и мне показалось на какое-то мгновение, что ты сейчас упадешь. Я действовала точно во сне. Ты громко стонал, и эти стоны возбуждали меня все больше. Наконец я в изнеможении упала на ковер, чувствуя, как мое тело сотрясают конвульсии. Изнутри меня распирала какая-то могучая сила, просившаяся наружу. Она давила на низ живота, я чувствовала нестерпимое жжение во влагалище. От боли я широко расставила ноги. Рубашка громко треснула спереди почти до самой груди. Ты стоял надо мной и с удивлением, смешанным со страхом, взирал на мою наготу. Потом наклонился и одним резким движением разорвал ткань до горла.

— Что мы наделали, — прошептал ты, входя в меня. — Ведь это… это такой…

Я зажала тебе рот ладонью, и ты укусил меня до крови. Мы катались по ковру. Мы все никак не могли достичь пика наслаждения. Мы были так неопытны и действовали, подчиняясь каким-то смутным инстинктам.

Внезапно Сью вскочила и, потянув Машу за руку, заставила подняться с земли.

— Я знаю, что ты сейчас думаешь, — сказала она прерывающимся от возбуждения голосом. — Но это не так. Когда я прикасаюсь к тебе, я словно натыкаюсь на непреодолимую стену. И эта стена — твое нынешнее воплощение. Поверь, я, как и ты, презираю однополую любовь, и после того, что у нас с тобой было раньше, я ни за что не опущусь до этого. Я виновата, что не умерла тогда с тобой. Но они силой заставили меня жить. Я… я обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидишь. Ты только потерпи немного, ладно? — В уголках губ Сью появились пузырьки пены, лицо исказила гримаса боли. — Пошли отсюда, — хрипло сказала она. — Нам больше нельзя здесь оставаться. — Она ускорила шаги, потом перешла на бег, не выпуская Машину руку из своей. — Я вспомнила про доктора Куина, — запыхавшимся голосом сообщила она. — Это замечательный доктор, и он обязательно нам поможет. Я ничего не боюсь, лишь бы только снова оказаться в твоих объятиях. Это займет уйму времени, зато потом мы будем неразлучны. — Она вдруг остановилась как вкопанная и стала озираться по сторонам. — Мне сделалось так страшно… — прошептала она. — Ведь они могут прийти и снова тебя отнять. Они следят за каждым нашим шагом. Как тогда, помнишь? У них везде глаза, уши, руки. — Сью вдруг вытащила из кармана ковбойки маленький пистолет с резной костяной ручкой и, приставив его к Машиному виску, сказала: — Сперва я убью тебя, а потом себя. Или, может, стоит сделать наоборот?.. — Она в раздумье вертела в руках пистолет. — Нет, мы поступим иначе Возьми его и спрячь. — Она протянула ладонь, на которой лежал пистолет, Маше, и та осторожно взяла его. — У меня есть другой. Если они снова задумают нас разлучить, мы ляжем в одну постель и одновременно убьем друг друга. Но пока еще не время. Я буду знать, когда оно наступит, — Сью обняла Машу за плечи и прижалась щекой к ее щеке. — Это будет тот самый экстаз, которого мы тогда так и не сумели достичь. Кульминация нашей любви. Но сначала я должна попасть на прием к доктору Куину.

Получив советскую визу, Анджей уже через два дня вылетел в Москву. У него не было никаких особых планов относительно будущего, зато были деньги и воспоминания о прошлом. И то, и другое не должно лежать мертвым грузом, решил Анджей. Тратить, тратить, тратить — таков был его нынешний девиз. Тратить чужие деньги на то, чтобы оживить свои воспоминания. Переживать их снова и снова. У романтика в этом холодном циничном мире нет и не может быть будущего. Зато никому не дано отнять его прошлое.

В самолете созрел план — уйти во что бы то ни стало от навязчивой опеки КГБ, исчезнуть, раствориться в толпе. Для этого придется…

Его вдруг осенила блестящая идея, и он заерзал в кресле самолета от нетерпения осуществить ее как можно скорей. Перелет через океан показался невыносимо долгим. Пересаживаясь в римском аэропорту на самолет компании «Ал Италия», Анджей машинально насвистывал мелодию песни «Широка страна моя родная», при этом не переставая выстраивать в уме мельчайшие детали своего плана. Как хорошо, что на этот раз он едет в Советский Союз по приглашению, исходящему от частного лица. И никакой он теперь не Эндрю Смит, а Анджей Ковальски, гражданин Польши, проживший какое-то время в Соединенных Штатах. Ну а если копнуть его прошлое поглубже, то и вовсе окажется, что он — гражданин Страны Советов. Госдепартамент наверняка довольствуется тем отчетом, который составят в КГБ. С Варшавой разговор короток — там все еще держится коммунистический режим. Щарт, Сью оказала ему неоценимую услугу, похитив Машу. Он нахмурился на мгновение, но тут же отогнал от себя мрачные мысли. Тэлбот не допустит, чтобы его дочь причинила своей пленнице какой-либо вред. Все закончится благополучно, и старина Тэлбот щедро расплатится с Машей, купив у нее таким образом молчание. Да и этот Конуэй наверняка в конце концов что-то разнюхает и начнет вовсю копать. Влюбленный мужчина тот же динозавр в свой брачный период. Анджей усмехнулся. Замечательная метафора, но с литературой покончено навсегда. Ремесло писателя лишает человека его врожденной невинности. Это тот же змей-искуситель, из-за которого Адама и Еву изгнали из Эдема.

Он, Анджей Ковальски, во что бы то ни стало вернется в свой Эдем.

Ян обозревал в бинокль со своего катера окрестности. Убедившись, что никто из отдыхающих за буйки не заплыл, да и вообще купаются одни смельчаки — взбаламученная недавним штормом вода в море отливала рыжевато-глинистым оттенком и была довольно холодной, — Ян скользнул биноклем по пляжу. Здесь тоже было немноголюдно: в основном старики, греющие свою немощную плоть в не слишком жарких лучах июньского солнца, дети в белых панамках, деловито копошащиеся в теплой мелкой гальке возле устало вздыхающего моря. Слева, возле больших валунов, расположенных уже за чертой пляжа, уединилось несколько парочек. Ян невольно задержал взгляд на одной из них: хрупкая светловолосая девушка с мальчишески короткой стрижкой густых платиново-жемчужных волос лежала на боку на широкой махровой простыне, уткнувшись носом в плечо парня. Ее ладонь как-то уж очень нежно скользила по его груди. Парень был необычайно красив — Ян отметил это машинально и совершенно бестрепетно. Он обнимал девушку за плечи. Ян уже встречал эту пару. Казалось, они не разлучаются ни на минуту. Ян вздохнул и нехотя перевел взгляд наверх. Поросший соснами склон горы, эмалево безоблачное небо над ним. Катер слегка покачивало на волнах. Думать не хотелось ни о чем. Да и зачем?..

Он опустил бинокль на грудь и завел мотор. Скоро обед, после которого его подменит Рафаэль. Он не голоден, но нужно немного поспать — прошлую ночь он почти не сомкнул глаз.

Ян шел по пляжу, чувствуя на себе восхищенные женские взгляды. Он давно привык к этому и не обращал внимания. Иногда женщины подходили к нему и пытались заигрывать. Он держал себя корректно, но надежда в их сердцах умирала если не сразу, то через несколько минут общения с ним. Зато он мог часами наблюдать за женщинами издали — издали они казались чистыми, таинственными, трепетно возвышенными существами. В мире столько грязи, он видит ее чуть ли не на каждом шагу. Измены, предательства, разврат… Почему люди ведут себя подобным образом?

Он невольно вспомнил пару в валунах, и на душе просветлело. Их любовь наверняка возвышенна, прекрасна, верна. Ян вздохнул. Ему так и не довелось испытать возвышенной любви.

В примыкающей к кухне столовой для обслуживающего персонала — длинной комнате окнами на заросли кизила и старую, оплетенную диким виноградом беседку, которой давно никто не пользовался, — было душно и безлюдно. Ян машинально хлебал густую окрошку, запивая холодным компотом из большой кружки. Есть ему не хотелось почти никогда, но процесс поглощения пищи отвлекал от мыслей, а потому он мог съесть очень много и все что угодно.

В столовую заглянула мать — она была в накрахмаленном кружевном передничке, белой шапочке и босоножках на высоких каблуках. Работа официантки Амалии Альбертовне нравилась, правда, она очень уставала за день. Зато ее с нетерпением ждали за каждым столиком, благодарили за внимательность и ласковое обхождение. Многие, уезжая, дарили шоколадки, духи, книжки с автографами. Кто-то делал недвусмысленные комплименты, на которые она только улыбалась, хотя они ее очень возбуждали. Амалия Альбертовна расцветала в курортный сезон и выглядела почти девочкой. Яну эти перемены в матери были не по душе, но он молчал и лишь отдалялся от нее.

— Я принесла горячие пончики, — сказала она, ставя перед сыном тарелку с румяными пончиками, щедро посыпанными сахарной пудрой. От матери пахло духами и косметикой — последнее время Амалия Альбертовна стала сильно краситься, и это тоже не нравилось Яну. Он невольно отстранился, когда мать наклонилась над столом, что не ускользнуло от ее внимания. Амалия Альбертовна вздохнула, с трудом сдерживая слезы. Она отошла и присела на табуретку возле окна.

— В столовой только что такой скандал вышел, — рассказывала она. — К молодой парочке, что сидит возле бассейна с рыбками, подошел какой-то патлатый тип — он, похоже, только приехал. Этот столик обслуживает Манана, и я всех подробностей не знаю. Вроде бы этот тип стал приставать к жене, она ударила его по щеке, а муж схватил ее за руку и силой увел из столовой. Патлатый послал им вслед ругательство. Его слышали очень многие, но муж на него не прореагировал. А она обернулась и плюнула в физиономию этому типу. У нее было такое страшное красное лицо…

Ян вдруг бросил ложку и уставился на мать.

— Это те, что… Ну, она подстрижена под мальчика и очень светлая, а он…

— Да, он похож на зарубежного киноактера, выскочила из головы фамилия… Они всегда ходят в обнимочку и ни с кем из отдыхающих не общаются, — рассказывала Амалия Альбертовна, обрадованная тем, что ей наконец удалось пробудить в сыне хоть какой-то интерес к окружающей жизни. — Карина говорит, два дня назад видела их в «Гагрипше» — они пили вино и целовались через стол. На них весь зал любовался, и один армянин из местных послал на их столик бутылку шампанского и корзину фруктов. Потом они танцевали. Карина говорит, красиво было, совсем как в заграничном кино. На ней было длинное платье из алого шелка, он — в белом костюме и…

Ян внезапно встал из-за стола и направился к выходу.

— А пончики? — умоляющим голосом напомнила Амалия Альбертовна. — Ты ведь так их любишь, сынок.

Он буркнул что-то неразборчивое и, сбежав по лестнице черного хода, решительным шагом двинулся в беседку в зарослях кизила, где давно облюбовал себе летнюю резиденцию. На деревянном топчане валялась перина и несколько одеял, на тарубетке стоял транзистор. Последнее время Ян снова стал слушать музыку. Она возвращала его к чему-то такому, к чему он очень хотел и в то же время боялся вернуться. И эта светловолосая девушка с выражением безоглядной любви на узком загорелом лице тоже к чему-то возвращала. Возвращение было тревожным, болезненным, но неотвратимым.

Он включил транзистор и прошелся по шкале настройки. Ян любил далеко не всякую музыку, но не только классическую — у него были любимые песни и мелодии. Одну из них пел Марио Ланца. Ее передавали очень редко. Разумеется, он мог достать пластинку с записью этой песни, но почему-то не хотелось: встреча, считал Ян, должна быть случайной и долгожданной.

В беседке стало почти темно. Он задремал под тихий шелест транзистора — «Маяк» передавал последние известия. Приснилась Маша: она сидела на скамейке возле памятника Чайковскому и расчесывала свои длинные блестящие волосы. Он подошел к ней сзади и закрыл ее глаза ладонями. Она засмеялась и прислонилась головой к его груди. Его тело напряглось от желания. Он проснулся и стал удивленно озираться по сторонам. Только что он побывал в прошлом — душой, телом, всем существом. Он испугался. Он знал, что отныне его жизнь станет иной.

И тут он услышал голос Марио Ланца. Но это была не та песня, которую он любил, — эта песня звучала в том фильме, что они с Машей смотрели в последний день их удивительной любви. В тот вечер он уехал домой в Ленинград, и Маша, провожая его на вокзале, все время напевала эту мелодию. Сейчас она накатывалась на него ослепительно сияющей волной, вздымала на свой головокружительно высокий гребень. «Be my love forever, be ту only love»[4], — пел Марио Ланца, с каждым тактом музыки поднимая из глубины души Яна что-то заваленное мусором, хламом, затянутое ряской болотной гнили. Это был мучительный процесс, его тело свело судорогой. Но он изнемогал больше духовно, чем физически. Наконец наступила тишина — приемник говорил что-то, но другие, кроме той песни, звуки Ян сейчас воспринимать не мог. Он еще не в силах был осознать всю глубину происшедшей с ним перемены. Он слышал, как внизу тихо поскуливает собака — Алеко опасался взбираться в беседку по длинному трухлявому бревну, предпочитая ждать хозяина внизу.

Внезапно Ян вспомнил и то, что было у него с Машиной матерью. Ничего не было с точки зрения обычных нормальных людей, но на самом деле было все. Он словно парил в вышине, и воспоминания об этом удивительном парении обрушились сейчас на него вместе с песней Марио Ланца. Долгие годы он жил какой-то странной жизнью робота либо автомата — эта цыганка Лидия словно умертвила все внутри. Но теперь, кажется, он начинает воскресать. И что он будет делать? Один, среди чужих?..

Зачем он так жестоко обошелся с матерью? Его пронзила боль раскаяния, на глаза навернулись горячие слезы. Какое он имел право разлучать их с отцом? Они любят друг друга, а он встал на их пути. Надо сию минуту пойти и сказать матери: ты свободна, ты можешь делать все, что хочешь. Ты должна делать все, что хочешь. И просить у нее прощения. Она странная женщина. Нет, не странная — удивительная. А ведь он ей, кажется, не родной сын.

Мысли путались, наскакивая одна на другую, перед глазами вспыхивали яркие обрывки воспоминаний. Они были бессвязны, некоторые лица из прошлого он забыл и теперь, силясь припомнить, натыкался на темные бесформенные пятна, которые, шипя, съеживались, уступая место светлому пространству. Оно делалось все ярче и ярче и уже начинало обжигать его голову изнутри. Он даже вскрикнул от боли. Алеко громко лаял внизу, в зарослях кизила, как вдруг очутился рядом, прыгнул Яну на грудь — он еще никогда не делал так — и уткнулся теплой мохнатой мордой в подбородок.

Стало легче под этой горячей живой тяжестью. Ян зевнул и крепко заснул. Он не видел во сне ничего, зато все время слышал эту песню.

Он проснулся, когда землю окутала тьма. Сквозь листья дикого винограда маняще лучились летние звезды.

Внезапно Ян почувствовал себя счастливым.

— Алеко! — громко воскликнул он и стиснул пса в железных объятиях. — Милый мой Алеко! Знаешь, что мы сейчас сделаем? Мы пойдем к ней и скажем: ты свободна. И попросим у нее прощения. Как ты думаешь, Алеко, она простит нас? Она тоже должна быть счастлива. Все люди имеют право быть счастливыми. Чем скорее так случится, тем лучше. Раз, два, три — вперед!

Крепко обняв пса, Ян сиганул вместе с ним в колючие заросли метрах в трех внизу. Он был в одних плавках, и ему показалось, будто в кожу впились когти диких зверей. Боль сообщила новые силы. Ян чувствовал себя так, словно только родился.

Амалия Альбертовна сложила вещи за полчаса.

— Может, поедем вместе? — робко предложила она, присев по обычаю на дорогу. — Отец… да, он будет тебе очень рад.

— Он будет рад тебе, мама, а я… мы увидимся потом. Мама…

— Да, сынок?

— Как ты думаешь, это правда, что та женщина… Юстина… моя настоящая мать?

— Не знаю, — Амалия Альбертовна тяжело вздохнула. — Иногда мне кажется, будто тебя родила я. Конечно, это не так, но я…

— Это так, мама.

— Она… она тебя очень любила. А вот Маша… Я никогда не ожидала от нее…

— Не будем никого осуждать, мама.

— Я не осуждаю. Одно время я очень тебя к ней ревновала. И даже желала ей зла.

Амалия Альбертовна отвернулась.

— Знаю. — Ян нахмурился. — Но ты делала это по глупости.

— Ты любишь ее, сынок, — сказала Амалия Альбертовна.

— Она мне сестра — я почувствовал это с самого начала. Мама, почему это так?

— Ты еще полюбишь, сынок. И будешь очень счастливым. И я ни за что не буду тебя больше ревновать, — Амалия Альбертовна решительно встала. — Мне пора.

— Я провожу тебя до автобуса, — Ян подхватил чемодан и сумку Амалии Альбертовны. — Отцу скажи…

Налетевший порыв ветра с моря унес его слова, и Амалия Альбертовна не осмелилась переспросить — она все еще побаивалась сына. Она спросила уже на остановке, не в силах оторвать взгляда от его задумчивого печального лица, озаряемого вспышками молний — из-за моря надвигалась гроза:

— Можно, мы к тебе приедем?

— Не сейчас, — сказал Ян, глядя куда-то поверх ее головы. — Но если ты узнаешь что-нибудь о…

— Я сообщу тебе, сынок. Сразу же сообщу, — закивала головой Амалия Альбертовна. — А вот и автобус. — Она привстала на цыпочки и уткнулась макушкой в подбородок Яна. — Храни тебя Господь, мой несравненный…

Она еще долго махала ему рукой из окна автобуса, но Ян видел это лишь краем глаза. Он смотрел туда, откуда надвигалась грозовая туча. Вдруг он сорвался с места и бросился к причалу, прыгнул в кабину своего катера и одним рывком завел мотор.

— Буря будет, молния будет, куда тебя, спрашивается, черти несут? — услышал он сонный голос сторожа Зурико.

— Вот и хорошо, что будет, — пробормотал Ян себе под нос и направил катер навстречу быстро наползавшей туче.

В пещере было сухо и тепло как днем. Круглая площадка со входом в виде низкого грота была повернута точно на восток. Эту пещеру видели со стороны моря все, проезжавшие на прогулочных катерах, однако попасть сюда было достаточно трудно, а еще трудней пристать на катере — повсюду из воды торчали острые обломки скалы. И только в одном месте был узкий проход. Ян спокойно провел по нему катер и поставил на якорь в небольшой, защищенной от волн гавани. Он любил эту пещеру. Она была его и только его. Он соорудил здесь лежанку из сухих водорослей, на которой иногда спал до рассвета, вернее, до той минуты, пока первый луч выплывающего из-за горизонта солнечного диска не касался его лица. Ян очень любил эти мгновения наедине с восходящим солнцем. Еще с тех пор, как служил во флоте.

Теперь пещера просвечивалась насквозь отблесками молний. Ян направился в свой угол, опустился на застланную чистой парусиной лежанку и тут же почувствовал, что в пещере кто-то есть.

— Кто? — громко спросил он.

— Я, — ответил женский голос, и Ян разглядел в бледно-сиреневом просверке молнии на противоположном конце длинной — в его рост — лежанки женский силуэт. Следующая вспышка оказалась еще ярче и продолжительней, и Ян узнал девушку с короткой стрижкой жемчужно-платиновых волос. — Мне было хорошо здесь, — прошептала она. — Это ваша пещера?

— Да, — подтвердил Ян и внезапно ощутил странное смущение. — Но вы можете остаться. На улице гроза.

— Спасибо, — серьезно ответила девушка. — Я вас знаю. Вы работаете спасателем. Но на самом деле… — Девушка замолчала, и Ян затаил дыхание, ожидая с напряжением, что она скажет. — На самом деле вы не тот, за кого себя выдаете, — наконец сказала она. — Но это ваше дело, и я не собираюсь лезть со своими глупыми расспросами. — Она вдруг тяжело вздохнула. — Знали бы вы, как мне горько.

— Почему? — спросил Ян, почувствовав вдруг странный, почти болезненный интерес к судьбе этой девушки, за которой наблюдал издалека, представляя в своем воображении чуть ли не идеально счастливой.

— Вы… вы на самом деле хотите это знать или спрашиваете из вежливости? — слегка удивленно спросила она.

— Хочу. Не знаю почему, но очень хочу. — Он отчетливо понял, что после отъезда матери в душе образовалась пустота, которую необходимо чем-то заполнить. — Говорите. Прошу вас, говорите.

— Но я даже не знаю, с чего начать, хотя мне казалось последнее время, что если я не выскажу кому-то все, что на душе, взорвусь изнутри. У меня нет подруг и друзей, матери все рассказать невозможно. — Девушка нервно рассмеялась. — Я такая дурочка, что не подошла к вам в самый первый вечер. Помните, мы почти столкнулись лбами возле входа в кинозал? Вы как-то странно на меня посмотрели, будто мы знакомы. Мне тоже показалось, что я уже встречалась когда-то с вами. Если бы я подошла к вам тогда, быть может, не случилось бы этой мерзкой сцены в столовой. Правда, случилась бы другая. Наверняка бы случилась. Увы, я не умею притворяться и сдерживать свои чувства, хоть я и актриса по профессии. Единственное, что я, как выяснилось, умею — любить без оглядки.

— Я вам завидую.

Ян тяжело вздохнул.

— Наверное, теперь уже не стоит. — Пещера вспыхнула ярким белым светом, прямо над их головами оглушительно грохнул гром. — Силы небесные призывают меня исповедаться вам, — сказала девушка серьезным печальным голосом. — И именно вам. Начну, как говорит Татьяна Ларина, с самого начала. Я влюбилась в него еще девчонкой — ну да, мне было в ту пору что-то около четырнадцати, моя мама тоже актриса, и у нас в доме все время были эти странные люди. Для них ничего не стоило обнимать и целовать сегодня одну, завтра другую. Словно вся жизнь — сцена и игра без перерыва. Моя мама сменила несколько мужей, но она, по крайней мере, хранила им верность, пока жила с ними, а влюбившись в кого-то, тут же рвала прежнюю связь. Честно говоря, мне нравилась эта веселая компания, нравилось мое имя — Ева, хотя в школе оно доставляло мне много неприятностей. Но я редко ходила в школу — в детстве болела бесконечными ангинами, валялась на тахте, читала книжки, слушала музыку. Одно время мечтала стать великой скрипачкой и даже проучилась четыре года в ЦМШ. Но жертвы во имя музыкального искусства оказались мне не под силу, женское начало возобладало вдруг над всеми остальными. Скажите, это хорошо или плохо, когда твоя сущность, твое естество рвется наружу и нет сил да и не хочется сдерживать его?

— Не знаю, — задумчиво ответил Ян. — Знаю только, что тогда твоя жизнь превращается в сплошное испытание на прочность.

— Да, вы правы — именно испытание на прочность. И я его не выдержала. Не выдержала, — с каким-то злым отчаянием повторила Ева. — Я поддалась искушению ревности, злости, мстительности, хоть и знала с первого дня, на что иду. Но я не могла знать, что мне это окажется не под силу, что я просто не выдержу, сломаюсь. Но это случилось уже потом, а сейчас я буду рассказывать тебе все по порядку. Можно, я буду говорить тебе «ты»?

— Да, — сказал Ян и почему-то усмехнулся.

— Ты прав, я очень старомодна в своих взглядах на жизнь, — сказала Ева, словно прочитав его мысли. — Но и ты такой же. Ладно, я буду рассказывать дальше, но только ты не смотри на меня. Я очень робею от твоего взгляда, и мне кажется, что ты…

Сильный раскат грома заглушил конец ее фразы, но Ян не стал переспрашивать. Он подобрал ноги, облокотился спиной о гладкую и твердую стенку пещеры, закрыл глаза.

— Этот парень тоже стал у нас бывать. Он учился в Щукинском и уже играл в спектаклях. Обратил внимание, какая у него романтическая внешность? В тот период я увлекалась Байроном, и Алеша казался мне настоящим Манфредом. Женщины сходили по нему с ума, но я никогда не видела, чтобы он оказывал им какие-то особые знаки внимания, кроме обычной вежливости и предупредительности. Я играла ему на скрипке «Ave, Maria» и «Каприсы» Паганини — он сам просил об этом, хотя особой любви к серьезной музыке не проявлял. Еще он бегал за мной по комнатам, громко топая ногами и строя рожи, даже залезал под стол. А однажды спрятался на антресолях и спрыгнул оттуда прямо на меня. С ним было по-детски весело и легко. Знаешь, наверное, как хорошо быть беззаботным среди всеобщих забот, шаловливым ребенком среди серьезных и печальных взрослых. Но вдруг Алеша исчез. Я ждала его день, неделю, месяц. Спросить у мамы боялась — страшно было произнести вслух его имя. Было больно и сладко одновременно. И с каждым днем становилось все больней и больней. Заметив мое состояние, мама сказала однажды:

— Кажется, ты в Алешку влюбилась. Хороший мальчик, да только он…

Она замялась почему-то и покраснела.

— Что он? — смело потребовала я. — Кого-то полюбил?

— Мне кажется, да. Но тебе не стоит ревновать, — говорила мама, глядя куда-то мимо меня. — Потому что он любит… Олега.

Олег был давним другом нашего дома. Я любила его как отца, тем более что мама никогда не говорила мне, кто мой отец — она родила меня очень рано, когда еще не была замужем.

— Ну и что? У них настоящая крепкая дружба, — возразила я. — Олег ведь мужчина, а…

— А ты маленькая глупышка, — сказала мама, игриво взлохматив мои волосы. — Следовало бы объяснить тебе все, как есть, но у меня язык не поворачивается открывать перед тобой изнанку жизни. Хотя, быть может, это никакая и не изнанка — Бог или кто-то там еще создал мужчин и женщин, но случается и так, что рождается вдруг мужчина с женской душой. И его тогда тянет к другим мужчинам.

— Знаю. Это называется дружбой, — наивно сказала я.

— Деточка моя, это называется гомосексуальностью. Запомни это раз и навсегда. Твоему Алеше не нужны женщины — ему нужны только мужчины. Пускай сейчас ты ощутишь боль и глубокое разочарование, но лучше сейчас, чем потом, когда уже будет поздно изменить что-либо в твоей душе.

И мама подробно и без обиняков рассказала мне, четырнадцатилетнему подростку, как это происходит у мужчины с мужчиной. Заодно просветила насчет однополой — женской — любви, заключив свой рассказ словами:

— Среди них есть замечательные люди, немало по-настоящему талантливых. У меня много подруг и друзей из их круга, но более тесного общения с ними я себе никогда не позволяла. Уж лучше спать с обыкновенными, не примечательными никакими особыми талантами мужчинами и чувствовать себя стопроцентной женщиной, чем… Словом, с ними можно запросто свихнуться. Это какой-то странный излом души и разума тоже. Избави тебя, Господи, девочка моя, от подобного испытания.

Я молчала, не в силах произнести что-либо членораздельное. Я поверила матери разумом, но душа и сердце отказывались верить услышанному. И я ушла в себя. Раздобыла «Люди лунного света» Розанова, лила над этой книжкой слезы отчаяния и какого-то болезненного счастья. Она еще сильней подогрела во мне любовь. Помнишь, там сказано: «Он, то есть содомит, третий человек около Адама и Евы, в сущности, — это тот «Адам», из которого еще не вышла Ева; первый полный Адам. Он древнее того «первого человека, который начал размножаться». Он смотрит на мир более древним глазом; несет в натуре своей более древние залога, помнит более древние сказки мира и более древние сказки земли…» И так далее. Моя любовь, наверное, достигла своего наивысшего накала. Думаю, ты не представляешь себе, что такое первая любовь девочки-подростка, выросшей на литературе, музыке, театре. Это какой-то котел, где все увиденное, услышанное, подсмотренное, придуманное и так далее превращается в одну-единственную энергию — энергию чистой, наивной, безоглядной любви.

Алеша появился снова через месяц и двадцать дней. Я заметила в нем странную взбудоражившую меня перемену. В нем бурлила какая-то энергия, выплескиваясь нежностью, которой он одаривал меня на каждом шагу. Это была странная нежность — взглядов, прикосновений, робких полуобъятий, от которых меня пронизывало током высокого напряжения. Он жался ко мне, словно ища моей защиты. Я была на седьмом небе от счастья — зов плоти во мне был еще очень слаб и неясен. Я играла ему на скрипке, потом мы гонялись друг за другом по квартире точно маленькие. Это было волшебное время. Моя жизнь превратилась в вечный праздник. Я расцвела, похорошела. За какой-то месяц округлилась фигура, хоть я все еще и оставалась девочкой-подростком, появился загадочный блеск в глазах. Мама смотрела на меня и тайком вздыхала. Я сказала ей как-то: «Вот посмотришь — я обязательно обращу его в мою веру. Он сам сказал мне, что нет и не может быть ничего прекрасней любви двух юных сердец».

Я теперь ходила на все студийные спектакли с участием Алеши. Он потрясающе играл в «Гамлете». Я обратила внимание, каким успехом он пользуется у парней и девушек, и очень ревновала его к девушкам — они все до единой казались мне красавицами. А вот к ребятам почему-то его не ревновала, вопреки тому, что я слышала от мамы.

Как-то Алеша явился к нам среди ночи ужасно чем-то расстроенный и возбужденный. Они с мамой закрылись на кухне. Я знала, что подслушивать мерзко, но удержаться не могла. Прижавшись ухом к стене ванной комнаты, выходящей на кухню, я слышала обрывки фраз и всхлипывания Алеши. «Он меня бросил… У него есть кто-то… Я наложу на себя руки… Он клялся, это навечно…» — долетало до меня.

Мама долго успокаивала Алешу и отпаивала чаем. К ней многие приходили за поддержкой и утешением, и она всегда старалась помочь.

Наконец мама уложила Алешу спать на диване в нашей гостиной. К тому времени я закрылась у себя, пытаясь переварить подслушанное и воссоздать в образах то, что случилось с Алешей. Я представляла его в одной постели с Олегом, к которому так и не могла ни испытывать ненависти, ни даже ревновать к нему Алешу. Поцелуй мужчины с мужчиной даже в губы казался мне какой-то игрой, театром, чем-то ненатуральным и вовсе не возбуждающим. Меня обычно очень возбуждали поцелуи в кино, особенно если и женщина и мужчина были молоды и красивы. Над всеми остальными чувствами во мне в ту пору преобладало стремление к красоте, и возбудить меня могла только красота. Я в ту пору еще не могла отдавать себе отчета в том, что в человеке бродят темные, ему не подвластные силы, что нами управляет похоть, которая ослепляет разум и превращает человека в животное. О, лучше бы я этого так никогда и не узнала.

Девушка замолчала. Ян видел в свете беспрестанно полыхавших молний, что она вся сжалась в комочек и дрожит. Ему тоже стало холодно. Он схватился за край парусины, которой было покрыто его ложе из водорослей, выдернул ее из-под себя, набросил один конец на плечи девушке, в другой завернулся сам. Теперь они оказались почти рядом.

— Спасибо, — прошептала она и еще чуть-чуть к нему придвинулась. От нее пахло морем и чем-то еще — очень знакомым и даже родным. Эти запахи будили какие-то ассоциации. Он сам еще не мог понять — какие.

— Ты приплыла сюда морем? — спросил он девушку. — Со стороны суши сюда хода нет. Откуда ты узнала про эту пещеру? Ее не видно с пляжа.

— Я видела ее, когда мы с мужем заплыли на матраце далеко-далеко в море. Помнится, я еще тогда подумала, что, если мне станет совсем плохо, я спрячусь в нее и уморю себя голодом. Утопиться я не смогу — пробовала уже, и это оказалось очень больно. Вода отторгла меня, — серьезно сказала девушка.

— Это моя пещера. В ней нельзя умереть. Сюда заглядывают самые первые лучи солнца. Солнце не позволит тебе умереть.

Девушка грустно усмехнулась.

— Ты ненормальный. Из того же племени, что и я. Ты тоже не согласен подчиняться законам, по которым живет этот мир. Ведь правда?

— Правда. — Ян кивнул и почему-то снова смутился. — Но я об этом не думал. Я жил, потому что мне не приходила в голову мысль о смерти. Мне было все равно — здесь или там.

— Там, по крайней мере, ничего не будешь чувствовать, — сказала Ева и положила голову на плечо Яна. — Я так устала чувствовать.

Он робко обнял ее за хрупкие плечи, при этом испытывая сложные — он сам бы не смог отделить их одно от другого, а тем более выразить словами — ощущения. Ева будила в нем волнующее любопытство, сострадание, желание касаться ее волос, кожи. Но это желание не было плотским — в этой девушке словно таилась какая-то энергия, которая сейчас была необходима ему, чтобы выжить.

— Как хорошо, — прошептала она. — Ты — настоящий мужчина, и нам ничего друг от друга не нужно, кроме капельки тепла и понимания. Верно?

Ян молча кивнул.

— Я буду рассказывать дальше. Мне кажется, тебе на самом деле интересно. — Девушка выпрямилась, обхватила руками колени, тряхнула головой. — Алеша заснул или просто затих на тахте в гостиной, мама ушла к себе. Она всегда пьет снотворное, потому что больше всего на свете боится бессонницы и своих мыслей. В квартире все затихло. Я вышла в пижаме и босиком в коридор — мне очень хотелось взглянуть на спящего Алешу. Я думала, что смогу прочитать на его лице что-то такое, что мне просто необходимо знать.

Он лежал на спине, разметав по подушке свои мягкие темные волосы. Я присела на корточки возле тахты, не в силах отвести от него взгляда. Мне казалось, он отдается кому-то во сне, хотя мои познания в сексуальной области в ту пору носили еще книжно-теоретический характер. Но во мне, наверное, сильно развито чувство интуиции, и я почти всегда слышу его безошибочную подсказку.

Самое странное, но в этой позе он нравился мне еще больше, и мое сердце забилось в бешеном ритме. Наверное, дело было не только в том, что сейчас, во сне, он выглядел очень беззащитным, а и в том, что во мне, как почти во всякой женщине, сильно было желание защитить. Мне кажется, я поняла чутьем, что он и есть тот самый мужчина, в котором живет еще и женская душа, и что это придает ему особую прелесть и обаяние в моих глазах. «Он знает и чувствует то, что знаю и чувствую я. И то, чего я не знаю, но хочу узнать. Я половинка, а он целый, полный. Как же, наверное, богаты его ощущения жизни!» — думала я.

Вдруг Алеша открыл глаза.

— Мне не хватало тебя во сне, — прошептал он и отодвинулся, освобождая край дивана. — Иди сюда. Как хорошо, что есть на свете ты. Странное волшебное дитя…

Ни секунды не размышляя, я нырнула под одеяло и прижалась к нему. Мне хотелось отдаться ему без остатка. Но мне хотелось его совсем не так, как хочет мужчину женщина, хотя мое тело трепетало. Оно трепетало так же или почти так же, когда я слушала Шопена или Паганини, читала Байрона. Алеша был для меня словно воплощением искусства в человеческом образе. А я с детства боготворю искусство.

Его поцелуй был красивым и долгим — я видела нас со стороны, я любовалась нами. Мои волосы свесились до самого пола, его ресницы трепетали от им же выдуманной и разыгранной страсти упоения. Тогда нам обоим было вполне достаточно этого — я была Евой, еще не искушенной змеем, а он Адамом, из которого Ева пока не вышла. И это было потрясающе.

— Мне даже нравится, что у тебя есть это, — сказал Алеша, касаясь кончиками пальцев моих грудей. — И вот это тоже. — Его ладонь уже лежала между моих ног. — Этого нет у меня, но я знаю, что ты чувствуешь, когда я к этому прикасаюсь. Тебе ведь очень приятно, да?

— Да, — соврала я. В ту пору мне было одинаково приятно, когда его пальцы касались различных частей моего тела, и сексуального желания как такового я еще не испытывала.

— Но ведь ты не хочешь, чтобы кто-то грубый и сильный подчинил тебя своей воле и заставил испытать чувство животного удовлетворения? — допытывался Алеша.

— Я не знаю, что это такое. Я читала об этом в книгах. У Золя, у Бунина, — призналась я. — По-моему, это на самом деле отвратительно. Так, как у нас с тобой, мне нравится больше.

Мы ласкали друг друга до утра и заснули, тесно прижавшись всем тем, чем можно друг к другу прижаться. Разбудил нас резкий и длинный звонок в дверь. Я почувствовала, как напряглось Алешино тело.

— Не открывай, — шепнул он мне на ухо. — Это он.

Звонок повторился.

Алеша спрятал голову под подушку и накрылся одеялом. Я вскочила, подбежала к двери и глянула в глазок. На лестничной площадке стоял Олег с букетом цветов, двумя бутылками шампанского и большой коробкой шоколадных конфет в руках.

— Открывай, маленькая проказница, — сказал он, точно учуяв меня через дверь. — Устроим пир горой, хвост трубой. Этот принц Арбатский у вас?

Меня терзали противоречивые чувства. Мне хотелось впустить Олега, повиснуть у него на шее, почувствовать себя в его мужских — отцовских — объятиях. Но ведь Алеша не хочет его видеть, и потом их связывают эти отношения… Это совсем не то, что связывает отныне нас с Алешей… Но ведь Алеша пропадал где-то почти два месяца и не дал о себе ни единой весточки. Правда, это было еще до того, что произошло между нами. После того, что произошло между нами сегодня ночью, Алеша не захочет… любить Олега.

Внезапно я почувствовала себя очень сильной, способной победить Олега, которого продолжала любить почти как прежде.

И все-таки я не спешила открывать дверь. Я переступала с ноги на ногу на холодном грязном полу прихожей и никак не могла заставить себя протянуть руку и отодвинуть задвижку. Как вдруг услышала за спиной шаги матери и ее хорошо поставленный грудной голос:

— Черт побери, мог бы, по крайней мере, дать выспаться. — Она вышла в прихожую, на ходу запахивая черный кружевной пеньюар. — Олежка, ты, что ли?

— С днем рождения, моя богиня! — услышала я из-за двери и вспомнила, что матери сегодня стукнуло сорок, а значит, дверь нашей квартиры не будет закрываться до самой поздней ночи.

Я стояла и смотрела, как Олег, румяный и очень красивый с мороза, шумно и тоже по-артистически красиво целовал мать в губы. И вдруг мне сделалось противно — я даже не поняла, почему. Я убежала в свою комнату, заперлась на крючок и поставила на проигрыватель пластинку фа-минорного концерта Шопена. Это была самая чистая музыка из той, что я знала. Мне нужно было запастись чистотой. Интуиция подсказывала мне, что сегодня я стану свидетелем чего-то грязного.

Сердце больно сжалось.

Когда я вышла из своей комнаты — это случилось часа через два после появления Олега, — диван, на котором спали мы с Алешей, задвинули в дальний угол. Всю комнату занимал праздничный стол, уставленный бутылками, букетами цветов, тортами, вазами с виноградом и апельсинами. Мама, сколько я помню, никогда не готовилась специально к приему гостей, ничего не пекла и не жарила, зато в доме всегда была выпивка, к тому же она умела накрыть королевский стол из тех даров, что подносили ей друзья и коллеги. Алеши не было нигде. Вообще в квартире, как показалось мне поначалу, не было ни души — словно стол накрыли не люди, а призраки.

Мама ушла в театр на репетицию — я узнала это из записки на кухонном столе. Зазвонил телефон. Я сняла трубку. Из театра спрашивали Олега и Алешу — сегодня репетировали «Чайку», в которой были заняты и тот, и другой. Я знала, что для Алеши этот спектакль очень важен. Я ответила, что ни того, ни другого у нас нет, и положила трубку.

И тут я услыхала, что в ванной комнате льется вода. Не то, чтобы я испугалась — в нашей квартире вечно кто-то принимает ванну или душ, бреется, пьет на кухне кофе либо водку, случается, и то, и другое, — но мне вдруг сделалось не по себе: оттуда доносились какие-то приглушенные звуки, как будто тот, кто их издавал, не хотел быть обнаруженным.

Любопытство взяло верх над всеми остальными чувствами, и я одним прыжком очутилась возле двери в ванную. Задвижка здесь давным-давно была сорвана, да в ней никто и не нуждался. Я приоткрыла дверь миллиметров на пять. Наша ванная комната по прихоти матери, обожавшей смотреться в зеркала, имела три зеркальные стены. Сейчас они были матовыми от пара, и все равно я разглядела то, что так боялась и в то же время жаждала разглядеть. Оба были совершенно голые. Алеша стоял впереди. Олег крепко стискивал руками его за пояс и отчаянно вертел ягодицами. Я не видела лица Алеши — оно было закрыто мокрыми волосами. Лицо Олега показалось мне свирепым. Я поняла, что стала свидетельницей интимной близости между двумя мужчинами, о чем мне пыталась рассказать мать.

Я побрела в гостиную, машинально налила себе что-то из какой-то бутылки, положила в рот что-то безвкусное, еще чем-то запила. Потом улеглась на диван и стала задирать к потолку ноги. В детстве это было моим любимым занятием и обычно забавляло взрослых. Потом мне вдруг захотелось забиться от всех в темную глухую нору, где можно было бы остаться наедине со своими мыслями и ощущениями. Я знала, что, если сейчас кто-то обратится вдруг ко мне с самым невинным вопросом, я наброшусь на этого человека с кулаками.

Тут я вспомнила, что в диване подо мной много пустого места. Когда-то в его большом деревянном чреве лежали мои игрушки, но год назад мама отдала их дворничихе. Я приподняла плюшевый верх дивана, легла и опять закрыла его. Это место в самом деле напоминало нору — здесь парила кромешная темень, пахло пылью, паутиной и чем-то еще успокаивающе ветхим. Я закрыла глаза и, кажется, заснула. Вдруг прямо надо мной послышался Алешин голос:

— Ты мне изменил. Я уже не смогу любить тебя как прежде. Это будет стоять между нами. Всегда.

— Брось, Лелька, мы не на сцене, — Олег усмехнулся и сел на диван прямо над моими ногами. — Я здорово накачался в тот вечер, а она сама расстегнула мне ширинку.

— Боже мой, как пошло, — услышала я сдавленный шепот Алеши.

И снова Олег усмехнулся.

— Ты настоящий Треплев. А мы, друг, между прочим, должны быть сейчас на репетиции. Влетит нам от Фантика по первому разряду. Я за тебя спрячусь, можно? Старик при виде тебя млеет. Ты бы с ним потерся чуть-чуть — он тебя в любой спектакль введет.

— Какие мерзости ты говоришь. Как ты можешь… Неужели ты думаешь, что ради карьеры я бы мог пожертвовать…

И тут Олег расхохотался. Он смеялся долго, с наслаждением. Я почувствовала, как в моей душе закипает слепая ярость. Разумеется, я всецело разделяла сторону Алеши и совсем забыла про себя.

— Чем пожертвовать? Ты что, принцесса Аврора? Пожертвовать… Да ради искусства всем можно пожертвовать, слышишь? Даже жизнью. Фу, вот и я стал пороть мелодраматическую чушь. Твое влияние.

— Если бы это на самом деле было так, — Алеша громко вздохнул. — Я только об этом и мечтаю.

Я почувствовала, что он сел прямо над моей головой. Он был худой и совсем легкий, и между мной и диваном осталось достаточно места.

— Брось, Лелька, не усложняй нам обоим жизнь, — сказал Олег примиряющим тоном. — Ты ведь знаешь, я тоже тебя люблю, но мне не двадцать лет, и я чего-чего только в этой жизни не натерпелся. Тем более если учесть, что в нашем вертепе я работаю уже пятнадцать лет.

— Тебе нужно только мое тело. Я не верю в твою любовь. Не верю, — хныкающим голосом сказал Алеша.

— Любовь двух голубых? Да ты в своем уме, а? И так кое-кто уже… У нас столько завистников. Настрочат куда надо — и прощай твоя молодость и красота.

— Можно уехать туда, где нас никто не знает, — тихо сказал Алеша. — Жить в каком-нибудь маленьком городке, играть в провинциальном театре, любить друг друга…

— Ну ты, Леля, даешь. Тебе случалось жить когда-нибудь в провинции? — спросил Олег таким тоном, словно интересовался, сидел ли когда-нибудь Алеша в тюрьме.

— Мне приходилось бывать в Одессе, Риге…

— Вот-вот. Ты еще Париж с Лондоном назови. Я вырос в этой чертовой провинции и грыз зубами землю, чтобы попасть в столицу. У тебя фантазии не хватит представить себе, через какие мерзости пришлось мне пройти.

— Значит, у нас с тобой нет выхода? — срывающимся шепотом спросил Алеша.

— Выход есть всегда. Но для этого нужно жить тем, что у тебя в голове, а не прямой кишкой, ясно? А теперь давай звони Фантику. И изволь говорить с ним поласковей. Подпусти несколько ворковатых и томных вздохов. Скажи, что был на даче, а электричку, на которую рассчитывал, отменили. Я бегу в театр. У меня своя версия проработана.

Я слышала, как за Олегом захлопнулась входная дверь. Алеша какое-то время сидел на диване, потом с тяжелым вздохом встал, вышел в коридор и несколько раз меня окликнул, даже заглянул в мою комнату. Но я была вынуждена остаться в своей норе, как бы мне ни хотелось обнять и утешить его. Я слышала, как он разговаривал с Пал Семенычем — Фантиком — главрежем театра. Он говорил из кухни, я не могла расслышать слов, но интонация у него была еще та — собачонка, побитая хозяином и выскуливающая у него прощения. Потом он брился в ванной, ходил по комнатам, вздыхал и наконец ушел, бесшумно прикрыв за собой входную дверь.

Я вылезла из своего убежища. А через пять минут появилась мама в окружении друзей и цветов. Захлопали пробки шампанского, зазвучал смех, беспрерывно звонил дверной звонок и телефон, в квартире стало тесно и невыносимо шумно.

Я сидела на своей тахте в старых узеньких джинсах и ковбойке, в которой ходила в манеж — последнее время я увлекалась верховой ездой. Я смотрела в одну точку перед собой. Это был узкий туннель, входом в который служил мой зрачок — как раз напротив меня было зеркало шкафа. Тоннель казался мне унылым и бесконечно длинным. Я летела по нему, а впереди звенела и насмехалась пустота.

Внезапно я вскочила и прижалась носом к холодной поверхности зеркала. Два круглых синих глаза, длинные белесые волосы… Их обожала и лелеяла мама. Мша говорила, что во мне заложено больше сексуальности, чем в Мэрилин Монро. Еще она считала, что я похожа на нее внешне. «Кто такая Мэрилин Монро? — думала сейчас я. — Соблазнительница мужчин. Женщина, рожденная для того, чтобы удовлетворять похоть Адама, из ребра которого, если верить Библии, ее сотворил Бог. Мой Адам другой. Никакой Мэрилин Монро соблазнить его не под силу».

Я выхватила из ящика стола большие ножницы, которыми вырезала из журналов фотографии кинозвезд, и отхватила большой клок волос спереди. Он упал к моим ногам, рассыпавшись на блестящие прядки. Тут меня обуял слепой азарт, и я чуть не отрезала себе левое ухо. Ножницы щелкали над моей головой, как зубы голодной акулы. Наконец у меня свело пальцы, и я отшвырнула ножницы подальше, но дело было сделано. Из зеркала на меня смотрело лицо Мэрилин Монро, принявшей постриг. Но в ее глазах все еще поблескивал мятежный огонек обещания. Я яростно протерла глаза. Огонек спрятался куда-то вглубь, но я знала, что он не погас.

Я вышла к гостям, и их охватил буйный восторг. Меня целовали, поднимали на руки, гладили по стриженой лесенкой голове. Пал Семеныч изрек: «То, о чем я давно мечтал. Нина, — обратился он к моей матери, — я завтра же введу ее в «Строгую женщину». Эта толстожопая Березина действует мне на пищеварение».

Так была решена моя судьба. Я тоже стала актрисой. Но не потому, что любила театр, хотя я его на самом деле любила и люблю, а потому, что над всеми моими желаниями преобладало одно — завоевать любовь Алеши.

Теперь я виделась с ним почти каждый вечер. Он обожал прикасаться ко мне — нежно, как к цветку, с которого боялся отряхнуть пыльцу. Гладил по голове, целовал в затылок, сажал при всех к себе на колени. Я была травести и на сцене, и в жизни. И мне, как ни странно, очень нравилось это амплуа.

Я смирилась с тем, что Алеша влюблен в Олега, и даже страдала, если замечала, что Олег увлекается кем-то еще, не важно, был то мужчина либо женщина. Алеша был теперь очень откровенен со мной, и я стала хранительницей его любовных тайн. Он сказал мне как-то: «Ты — единственная женщина, которая меня не раздражает. Думаю, я бы даже смог заниматься с тобой любовью. Наверное, это захватывающе — ощутить себя мужчиной и завладеть женским телом. Но тебе еще рано заниматься любовью. Я не смею совращать тебя. Нам нужно немного потерпеть. Потом мы обязательно попробуем».

Прошло три года. Я все так же играла в театре и все так же была травести — почему-то я остановилась в физическом развитии, если не считать того, что подросла на семь сантиметров. Я носила великолепную неподражаемую прическу, плод вдохновенного искусства самого модного в Москве парикмахера. Ходила в джинсах и мужских пиджаках, железно усвоив слегка угловатую походку мальчишки-подростка. Но почему-то в театре все в один голос твердили, что я необыкновенно женственна и из меня бы вышла замечательная Джульетта. Но у нашего Фантика оказалась на редкость смекалистая голова, и он ввел меня в спектакль в роли Ромео. Репетиции шли тайно, об этом трюке знали далеко не все в театре. В программке значился мой сценический псевдоним — Е. Смолич, и публике оставалось только гадать, какого рода существо скрывается под блестящим трико в обтяжку и париком рыжеватых кудрей.

Премьера имела шумный успех. Ко мне в гримерную валом валили и девицы, и юноши определенных наклонностей. У Пал Семеныча странно поблескивали глаза, когда он, заключив меня в объятья, шепнул на ухо: «Наш с тобой триумф. Но не благодаря ошибке природы, а чему-то еще, мной пока не разгаданному. Нет, это не талант, хоть у тебя он тоже есть. Какая-то кроется за всем этим тайна…»

Алеша играл в том спектакле Меркуцио, и в сцене его гибели я плакала настоящими слезами. В любовных сценах мой голос звенел каким-то непонятным мне самой отчаянием, и в нем всем чудилось предчувствие трагической развязки.

После банкета по случаю премьеры Алеша отправился ночевать к нам — он не ночевал у нас с той самой ночи, которую мы провели вместе на диване в гостиной, хотя нередко заходил в гости. С Олегом они давно расстались. После Олега у Алеши было несколько увлечений, которые он называл «тщетными поисками трансцендентного идеала».

В тот вечер мы сидели рядышком на диване, оживленно обсуждая спектакль, возбужденные еще не перебурлившими в нас шекспировскими страстями, успехом, шампанским. Мама вошла в гостиную в пеньюаре и с аккуратно уложенными под сеточку волосами. Она воскликнула, всплеснув руками: «Господи, так вот же истинные Ромео и Джульетта, а наш Фантик носится с этой вислозадой Кутеповой. Этот осел ни черта не понимает в женском очаровании».

Сказав что-то еще — несущественное, а потому я не запомнила, — мама пожелала нам спокойной ночи и удалилась спать.

— Странно, — задумчиво произнес Алеша. — Мне тоже хотелось сегодня стать Джульеттой. А потом снова Ромео. Понимаешь?

— Кажется. Надо подкинуть эту идею Фантику, — сказала я, затрепетав при одной мысли о том, что Алеша будет обнимать и целовать меня, вдохновленный страстным шекспировским сюжетом.

— Но не только на сцене, а и в жизни тоже. Попробуем, а? — предложил он и обнял меня за талию.

— Давай. — Внутри меня что-то сладко заныло. — Только я… я чего-то боюсь.

— Чего? — удивился Алеша, вдруг убрав свою руку. — Я знаю, что ты девственница, и я вовсе не покушаюсь…

— Не в этом дело, — сказала я, невольно покраснев. — Я боюсь…

Тогда я так и не смогла объяснить причину своего страха, это сейчас я поняла, чего боялась: превращения травести в романтическую героиню. Но я, конечно же, согласилась на Алешино предложение пойти в мою комнату.

На всякий случай мы заперлись на крючок. Я заметила, как дрожат Алешины пальцы.

— Зачем ты отрезала свои чудесные волосы? — шепотом спросил он, и я уловила в его голосе сожаление.

Я сняла с болванки возле зеркала роскошный парик, который привезла мне из Флоренции мама, — я его даже не примерила толком, и он пылился на моем туалетном столике как напоминание о каком-то прекрасном мире, куда я не могла войти. Мое лицо в обрамлении розовато-сиреневых локонов мне показалось трепетно прекрасным. Алеша смотрел на меня, слегка прищурив глаза, потом вдруг крепко — по-мужски — схватил обеими руками за талию.

— Ты и этот старина Уильям возбудили во мне странное желание. Я хочу тебя.

У него получилось не сразу и, как мне кажется, сопровождалось болью. Я почему-то боли не почувствовала. Мне понравилось. Быть может, потому, что я не знала ничего другого. Я расплакалась от счастья. Мой дух ликовал. Алеша признался мне, что я его первая женщина, и стал клясться, что ему необыкновенно хорошо со мной. Он был в постели таким, каким я мечтала его видеть. Мое тело возбуждал дух, а не его неумелые ласки. А еще мне казалось временами, будто я двуполое существо…

Утром, когда мы втроем пили на кухне кофе, Алеша вдруг сделал мне официальное предложение. Оно прозвучало очень театрально. Более того, он встал на одно колено и поцеловал мне руку. Но судя по его лихорадочно блестевшим глазам, это был не театр. Мама, кажется, ничего не поняла. Она хлопала в ладоши и кричала «браво!». Когда Алеша ушел, сказала как бы между прочим:

— Неисправим. Я надеялась, у него это с возрастом пройдет. В юности многие этим балуются.

— Но Алеша сделал мне самое настоящее предложение, — возразила я, не оборачиваясь от раковины, где мыла чашки.

— Ах, девочка моя, Олег тоже когда-то делал мне предложение. Он-то, по крайней мере, кое-что представляет из себя в постели, хотя, конечно, не экстра-класс. Этот твой так называемый жених с вялым членом…

— Мама, не смей! — возмутилась я. — Как ты можешь быть такой циничной!

— Деточка, лучше циничной буду я, чем окружение, в которое ты попадешь, благодаря этому человеку, — голос матери стал серьезным, и в нем зазвучала неподдельная тревога. — Поверь мне, я люблю его самым искренним образом, но не до такой степени, чтобы жертвовать ради него собственной дочерью.

— Мама, ты не права. Он… он настоящий мужчина, — возбужденно возразила я. — Он удивительный, он такой нежный, тонкий…

— А, уже попробовала, — как-то слишком уж равнодушно сказала мать. — Нет, я вовсе не собираюсь препятствовать вашему браку, тем более что ты все равно меня не послушаешься, а мне бы очень не хотелось потерять тебя, деточка. Пускай Алеша, если хочет, переселяется к нам. Тем более что завтра я улетаю на съемки, а потом уеду в Пицунду.

Алеша с радостью принял предложение остаться у нас. Правда, в тот вечер я ждала его до двух часов ночи, и он явился пьяный встельку.

— Справлял мальчишник, — заплетающимся языком пояснил он. — Ну а теперь сдаюсь в твои нежные девичьи руки, моя Джульетта.

Алеша заснул, когда я мыла его в ванне. Мама помогла мне дотащить его до тахты.

— Будьте счастливы, детки, — сказала она, прощаясь с нами утром в прихожей. — И не расстраивайтесь, если у вас не сразу все получится. — Она наклонилась, поцеловала меня в шею и прошептала в самое ухо: — Только не нужно спешить с регистрацией.

Но Алеша как раз очень с ней спешил. В тот же день мы с ним сходили в ЗАГС, и нам милостиво скостили испытательный срок до двух недель. Алешу почему-то страшно взбесило то, что мы не можем стать формально мужем и женой сию минуту.

— Страна дебилов, — сказал он, когда мы возвращались домой. — Словно наша любовь принадлежит не нам, а этим чиновникам с козьими мордами.

Я ему, разумеется, поддакивала, но мне было глубоко наплевать на какую-то там печать в паспорте. В ту пору мне было вообще на все на свете наплевать.

…Небо на востоке начало слегка сереть, и вдруг полил сильный прямой дождь. Его толстые белесые нити надежной решеткой загородили вход в пещеру.

— Мы не увидим, как восходит солнце, — сказал Ян. И неожиданно добавил: — Хочешь, мы уедем с тобой отсюда?

— Хочу, — прошептала Ева.

Сью-старшая смотрела на себя в зеркало. Черт возьми, груди еще большие, хотя ей уже сделали три подтяжки. Доктор Куин не торопится, но ведь время идет, и эликсира вечной молодости не придумал никто. О да, ей к лицу эта короткая — лихая — стрижка, и седых волос еще нет. А вот бедра широковаты. От гормонов тошнит по утрам — проклятые медики не могут изобрести более безобидного средства, чем эти гормоны, от которых все тело наливается мерзкой тяжестью. Она и без гормонов чувствует себя вполне мужчиной, если бы не эти проклятые груди…

Что касается остальных признаков пола, этот доктор Куин почему-то не спешит избавить ее от ненавистного места между ног, напоминающего ей о том, что когда-то она… Да, черт побери, это место стало виной гибели ее Тэда — отец послал его на войну, узнав об их любви. И этот вновь родившийся Тэд в облике кроткой, покорной ей во всем женщины тоже может погибнуть из-за того, что она не успеет вовремя прийти на помощь.

Сью стиснула кулаки и принялась колотить ими себя по низу живота, представляя, как какой-то мужлан подходит к Тэду, целует в губы, тискает груди и наконец заваливает на кровать или прямо на пол. О, она, Сью, прекрасно помнит этот отвратительный сценарий — именно по нему развивались ее отношения со многими мужчинами. Мерзость… Ну да, чертов Куин рассчитывает вытянуть из нее как можно больше денег. Проклятый педераст. В том, что Сэмюэл Куин педераст, Сью ни минуты не сомневалась — в его клинике работали исключительно лица мужского пола, и все как на подбор молодые и смазливые.

Один из них пробовал к ней приставать, но она так и не поняла, чего он хотел. То есть женщину увидел в ней или мужчину. Этот тип пришел делать ей укол, запер изнутри дверь и силой повалил на кровать (она не позволяла, чтобы делали уколы в ягодицу — они от этого припухают, а у нее и без того толстые ягодицы), стянул трусы и уселся верхом на ноги. Ей вдруг стало очень приятно от прикосновения грубой материи его джинсов, под которыми, как она знала, кое-что было, и это «кое-что» все еще продолжало Сью волновать. Парень сделал ей укол, потом долго массировал ягодицы, и она затихла, боясь пошевелиться и испортить это приятное ощущение. Она знала: такого рода ласки ей запретны, но она также знала, что запретный плод слаще того, что подают на стол в вазе. Собравшись с силами, Сью все-таки сбросила с себя этого типа. Она обратила внимание, что соски ее искусственно уменьшенных грудей набрякли и встали торчком. Зло выругавшись, Сью схватила английскую булавку и по очереди — глубоко и с наслаждением — вонзила ее в середину этих отвратительных штуковин, напоминающих о ее постыдном прошлом. Боль была нестерпимо живительной. Она ослепла от слез и чуть было не рухнула на пол, но парень успел ее подхватить.

Сью очнулась на кровати совершенно нагая. В левой вене торчала иголка с прозрачной трубкой. Тип, делавший ей укол, обрабатывал груди тампоном, смоченным камфорным спиртом, — она поняла это по резкому и волнующему запаху. Сью закрыла глаза и постанывала от наслаждения. В раннем детстве она разбила склянку с камфорным спиртом и здорово порезалась. Она помнит, как Тэд засунул ее пальцы в рот и стал высасывать из раны кровь. Кажется, она тогда впервые почувствовала себя женщиной…

Чертовы воспоминания — некуда деться от них…

Ей туго забинтовали эластичным бинтом грудь, и она, надев брюки и клетчатую рубашку с короткими рукавами, отметила с удовлетворением, что ее отражение в зеркале совсем мужское.

Сью долго и внимательно вглядывалась в него, пока не почувствовала, что очень хочет этого худощавого смуглого парня с изумленно изогнутыми бровями и тонкой — девичьей — шеей.

Она схватила со стола вазу с орхидеями и с бешеной яростью швырнула ею в зеркало.

Анджей Ковальски сидел на скамейке возле памятника Чайковскому и смотрел на вход в учебный корпус консерватории, из которого семь лет назад вышла Маша. Он тогда еще не знал, что эта изумительная, словно из поэтических грез девушка — его родная дочь. Сейчас он изо всех сил старался забыть об этом. Он пытался воссоздать то свое настроение романтической влюбленности, окунуться в него с головой и плыть, плыть по его течению, но что-то мешало, отвлекало. И виной тому был даже не парень в серых брюках и белой рубашке с короткими рукавами, прогуливавшийся взад-вперед по противоположной стороне улицы Герцена. Кагэбэшники его не волновали, ибо были частью внешней — материальной — стороны его существования в этом мире. Мешало чувство ирреальности происходящего — точно он, Анджей Ковальски, всего лишь актер, тщетно пытающийся сыграть как можно более достоверно роль в старой любимой пьесе.

Он закурил, встал со скамьи, направился в сторону Никитских ворот, потом вдруг быстро перешел через дорогу и свернул в переулок, выходящий на улицу Горького.

Возле Центрального телеграфа его внимание привлекла девица с распущенными волосами золотисто-рыжего цвета. У него не возникло никаких сомнений относительно ее профессии.

— У меня сегодня свободный вечер, и я бы хотел пригласить вас в ресторан.

— Шутишь, — изрекла девица и подмигнула ему вульгарно подведенным тушью глазом. — Do you speak English[5]? — поинтересовалась она на ломаном английском.

— Нет, — ответил Анджей по-русски. — Я поляк, но у меня есть доллары.

— Тогда все о’кей. — Девица заметно оживилась. — Можно, я прихвачу младшую сестренку?

— Валяй, — разрешил Анджей.

От стены отделилось тоненькое существо неопределенного пола с длинными иссиня-черными волосами, разделенными посередине ровным пробором, и в блестящем желтом комбинезоне в обтяжку. Ее лицо — это оказалась все-таки девушка — было совсем без косметики и имело выражение наигранной наивности. «То, что надо, — мелькнуло в голове. — Сперва меня увидят в компании этих ночных бабочек, потом я устрою грандиозную попойку в ресторане и буду швырять направо и налево деньги, а потом исчезну, испарюсь, сгину. Уходить нужно красиво и наверняка…»

Он взял девушек под руки, и они направились вниз по улице Горького, в сторону ресторана «Националь».

Анджей очнулся в своем номере и попытался оглядеться по сторонам. Он застонал от головной боли и выругался по-польски и по-русски. Сквозь неплотно прикрытые шторы заглядывало пыльное городское солнце. В его «люксе» царил настоящий кавардак — дверцы шкафов распахнуты настежь, ящики стола выдвинуты, их содержимое разбросано по ковру. Девчонки оказались хитрее, чем он мог представить, но беднягам за их труды досталось всего с полсотни долларов и кое-какие мелочи вроде складного зонта, японского транзистора и тому подобного. Нужную сумму советских денег он уже успел положить в сберкассу на предъявителя, а сберкнижку спрятать в слишком надежном месте для того, чтобы ее смогли отыскать даже эти розовощекие молодчики в штатском, не говоря уж об обычных проститутках. Хоть эти «сестренки» и оказались лихими особами — подсыпали ему в шампанское или в кофе какой-то гадости, сумели засунуть в такси и увезти в гостиницу. Что ж, попадутся когда-нибудь и пополнят собой ряды бескорыстных строителей коммунизма. Но это уже не его, Анджея, забота.

Превозмогая слабость и боль во всем теле, Анджей принял ванну, побрился и занялся своей внешностью.

На это у него ушло больше часа, зато лицо изменилось почти до неузнаваемости. Показав язык своему отражению в зеркале, Анджей надел специально купленные в ЦУМе пятирублевые штаны из синей материи с красной кривой строчкой и майку с надписью: «СССР — оплот мира». С туфлями дело обстояло хуже — все, что он примерял в советских магазинах, были либо очень тяжелыми, либо совсем негнущимися, или же обладали и тем и другим свойством. Он решил оставить свои мокасины, лишь оторвав от стельки блестящую наклейку с надписью «Victor».

В дверь тихонько постучали, и Анджей порадовался, что догадался запереться изнутри на ключ, который оставил торчать в замочной скважине. Он затаился. Стук повторился. Потом он услышал удаляющиеся по коридору женские шаги.

Анджей быстро побросал в клеенчатую сумку, которую приобрел в том же ЦУМе, все, что считал необходимым на первый случай. Скомкал одеяло, швырнул на пол подушку, одну из них пырнул перочинным ножиком. Увы, желаемого эффекта не получилось — она оказалась набитой не перьями, а пористой синтетической массой грязно-белого цвета.

Его номер был в конце коридора напротив входа на лестницу. За те несколько дней, что он прожил в гостинице, Анджей сумел выяснить точное расположение всех ее служб. Сейчас, бесшумно приоткрыв свою дверь, он глянул направо. Стол дежурной пуст — в это время гостиничная обслуга со всего этажа собирается в комнатке в соседнем крыле перекусить, покурить, посплетничать.

— Эй, в тридцать пятом розетка барахлит! — окликнул Анджея поднимавшийся ему навстречу мужик в спецодежде. — Там живет эта придурковатая американка. Помнишь, я как-то чинил ей искусственный хер? Ну-ка, дуй в тридцать пятый, а то скандал дипломатический выйдет, если ее током припизднет.

— Моя смена закончилась, — сказал Анджей, не переставая жевать резинку — это занятие помогало скрыть иностранный акцент.

Мужчина посмотрел на свои часы.

— Ни фига подобного. Еще целых семнадцать минут.

И загородил Анджею дорогу.

Пришлось подчиниться. Тридцать пятая комната находилась в противоположном крыле от теперь уже бывшего номера Анджея. Дверь в нее была открыта. Женщина неопределенного, но довольно преклонного возраста сидела перед зеркалом в одном нижнем белье и закинув правую ногу на ручку кресла. На туалетном столике перед ней лежал искусственный электрический член.

— Розетка искрит, и меня все время бьет током, — сказала она по-английски и не оборачиваясь. — Нужно проверить сам прибор.

Она все так же смотрела в зеркало, в самый его низ, где отражались ее дряблые ляжки и редкие рыжеватые клочки волос между ними.

Анджей подошел к туалетному столику, на котором лежал предмет, напоминающий формой толстый прямой банан, и сделал вид, будто рассматривает провод со штепселем.

— Ты говоришь по-английски? — спросила американка, все так же не отрывая взгляда от зеркала.

— Да, — машинально ответил Анджей и тут же, спохватившись, добавил, коверкая изо всех сил английские слова: — Очень плохо, но кое-что понимаю.

— Опять мне прислали не электрика, а агента кагэбэ! — Американка резво для ее возраста вскочила с кресла, и Анджей увидел, что на ней нет ничего, кроме прозрачной рубашки, едва прикрывающей пупок. — У вас весь отель обслуживает кагэбэ, потому из кранов все время капает вода, а туалет засорен. Но зато у вас, русских агентов, очень хорошая твердая палка, и мне здесь редко требуется этот прибор. — Она надвигалась на Анджея, как бык на тореадора. Он попятился и оглянулся на открытую дверь. — Не бойся, они все здесь пасутся возле моего кошелька и не пикнут, если даже что-то увидят. Тебе я тоже хорошо заплачу, но только после.

Американка села на кровать, широко расставила ноги и завалилась на спину. Анджей к тому времени уже успел допятиться до двери и, сделав крутой разворот на все сто восемьдесят, прыжком очутился в коридоре. Он бежал, преследуемый душераздирающим криком американки. Старуха вопила по-английски, что ее пытался изнасиловать монтер, и ругалась по-испански.

Анджей выскочил через черный ход во внутренний дворик гостиницы. Мужик, пославший его в тридцать пятый номер, сидел на лавке возле безводного мраморного бассейна и курил.

— Что-то быстро ты управился, брат, — сказал он и удивленно поднял брови. — У старухи не п… а чугунная труба. После нее прибор нужно как минимум на две недели на прикол ставить…

Анджей молча направился к воротам, возле которых дежурил старый — из бывших гэбистов — вахтер. Этот старик, как успел выяснить Анджей, никогда не проверял документы на выходе и даже не глядел на выходивших. Тем более что обслуга огромной гостиницы менялась слишком часто для того, чтобы не превратиться в настоящий калейдоскоп носов, губ, кепок, шляп и т. п., которые под силу запомнить разве что компьютеру.

— Пока, — Анджей коротко кивнул сладко кемарившему в окошке старику и, перекинув ремень сумки через плечо, неторопливой походкой ступил на тротуар и смешался с по-летнему пестрой московской толпой.

Сью-младшая вместе с одним из своих постоянных клиентов, владельцем большого родео из Техаса, отправилась в увеселительную морскую прогулку в компании себе подобных женщин и их богатых спутников. Путешествие обещало быть веселым и довольно продолжительным — День Независимости праздновала вся Америка от малого до старого, от бедного до богатого, от грешного до праведного.

Сью любила подобные сборища и чувствовала себя как рыба в воде под похотливыми взглядами подвыпивших мужчин, ежедневно в поте лица зарабатывающих свои тысячи и десятки тысяч долларов, а потому в свободную минуту алчущих получить от жизни все возможное и даже больше.

Сью умела ладить с товарками, которые уважали в ней сильно развитое чувство собственного достоинства и полную независимость от мнения окружающих. К своим двадцати трем годам Сью превратилась в настоящую красавицу — рослую, длинноногую, отлично ухоженную. К ней крепко приклеилось прозвище «Танцовщица», которое дал ей несколько лет назад один богатый мексиканец, на чьем ранчо она прожила в неге и холе почти три месяца. Сью и на самом деле прекрасно танцевала.

Сейчас она томно полулежала в шезлонге у края бассейна, лениво листая «Vogue»[6]. Блестящий, белый серыми пятнами купальник, похожий на шкуру экзотического зверя, оттенял ровный бархатистый загар девушки, светло-русые локоны были собраны в небрежный пучок на затылке, рука с дымящейся сигаретой свесилась почти до самого пола. Она сама была картинкой из того же «Vogue», и эта модная изысканность давалась ей без малейшей натуги и естественно, как дыхание.

Сью еще никогда не любила и даже не помышляла о любви в отличие от многих девушек ее возраста. «Любовь — это прежде всего секс, — думала она. — Это… это что-то довольно однообразное».

В последнее время Сью неожиданно почувствовала, что начинает пресыщаться теми удовольствиями, за которыми когда-то гонялась, круша на своем пути все препятствия.

На нее упала чья-то тень. Оторвавшись от журнала, Сью изящным неторопливым движением повернула свою длинную, без единой складки, шею и увидела высокого мужчину в белом костюме моряка.

— Мисс, вы рискуете обгореть, — поклонившись, сказал он. — Разрешите проводить вас под навес.

Он протянул ей руку, неожиданно для себя она взяла ее и мгновенно очутилась на ногах.

— Вы, если не ошибаюсь, капитан этого судна, — сказала она. — Будем знакомы. Меня зовут Розалинда.

Моряк снова поклонился и посмотрел на девушку внимательно и с любопытством. Они прошли под тент, где стояли столики с прохладительными напитками и фруктами и плетеные кресла. Здесь не было ни души — мужчины играли в карты в салоне, женщины либо отдыхали, либо занимались собой в ожидании вечерних празднеств.

Капитан снова посмотрел на Сью. У него были красивые темно-карие глаза, и Сью прочитала в них явный интерес к ее особе.

— Влюбились, кэп? Признайтесь, — сказала она со свойственной ей прямолинейностью.

— Сам не знаю, — пробормотал он, на мгновение опустив глаза. Но только на мгновение.

Сью протянула тонкую загорелую руку, накрыла ею ладонь моряка и, слегка сжав, моментально убрала.

Он вздрогнул. Смуглые щеки вспыхнули румянцем.

— Ты тоже мне нравишься, парень. Эй, а ты знаешь, кто я такая?

— Нет, но…

— Ты прав. Одна из райских птичек, ради которых снарядили в плаванье эту посудину. Из тех, что не сеют и не жнут, но их почему-то любят больше, чем домашних кур и индюшек. Ты семейный человек, кэп?

— Я живу с родителями и дочерью.

Сью тоненько хихикнула, запрокинув голову. Крупный светлый локон упал на ее голое плечо и рассыпался на блестящие прядки.

— А где та курочка, которая высидела яичко? Сбежала с павлином?

— Да. — В горле моряка что-то булькнуло, и Сью обратила внимание, как он стиснул в кулак лежавшую на столике руку.

— Не горюй. Она уже наверняка жалеет, что променяла твой банан на пышный хвост.

— Я сам во всем виноват, — сказал моряк. — Она была верной женой.

Сью расхохоталась. Теперь от затылка отделились сразу два локона и рассыпались по смуглой гладкой спине.

— Представляю: ты ложился с ней каждый вечер в постель и делал то, что делает с женщиной мужчина. Ну а потом тебе надоело делать это только с ней — это так быстро приедается, правда? Но глупые домашние курочки почему-то не позволяют своему петушку порезвиться с райскими птичками. Хотя им от этого никакого ущерба не бывает.

— Я любил ее, — прошептал моряк. — И не должен был ей изменять.

— Дурачок. — Профессиональным жестом Сью огладила свои крутые бока и слегка выпятила туго обтянутую тонкой блестящей тканью грудь. — Ты делал ей приятно в постели. Она любила то, что ты делал ей в постели?

— Да, — выдавил моряк и снова покраснел.

— Ну, вот видишь. Значит, она обязательно к тебе вернется. Женщина ценит мужчину, с которым ей хорошо в постели.

— Она… — Моряк хотел сказать «не такая», но побоялся обидеть эту красивую доброжелательную девушку. — Ей мало одного того, что происходит в постели, — сказал он. — Она очень чувствительная и гордая.

— Я тоже гордая. — Сью сощурила свои зеленые глаза и откинулась на спинку белого плетеного кресла. — Но я не понимаю, зачем нужно уходить от мужчины, который взял и переспал с другой женщиной. Он имеет полное право сравнить, с кем ему лучше, не так ли? Мы называем это здоровой конкуренцией.

Послышался удар гонга, и моряк встал.

— Мне пора, — сказал он, взял с белоснежной поверхности стола смуглую руку Сью и поднес к своим губам.

— Кэп, приходи вечером на корму, — сказала она и озорно чмокнула его в щеку. — Я буду танцевать только для тебя. Хотя нет, лучше оставайся там, где ты хозяин. Идет?

Он промычал что-то нечленораздельное и стремительно сбежал по лестнице на нижнюю палубу.

«Чудак, — подумала Сью. — Такой сильный и… беззащитный».

Она недоуменно пожала плечами, медленно вернулась в свой шезлонг у края бассейна, вытянулась на солнышке и закрыла глаза.

Изрядно подвыпившие мужчины устроили настоящую охоту на женщин. В темноте, слегка подсвеченной зыбким светом сине-бело-красных лампочек, образующих струящееся на воображаемом ветру звездно-полосатое знамя, мелькали полуобнаженные и совсем обнаженные тела жриц любви, раздавался их хриплый чувственный хохот и полные похотливого удовольствия возгласы тех, кому удалось поймать женщину или хотя бы на ходу ущипнуть за ягодицу либо обнаженную грудь.

Сью стояла в тени, лениво наблюдая за происходящим. У ее клиента внезапно разболелся желудок, и он, приняв большую дозу болеутоляющего (о, Сью сама позаботилась о том, чтобы эта доза оказалась чуть ли не лошадиной), храпел в их каюте. Ей что-то не хотелось участвовать в этой игре, распаляющей и без того возбужденную алкоголем и ничем не сдерживаемой свободой плоть этих самцов. Она поискала глазами капитана. Он стоял на своем мостике и смотрел в морскую даль.

Бесшумно ступая босыми ногами по гладкому настилу палубы и стараясь не звенеть многочисленными браслетами на руках и ногах — сегодня вечером она изображала индианку, вот только ее сари было слишком прозрачным, — Сью поднялась на мостик и, подкравшись к капитану сзади, закрыла руками его глаза.

Он стремительно обернулся и стиснул девушку в своих железных объятьях.

— Полегче, кэп, — сказала она, прижимаясь к нему прикрытой легким газом грудью. — Я обещала станцевать для тебя, помнишь? — Она высвободилась и, подойдя к перилам мостика, сказала, указывая пальцем на корму, откуда доносились смех и голоса: — Я буду там, а ты смотри на меня отсюда. И ни во что не вмешивайся. Помни: я — твоя добыча, а остальное не имеет значения. Жди меня в своей каюте, кэп.

Она молнией метнулась к лестнице и уже через минуту была в толпе, встретившей ее восторженным криком.

— Я буду танцевать! — ломким от возбуждения голосом заявила она. — Помост и факелы!

Матросы выкатили круг из толстой пластмассы глянцево черного цвета диаметром в десять футов и высотой в три с половиной фута. Сью взобралась на него, пройдя по добровольно склоненным спинам мужчин. Ей подали два факела, которые она подняла высоко над головой. Танец был коротким и напоминал зигзаги молний в грозовом небе. Треньканье браслетов и похотливые стоны самцов заменяли музыку. Сари разметалось еще при первых ее движениях и слетело с помоста воздушным облачком. Схваченные на лбу ярко-алой повязкой волосы бились на груди, время от времени обнажая большой красный сосок. Живот и ягодицы Сью были покрыты блестками, которые, мерцая при каждом ее движении, сливались в светящийся серебряный кокон, надежно защищающий от слишком похотливых взглядов. Внезапно она, высоко подпрыгнув, одним движением бросила оба факела за борт. В то же мгновение погасли лампочки звездно-полосатого полотнища над головой. Кто-то громко вскрикнул, хрипло выругалась женщина.

За бортом яхты мягко фосфоресцировали спокойные теплые волны Тихого океана.

Через минуту вспыхнули лампочки и оргия возобновилась. Истерическое веселье продолжало набирать обороты.

На капитанском мостике было пусто.

В иллюминатор каюты, на полу которой сплелись в бесстыдном танце любви два молодых сильных тела, нагло заглядывали маслянисто-зеленые тропические звезды.

— Я буду говорить с Маджи наедине Это мое условие. В противном случае я не соглашусь…

— Условия ставлю я, мистер Конуэй, — бесцеремонно перебил его Тэлбот. — Я оказываю вам огромную услугу, устраивая встречу с вашей подружкой. У вас ушли бы на ее поиски годы, если не десятилетия. В Америке, хвала Господу, еще есть уединенные уголки, где можно укрыться от слишком любопытного взора.

— Я бы нашел ее рано или поздно, — возразил Бернард, рассеянно глядя на редкую гряду розовых облаков под крылом самолета.

— Фактор времени, как вы знаете, подчас имеет первостепенное значение, — как бы между прочим заметил Тэлбот. — Но я и сейчас не уверен в том, что мисс Ковальски захочет вас принять.

— Она меня примет. — Бернард стиснул кулаки и с силой стукнул ими по подлокотникам кресла. — Но мы будем говорить с ней наедине. Таково мое условие.

— Хорошо, я его принимаю. Как видите, мистер Конуэй, я во всем готов идти вам навстречу. И вы должны об этом помнить.

…Она была в длинном белом сарафане и широкополой шляпе. Она шла ему навстречу, глядя куда-то поверх его головы. Его поразило выражение отрешенной покорности на ее осунувшемся бледном лице.

— Маджи, я люблю тебя, — сказал он, протягивая к ней обе руки.

Она шла прямо на него, пока не уткнулась краем шляпы ему в шею. Он крепко обнял ее за плечи, снял шляпу и поцеловал в пахнущую чем-то до боли родным макушку.

Она стояла не шелохнувшись. Он гладил ее по распущенным волосам, затем осторожно взял в ладони ее лицо и попытался заглянуть в глаза.

Она опустила ресницы и вздохнула.

— Что с тобой, моя девочка? Тебе здесь плохо?

Она покачала головой, взяла его под руку, и они медленно побрели по обсаженной кустами можжевельника аллее.

Ее рука была совсем невесомой, да и вся она казалась ему воздушной и бесплотной.

— Ты похудела, — сказал он, наклоняясь к ней. — Ты очень похудела, родная. Но ты мне нравишься сейчас еще больше, чем раньше.

— Я много занимаюсь балетом, Берни, — сказала она и снова вздохнула. — Это помогает мне вернуться в детство. Мне так хочется вернуться в детство.

— Давай вернемся туда вместе, — предложил Бернард, прижимая к себе Машу. — Прямо сейчас. Сию минуту. И больше никогда не будем разлучаться.

— У нас с тобой не получится. Нет, не получится, — прошептала она грустно.

— Что не получится? Не разлучаться? — не понял Бернард.

— Нет, возвратиться в детство. Ты уже обманул меня. Я не собираюсь упрекать тебя за это, тем более что время вспять не повернешь. Понимаешь, в детстве нужно верить тому, кого любишь, без оглядки.

— Я клянусь тебе…

— Не надо, Берни, прошу тебя. — Она наконец подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Это не твоя вина, что и ты не сумел стать идеальным возлюбленным. Я во всем виновата — требую слишком, слишком много от мужчины, которого люблю.

Она отвернулась и, как показалось Бернарду, смахнула слезинку.

— Но я хочу на тебе жениться. Я приехал просить твоей руки. Фу, как старомодно это звучит, но и чувства, которые я испытываю к тебе, тоже очень…

Она решительно замотала головой.

— Нет, Берни, то, о чем ты говоришь, совершенно невозможно. Понимаешь, мне кажется, я всю жизнь только и делала, что в кого-то влюблялась, выходила замуж, снова влюблялась. У меня больше нет сил.

— Но ведь я не прошу тебя сделать это немедленно. Мы съездим в Париж или Рим — куда захочешь.

— Уже было, Берни. — Маша вдруг улыбнулась, и в ее глазах промелькнуло подобие огонька. — Спасибо тебе за то, что у нас было.

— У нас будет еще лучше, поверь мне. Теперь я знаю, что, кроме тебя, мне никто не нужен. Мне уже тридцать восемь, я знал немало женщин, но такой, как ты, у меня не было никогда.

— А я хочу вернуться в детство. И быть там совсем одной, — прошептала Маша. — Музыка, балет, чистые сны и никакого обмана. Плоть — трава. — Она печально усмехнулась. — Так говорил один мальчик из моего детства, который Бога любил больше, чем меня. Знаешь, он был прав — Бог никогда не обманет.

— Ты несешь чепуху, Маджи! — воскликнул Бернард и, схватив Машу за плечи, крепко тряхнул. — Я немедленно увезу тебя отсюда. Тебя наверняка пичкают какой-то гадостью.

— Нет, Берни, меня здесь ничем не пичкают. Да, я знаю: эта Сью не совсем в себе. Моя мама тоже была не такая, как все. Зато она умела преданно любить. Говорят, она была шизофреничкой, то есть существом с раздвоенным сознанием, но она никогда не могла любить двух мужчин одновременно. Сью очень на нее похожа. Я верю, что до конца жизни Сью будет любить одну меня.

— Маджи, ты просто свихнулась! Эта Сью старая потаскуха. Она жила со своим родным братом, а потом ее кто только не…

— Она мне все про себя рассказала, — перебила Бернарда Маша. — Но она не виновата в том, что так любила Тэда. Кого мы любим, зависит не от нас. Это… это как удар молнии. Сью уверена, что в меня переселилась душа ее брата. Иной раз и мне начинает казаться, что это правда, а иногда я чувствую себя девочкой из «Солнечной долины», которая играла «К Элизе» и выдумывала под музыку свой идеал. Знал бы ты, как я люблю ту девочку… Она готова была на все во имя любви. Берни, как ты думаешь, почему мы, когда вырастаем, перестаем считать любовь самым главным в жизни?

Она снова посмотрела ему в глаза — теперь уже долго и внимательно, и он смутился под ее ясным печальным взглядом.

— Не знаю, Маджи. Я почему-то никогда об этом не думал. Мне казалось, любовь бывает в кино и романах, а в жизни существует только секс. Я был не прав, Маджи. Прости.

Она подняла руку и коснулась его щеки, потом потянулась и поцеловала в губы. Это был бесплотный поцелуй — поцелуй сказочной фен.

— Ты замечательный мужчина, Берни, и я бы могла бросить все и уйти за тобой на край света, если бы… если бы не та девочка из «Солнечной долины» с нотами под мышкой и головой, полной наивных грез. Воспоминание о ней мешает мне воспринимать жизнь такой, какая она есть на самом деле. Откуда та девчонка могла столько всего нафантазировать? Или ей кто-то подсказал?..

Бернард зашел вперед, положил руки Маше на плечи и крепко их стиснул.

— Маджи, мы сию минуту отсюда уедем. Старик Тэлбот не посмеет даже пикнуть. Пусть только попробует — и я выступлю по телевидению и расскажу, что его ненормальная дочь похитила тебя, совершив тем самым страшное насилие. Мерзкая лесбиянка, да как она смеет прикасаться к тебе своими грязными…

— Она не лесбиянка, Берни. Она уверена, что природа перепутала ее пол, и сейчас пытается исправить это с помощью доктора Куина. Ты слышал, наверное, что сейчас уже делают подобные операции.

— О Господи! — Бернард изо всей силы стукнул себя кулаком по лбу. — Как же я раньше не догадался?! Выходит, ты ждешь, когда твоей подружке пришьют эту проклятую штуковину, которой она будет тебя… — Он вдруг осекся, увидев неподдельный испуг в глазах Маши. — Ты что, не догадалась, зачем эта шизя захотела изменить свой пол? Да она хочет спать с тобой — вот зачем. Ей, видите ли, мало тех ощущений, которые она смогла урвать для себя в женском обличье, и вот она решила сменить пол. Господи, Маджи, как же ты наивна и…

— Я убью себя, — сказала Маша. — Если то, о чем ты говоришь, правда, я убью себя.

— Я остаюсь, — решительным тоном говорил Бернард Конуэй. — Если ваши люди попытаются сделать со мной что-то, мой адвокат поднимет шум на всю Америку. Учтите, мистер Тэлбот, вы играете с огнем.

Они беседовали в гостиной. У старика был вялый равнодушный вид. Он бросил как бы между прочим:

— Все равно она никогда не будет вашей. Даже не надейтесь.

— Это мы еще посмотрим. Но вот то, что Маджи никогда не станет наложницей вашей ненормальной дочери, в этом я могу поклясться хоть на Библии.

Старик вздохнул.

— Я пробовал говорить с дочерью на эту тему. Тем более что операция очень мучительна, к тому же не исключен летальный исход.

— Было бы очень даже здорово, если б ваша Сьюзен взяла и откинула копыта, — сказал Бернард, без малейшего смущения глядя на старика. — Коль вы не позаботились засадить ее вовремя в соответствующее заведение.

— Там их только развращают. — Тэлбот снова вздохнул. — Моя внучка… — Он вдруг уронил голову на грудь и залился слезами. — Я так любил малышку Сью. Хотел, чтобы она стала наследницей… У девочки такое доброе сердце… Я даже не знаю, что с ней сейчас, — бормотал старик, шумно всхлипывая. — Сбежала из клиники и сгинула. Поверьте, мне уже не под силу те испытания, которые преподносит на каждом шагу жизнь. Я мечтал о большой дружной семье, внуках, правнуках… Знали бы вы, молодой человек, как грустно и одиноко живется старому, не верящему ни во что хорошее человеку.

— Итак, я остаюсь в замке. — Бернард поднялся с дивана. — Извольте сказать вашим лакеям и охране, что я буду ходить куда угодно и когда угодно. Кстати, у Маджи есть семья и муж. Стоит этому безумному итальянцу узнать о том, что здесь творится, и ему уже не заткнуть рот никакими миллионами. Вы что-то хотели мне сказать?

Лицо старика перекосилось. Бернард успел подскочить и подхватить его медленно кренящееся на бок тело.

— В этом доме есть врач? — громко крикнул он. — Эй, кто-нибудь, идите сюда! Кажется, старик Тэлбот собирается сыграть в ящик.

Маша танцевала под музыку «Лебедя» Сен-Санса. Она была босая, в короткой белой тунике и с белыми розами в распущенных волосах. Она танцевала на краю искусственной лагуны, под стеклянным куполом павильона с гротом и живым кустарником. Бернард смотрел на нее сверху, с галереи.

Он жил в этом доме-замке на неприступной скале уже две недели. Тэлбот, вернее, то, что от него осталось, лежал где-то поблизости, опутанный всевозможными проводами и шлангами под неусыпным надзором медперсонала.

Такова была его воля, изложенная в завещании: старик хотел умереть дома. Его внук, молодой нейрохирург Эдвард Тэлбот, прилетел, чтобы констатировать тяжелейшее кровоизлияние в мозг и гематому, и тут же улетел на международный конгресс в Лиссабон.

Огромное поместье жило прежней — налаженной и изолированной от окружающего мира — жизнью. Словно ничего и не случилось. Сьюзен Тэлбот находилась в частной клинике профессора Куина где-то на севере штата Колорадо. Она не откликнулась на телеграмму с сообщением о тяжелом состоянии отца.

Поместье, судя по всему, обслуживало большое количество слуг, но Бернард общался только с горничными и конюхами — каждое утро ему подавали лошадь для верховой езды. Ему совсем не хотелось уезжать из этого царства ирреального оцепенения и покоя, тем более что много времени он проводил наедине с Машей.

Она занималась станком либо танцевала под музыку, льющуюся неизвестно откуда, не обращая на него, Бернарда Конуэя, никакого внимания. Днем после ланча они молча сидели на лужайке под тентом, куда одетая в костюм тирольского пастушка молоденькая служанка приносила соки и мороженое. Потом так же молча брели аллеей, обсаженной можжевельником и молодыми соснами, — она пролегала вдоль края скалы, образуя кольцо в две — две с половиной мили. Маша всегда первая просовывала правую руку под левый локоть Бернарда и молча шла рядом, глядя куда-то вдаль.

Сейчас она закончила танец, подняла голову и улыбнулась Бернарду.

— Знаешь, я только что была в «Солнечной долине». Мы с Толей поднялись в старую беседку, смотрели на море, молчали, и оба, я чувствовала, мечтали об одном — о том, чего не может быть на самом деле. Берни, почему этого не может быть на самом деле?

Он спустился по лестнице, она подошла к нему и прижалась всем телом. Последнее время она часто прижималась к нему всем телом, как бы ища защиты, и ни разу Бернард не почувствовал волнения ее плоти.

— Моя милая девочка, как жаль, что там, в «Солнечной долине», с тобой был не я, а этот деревенский увалень Анатолий. Мы бы наверняка воплотили в жизнь все наши мечты.

— Нет, Берни, ты сам знаешь, что это не так. Но кто-то же есть на этом свете, кто думает и чувствует так, как думаю и чувствую я. Берни, мне очень хочется, чтобы этот человек был со мной рядом.

Бернард вздохнул.

— Милая Маджи, этот мир не просто свихнулся, а превратился в монстра, пожирающего тех, кто живет не по его безумным законам. Я понял это совсем недавно. Как жаль, что раньше я не задумывался над этим. Но если мы будем вместе, мы будем жить как ты хочешь. Как хочу я. — Он взял ее на руки и, пройдя по самому краю искусственной лагуны, стал подниматься по лестнице.

Войдя в комнату, Бернард бережно положил Машу на кровать и сказал, глядя на нее сверху вниз:

— Я очень хочу тебя, но совсем не так, как хотел раньше. Ты нужна мне каждую минуту. Это какое-то эгоистическое чувство, потому что я хочу быть счастливым вопреки всему. Даже вопреки твоему ко мне равнодушию. И я буду счастливым, слышишь?

Маша его не слышала. Она спала. Во сне она была похожа на хрупкую фарфоровую куклу из витрины роскошного магазина — Бернард совсем недавно видел такую в Париже.

Он устроился на ковре рядом и положил голову на край кровати.

— Мне здесь нравится, — сказала Ева. — Я буду жить в этой келье. Не возражаешь? Но зимой нам придется спать в одной комнате — зимой будет холодно.

— Я сложу печку и запасу дров. Я не могу ни с кем спать в одной комнате еще с тех пор…

Он замолчал и опустил голову.

— С каких? — спросила Ева.

— С тех пор, как я служил во флоте, — отведя глаза в сторону, едва слышно произнес Ян.

— Ты скрытный. Не то, что я. — Ева закрыла глаза и что-то прошептала. Что — Ян не расслышал. Потом вдруг сказала громко, почти выкрикнула: — Но мне здесь будет плохо. Потому что ты… не хочешь меня любить.

Ян ничего не сказал, подумал: сейчас лучше всего заняться делом, и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

…Они сорвались с места внезапно, видимо, оба боялись передумать. Ева провела весь день в пещере, куда Ян привез ей еду и кое-какую оставшуюся от матери одежду. Он сообщил ей, что никакого переполоха по поводу ее отсутствия никто и не думал поднимать и что ее муж уехал с утра в Гагры. Сглотнув слезы, Ева сказала:

— Как хорошо, что я нашла тебя. Я бы не пережила…

У них были две небольшие сумки с одеждой. За годы работы в санатории Ян накопил кое-какие деньги — все это время он с матерью жил на всем готовом, каждый сезон Яну выдавали джинсы, две тельняшки и кроссовки. Сложнее оказалось с Алеко — Ян не мог оставить собаку, к которой привязался всей душой, даже на своего друга Рафаэля. Ехавший на машине к родственникам в Ростов племянник Армена согласился подбросить всех троих.

До Саратова они доехали поездом. Почему именно до Саратова, Ева не знала: Ян сказал ей об этом, уже когда купил билеты. Они отправили с вокзала в Ростове две телеграммы — в Москву и Ленинград родителям.

В Саратове они накупили консервов, хлеба, пакетов с сухими супами и еще кое-каких продуктов, рюкзак, который повесил себе на спину Ян, весил пуда четыре, и углубились в березовый лес в сторону от трассы на Москву.

Ева спросила всего один раз:

— Куда?

И Ян ответил:

— Туда, где нам обоим будет хорошо.

К этому полуразрушенному монастырю на невысоком холме они вышли на третьи сутки. Увидев его, Ева упала на колени и расплакалась. Алеко обежал все закоулки, вспугивая ежей, куниц и прочих зверушек. Судя по всему, монастырь был не только заброшен людьми, но и давным-давно ими забыт. Кое-где с бурых с зеленоватыми потеками стен церкви без купола смотрели полустершиеся лики святых. В двух кельях сохранились ржавые железные койки. В сарайчике Ян обнаружил топор без топорища и еще кое-какие необходимые в хозяйстве инструменты. И, что самое главное, несколько целых оконных стекол. Под трухлявыми досками, обжитыми мышами-полевками, оказался сундучок самых настоящих восковых свечей. Это был сказочный подарок. На следующий день они обнаружили, что в большом, заросшем кувшинками пруду с южной стороны можно не только купаться, но удить рыбу и ловить раков.

Лето выдалось жарким и ягодным.

Днем они почти не виделись, каждый занятый своими делами. Ян готовился к зимовке: вставлял окна, клал печь, используя валявшиеся повсюду обломки бывшей кладки, чинил ворота, заготавливал дрова. Ева купалась с Алеко в пруду, собирала ягоды, ловила рыбу, варила обед, служивший им одновременно и ужином.

Они трапезничали возле костра под открытым небом, глядя на звезды и думая каждый о своем. Но долго так продолжаться не могло — лето в средней полосе скоротечно, и уже августовские ночи заставляют поближе придвигаться к огню и прятаться под крышу от холодных рос и туманов. Последнее время по вечерам они зажигали в келье Евы толстую серую свечу, разговаривали, читали на память стихи. Ева помнила много сонетов Шекспира и Петрарки. Но больше всего ей нравилось разыгрывать сцены из «Ромео и Джульетты». Она была одинаково хороша в ролях обоих любовников, каждый вечер привнося что-то новое и еще более трагичное в их, с точки зрения Яна, слишком многословные и тривиальные своей чрезмерной досказанностью монологи. Но Ян любил слушать Еву. С каждым проведенным вместе вечером в его душе просыпались новые чувства и ощущения, все больше и больше примиряющие его с этим миром, в котором и он, Иван Лемешев, оказывается, тоже занимал какую-то нишу. Да и к этой странной девушке его влекло все больше.

Снова в нем заговорил собственник, и он понял в один прекрасный момент, что ревнует Еву даже к Алеко, с которым она очень сдружилась и проводила целые дни. Он попытался было проанализировать свои чувства к ней, вспомнил годы, прожитые вдвоем с матерью и отмеченные болезненно напряженным недоверием, ревностью. Зачем он стерег мать точно цербер, не разрешая встречаться с отцом?..

Что-то непонятное произошло с ним после того, как из его жизни исчезла Маша.

Теперь, вспоминая тот день, когда она открыла ему дверь своей квартиры, как-то виновато и жалко улыбнулась и отвела в сторону свои прекрасные, но какие-то чужие глаза, Ян почти не испытывал головной боли — лишь слегка покалывало в затылке и слегка немели ноги. Он знал: это последствия гипноза. Годы, проведенные в скиту с Лидией, слились в один зеленовато-сизый туман, который заполнил его тело и все пространство вокруг. В нем еще оставался этот туман, но эта девушка, сама того не ведая, его растворяет. Он понял это еще тогда, в пещере, а потому не захотел отпустить ее от себя.

То, что он к ней испытывал, на любовь не похоже. На ту любовь, которую он чувствовал к Маше.

Плоть его молчит и, наверное, никогда уже не заговорит. Но эта девушка ему нужна. Очень. Без нее его снова окутает с ног до головы этот густой зеленовато-сизый туман.

Он вздрогнул, вдруг ощутив странный холодок внизу живота. Словно там обитало какое-то живое существо, и оно просилось выйти наружу. Ян положил на землю топор и прижал к животу ладонь. Там на самом деле что-то шевелилось и слегка ныло. Это было приятное ощущение, когда-то давно он его уже испытывал. Он лег на траву, раскинув руки и подставив лицо серому, брызгавшему редкими каплями дождя небу — и весь отдался этому ощущению. Он почему-то думал сейчас о Еве, купавшейся нагишом в пруду. Он видел это случайно: в первый раз, когда чинил ворота, а во второй — когда косил траву на опушке, чтобы набить ею матрацы. Он закрыл глаза. Нет, это была не Ева, а Маша, хотя свою сестру он никогда в жизни не видел нагой. Зато нагой он видел Машину мать, эту удивительную женщину, в которую, как выяснилось, безумно был влюблен его отец и от которой ушел, все еще любя ее.

Возможно ли уйти от женщины, любя ее?..

Эти мысли кружились в сером предосеннем воздухе, возвращая Яна к острым физическим ощущениям, пережитым с Лидией, и к его упорному желанию освободиться от нее, отвести от себя ее колдовские чары.

…Он не слыхал, как подошла Ева. Она присела на корточки, и он увидел совсем рядом ее лицо в обрамлении заметно отросших за последние месяцы платиново-жемчужных шелковистых волос.

— Вспоминаешь о чем-то? — спросила она и нежно коснулась пальцем его щеки. Они оба испытали непонятную боль. Ева спрятала лицо в ладони и села в мокрую траву.

— Я расскажу тебе сегодня все остальное, — прошептала она. — Ты должен знать, какая я гадкая, испорченная. Ты даже представить себе не можешь, какая. Но только сейчас мне стыдно и больно. А раньше… раньше меня точно несло потоком слепых буйных чувств. Я обязательно должна тебе обо всем рассказать.

Ян сел и обнял девушку за плечи. Она прижалась к его груди и всхлипнула. И он вдруг вспомнил своего племянника, маленького Яна, который однажды вот так же горько всхлипывал у него на груди. На душе сделалось тепло и в то же время тревожно. Он осторожно прижал к себе Еву, поднял на руки и понес в сторону их пристанища.

— Мы остались вдвоем в пустой квартире, — рассказывала Ева, подперев кулаком щеку и глядя на прозрачный березовый лес за сбрызнутым легкой изморосью стеклом. — В нас словно бес вселился, и энергия била через край. Нас никто не видел, но мы продолжали разыгрывать это странное действо изысканно красивой любви — мы оба были помешаны на театре и красоте. Мы целовались возле зеркала, то и дело кося глазами в его сторону, мы и любовью стали заниматься около зеркала — Алешу это возбуждало, меня тоже. Мы из кожи вон лезли, чтобы каждое наше движение было красивым и изящным, как в зарубежных эротических фильмах, которые нам довелось видеть на закрытых просмотрах. Мы с упоением придумывали мизансцены с раздеванием и переодеванием, чувствуя себя главными героями нами же и сочиненной пьесы. Нам нравилось ласкать друг друга, мы научились многим способам делать друг другу приятно. И все-таки это, как я поняла впоследствии, была детская любовь. Страсть, о которой нам было известно из книг и спектаклей и которую мы умело имитировали.

Однажды Алеша сказал:

— Как жаль, что это происходит просто так, и никто этого не увидит. Впрочем, постой-ка… У Сашки есть кинокамера. Я попрошу его сделать о нас с тобой фильм.

Я тоже загорелась этой идеей, забыв о ком-то третьем, который в этом случае станет свидетелем того, что не может происходить при свидетелях. Но я была дитя театра, я обожала публику и в то же время научилась про нее забывать. Алеша тут же позвонил Саше, и он вскоре уже был у нас.

Мне было неловко раздеваться под Сашиным любопытным взглядом, хоть я и знала этого парня чуть ли не с детства. Алеша заставил меня выпить вина и стал раздевать сам — медленно, картинно красиво, изображая из себя опытного ловеласа.

Я быстро забыла про Сашу и его камеру. Мои движения стали плавными и картинно изысканными, я не физически, а эстетически наслаждалась тем, что делала сама и что делал со мной Алеша. Потом мы выпили еще вина, и Алеша вдруг воскликнул:

— Идея! Сашка, я тоже хочу поснимать. Я должен видеть это со стороны. Я просто умру, если не увижу!

— Но я не могу заниматься любовью с Сашей, — сказала я и почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Саша был красив мужественной и в то же время одухотворенной красотой.

— Глупенькая, ведь ты будешь только притворяться, будто занимаешься с ним любовью. Ты будешь, так сказать, имитировать сексуальные действия. Как на сцене.

— Но ведь это… нельзя имитировать, — возразила я, представив вдруг, как Сашин член войдет в меня, и почувствовала приятную слабость в низу живота.

— Почему? — самым искренним образом изумился Алеша. — Ведь ты актриса, и все это будет как на сцене. Тебе же приходится обниматься и целоваться на сцене.

— Да, но я… Понимаешь, я люблю тебя, а не Сашу! — выпалила я и почему-то смутилась.

— О, уж что-что, а это я знаю, моя сказочная фея. — Алеша подошел сзади, обнял меня за плечи, заставил запрокинуть голову и жадно впился в мои губы. Но это был театральный поцелуй, и я ответила на него таким же. — Вот. Видишь, как я тебя люблю, — сказал он и опустился передо мной на колени. — Пожалуйста, прелесть моя, сделай то, о чем я тебя прошу. Я очень, очень прошу тебя об этом.

Я заметила, что Саша не спускал с меня глаз. Его пальцы нервно барабанили по столу.

— Но ведь это будет называться изменой. Правда, Саша? — неожиданно обратилась я к нему за поддержкой.

Он опустил глаза. Алеша истерично расхохотался, уткнувшись лицом мне в колени.

— Я так хочу снять этот фильм! Я уже придумал все мизансцены, — заговорил он глухо. — Мы выдвинем тахту на середину комнаты, разбросаем по ковру цветы и зажжем много свечей. Да, кстати, ты, Сашка, наденешь презерватив…

В конце концов я согласилась — я не могла отказать Алеше ни в чем. Внутри меня, однако, совершалась какая-то перемена, меня даже начало знобить. Алеша с Сашей, кажется, ничего не заметили — они готовили декорации будущего фильма.

Алеша ознакомил нас с нехитрым сюжетом: я сплю голая, лишь прикрывшись символическим от пояса до колен черным шифоновым шарфом. Мои длинные волосы (парик) свешиваются до самого пола. Поза такая, словно я кому-то отдаюсь во сне. Саша, тоже голый, лишь в белой повязке вокруг бедер, подходит ко мне. Несколько секунд он смотрит на меня спящую, потом тихонько снимает шарф (я продолжаю спать), целует в лоно и сразу же властно мной овладевает.

— У тебя на лице должно быть наслаждение, смешанное с мукой, — наставлял меня Алеша. — Сперва ты пытаешься с ним бороться, но это, разумеется, не всерьез, потом ты ему отдаешься — вся до капельки. А когда ты кончишь, — обратился он к Саше, — приподнимись медленно на локтях и посмотри ей в глаза, потом встань на колени между ее ног, а она осыпет твой фаллос лепестками розы.

Я вскрикнула, когда Саша вошел в меня резким длинным толчком и прикусила от наслаждения губу. Я чувствовала, как по моей шее сбегает струйка крови, но мне было на все наплевать — мое существо бурно и по-настоящему откликнулось на Сашины ласки.

— Браво! Брависсимо!!! — орал Алеша, бегая вокруг нас с камерой. — Гениально. Саша, не спеши. Ева, подними левую коленку и выверни бедро наружу. Теперь сделай то же самое с правой. Отдавайся, отдавайся же ему, черт возьми! Закрой глаза и слегка приоткрой губы. Умница! А ты положи ладонь ей на левую грудь. Сделай больно. Да сильней же, чтоб слезы из глаз брызнули. Ах ты, Господи, какие же вы, ребята, молодцы!

Я лежала совершенно голая на тахте, испытывая наслаждение и стыд. Саша принес бокал вина, сел передо мной на корточки, приподнял мою голову, сдернул парик и страстно поцеловал в губы.

— Хочу тебя, — шепнул он мне на ухо. — Ты чудесная девчонка. Я ужасно тебя хочу.

Я выпила бокал до дна и поняла, что пьяна встельку. Надо мной потрескивали свечи в канделябрах, тахту качало на волнах, тело казалось легким, почти невесомым. Это было уже другое тело. Оно мне было совсем чужим, но это оно обогатило меня удивительными, ни с чем не сравнимыми ощущениями.

Я заснула. Сквозь сон я чувствовала чьи-то ласки и поцелуи, но не могла открыть глаза. Ласки становились все решительней, и мое тело напряглось.

— Хочу тебя, — услышала я над собой Сашин голос. — Черт бы побрал этот театр. Алешка совсем спятил. Прости меня, моя маленькая девочка.

Я прижалась щекой к его груди и почему-то всхлипнула от обиды, хотя до этого никакой обиды не испытывала. Саша гладил меня по голове, целовал, потом я каким-то образом оказалась на нем сверху. Его ласки сводили меня с ума, но я вспомнила, что люблю Алешу, и расплакалась. Сашу это распалило, он стонал от наслаждения. А я плакала, наслаждаясь тем, что он со мной делал, и своими слезами.

— Дурачок этот Алешка — я бы тебя ни на шаг не отпустил. Эй, крошка, а ты не боишься забеременеть? — вдруг с тревогой спросил Саша и, оттолкнув меня почти грубо, приказал: — Марш под душ! Да скорей же. Ты что, не знаешь, как это делается?

Он чуть ли не силой затолкал меня в ванну, быстро свинтил шляпку гибкого душа и пустил мне между ног струю горячей воды.

— Делай так всегда, поняла? А то с ходу подзалетишь. Тебе еще рановато иметь детей, поняла? Скажи, тебе было со мной хорошо?

— Да, — прошептала я. — Я не знала, что так может быть.

— Выходит, я твой первый мужчина. — Саша усмехнулся. — Угораздило же тебя втюриться в этого Арбатского принца. Люби лучше меня.

— Нет, это совсем другое. — Я решительно замотала головой. — Любовь это не только то, что в постели. В постели всего какой-то миг наслаждения, а потом…

— Тебе рано философствовать на тему любви, — сказал Саша, заворачивая меня в махровую простыню и поднимая на руки. — Отнесу-ка я тебя к твоей Джульетте в опочивальню. Если бы мне не улетать завтра утром на съемки, я бы еще не один раз заставил тебя раздвинуть твои дивные ножки. Но я вернусь, слышишь? К тебе. И очень скоро. Ты только не позволяй больше своему Алешке устраивать комедию из того, что на самом деле называется трагедией. Обещаешь? Или снова поддашься на его слюнявые уговоры?

— Но я ведь знаю тебя с детства, и потому согласилась… — начала было я.

— Это соображение меня слегка успокаивает, хотя… — Саша внимательно посмотрел на меня. — Мне тоже кажется, что ты не смогла бы лечь под кого угодно. — Он тряхнул головой, провел языком по моим губам и опустил меня на пол возле двери в спальню. — Прилечу через неделю. К тебе. И мы в корне изменим нашу жизнь. Идет?

Алешка крепко спал, развалившись поперек тахты. В комнате воняло водкой. Я не стала его тревожить и, как была, в полотенце вышла в коридор. Саша обувался в прихожей.

— Ты очень красивая и вообще какая-то необычная. Я буду думать о тебе всю неделю и, наверное, ни с кем не захочу спать. Но это, мне кажется, не любовь, да и в судьбу я не больно верю… Черт побери, к чему эти сентиментальные монологи, а? Словом, прости меня за все. — Саша взял меня за подбородок и заглянул в глаза. — Я был последней скотиной, жеребцом. Ударь меня по морде. И посильней.

Я приподнялась на цыпочки и поцеловала Сашу в губы. Не оглядываясь, он выскочил за дверь. Я слышала, как он сбегал вниз по лестнице, громко топая ногами. Я бросилась на кухню и, взобравшись с ногами на подоконник, смотрела, как он удалялся по нашему переулку, ни разу не обернувшись.

…За окном стало совсем темно, и Ян встал, зажег свечу.

— Сейчас затоплю печь и поставлю чайник, — сказал он. — Больше не хочу тебя слушать. Внутри болит.

В поезде у Анджея начались сильные рези в животе. Он корчился на верхней полке, кусая губы. Сосед по купе сходил к бригадиру поезда, и на ближайшей станции Анджея увезла в больницу машина «Скорой помощи». Его без промедления положили на операционный стол, и дежурный хирург вырезал гнойный аппендицит. Операция прошла успешно, только из-за экономии анестезина Анджею пришлось помучиться от боли уже потом.

Это был маленький провинциальный городок среди тамбовских степей — тихий, пыльный, живущий обособленно и однообразно.

Анджей смотрел в затененное большими тополями окно больничной палаты на улицу, по которой изредка проезжали машины, слушал радио, почитывал газеты. Соседи попались молчаливые, никто не лез в душу со своим любопытством. Медперсонал относился к Анджею внимательней, чем к остальным больным. Он воспринимал это как должное.

Ему вернули сумку и вещи, и он с радостью убедился, что все на месте — вплоть до перочинного ножа. О существовании денег, очевидно, никто и не догадался: дешевая клеенчатая сумка оказалась надежней любого сейфа, по поводу денег и документов он объяснил, очнувшись от наркоза, что в Москве, когда он делал пересадку, у него украли бумажник, где они лежали, добавив, что ехал к матери в Тамбов.

Хирург, полноватая женщина лет тридцати пяти с крупными чертами лица и добрыми карими глазами, на пятый день после операции сказала, присев на стул возле кровати Анджея:

— Мы можем выписать вас в начале следующей недели, но в дорогу вам рановато, Андрей Германович. — И, слегка смутившись, добавила: — Но вы можете пожить недельку у меня. Я живу с матерью. У меня нет ни детей, ни мужа.

— Спасибо, Анастасия Ивановна, но мне, право, неловко тревожить ваш складный образ жизни своим вторжением, — начал было Анджей и внезапно осекся, поняв, что основательно подзабыл русский и теперь выражается на каком-то тарабарском наречии.

— Гляжу я на вас и думаю: давно не встречала таких воспитанных и интеллигентных людей, — сказала Анастасия Ивановна, поправляя цепочку на полной молочно-белой шее. — В вас, как мне кажется, есть немецкая кровь. Угадала?

— У меня мама немка, — тут же нашелся Анджей. — Отец бросил нас, когда я пешком под стол бродил. — Он снова почувствовал, что фраза получилась нерусская, и виновато улыбнулся: — Мама говорила со мной по-немецки. Да и все соседи были немцами. Но у меня, к счастью, не немецкая фамилия и в паспорте написано, что я русский. Поэтому меня взяли в армию и я был на фронте.

Он снова улыбнулся своей обезоруживающе виноватой улыбкой, и Анастасия Ивановна была покорена.

— Фамилия у вас знаменитая. И такая красивая. Чайко-овский, — нараспев произнесла она. — Мой самый любимый композитор, между прочим. Вы случайно не родственником ему доводитесь?

— Увы, нет. — Анджей рылся в памяти, припоминая биографию своего знаменитого «однофамильца». — На Урале это довольно… частая фамилия. Фу, опять я делаю ошибки. Простите, что я так плохо говорю по-русски.

— Ну что вы! — горячо запротестовала Анастасия Ивановна. — Вы говорите очень правильно и необычно. Все сейчас говорят как-то… одинаково.

Через два дня Анастасия Ивановна перевезла Анджея к себе домой в больничной «скорой помощи», нисколько не таясь и не смущаясь своих коллег. Она жила в старом деревянном доме на окраине города. Из его окон было видно бескрайнее море созревающей пшеницы.

Без белого халата и косметики она показалась Анджею худей и моложе, к тому же у нее была красивая молочно-белая шея. Она сказала, когда они ужинали втроем с ее матерью, еще не старой женщиной с породистым лицом и хорошими манерами:

— Вы мне нравитесь, Андрей Германович, но, поверьте, я пригласила вас к себе без какого-либо умысла. Я не синий чулок, но мне почему-то всегда не везло с мужчинами. Вероятно, потому, что не хватало на них времени.

— Нет, Стасечка, это потому, что ты слишком серьезно к ним относишься, — вступила в разговор Анна Несторовна. — Мужчины боятся слишком серьезных женщин. Правда, Андрюша?

Анджею вдруг сделалось легко и уютно. Он весело рассмеялся и расслабился весь до кончиков ногтей. В доме пахло пирогами и вишневым вареньем, на кухне тикали ходики, за окнами колыхались волны пшеничного моря.

— Ну, я, наоборот, люблю серьезных женщин, только они меня почему-то сбоку обходят. Ой, опять не по-русски сказал. Анна Несторовна, Бога ради, хоть вы помогите мне наконец заговорить на чистом русском языке.

Предложение было с энтузиазмом принято, ибо угодило как нельзя в точку: Анна Несторовна до сих пор преподавала в средней школе русский язык и литературу. Завязалась оживленная беседа о русской и вообще славянской поэзии.

После чая Анастасия Ивановна взяла гитару и спела сентиментальную песенку из какого-то советского кинофильма. У нее был красивый грудной голос, но почти не было слуха, и Анджей делал над собой усилие, чтобы не морщиться, когда она брала откровенно фальшивые ноты. Он сел за пианино. Оно было расстроено, несколько клавиш западало, и тем не менее Анджей умудрился сыграть «Баркаролу» и «Подснежник» Чайковского, потом вдруг заиграл «Un Sospiro» Листа, сразу же сбился и со стуком захлопнул крышку. Женщины были сражены наповал. Анна Несторовна, пожелав спокойной ночи, тактично удалилась к себе. Анастасия Ивановна стала не спеша убирать со стола посуду.

Анджей чувствовал, что она только и ждет от него знака и что первая его ни за что не подаст. У него еще побаливал живот, но дело было вовсе не в этом — он совсем не хотел эту женщину. Она была ему отнюдь не противна, даже симпатична, просто Анастасия Ивановна являла собой полную противоположность тому, что привлекало его, Анджея Ковальски, в женщине. И в то же время она отдаленно напоминала Юстину. Ту самую Юстину, к которой он, кажется, никогда не пылал особой страстью, но которой ему сейчас так не хватало. «Старею, — пронеслось в мозгу. — Хочется покоя… Но ведь покой — это так скучно и банально…»

Он смотрел на степные просторы за окном, слышал тиканье ходиков, позвякивание посуды и думал о том, что жизнь прошла, что его больше никогда не полюбит девушка с мятежной тоской во взоре, свято верящая в романтическую любовь. Но почему-то не испытывал грусти.

— Я постелила, — сказала Анастасия Ивановна. — Вам не следует нарушать режим, — добавила она, теребя цепочку на шее.

— Да, пожалуй, — согласился Анджей и медленно встал.

Ему вдруг сделалось грустно.

Метеосводка обещала тайфун, надвигавшийся с невероятной скоростью со стороны Кубы. Компания спешно покинула яхту в Сарасоте. Сью осталась. Она сказала своему бывшему клиенту, владельцу родео:

— Я бросаю не тебя, а ту Розалинду, которую ты знал. Между прочим, меня зовут Сьюзен. Чао, папаша.

Через два дня по прибытии яхты в Нью-Орлеан любовники улетели в Рим.

— Хочу побывать на твоей родине, кэп, — говорила Сьюзен, откинувшись на спинку кресла «боинга», секунду назад оторвавшегося от земли. — Я только сейчас поверила в то, что мы вместе и летим туда, где нас никто не знает. — Она вдруг нахмурила брови, провела указательным пальцем сверху вниз от своих роскошных, цвета мускатного шампанского волос по переносице и до кончика подбородка. — Сью, ты становишься сентиментальной. Ты еще пожалеешь об этом, Сью, — тихо произнесла она и, опустив ресницы, склонила голову на плечо своего спутника. — Но это не любовь, правда, Франко? — спрашивала она, когда лайнер, слегка подрагивая стальным корпусом, летел над Атлантикой. — Нет, не отвечай на мои глупые вопросы. Все пройдет, и я снова стану свободной. Я с детства привыкла быть свободной. Кэп, ты отпустишь меня на волю, когда я попрошусь?

Она не дала ему ничего ответить, а долго и страстно целовала в губы. Сью совсем недавно открыла для себя прелесть поцелуя. Это новое ощущение странно будоражило плоть, отдаваясь сладкой болью в солнечном сплетении. От поцелуев Франческо у нее кружилась голова. Последний раз у Сью кружилась голова, когда ей было восемь лет и отец повез их с братом в Диснейленд, где они катались на русских горках. Сью на всю жизнь запомнила это ощущение, потому что оно очень ей понравилось.

— Кэп, мы поселимся в отеле, как семейная пара. И вообще, будем вести очень благопристойный образ жизни, — ворковала Сью, положив голову на его плечо. — В детстве меня силой заставляли вести благопристойный образ жизни. Потом я сорвалась с цепи и натворила кучу непристойных вещей. Но я делала это только потому, что не знала тебя, кэп. Почему я не знала тебя раньше? Хотя иногда твое лицо кажется мне очень знакомым. Может, я видела его во сне? Но у дурочки Сью всегда были такие идиотские сны: то у учительницы математики выпала изо рта челюсть прямо на уроке, то священник изнасиловал в парке свою старшую сестру. — Сью грустно усмехнулась. — И еще мне снились мужчины. Они что-то делали с моим телом, и мне было приятно. Я просто млела от того, что они со мной делали. Я считала, мужчины годятся только для того, чтобы делать с моим телом что-то приятное. Я стала шлюхой, да, да, обыкновенной шлюхой! Но я в этом не видела ничего грязного, кэп. Мне кажется, все или почти все девчонки мечтают о том, чтобы стать шлюхами. Многим не позволяют родители, кому-то встречаются парни вроде тебя. Мои родители плевать на меня хотели, а там, где я жила, хороших парней не водилось… Или это все судьба, кэп? Ты веришь в судьбу?..

Она сладко дремала на его плече, просыпалась, чмокала от удовольствия своими большими, по-детски пухлыми губами, бормотала какие-то «философские глупости» — она сама называла так свою довольно бессвязную болтовню.

Когда самолет стал заходить на посадку и под крылом засняли огни вечного города, Сью спросила.

— Ты думал все это время о ней?

Он коротко кивнул.

— Я бы хотела ее увидеть. Я бы сразу поняла, чем она смогла так привязать тебя, и обязательно это переняла. И ты решил бы, что я — это она. Расскажи мне про нее хоть что-нибудь. Она красивая?

— Наверное… — Его голос звучал не совсем уверенно. — Но это совсем не главное. Нет, вообще-то это очень важно в женщине, но в ней… Я любил ее не только поэтому.

— Любил? А разве сейчас не любишь?

Он тяжело вздохнул.

— Я не имею права ее любить. Она… такая чистая.

— Вот оно что. — Сью внезапно разозлилась. — А ты, наверное, изменил ей с какой-нибудь шлюхой вроде меня, — сказала она и вдруг почувствовала внутри странную пустоту. — Но почему ты это сделал?

— Потому что я грязная свинья, — сказал он. — Так говорит моя мама. Она говорит, что все мужчины — грязные свиньи.

— Твоя мама мудрая женщина. — Сью хрипло расхохоталась. — Ну да, мы шлюхи потому, что вы хотите нас. Если бы вы нас не хотели… Кэп, твоя жена — маленькая романтическая дуреха. И ты любишь ее как раз за это. Знаешь, чем отличаются романтические дурехи от обыкновенных шлюх? — Она была обжигающе красива в своем горячем навязчивом желании быть тем, кем она не могла для него стать. — Мы, то есть шлюхи, созданы для того, чтобы ублажать вашу плоть, а они, эти дурехи, тешат вам душу. Мужчины тщеславны, кэп, и это в вас бывает сильней похоти. Знаешь, кэп, я бы очень ее любила, — вдруг сказала Сью. — Ведь мы с ней как две половинки одного целого, и ты не можешь прожить без какой-либо из них.

Они пробыли в Риме три дня и уехали в Монте-Карло. Это была идея Сью — ей не сиделось на месте, к тому же она хотела попытать счастья в рулетке. Она сорила деньгами направо и налево, почувствовав впервые в жизни, что покупает, а не продает, и новизна этого ощущения ее пьянила.

Франко в первый же вечер выиграл пять тысяч долларов. Его совсем не захватил азарт рулетки — он очень страдал, что не имеет собственных денег. Они всю ночь праздновали удачу в ресторане, и на Сью «положил глаз» какой-то принц. Она танцевала с ним вальс — босая, в длинном облегающем платье бирюзового цвета с глубоким разрезом сзади. Это было вполне пристойное зрелище — ресторан пользовался отличной репутацией ввиду частого посещения его знатными особами. Принц успел шепнуть ей на ухо, что собирается провести недельку-другую на своем острове в Средиземном море и что с удовольствием бы разделил одиночество с девушкой в бирюзе.

— Обсудите эту проблему с моим мужем, — сказала изрядно накачавшаяся «шабли» Сью, потершись щекой о мягкий прохладный атлас пиджака принца. — Только учтите, ваше величество: мой муж чрезвычайно ревнив. Я думаю, он накажет меня за одно то, что я посмела принять ваше предложение на тур вальса.

На следующую ночь Франческо выиграл всего тысячу долларов — поначалу он был в значительном проигрыше и, отыгравшись, рисковать не стал. Наблюдавший весь вечер за этой парой принц, улучив минуту, спросил у оживленной, с пунцовыми пятнами на щеках Сью:

— Вас наказали?

— О да, ваше величество. — Сью подмигнула ему своим окруженным прозрачной перламутровой тенью зеленым глазом. — Хотите знать — каким образом?

— Если это, разумеется, не тайна, мадам. Я воспитан в уважении к тайнам. Тем более к тайнам прекрасных женщин.

— О нет, это вовсе никакая не тайна. — Сью весело расхохоталась и изящным движением руки освободила уложенные на затылке локоны. — Еще как досталось! Это было жуть какое изощренное наказание. Ваше величество, а вы практикуете на женщинах изощренные наказания?

Принц не был наследником никакого престола, но ему очень нравилось, как эта девушка произносила «ваше величество», словно посылала ему воздушный поцелуй — приглашение продолжить их знакомство, сделать его еще более близким. Против этого принц ни в коем случае не возражал.

— Только с красивыми женщинами вроде вас. Я обычно наказываю их… — Он нагнулся и шепнул ей на ухо что-то явно непристойное на незнакомом ей языке. Сью сделалось весело, и она игриво похлопала его по щеке горячей ладошкой.

— Вы чем-то похожи на моего мужа. Знаете, он заставляет меня заниматься любовью по многу часов. Как вы думаете, чем любовь отличается от секса? — вдруг перестав смеяться, спросила она.

— Мадам, извините, но мы, европейцы, слово «секс» употребляем исключительно в медицинском смысле. Я знаю, у вас в Америке произошла сексуальная революция. Многие страны Европы отстали от Нового Света, но, согласитесь со мной, консерватизм в отношениях между мужчиной и женщиной необходим. К тому же у нас многовековые, если даже не тысячелетние, традиции. А это значит, что мы не только знаем, как доставить женщине удовольствие, а считаем своим долгом делать это.

Сью рассеянно слушала болтовню принца. Она не спускала глаз с Франческо, на расстоянии чувствуя: кэп пребывал в полном мраке.

Через два дня Франческо проигрался в пух и прах на глазах у того же принца. У Сью оставалось несколько тысяч долларов, которых вполне хватало, чтобы вернуться в Америку. Но она ждала, что скажет Франческо.

Он сказал ей утром:

— Почему бы нам не принять предложение этого напомаженного индюка? Какая разница, где и с кем жить под одной крышей, если все равно не можешь жить с тем, кого любишь?

Сью промолчала, лишь гневно сверкнув внезапно повлажневшими глазами.

Вечером они улетели с принцем на его остров.

Из их апартаментов прямо в море спускалась широкая мраморная лестница. Шум прибоя день и ночь напоминал о царстве морской стихии, по сравнению с которой остров был всего лишь песчинкой. Франческо ночами лежал без сна, слушая зов моря и с болью ощущая, что его душа уже почти не откликается на него. Душа… Она потихоньку умирала с тех пор, как ушла Мария…

Он выбрался из роскошной широкой кровати и спустился к морю. Звезды были очень близко, но казались чужими и колючими. Море вздыхало могучими влажными легкими, обдавая его брызгами невозвратных воспоминаний. Сью появилась неслышно. Она села рядом с Франческо на прохладную гладкую ступеньку и обняла его за плечи.

— Я люблю тебя, Франко, — сказала она. — И у меня очень много денег. Если хочешь, можешь проиграть их все до цента. Я буду только рада.

— Ты добрая, Сью.

— Нет, я жадная и злая. Просто я хочу во что бы то ни стало удержать тебя.

— Мне некуда идти, Сью. Я беден и никому не нужен.

— Не говори так. Ты нужен мне. МНЕ. Ты… Нет, я не стану говорить те слова, которые говорят мужчинам влюбленные дурочки. Я вообще ненавижу всякие слова. Но я… — Она вскочила и взбежала на несколько ступенек и, сплетя над головой руки, стала медленно вращать высокими крутыми бедрами. — Смотри на меня, Франко, — говорила она, убыстряя темп своих движений. — Все мужчины, которые меня знали, сходили с ума по этому животу, грудям, ягодицам и всему остальному. Я знаю, что такое похоть, и умею ее удовлетворять. Я сумею сделать твоему телу так хорошо, как не делал никто. Но это все ерунда. Я могу сейчас бросить свое тело на острые скалы, и оно превратится в кусок тухлого мяса. И ты будешь рыдать над ним, кэп, а я буду смотреть на тебя сверху. Да, сверху, потому что теперь у меня есть душа. И это ты сделал так, что она у меня появилась. Но ты же и заставил эту душу страдать…

Она покачнулась и, изогнувшись всем телом, с трудом удержала равновесие.

Франко очутился рядом и крепко схватил ее за талию.

— Испугался, кэп? — Ее лицо казалось незнакомым и бесстрастным в холодном лунном свете. — Боишься потерять этот аппетитный кусок мяса? — Она уперлась ему в грудь обеими руками, точно пытаясь вырваться, и застыла в этой позе, глядя на щедрую звездную россыпь Млечного Пути над головой. — А я его ненавижу, — со злостью прошептала она. — И если бы я знала наверняка, что в следующей своей жизни встречусь с тобой, я бы сейчас… — Она прижалась к его груди и всхлипнула. — Нет, кэп, это ложь — я бы не смогла сделать это даже ради тебя. Я очень боюсь смерти.

Они занимались любовью прямо на этой лестнице, взлетевшей над обломками разрушенных тысячелетними стараниями стихий скал. Получая наслаждение от ласк Франческо, Сью все больше и больше ненавидела свое тело.

Принц устроил прием в честь гостей. Особы из знатных семейств привезли с собой роскошных женщин с томно похотливыми взорами, мерцающими из-под нейлоновых ресниц. Это были манекенщицы, фотомодели и королевы красоты, в чьих жилах текла самая обыкновенная кровь, но плоть их была воистину королевской.

Сью выделялась среди них своим природным, в последние дни расцветшим в ней с необъяснимой силой, очарованием. Она казалась диковинным цветком среди взращенной искусным садовником причудливо изысканной клумбы капризных орхидей и изнеженных роз. В отличие от других, она была без грима и украшений — лишь подчеркнула темно-коралловыми румянами крутизну своих высоких скул и повесила на шею нитку гранатовых бус. Женщины смотрели на нее с осуждением, втайне, однако, завидуя ее естественности и безупречному вкусу. Принц млел от счастья — он посадил Сью слева от себя и теперь, касаясь как бы ненароком ее обнаженного плеча, испытывал легкое головокружение искусного развратника, достигшего чуть ли не совершенства в ведении сексуальной игры. Он замечал не без удовольствия, что муж(?) этой фантастической женщины с каждой минутой пьянеет все сильнее, и едва заметным движением бархатисто-коричневых глаз приказывал лакею подливать в бокал Франческо вина покрепче.

— Сегодня ночью мы с вами совершим прогулку в грот Венеры, — шепнул принц на ухо Сью. — Это ночь наша, не так ли?

Сью невесело усмехнулась. Она пила вино, оживленно болтала с мужчинами, смеялась их остротам, но на душе было хмуро и тоскливо. Ее кэп думал о другой женщине. Она не винила его за это. Та женщина его бросила и потому была ему особенно Дорога. Она, Сью, не сможет бросить своего Франко. Без него она снова превратится в существо без души… Черт побери, нет, душа у нее останется и будет терзать ее день и ночь без отдыха. Внезапно она повернула голову к принцу и сказала ему, но так, чтобы ее слова непременно услышал Франческо:

— Ваше величество, я хочу в этот грот сейчас.

Она не заметила изумленно-радостного блеска в глазах принца, зато обратила внимание, что Франческо не прореагировал никак. Даже не поднял головы.

Принц отдал какие-то распоряжения стоявшему за спинкой его кресла лакею. В зале стал меркнуть свет, откуда-то сверху полилась тихая мелодичная музыка. Гостей пригласили в беседку из вьющихся роз на высокой скале над морем, куда их доставляли в носилках дюжие мулаты. Сью увидела, как два мулата осторожно положили в носилки безмятежно спящего Франческо и тоже куда-то понесли.

— Успокойтесь, с ним все будет в порядке, — сказал принц, проследив за взглядом встревоженной Сью. — Он мой самый дорогой друг, а я умею ценить дружбу.

…Сью вернулась в их апартаменты уже на рассвете. Франческо спал, повернувшись к стене. Она вылезла из своего узкого невесомого платья и легла с краю. Плоть, ублаженная и умиротворенная искусными ласками принца, жаждала покоя. Но Сью так и не смогла сомкнуть глаз.

Наконец Франческо зашевелился и лег на спину.

— Франко, я только что изменила тебе, — сказала Сью высоким срывающимся голосом. — Я остаюсь с этим индюком. Ты свободен и можешь хоть сейчас улететь домой.

— У меня нет дома, — тихо сказал Франческо. — Я останусь с тобой.

— Но как ты можешь остаться со мной после того, как я… — Сью стремительно села в кровати и в отчаянии посмотрела на возлюбленного. — Черт побери, неужели ты начисто лишен гордости?

— Иди сюда, — позвал Франческо и протянул к ней руки. — Я очень тебя хочу.

— Нет, Франко, это невозможно после того, что я сделала. Неужели ты не понимаешь? — Сью почувствовала, что внутри у нее что-то оборвалось.

— Глупости. Ты создана для того, чтобы удовлетворять похоть мужчины. Я хочу тебя, Сью.

Она громко застонала и рухнула головой в подушку.

Когда он овладел ее телом, ей чудилось, будто она видит себя сверху и издалека.

— Ненавижу, ненавижу, — шептала она, изнемогая от наслаждения.

Так продолжалось несколько дней. Однажды принц поднялся к ним в апартаменты со стороны моря. Сью, раскинувшись, лежала на кровати, свесив одну ногу на пол. Франческо сидел рядом, обхватив руками колени, и смотрел в одну точку.

— Ты красив, друг, — сказал принц, окинув его оценивающим взглядом. — Я не поклонник мужской красоты, но, как истинный эстет, люблю работать с красотой, доводя ее до совершенства. Тебе наверняка не хватает утонченности в любовных делах. Это несправедливо, друг, по отношению к женщинам, которые у тебя есть и будут. Смотри, как это делается, и учись.

Принц скинул легкую набедренную повязку и, опустившись на одно колено перед кроватью, положил свою ладонь Сью на живот и стал водить тонкой костяной палочкой с пушистой кисточкой на конце по наружной части ее полураскрытого лона.

Она вздрогнула и попыталась встать. Принц с силой надавил ей на живот и, прижав большим пальцем клитор, ввел свою палочку с кисточкой глубже.

— Франко, я… — прошептала Сью с коротким стоном, запрокинула голову, закрыв глаза.

— Удивительная женщина, — говорил принц, продолжая свои упражнения с палочкой. — Вся во власти своей роскошной плоти. Тебе повезло, друг. И мне тоже. Смотри же внимательней.

Он засунул свою палочку глубоко во влагалище Сью, одновременно надавливая ладонью ей на живот. Она согнула ноги в коленях, потом подняла их и положила принцу на плечи. Он быстро натянул на свой довольно вялый пенис презерватив с шишкой из резиновых шипов на конце и, привстав, ловко засунул его во влагалище Сью. Она обхватила руками колени и прижала их к своему животу.

— Целуй ее в губы, — велел принц Франко, не переставая вертеть своим узким мускулистым тазом. — Ну, скорей же.

Франческо повиновался — он был в прострации и почти ничего не соображал.

Сью широко раскрыла губы и вцепилась зубами ему в язык.

— Твоя очередь, друг, — сказал принц, обессиленно сев на пол. — Ее может удовлетворить разве что Казанова.

Потом они обедали втроем на террасе, прилепившейся к скале над морем наподобие большого ласточкиного гнезда. Пол здесь был прозрачный, и поэтому казалось, что до них долетают кипящие брызги ярко-бирюзового прибоя. Сью сидела, положив голые ноги на колени принцу и обнимая за шею Франческо. Она была совсем пьяная.

— Ты меня не любишь, — говорила она заплетающимся языком, обращаясь не то к принцу, не то к Франческо. — Женщину нельзя любить. Нет, можно, конечно, но зачем? Если ты будешь любить ее, ей надоест, и она уйдет от тебя к другому. Люби меня, кэп, и я уйду от тебя к принцу. Но ты не любишь меня, а вот принц…

Она громко икнула и всхлипнула.

Принц резко встал, и Сью чуть не грохнулась на пол.

— Ненавижу бредни о любви и прочей ерунде, — сказал он, брезгливо швыряя в море салфетку. — Они напоминают мне эту кошмарную безвкусицу, именуемую искусством девятнадцатого столетия. Эти проклятые романтики сумели извратить до безобразия прекрасную идею Ренессанса о свободе человеческой плоти. Мадам, когда вы проспитесь, к вашим услугам мой личный самолет. — Он обернулся на пороге и сказал, обращаясь к Франко: — Рад был встрече с тобой, друг.

— Свяжитесь с аэропортом в Берлингтоне, — велела Сью пилоту. — Пускай сообщат по коду эй-си сто восемь пятьсот тридцать два, чтобы прислали вертолет.

— Да, мэм, — послушно кивнул пилот. — Отдыхайте спокойно — вам принесут радиограмму в салон.

Они приземлились на гористом плато, предназначенном для посадки небольших частных самолетов. Вертолет ждал в пятидесяти метрах. В воздухе было холодно, и Сью с Франческо завернулись в большие одеяла из пушистого меха. На рассвете вертолет сел на лужайку перед большим желтым домом со стеклянным куполом в центре и целым лабиринтом причудливой формы пристроек.

— Дед наверняка меня не узнает, — говорила Сью чуть возбужденно. — Мы не виделись с ним почти десять лет. Думаю, он давно смирился с моей смертью. Но Сью Тэлбот пока еще жива. И вовсе не собирается складывать лапки.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Франческо, в изумлении глядя на свою спутницу.

— Только то, что мне принадлежит половина всего, что старик сгреб под себя больше чем за полвека хитроумной лжи, лести, угодничества перед политиками и прочих надувательств. Он ворочает миллионами. Но он сколотил их вовсе не для того, чтобы наслаждаться жизнью — он просто не знает, как это делается. Мой дед привык этой жизнью управлять.

— Так ты — Сьюзен Тэлбот? Как же я раньше об этом не догадался? Ведь ты так…

— В чем Дело, кэп? Разве это что-то меняет? — недоуменно спросила Сью, с беспокойством глядя на возлюбленного.

— Не знаю, я больше ничего не знаю, — бормотал он. — Ты — ее сестра, а я… я грязная похотливая свинья.

— Я живу у вас вторую неделю и ничем не могу отплатить за ваше… бескорыстное гостеприимство, — говорил Анджей. Они шли с Анастасией Ивановной узкой тропкой вдоль лесной посадки по краю еще не до конца скошенного пшеничного поля. Солнце садилось в сизую дымку густого июльского зноя. Где-то далеко отмеряла чей-то век кукушка. Анджею казалось, он уже переживал нечто подобное или же читал у кого-то из русских классиков — Тургенева либо Толстого, а может, у Бунина. Наверное, потому происходящее виделось ему значительным. Но так считал разум. Душа оставалась безучастной.

— Зачем вы так? — упорно глядя себе под ноги, сказала Анастасия Ивановна. — Я… мне ничего от вас не надо.

— Знаю, моя милая. Потому и чувствую себя так неловко и… неопределенно. Вы тратите на меня столько душевных сил.

Фраза получилась напыщенной и не совсем искренней. Анджей поморщился.

— Нет, что вы, — Анастасия Ивановна вдруг повернула к нему свое полное белое лицо с близко посаженными серыми глазами. — Наоборот, я получаю от вас столько… энергии. Вы даже представить себе не можете, как важно для меня прийти домой и увидеть вас с томиком Чехова или Бунина возле окна, услышать ваш голос, посидеть с вами в сумерках на веранде, — говорила она, беспокойно теребя цепочку на шее. — Я… я только недавно поняла, как ошибалась раньше. У меня были мужчины… — Она опустила глаза, замедлила шаг и остановилась. — И я всегда ждала от них чего-то такого, чего они не могли мне дать. Понимаете, то, что происходит в постели, ну, словом, этого мне мало. Не в плане физиологии, нет. Все мужчины, как бы это сказать… ну да, были прозаичны. В вас есть что-то такое, что я мечтала встретить в юности в человеке, которого полюблю. Я когда-то была большой идеалисткой.

— Вы и остались ею.

Анджей взял сильную широкую руку Анастасии Ивановны в свои, и, склонив голову, поцеловал кончики пальцев.

— Нет, это не так, — тихим, но решительным голосом возразила она. — Это не идеализм. Это… стремление выжить. Во что бы то ни стало выжить. Я цепляюсь за вас, как за соломинку. Вы появились в тот самый момент, когда мне казалось, будто я все глубже и глубже куда-то проваливаюсь. Но самое главное не то, что я проваливалась, а то, что мне было абсолютно все равно, и я бы палец о палец не ударила, чтобы изменить свою жизнь. Об этом не догадывался никто, даже мама. Ну а в больнице меня считают чуть ли не мужиком в юбке.

Анастасия Ивановна грустно усмехнулась.

— Спасибо, что вы так искренни со мной. Но вы меня совсем не знаете, и я вполне могу оказаться не таким, каким вы меня воображаете.

— Я про вас ничего не придумывала. Я смотрела и продолжаю смотреть на вас слишком трезвым взглядом. Я была почти уверена, что вы захотите от меня того же, чего хотят все остальные мужчины. Я бы скорее всего не смогла бы вам отказать, но тогда все было бы… иначе. А такое со мной впервые в жизни. Разумеется, я не поверила в ваш рассказ о пропавших документах и всем остальном, хотя в больнице поверили. Вот вам и большая идеалистка.

— И вы… вы не стали заявлять в органы? — спросил опешивший и слегка испуганный Анджей. — Почему?

— А почему я должна была заявлять? — Анастасия Ивановна удивленно и с укоризной посмотрела на него. — С детства презираю стукачей и прочую мразь.

— А если бы я оказался шпионом? Между прочим, я вполне мог им оказаться.

— Нет. Не клевещите на себя. Я бы никогда не смогла… полюбить шпиона.

— А вы…

— Да, я вас люблю. Но я не собираюсь связывать вам крылья. И не хочу, чтобы ради меня вы нарушали ваш привычный образ жизни. Это не пустые слова. Я поняла, что люблю вас именно за то, что вы свободны душой. — Она усмехнулась. — Правда, я не верю ни в Бога, ни в душу, ни в прочую мистику, но вы, думаю, меня поняли.

Она наклонилась и скинула босоножки. Анджей отметил невольно, что у Анастасии Ивановны слишком широкая ступня и искривленные неудобной обувью пальцы.

— Как странно, — пробормотал он и снова подумал о том, что события, действующим лицом которых он вольно либо невольно стал, не оригинальны, но нравятся ему как раз этим проверенным временем и не одним десятком судеб постоянством. Он даже почувствовал гармонию с окружающим миром. Правда, все эти импульсы исходили опять же от разума. Но ведь, помнится, еще Сократ говорил о его главенствующей роли в жизни человека.

— Вы совершенно правы: это на самом деле странно. Впору поверить в Бога и в судьбу.

Она присела прямо в заросли полыни возле тропинки, аккуратно подоткнув под себя широкий подол ситцевого сарафана.

Он примостился рядом. Запах полыни вернул в прошлое, в те времена, когда он жил в доме у реки. Главной в этом прошлом была Маша. Он давно не видел ее так отчетливо, не ощущал так близко.

— Женщина, которую я любил, сошла с ума и погибла. И в этом виноват я. — Анджей задумчиво смотрел на кустик травы у своих обутых в клеенчатые шлепанцы ног. — Я очень ее любил, но — бросил. Не знаю, почему я это сделал. Но тогда я не мог поступить иначе.

— Рассказывайте дальше — мне нравится вас слушать, а вам необходимо облегчить душу.

— Дальше было совсем неинтересно. Вернее, мне казалось, что интересно, но я очень скоро понял, что… Да, что я полный духовный банкрот, и мне следует жить в одиночестве в какой-нибудь дыре, чтобы я никого больше не смог обмануть, пообещав то, чего дать не в силах.

— Я не боюсь быть обманутой, — сказала Анастасия Ивановна, глядя куда-то вбок. — Это, как вы знаете, не самое страшное в жизни.

— Вы правы. — Анджей встал и протянул Анастасии Ивановне руку. — Я останусь у вас, если можно. Похоже, мне некуда идти. В прошлое не вернешься. Но это и хорошо, что туда нельзя вернуться, правда? — он спрашивал как бы самого себя. — Там тесно как в старых брюках. Но почему я понял это только сейчас?..

— Дед, хватит притворяться, — говорила Сью, стоя у постели больного, но глядя не на него, а в окно, за которым белела снежная шапка далекой горы. — Мне тоже хочется лечь с тобой рядом и забыть про то дерьмо, которого пришлось наглотаться. Я тебе все простила. Может, ты был прав, когда хотел, чтоб я родила этого ублюдка. Но я закусила удила и помчалась своей дорогой. Дед, ты должен мне помочь. Мне больше не к кому обратиться. У шлюх не бывает друзей и подруг. Ты, наверное, догадался, что твоя внучка стала шлюхой?

Веки старика слабо дрогнули.

— Не бойся — я никому ничего не скажу. Ты только подпишешь чек, а потом снова будешь изображать из себя живую мумию. А я — счастливую любовницу. Пока не кончатся твои деньги. И мои силы, — добавила она шепотом. — Дед, мне нужно сто тысяч долларов.

Тэлбот едва заметно шевельнул пальцами правой руки и приоткрыл глаза.

— Моя девочка, — прошептал он, с усилием ворочая языком.

— Да, твоя девочка. Я знала, что с тобой все в порядке. Где чековая книжка?

— Сейф… Наклонись — нас могут подслушать. — Сью послушно наклонилась, накрыв своими пышными волосами лицо старика. — Они подписаны. Я ждал тебя. — Он перешел на едва слышный шепот, но Сью не пришлось его переспрашивать — у нее был отличный слух.

— Пока, дед, мы еще увидимся, — громко сказала она и направилась к двери. — Я не буду тебя благодарить — ты сделал это ради себя, верно? Обещаю тебе, что мы еще увидимся.

…Она нашла Франческо возле бассейна в виде морской лагуны. Он сидел на корточках и бросал мелкую гальку в стену с пейзажем морских далей. Камешки со стуком отскакивали от нее и падали в воду, распугивая пучеглазых рыбок.

— Кэп, все о’кей. Счет оплачен, игра продолжается. — Не разуваясь, Сью зашла по пояс в воду и стала брызгать ему в лицо. — Сто, двести, триста тысяч — сколько душе угодно. В нагрузку роскошное тело шлюхи. Душу утопим в этой чертовой луже с зеленой мочой.

Она скрылась с головой под водой и поплыла. Франко перестал швырять камни, поднялся с корточек и…

…И увидел ее.

Она была в узеньком бикини ярко-рябинового цвета. Косы ее были уложены на затылке корзиночкой. Она спускалась с лестницы, что-то мурлыча себе под нос. Остановилась на середине, прошептала: «Франческо», прижала руки к груди и стала медленно опускаться на ступеньку. Одним прыжком он очутился рядом с ней.

— Франческо, увези меня отсюда, — сказала она, прижимаясь головой к его животу. — Хочу к Лиз, к Лючии, к Сичилиано… Мне так не хватало вас всех. Франческо…

Сью вышла из бассейна и, стоя у подножия лестницы, наблюдала «сентиментальную идиллию воссоединения двух любящих сердец». Эти слова пришли ей в голову внезапно. Она не знала, расплакаться ей при виде этой сцены либо прийти в ярость. Неожиданно сказала:

— Сестричка, у меня есть для тебя подарочек. Можете провести медовый месяц в Лас-Вегасе или Акапулько. — Она наклонилась, подняла из травы свою сумочку и достала чековую книжку. — Только не надо меня благодарить. Все закончилось лучше, чем я могла себе представить. Я навещу вас когда-нибудь в вашем уютном гнездышке. На правах тети вашей милой дочурки. Держи, кэп. — Она протянула чековую книжку, и Франческо, спустившись на две ступеньки, машинально взял ее и тут же вернулся назад. — Вот и хорошо. Когда придете в себя, Розалинда уже будет далеко-далеко отсюда. Сделайте мне племянничка, ладно? — Запрокинув голову, она хрипло рассмеялась. — Я обучу его тому, чему не успела научить тебя, кэп. Чао, мои котята. И больше не стоит царапать друг другу симпатичные мордашки.

— Не могу так больше жить… С детства играла какую-то роль. Скажи, почему я не могу притворяться перед тобой?..

У Евы была высокая температура. Она сидела с ногами на своей койке в натопленной келье и смотрела в узкое оконце, исхлестанное ноябрьским ненастьем. Ян стоял на коленях возле печи и подкладывал в топку поленья.

— Почему ты все время молчишь? Боишься сказать что-то неискреннее? Я хочу слышать слова, много-много слов. Пускай они будут лживы — я очень соскучилась по лжи. Без лжи невозможно прожить, правда же? Мы и себе каждый день лжем. Ну и что? Ну почему, почему ты молчишь? И твой Алеко тоже молчит. Вы что, дали обет молчания?

Она с размаху стукнула кулаком по стене и громко шмыгнула носом.

Ян медленно закрыл топку, поднялся с колен и только тогда повернул голову в ее сторону.

— Не молчи, только не молчи, Бога ради, — шептала Ева сквозь стиснутые зубы. — Иногда мне кажется, будто я живу в склепе среди полуразложившихся останков чужих воспоминаний.

— Прости. — Ян присел на краешек ее кровати. — Я сейчас сделаю тебе чаю с вареньем. Ты больна. Я виноват, что держу тебя здесь. И вообще нам не нужно было встречаться.

Это был самый длинный монолог, который Ян произнес за последние несколько месяцев. Он дался ему с трудом — лоб покрылся испариной. Ему казалось, он на самом деле разучился выражать словами мысли и чувства.

— Ты никогда не полюбишь меня — ты обо мне слишком много знаешь. Но мне вовсе не нужна твоя любовь. Жалость тоже. Как хорошо, когда никого не любишь, правда? Тогда становишься капелькой дождя, лепестком цветка. — Она вытерла ладонью мокрые щеки. — И еще тем мертвым желтым листом, который ветер только что сорвал с ветки и с силой швырнул об землю. Я привыкла, чтоб меня любили, чтоб мной восхищались. Неужели тебе трудно притвориться, будто ты в меня влюблен? Неужто тебе никогда не приходилось лицедействовать?

— Нет, — коротко ответил Ян и внезапно вспомнил Машу-большую, Машину мать, такой, какой увидел в первый раз на эстраде ресторана. — Она даже на сцене оставалась сама собой, — сказал он вслух и очень смутился.

— Невелика заслуга. — Ева презрительно хмыкнула. — Зато я каждый вечер бываю разной. Я не могу быть сама собой — это все равно, что каждый вечер носить одно и то же платье. Я обожаю их менять. Господи, как я соскучилась по своим платьям. Соскучилась по… ага, точно — соскучилась по тем, с кем спала и кто меня хотел. А с тобой я бежала вовсе не потому, что меня кто-то обидел или сделал мне больно. Это был прекрасно разыгранный спектакль, мой милый честный Ян. Я посвятила его святой чистоте и наивности. О, как я тебя презирала за эту наивность и в то же время тебе завидовала. — Она спрятала лицо в ладонях, потом быстро их отняла. — Смотри на меня, слышишь? Ангельский лик, да? Ты клюнул на это выражение невинности на моем лице. Ах, какой же ты доверчивый и романтичный! Ну а твои хорошие правильные родители постарались внушить тебе с раннего детства, что лицо — зеркало души. Хм, как бы не так. — Ева рассмеялась и зло тряхнула отросшими до плеч волосами. — Было бы невыносимо скучно жить, если б на каждом лице, особенно женском, проецировалась душа. Это все равно что ходить голым. Даже еще хуже и опасней. Скажи честно, ты поверил моему рассказу?

— Да. Ты рассказала мне правду.

— Ты прав. Но ты остановил меня на том самом месте, откуда началась бы ложь. Тогда мне казалось, что это вышло случайно. Скажи, это вышло случайно? Или же ты что-то заподозрил?

— Не знаю. Мне стало больно и… Да, я вдруг чего-то испугался, — признался Ян.

— Но ты все равно узнаешь про меня все, как оно есть. — Ева быстро сунула руку под подушку и протянула Яну тетрадку. — Это мой дневник. Вещественное доказательство того, что я сделала. Но я не смогла с ним расстаться. Понимаешь, я очень тщеславна. Я спрятала его в твоей пещере на следующий день после того, как приехала в санаторий. Я выследила тебя с моря. Я следила чуть ли не за каждым твоим шагом. Я поняла, что ты тот, кто мне нужен. Но в то же время я поняла, что ты выдаешь себя совсем не за того, кто ты на самом деле. Вернее, ты ни за кого себя не выдаешь, но мало кто воспринимает тебя таким, какой ты есть. Эту комедию с красивой любовью возле лазурного моря я посвящаю тебе. Если хочешь, можешь назвать ее трагедией — жанр не имеет для меня никакого значения. Ты прочтешь мой дневник?

— Да, — сказал Ян, беря из ее рук тетрадку и вставая с кровати.

— Уходи, — едва слышно прошептала Ева. — Я хочу побыть одна. Мне не нужен чай.

Когда за Яном закрылась дверь, она накрылась с головой одеялом и разрыдалась.

ДНЕВНИК ЕВЫ

13 мая (в дальнейшем числа указывать не буду — это скучно и банально. И какое это имеет значение?..)

Все встало на свои места или, наоборот, вышло из повиновения. Плюс стал плюсом, минус минусом. Молекула соединилась с молекулой, образовав вспышку и выброс энергии. Глупая, о чем я пишу?.. Описываю свою измену будущему мужу? И при этом испытываю не стыд и угрызения, а восторг, восторг!.. Он сейчас проснется, а я стала другой. Другим стал мир вокруг. Каким — пока не знаю. Пришел библейский Адам, дал надкусить мне яблоко искушения и ушел, оставив в Эдеме с Адамом неискушенным. Думаю, это кончится… грандиозным фейерверком во славу чего-то. Так или иначе, но это кончится не так, как кончаются банальные любовные треугольники. Тем более слово «любовь» я истерла до дыр на подмостках. Интересно, интересно…

Вечер одного из дней. Мне хорошо, мне… странно?..

У них разные фигуры, у моих двух Адамов. У А-1 узкая грудь, тонкая шея. И странные — не широкие, но девические бедра. Я бы не смогла объяснить, в чем заключается эта «девическость» его бедер, но они как-то странно — в искаженном виде — повторяют мои. Мы стояли рядом возле зеркала. Очень красивы. Высшей мерой красоты. А-1 стал ласкать меня как обычно: поцелуй в грудь, кончиком языка коснулся пупка, поиграл соском… Потом мы сели на ковер, и он заставил меня пошире раздвинуть бедра…

— Ты отдалась вчера Сашке. Что ты при этом чувствовала? — спросил он, лаская пальцами у меня между ног.

— Было как на сцене. Я играла, понимаешь.

— Ты — великая актриса. Но ты должна была что-то почувствовать.

— Забыла. Вся сосредоточилась на том, чтобы красиво изобразить страсть.

— Но ведь ты не знаешь, что это такое Ты не должна была это знать. То, что происходит между настоящими самцом и самкой, это всего лишь слепой зов природы, озабоченной прежде всего продолжением рода. Ты не должна подчиняться ее зову. Если ты превратишься в самку… — Он поднялся с ковра и, глядя на меня сверху вниз, сказал тихо и сквозь зубы: — Я бы не хотел тебя потерять.

— Ревнуешь меня к Саше? — поинтересовалась я.

— Не в том дело… Он превратит тебя в самку. Впрочем, как хочешь, так и поступай.

Он отправился в ванную.

Я легла на тахте в гостиной.

Хотелось побыть одной.

День. На душе — никак. Сердце бьется. Отчего, а?..

Звонила мама. Голос взволнованный. Видела дурной сон. Что именно — не говорит. Касается, кажется, меня. Просила быть осторожной. (В чем? И как?) Буду, обязательно буду, если доживу хотя бы до тридцати. А сейчас ничего не страшно. Мама грозилась заехать в Москву по пути на отдых, но я ее отговорила (Уф, как хорошо!!!). Еще ее здесь не хватало. Правда, ей сейчас не до меня — новый роман. Он только что закончил ГИТИС.

Мой будущий муж ушел, когда я еще почивала. Кажется, сегодня будет готова пленка. Так хочется взглянуть…

Ночь. Восходящая порнозвезда в одиночестве и раздумье.

Сеанс окончен. Мне нужно сниматься в порнофильмах — так постановил совет Алешиных приятелей. А-2 забракован. «Животное», «сексуальный террорист», «колхозный бык», «Козел, топчущий клумбу» — это лишь немногие эпитеты из тех, какими наградили его «благодарные» зрители. А-1 ни слова не проронил, я тем более. Сцена любви с А-1 показалась мне приторно красивой и ненатуральной. Мое возбуждение было равно нулю. Когда я смотрела сцену любви с А-2, то очень возбудилась, и стоило больших усилий это скрыть. Удалось, кажется. Друзья моего мужа очень веселые и остроумные ребята. Раньше мне было так весело с ними… Сейчас чего-то не хватает. Они со мной на равных, и меня это вдруг стало раздражать. В конце вечера я переоделась в длинное — мамино — платье и напялила сиреневый парик. Полегчало. Додик вдруг изъявил желание «заняться кинематографом» сию минуту и предложил в мои партнеры собственную кандидатуру. Отказалась наотрез. Додик напоминает мне большого кузнечика. Бр-р, с детства их боюсь. Алеша не стал настаивать. Когда ребята разошлись, раздел меня и на руках отнес в спальню. Его ласки однообразны. Когда-то я была уверена, что обращу его в свою веру. Глупая, наивная и так далее. Бросила вызов природе и получила от нее, что называется, по морде. Да и что значит — «моя вера»? Сама пока не знаю. Итак, какой же я веры?..

Утро нового дня. Я, наверное, той же веры, что и Кармен.

Репетировали с Фантиком «Ромео и Джульетту». Я — Джульетта. Из Алеши не Ромео, а бутерброд с дерьмом. Я поняла это с первой же репетиции, но, разумеется, молчала. Фантик наконец заговорил. Сказал, что попробует Бархатова, когда тот вернется со съемок. И тогда Алешу прорвало. Он нагрубил Фантику, а про А-2 сказал, что он не Ромео, а провинциальный Дон Жуан. Явно рассчитывал на мою поддержку. Я молчала, уткнувшись носом в том Шекспира. Фантик стал репетировать сцену Джульетты с патером Лоренцо. Думала, Алеша уйдет, хлопнув дверью. Остался.

— Это маразм. Бархатов противопоказан Шекспиру, — сказал он, когда мы вышли на улицу.

— Я с тобой не согласна, — буркнула я, глядя в сторону.

— Но я представляю себе Ромео не туповатым похотливым мужланом, в какого его обратили на наших подмостках, а существом более высшего порядка. Да и публике необходимо свежее прочтение Шекспира. Более близкое к оригиналу, а не этот пир необузданной похоти.

Я молчала. Шекспир не мог быть содомитом, хотя я читала где-то, будто он был бисексуалом. Как и Байрон. Что ж, говорят, Фантик тоже бисексуал, хотя, на мой взгляд, он чистой воды педрило.

На следующий день мы пришли вместе с будущим мужем на репетицию. Первое, что мне бросилось в глаза — Саша. Загоревший, похудевший, в одних джинсах без майки. Улыбается мне со сцены и протягивает руки.

— Репетируем сцену на балконе, — сказал Фантик каким-то бабьим голосом.

Саша втащил меня на сцену и крепко к себе прижал. Я говорила свой текст задыхающимся, готовым в любую минуту сорваться на шепот голосом. Фантик был в отпаде.

— Двадцать третьего едем на фестиваль в Саратов, — изрек он, глубокомысленно почесывая задницу. — Аникеев, я сам прослежу за твоей женой — ты будешь нам мешать. Займешься Гамлетом. Всерьез и надолго. Понял?

Это была к месту брошенная кость — Фантик опытный психолог. Алеша чуть не подавился ею от радости. И тут же смылся. Репетировали до потери пульса. Наконец Фантик тоже выдохся и отпустил нас на все четыре до десяти утра. Саша изловил возле театра такси. Заехали в «Елисеевский», купили целую сумку жратвы и вина. Я никогда не была у А-2 дома. В нашем театре говорят, будто эту квартиру купила ему певица из Большого, дама в зрелых годах. Я спросила, когда мы поднимались на лифте, так ли это.

— Пустяки. — Он улыбался и смотрел мне в глаза. — К нам с тобой это не имеет никакого отношения.

Домой вкатилась после двух. Шея и грудь в синяках и кровоподтеках. Алеша умышленно ушел в ванную, где я снимала грим. Наши взгляды встретились в зеркале. Я поспешила запахнуть халат, но он, разумеется, все видел.

— Я ведь сказал, что он провинциальный Дон Жуан. — Голос тусклый, усталый. И взгляд такой же. — Не забрюхатишь, Джульетта?

— Ты сам во всем виноват. Мне бы и в голову не пришло.

(Думаю, зря это сказала.)

— А я тебя ни в чем не обвиняю. Я звонил в ЗАГС — можем завтра расписаться.

— У меня репетиция.

— Они работают с девяти. Успеем. И у тебя окажется свободным вечер.

Саратов. День. Кошмарная гостиница. Я, кажется, окончательно превратилась в женщину. (Но не в самку — фигу вам!)

Успех, цветы, аплодисменты. Сашу атакуют поклонницы. Он целует их в губы и, кажется, получает от этого удовольствие. Я заперлась в гримерной. Было сегодня очень больно. Сцена жестокая штука. Выворачивает душу наизнанку. Вытряхивает из тела. С трудом приходила в себя. Потом разговаривала по телефону с А-1, лежа в объятьях А-2. Муж поздравил с успехом. Оказывается, ему уже позвонил Фантик и, как он выразился, «все сообщил». Что — еще не знаю. Он застал нас перед спектаклем в моей гримерной — сорвал крючок. Сказал, что перед спектаклем заниматься этим кощунство (!), повернулся и удалился.

Сашу визит Фантика возбудил еще сильней. Я, кажется, смутилась, и у меня ничего не получилось.

— Наверняка занимается сейчас онанизмом в каком-нибудь укромном уголке, — сказал Саша, застегивая джинсы. — Нам пора одеваться. Сейчас разыграем то, что предшествует этой сцене. Забавно, да? Ни пуха, Джульетта. Ты дала мне прекрасный заряд.

Так оно и было — энергия хлестала в нем через край. Я выдохлась к последнему акту. Но ведь я спала по ходу действия и еще не до конца проснулась. Фантику понравилось, хоть и не преминул попенять за «самодурство».

…Алеша — мой муж. Эта мысль как-то странно меня беспокоит, вернее, заставляет задуматься. Почему? Или точнее — зачем? И что это он так торопился и настаивал?.. Нет, с Сашей я ни за что не стану это обсуждать.

Чудо, что он со мной творит. Проникает в каждую клеточку, каждый уголок. Я ему принадлежу. Это новое ощущение. Оно захватывает. Я точно парю в воздухе.

Но почему сегодня на сцене мне было больно?..

Москва. Вечер. Ненастно на душе.

Пробы у Т. прошли на «ура». Оказывается, я очень киногенична. Буду играть какую-то розовую куколку без мозгов, но с ангельски чистой душой. Рада? Не знаю, не знаю… Случись это год назад, ходила бы колесом по комнате. Роль в кино в какой-то степени протекция А-2. Сопровождал на пробы, но дожидаться меня не стал.

Сказал: дело, объясню потом. Брела пешком по дождливой Москве. Мимо его дома… в «Литве» посмотрела в …тый раз «Мост Ватерлоо». Вивьен Ли — мой идеал. У нас он недостижим. Тоже ангельски чистый лик. А что бушевало внутри? Я расплакалась в конце.

Дома пьянка. Все те же лица. Кузнечик пиявкой присосался к губам. Меня чуть не стошнило. Муж сказал:

— Не тронь — укусит. Она завела себе самца.

— Не верю, — сказал Кузнечик. — Она не такая дура, чтобы делать по пять абортов в год.

— Аборты — высшее сексуальное наслаждение истинной самки, — возразил А-1. — Совсем ты, Додя, темный. Мне рассказывала одна Гертруда, что спит с Лаэртом только ради абортов. Додик, сделай меня брюхатой, а?

Крутили порнуху с голубыми. Я не могла оторвать глаз от экрана, хоть меня и начало тошнить самым настоящим образом. Мальчишки изумительные. Один, в панталончиках с кружевами и ниткой бирюзы на безволосой груди, напомнил мне А-2. Но это была карикатура на А-2. Все равно не могла оторвать взгляда от экрана. Думаю, А-1 все понял — вид у него был ужас какой самодовольный.

Он обнял меня в постели и шепнул на ухо:

— Ты ни в чем не виновата. И я люблю тебя как прежде. Можешь всегда и во всем на меня рассчитывать.

Одесса. Вечер. Размышления о том, о сем, в том числе и об утраченной невинности.

Пока храню верность. Кому?.. Смех, да и только. Нравится мой партнер.

Телефон А-2 молчит, хотя он, точно знаю, а Москве. А-1 звонит каждую ночь и объясняется в любви. Как странно, но по телефону его слова меня очень волнуют. Ностальгия?.. О да, я была так чиста и наивна. Вся юность прошла под знаком любви к Алеше. И он меня любил (?). Кажется, мы оба оказались обманутыми. Похоже, он тоже вначале верил в то, что я смогу обратить его в свою веру (или же умело подыгрывал, а?). Ну а если бы обратила?..

А-2 не лезет из головы. Но я дала себе слово не раскисать.

Звонил Фантик и сказал, что в октябре везем наш спектакль в Прагу.

…В который раз набрала телефон А-2. Было долго занято. Потом никто не снимал трубку. Скрывается?..

У моря. Одна. Сумерки вокруг. Сумерки на душе.

Этот тип оказался полным ничтожеством в постели, и я теперь боюсь провалить свою роль — он стал мне отвратителен. Слава Аллаху — кино не театр. Красиво сощурила глаза и слегка надула губы — вот и готов кадр. Когда дело дойдет до озвучания, забуду, наверное, какие у него потные и шершавые ягодицы и немощный хер. Очевидно, замену А-2 будет найти трудно. Да и стоит ли искать?..

Через неделю буду дома, и все прояснится. Или еще больше запутается?.. Странно, но очень соскучилась по А-1. Мы как сиамские близнецы. Духовно.

…Видела издали монахов. Во имя чего умерщвляют плоть? Или же это обыкновенное лицедейство?..

Дома. День. Откровения. Прозрения. Горечь на душе, но никто не должен знать.

Провела чудесную ночь с А-1. Разговоры, нежные ласки… Вроде бы утолила ностальгию. Он, кажется, тоже. Он по мне скучал, я это точно знаю — встретил в аэропорту с роскошным букетом кремовых роз. На нас смотрели с восхищением и завистью.

— Меня возбуждают их взгляды, — признался А-1.

Он был прав — меня они тоже возбуждали. Как шампанское и секс.

Мама помолодела лет на двадцать. Советовалась со мной, стоит ли ей выходить замуж.

— Боюсь его потерять, — призналась она и покраснела. — Такое встречается раз в столетие.

(Насколько я помню, ей уже встречалось, и не раз.)

— Ты говоришь о постели? — уточнила я.

— Я не умею разделять любовь на составные части.

— Научишься. — Я горько усмехнулась. — Это необходимо в нашей жизни.

— Ты бурно повзрослела. И сделала головокружительные успехи в искусстве. Я в твои годы о подобном и мечтать не смела.

— «Блажен, кто смолоду был молод», — процитировала я классика и рассмеялась. — Мама, я завела любовника. Не озирайся по сторонам — муж обо всем знает.

— Обо всем?

— Ну, почти обо всем. Какая разница?

— И он… он тоже тебе не верен?

— Меня это не волнует, — сказала я и поняла, что на самом деле все-таки волнует. Вспомнила розы и завистливые взгляды окружающих. Если бы все это было не игрой… И если бы не появился А-2…

— Все-таки не стоит, чтобы все развертывалось у него на глазах, — посоветовала мама. — Соблюдай правила игры. К тому же таинственность женщину только красит.

— Ты спала с Бархатовым? — спросила я, в упор глядя на маму.

— Нет… То есть да. Однажды. Но это было наспех и…

— И?..

— Нас застукала эта ведьма Старкова.

— Та, что купила ему кооперативную квартиру?

— Да. Она держит его на коротком поводке.

— И всему виной деньги, — догадалась я.

— Она миллионерша. И ни единого наследника. К тому же она приложила ручку к тому, чтобы у него сложилась карьера. Влиятельная особа. Вхожа наверх. — Мамин взгляд рассеянно блуждал по комнате. — Знаешь, я, кажется, не буду спешить с замужеством, — вдруг изрекла она. — Ты не будешь возражать, если Л.К. поживет у нас?

В первый раз спрашивает моего разрешения. А если бы я сказала «буду»?..

Вечер или ночь. Впрочем, какая разница?..

А-2 уехал с мадам Старковой в Судак. У нее там нечто вроде виллы. Распили с Фантиком бутылку коньяка в его кабинете. Он делал заходы, но я поняла, что его машинка никуда не годится, о чем и сказала прямым текстом.

— Что делать? Просто я хотел отвлечь тебя от мрачных дум. (Трепло собачье.) Женщину они старят, ну а старой актрисе платят меньше. Это у Старковой голос. — Фантик выругался матом. Похоже, он ее не любит. — Станешь богатой, как Лиз Тэйлор, купишь Бархата у Старухи. Но к тому времени его машинка тоже испортится. — Фантик вставил мне в рот зажженную сигарету. — Даже мне приходится мириться с причудами этой Пиковой дамы. Представляешь, распорядилась отодвинуть репетиции на целую неделю, и я смиренно согласился. Знаешь — почему? Да потому, что у нее все Министерство культуры под каблуком. Тявкнет раз — и накрылась Прага, тявкнет другой — и Фантик вообще невыездной. А тут еще Франкфурт наклевывается. Сыграешь еще Ромео?

— С кем?

— Хотя бы с собственным мужем. А что, идея, а?

— Глупая. — Я едва удержалась, чтобы не загасить сигарету о щеку Фантика. Черт, он меня точно рентгеном просвечивает.

Но я поняла, что с ним можно поладить себе на пользу. Разумеется, он поймет, что я играю, и оценит это выше, чем искренность.

— Но в каждой глупости есть зерно гениальности, — добавила я.

— Завтра приходите в двенадцать.

Ночь. Дела театральные. Но ведь я же прежде всего актриса, правда?

С Алешей на репетиции случилась истерика — увидел себя в зеркале в ночной сорочке и кудрявом парике из сцены на балконе. «Нечто среднего рода, — буркнул Фантик, который стоял рядом со мной. — Оно и в Африке оно». Это была его месть Алеше. Фантик не забывает ничего, а лишь до поры до времени прячет жало.

Потом он сказал, что я уже не гожусь на Ромео — из куколки, сказал он, сформировалась бабочка. И добавил самоуничижительно:

— Но в этом есть и моя вина: куколку нельзя держать под лучами солнца.

Фантик обожает выражаться афоризмами. И еще ругаться матом. Тут же очень красиво загнул (увы, не запомнила всю фразу) про одну «пожилую даму, страдающую комплексом бабушки Аполлона и сексуальным аппетитом Медузы Горгоны, загримированной под Венеру». Далее следовало что-то нецензурное. Потом вдруг вскочил на помост и начал:

Щекой склонилась на руку она. О, быть бы мне перчаткой, чтоб касаться Ее щеки![7]

Я не растерялась и тут же ответила своей репликой, то есть — Джульетты, хоть и была в костюме Ромео. Он восхитительный партнер, и я даже забыла на какое-то время, что он кривоног, как горилла, и у него воняет изо рта. Алеша смотрел на нас в зеркало, потом повернулся. Мне стало смешно — у него потек грим, и вообще в его облике было что-то жалкое. Жалость унижает. Поэтому я его обсмеяла. Ему полегчало.

— Меняю амплуа, — заявил он. — Держу пари, из меня получится великолепная Катарина из «Укрощения строптивой». Ведь эта баба была гермафродитом и боялась больше всего на свете, что кто-то разоблачит ее тайну. Но Петруччио[8] был в восторге от своего открытия.

О, сэр Уильям! Неужели это так? В таком случае, вы опередили и наш век тоже.

Вечер. Дождь за окном. Романтика и декаданс.

Был ужин при свечах в честь водворения в нашем доме Л.К. Великолепный — блистательный — актер старой мхатовской школы. Делает все даже красивей и изысканней, чем Алеша. Мама верит? Или тоже играет? Пока не пойму. Алеша хотел увековечить их дуэт на пленке. Разумеется, в одежде и как принято в отечественном кино. Л.К. отказался наотрез. Сказал: «Есть мгновения и чувства, не терпящие тиражирования». Мама просияла.

(Л.К. на два года моложе Алеши.)

Я оделась и соответственно играла роль умненькой девочки, слишком красивой для того, чтобы быть синим чулком, но слишком невинной, чтоб им не быть. Придумала на ходу. Насколько мне известно, аналогов в мировой драматургии не существует. Не знаю, что рассказывала про меня Л.К. мама, но роль я провела блестяще. Я «опьянела» от одного бокала шампанского и начала читать сонеты Петрарки:

И день и час люблю — как их забыть! — Когда простился с низкими страстями, Но больше — ту, что мне предстала в храме, В глазах которой лучше хочешь быть[9].

Ну, и так далее. После второго бокала я сыграла попурри собственного сочинения из «Сильвы». Потом был ноктюрн ми бемоль мажор Шопена, красивые капли слез на глазах мамы, которые (увы, я еще не могу так делать) очень долго не проливались на щеки, роза — ее Л.К., встав на одно колено, преподнес тоненькой скрипачке в строгом крепе с ниточкой жемчуга на шее, Алешино: «Боже, что за дивный вечер». (Прозвучало напыщенно, но это была самая искренняя фраза за весь вечер.)

Кажется, Алеша «положил глаз» на Л.К. Впрочем, это могло быть тоже игрой.

Муж купал меня в пене — это было продолжением дивного вечера, — с лепестками роз. Л.К. «случайно» заглянул. Я «не успела» испугаться и прореагировать в духе невинного создания — я как раз стояла по колено в этой пушистой пене, и Алеша размазывал по моему животу душистые хлопья. Л.К. успел хорошо разглядеть мое тело в трех зеркалах, почему-то еще не покрытых паром. «О, простите», — это было сказано восхищенно-сдавленным голосом, засим последовал великолепно исполненный жест, означающий на языке театра: «Глазам своим не верю, как ты прекрасна». Алеша почему-то воспринял его в свой адрес — он был в прозрачных нейлоновых трусах.

— Этот тип напоминает мне Жерара Филипа в молодости, — сказал он нарочно громко, чтоб Л.К. услышал, за ним всего мгновение назад закрылась дверь. — Моя любовь к театру и искусству вообще началась с этого обворожительного француза.

Мы спали «валетом», переплетя ноги и прижимаясь, вернее, впечатываясь друг в друга половыми органами.

Снился А-2, и я испытала во сне сильнейший оргазм.

Вечер. Муть на душе. А, пошло все на х…

Мадам явилась на репетицию. Бриллианты во всех местах, фарфоровая улыбка, декольте в коричневых веснушках, которые не берет даже французская косметика, ну и так далее, о чем писать и то противно. Саша играл безупречно, но это была всего лишь игра. Фантик сидел по правую руку от Мадам и то и дело шептал ей что-то на ухо. Нам не сделал ни единого замечания. Мадам поцеловала меня в щеку, навязчиво благоухая «Magie Noire» (эти духи напоминают мне запах пота в интимных местах толстых старух), назвала «русской Сарой Бернар» и тут же сказала, что мне необходимо «получить соответствующее образование». Фраза показалась мне довольно двусмысленной, но, по-моему, Мадам слишком глупа, чтобы знать толк в двусмысленностях. Сделала вид, будто мне в высшей степени безразличны ее слова. (Это, кстати, так и было, но следовало умело донести до публики.) Они отбыли в шикарном лимузине цвета перламутрового кофе с молоком. А-2, разумеется, за рулем. Мне — ни слова, ни жеста лишнего. Доброжелателен, уважает за талант, испытывает дружеское расположение коллеги по искусству. Фантик увел меня к себе в кабинет и налил полстакана портвейна.

— Только без слез. Через две недели Мадам отбывает в Лондон.

— После нее… мне будет противно.

— Не было и не будет. Они вместе уже семь лет. За это время твой Бархатов успел перетрахать две трети женской труппы моего театра и, наверное, столько же, если не побольше, актрисуль из Театра киноактера.

— Она догадывается?

— Не пойман — не вор. Бархатов умелый конспиратор. Подпольщик с царь-пушкой. Пока его хватает на все, даже на искусство. Пока. Когда он превратится в импотента, он перестанет быть актером и сопьется. Могу держать пари. Бархатова ждет унылая старость.

Пью венгерский вермут и смотрю на луну. Чего-то жалко. Себя?..

На рассвете. Распущенность в женщине притягивает мужчин. Черт возьми, ну почему?..

С Л.К. весь вечер. У мамы спектакль, Алеша на кинопробах. У Л.К. легкая простуда — иначе пошел бы в театр «болеть» за маму. Я ему не верю. Рада, что не одна… Распили бутылку румынского «токая». Я валялась на тахте с сигаретой. Хотелось кого-нибудь убить. Сказала об этом желании вслух.

— Убей меня, — предложил Л.К. — Сделаешь доброе дело.

— Не переигрывай.

— Ни в коем случае. Я ненавижу себя на самом деле.

— За что?

Мною овладело, можно сказать, любопытство.

— Я ее разлюбил, но никак не могу выйти из образа.

— Влюбился в кого-то?

— И да, и нет. Скорее всего нет. Устал. Хочется спрятаться в нору. Душа гибнет под бременем греха. Увы, буду грешить дальше. Завязну по уши в тине. Буду бить себя кулаком в грудь и рвать на себе рубашку и в то же время желать переспать с тобой. Ты необычная. Чертенок в шкуре молодого барашка. И это от природы, а не от интеллекта.

Он говорил отрывистыми фразами. Это был новый образ. Образ ли?..

Я рассмеялась и, подняв ноги, стала болтать ими в воздухе. Почему-то стало легко, словно отвалили могильную плиту. Флирт с Л.К. показался забавным, хоть этот тип мне и не нравится — у него раскисшая славянская душа. Но почему бы и не попробовать?

— Ты уверен, что мне с тобой понравится? — спросила я.

— Меня хотят многие женщины.

(Ответ самодовольного самца. Но импотенты редко бывают самодовольны. Впрочем, мой опыт еще не слишком велик.)

— Большая половина из них фригидна и хочет тебя лишь из любопытства, тем более что ты смазлив. Да, шарм у тебя есть, — сказала я, все еще не чувствуя даже намека на желание.

— Ты меня хочешь?

— Только из любопытства.

Минут десять мы перебрасывались репликами подобного рода.

Потом мне стало скучно, и я спросила.

— Веришь во всепоглощающую любовь? Любовь-рок, любовь-наваждение?

— Да. Если б не верил, давно бы пустил пулю в лоб.

— Можешь пустить. Потому что никогда ее не встретишь. А сейчас можем попробовать, на что ты годишься.

Он делал это умело, но быстро выдохся. Я вздохнула, невольно вспомнив А-2.

— Не понравилось? Я сегодня не в форме. Хандра заела. Давай еще.

— Скоро придет мама…

— Да, да, но Нина всегда пьет снотворное, и я бы мог…

Я ухватилась за эту идею.

— Мог бы? Неужели? В таком случае ровно в три в гостиной на диване или на полу.

(Я хорошо знаю мамино расписание.)

— А…

— Думаю, он сегодня дома не ночует. Или же будет к тому времени безмятежно спать.

…Мы занимались этим на ковре. Меня возбуждало мамино посапывание — дверь в спальню оставалась приоткрыта. Но самое острое возбуждение я испытала, когда услышала, как в замочную скважину вставили ключ.

— Все о’кей, — шепнула я на ухо партнеру. — Никаких комплексов.

Я закрыла глаза, чувствуя приближение оргазма. Когда я их открыла, прямо надо мной стоял А-2 и смотрел на меня прищуренно и колюче.

— Она тебе изменила, да? — услыхала я из прихожей голос А-1. Потом его довольный смех. — Не расстраивайся, друг. Cosi fan tutte[10]. Но это хотя бы эстетическое зрелище? — А-1 уже был подле А-2. — Нет, мне не нравится партнер. — (Я уловила в его голосе нотки ревности: похоже, он возлагал на Л.К. какие-то надежды.) — Сань, будь другом, смени его. Камера заряжена.

Кажется, Л.К. был шокирован, хоть и попытался это скрыть. Он удалился в спальню и плотно прикрыл дверь.

День, ночь, вечер — все смешалось. Меня хотят, и я могу заказывать музыку.

Он был ошарашен, когда увидел на пороге меня.

— Не бойся — Старуха уехала надолго, а ваша домработница выходная, — сказала я и прошла мимо него в похожий на музей антиквариата холл. — Богато, но не хватает артистизма. У Старухи купеческий вкус.

— Не называй ее так, прошу тебя, — сказал А-2. — Она замечательная женщина. Ты не представляешь, скольким людям она помогает.

— Особенно тем, у кого выносливый пенис.

— Ревнуешь?

— Сейчас уже нет. Рабов не ревнуют, а жалеют. Но я не умею жалеть.

Мы вошли бок о бок в огромную гостиную с натертым настоящим воском паркетом и камином в мраморных амурах. Я взгромоздилась с ногами на мягкий кожаный диван и попросила сигарету.

— Здесь нельзя курить. У… Екатерины Викторовны саднит от дыма горло.

— Понятно. — Я достала из кармана пиджака свои сигареты и щелкнула (очень громко) зажигалкой. — А чего здесь нельзя делать еще? Вернее, что можно делать?

Он сел в кресло напротив, уставившись в какую-то точку левее моего уха.

— Она сделала для меня так много, — изрек он, все так же глядя в эту точку. — Я жил в конуре, меня не брали ни в один театр из-за анкеты, в кино снимали только в массовках. Все из-за той же проклятой анкеты. Она…

— Добрая фея из сказки, — сказала я, пуская струю дыма в высокий потолок с лепниной вдоль карниза и вокруг роскошной — как в дорогом борделе — люстры со множеством хрустальных висюлек. — Взмахнула палочкой — квартира в одном из самых престижных районов столицы, еще раз — главная роль в кино, в третий раз взмахнула — загранпоездка, ради которой простой советский актер готов неделю жрать из-под себя дерьмо и строчить паскудные анонимки на коллег. Но ты нашел более достойный выход. — Я повернула голову и посмотрела в открытую дверь другой комнаты. Там возвышалось ложе: широкое, застланное похожим на шкуру тигра покрывалом из пушистой синтетики и с длинной подушкой-валиком цвета осенней листвы возле обитой белой кожей спинки. — Более того, ты скрашиваешь одинокую старость существу, достойному…

— Прекрати. — А-2 вскочил с кресла и подошел к окну. — Тебе этого не понять. Тебе принесли все на блюдце с голубой каемкой.

— Ты уверен?

Он обернулся и окинул меня растерянным взглядом.

— Интересно, как у вас происходит это, — спросила я по возможности равнодушней. — Может, занимаясь с ней так называемым сексом, ты воображаешь меня или кого-нибудь еще из своих юных партнерш? Или же твоей старушенции достаточно, чтоб ее пощекотали под мышками и почесали ей спину?

Я видела его профиль. Или А-2 играл, или наш разговор на самом деле давался ему нелегко.

— Это случилось не сразу… Она увидела меня в современной пьесе — уже не помню названия. У меня там было две фразы, а потом я волок в кусты какую-то девицу — мне нужна была ее одежда. Она пришла за кулисы и пригласила меня поужинать в «Балалайке»[11]… Я был голодней волка и сожрал рублей на пятьдесят, если не больше. Она показалась мне красивой, хоть и полноватой и чересчур накрашенной. Разумеется, я слышал ее по радио, но я плохо разбираюсь в вокале. На следующий день она пела в «Травиате». Мне понравилось, ее завалили цветами, вокруг вились молодые поклонники. Она была похожа на королеву, и я сказал ей об этом… Через неделю мне дали роль Треплева, потом позвонили с «Мосфильма» и пригласили на пробы. В ту пору была только дружба. Нас часто видели вместе. Разумеется, поползли слушки и сплетни. Она искренне смеялась, но как-то у нее вырвалось вроде бы в шутку, что она ревновала бы меня, если бы я всерьез в кого-то влюбился. Покраснев, она тут же добавила, что все без исключения матери ревнуют своих сыновей к их возлюбленным. Особенно матери-одиночки. — А-2 открыл форточку, прикрыл дверь в холл и взял у меня сигарету. — Потом она предложила мне переехать сюда. Сказала, что вечерами ей бывает одиноко, что у нее нет никого на всем белом свете, кроме троюродного брата, который живет в Ленинграде и с которым она виделась всего два раза. Я с удовольствием принял ее приглашение. Да и как было не принять? Она вручила мне ключи от входной двери и сказала, что я волен уходить и приходить в любое удобное для меня время. В моей комнате когда-то жила домработница, но все равно эта комната показалась мне роскошными апартаментами: вид на улицу Горького, чистая удобная постель, маленький телевизор на тумбочке. Потом Екатерина Викторовна взяла меня на дачу и попросила сесть за руль своей «волги».

Я обратила внимание, как блеснули при этом глаза А-2 — он, видимо, вспомнил ощущение, какое испытал, оказавшись за рулем новенькой «волги».

— Разумеется, ты еще не догадывался, какую с тебя потребуют плату, — предположила я, закуривая новую сигарету.

— Нет, я думал об этом. В особенности после того, как Е.В. рассказала мне историю своей несчастной любви с тенором М. и о том, что она сделала от него поздний аборт. Она по сей день жалеет, что пошла на это — мальчику сейчас было бы столько же, сколько мне.

— Скажите, какое роковое совпадение, — изрекла я, красиво потягиваясь и соблазнительно выставляя свои острые, обтянутые тонким свитером грудки.

— Я хочу тебя, — вдруг сказал А-2 хриплым утробным голосом. — Пошли ко мне — ее на самом деле долго не будет.

— Нет, погоди, я сперва хочу дослушать историю вашей трогательной любви, — сказала я, обеими руками ероша свои волосы — я знаю, многие мужчины с ума сходят от этого жеста.

— Я на самом деле ее люблю и не хочу делать ей больно, — тихо и с выражением сказал А-2 (кажется, это исходило от сердца, впрочем, могу и ошибиться). — Я рано лишился матери, отец женился на другой…

— Старина Фрейд умилился бы, узнав, что его теории срабатывают даже за «железным занавесом», — не преминула заметить я.

— Ты ничего не понимаешь. Ты была благополучным ребенком, а я…

— Два дня назад меня, как ты знаешь, изнасиловал отчим. Представляешь, мама его даже словом не попрекнула.

— Ты очень цинична, — сказал А-2. — Существует такое, о чем не принято говорить вслух.

— Это называется здоровым советским ханжеством. А я больше всего ценю в людях искренность и открытость, хотя ненавижу самобичевание в стиле Достоевского. Продолжай же, — потребовала я, закуривая новую сигарету.

Я только сейчас обратила внимание, что у меня дрожат пальцы. Мне это не понравилось.

— Мы затопили на даче камин, за окном шуршали осенние листья и накрапывал мелкий дождик. Е.В. поставила пластинку, где она поет романсы Чайковского и Рахманинова. Мне показалось, будто я нахожусь в русской усадьбе девятнадцатого века. Она была без грима, волосы заплела в толстую косу. В старинном канделябре на рояле горели свечи… Это случилось помимо моей и ее воли, и потом нам обоим стало стыдно.

— Как это случилось? — потребовала я. — Кто из вас сделал первый шаг?

— Я, — тихо сказал А-2. — Я был в восторге от ее исполнения романса «День ли царит» Чайковского, вскочил, опустился перед ней на колени и поцеловал ей руку. Она крепко прижала меня к себе и стала тереться щекой о мою макушку. Дальше на пластинке был романс «Уноси мое сердце в звенящую даль» на слова Фета. Этот романс и стал… Мы одновременно испытал и желание.

— Она была тогда такая же жирная? — поинтересовалась я.

— Да… То есть нет, конечно. Она носила корсет или грацию — не знаю, как это называется. Ну а в постели она всегда в ночной рубашке.

— И вы занимаетесь сексом в темноте?

— Да.

— Вижу отчетливо, как это происходит: она берет в рот твой член, щекочет его своими фарфоровыми зубами, а ты в это время задираешь ее рубашку и…

— Прекрати.

— Но ты сперва скажи: это на самом деле так бывает?

— Да.

— Чудесно. — Я снова потянулась, но теперь моя голова очутилась за спинкой дивана, свитер задрался, обнажив голый живот. Я почувствовала, как горячий влажный язык Саши проник глубоко в мой пупок, и в мгновение ока очутилась у него на руках.

— С ума можно сойти, — бормотал он, пытаясь заглянуть в мои полузакрытые глаза. — Еще ни одна женщина не делала со мной того, что делаешь ты. Но ты не женщина, ты — вечная Джульетта, девственная распутница…

Он потащил меня в сторону своей каморки, но я стала брыкаться.

— Хочу на тигровую кровать, — капризным тоном сказала я. — Отдамся тебе только на тигровой кровати.

— Ее потом очень трудно приводить в порядок, — пробормотал А-2. — Это обычно делает Даша.

— Она знает о вашей связи?

— Возможно. Господи, да замолчи ты наконец!

И он попытался протиснуться в дверь своей каморки.

Я схватилась обеими руками за притолоку.

— Нет, только на тигровой кровати, — упорствовала я. — Прямо сверху. И я придумала как подложишь мне под попку этот валик, на котором спит Старуха, чтоб у нее не было морщин на шее.

— Но я…

— Ты это сделаешь, иначе я сию минуту уйду.

— Я могу тебя изнасиловать, — сказал А-2, и я поняла, что он не шутит.

— Давай. Но сперва разобьем парочку ваз, зеркало в спальне и ту фотографию Старухи на рояле — она похожа там на Калягина в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя».

— Какая же ты… испорченная. — Он больно ущипнул меня за ягодицу и с размаху швырнул на тигровую кровать. — Сейчас только накину цепочку.

Он метнулся в холл.

Я слышала, как звякнул металл.

— Ты прав, любовью нужно дорожить, — сказала я, когда он вернулся, запыхавшийся и возбуждающе возбужденный. — Только не нужно рвать колготки — я их только сегодня надела. Господи, ты напоминаешь мне сексуального маньяка. Счастливая Старуха…

Наше занятие любовью больше напоминало борьбу, в которой каждый из противников стремился сделать другому как можно больней, то есть доставить больше наслаждения. Такого я еще не испытывала. А-2, похоже, тоже. Он взмок с головы до пят и, достигнув наконец оргазма, упал на меня с громким стоном. Мне показалось, что его вот-вот хватит кондрашка.

— Ты невозможная девчонка, — сказал он, слегка отдышавшись. — Мне казалось, будто вас несколько.

— Но ты сумел управиться со всеми. Интересно, кто из нас забеременеет? Я, кажется, нахожусь в весьма благоприятном для этого периоде.

— Было бы здорово, если б ты забеременела, — неожиданно отмочил Саша. — Она… мы бы взяли ребенка себе.

— Скорее брошусь со шпиля МГУ, чем соглашусь доставить Старухе такую радость, — сказала я и поспешила под душ. Саша присоединился ко мне минуты через две, и мы резвились в Старухиной ванной комнате, похожей на заставленный цветами склеп из серо-розового мрамора, как парочка дельфинов.

Вдруг раздался звонок в дверь. Дельфин по имени Саша, выпрыгнув из пены, открыл рот, потом глаза и застыл в такой позе, словно его паралич разбил.

— Нужно открыть, — сказала я. — Если Старуха не сможет попасть в собственную квартиру, она обратится в милицию.

Я выскочила из воды, сорвала с вешалки махровый халат такого же серо-розового цвета, как и облицовка комнаты, обернувшись им раза три, отважно шагнула в прихожую.

— Постой! — крикнул мне вслед Саша. — Это, наверное, почтальон.

Но я была уже возле двери, которую распахнула, даже не поглядев в глазок.

Почтальонша измерила меня хитрющим взглядом исподлобья.

— Чтой-то я тебя никогда здесь не видела. Ты кто такая?

— Она моет у нас окна, — раздался из-за спины Сашин голос. Я невольно обернулась и чуть не упала — он был в костюме и даже при галстуке.

(Лицо как гипсовая маска, но это я заметила уже потом.)

Он расписался в положенной графе и взял из рук почтальонши сложенный вчетверо запечатанный листок.

— Не первый раз, да? — поинтересовалась я, когда за почтальоном захлопнулась дверь. — Вторая космическая скорость.

Он промолчал и дрожащими руками распечатал телеграмму.

Старуху зовут в Мариинку петь Тоску. Отбудет через неделю.

Позднее утро какого-то дня. И ни-ку-да не нужно идти! И ОН рядом!!

Чувствую себя настоящей принцессой и так вошла в роль, что расхаживаю по квартире в длинных нарядах. Никто, даже мама, не знает, где я, — сказала всем, что укатила на съемки, благо Фантик с театром смылся на неделю в Уфу. (Хвала Господу, мы с А-2 не заняты ни в «Утиной охоте», ни в «Гамлете».) Дашу Старуха отправила в Кисловодск лечить язву. (Саша сказал, что прекрасно обойдется без горячих завтраков, а носки и рубашки постирает сам.) Можно не выходить на улицу, что мы и делаем, — огромный финский рефрижератор набит напитками-наедками из «Березки». К телефону не подходим, да он и не звонит почти — Старуха приучила своих абонентов щадить ее покой.

— Хотел бы жить так всегда? — спросила как-то я у Саши — мы лежали голенькие под тигровым покрывалом и курили одну сигарету.

— Пожалуй, да, — не сразу ответил он. — Но я бы хотел, чтоб у нас были дети. И, прости за откровенность, но я бы категорически запретил тебе появляться на сцене и на экране.

— Понятно. Твой идеал — кухонная женщина. Как и у любого Дон Жуана. — (Черт побери, почему у меня вдруг защипало глаза?!) — Но я не гожусь на роль Долли Облонской, хотя из тебя получился бы отличный Стива.

— Дуреха ты моя, — сказал А-2 и слишком нежно, совсем по-телячьи, поцеловал меня в щеку. — Я бы не смог изменить матери моих детей. Я помню, как ненавидел отца за то, что он пропадал где-то по ночам, а мы с сестренкой видели, как мама ждет его в кресле с книгой в руках и не переворачивает страницы. Ненавижу мужчин, которые изменяют своим женам, а потом обнимают их и собственных детей теми же руками, которыми только что тискали своих шлюх. Я и к Е.В. привязался еще из-за того, что здесь хотя бы видимость семьи, какие-то условности, которые приходится так или иначе соблюдать…

— И которые так заманчиво нарушать тайком, — подхватила я. — Говорят, прелесть адюльтера состоит в том, что все время ходишь по лезвию бритвы. Один неверный шаг — и все летит к чертовой матери. Это возбуждает, верно?

А-2 вздохнул и слегка от меня отодвинулся.

— Ты меня не любишь, — театральным шепотом произнес он.

— А разве тебе нужна моя любовь? Это что-то новое в наших отношениях.

Он промолчал. Мы спали спиной друг к другу. Я слышала, как он вздыхал. Мне очень его хотелось, но я выдержала характер.

Ночь. Дома. Принцесса снова превратилась в простолюдинку.

А-2 как ищейка ходил по квартире, высматривая, как он выразился, «вещественные доказательства». Старуха прибывает утром, о чем сообщила еще вчера. (Слышала из сортира, как А-2 ворковал с ней по телефону голосом блудливого великовозрастного сыночка.) В тазу в ванной уже лежит громадный букет темно-красных роз. Я долго соображала, не оставить ли смеха ради под этим валиком-подушкой осеннего цвета свои нейлоновые трусики 42-го размера. Или, на худой конец, неиспользованный презерватив. (Оказывается, я ненавижу заниматься любовью с этой гадостью, хотя до А-2 ничего против не имела.)

Перед расставанием сцена ревности. Угрозы, что убьет, если застукает, и т. д. Похоже, это не театр.

— Но ведь ты будешь трахать свою Старуху, — сказала я, с невинным видом подпиливая ногти.

— Я же не ревную тебя к Алешке. Он твой законный муж и…

Я от души расхохоталась.

— О да, милое мое педрило. А что, меня к нему, без шуток, тянет. И против его ласк я ничего не имею — это какие-то родственные ласки. Знаешь, я вовсе не жалею, что вышла за него замуж. (Что это я разоткровенничалась вдруг, а?) Меня к нему с детства тянуло, и я по своей наивности приняла это притяжение души к душе за любовь женщины к мужчине. Пожалуй, я прозрела благодаря тебе. Но зачем, спрашивается? Страдать лучше на сцене.

А-2 вдруг опустился на колени возле дивана, обнял меня таким образом, что мои согнутые в коленях ноги оказались между нами, заглянул снизу вверх в глаза. Это была почти что мизансцена из «Ромео и Джульетты», которую Фантик считал своей гениальной находкой.

— Значит, ты тоже любишь меня? И ты сделала это, чтобы мне отомстить? — страстным шепотом говорил он. — Я так и думал: Л.К. настоящий слизняк.

— На съемках у меня был романчик с М., — будничным голосом сообщила я. — У тебя хронически не отвечал телефон. (О, чертов день исповедей!)

— Мы были на даче… — Он слишком картинно схватился за голову и стал раскачиваться из стороны в сторону. — Проклятая жизнь. В ней всего четыре угла. Хоть в доску расшибись, а пятого так и не найдешь.

— А зачем его искать? Я все равно не собираюсь ни при каких обстоятельствах становиться твоей женой. Мужчины полагают по своей жестокой наивности, что мы должны жить только для вас и ради вас. Я так не считаю. Возможно, потому, что ненавижу рутину под названием советский быт. — Я оживилась, потому что хотелось плакать. — Интересно, а ты сумеешь трахнуть Старуху завтра же? Неужели встанет? Или он у тебя тоже актер? — ехидно поинтересовалась я.

Он медленно встал с пола и отошел к окну, по пути нагнулся и подобрал с пола мой волос, который машинально засунул в карман своих джинсов.

— Ты поймешь когда-нибудь, как ты жестока, — тихо изрек он.

За окном серо и дождливо. Я пьяная вусмерть.

Расхаживаю по квартире в костюме пажа. В фехтовании я, оказывается, непобедима в нашем театре. Видела свою пленку — настоящий балет. Приятели А-1 утверждают, что все голубенькие с улицы сходят по мне с ума. (Ну да, большинство из них не догадывается, какого я пола.) Проклятье, а какого я на самом деле пола? Наши знакомые уже при мне не стесняются. Мне даже кажется иногда, что мой вид их здорово заводит. И вовсе нет ничего мерзкого и гадкого в любви двух мужских тел. Земля бы давным-давно скатилась со своей орбиты, если бы не было голубых — эта страсть людей к заселению пространства себе подобными меня просто угнетает.

Видела А-2 на дневной репетиции. Из него Манфред как из говна пуля. Но бабы наши московские будут писать от восторга. Черт, зачем я все это пишу? Ко мне-то это какое имеет отношение? Только то, что я очень жалею, что не родилась мальчишкой. Ненавижу бабье и себя в том числе. Хотят не меня, а мое тело. Самцам на чувства женщины наплевать. У моих мальчиков страсть рождается из сплава духа, чувства, интеллекта. Они не станут трахаться просто так, скуки ради, как это делают самцы и самки.

Но я очень хочу А-2. Сейчас! Сию минуту!! Что делать???

Ночь. Луна. «Она меня за муки полюбила».

Тьфу, наоборот. Но разницы нет никакой.

Для меня.

Старуха собирает у себя на квартире творческо-артистическую молодежь и почему-то пригласила меня. Приглашение передано через А-2.

Сегодня играли «Ромео и Джульетту». Успех, успех. Это был дневной спектакль. Старуха спешила на прием к Кухарскому или еще какой-то шишке из минкульта и бросила нас в объятья друг друга. Мы устроились в кабинете Фантика — терпеть не было больше никакой мочи (о мерзкая, мерзкая плоть!), и он запер нас снаружи на ключ. (Боится Старухи еще больше, чем А-2.) Я спросила потом у А-2: что будет, если она нас застукает?

— Она пыталась покончить с собой, когда…

— Когда застала тебя с моей мамой, да?

— Увы. Прости меня.

— За что? — искренне удивилась я. — Мама еще вполне сексапильная женщина. Одобряю твой вкус.

— Ты без комплексов.

Я заметила, как тщательно вытирает он свой член салфеткой.

— Она нюхает твое нижнее белье? — поинтересовалась я.

— Не будем об этом, ладно? Третьего приезжай к шести. Ты ей очень понравилась.

— Вот уж не чаяла. — Я достала из Фантикового сейфа початую бутылку коньяка (код замка, думаю, знает даже уборщица, но поскольку там обычно нет ничего, кроме пустых стаканов и нескольких капель какой-нибудь «табуретовки», Фантика это не колышет.) — А как она пыталась с собой покончить?

— Мне бы не хотелось об этом вспоминать, — сказал А-2, натягивая джинсы.

— Если ты не расскажешь мне все сейчас же и в подробностях, я постараюсь, чтобы ей донесли о нашем с тобой романчике. Подробно и в сочных тонах.

А-2 посмотрел на меня так, как смотрит на хозяина собака, которая его очень боится и очень любит, но в данный момент с удовольствием бы тяпнула за руку.

— Она… выпила нембутал. Даша заподозрила неладное и вызвала…

— Я просила в подробностях, если ты помнишь, — перебила я, надела трусики и уселась на Фантиковы бумажки. — Выпьем?

Я протянула ему полстакана какой-то бурой дряни. Он дернул одним махом.

— Она заперлась в спальне. Я стучал, она не впустила. Я слышал, что там играет музыка — она поставила свой любимый диск: «Реквием» Верди с Ренатой Тибальди. Через неделю она должна была петь «Реквием» в Осло. Я решил отложить объяснение до утра. Выпил пол бутылки водки и…

— Ты страдал? — уточнила я.

— Мне было гадко. Словно я обманул родную мать. Даже, наверное, еще похуже.

А-2 жадно затянулся сигаретой.

— И ты дал себе слово или даже торжественную клятву никогда не изменять Старухе.

— Что-то вроде этого.

— Но, будучи реалистом до мозга костей, ты знал, что сие неосуществимо, а потому в дальнейшем научился умело заметать следы.

Он сверкнул колючим взглядом.

— Я заснул. В два с чем-то меня разбудила Даша, — рассказывал А-2, не глядя в мою сторону. — К счастью, она не поехала в тот вечер домой, потому что было очень скользко.

— Почему к счастью? Разве Старуха еще не составила завещание? — поинтересовалась я, не то почувствовав на самом деле, не то слишком умело сымитировав изумление.

— Черт, а ведь мысль о завещании мелькнула у меня в ту ночь, но где-то в подсознании. Я… Я гнал ее. Как же мерзко устроен человек. Ведь она мне так дорога.

— Но не дороже собственного «я», правда? Ладно, валяй дальше.

Я пригубила стакан с «табуретовкой» и засмотрелась на себя в зеркало напротив.

— Даша сказала, что в комнате Е.В. горит свет, что она стучалась в дверь, но ей никто не ответил.

— А эта Даша разве не знает про то, что вы иногда совершаете некое подобие полового акта?

— Черт, при чем тут это? Е.В. в одиннадцать уже обычно спит, если, разумеется, нет спектакля или концерта. У нее строгий режим.

— От этой твоей Даши пахнет парным молоком, и она напоминает только что вынутую из печи булку. Угадала? — сказала я и приняла свою любимую позу прозорливости: пятки возле ягодиц, носки в первой балетной позиции, подбородок на коленках. А-2 было видно в зеркало мое лоно, полураскрытое, обтянутое легкой паутинкой нейлона, и я, чувствуя, что он снова меня хочет, погладила лоно ладошкой. — Попробовал с ней?

— Нет. Ненавижу деревенских. Сам вырос в деревне.

— А как же мама с книгой в кресле? — вспомнила я. — Что-то этот образ не очень вписывается в интерьер русской избы.

— Я придумал и про отца, и про мать. Я вырос в колонии. Они у меня оба алкоголики. Когда мне было двенадцать, я пырнул перочинным ножиком материного любовника. Я никому об этом не рассказывал, даже ей. Хотя она способна понять все-все. Она… так сострадательна и…

— Ты уходишь в сторону, — сказала я и, опершись локтями о Фантиков стол, развела в стороны коленки. — Ну и вы с этой Дашей…

— Мы взломали дверь. Она лежала поперек кровати совершенно нагая…

— Неразделанная свиная туша.

— …И сжимала в правой руке пузырек из-под нембутала, — продолжал А-2, то ли на самом деле не слыша меня, то ли не желая выходить из трагического образа.

— Нужно уметь красиво умереть, — заметила я. — «Положите меня среди лилий и роз, положите меня среди лилий…» Тебя, случаем, не стошнило?

— Вывернуло наизнанку, — все на той же трагедийной ноте изрек Саша. — «Скорая» приехала моментально, и это спасло ей жизнь. В Осло, разумеется, она не полетела. — А-2 смотрел на меня в зеркало так, как смотрит тигр из нашего зоопарка на кусок теплого мяса с кровью. Вдруг он одним прыжком очутился возле меня, я крепко — намертво — обхватила его ногами за пояс.

— Ты еще не закончил свой рассказ, — напомнила я, прижав к лону обе ладони. — Не отдамся, пока не услышу монолог из финальной сцены примирения.

— Я рыдал у ее постели и сказал, что если она умрет, я последую за ней.

— И ты не врал?

— В тот момент я был уверен, что если с ней что-то случится, выброшусь из окна. Жизнь без нее показалась серой, бессмысленной и… — Он вдруг схватил меня за запястья и с силой развел их в стороны. — Мне кажется, я смогу сойти из-за тебя с ума. В театре думают, что я стал импотентом.

Я собрала всю силу воли и, еще крепче стиснув вокруг его пояса ноги, спросила:

— А ты не опасаешься, что она найдет себе другую игрушку, на которую перепишет все свои богатства?

Он громко скрипнул зубами и, повалив меня на стол, сказал, дыша как паровоз:

— Матери сыновьям не изменяют. Обычно происходит наоборот. Но я всегда останусь ей верным душой.

Ночь близится к рассвету. Шум за стеной.

Я, кажется, под впечатлением Старухи.

Она мне напомнила Екатерину Великую. Царственна в своем пышном увядании. Студентки ее обожают. Глядят с вожделением на А-2, а он играет роль оскопленного Дон Жуана. Забавно… Он их обнимает и целует на виду у Старухи, она это даже, кажется, поощряет, но дураку и то понятно, что это сугубо театральные ласки. Впрочем, вокалистки народ специфический — сиськи, живот, жопа и деревенские манеры. Словом, не у каждого встанет.

Поет она грандиозно. Примадонна с партбилетом. Кстати, он и помешал ей стать русской Марией Каллас или хотя бы Мирелой Френи — пришлось отказаться от многих и многих зарубежных контрактов. Это уж как пить дать пришлось. Что ее здесь держало?.. Ни детей, ни плетей, как говорится, ну а трахаля можно прикупить и там. Гонорары забирал и забирает Госконцерт, швыряя мизерные подачки. Русские романсы поет так, что даже меня чуть было слеза не прошибла.

Я вырядилась а-ля юный альф. (Ей-богу, получилось это как-то случайно — от тоски, что ли.) Концертмейстер взирал на меня изумленно и почти с вожделением. А-2 был предупредителен, ласков, но ни одного лишнего взгляда. Скучища…

При расставании Старуха настоятельно просила ее не забывать. Хитрожопая баба. Этот педик подвез меня в своем раздолбанном «москвиче». Всю дорогу ныл, что нет ему здесь ходу. Тоже мне Рихтер засратый.

Дома пир горой.

Впрочем, никакого дома у меня нет…

Ночь. Петрарка и я. Не знала, что во мне еще жива романтика.

Прага накрылась. Ну и черт с ней. Фантик уверен: это козни Пиковой дамы. Запил по-черному. Мне поступило предложение — лично от Екатерины Великой — выступить вместе с ней в концерте в ЦДРИ. Уже есть сценарий и даже режиссура. Она поет песни Листа, «Рихтер» играет его музыку для ф-но, я в костюме юноши эпохи Возрождения читаю сонеты Петрарки. Согласилась. Тут же раскрыла книжку и наткнулась:

Я мыслям говорю: как ни прелестна Любовь, но от нее, о сумасброды, Плоть, словно снег от солнечной погоды, Истает, сгинет, пропадет безвестно[12].

А-1 надулся и почти не разговаривает со мной. Он сказал, что с тех пор, как я «спуталась» с А-2, у меня выросла грудь и «безобразно округлилась задница». Враки — рассматривала себя в зеркало чуть ли не в микроскоп. Хороша! Совершенно новый тип красоты. Аналогов что-то не припомню. Думаю, не пропала бы и в Голливуде. Вместо него — ЦДРИ по протекции Е.В.

А-2 сторонится меня. Никаких контактов. Но я вижу, как он меня хочет.

Фантик ввел в наш спектакль студента из «Щуки». Не Ромео, а какой-то Тарзан. У меня на руках и плечах синяки. На репетиции я посоветовала перенести место действия в джунгли, а балкон заменить пальмой. Все ржали до упаду, но Фантик изображает из себя утес. Придется что-то отмочить на спектакле.

Утренние раздумья. Философствования.

Перечитала свой дневник… Мюссе бы точно позавидовал. Интересно, почему мужчины всегда кривляются в своих писаниях? Это называется два пишем, три в уме. Но ведь тогда в уме столько всего накопится, что шарики за ролики зайдут. «Мир свидетель, что красота и чистота — едино». Я откопала у моего милого Франческо столько перлов. Черт побери, всем мужчинам кажется, будто они только и делают, что изрекают вечные истины. Зачем им это?..

Е.В. попала в точку, выбрав меня.

Господи, да ведь она согласна любым способом сохранить свой очаг!!!

Разговор по душам с А-1.

Сегодня за утренним кофе А-1 сказал вдруг:

— Чего бы ты ни отмочила, я всегда буду с тобой. Ты единственная женщина, которая мне нужна. Я презираю этих дур, поступками которых руководит их п…

(Впервые слышу от него матерное слово.)

— А что, ты думаешь, руководит моими? — спросила я с самым наивным видом.

— В первую очередь жажда поступать именно так, как лучше для тебя. Ну и интеллект, разумеется.

— Помню, в тебя я влюбилась очертя голову…

— Ты уже тогда понимала интуитивно, что лучшего мужа тебе не сыскать. — А-1 протянул руку и взъерошил мне волосы. — Как здорово, что мы встретились. И я очень рад, что наши интересы лежат в разных плоскостях. Я бы не хотел иметь такого умного и обаятельного врага, как ты.

— Спасибо.

— Он этого не понимает. Поймет, когда будет поздно. Черт с ним. Надеюсь, ваши отношения зиждятся на сугубо сексуальной основе?

— Мне пока трудно сказать. Иногда ревную его к Старухе.

А-1 рассмеялся.

— Это какое-то извращение. Ты и ревность — такие несовместимые понятия. И все равно будь осторожна, малышка, и почаще обращайся за советом к своему серому веществу под светло-платиновыми волосами. Искренне надеюсь, что тебя минуют грязные житейские катаклизмы. От этого портится кожа и блекнут глаза. Адью, маленький эльф.

Он прав, тысячу раз прав. Но…

Страсти театральные. Но это моя жизнь, правда?

Тарзан схватил меня так, что рубашка очутилась возле моих ног. Зал ахнул и затаился. Но я и не подумала выходить из образа. На мне были дивные кружевные трусики а-ля короткие панталончики (непременное условие нашего перестраховщика Фантика — а вдруг кому-то из ЦК придет в голову проверить наличие нижнего белья у главной героини?) и больше ничего. Я по-птичьи широко раскрыла руки, показывая всем своим видом, что отдаюсь этому Тарзану. Чертов студент чуть не провалил сцену — он готов был трахнуть меня на глазах у публики. (Вот был бы кайф!) Сдержался все-таки. (Кажется, бедолага комсорг факультета, ха-ха!) Я медленно и красиво закрыла груди крест-накрест руками и тут как раз выключили правые софиты. Наш поцелуй при «луне» оказался чуть дольше обычного, и это спасло сцену — Борька, звукооператор, видимо, был в шоке и забыл включить вовремя фонограмму. Фантик наскочил на Лизу, орал, что ему теперь наверняка предложат выложить партбилет. Я (все в тех же панталончиках, но с махровым полотенцем на шее) сказала с самым невинным видом, что Лиза тут ни при чем, что я зацепилась за какой-то гвоздь перед выходом на балкон и уже было поздно поправлять тесемку. (Рубашка Джульетты держится вокруг шеи на тесемке — этот фасон я увидела в каком-то журнале и загорелась желанием показать во всей красе свои хрупкие беззащитные плечи.) Разумеется, все обошлось, и Фантик остался при своем партбилете. Нас вызывали семнадцать раз. У подъезда стояла молодежь. Меня подхватили на руки и подбросили в воздух. Кто-то крикнул: «Да здравствует сексуальная революция!»

Бедные вы мои.

Вечер. Пусто на душе. Поэтому думаю о самых низменных житейских страстях.

Тарзан (его зовут Володя) не дает мне прохода. Мы уже несколько раз тискались и целовались, но до остального дело пока не дошло. Мне не до того: Петрарка, раскисшая мама. Л.К. слинял по-подлому, прихватив Алешины меховые ботинки. А-2 сидит возле захандрившей Старухи.

Боюсь, как бы мама не отмочила чего-нибудь. Твердит все время, что ей стыдно перед нами, что она старая шлюха и прочие глупости. К тому же у нее появилась навязчивая идея нянчить внуков. (Я считала, ей все-таки не свойственны низменные страсти.) Черт, зачем было тогда делать год назад аборт?..

Ласки Старухи. В чем дело, а?..

Маму пришлось положить в неврологию.

Е.В. приперлась туда с цветами и конфетами, устроила разнос главврачу и персоналу, и мама оказалась в сносной одноместной палате. Я вдруг обнаружила, что Е.В. называет меня «доченькой» и очень ко мне внимательна и нежна. Увела после репетиции к себе. Пили чай с пирогами, вареньем и «Рихтером» (Глуп и жутко болтлив, но Е.В. верх снисходительности). К концу вечера явился со спектакля А-2 в гриме Дон Жуана. (В театре отключили горячую воду.) Ему было поручено «отвезти девочку домой». («Рихтера» оставили ночевать — Е.В. с утра репетировала.)

Выбрала роль немой. Его профиль с бородкой и тенями от накладных ресниц был так сексуален на фоне ночных огней. Я бы отдалась ему с ходу и даже, наверное, согласилась бы на минет, хотя у меня предубеждение против орального секса. Наверное, это всего лишь дремучесть. Словом, в тот момент мне хотелось удержать его любым способом. Сдержалась.

— Очень сочувствую тебе. Но все обойдется. Вот увидишь, — сказал он, когда «вольво» свернул в наш переулок. — Е.В. будет это дело контролировать — она мне обещала.

— С чего это вдруг?

Хотелось вложить в эту фразу изрядную долю ехидства, но едва сдержала слезы.

Дон Жуан наклонился над моими коленями, открыл мне дверцу и сказал:

— Спокойной ночи.

Я выскользнула, крепко стиснув зубы. В подъезде разревелась.

Чертовы эмоции, ну как научиться ими владеть?!

Было хорошо, но не очень. Ни о чем не сожалею.

После репетиции Тарзан повел меня «К Яру». Когда-то он подвизался на тамошней кухне (чертов пролетарий), а теперь достает здешней шайке билеты на спектакли. Стол ломился от дармовых яств. Я решила наконец расслабиться и упилась вусмерть. Тарзан от меня не отставал, но он здоров, как Зевс. Зато мозги сквасились быстро, и он стал молоть всякую чушь, вроде «как можно жить с педрилой» и «он здорово подпортит тебе анкету». Хотелось швырнуть в него бокалом, но было как-то лень пошевелиться. Сказала только: «Смотри, настучу куда нужно, что ты занимаешься фарцой». (Когда он расплачивался с таксистом, я заметила в его бумажнике зеленый уголок доллара.) На этом наше духовное общение себя исчерпало. Строфу из Петрарки я прочитала только для себя:

На что ропщу, коль сам вструпил в сей круг? Коль им пленен, напрасны стоны. То же, Что в жизни смерть — любовь. На боль похоже Блаженство. «Страсть», «страданье» — тот же звук[13].

Я не стала сопротивляться, когда он взял меня за плечи, заставил встать и буквально потащил в «кабинет». «Если не помогло шампанское, быть может, поможет секс», — мелькнуло в сером веществе под светло-платиновыми волосами.

Ничего нового, но приятно. Плюс с минусом, соприкоснувшись, образовали маленькое облачко тепла и согрели хотя бы на несколько секунд.

Странное время суток — ночь. Голова работает четко. От этой четкости мысли впору на стенку залезть…

Черт, она не лесбиянка, но почему тогда так меня обхаживает?.. Материнский комплекс? Что-то не верится. Я ее ненавижу. И еще больше за то, что она со мной так ласкова. Что сделать, чтобы ее проняло? Эта ханжеская доброта, от которой меня просто воротит. Даже этот дебил Фантик сказал: «Теперь я убедился воочию, что значит христианская доброта». Тоже мне, святая с партбилетом.

Мама изображает кающуюся грешницу. Так вошла в роль, что, думаю, сама в это верит. «Все время чувствую себя распятой на кресте собственной совести», — это теперь ее любимая присказка. И А-2 туда же. Он бы Старуху на руках носил, да не поднимет.

…Репетируем у нее на даче. В костюмах и как бы на публику. А-2 переворачивает «Рихтеру» ноты. Вечером пьем чай — дружная семейка. В воздухе витает искусство, словно святой дух. Старуха пригоршнями рассыпает полезные советы, которые берется помочь воплотить в жизнь. Я должна перевестись в ГИТИС («Поговорю с ректором!»). «Рихтеру» нужно взять садовый участок («Подсоблю со строительством»). «Сашуле» купить мягкую финскую мебель в его квартиру на Мосфильмовской («Позвоню директору мебельного в Медведково»).

Бродила по саду с сигаретой в зубах и в Старухиной дубленке на плечах. Тихо. Пахнет осенью и тленом.

Они легли почивать: сама видела, каким вожделеющим взглядом обрисовала Старуха А-2. А он ответил ей ужимкой кролика. Вышел «Рихтер» — тоже не спится и тоже одиночество заело. Затянул нудьгу про неприкаянность артиста в нашем мире, про соблазны, обещанные искусством и не выполненные жизнью. Ненавижу нытиков и боюсь. Это очень заразно.

Одна… Хорошо, что есть А-1.

Дурь накатывает после концерта…

Весь успех достался Старухе. Мне — два жалких букетика гвоздик. В ресторане Старуха провозгласила за меня тост. Обозвала «неимоверно талантливым ребенком». А-2 надрался. Напряжен. Тоже не может без нормального секса. Еще удар хватит.

Полжизни бы отдала, лишь бы увидеть, как у них все происходит в постели.

Серое утро.

Я точно влипла. Никакая это не задержка — уже так муторно по утрам. И грудь стала жесткой. (Это, кстати, заметил А-1.) У меня всегда месячные нерегулярны, а потому не придала поначалу никакого значения. По-видимому, это случилось в «дни принцессы» на тигровой кровати.

Старуха, ты очень мстительна!!!

Ненавижу себя!

А-1 говорит, что аборт делает из женщины обыкновенный антрекот. Он мне сочувствует и называет природу «старой ханжой».

Никаких советов — это его достоинство номер один. Но сейчас мне НЕОБХОДИМ совет. К кому пойти?..

Человек должен делать другим больно, иначе он не выживет в этом мире. Забавно, правда?

В больнице столкнулась нос к носу со Старухой — притащила матери корзину цветов и апельсины. Судя по всему, они о чем-то долго болтали. Мать заметно воспрянула духом. Старуха смотрела на меня очень внимательно — у нее на самом деле удавьи глаза, и я почувствовала, что съеживаюсь под ее взглядом. Властно:

— Поехали ко мне.

Сама за рулем «вольво». А-2 на съемках в какой-то Тмутаракани. Кажется, надолго.

Одни в ее пустой темной квартире. Я вдруг плачу, упав ей на грудь. Поит кагором и ни о чем не спрашивает. Гладит по волосам.

Призналась, что забеременела.

Молчит и гладит.

Говорю, что не от мужа.

То же самое.

Что я не хочу, не хочу никакого ребенка.

Вздыхает, молчит, гладит.

Я в бешенстве выскакиваю на середину комнаты и ору, срываясь на площадный визг:

— Я беременная от твоего любовника!

Ни слова, ни вздоха. Лица не вижу — только темные очертания громадной туши на диване.

Зло щелкаю выключателем — мне нужно видеть ее лицо.

Тихо плачет.

— Что мне делать? — с болью вырывается из меня.

— Какая ты счастливая. — Все так же тихо плачет. — Ничего не делай. Вернется Сашуля, вместе все обсудим.

Я где-то на дне. Не верю в наказание Господнее. Не верю!

Фантик видел, как я блевала в туалете. (Мерзкая привычка ссать в «Ж».) Сходу скумекал. Зазвал в кабинет. Руки трясутся. Так и прет любопытство.

— От него?

Молчу по-партизански.

— Она не должна догадаться. Наклевывается Париж.

Вечно у него все наклевывается, а потом расклевывается.

Молчу. Перед глазами зеленые круги.

— В театре никто не должен знать. Донесут.

Молчу.

— У меня есть хороший врач. Какой срок?

Молчу.

Лезет в свой сейф и достает целую бутылку коньяка.

— Пей.

Я держу руки по швам, а он пытается залить мне коньяк насильно. Наконец отталкиваю его руку со стаканом. Такая вонь, что рвать хочется.

— Дура. Не губи карьеру. Потом локти будешь кусать.

Бегает по кабинету, как хорек в клетке. Наконец осеняется гениальной идеей:

— Ты ей все сказала…

Он в ужасе.

Меня начинает выворачивать наизнанку.

Фантик врубает на всю катушку магнитофон. Пол Маккартни со своим пронзительным «Yesterday».

Лежу на мерзком холодном диване под вонючим пледом.

Не хочется жить.

Плохо. Не знала, что может быть так плохо физически.

Прилетел А-2. Думаю, Старуха вызвала. Нашел меня в театре. Тоже дрожат руки.

Чуть не долбанулись в зад троллейбуса на Маяковке.

— Она святая, слышишь? Едем к ней на дачу.

О, эта святость святых! Может, было бы лучше, если бы нас окружали сплошь грешники?..

Мне на все наплевать. На дачу, так на дачу. Пускай хоть на кресте распинают.

Совет старейшин состоялся. О Господи, что я наделала?!

Порешили, что я должна родить. Детали помню плохо. Кажется, ОНИ собираются пожениться и усыновить будущего ребенка. Это предложение исходило от А-2. Старуха при слове «замужество» зарделась точно красная девица. Господи, она, кажется, счастлива. Идиотка!

Лежу в теплой мягкой постели с грелкой в ногах. Может, она отпустит его ко мне на ночь?.. Он мне сейчас очень, очень нужен!!! Но нет, на такое даже святые не способны.

Заглянул с порога пожелать «спокойной ночи». Руки все еще дрожат.

Тайком он не придет — святых не обманывают.

Исповедь королевы-матери перед рабыней, вынашивающей наследника. А как назвать это иначе?..

Е.В. пришла в десять утра с чашкой чая и теплыми тостами с джемом. Я была голоднее волка. Она смотрела чуть ли не со слезами умиления на глазах, как я поглощаю тосты. Сказала:

— Тебе нужно лежать, и тогда не будет мутить. Эту неделю я в твоем распоряжении.

(Надо же, как омерзительно добра!)

— У меня репетиции в театре, — слабым голосом возразила я и ощутила в горле волну мути.

— Я сама позвоню Фантюшину. Если ему потребуется, возьмем бюллетень. — Берет мою руку в свою. — Доченька, прошу тебя, не суди меня слишком строго.

Я закрываю глаза и съезжаю в спасительную темень под одеялом. Не тут-то было — Старуха явно пришла исповедоваться. Оказывается, и у святых бывают грехи.

— У нас с Сашулей разница в двадцать четыре года. Мне было сорок восемь лет, когда я его узнала. Он красивый, но, понимаешь, дело не только и не столько в этом. Он много страдал. Беззащитен, как малое дитя. Я не принадлежу к числу любительниц переходить из одной постели в другую. — (Передаю лишь текст без вздохов, охов и так далее.) — Своим горбом выбилась из грязи в князи. Все сделала сама, без чьей-либо помощи. В молодости несколько раз влюблялась, всегда бросали меня. Наверное, потому слишком серьезно отношусь к жизни.

Она отпустила мою руку, и я спрятала ее в свою уютную берлогу.

— Никогда не смешивала постель с искусством, как это делают многие, прости их Господи. — (Кажется, Старуха перекрестилась, но я не уверена.) — До того, как встретить Сашулю, уже восемь лет как поставила крест на своей женской судьбе. Отдалась без остатка искусству. У нас в театре царят разврат, сплетни, зависть. Наверное, таков удел всех театров мира, ибо творческие работники в большинстве своем люди с вывернутой наизнанку душой. Увы, таковы издержки нашей нелегкой профессии. Меня спасала от грязи музыка. Когда я достигла определенной известности и влияния, кое-кто стал изображать любовь ко мне, но все это было шито белыми нитками. Я помогала совершенно бескорыстно тем, кому считала нужным помочь ради их дарования. Сашуля не разыгрывал из себя влюбленного. Думаю, он рассказал тебе, как у нас с ним произошло.

— Да, — буркнула я, чувствуя, что мне не под силу выслушивать еще и этот рассказ.

Знаю, ей очень хотелось об этом рассказать. И именно мне. Но она сдержалась. Святая ведь.

— Я поначалу сгорала от стыда, потому что случилось то самое, о чем давно болтали в театре. Болтали с завистью. Я знала: мне ни за что не удержать возле себя Сашулю, разумом знала, и все равно так его ревновала… Сколько мерзких поступков совершила из-за этой слепой ревности. Сама себе была противна. Моя жирная плоть словно взбесилась после такого длительного поста. Знала ведь — мои ласки не смогут заменить ему ласк молодой, красивой… В театре уверены, будто я его купила. Самое странное, что никто меня за это и не думает осуждать. Но это не так или не совсем так — у меня есть все, у Сашули не было ничего. Я всегда жаждала завести настоящую семью, детей. Сейчас он настаивает на том, чтоб мы поженились, а я пребываю в сомнениях. Мне очень стыдно… Но если бы ты знала, как хочется назвать Сашулю мужем, хозяином этого дома, всего, что у меня есть. Теперь еще этот ребенок… Ты представить себе не можешь, как я буду ему рада.

Интересно, а какая роль уготована мне? Роль рабыни, вынашивающей наследника престола вместо не способной родить королевы?..

Она словно угадала мои мысли.

— Знаю, ты не хочешь рожать. В твоем возрасте об этом даже страшно подумать. Я все понимаю. Но… Словом, мы с Сашулей тебя очень просим. Я сделаю для тебя все, что в моих силах, поверь. У меня столько драгоценностей и золота…

Я и есть рабыня. Все рабыни любят настоящие побрякушки.

— Ты… на самом деле любишь Сашулю? — спросила Старуха прерывающимся от волнения голосом и осторожно отвернула уголок моей берлоги.

Ненавижу, когда лезут в душу!

— Это был спорт. Я люблю своего мужа, хоть он и…

Я многозначительно замолкла.

— Милая моя девочка! Ты по своей неопытности стала жертвой любви, обращенной к тому, кто не способен ее разделить. — (Заковыристо, а?) — И тут встретился Сашуля… Я правильно тебя поняла? — Она нежно погладила меня по щеке, и рабыня не посмела воспротивиться королевской ласке. — А мне почему-то казалось, будто вы любите друг друга, и я уже собралась было уступить тебе Сашулю… Но нет, я бы, наверное, не смогла это сделать. К счастью, все, кажется, образовалось. Он признался, что был в тебя влюблен, одно время даже серьезно, но потом понял, что это не то.

У меня свело судорогой живот. Но Старуха не должна это заметить.

— Боюсь, я тебя утомила, — сказала она и вдруг ловко надела на мой средний палец кольцо. — На счастье. Золото успокаивает, бриллианты придают силу.

Кольцо старинное и очень красивое. Похоже, рабыню завалят королевскими дарами.

Вечер. Чуть не сожгла дневник. В последний момент стало жаль. Тщеславие? Одиночество?..

Я похожа на замок, код к которому не знает никто. Потому что этого кода просто не существует.

Мама стала здорово поддавать. Квартира пришла в запустение — А-1 на все наплевать, только театр и приятели. Я сказала ему, что очень боюсь аборта и потому решила оставить ребенка. Он пожал плечами.

— Даже если бы он был мой, мне как-то все равно. — И вдруг оживился. — В нашей треклятой стране это что-то вроде алиби, верно?

Органы замели кого-то из его дружков. Бедные ребята.

В театре никто не знает. Кроме Фантика, разумеется. Все так же играю с Тарзаном Джульетту. А-2 на съемках. Старуха-королева часто присылает за мной в театр машину. (Шофера наняла!) Наши, в том числе и Фантик, в полном недоумении. Часто ночую у Старухи. Там всегда уютно пахнет пирогами. О будущем думать не хочу.

Похудела, живот еще не начал расти, но упругий, как мячик. Зато груди стали роскошными. В театре уверены, что я сделала пластику.

А-2 звонит. Не мне, а Старухе. Однажды она была в театре и трубку сняла я.

Смутился. Но тут же взял себя в руки и бодрым голосом справился о здоровье.

Ответила, что у меня все в порядке.

Пообещал прилететь к Новому году. Сказал:

— Привет Е.В. До свидания.

Хочу покоя.

ЕГО ХОЧУ!!!

Первый день Нового года. Что меня в нем ждет?..

Щедрые дары королевы — будущей матери. Жуть какие щедрые — старинной работы колье с рубинами. («Колье принцессы, аккорды лиры, Венок созвездий и ленты лье». Звучит, правда?) Вечернее платье из «Березы»! Выходные туфли!! Сапоги!!!

Новый год втроем, не считая Даши. На даче, при свечах. Елка, за окном снег. Прямо сцена из «Щелкунчика» Чайковского.

Без А-2 было лучше.

Знаю, он вволю порезвился на съемках (Старуха тоже догадывается об этом, я уверена). Но там он изменял нам обеим. Здесь — только мне.

Чудовище.

Завтра они сочетаются законным браком. Об этом не будет знать даже Даша.

Рабыню пока посвящают во все тайны мадридского двора.

Пока.

Жизнь как-то идет. И я еще, кажется, жива…

Растет живот, но пока играю Джульетту. Тарзан меня донимает, но мне совсем не хочется секса. Этот комсорг, кажется, уверен, что это его дитя. Кретин. Предложил руку и сердце. (И койку в общаге, да?) Мама с ним пьет, и он стал околачиваться в нашей квартире. Не думаю, чтоб она с ним спала, а там поди разберись.

А-1, как ни странно, нравится мой живот. Говорит, рожу двойню. Все понял, когда увидел на мне бриллианты с рубинами. Просчитал, как говорится, с точностью до миллиметра.

Мама думает, я завела богатого любовника. Она завидует!

А у меня нет НИКОГО!!!

Утренние записки сентиментальной дуры.

У меня в животе копи царя Соломона. Старуха привезла из Лондона норковую шубу. Прелесть! Я даже начинаю любить то существо, которое шевелится во мне уже вовсю и позволяет вести воистину королевскую жизнь.

Дома бываю все реже. А-1 приехал поговорить со мной, как он выразился, кон-фи-ден-ци-аль-но. «Хозяева» были на спектакле в Большом. (А-2 теперь не пропускает ни одного Старухиного спектакля, если сам не занят вечером.)

Итак, над Алешей сгущаются тучи. Какой-то инцидент в туалете Дома кино. (Толком не говорит, но я могу представить себе. Не драка же.) Пахнет шантажом. Боится, дойдет до ушей отца. Просит меня появиться с ним несколько раз на людях.

Никогда еще не видела А-1 таким потерянным. Сволочи, не дают людям жить так, как они хотят. Кто-то правильно выразился: в этой стране даже наши задницы нам не принадлежат.

Странно: расстроилась, разнервничалась и плохо спала ночь. Рези в низу живота… Долго лежала на спине и прислушивалась к тому, что в нем происходит. Любопытно? Сама не знаю… Потом стала думать о том, что я настоящая пленница. Что нет у меня никакого будущего. Фантик потихоньку спивается, театр превращается в кучу дерьма. Старуха может вполне потерять ко мне интерес, как только я рожу наследничка. А-2 меня сторонится, как чумы. Боится?.. Подошел хотя бы, погладил по голове, поцеловал в щеку. Ведь это его ребенок…

Раньше надо было обо всем думать. Теперь уже поздно…

Просто излагаю по привычке события. Никаких эмоций.

Живот уже торчит арбузом.

Просмотр в Доме кино…

Выход на премьеру в театре на Таганке…

Концерт в консерватории…

А-1 не отходит от меня, всем своим напыщенным видом тщась показать, как любит милую женушку, готовящуюся стать матерью сделанного им ребеночка.

Женщины с завистью смотрят вслед. Я в бриллиантах и мехах.

После концерта в зале Чайковского нес на руках к такси среди расступившейся в завистливом восхищении толпы.

Дома сказал:

— Не отдавай им ребенка. Назло не отдавай.

Да? Ну и что дальше?..

Растаял снег, а вместе с ним мои грезы… Красиво и глупо. Все красивое глупо. Но почему?..

Ненавижу себя. Любви захотела? Романтики?.. А вместо нее имеешь отвратительный живот, до безобразия отупевшее лицо и предательство того, кого считала… Страх убивает любовь.

А-2 боится потерять то, чем его обеспечила Старуха. Потому что он ничтожество.

И ты любила ничтожество…

От того, что ты это понимаешь, не легче.

Если бы не А-1, наверняка бы что-то с собой сотворила. В отрочестве я вложила в него много сил, теперь он их мне отдает. Я по-настоящему люблю его и не могу прожить без его ко мне нежности, симпатии, понимания. Ему можно все сказать. Все?.. А может, совсем все никому сказать нельзя?..

Синяя-синяя апрельская ночь.

Остались вдвоем на Старухиной даче. По-моему, она нарочно это подстроила — я представляю собой уродливый шар на тонких ножках. Меня нельзя хотеть. Говорили о его новом фильме. Он снимался в нем в пору нашей «любви». (Кавычек мало, чтобы придать этому слову тот смысл, который оно заслуживает.) Показал мне фотографии. Я попросила вина, но он стал меня уговаривать не пить. Встал перед мной на колени. Ночью я выпила в одиночестве коньяка. Вывернуло наизнанку и заболел живот. А-2 испугался и хотел увезти меня в больницу.

Я, кажется, ненавижу его…

Я — маленькая мама. Мама… Ничего не понимаю…

Палата в цветах. Слабость и болит нутро, хоть и родила без боли — во сне.

Странное существо лежит у меня под боком. Моя плоть… Ну и что? А-1 сказал, будто мальчик на него похож. Он ему, кажется, понравился. Я сказала Старухе, что хочу назвать его Алешей в честь мужа. Со мной спорить не стали. Никто не говорит о том, что за роль уготована мне в дальнейшем. А я не спрашиваю… Думаю. Очень много думаю.

Мама в восторге. Из нее бы вышла замечательная бабушка. Собирается отдать под детскую свою спальню. Милая наивная мама.

А-2 на съемках, и всем заправляет Старуха.

Вижу в ее глазах настороженность и даже страх. Интересно, этот мальчик будет называть ее «мамой»?..

На пороге решения.

Прорвался Тарзан. Уверен, что потомство его. Предлагает, даже требует, чтобы я «сошлась» с ним. Деревня немытая. Может оказаться полезен, а потому отшивать не стала. В голове кое-что зреет. Может, поделиться с А-1?..

Принято решение.

Был А-2. Целовал мне руки. Просил прощения. Для того, чтоб делать больно снова и снова. Сыграла растроганность и примиренность… Они хотят забрать меня через три дня к себе. Я вещь, да?..

Браслет изумителен. Наверняка из Старухиных запасов, хоть и преподнесен лично от А-2.

И воплощено в жизнь.

Это не стоило ни малейшего труда. Тарзан прибыл на машине друга с охапкой роз. Изобразил моего мужа (никто и не подумал спросить документы — его уже здесь видели), подхватил на руки меня и мальчика, одарил обслугу улыбками и шоколадками, и — вперед.

Ехали часа два. Кругом густой лес. Дача со всеми удобствами и за высоким забором. Вероятность быть обнаруженной равна нулю. Жаль, не увижу их физиономий, когда до них дойдет, что птичка выпорхнула из золотой клетки, прихватив с собой птенчика. Я сказала Тарзану, что мне нельзя спать с мужчиной два месяца минимум. Говорит, согласен ждать даже больше. Кретин.

Обожает мальчика. (Счастливый Алешка — три отца.) Мне же неприятно давать на растерзание свою грудь, но в присутствии Тарзана делаю вид, что это высочайшее из наслаждений. Ведь я решила наконец, что всю правду нельзя открыть никому.

Дом стерегут две овчарки. Владелец дачи, Тарзанов товарищ, в загранкомандировке.

Я сказала своему «похитителю», что он должен вернуться в Москву, чтобы никто ни о чем не догадался.

…Осталась одна. Мальчик не в счет. Это что-то… неодушевленное.

Потихоньку становлюсь собой.

Утро. Скучаю по А-1.

Очень страшные собаки. Их нужно регулярно кормить, иначе озвереют. Я даю им куски сырого мяса на костях, которыми забита большая морозильная камера. Нужно варить, но мне лень. К тому же вонь отвратительная. Когда мальчик начинает плакать, собаки бегут к кровати и воют, стоя над ним.

Позвонила А-1 и сказала, что в порядке. Он все понял и не стал задавать глупых вопросов. Потом набрала номер квартиры А-2. Трубку сняли почти мгновенно. А-2 нализался в стельку. Я сказала ему, что звоню из Японии. Разумеется, юмор до него не дошел, и он стал на полном серьезе умолять меня вернуться. Даже сказал, что любит.

Я попросила передать пламенный привет Старухе и повесила трубку.

Тарзан навещает через день. Подолгу играет с мальчиком. Считает, будто у меня плохое молоко и оттого мальчик капризничает. Варил какие-то вонючие смеси, кипятил бутылку с соской. Вот бы никогда не подумала, что этот тип страдает отцовским комплексом. Удел всех слабых духом.

Читаю Д’Аннунцио в дореволюционном издании и думаю о том, что лучше эгоистов нет людей на свете. Ничто не делает жизнь такой унылой и скучной, как потребность к жертвенности и самоотдаче.

Невыносимо. А потому нужно искать выход.

Вечер. В воздухе пахнет фиалками. Увы, не для меня.

Хочу, чтобы фиалками пахло для меня.

Попросила А-1 увезти меня куда-нибудь подальше. Сказала, что… Впрочем, мало ли что я могу сказать, повинуясь минутному настроению? Тем более что я все еще колеблюсь.

Думаю о будущем. Очевидно, Старуха будет пытаться мне нагадить. Но и она не вечна. Нужно на какое-то время спрятаться, залечь на дно. Чтобы у нее было время про меня забыть. А потом…

Думаю, у меня еще будет возможность отомстить А-2. Эгоисты могут не только любить, но и мстить тоже.

…Тарзан сказал, что я стала очень красивой и напоминаю ему (шепотом и оглянувшись по сторонам) Богородицу. Уверен, что я его люблю. Комсорги, оказывается, суперсерьезные люди.

Кажется, я еще долго ни с кем не смогу спать. Может, никогда?..

Но ведь мне оплатили мои страдания.

ЭГОИСТКА

Долго гуляла в лесу. Очень долго гуляла в лесу. Разумеется, я и представить себе не могла, что… нет, в это не смог бы поверить даже такой закоренелый эгоист, как Д’Аннунцио.

Я пришла и поспешила к морозилке швырнуть собакам мяса — у них были по-волчьи голодные и лютые взгляды. Кажется, забыла их утром покормить. Впрочем, не помню. Потом обратила внимание на розовую тряпку в пятнах крови. Кинулась к постели, где лежит мальчик. Пусто. Меня прохватил озноб, но я все еще ничего не поняла. Собаки, рыча, рвали мясо. Вошел Тарзан с охапкой съестного. Я сказала, что исчез мальчик. Кажется, упала в обморок. (Надеюсь, это было не безобразное зрелище.) Тарзан рыскал по комнатам и дико выл. Потом стал совать мне под нос какую-то тряпку в крови. Меня била дрожь. Вдруг он схватил со стены ружье и на моих глазах пристрелил обеих собак. Это было невыносимое зрелище. Я набросилась на него с кулаками. Больше ничего не помню… Пили водку на кухне. Тарзан катался по полу и рвал на себе одежду.

Я вышла во двор. Звездно, и опять пахло фиалками.

У меня зашевелились ноздри.

Уже в Москве.

А-1 был очень мне рад. Он сказал, что через три дня мы едем в санаторий на Черном море. Кажется, он называется «Солнечная долина». Рассказала о случившемся ему и маме. Лились слезы. Было решено, что эти три дня я буду жить дома инкогнито. Дома все-таки хорошо… Спали с А-1 в обнимку. Он попробовал мое молоко. Понравилось, кажется. Сказал, что на самом деле это он мой сын. (Так оно и есть.) Я прижала его к груди и расплакалась. И это не показалось сентиментальным ни ему, ни мне.

Где-то бродит безумный Тарзан, от которого я сбежала. Наверняка будет искать меня. А-1 видел его в театре. В полном пополаме. Быть может, он думает, что я наложила на себя руки. Ну да, комсорги мыслят шаблонами. Но почему тогда он не наложит руки на себя?

Солнечная долина.

А-1 спросил, жалею ли я о том, что погиб маленький. Жалею, наверное. Только сама боюсь себе в этом признаться. Или же я из тех людей, в ком ненависть и жажда мщения сильнее всех остальных ощущений?.. Я еще не знаю себя до конца. Да и зачем? Вот уж воистину бессмысленное занятие. Еще А-1 спросил, люблю ли я его. Я его люблю. Хотя, возможно, не его, а себя, любившую когда-то в далеком детстве-отрочестве. И еще он спросил…

Нет, А-2 я больше не люблю. Как можно любить того, кто сделал тебе очень больно? Я не мазохистка.

А-1 сказал мне (почему-то только сейчас), что Старуха отменила концерт, спектакль и что-то еще очень важное. Но она пребывает пока в полном неведении. (Круги, в которых вращается она и этот комсорг из джунглей, судя по всему, нигде еще не пересеклись.) Возможно, она думает, что во мне проснулся материнский инстинкт. Не исключено, что сочувствует. Ненавижу за это еще сильней.

…Здесь другой мир. Похоже, мне нельзя возвращаться туда. Нет, с ума я не сойду, не запью, не стану ни наркоманкой, ни лесбиянкой. Но мне требуется передышка.

А-1 снова затеял эту красивую игру в голливудскую любовь. Благодарна ему за это. Что-что, а вкус у него отменный.

Парень в тельняшке… Давно не встречала романтиков. В Москве их всех истребили. Романтики доверчивы, а главное, им тоже можно верить. Откуда я это знаю?..

Обнаружила пещеру. Мой дневник становится опасной игрушкой. Но я не могу с ним расстаться. Пожалуй, я спрячу его в пещере до лучших времен. Кажется, там бывает лишь этот романтик в тельняшке и, возможно, летучие мыши. Этот человек играет какую-то странную роль, но сам не ведает о том, что он играет.

Прощай, мой дорогой друг. Я заверну тебя в полиэтилен — не бойся. Тебя убьет влага. Как меня — чуть не убила любовь.

Яну хотелось забиться куда-нибудь в угол. Вместо этого он вышел в одних трусах на подворье.

Снег падал косо и слишком густо для того, чтобы казаться настоящим. Впрочем, он и не был настоящим. Едва коснувшись земли, он становился влагой, которая растекалась под ногами мелкими студеными ручейками.

Ян понял вдруг, что окружающий мир создан им самим по им же придуманной модели. Еще он подумал о том, что слишком долго был судьей самому себе и близким.

Он смотрел на бледное рассветное небо и плакал тающими на его щеках слезами снега.

Он придумал всех женщин, которых когда-то любил или думал, что любит.

Это открытие почему-то обрадовало, и он даже улыбнулся, размазывая по щекам холодную влагу.

Потом он подумал о Еве. Темное узкое оконце ее кельи было облеплено с углов мокрыми хлопьями. Он вдруг испытал к девушке жалость человека, сильного своей наивной неискушенностью в жизни. Он громко прошлепал босыми пятками по скользким от сырости плитам коридора, без стука распахнул дверь в ее комнату.

— Ева, я… — Он замер на пороге, поняв, что здесь пусто. — Алеко, — почти безнадежным голосом позвал он и опустился на табурет возле не успевшей остыть печки. Он сидел в сонном оцепенении, которое боялся с себя стряхнуть, — больше не хотелось испытывать душевных мук.

Наконец, когда улеглась метель и по стеклу блеснули красноватые застенчивые лучи низкого солнца, он приблизился к столу, на котором давно заприметил лист бумаги. Лист был прикреплен к столешнице большой лужицей застывшего воска от короткого кривобокого пенька свечи. Лист был пуст, если не считать большого вопросительного знака посередине.

Ян кинулся к себе, схватил Евину тетрадку и, вернувшись в ее келью, встал на колени перед теплой печью. Разорвав дневник на две части по корешку, он засунул обе сразу в топку.

Ему даже не пришлось воспользоваться спичками. Ветер, радостно взвыв в трубе, раздул теплящуюся в серебряно-сером пепле искру, которая, став пламенем, засуетилась вокруг неожиданной добычи.

Ян смотрел на огонь и думал о том, что он теперь совсем свободен. И что ценить эту свободу его научила Ева.

Да, наконец-то он свободен и крепок духом для того, чтобы думать о Маше.

Она одна, но у нее два обличья.

Он одинаково горячо любил оба.

Часть вторая

Несмотря на свои шестнадцать, Ваня Павловский был рослым широкоплечим юношей с мягкими темно-русыми волосами, которые все время падали на лоб и которые он поправлял нетерпеливым жестом длиннопалой кисти, сводившим с ума его одноклассниц и прочих знакомых девушек. Два последних класса он закончил за год — в школе было неинтересно и нудно, нелюбимые — точные — науки давались слишком легко для того, чтобы их можно было полюбить, любимые он чувствовал глубоко и очень уж неординарно, а потому шлепанье по мелководью луж школьных учебников, написанных какими-то скопцами и старыми девами, представлялось утомительным и вредным для духовного здоровья занятием.

Еще будучи в седьмом классе, Ваня попросил отца поговорить с директором школы на предмет экстерна, но в престижной английской школе, где учились внуки и правнуки членов ЦК, престиж мидовского работника средней руки значил не больше, чем весь МИД во внешней политике Советского Союза. Как бы там ни было, восьмилетку Ваня закончил с одними пятерками, хотя в школе появлялся не чаще двух раз в неделю. Неожиданно для себя в девятом выиграл городскую математическую олимпиаду. О нем написали в московской газете, и директриса, скумекав, наконец, что мальчик может прославить школу на всю страну, разрешила ему сдать экстерном за два класса.

К тому времени Ваня уже жил с отцом — бабушка умерла летом семьдесят восьмого, отравившись грибами собственной засолки, дедушка после ее смерти почти все время проводил в госпитале или ведомственном санатории.

Жизнь с отцом и его довольно часто сменяющими друг друга сожительницами была чревата чрезмерной свободой, столь необходимой подростку и столь редко им получаемой, и в то же время была отягчена скукой, присущей созерцанию бессмысленного и безнравственного существования. Ваня по-своему любил отца — он был одним из очень немногих окружавших его взрослых, чьи мысли не расходились со словами, и это несмотря на то, что безбедный и достаточно беззаботный образ жизни, который вел отец, Дима, с его замашками провинциального гусара, светил ему лишь при власти, которую он называл «правлением маразматических неандертальцев». Этот образ жизни его явно угнетал, хотя другой он вести не хотел, да и наверняка бы не смог. В свободное от службы время Дима, если не пил или не спал с очередной сожительницей, читал «Советский спорт» или вполглаза созерцал по телевизору какой-нибудь спортивный поединок.

В доме сохранилась хорошая, хоть и довольно пощипанная библиотека. Ваня читал, днями валяясь на тахте в обнимку с ньюфаундлендшей Долли, подаренной одной из отцовых подружек. Потом стал наведываться на книжную барахолку к Первопечатнику, где можно было купить либо выменять запрещенного Булгакова, Набокова и даже Солженицына. Барахолка располагалась под самым носом у козлобородого Феликса и изобретенного им монстра для садистского уничтожения одного человека другим во благо третьего. Но Ваня не вздрагивал при слове «КГБ» и не считал, будто в этом ведомстве работают одни выродки и палачи — кое-кого оттуда он знал лично и даже уважал. К нынешней власти Ваня особых претензий не имел, а если и имел, то пока не умел их достаточно четко сформулировать. Зато он имел много претензий к людям — они словно бы играли в какую-то игру, условий которой Ваня так и не смог понять, а потому и принять.

После школы ему, как сыну мидовского работника и внуку генерала, была прямая дорога в институт международных отношений, МГИМО, о чем он, разумеется, знал с детства. Это был блатной вуз для деток, внуков и прочей родни членов правительства, мидовцев и кое-кого из лиц, допущенных к совкормушке. Ваня не имел ничего против МГИМО, однако питал страсть к литературе и не хотел, чтоб между нею и им встало что-то еще. Он подал документы на филфак МГУ и с легкостью выдержал конкурс, хотя и не имел в университете никакой поддержки.

К середине июля Ваня оказался свободен и совершенно без дел. Пустынная Москва поблескивала свежевыкрашенными фасадами зданий и отмытыми до сияния витринами, застыв по олимпийской команде «смирно». Но Ваню спорт совершенно не интересовал. Отец, легко смирившийся с изменой сына семейной традиции, предложил на выбор Ялту, Дубулты и Пицунду. Ваня остался в Москве, переехав в квартиру на Мосфильмовской. Там было пыльно и пахло затхлой французской косметикой — вероятно, отец, по мере собственных возможностей, время от времени устраивал здесь оргии. Ваня не осуждал отца, хотя сам все еще оставался девственником. Он втайне мечтал о девушке, соединяющей в себе страстность Кармен, верность Татьяны Лариной и хрупкую изысканность Патриции Хольман из «Трех товарищей» Ремарка.

Увы, пока ничего подобного он не встретил. Напрасно по утрам взывала к его душе молодая упругая плоть, мешая заниматься «зверской» зарядкой — он оставался глух к ее мольбам.

И тут в его жизнь ворвалась Инга.

Он познакомился с ней в летнем кафе возле кинотеатра «Литва». Она сидела за столиком, окутанная облаком своих длинных прямых волос, вытравленных чуть ли не до белизны перекисью водорода, и, позвякивая железом многочисленных браслетов-колец, пила из горлышка бутылки рижское пиво. Он подсел за ее столик — других свободных мест не оказалось.

— Я тоже хочу есть, — сказала она, вожделенно уставившись на картонную тарелочку с горкой разнообразных бутербродов.

— Берн, — просто сказал Ваня и пододвинул Инге тарелку.

Она положила друг на друга бутерброды с ветчиной и копченой колбасой и разом откусила добрую половину.

— Вкусно, — сказала она с набитым ртом и, не переставая жевать, улыбнулась Ване. — Как тебя зовут?

— Ян, — почему-то сказал он, хотя со времен мамы и дяди Яна этим именем его не называл никто.

— Ты нерусский, да? — Инга почему-то перестала жевать и улыбаться. — Ты случаем не еврей?

— Кажется, нет. — Он усмехнулся. — А вообще меня это мало волнует.

— Ну да, скажешь тоже. Если бы ты был русским, тебя бы это волновало.

— Но я русский, — сказал Ваня, медленно жуя бутерброд с безвкусно резиновым сыром. — А ты что, еврейка?

— Нет, наоборот, хоть меня и зовут Ингой.

— Как это — наоборот? — не понял Ваня.

— А так: я не люблю евреев. — Она уже дожевывала последний бутерброд, и Ваня поднялся принести из буфета еще. — Ты добрый, — сказала Инга, увидев перед собой полную тарелку. — И, наверное, богатый. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать, — честно признался Ваня, хоть и испытывал желание набавить годика два.

— Ты настоящий ребенок. А мне уже семнадцать. — Инга вдруг погрустнела, на мгновение задумалась, снова улыбнулась и сказала: — Ян и Инга. Красиво, правда? И ты красивый. А я?

— Ты… тоже. Только зачем ты осветлила волосы? Они, наверное, были очень красивого цвета.

— Они были почти черные, и меня все принимали за еврейку, — пояснила Инга.

— Ну и что?

— Маленький ты еще, потому и задаешь глупые вопросы, — сказала она назидательным тоном, но тут же спохватилась: — Прости, ладно? Я всегда мелю всякие глупости, когда сытно поем.

Ваня весело рассмеялся, внезапно ощутив к девушке симпатию.

— Пошли в кино? — неожиданно пригласил он. — Ты любишь Бельмондо?

— Да. То есть нет, — сказала Инга, смущенно глядя куда-то в сторону. И добавила едва слышно: — Потому что он еврей.

— Откуда ты это взяла?

— Мне сказал один знакомый художник.

— Он дурак, твой художник, — неожиданно резко заявил Ваня, вставая из-за столика. — Так ты идешь или нет?

Девушка встала. На ней было зеленое трикотажное платье в обтяжку и босоножки на высоких каблуках. Ваня невольно отметил, что она чудесно сложена, и почему-то почувствовал, что краснеет.

— Да, ты, наверное, прав — Пашка на самом деле настоящий дурак. Но я была в него влюблена и как-то не замечала это. А у тебя хватит денег на билеты? Ты сегодня так много потратил.

…Когда они вышли по окончании сеанса, на улице уже зажглись рекламы и фонари. Дул порывистый ветер. Запахло дождем.

— Где ты живешь? — спросил Ваня, беря Ингу под локоть. — Я тебя провожу.

— Вообще-то я живу за городом, но брат выгнал меня из дома, а мать…

Инга вздохнула и замолчала.

— Тебе негде ночевать? — догадался Ваня.

— Негде. Потому что к Пашке я ни за что не вернусь после того, как с тобой познакомилась. Ты… ты какой-то особенный, что ли.

— Ладно. Можешь переночевать у меня.

— А… твои родители? Наверняка скажут: привел домой шлюху с улицы.

— Во-первых, я живу один, а во-вторых, разве ты… шлюха?

— Самая настоящая. У меня уже пять мужчин было. Я начала заниматься этим с пятнадцати лет. Это очень плохо, да?

— Не знаю, — смущенно буркнул Ваня и снова покраснел.

— Знаешь, но боишься меня обидеть, потому что ты очень чуткий. Ты правда хочешь, чтобы я у тебя переночевала?

— Да. У меня две комнаты. Я могу лечь на тахте. — Они молча перешли проспект. — Если ты устала, можем взять такси, — предложил Ваня.

— Нет, не устала. Мне очень хорошо идти с тобой рядом. Я еще ни разу в жизни не ходила под руку с таким парнем, как ты.

Дождь застиг их возле самого дома. Настоящий ливень. Волосы Инги намокли и стали темно-песочного цвета. Когда они ехали в ярко освещенном лифте, Ваня заметил четко обозначившийся темный пробор посередине. Еще он заметил, что у девушки очень гладкая белая кожа и жирно накрашенные темно-синей тушью ресницы.

— Смой и ни когда больше не крась, — тоном взрослого наставника проговорил Ваня. — Все должно быть естественным, понимаешь?

Он сам не знал, почему вдруг сказал это, и в смущении отвел глаза.

Когда они очутились в квартире, Инга спросила:

— Можно я искупаюсь?

Она надолго заперлась в ванной. Ваня от нечего делать включил телевизор. Он обратил внимание, что у него дрожат руки, и поспешил спрятать их в карманы джинсов.

Раздался телефонный звонок. Веселенький подвыпивший отец сообщал сыну, что улетает отдыхать в Ялту, и просил подъехать завтра к нему на работу за деньгами.

— Может, съездишь в Плавни к этому монаху? — говорил отец под песенку «Аббы». — Там река, фрукты и настоящая глухомань. Ты, по-моему, любишь всякие дикие места. Впрочем, там, наверное, еще та скука. Ладно, решай сам. Жду в двенадцать ноль-ноль возле кассы.

Ваня положил трубку и вдруг подумал о том, что пора бы самому зарабатывать деньги, а не сидеть на содержании отца. Потом вспомнил то, что слышал о Плавнях еще в детстве от матери и этого странного дяди Толи, с которым ему когда-то было так легко и весело. Он не видел его уже лет десять. Правда, раза три разговаривал с ним по телефону, но это нельзя было назвать нормальным разговором: дядя Толя дышал и сопел в трубку и даже разок всхлипнул, когда Ваня сказал, что от мамы нет никаких вестей.

Сейчас он вдруг понял, что хотел бы, очень хотел увидеть ее. Он знал от отца, что мама поет и дает уроки пения, но ее карьера сложилась не так удачно, как ожидалось. Ваня почему-то был уверен в том, что мама хочет вернуться домой, и вздохнул, подумав о людях из КГБ, которые ее сюда не пустят. Но он был еще совсем юн и не мог долго грустить и даже думать о чем-то одном.

«Интересно, а в Плавнях есть книги? Наверное, дядя Толя должен хорошо знать Библию. А я так и не прочитал ее…»

Инга громко щелкнула задвижкой.

Ваня вздрогнул.

Она стояла перед ним с мокрыми взъерошенными волосами, обернутая широким махровым полотенцем.

— Смыла всю прошлую грязь, — сказала она и лукаво улыбнулась. — Брат, думаю, догадается замолить мои грехи перед этим своим раскосым евреем Иисусом. Надеюсь, тебя не заставляли в детстве бить челом Отцу, Сыну и Святому Духу? Господи, я бы всех верующих сослала на Колыму или еще куда подальше. — Инга расхаживала взад-вперед у него под носом, теребя свои волосы, и с них на Ваню летели мелкие сладко пахнущие шампунем брызги. — Может, у тебя есть какая-нибудь выпивка? Или ты пьешь только молоко и «пепсу»?

Ваня постеснялся признаться девушке в том, что не любит спиртное. Он достал из бара початую бутылку армянского коньяка, оставшуюся от отца и его женщин, налил себе и Инге. Она забралась с ногами на тахту и залпом выпила коньяк. Ваня свой лишь пригубил.

— Это я от волнения. Понимаешь, я не знаю, как вести себя с тобой, — говорила она, теребя край полотенца. — Если ты вдруг захочешь со мной переспать, я… я, конечно, не смогу тебе отказать, потому что… ты мне очень нравишься. Но мне не хотелось бы, чтобы с тобой было как со всеми остальными. Знаешь, это совсем неинтересно и всегда одинаково. Я завожусь и быстро кончаю, а после пустота и не хочется жить. И так каждый раз. И у тебя так, да?

Она смотрела на него любопытным немигающим взглядом.

— Я… я не хочу об этом говорить. Ведь это интимно и…

Ваня до боли в суставах стиснул кулаки.

— Ты похож на героя из книжки, если, конечно, не притворяешься. — Инга откинулась на плюшевую подушку и вытянула ноги. Они у нее были длинные, с тонкими лодыжками и узкими коленками. — Я, наверное, смогла бы стать монашкой, если бы верила в ихнюю чепуховину о грехе, загробной жизни и так далее. Но это все сказки. Ты крещеный?

— Не знаю. Мама… ничего мне не говорила про это, — тихо сказал Ваня.

— Ну, так спроси у нее. Правда, это не имеет никакого значения. Меня крестили уже большой, — рассказывала Инга. — Все мои предки баптисты, а они считают, что крестить можно только взрослых. Ты православный?

— Да, — ответил Ваня. — Мой дядя был монахом.

— Был? Что, он ушел из монастыря?

— Кажется. Но я точно не знаю. Я тогда был совсем маленьким… Нет, меня вроде бы даже еще на свете не было.

— Раз ты православный, я тоже крещусь в православные.

— Зачем? — удивился Ваня.

— Так надо. Мне. — Инга глубоко вздохнула. — Коньяка мне больше не давай, а то напьюсь и стану расстегивать тебе штаны. После мне станет стыдно, и я брошусь из окна или под машину. Господи, ну почему я знаю про себя все наперед? Но это только сегодня. Раньше так никогда не было.

Ваня не сомкнул глаз. Он вставал несколько раз в туалет и попить и тогда видел в неплотно прикрытую дверь неясные очертания под простыней тела Инги. Девушка лежала на спине, закинув руки за голову. На веревке в ванной висели ее узкие черные трусики и платье. Вода с него капала на пол, образуя зеленую лужицу. Ваня положил туда тряпку. Возвращаясь уже на рассвете в свою комнату после очередного похода в туалет, он задержался на минуту возле двери. Ему вдруг захотелось войти к Инге, лечь рядом и… Что случится дальше, он не знал, но его фаллос грозился проткнуть насквозь тонкие белые трусы. Он словно жил сам по себе и не собирался подчиняться никаким доводам разума.

«Но она ведь этого не хочет, — мысленно осаживал себя Ваня. — Она говорила, после наступает пустота. В книгах пишут, что это наивысшее блаженство. Но ведь я… ничего не умею. Я опозорюсь перед ней — она опытная…»

В свете раннего утра он видел упругие груди Инги с большими розовыми сосками, темные волосы под мышкой. Внезапно она резко брыкнула ногой и откинула в сторону простыню. Ваня чуть не потерял сознание.

— Иди же сюда, мой зайчонок, — низким хриплым голосом сказала Инга и, потянувшись, широко раздвинула ноги, медленно их соединила и снова раздвинула.

Ваня шагнул в комнату и застыл возле тахты, пожирая взглядом вожделенно таинственное место в обрамлении густой — звериной — шерсти.

— Ой, мне горячо! — воскликнула Инга и закрыла лоно обеими ладошками. Потом вскочила, обхватила Ваню руками за шею и повисла на нем, высоко задрав согнутые в коленях ноги.

Он вскрикнул и завалился на тахту, придавив Ингу своим весом.

— Ты такой… горячий и родной, — шептала она, тяжело и прерывисто дыша. — Сейчас тебе будет очень, очень хорошо. Тебе никогда и ни с кем не будет как со мной…

Через два дня они плыли по реке в «ракете». На Инге были джинсы из детских обносков Вани и его рубашка, которую она завязала на животе кокетливым узлом. Ее рука лежала на его колене, беспокойные пальцы все ближе и ближе подбирались к тому месту, которое посылало во все тело волны жара и возбуждения. Собственно говоря, Инга делала это машинально — она смотрела в окно на проплывающие мимо деревья и лишь изредка, повернувшись к Ване, показывала оттопыренный большой палец и шептала: «Классно».

Отец щедро снабдил деньгами на дорогу и жизнь в деревне, а также рассказал подробно, как туда добраться. Если бы не желание, которое Ваня так и не смог утолить, хоть они с Ингой, можно сказать, не вылезали из постели двое суток, он бы тоже сейчас наслаждался красотами природы. Но желание делало его почти невосприимчивым к окружающему миру. Он только и думал о том, как они с Ингой опять займутся любовью.

— А твой дядя Толя молодой? — спрашивала она, подбираясь указательным пальцем к ширинке его джинсов. — Ты на него похож?

— Я похож на маму, — ответил Ваня. — А дядю Толю я очень давно не видел.

«Ракета» жестко подпрыгивала на волнах от встречной баржи. Сквозь рев ее сирены Ване удалось расслышать конец вопроса Инги:

— …не ревнует тебя ко мне?

— Кто, отец, что ли? — Ваня усмехнулся. — Ну нет, он даже рад, что я наконец стал взрослым.

— Глупый, при чем тут отец? Отцы обычно дочек любят, а матери сыновей. Моя мать с брата пылинки сдувает. А твоя с тебя?

— Моя… Она тоже меня очень любила.

Ваня внезапно погрустнел.

— Она что, умерла? — спросила Инга, повернувшись к нему всем телом.

— Нет. Она уехала и вышла замуж за другого. Я с тех пор не видел ее.

— Значит, ты, как и я, сирота. — Инга вздохнула. — Я-то вообще никогда не видела своего отца, и мать мне про него не рассказывала. Ой, ты знаешь, а ведь я забыла взять с собой купальник, — вдруг вспомнила Инга. — В чем же я буду купаться?

— В чем мама родила. — Ваня улыбнулся. — Там, кажется, совсем дикие места и нет специального пляжа. Вообще-то это дом моей мамы, но она когда-то давно переписала его на дядю Толю, своего брата по отцу. Правда, он вроде бы приходится ей не родным братом, а… Но я, признаться, запутался в этих родственных связях. — Ваня обнял Ингу за плечи и привлек к себе, чем вызвал явное недовольство сидевшей рядом с ним старушки. — Я придумал: мы будем заниматься любовью в воде, — шепнул он ей на ухо. — Я читал в одной американской книжке, как влюбленная парочка заплывала далеко в океан на надувном матраце и…

— Дурачок, он же перевернется, и мы наглотаемся воды. — Изловчившись, Инга лизнула его кончиком языка в ухо и на мгновение больно прикусила мочку. Ваня почувствовал, как по телу забегали мурашки, перед глазами все поплыло. Он хотел поцеловать девушку в нос, но она уклонилась, откинулась на спинку своего кресла и устремила взгляд в окно.

Дорога от пристани петляла между тополями и вербами с искореженными временем стволами. Дом Ваня увидел издали — он стоял на возвышении в окружении высоких елей. В окнах мансарды догорало закатное солнце.

— Я представлял себе дом совсем другим, — пробормотал он. — Похожим на маму. Хотя этого не может быть; тот дом, где она росла, сгорел. Это… Дядя Толя построил новый дом.

— Ты очень любишь свою маму, — сделала вывод Инга и, зайдя вперед, обняла Ваню, прижала к себе и страстно поцеловала в губы. — Вот. Чтобы меня любил еще больше. Я ревнивая. Я очень-очень ревнивая.

Картинами, вставленными в простые, но искусно обработанные рамы, были увешаны стены во всем доме. И потому дом казался музеем одной-единственной женщины-призрака.

Она плыла на гребне голубовато-сиреневой волны в ореоле золотых брызг-звезд, в прозрачной — дымчатого цвета — тунике бежала по лугу, протянув руки к солнцу, танцевала на круглой белой площадке в огненной пене воздушного платья и языках пламени… Ее лицо всегда оставалось невозмутимо прекрасным и неживым. Оно было знакомо Ване, но такое лицо не могло принадлежать обыкновенной — земной — женщине.

— Дядя, это ты рисовал? — спросил Ваня, с трудом узнавая в длинноволосом худом человеке с синевато-бледным лицом дядю Толю из своего детства, который возил его по квартире на широкой надежной спине. — Ты… Как странно: вот уж не думал никогда, что ты станешь художником. Ведь когда-то давно ты, кажется, был монахом.

Толю взволновал приезд сына. Более того, этот высокий тонкокостный мальчик с Машиными переменчиво зелеными в зависимости от состояния души глазами странным образом подействовал на него, обострил восприятие окружающего мира, сблизил с ним. Последнее время Толя жил в каком-то нереальном, созданном из обрывков смутных воспоминаний, фантазий и заведомо неисполнимых желаний пространстве, в атмосфере ничем не нарушаемого спокойствия и сосредоточенности. Это был своего рода парник, где зрел причудливый урожай единственного растения — его любви к прошлому, в котором все до предела было заполнено Машей. И вот кто-то выбил стеклышко или даже целую раму, и сюда ворвался тревожно свежий ветер.

— Я переболел менингитом. Это странная болезнь. Я видел в бреду разные цвета. Словно я побывал на другой планете, в ином мире… В этот я вернулся только через два года. Тогда и захотелось писать картины. Сперва не получалось, но мне очень хотелось. И я знал почему-то, что обязательно получится.

Толя говорил отрывисто, глядя куда-то в сторону. Но он все равно видел Ваню. Ему хватило доли секунды, чтобы запечатлеть навсегда в памяти лицо своего сына от Маши.

— Отец передавал тебе привет, — сказал Ваня, когда они присели на лавку в саду. — Он… ну, словом, он, как всегда, в порядке. Мама, кажется, тоже. Два месяца назад привезли от нее письмо. Тебе она шлет привет. Она просит у нас у всех прощения. Как ты думаешь, она на самом деле виновата?

Толя молчал. Ветер, дувший извне, становился все холодней. Он поежился. Было время, когда он собирал каждую крупинку известий о Маше. Это было нелегкое время. Он уже давно не включает приемник. Тишина… Что может быть лучше тишины? Она вся пронизана фантастическими красками. Краски умиротворяют душу. Но они меркнут, если на них падает слишком яркий свет.

— Наверное, нет, — выдавил он. — Человек ничего не решает сам. За него все предопределено заранее. Кем — я не знаю. Честно говоря, я вообще ничего не знаю.

— А ты ничего не имеешь против Инги? — вдруг спросил Ваня, в упор глядя на Толю. — Она хорошая девушка. Мы поживем у тебя немного, ладно?

Таисия Никитична уже второй год не вставала. Она лежала в бывшей Устиньиной (вернее, ее точной копии) комнате, узнавая входящих по шагам, — глаза различали только свет и тьму и лишь иногда очертания человеческой фигуры. Таисия Никитична сохранила разум и даже память. Она лежала целыми днями в прохладном полумраке комнаты окнами на север и на холмы и думала, вспоминала, снова думала.

Последнее время она часто думала о сыне. Она считала его большим грешником и была уверена, что ее Николай попал в ад. Правда, в существование такого места она верила лишь отчасти и только на рассвете — на рассвете все казалось зловеще жестоким и враждебным человеку. Но Таисия Никитична жалела сына, жалела сейчас, когда он умер, а не когда был жив. Когда Николай был жив, он казался закованным в толстый панцирь и был недосягаем для ее жалости. Последнее время Таисия Никитична денно и нощно молила Бога о том, чтобы он сжалился над Николаем и простил ему грехи.

Когда в комнату заходил внук, она почти всегда притворялась спящей — Анатолий ее расстраивал. От него исходило беспокойство, мгновенно ею улавливаемое. В ее представлении внук состоял из двух половинок, слепленных между собой наспех и непрочно. Она искренне боялась, что он развалится в ее присутствии и это доставит ей жестокие страдания, хоть и понимала разумом — ничего подобного случиться не может. Но в природе существовали вещи, недоступные ее пониманию. Их она боялась больше всего.

С Нонной Таисия Никитична разговаривала охотно и подолгу.

Нонна умиротворяла ее своими подробными рассказами о домашних хлопотах, связанных с огородом, коровой и курами, заготовкой солений и прочей продукции, предназначенной обеспечить безбедную жизнь неторопливо длинной спокойной зимой. Все хозяйство было на Нонне и ее матери, приходившей сюда каждый день. Толя помогал изредка и почти всегда неохотно. Нонна и не просила — она его не просто любила, она считала настоящим чудом, что он позволяет ей себя любить.

Помыв посуду после обеда и поставив в духовку пирог с вишнями, Нонна зашла покормить Таисию Никитичну, а заодно сообщить о счастливом событии — приезде племянника и его невесты.

— Что-то он рано жениться надумал, — заметила Таисия Никитична. — Если мне не изменяет память, Ванечке недавно шестнадцать исполнилось. Он похож на нее? — вдруг спросила она, глядя на Нонну своими неподвижными, покрытыми желтоватой пленкой катаракты глазами.

— Похож, — сказала Нонна. — И лицом, и повадками всеми. Хороший мальчик — ласковый такой, воспитанный.

Нонна невольно вздохнула. Она мечтала о сыне, но этим мечтам не суждено осуществиться. Тем более последние три года они с Анатолием спят в разных комнатах. Такова его воля. И она не смеет возражать.

— Не вздыхай. Это счастье, что у вас нет детей. После его болезни почти всегда уродцы рождаются.

— Уродец тоже живая душа, бабушка. И ухода просит. И ласки с любовью. Хоть бы уродца Бог послал…

— Не гневи Всевышнего. Уродцы — кара Господня на наши грешные головы. Господи, если ты есть, не слушай рабу твою Нонну. Глупая она по молодости своей и не ведает, что говорит.

Таисия Никитична осенила себя узким, скособоченным вправо крестом.

— Бабушка, а эта Инга… странная какая-то. Красивая, очень даже, но…

Нонна запнулась, боясь произнести вслух то, что так и вертелось на языке.

— Какая? Небось вся городская из себя и модная, да?

— Нет, нет. Она под мальчика одета, хотя волосы у нее длинные. И крашеные, наверное, — неуверенно добавила Нонна. — Я видела, как они с Ванечкой… целовались. По-настоящему. Это… она виновата. Ванечка скромный, а она развязная.

Нонна вспотела, выпалив это слово — не в ее правилах было нелестно отзываться о людях. Но к этой Инге она почему-то с первой же минуты почувствовала неприязнь.

— Господь им судья. Молодые, кровь кипит. Да сейчас и жизнь другая пошла — легкая, веселая, бездумная. Я другой раз послушаю радио, и так оно жалко становится, что моя молодость на неласковое время пришлась.

Нонна встала — наверняка уже готов пирог.

— Отдыхайте, бабушка, — сказала она с порога. — Приду вечером.

— Постой. — Таисия Никитична приподнялась слегка на локтях, что стоило ей немалых усилий. — Скажи Ванечке, пускай ко мне зайдет как-нибудь. Если, конечно, не побрезгует старухой. Но ты меня сперва одеколоном протри и в комнате как следует проветри.

Она откинулась на подушку, почувствовав изнеможение, — больно огромно оказалось в ней желание увидеть правнука, в чьих молодых жилах течет соломинская кровь.

Толя тоже видел, как они целовались в саду, как страстно изгибала свое сильное молодое тело девушка, желая получить от поцелуя еще и то, что от него невозможно получить. Он завидовал состоянию сына — видно было, что парень влюблен первой любовью. И невольно прослеживал и переживал свой длинный извилистый путь от «Солнечной долины» до сегодня. Реальность обступала все плотнее, ворвавшись в разбитые ветром рамы парника. Впервые за много лет разболелась голова. Он закрылся в своей комнате, которую давно превратил в мастерскую. Неоконченная картина на раме, изображавшая лес, в котором все деревья были разных цветов и оттенков радужного спектра, показалась надежным убежищем. Он прижался щекой к шершавому холсту и закрыл глаза.

Она жила в этом лесу. Сейчас она спала под сиреневой сосной на траве, покрытой золотисто-фиолетовыми каплями росы. Ей снился сон…

Толя открыл глаза и потянулся к кисти, чтобы изобразить этот сон. Ярко-голубого цвета воронка с лохматым серебристым оперением, разбрасывающим продолговатые, тающие в воздухе искры, медленно и торжественно спускалась с неба. Внутри этой воронки…

Он покрывал холст быстрыми уверенными мазками. Он пребывал сейчас в сомнамбулическом состоянии. Это случалось с ним не так уж и часто, и обычно от картины, написанной в таком состоянии, он испытывал короткое, но очень сильное отчуждение, граничащее с ненавистью. Он прятал ее подальше, чтобы, чего доброго, не исполосовать в приступе ярости ножом ни в чем не повинный холст. Потом отчуждение проходило, и картина начинала жить собственной жизнью.

Он бросил кисть в жестяную банку со скипидаром и отошел назад на два шага.

В воронке, спускавшейся с неба на лес, в котором спала она, два нагих юных тела занимались любовью. Он видел плавное, похожее на танец колыхание бедер, трепет пальцев юноши, ласкавших грудь девушки. Вот она вытянулась, запрокинув голову, по ее телу пробежала дрожь…

Толя сделал глубокий вдох, надеясь подавить приступ внезапно нахлынувшей тошноты.

Он успел выскочить во двор, и его вывернуло наизнанку на клумбу с флоксами и петунией.

— Он смотрит на меня так, будто раздеть хочет. Я знаю, все художники развратные. Но ведь он твой родной дядя и не имеет права так на меня смотреть.

Инга приподнялась на локтях и поправила листик на носу. Они плыли в лодке по самой середине реки. Иван сидел на веслах. Ему никогда не доводилось грести раньше, но он быстро освоил это немудреное искусство.

— Наверное, тебе показалось. Он любит тетю Нонну и вообще… Вообще он не такой.

— Любит тетю Нонну, — передразнила Инга и фыркнула. — Какой ты наивный. Они живут вместе сто лет и давным-давно друг другу осточертели. А мужчины все одинаковые. Это ты другой. Но ты еще и не мужчина, ты мальчик.

— Он странный, но он… добрый и чистый, — задумчиво сказал Ваня. — Очень чистый. Он когда-то отказался от моей мамы, чтобы служить Богу.

— Ну и дурак. Я бы от тебя даже под пыткой не отказалась, — заявила Инга. — Да ну его к чертям. Пускай себе смотрит. Ты ведь не ревнуешь, а? — Инга вскочила, сорвала с носа листик, швырнула в воду. — Слушай, если он захочет меня полапать, я врежу ему по морде. Я умею за себя постоять.

…Они занимались любовью в шалаше, не думая о том, что их могут застать за этим занятием. Шалаш был просторный, и в нем приторно пахло нагревшимся на солнце свежим сеном. Он стоял на самом краю обрыва под тополем, и проплывающие по реке самоходные баржи сигналили с заунывной настырностью.

Потом оба задремали, не обращая внимания на тучи комаров и мошкары. Инга лежала на спине, приоткрыв рот и закинув за голову руки. Ваня проснулся первым — ему почудились шаги. Накинул на обгоревшие плечи рубашку, натянул плавки и выглянул наружу. Никого.

На противоположной стороне реки прямо напротив их шалаша поблескивал стеклышками веранды дом. Кто-то, кажется, дядя Толя, стоял, облокотившись о перила круглого балкончика наверху и смотрел вдаль. Ваня помахал ему рукой, но дядя не ответил.

— Вставай, — сказал он, вернувшись в шалаш. — Нас заждались к ужину. Я проголодался, как волк. Интересно, тетя Нонна догадалась напечь пышек? М-м, так хочется пышек с медом. Когда мы с бабушкой были в Коктебеле, она покупала мне мед в сотах. Ты когда-нибудь ела мед в сотах?

— Не-а, — сонно протянула Инга. — И пышки мама никогда не печет. А бабушку паралик разбил. Фу, от нее так мочой разит…

Инга натянула свои черные трикотажные трусики и завязала грудь белой ситцевой косынкой в красный горошек, которую ей дала Нонна. Ваня невольно отметил, что получилось стильно, как в журнале мод — на Инге все смотрелось стильно.

Не ветер, вея с высоты, Листов коснулся ночью лунной; Моей души коснулась ты — Она тревожна, как листы, Она, как гусли, многострунна, —

вдруг вырвалось из его груди, когда лодку подхватило и понесло речным течением.

— Ты что, сам сочинил? Вот здорово! — Инга одобрительно поцокала языком. — Я и не знала, что может быть так здорово. Ты прямо с ходу сочинил, да?

— Это сочинил граф Алексей Константинович Толстой, мой любимый поэт из русских. Слыхала про такого?

— He-а. Зато я знаю Высоцкого. И Окуджаву. «Ах Арбат, мой Арбат, ты — моя религия», — фальшиво пропела Инга. — Клево, да?

Ваня поморщился, но промолчал. Он не любил современную поэзию.

Лодка ткнулась носом о берег, и Инга, встав во весь рост на корме, с визгом нырнула в воду и поплыла широкими мужскими саженками. Потом перевернулась на спину, крикнула: «Догоняй!!»

Ваня видел ее острые белые груди, торчащие из воды — косынка сбилась на живот. Не раздумывая, он бросился в реку и поплыл следом. Метрах в пятнадцати от берега выступала мель. Здесь местами было по пояс и даже мельче. Он схватил девушку за талию, едва ее ноги коснулись песчаного дна. Они барахтались, сцепившись в шутливой схватке, пока оба не очутились под водой. Ваня успел нахлебаться вдосталь, в носу и в горле противно засвербило. И тем не менее он крепко прижал к себе еще не успевшее охладиться в воде тело Инги, резким движением сдернул трусики. Ему казалось, будто девушка тает в его руках.

— Совсем как в книжке — помнишь, ты рассказывал? — прошептала она с закрытыми глазами. — Любовь из книжки. Здорово-то как…

После ужина они сразу ушли к себе во флигель. Инга заснула, едва коснувшись головой подушки. Она лежала, как показалось Ване, в неживой позе со сложенными на животе руками и запрокинутой в крутом изломе шеи головой. Ему вдруг сделалось не по себе, и он пригляделся — дышит ли Инга. Все было в порядке: грудь девушки мерно вздымалась, она чуть улыбалась во сне.

Ване не спалось. На дворе еще было светло — только что село солнце. Он очень любил сумерки. Они отличались от остального времени суток своей непостижимой ирреальностью, как бы обещая исполнение самых неисполнимых — трансцендентных — мечтаний. В детстве он часто плакал в сумерках. Это были сладкие слезы о чем-то прекрасном, но, увы, несбыточном.

Осторожно, чтоб не потревожить спящую Ингу, Ваня спустил на пол ноги, натянул на голое тело джинсы и вышел во двор.

Длинная алая полоска зари над рекой напоминала огненный мост. Заречные дали на глазах растворялись в жемчужно-сером тумане, который густел и наливался синевой надвигавшейся ночи. Ваня обошел вокруг темного — ни одного огонька в окне — дома. Странную жизнь ведут его обитатели: нет телевизора, старый приемник накрыт искусно вышитой гладью салфеткой. И, похоже, никаких газет либо журналов. Книги, правда, есть, но главным образом словари, учебники английского и несколько книжек-покетов в мягкой обложке. Ваня не мог себе представить, что дядя читает по-английски. Но если не он, то кто тогда?..

Он зашел в дом. Тихо. Наверное, все легли спать. Дядина комната самая дальняя справа по коридору. Тетя спит на веранде на полу в окружении целой горки пестрых подушек. Ваня невольно улыбнулся, вспомнив это романтическое — цыганское — ложе в углу просторной светлой веранды, выходящей на реку. Вообще в тете Нонне есть что-то цыганское, хоть она светловолосая и очень полная — Ваня почему-то всех цыганок представлял худыми. Какая-то она диковатая и, кажется, себе на уме. Очень любит дядю Толю и не скрывает этого. Любит как-то униженно, просительно. А он милостиво разрешает себя любить…

В какой-то из комнат лежит старенькая больная бабушка, его, Вани, прабабушка, правда, не родная. Но мама очень любила дедушку Колю, своего отчима, и часто его вспоминала. Родного отца не вспоминала никогда. Ваня только и знает про него, что он был поляком. Кажется, про это сказал ему дядя Ян…

Он машинально толкнул какую-то дверь и очутился в темной комнате. В нос ему ударил спертый воздух, запах дешевого одеколона, плесени, чего-то еще, чему он не знал названия. Два окна закрыты ставнями — он заметил это, когда обходил вокруг дома, в третьем смутно темнели очертания холмов на фоне ярко-синего неба. Вид почти как из окна их с Ингой комнаты во флигеле. Скоро на небе проявится слегка накрененный влево ковш Большой Медведицы. Ване снилось в прошлую ночь, будто ему на голову падают прохладные светящиеся капли.

— Кто? — послышался тихий шелестящий шепот из угла.

Ваня пригляделся. Глаза, привыкшие к темноте, различили прикрытый простыней силуэт человеческого тела на кровати. Наверное, это и есть его прабабушка.

— Здравствуйте, — сказал он. — И извините, пожалуйста, если я вас разбудил. Я Иван, ваш… правнук. Я… мы приехали из Москвы в гости к дяде Толе. Бабушка, как вы себя чувствуете?

— Здравствуй, внучек, — неожиданно звонким и бодрым голосом сказала Таисия Никитична. — Ты меня не разбудил — я не сплю ночами. Открой форточку и садись на табуретку возле окна. От меня неприятно пахнет. Даже одеколон не помогает. Гнию заживо.

— Что вы, бабушка… Вовсе нет, — бормотал Ваня, смущенный такой откровенностью Таисии Никитичны. Но в точности выполнил оба ее наставления.

— Вот так лучше. — Она теперь говорила тихо, но внятно выговаривая каждое слово. — Света у меня в комнате нет — я ведь почти слепая. Но я разглядела тебя, когда ты только вошел. Это было похоже на вспышку при фотографировании. Ты рослый и красивый парень. Похож на мать. Да и на отца тоже.

Ване вдруг сделалось не по себе — показалось, бабушка видит его насквозь и даже знает, что под джинсами нет ничего. Он беспокойно заерзал на табуретке.

— Да ты не смущайся меня. Я рада, что ты приехал. Теперь и умереть можно спокойно, а то все что-то мучило, на душу давило. Как-никак ты моя родная кровушка.

Ваня не стал вносить уточнения относительно степени их родства — какая ему разница? Если бабушке так хочется, пускай считает его родным по крови. Он против этого ничего не имеет. Тем более что родство по крови, в сущности, ерунда. Ваня безоговорочно верил в родство душ.

— Тебе уже шестнадцать, да? А эта девушка, что с тобой приехала, она постарше тебя будет? — неожиданно спросила Таисия Никитична.

— Инга? Всего на один год, — сказал Ваня и почувствовал, как вспыхнули щеки. — Она моя невеста, бабушка.

— Невеста… Ты, я вижу, скор на решения. И дед твой таким же был. Не сложилась у него жизнь, хоть и в больших начальниках ходил. Я считаю, сам во всем виноват — Агнесса была бы ему верной женой.

— Агнесса? А кто это? — Ваня внезапно ощутил непреодолимое любопытство. Имя «Агнесса» казалось ему нездешним, окутанным романтической тайной. Он никогда не слыхал от своих родственников ни о какой Агнессе. Между тем Таисия Никитична продолжала, как бы беседуя сама с собой:

— Ну да, он уже в те годы на своей партии помешанный был, а она богомолка, баптистка к тому же. Он быстро все в уме просчитал и понял: или Агнесса с ее Богом, или партия с Лениным. Не знал он тогда, что ребеночка ей смастерил. Ну а если бы и знал? — Таисия Никитична совсем по-детски — залихватски — шмыгнула носом. — А плевать он на все хотел. Мужика в таком возрасте никакими сантиментами не удержать. Это он после к Машке всей душой прилип. Ох и любил мой Колька твою маму.

— А что случилось с… Агнессой? — робко поинтересовался Ваня, все еще испытывая на себе чары этого странного имени.

— Умерла она. В тюрьме. Сталин все секты запретил. Это его наши попы науськали. Он перед смертью с попами ладить начал.

То, о чем говорила сейчас Таисия Никитична, казалось Ване далекой историей. Еще более древней, чем война с Наполеоном или восстание Степана Разина. Советская история его не интересовала ни с какого бока — она была слишком гладкой, точно покрытой несмываемым бесцветным лаком, и от того казалась неживой. По мере возможностей Ваня избегал каких бы то ни было соприкосновений с нею, хотя, разумеется, приходилось брать в руки те же школьные учебники, читать перед экзаменами в университет скучные брошюры. Внезапно ему пришло в голову, что его прабабушка — живая участница этой самой советской истории. Правда, ей уже, наверное, девяносто, если не больше, и она вполне могла впасть…

— Бабушка, сколько вам лет? — внезапно спросил он.

— Восемьдесят семь будет двадцать пятого октября по старому стилю, — без запинки отчеканила Таисия Никитична. — Я родилась точь-в-точь в день, год и даже час смерти Петра Ильича Чайковского. Слыхал небось про такого?

— Еще бы. Я люблю классическую музыку. Очень, — смущенно пробормотал Ваня. Бабушка, похоже, прочитала его мысли.

— А отец твой пешком под стол ходил, когда это случилось, — продолжала Таисия Никитична, начав с того самого места, где ее рассказ прервал вопрос правнука. — Считай, круглым сиротой остался, и если бы не Устинья, скорее всего не было бы его, горемычного, сейчас на свете. Правильной женщиной эта Устинья была. Превыше всего справедливость в человеческих отношениях ценила. Да будет земля ей пухом и благослови Господь ее добрую душу, хоть она и не нашей веры была. Тебе рассказывали про бабушку Устинью?

— Да. И я видел ее фотографию. Кажется, она была родной матерью дяди Яна. — Ваня усиленно ворошил память, пытаясь извлечь из нее связанное с ранним детством. Когда исчез дядя Ян, а потом уехала мама, с ним никто не говорил на эти темы. На антресолях квартиры на Мосфильмовской пылились две картонные коробки. Ваня подозревал, что там были фотографии и какие-то бумаги, принадлежавшие маме и ее родне. Он так и не удосужился добраться до этих коробок.

— Может быть. Все может быть, — загадочно сказала Таисия Никитична и беззвучно пожевала деснами, ощутив во рту колючую сухость. — Дай мне, пожалуйста, кружку с питьем. К губам поднеси — у меня последнее время руки плохо держат… Спасибо, внучек. — Она замолчала, видимо, собираясь с силами. — Это Устинья познакомила твою мать с отцом — Николай поначалу ни в какую не хотел сына признавать. Не потому, что такой уж бесчеловечный был, а просто за свою карьеру боялся. Ну да, и они сразу друг в дружку влюбились, хоть еще совсем детьми были. Устинья им во всем потакала. И правильно делала. Понимаешь, грехом частенько называют не то, что на самом деле грех, а то, что для многих непонятно. Но это только в глубокой старости осознавать начинаешь. В старости вроде бы как заново ребенком становишься и жизнь с другого бока начинаешь видеть.

— Вы говорите, мама влюбилась в моего отца еще в детстве? Но почему же тогда он часто повторяет, будто она никогда его не любила? Особенно когда… выпьет здорово, — спрашивал Ваня, все больше и больше вживаясь в рассказ Таисии Никитичны, но толком еще ничего в нем не понимая.

— Говори мне «ты». С чего это ты вдруг выкаешь? Я ж тебе прабабка родная. Соломина я. И ты Соломин. По крови.

— Я по маме Соломин, хоть это фамилия ее отчима, то есть вашего сына. Но он удочерил мою маму, — сказал Ваня.

— И по отцу ты Соломин. Соломин Иван Анатольевич. Мне об этом твоя мама сказала еще тогда, когда ты только в проекте был. Она со мной откровенной была.

— О чем сказала? — не сразу дошло до Вани.

— Ах ты, наивная душа. Дядя Толя тебе никакой не дядя, а родной отец. Твоя мама любила его. Ой как любила. А он, бирюк чертов, в монастырь от любви спрятался. Потом локти кусал и руки хотел на себя наложить. Но Бог Нонну послал, чтоб спасти его, дурака.

— Но этого не может быть! — воскликнул Ваня и, вскочив, опрокинул табурет. — Бабушка, вы… ты все перепутала. Или забыла. Мне все говорят, я очень похож на своего отца. А мой отец — Дмитрий…

Из угла послышался тихий ровный храп. Таисия Никитична, утомленная изнурительно длинным для нее рассказом, крепко заснула. В окно уже смотрели звезды. Верещали цикады, в листьях деревьев вздыхал легкий теплый ветер.

Ваня вышел в коридор. Огляделся по сторонам, забыв, в какую сторону выход. Из-под двери слева проглядывала тусклая полоска света. Кажется, там дядина мастерская.

— Дядя, можно я с тобой посижу. Мне… мне страшно, — сказал Ваня и опустился прямо на пол под занавешенной белой тряпкой картиной. — Я тебе не помешаю?

Он заметил только сейчас, что на столике возле накрытой трехлитровой банкой свечи стоит початая бутылка водки и граненый стакан. Открытие, что дядя Толя пьет, к тому же в одиночестве, почему-то огорчило Ваню.

— Да нет, наверное. Водки хочешь?

— Пожалуй, выпью.

Ваня протянул руку, обхватил пальцами ребристую прохладу стакана. Он никогда в жизни не пил водку — от нее исходил тошнотворно отталкивающий запах. Сейчас он почему-то его не ощущал. В голову ударило почти в ту же секунду. Душе стало свободно и просторно. Захотелось сделать что-нибудь хорошее. Или по крайней мере сказать.

— Я люблю тебя, дядя, — как-то непривычно легко вырвалось у обычно скупого на излияния чувств Вани. — Бабушка сказала, ты мне не дядя, а родной отец. Может, она что-то перепутала? Но я все равно тебя люблю. Скажи, ведь ты мне дядя, а не отец?

Ваня неотрывно смотрел на пламя свечи под до смешного неуклюжей — приплюснутой сверху и вытянутой внизу — банкой из грязного зеленого стекла. Странная форма. Кто мог придумать столь странную форму?..

Если этот худой длинноволосый человек его родной отец, думал Ваня, а он его сын, в мире наверняка существуют куда более странные предметы, чем эта банка, выражающие собой бессмыслицу и хаотичность мирозданья. Собственно говоря, почему в нем должен царить порядок? И вообще — что такое порядок?..

Толя поежился, хотя в комнате было жарко — она выходила окнами на запад, и после полудня здесь хозяйничало солнце.

— Ну, если так случилось, никто ни в чем не… Не то я говорю, не то. — Он взялся руками за край столешницы и стиснул его до побеления суставов. — Ты и так ни в чем меня не винишь. Я помнил о том, что у меня есть сын, все эти годы. Я… да, я хотел бы тебя любить, но я вряд ли это сумею.

— Значит, бабушка правду сказала. А я даже не подозревал, — бормотал Ваня, избегая смотреть на Толю. — А он… мой отец… знает, что вы…

— Думаю, что… Нет, я не знаю.

— Но почему ты с мамой… почему вы не поженились, если так любили друг друга? Может, она бы никуда не уехала, если бы вы поженились. Это же глупо — любить и жить врозь, — рассуждал вслух Ваня.

— Да. И во всех этих глупостях виноват только я. Сперва хотел доказать себе, какой я сильный. А потом… Да, я должен был умереть, когда свалился с колокольни. Но я выжил. Зачем, спрашивается? У отца назревали крупные неприятности в связи с моим прошлым — он тогда уже был замминистра, а она, чтоб спасти отца, вышла замуж за сына генерала. Я лежал в это время в больнице. Наверное, я не имею права рассказывать тебе об этом. Но я… Нет, я бы не смог тебе солгать.

Толя уронил голову на грудь.

— Мне тоже придется сказать ему правду. Это нечестно, если мы скроем от него, — тихо сказал Ваня. — Дай мне еще водки. — Он протянул стакан, и Толя налил его до половины. — Я теперь не буду бояться пить. Я ведь думал, у меня дурная наследственность по линии отца, и очень боялся спиться. Мама, помню, так не любила, когда он… Ну, словом, отец всегда был выпивши, мама на него за это сердилась, и я это запомнил. Может, он пил потому, что она его не любила? Оказывается, водка не такая уж и дрянь… — Слова сыпались как горох, наскакивая одно на другое. Он не мог остановиться, хоть и знал, что несет какую-то ерунду. Но это давало передышку голове. Нет, нет, только не сейчас — он обо всем будет думать потом, а сейчас… — А как мне тебя называть? — внезапно спросил Ваня. — «Отец» к тебе как-то не подходит. А я и не знал, что мама так тебя любила. Помню, в детстве я видел вас несколько раз вместе. Вы вели себя как брат и сестра. Знаешь, когда я вспоминаю детство, мне почему-то кажется, что мама больше всех любила дядю Яна. Но это полный абсурд — он ей был брат. Был?.. Как ты думаешь, дядя Ян жив?

Толя ощутил почти непреодолимое желание опрокинуть стол, что-то разбить, сломать, но он пересилил себя. Тот высокий худой моряк с сильными руками и непроницаемо загадочным лицом, на котором, казалось, не боялось проявиться лишь одно-единственное выражение: безграничная любовь к Маше, его так называемой сестре, внушал ему с самой первой встречи чувство странного беспокойства, которое, как он понял впоследствии, происходило от обыкновенной ревности. Да, он ревновал Машу к этому моряку, ибо было между ними нечто большее, чем обыкновенное кровное родство — их так неудержимо влекло друг к другу.

— Да, — неожиданно громко сказал Толя. — С ним ничего не могло случиться. Как и со мной тоже. Мы еще встретимся. Я не могу сказать тебе, откуда я это знаю, — минуту назад я еще ничего не знал. — Он усмехнулся. — Водка что-то делает с моей головой. Я часто пью. Но не для того, чтоб забыть. А чтобы помнить. И еще мне очень хотелось бы понять…

— Отец, — вдруг сказал Ваня, с трудом ворочая отяжелевшим языком. — Инга сказала, будто ты на нее как-то странно смотришь. Может, ей показалось, я не знаю. Но если ты хотя бы пальцем к ней прикоснешься, я… я тебя убью, понял?

Лючия помогала Маше причесаться. Она любила это занятие и когда-то даже училась на парикмахера, хотя работать так и не пошла. Это Лючия уговорила Машу не обрезать волосы. На коленях перед ней стояла.

Она же уговорила невестку принять участие в благотворительном концерте в помощь ветеранам Вьетнама и их семьям, хотя та уже несколько лет не выступала публично.

— Ты должна это сделать, Мария, — говорила она решительным, не терпящим возражения тоном. — Они так несчастны. Президент сунул им деньги и эти побрякушки с ленточками и начисто про них забыл. И теперь эта «гордость нации» превратилась в наркоманов и горьких пьяниц. А все потому, что про них все забыли, — рассуждала Лючия, бережно расчесывая Машины волосы. — Мария, ты скажешь им теплые слова, потом споешь «Ave, Maria» и несколько неаполитанских песен. Среди этих парней есть итальянцы. А знаешь, один бывший вьетнамец рассказывал мне, что тоскует по той поре. Чудной, правда? Говорит, у них там было настоящее крепкое братство, а здесь тебя вроде бы на каждом углу предают…

Маша думала о своем. Вьетнам был далеко от Америки, к тому же война там давным-давно закончилась. Ее беспокоили события в Афганистане, которые обсуждали все, хотя бы мало-мальски интересующиеся политикой люди. Советские войска несли значительные потери. В Афганистане воевали молодые русские парни-призывники. Маша тяжело вздохнула. Ее Яна тоже могут послать в Афганистан — дедушка давно на пенсии, а Диме вряд ли удастся уберечь парня от армии.

— У тебя дивные волосы, Мария, — тарахтела над самым ее ухом Лючия. — Ты красивая, умная, добрая, но все это пропадает зря. Скажи на милость, ну кто все это видит? Кто слышит твой божественный голос? Наши соседи с Палермо-роуд, ну еще несколько человек из предместья Батон Руж Крик. Правда, я видела, как к бывшей церкви подъехала роскошная машина, и из нее вышли две такие холеные штучки в норковых шубках. А то еще был этот толстый лысый гусак Джек Конуэй — это мне отец Франциск рассказал. Я-то думала, Конуэй не верят ни в Бога, ни в черта. — Лючия вдруг выронила расческу и звонко шлепнула себя по лбу. — Ну и дура же я толстозадая! Фаршированная индюшка и та сообразительней Лючии Камиллы Грамито-Риччи. Ведь Джек Конуэй не Богу молиться приезжал, а на тебя посмотреть. Только не могу взять в голову, зачем это ему вдруг понадобилось. А ты как думаешь, Мария?

Маша недоуменно пожала плечами.

— Вот и я не знаю, — говорила Лючия, продолжая возиться с ее волосами. — А Бернард, я слышала, уехал не то в Австралию, не то в Японию. По крайней мере, здесь его давным-давно никто не видел. Это он из-за любви к тебе так сделал. Ах, Мария, какая же ты сильная! Я бы никогда не смогла сказать «нет» такому красавчику, как Берни Конуэй. Даже после того, как он изменил тебе с этой вертихвосткой Джейн Осборн. Франко ведь тоже тебе изменил, а ты взяла и простила его. Мария, ведь ты простила Франко, да?

— Наверное. — Маша вздохнула. — Я сама перед ним виновата.

— Кто? Ты? Mamma mia! Да как у тебя язык поворачивается говорить подобные глупости? Ты у нас святая. Санта Мария. Думаешь, я не помню, сколько времени тебя Берни Конуэй обхаживал? И с одного боку зайдет, и с другого, и с третьего, а ты стоишь как каменная статуя. Ах, Мария, Мария, хоть Франко мне и брат, скажу тебе: Берни не мужчина, а мечта каждой американки, если только она не лесбиянка, не монашка и не старуха столетняя. И это даже если не брать во внимание его миллионы. Ну, а с ними он мне нравится даже больше, чем Марчелло Мастрояни вместе с этим молодым жеребчиком Сталлоне. Ведь ты любишь Берни, правда, Мария?

Маша опустила глаза. Ей не хотелось лгать Лючии, которую она любила как родную сестру. Любит ли она Берни? Она сама часто задает себе этот вопрос и до сих пор не знает на него точного ответа. Но ей и не нужно его знать. Потому что она поклялась себе, что больше не позволит этому человеку прикоснуться к ней. Хватит, хватит любоваться собой, выставлять себя напоказ мужчинам. Что греха таить, ее всегда возбуждал успех у них, она жаждала им нравиться, она сама как бы приглашала мужчин совершить увлекательное путешествие в страну флирта, увлечений, измен. Она была плохой женой, и Франческо нашел себе подружку. Ну а что касается Димы и маленького Яна, которых она бросила на произвол судьбы, то тут ей вообще нет и не может быть прощения.

— Я поняла, что это не приведет ни к чему хорошему. А вы такие добрые, такие родные. Ни словом не попрекнули.

— Еще чего не хватало! — воскликнула Лючия и, отойдя на шаг назад, посмотрела в зеркало на дело рук своих. — Чудо, как хорошо! И выглядишь лет на двадцать пять, не больше. Ай да Лючия Камилла! Ай да мастерица! Правда, у тебя и волосы получше, чем у той путаны с обложки, и лицо как у настоящей аристократки. Ах, Мария, Мария, неужели тебе не муторно сидеть безвылазно в этой гнилой дыре, учить пению богатых девиц с голосами осипших кукушек, петь по праздникам мессу с толстопузыми кастратами…

— Нет. — Маша упрямо мотнула головой. — Я счастлива. Слышишь, Лу, я очень счастлива. Лиз так меня радует. Знаешь, Лу, из нее может получиться замечательная пианистка. Миссис Кренстон считает, что Лиз не просто вундеркинд, а очень одаренная и целеустремленная девочка.

— Миссис Кренстон, миссис Кренстон, — беззлобно передразнила невестку Лючия. — Что еще остается делать этой старой лягушке? Ну да, учить деток правильно играть дедушку Баха и дядю Моцарта. Я знаю, Лиззи далеко пойдет, но и ей будет лучше, если ее мама-черепаха шевельнет лапками и всплывет наконец со дна, где закопалась по уши в вонючем иле. Знаешь, настанет день, и наша Лиззи будет давать интервью этим пройдохам-газетчикам. Так вот, они обязательно спросят у нее про маму с папой и так далее и будут очень разочарованы, когда девочка скажет, что ее мама когда-то замечательно пела и даже отхватила премию на конкурсе в Барселоне, а потом с ней случилось что-то непонятное и она превратилась в самую обыкновенную учительницу пения. И Лиззи будет глотать горькие слезы обиды. А если она скажет, что ее мама поет в «Мете»[14] или хотя бы в «Ла Скала» — вот тогда они ее так распишут, что импресарио выстроятся в очередь к ее артистической уборной.

Маша встала и, бегло окинув взглядом свое отражение в зеркале, сказала:

— Нам пора, Лу. Господи, я так волнуюсь. Там будет столько людей… Лу, мне кажется, я хлопнусь на сцене в обморок.

— Держись покрепче за рояль, — самым серьезным образом посоветовала Лючия и добавила: — Скоро Лиззи сможет тебе аккомпанировать. Это было бы для нее очень важно. Особенно если бы ты была примадонной.

Нет, сцена Машу нисколько не испугала. Напротив, вид освещенной софитами эстрады, заставленной по краям корзинами с настурциями и крупными оранжево-палевыми ромашками, вызывал в ее душе волнение сродни тому, какое испытываешь от встречи с очень любимым человеком, с которым разлучила судьба.

Она чуть не задохнулась от счастья, услышав крики «браво». Петь было радостно — голос звучал легко и свободно, заполняя собой просторный зал. Последнее время ей много приходилось петь духовных произведений и классических арий, а потому голос ее обрел подвижность. Она с легкостью брала ми третьей октавы, хотя в ее планы не входило «сорвать дешевые аплодисменты», как выражалась ее консерваторский педагог по вокалу Барметова. Она пела на «бис» все, что когда-то знала. Наконец концертмейстер выдохся и покинул сцену, и тогда Маша спела без сопровождения «Над полями да над чистыми». Она никогда не пела эту песню, но, слушая в детстве по радио, замирала от восторга. Взяв последнюю ноту, ощутила на щеках слезы.

«Я больше никогда, никогда не попаду туда, — думала она, принимая цветы и поздравления. — Ради чего я тогда живу? Господи, как я устала жить…»

Как и в прежние времена, Сичилиано устроил в ее честь настоящий праздник. И все-таки это были не прежние времена. Тогда, каких-то пять лет назад, Маше казалось, что она сумеет завоевать весь мир. Теперь ей не было никакого дела до этого мира. Она сама виновата в том, что все случилось так, как случилось. Но она не ударит пальцем о палец, чтобы изменить что-то в своей жизни.

По просьбе гостей Лиз сыграла сонату Моцарта, несколько мазурок Шопена, экспромт Шуберта. Девочка подросла за последний год, превратившись в угловатого длинноногого подростка с большими кистями рук, которые она, смущаясь, часто прятала за спину, и красивыми рыжевато-каштановыми глазами. Все в один голос твердили, что Лиз вылитый отец, и только Лючия считала ее точной копией мамы.

— И характер такой же: слишком добренькая и жуть какая упрямая, — говорила сейчас Лючия, любившая племянницу больше жизни. — Попомнишь мои слова, Мария, — ранит наша Лиззи свое мягкое сердечко о твердый кремень в груди какого-нибудь Франко или Берни или как там их. Все они хороши, пока не полежишь с ними под одним одеялом.

И она бросила многозначительный взгляд на сидевшего напротив брата. Последнее время он много пил и старался при первом удобном случае уйти из дома.

Совсем расплывшийся, но все такой же веселый и добродушный Сичилиано обнял племянника за плечи и что-то шепнул на ухо. Франческо вздрогнул и привстал со стула, потом махнул рукой, пробормотал: «Va fan cullo»[15] и одним залпом осушил рюмку граппы.

— …Из Парижа, — долетали до Маши обрывки того, что говорил Сичилиано. — Она в больнице… опасаются за ее жизнь. Франко, узнай хотя бы, в чем дело, — громко заключил он.

Франческо встал и, слегка покачиваясь, направился за Сичилиано в его кабинет.

Лиз сейчас играла Ми-бемоль мажорный ноктюрн Шопена. В душном, пропахшем кухней и табаком воздухе эта светлая музыка казалась случайной и мимолетной гостьей. Маша словно видела над своей головой большую белую птицу, зовущую куда-то ввысь. Увы, ей уже не суждено взлететь — слишком тяжел груз воспоминаний, разочарований, роковых поступков. Смириться, забиться в нору и навсегда забыть про то, что на свете существует прекрасная возвышенная любовь. Или же она всего лишь выдумка этих безумцев романтиков, посвятивших свои короткие жизни служению несбыточной мечте?..

Маша помнит, как она обрадовалась нежданно-негаданной встрече с Франческо, и они кинулись друг другу в объятья, надеясь начать все сначала. И потерпели фиаско, хоть и не сразу об этом догадались.

Еще в Акапулько, куда они поехали на неделю, чтобы побыть вдвоем, Маша обнаружила, что ласки Франческо стали ей почти безразличны, что она не в состоянии отвечать на них так пылко, как раньше. В последнюю ночь их пребывания в Акапулько они допоздна засиделись в ресторане на вершине выступающей в море скалы. Оба были слегка пьяны. У Маши тревожно ныла душа.

— Франческо, прости меня, — сказала она и, протянув руку, нежно коснулась пальцами щеки мужа. — Я стала какая-то другая. Поверь, я очень тоскую по той Маше, которая любила тебя.

— Я тоже. — Он вздохнул и горько усмехнулся. — Это я во всем виноват. Я постараюсь сделать так, что ты снова меня полюбишь.

— Сделай. Обязательно что-то сделай. — Она смотрела на него полными слез глазами. — Я хочу, чтобы было как раньше, хоть и знаю, что так уже не может быть.

Они танцевали под мелодию очень знакомой мексиканской песни. А когда-то давно — Лолита Торрес, Маша вернулась в свое детство, к Устинье… Но и эти воспоминания коснулись ее сейчас лишь мимоходом, оставив душу нерастревоженной. Она прижалась всем телом к Франческо, закрыла глаза, пытаясь убедить себя в том, что дороже его нет у нее никого на свете. И вдруг отчетливо вспомнила Берни.

— Что с тобой, любимая? — спросил Франческо, нежно целуя ее в лоб. — Ты словно увидела корабль-призрак.

— Это так и есть, — прошептала Маша. — Но ты не обращай внимание, ладно? Никакие призраки не должны нас больше разлучить.

Когда они наконец добрались до постели, Маша, приподнявшись на локте и щекоча концами волос грудь Франческо, попросила тихо:

— Расскажи мне о ней чуть-чуть. Она же мне сестра…

— Мы условились не говорить о прошлом, — сказал Франческо и отвернулся.

— Наш уговор остается в силе, и я совсем тебя к ней не ревную. Но мне… Понимаешь, она мне не безразлична.

Франческо потянулся к пачке сигарет, лежащей на тумбочке, и закурил.

— Она оказалась совсем не такой, как… В общем, я еще не встречал таких шлюх.

— Она похожа на меня? Знаешь, я совсем ее не помню — я тогда была точно во сне. — Она взяла у него сигарету и жадно затянулась. — Похожа, да?

— Наверное. Но я понял это совсем недавно. Тогда я как-то не обратил внимания на это сходство.

— Ты думаешь о ней, — задумчиво сказала Маша, не испытав при этом ни капли ревности. — А знаешь, я бы очень хотела повидаться с нею.

— Это невозможно, — вырвалось у Франческо. — Вы совсем разные. У нее было столько мужчин, и всем им она отдавалась за деньги. Она…

— Тебе она отдалась по любви, — перебила его Маша. — Она любила тебя, быть может, самой первой любовью.

— Первой любовью? После всех тех мужчин, которые у нее были? Она сама рассказывала мне, что у нее их было дюжины четыре, если не больше. Мария, давай лучше закончим этот разговор. — Франческо нервно загасил сигарету и натянул до подбородка простыню. — Вся эта история не стоит того, чтобы мы о ней говорили.

— Стоит. Мы живем на ее деньги. Я чувствую себя перед ней очень виноватой — ведь это я отобрала у нее тебя. Она ради тебя готова на все, а я…

И Маша тяжело вздохнула.

— Послушай, малышка, хватит терзать себя, а заодно и меня. — Франческо наклонился и нежно поцеловал Машу в губы. — Мы вместе, а все остальное не имеет значения. И вовсе не на ее деньги мы живем, а на деньги старика Тэлбота. Пускай еще спасибо скажет, что мы не обратились в суд и не потребовали компенсации за то насилие, которое сотворила над тобой эта сумасшедшая Шеллоуотер[16]. Помнишь, я прозвал ее так когда-то? Им бы обошлось это в парочку миллионов, если не больше.

— Она не сделала мне ничего плохого, — тихо сказала Маша и, откинувшись на подушку, закрыла глаза. — Она исполняла все мои желания. Потом она куда-то исчезла…

— Наверное, ее наконец засадили в психушку, — предположил Франческо. — Думаю, ее доченька тоже скоро там окажется.

— Ты очень жестокий, — прошептала Маша. — Как ты не можешь понять, что женщина, которая любит…

Она замолчала и повернулась к Франческо спиной.

Франческо стиснул зубы. Он не мог понять причину Машиной холодности. Он так тосковал по ней все это время и сейчас готов был заниматься с ней любовью день и ночь.

«Черт, она наверняка не может забыть этого Конуэя, — подумал он. — Попался бы мне этот типчик в каком-нибудь укромном местечке, куда не достают руки шерифа. Уж я бы сумел оставить на его наглой физиономии кое-какие метки, которые не смогли бы залечить даже самые дорогие врачи».

— Франческо, — тихо окликнула Маша.

— Да, любимая?

— Если она вдруг обратится к тебе за помощью, обещай мне, что ты… Словом, ты вспомнишь о том, что она мне сестра. Обещаешь?

— Ты требуешь от меня… — начал было Франческо и внезапно осекся. — Ладно, обещаю, если ты так хочешь. Только она вряд ли когда-нибудь обратится ко мне за помощью. — И едва слышно добавил: — Мне кажется, она, как и ты, очень гордая.

…Сейчас он вернулся на свое место мрачнее тучи, и Лючия, подтолкнув невестку под локоть, шепнула ей на ухо:

— Это Лила. Я точно знаю. Эта тварь стала толще бегемота, и с ней теперь даже задаром никто не хочет спать. Она все надеется, что Франко возьмет этого ублюдка Бобби, но я сказала ему…

Маша так и не узнала, что сказала Лючия брату. Она встала, быстро обошла вокруг стола и положила руки на плечи мужа. Он обернулся. Вид у него был жалкий и растерянный.

— Франческо, у меня кружится голова. Ты не мог бы проводить меня на террасу? — попросила она и крепко стиснула его плечи.

Они прошли через зал, сопровождаемые любопытными взглядами многочисленных родственников.

На террасе не оказалось ни души. Ею пользовались главным образом днем, и то если на улице было не слишком жарко. Они сели на табуреты возле стойки, и Маша спросила:

— С ней что-то случилось?

— Она попала в автокатастрофу, и врачи опасаются за ее жизнь. В ее сумочке обнаружили листок с моим адресом и телефоном. Я никогда не давал ей свой…

— Ты должен немедленно вылететь в Париж, — перебила его Маша. — Помнишь, ты обещал мне…

— Но как же ты? Ведь эта женщина была моей любовницей. Неужели ты не ревнуешь меня к ней?

— Нет. Прости меня, Франческо, но я… Да, я останусь тебе женой и матерью нашей Лиз. Все будет как прежде. Но я… я больше не смогу заниматься с тобой любовью. Тебе ведь не надо, чтобы я делала это только из чувства долга, правда?

— Я думал, ты… Ну да, я заметил, ты последнее время стала совсем равнодушной, но я думал, это пройдет, и мы снова…

— Франческо, милый, никто ни о чем не узнает. Иначе они замучают своими советами и тебя, и меня. Ты сейчас вылетишь в Париж…

— А ты? Что будешь делать ты?

— То же самое, что делала последние годы: заботиться о Лиз, петь по праздникам в церкви, давать уроки. Мне теперь совсем немного надо.

— Но послезавтра я должен везти во Фриско эти чертовы контейнеры с…

— Мы попросим, чтобы тебя подменил Массимо. Я слышала, он возвращается сегодня вечером из рейса. Думаю, у него хватит времени отоспаться и заполнить необходимые бумаги. Прошу тебя, Франко, сделай это ради нас обеих.

— Ты странная женщина, Мария, — задумчиво произнес Франческо. — Но знай: я не смогу жить без тебя.

Никто из семейства Грамито-Риччи, даже вездесущая Лючия, не подозревал о существовании Сью Тэлбот, а главное о той роли, какую она сыграла в жизни их сына и невестки. Все до одного искренне верили, что деньги (эта совершенно невероятная сумма, размеры которой могли уложиться в голове разве что у владельца ресторана Сичилиано, да и то, наверное, не целиком, а частями) принадлежали Маше, которая либо заработала их, выступая на сцене, либо… Разумеется, о том, что эти деньги ей мог дать Бернард Конуэй, вслух не говорили, но думать никто никому не мешал, тем более что на все вопросы о происхождении столь кругленькой суммы и Маша, и Франческо отвечали уклончиво либо попросту отмалчивались. Невестка вернулась в дом, где ее все так любили, сын был счастлив и, кажется, прощен, и добрые Аделина и Джельсомино делали все возможное, чтобы у детей все было в порядке. И лишь у брата с сестрой сложились натянутые отношения, в чем главным образом была виновна Лючия, другой раз придиравшаяся к нему по мелочам. Сама того не замечая, девушка превращалась с годами в настоящую мужененавистницу и на то, разумеется, были причины.

У Лючии была нескладная, к тому же не по годам расплывшаяся фигура, которой так не соответствовала ее нежная возвышенная душа. Но тем мужчинам, с кем Лючии довелось общаться, до ее души не было никакого дела. Старики же, готовые польститься на молодость и порядочность девушки, вызывали в ней вполне понятное отвращение. И Лючия жестоко страдала, время от времени выплескивая на окружающих гнев несправедливо обделенного природой существа. Именно Лючия, всегда и беспрекословно бравшая Машину сторону в ссорах между мужем и женой, частенько служила помехой их примирению. Со стороны вполне могло показаться, будто она задалась целью поссорить брата со своей невесткой, хотя это совсем не входило в ее планы.

Сейчас она буквально сгорала от любопытства, куда с такой поспешностью укатил Франческо и не связан ли его отъезд с тем ночным звонком. Аделина (она болела гриппом и в тот вечер была вынуждена остаться дома) сказала, что ему звонили из Парижа по какому-то очень важному и срочному делу, и она дала телефон ресторана Сичилиано. Лючия попыталась было приступиться с расспросами к невестке, но Маша заявила, что ей тоже ничего не известно и что Франческо сказал, будто наклевывается выгодное дельце, связанное с перевозкой каких-то ценных грузов из Европы. Лючия этому объяснению не поверила и даже надулась на невестку, правда, всего на полчаса — она любила ее почти так же горячо и жертвенно, как малышку Лиззи. Отныне она следила за каждым шагом Маши, смекнув, что брат в первую очередь свяжется с женой.

Он позвонил через три дня. Лючия только что отбыла в супермаркет пополнить домашние запасы продовольствия, что входило в ее обязанности. Трубку снял Джельсомино.

— Папа, мне нужна Мария, — сказал Франческо тусклым, почти неузнаваемым голосом. — Это очень серьезно.

— Она занимается с мисс Боулти.

— Это очень серьезно, папа, — повторил Франческо. И, тяжело вздохнув, добавил: — Очень.

Джельсомино крикнул, чтобы Маша взяла трубку в гостиной, но класть свою даже не подумал — он считал самым искренним образом, что в их семействе не может и не должно быть друг от друга секретов.

— Папа, я должен поговорить со своей женой, — сказал Франческо, слыша в трубке громкое взволнованное сопение Джельсомино.

— Говори на здоровье. Разве я тебе мешаю?

— Да. Положи трубку. Немедленно.

Джельсомино очень огорчился, но тем не менее подчинился приказу сына. Он поспешил к аппарату на кухне, но трубку уже успела снять Аделина. Не в пример мужу, она была опытна в делах подобного рода — еще бы, сколько довелось прослушать разговоров мужа с этими «porci putani»[17], так что ее мастерство было доведено до истинного совершенства. Одним движением руки она выключила миксер и телевизор, прикрыла микрофон трубки сложенной вчетверо льняной салфеткой. Сын определенно чем-то очень расстроен. Вполне возможно, он связался с мафией. О, этот мальчишка способен отмочить все, что угодно — это она поняла еще когда сын только вылез из пеленок.

— Мария. Ты должна приехать. Немедленно. Иначе…

Раздался пронзительный звонок электроплиты, возвестивший о том, что готова пицца. Не помогла даже сложенная вчетверо салфетка — его услышали на другом конце провода.

Франческо мгновенно оценил ситуацию.

— Понимаешь, жена моего босса горит желанием познакомиться с тобой и посоветоваться относительно того, стоит ли учить дочку вокалу. От этого зависит сумма моего контракта. Приезжай как можно скорей, любимая. Я встречу тебя в Орли.

— Вылечу вечерним рейсом, — не колеблясь ни секунды, ответила Маша. И тут же спросила срывающимся от волнения голосом: — А что говорят специалисты?

— Она никого не желает слушать. Она… Понимаешь, она хочет видеть только тебя.

— Я все поняла.

К возвращению Лючии Маша успела заказать по телефону билет и собрать вещи. До вылета оставалось чуть больше двух часов.

— Лу, отвези меня в аэропорт. Я… мне что-то не по себе сегодня, и я боюсь садиться за руль, — попросила Маша, когда Лючия вышла на кухню, держа впереди себя упаковку апельсинового сока. — У Франческо наклевывается выгодный контракт. — Она смотрела на Лючию и в то же время сквозь нее. — Необходимо мое присутствие. Конечно, я могу вызвать такси…

— Не стоит. Я буду готова через десять минут, — сказала Лючия и кинулась к машине выгружать коробки с морожеными цыплятами, пивом и кока-колой. — Надень шляпу и плащ. Похоже, собирается дождь.

Маша села на заднее сиденье и, откинувшись на спинку, закрыла глаза. На душе было тревожно. По тону Франческо она поняла: положение критическое. Но Лючия ни о чем не должна догадаться — она непредсказуема в своей любви и ненависти, а следовательно, и в поступках.

Полыхнула молния, и Маша открыла глаза. Когда-то очень давно под этим эвкалиптовым деревом, где сейчас остановилась на красный свет Лючия, они с Франческо занимались любовью. Это на самом деле было очень, очень давно. Но только время здесь совсем ни при чем.

В ту пору она любила Франческо или, по крайней мере, думала, что любит. И знать не знала, что он обманывает ее с другой женщиной. Господи, лучше бы она никогда об этом не узнала… Они снова остановились возле светофора.

Маша открыла глаза. Совсем незнакомый район. Она прекрасно знает дорогу в аэропорт, но здесь не была ни разу.

— Лу, в чем дело? Где мы? — спросила она.

— Это объезд. Черт бы побрал этих ремонтников. Не бойся, мы поспеем, — сказала Лючия, со скрежетом переключая скорости.

Маша снова закрыла глаза. Что-то случилось со Сью, думала она. Быть может, Сью уже умерла. Но если бы Сью умерла, Франческо не стал бы просить ее приехать. Бедняжка Сью. Наверняка была очень одинока в детстве — Устиньи встречаются так редко.

— Мы попали в пробку, — сообщила Лючия, ожесточенно сигналя пытающемуся объехать ее справа грузовику. — Проклятье, я и не подозревала, что в нашем городе могут быть такие пробки.

— Лу, мы должны поспеть на этот рейс, — сказала Маша. — От этого зависит… Ты понимаешь, что следующий будет только завтра вечером?

— Но я же не виновата, что… Черт, кажется, кончился бензин. Эта проклятая стрелка только что показывала полбака. Мария, самолет все равно не вылетит в такую погоду.

Лючия говорила что-то еще, но Маша ее уже не слышала. Она схватила сумку и, распахнув дверцу, выскочила на шоссе. Раздался визг тормозов, и вишневого цвета «линкольн-континенталь» затормозил буквально в двух сантиметрах от нее, дыша в лицо жаром мотора.

Через минуту Маше удалось поймать такси. По счастью, вылет рейса Нью-Орлеан — Париж задержали из-за технических неполадок на восемнадцать минут.

— Ты приехала, — прошептал белый кокон из бинтов и ваты. — Я знала, что ты приедешь. Но ты не должна была этого делать. Это… ненормально. Мне вообще кажется, что мир сошел с ума. Или я сошла с ума, а? Кэп говорит, будто ты заставила его ко мне приехать. Лучше бы он соврал и сказал, что сам так решил, правда? А то я не знаю теперь, как мне себя вести. Я не должна тебя любить… Но мне хочется тебя любить. Скажи своему кэпу, что он глупый наивный итальянец. Нет, не надо, не говори: сама скажу. Он уже почти потерял тебя, но если он потеряет тебя совсем…

Голос Сью звучал все тише и тише, в уголке губ показалась капля сукровицы. Вошла сестра с осиной талией и ярко-вишневыми губами и сказала на ломаном английском, что свидание закончено и больной пора отдыхать.

Маша, пошатываясь, вышла в коридор. С кресла у противоположной стены ей навстречу поднялся Франческо.

— Я беседовал с доктором, — сообщил он, когда они спускались в лифте. — Ее шансы выжить практически равны нулю. Он сказал, у нее очень слабая имунная система. Но главное то, что она не хочет жить. Доктор говорит, это похоже на навязчивую идею, потому что у нее нет никаких оснований чувствовать себя несчастной и покинутой — она сама категорически против того, чтоб сообщили деду и брату. Ей сказали, что человек, с которым она ехала в машине, умер на месте. Думаю, это был ее… возлюбленный. Вероятно, потому она тоже хочет умереть. И все-таки, мне кажется, нужно обязательно сообщить ее ближайшим родственникам.

Франческо вздохнул и, когда лифт остановился, взял Машу за локоть.

Она невольно отстранилась, но тут же, пересилив себя, прижалась к нему.

— Мы не будем этого делать. Нет. Вот тогда она точно умрет. — Маша вдруг зашла вперед, положила руки ему на плечи и сказала, глядя прямо в глаза: — Прошу тебя, милый, говори ей каждую минуту, что ты любишь ее больше всех на свете. Что все это время ты только о ней и думал. Что она нужна тебе. Что ты… Господи, Франческо, да помоги же ей выжить!..

Маша смотрела на него полными слез глазами.

— Но если она выживет, мне придется выполнить свое обещание, а я не смогу без тебя. Пусть она лучше умрет, если ей так хочется умереть. Я не могу жертвовать своей любовью к тебе ради прихоти избалованной девицы.

— Не надо громких слов, милый. — Маша на мгновение прижалась щекой к щеке Франческо. — Это не жертва. Это… да, это обычное человеческое сострадание. Ты нужен ей, Франческо. Ты та самая соломинка, за которую она сможет ухватиться. Прошу тебя, помоги ей…

— Ты больше не любишь меня. Я все понял — это предлог от меня отделаться.

Он стоял жалкий и растерянный посреди пустынного в этот ранний час вестибюля клиники, и у Маши вдруг больно сжалось сердце.

— Я всегда буду рядом с тобой, — прошептала она, глядя куда-то в сторону. — Что бы ни случилось. Только помоги бедной Сью…

Лючия пребывала в непоколебимой уверенности, что ее брат занялся чем-то нехорошим, к тому же хочет втянуть в это дело Марию. Последнее время ее невестка, когда-то отличавшаяся упорным решительным характером, стала пассивной и мягкотелой, как моллюск без раковины, и плывет по течению. Да и Франко изменился — пристрастился к спиртному, дерзит родителям, часто повышает голос даже на свою любимицу Лиззи. По мнению Лючии, ее брат был типичным неудачником — ни в деле не везет, ни в любви. Лючия была просто уверена в этом. Плюс ко всему, она знала, что, согласно статистике, именно на долю неудачников приходится самый большой процент убийств, краж, они же оказываются, как правило, замешанными в темных делах. Да, да, она читала об этом в одной очень серьезной книге. В ней все было обосновано логично и в высшей степени убедительно.

С помощью Аделины Лючия установила точное время первого звонка из Парижа. По счастливой случайности у нее оказалась знакомая телефонистка, которая дежурила в тот самый вечер. Лючия наплела Маддалене Бог знает что (откуда только фантазии хватило!): про отца Марии, за которым следят агенты КГБ (что скрывается за этой аббревиатурой, Лючия, разумеется, не знала), про своего благородного брата, взявшегося помочь несчастному, ну и в том же духе.

Маддалена уши развесила и лишь охала да ахала, но тем не менее пообещала все выяснить. Лючия, зная привычки родителей подслушивать все без исключения телефонные разговоры, сказала подруге, что будет ждать ее сразу после работы у выхода. И пояснила при этом таинственным шепотом и озираясь по сторонам, что «у Москвы длинные руки». (Эту фразу произнесли раз двадцать в каком-то шпионском телесериале, она ее не поняла, но, к счастью, употребила к месту.)

Маддалене удалось узнать номер, с которого звонили, но она, заинтригованная рассказом подруги — всю ночь бедняге снились кошмары со стрельбой и взрывами — выяснила вдобавок, что этот номер принадлежит частной клинике в Париже. О чем и сообщила подруге, тоже, разумеется, соблюдая необходимые меры предосторожности.

Лючия и виду не подала, как потрясло ее это открытие. Поблагодарив Маддалену, она сказала:

— Бедняга, это он там от них прячется. Но Франко обязательно ему поможет. У нашего Франко хорошие связи.

По пути домой Лючия крепко задумалась и даже умудрилась проехать на красный свет, чего с ней раньше никогда не случалось. К счастью, обошлось — полицейские роились возле врезавшегося в дерево трейлера, как осы возле дерьма. В тот вечер она едва дождалась конца ужина, Аделина с нескрываемым недоумением поглядывала на дочь, лениво ковыряющую вилкой в тарелке — Лючия не только отличалась аппетитом боксера-тяжеловеса, но и ходила в семейных чемпионах по скорости поглощения пищи.

Она убежала к себе, не допив чай и даже не притронувшись к своему любимому шоколадному торту с клубничным кремом — гордостью Аделины, слывшей одной из лучших кулинарок округи. Под кроватью стояла картонная коробка со старыми журналами. Кажется, в одном из них она прочитала эту страшную статью о…

Лючия закрыла дверь на ключ и вытряхнула журналы на пол. С обложек на нее вытаращили свои размалеванные глаза красотки в локонах, клипсах, оборках и прочих ухищрениях, игравших ту же роль в привлечении самцов, что и пестрые крылья бабочек. Это были сплошь журналы для женщин, и в них содержалась масса полезных советов относительно того, как не просто обратить на себя внимание мужчины, а подогреть его до такой степени, что он согласится поставить свою подпись под выгодным для невесты брачным контрактом. Но сейчас Лючия как никогда была далека от каких бы то ни было мыслей о замужестве. Где-то она читала, что в Париже, да, да, именно в Париже…

Вот! Статья называется «Лучше иметь больные печень и почки, чем отдать здоровые ближнему». В ней говорится о том, что в Европе приобрела невиданный размах торговля человеческими органами, что существует несколько подпольных организаций, которые поставляют эти органы в частные клиники. Обнаружено несколько трупов молодых людей, у которых отсутствуют печень, почки, сердце и даже глазные яблоки. Дело оказалось настолько прибыльным, что последнее время многие частные клиники идут на прямые контакты с бандитами, поставляющими им человеческие органы. Далее рассказывалось о том, что недавно в Париже была арестована группа врачей одной частной клиники, уличенная в трансплантации неизвестно каким образом добытых человеческих почек.

Лючия в страхе захлопнула журнал. Вот какой контракт собирается подписать ее брат! Он будет возить из Америки в Европу органы специально убитых для этой цели людей. Разумеется, ему отвалят большие деньги. Святая Мадонна, да неужели Франко окончательно свихнулся?!

Когда на следующий день Лючия приехала из супермаркета и увидела спешно собравшуюся в дорогу невестку, она с ходу оценила ситуацию. Мария нужна им как прикрытие их грязных делишек. Разумеется, она ни о чем не догадывается, но Франко просил ее о помощи, и эта дуреха согласилась по первому его зову лететь на край света. Ничего, она, Лючия, костьми ляжет, но не позволит Марии вылететь в Париж сегодня. Ну а завтра… завтра будет видно — возможно, удастся что-то придумать.

Лючия видела в зеркале заднего обзора, что Мария откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. И в ее голове созрел план…

Когда Мария выскочила из машины на бульваре Сен-Жермен, Лючия лишь самодовольно хмыкнула — до вылета самолета оставалось ровно двадцать две минуты. Разве что невестке удастся подхватить космический корабль. Через сорок минут она позвонила из автомата в справочную службу аэропорта, и ей сказали, что ввиду технических неполадок самолет вылетел всего минуту назад.

Лючия плакала от злости, медленно плывя в «фиате» среди обрушившихся на город потоков дождя. Она провела бессонную, полную тревожных кошмаров наяву ночь, но утром как ни в чем не бывало ждала Маддалену возле входа на телефонную станцию.

— Ты? — удивилась подруга. — Что стряслось?

— Послушай, Мадди, у тебя есть минутка? — таинственным шепотом поинтересовалась она.

— Целых пять, — сказала подруга. — Знаешь, торт, который испекла твоя мама, настоящее объедение. Я бы очень хотела спросить у нее рецепт…

— Я сама напечатаю его на машинке и принесу тебе сегодня же вечером, — пообещала Лючия, обнимая Маддалену за плечи и отводя в тень эвкалипта. — Слушай, вчера снова звонили от него, — зашептала она ей на ухо. — Мария срочно вылетела в Париж. Боюсь, это может оказаться ловушкой. Ты бы не могла узнать номер телефона, с которого звонили вчера?

— Постараюсь. Бедная Мария. Неужели ее схватят и посадят в тюрьму?

— Говори потише, — попросила Лючия. — И смотри: никому ни слова. А то они и за нас возьмутся. Так ты сумеешь узнать, с какого номера звонили?

— Наверное. Приходи сюда в четыре. Слушай, а за нами еще не следят?

Она испуганно огляделась по сторонам.

— Это исключено. Я проверила, — с многозначительным видом изрекла Лючия.

В четыре Маддалена сообщила подруге срывающимся от волнения голосом, что звонили с того же самого номера, что и три дня назад, то есть из парижской частной клиники.

— Все ясно. Значит, его состояние внушает врачам опасение. Марии, разумеется, ничего об этом не сказали. Бедняжка.

Теперь Лючия окончательно утвердилась в своих подозрениях. И решила принять соответствующие меры. Разумеется, в полицию она обращаться не станет — про их грубые неуклюжие методы работы снимают целые телесериалы. Ну, а частные сыщики запросят кучу денег вперед, а потом, когда запахнет жареным, раскроют все карты полиции, дабы не потерять свою вонючую лицензию.

Ей самой придется вылететь в Париж. Да, и как можно скорей. Деньги есть — Лючия иногда подрабатывала в качестве baby-sister[18] и тайком от всех клала деньги в банк. К тому же можно будет продать кольцо, которое подарил ей Пеппино в день их помолвки. Удача, что он женился не на ней, а на этой кривоногой Лоре Миллер (Лючия, узнав о том, что он спутался с этой кретинкой, чуть было руки на себя не наложила — спасибо, Мария не отходила от нее целую неделю). Эта Лора родила ему двух ублюдков с заячьей губой. И виноват Пеппино — у них в роду три таких ублюдка, что они, разумеется, скрывали.

Так вот, за кольцо дадут тысячи полторы, не меньше, плюс те две тысячи семьсот, что лежат на ее счету в банке. Родителям она скажет… Да, она скажет доверчивым Альфредо и Аделине, что хочет отдохнуть с недельку на ферме у своей школьной подруги Нормы Свенсон. Норму она обязательно предупредит на тот случай, если предкам вдруг взбредет в голову туда позвонить.

Вот только Лиззи жаль бросать…

Но Лиззи днями просиживает за роялем, ходит только в школу и церковь. Нужно приказать строго-настрого Аделине, чтоб глаз с девочки не спускала — чертов город превратился в последние годы в настоящий бордель.

Через сутки Лючия уже сидела в салоне эконом-класса летящего над Атлантикой «Боинга». Ей было очень неуютно от того, что под полом, под ее обутыми в удобные туфли на низком каблуке ногами не было ничего, а под этим ничего была вода — так сказала размалеванная, как настоящая путана, стюардесса. Лючия панически боялась воды, разумеется, кроме той, которая лилась из крана или душа, да и самолетом летела впервые.

— Эй, ты, ну все на свете проспишь. Вставай, слышь? Вот сейчас пощекочу тебе ноздрю травинкой… Ага, боишься щекотки, да?

Ваня с трудом резлепил веки. У него на груди лежал букет душистых полевых цветов и трав. Из-за него он видел только глаза Инги — они были бирюзово-голубыми и полными счастья.

— Ты не слышал, как я встала, да? — щебетала она, садясь рядом с ним на кровать. — Ой, утро клевое было — роса, птицы поют, из-под ног кузнечики выпрыгивают. Наверное, в раю так, если он есть на самом деле. Дядя Толя уже не спал — Шарика кормил и кошек. Представляешь, он добрый какой: всех бездомных кошек кормит. Мы с ним договорились на рыбалку поехать. Может, даже сегодня. Он совсем-совсем не такой, как я думала. Ой, какая же я дурочка, правда? Он меня дочкой зовет. Странно и… как-то приятно. Он сказал, что вы с ним вчера вечером бутылку водки распили. Это правда, да?

— А больше он ничего тебе не сказал? — с тревогой поинтересовался Ваня.

— He-а. А что, еще что-то было?

— Да нет, ничего. Это я так, — пробормотал он, вспоминая вчерашний вечер в подробностях. Все было так похоже на сон. Может, это на самом деле был сон?..

— Понимаешь, я еще сам не знаю, правда то, что он мне сказал, или нет. Если правда…

— А что он тебе сказал? — допытывалась Инга, возбужденно блестя глазами.

Ваня не знал, что ему делать. С одной стороны, не хотелось иметь от Инги секретов, с другой…

— Ну, скажи, Янек, дорогой, — теребила она его одновременно за руку и за ногу. — Ой, горячий ты какой. И красный как рак вареный. Небось обгорел вчера. Давай я тебя питательным кремом намажу, чтобы шкура не слезла. Но сперва скажи, а?

— Понимаешь, он… да и бабушка тоже, говорит, что на самом деле мой отец не мой отец, хоть у меня фамилия его и отчество. Я, кажется, рассказывал тебе о том, что у него с мамой была… любовь.

— Ну да. И он ушел в монастырь. А мама твоя вышла замуж за другого. Это я уже знаю, — немного разочарованно сказала Инга. — Это никакая не любовь, когда только охи да глазки друг другу строят. У меня так было с одним мальчишкой в четвертом классе. Скукотища.

— Нет, не глазки. — Ваня слегка обиделся за мать. Она жила в его памяти почти как идеал женщины. — Они… Словом, у них все было, и я, оказывается, его сын! — одним духом выпалил он и почему-то тяжело вздохнул.

— Ой, как здорово! Значит, у тебя два отца. А у меня ни одного нет. — Инга нахмурилась, но всего на какую-то долю секунды. — Так вот почему он меня сегодня дочкой назвал. Ура! — Она вскочила и закружилась по комнате, споткнулась о маленькую скамейку возле печи, чтоб не упасть, схватилась за занавеску и рухнула на пол, погребенная под белоснежным саваном тюля.

Ваня вскочил и помог ей выпутаться из сети.

— Ты настоящая русалка, — сказал он, отбрасывая тюль с ее лица и приближая к нему свои раскрытые губы.

Ваня видел из окна веранды лодку на якоре чуть ли не посередине реки — в том месте песчаная мель резко обрывалась судоходным фарватером. Инга сидела на носу, поджав по-турецки голые ноги, и сосредоточенно следила за поплавком удочки. Он (нет, даже в мыслях Ваня не мог назвать его «отцом», но и «дядей Толей» почему-то тоже) возился на корме с донками, забрасывая их в воду одну за другой. Ваня не любил рыбачить — это было нудное занятие, к тому же он всегда представлял себя на месте вытащенной из воды рыбы и сам начинал испытывать удушье. Разумеется, подобные ощущения были недостойны настоящего мужчины, и Иван никому о них не рассказывал. Потому он остался дома — впрочем, его никто и не звал на рыбалку — и очень скучал без Инги.

Нонна, кажется, ушла в магазин. Ваня поднялся в мансарду. Здесь было прибрано, все по-прежнему на месте, глянцево блестели половицы крашеных и почти нехоженых полов. На самодельной тумбочке он заметил толстую книгу, накрытую белой кружевной салфеткой. Его рука машинально потянулась к ней. Оказалось, что это Библия дореволюционного издания с пожелтевшими от ветхости страницами, на темно-вишневой сафьяновой обложке большой крест со стершейся позолотой. Ваня никогда не читал Библию, хотя на книжной барахолке возле Первопечатника ее предлагали, и даже недорого. Она не считалась запрещенной литературой, как, к примеру, «Лолита» Набокова или «Доктор Живаго» Пастернака, за которые можно было запросто схлопотать срок. Наверно, еще и потому, что советский закон не предусматривал наказание за владение этой книгой, интерес Вани к ней был практически равен нулю. Сейчас он раскрыл ее наугад. Из середины вывалился сложенный вчетверо листок.

Ваня собрался было засунуть его на место — он был хорошо воспитан, а потому не собирался читать чужие письма, — но случайно заметил печать, просвечивающую изнутри. Это определенно был какой-то казенный документ, а значит, его можно прочитать.

Им оказалось заверенное в нотариальной конторе завещание. Согласно ему, Соломин Анатолий Николаевич после своей смерти передавал дом вместе с флигелем и другими постройками, а также прилегающую к нему землю (30 соток) Ивану Дмитриевичу Павловскому. Внизу стояла дата: 8 мая 1968 года. Это был день рождения Вани. В шестьдесят восьмом ему исполнилось четыре года.

Дрожащими пальцами он сложил завещание и сунул между страницами Библии, которую положил на место и прикрыл салфеткой. И опустился на теплый от падающих в окно лучей полуденного солнца пол.

Он услышал шаги босых ног внизу, тихий скрип двери.

— Кто есть в доме? — раздался негромкий и словно бы испуганный голос Нонны. Ее шаги прошлепали по коридору на веранду. Дом разнес их гулким пустым эхом. Звякнули стекла рам. Теперь шаги были прямо под ним. — Боже мой! — с какой-то тоской воскликнула Нонна. И снова во всем доме стало тихо. Тишина расслабляла и убаюкивала. С реки донесся ленивый гудок самоходной баржи. Ваня растянулся на теплом прямоугольнике пола, закрыл глаза. Не надо, не надо ни о чем думать. Думать так мучительно, так больно. Мысли упираются во что-то непробиваемое, жесткое, бесчувственно-неодушевленное, как бетонная стена, и падают, падают к ее подножию. Лучше закрыть глаза и…

Он впал в сонное оцепенение, сквозь которое пробивались звуки окружающего мира. Не просто долетали, а, усиленные этим оцепенением, обступали со всех сторон, тянули щупальца, жала, когти. Казалось, они проникают ему под кожу, вгрызаются в его плоть, задевают нервы. Тишина летнего дня была, как острыми булавками, утыкана этими звуками. Кричали петухи, лаяли собаки, царапала ветка по шиферу крыши. И еще где-то кто-то плакал — горько, монотонно, без надежды на утешение.

«Что мне до всего этого? — думал Ваня. — Это не моя жизнь. Это чужая жизнь. Но где кончается моя и начинается чужая?.. Все так запутано. Наверное, я никогда не смогу это распутать. Мне тяжело… Почему кто-то хочет вмешаться в мою жизнь и перевернуть в ней все вверх дном?..»

И он вдруг пожалел, что приехал сюда — сейчас бы он с таким наслаждением вернулся в дни своего неведения, наполненные суетой экзаменов, волнений, бессонных ночей наедине с захватывающей книгой. В той, утерянной им навсегда жизни, все было до предела просто и ясно. Не было в ней никаких особенных переживаний, привязанностей, а была ровная, слегка снисходительная любовь к отцу, жалость к больному старому дедушке, уже почти зарубцевавшаяся скорбь по умершей бабушке.

И вдруг появилась Инга.

Да, с нее все и началось… Если бы не она, вряд ли пришло бы в голову приехать сюда, в дом, где когда-то жила его мать, а теперь, как выяснилось, живет отец.

Он любит Ингу. Несмотря на ее прошлое. Он еще не думал о том, во что выльется их любовь, хотя и называл ее своей невестой. Нет, конечно, это несерьезно — взять и жениться. Все женатики живут однообразно, скучно. Любовь — это совсем другое дело и к женитьбе, наверное, не имеет никакого отношения. Быть может, Инга захочет переехать к нему — отец вряд ли станет возражать. Ваня горько усмехнулся. Тот отец возражать не будет — у него мягкий характер. Про этого отца он пока не знает ничего.

«Наверное, я так привязался к Инге потому, что она первая», — помимо его воли оформилось в мозгу. Словно кто-то извне подсказал.

Он оперся на локти, потом сел. Теплый солнечный прямоугольник теперь был не на нем, а рядом, значит, он пролежал на полу час, если не больше. Внизу все еще кто-то плакал, но этот и все остальные звуки куда-то отступили, и Ваня очутился точно в вакуумной капсуле. Стало легко, на казавшийся неразрешимым каких-нибудь полчаса назад вопрос хотелось ответить бесшабашным: «Ну и что?» Он встал с пола, бросил взгляд в сторону Библии под салфеткой. «Ну и что?» — пронеслось в голове. Потом спустился по лестнице, вышел из дома и, дыша полной грудью раскаленным, как в духовке, воздухом, направился к обрыву, над которым росли какие-то колючие кусты с пожухшими от зноя листьями.

И тут над краем обрыва возникла голова Инги, а потом и она вся. Она была мокрая и прохладная с головы до пят, она повисла на нем, пытаясь к нему прижаться. От нее пахло речной свежестью, солнцем и какими-то бело-розовыми цветами, толстые длинные стебли которых она засунула себе за пояс из косынки, и их головки-зонтики возвышались над ее плечами.

— Ты спал? А мы сплавали на другой берег. Это совсем не страшно, хоть течение жуть как несет, — тараторила она. — Я правда похожа на русалку? — Она отступила на шаг назад, вытянула шею, выставила вперед слегка согнутую в коленке ногу. — Это он так сказал. Знаешь, а мы видели такого чудного хмыря. Он сидел возле нашего шалаша и пялился на нас, как на космических пришельцев. Сперва я испугалась — очень у него лицо странное: одна половина ухмыляется, а другая злая-презлая. Но он меня успокоил. Он сказал, что тип совсем безобидный. Просто он с приветом. А цветы тебе. Представляешь, я с ними плыла.

Инга дернула за кончик косынки, и цветы упали к ее ногам. Она аккуратно собрала их в букет и протянула Ване.

— А где он? — спросил Ваня, машинально беря из ее рук цветы.

— Кто? А… Он остался рыбачить. А я не могу на одном месте сидеть, да и по тебе соскучилась. Знаешь, пока мы плавали на тот берег, на удочку поймалась большая рыбина… Слушай, я правда по тебе соскучилась, хоть мне и было с ним жуть как весело. Пошли к нам, а?

Они направились в сторону флигеля. Ваню раздражал сладковато-гнилостный запах цветов, но вместо того, чтоб зашвырнуть их куда подальше, он почему-то держал букет возле самого носа.

Во флигеле было прохладно и полутемно. Инга стащила мокрые трусики, бросила их прямо на пол и растянулась на смятых простынях. Ваня лег рядом одетый.

— Ты что, не хочешь? — поинтересовалась она, уже расстегивая молнию на его джинсах. — А я… Мне еще на том берегу захотелось, когда я эти цветы рвала. От них так сексуально пахнет, и вообще… — Она неопределенно хмыкнула и вдруг, в мгновение ока оказавшись верхом на Ване, схватила его за горло цепкими холодными пальцами и спросила, приблизив к его лицу свои возбужденные переливчато-бирюзовые глаза: — Ревнуешь, да?

— Да, — тяжело выдохнул Ваня и попытался встать.

— Нет, не отпущу. Ты думаешь, я как была шлюхой, так и осталась, да?

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Ах, вот ты какой. — Бирюза ее глаз внезапно померкла, точно помутнела изнутри. Она медленно разжала пальцы и, соскользнув на пол, села, обхватив руками колени. — Серьезный ты. Взрослый очень. Ты и понравился мне за эту серьезность, но мне каждую минуту хочется чего-то отмочить, похулиганить. Мне кажется, во мне чертенок сидит — это мать так говорит, да и бабка тоже. Думаешь, не вижу я, что он на меня как волк голодный смотрит? Ну и что? Смешно, да и только. Мне-то на него… ну, если и не наплевать, то… Да нет, раз у меня есть ты, мне никого-никого не захочется. Он заводится, когда рядом со мной. Ну и что? Может, ему это полезно. Эта Нонна такая толстая, что небось все дырки позарастали. На кусок тухлого мяса топор и тот не подымется. Ну да, прокисла она вся, а еще на меня так косится, словно я ее мужика хочу к себе в постель затащить. Ха, я ж не виновата, что меня все художники любят.

Ваня молча смотрел на потолок. На нем была едва заметная извилистая трещина — она появилась вчера, когда он подпрыгнул и изо всей силы ударил по потолку сложенной в несколько раз газетой, пытаясь убить надоедливого комара. «Позавчера я был счастливым человеком, — пронеслось в голове. — Почему, почему все так зыбко?..» — думал он с тоской.

— Послушай, ты, Отелло. — Инга уже стояла посреди комнаты, нагая и очень возбужденная. — Если ты будешь подозревать меня в каких-то… гадостях, я на самом деле их сделаю. Тебе и себе назло. Вот. — Из ее глаз готовы были брызнуть слезы, но она задрала кверху подбородок и громко шмыгнула носом. — И вообще я ненавижу сцены. Знаешь, почему я из дому ноги сделала? Да потому, что они меня достали своими моралями. Эй, ну что же ты молчишь? Не молчи, слышишь?

Ваня повернулся к стене и с головой накрылся простыней. «Почему, почему все так зыбко?» — продолжало звучать внутри. Точно там притаился кто-то неугомонный.

— Так ты… ты хочешь… Тогда я такое отмочу! Вот увидишь! — Ее голос звенел неприличными злыми слезами. — Жалеть будешь, парнишка. Еще как пожалеешь!

Она натянула трусы, схватила со стула его рубашку и выскочила, оставив открытой дверь на веранду.

Ваня встал, закрыл дверь — оттуда шел жар и пахло какой-то горькой травой — и снова лег. «Пожалеешь, пожалеешь», — звенело в воздухе.

Он накрыл голову подушкой и скрипнул зубами.

Проснулся он в кромешной тьме и, увидев в окно наклоненный над головой ковш Большой Медведицы, вспомнил, где он и что случилось. Пощупал руками кровать с обеих сторон от себя. Пусто. На мгновение стало нечем дышать, и больно перевернулось сердце. Куда могла деться Инга? Уже, наверное, полночь, если не позже.

Ваня нащупал свои электронные часы на стуле в изголовье кровати, нажал на кнопку. Высветились четкие малиновые цифры «12.36». Он вскочил, застегнул джинсы и вышел во двор. Кажется, в саду прошелестел чей-то смех. «Инга!» — громко позвал он. Ему ответила какая-то ночная птица.

Ваня побрел к дому, обо что-то спотыкаясь в темноте. Небо за рекой вздрогнуло от зарниц.

Он не сразу заметил Нонну — ее силуэт сливался с густой тенью от дерева. С лавки, на которой она сидела, была видна река. По ней шел ярко освещенный теплоход, разнося далеко вокруг веселые звуки вальса Штрауса.

— Добрый вечер, — сказал Ваня. — Тетя Нонна, вы не видели Ингу?

— Добрый, добрый, — тихо отозвалась Нонна. — Не видела, я только пять минут как на воздух вышла. Душно на веранде, и не спится что-то.

— Мне тоже. Правда, я… я, наверное, уже выспался. Как вы думаете, где Инга? Она ведь никого здесь не знает.

— Кажется, они на речку купаться пошли.

— Они? Кто? — не сразу дошло до Вани.

— Невеста твоя и… мой муж. Он другой раз ходит ночью на речку. Это я с детства водой напуганная — в летнем душе ополоснусь и… — Нонна вздохнула. — Ну да, на речке они, потому и дверь открыта была. Мы обычно на ночь дверь на крючок накидываем.

— Купаться?.. Но почему Инга меня не позвала? Я тоже люблю купаться ночью. — Ваня растерянно опустился на лавку. Сон смягчил его душу и притупил память. Он стал на какое-то время прежним, не знающим горечь страданий Ваней. — Мы с ней повздорили вечером, — припоминал он. — Я, конечно, тоже виноват: ревность — первобытное чувство. Но я думаю, что, если двое друг друга любят, они не должны, они просто не могут позволять себе… Конечно, это глупо, это очень глупо, но я… я бы не стал любезничать с другими женщинами, тем более стараться им понравиться. Я считаю любовь чем-то… святым.

— Ты хороший мальчик, — сказала Нонна. — Ты сразу мне понравился. Но я так и думала, что…

Она замолчала и опустила голову.

— Что вы думали?

— Что… Что он обязательно ею увлечется. Может, даже влюбиться. В ней есть что-то… Не могу я это толком объяснить. Я видела твою мать, и эта Инга мне чем-то ее напомнила. Хотя скорее не ее, а другую Машу, ее мать — она когда-то здесь жила. Правда, я тогда была совсем ребенком и плоховато ее помню. Про нее говорили, будто она… Но я не верю в эти сказки про привидения и ведьм. Он не виноват. Я прощу его. Но это так… больно. Как же это больно!..

Ваня вдруг вскочил и бросился к лестнице, спускавшейся к реке. В темноте он не сразу нашел проход между кустами, поцарапался о колючки. Он обнаружил, что лодки на привычном месте нет.

Не раздумывая, он стянул джинсы, забыв, что под ними нет ничего. Вошел в спокойную теплую воду и поплыл под звуки вальса Штрауса, доносившиеся с похожего на большой праздничный торт теплохода.

Скоро он услышал, как шлепают о берег волны — совсем как морской прибой. Музыка постепенно затихала вдали. Ноги коснулись дна — начиналась мель, протянувшаяся на километр, если не больше, вдоль судоходного фарватера.

И тут он услышал веселый смех Инги.

— Не догоните, — говорила она запыхавшимся от возбуждения голосом. — Ни за что не догоните… Ой, как нечестно. — И снова она растеклась струйками смеха. — Я так боюсь щекотки. Ой, щекотно как…

Ваня ринулся на Ингин смех. Вода громко плескалась вокруг его ног.

— Там кто-то есть, — услышал он его голос. — Эй, кто? Отзовись!

Ваня налетел на него, стоявшего по пояс в воде, и стал ожесточенно молотить кулаками по спине, плечам, голове. Он не сопротивлялся — вобрал голову в плечи, сгорбил свою худую спину, и эта покорность еще больше бесила Ваню.

— Я убью тебя! — кричал он, захлебываясь яростью. — Как ты смел! Мерзость… грязь…

Он толкнул его со всей силы руками в спину, потом еще и еще. И почувствовал, как потемнело в глазах.

Падение было бесконечно долгим. Над ним сомкнулась вода, а он все еще продолжал куда-то падать. Обступила темнота, но она была какой-то зыбкой и мягкой. Он провалился сквозь нее вниз, вниз, еще глубже…

— И не подумаю, — услышал он голос Инги. — Я ничего дурного не сделала. Это он набросился с кулаками на отца и хотел его утопить. Пусть скажет спасибо, что отец вытащил его из воды и принес домой. Ох, и сильный же он. И такой добрый. Я бы ни за что не простила. Я очень гордая.

Ваня открыл глаза и увидел над собой заплаканное лицо Нонны. Сзади стояла Инга, завернутая в кусок цветастой материи и подпоясанная все той же косынкой в горошек.

— Пускай она уйдет, — сказал Ваня, глядя на Ингу. — Тетя Нонна, скажите, чтоб она ушла.

— И не подумаю, — с вызовом заявила Инга. — Сам уходи, если хочешь. Это моя комната.

Ваня попытался подняться. Это удалось не сразу — сильно кружилась голова. Наконец с помощью Нонны он встал на ноги.

— Тетя Нонна, возьмите меня к себе на веранду, — попросил он ее. — Там так уютно и… спокойно.

Он не ведал, что творится вокруг, знал только, что на улице идет сильный дождь, гремит гром, сверкает молния. Он лежал в больших разноцветных подушках, укрытый теплым лоскутным одеялом, и смотрел на ветку тополя, то и дело подхватываемую и выворачиваемую наизнанку порывами ураганного ветра. Стекла веранды дрожали и мелодично позвякивали под потоками ливня, и эта музыка казалась ему самой прекрасной в мире. Это была музыка покоя и уюта, заключенного в небольшом пространстве веранды, омываемой и сотрясаемой стихиями. Этим уютом и покоем наполнялась его душа, клетка за клеткой расслабляя сжатое судорогой неимоверной боли тело.

— Болезненный мой, жалкий, — приговаривала Нонна, кормя Ваню с ложки. — Большой, красивый, а душой дитя совсем. Да все мы, как я погляжу, дети душой. Я тоже. Но дети и злыми бывают. Дети чужую боль не понимают, зато о своей громкими слезами плачут. Кушай, кушай, мой славный. — Она вздыхала. — Вот и сынка Господь послал. Хоть и на несколько деньков, а все равно радостно. Небось уедешь скоро, забудешь свою глупую мамку Нонну.

— Никуда я не уеду, — сказал Ваня, вытирая салфеткой рот. — А она пускай мотает отсюда. Сегодня же.

— Куда же сегодня — буря на дворе. Ни «ракеты» не ходят, ни автобусы, — возразила Нонна.

— Плевать я хотел. И еще бы хорошо было, если бы…

Ваня замолчал и закрыл глаза. Она догадалась.

— А ему-то куда ехать? Он бы и рад, да… Нет, нельзя ему никуда ехать.

— Тетя Нонна, а вы кого больше любите? — вдруг спросил Ваня и попытался заглянуть в ее заплаканные глаза. — Только честно скажите, потому что я… я теперь всегда смогу понять, когда мне лгут.

Нонна крепко прижала его голову к своей мягкой, высоко вздымающейся от волнения груди.

— Меня, да? Спасибо, спасибо… Я…

Он чувствовал, что вот-вот расплачется…

— Я устала от той любви, — тихо сказала Нонна, продолжая гладить Ваню по голове. — Но я его жалею. Он тоже как ребенок.

— А мне его совсем не жалко — пускай она поступает с ним так же, как поступала со мной. Тогда он поймет… — Ваня всхлипнул и закончил почти шепотом, — как мне сейчас больно.

— Ты… ты потерпи, ладно? — увещевала его Нонна. — Я много терпела, потому что знала: нету мне без него жизни. И сейчас это знаю. И мне еще как больно! Но это пройдет. Зато потом… Да, потом хорошо будет.

— Нет, — возразил Ваня. — Потом ничего не будет. Я больше не хочу верить женщинам. Моя мама тоже обманула отца, когда уже была за ним замужем. Наверное, потому он и пьет. Женщина должна быть верной. Но так не бывает. А потому в этом мире всегда будет хаос, — неожиданно заключил он.

Ночью пришла Инга. Она стукнула снаружи по обшивке веранды, в том месте, где он спал, прижавшись к стене. Он вздрогнул еще во сне, а проснувшись, услышал ее шепот под аккомпанемент шелестящего дождя:

— Янек, это я. Впусти меня к себе. Мне холодно и очень плохо. Прости, прости, что я такая…

Он затаился, не в силах произнести ни слова.

— Ты не спишь, я точно это знаю. И ты сердишься на меня, правда? Ну почему ты на меня сердишься? Ведь я пока ничего такого не сделала. Я не хочу тебе изменять, Янек.

Она стукнула еще раз — сильней. Над его головой жалостно звякнули стекла.

— Янек, Нонна сказала, чтоб я уезжала. Вроде бы это ты так хочешь. Но мне некуда ехать, понимаешь? Что я буду без тебя делать? Я не могу без тебя. Лучше утопиться, чем жить без тебя. Янек, пусти меня к себе… Я люблю тебя, Янек.

Он чувствовал, как ее слова ударяются обо что-то твердое и жесткое, вдруг возникшее внутри него, и проваливаются в темную бездну. Он удивился, что так может быть.

— Янек, Янек, — вздыхало вместе с листьями под дождем. — Ну какой же ты… Да ты точно из железа. Я сделала тебе больно, но ведь я прошу у тебя прощения. Меня всегда мужчины прощали. Я буду ласкать тебя так, что ты про все на свете позабудешь. Я еще не ласкала тебя так, потому что… ты такой чистый и невинный, и я боялась, ты подумаешь, будто я развратная. Да, Янек, я развратная, но я больше не буду такой. Я стану другой. Такой, как ты хочешь. Я даже разговаривать с другими мужчинами не буду. Янек…

Он встал — ему очень захотелось увидеть Ингу. Хотя вряд ли он увидит ее в темноте. Откуда внутри него появилось это твердое, холодное, бесчувственное пространство? Его это пугало. Он должен избавиться от этого холода внутри. Но как?..

Он видел сверху ее светлую, почти белую, голову. За рекой блеснула молния, осветила ее всю с головы до ног — мокрую, поникшую, какую-то чужую. Он вспомнил девушку, уплетавшую бутерброды в летнем кафе возле кинотеатра «Литва», ее же, ласкавшую его тело так, что дух захватывало. Но это были только воспоминания. Они не оживили в нем даже намека на желание. Вдруг он увидел две ладони на мокром стекле в самом низу высокой — до потолка — рамы. Он опустился на колени и прижал к стеклу свои. Стекло было холодным, гладким и тоже бесчувственным. «Инга», — беззвучно произнесли его губы. А в голове пронеслось: «Зачем ты это сделала?»

Он отнял от стекла руки и юркнул в свое уютное гнездо из пестрых подушек.

— Янек, Янек, да ты живой или умер? Может, ты уже умер, а я с мертвым разговариваю? Если ты умер, я тоже не хочу жить. Ты помнишь наш шалаш в лесу? Я уплыву туда и буду лежать в нем, пока не умру от голода. Ты будешь сниться мне во сне, Янек. Что же мы с тобой наделали?.. Может, ты хочешь меня проучить? Если да, то ты это правильно придумал. Потому что я… я еще не совсем исправилась. Я думала, что исправилась, но оказалось… Знаешь, мне очень хотелось с ним перепихнуться, но я вдруг вспомнила, что он твой отец, и не смогла это сделать. Но если бы он не был твоим отцом… Он такой весь таинственный и… наивный. Ой, Янек, я ужасная, и ты должен меня проучить. Не разговаривай со мной долго-долго, ладно? Или лучше побей меня. До крови. До синяков. Ах, Янек, если бы ты смог меня побить.

Она шептала что-то еще, а он дремал под ее шепот, просыпался, снова дремал. Еще он слышал, как по дому кто-то ходит, ступая тяжело и как бы с опаской. Наконец он провалился в кромешно-черный сон. Проснувшись, увидел солнце и полоску свеже-голубого неба над головой. Он вскочил и выглянул в окно.

Вода в реке была зеркально гладкой и темно-зеленой от плавающих в ней картин прибрежного леса. Шалаш отсюда не был виден. Ване захотелось узнать, там ли Инга и что делает, если там. Как когда-то хотелось посмотреть ту либо иную кинокартину. Это было сильное, но в то же время какое-то поверхностное желание.

Ваня натянул джинсы и отправился в летнюю кухню.

Ему вдруг очень захотелось есть.

— Бабушка, ночью кто-то ходил по дому. Вы слыхали?

Таисия Никитична с удовольствием проглотила ложку густого морковного супа и раскрыла свой беззубый рот, требуя еще. Насытившись наконец, — ей хватило нескольких ложек, — пожевала бескровными губами, сказала:

— Тревожно в доме. Что Ванечка?

— Спит чуть ли не целыми днями. Даже на речку купаться не ходит. Аппетит хороший — ест все подряд и молока много пьет, — докладывала Нонна. — Вот только все молчит. Вылитый отец.

Она горестно вздохнула.

— Не вздыхай. Знаю, пьет Анатолий. Ну и пускай. Что ему сейчас делать, как не пить? Еще с ума спятит. Водка часто мужика от больших бед спасает.

— Бабушка, но он же не ест ничего. И никого к себе не пускает. На крючок закрылся и сидит, как медведь в берлоге. И в туалет только ночами ходит.

— Но это не его шаги были — его шаги я хорошо знаю, — сказала Таисия Никитична. — Это кто-то другой ходил.

— Кто же? Разве что Ванечка?..

Таисия Никитична пропустила ее слова мимо ушей.

— Привидений в этом доме быть не может, — решительно заявила она. — В нем еще никто не умер. Те, что жили здесь раньше, сгорели. Привидения всегда вместе с домом горят, это я точно знаю.

— Бабушка, я с понедельника на работу выхожу. Как они тут без меня управятся? И Ванечку кто накормит?

— А она больше не вернется? — вдруг спросила Таисия Никитична. — Ведь если она вернется…

Дом вздрогнул от тяжелого глухого удара, словно упало что-то неживое. Нонна вскочила и бросилась к Толиной комнате.

Дверь, по обыкновению, оказалась запертой изнутри. На стук никто не отозвался. Нонна приложила ухо к двери, прислушалась. Кто-то тихо простонал — и снова все стихло. Она налегла на дверь, потом стала биться в нее плечом, не ощущая боли. Дверь поддавалась нехотя, как бы не желая раскрывать спрятанные за ней тайны.

Толя лежал на полу, широко раскинув руки. Рядом валялась опасная бритва. Из левого запястья капала кровь.

Она застыла на пороге, не в силах шевельнуться. Из-за ее спины выскочил Ваня и с криком «Отец! Отец!» бросился к нему.

Франческо все это очень не нравилось.

Помимо собственной воли он оказался вовлеченным в странную игру. Его ждет фиаско при любом раскладе фишек. То есть он потеряет, если уже не потерял, Марию.

Он сидел в баре отеля и накачивался водкой. Чем скорее возьмет его хмель, тем лучше. Хмель его не брал, а вместо этого начинало ломить в затылке. Последнее время у него часто ломило в затылке.

Чертовы французы. Все, как один, помешаны на любви — тискаются, целуются, а то и вовсе занимаются сексом у всех на виду. Это действует на нервы, когда у самого тебя с этим делом проблемы. Они с Марией поселились в разных комнатах. Она ласкова, доброжелательна и заботлива, но к себе не пускает. Он бы мог это понять, наверное, если бы у Марии кто-то был. Но ведь он знает, что у нее нет никакого.

Франческо поднял голову и посмотрел в зеркало над стойкой. Девица в красной шелковой кофточке мигнула ему откуда-то из-за плеча и, выпятив высокую, обтянутую тонкой материей грудь, пустила в потолок струю дыма. Франческо понял вдруг, что хочет эту девицу. Это открытие его смутило и раздосадовало — хотелось, несмотря ни на что, сохранить верность Марии.

Он сделал жест бармену и велел принести еще водки. Лучше надраться до бесчувствия, чем превратиться в грязное одноклеточное животное. Черт, за то, чтобы просто прижаться к Марии, положить голову ей на плечо, вдохнуть такой родной запах ее волос, кожи, он отдал бы сейчас все, все. Но ведь было же время, когда она так любила его и желала…

Будь проклята эта толстожопая Лила! И этот техасский бугай с его вонючими миллионами!

Франческо хряснул кулаком по стойке. На короткое мгновение в баре воцарилась тишина. Потом все пошло обычным чередом.

— Мсье, мне кажется, вам достаточно, — сказал бармен. — Я принесу вам апельсинового сока со льдом.

— Va fan cullo[19], — сказал Франко бармену. — Уж извини, но я не знаю, как это звучит по-вашему.

— Мсье, завтра у вас будет болеть голова, — невозмутимо продолжал бармен. — Да и мадам расстроится, если вы выпьете лишнего.

— Ты ошибаешься, приятель: мадам нет до меня никакого дела. Ну-ка, неси еще водки. И вели всех свистать наверх. Словом, скажи им всем, — Франческо сделал размашистый жест рукой и чуть было не свалился с высокого табурета. — Да, скажи, что это я угощаю. Я, Франческо Грамито-Риччи, морской волк и сухопутный пьяница, а еще муж самой желанной женщины в мире, которая…

— Франко, дружище, а я не знал, что ты в Париже. — На плечо легла чья-то рука, и Франческо, с трудом сведя глаза в одну точку, увидел в зеркале напротив знакомую ухмыляющуюся физиономию. — Не узнаешь? А помнишь, как мы возили в Гонолулу эту мадмазелину с резиновыми сиськами и ее любовника? Еще она положила на тебя глаз, а я сказал ей, что мог бы заменить кэпа, если она, конечно, не побрезгует простым…

— Стефано, Fucking Dutchman[20]! — воскликнул Франческо, искренне обрадованный встрече. — Вот уж никогда не думал встретить тебя в этом паршивом скучном городе.

— Ну, приятель, ты и загнул. — Стефано уселся на табурет рядом и обнял Франческо за пояс. — Париж — самый веселый город в мире, особенно если у тебя в кармане похрустывают крупные купюры. А как поживает длинноногая сирена по имени Мария?

— Если ты имеешь в виду мою жену, то я как раз собирался сказать тебе и всем, кто плывет с нами в этой вонючей посудине, что она…

Он громко всхлипнул и упал головой на стойку.

— Ну, ну, дружище. Я думаю, тебе нужно выпить парочку таблеток аспирина и лечь спать. Если не ошибаюсь, ты остановился в этом отеле, верно?

Стефано небрежно бросил на стойку деньги и отвел внезапно скисшего Франческо в его комнату, раздел, уложил в постель, заставил выпить аспирин.

— Вот так уже лучше, — сказал он и погасил верхний свет. — Buona notte[21], капитан. Подъем в девять ноль-ноль по Гринвичу Спи спокойно, mio ragazzino[22].

— Ну, совсем я что-то не узнаю, тебя, капитан. Помнишь, как мы шатались по барам Гонолулу, а та принцесса, забыл, как ее, ну, помнишь, ты еще танцевал с ней в волнах прибоя, сказала, что она еще не встречала туземца, так здорово чувствующего их ритмы. Франко, скажи мне, что стряслось?

Они сидели в летнем кафе на площади Сен-Мишель. На столике стояли чашки с cafe au lait[23], перед Франческо еще и высокий стакан с апельсиновым соком. Стефано сказал, что он непременно должен выпить его перед тем, как начать разговор. Апельсиновый сок, считал Стефано, лучшее лекарство от похмелья.

— Пей, — сказал он, кивая на стакан. — Uno, due, tie…[24]

Франческо послушно выпил. Его лицо исказила брезгливая гримаса.

— Послушай, Стефано, я выпил эту баранью мочу только ради нашей с тобой дружбы, — сказал он, вытирая салфеткой губы. — Я всегда уважал тебя и считал отличным моряком, а поэтому скажу тебе прямо и открыто: если ты хочешь предложить мне работу, я отвечу «нет». Понимаешь, мне сейчас совсем не до того. — Франческо горько усмехнулся. — Любовь к женщине, это пострашнее любого тайфуна. Особенно неразделенная.

— Ты что, все еще влюблен в свою длинноногую сирену? — изумился Стефано. — Если не ошибаюсь, вы женаты уже лет десять. Пора бы молоку остыть.

Он пошленько осклабился.

Франческо стиснул кулаки. Он не любил всякие скабрезности, особенно когда дело касалось Марии. Но сейчас он был слишком подавлен для того, чтобы вспылить.

— Да, — буркнул он и отвернулся. — Но я больше не достоин ее любви.

Стефано громко рассмеялся.

— Глупости, капитан. Ни одна женщина в мире не стоит того, чтобы по ней убиваться больше, чем неделю. Тем более в Париже, в этой сексуальной столице мира. Любовь здесь приравнена к высокому искусству, а ее техника доведена до совершенства. Если ты еще не удосужился убедиться в этом, мы сегодня же зайдем к…

— Я никуда не пойду, — сказал Франческо. — Прошу тебя, Стефано, оставь меня в покое.

— Нет, — Стефано приподнялся, перегнулся через столик и похлопал своего бывшего капитана по плечу, при этом попытавшись заглянуть ему в глаза. — Не оставлю. И знаешь почему? Да потому, что я хорошо помню Гонолулу и то, как ты успел вовремя выбить нож из рук того сумасшедшего гавайца. Если бы не ты, от Стефано Троппеа осталась бы сейчас горстка пепла, да и то при том условии, что мадемуазель с резиновыми сиськами согласилась бы взять гроб с моими бренными останками на борт своей роскошной шхуны. Такое не забывается, капитан.

Франческо слабо улыбнулся, припомнив события почти восьмилетней давности. Чудесное было время. Помнится, он веселился как мальчишка оттого, что дома его ждала Мария. О, Господи, как же давно это было.

— Капитан, я вижу, ты слишком долго засиделся на этой мели и тебя пора взять на абордаж. Тем более что у меня есть самое серьезное предложение. Взгляни на меня, Франко. Внимательно взгляни. И скажи, изменился ли Flying Dutchman с тех пор, как ты видел меня в последний раз.

Франческо с любопытством посмотрел на приятеля. Белоснежная сорочка. На шее массивная золотая цепь. Синий блейзер великолепного покроя. И белозубая улыбка. Помнится, у Стефано Троппеа, когда они с ним виделись в последний раз, не хватало нескольких передних зубов. Ну да, он столько раз влипал во всякие истории из-за женщин!

— Ты отлично выглядишь. И одет как миллионер. Рад за тебя, дружище, — искренне сказал Франческо.

— Ну, положим, до миллионера мне пока далековато. — Стефано самодовольно улыбнулся. — Но на моем счету в банке кое-что отложено на черный день. Да и наличность имеется. — Он отвернул полу блейзера и показал пачку стодолларовых банкнот, торчащую из нагрудного кармана. — Я открыл собственную фирму.

— Поздравляю. Это связано с морскими перевозками? — поинтересовался Франческо.

— Ну нет, в последнее время я что-то стал страдать морской болезнью. А потому предпочитаю воздушные путешествия. Как насчет того, чтобы слетать на пару деньков в Боготу?

— Когда? — машинально вырвалось у Франческо.

— Ну, хотя бы сегодня вечером.

— Но у меня…

— А что ты теряешь? Тем более что твоя сирена наверняка не будет возражать. Зато привезешь ей в подарок какие-нибудь золотые побрякушки, и очень даже возможно, что она смягчится и снова назначит тебя хранителем своих прелестей. Женщины странный народ. Они начинают понимать, что любят вас, когда мы вырываемся на волю и перестаем дорожить их любовью. Твоя сирена…

— Она не такая, как все, — перебил его Франческо. — Она… она не прощает измены.

— Скажи мне, какая принцесса! — Стефано улыбнулся и похлопал Франческо по руке. — Тем более ты должен осыпать ее золотом и драгоценными камнями. Ты получишь тридцать тысяч долларов. Наличными и без всяких налогов.

Стефано похлопал себя по правой стороне груди, где лежала пачка денег.

— Что я должен делать? — спросил Франческо.

— А, ничего особенного. Туда ты полетишь налегке. Ну а обратно придется прихватить небольшой аквариум с рыбками. Одна моя клиентка, богатая старушенция с придурью, готова отвалить за этих экзотических тварей огромные деньги. Мои сотрудники встретят тебя и отвезут в самый лучший отель. Счет, разумеется, оплатит фирма. Отдохнешь, посмотришь город. Рыбок тебе привезут в аэропорт. Да, забыл сказать — летишь ты первым классом. Идет?

— Пожалуй, — неожиданно согласился Франческо. — У тебя, судя по всему, солидная фирма.

— О да. И мы имеем филиалы во многих крупных городах. Это тебе не бездельников в круизы возить. Вот тебе аванс. — Он вытащил из кармана толстую пачку банкнот и, быстро завернув в салфетку, пододвинул к Франческо. — Десять тысяч. Остальные получишь сразу по возвращении. Заметано?

— Заметано, — кивнул Франческо, пряча деньги в карман. — Но я должен предупредить…

— Ей ты скажешь, что едешь в Марсель навестить друга. Дело в том, что у нас много конкурентов.

— Мне бы не хотелось врать Марии, — попытался было возразить Франческо.

— Мне кажется, ей нет дела, если даже ты соберешься на луну, — сказал Стефано. — Вчера я случайно видел вас вместе в ресторане. Она, похоже, смотрит сквозь тебя. — Он заметил, как внезапно помрачнело лицо друга, и сказал как можно бодрее: — Но это пройдет. Обязательно пройдет. Я дам тебе адресок одного ювелира в Боготе. Говорят, его изделия пользуются бешеным спросом у коронованных особ и кинозвезд. Я сам читал где-то, что Софи Лорен купила у него бриллиантовые серьги. Настоящие принцессы не могут не любить бриллианты, поверь мне.

Франческо вернулся через день под вечер. Маша была у Сью. Он встретил ее у входа в клинику. Когда они сели в такси, сказал:

— Сегодня обедаем в «Рише». С шампанским. И никаких возражений.

Она удивленно взглянула на него.

— Франческо, я… очень устала.

— Там спокойно. И прекрасная еда. Прошу тебя, Мария, проведи этот вечер со мной.

Она посмотрела на нее умоляюще.

— Хорошо, — сдалась она. — Вот только одета я совсем не для «Риша».

— Ты одета изумительно. Ты будешь там самой элегантной женщиной. Ах, Мария, я так скучал по тебе эти дни.

Он осторожно коснулся ее локтя.

— Сью шевелит пальцами левой руки. Доктор Лавель сказал…

— Бог с ней, со Сью, — вырвалось у Франческо. — Разумеется, я очень рад, — поспешил поправиться он, — но пусть сегодняшний вечер принадлежит нам двоим.

Он достал из нагрудного кармана маленькую коричневую коробочку и, откинув крышку, протянул на вытянутой ладони Маше.

— Мне? — удивилась она. — Франко, но ведь это стоит целое состояние.

На черной бархатной подушечке переливалась всеми цветами радуги бриллиантовая брошь — виноградная кисть.

— Ты стоишь в тысячу раз дороже. Нравится?

— Очень. — Маша осторожно взяла брошку и приколола к отвороту своей блузки из темно-синего шелка. Франческо показалось, будто в ее глазах блеснул радостный огонек.

— Спасибо, милый, — сказала она и поцеловала мужа в щеку. — Но только я не заслужила… — Она вздохнула и попыталась улыбнуться. — Я рада, что ты вернулся. Мне было очень одиноко. И Сью тоже по тебе скучала. Франческо, ты больше не бросишь нас?

Он накрыл ее ладонь своей и слегка сжал.

— Тебя я не брошу никогда. Можешь не сомневаться. Понимаешь, мне предложили очень выгодную работу. Это связано с краткосрочными поездками. Но я всегда буду возвращаться к тебе.

— Ты заедешь завтра к Сью? — спросила она, повернувшись к нему.

— Черт! — вырвалось у Франческо, но он тут же взял себя в руки. — Конечно, — сказал он. — Но всего на пять минут. У меня дела.

Лючия поселилась в небольшом отеле на улице Святых Отцов. Она была очень голодна с дороги и, забросив в номер саквояж и сумку, отправилась в brasserie[25], где заказала кружку deme-blonde[26], картофельный салат и friture[27].

Все сложилось как нельзя лучше — удалось остановиться в недорогом отеле неподалеку от клиники, откуда звонил Франко, к тому же ей было известно, где они с Марией остановились. Надо же: проезжая по улице Жакоб, она случайно увидела Марию, выходившую из дверей какого-то отеля. Название его она не разглядела, но неподалеку на той же стороне улицы есть роскошный мебельный магазин. Теперь нужно спокойно, не суетясь, составить план действий. Как говорят военные, определить стратегию и тактику. У Марии очень печальное лицо. Бедная девочка. Она наверняка чувствует, что ее муж связался с нехорошими людьми, но у нее не осталось сил противостоять обстоятельствам. Но ничего, у нее, Лючии, сил хватит на двоих или даже на троих.

Она заказала еще кружку пива и порцию crabe mexicaine[28]. Ее мучил зверский голод. Последнее время она просыпалась и засыпала с чувством голода.

Итак, первым делом необходимо изменить внешность. Покрасить волосы или купить светлый парик, приобрести темные очки в массивной оправе. И надеть что-нибудь кричаще-пестрое — ведь дома она ходила исключительно в одежде пастельных тонов. Не забыть красить губы яркой помадой. Словом, делать все то, чего она никогда не делала дома. Тогда ни Марии, ни тем более Франко и в голову не придет, что она рядом и наблюдает за каждым их шагом. Проклятье, придется купить что-нибудь, утягивающее талию и живот, какую-нибудь идиотскую штуковину из тугой резины — уж слишком узнаваема ее бесформенная фигура. Не по душе ей все эти дьявольские ухищрения. Лючия поморщилась, представив, как вонзаются в ее плоть застежки и крючки — непременный атрибут этой поистине одежды пыток. Но что поделаешь!..

Счастье, что она немного говорит по-французски — в этом городе английский не просто отказываются понимать, а еще и смотрят на говорящего на нем с плохо скрытым презрением. Ну а с итальянским вообще лучше не соваться — чуть ли не смеются в глаза. Конечно, была бы она привлекательней внешне и хотя бы чуточку худее, тогда все было бы иначе. Французы очень неравнодушны к женскому полу. Увы, ее можно назвать женщиной лишь с большой натяжкой.

Лючия вздохнула и принялась за crabe mexicaine. Покончив с едой, спросила у барменши, миловидной улыбающейся малайки, где тут поблизости магазин женской одежды, белья и косметики. Разумеется, не слишком дорогой.

Малайка объяснила на ломаном английском, поблагодарила широкой улыбкой за чаевые и пригласила заходить еще. Лючия, вытерев лицо и руки ароматической салфеткой, нетвердой походкой направилась к выходу — в Париже, как выяснилось, варили очень вкусное и крепкое пиво.

Она вернулась к себе в отель через два с половиной часа, волоча два полиэтиленовых мешка. Скинув на пороге туфли — не привыкла она столько ходить, а такси в этом сумасшедшем городе стоит бешеные деньги, — завалилась на постель. Продавщица магазина долго и терпеливо измеряла ее сантиметром, несколько раз бегала в подсобное помещение и наконец принесла необходимые вещи. Demi-corset[29] нашелся лишь черного цвета. Море искусственных кружев и атласных рюшек. Да и стоил он будь здоров — целых пятьсот сорок франков. За такие деньги можно несколько раз сытно пообедать в приличном ресторане.

Превозмогая усталость, Лючия поднялась с кровати и стала вынимать покупки.

Она без особого труда втиснулась в этот demi-corset, однако застегнуть молнию на животе оказалось не простым делом. Лючия изо всех сил втягивала живот, тщетно пытаясь довести до верха пластмассовую застежку молнии.

Наконец, когда закружилась голова и перед глазами поплыли малиновые круги, ей удалось это сделать. Она стояла, довольная, перед узким высоким зеркалом, в котором с трудом умещалась ее массивная, словно сошедшая с древнегерманской гравюры, фигура. Совсем даже неплохо. Лючия провела по губам помадой (отвратительный до тошнотиков вкус гнилого апельсина!), нацепила на макушку жесткий, как собачий хвост, парик соломенного цвета. И, повалившись спиной на кровать, громко рассмеялась, дрыгая ногами.

В дверь кто-то постучал.

— Si[30], — машинально сказала Лючия. Она привыкла реагировать на стук к ней в дверь именно этим словом — в доме Грамито-Риччи было принято только так, а не иначе.

Подняв голову, она увидела на пороге молодого человека — худого, черноволосого, с большими влажными глазами.

Она раскрыла от удивления рот и попыталась встать, но, почувствовав, как расходится на груди молния, отказалась от этой затеи.

Молодой человек смотрел на Лючию изумленными глазами.

Потом он что-то пролепетал по-французски, но она, разумеется, не разобрала от стыда. Молодой человек шагнул вперед, осторожно прикрыл за собой дверь и снова что-то сказал.

— Убирайся, — наконец выдавила из себя Лючия. — Разве ты не видишь, что я не одета?

Он улыбнулся и пожал плечами. И сделал еще полшага в ее сторону.

Лючия чувствовала, что близка к обмороку. Внутри живота стало горячо. Там пульсировало что-то в бешеном ритме. Дышать было нечем. А тут еще этот треклятый demi-corset.

Она знала, молния разъехалась до самого пупка.

— Madame, madame, — прошептал молодой человек и опустился на колени перед кроватью.

Далее он произнес длинную фразу по-французски, из которой Лючия поняла только то, что она очень красива.

— Не может быть, — ответила она по-английски, обращаясь к себе. — Это какой-то сон…

Молодой человек поднял правую руку и показал четыре пальца. Это наверняка что-то означало, но ей не хотелось сейчас думать — что именно. Она кивнула из приличия и закрыла глаза.

Она чувствовала, как он сел рядом на кровать — пружины слегка прогнулись под его весом, а ей показалось, будто она падает в бездну. Потом она почувствовала на своей груди его сухую холодную ладонь и тут же поняла, что узкая перепонка demi-corset между ног стала мокрой. «Неужели я уписалась? — мелькнуло в голове. — Какой стыд…» Она провалилась в кромешный мрак. Очнувшись, увидела, что молодой человек снимает джинсы и аккуратно кладет на кресло возле зеркала.

— Я девушка, — сказала Лючия по-английски. — Я боюсь, что будет больно.

— Virginal[31]? — переспросил молодой человек и закивал головой. Потом поднял правую руку с оттопыренными всеми пятью пальцами и улыбнулся. — Куннилингус[32]. О’кей?

Лючия обратила внимание на его большой, поднятый почти перпендикулярно телу фаллос. Он оказался совсем близко от ее рта. Ей захотелось вцепиться в него зубами, рвать, сосать, пить кровь. Она с трудом сдержалась.

Молодой человек влез с ногами на кровать и сел ей на колени. Она охнула и снова почувствовала, как из нее вылилось что-то горячее. «Нет, я не уписалась, — дошло до Лючии. — Это… это потому, что я… что мне хочется с ним переспать». А он уже ловко расстегивал крючки на перепонке ее demi-corset. Наконец она почувствовала, что ее вульва свободна от этого тесного резинового нейлона с колючими кружевами. Он наклонился и поцеловал ее во влажный лобок. Потом его язык скользнул ниже, еще ниже…

Лючия взбрыкнула ногами, и молодой человек очутился на полу. Он лежал на паласе и смотрел с испугом и благоговением на возвышающуюся над ним тушу в расстегнутом до самого низа demi-corset и со съехавшим набок желтым париком.

— Кретин, неужели ты не умеешь делать ничего другого? — сказала Лючия, проворно вылезая из своего demi-corset. — Ну-ка ложись на спину.

Молодой человек повиновался. Его фаллос шевелился как живой.

Лючия переступила правой ногой через бедро лежащего, примерилась и с размаху опустилась на корточки, ощутив вместе с болью умопомрачительное отчаяние восторга.

В следующий раз Франческо привез длинное ожерелье из крупного розового жемчуга и золотые серьги в виде полураскрытой раковины, из которой выглядывали три жемчужины. Маша пришла в восторг, и в тот вечер они даже немного потанцевали.

— Франческо, это было чудесно, — сказала она, когда такси остановилось возле отеля и он крепко сжал ее руку, помогая выйти. — Ты избалуешь меня своими королевскими дарами.

Он обнял ее и поцеловал в душистый висок.

— Я люблю тебя, Мария. Больше жизни.

Он почувствовал, как поникли ее плечи.

— Не надо, Франческо, прошу тебя. А то я расплачусь, — прошептала она и добавила, повернув к нему голову, но по своему обыкновению глядя куда-то мимо него: — Я видела нехороший сон. Прошу тебя, будь осторожен.

— Может, ты меня поцелуешь? — спросил он, слегка сжимая ее хрупкие плечи. — Мне кажется, мы бы могли начать все сначала. Наш остров ждет нас. Я бы очень хотел снова там побывать.

— Ты сентиментален, Франческо.

Маша едва заметно улыбнулась.

— Это плохо?

— Хорошо, но… — Она осторожно высвободилась из его объятий. — Понимаешь, наше прошлое нам с тобой уже не принадлежит. Оно… Да, его растащили на части другие люди, с которыми мы… имели близкие отношения. Никто не виноват в этом, Франческо.

Она покачала головой и снова попыталась улыбнуться. Получилась жалкая гримаса.

— Нет, это я во всем виноват. Но я думал, что еще можно что-то поправить. Только не говори «нет», прошу тебя.

Он проводил ее до двери комнаты и поцеловал на прощание руку.

Она захлопнула дверь и, не раздеваясь, забралась с головой под одеяло.

Впереди был сплошной мрак.

Франческо успел выпить всего рюмку водки, когда перед ним возник Стефано. Он был по обыкновению приветлив и немного навеселе.

— Гуляешь в одиночестве, капитан? А где твоя принцесса?

Франческо неопределенно хмыкнул и заказал бармену две двойные порции водки.

— Ага, ей нравятся бриллианты и жемчуга, но того, кто их подносит, она не желает пускать в свою теплую уютную постельку. Я угадал, капитан?

Франческо молча кивнул.

— Или она набивает себе цену, или же эта женщина попросту фригидна. Не горюй, приятель, — Париж полон красивых женщин, которые за гораздо меньшую плату согласны не только раздвинуть ноги, а еще завести нашего брата так, как не умеет заводить самая любимая жена. Махнем к ним? — Стефано подмигнул Франческо и залпом выпил водку. — Даже кинжал ржавеет и приходит в полную негодность, если его долго держать в ножнах. Воздержание полезно только монахам — они от этого становятся еще глупее. У меня есть грандиозная идея.

Он наклонился и что-то прошептал Франческо на ухо.

Тот вздрогнул и энергично замотал головой.

— Не пробовал? Ну, брат, ты здорово отстал от жизни.

Он снова что-то шепнул на ухо.

— Черт, а это… Разве это возможно?

Стефано весело рассмеялся.

— Ну, теперь я убедился в том, что твоя длинноногая принцесса ровным счетом ничего не понимает в сексе. Но я тебя понимаю — мы обожаем иметь чистых невинных жен и развратных любовниц. Так что вперед?

— Я никуда не пойду, — не поддавался Франческо.

— Ну да, напьешься в одиночестве и завалишься спать. А потом в один прекрасный день обнаружишь, что стал импотентом, и бросишься с моста или заглотнешь пузырек снотворных таблеток. Что может быть позорней для настоящего мужчины, чем импотенция, в особенности если он не просто итальянец, а еще и сицилиец?

И Стефано схватил Франческо за гениталии.

— Понимаешь, я не могу ей изменить, — тихо сказал он. — Не могу. Пока я на что-то надеюсь…

— Изменить? А разве я сказал тебе, что ты должен изменить своей длинноногой сирене? — Стефано изобразил изумление. — Бардаки существуют не для того, чтобы мужья изменяли женам, а чтобы они им не изменяли. Понимаешь, когда у наших жен дурное настроение или они попросту хотят нас за что-то проучить, мы должны найти дырку, в которую можно вылить сперму, чтобы она не закипела и не обожгла нутро. А ты толкуешь о какой-то измене.

— И все равно я не смогу пойти с тобой, — сказал Франческо, но уже не так уверенно.

— Очень жаль. — Стефано притворно вздохнул. — Я думал, ты настоящий друг. Что ж, bambino[33]. Не забудь, когда будешь ложиться спать, вынуть изо рта соску.

Он не спеша поднялся.

— Постой, — вдруг сказал Франческо и, выпив залпом водку, бросил на стойку деньги. — Я провожу тебя. Мне сегодня очень одиноко…

Прозрачные сумерки светились огнями реклам и витринами магазинов. Среди прохожих значительно преобладали мужчины. Большинство из них были иностранцами.

Стефано велел шоферу остановиться возле темных стеклянных дверей, вокруг которых пульсировали малиновые и зеленые огоньки. Едва они приблизились, как двери раздвинулись на обе стороны, пропуская их вовнутрь. Вспыхнул яркий свет. Франческо увидел двух обнаженных девиц, сидевших на низком диванчике в соблазнительных балетных позах. Они зашевелились, раздвинули и подняли ноги. И тут Франческо понял, что это манекены.

— Фу ты, черт, а я подумал…

Распахнулись портьеры напротив, и по ступенькам спустилась девица с длинными рыжими волосами по плечам и в узком голубом платье с глубоким разрезом сбоку. Стефано что-то сказал ей по-французски. Девица приветливо улыбнулась и махнула рукой, приглашая их следовать за ней.

Франческо был в нерешительности, и Стефано это заметил.

— Выпьем по бокалу шампанского, и я отправлю тебя в отель, — сказал он другу. — Поверь мне, это очень пристойное, я бы даже сказал, чопорное заведение.

Он одобряюще хлопнул друга по спине.

Они сидели за круглым стеклянным столом, заставленным всевозможными фруктами и изящными вазочками с букетами фиалок, и пили шампанское. Девицы — их было четверо, и все как на подбор красотки, — одетые в длинные, обтягивающие фигуру платье и с высокими затейливыми прическами напоминали светских дам, какими их изображают в Голливуде. Они молча потягивали шампанское, меняли одну изящную позу на другую, еще более изящную и соблазнительную, курили длинные тонкие сигареты, пуская дым в потолок. Франческо невольно вспомнил Сью, их недолгий, похожий на наркотическое опьянение роман… Он не почувствовал при этом ничего, кроме досады на себя. Но это чувство было мимолетным, не оставило никакого следа в его душе. Потом он вспомнил свою комнату в отеле, холодную, неуютную постель, бесконечно длинную ночь…

Стефано поднял бокал и сказал:

— Я хочу выпить за моего друга. Он очень хороший честный человек, но сейчас переживает нелегкие времена. Мы должны ему помочь.

…Опьянение казалось легким, но все вокруг было зыбко и нереально. Девушки распустили по плечам волосы (жест, которым они это сделали, снова напомнил ему Сью), двое из них скинули туфли и забрались с ногами на диван, устроившись там в позе манекенов в вестибюле. Стефано танцевал под тихую мелодичную музыку с самой высокой из них — он доставал ей до плеча. Потом одна из девушек грациозно соскользнула с дивана, при этом красиво обнажив узкое загорелое бедро, и села к Франческо на колени. От нее пахло Машиными духами. У Франческо забилось сердце. Это не ускользнуло от внимания девушки. Она шепнула ему на ухо, щекоча крутым мягким локоном!

— Я очень тебя хочу. Только мне стыдно об этом говорить. Потому что ты мне на самом деле нравишься. Поцелуй меня, милый.

С ней было очень хорошо в постели — она, казалось, угадывает все его желания.

— Делай со мной все, что хочешь, — сказала девушка. — Я — твоя наложница, рабыня. Ты первый мужчина, который сумел довести меня до оргазма.

Франческо смутно помнил, что потом пришла вторая девушка — такая же длинноногая и худая. Они вдвоем колдовали над его телом, доставляя изысканные удовольствия.

— Расслабься, расслабься, — шептали над ним сладкие голоса. Оказалось, ему приятно, когда ласкают и покусывают его соски. Это открытие его удручило. «Превращаюсь в бабу, — мелькнуло в голове. — Или в педика…» Но он не стал противиться тому, что с ним делали девушки. Когда одна из них села на лицо, он ощутил теплый волнующий запах ее вагины, другая сосала и мяла его гениталии, при этом аппетитно чмокая. Потом, кажется, он по очереди занимался с ними сексом — они так захотели. Он лежал на спине, а они садились ему на фаллос, делая винтообразные движения бедрами и пульсируя мышцами вагины.

Он несколько раз был близок к тому, чтобы кончить, однако девушки в нужный момент соскальзывали с его фаллоса и крепко сжимали его основание пальцами.

Он изнемогал от этого длящегося бесконечно наслаждения, ему хотелось еще, еще и еще.

Потом они поливали его живот и гениталии шампанским и слизывали его языками, урча и толкая друг друга, как голодные кошки.

Наконец он заснул. Его ладоням было даже во сне приятно горячо от того, что они покоились между ног девушек, лежащих по обе стороны от него.

Когда Франческо проснулся, над ним стоял одетый и улыбающийся Стефано.

— Боевое крещение состоялось, — сказал он и поднял вверх большой палец. — Девчонки говорят, что ты настоящий супермен.

Франческо медленно оделся. Болел каждый мускул. В голове пульсировало: «Подлец, подлец». Он грязно выругался в свой адрес. Стефано сказал:

— Сейчас мы позавтракаем где-нибудь на воздухе. Вечером ты летишь в Рио. Это очень важно.

— Опять рыбки? — вяло поинтересовался он.

— Нет. Получен выгодный заказ на земноводных. Ты ничего не имеешь против маленьких симпатичных крокодильчиков?

— По мне пускай будут чертенята. Или даже взрослые черти. Тем более что мне, кажется, уже известна дорога в ад.

Он невесело хмыкнул.

— Это тебе только так кажется. Таких, как ты, даже в чистилище не берут. Ну а после Рио я свожу тебя в самый настоящий Эдем. Умойся, дружище. Ты напоминаешь мне индейца, вступившего на тропу войны — весь в разноцветных полосах. Сейчас, как я слышал, можно красить не только физиономию, но и кое-что еще, что находится пониже пояса. Вот дают французы, а? Ты знаешь, одна из девиц, которых я сегодня трахал, продемонстрировала мне презабавнейший фокус. Представляешь, у нее так развиты мышцы вагины, что она запросто курит ею сигарету. Вот чертовка. Она призналась, что делает специальные упражнения. Недаром здесь денежки такие дерут.

Ваня слышал шаги. С тех пор, как отец пытался покончить с собой, он был настороже и даже ночью не мог погрузиться в сколько-нибудь длительный сон. Обычно он лежал и прислушивался к тишине, опускавшейся на дом вместе со звездной ночью. Звук шагов возникал всегда примерно в одно и то же время — ближе к двенадцати.

Ваня вставал и шел босиком по коридору, тихонько заглядывал в комнату к отцу. Тот спал, закинув высоко на подушки забинтованную руку. Освещенное лунным светом лицо выражало зыбкое спокойствие спящего. Однажды он столкнулся в коридоре с Нонной, босой и в ночной сорочке. Она только что вышла из комнаты под лестницей, куда перебралась после того, как уступила Ване веранду вместе со своими подушками, и стояла, приложив к губам указательный палец.

— Это кошки по крыше бегают, — прошептала она. — Нет, не кошки — куницы. Здесь вокруг очень много куниц. Но почему-то мне кажется, будто это…

Она замолчала и вопрошающе посмотрела на Ваню.

Он тут же подумал, что это не куницы — шаги явно принадлежали двуногому существу. И это были не те шаги, которые он обычно слышал. Эти были вне дома. Они не принадлежали реальному миру.

Не раздумывая, он бросился вверх по лестнице.

— Осторожно, Ванечка! — крикнула ему вслед Нонна.

Он распахнул ногой дверь, увидел залитую лунным светом комнату с темными тенями от оконных переплетов на гладком полу. Ни души. Но здесь, он знал, и не должно быть никого. Как противно скрипит под ветром ветка тополя — она лежит прямо на крыше. Он потянул на себя дверь и очутился на маленьком полукруглом балкончике наедине с белесо-лимонной луной.

Отсюда открывался вид на реку. Ваня невольно залюбовался ее переливающейся в лунном свете гладью с красными и белыми огоньками бакенов вдоль судоходного фарватера. Сразу за тем, белым, шалаш… Ваня уже несколько дней ничего не знал об Инге и старался о ней не думать.

Он вернулся в дом и с силой захлопнул за собой балконную дверь.

— Никого, — сказал он ждавшей его внизу Нонне. — Наверное, на самом деле куницы. — Он в это не верил, но очень боялся, что шаги могли принадлежать Инге, и сам себя пытался уверить в том, что этого быть не может. С некоторых пор он боялся ее увидеть. Некогда прочная стена внутри дала трещину. — Нужно отпилить ветку тополя, — неожиданно сказал он. — Сделаю это завтра же утром.

— Нет, нет, нельзя этого делать. Он ругать нас будет. Ой, Ванечка, она так скрипит и по крыше скребется, особенно когда восточный ветер дует, что я всю ночь не сплю. Но он не позволит спилить, — шепотом говорила Нонна. — Это все я виновата: рассказала ему, что этот тополь при пожаре уцелел, хоть и ствол у него сильно обуглился. Мы с мамой его лечили, поливали — и вот он какой вымахал. А тополь силу у человека забирает, мне еще бабушка про это рассказывала. Он… он у него всю мужскую силу забрал.

— Я спилю завтра эту ветку, — пообещал Ваня. — Если хотите, могу все дерево спилить.

Нонна прижала к губам пальцы и молча уступила ему дорогу.

— Спокойной ночи, — сказал Ваня, направляясь к себе. — Это куницы. Ничего не бойтесь, тетя Нонна.

По пути на веранду он снова заглянул в комнату к отцу и на несколько секунд задержался на пороге. У отца были открыты глаза, но лицо оставалось все таким же сонно спокойным.

«Он лунатик, — осенило Ваню. — Хотел бы я испытать его ощущения… Может, я тоже лунатик, но не знаю об этом?.. Говорят, сомнамбулизмом страдают чуть ли не все высокоорганизованные натуры. Лунатики такое могут выделывать…»

Внезапно он понял отчетливо, что по крыше ходила Инга.

Но ведь были еще и другие шаги… Ну и пускай. Сейчас ему так хотелось спать. А потом…

Он должен все увидеть собственными глазами.

Он затаился в густой тени от дощатой кабины летнего душа. Тополь возле дома лениво шелестел лунносеребряными листьями. Из его убежища был виден кусочек реки и то самое место на ее противоположном берегу, где стоял шалаш. Правда, там была сейчас кромешная темень от высоких раскидистых деревьев. Но Ваня каким-то непостижимым образом видел этот шалаш, покрытый толстым слоем душистого золотого сена. Это противоречило всем законам оптики. Он твердил мысленно: «Этого не может быть — там темно, этого не может быть», но все равно его видел. Шалаш был пуст, потому что Инга…

Он услышал, как совсем близко хрустнула ветка, и затаил дыхание. От кустов изгороди на краю обрыва отделилось что-то темное и бесформенное, которое, попав в широкую полосу лунного сияния между тополем и кустами, превратилось в обнаженную женщину. Женщина двигалась плавно, легким танцующим шагом. От ее длинных волос исходило сияние. Ваня на секунду зажмурился — глазам стало нестерпимо больно. «Инга!» — прошептал он и протянул было к ней руки, но внутренний голос произнес: «Нельзя». Ваня еще глубже забрался в тень.

Инга приблизилась к дереву, подняла руки и, уцепившись за ветку, одним махом взобралась на нее. Все произошло почти мгновенно. Жалобно скрипнула под ее тяжестью ветка, по крыше раздались шаги.

Ваня встал, и его голову осветила луна — он был выше душевой кабины. Черная рубероидная поверхность плоской крыши перед балконом была как на ладони. Она напоминала сцену.

…Инга танцевала, плавно выбрасывая в стороны руки, ноги, вертела туловищем и головой, но это был не обычный танец — в каждом движении заключался какой-то тайный смысл. Какой — Ваня не знал. Инга словно обращалась к луне, чего-то у нее просила, требовала, о чем-то умоляла. Потом она села, бесстыдно расставив в стороны ноги, согнувшись пополам, коснувшись своими серебряными волосами черной поверхности крыши, выпрямилась и вдруг медленно завалилась на спину. Она лежала так долго — полчаса, может, больше, а Ваня смотрел на нее зачарованно, не ощущая ничего. Он словно растворился в окружающих предметах, стал частицей лунного света. Окружающее тоже оставалось безразличным к танцу Инги.

Наконец Инга медленно поднялась и через мгновение — впрочем, время теперь не имело для Вани никакого значения, и он ощущал его лишь умозрительно — очутилась на земле под тополем. Ему показалось, будто она смотрит в его сторону. «Ин…» — образовали губы самый первый слог ее имени. Она запрокинула голову и беззвучно рассмеялась. Или ему это показалось, потому что по ее лицу скользили кружевные тени от тополиной листвы.

Он отделился от тени в тот самый момент, когда Инга слилась с темной полосой изгороди из колючих кустов. Где-то посыпалась земля. Потом послышался всплеск, точно ударила хвостом большая рыба. Ваня бросился к лестнице. Увы, лунная дорожка переместилась, и он не мог видеть того, что происходило за ее пределами. Где-то ритмично, как метроном, вскрикивала ночная птица, или же это скрипели уключины весел — Ваня плохо разбирался в звуках здешней ночи. Он поплелся к крыльцу, внезапно ощутив страшную усталость и опустошенность В сенях столкнулся с Нонной.

— Опять ходил кто-то, — прошептала она. — Я… побоялась наверх подняться. Жуть меня охватила. Может, это…

— Куницы, — уверенно сказал Ваня. — Я их видел. Резвятся под луной. Целая стая. Они попадают на крышу по ветке тополя.

Ложь далась ему легко. Более того, произнеся ее, он почувствовал, как полегчало на душе.

— Надо бы все-таки спилить ее, — пробормотала Нонна. — Не нравится мне это.

— Нет, я хочу, чтоб она осталась, — сказал Ваня и добавил совсем уже решительно: — Я не позволю спилить эту ветку.

Он зашел к отцу днем. Зашел без стука — открыл дверь и шагнул в глубь комнаты Отец сидел, опершись спиной о подушки. Перед ним лежала фанерная доска с прикрепленным кнопками большим белым листом.

— Отец, — сказал Ваня, садясь на табуретку возле стола и глядя в слепое от солнечного света окно, — ты только себя ни в чем не вини — это я во всем виноват. Я привез ее сюда. Я ничего не знал про нее — просто случайно встретил на улице. Понимаешь, она моя первая женщина. Это… это похоже на колдовство. Но теперь я свободен. А она скоро уедет. Я сам позабочусь о том, чтобы она как можно скорей уехала.

— Она принадлежит этому месту, — тихо возразил Толя. — Никуда она отсюда не уедет.

— Ты не хочешь, чтоб она уехала? — Ваня повернул голову и изумленно посмотрел на отца. Выражение лица Толи было бесстрастным.

— Она не может уехать. Это от нее не зависит.

— От кого же тогда?

— Не знаю, — выдохнул Толя. — Я знаю одно: я оказался слабее тебя.

— И когда ты это понял, ты взял бритву и… Отец, но ведь это глупо.

— Согласен. Но у меня не было другого выхода. Знаешь, это помогло мне прийти в себя и кое-что понять.

Толя вдруг резко повернулся и опустил с кровати ноги. Ваня отметил невольно, какие они у него белые и безволосые. Ему почему-то сделалось неловко от этого открытия.

— Ты был с ней на крыше? — внезапно спросил он, в упор глядя на отца. — Но ведь это… это какая-то чертовщина. Я не могу поверить в то, что в конце двадцатого века могут жить…

— Она стала ею здесь, — перебил сына Толя. — Это… это заколдованное место, а я совсем потерял связь с Богом.

Он с размаху ударил кулаком здоровой руки по фанерной дощечке у себя на коленях, и она, хрустнув, переломилась.

— Ты на самом деле считаешь, что Инга ведьма? — задумчиво спросил Ваня. Это слово, произнесенное наконец вслух, показалось ему и вовсе дремучим и несуразным. Но, вспомнив ночное представление на крыше, Ваня зябко поежился. — Я тоже так… думаю, — медленно сказал он. — Но я больше не скажу об этом никому.

— Мама тебя окрестила, — вдруг сказал Толя. — Втайне от всех. Даже от меня. Твоей крестной была бабушка.

Они замолчали на какое-то время. Ваня успел подумать о том, что мама наверняка сделала это потому, что он был, как выражаются в художественной литературе, «плодом греха». И понял вдруг, что рад, очень рад такому близкому родству с этим странным — словно из иного мира — человеком. Тот, чью фамилию он носит, представлял собой нечто сугубо материальное, бренное, как любая плоть. Ване не хотелось принадлежать миру, живущему во имя и ради этой бренной плоти. Он мучительно покраснел, вспомнив бесстыдства, которым они с Ингой предавались. Это она, она его совратила.

Он стиснул кулаки.

— Не надо, сынок, таить зла, — услышал он Толин тихий голос. — Оставь ее в покое. Пусть делает что хочет. Ее время короткое. Очень короткое.

— Нет, я не могу допустить, чтобы она… — Ваня вскочил и заходил взад-вперед по комнате. — Если бы не ты, я бы так ничего и не узнал. Понимаешь, она вила из меня веревки. Как я ненавижу себя за это. — Он остановился посреди комнаты и со всего маху ударил себя кулаками в грудь. — Мое тело стало мерзким, поганым. Я должен… пройти очищение.

Эту фразу ему словно кто-то подсказал. Ваня в удивлении огляделся по сторонам. Нет, отец не мог это сделать — он сидит с опущенной головой, погруженный в свои думы. Это был голос разума. Да, да, голос его, Ивана Павловского, разума. Как хорошо, что кто-то, природа или Бог, наградил его трезвым, разумом. И это явление, которое в народе называют «колдовством», должно быть объяснено с точки зрения самой современной науки. Просто еще никто не удосужился всерьез им заняться. Оно приносит людям вред, а потому с ним нужно бороться.

— Отец. — Ваня шагнул к кровати, протянул руку. Но вдруг отдернул ее и спрятал в карман. — Выздоравливай, — глухо бросил он. — Я сам во всем разберусь.

Он вышел из комнаты и плотно прикрыл за собой дверь.

…В ту ночь Ваня лег спать в мансарде, бросив на пол одеяло. Нонне, увидевшей, как он поднимается по лестнице с подушками под мышкой, он сказал, что на веранде жарко, к тому же по утрам его будит солнце. Она смотрела ему вслед, удивленно приоткрыв рот. Потом он услышал, как скрипнула дверь ее комнаты.

Сейчас Ваня вертелся на жестком полу и думал о том, знает ли Инга, что в этой комнате лежит Библия. «Ну и что? — возражал он сам себе. — Книга как книга. Написана такими же людьми, как мы. Это все нарочно придумали, чтобы…» Он не знал, как закончить фразу, но понял вдруг, что соседство этой книги его успокаивает.

Луна взошла поздно. Ее перекошенный лик то и дело затягивался похожими на драные половики тучками. Но Ваня твердо знал: Инга обязательно появится. Это было необъяснимо, но ему казалось, что он отныне руководит ее поступками, а она безропотно подчиняется его воле.

На крыше резвились куницы. Они кувыркались по черной поверхности рубероида, подпрыгивали, плавно паря в воздухе, становились на задние лапки и заглядывали в окно. Одна подошла совсем близко, и Ваня, приподнявшись на локтях, заглянул в ее светящиеся холодным хищным светом зеленоватые глаза. Куница первая отвела взгляд и, пронзительно пискнув, нырнула в темноту под ветку тополя. На лунный лик набежала тучка. Прошелестела листва под внезапно налетевшим порывом ветра. И тут же все стихло.

Ваня услышал тихий ритмичный плеск воды, напомнивший о существовании иного мира. До недавних пор этот мир умещался в привычном с детства окружении, сливаясь с его формой, окраской и всем остальным. Быть может, Ваня никогда бы и не узнал об этом ином мире, если бы не Инга. Его плоть затрепетала, вспомнив те ни с чем не сравнимые мгновения, которые… Но он велел ей замолчать, и она почти сразу повиновалась. Это придало Ване уверенность в собственных силах.

Хрустнула сухая ветка под балконом. Тучка убежала, обнажив ехидную гримасу ущербной луны. Она напомнила Ване бессмысленно злобный оскал черепа. Снова прошелестел тополь. Это был грустный шелест-напоминание о невозвратном. Ваня был слишком молод, чтобы отдаться грусти без остатка, но все равно больно щемило в груди. Он набрал в легкие воздуха, словно собирался глубоко нырнуть, и тряхнул головой. Боль сжалась в маленькую точку где-то возле солнечного сплетения и, беспокойно ворохнувшись, покинула его тело.

Инга сидела на перилах балкона к нему спиной и, задрав голову, смотрела на луну. «Она не будет сегодня танцевать, — подумал Ваня. — Луна потускнела, и у нее нет сил…»

Он пополз к двери, прихватив по пути заранее приготовленную нейлоновую сеть — местные рыбаки ловили такими возле берега мальков для наживки. Инга не слыхала, как раскрылась дверь на балкон. Говоря себе: «Спокойно, спокойно, спокойно…», Ваня рывком поднялся с пола и накинул ей на голову сетку и резко дернул вниз. Она упала на пол и, побарахтавшись секунды две, затихла.

Луна гнусно осклабилась и вдруг стала гаснуть. Ваня отчетливо видел, как на ее кривобокий шар быстро наплывал какой-то темный диск.

«Затмение, — подумал он. — Древние славяне считали затмение дурным предзнаменованием».

Он нагнулся, пытаясь разглядеть свой улов. Какая жуткая темень — словно конец света наступил. Он протянул руку, но, еще не коснувшись того, что лежало недвижно на полу, отдернул ее, потом снова протянул. Пальцы дрожали. Он сжимал их в кулак и разжимал, пытаясь таким образом унять дрожь. Наконец пальцы коснулись колючего нейлона сетки. В ней угадывалось что-то твердое и шершавое. Ваней вдруг овладело жгучее любопытство. Он накрыл обеими ладонями сетку и то, что было под нею… «Нет, не может быть — это похоже на ствол дерева. А у нее… нежная бархатистая кожа».

Тьма стала блекнуть, нехотя проявляя окружающие предметы. Луна наконец вырвалась на волю. Справа тускло блеснул кусочек речной спины. Ваня боялся опустить глаза, но усилием воли заставил себя это сделать.

Он отшатнулся и вскрикнул: перед ним лежал обрубок древесного ствола, опутанный зеленой нейлоновой сеткой.

— Бабушка умерла, — без всякого выражения сказала Нонна. — Я зашла к ней прежде чем на работу уйти, а она холодная уже. Ты ничего не слышал ночью?

— Я крепко спал, — сказал Ваня, зевая. — Бабушка умерла? — наконец дошло до него. — Вы… ты должна была меня разбудить.

Он вдруг обхватил ее руками и положил голову на плечо. Им овладело чувство неутешной скорби — когда-то в детстве он испытывал подобное в сумерках.

Сейчас вовсю светило солнце.

— Ну, ну, успокойся. Отмучилась она — второй год пластом лежала, — шептала Нонна, гладя его по спине. — Хоронить поскорей нужно — жара, а морга в поселке нету. Я уже насчет гроба договорилась, автобус дадут с турбазы.

— Можно посмотреть на нее? — спросил Ваня, оторвав голову от уютного плеча Нонны.

— Иди, коль не боишься. Ты видел когда-нибудь мертвых?

— Только по телевизору. Она…

— Мы отнесли ее в низы, — сказала Нонна совсем будничным тоном, словно речь шла о мешке с мукой или картошкой. — Там прохладней и мух нету. С ней моя мать сидит. Иди, иди, а после в летнюю кухню приходи — завтраком покормлю…

Это была длинная мрачная комната с низким, обшитым некрашеными досками потолком и серым цементным полом. Из нее вынесли все: ларь с мукой и крупами, ящики с луком и чесноком, с полок вдоль стен убрали банки с огурцами и вареньем. Комната напомнила Ване склеп, хотя он никогда в жизни не был в склепе.

Таисия Никитична лежала на узком выкрашенном белой краской столе. Приблизившись к нему, Ваня ощутил знакомый — сладковато-гнилостный запах. Руки бабушки были связаны белой ленточкой и покоились на груди, на глазах лежало по пятаку. В изголовье сидела грузная пожилая женщина в очках и читала газету. Обыденность ее лица и позы потрясли Ваню до глубины души.

— Бабушка… Прости, — срывающимся голосом сказал он. Захотелось опуститься на колени, но он постеснялся проявлять свою скорбь в присутствии этой женщины. — А чем здесь так пахнет? — спросил он, повернувшись к ней всем корпусом.

— Обыкновенно пахнет — мертвым телом, — сказала женщина, невозмутимо глядя на Ваню поверх своих неуклюжих очков в черной оправе. — Татьяна обещалась роз принести. У нас как назло все до одной погорели — такая сушь все лето стояла.

— Священника нужно позвать, — машинально сказал Ваня. — Ведь к умершим зовут священника.

— Не пойдет он в такую даль — тридцать пять километров по пеклу. Я ей на шею нательный крест повесила. Так дочка велела — я в эти глупости не верю.

Она снова уткнулась в газету.

Ваня огляделся по сторонам. На широком подоконнике завешанного куском синей материи окна что-то лежало. Ветер колыхнул материю, его обдало волной гнилостно-сладкого запаха. С трудом сдерживая подступившую к горлу тошноту, Ваня шагнул к окну.

На подоконнике лежала охапка свежих, влажных бледно-розовых цветов-зонтиков. Такие росли на другом берегу реки в заливных лугах. На мгновение ему привиделась Инга — мокрая, ослепительно красивая, в лучах полуденного солнца. Она протягивала ему букет из этих цветов и дерзко улыбалась.

Усилием воли Ваня отогнал видение, схватил цветы и вышвырнул в окно.

— Я сейчас принесу еловых веток, — сказал он, обращаясь не к женщине с газетой, а к лежавшей на столе бабушке. — Тебе станет легче… дышать.

Лючия слышала, как тихо открылась дверь. Она протянула руку и включила лампочку в изголовье кровати. Фарух спрятал лицо в ладони.

— Что тебе нужно? — бесцеремонно спросила она. — Я же сказала, что денег не дам.

— Деньги мне не нужно. Мне никакие деньги не нужно, — бормотал Фарух на ломаном английском. — Мне ты нужна. У тебя такое тело. Ты королева, а не женщина. Такое тело.

Он сделал робкий шаг по направлению к кровати.

— Ладно, иди сюда, — смилостивилась Лючия, освобождая место рядом с собой. — У тебя никаких нет болезней?

— Нету, нету, — поспешно заверил ее Фарух, стащил штаны и проворно юркнул под одеяло. У него были холодные ноги и большой твердый фаллос. Он тыкался им Лючии в живот.

— У меня все болит. Ты мой первый мужчина, понимаешь?

— Да, да. — Он схватился за ее груди и больно их стиснул. Лючия чувствовала, что заводится.

— Ложись сверху, — скомандовала она. — Ну же, поживей.

Фарух повиновался. Он был легок, как перышко, зато его фаллос, вошедший в ее вагину, показался огромным. Лючия долго ерзала и, наконец, отыскав удобную позицию, затихла, отдавшись блаженству. Фарух работал до полного изнеможения. Наконец он выплеснул семя ей на живот и затих, уткнувшись носом в ее грудь.

Лючия благодарно гладила шершавые мускулистые ягодицы парня. Потом взяла в ладони его узкое, обросшее колючей двухдневной щетиной лицо и со вкусом поцеловала в губы. Он больно укусил ее за язык, а когда брызнула кровь, стал жадно ее высасывать. Лючии этот фокус очень понравился.

Они еще несколько раз занимались любовью. Уходя на рассвете, Фарух сказал:

— Я напишу родителям, что хочу жениться. Мне давно пора жениться. У всех моих друзей уже есть жены. Мне все завидовать будут — ты замечательная девушка, хоть и не турчанка. Я таких девушек в Париже не встречал.

Лючия провалилась в сладкую дрему и время от времени возвращалась к реальности, думала о том, какая она все-таки счастливая. «Никто не знает, где найдет свое счастье. — Она блаженно улыбалась. — Разве могла я вообразить, что найду его в этом городе».

Она поделилась с Фарухом своими подозрениями по поводу занятий брата, и он пообещал ей помочь. Сказал, что у него есть хорошие связи, — Фарух жил в Париже два с половиной года.

…Лючия видела из бара, который сделала своим наблюдательным пунктом, как Франко вышел из отеля в сопровождении вертлявого коротышки с золотой цепью на шее. Коротышка соответствовал ее представлению о мафиози, почерпнутому из кино, тем более что он явно был итальянцем. Лючия быстро расплатилась с девушкой за стойкой за кружку пива и, выждав несколько секунд, вышла на улицу.

Она видела, как брат с коротышкой сели в такси. Лючия запомнила номер машины — так делали детективы в кино и книгах. На улице было оживленное движение, и такси застряло в пробке. За это время Лючии удалось подхватить машину, и она велела шоферу следовать за синим «ситроеном», номер которого заканчивается на две пятерки, добавив при этом, что в нем сидит ее муж, которого она подозревает в неверности. (Точно такие слова говорила в подобной ситуации женщина-сыщик из какого-то фильма.)

Такси с Франко и коротышкой остановилось возле клиники. Брат вошел вовнутрь, коротышка остался в машине.

Он вернулся минут через десять, которые показались Лючии вечностью, под руку с Марией. Коротышка выскочил из машины и поцеловал ей руку. Потом все сели в такси и укатили.

Машина с Лючией следовала по пятам синего «ситроена». Он притормозил на бульваре Сен-Мишель возле дорогого ресторана. Все трое вошли в него. Расплатившись с водителем, Лючия последовала за ними. Это было рискованно, но другого выхода она не видела. Впрочем, женщина-сыщик из того же фильма поступила точно так же.

Лючия села в углу возле окна. В ресторане почти не было посетителей, и столик, за который сели интересующие ее люди, был как на ладони. Возле него засуетился официант. Жесты коротышки, листавшего меню и делавшего заказ, были небрежны и слегка брезгливы. По тому подобострастию, с которым склонился над ним официант, Лючия поняла, что коротышка числится в уважаемых клиентах, и это лишь укрепило в ней уверенность в том, что брат связался с мафией.

Она велела принести пива, которое здесь стоило в три раза дороже, чем в баре напротив отеля. Увы, из ее угла не было слышно, о чем говорят за тем столом, однако, судя по лицу Марии, этот разговор не интересовал ее.

«Если спросить у нее, о чем они говорили, наверняка не вспомнит — последнее время ей на все наплевать, — размышляла Лючия, потягивая пиво. — К тому же у нее нет тайн от Франко, так что спрашивать опасно — выболтает. Дуреха… Но мне во что бы то ни стало нужно знать, о чем они там говорят. Хотя бы услышать несколько слов…»

Лючия обратила внимание на картину на стене. Это было нечто абстрактное, в розово-желтых тонах. Лючия терпеть не могла абстрактную живопись, но сейчас сделала вид, будто заинтересовалась картиной, встала из-за стола и, слегка покачивая бедрами, — так делали парижанки, — направилась к картине. Она была уверена на все сто, что останется неузнанной.

От картины в розово-желтых тонах она перешла к другой, в серо-зеленых, висевшей поближе к интересующему ее статику. Сюда уже долетал голос коротышки — он говорил по-итальянски, но слов было невозможно разобрать. Следующая картина — красно-белая мазня — висела по соседству со столиком. Лючия колебалась совсем недолго. Она поправила парик и очки и смело шагнула к ней.

— …Всего на два дня… Босс питает слабость к семейным парам… В Рио сейчас не жарко, — услышала она.

— Я не могу, — сказала Мария. — Моя сестра… я должна быть с ней.

Лючия почувствовала, как засвербило в носу, и сделала глубокий вдох — еще не хватало сейчас чихнуть. Она смотрела на картину, расплывающуюся перед глазами красными кругами.

— Это имеет большое значение для вашего мужа… Большие деньги… Ваша сестра все поймет, — слышала она обрывки фраз коротышки.

— Потом… сразу уедем… Лиззи… музыкальное образование, — говорил Франко.

— Я никуда не поеду, пока Сью не станет лучше, — решительно заявила Мария. — Франческо может лететь в Рио один.

Лючия громко чихнула.

За столиком воцарилось молчание.

Лючия стояла, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя на себе взгляды трех пар глаз.

— Мария, прошу тебя, — сказал Франко.

Лючия не слышала, что ответила брату невестка, — она направилась к своему столику, по пути задержавшись на полминуты возле розово-желтой мазни — как-никак она все еще оставалась любительницей абстрактной живописи. Потом залпом допила пиво, положила деньги в пустую пепельницу и вышла на улицу.

Ей необходимо было переварить услышанное.

— Это очень нехороший человек. Очень. Мой старший брат работает на кухне в «Габриэле». Я спрашивал у него. Он говорит, этот человек убил другого плохого человека. Об этом даже в газетах писали, но его так и не посадили в тюрьму. Это очень плохой человек, Лулу.

— Не называй меня так, — сказала Лючия и игриво шлепнула Фаруха по костлявой спине. — Я честная девушка, а не какая-то там певичка из кабаре. — Они лежали нагие в постели. Лючия на спине в позе мыслителя, подложив под голову руки и устремив взгляд в низко нависающий потолок, Фарух на левом боку, держа голову на весу и не в силах оторвать взгляда от изобилия прелестей своей подруги. Последнее время он потерял сон, аппетит и даже какой бы то ни было интерес к жизни. Все время хотелось одного: смотреть на Лючию, заниматься с ней сексом, снова смотреть. Подобного с ним еще не случалось.

— Прости, госпожа. — Он провел ладонью по ее мягкому большому животу, долго ласкал указательным пальцем роскошный глубокий пупок.

— Ты мешаешь мне думать, — сказала она, тем не менее наслаждаясь его ласками. — Франко все-таки мой родной брат, хоть последнее время я его почти возненавидела, ну а Марию я люблю больше, чем сестру. — Лючия беспокойно заерзала, и Фарух нехотя убрал руку, решив, что ей надоели его ласки. — Мария сказала, что должна быть с сестрой. Какой еще сестрой? Она никогда не говорила мне ни о какой сестре. Кто такая эта Сью? — недоумевала Лючия.

— Это все козни того плохого человека. Он морочит мозги твоим родственникам. У него много денег. Али сказал, у него очень много денег.

— А что еще сказал твой Али? — Лючия повернула голову и тут же отметила, что фаллос Фаруха снова заметно увеличился в размере. А ведь они закончили заниматься любовью минут пятнадцать назад, не больше. Она ощутила приятное жжение внизу живота, но попыталась сосредоточиться на своих мыслях Сейчас очень важно принять решение.

— Али говорит, мы должны держаться подальше от этого человека. У него очень длинные руки. Его приятели убили другого плохого человека аж в Бразилии. Лу… Госпожа, я боюсь за тебя. Если с тобой что-то случится, я… я повешусь.

— Скажите на милость, какой примитивный способ ухода из жизни выбрал мой возлюбленный, — сказала Лючия, изо всех сил пытаясь скрыть, что ее растрогали слова Фаруха. Повлажневшие глаза выдали ее состояние, и обрадованный Фарух с проворностью дикой кошки очутился сверху и в мгновение ока овладел ею.

— Мы поженимся, и я увезу тебя в Анталию, — шептал он, отдыхая на ее широкой мягкой груди. — У моих родителей есть свой дом. Они будут очень рады. Когда они увидят тебя, они поймут, что я не мог поступить иначе. У нас родится много детей, — бормотал Фарух.

— Ненавижу детей. Орут не переставая и какают в пеленки. Вот Лиззи была замечательной малышкой. Представляешь, начинала кряхтеть, когда ей хотелось какать. И была такая тихоня, что мы, помню, боялись, не больная ли она, — с удовольствием вспоминала Лючия. — А твои родители… они не будут против нашего брака? Ведь я американка и католичка, а ты…

— Нет, что ты. Отец будет очень рад. Ну а мама всегда и во всем с ним согласна. У нас совсем не религиозная семья, хоть мы и чтим Аллаха и его пророка на Земле Магомета. Но мы никакие не фанатики, как некоторые. У нас в городе тоже есть католический храм. И даже синагога. — Он вздохнул. — Правда, в Париже мы, наверное, не сможем пожениться — у меня давно просрочена виза. Но это не беда. Я куплю билеты на самолет до Стамбула, и там мы с тобой…

— Погоди, — прервала его мечты Лючия. — Сперва я должна разобраться как следует во всей этой грязной истории, в которую влипли мой брат и невестка. Я не могу бросить их в беде, понимаешь?

— Да, — Фарух горько вздохнул. — Я знал, что ты так скажешь. Ну да, я бы на твоем месте сделал точно так же. Если бы Али вдруг попал в дурную компанию…

— Помолчи-ка, — беззлобно сказала Лючия, и Фарух мгновенно повиновался. — Отец Марии был женат на миллионерше, которая родила ему близнецов. Потом она свихнулась и загудела в психушку. Я прочитала об этом в газетах, когда вспыхнул скандал вокруг связи Марии с этим красавчиком Конуэем. Ну да, во всем был виноват отец Марии — он надеялся опубликовать свою книжку и выступил по телевидению с каким-то дурацким рассказом про свое прошлое, стал каяться в каких-то грехах, — вспоминала Лючия. — Мы, американцы, не любим, когда человек рвет на себе рубашку, бьет кулаком в грудь и говорит, что он плохой и грешный. Постой, постой, этой Сью сейчас должно быть года двадцать три или что-то в этом роде. Она лежит в той самой клинике, откуда позвонили Франко. Но почему тогда в Париж первым вылетел он, а не Мария? Какое он может иметь отношение к этой Сью, как ее… Тэлбот, что ли? — гадала Лючия.

— Это очень плохой человек, — бормотал Фарух, то и дело проваливаясь в сладкую дрему. — В Анталии всегда тепло… У нас на крыше большая веранда… Там стоят пальмы в кадках и растет большое инжировое дерево. Прямо из стены дома растет. Я люблю инжир с дерева. Давай скорее уедем из этого проклятого города…

Лючия бережно переложила голову засыпающего Фаруха со своей груди на подушку рядом, встала и подошла к окну. Она вдруг поняла, что эта. Сью, которая лежит теперь в клинике, тоже была любовницей ее братца, что на ее лечение требуется много денег и потому Франко связался с каким-то подонком из мафии. Ну а Мария по своей глупой доброте во всем потакает мужу.

«Но что же делать? — размышляла она. — Если их посадят в тюрьму, а рано или поздно это обязательно случится; Франко глуп, а Мария жутко наивная, — родители не переживут такого удара, ну а на карьере Лиззи можно поставить крест. Нет, нужно обязательно что-то предпринять…»

Она решительным шагом направилась к кровати, на которой сладко посапывал измученный несколькими бессонными ночами любви Фарух. Встряхнув его за плечи, прижала к своей груди и сказала:

— Ты должен помочь мне. И тогда я обязательно выйду за тебя замуж. Даже, может быть, уеду в твою Анталию. Лючия Грамито-Риччи умеет держать слово.

— Мне не нравится этот Стефано, — сказала Маша Франческо. — Он что-то от нас скрывает. Я в этом почти уверена.

Они сидели в летнем кафе на улице Альфреда де Мюссе. В Париже было пасмурно, но очень жарко. Лето было на исходе, душное и тяжелое для людей лето.

— Ты не права, Мария. Я знаю Стефано уже много лет. Отличный моряк, хороший друг, — возразил Франческо. — Я ему полностью доверяю. Он из той породы людей, на которых можно положиться в беде.

— Но мне кажется очень странным, что он платит тебе такие деньги только за то, что ты привозишь из другого полушария экзотических рыбок и прочую живность, — заметила Маша.

— У каждого свой бизнес. Стефано посчастливилось найти золотую жилу, и он разбогател. Я, наверное, так и умру неудачником.

Маша слегка коснулась руки мужа, но тут же отдернула и виновато улыбнулась.

— Не говори так, Франческо. Это… очень жестоко.

— Знаю. — Он вздохнул и помешал ложкой остывший кофе. — Так или иначе, но у меня есть семья, и я обязан обеспечивать ее всем необходимым.

— Мы ни в чем не испытываем нужды. Ты всегда был очень хорошим мужем, — сказала Маша и опустила глаза в свою чашку.

— Был?

— Прости. Я оговорилась. Идем отсюда — кажется, собирается дождь. — Маша быстро встала и повесила через плечо сумку. — Ты на самом деле хочешь, чтобы я полетела с тобой в Рио? — спросила она.

— Да. В этом городе я встретил тебя. Помню, я еще тогда понял, что это навсегда. Если хочешь, можем остановиться в том отеле, где ты тогда жила.

— Нет, Франческо, — Маша вздохнула. — Прошлое должно остаться прошлым. Я не хочу, чтобы ему мешало настоящее. Знаешь, я, наверное, полечу с тобой. Думаю, Сью не обидится.

— Любимая! — вырвалось у Франческо. В его глазах вспыхнули огоньки, но тут же погасли: у Марии было такое печальное лицо. — Спасибо тебе, — сказал он шепотом и взял ее под локоть. — Сейчас я позвоню Стефано и сообщу ему, что ты согласна.

— Ах, bellissima, я так рад, что ты смилостивилась и разрешила своему мужу сопровождать тебя, — быстро тараторил Стефано, успевай еще и давать необходимые указания sommelier[34]. — Поверь мне, это будет восхитительная прогулка. Настоящие медовые денечки. Я свяжусь с Артуром и велю поселить вас в бунгало на берегу океана. Волны прибоя, Южный Крест над головой, любовь… Тебе приходилось бывать в Рио, bellissima?

— Да, — кивнула Маша. — Но я совсем не видела города. Я тогда участвовала в вокальном конкурсе.

— Fantastico[35]! — воскликнул Стефано и жестом руки отпустил sommelier. — Я сам когда-то пел и даже брал уроки у одного старикашки, который говорил, что из меня выйдет второй Маттиа Баттистини. Представляете, друзья, у меня когда-то был великолепный бархатный баритон.

Стефано рассмеялся, откинувшись на спинку стула, потом сощурил глаза и внимательно посмотрел на Машу.

Она чувствовала себя неуютно под взглядом его маслянисто-каштановых глаз.

— У меня будет к тебе одно очень тонкое и очень личное поручение, — заговорил он, подавшись вперед и облокотившись о стол. — Дело в том, что один мой близкий друг, между прочим, человек в высшей степени талантливый и предельно скромный, хотел бы передать невесте в Рио свои последние работы. — Стефано кивнул на большой кожаный планшет, который лежал на свободном стуле слева от него. — Сейчас я покажу их вам. — Это все пейзажи — трава, реки, дома и так далее. Я, собственно говоря, в живописи разбираюсь плохо, но специалисты твердят в один голос, что у парня большой талант. — Стефано открыл планшет и продемонстрировал несколько прикрепленных скотчем к листам картона холстов. — Здорово, правда?

— Мне нравится. — Маша даже слегка оживилась. — Правда, напоминает Сислея…

— Сислея? А кто это такой? Он из этих… как их называют, импрессионистов, да? — Стефано нахмурил брови и поерзал на стуле. — Ну нет, мой друг самобытный художник и всех этих старых маляров не признает. Смотри, bellissima, какие у него свежие краски. В этом углу еще даже чуть-чуть липнет.

— Вы правы, — сказала Маша. — Но все равно он много взял у Сислея.

— Ну и черт с ним, с Сислеем, — буркнул Стефано, засовывая холсты в планшет. — Это еще нужно доказать. Ты повесишь планшет на свое прелестное плечо, твой муж понесет мольберт, короб с красками и прочей оснасткой — и никакая dogana[36] не посмеет придраться к очаровательной женщине, решившей провести уик-энд в Рио и запечатлеть его восхитительные пейзажи на своих полотнах.

— Я все поняла. Я это сделаю.

— Умница. — Он хлопнул Франческо по плечу и широко улыбнулся. — Я всегда знал, что твоя жена настоящее сокровище. Назад, как обычно, поедет аквариум с рыбками. Эта чертова старуха купила замок в Руане и теперь хочет, чтобы в каждой комнате — а их там штук двести, если не больше, — стояло по аквариуму с золотыми рыбками…

В тот вечер Маша выпила много марсалы. Это было крепкое вино. Оно притупило все ее чувства, кроме тоски.

Тоску не брало никакое вино.

— Проклятье, на этой развалине мы вряд ли за ними поспеем. Ты что, угнал этот драндулет из музея?

Фарух сидел за рулем старенького обшарпанного «фиата», который на несколько часов позаимствовал у старшего брата. Лючия, в малиновом шарфе вокруг головы и атласном жакете ядовито-бирюзового цвета, восседала рядом. Они старались не упустить из вида синий «мерседес», за рулем которого был сам Стефано.

— Shit[37]! Они, судя по всему, едут в аэропорт, но почему этот тип выбрал такую длинную дорогу? — недоумевал Фарух. — Правда, здесь меньше светофоров. Ага, кажется, они собрались сделать остановку. Я был как-то в этом квартале — там жила одна дама, которая…

Фарух вдруг зажал рот ладонью и с опаской покосился на свою подругу. Однако Лючия сохраняла непроницаемо торжественное выражение лица.

«Мерседес» остановился возле дома, цокольный этаж которого был отделан розовым пористым камнем. Это был богатый дом, и едва открылась дверца машины, как появился швейцар в ливрее.

— Кажется, они собираются войти туда втроем, — комментировала Лючия. — Правда, Марии, по-моему, не хочется вылезать из машины.

Она следила за происходящим в небольшой бинокль с инфракрасными стеклами, который приобрела по дешевке в каком-то маленьком магазине, забитом всяким хламом. Их «фиат» стоял под раскидистым деревом и, поскольку на Париж уже опустился вечер, почти сливался с густой тенью от его роскошной кроны.

— В этом районе живут очень богатые люди. Муж той дамы заработал деньги на поставках оружия в одну африканскую страну. Об этом писали в газетах — она сама мне показывала, — снова заговорил Фарух.

— Ты можешь помолчать? — не выдержала Лючия. — Что, все турки такие болтливые?

— Нет, не все. Просто я очень счастливый турок, — сказал Фарух, нисколько не обидевшись. — Думаешь, они нас не заметили? Потому что если они нас заметили…

— Боишься за свою шкуру? — язвительно поинтересовалась Лючия. — Если будут стрелять, скорее попадут в меня — тебя примут за мою тень.

— Но я боюсь за тебя, а не за себя, — возразил Фарух. — Понимаешь, ты уже наверняка успела забеременеть от меня — мы ведь совсем не предохранялись. А значит, я могу спокойно умереть. Ведь долг каждого человека оставить на Земле свое семя, из которого потом произрастет…

— Черт, этого мне еще не хватало. Что я скажу родителям? Еще на самом деле накаркаешь. Смотри, кто-то вылез из кустов и крадется к их машине. Собака, что ли?.. Нет, это не собака. Святая Мадонна, зачем он щупает дно машины?!

Фарух выхватил из рук Лючии бинокль и внимательно вгляделся в темноту, слабо разбавленную светом двух фонарей возле подъезда. Человек уже отошел от машины и теперь на четвереньках пятился к кустам.

— Пора сматываться, — заявил вдруг Фарух, возвращая Лючии бинокль. — Он прикрепил взрывное устройство. Когда оно сработает, полиция оцепит весь район и начнет проверять документы. У меня просрочена виза, и они…

— Мы обязаны их предупредить, — прервала Фаруха Лючия. — Я сейчас вылезу из этого проклятого драндулета. Эй, выходи — с моей стороны испорчен замок.

Она толкнула Фаруха так, что он очутился на земле.

В это время открылась дверь подъезда, и все трое в сопровождении швейцара вышли на улицу. С плеча Марии свисал большой планшет, Франко нес мольберт и ящик с красками, в руках у коротышки был букет роз.

— Arrivederci[38], — бросил коротышка швейцару. — Надеюсь, в следующий раз ты не станешь требовать у меня документы. Иначе я пожалуюсь твоему хозяину, и он вышвырнет тебя на помойку. Ясно?

Швейцар замер возле распахнутой двери и взял под козырек.

Лючия застряла между рулем и сиденьем. Проклятый «фиат»! Не больше ящика из-под апельсинов. Но ей во что бы то ни стало нужно успеть предупредить невестку и брата об опасности.

Она видела в лобовое стекло, как Франко, открыв заднюю дверцу «мерседеса», усадил Марию, потом сел сам.

— Нет! Нет! — кричала Лючия, барахтаясь в машине. — Bomba, esplosione, morte[39]! — твердила она, вдруг начисто забыв английские слова. Наконец ее правая нога коснулась земли. Фарух схватил девушку за талию и попытался пригнуть к земле, но она оттолкнула его и кинулась к «мерседесу».

— Франко! Мария! — кричала она, размахивая руками. — Я — Лючия! Там бомба!

Раздались два приглушенных хлопка — словно треснула где-то ветка. Лючия почувствовала жгучую боль в правой ноге. Но ее это не остановило. Она видела, что коротышка уже уселся за руль и вот-вот включит зажигание.

— Франко! — завопила она изо всей мочи и почувствовала, как под ней подкосились ноги. — Береги Марию!

Пламя ослепило ее, взрывная волна отбросила на клумбу с резко пахнущими цветами. Кто-то громко вскрикнул. Потом стало тихо, но ненадолго. Вой сирен болью отозвался во всем ее теле. «Значит, я жива, — думала Лючия. — Святая Мадонна, если я жива, Лиззи не останется сиротой…»

Франко узнал Лючию мгновенно. И сразу же вспомнил, что уже несколько раз видел ее в Париже, но не узнавал. Она смешно махала руками и что-то кричала.

— А это еще что за пугало? — удивился Стефано. — Похоже, она желает нам смерти.

Франко видел, как Лючия оседает, и вдруг отчетливо услышал ее последние слова. Это был приказ, и он вмиг на него отреагировал — прижал Марию к сиденью, закрыл ее спиной.

Боль была нестерпимой. Он закричал и захлебнулся собственной кровью.

Амалия Альбертовна очень изменилась за последние годы. Она разъехалась вширь, стала одеваться неряшливо и безвкусно, подолгу валялась в постели, глядя в потолок и непрестанно что-либо жуя.

С тех пор, как она вернулась к мужу, между ними установились нестерпимые отношения. Ее угнетали его постоянная ирония ко всему без исключения и сарказм. Словно жизнь была для него лишь поводом для насмешек. А ведь это была и ее жизнь тоже.

Амалия Альбертовна знала, что у мужа кто-то есть, хоть он об этом открыто не говорил. Поначалу он вроде обрадовался ее возвращению, однако в первую же ночь лег спать на диване в гостиной, предоставив Амалии Альбертовне спальню. Со временем она почувствовала облегчение. Но поначалу было одиноко.

Теперь ей было никак.

Лемешев работал в администрации Балтийского пароходства и в плаванье больше не ходил. У него был нормированный рабочий день обычного советского служащего, но раньше одиннадцати-двенадцати домой он не являлся. Готовить для себя Амалии Альбертовне было лень, да и ни к чему. Она покупала сладости и деликатесы. И целыми днями пила чай, в которой добавляла коньяк или ликер. День проходил незаметно. Ночь тянулась нескончаемо долго.

В одну из таких длинных ночей Амалия Альбертовна поняла, что должна повидаться с сыном перед смертью… Мысль о ней начала посещать ее давно, чуть ли не со дня возвращения к мужу, однако Амалия Альбертовна была уверена, что никогда не наложит на себя руки. Но и цепляться за жизнь она не собиралась. «Все произойдет само собой, — думала она. — Зачем мне жить? Это так скучно и однообразно».

Она встала с кровати, зажгла свет и, достав со шкафа чемодан, стала без разбора кидать в него вещи. Она не знала, для чего ей были нужны, к примеру, платья, которые на ней не сходились, но у нее сохранился рефлекс — в дорогу нужно собирать чемодан.

Потом она облачилась в черный костюм из американской фланели, который сшила совсем недавно и в котором, как она решила, ее положат в гроб. Надела новые сапоги, покрасила перед зеркалом губы и, подхватив чемодан, вышла в прихожую.

— Ты куда? — спросил Лемешев. Он стоял в дверях гостиной в трусах и майке.

— К Ванечке. — Амалия Альбертовна стала снимать с вешалки плащ. — Ты не беспокойся, я ненадолго.

— Брось глупить. Зачем тебе к нему ехать? Неужели ты не понимаешь, что он не хочет нас видеть?

— Я не стану ему надоедать, — сказала Амалия Альбертовна, просовывая руки в рукава плаща. — Только поцелую, обниму, поглажу по голове. Мишенька, помнишь, как пахнет от его волос? Совсем как в детстве. Я сразу же уеду, чтоб ему не мешать. Хочешь, Мишенька, поедем вместе.

И она просительно посмотрела на него.

— У меня работа, ты же знаешь, — сказал Лемешев, отводя в сторону глаза. — И тебе ни к чему ехать. Глупости все это.

— Нет, я поеду, — возразила Амалия Альбертовна, застегивая плащ. — Он написал в последнем письме, что любит нас.

— Это ничего не значит, все так пишут. Любил бы — мог приехать сам. Великовозрастный балбес, вот он кто. Имея такую специальность и мозги…

— Специальность тут ни при чем, — встала на защиту сына Амалия Альбертовна. — Над мальчиком довлеет страшный рок. От самого рождения. Он ни в чем не виноват. Это… это наследственность.

— Чушь. Бабские бредни. Каждый человек волен сам распорядиться своей судьбой, — сказал Лемешев, закуривая папиросу. — Если я, к примеру, не желаю что-то делать, меня никакой рок не заставит.

— Это тебе так кажется, Мишенька, — сказала Амалия Альбертовна. — Каждый человек раб своей судьбы. Ты тоже.

Она взялась за ручку двери, намереваясь выйти.

— Постой! — вдруг не на шутку разозлился Лемешев и крепко схватил жену за плечо. — Я тебя не отпущу.

— Почему? Ведь если со мной что-то случится, тебе только лучше будет. — Я для тебя обуза. Пусти, Мишенька. Пожалуйста.

— А я говорю, никуда ты не поедешь!

Лемешев схватил жену за плечи обеими руками и попытался оттащить от двери.

Она почти не сопротивлялась.

— Это ни к чему не приведет: ты уйдешь на работу, и я все равно уеду.

— Не посмеешь, — сказал Лемешев. — Я запрещаю! Слышишь?

— Мне до твоих запретов нет дела. Я хочу повидать перед смертью сына, — тихо, но решительно возразила Амалия Альбертовна. — Пусти по-хорошему.

Ее рука снова потянулась к дверной ручке.

Лемешев наотмашь ударил ее по лицу.

Голова Амалии Альбертовны мотнулась в сторону, в уголке рта появилась кровь. Он успел увидеть ее глаза — они были темными и совсем чужими.

Он ударил еще и еще. Когда она осела на пол, он стал ожесточенно бить ее ногами. Она никак не реагировала, и это его распаляло. Он схватил ее за обе руки и поволок в ванную. Она была без сознания, а может, притворялась. Он зажег газовую колонку, напустил в ванну кипятка, вмиг раздел жену и перекинул в воду.

Брызги обожгли, он отпрянул, прикрыв лицо руками. Когда он их отнял, увидел покрасневшие груди Амалии Альбертовны, поднявшиеся торчком, и малиновые складки жира на животе. Она открыла глаза. Во взгляде было удивление и никакого укора. Лемешев схватил ее за волосы и со злостью ткнул лицом в воду.

Потом его стошнило прямо на свою грудь. Амалия Альбертовна еще была жива — он видел это по пузырькам воздуха на поверхности воды. «Черт, почему она не сопротивляется?» — мелькнуло в голове.

Он вспомнил, что в кладовке стоит канистра с бензином, припрятанная на случай дефицита. Он полил бензин ей на макушку. Потом схватил с полки спички, предварительно включив газ.

Взрывом его выбросило в коридор.

Он был жив, когда прибыли пожарные и «Скорая».

— Она сама во всем виновата, — твердил он, едва ворочая окровавленными губами. — Она всегда любила его больше, чем меня…

Анджей Ковальский попросил политического убежища у местных властей, и его просьба, как ни странно, была тут же удовлетворена. Даже не пришлось ехать в Москву. Ему выдали новенький советский паспорт, на предпоследней странице которого стояла жирная печать, уведомляющая о том, что он состоит в законном браке с Анастасией Ивановной Брянцевой. Огласки в прессе это дело почему-то не получило. Видимо, таково было распоряжение сверху. Анджей знал, что за ним наблюдают недремлющие органы, но это его нисколько не смущало. Во-первых, он не занимался шпионской деятельностью, во-вторых, ему слегка льстило, что его персоной интересуются.

Работу ему тоже предложили почти мгновенно: заместителя главного редактора местной газетки. Он шутил по этому поводу, что осталось только вступить в партию и, глядишь, через годик-другой предложат кресло главного редактора «Известий», а то и «Правды».

Их брак был необычным. Идея его, кстати, возникла у Анастасии Ивановны. Как-то за обедом она сказала Анджею:

— Всем на работе я говорю, что ты мой муж. Пообещала устроить банкет или прием в честь этого события. Не возражаешь? Понимаешь, это укрепляет мой статус в глазах сослуживцев. — Она усмехнулась. — Я, кажется, начинаю чувствовать вкус к жизни и даже становлюсь карьеристкой. Так ты не возражаешь?

— Бог мой, конечно же, нет. Какой же я дурак, что первый не предложил тебе это! — Анджей хлопнул себя по лбу, встал и, подойдя к Анастасии Ивановне сзади, обнял ее за плечи и поцеловал в щеку.

Анна Нестеровна, тактично кашлянув, удалилась на кухню.

Сослуживцы, приглашенные в местный ресторан, где был заказан стол на пятьдесят персон, отметили, что жених выглядит моложе невесты, хотя по паспорту было наоборот. Женщины слегка злорадствовали по этому поводу и пытались строить глазки худощавому подвижному американцу с типично славянским лицом. Мужчины завидовали его стройной фигуре и непринужденной манере общения и думали о том, что он, конечно же, пожалеет о своем выборе. (Имелось в виду гражданство, а не жена.) Но все равно было по-настоящему весело. Разумеется, никто не подозревал о том, что новоиспеченные супруги вовсе не супруги (они не только спали в разных комнатах, но не обменялись даже ни единым сколько-нибудь чувственным поцелуем). Анастасия Ивановна краснела, когда кричали «горько», и, неумело обхватив Анджея за плечи, прижималась к его губам своим горячим крепко стиснутым ртом.

Домой вернулись под утро, а поскольку дело было накануне выходных, Анджей предложил прогуляться в поле. Анастасия Ивановна с радостью согласилась, сняла туфли на высоких каблуках, колготки, надела сарафан, вынула из головы шпильки. Анджей переодеваться не стал. Он ждал жену в столовой, постепенно наполнявшейся алым светом утренней зари.

Они бродили до полудня. Отдыхали в стоге свежескошенного сена, лежа друг от друга на приличном расстоянии и оба думая о том, что их ненормальные с точки зрения нормальных людей отношения вполне друг друга устраивают и ими следует дорожить.

— Как хорошо, — сказала Анастасия Ивановна, нежась в мягком сене. — Если бы мне сказали об этом три года назад, ни за что бы не поверила. Мужчины ведь скоты. Ты даже представить себе не можешь какие…

— Почему же? — возразил Анджей. — Я сам был когда-то, как ты выражаешься, скотом.

— Вот уж никогда не поверю… — Анастасия Ивановна потянулась и застегнула пуговицу на груди. — Скотами рождаются, скотами и умирают.

— В данном случае ты не права, Стася. Помню, в юности мне хотелось попробовать всего. И этого, как ты выражаешься, скотства тоже. Мне казалось, я должен знать о жизни как можно больше. А мужчина склонен познавать окружающий мир в основном через отношения с женщиной. Так вот, могу тебя заверить, я предал всех, кого любил. То есть бросил на произвол судьбы. Сейчас мне кажется, что я сделал это из малодушия. Романтики больше всего боятся остаться разочарованными.

— Я не понимаю тебя, Андрюша, — сказала Анастасия Ивановна. — Как можно уйти от того, кого любишь?

Анджей усмехнулся.

— Для меня самого это до недавних пор оставалось загадкой. Более того, я долгие годы считал себя сильной личностью. Пока не понял, что это далеко не так. Я самый настоящий трус и неудачник.

— Это попахивает достоевщиной, — заметила Анастасия Ивановна. — Знаешь, я не приемлю этого писателя. Мне кажется, почти все его герои люди психически ненормальные.

— Это так. — Анджей вскочил и, стряхнув с брюк сено, подал Анастасии Ивановне руку и помог подняться.

— Самое главное, что я не импотент, что мне снятся сладострастные сны, что я… — Он осекся, прищурил глаза и внимательно посмотрел на жену. — Да, я продолжаю считать женщин существами возвышенными, окутанными романтической тайной. Но мне уже почему-то не хочется эту тайну разгадывать. Наверное, потому, что не очень уютно оставаться в дураках.

— Понятно. — Анастасия Ивановна обиделась, но постаралась не подать вида. — Нечто аналогичное испытываю и я. Пошли. Мама наверняка ждет нас завтракать…

Что касается журналистики, тут Анджей был профессионалом с большой буквы, но, разумеется, оценить это могли немногие. При нем газета стала интересной, подняла тираж. Естественно, у него появились завистники, враги. Но даже недругов обезоруживало нежелание Ковальского вступать с кем бы то ни было в перебранку, заниматься интригами. Казалось, этот человек доволен и мизерным окладом, и низкими гонорарами. Его не выводили из себя инквизиторские изощрения провинциальной советской цензуры, убогий быт, не волновало отсутствие каких бы то ни было перспектив. Органы это озадачивало и заставляло усиливать бдительность. Сослуживцы недоумевали. Анастасия Ивановна с энтузиазмом разыгрывала роль горячо любимой супруги.

Жизнь Анджея Ковальского, как и жизнь провинциального городка N текла своим неспешным чередом.

До того времени, как началась война в Афганистане.

Анджей не одобрял, но и не осуждал советскую политику в отношении этой бедной мусульманской страны, — точно так же в свое время он не испытывал ни каких чувств по поводу вторжения во Вьетнам американцев. Подобные события Анджей Ковальский привык расценивать с сугубо профессиональной точки зрения. В нем, как и тогда, вновь проснулся жгучий интерес к военной журналистике, он бредил репортажами, которые мог бы передать независимым агентствам из этой в настоящий момент самой горячей точки в мире. Впервые за последние годы он пожалел о том, что сменил гражданство. Ночами он слушал «Голос Америки» и прочие свободные волны, и его выводила из себя бездарность идеологов антисоветской пропаганды. Днем читал советские газеты и смеялся над тем, что там писали. Он дал себе слово, что рано или поздно непременно попадет в Афганистан в качестве независимого журналиста. Он был уверен в том, что война продлится долго.

Когда в их город доставили первый цинковый гроб, и Анастасия Ивановна, сообщая эту новость, сказала за ужином: «Я считаю наше правительство шайкой преступников», а в Анне Нестеровне вдруг вскипел патриотизм, и она обозвала дочь «скудоумной мещанкой», Анджей понял, что просто обязан написать статью, в которой скрупулезно проанализирует раскол в советском обществе, вызванный афганской войной. Не только написать, а опубликовать ее за границей. Он пил чай, не очень вникая в спор матери с дочерью, и думал о том, что в Европе война, как правило, вела к развалу системы, ее развязавшей, выступала в роли ее могильщика. Неужели Советский Союз не понимает, что его ждет? И Анджею уже слышалось позвякивание лопаты о камни на кладбище социализма. Женщины спорили до хрипоты. Он же на вопрос жены: «А что думаешь по этому поводу ты?» — коротко ответил:

— Из меня никудышный политик.

В тот же вечер они сидели вдвоем на веранде. Анджею вдруг захотелось коньяка, и Анастасия Ивановна поддержала компанию. Она мгновенно опьянела и ни с того ни с сего расплакалась, уронив голову на стол.

— В чем дело? — спросил Анджей. — Я тебя чем-то обидел?

— О Господи, нет, конечно. Это все нервы. — Анастасия Ивановна продолжала плакать. — Последнее время я живу на нервах.

Анджей встал и, подойдя к окну, стал барабанить пальцами по тоненько позвякивающему стеклу.

— Я тебя прекрасно понимаю, — сказал он. — Видишь ли, дело в том, что…

— Ты меня не понимаешь. Нет. Дело в том, что я сама этого не хочу.

Он обернулся и удивленно посмотрел на нее, словно впервые увидел эту женщину с полными белыми руками и добрым заплаканным лицом.

— Не хочешь? Но почему?

— Боюсь тебя потерять. Ты уйдешь, когда это случится. Мне снился сон… Я не верю снам, но там было как на самом деле. Я очень боюсь потерять тебя, Андрюша.

— Послушай, махнем в Москву, а? — вдруг предложил он. — Я, кажется, засиделся на одном месте. Да и ты тоже. Решено?

Им забронировали номер в гостинице «Варшава». Когда Анастасия Ивановна вошла в комнату и увидела одну широкую кровать, застланную мохнатым синтетическим покрывалом в серо-черную клетку, она растерялась.

— Андрюша, но… — начала было она и осеклась, увидев озорную улыбку на его лице.

— Мы положим между нами вот это, — сказал он, вытаскивая из портфеля свой черный складной зонт. Он нахмурился, подумав о том, что зонт формой смахивает на тот золотой фаллос, которым он ублажал при первой их встрече Сьюзен Тэлбот, тряхнул головой и расхохотался. — Прости за двусмысленность, ладно? Клянусь, это вышло случайно…

Он повел жену обедать в «Националь».

Анастасия Ивановна была в восторге от изысканных закусок и горячих блюд, сервировки стола и вида из окна на кремлевские башни под густо синеющим вечерним небом. Потом они пошли по улице Герцена в сторону Никитских Ворот, и Анджей предложил зайти в Консерваторию. Там только что началось второе отделение симфонического концерта, их пропустили без билетов. Это была современная музыка, и у Анастасии Ивановны разболелась голова. Они вышли на воздух и решили пройтись до гостиницы пешком.

— Стася, ты завтра пройдись по магазинам. Вот тебе деньги. — Он на ходу переложил из кармана пиджака в ее сумочку две запечатанные пачки новых двадцатипятирублевок. — Оденься, обуйся, ну, и все прочее. А у меня… Понимаешь, у меня важная встреча. Ты не жди меня к обеду, ладно?

— Зачем мне столько денег? Да тут целое состояние, — растерянно проговорила Анастасия Ивановна.

— Ерунда. — Он остановился, зашел вперед и, приподняв лицо за подбородок, вдруг по-настоящему поцеловал в губы.

Она не успела его оттолкнуть. Ей стало жгуче стыдно — вокруг столько народу. Она вспомнила об их широкой кровати и поняла, что это неминуемо случится.

От прежних времен Анджей сохранил в памяти несколько телефонов. Один из них ответил. Его узнали, и он условился о встрече. Шел он на нее не с пустыми руками. Статья получилась. В ней были только факты и их анализ. И никакой идеологии. Тот, к кому он шел, непременно должен был ее оценить.

Он ехал в метро, чтоб уйти от слежки, если таковая велась. Это была та самая игра, которая возвращала его в дни молодости. Человек, к которому он ехал, знал его еще по материалам о конфликте вокруг Суэцкого канала и уважал за профессионализм.

— Написано здорово, но ты делаешь слишком далеко идущие выводы, — сказал Ронни, с ходу прочитав статью. — Мне кажется, здешняя система нерушима. По крайней мере, в обозримом будущем.

— Мне самому так казалось до недавних пор, — сказал Анджей, с удовольствием закуривая настоящие сигареты «Мальборо». — До первого гроба, доставленного с театра военных действий в город, где я жил последние несколько лет. Крах произойдет не сейчас, и агония продлится долго, но, поверь мне, когда это случится, на защиту старого выйдут единицы против тысяч и тысяч тех, кто будет его ниспровергать. Порой я готов был поверить в то, что план этой агрессии был разработан в кабинетах Центрального Разведывательного Управления. Но слишком уж это смахивает на шпионские сериалы.

— Когда дело касается внешней политики, слишком не бывает ничего, — возразил Ронни, засовывая статью себе в папку. — У нас в Америке ты вряд ли найдешь много единомышленников, однако уверен, большинству это будет интересно. Ты хотел поговорить со мной о чем-то еще?

— Да. Я бы хотел вернуться.

— Вот как? — Ронни удивленно глянул на Анджея поверх своих очков. — И когда?

— Чем скорее, тем лучше. Разумеется, без лишнего шума. Я бы не хотел стать причиной очередной антисоветской кампании.

— Да, последнее время их слишком много и не все по делу. Как будто в мире существует государство, которое бы не ущемляло прав своих граждан.

— Самое интересное, что в Штатах я чувствовал это острее, чем здесь.

— И чем ты это можешь объяснить? — с нескрываемым интересом спросил Ронни.

— Нашим славянским менталитетом. Тебе приходилось когда-нибудь слышать выражение: «Я — как все?» Нет? А здесь оно звучит на каждом шагу. Все живут в тесноте, и я тоже. Все стоят в очереди. Все получают мало денег. Ну, и так далее. И от этого становится легче жить. Я не знаю, к какой расе принадлежал самый первый идеолог христианской религии, однако эти идеи расцвели пышным цветом именно в России. Вы, американцы, всерьез относитесь только к деньгам, мы, русские, лишенные возможности их зарабатывать, пытаемся наполнить жизнь нематериальным смыслом. Первые христиане, как ты помнишь, были рабами. Ронни, американцы должны помочь русским увидеть себя со стороны.

Анастасия Ивановна летала по Москве как на крыльях. Ей нравились просторные светлые магазины, улицы, запруженные нарядными красивыми людьми, она с удовольствием вдыхала запах выхлопных газов… В их городе даже в центре всегда пахло цветами или мокрой корой деревьев, а зимой воздух словно был пропитан запахом антоновских яблок.

«Да тут же все есть, — думала она, глядя на прилавки больших магазинов. — Три-четыре сорта колбасы, куры, везде сливочное масло… Вот бы у нас так было. Настоящий коммунизм».

В их городе почти все продукты распределялись по карточкам. Это произошло как-то незаметно, и многие даже испытали облегчение от того, что исчезли километровые очереди. Те, кто ездил в командировку или в гости в Москву и Ленинград, рассказывали об изобилии в столичных магазинах. Таких, кто был за границей, Анастасия Ивановна пока не встречала. Она считала по своей наивности, что жизнь в Москве ничуть не хуже жизни в Париже или любой другой столице цивилизованного мира. Возможно, даже лучше, думала она. По крайней мере, в Москве чище.

Так писали в газетах и журналах побывавшие за рубежом. У Анастасии Ивановны не было причин не верить этим людям. Подтверждением тому, что жизнь в нашей стране лучше, чем на Западе, служил выбор ее мужа. Она была достаточно самокритична, чтоб не верить в то, что он принял советское гражданство из-за любви к ней.

Правда, минувшей ночью она в это почти поверила.

Ей было стыдно своего уже немолодого тела, и она попросила мужа погасить свет. Только когда он это сделал, сняла ночную рубашку и, аккуратно сложив, положила на тумбочку возле кровати.

От него пахло коньяком и сигаретами. Эти запахи перенесли Анастасию Ивановну в какой-то иной мир, в котором жили любимые киногерои, дикторы Центрального телевидения, эстрадные певцы… За долгие годы одиночества она привыкла расходовать на них запас любви и принимать на свой счет растиражированную на всю страну улыбку, наигранно-заинтересованный взгляд и даже слова любви. Потом, когда появился Анджей, когда она поняла, что полюбила его и очень боится потерять, Анастасия Ивановна приказала своей плоти молчать. Плоть оказалась послушной. Анастасию Ивановну целиком поглотили духовные взаимоотношения с мужем, она была покорена его чуткостью, и все остальное отошло на задний план.

И вот теперь ее тело хочет мужчина, которому она давно отдалась душой.

Ей стало не по себе. Она напряглась. И когда его ладонь коснулась ее живота, попыталась вобрать его под ребра.

— Не надо, — сказал Анджей. — Ты нравишься мне такой, какая есть. Я не хочу никакой другой женщины.

Она не испытала оргазма, но каждая клеточка ее тела бурно ликовала. Импульсы наслаждения посылал мозг, отчего оно казалось возвышенным. «Ты занимаешься любовью с таким мужчиной, — звучало в ней, и это сковывало плоть, зато возбуждало дух. Анджей сказал, что она изумительная женщина и что с ней можно заниматься любовью несколько часов подряд. Она не смогла объяснить ему, почему не испытала оргазма. (Его это обстоятельство, похоже, слегка расстроило. Правда, он почти мгновенно заснул. Зато утром снова захотел ее любви.)

Она купила австрийский костюм-тройку, гэдээровские комбинации, французские духи, чехословацкие сапоги… Устыдившись своей жадности и эгоизма, стала покупать трусы, майки, носки, рубашки — для мужа.

В гостиницу Анастасия Ивановна вернулась к пяти часам, нагруженная картонными коробками и полиэтиленовыми сумками. Анджея еще не было. Она легла, решив дождаться его возвращения, хотя была очень голодна.

Он не пришел и в восемь.

Анастасия Ивановна стала нервничать. Открыла сумочку с лекарствами, чтоб накапать валокардина. Там лежал сложенный вчетверо листок.

«Спасибо. И не надо слез. Я себя здесь исчерпал. Если когда-нибудь мне позволят вернуться, обязательно увидимся. Тебя никто не тронет — я ухожу без лишнего шума.

Я оказался недостойным твоей любви».

Прочитав записку, Анастасия Ивановна еще долго держала ее в руке. Потом одна за другой выдавила на ладонь таблетки тазепама из большой покрытой фольгой пластинки и, разложив их на три кучки, проглотила, запив горячей водой из-под крана. Переоделась во все новое, разумеется, и не подумав оторвать ярлыки. Легла на кровать, сложила на груди руки и закрыла глаза.

Через несколько минут она вспомнила, что у Анны Нестеровны недавно одна за другой поумирали все сестры. И что у нее сахарный диабет и хронический пиелонефрит. Еще она вспомнила, что отец перед смертью переписал дом на нее, и у матери теперь наверняка возникнут проблемы с Виктором, сыном отца от первого брака. Мать ни за что не переживет суда.

Анастасия Ивановна протянула руку, сняла телефонную трубку и набрала «03».

Сью держалась великолепно. Это она распоряжалась действом похорон, направляя его в должное — в меру торжественное и в меру скорбное русло. Она сидела в инвалидной коляске вся в черном шелке и с абсолютно сухими горящими от возбуждения глазами. Тэд стоял за ее спиной, послушный каждому слову и жесту сестры. Когда все было кончено и свежий холмик покрыли пышные венки живых цветов, она кивнула головой Тэду, и тот подвез ее к Маше, сидевшей на корточках возле могилы.

— Все о’кей, сестра, — сказала она. — Кэп хочет, чтобы ты жила. Я тоже этого хочу. А желания Сью Тэлбот — закон. Пора уходить. Кэп был истинным итальянцем, и мы должны почтить его память в кругу его соплеменников. В их компании тебе полегчает, сестра. Потом я увезу вас с Лиз в Лос-Анджелес.

— Я останусь с Джельсомино и Аделиной, — тихо возразила Маша.

— Не стоит. Вы будете растравлять друг в друге скорбь. С ними останется Лючия — она уже, считай, на ногах. А ты должна подумать о Лиззи.

— Да. Но я не могу уехать сразу. Он… его душа еще здесь.

— Это все глупости. Не думаю, что кэп обрадуется, если ты свихнешься из-за него. Мы улетим завтра.

— Да, но…

— Хорошо, послезавтра, — решительно заявила Сью. — Тэд, помоги ей, — велела она брату. — Я закажу надгробие в виде парусника. Нет, кэп, не бойся — никакого гранита и могильных плит. Это будет самый настоящий парусник. Правда, не такой большой, каким ты командовал, когда мы с тобой познакомились. Зачем тебе одному такой большой корабль? — Она украдкой смахнула слезу и сказала, обращаясь к брату: — Ну вот и воссоединилась наконец наша семейка. Думаю, дед будет счастлив. Тем более теперь, когда у него появилась еще и правнучка. О, они с Лиззи прекрасно поладят. — Она попыталась улыбнуться. — Моя племянница наверняка оправдает надежды, которые дед возлагал на ее непутевую тетку. Вперед, Тэд, твои сестры проголодались. Ты не знаешь, почему в этом городе все время капает с неба? — говорила она, размазывая по щекам безостановочно льющиеся слезы. — Пропал мой макияж. Эти чертовы парфюмеры все никак не научатся делать водостойкую косметику.

Ваня с отцом переплыли в лодке через реку, пристав чуть ниже по течению от шалаша.

— Я не был здесь лет… семнадцать. Да, ровно семнадцать лет, — говорил Толя, карабкаясь на песчаную кручу, намытую земснарядом. Отсюда была видна окутанная серой дымкой предвечерья линия далекого горизонта, почти сросшаяся с лугом. — Она меня уже тогда не любила — в ней жила тоска по нашему прошлому.

Ваня понял, что отец говорит о матери. Он вдруг ощутил боль от того, что ее нет рядом. Наверное, он должен был ощутить и обиду, но боль вытеснила все чувства.

— Расскажи мне… о ней, — попросил он отца, садясь на теплый рыхлый песок возле его ног. — Мне нужно знать все, что знаешь о ней ты.

Толя тоже сел. Краем глаза Ваня видел его вытянутую левую ногу в стареньких брюках защитного цвета. Он ощутил волнение, исходившее от отца.

— Это почти невозможно выразить словами, — начал Толя. — Все эти годы я думал о ней как бы без слов. Не знаю, почему случилось так, что она обратила внимание на меня, — я тогда весь был в струпьях и зеленке и жил в бараке с двоюродной тетей и ее семьей. А она приехала и забрала меня оттуда. И я попал в настоящий рай: море, музыка, девочка-лебедь с большими восхищенными глазами. Это потом я уже понял, что она не мной восхищалась и не меня любила — ей вдруг открылся диковинный мир, а я в это время случайно оказался рядом.

— Нет, это было не случайно, — неожиданно горячо возразил Ваня. — Я не верю в хаос. В хаос верить нельзя, понимаешь?

— Я тоже думал об этом. — Толя шевельнул большим пальцем ноги, и Ваня понял внезапно, что этот жест передался ему в точности, и даже вспомнил, что уже в раннем детстве в минуты задумчивости всегда шевелил большим пальцем левой ноги. «Значит, я не прав насчет хаоса, — пронеслось в мозгу. — Если бы в мире царил хаос, то этого жеста не было бы у меня. А раз он есть, значит…» Он не успел додумать фразу — отец снова заговорил. — Но если в мире царит порядок, его поддерживает кто-то несправедливый и жестокосердный. Я понял это и…

— Ты отказался от Бога, — спокойно констатировал Ваня. — Ушел из монастыря и…

— Нет. Когда я уходил оттуда, я все еще верил в него. Просто мне захотелось остаться наедине с моей верой. Хотелось постичь Бога и его пути самому, без подсказки. Я понял, что церковники те же школяры, которые боятся оторваться от учебника. К тому же мне было противно лицемерие. Ведь если они верят в существование Всевышнего, как они могут предположить хотя бы на минуту, что он не видит их нечестивые деяния? Да ладно, это их дело. Но самое страшное, что я… одно время я считал Машу чуть ли не ведьмой.

Он беспокойно шевельнулся, и песок осыпался в воду.

— Она мне весь мир заслонила, — продолжал Толя глухим голосом. — Я обращался с молитвой к Богу, а вместо него видел ее. Она приходила во сне, подстерегала в часовне, куда я от нее прятался. Там висел большой строгий лик Спасителя в терновом венце. Я плел себе венки из колючих веток акации и однажды с неделю носил его. Но все было напрасно. Боль физическая лишь усиливала во мне боль душевную. Она с каждым днем становилась нестерпимей.

— Но ведь ты мог написать ей письмо, позвонить или даже поехать к ней, — сказал Ваня. — Но я бы на твоем месте тоже этого не сделал. Я гордый. Тем более, ты был бедным.

— Я страшно страдал от этого. Догадывался, что отец не хочет меня признавать, что я мешаю его продвижению по служебной лестнице. Ведь моя мать умерла в тюрьме, что называется, во имя Христа. К тому же я отца побаивался и так и не успел полюбить. — Толя вздохнул и снова пошевелил большим пальцем левой ноги. — Представляю себе, что чувствовала она. Когда они с Устиньей приехали ко мне — дело было зимой, под самое Рождество Христово, — и я видел ее лицо, мне показалось, я сойду с ума или сотворю что-то с собой. Наверное, я на самом деле сошел с ума — ведь я оттолкнул ее, предал. Поначалу я гордился, что отказался от того, чего желал больше всего на свете. А потом задумался: я это сделал? Во имя того лика в часовне, в глазах которого ясно видел наслаждение предсмертной мукой? И уже тогда я задался вопросом: почему Иисус Христос так возненавидел плоть? Весь языческий мир ее обожествлял, слагал в честь богини любви гимны, славил богов плодородия, а Христос призывал к девственности. Ну да, он вынужден был смириться с тем, что род людской будет продолжаться и множиться на Земле, однако самые верные его последователи должны были остаться девственниками. Но почему он считал плотскую любовь нечистой?

Мне казалось, когда я прикасался к Маше, я превращался в Бога. Пускай языческого. Но это ощущение парения среди звезд… оно похоже, нет, оно гораздо сильнее того восторга, какой испытываешь в минуты откровения, когда тебе кажется, что Бог внемлет твоим молитвам.

— Отец, но я думал… Правда, я никогда не молился Богу, но когда я читал в книгах о любви, она всегда казалась мне прекрасной, — смущаясь, заговорил Ваня. — И поначалу, когда у нас с Ингой случилось это… — Он задохнулся на мгновение, обожженный воспоминанием о наслаждении от ласк Инги. — Но это было совсем не похоже на то, о чем ты говоришь. Я сейчас ненавижу свое тело. Потому что это было так грязно, так…

Он замолчал и крепко стиснул зубы.

— Я не стану убеждать тебя в обратном, — заговорил Толя. — Быть может, и тебе посчастливится встретить ту, что соединит в себе небо и землю.

— Это все выдумки писателей. Я тоже любил раньше художественную литературу. Теперь — нет: я ей не верю.

— В ту пору, когда мы с ней встретились, я еще не успел прочитать ни одной книги, кроме Библии, ну и тех, что мы проходили в школе, — продолжал свой рассказ Толя. — Я совсем не думал о женщинах и о любви. В кино меня не водили — нам это было не по карману. Я не мог про нее ничего придумать — я полюбил ее такой, какой она была. И, наверное, осталась. Думаю, она не изменилась.

— А потом появился этот Ян, — продолжал вспоминать Толя. — Я лежал в больнице и думал со злорадством о том, что больше никогда не смогу встать. С Машей в это время приключилась странная история — она несколько дней прожила в квартире своей матери, но почти ничего не помнит из того, что там происходило. Там оказалась какая-то цыганка, которая пыталась заставить Яна насильно ее полюбить. Похоже, она их обоих загипнотизировала, но Маша очнулась первой. Дверь была заперта, ключа не оказалось нигде, и она выбралась из окна по дереву и прибежала домой. А потом… Нет, остальное все так странно и неправдоподобно…

Толя рассказал Ване все без утайки. О своем бегстве из больничной палаты, о водителе автобуса, приютившем его на ночь, о страшном загородном доме, в котором в муках погибла Маша-большая, о привязанной к кресту женщине, с головы до ног вымазанной ее кровью, как оказалось, дочери того водителя автобуса, пропавшей несколько недель назад…

Ваня слушал молча, не задавая ни единого вопроса. Солнце больно жгло щеки — он не знал, что это их разъедала соль его слез.

— Маша любила меня, пока не появился Ян, — заключил свой рассказ Толя. — Только он появился слишком поздно, для того чтобы стать для нее всем на свете. И вовсе не потому, что он, быть может, и в самом деле ее брат по крови.

— Я очень любил дядю Яна, — сказал Ваня. — Я напридумывал себе в детстве, будто он — мой отец, а мама скрывает это от меня, но когда-нибудь обязательно скажет. Почему-то я никогда не представлял тебя в роли моего отца. — Он задумался.

— В Яне есть что-то от монаха, — заговорил опять Толя. — Хотя я знаю его не слишком хорошо для того, чтоб составить о нем правильное представление, но мне кажется, его любовь к Маше была чересчур жертвенной. Это была не любовь, а своего рода идолопоклонство. Еще, мне кажется, Ян испытывал чувство вины от того, что оказался ее братом. Это была его ахиллесова пята.

— Его увела та цыганка, — вдруг сказал Ваня, припомнив с ясностью события того вечера в цирке. — Она пыталась подчинить его своей воле, и, кажется, ей это удалось. Инга тоже хотела подчинить меня своей воле.

Ваня переплыл реку ночью. Он изрядно выпил на поминках. Но алкоголь его не взял — мысли не путались, голова совсем не кружилась — он лишь придал ему решимости и отваги. Вода казалась черной и тяжелой. На берегу его мокрое тело облепила мошкара. Ваня хлопал себя по груди и ногам, потом догадался сорвать ветку и стал обмахиваться ею.

Шалаш был пуст, но он и не ожидал увидеть в нем Ингу. Он вдруг со всей силы пнул ногой по одному из столбиков, на которых тот крепился. Крыша накренилась, потом съехала вниз, обнажив похожие на ребра стропила.

Ваню охватил азарт разрушения. Он пинал все ногами, ломал руками, потом навалился на шалаш всем телом. Конструкция рухнула. Ваня принялся ожесточенно топтать то, что когда-то было шалашом, раскидывая в разные стороны печально пахнущую траву. Наклонился, сгреб в охапку обломки и бросил в воду. В воздухе мелькнула белая тряпка. Описав медленный полукруг, она не долетела до воды, а зацепилась за торчащую из нее ветку.

Ваня съехал вниз, скользя по еще не совсем остывшему после знойного дня песку, и с головой очутился в воде — здесь был крутой обрыв. Вынырнув, он попытался дотянуться до тряпки.

Это оказалось непросто. Ствол упавшего дерева лежал на берегу, часть кроны была под водой. Тряпка висела над водой, на высоте примерно его роста. Ваня попытался уцепиться за ветки и стряхнуть тряпку в воду, но больно ударился ногой обо что-то твердое.

Это привело его в ярость. Не обращая внимания на боль, он стал продираться сквозь ветки, напролом. Наконец, он уцепился за ту, на которой белела тряпка, и сильно ее встряхнул. Тряпка упала ему на лицо Он схватил ее. То была косынка Инги, которой она закрывала грудь. Прежде чем зашвырнуть ее подальше в реку, он разорвал ее. И наблюдал, как обрывки медленно затягивает воронка — здесь были ямы, вырытые земснарядом.

Внезапно он ощутил жуткую слабость и, выбравшись на берег, растянулся на прохладном мокром песке возле самой кромки воды. Болела левая нога. Боль, пульсируя, отзывалась в затылке. Ваня сел. Пальцы на правой ноге были в крови; он сбил ноготь на большом пальце. Ноготь повис на тонкой болезненной ниточке, Ване казалось — на оголенном нерве. Одним рывком он порвал эту нить и на какое-то мгновение от боли почти лишился сознания. Наконец, открыл глаза. Совсем рядом по реке полз буксир, волоча на длинном тросе низкую темную баржу. На тускло освещенной палубе под большой полосатой трубой сидела в обнимку парочка. И женщина и мужчина были в тельняшках. По берегу скользнул луч прожектора, больно резанув Ване по глазам. Он закрыл их обеими руками.

— Эй, на берегу, ты живой? — раздался усиленный рупором голос.

— Ой-ой-ой, — тревожным эхом отозвалось в лесу.

Буксир выпустил из трубы струйку темного дыма, сопроводив ее сердитым урчанием.

Ваня вяло махнул рукой.

— Давай к нам! — раздался веселый женский голос.

— Иду! — неожиданно громко крикнул Ваня и, не раздумывая, прыгнул в воду. Его тут же подхватило течением и быстро понесло мимо низкого борта баржи. Сзади нее болталась лодка. Ваня ухватился за ее край, перекинул через борт ногу и блаженно плюхнулся на сухое гладкое дно. Потом чьи-то руки помогли ему взобраться на палубу баржи, грозно гремевшей при каждом шаге. Буксир замедлил ход, подходя к берегу. Раздался лязг цепи и громкий всплеск от падающего на дно якоря. Ваня очутился в компании крепко подвыпивших людей. Женщина в тельняшке — она была заметно беременна и не так уж и молода — перевязала ему рану полоской старой простыни.

— Красивый хлопчик, — сказал она. — На моего старшенького похожий. Пойди поспи в нашу конуру. Да ты не суй ему стакан, — говорила она мужчине, уже успевшему надеть фуражку с якорем. — Рано хлопчику пить. Идем, я провожу тебя, — сказала она, беря Ваню за руку.

В каюте было жарко и пахло мазутом. Ваня вытянулся на узкой жесткой койке и вдруг почувствовал себя счастливым.

— Меня Ольгой зовут, — сказала женщина. — А вот, в фуражке и с красным носом, мой муж. Мы всегда вместе плаваем, я даже среднюю дочку на воде родила. Дети мои всегда при мне были — я их даже из школы пораньше забирала, чтоб в плаванье взять, — рассказывала женщина. — А теперь вот старшенького в армию проводили. И ни одного письма от него нету. Боюсь я за него, крепко боюсь.

Ольга замолчала и оглянулась, хотя кроме них в крошечной каюте не было никого.

— Мне через два года служить, — сказал Ваня, почти засыпая. — И я не хочу никаких отсрочек. — Он с трудом боролся со сном, но ему хотелось сказать этой женщине то, что он совсем недавно, всего несколько минут назад, когда шагал по гремящему железом настилу баржи, понял сам. — Если бы я мог уйти служить сейчас, я бы избавился от инфантильности. Я хочу быть настоящим мужчиной. Чтобы ни одна женщина никогда не смогла подчинить меня себе. — Он провалился в теплую мягкую яму, но ему удалось выбраться оттуда и закончить свою мысль. — Женщина — настоящая отрава. Хуже мышьяка. Она хотела проникнуть в каждую мою клетку. Но вот ей! — Ваня сложил из своих вялых пальцев некое подобие дули и, взмахнув ею два раза, пробормотал, теперь уже окончательно засыпая: — Хочу в Афганистан. Кровь… Это можно смыть только собственной кровью.

Он жил теперь на буксире, который курсировал между ближайшим портом и земснарядом, обеспечивая его работу. Домашним сказал, что устроился временно матросом на судно.

Близилась осень. По утрам над водой поднимался туман. Ваня вставал рано — работы было много, да последнее время он и не мог сидеть сложа руки. Земснаряд стоял теперь напротив Плавней возле левого — противоположного поселку — берега. Буксир привез горючее и продукты для рабочих. Работы по очистке дна оставалось примерно на неделю. Буксир встал на якорь в том месте, где река делала поворот. Его маленькая команда построила в лесу шалаш и наслаждалась отдыхом на лоне природы. Ольга варила в закопченном ведре уху и пшенную кашу со свиным жиром, пекла в золе костра выловленных под яром раков. Ваня видел ее, удалявшуюся по тропинке в заросли, в обнимку с одним из молодых матросов. Ее муж храпел в шалаше, прикрыв лицо фуражкой.

Он вернулся на буксир и принялся с ожесточением драить и без того сверкавшую чистотой палубу. Покончив с этим делом, нырнул прямо в тельняшке в воду и поплыл к земснаряду.

Там кипела работа. Гора мокрого песка на берегу росла с каждым днем, до неузнаваемости изменяя привычный рельеф берега. Ване это было по душе. Вместе с берегом менялась его жизнь, а следовательно, и он сам. Ему хотелось поскорее стать другим.

Он старался не думать об Инге — ему казалось почему-то, что ее нет поблизости, что она куда-то уехала. Она снилась ему каждую ночь. Эти сны распаляли его плоть. Он не мог защитить себя от них, и каждый вечер его охватывал ужас оттого, что какая-то часть его существа трепещет в предвкушении этих ночных оргий плоти. Как-то он попробовал выпить на ночь водки, но она, видимо, оказалась плохой, и его просто вывернуло наизнанку.

В ту ночь сон был особенно длинным, четким, полным мучительно сладкого наслаждения.

Инга приехала на велосипеде и совершенно нагая. Она схватила его на руки и посадила в седло к себе лицом. Его пенис сразу же попал туда, куда нужно — словно он был куском железа, а у нее между ног оказался мощный магнит. Она сидела на его пенисе, и он превратился в часть ее тела. По нему шли к его телу разряды энергии. Ваня изнемогал. Он больше не мог выносить этого наслаждения, но Инга его не отпускала. Она сжимала и разжимала ноги. Велосипед завалился в заросли больших бело-розовых зонтиков на длинных мясистых ножках, от которых исходил сладковато-гнилостный запах.

Он проснулся обессиленный и весь в поту. Над ним склонилось Ольгино лицо. Она была в короткой ночной рубашке и с распущенными волосами. В тусклом рассветном воздухе ярко поблескивали ее словно всегда омытые слезой глаза.

— Кричал как во сне, ой как кричал! — Она села прямо ему на ноги, и он ощутил жар ее тела. — Снилось что-то страшное?

— Очень. Мне каждую ночь снятся страшные сны.

— Это оттого, что женщины у тебя нету, — со знанием дела сказала Ольга. — Я тоже, когда девкой была, кошмарами маялась. Мать меня по врачам таскала, да все без толку. А после знахарка одна сказала, что мне мужичка надо. И правда — все как рукой сняло. Мы ж не виноватые в том, что нас Бог так устроил, — как бы оправдываясь, говорила Ольга. — Бог ли, природа — кто их знает. В нас с самого детства сила детородная копится. Это чтобы жизнь на Земле не прерывалась. Ну, а заодно и удовольствие имеем. Правильно я говорю?

Ольга подморгнула и похлопала Ваню по ноге горячей ладошкой.

— Нет, — сказал Ваня. — Мое тело должно принадлежать только мне. Я его единственный хозяин. И я обязан научиться владеть им в совершенстве.

— Ну и глупый. — Ольга встала и потянулась, выпячивая свой круглый живот. — Мужику вообще лафа: получил свое и шагай себе дальше, а вот нам еще эту тяжесть носи. И все равно природа правильно задумала, что поручила ребеночка женщине вынашивать. Знаешь почему? Да потому, что мы сердцем не такие жестокие, как вы. И наша кровь ваше семя смягчает. Если бы оно несмягченным произрастало, вы бы столько бед понатворили. Земля и так от бед стонет.

…Ваня влез на песчаную кручу, еще мокрую, пахнущую рекой и слегка рыбой. Он вдруг подумал о том, что последние две ночи спал спокойно, без сновидений и просыпался уже, когда солнце успевало разогнать туман над рекой. Он окинул взглядом свое загорелое тело. Физическая нагрузка — вот что спасает мужчину от всяких глупостей. В Москве он будет заниматься гантелями, борьбой и плаваньем. Чтобы каждый мускул, каждое сухожилие, каждый нерв превратились в точный инструмент, подвластный воле его, Вани, разума.

Земснаряд вдруг фыркнул, словно чем-то подавившись, и заглох. Раздались матерки механика.

— Запускай! — крикнули в рупор с головного звена. — Что ты там жопу чешешь?

— Насос засорился! — прокатилось над рекой. — Туды его в душу…

— Чини! — ответили в рупор. — Пускай Петро на дно спустится. Слышь? Скафандр у Тюлькина — он раков под яром ловит.

Ваня без особого интереса наблюдал за облачением в скафандр этого самого Петра — хилого мужичонки с расписанной якорями и русалками грудью. Видно, служил когда-то во флоте, а может, и в тюрьме сидел. Скафандр был допотопный, жюль-верновских времен. Петру помогал спускаться под воду раколов Тюлькин.

Ваня видел пузыри на гладкой поверхности реки. Они продвигались к тому месту, где на дно уходила труба заглохнувшего механизма. Он уже было собрался сходить на бахчу — сторож обычно в это время на велосипеде уезжал домой перекусить и соснуть, и вся команда «землесоски» угощалась дармовыми арбузами, благо было их несметное множество, — как вдруг заметил, что пузырьки стали заметно быстрее двигаться в направлении берега. Когда над водой показался шар водолазного шлема, Тюлькин ловко свинтил его и нетерпеливо спросил:

— Ну, чего там? Никак шланг заело — вон ты весь…

— Там… там утопленник, — выдохнул Петро, тяжело шагнув в сторону берега. — Баба. Голая. Не, я туда больше и за баллон самогона не полезу. — Он выругался и сплюнул в воду. — Она… на якоре. Даже на двух. — Воздух снова сотрясся от мата. — Ноги цепью замотаны, а глаза открытые. И волосы шевелятся. — Он замотал головой. — Не, я даже за ящик водки туда не полезу.

— Запускай насос! — грянуло в рупор с головного звена вместе с отборным матом. — Что вы там телитесь?

Ваня съехал с песчаной кручи и направился к воде.

— Снимай костюм, — велел он Петру. — Я сам туда полезу.

— Ну да, а мне потом отвечай. У тебя есть удостоверение о допуске к работам, связанным с…

— У меня есть все, что хочешь. Ну-ка по-быстрому снимай скафандр, — скомандовал Ваня. — Хочешь, чтоб я тебя из него вытряхнул?

Он наступал на Петра. Тот неуклюже сделал шаг вбок, и если бы не пришедший на помощь Тюлькин, наверняка бы упал в воду.

— Давай, Петро, не кочевряжься — парень дело говорит, — сказал он. — Я тоже ни за какие баллоны туда не полезу. Мы его за веревку привяжем, и если что — выволочем лебедкой. Живого или мертвого.

И Тюлькин ободряюще подмигнул Ване.

Скафандр был словно из чугуна. Ваню обступила желто-зеленая муть. Приглядевшись, он увидел на дне рядом с насосом что-то длинное, затянутое илом. Это была лодка. В ней лежали какие-то железки. Сверху на старом жернове сидел большой рак и шевелил клешнями.

Стало светлей, и Ваня понял, что тучка, закрывшая было солнце, ушла. Желтизна воссияла золотом, растворив в себе темную зелень.

И тут он увидел ее.

Он ни минуты не сомневался, что увидит на дне Ингу. Ему казалось, будто она улыбается, но это был обман зрения, Ваня убедился в этом, подойдя поближе. Лицо девушки было искажено в гримасе, глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Но волосы были живыми, и в них играли стайки мальков, приняв их, очевидно, за водоросли. Ваня без особого труда вытащил из песка оба якоря, хоть они и были достаточно массивными, и дернул за трос.

Через несколько минут он уже был на берегу. Наверное, он потерял сознание: пришел в себя уже без шлема — от яркого солнца, больно резавшего глаза.

Потом он лежал на траве и смотрел в небо. Оно было голубым и манящим. Внизу, под яром, стрекотали моторки, раздавались возбужденные голоса.

«Потом, потом, — думал Ваня. — Сейчас только это небо…»

Он сидел под яблоней и ел дыню — скибка за скибкой и так быстро, что Нонна едва успевала ее нарезать. Дыня была душистая и навевала мысли о мире природы, где царят порядок, покой, целесообразность. Ее вкус как бы и Ваню наполнял этим покоем, порядком, целесообразностью… Нонна взрезала вторую дыню. Она оказалась еще слаще, ее душистая мякоть таяла во рту.

Ване захотелось пить. Он встал и пошел к колонке. Взгляд случайно уперся в беленную известью стену летней кухни. «Что-то не то, — пронеслось в голове. — Здесь было как-то не так…» Впрочем, какая разница? Ну да, здесь валялся какой-то хлам, а теперь его убрали. Он накачал несколько ведер, прежде чем полилась холодная прозрачно чистая вода из таинственных земных недр. Беспокойство не уходило. Черт возьми, почему это его заботит — что лежало возле этой беленной известкой стены?..

Ваня выпил две кружки и хотел зачерпнуть из ведра третью, когда наконец вспомнил…

Там валялись ржавые якоря допотопной конструкции. И цепь, тяжелая цепь — длинная, ржавая, очень крепкая.

Он швырнул кружку об стену и бегом бросился в дом, сопровождаемый испуганным недоумевающим взглядом Нонны.

— Отец, — произнес он задыхающимся от волнения голосом и остановился на пороге комнаты.

Толя повернул голову от холста, и Ване почудилось, будто вокруг волос отца плавает сияющий нимб — это солнце светило в широкое чистое окно.

— Я знаю, когда это случилось. Я почувствовал… — начал было Толя, но Ваня его перебил:

— Я восхищен тобой, отец. Ты сделал то, что должен был сделать я.

Толя смотрел на сына недоумевающе. Наконец он поднялся с высокого табурета возле мольберта и, опустив в банку кисть, задумчиво поболтал ею в бурой маслянистой жидкости.

— Я только подумал, что…

— Нет, ты вовсе не должен корить себя за то, что сделал. Злу нужно сопротивляться. Иначе оно заполонит собой всю Землю.

— Ты думаешь? Но я не знаю, что есть зло, а что добро.

— Знаешь. — Ваня приблизился к отцу и крепко обнял его. В ноздри ударил запах скипидара. Это был здоровый земной запах. И от него тоже исходил покой. — Отец… — тихо сказал Ваня и по-детски шмыгнул носом. — Мы… я… я так рад, что ты у меня есть.

Он поднял голову, и взгляд его упал на холст, освещенный косыми лучами заходящего солнца. Он был в желто-золотых красках. В этом пронизанном лучами ирреального света царстве резвились странные рыбы с человеческими лицами. Одно из них было особенно выразительным. На нем было написано самодовольство и радость.

— Скоро приедет следователь из города, — сказал Толя, высвобождаясь из объятий сына. — Он не поймет, если я скажу ему…

— Ты не должен ему ничего говорить. Эти якоря… Кто-нибудь видел их в нашем дворе?

— Когда-то давно я ставил переметы. Еще до болезни. Потом я этим не занимался. Вообще я давным-давно не ловил рыбу, если не считать… — Он смущенно кашлянул. — Мне кажется, мы не имеем права лишать жизни ни в чем не повинных.

— Она была повинна в тысяче грехов, — убежденно сказал Ваня. — Из-за нее я чуть было не убил тебя. Ты даже представить себе не можешь, как я был близок к тому, чтоб убить родного отца.

— Это не ее вина, — сказал Толя, опускаясь на табурет перед своим холстом.

— А чья? Она меня соблазнила. Моя плоть сошла с ума.

— Это не самый страшный грех, сын. Грех, который творит душа, во много раз ужасней плотского. Мне жаль, что все так случилось. Ее мне тоже жаль.

— Ты что, собираешься покаяться? Да ты сошел с ума. — Ваня возвышался над отцом — рассерженный, недоумевающий. — Ты всего лишь свершил суд справедливости.

— Его не имеет права вершить никто. Тем более я.

Плечи Толи поникли, голова упала на грудь. Ваня обратил внимание на плешь, наметившуюся на макушке отца. Почему-то его это расстроило.

— Ты хочешь сказать, что это сделал не ты? — растерянно спросил он.

— Я хотел этого. Я об этом думал. Мне снились эти якоря. Нет, я бы, наверное, не смог… Но все равно это я виноват в ее гибели, — бормотал Толя, глядя на свой холст.

— Тогда кто это сделал? Я думал… нет, я был просто уверен…

— Я опасался, что мои мысли передадутся тебе. И ты станешь исполнителем злой воли.

— Злой? Нет, отец, ты не прав. Ты… — Он вдруг упал на колени и уткнулся лицом в пахнущие скипидаром брюки отца из грубой защитного цвета материи. — Они ничего не поймут. Не смей им говорить, слышишь? И про эти якоря тоже. На меня они вряд ли подумают — я все время был на людях. Это случилось… Врач считает, будто это случилось в позапрошлую ночь. Все были пьяные в стельку, а я спал в каюте… Нет, нет, такие мысли не могут материализоваться — это противоречило бы… — Он вдруг поднял голову и посмотрел отцу в глаза: — Чему это противоречило бы, папа?

— Миропорядку, — не задумываясь, ответил Толя. — Но его как и Бога, не существует, — заключил он.

Паспорт Инги лежал в ее сумочке на столе во флигеле. Вместе с пластмассовым тюбиком дешевой сиреневой помады, коробочкой с синей тушью и кошельком, в котором оказалось сорок пять копеек медяками.

Следователь из города, немолодой грузный мужчина в мятых брюках и коричневой шляпе из искусственного заменителя соломы, — он напомнил Ване колхозного счетовода из старых фильмов — сделал тщательную опись этого нехитрого имущества. Потом вежливо и вроде бы даже смущенно попросил Ваню рассказать все, что ему было известно об Инге.

Ваня рассказал, почти ничего не утаивая. Разумеется, он умолчал о ночных танцах Инги на крыше.

— Нужно вызвать родителей покойной. Тело находится в морге. Завтра произведут вскрытие.

— Зачем? — невольно вырвалось у Вани. — И так ведь ясно, что она захлебнулась.

— Это неизвестно. Вам придется дать подписку о невыезде, — сказал следователь.

— Значит, я один из подозреваемых? — спросил Ваня. Эту фразу он слышал в каком-то детективном фильме.

Следователь промолчал.

— Вы сказали, ее выгнали из дома? — спросил он чуть позже, глядя не на Ваню, а в окно.

— Это она мне сказала. Ее родители вроде бы принадлежат к какой-то секте. Кажется, к баптистской.

Следователь оживился.

— Неужели? А она рассказывала что-нибудь про них?

— Почти ничего. Я только помню, что она никогда не видела своего отца. — Говоря об Инге, Ваня не испытывал никаких чувств. А ведь еще день назад казнился досадой на себя за свою слабость.

— Я вижу, ты не больно переживаешь по поводу гибели своей подружки, — вдруг сказал следователь, вцепившись в Ванино лицо своими маленькими водянисто-желтыми глазами. — А ведь она, кажется, была твоей невестой.

— То была игра. Она меня соблазнила. Но я с самого начала знал, что не женюсь на ней.

— Но она этого хотела, да? Она на этом настаивала?

Теперь он в упор смотрел на Ваню пристальным взглядом холодных немигающих глаз.

— Нет, — спокойно возразил Ваня. — Ей казалось, будто она меня любит, а все остальное для нее не имело значения.

— Алголизин из аптечки пропал, — шептала Нонна, роясь дрожащими пальцами в коробке с лекарствами. — Я для бабушки берегла, думала, вдруг боли сильные начнутся… Ой, Господи, ну кто же мог его взять?..

Она обернулась и внимательно посмотрела на Ваню, который сидел за столом и молча следил за нею. Внезапно она прижала к губам пальцы, лицо ее сморщилось в безвольной гримасе жалости, в испуганных глазах сверкнули слезы.

— Я не брал твой ал… алголизин, — сказал Ваня, спокойно глядя на Нонну. — Я даже не знаю, что это такое. Хотя, кажется, догадываюсь. Это наркотик, да?

— Да, — Нонна кивнула почти облегченно, но глаза сохранили испуганное выражение. — Помнишь, у тебя голова болела — на солнце, что ли, перегрелся — и я сказала: возьми таблетки в коробочке из-под зефира. Алголизин тоже лежал в этой самой коробочке.

— Но я взял анальгин — я всегда пью анальгин, когда у меня болит голова. Мне никакое другое лекарство не помогает.

— Боже мой! — тихо вырвалось у Нонны.

— Что с тобой? — не понял Ваня.

— Ты выпил его вместо анальгина. Таблетки лежали в пакетике с надписью «анальгин». Ванечка…

Она залилась слезами.

— Ну и что, если даже я выпил их по ошибке? Я ведь жив-здоров и вообще…

— Ничего, ничего. — Нонна замахала руками и, быстро накрыв крышкой коробку, засунула ее в шкафчик. — Только никому про это не говори, ладно? А то еще скажут…

— Что скажут? — недоумевал Ваня.

— Еще этот дядька настырный узнает. Ой, не приведи Господи, если узнает. Он и так глядит на тебя, как на…

Нонна зажала рот ладонью и всхлипнула.

— Как он на меня глядит? Он вежливый, правда, немного тупой. У него работа такая — в каждом преступника подозревать.

— Да, да, Ванечка, но ты все равно никому про это не говори, — не успокаивалась Нонна. — А то скажут: фельдшерица дома всякую пакость держит. — Она снова всхлипнула. — Бедный, бедный мой мальчик…

— Почему я бедный? Выходит, у меня железное здоровье, если я даже не почувствовал, что выпил вместо анальгина эту гадость. Я вообще не помню, что тогда со мной было. Кажется, я долго и крепко спал… Нет, я ничего не помню. Ты что на меня так смотришь?

— Завтра небось мать ее приедет — следователь ей срочную телеграмму дал. Мне Вера, почтальон, сказала. Они привезут ее из аэропорта на своей машине. Ой, что будет… Она ж тебя в порошок сотрет, а ты, бедный мой, ни в чем не виноват. Это все я…

— И ты не виновата. Все случилось так, как должно было случиться. Правда, отец ее жалеет. Вот только кто мог это сделать?

Нонна все так же изумленно смотрела на Ваню, и ему вдруг сделалось не по себе.

— Ты что, меня, что ли, подозреваешь? Да у меня бы сроду духу не хватило. Кишка тонка, как говорится. — Ваня усмехнулся. — Слушай, а ты не знаешь, она случайно не познакомилась тут ни с кем?

— Не видела я. — Нонна вздохнула и наконец отвела глаза в сторону. — Говорят, за ней этот припадошный Костик бегал. Ну тот, которого кондрашка хватила, и он малость тронулся. Я тогда совсем девчонкой была и ничего толком не помню. Говорят, этот Костик был мужем или полюбовником той женщины, что здесь одно время жила. Это еще до того, как дому сгореть. Она обманула его — сказала: приеду сама или тебя к себе в Москву заберу. И он ее ждал. Даже к нам в Плавни переселился — он в райцентре раньше жил, — чтоб свою зазнобу не прозевать. Над ним, помню, смеялись, но и жалели его. Говорят, этот Костик после пожара что-то в золе искал. А в золе чего найдешь? — Нонна рассказывала с увлечением и даже с облегчением, будто слишком долго держала в себе все это, а теперь, наконец, плотину прорвало. — В том доме тетка парализованная лежала. Может, она и спалила по нечаянности дом, да сама в нем и сгорела. Этот Костик, как напьется, и по сей день твердит: «Ребеночек, ребеночек сгорел». А там никакого ребеночка не было.

— Я видел этого типа, — сказал Ваня. — Когда мы с ней были на той стороне. Это еще до того, как мы поссорились. То был его шалаш?

— Он летом часто в шалаше ночует. Да и днем там околачивается. Другой раз как выскочит из кустов, так и обомрешь от неожиданности. Недавно я его у нас в огороде видела. Да ладно, пусть себе ходит — он мухи и той не обидит.

— Нужно, чтоб следователь допросил этого вашего Костика, — сказал Ваня.

— Зачем? — удивилась Нонна. — Ему бы и в голову не пришло сотворить такое. Это какую же адскую машину нужно иметь в голове, чтоб придумать…

Она вдруг прикусила губу и метнула в Ваню сострадательный взгляд.

— Я этого не делал — могу поклясться, — сказал Ваня. — Если бы я это сделал, я бы сам признался следователю.

Она сдавленно ахнула, обняла его за плечи, стала целовать, твердя при этом:

— И не вздумай, мальчик мой. Даже если ты… Но ты ведь не станешь оговаривать себя, правда? Ванечка, сыночек, родненький мой…

Мать Инги приехала в сумерках. Она вошла в дом в сопровождении высокого светловолосого юноши с лицом киношного арийца.

Сзади шел следователь. Нонна охнула и засуетилась, бессмысленно переставляя на столе чашки и тарелки.

— Я сказала им, что дело нужно прекратить, но этим людям хоть кол на голове теши. Тоже мне, вершители правосудия. Разве им дано понять, что оно вершится на небе, а не на земле? — заговорила мать Инги, едва переступив порог комнаты. — С каждым случается то, что ему на роду написано еще до рождения. Бог справедлив и беспристрастен, и мы обязаны смиренно подчиняться его воле.

Она села без приглашения за стол, оказавшись в кругу света большого оранжевого абажура с кистями. Ване хватило одного беглого взгляда, чтоб понять: перед ним мать Инги.

Это была еще довольно молодая и красивая женщина с лицом-маской, ибо на нем не было ни единой морщинки, ни черточки, которая могла бы свидетельствовать о пережитом. Только глаза были выразительны — ярко-бирюзовые, словно освещенные горящим внутри огнем.

Парень сел рядом. Он был вызывающе красив, если бы не это выражение надменной брезгливости на лице — оно его портило, ибо его красота была романтической, и любое приземленное чувство ее губило. Ваня вспомнил свою любимую книгу — «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда. Ему показалось, перед ним сидит молодой Дориан.

— Она доставила нам столько унижений. Мои родители чуть не умерли от стыда, когда милиция делала у нас в доме обыск, — говорила женщина, блестя своей яркой бирюзой. — Они сами ее избаловали. Ну да, они распространяют свое христианское всепрощение на каждого, будь это хоть исчадие ада. Попадись им завтра сам дьявол, и они простят его и посадят к себе на шею. Вот до чего доводит слепое всепрощение.

— Повторяю, я не имею никакого права закрыть просто так дело об убийстве, — усталым голосом сказал следователь. Он сидел в тени, в углу дивана, как раз сзади матери Инги. — Думаете, мне доставляет удовольствие заниматься этой рутиной? Но дело в том, что убийца на свободе и вполне может совершить другое убийство.

— Вы сами прекрасно знаете, что не может, — отрубила женщина, даже не подумав повернуться лицом к своему собеседнику. — Он не убийца, а всего лишь исполнитель Божьей воли.

Следователь кашлянул в кулак. Лицо его скривилось в ироничной гримасе.

— Допустим. Тогда зачем вы сюда приехали? Я предлагал вам остановиться в гостинице в N. На формальности уйдет не больше двух суток. Цинковый гроб…

— Никаких цинковых гробов, — подал голос молчавший до сих пор Дориан Грей. — Мы решили похоронить сестру там, где она погибла. Это наше право, верно?

— Это беспрецедентный случай в моей практике! — Следователь вскочил с дивана и закурил папиросу. — Существуют какие-то этические нормы. Многие обивают пороги, добиваясь выдачи тел своих умерших в заключении родственников, чтобы похоронить их в родной земле. А ведь это подчас закоренелые преступники и даже убийцы. Это девушка стала жертвой…

— Она не жертва, — перебила следователя мать Инги. — Вы ничего про нее не знаете. Она погубила столько человеческих душ.

— Меня ваша поповская мистика не интересует, — сказал следователь, слегка повысив голос, но все еще сохраняя самообладание. — Поступайте как знаете. Мне еще нужно допросить кое-кого из здешних. Увидимся завтра в девять.

Он вышел, оставив после себя запах дешевых папирос.

— Господи, услышь мои молитвы и огради нас от скудоумия и прочего непонимания. Да будет на все воля твоя, — произнесла женщина, придвигая к себе чашку с чаем. — Спасибо, хозяюшка. Вы уж не взропщите на Всевышнего за то, что он избрал вас и ваших близких в участники и свидетели своего справедливого суда. — Она внимательно посмотрела на Ваню. — Вижу, тебя она выбрала своей очередной жертвой. Господь да воздаст тебе сторицей за то, что ты сумел противостоять злу. А ведь ты еще совсем малое дите, отрок. Ну, да пути Господние неисповедимы.

Ваня заметил, что Дориан Грей бросил на него откровенно восхищенный взгляд, но лицо его при этом сохранило надменно брезгливое выражение. Ему сделалось не по себе.

— Я должна рассказать вам все без утайки, — говорила мать Инги, намазывая маслом ломоть хлеба. — Это мой святой долг перед теми, кто взвалил на свои плечи нелегкое бремя активного противостояния злу. Толстовское учение о непротивлении нанесло непоправимый вред православию. Впрочем, это долгий богословский разговор. Мы продолжим его потом, если, конечно, вы захотите.

Женщина полезла в сумку, которую повесила на спинку стула, и достала несколько фотографий в старом пожелтевшем пакете.

— Взгляни, — сказала она, передавая их Ване. — Они у меня близнецы, но ты видишь разницу?

Мальчик на фото был кудряв, белокур и пухлощек. Он улыбался в объектив, умудрившись сохранить при этом важное выражение. Волосы девочки лежали прямо, губы сжались в нитку, в глазах застыло выражение непокорности, точно ее заставили сниматься силой.

— Я всегда держала ее, когда приходилось делать снимки, — пояснила мать Инги. — Она ненавидела объектив. Я не сразу догадалась, в чем тут дело.

— А в чем? — вырвалось у Вани.

Дориан Грей бросил в его сторону почти разочарованный взгляд, но тем не менее соизволил объяснить:

— Бог провел черту, отделяющую добро от зла. Мы находимся по одну ее сторону. Она жила по другую.

Ваня рассматривал карточки, все меньше узнавая на них ту Ингу, которую встретил в летнем кафе возле «Литвы». Черные прямые волосы. Всегда плотно сжатые губы. Недобрые колючие глаза.

— Ты увидел ее совершенно другой, — словно читая его мысли, сказала женщина. — Она оборотень. Тебе известно, что это такое?

Ваня рассеянно кивнул.

Женщина между тем продолжала:

— По молодости лет я увлеклась одним человеком старше меня больше чем вдвое. Он был богат, очень богат, а я была тогда совсем девчонкой, и на меня еще не сошла Господняя благодать, хоть разумом я и почитала Господа нашего Иисуса Христа, но слова молитвы повторяла как попугай, ибо их сокровенный смысл еще был сокрыт от меня. Этот человек оказался не просто негодяем — он был из того мира за чертой, прочерченной нашим Господом. Он силой удерживал меня у себя в доме и пытался перетащить за эту самую черту. Увы, я поняла это не сразу, и за это Господь меня справедливо покарал, сделав матерью Инги, но он же послал мне и весть о прощении. — Она повернула голову и долгим любовным взглядом посмотрела на сына. В густой бирюзе ее глаз что-то дрогнуло, и она слегка помутнела. — Несчастная, принявшая на моих глазах нечеловеческие муки, умерла во имя того, чтоб спасти мою душу. Умирая, она вспоминала нашего Господа…

— Это неправда! — послышался негромкий, но решительный голос. В комнату шагнул Толя. — Марья Сергеевна, Машина мать, не верила в Бога. Она верила только в любовь. Она умерла с этой верой. Я был при ее последних минутах в том страшном доме.

Женщина медленно встала. Ее лицо осталось все таким же каменно невозмутимым, но покрылось розовыми пятнами.

— Ты? Кто это — ты?

— Тот самый самаритянин, которого когда-то давно подобрал на дороге твой отец Никита. Ты была привязана к большому кресту, а это чудовище сцеживало по капле кровь из бедной жертвы. Ею была твоя бабушка, — сказал Толя, обращаясь к Ване. И тут же снова повернулся к матери Инги. — Я хотел его убить, но ты заступилась. Ты сказала, что беременна и он отец твоего ребенка.

— Я проявила слабость. — Женщина устало опустилась на стул. — И понесла за это суровую расплату. Но Господь так милостив. Он послал мне двойню, чтобы брат мог искупить грехи сестры.

— Он безразличен к тому, как мы живем, — перебил ее Толя. — Он потерял к человеческому роду какой бы то ни было интерес, потому что мы не оправдали его надежд.

— Вы абсолютно правы, — подал голос Дориан Грей. — Среди нас оказалось слишком много непротивленцев злу.

— Нет, молодой человек, дело не в этом. Бог допустил серьезный промах, решив, что мужчине будет скучно одному на Земле. Как вам известно, он создал из его ребра женщину. Будучи, как и все творцы, существом двуполым, он даже представить себе не мог, что такое настоящая любовь. Я имею в виду любовь мужчины и женщины. Их взаимная тяга друг к другу. И потому в гневе отступился от человеческого рода, бросив нас на произвол судьбы.

В купейном вагоне поезда «Вильнюс — Ленинград» было тепло и пахло чистым бельем. Двое попутчиков Яна — мужчины неопределенного возраста — сели буквально за две минуты до отправления. Четвертое место оставалось пустым. Один из мужчин, едва тронулся поезд, достал из портфеля бутылку коньяка и, кивнув лежавшему на верхней полке Яну, предложил:

— Давай на троих. На двоих будет многовато.

Ян, поколебавшись несколько секунд — не любил он крепкие напитки, тем более, на ночь глядя, — все-таки спрыгнул вниз. Он уже успел переодеться в тренировочный костюм, и оба мужчин не без зависти смотрели на его гибкое стройное тело.

За рюмкой завязалась беседа. Ян сказал попутчикам, что ездил в Вильнюс, где когда-то родился, узнать хоть что-то о своих пропавших в войну родителях. Но, увы, безуспешно. А теперь едет к приемным в Ленинград.

Мужчина с родинкой на виске и уверенными — панибратскими манерами, сказал, что его ведомство, закрытый НИИ, подчиняющийся непосредственно Министерству обороны, как раз занимается поиском пропавших во время войны людей, причем довольно успешно. И тут же пообещал оказать содействие.

— Правда, чаще мы находим их могилы, — добавил он и предложил тост за, как он выразился, «священные холмики земли, под которыми покоятся бренные останки нетленных душ».

Выпили, закусили бутербродами с сыром и колбасой, которые достал из полиэтиленового пакета второй мужчина, назвавшийся Антоном Мстиславовичем. Ян выложил на стол яблоки и пачку печенья. Слово за слово, и он незаметно рассказал своим попутчикам, что когда-то плавал старпомом на грузовых судах, знает, хоть и успел изрядно подзабыть, английский и немецкий.

Попутчики слушали внимательно и заинтересованно. Похоже, они были не знакомы между собой, хотя из разговора выяснилось, что Антон Мстиславович тоже военный и того, с родинкой, он звал просто — Палыч.

Беседа коснулась афганской войны, и Палыч сказал, что Советскому Союзу давно пора начать расширять свои границы.

— Идет очередной передел мира, — разглагольствовал он, размахивая стаканом с коньяком. — Либо мы, либо Соединенные Штаты. Они спешно прибирают к рукам Латинскую Америку и Ближний Восток. К тому же Афган необходим нам как учебный полигон для испытаний новых видов оружия. Американцы, как известно, использовали для этих целей Вьетнам.

Антон Мстиславович мягко, но решительно не согласился с Палычем — он, как решил Ян, определенно представлял в Советской Армии «голубей», которых их противники — «ястребы» — называли «пятой колонной» и «Пентагоном». Он заметил, что американцы, обжегшись на вьетнамской войне, коренным образом изменили тактику, превратившись в глазах мирового сообщества из хищных акул чуть ли не в безобидных дельфинов, и Советский Союз таким образом невольно стал выглядеть мировым жандармом.

Они горячо между собой заспорили. Палыч плескал коньяком на белую скатерть с фирменной картинкой и вензелем и называл Антона Мстиславовича — в шутку, разумеется, — «агентом ноль-ноль семь». Ян помалкивал: беседа занимала его лишь с этической точки зрения, ибо он давно и бесповоротно решил для себя, что война в Афганистане есть не что иное, как коварная агрессия против маленького соседа. К тому же он жалел наших парней, бессмысленно гибнущих там.

— Вот ты, Иван, человек штатский, рассуди: кто все-таки из нас прав? — спрашивал Палыч, пьяненько поблескивая очками в тонкой золотой оправе. — Мне лично кажется, что чем больше территорий мы покорим, тем станем сильней и непобедимей. Так, между прочим, считали все русские цари. Да и Сталин тоже. Это Ленин разбазаривал направо и налево русские земли. А на мировое сообщество я прибор положил. Кто сильней, тот и прав. Так было, есть и будет.

— Но мы завязли там по уши, — возразил Ян. — Мне приходилось встречаться с теми, кто прошел Афган. Они говорят, что нас там возненавидели люто и надолго. А ведь было время, когда русских в Афганистане уважали и даже любили.

— Ну, ихнюю любовь, как говорится, в генеральскую зарплату не превратишь. — Палыч ухмыльнулся и залпом допил свой коньяк. — А мой кореш за каких-то одиннадцать месяцев из майора прыгнул в полковники. Круто, а? Не удивлюсь, если через месяц-другой он примерит штаны с лампасами. — Палыч вдруг наклонился к самому уху Яна и сказал доверительным полушепотом: — Ты, Иван, между прочим, имеешь в настоящий момент колоссальную возможность сделать головокружительную карьеру. Как насчет того, чтоб поработать на благо Отчизны?

И он дружески толкнул Яна плечом.

— Я человек сугубо штатский и вряд ли смогу стать… — начал было Ян, но Палыч его перебил:

— Не скромничай. Два-три месяца интенсивных занятий языком, приемами рукопашной и так далее — и ты будешь в отличной форме. — Он замолчал, ожидая, пока Антон Мстиславович выйдет в коридор и задвинет за собой дверь. — Думаю, тебе даже не придется участвовать в боевых действиях — твоя миссия будет в высшей степени интересной и важной, Анджей Мечислав Ясенский.

Ян почему-то вздрогнул при этом имени.

— Да ты не пугайся. Дело в том, что мы давненько наблюдаем за твоей персоной, — говорил Палыч тоном, из которого напрочь исчезло все, кроме одного — непоколебимой уверенности в собственной силе. — Если честно, то все то, о чем мы сейчас говорим, — чистой воды лирика, потому что у тебя все равно нет выбора. Компромата у нас хватит с лихвой, чтобы засадить тебя на веки вечные в санаторий за железными решетками.

— Я не собираюсь подчиняться грубой силе и не боюсь никаких компроматов, — сказал Ян твердо, недрогнувшим голосом. — К тому же мой приемный отец…

Палыч нервно дернул щекой и сказал без всякого выражения, словно зачитал абзац из протокола или письменного донесения:

— Капитан Лемешев, находясь в состоянии белой горячки, утопил в ванной свою супругу, впоследствии, пытаясь замести следы преступления, решил сжечь труп, облив его бензином из канистры, и в результате взрыва газовой колонки погиб сам. С подробностями происшествия можно познакомиться в нашем архиве. Разумеется, официальная версия — несчастный случай.

Ян задохнулся от боли. Перед глазами поплыли зеленые круги. Он вдруг вспомнил мать такой, какой видел в последний раз: кургузый хвостик нейлоновой косынки, теребимый ветром, в глазах радость с горечью пополам… Как она жила все эти годы? Почему он, болтаясь по свету в надежде обрести что-то утерянное, так и не удосужился заехать хотя бы на недельку-другую к родителям?..

— Понимаю, нелегко тебе сейчас. Но ведь они как-никак были тебе чужими по крови. Правда, говорят, не та мать, которая родила, а та которая воспитала, — слышал Ян словно издалека голос Палыча.

— Она была… замечательной матерью, — проговорил Ян, с трудом ворочая внезапно одервеневшим языком. — А отец… Да, я ревновал его к ней. Я… — Он тяжело вздохнул. — Думаю, в том, что случилось, прежде всего виноват я.

— А вот это уже достоевщина, — сказал Палыч. — Я же предпочитаю поручика Лермонтова с его истинно российским фатализмом.

Вошел Антон Мстиславович и сел с краю на диван.

— Ну что, товарищ полковник, договорились? — поинтересовался он.

— В общих чертах да, — кивнул тот. — Ну, а теперь я вкратце изложу суть дела, тем более что, как говорится, контактов с улицей у тебя больше не будет. — Палыч как бы невзначай поднял левую руку, и Ян увидел у него под мышкой кобуру. — Итак, янки кичатся своей непричастностью к конфликту душманов с войсками законно избранного правительства во главе с президентом Бабраком Кармалем, в то время как ни для кого не секрет, что наш ограниченный контингент принимает участие в боях на стороне правительственных войск. Так вот, мы докажем всему мировому сообществу, что янки тоже тайно участвуют в войне. Разумеется, на стороне душманов. — Палыч достал из кармана пиджака две фотографии и положил перед Яном на стол. — Похожи? — он самодовольно усмехнулся.

На одном фото Ян увидел себя в костюме и при галстуке, на другом — незнакомого юношу в форме майора ВМС США. Да, эти два лица на самом деле были очень похожи между собой.

— Ишь ты, какая фокусница и затейница наша матушка-природа, — сказал Палыч, манипулируя перед носом Яна фотографиями. — Представляю: Фрэнсис Аарон Скотт, Нэшвилл, штат Теннесси. Исчез полтора года назад при самых загадочных обстоятельствах, находясь в отпуске. Труп обнаружен не был. Почему бы им не заслать этого славного мужественного парня в Афган? И не в качестве наблюдателя, как утверждают все эти вредные «волны» и «голоса», а в качестве действующего лица. Таких бесследно исчезнувших мертвых душ в Штатах наберется несколько сотен, если не тысяч. Их страна тоже широка и необъятна, а полисмены так же ленивы и бездарны, как и наши алкаши из эмведе. Это станет настоящей сенсацией, почище Уотергейта, и вполне может стоить президенту его мягкого кресла с высокой спинкой.

— Но если меня возьмут в плен и сличат мои отпечатки пальцев с отпечатками этого Фрэнсиса Аарона Скотта… — начал было Ян; но Палыч не дал ему договорить:

— Кто тебя возьмет в плен? Мы или эти голожопые дикари Кармаля? — Он добродушно рассмеялся. — Не бзди, парень. Покрутишься два-три годика на нервах и стрессах, зато в старости будет у тебя и дача, и кремлевский паек, и личный автомобиль. Теперь все только от тебя зависит.

Палыч посмотрел на него холодным испытующим взглядом.

— Почему я должен вам верить? — спросил Ян, все надеясь какой-то миллионной долей надежды на то, что рассказ о гибели родителей вымысел чистой воды.

— Придется поверить, Анджей Мечислав Ясенский. Тебе говорит что-нибудь это имя?

— Да, — тихо сказал Ян. — Как только вы назвали меня так, я понял, что это мое настоящее имя. Мои родители живы?

— Не торопись — всему свое время. — Палыч снова преобразился в дружелюбного и компанейского поездного попутчика. На столе возникла новая бутылка коньяка, Антон Мстиславович достал банку с черной икрой и кусок жирной осетрины. — Сперва давай поговорим о твоей сестре, которая в настоящее время живет в Беверли-Хиллз, Голливуд, штат Калифорния. Мария Джустина Грамито-Риччи, вдова капитана Франческо Джузеппино Грамито-Риччи, связного наркомафии некоего дельца по кличке Летучий Голландец, погибшего в результате теракта вместе со своим боссом.

— Она…

— С ней все в порядке. — Палыч успокоительно похлопал Яна по плечу. — Живет в настоящем замке, воспитывает дочку-вундеркинда, ну, и так далее. Кстати, стала необыкновенно красива. Наших русских баб возраст только красит. — Палыч почему-то вздохнул и полез в карман.

Ян жадно впился глазами в цветную фотографию размером с почтовую открытку. Да, это вне всякого сомнения была она, Маша. Она сидела за столиком возле какого-то пышно цветущего куста и улыбалась в объектив. За ее спиной стояла красивая молодая женщина с теннисной ракеткой в руке.

— Ее сестра по отцу — Сьюзен Тэлбот, внучка газетного магната, дочь небезызвестного Анджея Ковальски, он же Эндрю Смит. Когда-то он был мужем Сьюзен Тэлбот-старшей. Впрочем, остался им формально по сегодняшний день. Правда, нам неизвестно, жива ли его американская жена или уже успела сыграть в ящик. Она нас ни с какого бока не интересует. Как и этот Эндрю Смит, который кочует по всему свету, попеременно увлекаясь разными идеологиями, как когда-то Ли Харви Освальд, убийца Джона Кеннеди. Он тоже не интересен. Слишком одиозная фигура. К тому же болтун и кривляка. Вы любите свою… сестру? — спросил внезапно Палыч, перейдя на «вы».

— Да. Только, выходит, она мне не сестра, а Анджей Ковальский не отец. Но это в том случае, если вы говорите правду.

— Я всегда говорю только правду, товарищ Ясенский. Не моя вина, что в этом мире все меняется: границы, правители, идеологии. Союзники становятся врагами и наоборот. Американцам нечего делить с русскими, и они поймут это в самом ближайшем времени. Только сперва придется сбить с них спесь передовых борцов за права человека. Что мы с вами и попытаемся сделать.

— Я бы не хотел быть замешанным в провокационной акции, — сказал Ян. — Борьба должна вестись честно и справедливо.

Палыч хмыкнул и подмигнул Антону Мстиславовичу.

— Товарищ Ясенский, ваша сестра стала невозвращенкой, и мы простили ей это, хоть она и поступила нечестно по отношению к своему мужу, сыну да и к вам тоже. Мы на все закрыли глаза. А знаете почему? — Палыч едва заметно кивнул головой, и Антон Мстиславович ловко распечатал бутылку, налил коньяку в стаканы. — Потому что нам в нашей работе нужны союзники. Много союзников. И мы умеем быть благодарными и великодушными по отношению к ним и беспощадными и непримиримыми к врагам. Вы полагаете, красота и богатство могут уберечь эту женщину, скажем, от автокатастрофы или от пули наемного убийцы? — Палыч выдержал многозначительную паузу, при этом не сводя глаз с погруженного в свои думы Яна. — Давайте же выпьем за ее здоровье и благополучие. И за вашу удачную карьеру, товарищ Ясенский.

В последний год своего пребывания в клинике профессора Куина Сьюзен Тэлбот-старшая стала чувствовать себя спокойней и постепенно обрела уверенность в том, что из нее в конце концов получится настоящий мужчина, способный удовлетворить сексуальные капризы любой, даже самой темпераментной женщины.

Профессор Куин проводил со своей пациенткой (точнее, это теперь уже был пациент) практические занятия. Муляжи — красивые женщины с упругими грудями, крутыми бедрами, теплой благоухающей вагиной — реагировали на движения Сьюзен и даже слегка постанывали, когда она входила в раж.

— Вы делаете успехи, — сказал как-то профессор Куин, глядя на показания монитора. — Я вами горжусь, Сью. Черт, но ведь вы уже давным-давно не Сью. Почему бы не Сэм, а?

— Тэд — Эдвард — Тэлбот, — сказала Сьюзен, сильно ущипнув манекен за большие красные соски.

— Но ведь вы, помню, рассказывали мне, что душа Тэда Тэлбота переселилась в женщину по имени Мария Грамито-Риччи, которая с нетерпением ждет вашего возвращения…

— С тех пор все изменилось, профессор. — Сьюзен с легкостью вскочила с дивана, на ходу игриво шлепнув манекен по мягкой ягодице, и, сделав несколько упругих приседаний — так рекомендовал поступать профессор Куин после каждого коитуса — быстро натянула трусы и джинсы.

— Интересно, — задумчиво произнес Куин. — И что же будет с той бедной женщиной, которая, как вы утверждали…

— На самом деле Сью — это она. Мы поменялись с ней душами, и все стало на свои места. Это был вполне добровольный обмен — я не терплю никакого насилия, профессор.

Куин недоверчиво хмыкнул.

— Когда? — спросила Сьюзен, пристально рассматривая себя в большое зеркало.

— К чему спешить? Нужно еще отработать кое-какие приемы на живом… — начал было Куин.

— Что? — Сьюзен обернулась и измерила его презрительно негодующим взглядом. — Вы предлагаете мне совершить адюльтер?

— Ни в коем случае, — поспешил на попятную профессор Куин. — Вы — настоящий стопроцентный мужчина… мистер Тэлбот, что подтверждают и показания моего компьютера.

— Да. И я хочу, чтобы она стала моей первой женщиной, — мечтательно проговорила Сьюзен. — Моя милая сестричка, нежная и возвышенная Аннабель Ли, с которой меня пытались разлучить злые духи и демоны. Профессор, я покидаю вас завтра. Вот ваш чек.

Сьюзен швырнула его на стол, и Куин, увидев сумму, расплылся в широченной улыбке.

— Благодарю вас, мистер Тэлбот. — Изображая рукопожатие, он крепко вцепился обеими руками в правый локоть Сьюзен. — Всегда к вашим услугам. Желаю удачи.

Газета попала к ней в руки в мотеле, где Сьюзен решила заночевать — она хотела нагрянуть в Беверли-Хиллз без предупреждения и непременно в автомобиле, ибо опасалась, что путешествие по воздуху скажется на потенции. За последние годы Сьюзен пропустила через себя массу литературы о транссексуальности и транссексуалах и знала то, чего не знал даже сам профессор Куин. В статье, озаглавленной «Эдвард Тэлбот — золотые руки и стальное сердце», рассказывалось о блистательной операции, проведенной молодым многообещающим хирургом Эдвардом Тэлботом, открывающей новую эру в истории нейрохирургии. Еще в ней говорилось, что этот Эдвард Тэлбот — сын известного газетного магната Билла Тэлбота. (Сью, разумеется, не могла знать, что писавший ее корреспондент спешил на бейсбольный матч и пропустил в спешке первую часть слова.)

Ее охватила бешеная ярость. Она стиснула ладонями виски, закрыла глаза и попыталась сосредоточиться. В конце концов, ей это удалось, хоть и с невероятным трудом. Итак, кто-то в ее отсутствие проделал колоссальную работу. Какой-то проходимец разнюхал секреты их семейства и… — Сьюзен скомкала газету и со злостью швырнула в камин. Неужели Мария не учуяла подвоха? Или же она пока ничего не знает?..

Она провела бессонную ночь, разрабатывая план мести. К утру Эдвард Тэлбот был приговорен к смерти без суда и следствия. Найти киллера проблемы не представляло, но месть куда приятней вершить собственными руками.

Приняв холодный душ и растерев тело жестким махровым полотенцем, Сьюзен отправилась воплощать в жизнь свой план мести.

Она остановилась в отеле под фамилией Мстител — вдруг всплыли в памяти несколько русских слов, услышанных когда-то от мужа, одно из них оказалось как нельзя кстати и ласкало слух. Купила в ближайшем супермаркете велосипед и красную кепку с козырьком.

В частное владение Тэлботов можно было проникнуть без особого труда, как, впрочем, и в другие частные владения — недаром ведь она прожила несколько лет в Беверли-Хиллз.

В самшитовой роще все так же пели райские птицы, а над бассейном в форме семиконечной звезды с толстыми тупыми лучами трепетали на легком ветру красные и белые флажки из тончайшего парашютного шелка. Сьюзен вдруг ощутила странное жжение внизу живота и, проведя ладонью между ног, сдавленно вскрикнула, обнаружив там толстый твердый валик.

«Странно… — думала она. — Я же Сью, а это осталось от Тэда… Может, мы на время поменялись половыми органами?.. Надо бы вспомнить, как это было. — Она поморщила лоб. — Да, кажется, мы на самом деле ими поменялись. Тогда почему мне хочется, чтобы эта штуковина была не снаружи, а внутри меня?.. Ведь этот Куин говорил, что я теперь стопроцентный мужчина».

Она задумалась, сидя под олеандровым кустом и скрытая от посторонних взглядов его низкими густыми ветками. Бассейн был как на ладони. Серебристо-голубые блики навевали какие-то странные воспоминания… Сьюзен тряхнула головой. Черт, зачем же все-таки она здесь? И кто она в конце концов?..

Длинноволосая девушка с тонкой гибкой талией и высокими едва прикрытыми легкой полоской материи грудями бежала к бассейну со стороны дома длинными пружинистыми прыжками. Замерев на сотую долю секунды на краю, привстала на кончики пальцев, вскинула вверх сильные, загорелые руки и, шумно бултыхнувшись в воду, поплыла.

Сьюзен поспешила стащить джинсы, трусы и майку и, оставшись в одной кепке, бросилась к бассейну.

Эта чертова штуковина мешала бежать, попадая между ног. Она нагнулась, взяла ее в левую руку. Штуковина была очень горячей и шевелилась как живая. «Тэд, — сказал она, обращаясь к ней, — сейчас мы с тобой на славу поработаем. Я знаю точно: это и есть Сью. Она сменила внешность, чтобы я ее не узнала — так научил ее этот проходимец-нейрохирург. Вперед, Тэд!»

Она подбежала к краю бассейна и выпрямилась, гордо выставив на всеобщее обозрение свой большой темно-вишневый фаллос. Девушка плыла в ее сторону, то и дело выныривая, чтобы набрать ртом воздуха. Она делала это с закрытыми глазами и потому не видела стоявшую на краю бассейна Сьюзен.

Наконец ее ноги коснулись дна. Она встала, откинула с лица мокрые темно-песочные волосы, открыла глаза.

— Привет, малышка, — сказала Сьюзен голосом охрипшего тенора. — Посмотри, что у меня есть. Нравится?

Она взяла двумя пальцами свой фаллос за кончик, потянула вверх, приложила к животу и отпустила.

Это было забавное зрелище, и Сью-младшая (а это была она), громко расхохоталась.

— Нравится? — обрадовалась Сьюзен. — Я еще не так могу. Ну-ка иди сюда — я ненавижу эту мокрую синюю жидкость.

Сью-младшая оборвала внезапно смех и спросила:

— Ты тот самый тип, которого привезла из Танзании эта старая дура Джонсон? Но почему тогда ты белый?

— Это мимикрия, — сказал Сьюзен. — Сегодня мне захотелось быть одного цвета с тобой. Завтра я могу стать черной женщиной.

— Фантастика! — воскликнула Сью-младшая, вылезла из воды и, не спуская глаз с фаллоса Сьюзен, медленно к ней приблизилась. — А он у тебя работает или игрушечный? — спросила она. И добавила, нисколько не смущаясь: — Можно мне потрогать?

— Можно, — сказала Сьюзен. — Ты первая женщина, которой я позволяю потрогать мой новый фаллос.

— Надо же, какая честь. — Сью-младшая взяла фаллос в обе руки и стала рассматривать со знанием дела. — Похоже, он у тебя на самом деле новый. А еще мне кажется, он сшит из кусочков. А где твой старый фаллос?

И она подняла на Сьюзен свои насмешливые зеленые глаза.

— Это секрет. Но я открою его тебе, если ты откроешь свой. Идет?

— Идет. Только давай сядем под тент — здесь уж больно жарко, — предложила Сью-младшая и направилась к пестрому зонтику, под которым стояли два пластмассовых кресла.

— Чур, сперва я спрошу про твой секрет! — воскликнула Сьюзен. Она села в кресло и положила ногу на ногу. Фаллос встал торчком, и Сью-младшая прыснула со смеху. — Ты видела фаллос этого… нейрохирурга Эдварда Тэлбота?

— Моего братца, что ли? А зачем мне смотреть на его штуковину? Других, что ли, мало? — искренне удивилась Сью-младшая. — Ну, предположим, видела — он иногда купается голый в бассейне. Он чокнутый немного, наш Тэдди, а так в общем ничего. По-моему, он все еще девственник. Ну, да это не мое дело. Теперь давай выкладывай свой секрет.

Сьюзен молчала, усиленно соображая.

— Эй, ты же обещал. — Сью-младшая подтолкнула этого странного типа под локоть. — Так куда же делась твоя старая игрушка?

— Я подорвался на мине, и ее разнесло в клочки, — говорила Сьюзен, закрыв глаза и чувствуя с облегчением, что она наконец-то стала настоящим Эдвардом Тэлботом — духовно, физически и во всех других, каких только возможно, отношениях. — Это была немецкая мина.

— Бедняжка. — Сью-младшая протянула руку и погладила Сьюзен по плечу. — А новый у тебя нормально работает? — серьезно спросила она.

— Так ты говоришь, у этого нейрохирурга еще не было женщин? Это правда?

Сьюзен открыла глаза и с нескрываемым интересом уставилась на Сью-младшую.

— Похоже, что правда. Хочешь, спросим у него? Вон он идет купаться.

Сьюзен вскочила и подпрыгнула вверх на целый метр, что окончательно убедило Сью-младшую в том, что этот тип и есть та самая диковинка, привезенная миссис Джонсон из Танзании.

— Я убью этого ублюдка! — взвизгнула Сьюзен и издала боевой клич в регистре колоратурного сопрано. Она кинулась было наперерез Тэду, но вдруг, споткнувшись обо что-то, растянулась лицом вниз на траве и застыла в этой позе как мертвая.

— Эй, вставай, что же ты… — Сью-младшая наклонилась над ней и увидела ручеек крови, вытекающий из-под левой ляжки. — Тэд! — окликнула она брата. — Скорее сюда! Кажется, этот тип повредил свой новый фаллос. Бедняжка. Господи, да сколько же крови… — Она попыталась перевернуть Сьюзен на спину, и когда ей наконец удалось, громко вскрикнула и в ужасе отшатнулась.

Фаллос сломался пополам, и из него торчали неровные обломки пластмассовой трубки.

Детство Синтии Маклерой прошло в одном из больших южных поместий, помнящих о войне Севера с Югом. Она была романтична и темпераментна от рождения. К тому же ей рано попался в руки роман Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Прочитав его за один день и ночь — Синтии было в ту пору двенадцать — она мгновенно вообразила себя Скарлетт О’Харой, а обширное поместье отца называлось мысленно не иначе как «Тарой».

Их сосед, прыщавый балбес Томми Голдсмит, сын банкира, оказался вовлеченным в эту пышную постановку знаменитого романа, где ему отвели роль Эшли Уилкса. Он об этом не догадывался, но с удовольствием целовался в залитом лунным светом саду со своей очаровательной, взрослеющей не по дням, а по часам соседкой.

Южная кровь начинает закипать раньше крови северной, однако за Синтией следили в оба. До поры, до времени, разумеется. В частном женском колледже в Атланте, где девушка проучилась пять лет, преподавали исключительно старые девы и ветхие мумии, лет эдак пятьдесят назад бывшие существами мужского пола.

Зато здесь можно было без помех мечтать об Эшли-Томми и представлять его таким, каким он, разумеется, не был и не мог быть.

В то лето Синтии исполнилось семнадцать. В ее жилах текла капля креольской крови, жар которой не смогли охладить несколько пинт холодной крови выходцев из Глазго, Шотландия. Она изнемогала от любви к своему Эшли, которого не видела почти два года — он учился в Далласком техническом колледже, а на каникулы ездил по делам отца в Европу.

Семейство Маклероев устраивало самое настоящее барбекю[40]. Это была идея матери Синтии, очаровательной Луизы Маклерой, обожавшей наряжаться в парижские туалеты и твердить при этом, что она до мозга костей дочь старого плантаторского Юга.

Синтия не могла позволить себе надеть платье, которое было на Скарлетт О’Хара в момент ее знакомства с читателем, — мода середины прошлого века была нелепой и невыигрышной для красивой молодой девушки, а потому Синтия вырядилась в широченные, тоже зеленые и тоже в цветочек, брюки из жоржета и такую же блузку, под которой был узенький лифчик телесного цвета. Она уже разговаривала по телефону с Томми и даже видела его из окна своего «ягуара», подаренного родителями по случаю окончания колледжа. Правда, издали и со спины.

Сейчас Синтия сидела в качалке под цветущим кизиловым деревом и лениво следила за приготовлениями к празднику.

— Привет, Син, — услышала она мужской голос и вздрогнула. — О, да ты стала настоящей красавицей.

Из-за ее спины появился высокий юноша в белой батистовой рубашке с жабо и кремовых бриджах.

— Эш… Томми! — воскликнула она и, вскочив, бросилась к юноше. — Как я рада!

— Моя прелесть, если ты думаешь, что я Томми Голдсмит, ты здорово заблуждаешься. Этот увалень вряд ли сумел бы засунуть в мои бриджи даже одну свою жирную ногу. Но если ты собралась меня поцеловать, я не возражаю. — Он заключил девушку в объятья и, прежде чем она успела прийти в себя, расжал ей губы языком и проник им глубоко в рот, почти до самого горла. — Нравится? — спросил он, слегка отстранившись и глядя в ее потемневшие от наслаждения глаза. — Томми так наверняка не умеет. Может, прокатимся на моей рыжей Львице? Или ты предпочитаешь свой желтый «ягуар»?

Синтия не помнит, как очутилась на спине лошади. Она зацепилась за что-то широкой жоржетовой штаниной и разорвала ее до самого бедра. Это привело незнакомца в неописуемый восторг, он прижал девушку к себе, и они понеслись галопом через старый парк.

Он целовал ее в затылок, уши, шею, при этом умело управляя лошадью. Потом Синтия почувствовала, как его горячая ладонь проникла в глубь ее блузки, рывком сорвала ненавистный лифчик и…

Она закрыла глаза и в изнеможении откинулась ему на грудь.

— Потерпи, малышка, — шепнул он ей на ухо. — Я знаю тут один домик… Там есть чистые простыни, шампанское и все необходимое для такой принцессы, как ты. Потом мы обязательно попробуем в седле и на ходу. Но сейчас у нас ничего не получится.

Они провалялись в постели дотемна, и Синтия даже забыла про то, что ее могут хватиться на празднике. Домик стоял в таком же старом парке, как и их, и был далеко от жилья.

— Ты умница, Син, — обычно девчонки дрожат за свою так называемую невинность. А потому заслужила услышать правду. — Он лежал сверху, нежно лаская кончиком фаллоса губы и вход в ее вагину. — Меня зовут Арчи Гарнье. Я — сын того самого Гарнье, который соблазнил твою тетку и бросил умирать в грязном отеле в Нью-Орлеане.

— Какое это имеет значение? — прошептала Синтия, прерывающимся от восторга голосом. — Теперь мне все равно, кто ты. Я изменила Эш… Томми, но я ни о чем не жалею.

— Верно. Не стоит. Если ты не струсишь, нас еще ждет много приключений. — Он нежно вошел в нее, с каждым толчком доставляя все больше и больше наслаждения. — Ты замечательная малышка. И это счастье, что ты досталась мне, а не этому идиоту Томми. Уж кто-кто, а он бы сумел навсегда отбить у тебя охоту к сексу. — Арчи нежно покусывал ее набрякшие соски, время от времени совершая плавные круговые движения тазом. — У тебя там горячо, как в пылающем камине. Чудесная мне досталась девочка. Но ты не говори им ничего, слышишь? Продолжай играть в любовь к этому толстозадому кретину Голдсмиту. Но только играть, ясно? — Он привстал, оперевшись на вытянутые руки, и пристально посмотрел ей в глаза. — Если ты позволишь ему воспользоваться тем, что я в тебе пробудил… — Он резко качнул бедра, и Синтия вскрикнула от острой боли. — Смотри. Это всего лишь предупреждение. — Он лег на нее всем телом и, продолжая плавно вращать бедрами, поцеловал долго и нежно.

…Она сказала дома, что заблудилась. Оба родителя были пьяные. Гости разбрелись по парку. Томми Голдсмит таскался за ней по пятам, с глазами глупой преданной собаки. Она вытащила из вазы большую розу, швырнула ему в лицо и показала язык. Кто-то захлопал в ладоши.

— Я проголодалась, — говорила Синтия, рвя зубами жирный кусок теплой свинины и запивая его кокой. — Знали бы вы, как я проголодалась…

Ее тело оставалось загадкой для нее самой. Были дни, когда она, горя нетерпением удовлетворить свое желание бесконечно отдаваться Арчи, едва могла дождаться условного часа. Подскакивала температура, мутился рассудок. Арчи догадывался о ее состоянии в ту самую минуту, как она появлялась. В такие дни он был слегка насмешлив, даже ироничен, и не спешил удовлетворить ее желание.

— Детка, а у тебя нет случайно черной крови? — как-то поинтересовался он, держа Синтию на коленях и играя ее обнаженной грудью. — Черные женщины воспламеняются от одного взгляда на мужчину и готовы отдаться ему хоть на крыше автомобиля. Ну что ты так ерзаешь по моим штанам? Ты уже успела меня намочить. Из тебя горячий фонтан бьет…

Когда Арчи наконец овладевал ею, она лишалась на мгновение рассудка, а потом начинала громко кричать, и он зажимал ей ладонью рот.

Бывали дни, когда Синтия, проснувшись, вдруг вспоминала свою чистую святую любовь к Эшли-Томми Голдсмиту и оплакивала ее горькими слезами. В такие дни она появлялась в домике в старом парке с опозданием, и нетерпением горел уже Арчи. Она искренне не хотела его, но ей нравилось, как он ее раздевает, как рвет пуговицы и крючки, как шарит ладонями по прохладному бесчувственному телу. А она все продолжала думать об Эшли, о том, как мечтала о нем в пансионе, об их пышной свадьбе…

— Я схожу от тебя с ума, малышка, — шептал в такие минуты Арчи. — Ну скажи, что происходит в твоей красивой головке?

Почему ты сегодня так холодна? Син, это ты или твой двойник?..

Она молчала, глядя на Арчи странным отчужденным взглядом. Наконец он сдергивал с нее трусики и припадал жадным ртом к лону, раздвигал горячим языком губы, покусывал клитор. Синтии было очень приятно, но импульсы наслаждения оставались в нижней части тела. Ей казалось, они застревают, наткнувшись на солнечное сплетение. Голова оставалось безучастной к тому, что творилось с ее плотью. Она думала об Эшли… Об Эшли, а не о Томми Голдсмите. У этого Эшли теперь не было лица, он был бестелесный дух, ветер, шуршащий листьями платана под окнами ее спальни, утренний туман над лугом…

Арчи, все больше и больше возбуждаясь ее равнодушием, покрывал поцелуями тело Синтии, проводил кончиком фаллоса по внутренней стороне ее бедер. Наконец хватал ее на руки и нес за дверь, возле которой уже нетерпеливо била копытом его Львица. Сквозь листву деревьев проглядывали звезды, воздух звенел колоратурными руладами цикад. Арчи сажал Синтию на спину Львице, лицом к себе. Лошадь радостно ржала и неслась галопом по проселку. Арчи на ходу овладевал Синтией, при этом не выпуская из рук поводий…

Вспоминая об этом по ночам в своей постели, Синтия вскрикивала от восторга. Воспоминание было острее ощущения, испытываемого в реальности, хотя и тогда наслаждение было очень сильным. Но сейчас она видела себя и Арчи со стороны. Видела хрупкую темноволосую девушку, полностью отдающую свое тело во власть сильного красивого мужчины. Это было так романтично. Ей бы хотелось вот так же скакать с Эшли…

Однажды за обедом Мейсон, старший брат, упомянул в разговоре Арчи Гарнье, и Синтия навострила уши. Брат рассказывал о том, что на вечеринке, то есть попойке, у его друга Чарльза Бартоломью, девицы купались в бассейне абсолютно нагими. Это была идея Арчи Гарнье.

Синтия почувствовала, что начинает краснеть, и, чтобы справиться со смущением, решила поддержать разговор.

— Ты говоришь о том самом… Арчибальде Гарнье, отец которого соблазнил мою тетку и бросил умирать в грязном отеле в Нью-Орлеане? — спросила она, пытаясь придать своему лицу выражение полнейшей невинности.

— Какую тетку? — Луиза Маклерой вскинула на дочь большие, вечно отсутствующие (где — знали многие, однако это был вполне благопристойный и даже красивый роман) глаза. — Разве у тебя есть тетка?

— Была, — пролепетала Синтия, — но этот Гарнье…

— Я не знаю никакого Гарнье, — заявила Луиза Маклерой. — Я родилась и выросла в здешних краях, но ни о каких Гарнье ничего не слыхала.

— Значит, я что-то перепутала, — пробормотала вконец сбитая с толку Синтия и опустила глаза в вазочку с мороженым.

— Ты знаешь этого Гарнье? — спросил у сестры Мейсон. — Я бы не советовал тебе поддерживать с ним знакомство. Грязный тип, хотя и очень веселый компанейский парень. Он гостит у Крауфордов — учится вместе с Хью в Йеле. Думаю, после его отъезда кое-кто из горничных Бена Крауфорда почувствует себя в интересном положении.

— Что ты несешь! — воскликнула Луиза Маклерой и возвела к потолку террасы свои искусно подведенные лазурью с блестками глаза. — Насколько я помню, у Бена Крауфорда все до единой горничные черные. Неужели мужчина способен… любить чернокожую девушку?

— Тетя Луиза, ты живешь в мезозойской эре! — воскликнула Диана, кузина по отцовской линии. — Посмотри, даже у нас, на Юге, полным-полно черных проституток, не говоря уж о Нью-Йорке и Западном побережье. Белые мужчины считают их замечательными любовницами. Я читала в последнем «Пентхаузе», что их вагина обладает способностью сжиматься.

— Диана, ты забыла, где находишься! — негромко, но достаточно возмущенно воскликнула Луиза Маклерой. — Тем более Син еще совсем ребенок…

Синтия не спала всю ночь. Сейчас она хотела Арчи как никогда раньше, но она так страдала. Ведь в ее сознании образ красавца-плейбоя Арчи Гарнье уже почти успел слиться с романтически неземным обликом Эшли Уилкса. И если она могла представить Эшли, занимающегося любовью со Скарлетт О’Хара в седле скачущей во весь опор лошади, но уж никак не могла вообразить его, задирающего подол юбки темнокожей горничной Бена Крауфорда.

Она решила не пропускать очередного свидания, хоть и поверила тому, что сказал про Арчи брат, безоговорочно и даже удивилась, как не догадалась об этом раньше. Теперь она припоминала кое-какие его фразы, и то, что однажды от него пахло дешевым жасминовым одеколоном, которым пользуются черные, и что заметила у него как-то на шее кровоподтек, он же рассмеялся и сказал, что это ее, Синтии, зубов дело. Нет, она не могла сделать это даже в экстазе, зато черные слуги в их доме часто ходят с такими же кровоподтеками на шее и плечах.

— Син, ты сегодня слишком серьезная, — сказал Арчи, целуя ее живот и бедра. — Может, у тебя неприятности? Скажи мне.

— Родители догадались, — сказала Синтия. — Приперли меня к стене, и я во всем призналась. Только ты мне соврал про тетку и моего отца.

— Ну да, мне в тот момент не хотелось, чтобы ты им про меня рассказала. Я думал, у нас с тобой на несколько дней.

— А разве это не так? — удивленно спросила Синтия. — Скоро кончится лето, а с ним и наша… любовь.

— Ты ошибаешься, малышка. Она только начинается. Дело в том, что я… Ну да, я собираюсь просить у мистера и миссис Маклерой твоей руки.

— Неужели? — Синтия усмехнулась. — О, я польщена. Только ты зря считаешь, будто у нас на Юге судьбой девушки распоряжаются ее родители. — Она злорадно усмехнулась. — Полагаешь, из меня получится хорошая жена?

— Изумительная. Жена моей мечты.

И он принялся покрывать ее тело страстными поцелуями.

«Скарлетт О’Хара, напрягись и не верь ни одному слову этого подонка, — велела себе Синтия. — Иначе… Черт, он трахал этих черных потаскух, а теперь хочет на мне жениться. Потому, что я богата».

— У меня есть идея. — Синтия приподняла от подушки голову и, сощурив глаза, внимательно посмотрела на Арчи. — Послезавтра у Дианы день рождения. Будет праздник с танцами и фейерверком. Я пришлю тебе приглашение. Идет? Там мы и объявим о нашей помолвке. А сейчас мне пора. — Она сбросила с себя его руки, вскочила и быстро оделась. — Нас не должны застать в таком виде. Я не какая-нибудь чернокожая девка, которая привыкла подставлять свою грязную дырку всем подряд.

Она послала ему с порога воздушный поцелуй, держа за спиной дулю, и ускакала на своем Эфиопе.

— Томми, если ты мне друг… Понимаешь, мне нужна от тебя небольшая услуга.

Минуту назад Синтия подъехала к дому Голдсмитов на своем желтом «ягуаре», резко затормозив, выскочила из машины и взбежала по ступенькам на большую увитую розами террасу. На ней было прозрачное «миди» алого шелка и широкополая шляпа из рисовой соломки с длинным желтым шарфом вокруг тульи. Томми держал в руках хлыст и уздечку — он собрался совершить вечернюю прогулку верхом.

— Син, конечно я тебе друг, — пробормотал юноша, пытаясь вобрать под ребра обтянутый желтой майкой довольно круглый живот. Эта девушка ему очень нравилась, и он даже пытался за ней ухаживать, но она не позволяла себе почти ничего, даже уклонялась от дружеских поцелуев. Недотрога. Что ж, в наш порочный век, думал Томми, недотроги большая редкость.

— Очень хорошо. — Синтия залезла с ногами в большую белую качалку и, сорвав с головы шляпу, швырнула ее на пол. — Послезавтра у моей кузины Дианы день рождения, — сказал она, раскачиваясь в качалке так, словно собралась взлететь.

— Да. Мы получили приглашение. Я обязательно буду, — вежливо сказал Томми. — Вот только не знаю, сумеет ли отец поспеть…

— Это не имеет никакого значения, — нетерпеливо перебила его девушка. — Я хочу, чтобы мы объявили там о нашей помолвке.

— Помолвке? Син, но ведь я… ты…

Она окинула его насмешливо-презрительным взглядом.

— Не бойся, это будет ненастоящая помолвка. Вернее, она будет настоящей, но ты ее через несколько дней разорвешь, потому что узнаешь о моей измене.

— Син, ты сошла с ума, — лепетал Томми, переминаясь с ноги на ногу и в конце концов догадавшись сесть в белое плетеное кресло.

— Нет! — Она остановила качалку, вскочила, высоко оголив стройные загорелые ноги, и, сорвав розу — она при этом больно уколола палец и кровь закапала на белые мраморные плитки пола, — засунула за декольте своего платья. — Я уже договорилась обо всем с моими родителями. Я сказала им, что мы с тобой любовники и что я забеременела.

— Син, но ведь это…

— Без тебя знаю, что это дичь. Кто-кто, а ты, прежде чем трахнуть меня, загодя запасся бы презервативами. Представляешь, они поверили. Не бойся, я, к счастью, не беременна, хоть у меня и есть любовник. Что ты уставился на меня, как индюк на повара? У тебя что, никогда не было подружки?

— Син, но ведь ты… ведь это разные вещи. Я мужчина, и я могу…

— Ну и дурак, что так думаешь. Женщина тоже может. Неужели тебе понравилось, если б твоя будущая жена оказалась в постели глупой телкой?

Она смотрела на него и улыбалась откровенно насмешливо и дерзко. Она была так красива и желанна, что у Томми слегка закружилась голова.

— Ладно, Син, пускай будет по-твоему. Но, может, ты скажешь мне, кто твой… любовник?

— Разве для тебя это имеет какое-то значение? — Синтия на секунду нахмурилась. — Да, кстати, ты знаком с Арчибальдом Гарнье? Ну, тем типом, что гостит у Крауфордов? — с напускной небрежностью спросила она.

— Да. — Томми почему-то смутился. — Только он не гостит у них. — Это скрывают, но его взяли летним гувернером к этому сорванцу Майку, который не успевает в школе почти по всем предметам.

— Гувернером? Ты это точно знаешь? — Синтия почувствовала, что у нее подкашиваются ноги.

— Мне Хью так сказал. По секрету, разумеется. Он говорит, родители этого Гарнье держат в Нью-Орлеане бензоколонку. Парень учится в Йеле, но ему оплачивает учебу какой-то благотворительный фонд. Похоже, он очень гордый, а потому они выдают его за друга Хью. Знаешь, мне кажется, он хотел бы втереться в… Ну нет, это было бы слишком — эта толстушка Эйлин Крауфорд с пухлой чековой книжкой и красавчик Арчибальд Гарнье с голым задом. Про такое уже даже кино не делают. Хотя он бы, наверное, и не прочь заарканить эту сову под венец. Я как-то встретил их в баре Уэйкроссе. Два голубка, да и только. Не думаю, чтобы он уже успел ее трахнуть… — Томми покраснел. — Прости, Син, — пробормотал он, — я только хотел сказать…

— Я все поняла, Томми. — Она вдруг подскочила к нему и быстро поцеловала в губы. — Спасибо тебе. Ты настоящий друг.

Желтый «ягуар» лихо рванул с места.

План мести был разработан Синтией исходя из того, что Арчибальд Гарнье был если не богатым, то по крайней мере состоятельным человеком. Но только не сыном владельца бензоколонки. Не бедным студентом, чья судьба зависит от милости благотворительного фонда. Ни тем более гувернером. А потому этот план если и годился, то только частично. Ведь до этого проходимца наверняка ничего не дойдет, когда он узнает о ее, Синтии Маклерой, помолвке с Томасом Голдсмитом. Расстроится на каких-нибудь десять минут, потом распушит хвост перед этой толстой дурой Эйлин. Может, там у него что-то и выгорит — такую образину, как Эйлин, впору выставлять в пыльной лавчонке в гетто для чернокожих и белых голодранцев.

Синтия напилась еще до того, как огласили их помолвку с Томми Голдсмитом. Однако она заметила, как вздрогнул Арчи Гарнье — он стоял напротив нее с бокалом шампанского в руке, улыбался ей то и дело и несколько раз пытался подмигнуть. Теперь его лицо превратилось в застывшую маску.

— Поздравляю, — сказал он, склонившись над ее рукой. — И добавил шепотом: — Отныне я спокоен за вас, мэм.

От прикосновения его горячих пальцев у Синтии на мгновение сжалось сердце, но она тут же представила, как Арчи задирает юбку Сарре, старшей горничной Крауфордов, этой толстогубой девице с черно-лиловой кожей, как заваливает ее на землю…

— О да, мой будущий муж очень богат, — сказала Синтия. — К тому же он настоящий южанин, и если ему захочется мне изменить, он найдет для этой цели белую проститутку.

Потом Синтия ходила от одной группы гостей к другой, без Томми, разумеется, но с бокалом коктейля в руке и, вихляя бедрами, весьма недвусмысленно улыбалась мужчинам и поглаживала по бедрам женщин.

Толстушку Эйлин Крауфорд она знала с детства. Та вечно приставала к ребятам, чтобы поиграли с ней или покатали на пони, а потом, когда подросла, чтоб сводили на танцы. Почти все от нее делали ноги.

Синтия подошла к Эйлин, наряженной в трехступенчатое платье в крупный горошек. Похоже, она еще раздалась с тех пор, как Синтия видела ее прошлым летом. Правда, в глазах двоилось от коктейля.

— Эйли, голубушка. — Она повисла на плечах у толстушки, щекоча своим разгоряченным дыханием ее аккуратное розовое ушко с бриллиантовой капелькой-сережкой. — Как ты думаешь, у этого Арчи… как его… ну того, что у вас гостит, водятся деньги?

— Понятия не имею, — пробормотала Эйлин, смущенно отводя глаза. — Он… я его почти совсем не знаю. Хью считает, он… далеко пойдет.

— В этом я нисколько не сомневаюсь. — Синтия пьяно хихикнула и нарочно наклонила стакан с коктейлем таким образом, чтобы несколько капель холодной темно-красной жидкости капнуло на молочно белую грудь Эйлин. — Прости, голубушка. Понимаешь, мы с этим типом только что… Ну, словом, он трахнул меня, и мне оч-чень это понравилось. — Для пущей выразительности Синтия вильнула бедрами и провела левой ладонью между ног. — Потрясающий чувило. Представляешь, у него оказался такой длинный сучок, что я думала, он насадит меня на него, как свинью на вертел. Так вот, мне после этого пришло в голову, а что, если послать к черту этого толстозадого Томми и…

Эйлин смотрела на Синтию так, словно та была ядовитой змеей, встретившейся на узкой тропинке.

— Думаешь, не стоит этого делать? — как ни в чем не бывало спрашивала Синтия. — Но, понимаешь, я еще никогда не встречала таких сучков. Хотя, правда, можно выйти замуж за Томми, а этого Гарнье взять в дружки. Что с тобой, Эйли? — поинтересовалась она самым невинным тоном. — Тебя шокирует мой язык? Прости. Понимаешь, мне больше не с кем посоветоваться — все эти дебилки школьного возраста видели секс только по видику, ну а замужние забрюхатели раньше, чем успели распробовать, что к чему. Тут такое дремучее болото… — Синтия пошатнулась по-настоящему и с трудом удержалась на ногах. — Придется посоветоваться с твоим братцем.

Она повернулась и обвела взглядом лужайку, на которой стояли покрытые пестрыми льняными скатертями столики, плетеные стулья, диваны-качели. На одном из них восседал Хью Крауфорд. Он со вкусом обгладывал бараньи ребра, запивая красным вином из пластмассового стакана.

— Привет, Хью. — Синтия остановилась перед ним таким образом, что их колени соприкоснулись. — Только прекрати раскачиваться — у меня совсем поплывет голова. Можно под твое крылышко?

— Садись, малышка. — Хью швырнул обглоданные кости и пустой стакан в большой бак слева и, схватив Синтию за бедра, притянул к себе и поцеловал в губы. Она тут же вытерла их ладонью — не хватало, чтобы они тоже провоняли бараньим жиром, — села рядом с Хью, положила ему голову на плечо и закрыла глаза.

— Только не раскачивай эту штуковину, — шептала она, — иначе я испачкаю всю лужайку.

— Малышка накачалась с горя или от радости? — поинтересовался Хью, крепко прижимая девушку к себе. — А где Томми? Он не надает мне по шее за то, что я лапаю его будущую жену?

— Нет, Хью, не бойся — мы с Томми всего лишь друзья детства. Но наш брак будет очень прочным и верным. — Синтия всхлипнула. — Потому что только друзья детства могут простить друг другу то, что не простит никто другой.

— Ты в чем-то провинилась перед Томми, Син? — спросил Хью, пытаясь заглянуть девушке в глаза. — Может, тебе стоит исповедоваться в этом еще одному другу детства?

— Мне стыдно, Хью. Тем более теперь, когда я узнала… — Она всхлипнула погромче и, положив голову на грудь Хью, крепко к ней прижалась.

— Что ты узнала, малышка? — с нескрываемым интересом допытывался Хью. — Что-то страшное и романтичное? Вы, девчонки, такие романтичные дурехи. Вот и Эйлин вбила себе в голову… — Он вдруг замолчал и внимательно посмотрел на Синтию. — Син, о чем вы только что говорили с моей сестрой?

— Я не имею права выдавать чужие тайны. Тем более тайну своей лучшей подруги. — Синтия горестно вздохнула. — Прости меня, Хью.

— Какие могут быть тайны между братом и сестрой? — Хью взял голову девушки в свои ладони и сказал: — Ну-ка говори, что это за тайна?

— Хью, не тряси меня так. И вообще мне больно, — захныкала Синтия.

— Тогда говори. Ну же.

Он смотрел на нее серьезно и даже немного сердито.

— Я… толком ничего не поняла. Но, кажется, твой друг Ар… Арчи Гарнье хочет на Эйли жениться. Она в него влюблена как…

Хью резко встал, а Синтия осталась на мягком диване, совершавшем отвратительно плавные движения под своим голубым в белых цветах пластиковым потолком.

— Черт! — сказал он и стиснул кулаки. — Я знал, что идиотка обязательно втюрится в этого хитрого койота с большими яйцами. — Он наклонился, взял Синтию за обе руки и помог ей встать. — А эта дура не сказала, между ними было что-нибудь, кроме слюнявых поцелуйчиков?

Синтия плакала настоящими слезами. Она вдруг вспомнила домик в пустом старом парке, свое появление на пороге, взгляд Арчи, как сильный разряд тока… Она тогда еще не знала, что он ведет двойную игру. Глупая романтичная идиотка. Она оплакивала сейчас не потерю Арчи и даже не то, что ему удалось так долго делать из нее дуру — Синтия Маклерой знала интуитивно, что больше никогда в жизни не будет так безоглядно счастлива. И в этом виноват только Арчибальд Гарнье.

— Она не сказала. У нас с ним было… Все было. И он хотел на мне жениться. Но я… я ему отказала.

— Ты настоящая южанка, Син. — Хью чмокнул ее в губы и мягко потрепал по щеке. — Не волнуйся, я отомщу за тебя. Ведь это я виноват, что этого Гарнье приняли здесь не как лакея, а как моего друга. Дерьмо! А моя безмозглая сестрица знала правду о его положении и все равно рыла перед ним копытом землю. Син, голубушка, ты больше никому не говори об этом, ладно? Надеюсь, ты Томми еще не сказала?

У Хью был озабоченный вид, и Синтия едва сдержала улыбку.

— Нет. Я и Эйли об этом не сказала. Мне так стыдно, Хью. Я сваляла настоящую дурочку.

— Ты не виновата, Син. Но этот негодяй за все мне заплатит.

— Хью, прошу тебя, не надо. Мне…

— Тебе его жалко?

Хью смотрел на девушку слегка прищуренным насмешливым взглядом.

— Да. Он… мне казалось, я люблю его, — прошептала она.

— Таких, как этот Гарнье, любить нельзя. Ты ошиблась, Син. Томми не должен ни о чем знать.

Что было дальше, Синтия плохо помнит. Кажется, она рыдала на груди у Томми, потом поливала из бутылки с шампанским огромный торт в форме их дома и все умоляла кого-нибудь поднести к нему зажигалку. «Тара» должна сгореть дотла, — твердила она. — Скарлетт О’Хара хочет переселиться в Европу. Здесь стало скучно. Мейсон, — приставала она к брату, — ты должен драться на дуэли за честь своей сестры. Ты дорожишь честью своей сестры-южанки?..»

На следующий день Маклероям нанес визит шериф Бенджамин Макгаверн. Он о чем-то долго беседовал на террасе с отцом Синтии. Потом служанка принесла им виски со льдом, и они позвали Луизу.

— Син, детка, завтра мы улетаем в Европу, — сказала Луиза дочери, когда та, шатаясь и держась за голову, спускалась по лестнице из своей спальни.

— Да, мама, — покорно сказала она. — Я видела из окна машину шерифа. Что-то случилось?

— Ничего особенного. Этот, как его… Гарнье напился до чертиков и решил устроить скачки с препятствиями. Бедняжка Львица сломала правую переднюю лодыжку и теперь вряд ли сумеет…

— А он? — нетерпеливо перебила мать Синтия и ощутила вдруг острую боль в затылке.

— Он сломал шею. К несчастью, это произошло на нашей земле, а этот Макгаверн такой зануда. Но Крауфордам повезло еще меньше: им предстоит ответить на кое-какие вопросы окружного прокурора, ведь этот самоубийца провел у них все лето. Зачем, спрашивается, садиться в седло, если не умеешь управлять лошадью? Син, не бери с собой ничего — все купим в Риме.

— Я должна видеть его, — сказала стоявшему у дверей морга охраннику подъехавшая на такси девушка в джинсах и темных очках в массивной оправе. — Он мой родной брат.

— Мисс, вам придется поговорить с сержантом. У вас имеются какие-нибудь документы?

— Я потеряла водительские права, а кредитную карточку забыла дома. Я так спешила… Прошу вас, пустите — ведь мы с Арчи были близнецами.

…Она обратила внимание на большой кровоподтек на его левой скуле. Быстрым резким движением сдернула простыню. Ни единой царапины на теле. Пенис сморщился и стал похож на шею общипанного гуся. Ее чуть не вывернуло, и она на мгновение отвернулась.

— Ваши родители… Они против вскрытия, — слышала она голос сержанта. — Окружной прокурор… по телефону… Они сказали… католики… Душа не попадет в рай, если произвести вскрытие.

Когда сержант отошел, Синтия достала из кармана маленькие ножницы и, нагнувшись, быстро чикнула ими над ухом мертвого Гарнье. У нее в руках остался блестящий темно-каштановый завиток волос.

— Я не увижу своих родителей, — сказала она, обращаясь к сержанту, провожавшему ее к выходу. — Прошу вас, не говорите им, что я здесь была. У нас последнее время, как бы это сказать, довольно напряженные отношения. Понимаете, я вышла замуж за человека, которого… Словом, они мне этого не простили. Как вы думаете, Ар… Арчи умер своей смертью?

— Его убила взбесившаяся лошадь, мисс. Лошадь, к сожалению, к суду не привлечешь. Однако… — Он вдруг замолк и глухо кашлянул в кулак. — Ваш брат любил женщин?

— Нет. Насколько мне известно, он был гомосексуалистом. Но родители вряд ли об этом догадывались. Когда-то у нас с ним были очень доверительные отношения.

Она села в такси, и сержант взял под козырек.

«Как хорошо, что догадалась надеть темные очки, — думала Синтия, откинувшись на спинку сиденья. — Женщина устроена так, что не может до конца контролировать свои эмоции…»

На пляже в Ницце они случайно столкнулись с Бернардом Конуэем — когда-то давно он ухаживал за Луизой Астуриас, и старый Джек Конуэй одно время всерьез верил в то, что у его младшего сына хороший вкус и отменный нюх. Однако дальше помолвки дело не пошло, хоть Луиза даже сумела не разочаровать Бернарда в постели. Они остались друзьями. И сейчас искренне обрадовалась встрече.

— Она могла бы быть моей дочерью, не так ли? — сказал Бернард, окинув заинтригованным взглядом успевшую хорошо загореть Синтию, и едва заметно подмигнул Луизе. — Ну а ты, если и изменилась, то разве что еще больше похорошела. И это вовсе не комплимент — я уже слишком стар для того, чтобы делать их молодым женщинам.

— Ты неисправимый шутник, Берни. — Луиза счастливо улыбалась. На ней был черный с белыми полосками и кубиками купальник, и она возблагодарила Всевышнего за то, что всю последнюю неделю обходилась на обед салатом из авокадо и молодых побегов бамбука, который запивала разбавленным минеральной водой вином. Бернард был не из тех мужчин, которых можно взять и вычеркнуть из памяти. К тому же, насколько ей было известно, он все еще холост. Ну а Син пора замуж — в ней так и бурлит эта дьявольская испанская кровь.

— Мечусь по всему свету, — рассказывал Бернард, потягивая «гибсон»[41]. Они сидели втроем на террасе бара с чудесным видом на белоснежный город под ослепительно ярким солнцем. — Отец постепенно отдает все дела мне. — Он грустно усмехнулся. — Когда-то прятался от дел, предпочитая им развлечения, теперь же… О Господи, в этом мире развлечений все так удручающе однообразно. От удачной сделки чувствуешь по крайней мере удовлетворение и на какой-то момент считаешь себя гигантом бизнеса. К тому же тут все зависит от тебя. В любви же… — Бернард закрыл глаза и тряхнул головой, словно пытаясь освободиться от какого-то наваждения, — в любви от тебя ровным счетом ничего не зависит. Ты пьянеешь от счастья, теряешь голову, делаешь глупости. Непоправимые глупости. В бизнесе всегда есть возможность что-то исправить. В любви непоправим даже самый маленький промах. В любви…

Бернард замолчал и стал барабанить пальцами по скатерти.

Синтия исподтишка наблюдала за этим красивым моложавым мужчиной. Он понравился ей с первого взгляда. В нем была самоуверенность (эта черта очень привлекала ее в мужчинах) и в то же время какая-то растерянность (в знакомых ей мужчинах ничего подобного она пока не наблюдала). Это было странное сочетание. Оно ее возбуждало. Она подумала о том, что могла бы отдаться ему хоть сейчас.

— Не могу поверить в то, что Бернард Конуэй, ночной Ковбой Берни — помнишь, тебя называли так за любовь к верховым прогулкам при луне? — мог проиграть хотя бы один сет в любви, — сказала Луиза, красиво поиграв большими глазами. — Хотела бы я взглянуть на ту, которой удалось его выиграть и попросить у нее несколько советов. Надеюсь, это не голливудская куколка, о которой газеты писали как о секс-бомбе двадцать первого века? Говорят, она превратилась в настоящую нимфоманку.

— Нет, не она, — сказал Бернард и залпом осушил свой «гибсон». — Хотя из-за нее я потерял Маджи, — едва слышно добавил он. — Думаю, навсегда.

— О, да ты, оказывается, встретил femme fatale[42], — воскликнула Луиза и хлопнула в ладоши, изящно изогнув тонкие запястья. — Что, такие на самом деле водятся? Я-то думала, их выдумали бедные поэты, страдающие голодными галлюцинациями, и кинорежиссеры-наркоманы. Может, тебе повстречалась ведьма?

Бернард вдруг откинулся на спинку стула и расхохотался.

— Браво, Луиза, и ты мне поверила! Неужели ты когда-нибудь видела Дон-Жуана с рогами?

Он пригласил мать и дочь пообедать и по очереди танцевал с ними на залитой светом огромной томной луны террасе под ностальгически усталый голос Фрэнка Синатры. Потом завез Луизу в отель — она сама на этом настояла (увы, с ней путешествовал американский любовник), — а они с Синтией совершили восхитительную морскую прогулку на небольшом катере, которым Бернард очень умело управлял. К утру они стали любовниками.

Со свадьбой решили не откладывать — таково было обоюдное желание.

Синтии казалось, будто она влюблена…

Ваня спилил ветку после похорон Инги. Он сидел сейчас на ней верхом и рубил сучья, которые Игорь складывал в аккуратную кучку. Игорь не отходил от Вани все эти дни. Но они разговаривали мало — Ваня молчал в ответ почти на все вопросы Игоря.

— Зачем тебе ветка? — спрашивал теперь Игорь. — Дров у вас и так много — сам видел в сарайчике.

Ваня невозмутимо продолжал свою работу.

Он повзрослел за последние дни, похоже, даже раздался в плечах. У него был звериный аппетит, и Нонна валилась с ног, с утра до вечера хлопоча возле плиты. Мать Игоря попросила разрешения на несколько дней поселиться во флигеле, который превратила в настоящий молельный дом. Она платила за жилье и питание и не хотела слушать никаких возражений Нонны.

Игорь спал в саду на узкой железной койке под грушей. Оттуда ему было слышно, как ночами ходит по веранде Ваня.

— Ты ее любил? — вдруг спросил Игорь, усаживаясь на кучу мелких тополиных веток.

— Нет, — заявил Ваня, продолжая орудовать топором. — Женщину нельзя любить. Она всегда обманет. Не потому, что она так хочет, а потому, что не может иначе.

— Значит, ты веришь в первородный грех, — сказал Игорь.

— Я не знаю, что это такое. Но мне кажется… Да, я почти уверен в том, что женщина уже рождается на свет виноватой.

— В чем? — раздался за Ваниной спиной глуховатый голос. Толя подошел неслышно и теперь стоял, скрестив на груди руки и глядя на выгоревший на солнце затылок сына.

— Она слишком много обещает, но почти ни одно из этих обещаний не выполняет, — ответил Ваня, не отрываясь от своей работы. В таком виде эта фраза сформулировалась в нем секунду назад, хотя он размышлял о самой проблеме долгими бессонными ночами.

— А тебе не кажется, что, если бы то, что она обещает, исполнялось, на свете стало бы очень неинтересно жить? — тихо спросил Толя.

Ваня поднял голову, посмотрел вперед, на желтеющие предосенним увяданием холмы, потом сказал, поигрывая топором:

— Нет. Женщина создана для того, чтобы быть подругой мужчины, его верной тенью, матерью, сестрой. Мы все рождаемся от женщины. И мы зависим от нее всю жизнь. Как — я не могу объяснить, но я это чувствую.

Игорь смотрел на друга восхищенно и заинтригованно. Ему казалось с самого начала, будто устами этого странного парня с ним разговаривает сам Бог.

— Да, мы зависим от нее всю жизнь, но она нам ничего не должна, — сказал Толя, садясь на траву. — Мы столетиями вбивали ей в голову, будто она на самом деле нам что-то должна. Это не так. Если она делает для нас что-то, пусть делает по собственной воле. Если же она будет делать это с чувством вины перед нами, это уже называется жертвой. Тот, кто день изо дня как должное принимает от нее жертвы, превращается в конце концов в чудовище.

— Я согласен с вами! — воскликнул Игорь. — Это только Бог не требует от нас никаких жертв, но нам доставляет удовольствие приносить их ему.

— Это только так кажется. — Толя криво усмехнулся. — Она не знала, что такое добро и зло, но она и не скрывала, что не знает этого. Многие, почти все, скрывают. Если бы ее кто-то по-настоящему полюбил…

Ваня отшвырнул топор и встал.

— Пошли искупаемся, — позвал он Игоря. — Отец, прошу тебя, не пей много на поминках, — проговорил он, не глядя на Толю. — Я не верю в существование дьявола, но стоит потерять над собой контроль, и нами начинает кто-то руководить.

Он на ходу стащил джинсы и майку.

Игорь сделал то же самое.

Игорь не выпил на поминках ни капли — ему запрещала религия. Он сидел рядом с Ваней и думал о том, что, если бы не этот красивый диковатый парень, которого Бог избрал в исполнители своей воли, им с матерью еще бы досталось от Инги. Разумеется, Бог призывает к терпению и всепрощению, но каждому терпению, всепрощению тем более, наступает конец.

…Слабо зарозовел восток.

Он встал со своей похожей на гамак узкой койки, потянулся. В поднявшемся предрассветном ветре вибрировали нестройные петушиные вскрики. Игорь поднял голову, посмотрел в сторону веранды, где спал Ваня. И обомлел.

На лестнице, прислоненной к раме, кто-то стоял. Этот кто-то прижимался лицом к стеклу и смотрел внутрь веранды.

— Эй! — громко крикнул Игорь.

Ответили петухи — хором и очень тревожно. Фигура на лестнице осталась неподвижной.

Спотыкаясь о кочки, Игорь бросился к веранде.

— Ты что тут делаешь? Убирайся! — на ходу кричал он. Подскочив, сильно тряхнул лестницу.

Человек неуклюже взмахнул руками, балансируя на самой верхней перекладине лестницы, которая вдруг стала заваливаться назад. Зрелище напоминало цирк — клоун в лохмотьях, смешно копирующий акробатов.

Игорь следил глазами за тем, как падает лестница, не в силах помешать этому. Она описала медленную дугу на фоне уже заметно алеющего неба и, набирая скорость с каждой тысячной долей секунды, упала прямо на металлический бак для полива огорода. Раздался глухой удар по железу и отвратительный хруст. Стало тихо.

В окне появилось бледное лицо Вани.

— Выйди. Мне страшно, — прошептал Игорь, оседая на землю. — Он, кажется, сыграл в ящик.

…Это был человек в странной одежде, если эти лохмотья можно было назвать одеждой — пиджак без рукавов, надетый на голое тело, шерстяные красные рейтузы в мелкую дырочку. Он еще дышал. Один его глаз странно подмигивал, и из него сочилась влага. Другой казался мертвым.

— Это Костик, — сказал Ваня. — Он последнее время ходил по крыше. Ну да, это он ходил, а я думал… куницы.

— Что делать? — Игорь задыхался от волнения. Господи, ну что же делать? Ведь меня посадят в тюрьму!

— Там был… ребенок, — неожиданно отчетливо проговорил умирающий. — Дом сожгла Устинья. Маша была ведьмой. В Ингу вселился ее дух. Теперь он вселился…

Костик остановил взгляд здорового глаза на склонившемся над ним Ване и испустил последний вздох. Его тело дернулось и обмякло.

— Что я наделал, — бормотал бледный как смерть Игорь. — Я боялся, он хотел… убить тебя.

Ваня резко выпрямился.

— Эту лестницу я принес из сарайчика, чтоб спилить ветку. Если бы я не принес эту лестницу… — Он задумчиво смотрел на мертвого Костика, лежавшего на грядке с петрушкой. Он почему-то не видел в этом зрелище ничего страшного, а тем более трагичного. — Погоди, я сейчас, — сказал он и бросился к входу в подвал.

Он вернулся через минуту, которая показалась Игорю вечностью, неся под мышкой большой кусок плотной белой материи.

— Это был парус, — пояснил он. — Мы с ней один раз плавали под парусом…

Вдвоем они быстро и споро завернули тело, обвязали веревкой. Ваня легко взвалил его себе на плечи.

— Быстро отмыкай лодку, — бросил он Игорю. — Сейчас совсем рассветет, но мы успеем. Возле колонки есть якорь с цепью. Волоки сюда.

Ваня греб с такой яростью, что с ободранных ладоней на белую материю паруса капала кровь. Солнце вот-вот должно было показаться из-за горизонта, но возле противоположного берега еще клубилась спасительная темнота.

Они избавились от груза в том месте, где река делала крутой поворот — два дня назад оттуда ушел земснаряд, углубивший дно. За могучими деревьями, тени которых достигали середины реки, еще царила ночь. Ваня пустил лодку по течению, а сам лег. Игорь обратил внимание, что сиденье тоже в крови, и сказал об этом другу.

— Я стер задницу. Щиплет ужасно. Но это пройдет. Кажется, нас никто не видел, — приглушенным голосом сказал Ваня.

— Ты такой молодец. Ты… ты очень скромный. Бог любит скромных.

— Плевать я хотел на твоего Бога, — спокойно сказал Ваня. — Просто мне осточертели эти менты. Попробуй докажи им, что ты не виноват. Слушай, давай сегодня слиняем в Москву?

Вечером они уже были во Внукове. Игорь пригласил Ваню к себе и получил его согласие.

О случившемся в утро отъезда они больше не обмолвились ни словом. Ваня прожил у Старовойтовых неделю. Они спали в одной комнате с Игорем и ночами иногда разговаривали. Ваня не видел, чтобы Игорь когда-нибудь молился Богу.

Оба жаждали попасть в Афганистан и, выяснив это, еще сильнее привязались друг к другу.

Синтия сама попросила у Бернарда прощения за то, что она не девушка.

— Малышка, это не имеет никакого значения, — сказал он, задумчиво теребя ее густой темный локон. — Представь, я даже благодарен тому, что кто-то обучил тебя искусству секса. Думаю, это не слишком интересное занятие.

Синтия обиженно прикусила губу и отвернулась.

Она уже вбила себе в голову, что Бернард Конуэй — Ретт Баттлер из ее любимой книги. В отличие от Скарлетт, она влюбилась в него с первой же страницы. То, что сказал ей сейчас Берни, соответствовало ее представлению о Ретте. И все-таки, все-таки…

— Это правда, что ты спал с моей мамой? — спросила она, глотая слезы обиды.

— И это тоже не имеет никакого значения, — ответил Бернард. — Тебя тогда не было на свете. С кем же мне было спать?..

Они переезжали с места на место: Рим, Мадрид, Париж, Вена… Шикарные, похожие друг на друга отели… Туалеты от Диора, Кардена, Валентино… Подобострастно улыбающиеся лица метрдотелей и гостиничной обслуги… Широкие кровати, как бы нарочно предназначенные для занятий любовью…

Берни оказался заботливым мужем, хорошим любовником, но ее попытки проникнуть в его мысли, не говоря уж о душе, ни к чему не вели. Он лишь трепал жену по щеке и говорил: «Син, голубушка, тебе там не понравится, поверь мне. К тому же я настоящий дикарь, и еще никому не удалось меня приручить». Но Синтии так хотелось приручить мужа, иначе, казалось ей, в их браке нет никакого смысла.

Через месяц чета Конуэй вернулась в Америку. Бернард ничего не имел против Беверли-Хиллз. Когда-то их теперешний дом принадлежал известному кинорежиссеру. Это была образующая окружность анфилада комнат с огромными окнами, в центре которой располагался большой круглый зал с фонтаном.

На склоне поросшей калифорнийской сосной горы Синтия устроила вольеры с хищниками. Они грозно рычали на рассвете, и тогда она испытывала сильнейшее желание и, отдаваясь Бернарду, до крови впивалась зубами в его руки и плечи. Она очень скоро почувствовала, что беременна, но мужу об этом не сказала — боялась, что он начнет относиться к ней брезгливо. Она слышала от матери, что отец брезговал ею во время беременности и завел любовницу.

Еще когда они только стали мужем и женой, Синтию поразил один эпизод. Бернард, с которым они только что играли в теннис, а сейчас присели в тени на лужайке выпить минеральной воды, тот самый Бернард, который всего минуту назад смеялся и веселился точно маленький ребенок, машинально раскрыл лежавшую на столике французскую газету и вдруг, впившись глазами в первую полосу, издал какой-то странный звук, похожий на сдавленный стон.

— В чем дело? — спросила Луиза, похожая в своем длинном белоснежном платье, шляпе с широкими полями и длинным струящимся шарфом, завязанным большим бантом вокруг тульи, на юную инфанту. — Что-то произошло на бирже?

Бернард не удосужил ее ответом. Он вдруг швырнул газету на траву и велел официанту принести все сегодняшние французские газеты. Пока он их просматривал, с шумом переворачивая листы, Синтия осторожно подняла газету, которую муж только что бросил. Она увидела на первой полосе фотографии изуродованных трупов двух мужчин, остов сгоревшей машины и жирный заголовок: «ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА НАСТИГ ГАРПУН КИТОБОЯ. В ПАРИЖЕ ПОДОРОЖАЛ ГЕРОИН».

В заметке под фотографиями рассказывалось о том, что одна из группировок торговцев наркотиками уничтожила главаря конкурирующей. При взрыве погиб его помощник. Женщина, сидевшая в машине, чудом уцелела. Она была женой погибшего Франческо Грамито-Риччи, выполнявшего поручения Летучего Голландца, который изобрел оригинальный способ транспортировки героина в гроте аквариума с рыбками, в желудках небольших аллигаторов и питонов.

Здесь же была и фотография уцелевшей женщины. Она была красива странной, печальной, красотой. Газеты писали, что когда-то Марию Грамито-Риччи называли восходящей звездой оперной сцены.

— Ты их знал, Берни? — спросила Луиза, заметив странное — лихорадочное возбуждение зятя.

— Да, — буркнул он сквозь зубы и стиснул кулаки. — Грамито-Риччи плавал капитаном на прогулочной яхте моего отца. Думаю, он не знал о том, что Летучий Голландец промышляет наркотиками. Мне казалось, он был честным парнем.

— А она недурна, — отметила Луиза, внимательно рассматривая фотографию Маши. — Кажется, мне приходилось видеть ее по телевидению.

Прищурив свои большие золотисто-карие глаза, Луиза с любопытством посмотрела на Бернарда.

Через два часа она улетела в Неаполь, и Синтия так и не успела спросить, что ей известно об отношениях ее мужа и этой женщины. Да ей бы, наверное, не позволила сделать это гордость. Одно она поняла безошибочно: Берни и по сей день небезразлична судьба этой Марии Грамито-Риччи.

Теперь муж часто покидал ее, уезжая по делам, но, как правило, отовсюду звонил. В его отсутствие Синтия развлекалась приручением своих хищников — она наняла для этой цели опытных дрессировщиков. Ей нравилось, как звери набрасывались на куски еще кровоточащего мяса, насытившись же, ластились к людям как домашние кошки. Это зрелище ее очень возбуждало. Еще со временем она поняла, что ей мало в постели одного мужа. Однако любовника заводить не хотелось — это был уж слишком банальный и пошлый сценарий. Синтии всегда хотелось каких-то необычных ощущений. Вроде тех, какие она испытала, когда отдавалась Арчи Гарнье в седле скачущей во весь опор лошади.

— Надеюсь, ты не собираешься броситься с этой скалы в океан?

Маша обернулась и увидела Бернарда Конуэя. Он подошел неслышно, хотя скорее всего это она была так погружена в свои мысли, что не услыхала его шагов.

— Как странно, а мне казалось, мы больше никогда не увидимся, — сказала она и отвернулась.

— Чепуха, Маджи. Обитатели Беверли-Хиллз не могут не знать о том, кто их ближайшие соседи. Я, признаться, поначалу удивился, когда узнал, что ты стала членом семьи Тэлботов. Довольно странный коктейль, не так ли? Ты, твоя талантливая, не от мира сего, дочка, выживший из ума Тэлбот, сидящий на мешке с деньгами, в котором проделала большую дыру эта твоя сестричка Сью, шлюха с лицом кающейся…

— Не говори о ней так. Если бы не она…

— О, Маджи, ты неисправима. Ты давно стала американкой, но все так же любишь эти ваши славянские экскурсы в прошлое с раздиранием собственной души. Мертвые ничего не слышат, Маджи. Я знаю, этот Франческо оказался настоящим мужчиной, и я очень благодарен ему за то, что он спас тебе жизнь. — Бернард сделал полшага и обнял Машу за плечи. — Пошли отсюда, родная. Начинается дождь. Если я не ошибаюсь, ты только что перенесла воспаление легких.

Она покорно позволила увести себя.

«Роллс-ройс» Конуэя стоял метрах в пятидесяти от площадки, где провела несколько часов Маша, глядя в океанские дали. Впрочем, она не знала, что провела там несколько часов, — время давным-давно превратилось для нее в одну бесконечно длинную дорогу, которую забыли разметить столбами и прочими знаками.

— Ну вот, мы и снова вместе, — сказал Бернард, выруливая на шоссе, ведущее в Сан-Франциско. — Я долго ждал этой минуты, Маджи. Так долго, что даже успел жениться.

Она повернула голову и посмотрела на него с недоверием.

— Не веришь? — Он рассмеялся и тряхнул своей по обыкновению хорошо ухоженной головой. — Я сам, честно говоря, еще не успел в это поверить, хотя моя жена — самая красивая девушка во всей Джорджии, а может даже, на всем американском Юге. Я спал еще с ее матерью, великолепной Луизой Астуриас. Именно спал — и больше ничего. Странно, Маджи, правда? Оказывается, мы, мужчины, можем пользоваться телом женщины, даже наслаждаться им, при этом не испытывая никакого интереса к тому, что происходит в ее душе. У нас с тобой все было иначе, верно?

— Уже не помню. — Она вздохнула. — Я ничего не помню.

— И не держишь на меня зла? Очень жаль. Я бы хотел, чтоб ты прямо сейчас набросилась на меня с кулаками, расцарапала физиономию. Тогда бы я был уверен в том, что ты любишь меня.

Она слабо улыбнулась.

— Будем считать, что во мне течет вялая славянская кровь. Уставшая кровь. Вам, американцам, этого не понять.

— Чего ты хочешь, Маджи? — вдруг спросил Бернард и, съехав на обочину, резко затормозил. — Я не верю, что Франческо был тем единственным мужчиной, без которого твоя жизнь потеряла смысл. Я вообще не верю в существование таких мужчин. — Он усмехнулся. — Что касается женщин… Да, я много потерял, когда ты покинула меня. И с годами эта потеря чувствуется все острее.

— С годами мы все становимся сентиментальными… Берни, я бы хотела выпить. Признаться, встреча с тобой выбила меня из привычной колеи.

— Очень рад это слышать. — Он наклонился и сказал, дыша ей в самое ухо: — Тут неподалеку есть небольшая вилла. Не подумай, будто я приглашаю тебя для того, чтоб… Хотя ты вряд ли это подумаешь. Мы слишком давно не видели друг друга, и нам хочется кое о чем друг другу рассказать, верно?

Она молча кивнула.

Бернард резко рванул с места.

Это оказался небольшой дом с огромными аквариумами вместо стен. Золотые рыбки, морские коньки, звезды и прочая экзотическая живность тыкались своими щупальцами, носами, мордочками в толстое стекло, за которым в аквариуме из воздуха передвигались двуногие существа. Эти два мира соприкасались друг с другом только визуально. Суша означала смерть для обитателей морских глубин, точно так же как вода могла убить двуногих млекопитающих.

— Это мой дом, — рассказывал Бернард. — Сюда еще не ступала нога женщины, если не считать старой уборщицы-мулатки. Я уединяюсь здесь, когда мне бывает очень плохо, когда одолевают мысли о смерти. Смотрю на этих холоднокровных за стеклом и философствую на тему несовместимости мечты с реальностью, цивилизации с невинностью, любви с пресыщенностью души и тела. Грустные сравнения, ты не находишь? Но когда начинаешь понимать, что бессилен что-либо изменить в этом мире, что так жили твои предки и будут, если уцелеет Земля, жить потомки, становится если не легче, то, по крайней мере, не так одиноко. — Бернард потянулся, погладил Машу по лежавшей на низком столике руке и быстро, точно обжегшись, отдернул пальцы. — Здесь, в этом странном доме, я чувствую себя всего лишь представителем одной из существующих на Земле форм жизни. Борьба за выживание — вот что роднит нас в первую очередь. Это очень жестокая, я бы даже сказал, смертельная схватка с самим собой, с окружающим миром, который ты же сам и сотворил. Человек, участвуя в ней на общих правилах, надеется урвать еще и изрядную долю наслаждений. Прости, Маджи, я, кажется, утомил тебя.

Маша сидела с полуприкрытыми глазами, откинувшись на спинку большого мягкого кресла в форме морской раковины. Она поняла еще по дороге сюда, что рада встрече с Берни, что не переставала думать о нем все эти годы, что он, пожалуй, единственный, кто способен ее понять… «А Ян? Как же Ян? — спрашивала она сейчас себя. — Ян, такой родной, такой близкий… Почему он мне брат? Почему я не могу соединить свою жизнь с ним? А, впрочем, нужно ли ее с кем-то соединять?..»

— О чем ты думаешь, Маджи? — спросил Бернард, глядя на нее с нескрываемым восхищением. — Ты стала очень красива. Я еще не встречал женщины, которую бы так красили прожитые годы.

— Спасибо, — серьезно сказала она. — Я думала о своем брате. О том, что любила его совсем не сестринской любовью. И Бог, наверное, покарал меня за это.

— Чепуха. Во-первых: тебя никто ни за что не карал, а лишь в очередной раз даровал тебе свободу. Во-вторых: твое чувство к Яну, о котором ты мне рассказывала, было всего лишь отдушиной в той серой унылой жизни, какой тебя принуждали жить смолоду. Ты нафантазировала себе эту любовь, поверь мне.

— Нет, Берни, это тебя я придумала, а Ян существовал и существует на самом деле, — тихо, но решительно возразила она.

— Интересно, и какой же я в твоих фантазиях? Расскажи, пожалуйста, Маджи.

От ее внимания не укрылось, что он нахмурил брови и стал нервно барабанить пальцами по холодному темному стеклу столика.

— Ты… а может, и не ты — я не помню лица — нес меня на руках по росистому лугу. Потом мы купались в чистом ручье и нас слепили лучи восходящего солнца… Мы были одни в хижине… Над нами светили звезды… И мы все время занимались любовью. Смешно, правда?

Она покраснела и опустила глаза.

— О Маджи! — Бернард подскочил к ней, упал на колени, потом вдруг быстро встал и отошел к стене-аквариуму. — Ты отомстила мне самой изысканной местью, — пробормотал он. — О да, у меня не было лица, и теперь это уже на самом деле смешно. Но ведь все могло быть правдой, потому что я тоже мечтал о любви с тобой вдвоем. Но, будучи кретином и мужланом от рождения, больше всего на свете боялся, что ты когда-нибудь меня бросишь. Это был бы такой удар по моему самолюбию. И я его в конце концов получил, в придачу еще и это признание о том, что ты не помнишь моего лица. Черт, зачем нарушил свое правило и привез тебя в этот дом?..

Маша вдруг встала и, приблизившись к нему вплотную, положила голову ему на плечо.

— У тебя не найдется какой-нибудь легкой травки? — спросила она.

— Я с этим давно завязал. — Он вдруг схватил ее за плечи, крепко встряхнул. — Ты что, Маджи? Опомнись! Ты часто к этому прибегаешь? Но ведь ты потеряешь голос и вообще…

— Я и так уже потеряла все, что могла, — сказала она. — Но мне бы очень хотелось побывать в той хижине, над которой по ночам висят крупные теплые звезды. Ты знаешь, между ними можно летать. Вдвоем… Только не говори об этом Сью, ладно? Никому не говори. Мы будем летать среди них только вдвоем. А потом опустимся на луг, и ты возьмешь меня на руки и понесешь к ручью…

Лиззи с удовольствием согласилась участвовать в музыкальном празднике, который устраивала чета Конуэев, не так давно обосновавшаяся в Беверли-Хиллз. Миссис Конуэй казалась ей настоящей красавицей. Она водила ее по дому, обняв за талию, показала зал, в котором должен был состояться концерт. Там оказалась великолепная акустика, а клавиши белого «Стейнвея» прямо таяли под пальцами.

— Тебе не будет мешать шум фонтана? — спросила Лиззи миссис Конуэй. — Мы можем выключить воду, когда ты будешь играть.

Лиззи на минуту задумалась, потом сказала, откинув с лица свои прямые черные волосы:

— Нет, пожалуй. Я сыграю ноктюрн Дебюсси «Терраса, освещенная лунным светом». Мне всегда казалось, что это терраса прилепившегося к скале дома, под которым шумит водопад. Мне даже нравится, что рядом будет шуметь фонтан, миссис Конуэй.

— Называй меня Синтией. Я все никак не могу привыкнуть к тому, что замужем и вообще… — Она вздохнула. — Твоя мама очень горюет по отцу? Или тебе тяжело об этом говорить? Тогда прости меня и забудь.

— Нет, — решительно сказала Лиззи. — Мне иногда кажется, что с тех пор, как погиб папа, минуло много-много лет. Я переиграла столько музыки и словно успела прожить несколько жизней. К тому же я верю, что мой папа попал в рай. А вот мама…

— Что мама? — нетерпеливо спросила Синтия. — Она очень страдает?

— Да. Она считает себя виноватой в его гибели, но это не совсем так. Понимаешь, Синти, это даже совсем не так. Но мама мучается из-за того, что ей кажется, будто она никогда не любила отца так, как должна была его любить.

— Она говорила об этом тебе?

— Они разговаривали со Сьюзи, моей тетей, а я сидела с книжкой на диване и невольно все слышала. Сьюзи тоже считает, что мама ни в чем не виновата. Знаешь, Синти, Сьюзи была влюблена в моего отца еще когда не знала, что он — муж моей мамы. Она из-за него стала… совсем другой.

— Твоя мама придет на праздник? — неожиданно спросила Синтия, ведя Лиззи к выходу.

— Не знаю. У нее часто сильно болит голова, и она рано ложится спать. Или же уходит в свое бунгало и сидит там совсем одна. Наверное, она плачет. Знаешь, Синти, моя мама несчастная и какая-то… странная.

…В следующий раз, когда Лиззи пригласили на репетицию, Синтия познакомила девочку с мужем, мистером Конуэем. Лиззи показалось, будто она уже где-то видела этого высокого красивого мужчину с седыми висками. Он поцеловал ей как взрослой руку и ласково похлопал по плечу. И ей вдруг сделалось грустно. Она играла одну вещь за другой, а этот мистер Конуэй просил играть еще и еще. Он слушал очень внимательно, словно был профессором академии музыки, его лицо было задумчивым и печальным. Потом он показал ей, как можно подсветить струи фонтана при помощи небольшого плоского пульта с дисплеем. Это было удивительное зрелище. Сперва Лиззи показалось, будто все струи превратились в звенящие сосульки, и от этого гигантского айсберга, освещенного светом холодной северной луны, на нее дохнуло настоящим морозом. Потом фонтан вдруг ожил, рассыпавшись на разноцветные ниточки-струи, превратился в гигантский цветущий розовый куст, благоухающий росистой свежестью.

— Я сыграю «Сирень» Рахманинова, ладно, мистер Конуэй? — возбужденным голосом спросила Лиззи. — Это… это божественная музыка. А вы не могли бы превратить его в цветущий куст белой сирени?

Бернарду это не сразу удалось, зато когда от фонтана нежно запахло едва распустившейся поутру сиренью, Лиззи захлопала в ладоши, бросилась Конуэю на шею и расцеловала его в обе щеки.

Наблюдавшая издалека эту сцену Синтия больно прикусила губу. Нет, к этой хрупкой умненькой девочке она мужа не ревновала. За симпатией и нескрываемым интересом Бернарда Конуэя к Элизабет Грамито-Риччи скрывалась какая-то тайна…

— Мне хорошо, чудесно, легко, хорошо, хорошо… — твердила Маша. — Мне еще никогда не было так… Глупая, искала что-то, куда-то стремилась… Знаешь, Берни, мне хотелось достать с неба звезду и положить себе в карман. Но зачем, скажи, зачем держать звезды в кармане?..

— Незачем, родная, — отозвался Бернард и, приподняв голову, с интересом посмотрел на лежавшую рядом с ним женщину. Это была та самая Маджи, которую он так страстно хотел и любви которой так долго добивался. Гибкое стройное тело с бархатистой матово отливающей слоновой костью кожей, мягкие локоны, пахнущие прериями и медом диких пчел… Только почему-то последнее время ему так хочется схватить эту женщину за плечи, крепко встряхнуть и сказать: «Верни мне прежнюю Маджи!»

— Я люблю, когда ты ласкаешь меня, прижимаешься ко мне всем телом… Мне так нравится засыпать в твоих объятьях. Скажи, зачем раньше мы терзали тела друг друга, желая во что бы то ни стало достичь оргазма? Как ты думаешь, почему все стремятся достичь оргазма?

— Так нас устроила природа, — прошептал Бернард и нежно поцеловал Машу в мочку уха. — Но с тобой мне на самом деле и так хорошо. С тобой можно бесконечно долго заниматься любовью, хотеть тебя еще, снова заниматься. И не думать ни о каком оргазме.

— Берни, я теперь не кладу звезды в карманы — пускай они остаются на небе. Смотри: в камине потрескивают поленья, мы окружены водой, сушей, деревьями и цветами. Мы отгорожены от всего мира нашей с тобой любовью. Берни, я хочу, чтобы так было всегда. Почему так не может быть всегда? Давай никогда не выходить отсюда.

— Но у нас кончится еда и все остальное. И потом…

— Что потом? Почему мужчины всегда думают о том, что будет потом?..

Его поцелуй был нежным и долгим. Она обвила его шею руками, потом скользнула ими по всему телу, заставила его лечь сверху и стала ласкать и слегка пощипывать кончиками пальцев его ягодицы. Он почувствовал неодолимое желание овладеть ею целиком, насладиться, насытиться, испытать этот самый оргазм, но он боялся потерять ее снова и сдержал свой порыв.

— Хорошо, хорошо как… — пела-шептала Маша. — Нас обступает вечность, а ты… ты думаешь о том, что будет потом?

— Я не думаю об этом, Маджи, — сказал Бернард, потихоньку входя в нее нежными короткими толчками. — Потом будем ты и я, и снова я и ты…

— И нам никто не помешает? — вдруг громко спросила Маша, застыв всем телом.

— Нет, родная, не помешает.

Она вдруг выскользнула из-под него и, вскочив с кровати, подошла к мягко мерцавшей зеленовато-фиолетовым светом стене-аквариуму, прижалась к нему лицом. Со дна лениво всплыла рыба-черт и, достигнув уровня Машиного лица, повисла, едва заметно шевеля плавниками. У нее были круглые равнодушные глаза сытого хищника.

— Берни, я хочу одну-единственную звезду. Бирюзовую. Переливчатую. Неуловимую. Я не знаю, в какой части неба она появляется и в какой исчезает, потому что она у меня все время перед глазами. Я люблю эту звезду, Берни. Ее не положишь в карман. Да я бы и не хотела прятать ее к себе в карман.

Она повернулась и протянула к нему руки.

Он встал с кровати и, шагнув ей навстречу, замер. Ее губы беззвучно шевелились.

— Что ты сказала, родная? — спросил он. — Извини, но я не расслышал.

— Я хочу звезду по имени Ян. Берни, дорогой, помоги мне достать эту звезду.

Он скрипнул зубами и медленно опустился на ковер.

Через минуту Маша уже была рядом. Она обняла его за плечи и тихонько вставила в рот зажженную сигарету. Бернард затянулся и стал медленно заваливаться на спину, увлекая за собой Машу.

Над их головами клубились созвездия Млечного Пути.

Детективы, нанятые Синтией Конуэй, уже на следующий день обнаружили дом-аквариум на скале. Еще через день они предоставили видеопленку, снятую скрытой камерой.

Синтия закрылась в своей комнате, задернула шторы и включила кассету.

Ее муж, обнаженный и с растрепанными волосами, целовал распростертую на пушистом ковре возле камина женщину, которая, судя по всему, была в полной отключке. Он целовал каждый дюйм ее тела. И как целовал… Потом она плавно подняла обе руки, обняла Бернарда за шею и, приподнявшись, поцеловала в губы…

К концу просмотра Синтия напилась в стельку. Она позвонила Луизе Маклерой, сопровождавшей мужа в деловой поездке в Вашингтон, и сказала заплетающимся языком, что беременна, что муж завел любовницу-наркоманку и что она наймет киллера убить их обоих.

Луиза уже через три с половиной часа была в Беверли-Хиллз. Она долго не могла войти в поместье — видела на экране телевизора в своей машине, как Синтия, обернутая куском мохнатого синтетического меха, расхаживает по дому со стаканом хайболла[43] в руке в окружении леопардов, тигров, рысей и прочих обитателей зверинца. Похоже, больше во всем поместье не было ни души — по крайней мере на настойчивые звонки Луизы никто не отзывался. Наконец Синтия, увидев на экране телевизора в зале с фонтаном сидящую в машине мать, показала ей длинный нос, потом, зашвырнув стакан в фонтан, приставила к своей растрепанной макушке два указательных пальца и стала отплясывать дикарский танец.

— Загони зверей в вольер, — велела по телефону Луиза.

— Сама иди в вольер, — ответила ей Синтия, уселась верхом на тигра, который громко рыкнул и оскалил клыки. Луиза в ужасе закрыла глаза. Когда она их открыла, Синтия уже сидела на полу и, уперевшись пятками, тащила за хвост пантеру. — Что, испугалась, мамочка? — поинтересовалась она звенящим срывающимся голосом, бросив хвост пантеры, она схватила большой нож с длинным лезвием, приставила острие к своему солнечному сплетению и спросила: Ты, случайно, не хочешь посмотреть, какого цвета кишки у рогатых жен?..

Наконец Луизе удалось уговорить дочь выйти к ней на улицу. Перед Синтией бесшумно разъехались створки стальных ворот и, выплюнув ее наружу, тут же сомкнулись. Луиза усадила дочь на переднее сиденье и туго пристегнула ремнем. Потом с силой ударила по обеим щекам и сказала, трогая машину:

— Дура. Все мужья на свете изменяют своим женам. И умные жены закрывают на это глаза. Жена одна, любовниц может быть дюжина.

— Ты бы видела… видела… как он… нежно целует ее, — захлебываясь рыданиями, говорила Синтия. — Меня… меня он… почти никогда не целует… в губы. Еще он… он целует ей все тело и… да, водит по нему кончиком пениса.

— Он что, стал импотентом? — удивилась Луиза. — Мне казалось, Бернард Конуэй из той породы мужчин, которые сохраняют пристойную форму до глубокой старости.

— Нет, нет… но он… он меня не любит и совсем не боится потерять! — зло выпалила Синтия и безуспешно попыталась расстегнуть ремень.

— Дорогая, тебе следовало знать об этом с самого начала. Ведь ты отдалась ему в первый день знакомства. Такие, как Берни, предпочитают, чтоб их какое-то время водили за нос и заставляли стоять на задних лапках.

— У тебя устаревшие представления, мама. Если бы я не переспала с ним в ту ночь, он переспал бы с другой женщиной — он распалился, как бык, когда мы стали целоваться. — Синтия громко шмыгнула носом. — Он ответит мне за все. Я сделаю ему так больно, как не делала ни одна женщина.

Луиза недоверчиво усмехнулась.

— Бернард Конуэй не Арчибальд Гарнье, запомни это, моя милая. Кстати, ты уверена в том, что это его ребенок, а не Гарнье?

— Нет. Я почти уверена в том, что это ребенок Гарнье.

— Спасибо хоть этот гувернер был белым, — сказала Луиза и, повернувшись к дочери, улыбнулась ей ободряюще и слегка насмешливо. — Вот ты и отомстила ему, красотка. Достойно и со вкусом. Больше всего на свете презираю вульгарщину.

— Мне этого мало, мало! — Синтия стучала крепко стиснутыми кулаками по своим голым коленкам. — Я хочу, чтоб он рыдал, рвал на себе волосы, проклинал день и час, когда встретил меня. Я хочу, я очень хочу, чтоб он меня возненавидел!

— Глупышка. — Луиза снисходительно потрепала дочь по мокрой красной щеке. — Пускай лучше он тебя полюбит. За то, что ты родишь ему наследника.

— Он должен знать, что это не его… — начала было Синтия, но Луиза ее перебила:

— Он не должен этого знать. Этого вообще никто не должен знать. И ты забудь, не то выболтаешь по пьянке. Кстати, с этим делом пора завязать. Разумеется, если хочешь родить своему мужу нормального малыша.

— Я рожу ему уродца! — воскликнула Синтия. — Буду пить день и ночь, курить марихуану, колоть героин и…

— Милочка моя, такой человек, как Бернард Конуэй, в состоянии найти себе еще дюжину Синтий Маклерой, если первая оказалась не способной сделать то, что от нее требовалось.

— Но ты бы видела, как… как он ее целовал, — задыхаясь от безысходного гнева, твердила Синтия.

— Я с удовольствием посмотрю эту кассету, — сказала Луиза. — Похоже, ты увидела там далеко не все. Детективов немедленно прогони. Эту женщину… — Луиза задумалась на несколько секунд, потом сказала, прищурив все еще прекрасные испанские глаза: — Я, кажется, знаю, кто эта женщина.

— Она… она старше меня в два раза! — зло выкрикнула Синтия.

— Поверь, это не имеет никакого значения, тем более что их роман длится уже много лет. Схема проста и в то же время достаточно поучительна для женщины, желающей посадить мужчину на короткий поводок. — Луиза как ни в чем не бывало проехала на красный свет и помахала рукой опешившему от подобной наглости полисмену. — Он упорно обхаживал ее, она с таким же упорством ломалась и строила из себя недотрогу. Потом наконец отдалась ему. Насытившись, он спутался с небезызвестной тебе Джейн Осборн, но… Марию терять не хотел. Он заточил свою прекрасную принцессу в роскошной вилле на берегу Средиземного моря, а сам стал нырять время от времени в постельку к этой белокурой ведьмочке Джейн. Узнав об измене возлюбленного, принцесса взяла и сбежала из своей башни с собственным отцом, писателем-неудачником, который пыжился сделать себе на этом деле громкую рекламу. Разумеется, оба остались в дураках. Потом нашу принцессу похитила эта психопатка Сьюзен Тэлбот, мамочка распутной святоши Сью и гомика-девственника Тэдди, и тоже заточила в башне, но только с видом на снежные вершины. С какой целью, ей-Богу, не ведаю. Здесь ее и нашел Берни, снова воспылавший к ней страстью. Не знаю всех подробностей этого похожего на дешевую голливудскую мелодраму сюжета, знаю только, что принцесса вдруг взяла и вернулась в лоно семьи, а Берни, как говорится, взялся за ум и удвоил, если не утроил, миллионы Джека Конуэя. Потом, как тебе известно, женился на прекрасной, но очень наивной южаночке. И тут на его пути снова попадается эта femme fatale, теперь уже в образе очаровательной вдовушки. — Луиза вдруг резко крутанула руль влево и, лихо развернувшись под самым носом у какого-то велосипедиста, сказала тоном, не терпящим возражений: — Ты сейчас примешь аспирин и ляжешь в постельку, Син, а я посмотрю эту чертову кассету. Сдается мне, Берни Конуэй, что и ты вполне можешь сесть в жаровню с кипящим маслом. Но в Капитолии не любят тех, у кого поджарены яйца.

— Спасибо, что тебя не пришлось уговаривать, — сказала Луиза, одарив Бернарда Конуэя очаровательнейшей из своих улыбок. — Ты чем-то озабочен? — безмятежным голосом спросила она.

— Да. Меня беспокоит состояние психики моей жены.

— О, это все пройдет. Опыт вашей супружеской жизни еще столь ничтожно мал, что ошибки неизбежны. Между прочим, от них не застрахованы и куда более опытные пары.

Они ехали в «шевроле» Бернарда в сторону Лос-Анджелеса. Луиза попросила зятя отвезти ее в аэропорт — она возвращалась в Вашингтон к мужу.

— Я бы не хотел, чтобы наша семейная жизнь начиналась с упреков и подозрений в измене, — говорил Бернард, не отрывая взгляда от дороги. — Мне нужна жена-друг. Обстоятельства складываются так, что я хочу выставить свою кандидатуру на ближайших выборах в Конгресс.

— О, я заранее тебя поздравляю с успехом, — сказал Луиза и едва заметно подмигнула ему в зеркальце. — Признаться, я горжусь выбором моей дочери.

Бернард вздохнул и, глянув на спидометр, прибавил скорость.

— Не надо так спешить, Берни — у меня кружится голова от слишком быстрой езды. До самолета еще больше часа. К тому же мне бы хотелось задать тебе вопрос довольно интимного характера.

Бернард повернул голову и настороженно посмотрел на сидевшую рядом с ним женщину — изящную, элегантную и непредсказуемую. Она улыбнулась ему — так улыбается пациенту хирург перед сложной операцией.

— Я тебя слушаю, Луиза.

— Это правда, что у тебя есть любовница?

Она обратила внимание, как дрогнули лежавшие на руле пальцы.

— Это… это не совсем то, что ты думаешь. Впрочем, да, это правда.

Луиза самодовольно усмехнулась.

— А тебе известно, что Синтия знает об этом?

— Вот оно в чем дело… — пробормотал Бернард и крепко стиснул руль. — Но откуда?

— Я же сказала, у тебя нет никакого опыта семейной жизни. Ты все не можешь выйти из образа плейбоя-холостяка.

Луиза не спеша достала из сумки конверт и, вынув из него фотографию, помахала ею перед носом Бернарда.

— Черт! — вырвалось у него. — Я и не знал, что мой дом нашпигован этой пакостью.

— Ты сам виноват, что его нашпиговали ею, — сказала Луиза, засовывая фотографию в конверт.

— Это сделала Син? — поинтересовался Бернард.

— Теперь не имеет никакого значения, кто это сделал, — все материалы у меня. — Луиза похлопала ладонью по своей изящной бледно-бирюзовой сумочке из жатой кожи. — А я, как ты знаешь, не предаю старых друзей.

— Что тебе нужно взамен? — спросил Бернард. — Дело в том, что я не люблю быть чем-то обязанным даже таким верным друзьям, как ты.

Луиза кокетливо прищурила глаза.

— Ты неисправим, Берни. — Она положила ладонь в тонкой шелковой перчатке на его руку и, слегка пожав ее, быстро убрала. — Но твой прагматизм нисколько не портит тебя даже в глазах женщин. Надеюсь, твой сын унаследует от тебя этот здравый смысл истинного техасца. Что касается твоей жены, то у нее, как и у всех очаровательных женщин, голова забита всякой романтической белибердой.

— Сын?

Бернард резко сбросил скорость, и голова Луизы, похожая на полураскрывшийся бутон розы, качнулась на задрапированной в изумрудно-зеленый шарф шее.

— Ты разве не знал, что Синтия беременна?

— Мне казалось так одно время, но когда я спросил у нее об этом, она ответила отрицательно.

— Тогда она еще ничего не могла знать. Доктор считает, что зародышу три — три с половиной недели. Знаешь, я очень рада, хотя титул бабушки женщину отнюдь не красит.

— Я тоже рад, — пробормотал Бернард. — Так вот почему Син стала подозрительна и…

— Но это ни в коей степени не оправдывает твоей неосторожности, — не дала закончить ему фразу Луиза. — Кстати, это правда, что Мария — русская?

Бернард увидел в руках у Луизы фотографию. Изображение было довольно расплывчатым, но вполне узнаваемым. Они с Маджи в чем мама родила сидели на полу возле горящего камина и курили длинные сигареты. Что это за сигареты, можно было догадаться по отрешенному выражению их лиц.

— Она бежала из России, — тихо сказал Бернард.

Луиза удивленно округлила глаза.

— Ты хочешь сказать, ее преследовали коммунисты?

— Не думаю. Она влюбилась в американца.

— Вот оно в чем дело… Бедняжка. Он погиб, заслонив ее своим телом, и она от горя — я слышала, русские женщины очень серьезны и постоянны в своих чувствах, — пристрастилась к травке.

Бернард резко затормозил и, повернувшись к Луизе всем корпусом, спросил:

— Что тебе от меня нужно?

— О, я думаю, мы сумеем договориться к обоюдному удовольствию. Право, мне даже как-то неловко связывать одно с другим. — Она умело изобразила смущение. — Этот твой агент по недвижимости, Шерман или как там его, оказался уж больно проворным малым. Участок земли в Форт-Уорте — выгодное вложение капитала, не так ли? Но мне, помимо всего прочего, очень подходит тамошний климат и пейзаж. Если ты сумеешь уговорить отца…

— Он родился в Форт-Уорте. На этой земле стоял когда-то барак, в котором жили его родители. Он ни в какую не согласится…

— Очень жаль, — сказала Луиза и тронула Бернарда за локоть. — Поехали, Берни, мы можем опоздать на самолет.

Он медленно тронулся с места.

— Что ты собираешься сделать с фотографиями? — спросил он, не глядя в ее сторону.

— Пока не знаю. Посоветуюсь с мужем.

— Я куплю их у тебя.

Луиза откинулась назад и расхохоталась.

— Деньги могут помешать дружбе. Особенно такой старой, как наша с тобой, Берни.

— Зачем тебе понадобился именно этот участок? — недоумевал Бернард.

— Техас напоминает мне Андалузию. Я же говорила тебе, что мы, женщины, бываем очень романтичны.

— Я постараюсь уговорить отца отказаться от этой земли, но ты должна быть со мной откровенна: зачем тебе этот участок?

— Каприз красивой женщины, не более того, — сказала Луиза. — Берни, эту Марию могло подослать КГБ. По крайней мере, газеты, узнав о том, что она русская, непременно будут спекулировать на этой теме.

— Черт! Ладно, считай, мы договорились. Давай фотографии и кассету.

— Пожалуйста. — Луиза протянула конверт из плотной оберточной бумаги. — Видишь, я поверила тебе на слово. Тещи почти всегда любят зятьев как родных детей. Или по крайней мере братьев. Да, кстати, я велела этой глупышке Син отказаться от услуг детективов, но боюсь, она меня не послушается. Советую тебе быть осторожным и не встречаться с Марией, хотя бы в период избирательной кампании. Поверь, мне не безразлична твоя политическая карьера.

Бернард стиснул зубы. Остаток пути до аэропорта оба молчали.

— Помнишь, мы были с тобой в ресторане, а потом ты повез меня на ваше ранчо? — спросила Луиза, слегка наклонившись в сторону Бернарда. Они сидели в зале для пассажиров первого класса, ожидая, когда клерк принесет билет и посадочный талон.

— Да, — кивнул он, нервно барабаня пальцами по столу.

— Тогда еще стоял тот барак, но там уже никто не жил. Ты показал его мне, рассказал о матери, которую, мне кажется, очень любил. А потом… потом мы, отъехав метро на десять, занимались любовью в роще. И я тогда думала по своей глупости, что ты женишься на мне. Я была невинна душой и телом, и мне казалось, будто ты тоже меня любишь.

— Ты была отличная девчонка, Лу. — Бернард слабо улыбнулся. — Помню, у меня кружилась голова, когда я с тобой целовался.

— Я построю большой деревянный дом с видом на эту рощу, — тихо сказала Луиза. — Знаешь, Берни, я сама не подозревала о том, как я сентиментальна. Да, ты был моим первым мужчиной, но мне, кажется, удалось не разочаровать тебя. — Она поднялась, увидев клерка. — Мне пора. Мужу я скажу, что с Син случилась обыкновенная истерика. Думаю, он тоже будет рад стать наконец дедом. Чао, Берни, ты всегда был сильным и независимым в своих поступках. Мужчина глупеет от любви и перестает видеть себя со стороны. Поверь, мне кажется, я уже вижу тебя в Капитолии.

Лестница была вырублена прямо в скале и вела в сад. Метрах в десяти внизу шумел океан. Это было частное владение, но ворота оказались нараспашку и вокруг ни души.

Здесь росли те же самые цветы, что и в «Солнечной долине». Их запах, мешаясь с прохладной свежестью воды, трогал до слез. Она забыла их русские названия и теперь, вспоминая их, улыбалась и недоверчиво качала головой. Они были такие многозначительные и в то же время забавные: львиный зев, зорька, кукушкины слезы, медовая кашка… Она тогда засыпала и просыпалась, окруженная запахами цветов и моря. Откуда здесь, в Калифорнии, русские цветы?..

Дорожка спускалась к павильону, где хранились шезлонги и складные зонты. Купальный сезон закончился. Осень… Но солнце еще такое жаркое, что вполне можно искупаться. Она давно не купалась в настоящей соленой воде, не качалась на волнах прибоя. Здесь, в Америке, предпочитают плавать в бассейне. От берега к берегу. И снова от берега к берегу…

Сью с Лиззи уехали в Нью-Йорк. Лиззи теперь учится в Джульярдской академии музыки. И у нее есть Сью — умная, добрая, заботливая и любящая Сью.

Маша стащила платье и бросила его прямо на дорожку. Она не взяла с собой купальник, но здесь ее вряд ли кто увидит.

Последнее время она не любит свое тело. Тогда, в «Солнечной долине», оно казалось ей чуть ли не священным сосудом, вместилищем и хранилищем ее удивительной любви. Оно было живое, оно хотело жить, оно наслаждалось жизнью.

Теперь ее тело стало мертвым.

Берни бросил ее, потому что ее тело стало мертвым. Правда, он написал в записке, что любит ее как прежде, даже еще сильней, но обстоятельства складываются так, что они вынуждены расстаться.

Что еще он написал в той записке?..

Ну да, что он несчастлив.

Когда они занимались любовью, он все твердил, что очень счастлив, а она… Она не испытывала ничего, кроме благодарности. За то, что с ним чувствовала себя не такой одинокой.

Теперь она одинока…

Устинья всегда была одинока…

Маша зашла по пояс в темно-бирюзовую воду. Ей было не холодно и не жарко — никак. Она обратила внимание на большую медузу, колыхавшую свое студенистое тело в прозрачных струях бирюзы. Та словно обрадовалась ее появлению и стала двигаться все быстрей и быстрей.

«Она зовет меня куда-то», — решила Маша и, нырнув, быстро поплыла под водой.

Дышать не хотелось, но почему-то закружилась голова. Мелькали лица людей из детства: молодые и веселые отца и матери, серьезное Устиньино в черном платке по самые брови, доброе и родное дяди Коли Соломина… Потом появился Толя, но выражения его лица она разобрать не смогла. «А где же Ян? Где Ян? — думала она, почти теряя сознание, но усилием воли удерживая себя на краю глубокой черной ямы. — Я еще не видела Яна…»

— Он не хочет, чтоб вы утонули, — услышала она по-русски. Она так давно не слышала русскую речь, что не сразу поняла смысл услышанного. «Кто не хочет?» — подумала она, соскальзывая в черную яму и тут же почувствовав, как ее вытаскивают оттуда чьи-то сильные руки.

В глаза больно ударил солнечный свет, и она резко опустила голову. Человек в маске с трубкой поддерживал ее снизу за бедра. Он был похож на большого зеленого кузнечика. Второй — тот, кто говорил, — плыл рядом, не касаясь ее.

— Почему такое отчаяние? — спросил он. — Вас любит человек по имени Ян. Он просил передать вам привет.

Она улыбнулась, сама того не сознавая.

— Вот так уже лучше. Вода, между прочим, очень холодная. И в эту бухту заплывают акулы.

— Ян… — прошептала она и потеряла сознание.

Роковые страсти, необыкновенные приключения, трагические события на каждом шагу сопутствуют героиням романа.

Любовь не всегда приносит им счастье, а порой становится источником глубоких страданий.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Эта похотливая штучка (англ.).

(обратно)

2

Черт (польск.).

(обратно)

3

Перевод с английского В. Рогова.

(обратно)

4

«Будь навсегда моей единственной любовью» (англ.).

(обратно)

5

Говоришь по-английски? (англ.).

(обратно)

6

«Мода» (фр.).

(обратно)

7

Перевод с англ. Анны Радловой.

(обратно)

8

Жених, впоследствии муж Катарины.

(обратно)

9

Перевод с итал. Е. Солоновича.

(обратно)

10

Так поступают все (um.). Существует опера Моцарта с таким названием.

(обратно)

11

Ресторан Дома композиторов.

(обратно)

12

Перевод с итал. А. Эфрон.

(обратно)

13

Перевод с итал. Вяч. Ичанова.

(обратно)

14

«Метрополитен Опера» — самая престижная в мире оперная сцена. Находится в Нью-Йорке.

(обратно)

15

Иди в задницу (итал.).

(обратно)

16

Мелководье.

(обратно)

17

Грязные шлюхи (итал.).

(обратно)

18

Нянька, которая присматривает за ребенком в отсутствие родителей (англ.).

(обратно)

19

Иди в задницу (итал.).

(обратно)

20

Можно перевести как «Ебучий Голландец», по аналогии с «Flying Dutchman», что означает «Летучий Голландец» (англ.).

(обратно)

21

Спокойной ночи (итал.).

(обратно)

22

Мой мальчишка (итал.).

(обратно)

23

Кофе с молоком (фр.).

(обратно)

24

Раз, два, три… (фр.).

(обратно)

25

Пивной бар (фр.).

(обратно)

26

Светлое пиво (фр.).

(обратно)

27

Здесь — жареная рыба (фр.).

(обратно)

28

Крабы по-мексикански (фр.).

(обратно)

29

Полукорсет (фр.).

(обратно)

30

Да (итал.).

(обратно)

31

Девственный (фр).

(обратно)

32

Синоним минета. Мужские оральные ласки женских половых органов.

(обратно)

33

Ребенок (итал.).

(обратно)

34

Метрдотель по винам (фр.).

(обратно)

35

Невероятно! (итал.).

(обратно)

36

Таможня (итал.).

(обратно)

37

Дерьмо, дрянь (англ.).

(обратно)

38

До свидания (итал.).

(обратно)

39

Бомба, взрыв, смерть (итал.).

(обратно)

40

Пикник, во время которого жарят на вертеле тушу быка, барана или свиньи, мясом которых угощают гостей.

(обратно)

41

Коктейль из сухого мартини с маленьким маринованным луком.

(обратно)

42

Роковая женщина (фр.).

(обратно)

43

Виски с содой и льдом в высоком стакане.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg